Поклонница [Светлана Васильевна Волкова] (fb2) читать постранично

Светлана Волкова ПОКЛОННИЦА

Иллюстрация Полины Слуцкой

Белобокий приземистый сельский клуб стоял в самом центре Жихаревки, утопая в поздней персидской сирени, линялой и отчаянно, «с надрывом», благоухавшей всеми запасами организма. Вокруг, на расчищенном от телег и хлама пятачке, называемом местным людом «майданом», вразнобой стояли самодельные лотки под навесами, выбеленные солнцем и дождём. У канавы, напоминая лихого пропойцу, ржавел грузовичок-полуторка, отдавший концы ещё прошлой осенью. День наливался ясный, жаркий.

Борька Бирман, свежий выпускник Белгородского музыкального училища, оглядел здание клуба и несмело шагнул в его тёмное нутро. В конце пахнущего свежей скипидарной краской коридора, у запятнанного белыми подтёками окна находилась обитая дерматином дверь с табличкой «Зав. клубом тов. Мячиков В. В.». Борька поплевал на пятерню, пригладил непослушные львиные космы и осторожно постучал.

— Войдите, — раздался хриплый басок.

— Мне бы товарища Мячикова, Вэ-Вэ, — робко просунул голову в дверной проём Борька.

— Он самый, — ответил сидевший за столом гражданин, лысоватый и идеально круглый. — Проходи. Что жмёшься, будто тапки мне опозорил?

Борька протянул ему помятый листок.

— Направление вот. По распределению я.

Мячиков взял пухлой ручкой бумажку, долго, в полной тишине, читал её, потом посмотрел на Борьку сквозь очки, такие же круглые, как и сам хозяин, и с разочарованием выдохнул:

— Пьянист?

— Ага.

— Чудненько! Хм…

Было не понятно, радуется он или досадует.

— А на гармони? На гармони можешь?

Борька стыдливо отвёл глаза.

— Не могу.

Мячиков тяжело вздохнул, выплеснул из пластикового стаканчика скрепки и усопшую муху, плеснул туда коричневатой жидкости, пахнущей давлеными клопами.

— Отведай коньячку, не побрезгуй.

Борька не побрезговал. Жидкость оказалось ядрёной и плохо проходимой.

— Ты ведь пойми, — придвинул ветчинный нос к Борькиному лицу Мячиков. — Доярки у нас, скотницы. Им что попроще подавай.

— Попроще? — Борька поправил очки. — Может, Рахманинов? Прелюдия до диез минор…

Мячиков поморщился.

— Ну… Или Лист. Венгерская рапсодия? А?

— Может, конечно, и рапсодия… Только опасеньеце имею, что без гармони никак… Они что там, — Мячиков ткнул пальцем в потолок, в жёлтое пятно у основания рогатой люстры, — не понимают конъюнктуру села?

Борька пожал плечами.

Просидели они часа три. Мячиков распалялся от дешёвого коньяка и собственной речи, перекатывался по комнате взад и вперёд, изредка рявкая в трубку противно звякавшего чёрного телефона, и призывал собеседника проявить сочувствие к аграриям и его, Мячиковому, персональному подвигу на посту завклубом. Борька же, быстро осоловев, лишь кивал и уже не пытался убедить его в доступности для доярок фортепьянной классики.

Сошлись на салате из Чайковского, Листа и Штрауса-сына.

— Хоть пасынка! — пьяно всхлипывал Мячиков. — Без гармони всё одно не разбудёнишь их!

«Разбудёнивать» трудовое население решили по субботам, после лекции о Гагарине и перед танцами. Борьку всунули аккурат посередине. Репертуар утверждал сам Мячиков, раза по три прослушивая каждое произведение и соображая, нет ли чего в них такого, за что можно поплатиться должностью. Ничего подозрительного в Штраусе не найдя, он похлопал Борьку по плечу и выдал отеческое напутствие:

— Ты только, это, у хозяйки, у которой живёшь, возьми ведро.

— Зачем? — удивился Борька.

— Народ у нас горячий. Не понравится твоё бряцанье, не обессудь. А так, хоть голову ведром прикроешь… — ответил Мячиков и зафыркал, как нализавшийся шерсти кот.

В день премьеры на стене клуба повесили афишу:

«Бирман Б. Н. Фортепьянный концерт. Чайковский, Лист и Штраус-сын. Начало в 18–00».

Под аккуратно выведенными плакатной тушью буквами вилась приписка чернилами от руки «Кто удерёт, пеняйте, суки, на себя. Вычтем трудодни». Подписи не стояло.

На «Гагарине» клуб заполнился до отказа. Внесли даже запасные скамьи. Мужики и парни — в пиджаках и штанах, заправленных в сапоги, женщины и девки — кто в чём, но обязательно в ярком. Были даже в крепдешине и с причёсками. Борька оценил.

После лекции мужики потянулись с куревом к выходу, но дверь заполнил собой Мячиков, наряженный по случаю концерта в рубаху-вышиванку.

— А-ну, пру!!! — забасил он, как на коров. — Назад! Щас культура будет!

Сельский люд побранился, но вернулся на места.

Первые пятнадцать минут слушали степенно, с суровыми лицами. Борька закончил с Чайковским, собрал неуклюжие аплодисменты и приступил к Листу. Краем глаза он косился в зал на смурные, налитые недовольством колхозные лица, и таившаяся где-то под диафрагмой чуйка подсказывала ему, что до «сына» он может и не дойти.

Борька набрал полную грудь воздуха,