Завтра нас не станет (СИ) [witchdoctor] (fb2) читать онлайн

========== Супермен ==========

***

Сэм и Дженнифер Беннет познакомились еще в старшей школе в возрасте пятнадцати лет. Жизнь раскидала их по разным берегам. Сэм все старался выбиться в люди — так он это называл, а Дженнифер, старательно проучившись в малоизвестном колледже, с горем пополам получила степень бакалавра. Смирившись с чередой неудач, они едва ли не одновременно вернулись в родной штат, где их свел банальный случай — вечеринка по случаю дня всех святых.

Тогда, болтая с Дженнифер, Сэм за обе щеки уплетал яблочный пирог, приготовленный ею же. Об этом, правда, выяснилось лишь к концу торжества, но не важно. Весь тот вечер они вспоминали о каких-то забавных случаях из школьной жизни, и Сэм все не отходил от Дженнифер, решив, что красивее ее зеленых глаз ничего в жизни не видел.

Через неделю Джен передала ему еще один испеченный пирог, а после отвратительного кофе, выпитого в закусочной «У Молли», они более не расставались. Через месяц съехались. Через три поженились. За десять лет совместной жизни породили двух мальчишек — Кайла и Кларка.

Поиски работы вынудили их переехать в Ольпе, где Беннетам удалось приобрести небольшой домик в конце Чарльз Стрит. Тут они и прожили все десять лет, и Сэм наивно полагал, что встретит свои последние дни именно здесь. Рядом с Джен. Последние дни они и вправду должны были встретить вместе, но Сэм Беннет как-то не думал, что все завершится таким вот образом.

Месяцы телеканалы вещали о метеоритах, неумолимо приближающихся к Земле. Сначала Сэм, как и многие, не поверил в это, решив, что сообщение о Четырех всадниках — простая первоапрельская шутка. Увы… Дни шли за днями, и ничего не менялось. Ученые, военные, правительства многих стран объединялись, стараясь сделать невозможное — изничтожить проклятую угрозу, но ничего не вышло. А потом мир будто бы махнул на все рукой, решив покориться судьбе.

Рассевшись в гостиной, Сэм отчаянно щелкал каналы, стараясь услышать что-нибудь новое. Первый канал. Второй. Третий. Бесполезно. Везде одно и тоже. Один и тот же новостной выпуск, поставленный на бесконечный цикл.

— В скором времени четыре метеорита войдут в верхние слои атмосферы. Предположительное место падения самого крупного из них…

Сэм до боли сжал пульт в руке. Что за издевательство! Он ничего не мог поделать и вынужден был глупо сидеть у себя дома в ожидании конца света.

Невесть откуда выскочила Дженнифер и выхватила пульт. С неподдельным остервенением она нажала на нужную кнопку, и экран погас. Швырнув пульт в сторону кресла, Джен развернулась к мужу.

— Прекрати! Ничего нового там не скажут.

— Да, — с неподдельной грустью проговорил Сэм и посмотрел на свою жену.

С рассвета Джен хлопотала на кухне, решив наготовить самых вкусных блюд, оттого ее волнистые, собранные в хвост волосы взмокли на висках и затылке. Этот идиотский прощальный обед. Словно в тюрьме перед смертной казнью. Сэм печально ухмыльнулся и сжал руку Джен. Как же Дженнифер была красива. Он всегда считал ее красивой. Даже тогда, когда и подумать не мог, что они будут вместе. Двое родов нисколько ее не изменили. По крайней мере, так ему всегда казалось, и Сэм с особой нежностью оглядел по-прежнему стройную фигуру жены. Рукав клетчатой рубашки припорошила мука. Ее кремовый фартук запачкался от клюквенного соуса, но именно такой, по-домашнему уютной, он ее и любил. Сэм любил ее глаза, ее улыбку, родинку под правой грудью. Сэм любил ее доброту, и если они ругались, то остро переживал это. Как же глупо было тратить время на какие-то бессмысленные споры. Кто б им тогда сказал, что закончится все так.

— Что? — спросила Дженнифер да так, словно думала о том же самом. — Сэм… Брось. Прекрати. Больше не думай об этом.

— Я хотел прожить с тобой всю жизнь, — ответил он, подавленный от своих же мыслей.

— Я знаю, — мгновенно опустившись на колени, Джен едва удержалась, чтобы не расплакаться.

— Увидеть, как взрослеют наши дети.

— Я знаю.

— А теперь…

— Послушай… — задрожал ее голос. Дженнифер пригладила растрепавшиеся волосы мужа. — Ты помнишь? Нашу клятву. И в горе, и в радости. Пока смерть не разлучит нас.

— Я не хочу, Джен. Не хочу так… — Сэм и сам был не прочь поплакаться. — Я не хочу, чтобы она нас разлучала. Я не хочу, чтобы мои дети…

— Мы не можем ничего изменить, — Дженнифер прижалась к нему и, глубоко вздохнув, прошептала. — Я хочу, чтобы ты знал. Я очень сильно тебя люблю. Всегда любила.

— Мам!

Они развернулись. В дверях, прижимая к себе плюшевого зайца, появился Кларк Беннет. Ему едва исполнилось шесть лет, и Сэм был очень рад тому, что его младший сын достаточно мал, чтобы осознать весь ужас происходящего. Увы, девятилетнему Кайлу повезло меньше. Мальчик уже многое понимал, оттого ходил смурнее тучи.

— О! Герой, — крепко сжав ладонь жены, проговорил Сэм. Он улыбнулся, лишь сейчас заметив костюм супергероя, в который обрядился его младший сын. — Да ты, смотрю, вырядился по случаю.

Кларк поправил синий комбинезон Супермена, который носил бы не снимая, если бы не мама. Теперь же ему разрешили ходить хоть голышом, чему Кларк несказанно обрадовался. Для него начался праздник великого непослушания.

— Дурацкий костюм, — позади брата возник Кайл.

— Ничего не дурацкий! — возмутился до глубины души Кларк. — Это — костюм Супермена. Нас всех спасет Супермен. Он — самый сильный!

— Супермена не существует. Санта Клауса не существует. А скоро и нас не станет.

— Кайл, — мать повела головой, призывая старшего сына не начинать бессмысленной ссоры.

— Существует! И он нас всех спасет. Он полетит в самый космос, — затараторил Кларк, подняв кверху плюшевого зайца. — Вжу-у-у… А потом он применит свою суперсилу.

— И чего же он не применил ее сейчас?

— Он… Он просто ждет… Нужного момента.

— Да-да.

К детям подошли родители. Дженнифер сняла с себя фартук и положила руку на плечо старшего Кайла. Мальчик смолк, потупив голову. В последний день всем было тяжело.

— Хм-м-м, — с кухни донесся приятный аромат, и Сэм решил переключить внимание мальчишек. — Кажется, мама наготовила всего самого-самого. Кто последний — тому не достанется пирог.

Стремглав Кларк кинулся на кухню, а вот Кайл лишь посмотрел на отца да с каким-то нескрываемым упреком. Когда-то он с удовольствием бы бросился на зов родителя, но сейчас… Мальчик чувствовал. Знал. Скоро никого не станет. Ни отца, ни матери, ни Кларка с его дурацкой верой в героя комиксов. Завтра больше никогда не наступит, и от этого едва пожившему Кайлу было нестерпимо тяжело. Завтра их не станет.

Счастливое семейство Беннетов собралось за столом, ломившимся от самых различных яств. Дженнифер всегда готовила вкусно и нынче постаралась наготовить самых любимых блюд. Была здесь и запеченная индейка с картофелем, любимая Кайлом, и лазанья, заказанная Кларком. Сэм настаивал, чтобы Джен не перетруждалась, но она постаралась и для него. Склонившись у духового шкафа, из его утробы Дженнифер вытащила яблочный пирог. Тот самый.

Как же у него щипало глаза. До чего же несправедлива жизнь! У него было все. У него был счастливый дом, любимая жена, дети, и все это он должен был потерять из-за каких-то булыжников, долженствовавших вот-вот обрушиться на Землю. Сэму хотелось кричать об этой жестокой несправедливости, но ведь не одному ему было тяжело, и он до боли закусил губу. Джен его понимала. Она тоже боялась. Ей было очень грустно. Очень страшно. Умело Дженнифер Беннет скрывала свой страх за всей этой домашней кутерьмой, однако Сэм чувствовал, что Джен места себе не находит. Не только она. Прежде Сэм никогда не видел Кайла таким хмурым. Ну хоть маленький Кларк пребывал в твердой уверенности, что все еще можно исправить. Их всех еще можно спасти.

— Не хочу, — буркнул Кайл, когда мать наложила ему всего по чуть-чуть.

— В чем дело, Кайл? Ты же всегда любил индейку с картофелем?

— Люблю, но не хочу, — сгорбился мальчик.

— Посмотри на Кларка. Он целого слона съест, — вставил Сэм, стараясь придать их последнему обеду привычную непринужденность. Получалось с трудом.

— Когда нас спасет Супермен…

— Не спасет!

— А вот и спасет! — не унимался Кларк.

— Твоего Супермена не существует и никогда не существовало. Он — всего лишь комикс. Нет никакой суперсилы!

— Кайл, прекрати, — тихо сказала Джен.

— …И никогда больше не будет. Мы все умрем, и никто нас не спасет. Эти чертовы метеориты расплющат нас.

— Нет. Супермен…

— Где твой Супермен? А? Нет его.

— Кайл! — вмешался отец.

— Он нас спасет!

— Никого он не спасет. Он — кусок дерьма.

— Кайл… — не выдержав, Сэм Беннет стукнул по столу и сам упрекнул себя за свою горячность.

Маленький Кларк откинул в сторону вилку. Губы его задрожали, и он зло стер проступившие на глаза слезы. Резко мальчик вскочил со своего стула и со всех ног бросился на улицу. Громко хлопнула дверь черного хода. Джен захотела пойти за сыном, но ее остановили. Сэм не захотел ее отпускать.

— Он вернется, — прошептал он.

— Кайл. Ну зачем ты так.

— А зачем он говорит, что нас спасут? Нас никто не спасет!

— Эй, — протянув руку, отец потрепал Кайла по плечу. — Это наш последний день… Мне жаль, Кайл. Поверь мне очень жаль, что ты слишком взрослый, чтобы понимать это.

— Прости. П-прости… — кинулся к нему мальчик, и Сэм крепко прижал его к себе. — Мне страшно.

— Нам всем страшно…

Кларк бежал по полю, окружавшему дом. Под его ногами шуршала иссушенная трава. От ветра за его спиной развевался алый плащ. На груди желтела столь дорогая ему буква S, и мальчик что есть силы стремился к горизонту. Добежав до большой кучи гравия, Кларк взобрался на вершину и, запрокинув голову, посмотрел ввысь.

Он должен был. Супермен должен был их спасти. Он добрый. Он сильный. Он борется за справедливость, а разве справедливо, что мира больше не будет существовать? А если Кайл прав? Нет. Кайл говорил все это из зависти, а то от страха. Супермен существовал. Когда-то он прилетел на Землю и приземлился где-то здесь — в Канзасе, где жил и он сам. Кларк был попросту уверен: где-то среди простых людей прячется Кларк Кент, который вот-вот облачится в такой же костюм, как и у него.

На небосводе появилась маленькая точка. Погодя, она увеличилась в размере, и от нее вырос длинный белый хвост.

Кто-то должен был их спасти, упрямо думал Кларк Беннет. Должен. Мальчик стер горькие слезы. Сжав руку в кулак, он поднял ее кверху и нацелил на приближавшуюся вспышку. Она становилась все больше и больше, и от страха Кларк зажмурился.

Землю покрыл страшный гул. Захлопал от налетевшего ветра алый плащ. Неумолимо с неба падал один из Всадников, и до последней своей минуты Кларк Беннет шептал себе под нос.

— Где же ты?.. Где же ты, Супермен… Супермен…

Супермен…

========== Искусство — это жизнь ==========

***

Лазарь Ковач вышел из подъезда, расположенного по адресу Кармелитерплатц 2. Недовольно звякнув, массивный ключ исчез в кармане твидового пальто. Ударил ветер, и Лазарь спешно ухватился за поля шляпы. Ох уж этот венский ветер! Жестокий. Пробирающий до костей. Ветер налетает столь внезапно, сколь внезапно и исчезает, и если бы геру Ковачу пришлось бы прожить в Вене добрую сотню лет, он и то не привык бы к этому ужасному ветру.

Свернув на Таборштрассе, Лазарь едва не столкнулся с каким-то мальчишкой и, поворчав тому в след, прижал к себе футляр. В футляре тесненной кожи Лазарь Ковач хранил самое дорогое, что было в его жизни — скрипки. Сердито помотав головой, Лазарь отряхнулся да огляделся. Никогда Таборштрассе не казалась ему столь пустынной. Посетовав на конец света, Лазарь пошел вперед.

За последнюю неделю город изменился до неузнаваемости. Функционировавшая как часы Вена замерла. Не ходили трамваи. Закрылись магазины, пекарни. Автомобили, фиакры и люди исчезли, будто невидимая рука стерла их с лица земли. До последнего работали кафе в Первом районе, но и они словно в мгновение вымерли. Даже вечернее освещение работало с перебоями. А как иначе? Человечество должно было вот-вот встретить свой последний день. Все разом позабыли о работе, службе и прочих обязанностях. Да и имело ли смысл помнить о них? Завтра больше никогда не наступит, а значит, более ничто не имело значения, кроме этого последнего дня. Сжав в руке футляр, Лазарь не спеша пересек канал и очень удивился работавшему светофору, перейдя улицу по привычке на зеленый.

Родился Лазарь Ковач в Шопроне, в Венгрии. Едва ему стукнуло два года, родители перебрались в Вену, и более Лазарь Ковач в Шопрон не возвращался. До городка было рукой подать — час езды, но ему все было как-то не до этого. Жизнь завертела несчастного Лазаря, не давая ему ни вздохнуть, ни продохнуть. А что еще было ожидать от первой скрипки Венской оперы? Сколько раз он был концертмейстером самих Филармоников*! Сколько раз выступал на самых известных площадках мира! От Нью-Йорка до Сиднея.

Лазарь Ковач тяжело вздохнул. Когда-то весь путь от дома до Филармонии занимал у него полчаса. Не больше. А теперь он с такой грузностью шагал по центральным артериям Вены. Миновав Штефансдом, Лазарь поморщил нос — нынче площадь, на которой толпились столь излюбленные туристами фиакры, была пуста, да вот только запах конской мочи так и не выветрился. На глаза ему попался разграбленный магазин. Кажется, кто-то еще не осознал — скоро все закончится. Окончательно и бесповоротно. Ни награбленного, ни честно заработанного с собой не возьмешь. Завтра уже не наступит…

Вдалеке показалась зеленая крыша оперы и точеные арки галерей. Лазарь едва удержался от соблазна заглянуть. Как никак с этим местом его связывали годы верной службы, и все же своим последним пристанищем Лазарь Ковач избрал Филармонию. Развратно золотую и чопорно строгую. Двери были открыты. Филармония встретила Лазаря во всеоружии, полыхая многочисленными лампами и софитами. Украшенный позолотой зал бы непривычно пуст. Лазарь огляделся, и от тоски у него сжалось сердце. Даже на репетициях тут не бывало столь безлюдно.

Сцена. Футляр. Лазарь снял пальто и небрежно бросил его на спинку кресла. Заблестели лацканы вычищенного фрака. Лазарь оправил фалды, пригладил засверкавшую белизной манишку и, вытащив небольшую расческу, причесал серебристые от седины волосы. Он был готов. Звонко щелкнули замки. Бережно гер Ковач приподнял крышку и встретился со своими бессменными подругами — Ангеликой и Кармен.

Именно так он назвал свои скрипки, подобрав имена отнюдь не случайным образом. Ангелика… Так звали его невесту — первую и, как оказалось, единственную. Познакомились они еще в Университете. Он грыз гранит скрипичной науки, пока она познавала все тонкости музыкальной теории. Лазарь толком и не помнил Ангелику. Не помнил голоса. Запаха. Время беспощадно стерло ее образ из воспоминания. Помнил Лазарь лишь то, что Ангелика всегда укладывала обстриженные под каре волосы мелким бесом, а еще носила шляпки. Она вроде была красива и ладно сложена. Лазарь Ковач стал любовью всей ее жизни, а вот она стала для него обычным увлечением. Ангелика словно была отмечена черной меткой домашнего очага. Прижимаясь к нему, она всегда заводила речь о семье, детях и семейном уюте, а Лазарь хотел далеко не этого, мечтая о славе великого музыканта. Их судьбы разошлись как плохо сыгранный оркестр, отшучивался порой Лазарь. Так он был любим. Ангелика обиженно сверкнула из футляра.

В Чикаго гер Ковач встретил другую женщину, перевернувшую его сознание. Ох уж эта итальяночка, не дававшая ему покоя и по сей день. Как же она пела Хабанеру*. У него все внутри переворачивалось от ее исполнения Кармен*. Тогда он все пытался обратить на себя внимание, придираясь то к темпу, а то и к ее манере исполнения, а Анна бессовестно называла его всякими итальянскими ругательствами, от которых его влюбленность распалялась еще больше. Их наигранная ненависть переросла в страстный роман, и на какое-то время они сошли с ума. Какое-то время… Теперь уже Лазарь стал заговаривать с Анной о семье, детях, о спокойной жизни, обещая, что домашний быт ни в коем случае не прервет ее музыкальной карьеры. А она лишь отвечала:

— Ты хочешь запереть меня на кухне, tesoro mio*, но ты сам знаешь — это не для меня. Быть может завтра нас не станет. Никого не станет. Мы все сгнием в земле, и все что будет жить это искусство! Conosco il mio mestiere*, и до последнего дня я буду петь.

Упрямая дура. Жестокая, хладнокровная стерва. Анна забрала с собой его сердце, и с тех пор он более никого и не подпустил к себе. Так он любил. Кармен насмешливо звякнула струной.

Теряясь в воспоминаниях, гер Ковач провел рукой по лакированной поверхности инструмента. Кармен и Ангелика. Разные женщины. Разные скрипки. Ангелика всегда выручала его, отыгрывая безупречно, но достаточно стандартно. У Ангелики никогда не рвались струны, да и звук был сухой, но уверенный. Кармен была куда более страстным инструментом. С утробным мягким звучанием, пропитанным особой энергией. Кармен сгубила ему уйму смычков. Безжалостно она рвала струны, а порой калечила ему пальцы. Скрипка темно-янтарного цвета была капризна и упряма, но, если Лазарю нужно было выступить с блеском, он брал именно ее. Так и сейчас гер Ковач уверенно вынул Кармен из футляра и поднялся на сцену. Это — его последний концерт, и он должен был блистать, как никогда прежде.

Оглядев пустые ряды, Лазарь глубоко вздохнул. Наяву он представил подле себя оркестр и строгого дирижера. Прозвучал заунывный тон гобоя, и оркестр разросся многочисленными звуками. Настройка окончилась. Публика уже ждала в нетерпении. Стихли воображаемые аплодисменты, и Лазарь прикрыл глаза. Взмах. Звук.

Утонувший в полумраке зал огласила музыка — Скрипичный концерт Сибелиуса*… Выбор, пожалуй, был банален, но Лазарь до дрожи любил этот концерт в ре миноре. Он вкладывал в музыку всю душу, изливая в переменчивых мелизмах всю свою жизнь, и плакал вместе со скрипкой. Как часто Лазарь боялся умереть в одиночестве. Без семьи, без нее, без памяти и без рассудка. А теперь… Какая-то внеземная глыба должна была уничтожить абсолютно все. Все! Все, чем он когда-либо жил. Все, что когда-либо любил… Даже искусство. Земля погибнет, а он?

Он — просто музыкант и захотел остаться им до своего последнего вздоха. Вкладывая все чувства, Лазарь Ковач слился со скрипкой. Смычок стал продолжением его руки. Кажется, в зал вошел человек, но Лазарь не обратил на него внимания.

Он отдал всю свою жизнь музыке. Отдал сердце и душу. Он жив, пока живет его искусство, а раз так он будет играть до конца. До самой последней минуты. До самого последнего вздоха. Лазарь Ковач умрет не один. С ним — его музыка, и четкое осознание того, что…

Искусство — вся его жизнь.

Комментарий к Искусство — это жизнь

*Венские Филармоники — венский филармонический оркестр, один из лучших в мире

*Хабанера — ария Кармен из одноименной оперы Ж. Бизе. Известна так же, как “У любви как у пташки крылья”

*Кармен — опера Ж. Бизе

* tesoro mio — мое сокровище, мой дорогой, золотко

* conosco il mio mestiere — я знаю свое ремесло досл.

* Скрипичный концерт Сибелиуса — концерт в ре миноре Op. 47

========== Держаться вместе ==========

***

Долорес Ерреро услышала шум внизу и перепугалась ни на шутку. С прикроватной тумбочки Долорес взяла кухонный нож, с которым в последнее время не расставалась, и, стараясь ступать как можно тише, вышла из спальни. Слух не обманул ее. Кто-то пробрался в дом и теперь хозяйничал внизу, на кухне, гремя кастрюлями и сковородками. Переступая через некоторые особо скрипучие ступени, Долорес тихо спустилась по лестнице.

У самой кухни она отчетливо услышала, как кто-то звонко причмокивает. Собрав всю волю в кулак, Долорес выскочила из-за угла. Возле плиты вертелся незнакомый ей темнокожий мужчина, опустошая содержимое большой сковороды с приготовленной еще позавчера паэльей. Заметив девушку, он едва не выронил крышку от испуга и выставил руки вперед, будто умоляя не горячиться.

— Простите. Сеньорита… Я…

— Кто ты такой?! — едва не зарычала Долорес. — Что ты делаешь в моем доме?!

— Я просто хотел поесть, — как-то по-простому проговорил чужак и вытер испачканную в масле руку о темно-синюю футболку. — Простите, я думал тут никого нет. Честное слово.

— Так я тебе и поверила! — грозно потрясла ножом Долорес, и, выпучив свои огромные глаза, чужак замахал руками.

— Оу-оу. Поосторожнее, синьорита. Нож — не игрушка.

— Зачем ты пришел?

— Да говорю. Я есть хочу. Жрать! — активно жестикулируя, чужак указал на сковороду. — Я несколько дней иду в Валенсию. Многие побросали свои дома. Думал, и тут пусто.

— Зачем? Зачем ты идешь в Валенсию? — зачем она вообще об этом спрашивала? Сама того не замечая, Долорес кричала и все не сводила острия ножа с незваного гостя. Он ее напугал.

— Не знаю. Мне некуда идти… — шмыгнул носом чужак и попытался опустить руки. Долорес приподняла лезвие, и он вынужденно поднял ладони кверху. Снова. — Я решил, что если буду идти хоть куда-то, так будет лучше.

— Ты — бездомный? — догадалась Долорес. Чужак кивнул, и она едва заметно ослабила хватку.

— Да.

— Ты хотел только поесть? Ты не хотел сделать ничего плохого мне…

— Нет-нет! Говорю же… — затараторил чужак, все также потряхивая руками. — Я не ел целый день, а тут…

— Как тебя зовут?

— Тадеуш.

— Прости, — переведя дух, Долорес опустила нож. — За последнюю неделю меня пытались изнасиловать трижды. Я вся на нервах. Думала и ты…

— Нет-нет, сеньорита. Честное слово.

— Долорес… — поправили чужака Долорес. Из-за обращения «Сеньорита» она всегда чувствовала себя лет на пять старше. — Меня зовут Долорес.

Оправив темную прядь, выбившуюся на лоб, Долорес Эрреро получше пригляделась к Тадеушу. Пахло от него не самым приятным образом. Выглядел он, словно обычный бездомный, потертый и запылившийся, но в его простом желании поесть было даже что-то трогательное, а главное, безопасное. В последние дни люди сходили с ума. Долорес поэтому даже заперлась в четырех стенах, желая сберечься до конца света, и все же… Ей было страшно оставаться одной. Сегодня был последний день, а потому в голове Долорес созрело странное предложение.

— Если тебе некуда идти, то можешь остаться здесь, Тадеуш.

— Ну…

— Это последний день на Земле… Только пообещай, что не тронешь меня!

— Да больно надо, — искренне проговорил Тадеуш, вызвав едва ли не возмущение со стороны Долорес. Но действительно! Девушка в пижаме с единорогами его как-то не интересовала. Уж тем более, когда он попросту хотел есть. — Я пообещаю, но пообещайте и вы, дамочка. За последние два дня меня пытались убить всего единожды, но…

— Извини.

Долорес виновато отложила нож в сторону.

***

Тадеуша отправили в душ, дав вволю вымыться впервые за последнюю полмесяца. Долорес выдала ему одежду, оставшуюся еще от ее парня, и которую она почему-то не выбросила. Красная футболка повисла на тощем Тадеуше мешком, но бездомный был безумно рад. Уж коли помирать, то чистым и сытым.

— Как ты вошел? — спросила его Долорес, опустошив сковороду. Тадеуш тут же принялся за последнюю порцию паэльи. Ей было не жалко. Кому оставлять-то? Четырем всадникам?

— А! — пренебрежительно протянул Тадеуш. — У этих замков одна и та же проблема. Чуть поддел, и на тебе.

— Ты говоришь как вор-домушник. Ты воровал?

— Иногда приходилось, — без утайки признался Тадеуш. — Хочешь жить, умей вертеться.

— Как давно ты здесь?

— В Испании или в Европе? В Испании пять лет. И все пять нелегально. В квестуре вечно были недовольны моими документами. Едва не депортировали… Ну и ладно! — набив донельзя рот, Тадеуш потряс головой словно в такт беззвучной музыке. — Ну… А чем занимаешься ты?

— Я, видимо, из тех, кто был недоволен твоими документами. Я работала в квестуре.

— Че? Серьезно. Ха! — Тадеуш размашисто хлопнул себя по колену. — Вот так мир тесен. Я еще подумал. То-то у нее морда протокольная.

— У меня не морда, а лицо! — нахмурила Долорес широкие чернющие брови, и Тадеуш смутился.

— Извини. Вообще ты симпатичная. Я не в этом смысле! Не-не-не… — завопил он, увидев, как Долорес потянулась к ножу. Фыркнув, она просто-напросто отрезала себе дольку лимона. — Тебя реально пытались изнасиловать?

— Не хочу об этом говорить, — пробурчала Долорес, вертясь у кухонного столика.

— Ну не говори. Мир сошел с ума под конец, — и так было ясно. — Никто не следит за порядком… Видела бы ты, что происходит в Барселоне. Твори, чего не хочу… Я зашел в какой-то кабак в Салоу. Думал… Ну хрен с ним. Никого нет, хоть пожру спокойно, — неужели Тадеуш не мог думать о чем-то кроме еды, подумалось Долорес, и она тут же упрекнула себя. В отличии от Тадеуша ей, привыкшей к хорошей жизни, голод был неведом. — Полез я за прилавок, а оттуда какой-то дед-пердед. Да еще с ружьем. Вот он меня чуть не завалил. Я от страху такого деру дал.

— Ты так спокойно говоришь об этом.

— А че… Это наш последний день. Завтра нас и так не станет, — вздохнул Тадеуш. Едва не вылизав тарелку, он довольно погладил живот. — Я хоть кому-нибудь бы выговорился. Все лучше, чем скитаться по дороге.

— А я решила запереться дома.

— Одна?

— Да, — в прозрачной кружке зазвенел ложка. Долорес помешала сахар. — Родители далеко. Мы не смогли встретиться.

— Парень? Может, девушка?

— Парень, — Долорес едва ссутулила плечи. — Расстались месяц назад.

— Он что? Подождать не мог? Какой идиот расстается за месяц до конца света?

— Я так решила, — буркнула Долорес и вернулась за стол. От ее кружки приятно запахло кофе.

— Ну блин… Ты обломала кайф мужику. Ты понимаешь? — почесал коротко остриженную голову Тадеуш. Ему самому еще не было и тридцати. Долорес было по его подсчетам где-то около того. Поэтому чувства молодых ему были понятны. — Нет. Серьезно. Месяц до конца света, а он без бабы.

— По-твоему, я должна развлекать его? До своей последней минуты?

— О-о-о-о… Все ясно. Ты из этих.

— Из каких?

— Ну всякие там «мужиков долой». Бой-баба, короче.

— Я не бой-баба и не феминистка, если ты об этом. Я… Я просто поняла, что не любила его… А мне. Мне не хотелось встречать конец света с тем, кого я не люблю.

— Странная ты, — пожал плечами Тадеуш. — Лучше, конечно, быть одной, а то встречать конец света с таким как я… Вообще вы любите находить себе проблемы.

— Вы?

— Да… Ну тут. В Европе. Там, откуда я родом, конец света каждый день. Знала бы ты… — Тадеуш нахмурился. — Девушку моего друга изнасиловали у него на глазах. Я видел, как продавали детей. Я видел, как матерям приходилось отдаваться кому ни попадя за еду для своих детишек. Я видел, как умирали старики, мужчины, женщины и дети в поисках такой жизни, как твоя… — вновь потрясший головой Тадеуш сбросил с себя неприятные мысли. — А ты?.. Извини, но ваша жизнь, куда легче. Но вы выдумываете себе проблемы. Больше… Высасываете их из пальца.

— Теперь уже все равно… — безразлично проговорила Долорес, и все же слова Тадеуша прозвучали ей упреком.

Тадеуш был очень тощ и очень высок. На шее его Долорес заметила светлый шрам. Кто знает, какую историю длиною в жизнь он мог ей поведать? Уж точно жизнь африканца-нелегала была куда тяжелее ее собственной. Долорес стало жаль его. Голодный Тадеуш так вцепился в позавчерашнюю еду, а ведь сегодня утром она едва не выкинула ее в мусорный бак. Вот она — шкала ценностей. Как же поздно Долорес Эрреро задумалась о вещах, представлявших реальную ценность в этой жизни.

— Ты прав. Я — просто эгоистка.

— Да не. Не знаю… Вот посмотри на меня, — хлопнул Тадеуш себя по груди. — Кто я? Я — бродяга с большой дороги. Я даже не помню, когда в последний раз принимал душ и ел так вкусно, как сегодня. Я даже не знаю, куда я шел. Я знал лишь откуда. Если бы я остановился, я бы попросту умер. От голода. От холода. От пули в лоб или ножа в ребре. Мое движение вперед было необходимостью. А у тебя все по-другому. У тебя была крыша над головой, любимый человек. Я бы с радостью с тобой поменялся… Ну только без молодого человека. Я того… Нормальный. Твое движение вперед… Ну просто… Оно без цели.

— Да ты — философ.

— Фило-кто?

— Не важно. Ты прав. У меня просто не было цели…

Странно, что едва знакомый Тадеуш с такой легкостью понял ее натуру. У Долорес и вправду никогда не было цели. Ее цели. Всю жизнь Долорес Эрреро была хорошей девочкой. Она прилежно училась. Ходила на все курсы и кружки, куда ее отдавали родители. Специальность ей также выбрали, а потом пристроили работать по знакомству в квестуру. Даже с Феррандо, ее бывшим, ее свели друзья друзей. Долорес было только тридцать, а ее все не покидало ощущение, что в ее жизни нет ничего интересного, ничего примечательного. Никто не думал о ней, о ее настоящих желаниях, оттого и сама Долорес разучилась думать о других.

— Почему ты один? — задумчиво спросила она у своего проницательного гостя. — У тебя нет кого-то, кого ты любишь?

— Да кому я всрался, — Долорес снисходительно закатила глаза. — Родителей у меня нет. Братьев и сестер тоже. А никакой девушке бездомный не нужен. Я вырос в лагере для детишек. Ну знаешь, там всякие сестрички в белых рясах с четками на пузе. Все молятся и говорят о боге. Там вкусно кормили.

— И почему ты ушел оттуда?

— Терпеть не мог петь в церковном хоре. Ну че? Мне медведь на ухо наступил. Я вообще все это не любил, — Тадеуш шумно вздохнул. — А че один я языком треплю? Ты вообще как?

— Да никак. К черту все это, — выругалась Долорес. Ей хотелось убежать прочь от своих мыслей. — Конец света близок. Хочешь вина? Можем погонять в приставку. Она старая, но должна работать.

— Никогда этого не делал.

— Самое время.

Да. Самое время творить то, чего никогда не делал.

***

На кофейном столике блестели пузатые бокалы. Стояла откупоренная бутылка красного сухого вина, но никто к ней так и не прикоснулся.

— Прыгай! — завопила Долорес, подогнув ноги под себя. — Крестик. Крестик… Да жми ты!

— Да куда прыгать!

— Все-е-е… Ты умер.

На экране высветилось заветное Game over, и Тадеуш недоуменно свел брови на носу.

— Че случилось-то?.. Я же долетел до этой фигни.

— Надо было прожимать два раза!

— Вот блин… — фыркнул Тадеуш.

— Тебе понравилось?

— Понравилось ли мне? Да это лучший конец света в моей жизни! — громко воскликнув, Тадеуш широко развел руки в стороны. — Жаль, что другого такого не будет.

— Давай выйдем…

— Зачем?

— Я хочу видеть… Не хочу умирать в четырех стенах.

— Ох! — пробурчал Тадеуш. Уж он бы не отказался умереть под крышей собственного дома. — То ты решила запереться, то ты решила выйти… Знаешь, на месте твоего парня, я бы тебя сам бросил.

— Пошел ты!

Переглянувшись, они улыбнулись.

Тадеуш и Долорес Эрреро вышли на пристроенную к частному дому террасу. С холма им открылся чудесный вид на Балеарское море. Прямо над ними пролетели чайки. Вечер едва сгустил синеву на небе, и где-то под самым куполом возник бледный полудиск луны. Вдалеке зажглась первая звезда. Она становилась все ярче, и над землей понесся ужасающий гул.

Тадеуш протянул свою руку. Долорес неуверенно посмотрела на его светлую по сравнению с основным оттенком кожи ладонь, и, часто задышав, неуверенно коснулась его пальцев. Ей было страшно. Да и ему. Тадеуш весь взмок, и Долорес отчетливо чувствовала его дрожь. Она и сама дрожала.

— Мы так и будем глупо держаться за руки? — спросила она.

— Все лучше, чем умирать в одиночку.

— Это больно?

— Не знаю, — честно ответил Тадеуш.

— Спасибо, — помолчав, прошептали оба.

Не выдержав, Долорес зажмурилась. Зажмурился и Тадеуш. Гул становился сильнее. Кажется, затряслась сама земная твердь. До чего же было страшно, но рук они так и не выпустили.

Так и держались вместе, пока небо не обрушилось на них.

========== И умерли в один день ==========

***

В маленькой квартирке на окраине Москвы ютились двое. Без одежды, без мыслей. Прижавшись к друг другу, они то целовались, то замирали, проводя свой последний день в постели. На окнах мерцали развешанные гирлянды. Новый год должен был наступить не скоро. Лишь через два месяца, но Лена любила гирлянды в независимости от времени года. Мерцающие огоньки навевали на нее особенный по-детски наивный восторг. Эта наивность была нынче просто необходима, оттого последние дни их маленькая квартирка переливалась всеми цветами радуги. Это успокаивало, отвлекая от тяжелых и неприятных мыслей.

— А ты меня любишь? — пропела Лена, прижавшись к мужскому плечу.

— Угу…

— А ты со мной будешь?

— Прекрати, — усмехнулся Саша, ласково поцеловав ее в макушку. — Терпеть не могу эту песню. Хуже только «В траве сидел кузнечик».

— Прости. Мне всякий бред лезет в голову, — Лена с грустью посмотрела в окно и задумчиво провела пальцем по его подбородку. — Саш?

— Да.

— А если бы не было этого конца света? Не было бы этих Четырех всадников? — прошептала Лена, усаживаясь на постели. К голому телу она прижала пуховое одеяло и с особенной грустью посмотрела Саше в лицо.

Вместе они были всего два года, но за эти два года успели пережить многое. Кажется, они познакомились в каком-то сетевом кафе на Старом Арбате. Александр Евгеньевич Лисовский — так он ей сразу и представился. Тогда его напористость настолько поразила ее, что Лена не смогла отказаться от второго свидания. Спустя полгода они объехали Золотое кольцо, и в Суздале Саша признался ей в любви, и конфетно-букетный период зацвел буйным цветом. Случались у них и ссоры. Один раз они даже собирались расстаться. Уж больно крепко поругались. Напившись, Сашка стал орать ей какую-то наспех выдуманную серенаду под окнами. Прямо посреди ночи. Все близлежащие дома его ненавидели до глубины души, а она тогда поняла, что более никого так и не полюбит, а главное, никогда не захочет полюбить. Да. Они любили друг друга, не смотря на то, что он порой становился нестерпимым ворчуном, а она чересчур наивной мечтательницей.

— Все было бы хорошо, — успокоил ее Саша.

— Правда?

— Правда.

— Расскажи как…

— Ты знаешь, что я не самый хороший рассказчик, Лен…

— Но я хочу услышать это от тебя. Как бы мы жили? — обхватив его руку, Лена сжала ладони вместе и попросила особенно нежно. — Завтра никогда не наступит. Мы могли бы просто помечтать.

— Ну… Мы бы жили вместе. Поженились бы. Елена Лисовская… — примерил ей свою фамилию Саша. — Нарожали кучу детишек и завели бы собаку.

— Не хочу кучу детишек! — покапризничала Лена, приглаживая волосы. — Двоих будет более, чем достаточно.

— Хм-хм-хм… Как там? Будем трахаться как кролики? Ну в этом. В «Основном инстинкте».

— Умеешь ты все опошлить, — Лена игриво шлепнула его по животу.

— Постой.

Саша сел и потянулся к валявшимся у кровати штанам. Из кармана джинсов он достал бархатный коробок и протянул его Лене. Она раскрыла коробочку, зная наверняка о содержимом. Так и было. С белой подушечки на нее смотрело небольшое колечко. Спешно Лена надела кольцо на руку, и в свете гирлянд замерцал небольшой камушек. Лицо Лены озарил неподдельный восторг, и Саша с особой нежностью поцеловал ее руку.

— Я все хотел… А тут этот конец света, — не договорил Саша. Лена крепко обняла его, зарыдав в голос, и он почувствовал, как у него самого защипало глаза от слез. — Прекрати реветь. Пожалуйста… Тщ… — пригладил он ее светлую голову и даже покачал словно маленького ребенка. — Прости… Долго тянул. Дурак.

— Нет. Не дурак, — подняла она свои заплаканные глаза на него. — А если и дурак, то я все равно люблю тебя. Знаешь. Столько всего не сделано… — попыталась успокоиться Лена, но вместо этого лишь заплакала с новой силой. Саша положил руки на ее влажные от слез щеки; убрал налипшие волосы и поцеловал.

— Тщ-тщ. Будешь думать об этом, сойдешь с ума.

— Мне страшно, Саш.

— Знаю.

Как же хотелось жить. Именно в эту минуту хотелось жить. Лена была права. Столько всего было не сделано. Сана хотел отремонтировать их квартиру, съездить на Сардинию. Весь последний год он откладывал деньги, чтобы сделать ей сюрприз. Там и хотел сделать предложение, решив, что должен сделать это как-то так, чтобы запомнилось… А тут.

С улицы донесся шум. Словно кто-то включил огромный пылесос, и постепенно гул разросся до ужасного грохота. Лена прижалась к Саше.

— Что это?

— Какая теперь разница.

— Знаешь… — вдруг подняла она свои глаза на него. — Мы как в сказке. Почти… Жили недолго, но счастливо…

— И умерли в один день.

Последнее, что ответил ей Саша.

========== Гнев Луны ==========

***

— О, Луна! — сидевший у очага старик поднял к небу руки. Из уст его полилась странная щелкающая на слогах речь, и он как будто бы взмолился. — Возьми мое лицо. А себе возьми мое, — взяв в руки посох, старик потряс им над костром, и окружившие его детишки невольно подсели поближе. — После того, как мы умрем, мы должны возвращаться также как и ты. Ты говорила так будет, пока заяц не рассердил тебя.

— Расскажи. Расскажи о зайце. Почему он рассердил Луну?

К огню вышел юноша, и в лучах закатного солнца его темная кожа отлила багровым оттенком. В руках он сжимал тонкий лук, с которым в последнее время не расставался. Совсем недавно старейшина племени повелел обучаться ему у охотников, а Уи всегда нравилось учиться. Уи становился взрослым, а вскоре должен был принести племени свою первую добычу. Гордость переполняла его тело и дух.

— Слушай внимательно, Уи, — прищурился старик, причмокивая беззубым ртом. — Когда-то у зайца умерла мать, и он стал плакать. Да так горько, что Луна снизошла до него. Она говорила, что его мать оживет и вернется, но заяц все равно плакал, говоря, что Луна — обманщица. Тогда Луна рассердилась и ударила его, — старик грозно стукнул посохом о землю, подняв небольшое облачко пыли вокруг себя. — Она рассекла ему губу. Старейшина Наиси говорил: заяц прежде был человеком, но Луна наказала его, обратив навсегда зайцем. Луна сказала, что он будет умирать. И люди тоже. С тех пор все люди умирают.

— Почему? — переспросил Уи, слышавший легенду о Луне и зайце* не в первый раз. Все же он никак не мог понять. — Почему люди умирают из-за зайца? Это он рассердил Луну, а не люди.

— Так решила Луна, Уи. Говорят, она смилостивилась над людьми однажды…

— Но люди все равно умирают! — повысил голос Уи, и старейшина отчасти рассердился.

— Умей слушать и слушать до конца… — прищурился старик. — Луна послала людям черепаху и повелела ей передать всем племенам, населяющим саванну: как я, умирая, снова возвращаюсь к жизни, так и вы, умерев, вернетесь к жизни. Черепаха шла так долго, что захотела пить, а, испив воды, успела позабыть ее слова. Она вернулась. Тогда Луна рассердилась и послала зайца, — опять этот заяц, подумал Уи, крепко сжав в руке лук. — Он тоже захотел пить и, испив воды, забыл слова. Заяц не стал возвращаться, а пошел к людям и сказал им совершенно другие слова. Там его нагнала черепаха. Долго они спорили о том, что же им сказала Луна. Люди даже отправили Луне других посланников, но заяц уже сказал свое слово: люди должны умирать, и потому все люди умирают.

— Этот заяц плохой.

— Это было давно, Уи. Луна наказала его.

— Она наказала и нас, — не собирался мириться с подобной несправедливостью Уи. — Мы умираем из-за зайца! Мы должны снова отправить посланника к Луне и попросить прощение. Тогда люди саванны более не умрут.

— Уи, — одернула мальчика мать, плетшая украшения из бисера неподалеку, но шаман поднял руку кверху, призывая к тишине.

Уперев посох в землю, старик тяжело поднялся на ноги и подошел к упрямому Уи. От старика пахло травами. Сухие ладони его были испачканы соком личинок, которые старейшина ежедневно перемалывал вместе с охотниками для яда. Курчавые волосы его давно поседели, придав старику запыленный вид. Во рту его недоставало многих зубов, оттого, морщась, губы западали внутрь. Уи казалось, что старик Нани был таким всегда. Он даже представить себе не мог, что старейшина некогда был таким же мальчиком, каким был он сам.

— Ты молод, Уи. Однажды ты поймешь. Племена живут традициями сотни лет и выживают лишь благодаря традициям, — старикпотрепал его по плечу.

Сдержавшись, Уи промолчал, хотя очень хотел спросить: уж не умирают ли племена из-за этих традиций?

Полный дум он ушел подальше от огня и скрылся в зарослях сухого кустарника. Ковыряя луком землю, Уи огляделся. На саванну опускалась тень, и вдалеке он увидел нескольких ориксов, возвращавшихся с водопоя. Над землей воспарило марево, исказившее силуэты и тени. Солнце должно было вот-вот умереть, упав за горизонт. Напоследок зависнув над землей, светило отбросило длинные тени.

Глядя на багровый закат, Уи думал о зайце. Люди умирали из-за него. Заяц прогневал Луну, и из-за своей обиды Луна наказала и людей. За что? Разве была их вина в словах зайца? Люди ведь ничего не сделали плохого Луне. Племенам стоило послать посланников, а они этого не делали. Что если бы кто-то убедил Луну вернуть свой прежний дар? Люди перестали бы умирать. Разве не стало бы тогда хорошо?

Уи уже знал смерть. С отцом он ходил на охоту, и они воочию видели умиравших от яда животных. Уи знал смерть и потому, что его дед умер недавно, будучи седым-седым стариком. Когда-то умрут все, кого он знает. Сам Уи, а ведь этого могло и не быть? Стоило лишь поговорить с Луной, но никто не хотел идти к ней. Быть может, все трусили? Он, Уи, сын Оа, не трусил. Он был храбрым, как лев.

Переполненный решимостью Уи поджал пухлые темные губы и посмотрел в небо. Зажглись первые звезды, и на темневшем от наступающей ночи небосводе появился бледный призрак Луны — той самой, обрекшей людей на смерть. Мальчик долго смотрел на полудиск. Он хмурился, стискивая челюсти до скрипа в зубах, и вдруг сорвался с места.

Долгоногий Уи долго бежал к горизонту, пока хватило дыхания. Остановившись, он едва отдышался. Уверенно юноша упер лук в землю. Уи посмотрел в небо и закричал, что было сил.

— Луна! Луна, услышь меня! Это заяц! Заяц виноват во всем. Это заяц прогневал тебя, а не люди. Услышь меня, Луна! Верни людям свой дар. Ты же простила их, так забери проклятье назад. Пускай люди не умирают больше.

Уи кричал долго и проникновенно. Он понимал — Луна не ответит сразу, но в племени уже ценили его волю, силу и выносливость. Уи был готов кричать всю ночь и все утро. Так долго, пока ему не ответят. Уи умолял Луну смилостивиться, и в тот момент, когда он уже не надеялся услышать ответа, землю покрыл гул.

— Луна?! — закричал изо всех сил Уи, но никто ему не ответил. Лишь усилился шум, да поднялся ветер.

Гул шел отовсюду, сотрясая землю. В рассыпную бросились птицы, заполонив гвалтом всю долину. Из своих укрытий бросились грызуны, антилопы. В нескольких шагах от него пробежали зебры. Шум окружил Уи со всех сторон, а вдалеке, на самом горизонте, он увидел темное облако, покрывавшее собой все, что открывалось его взору. Испуганно Уи посмотрел на Луну. Безмолвно она глядела на него с небосвода.

Неужели… Он тоже прогневал ее? Он не хотел!

— Прости, Луна! Луна! О Луна… Я не хотел прогневать тебя… — кричал Уи, понимая, что навлек на себя и на всех гнев Луны. — Прости, Луна! Преврати меня в зайца! Рассеки мне губу, — мальчик бросился на колени и исступленно взмолился к бледному светилу. — Преврати в червяка, но не гневайся. Луна! Луна! Лу…

Напрасно Уи звал Луну. Тьма накрыла его и всю саванну. Тьма забрала с собой ориксов, жирафов, птиц и змей. Поглотила тьма протоптанную к водопою тропу и поселение бушменов, в котором остались мать, отец, да старик Нани.

Тьма поглотила весь мир, забрав Уи с собой, и до последнего вздоха он раскаивался за то, что оказался не лучше зайца, обрекшего на всех гнев Луны.

Комментарий к Гнев Луны

Легенда о Луне и зайце* — одна из легенд бушменского эпоса, объясняющая появление смерти

========== Либер-танго Мона Лизы ==========

***

Под конусом желтого света Альберт увидел силуэт. Спрятавшись во мраке, Альберт поправил ворот отглаженной рубашки, выпрямился и вздохнул, уловив нежный аромат духов. Ландыш? Апельсин? Этот силуэт он видел не впервые. В Лувр Альберт заглядывал всю последнюю неделю перед концом света и каждый раз замечал перед стеклянным аквариумом Джоконды девушку.

Она сидела на небольшой табуретке, обитой бархатом. Слушала музыку и ничего не замечала вокруг себя. Изредка незнакомка покачивалась в такт. Крупные наушники смешно придавливали ее объемную копну мелко-волнистых волос, и они топорщились мелким бесом в разные стороны. Все ее действия Альберт знал досконально, словно его приставили следить за ней. Перед шедевром Да Винчи незнакомка проводила несколько часов, а затем уходила. Она вызывала у него неподдельный интерес, и Альберт все хотел подойти, но не решался… До самого последнего дня. Чем он рисковал, в конце концов? Тем, что перед концом света ему откажут в знакомстве?

Выйдя из темноты, Альберт оправил выбившийся конец шейного платка и громко откашлялся. Незнакомка его не услышала. Высоко задрав голову, она блаженно прикрыла глаза, будто питалась странной энергией, исходившей от Мона Лизы. Перед ней предстал Альберт, и незнакомка испуганно вскрикнула.

— Простите… Я не хотел напугать.

— Нет. Ничего… Я просто не ожидала…

Она сняла с себя наушники и резво скрутила из проводов аккуратный клубочек. Как кошка. Украдкой Альберт оглядел ее с головы до ног и остановился на лице. Впервые он увидел ее. В аккуратных чертах прослеживалась едва уловимая восточная нотка. Миндалевидные глаза. Точеные скулы. Незнакомка отдаленно походила на Айшварию Рай, да вот только более бледную и с пышными волосами, торчавшими в разные стороны мелкими кудрями. С плеч ее свисал черный плащ. На вороте распустились объемные розы. Под плащом — словно лава красное платье с глубоким клиновидным вырезом.

— Не думала, что увижу кого-то здесь, — мягко прожурчал голос незнакомки. Кокетливо качнув носком туфли, она с нескрываемым любопытством оглядела Альберта. Видимо, встреча по одежке удалась. — У Джоконды нынче мало гостей.

— Конец света. Миру не до высоких мыслей. Не до вечного искусства. Разве нет?

— И почему же вы здесь?

— Я… — хороший вопрос. Сейчас Альберт пришел из-за нее, но его появлению в музее были и другие причины. — Стыдно признаться. Я всю свою жизнь не мог дойти до Лувра. А сейчас… Самое лучшее время. Да и очередей нет.

Незнакомка засмеялась, миленько поморщив прямой нос. На ее шее Альберт увидел черную бархотку, украшенную медальоном. Было в этом аксессуаре нечто, придавшее незнакомке еще большее сходство с кошками. Альберт любил кошек.

— Мишель, — незнакомка в мгновение ока исчезла, и Мишель кокетливо протянула руку. Альберт не преминул склониться над маленькой ладошкой.

— Альберт.

— Ты часто заходил сюда, но так ни разу и не подошел. Только сегодня.

— Что?

— Я видела твое отражение в стекле, — призналась Мишель, ткнув пальцем в защитное стекло, укрывавшее Джоконду. Она мягко улыбнулась, и Альберт покраснел, смущенно потрепав затылок.

Его словно поймали с поличным. Закусившая губу Мишель была собой довольна, оттого гордо вскинула голову. Она смотрела смело, с вызовом, словно говорила: я все знаю; я знаю о твоих мыслях; я знаю, почему сегодня ты пришел ко мне. В ее глазах горел странный огонек, выдававший и другие мысли, но Альберт боялся обмануться.

— Я ходил по всему музею, а ты всегда была у Мона Лизы.

— О!.. — в мгновение поменялось настроение Мишель. — Мы знакомы с ней так давно, что от ее улыбки меня попросту тошнит. Знаешь, почему последние дни я провожу здесь? — спросила Мишель и, не дожидаясь ответа, продолжила. — Мой дедушка — художник. Мой отец, мать. И даже старший брат. Все они восхищались ею, и пытались хоть как-то передать в своих работах великий гений Леонардо. Представляешь их разочарование, когда вдруг малютка Мишель решила пойти учиться на учителя иностранных языков, — она отвернулась, и от гнева у нее раздулись ноздри. — Меня ведь запихали в школу изящных искусств… Ненавижу все это! Каждый раз меня приводили сюда. К ней… Как к Мадонне в церковь, и велели чуть ли не молиться. Ненавижу их всех. Ненавижу ее.

Мишель не врала. Она не старалась скрыть своей злости, и Альберт невольно восхитился. Во гневе ее крупные глаза показались ему еще красивее, и все же он не понимал. К чему такой мазохизм? Приходить туда, где тебе плохо. Почему? Зачем Мишель приходила сюда всю последнюю неделю? Мучить себя?

Вряд ли бы кто понял Мишель, но Мона Лиза и вправду стала ее иконой. Чем-то, что придавало ей сил, не смотря на всю ненависть. Мишель было страшно. Да и был на Земле хоть кто-то кому не было страшно? Конец света. Все они умрут, возможно, страшной смертью. Все погибнет, а здесь, подле стеклянного аквариума, в стенах Лувра, было необычайно тихо и спокойно. Особенно подле ненавистной Мона Лизы, улыбавшейся едва ли не с издевкой. Мишель не осталась в долгу, и губы ее также подернула едкая ухмылка. Джоконде было все равно. Равнодушно она посмотрела над головами из своего аквариума.

— Уйдем отсюда, — сказал Альберт, разрывая эту странную связь.

— Куда?

— Через Сену, а там… У меня бар неподалеку. Мы могли бы выпить и поговорить. Обещаю, не о живописи.

Легким движением головы Мишель стряхнула с себя неприятные воспоминания и задумалась. Альберт был хорош собой. Высок. Приятные черты лица портили лишь глаза, посаженные чуть ближе к носу, чем хотелось бы, но… Мишель словно понимала. Они словно понимали друг друга. Единственные посетители Лувра.

— Похоже на первое свидание.

— Что ж… Да. И я не хочу слышать отказа, — уверенно заявил Альберт. Он сам от себя не ожидал такой бравурности, но что-то в глазах Мишель давало ему необычайный прилив храбрости.

— Даже так? Тогда… Не остается ничего другого, как сдаться, — Мишель протянула ему свою руку, и Альберт услужливо помог ей подняться.

***

Потолок бара был оформлен странными элементами, напоминавшими пчелиные соты. Темные стены красовались мерцавшими декоративными панелями. В приглушенном свете ламп блестело стекло многочисленных натертых до блеска бокалов, казавшихся в полумраке мыльными пузырями. Нынче весь земной шар походил на большой мыльный пузырь. Скоро он лопнет. Буль! И Земли как не бывало.

Откуда-то Альберт достал тарелку с сырами, инжир с виноградом и соленую рыбу. Он, видимо, приготовился к этому их первому свиданию, и, глядя на его старания, Мишель стало жаль, что встречаются они при таких обстоятельствах.

— Здесь уютно.

— Я всю жизнь отдал, чтобы открыть этот бар. А еще ресторанчик… Неподалеку у Оперы, — к слову добавил Альберт, отчасти желая похвастаться.

— Я часто бывала в Опере.

— Что ж… Я тебя разочарую, но… Я там ни разу не был. Не подумай. Я очень хотел, но… — Альберт стыдливо поджал губы. Какой же он был дурачок. И с чего он решил, что ей так важно, сколько раз он был в Лувре или в Опере. — Жаль, что ты не была в том ресторанчике. Мы бы могли встретиться там.

— Нет. Не жаль. Я точно была бы со своей семьей. Они бы тебе не понравились. Слишком чопорные… — Мишель поморщила нос. — Они считали, что я должна выйти замуж за директора какой-нибудь галереи. Ну… Художника, на крайний случай. Все остальные отметались в сторону.

— Такого строгого отбора я бы не прошел, но… Мой шеф приготовил бы самый лучший комплимент.

— Ты любишь завлекать девушек едой? Как птичек? — открывавший бутылку Альберт нахмурился, и Мишель виновато заложила прядь волос за ухо. — Прости. Я не хотела тебя обидеть. Я всегда была остра на язык.

Альберт не обиделся. Не хотел. Они были едва знакомы, а шероховатости в таком случае — обычное дело.

— Мой дядя всегда говорил — вода сглаживает самые острые углы.

— Это не вода, — оглядела Мишель медовую жидкость наполнившую бокал. После долгих колебаний, они решили выпить виски.

— Что ж… — улыбнулся ей Альберт. — Я — не мой дядя.

Тихо они усмехнулись друг другу.

— Расскажи о себе?

— О себе?.. Ух. Хорошо… Мой отец был родом из Буэнос-Айреса. Я не знаю, как он оказался во Франции. Моя мать — коренная парижанка. Они поженились, а потом полетели в Аргентину. Больше я их не видел.

— Они…

— Погибли. Кажется, что-то с автомобилем. Мне было года три. Меня взял дядя на воспитание. А там… Я решил, что должен много работать, чтобы отплатить ему за все, и так открыл свой бар. Потом ресторан. Вот и все, наверное.

— Похвально, — покачала головой Мишель, согревая бокал в сложенных ковшом ладонях. — Даже завидую твоей свободе.

— Свободе? — завидовать тут было нечему. — Свобода белки в колесе. И вроде бы есть куда бежать, но… Не важно. Конец света.

— За конец света! — подняла свой бокал Мишель. — Он освободил нас. Меня от моего «призвания». Тебя от твоего колеса. Теперь мы свободны…

— Да, — взгрустнулось Альберту. Увы, у такой свободы была высокая цена — смерть, неотвратимая и беспощадная. — За конец света.

Разом они опрокинули пузатые бокалы.

— Аргентинец на половину… Хм.

— Да…

— Ты танцуешь танго? Прости. Глупый вопрос.

— Нет. Я ходил в секцию, так что… Да. Я танцую танго.

— Правда? — от улыбки Мишель снова поморщила нос.

— В свое время я думал, что… Буду цеплять девушек именно этим. Как птичек.

Оба в мгновение рассмеялись.

***

Янтарем блестел в бокалах терпкий напиток. Кружил голову хмель. Последний день они были одни во всем белом свете. Смеявшаяся Мишель видела только его, а Альберт ее. Бездумно он тонул в ее серо-голубых глазах, подернутых восточным изгибом. Тихо журчала приятная речь, раскрывая их друг другу словно раковины, и, находя очередную драгоценную жемчужину, оба сожалели. Почему им понадобился конец света, чтобы встретиться?

— Не хочу уходить отсюда. Не хочу возвращаться домой.

— Тогда пойдем ко мне.

— И что мы будет делать?

— Честно? Еще не знаю…

— Честно? — вновь эти синхронные улыбки и первое прикосновение. Альберт коснулся ее руки. Словно признался в чем-то.

Облизав губы, Мишель отчетливо уловила странное желание, вспыхнувшее где-то внизу живота. С ней никогда такого не было. Воспитанная чуть ли не пуританкой сейчас она готова была отдаться Альберту прямо здесь. На этом столе. Как же он на нее смотрел. Мягко и одновременно страстно. В его глазах читалось желание, а женщине приятно чувствовать себя желанной, тем более если ее желает тот мужчина, которому выдано безоговорочное разрешение… Это последний день человечества, и Мишель хотелось быть любимой, свободной. От мыслей и предрассудков.

Мишель залпом допила виски. Крупный глоток обжег ей горло. Она вся сощурилась, и Альберт услужливо протянул ей деревянную доску с закусками. Хмель уже ударил в голову, и Мишель стало необычайно легко. Выхватив кубик сыра, она быстро отправила его в рот и по-театральному запрокинула голову.

— Знаешь. Завтра нас не станет. Грустно, но я хочу… Хочу, чтобы этот день был особенным. Я хочу делать все, что захочу. Хочу быть свободной. От всего!

— Ты хочешь только свободы? — спросил Альберт, удивившись сам своей пылкости, но Мишель лишь обворожительно улыбнулась, благочестиво зардевшись.

Она хотела. Он хотел.

Бульвар Сен-Жермен остался позади. Мишель перестала замечать улицы, дома, изредка попадавшихся им на глаза людей. С непривычным задором она пела «Alouette, gentille alouette»* и видела лишь улыбку Альберта. Свобода. Сколь сладким казалось это слово — свобода. Сладкая. Терпкая. Удивительная. На повороте, зацепившись за столб, Мишель провернулась вокруг фонаря и задорно упала в объятья к Альберту. Ловко просунув руки под распахнутое пальто, он обнял ее за талию. Какой же нежной показалась ткань летящего платья, и Альберт не захотел ее отпускать. Словно кошка Мишель потрепала его шейный платок, и все. Магия случилась. Под фонарным столбом они долго целовались, словно старались нацеловаться на всю жизнь вперед. Так оно и было.

До чего же они сожалели, изливая всю свою печаль в этом первом поцелуе. Завтра больше не будет. Не будет этих посиделок в баре, не будет насмешливой Мона Лизы, не будет ресторанчика у Оперы, не будет чопорной семьи. Завтра не настанет. Ни для него, ни для нее. Ни для кого! Безумно молоды. Безумно влюбленны. Справедливо ли? Им еще жить и жить, а тут эти метеориты. Сколько они могли сделать? Сколько свиданий могло еще быть? А может, они даже прожили бы всю свою жизнь вместе?

Поцелуй, полный свободы, прервался, и утершая слезу Мишель потупила взгляд.

— И почему мы не встретились раньше?

— Лучше поздно, чем никогда.

— Да…

В просторной мансарде вздувались белоснежные шторы. Мишель почему-то залюбовалась налакированным донельзя паркетом. В глянце алым пятном отразилось ее платье. Альберт куда-то исчез, и вскоре заиграла музыка. Пронзительно завизжали струнные. Скрипки, контрабас. Это было что-то классическое, но не классическое, так подумалось Мишель. Сбивчивое. Непокорное. Страстное. Рваные синкопы призывали танцевать, и Мишель игриво прокрутилась вокруг своей оси.

— Я зажгу свечи, — поцеловал ее в лоб Альберт.

— Хорошо.

Один за одним по квартире вспыхнули огни. Словно умелый факир Альберт вынес откуда-то свежих фруктов и устриц.

— Где ты все это берешь?! — рассмеялась Мишель, и медальон на бархотке блеснул в свете свечей.

— Я — просто волшебник.

— Ты исполняешь желания?

— Я — волшебник, а не джин. Но, если ты хорошо попросишь…

Мишель в мгновение уцепилась за молнию на платье, и Альберт наскоро подскочил к ней.

— Постой, — она словно торопилась, а Альберт не хотел так. Даже если конец света, что им теперь. — Ты красива, Мишель, — попытался он ее успокоить, пригладив пышные волосы.

— Тебе не обязательно говорить это. Конец света. Не пытайся меня соблазнить. Я знаю, зачем я сюда пришла…

— Я не хочу, чтобы ты считала, что это все из-за конца света, — прошептал Альберт. — Я хотел бы встретить тебя раньше.

— И почему мы не встретились раньше? Ну почему все так… — с сожалением воскликнула Мишель, глотая слезы, и Альберт, чувствуя, что и сам дрожит от жуткой несправедливости, едва коснулся ее ключиц. Кажется, он влюбился. Самое время.

— Мне кажется… Я знаю эту музыку, — глубоко вздохнула Мишель.

— Наверняка. Это Астор Пьяцолла*, — Альберт ухватил ее за руки и притянул к себе. — Это Либер-танго. Тебе понравится. Главное в этом танце — свобода.

— Свобода… — усмехнулась Мишель, задрав донельзя голову. — Что может быть лучше в последние минуты, чем быть свободной?

Альберт повел ее. Они спотыкались, а, останавливаясь, смеялись до слез. Мишель попыталась изобразить из себя умелую танцовщицу. Закинула ему ногу на талию. Альберт нагнул к полу свою партнершу, а, провертев в руках, прижал к себе ее бедра. Горячее дыхание обожгло ей шею, и Мишель отстранилась. В мгновение она скинула с себя платье, оставшись в нижнем белье и чулках. От одежды ей тоже захотелось стать свободной.

— Что? Только не говори, что я тебе не нравлюсь.

— Ты прекрасна. Прекрасней всех, кого я знал. Я не хочу, чтобы ты дум…

— Тщ. Свободен тот, кто может не врать. Кажется, это был Камю…

— Я не вру.

— Значит, ты свободен. Другого нам не нужно, — прошептала Мишель.

Сорвав с нежных губ поцелуй, Альберт подхватил ее на руки. Он нес ее в спальню, подчиняясь желанию, и, подчиняясь тому же самому желанию, Мишель целовала его, едва смущаясь от этой пылкости, напавшей на нее. Соединившись, они были свободны как никогда. Не было ни мыслей, ни неловкости, ни упреков. Никаких предубеждений. Лишь сожаление о том, что они не встретились раньше. Их первое свидание — их последнее.

Играла музыка танго. Стенали от страсти скрипки. Рвал струны контрабас. Инструменты порождали пламя. Вспыхивали искры в надрывной мелодии Либер-танго*, а тем двоим было не до музыки.

Нынче в свои последние часы они были свободны.

От всего.

Друг с другом.

Комментарий к Либер-танго Мона Лизы

*Alouette, gentille alouette — народная песенка на французском языке

*Астор Пьяцолла — аргентинский композитор

*Либер-танго — одно из произведений Астора Пьяцоллы

========== Свободный Дух ==========

***

Скрип в скважине. Звон ключей. Дверь. В темноте щелкнул выключатель, и под конусовидным абажуром зажглась крупная лампа. Спирос задвинул щеколду. Не спеша он снял с себя пальто. Отложил очки и потер глаза. Разделся. Сложил в аккуратную стопочку джинсы и водолазку. Исполняя ежедневный ритуал до конца, Спирос Катракис отправился в душ и, закончив, с особым наслаждением надел темно-синий лоснящийся на свету халат. Зазвонил стационарный телефон.

— Да. Нет, — Спирос плотно сжимал трубку старого аппарата. Женский голос донимал его расспросами, а ему было все равно. — Нет. Уверен. Я сказал, что хочу побыть один. Мне все равно.

Звонившая бросила трубку, обозвав его бесчувственным странным человеком, а Спиросу было и вправду все равно, что она там себе навыдумывала… Странный человек. Весь мир был объят паникой. Все сходили с ума, а ему было все равно. Спирос жил как жил, словно никакого конца света не было. Другие могли поступать также, но они были обычными людьми. Что с них возьмешь. Даже Лариса. Ей хотелось быть подле него в последние часы. Может, и стоило ее позвать, но Спирос не хотел лишнего шума. Лариса всегда была чересчур взбалмошной. Это, наверное, ее и спасало. Отчего? Спирос лишь задумчиво улыбнулся.

Блестящий холодильник обдал холодом. Спирос достал апельсины, и вскоре от пресса по кухне расползся дразнящий запах цитрусов. Рот наполнился слюной. Посетовав на рефлексы, Спирос достал из морозильной камеры пять кубиков льда (ни больше ни меньше) и с нескрываемым удовольствием утопил их в стакане. Раз. Два. Три. Четыре. Пять.

Любимое кресло в гостиной. Бокал холодного сока. Сгущающийся сумрак на улице. Спирос ухватился за лежавший неподалеку пульт и включил телевизор.

— Четыре всадника являются персонажами шестой главы Откровения Иоанна Богослова, — с видом знатока вещала смазливая ведущая. — Ученые по-разному трактуют значение каждого из всадников, однако согласно общепринятым убеждениям их именуют Чума, Война, Голод и Смерть. Всадники появляются строго друг за другом. Символичны их имена. Даже в масти их коней можно увидеть скрытый смысл. Всадник Чума, также известный, как Завоеватель…

Спирос больше не вслушивался. Вся эта белиберда его не интересовала. Впрочем, интересовала, но навевала определенное раздражение. Он предпочитал смотреть другие новости, а увы, ни каналы, ни газеты, ни радиостанции не передавали ничего нового — одни и те же передачи, поставленные на повтор. Только о конце света. Только о Четырех всадниках. Только о метеоритах, приближающихся к Земле.

Цокнув языком, Спирос нажал на кнопку отключения и залпом допил сок. Апатично он посмотрел в окно. Залив Термаикос переливался огнями — вдалеке огнями горели судна, словно светлячки. Кто-то собирался встретить конец света в открытом море, а кому-то так и вовсе не повезло оказаться вдали от дома из-за дальнего плавания. Впрочем, оказаться у берегов солнечной Эллады не так уж плохо, подумал Спирос Катракис и зевнул со скуки. Осталось чуть-чуть.

Поднявшись с кресла, Спирос оправил халат. Стакан он отставил на длинный комод, и растерев ладони, вошел в комнату в самом конце квартиры. Лариса порой пыталась ненароком навязать ему свое видение, говоря о том, что из этой комнаты вышла бы неплохая детская. К черту Ларису. К черту детей. Видела бы она сейчас, что тут творилось, она бы дар речи потеряла еще до падения этих камней. Кажется, на Европу должна была упасть Чума. Символично. Спирос усмехнулся и включил свет.

За дверью посреди комнаты стоял одинокий аскетичный стул. На него Спирос и уселся, оправив полу халата как профессиональный пианист, дающий свой последний концерт. Откинувшись на спинку, Спирос Катракис сложил замком ладони перед собой и оглядел уклеянные вырезками газет стены. Прежде он никогда не вывешивал их. Он бережно прятал их по всему дому, накопив девять томов различных статей, собранных из самых различных изданий. Одно время Спирос даже собирал какую-то информацию на жесткий диск. Удобно, но он решил не рисковать. Увы, электронный след куда опаснее бумажного. Теперь все его опасения казались чем-то смешным, но кто же знал тогда о метеоритах? Никто. А эти, смотревшие на него с вырезок, так и вовсе были давным давно мертвы.

«Найден очередной труп»

«Полиция разыскивает преступника»

Буквы. Слова. Тексты и фотографии. Спирос Катракис с упоением вчитывался в пестрые заголовки, словно видел впервые. Некоторым из них было лет пять, а то и больше. Кровь прилила к лицу от воспоминаний самого различного характера, и Спирос не сдержал жестокой ухмылки. Жадно он вдохнул воздух, наяву почувствовав железистый запах крови.

«Пальцы* дрожат в страхе перед Духом»

«Дух снова терроризирует Халкидики»

«Север пытается изгнать Духа»

Да. Именно из этих заголовков он узнал о своем прозвище. Духом его прозвали не спроста. Спирос испытывал полицию на прочность. У них не было никаких зацепок, ведь он продумывал каждое свое преступление с педантичной точностью. Однажды на месте очередного убийства он начертил заветную букву пси Ψ — в знак принадлежности к профессии психологов. Он милостиво бросил эту кость ищейкам, а они, кажется, так и не поняли. Тупые остолопы! Журналисты — эти городские гиены, мгновенно окрестили его Духом. К догадке о личности преступника они оказались куда ближе ищеек. Спирос… Его имя значило именно дух, и данному прозвищу Спирос даже порадовался. Было в нем нечто загадочное. В духе всех этих историй о серийных маньяках. А кем он собственно был?

Спирос выходил на дело от случая к случаю. Каждую клеточку тела пронизывала жажду, неуемная и безумная, и он должен был найти кем утолить свой голод. Тихий и неприметный психолог продумывал все, расширяя область своих преступлений до пяти сотен километров вдали от дома. Жертвы его были разными. Были среди них и мужчины, и женщины, и девушки, и даже мальчик лет четырнадцати. Люди были разные, а типаж… Типаж! Типаж был один. Спирос выбирал потерянных. Нет. Не потерянных бездомных, а, как он сам выражался, серых — потерявших смысл жизни. Они, по его мнению, коптили планету своим бессмысленным бытием. Смрадом серого существования, исходившим от их тел еще до смерти. Не делая ничего толкового, они занимали чужие места, проживали чужие жизни. Спирос их ненавидел и вычищал как вшей из головы. После каждой жертвы он чувствовал блаженное удовлетворение. Негу. Свободу.

Одна из убитых им девушек — популярный блогер. В свое время это убийство наделало шума. Блогерша пародировала звезд, стараясь подражать их манерам, голосам. Она не жила своей жизнью. В ней не было проявления эйдоса, и Спирос заживо содрал с ее лица кожу. Нарочно грубо, чтобы в руке убийцы не заподозрили врача. Бедняжка несколько раз теряла сознание прежде, чем он закончил свою экзекуцию. А после была толстуха из туристического магазинчика. Молоденький парень, торчавший у клуба. Учительница младших классов. Хромой почтальон. Тот только пил и работал. Работал и пил. Его нашли утопленным в бочке с вином.

Исполняя роль санитара жизни, Спирос нарочно путал следы. Жертв своих он находил разными способами. Он не подчинялся какому-либо распорядку, времени. В определенное время, в определенный час, Спирос просто начинал чувствовать странное желание охоты и начинал выслеживать кого-нибудь. Порой охота занимала месяцы, а порой считанные часы. Однажды он убил другого врача. Это была необходимость. А впрочем…

— Что вы думаете об этом Духе? — спросила его знакомая доктор на одном из симпозиумов. — Если бы я должна была описать его психологический портрет, я бы описала кого-нибудь до безумия похожего на вас, Спирос.

— Я — всего лишь простой психолог.

— Чикатило был простым педагогом.

На том симпозиуме она более ничего умного не сказала. Доктор писала какую-ту книжку для одиноких женщин (для ног, считал Спирос) и пыталась использовать на своих коллегах приемы речевого и тактильного соблазнения. Через месяц ее не стало. Спирос вырезал ей язык и запихнул ей глубоко в глотку, отчего та задохнулась. Ее убийство натолкнуло расследование на определенный след. Кто-то пытался заткнуть ее, решил следователь, ведший дело Духа. Спироса даже вызывали на допрос. Как свидетеля. Он безупречно был спокоен. Говорил сугубо профессиональным языком. Даже дал пару советов по поиску преступника.

Охота продолжалась. Продолжалась и обычная жизнь, в которой Спирос успешно вел практику. Параллельно он стал встречаться с Ларисой для отвода глаз. Лариса серой не была. О нет. Волосы ее были словно красное золото. Она была слегка в теле, пробуждая в Спиросе совершенно иного охотника. Умна. Со стервозиной. Она подозревала о его второй жизни. Пытаясь выведать хоть что-нибудь, Лариса порой отпускала больно едкие шуточки, подозревая Спироса в связи с мужчинами, в употреблении наркотиков, в педофилии. Столь страшный расклад она и предположить не могла.

— Ты, как тот ящик с двойным дном.

— Хочешь посмотреть, что там? — спросил как-то Спирос. Мысль показать ей то, чем он занимался даже возбуждала, но Лариса словно прочитала его мысли.

— У каждого свой шкаф и свои скелеты. Если я посмотрю в твой, мы расстанемся.

Она была права. Спиросу, наверное, пришлось бы ее убить, а Ларису он убивать не хотел. Ее убийство шло в разрез с его тонкой философией. Потому Спирос и не позвал ее к себе, решив провести свой последний день со своими скелетами наедине.

Оглядев вырезки газет, скрывавшие под собой полотно стены, Спирос Катракис вскинул голову. Да. Он все это сделал, совершив преступления жестокие, безжалостные, ужасные. Спирос не боялся расплаты за все содеянное. Не боялся смерти. Психологи мало чего боятся. Уж тем более, не страшатся рая или ада. Странно, но в преддверии конца, окруженный своими жертвами, Спирос Катракис чувствовал себя удовлетворенным и одухотворенным. Не пойманный. Не разгаданный. Спирос пытался понять характер своей мании к подобной охоте на серых, но все боялся нащупать дно своей странной натуры. Почему его мучила эта жажда, тянувшая его каждый раз на охоту? Спирос облизнулся. В нем опять пробуждался голод, терзавший душу. Нет. Тело. Ему хотелось выйти. Идти, следить. Поздно. Вскоре метеориты смешают все. И серых, и цветных. А впрочем ладно.

Время было подумать о другом. Взглянув на все свои жертвы, Спирос Катракис улыбнулся и ощутил странное воодушевление. Свобода приближалась к нему. Долгожданная, искупительная.

Вскоре он покинет свое тело. Свободный от тела. Свободный дух.

Комментарий к Свободный Дух

*Пальцы — полуостров Халкидики делится на три ответвления, которые называются Пальцами

========== Любить до смерти ==========

***

Над Копакабаной не смолкая гремит музыка. Стоит гул. Хор человеческих голосов гудит как осиный улей. С ревом проносятся автомибили, сверкая намытыми лоснящимися боками. Лениво и медленно отступает ночь, отделяя небо от моря. Бескрайний океан волнами наползает на город, грозясь поглотить его в пучину. Румянец красит небо. Всходит ровным кругом солнце над горизонтом, и белая лента пляжа выкрашивается в нежный розовый. Муравьями по ленте ползают люди. Все как всегда, но этот день особенный. Смерть приближается к Америке. Из каждой дыры говорят, что ударит прямо по Панаме, а то и по Колумбии. К черту! Им все равно не жить.

Пропустив мотоцикл, Силва пересекает улицу. Быстро влетает в подъезд зеркальной высотки и спешит к лифту. От волнения колит шею, и он оправляет ворот выглаженной, белоснежной рубашки, усыпанной мелким крапом. Мелкий крап — синие морские коньки, игриво свернувшие колечком хвостики. Несколько раз Силва жмет пальцем на кнопку лифта. Лифт, видимо, умер. Что ж. Хорошо, что лестница всегда жива.

На последний этаж Силва взбирается не столь окрыленным. Устал? Нет. Он волнуется. Он решился. Смерть приближается. Та самая Смерть, обретшая форму холодного камня, а он так и не сделал одну вещь в своей жизни. Последнюю, давящую камнем на душе. Собравшись с духом, Силва открывает дверь, ведущую на крышу.

У парапета знакомая спина. Опершись локтями, Эктор вглядывается далеко в море. Покатые горы, окружающие Копакабану, походят на его костлявые лопатки, так всегда трогавшие Силву. Эктор сосредоточен и ничего не слышит. Из-за бухнувшей двери он выпрямляется и оглядывается. Более нет покатых гор. Лишь холодный и отчасти разочарованный взгляд.

— Эктор… — не находит слов Силва. — Так и знал, что я найду тебя здесь.

Ничего не ответив, Эктор отворачивается, напоследок взглянув на распластанную вдалеке статую Спасителя. Спасения нет. От Смерти ничто не спасет, и Эктор горько ухмыляется. Он давно это понял. Оттого и апатичен до безобразия.

Силва осторожно приближается к нему и тихо встает рядом, словно боится потревожить покой неизвестного божества. Украдкой он разглядывает хмурое лицо. Красивое, острое. Выпирающий подбородок перетекает в ярко-выраженные скулы, а дальше в темные брови и высокий прямой лоб. Над ним лоснятся уложенные гелем волосы. От Эктора приятно пахнет корицей, да и кожа его того же оттенка дразнящей пряности. Белеет молочный хлопковый свитер, и у Силвы едва ли не останавливается дыхание от этой пряной чистоты.

Снизу раздается шум. Эктор оглядывает набережную. Вдалеке столкнулись автомобили. Не сильно. Погодя, две белые машины разъезжаются в разные стороны, а у Силвы появляется повод заговорить.

— А ведь раньше бы весь Рио встал.

— К черту весь Рио. Завтра не наступит. Последний день на Земле. Все творят, что хотят, — Эктор морщит лоб.

— У дома ограбили магазин с техникой. Кто-то, видимо, надеется, что мы выживем. Было бы неплохо, что скажешь? — Силва едва подается вперед, надеясь, что Эктор посмотрит на него, но Эктор неприступен и нарочито холоден. Интроверт до мозга костей.

— Ха. Ты всегда был наивным дурачком, Силва, — едко бросает Эктор, и Силва понуро опускает голову. — За это тебя и били в школе.

— Но ты меня всегда защищал, — Эктор смолкает. Скрежещут его челюсти, словно он старается перегрызть неприятные воспоминания. — Помнишь… Однажды мы поехали на водопады Игуасу с классом?

— Помню. Отстань, Силва.

— Нет… Ты послушай! Это важно, — у Силвы сбивается дыхание. Слова становятся дергаными. — Тогда водопад чадил как ненормальный. Повсюду были радуги. Сколько мы их насчитали тогда? Экскурсовод сказал, что никогда такого не видел. Мы все промокли до ниточки. Нас даже не хотели впускать в автобус. Тогда ты дал мне сухую майку. Свою. Она была у тебя с собой. Помнишь? Зеленая с серфингистом? — смолкает Силва. Эктор перетирает ладони.

— Пять, — отвечает он. — Там было пять радуг.

— А майка? С серфингистом?

— Не помню, — Эктор врет, и они оба знают об этом.

Все они прекрасно помнят. Тогда Силву колотило от холода. Майка пришлась ему в пору, и он до сих пор помнил тепло выцветшего хлопка. Беспокоившийся о друге Эктор, тогда длиновязый мальчишка, до самого дома заботливо растирал ему плечи и грел ладони. Дети. Что с них возьмешь, но Силва помнит как вчера, а Эктор старается забыть. Искоса он глядит на Силву, и в глаза ему бросаются маленькие морские коньки. Раздраженный, Эктор отворачивается.

— А помнишь потом… В колледже. Нам было пятнадцать. Дождь застал нас, и мы убежали ко мне домой? Помнишь, тогда мы…

— Замолчи. Не вздумай! — Эктор выпрямляется. Грозно хмурит брови. Как у собаки у него встает загривок, да только вместо загривка — уложенные гелем волосы.

— Но почему? Это было.

— Считай, что не было. Я не знал… Не думал… — Эктор со странным остервенением проводит рукой по лицу.

— А там… После того, как Клариси изменила тебе, ты тоже не думал?

— Я сказал замолчи!

— Не буду! — Силва вдруг срывается на крик. — Я долго молчал. Долго смотрел, как ты… С кем-то, где-то. Я думал, а ладно. Никто же не виноват. Мне было достаточно, что ты есть где-то рядом, а теперь… — Эктор мотает головой. Будто борется, и Силва понижает тон. — Эктор… Завтра нас не станет. Неужели так плохо быть честным с самим собой перед смертью?

— Что это изменит? Что ты хочешь?

— Услышать от тебя правду. Ты ведь помнишь. Помнишь ту майку, тот дождь и то, как мы…

— Замолчи! — Эктор срывается и, поддавшись гневу, бьет Силву по лицу.

Один раз. Второй. Внезапно они сплетаются. Эктор будто борется сам с собой. Он кричит, рычит, а Силва непреклонен. Как заведенный он повторяет про майку, дождь и ту измену — его последний антифон. Эктор сгребает его за грудки и прижимает к парапету. Из разбитого носа Силвы капает кровь, покрывая маленьких морских коньков.

— Из-за тебя! Из-за тебя все… Что б тебя. Пиявка! Ты — пиявка! Не было бы ничего, но ты…

В его криках что-то звериное. Эктор возбужден. Глаза его застилает странная дымка, и глядя на эту ярость, Силва впервые пугается. Эктор проклинает. Поминает последними словами. Снова они сцепляются. Рвется рукав белоснежной рубашки. Слезы душат несчастного Силву, и он, оскорбленный до глубины души, толкает Эктора от себя. Неловко тот заваливается назад. Повисает словно жердь весов на парапете и, сверкнув каблуком ботинка, исчезает.

Силва безмолвен. Несколько секунд он просто смотрит перед собой, думая, что просто ослеп или… Или. Спешно Силва бросается к парапету. Там внизу, маленькой точкой белеет молочный свитер вымазанный темным кровавым пятном. Силва кричит. Кричит раненным зверем и складывается пополам. У парапета он рвет на себе волосы. Бьет по лбу, обезумев в мгновение. Что-то рвется внутри него по частям.

В небе появляется точка. Маленькая, но точка растет. Возникший из неоткуда гул перекрывает собой и автомобили, и хор людей. Воздух ревет как пароход. Сотрясается земля. Силва поднимается на ноги. Рот его широко раскрыт словно театральная маска трагедии. Он плачет и сквозь слезы смотрит вниз на смешавшееся с кровью молоко. Он все еще чувствует запах корицы, чистый и пряный. Быстро Силва перешагивает парапет. Держится за перила, а, разжав ладони, широко раскрывает руки словно стоящий вдалеке Спаситель. Шаг.

По небу ползет Смерть. Она оставляет за собой длинный след. Тонкий на конце, широкий у основания, словно лезвие косы. Смерть отражается в зеркальных окнах и в луже крови, соединившейся воедино.

И в Смерти той они наконец-то вместе.

========== Неестественный отбор ==========

***

Колыхаясь на волнах, белоснежный катер вез Адама Саммерса подальше от берега. Мерцал подсвеченными крышами оперный театр — гордость Сиднея. Днем он напоминал Адаму фигурку оригами. Того же журавлика, но без головы, а вечером испещренные пещерами горы. Какая странная метаморфоза. Лишь стоило посмотреть в другом свете.

Ветер едва не вырвал у него приглашение из рук, и перепуганный Адам вцепился в кусок бумаги, словно от него все зависело. Едва помял. Саммерс понадеялся, что это ни на что не повлияет и невольно посмотрел на бумажку, за которую так цеплялся. Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день идет за них на бой — гласила выписанная каллиграфическим почерком фраза. Он гуглил. Это «Фауст», Гете. Увы, столь ценная информация нисколько не раскрывала всю ту таинственность, окружавшую приглашение и иже с ним. На обороте стояла не менее загадочная надпись, отдававшая религиозным бредом — Спасение в твоих руках.

Едва по новостям объявили о точной дате падения Всадников, Адаму позвонили по телефону с неизвестного номера. Приятный женский голос пригласил его пройти тест. Адам счел бы это за подозрительную аферу, но приглашали в один из дорогих отелей Сиднея. Обещали заплатить денег, и ведь ему и вправду выплатили пятьсот австралийских долларов только за то, что он потыкал карандашом в бумажку и поговорил с психологами. Ах да. У него взяли какие-то анализы. Кровь в том числе, но Адам все равно счел это хорошей подработкой перед самым концом. Разве нет? Спустя месяц ему позвонили в дверь. Смугло-желтая рука протянула ему кремовый конверт. Вежливо курьер пригласил Адама к мистеру Ниманду. Почему-то мистер Ниманд счел достойным именно Адама Саммерса. Для чего? Как всегда загадка. Курьер попросил записать дату и время. Многозначительно он сказал что-то вроде «от этого зависит ваша жизнь», и ушел, попросив никому не распространяться о случившемся.

От курьера веяло тайной и дороговизной. Манжеты рубашки сверкали настолько ярко, что у Адама рябило в глазах. Мерцали украшенные черными обсидианами запонки, и, поддавшись странному предчувствию, Адам Саммерс согласился без оглядки. Спасение в твоих руках, перечитал он несколько раз надпись на обороте.

Мир сходил с ума. Из-за метеоритов. Сложно было не поддаться панике. Все чувствовали неумолимое приближение конца, и каждый дурелпо-своему. Странная фраза почему-то зацепила Адама. Задела странную струну, а он и отозвался. Колючие от готического шрифта слова напоминали выжимку из речи какого-нибудь пастора, церковную бредню в духе последних месяцев. Верующие по всему миру твердили о каре господней, и это приглашение могло оказаться каким-то фарсом вроде последней литургии, однако… Уж слишком дорого и загадочно все было обставлено. Какая-то секта? В конце концов, что он терял, соглашаясь на приглашение? Адам Саммерс жил один. Семьей не обзавелся, как и отношениями. Домашних животных Адам не любил. Помирать одному в своей квартире или на каком-то званном вечере богача? Выбор был очевиден, а потому Адам терялся в догадках и с нетерпением ждал последнего дня. Все это время его не покидала странная надежда о том, что это не конец.

Спустя две недели тот же курьер встретил его у дома и довез до порта. Выряженный с иголочки филиппинец снова блистал обсидиановыми запонками. Невысокий, смуглый, с белыми как жемчуг зубами. Он был донельзя обходителен, словно Адам заделался английским лордом.

Плыли они где-то час. Вскоре катер вплыл в аккуратную бухту и причалил к частной пристани. На пригорке панорамными окнами горел дом. Многоугольный, как картина кубистов. Филиппинец пригласил Адама за собой. Ноги, облаченные в узкие брюки, ловко ступали по неровным ступеням выложенной камнем тропы, а Адам то и дело спотыкался. Подъем наконец-то закончился, и они прошли по саду. Зелеными сферами бугрились обстриженные кусты. Дорогу до двери освещали круглые фонари, дувшиеся стеклянными пузырями. Филиппинец уверенно нажал на кнопки дверной панели, и стеклянная дверь многоугольного дома отъехала в сторону. Адам вошел внутрь. Да… Как он и предполагал. Огромный кубический дом встретил его просторными помещениями. На белых стенах красовались яркими пятнами картины — все причудливые абстракции, бросавшиеся в глаза крупными, жирными мазками. Из каждого угла пахло деньгами. Здесь даже помереть не жалко.

Филиппинец привел его его в просторный холл, и Адам увидел других людей. Видимо, тоже гости.

— Располагайтесь, мистер Саммерс. Мистер Ниманд вскоре даст о себе знать, — сказал он и исчез. Больше Адам филиппинца не видел.

Спрятав руки в карманы брюк, Адам Саммерс огляделся. В просторном зале он насчитал одиннадцать человек. Двенадцать вместе с ним. Часть из них расселась по длинным диванам, окружившим черный глянцевый стол. Другая рассеялась по холлу и теперь с интересом рассматривала статуэтки и висевшие по стенам картины. А чем еще заниматься в последний день жизни? Какая-то комната социопатов, наплевавших на конец света. В глаза Адаму бросилось пятно цвета индиго — у панорамного окна стояла девушка в синем облегающем тонкую фигурку платье. Оправив бархатный пиджак, Адам подошел к ней.

— Лишь тот достоин жизни и свободы…

— …Кто каждый день идет за них на бой, — словно шпионы обменялись паролями.

— Снова я слышу цитату из «Фауста»! — из другого угла холла к ним устремился кудрявый очкарик. В рубашке под жилетку. Маменькин сынок, брезгливо подумал Адам. Он бы предпочел обойтись без очкарика. Девушка в платье индиго улыбнулась.

— Дэвид, Дэвид Финч. А мистер Ниманд хорош! Только посмотрите. Собрал нас просто так. В последний день этого света. Ну разве не прелесть?!

— У богатых свои причуды, — усмехнулся мужчина, стоявший у огромного полотна. Спиралью Фибаначчи на картине закручивались ровные разноцветные линии.

— Не то слово! — Дэвид упер руки в боки, и все в зале как-то заметно оживились. — Кажется, все надеются на обещанное спасение, да? — Дэвиду никто не ответил, но Адам почувствовал — это так. Что еще могло заставить людей приехать в дом богатого незнакомца в свой последний день.

— Спасение. Уже полгода все твердят про то, что все подохнут! Хоть здесь не начинайте.

— Простите, пожалуйста, — спросил единственный темнокожий среди гостей. — Кому-нибудь что-то известно об этом Ниманде?

— Кажется, он — немец, — предположила обряженная в лавандовый костюм девушка. Адаму почему-то не понравились ее короткие волосы.

— А вот и нет! — Дэвид вскинул головой. — От немца в мистере Ниманде только намек на Гете в приглашении. Вас, наверное, ввела в заблуждение его фамилия, мисс…

— Куилтер.

— Мисс Куилтер… Но как человек, поживший в Австрии два года, я вам открою секрет. — Дэвид деловито поправил очки на переносице. — Ниманд, а точнее «Niemand», по-немецки «никто». Думаю, хозяин сегодняшнего вечера хочет остаться инкогнито!

— И зачем?

— Как А.Н. Оним, — к Адаму подошел усатый мужчина. — В «Десять негритят» Агаты Кристи.

— Точно! — кто-то с ним согласился.

— Майкл Блум, — мужчина протянул Адаму руку.

— Адам Саммерс.

Кажется, Майкл был старше многих из них, и лишь сейчас Адам пригляделся к гостям как следует. Разодетые по случаю. Кто-то чуть победнее. Кто-то чуть побогаче. Преимущественно белые. Исключение составляли темнокожий и девушка с подозрительно раскосыми глазами. Кожа ее была бледной, но все же с характерной азиатской желтизной. Быть может метиска, подумалось Саммерсу. Хм. Мисс Куилтер, индиговое платье и азиаточка. Остальные — мужчины. Судя по всему, до этого вечера никто друг друга не знал. Все они были достаточно молоды. Адам никому бы не дал более тридцати лет. За исключением Майкла. Возможно, тот был немногим старше. Адама путали усы, придававшие Майклу схожесть с Реттом Батлером. Вот и все. В остальном никаких схожих черт между гостями не было.

— Десять негритят отправились обедать… Хорошо, что нас больше десяти, — мило улыбнулась девушка в платье цвета индиго и наконец представилась. — Аманда. Аманда Смит. Полагаю, мы все друг друга не знаем?

— Впервые всех вас вижу! — темнокожий хлопнул себя по коленям.

— Думаете нас и вправду позвали отмечать конец света?

— Да какая разница! Дождемся этого Ниманда и спросим. Меня лично все равно никто дома не ждет.

— И меня.

— И меня…

— Чертов конец света, — помотал головой один из сидевших на диване. — Знаете, почему лично я сюда приехал? Чтобы не дрожать дома как кролик! Уж лучше напиться да не заметить, что мир-то кончился.

— Как завязанные глаза на расстреле, — задумчиво проговорил Адам.

— Во-во! Дайте мне выкурить мою последнюю сигарету! И баста! — говоривший подтянул брюки на коленях.

Адам его прекрасно понимал. Понимали и другие, и все же Саммерс насторожился. Странно, что мистер никто собрал незнакомых одиночек. Подозрения о секте таяли словно время, отведенное Земле перед концом света. Тогда что? Дэвид, кажется, хотел о чем-то сказать, но вдруг погас свет. В зале повисла гробовая тишина, а после в коридоре вспыхнули круги. Видимо, какая-то проекция. По полу расползлись стрелки, указывающие путь, и из спрятанных динамиков полилась музыка. Классическая. Что-то духовое.

— Что ж… У мистера Ниманда оригинальная манера звать к столу, — отозвалась мисс Куилтер, и словно полководец бесстрашно пошла вперед. — Ну что… Все перепугались?

Храбро она скрылась в коридоре, следуя по стрелкам, и лишь мелькнула лавандовым пятном за полупрозрачным простенком. За ней устремился темнокожий и Майкл. Дэвид также пошел за ними. Пропустив Аманду вперед, Адам вышел из зала последним.

Стрелки петляли по странному лабиринту, ведущему через коридоры и лестницы. Видимо, они спускались в гору. Стало закладывать уши, и Адам неприятно поморщился. Перед ним в свете проекторов синим пятном мелькала Аманда, и он вдоволь любовался тонкими ножками, подпрыгивающими на каблуках-шпильках словно копытца газели. Лабиринт внезапно закончился. Все двенадцать гостей мистера Ниманда вывалили в двухъярусный овальный зал, напоминавший чем-то арену. Здесь не было ни стола с угощениями, ни музыки, ни нанятых музыкантов. Ни картин, ни статуэток. Это настораживало еще больше.

Едва Адам пересек порог, дверь за ним закрылась. Слилась со стеной, и некоторые гости опасливо обернулись. Их окружило плотное кольцо белых стен. Странный званный вечер раздул из недоумения панику. Дэвид снял очки с переносицы и нервно потер их салфеточкой, припасенной в рукаве. Когда из динамиков полился звук, он их выронил. Кажется одна из линз разбилась, но Адам уже не обратил на то внимания. На стене появилась очередная проекция. Как в кинотеатре, и вскоре гостям показали фильм. Дергавшийся кадр имитировал старое кино. Пленка застыла на фотографии старика с длинной, пышной бородой и массивными надбровными дугами.

— В 1859 году Дарвин опубликовал труд «Происхождение видов путём естественного отбора, или Сохранение благоприятствуемых пород в борьбе за жизнь», — огласил мужской голос, зачитывавший текст менторским тоном. — Основным механизмом эволюции видов Чарльз Дарвин назвал естественный отбор, — картинка сменилась, и Адам увидел то, что видел в последних новостных выпусках последний год. — 3 февраля 2030 года стало впервые известно о том, что к Земле приближается опасность. Все мы с вами наблюдали агонию, в которой корчилась планета. Шансов на выживание нет. Четыре метеорита вскоре войдут в атмосферу, и жизнь на Земле никогда не станет прежней. Смерть упадет в Америке. Чума поглотит Европу. Голод обрушится на Африку и Война повергнет Азию. Многие ученые прозвали Австралию и Новую Зеландию Ноевым ковчегом цивилизации. По многочисленным прогнозам именно здесь может уцелеть какая-то жизнь, и я, Ниманд, решил: человечество достойно второго шанса. Ты — второй шанс человечества.

Все, не сговариваясь, переглянулись.

— Ты наделен должным интеллектом. Ты достаточно эрудирован. Ты молод, и именно ты можешь получить свое право на спасение.

Что-то зажужжало. С потолка по лебедке спустились тросы. Черными нитями они окружили арену, и, увидев различное оружие, Адам просто почувствовал нехорошее.

— Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день идет за них на бой. Естественный отбор подразумевает сильнейшего. Стань им, и за это я спасу тебя. Я отведу тебя в Эдем — бункер, — проектор, видимо, показал этот самый Эдем. Словно ознакомительный буклет на канале пятизвездочного отеля.

Голос говорил о запасах, о воде, еде. О непроницаемости и о том, что в бункере осталось последнее место. Сейчас там были ученые, а также здоровые мужчины и женщины, отобранные для продолжения рода людского.

Голос говорил, говорил и говорил. Вещи странные и невероятные, но в этом во всем слышалась утерянная надежда. Обреченность, преследовавшая последние полгода каждого из них, испарялась. Там, на гладкой стене скачущие картинки давали надежду. Реальную, сбывчивую. И Адам чувствовал, как загораются глаза, стоящих рядом с ним людей. Вот, к чему была цитата из «Фауста» на приглашении. Вот к чему, была эта фраза о спасении. Последний шанс. Последний человек. Последнее место. Последняя надежда, от которой учащенно забились сердца. Но ведь за это последнее место… Придется убить? Ведь к тому все шло?

— Отбрось вопросы этики и морали, — словно змий-искуситель прошипел менторский голос. — Завтра никого не станет. Никто тебя не осудит. Все будут мертвы, а ты будешь жить. Ты станешь новой жизнью на новой земле. Выживает сильнейший. Докажи, что ты — сильнейший. И помни… Спасение в твоих руках.

Голос стих. Пропало изображение со стены, и софиты, развешанные над ареной засветили ярче чем было. Адам зажмурился. Что-то зашелестело. Со всех ног темнокожий бросился к тросу. На нем висел выгравированный узорами топор. Наверняка средневековый. Наверняка настоящий, подумалось Адаму. Мисс Куилтер также не стала терять времени. Аманда замешкалась, снимая свои шпильки, и все как оголтелые бросились к тросам, обнаружив, что их не двенадцать, а десять. К черту. Все просто обезумели, слившись в одной надежде. Завтра никого не станет, слышался менторский голос в голове, и этим никем быть совершенно не хотелось.

— Постойте, но это антигуманно! Это незаконно. Я требую, чтобы меня выпустили отсюда! — закричал Дэвид Финч. — Откройте дверь!

Он пал первым. Убила его мисс Куилтер, пырнув ножом в живот. Аманда вскрикнула и испуганно попятилась. Кровь расползлась по светлой жилетке, и изумившийся Дэвид со странным интересом посмотрел на пятно. Медленно он осел на колено и, не выдержав, повалился на пол. Гулко стукнулась его кучерявая голова. Арена замерла, но лишь на мгновение. В воздухе повис железистый запах, насытив его адреналином. Трясущейся рукой мисс Куилтер пригладила свои короткие волосы. Свой первый шаг на пути к последнему месту она сделала. Раздался крик. На нее неслась азиаточка-метиска, подобравшая себе катану. По негласной команде начался гладиаторский бой, и арена окропилась красным.

Первобытное желание жизни. Безумие. Помешательство. Адам потерялся. Разум ушел на второй план. Наверное, инстинкт. Аффект. Кто знал. Адам Саммерс лишь помнил, как опьянел в мгновение от крови и крепко вцепился в рукоять короткого меча — своего спасительного гладиуса. Не деревянного, но все равно дававшего шанс на свободу. Внутри проснулся странный кровожадный демон, твердивший об одном — нужно выжить, и он выживал. Кажется, Адам убил двоих. Нет. Троих. Тяжелее всего пришлось с темнокожим. Он был выше и даже сильнее. Повезло, что он подскользнулся на крови и едва ли не сам напоролся на острие. Жить. Жить — вопила кровь в жилах. Адаму Саммерсу хотелось жить.

С меча Адам снял пронзенное им тело и оглянулся. Вокруг остались сплошные трупы. В поваленных телах он разглядел индиговое платье Аманды, ставшее от крови пурпурным. Победитель пошатнулся. Тяжело дыша, Адам Саммерс облизал пересохшие губы. Жажда жизни покинула его, уступив место совести, и он зажмурился. Окровавленный меч звонко ударился об пол. Пав на колени, Адам закрыл глаза ладонями и поддался панике. Он зарыдал. Закричал каким-то глубоким утробным звуком. Что он наделал?! Он убил всех этих людей. Нет. Не всех. Не он. Но он-то остался жив?! Жив, повторил его внутренний голос. Паника отошла, словно волна от берега, и Адам Саммерс вспомнил о том дьявольском фильме и менторском голосе. То говорил с ним сам Мефистофель. Не иначе.

— Я победил, — тихо сказал Адам и высоко задрал голову.

С шумом открылась стена. В черном квадратном портале появилась девушка. Волосы убранные в высокий хвост качались от ее маленького скорого шага. Платье с узкой юбкой и необычайно высокие каблуки дополняли утонченный образ. Безумно правильные черты лица говорили о какой-то неестественности происходящего. Элегантно девушка пролавировала между телами, совершенно ничему не удивившись, и встала прямо перед коленопреклоненным Адамом, замком соединив перед собой руки.

— Наши поздравления, мистер Саммерс. Прошу следовать за мной.

— Куда? — устало спросил Адам. Под глазами его залегли круги.

— В райский сад, мистер Саммерс. Эдем ждет тебя.

Ловко провернувшись на каблуках, девушка пошла к порталу. Адам поднялся. Его слегка пошатывало. Руки неприятно липли от крови. Голова опустела, но, не глядя на трупы, Адам Саммерс пошел вперед. Он — убийца. Убийца! Но не первый, и, видимо, не последний. Не убил бы он, убили бы его. Он просто защищался. Отстаивал свое право на жизнь, как сделал бы любой на его месте. Как сделали остальные одиннадцать человек. Так был ли он виноват? Метаморфоза оперного театра: бумажный журавлик или скалистая пещера? С какой стороны посмотреть… Естественный отбор. Выживает сильнейший. К черту. Трупы остались позади, как и угрызения совести. Желание жить заглушило слабые отголоски сострадания.

Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день идет за них на бой.

Спасение в твоих руках.

Да… Это так. Он спасся. Он достоин.

========== Мыльный пузырь ==========

***

Сомненье, вера, пыл живых страстей —

Игра воздушных мыльных пузырей:

Тот радугой блеснул, а этот серый…

Но разлетятся все! Вот жизнь людей.

Омар Хайям

Палата утопает в лунном свете. По черному квадрату мониторов пробегают зеленые линии показателей. Цифры то меняются, то замирают и при этом постоянно пикают, отмеряя счет времени. Стойкий запах лекарства першит в горле. Провода, трубки, толстые и тонкие, опутывают все тело, как ветви плюща. От этих удавок тебе хочется избавиться, но еще больше хочется избавиться от ужасного мыльного пузыря.

Мыльный пузырь сидит глубоко внутри — под ребрами. Он раздувается до пределов, и, так и не лопнув, сжимается. Мыльный пузырь — постоянная боль, с которой ты живешь добрые полвека, Ануше.

Ты лежишь на койке. Неистово жмешь кнопку вызова — пытаешься позвать сестру, врача, хоть кого-нибудь. Никто не приходит, и сквозь зубы ты шепчешь самые ярые проклятия. Все ушли. А ведь должны были хоть кого-нибудь оставить в этот час. Сволочи… Мыльный пузырь раздувается по всему телу, и тело утопает в этой вязкой, мыльной боли.

Ануше! Сколько времени? Ты не знаешь, но знаешь наверняка, какой сегодня день — киямат*.

Скоро все закончится. Закончится боль, постоянное страдание. Закончится твоя жизнь и жизни многих других. Ты, в отличие от остальных, рада, Ануше. Наконец закончится боль, и в последние нестерпимые часы сил тебе придает осознание трагического финала всего и вся. Вместе с тобой исчезнут другие люди, целые города, планета. В мыслях ты никого не щадишь, желая смерти знакомым, незнакомым, старикам, детям, а еще больше — молодым. Жестокость опутывают словно клубок змей, и на твоих пересохших губах то и дело вспыхивает злорадная улыбка. Даже если и ненадолго, все они почувствуют хрупкость жизни. Твоей жизни, Ануше.

Счастливая, удачливая* Ануше, ты страдаешь. Именно тебе посчастливилось родиться с редким даром — страдать от неизведанных, плохо изученных болезней. Дом тебе заменили больницы. Родных и друзей — врачи, медсестры. Из стремлений и целей — лишь одно: жить. Жить нормальной жизнью. Хотя бы без боли, но ты и так не смогла, Ануше. Не получилось. Боль острая сменялась на тупую, точечную, сплошную. Боль меняла форму, состояние, место, а в итоге, в твой последний час, обратилась мыльным пузырем. Боль прокатывается волнами по телу, скрежещет на зубах, сворачивается в мышцах, бьет, колет, ноет. Боль. Боль. Боль… Постоянно. Непрерывно.

Ты стонешь, Ануше. Ты все жмешь проклятую кнопку — от отчаяния, в надежде. Становится неимоверно жарко, проступает испарина, а после легкого дуновения сквозняка морозит до судороги. Крепко стиснув зубы, ты перекатываешь голову по подушке и с мольбой смотришь на луну.

Мерцающие в небе звезды отвлекают. Молочная луна напоминает проклятый мыльный пузырь, и боль внезапно отступает. Ты жадно дышишь, наслаждаясь умиротворением ночи, и думаешь о конце. Грядет истинный конец. Вскоре все предстанут перед Аллахом.

Ты бы с радостью спросила: почему ты, Ануше? Почему тебе не выпала судьба обычного человека? Почему ты не могла просто жить, любить, работать, да просто — существовать без этой постоянной боли? Ответа, Ануше, ты не находила и, пожалуй, не найдешь уже никогда. Твой удел — страдать. На все воля Аллаха — вот твой морфий, защищающий от несправедливости судьбы.

Вновь тянет мылом, и ты зажмуриваешься. Нет! Пронесло. Мыльный пузырь раздулся не сильно. Можно потерпеть.

Ануше, ты отупело смотришь в окно. Видны окружающие больницу здания. Где-то там сейчас дрожат от страха люди. Сидят в квартирах, в обнимку с любимыми, а может, и одни, но главное без боли. Что хорошего сделали все те счастливцы? Ты уверена — ничего. Но… Справедливость восторжествует. Так было написано в Коране. Киямат расставит все на свои места, воздаст по заслугам. Ты, Ануше, улыбаешься. Конец света должен уравнять тебя в правах на жизнь и боль. Конец света настанет для всех, отняв у всех то, чего у тебя самой никогда не было.

Аллах вознаградит тебя. Ты прожила, как мученица, и дни твои были праведны. Одной из первых ты войдешь в Джаннат*, облаченная в шелка и парчу. Дорога твоя будет благоухать мускусом и цветами, и там ты будешь наслаждаться жизнью, Ануше. Прекрасной вечной жизнью. Может, в этом твое счастье и удачливость?

Да! Осталось лишь дождаться конца. Миллиарды людей стонут и плачут по прожитым жизням. Ты же, Ануше, молишься за посланный Аллахом конец. Для остальных преждевременная смерть станет наказанием, для тебя — благословением. Все люди потеряют все то, чего ты, несчастная Ануше, не имела. Не имела возможности «иметь». И хорошо.

Завтра ничего не станет. Ни тебя, Ануше, ни счастливого Массуда, ни Барбада, ни Шахлы. Не будет ни Тегерана, ни Ирана, ни пустынь, ни моря. Ни материков, ни океанов. Всех погребут под собой астероиды, и человеческие жизни развеются песком по ветру. Все канет в небытии — и счастье, и горе. И станет неважно на достигнутое, на прожитое, на не осуществившееся и не осуществленное. Впереди ждет вечная жизнь и вечное счастье. Там — в Джаннате.

Ануше, ты щуришься. Вдали синеву неба рассекает огненная искра. Гул сотрясает землю — сам Исрафил трубит о начале Киямата*.

Ануше… Ты прикрываешь глаза. До последнего ты жмешь кнопку вызова от страха и все умоляешь о втором трубном гласе. Ты умоляешь о скором конце. На сухих потрескавшихся губах мешаются проклятия и благословения. Стенки сознания расплываются, истончаются и готовятся лопнуть… Как мыльный пузырь глубоко внутри тебя.

Ануше…

Ты улыбаешься и шепчешь:

— Скорее.. Скорее… Скорее…

Комментарий к Мыльный пузырь

*Киямат — в исламской эсхатологии: день Божьего суда, Последний день

*Ануше — значение имени “счастливая, удачливая”

*Джаннат — в исламской эсхатологии: райский сад

*Исрафил и трубный глас — согласно исламской эсхатологии, Киямат начнется с двух трубных гласов со стороны ангела Исрафила

========== Хякке ягё ==========

***

Цутому Нагаи глядел на перекресток Сибуя с нарочитым презрением и бессильно сжимал руки в кулаки.

Когда-то перекресток являлся для Цутому символом движения — неустанным сердцем Токио. Символом прогресса, цивилизации, жизни, честного труда. Тысячи людей, спешащих и целеустремленных, единовременно пересекали улицы и представлялись Цутому потоком реки, питавшей всю столицу. Тогда на перекресток Цутому смотрел с потаенным восхищением, а теперь… Теперь сердце Токио поработила черная напасть.

Глядя из окна офиса, Цутому едва сдерживал клокочущее негодование. На перекрестке творился самый настоящий Хякки Яге*, порочащий имя честного рабочего японца. Тысяча токийцев вывалила на улицу, перегородив дорогу, и устроила хаотичное торжественное шествие по случаю конца света. Новые участники прибывали и прибывали. Вырядившись не пойми во что, они водили хороводы, плясали, кричали. Безумие! Словно демоны из сказок захватили рассудок несчастных, и те потеряли свое лицо. Иначе Цутому не мог объяснить этого бесноватого всеобщего помешательства, заставившего отринуть правила приличия.

Цутому цыкнул. Одного из демонов — ряженного в женское кимоно мужчину, — подняли на руки и потащили над головами, приветствуя, словно императора. Загорелись огни фейерверков, факелы. Вдарили барабаны, и все демоны пустились в пляс. Дружно они призывали смерть, соединившись в едином порыве.

— Цутому-сан! Цутому-сан!

Цутому обернулся. За спиной в поклонах рассыпался Коичи.

— Цутому-сан. Пора домой. Сегодня — тот самый день, — Коичи приблизился к окну и, оглядев праздную толпу, виновато улыбнулся. — Поглядите-ка!.. Настоящий парад демонов! — Коичи торжественно протянул на распев. — Мой дедушка говорил, что во время Хякке яге простым смертным лучше сидеть дома.

— Это не демоны, — бросил через плечо Цутому. — Это простые лоботрясы, решившие, что конец света — блестящее оправдание их безделью. Они утеряли малейшее понятие о приличии.

— Д-да… — согласился Коичи, но Цутому уловил сомнение в его голосе. — Может, в конец света и можно чуть-чуть отдохнуть?

Плотно сжав тонкие губы, Цутому ничего не ответил. Он, словно назло концу света, собирался уйти из офиса в положенный час. Ни раньше.

— Я пойду, Цутому-сан. — Коичи щелкнул замками портфеля. — Вы бы тоже шли домой.

— Рабочий день еще не закончился.

— Но сегодня…

— Сегодня — такой же день, как и все остальные.

— Хм.

Коичи отвернулся. Глядя на пляшущую на перекрестке толпу, он что-то нервно теребил в кармане пиджака и задумчиво улыбался. Завибрировал телефон — промурчал, как кошка. Коичи выпрямился по струнке и, замешкавшись, поклонился.

— Спасибо, Цутому-сан. Для меня было честью работать с тобой до последнего дня.

— Да, — холодно ответил Цутому, поклонившись в ответ. — И для меня.

Хотелось сказать что-то еще, но вместо слов Коичи просто улыбнулся, побоявшись побеспокоить своей навязчивостью. Перед самым выходом он оглянулся и, взмахнув рукой, ушел. Звуки удалявшихся шагов растворились в офисных стенах. Пискнул напоследок лифта, и с уходом Коичи наступила тяжелая, давящая тишина — никого более не осталось. В последний день работать никто не хотел.

Укорив себя за безделье, Цутому поскорее вернулся на рабочее место. Нельзя отвлекаться от работы дольше положенного — правило лучшего работника. А Цутому всегда был лучшим — лучшим учеником, лучшим студентом, работником, и всеобщее помешательство из-за конца света лишь убеждало его — трудолюбивый честный человек должен оставаться таким до самого конца.

Пальцы пробежали по клавиатуре. Мысли растворились в сотне окон на рабочем столе. Ненадолго. Как бы Цутому ни старался, разум его обращался к другому окну — к тому, из которого был виден Хякке яге на перекрестке Сибуя.

Лентяи! Не уважающие ни себя, ни других. Нарушители порядка, поправшие правила приличия. Цутому боялся представить, что творилось в других уголках Земли, коль уж безумству конца света подверглась и самая трудолюбивая нация. Лентяи… И ведь обезумели они не сразу.

Новость о том, что к Земле приближаются четыре астероида, застигла Цутому Нагаи по дороге домой полгода назад. Выпив после работы, Цутому и вовсе решил, что это розыгрыш или игра воображения, но утренние новости в миг развеяли это хмельное неверие. Цутому Нагаи с интересом прочел статью на новостном портале, и, как все токийцы, встретил это сообщение с должным спокойствием и смирением. Токио жил как прежде, утонув в рабочей суете.

Первый месяц.

Потом же все стало меняться, резко и неприятно. Первая неприятность случилась, когда стало известно о предположительном месте падения Войны*. Тогда какой-то пьяный старик встал посреди станции метро и начал петь во весь голос. К нему подошли полицейские, но чем окончилось дело, Цутому не увидел — спешил на работу, и его поезд наскоро унес его к станции Сибуя.

В офисе случилась вторая неприятность. Мизуки Сато пришла с опозданием и раскричалась, когда начальник сделал ей выговор.

— Что вы смотрите на меня! — истошно кричала Мизуки. — Что вы смотрите?! Мы все умрем… Нас всех не станет! Не станет!

На следующий день Мизуки покончила собой. В офисе все дружно выразили соболезнования семье. И все! Все вернулись к работе, но без рвения. Цутому все чаще стал замечать — кто-то из коллег опаздывал, уходил раньше, а то и вовсе не приходил. Работой манкировал даже начальник. Офис пустел, а на улице… На улице становилось до омерзения нестерпимо, особенно после рокового объявления — катастрофа неизбежна.

Правил больше не существовало. Чуя конец, люди как назло кричали, плакали, смеялись непривычно громко. Многие плевали на порядок очереди, толкались, игнорировали статус и положение. Одно за одним приходили сообщения о свершенных преступлениях, убийствах, кражах, изнасилованиях…

Не все вели себя как животные, однако Токио привык жить по правилам. Вся Япония привыкла жить по правилам, а теперь нация разделилась пополам — тех, кто был верен традициям, и тех, кто этими традициями пренебрег. Цутому тихо возмущался этому разгулу. Конец света — не повод сходить с ума, но людям было все равно на его убеждения.

А потом случилось невообразимое. Об этом даже в новостях объявили.

Посреди дня неизвестные нацепили на себя костюм Тэнгу*, взяли в руки барабаны, бубны, посохи и пошли по улицам, созывая людей на парад демонов. Некоторые стали присоединяться — бездельники! Безумцы дошли до перекрестка Сибуя и обосновались здесь, перегородив движение.

Цутому звонил в полицию, говорил, жаловался, но сумасшедших никто не трогал. Не думал трогать. Хуже, что вскоре к Хякке ягё стали присоединяться остальные токийцы. В то время, как Цутому Нагаи и подобные отрицали конец света, новообращенные демоны отмечали наступление конца получше Гандзицу*. Неистово и неугомонно.

Японцы раздевались, цепляли на себя маски демонов, странные одежды. Они кричали, ухали, хрюкали, пели, танцевали. Все это происходило на том самом перекрестке. Сибуя стоял на месте. Сердце Токио остановилось. Поток могучей токийской реки превратился в водоворот, в котором тонул порядок и привычный уклад.

Так было нельзя! Это было возмутительно, невежливо. По-варварски.

Цутому оторвался от компьютера — на улице кто-то истошно закричал, а после пророкотали барабаны. Забренчали железом маленькие колокольчики. Толпа подхватила хором благословение, и тысяча голосов слилась в едином громоподобном звуке, беспрерывном и пугающем.

Цутому отодвинул клавиатуру. Он негодовал. Злился. Возмущался до глубины души. Схватив пиджак со спинки стула, он оделся, поправил галстук и пошел вон — взывать к человеческому рассудку. Туда — к беснующимся демонам.

Вышедшего из офисного здания Цутому едва не сшибли с ног — схватившиеся за руки студенты пронеслись, извиваясь змеей, и даже не извинились. Мимо прошествовали выряженные Кицунэ девушки. Вспыхнули бенгальские огни, и завизжал фейерверк, выпустивший заряды в небо.

— Прошу прощения, вы мешаете работать, — склонившись, прокричал Цутому Нагаи пляшущей толпе, но его никто не услышал. — Прошу прощения, но вам стоит прекратить! Вы мешаете работать! Одумайтесь! Прекратите беспорядок…

Цутому шагнул вперед и закричал что есть мочи. Все без толку. Слова остались без ответа. На Цутому обернулась лишь пара демонов, и все. Цутому собирался снова закричать, но кто-то толкнул его в спину, и парад беснующихся сомкнул ряды. Торжественное, безумное шествие демонов поглотило простого смертного и понесло за собой.

Напрасно Цутому Нагаи пытался докричаться до разума, до благочестия и приличия. Напрасно просил выпустить. Устроившие шествие демоны толкали его вперед — к центру водоворота, и омут закручивался плотнее и плотнее. Тэнгу, Кицунэ и другие звали Цутому за собой, хватали за руки и все дальше утягивали от спасительного островка — офиса. Цутому боролся до конца. Кричал, но крик его тонул в толчее, в праздных возгласах и звоне колокольчиков.

Хякке яге был в самом разгаре, и демонам было все равно на простого смертного.

Комментарий к Хякке ягё

*Ночной парад ста духов, ночное шествие сотни демонов

*Война — один из астероидов

*Тэнгу, Кицунэ — существа из японских поверий. Имеются изображающие этих существ маски и костюмы

*Гандзицу — новый год

========== Завтра нас не станет ==========

***

Стеклянная чернильница. Блики черной туши. Стук металлического кончика пера и запах дорогой бумаги. Секунда на размышление и полет мысли, рождающий на листе вязь черных линий.

«Завтра нас не станет…

Не станет целого мира, цивилизации. Человечество канет в Лету, рассеявшись по ветру будто песчинки. Наступит последний закат, что никогда не сменится рассветом, и время остановится. Для нас.

Завтра нас не станет… Не станет самого завтра. Не станет я, ты, мы.

Завтра нас не станет, а сегодня я пишу от имени всех людей, что ожидают своего предсмертного часа. Кто я? Я — это мы. Мы все, ожидающие смерти. Я пишу от имени тех, кто любил и ненавидел, кто страдал и наслаждался, кто жил мечтой и просто так, кто преследовал собственные идеалы и плыл по течению. Кто бунтовал, кто соглашался. Кто сгорал яркой вспышкой, кто мерно тлел. Кто был счастлив, кто был несчастен.

Я — это мы. Пускай, у меня не будет имени. Не будет возраста, национальности, цвета кожи, вероисповедания. Мы в ожидании Четырех, что прекратят наше существование, и в ожидании этом — мы едины. Всадники оборвут наши жизни. Холодный камень придавит нас могильной плитой, сокрыв в общей могиле все наши истории, чувства и мысли. О нас не останется воспоминаний — некому будет вспоминать. О нас не прольют слезы, не споют песен и не сложат стихов. От нас не останется ничего. Лишь пепел и прах. И нам страшно терять себя так — навсегда и безвозвратно.

Я пишу в пустоту, но отчаянно надеюсь, что однажды кто-нибудь найдет это письмо. Путаясь в словах и мыслях, я хочу, чтобы ты или вы поняли, чтобы вы почувствовали наше отчаяние. Я хочу, чтобы вы поняли, каково это — знать, что все исчезнет, и не иметь возможности что-либо изменить.

Мы любили. Мы надеялись и стремились к чему-то. Мы просто жили. Были ли у нас семьи или мы были одиноки? Были ли у нас цели или же мы жили так, как сложится. Боролись ли? Сдавались? Верили в бога или отвергали любое подобие веры? Успели ли мы познать жизнь или нет? Теперь это все неважно. Что сделано — исчезнет. Что не сделано — навсегда потеряет возможность претвориться в жизнь. Каково это терять себя и все то, что составляло твою жизнь, тебя самого? Страшно. Горько. Несправедливо.

Завтра нас не станет. Мы все — приговоренные к смерти, запертые в тюрьме, имя которой «Земля». Наш палач — жестокие камни. Мы все ждем своего последнего часа, оставшись один на один со своими жизнями. Мы все — пыль. Мы все подходим к концу и вот-вот развеемся в небытии.

Завтра нас не станет, и мы навечно останемся в сегодня. Вместе со своими мыслями, чувствами. Сегодня станет нашей вечностью, в которой мы и будем похоронены все вместе. С ненавистью и любовью. С радостью и горем. Со злостью и добротой. Сегодня.

Сегодня мы еще существуем, и то, что нас объединяет — это смерть. Единая и неотвратимая.

Сегодня…»

Тяжелый вздох. Перо в стороне. Щелчок капсулы, поглотившей письмо. Дрожь и слезы.

Слезы… Слезы и страх, навечно оставшиеся в этом последнем сегодня.