Мускат утешения [Патрик О`Брайан] (fb2) читать онлайн

Мускат утешения

Карты с геометками к книге

http://www.cannonade.net/map.php? The_Nutmeg_of_Consolation&id=396359

http://grapevine.com.au/~kwebb/NC_Maps.html

О книге

Потерпев крушение на необитаемом острове, команда фрегата его величества «Диана» во главе с капитаном Джеком Обри не унывает и строит из обломков шхуну, дабы добраться до близлежащей Батавии. Однако нападение малайских пиратов лишает их надежды на скорое спасение. Выбраться с острова им помогли только любознательность и дипломатические навыки доктора Мэтьюрина.

Получив во временное пользование шлюп, капитан Обри продолжает поиски своего старого доброго «Сюрприза», который должен ждать их в этих водах под командованием Тома Пуллингса, одновременно выслеживая французский фрегат «Корнели». Одержав очередную победу над французами, Джек принимает командование «Сюрпризом» и отправляется в Южную Америку, по пути зайдя в Новый Южный Уэльс. Однако местные жители и местная фауна оказывают далеко идущее и губительное влияние на всю экспедицию…

Патрик О'Брайан

«Мускат утешения»

Капитан Обри, книга 14

Переведено группой «Исторический роман» в 2019 году.

Домашняя страница группы ВКонтакте:

http://vk.com/translators_historicalnovel

Подписывайтесь на нашу группу ВКонтакте!

Яндекс Деньги

410011291967296, карта

WebMoney

рубли – R142755149665

доллары – Z309821822002

евро – E103339877377

PayPal, VISA, MASTERCARD и др.:

https://vk.com/translators_historicalnovel? w=app5727453_-76316199

Над переводом работали: acefalcon, nvs1408, Oigene, Владимир Ануров и Виктор Федин.

Глава первая

На берег необитаемого острова в Южно–Китайском море выбросило сто пятьдесят семь человек. Они выжили в крушении фрегата «Диана», налетевшего на неизвестный картографам риф и добитого мощным тайфуном несколько дней спустя. Но когда эти сто пятьдесят семь человек расселись вокруг плоского ровного куска земли между высшей отметкой прилива и краем леса, то шума создавали будто полная команда линейного корабля. Настало воскресенье, и вахта правого борта под руководством капитана Обри играла в крикет против морских пехотинцев под командованием их офицера, мистера Уэлби.

Напряженный матч, вызывающий сильнейшие страсти. Почти за каждым ударом следовали рев, крики, вопли и свист. Для беспристрастного наблюдателя — еще один пример того, как моряки могут полностью жить настоящим, почти не придавая значения будущему. Безответственный подход, сочетающийся с необыкновенной стойкостью: воздух сырой как губка, а сквозь облака солнце посылает гнетущий жар. Единственным беспристрастным наблюдателем оказался Стивен Мэтьюрин, корабельный хирург. Крикет он считал самым занудным из известных человечеству занятий, так что в данный момент он медленно пробирался подальше сквозь лес, покрывавший остров. Целью его было убить кабана (а в его отсутствие — несколько гораздо менее популярных кольцехвостых обезьян), а потом добраться до северной оконечности острова — там живут ласточки, из чьих гнезд варят суп.

На округлой вершине взгорья, где кабанья тропа вела вглубь острова, он остановился и взглянул вниз на южный берег. Далеко в море по левую руку — риф, на который сел фрегат. Теперь он белый от прибоя во время третьей четверти квадратурного отлива, но тогда под сизигийным приливом он стал невидимым. Далеко справа — место, куда выбросило большой обломок корабля. Снова слева — размытая бухточка, куда с помощью последней оставшейся шлюпки отбуксировали обломок. Там его аккуратно разобрали до основания и собрали заново в виде изящного скелета шхуны. Она доставит их в Батавию, как только его обошьют, настелют палубы и установят парусное вооружение. Высоко вверх от бухточки — лагерь в тени леса, там они укрывались от тайфуна, уничтожившего фрегат, утопившего много народу, почти весь скот и порох. А прямо под ним — широкая равнина, твердая и ровная. По ней мелькали фигуры в белом, последнее не столько ради крикета, сколько ради воскресенья с общим смотром (на него нужно являться выбритым и в чистом) и последующим богослужением.

Игра в крикет могла показаться верхом легкомыслия с учетом того, что шхуна далека от завершения, припасов очень мало, а ресурсы маленького острова (кокосы, кабаны и кольцехвостые обезьяны) почти исчерпаны. Но все же Стивен очень хорошо знал, что на уме у Джека Обри. До этого момента команда вела себя исключительно хорошо, работая не покладая рук. Но она состояла не только из военных моряков, взращенных для службы и плавающих вместе долгие годы. Как минимум треть попала на флот принудительно, некоторые — совсем недавно. Кое–кто оказался на борту после невыгодной сделки с короной, включая пару–тройку любителей покритиковать начальство.

Но будь они даже профессиональными моряками, служащими во флоте с начала войны, расслабиться все равно необходимо. Матч они ждали с предельным оживлением. Вырезанные из камфарного дерева или пальмы биты оказались не столь изящными, как ивовые. Зато парусный мастер сшил превосходный мяч из уцелевшей кожи с усов гафеля. Игроки же шли на все, чтобы отличиться. Более того, крикет — составная часть тех ритуалов, которые поддерживают драгоценный боевой дух. Не сравнить, конечно, с высшими ритуалами на борту — общим смотром и торжественным чтением Дисциплинарного устава, не говоря уж о похоронах и церковной службе, но все же нельзя его совсем отбрасывать как средство установления порядка над хаосом.

Чего Стивен никак не учитывал, так это то, сколько радости именно этот ритуал приносил Джеку. Капитана Обри чрезвычайно беспокоил недостаток провианта и корабельных принадлежностей, особенно снастей, практически полное отсутствие пороха и подходящие к концу запасы табака и арака. Но как игрок в крикет он знал, что необходима тщательная концентрация на любом поле, особенно на таком (больше похоже на белую каменную площадку, чем на приличную лужайку). Так что, подойдя ко вторым воротцам (перед этим сержант морпехов на подаче обыграл сигнального старшину на заслуживающие уважения шестнадцать очков), капитан встал в центре, осмотрелся вокруг уверенным, пронзительным хищным взглядом и постучал по лунке битой. Игра сейчас полностью захватила его.

— Играем, — крикнул сержант. Он два раза слегка подпрыгнул и крученым ударом послал мяч высоко вверх. Нельсон говорил: «Не думайте о маневрах, идите прямо на них». Джек следовал заветам своего героя, так что подпрыгнул, поймал мяч до того, как тот приземлится, и запустил его прямо в голову подающему. Угрюмый сержант не дернулся и не пригнулся, а поймал мяч на лету.

— Аут, — воскликнул Эдвардс (единственный штатский на борту, поэтому самый подходящий рефери). — Боюсь, что это аут, сэр.

Солдаты хором взревели, моряки разочарованно застонали — капитана любили и как офицера, и как отличного игрока.

— Отлично проделано, сержант, — похвалил Джек и ушел к трем кокосовым пальмам (давно уже лишившимся плодов), служивших им павильоном.

«Пусть это не станет предзнаменованием», — сказал сам себе Стивен, вешая на плечо винтовку и отворачиваясь. Исключительно хорошая винтовка, казнозарядное изделие Джо Мантона. Она досталась в наследство от мистера Фокса, британского посланника, которого «Диана» доставила в эти края, дабы сорвать переговоры Франции с султаном Пуло Прабанга. Фокс преуспел, заключив договор о взаимопомощи, но в стремлении как можно быстрее доставить этот договор домой, пока «Диана» тихо стояла на рифе — неподвижная до следующего сизигийного прилива, отправился в плавание за двести миль до Батавии на крепком, хорошо укомплектованном корабельном пинасе. Он погиб в тайфуне, уничтожившем фрегат.

Исключительно хорошая винтовка, а стрелял Стивен невероятно метко. Поскольку пороху осталось очень мало, совершенно недостаточно для неточной пальбы из мушкетов, он, ко всеобщему облегчению, стал главным охотником лагеря. В первые две недели доктор руки стер до крови, когда тянул снасти, помогал пилить древесину, забивать нагели и клинья. При этом Стивен жестоко страдал от коварства вещей. Каждая снасть, пусть даже натянутая над самой невинной поверхностью, то завязывалась в узел, то цеплялась за мелкую расщелину или выступ. Пилы отклонялись от прямой линии. Киянки били по и без того стертым в кровь рукам. Но его товарищи страдали еще больше от того, что приходилось перевязывать все узлы и спасать доктора от невероятных невзгод, постоянно держа один глаз на докторе, а один — на собственной работе. Даже когда Стивена отправили раскапывать засыпанный колодец (легчайшая работа из имевшихся), он умудрился воткнуть кайло в ступню Вильяма Горжеса.

Но как охотник для общего котла он оказался очень ценным. Стивен не только превосходно владел оружием, но как опытный естествоиспытатель, давно привык идти по следу, тихо приближаться против ветра и долго караулить без движения. Все это было необходимо — хотя на острове водились две разновидности свиней, бородатая и бабирусса, не так давно на них явно охотились, и свинки с самого начала вели себя очень осторожно. Теперь же выжившие стали не только еще настороженнее, но и их число резко уменьшилось. Если в первую неделю он мог за вечернюю прогулку снабдить команду двойной порцией свинины, то теперь приходилось в поту исходить весь остров, иногда ради весьма мелкой добычи, а иногда упуская и ее — подмоченный порох не вспыхивал в казеннике.

Сейчас, однако, он шел по следу, обещавшему много больше предыдущих. Свежий, настолько свежий, что когда он достиг края колючих зарослей ротанга, то заметил, как осыпается внешний край глубокого отпечатка копыта. Что важнее, это почти наверняка бабирусса весом в девять–десять скоров{1}, первая с прошлого вторника. Стивен обрадовался: команда корабля включала несколько евреев и много мусульман, объединенных только ненавистью к свиной плоти. Но при желании бабируссу с ее исключительно большими, похожими на рога верхними клыками и длинными ногами, можно принять за некую разновидность оленя, вполне обыденную на столь отдаленном острове.

«Нужно обойти вокруг и ждать», — сказал себе Стивен и, медленно передвигаясь из–за жары, предпринял длинный бросок вокруг зарослей ротанга. Животное почти наверняка заснуло. Здешние кабаны, как и все прочие, известные ему, глубоко консервативны, предпочитают протоптанные тропинки, а к этому времени Стивен успел узнать их большую часть. Добравшись до другого конца кабаньей тропы, он вскарабкался на дерево, откуда мог контролировать выход из чащи, и спокойно сидел на покрытой мхом толстой ветке, окружённый орхидеями таких сортов и расцветок, каких никогда не видел прежде. Сквозь просвет в облаках проглянуло низкое солнце, уходящее в сторону… Суматры? Билитона? В общем, на запад. Заглянув под этот купол, солнце осветило орхидеи, весь букет из полусотни цветков необыкновенно засиял на влажном ярко–зеленым ковре. Стивен ещё разглядывал растения и копошащихся там насекомых, когда в зарослях снова зашевелился кабан. Звук приближался, животное появилось и неподвижно застыло: квадратное рыло подёргивалось из стороны в сторону. С отстранённым и сосредоточенным выражением лица Стивен застрелил кабана и спустился с дерева.

В ранце лежал фартук, и Стивен надел его, чтобы выпотрошить добычу. Сам он не имел возражений против некоторого количества пятен крови на одежде, но Киллик их очень даже имел. А его поучения и стенания, повторяемые высоким и гнусавым голосом, были столь неприятны, что беспокойство, причиняемое фартуком, в сравнении с ними просто ничто. Ещё у Стивена имелась легкая таль, позволявшая поднять зверя чуть ли не одной рукой. Это единственное морское знание, что ему пригодилось — старшина капитанской шлюпки Бонден провёл много времени, показывая ему, как закрепить один конец и как провести лопарь через блоки. Теперь, когда груз поднят вверх, закрепить его Стивену часто удавалось с первой попытки. Удалось и сейчас, и сделав шаг назад, он с подлинным удовлетворением оглядел добычу — ближе к одиннадцати скорам, чем к десяти. Не так уж много блюд Джек Обри предпочёл бы маринованному свиному рылу, хотя, что касается самого Стивена, он выбрал бы пару холодных свиных ножек. Доктор повесил на ветку фартук, отмечая место для тех, кто понесёт бабируссу в лагерь, вытер руки о сюртук — и понял это мгновением позже, чем следовало, уже глядя на пятно, украсившее белый лён.

«Я избавлюсь от этого у воды, где ласточки» — сказал он себе, но без особой уверенности. В детстве он некоторое время находился под властью монахини–доминиканки по имени сестра Луиза, из третьего ордена монашеского братства одной из старейших и самых почтенных ветвей последователей Торквемады из Вальядолида (кузен и крёстный Стивена были очень привередливы на сей счёт), женщины, для которой чистота равнялась благочестию. И попытки «избавиться от этого» ни разу не обманули её ни на мгновение. Теперь монахиню сменил тощий, старый и потрёпанный моряк с крысиной косичкой, одной золотой серьгой и сварливым пронзительным голосом. По–настоящему, Киллик был не слугой Стивена, а вестовым стюардом Джека Обри, у Стивена имелся свой слуга, добродушный и непонятливый молодой малаец по имени Ахмед. Однако Береженый Киллик так давно заботился о капитане и докторе, что приобрёл моральное превосходство в определённых областях, где Ахмед не имел совершенно никакого влияния.

Как Стивен и опасался, вода из ласточкиного болотца не помогла смыть кровь. С трусостью, недостойной его возраста и образования, он скрыл кровь и перитонеальную жидкость под грязью с края водоема, добавив для верности немного водорослей. Он называл это болотце ласточкиным, потому что неподалеку располагался наиболее заселенный ими холм, а вовсе не потому, что они использовали мягкую серую грязь для строительства гнезд, далеко не так. Тщательно укрытые полупрозрачные гнезда отливали жемчужно–белым, без намека на мох или растительные волокна, а уж тем более на грязь. Такие гнезда находились в самой глубине пещер, а точнее — расселин на обращенной к морю пропасти. Стивен мог их разглядеть лишь с одного места, где выбранная им пещера уходила вверх — от глубокой полосы гальки в двухстах футах внизу до узкой расщелины наверху.

Высоту он переносил не особенно хорошо — на верхних реях всего лишь фрегата его сковывал страх, который с трудом можно было преодолеть неимоверными усилиями воли. Но здесь можно лечь навзничь с раскинутыми руками и ногами: туловище плотно прижато к ровной теплой скале, а над пустотой свешивается только голова. Так можно рассматривать облако из маленьких серых птиц внизу, залетающих в самую широкую часть пещеры, кружащихся с невероятной скоростью и потом выскакивающих из общего хаоса к собственным гнездам. Он сильнее высунулся в пустоту, прикрыв руками глаза, и практически сразу парик упал, кружась и кружась до тех пор, пока не скрылся в наполненной птицами тени внизу. «Тысяча чертей», — выругался он. Пусть это старый паричок, вытершийся почти налысо, но Киллик недавно завил и напудрил бока (с верхом уже ничего не сделать), да и в любом случае без парика Стивен чувствовал себя голым.

Раздражение, однако, длилось немногим дольше медленного падения. Спонтанная попытка поймать парик позволила занять гораздо более удобную позицию. Конечно, солнце пекло непокрытую голову прямо в затылок, но так можно было лежать максимально комфортно, гораздо глубже просунув лицо в расщелину. Тело расслабилось, и, когда глаза привыкли к сумраку пещеры, он смог разглядеть сами гнезда, простирающиеся рядами вдаль — ряд за рядом соприкасающиеся друг с другом получаши покрывали всю скалу, начинаясь с шестидесяти футов выше отметки прилива и почти до самого верха. Самые лучшие и белые — не те, что наверху (на них ветром нанесло немного грязи), а двадцатью рядами ниже, в узком лазе. Именно эти гнезда китайцы покупали на вес серебра. Как Стивен и ожидал, птенцы (исключительно чистые, по два в выводке) были готовы сняться с гнезд в любой день. Но всё же, пока он здесь лежал склянка за склянкой, не обращая внимания на пекущее солнце и наблюдая вихрь взрослых птиц, приносящих еду и уносящих помет, лицо его омрачилось. Все внимание он сконцентрировал на одном особенно хорошо освещенном гнезде, и вскоре его подозрения подтвердились: снова и снова прилетающая птица садилась на его край со всеми четырьмя пальцами, направленными вперед.

Еще через полчаса Стивен встал на ноги, повесил на плечо винтовку и, оглянувшись на птиц с неподдельным разочарованием, ушел прочь.

— Это вовсе не ласточки, — произнес он, чувствуя себя не только возмущенным, но и смертельно больным. Он отошел в кусты, а потом — еще дальше в кусты, потому что за рвотой последовал непреодолимый слабый стул.

Стивен Мэтьюрин не отличался злонравием, но характер его едва ли можно было назвать веселым и жизнерадостным. Иногда неприятности подобного рода делали его угрюмым или даже хуже. К тому времени, как он добрался до лагеря, доктор был готов стереть Киллика с лица земли. Но Киллик знал его очень хорошо, и после единственного взгляда на грязную одежду, неприлично открытую голову и опасное выражение бледных глаз молча принес ему широкополую соломенную шляпу, после чего сообщил:

— Капитан только что проснулся, сэр.

«Мое негодование в адрес этих птиц довольно избыточное, — произнес про себя Стивен. — Без сомнения его вызвал внезапный прилив желчи — моя поза вызвала чрезмерное давление на общий желчевыводящий проток».

Он зашел в лазарет, смешал себе микстуру, немного полежал на спине и отправился к своей палатке, чувствуя себя немного лучше. Он повторял «Довольно избыточное», даже когда получил от Джека поздравления по поводу бабируссы («Я так рад — мне уже дурно от этих проклятых обезьян, пусть их и в пирог кладут»).

— Что же до тех существ, которые делают гнезда для супа, я боюсь, что должен сообщить тебе — они вовсе не настоящие ласточки. Всего лишь карликовая разновидность восточных стрижей.

— Не волнуйся так, дружище. Что в имени? До тех пор, пока они делают правильные вкусные гнезда, пусть хоть страусами зовутся.

— Тебе они у Раффлза понравились?

— Думаю, из них получилось отличное блюдо. Да и в целом вечер был очень приятным.

— Тогда нам, возможно, удастся собрать немного в ближайшие дни. Сезон настал: птенцы почти поднялись на крыло. Невысокого худого мичмана вроде Рида или Харпера можно спустить в расщелину на канате, и он там может собрать с полдюжины пустых гнезд. Хочу сказать, мне хотелось бы поймать птицу–другую, чтобы изучить их лапы. Но послушай, я же не спросил о результатах матча. Мы выиграли?

— Рад сообщить, что мы все выиграли. Ничья. Они сделали больше пробежек, но не смогли загнать в аут Филдинга и боцмана до того, как их выбили из игры. К счастью, в качестве нейтрального рефери у нас был Эдвардс — так что никаких кислых мин, никакого ворчания насчет подталкивания часов. Всеобщий триумф.

— Конечно, все выглядели очень веселыми, когда я шел сквозь лагерь. Но Боже мой, какой это должен быть утомительный спорт по такой жаре без ветерка. Даже медленно шагая под деревьями, я вымок от пота, не говоря уж о беготне за жестким и непослушным мячом под слепящим светом, Боже упаси.

— Но я уверен, что завтра все матросы будут благодарны. Я‑то точно. А по виду неба ожидается ветер с востока. Я на него надеюсь. Предстоит много продольной распиловки, а это утомительная работа, даже если ветер уносит опилки и дает возможность нижнему пильщику нормально дышать. Но, как только мы начнем обшивать шхуну, это удивительно воодушевит матросов. Может, удастся выйти в море до дня Святого Голода{2}. Пошли к стапелю — покажу, что осталось сделать.

Лагерь, чей ров и земляные укрепления полностью восстановили после тайфуна, был разбит на флотский манер. Чтобы не беспокоить матросов, сидящих и болтающих вокруг своих палаток в дальнем конце прямоугольника, Джек шагнул на станок бронзовой девятифунтовки, прикрывающей подход с моря, и перепрыгнул ров, дав Стивену руку. Славное орудие — одно из нежно любимой пары, отправившейся за борт вместе с остальными, когда они облегчали корабль в попытке снять его с рифа. Отряду рыбаков удалось найти только его во время отлива, застрявшее между скал. Отличное орудие, но менее полезное чем две легких карронады. Даже если бы пороха хватало, то заряженное в орудие ядро оказалось единственным имевшимся у них девятифунтовым боеприпасом.

— Сэр, сэр, — позвали два оставшихся лейтенанта. Они, запыхавшись, поднимались вверх по холму к нему. — Мичманы поймали черепаху, на один румб вон там.

— Настоящую морскую черепаху, мистер Филдинг?

— Ну сэр, надеюсь на это. Я уверен. Но Ричардсон думает, что выглядит она как–то немного странно. Мы надеемся, что доктор скажет — съедобная она или нет.

Они спускались направо по долине, обходя массу камней и грунта, скатившуюся по склону в разгар тайфуна. В ней местами еще благополучно росли деревья и кусты, хотя иные так и завяли, где росли. Они пересекли сухое русло потока, вырытое ливнем — из него получился отличный стапель — и отправились дальше по берегу, практически туда, куда выбросило бесценные обломки корабля. Там собралась вся мичманская берлога. Они тихо стояли на фоне ревущего прибоя: два помощника штурмана, один настоящий мичман (второй утонул), два молодых джентльмена, капитанский писарь и помощник хирурга. Как и остальные офицеры, они сменили парадную воскресную одежду и теперь ходили в поношенных брюках или бриджах, развязанных у колен. У некоторых загорелые до черноты спины не прикрывали даже рубашки. Все, конечно, босые. Голодная, нищая компания, хотя и веселая.

— Хотите увидеть мою черепаху, сэр? — завопил Рид с сотни ярдов или даже больше. Его голос еще не сломался и несся высоко над грохотом и раскатами моря.

— Вашу черепаху, мистер Рид? — спросил Джек, подойдя ближе.

— Да, сэр. Я увидел её первым.

В присутствии капитана Сеймур и Беннет, высокие помощники штурмана, перевернувшие черепаху на спину, могли лишь обменяться взглядом. Но Рид, заметив это, добавил:

— Конечно же, остальные немного помогали.

Некоторое время они смотрели на жалкие плавники, мощно рассекающие воздух.

— Как вы думаете, что не так с этой черепахой, мистер Ричардсон? — еще раз спросил Джек.

— Пальцем не покажу, сэр, — сказал Ричардсон, — но мне не нравится ее рот.

— Доктор все нам объяснит, — произнес Джек, повышая голос на фоне тройного столкновения бурунов. Отлив шел полным ходом и бурное течение рвало спокойную зыбь на серию хаотических пересекающихся волн.

— Это зеленая черепаха, без всяких сомнений, — объяснил Стивен столь же громко, невзирая на головную боль, но другим тоном — высоким, неприятно металлическим. — И очень славная зеленая черепаха, думаю в ней два длинных центнера. Но это самец, и конечно же у него неприятная морда. На Лондонском рынке его не примут и в совет графства в жизни не выберут.

— Но он съедобный, сэр? Его есть можно? Он не опасен для здоровья? Не как та мягкая пурпурная рыба, которую вы нас заставили выкинуть?

— Может быть, немного жестковат, но не навредит. Если есть сомнения — а небеса тому свидетель, что и я могу ошибаться — можете попросить мистера Рида съесть вначале немного, а потом несколько часов за ним понаблюдать. Но, в любом случае, прошу вас немедленно отрубить животному голову. Ненавижу наблюдать, как они мучаются и страдают. Помню, как на одном корабле их дюжинами держали привязанными на палубе. Глаза у бедных существ, не смачиваемые морской водой, стали красными как вишни. Мы с другом ходили и протирали их губкой.

Рид и Харпер помчались в лагерь за широким плотницким топором. Обри и Мэтьюрин по затвердевшему песку пошли обратно к строящемуся кораблю.

— Очень неприятный отлив, — заметил Джек, кивая в сторону моря. — Знаешь ли, я сейчас едва не сказал довольно славную вещицу про самцов и самок черепах. Насчет соуса… тот соус, что годится для гусыни, пойдет и для гусака, ты же понимаешь. Но не смог подобрать нужную форму.

— Быть может, мой друг, это и к лучшему. Веселый лейтенант — хорошая компания, если он одарен остроумием. Быть может и веселый коммандер среди равных себе. Но разве пост–капитан, от слов которого гогочет квартердек, не теряет часть своего достойного Юпитера авторитета? Тот же Нельсон отпускал шуточки?

— Если честно, ни разу от него не слышал. Он почти всегда был весел, улыбался. Однажды сказал мне: «Я могу вас побеспокоить насчёт соли?» так, что это было лучше любой остроты. Но не помню, чтобы он явно шутил. Возможно, лучше приберечь мои остроты, когда они приходят на ум, для тебя и Софи.

Дальше он шли молча — Стивен сожалел о недобрых словах. Мягкий ответ лишь усугубил раскаяние. Он заметил безошибочно узнаваемого филиппинского пеликана над головой, но боясь оказаться еще более скучным со своими птицами, чем Джек с шуточками, каламбурами и домашними заготовками, не стал на него показывать. К тому же у него раскалывалась голова.

— Но скажи мне, — наконец прервал он молчание, — что ты имеешь в виду под днем Святого Голода? У нас есть кабан на десять скоров и черепаха на два длинных центнера.

— Да, это неплохо. Чуть больше фунта на голову на два дня. Было бы роскошно, если бы остались сухари или хотя бы сушеный горох к ним. Но их нет. Я очень сильно себя виню за то, что не свез на берег больше сухарей, муки и солонины, пока еще было время.

— Дорогой Джек, ты не мог предсказать тайфун. И шлюпки не переставали сновать туда–сюда.

— Да, но вначале отправились вещи посланника и его свиты. Киллик, да простит его Господь, втайне перевез на твоем ялике серебро, а должен был сушеный горох. Сначала важное. Как ты и сам говорил, свиней найти трудно, даже обезьян. Мы и так уже на двух третях рациона. Кокосов почти не осталось, рыбалка не приносит ничего съедобного. Но это всё ерунда. Поразительно, как на самом деле мало еды требуется — можно прожить и трудиться на старых сапогах, кожаных ремнях и совершенно невероятных вещах, пока хватает силы духа. Нет. Я имею в виду день, когда мне придется сообщить: больше нет табака и больше нет грога. Ты не поверишь, как моряки привязаны к этим вещам. Случится это меньше чем через две недели.

— Ты ожидаешь мятеж?

— Мятеж в смысле открытой революции и отказа в повиновении? Нет. Но от некоторых жду ворчания, брюзжания, злонамеренности. Ничто не делает работу медленнее и опаснее чем злонамеренность и вечная грызня. Ужасная вещь — гнать вперед даже вполовину противящуюся, угрюмую команду. Опять–таки, каждый раз, когда корабль его величества уничтожен, находятся несколько умников, которые остальным объясняют: раз офицеры получают назначения на определенный корабль, после его уничтожения они власти не имеют. Еще они убеждают, что в день крушения прекращается плата морякам, так что не нужно никакой службы или подчинения, Дисциплинарный устав больше не применяется.

— Это все правда?

— Господи, нет. Когда–то было так, но эти правила выбросили за борт после потери «Уэйджера» во времена Ансона{3}. Но многие матросы все еще готовы верить, что их обведут вокруг пальца. Когда дело доходит до выплат и пенсий, у флота шокирующая репутация.

В этом месте берег загромоздила куча мусора, принесенная дождевым потоком. Они вскарабкались на нее, и внизу, на естественном стапеле, стояла шхуна — скелет судна столь аккуратный, что лучше и желать нельзя:

— Вот, — воскликнул Джек, — ты не потрясен?

— Исключительно, — закрыл глаза Стивен.

— Я так и думал, — улыбаясь и кивая ответил Джек. — Прошло уже два или три дня с тех пор, когда ты ее последний раз видел, а мы дошли уже не только до фашенписов, но и до транцев. Остался только подзор, и мы начнем обшивать ее.

— Подзор?

— Да, давай–ка объясню. Вот это ахтерштевень. По обоим бортам возвышаются фашенписы, а между ними по кривой идут контр–тимберсы…

Джек Обри рассказывал с огромным воодушевлением. Он и плотник мистер Хэдли особенно гордились столь элегантной кормой. Но энтузиазм заставил его проговорить довольно долго и избыточно детально про шпунты и поворотные шпангоуты.

Стивену пришлось его прервать.

— Извини, Джек, — сказал он, отворачиваясь.

Ему стало совсем плохо. Мало что могло показаться более пугающим. Доктор Мэтьюрин, не просто хирург, а врач, превосходно владел искусством распоряжаться здоровьем, как чужим, так и своим собственным. Казалось, болезни над ним не властны — он одинаково успешно пережил антарктический холод и экваториальную жару. Он излечил всю корабельную команду во время вспышки смертельной тюремной лихорадки, он бесстрашно, как с обычной простудой, справлялся с жёлтой лихорадкой, чумой и оспой. А сейчас он сделался бледным, как страусиное яйцо.

Джек бережно повёл его вверх по холму.

— Это просто лёгкий спазм, — заверил его Стивен. А когда они приблизились к земляному валу, добавил:

— Кажется, мне лучше посидеть здесь и отдышаться.

Он так и сделал — в уголке лагеря, где главный канонир с одним из помощников на куске парусины ворошили скудный запас пороха.

— Ну, как у вас дела, мистер Уайт? — спросил он.

Канонир и его помощник приостановили работу, развернулись к нему, опершись на деревянные лопаты, и покачали головами:

— Что ж, сэр, — начал Уайт своим привычным сокрушительно ревущим голосом, — выварил я остатки из разбитых бочонков, как и обещал, и они кристаллизовались, и перемешались, и рассыпаются довольно неплохо, с добавкой мочи, как мы говорим. Но просохнет ли порох в таком сыром воздухе? Нет, сэр, не просохнет. Даже под солнцем. Даже если мы его и дальше мешать будем.

— Думаю, завтра задует с востока, главный канонир, — ответил Джек так спокойно, что канонир вытаращил глаза. — Тогда проблем не будет.

Обри взял Стивена за локоть, приподнял его, отвел в палатку и послал юнгу за помощником хирурга Макмилланом.

— Доктор выглядит совсем бледным, — произнес Уайт, продолжая таращиться в пустоту.

Когда пришел Макмиллан, он стал еще бледнее. Юноша пребывал в восторге от своего начальника, но даже после столь долгого путешествия в столь тесной близости он все еще трепетал перед ним и теперь совершенно растерялся. Проделав обычные манипуляции (язык, пульс и т. д.) он крайне застенчиво спросил:

— Могу ли я предложить двадцать капель спиртовой настойки опиума, сэр?

— Нет, сэр, не можете, — внезапно яростно закричал Стивен.

Долгие годы он страдал от крайне тяжелой зависимости от наркотика, принимая такие чудовищные дозы, какие едва вообще можно было повторять. Бросая эту привычку, страдал он пропорционально.

— Но, — добавил он, когда прошла боль от собственного крика, — как вы должны были заметить, имеет место усиливающаяся лихорадка. Лучшее лечение, вне сомнения, кора хинного дерева, кровопускания, солевая клизма, отдых и, превыше всего, тишина. Как вам прекрасно известно, не стоит ждать настоящей тишины в полном моряков лагере, но восковые шарики могут предоставить что–то наподобие. Они за гилеадским бальзамом. — Когда Макмиллан вернулся со всем этим богатством, Стивен продолжил: — Конечно, некоторое время физического эффекта не будет, и у меня, возможно, появится умственное расстройство. Мне известно о его быстром усилении при лихорадке, уже сейчас я ощущаю рассеянность, неопределённость мышления и галлюцинации — первые признаки бреда. Будьте любезны подать мне три листа коки из коробочки в кармане моих бриджей, и устраивайтесь поудобнее на этом свёрнутом парусе. — Пожевав немного листья коки, Стивен продолжил: — Одна из неприятных сторон жизни медика в том, что нам известно, какие ужасные вещи могут происходить с человеческим телом, а с другой стороны — как мало мы способны сделать с большинством из них. Таким образом, мы лишены утешения и веры. Мы много раз видели пациентов в весьма тяжёлом положении, убеждавших себя, что испытывают облегчение после дозы какой–нибудь тошнотворной, но совершенно нейтральной микстуры или засахаренной таблетки из простой муки. С нами подобного произойти не может. Или не должно.

Каждый углубился в воспоминания о случаях, когда такое, на самом деле, происходило, возможно, иногда только в их воображении. А Стивен продолжил:

— Скажу вам ещё одну неприятную вещь, которую отрицать невозможно. При обычном и естественном ходе событий, врачи, хирурги и аптекари встречаются с огромной потребностью в сочувствии — за один день они сталкиваются с полудюжиной весьма печальных случаев. Те из них, кто не свят, подвержены опасности превысить предел своих фондов и сделаться банкротом, то есть прийти в состояние, лишающее врача большей части его человечности. Доктор, ведущий частную практику, всё же обязан произносить более или менее подходящие слова, чтобы сохранить свои связи и заработок. И как вы, без сомнения, не раз замечали, даже сама попытка изобразить сострадательное выражение лица — это некоторым образом возможность проявить хотя бы тень жалости. Но наши пациенты не могут обойтись без нас. У них нет альтернативы. Нам же ни к чему изображать сочувствие, и наша бесчеловечность никак не влияет на нашу жизнь. Вы, должно быть, уже встречались с множеством бессердечных, полных самомнения, самовлюблённых чёрствых и прагматичных скотов — там, где у их пациентов нет выбора. А если останетесь во флоте, ещё много раз встретите.

Однако Макмиллана монополия пока не превратила в прагматичного скота. Всю душную влажную ночь они с Ахмедом провели возле Стивена, обмахивали его, приносили воду из прохладной глубины колодца и осторожно покачивали гамак. А перед рассветом над морем зародился обещанный восточный ветер, несущий прохладу, и они с удовлетворением увидели, что больной погрузился в глубокий спокойный сон.

— Полагаю, сэр, он может быстро поправиться, — сказал Макмиллан, когда Джек кивком вызвал его из палатки. — Лихорадка спала с обильным потоотделением, так же неожиданно, как и началась. Если сегодня он спокойно полежит, время от времени попивая отвар, назавтра вполне сможет встать.

Стивен ошибался, полагая, что в лагере, полном моряков, не будет тишины и покоя — когда в утреннем небе ещё горели звёзды все они в молчании и на цыпочках выскользнули со своим скудным завтраком. На месте остались только несколько человек, чья работа почти бесшумна — команда изготовителей канатов со своими обрывками, шнурами и колесом, канонир, готовый ворошить свой порох, как только солнце даст хоть небольшую надежду его подсушить, парусный мастер, который уже добрался до кливера, и Киллик, намеревавшийся проверить гардероб доктора (Ахмед не умел управляться с иглой), и — славная работа — отполировать всё капитанское серебро.

Поэтому, когда незадолго до полудня Стивен выбрался из палатки, вокруг стояла странная и неестественная тишина. Макмиллан отправился на камбуз, чтобы должным образом позаботиться о бульоне. Ахмед ушёл ещё раньше поискать молодых свежих кокосов. А Стивен, направлявшийся в нужник, чувствовал себя вполне здоровым, хотя и до смешного слабым.

— Надеюсь, вы в добром здравии, сэр, — хриплым шёпотом приветствовал его главный канонир.

— Спасибо, мистер Уайт, мне гораздо лучше, — ответил Стивен. — Должно быть, вы очень рады этому прекрасному сухому ветру.

В ответ главный канонир проворчал, что теперь он, возможно, сумеет собрать это в бочку за пару дней. Потом добавил, гораздо громче и увереннее:

— Однако, вам не следовало подниматься и ходить в ночной рубашке, когда дует восточный ветер. Надо было окликнуть меня, а я бы заставил бы этого ленивого хрена Киллика принести посудину.

Главный канонир, как и доктор Мэтьюрин, являлся уоррент–офицером, хотя и не входил в круг офицеров, но был вправе высказывать своё мнение. Изготовители канатов подобных прав не имели, но так неодобрительно смотрели на Стивена, когда тот проходил туда, а после обратно мимо канатной мастерской, что он уже рад был вернуться в свою палатку. Макмиллан принёс ему миску супа из бабируссы, сдобренного толчёными сухарями (черепаху сочли чересчур тяжёлой), поздравил с выздоровлением, с некоторым оттенком укоризны указал, что в дальнем углу палатки имеется ведро, и добавил, что Ахмед, наверняка, вот–вот вернётся, он пошёл только к мысу на западе, а пока Киллик поблизости, он, Макмиллан, хотел бы немного вздремнуть. И почтительно добавил, что доктору хорошо бы сделать то же самое.

Так доктор и поступил, несмотря на отдалённый радостный рёв, раздавшийся на берегу ближе к полудню, где над внушительным костром из плавника поворачивалась на вертеле бабирусса. Стивен проснулся от звуков незнакомого малайского говора, потом услышал ответ Киллика: «Ха–ха, приятель. Скажи им, в другом сундуке ещё полно. Я бы в два раза больше разложил, ежели б было место».

Ахмед перевёл эти слова, добавив от себя, что капитан Обри чрезвычайно богатый и ужасно важный, в своей стране что–то вроде раджи. Ему ответил необычно высокий голос — кастрат или ребёнок — и Ахмед стал объяснять, что и с какой целью делает с этим порохом канонир. Раздавались и несколько других голосов, говорили по–английски и приглушённо, поскольку, хотя Ахмед не раз повторил «ему уже куда лучше, ребята, и в туалет сам выходил», ему отвечали «но он же сейчас спит, так что говори потише».

Однако, обладатель высокого пронзительного голоса вовсе не считал нужным говорить тише. Он настырно продолжал выспрашивать Ахмета про порох — а это всё? — он уже готов? — а когда будет? — а он получится хороший? В конце концов, Стивен выскользнул из гамака, натянул рубашку и бриджи и вышел наружу. Писклявый голос тут же стал выглядеть естественно, поскольку принадлежал изящной молодой женщине — ну, довольно–таки молодой — и, судя по красивому живому лицу и прекрасному телосложению, принадлежавшей к даякам. Женщина была одета в длинную плотную юбку, придававшую походке грацию и гибкость китаянок с забинтованными ногами, и короткую блузу, которая не скрывала груди и не была для этого предназначена. Она часто трепетала и распахивалась от усиливающегося ветерка — на радость морякам. За поясом женщины был заткнут крис с рукоятью из слоновой кости, а её вторые резцы (не те, что посередине) были обточены так, что выглядели как две пары собачьих зубов. Возможно, подумал Стивен, именно это придавало её лицу такое примечательное агрессивное выражение. Однако, это нисколько не сдерживало пыл моряков и нескольких оставшихся в лагере морских пехотинцев. Они столпились вокруг и таращились как телята. А канонир, хоть и не оставил свою кучу, недостаточно рассыпчатую, чтобы считаться почти готовой, изо всех сил старался удовлетворить её любопытство.

Стивен приветствовал гостей. Молодая женщина и её седовласый спутник отвечали с формальной вежливостью, обычной среди тех, кто говорит по–малайски, но с акцентом и некоторыми отличиями, каких Стивен никогда прежде не слышал. Ахмед выступил вперёд с объяснениями: он дошёл до западного мыса в тщетных поисках кокосовых орехов и встретил их, высадившихся с маленькой проа — малайской парусной лодки — вместе с пятью компаньонами. Они спросили, что Ахмед ищет, и когда он объяснил, дали ему вот эти орехи — Ахмед указал на небольшую сеть. Прилив ушёл и вместе с течением это создало такое волнение, что проа не смогла приблизиться к берегу даже при самом благоприятном ветре, поэтому он провел их средней тропинкой.

— Как же она шла в такой юбке? — поинтересовался Стивен, по–английски и чуть в сторону.

— Она её сняла, — стыдливо покраснел Ахмед.

— Восхитительный у вас нож, — сказал женщине Стивен. — Обычно рукоять не предназначается для такой маленькой изящной руки.

— Позвольте вашу достойную руку, — пугающе улыбнулась молодая женщина, вытащив крис — острое лезвие из воронёной стали с насечками, и провела по руке, выбрив полоску так чисто и гладко, как хороший цирюльник.

— Скажите, пусть на мне покажет, — вскричал главный канонир, а восточный ветер подхватил брошенный им край парусины, осыпал порошком его помощника и далеко разнёс порох неуловимым, безвозвратно потерянным облачком пыли.

— Смотри, Том Эванс, что я из–за тебя сделал, тупой ты хер, — взревел мистер Уайт.

— Ахмед, — сказал Стивен, — будь любезен, кофе в палатку. Серебряный кофейник, четыре чашки и подушку для леди. Бережёный Киллик, беги побыстрее к капитану, передай ему моё почтение и скажи, что сюда прибыли двое морских даяков.

— И бросить моё серебро? Да с моими бедными ногами? — заныл Киллик, размахивая руками над нереально сверкающим на солнце арсеналом столовых приборов. — Ох, сэр, пошлите лучше юного Ахилла. Он бегает шустрее всех во флоте.

— Ну, ладно. Пожалуйста, Ахилл, поспеши. Уверен, ты не забудешь передать капитану моё почтение.

А когда Ахилл перемахнул через бруствер и помчался по склону, продолжил:

— Ты что, не доверяешь своим товарищам по команде, Киллик?

— Нет, сэр, — отвечал Киллик. — Ни им, ни тем иностранцам. Не хочу сказать ничего плохого о леди, но как они вошли и сказали «привет» на своём языке, сразу показались очень заинтересованными. Господи помилуй, как они вытаращились на эти супницы!

Проходя мимо выставки серебра, гости по–прежнему казались заинтересованными, но обменявшись парой слов на языке, который явно не был малайским, отвели глаза и вошли в палатку.

Очевидно, седовласый мужчина находился в подчинении у женщины. Он сел на землю в некотором отдалении, и, хотя его слова на малайский лад звучали достаточно вежливо, они были далеко не так изысканны и многословны, как её речь, оживлённая, без грубых прямых вопросов, но направленная на то, чтобы извлекать из Стивена информацию, какую он сочтёт возможным выдать.

Конечно, он предпочёл бы ничего ей не сообщать — давно привычная осмотрительность привела к тому, что даже точное время узнать у Стивена было непросто. Но очевидно, полное нежелание говорить было бы столь же неразумно, как и излишняя говорливость, и потому теперь он рассказывал ей только то, что она, должно быть, уже знала, и так многословно, что когда появился Джек,раскрасневшийся чуть больше обычного от гонки вверх по холму за Ахиллом, Стивен всё ещё вёл беседу о преимуществах и недостатках тёплого климата.

Он с надлежащими формальностями представил гостям капитана, а Киллик украдкой прикрыл ведро в углу синим сигнальным флагом, на который Джек и уселся. Подали кофе, и Стивен сказал:

— Капитан не понимает малайского, поэтому прошу извинить меня за то, что я буду говорить с ним по–английски.

— Ничто не доставило бы нам большего удовольствия, чем звучание английской речи, — ответила молодая женщина. — Мне говорили, что она очень похожа на птичью.

Стивен поклонился и сказал:

— Джек, во–первых, прошу, не смотри на эту молодую женщину с такой неприкрытой похотью. Это не только невежливо, но и ставит тебя в невыгодное положение. Во–вторых — могу ли я попросить этих людей за плату доставить сообщение в Батавию? И если так, каково будет сообщение?

— Это было почтительное восхищение. И вообще — кто бы говорил. Но я постараюсь перевести взгляд на что–нибудь иное, чтобы избежать недопонимания. — Джек отхлебнул кофе, чтобы взбодриться, и продолжил: — Да, пожалуйста, узнай, не посетят ли они по нашей просьбе Батавию. Если попутный ветер продержится, это займёт у них не больше пары дней. А что касается содержания сообщения, дай мне подумать, пока ты сперва не уладишь это дело.

Стивен поднял данный вопрос и слушал внимательно длинный, хорошо продуманный затянувшийся ответ, как всегда размышляя, о том, что здесь более оживленная, ясно изложенная речь, чем любая другая, которую он встречал в Пуло Прабанге, за исключением разговора с Ван Да, чья мать была из даяков. Когда она закончила, доктор обернулся к Джеку и перевел:

— Вкратце, все зависит от платы. Ее дядя, человек высокой должности в Понтянаке и капитан проа, до крайности желает провести Фестиваль черепов у себя дома. Это станет великой потерей для него, остатка команды и самой леди отказаться от Фестиваля черепов. Даже с таким благоприятным ветром уйдет два дня, чтобы добраться до Батавии.

Дискуссия возобновилась с обсуждением обычных праздников в разных частях света и в частности Фестиваля черепов, и в конце концов достигла области компенсации и гипотетических сумм и способов оплаты. И когда кофе снова разлили, Стивен обратился к Джеку:

— Я полагаю, сейчас мы найдем общий язык, возможно, тебе необходимо составить список вещей, которые намерен получить от мистера Раффлза, чтобы сэкономить время. Так как предполагаю, что шхуну бросать никто не собирается, и она почти готова.

— Не дай Бог! — крикнул Джек, — это плевок в лицо Фортуны. Нет. Я просто напишу несколько простых вещей, которые он сможет отправить первой рыбацкой лодкой, не дожидаясь «индийца» или чего–нибудь наподобие. — И начал, — два центнера табака, двадцать галлонов рома (или арака)… — и дошел до 12-фунтовых ядер и пятисот фунтов картечи, двух полубочек красного крупнозернистого пороха и одной мелкозернистого, когда Стивен прервал его:

— Мы договорились о цене в двадцать иоганнесов{4}.

— Двадцать иоганнесов? — вскрикнул Джек.

— Разумеется, это очень дорого. Но это самый маленький вексель Шао Яна из имеющихся у меня, а я не хочу вводить эту женщину в искушение.

Он увидел, как на лице капитана Обри начала вырисовываться улыбка, а глаза предостерегающе засветились.

— Джек, сейчас прошу тебя не проявлять остроумия: леди славная, как янтарь, у нее крайне проницательный ум, и ее нельзя оскорблять. Я не желаю вводить ее в искушение, повторяю, расплачиваясь с ней золотом — сатана может надоумить сбежать с ним. Эти иоганнесы она получит, лишь вручив Шао Яну твою записку и его вексель, контрассигнованный мной. Печать Шао Яна ей хорошо известна. Так что как только твой список будет готов, прошу отдай его мне, и мы их вместе сложим. Более того, леди, которую зовут Кесегаран — никаких комментариев, Джек, пожалуйста, только скромно смотри, опустив глаза — заявляет, что она будет крайне рада посмотреть на шхуну. И раз ветер, встречный для проа ее дяди, попутный для нашей шлюпки, мы можем выиграть час–два, отвезя ее на южную оконечность острова. Помимо всего прочего, этого требует от нас и вежливость.

Они смотрели, как катер выходит в море, набирает приличное расстояние от берега, поворачивает и скользит к южной оконечности острова по приятному оживленному морю — светло–синему с крапинками белого. Матросы вели себя в соответствии с флотскими приличиями. Неуместными были лишь отсутствие мундира у Сеймура и манеры Кесегаран — с кормового сидения она перебралась на подветренный планширь и уселась на нем, несясь по морю в самой естественной в мире манере.

— В жизни не видел женщины со столь разумным интересом к кораблестроению, — заметил Джек

— И к кораблестроительным инструментам, — ответил Стивен. — Она и ее спутник прямо–таки томились от желания. Они могли позариться на твое серебро, и я уверен, они его хотели, но это простое воздыхание по сравнению с их вожделением к хозяйству мистера Хэдли — двуручным пилам, стругам, винтовым домкратам и многим другим сверкающим стальным штукам, названия которых я не знаю.

— Кое–где им приходится сшивать доски, — заметил Джек.

Но Стивен, следуя за собственными мыслями, продолжил:

— Когда я говорил об агрессивном выражении лица, то не имел в виду злобу в нравственном понимании. Я вообще не должен был использовать это слово. Что я имел в виду — так это ярость и дикость, или скорее потенциальную ярость и дикость. С таким точно не стоит шутить.

— Не могу представить себе, чтобы с Кесегаран шутил мужчина, ценящий… ну в общем, кто не хочет провести остаток дней своих мерином.

— Ты когда–нибудь видел ласку, дружище? — после паузы поинтересовался Стивен.

С тайным вздохом Джек отказался от каламбура насчет ласок и ласк, и ответил отрицательно, но думает, что они похожи на куниц, но поменьше.

— Да, да, — воскликнул Стивен, — куница гораздо лучше подходит. Очень приятное существо само по себе, но, атакуя добычу или защищаясь — невероятно свирепое. Я не тот смысл вложил в слово «агрессивный».

Пауза.

— Предположим, они достигнут Батавии в среду после обеда, — сменил тему Джек. — Как думаешь, им долго придется добираться до твоего банкира, а банкиру — до Раффлза?

— Мой друг, я не больше знаю об их пирах и праздниках, чем ты, или об их состоянии здоровья. Но Шао Ян в очень хороших отношениях с губернатором, и если он там, то сможет послать записку Раффлзу за пять минут. Губернатор полностью на нашей стороне, и еще через пять минут он сможет наложить руки на какой–нибудь корабль, судно или шлюпку. Ты же сам видел дороги Батавии — это как угол Гайд–парка, только у моря.

— Тогда в лучшем случае, если ему попадется подходящий корабль (а губернатор все–таки родился в море), то даже при таком ветре можно начинать надеяться их увидеть в воскресенье. Новые манильские тросы, свежие шестидюймовые гвозди, горшки с краской! Это не говоря уж о жизненно важных порохе и ядрах, роме и табаке. Да здравствует воскресенье!

— Да здравствует воскресенье, — подхватил Стивен, взбираясь на холм. Это же он повторял, качаясь в подвесной койке и пытаясь найти разумные объяснения чувству невероятной неудовлетворенности в глубине души. По роду занятий Мэтьюрин был чрезвычайно подозрительным и признавал, что часто заходил слишком далеко, особенно когда плохо себя чувствовал. Но все же, почему Кесегаран велела Ахмеду привести их в лагерь средней тропинкой — довольно утомительным путем, а не по берегу? Ясно, что остров она знает довольно хорошо, хотя мимоходом и, несомненно, довольно правдиво отметила, что из–за опасных течений посещают его редко. Средняя тропинка продемонстрировала ей лагерь во всей его беззащитности. А бедный простодушный дурачок Ахмед сделал эту беззащитность еще более явной, рассказав о порохе. Обстоятельства встречи, обстановка, при которой даяки увидели лагерь, вряд ли могли оказаться более неудачными. Но, с другой стороны, ниже по берегу она видела сотню с лишним сильных мужчин — сила, которой вовсе нельзя пренебречь. А то, что у нее вторые клыки заточены до остроты (без сомнения, племенной обычай) не обязательно свидетельствуют о какой–то исключительной порочности ума.

Глава вторая

— Одна из горестей человеческой жизни, — произнёс Стивен в утреннюю темноту, — иметь контубернала, который храпит за десятерых.

— Я не храпел, — сказал Джек. — Ни в одном глазу. Что такое контубернал?

— Ты и есть контубернал.

— Сам такой. А я вообще не спал. Думал про воскресенье. Если придут припасы от Раффлза, надо будет провести благодарственную службу, вволю поесть пудинга и объявить остаток дня выходным. А после, в понедельник, надо будет…

— Что там за шум? Не гром, упаси Боже?

— Это всего лишь плотник с боцманом крадутся беззвучно. Они и их команда планировали начать работу спозаранку и заранее разогреть котел со смолой. А Джо Гауэр достает острогу в надежде добыть тех вкусных скатов, что ночью приплывают на мелководье. Если обратишь внимание, то уже можешь почуять дым и смолу.

Несколько замечательно спокойных минут они без особого интереса расслабленно прислушивались, но не запах смолы заставил Джека Обри выпрыгнуть из гамака. Снизу, со склона, донёсся яростный и растерянный рёв, звуки ударов, а потом — мучительно затихающий клокочущий крик.

Когда Джек добрался до вала, ещё не рассвело, внизу и над морем блуждали огни. Пламя под костром с котлом смолы, кажется, смутно высветило большое судно прямо у берега, но прежде, чем он смог разглядеть как следует, на холм вскарабкался один из плотников.

— Что произошло, Дженнинг? — спросил Джек.

— Они убили Хэдли, сэр. Убили Джо Гауэра. Чёрные люди крадут наш инструмент.

— Бить тревогу, — крикнул Джек, и когда уже загрохотал барабан, по склону поднялись ещё несколько матросов. Последние двое под руки тащили истекающего кровью боцмана.

Первый свет на востоке: ложная заря, красный край солнца и сразу же — яркий сияющий день. В нескольких ярдах от устья эллинга стоял самый большой двухкорпусный проа из когда–нибудь виданных Джеком — достаточно близко, чтобы в отлив плотная линия людей вброд перетаскивала инструменты, снасти, парусину, металл, в то время как на берегу другие всё еще собирались группами — кто–то вокруг мертвых друзей, а кто–то — вокруг мертвых врагов.

— Можно дать залп, сэр? — спросил Уэлби, чьи морские пехотинцы выстроились на бруствере.

— С такого расстояния и таким сомнительным порохом? Нет. Как много зарядов есть у ваших людей?

— У большинства — по два, в умеренном состоянии.

Джек кивнул:

— Мистер Рид, мою подзорную трубу, пожалуйста, и позовите главного канонира.

Подзорная труба поразительно приблизила берег. Пираты аккуратно отрезали голову плотника. Гауэр и еще один матрос, которого он не мог теперь опознать, своих уже лишились. Виднелись два мертвых малайца или даяка, и даже в такой момент Джек шокировало, что в числе убитых оказалась Кесегаран. Хотя сейчас она была в китайских штанах, а ее тело неоднократно пронзили, она оставалась легко узнаваемой, лежа и свирепо глядя в небо.

Дженнингс стоял рядом, все еще болтливый от шока:

— Это работа Джо Гауэра. Мистер Уайт попытался отобрать у нее широкий топор. Она с ходу отрубила ему ногу, а когда он упал — взрезала ему горло, и свистнуть не успеешь как быстро. Верещал он как свинья. Так что Джо разобрался с ней острогой. Для него это естественно — он же педик, как матросы говорят, и помощник плотника.

— Сэр? — обратился главный канонир.

— Мистер Уайт, выдвигайте карронады и перезарядите их картечью. Что можете сказать об их зарядах?

— Ничего не могу сказать о переднем орудии, но девятифунтовка и кормовая карронада может и исполнят свой долг.

— По крайней мере поменяйте старые пыжи на что–нибудь сухое, добавьте немного хорошего пороха и проветрите. Эти типы будут внизу некоторое время заняты. — Джек повернулся к первому лейтенанту: — Мистер Филдинг, надеюсь, абордажные пики и сабли уже розданы?

— О да, сэр.

— Тогда пусть команда завтракает повахтенно. И пожалуйста, обыщите все возможные источники пороха: пороховницы, охотничьи ружья, пропущенные раньше пистолеты, ракеты. А, доктор, вот и вы. Рискну предположить, вы в курсе ситуации?

— Имею общее представление. Следует ли мне спуститься вниз и провести переговоры, заключить мир, если это вообще возможно?

— Ты знаешь, что Кесегаран здесь, и она убита?

— Нет, — Стивен помрачнел.

— Возьми мою подзорную трубу. Они еще не унесли ее на проа. Глядя на их поведение, не думаю, что возможно перемирие. Тебя сразу же убьют. В такой стычке или одна, или другая сторона должны быть полностью повержены.

— Уверен, в этом ты полностью прав.

Киллик поставил ящик на бруствер, и они уселись на нем, рассматривая эллинг и деловитых даяков внизу.

— Как боцман? — спросил Джек, поставив свою чашку.

— Мы его зашили. Если не занесли инфекцию, он справится. Но ему больше не танцевать. Одним из ударов ему перерезали подколенное сухожилие.

— А он любил хорнпайп, бедняга, и ирландский трот. Видишь — они надевают какие–то белые куртки?

— Такие носила даякская гвардия в Прабанге. Ван Да рассказывал, что они могут остановить пулю, потому что набиты капкой.

На протяжении двух кофейников они наблюдали в тишине. Грабеж по большей части прекратился, и теперь пространство вокруг эллинга сверкало отраженным в наконечниках копий солнечным светом. Закончив очередную чашку, капитан Обри поинтересовался:

— Мистер Уэлби, как вы оцениваете ситуацию?

— Думаю, они собираются атаковать, сэр, и атаковать с умом. Я понаблюдал за тем пожилым господином в зеленом головном платке, который ими командует. Последние полчаса он посылает маленькие отряды в заросли на нашем левом фланге. Многие отправились, но мало кто вернулся, и они шевелили ветками и окликали друг друга, чтобы их заметили. Потом еще больше людей тихо прошли под этой стороной склона, где их не видно — мертвая зона для нас. Думаю, его план таков: послать большой отряд прямо на нас, атаковать вверх по склону холма, сцепиться на бруствере, убить как можно больше и потом медленно отступать с боем. Потом развернуться и удрать так, чтобы мы оставили нашу позицию и преследовали их. Тем временем отряд в лесу зайдет нам с фланга, выйдут бойцы из мертвой зоны, первый атакующий отряд развернется, и они покрошат нас на кусочки. В конце концов, соотношение более чем 300 к 150 в их пользу.

— Как я вижу, вы уже бывали в деле, мистер Уэлби, — прокомментировал Джек, внимательно вглядываясь в заросли слева — там на самом деле довольно легко можно было заметить блеск оружия.

— Я повидал многое на службе, сэр, — подтвердил мистер Уэлби.

Пока он говорил, с борта проа выстрелили вертлюжная пушка и гингальс{5}. Полуфунтовое ядро ударилось о бруствер. Пуля из гингальса (возможно, просто округлый камень) с нерешительным воем пролетела над головами. Кажется, этим и ограничивалась артиллерия даяков — мушкетов не видно. Сразу после залпа внизу начали строиться копейщики в белых куртках.

Обменявшись несколькими тихими фразами с Джеком, Уэлби приказал:

— Морская пехота: один выстрел — одна цель. Никому не покидать рядов. Огонь по готовности: никому не стрелять, пока не уверен в том, что убьешь свою цель. Никому не перезаряжать оружие, но выстрелив — примкнуть штык. Сержант, повторите приказы.

Сержант это исполнил и добавил:

— Прочистив ствол и замок, если время позволит.

Под вой и удары маленького пронзительного барабана копейщики группами помчались вверх по холму. Первый нервный ружейный выстрел с сотни ярдов: «Сержант, запишите его имя». Все ближе, так что слышно тяжелое дыхание. Последний рывок, двадцать–тридцать ружейных выстрелов. Плотными группами, крича, они взобрались на бруствер: копья, пики, сабли, штыки ударяются друг об друга, летит пыль, тучи пыли. Потом, после громкого крика какого–то вожака, они отступили. Вначале медленно, все еще лицом к лагерю, потом быстрее, повернувшись спинами и практически убежав. Дюжина ретивых матросов помчалась за ними, горланя будто гончие, но Джек, Филдинг и Ричардсон их всех знали по имени и криками вернули обратно: глупцы, полоумные, бабы неуклюжие.

Отступающие даяки остановились на полпути и принялись дразнить и вызывать на бой лагерь насмешками.

— Передняя карронада, — скомандовал Джек, — огонь в кучу.

Кремень дал осечку, когда первый раз дернули вытяжной шнур (пугающее разочарование), но со второго раза выстрел получился. Карронада тихо пыхнула, осыпав даяков безобидным душем из картечи. Они попадали со смеху, принялись дурачиться и прыгать. Некоторые показывали англичанам пенисы, другие — задницы. Со стороны деревьев помчалось мощное подкрепление, чтобы с убийственной яростью присоединиться к атаке.

— Кормовая карронада, — скомандовал Джек. За его голосом сразу последовал мощный одиночный гром и облако дыма с оранжевыми прожилками. Пока эхо все еще гуляло туда–сюда, облако дыма отнесло под ветер, продемонстрировав чудовищную прореху от картечи. Даяки сломя голову помчались вниз. Хотя некоторые, низко пригибаясь, вернулись, чтобы помочь раненым друзьям внизу на холме, они все же оставили минимум дюжину убитых.

Затем последовал долгий период бездействия, продлившийся хорошо за полдень. Но скоро стало ясно, что даяки и их малайские друзья (команда у них была смешанная) не потеряли боевого духа. Много возни внизу у эллинга и между эллингом и проа. Время от времени стреляла вертлюжная пушка. В полдень они разожгли костры, дабы пообедать. Лагерь сделал то же самое.

Все это время Джек с предельным вниманием наблюдал за врагом. Ему и офицерам было очевидно, что командовал там именно старый Зеленый Платок. Вожак даяков столь же внимательно наблюдал за англичанами, стоя на берегу с прикрытыми рукой глазами. Хороший стрелок из винтовки, имея возможность опереться на бруствер, точно мог бы его снять. Стивен смог бы, Джек был уверен, но с той же уверенностью он знал, что Стивен никогда не согласится. В любом случае, оба медика были заняты с ранеными — несколько человек пострадали в стычке на бруствере. Сам он тоже не смог бы — не хладнокровно и не с расстояния. Пусть его вполне устраивало, когда бортовой залп зачищал вражеский квартердек, всё равно в персоне вражеского командира оставалось что–то нелогично святое. Он ощущал некую заметную, но неопределимую разницу между атакой и убийством. Вопрос: применимо ли это к людям, назначенным стрелками? Ответ: не применимо. Ни в малейшей степени.

Капитан Обри, офицеры и секретарь посланника Дэвид Эдвардс обедали за уложенными на козлах досками вместо стола по свою сторону бруствера. Сверху его укрепили мешками с песком, дабы защитить их головы от не столь уж редких выстрелов из вертлюжной пушки. Ее наводчик очень хорошо пристрелялся, практически всегда попадая в бруствер или посылая ядро прямо поверх его. Так хорошо, что, увидев вспышку, все матросы падали на колени, дабы уйти из зоны поражения. Коленопреклонение, однако, не всем несло спасение. Дважды за время обеда доктора Мэтьюрина вызывали к самым неуклюжим.

Обед оказался столь неформальным, что Ричардсон мог без особой невежливости вглядываться в подзорную трубу сквозь мешки с песком и комментировать:

— Мне кажется, сэр, что противник полностью лишен воды. Я вижу, как три отряда пытаются копать там, где, как они думают, проходит подземный поток. Зеленый Платок их клянет, будто торговка рыбой.

— Они ожидали, что уже будут пить из колодца, — улыбнулся Уэлби. — Хотя, замечу, они еще могут это сделать.

Последнее он добавил, чтобы не дразнить судьбу.

— Шансы теперь более равные, — заметил казначей. — А если пойдет такими темпами, у нас скоро появится преимущество.

— Если такой момент настанет, они точно уплывут прочь и вернутся втрое большими силами, — ответил штурман. — Сэр, не будет ли глупостью предложить как можно скорее уничтожить их проа? Оно такое хрупкое, что даже не верится. Металла в конструкции нет вообще. Ядро в любой из корпусов или еще лучше — в соединение между ними развалит посудину на куски.

— Рискну предположить, так оно и выйдет, мистер Уоррен. — согласился поначалу Джек. — Но это оставит нас на острове с более чем двумя сотнями голодных и мучимых жаждой злодеев, которые нас просто объедят как саранча. По словам доктора, на острове осталась едва ли дюжина свиней, а кольцехвостых обезьян хватит лишь на несколько дней. Нет. Ничего больше не желал бы, чем если бы они подняли якорь и отправились бы за подкреплениями. Пильные работы мы уже почти закончили, и, к великому счастью, бедный покойный мистер Хэдли оставил несколько самых важных инструментов здесь для заточки и правки. Работая на пределе возможностей, думаю, мы можем спустить на воду шхуну и отправиться в Батавию до того, как они вернутся. Они почти наверняка с Борнео.

— Ох, — воскликнул казначей, будто бы его поразила новая мысль, но больше ничего не сказал. Вертлюжная пушка и гингальс одновременно попали по мешку с песком прямо напротив. Мешок порвался, казначея и стол засыпало его содержимым. Когда его подняли, он был уже мертв. Стивен расстегнул его рубашку и приложил ухо к груди:

— Боюсь, что это сердце. Спаси Господи его душу.

В последующие жаркие недвижные часы Джек, Филдинг и канонир тщательно проверили порох, все что нашли — выскребли из бочек, высыпали из пороховниц и бандольер, сигнальных патронов и даже ракет:

— У нас есть по заряду на каждую карронаду и девятифунтовку, и остается ровно столько, чтобы у доктора было полфляги для винтовки, — подытожил Джек. — Главный канонир, может быть хорошей идеей зарядить орудия сейчас, когда к металлу не притронешься: от жары порох станет посвежее. И пусть ядро девятифунтовки тщательно отобьют, даже пусть смажут маслом и отполируют.

— Есть, сэр. Для карронад картечь, как я понимаю?

— Для настоящей бойни на ближней дистанции нужна не дальняя картечь, а ближняя, но боюсь у нас такого нет?

Канонир печально покачал головой:

— Вся осталась на долбаном рифе, простите за выражение, сэр.

— Тогда какая есть картечь, мистер Уайт.

— Сэр, сэр, — закричал Беннет. — Капитан Уэлби сообщает, что они посылают людей через лес.

— Возможно, сэр, — сказал Уэлби, когда Джек присоединился к нему на наблюдательном посту, — разумно было бы не направлять на них подзорную трубу — могут догадаться, что их раскусили. Но если вы просто посмотрите левее от того огромного дерева с малиновыми цветами, на одиннадцать часов от флагштока, можно увидеть, как они крадутся. Наконечники копий держат низко и обернули листьями или травой.

— Как полагаете, что они задумали?

— Полагаю, это — отряд смертников, штурмовая группа, отправленная атаковать лагерь сзади, где серебро. Хотят захватить сундук или два и бежать через холмы, пока их товарищи будут отвлекать нас фальшивой атакой на переднем плане.

— Откуда им знать, что их ждёт с тыла. Мы можем удержать его полудюжиной человек — там же глубокий обрыв после оползня.

— Они не знают, сэр. И когда та женщина вошла через западные ворота и вышла через южные, тоже не могла видеть обрыв. Без сомнения, всё это — идея их вожака, однако, я всё же уверен, он думает, что может рассчитывать на внезапность.

— Сколько людей вы там насчитали?

— Двадцать девять, сэр, но возможно, нескольких я пропустил.

— Что ж, думаю с этим мы справимся… Мистер Рид, прекратите как чертов дурак показывать на те деревья. Остановитесь немедленно, вы меня вообще слышите? Вы с Харпером берите самые большие камни, которые можете поднять, и тащите их бегом к северному обрыву. Мистер Уэлби, думаю можем позволить по выстрелу вашим восьми лучшим стрелкам. Если четверть отряда поляжет еще до атаки, это обескураживает. Лишь очень храбрые люди продолжат атаку перед лицом такой угрозы.

Практически сразу начался отвлекающий маневр. Вертлюжная пушка и гингальс стреляли так часто, как только могли, большие отряды пиратов бегали по широкому открытому склону между лагерем и эллингом, улюлюкая и вопя будто гиббоны, а вдоль внутренней границы леса оглушительно громыхали петарды. Джеку пришлось кричать, чтобы его услышали:

— Мистер Сеймур, отряд смертников попытается пробиться через северную стену к серебру. Возьмите Киллика, Бондена и восемь морских пехотинцев, о которых мы говорили с мистером Уэлби, а также тех людей, которые нужны, чтобы удержать стену, и разберитесь с ситуацией. А мы пока понаблюдаем за их попытками отвлечь нас, и присмотрим, чтобы из этого не вышло чего похуже.

Из отвлекающего маневра ничего похуже не вышло, чего не сказать о настоящей атаке. В штурмовой отряд отбирали за силу и храбрость. Невзирая на большие потери после того, как они вышли из укрытия, пираты помчались прямо к склону и основанию стены, где Киллик, непохожий на себя, бледный от ненависти и ярости, швырял в них огромные камни. С обеих сторон ему помогали морские пехотинцы, все гребцы капитанской шлюпки и их старшина. Снова и снова даяк подставлял спину товарищу, тот залезал наверх с копьем наперевес, только чтобы быть отброшенным обратно ударом пики, сабли или пятнадцатифунтового камня. И вот больше никого не осталось. Сеймур, формальный командующий отрядом, был вынужден колотить людей по спинам, чтобы они не забили насмерть камнями нескольких чудовищно искалеченных раненых, ползающих среди скал. Даже после этого Киллик на некоторое время застыл, кипя от злости и сверкая глазами, с абордажным топором в одной руке и зазубренным куском базальта в другой.

Отвлекающий маневр вскоре стал совсем неубедительным. Беготня по диагонали туда–сюда стала вялой, взорвалась последняя петарда. Солнце тоже устало от этого невероятно жаркого дня и склонялось на запад, в синеву.

— Даже так, сэр, — заметил Уэлби, — не думаю, что это конец. Их генерал потерял много людей, а оправдать это ему нечем. Воды у них нет. Посмотрите, как они копают, и там они ее не найдут. Так что ждать они не могут. Генерал ждать не может. Как только они немного отдохнут, он направит на нас всю толпу, прямо в лоб. Я уверен, он из тех, кому подавай или смерть, или славу. Посмотрите, как он их пытается воодушевить речами, скачет туда–сюда. О Боже, они подожгли шхуну!

Когда клубы черного дыма отнесло вверх и в сторону сменившим направление ветром, весь лагерь разразился воплем отчаянной злости, разочарования и откровенного горя. Джек громко окликнул главного канонира:

— Мистер Уайт, мистер Уайт, сюда. Выдвигайте карронады и заряжайте их лучшими из имеющихся у нас ядер. У ваших помощников есть быть может минут пять, чтобы обработать их до максимальной гладкости, но не больше. И, мистер Уайт, держите тлеющие фитили под рукой.

На этот раз — ни маневров, ни диверсий. Они уверенно поднимались по холму, поначалу рысью, а потом — бешеным рывком. Они мчались прямо на орудия, не выказывая страха, но и без всякого порядка, так что к брустверу они подбежали врассыпную. Вначале самые быстроногие, скорее десятками, чем сотней, и они не смогли пробиться сквозь лес пик и штыков. Их вождь подошел со второй волной, он бежал, но едва мог видеть или восстановить дыхание. Споткнулся о тело, вслепую замахнулся на моряка напротив себя и упал с разрубленной топором головой.

Жестокий бой — убей или умри, под громкий лязг сабель и копий, хекания и пыли, иногда — криков. Долгое время казалось, что враг никогда не отступит, а будет лишь продвигаться вперед. Но даяки и малайцы сражались, двигаясь вверх по холму. Их противник находился в тесном контакте с громогласными и компетентными флотскими и армейскими командирами, да еще и укрыт бруствером. К тому же, несмотря на храбрость, они, в целом, были мелким и легким народом по сравнению с англичанами. В определенный момент, когда в центре и на правом фланге началось общее отступление, перегруппировка для нового штурма, Джек Обри почувствовал смену течений:

— Мистер Уэлби, в атаку. «Диановцы», за мной!

Весь лагерь с радостными воплями выскочил на стену. Ударил барабан, и они помчались вперед. После первого ужасающего столкновения вес и ровный строй морских пехотинцев смели всех перед ними. Разгром, полный, катастрофический разгром: даяки бежали, спасая свои жизни.

Бежали они быстрее англичан. Достигнув моря, ныряли в него и быстро плыли к проа, гибкие, будто выдры. Осталось их где–то около сотни.

Джек стоял на берегу, тяжело дыша, его сабля болталась на запястье. Он вытер кровь с глаз (последствия какого–то незамеченного удара), посмотрел на пылающую шхуну, чьи шпангоуты охватил огонь, и на даяков, уже поднимающих якорь.

— Мистер Филдинг, — скомандовал он громко и хрипло, — посмотрите, что можно сделать с огнем. Мистер Уайт, орудийные расчеты, повторяю, орудийные расчеты, за мной.

Они снова карабкались вверх по склону, те кто мог. Никогда до того Джек так не ощущал всю ношу собственного веса. Полпути до лагеря усеивали тела, гуще перед бруствером. Но это он едва заметил, пробираясь к бронзовой девятифунтовке. Бонден, командир расчета и хороший бегун, помог ему перебраться через бруствер, и сообщил: «Они набирают ход, сэр». Джек огляделся. Проа действительно забирало круче к ветру, так круто к неудобному ветру, как только такое вообще возможно. Отлив уже обнажил риф, и нужно было набрать максимальную дистанцию от берега на неудобном правом галсе, чтобы обойти западную оконечность острова с ее чудовищным прибоем и идущим на север течением.

Главный канонир, поддерживаемый уцелевшим помощником, прибыл секунду спустя.

— В моей палатке еще фитили есть, сэр, — сообщил он голосом, который даже за бруствером едва было слышно.

— Не беспокойтесь об этом, мистер Уайт, — улыбнулся Джек. — Первого еще на полсклянки хватит.

Действительно, он остался цел — нетронутый, не затоптанный в суматохе и неразберихе сражения, дымящийся себе в бочонке. Дым плыл по пустому лагерю.

— С нами господняя любовь, — прошептал главный канонир, пока они скрючились, наводя переднюю карронаду. — Я думал, что стычка длилась гораздо дольше. Четыре градуса, как думаете, сэр?

— Поднимите чуть повыше, главный канонир.

— Вот так хорошо, — произнес канонир, поворачивая винт еще на пол–оборота.

Заметное мгновение фитиль шипел на запале. Карронада громко и резко громыхнула, дернувшись назад на станке. Все матросы таращились под и над дымом. Некоторые даже заметили высокую дугу полета ядра. Джек так пристально наблюдал, что лишь сердце вспомнило о том, что можно порадоваться за качественный порох. Билось оно так тяжело, что почти остановило дыхание. Прицел верный, недолет двадцать ярдов.

Джек помчался к девятифунтовке, отдавая приказы командиру другой карронады:

— Четыре с половиной, Уиллет. Стреляй на подъеме.

Карронада выстрелила чуть позже, и снова прекрасный гром. В этот раз Джек ядро не разглядел, но увидел белый всплеск в море, прямо по курсу проа, прицел столь же верный. Он налег на ганшпуг, перемещая прицел немного вправо, скомандовал «Внимание» и прижал фитиль к запальному отверстию. В тот же момент рулевой проа круто положил румпель на борт, чтобы избежать попадания, и привел судно прямо в место падения ядра. Всплеска не было. На секунду все матросы замерли, потом два корпуса разделились, огромный парус упал, все судно развалилось. Обломки, уже разнесенные ярдов на двадцать–тридцать, стремительно понесло к западной оконечности и чудовищному течению.

— О чем радуемся? — спросил Стивен, с окровавленными руками выходя из лазарета и, будто крот, вглядываясь сквозь очки (он их надел для тонкой хирургической работы).

— Мы потопили проа, — объяснил Джек. — Можешь увидеть, как обломки уносит за мыс. Сейчас их принесет прямо в отливной прибой… Господи, как оно развалилось! Ни одна живая душа не выплывет. По крайней мере подкреплений нам боятся не стоит.

— Радуешься ты как–то невесело, дружище, не так ли?

— Они подожгли шхуну, посмотри. Как я вижу, нет надежды спасти хоть что–то.

Филдинг устало перевалился через трупы и парапет, снял потрепанную шляпу и сообщил:

— Что ж, сэр, хочу поздравить с прекрасным выстрелом. В жизни не видел такого сокрушительного результата. Но мне крайне жаль доложить, что, хотя несколько матросов от усердия обгорели, ничего, совершенно ничего нельзя сделать, чтобы спасти шхуну. Ни одного элемента не сохранилось, вообще ничего. Даже киль сгорел, и конечно, вся обшивка. Катер тоже.

— Мне искренне жаль это слышать, мистер Филдинг, — ответил Джек голосом, предназначенным для окружающих (дюжина матросов стояла в пределах слышимости). — Я уверен, что вы и матросы сделали все возможное, но, когда мы дошли до эллинга, это уже был безнадежный костер. Они наверняка обмазали ее смолой от носа до кормы. Но всё же мы живы, и большинство из нас пригодно к службе. Осталось множество инструментов бедного мистера Хэдли, вокруг нас древесина, и, не сомневаюсь, мы найдем решение.

Он надеялся, что слова его звучат радостно и в них слышится убежденность, но не был уверен. Как всегда после боя, его дух затмевала глубокая печаль. До некоторой степени это следствие громадного контраста между двумя образами жизни. В жестокой рукопашной схватке нет места времени, размышлениям, неприязни или даже боли (если она не выводит из строя). Всё движется с максимальной скоростью. Бьешь и парируешь на одних рефлексах, так же быстро, как движется сабля. Глаза автоматически следят за тремя–четырьмя противниками в пределах досягаемости. Рука сама делает выпад при первых признаках ослабленной защиты. Кричишь, чтобы предупредить друга, ревешь, чтобы сбить с толку врага. Все это в невероятно оживленном состоянии ума, свирепом восторге, интенсивной жизни в немедленном настоящем. А теперь время вернулось со всей пригибающей к земле тяжестью. Жить нужно с учетом завтрашнего дня, следующего года, ожидания повышения, будущего детей. Вернулись ответственность, ответственность за множество вещей, которую несет капитан военного корабля. И решения: в бою решения принимают глаз и рука с саблей, делая это невероятно быстро; времени на размышления совершенно нет.

После победы снова наваливалась куча неприятных дел. И печальных тоже.

Джек оглянулся в поисках мичмана — большинство матросов уже возвращались вверх по склону. Не найдя никого, окликнул Бондена, неуязвимого Бондена, и поручил осведомиться у доктора, удобно ли его посетить.

— Слушаюсь, сэр, — ответил Бонден, и после некоторого колебания добавил: — И с вашей нехорошей раной вот тут, — он постучал по собственному черепу, — заодно стоит к нему обратиться.

— Так и сделаю, — согласился Джек, трогая голову, — но это пустяк. А теперь иди быстрее.

Прежде, чем успел вернуться Бонден, прихромал Ричардсон с сообщением, что даяки отрезали головы не только плотнику и его помощнику, но и всем убитым внизу или на склоне. Некоторых невозможно опознать. Следует ли поднимать тела сюда? Будут ли наши убитые разделены по религиям? Что делать с трупами местных?

— Сэр, — заговорил Бонден со странным выражением на лице, — Доктор выражает своё почтение, и, если вам угодно, можно через пять минут.

У каждого «пять минут» свои, у Джека они оказались короче, чем у Стивена, и в палатку он зашёл слишком рано. Стивен как раз переносил безжизненную руку в кучу ампутированных конечностей и тел уже скончавшихся пациентов. Он опустил её поверх чьей–то раздробленной ступни и сказал:

— Покажи–ка мне твою голову. Садись на ту бочку.

— Чья была эта рука? — спросил Джек.

— Рида, — ответил Стивен. — Только что отнял.

— Как он? Можно мне с ним поговорить? Он поправится?

— С Божьей помощью — вполне возможно. С Божьей помощью. Его сшибло ядром из вертлюжной пушки, да еще ударился головой о камень, и он до сих пор не в себе. Сядь на бочку. Мистер Макмиллан, будьте любезны — горячей воды и простые ножницы.

Смывая и остригая, Стивен продолжил:

— Конечно, у меня нет полного списка, поскольку не все убитые учтены, и наверх поднимут ещё сколько–то раненых. Но, боюсь, список будет длинный. Твой писарь убит в перестрелке, как и маленький Харпер. Беннет фактически выпотрошен, и, хотя я его зашил, сомневаюсь, что он увидит завтрашний день.

Батчер, Харпер, Беннет, Рид — убиты или искалечены. Джек сидел, склонив голову перед тампонами, ножницами и зондом, и на сложенные руки неуклонно падали слёзы.

Прошли первые печальные, утомительные дни массовых похорон (мертвых с обеих сторон оказалось больше, чем живых) и посещения раненых. Приходилось смотреть в лица, которые знал с начала этого назначения — почти все хорошие, честные лица, пожелтевшие и похудевшие от боли, некоторые — страдающие от смертельного заражения, лежащие на жаре и окруженные знакомым ужасным запахом. Еще похороны, когда самые тяжелые умирали — по одному, по двое, даже по трое за день. И все это время практически без еды. Стивен подстрелил лишь одну маленькую бабируссу, а обезьяны не стоили остававшихся зарядов. Те же немногие рыбы, которых удавалось поймать на крючок со скал или сетью, в основном оказывались бесчешуйчатыми тварями свинцового цвета, которых даже чайки не ели.

Утром после того, как умер последний пациент из числа самых тяжелых (молодой даяк, с похвальной стойкостью выносивший резекцию за резекцией его гангренозной ноги), Стивен опоздал к сигналу дудки «Все на палубу — все на корму», который предшествовал обращению капитана к команде. Когда доктор проскользнул на свое место, Джек все еще вещал о флотских законах, о постоянстве назначений, Дисциплинарном уставе и тому подобном. Все матросы внимательно, с серьезным, оценивающим выражением, слушали то, как он снова повторяет основные пункты, особенно касающийся продолжающегося начисления жалования в соответствии с званием и компенсации за не выданное спиртное. Матросы стояли плотно между воображаемыми поручнями, будто бы все еще на борту «Дианы», и взвешивали каждое слово. Стивен уже слышал суть до того и едва обращал внимание. В любом случае, разумом он был не здесь. Он привязался к даяку, демонстрировавшему безграничное доверие его навыкам и добрым намерениям, принимавшему еду лишь из его рук. Мэтьюрин думал, что он спасет юношу, как он спас юного Рида (тот как призрак сидел на станке карронады с пустым рукавом, пришпиленным поперек груди) и как спас Эдвардса (тот стоял в одиночестве там, где раньше было место посланника и свиты).

— Но теперь, соплаватели, — продолжил Джек низким сильным голосом, — я подошел к другому вопросу. Вы все слышали о кувшине вдовицы{6}.

Ни один офицер, матрос или морской пехотинец не показал ни намека на то, что знает о кувшине вдовицы или что вообще что–нибудь знает.

— Что ж, — продолжил капитан Обри, — у «Дианы» на борту кувшина вдовицы не было. Под этим я имею в виду, что завтра настанет День Святого голода.

На лицах всех присутствующих старых моряков показались понимание, тревога, отчаяние, крайнее недовольство. Гул приглушенных объяснений заставил Джека взять долгую паузу:

— Но это не худший день Святого голода из тех, что я повидал. Хотя сегодня, и правда, последняя выдача грога и последняя скупая понюшка табака, у нас все еще осталось немного сухарей и не слишком пострадавшей дублинской солонины. Всегда есть шанс, что доктор подстрелит еще одну островную газель. И вот еще момент. Офицеры и я не собираются сидеть на шелковых подушках, потягивая вино и бренди. Стюард кают–компании и Киллик внесут все наши запасы в общий котел под двойной охраной. Пока их хватит, каждый стол будет получать свою долю по жребию. Вот что сделают стюард кают–компании и Киллик, нравится им это или нет.

Слова приняли очень хорошо. Невероятно ревностное отношение Киллика к капитанским запасам, даже остаткам вина на донышках бутылок, давно стало притчей во языцех. Стюард кают–компании ему не сильно уступал. Выглядели оба ущемленными и крайне не одобряли это решение, зато команда в целом хохотала так, как не смеялась со времен перед боем.

— Опять–таки, — продолжил Джек, — Господь помогает тем, кто заботится о себе. С нами все еще Нед Уокер и пара человек, числившихся в команде плотника. У нас полно парусины и достаточно снастей. Из углей шхуны можно извлечь немало гвоздей. Я собираюсь построить шестивесельный катер взамен сожжённого, собрать отборный экипаж во главе с офицером, знающим навигацию, и отправить их в Батавию за помощью. Сам я, разумеется, останусь здесь.

Все эти вещи в сумме запутали аудиторию. В целом слышался гул одобрения, даже очень сильной поддержки, но один матрос крикнул:

— Две сотни миль в открытой шлюпке, когда скоро начнется сезон дождей?

— Блай прошел четыре тысячи на двадцатитрехфутовом катере, набитом людьми. Более того, сезон дождей не начнется еще недели две. Даже куча травоядных слизняков за это время может собрать мореходный катер. В любом случае, какая есть альтернатива? Сидеть и наблюдать, как солнце заходит над последней кольцехвостой обезьяной? Нет, нет. Лучше мертвый пес, чем свинцовый лев. То есть…

— Троекратное ура плану капитана Обри, — раздался совершенно неожиданный голос — молчаливого, всеми уважаемого матроса средних лет по имени Николл. — Гип–гип ура…

Радостные крики все еще раздавались, когда Стивен, с винтовкой на сгибе руки, шел внизу мимо обугленных обломков на эллинге. Скелет со всеми его элегантными изгибами все еще узнавался. Сильный дождь, шедший всю ночь, частично вернул тот едкий запах отчаяния, который он чувствовал в первый день.

Он шел по берегу на запад, намереваясь подняться наверх обычным путем за полем для крикета. Но некоторое время спустя Стивен заметил движущийся объект в море. Он уже поднялся выше обычной отметки прилива — туда, куда самые сильные шторма, вроде уничтожившего «Диану», забрасывали массивные обломки. Среди них росли интересные растения, иногда с удивительной скоростью. Он присел на ствол коричного лавра в приятной тени папоротников и достал карманную подзорную трубу. Сфокусированная труба подтвердила первые догадки: он увидел крупную, невзрачную, добродушную, с квадратным носом морду дюгоня. Не первый увиденный им, но первый в этих водах. И в любом случае ни разу не открывался такой удачный вид. Молодая самка, где–то футов восемь в длину, с детенышем. Иногда она его прижимала к груди плавником, вставая вертикально в море и совершенно бездумно таращась вперед, а иногдаобъедала водоросли со скал. При этом она постоянно демонстрировала максимальную заботу о детеныше, доходя до того, чтобы умывать его морду: бессмысленный труд в столь чистом море. Интересно, предвещает ли присутствие ее и нескольких других дюгоней гораздо дальше, скорую смену сезона? «Как же я рад, что шлюпка все еще в проекте», — подумав, произнес Стивен, — Иначе моим долгом было бы преследовать невинного дюгоня. Говорят, что они — прекрасная еда, как бедная корова Стеллера, точнее, как бедная стеллерова корова — несчастное существо».

В этот момент дюгонь нырнул и уплыл, дабы присоединиться к друзьям, пасущимся на дальнем краю рифа. Стивен собирался вставать, когда его внимание привлек подозрительно знакомый звук. «Клянусь, это свинья землю роет», — произнес он, медленно поворачивая голову направо. Действительно, там рыла землю свинья — лучшая из виденных им бабирусс. Животное очень быстро фыркало и ворчало, нацелившись на клад из клубней. Прекрасная мишень, так что Стивен очень аккуратно навел оружие на свинью. Бабирусса была столь же невинной, как и дюгонь. Ее он застрелил без малейших сожалений.

Закрепив наконец–то кабана на дереве с помощью талей, он заметил: «Двадцать два раза по двадцать фунтов и ни унцией меньше. Матерь Божья, как же они будут счастливы. А я пройду по следам насколько смогу, давно не было такого дня для следов, и посмотрю, откуда он пришел. А потом порадую, наверное, себя зрелищем стрижей. Оказывается, я больше не чувствую обиды на них, вовсе нет. Хотелось бы взглянуть на состояние опустевших гнезд. Бедный маленький Рид, увы, уже не спустится вниз, чтобы принести мне гнезда. Но Господи, как же юность, выносливость и жизнерадостность помогают переживать тяжелейшую рану! Недели через две он будет бегать, а боцман, средних лет и мрачный, гораздо дольше будет восстанавливаться от менее серьезной раны». Мысли Стивена следовали в этом направлении, пока он следовал за отчетливыми отпечатками до любимой свиньями лужи на возвышенной части острова. Раньше он мог бы заметить дюжину и больше следов, старых или свежих, сходящихся у этой мелкой грязевой лужи. Теперь же лишь одинокая цепочка шла с северо–востока.

«Здесь, пожалуй, сверну», — заметил Стивен рядом с деревом, с которого как–то подстрелил кабана, и пошел вверх к гребню северных холмов. До обрыва было все еще довольно далеко, когда доктор обошел то, что ночью было лужей, а сейчас стало широкой полосой мягкой грязи. На дальнем краю, столь отчетливо как возможно, он увидел отпечаток детской ноги. Ничего к нему не вело, ничего не шло от него. «Или это дитя сверхъественно проворное и прыгнуло на восемь футов, или это ангел ступил одной ногой на землю», — подвел он итоги поисков в низких зарослях по обе стороны. — Таких маленьких юнг у нас нет».

Через сотню ярдов загадка разрешилась. Рядом с краем пропасти, где он лежал, свесив голову в расщелину (ту самую, в которую планировалось спустить Рида), стояли семь корзин, наполненных отборными гнездами и тщательно закрепленных камнями. Мало того, недалеко от берега стояла на якоре джонка. Лодки ходили от нее к маленькому песчаному входу в пещеру и обратно.

После того как Стивен посидел несколько минут, прокручивая в уме возможные варианты, он услышал детские голоса внизу среди деревьев. Голоса становились все громче — злость, поддразнивания, вызов и несговорчивость. Не разберешь, то ли на малайском, то ли на китайском. Они усиливались визгливым крещендо, закончившимся характерным ударом, криком боли и дружными рыданиями.

Стивен спустился вниз и нашел под высоким коричным лавром четырех детей: три маленьких девочки скулили от печали, один маленький мальчик стонал от боли и хватался за окровавленную ногу. Китайцы, одетые очень похоже, с накладками на колени и локти для лазания по пещерам.

Они повернулись к Стивену и прекратили плакать:

— Ли По сказал, что мы можем пойти поиграть, когда наберем семь корзин, — рассказала одна из девочек на малайском.

— Мы не думали, что он на самый верх полезет, — заявила другая. — Мы не виноваты.

— Ли По нас выпорет очень больно, — пожаловалась третья, — мы же всего лишь девчонки.

Она снова начала хныкать.

Появление Стивена их не напугало и не изумило. Одет он тоже был в широкие короткие штаны, расстегнутую рубаху и широкую шляпу. Лицо его от долгого пребывания на солнце приобрело неприятный желтый оттенок. Так что мальчик, в любом случае частично оглушенный, без сопротивления позволил ему осмотреть ногу.

Более–менее остановив кровь носовым платком и поставив диагноз, Стивен приказал: «Лежи спокойно, а я тебе сделаю семь шин». Их он вырезал с помощью охотничьего ножа, и, хотя время невероятно поджимало, профессиональная сознательность заставила обстругать их, прежде чем порезать тонкую полотняную рубаху на полосы для подушечек и перевязок. Работал он как можно скорее, но девочки, успокоенные его взрослым, компетентным поведением, говорили еще быстрее. Старшая, Май–Май, приходилась мальчику сестрой. Их отцом был Ли По, владелец джонки. Они шли из Батавии, чтобы взять груз руды в Кетапанге на Борнео. Каждый сезон при подходящем ветре и спокойном море они отклонялись от курса к острову птичьих гнезд. Когда они были совсем маленькими, для них сверху спускали веревки, а теперь они не нужны. Поднялись они прямо снизу, используя вбитые то тут, то там в сложных местах колышки. В целом, несложно пробраться через уступы и склоны, неся корзинку в зубах и наполняя из нее большие наверху. Местами могут протиснуться только очень худые. Брат Ли По, которого убили пираты–даяки, стал слишком толстым, когда ему всего пятнадцать было.

— Ну вот, — сказал Стивен, осторожно закрепляя последний узел, — думаю, сойдёт. А теперь, Май–Май, дорогая моя, ты должна немедленно спуститься вниз и рассказать отцу, что случилось. Скажи, что я медик, что я обработал рану и собираюсь отнести вашего брата к нам в лагерь на южной стороне. В таком состоянии он не сможет спуститься к джонке. Скажи Ли По, что почти сразу за тем рифом, в укреплённом лагере находится сотня англичан, и мы будем рады его видеть, когда он проведёт джонку вокруг. А теперь беги, будь умницей и скажи ему, что всё будет хорошо. Остальные могут пойти с тобой, или со мной — как хотят.

Они предпочли пойти со Стивеном — из любопытства, нежелания прямо сейчас встречаться с Ли По и ради чести понести винтовку. Тропинка была узкой, ноги у них — короткими, и им приходилось бежать либо впереди и болтать через плечо, либо сзади и обращаться к его затылку, пока он нёс мальчика. Им надо было так много сказать и столько выяснить, что не осталось вопроса, который девочки бы не задали. Та, что поменьше, с необыкновенно очерченными глазами, какие встречаются только у китайских детей, сочла нужным сообщить Стивену, что у её лучшей подруги в Батавии, чьё имя можно перевести как «Дневной Золотой Цветок», имеется полосатый голландский кот. Пожилой джентльмен наверняка уже видел полосатого голландского кота? Не желает ли пожилой джентльмен послушать рассказ о растениях в их саду и о церемонии обручения их тётушки Ван? Всё это, а также перечень разнообразных съедобных птичьих гнёзд вместе с ценами на них, продлилось почти до конца леса, и в лагере их, должно быть, услышали раньше, чем разглядели.

— Господи, Джек, — сказал Стивен, когда мальчик был уложен в постель с корзинкой у ног и Ахмедом под рукой для удобства, а маленьких девочек отпустили насладиться чудесами лагеря, — все–таки в конфуцианских традициях есть масса преимуществ.

— Так всегда говорила мне моя старая нянюшка, — отвечал Джек. — Давай–ка я пошлю людей за твоей благословенной газелью, а после расскажи, где ты их нашёл и почему выглядишь таким довольным.

— Я о традиции, или даже скорее доктрине безграничного уважения к возрасту. Едва я сказал этому достойному ребёнку чтобы она, как послушная девочка, бежала к отцу, она тут же поднялась, поклонилась сложив руки, и побежала. Это был переломный момент — либо всё рухнет, либо всё получится. Она могла отказаться, заупрямиться, не послушать — и я пропал бы… А свинья за крикетным полем, чуть в стороне, на дереве, наполовину почерневшем от молнии, наполовину зелёном… Вот как мне следует воспитать свою дочь.

— А ты не боишься преуспеть? Ха–ха–ха! Бонден, сюда. Бонден, доктор опять спас наши шкуры. Cпас шкуры! Так что, бери ещё троих и крепкую палку, идите к сожжённому молнией дереву у крикетного поля, и поскорее. И что дальше, сэр? — обернулся он к Стивену.

— А теперь, сэр, приготовьтесь, я вас удивлю. На северной стороне острова стоит огромная джонка с пустым трюмом, а детишки пришли на берег собирать съедобные птичьи гнёзда. Полагаю, судно подойдёт сюда так скоро, как позволит ветер, и считаю вполне возможным, что его капитан отвезёт нас в Батавию. Этот мальчик в шинах — его сын. И я надеюсь, что владелец джонки обязательно должен знать Шао Яна, банкира из Батавии, который, наверняка, за нас заплатит. А если его требования не окажутся чрезмерными, то средств хватит и на какое–нибудь скромное судно, так что мы ещё можем прибыть в Новый Южный Уэльс вовремя, а то и раньше срока.

— Стивен! — воскликнул Джек. — Какая славная мысль! — Он хлопнул в ладоши, как делал всегда, когда бывал глубоко тронут, и продолжал: — Хорошо бы они не оказались чрезмерными… Но, Господи, чтобы наша встреча состоялась… С этим ветром нам нужно быть в Батавии не позже, чем через три дня, и если Раффлз поможет нам с чем–то, способным идти быстрее пяти узлов, то у нас ещё есть время. Достаточно времени. Боже мой, какое счастье, что ты оказался поблизости, когда бедный мальчик сломал ногу.

— Возможно, точнее было бы сказать «поранил». Я не вполне уверен, что это перелом.

— Но он же в шинах.

— В таких случаях осторожность не помешает. Как хорошо, что ветер усиливается.

— Если эта твоя джонка способна держаться круто к ветру — а я уверен, что это замечательно устойчивое судно — она к вечеру будет здесь. А она большая? То есть, — добавил он, увидев, как растерялся Стивен, — какой объём? Тоннаж? Сколько она весит?

— О, не могу сказать. Может, десять тысяч тонн?

— Ну что ты за человек, Стивен, — возмутился Джек. В «Сюрпризе» нет и шести сотен. А разве твоя благословенная джонка может с ним сравниться?

— Милый «Сюрприз», — сказал Стивен, а потом, собравшись, продолжил: — Тебе известно, что я не эксперт в делах мореплавания, но думаю, что хотя джонка и не такая длинная, как «Сюрприз», она существенно шире и осадка у нее меньше. Я абсолютно уверен, что места в ней хватит для всех, если потесниться, и ещё для имущества останется.

— С вашего позволения, сэр, — сказал Киллик, — обед на столе.

— Киллик, — ответил Джек с улыбкой, которая показалась бы Киллику необъяснимой, если бы он не прислушивался к разговору, — мы ведь ещё не всё наше вино отдали в общий котёл?

— О, нет, сэр. На сегодня всем хватит грога.

— Тогда сыграй побудку паре бутылок «Шато О-Брион» с длинной пробкой, восемьдесят девятого года, и скажи повару — пусть сообразит что–нибудь утолить голод девочкам, пока газель не принесут.

Стивену же он сказал:

— «Шато О-Брион» хорошо пойдет с дублинской солониной, ха–ха! Ну, не остряк ли я? Ты вкурил, Стивен? Ничего не имею против твоей страны, да благословит ее Господь, просто легкомыслие.

Хихикая, он вынул пробку, передал Стивену бокал и поднял свой:

— За твою славную–преславную джонку, самую уместную джонку во все времена.

Славная джонка показалась из–за мыса к концу второй бутылки и начала галсами подходить к якорной стоянке.

— Прежде чем мы выпьем кофе, взгляну на перевязку, — извинился Стивен.

— Мистер Макмиллан, — распорядился он в лазарете, — будьте так добры и дайте мне два аккуратных лубка и побольше белого перевязочного материала.

Они развязали куски рубашки и очистили царапину.

— Кое–какое растяжение я точно наблюдаю, сэр, — заметил Макмиллан, — и существенную опухоль на внешней стороне лодыжки, но где перелом? Зачем лубок?

— Там может быть едва заметная трещина, — объяснил Стивен, — но мы должны перевязать его с такой заботой и вниманием, будто это открытый перелом самого неудачного рода. Еще и намажем смесью свиного сала с камбоджийской железисто–известковой глиной.

Возвращаясь к кофе, Стивен заметил, что Джек Обри, несмотря на приподнятое настроение, не пренебрег необходимостью продемонстрировать силу. Бруствер усыпали вооруженные мужчины, отчетливо видимые с джонки.

Так что Ли По поднялся вверх по склону холма смиренно и под неодобрительные взгляды, сопровождаемый лишь одним юнцом. Тот нес недостойную коробку сушеных личи и чайницу не делающего чести зеленого чая. Ли По умоляет ученого врача принять эти пустяковые предметы, всего лишь тень его почтительной благодарности, и может ли он взглянуть на сына?

Мальчишка нарочно не смог бы сыграть роль лучше. Он стонал, вздыхал, закатывал глаза от боли, говорил обморочным умирающим голосом и капризно вырывался из заботливых рук отца.

— Не беспокойтесь, — заверил Стивен. — Его страдания уменьшатся, когда мы поднимемся на борт. Буду лечить его каждый день. Когда я сниму эти повязки в Батавии, вы обнаружите, что нога его в полном порядке.

Глава третья

Когда «Диана» налетела на не отмеченный на карте риф, она везла британского посланника к султану Пуло Прабанга обратно в Батавию — первый этап на его пути домой. Несмотря на активное соперничество французов, мистер Фокс успешно заключил договор о дружбе с султаном. Поскольку он страстно жаждал как можно скорее доставить договор в Лондон, то с большей частью свиты отправился на пинасе под командованием офицера и с командой, достаточной чтобы пройти оставшиеся двести миль при, казалось, благоприятной погоде. Однако он оставил заверенный, подписанный и запечатанный дубликат договора со своим личным секретарем Дэвидом Эдвардсом — как разумную предосторожность и как способ избавиться от него. Мистер Фокс был настроен против молодого человека и не намеревался оставаться в его обществе в ходе долгого путешествия из Батавии в Англию.

Но пинас попал под удар того же тайфуна, который разбил севшую на мель «Диану». С гибелью посланника и оригинала договора дубликат приобрел совершенно иную важность. Не имеющий за душой ни пенни, но добродушный и жизнерадостный молодой человек, крайне нуждавшийся в надежном месте службы, возлагал на документ большие надежды. Если явиться в Уайтхолл и обратиться к министру: «Сэр, вот договор с султаном Прабанга» или «Сэр, имею честь представить вам соглашение между Его Величеством и султаном Прабанга», должно же это к чему–то привести? Конечно, не к посвящению в рыцари или баронетству, чего ждал Фокс, но все же к какому–нибудь местечку в правительстве. Может атташе в каком–нибудь небольшом отдаленном посольстве или помощник глашатая при гофмаршальской конторе? Честное создание не знало о ядовитом письме, которое Фокс оставил вместе с дубликатом. В нем Фокс дурно отзывался практически обо всех на борту «Дианы», но особенно — о своем секретаре. Стивен же, обязанный как агент разведки следовать другим правилам, с содержанием письма был знаком.

Эдвардс, следуя велению долга, остаткам привязанности к шефу, умеренным интересом и тому подобным, завернул договор в парусину, потом в промасленный шелк, а потом еще в одну оболочку. Документ он все время носил на груди и теперь, стоя рядом со Стивеном на высокой корме джонки Ли По и всматриваясь назад, он постучал по груди — та издала пустой картонный звук:

— Иногда мне кажется, что на этой бумаге висит проклятье. Она потерпела крушение и едва не утонула. Ее атаковали даяки и едва не сожгли, а теперь она подвергается серьезной опасности быть захваченной пиратами, чтобы полностью уничтожить все наши усилия.

— Конечно, от этого зрелища должна застывать кровь в жилах, — ответил Стивен, глядя на мчащееся в их кильватере круто к зюйд–весту злобное проа. Два его балансира взымали белую пену. Злобное — потому что это наверняка пират, и гораздо быстрее джонки. Но не очень опасное — маленькое, на него едва ли набилось больше пятидесяти человек, и нет ни одного орудия.

— Даже так. Они, я думаю, скоро уберутся прочь — капитан Обри заставит их, как только он с мистером Уэлби расставит морскую пехоту вдоль борта. В любом случае, Май–Май, которая о морских даяках и пиратах в целом знает больше, чем дюжина из нас на выбор, заверила, что это всего лишь жалкое проа из Кариматы. Она удивляется их наглости — это территория Ван Да. Когда он не охотится и не исполняет обязанности во дворце, то снует туда–сюда по проливу, собирая дань с тех, кто принял его протекцию, и топя или сжигая остальных.

Наконец, морские пехотинцы собрались кучками — красные мундиры, белые перевязи, мушкеты и все остальное сверкают, хоть сейчас на парад. Они выстроились вдоль поручня, вдоль всех поручней, и капитан Обри позвал Стивена:

— Пожалуйста, скажи ему положить руль на левый борт.

Последовала серия лающих приказов фальцетом на китайском, и джонка начала описывать плавную кривую, демонстрирующую ее превосходящую огневую мощь, включая две карронады. Пираты, некоторое время поразмышляв над этим, повернули и умчались прочь на север в поисках добычи полегче.

— Мистер Уэлби, — посоветовал Джек, — много ценных жизней будет спасено, если вы немедленно распустите своих омаров и разрешите им снять все эти колодки.

С Ли По он обменялся улыбками и поклонами, а перед Стивеном и Эдвардсом извинился:

— Мне очень жаль, что столько времени заставил вас трястись и дрожать от страха, но конструкция джонки слишком отличается от того, к чему мы привыкли, и бедняги не могли найти свои вещи. Сапоги в одном трюме, амуниция в другом, штыки далеко от перевязей, а белая глина в кормовом погребе с порохом. Вы мне поверите, джентльмены, если я вам расскажу, что у судна не меньше шести отдельных трюмов? Говоря о раздельных, я имею в виду, что они разделены между собой водонепроницаемыми переборками.

Его офицеры толпой поднялись по трапу на странную маленькую палубу или площадку, не имеющую своего названия в словаре королевского флота, озираясь вокруг с потерянным изумлением, обычным для сухопутных крыс на борту военного корабля.

— Разве я не прав, мистер Филдинг, когда сказал доктору, что здесь минимум шесть отдельных трюмов?

— Это преуменьшение, сэр, — ответил Филдинг. — Ричардсон и я насчитали семь, штурман обнаружил восемь. Мы планируем еще один тур. Мичманы называют цифры вдвое больше.

— Май–Май, дорогая, — позвал Стивен сквозь решетку, через которую можно было видеть, как девочки внизу играют в какую–то сложную разновидность классиков — будь добра, покажи этим господам все отсеки джонки по очереди. Я уверен, они тебе дадут одной целый корабельный сухарь.

Сухари. Дети страстно к ним пристрастились, какими бы старыми они ни были, и не могли поверить, что в нормальных условиях моряки получают по фунту каждый день.

— Странный способ строить корабль, — заметил Джек, — но, Боже, в этом есть достоинства! Будь у «Дианы» такие переборки, она всё еще оставалась бы на плаву.

И Джек принялся рассуждать о дивной экономии книц, о прочности и гибкости, которую не могут превзойти даже изобретения Сеппингса{7}, до тех пор, пока бессмысленные выражения лиц слушателей не охладили его пыл.

— Мне надо сменить повязку мальчику, — заметил Стивен, — А вон справа еще один пеликан.

Требовалось не только проверить лубки под тревожным взглядом пациента и обновить пугающую пурпурную мазь, но и провести настоящий обход больных вместе с Макмилланом. Его Стивен, к своему изумлению, обнаружил пьяным. Определенная степень опьянения — обычное состояние на борту военного корабля после обеда. Здесь же эта степень была еще заметнее — грог замешивали на араке Ли По. Спиртное оказалось почти вдвое крепче того, что они спасли с «Дианы», его казначей разбавил чистой дождевой водой и капелькой купороса. Конечно же в полдень Макмиллан пообедал с мичманами. Но все же Стивен удивился — обычно Макмиллан вел себя очень строго и воздержанно. Даже сейчас на ногах он держался совершенно твердо, а его перевязки были почти верхом совершенства, но в более–менее нейтральный английский вторгся родной шотландский, с его забавными гортанными согласными, сильными придыхательными звуками и раскатистыми «р». В целом он вел себя более самоуверенно и многословнее обычного:

— Ночь пррролежал без сна, — заметил он, — и тут мне стукнуло, зачем вы завязали юнцу здоррровую ногу. Эх, вы, наверррное, подумали, что я самый тупой из тупых дурррачков.

— Вовсе нет, ничуть, — ответил Стивен. — У него там родимое пятно на голени, которое лучше бы прижечь, чтобы избежать будущих проблем. Вы его заметили?

— Ага, это заметил. У моей жены почти такое же, но над коленом.

Они находились в относительной уединенности помещения, служившего одновременно капитанской кладовой и лазаретом. Стивен, испытывавший искреннее уважение и даже привязанность к своему помощнику, счел должным заметить:

— А я и не знал, что вы женаты, мистер Макмиллан.

Некоторое время Макмиллан не отвечал, будучи занятым уборкой пилюль, повязок, микстур и пластырей с обычной навязчивой аккуратностью. Когда он заговорил, показалось, будто он уже дал полный ответ — его слова служили продолжением чего–то:

— Думал, что жене можно по–дррружески поведать свои сны. Но однажды она швырррнула мне в лицо биточки прям со сковоррроды, завопила: «К дьяволу твои долбаные сны», вылетела из двери и заперррла ее за собой.

Он закрыл шкафчик с лекарствами, проделав тот же жест ключом:

— Больше я ее и не видел (жили они на самом верху очень высокого дома в Кэнонгейте, в Эдинбурге), — добавил он между делом, прежде чем продолжить другим тоном: — Но я никогда и не был подходящим мужем для такой веселой девчонки, как она. Еще мальчишкой мне снились сны о высоких свечах, оплывающих на солнце, прям до полки, а когда я стал мужчиной — все то же самое. Только наведу пистолет с определенным триумфом, ну вы ж понимаете, а ствол падает и падает.

Через несколько палуб и трюмов Стивен услышал, как барабан отбивает «Ростбиф старой Англии», созывая офицеров на обед:

— Простите меня, мистер Макмиллан. Капитан очень требователен по части пунктуальности.

«Ростбиф» в этот день оказался остатками бабируссы, приготовленными частью на английский, а частью — на китайский манер, множеством мелких яванских блюд, а затем — лучшим супом из ласточкиных гнезд, который кто–либо рангом ниже китайского императора имел когда–либо шанс попробовать.

— Думаю, джентльмены, — произнес капитан через две минуты после того, как они выпили за здоровье короля, — что мы привелись к ветру. Доктор, не попросите ли Ахмеда сбегать на палубу и посмотреть, что там творится?

Ахмед вернулся мгновенно, и, кланяясь, сообщил успокаивающим и молящим голосом, что они останавливаются и спускают паруса, чтобы дать возможность подойти пирату. Пират в два раза больше джонки. Ли По сказал, что бегство и невозможно, и нежелательно — ничего хуже не придумаешь.

— Из огня, да в полымя, — заметил Эдвардс Стивену, стоя на бухтах троса прямо за Джеком и офицерами, разглядывая необычно крупное боевое проа, прямо с наветренной стороны, и гребущее к ним каноэ.

— Если позволите, сэр, — тихо попросил Рид, — могу я с вами разделить бухту?

— Конечно можете, мистер Рид, — заверил Стивен. — Возьмите мою руку, и ради Бога, не повредите культю об эту деревянную штуку. Зрелище того, как пропадает столь прекрасная работа, разобьет мое сердце.

Вернувшись к секретарю, он продолжил:

— Очень образно, мистер Эдвардс, но, если простите, не совсем точно. Из огня да на угли будет точнее, потому что малайцы своих христианских пленников всегда зажаривают на углях. Тех, кого не распинают. Вы об этом можете подробно прочесть у Ж. — Б. Дюальда{8}.

— Не испытывал бы такого острого желания стать вероотступником, если бы не забота о договоре, — ответил Эдвардс.

Каноэ подошло к борту. Вождя и двух его лейтенантов встретили около того, что на джонке заменяло входной порт. Ли По и его помощники низко и почтительно кланялись. После первых слов Ли По вождь с изумлением уставился на английских моряков, морских пехотинцев (уже в старых рубахах и штанах), офицеров и, наконец, на Стивена. При этом выражение его лица сменилось на искреннюю радость, и он помчался вперед с протянутой на европейский манер рукой.

— Ван Да, дорогой, как поживаете? — поинтересовался Стивен. — Уверен, вы узнали капитана Обри и его достойных офицеров? И мистера Эдвардса, хранителя драгоценного соглашения?

Разумеется, узнал и будет крайне рад выпить кофе на своем корабле с доктором Мэтьюрином и капитаном, как только его лейтенанты покончат с делами. Они состояли в том, чтобы забрать сто двадцать пять серебряных долларов и три корзины ласточкиных гнезд в качестве дани. Поскольку Ли По с мрачной осторожностью отсчитывал монеты с того самого момента, как заметили хорошо известное проа, отбирая самые легкие и подозрительные из запасов, передача не заняла много времени. Но даже так Стивен услышал достаточно из того, что Ван Да рассказывал о французском фрегате «Корнели» (уже готовом к выходу в море из Пуло Прабанга) и лихорадочных попытках французов приобрести хотя бы минимум припасов, чтобы от лица Джека отказаться от приглашения.

— Слушай, дружище, — объяснил он, отведя Обри в сторону, — нас приглашают на другой корабль. Но это означает лишь то, что тебе придется выслушать огромное количество болтовни, только удлиняемое переводом. Суть я тебе сообщу, когда вернусь.

После этого он отправился один.

— Да, — заметил Ван Да, ведя Стивена к ряду подушек, — фрегат готов к выходу к морю. Он стоит на якоре в судоходном канале, и все самые опытные штурманы дали им совет, учитывая время года, идти проливом Салибабу. Так они и сделают, в чем и клянутся, лишь бы удалось собрать припасы, чтобы туда дойти. Ну и справляются они неплохо. Денег или кредита у них, конечно, нет. Но они продали шесть девятифунтовок с запасами ядер и картечи, 27 ружей, два каната, становой якорь и верп за еду, в основном за саго. Как же им еще задолго до Салибабу это саго надоест!

— Вы правда верите, что вооруженный и отчаянный корабль будет сидеть на саго, Ван Да?

— Нет, если ему удастся повстречать более слабый корабль в дальнем уголке моря. Тигра надо кормить. Но, как я уже сообщил на борту джонки, остается вопрос пороха. Их канонир оказался беспечным. Даже когда они только прибыли, много бочек уже испортилось. А потом последовали дожди тайфуна, вашего тайфуна, мне действительно горестно слышать ваши печальные новости, — заверил Ван Да, положив Стивену руку на колено, — всё, что у них было на берегу, залило. Так что французский посланник, капитан и все офицеры собрали кольца, часы, украшения, столовое серебро, пряжки, запонки и крючки, чтобы собрать денег на то количество бочек или пусть даже полубочек, которое султан им позволит купить.

— Разумеется, у него монополия?

— О да. Исключение — китайцы с их фейерверками. Сколько от них могут втайне получить французы, не скажу. Но думаю, немного, да и тот очень слабый.

— Какова точка зрения султана?

— Ему все равно. У Хафсы такое брюхо от ребенка, что она ему привезла новую наложницу с Бали — очаровательное длинноногое создание, будто мальчик, и, говорят, исключительно порочная. — Ван Да на несколько мгновений задумался, чему–то про себя улыбаясь, и продолжил. — Он сильно очарован и оставил все дела на визиря.

Стивен хорошо знал Ван Да. Они вместе охотились, и Ван Да выступал посредником, когда Стивен покупал благорасположение совета векселями Шао Яна. Поразмыслив, он достал еще одну такую бумагу с хорошо известной красной печатью китайского банкира:

— Ван Да, прошу, окажите мне великую услугу и проследите, сможет ли это убедить визиря отказать французам в продаже пороха. Обратите его внимание, что они могут использовать порох для бомбардировки Прабанга в отместку за то, что не получили договор. Они могут конфисковать английскую субсидию, очистить сокровищницу султана, надругаться над наложницами. Вы французам ничем не обязаны. Вы их защищали согласно данному слову. Что с ними случится, например, в далеком проливе Салибабу — не ваша забота. В любом случае, как вы отлично знаете, что должно случиться, то уже предрешено. Что начертано — того не миновать.

— Истинная правда, — признал Ван Да. — Что начертано, того не миновать. Глупо это отрицать.

Но он не выглядел как человек, принявший решение, и, повернувшись еще раз за кофейником, сделал это с натянутой, смущенной улыбкой.

— Помните ли вы нарезное ружье мистера Фокса, которое он называл «мантоном»? — спросил Стивен после еще одной чашки и нескольких слов о малайском медведе.

Выражение лица Ван Да поменялось — приятнейшие воспоминания, прошлые радости, признательность:

— То самое, с головой лебедя на замке?

Стивен кивнул:

— Оно теперь мое. Окажите мне честь и примите его как подарок на память. Я передам его команде шлюпки, когда они меня отвезут обратно. Поскольку сейчас, уважаемый Ван Да, я обязан вас покинуть.

* * *

— Ваше превосходительство, — доложил секретарь, — пришла одна из местных больших джонок по планшир груженая потерпевшими крушение британскими моряками.

— С корабля Компании?

— Нет, сэр. Они в основном белые, ну или, скорее, белые, насколько можно разглядеть сквозь грязь. Джексон разглядывал их в подзорную трубу. Он думает, что они с заходившего в прошлом месяце маврикийского приватира.

— Ну и к черту их. Сделайте все необходимое, мистер Уорнер. Кавалерийские бараки вполне сгодятся, можете реквизировать их у майора Бентинка.

Губернатор вернулся к орхидее — эпифиту, стоящему на высокой подставке, так что поток полусотни белых цветов, исключительно белоснежных с золотистой центральной частью, свисал на рабочий стол, практически касаясь специальных часов — по ним губернатор отмерял время отдыха. Он слишком сосредотачивался на точной структуре, чтобы работать быстро и зарисовал лишь девятнадцать, прежде чем вернулся секретарь:

— Покорнейше прошу прощения, ваше превосходительство, но какой–то тип с джонки настаивает на встрече с вами. У него бумаги, которые он может передать лишь вам в руки. Говорит, что он медик, но у него нет парика, и не брился он с неделю.

— Его зовут Мэтьюрин?

— Стыжусь признаться, но я не понял, сэр. Когда я дошел до зала, он уже довольно сильно разгневался. Невысокий, худой, бледный, болезненно выглядящий человек.

— Попросите его войти и отмените встречи с Дато Селимом и мистером Пирсоном.

Губернатор аккуратно отложил в сторону чертежную доску, акварель и орхидею и нажал потертую кнопку на часах. Когда дверь открылась, он поспешил вперед:

— Мой дорогой Мэтьюрин, как же я рад видеть вас! Мы считали, что вы пропали. Надеюсь, вы в порядке?

— В полнейшем, благодарю вас, губернатор, только слегка раздражен, — ответил Стивен, чье лицо действительно стало несколько бледнее обычного. — Сержант предложил мне четырехпенсовый, чтобы я убрался.

— Мне очень жаль, почти все тут поменялись. Но, прошу, присаживайтесь. Выпейте оранжада, вот холодный кувшин, и расскажите мне, что случилось.

— Фокс успешно заключил соглашение. «Диана» потом отправилась на рандеву к Ложным Натуна. Другой корабль не появился, и в конце назначенного времени Обри направился в Батавию. Ночью на максимуме сизигийного прилива фрегат налетел на необозначенный на карте риф. Море вполне спокойное, ситуация ни в коей мере не критическая, вовсе не крушение, но корабль не удалось снять со скалы, несмотря на предельные усилия. Нам пришлось ограничиться ожиданием следующей очень высокой воды при смене фаз Луны. Мистер Фокс счел, что его долг — не терять времени, и со свитой и договором отправился в Батавию на самой прочной из корабельных шлюпок. Он попал в тайфун, который уничтожил «Диану» на рифе, и опасаюсь, он неизбежно погиб. Вы ничего не слышали?

— Ни слова, и боюсь, не услышим. Тайфун оказался чудовищно разрушительным: снес мачты двум «индийцам» и перевернул множество местных суденышек. У открытой шлюпки даже теоретически шансов не было.

Чуть помедлив, Мэтьюрин продолжал:

— В качестве формальной меры предосторожности он оставил заверенный дубликат своему секретарю, мистеру Эдвардсу. Он у меня с собой, — Стивен поднял папку. — Разумеется, доставить его вам — честь и обязанность Эдвардса, но бедный молодой человек повержен дизентерией, и чтобы не терять времени, он просил меня передать вам дубликат вместе с надлежащим выражением почтения.

— Очень правильно с его стороны, — Раффлз извлёк из папки конверт. — Вы меня извините?

— Разумеется.

— Ни один посланник не договаривался о лучших условиях, — наконец произнёс Раффлз. — Они словно продиктованы Министерством. — Однако его удовлетворение звучало не особенно искренне, и вопросительно посмотрев на Стивена, он продолжал: — Но здесь есть сопроводительное письмо.

— Боюсь, что да, — сказал Стивен. — Я прочёл его, чтобы выяснить, не обнаружено ли моё участие в сделке — раскрыто, не стану говорить «выдано». Определённые странности заставили меня предположить, что это вполне могло случиться.

— По крайней мере, такого он не сделал, — сказал Ричардс. — Но это постыдно и оскорбительно. Бедный Фокс. Я уже несколько лет видел, что происходит, но чтобы в такой степени… Вы вправе думать иначе, Мэтьюрин, но в молодости он был прекрасным компаньоном. Ужасающе постыдно, — повторил он, огорчённо глядя на изящно и продуманно составленное послание.

— Настолько постыдно, что у меня было искушение скрыть его.

— Известно ли мистеру Эдвардсу содержание письма?

— Нет, бедному молодому человеку оно не известно. Больше того, он все свои надежды возлагает на доставку этого договора и всё, что связано с ним в Уайтхолле.

— Понятно, понятно. Вы можете однозначно подтвердить это, Мэтьюрин?

— Разумеется, я могу.

— Если это получит огласку, репутация Фокса будет уничтожена. Все его друзья чрезвычайно расстроятся… Оливия, дорогая моя, — окликнул он жену, проходившую в садовых перчатках мимо французского окна, — здесь доктор Мэтьюрин, вернулся из путешествия, и с ним большинство его компаньонов.

— Покорнейше прошу простить за появление в таком виде, мадам, — в панталонах, с ненапудренными волосами и с неким подобием бороды, — сказал Стивен. — Капитан Обри заявлял, что мне не следует так идти, что я бросаю тень на морскую службу. Однако я ускользнул, но ни он сам, ни его люди не ступят на землю, пока не приведут себя в вид, достойный адмиральской инспекции. Должен вам пояснить, мадам, что путешествовали мы на чумазой джонке, которая использовалась для перевозки руды, огромном рассаднике грязи, а наша одежда была разбросана по множеству отсеков. Поэтому пройдёт ещё не меньше часа, прежде чем капитан сможет иметь честь нанести вам визит. А пока он передаёт вам своё почтение.

Миссис Раффлз улыбнулась, сказала, что очень рада снова встретиться с доктором Мэтьюрином, что она немедленно пошлёт приглашение на сегодняшний ужин капитану Обри и его офицерам, а сейчас она их оставит.

— А теперь, — сказал Раффлз, когда мужчины снова остались одни, — не расскажете ли мне, как был заключён этот договор?

— Разумеется, имело место множество факторов — денежная субсидия, аргументы Фокса и тому подобное… но исключительную роль сыграло то, что ваш банкир и почтенный ван Бюрен познакомили меня с нужными посредниками, и мне удалось завоевать расположение большинства в совете.

— Надеюсь, вы не рассчитываете, что правительство вернёт вам более десятой доли ваших расходов, и то лишь после семи лет настойчивых повторных запросов?

— Нисколько. Это было потворство моим намерениям, по большей части добрым, но должен признать, также и моему неуёмному желанию подкосить Ледварда и его сторонников.

— И что же с ними случилось?

— По–видимому, полностью потеряв репутацию при дворе, они были убиты в драке.

— Прошу прощения.

— А поскольку французы фактически не имели денег, Ледвард проиграл и конкуренции почти не было, так что эта прихоть обошлась недорого. Я намерен побаловать себя иначе — приобретением достойного торгового судна, пригодного для быстрого плавания.

— Значит, вы не собираетесь отправляться домой на «индийце»?

— Да ни за что. Разве я не говорил вам о нашей встрече с… с другим судном в этих водах, или подальше, и возвращении через Новый Южный Уэльс?

— Да, говорили, но я думал, время уже упущено.

— Вовсе нет. Мы кое–что предусмотрели. Кроме того — между нами — есть вероятность, что мы можем встретить «Корнели».

— Но разве достойный корабль не потребует и весьма достойных затрат?

— Без сомнения, и очень значительных. Однако у Шао Яна я имею немалое положительное сальдо, а мои траты ничтожно малы. А если этого окажется недостаточно — я всегда могу обратиться в Лондон. — Последовала странная пауза. — Но вы отводите взгляд, сэр, и, если я могу так выразиться, со сконфуженным и обеспокоенным видом.

— Что ж, Мэтьюрин, по правде говоря, я, и в самом деле смущён. Личной почты для вас или Обри у меня нет — полагаю, она отправлена в Новый Южный Уэльс, но есть некоторые скверные новости. Кажется, вы говорили мне, что сменили ваш неудовлетворительный банк?

— Именно так. Самая напыщенная и невоспитанная свора безграмотных собак, каких только можно представить.

— А на их место выбрали Смита и Клоуза?

— Совершенно верно.

— Тогда с огромным сожалением должен сообщить вам, что Смит и Клоуз приостановили выплаты. Они разорены. Может, в конце концов кредиторы и получат какие–то небольшие дивиденды, но в настоящее время нет ни малейшей возможности получить с них деньги.

Стивена мгновенно посетило яркое видение — адвокатская контора в Портсмуте, где был написан документ о переводе всего его состояния к Смиту и Клоузу, а также доверенность на имя сэра Джозефа Блейна как исполнителя его воли. Документ составлял опытный адвокат, деловой человек, привыкший иметь дело с разного рода уловками, тощий и пожилой, явно получавший удовольствие от своей работы — беззубые челюсти двигались в такт царапающему бумагу перу. Пыльная комната была уставлена книгами, скорее для работы, чем ради украшения. Пыльное окно выходило на глухую стену, рефлектор, висевший в углу, посылал под сумрачный потолок слабый намёк на дневной свет, и отражение пролетавшей чайки скользило в нём, как тёмная тень в паутине.

«Итак, сэр, — сказал адвокат, — если вам будет угодно, скопируйте это, поскольку в подобных делах всегда предпочтительнее собственноручно написанные бумаги, а я сделал всё, чтобы самый придирчивый педант королевства не смог этого оспорить. Не забудьте подписать оба документа и отослать сэру Джозефу вечерней почтой. Её отправляют не раньше половины шестого, так что у вас вполне достаточно времени, чтобы скопировать две написанные мелким почерком страницы и отбыть до отлива».

Всё это воспоминание и даже короткая скрипучая речь адвоката, должно быть, продлились не дольше мгновения, поскольку Стивен не упустил ни слова из речи Раффлза:

— Но, с другой стороны, я рад сообщить, что у меня для вас есть и некоторые менее огорчительные известия, что–то вроде небольшой компенсации. Недавно мы подняли голландский двадцатипушечный корабль — его специально затопили несколько месяцев назад из–за инфекции. Теперь он приведён в порядок, и крепок как в день, когда его впервые спустили на воду. Находись мы на террасе, его можно было бы увидеть в подзорную трубу — он за островом, у верфи голландской компании. Как я уже сказал, это всего лишь двадцатипушечный корабль, так что он вряд ли способен справиться с «Корнели», но, по крайней мере поможет вам успеть к условленной встрече.

— Вы удивили меня, губернатор. Я изумлён, я приятно поражён.

— Рад это слышать, — ответил Раффлз, недоверчиво глядя на собеседника.

— Могу я пойти сообщить Обри о нашей удаче? Я оставил его в мрачном настроении, изучающим корабельные журналы погибшей «Дианы», которые он должен представить здесь старшему морскому офицеру. Джек расстроен и озадачен, поскольку даяки, напавшие на наш остров, убили и его казначея, и писаря.

— О Боже, Мэтьюрин, вы не упоминали об этом, — воскликнул Раффлз.

— Я очень плохой рассказчик, когда речь идёт о сражениях. Я их не вижу и, в основном, не принимаю в них участия. Что касается этого, я всё время находился в госпитальной палатке и не присоединился к схватке даже в конце. Но сражение было тяжёлым. Даяки убили и ранили много наших людей, а мы их полностью разбили. Однако капитан Обри вам всё в точности опишет. Он носился по этому кровавому полю боя, как дома по лужайке. Вам, несомненно, знаком хриплый рык тигра?

— Разумеется.

— Такие звуки Обри издаёт во время боя. А теперь я пойду, приведу его и сменю свою одежду на что–нибудь более достойное застолья в обществе драгоценной миссис Раффлз.

— Конечно. Мой баркас немедленно перевезёт вас и доставит обратно наших гостей. Прошу, скажите, сколько офицеров выжило?

— Все, кроме казначея и одного из мичманов, хотя Филдинг останется хромым до конца своих дней, помощник штурмана Беннет до сих пор в очень тяжёлом состоянии, а маленький Рид потерял руку.

— Тот маленький кудрявый мальчик?

— Нет. Маленький и кудрявый — убит.

Раффлз покачал головой, но не нашёлся, что сказать, и только добавил: — Я пошлю за баркасом. — Потом продолжил. — А что касается судовых журналов Обри и здешнего старшего морского офицера, так его здесь нет. Никого нет ближе, чем в Коломбо, именно поэтому я так свободно распоряжаюсь тем голландским кораблём. Но могу отметить, мне известны случаи, когда при кораблекрушении или в столкновении с врагом пропадали все корабельные журналы, и командование оставалось к этому совершенно равнодушным, выдавая освобождение от обязательств. А вот потерянная опись, расписка или отсутствие чьей–либо подписи в одной из множества книг влекли за собой бесконечные формальные разбирательства, и счета замораживались на семь, а то и на десять лет. Конечно, это я говорю совершенно неофициально.

* * *

По пути к причалу Стивен попросил рулевого губернаторского баркаса проводить его к магазину игрушек.

— Я хочу купить подходящих кукол для трёх китайскихдевочек, — объяснил он.

Им с Джеком нужно остаться в резиденции, а поскольку Ли По необходимо идти в море за грузом руды уже со следующим приливом, сейчас Стивену, возможно, в последний раз предстояло с ними увидеться.

— Кукол, сэр? — удивился рулевой, и после некоторого размышления продолжил: — Я не знаю никаких магазинов игрушек, кроме голландской лавки, а как отнесутся китайские девочки к голландским куклам — понятия не имею. Вам лучше знать, сэр, как заинтересованной стороне. Да, как заинтересованной стороне, — удовлетворённо повторил он.

Он привёл Стивена к магазинчику у канала. В лавке с двумя стеклянными витринами, расположенными по бокам от распахнутой двери, сидела толстая неряшливая батавка.

— Джентльмен желает купить куклу, — сказал рулевой. — Куклу, — повторил он погромче, дёрнув рукой и головой как марионетка.

Тусклые глаза неряхи подозрительно прищурились, но наконец узнав губернаторскую ливрею, она лениво поднялась, пропуская их в лавку. Выбор ограничивался полудюжиной фигурок, демонстрирующих одежду, которая была в парижской моде несколько лет назад. Торговка задирала им юбки, демонстрируя оборки и самое главное — съёмные панталоны, приговаривая:

— Вот и вот, настоящее кружево.

Полюбовавшись на всё это несколько минут, Стивен, в отчаянии, выбрал три, наименее непристойного вида. Неряха большими корявыми цифрами написала цену на карточке и подала её рулевому, повторяя:

— Да, да, настоящее кружево.

— Она говорит, половина джоу за штуку, — пояснил потрясённый рулевой, поскольку полджоу приблизительно равнялось двум фунтам.

Стивен выложил деньги, и неряха, ехидно ухмыльнувшись, добавила к свёртку три бесплатных ночных горшка.

— Ну, не знаю, — заметил рулевой, — кажется, я никогда не видел у китайских девочек ничего подобного. И даже у мавританских не видел.

Пока губернаторский баркас шел к джонке, Стивен размышлял о своём внезапном разорении, однако поверхностно, не углубляясь в природу своих чувств или, точнее, ощущений, появляющихся где–то в подсознании. В данный момент он вряд ли осознавал что–то кроме общего чувства потери и некой тревоги. В бою к нему нередко приносили тяжело раненых, которые не сознавали случившегося, особенно, когда не видели рану.

«Мне нужно постараться не думать об этом хотя бы неделю», — сказал он себе. Он и прежде поступал так с разного рода неудачами, потерями и изменами, и хотя по ночам его, случалось, тревожили кошмары, да и другие минусы имелись, всё же это казалось лучшим способом справиться с бедственной ситуацией и не дать эмоциям выйти из–под контроля. А потом всё часто оказывалось куда менее значительным, чем выглядело изначально, в смятённом состоянии духа.

На борту джонки он подозвал Май–Май, Лу Мен и Пен Цзяо и вручил им подарки. Девочки вежливо благодарили и кланялись снова и снова, разглаживая аккуратно свёрнутую обёрточную бумагу, но по их удивлённым взглядам на кукол и даже возмущению при виде разукрашенных ночных горшков было понятно, что Стивен не доставил им того удовольствия, на которое надеялся, правда, некоторая доля сомнения тут всё же оставалась.

Ему больше повезло в клетушке, которую он делил с Джеком Обри. Пробираясь сквозь запутанные внутренности большой джонки, по ее широким коротким палубам, он заметил, что приглашение миссис Раффлз принято. В тени вывесили вычищенные и выглаженные изящные мундиры из плотного сукна, способные выдержать даже арктический шквал. Их владельцы в белых бриджах держались поблизости, стараясь по возможности остаться чистыми и не взмокнуть.

— А вот и ты, Стивен, — воскликнул Джек. Невольная улыбка разрушила суровый тон. — Не сомневаюсь, ты оказал флоту много чести. Удивлен, что тебя не покусали собаки. Ахмед и Киллик принялись за твою одежду сразу, как только пришло приглашение. Вон она, разложена на рундуке. Позову корабельного цирюльника.

— Прежде чем он придет, давай я сообщу тебе пару новостей. Первая — у Раффлза есть для тебя корабль. Голландский двадцатипушечник, его на несколько месяцев специально затопили, а сейчас подняли.

— Ого–го! — воскликнул Джек, его лицо залилось радостью. Точнее сказать, оно засветилось ярко–алым, зубы сияли на фоне этой красноты, а глаза стали еще синее обычного. Он пожал Стивену руку с сокрушительной силой.

— Второе. Как ты знаешь, когда мы встретили Ван Да, он сообщил мне, что «Корнели» скоро выходит в море. О чем я тебе не сказал, так это то, что он последует примерно тем же курсом, каким мы следовали бы на «Диане» и последуем на этом чертовом голландце, то есть более–менее неизбежным проливом Салибабу. Пороха у них почти нет, в Прабанге это государственная монополия. Я попросил Ван Да убедить визиря не продавать им ничего.

С лица Джека исчезла краска радости, он опустил глаза.

— Тогда, — продолжил Стивен, — я думал о возможных наших торговых кораблях и хотел, по возможности, избежать того, чтобы их захватили или взорвали, если этого можно избежать. В любом случае, у «Корнели», возможно, есть немного пороха из старых запасов или от китайских торговцев. И, разумеется, не могу тебе сообщить, насколько успешным оказался Ван Да.

Стивен счел, что в текущей ситуации лучше ничего не говорить о корабельных документах. Наступила пауза, и забарабанил муссонный ливень — все громче и громче.

— Что ж, — признал Джек, на чье лицо вернулась часть первоначальной радости, — не могу выразить, как я рад губернаторскому кораблю.

Он повысил голос:

— Киллик, Киллик, сюда. Позови цирюльника.

* * *

— Джентльмены, — произнёс губернатор, — не могу передать, насколько мы — миссис Раффлз и я — рады видеть вас за этим столом. Конечно, мы желали бы, чтобы вас было больше, и все вы были здоровы, но уверены, — он кивнул перевязанным гостям и отдельно улыбнулся Риду, — что множество эпизодов героизма…

Это была складная и хорошо продуманная приветственная речь, произносимая с той доброжелательностью, что часто преобладает на собраниях. Однако она слегка не соответствовала настроению моряков, а слушатели Раффлза, привычные обедать гораздо раньше, были голодны, вспотели от жары и ужасно хотели пить, несмотря на дождь, промочивший по дороге их плащи. Любая речь сейчас казалась им чересчур длинной. Гости не выказывали недовольства, но и не проявляли особого внимания, а когда Рид побледнел, губернатор резко закруглил спич, выбросив несколько пунктов, и предложил выпить за их счастливое возвращение ледяного крюшона из кларета, который в этом климате считался наиболее полезным напитком для инвалидов и молодых людей.

Блюда сменялись одно за другим и постепенно, благодаря естественной доброжелательности и гостеприимству миссис Раффлз, а также прохладному ветерку, последовавшему за дождём, к гостям возвращалось хорошее настроение. Просто удивительно, как много способны съесть инвалиды и молодые люди, и как легко оказалось убедить их немного отдохнуть при появлении признаков усталости.

До портвейна дотянула совсем небольшая компания, ещё меньшая присоединилась к миссис Раффлз и двум другим леди за кофе и чаем, а до прогулки в библиотеку вместе с губернатором добрались только Джек, Стивен и Филдинг. Джек уже выразил благодарность, самую сердечную благодарность за доброту Раффлза, предложившего ему нидерландское судно «Гелекхейд», и теперь губернатор передал папку с планами этого корабля — бок, корпус, полуширота и прочие измерения и схемы. Всё это моряки с профессиональным вниманием изучали, когда Ахмед внёс ботанические образцы, сбереженные во время их последнего плавания. Прежде чем развернуть пакет, Стивен сделал для Раффлза краткий обзор о Кумае, этом втором Эдеме, об его орангутангах, долгопятах и древесных землеройках.

— Если бы я мог надеяться на двухнедельную передышку, то завтра бы туда отправился, — сказал Раффлз. — Визит вежливости к султану в подтверждение союза послужил бы прекрасным предлогом, а прибытие из Коломбо шлюпа «Пловер» в конце месяца придало бы мне достаточно пышности. Вы даже не представляете, как тяжела даже вполовину меньшая ноша. Ява и подчинённые ей территории населены огромной популяцией раджей, султанов и крупных феодалов, и все они имеют склонность к отцеубийствам, братоубийствам и государственным переворотам. Кроме того, существует вражда между яванцами, мадурцами, обычными малайцами, разумеется, а также калангами, бадавцами, амбойнцами, бугисами, индусами, армянами и всеми прочими. Все ненавидят друг друга, но готовы сплотиться против китайцев, и даже самый незначительный бунт может распространиться с необычайной скоростью. — Губернатор внимательно поглядел на свёрток. — Не желаете ли нож?

— Думаю, я и так могу справиться с этим узлом, — ответил Стивен и подцепил узел клыком. — Моряки терпеть не могут наблюдать, как режут шнур, верёвку или даже нить, — добавил он сдавленным голосом. — Ну вот, получилось. Итак, первый пакет — это довольно–таки беспорядочная коллекция, составленная из того, что растёт в переулке за домом ван Бюрена. Уверен, большая часть вам знакома.

— Наверняка не всё, — ответил Раффлз и, раскладывая растения в две кучки, добавил: — Этим вечером зайдёт один человек, который хорошо разбирается в эпифитных растениях. Джейкоб Соуэрби. Он публиковался в «Научных трудах» и рекомендован мне на должность государственного натуралиста. Я встречался и с парой других, но… Вот это, — Раффлз поднял увядший объект, разобраться с которым смог бы только искушённый ботаник, — такого я никогда прежде не видел, даже ничего похожего.

— Ваше превосходительство, — вмешался его секретарь, — Майор Бушель просит вас прибыть на китайский рынок — там проблема, требующая вашего немедленного присутствия. Капитан Уэст уже вызвал караул, на случай, если вы сочтёте нужным пойти. И мистер Соуэрби здесь.

— Прошу прощения, — сказал губернатор Стивену, а потом обратился к секретарю: — Очень хорошо, мистер Эйкерс. Я отправляюсь к Львиному двору. Попросите мистера Соуэрби принять мои извинения, я надеюсь вернуться через полчаса. Вы также можете встретиться с ним, — добавил он, уже от дальней двери.

Вошёл мистер Соуэрби — высокий худой человек лет сорока. По напряжённому выражению лица ясно было, что он нервничает, а по его первым словам — что беспокойство придало ему воинственности.

Стивен поклонился и сказал:

— Мистер Соуэрби, я полагаю? Моё имя Мэтьюрин.

— Вы, кажется, ботаник? — спросил Соуэрби, бросив взгляд на образцы растений.

— Я вряд ли могу называться ботаником, — отвечал Стивен, — хотя опубликовал небольшую работу по цветковым растениям Верхней Оссори.

— Значит, натуралист?

— Думаю, я с полным правом могу называться натуралистом, — сказал Стивен.

Некоторое время Соуэрби не отвечал, только сидел, грызя ногти. Стивен понимал, что этот человек считает его соперником, однако Соуэрби вёл себя так нелюбезно, что Стивен не стал его разуверять. Наконец, глядя на свои обкусанные ногти, Соуэрби произнес:

— На цветковые растения Оссори хватило бы очень маленькой книжки. Ведь Оссори — это в Ирландии, а со всей этой страной разобраться большого труда не составит, может, за исключением самых низких форм жизни в болотах. Я там бывал. Я там бывал, и, хотя мне говорили о скудности тех мест, я был изумлён, узнав сколь на самом деле там убоги и флора, и фауна, и население.

— Ну что вы. Не каждый остров может похвастаться наличием земляничного дерева и плосконосых плавунчиков.

— Не каждый остров может похвастаться наличием исландского мха или такими толпами одичалых босоногих детишек даже в столице. Чрезвычайная скудность…

Хотя скудность, о которой говорил Соуэрби, в данном случае относилась к птицам — ни дятлов, ни сорокопутов, ни соловьёв — его слова внезапно заставили Стивена осознать последствия банкротства Смита и Клоуза, что добавило свежую струю к уже бурлившим непростым ощущениям. Он не собирался показывать, насколько его задели и оскорбили рассуждения Соуэрби, но трудно было выдержать сравнение Тринити–колледжа в Дублине «с его тесными комнатками для студентов» с роскошными площадями «моего Тринити в Кембридже, который сам по себе лишь часть гораздо более крупного университета, и в таком же масштабе соотносится разница между двумя островами». А выслушивать длинную тираду о «позорных событиях 1798 года, когда многочисленные банды изменников поднялись против их истинного государя, сожгли пасторский дом дядюшки и украли трёх его коров», сохраняя внешнее самообладание, оказалось почти невозможно — как и заявление, что подобная нищета и невежество всегда царили в этом несчастном, управляемом священниками сообществе, и всегда будут, до тех пор, пока эти люди цепляются за своё римско–католическое суеверие.

— О, губернатор, — отвлекся Стивен, повернувшись к открывающейся двери и входящему Раффлзу. На лице последнего читалось: «миссия выполнена», — вы как раз вовремя, услышать, как я сокрушу… не оппонента, но, скорее, собеседника исключительно удачной цитатой, которая как раз мне пришла на ум. Мистер Соуэрби утверждает, что ирландцы всегда были бедными и невежественными. Я настаиваю, что так было не всегда и поддерживаю свое утверждение не нашими собственными хрониками, такими как «Анналы четырех мастеров» (их можно счесть предвзятыми), а чисто английским авторитетным источником, самим Бедой Почтенным, да благословит его Господь. «В году 664, — пишет он в «Церковной истории», — внезапная чума, — по–ирландски мы ее зовем «Buidhe Connail», «желтой чумой», — вначале обезлюдила южные области Британии, а затем обрушилась на Нортумбрийскую провинцию, производя повсюду ужасные опустошения и поразив великое множество народа… Не менее она навредила и острову Ирландия, куда многие знатные англы и простолюдины, — Стивен откашлялся и продолжил, — куда многие знатные англы и простолюдины уехали изучать божественные науки или жить более воздержанной жизнью. Ирландцы с радостью принимали их всех, делились с ними насущной своей пищей и снабжали их книгами для чтения и наставлениями».

Джек внимательно и с огромной тревогой наблюдал за Стивеном. Он знал, что его друг взбешен, и знал, на что он способен. Теперь, когда Мэтьюрин присел, а руки его уже не дрожали, Джек воскликнул:

— Отличная цитата, доктор! Хорошо процитировали, клянусь честью. Я бы и вполовину так хорошо не смог бы, разве что вспоминал бы Дисциплинарный устав.

— Сокрушительный удар, уважаемый Мэтьюрин, — подтвердил Раффлз. — Один из тех ответов, что, как правило, приходят в голову лишь на следующий день. Что скажете, мистер Соуэрби?

Мистер Соуэрби смог лишь заверить, что не хотел дурно отзываться о национальностях, не знал, что джентльмен родом из Ирландии, попросил прощения за невольные оскорбления и воспользовался тем, что моряки уходят, чтобы тоже откланяться.

— Надеюсь, все прошло хорошо? — поинтересовался Стивен.

— О да, — ответил Раффлз. — Сейчас почти конец Рамадана, знаете ли, и к вечеру ревностные мусульмане становятся раздражительными, особенно когда такая жара. Завтра они, умасленные бараньим жиром, снова станут самим добродушием. Но я сожалею, что вы оказались вынуждены терпеть этого типа. Наверное, это казалось бесконечным.

— Многословие его второе имя, — признал Стивен.

Некоторое время они в молчании разбирали орхидеи, а потом, с сомнением в голосе, Раффлз произнес:

— Без сомнения, обычно вас окружают джентльмены и офицеры — те, кто знает и о вашем происхождении, и о достоинствах. Хотел бы я знать, известно ли вам, как широко распространены подобные невежественные взгляды? Нищета, безграмотность, папизм, и всё такое? И что такое сильное неприятие некоторым образом связано с мятежом? Если вы не имели дел с людьми вроде тех, кто у власти в Новом Южном Уэльсе, боюсь, оказавшись там, вы будете глубоко потрясены.

— Мне случилось мельком взглянуть на них во времена того несчастного, Уильяма Блая. Мы заходили в Сиднейскую бухту на «Леопарде» за кое–какими необходимыми припасами. Люди бунтовали, но судя по тому немногому, что я смог увидеть, за некоторыми исключениями, офицеры показались мне просто сворой оборванцев на лошадях, со всем упрямством, высокомерием и тщеславием, которые подразумевает такое определение.

— Увы, с тех пор ситуация не улучшилась.

— Странное дело, — продолжил Стивен после паузы, — когда американские колонисты сбросили англичан, в Англии их многие поддерживали, к моему удивлению — даже Джеймс Босуэлл, в противоположность доктору Джонсону. Однако когда то же самое попытались сделать ирландцы — насколько мне известно, не прозвучало ни единого голоса в их защиту. Правда, Джонсон сказал о печально известном альянсе с Кевином Фицджеральдом: «Не вступайте в союз с нами, сэр. Мы с вами объединимся лишь чтобы вас ограбить». Но это было задолго до восстания.

— Меня не перестает изумлять, что Джонсон находил силы терпеть это ничтожество Босуэлла, и что это ничтожество написало такую серьезную книгу. Помню отрывок, в котором доктор злится по поводу революции в колониях и называет их «расой осужденных, которые должны быть благодарны за то, что мы их не перевешали» и еще один «Я готов любить все человечество, кроме американцев». Он их называл «сволочи, бандиты, пираты», восклицал, что «будет жечь и убивать их». Но опять–таки бесстрашная мисс Сьюард заметила: «Сэр, дела обстоят так, что мы всегда наиболее агрессивны в адрес тех, кому мы причинили зло». Может тот же принцип применяется сейчас и к ирландцам. Присоединитесь ко мне на чашу пунша?

— Думаю нет, Раффлз, хотя я очень признателен за вашу доброту. Как только мы разберем эту кучу, я пожелаю вам спокойной ночи. День выдался весьма утомительный.

Пока Стивен шел по коридору, в который выходили комнаты секретарей, то уловил тяжелый запах опиума — наркотика, который он употреблял много лет в более удобной форме лауданума. Иногда Мэтьюрин принимал его для удовольствия и расслабления, иногда — чтобы ослабить боль, но чаще всего — чтобы справиться с душевным расстройством. Эту привычку он бросил, воссоединившись с Дианой, по многим причинам. Одна из них — убеждение в том, что человек должен обходиться без бутилированной силы духа. Чистая храбрость — вот к чему он стремился. Но уловив знакомый запах, Стивен подумал, что будь у него под рукой пинта лауданума, его решимость оказалась бы сломлена. Надвигающаяся ночь требовала невероятной силы духа. С одной стороны, он был невероятно зол — крепкому сну это не способствует. С другой стороны, более болтливая часть его разума, несмотря на все попытки дисциплинировать ее, как только отвлечешься или начнешь засыпать, наверняка станет пытать его мыслями о новой бедности, о неспособности содержать Диану, основать кафедру остеологии, сделать при случае широкий жест, выплачивать обещанные ренты, предпринять дальние плавания на «Сюрпризе» после наступления долгожданного мира. А если он все же заснет, пробуждение окажется еще хуже — эти мысли заново ворвутся в его разум, сопровождаемые, несомненно, теми, которые он еще не осознал.

Реальность в обоих случаях доказала обратное. Сон пришел сразу же, смяв концовку «Отче наш». Глубокий сон, в котором Стивен лежал полностью расслабленным до того, как в первых проблесках света он осознал роскошь лежания в почти бестелесной легкости и благоденствии. Потом пришло радостное воспоминание о том, что у них есть корабль, а потом мощная фигура загородила слабый источник света, и он услышал грохочущий шепот Джека, спрашивающий, проснулся ли он.

— А что, если да, дружище? — отозвался доктор.

— Что ж, тогда, — низкий голос Джека как всегда наполнил комнату, — Бонден нашел маленький зеленый ялик. Я подумал, ты захочешь отправиться со мной и посмотреть на поднятый из воды голландский шлюп, название которого я никак не могу вспомнить.

— С удовольствием, — ответил Стивен, вылезая из кровати и накидывая на себя одежду.

— Разумеется, я полагаю, что умоешься и побреешься ты позже. Если помнишь, нам предстоит завтрак с губернатором.

— Да? Что ж, думаю да. Но парик скрывает множество грехов.

В те времена цитадель Батавии, где располагалась резиденция губернатора, пребывала в несколько хаотическом состоянии. Голландская администрация попыталась разобраться с ужасающим уровнем смертности от лихорадки, оградившись множеством рвов, каналов и водных преград, временно перенаправив ряд водных потоков. В результате Стивену нужно было всего лишь выйти из окна, чтобы с помощью Бондена усесться на корме ялика на позаимствованной где–то диванной подушке. Там к нему присоединился Джек. Сотню ярдов они плавно гребли по узкому частному каналу, заглядывая то в чью–то кухню, то в комнату, от которой им пришлось отвернуть покрасневшие лица. Потом через разрушенный шлюз, по каналу через мели с отливом мягко вышли в залив. День выдался совершенно тихим. Несколько крупных рыбацких проа под негромкое пение плыли сквозь дымку.

Стивен снова заснул. Когда он проснулся, Бонден греб все в том же ровном ритме, но встающее позади них солнце разогнало испарения. Спокойное море окрасилось в невероятно нежный ровный синий цвет, а Джек Обри чрезвычайно внимательно всматривался вперед сквозь яркий свет.

— Вон он, — заметил Джек, уловив движение Стивена. Мэтьюрин, последовав за его взглядом, увидел остров с верфью, а вдоль верфи — корпус тускло–коричневого корабля, довольно маленького.

— О, — воскликнул доктор еще до того, как к нему вернулась способность соображать, — у него нет мачт.

— Какие прекрасные, совершенные обводы, — восхитился Джек, а потом ответил Стивену, — через день–другой его отбуксируют к плавучему крану. Там мы найдем мачт в избытке. Ты когда–нибудь видел что–то изящнее, Бонден?

— Нет, сэр, исключая, разумеется, «Сюрприз».

— Эй, в шлюпке, — окликнули их.

— «Диана», — трубным голосом ответил Бонден.

Исполняющий обязанности помощника заместителя суперинтенданта верфи принял капитана «Дианы» со всей помпой, какую позволила его рабочая партия из четырех человек, но церемонию разрушил резкий и даже вздорный вопль снизу:

— Джон, если ты вот прям сейчас же не спустишься, твои яйца станут каменными, а бекон весь сгорит.

— Пожалуйста, идите и позавтракайте, сэр, — попросил Джек, — я и сам прекрасно тут сориентируюсь. Его превосходительство вчера передал мне чертежи корабля.

Шлюп на деле оказался вполне знакомым благодаря изучению чертежей прошлым вечером, но всё же пока Джек водил Стивена вверх и вниз по трапам, по палубам и в трюмы, он продолжал восклицать: «Какой славный кораблик, какой славный кораблик!». Вернувшись на форкастель и глядя в сторону Батавии, он произнес:

— Не обращай внимания на покраску, Стивен, не обращай внимания на мачты. Несколько недель работы верфи все это решит. Но только прекрасный мастер с отличным деревом под рукой — ты видел превосходные висячие кницы? — мог создать такой маленький шедевр. — Некоторое время он размышлял, улыбаясь, и потом спросил: — Скажи мне, на каком титуле запнулся бедняга Фокс во время нашей первой аудиенции у султана?

— Kesegaran mawar, bunga budi bahasa, hiburan buah pala{9}.

— Наверное, да. Но я имел в виду перевод. Что значит последняя часть?

— Мускат утешения.

— Именно так. Именно эти слова болтались в глубине моего разума. Какое прекрасное имя для прочного, изящного, недавно обшитого медью небольшого корабля с широкой кормой, какой бальзам на душу любого человека. «Мускат» для повседневного использования, «Мускат утешения» для документов. Дорогой «Мускат»! Как прекрасно!

Глава четвертая

Немногое из происходящего в Батавии надолго оставалось неизвестным в Пуло Прабанге. Вскоре после того, как со всеми возможными в данных условиях формальностями «Мускат» зачислили в списки флота как корабль шестого ранга, от ван Бюрена пришло письмо. Он поздравил Стивена с выживанием, рассказал о молодом, крайне одаренном и привязчивом орангутанге, полученном в подарок от султана, и в конце добавил: «Меня особо просили передать вам, что корабль выходит в море семнадцатого. Мой информатор не рискнул брать на себя ответственность и сообщить, насколько хорошо тот снаряжен, но надеется, что ваши пожелания хотя бы отчасти исполнены».

Настало семнадцатое, но на «Мускате» едва только установили мачты. Его исключительно сухие, чистые, хорошо пахнущие трюмы, выскобленные до свежего дерева руками бесчисленных кули и высушенные после последних шквалов муссона благодаря настежь распахнутым люкам и орудийным портам (ни таракана, ни блохи, ни вши, не говоря уж о крысах, мышах или пропитанном грязью старом балласте) пустовали, и шлюп сидел в воде абсурдно высоко. От носа до кормы широкой полосой сверкала медная обшивка.

Голландские чиновники, а в еще большей мере голландские мастера на верфи оказались высококвалифицированными и добросовестными даже по стандартам королевского флота. Эта замкнутая корпорация не терпела посторонних. Они стремились работать так скоро, насколько позволяла их ограниченная численность и даже (за компенсацию) поработать несколько часов сверх положенного, но не принимали никаких мастеров со стороны, несмотря на все их способности. Исключение — действительно грязная работа по выскребанию трюмов, она оставалась уделом одной из каст бугисов. Никакой помощи «мускатовцев» не требовалось. На верфи корабль оставался заповедником судостроителей. Если боцман мистер Краун, притоптывая от нетерпения, пальцем трогал сезень (строго говоря, сфера ответственности такелажников), раздавалась команда «Всем прочь», и все работники откладывали инструменты и уходили, символически умывая руки после сходней. Обратно они возвращались лишь после затяжных переговоров и оплаты упущенных часов. В теории, они принадлежали к покоренной нации, а верфь, древесина, такелаж и парусина могли принадлежать королю Георгу, но непредвзятый наблюдатель об этом вряд ли бы догадался. А исключительно предвзятая главная их жертва — постаревшая, в морщинах и серая от раздражения — по два–три раза в день вопила: «Измена… мятеж… ад и смерть… выпороть их всех по флоту».

— Полагаю, флотские джентльмены вроде вас всецело против коррупции, — заметил Раффлз.

— Коррупция, сэр? — воскликнул Джек, — Обожаю это слово. Со своего первого командования я подкупал всякого офицера на верфях, в арсеналах и снабжении, которые выказывали хотя бы тень намека на пожелание традиционных подарков и которые могли помочь мне вывести корабль в море чуть быстрее и чуть в лучшей форме. Я подкупал всех, на кого только у меня хватало средств, а иногда даже для этого брал взаймы. Не думаю, что серьезно развратил кого–нибудь. И думаю, это окупилось и для флота, и для команды, и для меня. Если б только знать, за какие концы здесь потянуть, или будь со мной казначей и писарь, оба эксперты в таких делах на низовом уровне, я бы то же самое проделал бы и в Батавии, сохраняя уважение к вам, сэр, и проделал бы это в гораздо большем масштабе, поскольку сейчас средств у меня гораздо больше, чем тогда.

— Жаль, что ни одного из наших «индийцев» не ждут еще пару месяцев. Их капитаны в этих делах разбираются прекрасно. Но даже так, думаю, если мой производитель работ перекинется словечком с суперинтендантом, что–нибудь может из этого получиться. Конечно, ни меня, ни вас упоминать нельзя, и я безусловно не могу использовать официальные фонды. Но неофициально я сделаю всё, что в моей власти, чтобы помочь вам выйти в море так быстро, как только возможно. Я порицаю необходимость смазки шестеренок, которые должны крутиться сами, но признаю этот факт, особенно в данной части света. В случае с «Мускатом» готов предоставить всю возможную поддержку.

— Премного вам благодарен, сэр, и, если благодаря вашему достойному клерку удастся узнать примерную цену вопроса, постараюсь выплатить ее из имеющихся средств. Если не хватит — может быть, какие–нибудь конторы примут лондонский вексель.

— В чьем банке вы держите деньги, Обри?

— У Хоарса, сэр.

— Вы его не сменили, как бедный Мэтьюрин?

— Нет, нет, слава Богу, — воскликнул Джек, стукнув кулаком по ладони. — Худший поступок в моей жизни. Проклинаю тот день, когда рассказал ему о «Смит энд Клоуз». Сам я ради удобства поместил у них несколько тысяч, но все остальное оставил в «Хоарс».

— В таком случае наш с Мэтьюрином друг Шао Ян окажет вам эту услугу.

Шао Ян услугу капитану Обри оказал, и различные гильдии оказались так тщательно убеждены отбросить на время свои старинные традиции, что в течении тридцати шести часов корабль заполонили старательные рабочие, включая всех «мускатовцев», которые могли найти место. Джеку и его офицерам очень часто приходилось подгонять команду — Филдинг был особенно хорош в этом, да и Краун тоже не бездельник. Но ни разу им не приходилось требовать такой сдержанности, умолять матросов не перенапрягаться в сыром, нездоровом климате или не рисковать так. Ютовые и им подобные, не имеющие обязанностей, требующих высокой квалификации, красили корабль. За ними на расстоянии присматривал Беннет, чье выздоровление оказалось самым большим сюрпризом. Он скользил по воде в ялике, покрикивая «Еще полдюйма под нижней кромкой порта» — «Мускат» красили в нельсоновскую клетку, по мнению Джека Обри, единственную схему покраски боевого корабля. Нужную краску в огромных количествах нашли в Батавии — несмотря на то, что сейчас присутствие королевского флота ограничивалось одним лейтенантом, парой клерков и матросами, недавно здесь базировалась весьма внушительная эскадра, и она вполне могла вернуться, так что оставили огромное количество припасов, в основном трофейных. Этим богатством Джек Обри и оснащал «Мускат», расхаживая, словно по пещере Алибабы. Точнее по пещерам — огромный выбор новых канатов хранился отдельно от защищенных хранилищ с порохом. Всё на месте, всё, что только может пожелать сердце истинного моряка.

Капитан уже давно решил, что единственный шанс при встрече с «Корнели» (если Стивену не удастся его нечистоплотный заговор) — бегство или ближний бой. С двадцатью девятифунтовками «Мускат» не мог обмениваться залпами издалека с французским фрегатом, вооруженным тридцатью двумя восемнадцатифунтовками, особенно если французские орудия будут наводить с обычной точностью. Но если навязать бой рей к рею и вооружиться тридцатидвухфунтовыми карронадами, то можно довести вес бортового залпа до 320 фунтов вместо 90 и в дыму взять противника на абордаж.

Значит, карронады. Джек и главный канонир с помощниками бродили по тускло освещенному складу позади артиллерийского причала, изумляясь открывшемуся перед ними богатству и свободе выбора (губернатор позволил капитану Обри полную свободу), почти неспособные мыслить связно, переходя от орудия к орудию, проверяя совершенную гладкость каналов стволов. Окончательный выбор двадцати «крушилок» сопровождался поспешной мучительной радостью. А потом встал неприятный вопрос ядер — карронады, в отличие от длинноствольных пушек, были очень чувствительны к сносу снарядов ветром и для достижения чего–то хоть немного похожего на точность требовали почти идеально круглые сферы. Каждое ядро весило тридцать два фунта, каждой карронаде требовалось их очень много (нужно было иметь запас для тренировок — матросы гораздо больше привыкли к пушкам бедной «Дианы»). Должно быть, они перекатили по пыльным полам и сквозь пробные кольца многие тонны чугуна.

Но при всех своих добродетелях (малый вес и заряд, небольшой расчет, огромная убойная сила) карронады — неуклюжие бестии. Они такие короткие, что даже если их полностью выкатить, язык пламени от выстрела иногда поджигает такелаж, особенно если орудия повернуты. Опять–таки, они легко перегреваются, начинают подпрыгивать и срываться со станков. Так что раз Джек определил «Мускат» в карронадный корабль (хоть и сохранил свою старую бронзовую девятифунтовку и еще одну очень похожую длинноствольную пушку как погонные орудия), он и все имеющие к этому отношение потратили кучу времени, чтобы приспособить орудийные порты для коротких, коренастых, буйных скотинок и убедиться в том, что рядом с их жерлами не окажется снастей при любом угле наводки. Более того, за чудовищную взятку голландцам, он нанял на работу команду превосходных китайских плотников, дабы те для компенсации отдачи сделали полозья орудийных станков наклонными.

Это оказалось не единственной его экстравагантностью.

— Какой толк быть почти богатым, — спрашивал он у Раффлза (Стивен где–то пропадал), — если не можешь при случае швыряться деньгами?

В данном конкретном случае он швырялся деньгами в удивительных масштабах, когда речь зашла о парусах (паруса для любой погоды, от капризных зефиров до тех, что бушуют к югу от мыса Горн) и такелаже (лучшие манильские канаты почти везде, особенно в стоячем такелаже — Джек настаивал, что ничего не может быть лучше этого дорогого трехпрядного троса кабельтовой свивки).

Все это вместе с поисками плотника, казначея, писаря и двух–трех способных юношей на вакансии мичманов (Рид и Беннет, пусть и исполненные благих намерений, не могли карабкаться на мачты или стоять ночные вахты в плохую погоду) означало, что он мало видел Стивена. Последний, с учетом того, что выжившие пациенты успешно выздоравливали, большую часть времени проводил с Раффлзом — в цитадели или в Бейтензорге, загородном убежище губернатора, где и находились большая часть его садов и коллекций, доступные для внимательного изучения и обсуждения.

Жарким, предвещавшим дождь утром, вскоре после того, как на борт поднялись китайские плотники, Стивен собирался в Бейтензорг. Он в задумчивости стоял рядом со своей лошадью, прелестной мадуранской кобылкой, пока Ахмед терпеливо держал ее голову. Стоит ли везти свернутым за седлом большой, тяжелый, не слишком–то водонепроницаемый плащ и оказаться одновременно мокрым и запарившимся, если погода испортится, или же мудрее будет рискнуть и промокнуть насквозь, но остаться в относительной прохладе? Может, дождя вообще не будет. Пока Стивен оценивал эти возможности, он заметил приближающегося к нему Соуэрби, странно нерешительного, иногда вообще останавливающегося. Наконец тот подошел ближе, снял шляпу и поздоровался:

— Доброе утро, сэр.

— Доброе утро, сэр, — ответил Стивен, ставя ногу в стремя. Несмотря на этот жест, Соуэрби приблизился и продолжил:

— Я собирался оставить вам это письмо, сэр. Но раз сейчас я имею счастье встретить вас, надеюсь получить возможность лично выразить признательность за ваше великодушие. Его Превосходительство рассказал, что своим назначением я обязан вашей рекомендации, что я назначен по вашей рекомендации.

— Право же, — ответил Стивен, — вы мало чем мне обязаны. Мне показали бумаги, представленные различными кандидатами. Ваши я счел наилучшими, и так и сказал. Ничего больше.

— Даже так, сэр, я премного благодарен. И в знак моего уважения, надеюсь, вы позволите назвать в вашу честь неизвестное ранее растение. Но мне не следует вас задерживать, вы собираетесь в путь. Пожалуйста, примите это письмо. Оно содержит образец и полное описание. Хорошего вам дня и приятного путешествия.

К этому моменту Соуэрби почти ослеп от нервного напряжения. Он то краснел, то бледнел, постоянно запинался. Но все же каким–то чудом он вручил письмо не уронив, благополучно прошел мимо норовистой лошади Ахмеда, надел шляпу, на полдюйма разминулся с каменной колонной сбоку от дороги и стремительно ушел прочь.

Монотонная поездка, монотонный дождь. Время от времени дорогу пересекали пресноводные черепахи — то шли, то плыли, всегда следуя строго на юго–восток. После первого часа гораздо чаще и в гораздо большем количестве стали встречаться толпы крупных краснобрюхих жерлянок, они также ревностно стремились на юго–восток. К этому времени лошади, брыкавшиеся при виде черепах, слишком отчаялись, чтобы отскакивать в сторону при виде даже великого множества жаб. Они все брели и брели, их уши поникли, а по спинам стекала теплая вода.

По спине Стивена между сюртуком и кожей тоже текла вода — он все–таки решил отказаться от плаща. Вода текла бы и по образцу Соуэрби, если бы одно из проявлений скупердяйства Стивена не касалось париков. Удобство, статус дипломированного врача и чувство должного требовали носить парик, но платить за него он упорно не желал. У Мэтьюрина остался всего один — короткий докторский. Поскольку цены постижеров в Батавии он считал заоблачными, то единственный выживший парик носил повсюду. Сейчас его защищала круглая шляпа, закрытая в свою очередь от ливня аккуратным съемным брезентовым чехлом, привязанная под подбородком двумя кусками белого марлиня и закрепленная прочной булавкой. Ценный парик был прикреплен к голове владельца не хуже собственного скальпа. Именно под тульей круглой шляпы и лежало письмо Соуэрби.

Сидя в синей маленькой столовой Бейтензорга в одном из халатов губернатора (его собственные вещи где–то сушились), он держал в руках хрустящий сухой пакет:

— Я близок к бессмертию. Мистер Соуэрби собирается назвать в честь меня неописанное растение.

— Вот миг вашей славы, — воскликнул Раффлз. — Можем взглянуть на него?

Стивен сломал печать и извлек из нескольких слоев тонкой бумаги цветок и два листа.

— Никогда такого не видел, — признал Раффлз, глядя на грязно–буро- пурпурный диск. — Внешне похоже на стапелии, но, разумеется, должно принадлежать к совершенно другому семейству.

— И пахнет, как некоторые из зловонных стапелий, — признал Стивен. — Наверное нужно убрать образец на подоконник. Соуэрби обнаружил его паразитирующим на местном лютикоцветном. Клейкие пухлые листья с заворачивающимися внутрь краями наводят на мысль, что это насекомоядное растение.

Они в тишине рассматривали растение, дыша в сторону. Потом Стивен поинтересовался:

— Вам не кажется, что у джентльмена могли быть какие–то сатирические намерения?

— Нет, нет, ни за что. Ему такое никогда в голову не придет. Он крайне методичный и совершенно лишен чувства юмора. Классификатор, не дающий оценок.

— Господи, Раффлз, — воскликнула его жена, входя в комнату, — что это за невероятно дурной запах? Что–то умерло за стенной панелью?

— Моя дорогая, — объяснил губернатор, — это новое растение, которое назовут в честь доктора Мэтьюрина.

— Что ж, — признала миссис Раффлз, — уверена, лучше, чтобы в честь тебя назвали растение, чем болезнь или перелом. Только подумайте о бедном докторе Уарде и его водянке. Разумеется, это великолепное и любопытное растение. Но может лучше попросить Абдула отнести его в садовый сарай. Дорогой доктор, мне сообщили, что ваша одежда высохнет где–то через полчаса. Так что пообедаем мы рано. Вы, должно быть, умираете с голоду.

— Называть существ в честь друзей или коллег — очень милая традиция, — заметил губернатор, когда его жена ушла. — И никому этого не удалось лучше вас с той славной рептилией Testudo aubreii. Раз уж заговорили об Обри — я его не видел уже несколько дней. Как он поживает?

— Очень хорошо, спасибо, носится повсюду день и ночь, дабы подготовить корабль к выходу в море с еще большей, чем обычно, безумной флотской спешкой. Носится с таким усердием, что едва успевает поесть и, рад сказать, не успевает переедать.

— Ему нужны еще матросы?

— Думаю, нет. Нас осталось около ста тридцати. С учетом того, что «Мускату» нужны сокращенные орудийные расчеты, если я не ошибаюсь, не более трех–четырех человек на карронаду, Обри считает его достаточно хорошо укомплектованным и доволен производством помощника плотника на место бедного мистера Хэдли. Но, как вы знаете, все еще не хватает казначея, писаря и двух–трех молодых джентльменов.

— Что до казначея, то все мои поиски не дали человека, которого я мог бы рекомендовать. Но отличный писарь у меня есть. Его ранило в ногу, когда мы захватили Яву, но он уже поправился и стал довольно проворным. Есть два молодых джентльмена, они могут подойти, а могут и нет. Как думаете, Обри сможет пообедать у меня в четверг? Могу представить своих кандидатов до этого или после, как он пожелает. И могу в общих чертах расспросить его о ближайших планах. Думаю, могу сделать это без проявления невежливости. Помимо моего сильного любопытства насчет того, собирается ли он рискнуть сразиться с «Корнели» или попытается обогнать фрегат, я могу, немного злоупотребив полномочиями, дать ему в сопровождение до пролива шлюп «Кестрел». Он придет сюда в конце недели.

— Говоря без малейших на то полномочий… что там в окне?

— Тангалунга, яванская циветта, — объяснил Раффлз, открывая оконный переплет. — Иди сюда, Табита.

После паузы прелестное существо, пятнисто–полосатое, залезло в комнату и уселось Раффлзу на колени, недовольно косясь на Стивена.

Стивен из уважения заговорил тише и продолжил:

— Без малейших на то полномочий, думаю, могу заверить, что нельзя придумать менее желательного предложения.

— Ох, и правда?

— Мое впечатление, но это только мое впечатление, ничьих тайн я не раскрываю, тем более не даю консультации, что Обри собирается атаковать «Корнели», если ее обнаружит. Присутствие «Кестрела» на физический исход столкновения не повлияет — вооружен он четырнадцатью хлопушками и против фрегата бессилен так же, как фрегат бессилен против линейного корабля. Но на метафизический исход это окажет катастрофическое влияние. Если попытка Обри потерпит неудачу, то «Кестрел» тоже потопят или захватят. «Корнели» победит двух противников и покроет себя славой. Но если Обри преуспеет, дай Бог, то «Корнели» окажется побежденной превосходящими силами два к одному. Позора она не понесет, а Обри не заработает славы. Вам нужно понимать, что газеты и публика почти не обращают внимания на сравнительную мощь противников.

— Обри так ценит славу?

— Конечно, он превозносит Нельсона, но не думаю, что ему присущ порок тщеславия, как это, возможно, было с его героем. Личный триумф Обри, однако, неважен в этом гипотетическом бою. Истинная цель, и он ее осознает совершенно ясно — сбить самоуверенность с французов, особенно с флота. Это, я вас заверяю, вопрос такой важности, что я при необходимости зайду, и мне уже приходилось, очень далеко…

Как именно — он так никогда и не раскрыл. Открылась дверь, и английский дворецкий, некогда пухлый и цветущий представитель своего вида, но теперь пожелтевший и сморщившийся от яванской лихорадки, объявил, что обед его превосходительстваподан.

* * *

— Святые небеса! Мистер Ричардсон, дорогой, что за кутерьма! — воскликнул Стивен, поднявшись на борт «Муската». — Что все эти люди делают?

— Доброе утро, сэр. Они вяжут выбленки на ванты.

— Что ж, сохрани их Господь от всякого зла. С моей точки зрения выглядит это очень опасным. Сам на корабле?

Сам оказался в каюте, устроив передышку с кофейником после исключительно тяжелого утра, начавшегося еще затемно. Бледный, усталый, но довольный.

— Ни за что бы не поверил, что столько можно сделать за три дня, — признался Стивен, оглядевшись вокруг. — Место просто не узнать с тех пор, как я был здесь. Каюта почти такая же, как и наша старая — чистая, аккуратная, удобная. А как много места оставляют эти маленькие аккуратные карронады, как же хорошо! Раффлз просит нас отобедать с ним в четверг здесь, в Батавии. У него для тебя есть писарь, за которого он может поручиться, и два мичмана, за которых не может. Боюсь, что честного казначея не найти.

— Четверг? — переспросил Джек, лицо его осунулось. — Я рассчитывал, что пороховая баржа причалит завтра до полудня, потом во время стоячей воды принять скот и отчалить с вечерним отливом.

— Насколько я знаю, у него завтра заседание совета, а потом большой обед для дюжины местных царьков в Бейтензорге.

— Конечно, он очень занят, — признал Джек и, подумав, продолжил: — Четверг означает потерю пары дней. Но меня сильно тревожит возможная невежливость в адрес губернатора — он оказался невероятно любезным. Вот что я тебе скажу, Стивен. Не мог бы ты повидаться с ним до четверга и попросить не беспокоиться насчет писаря и мальчишек, пусть его секретарь даст им рекомендательные письма ко мне. Это было бы гораздо лучше. Губернатору и миссис Раффлз не пришлось бы тяготиться парой неуклюжих болванов, а я бы смог лучше ознакомиться с их способностями. Ты не знаешь, за что их выгнали?

— Пьянство, блуд и лень стали их погибелью. Их не столько выгнали, сколько оставили на берегу. Они выползли из борделя около полудня, шатаясь с похмелья добрались до берега и обнаружили, что эскадра отчалила на рассвете. С тех пор живут в нищете. Хотя губернатор обратил на них косвенным образом некоторое внимание, но, кажется, их друзья ничем не помогли. Возможно, из–за нехватки времени, а не преднамеренно. В конце концов, пока «индиец» доплывет и вернется — пройдет целая вечность.

Джек некоторое время всматривался в Южно–Китайское море — сияющее солнце и бесчисленные суденышки, деловито снующие под ним, зеленоватый оттенок воды. На волосок от горизонта на зюйде поднимается дождевая облачная гряда. Налив Стивену еще чашку, он продолжил:

— Что до казначея, обойдусь и без него. Бедняга Блай обходился умным, относительно честным стюардом и понимающим баталером. В любом случае, капитан Кук был сам себе казначеем. Но от всего сердца поприветствую хорошего писаря. Мне было бы больно потерять все записи, как ты предлагал, поскольку наблюдения для Гумбольдта частично с ними совмещены, и умный человек, привыкший к корабельным журналам, мог бы в этом разобраться. Более того, есть и ужасный случай с Макинтошем. Ты же помнишь Макинтоша, он захватил тридцатишестипушечную «Сибиллу» после погони через весь Пролив. Так вот, он сошел на берег на Кикладах и потерял половину документов. Он взял оставшуюся половину, завернул ее в свинцовый лист, написал на нем «С — адмиралтейский совет, ф — адмиралтейство, б — комиссия по больным и увечным» и вышвырнул их за борт. Неделю спустя греческий ловец губок принес их в отличном состоянии на флагман и попросил вознаграждение.

— Он сосчитал цыплят, не оценив риски, — заметил Стивен.

— Да. Что же до мичманов — взгляну на них, конечно. Но мичман, которого никто не рекомендует, да еще и взрослый при этом… Подумывал я о юном фор–марсовом Конвее, но затруднительная это штука — вылезти на квартердек через клюз на собственном корабле, отдавая приказы своим бывшим сотрапезникам, не говоря уж о том, чтобы войти в общество мичманов, которые до того были твоими начальниками. Опять–таки, мои повышения обычно оказывались несчастливыми. В бою квартердек — чертовски нездоровое место, знаешь ли.

— Я мало что знаю о битвах, но мне казалось, в бою мичманы находятся со своими орудийными расчетами или на марсах со стрелками.

— Да, в большинстве своем, но несколько человек всегда находятся на квартердеке вместе с капитаном и первым лейтенантом. Можно сказать, адъютанты.

В четверг «Мускат» вышел в бухту, пришвартовался к тем же бочкам, которыми пользовалась «Диана» и был очень тщательно обследован капитаном, штурманом и трюмным старшиной. Ни на верфи, ни рядом с пороховой баржей они не могли отойти достаточно далеко, чтобы в полной мере оценить дифферент. Но теперь в их распоряжении было целое море, и все трое согласились: дифферент на корму чуть больше чем нужно. Укладка балласта и штивка трюмных грузов — чрезвычайно трудоемкий и сложный процесс. Его завершили до размещения домашнего скота, так что из форлюка доносился хорошо знакомый запах свиней, разлетаясь по палубам. Перекладывание всего этого привело бы если и не к мятежу, то почти наверняка к недовольству. К счастью, мистер Уоррен, хорошо знакомый со страстью капитана к точной дифферентовке и достижению максимально возможной для корабля скорости, так разложил рукава, что мог переместить несколько тонн воды туда–сюда в нижнем ряду:

— Думаю, на полпояса хватит, сэр, — заметил штурман.

Джек кивнул и, наполнив воздухом легкие, позвал:

— Мистер Филдинг, пожалуйста, начинайте перекачивать воду на нос.

— Какой все–таки голос у нашего капитана, — заметил Стивен Уэлби по пути к шлюпке. — Разносится он на большое расстояние, но стоит отметить, что в нем нет хрипоты или металлических нот, обычных для аукционистов, политиков и сварливых женщин.

— В моей части Англии есть птица, которую мы зовем «болотным барабаном» или «быком из трясины», она почти столь же громкая. В тихий вечер можно услышать за добрых три мили. Но, рискну предположить, вы об этом и так знаете, доктор.

— О, сэр, сэр, пожалуйста, — окликнул голос сзади. Юноша бежал по причалу, тяжело дыша. — Если вы отправляетесь на «Мускат», пожалуйста, возьмите нас с собой. У нас записка для капитана.

— Что вы имеете в виду под «нас»? — насупился Уэлби.

— На той стороне моста мой друг. У него снова подошва ботинка отвалилась.

— Тогда пусть он снимет второй и возьмет их в руки, — приказал Уэлби. — Бегом! Мы тут весь вечер ждать не можем.

— Давай сюда, Миллер, — закричал юнец сломавшимся посредине фразы голосом. — Возьми обувь в руки. Джентльмены не могут ждать весь вечер.

Стивен разглядывал их, пока шлюпка тащилась по холодной воде. Юнцы были бледные, болезненные, тощие и недокормленные, сплошные коленки и локти (как будет по–английски «âge ingrat{10}»? — подумал он).

Оба явно уделили очень много внимания своей внешности и потрёпанной одежде, из которой уже выросли, но презентабельным их вид никак не назовешь. Излишние старания даже сослужили им плохую службу, ведь бриться они толком не умели, а поскольку оба находились на прыщавой стадии, порезы и рубцы превратили непримечательные лица подростков в нечто жуткое. Они выглядели жалкими, потерянными и озабоченными, и не произвели на Стивена особого впечатления, пока уже почти у борта, один из них, поймав его внимательный взгляд, не произнёс тихим голосом:

— Боюсь, мы довольно скверно выглядим, сэр.

Юнец говорил смущённо, но глядя прямо в глаза и, видимо, рассчитывал на доброжелательное отношение Стивена, чем тронул его.

— Нет, вовсе нет, — ответил он, и, поднимаясь, подумал: «Интересно, что Джек станет с ними делать. Надеюсь, он сочтет их моряками. Не то придётся им браться за ткацкий станок или плуг».

На последней ступени трапа Стивена подхватили чьи–то дружеские руки, и, глянув вверх, он увидел улыбающегося Филдинга.

— А вот и вы, доктор. Капитан просил дать вам знать, что он в своей каюте, с сюрпризом.

В каюте Стивену тоже улыбались — сияющая красная физиономия Джека, а рядом с ним, позади огромной горы бумаг — смущённый маленький человечек.

— Вот и доктор! — воскликнул Джек. — А у нас здесь наш старый товарищ!

— Мистер Адамс, — сказал Стивен, пожимая гостю руку. — Как я рад снова вас видеть. И поздравляю с выздоровлением.

— Мистер Адамс клянётся, что может привести в порядок этот хаос, разобраться с необходимыми заменами и обеспечить нам полный комплект — нам следует всё сохранить, и мы сможем сдать все наши отчеты!

— Я всегда верил в магические способности мистера Адамса, — с искренней убеждённостью отвечал Стивен. Адамс служил секретарём и писарем Джека, когда тот временно командовал «Лайвли», и славился на всё Средиземноморье своими способностями. Казначеи с других кораблей тайком поднимались на борт за его советами, а многие капитанские отчёты своей чёткостью, точностью и аккуратностью были целиком обязаны его перу. Адамс давно и сам мог бы стать казначеем, но терпеть не мог заниматься подсчётом мелочей. Кроме того, в качестве капитанского писаря принимать участие в шлюпочных экспедициях было гораздо проще, а это составляло для него особое удовольствие.

— Мне следовало прийти к вам сразу же, как вы прибыли, — сказал Адамс, — но я был на водах в Барбарленге и до вторника не знал о вашем приезде, пока губернатор, благослови его Господь, не сообщил мне.

Отбили три склянки, возникла небольшая пауза, и Стивен воскликнул:

— Я же совсем забыл о тех несчастных молодых людях. Прибыли с нами на шлюпке с запиской от губернатора, точнее от его секретаря, и до сих пор ждут на… ждут снаружи.

— Я могу встретиться с ними попозже, — сказал Джек.

— По–моему, сэр, вам стоит принять их прямо сейчас, — вставил Адамс, собирая свои бумаги. — А я схожу к стюарду казначея. Если у него голова не только, чтобы шляпу носить, мы с ним сумеем заполнить все эти пробелы.

Пять минут спустя юнцов впустили в каюту, бледных от ожидания и дурных предчувствий. Джек встретил их отстраненно и равнодушно — счастье не затмевало его суждений в том, что касалось блага корабля. Первое впечатление едва ли оказалось благоприятным: похоже, мичманы как раз того сорта, которых любой капитан оставит на берегу, не прикладывая особых усилий к розыску.

Он быстро изучил историю их службы (без заслуг) и выяснил природные способности (умеренные). Подумав, он им сказал:

— О вас я ничего не знаю. Не знаю и капитанов, под чьим командованием вы служили. У меня нет ни строчки от них, а записка секретаря просто упоминает ваши имена без рекомендаций. И конечно в списках «Клио» против ваших имен стоит «Д» — технически вы дезертиры. На квартердек я вас не приму. Но, если хотите, могу внести вас в списки матросами первого класса.

— Спасибо, сэр, — едва заметно пробормотали они.

— Мысль о нижней палубе не радует вас? Что ж, нехватки матросов у меня нет, насильно вербовать я не буду. И как дезертиров не арестую. Можете отправиться на берег следующей шлюпкой.

— Мы бы лучше остались, сэр, если позволите.

— Очень хорошо. Конечно, жизнь на нижней палубе тяжелая и грубая, вы и сами это очень хорошо знаете, но на «Мускате» подобрался приличный народ. Будете вести себя тихо, исполнять свой долг и не зазнаваться, в первую очередь если не будете зазнаваться, то жизнь ваша окажется весьма неплохой. Что важнее, получите очень хорошее понимание флотской службы. Многие достойные люди начинали карьеру матросами или оказывались разжалованными из мичманов, а в конце концов поднимали адмиральский флаг. Киллик, Киллик, поди сюда. Позови мистера Филдинга. Мистер Филдинг, Оукс и Миллер будут внесены в корабельные списки как матросы первого класса. Зачислите их в вахту правого борта, в фор–марсовые. Стюард казначея под присмотром мистера Адамса выдаст им одежду, постель и койки.

— Так точно, сэр, — отозвался Филдинг.

— Большое спасибо, сэр, — отозвались Оукс и Миллер, скрывая (точнее пытаясь скрыть) смятение под маской пристойной благодарности.

* * *

В четверг Ахмед с серьезным выражением лица и с заготовленной речью зашел в каюту Стивена. Он пал на колени, ударился лбом о палубу и попросил разрешения уволиться. Ахмед тосковал по семье и своей деревне. Всегда подразумевалось, что он должен вернуться с туаном на Яву, теперь корабль собирается отправиться в неизвестность, которая еще хуже Англии. В качестве подарка на прощание он принес туану коробку из бетеля, в которой можно хранить листья коки, и парик, плохонький, но лучший из того, что можно найти на острове.

Стивен ожидал этого, особенно потому что Ахмеда замечали гуляющим с суматранской красоткой. На прощание он дал слуге небольшой кошелек иоганнесов, этих широких португальских золотых монет, и написал прекрасную характеристику на случай, если он снова захочет к кому–нибудь наняться. Расстались они на прекрасной ноте, и Стивен надел тщательно напудренный парик на обед у губернатора.

Трапеза шла приятно. Хотя Джек и Стивен оказались единственными приглашенными мужчинами, миссис Раффлз пригласила четверых голландских леди составить им компанию. Голландки неплохо говорили по–английски и сохранили свой нежный цвет лица даже в батавском климате. Их веселость тоже не уменьшилась, равно как и пышность. Впервые в жизни Стивен обнаружил, что он думает одинаково с Рубенсом, особенно когда щедрые декольте и просвечивающие платья открывали перламутровую рубенсовскую плоть, столь озадачивавшую его ранее. Перламутровая плоть действительно существовала и источала желание. Мысль о том, чтобы оказаться в постели с одной из этих жизнерадостных полных дам, на мгновение довольно сильно обеспокоила его. Он даже пожалел о сигнале миссис Раффлз, по которому они все ушли, а мужчины собрались у края стола.

— Обри, — начал губернатор, — рискну предположить, что Мэтьюрин сообщил, как он встретил мое предложение отправить с вами «Кестрел» до пролива, когда он прибудет?

— Да, сэр, именно так, — улыбнулся Джек.

— Я уверен, что он прав. Но говорил он как человек, озабоченный в основном политическим аспектом дела. Я бы хотел услышать мнение моряка, боевого капитана.

— Что ж, сэр, с чисто тактической точки зрения буду сожалеть, если окажусь в компании шлюпа. Его присутствие может привести к тому, что боя не будет вовсе. «Корнели», заметив наши паруса при плохом освещении и не видя корпусов, скрытых за горизонтом, может легко преувеличить мощь «Кестрела», он ведь, в конце концов, несет корабельное парусное вооружение, и скрыться, после чего мы ее больше никогда не увидим. Но важнее всего, шлюп не придет еще несколько дней, а потом ему наверняка потребуется пройти переоснащение, принять воду и припасы. Каждый день при текущих ветрах означает потерю ста пятидесяти миль или около того. Что до остального, политической или даже, можно сказать, духовной стороны, я полностью согласен с Мэтьюрином. Чем больше удастся убедить французский флот, что они всегда будут биты, тем меньше у них шансов когда–нибудь победить. Так что с вашего разрешения, сэр, я планирую сняться с бочек через пять минут после того, как мы распрощаемся с миссис Раффлз. И как только суша скроется из виду, отправлюсь на восток под всеми парусами, которые смогу поднять.

— Дорогая моя, — сказал губернатор в гостиной, — нам не следует задерживать капитана Обри дольше, чем на традиционную чашечку кофе. Он уже достаточно топтал землю, и теперь рвётся к востоку, убеждать французов, что они неизбежно будут биты.

— Быть может, до отъезда он скажет нам, как поступил с теми несчастными молодыми людьми, — отвечала миссис Раффлз. — Когда я видела, как они болтаются по китайскому рынку, такие грустные, бледные и оборванные, у меня просто сердце кровью обливалось. Это безумно огорчило бы их матерей.

— Я взял их на борт, мэм, но не к себе на квартердек — простыми матросами.

— Среди простых матросов? Ох, капитан Обри, это так жестоко! Они — сыновья джентльменов.

— Как и я, мэм, когда был разжалован в простые матросы. Было тяжко и трудно, и в ночную вахту, когда никто не видел, я рыдал как девчонка. Но это пошло мне на пользу, и уверяю вас, мэм, что в целом «простые матросы» — весьма достойные люди. Мои товарищи с нижней палубы были добры ко мне, насколько возможно, кроме одного. Конечно, они иногда грубоваты, но я знал и мичманов, да и офицеров куда более грубых.

— Думаю, было бы нескромно спрашивать, как вышло, что вы стали простым матросом, — сказала голландская леди, которая лучше всех понимала английский.

— Что ж, мэм, — с хитрой улыбкой ответил Джек, — отчасти причиной стала моя чрезмерная увлечённость сексом, но больше потому, что я украл капитанский рубец.

— Секс? — ахнули голландские леди. — Рубец?

Они зашептались между собой, покраснели, сделались очень серьёзными и умолкли.

В наступившей тишине Джек обратился к миссис Раффлз.

— Возвращаясь к вашим несчастным молодым людям. Думаю, из них получатся моряки, но собираюсь испытать их на нижней палубе в течение нескольких недель. Если я не ошибся — заберу их наверх. Я как раз собирался повысить одного замечательного юного матроса. Он вместе с ними перейдёт на корму, и, став мичманом, не будет чувствовать себя рядом с ними ни чужим, ни потерянным. А я пока сделал так, чтобы они были в одной вахте и за одним столом.

* * *

«Мускат» принял своего капитана без церемоний — тот просто поднялся на борт из своей гички. Корабль выбрал швартовы и под «Прощальную песнь»{11} в исполнении своего маленького оркестра (трумшайт, две скрипки, гобой, два варгана и, разумеется, барабан) отошёл от причала с последними минутами отлива и попутным, но очень слабым ветром. Хотя всю стоянку моряки были чрезвычайно заняты, они всё же находили время завести друзей на берегу, и небольшая группа молодых женщин — яванок, суматранок, мадурок, голландок и метисок — махала платками до тех пор, пока корабль не скрылся из вида и смутным пятном не растаял в дымке за мысом Караванг.

Но шлюп оставался там же в пятницу, субботу и воскресенье. Муссон, сильно и стабильно дувший все время пребывания в Батавии, уступил место столь непостоянным ветрам, что «Мускат» никак не мог обойти проклятый мыс с наветренной стороны. Джек попробовал все, что может прийти в голову моряку. Он вставал на якорь на трех сращенных канатах, дабы воспользоваться силой отлива. Отправлялся искать подходящий ветер среди Тысячи островов. Лавировал галс за галсом так, что «Мускат» шел так быстро, сколько можно было из него выжать, но без толку — масса воды, по которой корабль, затаив дыхание, скользил, двигалась на вест с равной или даже большей скоростью.

Иногда во время штиля Обри пытался грести — «Мускат», пусть и гораздо крупнее большинства прибегающих к большим веслам судов, не был слишком заносчивым и выигрывал милю–другую в сторону мыса ценой тяжкого и иногда бесславного труда. Иногда все шлюпки тянули корабль на буксире так, что у гребцов чуть сердца не разрывались. Но большую часть времени воздух все же был в движении, и корабль шел под парусами. Джек никуда не продвинулся, но многое узнал о судне. В бакштаг «Мускат» не был ни проворным, ни ходким, но в бейдевинд — быстр и способен идти так круто к ветру, как только можно пожелать, почти как «Сюрприз», но без тенденции последнего рыскать и не слушаться неумелых рулевых. Во время частых и столь нежелательных штилей Джек и штурман меняли дифферент до тех пор, пока неожиданно не подобрали наиболее подходящий — полпояса по корме, с которого начинали. Теперь «Мускат» сам держал курс.

Но даже с идеальным дифферентом корабль не мог вопреки природе идти одновременно против ветра и течения. Во время воскресного завтрака Джек пожаловался:

— Я очень редко поступал из принципа, а в тех немногих случаях, когда я делал так, заканчивалось все несчастливо. Как–то раз одна девушка спросила: «Поклявшись вашей честью, мистер Обри, не думаете ли вы, что Кэролайн милее меня?». Исходя из принципа, что честь свята, я заявил, что да, возможно, немного. Она невероятно разозлилась и в общем–то прервала наши отношения, понимаешь? А теперь, из чистого принципа, я остался до обеда у губернатора в четверг — я не виню тебя, Стивен, нисколько, хотя тебе взаправду не дано понять, что время и волны людей не ждут — но как только я думаю о пропущенном сильном марсельном зюйд–весте, который мог бы нас отнести уже на сто двенадцатый градус восточной долготы, то заявляю: к черту принципы.

— Мармелад еще есть? — поинтересовался Стивен.

Джек передал его и продолжил:

— Но религия — это совершенно другое дело, если ты меня понимаешь. Планирую сегодня оснастить церковь. Интересно, не будет ли неуместным помолиться о попутном ветре.

— Совершенно точно допускается молиться о дожде, и, насколько я знаю, так довольно часто делают. Что же до ветра… не окажется ли это оскорбительно похожим на твои нынешние языческие практики? Не будет ли это выглядеть лишь чем–то ненамного бóльшим, чем ваше царапанье бакштагов или свист до посинения? Или, не дай Бог, католическим обрядом? Мартин бы нам объяснил, как это делается в англиканстве. Мы, католики, конечно, в таких случаях просим о заступничестве своего небесного покровителя или, возможно, более подходящего святого. В своих личных молитвах я непременно так и сделаю. Но даже без Мартина я думаю, что ты спокойно можешь сформулировать и даже пробормотать свое страстное желание.

— Как я хочу, чтобы Мартин был с нами, или, точнее, чтобы мы были там, к востоку от пролива. Как у них сейчас дела? Что было? Выдержат ли они время рандеву? Господи, как же я беспокоюсь.

— О каком Мартине говорят в кормовой каюте? — поинтересовался у Киллика его новый помощник, военный моряк из Уопинга, вместе с шестью сослуживцами с «Тандерера» оставленный поправляться от батавской лихорадки и единственный, кто выжил. Он не только имел на руках должные документы и рекомендацию от капитана, но и несколько раз за последние двадцать лет выходил в море вместе с Джеком и Килликом, так что на борт его приняли сразу же. Не то чтобы он оказался вымуштрованным или вежливым стюардом (по грубости превосходил даже Киллика) или особенно талантливым моряком (в матросы первого класса его зачислили скорее в виде одолжения), но характер у него был веселый и любезный, а превыше всего оказалось то, что он старый соплаватель.

— Ты че, не слышал о мистере Мартине? — Киллик, полировавший серебряную тарелку, замер.

— Не, приятель, ни слова, — ответил помощник Киллика. Звали его Уильям Гримшоу.

— Никогда не слышал о преподобном мистере Мартине?

— Даже и о преподобном.

— Так он же одноглазый, — объяснил Киллик, а потом задумался, — ну да, конечно, это уже после тебя было. Он служил капелланом на «Сюрпризе» в Южном море, будучи закадычным другом доктора. Они ловили диких зверей и бабочек на Мейне, собирали змей, копченые головы, засушенных младенцев — курьезы всякие — а потом их в спирт клали.

— Я однажды видел пятиногого ягненка, — поделился Уильям Гримшоу.

— А потом с капитаном произошло несчастье, и он стал приватиром. Преподобный Мартин тоже отправился с нами, у него тоже случилась неудача. Что–то там с женой епископа, говорят.

— У епископов нет жен, приятель.

— Ну с его дамой, любовницей, значит. Но на борт он поднялся как помощник хирурга, а не как священник — на каперах священников не любят.

— Да и на боевых кораблях тоже.

— Так что сейчас он хирург на «Сюрпризе», режет соплавателей. Сейчас он ножом орудует без страха, понаделав–то столько чучел из крокодилов, бабуинов и прочих гадов. И ждет нас, дай Бог, у каких–то островов за проливом. Тихий, добродушный господин и не слишком гордый — всегда готов написать письмо для матроса или петицию для команды, да еще и помолится за них. Они отправились на восток, а мы на запад, дабы встретиться на краю земли, вот как. Капитан хотел бы, чтобы преподобный оказался сейчас здесь, чтобы спросить — можно ли молиться о ветре или это будет папизм.

— Бедные несчастные ублюдки, — прокомментировал Гримшоу, не обращая внимания на тему молитвы.

— Это ты с чего взял? — Киллик прищурил глаза.

— Потому что если ты постоянно идешь на запад и пересекаешь черту, где дата меняется, то, предположим, если пересекаешь ее в понедельник, то завтра тоже понедельник. Теряешь жалование за день.

Киллик со злобным, разочарованным и подозрительным видом обдумал эту идею. Потом лицо его прояснилось, и он рассмеялся:

— Но если мы постоянно идем на восток, то пересекаем ее в понедельник, а завтра среда, и получаем жалование за вторник просто так. Не так ли, приятель?

— Верно, как сушеный горох, приятель.

— Храни тебя Бог, Уильям Гримшоу.

Прекрасная новость распространилась по всему кораблю, вызвав продлившуюся до следующего дня кипучую радость. Так что во время церковной службы Джек заметил отсутствие обычной безмятежной, спокойной, прям–таки коровьей внимательности. После нескольких гимнов и псалма он закрыл молитвенник, сделал значительную паузу и объявил: «Все, кто хочет, могут вознести смиренную и искреннюю, но не заносчивую молитву о благоприятном ветре». Ответ оказался неожиданно громким: бормотание и шум, обычные в церквях (большинство матросов из западных графств принадлежали к нонкоформистам), всеобщее «Есть», что–то вроде «Слушайте» — смутная волна одобрения, но столь громкая, что он остался недоволен.

* * *

Многие из команды «Муската» тоже оказались недовольны, и открыто возлагали на своих товарищей ответственность за тот потрясающе ужасный шторм, который им пришлось переживать, казалось бы, бесконечно, и совершенно беспричинный. Обе вахты большую часть ночи на палубе, теплое, фосфоресцирующее буйное море заливает шкафут корабля, от носа до кормы протянуты спасательные леера.

До того Джек изучил поведение «Муската» при слабом ветре, штиле и встречном ветре. Теперь ему удалось выяснить, как шлюп ведет себя при шквалах, сильном ветре, очень крепком ветре, буре и при таких ветрах, что корабль на достаточном расстоянии от берега несся по ветру под одним лишь наглухо зарифленным фоком, в то время как команда с предельным рвением высматривала не нанесенные на карту рифы, а вблизи берега, как, например, среди страшных рифов и многочисленных островов Макасарского пролива, изящно дрейфовал под грота–стакселем, оставаясь сухим будто утка. «Мускат» не только восхитительно дрейфовал круто к ветру, но и при очень сильном ветре мог идти меньше шести румбов к нему практически без сноса. Такое довольно часто случалось, когда впереди неожиданно возникал остров и приходилось круто перекладывать руль, чтобы уйти на ветер от нежелательного берега.

Стоит признать, что за исключением трех–четырех неестественных шквалов, отнесших шлюп за Сулавеси, бури формально были благоприятными — они с ревом налетали на пенящееся белым море с зюйда или зюйд–веста. Стоит признать и то, что, когда на почившей «Диане» шли на ост через высокие южные широты, все «мускатовцы» повидали и ветры посильнее и волны повыше, еще и осложненные обмороженными руками, обледенелыми палубами и опасностью ночью наткнуться на айсберг размером с собор. Но теперь наступление плохой погоды матросы считали нечестным, поскольку та оказалась совершенно неожиданной. Неестественно менять все паруса три раза, дойдя в конце концов до грубой и чудовищно тяжелой парусины, обычно используемой для прохода к югу от мыса Горн. Более того, все труды оказались почти напрасными: хотя ветры дули с нужного направления, «Мускат» едва мог ими воспользоваться в этих опасных, почти неизученных водах.

Только когда они почти достигли экватора, муссон хоть немного пришел в себя, и на корабле удалось снова установить брам–стеньги. Случилось это в пятницу. Весь этот день и большую часть следующего заняла смена парусов, их просушка и уборка, пока «Мускат» плавно скользил на четырех узлах по гладкому морю, а дозорные заняли все возможные возвышенные места. Вечерний покой разорвал рев карронад и более низкие одиночные ноты погонных орудий.

Во время предыдущих штилей матросы успели напрактиковаться с небольшими аккуратными орудиями (каждое всего–то семнадцать английских центнеров), и расчеты даже смогли их полюбить.

— Хорошие стрельбы, мистер Филдинг, — смог признать Джек совершенно искренне, и добавил: — Но были бы еще лучше, будь у нас больше мичманов. Нам нужно еще минимум двое здесь и один на квартердеке.

— Вполне согласен, сэр, — ответил Филдинг. Заметив, что капитан Обри не собирается ничего уточнять, он спросил: — Планируете завтра оснастить церковь, сэр?

— Думаю, нет. Может, лучше предоставить такие вещи самим себе. Так что давайте ограничимся смотром и Дисциплинарным уставом. По крайней мере, пока не выйдем в открытое море. И не думаю, что стоит играть общий сбор. Матросам не помешал бы отдых. — После паузы Джек добавил: — Давайте пропустим по бокалу внизу, как только там снова появится каюта.

Переборки, мебель, капитанская скрипка, портрет Софи и все, что могло помешать работе у орудий при полной очистке палубы от носа до кормы, принятой на кораблях под командованием Джека Обри почти как ежевечерняя норма, при первых звуках «все по местам» спустили вниз. Теперь их с невероятной скоростью расставляли на местах молодой плотник и его команда (бывалые работники). Через пять минут каюта снова стала христианским жилищем с шерри и печеньем на подносе.

— Думаю произвести в мичманы Конвея, Оукса и Миллера. Что скажете?

— Конвей всегда был выдающимся юношей. И Оукс с Миллером хорошо себя показали при недавнем шторме.

— Я заметил. Очень хорошо понимаю, что они далеки от совершенства, но нам нужны мичманы. Можете предложить кого–нибудь из матросов, которые справились бы лучше?

— Нет, сэр, — признал Филдинг после некоторого раздумья. — Честно говоря, не могу.

Флотские представления об отдыхе могли обескуражить многих сухопутных. Койки установили в сетки на полчаса раньше обычного, и во время завтрака боцман проревел в главный люк: «Все слышите? Подготовиться к смотру в пять склянок: парусиновые рубахи и белые штаны». Его помощники ближе к носу повторяли: «Все слышите? Парусиновые рубахи и белые штаны к смотру в пять склянок». Крики эти на военном корабле почти столь же привычны, как и кукареканье на ферме.

Сразу после завтрака весь корабль перешёл в состояние целенаправленной и привычной активности. Все моряки кроме парочки ещё безбородых юнцов брились — либо собственными бритвами, либо прибегнув к услугам корабельного цирюльника. Все, у кого имелись косички, искали помощников для взаимного вычёсывания и заплетания. Палубу всухую отполировали, у ёмкостей с пресной водой мыли руки и умывались. Чистые штаны и рубахи без единого пятнышка, постиранные в прошлый четверг и высушенные на свежем марсельном ветре, во многих случаях украшенные тесьмой вдоль швов, наконец нашли применение, как и широкополые плетёные шляпы с уже вышитым именем корабля на лентах. Одновременно морская пехота полировала, белила и вычищала всё, что не успела отполировать, побелить и вычистить в субботний вечер, а все вещмешки, разумеется, подняли наверх и поставили пирамидами на рострах. Те офицеры, кто мог ждать, тянули до последнего момента, прежде чем переодеться в парадную форму, но даже они почти дошли до кипения, когда Ричардсон сказал своему товарищу по вахте Беннету: «Играть построение», а Беннет обернулся к барабанщику и скомандовал: «Играть построение». При первом ударе барабана морские пехотинцы, возглавляемые Уэлби в сопровождении унтер–офицеров и барабанщика, заполонили корму и под звуки военных команд, стукнув прикладами, выстроились поперек корабля. Матросы понеслись к своим постам, размещаясь единым рядом по остальному квартердеку, переходным мосткам и баку под выкрики офицеров и мичманов: «Все сюда, по местам! Держать ряд, паршивые салаги!». Когда все, наконец, пришли к некоему подобию порядка, офицер каждого отряда отрапортовал Филдингу, что его люди «присутствуют, одеты по форме и готовы, сэр». Филдинг прошагал по палубе к Джеку, снял шляпу и доложил: «Все рапорты приняты, сэр».

— Очень хорошо, мистер Филдинг, — сказал Джек. — А теперь мы, с вашего позволения, совершим обход корабля.

Этим они и занялись, начав как обычно с морских пехотинцев. Затем — ютовые и шкафутовые, на «Мускате» это один отряд под командованием мистера Уоррена и Беннета. Затем — орудийная команда под началом мистера Уайта (из–за нехватки офицеров) и Флеминга, а затем — марсовые под командованием Ричардсона и Рида. Это самые юные, проворные и богато украшенные члены команды, находившие безобидное удовольствие в том, чтобы хорошо выглядеть. Многих покрывали татуировки, а уж лентами и шитьем они расцветились от макушки до пяток. Среди них стоял и Конвей — веселый молодой человек с ярко–синими лентами в швах штанов. Там же и Оукс с Миллером, не столь веселые, но очевидно неплохо справляющиеся — даже позаботились сделать розовый кант на своих рубахах. С каждым смотром они все меньше походили на ожившие трупы, а с лиц сходили прыщи. Затем следовали баковые — опытные матросы в возрасте под командованием Сеймура. Но даже в их рядах (иные прослужили в море по сорок лет) никто ни разу не совершал кругосветного плавания, никто ни разу и не помышлял о лишнем оплаченном дне. Так что они тоже разделяли необычный подъем духа.

При подходе к каждому отряду офицер отдавал приветствие, матросы снимали шляпы, приглаживали волосы и вставали более–менее смирно. Джек проходил вдоль рядов, внимательно присматриваясь к каждому матросу, глядя в каждое хорошо знакомое лицо. Это требовало определенных усилий при качке — считалось, что «Мускат», несмотря на малый размер, является фрегатом, поскольку несет корабельное парусное вооружение и находится под командованием пост–капитана. Поэтому матросы должны выстраиваться на переходных мостках, несмотря на то, что это оставляло дородному капитану очень мало места даже чтобы пройти мимо, не то что осмотреть иного крепко сложенного матроса.

По завершении этой стадии был проинспектирован безупречно чистый, сверкающий медью камбуз. Затем Джек и его первый лейтенант прошлись на корму по пустой жилой палубе, где каждый закуток украшали картинки, перья яванских павлинов, стоящие на больших сундуках сияющие кружки и свечи. Потом осмотрели стеллажи для укладки тросов, кладовые, и, наконец, посетили лазарет, где их встретили Стивен, Макмиллан и недавно нанятый санитар, доложив о пяти трудноизлечимых случаях батавской оспы и одной сломанной ключице — у бакового, который на радостях от лишнего оплачиваемого дня взялся показывать товарищам, как плясать ирландский трот, балансируя на фока–кнехте.

Капитан вернулся на квартердек, к яркому свету дня. Морские пехотинцы с четким стуком взяли на караул, офицеры отсалютовали, матросы сняли головные уборы. «Очень хорошо, мистер Филдинг, — признал Джек. — Ограничимся Уставом, а потом подумаем об обеде».

Кафедра из стойки для сабель и таблички с Уставом уже были приготовлены. Джек легким галопом пробежался по знакомому тексту, вплоть до завершающих слов «Все другие не столь тяжкие преступления, совершенные любым лицом или лицами на флоте, не упомянутые в данном Уставе или для которых не установлена ответственность, должны быть наказаны в соответствии с законами и обычаями, применяющимися в таких случаях в море». После этого он продолжил: «Мистер Филдинг, поскольку до восьми склянок еще немного времени есть, можете убрать бом–брамсели и спустить бом–кливер».

Ему самому об обеде предстояло думать еще пару часов с лишним, но для его гостей, Ричардсона и Сеймура, ожидание оказалось еще хуже. Кают–компания обедала обычно задолго до кормовой каюты, а мичманы — еще раньше, в полдень.

Тем не менее, трапеза стоила ожидания. Кок Джека, Уилсон, превзошел сам себя с рыбным супом, сваренным из купленных на проходящем проа креветок, и жареным седлом барашка. Затем последовали разнообразные пудинги, а светлый херес, который они пили, ничуть не пострадал от минимум троекратного пересечения экватора. Стивену оставалось только изумляться, как они это все могли проглотить при температуре в восемьдесят градусов по Фаренгейту, да еще при такой влажности, при этом сидя в плотных шерстяных мундирах. Вся троица с жизнерадостным аппетитом как раз набросилась на печеный рисовый пудинг, пирог с патокой, вареное саго (помоги им Господь) и шрусберийское печенье. Впрочем, человек хорошо знакомый с Джеком Обри, мог обнаружить под жизнерадостными манерами капитана совсем другое настроение.

— Очень странно, — заметил Джек, — что все матросы так удивились и обрадовались лишнему оплачиваемому дню. В конце концов, корабли возят заключенных в Ботани–Бэй и возвращаются обратно мимо мыса Горн уже больше двадцати лет. Это должно уже было стать общедоступным знанием. Но я рад, что на борту праздничная атмосфера. Это гармонирует с тем, что я собираюсь сделать вечером.

— С вашего позволения, сэр, — воскликнул Киллик, вбегая с пылающим серебряным блюдом подожжённого сладкого омлета, которое он поставил перед Джеком — венец пиршества, гордость и радость Уилсона.

Только лишь когда десерт полностью съели, выпили за короля и подняли еще несколько тостов, Джек продолжил:

— Простите меня за то, что я сейчас затрону служебные дела. Я планирую перед второй вечерней вахтой произвести Конвея, Оукса и Миллера в мичманы. Могу я рассчитывать, что вы облегчите им вхождение в ваши ряды, мистер Сеймур? Перебраться на корму бывает непросто.

— Буду счастлив это сделать, сэр, — заверил Сеймур. — Мы с Беннетом можем помочь и с мундирами, пока они не доберутся до подходящего портного. Мы купили на аукционе вещи бедняги Кларка, а он оказался очень хорошо обеспечен — по три комплекта всего.

— Что же, сэр, — произнес Ричардсон, вставая, — я действительно очень рад услышать эту новость. И хотя я не должен позволять себе поздравлять вас с выбором, но думаю, могу признать, что это очень сильно облегчит управление кораблем. И уж точно могу от всего сердца поблагодарить за прекрасный обед.

* * *

День угасал, а вместе с ним и ветер. К смене вахты «Мускат» шел по гладкому, теплому как молоко морю со скоростью едва достаточной, чтобы слушаться руля. Почти все матросы собрались подышать свежим воздухом на палубе, и, хотя для танцев было слишком жарко и влажно, с бака доносилось пение. Пение доносилось и из–под палубы, из мичманской берлоги, где три свежеиспеченных молодых джентльмена орудовали ножницами, иголкой с ниткой, подгоняя столь желанные мундиры.

— Что скажешь о музыке, Джек? — спросил Стивен, держа ноты в руке. — Мы давно уже не играли, а я как раз достал пьесу Клементи, которой мы наслаждались в Средиземном море.

— Сказать по правде, Стивен, душа у меня к музыке не лежит. Превращу ее в погребальную песню, черт бы ее побрал. Я сейчас все превращу в погребальную песню. Проверил свои вычисления вместе со штурманом, и наши результаты сходятся. Я принял неверное решение. Нужно было ждать у выхода из пролива Сибуту, дрейфуя за островом на его восточном краю, чтобы вступить в бой на дистанции мушкетного выстрела и сойтись рей к рею.

Он показал Стивену на большую карту, разложенную на столе:

— С муссоном с зюйд–веста фрегат должен был обойти Борнео с норда, зайти в море Сулу, а потом отправиться на зюйд в пролив Сибуту и море Сулавеси — никто в здравом уме не рискнет идти сквозь архипелаг Сулу — а потом, пройдя его, он направится в Салибабу. Именно там, если бы мои планы оказались верными, я должен был ждать его. Но они оказались неверными, базировались на регулярности муссона, который оказался нерегулярным. Те штормовые дни, когда мы так медленно и осторожно шли через Макасарский пролив, должны были пронести его через открытое море Сулавеси. Но если бы я отправился прямо в Сибуту, вместо того чтобы ползти на ост под жалким ветром в тени суши, я уверен — добрался бы туда первым. Теперь же я убежден: она уже прошла море и мчится в Салибабу.

Быть может, я смогу перехватить «Корнели» до Салибабу, если она плохо оснащена и тяжело идет, но мне это ничего не даст. Мне нужна не кильватерная погоня, а внезапная атака на ближней дистанции и абордаж в дыму. Хотя все равно — тысяча, десять тысяч к одному, что я ее вообще никогда больше не увижу. Боюсь, последние дни штиля погубили меня.

— Но если «Корнели» пройдет проливом Салибабу, она не натолкнется на Тома Пуллингса и «Сюрприз»?

— Для этого, во–первых, Том Пуллингс должен оказаться там.

— Это маловероятно?

— Шансы крайне малы. Между нами полмира и Господь ведает сколько морей. Во–вторых, «Корнели» нужно держаться северной стороны пролива, отклонившись от курса, чтобы ее заметили от Кабруанга, где, надеюсь, Том будет стоять на якоре до двадцатого. А ее надо не только увидеть, но и опознать с большого расстояния. Кто ожидает французов в этих водах? Даже если все три эти невероятности совпадут, оставит ли Том место встречи ради погони, которая может увести его на две–три сотни миль в море? Всё по отдельности маловероятно, а чтобы все четыре условия совпали… Нет, насколько я вижу, наша единственная надежда — мчаться, как огонь по пороховой дорожке, не жалея рангоута, и отыграть проклятые дни дрейфа. У нас, в конце концов, очень чистое днище.

— Когда ты говоришь о внезапной атаке и абордаже в дыму, ты не забываешь о том, что у них, возможно, нет пороха?

— Этого я не забыл, — холодно ответил Джек. — Нет, этого я точно не забыл, хотя от захвата корабля в таких обстоятельствах чести столько же, сколько от разбоя на большой дороге. Если быть точным, такая возможность существует, но я не могу на этом строить план атаки. Ясно одно: я должен попытаться догнать их, и потом действовать подобающе, как положено моряку, — добавил он, дружелюбно улыбнувшись, потому что его тон очевидно должен был задеть. Джек был на пределе, и Стивен это прекрасно осознавал.

Утренняя вахта обнаружила, что гонка уже началась, а когда все матросы поднялись на палубу после завтрака, усилия преумножились. Установили бом–брам–стеньги, на них подняли паруса из тонкой, качественной материи. Поскольку ветер, устойчивый брамсельный ветер, теперь дул в бакштаг, появились и радующие глаз лисели — четыре на наветренной стороне фок–мачты и два — на грот–мачте, а еще целое облако стакселей, разумеется — блинд, бом–блинд и все кливеры — полныйджентльменский набор. Над бом–брамселями сверкали трюмсели, и вся команда наблюдала, как море высоко вздымается на носу, опускается, обнажая медную обшивку за фока–русленями, а потом клокочет вдоль бортов, оставляя позади широкий кильватерный след, прямой линией простирающийся на вест–тень–зюйд.

Глава пятая

Миллер, наиболее уродливый из двух восстановленных мичманов, получил благодарность за зоркий глаз и усердие на посту дозорного не только от командира его отряда мистера Ричардсона, но и от самого капитана. Так что теперь его с топа мачты было и не выманить. Он глубоко уважал капитана Обри за его естественный авторитет, репутацию боевого капитана и, разумеется, за его полномочия в продвижении либо разжаловании, но именно скорость корабля подняла это уважение до уровня восторженного преклонения. За пять лет в море он ни разу не видел ничего подобного, и соплаватели, иные из которых в море пробыли в десять раз дольше, заверили, что никогда и не увидит. Спору нет, Джек Обри, командуя очень прочным кораблем с новыми мачтами, такелажем и чистым днищем, с предельной скоростью гнал «Мускат» по морю Сулавеси. У него были хорошие офицеры, неплохая команда (пока что не «сюрпризовцы», но уже гораздо лучше типичного набора) и сильное чувство раздражения и вины по поводу неверного решения. День за днем «Мускат» мчался на восток под пирамидами парусов. Джек пустил корни на квартердеке, а Миллер — на топе мачты. Превыше всего он жаждал порадовать и удивить капитана Обри первым донесением о брамселях «Корнели», виднеющихся над горизонтом.

День за днем пролетали градусы долготы. Джек и штурман проверяли и перепроверяли их с помощью хронометра и наблюдений Луны, а Миллер проводил часы вахты высоко над их головами. Иногда он брал с собой еду в носовом платке, и всегда — подзорную трубу, которую ему отдал Рид со словами: «однорукому парню от нее проку нет, сам понимаешь, но когда придем в Ботани–Бей, поставишь мне и Харперу чашу пунша».

Он видел множество проа, особенно к весту от 123° в. д., иногда и джонку, идущую с Филиппин. О них он докладывал равнодушным криком, бесившим официальных дозорных, и редко когда его за это благодарили с квартердека. Тем не менее, последние несколько дней он молчал. Не было видно не только ни одного судна, но и самого горизонта. Воздух наполнила мягкая теплая дымка, от нее стало трудно дышать и невозможно отличить море от неба, у мира исчез край. Лишь ниспосланный свыше прогал в дымке на норд–норд–весте позволил ему разглядеть корабль где–то в двух милях от них. Он шел на зюйд–ост под одними марселями. Миллер окликнул квартердек уверенным ревом: «Эй, на палубе. Корабль, виден корпус, по левой раковине, идет курсом зюйд–ост».

Секундой спустя по последовательным колебаниям туго натянутого такелажа он почувствовал вибрацию от тяжелого мощного тела, спешащего наверх, а потом услышал голос капитана с грот–марса, требующий очистить ему дорогу. Они поднялись на ванты по обе стороны стеньги и Джек спросил:

— Где именно, мистер Миллер?

— Где–то полрумба по раковине, сэр, но он то исчезает, то появляется.

Джек устроился на салинге, уставившись в спокойное синее море на норд–норд–весте. Надежда, почти уступившая место смирению, расцвела снова, заставив сердце биться так, что запульсировало в горле. Дымка снова рассеялась, показав парус довольно близко, и надежда рухнула. Конечно же, корабль, идущий курсом зюйд–ост, не может быть «Корнели». Но все же по приказу Джека подняли флаг, и «Мускат» по элегантной дуге сблизился с незнакомцем — исключительно потрепанным голландским «купцом», крутобоким, с высокими баком и кормой. Удрать он не пытался — лег в дрейф под обстененным марселем, пока «Мускат» заходил с наветренной стороны. Команда, в основном черная или серо–коричневая, с довольным видом выстроилась вдоль поручней. Ни одно из короткого ряда орудий (скорее всего шестифунтовок) не было выдвинуто.

— Что за корабль? — окликнул Джек.

— «Алкмар», сэр, из Манилы в Менардо.

— Пусть шкипер поднимется к нам на борт с документами.

Шлюпка плюхнулась на воду, шкипер переправился на «Мускат». Его документы включали торговую лицензию из секретариата Раффлза в Батавии и оказались в полном порядке. Джек вернул их и предложил голландцу бокал мадеры.

— Честно говоря, сэр, — ответил тот, — я бы предпочел бочку воды, пусть даже и старой.

В ответ на вопрошающий взгляд Джека он объяснил:

— Две–три бочки встретят еще более теплый прием, если вы можете с ними расстаться. Последние несколько дней мы сидим на половине миски в день, но даже так, сомневаюсь, что дойдем до Менардо без посторонней помощи. Матросы умирают от жажды, сэр.

— Думаю, это мы обеспечим, капитан. Но выпейте вина и расскажите, во–первых, где вы так хорошо научились говорить по–английски, а во–вторых, как вы оказались без воды.

— Что до английского, сэр, совсем еще мальчишкой и юнцом я ходил туда–сюда на рыбацких ботах, голландских и английских, разницы особой нет. Туда–сюда в Ярмут. Оттуда меня насильно завербовали и отправили на «Билли Руфин»{12} капитана Хаммонда почти на два года, пока не заключили мир. Что до воды, то верхние два яруса мы начали откачивать за борт, убегая от пары пиратских джонок у побережья Кагаяна. Когда мы от них отделались, я обнаружил, что какой–то идиот выкачал еще и почти весь нижний ряд, несмотря на мой прямой запрет. Чертовски неудачное плавание, сэр. Следом нас остановил французский фрегат. Французский фрегат вот в этих самых водах, вы мне поверите, сэр?

— Сколько орудий?

— Тридцать два, сэр. Слишком много, чтобы с ним спорить. Воды у них тоже не хватало, но когда я показал, что у меня едва хватит запасов до порта, а у них под ветром есть хороший источник воды, раз они идут в пролив и далее, они оставили меня в покое. Должен признать, вели себя они очень неплохо, с учетом всего — не ограбили, груз оставили в покое, никакого насилия. И пусть даже они забрали весь наш порох и все паруса кроме тех, что вы видите, сэр, офицер говорил вежливо и оставил вексель на Париж, который когда–нибудь, надеюсь, удастся обналичить.

— Сколько пороха?

— Четыре бочки, сэр.

— Половинных, думаю?

— Нет, сэр, полных. Лучший манильский крупнозернистый цилиндрический порох, к тому же.

— Где этот источник воды?

— Остров под названием Нил Десперандум, сэр. Не тот, что в море Банда, а северный. Воду набирать там долго, поскольку в проливе ветер, а источник маленький, нет водоема, но там лучшая вода в этих краях. Мне бы следовало отправиться с ними, но только я в жизни не вылавировал бы обратно против муссона. У меня же не «Гелекхейд». Как вы его теперь назвали, сэр?

— «Мускат», — сообщил Джек. После недолго обсуждения французского фрегата (разумеется, это «Корнели»), его команды и характеристик, и беседы об источнике на Нил Десперандум, он встал:

— Простите, капитан, но меня поджимает время. Воду я вам пошлю через пожарную помпу. Подойду к вашему борту так близко, как смогу, и переброшу конец для крепления рукава. Лучше бы вам сразу отправиться на свой корабль и все приготовить.

Корабли расстались спустя, наверное, самую неприятную четверть часа за все время пребывания Филдинга в должности первого лейтенанта. Море было неспокойным, рукав пожарной помпы — преступно коротким, экипаж «Алкмара» — преступно небрежным в отталкивании судна, а «мускатовцы» вели себя не лучше, не уважая покраску корабля. Если он еще раз услышит, как капитан Обри в двенадцатый раз повторяет, что нельзя терять ни мгновения… Даже когда между кораблями оказалась четверть мили моря, и благодарственные крики голландцев унес ветер, лейтенант оставался столь взволнованным, что отвесил пинка юнге за отдирание черных полосок краски с борта.

Сразу же после этого его вызвали в кормовую каюту. На корму он побрел с тревогой в душе, приглаживая на ходу одежду. Он очень хорошо знал, что капитан Обри не любит, когда матросов охаживают линьком или тростью, пинают, наказывают и даже ругают «лентяями» или «пусть твои кривые руки в аду горят» (пока сам не бормочет этих ругательств). Первого лейтенанта перспектива выволочки не радовала.

Однако когда он открыл дверь, то обнаружил, что капитан склонился над картой с доктором с одной стороны и мистером Уорреном — с другой:

— Мистер Филдинг, — улыбнулся Джек, — вы знаете, что значит «Нил Десперандум»?

— Нет, сэр.

— Это значит «Не падай духом» или «Удача все еще может вернуться», — сказал Джек, — так называется остров милях в трехстах под ветер, прямо перед проливом.

— Правда, сэр? А я думал, что он где–то к востоку от Тимора.

— Нет, нет, это другой. То же самое, что и с островом Отчаяния. Полно и тех, и других, — рассмеялся Джек. — Если повезет, обнаружим там «Корнели» набирающей воду. Моя цель — подойти как можно ближе к ней. Для этого нам нужно выглядеть максимально похожим на торговое судно. Как бы мне хотелось поменять наши паруса на тонкие, залатанные, потертые паруса «Алкмара»! Но усердие творит чудеса!

— Да, сэр, — ответил Филдинг.

— Не беспокойтесь о краске, мистер Филдинг, не беспокойтесь о прелестных черных реях и о том, как строго они выровнены. Возьмите пример с «Алкмара», и к черту чистоту.

— Да, сэр, — ответил Филдинг, который и вправду очень сильно заботился о краске. Он приводил в порядок «Мускат» с исключительной заботой, сделав из него самый аккуратный двадцатипушечный корабль на флоте, готовый к проверке любого адмирала.

Мэтьюрин внезапно рассмеялся:

— Помню, в какую грязную лохань мы превратили дорогой «Сюрприз», чтобы обмануть «Спартан». Кругом дерьмо!

— Сэр! — протестующе воскликнул штурман.

— Учтите, мистер Филдинг, — пояснил Джек, — грязь не должна быть всеохватывающей. Нам не нужно проходить тщательный досмотр. Нам всего лишь нужно быть достаточно похожими на «купца», чтобы подойти на нужную дистанцию. Вести огонь мы, разумеется, должны под собственным флагом.

Стивен оставил их обсуждать детали ужасных перемен и отправился на обход больных. Макмиллан встретил его с тревогой на лице:

— Мне очень жаль сообщить вам, сэр, что двое явились с больными зубами, и я растерян, совершенно растерян.

Макмиллан пробормотал это на латыни, как и должно — пациенты были прямо под рукой, их мученические взгляды остановились на хирургах. В любом случае, латынь успокаивала — это язык ученых, а не коновалов каких–нибудь, которые деньги берут, а сами всё сваливают на лекарей–самоучек с форкастеля.

— Я тоже, — признал Стивен, осмотрев зубы (неудобно расположенные, глубоко пораженные кариесом коренные зубы в обоих случаях), — я тоже. Но нам надо сделать лучшее из возможного. Посмотрим, что есть из инструментов…

Посмотрев на них, он покачал головой:

— Что ж, давайте по крайней мере применим гвоздичное масло, а потом заложим полости свинцом в надежде, что зубы не раскрошатся под нашими щипцами.

Тщетная надежда. Когда Стивен наконец передал моряков в руки их сослуживцев и корабельного мясника, державшего пациентов за головы, то был бледнее бедняг.

— Странное дело, — поделился он, вернувшись в кормовую каюту, где Джек, устроившись на кожухе оголовка руля, перебирал струны скрипки и наблюдал за тем, как вдаль уносится широкий кильватерный след. — Странное дело: я могу отнять размозженную конечность, вскрыть череп, извлечь камень, или, в случае женщины, помочь ей разродиться при тазовом предлежании плода, и все это — по–моряцки, без колебаний. Не то чтобы с безразличием к страданиям и опасности, но с тем, что можно, наверное, назвать профессиональной силой духа. И все же я не могу выдернуть зуб без неподдельной тревоги. То же самое с Макмилланом, пусть он и прекрасный молодой человек во всех других отношениях. Ни за что больше не выйду в море без опытного зубодера, каким бы невеждой он ни был.

— Мне жаль, что тебе пришлось пережить такой неприятный момент. Давай выпьем по чашке кофе.

Кофе для него было такой же панацеей, как некогда спиртовая тинктура опиума для Стивена, так что подать его он приказал громко и отчетливо.

Киллик выглядел еще более кисло, чем обычно — пить кофе в это время было не принято:

— Он будет черным. Не могу же я доить Нэнни вахту за вахтой. А если буду — она высохнет. Коза — не цистерна, сэр.

— Крепкий черный кофе, — признал Стивен несколько минут спустя, — как же хорошо он идет. И как хорошо, что я не позволил себе листья коки после того, как закончил в лазарете, как намеревался. Они успокаивают разум, это правда, но и лишают чувства вкуса. Но когда кофейник закончится, три листа я все же сжую.

Листья, с которыми он впервые познакомился в Южной Америке, теперь служили его персональной панацеей. И хотя путешествовал он с таким запасом коки в мешках из мягкой кожи, что его хватило бы на два кругосветных плавания, Стивен в их отношении оставался невероятно воздержанным. Три листа так поздно после полудня — необычное средство.

— Я уверен, — продолжил он, оглянувшись, — что корабль идет с совершенно необыкновенной скоростью. Как широко он отбрасывает воду, как далеко назад простирается кильватерная струя. А нас окружает сильный звук — заметил, что мы говорим громче обычного? — источник которого определить невозможно, но он в основном совпадает с той нотой соль, которую ты извлекаешь большим пальцем.

Едва он успел произнести эти слова, как в каюту влетел Рид. Рана его совершенно зажила, но Стивен все равно заставлял его носить что–то вроде подбитой перевязи для защиты культи при падениях и ударах. Пустой рукав был к ней приколот. Все матросы относились к нему с исключительной добротой, он полностью восстановил силу духа и стал столь ловким, что это почти компенсировало потерю руки.

— Вахта мистера Ричардсона, сэр, — доложил Рид, — и он подумал, что вы бы хотели знать, что мы делаем почти двенадцать узлов и одну сажень. Я лично записал результат.

Джек громко рассмеялся:

— Двенадцать узлов и одна сажень, и это при ветре почти в корму. Спасибо, мистер Рид. Пожалуйста, сообщите мистеру Ричардсону, что он может поднять трюмсель на фок–мачте, если сочтет нужным, и что построения вечером не будет.

— Так точно, сэр. И если позволите, он передал, что если я увижу доктора, то должен ему сказать: нас сопровождает великолепная интересная птица, очень похожая на альбатроса, и что–то несет в клюве.

Стивен взлетел на палубу как раз вовремя, чтобы понаблюдать за тем, как птица долго пыталась избавиться от проткнувшей клюв кости каракатицы. Освободившись от нее, альбатрос отвернул в сторону, помчавшись на юг поперек ветра и почти сразу исчезнув среди барашков пены.

— Сердечно благодарен, что показали птицу, — поблагодарил Стивен Ричардсона.

— Не за что, — ответил тот и взял доктора под руку, — если вы останетесь здесь и задерете немного голову, посмотрев на топ фок–мачты, то я через минуту покажу вам трюмсель. Мы, знаете ли, как раз его поднимаем.

Стивен поднял голову и вгляделся. Под серию команд, дудок и криков «Укладывай», он заметил, как к явному удовлетворению многих матросов на безукоризненной палубе — ее уже второй раз после обеда вымыли — высоко над прочей белизной появилось яркое на солнце треугольное белое пятно.

— Один из малых альбатросов, — рассказал Стивен, вернувшись, — и он пытался избавиться от кости каракатицы в надклювье. Птица могла пролететь с ней тысячу миль, а то и больше.

— Лучше бы это было письмо из дома, — ответил Джек. Оба замолчали на мгновение. — Всегда связывал альбатросов с высокими южными широтами. Какого он был вида?

— Не могу сказать. Точно не линнеевский странствующий альбатрос, хотя тот и обитает в тропиках. Описан еще один вид из Японии и один — с Сандвичевых островов. Может быть, один из них, или совсем неизвестная птица. Но чтобы быть уверенным, пришлось бы его застрелить, а я устал от убийств… Не сомневаюсь, ты заметил, что горизонт почти очистился.

— Да. Дымка рассеялась ночью. Мы провели отличное наблюдение Рас Альхага и Луны, которое не только подтвердило наше место по хронометру, но даже по счислению почти до минуты долготы. Считаю, это вполне удовлетворительно.

Заметив, что прекрасная новость не вызвала особенных эмоций, да и вообще ничего, кроме вежливого кивка, он предложил:

— Что ты скажешь на то, чтобы продолжить нашу игру с того места, где мы прервались? Припоминаешь, что я выигрывал?

— Выигрывал, ради всего святого. Как же твоя стареющая память подводит тебя, мой бедный друг, — отозвался Стивен, доставая виолончель.

Они настроили инструменты, а неподалеку Киллик пожаловался помощнику:

— Вот они снова взялись. Скрип–скрип, бум–бум. А как начнут пиликать, так еще хуже. И не разберешь, что играют. Под такое даже в стельку пьяным не споешь.

— Помню их еще с «Лайвли». Но это не такая болячка, как кают–компания, полная господ с флейтами, и они дуют в них день и ночь, как у нас было на «Тандерере». Нее, я говорю — живи и дай жить другим.

— Иди на хер, Уильям Гримшоу.

Игра заключалась в том, что один импровизирует в стиле некоего известного композитора (ну или так, как позволяют неважные способности и отсутствие рвения), а другой, узнав композитора, должен присоединиться, аккомпанируя уместным генерал–басом до некоторого взаимно понятного момента, когда второй должен солировать или на мотив того же композитора, или выбрать другого. Это упражнение, по крайней мере, их глубоко радовало, и играли они даже после захода солнца. Прервались лишь в конце первой «собачьей» вахты, когда Джек поднялся на палубу, дабы сделать с Адамсом замеры температуры и солености воды и убавить паруса на ночь.

Они все еще играли, когда сменилась вахта, и Киллик, накрывая на стол в каюте–столовой, проворчал: «Слава Богу, это их заткнет ненадолго. Держи свои здоровые жирные пальцы подальше от тарелок, Билл, и надень белые перчатки. Сними нагар со свечей и не дай воску или саже попасть на чертовы съемцы… Нет, нет, дай их мне». Киллик обожал, когда его серебро выставляют на стол, сияющее и великолепное, но ненавидел, когда им пользуются до тех пор, пока использование не позволяло снова его отполировать. Им надо пользоваться умеренно, очень умеренно.

Он открыл дверь в освещенную лунным светом и залитую музыкой кормовую каюту и угрюмо стоял до первой паузы, в которой объявил: «Ужин на столе, сэр, если позволите».

Хороший ужин. Благодаря доброте миссис Раффлз он состоял из спагетти, бараньих котлет и жареного сыра, а затем, опять по доброте миссис Раффлз, последовал кекс с изюмом. Во время еды поднимали традиционные тосты. Когда вино подошло к концу, Джек произнес:

— За дорогой «Сюрприз», пусть мы его поскорее встретим.

— От всего сердца, — согласился Стивен и опустошил бокал.

Они размышляли в тишине, пока течение пело за бортом. Несколько минут спустя Джек произнес:

— Думаю, не стоит ли тебе этой ночью лечь спать внизу. Мне предстоит ночная вахта, и все это время буду ходить туда–сюда. Планирую гнать корабль всю ночь, а наутро начать его маскировать. При первых лучах рассвета выпотрошим каюту и закатим погонные орудия на корму.

На большинстве кораблей под командованием Джека Обри у Стивена, как у корабельного хирурга, имелась альтернативная каюта, выходящая в кают–компанию. Там он и лежал, плавно качаясь вместе с бегущим сквозь темноту «Мускатом». Лежал он на спине, заложив руки за голову, полностью расслабившись. Он не спал. Кофе, а еще больше — листья коки полностью перевесили портвейн, но ему было все равно. Мысли скользили так же плавно и легко, как и корабль. Одним ухом он слышал всюду проникающий низкий голос корабля — гудение втугую обтянутого такелажа и многочисленных парусов, неизменные флотские звуки — тихие–тихие склянки в должной последовательности, окрик «Все в порядке», приглушенный топот босых ног при смене вахты. Мысли бежали без особой цели, приятно дрейфуя от одного набора идей к другому, связанному с предыдущим неопределенными ассоциациями, пока не пришли к возможности, пусть и отдаленной, повстречать «Сюрприз» в дальнем конце пролива Салибабу. Вместе с именем всплыл отчетливый мысленный образ. Стивен улыбнулся, но внезапно вернулись мысли о потере состояния, о его нынешней относительной бедности. «Сюрприз» может принадлежать ему, но не будет тех прекрасных плаваний, которые он пообещал себе после наступления мира. Плаваний, в которых ни один властный голос никогда не произнесет: «Нельзя терять ни мгновения», и в которых он с Мартином может свободно бродить по неизвестным берегам и отдаленным островам, на которые не ступала нога человека, тем более натуралиста, где птиц можно брать в руки, изучать и сажать обратно в гнезда.

Бедность относительная. Он не сможет предпринять экспедиции. Он не сможет основать кафедру сравнительной остеологии. Придется продать дом на Халф–Мун–Стрит. Но хотя он уже связал себя определенными рентами, вычисления Стивена (какие уж есть), кажется, показывали, что умеренно приличное материальное положение сохранить удастся, если остаться на службе. Может, получится сохранить новую усадьбу Дианы в Гэмпшире ради арабских лошадей.

В любом случае, он был полностью уверен, что она достойно это воспримет, даже если придется удалиться в полуразрушенный замок в горах Каталонии. Единственное, чего он боялся, так это того, что, услышав новости, она продаст свой знаменитый синий бриллиант, «Синий Питер», радость всей ее жизни. Это не только отберет у нее радость жизни, но и даст ей огромное моральное превосходство. Стивен был убежден, что моральное превосходство — страшный враг брака. Он знал совсем немного счастливых семей среди своих друзей и знакомых, и в них баланс казался равным. Опять–таки, он считал большим счастьем давать, а не получать; крайне не любил чувствовать себя обязанным. Иногда, в плохом настроении, это превращалось в мерзкую неспособность быть благодарным.

Моральное превосходство. После смерти родителей он провел большую часть детства и юности в Испании, пользуясь гостеприимством разных членов семьи матери, прежде чем обрел настоящий дом у своего крестного отца дона Рамона. Двоих из них, кузена Франсеска и кузину Эулалию, он хорошо знал в три разных периода своей жизни — маленьким ребенком, подростком и взрослым человеком. Во время его первого визита они были новобрачными и выглядели влюбленными друг в друга, хотя уже тогда были весьма строгими и суровыми — каждый день ходили рано утром на мессу в холодный собор Теруэля. Во второй раз любовь проявлялась разве что в бескорыстии и почтении перед волей друг друга. А в третий раз стало ясно, что ее полностью поглотила борьба за моральное превосходство. Жизнь их стала соревнованием в мученичестве: соревнование в постах, в благочестии, в стойкости и самопожертвовании. Чудовищная, безропотная бодрость в древнем, холодном, сыром каменном доме. Проходящее под пристальным взором соперника соревнование, которое можно было выиграть, только умерев первым, хотя кузина Эулалия по секрету, который не должен был быть раскрыт, поведала Стивену, что потратила все подарки дона Рамона и все выделяемые на одежду деньги за последние три года на молебны и мессы за спасение души мужа.

Не то чтобы он думал, будто Диана воспользуется своим преимуществом в любой форме или хотя бы осознает его наличие (такое не в ее стиле). Скорее дело в том, что Стивен, со своим довольно паршивым характером, будет подавлен ее щедростью.

Шесть склянок, и довольно отчетливо. Какой вахты, ради всего святого? И корабль, очевидно, шел еще быстрее: гул поднялся на полтона. Что может быть утомительнее жизни моряка: постоянно требуется выскакивать из постели и бегать по нездоровой сырости? Мысли Стивена перешли на возможную, почти гарантированную дочь. Сейчас она почти что личинка, практически без средств общения, но какой у нее потенциал! В его голове заиграл струнный квартет Моцарта.

— Пожалуйста, сэр, — произнес доносящийся уже некоторое время голос, ассоциировавшийся у Стивена с неправильными движениями койки, — Пожалуйста, сэр.

— Вы дергаете подвес моей койки, мистер Конвей? — с недобрым взглядом поинтересовался Стивен.

— Да, сэр, прошу прощения. Наилучшие пожелания от капитана, и все уже закончено. Он надеется, что вас не слишком побеспокоили, и что вы присоединитесь к нему за завтраком.

— Мои наилучшие пожелания капитану, пожалуйста, и буду рад его видеть.

* * *

— А вот и ты, Стивен, — воскликнул капитан Обри. — Доброго тебе утра. Думаю, ты будешь изумлен.

Мэтьюрин изумился, и в кои–то веки это проявилось на его лице. Хотя переднюю переборку снова установили, так что в обеденную каюту он зашел через дверь мимо часового — морского пехотинца, дальше в сторону кормы все было пустым. Не было переборки, отделяющей обеденную каюту от кормовой. Огромное пустое пространство, в котором не было ничего, кроме двух стульев, стола для завтрака и девятифунтовых ретирадных орудий вдалеке, до отказа подтянутых к обычно невидимым крышкам портов. Исчезло клетчатое парусиновое покрытие палубы. Каюта стала странно обширной и пустой — ни рундука, ни книжного шкафа, ни кресла. Ничего, кроме орудий на голых досках, стоек для ядер, пыжей, банников, прибойников и тому подобного. Почти ничего знакомого кроме стола, кормовых окон, карронад по бортам и восхитительного запаха кофе и жареного бекона, принесенного на корму неведомыми вихрями и встречными течениями.

Джек позвонил в колокольчик, заметив:

— Я не пригласил офицеров или мичманов. Они слишком грязные, и в любом случае, уже слишком поздно. Поднявшись на палубу, ты изумишься еще больше. Уродовать бедный «Мускат» мы начали, когда обычно моем палубы. Заверяю, бак уже позорный и убогий.

Подали завтрак героических масштабов, рассчитанный на крупного, тяжелого, сильного человека, поднявшегося на ноги до зари и едва ли съевшего до того кусок сухаря. Стук ножей и вилок, фарфора о фарфор, звук разливаемого кофе и общение, ограниченное фразами типа «Передать тебе еще яйцо, а?»

— Не может быть, что уже четыре склянки, — Стивен прислушался, оторвавшись от тарелки.

— Думаю, так и есть. — подтвердил Джек, приступив к мармеладу и второму кофейнику.

— Очень великодушно с твоей стороны было столько ждать, дружище. Благодарен за это.

— Надеюсь, ты в любом случае хоть немного поспал.

— Поспал? А почему я не должен был спать?

— Как только подняли «бездельников», мы так шумели, что мертвецы бы проснулись — перетаскивали погонные орудия на корму и открывали крышки портов. Не думаю, что после подъема со дна морского их открывали, так невыносимо плотно они были пригнаны. Еще и покрашены, конечно же, прямо по кормовому подзору для красоты — их вообще не видно. Думал, у Филдинга сердце разобьется, пока мы вколачивали в них подобие чувства долга. Но когда мы установили орудия, он уже смотрелся не таким разбитым. Тросы для крепления орудий скрыли часть шрамов. И ты проспал все это — ну и ну.

Стивен нахмурился:

— Я не понимаю, какую пользу ты собираешься извлечь, установив их здесь и разрушив нашу гостиную, нашу музыкальную комнату, наше единственное прибежище на груди океана. Но я не великий моряк.

— О нет, я бы в жизни такого не сказал. Нет, вовсе нет. Но если хочешь, объясню тогда, раскрыв мой план атаки. Если конечно нечто, зависящее от одного возможного предположения на фоне бесчисленных неизвестных можно назвать планом.

— Буду очень рад услышать.

— Как ты знаешь, мы надеемся поймать «Корнели» пока она набирает воду у Нил Десперандум, в бухте на южной стороне. Не слишком неразумная надежда — набор воды там дело очень медленное, а для следующего этапа плавания им нужен очень большой запас. В лучшем варианте я влетаю туда, выглядя, будто голландский «купец», которому тоже нужна вода. Под голландским флагом, конечно. Идти буду под потрепанными марселями, и, если повезет — подойду близко к борту, подниму вымпел, дам бортовой залп и пойду на абордаж в дыму. Не слишком трудный абордаж: пусть даже на берегу будет небольшой отряд, это всё равно почти сравняет нашу численность, а неожиданность дает огромное преимущество. Но это лучший вариант, я должен подготовиться и к другим. Предположим, например, что француз стоит неудобно, или я промахнусь мимо пролива, в общем, что я не смогу подойти близко к борту. Тогда я должен развернуться, поскольку я не могу вступать в бой с фрегатом на дальней дистанции — не с карронадами против длинноствольных восемнадцатифунтовок. Развернуться и увлечь его за собой. Что он может не увлечься погоней — за это я не беспокоюсь. Припасов у них мало, на самом деле, даже очень и очень мало. Раз у них так быстро кончилась вода, то похоже из Пуло Прабанга они ушли в великой спешке.

— Нет ничего вероятнее скандала в подобной ситуации. Французы растеряли весь кредит доверия.

— Так что, видишь ли, «Корнели» погонится за нами. Уверен, что смогу переманеврировать его с запасом. Голландец заверил, что фрегат не может идти ближе семи румбов к ветру, и у них нет парусов, чтобы идти в бакштаг. У них так мало парусины, что они забрали рвань с «Алкмара» — голландские паруса оказались все же лучше их собственных. Мой план состоит в том, чтобы заставить их поверить, будто мы убегаем — обычная тактика хромой утки — и провести их ночью через пролив Салибабу. Потом спрятаться за вторым островом на дальнем конце пролива, послав хорошо освещенную шлюпку вперед, и выскочить из укрытия, когда они будут проходить мимо. Когда они пройдут остров, мы выиграем ветер. Странно тогда будет, если мы не сцепимся с ними за склянку–другую.

— Но будут ли они преследовать нас всю ночь в этих опасных водах?

— О, думаю да. Салибабу — глубоководный пролив. Он изучен гораздо лучше Южно–Китайского моря. В любом случае капитан у них храбрый и решительный — я бы не рискнул по его примеру кренговать корабль в Пуло Прабанге — и, повторюсь, им отчаянно не хватает припасов. Ему предстоит пересечь огромное пространство, и он рискнет чем угодно, чтобы захватить хорошо снаряженный корабль, военный или нет. Более того, курс его пролегает через пролив. Ему ни на дюйм не придется отклоняться. В этом я так уверен, что передвинул погонные орудия на корму, как ты видишь. Он точно будет нас обстреливать во время погони, и я хотел бы иметь возможность ответить. Можешь возразить, что девятифунтовка, — Джек любовно взглянул на «Вельзевула», собственную бронзовую пушку, — не собьет фрегату фока–рей или даже фор–марса–рей на той дистанции, которую я собираюсь выдерживать, и это абсолютно верно. Но всегда есть шанс удачного выстрела, который порвет топенант или бакштаг, устроив смятение. Помню, когда еще мальчишкой служил в Вест–Индии, баковая шестифунтовка порвала преследуемой нами ценной шхуне дирик–фал, а потом упала ее грот–мачта, и мы их взяли. Правда, работает это в обе стороны, и французы иногда дьявольски хорошо наводят пушки.

— Исходя из довольно безосновательного предположения, что запасы пороха на «Корнели» ограничены четырьмя бочками, взятыми на «Алкмаре», сколько продлится перестрелка?

Стивен сразу же пожалел об этом вопросе. Джек, и правда, ответил довольно холодно:

— Четыре бочки позволят долго стрелять из погонной девятифунтовки или их хватит на четыре бортовых залпа восемнадцатифунтовок, если не трогать носовое орудие, как обычно и делают.

В этот момент вошел слегка изнуренный Филдинг с рапортом о ходе дел.

— Как это приняли матросы? — спросил Джек.

— Как вы сами заметили, сэр, то тут, то там имело место некоторое сопротивление, но в целом сейчас они, кажется, оценили идею. Некоторых молодых марсовых приходится скорее одергивать, чем подбадривать. Спереди мы выглядим как плавучий лоскутный ряд: концы болтаются, борта грязные, гальюна бы сумасшедший дом постыдился.

— Поднимусь на палубу, как только доктор допьет свою чашку. Ему я пообещал, что он изумится.

— Я с тобой, — встал Стивен. — Веди.

— Вот, — показал Джек, когда они втроем встали у края квартердека лицом вперед. На левой стороне стояли несколько офицеров, все они внимательно следили за лицом Стивена.

— Куда мне смотреть?

— Повсюду же, — одновременно воскликнули Джек и Филдинг.

— Мне кажется, всё как обычно, — признался Стивен.

— Постыдитесь, — воскликнул Джек среди всеобщего гула разочарования, — вы разве не видите гадкую палубу?

— Каболку, болтающуюся среди такелажа? — спросил Филдинг.

— Распущенные риф–сезни? — вышел из себя штурман.

— Размочаленные концы снастей повсюду?

— На ближнем марселе синяя заплатка, которой там вроде бы вчера не было, — отозвался Стивен, пытаясь угодить. — Ну, и, наверное, парус не такой белый, как обычно.

Успеха это не возымело: поджатые губы, поникшие головы, обмен понимающими взглядами. Позади рулевой у штурвала не удержался от рычания.

— Наверное, лучше мне заняться тем, в чем я более компетентный судья, — признал Стивен. — Пойду совершать утренний обход. Вы планируете сопровождать меня, сэр?

Обычно Джек посещал лазарет вместе с хирургом, чтобы расспросить больных об их самочувствии (такое внимание очень ценилось), но в этот раз он извинился, добавив:

— Вас, без сомнения, ввело в заблуждение то, что мы не сменили остальные паруса, но после обеда это станет заметнее.

Даже до обеда перемены оказались более очевидными. Стивен поднялся на палубу как раз, чтобы посмотреть на то, как замеряют высоту солнца при прохождении через меридиан. На этой церемонии он присутствовал бессчетное множество раз, но редко видел такое рвение. Задействовали все секстанты и квадранты, имевшиеся на «Мускате», все мичманы выстроились локоть к локтю у поручней правого борта. Ни разу он не видел, однако, такого состояния корабля. Волна беспорядка нахлынула на корму, почти достигнув священного квартердека. Даже невнимательный взгляд не мог не заметить испачканные сажей залатанные марсели (поразительный контраст с яркой, залитой светом белизной нижних парусов, брамселей и бом–брамселей, а также безупречными лиселями), потускневшую бронзу, неровные лини, болтающиеся тут и там вопреки пристойности грязные ведра, общую атмосферу запущенности и грязи. Многие матросы раньше служили на линейных кораблях, где уборщиков могли вызывать едва ли не каждую склянку, и которые никогда не прибегали к подобным уловкам. Поначалу они взирали на преднамеренное осквернение с ужасом. Но потом их удалось убедить, и они с энтузиазмом неофитов обмазывали борта грязью, пожалуй, даже чрезмерно.

Церемония подошла к неизбежному финалу, когда первый лейтенант перешел палубу, сняв специально надетую для ритуала шляпу, доложил капитану Обри о наступлении полудня и получил ответ «Отметьте это, Филдинг», после чего официально начался новый флотский день. Сразу после, когда пробили восемь склянок и протрубили сбор к обеду с обычным для этого ревом и топотом, Стивен заметил, как Джек и штурман обменялись кивками удовлетворения. Из этого он без особых усилий сделал вывод, что «Мускат», воодушевленно поднимая высокую и широкую волну, мчится на нужной широте.

Их обед, который они опять съели наедине в аскетичной, гулкой кормовой каюте, оказался едва съедобным — Уилсон от восторга совсем голову потерял. Но помимо замечания: «По крайней мере, вино идет хорошо, и мне кажется, там еще рисовый пудинг есть», — Джек почти не обратил на это внимания. После пары бокалов Джек уточнил:

— Ты же хорошо понимаешь, Стивен, не так ли, что все это временно, на случай, если «Корнели» сделает именно то, чего я желаю?

Стивен улыбнулся и кивнул, про себя подумав: «И я хорошо понимаю, как можно попытаться отвести дурной глаз».

Джек продолжил:

— Утром я не озвучил тебе порядок действий, хотя он имеет первостепенное значение. Для начала, я должен выйти к острову с первыми лучами солнца, дабы понять — там «Корнели» или нет. Пока это неизвестно, было бы абсурдом осуществлять некоторые самые экстравагантные трюки, задуманные мною. Я вполне уверен, что это мы сделаем, и еще останется большая часть ночи в запасе. Штурман, я и Дик Ричардсон — мы все очень близко сошлись в счислении, а с таким ясным небом ночью можно будет провести хорошее наблюдение Луны. Если оно нам скажет, что мы находимся там, где я думаю, то я уберу паруса и буду плавно приближаться до зари, когда я надеюсь увидеть Нил Десперандум с подветренной стороны.

Стивен рассмеялся, в кои–то веки охваченный чем–то вроде воинственной лихорадки:

— Попрошу Уэлби позвать меня… в четыре склянки, так? Он спит в соседней каюте. Так сказать, спит, когда бедняга не пытается учить французский.

— Отправлю вниз вахтенного помощника, — пообещал Джек. — Предположим, француз там. Мы укладываем брам–стеньги на палубу и скрываемся за горизонтом, осуществляем другие мои проделки и довольно лениво подходим на марселях, понимаешь. Если обстоятельства окажутся неблагоприятными, а все зависит от обстоятельств, или если прямая атака провалится, я должен выманить «Корнели» вскоре после полудня, так, чтобы пройти пролив ночью. После захода Луны я смогу уйти вперед, круто переложу руль, спрячусь за островом так, чтобы ни огонька, ни клочка парусов не было видно. Буду дрейфовать там на плавучем якоре, пока фрегат не пройдет мимо в погоне за огнями шлюпки, которую мы отправим вперед. Ну и как только он окажется под ветром — вот и мы. И мы выиграли ветер!

— Да? Очень хорошо. Налить тебе еще вина?

— Будь добр. Отличный портвейн, редко пил лучше. Стивен, ты же понимаешь, как важно выиграть ветер или нет? Мне же не нужно объяснять, что более ходкий корабль, выигравший ветер, может навязать бой тогда и на тех условиях, которые сам выбирает? «Мускат» не может играть на длинных подачах с «Корнели, не выдержит обмена бортовыми залпами на дистанции. Но быстро зайдя с кормы, может встать борт о борт, дать залп и взять на абордаж. Но, конечно, мне не надо тебе это объяснять.

— Странно, если про выигрыш ветра придется объяснять такому старому морскому волку, как я. Хотя должен признаться, что одно время путал его с той штукой, которая скрипит на крыше, указывая направление ветра. Но не можешь ли ты выиграть ветер менее трудоемким методом, чем мчаться сотню миль и прятаться за более–менее мифическим островом, который никто никогда не видел, да еще в темноте — дело чреватое опасностями, если не сказать больше?

— Что ж, нет. Не могу я лавировать против ветра, не подставившись под бортовой залп на дальней дистанции. Наш корабль такого не выдержит. А если я убавлю паруса, дабы подпустить его, то он, естественно, не станет подходить, положит руль под ветер и измочалит меня с дистанции вне пределов эффективной дальности стрельбы карронад. Я не могу исходить из допущения, что у «Корнели» пороха не больше, чем те четыре бочки с «Алкамара». Что до острова, так он вовсе не мифический. Их там два, они круто возвышаются с пятидесятисаженной глубины и хорошо исследованы. Голландцы много пользовались этим проливом, Раффлз снабдил меня превосходной картой. Но даже так, будем надеяться, что первый план сближения и абордажа даст корни. То есть…

Джек нахмурился и замолк.

— Закрепится?

— Нет… нет.

— Принесет плоды?

— Да будь оно проклято! Беда с тобой, Стивен, если не обидишься на мои слова, в том, что, хотя ты и лучший лингвист из всех моих сослуживцев, как тот Папа Римский, что говорил на сотне языков… почему Троица приходит на ум…

— Может ты имел в виду Мальябеки{13}?

— Рискну предположить, в любом случае — иностранец. Я уверен, что ты знаешь не меньше, и говоришь на них как на родных, но английский — не из их числа. Образные выражения ты не понимаешь, и как раз выбил у меня слово из головы.

* * *

Старый морской волк появился на следующий день на палубе как раз таким, как выглядят старые морские волки, когда их не вовремя оторвут от подушки: нечесаный, нечищеный, всклокоченный. Исключением он не стал. Почти все офицеры оделись в самую старую рабочую одежду, и некоторые проснулись гораздо раньше. Но даже если бы доктора Мэтьюрина вываляли в смоле и перьях, никто бы и слова не сказал. Всё внимание было приковано к дозорному на брам–салинге, а его взгляд — к острову, отчетливо выделяющемуся на чистом горизонте на ост–норд–осте. Солнце поднялось уже довольно высоко над морем, лучи раскаленного добела шара освещали почти всю верхнюю часть острова. С палубы ничего не было видно, лишь подзорная труба высоко наверху позволяла разглядеть дальний берег. Попутный ветер ослаб, и такелаж почти не шумел. Вся команда корабля стояла молча, пока солнечный свет спускался вниз по юго–западной стороне Нил Десперандума.

Штурман Уоррен громоподобно испустил газы. Никто не улыбнулся, не нахмурился и не оторвал взгляда от топа мачты. Через длинные регулярные интервалы корабль проходил через вершины зюйд–вестовой зыби, острие форштевня при этом издавало шипящие звуки.

Сверху донесся дрожащий от эмоций крик:

— Эй, на палубе.

Пауза на две волны:

— Он там, сэр. Имею в виду, вижу корабль, реи поперек, на якоре где–то в полумиле от берега. Марсели на просушке.

— Руль на борт, — скомандовал Джек матросу у штурвала, и, громче, — Отлично, мистер Миллер, спускайтесь на палубу. Мистер Филдинг, пожалуйста, немедленно спустите брам–стеньги.

После того как брам–стеньги уложили на ростры, и «Мускат» стал невидим со стороны острова, Джек скомандовал: «Когда мы закрепим всё, кроме марселей и фока–стакселя, приступаем к раскрашенным полотнищам. Но закреплены они должны быть не втугую, а обязаны провисать и кругом должны болтаться сезни. Вы меня поняли, мистер Сеймур?» Формально Джек обращался к Сеймуру на баке, но на деле — ко всей команде, от которой раньше требовали крепить паруса с предельной аккуратностью, туго и ровно как на королевской яхте. Теперь же они смотрели друг на друга с удивленными ухмылками — невзирая на всё ранее сотворенное, с таким уровнем неподобающего даже самые крепкие умы не могли смириться.

Полотнища, о которых говорил капитан Обри — длинные куски парусины с нарисованными пушечными портами. Такие полосы многие торговые корабли со слабым вооружением крепили на борта в надежде отпугнуть пиратов. Как Стивен прекрасно знал, в процессе изготовления они занимали очень много места на палубе — он видел, как Джек их раньше использовал. В этот раз, с командой, не привычной к методам капитана Обри, они заняли еще больше, так что Стивен отступал все дальше и дальше. Достигнув кормовых поручней, он решил, чтовсе–таки слишком сильно мешается и лучше покинуть палубу, невзирая на невероятную красоту неба, моря и пьянящий воздух, что необычно в тропиках и практически неизвестно доктору Мэтьюрину, никогда не бывшему «жаворонком».

— Бонден, — позвал он своего старого друга, старшину капитанской шлюпки, — пожалуйста, попроси своих товарищей прерваться на минутку. Я хочу спуститься вниз, и ни за что не хотел бы повредить их работе.

— Так точно, сэр, — ответил Бонден. — Дайте дорогу, дайте дорогу доктору.

Он за руку провел его мимо горшков и кистей к трапу — «Мускат» дрейфовал на зыби, а доктор Мэтьюрин не отличался особым чувством равновесия, кроме как на лошади. Убедившись, что доктор крепко держится за поручень, он с заговорщицкой улыбкой сообщил:

— Думаю, после обеда повеселимся, сэр.

Стивен обнаружил Макмиллана рядом с медицинским ларем — тот пытался очистить штаны от краски. После разговора о спирте как растворителе и об экстраординарном усердии моряков в любых не совсем законных и обманных делах, он сменил тему:

— Как, я уверен, вы заметили, обычная судовая жизнь идет будто по инерции. Переворачивают склянки, бьют в колокол, меняется вахта. Когда нужно поправить брас — выбрать, как мы говорим, матросы сразу же тут. Солонина уже отмокает, становится чуть более съедобной, и без сомнения, в восемь склянок ее съедят. Давайте отправимся в лазарет.

Там они перешли на латынь, и, осмотрев одну грыжу и два трудноизлечимых случая батавских язв, Стивен спросил:

— А как наш четвёртый больной? — имея в виду Эбса, болезнь которого, известная на море как мартамбль, на суше называлась заворотом кишок. Причины болезни Стивен не понимал, и лишь облегчал симптомы опиатами — он не мог её излечить.

— Полагаю, отойдёт через час, или около того, отвечал Макмиллан, отодвигая ширму.

Стивен поглядел на безжизненное лицо, прислушался к неглубокому дыханию, пощупал едва заметный пульс.

— Вы правы, — отвечал он. — Облегчение, если, конечно, позволительно так говорить. Хотелось бы мне его вскрыть, несмотря ни на что.

— Да, и мне тоже, — горячо согласился Макмиллан.

— Но его друзья и товарищи из–за этого расстроятся.

— Этот человек не имел никаких друзей. Изгой, даже ел один. Никто его не навещал, кроме капитана, офицера его отряда и мичмана.

— Тогда, возможно, у нас есть шанс, — сказал Стивен. И, задвигая на место ширму, добавил: — Упокой Господи его душу.

Насчет солонины доктор Мэтьюрин ошибся. Ветер, вопреки приметам и показаниям барометра, так стих за время утренней вахты, что капитан Обри сдвинул свой план на час раньше. Поэтому солонину, сырую внутри, съели в шесть склянок.

Матросы не жаловались. К этому времени «Мускат» стал на вид столь же потрепанным, как и «Алкмар», и они готовились к необычно интенсивному бою где–то через час. Командой овладело не столько напряжение, сколько обострение всех чувств. Так что, когда вниз спустили грог, они не обострились еще больше, а, скорее, к ним прибавилась радость. Те, кто должен был на палубе изображать голландцев, обменивались остроумными репликами с теми, кого наверх не пустили: «Вон они — тощие ублюдки, будто голландцы. Им разрешили себя показать. Знаете, почему? Да потому что они так безобидно выглядят, что никого не напугают. Их ни девка, ни мужняя жена не испугается, ха–ха–ха!»

— Редко, когда я слышал, чтобы матросы так веселились, — заметил Стивен в капитанской кладовой. Там они аккуратно уложили тело Эбса на двух сундуках, и Мэтьюрин продолжил: — Думаю подняться наверх и спросить капитана, будет ли у нас свободное время до боя. Очень утомительно бороться с трупным окоченением.

Но когда он преодолел все трапы, то к своему удивлению и сожалению обнаружил, что «Мускат» уже в виду суши. Хотя ход его был неспешным, спокойным, расчетливым, времени на запланированную аутопсию не оставалось. Джек ел сэндвич с ветчиной и разговаривал с Ричардсоном, но взглянул на появившегося Стивена и улыбнулся. Доктор Мэтьюрин залез в старый черный сюртук, обычно носимый при операциях, и легко мог сойти за захудалого суперкарго. Сам Джек надел свободные штаны и обошелся без сюртука, а голову его покрывала монмутская шапка — уродливая плоская штука, связанная из камвольной пряжи, которую всё еще носили некоторые старомодные моряки. Она удачно скрывала его длинные светлые волосы, не столь яркие как в дни, когда его фамильярно называли «Златовлаской», но все еще вызывающие подозрения.

— Вон он, — обратил Джек внимание Стивена. Действительно, фрегат стоял на якоре под синим небом — аккуратный, элегантный корабль с открытыми для проветривания палубы красными крышками орудийных портов. Он стоял, окруженный пляжем с белым песком, возвышенной лесистой сушей позади, местами ярко–зеленой, в двух третях глубины залива, в который сейчас заходил «Мускат». Прибой был довольно сильным, так что за правой скулой «Корнели» и в других местах бухты вода побелела.

— Высшая точка прилива, — заметил Джек. — Высокая вода продержится еще полчаса. Ты был занят? На кормовом балконе остались сэндвичи и кофейник, если желаешь. Обед может оказаться очень поздним: огонь на камбузе погасили вечность назад.

— Мы трудились как муравьи — переносили больных вниз и готовили все необходимое в мичманской берлоге: груды корпии, тампоны, жгуты, цепи, пилы, кляпы. Как ты думаешь, когда начнется бой?

— Менее чем через час, если нас не раскусят. Как видишь, у лагуны нет кольца из кораллов. Тут скорее отдельные рифы с извилистыми проходами между ними и неожиданно крупная отмель в устье ручья. Вот почему они встали так далеко, в этом сомнений нет. Неудобно для шлюпок, и, кажется, прямо сейчас один из катеров задел хвост отмели. Видишь отправленный за водой отряд?

— Думаю, да.

— У подножия черных холмов, два румба справа по носу. Возьми мою подзорную трубу.

Черный холм, по которому стекал ручей, моряки, собравшиеся вокруг бочек — все это неожиданно приблизилось в сияющем свете.

— На этом сыром каменистом склоне могут расти некоторые крайне любопытные растения, — заметил Стивен. — Можно взглянуть на «Корнели»?

— С квартердека это будет неблагоразумно. Окно кормовой галереи подойдет лучше. Видишь Дика на фор–марса–рее? Он оттуда будет направлять корабль. Вообще это обязанность штурмана, но у него расстройство кишок. Нам придется направиться почти к месту набора воды, потом два раза сменить курс через каждые полмили, прежде чем мы сможем привестись и пройти у них под ветром.

— Пойду поглазею на них из умывальной и съем сэндвич в процессе.

— Стивен, — тихо попросил Джек, — высмотри, пожалуйста, Пьеро, мальчишку Кристи–Пальера. Надеюсь, ты его не увидишь, потому что это подтвердит мою идею, что он на берегу. Страшусь его убить.

— Имеешь в виду того молодого французского офицера, которого повстречал в Пуло Прабанге, племянника нашего друга? Но ты забыл, что я его никогда не видел — ни мальчиком, ни мужчиной.

— Истинная правда. Прости.

«Мускат» шел прежним курсом. Капитан в одиночестве расположился на квартердеке, не считая единственного матроса у штурвала и Хупера, у подветренных поручней изображавшего юнгу. Ричардсон возвышался над реем, вглядываясь в прозрачную воду по курсу — темно–синюю в глубоком проливе, светлую на мелях по сторонам. Кучка моряков расположилась на баке, руки в карманах, другие сгрудились на переходном мостке, даже облокотившись на поручни. Остальная же команда скрылась из виду под форкастелем, под мостками, на галфдеке и в кормовой каюте. Все орудийные расчеты заняли свои места. Те, кто мог хоть что–то разглядеть сквозь щели в крышках портов или через дыры в полотнищах, тихо и с поразительной аккуратностью делились увиденным с друзьями. У абордажной партии под рукой приготовлено оружие — абордажные сабли, пистолеты, топоры, пики. В стороне от карронад дымились фитили — Джек никогда полностью не доверял кремневым замкам. Атмосфера стала серьезной.

Сдвижная дверь умывальной практически отрезала от плотной сосредоточенной толпы и гула голосов. Здесь капитан умывался, брился и пудрил волосы, и наряду с аналогичной конструкцией с другого борта (капитанским нужником), умывальная оказалась одной из очень немногих частей корабля, не потревоженных при подготовке к бою. После того как убрали умывальник, она стала прекрасным местом для наблюдения. Стивену с его окном повезло больше, чем сотне с лишним матросов внизу, кроме тех, кто смог захватить себе полупортик.

По мере того, как «Мускат» скользил по диагонали через залив, Стивен вместе с ними видел, как «Корнели» приближается, исчезнув из поля зрения после первой смены курса в проливе и вернувшись туда через десять минут после второй, значительно ближе, но по–прежнему на якоре. По мере поворота «Муската» французский фрегат и море вокруг него сдвигались к границам его поля зрения. Именно теперь он заметил, как на его стеньге взвился сигнал — всего два повелительных флага, подкрепленных выстрелом орудия с квартердека: струйка дыма и потом громкий хлопок в напряженной тишине. Громкий голос с палубы над Стивеном: «Готовсь, готовсь, эй вы. На подветренные брасы». Француз исчез за краем окна.

Но у Джека он все еще отчетливо оставался перед глазами. Ему и без подзорной трубы было видно, как в открытые орудийные порты выкатывают восемнадцатифунтовки.

«Мускат» описывал длинную кривую, которая должна была привести его вплотную к фрегату, теперь стоящему бортом почти прямо по курсу. У бизань–гафеля «Корнели» взвился французский флаг. Джек ждал предупредительного выстрела.

Его не последовательно. Вместо этого три ближние к корме восемнадцатифунтовки почти одновременно выстрелили на поражение.

— Всей команде, — проревел Джек, пока ядра неслись над головой на высоте марселей в нескольких ярдах по правому борту. Очевидно, их маскировку раскрыли. Но даже рискуя подставиться под продольный залп, он все еще надеялся подвести «Мускат» достаточно близко, чтобы вступить в полноценный бой. Внизу на шкафуте боцман дал сигнал дудкой, офицеры мчались на квартердек.

— Нижние паруса и стаксели, — скомандовал Джек. — Пошевеливайтесь, пошевеливайтесь, да пошевеливайтесь же. Мистер Краун, полотнища долой. Мистер Филдинг, поднять флаг и вымпел.

Стивен услышал удар ядра где–то ближе к носу, и потом в скорее показной, чем реальной спешке, дверь умывальной сдвинулась, и Сеймур крикнул ему прямо в ухо: «Они нас раскусили, сэр. Капитан просит вас спуститься вниз».

Оставшиеся орудия «Корнели» выстрелили в долгой, рваной последовательности, борт фрегата скрылся в дыму. В нижних парусах и марселях появились дыры, грота–шкот повис свободно. На корабль полетели брызги воды от падения ядер. Несколько выстрелов взметнули фонтаны очень близко, а последний разбил кат–балку левого борта.

— Неплохо стреляют на такой дистанции, — заметил Джек.

— Очень достойно, сэр, — согласился Филдинг, — но надеюсь, что лучше не будет.

Последовала пауза, во время которой «Мускат», несмотря на болтающийся грот, продвинулся на две сотни ярдов, и потом все орудия левого борта «Корнели» выпалили одно за другим. Шесть ядер попали в корпус, мачты или реи. Одно снесло половину левобортного кормового балкона. А шестнадцатое пролетело вдоль корабля на высоте груди, убив двоих на баке и троих на квартердеке: Миллера, стоявшего совсем рядом с Обри, матроса у штурвала и штурмана.

— На подветренные брасы, — скомандовал Джек, вытирая кровь Миллера с лица. Рулевому же, вставшему на замену, он приказал: — руль на левый борт.

«Мускат» быстро повернул вправо, после чего голосом, слышным даже на орлопе, капитан подал бесконечно долго ожидаемый приказ: «Стрелять по готовности».

Теперь в лазарете не только отдавались эхом как от ударов кувалды вражеские попадания, но и гораздо более громкий грохочущий рев тридцатидвухфунтовых карронад «Муската», а еще и скрежет их станков при отдаче. Стивен, Макмиллан и санитар Сулейман уже принялись за дело — осколочные раны, контузии, сломанное упавшим блоком предплечье — но пока они зашивали, перевязывали и соединяли сломанные кости, они кивали друг другу с удовлетворением. Бонден, принесший на руках юного Харпера, сообщил: «Мы его дубасим, сэр, приятно смотреть».

Так оно и было, и в небе гремело эхо орудий, непрерывный рев поверх отдельных выстрелов.

«Мускат», как и большинство голландских двадцатипушечников, нес все орудия на одной палубе. Стрелял он против ветра, так что дым сразу уносило. С квартердека легко можно было рассмотреть полет тридцатидвухфунтовых ядер. Стрелял шлюп очень быстро, как минимум в два раза быстрее француза. Расчеты прекрасно работали вместе, боеприпасы подавались из погребов с постоянством часового механизма. Но при большом возвышении стволов падала точность, а при низком, даже при верном прицеле, получались недолеты. Фрегат стрелял медленно (по любым стандартам), частично потому, что вел огонь в подветренную сторону и клубы дыма загораживали обзор, но даже с трех четвертей мили огонь был пугающе точным. Более того, хотя французы явно берегли порох, не теряя ни одного выстрела впустую, они точно не были ограничены четырьмя бочонками, ничего подобного.

— Выкатить ретирадные орудия, — скомандовал Джек. — Мистер Филдинг, поворот через фордевинд.

«Мускат» повернул, лег на курс фордевинд, затем опять на правый галс и направился прочь тем же путем, каким и пришел. Во время поворота ретирадные орудия успели сделать по три выстрела, два из них точно попали в цель. Но «Корнели» ответила двумя бортовыми залпами. Первый едва не снес мачты, если бы не круто переложенный вовремя руль. Второй лег с недолетом.

«Стреляли бы они так же быстро, как и метко, — подумал Джек, — мы бы застряли как в петле, не имея ножа, чтобы ее разрезать». Эту мысль он первому лейтенанту не озвучил, а вместо этого заметил:

— Им трудно поднять якорь.

Даже без подзорной трубы можно было разглядеть, что неполной команде «Корнели» чертовски плохо приходится у якорного шпиля. А в подзорную трубу можно было разглядеть красные от натуги лица матросов, кое–где всего лишь по трое на вымбовку, пытающихся заставить шпиль вращаться. Потом они переключались на другой канат, выбирая слабину на нем, травили первый и так снова и снова — лишь бы не оставить якорь и канаты в тысячах миль от возможной замены.

— С баркасом им повезло не больше, — обратил внимание Филдинг. Джек повернулся: на маленьком рифе едва ли в четверти мили от берега, с отливом плотно сел на мель массивный баркас. По пене с обеих сторон было ясно, что, спеша присоединиться к команде корабля, шлюпочный старшина кратчайшим путем повел баркас в узкий проход сквозь кораллы и ошибся в ветре, осадке или сносе, если не во всех трех сразу. С искренним удовольствием Джек увидел, что активный офицер в ялике, командующий спешными попытками разгрузить бочки и вернуть шлюпке плавучесть — Пьеро Дюмениль, тот самый приятный молодой человек, теперь пребывающий в яростном гневе.

— На некоторое время это их займет. Но ненадолго, надеюсь, — посмотрел Джек на солнце. — У нас нет кучи времени. Что там, мистер Уокер?

— Фут воды в трюме, если угодно, сэр, — доложил плотник. — Но я с помощниками воткнул в дыры три надежных затычки, у нас всего три пробоины по ватерлинии или ниже ее. Зато катеру и рангоуту по обоим бортам жестоко досталось, и вашу кормовую галерею по левому борту почти снесло.

Джек также выслушал доклад боцмана, в котором его ничего не удивило — он и сам мог видеть порванный такелаж и поврежденные паруса со всех сторон. Потом он обратился к Филдингу:

— Давайте ляжем в дрейф на фарватере с люлькой за бортом, будто бы рискуем затонуть. Полдюжины матросов устроят убедительное представление, пока остальные вяжут и сплеснивают снасти. Воду откачаем, но с противоположного борта. Мистер Конвей, пожалуйста, узнайте у доктора, будет ли уместно мне спуститься в лазарет. Мистер Адамс, вы делали записи?

— Что ж, сэр, — ответил Адамс. — Я едва ли знал, что делать. Поскольку боевую тревогу не били, то официально мы не в бою, так что я делал что–то вроде неофициальных заметок. И поскольку наши матросы погибли не в официальном бою, я посоветовал парусному мастеру зашить их в койки, а не избавиться от них как обычно. Надеюсь, я правильно поступил, сэр.

— Вполне правильно, мистер Адамс.

Вниз, в орлоп. Пока Джек его достиг, глаза его вполне приспособились к сумраку между палуб, чтобы разглядеть в свете подвесной лампы ярко–красные от крови руки Стивена:

— Как сильно мы пострадали?

— Трое с осколочными ранениями умерли от кровопотери, как только их спустили вниз или раньше, — сообщил Стивен. — Помимо этого, у меня здесь шестеро, у которых очень хорошие перспективы: сломанная рука и несколько контузий, не больше. Что до убитых, ты знаешь лучше меня.

— Мне жаль это говорить, но штурман, юный Миллер, Грей — хороший парень у штурвала, еще двое на форкастеле… Их всех срезало одним продольным ядром.

Он сел между Харпером и Семплом, одним из гребцов капитанской шлюпки (оба с осколочными ранениями) и рассказал им о ходе событий:

— Они могли наносить нам очень серьезные повреждения, а мы едва попадали по ним…

— Наш «Торопыжка» попал ей в корпус дважды, прямо за водорезом, — за

явил Харпер, не в себе от потери крови. — Собственными глазами видел, как они летели в цель. Как мы вопили!

— Уверен, что попали. Но теперь нам нужно их выманить, в конце пролива лечь в ожидании в дрейф и вступить в бой на ближней дистанции. Якорь у них застрял, а баркас сел на мель, но рискну предположить, что все придет в порядок через час, а один час мы подождать можем.

Глава шестая

Капитану Обри не пришлось ждать долго. Через сорок семь минут противник освободился сам и высвободил баркас, установил его на рострах как подобает и начал преследовать «Мускат». Когда от Нил Десперандума через пролив они вышли в открытое море и установился ритм продолжительной погони, которая приведет их к проливу Салибабу, стало ясно, что француз не собирается захватывать добычу, сближаться с «Мускатом» и брать его на абордаж. Фрегат уже получил парочку тридцатидвухфунтовых ядер в борт и не хотел больше. «Француз» хотел боя на дальних дистанциях и всякий раз отказался приблизиться, когда Джек давал такую возможность, его капитан планировал замедлить противника, повредив ему паруса и такелаж, а потом, развернувшись, расстрелять продольными бортовыми залпами с полумили или более.

Стало очевидно, что Джек переоценил возможности «Корнели». Он и подумать не мог, что фрегат в хорошем состоянии и с чистым днищем будет делать меньше восьми–девяти узлов под таким стабильным зюйд–вестовым муссоном в бакштаг, пусть даже ветер слегка и ослаб за день. Но Обри ошибся. С ее набором убогих истончившихся и залатанных парусов «Корнели» не могла набрать больше семи с половиной узлов. Так что «Мускату» даже с буксируемым тяжелым плавучим якорем лишь кое–как удавалось убедительно изображать бегство на предельной скорости в попытке спастись. И все же, благодаря чуть менее чем нужно выбранным шкотам, грубому управлению (Бонден в этом деле был мастак и за штурвалом мог показать кое–какие фокусы) и неверной обрасопке реев у них это получалось. Так они и мчались на восток, с крайним упорством обстреливая друг друга практически на предельной дальности погонных и ретирадных орудий.

Джек оставался на квартердеке до тех пор, пока ход «Муската» не сравнялся, насколько это возможно, с «Корнели». После этого он вызвал Сеймура:

— Мистер Сеймур, я назначаю вас исполняющим обязанности третьего лейтенанта. Мистер Филдинг в курсе. Уладите с ним все вопросы после церемонии.

Этого ожидали. Кто–то, невзирая на молодость, должен стоять вахты вместо штурмана. Тем не менее, Сеймур смутился и пробормотал «Спасибо, сэр, большое спасибо» тоном, который отчетливо показал, насколько он растроган. Пока они разговаривали, внизу выпалило правобортное ретирадное орудие. Джек кивнул и сбежал по задымленному трапу в полную дыма кормовую каюту (ветер с раковины где–то на минуту после каждого выстрела заполнял все дымом) и обнаружил, что оба расчета всматриваются сквозь пелену. Самые удачливые просунули головы в орудийные порты.

Спор затих, когда зашел капитан, и канонир сообщил:

— В этот раз мы, кажется, попали им в корпус, сэр.

— А мне кажется — пролетело прямо над ними, — пронзительно возразил Рид.

— Мистер Рид, сбавьте тон, — отозвался Джек.

— Слушаюсь, сэр. Прошу прощения.

Джек взял подзорную трубу и, согнувшись, навел ее на морской простор. Долгая зыбь, по диагонали ее пересекают короткие волны, белые барашки делают их еще темнее. Кильватерная струя «Муската» простиралась вдаль, шире обычного из–за возмущений от замаскированного плавучего якоря. «Корнели» шла след в след, отбрасывая солидный носовой бурун из той же воды, через которую за восемь минут до того прошел «Мускат». На фрегате подняли все имевшиеся паруса, и, скорее всего, запасов парусины у французов было очень мало, а может, и вовсе не имелось.

Сложная ситуация. Если слегка повредить француза, уменьшив его скорость на узел–другой, он может отказаться от погони, сочтя ее безнадежной. Если не стрелять с достаточной точностью, французы не поверят в бегство. С другой стороны, если неудачное попадание замедлит «Мускат» хотя бы на несколько минут, «Корнели» может круто положить руль на борт и дать бортовой залп из кошмарно точных восемнадцатифунтовок. Точный выстрел с «Корнели» вероятнее промаха — ее погонные орудия стреляли с форкастеля, футов на восемь выше, чем верхняя палуба «Муската». Более того, стреляли они по открытой корме «Муската», его уязвимому рулю. Пока все эти мысли проносились в голове Джека, он заметил, что фрегат откачивает воду, посылая под ветер сильную струю. «Когда от нее избавится, может быть, пойдет немного поживее», — подумал капитан, а вслух спросил:

— Мистер Уайт, с каким возвышением стреляете?

— Чуть–чуть не доходим до шести, сэр, — ответил главный канонир, наводивший орудие у правого борта. «Вельзевулом» занимался Бонден.

В этот момент француз, поднявшись на волне, выстрелил. Ядро упало далеко, но несколькими большими прыжками сблизилось с бортом «Муската», последний раз едва не обдав корабль брызгами.

Джек склонился над «Вельзевулом», держа руку на теплой бронзе. Когда Бонден гандшпугом высвободил клин, которым опускали или поднимали ствол, Джек сдвинул его назад. Понимали они друг друга с одного кивка и неясного мычания — капитан любил наводить орудия, и эти движения они вместе проделывали тысячу раз. Когда возвышение ствола привело середину фор–стеньги в прицел, он крикнул в открытый люк:

— Мистер Филдинг, мистер Филдинг. Пожалуйста, попробуйте проследить полет ядра. Собираюсь запустить его как можно выше.

— Так точно, сэр, — отозвался Филдинг.

Теперь Джек наводил орудие по горизонтали: «Ствол вправо… чуть еще…» Матросы аккуратно поднимали его гандшпугами. «На волосок назад». Не отводя глаз от прицела, он потянулся за фитилем. «Мускат» поднялся на зыби, и непосредственно перед тем, как орудие поймало цель, он ткнул тлеющий конец в запальное отверстие. Шипение слышалось лишь долю секунды, а потом орудие выстрелило, откатившись под ним с чудовищной силой и заполнив воздух на корме дымом и клочьями пыжа. К тому моменту, когда брюк с обычным низким «тумм» остановил откат орудия, голова Обри уже высунулась из орудийного порта. Удачное дуновение ветерка позволило более секунды разглядывать ядро — маленькое уменьшающееся размытое пятно.

— Чуть в сторону от бизань–русленя правого борта, сэр, — доложил Филдинг.

Джек кивнул. Возможны и другие маневры — ускориться и потом все–таки подойти к французу с наветра, но это займет много времени, поставит под удар и корабль, и рандеву. Если честно, он и так затеял рискованное дело, но, взвесив все, счел это лучшим выходом.

— Продолжаем огонь, мистер Уайт, но умеренно. Не нужно устраивать ночь Гая Фокса.

Они продолжали равномерно стрелять. Один раз рикошетом с «Корнели» повредило позолоченные украшения на гакаборте, дважды нижние паруса на фок — и грот–мачтах обзаводились новыми дырами. «Вельзевул» уже раскалился, когда Джек заметил Рида. Тот стоял с таким видом, будто у него есть сообщение. На самом деле, это было приглашением: раз капитан пропустил обед, не желает ли он перекусить в кают–компании?

Джек обнаружил, что он крайне голоден. При мыслях о еде рот его наполнился слюной, а желудок напомнил о себе острой резью. Он признал: «Да, с удовольствием», — покинул сплоченный орудийный расчет (его место занял Бонден) и пошел на кормовую галерею помыть руки. Открывая дверь, он все еще смотрел на орудие, так что едва не упал головой вниз в море, предотвратив падение лишь болезненно кривым прыжком назад.

— Привяжите эту ручку к скобе на кварторписе, — приказал он. — Иначе доктор может попасть в беду.

Доктор уже ждал в кают–компании. Он и остальные офицеры встретили Джека мясными консервами, анчоусами, яйцами вкрутую, ветчиной, маринованными корнишонами, луком и манго. Они были настолько гостеприимными, насколько могли, и Уэлби смешал чашу холодного пунша из арака. Но все же пустой стул Уоррена приводил всех в уныние. Ближе к концу пришел Адамс с молитвенником. Пытаясь перекричать гром и грохот стрельбы и отдачи ретирадного орудия, он сообщил Джеку прямо в ухо:

— Я отметил нужную страницу куском марлиня, сэр.

— Спасибо, мистер Адамс. — Джек задумался на минуту. — Думаю, джентльмены, наши старые соплаватели простят за то, что мы попрощаемся с ними на самый простой лад и в рабочей одежде.

За этим последовал шепот одобрения, звук сдвигаемых стульев. Пунш допивали с некоторой неловкостью.

Пять минут спустя, когда пробили восемь склянок, Джек занял свое место на квартердеке. Замолкли закрепленные орудия, собрались все матросы. Джек зачитал мрачные прекрасные слова, утяжеленные ядрами койки скользнули за борт одна за одной почти без всплеска, встретив волну, поднятую носом корабля.

Для церемонии «Мускат» положил руль на несколько румбов под ветер. После безответного выстрела француз, разглядев, чем занят противник, прекратил огонь.

Когда капитан закрыл молитвенник, команда вернулась к своим обязанностям, а «Мускат» — на прежний курс, Джек сообщил Филдингу: «Нужно дать выстрел под ветер в знак признательности». Произвести выстрел он приказал Оуксу, добавив, чтобы исключить ошибку, про кормовую карронаду подветренного борта: Оукс все еще пребывал в шоке от гибели друга. В бою он прежде не участвовал, и лучше всего было постоянно держать его занятым. Капитан и первый лейтенант прошли к кормовым поручням, и после выстрела орудия Джек снял шляпу. Он был вполне уверен, что французский капитан наблюдал с форкастеля — они достаточно часто видели друг друга в подзорные трубы.

— А помпы так и работают, — заметил Филдинг.

— Действительно, — рассеяно согласился Джек. — Но Господи, как же солнце мчится по небу, и вон уже проклятая Луна вылезла.

Действительно, ее уже было видно в ярком небе — бледную, кособокую, еще глупее обычного — в двадцати градусах над неясной темной сушей, виднеющейся на осте уже больше часа.

— Таким темпом мы в жизни не пройдем через пролив до утра. Молю Бога, чтобы фрегат набрал ход, когда откачает воду из трюма.

— Сэр, — заметил Филдинг, — кажется, они что–то еще поднимают. Трюмсель.

Они навели на парус подзорные трубы:

— Пара простыней, — удивился Джек. — Пара сшитых поперек и сложенных сверху простыней. Черт меня побери, целеустремленности ему не занимать, — склонившись к люку, он крикнул вниз, — отставить стрельбу.

— Отбой, — крикнул часовой морской пехотинец, стоявший на месте, где обычно находилась дверь каюты. Он перевернул часы и шагнул вперед, чтобы отбить две склянки.

Словно фигуры в старинных часах вахтенный мичман и рулевой старшина подошли со своих постов к подветренному поручню, один — с лагом и катушкой, другой — с маленькими песочными часами. Рулевой старшина бросил лаг, лаглинь размотался до нулевой отметки. «Переворачивай», — скомандовал он. Лаглинь начал разматываться с катушки, мичман держал часы перед глазами. «Стоп», — скомандовал он, рулевой старшина проверил линь.

— Какой результат, мистер Конвей? — спросил Джек.

— Семь узлов и чуть больше трех саженей, если угодно, сэр.

Джек покачал головой и спустился вниз:

— Мистер Уайт, можете подбодрить француза размеренным огнем, выстрел на выстрел. Но пусть ядра падают с небольшим недолетом. Если мы хотим протащить их через пролив до рассвета, то у них и волос с головы не должен упасть. И даже так пройдем по грани. С недолетом, но правдоподобно, поняли?

— Так точно, сэр. С недолетом, но правдоподобно, — повторил главный канонир. Очевидно, что он остался недоволен.

— Мистер Филдинг, — распорядился Джек, вернувшись на квартердек, — когда я поговорю с плотником, то поднимусь на мачту. Если трюмсель немного приблизит «Корнели», и она попадет по нам, можете немного оторваться.

Плотник и его команда усердно работали на шкафуте, сооружая похожую на кормовые окна «Муската» раму (важная часть плана, с помощью которого Джек планировал обмануть «Корнели» после захода Луны).

— Как продвигается работа, мистер Уокер?

— Неплохо, сэр, спасибо, но боюсь, шлюпка станет жутко непослушной.

— Не беспокойтесь, плотник. Если все пойдет хорошо, то ей придется пробыть на плаву не больше получаса.

«Если все пойдет хорошо», — повторял Джек про себя, взбираясь на фор–марс и дальше без задержек на салинг, а потом чуть дальше на рей. Оттуда ему открывался прекрасный вид на восточную полусферу небосклона — ясную, безупречную и совершенно определенно куполообразную. Под ней спокойное безупречное море простиралось до полпути к горизонту, где по прямой, словно меридиан, линии оно меняло цвет со светло–синего с белыми барашками до того беспокойного оттенка, обычного осенью на Средиземном море, который Стивен называл винноцветным. За этой линией по обе стороны возвышалась суша — темная, высокая, уходящая за поле зрения на юго–востоке и будто бы сходящаяся. Устье пролива Салибабу. При таком неспешном ходе оно все еще очень далеко. По высоте невыразимо глупой Луны можно было определить, что солнце, скрытое грот–марселем, уже склонилось далеко на запад.

«В проливе ветер несомненно будет сильнее, — размышлял он, — пролив по форме похож на дымовую трубу. Но все равно нужно учитывать прилив. Чертовски рискованно». Джек скомандовал на палубу, чтобы изменили курс на пол румба так, чтобы «Мускат» держался южного берега. Это необходимо для предстоящего поворота, но сейчас целью капитана было избежать полной силы прилива, который начнет нагонять воду в направлении запада через несколько часов.

В море, когда настоящее и ближайшее будущее непосредственно зависели от него, а особенно в такой хрупкой ситуации, Джек Обри редко размышлял о прошлом, но сейчас дух его был подавлен. Вопреки собственным здравым рассуждениям он, как и многие моряки, был суеверным существом. Ему не нравилась темная суша, неприятный цвет моря впереди, опасная банка. А смерть юного Миллера не только опечалила, но и подтвердила многие иррациональные убеждения.

Он довольно долго просидел на рее. Дважды почувствовал, как тот двигается под ним — рей брасопили точнее к ветру. Сквозь размышления доносился грохот орудий, хотя и не такой усердный со стороны «Муската», интервалы выросли.

Время шло: приказы, стук молотков на шкафуте, шумы не особо спешащего корабля, стабильная бортовая и килевая качка, более заметная наверху, но не настолько, чтобы вторгнуться в мысли.

Три склянки внизу. Более–менее автономная часть сознания отметила: «Три склянки первой собачьей вахты». При этих словах вернулось что–то вроде умеренной веселости. Они напомнили об ответе Стивена Мэтьюрина на вопрос, почему вахты называются «собачьими»: «Потому что они купированные». Джек считал это самой остроумной вещью, которую слышал в жизни. Он невероятно ценил эту фразу и очень часто, быть может, даже слишком часто, рассказывал эту историю, хотя иным не слишком сообразительным джентльменам и даже женам офицеров приходилось напоминать, что собачьи вахты гораздо короче остальных. Купированные.

Ответ был дан много лет назад, но с годами рассказ отточился, и снова заставил Джека улыбаться, когда он спрыгнул с рея, схватился за качающийся бакштаг, легко соскользнул вниз и приземлился на форкастеле. Пройдя по мостку на квартердек, он заметил две новых дыры в грот–ундер–лиселе и увидел, как Филдинг с боцманом возятся с талями, дабы вовремя спустить шлюпку–приманку.

— Как мы идем, мистер Ричардсон? — спросил Обри, бросив взгляд на далекую «Корнели».

— Всего лишь восемь узлов в две склянки, сэр. Француз начал догонять и снова попал в кормовую галерею левого борта, так что я подтянул шкоты.

— Проклятая галерея. Я только–только раздобыл новый умывальник. Фарфоровый, невероятно изящный.

— Да, сэр. Выбрать шкоты еще, сэр?

— Нет, уже почти конец вахты.

Остаток дымки на востоке засиял очень нежными оттенками золотого и розового, а солнце отстояло от воды едва ли на собственную ширину. Джек внимательно вгляделся в море за бортом и в кильватерную струю. Он был почти уверен в том, что скорость выросла минимум на сажень, но желаемое так легко принять за действительное:

— Что ж, может быть. Когда светло, проще разглядеть часы.

— Восемь узлов и ровно сажень, если угодно, сэр, — сообщил вахтенный мичман Рид несколько мгновений спустя.

При этих словах «Корнели» выстрелила. Ядро взметнуло фонтан воды ближе, чем в пятидесяти ярдах за кормой: фрегат выдерживал темп погони. «Что ж, это воодушевляет», — заметил про себя Джек. Он остался на палубе понаблюдать закат, осветивший француза недолгими лучами великолепия. Когда пятью минутами спустя Обри спустился вниз, с востока на море уже надвигалась темнота, а Луна заметно прибавила.

— Сэр, — сообщил Киллик внизу у трапа, — я перенес ваши спальные принадлежности в каюту бедного мистера Уоррена. А мистер Сеймур рад–радешенек остаться с мичманами, пока вашу спальню не приведут в порядок.

Лицо Киллика приняло то напряженное выражение, с которым он или скрывал правду, или предлагал ложь. Джек прекрасно знал, что его стюард без особой нужды навязал все это Сеймуру и кают–компании. Они и сами бы наверняка предложили такой же вариант.

— Понял. Сыграй побудку ящику портвейна восемьдесят седьмого года.

После этого Джек отправился в кают–компанию. Все офицеры, кроме Ричардсона, собрались вокруг разложенной на длинном столе карты:

— Джентльмены, я вынужден злоупотребить вашим гостеприимством сегодня, если позволите. Кормовая каюта должна остаться освещенной, и если «Корнели» продолжит нас обстреливать, то для поддержания в них боевого духа мы должны отвечать. — Кают–компания заявила, что все очень рады. Джек продолжил. — Мистер Филдинг, простите что говорю здесь о делах службы, замечу только, что, когда мы войдем в пролив, следует бросать лаг каждую склянку. Подвахтенные могут повесить койки, чтобы поспать перед завтрашним днем, и можно разжечь огни на камбузе. И наконец, я беру ночную вахту. Заступлю после того, как поужинаю. Благодарю вас за доброту, мистер Сеймур. — Сеймур склонил голову в поисках изящного ответа, но прежде чем он нашелся, Джек спросил: — Доктор, можем ли мы посетить лазарет, пока разжигают огни?

— Вот что я тебе скажу, Стивен, — признал он, пока друзья шли рядом. — Я знаю, как тяжко, когда над вами нависает капитан — все сидят по струнке, не рыгнешь и пошлую историю не расскажешь. Так что я приказал достать ящик нашего портвейна восемьдесят седьмого года. Надеюсь, ты не возражаешь?

— Очень сильно возражаю. Заливать этот уникальный напиток в глотки моих товарищей по столу — богопротивно.

— Но жест они оценят, и это хотя бы частично снимет напряженность. Не могу выразить словами, как это неприятно чувствовать себя брюзгой, чей уход все встретят с облегчением. В этом отношении тебе повезло больше. На тебя они смотрят без уважения. Ну, то есть, без чрезмерного уважения. Имею в виду, что они, разумеется, невероятно уважают тебя, но не смотрят на тебя как на высшее существо.

— Правда? Сегодня днем на меня точно смотрели как на крайне нежелательное существо. Все проклинали меня как брюзгу, придиру и ворчуна.

— Ты меня поражаешь. Тебя что–то расстроило?

— Я отложил труп для вскрытия, интересный случай мартамбля. Хотел просить твоего разрешения, как положено на службе. Но до этого чья–то преступная или слишком деловитая рука зашила его и положила вместе с теми, кого собирались хоронить.

— Ну и упырь же ты, Стивен, клянусь честью.

* * *

Ужин вышел мрачным, но исключительно обильным. Хотя собравшиеся и не прослужили вместе очень долго, но пережили столько превратностей судьбы, словно проплавали лет пять. Это уменьшило неизбежную официальность. Сеймур, конечно же, в первый день членства в кают–компании ничего не говорил, а Стивен, как обычно, витал в облаках, но Филдинг и особенно Уэлби решились рассказать довольно длинные истории. Несмотря на предсказания мистера Упыря, портвейн 1787 года всем понравился. Возможно, некоторую роль в этом сыграла необычно громкая реплика Киллика: «Я разлил по графинам восемьдесят седьмой год, сэр, пробка совсем застыла, вино такое старое». По кругу шел уже третий графин, когда Стивен, громче ретирадного орудия над головой, внезапно поинтересовался:

— Это же шлюп или нет?

От доктора они слышали довольно странные вещи, но до сих пор ничего столь запредельно странного. Так что на некоторое время воцарилась тишина.

— Вы имеете в виду «Мускат», доктор? — наконец–то уточнил Джек.

— Разумеется «Мускат», благослови его Господь.

— Аминь. Но он не может даже теоретически быть шлюпом, пока я им командую, знаете ли. Если бы на квартердеке стоял коммандер, «Мускат» был бы шлюпом, но я имею честь числиться в списке пост–капитанов. Это делает «Мускат» таким же кораблем, как и любой трехпалубник во флоте. Как такая дичь взбрела вам в голову?

— Я размышлял о шлюпах. Один мой друг написал роман и показал мне, чтобы я оценил его как моряк.

Кают–компания с застывшими лицами уставилась в тарелки.

— Счел этот роман неплохой историей, за исключением того, что главный герой, командуя шлюпом, захватывает французский фрегат. Но теперь мне пришло в голову, что «Корнели», несомненно, фрегат, а мы, пусть и маленькие, планируем его захватить. Так что, возможно, мое мнение не имело оснований, и на деле шлюпы захватывают фрегаты.

— О нет, — послышались восклицания, — доктор совершенно прав… ни разу в истории королевского флота шлюп не захватывал фрегат… это было бы плевком в лицо природы.

— Но с другой стороны, — рассудил Джек, — корабль шестого ранга примерно одного водоизмещения и веса бортового залпа со шлюпом проделывал подобное. Присутствие пост–капитана и его нравственное превосходство меняют суть дела. Бокал вина с вами, сэр. Теперь, джентльмены, через несколько минут будем менять вахту. Так что хочу поблагодарить за прекрасный ужин, взгляну на небо и прилягу.

— А мы должны поблагодарить вас за великолепное вино, сэр, — ответил Филдинг. — Оно станет моим стандартом совершенства, когда бы я ни пил портвейн снова.

— Именно так, — поддержал Уэлби.

На палубе ветер заметно усилился. Теплый воздух задувал через планширь, один румб по раковине. В свете нактоуза можно было прочитать запись показаний лага: скорость выросла до восьми узлов трех саженей. «Корнели» держалась на прежней дистанции.

Лунный свет ясно очерчивал ее, но не был столь ярким, чтобы затмить свет боевых фонарей на баке, размытое сияние из открытых орудийных портов, а уж тем более — язык пламени из правобортного погонного орудия. Оба корабля уже давно вошли в пролив. На юге виднелись огни рыбацкой деревушки, расположенной именно там, где она отмечена на карте. Другой берег находился слишком далеко, чтобы его можно было отчетливо разглядеть, но поднимался высоко, сияя серебром в лунном свете, оттененном огромными черными тенями.

Восемь склянок. Сеймур сменил Ричардсона, сменилась вахта и отдыхающие отправились вниз, чтобы ухватить те крохи сна, что позволяли грохочущие и ревущие пушки палубой выше. Филдинг пришел помочь Сеймуру на его первой самостоятельной вахте. Теперь он на шкафуте репетировал установку рамы и фонарей на шлюпку–приманку — процесс, который отборный отряд, включающий Бондена, двух помощников боцмана и очень сильного темнокожего бакового матроса по прозвищу Черныш, уже проделывал снова и снова.

Джек некоторое время понаблюдал за ними, а потом отправился на бак вместе с Филдингом.

— Буду очень удивлен, если на «Корнели» сейчас не сыграют отбой, — поделился Джек. — Но в любом случае собираюсь оторваться еще на пару кабельтовых, чтобы случайное ядро не навредило нам, хотя они должны отчетливо видеть наши кормовые окна. Прикажу покруче обрасопить реи и потравить плавучий якорь, а потом прилягу. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, сэр.

Пока Джек спускался вниз, стихла стрельба. Последнее слово осталось за «Мускатом». Когда он зашел в каюту, то обнаружил, что ему не придется спать в койке мертвеца. Его собственную, необычно длинную, перенесли вниз и повесили вдоль борта. Киллик во многих отношениях паршивый слуга — вздорный, вредный, заносчивый по отношению к гостям низкого ранга, безнадежно грубый, но в остальном — бриллиант без шипов. Некоторое время Джек перебирал в уме другие похожие выражения. Дойдя до «дыма без воды», он заснул.

Побудка была привычной — слабый свет фонаря и слова «Скоро восемь склянок, сэр». Джек мгновенно проснулся, как просыпался очень часто, с самого детства, сказал: «Благодарю вас, мистер Конвей» и выпрыгнул из койки. Его бессонный внутренний наблюдатель отмечал продвижение корабля в ночное время, и Джек нисколько не удивился, поняв по бегу воды вдоль борта, что «Мускат» потерял скорость.

Рубаха, штаны, холщовые туфли, и он быстро вышел из сумрачной кают–компании. На освещенном луной шкафуте остановился у бочонка с питьевой водой, сложив ладони, плеснул на лицо и отправился на корму как раз, когда там появился часовой, чтобы отбить восемь склянок.

— Вы очень кстати, сэр, — сказал Сеймур. — К сожалению, вынужден сообщить, что ветер стих.

— Готово, —воскликнул Конвей, и, отойдя от подветренного поручня, доложил, — семь узлов, сэр, ровно.

— Спокойной ночи вам обоим, — пожелал Джек. Как только рулевые, дозорные и расчеты орудий сменились, он отошел к гакаборту. Далеко по левой раковине, глубоко в проливе, виднелся француз — чуть дальше, чуть менее заметный. Луна в пелене облаков почти достигла зенита. Максимальный подъем воды начнется, когда она пересечет меридиан. В любом случае, «Алкмар» сообщил как об общеизвестном факте о том, что прилив здесь на три часа позже, чем у Нил Десперандума, но даже в этом случае уже должно было появиться западное течение. При свете кормового фонаря по записям показаний лага Джек вычислил продвижение за последние четыре часа. Тридцать одна морская миля. Не так много, как хотелось бы, но и не мало, вопрос все еще не закрыт. Текущая ночная вахта станет решающей — свое слово скажет прилив. Конечно же, он расспрашивал о проливе, узнав, что «Корнели» может направиться именно туда, и выяснил: в отличие от иных мест в Тихом океане, в лунный день здесь два прилива. Первый — малозаметный, а второй, через который пробирался «Мускат» в эту вахту, сильнее. Но насколько именно — никто в Батавии пояснить не смог. Конечно же, это зависит от фазы Луны. Между второй четвертью и полнолунием, как теперь, прилив не самый сильный, вовсе нет. Из всех расчетов и тех немногих наблюдений Далримпля, Хорсберга и некоторых других моряков, Джек и штурман (отличный навигатор) сделали вывод, что в этой фазе лунного месяца можно рассчитывать на западное течение в два с половиной узла. В своем плане он заложил поправку на три с лишним.

Мало что сравнится с определением скорости относительно суши ночью у незнакомого берега, на котором глазу не за что зацепиться. Большая часть разбросанных по берегу рыбацких деревень погасила огни, и обнаружить их стало еще труднее из–за тлеющих остатков кустарников и деревьев, подожженных днем для расчистки.

Склянка за склянкой вахтенный мичман докладывал: семь узлов, семь и две сажени, семь и одна сажень. Каждый час плотник или один из помощников докладывал о воде в трюме: не более шести дюймов. Все это время Джек Обри осматривал берег в ночную подзорную трубу, пытаясь найти ориентиры, по которым можно определить скорость течения. Тщетная попытка: нужна близкая, хорошо различимая, неподвижная точка.

Сразу после трех склянок неподвижная точка появилась. И не одна, а четыре сразу: четыре рыбацких лодки, стоящие на якорях в линию в двух кабельтовых справа по носу. На всех четырех горят яркие огни, чтобы привлечь рыбу. «Мистер Оукс, — скомандовал Джек, — принесите доску для записи показаний лага, уголь, полуминутные песочные часы и фонарь».

Он поспешил по переходному мостку. Как только первая лодка оказалась на траверзе, он скомандовал «Переворачивай» и следовал за ней азимутальным компасом, пока Оукс не крикнул «Все», и так рассчитал разницу. То же сделано со второй, третьей и четвертой лодками. Расстояние между ними оказалось достаточным, чтобы его разум успел вычислить приблизительное, но все равно шокирующее решение тригонометрической задачи.

Джек спустился вниз и произвел расчеты тщательно. Результаты оказались еще хуже, чем он предполагал: скорость течения — пять с половиной узлов, и когда Луна еще больше склонится к закату, течение ускорится. Скорость корабля относительно суши — две мили в час, медленнее, чем он рассчитывал. Суммарно прилив продлится шесть часов, отдалив устье пролива на двенадцать миль. Когда они его достигнут, солнце уже высоко поднимется в небе.

Нет, так не пойдет. Для успокоения совести Обри еще раз пробежался по расчетам, но это лишь подтвердило первый и второй результаты вместе с чувством крайнего разочарования.

Вернувшись на палубу, он во второй раз убавил скорость. Французский фрегат, попав в более сильное течение, отставал. Хотя Джек больше не был уверен в том, что следует делать, но контакт с противником терять не желал. Он склонился над кормовыми поручнями, наблюдая за освещенным Луной и слегка фосфоресцирующим кильватерным следом. Очевидно, что теперь никоим образом не удастся осуществить план. Так что на некоторое время он погрузился в печальные, даже очень горестные размышления. На значительное время. А впереди продолжалась приглушенная ночная жизнь военного корабля: тихий голос рулевого старшины, ответ рулевых, бормотание вахтенных у среза форкастеля и орудийных расчетов внизу, удары склянок и крики «Всё в порядке» начиная от дозорного на носу и со всех постов на корабле.

Но его природный жизнерадостный характер восстановился где–то перед пятью склянками, в самый поздний час ночи, и Стивена он поприветствовал довольно весело:

— Вот и ты, Стивен. Как же я рад тебя видеть.

— Извини, что я так поздно. Меня одолел сон, прекрасный сон.

— Я думал, что ты хотел посмотреть покрытие Менкара.

— Вовсе нет. Я планировал посидеть с тобой. Как понимаю, бой не начнется до захода Луны.

— Что ж, я тебе за это очень благодарен, дружище. Но мне очень жаль и даже стыдно сказать, что боя не будет вовсе. По крайней мере не в ближайшее время и не в той манере, на которую я надеялся. «Корнели» такой плохой ходок, такой чертов слизняк, а я так глупо ошибся с приливным течением, что оказалось невозможным пройти пролив до рассвета.

Пять склянок, ритуальный заброс лага.

— Семь узлов, сэр, если угодно, — сообщил Оукс, его ребячье заплаканное лицо в свете Луны казалось еще более бледным и жалким.

— Звучит неплохо, правда? — спросил Джек, когда мичман ушел. — Но вода, в которой корабль делает семь узлов, движется на вест на пяти узлах и даже быстрее. Так что устье пролива приближается каждый час всего лишь на две мили вместо четырех, на которые я рассчитывал. Это меня расстроило, уверяю тебя, совсем повергло в уныние, на время вогнало в зеленую тоску. Но потом я понял, что, если мы пропустим рандеву с Томом, это не конец света. Нужно держать «Корнели» в поле зрения, вывести ее далеко за пролив, заложить широкую дугу и в открытом море. В такой ветер мы можем делать двенадцать узлов против их семи.

— А ты не можешь одновременно встретиться с Томом Пуллингсом и преследовать «Корнели»?

— О нет. Том ждет нас, или должен ждать, гораздо севернее. Чтобы прибыть туда вовремя, мне нужно поднять все паруса. Француз моментально разгадает наш план. Его капитан не дурак — ты же видел, как он нас раскусил у Нил Десперандума. Нет. Если я погонюсь за Томом, возможно, упущу его, а уж «Корнели» — наверняка. Ты даже не представляешь, как корабль может скрыться и раствориться в этом полном островов море, если ему дать несколько часов.

— Уверен, ты прав. Опять–таки, остается более надежное, комфортное и удобное место встречи в Ботани–Бей, а точнее — в Сиднейской бухте. Джек, ты не представляешь, как я хочу посмотреть на утконоса.

— Помню, ты говорил о них, когда мы там были в последний раз.

— Проклятое, адское время, клянусь своей душой. Солдаты хмурились при виде нас, едва позволили ступить на сушу, пришлось спешить прочь почти без припасов и с пустыми руками помимо хорошо известного и обыденного зеленого волнистого попугайчика. Позор. Новая Голландия передо мной в глубоком долгу.

— Не волнуйся, в этот раз все пройдет гораздо лучше. Понаблюдаешь огромные косяки утконосов в свое удовольствие.

— Дорогой мой, они млекопитающие, пушистые животные.

— А мне казалось, ты говорил, что они яйца откладывают.

— Именно так. Вот это и прекрасно. И у них клювы как у уток.

— Неудивительно, что ты жаждешь увидеть их.

Ночь выдалась теплее обычного. Они легко и непринужденно сидели на двух матах, болтая о плавании на «Леопарде», о запахе, доносившемся с земли (определенно древесный дым в одних случаях, растений, иногда даже узнаваемых, в других), о том, как обостряется обоняние после краткого пребывания в море и о восхитительной чистоте и отсутствии вони на борту «Муската», даже в трюме.

Зашла Луна, звезды засияли ярче, и Джек предался воспоминаниям об обсерватории в Эшгроу. Образованный голландец в Батавии подсказал ему улучшенный способ вращения купола, основанный на опыте мельников его родины и их ветряных мельниц.

Восемь склянок. Филдинг заступил на вахту, но Джек остался на палубе. Когда некоторое время спустя в темноте на корму пришел Бонден, Обри сообщил ему:

— Бонден, тебе придется сказать товарищам, что план не сработал. Прилив слишком сильный, а француз слишком медленный.

— О да, сэр, — ответил Бонден, — Но я на корму пришел только сказать, что Киллик сварил кофе и блюдо овсянки. Вы есть будете на палубе или внизу?

— Что скажете, доктор? Вверху или внизу?

— Внизу, если можно. Мне скоро пора будет осматривать пациентов.

— Ничего страшного, если подождем пять минут? Хочу посмотреть на серп Венеры.

— Венера? О, спаси нас Господь, — странно невпопад ответил Стивен. — Разумеется. Я уверен, ты заметил, что море меньше волнуется?

— Да. Так обычно и бывает перед концом прилива, если помнишь. Теперь нас ждет высшая точка прилива, а потом вся масса воды помчится на восток, миллионы и миллионы тонн. Рискну сказать, что, подгоняемая ветром, она помчится быстрее. День обещает такой ветер, что придется брать рифы на марселях, и дождевые шквалы.

Стивен не видел никаких обещаний, помимо абсолютной тьмы на западе, но зная, что саламандры, кошки и морские создания обладают чувствами, которых у него нет, согласился. Он тоже посмотрел на восход Венеры: дрожащий объект очень близко к горизонту, но очень яркий и иногда, в подзорную трубу, действительно похожий на серп.

Они спустились вниз в кают–компанию и принялись за столь желанные кофе и овсянку, все еще говоря очень тихо, хотя «бездельников» уже подняли, и по кораблю разносился скрежет песчаника, которым в темноте драили палубу. В разговоре они снова и снова возвращались к плаванию на «Леопарде», субъективным удовольствиям острова Отчаяния и к миссис Воган.

— Славная женщина, — признал Джек, — и на редкость крепкий орешек. Припоминаю, в ссылку ее отправили за то, что она стреляла в пришедших арестовать ее сыщиков. Женщины с характером мне очень нравятся. Но так не пойдет, ты же знаешь. Не пойдет иметь женщин на борту. А вот, — Джек указал на вторую тарелку овсянки Стивена, выплеснувшуюся на стол, — вот что я имел в виду под сменой прилива. Он достиг высшей точки, и с усиливающимся ветром в корму, мы получим совсем другое море. Слышишь дождь? Один из шквалов, про которые я говорил: двадцать минут льет как из ведра, а потом — ясное небо. Солнце уже должно взойти.

— Я должен осмотреть пациентов. Мне вовсе не нравится состояние юного Харпера.

Некоторое время они обсуждали осколочные раны: случаи быстрого исцеления, случаи злокачественных нарывов. Когда Стивен встал, Джек сказал:

— Я пойду с тобой.

Вниз по трапу и на корму.

— Замечаешь ли приятный запах даже здесь? — спросил Стивен. — Недаром его назвали «Мускат».

Прежде чем Джек успел ответить, над головой раздался чудовищный тройной удар. Одновременно выстрелили оба ретирадных орудия. Обри пронесся по трапам, достиг квартердека под последними каплями дождя и с первыми лучами зари и сразу же понял ситуацию. «Корнели», подгоняемая ветром и течением, подняв еще немного самодельных парусов и набрав ход в проливе, спрятавшись в дождевом шквале, подошла на дистанцию огня длинноствольных орудий, повернулась и дала бортовой залп. Одно из ядер попало прямо в середину грот–марса–рея, и, хотя фал уже вытравили, огромный парус вздымался по ветру и хлопал, словно раскаты грома.

— Лево на борт, — крикнул Джек, частично чтобы облегчить парус, но больше — чтобы поменять курс «Муската». Сейчас он шел под углом к курсу «Корнели».

— Мы не управляемся, сэр, — крикнул Филдинг сквозь рев пушек. — Штуртрос порван, и ядро застряло между рулем и ахтерштевнем.

Джек окликнул бак:

— Блинд и бом–блинд. Отдать плавучий якорь.

Потом он обернулся:

— Мистер Краун, румпель–тали, немедленно. Мистер Сеймур, подтяните наветренные гитовы, режьте подветренные реванты, сверните все, насколько возможно, на марсе.

Обри помчался в кормовую каюту. Когда правое орудие выстрелило и откатилось, он скомандовал закрепить его. Высунувшись из порта, он обнаружил Ричардсона в ночной рубашке, подвешенного за кормой, каждый раз на волне окунавшегося в море до подбородка. Он яростно пытался поддеть ядро гандшпугом:

— Дик, оно пробило или застряло?

— В основном застряло, сэр, между скобой верхнего рулевого крюка и… — вздыбившийся поток пены прервал его фразу.

Джек вылез из порта и распорядился:

— Бонден, дай мне бухту троса, закрепи конец за средник. Скажи боцману, чтобы круто положили руль на правый борт, как только установят румпель–тали. Передай мне лом. Мистер Уайт, продолжайте.

Секундой спустя он погрузился в бурлящий кильватерный след. Тяжелый лом потянул его ко дну, но мощным гребком он выплыл в бурлящий кильватерный след и ухватился за гак цепного сорлиня, когда «Корнели» дала последовательный бортовой залп. Закрепившись под свесом кормы, Джек услышал, как в корпус «Муската» ударило ядро, а потом его оглушило ретирадное орудие мистера Уайта. Стоя одной ногой на рулевой петле и обхватив левой рукой руль, он засунул лом под наполовину вошедшее в обшивку ядро и попытался вытащить его, пока Ричардсон поднимал его с другой стороны. Волна за волной топили их в пене — «Мускат» набирал ход. Казалось, что это безнадежно: Джек быстро терял силы. Он уже едва удерживал лом, когда руль, к которому они так тесно прижались, заскрипел и начал потихоньку поворачиваться налево. Последний рывок, и ядро упало в воду.

Они обменялись кивком — губы плотно стиснуты от брызг. Джек, бросив лом, попытался залезть наверх. Руки отказались слушаться, и он окликнул шлюпочного старшину.

Его подняли наверх, жестоко поцарапав о свес кормы. Затем — Ричардсона, с его ноги лила кровь из незамеченной раны. Они сели, промокшие и задыхающиеся.

— Выкатывай, Бонден, — скомандовал Джек. Орудие стукнулось о порт и почти сразу же выстрелило.

Когда дым рассеялся, Джек заметил примчавшегося Флеминга. Тот проорал: «Мистер Филдинг сообщает — мы управляемся, сэр». В тот же самый момент «Корнели» начала поворот, дабы сократить увеличившийся разрыв. Джек сказал:

— Благодарю, мистер Флеминг. Прошу передать, чтобы он повернул корабль по ветру и прислал мне кого–нибудь из шкафутных. — Потом, уже Ричардсону, — Дик, ты как себя чувствуешь?

— Вполне хорошо, сэр, спасибо. Даже ничего не почувствовал. Наверное, зацепился за гак сорлиня.

Шкафутный пришел и отсалютовал, дотронувшись до лба.

— Джевонс, отведи мистера Ричардсона вниз. Дик, пусть тебя перевяжут. Скажи доктору, что мы идем в фордевинд. И если он скажет оставаться в лазарете, тогда оставайся там.

Ричардсон что–то ответил, пока шкафутный поднимал его, но слова заглушил гром орудий и крики свирепого веселья:

— Пробил им корпус по миделю, сэр, — крикнул мистер Уайт. — Видел, как щепки летели.

Вглядываясь через щель в кормовом порту, Джек отчетливо разглядел фрегат. На пасмурном востоке сквозь просветы в облаках его освещало солнце. Вид на фрегат открывался в три четверти. Лучи солнца осветили струю воды, выбрасываемую помпой по правому борту.

Обри выпрямился, размял руки и взлетел по трапу на квартердек, где ему открылось зрелище очевидного смятения под тревожным небом.

— Мы достали запасной рей, сэр, — доложил Филдинг, — и, как видите, спускаем марсель, но Сеймур говорит, что мачта слишком повреждена.

— Треснула пополам в футе от салинга, сэр.

Снова появился боцман:

— Установили новые штуртросы, сэр.

— Очень хорошо, мистер Краун, приготовьтесь поднять парус на бегин–рее.

«Корнели» снова открыла огонь из погонных орудий, фонтан, поднятый одним из ядер, окатил их.

— Так точно, сэр, — ответил наконец–то боцман, более ошеломленный приказом, чем всплеском (хотя это и было близко). Он в жизни не поднимал парус на бегин–рее.

— Мистер Филдинг, поднять фор — и крюйс–брам–стеньги.

Приказы следовали быстро. Как только подняли странный парус, и он наполнился ветром, койки подняли на палубу, матросы полувахтами отправились завтракать, а у штурвала встали четыре отборных матроса под командованием лично Филдинга.

Все это время погонные и ретирадные орудия лаяли друг на друга без особого эффекта — максимум дыры в парусах и небольшие повреждения такелажа. Но до того как временный парус на бегин–рее начал воздействовать на корабль своей почти неизвестной и потенциально весьма опасной тягой, фрегат отыграл набранное за время бортовых залпов отставание и быстро сближался. Джек сменил курс с фордевинда до почти полного бакштага, чтобы временный парус не затенял грот. «Мускат» сразу прибавил ход. Через десять минут тщательного наблюдения после подъема еще двух кливеров Джек решил, что скорости сравнялись настолько, насколько это возможно без грот–марселя, так что приказал Сеймуру (командующему кормовыми карронадами левого борта) и его двум мичманам приготовиться. У «Муската» аккуратная круглая корма, так что карронады, наведенные как можно дальше в корму, можно использовать, если отвернуть даже меньше чем на два румба с текущего курса.

Джек крикнул в световой люк (теперь лишь разбитые остатки дерева с осколками стекла вместо рамы):

— Мистер Уайт, откатите орудие, закрепите и дайте поработать «крушилкам» левого борта. Мистер Сеймур, сейчас мы положим руль под ветер. Стреляйте по готовности, стреляйте с большим возвышением, стреляйте быстро.

Пробравшись под нижней шкаториной прямой бизани, этого аномального, неудобного паруса, Обри сам встал у штурвала.

«Мускат» легко повернул и ускорился. Матросы слишком сильно волновались о том, как поворачивать с таким необычным парусом, чтобы тревожиться о погонных орудиях «Корнели». Поворот. Выстрелила первая карронада, за ней одновременно последовали еще две. Как Джек и ожидал, француз круто положил руль на борт и ответил полным бортовым залпом. Как и ожидалось, эта стрельба оказалось совсем не такой точной, как первые убийственные выстрелы. Сколько раз выстрелило подразделение Сеймура, трудно сказать — так смешалась последовательность, но один раз Обри услышал, как расчеты вопят будто сумасшедшие, требуя ядер — укладки уже опустели. «Думаю, по шесть выстрелов на ствол», — предположил Адамс. Он стоял на квартердеке с чернильным рожком в петлице и часами в руках, делая заметки.

Фрегат не стал снова стрелять, а возобновил погоню, отстав на два кабельтова. Но он шел по ветру, и все еще пользовался преимуществом более быстрого течения.

Так они и мчались, миля за милей. На «Корнели» отлично понимали, что «Мускату» нужно всего лишь установить новую грот–стеньгу, дабы уйти, и совершенно не собирались допускать это. Снова и снова фрегат поворачивался, давал бортовой залп и возвращался на курс. Каждый раз, когда француз получал хотя бы незначительное преимущество, например, когда порвался и улетел поврежденный крюйсель «Муската», он стрелял из всех имеющихся орудий вначале с правого борта, а потом — с левого, создавая чудовищный шум. Весь их проход по проливу был отмечен огромными стаями морских птиц, в испуге срывавшихся со скальных утесов.

«Мускат» обычно отвечал поворотом и практически столь же шумным залпами карронад, невероятно быстрыми — в итоге, почти столько же выстрелов, сколько делали французы. В целом стрельба «Корнели» стала гораздо менее точной.

— Едва ли это удивительно, — поделился Джек с Филдингом, пока чистил апельсин над гакабортом, — раз они откачивали воду всю ночь, я удивляюсь, как они орудия еще могут выкатывать, не то что точно наводить.

Через пять минут после этой дурацкой ремарки (за которую он уже себя проклинал), как раз тогда, когда они собирались установить новую грот–стеньгу (все разложено на палубе), и когда впереди уже открывалось устье пролива, французский фрегат, подобравшийся на дальность выстрела своих орудий, повернул и сделал два неторопливых, точных, прицельных бортовых залпа. Они причинили большой урон, в первую очередь порвав стень–вынтреп и его тали, так что наполовину поднятая стеньга рухнула прямо вниз, пробив палубу и сломав тщательно отесанный шпор и шлагтовную дыру.

Но все же «Корнели» отстала из–за двойного поворота и, пока убирали мусор, а плотник с командой занимались шпором, даже не стреляла из погонных орудий. К этому времени на правом траверзе уже открылось устье пролива, в котором Джек надеялся уйти от француза. Именно тогда с фор–брам–рея раздался крик «Парус».

— Где?

— Слева по носу, сэр. Разглядел бом–брамсели прямо за мысом, сэр. Еще. Два корабельных паруса, сэр. Три. Четыре, Господи, помилуй. Вы их сейчас увидите, сэр.

— Стеньга готова, сэр, — доложил Филдинг.

— Устанавливайте, мистер Филдинг, пожалуйста, — распорядился Джек. — Потом брам–стеньгу, и поднимайте реи как можно скорее.

Капитан сдержанным шагом прошел на форкастель и поймал мыс в подзорную трубу. Проходили минуты, снова выстрелило одно из ретирадных орудий, и дуэль возобновилась. Запрет на урон «Корнели» давным–давно утратил силу, единственным желанием было покалечить фрегат, пока он не сбил «Мускату» мачту.

— Вы их увидите прям через минуту, сэр, — неформально сообщил дозорный.

Первый корабль выскользнул из–за укрытия высокой суши. До него вряд ли больше мили. Он шел на зюйд–ост курсом галфинд под пирамидой парусов, наверное, на десяти узлах — славный носовой бурун. Из–за восходящего солнца не разобрать вооружение, но американский флаг виден отчетливо. За ним следовали еще два, тем же настойчивым курсом. Примерно одного размера, тяжелые шлюпы или маленькие фрегаты, оба под американскими флагами. Они с огромной скоростью обменивались сигналами. Четвертый корабль, и в застывшем сердце Обри расцвели розы. Он быстро, но не бегом вернулся на квартердек:

— Мистер Ричардсон и сигнальный старшина, — позвал он. Ричардсон, сигнальный офицер, прихромал со шкафута с толстой от перевязок ногой. Старшина Тайтус мчался за ним на корму из гальюна.

— Кормовой флаг, гюйс на гюйс–штоке, персональный сигнал, номер «Дианы» и «Погоня с норд–веста». Потом по буквам «Рад встрече Том». Все на брам–стеньге и брам–стень–штаге. И еще пару флагов на рей.

Ричардсон повторил, Адамс записал, старшина помчался к ящику для флагов. Джек крикнул:

— Мистер Рид, пожалуйста, сбегайте в лазарет и сообщите доктору, с моими поздравлениями, что виден «Сюрприз».

Он бросил взгляд на шкафут, где заводили перлинь на нижний шпиль, чтобы поднять стеньгу до лонга–салингов, и, как только стеньгу установят, собирался приказать Филдингу поднять вымпел, но тут сердце закаменело от еще одной мысли: а не захвачен ли «Сюрприз» американской эскадрой?

Обри пошел вперед. Флаг, персональный сигнал и направление погони уже подняли, Джек пристально наблюдал за «Сюрпризом», который привелся к ветру и мчался мимо остальных трех с привычной легкостью борзой. Позади прекратилась стрельба. Он услышал команды на поднятие стеньги и крик «Отпускай», когда ее установили и зашлагтовали, но все это было где–то вдали. Тайтус собирал послание, которое нужно было передать по буквам, бормоча «Т, О, М». Наконец–то флаг на «Сюрпризе» дернулся и помчался вниз. Его сменил собственный флаг под радостные крики гораздо большего числа «мускатовцев», чем следовало. Бросив взгляд за корму, Джек заметил, что «Корнели» повернула через фордевинд и направилась в сторону сильного дождевого шквала на норд–весте.

— Наилучшие пожелания от доктора, сэр, — сообщил Рид. — Он передает, что рад встрече и поднимется на палубу, как только освободится.

Доктор Мэтьюрин освободился, когда «Мускат» под восстановленными грот–марселем, грот–брамселем и боевым вымпелом бросился в погоню за «Корнели». Он шел круто к ветру и несся вперед с захватывающей дух скоростью, отбрасывая широкие белые буруны. Но «Сюрприз», заходя на подветренную сторону, все равно вынужден был убавить паруса, чтобы не проскочить слишком быстро. Стивен взбежал наверх в черном сюртуке и фартуке, которые надевал на время боя. Так что контраст между сохнущей на грязно–черной ткани кровью и его сияющим лицом особенно бросался в глаза.

— Вот и он! — воскликнул Мэтьюрин. — Узнаю его где угодно. Какая радость!

— И правда, — согласился Джек. — И я рад, что ты поднялся наверх, пока мы не взяли на гитовы прямую бизань. Ты, может, в жизни ее не увидишь.

— Пожалуйста, покажи ее.

— Ну это же парус прямо над нашими головами, на бегин–рее.

— Отличный парус, клянусь, исключительно украшает нас. Как же он нагоняет нас, прекрасный корабль! Ура, ура! А вон и Мартин перед этой штукой… забыл, как это называется. Надо платком помахать.

«Сюрприз» подошел на пистолетный выстрел и, заполоскав фор–марсель, поравнялся с «Мускатом», двигаясь с такой же скоростью. Поручни усыпали счастливые ухмыляющиеся лица, все хорошо знакомые Джеку и Стивену. Но в таких случаях на море придерживаются этикета, и они не сказали ни слова, пока два капитана не оказались напротив друг друга. Джек Обри все еще в чертовой «монмутке», Том Пуллингс — в рабочей одежде и в напяленной ради церемонии форменной шляпе, под которой сияло от радости чудовищно изуродованное лицо.

— Том, как поживаешь? — поприветствовал Джек своим могучим голосом.

— Процветаю, сэр, процветаю, — ответил Пуллингс, снимая шляпу. — Надеюсь вы, и наши друзья, в порядке?

Джек отсалютовал в ответ, и его длинные светлые волосы подхватил ветер:

— Лучше не бывает, спасибо. Иди вперед и зайди ему в корму. Много времени не займет — француз тяжел на поворотах. Но не сближайся, пока не догоню. Перед нами двоими они капитулируют: ни траты пороха, ни потерь в экипаже. Кто твои спутники?

— «Тритон», сэр, английский капер под командованием капитана Гоффина. Двадцать восемь двенадцатифунтовок и две длинноствольных девятифунтовки. Остальные — американские трофеи.

— Тем лучше. Поспеши, Том. Тебе предстоит намокнуть, — добавил Джек тем же уверенным ревом — первые капли дождя застучали по палубе.

«Сюрприз», расправив фор–марсель, помчался вперед. Теперь, когда официальные слова уже сказаны, приветствия полетели туда–сюда, невзирая на дождь: «Капитан Пуллингс, как поживаете? Прошу, не промокните… Мистер Мартин, как поживаете? Я орангутана видел! Как поживаешь, Джо? Как поживаете, соплаватели? Как поживаешь, Мафусаил?». Какой–то дурашливый матрос далеко спереди крикнул, кривляясь: «Че такое, прямая бизань, что ли?»

Матросы «Муската» в изумлении взирали на эту фамильярность. Хотя Киллик и Бонден (особенно Киллик) щедро потчевали их рассказами о важности и богатстве капитана Обри (застекленная карета с позолоченными колесами, а слуги получают два пудинга в день) и сверхъестественных умениях и светской жизни доктора Мэтьюрина (с герцогом Кларенсом запанибрата, а с миссис Джордан пьет чай), о «Сюрпризе» им не говорили.

Однако, удивляться было некогда — едва «Сюрприз» оказался за гранью слышимости умеренно громкого крика, от них тут же потребовали заняться уборкой и отвязыванием ненавистного временного паруса и установкой полноценной косой бизани, которая добавила «Мускату» дополнительный узел скорости. Но еще до того, как она хлопнула, разворачиваясь на ветру, «Сюрприз» исчез в шквале за серой завесой льющейся воды.

Следующие полчаса оказались чрезвычайно тревожными, а их минуты растягивались сверх всякой меры. Дело даже не в том, что палубу заливало и вода хлестала из шпигатов с подветренной стороны, и даже не в опасности скалистого побережья, ориентировался Джек прекрасно. Все из–за боязни, что «Сюрприз», обманутый медлительностью «Корнели», может внезапно оказаться с ней рядом и познакомиться с тяжелыми орудиями вблизи. Где–то посередине этого неприятного отрезка времени прямо над мачтой ударил необыкновенно сильный раскат грома, и продолжал грохотать, заглушая возможную стрельбу, и, разумеется, вспышки молний сопровождали усиливающийся потоп.

Адамс рядом с Джеком был похож на утонувшую крысу, как, впрочем, и все они, ведь в этой теплой, словно молоко, воде даже зюйдвестку надевать ни к чему.

— Сэр, — проговорил Адамс в склоненное к нему ухо, — прошу прощения, но мистер Филдинг, видя особый случай, сказал, что мне стоит с вами поговорить. Главный канонир должен внести изменения в свои инвентарные книги, и он чрезвычайно обеспокоен из–за потерянного за бортом лома. Мне неприятно об этом просить, но может, в качестве одолжения вы предоставите ему письменное свидетельство, подписанное вами как казначеем и капитаном, и мистером Ф.?

В беседу вмешался дикий тройной раскат, сопровождавшийся серной вонью, но когда он стих, Джек вполне доброжелательно ответил:

— Напомните мне об этом, когда я буду подписывать бумаги.

Внушительный удар грома ознаменовал конец шквала. Гроза ушла под ветер, грохоча вдалеке. Дождь ослаб, небо прояснилось, и в пяти сотнях ярдов по курсу дрейфовал «Сюрприз», яркий в хрустально–чистом воздухе. Но дрейфовал он один. В широком, залитом светом проливе не было ни одного другого корабля: берег по левому борту, горизонт прямо и справа, и ни одного другого корабля в море.

Изумление продлилось едва ли дольше, чем его успели осознать. Шлюпки вокруг «Сюрприза» (больше чем поместится на любом фрегате) и то, что он дюжинами принимал людей с обоих бортов и кормового трапа, означали, что «Корнели» затонула. В подзорную трубу видно было, как поднимают людей, почти неподвижных — людей в мундирах.

«Мистер Сеймур, шлюпку на воду. Любую, которая удержится на воде», — скомандовал Джек и помчался в каюту, требуя любой приличный мундир, шляпу и бриджи. Вспомнив, что «Сюрприз» в конце концов частная собственность Стивена, он отправил посыльного с вопросом, желает ли доктор также отправиться на фрегат, добавив, что «море довольно бурное». Мичман вернулся с наилучшими пожеланиями от доктора Мэтьюрина, но прямо сейчас доктор и мистер Макмиллан заняты срочным делом. «Они к этому делу с пилой приступали, сэр», — сообщил Беннет, побледнев и борясь с тошнотой.

После долгой перестрелки неповрежденным оказался лишь малый катер, который и перенес Джека по морю к столь хорошо знакомым борту и ступеням. На «Сюрпризе» уже снарядили фалрепы и выставили фалрепных в белых перчатках. Приняли капитана с шиком, после чего раздался спонтанный, нестройный, но искренний крик радости, пока Обри бежал по переходному мостку. Том Пуллингс встретил его сильным рукопожатием:

— Он затонул, сэр. Мы увидели, как французы спускают шлюпки за борт, когда вышли из шквала. Фрегат был в воде по нижнюю кромку орудийных портов, и пока команда гребла прочь, он погрузил нос в воду и скользнул вниз, будто плыл. Мы много кого подобрали, пока они плавали вокруг и держались за куриные клетки. Но вот их старший офицер, сэр. Принял обязанности капитана в бою. Он говорит по–английски, и я ему приказал сдаться вам.

Пуллингс повернулся и показал на группу британских и французских офицеров на подветренной стороне. Среди них оказался Жан–Пьер Дюмениль. Бледный и смертельно уставший он вышел вперед, протягивая свою саблю.

— Жан–Пьер, — воскликнул Джек, идя навстречу ему. — Господи, как же я рад видеть тебя. Боялся, что… Нет, нет. Оставь себе саблю и дай мне руку.

Глава седьмая

«Нет, нет. Оставь себе саблю и дай мне руку», — вот как я сказал. Может быть, это и не как в Друри–Лейн, где тип в розовых бриджах и шлеме с пером поднимает павшего врага, а служанка оказывается дочерью герцога, но в тот момент, заверяю, это оказалось вполне естественным. Был очень рад его увидеть. Если ты получила то длинное письмо, которое Раффлз обещал отправить со следующим «индийцем», то должна знать, кого я имею в виду. Жан–Пьер Дюмениль, племянник того самого капитана Кристи–Пальера, который взял меня в плен, когда я командовал «Софи», и так хорошо ко мне относился. Я встретил Жан–Пьера в Пуло Прабанге. Из маленького толстого мичмана он стал высоким стройным молодым офицером, вторым лейтенантом на «Корнели». Тогда я считал его славным юношей, теперь же еще более высокого мнения о нем. (Пожалуйста, посмотри в правом нижнем ящике черного секретера и найди там адрес его кузенов Кристи. Кажется, они живут на Милсом–стрит. Он учился в школе доктора Холла в Бате во время мира и часто гостил у них. Передай от него наилучшие пожелания и приветствия и сообщи, что он практически не пострадал). Во время боя ядро одной из наших тридцатидвухфунтовок сыграло в «вышибалы» с квартердеком «Корнели», сделав Пьера капитаном, а другое пробило им дыру глубоко внизу по носу. Они принимали столько воды, что, даже откачивая ее день и ночь, едва могли сохранять ход, даже с попутным ветром. Но несмотря на это и нехватку матросов, он благородно вел бой. Может быть, даже и победил нас, если бы в устье пролива мы не встретили «Сюрприз» в компании трех кораблей — Том Пуллингс задолго до рассвета услышал звуки стрельбы и примчался со своей стоянки далеко на севере. Эти четверо показались из–за мыса под американскими флагами. Я сказал про себя: «Что ж, Джек, вот ты и попал между молотом и наковальней», — имея в виду дьявольские восемнадцатифунтовки «Корнели» позади, плотный огонь американской эскадры впереди и отсутствие места для маневра. Но потом я увидел дорогой «Сюрприз» — Господи, какая радость! — и поднял сигнал о погоне на норд–вест.

Конечно, пятеро против одного — безнадежно, так что Жан–Пьер круто сменил курс, надеясь спрятаться за одним из островов на юге под прикрытием шквала. Но его люди едва справлялись с течью при ветре в бакштаг, а теперь при встречном волнении и полностью измотанной команде не смогли удержать корабль на плаву. Едва успел спустить шлюпки, прежде чем «Корнели» затонула. «Сюрприз» их подобрал, некоторые едва на ногах держались, их пришлось затаскивать на борт. Когда «Мускат» приблизился, и я поднялся на борт, Дюмениль сдался мне.

Потом, поскольку пролив очень неудобное место для дрейфа, мы отправились на восток на этот защищенный рейд, встав на якорь на шестидесяти саженях и познакомившись с другими кораблями. «Тритон» — тяжелый капер, почти такой же, как и «Сюрприз». Командует им «Конина» Гоффин, ты, может быть, помнишь, как его осудили за подделку судовой роли. Они с «Сюрпризом» действовали некоторое время совместно. Остальные — великолепные американские трофеи, захваченные ими. Тем более великолепные, что несут груз нескольких других судов, слишком маленьких, чтобы выделять на них призовую команду. Один набит мехами — калан и тому подобное, на них большой спрос в Китае, куда оба корабля и направлялись. В целом, кажется, у «Сюрприза» выдалось необычайно успешное плавание даже до захвата этих двух крупных «купцов». Они ловили нантакетстких и нью–бедфордских китобоев и посылали их в южноамериканские порты. Но детали я не знаю — так много нужно сказать друг другу, и так много сделать на бедном, побитом «Мускате», что я не знаю и половины того, что должен бы знать».

Джек сидел у правого конца ряда кормовых окон, наполняющих каюту отраженным от моря солнечным светом. Эти окна ему были знакомы лучше любых на суше. Выглянув, он увидел «Мускат» — снова аккуратный после очень краткой стоянки на рейде: плотник и его команда за бортом наносили последние штрихи на кормовую галерею. Он взглянул на стол на другом конце ряда окон, но увидев, что Стивен деловито пишет с сосредоточенным выражением лица, позволил своему взгляду побродить по столу. Он был накрыт, что довольно примечательно, в самой кормовой каюте, чтобы с комфортом разместить четырнадцать человек. Не без определенного самодовольства Джек убедился, что стол необычайно великолепен. Такие случаи Киллик ценил превыше спасения души. Серебро Джека, сохраненное во всех перипетиях плавания, сияло и искрилось в играющем свете.

Стивен уверенно скреб пером, хотя теперь выражение его лица смягчилось. Он писал:

«…так что, сокрушив Бейкера в вопросах экономики пчелы–отшельницы, я хочу только добавить, что искренне устал сам быть пчелой–отшельницей. Слов моих не хватает, чтобы выразить желание услышать тебя снова, узнать, что ты и, может, наша дочь в порядке, благополучны и счастливы. Что до того, как материальные блага влияют на счастье, то твое может вырасти, как выросло мое, если ты узнаешь, что, когда эти трофеи доберутся до порта, наши средства могут стать менее скудными, стесненными, тревожными и унылыми».

Джек вернулся к своему письму:

«Но одна даже доля «Сюрприза» в этих трофеях должна хоть немного помочь бедняге Стивену. Как владелец он получает наибольшую долю, конечно же. Немного поможет, но боюсь, что это лишь маленький шажок на пути к восстановлению его богатства. Я не уверен, как обстоят дела. Хотя, как только я услышал о крахе банка, я помчался в его комнату и заверил, что в жизни ни о чем так не сожалел, как о совете перевести деньги в «Смит энд Клоус», что я надеялся и молился, чтобы он не последовал ему и не оказался на краю полного краха, и планировал сказать, что мы прежде обходились общим кошельком, и снова так сделаем. Но я запутался в собственных словах, я и сейчас их плохо выразил, и он меня одернул: «Нет, нет. Вовсе нет. Это ничего не значит. Я тебе бесконечно благодарен». После этого он ничего не сказал. И хотя время от времени я делаю, как надеюсь, деликатные намеки и предложения, он, похоже, их не замечает. А поскольку его гордости сам Люцифер не может держать книгу, колокол или свечу, я не могу напрямую затронуть эту тему. Но всё же, когда плавание закончится, я попрошу его, в порядке одолжения, продать мне «Сюрприз». Это не только доставит мне исключительное удовольствие, но и, по крайней мере, поддержит его на плаву.

Возвращаясь к другим кораблям: у американцев весьма малочисленные команды — многих высадили на берег в Перу. Гораздо мудрее лишить их возможности поднять восстание и вернуть корабль. Но сейчас риск этого мал — сопровождать их будет не только «Тритон», мощный для этих вод корабль с большим экипажем, но и «Мускат». Ему быстрее вернуться в Батавию через Кантон, подождав там северо–восточного муссона, чем лавировать обратно против нынешнего. Я предложил Тому командование, но он предпочел остаться с нами, так что шлюп получил Филдинг, который в полном восторге».

Зашел Киллик и с неодобрительным видом встал в дверном проеме, тяжело дыша. Друзья не обратили внимания, погруженные в письма. Он подошел к столу и передвинул несколько ножей и вилок — без нужды и с ненужным шумом.

— Убирайся, Киллик, — приказал Джек, даже не повернувшись.

— Киллик, ты меня с мысли сбиваешь, — добавил Стивен.

— Да я только пришел сказать, что повар сжег суп, доктор до сих пор не бритый, а Ваша честь чернила пролили на бриджи, единственные приличные бриджи.

— Кровь Господня… ад и смерть, так и есть, — проревел Джек. — Так иди и достань старые. Стивен, можно тебя побеспокоить? Киллик, иди и попроси у мистера Мартина, с наилучшими пожеланиями от доктора, три куска супового концентрата.

— Три куска супового концентрата, так точно, сэр, — ответил Киллик, добавив будто бы про себя: — Этого и близко не хватит, все же, даже близко.

Джек вернулся к письму:

«Моя дорогая, мы собираемся через полчаса дать прощальный обед. Времени полно, но все задействованные матросы не хотят ударить в грязь лицом, тем более что «Мускат» — полноценный боевой корабль королевского военно–морского флота. Во главе с Килликом они под разными предлогами приходят или таращатся в люк, хмурясь и кашляя на нас, пока мы не выстроимся, сияющие и безукоризненные, чтобы встретить гостей».

Он закончил письмо заверениями в любви и поцелуями всем, когда открылась дверь и показался Том Пуллингс, снова первый лейтенант фрегата. Несмотря на это, он надел мундир коммандера, прекрасный мундир, пусть слегка помятый и пахнущий тропической плесенью (его не доставали последние девять тысяч миль):

— Простите, сэр, но вы не слышали, как я стучал. Кажется, шлюпка отчалила от «Тритона».

— Спасибо, Том. Я только запечатаю письмо и присоединюсь к тебе.

— И, сэр, мне очень стыдно признать, но, когда вы впервые поднялись на борт, я забыл отдать вам письмо, переданное мне в Кальяо. Оно лежало в кармане именно этого мундира и вылетело у меня из головы, пока я не услышал хруст.

Джек сразу же понял, что письмо — от его внебрачного сына, зачатого во время службы на станции мыса Горн в юности, и едва ли разобрал спутанный рассказ Пуллингса о священнослужителе, посетившем «Сюрприз» в Кальяо и очень огорчившимся, что капитана Обри или доктора Мэтьюрина нет на борту. Говорил он на прекрасном английском, только с резким акцентом — его можно было принять за ирландца, не будь он черен, словно уголь. Том снова повстречал его у губернатора — тот стоял рядом с епископом, одетый в пурпурную сутану. Обращались с ним с огромным уважением. Именно там он и передал письмо. Пуллингс еще раз извинился и ретировался.

— Письмо от Сэма, — заметил Джек, передавая Стивену первый лист. — Как хорошо он выражает мысли… какой удачный оборот, клянусь. Тут для тебя послание, — он передал второй лист. — И что–то по–гречески. Пожалуйста, прочти.

— Как же он продвигается, это точно. Такими темпами скоро станет генеральным викарием. Это не греческий, а ирландский. Имея в виду мое обращение к патриарху, он пишет: «Да ниспошлет Господь венок вам на голову».

— Что ж, это вежливо. Я вряд ли сам бы такое сочинил. Так что, у ирландцев своя письменность есть? Представления не имел.

— Конечно, у них есть своя письменность. И она у них появилось задолго до того, как твои предки вылезли из мрачных тевтонских лесов. Именно ирландцы научили англичан азбуке, хотя и без особого успеха, признаю. Но письмо действительно прекрасное, так и есть.

— Так, сэр, — вмешался Киллик с бритвой в руке и переброшенным через нее полотенцем, — вода стынет.

— Он отличнейший парень, — сказал Джек сам себе, ещё раз перечитывая письмо Сэма, — но как я рад, что это пришло, когда моё уже закончено.

Существование Сэма было прекрасно известно и принято в Эшгроу–коттедже, как и на борту «Сюрприза», где стало источником развлечения — многие из старых матросов видели, как молодой человек впервые поднимался на корабль, копия отца, только ослепительно–чёрный. Однако мышление Джека, хотя и логичное в том, что касалось математики и небесной навигации (он прочёл несколько докладов в Королевском обществе, вызвав шквалаплодисментов у той части присутствующих, которые их понимали, и мрачное настроение у остальных), становилось менее последовательным там, где речь шла о законах. Некоторым из них (и почти всем, относившимся к службе), он повиновался без вопросов, иные временами преступал, после чего его мучила совесть, над третьими посмеивался. Место Сэма в этом постоянно меняющемся ландшафте оставалось неясным. Джек не мог не ощущать некую лёгкую вину за это давнее распутство, но сердечно любил своего чёрного папистского священника–сына. Противоречие оставалось, и от этого ему было бы очень неловко читать письмо Сэма, когда сам он пишет Софи.

Само письмо было замечательное. Между «дорогой сэр» и «ваш самый покорный и любящий слуга» в нём рассказывалось об удовольствии Сэма видеть корабль, о разочаровании из–за невозможности засвидетельствовать своё почтение капитану Обри и доктору Мэтьюрину, о путешествии Сэма через Анды, об огромной доброте епископа и пожилых джентльменов из Старой Кастилии. Всё излагалось очень тактично, так что мог бы прочесть кто угодно, но так и дышало любовью, и Джек снова вернулся к началу письма, когда вошедший Киллик стёр улыбку с его лица новостью, что с «Муската» тоже спустили шлюпку.

На самом деле, ни она, ни шлюпка с «Тритона» к «Сюрпризу» не направлялись, у них имелись совершенно иные задачи. В результате этой нелепой тревоги Джек стоял на квартердеке в парадной одежде и, несмотря на тент, изнывал от жары — голодный и бессмысленно теряющий время. Группа с подветренной стороны — Пуллингс, Дэвидж, Уэст и Мартин, первый, второй, третий лейтенанты и помощник хирурга, так же страдали от жары, а ещё сильнее от голода. От жары — потому что, хотя только Пуллингс был в мундире (Уэста и Дэвиджа уволили с флота, и они не имели права носить его, как и Мартин, хотя и по иным причинам), остальные надели официальную одежду и очень сожалели, что сейчас на них сюртуки, жилеты, тугие шейные платки и кожаные ботинки. От голода — потому что прежний обед в две склянки отменили (Пуллингс предпочёл кают–компанию одинокой трапезе), а с тех пор прошло уже полтора часа. Вскоре участь Мартина слегка улучшилась с появлением Стивена — застёгнутого на все пуговицы, выбритого и причёсанного. Они завели оживленную беседу, стоя в нейтральной зоне позади капитана, дабы не вторгаться в его священное одиночество наветренной стороны, и неимоверное количество информации, которой они обменивались друг с другом, вытеснила все мысли о еде. Лейтенанты же были лишены подобного утешения и только и думали, что об обеде, а их животы громко урчали. Время от времени лейтенанты сглатывали слюну, но говорили мало, так мало, что можно было расслышать, как мистер Балкли, боцман, отчитывает кого–то из своих товарищей за босые ноги: «Ну что подумают о нас джентльмены, когда подойдут?».

Это должно было случиться в непосредственном будущем — на этот раз отчалили правильные шлюпки. Киллик и его помощники спешили с подносами, полными бокалов, бутылок и разных деликатесов, которые мог позволить себе «Сюрприз».

«Киллик», — позвали его не очень громко. Но Киллик предпочел не услышать, и, поджав губы, расставил подносы на сверкающем барабане шпиля — всё аккуратно сервировано, с бекона аккуратно снята шкурка, ничего нельзя трогать до начала пира.

«По местам», — крикнул боцман и приготовился отдать команду. «Фалрепные», — приказал Вест, вахтенный офицер, когда причалила первая шлюпка, и гостей торжественно встретили на борту.

Первым прибыл Гоффин — высокий, грузный, черноволосый и краснолицый мужчина, выгнанный со службы (хотя он все еще носил мундир с минимальными изменениями). Он отсалютовал квартердеку, все офицеры ответили. Без улыбки он спросил: «Как поживаете, Обри?», — и повернулся прямо к Киллику и шпилю. За ним последовал племянник, чуть более вежливый, затем — гости с «Муската» с двумя выжившими французскими офицерами, и наконец — Адамс в сопровождении Рида и Оукса. За них Джек чувствовал особую ответственность, и они должны были остаться на фрегате. Хотя они, пообедав в полдень, не могли вообще–то рассчитывать на второй обед.

Когда все офицеры промочили горло для аппетита (только джин, голландский или плимутский, или мадера на выбор), Джек провел их вниз. Когда они спустились, заполонив кормовую каюту, Гоффин воскликнул:

— Господи, Обри, вам есть чем гордиться, — и направился во главу сияющего утварью стола.

— Сюда, сэр, если угодно, напротив вашего юного джентльмена, — Киллик в белых перчатках показал ему место на дальнем конце, рядом с Пуллингсом.

Гоффин надулся, а лицо его еще больше покраснело, и он уселся. Придраться к подобной рассадке было нельзя: по действующей с незапамятных времен традиции пленные французские офицеры сидели справа и слева от Джека, а офицеры на королевской службе занимали места выше тех, кто на ней не был или перестал быть. Будь это маленьким неформальным собранием, и будь Гоффин другом, Джек мог бы поступить иначе, а мог бы и не менять ничего. Когда он сам был исключен из списков флота и занимал столь же неудобную позицию, как и Гоффин, доброжелательные, но туповатые друзья из–за его былого ранга иногда сажали его за столом выше, чем положено. Джек все еще помнил, как жалко это выглядело. Гоффин, тем не менее, видел вещи в другом свете. Он считал, что приговор за столь мелкое нарушение, как подделка судовой роли, сугубо формальный. Он вписал в судовую роль сына своего друга, чтобы отсутствовавший на борту мальчик получил несколько лет службы без того, чтобы на самом деле выходить в море. Обычное дело, но незаконное; его писарь, постоянно избиваемый и оказывающийся под арестом, предал Гоффина. Последний считал, что к нему должны относиться лучше. Некоторое время он сидел, пытаясь придумать замечание, обидное, но не слишком.

Ему представилась прекрасная возможность с супом. Блюдо пахло будто клееварня, так что французы отложили ложки и обменялись измученными взглядами, прежде чем вкусить ужасов войны. Пуллингс тем временем, защищая честь корабля, похвалил Стивена:

— Очень хороший суп, доктор.

Джек же тихо обратился к соседу:

— Мне очень жаль, Жан–Пьер, это отчаянная мера. Пожалуйста, попроси своего друга не доедать это.

Но Гоффин шанс упустил — в супах он не разбирался, съел его машинально и пододвинул тарелку для добавки. Только опустошив тарелку, он через стол спросил у своего племянника, престарелого юного джентльмена, провалившего экзамен на лейтенанта:

— Ты когда–нибудь был на банкете у лорд–мэра Лондона, Арт?

— Нет, сэр.

— Ну или любой из гильдий в Сити — зеленщики, рыботорговцы и им подобные. Вот что–то такое можно увидеть среди торгового люда.

Стрела прошла мимо цели — Джек очень весело и в полную глотку хохотал над одной из собственных шуток. Но это и другие разные всплески злобы подмечались на нижнем конце стола. Джеку не потребовалось много времени, чтобы заметить напряжение. Об источнике он догадывался, разглядев покрасневшее лицо справа от Пуллингса, а секундой спустя обрел в этом уверенность.

Во время паузы Филдинг как раз произнес:

— Раз заговорили о медведях, сэр, я никогда не рассказывал, что мой отец служил мичманом на «Рэйсхорс» под командованием лорда Малгрейва, точнее, тогда тот еще был капитаном Фипсом, во время плавания к Северному полюсу? Формально говоря, он не был соплавателем Нельсона, тот служил на «Каркассе», но они много виделись на берегу и прекрасно ладили. Нельсон…

— Нельзя говорить о Нельсоне в обществе двух французских офицеров, — воскликнул «Конина», — это невежливо.

— Ох, да не обращайте на нас внимания, — рассмеялся Жан–Пьер.

— Это нас не смущает. У нас есть хотя бы Дюге–Труэн.

— Дюге–Труэн? Ни разу не слышал о нем.

— Значит, ягодки еще впереди, — пообещал Жан–Пьер. — Выпьем с вами, сэр.

— Выпьем все, — предложил Джек. — Бокалы до краев и пьем до дна. За Дюге–Труэна, и пусть нам не встретится никто равный ему.

После этого, по предложению Стивена, выпили еще и за Жана Бара. Киллик с помощниками носились туда–сюда. В кают–компании росла груда пустых бутылок. Стол покрыл ряд гораздо более достойных блюд, и Джек попросил:

— Пожалуйста, мистер Филдинг, продолжите ваш рассказ. Это не та ли знаменитая попытка Нельсона добыть медвежью шкуру?

— О нет, сэр. На деле это вовсе и не история, если не слушать ее из уст моего отца, но я покажу вам только скелет, чтобы вы увидели другую сторону этого существа.

— Скелет очень хорош, — хихикнул Уэлби в бокал.

— Корабли возвращались с восемьдесят первого градуса северной широты. Они едва не вмерзли в лед и после исключительных усилий стали на якорь в заливе Смеренбург на Шпицбергене. Большей части команды разрешили сойти на берег. Кто–то играл в чехарду или в футбол мешком, а некоторые отправились в поисках дичи. Оставшиеся на берегу убили моржа — огромное существо, как, я уверен, вы и сами знаете, сэр. Они срезали жир и съели лучшие куски, которые посоветовал один китобой, приготовив мясо на том самом жире — он горит неплохо, когда огонь занялся. Потом, попозже, через день или как–то так, заметили трех идущих по льду медведей — медведицу и медвежат. Жир все еще горел, но медведица вытащила несколько еще не схватившихся кусков, на которых оставалось мясо. Некоторые моряки швырнули в ее сторону оставшиеся куски с туши. Медведица подобрала их один за одним, отнесла к медвежатам и поделила. Когда она уносила последний кусок, кто–то подстрелил медвежат и тяжело ее ранил. Она доползла до медвежат, все еще сжимая кусок, разорвала его и положила по порции перед каждым. Когда медведица увидела, что ее детеныши не могут есть, то положила лапы вначале на одного, потом на другого, и попыталась их поднять. Обнаружив, что это не помогло, отошла на некоторую дистанцию, обернулась и застонала. Но раз и это не заставило их прийти, она вернулась, обнюхала медвежат и начала вылизывать их раны. Снова, как и в первый раз, отошла подальше. Проползла несколько шагов, обернулась и стояла, стеная. Но медвежата все равно не шли за ней. Она вернулась и с непередаваемой нежностью обошла вначале одного, потом второго, трогая их лапой и скуля. Поняв в конце концов, что они холодные и безжизненные, она повернула голову к людям и зарычала. Несколькими выстрелами убили и ее.

Последовала благопристойная тишина. Стивен тихо заметил:

— Лорд Малгрейв был самым любезным коммандером. Именно он впервые описал белую чайку и уделил много внимания медузам северных морей.

Первая склянка первой собачьей вахты. Разговор снова стал всеобщим — устойчивый гул в верхнем конце стола. Уэлби, чье лицо сравнялось в цвете с ярко–алым мундиром, вступил в беседу с не знающим иностранных языков третьим лейтенантом «Корнели» на гораздо более уверенном и понятном французском, чем ожидали его соплаватели. А с мрачного нижнего конца раздался громкий, слегка уже заплетающийся голос Гоффина:

— Что ж, раз многим из нас не рады в Уайтхолле, вот мой тост: за паршивых овец флота, и пусть их как можно быстрее отмоют той же щеткой.

Тост приняли неплохо, Вест и Дэвидж выдавили улыбки. Все пили вино и вспоминали припрятанные про запас истории или анекдоты о приливах, погоде, течениях — всё, лишь бы избежать тишины. Уэлби неожиданно громко рассказывал о проливе Пентленд–Ферт, а Мартин и Макмиллан прекрасно общались на тему цинги, ее лечения и профилактики. Но все–таки они с облегчением услышали после пудинга (прекрасная огромная «пятнистая собака», лучшее блюдо на столе), как Джек попросил:

— Доктор, не могли бы вы объяснить своему соседу, что мы собираемся пить за здоровье Его Величества. Его полное право не присоединяться к нам, но если он выберет обратное, то мы пользуемся привилегией пить этот тост сидя.

Третий лейтенант «Корнели» выбрал последнее, как и Жан–Пьер, который даже добавил «Храни его Господь». Вскоре после этого Джек предложил выпить кофе на квартердеке.

Кофе, немного бренди, потом — прощания. Надменно–возмущенные со стороны Гоффина, наиболее искренние от «мускатовцев» — им предстояло отвезти в Кантон целую кипу писем, восторженные от Жана–Пьера.

— Боюсь, обед получился исключительно неудачным, — признался Джек, когда они наблюдали за отплывающими шлюпками («Конину» тошнило за борт). — Деликатная вещь. Снова и снова замечаю, что один человек может разрушить все веселье.

— Он вульгарный тип, — согласился Стивен, — и не умеет пить.

— Господи, и сейчас от этого страдает. Скажи мне, наши больные действительно вынуждены есть этот ужасный суп?

— Его заварили в четыре раза крепче чем нужно, а потом попробовали замаскировать остатками оригинальной смеси. А ту для начала сварили из полуразложившейся свинины, а потом сожгли. Но его не от супа так тошнит, а от черной желчи.

— Да? Уверен, что ты прав. Наверное, стоило составить приглашение так, чтобы ему легче было его отклонить. Будучи в его положении, я, рискну сказать, разрушил немало вечеринок своей мрачностью, прежде чем научился ссылаться на уже назначенные встречи. Трудно поверить, насколько важным может стать для человека его ранг — имею в виду место в мире, нашем деревянном мире — после того, как прослужил что–то около двадцати лет и его порядки, законы, обычаи и, храни нас Господь, даже одежда стали второй натурой. Бедняга «Конина» — Боже, как он блюет — должно быть, прослужил около тридцати лет. В девяностом третьем он был вторым лейтенантом на «Беллерофоне», когда я оказался на нем пассажиром, и в списке пост–капитанов он стоял на пять позиций выше меня.

— Но все же он нарушил какой–то закон.

— О да, подделка судовой роли. Но я имею в виду важные законы: немедленное послушание, строгая дисциплина, полная пунктуальность, чистота и так далее. Всегда считал их первостепенными, и теперь, когда я снова на службе, благодарю за это Господа каждый день, уважаю их еще больше, и даже более мелкие правила. Дисциплина начинается с мелочи, говорил Сент–Винсент, и не думаю, что смогу заставить себя внести чье–либо имя в списки. Разве что твоя дочь окажется сыном, жаждущим моря. Капитан Пуллингс, мне кажется, вы хотели что–то сказать.

— Да, сэр, если позволите вмешаться. Когда мы поднимем якорь и расстанемся, команда была бы очень благодарна, если бы вы осмотрели корабль…

— Именно это я и планировал, Том. Как только наберем ход, сыграем «все по местам», но без демонтажа переборок, а потом я обойду корабль.

— Да, сэр. Именно так, сэр. Но что я имею в виду: при полном параде. Они не видели расшитого мундира, кроме моего, да и тот лишь дважды после Лиссабона. И это на самом деле не в счет, поскольку я всего лишь волонтер.

Джек был очень привязан к команде «Сюрприза» — непростой в обращении, но исключительно профессиональной, состоящей в основном из военных моряков и приватиров с примесью матросов торгового флота. Они тоже были к нему сильно привязаны. Он не только дал им возможность гордиться трофеями, когда «Сюрприз» ходил с каперским патентом, но и защитил от принудительной вербовки. И хотя в ходе нынешнего плавания его в Лиссабоне утащили на другой корабль, зато публично восстановили в списках флота. Так что вернулся он в золоченом великолепии пост–капитана, придавая фрегату и его матросам восхитительную респектабельность. Корабли–приватиры в целом отличались ужасной репутацией (некоторых едва ли можно отличить от пиратов), так что матросы с каперов сейчас наслаждались новым статусом, защищающим от критики. Им нравилось разглядывать массивный символ этого статуса, с медалью за Нил в петлице и парадной шляпой на голове. В целом на борту считали, что «Сюрприз» получает лучшее из двух миров: относительную свободу и равенство капера с одной стороны, честь и славу королевской службы — с другой. Прекрасное состояние, особенно подкрепленное возможностью очень крупного вознаграждения. Но пока что капитан едва удосужился официально вступить на борт.

По воде далеко разносились команды боцманов — трофеи и их эскорт собирались устанавливать вымбовки.

— Очень хорошо, Том, — согласился Джек. — Но мундир меня убивает. Я спущусь вниз, сниму его и попытаюсь немного остыть. Когда ты с остальными офицерами переоденешься в нанку, набирай ход. Потом спрошу у народа, как у них дела. Доктор, не пройдете ли со мной? Вы не чувствуете, как жарко?

— Вовсе нет, — отозвался Стивен. — Трезвость и умеренность предохраняют меня от полнокровия, они спасают меня от дискомфорта в этом весьма нежарком тепле.

— Трезвость и умеренность — важнейшие добродетели, я их практиковал с ранней юности, — отозвался Джек, — но они неуместны для хозяина, который должен воодушевлять гостей есть и пить своим примером, что твой Роланд…

Сняв сюртук и вытянувшись на сундуке под открытыми кормовыми окнами, Джек ослабил пояс и задумался. Среди дюжины других всплыло имя «Оливер», и он позвал Киллика.

— Чё опять? — завопил Киллик, тоже в одной рубахе. Он очень усердно убирал со стола, и ему не понравилось, что его оторвали от мойки горы посуды, слишком драгоценной, чтобы доверить ее матросам. Те примутся чистить тарелки кирпичной крошкой, стоит только отвернуться.

— Роланд и Оливер, ты о них когда–нибудь слышал?

— Есть один Роланд, сэр, оружейник за Хеймаркетом. Есть еще патентованные леденгольские сосиски Оливера. Когда мы были на берегу, я в «Грейпс» съел немало этих самых сосисок.

— Что ж, — заключил Джек в нерешительности, — я могу задремать. Коли так, разбуди меня, когда наберем ход.

Он услышал сигнал дудки «С якоря сниматься» и неизбежные его последствия: приглушенный топот бегущих ног, команды, дудки, равномерное щелканье палов, усилия матросов на вымбовках, пронзительный свист дудки с барабана шпиля. Разум Джека попытался восстановить текущее состояние команды, судовую роль в том виде, в каком она была в Португалии. Но с тех пор случилось так много всего, а за обеденным столом он так усердно ел и пил, что разум отказался исполнять свой долг. Вместе с далеким криком «чист и готов к подъему» он заснул. После того, как они бросили якорь на этом рейде, наступил исключительно занятой промежуток времени — ремонт «Муската», перемещение французских пленных, осмотр трофеев, перенос его и Стивена вещей на «Сюрприз» и прощание с бывшими соплавателями (они самым добрым образом провожали его радостными криками, когда он в последний раз спускался за борт). В эти часы беспрерывной беготни он, конечно, видел «сюрпризовцев», но только на ходу, обменявшись всего лишь парой слов. Исключение составили только гребцы его шлюпки, возившие его от корабля к кораблю по теплому, спокойному морю. Джек спал, но сну мешала тревога. Мало что так ранит матроса, как если его имя забудут. Долг офицера — помнить их всех.

На деле разбудил его не Киллик, а Рид:

— Вахта мистера Уэста, сэр, и «Мускат» просит разрешения покинуть нас.

— Ответьте утвердительно, и добавьте «Счастливого Рождества». Это придется передать побуквенно. Где мы?

— Только что взяли на кат правый становой якорь, и собирались поднять его, когда матрос по имени Дэвис упал за борт. Мистер Уэст бросил ему конец, и его подняли на борт меньше минуты назад, сильно поцарапанного.

Джек собирался сказать: «Могут бросить его обратно», — но Рида и так баловали все на борту. На «Мускате» угрюмые пожилые матросы бегали через весь шкафут, чтобы помочь ему на трапе; на «Сюрпризе», кажется, будет так же. Рид начинал зазнаваться. Такое поощрять нельзя, поэтому вслух он снисходительно произнес: «Спасибо, мистер Рид».

Эмоции за этими словами остались теми же. Дэвис — огромный, темный и волосатый мужчина, до опасного зверский и неуклюжий — не зря его прозвали «Неуклюжим Дэвисом». Ему были столь чужды моряцкие навыки, что он вечно оказывался в рядах шкафутных — там от его огромной силы был хоть какой–то прок при подъеме тяжестей. Джек однажды спас его из воды, как спас многих, будучи отличным пловцом. Благодарный Дэвис докучал ему с тех самых пор, следуя за Обри с корабля на корабль. Избавиться от него было невозможно, хотя ему предоставлялись все шансы дезертировать в портах, где на торговых кораблях предлагали гораздо больше, чем флотские один фунт пять шиллингов и шесть пенсов в месяц.

Ходячая катастрофа — агрессивный и способный покалечить или даже убить хорошего матроса из ревности или за воображаемое оскорбление. Но полсклянки спустя Джек обнаружил, что с искренним удовольствием пожимает руку Дэвису. За его жуткой хваткой последовали другие рукопожатия, почти столь же сильные.

Хотя «сюрпризовцы» и рады были снова увидеть своего капитана во всем флотском великолепии, но его белые шелковые чулки, парадная сабля ценой в сто гиней и турецкий челенк в шляпе слегка их пугали. Хотя продвижение капитана сопровождалось редкой для корабля его величества болтовней, но для приватира обстановка была скованной. Так что моряки вкладывали всю радость от встречи в рукопожатия. К счастью, у Джека тоже были огромные руки — столь же сильные, пусть и не такие мозолистые. И, к счастью, «Сюрприз», покинув Англию под видом частного военного корабля, нес гораздо меньшую команду, чем корабли флота (помимо всего прочего, на нем отсутствовала морская пехота), так что пожать предстояло немногим более сотни рук. Что же до беспокоивших Джека имен, то они всплывали без малейших трудностей. Конечно, гораздо легче в случае очень старых сослуживцев вроде Джо Плейса, ходивших с ним на многих кораблях:

— Что ж, Джо, как поживаешь и как голова?

— Высший класс, сэр, большое вам спасибо, — ответил Джо, постучав по серебряной пластинке, которую доктор Мэтьюрин давным–давно прикрутил к его поврежденному черепу на 49° ю. ш. — Всем миром радуемся за эти две швабры.

Плейс подмигнул увенчанным коронами эполетам. Джек ни разу их не надевал с тех пор, как о его восстановлении напечатали в «Гэзетт». Почти то же самое и с другими матросами, нанятыми в Шелмерстоне, все как один приватиры или контрабандисты.

— Харви, Уолл, Кертис, Фишер, Уэйтс, Хэлкетт, — обратился Джек к следующему орудийному расчету, вольно стоящему у их орудия, старого «Умышленного убийства», — как поживаете?

Им всем он тоже пожал руки. Так шло до «Внезапной смерти», где он едва не стал на якорь рядом с шестью крайне бородатыми лицами, излучавшими широкие, довольные, ожидающие улыбки:

— Слейд, Оден, Хинкли, Моулд, Ваггерс, Брэмптон, надеюсь, у вас все хорошо, — расположение орудия, его название и что–то в их позах сразу вызвало в памяти имена корабельных сифианцев.

— Очень хорошо, сэр, — ответил Слейд, — и мы благодарим вас за доброту. Только Оден, — оба соседа показали пальцами, — потерял два пальца на ноге у Огненной Земли, а Джон Брэмптон согрешил с женщиной на Таити и до сих пор в лазарете.

— Жаль это слышать. Скоро навещу Джона. Но в остальном, надеюсь, процветаете?

— О Боже, да, — подтвердил Слейд, — не как в лагере Навуходоносоровом, но Сиф к нам был очень добр.

Он с товарищами дернул большими пальцами при упоминании того, что их секта считала одновременно и святым, и удачливым именем.

Джек рассмеялся, мысленно вернувшись к превосходным трофеям их первого совместного плавания:

— Я рад, что посудина хорошо справилась.

Все они с нежностью посмотрели за борт, где «Мускат», «Тритон» и два «купца», набитые трофеями, в галфвинд уходили на норд–вест, более чем наполовину уйдя корпусами за горизонт.

— Но вам не стоит ожидать прикосновения Навуходоносора снова, не в этих водах.

— О нет, сэр, — признал Слейд, и все его друзья пробурчали в знак согласия. — Мы надеемся лишь на то, чтобы тихо дойти домой с тем, что есть, и если дойдем, — снова то же одновременное движение шести больших пальцев, — то сделаем раку из акации в нашей часовне. Вы же нашу часовню знаете, сэр?

— О да, конечно же знаю.

Это касалось всех, кто прибывал в Шелмерстон морем. Хотя часовня и была небольшой, но построили ее из белого мрамора, украшенного позолоченными бронзовыми буквами «S». Яркий контраст с остальным городом — крытым соломой, уютным, неясных очертаний.

— А в раку мы положим наши бороды, то, что мы называем благодарственной жертвой.

— Очень правильно и подобающе, — согласился Джек. Пожав руки, он подошел к «Пивохлебу» — ее командир наверняка был и пиратом, и людоедом, с самыми грубыми и склонными к греху руками на корабле. «Что ж, Джонсон, Пендерецкий, Джон Смит и Питер Смит…», — поприветствовал Джек, и продолжил по правому борту, где рядом с каждой пушкой стояли только помощники командиров орудий и абордажники. Потом — вниз, во внутренности корабля. Обход напоминал инспекцию при общем сборе, но Джека не сопровождал ни первый лейтенант, ни командиры подразделений. Исключительно личное дело. Пусть обед не удался, а вкус супа до сих пор не выветрился, лицо Джека озарилось удовольствием, когда он шел сквозь жаркий и пахучий сумрак к лазарету. Корабль содержался в образцовом боевом порядке. Потеряли лишь пятерых — три ласкара умерли от пневмонии во время холодного, сырого, тяжкого прохода через Магелланов пролив, одного матроса смыло ночью с гальюна во время шторма в Тихом океане, а один погиб при взятии на абордаж первого «купца». Без сомнений, под командованием Тома Пуллингса «Сюрприз» — счастливый корабль. Но все–таки вонь немного чрезмерная, даже для орлопа?

Из–под комингса лазарета показался луч света, внутри слышались голоса. Джек с удовлетворением услышал, что два медика общаются на латыни. Единственными обитателями лазарета были Уилкинс, у которого не срастался перелом руки, и он не мог ответить на рукопожатие, хотя и был благодарен за визит, и простодушный братец Брэмптон с гаитянским сифилисом — этому было слишком стыдно двигаться или говорить.

— Мистер Мартин, — спросил Джек, повидав больных, — это ни в коем случае не касается лично вас или капитана Пуллингса, но не кажется ли мне, что атмосфера здесь необычно тяжелая, даже вредная? Доктор Мэтьюрин, вы не находите ли атмосферу необычно тяжелой?

— Тоже нахожу. Но мое мнение таково, что это всего лишь обычная атмосфера, обычное зловоние старого военного корабля. Вам надо учитывать, что в плохую погоду матросы, нуждающиеся в облегчении или мочеиспускании, скорее найдут укромный уголок на корабле, чем рискнут быть смытыми с нужника на открытом носу. Так что после нескольких поколений мы живем на плавучей выгребной яме. Это усиливается многими факторами, такими как тонны, тонны и еще раз скажу — тонны мерзкой грязи, поднимаемой на борт канатами, когда мы стоим в портах вроде Батавии или Маона. Грязь эта состоит из отходов скотобоен и человеческих жилищ, не говоря уж о разлагающемся мусоре, приносимом реками. Грязь и слизь капает с канатов в их ящиках в пространство вниз, а его совершенно никогда не чистят. «Мускат», уважаемый коллега, — повернувшись к Мартину, несколько лишившемуся самообладания, — был столь приятным, как его имя подразумевает. Ни таракана, ни мыши, уж тем более ни крысы — он несколько месяцев провел на дне морском. Все его деревянные части так тесно прижаты друг к другу, как доски винной бочки, и когда его наконец осушили и проветрили, он оставался сухим — без переливающейся туда–сюда гнилой трюмной воды. Мы так к этому привыкли, что наши носы стали требовательными.

— Уилкинса завтра надо переместить в проветриваемое место наверху, — предложил Мартин. — А Брэмптон должен завершить слюноотделение в тишине и покое.

— Распоряжусь, чтобы установили еще один виндзейль, — пообещал Джек. Прежде чем уйти, он склонился над койкой Брэмптона и довольно громко сказал:

— Радуйся, Брэмптон. Со многими бывало гораздо хуже, чем с тобой, и ты в очень хороших руках.

— Эта женщина меня соблазнила, — отозвался Брэмптон, и, после короткой паузы, — я отправлюсь в ад.

Он отвернулся, а тело его затряслось от рыданий.

Когда капитан удалился, они вернулись к своей латыни, и Мартин сказал:

— Вы считаете, с моей стороны было бы любезно предоставить ему утешение?

— Не могу сказать, — отвечал Стивен. — В данный момент мне следует проверить липкую мазь с двумя скрупулами асафетиды. — Он повернулся к ящику с лекарствами. — Вижу, вы ничего не изменили, — сказал он.

— Ну что вы, — сказал Мартин, а потом добавил: — Боюсь, капитан не вполне доволен.

— Лишь потому, что я безрассудно назвал корабль старым, — возразил Стивен. — Он этого терпеть не может. — Доктор понюхал лекарство, добавил ещё чуть–чуть асафетиды и продолжил: — Что побудило вас сказать, что пациенту следует заканчивать слюноотделение на больничной койке?

— В любом другом месте он будет подвержен насмешкам товарищей, шутливым вопросам насчёт его мужественности и постоянным шуткам — сифианцы слывут строгими людьми, и это падение забавляет простых распутных матросов. Зла они ему не желают, но станут развлекаться шутками, и, пока он не поправился, их веселье может просто убить. Умом пациент не крепок, и боюсь, его друзья — плохие советчики в том, как справляться с грехом и его последствиями.

К тому времени, как они снабдили лекарством Брэмптона и вызвали санитара сидеть с пациентами — до дальнейших распоряжений все визиты запрещались — в глубинах трюма почувствовалось что–то вроде дуновения свежего воздуха, а когда вышли на квартердек, Джек как раз говорил Пуллингсу:

— Если понемногу продолжать так продувать, будет неплохо, но, — он повысил голос, — поступили замечания относительно вони между палубами, как в склепе или выгребной яме, так что, возможно, стоит открыть водозаборный клапан.

— Прошу прощения за вонь, сэр. Я ее не заметил. Но опять–таки воздух тяжелый и жаркий, а ветер в полный бакштаг.

— Мистер Оукс, мистер Рид, — позвал Джек.

— Сэр? — откликнулись оба, снимая шляпы.

— Вам известно, где находится водозаборный клапан?

Они слегка побледнели, и Оукс неуверенно сказал:

— В трюме, сэр.

— Тогда ступайте к плотнику, скажите, что я велел показать вам, как его открыть. И оставить, пока в льяле не будет восемнадцать дюймов воды.

А когда они ушли, Джек, обернувшись к Пуллингсу, продолжил тем же озабоченным тоном:

— Конечно, нам придётся не менее часа выкачивать воду, что очень тяжко в такую жару. Но, по крайней мере, это прочистит трюм. Это как подойник ополоснуть.

Это слышали все на квартердеке, кроме медиков — те медленно карабкались по вантам бизань–мачты, слишком сосредоточенные на своем опасном занятии, чтобы заметить сатирические выпады. Уединение — редчайшее из удобств на корабле. У каждого имелась своя каюта, но она подходила только для чтения в одиночку, работы пером, размышлений или сна, ибо по размерам напоминала (с сохранением всех пропорций) откормочную клетку на одну птицу. Хотя в распоряжении Стивена имелся простор кормовой каюты, столовой и спальни (абсолютно резонно — корабль принадлежал ему), эти места не подходили для длительного, подробного и даже страстного обсуждения птиц, зверей и цветов — каюты в той же степени принадлежали капитану. Не подходила и кают–компания со множеством других обитателей. И та, и та вполне пригодны для периодических выставок шкур, костей, птиц, образцов растений. Их длинные столы будто созданы для подобного. Но в предыдущих плаваниях они обнаружили, что единственное место, подходящее для длительного, комфортного, ничем не прерываемого общения — крюйс–марс, вполне просторная платформа вокруг топа мачты и шпора стеньги. Возвышающийся где–то на сорок футов над палубой, прикрытый со стороны бортов стень–вантами и их юферсами, а с кормы — натянутой на леере парусиной, спереди крюйс–марс был открыт, обеспечивая прекрасный вид на весь океанский простор, не закрываемый гротом и грот–марселем (если не поднимали крюйсель). Грот–марс выше, а фор–марс дает лучший обзор (непревзойденный, если фор–марсель убран), но подниматься туда приходилось на публике. Доброжелательные руки снизу будут ставить их ноги на выбленки, а громкие (и иногда дурашливые) голоса — раздавать советы. Пусть даже они делали вид, что не боятся и даже иногда отрывают руку от вант и машут, показывая, как не обращают внимания на высоту, что–то в их движениях и скорости подсказывало наблюдателям: несмотря на тысячи миль в море они все еще не моряки, и даже близко не похожи на них. Но квартердек (откуда поднимаются на крюйс–марс) находится вне пределов досягаемости трех четвертей команды. Более того, грот — и фор–марс всегда полны занятыми делом матросами, а крюйс–марс гораздо реже используется, особенно когда ветер в бакштаг. Используется он реже, но все же здесь хранились кое–какие паруса в виде длинных мягких свертков. Именно на них медики расположились полулежа, облокотившись на прочную парусину и тяжело дыша, как обычно и делали раньше:

— Ну вот, вы снова здесь, — начал разговор Мартин, глядя на Мэтьюрина с радостным удовлетворением. — Не могу выразить, с каким сожалением я наблюдал, как вы покидаете корабль там, на расстоянии в полмира. Помимо всех остальных соображений, я остался без наставника перед лазаретом, потенциально полным заболеваний, которые я распознать не могу, не то что лечить.

— Полноте, вы неплохо справились. Всего лишь три смерти на сотню градусов долготы, это вполне неплохо. Когда все сказано и сделано, мы мало что можем сделать по врачебной линии помимо кровопускания, слабительного, потогонного, синих пилюль и еще более синей мази. Хирургия — другое дело. Вы очень аккуратно справились с носом бедняги Уэста.

— Простая ерунда. Надрез — я пользовался ножницами, пара безболезненных стежков, и как только восстановилась чувствительность, он выздоровел.

— Даже без благоприятного гноя?

— Без всего. Это обморожение, знаете ли, не сифилис.

— Так он мне сказал, мне и капитану Обри вместе. Боюсь, люди деликатничают: не сказав ни слова, отводят глаза и больше не смотрят.

— Боюсь, что так. Но скажите мне, прошу, что вы делали все это время, и что увидели, помимо орангутана?

Стивен улыбнулся, и события последних нескольких месяцев всплыли в памяти не последовательно, а, скорее, как единое целое. Из них он выбрал то, что можно рассказать, размышляя при этом: «Какие три вещи нельзя скрыть? Любовь, скорбь и богатство — вот три вещи, которые нельзя скрыть. Разведывательная работа очень близка к тому, чтобы стать четвертой». Осознание того, что эти размышления заняли время, за которое под кораблем прокатилось всего две волны, компенсировалось более сильной, чем на палубе, амплитудой раскачивания.

— Вам следует узнать, что капитана Обри отозвали в Англию, чтобы полностью восстановить в списках флота и принять командование «Дианой». Ей предстояло доставить посланника к султану Пуло Прабанга — последний рассматривал возможность альянса с французами. Поскольку остров — какие там орхидеи и жуки, Мартин, помимо потрясающих обезьян и невообразимо огромных носорогов! — находится в Южно–Китайском море, практически на пути наших ост–индийцев из Кантона, и мы могли оказаться без ревеня и чая, Господи спаси, задачей посланника было заставить султана переменить свою точку зрения. Сочли, что я тоже окажусь полезным, поскольку говорю по–французски и немного знаю малайский, ну и как врач. Так мы и отправились, плывя столь быстро, как могли. Остановились лишь раз, у Тристан–да–Кунья, но это едва не оказалось последней остановкой — корабль швыряло все ближе и ближе к цельной каменной стене зыбью высотой до стеньги, и ни ветерка, чтобы дать нам ход. Но заверяю, что мы все же выжили, и я даже ступил на Тристан, теша себя надеждой, что увижу чудеса, пока набирают воду и запасаются зеленью. Вы не удивитесь, узнав, что меня утащили оттуда через несколько часов, всего через несколько часов, под предлогом, что нельзя терять благоприятное сочетание ветра, отлива и тому подобного. Затем — океан на дальнем юге. Там–то я наконец увидел альбатросов, южных гигантских буревестников, капских голубков, но какой ценой! Чудовищные волны, непрестанно ревущий ветер, из–за которого говорить и думать по–человечески можно было лишь у самой подошвы волны. А потом — лед: лед на палубе, лед на снастях, в море — ледяные горы удивительных размеров и красоты, грозящие укокошить нас, как говорят моряки. Так что капитан Обри проложил курс в более христианские моря. Я крайне надеялся увидеть остров Амстердам — отдаленный и необитаемый клочок суши, не исследованный натуралистами, чьи флора, фауна и геология совершенно не изучены. Я его увидел, но с наветренной стороны, и корабль под всеми парусами пронесся к мысу Ява.

А потом, как это обычно происходит в тропиках, солнце быстро зашло, и собеседникам стало ещё уютнее — небо охватила ночь, показав восточные звёзды уже через пару минут после заката. Слева над горизонтом поднялся вверх сияющий луч, на минуту задержавшись, как кормовой фонарь какого–то солидного корабля. Мартин был человеком мирным, а Мэтьюрин, хоть и имел определённые навыки, в принципе не любил насилия, однако обоим пришлось иметь дело с таким множеством воинственных людей, более того — хищных каперов, что оба умолкли, заворожённо, как тигры, глядя на эту звезду, пока она не поднялась высоко над морем, выдавая своё небесное происхождение.

— Нужно спросить у капитана Обри, как называется эта прекрасная звезда, — прервал молчание Стивен. — Он должен знать. — Словно в ответ, далеко внизу Джек начал настраивать скрипку. — Я опущу рассказ о Яве и о великой доброте губернатора Раффлза, крайне достойного натуралиста, но все же покажу некоторые новые образцы, когда найдем свободный стол. Вы знали, что на Яве есть свой вид павлина? Господи помоги, я в жизни о нем не слышал. Прекрасная гордая птица. Только замечу, что мы достигли Пуло Прабанга, что наш посланник обошел французов, хотя они прибыли раньше, и мы склонили султана заключить союз с Великобританией. К счастью, все это заняло определенное время — хотелось бы, чтобы гораздо дольше! — и мне неоценимо посчастливилось познакомиться с доктором ван Бюреном, о котором вы могли слышать.

— Великий голландский специалист по селезенке?

— Он самый. Но его интересы простираются гораздо дальше.

— До поджелудочной и щитовидной желез?

— Еще дальше. Нет ничего в растительном или животном царствах, что не возбуждало бы в нем хорошо информированного любопытства. Именно ему я обязан введением в непостижимо удаленный рай, населенный буддистскими монахами. Птицы и звери там не боятся человека, никто их никогда не тревожил, и там я мог гулять рука об руку с добродушной пожилой самкой орангутана.

— Ох, Мэтьюрин!

— Были и другие чудеса, которые я упоминал. Но если я расскажу лишь о половине и покажу только половину моих образцов, с комментариями, мы до Нового Южного Уэльса проговорим. А я все еще не слышал ни слова от вас. Дайте мне подвести итог тем, что мы с триумфом отплыли с договором на руках, что крейсировали возле одного из мест встречи, но безуспешно, а по пути в Батавию «Диана» напоролась на не обозначенный на картах риф — кажется, их много в этом неуютном море. Налетела на него ночью, в самую высшую точку прилива. Снять ее оттуда мы не могли, но довольно близко оказался остров. На шлюпках мы отвезли туда большую часть наших вещей, разбили военный лагерь и, расслабившись, сели ждать следующего сизигийного прилива. Он, как вы, наверное, знаете, зависит от Луны. Мы вполне расслабились, потому что колодец снабжал нас водой, а леса — кабанами. Остров оказался небезынтересным, его населяли кольцехвостые обезьяны, два вида свиней — бабируссы и бородатые свиньи, а также многочисленные колонии так называемых «суповых» ласточек. С сожалением сообщаю, что это вовсе не ласточки, а карликовая разновидность восточных стрижей. Посланник, тем не менее, не желал ждать, он жаждал вернуться с договором. Капитан Обри дал ему новый баркас, достаточно припасов и команду, чтобы дойти до Батавии. Плавание всего в 200 миль, ничего трудного, если бы не тайфун, который уничтожил наш корабль на скалах и гарантированно утопил открытую лодку. Мы строили шхуну из обломков, когда на нас напала орда уродливых пиратов — даяки и малайцы под руководством мерзкой, но компетентной шарлатанки, кровожадной, алчной, упрямой потаскухи. Они убили много наших людей, но мы убили больше. Ворюги сожгли шхуну, отступая, но мы разбили их проа одним метким ядром из капитанской длинноствольной девятифунтовки. Потом настали беспокойные времена — кабанов стало совсем мало, а кольцехвостых обезьян вообще не сыскать. Но, тем не менее, джонка, зашедшая за ласточкиными гнездами, отвезла нас в Батавию. Там губернатор Раффлз предоставил нам прекрасный «Мускат», который вы видели. Вот ключевые моменты, которые я планирую расширить заметками и образцами в ходе плавания. Теперь, прошу, расскажите, что вы сделали и что видели.

— Что ж, — начал Мартин, — пусть я и не видел орангутана, в моем путешествии тоже были интересные моменты. Может, помните, что, когда нам последний раз посчастливилось ступить в бразильские леса, меня укусила соволицая ночная обезьяна.

— Конечно я помню. Как вы истекали кровью!

— В этот раз меня укусил тапир, и кровотечение было еще хуже.

— Тапир, ради всего святого?

— Маленький полосатый и пятнистый тапир. Обыкновенный тапир. На извилине маленькой тропки или дорожки у реки я заметил его крупную темно–коричневую мать, напуганную чем–то. Она бешено рванулась в воду, и я ее больше не видел. Малыш попал в ловчую яму. И когда я с невероятными усилиями вытащил его на край, он меня укусил. Был бы свет — показал бы шрам. И прежде, чем я вылез из ямы, явилась толпа индейцев, без сомнения тех, что ее выкопали. Они яростно меня бранили, тряся в воздухе копьями. Мне было столь тяжко на душе, что я едва чувствовал боль. К счастью, показался отряд наших моряков. Один из них, знавший португальский, дал им табаку и предложил убираться по своим делам. Кажется, в том отряде был Уилкинс, чью сломанную руку вы видели в лазарете. Могу ли я прерваться на секунду и поинтересоваться, что вы думаете о нем?

— Кажется, это обычный перелом дистального отдела лучевой кости и поперечный перелом локтевой кости, с практически незаметным сдвигом. Такой перелом следует ожидать от падения. Но поскольку он загипсован по басринскому методу, большей части руки я не видел. Когда это произошло?

— Три недели назад. И он все еще не сросся, даже не начал срастаться. Места перелома близко подведены друг к другу, до крепитации, но они не соединены.

— Так понимаю, подозреваете цингу? Это действительно обычный признак, хотя и негарантированный. Зарождающаяся цинга может частично объяснить чрезвычайный упадок духа у Джона Брэмптона. У нас сок кончился?

—Нет. Я совсем недавно открыл новый бочонок, но сомневаюсь в его качестве. Мы его в Буэнос–Айресе купили.

— У меня есть сетка свежих лимонов и изящный личный бочонок, абсолютно надежный. Этого хватит на несколько месяцев. Но поскольку капитан Обри не собирается заходить в Новую Гвинею, а плавание длительное, мы в нужный момент можем попросить пристать к подходящему, хорошо изученному и обладающему нужными запасами острову.

Восемь склянок под ними и смена вахты — громкие крики, которые ни с чем не спутаешь, топот и дудки.

— Господи, — воскликнул Стивен. — Я опять опоздаю. Поужинаете с нами?

— Спасибо, вы очень добры, но я вынужден просить меня извинить в этот раз, — ответил Мартин, с некоторой тревогой всматриваясь в собачью дыру. — Нам придется сползать вниз в темноте.

— Это да, — признал Стивен. — Если бы не приглашение, я бы остался здесь — ночь такая мягкая и тихая, и не надо беспокоиться ни о тумане, ни о росе.

— Был бы у нас маленький потайной фонарь, было бы лучше видно.

— Абсолютно верно. Но не хочу просить о нем. Это будет выглядеть не по–моряцки.

— Именно с этого марса Уилкинс упал, когда сломал руку. Правда он был пьян, но высота та же самая.

— Пойдемте и покажем силу духа превыше римской. Сила тяжести нам поможет, и, может быть, святой Брендан.

Стивен спустился в собачью дыру, его ноги нащупывали выбленки — очень узкие здесь, поскольку ванты подходили очень близко друг к другу. Его ступня нашла одну, далеко–далеко внизу, и он встал на край. Но не учел, что нужно подождать, пока бортовая качка бросит его в сторону мачты. Один невероятно неприятный момент его руки хватали пустоту, наконец–то он схватился за крайнюю из вант, поскольку про килевую качку он тоже забыл. Так он провисел достаточно долго, чтобы спокойно ответить Мартину (тот на противоположной стороне воспользовался качкой), что он в полном порядке и благодарит за это.

— Прости, если я немного опоздал, — извинился он, войдя в заполненную запахом жареного сыра каюту. — Я только что с крюйс–марса спустился.

— Ничего страшного, — ответил Джек, — как видишь, я тебя и не ждал.

— Я на крюйс–марсе сидел еще до заката и спустился лишь пару минут назад.

— Ага. Хочешь вина или подождешь пунш?

— Учитывая мои излишества за обедом и состояние вина в этом климате, думаю ограничиться пуншем, и в очень умеренном количестве. Какое изящное блюдо для жареного сыра. Я его раньше видел?

— Нет. Его первый раз достали из ящика. Я его заказал у дублинского мастера, которого ты рекомендовал, и забрал, когда мы последний раз были в коттедже. А потом забыл.

Стивен поднял крышку, под ней обнаружилось шесть порций, мягко шкворчащих от тепла спиртовки под внешним кожухом, сверкающим от усилий Киллика. Он поворачивал его то так, то этак, оценивая мастерство:

— Долгий путь ты проделал, Джек, раз можешь забыть про добрую сотню гиней.

— Господи, да. Боже, как же мы были прискорбно бедны! Помню, как ты вернулся в тот дом в Хэмпстеде со славным бифштексом, завернутым в капустный лист, и как мы были счастливы.

Они беседовали о своей бедности: приставы, аресты за долги, долговые тюрьмы, страх новых арестов, различные импровизации. Но когда разговор зашел о соображениях богатства и бедности, колеса Фортуны и тому подобного, пропали непринужденность и веселье. После второй порции сыра Стивен заметил в друге некоторую скованность. Искренний сердечный смех исчез. Джек смотрел больше на массивное орудие, делящее с ними каюту, чем на лицо Стивена. Настала тишина — столько тишины, сколько можно получить на корабле, делающем восемь узлов, когда вода поет вдоль корпуса, журчит в потревоженной кильватерной струе, а стоячий и бегучий такелаж вместе с множеством блоков добавляют свои ноты в общую мелодию.

Джек нарушил тишину:

— Сегодня днем я обходил корабль, чтобы спросить соплавателей, как они поживают, и заметил, что многие из них стали старше с тех пор, как я их последний раз видел. Заставило задуматься: а может, я тоже постарел. Когда ты заговорил о «Сюрпризе» как о старом боевом корабле, меня это встревожило. Но это же абсурд бросать все это в один котел. Пусть сифианцы отрастят бороды в ярд длиной, пусть мне уже пора носить штаны с отверстиями спереди и сзади, но корабль и человек — это разные вещи.

— Правда, дружище?

— Да, так и есть. Ты можешь считать иначе, но они отличаются. «Сюрприз» не старый. Посмотри на «Виктори». Она вполне бодрая. Думаю, никто не назовет ее старой. Но построена она за годы до «Сюрприза». Взгляни на «Роял Уильям». Знаешь же «Уильяма», Стивен? Много раз показывал на него в Портсмуте. Корабль первого ранга, сто десять орудий{14}.

— Конечно же помню. Ужасно выглядит.

— Только из–за той службы, к которой его сейчас определили. Я говорю о его сути и жизни. Набор у него столь же прочный, как в день постройки, а может, еще прочнее. Воткни нож в кницу, и он у тебя в руке к чертям погнется или сломается. Я видел его ванты, когда сняли истрепанные части — совершенно прочные. Белые несмоленые тросы, абсолютно прочные. А «Роял Уильям» заложен в 1676 году. В 1676‑м. Нет, нет. Может, «Сюрприз» и не из числа сляпанных на скорую руку новодельных кораблей, кое–как собранных из невыдержанной древесины на какой–нибудь захолустной верфи. Может, его и построили довольно давно, но он не старый. И ты знаешь — кто, если не ты? — какие улучшения внесены в конструкцию: диагональные раскосины, усиленные кницы, обшивка…

— Ты говоришь довольно страстно, дорогой друг. Защищаешь, будто я что–то неприятное о твоей жене сказал.

— Потому что я действительно чувствую необходимость защищать и говорить страстно. Я столько лет знаю этот корабль, еще с юности, что мне не нравится, когда его поносят.

— Джек, когда я сказал «старый», то имел в виду только поколения, эпохи грязи, скопившиеся в трюме. Я не собирался ругать «Сюрприз», это как, Боже упаси, хулить дорогую Софи.

— Что ж, — признал Джек. — Извини, что я так на тебя набросился. Извини, что говорил так грубо. Я не удержал язык за зубами, и меня снова увалило под ветер. Полный абсурд, потому что я собирался быть исключительно доброжелательным и обаятельным. Хотел сказать, что да, в трюме лежит сотня тонн галечного балласта, который давным–давно пора сменить. Признав это и сообщив, что мы собираемся открыть водозаборный клапан и откачать грязную воду из трюма, я собирался спросить тебя, не подумаешь ли ты о продаже мне «Сюрприза». Это бы доставило мне огромное удовольствие.

Стивен жевал большой неподатливый кусок сыра. Проглотив его, он невнятно пробормотал:

— Отлично, Джек.

Украдкой глянув на сдерживаемую приличия ради радость на лице друга, он с любопытством подумал: «Как, с медицинской точки зрения, его голубые глаза могли посинеть еще сильнее?».

Они пожали руки, и Джек продолжил:

— Мы не решили насчет цены. Ты хочешь назвать ее сейчас или предпочтешь подумать?

— Заплатишь мне столько же, сколько отдал я. Но сколько именно, я сейчас не вспомню. Но Том Пуллингс нам скажет. Он торговался вместо меня.

Джек кивнул:

— Утром спросим, он смертельно устал.

Повысив голос, он позвал Киллика.

— Сэр? — отозвался Киллик меньше чем через секунду.

— Подай доктору лучшую чашу для пунша и все необходимое, потом достань его виолончель и мою скрипку в кормовой каюте и поставь пюпитры для нот.

— Чаша для пунша, так точно, и чайник уже кипит, — ответил Киллик, почти смеясь.

— И Киллик, — добавил Стивен, — вместо лимонов принеси, пожалуйста, меньший бочонок из каюты. Можешь снять с него парусиновый чехол.

Появилась чаша вместе с прекрасным ковшом. Затем последовала длинная пауза, прежде чем стало слышно, как Киллик топает по галфдеку. По брюзгливой божбе ясно было, что кто–то из его помощников предложил помощь, но пришел он один, прижав бочонок к животу:

— Поставь его на сундук, Киллик, — распорядился Стивен.

— А я и знать не знал, что он у вас есть, — заявил Киллик со странной смесью восхищения и обиды, пока отходил от бочонка — дубового, с полированными бронзовыми обручами. Наверху красовалась печать «Бронте XXX», а внизу — выгравированная пластинка «Выдающемуся врачу доктору Стивену Мэтьюрину, чьи способности может превзойти лишь благодарность тех, кому они принесли пользу. Кларенс».

— Бронте, — воскликнул Джек, — это же не…?

— Оно самое. Трижды очищенный сицилийский сок из его собственного поместья, подарок от принца Уильяма. Планировал сберечь его на день Трафальгара, но поскольку сейчас — особый случай, мы можем зачерпнуть унцию и выпить за бессмертную память сегодня.

Парящая чаша, плавящийся сахар, опьяняющий запах арака. Замешивая сгущенный лимонный сок, Стивен заметил:

— Я должен сообщить, что на борту твоего корабля возможны признаки цинги. К моему стыду первыми их заметил Мартин, этот ценный человек.

— Разумеется. Все матросы признают, что нам повезло с ним.

— Он предположил, и я искренне согласен, что нам стоит проложить курс к какому–нибудь плодородному острову. С учетом того, что я привез с собой, срочной необходимости нет, но с медицинской точки зрения нам определенно стоит пополнить запасы где–то на полпути, если ты найдешь подходящее место среди безбрежного океана.

Глава восьмая

Именно с крюйс–марса они впервые заметили этот остров, точнее, одинокое плоское облако, отмечавшее его присутствие. Столько лиг и миль под килем «Сюрприза» унеслось прочь, прежде чем медики, которых терпеливо учил Бонден, стали подниматься по вант–путенсам по–христиански. Последнюю пару недель они проделывали это без помощи, без страховки или чего–нибудь, что могло бы остановить стремительное падение, хотя подъем на марс по–моряцки требовал взбираться по сути по веревочной лестнице, отклоненной на пятьдесят пять градусов от вертикали, причем назад, так что приходится висеть на ней будто ленивец, уставившись в небо. Движениями они тоже несколько напоминали ленивцев. Но оба признавали, что так гораздо удобнее, чем прошлый метод подъема сквозь тесное переплетение такелажа. Также их порадовало, когда во время обеда, на который кают–компания пригласила капитана, Пуллингс заметил, что «Сюрприз» — единственный известный ему корабль, на котором оба врача поднимаются наверх не через собачью дыру.

Но хотя они сильно продвинулись вперед, а корабль прошел так далеко на восток, они все еще не исчерпали южноамериканские наблюдения Мартина, который продолжал рассказывать о той части амазонского леса, исключительной подстилки из мертвых растений, огромных упавших деревьях, лежащих друг на друге так, что местами гниющая древесина достигает огромных глубин. Человеку приходится выбирать самые свежие (едва отличимые иногда из–за плотного покрова лиан) и прочные бревна, чтобы не провалиться на двадцать–тридцать футов в хаос разложения. В полдень местами сумеречно, почти полное отсутствие млекопитающих. Все птицы высоко, очень высоко на залитых светом вершинах деревьев, даже рептилий немного, но, Мэтьюрин, какое богатство жуков!

Они также едва затронули некоторые аспекты Явы, а Пуло Прабанг еще только предстоял (хотя уже демонстрировались кожи птиц и крайне любопытные кости ног чепрачного тапира), когда услышали оклик дозорного, расположившегося гораздо выше их на грот–салинге: «Земля! Земля, один румб слева по носу».

Крик оборвал их беседу, как и множество тихих разговоров на шкафуте и форкастеле — было время дневной вахты, каболкино воскресенье. Многие «сюрпризовцы» помоложе и поретивее отбросили иглы, нитки, наперстки и мешочки для мелочей и нетерпеливо помчались наверх, заполонив верхние реи и ванты. Но для Оукса освободили путь, его как самого легкого и проворного из обитателей квартердека отправили на брам–салинг с подзорной трубой.

— Вижу его, сэр, — крикнул он вниз. — Разглядел, когда поднялись на волну: зеленый, с широкой полосой белого. Где–то в пяти лигах, почти точно под ветром, прямо под тем маленьким облаком.

Джек и Том Пуллингс улыбнулись друг другу. Вышли к суше, точнее не бывает. Хотя последние дни каждый независимо друг от друга проверял местоположение корабля по нескольким превосходным наблюдениям Луны и по двум корабельным хронометрам, никто даже не предполагал, что удастся достигнуть острова Свитинга, не отклоняясь от курса хотя бы на полрумба, и с точностью в два–три часа от расчетного времени.

— Паруса загораживают вид, — заметил Мартин, — и мы слишком низко. Не думаете ли вы, что, поднявшись еще выше, например, на крюйс–салинг, над этим раздражающим крюйселем, мы получим вид получше?

— Не думаю, — ответил Стивен. — А даже если и так, разве мудрый, осторожный человек, у которого есть долг перед пациентами, станет карабкаться на головокружительную высоту ради взгляда на остров, по которому мы, благослови Господь, будем бродить уже завтра или даже сегодня вечером? Остров мало что обещает естествоиспытателю. Вам следует учесть, что эти очень маленькие и отдаленные островки не обладают достаточным местом для чего–либо особенного в плане флоры или фауны. Только подумайте о чудовищной скудости сухопутных птиц на гораздо большем по размерам Таити, о чем Бэнкс писал с печалью, почти с осуждением. Нет, сэр. Насколько я понимаю, остров Свитинга имеет ценность для медиков, ищущих противоцинготное, но не для естествоиспытателей. С позволения сказать, я удивляюсь вашему нетерпению.

— Происходит оно из банальной причины, хотя, замечу мимоходом, что на островах Сент–Килда есть своя разновидность крапивника, а на Оркнейских островах — полевок. Но дело в том, что я не такая амфибия, как вы или капитан Обри. Хотя мало кто в это поверит, на самом деле я сухопутный человек, происходящий, вне сомнения, от Антея. Я жажду снова ступить ногой на землю, набраться сил, чтобы выдержать еще несколько месяцев жизни в океане. Жажду пройтись по поверхности, которая не находится в вечном движении то вперед, то вбок, склонной заставать меня врасплох резкой качкой и швырнуть в шпигат, пока мои друзья кричат «неумеха», а матросы ухмыляются. Не думайте, что я недоволен своей судьбой, Мэтьюрин, прошу вас. Я в полном восторге от длительных морских плаваний и очаровательных возможностей, которые они могут дать — делоникс королевский на берегах Сан–Франциско, а вампиры в Пенедо! Но время от времени я жажду оказаться в моей родной среде, на суше, откуда я как титан воспряну с новыми силами, готовый встретить шквал под зарифленными марселями или тошнотворную вонь орлопа во влажной давящей жаре штилей, когда нечем дышать, а мачты раскачиваются. Кажется, вечность прошла с тех пор, как я сидел на стуле, которому можно доверять. Пусть даже мы прошли мимо многих островов, пересекая это огромное океаническое пространство, но мы именно проходили мимо них. Встречные ветры и раздражающие течения приводили к тому, что мы опаздывали к местам встречи. Надежда оставалась лишь на последнее, и капитан Пуллингс безжалостно гнал корабль — грубые слова, не допускающие возражений приказы. Исчез тот добродушный скромный юноша, которого мы знали, а вместо него появился какой–то морской Баязид. И конечно, никаких намерений останавливаться, пусть даже на берегу видны желтогрудые казуары. Но скажите мне, Мэтьюрин, остров Свитинга действительно такой бедный и пустынный? Я о нем никогда даже не слышал.

— Небеса свидетели, я тоже, пока капитан Обри не рассказал. Открыл его кузен Обри по матери, адмирал Картерет, который совершил кругосветное плавание с Байроном, а потом с Уоллисом, но в тот раз уже как капитан «Своллоу», довольно маленького корабля, и в плохую погоду за мысом Горн их разделило с Уоллисом. Думаю, что к определенному восторгу Картерета, поскольку это позволило ему самому открыть новые страны, включая этот остров, который он назвал в честь мичмана, впервые его заметившего. Но оказалось, что это не Голконда и даже не Таити. Населяли остров обнаженные, мрачные, грубые, недоброжелательные темнокожие люди с глубоко посаженными глазами, подпиленными зубами, скошенными подбородками и огромными космами грубых спутанных черных волос, более–менее успешно выкрашенных в светло–коричневый или желтый. Язык их оказался не диалектом полинезийского, и решили, что они ближе к папуасам…

— Кажется, берегов Папуа мы не увидим, — вздохнул Мартин, — но прошу прощения, что прерываю.

— Не увидим. Насколько я понимаю намерения капитана, вследствие ветра, течений и мучительной навигации в проливе Торреса, планировалось оставить Новую Гвинею далеко справа, по открытому океану дойти как раз до острова Свитинга, пополнить припасы и потом спуститься вниз в область юго–восточных пассатов, и в крутой бейдевинд, в котором «Сюрпризу» нет равных, дойти до Сиднейской бухты. Открытое море почти на всем пути, что Обри больше всего любит. Не собирается он приставать к Соломоновым островам, тем более заходить в Большой барьерный риф или хотя бы приближаться к нему. — Оба печально покачали головами, и Стивен продолжил: — Если судить по тому, что сэр Джозеф мне рассказывал о Новой Гвинее, невелика потеря. Они с Куком, пробравшись через широкую полосу грязи сошли на берег, на унылое побережье. Там их без предупреждения атаковали аборигены, стреляя чем–то вроде шутих, крайне оскорбительно ругаясь и швыряя копья. Он едва успел собрать двадцать три растения, ни одного по–настоящему интересного. Что же до Барьерного рифа, не удивляюсь, что мы его избегаем, после чудовищного–то опыта Кука. Не то чтобы я не сожалел об этой необходимости. Но она ранит мое сердце.

— Может, ветер стихнет, и мы сможем подойти к какой–нибудь части рифа на шлюпке.

— Я на это тоже надеюсь, особенно на остров, с вершины которого Кук и Бэнкс исследовали обширную часть рифа и где Бэнкс обнаружил многих ящериц. Но, возвращаясь к острову Свитинга — кажется, теперь я могу различить пятнышко на горизонте — капитан Картерет не нашел ни золотого песка, ни драгоценных камней, ни радушных жителей, зато обнаружил приличное количество кокосов, ямса, таро и разных фруктов. Там была всего лишь одна деревня — хотя в глубине острова земля достаточно плодородная, местные живут большей частью за счет моря и сосредоточены у единственной бухты. Остальные берега более–менее крутые. Полагаю, что это последствия древнего вулканического сдвига, по всей видимости — затонувший и разрушившийся кратер. В любом случае, какими бы сварливыми и недоброжелательными не оказались аборигены, их убедили торговать. Капитан Картерет отчалил с припасами, которые позволили его людям сохранить здоровье до Макасарского пролива. Место острова он определил очень тщательно и сделал промеры глубин, но остров малоизвестный. Хотя капитан Обри рассказал, что в дальних плаваниях сюда иногда заходят китобои Южного моря, я не помню, чтобы видел остров на картах.

— Может, там обитают сирены.

— Дорогой Мартин, — ответил Стивен, который при случае мог тупить за десятерых, — секундное размышление подскажет вам, что сирены нуждаются в мелкой воде и огромных зарослях водорослей. В Тихом океане водятся лишь такие представители этого безобидного отряда, как стеллерова корова на дальнем севере и дюгонь в более благоприятных частях Нового Южного Уэльса и Южно–Китайского моря. Ни на что не надеюсь, кроме зелени и свежих фруктов, что напоминает мне — поужинаете с нами сегодня? Будут консервированные манго.

Мартин снова извинился.

Позже вечером, когда покончили с консервированными манго, и друзья приступили к музицированию, Стивен спросил:

— Джек, я задам неуместный вопрос, только чтобы оградить себя от необходимости бормотать нежелательные приглашения. Между тобой и Мартином какое–то разногласия?

— Господи, нет! Почему ты вообразил такую ерунду?

— Иногда я прошу его отужинать с нами, и он всегда отказывается. Скоро у него кончатся подобающие отговорки.

— Ох, — вздохнул Джек, в раздумье отложив смычок, — я и правда не могу забыть, что он священник, так что нужно думать, о чем говоришь. Да и в любом случае, я едва знаю, что сказать. Конечно, я очень уважаю Мартина, как и все, но мне сложно с ним общаться, и я могу казаться слегка отстраненным. Не могу я болтать с ученым человеком, как с тобой и Томом Пуллингсом… хотел сказать, что не имею в виду, будто ты не учен как Иов, вовсе нет, клянусь честью, но мы друг друга так давно знаем. Нет. Между мной и Мартином нет размолвки. Что и к лучшему — очень неприятно быть запертым на неопределенное время с кем–то, кто тебе не нравится. Конечно, в кают–компании подобное гораздо хуже, потому что каждый Божий день перед тобой это проклятое лицо, но и в кормовой каюте тоже довольно плохо. Хотя некоторым капитанам, кажется, все равно. Может он чувствует, что я им пренебрегаю. Надо будет завтра его пригласить на обед.

* * *

Наступило завтра. «Сюрприз» подошел к острову Свитинга с ветром два румба позади траверза. Пришлось дрейфовать ночную и большую часть утренней вахты — хотя Джек Обри отлично помнил карту и промеры глубин, сделанные кузеном, но ситуация с 1768 года могла измениться. Он хотел дождаться света дня, чтобы зайти в лагуну. Теперь, утром, он с комфортом, позавтракав, направлял корабль с фор–марса–рея. Солнце поднялось на 45° в безупречное восточное небо и посылало свои лучи глубоко в чистую воду, столь чистую, что он разглядел проблеск повернувшейся рыбы где–то на пятидесяти саженях. Больше ничего не видно, ни намека на дно. Согласно карте адмирала Картерета, и не будет, пока не подойдешь на ружейный выстрел к рифу — берег очень крутой.

Корабль готовился к типичному проходу через риф, за которым лежала типичная лагуна. Стоячая вода, ровный ветер, у корабля достаточный запас скорости даже под фор–марселем. Курс верный, с запасом на ничтожный снос. Достаточно времени, чтобы изучить риф (широкий и плотно усеянный кокосовыми пальмами), лагуну и остров. Не слегка возвышающийся остров из кораллового песка, какие он довольно часто видел в восточной части Южного моря, но более каменистый, с деревьями и подлеском — пятнистая и буйная зелень, полукруглыми уступами возвышающаяся сразу за серповидной деревней, построенной выше верхней точки прилива. Все это отражало яркий утренний свет. Довольно обычная деревня с рядом каноэ на песке, но большую ее часть занимал один очень длинный дом на сваях. Такого он никогда раньше не видел.

Хватало времени и на то, чтобы осмотреть палубы фрегата. Их вычистили еще лучше обычного, и они сверкали еще с рассвета. Всё в строгом порядке, все концы уложены в спиральные бухты, а бронза сияет ярче золота — возможно, вождя острова попросят подняться на борт. Но даже так многие матросы, а не только молодые, нашли время переодеться в выходную одежду: широкополые соломенные шляпы с надписью «Сюрприз» на развевающихся лентах, вышитые рубахи, белоснежные штаны с вшитыми во внешние швы лентами, сияющие туфли с пряжками. «Сюрприз» с его экипажем из добровольцев отличался необычайной щедростью в увольнениях на берег. Большинство матросов уже приготовили мешочки с гвоздями, бутылками и кусками зеркал — все знали, как подобные подарки радовали женщин на Таити, а этот остров тоже в Южном море.

Все матросы считали, что они попали в Великое Южное море, как только пересекли 160° в. д., и, чтобы там ни говорил доктор, все они (за исключением пары жалких старых педиков типа кока Флуда, у которого на Соломоновых островах съели брата), с уверенностью ждали сирен. А на форкастеле стояли оба медика — Стивен столь же пристально вглядывался в остров, как и Мартин, хотя и охаял его возможности.

Но с деревней что–то было не так. Никакого движения, только легкое покачивание пальм. Все каноэ на берегу: ни одного в лагуне, ни одного в море.

Звук прибоя, умеренного прибоя на рифах стал громче. Джек скомандовал матросам на русленях:

— Хупер, начинай, Крук, начинай.

— Так точно, сэр, — раздались в ответ два голоса — хриплый и низкий с правого борта, пронзительный с левого. Пауза, всплески далеко впереди, и поочередно голоса:

— Нет дна с этим лотлинем. Нет дна с этим лотлинем. Нет дна…

Проход по курсу свободный, вода стала скорее зеленой, чем синей.

— Выбрать шкот на сажень, — скомандовал Джек, — влево на полспицы. Так, так держать.

— Есть, сэр, так держать.

— Восемнадцать по марке, — раздался голос с русленей правого борта.

— Глубже девятнадцати, — с левого борта.

— Влево на спицу, — скомандовал Джек, заметив побледневшее дно по курсу.

— Влево на спицу, так точно, сэр.

Теперь они далеко зашли в пролив — риф и пальмы высоко обступили с обеих сторон. Ветер теперь был по траверзу. Внезапно звук прибоя, бьющего о внешнюю сторону рифа, и ответный вздох длинной откатывающейся волны исчез. Корабль двигался вперед в тишине: лоты с обоих бортов, периодические незначительные корректировки курса. Помимо этих команд и крика крачки — ничего. Тишина на палубе, пока корабль не зашел далеко в лагуну, не привелся к ветру и не бросил якорь. Ни звука с берега.

— Вы идете, доктор? — спросил Джек. Оба медика промчались по шкафуту, как только спустили шлюпку, и стояли, увешанные ящиками для коллекций, коробками и сетями.

— Если позволите, сэр. — ответил доктор Мэтьюрин. — Наш явный долг — сразу же найти противоцинготные.

Джек кивнул. Пока ружья, подарки и обычные предметы торговли спускались вниз, он тихо поинтересовался:

— Тебе не кажется, что этот остров подозрительно тихий?

— Кажется. Будто он почти необитаемый. Но три остроглазых матроса по отдельности заверили нас, что видели людей на краю зелени — юных женщин в травяных юбках.

— Может, они в роще собрались для какой–нибудь религиозной церемонии, — предположил Мартин. — Нет места более мистического, чем роща, как знали еще древние евреи.

— Бонден, спрячь ружья под кормовой банкой, — распорядился Джек и повернулся на корму. — Мистер Уэст, поднимите бочку пороха и держите корабль бортом к деревне. Выкатите и выстрелите холостыми из двух орудий, если заметите неприятности. Ядра в стороне от нас, если подниму руку. Картечь, если они будут преследовать шлюпку на каноэ. Вперед, мистер Рид.

К этому времени Рид прекрасно научился управляться одной рукой, но все же, на случай если он упадет, его с беспокойством встретили протянутые руки. Они же встретили, почти с той же добротой и бо́льшими основаниями для беспокойства, спускавшихся медиков. За ними последовал капитан.

— Отваливай! Весла на воду! — скомандовал Рид. — Все вместе, если справитесь. Дэвис, хоть раз не поднимай брызг.

Последние слова, и они отправились через лагуну, офицеры внимательно рассматривали молчаливый берег.

«Шабаш!» — наконец скомандовал Рид, и гребцы уложили весла в шлюпку, как полагается на флоте. Секундное скольжение, и киль ткнулся в песок. Баковый гребец выскочил, чтобы бросить сходни, после чего Джек и офицеры ступили на берег.

— Разверните ее кормой к берегу, на плаву на якоре, — скомандовал Джек. — Уилкинсон, Джеймс и Парфитт — дневальные на шлюпке. Спрячьте мушкеты. Остальные — вверх по берегу со мной. Не разбредаться, пока не разрешу.

Идя вверх по белому песку, щуря глаза от яркого солнца, они с надеждой поглядывали налево и направо, в сторону каноэ, леса и далёкого длинного дома. И, вопреки приказам, Рид, несколько отстав от основной группы, пустился к каноэ.

Несколько мгновений спустя, когда из–за ближайшей лодки выскочил и ринулся в лес кабан, Рид прибежал обратно. Лицо под желтоватым загаром побледнело, а Стивену он сказал:

— Там нечто ужасное. Думаю, это женщина.

Группа остановилась, все посмотрели на Рида, который, запинаясь, добавил:

— Мёртвая.

— Будьте любезны подождать меня здесь, сэр, дальше не ходите, — сказал Стивен, и ушёл в сопровождении Мартина, а они остались стоять в тревожном ожидании. В этом сверкающем свете молчание казалось ещё тягостнее: все вопросительно переглядывались, но никто не произнес ни слова, даже вполголоса, пока доктор, возвратившись назад, не окликнул издали:

— Сэр, все, кто не переболел оспой, должны немедленно вернуться на корабль. — И, подходя ближе, спросил: — Мистер Рид, вы болели оспой?

— Нет, сэр.

— Тогда снимайте одежду и ступайте мыться в море, несколько раз хорошенько смочите волосы и садитесь отдельно, в передней части лодки. Ни к кому не прикасайтесь. У кого коробка с огнивом?

— Вот, сэр, — сказал Бонден.

— Прошу вас, запалите огонь и сожгите одежду мистера Рида. Я полагаю, вы, сэр, этим заболеванием болели?

— Да, ещё в детстве, — ответил Джек и продолжил, обращаясь к стоящим поодаль: — Джонсон, Дэвис и Хеджес, марш в шлюпку.

Отдав честь, матросы развернулись и с расстроенным и огорчённым видом отправились вниз по склону, а дыхание смерти сопровождало их до самого берега.

— Остальные все остаются? — спросил Стивен. — Подумайте хорошенько, это опасно и заразно.

От группы, смущённо повесив голову и что–то пробормотав, отделился ещё один человек.

— Теперь, сэр, я должен проверить тот длинный дом. Потом, возможно, поищем наши противоцинготные средства. Людям лучше пока подождать здесь. Не желаете пойти с нами, сэр?

Неторопливо, ненавидя каждый шаг, Джек отправился вслед за Стивеном и Мартином. Он ожидал чего–то очень неприятного, даже омерзительного, но то, что он увидел и почувствовал, поднявшись вслед за ними по лестнице в жужжащий от мух полумрак длинного дома, оказалось гораздо, намного хуже. Там умерла почти целая деревня.

— Тут мы уже ничем не можем помочь, — сказал Стивен, после того как дважды с самым пристальным вниманием обошёл всё. Снаружи, на возвышенной площадке с пирамидой из черепов предков — самые нижние ярусы замшелого болотного цвета — он добавил: — Вы не ошиблись, мистер Мартин, говоря о религиозной церемонии. А этим — он указал на два тесака, новых, но слегка заржавевших, лежавших на том, что совсем недавно было клумбой — этим, я полагаю, несчастные приносили жертвы, чтобы спасти своё племя.

По дороге назад Джек опять следовал за медиками, которые беседовали о природе этого заболевания и о том, как оно пагубно для народов и сообществ, не сталкивавшихся с ним в прошлом, как оно смертельно для эскимосов, например, а также о том, что в этом конкретном случае инфекцию, видимо, завезли китобои, о чьём визите свидетельствуют топоры. Джек испытывал некоторое негодование к собеседникам и досаду из–за своего неразделённого ужаса. Поэтому, когда они присоединились к остальным, и Стивен, обернувшись к Джеку, сказал: «Полагаю, мы можем взять здесь кокосы, фрукты и овощи, никого не ограбив», капитан ответил лишь угрюмым взглядом и сухо кивнул.

Стивен уловил настроение — капитана и ожидавших матросов. Сменившийся ветер рассказал им все, что они не узнали при виде капитанского лица, его поникших плеч, тяжелой походки:

— Могу ли я предложить, чтобы вы собрали орехи, особенно самые молодые и молочные с пальм на рифе, пока я и мистер Мартин поищем растения в глубине острова? Превыше всего, не задерживайтесь в этой ядовитой атмосфере. Но, в первую очередь, прошу отвезти мистера Рида на корабль. Санитару прикажите, чтобы тот его полностью обтер уксусом и состриг ему волосы, прежде чем подняться на борт. После этого его нужно держать на карантине.

— Очень хорошо, — согласился Джек. — Пошлю за вами шлюпку, когда пожелаете.

— Не эту шлюпку, сэр, если позволите. Эту также должны вычистить с уксусом те матросы, которые могут показать оспины. Совершенно другую шлюпку, пожалуйста, и гребцов из тех, кто ничем не рискует.

Тропинка вела от деревни в глубь острова. Cначала очень трудный крутой подъем, усыпанный камнями, покрытый кустами и вьющимися растениями. Под кустами — несколько мертвых островитян, уже почти скелеты с разбросанными конечностями. Затем — ровное место, расчищенное среди деревьев. Высокая ограда, сложенная из камней без раствора, защищала поле от свиней, которые хрюкали и рылись в подлеске совсем неподалеку. За внушительной изгородью рос ямс, несколько сортов бананов, разные овощи — вперемешку, но явно посаженные человеком. Кое–где между прорастающей травой еще виднелась вскопанная земля.

— Это, должно быть, колоказия, — заметил Мартин, облокотившись на стену.

— Так и есть. Это, думаю, таро. Да, точно таро. Листья, пусть и горькие, становятся лучше при варке, и это прекрасное противоцинготное.

Они двинулись дальше, все время вверх, голые камни тропинки отполированы многими поколениями жителей. Еще три огороженных участка, у последнего на задних ногах стоит крупный кабан, пытаясь перелезть через стену. К этому времени тлетворный запах остался далеко позади, и Мартин подобрал нескольких моллюсков, внимательно осмотрев их перед тем, как посадить в коробку, выложенную изнутри мягким. Стивен же обратил внимание на орхидею, водопадом бело–золотых цветов свисавшую с развилки ствола дерева.

— Я был готов к отсутствию сухопутных птиц, млекопитающих и рептилий, тем более в присутствии свиней, — заметил Мартин, — но не к разнообразию растений. Справа от тропинки за последними грядками таро… вы слышите этот звук, похоже на дятла?

Они замерли, прислушиваясь. Тропинка круто поднималась между пальмами и сандалами к неприступной скале с небольшой площадкой перед ней, покрытой сладко пахнущими наземными орхидеями. Звук, будто бы доносившийся оттуда, прекратился.

— …я заметил не менее восемнадцати представителей семейства мареновых.

Все выше и выше в тишине. Взгляд Стивена, идущего в двух шагах впереди, оказался на уровне площадки, он медленно согнулся и, обернувшись, прошептал: «Обезьяна. Маленькая сине–черная обезьяна».

Тихий стук возобновился, медики продолжили красться — Стивен очень аккуратно прокладывал дорогу Мартину, который секунду спустя прошептал ему на ухо: «Безволосая».

Из–за пальмы вышла еще одна, похожая на первую. Поскольку она стояла прямо и ее не закрывали заросли орхидей, то можно было разглядеть, что это маленькая худая чернокожая девочка с орехом в руках. Она присоединилась к первой, колошматя орехом по широкому плоскому камню, очевидно прикрывающему ручей или источник. Выглядели они очень изнуренными. Стивен распрямился и кашлянул. Девочки без слов схватились друг за друга, но не сбежали.

— Присядем здесь, не глядя на них, — решил Стивен, — не обращая внимания. Они уже пережили болезнь, без сомнения первыми подхватив ее, но они в плохом состоянии.

— Сколько им может быть лет?

— Кто знает? Я никогда не лечил детей, хотя, конечно, вскрыл немало. Ну, скажем, лет пять или шесть — бедные, печальные, невезучие существа. Они кокосы не могут вскрыть. — Полуобернувшись Стивен протянул руку и спросил: — Может я попытаюсь?

Островитянки были потрясены не столько страхом или горем, сколько полной растерянностью и непониманием. К этому прибавилась сильная жажда — уже давно не выпадали дожди. Но им все еще хватило ума понять тон и жест. Первая девочка протянула орех. Стивен проткнул мягкий глазок ланцетом, и она принялась пить с исключительной жадностью. Мартин проделал то же самое для второй.

Теперь дети смогли заговорить. Повторяли одно и то же слово снова и снова, показывали на большой камень и тянули их за руку. Когда каменную плиту отодвинули, они окунули голову прямо в воду и принялись пить не останавливаясь, их пустые животы надувались, будто арбузы.

— Как я понимаю, — заметил Стивен, наблюдая за девочками, с пугающей жадностью поглощавшими вскрытый кокос, — мы должны взять их с собой на корабль, накормить и уложить спать. Пока собираем ямс, таро и бананы, отряд может поискать на острове других выживших.

— Конечно, мы не можем их оставлять на голодную смерть. Но Господи, Мэтьюрин, если бы только они оказались неизвестными науке обезьянами, как бы мы удивили Лондон, Париж и Петербург…

— Пошли, дитя.

Вниз по тропе шли довольно спокойно, но рядом с самой высокой стеной девочки закатили истерику, и им пришлось помочь перебраться через нее. Они бросились к знакомым бананам и съели все в пределах досягаемости. То же самое случилось и у второй изгороди, но к третьей они слишком устали и ослабли. Стивен и Мартин подошли к берегу моря, неся их, сонных, на руках.

— Мы не сможем окликнуть шлюпку, не разбудив их, — заметил Мартин

— Это проблема, — заметил Стивен, чей ребенок кишел паразитами. — Попробую ее положить.

Но при первой же попытке черные пальцы сжали его рубашку с такой силой, что он снова распрямился, полностью отказавшись от своего намерения.

Нужды окликать шлюпку на самом деле не было. Даже гораздо менее остроглазый человек, чем Джек Обри, с расстояния в полмили мог бы заметить, что они несут не антицинготные, а каких–то существ типа ленивца или вомбата. Но даже он слегка побледнел, когда разглядел их поближе и услышал, что надо сделать.

— Ну так передайте их на борт, — распорядился Джек. — Поллак, уложи их на мешках рядом с мачтовой банкой.

— Но это их разбудит, — воспротивился Мартин. — Давайте я аккуратно зайду по сходням.

— Чушь, — отрезал Джек. — Сразу видно, что у вас нет детей, мистер Мартин.

Он забрал девочку, передал ее (голова ребенка свесилась), и Поллак по–отцовски уверенно уложил ее на мешки.

— Когда они такие сонные, когда слюни пускают и расслабились, — мягче объяснил Джек, — вы из них можете узлы вязать, и они не проснутся и не пожалуются.

Это оказалось истинной правдой. Детей подняли на борт обмякших, будто тряпичных кукол. Не дергались они, и когда их уложили на шпигованный мат у среза форкастеля.

— Позовите Джемми–птичника, — скомандовал Обри.

— Сэр? — отозвался Джемми–птичник. Звали его Джон Тарлоу, и его задачей было заботиться о судовой птице, к которой иногда причисляли кроликов и даже более крупных животных.

— Джемми–птичник, ты же семейный человек, так?

Джемми прищурился и придал лицу замкнутое, подозрительное выражение: заискивающие тон и улыбка капитана — явления совершенно необычные. Но после некоторого раздумья он признал, что есть у него семь или восемь маленьких нахлебников во Фликене, на зюйд–тень–ост от Шелмерстона.

— Девочки среди них есть?

— Три, сэр. Нет, вру. Четыре.

— Тогда рискну предположить, ты к ним привык?

— Ну, можно и так сказать, сэр. Ревут и кричат. То у них зубы режутся, то крупом болеют, то у них потница, то корь, а то живот разболится. Бедный старый Тарлоу ходит туда–сюда, укачивая их всю ночь и раздумывая, а не вышвырнуть ли их из окна. Ночные горшки, детские поильники, свивальники на кухне сохнут… Вот почему я подался в очень, очень долгое плавание, сэр.

— Ну в таком случае сожалею, что придется возложить эту работу на тебя. Посмотри на мат под переходным мостком правого борта — там два ребенка с острова. Сейчас они спят. Отряд пойдет искать других выживших, а тем временем, как только они проснутся, их нужно выкупать в теплой воде с мылом, а потом, когда высохнут, санитар их натрет мазью, которую доктор готовит.

— Вшивые, в оспинах и грязные, сэр?

— Разумеется. Рискну предположить, что волосы он им тоже сострижет. Когда все это проделают, накорми их по–моряцки и размести там, где ягнята обитали. Можешь попросить у плотника или боцмана что понадобится. Выполняй, Джемми–птичник.

— Так точно, сэр.

— Если затянется — будет тебе помощник повахтенно.

— Большое вам спасибо, сэр. Всё как на суше. Ну говорят же, что от судьбы не уйдешь.

— Если больше выживших не найдется, то за труды будешь получать два шиллинга в месяц.

* * *

Выживших больше не было. «Сюрприз» ушел прочь в поисках зюйд–остового муссона, но тот оказался неуловимым, гораздо южнее экватора в этом году. Чтобы добраться до него, приходилось бороться и с экваториальным течением, и со слабыми, иногда встречными ветрами. Так что полградуса южной широты в сутки могли служить поводом для праздника.

Но плавание все же приятное — голубое небо, темное море, иногда — теплые ливневые шквалы, смягчающие воздух. Вода достаточно прохладная, чтобы освежать Джека, когда он купался поутру, ныряя с бизань–русленя. Корабль все еще сохранял обильные запасы с первого щедрого оснащения по боцманской, плотницкой и артиллерийской части. Признаки цинги исчезли — рука Хайеса срослась, дух Брэмптона поднялся. Имелись запасы долго хранящейся свежей провизии. Это пришлось очень кстати, потому что прошли недели, прежде чем удалось поймать зюйд–остовый муссон. И даже тогда слабые капризные ветры едва заслуживали этого названия, а тем более — репутации регулярных. «Сюрприз» шел плавно, почти всегда на ровном киле. За недели установился размеренный ритм жизни команды. Утром они откачивали восемнадцать дюймов морской воды, которую впускали через заборный клапан — этот труд Стивен и Мартин разделяли, занимая свои места из смутного ощущения, что они ответственны за этот приказ. Поначалу на эту задачу утренняя вахта взирала с крайним неодобрением, но затем откачка вошла в привычку, без раздумий и жалоб, хотя теперь «Сюрприз» уже стал столь же чистым, как «Мускат». Затем, до обеда, покончив с немногочисленными пациентами, медики возвращались в кают–компанию. Поскольку длинная ровная зыбь с зюйд–веста была легкой и предсказуемой, они без раздумий выкладывали самые хрупкие образцы на обеденном столе. Ту часть дневной вахты, которую не занимал обед, они обычно проводили на крюйс–марсе, по очереди делясь опытом и наблюдениями. Стивен достиг той части своего путешествия, в которой он взобрался по склону огромного потухшего вулкана, чей кратер содержал изолированный райский уголок. Там животные, защищенные религией (место населяли буддистские монахи), благочестием, суеверием и просто отдаленностью, никогда не становились жертвами охоты и убийства или нападения. Человек мог бродить среди них, не вызывая ничего, кроме умеренного любопытства. Край, где приходилось проталкиваться через пасущееся стадо оленей, и где можно сидеть рядом с орангутанами.

Мартин не мог предложить таких чудес в холодных голых степях Патагонии, куда привел «Сюрприз» его рассказ. Но он старался как мог, описывая трехпалого американского страуса, длиннохвостую мексиканскую аратингу, замеченную далеко на юге, перед входом в грозный пролив. Попугай этот, спутывая все представления, летел над плотными кучками пингвинов, усеивающих этот мрачный берег. Мартин рассказывал о южных колибри, о филине — точь–в–точь таком же, какого они видели в Синайской пустыне — и о нелетающей утке Огненной земли, чье гнездо он первым среди западных орнитологов обнаружил под зарослямизаснеженной гаультерии недалеко от Пуэрто дель Амбре.

Тем у него было меньше, но подача — гораздо лучше благодаря привычке к публичным выступлениям. Поскольку Мартин был высоким и широкоплечим, его голос разносился гораздо дальше, чем негромкие слова Стивена. Когда Мартин рассказывал о ее прекрасных яйцах, голос через открытый световой люк достигал кормовой каюты, где Джек Обри писал домой.

«Как я уже рассказал, мы собирались пройти между Соломоновыми островами и островами королевы Шарлотты, приставая к тому или иному архипелагу в надежде купить свиней, и наше продвижение оказалось медленным. — Он сделал паузу, и, пожевав конец пера (маховое от малого альбатроса), продолжил: — Я знаю, ты не любишь, когда я плохо говорю о людях, но я все же скажу, что иногда хочу послать мистера Мартина к черту. Не то что бы он не был исключительно любезным и воспитанным человеком, как ты и сама прекрасно знаешь, но он отнимает столько времени у Стивена, что я его едва вижу. Я бы хотел сыграть с ним дюжину пьес за вечер, но они целыми днями бубнят на крюйс–марсе, и мне не хочется встревать. Если честно, это обычная судьба капитана военного корабля — жить в великолепном одиночестве, облегчаемом лишь более–менее обязательными и формальными развлечениями там и сям. Но во многих предыдущих плаваниях я так привык к роскоши иметь близкого друга на борту, что чувствую себя без этого опустошенным».

Корабль продвигался медленно, и, хотя его днище очистили в Кальяо, в теплых морях оно снова обросло несмотря на медную обшивку, да так сильно, что снизило скорость на пол узла при слабом ветре. Девочки же, с другой стороны, исключительно быстро продвигались в изучении английского. Продвигались бы еще быстрее, если бы некоторые моряки не говорили с ними на жаргоне западного побережья Африки.

Их назвали Сара и Эмили — Стивен решительно воспротивился предложенным «Четверг» и «Бегемот». Поскольку он их обнаружил и привел на берег, то без вопросов считался их владельцем и имел право дать им имена. Некоторое время он каждый день проводил с ними. Оказавшись на борту, поначалу они изумились и растерялись, молчаливо прижимаясь друг к другу в своем сумрачном, укромном уголке. Но теперь, одетые в простенькие парусиновые сорочки, они носились по форкастелю, особенно в дневную вахту. Иногда что–то пели в странной гортанной манере, прыгая по доскам так, чтобы не касаться швов, иногда подражали песням моряков. В целом — славные маленькие девочки, хотя довольно глупые. Эмили могла временами быть одновременно и упрямой, и вспыльчивой. Они оставались худощавыми, сколько бы ни ели, и красотой не блистали. Джемми–птичник без особого труда приучил их к чистоте. Они по природе были склонны мыться, когда хорошо себя чувствовали, а вшивость происходила от волос — грубых, всклокоченных, торчащих на шесть дюймов из головы, пока корабельный цирюльник их не остриг налысо. В тех краях гребни были еще неизвестны. Несложно оказалось приучить их и к пунктуальности — они быстро ухватили смысл склянок, благочестию, очевидно, научились еще задолго до того, как оказались на борту, так что, когда Джемми–птичник привел их чистых и причесанных на корму, они выглядели серьезными и замолчали, как только ступили на квартердек. А весь смотр стояли как статуи.

После того, как с девочками наладили общение, стало ясно, что им причиняют беспокойство вопросы об их прежней жизни, как будто всё это был только сон, а теперь они вернулись к реальности — вечному плаванию куда–то на юго–восток, неизменному ритму склянок, к грубым матросским рубахам, стираемым дважды в неделю, разговорам на чём–то вроде английского, питью безмолочного варева, называемого похлёбкой, на завтрак (для маленьких девочек какао считается вредным), к обедам из тушёного мяса с овощами или пирога и корабельных сухарей (которые они обожали), к сухарям с похлёбкой на ужин. Всё это вошло в привычку и стало их жизнью, так что, когда к борту подошло длинное каноэ, полное обитателей Соломоновых островов, девочки жутко расстроились и с криком «Страшилы чёрные!» бегом бросились вниз, хотя до тех не выказывали никакой неприязни к сюрпризовцам–неграм, скорее даже наоборот. А когда, в надежде, что они помогут договориться с деревенским вождем, у которого, похоже, имелись свиньи, детей вывели на палубу — Стивен держал за руку Эмили, а Джейми–птичник — Сару, девочки запротестовали: они не могут понять ни слова и не станут даже пытаться, и так горько расплакались, что пришлось увести их обратно.

— Можете утверждать, что они туповаты, — сказал за ужином Мартин, — но вы заметили, что на баке они свободно болтают на жаргоне западных графств, а на квартердеке переходят на совершенно иной английский?

— Да, у них необыкновенные лингвистические способности, — согласился Стивен. — И у меня сложилось устойчивое впечатление, что на их острове одним языком (или набором слов) пользовались в семье, другим — в разговоре со взрослыми вне семьи, третьим при ритуалах. Возможно, это лишь различия в одном наречии, но, наверняка, весьма заметные различия.

— Мне кажется, они забывают родной язык, — вступил в разговор Джек. — Даже не окликают друг друга по–своему, как раньше.

— Разве можно забыть свой родной язык? — удивился Пуллингс. — Те, что учил, латынь или греческий, это да, но родной? Однако, может я и ошибаюсь, сэр. Естественно, пост–капитану виднее, чем коммандеру.

Стивен отпил вина. Одно время, воспитываясь в графстве Клэр, он чуть было не забыл свой родной ирландский, первый язык, на котором заговорил. И хотя за последние годы знание всплыло из глубин памяти, когда ему приходилось общаться с Падином, своим слугой, говорившим почти исключительно по–ирландски, всё же многие слова, в том числе общеупотребительные и очень знакомо звучащие, Стивен совершенно забыл.

Падин Колман, совершенно неграмотный и просто неспособный выдать какую–либо информацию, поскольку едва знал английский, да и тот из–за дефектов речи с трудом понимали даже друзья, был прекрасным слугой для столь глубоко втянутого в дела политической и морской разведки человека, как Стивен. Более того, Падин был добрым, мягким и преданным, и Стивен, очень к нему привязанный, надеялся отыскать его в Новом Южном Уэльсе, куда Падина отправили на поселение в колонию, и сделать для него всё, что возможно.

Его вдруг начало беспокоить повисшее над столом молчание, и, оглянувшись, он увидел, что все улыбаются, глядя на него.

— Прошу прошения, — воскликнул он. — Мои мысли унеслись далеко, я витал в облаках. Далеко в облаках, простите, прошу вас. Меня кто–то о чём–то спрашивал?

— Вовсе нет, — Джек наполнил стакан. — Я только сказал Тому, что пришло время убавить паруса, а когда палуба перестанет походить на стену дома, вам с Мартином, пожалуй, стоит снять парадную одежду и подняться с подзорными трубами наверх. Вокруг этих рифов, скал и островов множество птиц, часто на расстоянии пятидесяти миль. На острове Норфолк есть удивительные и любопытные птицы, они роют норы, возвращаясь на ночь домой.

Лишь незадолго до того, как «Сюрприз» пересек тропик Козерога, пассат начал задувать по–настоящему. Но с тех пор, в крутой бейдевинд или на румб от него фрегат показывал, на что по–настоящему способен. Он нёс брамсели над зарифленными марселями и прекрасный набор кливеров и стакселей. Белая и иногда зеленая вода заливала наветренную скулу. Девочки, насквозь мокрые, визжали от восторга. Вздымавшаяся палуба накренялась на такой угол, что невозможно было удержать птицу в поле зрения подзорной трубы, не закрепив последнюю, а кое–кто едва не потерял ценный ахроматический прибор исключительной силы, когда его захлестнула пена. Лаг показывал двенадцать и даже тринадцать узлов при свете дня и семь–восемь — ночью, когда убирали брамсели (и это несмотря на обросшее днище). «Сюрприз» пробирался через огромные перекатывающиеся волны, чей цвет менялся от темнейшего индиго до бледного аквамарина. Но всегда (кроме пены) вода оставалась прозрачной как стекло, будто бы лишь вчера сотворенная. Ход корабля снижался лишь на рассвете и на закате, когда Джек и мистер Адамс, искренние любители статистики, замеряли температуру на разных глубинах, соленость и атмосферное давление.

В эти же дни высокие белые облака стаями пролетали по небу, пока другие, гораздо более высокие, увлекались в противоположном направлении антипассатом. Интересный феномен, и редко наблюдаемый столь отчетливо, но, к несчастью, он перекрывал звезды и даже Солнце, не позволяя провести точные наблюдения. Поскольку Джек не рассчитывал только на счисление, особенно в этих водах, то решил этим днем идти с умеренной скоростью, чтобы дозорные смогли заметить один из самых приметных рифов в этих широтах — мель Ангерич. Волны, накатывающиеся на нее, отмечали место бурлящей водой даже в сизигийные приливы, и многие капитаны использовали ее как навигационный знак.

Джек распорядился принести кофе. Его подали в элегантном серебряном кофейнике, защищенном оплеткой из белого манильского троса. Бонден красиво сплел ее пряди на манер ревантов. Пока в каюте пили кофе, спустили паруса, шум воды вдоль борта ослаб и больше не требовалось крепко держаться за стулья.

«Когда подниметесь на палубу, — посоветовал Джек, — не стесняйтесь ходить по наветренной стороне. Там должен быть мой риф, если у него есть хоть капля чувства долга». Он заставил себя быть настолько вежливым, что даже пригласил мистера Мартина поужинать в кормовой каюте этим вечером и помузицировать, хотя исполнителем тот был посредственным, ни слухом, ни чувством ритма не отличался и обычно играл довольно грубо.

Они скромно стояли на корме у подветренных поручней квартердека, и им открывался славный простор голубой воды — бесконечная череда широко отстоящих друг от друга закругленных гребней, иногда белых на вершине, пересекаемых рябью от местного течения. Медики непринужденно склонились над поручнями. Иногда до них долетали брызги — но под солнцем, теплым, хоть и прикрытым облаками, это было приятно.

— Полагаю, вы видели Макмиллана, моего помощника на «Мускате»? — спросил Стивен.

— Только на секунду. Высокий худой юный шотландец, очень озабоченный тем, что его оставили ответственным.

— Приятный юноша — усердный, добросовестный, но, естественно, неопытный. Помню, как рассказывал ему о невзгодах человеческой жизни, особенно как они затрагивают врачей. Речь шла о той постоянной, настойчивой потребности в симпатии и личной озабоченности, которая истощается у всех, кроме святых, еще до конца дня, делая медика неприкрыто черствым в больнице или на приеме бедняков, тайно черствым у богачей и стыдящимся своей черствости в обоих случаях, пока он не найдет какой–то выход из ситуации. Но я пренебрег другим аспектом, незначительным самим по себе, но способным стать непропорционально раздражающим. Вон хороший пример. — Стивен бросил взгляд вперед, где Неуклюжий Дэвис паковал в мешок заштопанную рубашку. На это могучее хмурое существо иногда находили приступы сказочного веселья. Сейчас он схватил Эмили, посадил ее себе на шею, велел держаться покрепче и помчался по фок–вантам, через кромку марса и прямо на салинг. Ребенок все это время вопил от удовольствия. — Этот огромный тип, к которому я, можно сказать, испытываю реальную симпатию, как вы сами прекрасно знаете, становится всё безумнее. Я даю ему раз в неделю настойку чемерицы, чтобы он не навредил своим соплавателям, ведь Дэвис вспыльчивый и очень сильный. И каждый раз он приходит за лекарством с печальным лицом, семеня и шаркая, губы сжаты, огромная голова склоняется набок, а на вопросы мои отвечает слабым, задыхающимся голосом, будто старая овца. Пнул бы его, если бы рискнул.

— Вижу мель! — донесся голос с топа мачты.

Обычный вопрос, обычный пеленг, вся та же беготня вверх–вниз. Со временем безошибочно узнаваемую бурлящую воду можно было разглядеть с палубы — широкая полоса на левом траверзе.

— Очень хорошо, — поделился Мартин, некоторое время посмотрев на отмель в подзорную трубу. — Я не должен быть столь неблагодарным, чтобы роптать, но хотелось бы, чтобы капитан Обри дал бы нам такой же обзор Большого Барьерного Рифа.

— Я превыше всего надеялся на остров Лизард, с которого Кук и сэр Джозеф изучали проливы. Но я прекрасно понимаю нежелание капитана. «Эндевор» в конце концов выбрался из рифа через эти проливы, но ветер их покинул, как только они оказались близко к суше, и сильная зыбь несла их, беспомощных, медленно и неизбежно, к огромной стене кораллов и высоченного прибоя. В самый последний миг намек на ветер отодвинул их ровно настолько, чтобы прилив пронес их сквозь пролив вовнутрь рифа. Помню, как сэр Джозеф нам рассказывал об этом. Им все еще владел ужас тех последних волн перед неизбежной гибелью. Практически то же самое случилось с нами на «Диане» около Тристана, как я уже рассказывал. Я тогда находился внизу, но фрегат был в десяти ярдах от холма, обрывистого склона острова Инаксессибл, прежде чем посланный свыше ветерок не увел его дальше. Капитан совершенно точно не собирается снова таким же образом обращаться к Провидению. Ему нечего сказать ни одному рифу, коралловому или нет.

Мартин какое–то время это переваривал, а потом тихо сообщил:

— Девочки обзавелись прямо–таки семьей ручных крыс.

— Правда? Я знал, что у них по штуке есть, но не много.

— Как минимум полдюжины. Как вы думаете, это может быть буревестником с острова Норфолк?

— Может быть. Группа их виднеется восточнее. Нет, дорогой мой Мартин, восток справа.

— Но не в южном же полушарии?

— Мы спросим капитана Обри. Он, наверное, знает. Но справа, ради всего святого. Ох, они исчезли и пропали.

Разговор вернулся к крысам, ставшим очень мягкими нравом и беззлобными. Можно было видеть, как днем они бродят гораздо выше трюма и даже канатного ящика. Матросы считали, что причина этому — необычно чистый балласт, еженощно заливаемый и начисто откачиваемый поутру. Все же знают, что крысы жиреют от вони. Теперь, когда посудину пошвыряло так, что балласт промыло дочиста, и он стал, будто пляж в Диле, никакого запаха не осталось.

«Парус!», — воскликнул дозорный. В этот раз на вопрос Джека «Где именно?» он ответил: «Прямо по курсу, сэр, прямее некуда. Прямое вооружение, но корабль или бриг — не скажу».

«Сюрприз» методично набирал ход с тех пор, как определил своё местоположение по мели Ангерич, и делал уже добрых десять узлов. Парус впереди двигался быстрее. Оукс с брам–стеньги крикнул вниз, что это точно корабль — наветренные лисели сверху донизу.

— Вымпел военного корабля, сэр, — чуть позже, и потом, когда его стало полностью видно на подъеме волны, — двухпалубный, сэр.

Джек рассмеялся, обращаясь к Пуллингсу:

— Это, должно быть, старый 54-пушечный «Тромп». Теперь им командует Билли Холройд. Ты когда–нибудь видел капитана Холройда, Том?

— Не думаю, сэр. Хотя имя мне, разумеется, известно.

— Мы еще юнцами служили вместе на «Сильфе».

Потом, громче, Джек велел позвать Киллика.

— Сэр? — воскликнул тот, появившись, будто черт из коробочки.

— Развороши мою кладовую и посмотри, что мы можем выставить на стол.

— Поднял личный сигнал, сэр, — доложил Рид мистеру Дэвиджу, вахтенному офицеру. Дэвидж повторил новость Пуллингсу, снова занявшему должность первого лейтенанта, а Пуллингс — Джеку. Тот распорядился об обычном ответе, за которым немедленно отправил «Ложитесь в дрейф и приходите на ужин». В то же время «Сюрприз» повернул по ветру, чтобы сигнал стал более разборчивым, и Джек приказал приготовиться убрать паруса и лечь в дрейф.

Некоторое время ответ «Тромпа» нельзя было разобрать — он шел впереди с ветром в два румба в бакштаг. Но потом Рид, научившийся исключительно ловко управляться с подзорной трубой, если пристроить ее дальний конец на снасти, доложил: «Ответ — «Несу депеши», сэр».

— Остановиться он не может, — объяснил Стивен Мартину. — Сомневаюсь, чтобы ему позволялось сделать остановку, даже если бы нас осадили прожорливые акулы, а не гложущее любопытство.

«Тромп» и не остановился, но изменил строгие правила, потравив шкоты так, что его корабль — голландской постройки с отвесными бортами, идущий в Индию через Торресов пролив, в двадцати ярдах пронесся мимо замершего, рыскающего «Сюрприза». Капитаны стояли на коечных сетках.

— Как поживаешь, Билли? — крикнул Джек, махая шляпой.

— Джек, а ты как? — отозвался Билли.

— Какие новости?

— В Индии говорят, что Бони опять нас сделал где–то в Германии. Кажется, в Силезии. Двести двадцать орудий взял, прусский правый фланг вдребезги.

— Какие новости из дома?

— Ничего с тех пор, как я покинул Сиднейскую бухту. «Амелия» опаздывает на четыре месяца и…

Остальные его слова пропали — сильный ветер унес их. Все «сюрпризовцы» открыто и без стыда слушали, у всех на лицах отразилось одинаковое разочарование. Приказ Джека «Пошел брасы, шкоты выбрать» исполнили без обычного пыла и живости.

— Очень жаль, что в этот раз вы не увидите капитана Холройда, — извинился Джек, когда они собрались к ужину. — Он бы вам понравился, я уверен. У него очень чистый мягкий голос, настоящий тенор — редкость на службе, требующей от тебя реветь, как слон. Но все же, надеюсь, мы извлечем пользу от поисков Киллика в кладовой. Там могли остаться яванские деликатесы, которыми миссис Раффлз так любезно снабдила нас.

К этому времени вахта сменилась, брамсели давно убраны, и на марселях взяты два рифа. Три склянки предполуночной вахты в кормовой каюте звучали приглушенно, но ясно — последняя нота замерла без пары. Джек автоматически бросил взгляд на дверь столовой, которая обычно открывалась как часы с кукушкой. В роли птички выступал Киллик, возвещавший «Ужин на столе, сэр, если позволите» или «Жрать подано», в зависимости от присутствующих.

Она не открылась, хотя за ней, кажется, кто–то скребся. Джек налил еще мадеры:

— Теперь мне кажется, мистер Мартин, что вы предпочитаете шерри в качестве аперитива. Прошу прощения… — он потянулся за другим графином.

— Вовсе нет, сэр, вовсе нет, — воскликнул Мартин. — Я бы лучше выпил мадеры. Не сменю эту мадеру ни на какое шерри. Сухая, но полнотелая, она мне придает львиный аппетит.

Стивен подошел к виолончели и, сидя на сундуке под кормовым иллюминатором, сыграл пиццикато «Бабников из Керри»:

— Это надо слушать на отдаленном травянистом перекрестке в славную ночь Бельтейна, когда на вершине холма горит огонь, играют волынки и пять скрипачей, юноши танцуют, будто одержимые, а девушки — застенчивые, как мыши, но никто не пропускает ни шага.

— Сыграй, пожалуйста, еще раз, — попросил Джек.

Стивен сыграл, потом еще раз с вариациями и даже собственными дополнениями. Наконец–то дверь открылась, и в ней показался Киллик — бледный, и будто ума лишившийся.

— Ужин готов? — спросил Джек.

— Ну, суп, сэр, — неохотно выдавил Киллик. — Что–то вроде. Но, сэр, — сорвался он, — крысы сожрали копченые языки, съели консервы, гольцов в горшках… последние яванские пикули. Они там бродят, им на все наплевать… пялятся… нахалы… Я всё перевернул, сэр, всё. Часы заняло.

— Ну, по крайней мере, они не могли добраться до вина. Ставь его на стол, подавай суп и попроси повара сделать все возможное. Поживее, поживее давай.

* * *

— Боюсь, это бармецидов пир, сэр, — извинился Джек.

— Вовсе нет, сэр, — ответил Мартин. — Нет ничего, чего бы я предпочел… — Он замешкался, пытаясь подобрать название соленой говядине, проведшей восемнадцать месяцев в бочке, частично вымоченной, очень мелко нарезанной и пожаренной с толчеными сухарями и огромным количеством перца — … фрикассе.

— Все же, — продолжил Джек, — уверен, что дивертисмент доктора в до–мажор… — он почти сказал «отвлечет нас», но на деле произнес «предоставит компенсацию».

Несколько дней спустя, после жестокого шквала, который, как верно заметили, предвещал штиль, в паре сотен миль от Сиднея Стивен, обнаружив, что прикроватная коробка с листьями коки опустела, спустился в их общую с Джеком кладовую за новыми запасами. Листья хранились плотно упакованными в колбасках из мягкой кожи, зашитых аккуратными хирургическими швами, каждая — в двойной обертке из промасленной кожи от сырости. Стивен практически точно вычислил, насколько хватит каждой, и помимо нынешней, уже вскрытой упаковки, этих удобных маленьких пакетов хватило бы до Кальяо. Листья коки происходили именно из Перу.

Свертки хранились в исключительно массивном и элегантном сундуке из железного дерева с филигранной латунной яванской отделкой сверху и по бокам. Хотя Стивен слышал и наблюдал странно самоуверенное поведение крыс, их он в данном случае не боялся — помимо всего прочего, кладовая использовалась для вина, теплой одежды, книг — ничего похожего на продукты. Но все же, он оказался не первым моряком, которого обхитрили крысы. Они прогрызли себе путь прямо сквозь доски палубы и дно самого сундука. В нем не осталось ничего, кроме крысиного дерьма. Ничего. Они сожрали все листья и всю пропахшую листьями кожу. Совершенно очевидно, они рвались снова в сундук — группка крыс держалась ровно за границей круга света от фонаря, нетерпеливо ожидая возможности вгрызться в дерево, в котором лежали свертки.

«Надо позаботиться о травах и суповом концентрате», — подумал Стивен и отправился в лазарет, где Мартин проводил переучет медицинского сундука в надежде пополнить его в Сиднее.

— Послушайте, коллега. Эти дьявольские крысы съели мои листья коки — те листья, которые, если вы помните, я жую время от времени.

— Я их хорошо помню. Вы мне дали немного за мысом Горн, когда мы замерзли и проголодались, но, боюсь, я вас разочаровал жалобой на то, что сопутствующее онемение или нечувствительность нёба и даже всего рта сделало немногую доступную нам еду прискорбно невкусной, а положительного эффекта я вовсе не почувствовал.

— Разумеется, эффект отличается в зависимости от особенностей организма. У меня и, думаю, у большинства перуанцев они вызывают легкую эйфорию, снимают неуместную сонливость и чувство голода, придают разуму спокойствие и, возможно, усиливают восприятие. Очевидно, крысы чувствуют все это еще сильнее. Теперь я вспомнил, что, когда последний раз подходил к сундуку, наполняя прикроватную коробку из открытого пакета, может быть, пару недель назад, я немного просыпал на пол. Высокомерный от имеющегося у меня богатства, я не собрал всё, оставив мелкие кусочки и пыль. Их то крысы, должно быть, нашли и съели. Результат им так понравился, что они испытали все возможные пути добраться до остального, и, в итоге, прогрызли дно. Так что, думаю, стоит убрать все наши травы и тому подобное в обшитые металлом коробки. Животные испытывают такое удовлетворение от коки, что, прикончив ее до последнего листа, без сомнения рьяно и без страха будут искать ее снова.

— Это объясняет разгром капитанской кладовой, ранее ни разу не атакованной.

— Это объясняет полное изменение их поведения: кротость, самоуверенные прогулки по кораблю и разглядывание прохожих — когда у них были листья. И их стремление добыть больше. Они стояли вокруг меня, пока я уставился на руины своих запасов, мое единственное утешение, Мартин, пищали и едва могли сдержаться.

— Боюсь, потеря всего вашего запаса стала досадным событием. Но, надеюсь, это не так серьезно, как потеря табака для курильщика.

— О нет, они не вызывают такого сильного привыкания, какое случается иногда с табаком. Но любопытно, что некоторые эффекты похожи. И листья коки, в целом, нейтрализуют потребность курить. Я все еще иногда наслаждаюсь сигарой после хорошего обеда, но, если с утра у меня есть шарик смоченных лимонным соком листьев, мне хорошо и без табака.

На следующий день и Эмили, и Сару укусили их ручные крысы. Девочки ревели, а еще больше — когда Стивен прижег их раны. После полудня крысы исчезли из тех частей корабля, где вызывали больше всего удивления, но слышно было, как они дерутся в канатном ящике и трюме. Но мало кто слышал яростные драки по всему кораблю, предсмертный писк и крики ярости — в этом полном штиле морские черепахи, суповые черепахи, грелись на поверхности моря. С великой осторожностью спустили на воду шлюпки, движимые одной парой, а не всеми веслами, поймали четверых — все самки, все довольно тучные, ни одной меньше английского центнера. Также забили последнюю свинью с Соломоновых островов, поскольку Джек Обри настоял на том, чтобы устроить Мартину съедобный обед, дабы изгнать позор прошлого ужина. Это целая церемония для тех, кто вырос со свиньями в доме (что касалось большинства «сюрпризовцев»), за которой следовали кровяная колбаса и многие другие радости.

Вечером после того первого обеда Стивен удалился в свою вторую, нижнюю каюту, где мог в одиночестве и без свидетелей писать. В уши он заложил восковые шарики, так что заняться этим можно было в чем–то вроде тишины, поправил зеленую лампу, положил сигару на оловянное блюдце и начал писать:

«Довольно эксцентрично, дражайшая моя душа, думать, что почти в последний день нашего плавания все матросы должны питаться будто члены совета графства. Но дело обстоит именно так, и то же самое будет завтра, поскольку кают–компания приглашает Джека и двух мичманов, наверное, на последний обед перед заходом в Сиднейскую бухту. Ветер ожил, и сквозь воск я слышу размерные удары волн о нос корабля. Свежая свинина и суповые черепахи! Они и сами по себе хороши, а после наших очень скромных рационов они, конечно, кажутся гораздо лучше. Ел я жадно, а теперь курю, как сластолюбивый турок. Это наводит на мысль о забавном инциденте прошлых дней — спустился вниз, чтобы пополнить опустевшую коробку для листьев коки, и обнаружил, что крысы сожрали весь мой запас. Пропало все, даже наружные чехлы из промасленной кожи. Некоторое время поведение корабельных крыс (многочисленной команды) служило поводом для обсуждения. Мне теперь очевидно, что они стали рабами коки. Теперь, когда они ее всю съели, когда они ее лишены, вся их кротость, бесстрашие и даже то, что можно было бы назвать любезностью, исчезли. Теперь они — крысы и даже хуже, чем крысы. Они дерутся, они убивают друг друга. Если бы я не сидел с затычками в ушах, то услышал бы их грубые, резкие крики. Пока я еще ни одной не убил, и желания не имею. Но нехватку листьев я тоже ощущаю: ем я чрезмерно, так что глаза вылезают из орбит (кока придает умеренность), курю и наслаждаюсь этим (кока убирает необходимость в табаке), сон уже почти сомкнул мои тупые веки (кока поддерживает тебя безропотно бодрым до полуночной вахты). Надеюсь, что послезавтра мы увидим Сидней — во–первых, во–вторых, в-третьих и так далее до бесконечности, потому что несмотря на гнетущее «нет новостей из дома» я могу услышать вести от тебя, получить новости от ранее пришедшего корабля. И потом, хотя это не заслуживает упоминания на той же странице, какой–нибудь аптекарь или врач может возобновить мой запас, как это было в Стокгольме. Мне должно быть прискорбно дойти до состояния двух животных, которых я вижу, но не слышу в углу за моим табуретом (не слышу, так что их ожесточенная рукопашная схватка по–своему ужасна), но все же человек (по крайней мере, данный конкретный человек) так слаб, что, если невинный лист может его хоть немного защитить — тогда ура невинному листу».

* * *

Пир, который кают–компания устроила в честь капитана, оказался едва ли не обильнее вчерашнего. Он получился не столь пышным — из–за текущего статуса «Сюрприза» как «наемного корабля его величества», вне списков флота, кают–компания выставила оловянную посуду, кроме ложек и вилок, но кок кают–компании известными лишь ему одному способами сохранил все необходимое для прекрасного пудинга на сале, известного на флоте как «утонувший младенец». Хорошо известно, что это любимое блюдо Джека Обри, и внесли его под аплодисменты на тщательно выскобленной крышке бочки. Еще одно отличие между прежним «Сюрпризом» и наёмным «Сюрпризом» — нет шеренг вестовых, по одному за стулом каждого офицера.

Во–первых, нет морской пехоты или юнг, основного источника вестовых, а во–вторых, подобное противоречило бы текущему духу команды. Меньше великолепия, блюда подавали медленнее, зато беседа оказалась куда менее сдержанной. Когда даже Киллик и стюард кают–компании ушли, Джек, багровый от сытости, окинул взглядом стол, улыбнулся его хозяевам и спросил:

— Не знаю, джентльмены, заходил ли кто–нибудь из вас в Сидней до того?

— Нет, — ответили ему, — не заходили.

— Доктор и я побывали здесь несколько лет назад, когда я командовал «Леопардом». Время было нелегкое — недоразумение между губернатором Блаем и солдатами, так что мы всего лишь получили те жалкие припасы, что военные нам выделили, и отчалили. Но на берегу я провел достаточно времени, чтобы составить общее впечатление, и оно оказалось очень мерзким. Местом заправляли армейские, и, хотя некоторое время спустя тех, кто сместил губернатора, на время поставили в угол, насколько я слышал, дела обстоят в основном по–прежнему. Поэтому я расскажу о том, что там обнаружил, и что, рискну предположить, вы все еще обнаружите на берегу. Ничего не скажу об адмирале Блае и его разногласиях с армией. Но скажу, что даже отбросив эти споры, я никогда не встречал солдата, который бы не относился плохо к морякам. Я нахожу их слишком пышно одетыми, недокормленными, негостеприимными, склочными людьми. Я знал, что армия не очень–то задумывается, кто покупает звания в новых полках в глубинке, но все равно увиденное меня поразило. Они практически монополизировали торговлю, создав уничтоживший конкуренцию картель. Они забрали себе всю хорошую землю, которую обрабатывают с помощью бесплатного труда заключенных. Из этих краев они выжимали все, что можно. Но бесконечно хуже всего, хуже коррумпированной торговли с правительством по ценам, будто при голоде, это то, как они обращались с несчастными заключенными. Довелось мне побывать не на одном плавучем аду, и от них сердце болит, но ни разу я не видел ничего похожего на жестокость Нового Южного Уэльса. Порка в пятьсот ударов — пятьсот ударов! — обычное дело. За то короткое время, что я там был, двоих засекли до смерти. Рассказываю вам об этом, потому что эти типы чертовски хорошо знают: новоприбывших все это шокирует, они считают местных мерзавцами. К этому здесь весьма чувствительны, склонны все принимать как оскорбление, и вы легко можете оказаться перед вызовом на дуэль из–за пустякового замечания. Поэтому мне кажется, что отстраненная вежливость лучше всего. Только официальные приглашения, не более. Здесь, наверное, никого нельзя обвинить в недолжном поведении, но ссора с мерзавцем — все равно что тяжба с голытьбой. Решается все жребием, справедливости в обоих случаях нет. И если вы ничего не приобретете, то он ничего не потеряет.

— Вы сказали про тяжбу, сэр? — уточнил Уэст.

— Да, именно так. Что я на самом деле имел в виду, так это то, что подлец может навести пистолет не хуже достойного человека. Гораздо лучше избегать подобного столкновения. Был тут один выскочка по имени Макартур. Он вогнал пулю в плечо полковнику Патерсону, хотя Патерсон — офицер, каких только пожелать, а тот — прохвост.

— Я встречал Макартура в Лондоне, — заметил Стивен, — его там судили на заседании военного трибунала. Конечно же, его оправдали. «Саутдаун» Кемсли, с которым он переписывался по поводу овец, привел его на обед в клуб Королевского общества. Шумный, самоуверенный и заносчивый тип. Поначалу чрезвычайно официальный, потом — чрезмерно фамильярный и полный непристойных историй. Он хотел купить королевских мериносов и предложил встречу сэру Джозефу Бэнксу, отвечающему за поголовье. Но сэр Джозеф, поддерживающий тесные контакты с колонией, получил такие доклады о его недоброжелательности, что отказался его принять. Полк его известен как «Ромовый корпус», поскольку ром составлял первое основание их торговли, богатства, власти, влияния и коррупции. Думаю, сейчас, после прибытия губернатора Макквайра с Семьдесят третьим полком, настали перемены. Но старые офицеры «Ромового корпуса» все еще остались в администрации или же сидят на огромных наделах хорошей земли, которыми они сами себя пожаловали. К сожалению, они более или менее и управляют этой страной.

Обед не закончился на этой мрачной ноте: завершили его веселой песней. Но завтрак на следующий день оказался мрачным, несмотря на то, что вдоль всего западного горизонта отчетливо виднелся берег Нового Южного Уэльса, а лоцман уже поднялся на борт. По обе стороны кофейника стояла совершенно непривычная тишина. Джек выглядел пожелтевшим, отечным, желчным. Он не стал утром плавать, а его глаза, обычно ярко–синие, побледнели до устричного цвета, под ними образовались мешки. Дыхание у него было дурное.

— Доктор же не напился, или как? — спросил Бонден Киллика в закутке, где Киллик молол зерна для второго кофейника.

— Не, не пил. Но лучше бы напился. Так хоть было б понятно, с чего он такой вспыльчивающийся. Не знаю, что на него нашло — обычно он всегда говорит мягко.

— Он так шлепнул Сару и Эмили, что те снова заревели, и довольно грубо одернул Джо Плейса, когда тот задом наперед в него врезался на форкастеле: «Ты что, не видишь, куда прешь, Боже порази твои глаза и ноги, толстожопая докерская шлюха?» Ну или что–то в этом роде.

— Вот что я тебе скажу, Стивен, — прервал Джек затянувшуюся тишину. — Не думаю, что черепаха в кают–компании была совершенно свежей.

— Чушь, — отрезал Стивен. — Никогда раньше не бывало столь здоровой, чистой рептилии. Проблема в том, что ты ел слишком много, как сделал и позавчера, и как ты по привычке делаешь всегда, когда есть, что съесть. Я тебе снова и снова повторяю — ты сам себе могилу зубами роешь. Сейчас ты страдаешь от полнокровия, банального полнокровия. С симптомами я справлюсь, но лежащее за ним потакание своим прихотям вне моих пределов.

— Пожалуйста, разберись с ними, Стивен. Мы бросим якорь после полудня, если ветер нас не подведет. Губернатор наверняка попросит нас отобедать завтра, а так, как я себя чувствую, я не могу предстать перед полным столом.

— Тебе, разумеется, придется принять лекарство, и оно привяжет тебя к нужнику на большую часть дня и, наверное, ночи. Страдающие ожирением типы всегда медлительны в вопросах работы кишечника.

— Приму все, что скажешь. Чтобы очистить и переоснастить корабль без потери времени, нужно быть в приемлемо хороших отношениях с властями. А чтобы быть в приемлемо хороших отношениях с властями, нужно радостно есть их еду и пить их вино, будто ты ими наслаждаешься. Сейчас же даже мысли о чем–то кроме сухаря, — Джек держал в руке кусок, — и слабого черного кофе заставляют мою глотку бунтовать.

— Я дам тебе все необходимое, — заверил Стивен, вернувшись несколько минут спустя с пилюльницей, бутылкой и мерным стаканом. — Проглоти это, — передал он пилюлю, — и запей этим, — он передал наполовину заполненный стакан.

— Ты уверен, что этого хватит? Я не один из твоих легковесов, ты же знаешь, не карлик какой–нибудь, а пилюля очень маленькая.

— Расслабься, пока есть возможность. Будь ты хоть самым крупным из рожденных на Земле, но черная микстура и синяя пилюля пройдут твои внутренности и подстегнут вялую печень. Они славно тебя почистят, так и будет.

Стивен большим пальцем загнал пробку обратно в бутылку и вышел, размышляя о раздражении — эмоции, пробуждаемой в крайней степени некоторыми лицами и ситуациями. Он выпихнул трех мертвых крыс из лазарета и поработал над своими записями. Затем скрутил маленькую бумажную сигару и поднялся на квартердек, чтобы ее выкурить. Там высказали несколько искренних замечаний о табаке внизу, и доктор вынужден был признать, что холодный затхлый запах нескольких сигарных окурков, просачивающийся из его каюты в кают–компанию, делал ее куда более больше похожей на дешевый кабак на заре, чем это в целом допустимо.

Мартин уже некоторое время рассматривал с палубы открывающуюся перед ними величественную гавань

— Вот, наконец, Сиднейская бухта, — провозгласил он с несколько раздражающим энтузиазмом.

— Мне жаль противоречить вам, но это Порт–Джексон. Сиднейская бухта — маленький залив, милях в пяти слева.

— Благие небеса! Вы говорили, что это одно и то же? Представления не имел.

— Разумеется, я упоминал это не менее ста раз.

— Так вот где дом порт–джексонской акулы, — воскликнул Мартин, усердно всматриваясь за борт.

Стивен рассмеялся — ему эта мысль приходила множество раз раньше, но не сегодня:

— Давайте посмотрим, удастся ли одну поймать.

Он пробрался через группу коленопреклоненных матросов, улучшавших внешний вид палубных швов на квартердеке, и добрался до крюйсель–фала, к которому были привязаны крюки на цепях для ловли акул. Но прежде чем он их взял, появился Том Пуллингс:

— Нет, сэр, — отрезал он очень твердо. — Не сегодня, пожалуйста. Сегодня никакой ловли акул. Мы скоблили палубы с двух склянок утренней вахты. Вы же, сэр, не хотите, чтобы «Сюрприз» жалко смотрелся в Сиднейской бухте?

Стивен мог бы возразить, что это всего лишь маленькая безобидная акула, не более четырех футов длиной. Первостепенный интерес представляло уникальное расположение плоских коренных зубов, и неудобства окажутся незначительными. Но непоколебимая серьезность Тома Пуллингса, непоколебимая серьезность всех «сюрпризовцев» на палубе, остановивших работу, дабы посмотреть на него, и даже лоцмана (тоже военного моряка) остановила слова еще в глотке.

— Мы вам на следующий день пару выловим, — заверил Пуллингс.

— Полдюжины, — добавил боцман.

— О, пожалуйста, сэр, — закричал Джемми–птичник, прибежав на корму. — Сара проглотила булавку.

Булавка доставила медикам больше неприятностей и заставила потратить больше времени, чем многие серьезные сражения со всеми их осколочными ранениями, переломами и даже ампутациями. Когда булавку наконец–то извлекли, а усталое, опустошенное дитя уложили в постель, то выяснили, что полностью пропустили подходы к Сиднею — берега и слоистые холмы Порт–Джексона, различные части гавани, о которых Мартин слышал много интересного. Они также пропустили подъем на борт офицера с берега и собственный обед, но ни о том ни о другом особо не беспокоились. Стивен, решив, что капитан Обри сейчас должен испытывать недомогание, остался внизу, доедая остатки обеда с Мартином. Потом он обнаружил, что его одолел сон, и, несмотря на предложенный стюардом кофе, удалился в свою каюту.

В той же самой каюте он сидел на следующий день в белых бриджах, шелковых чулках, сверкающих ботинках с пряжками, свежевыбритый и свежеподстриженный. Его лучший мундир и свежезавитый, свеженапудренный парик висели под рукой — их нельзя трогать, пока катер не спустят.

Чтобы опробовать свежеочиненное перо, он написал слово «раздражение» шесть раз, а потом вернулся к письму:

«Разумеется, никаких новостей. Джек послал за ними сразу, как мы встали на якорь, но никаких новостей из дома. Официальные документы — да, через Индию. Но все, что действительно важно, остается где–то между мысом Доброй Надежды и Сиднеем, где–то в южном океане. Утешает, что письма могут прийти, пока мы здесь. И мне нужно утешение.

Много раз тебе рассказывал, что рядовые моряки уверены: больше — лучше. За ними надо присматривать, чтобы они не выпивали лекарства целыми флаконами. В этом отношении Джек — такой же обычный моряк, и еще более опасный для себя из–за привычки командовать. Вчера вечером ему пришло в голову, что черная микстура и синяя пилюля не подействовали достаточно быстро. Пока я спал, он попрактиковался на Мартине и путем, не заслуживающим уважения, добыл вторую дозу. Сейчас, конечно, Джек не может вырулить с кормовой галереи. Он неспособен принять приглашение в губернаторский дом сегодня днем. Мне и Тому Пуллингсу предстоит отправиться без него. Не тот обед, которого я бы ждал с удовольствием. Утром был на берегу, тщетно ища аптекаря, торговца или врача, у которого нашлись бы листья коки, и обнаружил, что это жалкое место ничуть не изменилось. Убогое, грязное, бесформенное. Захудалые деревянные хижины, построенные лишь из соображений временного удобства двадцать лет назад. Пыль. Апатичные, оборванные ссыльные — все грязные, некоторые в цепях, повсюду гремят цепи. Зайдя на немощеную, неровную пародию на площадь, я наткнулся на проклятые треугольники и порку. На флоте ее я видел слишком часто, но редко, когда назначают больше дюжины плетей, да и те отмеряют с относительной сдержанностью. Прохожий мне рассказал, что мужчина получил 185 из 200 плетей, но все же дюжий палач хорошенько отступал и делал двойной замах перед каждым ударом, чтобы обрушить кнут с большей силой, срывая плоть. Земля пропитана свежей кровью, и красное темнело под другими треугольниками. К моему изумлению, мужчина оказался способен стоять, когда его отвязали. Лицо его выражало не столько страдание, сколько полное отчаяние. Его увели друзья, и при каждом шаге кровь выливалась из его сапог.

Чуть дальше я натолкнулся еще на несколько отвратительных бараков и улицу, которую мостили каторжники в цепях, а также начало того, что, как мне сказали, будет госпиталем. Строят его по приказу нового губернатора, Макквайра. Жаль будет, что я его не увижу, но он уехал…»

— Шлюпка у борта, сэр, — сообщил Киллик, всепрощающая душа, когда взял мундир. — Вначале правую руку. Теперь дайте я надену парик и выровняю его. Стойте смирно и не двигайте головой, а то пудра на воротнике окажется. А вот, — с очевидно лживым обыденным тоном, — ваша трость с золотой рукоятью.

— Дьявол тебя побери, Киллик, — выругался Стивен. — Ты что думаешь, я собираюсь показаться в обществе офицеров с тростью, будто травоядный штатский?

— Тогда разрешите одолжить саблю, которую капитану подарил Патриотический фонд. У вашей уж больно эфес потрепанный и старый.

— Прицепи ее и поживей. Как капитан себя чувствует с тех пор, как я спустился вниз?

— С тех пор, как он взял кормовую галерею в аренду на 99 лет, слышны лишь стоны и ругань. С тех пор, как вы там были, он не выходил.

Стивена аккуратно спустили за борт и усадили на кормовом сиденье шлюпки. Затем последовал Пуллингс. Он сиял золотыми галунами, но пахло от него плесенью. Наконец шлюпка отчалила.

«Еще один обеденный стол, — размышлял Стивен, усаживаясь и расстилая салфетку на коленях, — пусть он пойдет во благо». День начался приятно — миссис Макквайр и заместитель губернатора полковник Макферсонвстретили гостей, в основном офицеров бывшего Корпуса Нового Южного Уэльса (ныне — состоятельных землевладельцев), Семьдесят третьего полка и флота. Миссис Макквайр, самая влиятельная женщина колонии, не достигла вершин в правилах хорошего тона, но все же дала почувствовать, что гостям искренне рады. Стивену она сразу понравилась, некоторое время они беседовали. Полковник Макферсон много лет прослужил в Индии. Очевидно, что его голова слишком долго пребывала под солнцем, но в своеобразной вялой манере он оставался все же весьма приятным человеком. Ему нравилось уговаривать мужчин пить — только мужчин, поскольку миссис Макквайр не присутствовала на самом обеде, а иных леди не пригласили.

— Мне очень жаль, что ее превосходительство нас покинула, — поделился Стивен с мистером Хэмлином, хирургом, сидевшим слева от него. — Она кажется исключительно сострадательной женщиной, и я бы хотел попросить у нее совета. Мы подобрали двух детей, единственных выживших из маленького племени, сметенного оспой. Я страшусь везти их мимо обледенелого мыса Горн в едва ли более гостеприимную Англию — они родились у экватора.

— Она наверняка скажет вам, что делать, — ответил Хэмлин. — Она сегодня как раз в приюте. У нас тут, знаете ли, полно бастардов, зачатых Бог знает кем во время плавания и брошенных. И, как вы заметили, она исключительно милосердная леди: большую часть утра мы обсуждали с ней планы госпиталя.

Стивен и хирург занялись тем же, пока не настало время поговорить с соседями. Хэмлин увлекся детальным и даже страстным спором о каких–то лошадях, выставленных на скачки. А вот справа от Стивена сидел секретарь по уголовным делам, которого Мэтьюрин мысленно обозвал «Темнилой». На самом деле звали его Фиркинс, и он уже вступил в четырех- или пятисторонний разговор о каторжниках, о назначении их на работы, об их опасной природе. Так что доктор мог некоторое время обозревать стол. «Темнила» пил лишь воду. Глотнув местного вина, Стивен едва ли мог винить его за это. Прямо напротив сидел крупный, темнолицый мужчина, крупный, как Джек Обри, или даже крупнее. Он носил знаки различия полка, которые Стивен не узнал — очевидно, Ромового корпуса. Его очень массивное лицо выражало тупость и установившийся дурной нрав, на руках удивительное множество перстней. Справа от него занял место священник, благословивший трапезу. Он тоже выглядел всем недовольным. Его необычно круглое и красное лицо краснело все больше. Из–за смешения голосов и незнакомых тем Стивену поначалу было сложно понять что–то, кроме общего направления беседы. Но за столом постоянно повторяли про «Объединенных ирландцев» и «Защитников» — заключенных, высланных сюда в большом количестве, особенно после ирландского восстания 1798 года. Как Мэтьюрин заметил, шотландские офицеры из Семьдесят третьего в разговоре не участвовали, но они оказались в меньшинстве. Общее настроение хорошо подытожил священник:

— Ирландцы не заслуживают называться людьми. И если нужно подтвердить авторитетом это утверждение, сошлюсь на губернатора Земли ван Димена Коллинза. Это его собственные слова, во втором томе его книги, если не ошибаюсь. Но никакие авторитеты не требуются для того, что очевидно даже для слабейшего ума. Но теперь, вдобавок ко всему, им разрешили священников. Хитрый священник подобьет их на что угодно. Не жду ничего, кроме анархии.

— Кто этот джентльмен? — тихо поинтересовался Стивен, пока Хэмлин на секунду оторвался от скачек.

— Зовут его Марсден. Богатый овцевод и магистрат в Парраматте. Как только заведет о бедном старике Папе и о католиках, то никак не остановится.

Истинная правда. Стивен разглядел в начале стола, справа от полковника Макферсона, скучающее лицо Тома Пуллингса с застывшей служебной улыбкой. Одновременно Том посмотрел на доктора — крайне тревожный взгляд.

— Прошу прощения, — вступил в беседу секретарь по уголовным делам, — я постыдно невнимателен. Позвольте предложить вам немного этого блюда. Кенгуру, наша местная дичина.

— Вы очень добры, сэр, — поблагодарил Стивен, взирая на мясо с некоторым интересом, — можете ли мне рассказать…

Но Фиркинс уже оседлал своего любимого конька — бедность Ирландии и ее неотвратимость. Слова его адресовались в основном другой стороне стола, но, закончив рассуждения, он повернулся к Стивену:

— Они в чем–то похожи на наших аборигенов, сэр, самых нерадивых людей на свете. Если дашь им овец, они не будут ждать, чтобы те размножились и выросли в стадо, а съедят их сразу. Бедность, грязь и невежество неизбежно следуют за ними.

— Вы когда–нибудь читали Беду? — поинтересовался Стивен.

— Беду? Не думаю, что знаю это имя. Он писал на правовые темы?

— Кажется, он больше известен своей церковной историей английской нации.

— А, тогда мистер Марсден должен его знать. Мистер Марсден, — Фиркинс заговорил громче, — вы знаете о Беде, который написал церковную историю?

— Беда? Беда? — переспросил Марсден, отрываясь от разговора с соседом. — Никогда о нем не слышал. — После чего он вернулся к прежней теме: — Всего лишь мальчишка, так что по спине он получил лишь сотню плетей, а остальное — по заду и ногам.

— Беда жил в графстве Дарем, — вклинился Стивен в секундную паузу, — я, как и другие натуралисты, мало знаю о северных частях Англии. Но остается надеяться, что какой–нибудь будущий исследователь фауны, человек, склонный к размышлениям и состоятельный, предпримет путешествие в сопровождении ботаника и художника, и составит о нем отчет. Манеры диких аборигенов, их суеверия, их предрассудки, их мерзкий образ жизни наведут его на многие полезные размышления. А художник зарисует руины великих монастырей в Уирмуте и Ярроу — дома самого ученого человека Англии тысячу лет назад, известного во всем христианском мире, а сейчас позабытого. Такой труд хорошо примут.

Быть может. Но ремарку встретили разочарованным молчанием, озадаченными, подозрительными взглядами. В конце концов крупный мужчина напротив отрезал: «В Дареме нет аборигенов». Пока образованные объясняли ему, что имелось в виду под этим словом, Стивен про себя произнес: «Лишь бы не сыграть дурака. Сохрани меня Боже от моего темперамента». Поток разговора с верхнего края стола смыл инцидент в прошлое.

— О, прошу прощения, — извинился Стивен, внезапно осознав, что Хэмлин говорит с ним. — Я витал в облаках. Размышлял об овцах.

— А я с вами про овец и заговорил, как забавно. Я рассказывал, что ваш визави, капитан Лоу, импортировал саксонских мериносов, дабы вывести новую породу.

— У него много овец?

— Возможно, больше, чем у кого–либо еще. Говорят, он самый богатый человек в колонии.

«Секущий священник», чье лицо покраснело еще больше, снова начал унижать Папу Римского. Чтобы его заглушить, Стивен громко ответил:

— Любопытно, что я именно о мериносах и думал, о королевских мериносах. Они, однако, испанского происхождения.

— Вы о мериносах говорите? — спросил капитан Лоу.

— Да, — ответил Хэмлин. — Доктор Мэтьюрин видел королевское стадо.

— Сэр Джозеф Бэнкс был так добр, что показал мне их.

Лоу пренебрежительно посмотрел на Стивена, и, подумав, ответил:

— Не дам и… пуговицы за сэра Джозефа Бэнкса.

— Уверен, он будет огорчен этим.

— Почему он попытался не допустить получения капитаном Макартуром королевских овец? Подозреваю, потому что тот из колонии.

— Точно нет. Сэр Джозеф всегда принимал интересы колонии очень близко к сердцу. Если помните, она появилась во многом благодаря его влиянию.

— Так почему он отказался принять Макартура?

— Не могу предположить, что он счел подходящим знакомство с человеком с таким прошлым, как у капитана Макартура, — отрезал Стивен в тишине, нарушаемой лишь длинным, монотонным рассказом полковника Макферсона о навабах Ауда. — Более того, сэр Джозеф категорически против дуэлей из моральных соображений. А капитан Макартур прибыл в Лондон, чтобы предстать перед военным трибуналом за одну из них.

Лоу, кажется, последние слова не услышал. Поначалу лицо его вспыхнуло красным, и он ни слова не произнес до конца трапезы, лишь периодически бормоча «неподходящее знакомство» почти так же, как Стивен бормотал про себя «Господи, дай мне терпения». Снова началась брань по поводу ирландских каторжников, столь же занудная, как брань европейских женщин по поводу домашней прислуги, но бесконечно более злобная.

К тому времени, когда они перешли к чаю и кофе, Стивен, несмотря на целенаправленные усилия отстраниться, услышал столько, что едва мог это вынести. Сдерживаемая злость так давила на него, что он дрожащей рукой пролил кофе на блюдце. Но все же настала приятная пауза — он вышел на террасу гостиной, куря сигару и общаясь с двумя хорошо воспитанными, интересными, говорящими по–гэльски офицерами Семьдесят третьего родом с Гебридских островов. Напряжение несколько ослабло.

Они с Пуллингсом попрощались с полковником Макферсоном. Пока полковник задерживал Пуллингса, дабы рассказать, как ему жаль, что капитан Обри не смог прибыть, что, хотя у него и есть официальные письма, но вручить их он может лишь лично в руки и что хорошо бы ему посоветовать выпить пару пинт рисового отвара, только чуть теплого, Стивен зашел в узкую комнату, где офицеры оставляли сабли. Там их осталось уже немного: уставная с головой льва — Тома, три с корзинчатой гардой — шотландских офицеров, и его собственная. Он ее пристегнул и спустился по ступеням в приятную свежесть. Стоя на гравийной дорожке, он заметил капитана Лоу.

— Похер мне на Джо Бэнкса, и похер на тебя, недоделанный пидор ты, лекаришка корабельный, — произнес тот очень громко и грубо. Два–три офицера обернулись.

Стивен внимательно на него посмотрел. Капитан задыхался от ярости, но на ногах стоял совершенно твердо. Он не был пьян.

— Ответите ли за это, сэр? — спросил он.

— Вот мой ответ, — верзила ударом сбил парик с головы Стивена.

Стивен отскочил назад, выхватил саблю и закричал:

— Вытаскивай клинок, вытаскивай, или я проткну тебя как свинью.

Лоу обнажил свою саблю, но добра это ему не принесло. Два свистящих выпада — и его правое бедро рассечено. На третьем сабля Стивена проткнула ему плечо. После короткой схватки Лоу оказался на спине, с ногой Стивена на груди, острием сабли у горла и холодным голосом, требующим сверху:

— Проси у меня прощения, или ты покойник. Проси прощения, или ты покойник, покойник!

— Прошу у вас прощения, — сдался Лоу, его глаза налились кровью.

Глава девятая

— Если это кровь, то вот прям сию минуту надо положить в холодную воду, — ворчал Киллик, который отлично знал, что это кровь. Новости о том, что доктор проткнул армейца, оставив его барахтаться в собственной крови, испортил каменную лестницу в доме губернатора, испортил ковер за сто гиней в гостиной, заставив губернаторшу сбежать, достигли «Сюрприза» быстрее катера. Поэтому на борт Мэтьюрина подняли с исключительной предупредительностью, уважением и заботой. Но Киллику хотелось подтверждения, услышать всё самому.

— Подозреваю, что да, — отозвался Стивен, бросив взгляд на полу мундира, о которую он не задумываясь вытер саблю, как вытирал инструменты во время операций. — Как себя чувствует капитан?

— Он сдался полчаса назад, пустой, как вытряхнутая бочка! Боже, да он там весь вечер просидел, ни минуты покоя! — Киллик, все еще улыбаясь, добавил: — Он заснул и храпит, будто… — почувствовав, что его сравнение окажется не слишком воспитанным, он продолжил: — Я вам старую нанковую куртку принесу.

— Не беспокойся. Думаю, что сейчас последую примеру капитана и прилягу ненадолго.

— Но не в бриджах, нет, сэр, — воскликнул Киллик, — и не в этих шелковых чулках.

Стивен лег в старой залатанной рубахе, столь часто стираемой, что местами она просвечивала, зато чудесно мягкой. Напряжение исчезло, тело полностью расслабилось. Корабль под ним двигался ровно настолько, чтобы показать — он на плаву и жив. Мэтьюрин проваливался все глубже и глубже сквозь слои дремы, мечтательности, сна, глубокого сна и сна столь глубокого, что больше походил на кому.

Такой бездонный сон, что выбираться из него пришлось по ступеням, восстанавливая вчерашние события: скуку и боль обеда в губернаторском доме, его на редкость агрессивное завершение за считанные секунды, любезную скромность офицеров–хайлендцев (один из них подобрал парик), безмолвное отчаяние Тома Пуллингса.

Свет дня незначительно усилился, и Стивен разглядел глаз, уставившийся через щель открытой двери:

— Который час?

— Только четыре склянки, сэр.

— Какой вахты?

— О, только утренней, — утешающе объяснил Киллик. — Но мистер Мартин испугался, что вы могли впасть в летаргию. Принести горячей воды, сэр?

— Горячей воды, разумеется. Как капитан?

— Проспал всю ночь, сейчас отправился на берег, бледный и худой.

— Очень хорошо. А сейчас будь добр, свари кофе. Выпью я его наверху. И если мистер Мартин окажется свободен, передай ему с моими наилучшими пожеланиями, что я рад буду разделить кофе с ним.

Мартин зашел в кормовую каюту с оживленным от удовольствия лицом. Единственный его глаз сверкал сильнее обычного, но он, очевидно, был несколько смущен.

— Мой дорогой Мартин, я знаю ваши взгляды на этот вопрос, и чтобы до некоторой степени принести вам облегчение, хочу вам сразу дать понять, что в эту свару меня втянули прямым физическим оскорблением. Я всего лишь обездвижил противника, и если его держать на диете, то он выздоровеет недели через две.

— Как любезно с вашей стороны рассказать об этом, Мэтьюрин. Камбузные сплетни с нескрываемым восторгом рисуют вас как возрожденного Аттилу. Хотя, я не знаю, как мои принципы выдержат грубое оскорбление.

— Надеюсь, у вас день выдался более приятным?

— О да, спасибо. И вправду очень приятный. Пытался найти дорогу из этого павшего духом, прискорбно грязного… как это назвать? Наверное, поселения. И, приближаясь к мельнице, услышал, как меня зовут по имени. Оказалось, это Полтон! Я же вам рассказывал о Джоне Полтоне?

— О джентльмене, который хорошо играл на скрипке и сочинял такие трогательные стихи о любви?

— Да–да. Мы его называли «Тоска» Полтон, и, к сожалению, это оказалось истинной правдой. В школе мы были великими друзьями, и жили на одной лестничной клетке в университете. Ни за что бы не потеряли друг друга из виду, если бы не его неудачный брак и, конечно, не мои странствия. Я знал, что у него есть кузен в Новом Южном Уэльсе и рассчитывал найти его, в надежде на новости от Джона. А тут он! Имею в виду, Джон. Мы так обрадовались. Для него потом настало печальное время — он стал католиком, как я, кажется, говорил, и не мог получать стипендию, хотя был отличным ученым, и его очень любили в колледже. Не мог он попасть и на военную службу. Когда эта женщина и ее любовник промотали его состояние, какое уж было, ему пришлось, как и мне, сойти до журналистики, переводов и корректуры.

— Надеюсь, в Новом Южном Уэльсе он более счастлив?

— Ему хватает еды и обеспечена крыша над головой, но, боюсь, он так неблагодарен, что томится по большему. У его кузена солидный участок земли — несколько сотен, если не тысяч акров, думаю, вдоль берега к северу, в устье реки, чье название от меня ускользнуло. Каждый по очереди присматривает за ним. Джон находит такое одиночество крайне тяжелым. Он думал, что тишина и одиночество будут идеальными для творчества — ничего подобного, только меланхолия подступает со всех сторон.

— Разве флора и фауна, самые странные в мире, не утешают его?

— Вовсе нет. Он в жизни не мог отличить одну птицу от другой или полынь от иван–да–марьи, и ему все равно. Его единственная радость — книги и хорошая компания. Эта местность для него — пустыня.

— А когда он не там?

— Сидней для Джона та же пустыня, но с жестокостью, убожеством и преступлениями. Здесь есть свои политические разногласия, и кузен Джона принадлежит к меньшинству. Джон мало с кем знаком, да и эти немногие говорят лишь о рунной да поярковой шерсти. Начитанный человек, который почти не пьет вина, не любит охотиться, для которого книги и музыка первостепенны, мало что им может сказать. Как загорелось его лицо, когда я о вас рассказал! Он жаждет передать наилучшие пожелания и просит позволить пригласить вас к нему этим вечером. Вся его надежда на возвращение в страну живых людей связана с романом, из которого закончены три тома. Он считает, что даже недолгий разговор с цивилизованным человеком даст ему достаточно, чтобы закончить четвертый. Сейчас он на это неспособен.

— Буду очень рад, — ответил Стивен и, повернувшись, позвал:

— Киллик, пожалуйста, перестань так натужно скрестись у двери. Или заходи, или убирайся прочь, ну что еще?

Киллик зашел:

— Это Слейд, сэр. Просит чести поговорить с вами, когда вы освободитесь.

Стивен освободился, но Слейд, старейшина сифианцев, с огромным трудом выдавливал из себя слова. Начал он с рассказа о давно установившемся и всеобщем обычае контрабандной торговли в Шелмерстоне и беспричинной жестокости. Выяснилось, что сифианца Гарри Фелла выслали в Ботани–Бей за то, что побил таможенника. И не только Гарри, а еще Уильяма, Джорджа, Мордехая и тетушку Смейлс — последнюю за укрывательство нерастаможенных товаров. Сифианцы хотели бы навестить друзей, если можно, но не знают, где их искать или как приступиться к получению разрешений. Они надеются, что доктор поможет им.

— Разумеется, — заверил Стивен. — Я в любом случае иду в административные конторы.

Он записал имена и даты приговоров, и выслушал историю о том, как таможенники преступно добиваются осуждения, жестоко относятся к заключенным и лгут в суде.

Когда Слейд наконец ушел, явился Бонден. Его подход оказался проще: имена в его списке оказались родственниками соплавателей, «сюрпризовцев». Если доктор собирается навестить бедного Падина, они будут очень благодарны, если он насчет них тоже узнает. Никаких оправданий — хватало слова «соплаватели». О друзьях соплавателей надо поинтересоваться вне зависимости от того, убивали они, насиловали или были осуждены за мятежное сборище.

— Мне пора уходить, — сказал Стивен. — Надеюсь не сильно опоздать к обеду, но, если уж так выйдет, прошу передать капитану не обращать внимания и не ждать меня из вежливости.

Он опоздал, и капитан ждал его. Хотя вряд ли, кажется, из вежливости.

— Что ж, Стивен, — Джек бросил рассерженный взгляд, — ну ты, клянусь, и набедокурил. За один короткий день ты обеспечил официальную и неофициальную недоброжелательность со всех сторон. Её эффект я ощущаю при каждом визите. Одному Господу ведомо, как мы очистим корабль и снарядим его для выхода в море.

— Я тоже. Секретарь по уголовным делам больше не улыбается. Он меня выставлял прочь под всё более жалкими предлогами — запросы нужно делать на гербовой бумаге, их должен заверять офицер или мировой судья, а гербовой бумаги нет.

— Фиркинс — кузен Лоу, и он связан со всем племенем Макартуров. Что во имя Господа тобой овладело, что ты проткнул этого типа насквозь?

— Я его не проткнул насквозь. Я проткнул ему правую руку, всего лишь. Думаю, это вполне умеренно. В конце концов, он с меня парик сбил.

— Но он же, разумеется, не просто подошел к тебе и так поступил. Что–то было сказано до этого, произошла какая–то ссора?

— Во время этого скорбного пира я ему только сказал, что Бэнкс не водит знакомства с такими людьми, как Макартур. Он размышлял над этим весь вечер и напал на меня, когда я спускался по лестнице.

— Совершенно не по правилам. Если бы ты его убил без должного вызова, без секундантов, чертовски тяжело было бы уладить это.

— Будь это поединок по всем правилам, вряд ли бы я подошел так близко и не ударил бы его эфесом в лицо, отчего тот полетел кубарем. Вдобавок, официальный поединок наделал бы гораздо больше шума… слишком много чести для этого хама. Но я признаю, что зрелище было прискорбное. Весьма сожалею, Джек, и прошу у тебя прощения.

Стол в обеденной каюте уже был некоторое время накрыт, но Киллик слишком жаждал узнать, что будет сказано. Его долгое знакомство с капитаном Обри подсказывало, что нет смысла ожидать бешеной выволочки или грязных ругательств, так что он открыл дверь и провозгласил: «Жратва наконец–то готова, если изволите, сэр».

— Необычно вкусная рыба, хотя и чуть теплая, — чуть позже заметил Джек.

— Думаю, какая–то разновидность луциана. Лучше есть не доводилось. Некоторые блюда вкуснее, когда теплые — молодой картофель, например, или вяленая треска со сливками.

Рыба действительно оказалась прекрасной, как и последовавший за ней каплун и низкий плотный пудинг. Но даже когда друзья покончили с обедом и снова сидели в кормовой каюте, Стивен понимал: Джек еще не совсем смягчился, вовсе нет. Обструкция со стороны чиновников (которую очень трудно преодолеть при относительно новом и незнакомом губернаторе) глубоко раздражала. И Джек чувствовал, что именно Стивен стал ее причиной.

Тем не менее, когда они выпили бренди, Джек встал и достал конверт с подставки для подзорных труб:

— Поскольку Фиркинс решил не считаться с твоими запросами, я пойду и поговорю с заместителем губернатора как старший флотский офицер и член парламента от Милпорта. Так удастся добыть сведения. Они чрезвычайно ненавидят обсуждение в парламенте или письма в министерство.

— Очень любезно с твоей стороны. Есть еще несколько наших матросов, у которых здесь родственники. Я бы спросил еще и об их местонахождении, если это будет благоразумно. Вот списки. Если ты можешь туда вписать Падина, куда–нибудь пониже, это будет превосходно. Его зовут Колман, Патрик Колман. Но Джек, пожалуйста, подожди пару дней.

— Очень хорошо, — Джек забрал листки бумаги. — Отдам их Адамсу скопировать. А вот тут официальные бумаги, пришедшие из Мадраса. Мои инструкции — всего лишь действовать с предельной оперативностью согласно полученным мною ранее приказам его светлости, а также рекомендациям ранее упомянутого советника. Мне также надлежит вручить тебе это письмо. А вот записка от миссис Макквайр. Очаровательная женщина, считаю.

— Действительно, — согласился Стивен. — Прости, но мне надо тебя покинуть и разобраться с этим делом за черной печатью.

Он уселся в своей каюте, положив рядом кодовую книгу со свинцовым переплетом. Но прежде чем открыть ее, Стивен прочел записку — запах лаванды и наилучшие пожелания от миссис Макквайр. Мистер Хэмлин рассказал ей, что доктор Мэтьюрин хочет посоветоваться по поводу неких сирот. Она будет дома между пятью и шестью, и, если доктор Мэтьюрин уже не занят, будет счастлива поделиться той информацией, которой обладает. Стремительный почерк ее превосходительства напомнил о Диане, также как правописание и очевидная доброта души. Стивен с улыбкой отложил записку и приступил к запечатанному письму. Расшифрованное, оно снабдило его именами еще нескольких людей в Чили и Перу, выступавших за независимость и против рабства. С ними доктор Мэтьюрин, возможно, сможет вступить в тайный контакт. Среди них Стивен с живейшим удовольствием обнаружил епископа Лимы. Внутри обнаружилось еще одно письмо — личное от сэра Джозефа Блейна, главы флотской разведки. Расшифровывать его не требовалось, и оно привело сердце Мэтьюрина в странный трепет:

«Мой дорогой Стивен (поскольку ты почтил меня честью, подписавшись только одним именем).

Не без волнения я получил твое письмо из Портсмута со столь лестными словами доверия, поскольку, фактически, оно давало мне доверенность изъять принадлежащие тебе средства у банкиров, которыми ты недоволен, и поместить их у господ Смита и Клоуза.

И с еще большим волнением я сообщаю, что не смог исполнить твое пожелание, поскольку письмо, пусть и безукоризненно сформулированное, было подписано просто «Стивен». «Остаюсь, дорогой сэр Джозеф, твоим пред. покорн. слугой. Стивен».

Цель документа была более чем ясна, старший партнер в банке признал это, но объяснил, что банк по данному письму действовать не может. Я посоветовался, и оба юриста наперебой заверили, что позиция банка неуязвима.

Меня это крайне разозлило. Но прошло совсем немного времени, и моя злость заметно уменьшилась после новости о том, что «Смит и Клоуз» прекратил выплаты. Вскоре они обанкротились, как, к сожалению, и многие другие провинциальные банки. Их кредиторам не стоит надеяться получить и шесть пенсов с фунта. Тем временем, банкиры, которыми ты был недоволен, несмотря на множество провинностей оказались более надежными и устойчивыми. В Сити им доверяют, так что из кризиса они вышли сильнее и даже богаче, чем прежде. Так что твое состояние в целости лежит в их хранилищах, хоть и хранят они его грубо и невежливо. Может оно даже, кто его знает, и приросло. Заверяю, что твои распоряжения о выплате рент, подписках и тому подобному будут теперь скрупулезно исполняться. С этим и хочу поздравить. Остаюсь, дорогой Стивен, твоим преданным (хотя и непослушным) покорным слугой.

Джозеф.

Буде доведется тебе забрести в мангровые болота, и, если представитель (пусть и невзрачный) Eupator ingens будет пробегать в пределах досягаемости — пожалуйста, вспомни обо мне».

Лишь некоторое время спустя Стивен смог понять, что он чувствует, выделить главенствующую эмоцию в круговороте многих. Удовольствие, разумеется, но также и сильный протест против него и против смятения духа, уже успевшего привыкнуть к невзгодам, а еще злость на дрожащую руку. Мэтьюрин некоторое время размышлял о степенях веры и неверия. Унаследованное богатство, которое он всегда считал непропорциональным и в некоторой степени дискредитирующим, всегда было терпимо абстрактным и неосязаемым — тусклый, отдаленный набор цифр в книге антиподов Сиднея. Насколько же его приобретение и потеря затронули глубинные части его разума? Но когда различные течения успокоились пусть и не до штиля, но хотя бы до ровной зыби, ему пришло в голову, что в целом, даже с учетом потенциальных неудобств, лучше быть богатым, чем бедным. Но богатым непублично, как тот абсурдный персонаж Голдсмита. Собирался он еще добавить «лучше быть здоровым, нежели больным, что бы там Паскаль ни говорил», когда заметил, что сильные эмоции вчерашнего и сегодняшнего дней прогнали столь сильное раздражение, а также сонливость и желание курить табак.

«Все равно побалую себя сигарой по пути в дом губернатора», — решил он, надевая свой второсортный сюртук.

«Размытое удовольствие, даже радость, но не лихорадочная экзальтация», — размышлял Стивен по пути от пристани, пока ароматное облако дыма следовало за ним. Но на этом коротком пути ему пришлось пройти мимо трех групп каторжников в кандалах, множества людей без цепей, но в грубой, плохо сшитой одежде и нескольких жалких шлюх, так что радость стала едва заметной. С другой стороны, объяснения в письме сэра Джозефа, непривычная, хотя и приятная его фамильярность, поразительно ясно сошлись воедино, когда Стивен приостановился взглянуть на Порт–Джексон. Там готовился к выходу в море местный бриг тонн на двести. Он стоял на якоре, несколько шлюпок подходили с наветренной стороны, а из орудийных портов среди всеобщего безразличия валил дым. Дело было в том, что при занудном копировании составленной юристом доверенности, его разум вернулся к почти законченному письму Диане. Его он наверняка подписал «С. Мэтьюрин», оставив «Стивен» для сэра Джозефа.

На лужайке перед домом губернатора обитал небольшой кенгуру, и Стивен разглядывал его со ступеней до десяти минут шестого, после чего попросил доложить о себе и был препровожден в приемную. Здесь миссис Макквайр снова продемонстрировала определенное сходство с Дианой — она тоже оказалась непунктуальной. К счастью, окно выходило на лужайку, кенгуру и несколько стай очень маленьких длиннохвостых сине–зеленых попугаев. Стивен сидел умиротворенный и довольный, наблюдая их в исключительно ярком свете.

— Как минимум частично такая яркость объясняется тем, что очень многие деревья держат свои тусклые листья вертикально, так что тени мало, — произнес он. — Это придает определенную атмосферу уныния этому месту, если не самому небу.

Открылась дверь, но вместо лакея выбежала сама миссис Макквайр с несколько растрепанной прической. Стивен встал, раскланялся и улыбнулся, но с определенной сдержанностью. Он не знал, рассказали ли ей о стычке с Лоу до того, как она написала записку. Дружелюбная улыбка и извинения за задержку успокоили Мэтьюрина. Секундное размышление объяснило ему — жена губернатора (опять–таки, как и Диана) провела много лет в Индии, где белые офицеры — перекормленные, в жарком климате, пользующиеся неограниченной властью — дрались так часто, что мало кто обращал внимание на простые раны.

Она внимательно слушала рассказ Стивена, а потом спросила:

— Они милые?

— Вовсе нет, мэм. У них маленькие глаза, тусклая черная кожа, они худые и неуклюжие. Но, с другой стороны, они выглядят довольно добродушными детьми, привязанными друг к другу и друзьям. Как минимум, они весьма одаренные лингвисты и уже говорят на весьма достойном английском — на одной разновидности с матросами, на другой — с офицерами.

— Вы не думаете забрать их домой?

— Они родились почти на экваторе, и у меня рука не поднимается везти их мимо мыса Горн на столь сырые, холодные и туманные острова как наши. Если бы я им нашел здесь дом, то с радостью оплатил бы их содержание и обеспечил материально.

— Возможно, если бы я их увидела, проще было бы найти решение. У вас найдется время привести их завтра днем?

— Разумеется, мэм, — заверил Стивен, вставая, — и я бесконечно признателен вам за доброту.

Он прошел по лужайке к воротам. Кенгуру неуклюже подошел на четырех ногах, сел, заглянул ему в глаза и жалобно проблеял. Но у Стивена ничего не нашлось, и поскольку кенгуру не дал себя погладить, они расстались. Животное наблюдало за доктором, пока он не дошел до ворот.

Мэтьюрин спросил у неподвижного часового, как пройти к гостинице Райли. Никакого ответа, лишь еще большая закостенелость и напряженный взгляд до тех пор, пока не вышел привратник:

— Если бы он ответил, сэр, если бы он ответил кому–нибудь помимо армейских офицеров, завтра бы у него рубаха была в крови. Так ведь, паря? — Паря прикрыл один глаз, не пошевелив головой, не то что туловищем. Привратник продолжил: — Гостиница Райли, сэр? Прямо по левой стороне, прямо перед первым кирпичным домом.

Стивен вначале поблагодарил его, а потом благословил — указания оказались точными. Хотя дорога оказалась печальной — встретилось много каторжников в грязных тюремных робах. Некоторые смотрели отсутствующим взглядом, другие — злобным, третьи — в глубокой меланхолии. Много было и солдат, тоже в жестокой неволе, но у них хотя бы есть право бить тех, кто оказался еще более несчастным. Луч света пролило приветствие от полковника Макферсона и еще одного офицера из Семьдесят третьего, проходивших мимо, а еще больше — вид Мартина на месте встречи, которое можно было бы принять за притон на перекрестке где–нибудь в Алленском болоте, если бы не отсутствие дождя или грязи и не наличие трех видов диких попугаев на проваленной соломенной крыше. Ручные попугаи сидели в клетках или на подставках внутри. Мартин стоял рядом с траурным какаду, перевязывая укушенный палец носовым платком:

— Вы приобретаете свой опыт ужасной ценой, как я вижу, — заметил Стивен, наблюдая просачивающуюся сквозь ткань кровь.

— Не нужно было так быстро убирать руку. Я погладил бедную птичку.

Бедная птичка провела сухим черным языком по режущей кромке клюва и злобно посмотрела на Мартина, оценивая дистанцию. Еще один выпад ей бы практически удался.

— Пошли? — взглянул на часы Мартин. — Уже почти пора.

— Надо взять что–нибудь ради блага заведения, — заметил Стивен, присев рядом с кучей вещей, предназначенной для заходящих в город моряков: красивые яйца эму в темно–зеленую крапинку, каменные топоры аборигенов, копья у стены и плоский загнутый кусок дерева, похожий на неаккуратный диакритический знак, фута два в ширину.

— Эй, там, — позвал Стивен. — Эй, хозяева. Меня слышно?

Хозяин вышел, вытирая руки о фартук:

— Тут что, не было девушки обслужить вас, джентльмены? — воскликнул он. Когда друзья покачали головами, продолжил: — Наверху со своим солдатом, ставлю тысячу фунтов. Чем я могу услужить вашим высокоблагородиям?

— Что у вас есть, чтобы побольше и попрохладнее? — спросил Стивен.

— Что ж, мистер, вон большая и прохладная река Паррамата в парусиновом ведре на перекладине. А я как раз нацедил галлон собственного виски — напиток тонкий, каких не бывало. В это время дня эти двое, если их смешать как полагается, превратятся в достаточное количество прохладного напитка, который сравнится с лучшим шампанским.

— Тогда будьте так добры и дайте нам пинту одного и четверть пинты второго, — попросил Стивен. — Но прежде чем вы уйдете, пожалуйста, объясните мне, для чего нужно это деревянное приспособление, нечто среднее между скимитаром и серпом.

— Это, сэр, аборигенская… ну, наверное, стоит сказать игрушка. Они их используют только для развлечения. Берут за один конец и бросают, закрутив будто огненное колесо. Когда она пролетит ярдов пятьдесят, то поднимается, разворачивается и возвращается в руку. Был тут один старый абориген, показывавший фокус за стаканчик рома. Это его и погубило.

— Бросаете вдаль, а оно возвращается? — переспросил Мартин, которому нелегко было разобрать резкий мюнстерский акцент.

— Вам в это сложно поверить, сэр, я понимаю. Так оно и есть, если раньше не видели. Но задумайтесь, сэр, мы — антиподы. Вы стоите вверх ногами как муха на потолке, все мы тут вверх ногами стоим, а это много чуднее, чем черные лебеди или палки, которые прилетают обратно в руку.

Выпив виски, они пошли дальше. Мартин заметил:

— Он вполне прав. Во многих отношениях здесь все противоположно нашему миру. Хотелось бы сказать, как Аид и Земля, если бы не этот пронизывающий свет. Вы не находите постоянный звон кандалов, вечное присутствие оборванных, грязных, не знающих радости людей, которых мы должны считать преступниками, наводящим глубокую тоску?

— Нахожу. Если бы не перспектива выбраться в сельскую местность, я бы катался по обширной гавани на моем ялике или оставался бы на борту, классифицируя мои коллекции и внимательно изучая ваши. Но думаю, что еще больше меня печалит рьяная жестокость деспотов.

Они остановились, прежде чем перейти разбитую пыльную дорогу и пропустили две группы кандальных — одну вверх, другую вниз. Пока они стояли, на них налетела пьяная молодая женщина с распущенными волосами и голой грудью. Привлекательная женщина, невзирая на прыщавое лицо. «Они не видят что ли, куда прут, уроды кривоногие? Да чтоб у них все сгнило…», — ругалась она. Каторжники прошли, медики перешли улицу, а вслед им доносились ругательства грубее чем на форкастеле.

Некоторое время они шли молча, пока Мартин не показал: «Вот дом Полтона».

Дверь им открыл и поприветствовал сам Полтон — высокий, костлявый мужчина в маленьких, толстых очках в стальной оправе. Они ему, кажется, не подходили — иногда он смотрел через них, иногда — поверх. Очень часто он снимал очки и вытирал их носовым платком — нервный жест, один из многих. Он вообще оказался нервным человеком, но, как заметил Стивен, благоразумным и дружелюбным.

— Могу предложить вам чая, — спросил он после обычных вступительных слов. — Я обнаружил, что при такой иссушающей пыльной жаре горячий чай помогает лучше всего.

Они благодарно промычали, и женщина в годах принесла поднос.

— Как любезно с вашей стороны прийти, сэр, — поблагодарил Полтон, наливая Стивену чашку, — Мартин рассказал, что вы написали много книг.

— Только о медицине, сэр, и о некоторых аспектах естественной истории.

— Могу ли я спросить, сэр, сочиняете ли вы в море или дожидаетесь тишины и покоя сельского уединения?

— Я немало написал в море, но лишь когда погода приемлемо спокойная, чтобы чернила точно оставались в чернильнице. Обычно дожидаюсь схода на берег для работы над длинной, продуманной статьей или трактатом, тишины и покоя сельского уединения, вашими словами. Но, с другой стороны, не могу сказать, что корабельная суматоха мешает мне читать. Когда в моем фонаре хорошая чистая свеча, а в ушах — шарики из воска, я читаю с великим наслаждением. Уединение каюты, движение моей подвесной койки, отдаленные приказы и ответы, звуки корабля усиливают наслаждение.

— Я пробовал ваши восковые затычки, — заметил Мартин, — но они меня наполняют тревогой. Боюсь, что раздастся крик: «Тонем, тонем! Всё пропало, мы идем ко дну», а я не услышу.

— Ты всегда был полон страхов, Натаниэль, — ответил Полтон, сняв очки и тепло посмотрев на друга близоруким взглядом. — Помню, как я напугал тебя еще в детстве, убедив, что на самом деле я труп, в котором обитает серый волосатый призрак. Но представляю, сэр, — это уже Стивену, — что вы читаете книги о медицине, естественной истории, может всемирной истории. Вы же не читаете романы или пьесы.

— Сэр, я читаю романы с огромным упорством. На романы — на хорошие романы — я взираю как на очень ценную часть литературы. Они очень точно и детально передают нам знания о сердце и разуме, лучше, чем что–либо еще. В них есть исключительная глубина и широта, и мало ограничений. Если бы я не читал мадам де Лафайет или автора «Клариссы», этого экстраординарного достижения литературы, то был бы гораздо беднее, чем сейчас. Даже секундное размышление добавит в этот список много больше.

Мартин и Полтон сразу же добавили много больше. Полтон, до того бывший слегка застенчивым и нервным, пожал Стивену руку:

— Сэр, я ценю ваше суждение. Но когда вы говорили о «Клариссе», вам на ум не пришло имя Ричардсона?

— Не пришло. Я знаю, что на титульной странице стоит имя Сэмюэла Ричардсона. Но до «Клариссы Харлоу» я прочел «Грандисона», к которому прилагается низкий, алчный, постыдный, хнычущий протест против ирландских книготорговцев за нарушение авторских прав. Он написан ремесленником в истинно бухгалтерском духе. И поскольку нет сомнений, что он написан Ричардсоном, лично я не сомневаюсь в том, что восхитительно деликатную «Клариссу» написала другая рука. Автор письма не мог создать эту книгу. Ричардсон, как вы, разумеется, знаете, был хорошо знаком с другими издателями и книготорговцами тех лет. Я убежден в том, что кто–то из их иждивенцев, человек исключительной гениальности, написал книгу. Может, на Флит–стрит, может, в Маршалси.

Оба слушателя кивнули. Обоим приходилось обитать на Граб–стрит.

— В конце концов, — добавил Мартин, — государственные мужи не сами пишут свои речи.

После довольно мрачной паузы Полтон приказал принести еще чая. Пока они его пили, разговор шел о романе, процессе написания романа, живом, плодотворном, беглом пере и его внезапной необъяснимой стерильности:

— Я был уверен, когда последний раз приехал в Сидней, — поведал Полтон, — что смогу закончить четвертый том, как только вернусь в Вуло–Вуло, поскольку мы с кузеном по очереди надзираем за надзирателем, но проходили недели, а у меня не получалось ни слова, которое я бы не вымарывал следующим утром.

— Как я понимаю, сельская местность не подходит?

— Нет, сэр. Вовсе нет. Но я же начал прекрасную историю, когда был в Лондоне. Там меня отвлекали сотни мелочей и повседневных забот, я едва ли мог распоряжаться двумя часами в день до позднего вечера, когда от меня уже проку нет. Казалось, нигде больше сельские тишина и покой не достигнут таких высот, как в Новом Южном Уэльсе, отдаленном поселении в Новом Южном Уэльсе — без почты, без газет, без нежелательных посетителей.

— С Вуло–Вуло дела обстоят не так?

— Там действительно нет ни писем, ни газет, ни посетителей, но там нет и сельской местности. Ничего, о чем я мечтал, и, что думаю, представляет большинство людей. Никакой пасторали. Представьте поездку из Сиднея по серовато–коричневой равнине: бедная каменистая почва, заросшая грубой травой, густой кустарник, тут и там — навевающие тоску деревья. В жизни не думал, что дерево может быть уродливым, пока не увидел голубой эвкалипт. Другие не лучше: блеклые, кожистые, унылые листья, кора свисает полосами, будто от растительной проказы. Покидаете те поселения, что здесь есть, овечьи тропы, и дорога становится уже. Вы въезжаете в буш — серо–зеленая пыльная растительность, никогда не бывающая свежей и ярко–зеленой, прерываемая дочерна выжженными аборигенами участками. Еще надо отметить, что флора все время одинаковая. Деревья никогда не теряют листвы, но, кажется, и новой не отращивают. Вперед и вперед, мимо нескольких жалких лагун — москиты, там еще хуже. Наконец, вы поднимаетесь по склону сквозь низкие кусты, и перед вами открывается река, иногда — цельный поток, но чаще лужи, разбросанные по равнине. За ней — Вуло–Вуло, ничем не украшенный дом посреди дикой местности. Слева — лагерь для каторжников с домом надсмотрщика позади. Далеко в глубине можно разглядеть дом Уилкинса — единственного соседа в пределах досягаемости. Каторжники действительно расчистили дальний берег под посевы пшеницы, но это даже на поле не похоже — что–то вроде индустриального шрама. В любом случае, оно не сильно влияет на огромный, ровный простор бесцветной, монотонной, нечеловеческой первобытной пустоши перед тобой и по левую руку. У реки есть длинное местное название, я ее зову Стиксом.

— Печальный подход к сельскому уединению, — признал Стивен. — А Стикс навевает удручающие ассоциации.

— Заверяю вас, сэр, ничто не может быть более удручающим, нежели Вуло–Вуло. В Аиде не было треугольника для порки, как на площади Вуло–Вуло и у Уилкинса. Хотя пороть назначенных вам людей нельзя, но и мой кузен, и Уилкинс — магистраты и могут оказать эту услугу друг другу. В Аиде было хоть какое–то общество, пусть и поблекшее, какое–то общение. В Вуло–Вуло их нет. Надсмотрщик — грубый человек, его интересует, лишь как извлечь прибыль из земли, сколько акров буша нужно расчистить, сколько урожая бриг Стэнли отвезет в Сидней. Он требует, чтобы я не разговаривал с заключенными, если не отдаю им приказы. Хотя чернокожие, которых я иногда встречаю на нашем пляже или в русле, довольно вежливые — один мне подарил кусок охры, и они нередко мажут мне руки и лицо жиром, добываемым из мертвых рыб, который отгоняет москитов — себя они им обмазывают полностью, — наше общение ограничено несколькими дюжинами слов. Так что, как видите,общения у меня нет. Моя сельская жизнь чем–то похожа на одиночное заключение у Бентама. И хотя, несомненно, есть люди, способные довести роман до прекрасного, благозвучного конца и в одиночном заключении, я не из их числа. Хотя небесам известно, как же мне нужен конец.

— Вы нарисовали мрачную картину Новой Голландии, сэр. Разве здесь нет компенсации — птиц, зверей и цветов?

— Говорят, что мы живем в чрезвычайно неблагоприятной части страны, сэр. Дичи мало, да и ту потрепали браконьеры из банды беглых каторжников. Они как–то сумели подружиться с аборигенами, живущими к северу от нашего буша. Дичи мало… Мне, правда, рассказывали, что нашу дорогу переходили эму, но я их ни разу не видел. Также, будучи сильно близоруким, не видел я какаду и других попугаев, кроме как в виде смутных пятен. На самом деле, красоты природы меня минуют, а вот ее изъяны — нет. Я слушаю ужасные пронзительные крики птиц и чувствую бесчисленных москитов, отравляющих нашу жизнь особенно сильно после дождей.

— Что касается конца, — поинтересовался Мартин, — разве окончание так важно? Стерн неплохо без него обошелся. Часто неоконченная картина становится интереснее благодаря чистому холсту. Приходит на ум определение Бурвиля: роман — это произведение, в котором жизнь течет в изобилии, бурля без остановки. Можно сказать, что и без окончания, формального окончания. Есть как минимум один квартет у Моцарта, заканчивающийся без малейших церемоний — крайне приятный, когда к этому привыкнешь.

Стивен добавил свое слово:

— Есть еще один француз, чье имя я не могу припомнить, но который выразился еще точнее: «La bêtise consiste à vouloir conclure»{15}. Традиционное окончание, в котором добродетель вознаграждается, а распущенные нити связываются вместе, обычно — до обидного выхолощенное. Его банальность и лживость распространяются даже на предыдущие части, какими бы превосходными они не были. Многие книги стали бы лучше без последней главы или, по крайней мере, с кратким, хладнокровным, бесстрастным подведением итогов в конце.

— Вы и вправду так думаете? — спросил Полтон, переводя взгляд с одного собеседника на другого. — Я очень хочу вам поверить, особенно с учетом того, что повествование дошло до точки… Натаниэль, можно тебя попросить его прочитать? Если лучше действительно обойтись без барабанного боя, или если сможешь предложить наметки действительно удачного последнего абзаца, как же я буду счастлив! Я смогу покинуть это жестокое, пустынное, развращенное и развращающее место.

— Я бы с удовольствием почитал, — согласился Мартин. — Мне всегда нравились твои работы.

— Рукопись… ты же знаешь мои ужасные каракули, Натаниэль, ее сейчас переписывает набело правительственный клерк. У коррупции есть свои плюсы, хотя я громогласно выступаю против нее.

— Ему нельзя копировать, получается?

— Разумеется, не до такой степени, как он это делает для меня. Лучшее перо колонии, всегда пишет правительственные документы о пожаловании и аренде. Но пока моя рукопись не завершена, ни один договор не ляжет под печать. В прошлой жизни он был фальшивомонетчиком. Когда трезв, может сделать вам самую убедительную банкноту Банка Англии, насколько можно вообразить, если найдется подходящая бумага.

— Колония сильно коррумпирована?

— Помимо нынешнего губернатора и прибывших с ним офицеров, могу сказать, что в той или иной форме коррупция почти всеобщая. На нижних ярусах администрации, например, почти все клерки — ссыльные, обычно хорошо образованные люди. Пока вы достаточно осмотрительны, они для вас все что пожелаете сделают.

— Ага, — с некоторым удовлетворением произнес Стивен. — Я спрашиваю потому, что друзей некоторых наших моряков с «Сюрприза» выслали сюда. Я ходил на прием к секретарю по уголовным делам, чтобы сделать запрос, но очевидно, что он не собирался предоставлять мне информацию. Хотя капитан Обри с его гораздо большими полномочиями может заставить его это проделать, боюсь, что вмешательство может отразиться на заключенных.

— У такого типа, как Фиркинс — точно отразится. Простой и довольно безобидный способ — обратиться к одному из клерков, ведущих реестр. Пейнтер подойдет лучше всего — быстро соображает и умный. Он двух–трех пастухов и нескольких настоящих работников с ферм, пахарей, поставил на место других и назначил к нам. А это редкие птицы в обществе, состоящем в основном из более–менее грешных горожан, и высоко ценимые.

— Как найти к нему подход?

— Поскольку он на условном освобождении, это несложно. Сообщение, оставленное в гостинице Райли, приведет его в укромное место встречи. Наверное, мудрее вам не ходить лично: кругом полно осведомителей, а ваша стычка с Лоу очень сильно настроила против вас всех сторонников Кэмдена, это может иметь дурной эффект. Если у вас никого подходящего на борту нет — схожу сам.

— Вы очень добры, сэр, и правда очень добры, но, думаю, подходящий человек есть. Если ошибаюсь, могу снова навестить вас? Я бы хотел это сделать в любом случае, когда вам будет удобно.

* * *

— Одна из многих вещей, которые мне понравились в вашем друге, — поделился Стивен, вглядываясь в темные воды Сиднейской бухты, — так это то, что он не святее Папы Римского, ну или, по крайней мере, меня. Хотя он очевидно добродетельный человек, его не страшит умеренный грех. Вы видите, где место высадки? Попробую окликнуть. Эй, шлюпка! Эгегей! Покажитесь, псы паршивые!

— Если мы будем идти строго вниз, так близко к берегу как возможно, думаю, со временем туда придем. Но зря мы воспротивились предложению Полтона проводить нас с фонарем.

В теории это звучало хорошо, но ночь оказалась исключительно темной — ни звезд, ни намека на Луну, так что на практике шли они медленно, нерешительно и тревожно, пока не наткнулись на отряд веселых и довольно трезвых матросов с фрегата в увольнении, несших факелы.

— Вон же он, сэр, — закричали матросы, — прямо напротив верфи, вошел с последним приливом. Вы его разве не узнали, сэр? Доктор посудину не узнал!

Новость быстро распространилась, и голос вдали рассмеялся:

— Доктора так ужрались, что посудину нашу не узнали!

«Только подумать, что я не узнаю свой собственный корабль», — подумал Стивен, стоя на сходнях. И тут он с легкой нотой сожаления вспомнил, что «Сюрприз» уже не его собственный корабль. «Ну и что, ради всего святого? — продолжилась мысль. — Такие разновидности счастья нельзя сравнивать». Зайдя в каюту, он на секунду замер, моргая на свету.

Джек, сидя за столом с несколькими кучками бумаг, не выглядел особенно счастливым, но все же поднял голову и улыбнулся:

— Вот и ты, Стивен.

— Вид у тебя усталый и постаревший, дружище. Высунь язык. — Стивен осмотрел его и заключил: — Ты еще не оправился от полнокровия.

— Я страдаю от избытка кровожадных чиновников. Препятствия на каждом углу, чтоб им. Никто не знает, когда вернется губернатор Макквайр, и к великому несчастью, его заместитель служил под началом моего отца. Что бы я делал без Адамса — не знаю, но он может справиться лишь с мелким ремонтом и припасами. А мне нужно гораздо больше, причем с предельной быстротой, как сказано в моих приказах.

— На Яве Адамс чрезвычайно преуспел. С твоего позволения, я попрошу его подкупить кое–кого и для меня, но умеренно. Мы ходили в гости к другу Мартина, благодушному человеку, прожившему здесь некоторое время. Он меня заверил, что правительственные клерки все продажные. Сообщил он мне и имя того, к которому следует обратиться за новостями о Падине и людях из тех списков, которые я тебе дал. Мне кажется, что именно Адамсу стоит обратиться с таким предложением.

Адамс, с которым посоветовались на следующий день после завтрака, придерживался того же мнения:

— Со всей скромностью, не думаю, что на флоте есть кто–то более подходящий, чтобы по–дружески все уладить или взаимно согласовать, чем старые капитанские писари. Они повидали все цвета радуги, они не выпендриваются, и их не так легко обвести вокруг пальца. Сколько планируете дать за информацию о местонахождении этих людей, сэр? Мест назначения, как это прописано в правилах.

— В этом, мистер Адамс, вы меня буквально поставили в тупик. Иоганнес пойдет?

— Благослови вас Господь, да иоганнес идет здесь за четыре фунта. Нет. Исходя из того, что я видел, скажем, галлон рома или того, что эти бедняги зовут ромом, должен примерно соответствовать обычной цене. Мы же не хотим обрушить рынок, сверкая золотом.

— Уверен, вы правы, мистер Адамс. Но, с другой стороны, пожалуйста, будьте столь щедрыми, чтобы Пейнтер не терял времени, добывая информацию о Колмане. Он был санитаром, как я, кажется, уже говорил, и мне он особенно интересен.

— Очень хорошо, доктор. Сделаю что смогу. Могу повысить до двух галлонов, если предстоят большие проблемы, если, например, Пейнтеру придется обращаться к другим клеркам?

— Разумеется. Утопите его в роме, если понадобится. Но вначале я вас должен снабдить деньгами для этого, и парой золотых броудов{16} на случай нужды. Заверяю, мистер Адамс, на этот случай я не пожалею и полную шапку золотых.

На галфдеке доктор встретил Рида:

— О, дорогой мистер Рид, скажите мне — Бонден отбыл с капитаном?

— Нет, сэр. Он помогает Джемми–птичнику шить одежду для Сары. Позвать его?

— Не надо. Я хочу посмотреть, как они управляются.

Управлялись они неплохо. Бонден шил лучше всех на корабле, и с полным ртом булавок он вчерне подгонял нанковое платье, подходящее для губернаторского дома, на неподвижной, замершей Саре. В это время Джемми–птичник, превосходивший его в знании хороших манер и жизни, учил Эмили кланяться.

— Не обращайте внимания, — попросил Стивен, зайдя в их сумрачное укрытие, — продолжайте. Но, когда освободишься, Бонден, мне понадобится твоя помощь в капитанской кладовой.

— Так точно, сэр, — неразборчиво пробубнил Бонден. Девочки несмело и тревожно улыбнулись.

Капитанская кладовая отличалась набором столь обычных в море невозможных с точки зрения геометрии углов. В одном из них, охраняемое массивным окованным железом сундуком, принайтовленным к рым–болтам, хранилось осязаемое богатство Стивена — некоторый запас золота, еще больше серебра и энное количество банкнот Банка Англии. Последние лежали в маленьком сундучке — тоже окованном железом и с замками, но деревянном. Пока Стивен ждал Бондена, ему первый раз пришло в голову, что крысы, в бешенстве от отсутствия коки, могли прогрызть и этот ящик.

«Золото и серебро они пощадят, рискну предположить, — подумал он. — Но каким же простаком я окажусь, если открою внутренний ящик и обнаружу удобное гнездышко из мелко нагрызенной бумаги с розовыми сосунками в нем. Помнится, случилось такое в Баллинахинче, но то были всего лишь списки белья».

— Теперь, сэр, — попросил Бонден, — если сдвинетесь немного к корме, я его открою… нет сэр, к корме, пожалуйста.

Все оказалось в порядке. Крысы презрели сундук с сокровищами, и по удачному стечению обстоятельств, элегантные банкноты Банка Англии, единственные банкноты, которые, по мнению Стивена, выглядят хотя бы на два пенса, сохранили или приобрели первозданную хрусткость. Он их считал с определенным сладострастным ликованием (тень былой бедности), когда вниз спустился Оукс:

— Там вас на квартердеке ждет джентльмен, если позволите.

— Штатский или военный, мистер Оукс?

— А, всего лишь штатский, сэр.

Оказалось, что это с ответным визитом пришел мистер Полтон. Стивен привел его в каюту, послал за Мартином, и они сидели втроем, попивая мадеру, до тех пор, пока не вернулся Джек — усталый, в пыли и жаждущий пообедать. Он сразу же пригласил на обед Полтона:

— На флоте, сэр, мы придерживаемся странно немодного времени, но буду очень рад, если вы почтите нас.

— Пожалуйста, — добавил Стивен, — поскольку сегодня пятница, мы заготовили славный запас рыбы.

— Они пригласили этого потрепанного господина, — сообщил Киллик помощнику, — иди, скажи об этом коку.

Полтон занервничал — знай он флотские порядки, то никогда не пришел бы в подобное время: он совершенно не собирался навязываться.

Тем не менее, со временем угрызения совести ушли прочь, и они прекрасно пообедали. Из–за большого количества увольнений на берег других гостей не было. Так что они вполне свободно обсуждали музыку, обнаружив общую привязанность к струнным квартетам Гайдна, Моцарта и Диттерсдорфа{17}, а также Новый Южный Уэльс, который Полтон очевидно знал лучше остальных:

— Возможно, у этой земли великое будущее, — рассуждал он, — но настоящего у нее нет. Ничего помимо нищеты, преступности и коррупции. Может быть, здесь есть будущее для людей типа Макартура и тех бесконечно выносливых пионеров, которые способны пережить одиночество, засуху, потопы и в целом неплодородную почву. Но для большинства нынешних обитателей это безнадежная пустошь. Они ищут убежища в выпивке и в жестокости по отношению друг к другу. Пьют здесь больше, чем на Севен–Диалс, а что до порки…

Почувствовав, что он, похоже, слишком много говорит, Полтон умолк. Но во время смены блюд его расспросили о Вуло–Вуло, и он описал место с некоторыми подробностями:

— В настоящее время оно находится на краю свободных поселений вдоль берега на север. Нерасчищенная его часть показывает эту землю такой, какой ее увидел проклятый Первый флот. За Эдем ее, наверное, не примешь, но в определенном свете и у нее есть суровая красота. Места небезынтересные, и мне бы очень хотелось их вам показать, когда я вернусь назад в свою очередь в конце месяца. Хотя верхом дорога довольно долгая, поскольку приходится объезжать несколько лагун, морем здесь близко. Бриг, приходящий за нашей шерстью и зерном, тратит на это не больше трех–четырех часов при свежем юго–восточном ветре. Если позволите показать на карте здесь, у окна, то увидите, что подход к нашему причалу довольно легкий. Вот тут, отмеченный пирамидой из камней и флагштоком, находится пролив, через который приливы и отливы заходят в нашу лагуну. А вот устье ручья, бегущего в лагуну через овечьи пастбища. Среди овец часто видны кенгуру, и я думаю, что смогу показать вам водяного крота. Он считается очень занятным. Без сомнения, там есть бесчисленные неизвестные науке растения. Буду очень рад.

— Мне бы это очень понравилось, — ответил Джек, к которому в основном и были обращены эти слова, — если мы не выйдем в море до конца месяца, и корабль отпустит меня. Но даже если и нет, я уверен, что доктор и мистер Мартин с удовольствием туда отправятся. Они могут в любой момент взять один из катеров.

Как только компания допила кофе, пробили две склянки, и Джек извинился — он обязан отправиться на Паррамату с плотником отобрать кое–какой рангоут, но просит мистера Полтона не спешить. Стивену было очевидно, что Джек, невзирая на усталое и слегка желчное лицо, счел общество Полтона приемлемым.

После ухода капитана Полтон стал более открытым. Он стыдился, что не пригласил их на более раннее время, но, по его мнению, визит оказался бы не самым удачным. У кузена Мэтьюса множество добродетелей: хотя он суровый господин, но справедливый, никогда не наказывал каторжников по пустякам или из дурного нрава, как их сосед Уилкинс, и он в хороших отношениях с аборигенами, хотя те иногда воруют овец, а соседнее племя укрывает группу беглых каторжников. Но гостей он не принимает и не дозволяет в своем доме ничего кроме воды или очень слабого зеленого чая. У него множество добродетелей, повторил Полтон, но враги могут назвать его слегка косным и необщительным.

— Этот джентльмен женат? — поинтересовался Мартин.

— О, нет, — изумился Полтон.

— Рискну предположить, что на берегу вашей лагуны множество болотных птиц, — после непродолжительного молчания заметил Стивен.

— Уверен, что так, — согласился Полтон, вставая. — Часто вижу стаи взлетающих птиц, когда иду туда поиграть на скрипке, некоторые из них вполне могут быть болотными. Но теперь, с огромной благодарностью за прекрасный обед, я должен пожелать вам хорошего дня. И еще одно, — добавил он тихо, — на флоте принято давать на чай?

— Нет, нет, вовсе нет, — ответили оба, и, поскольку практически подошло время Стивену везти Сару и Эмили к миссис Макквайр, Мартин один проводил гостя.

В новых платьях девочки чувствовали себя довольно неловко и выглядели крайне угрюмо: неказистее, бедняжки, и даже чернее обычного, подумал Стивен.

— Мы отправимся к очень гостеприимной леди в дом губернатора. Она и добрая, и хорошая, — заверил он со слегка неестественной радостью в голосе.

Вчетвером они поднимались по холму почти в полной тишине. Стивен держал за руку Сару, Джемми–птичник — Эмили. К несчастью, им пришлось пройти мимо двух отрядов кандальных.

— Почему эти люди скованы? — спросила Сара, когда первый медленно прогремел цепями.

— Потому что они плохо себя вели, — объяснил Стивен.

Во втором отряде заключенный упал, и солдат его бил. Из–за специфичного статуса фрегата и необычной команды девочки ни разу не видели на борту «Сюрприза» порки, даже удара боцманской тростью или линьком. Они съежились и крепче схватились за руки взрослых, но ничего не сказали. Стивен надеялся, что экипажи (на них они уставились), лошади, прохожие (особенно красные мундиры) и здания отвлекут их, и показал на кенгуру на лужайке. Они согласились, но не улыбнулись и не стали на него смотреть.

Миссис Макквайр сразу же их приняла.

— Как я рада видеть вас, дорогие, — сказала она и расцеловала девочек, пока те кланялись. — Какие у вас прелестные платьица!

Слуга принес фруктовый сок и печенье. Стивен с облегчением заметил, что девочки постепенно расслаблялись. Они пили и ели. Поговорив с доктором Мэтьюрином о том, что есть надежда вскоре встретить корабль из Мадраса и о путешествии губернатора, миссис Макквайр повернулась к девочкам и рассказала им о приюте. Там много их сверстниц, они играют и бегают в парке с деревьями. Сара и Эмили выглядели вполне довольными. Согласились выпить еще сока и съесть печенья, поблагодарив ее «Спасибо, мэм». Сара поинтересовалась:

— А платья у них красивые?

— Не лучше твоего, — ответила миссис Макквайр. — Пойдемте со мной, я вам покажу.

Она провела их к конюшням, где уже ждал экипаж. Девочки выглядели вполне довольными, пока Стивен, стоя на подножке, не сказал:

— Джемми–птичник или я придем повидать вас завтра. А пока будьте хорошими девочками, благослови вас Господь.

— А мы че, не вернемся на посудину? — спросила Эмили. На ее лицо вернулось испуганное выражение.

— Не сегодня, подруги, вам нужно посмотреть на приют, — объяснил Джемми–птичник. Когда экипаж тронулся, обе девочки встали, смотря на него с тревогой, беспокойством и горем до тех пор, пока не завернули за угол.

Вниз шли в такой же тишине, как и вверх, только Джемми невольно воскликнул: «И это в такой земле, Господи спаси». На углу Стивен замер, задумался и предложил: «Джемми–птичник, вот тебе шиллинг. Иди этим путем пару сотен ярдов, там ты найдешь таверну, вполне приличное заведение, где можешь выпить».

Дальше он пошел один, медленно шагая, механически находя отличия в морских птицах над водой по левую руку и повторяя в высшей степени разумные причины своего поступка. Во время третьего повторения две фигуры пересекли дорогу, смеясь, и перед ним встали Дэвидж и Вест, одетые для увольнения на берег:

— А вот и доктор, — первым начал Вест, — кажется, мы вломились в ваши мысли.

— Вовсе нет. Скажите, капитан уже вернулся?

— Нет, еще нет, — ответили они хором. Дэвидж продолжил: — Но Адамс поднялся на борт как раз, когда мы отбывали, и он вас спрашивал.

И правда, Стивен и пяти минут не просидел в каюте, прежде чем в дверях показался Адамс:

— А вот и вы, сэр. Я выполнил ваше поручение. Прибыл от мистера Пейнтера меньше десяти минут назад. По пути встретил Джемми–птичника с лицом, залитым слезами. Надеюсь, доктор, ничего страшного не случилось?

— Мы отвезли девочек в приют.

— Что, в таком месте? Ну… — Адамс взял себя в руки, — уверен, вам лучше знать, сэр. Простите меня, пожалуйста. Значит, как я и говорил, я встретился с мистером Пейнтером по вашему указанию. Он оказался крайне любезным — немедленно нашел почти все текущие назначения, записи и сведения. Но боюсь, вам не понравится кое–что из того, что я доложу.

Он достал пометки, приколотые к кучкам бумаг, и разложил их на столе.

— Что до друзей Слейда, все довольно неплохо. Миссис Смайлс была назначена к человеку, отбывшему свой срок, их здесь называют эмансипистами. Он поселился на довольно неплохой земле около реки Хэксбюри, они поженились. Трое других на условном освобождении, работают на рыбацких лодках. Только один, Гарри Фел, сбежал к китобоям. Вот адреса остальных.

Он вручил Стивену аккуратный канцелярский лист, на котором имена и адреса были подчеркнуты красным, и продолжил:

— Что до списка Бондена, то, боюсь, здесь новости не столь хорошие. Двое не прибыли, умерев во время плавания. Один скончался здесь от естественных причин, один сбежал и то ли умер от голода в буше, то ли убит аборигенами, а двоих послали на остров Норфолк.

— Это где?

— Далеко в океане, по–моему, около тысячи миль. Исправительная колония, которая должна запугать местных каторжников. С ними так дурно обошлись, что они больше не в своем уме. Что до остальных, то некоторые все еще в назначенных слугах, некоторые — на условном. Вот документы. Но что до Колмана, сэр, то мне жаль сообщить, что дела его очень плохи. Он все время пытается сбежать. Последний раз вместе с тремя другими ирландцами. Один из них услышал, что если пройти достаточно далеко на север, то дойдешь до реки, не очень широкой и не очень глубокой, а на другом берегу ее — Китай, где люди добрые и можно найти «индийца», чтобы добраться домой. Их поймали аборигены полумертвыми от жажды и голода, и вернули за вознаграждение. Один из них умер от порки. Колман свою порцию пережил — дважды по двести кнутов, и его бы отправили в колонию, если бы не вмешательство доктора Редферна. Он сказал, что для него это значит смерть, так что его отправят в усадьбу на берегу Параматты вместе с полудюжиной других каторжников. Мистер Пейнтер рассказал, что это считается чуть лучше исправительной колонии, но не сильно, поскольку усадьба принадлежит мистеру Марсдену. Он священник, и его зовут «Отец Зверь» — так он любит пороть своих людей, особенно ирландских католиков. Мистер Пейнтер не думает, что Колман продержится хотя бы год.

— Где он сейчас?

— В больнице в Дауэс Пойнт, сэр, это на северном берегу бухты.

— Когда его отправят?

— О, да в любой момент в ближайшие недели. Клерки такими вещами занимаются как вздумается.

— Кто такой доктор Редферн?

— Что ж, сэр, наш доктор Редферн. Доктор Редферн из Нора. Но вы его не вспомните, сэр, будучи, если позволите, слишком молодым моряком. А вот капитан его должен помнить.

— Я знаю, что в Норе был мятеж в девяностом седьмом, вслед за беспорядками в Спитхеде.

— Да. Ну что ж, доктор Редферн сказал мятежникам собраться вместе, быть едиными. За это военный трибунал приговорил его к повешению. Но через какое–то время его отправили сюда, а сейчас полностью помиловали. Спасибо капитану Кингу. Я служил под его началом на «Ахиллесе». Здесь доктора любят — самая обширная практика в Сиднее — но особенно заключенные. Для них у него всегда найдется доброе слово, большую часть дня всегда проводит в больнице.

— Спасибо, мистер Адамс. Я вам очень признателен за все это беспокойство и уверен, что никто другой не смог бы добиться таких результатов. Это деликатные переговоры, одна фальшивая нота могла бы оказаться фатальной.

Адамс улыбнулся и поклонился, но не запротестовал, и Стивен продолжил:

— И я искренне рад за то, что здесь есть человек, подобный доктору Редферну. Вы когда–нибудь видели подобное место?

— Нет, сэр, не видел. И не ожидал увидеть раньше, чем в аду. А вот, сэр, мой отчет о тратах, а вот…

— Пожалуйста, не надо, мистер Адамс, и добавьте это, — Стивен передал иоганнес, — к тому, что могло остаться, и, если вы считаете это приемлемым, угостите Пейнтера и его более–менее респектабельных коллег лучшим обедом, который можно позволить в Сиднее. Такими союзниками пренебрегать нельзя.

Когда Мартин вернулся вечером на корабль, то нес сверток, содержавший надежду Джона Полтона если не на славу и богатство, то хотя бы на побег, на билет домой в мир, который он знал, в свободу плыть по волнам человеческого существования.

— Капитан вернулся?

— Нет. Он прислал мне сообщение, что заночует на Параматте. Спускайтесь и усаживайтесь, поужинаем вместе. В кают–компании никого. Не сомневаюсь, что это книга вашего друга.

— Ну, вот первые три тома. Я не должен их испачкать или помять страницы, если мне дорога жизнь. А вот четвертый, кроме последней главы. Бедняга, он так мучается по поводу окончания. Боюсь, что без некоторого воодушевления у него так ничего и не получится. Его кузен считает всю художественную литературу аморальной. И знаете, Мэтьюрин, этот самый кузен не вполне нормальный. Не только отвергает литературу за лживость, поскольку это скопище вранья, но еще и в кухне не дозволено держать перец и соль, дабы не будоражить ощущения. Бедный Джон вынужден уносить скрипку за пределы слышимости, прежде чем даже настроить её. Более того, кузен не дает ему денег — но это я уже сплетничаю. Он приглашает нас на обед в воскресенье, и предполагает, что мы сможем сыграть что–нибудь знакомое всем, например, квартет Моцарта ре–минор, о котором мы говорили. Приглашение это я принял не без неуверенности, поскольку мое исполнение, как мне известно, в лучшем случае посредственное.

— Вовсе нет, вовсе нет. Никто из нас не Тартини{18}. Чувство такта у вас хорошее, и если и есть недостаток, на чем не настаиваю, так это то, что вы можете иногда вступить на четверть тона выше. Но слух мой далек от идеала, камертон оказался бы бесконечно полезнее.

— Как я надеюсь, что книга хорошая, — сменил тему Мартин, тревожно взирая на роман. — Лживая рекомендация никогда не будет иметь силы искренней похвалы. Первая страница не вызвала у меня неприятия. Могу ли я ее вам прочесть?

— Пожалуйста.

«Брак связан со многими добродетелями, — произнес Эдмунд, — и одна, которую нечасто замечают холостяки, состоит в том, что он помогает мужчине убедиться: он вовсе не всеведущ и даже не непогрешим. Мужу для этого достаточно лишь пробормотать желание, которое столкнется с отрицанием, противодействием, противоречием или услышать слово «Но», за которым следует пауза, обычно очень короткая, пока выстраиваются причины не исполнять сие желание, оно превратно истолковывается наперекор его намерениям, его истинным стремлениям.

Это я очень часто слышала от вас, мистер Вернон, — ответила его жена. — Но разве не следует учитывать, что жена обычно менее образована, обычно беднее и всегда физически слабее мужа? Если она не будет заявлять о своем существовании, то ей грозит опасность быть полностью поглощенной мужем».

— Если он не возражает, — заметил Стивен, — я бы очень хотел почитать книгу, когда разум мой будет спокоен. Но, Мартин, он не спокоен. Вы знаете мое беспокойство о Падине.

— Конечно знаю и разделяю его. Вспомните, я был, когда он впервые поднялся на борт, бедняга, и он мне сразу понравился. Есть новости?

— Есть. Адамс ходил к человеку, о котором нам рассказал Джон Полтон, и вот его отчет.

Стивен протянул бумагу. Она походила на бухгалтерские счета, с числами, переносимыми из колонки в колонку, но числа эти обозначали удары кнутом, дни одиночного заключения в карцере, вес кандалов и продолжительность их ношения.

— Боже мой, — изумился Мартин, полностью осознав их значение, — двести плетей… это совершенно бесчеловечно.

— Эта земля совершенно бесчеловечна. Общественный договор здесь уничтожен. Урон, который она наносит всем, не считая святых, подсчету не поддается, — ответил Стивен, — Но скоро его назначат к любящему порку священнику, которого я повстречал в губернаторском доме. Клерк, старый опытный тип на условно–досрочном, говорит, что Падин не выдержит и года такого режима. Мне кажется, мистер Полтон рассказывал нам, что клерки могут менять назначения, что Пейнтер лично отправил в Вуло–Вуло ценных сельских работников вместо невежественных горожан, очевидно за приношение.

— У меня тоже сложилось такое впечатление.

— Информация вполне подтвердилась. Пейнтер оказался услужливым, быстрым и дельным. Так что я искренне прошу вас сходить завтра к Полтону, аккуратно рассказать ему о деле Падина и спросить, во–первых, действительно ли Пейнтер может поменять назначение, а во–вторых, согласится ли он, как твой друг, взять Падина в Вуло–Вуло, когда вернется туда в свою смену.

— Разумеется. Отправлюсь прямо ко времени, когда он скорее всего встанет. Собираетесь повидать Падина?

— Обдумываю этот вопрос. Желание говорит: «да, разумеется». Осторожность — «нет», из страха срыва с его стороны, из страха привлечь внимание к тому, что должно пройти незаметно. Но осторожность, как я знаю, временами брюзгливая старуха. Я все еще не решил.

В нерешительности Стивен провел большую часть ночи, то читая роман Полтона, то размышляя о самых целесообразных действиях. Так что, когда на палубе поднялась какая–то суматоха, Стивен все еще наблюдал, как пламя свечи ползет вниз: потасовка, топот ног, голоса и наконец отчетливый крик мистера Балкли далеко впереди: «Слезайте оттуда, чертовы задницы».

Но на корабле в порту, ввиду замены стоячего такелажа, множества ремонтных работ и бедлама на палубах требования к внешнему виду и дисциплине были ослаблены. Так что подобный шум не потревожил Стивена. Он продолжал наблюдать пламя, пока оно не погасло. Наконец–то сон, едва нарушаемый склянками.

— Доброе утро, Том, — поздоровался он, выходя из своей каюты.

— Доброе утро, доктор, — поприветствовал его Пуллингс, единственный человек за столом. — Слышали шум во время ночной вахты?

— Довольно отчетливо. Надеюсь, что бескровная шалость?

— Только Божьей милостью. Это ваши девочки: где–то в три склянки прибежали на борт и перепугали якорную вахту. Они звали Джемми–птичника, но тот был мертвецки пьян, так что они взлетели на фор–марс. Когда Оукс и остальные вахтенные попытались их поймать, они швырнули вниз мушкель, едва его не прикончив, и швырялись всем, до чего могли дотянуться. При этом продолжали реветь, что не покинут корабль.

— Слышал, как боцман обзывает их чертовыми задницами, но мне в голову не пришло, что он может иметь в виду Сару и Эмили.

— Они сорвали белые платья и панталоны, а потом залезли на салинг. Темной ночью их там не видно, потому что они такие черные. Там они и сидят, будто котята, которые залезли на дерево и не знают, как спуститься. Мы натянули защитные сетки, чтобы поймать, если они упадут.

Стивен это все переварил, выпил положенный как члену кают–компании кофе (даже близко не похожий на тот, что варит Киллик) и спросил:

— Мистер Мартин сошел на берег?

— Да. Кажется, он ушел очень рано. Дэвидж слышал, как он просил горячей воды, как только рассвело.

— Стюард, — попросил Стивен, — принеси, пожалуйста, еще тостов. Свежий хлеб — это прелесть, не находите?

— О боже, да. После пяти месяцев на сухарях ел бы и ел. Но, доктор, что с вашими девочками?

— А что, собственно, с ними? Подай, пожалуйста, мармелад.

— Ну, поскольку Джемми–птичник все еще нетвердо стоит на ногах, да и в лучшие времена он далеко не лихой марсовый, не стоит ли Бондену вскарабкаться на салинг? В таких делах с ним мало кто сравнится, да и его они хорошо знают.

— Что до этого, жажда и голод приведут их вниз. Я уж точно не собираюсь карабкаться, дрожа на ветру, как во времена юности, только чтобы увидеть, как котенок сам мчится вниз, когда я наконец–то оказался на расстоянии вытянутой руки. Пускай никто на них не обращает внимания и не смотрит наверх.

В данном случае их вниз согнали не голод и жажда, но другая растущая потребность. Хотя в начале утренней вахты они часто кричали, что не спустятся, что останутся на корабле навсегда, и что девочки в приюте — свора страшных швабр, но вскоре замолкли. Их очень строго приучили к чистоте на борту, затронуто было их развитое чувство священного и даже табу. Так что с полной искренностью Эмили крикнула:

— Эй, на палубе. Я хочу на нос. Салли тоже. Мы ждать не можем.

Команда уставилась на Стивена, и тот ответил:

— Тогда спускайтесь. А как сходите на нос — отправляйтесь прямо в свои койки. Мы вас не высадим на берег.

Вскоре вернулся Мартин. Поскольку вся кормовая часть корабля кипела работой, Стивен предложил пройтись до Дауэс Пойнт и посмотреть на больницу.

— Джона я застал дома, — начал рассказ Мартин, как только они оказались на верфи, — и изложил ему вопрос — открыто и, думаю, честно. Я рассказал, что Падин был твоим помощником в лазарете, что из–за очень острой боли его лечили лауданумом, что по беспечности он получил доступ к бутылке с ним и без каких–то моральных извращений, принимая большие дозы, стал опиумным наркоманом. Когда вы ходили на Балтику, точнее, когда корабль возвращался обратно, он оказался лишен своих запасов, и, не сумев объясниться из–за дефектов речи и рудиментарного английского, ограбил шотландского аптекаря. За это его приговорили к смерти, замененной по настоянию капитана Обри каторгой. Я добавил, что всегда считал его хорошим и необычайно мягким человеком, очень преданным вам. И объяснил, что он, как ирландский католик, скорее всего жестоко пострадает в руках Марсдена. Джон внимательно выслушал и решительно согласился с моим последним утверждением. Потом я задал другие ваши вопросы. Что до смены назначения, то, по его словам, это вопрос полгинеи в нужном месте, и со своей стороны он более чем готов сделать жизнь Падина менее кошмарной. Но беднягу постоянно наказывали за побеги, отметил он, и просит узнать — понимает ли доктор Мэтьюрин, что если Падин уйдет, положение Джона на следующий год станет невыносимым?

— На следующий год?

— Да. В текущем состоянии Джон не может позволить себе сесть на корабль и отвезти рукопись лично в Лондон. Он вынужден послать ее. Поскольку плавание занимает четыре–пять месяцев в одну сторону, и ему все еще нужно закончить книгу, а издателю нужно время, чтобы ее прочитать и обсудить условия с представляющим Джона другом, год кажется вполне умеренным сроком. Так что он спрашивает, гарантируете ли вы, что Падин не сбежит за это время.

Стивен размышлял на протяжении сотни ярдов, иногда разглядывая потрепанное, позорное здание на мысу, хотя разум его не отвлекался от поиска смыслов за словами Полтона и их интерпретации Мартином. В Новом Южном Уэльсе почти всегда говорили «ушел», имея в виду «сбежал». Но когда дело заключается в полутонах и нюансах, когда нужно достичь молчаливого соглашения, глупо требовать точных определений.

— Нет, — заключил Стивен, остановившись у ворот больницы, — я не могу гарантировать, что Падин не сбежит. Не больше, чем могу гарантировать то, что не подует ветер. Но я передам мистеру Полтону стоимость проезда домой, что, считаю, компенсирует возможность побега. И предложу… как же это сказать… некую признательность, наверное, подарок, благодарность, если он посвятит свою книгу, которая больше похожа на исследование о положении женщины в идеальном мире и на обсуждение приемлемого в данное время соглашения между полами, чем на роман или историю в привычном понимании, если он посвятит свою книгу Лавуазье, бывшему добрым ко мне во времена моей юности. Диана и я очень привязаны к его вдове, и я уверен, это ее очень порадует. Мартин, вы понимаете текущее состояние таких вопросов гораздо лучше меня, будучи ближе к миру писателей, так что прошу вас дать совет о способе такого признания, с учетом того, что не один я желаю почтить память Лавуазье. Смогу собрать средства минимум с дюжины членов Королевского общества.

Ворота больницы открылись, и из них на коренастой верховой лошади выехал одетый в черное мужчина в докторском парике. Стивена, одетого в мундир, он одарил резким взглядом, осадил лошадь, но потом ускакал.

— Предполагаю, это доктор Редферн, — заметил Стивен. Его разум столь заняли соображения за и против нанесения доктору визита, что он едва ли расслышал наблюдения Мартина по поводу рынка посвящений, за исключением неохотно названной суммы.

— Вы не очень–то щедры к своему другу или памяти Лавуазье. Но так получилось, что сумма такого порядка есть при мне, в банкнотах Банка Англии. Это гораздо лучше, чем вексель далекого банка. Могу ли я еще злоупотребить вашей добротой и попросить сделать это предложение вашему другу? Вы почувствуете любые недоговоренности, первые признаки нежелания или оскорбления раньше меня, и вы не примете формальное за настоящее. Давайте вернемся на корабль, и я положу банкноты в конверт, чтобы вы их могли взять с собой. Мне все равно надо возвращаться, чтобы побриться и надеть ботинки с пряжками для дома губернатора. Я вам рассказывал, что эти проклятые создания сбежали из приюта и во время ночной вахты вернулись на «Сюрприз», заявляя, что больше никогда его не покинут?

— Благие небеса, нет! Вы их собираетесь отправить обратно?

— Нет. С моей стороны это оказалось разумным, мудрым и совершенно ошибочным действием, на которое в какой–то степени повлияло уважение к миссис Макквайр. Я должен идти и с наилучшим выражением лица извиниться, раз она была так добра.

— Против чего девочки возражали?

— Против всего, но особенно против того, что некоторые другие дети черные.

Хотя землистое лицо Стивена практически порозовело от бритья, а парик был напудрен, ее превосходительства не оказалось дома. Мэтьюрин был готов к разговору с извинениями, объяснениями, благодарностями. А теперь, чувствуя себя не в своей тарелке, он шел по дороге, лишь слегка воодушевленный зрелищем неизвестного ему какаду. Тот сидел на эвкалипте, подняв хохолок как самый обыкновенный удод. «Удастся ли мне когда–нибудь вырваться из этой ямы беззакония и попутешествовать внутрь материка с охотничьим ружьем и ящиком для коллекций?» — спросил он у кенгуру. Вскоре за домом губернатора снова появились не радующие взгляд толпы каторжников и солдат, лишь самую малость разбавленные «сюрпризовцами» в увольнении. Стивен медленно пробрался сквозь них до гостиницы Райли и попросил там разбавленного виски. Принес его сам хозяин. Увидев Стивена, он воскликнул:

— Что ж, ваша честь, это снова вы и самого вам хорошего дня! Как хорошо вы сегодня выглядите.

— Скажите, мистер Райли, есть ли в этом городе хоть один честный лошадник? Ну или хотя бы тот, который достоин чистилища, а не ада? Видел место под названием «Братья Уилкинс», там есть несколько животных, но по мне они не смотрятся хорошо.

— Разумеется, они же пурпурные верблюды, сэр.

— Что? Они на мой взгляд вполне похожи на лошадей, хотя, признаю, что это жалкие клячи.

— Я имею в виду братьев Уилкинс. Понимаю, ваша честь не по уголовной линии?

— Господи, нет. Я хирург с вон того фрегата.

— Прекрасный корабль, уверен в этом. В колонии «пурпурными верблюдами» мы зовем мелких неумелых карманников, ничтожеств, которых выслали за взлом ящика для пожертвований или ограбление слепого. Подозреваю, вы хотели нанять лошадей?

— Мы тут где–то на месяц, так что купить, а потом продать могло бы быть легче.

— Гораздо легче, если кобыла всегда у вас под рукой и привыкла к вам.

— Почему кобыла?

— Потому что у меня за углом три прекрасных кобылы, любая из них до конца месяца будет уносить вас на пятьдесят ирландских миль в день.

Все трое свои лучшие годы уже прожили, но Стивен все же выбрал себе покусанную блохами сивую с приятной мордой и комфортной походкой — таким шагом она скорее всего и движется в дальней дороге. Для Мартина он выбрал лошадь постарше, но очень спокойную — преподобный не ахти какой наездник.

На сивой кобыле он поехал в сторону Параматты, но едва оставил позади дома, бараки и хижины, как повстречал Джека Обри и плотника. Стивен вернулся с ними и узнал, что их путешествие едва ли можно назвать успешным. Рангоут есть, как и хорошая древесина, рассказал плотник, но они являются правительственной собственностью, разрешения нужно получать в нескольких источниках, и мистер Дженкс, чье согласие необходимо получить в первую очередь, недоступен.

— Препятствия на каждом долбаном шагу, — пожаловался Джек. — Как же я ненавижу чиновников.

Но лицо его прояснилось, когда Стивен рассказал о побеге девочек и спросил, не мешают ли они ему на борту.

— Ни за что в жизни. Мне вполне нравится наблюдать, как они резвятся. Они гораздо лучше вомбатов. Последний раз, когда мы сюда заходили, ты купил вомбата, помнишь же, и он съел мою шляпу. Это было на «Леопарде». Господи, старый ужасный «Леопард», как же он рыскал!

Джек рассмеялся от воспоминаний, но Стивен заметил, что его друг не тот, что прежде: скрывает обиду и выглядит желтоватым, нездоровым.

Когда они расстались, чтобы отвести лошадей в разные конюшни, Джек поделился:

— Разумеется, это потрясающе, что губернатор и его заместитель отсутствуют в одно и то же время. А добиться толку от полковника Макферсона я не могу. Как бы мне хотелось узнать, когда вернется Макквайр.

— Собираюсь нанести миссис Макквайр еще один визит завтра, может, она мне скажет, — пообещал Стивен.

Наутро Мэтьюрин снова оказался аккуратным. На этот раз лицо его было не только выбрито, но и выражало необычное удовлетворение или даже сдержанную надежду. Дело в том, что Мартин вернулся с чрезвычайно удовлетворительным докладом о своей беседе. Джон Полтон полностью поддержал оба предложения. Он крайне растроган тем, что доктор Мэтьюрин считает его книгу достойной быть посвященной месье де Лавуазье, о смерти которого он тоже сожалеет. Он будет рад Падину и даст ему какую–нибудь спокойную работу, например, присматривать за ягнятами. Он также послал благодарную записку, в постскриптуме которой напоминал Стивену о запланированной на воскресенье встрече, которую ждал с искренним удовольствием. Более того, через три четверти часа после схода на берег Адамс вернулся с сообщением, что смена назначения удалась. В этом никаких трудностей нет. Любые другие запросы джентльмена будут приняты с должным вниманием.

Стивен поприветствовал привратника и отдавшего честь часового (доктор на этот раз был в парадном мундире) и пошел подорожке. За кенгуру он увидел выходящего доктора Редферна. На должной дистанции он снял шляпу:

— Доктор Редферн, если не ошибаюсь? Меня зовут Мэтьюрин, хирург «Сюрприза».

— Как поживаете, сэр? — ответил Редферн, его суровое лицо расцвело улыбкой, когда он снял шляпу в ответ. — Имя мне знакомо по вашим трудам, и я очень рад вас повстречать. Могу ли чем–то помочь в этом отдаленном уголке мира? Я неплохо знаком с местными порядками и болезнями.

— Дорогой коллега, вы очень добры, и действительно можете сделать мне одолжение. Я бы очень хотел повидать своего бывшего санитара, Патрика Колмана. Его сюда выслали, сейчас он, видимо, в вашей больнице. Если оставите распоряжение привратнику, чтобы меня пропустили, буду очень благодарен.

— Ирландец, со сложной дисфонией и плохим знанием английского, уходил?

— Он самый.

— Если пройдете со мной, я вас лично провожу. Сам направляюсь туда. Но, несомненно, вы шли в губернаторский дом?

— Мне нужно нанести визит ее превосходительству.

— Боюсь, что это тщетная попытка. Я только что ее осмотрел, ей нужно оставаться в постели еще несколько дней.

Они ушли вместе. Доктора Редферна приветствовали на каждом шагу. Они почти непрерывно разговаривали. Однажды Стивен спросил: «Ваши замечания о печени крайне интересные. Мне вовсе не нравится ее состояние у капитана, так что буду рад вашему мнению». Следующий раз он поинтересовался о другом:

— Еще один из кораблей дымится. Это окуривание против вредителей или болезней?

— Жгут серу, чтобы выгнать спрятавшихся каторжников или уморить их до смерти. Многие бедняги пытаются так убраться прочь. Каждый уходящий корабль окуривают, а шлюпки досматривает отряд у мыса Саут–Хэд.

Но большую часть времени они обсуждали такие вещи как сшивание артерий тонкими нитями, достижения Абернети{19} и «Записки Королевского общества».

По мере приближения к Доуэс–Пойнт веселость Редферна поубавилась:

— Мне стыдно показывать больницу во всей ее неприкрытой убогости. К счастью, губернатор и миссис Макквайр взялись за новое здание.

Когда они зашли внутрь, доктор продолжил:

— Колман в маленькой палате справа. Спина его заживает, но наблюдается упадок духа и полный отказ от пищи. Это меня тревожит. Надеюсь, ваш визит его утешит.

— Вы не знаете, есть ли в палате другие ирландцы?

— Сейчас нет. Двоих мы потеряли неделю назад, с тех пор общества у него почти нет. Его дисфония усиливается в английском, пусть он и слабо им владеет.

— Разумеется. В удачные дни он свободно говорит по–ирландски и поет без запинок.

— Я так понял, вы говорите на этом языке?

— Посредственно. Детские воспоминания, не более. Но он меня понимает.

— Оставлю вас вдвоем, пока вместе с помощниками буду осматривать других пациентов. Надеюсь, вы не почувствуете никакого стеснения.

В холле собрался народ. Они зашли внутрь, Редферн — в сопровождении ассистента и двух медсестер. Падин лежал справа, в конце ряда довольно свободно расставленных коек, рядом с окном. Он спал лежа на животе, и даже не пошевелился, когда Редферн снял укрывавшую его простыню.

— Как видите, — заметил Редферн, — кожа заживает. Воспаление слабое, кости почти уже прикрыты. Предыдущие порки выдубили ее. Лечим теплыми губками и ланолином. Мистер Герольд, — обратился он к ассистенту, — оставим Колмана на минуту и осмотрим ампутации.

Вовсе не наполовину освежеванная спина поразила Стивена — как и любой флотский хирург, он повидал результаты множества порок, хотя и не в таких чудовищных масштабах, а чудовищное истощение. Падин раньше был славным здоровым парнем, весившим стоунов тринадцать–четырнадцать. Теперь же под сеткой шрамов выпирали ребра, и он едва ли тянул стоунов на восемь. Лицо Падина было повернуто к нему — глаза закрытые, голова как череп.

Стивен положил строгую, властную руку врача на его спину и тихо прошептал ему в ухо:

— Не суетись. Господь и дева Мария с тобой, Падин.

— Да пребудут с вами Господь, дева Мария и святой Патрик, доктор, — последовал медленный, почти сонный ответ. Глаз открылся, исключительно мягкая улыбка озарила исхудавшее лицо. — Я знал, что вы придете.

Падин сжал руку Стивена.

— Тише, Падин. — Стивен дождался, пока прекратится конвульсивное дрожание и продолжил. — Слушай, дорогой Падин. Никому ничего не говори. Ничего. Но ты отправишься в место, где к тебе будут относиться по–доброму. Там я снова тебя увижу. Снова навещу. До того ты должен есть все, что сможешь, ты меня слышишь, Падин? Господь с тобой, Господь и дева Мария.

Стивен ушел, растроганный сильнее, чем он считал для себя возможным. Даже возвращаясь на корабль после исключительно интересной беседы с доктором Редферном, он понял, что разум его далеко не столь холоден и спокоен, как хотелось бы. Лорикет (или что–то, что он принял за лорикета), вспорхнувший с группы банксий, отвлек его на мгновение. То же сделали и звуки музыки из кормовой каюты — их он услышал задолго до того, как прошел по сходням.

Оказалось, что Джек и Мартин репетировали некоторые пассажи из квартета ре–минор. Стивен заметил, что альт звучал мягче обычного, и тут же вспомнил о приглашении на обед к Джону Полтону. К счастью, он был уже одет подобающе.

— Только что видел Падина в больнице, — рассказал он, и в ответ на расспросы добавил. — Он в очень хороших руках. Доктор Редферн достойный человек. Он очень много рассказал мне о местных болезнях, причиной которых, кажется, в основном является пыль. И о настроениях каторжников. Несмотря на все свои грехи, они всегда добрые и заботливые по отношению к выпоротым товарищам, и облегчают их страдания, как только могут.

— Помню, когда в юности меня разжаловали в матросы, — поведал Джек, — то, когда кто–то получал дюжину плетей, его товарищи по столу неизбежно были очень добры — грог, оливковое масло для спины, все, что могли придумать.

— Доктор Редферн также подсказал направление для нашего предполагаемого путешествия, — рассказал Стивен, забирая виолончель, — и пришлет мне письма для некоторых уважаемых или хотя бы разумных поселенцев.

— Ты еще до тропика Козерога упоминал о путешествии, — ответил Джек, — но я позабыл, что именно ты имел в виду.

— Поскольку корабль пробудет здесь еще с месяц, я подумал, что, с твоего разрешения, мы можем недели на две отправиться вглубь суши к Голубым горам и обратно южным берегом к Ботани–Бэй. Поднимемся на борт, чтобы узнать, не нужны ли наши услуги, и съездим на север мимо поселения Полтона, пока корабль не приготовится к отплытию.

— Полностью согласен, — заверил Джек. — Надеюсь, что вы найдете феникса на гнезде.

Глава десятая

— Кажется, будто мы уже целую вечность живем словно бродячие лудильщики, — заметил Стивен, — и, должен признаться, мне это прекрасно подходит. Никаких надоедливых склянок, никакой заботы о завтрашнем дне, никакой зависимости от других или Провидения.

— Так долго, что мне почти начала нравиться эта бесплодная земля, — ответил Мартин, окидывая взглядом равнину, покрытую (если вообще можно было так сказать) тонкой спутанной травой и низкими кустарниками. То здесь, то там возвышались эвкалипты разных видов. В целом, несмотря на участки открытого песчаника, господствовал бледный серо–зеленый цвет. Было жарко, сухо и залито солнечным светом. Равнина на первый взгляд казалась совершенно пустынной, но далеко к юго–востоку острый взгляд, а еще лучше — маленькая подзорная труба — могли различить группу крупных кенгуру, а среди далеких высоких деревьев летали стаи белых какаду.

— Говорю неблагодарно, — продолжил Мартин, — поскольку эта земля не только прекрасно меня кормит — какие перепела, какие ребрышки! — но это еще и сокровищница для натуралиста. Лишь небесам известно, сколько неизвестных растений везет этот достойный осел, не говоря уж о птичьих шкурах. Я только имел в виду, что здесь не хватает диких романтических пейзажей и вообще, чего угодно, что делает сельскую местность достойной внимания помимо флоры и фауны.

— Блаксленд{20} заверил, что дальше в Голубых горах есть дикие романтические пейзажи, — ответил Стивен. Некоторое время они не отрываясь жевали: обедали они печеным вомбатом (вся их еда неизбежно была печеной или жареной), который на вкус напоминал нежную ягнятину.

— Вон они скачут! А за ними динго.

Кенгуру, двигаясь с огромной скоростью, скрылись в низине в полумиле от них, а динго, очевидно полагавшиеся на внезапность, прекратили безнадежную погоню.

— Ну, можете называть эту землю бесплодной, — продолжил Стивен, посмотрев на запад и на восток, — помню, Бэнкс мне рассказывал: когда они впервые увидели Новую Голландию и прошли вдоль берега, земля наводила на мысли о тощей корове, у которой выпирают тазовые кости. Вы же отлично знаете, как я уважаю и ценю сэра Джозефа, и я крайне уважаю капитана Кука, этого неустрашимого моряка–ученого. Но что заставило их рекомендовать эту часть света правительству в качестве колонии, сказать не могу. Кук вырос на ферме, Бэнкс — землевладелец. Оба — способные люди, оба видели огромные местные пустоши. Какая безрассудная страсть, какое желание…

Он замолк, и Мартин предположил:

— Может быть, она выглядела более многообещающей после стольких тысяч миль в море.

Помолчав, Стивен обратился к их кочевой жизни:

— Что за прекрасное время! Лица наши, простите меня, Мартин, уже приобрели что–то вроде обычного для Нового Южного Уэльса цвета необожжённого кирпича. Думаю, мы уже увидели все, что заметили наши предшественники… кроме утконоса.

— Эму! Ехидна! — воскликнул Мартин.

— Блаксленд уверял, что ее не найти в этих краях, но они нередки в речушках ближе к побережью. Сам он ехидну никогда не видел и на деле знает не больше моего. Странно, что такое примечательное животное так малоизвестно в Европе. Я только видел чучело у Бэнкса, вскрыть его невозможно, и читал поверхностную статью Хоума в «Записках» вместе с описанием Шоу, но оба вживую его не видели. Очень может быть, что следующая — и, к сожалению, последняя — река предоставит нам экземпляр.

— Как добр был мистер Блаксленд, и какой роскошный обед он устроил, — заметил Мартин. — Я знаю, что говорю, как человек, делающий идола из своего брюха, но верховая езда и поиск образцов после стольких месяцев в море разжигает великанский аппетит.

— Так и было, — согласился Стивен. — Не могу даже сказать, что бы мы делали без него. Здесь не те края, в которых можно позволить себе заблудиться. Проплутав день в самой паршивой разновидности местных зарослей, мы бы смиренно поехали домой, если бы вообще выжили.

Мистер Блаксленд, их товарищ по Королевскому обществу, имевший обширные владения вглубь материка от Сиднея, оказал им сердечный приём и предупредил об опасности заблудиться. К югу, прямо за его владениями, протянулись обширные заросли, где листва смыкается над головой, где легко утратить чувство направления, а высохшая земля усеяна костями беглых каторжников. Он одолжил им осла, а также Бена, угрюмого бородатого аборигена средних лет, который показал им сотню полезных растений, подводил на расстояние выстрела к ужину, словно эта равнина, безликая и пустынная, была размечена указателями, направлял к малочисленным и почти незаметным их взгляду местам обитания диких зверей, разжигал костёр, а временами, когда они караулили какую–нибудь ночную змею, ящерицу, опоссума, коалу или вомбата, он строил для них шалаши из огромных кусков коры, свисавшей с камедных деревьев, или валявшейся под ногами.

Бен по неизвестным причинам был очень привязан к мистеру Блаксленду, но не к Стивену или Мартину, и его нередко раздражала их тупость. От преступников он набрался кое–какого ньюгейтского английского, и когда они засматривались на то, что казалось им нетронутым участком суглинка или жухлой травой, он высказывался: «Идиоты не мочь видеть дорога. Слепые безглазые пидоры».

— Безусловно, — продолжил Стивен, возвращаясь к Блаксленду, — то был прекрасный обед. Но из всех обедов, съеденных в ходе нашего путешествия, я больше всего наслаждался тем, что был дан еще до нашего отбытия. По–моему, для того, чтобы обед оказался успешнее обычного, хозяин должен быть бодрее обычного. У мистера Полтона было столь славное настроение, какое только можно представить. А как прекрасно мы музицировали! Он и Обри уносились прочь, будто сочиняли музыку по взаимному согласию. Приятно было слушать.

Стивен улыбнулся воспоминаниям и добавил:

— У вас сложилось впечатление, не правда ли, что он был рад ничего не знать о хитрости с Падином?

— Более чем. На ухо он мне шепнул, что если все сделать аккуратно, то можно создать впечатление, будто Падин сбежал к друзьям в буш жить там с аборигенами.

— Бальзам на душу, — поддержал Стивен. — Говоря об аборигенах, мне в голову пришло, что некоторые наши трудности в общении с ним, — Мэтьюрин кивнул в сторону Бена, сидевшего поодаль спиной к ним, — помимо языка состоят в том, что он и его народ не имеют представления о собственности. Разумеется, у каждого племени есть свои границы, но внутри этой территории всё общее. С учетом того, что у них нет ни стад, ни полей, а, добывая пропитание, они все время бродят по округе, любое имущество помимо копий и бумерангов станет бесполезной ношей. Для нас собственность, реальная или символическая — это фундаментальная ценность. Ее отсутствие почитается за несчастье, ее наличие — за счастье. Язык наших разумов совершенно различный.

— Заткнись. Садись на лошадь, — произнес Бен.

Они оседлали терпеливых старых кобыл. Бен и не подумал помочь с подпругой и пряжками. Он стал проводником и защитником придурков только ради Блаксленда, но он им никоим образом не слуга. По правде, в его мире не было отношений хозяина и слуги, а ничего из того, что ему могли дать путешественники, он не желал. Сев на лошадей, они не спеша направились к последней реке.

Последняя река не дала им ни воды, ни утконосов; ее они перешли, не замочив ног. Но гладкая равнина уже несколько часов плавно понижалась. Деревьев стало больше, растительность — богаче. Пейзаж без особого преувеличения стал походить на парк — унылый и неухоженный парк. Но не без радостных событий: на одном из деревьев повыше Бен показал им исключительно огромную ящерицу, недвижно прижавшуюся к стволу. Ящерица думала, что так ее не видно. Бен не разрешил подстрелить ее и не стал метать в нее одно из полудюжины своих копий. Кажется, он сказал, что рептилия — его тетя, но его просто могли не так понять. В любом случае, ящерица, после того как на нее таращились двадцать минут, внезапно потеряла голову, рванула вверх по дереву, свалилась вниз вместе с длинной полосой оторвавшейся коры, замерла с открытым ртом, на секунду бросив людям вызов, а потом убежала прочь по траве, высоко подбрасывая короткие лапы.

— У него плевродонтные зубы, заметил Мартин

— Именно так. И раздвоенный язык. Уверен, это какой–то варан.

Эта встреча обеспечила хорошее настроение до конца дня. Назавтра, посмотрев на описанный Бэнксом Ботани–Бей, они вернулись в Сидней. Лошади отправились прямиком в свою конюшню, осел вместе с ними. На запущенной городской окраине Бен встретил группу соплеменников, некоторые были даже в одежде. Они сопроводили их до гостиницы, очень быстро переговариваясь между собой. На месте Стивен попросил:

— Мистер Райли, Бен от мистера Блаксленда сопровождал нас десять дней. Дайте ему, пожалуйста, что положено.

— Рому, — потребовал Бен громким хриплым голосом.

— Не позволяйте ему слишком навредить себе, мистер Райли, — добавил Стивен и взял поводья осла. — Это осел мистера Блаксленда. Пришлю его с моряком, чтобы потом его забрала одна из повозок хозяина.

— Добрый вечер, мистер Дэвидж, — поприветствовал Мэтьюрин, поднявшись на борт и отсалютовав квартердеку. — Не будете ли вы так добры и не распорядитесь ли спустить все эти тюки вниз с предельной аккуратностью? Мистер Мартин, можно вас попросить проследить, чтобы шкуры, особенно шкуру эму, очень аккуратно сложили в капитанской кладовой? Запах скоро выветрится, он не заметит. Я должен доложить о нашем возвращении. А потом, мистер Дэвидж, могу ли я обеспокоить вас поисками трезвого, стойкого, надежного матроса — Плейса, например, — чтобы отвести осла обратно к Райли?

— Что ж, доктор, рискну предположить, что кого–нибудь в здравом уме я найду. Но Плейса сейчас привязали к койке после того, как окатили водой. Если повернете голову, то можете услышать, как он «Зеленые рукава» распевает.

Стивен также услышал, как капитан Обри сильным властным голосом официально обращается к кому–то в кормовой каюте — этот кто–то явно не был частью экипажа. Тотчас же доктор заметил нервное напряжение на борту — тревожные взгляды, перешептывание исподтишка, почти вся команда собралась на тех постах, где они должны находиться при отправлении фрегата в плавание.

«Сообщите господину, который вас прислал, что эта записка неподобающим образом адресована, неподобающе составлена и не может быть принята. Хорошего вам дня, сэр», — голос капитана Обри отчетливо разносился в неподвижном воздухе. Открылись и захлопнулись двери. Армейский офицер с лицом красным, как его мундир, вышел на палубу, без улыбки вернул приветствие Дэвиджу и сошел по трапу. Как только он ступил на берег, осел Стивена испустил жалобный вибрирующий рев. Все шелмерстонцы и даже некоторые военные моряки зашлись в редком взрыве смеха, топчась на месте и стуча друг друга по спинам.

Том Пуллингс вылетел на палубу как чертик из табакерки и проревел: «Тишина на корабле! Тишина, вы поняли?», — с такой яростью и гневом, что хохот как обрезало. В каюту Стивен вошел в тишине.

Джек сидел перед горой бумаг — обычное дело в порту для капитана, который сам себе казначей. Когда открылась дверь, его суровое выражение сменилось улыбкой:

— А вот и ты, Стивен. Как же я рад тебя видеть, мы не ждали тебя до завтра. Надеюсь, путешествие было приятным?

— Очень приятным, спасибо. Блаксленд оказался очень добрым и гостеприимным. Кстати, он передает наилучшие пожелания. Мы видели эму, различных кенгуру, ехидну — Боже правый, ехидну! Маленького толстого серого зверя, который спит на вершинах эвкалиптов и крайне абсурдно заявляет, что он медведь, великое множество попугаев, безымянного варана. Всё, что хотели увидеть и еще больше, за исключением утконоса.

— Приятная сельская местность, если в целом?

— Ну, если говорить об этом, то она представляет большой интерес для ботаника. Местные животные тоже наполняют сердце радостью и восхищением: в образ жизни ехидны трудно поверить. Но что до сельской местности — нет, не думаю. Мне не доводилось видеть ничего более жалкого и столь близкого моим представлениями о чистилище. Может, там станет лучше после дождей: сейчас все выгорело. Даже река, впадающая в Ботани–Бей, высохла. Но Джек, ты выглядишь рассерженным.

— Так и есть. Я так вышел из себя, что не могу собраться с мыслями и заняться бумажной работой. — У Стивена упало сердце: Джек явно что–то утаивал. — Когда мы с Томом и плотником отправились взглянуть на партию древесины, сюда заявился отряд солдат и два офицера. Они заявили, что на борту беглый каторжник, и настаивали на его немедленных поисках, не дожидаясь моего возвращения. У них был ордер от магистрата. Большинство матросов было в увольн или на шлюпках доставляли припасы, а отряд оказался большим, и возглавлял их капитан. За главного был Вест, а он, как ты знаешь, разжалован. С учетом этого, и того, какой нелепой стала бы наша жизнь при попытке сопротивления, он ограничился тем, что заявил перед свидетелями самый строгий протест, и сошел на берег. Корабль обыскали. С солдатами была парочка старожилов Сиднейской бухты, и свою цель нашли почти сразу. Когда его уводили прочь, он рыдал так, что сердце разрывалось, так рассказал маленький Рид — он как раз возвращался из города. Такого человека легко узнать по окровавленным полосам на лодыжках, где раньше были кандалы.

— Это друг кого–то из наших?

— Уверен, что так, но никто не скажет. Никто не хочет навлечь на себя или на товарищей беду, а начинаешь спрашивать — получаешь «Не могу знать, сэр» с остекленевшим взглядом мимо твоего лица, это я уже слышал на всех кораблях, которыми командовал. Но ты только подумай, Стивен — обыскать корабль его величества без разрешения капитана. Это чудовищно!

— Это и вправду невероятно оскорбительно.

— А после они попытались оправдаться какими–то придирками к статусу «Сюрприза». Но я им объяснил, что в морском праве они разбираются не лучше, чем в хороших манерах, что нанятый Его Величеством корабль под командованием королевского офицера пользуется всеми правами военного корабля. Напомнил им про «Ариадну», «Бивер», «Гекату» и «Флай». Это их заткнуло.

— Джек, надеюсь, ты не подставил себя под удар?

— Нет. Я не желаю повторять свой путь заново, как король Карл — Господи, то был печальный путь, Стивен! — и я оставался хладнокровен как судья. Точнее, как подобает судье, — Джеку вспомнился злобный, напыщенный вздорный краснорожий старый дурак в судейском парике и мантии из лондонской ратуши.

— Говоря «они», ты имел в виду солдат?

— Нет, штатских. Они уже давно в колонии и прочно здесь окопались вместе с союзниками. Их прозвали «кланом Макартура». Могут заставить полковника Макферсона подписать любую бумажку, которую ему положат на стол. Парень, которого я только что отослал, принес записку, что во избежание дальнейших неловких инцидентов власти планируют поставить у трапа часовых. Вот под такой запиской Макферсону пришлось подписаться, а несчастному лейтенанту — доставить сюда. Вот одна из причин, по которой мы собираемся отчалить и отверповаться в бухту. Будь я проклят, если мне придется сходить и подниматься на борт собственного корабля между пары красномундирников. Но есть и другая причина, — Обри заговорил тише, — Юный дурак Хопкинс, грот–марсовый из вахты правого борта, прошлой ночью протащил на борт девку, официантку из условно–досрочных. Очень повезло, что Вест услышал, как она хихикает в канатном ящике. Мы ее мигом вытащили обратно на берег — никто не заметил. Хопкинс в кандалах, и как только мы отчалим, я с него шкуру спущу.

— О нет, Джек, не надо еще больше порки в этом чудовищном месте, умоляю тебя.

— А? Ну да, может, и не стоит. Я тебя понимаю. Войдите! — воскликнул он.

— Вахта капитана Пуллингса, сэр, и все готово, — доложил очень мрачный Рид.

— Благодарю, мистер Рид. Наилучшие пожелания капитану Пуллингсу, пусть продолжает.

Мгновение спустя с квартердека раздались команды, на которые должным образом ответили, в голоса вплетался свист боцманской дудки — то резкие и отрывистые, то похожие на сверхъестественный вой. Со всеми должными ритуалами начался сложный процесс снятия корабля со швартовов. Внимание Джека сосредоточилось на последовательности событий, а Стивен тем временем рассматривал лицо друга: белки глаз желтоватые, суровое выражение не смягчилось, как это обычно бывало, при виде Рида. И пусть в рассказе Обри сквозила злость, очевидно, что еще больше осталось внутри. Джек сильнее других моряков раздражался, когда выказывали неуважение к флоту. А в данном случае оскорбление оказалось весьма серьезным, да еще и в атмосфере явной недоброжелательности.

Вымбовки шпиль установили уже давным–давно, и теперь его начали вращать, но особо не усердствуя, без дудки или скрипки — просто топот босых ног. Верфь плавно скользнула за корму, уменьшаясь в размерах. Обзор из полупортика напротив Стивена улучшался, пока целиком не показалась резиденция губернатора. Потом фрегат повернул на восемь румбов вправо. В широком кормовом окне снова можно было разглядеть резиденцию вместе с большей частью поселения.

— Буду рад выйти в бухту, — заметил Джек. — Прибавится работы возить и получать все с берега, но даже так, Стивен, ты не поверишь, насколько моряки могут быть тупыми, опрометчивыми и распутными. Вот, возьмем Хопкинса с его девкой сразу после чертовой истории с солдатами. Секундное раздумье должно было бы ему сказать, что, во–первых, с его стороны, брать ее на борт — преступление, а во–вторых — это на всех нас навлечет неприятности. Не сомневаюсь, пробудь мы еще немного у берега, другой молодой дурак такое бы проделал снова. Или полдюжины дураков, молодых и старых. Ты не поверишь.

Ничего нового для Стивена. Последствия стоянки в порту он знал гораздо лучше Джека, равно как и невероятные ухищрения, на которые идут мужчины для удовлетворения желаний. Известно ему, что желание усиливалось месяцами пребывания в море и, возможно, необдуманной диетой — шесть фунтов мяса в неделю, пусть и неважного качества, это все равно слишком много. Даже на квартердеке, где определенный уровень образования по идее должен был смягчить нравы и привить ограничения, ему встречались офицеры, которые рисковали счастливым браком ради глупого, опрометчивого и бесшабашного прелюбодеяния. Но сейчас явно не время делиться этим знанием с Джеком. Не время даже попросить того высунуть язык и отчитаться о состоянии кишок.

Некоторое время спустя он сменил тему:

— Кстати, как поживают девочки? Надеюсь, они не доставили тебе проблем?

— Они, думаю, поживают очень хорошо, и проблем не доставляют. Я их практически не видел. До темноты они не появляются на палубе из страха, что их заберут. Но я слышал, как они пели внизу.

— А что насчет Полтона? Были ли от него новости?

— О да, — лицо Джека слегка прояснилось, — несколько дней назад он нанес визит перед своим отъездом. Ему нужно вернуться на земли кузена, это вдоль побережья, неподалеку от острова Берд. Он надеется, что мы смогли бы навестить его на шлюпке или, если это невозможно, что ты заглянешь к нему во время поездки на север. Клянусь честью, какой славный вечер мы провели! Какой приятный собеседник, и на скрипке недурно играет. Я очень рад, что настоял на том, чтобы сыграть с ним второй скрипкой, но даже так мне пришлось краснеть за себя.

Доложили, что корабль встал на якорь. Стивен предупредил:

— Джек, завтра я должен нанести визит миссис Макквайр и попытаться наконец–то принести извинения. Но перед этим, даже перед завтраком, я бы хотел осмотреть тебя и проверить, прошло ли твое полнокровие, а если нет — прописать лекарства.

— Очень хорошо. Знаешь, что я тебе скажу, Стивен? Мы отплываем двадцать четвертого. Даже если губернатор к этому сроку вернется, что, по–моему, вполне вероятно, и даже если дела после этого пойдут более гладко, что вполне возможно, я решил поступиться кое–каким ремонтом и отплыть в новолуние. Мне жаль, если это сократит твое путешествие или помешает планам.

— Вовсе нет. Поеду немного раньше, может, прямо завтра. Если нас не сожрет неизвестный науке дикий зверь или мы не потеряемся в буше — а по сравнению с ним лабиринт Минотавра детская игра, не говоря уже про лабиринт в Хэмптон–Корте — мы вернемся двадцать третьего. Скажу Падину, когда мы будем проезжать через усадьбу Полтона.

— Ну что еще? — спросил Джек, обернувшись к двери.

— Чертова неприятность, сэр, — воскликнул Пуллингс. — Караул на Саут–Пойнт настаивал на досмотре нашего синего катера, попытался остановить его. Оукс, который им командовал, пригрозил вышибить мозги первому, кто дотронется до планширя.

— Вполне разумно. Шлюпка шла под флагом?

— Да, сэр.

— Значит, это еще чудовищнее. Я доложу в Адмиралтейство! Подниму вопрос в Палате общин! Ад и смерть, так они начнут вскрывать мои письма и депеши, а потом улягутся в мою койку!

Стивен, причесанный, одетый, побритый и напудренный по высочайшим стандартам Киллика, снова передал свою визитку. На этот раз, хотя Ее Превосходительство была занята, его специально попросили подождать. Она освободится через пять минут. Пять минут растянулись до десяти. Открывшаяся дверь выпустила кузена Стивена Джеймса Фитцджеральда — несколько злоупотребляющего мирским священника, формально члена португальского ордена Отцов веры. Кузены посмотрели друг на друга с кошачьей решимостью скрыть удивление, но приветствия и объятия получились душевными. В конце концов, они провели немало счастливых дней, убегая из дома общего двоюродного деда на склоны Галтимора. Они обменялись семейными новостями, пытаясь понять, когда же последний раз виделись. Это тоже было в приемной, но у лиссабонского патриарха. Наконец Джеймс произнес:

— Стивен, прости мою неделикатность, но я слышал, ты собираешься на север в сторону Вуло–Вуло?

— Правда?

— Если так, могу ли я посоветовать тебе быть очень осторожным? Там банда беглецов из «Объединенных ирландцев», ребята суровые — обитают между здешними краями и Ньюкаслом. Некоторые считают, что ты сменил сторону после девяносто восьмого. Тебя видели на палубе английского корабля, который загнал Гофа в Солуэй–Ферт. После того, как его повесили, некоторых его друзей выслали сюда.

— Среди них не может быть никого, кто меня знает. Я всегда был полным противником насилия в Ирландии и порицал восстание. Я просил кузена Эдварда не прибегать к силе. Даже сейчас эмансипация католиков и расторжение союза — парламентскими актами, не более — способны решить вопрос. Но тирания Бонапарта — это нечто новое, во много раз более проработанное и умное. В ее случае сила — единственное лекарство. Я готов любому помочь в его свержении. Так же, и мне это известно, как и ты, и твой орден. Его успех погубит Европу, его помощь губительна для Ирландии. Но я никогда, никогда в жизни не доносил.

Прежде чем отец Фитцджеральд нашелся, что ответить, вошел лакей:

— Доктор Мэтьюрин, сэр, прошу.

— Доктор Мэтьюрин, — приветствовала его миссис Макквайр, — мне очень жаль, что я заставила вас ждать. Бедный полковник Макферсон был со мной в столь тревожном настроении… — она посмотрела так, будто намеревалась еще что–то сказать, но вместо этого попросила Мэтьюрина присесть и продолжила: — Что ж, значит вы путешествовали по бушу. Надеюсь, вам понравилось.

— Исключительно интересный опыт, мэм. Мы выжили благодаря одному умному аборигену и нагрузили осла образцами растений, которые займут нас работой на год вперед и даже больше. Но прежде чем я что–нибудь скажу, позвольте принести мои самые искренние извинения за поведение этих несносных маленьких девочек. Исключительно плохая благодарность за вашу доброту, я краснею от воспоминаний.

— Признаюсь, это совсем меня не удивило. Бедные малышки оказались дикими, словно молодые ястребы. Еще до того, как ошалеть, ударить смотрительницу, разбить окно и слезть по стене дома — как они еще ноги не переломали, не пойму — они заявили, что им не нравится компания девчонок, им лучше с парнями. Может, попробуете еще разок?

— Нет, мэм, хотя от всего сердца благодарен вам. Думаю, не сработает, да и команда корабля воспротивится. Мое решение таково: раз уж я не могу вернуть их на родной остров, теперь опустевший, заверну их в шерстяные вещи и в верхних южных широтах буду держать их в трюме, а в Лондоне передам в руки прекрасной и заботливой женщины, которую знаю долгие годы. У нее гостиница в вольном округе Савой, и в ней восхитительно тепло.

Они поговорили о достоинствах миссис Броуд и о чернокожих, привыкших к лондонскому климату.

— Доктор Мэтьюрин, могу ли я неофициально обсудить с вами текущее несчастливое положение дел? Через несколько дней наконец–то вернется мой муж, и его это расстроит еще больше, чем меня. Хотелось бы хоть немного улучшить обстановку до его возвращения, если смогу. Я знаю, что здесь между флотом и армией всегда существовала вражда — вам ее причины должны быть лучше известны, вы здесь бывали во времена адмирала Блая — но бедный полковник Макферсон новичок, ему все незнакомо. Его очень беспокоит то, что письма возвращаются из–за того, что неверно адресованы. Их содержание он оставляет штатским, но зато строго следует всем формам. Он со слезами на глазах показал мне этот конверт, умоляя подсказать, что хоть в какой–то степени неуместно в обращении.

Стивен покосился на письмо:

— Ну что ж, мэм, думаю, обычно добавляют «ЧП», обращаясь к офицеру, который является членом парламента, не говоря уж о «ЧКО» для того, кто состоит в Королевском обществе, а также «МС», если он еще и магистрат. Но капитан Обри ни в коей мере не формалист. Он в жизни бы не обратил внимание на эти оплошности, если бы его не разгневало злонравие, целенаправленные задержки и отсрочки со стороны определенных официальных лиц. С подобным он уже сталкивался, когда его корабль заходил сюда как раз после размолвки губернатора Блая с мистером Макартуром и сотоварищи.

— Капитан Обри — член парламента? — воскликнула до одури напуганная миссис Макквайр. Потом, собравшись с мыслями, она издала тихий булькающий смешок. — Ох, ох, покраснеют же уши у штатских: они парламентского запроса боятся больше адовых мук.

Когда Стивен уже собирался уходить, она поинтересовалась, сможет ли завтра доктор неофициально отобедать с ней. Будет также доктор Редферн, они оба хотят услышать мнение мистера Мэтьюрина о будущем госпитале.

— Увы, мадам, с рассветом я отправляюсь в леса реки Хантер, где, как мне рассказали, обитает ромбический питон и множество занимательных птиц.

— Пожалуйста, постарайтесь не заблудиться, — миссис Макквайр протянула Стивену руку. — Туда почти все отправляются морем. И дайте знать, когда вернетесь. Я хотела, чтобы вы познакомились с моим мужем — великим натуралистом.

Несмотря на предупреждение миссис Макквайр, заблудились они в первый же день. Довольно широкая дорога (они еще не вышли за пределы разбросанных то тут, то там поселений), перевалив через почти голую возвышенность из песчаника (с нее открывался вид на множество лагун), плавно спускалась через кустарники и редкие деревья. Справа они услышали громкий певучий звук, который мог издавать только лирохвост. Далекий лирохвост.

— А вы знаете, — заметил Стивен, — что еще ни один толковый анатом не изучал лирохвоста?

— Прекрасно знаю, — у Мартина загорелись глаза.

Они сошли с дороги и не спеша поехали сквозь кусты в сторону повторяющегося посвиста, пока не добрались до акации. Натуралисты кивнули друг другу, тихо спешились, привязали лошадей и осла — в путь они отправились во всеоружии — и как могли тихо отправились в заросли. У Стивена в руках было ружье — Мартин, одноглазый и неуместно мягкосердечный, был не ахти каким стрелком. Пробирались они как можно тише, но сухие кусты росли плотно, их усеивали сухие острые листья, побеги и ветки. Чем дальше, тем гуще. Друзья подошли на пятьдесят ярдов к источнику звука, когда он замолк на середине трели. Они, замерев, выждали добрые десять минут, а потом разочарованно посмотрели друг на друга, когда услышали еще двух птиц. Чтобы подобраться к ближайшей, пришлось красться — кусты не только сменились очередной разновидностью эвкалипта, но и почва стала каменистой. Опыт в таком деле у них имелся. Так что с огромными мучениями и в сопровождении бесчисленных москитов (они шли в тени), они подобрались к птице настолько близко, что слышали, как лирохвост между криками хихикает про себя и роется в земле. Когда же наконец они вышли на поляну с лужей посредине, то обнаружили только его следы и помет. Большего они не добились. После седьмой птицы путешественники решили, что в это время дня опрометчиво так отдаляться от лошадей. Стоит вернуться к акации, к которой они привязаны.

— Но нам же не туда! — воскликнул Мартин. — Когда мы сошли с дороги, у нас прямо перед глазами была большая лагуна.

— У меня компас, — сказал Стивен, — компас не может лгать.

Какое–то время спустя компас (точнее их интерпретация его эволюций) завел их в невиданный ими ранее колючий кустарник, ботаническую природу которого определить они не могли. Путники следовали чему–то, похожему на протоптанную животным тропинку, когда Мартин резко остановился и обернулся: «Здесь мертвец».

Беглый каторжник. Его проткнули копьем неделю или дней десять назад. По крайней мере, они символически прикрыли его ветвью, прежде чем отправились дальше. Пришлось несколько раз сделать крюк из–за полос непроходимого буша, но они все еще шли по склону вверх, надеясь на открытый участок местности.

Когда солнце село так же низко, как и их дух, а путешественники, окруженные песнями лирохвостов, застыли в сомнениях, меньше чем в четверти мили за ними раздался рев осла. В возбуждении они не заметили, как пересекли дорогу. Но как только вышли на нее, ландшафт встал на место, направление стало очевидным, а большая лагуна оказалась там, где и должна была быть.

Проснулись они во время восхитительной зари — день на востоке, остатки ночи на западе, а небо между ними переливается непознаваемыми оттенками от фиолетового до чистейшего аквамарина. Выпала роса. Неподвижный воздух полон запахов, незнакомых в других частях света. Лошади дружелюбно бродили рядом, и от них мягко пахло потом. Осел все еще спал.

Дым поднимался прямо вверх, запахло кофе.

— Знавали ли вы более благословенный день? — поинтересовался Мартин.

— Нет, — признал Стивен. — Даже этот негостеприимный пейзаж преобразился.

На холме ярдах в двадцати пропел лирохвост. Пока они все еще держали кружки в руках, он пролетел прямо над головами — длиннохвостое создание, похожее на фазана — и скрылся в буше. Лошади навострили уши. Осел проснулся.

— Хотите его догнать? — спросил Стивен.

— Нет, — ответил Мартин. — Одного мы уже увидели, а если захотим провести вскрытие, то уверен, что Полтон предложит нам особь. Они их поднимают собаками и стреляют на взлете. Считаю, что нам следует не отклоняться от дороги и посвятить все свое время ржанкообразным. В лагунах они должны обитать стаями вместе с местными утками. По словам Полтона, дорога огибает целую серию лагун.

На берегу действительно были стаи ржанкообразных. Длинноногие птицы бродили в воде, коротконогие бегали по грязи. Тысячами они взлетали вместе, сплошное мелькание крыльев. Повсюду слышны крики болотных и береговых птиц, те же, что они слышали с детства от птиц, пусть и не тех же самых видов, но очень похожих — большой улит, ходулочник, шилоноска, разные ржанки.

— А вон там кулик–сорока, — заметил Мартин. — Выразить не могу, Мэтьюрин, как я рад лежать на солончаке под солнцем, наблюдая кулика–сороку в подзорную трубу.

— Он так похож на нашего, что затрудняюсь даже сказать, в чем различие, — поддержал Стивен. — Но точно отличается от наших птиц.

— Что ж, у него на маховых перьях нет белого цвета.

— Разумеется. И клюв длиннее минимум на дюйм.

— Но я думаю, что не отличия так меня радуют, а скорее сходство!

Радость, охватившая обоих, подверглась своего рода испытанию, когда тропа, проведя их мимо трех водоемов по травянистому склону холма, отделявшего третью лагуну от четвертой — на пятачке с родником, недвусмысленно разделилась надвое. Путники спешились, дав лошадям возможность напиться и попастись. Сами же они обозревали безграничный простор сверкающей воды, простиравшийся перед ними под огромным куполом неба. Облака подгонял юго–восточный пассат. К решению они не пришли. Не помогла и попытка довериться лошадям в расчете на то, что инстинкт преуспеет там, где разум бессилен — лошади уставили на ездоков терпеливые глупые морды и ждали указаний куда идти; а ослу было абсолютно все равно. Так что броском монеты выбрали правую тропу. В конце концов, они решили, даже если тропа исчезнет, как это обычно и бывает, пока они будут следовать кромке воды, то не потеряются в пугающем буше — внизу буша не было. А если следовать по берегу на север, то обязательно придешь в Вуло–Вуло. Облегчив душевные муки, они собрали несколько необычных растений (место было само по себе исключительно интересное), нескольких жуков и почти полный скелет бандикута и отправились дальше, вспугнув группу кенгуру, когда переступили гребень холма.

Теория была неплохая, но они не сделали поправку на изломы берега, вдоль которого ехали, равно как и на то, что многие лагуны оказались вовсе и не лагунами, а глубокими, разветвленными морскими заливами. Тропа, разумеется, пропала, когда на поверхность вышел пласт песчаника, и больше ее не нашли. Может, ее кенгуру протоптали, — удивлялись путешественники, но продолжили путь в довольно радостном настроении. Их, конечно, целый день терзали москиты, зато очаровывали птицы. Потом и провизия, и время стали подходить к концу.

Неосторожный кенгуру, к которому они подкрались против ветра на туманной заре, старый крупный серый кенгуру (возможно, уже слабоумный), обеспечил их кое–какой едой, но время никак уже не вернешь. Когда со стороны берега они наконец нашли Вуло–Вуло, и с невероятным облегчением узнали его (теория подтвердилась, и они избежали бесславной гибели) по пирамиде из камней и флагштоку, описанным Полтоном, и острову Берд на северном горизонте, они, невзирая на все мольбы, не могли остаться более чем на одну ночь, не то что углубиться в леса долины реки Хантер.

— Дорогой сэр, — извинялся Стивен, — вы очень добры, но мы уже почти просрочили увольнительную. Я пообещал капитану Обри вернуться двадцать третьего. С учетом состояния наших лошадей и медлительности осла придется отправиться завтра очень рано утром. Если вы хотите помочь, можете проводить нас до того места, с которого даже простофиля не потеряет дорогу.

— Разумеется, — согласился Полтон. — Ваших лошадей сейчас растирают и лелеют двое дельцов из самого Ньюмаркета — мастера в том, чтобы ухаживать за лошадьми.

Соблюдая осторожность, Стивен поинтересовался:

— Не покажете ли мне фруктовые деревья, которые растут у вас перед домом?

В саду, где некоторые яблони странно закручивались против часовой стрелки, а мириады цикад всё еще не пришли в себя от смены сезонов, Полтон произнес:

— Мне не хватает слов, чтобы выразить всю благодарность за вашу доброту касательно моего романа. Для меня это означает свободу.

— Вы всё очень достойно выразили в письме, гораздо достойнее, чем можно было ожидать. Прошу вас, ни слова больше, лучше расскажите о Падине Колмане.

— Думаю, вы будете довольны, — улыбнулся Полтон. — Прибыл он сюда — кожа да кости, хотя добряк Редферн почти вылечил ему спину. Прибыл он, кстати, как Патрик Уолш. Кажется, именно так клерки заметают следы и запутывают дела до полной безнадежности. С тех пор отъедается. Я дал знать, что он заразный, и лично определил его в хижину для пастуха ягнят. Если вы поднимались от лагуны по реке, то видели ее. Могу я вастуда проводить?

— Если можно.

Луг был настоящим лугом: самый большой участок травы, который Стивен видел в Новом Южном Уэльсе, и по нему бродили толстые ягнята, некоторые из которых всё еще от души резвились. Посреди луга стояла хижина из дерна, крытая тростником. От ветра крышу удерживали прижатые камнями канаты. Тростник был родом из плавней на дальнем конце луга — там река впадала в лагуну, образуя маленький залив, из которого продукцию этого поселения отправляли морем в Сидней. У входа сидел Падин, напевая двум юным худощавым высоким аборигенам, стоявшим перед ним, про Конна Сто Битв.

— Рискну предположить, что вы захотите поговорить с ним, — предположил Полтон. — А я вернусь и подстегну повара.

— Это и пяти минут не займет, — заверил Стивен. — Скажу только, что могу прийти в устье реки на шлюпке двадцать четвертого или в случае непогоды двумя–тремя днями позже, но, в любом случае, после полудня. Буду краток: не хочу тревожить его дух — он и так мучительно пострадал.

Столько времени и не понадобилось, но к этому времени спутникам стало ясно, что дух Стивена тоже очень сильно затронут.

— Эти темнокожие юнцы, — поинтересовался Мэтьюрин, когда они приступили к благословенному обеду, — что сбежали, когда я подошел к ним ближе, они местные?

— О нет, — пояснил Полтон, — они приходят и уходят, следуя своему бродячему образу жизни. Но несколько человек неподалеку всегда есть. Мой кузен не позволяет с ними дурно обращаться или развращать их женщин. К аборигенам он добр, иногда дает им овцу или, что им гораздо больше по вкусу, котел подслащенного риса. Он пытается составить словарь их языка, но поскольку у них есть минимум десять синонимов для всего на свете, и все многосложные, а слух у кузена неважный, продвинулся он недалеко.

Они беседовали о том о сем: об интересных бабочках, встреченных по пути, особенно у последней лагуны, о необходимости сачка, оставленного у Райли, об изогнутой метательной палке, увиденной там же, об аборигенах. И тут Полтон спросил:

— Вы их действительно считаете разумными?

— Если определить разумность как способность разрешать проблемы, то — да, — ответил Стивен. — Наипервейшая проблема — выжить, а в таких обделенных всем краях эта проблема имеет чудовищные размеры. Они ее решили, а я — нет.

— Я тоже, — признал Полтон. — Но выдержит ли ваше определение тщательную проверку?

— Может, и нет. В любом случае, я недостаточно сообразителен, чтобы его защищать.

— Простите, — воскликнул Полтон, — вы же должны падать от усталости. Могу ли я рекомендовать горячую ванну перед сном? Котлы уже должны закипеть, и, по моему опыту, ничто так не расслабляет разум и тело.

* * *

— Боюсь, жалкие из нас получились гости, — заметил Стивен, обернувшись в седле, чтобы помахать через заросли уезжавшему Полтону, который в этот же самый момент тоже обернулся помахать в ответ, а потом скрылся за склоном заросшего бушем холма. — И даже утром я вел себя как деревенщина. Мне очень не хотелось бы, чтоб он пострадал, чтобы он всегда мог заверить, что не является частью моего плана.

— С точки зрения морали, этого он, скорее всего, сделать не сможет, ибо прекрасно знает, что мы задумали.

— Я имею в виду закон. С точки зрения дурацкой негибкости дурацкого закона я хочу, чтобы он мог письменно подтвердить: «Мэтьюрин мне никогда такого не говорил. Я ничего такого не говорил Мэтьюрину». Как по–вашему, это сапсан?

— Думаю, да, — Мартин прикрыл глаз рукой. — Самец. Левин упоминает, что они водятся в Новой Голландии.

— Эта птица, — признал Мэтьюрин, провожая сокола взглядом, — меня радует так же, как вас — кулик–сорока. — Он вернулся к Полтону: — Какой он все–таки добродушный человек. Сплошное удовольствие находиться в его компании. Вот если бы еще его зрение позволяло отличить птицу от летучей мыши. Может, будь у него микроскоп, хороший составной микроскоп с набором линз и хорошим столиком, он мог бы увлечься некоторыми малыми существами: корненожками, коловратками, да даже тлей… Знавал я одного пожилого джентльмена, англиканского пастора, который восхищался клещами.

Сейчас все их предосторожности были избыточными — тропа стала почти что торной дорогой. Кобылы выглядели довольно понятливыми, шагая в сторону далекой конюшни столь уверенно и живо, что даже с учетом нескольких остановок для сбора растений и добывания необычных попугаев и прочих местных птиц, они достигли «Ньюберри» — трактира на пути перегонщиков скота чуть севернее дороги в Вуло–Вуло — задолго до заката. В дневном свете Стивен наконец–то увидел бумеранг в действии. Забулдыга–абориген, спившийся от контакта с белыми, еще не растерял навыки и метал его за стаканчик рома. Бумеранг полностью оправдал рассказы Райли и даже превзошел их: уже вернувшись, он поднялся выше, паря в воздухе описал над головой аборигена медленный круг, и опустился ему в руку. Стивен и Мартин крутили его в руках и таращились в изумлении.

— Совершенно не могу понять его принцип, — признался Стивен. — Очень хочу показать его капитану Обри, который так хорошо разбирается в математике и движущей силе парусов. Хозяин, спросите, пожалуйста, не желает ли он расстаться с инструментом.

— Ни за что в этой долбаной жизни, — ругнулся абориген, выхватив бумеранг и прижав его к груди.

— Он говорит, что не намерен расставаться с ним, ваша честь, — перевел трактирщик. — Но не расстраивайтесь. У меня есть целая дюжина — я их продаю сметливым путешественникам по полгинеи за штуку. Выбирайте, какой вам по душе, сэр. Беннелон метнет его, чтобы показать, как он возвращается домой словно голубь. Метнешь? — Это уже гораздо громче, в ухо темнокожего.

— Че?

— Кинь его для господ.

— Наливай.

— Сэр, он говорит, что будет счастлив метнуть его для вас, и надеется, что вы поощрите его стаканчиком рома.

Чистым утром, освеженные, они продолжили путь. Стивен вез притороченным к седлу острохохлого каменного голубя, а Мартин увешал седло массой мешков с образцами — осел и так уже был перегружен.

По мере спуска к Порт–Джексону численность и разнообразие попугаев все увеличивались, равно как и их нестройные крики: стаи какаду, корелл, лори, целые тучи волнистых попугайчиков. Бросив первый взгляд на Сиднейскую бухту, путешественники не нашли фрегата на якоре там, где оставили его.

— Сегодня же двадцать третье, не так ли? — уточнил Стивен.

— Думаю, да, — подтвердил Мартин, — Я почти уверен, что вчера было двадцать второе.

Оба знали железную непреклонность капитана Обри по поводу времени отплытия, так что на пустую бухту взирали с большей чем обычно тревогой.

— Но вон же наша шлюпка проходит мимо Саут–Пойнт, — Стивен приставил к глазу подзорную трубу. — Я вижу флаг спереди.

— А вон и корабль, ха–ха, да он же у берега, там, где и стоял раньше, — воскликнул Мартин с радостью и облегчением. — А прямо за ним пришвартован еще один, более крупный.

— Кажется, это может быть давно обсуждаемый корабль из Мадраса, — предположил Стивен.

Впечатление усилилось, когда они въехали в город. Там повстречались ласкары в тугих тюрбанах, с удовлетворением разглядывавшие кандальников, и люди в странных мундирах таращились, как новоприбывшие. Путники направились прямо в переполненный трактир Райли. Пока Стивен собирался подбить счета с хозяином, Мартин отправился на корабль, двое мальчишек–бездельников катили тачку с образцами.

Знавший всё Райли рассказал Стивену, что «Уэйверли» действительно пришел из Мадраса, но официальных документов из Индии не привез, а уж тем более — почты из Европы. Он и не должен был их привезти, так что никто особо не огорчился, зато прибыли несколько офицеров, занявших зал трактира. Стивен сидел там, ожидая, пока у Райли найдется время разобраться с лошадьми.

Пока он так сидел, разглядывая бумеранг и пытаясь найти разумное объяснение его поведению, доктор почувствовал, что один из офицеров морской пехоты, сидящий у двери, разглядывает его с неослабным вниманием. Стивен задумался о том, как воспринимается пристальный взгляд, что он ощущается, даже если смотрящий находится вне поля зрения; о том, какое беспокойство он вызывает у многих существ, о том, что нельзя смотреть прямо на добычу; об обмене взглядами между полами и бесчисленном множестве их смыслов. Он все еще размышлял, когда офицер подошел к нему:

— Доктор Мэтьюрин, если не ошибаюсь?

— Да, сэр, — Стивен ответил холодно, но не резко.

— Вы меня, наверное, не помните, сэр, поскольку были тогда очень заняты, но вы оказались настолько искусны, что спасли мою ногу после боя, который Сомарес дал в Гибралтарском проливе. Моя фамилия Гастингс.

— Точно, коленная чашечка. Прекрасно помню. Сэр Уильям Гастингс, не так ли? Могу ли я закатать вашу штанину? Да, да, прекрасный шов. А тот лживый шарлатан ногу бы отрезал. Если честно, аккуратная ампутация — тоже удовольствие, но все же… А теперь у вас абсолютно здоровая нога вместо деревяшки. Очень хорошо, — он аккуратно похлопал офицера по голени. — Рад за вас.

— А я за вас, доктор.

— Вы очень добры, сэр Уильям. Вы имеете в виду колено?

— Нет, сэр. Вашу дочь. Но, может, вы не считаете, что с этим стоит поздравлять. Мне известно, что есть предубеждение против дочерей: приданое, банкет на свадьбу, вуаль и все такое. Прошу прощения.

— Не могу уследить за вашей мыслью, сэр, — Стивен посмотрел на офицера, склонив голову на бок. Сердце застучало чаще.

— Ну, наверное, я ошибся. Но когда я был в Мадрасе, туда пришла «Андромаха». Один из офицеров одолжил мне «Флотскую хронику». Просматривая повышения, рождения, смерти и браки, я зацепился взглядом за то, что принял за вашу фамилию. Хотя это мог быть совсем другой джентльмен.

— Сэр Уильям, какой это был месяц, и что там было написано?

— Насколько я помню, в апреле. Текст такой: «В Эшгроу, около Портсмута, супруга доктора Мэтьюрина, Королевский флот, дочь».

— Дорогой сэр Уильям, — Стивен стиснул ему руку, — вы не могли доставить мне более радостную и желанную новость. Райли! Райли, кому говорят! Подай лучшую бутылку, которая у тебя найдется.

Лучшая бутылка Райли на Стивена ничуть не подействовала. Чистая радость заставила его взлететь по сходням на палубу фрегата — палубу, на которой мельтешила, кажется, вся команда корабля. Хотя это вряд ли — множество матросов под эхо приказов носились как угорелые на корме. Пока Мэтьюрин таращился на украшения, флаги и тщательно свернутые канаты, появился капитан Обри. Его сопровождал Рид с мерной лентой в единственной руке. Джек выглядел похудевшим, пожелтевшим и вымотанным, но улыбнулся:

— Вы вернулись, доктор? Мистер Мартин рассказал, что вы отлично провели время.

— Так и есть. Но Джек, выразить не могу, с каким пылом рвусь обратно домой.

— Ага. Думаю, что так. Как и я. Мистер Оукс, — Джек своим могучим голосом окликнул человека на фор–брам–стеньге, — в эту вахту строп оснастят, или вам гамак наверх послать? Мы, доктор, собираемся дать губернатору и его свите прощальный обед. По этому случаю всё веселье. Время переодеться у вас будет, но Киллик, боюсь, помочь не сможет. Он трудится как пчёлка. Мистер Рид, держите ленту строго здесь и не двигайтесь, пока не прикажу.

С этими словами Джек поспешил на корму, где три каюты объединяли в одну, а доведенный до белого каления плотник приделывал к столу еще одну откидную панель.

Хотя сейчас Стивен не являл образец проницательности, но ситуацию уловил: неестественно чистые матросы, всё, что можно отполировать песком или кирпичной крошкой, сияет ярче обычного. Всех охватило волнение, обычно предшествующее крупномасштабным флотским увеселениям. Готовились к подобному, исходя из опыта Стивена, так, будто все гости — старые опытные моряки, придирчивые, враждебные адмиралы, которым только бы проверить чернение самых верхних реев или есть ли пыль под полозьями карронад. Доктор спустился в свою нижнюю каюту (разум его еще слегка пребывал в смятении) и там обнаружил, что, несмотря ни на что, Киллик разложил всю надлежащую одежду. Мэтьюрин медленно оделся, уделяя особое внимание тому, как сидит мундир, и вышел в кают–компанию, обнаружив там Пуллингса, сияющего золотыми позументами коммандера.

— Вот и вы, доктор, — лицо Тома прояснилось, — я рад, что вы вернулись. Вы сияете как новенький пенни, а радуетесь так, будто пятифунтовую банкноту нашли. Надеюсь, вы принесли старой бедной посудине хоть немного удачи. Храни нас Господь, что за неделя!

— У тебя такой вид, будто ты через сражение двух флотов прошел, Том.

— Я снова смогу улыбнуться не раньше, чем завтра после обеда, когда мы отплывем, и суша скроется за горизонтом. Такое ощущение, будто матросы сговорились доставить нам проблем и вывалять имя «Сюрприза» в грязи. В стельку пьяных матросов приносят «омары» с вежливыми советами, как их лучше держать в порядке. Чертов Неуклюжий Дэвис закован в кандалы за то, что измочалил двух часовых в желе и выкинул в море их мушкеты, когда они попытались помешать ему посадить девку в шлюпку. А Угрюмый Джек все–таки привез девку: будучи накоротке с коком, он ее притащил на борт посреди бела дня, завернутую, будто свиную тушу. Он ее держал в форпике и кормил как бойцового петуха через лючок. Когда его разоблачили, заявил, будто это вовсе не простая женщина, он хочет жениться, а это освободит ее. Не будет ли капитан так добр? Разумеется, ответил капитан. Потом можешь получить расчет и сойти на берег с ней — корабль жен на борт не берет. Угрюмый Джек хорошенько подумал над таким предложением, и невеста отправилась на берег одна. Теперь все матросы его презирают. Еще один бедный идиот учудил… кое–что еще. Боже, как же я молился об отделении морских пехотинцев! Перед возвращением губернатора проклятые чиновники немного «потеплели», но к этому времени матросы уже погубили нашу репутацию. Хотя сейчас дела идут более гладко, и мы снова пришвартованы у причала, я не вижу особенной любви между кораблем и берегом. В жизни не видел капитана таким измученным или склонным… вы бы сказали, к раздражению. — Пробило четыре склянки. — А теперь, доктор, — продолжил Пуллингс, — мне пора окинуть все взглядом, а вам, наверное, надеть бриджи.

— Благослови тебя Господь, Том, — воскликнул Стивен, озабоченно взирая на собственные голые костлявые колени. — Как хорошо, что ты это заметил. Мой разум где–то блуждает. Я бы опозорил корабль еще сильнее.

Когда Стивен все–таки оделся, он сел за складной столик и стал писать Диане. Перо скрипело с невероятной скоростью, на койке громоздились листы бумаги.

— Если позволите, сэр, — позвал от двери Рид, — капитан полагает, что вам, может быть, интересно знать: наши гости отчалили от резиденции.

— Спасибо, мистер Рид. Я присоединюсь к вам, как только закончу этот абзац.

На палубу он поднялся непосредственно перед первым выстрелом салюта губернатору. С удовлетворением, но без особого удивления Стивен убедился, что полуукрашенный и встревоженный корабль превратился в невозмутимый боевой фрегат, уверенный, что реи выровнены с точностью до восьмой доли дюйма, а с любой части любой палубы можно есть как с тарелки.

На деле же ели с полного набора серебряной посуды Джека: из обитых байкой сундуков вытащили всё, кроме пары сломанных щипцов для сахара. Из–за кресла капитана Киллик с искренней радостью обозревал свой триумф — такое выражение странно смотрелось на лице, застывшем в сварливом недовольстве.

Гости заполнили стол. Стивен обнаружил, что ему досталось место между доктором Редферном и Фиркинсом, секретарем каторги.

— Как я рад, что нас посадили рядом, — поделился он с Редферном. — Боялся, что после нескольких слов на квартердеке, нас разлучат.

— Я тоже. С учетом размеров стола, мы бы могли друг друга и не услышать. Благие небеса, в жизни не видел ни такого великолепия на фрегате, ни такой гигантской скатерти.

— Я тоже, — присоединился Фиркинс, и уже тише спросил у Стивена. — Капитан Обри, должно быть, весьма состоятельный джентльмен?

— О да, очень и очень состоятельный. А еще он контролирует не знаю даже сколько голосов и в Палате Общин, и в Палате Лордов, а министерство его крайне ценит. — Стивен добавил еще пару деталей, дабы расстроить Фиркинса, но совсем немного, поскольку сердце его купалось в радости. Большую часть обеда, послеобеденного портвейна и кофе он провел в общении с Редферном. Великим натуралистом хирург не был. Когда Мэтьюрин, например, спросил у него, видел ли тот утконоса, доктор засомневался.

— Более современное имя — ornithorhynchus, — объяснил Стивен.

— Да, да, я знаю про это животное, — ответил Редферн. — Часто о нем слышал, не такое уж и редкое, и просто пытаюсь вспомнить, видел ли я его на самом деле или нет. Наверное, нет. Здесь его, кстати, зовут водяным кротом. Научного названия никто не поймет.

С другой стороны, Редферн мог многое поведать Мэтьюрину о поведении людей по отношению друг к другу в Новом Южном Уэльсе и на еще более страшном острове Норфолк, где он провел некоторое время: обычное, но не непреложное следствие абсолютной власти и отсутствия общественного мнения. Стивен так увлекся беседой и внутренним счастьем, что едва замечал течение обеда. Проводив доктора Редферна до госпиталя и поделившись мнением о водянке оболочки яичка, он заметил Джеку, сидевшему в одиночестве в восстановленной кормовой каюте с кружкой ячменного отвара:

— Как все замечательно прошло. Исключительно удачный обед.

— Рад, что ты так считаешь. А для меня он дьявольски тяжело шел — пришлось пахать как лошадь. Боюсь, остальные того же мнения.

— Нет–нет, вовсе нет, ни за что в жизни, мой друг. Джек, прежде чем подняться на борт, я повстречал офицера с мадрасского корабля, ха–ха! Ох, пока не забыл, на этот юго–восточный ветер полагаться можно?

— О Господи, да. Он дует десять дней подряд, и ртуть даже не шелохнулась.

— Тогда могу я попросить катер рано утром, и можно будет меня забрать у острова Берд?

— Разумеется, — согласился Джек, размахивая пустой кружкой. — Хочешь этого? Ячменный отвар.

— Если можно.

— Киллик, Киллик, сюда. Неси еще две банки ячменного отвара, Киллик, и дай Бондену знать, что доктору нужен синий катер к трем склянкам утренней вахты.

— Две банки и три склянки, сэр, — ответил Киллик, целясь в дверь. — Две банки, три склянки.

Он сильно ударился о косяк — после подобных обедов он обычно бывал пьян, но в дверь все–таки прошел.

— Что ты хочешь найти на острове Берд?

— Несомненно, там водятся буревестники. Но я не думаю там высаживаться, времени, увы, слишком мало.

— Так зачем ты туда собрался?

— Разве я не должен подобрать Падина?

— Разумеется нет.

— Но, Джек, я тебе говорил, что предупрежу его. Говорил, ещё до того, как мы ушли с Мартином, когда ты сказал, что мы отплываем двадцать четвёртого. Я его предупредил, и он будет ждать нас на берегу.

— Я, наверное, просто тогда не понял. Стивен, у меня бесконечные проблемы с каторжниками, пытающимися бежать. Чиновники меня достают и изводят, среди многих причин, в том числе и из–за этого. Мне урезали поставки и ограничили припасы, и чтобы избежать реальных проблем, мне пришлось отверповаться в бухту, что привело к еще большим задержкам. Когда губернатор вернулся, я отправился на встречу с ним и постарался представить дело как можно лучше — он признал, что обыскивать корабль в моё отсутствие неуместно и спросил, желаю ли я извинений. Я сказал, что нет, и что, если он подтверждает, что подобное не повторится, я, в свою очередь, могу заверить, что ни один каторжник не покинет Сиднейскую бухту на моём корабле, и на этом вопрос закрыт. Он согласился, мы снова встали у причала.

— Мы говорим о нашем товарище, Джек. Я связан обязательством.

— Как и я. И вообще — как ты можешь просить капитана королевского корабля о подобном? Я сделаю все необходимые заявления, чтобы помочь Падину, но не поддержу побег каторжника. Нескольких я уже завернул.

— Мне так Падину и сказать?

— Мои руки связаны. Я дал губернатору слово. Могут решить, что я подрываю свой авторитет пост–капитана и злоупотребляю представительским иммунитетом.

Стивен молча смотрел, раздумывая над ответом — просто дать понять, что услышал, или добавить жалости и презрения, и сильнее уязвить Джека. Он сказал:

— Напрасно ты так.

Отвернувшись, Стивен увидел Киллика с двумя кружками, взял одну, произнёс «Благодарю, Киллик», и понёс кружку вниз.

Дэвидж сидел в кают–компании, он сообщил, что Мартин находится внизу среди образцов, где помещает шкуры птиц в корыто с рассолом и продолжил:

— Клянусь, отвратительный обед. Я уверен, что рассерженный Угрюмый Джек насыпал соль поварешками, а гражданские сидели как на поминках. Я старался как мог, но их было не пронять. Смею сказать, то же самое было и на вашей половине стола. Не удивительно, что вы выглядите расстроенным.

— Мартин, — заговорил Стивен, добравшись до провонявшей перьями кладовой, — похоже, возникло недопонимание, и, кажется, я не смогу взять Падина на борт. Не знаю, что теперь делать. Тем не менее, лодка будет готова в три склянки утренней вахты. Может, ты пойдёшь со мной? Я прошу, потому что за ужином доктор Редферн сказал мне, что местное название утконоса — водяной крот, чего я не знал, когда твой друг Полтон говорил нам, что в реке Вуло–Вуло живут водяные кроты. Возможно, это твой последний шанс увидеть хоть одного.

— Большое спасибо, — Мартин взглянул ему в лицо при свете фонаря и тут же отвёл взгляд. — Буду готов в три склянки.

Стивен попросил помочь ему добраться до своего сундука, извлёк приличную сумму в золоте и банкнотах, снова запер и отдал ключ Мартину со словами:

— Если завтра я не вернусь на корабль, не будешь ли ты так любезен передать это моей жене?

— Конечно, — согласился Мартин.

«Кажется, я никогда в жизни не испытывал таких сильных и противоречивых эмоций», — размышлял Стивен, покидая Сидней по улице Параматта. Он намеревался уменьшить их влияние, идя быстро и далеко. Как он ранее обнаружил, физическая усталость хорошо помогает при побочных аспектах, в данном случае это раздражительность, и после нескольких часов вырисуется правильный план дальнейших действий. Но спустя часы ничего не изменялось. Его разум просто отбросил проблему и вернулся к счастью, настоящему и будущему счастью. Он преодолел большой путь в темноте, и та незанятая часть сознания, еще открытая для удивления, поражалась количеству ночных животных, которые издавали звуки и изредка мелькали в слабом лунном свете. А ведь это не так уж далеко от города: опоссумы, бандикуты, коала, вомбаты. «Что касается Джека», — произнес он, — «его герой Нельсон не поступил бы так, но Нельсон не праведник и никогда не проявлял внезапных жестов добродетели. Все–таки средний возраст настиг Джека Обри. Никогда не думал, что это случится». Стивен промолвил это беззлобно, просто констатация факта и добавил: «Одним из неоспоримых преимуществ богатства является то, что Вы не обязаны есть жаб. Можете делать всё, что посчитаете правильным».

Вопрос, что он считает правильным в сложившихся обстоятельствах, к тому времени, как взошла луна, и он повернул обратно, не разрешился. Его размышления о проблеме часто прерывались под воздействием благодати. Один из таких перерывов, пение грегорианского благодарственного хорала, который он часто слышал раньше в монастыре Монсеррат, ещё до того, как тот был разграблен, осквернён и разрушен французами, продлился целых полторы мили. Вопрос не решился и к тому времени, как он добрался до корабля, со стёртыми ногами и вымокший под набежавшим с юго–востока ливнем. Не разрешился он и после тревожной бессонной ночи, когда голос Бондена осторожно сказал ему на ухо, что катер уже у борта.

Радость осталась, но вместе с ней и печаль. Стивен оделся, на цыпочках, чтобы не будить других офицеров, прошёл в кают–компанию, тихо пожелал доброго утра Мартину и выпил чашку кофе.

На катере уже установили мачты, и, спускаясь вниз, Стивен с удовлетворением отметил, что его команду составляют исключительно давние соплаватели, военные моряки. Бонден, который понятия не имел, есть у доктора или мистера Мартина, несмотря на всю их ученость, здравый смысл, приготовил плащи от зябкого ночного ветра.

— А теперь, сэр, куда плывем? — спросил Бонден.

— Вам известен остров Берд?

— Да, сэр, видел его, когда мы входили в бухту, а капитан Пуллингс взял на него пеленг.

— Ну, хорошо. Перед этим островом, в двух или трех милях к югу, есть мыс, а к югу от этого мыса на побережье открывается вход в лагуну, обозначенный пирамидой из камней и флагштоком. Вот туда мы и отправляемся. Как думаете, сколько это займет времени?

— С таким ветром в бакштаг, сэр, к полудню легко дойдем. Джо, отваливай.

Ко времени, когда они спускались по длинной бухте, забрезжил рассвет. Рассвет столь чистый и восхитительный, что даже Джо Плейс, уже встретивший в море десять тысяч рассветов, взирал на него с одобрением, а Мартин зааплодировал. Стивен же ничего из этого не увидел: он спал, завернувшись в плащ.

Катер миновал крутой мыс, встретился с длинными волнами открытого моря, в крутой бейдевинд взял мористее, и направился на северо–восток, из–за чего качка стала спиралеобразной. От качки такого типа даже суровых моряков, если они какое–то время пробыли на суше, слегка мутило.

Стивен спал несмотря ни на что: спал, когда поверхность моря подернулась рябью из–за смены прилива, и брызги стали захлестывать в катер. Мартин приспособил плащ так, чтобы прикрыть Стивену голову, и, видя, что его из пушки не разбудишь, тихо сказал Бондену:

— Мы идем с хорошей скоростью.

— Да, сэр, — подтвердил Бонден, — у нас будет время. Мне следует держаться подальше от берега, дабы не промочить доктора, боюсь только пропустить флагшток.

— Думаете, мы уже близко? — спросил Стивен, внезапно проснувшись.

— Ну, сэр, полагаю, мы не можем быть очень уж далеко.

— Как только мы доберемся до острова Берд, я осмотрю берег в подзорную трубу, а что касается сырости — солнце нас быстро высушит, оно уже намного выше, чем я ожидал, и невероятно жаркое.

Так они и плыли: матросы негромко переговаривались на носу, ветер овевал шлюпку, солнце взбиралось всё выше, и теперь холодные брызги уже радовали, да и плащи все поснимали.

— Вот ваш остров, сэр, — сообщил Бонден, и при всходе не волну Стивен четко увидел его — зарубка на горизонте, нырнувшая за мыс.

— Так вот он какой, — произнес Мэтьюрин, и они с Мартином оба взяли подзорные трубы. Постепенно выплывал низкий песчаный берег, и они согласились, что им вроде бы знакомо то одно место, то другое. Но со стороны моря одна дюна или даже группа низкорослых деревьев походила на другую, они ни в чем не были уверены, пока вдруг с некоторым облегчением не увидели флагшток и пирамиду из камней.

— Еще нет даже одиннадцати, — заметил Стивен, — боюсь, я поднял твоих парней из гамаков слишком рано.

— Вы всегда о нас помните, сэр, — хохотнул Плейс, — мы бы сейчас всё еще полировали палубы. А тут — просто пикник.

Бонден взял курс на вход в лагуну. К его удивлению, Стивен смог сообщить, что даже в отлив над песчаной косой целая сажень воды, а самый глубокий проход, если совместить флагшток и пирамиду и взять восточнее. Бонден провел катер через умеренное волнение прибоя во внутренние воды лагуны к причалу, откуда урожай Вуло–Вуло загружали на бриг.

— Бонден, а теперь разведи огонь, — попросил Стивен, — вы же взяли обед с собой?

— Да, сэр, а Киллик положил для вас и мистера Мартина пакет с сэндвичами.

— Отлично, разведите огонь, съешьте свой обед и поспите на солнышке, если желаете. Вечером корабль подберет вас около острова Берд. Я могу не вернуться, но Мартин вернется не позднее двух часов, или полтретьего. И пусть никто не заблудится, в этих камышах могут скрываться ядовитые создания.

Порхали бабочки, некоторых они видели раньше, другие были еще больше и эффектнее. Натуралисты поймали парочку, пока пробирались вдоль реки через камыши и кусты. Но душевные терзания были сильны как никогда: бьющая ключом радость и зияющая рана. Такое ему было не по сердцу. Как и Мартину: хотя Стивен никогда не принадлежал к числу болтливых, столь притихшим он тоже бывал редко: настроение резко менялось.

Через плавни они выбрались на твердую землю и открытое пространство, луг и безбрежное небо. Речка оказалась по левую руку, тогда как в их первый визит она оставалась по правую, и они пересекли ее намного выше по течению.

— Мы на новой части пастбища, — заметил Стивен, — я только что заметил хижину, и она на полмили дальше, чем я ожидал. Ягнята, промелькнули стайки белых какаду, далекий дымок.

— Мы можем с фарлонг прогуляться пешком вдоль реки, — продолжил он, — мы пришли очень рано.

Временами ширина потока достигала десяти–пятнадцати ярдов. Поскольку уже несколько лет не случалось наводнений, крутые берега заросли кустами и высоким бухарником, но, когда речка извивалась по лугу, ее можно было запросто перешагнуть — это уже ручеек, соединяющий серию прудов. В первом из них росли любопытные растения, их они собрали, и увидели многоножку. Около второго Мартин, идущий впереди, прошептал:

— О Господи, — остановился, осторожно шагнул назад, — вот они где, — прошептал он Стивену в ухо.

Пригнувшись, они крались по берегу след в след, поэтому поднимая голову и вглядываясь через сплетение листьев и камышей, они видели только поверхность пруда. Утконосы не обращали внимания: когда Мартин впервые заметил их, они плавали кругами. И продолжали плавать друг за другом по большому кругу, в этом ритуале забыв обо всем и ни на что не обращая внимания. Оба плавали под водой, весьма глубоко, но свет падал в воду под таким углом, что для наблюдателей не было никаких бликов — они могли всё видеть: от невероятного утиного клюва до широкого плоского хвоста и четырех перепончатых лап.

— Думаю, мы можем подкрасться еще ближе, — прошептал Стивен.

Мартин кивнул и с невероятной осторожностью, ползком, они продвигались вперед. Стивен приготовился и сжал рукоятку сети. Дюйм за дюймом, каждый куст, каждое деревце, каждый пучок травы. На уровне воды двигаться было проще, извиваясь по–змеиному, друзья приближались к мягкой влажной грязи берега пруда, скрываясь за пучками ситника, вглядываясь через щели между растениями. Мальчишкой он делал точно так же — подбирался на расстояние вытянутой руки к токующему весной глухарю. Стивен закрыл рот, чтобы не был услышан стук его сердца, бухающего в горле, как хриплые старые часы.

Он мог бы его и не закрывать. Утконосы полностью отдались танцу. Стивен и Мартин сидели на мягкой земле. Наблюдали, делали заметки, сравнивали, а зверьки всё резвились. Их круг уходил к другой стороне пруда, где солнце являло их коричневый цвет, а заканчивался в тени рядом с ситником.

Проквакал зимородок–хохотун, и в его треске Стивен сказал:

— Я попытаюсь поймать одного.

Когда утконосы были на дальнем конце пруда, он медленно, медленно опустил сеть, медленно, медленно вытолкал ее в пруд прямо туда, где пролегал их курс. Дважды он позволял зверькам проплыть над сетью, а в третий раз поднял передний край прямо перед утконосом–преследователем, который немедленно нырнул, но угодил прямо в сеть. Стивен шагнул через ситник, погрузился в воду по пояс, не доверяя ни ручке, ни сетке (с таким–то весом), и большими шагами побрел к берегу, его сияющее лицо повернулось к Мартину, рукой он нежно гладил сетку: теплый, мягкий, влажный мех, колотящееся сердечко.

— Я не причиню тебе вреда, мой дорогой, — произнес он и тут же ощутил укол. Сильная боль пронзила руку, он выбрался на берег, опустил сеть, сел, посмотрел на свою руку — голую руку с закатанным рукавом — и увидел след укола и опухоль, расширяющуюся от запястья к локтю. — Осторожно, Мартин, — сказал он, — положи его обратно. Нож, носовой платок.

Стивен сделал глубокий надрез и наложил давящую повязку, но в горле уже возник спазм, а голос стал хриплым. Он лег на спину в грязь и пояснил себе, что знаком с такими же характерными случаями: когда жалит пчела или скорпион, даже большой паук. Несколько случаев. Кто–то выжил, кто–то — умер в течение суток. Или–или.

Вот над ним нависло искаженное страданием лицо Падина, а Полтон произнес: «Ох, дорогой Мартин, я думал, натуралисты знают, что у самцов есть ядовитая шпора. Ох, мой дорогой, он опухает и синеет».

— Ядовитая шпора? — превозмогая дикую, неизвестную ранее боль спросил Стивен, — только у самца? Во всем классе млепокитающих, млекопитающих…

Более–менее связная и вразумительная речь прекратилась, потому что он больше не мог говорить, а потом и видеть. Он всё еще находился в сознании, хотя и где–то далеко от всех, но не в темноте, его окружал какой–то темно–пурпурный мир, напоминающий давнее состояние, когда от горя и случайной передозировки лауданума Стивен рухнул мимо лестницы жилой башни в Швеции. В том состоянии он тоже мог слышать далекие голоса друзей, но теперь галлюцинации отсутствовали или почти отсутствовали.

Он точно слышал Полтона, который, похоже, винил себя, и снова и снова объяснял, что все в Вуло–Вуло знают, что нужно очень осторожно обращаться с водяным кротом… Чернокожий предупредительными криками и выразительными жестами пояснил, что утконоса нельзя трогать… Полтон видел, как собака умерла через несколько минут, он неимоверно винит себя, что не предупредил об опасности, думал, что все об этом знают…

— Как ты можешь так говорить, Джон? — возмутился Мартин. — В Лондоне за всё время видели не более двух или трех высушенных, сморщенных, ужасно сохранившихся экземпляров, и те все — самки.

— Как я об этом сожалею, — ответил Полтон, — как же горько я об этом сожалею.

Наступали просветы, не столько в сознании, сколько в ощущениях. В одном таком полусне он услышал Бондена, который говорил Падину:

— Слегка подыми ему голову, приятель, положи ее мне на плечо, не обращай внимания на кровь.

— Мы должны доставить его обратно на корабль, — произнес чей–то громкий голос.

Никаких сомнений — его несли, но та часть сознания, которую не терзала жгучая боль и не занимал мистический пурпур бытия, отметила, что моряки воспринимают присутствие Падина как должное, и это утишило страдания Стивена.

Потом лишь легкое покачивание шлюпки, скрип уключин, морской ветер на его омертвевшем, опухшем, незрячем лице. Сейчас ощущения обманывали Стивена с восприятием боли и времени, поэтому, хотя он и слышал взволнованный голос Джека, говорящий Падину: «Положи его на мою кровать, Колман, а потом бегом в кают–компанию за его кожаной подушкой, ты знаешь, где она», а также хорошо знакомые корабельные приказы, он не мог расположить их последовательно. В его необозримой темно–пурпурной стене последовательность событий не имела никакого значения.

Затем беспокойство по поводу отсутствия последовательности событий исчезло, а в конечном счете с возвращением света и смутным чувством времени его воспоминания о потере померкли. Время отодвинулось довольно далеко назад, громкий голос, говорящий, что они должны вернуться на корабль, события, приведшие к этим словам, и причина его нынешнего внутреннего счастья встали на свои места, хотя и не без длительной, похожей на сон неопределенности, пока он расслабленно лежал, размышляя.

«Снова на корабле», — разумеется, давно знакомая качка, скрип подвесной койки, приглушенный запах моря и смолы. Но всё как–то не вполне правильно, потому что над ним опять нависало лицо Падина, что было ближе к бреду или сну, чем к реальности. Тем не менее, он пожелал лицу доброго дня, а Падин, с широкой улыбкой на суровом честном лице, ответил:

— Да пребудут с вашей милостью Бог, Мария и Патрик, — затем по–английски: — Капитан, сэр, он, он… он говорит… он… он… пришел в себя.

— Господь всемогущий, я так рад это слышать, — произнес Джек, и тихо спросил: — Как ты, Стивен?

— Похоже, я выжил, — ответил Стивен, беря его за руку.

— Джек, просто не выразить, как сильно я жажду отправиться домой, с каким нетерпением этого жду.

* * *

http://vk.com/translators_historicalnovel

Подписывайтесь на нашу группу ВКонтакте!

Яндекс Деньги 410011291967296

карта  5599005006193283

PayPal, VISA, MASTERCARD и др.:

https://vk.com/translators_historicalnovel? w=app5727453_-76316199

* * *

Комментарии

1

Скор — мера массы крупного рогатого скота и свиней 9,1 или 9,5 кг.

(обратно)

2

Святой Голод — выдуманный автором святой.

(обратно)

3

Фрегат «Уэйджер» входил в состав эскадры коммодора Джорджа Ансона во время его знаменитого кругосветного плавания. В 1741 году он разбился о скалы у берегов Чили, после чего часть выжившей команды подняла мятеж.

(обратно)

4

Иоганнес — португальская золотая монета 1722–1835, впервые выпущена королем Иоанном V, содержала 13,148 г. золота.

(обратно)

5

Гингальс — крупнокалиберное длинноствольное фитильное ружье, широко применявшееся в Азии в XVIII–XIX в. В русских источниках более известно под уйгурским названием «тайфур».

(обратно)

6

История, описанная в 3‑й Книге Царств Ветхого завета. Пророк Илия в благодарность за то, что некая вдова из Сарепты приютила его в своем доме, несмотря на голод в городе, сделал так, чтобы в ее доме никогда не кончалась еда (3 Цар. 17:17–23).

(обратно)

7

Роберт Сеппингс (1767–1840) — известный кораблестроитель, сюрвейер королевского флота, изобретатель усовершенствованной системы набора деревянных судов.

(обратно)

8

Жан–Батист Дюальд (1674–1743) — известный французский историк–востоковед, редактор и составитель фундаментального труда «Описание Китайской империи».

(обратно)

9

Роза восторга, цветок любезности, мускат утешения (малайск.).

(обратно)

10

Переходный возраст (фр.).

(обратно)

11

Английская народная песня, известная минимум с XVI века в различных вариантах, один из наиболее известных приписывается Джону Донну.

(обратно)

12

Разговорное название 74-пушечного линейного корабля «Беллерофон», участника «Славного первого июня», битвы при Абукире и Трафальгарского сражения. 15 июля 1815 г. капитан «Беллерофона» Льюис Мейтленд принял окончательную сдачу в плен Наполеона Бонапарта.

(обратно)

13

Антонио Мальябеки (1633–1714) — флорентийский библиотекарь, широко известный по всей Европе за свою невероятную страсть к чтению. Его личная библиотека насчитывала 40 тыс. книг и 10 тыс. рукописей.

(обратно)

14

О'Брайан ошибается. «Роял Уильям» при постройке нес 100 орудий, но еще в 1757 году был переведен во 2 ранг, и с 1782 года нес только 80 орудий.

(обратно)

15

«Глупость состоит в желании делать выводы» (фр., Г. Флобер). Письмо Л. Буйе 4 сентября 1850 г.

(обратно)

16

Броуд (англ. Broad) — английская золотая монета, отчеканенная во времена Английского содружества в 1656 году. Монета диаметром 29–30 миллиметров, вес 9–9,1 грамм золота, равнялась 20 серебряным шиллингам.

(обратно)

17

Август Карл Диттерс фон Диттерсдорф (1739–1799) — австрийский композитор и скрипач, автор множества произведений для струнных инструментов с оркестром и нескольких популярных комических опер.

(обратно)

18

Джузеппе Тартини (1692–1770) — итальянский скрипач и композитор, считается лучшим скрипачом XVIII века.

(обратно)

19

Джон Абернети (1764–1831) — известный английский хирург и преподаватель анатомии

(обратно)

20

Грегори Блаксленд (1778–1853) — известный австралийский первопроходец, первым из европейских колонистов успешно пересек Голубые горы.

(обратно)

Оглавление

Мускат утешения

  О книге

  Глава первая

  Глава вторая

  Глава третья

  Глава четвертая

  Глава пятая

  Глава шестая

  Глава седьмая

  Глава восьмая

  Глава девятая

  Глава десятая

Комментарии

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20