Северные крестоносцы. Том 1 [Денис Григорьевич Хрусталёв] (fb2) читать онлайн

Денис Григорьевич Хрусталёв Северные крестоносцы Русь в борьбе за сферы влияния в Восточной Прибалтике XII–XIII вв. Том 1

Введение

Чудесам Господним

На передний план выступают благородный крестоносец и святорусский богатырь, когда речь заходит о войнах в Восточной Прибалтике в XIII в. Выражения «утраченные возможности» и «реализованные преимущества» чаще всего встречаются, когда исследователь обращается к истории покорения этих земель. Здесь особенно примечательно переплетаются легендарные основы культурных постулатов таких наций, как русские, немцы, латыши, эстонцы, финны. Здесь они впервые вступили в противоборство и впервые почувствовали силу соперника. Блеск кровожадного задора европейских христианизаторов столкнулся с дремучей индукцией русской экспансии, упорный латинский прагматизм противопоставил себя глубоковерию православного Востока. Могучие эгрегоры схлестнулись на ограниченном промежутке времени фактически с 1200 по 1270 г. и на небольшом участке суши преимущественно территории современной Латвии, Эстонии, Ленинградской области и Южной Финляндии.

Нередко историки видят в событиях тех лет корни нынешних политических, культурных и социальных противоречий. Обнаруживают там корни взаимного уважения и непонимания народов, взаимного страха и интереса. На этой основе формируются идеологические концепции и политические течения, и сейчас развитые как в странах Балтии, так и в Европе, и в России. В XIII в. области и народы Восточной Прибалтики вошли в мировую историю. Борьба за их колонизацию связала северные государства на долгие годы. Плоды случившегося мы пожинаем и сейчас.

* * *

Для германца освоение Ливонии героическая страница его истории. Его предки бесстрашно несли слово Божье добрым, но не просвещенным северным язычникам. Сильные духом бюргеры оставляли свои города в уютной Средней Германии и, нашив на грубые одежды крест, отправлялись в далекие болотистые земли, где вели борьбу и словом, и делом с кровожадными нехристями и их пособниками демонами во плоти. Святость и коварство шествовали тогда рука об руку, и не всегда можно определить, чего было больше. Из ливонских лесов вышли немецкие национальные герои рыцари Тевтонского ордена, борцы за веру и основатели идеального средневекового государства. Пятна на их плащах, которые пытаются поставить зарубежные исследователи, немецкие читатели замечают редко.

Восточная колонизация была для Германии эпохой становления нации. Впоследствии именно в покоренных областях Бранденбург, Пруссия сформировался основной немецкий государственно-административный центр. Именно Прусское государство стало двигателем объединения Германии во второй пол. XIX в. именно прусские короли стали императорами возрожденного рейха. Многовековой натиск на Восток был важнейшим элементом германской национальной идеи. Культурное столкновение со славянскими и финно-угорскими народами в Средние века оформилось в цивилизаторские амбиции немецких идеологов позднейших времен: отразилось в культуртрегерстве немецких просветителей, миссионерских образах священнослужителей и нацистской мании превосходства. Клубок исторических реалий XIII в. стал базой для самых разнохарактерных политических течений нашего времени. Удачи и поражения русско-немецкого противостояния XIII в. нередко выливались в позднейший реваншизм.

Именно в лесах Прибалтики немцы осознали себя нацией. Не меньшее значение этот регион играл и в русской истории. Святой воитель Александр Невский сложился как личность и политик в ходе боев в Прибалтике. Примечательно, что как в германской, так и в русской истории было немало примеров возрождения образов противостояния XIII в. Иван Грозный в 1558 г. начал войну в Ливонии под предлогом возвращения «юрьевской дани», утраченной после захвата крестоносцами Юрьева (Тарту) в 1224 г. «Тевтонский воин» зачастую являлся пропагандистским образцом для солдат вермахта в Великой Отечественной войне, а разгром иноземцев в Ледовом побоище стал важным стимулом для советских солдат, противостоявших реанимированному «натиску на Восток» 1941–1945 гг.

Еще больше чем для русских и немцев события XIII в. имеют значение для прибалтийских народов, вступивших тогда в круг большой континентальной политики и невольно вызвавших острый цивилизационный конфликт, оформивший раскол Европы на восточную и западную, — конфессиональный, политический и культурный разлом. Отсылки к тем временам регулярно возникают в обиходной речи жителей Прибалтики, а еще чаще в среде ее политиков. Не раз приходится слышать ироничное: «Советская оккупация примирила нас с немцами». Семь веков эстонцы и латыши считали германцев своими поработителями, а когда эта обуза пала сработал «хельсинкский синдром» и превратил угнетателей в благодетелей. Действия советской власти усугубили этот альянс, вылившийся в современную колонизационную идиллию.

Вскрывая проблемы прошлого, мы помогаем решению современных задач, чистим свое зрение и добавляем света сознанию. И дело не только в отношениях с балтийскими странами. Рассматривая сюжет русско-немецкой борьбы за Прибалтику как мелкий, мы впадаем в ошибку «азиоцентризма», смысл которого в том, что формирование российской нации якобы произошло, в основном, под азиатским влиянием. Имеется также риск заметно выхолостить существо культурного размежевания, произошедшего в XIII в. Только внимательный обзор позволяет объемно реконструировать и вскрыть масштабный цивилизационный конфликт, волею судеб выбравший своим эпицентром побережье холодной Балтики.

* * *

Отношение к русским участникам столкновений в Прибалтике определяется как соперничество. Архаичному русскому данничеству противостоит технологичный европейский колониализм, редким кампаниям новгородцев — планомерное освоение территории, терпимости к верованиям местных племен — тотальная миссия и проповедь.

При этом современный российский школьник неизбежно вспомнит штамп, который поставили отечественные исследователи на указанные события: «крестоносная агрессия против прибалтийских народов и Руси». В самое тяжелое для Руси время период вскоре после монгольского нашествия ливонские немцы совершили серию попыток по отторжению русских земель на западных границах. И это не только области води и ижоры, которые к русским пока относились условно, но и Псков, и новгородские земли. Только меч Святого князя Александра остановил «коварных интервентов», способных растоптать веру предков и заменить ее «бездушной латиной». Святой князь Довмонт-Тимофей бьется на западных рубежах и возрождает самобытное Псковское княжение — область, более чем часто подвергавшуюся иноземным вторжениям. Такие образы, как Невская битва и Ледовое побоище, затмевают в историографии все остальные события на западных рубежах, не всегда менее значимые и не всегда этого заслужившие.

Яркие символы и сакральные мотивы превращают исследователей в своих пособников. События XX в. особенно заострили ситуацию. К чести западногерманских ученых стоит признать, что именно они первыми переступили узкоидеологические и традиционные представления о теме. Российская же историография только начинает сбрасывать оковы. Однако свести позиции сторон в некий объективный кондоминиум пока не представляется возможным. Во-первых, сами события часто имеют две, а то и три оборотные стороны. А во-вторых, не лишен пристрастий и сам автор, в нашем случае намеренный транслировать взгляд из России, взгляд, у которого есть свой, неизбежный даже по чисто географическим признакам угол обзора.

* * *

В отличие от многих иных периодов в истории Древней Руси, события русско-немецкого противостояния в Прибалтике в XIII в. удивительно хорошо отражены в источниках. Ни одна другая тема не позволяет столь часто осматривать произошедшее сразу с нескольких позиций. От XIII в. в Западной Европе остался великолепный актовый материал, папские послания и воззвания к северным крестоносцам, обильно представлена даже переписка участников. Сохранился ряд хроник, таких, как Хроника Ливонии Генриха Латвийского (мы используем принятое в российской историографии именование этого автора) и Старшая Ливонская Рифмованная хроника неизвестного орденского брата-крестоносца. Русские летописи также довольно качественно отражают произошедшее. Особенную ценность сохраняет новгородская летопись. Имеется ряд внелетописных памятников, отразивших обстоятельства войн в Ливонии и Эстонии, это Житие Александра Невского, Повесть о Довмонте.

Обилие материала позволяет наглядно представить, сколь различными были взгляды на события уже у современников. Корни расхождения во взглядах обнаруживаются уже в XIII в. Так, такое культовое событие российской истории, как Невская битва 1240 г. вообще не упоминается в зарубежных источниках. Ледовое побоище, хотя и отмечено как значительное, заметно уступает по объему внимания, например, битве крестоносцев с литовцами при Сауле 1236 г. или при Карузене 1270 г. Значение этих боев для Ливонии действительно сопоставимо. После Саула вообще был поставлен вопрос о существовании немецкой колонии, главная ударная сила Ливонии — Орден меченосцев — просто перестала существовать: все погибли. В большинстве случаев взгляд с Запада можно понять. Для немцев в Ливонии Ледовое побоище судьбоносным не было. С другой стороны, осада Юрьева в 1224 г. подвела черту под русским господством в Эстонии зависимая прежде от Новгорода территория была утрачена. Но этому в русской летописи уделена лишь одна строчка, а в Хроники Ливонии пространная повесть. Взгляд современника не всегда оказывается направленным в том направлении, которое мы сейчас считаем значимым.

Летописный сборник, именуемый Летописью Авраамки, в начальной части которого представлен краткий новгородский летописец, составленный в конце 60-х гг. XV в., озаглавил статью 6748 (1240) г. с описанием Невской битвы и противостояния с крестоносцами князя Александра Ярославича Невского:

«А се побытье Раковорьское»^[1].

Именно Раковорскую битву 1268 г. новгородцы считали кульминационным сражением за Прибалтику, за власть в регионе, за родовую честь и славу. И Невская битва, и Ледовое побоище считались предвестниками Раковора — главного боя эпохи крупнейшей баталии Северной Европы XIII, да и позднейших веков. Примечательным выглядит набор фактов, зафиксированных в пасхальных таблицах одного из рукописных сборников XIV в. От того времени сохранилось не так много письменных источников — почти все летописи представлены позднейшими списками. И этот архаичный сборник описывает XIII столетие, которое лишь недавно закончилось, следующими происшествиями:

— 6723 г. — «Юрьева рать» — Липицкая битва, 1216 г.;

— 6738 г. — «Дороговь» — голод 1230 г.;

— 6745 г. — «Тотарьско» — монгольское нашествие, 1237–1238 гг.;

— 6760 г. — «Неврюево» — Неврюева рать, 1252 г.;

— 6771 г. — «Одександръ князь прес[тавился]» — смерть Александра Невского, 1263 г.;

— 6772 г. — «Андреи Cуздалс[кий]» — смерть великого князя Андрея Ярославича, 1264 г.;

— 6775 г. — «Дмитр немц[ы] взя» — Раковорский поход, 1268 г.

И еще рядом позднейших событий^[2]. Ни битва на Калке, ни войны за Киев, ни борьба за Галич, ни Невская битва, ни Ледовое побоище — ничего не упомянуто в этой подборке. Таков взгляд ближайшего потомка. И такие необычные выкладки можно встретить в источниках позднее. Так, в Волынской краткой летописи из Супрасльского монастыря (начало XVI в.) XIII в. представлен шестью событиями:

— 1204 — «Езяша латыня Царьград», захват крестоносцами Константинополя;

— 1224 — битва на Калке;

— 1230 — голод в Смоленске;

— 1237 — Батыево нашествие;

— 1240 — «Взятие Киевьское от царя Батыя. [Т]ого же дета повоище Дедове», то есть захват монголами Киева (1240) и Ледовое побоище (1242);

— 1268 — «Раковьское повоище»^[3].

Такая разметка позволяет охарактеризовать взгляд людей Средневековья на свою историю. На расстоянии, конечно, видно лучше, но и эта позиция преподносит неожиданности.

Особенно показательными можно признать наблюдения над трактовкой в исследованиях значения для современников и потомков Ледового побоища. Традиционной, закрепившейся в советской послевоенной историографии, точкой зрения на события 1242 г. было признание их сверхрешающего значения. Пашуто писал про Ледовое побоище:

«Этой крупнейшей битвой раннего европейского средневековья впервые в истории был положен предел грабительскому продвижению на восток, которое немецкие правители непрерывно осуществляли в течение нескольких столетий»^[4].

Ледовое побоище выступает сыгравшим «решающую роль в борьбе литовского народа за независимость». Считалось и считается, что западные крестоносцы, «памятуя о разгроме на льду Чудского озера», впоследствии «редко решались на новые военные акции против русских земель»^[5]. Академик Тихомиров называл 5 апреля 1242 г. «величайшей датой», а Ледовое побоище — «знаменательной битвой», сопоставимой лишь с Грюнвальдским сражением 1410 г.^[6] Однако, в ходе Грюнвальдского сражения было полностью уничтожено чуть ли не все войско Тевтонского ордена включая магистра, а в Ледовом побоище погибло только 20 рыцарей.

Зарубежные исследователи пытались противопоставить этому пропагандистскому задору холод скептицизма, который порой так же переходил за грани научной компетенции. Так, Феннел считал, что Невская битва и Ледовое побоище — это «относительно мелкие победы»^[7]. С этим продолжают соглашаться многие исследователи, желающие подчеркнуть прогрессивность своих взглядов.

Для трезвой оценки произошедшего мы постараемся размещать свои взгляды в нескольких хронологических и географических точках. Даже для Руси Ледовое побоище не может считаться «относительно мелким». Превосходящим по количеству участников выступают только бои с монголами. Но здесь ли расположен смысловой ориентир для событий прибалтийской колонизации? Не секрет, что после Ледового побоища (1242 г.) уже в 1253 г. немцы опять пытались захватить Псков, а после Невской битвы (1240 г.) шведы уже в 1256 г. высадились на Нарве. Что же произошло? 10-летний перерыв в войне? Или перелом мировой истории?

Так, исследователи чаще всего период активной борьбы и смелой экспансии, а также формирования утвердившихся границ ограничивают вовсе не 1242 г. И Пашуто, и Тихомиров доводили свои исследования до 1270 г., завершая рассказ описанием последствий Раковорской битвы (1268 г.). Тот же хронологический ориентир можно встретить и у других современных исследователей. Некоторые однозначно указывают на завершающее значение Раковорского похода^[8].

Нет единства и в среде зарубежных историков. Знаменитый французский медиевист Ж. Ле Гофф считает, что «экспансия немецких рыцарей на Восток была остановлена новгородским князем Александром Невским, разбившим их в битве на Чудском (или Пейпус) озере в 1242 году»^[9]. Рубежное значение этого события выделяет «История Эстонии», изданная в 2002 г.^[10] Однако, в «Очерках истории эстонского народа», изданных в 1992 г., ведущие эстонские историки Ледового побоища даже не упомянули^[11].

Та же ситуация проступает и в отношении Раковорской битвы. Одни считают ее важнейшим русско-ливонским боестолкновением XIII в.^[12], а другие опускают в исследованиях^[13].

Причины описанного лежат именно в различии взглядов на одни и те же события, что мы отмечали и у средневековых авторов. Выработка единой концепции истории Прибалтики XIII в., вероятно, дело далекого будущего. Но у нас есть возможность сделать шаг в этом направлении. Шаг тем более заметный, что предшественников у него не много.

Собственно обобщающих трудов по истории Ливонии — Латвии, Эстонии — за 150 лет исследований издано было не более пяти-шести. А если мы сузим обзор и возьмем только издания на русском языке, то ничего более подробного, чем сочинение Е. В. Чешихина «История Ливонии», которое увидело свет более 120 лет назад, найти не удастся. Группа краеведов-подвижников, живших в остзейских губерниях в XIX в. (К.-Э. Напьерский, Ф.-Г. Бунге, Э. Пабст, И. Паукер и др.), подарила нам чуть ли не лучшие сочинения по балтийской истории XIII в. Позднее отечественные исследователи мало чем обогатили этот задел. В первые десятилетия XX в. тема фактически оказалась на периферии научных интересов отечественных специалистов. Всплеск внимания фиксируется лишь на рубеже 1930-1940-х гг. Однако это внимание выразилось в развитии почти исключительно научно-популярного жанра, призванного в агитационных целях вынести на суд публики сочинения со следующими названиями:

— «Немецкая колонизация Прибалтики и планы восточного реванша Гитлера» (1937)^[14];

— «Разгром немецких «псов-рыцарей» на льду Чудского озера в 1242 году» (1938)^[15];

— «Уничтожение Александром Невским немецко-рыцарского войска в Копорье» (1938)^[16];

— «Борьба русского народа против немецких и шведских интервентов в XIII веке» (1939)^[17];

— «Александр Невский и борьба русского народа с германской агрессией в XIII веке» (1942)^[18];

— «Борьба славян и народов Прибалтики с немецкой агрессией в средние века» (1943)^[19].

Причины и цель появления этих работ в тяжелое для страны время понятны, но с прискорбием следует признать, что за рамками этого периода успехи исследователей были еще более скромными. Фактически теме участия Руси в колонизационных процессах в Прибалтике посвящены только две большие работы, ангажированность которых выступает уже в названии:

1. Тихомиров М. Н. Борьба русского народа с немецкими интервентами в XII–XV вв. — первое издание: М., 1941; последнее издание: М., 1975 (в рамках сборника работ академика Тихомирова Μ. Н. «Древняя Русь» — М., 1975. С. 303–367).

2. Пашуто В. Т. Героическая борьба русского народа за независимость (XIII век). М., 1956.

Видные специалисты вынуждены были пропитывать свои исследования пафосными красками национальной героики. Не обошла эта участь и другие работы, посвященные рассмотрению отдельных вопросов темы. Так, светлым пятном и редким исключением можно назвать труды И. П. Шаскольского, посвященные противостоянию Руси с Швецией в Финляндии и на Неве. Выдающимся по качеству и охвату можно назвать комплекс статей Е. Л. Назаровой, посвятившей отдельные работы чуть ли не всем аспектам русско-ливонских отношений XIII в. Отчаянно жаль, что Евгения Львовна так и не собрала свои статьи под одну обложку, под которой должен был сложиться труд, существенно снизивший бы сарказм в отношении отечественных монографических обзоров.

Автор не ставит перед собой цели воссоздать на новой основе труд Чешихина. Во-первых, хронологический охват наш существенно меньше (Чешихин описал события до Ливонской войны XVI в.) — мы принимаем для себя рамки до 1270 г., как период наиболее интенсивных и знаковых событий противостояния в Восточной Прибалтике. Во-вторых, мы принимаем существенно более узкий тематический пласт — нас интересует не история Ливонии во всем объеме, но только участие Руси. В-третьих, географически мы направляем взор на области преимущественно Восточной Прибалтики, включающей области севернее Даугавы — приоритетная область русско-ливонских противостояний — и побережья Финского залива в целом (это области современной Северной Латвии, Эстонии, Ленинградской области и Южной Финляндии). История Курляндии, Земгалии, Литвы и Пруссии нас будет интересовать только в качестве фона.

Основной посыл, с которым бы мы хотели встретить читателя, — это стремление не только увести внимание от идеологических и политических тем, но и не обрушить его в пропасть политкорректности. Гордиться своей историей мы хотим не только при розово-поэтическом ее освещении, но и во всем объеме, во всех неприглядностях и благородстве устремлений, во всей грубости и героичности: гордиться не тем, что тогда все было красиво, честно и хорошо, а тем, что там было ВСЁ.

* * *

Пользуясь случаем, хочу выразить безмерную благодарность и признательность профессору Тартуского университета А. Селарту, видному историку и специалисту своего дела, который помогал мне советом, делом, материалами, комментариями и неизменно ценными замечаниями. Также выражаю глубокую признательность всем, кто содействовал мне в работе и уделял свое время моим заботам: Е. Л. Назаровой, Т. Тамла, Л. Д. Бондарь, А. А. Солодову, Н. В. Новоселову, А. А. Селину.

Глава I Восточная Прибалтика — первой половине ХIII века

Печать города Риги, 1226 г. (Sреkkе, 1957. Р. 127)

Печать Ордена меченосцев, 1226 г. (Gоеtze, 1854. Таf. I, № 2; Sреkkе, 1957. Р. 127)

§ 1. Русские княжества и Прибалтика в раннее Средневековье

Обособленное существование Восточной Прибалтики уже в раннее средневековье выглядело некоторой аномалией. Выгодное географическое положение на международных торговых путях, а также близость более развитых межэтнических объединений и нарождающихся государств должно было в достаточно короткие сроки привести народы этого региона к той или иной форме зависимости от соседей. Впрочем, такое заключение справедливо лишь отчасти. Многочисленные покорители прибалтийских земель неизменно сталкивались здесь как с ожесточенным сопротивлением местных жителей, так и многими другими трудностями, вынудившими растянуть историю завоевания на несколько столетий.

Вплоть до конца XII в. безальтернативными претендентами на контроль в этом регионе считались русские княжества^[20]. Прежде всего, Полоцкое и Новгородское, к которому можно пока присоединить и Псков. Они были заинтересованы в обеспечении беспрепятственного торгового сообщения по основным прибалтийским речным магистралям Даугаве (латв. Daugava, нем. Düna, рус. Западная Двина, эст. Вэйна, Väina)^[21] и Неве, а также вдоль побережья Северной Эстонии, острова Эзель (нем. Ösel, эст. Сааремаа, Saaremaa) и Курляндии (нем. Kurland, латв. Kurzeme). Поддерживать свою власть в других областях было не только более сложно, но менее выгодно. Количество местного населения никогда не составляло значительного числа (до 500 тысяч в XIII в.)^[22], его богатство в основном заключалось в скудных земельных угодьях, многочисленном лесном звере и развитом собирательстве^[23]. Природные условия (обилие лесов и болот) создавали дополнительные трудности как для покорения этих земель, так и для обеспечения регулярного сбора дани. Однако уже в X в. новгородцы совершали поборы с ижоры и води (финно-угорских, «чудских» племен), в землях которых вдоль реки Луги княгиня Ольга, согласно летописи под 947 г., начала ставить «погосты и дани»^[24]. Позднее русская экспансия только развивалась. В начале следующего века (ок. 1030 г.) Ярослав Мудрый (в крещении — Георгий, Юрий) поставил крепость, названную в его честь Юрьевым (нем. Дерпт, Dorpat, эст. Тарту, Tartu), в непосредственном центре расселения чуди (эстов) в современной Восточной Эстонии^[25]. А его сын Изяслав в 1060 г. расширил новгородское влияние на эстонское племя сосолов, вероятно, занимавших земли на юге Эстонии (область Сакала)^[26]. К концу XI в. новгородцы фактически контролировали большую часть Северо-Восточной Прибалтики и Карелии, собирали здесь дань и строили погосты.

Следует добавить, что этнический состав жителей средневекового Новгорода вовсе не был исключительно или даже по преимуществу славянским. Уже в летописной легенде о призвании Рюрика участниками событий обозначены сразу четыре племени: словены, кривичи, меря и чудь. Причем славянских из них только два (словены и кривичи), а другие финно-угорские. В целом они поименованы «новгородстии людие»:

«ти [варяги] насилье деяху Оловеномъ, Кривичемъ и Мерямъ и Чюд. И въсташа Словене и Кривици и Меря и Чюдь на Варягы, и изгнаша я за море; и начаша владети сами собе и городы ставити»^[27].

Позднее этот этнический конгломерат сформировал новую и вполне обособленную в рамках Русской земли общность — новгородцев, которые как в культурном, так и в языковом отношении решительно выделялись среди жителей других областей Руси. Это сообщество уже в самый ранний период стремилось расширить сферу своего влияния в северном и северо-западном направлении. Причем ближайшие к Новгороду области впоследствии не только вошли в состав этого государства как равноправные составные части, но порой выступали в качестве важнейшей внутриполитической силы Новгородской республики^[28].

Южнее новгородских владений, вдоль русла Даугавы, в то же время распространяло свою власть Полоцкое княжество, установившее данническую зависимость для племен ливов (либь) (побережье Рижского залива), латгалов (летьгола) (севернее среднего течения Даугавы), селов (селонов) (южнее среднего течения Даугавы) и земгалов (семигалов) (на запад от нижнего течения Даугавы). Западнее зоны расселения земгалов Полоцк, видимо, не имел возможности регулярно взимать дань. Эти области были заселены воинственными племенами куршей (корсь, куры), вплоть до начала немецкой экспансии остававшимися фактически независимыми от соседей.

Природные условия в Курляндии даже больше, чем в Эстонии, способствовали обособленному положению местных жителей. Побережье практически не имеет удобных естественных гаваней. Речная сеть не создает условий для организации волоков и сквозного водного сообщения через внутренние области. Русла основных рек региона Венты (с притоком Абава) и Лиелупе (Курляндская Аа) разделены лесистой и труднопроходимой Курземской возвышенностью. Покорение этих областей стало одной из самых кровавых страниц истории немецкой экспансии в Прибалтике.

Полоцкое княжество в XII в. (Насонов, 2002. С. 139)

Севернее Даугавы Видземская возвышенность отделяет ее от полноводной речки Гауя (Койва, Соіѵа, или Лифляндская Аа), в нижнем течении которой, как и на Даугаве, расселялись племена ливов (область Торейда Thoreyda, совр. лат. Турайда, Turaida)^[29]. На востоке ливы соседствовали с латгалами, занимавшими все области современной Северной Латвии.

В отличие от Курляндии, балтийское побережье Эстонии очень изрезано и представляет мореплавателям широкий выбор гаваней для укрытия, зимовки, погрузки-разгрузки и торговли. Уже в IX в. эти места активно посещали скандинавские торговцы и пираты. А начиная с XI в. и миссионеры. Однако они редко углублялись далеко от моря. Во внутренних областях Эстонии претензии на господство были монополизированы новгородцами. Основной магистралью здесь являлась река Эмайыги (нем. Эмбах, Embach), которая впадает в Чудское озеро, а в своих верховьях у оз. Выртсъярв (эст. Võrtsjärv, нем. Wirzjärv, Вирцярв) почти смыкается с притоками р. Пярну, уводящей к Балтийскому морю. Еще Генрих Латвийский уважительно называл Эмайыгу — Mater aquarum (Матерь вод)^[30]. Крупнейшие поселения внутренней Эстонии и, соответственно, важнейшие пункты контроля колонизаторов над местным населением расположились вдоль этой водной артерии: в среднем течении Эмайыги — Юрьев (Дерпт, Тарту), чуть южнее в верховьях одного из притоков — Оденпе (Отепя, Медвежья Голова)^[31], на озере Выртсъярв — Вильянди (Вилиенди, Вельяд, Феллин)^[32], а в устье Пярну — Пернов (Старый Пярну). Реку Пярну в древности не отделяли от Эмайыги: в Хронике Ливонии она и обозначается как Эмбах (Эмайыги). Уровень воды в реках тогда был выше, и они использовались как судоходные (еще в XVI в.), пересекая всю Центральную Эстонию с востока на запад^[33]. Новгородцы не встречали здесь иного противника, кроме местного населения, с которым часто вступали в соглашения на условии уплаты дани или иных услугах. Так, летопись сообщает, что уже вскоре после смерти могущественного князя Ярослава местные эстонские племена восстали (ок. 1061 г.), разрушили укрепления Юрьева и напали на Псков^[34]. После этого более чем на полвека контроль в регионе русскими князьями был частично утрачен^[35]. Только Мстислав Владимирович в начале XII в. восстановил его в полном объеме. Летопись сообщает о крупном походе новгородцев в 1116 г., когда был захвачен важнейший опорный пункт юга Эстонии Оденпе (Медвежья Голова)^[36]. Позднее также известны случаи возмущения местного населения. В частности, в 1177 г. эстонцы опять нападали на Псков. Однако в целом поддерживать свою политическую монополию в Восточной Прибалтике (Финляндия, Карелия, побережье Финского залива, Эстония и Северная Латвия) Новгороду удавалась на протяжении всего XII в. Ситуация обострилась только в начале XIII в., что было вызвано появлениям новых «игроков», претендующих на власть в регионе. В Финляндии и на побережье Финского залива это были шведы и датчане, а в Эстонии по преимуществу немцы, то есть рыцари-крестоносцы и вассалы рижского епископа, обосновавшегося на землях, когда-то подконтрольных Полоцку. Автор Старшей Ливонской Рифмованной хроники (Далее: ЛРХ)^[37], воспевшей достижения рыцарей-крестоносцев в Прибалтике, писал о событиях 1209 г:

«Он [магистр ордена меченосцев] поддержал бедную страну

Своим большим благочестием.

Русские сочли это вероломством,

Ибо земли селонов, ливов и леттов [Sehlen, Liveri, Letten lant]

Были в руках русских

До того, как пришли братья [рыцари-меченосцы]

И власть у них отобрали.

Он прогнал их [русских] назад в их страну.

С тех пор они не могли его победить»^[38].

Невооруженному взгляду была хорошо заметна та культурная и административная пассивность, которую проявляли русские в Прибалтике. Ни Новгород, ни Полоцк не шли далее утверждения даннической зависимости. Внутренняя жизнь, административное устройство, религиозные верования и быт местных жителей оставались вне сферы новгородских интересов, а тем более контроля. Даже постоянных военных баз или крупных укрепленных пунктов новгородцы здесь не имели вплоть до начала немецкой экспансии. Архаичный патронаж, осуществляемый русскими княжествами в Прибалтике, не производил впечатления прочного владения, то есть европейцу могло показаться, что племена управляются в этих землях сами, а новгородцы и полочане просто иногда совершает на них набеги, собирают дань и иных претензий не имеют. В общих чертах так и было. Однако на своем праве сбора дани, например, в Финляндии новгородцы уже в XII в. настаивали и демонстрировали это шведам. Так, И. П. Шаскольский считает, что известный поход карел в Уппланд в 1187 г., в ходе которого была сожжена шведская столица Сигтуна, был если не спровоцирован, то поддержан новгородцами^[39]. Последние неизменно подчеркивали свой статус властителей Восточной Прибалтики. В Скандинавских странах это, разумеется, учитывали.

Городище Асоте в Латвии. Реконструкция: ИБС, 1999. С. 32

Иначе обстояла ситуация в прибалтийских владениях Полоцка. Длительное время у русских здесь не существовало конкурентов даже на побережье. Рижский залив не имеет такого количества естественных гаваней, как Финский. Кроме того, он находился в стороне от главной морской магистрали, связывающей устье Невы с Европой и Скандинавией. Плавание по нему было сопряжено с угрозой грабежа, которым издавна промышляли племена куршей и жители острова Сааремаа. Большая часть пути, связывающего Балтику с Днепром (по Даугаве), проходила вблизи побережья, населенного племенами, находящимися на более низкой стадии развития как культурного, так и социального. Вероятно, этот маршрут считался менее безопасным и выгодным, чем проходящий через Волхов и озеро Ильмень. Интенсивность движения по нему, очевидно, была ниже. С другой стороны, более близкие межэтнические и межкультурные контакты именно в этом регионе привели к ускорению разложения родоплеменного строя у народностей, населявших берега Даугавы. Именно здесь возникли первые раннегосударственные образования племен балтийской группы.

Полоцк был заинтересован в обеспечении безопасности плавания по Даугаве, а также в упрощении системы взимания дани с местных народностей (ливы, латгалы, селы, земгалы), которые во второй половине XII в. все находились в зависимости от него^[40]. Естественно, что территориальные объединения местных племен неизменно поддерживались полоцкими князьями, оказывавшими всяческое содействие прибалтийской социальной верхушке. В данном случае культурные и политические контакты шли рука об руку. Неизбежно поэтому было то, что первые местные раннегосударственные образования оказались в вассальной зависимости от Полоцка и в зоне распространения русской, то есть восточнохристианской, культуры. Известны два таких центра, которые располагались в укрепленных поселениях Кукенойс (Kukenoys, латыш. Кокнесе, Koknesē, нем. Кокенгузен, Kokenhusen) и Герцике (Gercike, латыш. Ерсика, Jersika). Зафиксированные как по письменным источникам, так и по археологическому материалу, эти княжества различались и по этническому составу жителей, и по социально-экономическому развитию.

Крупнейшим было Герцике, столица которого располагалась в среднем течении Даугавы в 180 км ниже Полоцка^[41]. Замок занимал на правом берегу реки овальной формы площадку (70x100 м), возвышающуюся на 14 м от уровня воды. Севернее него находился обширный посад. Раскопки показали, что городище было основано примерно в X в. латгальскими племенами, составлявшими и позднее его преимущественное население^[42]. Герцике распространял свою власть почти на все латгальские земли (Аутине, Ерсика, Цесвайне), кроме самых северных Талавы (ΤαΙαυα) и Адзеле (Atzele), представлявших собой иные территориальные объединения, зависимые от Новгорода (и Пскова)^[43].

Этническая принадлежность княжеской династии Герцике остается предметом споров. Вполне возможно, что она имела родственные связи с полоцкими князьями, хотя о ее русских корнях уверенно говорить невозможно. Единственный известный местный князь носил славянское имя Всеволод (Vissewalde). По сообщению Генриха Латвийского (под 1209 г.) можно понять, что в замке Г ерцике находилась православная церковь^[44]. Он же свидетельствует, что как князь, так и его ближайшее окружение (дружинники) были исключительно православными^[45]. Многочисленные находки свидетельствую о давнем, начиная со второй половины XI в., знакомстве местного населения с греческим христианством^[46]. Однако очевидно, что к началу XIII в. глубоких корней в Латвии оно не пустило и оставляло большое поле для миссионерской деятельности^[47].

Реконструкция традиционного эстонского мысового городища (НЕ, 2002. Р. 23)

В целом, следует говорить, что, при наличии очень широкого и интенсивного русского культурного влияния в Герцике, мы не располагаем археологическими данными, указывающими на присутствие в городе постоянного славянского населения. Иначе обстояло дело в Кукенойсе, где совершенно ясно прослеживается массовое присутствие русских жителей. Археологами вскрыта даже жилая постройка с завалинкой у внешней стороны стены — характерная для Руси особенность, но нигде более не встреченная на территории Латвии. Обнаружены также остатки каменной постройки XII в., «гипотетически отождествляемой с православным сакральным строением», и рядом фрагмент колокола^[48].

Кукенойс располагался также на правом берегу Даугавы, но значительно ниже по течению, примерно в 100 км от устья. Городище занимало мыс при впадении небольшой речки Персе (ранее — Кокна)^[49]. Его положение обуславливалось наличием удобной переправы через Даугаву, обеспечивающей сухопутное сообщение между областями расселения латгалов и селов. Три этнические группы (латгалы, селы, русские) и образовали основную составляющею населения Кукенойса. Археологические раскопки А. Я. Стубавса в 1961–1966 гг. обнаружили, что уже в X в. здесь существовало укрепленное поселение с плотной внутренней застройкой^[50]. О значительном росте поселения в исторический период говорить не приходится. Княжение в Кукенойсе всегда оставалось небольшим, включающим лишь ближайшую округу^[51]. В политическом отношении оно, вероятно, примыкало к Герцике и составляло особый замковый округ. Речь идет о поселении, преимущественной функцией которого было обеспечения безопасности торговых путей, пересекающихся в этом месте. Не удивительно поэтому, что в числе жителей присутствовали и русские, представленные здесь, в отличие от Герцике, в основном княжескими дружинниками. Об этом свидетельствуют не только археологические материалы, но записи очевидцев, таких как Генрих Латвийский, называвший Кукенойс (Kukenoys) «русским замком» (сastro Ruthenico), а Герцике (Gercike) преимущественно «городом» (civitatem)^[52].

Единственный известный по письменным источникам князь Кукенойса носил славянское имя Вячко (Vetseke, Вячеслав) и правил здесь в начале XIII в.^[53] Впервые его упоминает Генрих Латвийский под 1205 г.^[54] Существуют предположения, основанные на уникальных сведениях В. Н. Татищева, согласно которым Вячко возводит свою родословную к полоцким Рюриковичам^[55]. Однако ход событий демонстрирует нам его только в качестве военачальника и вассала князя Владимира Полоцкого, после смерти которого мы обнаруживаем Вячко на службе в других землях. В 1208 г. Кукенойс был захвачен немцами, и Вячко вынужден был уступить часть замка вражескому гарнизону. Но в том же году, не выдержав притеснений, вырезал всех немцев, сжег город и с остатками дружины отступил на Русь. Возможно, он участвовал в приготовлении большого наступления на немецкие владения в Прибалтике, которое планировал в 1216 г. князь Владимир Полоцкий. Однако в том же году полоцкий князь внезапно умер, и поход не состоялся. Позднее Вячко возглавил оборону Юрьева (Тарту) и был убит немецкими рыцарями при его штурме в 1224 г. Можно сделать предположение, что после 1216 г. Вячко уже не считал себя подданным Полоцка, но выступал в качестве самостоятельного военачальника, причем развивал свою деятельность в новгородской зоне Прибалтики (в Эстонии).

Нет никакого сомнения, что Полоцк принимал активное участие в создании и усилении первых прибалтийских территориальных объединений. Скорее всего, укрепления на месте старых латгальских поселков Герцике и Кукенойс возникли в середине XII в. также при содействии русских властей^[56]. Однако само полоцкое княжество переживало во второй половине XII — начале XIII в. кризис, вызванный как внутрикняжескими усобицами, так и внешним давлением усиливающейся Литвы. Полоцкие князья не располагали значительными материальными средствами для расширения своей власти в регионе. Их интересы ограничивались регулярным сбором дани и предоставлением военной помощи в случае необходимости. Русские властители часто демонстрировали плохое знание международной ситуации, допускали крупные внешнеполитические ошибки и проявляли дипломатическую близорукость. Объяснения тому были, но их объем остается явно недостаточным для оправдания многочисленных примеров пассивности полоцких князей, приведших в короткие сроки в начале XIII в. к утрате своей зоны влияния в Прибалтике, а затем и к потере большей части своих исконных земель.

Печать рижского епископа Николая, 1237 г. (Goetze, 1854. Taf. II, № 8; Spekke, 1957. P. 127)

§ 2. Полоцк и его власть в Прибалике в ХII — первой четверти XIII в

В рассматриваемое нами время процесс обособления русских княжеств имел уже более чем двухвековую историю. Полоцк первым приобрел собственную династию из рода Рюриковичей. В начале XI в. Владимир Святой передал эту землю своему сыну Изяславу, за потомками которого утвердилось здесь наследственное владение. Уже в начале XII в. ливы, курши, земгалы и латгалы считались данниками Полоцка^[57]. Однако контроль над племенами Латгалии и Подвинья русские князья на рубеже ХII–XIII вв. практически мирным путем уступили Ливонскому ордену и Рижскому епископу^[58]. К XIII в. княжество пришло сильно раздробленным и лишенным политического веса. Давление Литвы периодически ставило Полоцкое княжество на грань выживания. К этому добавлялась острая междоусобная борьба между родственными линиями (Витебской и Минской) полоцкого княжеского дома. Примерно до начала 1180-х гг. в Полоцке правил Всеслав Василькович, представитель Витебской династии. Но затем на княжеском столе утвердился князь Владимир, который, скорее всего, был сыном минского князя Володаря Глебовича^[59].

В связи с тем, что полоцкое летописание не сохранилось, сведения о деятельности Владимира Полоцкого мы черпаем в основном из «Хроники Ливонии» Генриха Латвийского^[60]. Причем здесь они плотнопереплетаются с этапами немецкой колонизации Прибалтики, ставшей для историков основным событием полоцкой истории рубежа ХII–XIII вв., краеугольным ее камнем, заслонившим все иные факты внутренней жизни. Впервые Владимир упоминается в хронике уже на первой странице при сообщении о прибытии в Ливонию первого немецкого христианского проповедника Мейнарда примерно весной 1184 г.:

Страница из рукописи Хроники Ливонии Генриха Латвийского: Кодекс Бергмана, XIV в. (Spekke, 1957. P. 131)

«Так вот, получив позволение и, кроме того, дары от короля полоцкого Владимира (Woldemaro de Ploceke), которому ливы, еще остававшиеся язычниками, платили дань, упомянутый священник (Мейнард) смело приступил к Божьему делу, начав проповедовать ливам и построив церковь в деревне Икескола (Ykeskola)»^[61].

Характерно, что прибытие Мейнарда фактически совпадает по времени с утверждением в Полоцке самого Владимира. Предоставление Мейнарду права свободно проповедовать в устье Даугавы стало одним из первых внутриполитических мероприятий князя. И хотя мы не располагаем какими-либо дополнительными аргументами, сам собой напрашивается вывод, что это не могло быть спонтанное и легкомысленное решение. Скорее всего, привлекая и содействуя Мейнарду (рядовому (?) миссионеру были выданы даже некие «дары»), Владимир рассчитывал на укрепление собственной власти в регионе, на создание нового, зависимого лично от него территориального объединения, которое, в случае необходимости, можно было противопоставить своим противникам, пусть даже среди них окажутся полоцкий епископ и киевский митрополит. Нет никакого сомнения в том, что Владимир отдавал себе отчет в своих действиях, когда привлекал для проповеди в подвластных землях латинского священника, противопоставляя его восточной Церкви, с представителями которой, возможно, имел некоторые трения^[62]. Следует также признать, что Мейнард на протяжении всей своей жизни никогда не вступал в какие-либо конфликты со своим светским сюзереном, полоцким князем.

В исследования, представляющих советскую историческую школу, часто делаются намеки на то, что вся миссия Мейнарда в Прибалтике является заранее спланированным мероприятием, подготовленным «в канцелярии Бременского епископа» и, скорее всего, согласованным с Римом. Целью его было «крещение и подчинение земель по течению Западной Двины», а также дальнейшее расширение влияния латинской Церкви на Восток^[63]. Этой концепции противостоит западноевропейская (прежде всего, немецкая) традиция, чьим истоком служат средневековые хроники (Генриха Латвийского, Арнольда Любекского), в которых Мейнард изображается в качестве одинокого святого-проповедника, пустившегося на старости лет в богоугодную авантюру, достойную восхищения и поклонения. Согласно этой линии рассуждений, Мейнард неоднократно посещал берега Даугавы вместе с немецкими купцами, при которых исполнял функции священника и/или делопроизводителя. В ходе этих визитов он осознал необходимость христианской проповеди в этих краях, погрязших в язычестве, с которым позорно сосуществовал полоцкий князь-схизматик^[64].

Сложно представить себе благочестивого Мейнарда коварным злоумышленником. Скорее всего, сам ход событий подталкивал его самого (в меньшей степени) и его последователей (по преимуществу) к обособлению от слабой и бесполезной русской власти, не способной достаточно весомо продемонстрировать свои полномочия и покупающейся на пустые рассуждения немецких «христиани-заторов».

Право Полоцка на земли в устье Даугавы не вызывали ни у кого сомнений: «русские, местные жители, немцы и, наконец, религиозно-политический центр тогдашнего западноевропейского мира (Рим) смотрели на эту землю как на часть «Руссии» (Teil von «Rußland»)», — писал немецкий исследователь М. фон Таубе^[65]. Папа Римский Климент III, утверждая в 1 октября 1188 г. организованное в 1186 г. архиепископом Бременским епархию Икскюль (Ikscolanensem Episcopatum), считал ее расположенной «в Руссии» (in Ruthenia)»^[66]. Папа Гонорий III в послании от 16 ноября 1224 г. обращался к ливонским епископам и их помощникам как к находящимся в Руссии — «fideles per Russiam constituti»^[67]. Даже папа Урбан IV (послание от 20 августа 1264 г.) считал Восточную Латгалию (Ostlettgallen) находящейся под властью Руси (in regno Rusciae)^[68]. Как справедливо отмечал С. А. Аннинский, «князья Полоцка были не только de facto давними властителями ливов, но и юридически признавались в этом качестве даже противниками и соперниками (немцами)»^[69].

С другой стороны, подобных прав в условиях бурного социального и экономического развития европейских государств в XII–XIII в. было уже не достаточно. Признавая, формально, власть своего сюзерена (например, императора), вассал (например, некий саксонский барон) мог фактически находиться с ним состоянии войны. И в этом для людей средневековья не было существенного противоречия. Само по себе вассальное право было только символом, для овеществления которого требовалось приложить усилия, доказать силой свои полномочия. В отношении Ливонии Полоцк располагал правом, но фактически не имел реальных средств его осуществить. Право на власть — не есть еще собственно власть, которую необходимо, заполучив, регулярно поддерживать и подкреплять^[70].

До появление Мейнарда те вызовы, на которые было призвано отвечать в Ливонии русское правительство (т. е. полоцкий князь), представляли устоявшуюся и закостенелую структуру, набор функций: сбор дани, борьба с грабежами, регулирование и вмешательство во внутренние усобицы племен и т. п. Немецкий проповедник поставил ребром вопрос, на котором ранее никто столь решительно не акцентировал внимания: вопрос о христианизации. Местные жители с православием были знакомы давно, но, как известно, Восточная церковь является противником революционных методов массового обращения в новую веру: «Дойти следует!» Рим же всегда настаивал на ускорении христианизации, указывая на выгодность и полезность крещения в его прямой связи с обретением новых материальных благ. Эффективность подобного прагматизма была исключительной. Кроме того, впоследствии он сочетался с угрозами вооруженного давления и административного преследования. В любом случае ясно, что еще при Мейнарде, когда военная поддержка христианской проповеди была незначительной, количество новообращенных христиан в Ливонии возросло в несколько раз по сравнению со всем предшествующим периодом, когда монополией располагала Православная Церковь.

Плавание св. Олафа — встреча с дикарями. Фреска церкви в Никирко (Nykyrko), Финляндия. (Finlands kyrkor. I. Helsingfors, 1912. S. 31; Johansen, 1951. S. 139)

Мейнард был каноником августинского монастыря, основанного в 1134 г. в Зегеберге (Зигеберг (Segeberch, Sigeberch), совр. Бад Зегебург, Bad Segeburg) в Гольштейне^[71]. В тех краях только в 20-е гг. XII в. завершилась христианизация западнославянских племен. Существует предположение, что Мейнард мог еще застать в живых одного из известных проповедников христианства среди славян и основателя зегебергского монастыря монаха Вицелина (умер в 1154 г.), пример которого должен был произвести на будущего крестителя Ливонии большое впечатление^[72]. Естественно предположить у выходца из обители со славным миссионерским прошлым стремление зарекомендовать себя на поприще проповеди в языческой среде. Вполне возможно, что Мейнард долго выбирал то место, куда следует отправиться для осуществления своего плана. Ведь, судя по известиям Генриха Латвийского, он чуть ли не сразу приступил к строительству церкви и созданию прихода. Одного соизволения полоцкого князя при таком размахе деятельности было не достаточно. По крайней мере, требовалось согласие местных старейшин, а также начальные знания языка ливов, что, конечно, трудно предположить у случайного заезжего священника. Скорее всего, миссия в Ливонию требовала серьезной подготовки, к которой привлекался и покровитель зегебергского монастыря, Бременский архиепископ. Однако воздействие этого иерарха не следует преувеличивать. Несомненно, он был заинтересован в подобных мероприятиях, но в представлении современников (да и потомков) они слишком напоминали авантюру: отправиться за тысячи километров на языческую территорию, на которую, к тому же, распространяются права соседнего патриархата, — никаких шансов на удачу! Ведь еще не завершилась христианизация Поморья, а в Пруссии она еще и не началась. Периодически требовалось засылать безумных проповедников в отдаленные края, дабы вслед идущим было легче, а также для демонстрации широты проповеднической деятельности. Вероятнее всего, никакой ставки на миссию Мейнарда Бременский архиепископ не делал. Расчет был исключительно на случайный успех, который действительно удалось ухватить талантливому августинцу.

Зегеберг располагался невдалеке от Любека (примерно в 30 км), причем монастырь Вицелина изначально был поручен императором Лотарем на попечение любекской церкви^[73]. Надо полагать, местные августинцы имели тесные контакты с балтийскими купцами. Эта близость должна была стать основой их совместных мероприятий. Дело в том, что только в середине августа 1181 г. Любек, главный оплот Генриха Льва, герцога Саксонии и Баварии, после длительной осады и блокады датским флотом сдался на милость императора Фридриха Барбароссы. Фактически этим завершилось многолетнее противостояние блистательного Вельфа, основавшего в 1158 г. Любек (так называемое «второе основание»), и венценосного Штауфена, будущего крестоносца. К лету 1181 г., предвосхищая поражение своего сюзерена, на сторону императора перешел гольштинский граф Адольф Шауэнбург (Adolf Schauenburg), которому, в частности, принадлежал и замок Зегеберг. Генрих Лев, дабы укрепить свой тыл, попытался немедленно конфисковать владения графа. Однако первый приступ Зегеберга результатов не дал и вынудил перейти к планомерной осаде, на которую фактически уже не хватало времени. И ноября 1181 г. все эти перипетии завершились осуждением Генриха Льва на рейхстаге в Эрфурте, после чего он был лишен почти всех своих владений и отправлен в трехлетнее изгнание.

Следует признать, что подобный поворот событий весьма благотворно сказался на социально-экономическом положении Любека, который, прежде чем открыть ворота имперским войскам, выговорил себе более чем выгодные привилегии. Именно после этой капитуляции Любек получил статус имперского города, находящегося под непосредственным покровительством императора^[74]. Тот же Бремен в результате разгрома Генриха Льва лишь вернул себе то, что было отобрано своевольным графом.

В целом можно сказать, что подъем Любека и вообще балтийской торговли начался с открытием навигации в 1182 г. Соответственно, прибытие Мейнарда в Ливонию состоялось фактически на второй год после этих событий. Несмотря на то что монастырь Мейнарда входил в Бременский диоцез, скорее всего, он воспользовался именно кораблями купцов из соседнего Любека^[75]. Зегеберг и его окрестности после осады безжалостного Генриха Льва, надо полагать, были сильно разорены, что бывало в этих местах и прежде^[76]. Братья-августинцы бедствовали и могли с охотой вызываться на благочестивые авантюры в далеких землях. Одним из таких скитальцев был и Мейнард, несомненно, заручившийся благословением архиепископа, но прежде всего полагавшийся на материальную поддержку любекского купечества.

В 1184 г. немецкие торговцы использовали свои связи для обеспечения благосклонного приема августинского миссионера при дворе полоцкого князя. Мейнард долго в Полоцке не задержался. Лишь только заручился согласием гражданского сюзерена Ливонии и сразу отправился в густонаселенные низовья Даугавы, где приступил к формированию прихода. Своей базой он избрал древнее ливское поселение Икескола (лат. Ykeskola, латыш. Икшкиле (Ikšķile), нем. Икскюль (Iksküll, Uexküll)), располагавшееся на правом берегу Даугавы в 25 км выше будущей Риги. Фактически этот населенный пункт замыкал собой череду ливских деревень, тянувшуюся вдоль русла Даугавы от устья. Особенно насыщенным поселениями был район вокруг островов Доле и Мартыньсала, расположенных посредине реки. В этой области шел интенсивный процесс градообразования, особенно усилившийся во второй половине XII в. Самыми значительными центрами жизни были городище Даугмале, обширное поселение Лаукскола на противоположном берегу, группа поселений на крайней оконечности острова Доле (Саласпилс, Мартыньсала, Рауши, Вампениеши) и поселение на месте будущей Риги^[77]. Активизация судоходства, а также рост тоннажа вели к увеличению трудностей в продвижении вверх по Даугаве торговых судов. Барьерную роль выполняли небольшие пороги, расположенные в районе острова Доле^[78]. Это обеспечило и интенсификацию социально-экономического развития региона.

Расположение археологических памятников в низовье Даугавы (Цауне, 1992. С. 24): 1 — городище с посадом; 2 — городище; 3 — поселение; 4 — грунтовый могильник; 5 — курганный могильник; 6 — случайные находки на территории Риги; 7 — граница песчаной приморской низменности; 8 — пороги на Даугаве; 9 — болота; 10 — главные центры жизни X–XII вв.

Примечательно, что Мейнард избрал наиболее близкое к русским владениям поселение. Именно здесь он построил первую деревянную церковь^[79], а в следующем году приступил к возведению замка с помощью готландских каменщиков^[80]. Официальной причиной строительства каменных стен стали участившиеся набеги литовцев. Одно из таких вторжений состоялось уже следующей после прибытия Мейнарда зимой. Миссионер вместе с местными жителями вынужден был укрыться в лесах, после чего «начал обвинять ливов в глупости за то, что у них нет никаких укреплений»^[81]. В обмен на содействие в усилении обороноспособности селянам предлагалось принять христианство. На эти условия старейшины выразили свое согласие, после чего летом 1185 г. началось строительство двух замков: в Икесколе, месте начала проповеди, и на Мартыньсала (Гольм, Holm)^[82], административном центре района^[83].

Казалось бы, внезапная и безболезненная удача: ливы обещают креститься, а некоторые, вероятно, уже сделали это. Мейнард пишет победную реляцию в Бремен, а оттуда торжественное послание отправляется в Рим. В 1186 г. следует посвящение миссионера в епископы Икескольские, подтвержденное папской буллой от 1 октября 1188 г.^[84] Период, пока строились замки (около 7 лет), был наиболее благоприятным для христианизации, распространившейся тогда почти на все ливские области, включая Торейду^[85]. Причем считалось, что проповедь ведется на землях, подвластных полоцкому князю и с его согласия. Естественно предположить, что судьба новопостроенных замков также обсуждалась при полоцком дворе. Из того, что русские никак не воспротивились возведению этих фортификационных сооружений, можно заключить, что Мейнард не собирался противопоставлять их сюзерену этих земель, Полоцку. Возможно, существовало некое соглашение, по которому русские интересы учитывались в полном объеме: вплоть до создания русских гарнизонов. Тем более примечательны действия ливов после завершения строительства:

«Когда был закончен второй замок, нечестивые люди, забыв клятву, нарушили договор, и не нашлось ни одного, кто принял бы христианство», — пишет Генрих Латвийский^[86].

Более того, даже уже крещенные стали возвращаться в язычество^[87]. Единомоментный крах всех иллюзий сразил Мейнарда:

«неудивительно, что проповедник смутился духом, особенно когда мало-помалу имущество его было расхищено, людей его избили, а самого его ливы решили изгнать из своих владений»^[88].

В это время, а речь, судя по всему, идет о весне 1195 г.^[89], в устье Даугавы задержалось несколько немецких торговых кораблей. Они собирались «к Пасхе» отправиться на Готланд. Мейнард решил воспользоваться ситуацией и пригрозить ливским вождям. В сопровождении всех имеющихся в его распоряжении священников и других августинцев он направился к кораблям с намерением отплыть на родину, бросив приход и проповедь. Надо полагать, он не имел реальных планов покидать Ливонию. Здесь гибло дело всей его жизни, а при таких обстоятельствах естественно идти на многочисленные ухищрения. Был пущен слух, что Мейнард собирается вернуться в Германию для сбора войска, которое под знаком креста прибудет к ливам и принудит их исполнить свое обещание. Старейшины бросились к возмущенному миссионеру с молением не покидать их и обещанием все исполнить, лишь бы он не вызывал крестоносцев:

«Бесхитростный, он поверил всем словам и… вернулся с ливами 90 назад»^[90].

Даже если Мейнард желал вооруженного вмешательства в ливонские дела, он не имел к тому практически никаких шансов. Для всех желающих принять на себя крест наиболее привлекательным было участие в военных операциях в Святой Палестине, где только что завершился неудачный, но блистательный III Крестовый поход (1189–1192), не шедший ни в какое сравнение с предполагаемыми потасовками в лесах и болотах Прибалтики. В период правления Генриха VI (1190–1197) (!) обладателя четырех корон (германской, итальянской, сицилийской и императорской), было совершенно невозможно привлечь в подвластные ему земли воинов для охраны горстки христиан в устье Даугавы. Планы императора распространялись исключительно в южном направлении. Он воевал в Италии и Сицилии, вмешивался в дела Испании и в борьбу мусульманских эмиров Туниса, а умер в Мессене при подготовке нового крестового похода, который планировал уже с 1195 г.^[91] Отвлекать рыцарей на каких-то ливов было для него совершенно недопустимо. Кроме того, отношения Г енриха и папы Целестина III (1191–1198) всегда оставались натянутыми. Император даже запрещал общаться с папой немецким епископам, а от отлучения его спасали лишь страхи и слабость понтифика.

Если бы Мейнард действительно желал реализовать «крестоносную угрозу», то время для этого было выбрано предельно неудачно. Скорее всего, он отправил с купцами в Германию некое послание с призывом о помощи, но отнюдь не военной. Миссионер считал мирное урегулирование наиболее приемлемым.

Если верить Генриху Латвийскому, то местные жители желали только скорейшего отплытия купцов и устранение для Мейнарда возможности поддерживать связь с соплеменниками. Как только немецкие корабли покинули устье Даугавы, ливы вновь отказались креститься и, более того, подвергли проповедника домашнему аресту. Церковь в Икесколе, судя по всему, была сожжена, а клирики разогнаны. Мейнард вновь, и теперь окончательно, решает искать более существенную поддержку у соотечественников. Ближайшие немцы, как ему сообщили, зимовали тогда в Эстонии, куда он и пытался проехать, но был задержан в Торейде и вернулся^[92].

Вместо себя Мейнард направил в Рим цистерцианского монаха Теодориха из Торейды, (Theodericus de Thoreyda), который уже с конца 1180-х гг. проповедовал в областях Южной Эстонии и его с большей легкостью могли пропустить за пределы своей земли ливы. В дополнение ко всему Теодорих прибег к хитрости: он облачился в парадную одежду и проехал селение верхом медленно, «держа книгу и святую воду, как будто для посещения больного»^[93]. Его пропустили, и он, найдя попутный корабль, добрался до Германии, а затем и до Италии.

Судя по всему, Мейнард не дожил до получения известий от Теодориха. Он умер в 1196 г. в Икесколе^[94]. Цистерцианец же прибыл в Рим и добился свидания с папой, которому поведал о злоключениях маленькой христианской общины Ливонии, о гонениях со стороны языческого окружения и о страхах за ее судьбу. Понтифик немедленно призвал к крестовому походу против отступников:

«Поэтому [папа Римский Целестин III] даровал полное отпущение грехов всем тем, кто, приняв крест, пойдет, чтобы восстановить первую церковь»^[95].

У нас нет оснований предполагать, что воинственный монах в своих беседах с папой руководствовался исключительно рекомендациями своего епископа. Последний не раз демонстрировал свою доверчивость и миролюбие, а угрозы вооруженного давления более использовал в качестве формулярной меры^[96]. Да и сам папа, как было показано выше, не имел реальных средств воздействия на ситуацию. Его призыв оставался фиктивным до тех пор, пока северогерманские бароны сами не осознали привлекательности подобного предприятия.

Избранный на смену Мейнарду епископ Бертольд сначала, как сообщает Генрих Латвийский, также «отправился в Ливонию без войска попытать счастья»^[97]. Мысль о том, что крещение может произойти без вооруженной поддержки автору, писавшему в конце 1220-х гг., уже казалась забавной. Однако речь, видимо, идет о событиях 1197 г., когда, как было отмечено выше, реальную военную силу найти было не возможно. Бертольд не нашел общего языка с местными жителями. Они решили, что он прибыл не для проповеди, а в поисках материальных благ, что, скорее всего, было не далеко от истины:

«Сначала [ливы] ласково его приняли, но потом во время освящения Гольмского кладбища наперебой старались: одни — сжечь его в церкви, другие — убить, третьи — утопить. Причиной [Бертольда] прибытия они считали бедность»^[98].

Бертольд, видимо, составлял столь разительный контраст с Мейнардом, что это заметил даже неискушенный взгляд ливского селянина, о чем вынужден был записать славословец ливонской церкви. Вернувшись на родину, новый епископ немедленно отправил слезливое послание в Рим, откуда получил подтверждение тех привилегий, которые были предоставлены ранее Мейнарду в лице брата Теодориха: право проповеди крестового похода в отпущение грехов. Бертольд активно взялся за дело и к весне 1198 г. сумел сколотить небольшой отряд, с которым и отбыл в Ливонию. Здесь он высадился в устье Даугавы, откуда послал в Гольм свои требования. Ливы отказались, и 24 июля 1198 г. на месте будущего города Риги (у «Рижской горы») состоялась битва, в ходе которой Бертольд погиб «растерзан на куски»^[99]. Немцы настолько обозлились на местных жителей за смерть епископа, что, разгромив их в сражении, прошлись по округе, громя и сжигая все на своем пути. Ливские старейшины были перепуганы тевтонской кровожадностью и предпочли заключить перемирие, положившись на которое, немцы предпочли поскорее уплыть. Оставшиеся несколько клириков и один купеческий корабль подверглись решительным притеснениям, хотя и сумели сохранить жизнь вплоть до весны 1199 г. После Пасхи этого года всех священнослужителей ливы заставили вернуться в Германию, угрожая в случае неисполнения смертью. Остались только купцы, которые с помощью подарков выговорили себе свободу^[100].

Примечательно, что вплоть до этого времени мы не располагаем никакими указаниями на вмешательство в происходящее полоцкого князя^[101]. Генрих Латвийский нигде не отмечает возможное неудовольствие сюзерена этих земель. Вероятно, его и не было. Трения между ливами и немцами князь Владимир мог воспринимать как малозначимый конфликт, который никак не мог отразиться на его власти. Судя по всему, ливская дань все это время регулярно взималась в пользу Полоцка. Христианизация этому не мешала, более того, в случае своего расширения могла и поспособствовать. В качестве иллюстрации можно представить себе довольную ухмылку на лице русских священнослужителей, которые наблюдали за более чем 15-летними усилиями латинских миссионеров как-либо закрепиться в Ливонии. Здесь ведь еще в 1195 г., если следовать тексту Генриха Латвийского, не было даже мало-мальски значительной немецкой общины или какого-нибудь купеческого немецкого поселения. Мейнард в эти годы живет почти в осаде, и только хитростью удается вывести из селения гонца, Теодориха. Даже те торговцы, которые оставались зимовать в устье Даугавы, а таковых зимой 1198/99 г. был один корабль, никогда не задерживались тут на более длительное время. Успехи миссии Мейнарда были посредственными. Военный нажим, который попытался произвести Бертольд, также провалился. Положение фактически вернулось к исходному. Однако теперь у немецких христианизаторов и колонизаторов был опыт, на основании которого можно было делать прогнозы о дальнейших планах. И ставший весной 1199 г. новым икескольским епископом бременский каноник Альберт прогноз сделал крестовый поход^[102].

Мы отмечали, что призывы к вооруженному давлению на ливонских язычников звучали уже в 1195 и 1196 гг. Инициированы они были сначала Теодорихом из Торейды, посланным еще Мейнардом, а затем ими воспользовался Бертольд. Неудача последнего, без сомнения (и это было заметно современникам), была связана и с его личной халатностью, и с излишней однозначностью его требований. Все это учел Альберт фон Бекесховеден (Albert von Bekeshovede, 1165–1229)^[103]. Он не стал торопить события и предпочел подготовиться основательно. Весь 1199 г. был затрачен на проповедь крестового похода в германских землях и Скандинавии. Сначала он поехал на Готланд и в Данию, где встречался как с тогдашним датским королем Кнудом VI (1182–1202), так и с будущим королем, а пока шлезвигским герцогом Вальдемаром^[104]. Кроме того, Альберт посетил главу датской церкви Лундского архиепископа Авессалома (1182–1201), поддержка которого была не лишней в начальный период миссии^[105]. Важно было также содействие немецкого купечества с Готланда, который в то время являлся лидером в торговле с русскими землями и наиболее осведомленным о положении на Востоке центром. Готские торговцы неоднократно помогали Мейнарду и вообще являлись сторонником расширения немецкого присутствия в Прибалтике. Их корабли и мастера позднее неоднократно использовались Альбертом.

После Готланда начинающий икескольский епископ вернулся в Германию, где участвовал в торжественном возведении на императорский престол Священной Римской империи германского короля Филиппа Швабского, состоявшемся под Рождество 1199 г. в Магдебурге. От всех упомянутых влиятельных особ Альберт получил заверения во всесторонней поддержке и дары. На заседании королевского совета был специально поднят вопрос о привилегиях тех, кто отправится в крестовый поход в Прибалтику. Папскими буллами он приравнивался к походу на отвоевание Иерусалима, а следовательно, всем участникам обеспечивалось полное отпущение грехов и их имущество на время похода «принималось под покровительство апостольского престола»^[106]. Подтверждение этого Альберт получил как от папы Иннокентия III (булла от 5 октября 1199 г.), так и лично от нового императора^[107].

Лишь на второй год своего святительства, в 1200 г., новый икескольский епископ отправился в Ливонию. На 23 кораблях он вошел в Даугаву и был атакован ливами в районе острова Доле. Отбив нападение язычников, Альберт отступил, после чего, оставив основные силы в районе устья, сам лично с небольшим отрядом осуществил прорыв к Икесколе. Здесь он застал некоторых, еще живших там христиан, через которых договорился с представителями местной знати о перемирии. Альберт надеялся осуществить торжественную церемонию вступления в должность. Причем ее местом должна была стать ливонская столица, Гольм. Для доставки необходимых предметов культа на корабли крестоносцев были направлены гонцы. Возникла небольшая пауза, во время которой ливы по какой-то причине изменили свои прежние мирные намерения и решили воспрепятствовать намечавшейся церемонии. Когда вверх по Даугаве уже двигались два корабля с «епископским креслом, облачением и другим необходимым», ливы внезапно напали на них и заставили повернуть обратно. Самого Альберта, осажденного в Гольме, спасло внезапное появление фризского корабля, который начал грабить ближайшие селения. Вероятно, фризы спускались вниз по Даугаве, отчего их вмешательство произвело особенный эффект: в устье стоит целая эскадра, а из Полоцка тоже движутся корабли. Ливы предпочли просить мира, по условиям которого немцам разрешалось устроить в устье реки свою факторию. Место для последней было предложено ливами на песчаной приморской низменности в урочище Рига, где располагался небольшой рыбачий поселок. Эта местность не представляла сельскохозяйственного интереса и потому считалась местными жителями лишенной особой ценности^[108].

Кроме права на основание нового поселения Альберт выговорил у ливских старейшин и гарантийные обязательства соблюдения мира, то есть получил заложников, которых немедленно переправил в Германию. Одновременно в Рим вновь был направлен брат Теодорих из Торейды, который доложил понтифику о событиях в Ливонии и выговорил специальную грамоту, в которой одобрялось строительство новой постоянной базы для крестоносцев и осуждалась торговля немецких купцов в иных местах нижнего течения Даугавы, кроме Риги^[109]. Альберт всячески демонстрировал то, что за ливонской миссией постоянно и пристально следит лично папа. Следует признать, что при Иннокентии III, очень деятельном и дальновидном политике, это было не трудно.

Зиму 1200/01 г. Альберт провел в Германии, где неустанно проповедовал крестовый поход в Ливонию и закупал все необходимое для основания нового города. Следовало всесторонне подготовить столь амбициозное предприятие. Надо полагать, ливы, когда предоставляли немцам место для фактории, ничуть не рассчитывали, что там уже вскоре появится не только укрепленный замок, но и вполне дееспособный гарнизон, который приступит к планомерным наступательным операциям. Предполагалось, вероятно, что немцы будут здесь торговать и вести мирную проповедь христианских идеалов, подкрепляя их собственным примером. Ведь они не хотят погибнуть, как Бертольд, а следовательно, будут поступать по примеру Мейнарда. Скорее всего, Альберт всячески стремился укрепить этот миф. Ему требовалось время для того, чтобы обосноваться в новой епархии, а уж затем можно было разворачивать наступление.

Альберт действовал предельно аккуратно. Прибыв в Прибалтику в 1201 г., он все лето провел в организации и строительстве рижского замка. О каких-либо стычках с местным населением в этом сезоне мы ничего не знаем. Генрих Латвийский извещает только о небольшом конфликте с литовцами, которые воевали с земгалами и ограбили нескольких христиан. В остальном сохранялось спокойствие. Узнав о приезде немцев и их намерении обосноваться в устье Даугавы, курши пришли для заключения мира, который и был скреплен сторонами: с одной стороны, крестоцелованием католического епископа, а с другой, «по языческому обычаю, пролитием крови»^[110].

Весной Альберт вновь отправился в Германию. Он еще дюжину раз посещал родину, а затем снова и снова привозил оттуда новых крестоносцев. Пилигримы обычно принимали обет по борьбе с язычниками в Прибалтике на год, после чего возвращались домой. У епископа были постоянные затруднения с набором волонтеров. Ведь готовился новый поход в Палестину, считавшийся куда более благостным предприятием. Однако именно в 1202 г. состоялись очень важные события, связанные с дальнейшей судьбой немецких миссионеров в Ливонии.

Во-первых, Альберт официально перенес свою резиденцию из Икесколы в Ригу, на что, вероятно, получил разрешение от папы. Теперь он именовался епископом Рижским, а не Икескольским. Во-вторых, в этом году, по сообщению Генриха Латвийского, брат Теодорих, «предвидя вероломство ливов и боясь, что иначе нельзя будет противостоять массе язычников, чтобы увеличить число верующих и сохранить церковь среди неверных, учредил братство рыцарей Христовых (fratres milicie Christi), которому господин папа Иннокентий дал устав храмовников и знак для ношения на одежде — меч и крест и велел им подчиняться своему епископу»^[111]. Считается, что Орден меченосцев (нем. Schwertbrüderorden^[112], эст. Mõõgavendade ordu) был учрежден во время отсутствия епископа Альберта в Ливонии, когда Теодорих его замещал. Необходимость в создании подобной организации была связана с попытками удержать пилигримов в Ливонии на более длительный срок, чем обычный год. В случае своего развития орден Воинства Христова (fratres Militiae Christi de Livinia) должен был превратиться в постоянную военную силу Рижского епископа. Кроме того, вторая половина XII — начало XIII в. было временем, если можно так выразиться, «популярности» рыцарей-монахов, стремящихся отдать свою жизнь для защиты христианских ценностей. Дабы превратить Прибалтику в настоящий центр активности крестоносцев, здесь следовало создать подобную организацию — рыцарский орден, члены которого давали кроме обычных монашеских обетов еще и обет борьбы с неверными. Папа Римский Иннокентий III подтвердил учреждение ордена своей буллой в 1210 г. и дал ему устав тамплиеров, подчинил всю организацию непосредственно Рижскому епископу. Как отличительный знак рыцари должны были носить на белом плаще у левого плеча кроме красного креста еще и красный меч, отчего скоро стали именоваться меченосцы (gladiferi, ensiferi), хотя в хронике Генриха Латвийского такое название еще не встречается. Орден развивался постепенно и в первые годы представлял небольшую плохо организованную группу воинов. В первые пять лет после своего создания братья-рыцари в источниках вообще не упоминаются, но спустя десятилетие превращаются в неизменных участников всех военных предприятий в регионе^[113].

В том же 1202 г. был подписан и мир с земгалами, совершавшими ранее нападения на ливонские земли.

Реконструкция планировки Риги в XII в. (Цауне, 1992. С. 26): 1 — городище; 2 — поселение; 3 — грунтовый могильник; 4 — повышение рельефа; 5 — поймы

Вероятно, тогда же начались осложнения у полоцкого князя. Ливы, оказавшиеся внезапно соседями воинственно настроенных христианизаторов, стали задумываться о необходимости поддерживать даннические отношения с далеким и слабеющим русским князем, который уже давно не оказывал местным жителям своего покровительства при усмирении соседей. Так, конфликт с земгалами помогли уладить немецкие арбалетчики, засевшие в замке Гольм. Жесткая позиция рижских властей импонировала местной знати, для которой угроза со стороны близлежащих племен была более ощутима, чем страх прогневать отдаленный Полоцк. Следствием немецкого договора с земгалами мог быть отказ ливов платить дань русским. Теперь в качестве защитников можно было попробовать положиться на крестоносцев. Ведь это даже экономически было выгоднее: немцы не требовали дани, но наоборот, привозили многочисленные подарки, которые раздавали при крещении. Позднее, конечно, в регионе была распространена и податная система, но в первые годы о ней и речи не шло. Ливы думали, что иноземцы были заинтересованы прежде всего в контроле над торговыми путями, а в остальном собирались оставить ливов в покое. Принятие христианства — это не такая большая уступка при столь выгодном предложении.

Для нейтрализации Полоцка прибалтам было необходимо столкнуть его с немцами. Неуплата дани — это повод для военного похода, который обычно организовывался на следующий год. Время для обострения отношений было удачным. Если в 1202 г., судя по ходу изложения Генриха Латвийского, значительного притока «пилигримов» из Германии не было, то в начале 1203 г. ожидалось прибытие крупного крестоносного войска во главе с самим епископом Альбертом. Таким образом, возжелав наказать непокорных ливов, князь Владимир столкнулся бы в устье Даугавы с крупными силами немцев, которые, скорее всего, пришли бы к местным жителям на помощь. Почти так и случилось.

Полоцкий князь действовал по застарелой схеме карательного похода против диких племен. Основным оружием была внезапность. Причем в данном случае она и сработала:

«В то же лето [1203 г.] король Полоцкий [rex de Ploceke] с войском внезапно [ex improviso] явился в Ливонию и осадил замок Икесколу. Ливы, не имевшие доспехов, не посмели дать отпор и обещали заплатить ему деньги [pecuniam]. Получив деньги, король снял осаду»^[114].

Застигнутые врасплох ливы вынуждены были уступить. До Икесколы рижские арбалетчики добраться не успели, но они заняли Гольм. Когда же русские отряды, уже окрыленные легкой победой, подошли к этому замку, на них обрушился град стрел:

«Между тем тевтоны, посланные епископом, с арбалетами и в доспехах [balistis et armis] заняли замок Гольм, и когда подошел король, чтобы овладеть замком, они ранили множество его коней, а русских, не отважившихся под обстрелом переправиться через Двину, обратили в бегство»^[115].

Вот это могло действительно поразить князя Владимира. Оказывается, здесь имеются серьезные укрепленные поселения с сильным гарнизоном, вооруженным современным оружием. Небольшой экспедиционный отряд уже не был способен произвести на них впечатление. В данном случае, однако, этого и не требовалось. В хронике нет и слова о том, что после захвата Икесколы русские начали грабить окрестности и требовать уплаты дани от каждого другого поселка. Условие выплаты дани (денег, pecuniam) уже было принято старейшинами, которые, надо полагать, отвечали за всех жителей региона, то есть включая как Икесколу, так и Гольм. Единственное нападение, которое совершили подчиненные Владимира, относилось к немцам. Отряд, возглавляемый князем Герцике Всеволодом и состоящий преимущественно из литовцев («Король Герцике, подойдя к Риге с литовцами»)^[116], угнал с пастбищ скот, принадлежавший горожанам Риги. Последние пытались преследовать грабителей, но неудачно, причем несколько рижан было убито.

Прямого боевого столкновения между немцами и русскими фактически не состоялось. Обстрел со стен, результатом которого была смерть нескольких лошадей, не может быть признан серьезным поводом для конфликта и, тем более, сражением. То же относится и к стычке с литовским отрядом. Ближайший осмотр немецкой фактории в Риге не мог вызвать серьезных опасений: там не было ни стен, ни воинственных намерений. Епископ Альберт в первые годы своей миссии старательно пытался избегать конфликтов с Русью. Эта черта его политики хорошо прослеживается на позднейших известиях хроники и неоднократно подчеркивалась исследователями. Совершенно нет никаких оснований представлять Альберта и вообще крестоносцев инициаторами конфликта 1203 г. Они в первую очередь не были в этом заинтересованы. Для войны они не имели ни сил, ни средств^[117].

С другой стороны, полоцкий князь после этой поездки должен был осознать, что, несмотря на то что все его права на устье Даугавы сохраняются и дань взимается сполна, в регионе уже появились его потенциальные конкуренты, чье усиление вполне возможно. Должны были быть приняты некие меры. Так, с попытками русских помешать немцам закрепиться в Ливонии можно связать участившиеся нападения на Ригу литовцев. Выше было отмечено участие литовцев в походе 1203 г. В последующие два года они уже регулярно грабили двинское устье. Руку Полоцка, имевшего плотные связи с Литвой, в этих событиях видеть более чем допустимо. Это заметно и из хроники Генриха Латвийского, где автор под 1204 годом сообщает:

«После его [епископа Альберта, отправившегося ранней весной в Германию] отъезда литовцы, ненавистники христиан, вместе с ливами, еще язычниками, из Аскрадэ [Ашераден] и Леневардена, числом до трехсот, подошли к Риге и, захватив городской скот на пастбищах, уже второй раз пытались угнать его»^[118].

Подчеркнуто, что литовцы и ливы-язычники нападают на Ригу второй раз. В то время как «первым разом», со всей очевидностью, является рейд литовско-русского отряда, возглавляемого князем Герцике Всеволодом, входящим в состав сил князя Владимира во время похода 1203 г. Таким образом, речь идет если не о родственных явлениях, то о тех же участниках событий (исключая лично герцинского князя).

Нападение осуществлено жителями областей, не находящихся под непосредственной властью Герцике или Полоцка. Оно может свидетельствовать как о временной утрате авторитета рижских немцев, не сумевших заступиться за ливов в 1203 г., так и о подстрекательской политике полочан. Последние не хотели прямого конфликта с немцами, торговля с которыми имела для Полоцка важное значение, но с другой, стремились усложнить жизнь католическим христианизаторам, влияние которых, судя по всему, ширилось. Ливов-язычников и литовцев долго уговаривать не пришлось. Грабеж являлся для них отхожим промыслом, который при слабости противника был очень выгодным предприятием.

Весной 1205 г. литовцы, возможно, опять собирались напасть на немецкую факторию после возвращения из удачного похода в Эстонию. Но латиняне вместе с союзными земгалами их упредили, атаковали первыми и рассеяли (битва при Роденпойсе)^[119]. Следует обратить внимание на то, что во время сражения немцы перебили и плененных литовцами эстов^[120], что заставляет понимать события в качестве акции устрашения, предпринятой в отсутствие епископа группой воинственно настроенных крестоносцев. Вернувшись к лету 1205 г. после почти двухлетнего (с весны 1204 г.) отсутствия, Альберт был поставлен перед фактомсерьезного обострения отношений между рижанами и ливами. Следует отдать ему должное, он принял единственное правильное в таких условиях решение: если война объявлена — в ней нужно побеждать. Возможно, будь он в Ливонии во время литовских походов, он не стал бы организовывать рискованных военных акций и нападать на превосходящие силы противника, способного вскоре собрать вдвое больше людей для ответного удара. Однако выбор был сделан без него.

Распространение власти епископа Альберта и ордена меченосцев в Ливонии в 1207/1208 гг. на основе карты, составленной J. G. Herder-Institut (Marburg) по проекту Ф. Беннингхофена (Benninghoven, 1965): 1 — Орден меченосцев; 2 — Владения Рижского епископа; 3 — русские княжества; 4 — языческие племена; 5 — Территориальные границы; 6 — границы межплеменные (условные); Цветом обведены границы зависимых или союзных областей

Главным союзником Литвы на правом берегу Даугавы были ливы-язычники, то есть, собственно говоря, все недовольные немецким присутствием в регионе, а также русские данники. Левобережные земгалы, давние враги литовцев, напротив, выступали естественными союзниками крестоносцев. Полоцк в этих условиях имел полное право воздержаться от вмешательства. Кроме того, позиция стороннего наблюдателя казалась наиболее удачной: независимо от того, кто выйдет победителем, ослаблены окажутся сразу обе коалиции, что только укрепит русское влияние. Однако именно в этом году епископ Альберт привез с собой значительно большее, чем прежде, крестоносное воинство. Он первым перешел к активным действиям.

Сначала Альберт укрепил устье Даугавы, основав цистерцианский монастырь в Дюнамюнде на горе св. Николая и назначив туда аббатом того самого основателя ордена меченосцев брата Теодориха. Затем основное войско двинулось вверх по Даугаве с целью занять наиболее выгодные позиции на правобережье и сомкнуть свои аванпосты с заставами русских из Кукенойса. В результате должна была получиться единая линия немецких укреплений вдоль русла Даугавы, от устья до границ Кукенойса.

Епископ Мейнгард, построив ливам два замка (Гольм и Икесколу), не заселил их немцами и, тем более, не оставлял там гарнизонов: эти укрепления были подарены местным жителям. Только в 1203 г. по просьбе местных старейшин рижские арбалетчики заняли Гольм. В 1205 г. Альберт решил занять и Икесколу. Еще раньше этот замок был пожалован «в бенефиций» рыцарю Конраду фон Мейендорф. Однако тот пока не имел возможности посетить свое владение и доходов с него не получал. Теперь он возглавил авангард крестоносного войска:

«чтобы от него ливы заранее знали о предстоящем прибытии епископа с некоторыми пилигримами, доброжелательно приняли бы его, как дети отца, и рассудили с ним о мире и о дальнейшем распространении христианства»^[121].

В этом месте изложения Генриха Латвийского особенно заметна тональность сторонника насильственной христианизации. Ведь речь идет собственно о крестовом походе, который рижские немцы предпринимали в области ливов-язычников, не находившихся до того ни в вассальной, ни в даннической и ни в какой другой зависимости от германцев. Последние, можно подчеркнуть, еще не заняв области икескольских ливов, уже распоряжались этой областью — отдали ее в бенефиций рыцарю Конраду. При подходе «пилигримов» местные ливы «бросились бежать и, пользуясь лодками, поднялись вверх по реке к замку Леневарден с женами и малыми детьми»^[122].

«Этим они ясно показали, что мало думают о ранее принятом крещении», — заключает Генрих Латвийский, рупор и апологет христианизаторской политики епископа Альберта. Как же в таких условиях поступили благородные пилигримы? Это достойно восхищения:

«Пилигримы же, видя, что новообращенные ливы до такой степени заблуждаются <…>, пустились преследовать бегущих. Скоро однако они заметили, что те, соединившись с другими язычниками из Леневардена, покинули свои деревни и ушли вместе в лесные трущобы. Тогда пилигримы, подложив огонь, зажгли их город»^[123].

Затем был сожжен и замок Аскратэ (Ашераден), а его жители рассеяны. Отмщению за угон скота были подвергнуты все участники тех событий, кроме литовцев. Это подтверждается и перечнем захваченных объектов: Леневарден и Ашераден. Ливы-язычники были разгромлены, а земли их подпали в зависимость от Риги. Лишь на условии крещения им вновь «разрешено было владеть деревнями, полями и всем, что они, казалось, потеряли не без основания», пишет Генрих Латвийский^[124]. Боевые действия и мелкие стычки продолжались в течении всего 1205 года, но основное дело было сделано — уничтожены основные укрепления противника, разорены жилища, склады, поля, прерваны коммуникации с союзниками, население деморализовано.

Русские планомерно придерживались тактики невмешательства. Когда войска Альберта подступили к границам Кукенойса, местный князь Вячко немедленно отправился к немцам для выяснения обстоятельств. Получив заверения в исключительно мирных по отношению к Полоцку намерениях крестоносцев, Вячко договорился о границах того района, где предполагались военные действия, заключил мир и отбыл восвояси^[125].

Рижане в свою очередь всячески стремились подчеркнуть то, что они ни в коей мере не посягают на русскую власть в регионе. Их борьба направлена, во-первых, против литовцев, которые угоняют скот, а во-вторых, на проповедь христианства среди местных жителей. Однако за этой позой скрывались совершенно иные намерения. Требовалось время для того, чтобы усилить свое влияние. Нужны были новые крестоносцы, новые поселенцы, новые финансовые средства. Всего этого Альберту катастрофически не хватало. В 1202–1204 годах был осуществлен новый (Четвертый) крестовый поход, жертвой которого стал Константинополь, на развалинах которого возникла Латинская империя. Фактически была дискредитирована сама идея крестоносного движения, выродившаяся в систематические грабительские набеги на мусульман и язычников. Именно в эти годы несоизмеримо более весомыми стали звучать призывы к крестовым походам в Прибалтику. Долгий и затратный путь в Палестину предлагалось заменить куда более кратким и стоившим значительно дешевле посещением Ливонии. Прижимистым немцам это нравилось. Можно сказать, что после 1205 года их участие в средиземноморском крестоносном движении решительно снижается, а активность на Балтике возрастает.

Беспокойство полоцкого князя Владимира в таких условиях должно было усилиться. Он не мог долго верить тем сладким словам, которые передавал ему через посредников Альберт. В 1205 году нападению со стороны немцев подверглись ливы, платившие дань Полоцку. Кроме того, часть их земель после этого была обложена новыми повинностями в пользу Риги. Вячко, подписавший мир с Альбертом еще в период похода, мог не знать о тех условиях, которые немцы предъявили ливам. Его могли убедить в том, что данническая зависимость ливов от Руси сохранится. Но это положение со всей очевидностью было нарушено, о чем местные жители не преминули оповестить князя Владимира. Последний немедленно начал приготовления к походу против немцев (на Ригу), который предполагал осуществить весной 1206 г.

В разгар этих приготовлений в Полоцк прибыли рижские послы. Их возглавлял тот самый основатель ордена меченосцев аббат Теодорих. В придворном окружении они встретили группу ливов, которые во время аудиенции у князя, ничуть не стесняясь, публично обвинили немцев в агрессии:

«Они [немцы] сообщили, что пришли ради мира и дружбы, ливы в ответ возразили, что тевтоны не хотят соблюдать и не соблюдают мир. Речь их была полна злословия и горечи, а короля они больше подстрекали начать войну, чем заключить мир»^[126].

Ливы откровенно склоняли князя Владимира к войне. Это насторожило рижских посланников, которые решили подкупить одного из княжеских приближенных и разузнать подробности. Так информация о готовящемся походе проникла к немецкой делегации, которая сразу послала к соотечественникам гонца с этим известием. Епископ Альберт уже было готовился вновь отплыть в Германию с теми крестоносцами, срок обета которых заканчивался, но задержался. Многие пилигримы также решили остаться еще на некоторое время, дабы воспротивиться угрозе со стороны Полоцка: «тогда многие пилигимы, собиравшиеся отплыть за море, снова приняли крест и вернулись…»^[127].

Отправив известие в Ригу, Теодорих решил сообщить об этом Владимиру, который, конечно, был весьма раздосадован тем, что его планы раскрылись. Поразмыслив немного, князь не стал обрушивать гнев на гордого аббата, но сделал вид, что немецкая хитрость удалась: русские узнали, что внезапного нападения им произвести не удастся, и отменили поход. Рижское посольство было отпущено, но с ним направилась и русская делегация, призванная устроить публичное разбирательство взаимных претензий ливов и латгалов, с одной стороны, и немцев-христиан — с другой. Полоцкие дипломаты предложили встретиться с епископом 30 мая чуть восточнее Икесколы, в центре ливских земель и в равноудаленной от немецких и русских укреплений точке.

Все это слишком напоминало провокацию, в которую Альберт не хотел быть втянутым. Во-первых, русские выступали арбитрами в его отношениях с местным населением, то есть немцы играли роль подданных Полоцка, наряду с ливами. Во-вторых, как разузнали рижане, ливы и латгалы собирались прийти на суд вооруженными и в удобный момент убить епископа. Генрих Латвийский обвиняет в этом коварном замысле лично князя Владимира. И, судя по всему, он во многом прав.

Реконструкция территории древнего Полоцка. (Штыхов, 1975. С. 32): 1 — древнейшие поселения IX — начала X в.; 2 — город в XI–XIII вв.; 3 — луг; 4 — предполагаемое местоположение курганных могильников; 5 — местонахождение фундаментов церквей или завалов древних строительных материалов; 6 — существующие церкви XI–XII вв.

Полоцк в эти годы уже не мог выставить значительный контингент войск для отдаленных военных действий. Угроза со стороны Литвы неуклонно возрастала. Горожане боялись оставить беззащитным свой город, который, кроме того, выступал важным участником в посреднической торговле. Конфликт в устье Даугавы в случае своего неблагоприятного исхода грозил долгосрочными потерями в области торговли. Ливская дань, как можно понять из контекста изложения, собиралась лично князем, который не делился ею с горожанами. Поэтому и на особую заинтересованность полочан рассчитывать не приходилось. В походе 1203 г. ополченцы не участвовали, что, видимо, было характерно. То же можно предположить и для похода 1206 г. Князь мог положиться только на свою дружину, а также на союзников из числа прибалтийских народов: собственно ливов, латгалов и литовцев. Это была основная его ударная сила. В ситуации, когда поход как бы отменялся, в действительности из участия в военных действиях исключались только русские дружинники и литовцы. Оставались решительно настроенные местные жители, которых и должны были собрать вокруг себя полоцкие послы 30 мая 1206 г.

Епископ Альберт, естественно, отказался прибыть на судилище. Напротив, ливы и латгалы собрались на него в большом количестве. Когда выяснилось, что немцы не придут, они решили не дожидаться помощи из Полоцка сами напасть на Ригу (на это и рассчитывал князь Владимир!). Были направлены гонцы во все области Ливонии для сбора ополчения, а пунктом соединения отрядов был назначен замок Гольм, ливские старейшины которого (их возглавлял ливский «князь Ако») были «зачинщиками всего злого дела»^[128]. Кроме жителей с побережья Даугавы к Гольму устремились и отряды из Торейды: «толпы ливов стали стекаться к замку Гольм»^[129]. Судя по всему, ожидалось прибытие и литовских отрядов. В период сбора основных сил на несколько дней установилось видимое затишье. Самые смелые из ливских ополченцев стали постепенно выдвигаться в предместья Риги, но большинство расположилось в районе Гольма.

Над рижскими немцами нависла серьезная, пожалуй, самая серьезная за все время их пребывания в устье Даугавы, угроза. Если называть действия ливов восстанием, то оно было в 1206 г. всеобщим. Люди разделились на два четко очерченных враждебных лагеря: христиане и все остальные. Запылали церкви и дома новокрещенных. Немецкий гарнизон Икесколы оказался лишен коммуникаций с соотечественниками и фактически в осаде. Оставшись еще на несколько дней в бездействии, рижане могли более никогда не увидеть своего города. Обстоятельства требовали решительных действий, и крестоносцы оказались на них способны.

Судя по сообщению Генриха Латвийского, немцев было только 150, «а врагов громадное количество». Немцы решили атаковать основное укрепление ливов, замок Гольм, расположенный на острове посредине Даугавы. При атаке с другого берега у них не было шансов. В 1203 г. князь Владимир так и не взялся за такой приступ. Рижане попробовали использовать корабли и организовать десант. Пристав к берегу, они, «запев молитву о милости» (вероятно, «Благ Господь ко всем, и щедроты Его на всех делах Его»^[130]), бросились высаживаться и теснить ливов к замковым стенам. Арбалеты, которыми располагали немцы и которые, по словам Генриха Латвийского, являлись их основным преимуществом, производили на противника, конечно, решительный эффект и наносили серьезный урон. Однако основная причина поражения ливов лежала в области психологической. Крестоносцы действительно в большинстве своем были превосходными воинами, способными устрашить значительное количество миролюбивых ополченцев, рыбаков и сборщиков меда. Кроме того, в глазах пилигримов искрилась уверенность в своей христианской правоте, блистающей даже на страницах сухих латинских хроник.

Обстрел арбалетчиков. Гравюра из книги Олафа Магнуса «История северных народов» (Olaus Magnus. Historia de gentibus septentrionalibus. Rome, 1555. Book 7, Ch 14)

Многих ливов немцы перебили, других заставили спасаться вплавь через реку или укрыться в замке, который, после непродолжительной осады, вынужден был сдаться. Метательные машины, арбалеты и поджоги замковых стен, все это произвело неизгладимое впечатление на язычников, пожелавших сохранить себе жизнь в обмен на ничуть не опасное крещение. Зачинщики восстания были брошены в темницу или казнены, а другие участники в большинстве своем отпущены с миром («пощажены»)^[131].

Как выяснилось, 4 июня 1206 г. в сражении под Гольмом решилась и судьба Ливонии. Немцы продемонстрировали все те свои качества, благодаря которым, по их собственному мнению, они обладают правом властвовать в этом регионе. Ливы осознали и решительное военное превосходство иноземцев, и их широкое христианское великодушие. Это было самое крупное поражение Полоцка в борьбе за власть в Прибалтике, случившееся без его собственного участия. Князь Владимир попытался было исправить произошедшее. Он действовал быстро и решительно, но все было уже бесполезно: время потеряно, союзники утрачены, авторитет растерян. Война продолжалась еще несколько лет, но это было уже не равносильное противостояние. Немцы неизменно расширяли свое влияние, а русские только уступали и отступали.

Тем же летом 1206 г. крестоносцы вместе с союзными земгалами совершили опустошительный набег в ливскую область Торейда, где находили поддержку антинемецкие выступления. Теперь все ливские земли оказались разорены и не имели никакой возможности оказать поддержку князю Владимиру, устремившемуся к устью Даугавы возвращать утраченное:

«…кое-кто из ливов, закосневших в коварстве, известив через гонцов короля Полоцкого об уроне, понесенном своими, просил придти на помощь против тевтонов, тем более что в Риге оставалось немного людей, а другие уехали с епископом [в Германию]»^[132].

Владимир, собрав все наличные силы, исключая, судя по всему, городское ополчение^[133], на ладьях подошел к Икесколе^[134]. Здесь войска высадились, но штурмовать замок не стали, а попытались внезапно напасть на Гольм. Эффекта неожиданности не случилось. Большинство окрестных ливов не оказало русским поддержки, а разбежалось по лесам. В Гольме же засели упорные немцы, вынудившие нападавших перейти к планомерной осаде. Дальнейшие события — пример той военно-тактической беспомощности, которую проявлял в своих действиях в Прибалтике полоцкий князь.

Обратившись к ливам из Торейды за содействием, он получил только группу вспомогательных работников. Никакого ополчения собрать не удалось. Латгалы в ответ на предложения Владимира вообще никого не прислали, даже ответных послов. Кроме всего прочего, князь позволил себя запугать ливским провокаторам, подкупленным немцами. Они рассказали ему, что «все поля и дороги вокруг Риги полны мелкими железными трезубыми шипами», которые представляют большую угрозу для лошадей и пеших воинов, то есть подойти к безоружной Риге (стены еще не были построены) безболезненно не удастся. Удивителен не сам этот рассказ, но то, что Владимир в него поверил, если только это не вымысел ливонского летописца. Скорее всего, последним аргументом, вынудившим полоцкое войско снять осаду с Гольма и удалиться, были известия, полученные на этот раз из надежного источника, о том, что местные жители заметили в море множество кораблей, которые могли везти новое крестоносное войско^[135]. Так в действительности и было. Как считают исследователи, ливы видели в Рижском заливе корабли датского короля Вальдемара II, осуществившего в 1206 году свою первую высадку на остров Эзель (Сааремаа)^[136]. Сопротивление местных жителей было подавлено, но постоянной базы датчане так и не основали: никто не захотел оставаться там на зимовку. Все пилигримы вернулись на родину. В Ригу после этого прибыл только архиепископ Лундский с собственной свитой. Значительных новых подкреплении он не привез^[137].

Испугавшись штурмовать Ригу и опасаясь внезапного прибытия нового пополнения немецких пилигримов князь Владимир после одиннадцатидневной осады свернул свои операции в низовьях Даугавы и вернулся на Русь:

«…и спас Господь надеявшихся на него», — заключил Генрих Латвийский^[138].

Это была точка перелома в борьбе за власть в Прибалтике. Стало ясно, что Полоцк ее проиграл быстро и скоропостижно:

«После ухода русского короля с войском страх Божий охватил ливов по всей Ливонии»^[139].

После событий лета 1206 года все ливы как с побережья Даугавы, так и из Торейды, а затем и из Метсеполэ изъявили свою покорность немцам, которые, расширяя свою миссионерскую деятельность, продвигали и свои представления о справедливом административном устройстве региона.

В 1207 году к Пятидесятнице в Ригу вернулся епископ Альберт. Тогда же к нему прибыл и князь Вячко (Vesceka) из Кукенойса, желавший остановить мирные и даже союзнические отношения с новой политической силой в Ливонии. Вячко стремился воспользоваться крестоносным войском для борьбы с Литвой, предлагая взамен «половину своей земли и своего замка»^[140]. Епископ обещал князю помощь.

Существует много предположений о том, насколько искренен был Вячко и чем он руководствовался, когда заключал с немцами мир. Позднейшие события убеждают нас, что он действовал по собственной инициативе, в силу неких личных причин и без оглядки на Полоцк. Кукенойс был очень небольшим княжеством и значительным войском не располагал. Слабость русских покровителей оставила его чуть ли не один на один с, пожалуй, самой грозной силой того времени — литовскими племенами, многочисленными, объединяющимися и воинственными. Союз с немцами мог обезопасить его. Однако обстоятельства сложились иначе.

Уже в том же 1207 году ливы и латгалы, возглавляемые крестоносцами, разгромили большой литовский отряд, возвращавшийся после налета на Эстонию^[141]. Затем они напали на селов, часто выступавших в роли литовских союзников. Казалось бы, немецкое покровительство Кукенойсу вступает в реальную силу. Но речь шла о двух существенно отличающихся подходах к ситуации. Вячко действовал в рамках устоявшихся на Руси правил вассальной зависимости. Он признал верховенство епископа над половиной своей земли, а вторую половину оставил за собой, то есть за Полоцком. Такая двойственность при благоприятном стечении обстоятельств могла принести ему многие дивиденды. Но вписаться в этнически чуждую среду немецкого рыцарства оказалось не так просто. Уже со своим ближайшим соседом рыцарем Даниилом из Леневардена Вячко умудрился зимой 1207/08 года поссориться. В ответ Даниил весной 1208 г. неожиданно напал на него и захватил в плен вместе с замком и всей дружиной:

«неожиданно поднявшись на стены, они захватили главное укрепление [Кукенойса] отступавших в замок русских, как христиан, не решились убивать, но, угрожая им мечами, одних обратили в бегство, других взяли в плен и связали. В числе прочих захватили самого короля, связав и его…»^[142].

Обо всем произошедшем Даниил известил епископа Альберта, который, по свидетельству Генриха Латвийского, остался решительно недоволен. Даниилу приказали немедленно освободить Вячко и вернуть ему все имущество. Затем оба повздоривших рыцаря были приглашены в Ригу на праздник Пасхи (6 апреля 1208 г.), на котором Альберт всячески старался их примирить. Казалось, что ему это удалось. Вместе с Вячко в Кукенойс было направлено 20 воинов («рыцарей и арбалетчиков, а также каменщиков, чтобы укрепить замок»), призванных содействовать обороне города как от литовцев, так и от соседей из Леневардена^[143]. Но князь вернулся домой с острым желанием отомстить. Он ожидал, что в ближайшие дни Альберт вновь, как обычно, отплывет в Германию для сбора новых пилигримов и увезет с собой значительную часть крестоносцев, у которых срок обета истекал. После этого можно будет напасть на немцев и привлечь к этому Полоцк.

Так и произошло. Все немцы в Кукенойсе были перерезаны, а в Полоцк была направлена весть о том, что сейчас очень благоприятный момент для захвата беззащитной Риги. Однако Альберт, как выяснилось, еще не успел отплыть, будучи задержан «противным ветром». Узнав о случившемся, он немедленно обратился к пилигримам с просьбой вернуться в Ливонию еще на некоторое время — откликнулось 300 человек «из лучших», а еще некоторое количество епископ нанял за плату. В короткие сроки было собрано значительное для тогдашней Ливонии войско.

Только вести о военных приготовлениях немцев было достаточно, чтобы Вячко осознал свое дело проигранным. Отмщения не получилось. Он сжег замок и «ушел в Руссию, чтобы никогда больше не возвращаться в свое королевство»^[144].

Следует подчеркнуть, что эти события не являлись провокацией со стороны епископа Альберта, совершенно не заинтересованного в обострении отношений с местными властителями, включая Кукенойс и Полоцк. Для немцев вторжение в Кукенойс было исключительно несвоевременным и не подготовленным заранее мероприятием. Все действительно напоминает экспромт. Вячко пытался разжечь межэтнический конфликт и втянуть в эту авантюру Полоцк, но потерпел фиаско. Немцы неожиданно стали обладателями новых территорий. В 1208 г. княжество Кукенойс перестало существовать^[145].

Вернувшись из Германии весной 1209 г., Альберт приступил к возведению на месте сожженного Кукенойса нового замка Кокенгаузен, ставшего передовым форпостом немецкой власти в Ливонии, самым удаленным от Риги укреплением епископа на Даугаве^[146]. Половина земель Кукенойса была передана вновь прибывшему пилигриму Рудольфу из Иерихо (Rudolphus de Iericho), ставшему вассалом епископа, а третья часть земель — ордену меченосцев. Это собственно первое свидетельство о разделе новых покоренных земель между Рижским епископом и орденом. До этого размежеванию подверглись уже подчиненные области: «третью часть всей Ливонии и других земель или окрестных народов», по соглашению 1207 г., получил Орден^[147]. Его владения включали области к югу от Койвы, с которой он должен был платить епископу четверть от собираемой десятины для ознаменования зависимости (ad obedientiae recognitionem). Альберт сохранил за собой Торейду, Идумею и часть Метсеполэ. Все новые приобретения должны были делиться в указанной пропорции, что и было закреплено папским постановлением в 1210 г.^[148] Отныне Орден меченосцев выступает в качестве отдельной, порой независимой, силы в Балтийском регионе. Он часто самостоятельно определяет свою наступательную политику, а также планирует военные операции, вступает в союзы и заключает перемирия^[149]. После его включения в состав Тевтонского ордена в 1237 г. эта сила стала чуть ли не доминирующим фактором в Ливонии, довлеющим как над покоренными народами, так и над Рижским епископом.

* * *

Начиная с 1209 г. существенно меняется характер немецкой экспансии. Во-первых, расширяется ее географический охват. Рижские миссионеры проникаю в области Северной Латгалии Талаву и Атзеле, уже знакомые с православием, привнесенным туда из Пскова, а также в земли Южной Эстонии (Сакала), еще не затронутой христианской проповедью. Здесь немцы впервые вторгаются на территорию, где на власть претендуют русские княжения Новгорода и Пскова.

Во-вторых, после 1209 г. все меньше и меньше изыскивается действительных оправданий для проведения наступательных операций. Экспансия становится все более откровенной. Времени на проповедь практически не остается, за нее отвечает меч.

Первой жертвой новых политических реалий становится последнее русско-латгальское раннегосударственное образование в Прибалтике — княжество Герцике. Крестоносцы нападают внезапно, да так, что стража даже не успевает закрыть городские ворота. Укрепления захватывают молниеносно, а не сумевший оказать сопротивления князь Всеволод бежит на другой берег Даугавы:

«Русские, издали увидев подходящее войско, бросились к воротам города навстречу им, но когда тевтоны напали на них с оружием в руках и некоторых убили, те не могли сопротивляться и бежали. Преследуя их, тевтоны ворвались в ворота, но из уважения к христианству убивали лишь немногих, больше брали в плен или позволяли спастись бегством. После взятия города женщин и детей пощадили и многих пленили. Король [Всеволод], переправившись в лодке через Двину, бежал со многими другими, но королева была захвачена и представлена епископу с ее девушками, женщинами и всем имуществом. В тот день все войско оставалось в городе; собрали по всем закоулкам большую добычу, захватило одежду, серебро, пурпур и много скота, а из церквей — колокола, иконы (yconias), прочее убранство, деньги и много добра и все это увезли с собой, вознося хвалу Господу за то, что так неожиданно Он даровал им победу над врагами и позволил без потерь войти в город»^[150].

Через некоторое время Всеволод отправился в Ригу просить у Альберта вернуть свои владения. И они были ему дарованы в качестве фьефа^[151]. После вассальной присяги земли и замок будут ему переданы, а сам он станет верным слугой Рижского епископа. Подозрения в его благонадежности, разумеется, сохранятся. Его жена была дочерью влиятельного литовского вождя (Даугеруте) и сам он поддерживал с Литвой союзнические отношения. В этом была сила и слабость князя Герцике. В трудный момент литовцы поддерживали Всеволода, а он отвечал им тем же. Немецких рыцарей из соседних областей (прежде всего из Кокенгаузена) подобное положение дел решительно раздражало. В 1213 г. их козни привели к вооруженному конфликту, в ходе которого немцы, поставив в известность епископа, напали на Герцике и разграбили замок^[152]. Окрыленные легким успехом, рыцари весной следующего года пытались повторить авантюру, но подоспевшие литовцы их всех перебили^[153]. После этого положение более или менее стабилизировалось, но политической независимости княжество Герцике более никогда не обретет. После смерти Всеволода во второй половине 30-х XIII в. (до 1239 г.) все его владения окажутся в распоряжении Рижской церкви^[154].

К 1209 г. любое, даже мало-мальски сохранявшееся в Ливонии влияние Полоцка исчезло. Город-княжение превратился в мирного соседа нового немецкого государства, соседа строптивого, но слабохарактерного. То внимание, которое оказывали Полоцку немцы, было теперь в значительной степени связано с его литовскими связями. В 1210 г. епископ Альберт, страдавший от нападений литовцев, куршей, эстов и находившийся из-за этого в затруднительном военно-политическом положении, согласился платить князю Владимиру дань за тех ливов, которых покорил. Позднее, после серии успешных походов и побед в Эстонии, его политика в отношении Полоцка изменилась.

Эсты никогда не находились в какой-либо форме зависимости от полочан, которые и сами не совершали походов в Эстонию, и новгородцам не помогали. Полоцк, таким образом, был для эстов наиболее приемлемым союзником в противостоянии с немцами. Угрозу эстонско-полоцкого альянса и пытался предотвратить Альберт, собиравшийся выплачивать князю Владимиру дань за ливов. Однако уже в 1210 г. немцы заключили мирный договор с эстами, а в 1212 г. продлили его. Обезопасив себя на время, пока найдутся силы для вторжения в Эстонию, Рижский епископ решил проявить в отношении Полоцка большую жесткость. В 1212 г. он встретился с Владимиром Полоцким в Герцике, на территории, где их безопасность обеспечивалась князем Всеволодом. После бурных переговоров, в ходе которых прозвучала и ставшая знаменитой фраза о том, что «русские короли» предпочитают собирать дань с покоренных народов, а не крестить их, уплата ливской дани в Полоцк прекратилась^[155]. Владимир, конечно, попытался высказать неудовольствие и проявить характер. В 1215 г. он таки вступил в соглашение с эстами о совместном нападении на Ригу, назначенном на весну 1216 г. Однако во время приготовлений к этому, обещавшему стать грандиозным походу князь Владимир внезапно умер^[156]. Коалиция распалась, и поход не состоялся.

После его смерти произошли и важные изменения в руководстве Полоцким государством. О том представителе, который занял вакантный стол, в литературе ведутся и не затухают споры. Согласно одной версии, подкрепляемой белорусско-литовскими летописями, в Полоцке вокняжилась литовская династия, а согласно другому комплексу предположений — представители иной ветви полоцких Рюриковичей^[157]. Известно, что в начале 1222 г., когда Полоцк был захвачен смолянами, в нем правили князья с русскими именами Борис и Глеб^[158]. Их отчества неизвестны.

Смоленские войска утвердили свой протекторат над полоцкими землями в январе 1222 г. в результате короткого похода^[159]. Судьба города оказалась в рамках смоленско-литовских отношений^[160]. Судя по всему, за местной династией сохранились лишь мелкие, зависимые от Смоленска (и Литвы) держания внутри полоцкой земли: Минское, Витебское, Друцкое, Изяславское, Городенское и Логожское княжества^[161]. В 1229 г. в договоре с Готландом и Ригой Полоцк наряду с Витебском упоминается в качестве области, подчиненной смоленскому князю Мстиславу Давыдовичу^[162]. А в 1232 г. Полоцк использует в качестве базы для захвата Смоленска князь Святослав Мстиславич (представитель смоленских Ростиславичей). Конечно, после 1232 г. ни о каком установлении полоцкого верховенства над Смоленском речи не идет. Перед нами свидетельство участия города во внутриволостной междоусобной борьбе, когда он выступает в качестве сторонника одного из претендентов на власть в княжестве. Однако ставка на смоленских Ростиславичей приносит Полоцку лишь временную стабильность. После бурных событий борьбы за Киев середины 30-х гг. XIII в. эта династия фактически лишается своего влияния на Руси.

В Смоленск, судя по всему, в 1238 г. перебирается Владимир Рюрикович, уступивший еще в 1237 г. Киев Ярославу Всеволодовичу, а теперь окончательно вытесненный из южнорусских земель Михаилом Черниговским. Здесь же этот «последний Ростиславич на киевском столе» и умирает в начале 1239 г., о чем сохранилось известие в некоторых поздних летописцах^[163]. За его смертью последовало большое литовское вторжение в беззащитные смоленские волости, включавшие пока и Полоцк. В события вынужден был срочно вмешаться великий князь Ярослав Всеволодович, только что сменивший на Владимирском столе своего брата Юрия, погибшего в битве с монголами на р. Сить 4 марта 1238 г.

Весной 1239 г. суздальские полки вступают в Смоленск, откуда изгоняют литовцев, а «смоляны же урядивъ, и посади у нихъ князя Всеволода Мстиславича на столе»^[164]. Ярослав решает разделить волость, вернув Полоцк представителям местной династии Брячиславичем Теперь во всех городах региона сидели его ставленники. Более того, его старший сын Александр Новгородский (будущий Невский) в том же 1239 г. женится на представительнице (возможно, последней) полоцкого княжеского рода — дочери Брячеслава, князя Полоцкого. Бракосочетание состоялось в Торопце, а затем празднование продолжилось в Новгороде^[165]. Этими действиями владимиро-суздальские Юрьевичи как бы вступали в права покровителей литовского порубежья и декларировали свою антилитовскую внешнеполитическую доктрину, определявшую их западную политику в первой половине 40-х гг. XIII в. Ярослав с сыновьями однозначно продемонстрировал свои претензии на исключительную власть как в смоленских, так и в полоцких землях^[166].

В разрозненной и разобщенной Литве именно во второй половине 30-х XIII в. наметилась тенденция к консолидации и концентрации власти в руках одного из князей — Миндовга. Логика событий подсказывала, что вскорости литовские племена от хаотичных набегов перейдут к планомерному завоеванию, почва для которого как в Полоцке, так и в других соседних землях была полностью подготовлена. Уже в первые десятилетия XIII в. литовцы регулярно нападали на новгородские области, доходя до Старой Руссы и оз. Ильмень, пересекая для этого территорию смоленского и полоцкого княжеств совершенно безболезненно — в 1200, 1213, 1217, 1223, 1225, 1229, 1234 гг.^[167] Эти государственные образования уже не имели возможности сопротивляться и служить буфером для Новгорода. Для того, чтобы отвести угрозу от собственных границ, нужно было их перейти. Такие планы и намечал Ярослав для новгородцев, у которых оставил править своего сына Александра.

В том, что княжеская свадьба проходила сначала в пограничном со Смоленском Торопце, а затем в стольном Новгороде, можно также увидеть не только стремление продемонстрировать великокняжескую роскошь, но наглядно дать понять соседям о своих планах. Это была прежде всего демонстрация новых внешнеполитических ориентиров владимиро-суздальских Юрьевичей, и направлена она была прежде всего на новгородского зрителя, которого следовало убедить в необходимости вмешательства в смоленско-полоцкие дела для обеспечения собственной безопасности.

Новгородская летопись подчеркивает, что из своего похода на Смоленск в 1239 г. Ярослав вернулся «со множествомъ полона, с великою честью», что было, вероятно, показано именно новгородцам. Далее следовали пышные свадебные торжества, и в том же году Александр Ярославич приступил к возведению укрепленной линии («городков») в верховьях Шелони^[168]. Эти же поселения могли быть использованы не только в оборонительных целях, но и в качестве базы для организации антилитовских наступательных операций.

В своих действиях Ярослав Всеволодович с сыном Александром руководствовались интересами Новгорода и Северо-Восточной Руси. Заботу о Полоцке и Смоленске они проявляли прежде всего в потребительских целях. Вероятно, местные жители это чувствовали. Даже установление личного родства с местной династией не могло подкрепить власть и влияние Юрьевичей, которые рушились под мощными ударами нарождающегося могущества Литвы. После непродолжительного перерыва, в 1245 и 1247 гг. литовцы совершают опустошительные набеги на Северо-Восток, а в 1252 и 1258 гг. грабят Смоленск.

Вплоть до середины 40-х гг. XIII в. Александр Ярославич (Невский) еще пытается сохранять видимость своих претензий на власть в Полоцких землях. В Витебск был посажен на княжение его старший сын от брака с полоцкой княжной, но в 1246 г. Александр забрал его из города, после чего фактически сдал область иноземцам. Где-то в промежутке между 1246 и 1252 гг. в Полоцке (и Витебске, «которые одно суть») окончательно утверждается литовская династия^[169].

По Ипатьевской летописи известно, что около 1252 г. полоцким князем был представитель жмудской (литовской) фамилии Товтивилл^[170]. Его правление, продолжавшееся вплоть до 1264 г., было достаточно спокойным для внутренней жизни полочан. Власть одного из литовских князей обеспечивала безопасность от набегов других литовских князей, а также претензий соседних русских властителей. По иронии судьбы в объятиях своих давних противников, литовцев, Полоцк обрел долгожданные спокойствие, внимание и заботу^[171].

* * *

На протяжении всей первой половины XIII в. Полоцк неоднократно демонстрировал поразительную внешнеполитическую пассивность. После утверждения в городе минской династии в середине 80-х гг. XIII в. он потерял значительную часть своих прежних территорий. Так, полную независимость от Полоцка обнаруживало Друцкое княжество^[172], а с начала XIII в. — подвинские протогосударственные образования (Кукенойс и Герцике), перешедшие под покровительство Рижского епископа. Было растрачено влияние полочан в среде прибалтийских народов, а уже в начале 20-х гг. XIII в. город утратил и собственную династию, будучи захваченным смоленскими князьями. Земли погрузились в междукняжеские усобицы и раздробленность. В 1229 г. под властью Смоленска находились крупнейшие города Полоцк и Витебск, но о более мелких княжеских столах (Минск, Друцк и др.) практически нет известий. Вполне вероятно, что они еще ранее утратили свою независимость и подпали под литовское влияние. Непродолжительный период стабильности под властью смоленских Ростиславичей закончился для Полоцка очередным литовским погромом. В положение дел пытались вмешаться владимиро-суздальские князья, но исправить ситуацию не сумели. Они оттянули на несколько лет утверждение в Полоцке литовской власти, в чем, возможно, даже не были заинтересованы сами полочане.

Подводя итоги, можно сказать, что причиной падения полоцкой власти в Прибалтике является целый ряд факторов, причем ведущим из них была вовсе не пресловутая литовская угроза. Корень зла следует искать во внутренних отношениях полоцкой земли, вступившей в полосу раздробленности. Князь Владимир представлял минскую волость, являвшуюся его домениальным владением. Интересы горожан Минска и Полоцка не могли часто совпадать. Если для первых важнейшими являлись их отношения с Литвой, то вторые особенное внимание уделяли обеспечению свободного водного пути по Даугаве и связям с другими русскими землями. Это, конечно, не противопоставление и не противоречие. Торговые интересы не всегда преобладали, а литовские вторжения не носили всеобщего характера. Эти наблюдения позволяют сделать вывод, что во власти над прибалтийскими народами был заинтересован преимущественно князь лично. Судя по всему, данническими доходами он с горожанами не делился, а кровь проливать за победу православия над латинянами тогда еще никто не думал. Немцы неоднократно показывали, что они стремятся к стабильности в регионе, а это должно было устраивать полочан.

Таким образом, основные причины пассивности Полоцка во время немецкой колонизации Ливонии лежат в сфере внутренних отношений русских княжеств, погрязших в междоусобной вражде и политике изоляционизма. Отдельный город (например, Полоцк) ничего противопоставить мужественным крестоносцам не мог. А поддержки соседей, даже ближайших Минска и Друцка, не было и в помине. Военная слабость сочеталась с простым нежеланием вступать в конфликт с хорошо вооруженным и сильным противником — немецкими завоевателями. Кроме того, княжеская власть в начальный период утверждения иноземного присутствия допустила многочисленные политические ошибки, зарекомендовала себя совершенно неграмотной в международных и межэтнических отношениях, действующей по застарелым поведенческим схемам. Все эти факторы накладывались на действительно серьезную и ставшую судьбоносной угрозу Полоцку со стороны Литвы, зарождающегося государства, которое в итоге поглотит эту область Руси^[173].

Печать рижского епископа Альберта, 1225 г. (Goetze, 1854. Taf. 1, № 3)

§ 3. Новгород и его власть в Прибалтике в XII — первой четверти XIII в.

Еще в конце X–XI в. новгородцы собирали дань в Эстонии^[174]. В 1030 г. Ярослав Мудрый попытался здесь закрепиться и построил крепость Юрьев^[175], но русский гарнизон там продержался не долго. Последующие события акцентировали неприятие эстами русского господства.

В 1060 г. князь Изяслав совершил поход в Сакалу (на «сосолов») и попытался закрепить ежегодный режим сбора дани с местных жителей. Однако весной следующего 1061 г. эсты (чудь) изгнали русских данщиков, сожгли Юрьев и совершили нападениена Псков^[176]. Это вызвало ответный карательный рейд новгородцев и псковичей, но, судя по всему, у русской власти в регионе так и не появилось глубоких корней. Вплоть до начала XII в. мы не располагаем известиями не только о постоянном присутствии русских в Эстонии, но даже о случаях сбора дани.

Административное деление территории Эстонии в XIX в. (Вопросы этнической истории эстонского народа. Таллин, 1956. С. 330): 1 — границы уездов; 2 — границы кихелькондов; 3 — города; 4 — центры кихельконда

Только при Владимире Мономахе начинается новый этап распространения русской власти на чудь (эстов). В 1111–1113 гг. новгородский князь Мстислав Владимирович совершает поход в Эстонию, а в 1116 г. закрепляет свои успехи захватом Оденпе^[177]. В 1130 г. он посылает своего сына Всеволода с братьями собирать у чуди дань^[178]. Но в 1132 г., уже в год смерти Мстислава, эсты разгромили Всеволода, совершавшего очередной поход на эстонский северо-восток, в Вайгу (Клин)^[179]. После этого дань опять перестали платить, а Юрьев был захвачен. В 1134 г. Всеволод вынужден был опять идти на чудь, отбивать Юрьев и восстанавливать свои права^[180]. Вероятно, власть Новгорода (Пскова) в этих областях так никогда и не приобрела устоявшейся формы, как это было в Ливонии у Полоцка. Многие отдаленные от границ северо-западные и приморские области Эстонии не знали постоянного русского господства. Судя по всему, дань регулярно собиралась только с племен, живших по берегам Чудского и Псковского озер. Это прежде всего мааконды (эст. maakond) Уганди (Ugandi, Унгавния, Угауния)^[181], отчасти Вайга (Клин) и Вирония (Virumaa, Вирумаа, Вирлянд)^[182]. Иногда рейды русских данщиков достигали земель Гервен (Ервен, Гервия, Ярвамаа)^[183], Гария (Гариен, Харью, Харьюмаа)^[184] и Сакала. Везде и часто они сталкивались с вооруженным сопротивлением, перераставшим порой в наступательные операции.

Походы в Эстонию в 1208–1212 гг. (НЕ, 2002. Р. 38)

Зимой 1177 г. эсты (вероятно, вместе с латгалами) не только отказались платить дань, но и напали на Псков, после чего князь Мстислав Ростиславич Храбрый в 1179 г. совершил кровавый карательный рейд в глубь Эстонии, вплоть до Атзеле (Очела) и до моря:

«пожьже всю землю их, а сами отбѣгоша къ морю, нь и ту много их падоша»^[185].

Репрессии привели на некоторое время население к покорности. Однако уже в 1190 г. «чудь поморская» (вероятно, эсты из Виронии) опять совершила налет на русские земли, напала на псковичей в районе побережья Чудского озера («около порога»), но была разбита^[186]. В 1191–1192 гг. Ярослав Владимирович вынужден был совершить целую серию карательных походов в Эстонию, в ходе которых были захвачены и Юрьев, и Оденпе^[187]. Судя по всему, именно в эти годы в Уганди и Северной Латгалии действительно закрепляется новгородское господство с регулярными поборами в пользу победителей. Из сообщений Ливонской Хроники можно понять, что примерно тогда же в латгальских областях Атзеле и Талава утверждается и православие. Когда в 1209 г. в эти земли проникают латинские миссионеры, они застают местных жителей уже крещеными, причем по восточному ^[188].

Подобное положение почти не распространялось на большинство эстонских земель, где господствовало язычество. Вероятно, следует признать справедливым тезис, вставленный хронистом в уста полоцкого князя Владимира, когда тот спорил с епископом Альбертом на встрече в Герцике в 1212 г.:

«в обычае у русских королей, когда они покоряют язычников, не обращать их в христианскую веру, но заставлять их платить им дань и деньги»^[189].

Этим руководствовались и новгородцы в своей экспансионистской политике. В начале XIII в. немецкое присутствие в Прибалтике заставило русских князей существенно пересмотреть свои принципы.

§ 3.1. Походы в Эстонию Мстислава Мстиславича Удалого, 1209–1212 гг.

Утвердившись на новгородском столе в 1209 г., неугомонный Мстислав Мстиславич Удалой (Удатный) уже весной 1210 г. совершил свой первый поход в Эстонию, в Южную Уганди под Оденпе. Причем князь выступил в этих событиях как настоящий крестоносец. Он стал первым из русских правителей, кто после победы над язычниками заставил их креститься. Генрих Латвийский повествует о нем сухо, но с нескрываемым уважением, выставляя русского властителя в качестве действительного конкурента и претендента на лидерство по христианизации Эстонии:

«великий король Новгорода (Nogardie), а также король Пскова (Plicecowe) со всеми своими русскими пришли с большим войском в Угаунию (Ugauniam), и, осадив замок Одемпе (Odempe), бились там восемь дней. И так как в замке не хватало воды и съестных припасов, они попросили у русских мира. И те согласились на мир, и крестили некоторых из них своим крещением, и получили от них четыреста марок ногат и отступили оттуда и возвратились в свою землю, обещав послать к ним своих священников для совершения возрождающего к новой жизни таинства крещения. Впрочем, этого они так и не сделали, ибо (nam) жители Унгаунии позднее приняли священников от рижан и были крещены ими и причислены к рижской церкви»^[190].

Это более чем примечательное известие знаменует появление на страницах хроники Генриха Латвийского нового могущественного противника немцев, их соперника в господстве над Эстонией. Следует отметить, что действия Мстислава являются важной вехой и для русской истории. Именно этот князь, обладатель незаурядного военного таланта, демонстрирует также решительный антизападный (антинемецкий) акцент в своей политике. Разумеется, военные предприятия Мстислава определялись не этническим или конфессиональным антагонизмом. Скорее всего, основанием служили стечения обстоятельств без какой-либо идеологической или религиозной подкладки. Действия Мстислава вполне укладываются в рамки традиции, которая, впрочем, допускала скудные военные и политические новации.

Еще отец Мстислава, Мстислав Ростиславич, как отмечалось выше, в 1179 г. ходил походом на чудь, а после смерти в 1180 г. стал одним из немногих князей, похороненных в Софийском соборе Новгорода. Его память, вместившая в себя и образ другого новгородского князя, Мстислава Ростиславича Безокого (из Юрьевичей), неизменно поддерживалась местной Церковью, которая почитала «Мстислава Храброго» как святого^[191]. В своих обращениях к горожанам Мстислав Мстиславич всегда указывал на преемственность своей власти от отца и поминал его гроб. Для него это был один из важнейших аргументов права на Новгород. И не удивительно, что свои военные предприятия он начал с нападения на чудь. Собственно, Мстислав Ростиславич, который правил в Новгороде менее года, только и запомнился новгородцам своим победоносным походом в Эстонию во главе 20-тысячного войска. Сын храброго воителя поддерживал родовую славу.

События развивались следующим образом. Ранней весной 1209 г. торопецкий князь Мстислав Мстиславич внезапно захватил новгородский город Торжок, где пленил местного посадника, нескольких купцов и, что особенно примечательно, группу дворян новгородского князя Святослава Всеволодовича. Затем торопецкий интервент послал гонцов в Новгород Великий:

«кланяюся святѣи Софѣи и гробу отца моего и всѣмъ новгородцемъ; пришелъ есмь к вамъ, слышавъ насилие от князь, и жаль ми своея отцины»^[192].

Новгородцы отозвались неожиданно быстро и однозначно: княживший в это время в Новгороде князь Святослав был арестован, а на его место приглашен Мстислава. Столь выразительное появление на политической арене Северо-Запада фигуры торопецкого князя, разумеется, должно было быть серьезно подготовлено. Он, очевидно, имел возможность опереться внутри Новгорода на некую социальную и политическую силу, способную убедить горожан сделать решительный поворот от своих, ставших почти традиционными династических предпочтений. Начиная с 1181 г. в Новгороде почти постоянно (с короткими промежутками в несколько лет: 1184–1187 и 1196–1197 гг.) находились владимиро-суздальские ставленники. После 1197 г. (то есть в течение 12 лет) их правление не прерывалось. Можно сказать, что под покровительством Всеволода Юрьевича Большое Гнездо на Северо-Западе Руси выросло целое поколение. И вдруг такая перемена. Основания для нее и подготовка должны были быть очень весомыми^[193].

Ясно, что Мстислав вокняжился в Новгороде вопреки желанию Владимиро-Суздальского самодержца. Это была победа «антисуздальской партии» новгородцев, чьи действия можно воспринимать в рамках утверждения тезиса о вольности в князьях. Идеальным воплощением этой политической программы стал торопецкий князь, который не располагал ни влиятельными покровителями, ни сколько-нибудь значительным личным авторитетом, влиянием или богатством. Мстислав был прежде всего воином, участником многочисленных мелких вооруженных конфликтов на Юге Руси, вытесненным оттуда и вынужденным коротать годы в бедной торопецкой волости. Он привык во многом отказывать себе, исключительный достаток его не интересовал, стремление к личной власти реализовывалось им исключительно в ходе военных операций, гражданскими делами он занимался без заметной охоты, только в целях обеспечения боеспособности земли. Такой князь не вмешивался во внутренние склоки новгородцев, сребролюбием не страдал, мздоимством тоже. Абсолютным идеалом нам выставляет Мстислава новгородская летопись: справедливый в суде и расправе, удачливый полководец, внимательный к заботам людей, благородный бессребреник. Слепым орудием боярских группировок и бесхребетным политиком рисует Мстислава современный исследователь Н.Ф. Котляр: «…у Мстислава вовсе не было таланта руководителя государства, ровно как и твердого характера»^[194].

Кучевая деревня (сплоченного характера), Йыйсте (около Лейси), Ориссаарский район, северная часть острова Саарема (Моора, 1956. С. 277)

Реалии средневековой Руси не во всем поддаются полновесному и многостороннему обследованию, отчего не всегда есть возможность дать однозначную оценку той или иной личности, ее деяниям и их результатам. В жизни было мало летописной одухотворенности. Приглашенный в Новгород, Мстислав не имел действительной возможности диктовать горожанам свои условия. Представитель династии Ростиславичей, внук великого князя Ростислава Мстиславича, он в начале XIII в. уже не мог положиться на влияние и военную силу своих родственников, истративших большую часть своего достояния в борьбе за Киев. В итоге представители этой линии оказались зажаты в узких рамках Смоленской земли — все другие волости отошли к иным представителям Рюрикова рода.

Мстислав Удалой ввязался в авантюру, в которой мог положиться только на себя и на тех новгородцев, которые его пригласили. Риск был велик. Как только князь захватил Торжок, то немедленно против него был направлен старший сын Владимирского князя, Константин, во главе Владимиро-Суздальской рати. Мстислав сжигал все мосты: арестовал дворян Святослава Всеволодовича (брата Константина), сместил посадника, заточил некоторых купцов — все действия были решительно недружественными. Кара могла быть очень жестокой. Но новгородцы не подвели. Отреагировали мгновенно и, более того, воспользовались теми же методами — взяли в качестве заложника своего собственного князя (Святослава Всеволодовича), чем гарантировали безопасность Мстислава. Константин вынужден был остановиться в Твери, а его отец, в итоге, признать узурпатора законным правителем Северо-Запада. После этих взаимных договоренностей Мстислав отпустил из плена Святослава и других заложников. Войны не состоялось. Престарелый и больной великий князь Всеволод Большое Гнездо не стал разжигать огонь междоусобицы накануне своей кончины. Он всячески стремился обеспечить мир для своей земли и рода. В последние годы жизни он много внимания уделял мерам по предотвращению междукняжеских конфликтов, грозящих перерасти в вооруженное столкновение после его смерти. В рамках такой политики можно рассматривать и лояльность по отношению к строптивым новгородцам.

Возможно, Всеволод Юрьевич даже чувствовал себя немного виноватым в злоключениях Мстислава Мстиславича. Весной 1207 г. большой поход на киевскую землю организовали Ольговичи во главе с черниговским князем Всеволодом Святославичем Чермным. Они выгнали из Киева Рюрика Ростиславича, захватили Белгород и осадили Торческ, где заперся упорный Мстислав Удалой. Это был последний город на их пути, и только после его падения черниговцы могли праздновать победу. Долго, конечно, городок не продержался, да и помощь ниоткуда не подошла. Вскоре Мстислав сдался и был отпущен к своим родичам в Смоленскую волость, где и получил в держание Торопец^[195].

После этих событий в дела Южной Руси решил вмешаться самый могущественный владетель Русских земель — владимиро-суздальский князь Всеволод:

«…и сжалиси о томь и рече: «То ци тѣмъ отчина однѣмъ Рускаіа землѧ, а намъ не отчина ли?»»^[196].

Он собрал все наличные у него войска, включая новгородцев, и двинулся к Рязани, куда направился и Всеволод Чермный^[197]. Воспользовавшись уходом Ольговичей на северо-восток, Рюрик Ростилавич вновь захватил Киев^[198]. Это прервало воинственные планы сторон. Рязанцы запросили мира, и суздальские рати отступили. Черниговские князья, вернувшись из-под Рязани, в начале 1208 г. попытались захватить Киев, но неудачно:

«Тое же зимы ходиша Олговичи на Кыевъ на Рюрика и не успевше ничтоже възвратишася»^[199].

Вмешательство суздальского князя и невозможность разрешить конфликт вооруженным путем вынудили Всеволода Чермного пойти на соглашение с Рюриком Ростиславичем. Компромисс был достигнут путем обмена княжениями: Всеволод получил вожделенный Киев, а Рюрику достался не менее значимый Чернигов. Для закрепления договоренности потребовалось согласие Всеволода Большое Гнездо, для чего на Северо-Восток был направлен митрополит Матфей. Он убедил суздальского властелина в необходимости такого паритетного разрешения вопроса. По Лаврентьевской летописи, соглашение было утверждено великим князем Всеволодом Юрьевичем в 1210 г., но переговоры об этом, должно быть, велись и раньше^[200].

Мстислав Мстиславич, судя по всему, уже после 1207 г. в событиях на Юге участия не принимал. У нас нет сведений о том, что его отношения с Рюриком Ростиславичем когда-либо были особенно теплыми. Кроме того, после вмешательства в южные дела Владимиро-Суздальского князя Рюрик вообще мало полагался на поддержку родственников по линии Ростиславичей. Истерзанные усобицами представители этой династии ютились на Смоленщине и не представляли серьезной силы, которая требовалась и на которую мог положиться Рюрик. Он теперь вел самостоятельную игру, оглядываясь только на Северо-Восток, который и помог ему вернуть Киев, а затем получить Чернигов и в мире провести остаток своих дней (ум. в 1212 г.)^[201].

Мстислав, конечно, не располагал какими-то личными симпатиями к суздальскому князю. Всеволод Юрьевич помогал вовсе не Ростиславичам, а только князю Рюрику, да и только после того, как тот утратил все свои владения, сжалился. Получив предложение от новгородцев, торопецкий князь, скорее всего, долго не раздумывал и действовал динамично. Суздальцы с реакцией явно запаздывали. Когда они собрались атаковать Мстислава, он уже имел за собой огромную новгородскую рать. Мир был единственным достойным выходом из ситуации^[202].

Оказавшись на новгородском столе, Мстислав продолжал блистать решительностью и инициативой также во внутренних делах. При нем произошла и смена посадников, и замена архиепископа, продолжалось активное строительство как в самом Новгороде, так и в пригородах, было совершено несколько удачных походов в Прибалтику. Мстислав всячески стремился уверить горожан в правильности их выбора. Этому должны были способствовать и строительные мероприятия, завершавшиеся пышными церемониями освящения, и длительные поездки князя по областным центрам, и реконструкция оборонительных сооружений на южных подступах к новгородской земле. Особое место в деятельности Мстислава Мстиславича занимали краткие победоносные походы в соседние земли Прибалтики, где он стал инициатором новой волны русской экспансии.

О событиях в Ливонии Мстислав мог быть достаточно подробно проинформирован еще находясь в Торопце, городе, расположенном в верховьях Даугавы (Западной Двины) и традиционно вовлеченном в пограничные конфликты соседних Полоцка, Смоленска, Пскова, а теперь и Литвы. Фактически первым мероприятием Мстислава в качестве новгородского князя было обновление крепостных стен соседних с Торопцом Великих Лук, а также административное реформирование пограничных земель. Еще в 1200 г. лучане самостоятельно совершали поход в Латгалию, то есть выступали почти самостоятельными участниками в борьбе за контроль над прибалтийскими землями^[203]. Хотя, конечно, само возникновение их города (первое упоминание — в 1167 г.) было обусловлено его пограничным положением с Полоцким княжеством, в описываемое время все более подпадавшим под литовскую зависимость^[204].

После перестройки оборонительных укреплений Великие Луки были объединены с Псковом под рукой одного князя — Мстиславова брата Владимира, который теперь выступал единственным ответственным за все южные (с Полоцком, Литвой) и западные (с Эстонией, Латгалией) рубежи Новгорода. Почти одновременно с этим происходит вполне условное, но заметное размежевание зон ответственности Новгорода и Пскова в Прибалтике. Новгороду отходят земли Северной Эстонии (Вирония), Води, Ижоры и Карелии. Области Южной Эстонии (Уганди, Вайга и отчасти Сакала) и Северной Латгалии (Талава, Атзеле) в связи с географической близостью оказались под преимущественным контролем Пскова, который в эти годы приобрел не только «элементы самостоятельности» в отношениях с Новгородом, но и собственного князя^[205].

В общем и целом можно сказать, что значение Пскова и как административно-политического, и как военно-оборонительного, и как торгового центра начинает неизменно и неукоснительно расти именно в первые годы XIII в., что со всей очевидностью следует связать с колонизационным обустройством Прибалтики, превратившейся в короткие сроки из отсталого языческого захолустья в важнейшего транслятора западноевропейской торговой, церковной и военной активности. Выделение для Пскова отдельного князя следует связать уже с самым началом правления Мстислава Мстиславича в Новгороде^[206]. Продолжением этих мер по обустройству границ явились и первые походы на чудь.

Если следовать логике летописного изложения, то еще в конце 1209 г. князь Мстислав совершил краткий рейд в эстонскую Виронию^[207]:

«Ходи Мьстиславъ на Чюдь, рекомую Торму, с новгородци, и много полониша, а скота бещисла приведе»^[208].

А через несколько месяцев, в начале 1210 г., князь Мстислав совершил тот самый знаменательный поход в Уганди, который и отметил в своей хронике Генрих Латвийский. Русские летописи повествуют о нем следующим образом:

«Потом же, на зиму, иде князь Мьстиславъ с новгородци на чюдьскыи город, рекомыи Медвѣжию голову, села их потрати; и приидоша под город, и поклонишася Чюдь князю, и дань на них взя; и приидоша вси здрави»^[209].

В источнике нигде не отмечено крещение жителей Оденпе (Медвежьей головы). Для новгородцев это выглядело малозначимым фактом. Немцы же особо акцентировали на нем внимание. Мстислав, окрестив покорившихся эстов, поступил нестандартно, вопреки традиции, утверждаемой Полоцком. Это было замечено иноземцами и воспринято как вызов. Скорее всего, Мстислав сознательно поступал подобным образом: он крепил границы и использовал христианство в качестве дополнительной меры воздействия, собственно, как и немцы. Эксперимент, к сожалению, плодов не дал.

Генрих Латвийский в цитированном выше отрывке подчеркивал, что Мстислав пообещал прислать в Уганди православных священников, но не выполнил обещания:

«Впрочем, этого они [русские] так и не сделали, ибо (nam) жители Унгаунии позднее приняли священников от рижан и были крещены ими и причислены к рижской церкви»^[210].

Все переводчики этого текста слово «пат» переводили как «ибо», отчего в поведении русских сквозит некая ущербная пассивность: обещали священников и не прислали, отчего эстонцы вынуждены были обратиться к латинянам^[211]. Разумеется, подобная трактовка был на руку католическому священнику Генриху Латвийскому, проповедовавшему в соседних с Уганди областях. Однако добросовестный хроникер, допуская расстановку выгодных для себя акцентов, не противоречил истине. Nam можно перевести также как «дело в том, что», «ведь», «потому что»: православных священников не прислали, потому что пришли латинские священники. Кажется, такое прочтение ближе к истине.

Мстислав Мстиславич выступает новатором в вопросах экспансионистской политики, инициатором новых методов в этой области. Однако всесторонней поддержки со стороны Церкви он, судя по всему, не получил. Новгородские священнослужители оказались менее расторопны и мало заинтересованы в развитии миссионерской деятельности в среде язычников. Возможно, это стало одним из поводов для смены архиепископа, произведенной по инициативе князя уже в январе 1211 г. Прежний архиерей Митрофан был отстранен от службы («и не даша ему правитися»), а затем сослан (или заточен?) в Мстиславову волость Торопец. Той же весной 1211 г. Мстислав направил в Киев на поставление в архиепископы мниха Хутынского монастыря Антония, который в миру именовался Добрыня Ядрейкович и около 1200 г. совершил паломничество в Константинополь, которое описал в специальном сочинении («Книга Паломник»)^[212]. Антоний привез из Византии много значимых покупок — мощи некоторых святителей, меру Гроба Господня и др. Он уже был широко известен в Новгороде и, кроме того, принадлежал к одному из влиятельных боярских родов, что было особенно выгодно новому князю, нуждавшемуся в укреплении своих позиций внутри общины. Позднее Антоний прославился своей храмоздательной деятельностью, а также выступал неизменным сторонником и проводником церковной политики князя Мстислава. У нас нет непосредственных сведений о развитии при Антонии миссионерской проповеди в среде язычников. Однако скорее всего, не случайно, что он всегда оказывался на пастырской службе в пограничных областях Руси. Так, в 1219 г. он был изгнан из Новгорода, после чего Мстислав, ставший к тому времени Галицким князем, добился утверждения Антония в качестве епископа вновь образованной (!) епархии в Перемышле, городе, предельно удаленном от православных центров, а вскоре отошедшем к Польше и совсем латинизированном^[213]. Действия архиерея на «передовых рубежах Православия», скорее всего, было обусловлено его приверженностью проповедничеству и миссионерству, вполне сочетавшимися с убеждениями самого князя Мстислава Мстиславича.

Реконструкция застройки центральной части Риги в сер. XIII в.: площадь Альберта на берегу прежней р. Риги (Цауне, 1984. С. 79)

Примечательно, что княжеские инициативы не были поддержаны не только в церковной среде. Совершенно иную позицию в отношениях с прибалтийскими немцами избрал и родной брат Мстислава — Владимир Псковский^[214]. Изначально они, вероятно, действовали в русле единого замысла. Предполагалось стабилизировать ситуацию на границах, для чего уместны были союзнические отношение с ливонскими христианами. Последние в те годы также стремились к спокойствию на латгальско-эстонском порубежье. Перманентные склоки между соседними племенами латгалов и эстов грозили перерасти в большую войну, к которой немцы готовы не были. В 1210 г. рижане вели переговоры и заключали мирные соглашения с эстами, Полоцком и, судя по всему, с Псковом. Фактически со всеми своими соседями. Однако эту линию, проводимую епископом Альбертом, поддерживали не все. Крестоносное движение вовлекало в свои ряды огромное количество авантюристов, любителей легкой наживы и бездумных рубак. Управлять такой публикой было предельно сложно даже такому искусному администратору, как Альберт. Он неизменно старался удержать своих подопечных от опрометчивых, слишком решительных и агрессивных действий. С другой стороны, их эмоциональная и взрывоопасная удаль нередко шла на пользу распространению христианства и расширению владений самой епархии. Так случилось в свое время с Кукенойсом, где личный конфликт рыцаря Даниила из Леневардена с князем Вячко перерос в войну и завершился поглощением русско-латгальского протогосударственного образования. Аналогичным беспокойством отличался и рыцарь Бертольд из замка Венден (Цесис), который большей частью по собственной инициативе разжигал пожар междоусобия на границе Латгалии и Эстонии.

Вооруженный конфликт латгалов и ливов с эстами зафиксирован в Ливонской Хронике еще под 1208 г., когда мир между племенами был заключен при посредничестве немцев. Но в 1209 г. война возобновилась. Поход латгалов в Эстонию был поддержан некоторыми рыцарями-крестоносцами, но сам епископ Рижский Альберт спешно заключил с эстами мир. В 1210 г. угроза межэтнической бойни в Прибалтике только усилилась. Причем для Риги она стала всесторонней. Как только весной Альберт в очередной раз отбыл в Германию, на ливонскую столицу напали курши, пытались ее осаждать, но неудачно. Чуть позднее Кукенойс атаковали литовцы. Немцы, едва сдерживавшие оборону на южных рубежах, разумеется, опасались получить войну на другом направлении. С Полоцком срочно был подписан мир и была обещана выплата «ливской» дани. Тогда же, вероятно, был заключен мир и с Новгородом. Судя по всему, Мстислав поделил с епископом Альбертом зоны ответственности в Прибалтике с учетом того, что большая часть Эстонии оставалась еще не покоренной русскими и тем более немцами. «Вольные» области эстов, включавшие Сакалу, Гервен, Гарию, Ревеле (Рявала) и Приморье (нем. Maritima или Wiek, Вик; эст. Läänemaa, Ляэнемаа) с Роталией (Rotalia, эст. Ridala) и Сонтаганой (Sontagana; эст. Soontagana)^[215], оказались в сфере свободного соперничества сторон: кто завоюет или покорит миром их, тот и станет хозяином. За Новгородом закрепились права на северные области Латгалии Талаву и Атзеле и на широкую полосу эстонских земель, вытянувшуюся с севера на юг от Балтийского моря до Латгалии вдоль Чудского озера: Вирония, Вайга, Уганди. Права Риги признавались на Ливонию, Нижнее Подвинье и Латгалию (без Атзеле и Талавы).

В 1210 г. немецкое вторжение в Эстонию еще не планировалось, отчего подобные условия можно признать взаимовыгодными. Кроме того, мир был закреплен состоявшимся в том же году браком дочери псковского князя Владимира Мстиславича, младшего брата Мстислава Мстиславича, и Теодориха, младшего брата епископа Альберта, то есть, собственно говоря, первым русско-немецким матримониальным альянсом^[216]. Этот брачный союз и его наследники (сын и внук Владимира) станут важнейшими элементами русско-немецких отношений на протяжении последующих 40 лет. Хотя начиналось все как простое продолжение политики новгородского князя по приграничному замирению.

Мстислав, казалось бы, совершенно безболезненно и очень быстро расставил реперные ориентиры на западных новгородских границах и закрепил их системой взаимных соглашений с соседями. Этими же договоренностями обеспечивалась и южная граница. Признав права Риги на Подвинье (включая, вероятно, Кукенойс и Герцике), Мстислав предвосхитил договоренности Риги с Полоцком, закрепленные позже. Владимир Полоцкий оказался зажат со всех сторон и лишен поддержки даже своих новгородско-псковских соотечественников. Со стороны Мстислава это, конечно, был не дружественный акт. Он укреплял южные границы Новгородской земли не только строительством новых крепостей, как Великие Луки, и расширением псковского «военного округа» под единоличным руководством Владимира Мстиславича, но и подобными союзами. Для торопецкого владетеля в этом была и личная польза в виде содействия торговому развитию своей верхнедвинской волости. Достигнутая стабильность была выгодна для всей торговли Северо-Запада.

С другой стороны, если новгородцы своими соглашениями с Ригой преследовали исключительно местные, а далеко не общерусские или общехристианские цели, то и немцев не стоит обвинять в заведомом коварстве. Конечно, для иноземцев в далекой перспективе было очень выгодно втянуть русских соседей в наступательный союз для борьбы с непокорными эстами, язычниками. Однако в 1210 г. епископ Альберт ничего подобного не планировал. После подписания мира он даже уехал из Ливонии. Лето выдалось для немцев тревожным. Давление с юга сочеталось с неудачами на севере. Рижане пытались уйти в глубокую оборону. Лишь неугомонный рыцарь Бертольд Венденский продолжал будоражить местные племена. Вскоре после ухода Мстислава из разоренной Уганди Бертольд сам совершил несколько налетов на эту область, прикрываясь противоборством местных жителей, и даже захватил Оденпе^[217]. Эсты, на этот раз из Сакалы, ответили крупным вторжением и разгромом немцев в битве на приграничной реке Имере (Зедда)^[218]. В результате таки разразилась столь нежеланная для епископа Альберта война.

Давняя латгальско-эстонская вражда в сочетании с воинственностью рыцаря Бертольда, который, несомненно, играл на противоречиях между планами епископа и Ордена меченосцев, привели к разжиганию военных страстей и ожесточению сторон. Судя по всему, своими походами в Уганди Бертольд стремился спровоцировать и русских, но те продолжали оставаться в рамках мирных соглашений: некий рыцарь наказывал язычников за их нападения на подвластных ему латгалов — в том нет угрозы для власти Новгорода, которому продолжают выплачивать дань.

Начавшаяся война потребовала от немцев, прежде всего рижан, выхода из обороны. Для победы требовалось наступление, причем в максимально непривычное для противника время — декабрь.

В конце 1210 г. под Рождество:

«старейшины рижан послали известить по всей Ливонии и Леттии и во все замки по Двине и Койве, чтобы все собирались и были готовы мстить эстонским племенам. Известие дошло и до Пскова (Plescekowe), бывшего тогда в мире с нами, и оттуда явился очень большой отряд русских на помощь нашим»^[219].

Этот поход псковичей, совершенный ими совместно с ливонцами в эстонскую область Сонтагану^[220], в русских источниках не зафиксирован, несмотря на вполне удачное свое завершение. Но в достоверности известия сомневаться не приходится. Дальнейшие события показывают, что после этого похода наступил решительный перелом в расстановке сил на ливонско-эстонской границе, немцы вступили в полосу побед, тяжелых и кровопролитных, но убедительных и достойных. Князь Владимир Псковский сыграл в этом если не важнейшую, то заметную роль. Он помогал немцам и ничуть не противился расширению их власти в Прибалтике. Позднейшие события показывают, что его действия вызвали ожесточение не только у эстонцев, но и у псковичей. Последние длительное время считали себя монопольными потребителями эстонской дани, которой делились только со своими новгородскими сородичами. Теперь этому пришел конец, и они во главе со своим князем содействовали случившемуся.

В феврале-марте 1211 г. немцы во главе с рыцарем Бертольдом из Вендена осадили, а потом захватили Вильянди, центральный город земли Сакала. В ответ эсты собрали колоссальную армию со всей Эстонии (включая остров Эзель и область Ревеля), выгнали крестоносцев из Сакалы и двинулись на Ригу. В битве на Койве они были наголову разгромлены совместными силами немцев, ливов и латгалов. Вся верхушка эстов была перебита^[221]. Немцы если и не покорили Эстонию, то стали теперь главными на то кандидатами. Именно после этого Альберт назначил в Эстонию отдельного епископа Леальского (ad titulum Lealensem), которым стал многократно упоминавшийся брат Теодорих, основатель Ордена меченосцев^[222].

Вероятно, Владимир Псковский негласно уступил рижанам права на покорение Сакалы. Именно после совместного с псковичами похода в Сонтагану немцы предприняли дерзкий захват Вильянди. Русские собирали дань в Сакале еще в XI в., отчего можно предположить, что без их согласия любые акции немцев в этой области должны были считаться враждебными. Конечно, все вполне укладывались в договоренности Мстислава и Альберта от 1210 г., согласно которым, как мы предположили, в Эстонии была оставлена область для «соревновательной колонизации». Однако без боя отдавать области было не в характере Мстислава Удалого. Судя по всему, действия Владимира Мстиславича следует признать его собственной инициативой. Это подтверждают и позднейшие события.

Уже весной 1211 г. псковичи изгоняют князя Владимира. Если русская летопись никак это не поясняет, то Генрих Латвийский уделяет произошедшему отдельную статью:

«…русские в Пскове возмутились против своего короля Владимира, потому что он выдал дочь свою замуж за брата епископа Рижского, и изгнали его из города вместе с челядью. Он бежал к королю Полоцкому, но мало нашел у него утешения и отправился со своими людьми в Ригу, где был с почетом принят зятем своим и людьми епископа»^[223].

Особое внимание исследователей всегда привлекал маршрут изгнанника. Он не поехал в Новгород к брату, но избрал в качестве пристанища Полоцк, явно враждебный Мстиславу Мстиславичу и новгородцам. Однако полочане не стали делать ставки на раскол в стане Ростиславичей, а тем более содействовать одному из них в возвращении Пскова. Это должно было привести к войне сразу на несколько фронтов и против Новгорода, и против Смоленска. Силы были явно не равны, и Владимир Полоцкий не решился помогать тезке. Владимир Мстиславич пустился искать союзников к родственникам в Ригу.

Примечательно, что Полоцк хоть и не воспользовался услугами опального князя, но постарался причинить псковичам побольше вреда чужими руками. Как только Владимир Мстиславич был горожанами изгнан, на Псков совершили крупное нападение литовцы, причем застали жителей совершенно врасплох, «на озере»:

«В Петрово говѣние изъихаша Литва безбожная Пьсковъ и пожгоша; плесковици же бяху в то время изгналѣ князя Володимера от себе, а плесковици бяху на озерѣ; и много створиша зла и отъидоша»^[224].

Если это не случайность, то подсказать литовцам проходы между псковскими сторожами, а также наиболее удачное время для вторжения мог только человек, который все это организовал, то есть князь Владимир. Сам он, скорее всего, с литовцами не сносился, а вот полочане вполне были на это способны. Иной, минующий Полоцк маршрут литовцев на Псков предположить затруднительно^[225].

В том же 1211 г. эсты из Сакалы с союзниками из Уганди совершили нападение на латгалов, выступивших на стороне немцев в сражении на Койве. В события немедленно вмешались крестоносцы и нанесли эстам поражение, после чего совершили глубокий карательный рейд. Они использовали нападение из Сакалы как предлог для атаки на Уганди, жители которой якобы, по свидетельству Генриха Латвийского, принимали участие в походе на латгалов. В январе 1212 г. немцы с союзными (вероятно, крещенными) ливами и латгалами совершают один из самых дальних и дерзких своих походов через всю Уганди вплоть до Дерпта (Юрьева) и далее в Вайгу и Гервен^[226].

Совершенно откровенное вторжение немцев в области, зависимые от Новгорода, вынуждает Мстислава Мстиславича к ответным действиям. Генрих Латвийский об этих событиях пишет так:

«Когда великий король Новгорода Мстислав (Mysteslawe) услышал о тевтонском войске в Эстонии, он тоже поднялся с пятнадцатью тысячами воинов и пошел в Вайгу, а из Вайги — в Гервен, не найдя тут тевтонов, двинулся дальше в Гариен и осадил замок Варболе и бился с ними несколько дней. Осажденные обещали дать ему семьсот марок ногат, если он отступит, и он возвратился в свою землю»^[227].

Русская летопись сообщает о произошедшем без связи с действиями немцев. Известие по содержанию достаточно сухое, но начинается зловеще и далее содержит много выразительных подробностей:

«Месяца февраля въ 1 день, в неделю сыропустную, громъ бысть по заутрении… Того же дни иде князь Мьстиславъ с новгородци на Чюдь на Ереву, сквозѣ землю Чудьскую к морю, села их потрати и осѣкы ихъ возмя; и ста с новгородци под городомъ Воробииномъ, и Чюдь поклонишася ему; и Мьстиславъ же князь взя на них дань, и да новгородцемъ двѣ чясти дани, а третьюю часть дворяномъ; бяше же ту и Плесковьскыи князь Всеволод Борисовиць со плесковици, и Торопечьскыи князь Давыдъ, Володимирь брат; и приидоша вси здрави со множествомъ полона»^[228].

Несмотря на то что путаница в летописной хронологии вносит некоторое смущение, исследователи уверенно относят этот поход к началу 1212 г. Впечатляет наличие у Генриха Латвийского излишних подробностей о размере дани (700 марок ногат), уплаченной жителями Варболе (Воробиина), и размере русского войска (15 тысяч). Этих данных русская летопись не приводит.

Создается впечатление, что немцы очень пристально следили за действиями Мстислава, представлявшего для них действительную угрозу^[229]. Вероятно, после этих событий между рижанами и Новгородом произошел обмен посольствами. Был восстановлен мир на условиях status quo.

Реконструкция воротной группы городища Варбола (НЕ, 2002. Р. 31)

Вполне возможно, что немецкие представители застигли Мстислава еще в Вайге и убедили его в том, что их набег не носил антирусского характера. Именно этим можно объяснить то, что князь не стал двигать полки в южном направлении (в Уганди, в Сакалу или на Ригу), но пошел в незатронутые крестоносцами области. Вероятно, ему предоставили заверения в том, что конфликт исчерпан и более такого не повторится. На несколько лет в Эстонии действительно утвердилось спокойствие. Прервались как русские, так и немецкие набеги. Линия на замирение и стабилизацию, проводимая Мстиславом, распространялась даже на его опального брата Владимира, который не сдружился с рижанами и вообще ливонской администрацией и в итоге вновь вернулся на Русь (примерно конец 1214–1215 гг.)^[230]. Вскоре он опять утвердится в Пскове и станет приверженцем резко антинемецкой политики.

Территориальные приобретения в Ливонии в 1213/1214 гг. на основе карты, составленной J. G. Herder-Institut (Marburg) по проекту Ф. Беннингхофена (Benninghoven, 1965): 1 — Орден меченосцев; 2 — Владения Рижского епископа; 3 — русские княжества; 4 — языческие племена; 5 — Территориальные границы; 6 — границы межплеменные (условные); Цветом обведены границы зависимых или союзных областей

Весь период первого новгородского княжения Мстислава Мстиславича немцы военных действий в Эстонии не вели. Прочный мир с Новгородом позволил Рижскому епископу разорвать даннические отношения с Полоцком, который теперь не имел даже гипотетических шансов на реванш. Поддержки эстов ему искать было бесполезно, так как этому мешали Новгород и давний недруг Мстислав. В одиночку же полочанам с Ригой было уже не справиться. Было решено вести переговоры. В сопровождении союзного Владимира Мстиславича («короля Владимира») и после заключения мира с новгородцами епископ Альберт прибыл на встречу в Герцике вполне уверенным в себе. Он мог спокойно предложить князю Владимиру Полоцкому довольствоваться своей причастностью к распространению христианства в Ливонии и отказаться от какой-либо «ливской дани»^[231]. Можно сказать, что политика новгородского князя из смоленских Ростиславичей позволила полностью устранить Полоцк из участия в судьбах Прибалтики.

§ 3.2. Борьба за Эстонию в 1214–1223 гг.

Походы Мстислава Удалого обеспечили спокойствие не только в тех землях Эстонии, которые платили дань Новгороду и Пскову. Почти три года не подвергались немецким нападениям и другие земли эстов. Лишь в конце 1214 г. крестоносцы собрались возобновить свои завоевания:

«Шел третий год мира, заключенного с эстами, и срок его истекал. Епископ созвал всех священников, собрал капитул советовался с ними, а также с рыцарями и приглашенными старейшинами ливов и решил сделать поход в Эстонию, потому что эсты и сами не являлись и о возобновлении мира не заботились, а скорее, наоборот, неизменно желали гибели ливонской церкви»^[232].

Первый поход носил характер пробы и был проведен очень осторожно. Целью стала далекая Роталия, самая западная область Эстонии, обращенная к Балтийскому морю в районе острова Эзель (Сааремаа). Для обеспечения внезапности интервенты, которые, как обычно, включали значительный отряд из ливов и латгалов, шли по льду Рижского залива, минуя беспокойные областиСонтагану и Сакалу. В этот момент и при таком маршруте успех операции был практически обеспечен: во-первых, эсты считали, что находятся в мире с немцами, а во-вторых, на Роталию они еще не нападали. Крестоносцы вышли полными победителями и, «гоня с собой коней и массу скота, ведя женщин, детей и девушек, с большой добычей радостно возвратились в Ливонию, благословляя Господа за это возмездие, посланное на язычников»^[233]. Представьте себе счастливого латинского священника-проповедника-миссионера, копьем подталкивающего изможденных женщин с малыми детьми, измазанных дорожной грязью, голодных, умирающих, но упорно отказывающихся креститься… Прости, Господи, их души!

Походы в Эстонию в 1215–1221 гг. (НЕ, 2002. Р. 43)

Воодушевленные успехом и «после того как все отдохнули от походной усталости», в начале 1215 г. немцы предприняли новый поход. На этот раз целью была Сакала, область, миновать которую при проникновении в глубь Эстонии было невозможно. Крестоносцы с союзными ливами и латгалами миновали Вильянди, важнейший город земли, и напали на замок «по имени Леолэ», принадлежавший самому влиятельному местному вождю Лембиту. И вновь им сопутствовала удача. Лембит с сородичами сдался на милость победителям и обещал креститься^[234].

Походы конца 1214 — начала 1215 гг. стали причиной начала тотального межэтнического конфликта в Прибалтике — разразилась настоящая война, в которой с одной стороны выступила почти вся Эстония, а с другой — христианизированные Ливония и Латгалия. На сей раз огонь этой войны разожгли немцы. После их кровавых вторжений, весной 1215 г., эсты стали готовить ответное нападение:

«После роталийского похода и покорения Лембита из Саккалы, вся Эстония стала враждебной Ливонии. Эсты условились явиться сразу с тремя войсками разорять Ливонию: эзельцы должны были осадить Ригу и загородить гавань на Двине, роталийцы — напасть на торейдских ливов, а жители Саккалы и Унгавнии, в это время — опустошить землю лэттов, чтобы ливы и лэтты, задержанные войной у себя, не могли прийти на помощь рижанам»^[235].

Все эти походы с тем или иным успехом были осуществлены^[236]. Привлекает внимание участие в событиях эстов из Уганди. Сообщая о том, что в нападении на латгалов и ливов участвовали не только сакальцы, обиженные на немцев, но и угандийцы, которым рижане пока ничего плохого не сделали, Генрих Латвийский подводит читателя к причинам последовавшего затем крупного похода крестоносцев на Уганди. Он выступает ответной мерой на вероломство местных жителей, первыми напавших на ливонцев. Насколько достоверно такое свидетельство, судить сложно. Уганди и Сакала представляют собой соседние земли, родственные узы между их жителями были очень плотные, и обиды, нанесенные немцами во время вторжения в начале 1215 г., могли восприниматься как общие. Другое дело, что при налете на территорию Уганди немцы переступали через мир, заключенный с русскими. И сделали это более чем откровенно.

В течение второй половины 1215 г. братья-рыцари, рижане и латгалы совместно совершили три (!) больших похода в землю Уганди, которую пересекли всю вдоль и поперек, достигнув Юрьева (теперь Дерпта), переправившись через Эмайыгу и даже разорив Вайгу^[237]. Вся область была разгромлена, люди перебиты, а их жилища сожжены: «Когда те, кто еще остались живы в Унгавнии, увидели, что им никуда не скрыться от ярости тевтонов и лэттов, они послали в Ригу послов просить мира»^[238].

Еще зимой 1215/16 г. немцы с союзными племенами совершили несколько карательных походов в Роталию и на Эзель^[239]. Везде они добились значительных успехов в распространении своей, пока не постоянной, но вполне заметной власти. Можно сказать, что почти половина Эстонии в ходе двухлетней военной кампании была ими покорена. Летом 1216 г. крестоносцы без боя вступили «в уже крещенную Саккалу», откуда совершили нападение на Гарию^[240].

Характерно, что нападения на зависимые от Новгорода земли в Эстонии начались только с уходом Мстислава Удалого на завоевание Галича в 1215 г.^[241] Казалось, что их уже никто не сдерживает. Стремлением в кратчайшие сроки привести к покорности местное население, склонявшееся к православию, можно объяснить такую интенсивность и жестокость немецких нападений на Уганди. Нигде в эстонских землях крестоносцы пока не задерживались, возвращаясь после похода в спокойную Ливонию. На местах оставляли только миссионеров и проповедников, которые, впрочем, вскоре тоже удалялись:

«И посланы были к ним священник Петр Какувальдэ из Винландии и Отто, священник братьев-рыцарей, и направились в Саккалу и совершили крещение там повсюду до Палы, а в Унгавнии — до Матери вод, а затем воротились в Ливонию, не решаясь еще жить там из-за дикости других эстов»^[242].

Ясно было, что немцам рано было праздновать победу. Видимая покорность у эстов еще не превратилась в привычку. Война только началась, и если ее первый этап проигран, то общий исход пока не определен.

Эсты готовили ответные действия. Они обратились за помощью к Полоцку, но князь Владимир во время приготовления к походу на Ригу умер в начале 1216 г. Судя по всему, неизбежным считалось и вмешательство Пскова, в котором утвердился вернувшийся из Ливонии антинемецки настроенный Владимир Мстиславич. Однако русские князья все это время были увлечены внутренними смутами и не имели возможности адекватно отреагировать на события в Прибалтике, которые выглядели малозначимыми. Немцам нужно было торопиться.

События развивались следующим образом. После ухода в 1215 г. из Новгорода Мстислава Удалого горожане пригласили на княжение его зятя переяславского князя Ярослава Всеволодовича, который вскоре там со всеми перессорился. Князь направился к Торжку, откуда запретил поставлять новгородцам хлеб из суздальского Ополья. В городе начался голод. Вскоре в конфликт были втянуты и срочно вернувшийся на север Мстислав, и все владимиро-суздальские князья. Противостояние закончилось одной из самых крупных битв в истории русского междоусобия — сражением на Липице 21 апреля 1216 г.^[243] Владимир Псковский был активным участником этих событий, всячески содействовавший успехам Мстислава Мстиславича. Вплоть до лета 1216 г. он не мог отвлечься от событий на Руси, дабы навести порядок в Эстонии. Крестоносцы действительно выбрали очень удобный момент для начала новой войны в Прибалтике. Все русские на протяжении 1215 и первой половины 1216 гг. были всемерно заняты внутренними склоками.

* * *

Следует заметить, что немцы и в мирные 1212–1214 годы не теряли времени зря и ничуть не отказывались от планов вторжения на север. В ход шли и благонравные проповеди, и провокации, и подстрекательство, и вооруженное давление. Иноземцы проявили в области пропаганды большее искусство, чем русские. Они играли на самых разных чувствах местных жителей: от религиозных до патриотических.

Эсты вовсе не были бездушной массой, над которой трудились два потенциальных хозяина, русские и немцы. У них были и собственные устремления, и планы и интересы. Они также хотели использовать конфликт между иноземцами в свою пользу. Однако не всегда это получалось. Достигая временных успехов, эсты в общеполитическом отношении оставались в проигрыше. Отдельные земли (мааконды) Эстонии едва вступили в стадию раннегосударственного строительства, когда родовые старшины постепенно выстраивают более или менее стабильную иерархию власти^[244]. В условиях войны эти процессы шли особенно быстро, но еще не успели привести к своему логическому завершению — созданию государства. Эсты оставались разобщенными и неспособными к полномасштабному организованному сопротивлению, они не располагали государственным самосознанием и тем более административным аппаратом. Немцы настойчиво напоминали им об этом и одновременно пытались учить, показывая путь к «благам цивилизации» через признание верховенства Римской церкви, то есть Рижского епископа. Русские, не располагавшие опытом активной проповеди, явно проигрывали расторопным людям с Запада.

Судя по всему, эсты из областей «новгородской зоны» не вполне были довольны своими хозяевами. Князь Владимир Псковский еще в период жизни в Латгалии зарекомендовал себя не с лучшей стороны и как судья, и как администратор. Под его властью, возможно, развивались злоупотребления и в Пскове, откуда горожане его изгнали в 1211 г. Из сообщений Ливонской Хроники можно понять, что к 1216 г. немцы вполне подготовили в земле Уганди широкое недовольство русской властью:

«…русские из Пскова (Plescowe) разгневались на жителей Угаунии за то, что те, пренебрегши их крещением, приняли латинское, и, угрожая войной, потребовали у них чинша и дани»^[245].

Разразилось восстание, в ходе которого некоторые эстонские старейшины обратились за помощью к Риге:

«Жители Угаунии стали просить у епископа и братьев-рыцарей совета и помощи в этом деле. Те не отказали им, обещая жить и вместе умереть, подтвердив, что Угауния как до крещения всегда была независима от русских, так и ныне остается независимой»^[246].

В этом выразительном месте Генрих Латвийский демонстрирует, как немцы пытались играть на столь экзотическом для XIII в. чувстве, как патриотизм. В ход шли даже такие необычные сентенции: мы признаем вашу исконную независимость от русских и боремся за вашу самостоятельность. За лицемерными заявлениями скрывалось вполне откровенное объявление войны Пскову, в зоне ответственности которого находилась Уганди. Так начался новый этап войны между русскими и немецкими колонизаторами.

На первую карательную экспедицию псковичей крестоносцы не захотели или не успели отреагировать. Вполне возможно, что они желали дотянуть, пока эстонско-русский конфликт достигнет максимального накала, и отношения окончательно ожесточатся. Немцы ожидали, что в ходе нападения русские проявят традиционную решительность при подавлении неудовольствия в среде зависимых племен. Жестокость русских была им на руку. И псковичи оправдали надежды латинян. Осенью 1216 г. князь Владимир Мстиславич огнем и мечем прошелся по областям непокорной Уганди:

«После смерти великого короля Вольдемара Полоцкого (Woldemaro de Ploceke) появился новый противник Ливонской церкви, Вольдемар Псковский (Woldemarus de Plecekowe), который поднялся с большим войском псковичей и пошел на Угаунию и стал на горе Одемпе и разослал свое войско по всем окрестным деревням и областям. И стали они жечь и грабить всю землю, и перебили многих мужчин, а женщин и детей увели в плен…»^[247].

Только после ухода русских войск и после второй просьбы эстонцев немцы в качестве благодетелей и защитников вступили в разоренную Уганди, где приступили к возведению замка Оденпе:

«И пришли снова жители Угаунии к епископам просить помощи против русских. И послали епископы своих людей с братьями-рыцарями в Угаунию. И собрали они всех эстов из тех областей и застроили вместе с ними гору Одемпе и поселились там, очень сильно укрепив замок как против русских, так и против других еще не крещенных народов»^[248].

Роль немцев менее чем за год невероятным образом преобразилась. В течение всего 1215 г. они выступали кровожадными грабителями и интервентами, а как только состоялся аналогичный поход русских карателей, то превратились в спасителей и заступников. Надо полагать, в этом прослеживается не только умелая поведенческая линия иноземцев, но и политика самих эстов, которые стремились столкнуть между собой своих потенциальных хозяев. В выигрыше, однако, оказались только крестоносцы, которые впервые были приглашены эстами на свою землю, именно в Уганди, область, где их интересы сталкивались с русскими. Здесь же впервые в Эстонии они попытались возвести свой замок, Оденпе. В других эстонских областях о подобных привилегиях и жестах в отношении немцев нельзя было и мечтать.

* * *

Примечательной выглядит та позиция, которую в сложившихся условиях занял князь Мстислав. Можно сказать, что он предоставил брату Владимиру самому разбираться в сложном клубке взаимных претензий с немцами и эстами. Когда новгородский отряд прибыл в конце 1216 г. для сбора дани в латгальскую землю Талава, он был внезапно арестован рыцарем Бертольдом, «магистром венденских рыцарей», который заподозрил, что «русские готовятся к войне». Однако как сообщает Генрих Латвийский, после прибытия к Бертольду послов «короля Новгородского» тот «освободил пленных и с почетом отпустил в Руссию»^[249]. Надо полагать, послы Мстислава сообщили Бертольду, что новгородцы не имеют отношения к событиям в Уганди и сохраняют нейтралитет. Собственно, только такими обстоятельствами можно объяснить поразительное миролюбие и покладистость неугомонного венденского магистра, проявленные им в отношении русских данщиков в то время, когда в соседней Уганди крестоносцы уже вели войну с теми же русскими^[250].

Мстислав Мстиславич, начиная с 1215 г., практически полностью погрузился в дела южнорусских княжеств, где вполне успешно готовил захват власти в Галиции. В 1216 г. внутренние смуты на Северо-Востоке заставили его вернуться, разгромить противников в битве на Липице и снова утвердиться в Новгороде. Однако долго оставаться он там не пожелал. Конфликты в Прибалтике не были для него аргументом, кроме того, они находились в ведении брата Владимира, который располагал всем спектром средств для их разрешения. Мстислава же ждали Киев и Галич, куда он в начале 1217 г. и отправился, оставив пока на севере жену и сына Василия.

* * *

Зимой 1216/17 г. участники борьбы за Эстонию утвердили свои планы, ставшие судьбоносными для всего региона. Новгородцы пытались отстраниться от происходящего, во всем положившись на псковичей. Псковичи же, вероятно, видели в возможности ведения самостоятельной внешней политики признак независимости, отчего безропотно приняли на себя бремя ответственности за контроль в Эстонии. Позиции горожан со всей очевидностью отражались и на действиях их князей, хотя в междукняжеских отношениях соперничество носило более ярко выраженный характер и не всегда слепо следовало интересам подданных.

Характерно, что летописью отмечено прибытие в Новгород псковского князя Владимира Мстиславича сразу после отъезда в Киев его старшего брата, то есть в самом начале 1217 г.:

«Тогда же прииде Володимиръ в Новъгород своими орудьи»^[251].

Скорее всего, Владимир рассчитывал на то, что покинутые Мстиславом новгородцы пригласят его к себе на стол. Военные успехи князя в Эстонии, казалось, должны были этому способствовать. А внезапное наступление немцев с союзными угандийцами еще раз подтвердило перспективность такого альянса.

Под праздник Крещения, 6 января 1217 г., крестоносцы, поддержанные эстами, напали на Новгородскую землю, разорив селения по Шелони:

«А жители Угаунии, чтобы отомстить русским, поднялись вместе с людьми епископа и братьями-рыцарями и пошли в Руссию к Новгороду и, опередив слухи о своем приходе, явились к празднику Крещения, когда русские обычно более всего заняты пирами и попойками, разослали свое войско по всем деревням и дорогам и перебили много народа, и множество женщин увели в плен, и угнали коней и много скота, захватили большую добычу и, отомстив огнем и мечем за свои обиды, радостно со всем награбленным вернулись в Одемпе»^[252].

Новгородская летопись, путая ливонцев с литовцами, сообщает, что новгородцы пытались гнаться за налетчиками, но «не състигоша ихъ»^[253]. Фактически речь идет о первом немецком вторжении в пределы Руси. Если его и нельзя назвать первым крестовым походом против Руси, то уж первой собственно антирусской вылазкой, развернувшейся на исконно русских землях, он был точно.

Немцы тем самым зимой 1216/17 г. сделали свой выбор, который оказался в пользу войны с Русью, то есть с соседним Новгородом, который выступал уже не только как претендент на колонизацию Эстонии, но как идейный враг, угроза распространению христианства и объект для всесторонней агрессии. Теперь главные участники событий определились, и началась настоящая война. Возможности возврата к миру, казалось бы, достигнутой в 1212 г., больше не было никакой.

В ответ на нападение в район Шелони немедленно последовал ответный поход, к которому были привлечены не только ополчения Новгорода и Пскова, но и многие эстонские земли (Эзель, Гария, Сакала). Соединенное русско-эстонское войско, насчитывавшее, по сведениям Генриха Латвийского, около 20 тысяч человек и возглавляемое Владимиром Мстиславичем Псковским, уже в феврале 1217 г. осадило немцев с угандийцами в Оденпе. Последовали 17-дневная осада и многократные штурмы, не завершившиеся, однако, захватом замка:

«И прошли русские по областям и многих захватили и перебили, а трупы бросили в реку у подножья горы, чтобы те, кто был в замке, не брали оттуда воду. Они наносили вред, какой могли, разоряя и выжигая всю местность кругом. И каждый раз, когда они пытались, по своему обычаю, взобраться всем множеством на укрепления горы, тевтоны и эсты храбро отбивали их нападения, отчего и потеряли они там многих мужей»^[254].

Рижане попытались выручить соплеменников и направили к Оденпе 3-тысячный отряд, включавший чуть ли не все наличные у крестоносцев силы, рыцарей-меченосцев, людей епископа, ополчения ливов и латгалов. Общее руководство осуществлял лично магистр Ордена меченосцев Волквин, с которым прибыли и такие видные ливонские рыцари как Бертольд Венденский и Теодорих, брат епископа Альберта и зять псковского князя Владимира. Попытка деблокировать Оденпе закончилась для немцев полным разгромом:

«и побѣгоша Нѣмцѣ къ городу, и убиша новгородци два воеводѣ, а третии руками изимаша, а коневъ отъяша 700, и приидоша вси здрави»^[255].

В бою погибли многие крестоносцы, включая знаменитого Бертольда Венденского. Судя по количеству отбитых лошадей, убито и изранено было не менее трети отряда. Все, кто выжил, сумели укрыться в замке, но из-за недостатка продовольствия уже через три дня запросили мира:

«И был заключен мир с ними, но с условием, чтобы тевтоны все покинули замок и вернулись в Ливонию. И позвал Владимир зятя своего Теодориха пойти с ним в Псков, чтобы скрепить там мир. И поверил тот и вышел к нему. А новгородцы тут же вырвали Теодориха из рук его и пленником увели с собой. Тевтоны же, с ливами и леттами, заключив мир, вышли из замка сквозь ряды эзельцев и русских и вернулись в Ливонию»^[256].

Немцы подверглись под Оденпе сильнейшему разгрому. Это было их первое столкновение в открытом бою с русскими полками, и многим тогда казалось, что последнее. Исследователи считают, что поражение, понесенное крестоносцами от войск Владимира Псковского в феврале 1217 г., поставило под вопрос будущее Риги и вообще ливонской колонии: «Впечатление было настолько серьезно, что в этот момент епископ Альберт, вероятно, готов был вовсе отказаться от эстонских завоевании»^[257].

Рижане всячески стремились закрепить достигнутые под Оденпе мирные соглашения, подтвердить их и в Новгороде, и в Сакале. Ливонские войска были уничтожены, и в случае нападения Рига была абсолютно беззащитна. Альберт срочно отправился в Германию для набора новых пилигримов. Тогда же, вероятно, он впервые стал вести переговоры о привлечении к завоеванию Эстонии сил датского королевства. Во всяком случае, еще до его возвращения, но, очевидно, по его приглашению, летом 1217 года «принял крест в отпущение грехов и отправился в Ливонию с рыцарями своими» граф Альберт де Левенборх (Albertus de Lowenborch), граф Орламюнде, граф Гольштейн, племянник и близкий соратник датского короля Вальдемара II^[258]. Это была серьезная сила и важный фактор для перемены положения. Стало ясно, что немцы ничуть не намерены мириться со своим разгромом и готовят силы для ответного удара. Генрих Латвийский подчеркивал, что именно после прибытия войск графа Альберта эсты стали готовить свой самый грандиозный, предполагавшийся окончательным и ставший таковым, поход в Ливонию:

«После того как он [граф Альберт де Левенборх] прибыл в Ригу, эсты послали русским много даров и просили прийти с войском, чтобы разрушить Ливонскую церковь. Но великий король Новгорода Мстислав в то время отправился в поход против короля Венгрии, чтобы сражаться за Галицкое королевство, а на престоле своем в Новгороде оставил нового короля. Тот, отправив послов своих в Эстонию, обещали прийти с большим войском вместе с королем Владимиром и многими другими королями. И возрадовались эсты, и послали людей по всей Эстонии, и собрали войско большое и сильное, и расположились у Палы в Сакале»^[259].

Эстонскую армию возглавил сакальский старейшина Лембит, к которому направили свои ополчения жители Роталии, Гарии, Виронии, Ревеле, Гервена и, собственно, Сакалы. Это была действительно общеэстонская армия. Не хватало только эзельцев, которые, вероятно, должны были атаковать Ливонию с моря, и угандийцев, измученных и во множестве погибших в кампанию предыдущего года. Отсутствие среди участников похода жителей Уганди не должно говорить о том, что они откололись от соплеменников и стали сторонниками немцев. Скорее всего, в их среде существовали и приверженцы рижан, и союзники русских, однако длившиеся на их земле в течение года практически непрерывные военные действия существенно сократили боеспособное население. Вообще у Эстонии за эти годы должно было заметно уменьшиться количество воинов. По показаниям Генриха Латвийского, у реки Палы (Раlа) в сентябре 1217 г. собралось не более 6 тысяч человек, которые очень рассчитывали на прибытие многочисленных русских полков^[260]. Однако их ожидания не оправдались. И в этом многие видят поворотный момент в истории покорения Прибалтики.

* * *

Победа под Оденпе не стала для Владимира ступенью к новгородскому княжению. Пока он сражался в Эстонии, Мстислав вернулся в Новгород и навел там порядок, устранив всякие сомнения в своей заинтересованности в происходящем. Однако надолго Мстислав там опять не остался и летом 1217 г. окончательно удалился на юг. Новгородцы пригласили на его место из Смоленска Святослава Мстиславича, сына Мстислава Романовича Старого, утвердившегося в Киеве благодаря поддержке Мстислава Удалого^[261]. Святослав вступил в Новгород 1 августа 1217 г., и вскоре к нему прибыли эстонские послы с просьбами о помощи. Князь немедленно пообещал им всестороннюю поддержку и даже назначил время для сбора войск на р. Пале в Сакале — 6 сентября, память чуда архистратига Михаила в Хонех.

Так и останется загадкой, на что рассчитывал новый властитель, когда давал подобные обещания и строил такие планы. Для летнего перехода крупного войска на расстояние почти в 400 км требовалось не менее 20 дней. Времени у Святослава было почти столько же. Любая непредвиденная задержка, будь то распутица, сбор провианта или некие хозяйственные обстоятельства, могла привести к значительному опозданию. Князь никогда прежде не был в Новгороде и не знакомился с образом правления в этой земле. Возможно, он переоценил свои возможности, пообещав эстам помощь. Август — время сбора урожая, сельскохозяйственных забот, распределения и продажи излишков, оживленная пора. В это время собирать ополчение трудно, а начинающему новгородскому правителю особенно.

Эстонцы на Пале ждали русских 15 дней. На эффект неожиданности при таких обстоятельствах рассчитывать не приходилось. Разумеется, немцы также готовились к столкновению. И совершенно не собирались дать противнику собрать все свои силы, то есть дождаться новгородцев. Крестоносцы атаковали первыми. Их отряд насчитывал 3 тысячи воинов вместе с союзными ливами и латгалами. Битва состоялась в Сакале около замка Вильянди в день св. апостола Матфея, 21 сентября 1217 года и закончилась полным разгромом эстонцев. Из 6 тысячи местных ополченцев погибло более тысячи, включая большинство племенной верхушки и самого старейшину Лембита:

«После того как все эсты обратились в бегство, ливы, лэтты и саксы преследовали их, перебили в лесу стольких, что дошло почти до тысячи, и еще безмерное множество, так что и сосчитать не могли, убитых по лесам и болотам; захватили до двух тысяч коней, оружие и все их запасы, а на следующий день поровну разделили между собой все, что добыли»^[262].

Поворотное значение битвы при Вильянди (21 сентября 1217 г.) подчеркивалось уже современниками. Автор Ливонской Рифмованной хроники (ЛРХ) писал, что именно после нее эсты признали немецкое подданство и стали с заметной регулярностью платить десятину римской Церкви^[263]. Генрих Латвийский по завершении сражения отмечает прибытие к рижанам старейшин из большинства эстонских земель «от Роталии и Ревеля и Гариама просить о мире и об уходе из их владений». После переговоров «эсты обрадовались, дали заложников и подчинились ливонской церкви с тем, чтобы и таинство крещения принять и оброк платить ежегодно»^[264]. Область Сакала после этого оказалась в сфере постоянной зависимости от Риги, опорной базой для дальнейших немецких вторжений в глубь Эстонии.

* * *

Возможно, что именно нерасторопность Святослава Мстиславича, его опрометчивое поведение в вопросах внешней политики, сочетавшееся с излишней резкостью в отношениях с республиканской администрацией Новгорода, стоили ему княжеского стола^[265]. Уже в начале следующего, 1218 г. отец, киевский князь Мстислав Романович, отозвал его на юг, а новгородцам предложил своего младшего сына Всеволода^[266]. Горожане решили пока сохранить верность династии Ростиславичей и покорно согласились с новой кандидатурой. Новый князь попытался сразу блеснуть перед новыми подданными воинскими талантами, которые стали совершенно необходимыми в условиях эскалации борьбы за Прибалтику.

К августу 1218 г. была, наконец, собрана значительная армия для вторжения в Ливонию:

«Того же лѣта иде князь Всеволод с новгородци к Пертуеву, и усрѣтоша сторожевъ Нѣмци, Литва, Либь, и бишася; и пособи богъ новгородцомъ, и идоша под город и стояша 2 недели, не взяша города; и приидоша здрави вси»^[267].

Генрих Латвийский утверждает, что в целом русское войско включало 16 тысяч воинов, «которых великий король Новгородский уже два года собирал по всей земле Русской, с наилучшим вооружением, какое было в Руссии»^[268]. Полки соединились в Уганди с отрядами эстов и двинулись на юго-запад. Немцы немедленно выступили навстречу и преградили им путь на границе. Однако надолго задержать продвижение русских они не могли. В бою крестоносцы были наголову разгромлены^[269]. Союзные ливы и латгалы даже испугались помогать им. По свидетельству Генриха Латвийского, лишь завидев количество построившихся к битве русских, ливские и латгальские ополченцы бросились бежать врассыпную:

«И каждый из ливов и леттов, кто доходил до холмика у реки, где выстроились полки, увидев численность русского войска, тотчас отступал назад, как будто получив удар дубиной в лицо, и, развернувшись, бросался бежать. И бежали они один за другим, видя летящие на них русские стрелы, и, наконец, все обратились в бегство. И остались тевтоны одни, а было их всего двести, да и из них некоторые отступили, так что осталась едва ли сотня, и вынесли они на себе все тяжести битвы»^[270].

Даже при вполне характерных преувеличениях, свойственных хроникеру, смелость и мужество крестоносцев производят выразительное впечатление. Пусть даже тысяча воинов, а не сто, против 16 тысяч — это тоже весьма показательная храбрость. А в данном случае немцев было явно меньше. В русской летописи они вообще названы «сторожами», то есть дозорным отрядом^[271]. Отвага и рыцарская удаль, неоднократно проявляемые немцами в своих действиях в Прибалтике, стали залогом их позднейших успехов и долголетнего господства в регионе. Боевой дух крестоносцев был очень высок. Рижане действительно воспринимали тот отряд, который был отправлен против русских, армией и планировали идти с ней на покорение Гарии и Ревеля^[272]. Новгородцы немало бы подивились, узнав об этом: они считали что бились со сторожевым отрядом. Однако и ранее, и позднее иноземцы именно такими небольшими группами совершали свои вторжения и одерживали судьбоносные победы.

После разгрома немцев на границе Уганди в конце августа 1218 г. русские войска, возглавляемые Всеволодом Мстиславичем и Владимиром Псковским, вступили на земли ливов и латгалов. Немецкие источники называют этот поход первым разорением Ливонии^[273]. В течение нескольких недель северные ливские и латгальские области подвергались грабежу и погрому. Возможно, отяготившись добычей с этих территорий, русские далее к Даугаве не пошли и вернулись в Уганди, где они получили известие о нападении на Псков литовцев, после чего заспешили домой^[274]. Судя по их поведению, в планы организаторов похода не входили штурм Риги и изгнание немцев из Прибалтики. На современный взгляд, обладая численным и тактическим превосходством, русские проявили удивительную пассивность. Всем своим поведением они демонстрировали, что основной целью для них является дань, давно не собиравшаяся с земель ливов и латгалов, а вовсе не уничтожение немецких факторий на Даугаве.

Конечно, разгрому подверглись тыловые базы крестоносцев, были ослаблены хозяйственно-экономические силы немцев, был поставлен под сомнение их авторитет защитников местного населения. Однако за время военных действий не было захвачено ни одной крупной вражеской крепости. Сейчас эти события представляются налетом, но никак не спланированным вторжением.

Однако новгородские источники сообщают о походе 1218 года, как о крупном военном предприятии. Необычным выглядит лишь направление похода, отмеченное в летописи — «к Пертуеву»^[275]. Одни исследователи видят в этом слове искаженное название Пярну (Пернов), другие — своеобразное обозначение второго замка в Вендене (Цесисе) по имени его хозяина Бертольда, «Бертольдов» (=Бертуев) город^[276]. Примечательно, что в некоторых летописях (Софийской I, Новгородской IV, Воскресенской) тот же, судя по всему, поход сориентирован «на Ригу»^[277]. Если это не позднейшая корректура, то следует предположить, что «Пертуев» действительно следует искать в Ливонии, а не на месте будущего Пярну (Пернова). Следовательно, в цели новгородского похода действительно входил захват или разорение округи некоего замка. Собственно, он и назван в хронике Генриха Латвийского «замок вендов (castri Wendorum)», укрепленный центр маленького прибалтийского народа вендов, рядом с которым около 1208 г. немцами, среди которых находился рыцарь Бертольд (погиб в 1217 г.), был выстроен Венден (Wenden)^[278]. Неудача при осаде вендского замка заставила руководителей русских войск начать отступление. Отягощенные тяжелой добычей, они вернулись в Уганди и затем в Псков.

Рост территории Риги с XIII по XIV в. (Цауне, 1984. С. 143): I — первое немецкое поселение; II — территория города ок. 1210 г. (после слияния ливского поселка и немецкой колонии); III–IV — расширение города к 1234 г.; V — территория города, отданная Ордену в 1330 г. 1 — первый орденский замок; 2 — первый епископский замок; 3 — второй орденский замок; 4 — второй епископский замок; 5 — ратуша; 6 — собор; 7 — церковь св. Петра; 8 — капелла св. Георга; 9 — церковь св. Иоанна; 10 — церковь св. Якова. Крепостные стены в границах начала XVI в. Пунктиром обозначены ров и вал

Следует признать, что все действия русских вполне соответствовали принятой в то время тактике ведения войны.

Приступ был слишком кровопролитен, а осада требовала времени и средств: если в первые несколько дней/недель замок не сдавался, его обходили стороной. В случае нападения на Ригу ее штурм потребовал бы значительных потерь, которые уже были понесены при осаде небольшого вендского «Пертуева». Ливония тогда включала земли исключительно по правому берегу Даугавы, отчего ее столица оказывалась не центральным городом в области, а, скорее, самым западным и удаленным. Если не учитывать административного статуса Риги, то поход к ней не выглядел уж столь обязательным. Окрестности города тогда же подверглись ограблению эзельцами^[279], выступавшими неизменными союзниками русских в войнах с крестоносцами. Разорив страну и раздавив ее главные военные силы, можно было праздновать победу. Однако это только если речь идет об изолированной территории, лишенной иных источников пополнения людских ресурсов. Особенность Ливонии заключалась в постоянном притоке вооруженных сил из Европы, пилигримов, среди которых очень часто встречались настоящие специалисты в военном искусстве.

«Конечной целью западной политики Мстислава [Удалого] было не создание в Эстонии застав, не обращение эстонцев в христианство, не расширение территории Новгорода и Пскова на запад, а стремление сдержать чудь, отбить у нее охоту к нападениям на Новгородскую землю, поддержать систему обложения данью, действовавшую с середины XII века, а самое главное, создать что-то вроде дамбы против постоянно вторгавшихся сил Немецкого ордена», — писал Дж. Феннел^[280]. В общих чертах такое заключение английского историка выглядит вполне справедливым. Мстислав в первые годы своего новгородского княжения действительно проводил осознанную политику, направленную на обеспечение южных и западных границ. Вероятно, предполагалось создание в Эстонии и Северной Латгалии буфера, состоящего из непосредственно зависимых от Руси земель, которые должны были амортизировать возможные нападение эстов из других, менее доступных для контроля, областей. Нападения немцев ожидать не приходилось, открытого столкновения они пока боялись. С другой стороны, их проникновение в эстонские земли, независимые от Руси, также не поощрялось. Ответственным за буферные территории, отношения с иноземцами и безопасность юго-западных границ Новгородской земли был назначен князь Владимир Мстиславич, получивший в управление Псков и Великие Луки. В общих чертах эта система продолжала существовать и в 1218 г. Хотя уже более двух лет шла война, задевавшая тем или иным образом большую часть эстонских земель, но буферную полосу из Талавы, Уганди, Вайги и Виронии русским пока удавалось сохранить. Поход в Ливонию должен был компенсировать те потери, которые понесло русское влияние в Эстонии. К сожалению, с этой целью он не справился.

На смену цельной прибалтийской политике Мстислава Удалого пришли хаотичные и судорожные попытки удержать достигнутое. Общий план явно отсутствовал. Предполагалось просто нападать и громить. Но военных успехов было уже недостаточно. Один поход не мог разрешить всего комплекса социально-экономических и конфессиональных противоречий, сложившихся к тому времени в областях Южной Эстонии, где распад родоплеменного строя и культурно-политический подъем совпал с иноземной интервенцией и кровопролитиями войны. Русские приходили и уходили, а немцы всегда оставались рядом.

* * *

Когда псковичи вернулись из Ливонии, они «увидели, что часть этого [своего] города разграблена литовцами»^[281]. Вскоре, вероятно, в конце того же 1218 г., последовала и серия ответных нападений на Псков латгалов, мстивших за разорение своих земель:

«Тут поднялись некоторые летты, небольшим войском вступили в Руссию, стали грабить деревни, убивать и брать в плен людей, захватили добычу и, мстя за своих, наносили всяческий вред. А когда они вернулись, то следом пошли другие, не упуская случая причинить зло, какое только могли»^[282].

Зима 1218/19 г. выдалась у псковичей беспокойной. Приходилось регулярно отбивать иноземные вторжения. К ответному нападению они, судя по всему, готовы не были, отчего запросили у немцев мира:

«И отправили русские из Пскова послов в Ливонию сказать, что они готовы заключить мир с тевтонами. Но замыслы у них с эстами по-прежнему были злые и полные всяческого коварства.

Сообразив это, рижане послали за ливами и лэттами и собрали войско, чтобы идти против эстов»^[283].

О заключении мира и его условиях Генрих Латвийский ничего не пишет, но из контекста можно понять, что некое соглашение таки состоялось^[284]. Сразу после его подписания немцы заторопились в поход на эстов, а следовательно, сумели обезопасить себя со стороны Руси. Латгалы приняли войну с Псковом на себя, чем обеспечили крестоносцам свободу рук. В последующие два года покорение Эстонии фактически закончилось, и псковичи этому никак противодействовать не смогли.

В феврале 1219 г. крестоносцы совершают дальний поход на север Эстонии, а весной того же года там высаживаются датчане, которых пригласил епископ Альберт и которым передал права на все еще не завоеванные земли^[285]. Летом и осенью 1219 г. крестоносцы совершают нападения на Гервен и Виронию^[286]. А в начале 1220 г. снова атакуют Гервен и Гарию^[287]. К походам теперь привлекаются не только союзные и ставшие уже почти родными ливы и латгалы, но также эсты из Сакалы. В нападении на Виронию приняли участие даже угандийцы. Немцы теперь пытаются манипулировать противоречиями внутри эстонских племен и использовать их вражду в собственных интересах. Русские упустили то, чем занимались раньше. Германские и датские крестоносцы, начиная с 1219 г., полностью владеют инициативой в завоевании Эстонии, им теперь противостоят только местные племена, русские конкуренты фактически самоустранились.

Летом 1219 г. латгалы начали большую партизанскую войну против псковичей. Они «пошли на Руссию и стали грабить деревни, убивать мужчин, брать в плен женщин, обратили в пустыню всю местность вокруг Пскова, а когда они вернулись, то отправились другие и причинили такой же урон, и каждый раз захватывали много добычи. И бросив свои плуги, они поселились в русской земле, и, подкарауливая их на полях, в лесах и в деревнях, хватали и убивали и не давали им покоя, и отнимали у них коней, скот и женщин»^[288]. Осенью того же года псковичи совершили ответный поход в Латгалию. Среди его участников не упоминается князь, отчего все мероприятие, скорее всего, представляло кратковременный упреждающий налет, после которого количество латгальских нападений удалось сократить.

Если псковичи на протяжении 1219 г. были увлечены стычками с соседними прибалтийскими племенами, то для новгородцев этот год был ознаменован крупными внутренними смутами. Еще по возвращении «от Пертуя» осенью 1218 г. они сменили тысяцкого и посадника, которым вновь стал Твердислав^[289]. С этого момента отношения горожан с князем явно перестали ладиться:

«Не хотяше диаволъ добра роду человѣческому и злии человѣци, и вложи князю грѣхъ въ сердце, гнѣвъ до Твердислава без вины»^[290].

В декабре 1219 г. это противостояние чуть не закончилось вооруженным столкновением. Князь требовал смерти уже разболевшегося к тому времени посадника, но новгородцы за него заступились. Помирились только на том условии, что Твердислав лишался своей должности. Проболев семь недель, он 8 февраля 1220 г. постригся в монастыре в Аркажах и вскоре преставился^[291].

Победа Всеволода Мстиславича во внутренней склоке не принесла ему крупных дивидендов, да и отношения с горожанами были серьезно попорчены. В следующем, 1220 г. они лишили княжения его, а заодно и всех представителей династии Ростиславичей, которые отныне никогда больше не занимали новгородского стола. Просить князя поехали во Владимир-Залесский к Юрию Всеволодовичу, сменившему в феврале 1219 г. на великокняжеском столе своего брата Константина. Новгородцы вновь хотели иметь правителя из суздальской династии.

* * *

В начале 1221 г. Юрий Всеволодович направил в Новгород своего старшего сына Всеволода. Молодой княжич, которому едва исполнилось 7 лет, не мог справиться с комплексом накопившихся на севере проблем, среди которых особенно остро выделялись неопределенность в прибалтийской политике и необходимость вооруженного вмешательства в дела Эстонии. Вскоре в помощь сыну Юрий направил в Новгород брата Святослава^[292], который и организовал большой поход в Ливонию, отмеченный в немецких источниках как второе разорение Ливонии:

«Того же лѣта Гюрги князь присла брата своего Святослава новгородьчемъ въ помощъ; идоша новгородьци съ Святославомь къ Неси, и придоша Литва въ помочь же; и много воеваша, нъ города не възяша»^[293].

Кесь — это русское название рыцарского замка Венден (нем. Wenden; латв. Cēsis, Цесис), то есть можно сказать, что план Святослава осенью 1221 г. почти полностью был идентичен ходу кампании 1218 г.: удар был направлен в центральные области Ливонии.

К этому времени во внутреннем положении Эстонии произошли серьезные изменения. В Хронике Ливонии следующим образом описаны события 1220 года:

«В то время закончено было крещение по всей Эстонии, и крещена была масса народу по всем местностям и областям ее, так что одни священники окрестили тысячу человек ибольше, другие — пять тысяч, а некоторые — десять тысяч, из всей этой массы, и более. И радовалась церковь тишине мира, и славил весь народ Господа, который, после множества войн, обратил сердца язычников от идолопоклонства к почитанию Бога, благословенного во веки»^[294].

Немцы в 1220 году военных действий не вели. Шло планомерное закрепление достигнутого. Трудились проповедники, выстраивалась административная вертикаль, распределялись сферы влияния, делилась добыча. Именно в этом году остро встал вопрос о разграничении в Эстонии полномочий Рижского епископа и Датского короля. Встречались случаи вооруженного столкновения между племенами, зависимыми от разных метрополий. Датчане крестили и подчинили себе области Ревеля, Виронии и Гарии. Жители последней, вспомнив давнюю вражду, стали совершать нападения на соседний Гервен, принявший крещение от Риги:

«И ходили гарионцы в то лето девять раз с войском в землю гервенскую, разоряли жителей, многих перебили и взяли в плен, и даже самого датского священника ранили в числе других, пока, наконец, большинство гервенцев не признало власти и крещения датчан»^[295].

Датский король Вальдемар II (1202–1241) был в те годы одним из самых могущественных властителей в Европе. Его отец Вальдемар I Великий (1157–1182) был сыном русской княжны, родился на Руси и имя получил в честь Владимира Мономаха, передав позднее его по наследству. Сам Вальдемар II также был сыном новгородской принцессы, и в его жилах текло больше русской, чем датской крови. Прежде чем получить трон после своего старшего брата Кнута VI, он носил титул герцога Шлезвига. В 1202 г. ему по праву наследования перешли обширные владения датской короны, которые вскоре были расширены и превратились в самое объемное владение на севере Европе. Оно включало Данию, Померанию, Мекленбург, Шлезвиг, Гольштейн, Гамбург, Любек и часть Шверина. В первой четверти XIII в. Вальдемар II имел возможность контролировать всю немецкую торговлю и мореплавание на Балтике. К его мнению очень прислушивались папа римский, а также император Фридрих II Штауфен. Свои приоритеты в контроле над Прибалтикой датчане пытались утвердить уже давно. Собственно, еще до отплытия в Ливонию епископ Альберт вынужден был искать поддержки и содействия у датского королевства, а также у примаса датской Церкви и всего скандинавского диоцеза архиепископа Лундского^[296].

Однако самостоятельная высадка датчан на Эзеле в 1206 г. не привела к созданию постоянной колонии, и лишь в июне 1219 г. после разгрома эстов около их замка Линданисе (русск. Колывань, нем. Ревель, Reval, совр. эст. Таллин, Tallinn) в области Ревеле^[297] датчане закрепились в Эстонии. Сразу после утверждения на севере эстонских земель датчане заявили о претензиях на контроль во всем регионе. Они пытались распоряжаться в немецких владениях в Эстонии, а также назначать своих судей в Ригу^[298]. Контроль над основной немецкой гаванью на Балтике, Любеком, позволял датчанам регулировать доставку в Ригу и людей, и военной помощи. Когда в 1219 г. в Ревеле погиб первый эстонский епископ Теодорих, получивший этот титул еще в 1211 г. из рук Рижского епископа, то на его место Альберт немедленно посвятил своего брата Германа, аббата монастыря Св. Павла около Бремена. Но Вальдемар II воспротивился этому и не допустил выезда Германа из Любека, пока тот не «отправился к королю с обещанием принять епископат от него и быть его верным сторонником»^[299]. В это время архиепископ Лундский назначил в Эстонию и своего епископа Весцелина. Фактически каждая сторона (Рижский епископ и Дания) назначили епископов только для своих эстонских владений, и они в официальных документах никогда не именовались пастырями всей Эстонии: Весцелина называли Ревельским (Revaliensis), а Германа — Леальским (Lealensis) или, позднее, Дорпатским (Тартуским)^[300]. Борьба за полномочия с переменным успехом продолжалась и в последующие годы.

Русское нападение на иноземные фактории в Прибалтике в 1220 г. могло поставить точку в их развитии. Разобщенные и ссорившиеся между собой, они, скорее всего, не способны были к совместному выступлению. Даже эсты успевали громить их поодиночке.

В 1220 г. свой кусок Эстонии пытался урвать и король Швеции, но его высадка в Роталии закончилась катастрофой: замок Леалэ был захвачен местными жителями и весь гарнизон перебит. Ни датчане, ни рижане шведам не помогли, хотя потом, по словам Генриха Латвийского, «горевали и плакали о них много дней»^[301].

В отношениях с русскими немцы проявляли значительную гибкость и дипломатическое искусство. Рижане неизменно следили за внутренней ситуацией в Новгороде и Пскове, предупреждая возможную для себя опасность. Их оппоненты явно проигрывали в прозорливости и внимательности. В начале 1220 г. новгородцы заключили с Ригой мир^[302] и лишь в следующем, 1221 г. засобирались в военный поход, почувствовав особенную выгодность момента.

Весной 1221 г. Вальдемар II закрыл для ливонцев гавань Любека, отчего приток пилигримов резко сократился^[303]. Ливония оказалась беззащитной перед русскими войсками князя Святослава. Вторжение началось под конец 1221 г.:

«Русские из Пскова отослали обратно грамоту о мире, заключенном у Одемпе, а вслед за тем и сами пришли с большим войском, и стоял во главе войска король Новгородский, уже на другой год убитый татарами. И было в том войске двенадцать тысяч русских, собравшихся и из Новгорода, и из других городов Руссии против христиан в Ливонии. И пришли они в землю леттов и стояли там две недели, дожидаясь литовцев, опустошая все, что было поблизости. Затем они подошли к Вендену»^[304].

Крестоносцев было столь незначительное количество, что они не решились вступать в открытый бой с русскими, но просто заняли позицию на южном берегу Гауи, преградив дорогу на Ригу и предоставив нападающей стороне возможность вдоволь насытиться грабежом ливских земель. Это привело к тому, что новгородцы очень быстро отяготились добычей и удалились в свои земли.

Менее чем через два месяца последовало ответное вторжение. Сначала немцы с ливами и латгалами разбили один из вспомогательных литовских отрядов, возвращавшихся из Пскова домой. А затем, добавив к имеющимся силам эстонских ополченцев из Сакалы и Уганди, «пошли в Руссию против врагов своих, разоривших Ливонию»^[305]. Зима 1221/22 гг. стала поворотным этапом к завершению военных действий на территории Эстонии. До этого времени нам известно только одно крупное нападение крестоносцев на новгородские земли — в начале 1217 г. В 1219 г. были набеги на Псков латгалов, к которым тогда ливонцы не присоединились. Теперь же речь можно вести о полномасштабном и продолжительном вторжении крестоносцев, поддержанных местными племенами, на русские области, никогда ранее не вовлекавшиеся в конфликт. Крестоносцы били в самое сердце врага. Стерпев, безболезненно пропустив русские полки через Ливонию и обратно, рижане выждали некоторое время и начали мстить — наносить короткие, но частые удары в глубь территории противника. Это была единственно верная тактика, позволяющая компенсировать и численное превосходство новгородцев, и их неизменные победы в открытом бою:

«Оставив позади Псков, они вступили в Новгородское королевство и разорили всю окрестную местность, сжигая дома и деревни. И много народу увели в плен, а иных убили. И добрались летты до церкви недалеко от Новгорода, захватили иконы (icones), колокола, кадила и тому подобное и вернулись к войску с большой добычей. И отомстив врагам, пошло все войско обратно с радостью и безо всяких потерь, и возвратился каждый в свой дом, и смыто было оскорбление, нанесенное русскими Ливонской церкви»^[306].

Примечательно, что набегам подверглась исключительно территория, зависимая непосредственно от Новгорода. Псков был оставлен без ущерба. Эту политику, направленную на раскол и разведение в стороны интересов двух северорусских княжений, немцы будут проводить и позднее. Было очевидно, что Псков при Владимире Мстиславиче стремился к проведению собственной политики. Позднее, уже после смерти князя, эта линия сохранится во умах горожан, для которых период его правления станет ассоциироваться с первыми шагами, сделанными в направлении к независимости. Князь Владимир, как было отмечено, вел своеобразную политику в отношениях с Ригой. С одной стороны, он, родственник Рижского епископа, был интегрирован в германскую властную иерархию. С другой стороны, вернувшись из Ливонии в 1214 г., он неоднократно выказывал как личную, так и государственную неприязнь к немцам и их союзникам. Владимир Мстиславич выступал как действительный конкурент епископа Альберта в деле покорения эстонских племен. Они играли по одним и тем же правилам, но для псковичей это было не всегда понятно.

Горожане Пскова стремились к миру и спокойствию со столь близкой к ним эстонской границей. Вероятно, еще в 1218 г. они согласились с мирными предложениями крестоносцев, которые подразумевали «свободу рук» или некую соревновательную колонизацию Уганди, то есть предавали этой территории тот же статус, какой имела Сакала по соглашению с немцами Мстислава Удалого. Позднее псковичи всячески стремились избегать самостоятельных военных конфликтов в Прибалтике. Немцы, вероятно, это хорошо понимали и старались не задевать покладистого соседа, обходить его владения, вторгаться непосредственно на земли новгородцев.

После совместного с крестоносцами налета в начале 1222 г. последовало несколько набегов «в Руссию» отдельных отрядов латгалов и эстонцев. Причем особенную активность в этом проявляли именно сакальцы и угандийцы, постоянные участники боев за покорение Эстонии как с той, так и с другой стороны. В первые месяцы 1222 г. угандийцы разграбили Виронию, а сакальцы двинулись еще дальше и, форсировав Нарву, вторглись в области води и ижоры:

«совершили далекий поход в землю, называемую Ингария (Ingaria), принадлежавшую Новгородскому королевству»^[307].

Финно-угорские племена води и ижоры, населявшие устье Невы и южный берег Финского залива, давно вошли в сферу исключительного влияния и контроля Руси^[308]. Стратегическое размещение мест их компактного проживания со всей неизбежностью вело к утверждению над ними власти расширяющегося и развивающего свои пути сообщения Русского государства. Уже под 1149 г. новгородская летопись сообщает о совместных действиях води и новгородцев против вторгнувшегося отряда финского племени емь^[309]. По мнению исследователей, этот факт свидетельствует о «завершившемся к середине XII в. переходе води в вассальную зависимость от Новгорода»^[310]. То же касается, судя по всему, и родственного води племени ижора, чья культурная обособленность, к сожалению, почти не фиксируется археологически. И водь, и ижора к началу XIII в. сохраняли язычество, отчего изначально привлекали пристальное внимание появившихся в Прибалтике латинских миссионеров. Нападение на их земли сакальцев в начале 1222 г., несомненно, было спровоцировано крестоносцами. Оно было призвано нащупать пути возможного расширения немецкого влияния на восток. Успех похода подтвердил мнение рижан о слабости новгородской власти в тех землях и о возможности ее вооруженного смещения, как это произошло в Эстонии.

Немецкие и эстонские походы должны были не на шутку встревожить новгородцев. Одно дело, когда речь идет о традиционно беспокойном русско-эстонском порубежье, но совсем иное, когда разорению подвергаются исконно русские земли Новгородской округи или стратегически важные области вдоль торговых путей по южному берегу Финского залива и Неве. Надо полагать, новгородцам не требовалось много времени, чтобы в полной мере оценить ту угрозу, которую содержало в себе подобное развитие событий. Однако немедленно отреагировать они, все же, не имели возможности.

Лишь вернувшись из победоносного похода в 1221 г., Святослав удалился домой, а в Новгороде оставил почивать на лаврах малолетнего княжича Всеволода. Последний оказался недостаточно уверенным в себе юношей, которого беспокоили протореспубликанские порядки в подведомственных землях. Испугавшись некоего неудовольствия новгородцев и не пожелав вступать с ними в диалог, Всеволод Юрьевич поздней осенью 1222 г. вместе со всем своим двором бежал к отцу во Владимир-Залесский. «Новгородци же печални быша о томъ»^[311]. Они послали к Юрию просить не оставлять их одних и направить к ним вместо своего сына брата. Возможно, они надеялись получить в качестве князя Святослава Всеволодовича, который уже бывал на новгородском столе. Но великий князь решил, что на эту должность более подходит Ярослав.

* * *

Вполне вероятно, что бегство Всеволода было обусловлено его неспособностью организовать и обеспечить военные действия в Прибалтике. Такой вывод можно сделать хотя бы из того, что как только в 1223 г. в город прибыл новый князь Ярослав Всеволодович, он незамедлительно направился в поход в Эстонию:

«Приде князь Ярославъ от врата, и иде съ всею областию къ Колывань), и повоева всю землю Чюдьскую, а полона приведе бещисла, нъ города не взяша, злата много възяшя, и придоша вси съдрави»^[312].

За сухими строчками летописного текста скрывается весьма колоритная и острая ситуация, сложившаяся в 1222–1223 гг. в Эстонии. Летом 1222 г. датчане, возглавляемые самим королем Вальдемаром II, высадились на Эзеле и приступили к строительству каменного замка. На помощь к ним подошли и войска из Риги. Совместными силами они в открытом бою разбили ополчение местных жителей и, решив, что успех достигнут, удалились на континент. Во вновь построенном замке остался лишь небольшой гарнизон, возглавляемый братом рижского епископа Теодорихом, тестем Владимира Псковского^[313].

Дождавшись ухода основных сил немцев и датчан, эзельцы собрались, построили осадные машины и захватили замок интервентов^[314]. Успех операции произвел на них столь сильное впечатление, что они решили поделиться им с остальными эстонскими соплеменниками:

«Эзельцы разрушили замок по всей окружности стен, не оставив камня на камне, и послали по всей Эстонии весть о том, что взяли замок короля датского и выгнали христиан из своих владений. Они по всем областям уговаривали эстов сбросить с себя иго датчан и уничтожить в стране христианство, утверждали, что датский замок взять легко, и учили людей строить осадные машины, патерэллы и прочие военные орудия. И пришла беда в страну»^[315].

На их призывы сначала откликнулись жители Роталии, Гарии и Виронии. Затем к восстанию присоединились и другие. В начале 1223 г. в Сакале, Гервене и Уганди местные жители перебили всех немецких рыцарей, судей, представителей администрации и священников^[316]. Меченосцы были изгнаны из замков Вильянди, которым они владели с 1211 г., и Юрьева (Дерпта), где они находились с 1212 года^[317]. Поднялась общеэстонская волна борьбы с немецкими и датскими захватчиками:

«По всей Эстонии и на Эзеле прошел тогда призыв сражаться с датчанами и тевтонами, и самое имя христианства было изгнано из всех уголков этой страны. Русских же из Новгорода и из Пскова эсты призвали к себе на помощь, закрепив мир (firmantes pacet) с ними и разместив некоторых в Дорпате, а некоторых — в Вилиенде, других же — в других замках, чтобы сражаться против тевтонов и латинян и вообще христиан; разделили с ними коней, деньги, все имущество братьев-рыцарей и купцов и все, что захватили, а замки свои весьма сильно укрепили, выстроили по всем замкам патереллы и, поделив между собою много баллист, захваченных у братьев-рыцарей, учили друг друга пользоваться ими.

Жен своих, отпущенных было после принятия христианства, они вновь взяли к себе; тела своих покойников, погребенные на кладбищах, вырыли из могил и сожгли по старому языческому обычаю; мылись сами, мыли и выметали вениками замки, стараясь таким образом совершенно уничтожить таинство крещения во всех своих владениях»^[318].

Как видно, в ходе нескольких месяцев все резко изменилось. Эстонская враждебность к русским исчезла. Да, собственно, она была характерна лишь для Сакалы и Уганди. Только в эти области русские совершали походы в последние десять лет, причем разорению подвергалась одна Уганди. Теперь былые противоречия были забыты. Причем новые договоренности, как на это указывает Генрих Латвийский, закреплялись мирным договором, условия которого, скорее всего, диктовали эстонцы. Эсты укрепляли или подкрепляли уже существующий мир (firmantes pacem), то есть переводили его в другое качество как в юридическом, так и в практическом отношении.

Это было первое документально засвидетельствованное русско-эстонское соглашение, где обе стороны выступали в качестве равноправных. Новгородцы и псковичи не получали по договору власти над местными жителями, которые, естественно, не стремились к чьему-либо подданству. Речь шла о союзнических обязательствах в военной сфере, разумеется, не бесплатных. Эсты пригласили русских для обороны городищ и замков, то есть хотели воспользоваться услугами нескольких небольших отрядов военных профессионалов, способных обеспечить оборону крепостных сооружений и умеющих использовать осадные машины. Они должны были хранить тыл эстонской армии и участвовать в возможных штурмах или обороне укрепленных поселений.

Раскоп на площади Альберта на берегу прежней р. Риги: между улицами Вецпилсетас, Калею и М. Пейтава (Цауне, 1984. С. 79)

Создается впечатление, что это были действительно выгодные для Эстонии договоренности. Неизвестно, выглядели ли они таковыми и для Новгорода. На Северо-Западе Руси в это время наступил период междуцарствия. Ровно тогда, когда вспыхнуло эстонское восстание, в конце 1222 г. — княжич Всеволод бежал к отцу во Владимир. Судя по всему, новгородцы договаривались с эстонцами будучи без князя. Был ли доволен достигнутым соглашением вновь прибывший в Новгород князь Ярослав Всеволодович, который ранее был известен исключительной воинственностью в вопросах как внутренней, так и внешней политики? Как бы то ни было, но вплоть до конца лета 1223 г. новгородцы ничем не проявили свое желание ввязаться в военные действия в Прибалтике.

Похоже, что большинство горожан устраивал такой мир в Эстонии, при котором границы оставались стабильными и в безопасности. Попытки завоевать и/или подчинить эстов Новгород после 1218 г. уже не предпринимал. Для русских соседей независимая Эстония выглядела все же предпочтительнее, чем подчиненная воле датского короля или Рижского епископа. Этим и обусловлено участие новгородцев в последующих событиях.

По сообщению Генриха Латвийского, эсты одновременно с закреплением мира с русскими предложили мир и Риге:

«И послали жители Саккалы гонцов в Ригу сказать, что они охотно возобновят мир, но веры христианской впредь не примут никогда, пока останется в стране хоть годовалый мальчик ростом в локоть. Они просили вернуть их сыновей-заложников, обещая отдать за каждого по одному человеку из братьев-рыцарей и купцов, какие были еще в живых среди заключенных у них. Так и было сделано»^[319].

Судя по всему, рижане только обменялись заложниками, но мира не приняли. Одна из последующих фраз хроники свидетельствует именно об этом:

«И начались вновь войны на всем пространстве Эстонии»^[320].

Эсты пытались неудачно осаждать датчан в Ревеле. Нападать на Ливонию они не решались. Наоборот, подстрекаемые орденскими братьями латгалы участили свои набеги на земли Уганди. Вскоре к ним присоединились и рыцари-меченосцы. Эсты успешно отбивали вторжения и даже совершали ответные. Они громили как братьев-рыцарей, так и латгалов — основных орденских союзников^[321]. Без помощи Рижского епископа дело обойтись не могло.

Следует напомнить, что вскоре после прибытия в Эстонию датчане стали настаивать на своем сюзеренитете во всем регионе. Орден меченосцев вступил с датским королем в соглашение, согласно которому получал часть эстонских земель из его рук. Власть Рижского епископа во вновь завоеванных землях устранялась. Лишь во время похода на Эзель в 1222 г. Вальдемар II немного поступился полномочиями:

«В Саккале же и в Унгавнии королевские права он уступил братьям-рыцарям, а все духовные права — епископу Рижскому, с тем однако, чтобы они всегда были верны ему и не отказывали его людям в помощи против русских и против язычников»^[322].

С началом восстания и после первых побед эстонцев датчане перестали служить военно-политическим фактором в этих землях. Совершив самостоятельный поход в Уганди весной 1223 г., братья-рыцари поняли, что сражаться в одиночку они не смогут. Победы эстов грозили самому присутствию крестоносцев в регионе. В случае успеха освободительного движения в Эстонии под угрозу ставилась и немецкая власть в Ливонии^[323]. На арену вновь выступил епископ Альберт, который даже в столь сложных условиях проявлял завидную предприимчивость. На встрече с магистром меченосцев он заявил:

«Если вы согласитесь отдать церкви пресвятой Марии и епископу рижскому их третью часть в Эстонии, епископу Герману возвратите в полное обладание его треть, а сами удовлетворитесь своей третью, мы охотно поможем вам»^[324].

Безвыходность ситуации заставила рыцарей согласиться. Теперь Альберт обладал не только эфемерными «духовными правами» в Эстонии, но и вполне конкретными сеньориальными^[325]. Выторговав необходимое, рижане приступили к сборам армии вторжения. Состав был обычным — ливы, латгалы, пилигримы, рижане и братья-рыцари. Их совместный удар был направлен в Сакалу. Однако Вильянди взять не удалось, а бои с эстонскими ополченцами закончились неудачей. Разорив ближайшие окрестности, интервенты вынуждены были отступить. События принимали неожиданный оборот — первая попытка восстановить немецкую власть в эстонских землях не удалась, нападение крестоносцев было отбито.

Теперь эсты, в свою очередь, попытались развить свой успех. Они нападали не первыми и в силу традиции не только имели право отомстить за ограбление своих домов, но были обязаны это сделать. Поздней весной 1223 г. объединенные ополчения Сакалы, Уганди и соседних областей вторглись в Латгалию, преодолев в среднем течении реку Имеру. Открытого боя не состоялось. Нападавших было слишком много, отчего ливы и латгалы просто следили, двигаясь за ними по лесам и наблюдая за разорением своих поселений — в Идумее, Метсеполэ, Талаве и Торейде. Удавалось напасть и разбить только отдельные партии, удалившиеся от более крупных отрядов. Так, в одной из стычек латгалы наткнулись на эстонско-русский отряд, возглавляемый «Варемаром (Waremarus), главой русских в Вилиендэ», и убили «его со многими другими русскими и эстами»^[326]. Очевидно, речь шла об отряде русских наемников, призванных эстами на службу по договору с новгородцами в начале 1223 г. Как свидетельствует указанное место, присутствие русских в эстонском войске было незначительным, да и выступали они в нем не как новгородцы или псковичи, а как одна из этнических группировок в общей массе солдат.

Узнав о том, что в ливских и латгальских землях хозяйничают эстонцы, рижане с братьями-рыцарями засобирались в поход. Однако толи они не успевали нагнать основные силы противника, толи просто стремились подгадать удачный момент, но крестоносцы атаковали эстов уже в момент когда те, возвращаясь домой, переправлялись через Имеру:

«И случилось так, что, когда некоторая часть их войска уже перешла мост на Имере, вдруг сбоку по другой дороге появились христиане, ударили в середину врагов и начали бой. Эсты сопротивлялись весьма храбро, но устрашил их тот, кто некогда заставил филистимлян в ужасе бежать перед Давидом; и бились с ними тевтоны, и побежали эсты перед христианами»^[327].

Воспользовавшись внезапностью, немцы нанесли эстонцам серьезный урон, дезорганизовали их и одержали важную психологическую победу. Такую удачу нельзя было упускать. Требовалось немедленно перевести войну на территорию противника и начать вторжение раньше, чем эсты успеют вновь собрать силы. Крестоносцы так и поступили. Собрав все наличные войска в Ливонии и Латгалию они вошли в Сакалу и осадили Вильянди:

«Торжественно проведя молитвы и собрания, поспешили в Эстонию к замку Вилиенде, который за десять лет до того был взят тевтонами и подчинен христианской вере, и вторично осадили его; соорудили малые осадные машины и патереллы, построили высокую башню из бревен и продвинули ее ко рву, чтобы можно было снизу вести подкоп под замок. Сильно им мешали, однако, баллистарии, бывшие в замке, так как против христианских баллист у осажденных была масса баллист, отнятых у братьев-рыцарей, а против осадных машин христиан они сами соорудили машины и патереллы»^[328].

Русско-эстонский гарнизон хорошо подготовился к осаде. Хотя их командир (Варемар, Воемир) погиб во время набега на латгалов, но подготовить оборону он все же успел. Имелись всевозможные осадные и наступательные машины, множество арбалетов и боеприпасов. Осада продолжалась более двух недель (с 1 по 15 августа 1223 г.) и завершилась только когда появилась угроза массового голода и болезней. Рижане согласились на почетный мир, по которому все осажденные отпускались на волю, но были обязаны вновь принять христианство. Казни коснулись только русских:

«Русских же, бывших в замке, пришедших на помощь вероотступникам, после взятия замка всех повесили перед ним на устрашение другим русским»^[329].

Еще во время осады Вильянди в Эстонию вступили русские полки, возглавляемые Ярославом Всеволодовичем, которого старейшины пригласили помогать в борьбе с немцами:

«Между тем старейшины из Саккалы посланы были в Руссию с деньгами и многими дарами попытаться, не удастся ли призвать королей русских на помощь против тевтонов и всех латинян. И послал король суздальский (Susdalia) своего брата, а с ним много войска в помощь новгородцам; и шли с ним новгородцы и король псковский (Plescekowe) со своими горожанами, а было всего в войске около двадцати тысяч человек.

Пришли они в Унгавнию под Дорпат (Tarbatam) и прислали им жители Дорпата большие дары, передали в руки короля братьев-рыцарей, и тевтонов, которых держали в плену, коней, балисты и многое другое, прося помощи против латинян. И поставил король в замке своих людей, чтобы иметь господство в Унгавнии и во всей Эстонии»^[330].

Князь Ярослав вступил в Эстонию на правах хозяина. Угандийцы в Юрьеве (Дерпте) и Оденпе принесли ему присягу верности за себя и своих соплеменников. Не задерживаясь надолго в покорившихся землях, Ярослав немедленно пошел на Ригу, собирая по пути ополчение из местных жителей. Только на границе Ливонии он был остановлен просьбами традиционных новгородских союзников в борьбе с крестоносцами — эзельцев. Эсты с острова Эзель не считали верным тратить силы на вторжение в инородную страну, населенную враждебными ливами и латгалами. Там объединенные эстонские силы встретятся не только с армией рижан, но и с широким партизанским движением. Все это могло привести к серьезным людским потерям и вызвать сомнения в успехе. Предыдущие набеги в Ливонию эстов или русских обычно заканчивались ответным вторжением из этих областей. Более перспективной эзельцам казалась атака на Ревель, центр датской власти в регионе. Во-первых, датчане тогда являлись официальными претендентами на власть в Эстонии, причем в этой роли оттеснили рижан на второй план. Во-вторых, эсты уже имели опыт победоносной борьбы с датчанами и даже захвата их крепостей, а вот немецкие замки брать им еще не приходилось. Удар на Ревель мог привести к полному изгнанию датчан из Прибалтики и устранению одного из ключевых участников конфликта. Этим можно было существенно повлиять на будущее всего северного крестоносного движения.

У жителей Эзеля с датчанами были свои счеты, и существование инородного Ревеля мешало им больше, чем далекой Риги. Судя по всему, к этой же позиции склонялись и новгородцы. Следует заметить, что традиционным путем движения новгородских войск в Эстонию являлся маршрут, огибающий Чудское озеро с севера через земли води, нарвскую переправу и Виронию. Так шли войска Мстислава Удалого во время походов 1209, 1212 гг. и так же, возможно, двигались русские полки в 1218 г.^[331] Это объясняет особенную заинтересованностью новгородцев в контроле именно над этими северными землями, примыкавшими к Финскому заливу, важнейшей для Новгорода торговой трассе. Южнее, то есть в Уганди, была зона ответственности Пскова, который сейчас плохо справлялся со своими обязанностями, и потому новгородцы вынуждены были вмешаться^[332].

Еще раздумывая о дальнейших планах на эстонско-ливонской границе, Ярослав узнал о событиях в Сакале, падении Вильянди и о предательстве местных жителей в отношении русских участников обороны. Гнев князя был безграничен. Из его эстонских сторонников, очевидно, именно сакальцы менее всего были заинтересованы в походе на Ревель. Во много крат более важной для них была Рига и в целом война против немцев. Выдав русских в Вильянди и сохранив себе жизнь, сакальцы растоптали плоды едва не достигнутой победы над крестоносцами. Они предали своего самого важного стратегического союзника в борьбе с немцами. Выбор был сделан. Ярослав повернул полки на север и прошел по Сакале огнем и мечом, мстя за повешенных рижанами соплеменников:

«Он сильно разгневался и, срывая гнев свой на сакальцах, сильно разорил область и перебил всех, кто уцелел от руки тевтонов и от бывшего в стране большого мора, но некоторые спаслись бегством в леса»^[333].

Это было первое и последнее разорение Сакалы новгородцами. Более никогда эта область не пыталась бороться с немцами и/или вступать в союз с русскими. Среди участников эстонского восстания произошел раскол. Сакальцы оказались в роли изгоев. Ярослав разорил Сакалу и вышел к Гервену, где к нему присоединились местное ополчение, а также воины из Виронии, Роталии и Эзеля, не считая уже состоявших под рукой угандийцев. Все вместе они осадили Ревель («датский замок Линданисе»):

«И пройдя со своим большим войском в Гервен, он созвал гервенцев, виронцев и варбольцев с эзельцами. И с ними со всеми он осадил датский замок Линданисе и четыре недели бился с датчанами, но не мог ни одолеть их, ни взять их замок, потому что в замке было много арбалетчиков, перебивших немало русских и эстов. Поэтому в конце концов король Суздальский, смутившись, возвратился со своим войском в Руссию. А было это большое войско и пытались они взять датский замок тевтонским способом, но сил не хватило. Так что, разорив и разграбив всю область, они вернулись в свою землю»^[334].

К концу сентября 1223 г. после месячной осады стало ясно, что Ревель (Колывань) русским и эстонским войскам не взять. Искусство осады и штурма было развито плохо, армия несла потери, приближалась зима. Войска Ярослава имели более чем колоритный состав: от горожан Переяславля Залесского и его округи до псковичей, новгородцев и отрядов пяти эстонских земель. Внутренние конфликты в среде осаждавших при таких условиях почти неизбежны. Новгородцы и суздальцы обычно не удалялись от своих домов столь далеко и так надолго. В какой-то момент должен был наступить кризис, когда они просто потребовали у князя завершить поход.

Походы в Эстонии в 1222–1227 гг. (НЕ, 2002. Р. 48)

Ярослав вывел войска из Эстонии, но, приведя их в Новгород, на княжении не остался. Не подействовали и уговоры новгородцев. Вероятно, ссора под стенами Колывани была велика. Велика была и обида Ярослава за неудачу в осаде. Князь не захотел сохранять за собой стол:

«Новгородци же кланяхутся ему: Не ходи княже! Он же поиде по своеи воле»^[335].

Ярослав забрал жену и детей и отправился в родной Переяславль. Однако он не забыл о едва приобретенных землях, прежде всего Уганди. Сюзеренитет над ними принадлежал Новгороду, откуда, судя по всему, и должно было осуществляться их управление. Была назначена и новая администрация. Русские владения в Эстонии определялись в качестве отдельного держания, предоставляемого Новгородом некоему удельному князю, становившемуся вассалом Новгорода^[336]. Таким князем и стал тот самый Вячко, который выполнял примерно те же функции в полоцком Кукенойсе на Даугаве. С 1222 г. Полоцк находился под контролем смоленских Ростиславичей, которые при захвате города заручились поддержкой именно Ярослава Всеволодовича. Судя по всему, и Вячко, удалившийся после захвата Кукенойса в Полоцк (1208 г.), теперь входил в окружение переяславского князя. Вероятно, Ярослав и рекомендовал новгородцам воспользоваться услугами старого специалиста.

Осенью 1223 г. Вячко был назначен верховным правителем новгородских владений в Эстонии со столицей в старом Юрьеве (Дорпате). Теперь от его искусства администратора и судьи зависела судьба русской власти в регионе. Однако князь был более воином, нежели правителем, и, насколько можно заключить по сообщению Генриха Латвийского, основными своими функциями считал грабеж и сбор дани:

«После этого новгородцы послали короля Вячко (Viesceka), некогда перебившего людей епископа Рижского в Кукенойсе, дали ему денег и двести человек воинов, поручив править в Дорпате (Tarbeta) и других областях, какие он сумеет подчинить себе. И явился этот король с людьми своими в Дорпат, и с радостью приняли его жители замка, надеясь стать сильнее в борьбе против тевтонов, и отдали ему дань с окружающих областей. А кто не заплатил дань, против тех он послал свое войско и опустошил все непокорные ему области от Вайги до Виронии и от Виронии вплоть до Гервена и Сакалы, причиняя христианам зло, какое мог»^[337].

Вячко пытался распространить свою власть на все области Эстонии, но не имел для этого ни средств, ни времени. Рубеж 1223–1224 гг. был очень удобным моментом для немецкого реванша. Кроме бездарно закончившегося похода Ярослава Всеволодовича имелось и множество других косвенных факторов. Прежде всего, не следует забывать, что именно в 1223 г. в конце мая состоялось первое столкновения русских войск с монгольской армией в битве на реке Калке. Объединенные силы южнорусских князей потерпели сокрушительное поражение и понесли значительные потери. Подробности этих событий очень пунктуально зафиксировал Генрих Латвийский^[338], чем показывал, насколько внимательно немцы следили за военно-политическим положением Руси. Вскоре после разгрома на Калке, по сообщению того же Генриха, в Ригу прибыли послы из многих русских княжеств для продления мира и утверждения добрососедства:

«Тогда король Смоленский (rex de Smalenceka), король Полоцкий (rex de Polosceke) и некоторые другие русские короли отправили послов в Ригу просить о мире. И возобновлен был мир в том же виде, какой заключен был уже задолго до того».^[339]

Смоленск и Полоцк, где правила династия Ростиславичей и чьи представители в особенно большом количестве полегли на Калке, действительно могли опасаться вторжения воинственных крестоносцев при столь выгодных для них обстоятельствах. Осложнения в Эстонии во многом предотвратили развитие немецкой экспансии на восток. Рига предпочла завоевывать Эстонию, а не Полоцк. Вполне вероятно, что поход Ярослава был обусловлен и этим^[340].

Даже со значительной долей предосторожности, рижане и меченосцы не могли опасаться новых русских нападений вплоть до осени 1224 г. Теперь их основным противником был Вячко, с которым следовало покончить как можно скорее. Еще до приезда князя в Юрьев (Дерпт) город пытались штурмовать немцы, но неудачно. Той же зимой они подтвердили свое присутствие в Сакале и серией походов вернули к покорности Гервен, Гарию и Виронию, которые вновь принесли присягу на верность и крестились^[341]. Весной 1224 г. крестоносцы опять осадили Юрьев, но и на этот раз не справились с его укреплениями и гарнизоном. Лишь прибытие на Пасху 1224 года новой партии пилигримов позволило рижанам осуществить захват Юрьева и окончательное завоевание Эстонии.

§ 3.3. Осада Юрьева и покорение немцами Эстонии, 1224 г.

7 мая 1223 г. гордый властитель Балтии датский король Вальдемар II во время охоты был захвачен в плен своим вассалом Генрихом Шверинским, действовавшим в союзе с Бременским архиепископом и некоторыми другими заговорщиками. Король оставался в заключении вплоть до 21 декабря 1225 г.^[342] Дания и ее эстонские владения оказались без самого важного своего защитника и благодетеля. Этим немедленно воспользовались другие участники колонизации Прибалтики. Радостную весть о пленении Вальдемара привез в Ригу весной 1224 г. епископ Альберт, который прибыл и с новым войском пилигримов, и с новыми амбициями, и впервые привез с собой брата Германа, который еще в 1220 г. был посвящен в епископы Эстонские (Леальские), но так и не получил возможности покинуть Германию:

«Между тем возвратился из Тевтонии достопочтенный епископ Альберт со многими пилигримами и со всей своей свитой. Вместе с ним прибыл брат его, не менее достопочтенный епископ Герман, давно уже избранный и посвященный в епископы Эстонии, но много лет не допускавшийся королем датским к своему епископату. После того, однако, как король датский был уведен тевтонами в плен в Саксонию, вышеназванный епископ рижский с тем же братом своим отправился к королю просить его решения и согласия. И разрешил король, чтобы Герман ехал в Ливонию, а из Ливонии к своему епископату в Эстонию»^[343].

Теперь борьба должна была разгореться с новой силой. Но для начала все заинтересованные стороны приступили к переделу сфер влияния. Датские претензии на власть в южноэстонских землях устранялись, и все области делились между Рижским епископом, Эстонским епископом и Орденом. Первому отходило Поморье, второму — Уганди, а третьему — Сакала. Однако Уганди еще не была полностью покорена. Герман сумел занять только Оденпе^[344]. В самом крупном и хорошо укрепленном городе земли, Юрьеве, засел князь Вячко, так и не нашедший общего языка с местными жителями, для которых предпочтительнее оказались ливонцы. Поход на Юрьев стал смыслообразующим элементом всей немецкой кампании 1224 г.:

«И пришли к соглашению братья-рыцари с теми же епископами [Альбертом и Германном], с людьми церкви и со всеми рижанами о разделе областей Эстонии, относящихся к Риге. Епископу Герману дали Унгавнию с ее областями, а братьям-рыцарям выпала на долю, как их часть, Сакала. Церкви же св. Марии в Риге и епископу Рижскому предоставили Поморье с семью килегундами. Когда поморцы услышали, что отнесены к Рижской Церкви, они сильно возрадовались и полностью заплатили подати за два года, задержанные вследствие нападения датчан. Так же радовались и унгаунийцы господству епископа Германа, находившегося в Одемпе, но им препятствовал король Вячко (Viesceka) со своими дорпатцами (Tarbatensibus). Он был ловушкой и великим искусителем для жителей Сакалы и других соседних эстов»^[345].

Сначала крестоносцы предложили Вячко покинуть Эстонию и добровольно удалиться со своими приближенными на Русь. Но, бежав в свое время из Кукенойса и промаявшись в безвластии 15 лет, князь более не хотел повторять такого хода. Последовал отказ, после чего огромное немецкое войско, включавшее все их наличные силы вплоть до горожан и купцов («епископ Рижский созвал братьев-рыцарей, а также людей Церкви с пилигримами, купцами, горожанами Риги и всеми ливами и леттами и объявил поход для всех, кто принадлежал к Ливонской церкви»), подступило к стенам Юрьева, и началась осада. Замок на обрывистой скале был хорошо укреплен и имел гарнизон из профессиональных воинов, использовавших самые современные средства вооружения:

«Итак, все эти люди, полагаясь на крепость вышеназванного своего замка [Дерпта], пренебрегали миром с христианами и ежедневно старались повредить им. Да и замок этот на самом деле был крепче всех замков Эстонии, ибо братья-рыцари еще ранее с большими усилиями и затратами укрепили его и наполнили оружием своим и баллистами, которые были все захвачены вероломными. Было там у короля и много русских лучников; сооружались также и патереллы — по образцу эзельских, и другие орудия»^[346].

Немцы несколько раз пытались безуспешно штурмовать Юрьев. Они слали Вячко парламентеров, обещая «свободный проход» на родину после сдачи. Все было тщетно. И время явно работало не на руку крестоносцам. Генрих Латвийский указывает причину упорства осажденных:

«Но король [Вячко], ожидавший, что его освободят новгородцы, упрямо отказывался покинуть замок»^[347].

Понятно было, что затяжная осада приведет к тому, что подоспеют новгородские полки. Немцы этого опасались сверх меры. О нервном напряжении свидетельствуют судорожные действия немцев при появлении слухов («по шатрам распространились слухи») о приближении русского войска. Получив известие, они отошли от замка, построились на соседнем поле в боевые порядки и стояли так, пока не осознали, что информация была ложной. Вернувшись в лагерь, руководители похода поняли, что медлить со штурмом больше нельзя.

style='spacing 9px;' src="/i/91/460491/i_028.jpg">

Осада Юрьева крестоносцами в 1224 г. Гравюра Л. Майделя (Maidel; 1794–1846) из серии иллюстраций к Хронике Ливонии (1839–1842). (Салупере, 2005. С. 12)

Генрих Латвийский называет только время начала осады — Успение (15 августа 1224 г.), но не указывает ее продолжительности, отмечая лишь, что она заняла «много дней»^[348]. Вероятно, штурм состоялся примерно в сентябре. Он стал успешным. Рыцари поднялись на вал и вломились в цитадель через пролом в стене, гоня перед собой эстов. Русские в это время собрались у городских ворот, ожидая нападения с этой стороны. Но их атаковали в тыл и смяли. Все защитники Юрьева погибли. Вслед за немцами в укрепления ворвались ливы и латгалы, которые перебили даже мирных жителей и женщин:

«Когда уже многие тевтоны проникли в замок, за ними двинулись летты и некоторые из ливов и тотчас же начали избивать людей — и мужчин, и даже некоторых женщин, не щадя никого, так что число убитых дошло уже до тысячи. Русские, оборонявшиеся дольше всех, были, наконец, побеждены и побежали сверху внутрь укреплений. Их вытащили оттуда и перебили; всего вместе с королем убито было около двухсот человек»^[349].

Город подвергся совершенному разорению, а все его обитатели уничтожены. Фактически русское поселение Юрьев перестало существовать. Всех, кто пытался бежать, убивали. Отпущен был только один суздальский дворянин, который должен был оповестить Русь о мощи и величии тевтонского оружия:

«Другие же воины, окружив замок со всех сторон, не давали никому бежать. Всякий, кто выходил из замка и пытался пробраться наружу, попадал в их руки. Поэтому изо всех бывших в замке мужчин остался в живых только один — вассал великого короля Суздальского, посланный своим господином вместе с другими русскими в этот замок. Братья-рыцари снабдили его потом одеждой и отправили на хорошем коне домой в Новгород и Суздаль поведать о происшедшем его господам»^[350].

Немцы опередили новгородцев на несколько дней. Русские полки уже достигли Пскова, но, узнав о падении Юрьева, отказались от дальнейшего похода:

«Новгородцы же пришли было во Псков с многочисленным войском, собираясь освобождать замок от тевтонской осады, но, услышав, что замок уже взят, а их люди перебиты, с большим горем и негодованием возвратились в свои город»^[351].

Причины опоздания новгородцев и их позднейшей пассивности следует искать в одновременных событиях внутренней истории Руси. Подъем Риги и приток в Прибалтику пилигримов из Европы накладывался на серьезные внешнеполитические поражения и внутренние осложнения в русских княжествах. Смоляне, черниговцы и киевляне были наголову разгромлены монголами на Калке. В Галиции и на Волыни шла междоусобная война^[352].

После возвращения из-под Колывани Ярослав Всеволодович, разругавшись с новгородцами, удалился в Переяславль Залесский. Горожане послали к великому князю Владимирскому за новым правителем. Юрий Всеволодович вновь направил к ним своего сына Всеволода, который и прибыл на Волхов весной 1224 г.^[353] Однако княжичу тогда шел 11-й год, и он явно не подходил на роль военного предводителя, грамотного организатора. Могли последовать и другие задержки, связанные, например, с появлением литовцев в южных новгородских волостях. Горожане из Старой Руссы этот набег отбили, но двинуться на освобождение Юрьева уже не могли. Да и неудача похода под Колывань не внушала местным жителям лишнего желания продолжать войну в Прибалтике.

Энергии и задора, свойственного крестоносцам, русские не проявляли. От Пскова они повернули домой и той же осенью 1224 г. послали в Ригу для заключения мира:

«Русские из Новгорода и Пскова также прислали в Ригу послов просить о мире. И согласились рижане, заключили с ними мир, а дань, которую всегда собирали в Толове, возвратили им»^[354].

Это был конец русско-немецкой войны за Эстонию. Новгородцы и псковичи добровольно отказались от власти в регионе, сохранив за собой лишь дань с северных латгалов Талавы (Толовы)^[355]. Русские летописи сообщили об этом сухо:

«В лѣто 6732. Прииде князь Всеволодъ Юрьевич в Новъгород. Того же лѣта убиша Нѣмцѣ князя Вячка въ Юрьевѣ, а город взяша»^[356].

Никаких сожалений об утерянном. Просто проигранный бой. Для немцев же это были триумф, победа и апофеоз многолетних усилий:

«Двадцать седьмая пошла годовщина епископа Риги,

И страна наконец затихла в мирном покое»^[357].

Собственно, 1225 год стал первым за десятилетие, когда в Ливонии и Эстонии не было совершено ни одного военного предприятия, ни одной стычки или конфликта. Утверждались мир и спокойствие, в которых руководящая и направляющая роль принадлежала Римской (=Рижской) церкви:

«Эстонская церковь подвергалась тогда многим тягостям войны и подобна была женщине родящей, терпящей печаль и боль, пока не родит, роды же ее подстерегает дракон, то есть тот бегемот, что, поглощая реку, все еще надеется принять Иордан в пасть свою. Из тех военных трудностей вышеназванная церковь, еще маленькая и слабая, не могла выбраться без помощи Ливонской церкви, которая по своим усилиям в завоевании всегда была ее истинной и первой матерью, родившей ее крещением возрождения в вере Иисуса Христа. Хотя многие матери стремились эту дочь присвоить обманом и всегда привлекали ее к себе ложью. Одна из таких — русская мать (mater Ruthenica), всегда бесплодная и бездетная, стремящаяся покорить страны не для возрождения к вере Иисуса Христа, но в надежде на дань и военную добычу»^[358].

* * *

Нельзя сказать, что немцы выступали благодетелями эстонского народа, спасшими его от русского рабства. Это были такие же поработители и колонизаторы, которые отличались только искусным использованием христианской проповеди в качестве инструмента господства. Новгородцы и псковичи не использовали этого метода. Православие проникало в Прибалтику давно, но очень и очень медленно. Фактически мы располагаем только одним сообщением о насильственном крещении местных жителей — взятие Оденпе Мстиславом Удалым в 1212 г. Другие князья в Эстонии этим не пользовались. После Мстислава вообще сложно говорить о цельной политике Руси в Прибалтике. Сменявшие друг друга Ростиславичи (Святослав и Всеволод Мстиславичи) не способны были выработать единые правила своей экспансии. Они совершали ответные небезуспешные походы, грабили, утверждали сбор дани, действовали по старым правилам, принятым при покорении диких племен. Вмешательство во внутренние дела этнических групп обычно выглядело малоперспективным: слабейшие должны платить дань и подчиняться, а христианство — это признак цивилизованного народа, причастного мировой культуре. Св. Владимир, крестивший Русь, воевал ради принятия христианства и воспринимал его в качестве награды, одного из символов своего превосходства над соседями. Некоторый снобизм по этому поводу могли испытывать и русские правители в XIII в. Как бы то ни было, но особых усилий в крещении эстов или латгалов они не проявляли. Тем более не стремились крестить насильно. С другой стороны, добровольное крещение оказывалось более надежным и долговечным. Если бы немцы немного запоздали в своих вторжениях или были бы чуть менее решительны, то латинство в Прибалтике не имело бы будущего. В тех областях, где православие утвердилось добровольно, оно держалось дольше, чем могли ожидать крестоносцы. Например, латгальская Талава, судя по всему, перешла в католичество значительно позже, чем там было устранено русское присутствие. Хотя в начале 20-х гг. XIII в. таких исключений было немного.

Долговременная политическая линия по отношению к Прибалтике сохранилась и тогда, когда в Новгороде вновь утвердилась династия суздальских Юрьевичей: грабительские набеги, в ответ на которые немцы с местными племенами совершают свои вторжения. Только Ярослав Всеволодович попытался реанимировать политическую линию своего тестя Мстислава Удалого: создать буфер из прорусски настроенных эстонских земель Уганди, Вайги и Виронии. Центром этого округа был княжеский Юрьев, а не Псков, правителем же назначался князь, которого не заботили дела в неэстонских землях. Проведение этого, казалось бы, более эффективного плана сопровождалось, однако, излишними карательными мерами в Сакале, неудачной осадой Ревеля и выбором в качестве управителя округа воина, а не администратора. Князь Вячко явно проигрывал в политических талантах епископу Альберту и его немецким советникам. Не имея поддержки в среде местных жителей, он в любом случае должен был проиграть.

Утомленные бесперспективной войной, нередко переходящей и на собственно русские земли, новгородцы с псковичами запросили у Риги мира. Пожертвовав Эстонией, они хотели заполучить мирные и прочные рубежи на западе. И Рижский епископ, столь же утомленный почти тридцатилетними трудами, предоставил им желаемое.

Фактически договор 1225 г. оформил абрис русско-эстонской границы, сохраняющийся и ныне. Все позднейшие попытки его существенного изменения потерпели фиаско. Предстояло еще множество войн и конфликтов, но в целом завоевание было завершено. Желание пересмотреть его результаты возникало то с той, то с другой стороны вплоть до 1268 г., когда окончательно исчезло в ходе грандиозной Раковорской баталии.

Период с 1225 по 1268 г. является тем насыщенным событиями отрезком времени, когда зародились важные явления, отголоски которых ощущались и в XX в.: «натиск на восток» и ответное давление на запад, образ русского врага, дикаря, закостенелого ортодокса и инородного немчины, предприимчивого нехристя, погрязшего в коварстве. Эти годы овеяны легендами и мифами, участниками которых выступают такие символические личности, как Александр Невский, хан Батый, князь Довмонт. И хотя размер прибалтийских владений немцев остался тем же, что и в 1224 г., но события, следовавшие за этим годом, оказались едва ли не более значительными, чем предшествующие. По крайней мере, для Руси, которая вскоре столкнулась не только с утратой своих зависимых территорий в Эстонии и Ливонии, но и с угрозой лишиться контроля над ижорой, карелой и частью финских племен, а также некоторых собственно русских земель (например, Пскова).

Печать новгородского князя Ярослава Всеволодовича, 1215–1216, 1223–1224 или 1226–1229 гг. (Янин, 1970. Т. 2. С. 156, 255, 299, № 369)

Глава II Русь и Ливония

Печать новгородского князя Мстислава Мстиславича, 1210–1218 гг. (Янин, 1970. Т. 1. С. 113–114, 125, 207, 266, 309, № 206)

Печать епископа Леальского (Дерптского) Германа, 1225 г. (Goetze, 1854. Taf. 1, № 1)

§ 1. Противостояние в 20-30-е гг. XIII в

§ 1.1. Покоренная Ливония, 20-е гг. XIII века

«Двадцать седьмая пошла годовщина епископа Риги, и страна наконец затихла в мирном покое.

После того как взят был крепкий замок Дорпат (Tarbatense), а все эсты (Estones) и русские (Rutheni) вместе с королем (rege) перебиты, страх перед рижанами и тевтонами (Rigensium et Theuthonicorum) охватил все соседние области и все окружающие народы. И отправили все они послов с дарами в Ригу — и русские (Rutheni), и эсты поморские (Estones Maritimi), и эзельцы, и семигаллы, и куры (Osiliani, Semigalli et Curones) и даже литовцы (Letones), прося мира и союза из страха, как бы и с ними не поступили так же, как в Дорпате (Tarbatensibus). И приняли рижане их предложения и дали мир всем, кто просил, и стало тихо в стране пред лицом их.

И вышли эсты из замков вновь строить свои сожженные деревни и церкви. Точно так же и ливы и лэтты появились из лесных убежищ, где уже много лет скрывались во время войн; и вернулся каждый в свою деревню, к своему полю, стали пахать и сеять в полной безопасности, которой не видали уже сорок лет, так как литовцы и другие племена, ни до начала проповеди слова божьего в Ливонии, ни после крещения жителей, никогда не оставляли их в покое и безопасности. Теперь же все наслаждались спокойствием, трудясь на поле или занимаясь другими работами, и никто не пугал их. Глубже познав веру христианскую, они уверовали в Иисуса Христа, сына божьего, который, после печальных войн и гибели многих, после мора и множества бедствий, в конце концов сжалился над своим оставшимся народом, даровав ему мир и безопасность. И успокоился народ за господом, благословляя благословенного во веки»^[359].

«Успокоение Ливонии» после 1224 г. было, конечно, мечтой хроникера. Восточные рубежи немецких владений в Прибалтике действительно теперь достигли своего исторического максимума и фактически совпали с нынешней границей России. Но многие в Германии и на Руси считали тогда, что это все же промежуточный результат. Менее чем через десять лет сложившейся системе будет брошен вызов. А последующие полвека будут истерзаны попытками сдвинуть границу как на восток, так и на запад.

* * *

В 1224 году казалось, что Ливония и Эстония покорены и получили прочный внешний мир. Местные племена забыли о язычестве и не прекословят своим иноземным владетелям. Русские подписали договор и ушли, довольствуясь данью с Талавы. Пора было налаживать мирную жизнь. И тут стало очевидно, что прежние союзники-колонизаторы вовсе не являются добрыми соседями.

Как отмечалось, по соглашению 1207 года все завоеванные крестоносцами владения делились на две части: треть Ордену меченосцев и две трети Рижскому епископу (или его дочерней епархии)^[360]. В Ливонии эти разделы прошли безболезненно. Епископ Альберт оставил за собой Торейду, Идумею, часть Метсеполэ и часть Кукенойса. Орден получил замок Ашераден (Ascheraden) с большим куском левобережья Даугавы. На правом берегу орденские владения включали треть Кукенойса и вытянулись широкой полосой от Риги в сторону эстонской границы, включали замки Зегевольд (нем. Segewold; латв. Sigulda, Сигулда) и Венден. В 1224 г. епископ разделил с Орденом в согласованной пропорции и часть латгальской Талавы.

Покорение Эстонии породило новый предмет для споров. Однако участников дележа здесь заведомо было больше. На контроль в Северной Эстонии (Вирония, Гаррия, Гервен, Ревеле) и Приморье (Maritima, Вик) претендовали датчане. Еще в 1206 г. они пытались закрепиться на Эзеле (Сааремаа), но неудачно. Инициативу перехватил Рижский епископ. Папа Римский Иннокентий III даровал ему право избирать и посвящать других епископов в землях, «которые Бог, через посредство Ливонской церкви, подчинит вере христианской»^[361]. В 1211 г. Альберт назначил в области севернее Ливонии церковного главу — первого эстонского епископа^[362]. Им стал Теодорих, известный миссионер, цистерцианский монах из Торейды, которого неоднократно епископы Мейнард и Альберт посылали в Рим, который участвовал в основании Ордена меченосцев, а в 1202 г. стал аббатом монастыря, основанного цистерцианцами в Дюнамюнде (Dunemunde; латв. Daugavgrīva; устье Даугавы). Резиденцией Теодориха должен был стать замок Леаль (нем. Leal, эст. Lihula) — важнейшее поселение в Приморье. Но, несмотря на то что епархия официально именовалась Леальской, сами епископы укрепиться в тех землях не смогли.

Как мы упоминали, когда Альберт еще только готовился к проповеди в Ливонии, он заручился поддержкой сразу всех могущественных владетелей Балтии — он побывал и у датского короля, и у Лундского архиепископа, и у германского императора. На начальной стадии миссии это было оправдано. Собственно все страны Балтии входили в диоцез Лундского архиепископа, отчего церковное развитие в Ливонии без его санкции было невозможно. Впоследствии Альберт приложит много усилий, чтобы не только отделаться от претензий датского короля и церкви, но и полностью обособиться, подчинившись непосредственно папскому престолу. В 1214 г. папа выпустил буллу, в соответствии с которой можно было понять, что Рига никогда не включалась в ту или иную митрополию, но подчинялась непосредственно римскому престолу^[363]. Это стало причиной напряженности в отношениях Альберта с Бременским архиепископом, который стал чинить препятствия набору крестоносцев для Ливонии^[364]. В этом споре рижский иерарх попытался заручиться поддержкой датского короля и Лундской церкви. Они с готовностью отозвались и не только помогли с набором пилигримов, но и сами, собрав войско, направились обращать в христианство языческие племена в северо-восточном углу Балтийского моря. Альберт фактически сам спровоцировал участие датчан в колонизации Прибалтики.

У крестоносцев с Даугавы не хватало сил, чтобы дотянуться до Северной Эстонии. В борьбу за этот регион включились Дания и Швеция. Шведы в августе 1220 г. высадились в Роталии, но закрепиться не смогли и все были перебиты местными жителями^[365]. Дании — самому могущественному государству северной Европы того времени — сопутствовала большая удача. Даже епископ Теодорих, разуверившись в рижанах или рассорившись с ними, поддержал датскую экспансию, рассчитывая закрепиться в своей епархии. Весной 1219 г. датский король Вальдемар II в сопровождении большой армии высадился в земле Ревеле, разгромил эстов и начал строительство замка Ревель, ставшего столицей его владений в регионе. Случилось так, что уже в самом начале кампании под Ревелем язычниками был убит епископ Теодорих^[366]. Весть о мученической гибели эстонского первоиерарха быстро разнеслась по Европе^[367]. Возможно, именно она подвигла шведов нацелить свой крестовый поход летом 1220 г. в Роталию (Приморье) к замку Леаль, который так и не смог занять Теодорих. Шведы не преминули назначить в те земли и собственного епископа, но тот погиб вместе со всем шведским десантом. Еще ранее похода шведов находившийся в 1219 г. при датском войске архиепископ Лундский Андрей посвятил в качестве Ревельского епископа королевского капеллана Весцелина. Вскоре датчане назначили отдельного епископа и для Виронии.

Узнав о гибели Теодориха, Рижский епископ также назначил ему преемника — собственного брата Германа, аббата бенедиктинского монастыря Св. Павла около Бремена. В начале 1220 г. архиепископ Магдебургский посвятил его в епископы Эстонские^[368]. Однако из-за сопротивления Дании Герман не мог прибыть даже к брату в Ригу, которая фактически утратила контроль за церковью в Эстонии. Сюзеренитет над Эстонией был объявлен принадлежащим Дании. Под угрозой была и собственно Ливония, на которую также метили датчане. Впоследствии они пытались назначать в Ригу своих судей, но горожане их не приняли^[369].

Конфликт быстро набирал силу. Летом 1220 г. епископ Альберт отплыл в Германию, в Любек, откуда «тайно», скрываясь от агентов датского короля, отправился за поддержкой в Рим. Одновременно к папе направились и датские послы. Понтифик, заинтересованный в сильном союзнике на Балтике — противовесе могуществу германского императора, не поддержал ливонцев против короля Дании. Альберт сумел договориться только о создании отдельной епархии для своего брата Германа, который стал епископом Леальским (в Приморье), подчиненным Рижской церкви^[370].

После Рима Альберт пытался найти понимание у германского императора, но безуспешно. Тот тоже не хотел гневить Вальдемара. У Альберта не оставалось выбора. Весной 1221 г. датчане заперли гавань Любека, воспретив новообращенным крестоносцам и их епископу отплыть в Ливонию. В итоге Альберт согласился признать главенство Лундской церкви, но оговорил условие, что «прелаты его монастырей, его люди и все рижане с ливами и лэттами дадут согласие на это»^[371]. Только после этого он с братом Германом смогли отплыть в Ригу.

Борьба за верховную власть в Прибалтике, которую, казалось, в 1221 г. выиграла Дания, была, однако, только началом партии. Альберт, прибыв в Ригу, вовсе не собирался отступать от собственной независимости. Формально признавая власть датского короля, он подстрекал подданных к неповиновению, писал письма в Рим и плел антидатские интриги. Во время похода короля Вальдемара на Эзель в 1222 г. Альберт исполнял роль датского подданного. Он привел помощь (слуг, пилигримов и орденских рыцарей) из Риги и спас короля от разгрома. Тогда же на Эзеле прошли новые переговоры. Вальдемар требовал покорности Ливонии, но спутники Альберта упорно отстаивали свои права. В итоге, король согласился сохранить для Ливонии автономию, а для южноэстонских земель Сакалы и Уганди, которыми по постановлению Римского понтифика с 1213 г. должны были владеть меченосцы, и где духовные права ранее принадлежали Лундской церкви^[372], был принят компромисс:

«В Саккале же и в Унгавнии королевские права он [король Дании] уступил братьям-рыцарям [меченосцам], а все духовные права — епископу рижскому, с тем, однако, чтобы они всегда были верны ему и не отказывали его людям в помощи против русских и против язычников»^[373].

Орден в этом конфликте явно выступал посредником. Несмотря на то, что духовным главой его являлся Рижский епископ, симпатии рыцарей в тот момент были на стороне датчан — самой значительной силы в регионе. Удивительно, как не долго это продолжалось. В начале 1223 г. в Эстонии разгорелось восстание против колонизаторов. Датчане были заперты в Ревеле, а власть меченосцев в Сакале и Уганди была сметена в одночасье. Орден запросил помощи у Риги. Епископы Альберт и Герман выставили условия:

«Если вы согласитесь отдать церкви пресвятой Марии и епископу рижскому их третью часть в Эстонии, епископу Германну возвратите в полное обладание его треть, а сами удовлетворитесь своей третью, мы охотно поможем вам»^[374].

Оказавшись перед угрозой потерять все, Орден согласился. Последовали события, о которых мы писали в предыдущей главе. Эстонское восстание было подавлено, а русские изгнаны как из Юрьева (Дорпата), так и вообще из Прибалтики. Еще до падения Юрьева, 22 июля 1224 г., Рижский епископ подписал акт о наделении епископа Германа («господина Германна, брата нашего, преемника вышесказанного епископа Теодериха») владениями в Южной Эстонии — Сакала (Sackele), Уганди (Ugenois), Соболиц (Soboliz), Нормегунда (Normigunde), Моха (Moke), Вайга (Waigele)^[375]. Взамен Герман 24 июля 1224 г. возвратил рижской церкви все (светские и церковные) права на Приморье^[376]. Одновременно был произведен раздел владений Германа с меченосцами, которые получили светскую власть почти над половиной его владений: Сакала, западная часть Вайги, небольшие области к северу от озера Выртсъярв (Нормегунда — No(u)rmegunde, Моха — Mocha (Mocke)). Церковную власть Герман, тогда еще именовавшийся епископом Леальским, сохранил за собой (акт от 23 июля 1224 г.)^[377]. Важно подчеркнуть, что свои владения в Эстонии Орден получил в качестве держания (пожалования) от местного епископа. Хроника Ливонии сообщает, что после захвата Юрьева:

«Братья-рыцари ушли в Саккалу и, владея замком Вилиендэ, начали строить там сильные укрепления. Поставив священников по церквам, они назначили им достаточные доходы с хлеба и с полей, а с эстов получили десятину. Сверх того они полностью получили удовлетворение за все, что было у них отнято, и за все убытки, причиненные им в Унгавнии и Саккале. Вайгу они разделили, половину отнесли к Унгавнии, а другую половину с Саккалой, Нормегундой и Мохой взяли в свое владение»^[378].

Таким образом, Уганди и часть Вайги, примыкающая к Чудскому озеру (Соболитц, Sobolitz), перешли Герману — теперь уже Дерптскому епископу (в официальных документах он плоть до 1235 г. именовался Леальским)^[379]. Здесь было, наконец, реализовано создание новой епархии. Дабы закрепить достигнутое, Герман, как и Альберт, принял покровительство германского императора и стал его ленником. Из владения Рижского и Дерптского епископов были образованы отдельные марки. Превратившись в имперского князя, можно было быть более уверенным в отношениях с Данией, король которой пока находился в плену, но вскоре должен был вернуться.

Герб рода Буксхевден (Buxhoeveden)

Сначала Герман обосновался в Оденпе, где начал строить замок. Но столицей епархии должен был стать кафедральный собор в Дерпте, возрожденном на месте сожженного Юрьева. Осваивать новые владения Герман прибыл с целой группой родственников. Еще раньше с Альбертом в Ливонию приехали его братья Энгельберт (Engelbert von Bekeshovede), служивший пробстом при Рижском соборе (упоминается в 1202 г.), и Теодорих (Theoderich von Bekeshovede), ставший зятем псковского князя Владимира Мстиславича в 1210 г.^[380] В штурме Юрьева участвовал еще один их брат по матери Иоганнес фон Аппельдерин (Johannes de Appelderin), а первым пробстом Дерптского собора Герман назначил своего брата Ротмара (Rothmar)^[381]. Во время осады Юрьева Теодорих находился в плену на Эзеле, но после триумфальной победы крестоносцев был освобожден и немедленно присоединился к Герману, который направился обустраивать свои земли:

«Епископ Германн отбыл со своими в Унгавнию, начал строить замок Оденпэ и поставил там знатных людей и достойных рыцарей, а именно зятя своего Энгельберта из Тизенгузена, Теодериха, брата своего, Гельмольда из Люнебурга, человека знатного и благоразумного, и Иоанна из Долэн (Engelbertum videlicet, generum suum, de Tysenhusen, et Theodoricum, fratrem suum, et Helmoldum de Lunenborch, virum prudentem et nobilem, et Johannem de Dolen). Каждому из них он дал в феод по области, то есть по одной килегунде, а на жительство в замке принял множество других тевтонов, чтобы они защищали от неприятелей страну и замок, а подданных своих эстов учили вере христианской. Эстам же, все еще не утратившим вероломства, не разрешили жить с ними в замке»^[382].

Во второй половине 1224 г. в земле Уганди, на границе Псковского княжества, обосновался целый клан фон Буксхевден, ближайших родственников князя Владимира Мстиславича Псковского. Брачный союз был хорошей основой для мирного сосуществования. Походы в Ливонию в 1218, 1221, 1223 гг. принесли Пскову прежде всего ответные разорения со стороны немцев. Рижане и меченосцы отыгрывались за победоносных новгородцев на соседних псковичах, редко доходя до более восточных земель. Очевидно, что мир с Ригой становился для Пскова более важным, чем военный союз с Новгородом.

Кроме того, прибытие и укрепление в Прибалтике немцев привело к росту торговой активности в этом регионе. Роль Пскова как транзитного центра при этом неизменно росла. Все это вело к росту сепаратистских настроений в псковском обществе, склоняя руководителей общины к большей независимости от Новгорода. Когда в Новгороде правил Мстислав Удалой, а в Пскове — его брат Владимир, вопрос о независимости не стоял остро. Это был союз взаимнозаинтересованных общин. Однако с уходом Мстислава в Галич многое изменилось. С одной стороны, новгородцы все более склонялись к возрождению союза с Владимиро-Суздальской династией, «конкурирующей» с Ростиславичами, а с другой стороны, а с другой стороны, позиции немецких колонизаторов все более укреплялись в Прибалтике. Походы 1217–1223 гг. показали, что вражда с Ригой приносит Пскову все больше убытков. А вот союз мог бы стать основой для псковской независимости и роста благосостояния^[383]. Немцы также, судя по всему, стремились вбить клин в новгородско-псковские отношения.

Псков в XIV в. Схема И. К. Лабутиной, которая использовала топографическую основу плана Пскова 1740 г. в публикации Η. Ф. Окулича-Казарина «Новые данные по топографии и истории Пскова» (Труды ПАО, 1915, 11; Лабутина, 1985. С. 42–43): а — каменные стены с воротами и башнями; б — объект, существование которого предполагается; в — монастырь; г — приходская церковь, церковь монастырского подворья; д — место бывшей приходской церкви; е — частный топографический объект; I — стена от церкви Петра и Павла к реке Великой; II — Застенье первой половины и середины XIV в.; III — Перси; IV — Гребля; V — четвертая каменная стена; VI — Довмонтова стена; VII — Старый костер^[384]; VIII — три костра каменные у новой стены на приступе; IX — костер на Василиеве горке; X — костер на приступной стене на Лужище (у Лужских ворот); XI — костры на приступной стене на Пскове на угле и с Великой рекой; XII — костер на Незнанове горке; XIII — Лужские ворота; XIV — костер у Куминых ворот; XV — костер над Псковою в Кроме; XVI — костер на куту Крома на стрелице. Частные топографические объекты: 1 — «путь пространный» к Троице на город; 2 — горьских чернецов двор на стене; 3 — Смердий мост над Греблей; 4 — мост на Пскове; 5 — Радчин всход. Монастыри (монастырские и приходские церкви перечисляются в порядке первого упоминания в летописи): 1 — Спасский Мирожский; 2 — Иоанновский; 3 — Пантелеймона на Красном дворе; 4 — Климента; 5 — Вознесения (Старое Вознесение); 6 — Новое Вознесение; 7 — Козьмы и Дамиана на Гремячей горе; 8 — Николы в Песках; 9— Михаила в Поле; 10 — Николы на Взвозе. Приходские церкви: 1 — Троицкий собор; 2 — Димитрия за стеной; 3— Георгия на Болоте; 4 или 5 — Воскресения в Довмонтовом городе; 6 — Феодора Стратилата в Довмонтовом городе; 7 — Петра и Павла; 8 — старое место церкви Власия; 9 — Власия на Торгу; 10 — Воздвижения Честного Креста на княжеском дворе; 11 — Николы на Усохе; 4 или 22 — Николы над Греблею; 12 — Михаила и Гавриила Архангелов в Городце; 13— Благовещения; 14 — Бориса и Глеба; 15 — возможно, Софии; 16 или 20— Покрова Богородицы за стеною; 17 — Иоанна Богослова на горьских чернецов дворе, на стене; 18 — Кирилла у Смердиа моста над Греблею; 19 — Василия на Горке; 20 или 20а — Сошествия Св. Духа в Довмонтовом городе; 21 — Преображения Спаса у Старого костра; 22 или 16 — Рождества Иисуса Христа в Довмонтовом городе; 23 — Богоявления

В 1224 г. после падения Юрьева новгородцы потеряли все, а псковичи сохранили таки дань с Талавы. Наверное, не последнюю роль в этом сыграли и родственные связи псковского князя Владимира, который в эти годы, должно быть, женил на немке и своего сына Ярослава. Вплоть до своей смерти, а умер Владимир, судя по всему, около 1227 г.^[385], князь поддерживал мир на западных границах. В эти годы латинские священники даже лелеяли надежды на распространение своей проповеди в псковских землях. И связано это было, казалось бы, с триумфальной победой католичества в Прибалтике.

Сразу вслед за падением Юрьева рижский епископ Альберт послал в Рим запрос на отправку в Эстонию специального папского легата, способного разрешить церковный конфликт с Данией. Пока король Вальдемар находился в плену у заговорщиков (с 7 мая 1223 по 21 декабря 1225 г.), рижанам нужно было торопиться.

«В том же году достопочтенный епископ Рижский послал священника своего Мавриция к римскому двору просить легата апостольского престола для Ливонии. И согласился на просьбу его верховный первосвященник, и послал достопочтенного епископа моденского, канцлера своего двора, в Ливонию с тем же священником, и прибыл он с приближенными своими, с пилигримами и всей своей свитой на Двину»^[386].

Вильгельм (Guljelmo, Gviljelm, Vilhelm; ок. 1184–1251), епископ Моденский и вице-канцлер папской курии (с 1220 г.), кардинал Сабинский (с 1244 г.), неоднократно выполнял функции легата на Севере Европы. Это была его первая миссия^[387]. В 1225 г. он прибыл в Ригу и был с радостью встречен местным епископом, горожанами и рыцарями-меченосцами. Генрих Латвийский восторженно пишет об этом в своей хронике. Он с гордостью сообщает, что легат застал в Ливонии уже пять епископских кафедр (Рижская, Семигальская (и Селонская), Ревельская (и Гарионская), Виронская (и Гервенская), Дерптская), которые трудятся в поте лица на благо римской Церкви.

Вильгельм совершил обширный объезд вновь обращенных областей. Сначала посетил Торейду, а затем через Северную Латгалию прибыл в Уганди. Здесь, в Оденпе, его посетили послы датчан из Ревеля и эстонцы из Поморья. Хроника Ливонии сообщает о причинах этих визитов: датчане «выразили радость по поводу его приезда и рассказали ему о своих бедствиях и войнах», а приморские эстонцы, «всегда воевавшие с датчанами», решили «отдать под его власть свои земли и области, как они всегда предлагали и рижанам, лишь бы получить защиту от датчан и эзельцев»^[388]. Результаты этих встреч становятся понятны из последующего изложения хроники. Лишь только вернувшись в Ригу, легат «отправил послов к датчанам и эзельцам, предлагая прекратить войну, принять от него мир и подчиниться его предписаниям». Рыцарские братья из Оденпе поняли это буквально и осенью 1225 г. захватили все датские владения на севере Эстонии:

«Когда легат апостольского престола уже в осеннее время вновь возвратился в Ригу, тевтоны, бывшие в Оденпэ, по призыву старейшин виронских поднялись со всеми своими людьми, пришли в Виронию и заняли там замки, изгнав датчан. Они говорили, что эта земля покорена была вере христианской прежде всего ливонцами под хоругвью пресвятой девы. И стали они господами во всех областях и замках Виронии»^[389].

После внезапной, казалось бы, самостоятельной инициативы пилигримов из Оденпе легат имел возможность вмешаться и выступить в роли третейского судьи. Он потребовал прекратить войну и немедленно передать все спорные земли под контроль папского престола, то есть его собственный:

«Узнав об этом [захвате Виронии немцами из Оденпе], господин легат призвал к себе тех тевтонов и, грозя церковной карой, заставил отдать эту землю под покровительство верховного первосвященника, а затем, тотчас же отправив послов и к датчанам в Ревель, принудил и их отступиться, передав в его руки как эту землю, так и другие, о которых шел спор у тевтонов, датчанами. Датчане, не смея сопротивляться, обещали полное повиновение римскому двору, передали в руки послов господина легата Виронию, Гервен, Гариэн и Поморье и подтвердили это дарение, отправив в Ригу свою грамоту с печатями. После этого легат послал в Виронию своих людей, пилигримов и священников; тевтонов и датчан всех устранил и взял эти земли в свою власть»^[390].

Вильгельм учредил новое государственное образование — папскую область на Севере Эстонии, светское владение папы Римского в Прибалтике. Вся власть в этих землях передавалась лично главе католической церкви, а непосредственное управление контролировал папский легат. Весной 1226 г. Вильгельм сам посетил Виронию, где в крупнейших поселениях (Агелиндэ, Табеллина, Тарванпэ^[391] прочитал проповедь и встретился со старейшинами. Затем направился в Ревель, где оформил переход под папский контроль Виронии, Гервена и Приморья, оставив датчанам только Ревеле и Гарию.

Участие «немцев из Оденпе» в завоевании Виронии говорит о причастности к обострению конфликта Рижского епископа и его брата Германа, резиденция которого располагалась тогда в Оденпе, окруженном земельными владениями ближайших родственников семьи Буксхевден. Причем нападению предшествует посещение Оденпе легатом и посольствами из Ревеля и Приморья. Создается впечатление, что ситуация была спровоцирована епископом Альбертом. Обострив отношения с датчанами в тот момент, они заставили Вильгельма вмешаться, но, вероятно, не ожидали, что тот выберет необычный «нейтральный» путь. Рига и Орден рассчитывали получить Северную Эстонию, а легат оставил те земли за собой. Причем немедленно приступил к решению проблемы с одним из новых владений — Приморьем (Вик). Вскоре после возвращения из Ревеля он отплыл на Готланд (28 апреля 1226 г.)^[392], где агитировал за сбор крестоносного войска для покорения Эзеля. В начале 1227 г. поход на Эзель действительно состоялся, и местные жители были покорены, обращены в христианство. В результате было образовано Эзель-Викское (Леальское) епископство, которое включило Эзель с соседними островами и Приморье (Вик). Туда был назначен иерарх, включенный в диоцез Рижского епископа. Примечательно, что, фактически обладая архиепископскими функциями (подчинение непосредственно папе, учреждение дочерних епархий), Альберт титул архиепископа не получил. Папа Гонорий III в послании легату Вильгельму от 19 ноября 1225 г. наделил того полномочиями по учреждению Ливонского архиепископства, но легат этим правом не воспользовался. Только в 1255 г. его преемник Альберт Зуербеер, когда занял Рижскую кафедру, был утвержден папой в качестве архиепископа^[393]. Очевидно, Вильгельм считал излишним в то время усиление амбициозного Рижского иерарха. Последующие события показали, что не зря.

Герб рода фон дер Ропп (von der Ropp)

Пытаясь балансировать между Рижским епископом и датским королем, Вильгельм вынужден был опираться на Воинство Христово — Орден меченосцев. Вскоре после его отъезда в 1226 г. в Роталии и Виронии опять разразился конфликт между папской администрацией и датчанами^[394]. В итоге светскую власть во вновь приобретенных областях легат фактически передал братьям-рыцарям.

Взглянув на карту, можно наглядно сопоставить направления внешней активности Вильгельма с зонами его территориальных приобретений. Приморье (Вик) было удобной базой для наступления на Эзель, которое и было осуществлено в 1227 г. А Вирония, судя по всему, представлялась удобным плацдармом для наступления за Нарву — в земли води, ижоры и карелов, новгородские владения.

Русь представлялась лакомым куском для римской курии: осколок восточной Церкви, лишившийся еще в 1204 г. своей столицы — Константинополя, где теперь правили латиняне; раздираемая противоречиями и раздробленная страна, ослабленная после монгольского погрома на Калке в 1223 г. Православие погибло на берегах Босфора, чего же можно ждать от него на берегах Балтики?

Еще в 1222 г. папа писал о необходимости борьбы с распространением православных обрядов в Ливонии: «Во избежание соблазна для неофитов следовать за ними, нужно принуждать этих русских к соблюдению латинского ритуала в тех случаях, когда известно, что они, упорствуя в греческом обряде, поступают вопреки источнику, то есть Римской церкви» (Послание папы Гонория III судьям в Ливонии 8 февраля 1222 г.)^[395]. Перед отправкой Вильгельма Моденского в Ливонию папа Гонорий III 16 ноября 1224 г. выпустил послание «всем христианам в Руссии» (Universis Christi fidelibus per Russiam constitutis…), в котором содержался призыв к совместной борьбе с язычниками, терзающими молодую Ливонскую церковь^[396]. Исследователи расходятся во мнении об адресате послания: С. А. Аннинский считал, что речь идет только о ливонских епископах, которые формально (в глазах римской курии) находились на территории Руси, а А. М. Амман допускал, что послание адресовано именно русским, прежде всего новгородцам и псковичам, которых хотели привлечь к совместной борьбе с язычниками-литовцами^[397]. Мнение Аммана сейчас находит больше сторонников^[398]. В его пользу указывает и дата составление буллы. К концу 1224 г. борьба с русскими в Ливонии и Эстонии уже закончилась, да и язычников в этих областях осталось немного. Логично было переориентировать усилия в южном направлении. Совместная борьба с общим врагом вполне могла привести к улучшению отношений с восточными соседями, а потом, возможно, и переходу их под покровительство Рима. Пронесшиеся по Европе известия о появлении новой, неведомой ранее силы с востока и о разгроме ею объединенных сил русских князей на Калке должно было вселить надежду латинским проповедникам, которые рассчитывали воспользоваться военными затруднениями Руси и подставить ей свое духовное плечо. Все больше факторов, казалось Риму, указывают на склонность русских принять его покровительство. Тональность папских посланий после 1224 г. явно изменилась. Северорусские княжества приняли мир с ливонцами, а в 1225 г. их представители сами прибыли в Ригу на поклон к легату Римского понтифика:

«Когда русские в Новгороде и других городах также услышали, что в Риге находится легат апостольского престола, они отправили к нему своих послов, прося утвердить мир, уже давно заключенный с тевтонами. И выслушав эти просьбы, и укрепив доверие людей своими речами, он всех с радостью отпустил восвояси»^[399].

Такое почтение было воспринято как знак, указывающий на заинтересованность новгородцев и псковичей в принятии покровительства Латинской Церкви. Судя по всему, именно такой акцент сделал в своем отчете Вильгельм Моденский. Отчет был составлен во второй половине 1226 года, а 17 января 1227 г. последовала булла папы Гонория, в которой содержалось требование, обращенное ко «всем королям Руси» (Universis Regibus Russie), немедленно подтвердить желание «принять легата Римской церкви, чтобы под воздействием его здравых наставлений вы постигли истину католической веры, без которой никто не спасется»^[400]. В послании говорится, что просьбу направить к ним римского легата высказали русские послы, встречавшиеся с Вильгельмом Моденским.

Исследователи чаще всего ставят под сомнение реальность призыва латинских священников русскими князьями^[401]. Скорее всего, речь идет о неправильной интерпретации некоторых высказываний новгородских и псковских посланников, прибывших в Ригу для подтверждения мира летом 1225 года^[402]. Послание свидетельствует об усилившемся в окружении римского понтифика убеждении в скорой победе католичества на Руси.Подготовительными мерами к подобному развитию событий можно объяснить и упоминание русских среди потенциальных объектов крестового похода в послании папы Гонория к немцам города Висбю, написанном в тот же день, что и ко «всем королям Руси» (17 января 1227 г.): «Как нам стало известно, вы, воспламененные заботой о вере христианской, намерены заботливо защищать новообращенных в Ливонии и Эстонии от гонителей, мужественно давая отпор как язычникам, так и русским (tam paganis quam Rutenis)»^[403]. Как известно, послание немцам (тевтонам) Готланда, которых папа принимал под свое покровительство, было связано с поездкой Вильгельма Моденского на остров в конце 1226 года для организации похода против язычников Эзеля. Мы уже отмечали, что легат примечательным образом отобрал у датчан и изъял из-под контроля Риги области — удобные плацдармы для будущих крестовых походов на Эзель (из Приморья) и на новгородских данников Водь, Ижору, Карелию (из Виронии), то есть, собственно, против «язычников» Эзеля и «русских». Еще более примечательно, что не все жители Готланда согласились участвовать в этих предприятиях — только немецкая община Висбю. Местные жители Готланда (готы) и датчане отказались. В самом начале 1227 г. поход на Эзель состоялся, поход за Нарву был отсрочен обстоятельствами.

В 1227 г. ливонцы были заняты покорением Эзеля. 18 марта 1227 г. умер папа Гонорий. Легат Вильгельм Моденский покинул Северную Европу, препоручив Эстонию заботам Рижского епископа и меченосцев. В 1228 г. обострились отношения с куршами и земгалами, что заставило Ригу и Орден сконцентрировать внимание на южных рубежах. Большой поход в Земгалию планировался на 1229 г., но смерть епископа Альберта (ум. 17 января 1229 г.) отсрочила и его. В Ливонии разразилась очередная усобица в борьбе за власть.

Есть все основания полагать, что уверенность Рима в существовании католических симпатий на Руси была не беспочвенной. Как мы уже писали, Псков после 1224 года все более склонялся к уплотнению мирных отношений с Ригой. Западная партия вполне могла базироваться и на родственных контактах князя Владимира Мстиславича, который, судя по некоторым предположениям, правил в Пскове вплоть до своей смерти в 1227 году. Ярко проступает контекст сближения псковичей с латинянами в их конфликте с Новгородом и их князем Ярославом, разразившемся в 1228 году.

§ 1.2. Борьба за Финляндию и поход князя Ярослава Всеволодовича, 1226–1227 г.

В конце 1224 г., возможно, вскоре после падения Юрьева, с новгородского стола тайно («нощью, утаивъся») сбежал молодой княжич Всеволод Юрьевич. Он укрылся в Торжке и стал жаловаться отцу, великому князю Владимирскому Юрию Всеволодовичу, на неких новгородских бояр: Якима Иванковича, Микифора Тудоровича, Иванку Тимощинича, Судилу Савинича, Вячка, Иванца и Рядка. Юрий потребовал их выдачи. Новгородцы после некоторого размышления отказались и начали готовиться к войне. Конфликт едва разрешили путем большого откупа и передачи новгородского стола шурину (брату жены) Юрия Михаилу Всеволодовичу Черниговскому. Суздальцы разграбили окрестности Торжка и ушли^[404].

Утвердившись в Новгороде весной 1225 г., Михаил Черниговский пробыл там недолго. Волховская столица становилась все менее привлекательной для русских князей. Боярская вольница и сложная система волостного правления не создавали комфорта волевым и гордым Рюриковичам. Судя по всему, доходы новгородского князя также были не велики. Все чаще князья, пожив некоторое время в Новгороде, покидали его, оставляя в качестве смотрителя одного из своих сыновей. Великий князь Владимирский Юрий Всеволодович вообще никогда в Новгород не ездил — только сыновей посылал. Почти то же будет делать и его брат Ярослав.

Михаил Всеволодович (1179–1246) большую часть жизни оставался владетелем мелкой черниговской волости. До 1206 г. о месте его княжения ничего не известно. В этом году он получил Переяславль Русский, откуда его отец — черниговский князь Всеволод Святославич Чермный — изгнал молодого (16-летнего) Ярослава Всеволодовича, невольно зародив взаимную неприязнь между этими князьями^[405]. Точного указания о том, когда Михаил стал черниговским князем, не имеется. В битве на Калке в мае 1223 г. погиб черниговский князь Мстислав Святославич, но, как считают некоторые исследователи, ему наследовал не Михаил, а один из его двоюродных братьев (гипотетический Константин Ольгович)^[406]. Мартин Димник считал, что в Чернигове Михаил закрепился только в 1224 г.^[407] В любом случае, известно, что в Новгород Михаил отправился уже из Чернигова, где, судя по всему, правил еще очень недолго^[408]. Северное предприятие было для него не самым своевременным. Он договорился с Юрием о возврате захваченных под Торжком товаров, а потом сообщил новгородцам, что покидает их: «не хощю у васъ княжити, иду к Чернигову; а вы ко мне гость пускаите, а яко земля моя, якоже земля ваша, а ваша земля, якоже земля моя»^[409]. Михаила долго и безутешно уговаривали остаться, но он упорствовал и в том же 1225 году покинул Новгород.

Новгородская земля в X — начале XI в. (Седов, 1979. С. 77): I — курганные могильники новгородских словен и кривичей; 2 — курганные группы веси; 3 — могильники води; 4 — могильники со скандинавскими курганами; 5 — приблизительная граница Новгородской земли

У горожан торговый и военный союз с далеким Черниговом не вызвал сильных симпатий. Традиционной оставалась ориентация на Владимир-Суздаль, житницу и главный транзитный центр для новгородцев. Собственно и Михаила они воспринимали как Владимиро-Суздальского ставленника. Вскоре после отъезда черниговского владетеля новгородцы послали за братом великого князя Юрия Ярославом. Энергичный и воинственный князь Ярослав уже не раз княжил на Волхове, горожане его хорошо знали. Прошлый раз он покинул Новгород в обиде, но теперь его опять просили, приглашали — он согласился. Переяславль-Залесская волость Ярослава была хоть и не большой, но населенной и богатой. С другой стороны, ее статус всегда оттенялся соседством великого Владимира, древнего Ростова и Суздаля. Приняв под свою руку Новгород, Ярослав не только приобретал другое поле для забот, но и получал новое значение в глазах брата Юрия, а также заметный — общерусский — масштаб деятельности.

Летопись не сообщает в 1225 г. о неких особых условиях прибытия Ярослава — клятвах, уговорах. Судя по всему, речь шла о приобретении очередного великокняжеского ставленника в рамках союза с суздальцами. Судя по тому, что при разгроме литовского нападения зимой 1225/26 гг. Ярослав вынужден был «посылать» за новгородцами, князь перед началом похода находился не в Новгороде, а, вероятно, у себя в Переяславле. То есть после призвания в 1225 г. он недолго оставался на Волхове.

В Хронике Ливонии указывается, что русские послы «от Новгорода и других городов» прибыли в Ригу после 4 августа 1225 г. При такой датировке сложно определить причастность к этому одного из князей, правивших в Новгороде в 1225 г. Михаил, вероятно, уже уехал или вот-вот собирался уехать, а Ярослав либо только что прибыл, либо вообще еще и не прибыл. Надо полагать, что Вильгельма Моденского посетило посольство собственно новгородцев, никак не связанное с княжеской инициативой. С другой стороны, в последующее время наиболее плотные контакты с Западной Европой поддерживал именно Михаил, а Ярослав, наоборот, чаще вступал в конфликт с европейцами.

Мир с Ригой (вероятно, на традиционные три года), который в 1225 г. новгородцы подтвердили без Ярослава, заставил князя изменить направление своей военной активности. Зимой 1225/26 г. он вместе с Владимиром Псковским гонит литовцев, грабивших волости вокруг Торопца и до Торжка. Новгородцы тоже сначала собрались ему помогать, но, дойдя до Русы, повернули домой. В бою с литовцами тогда погиб торопецкий князь Давыд Мстиславич, брат Владимира^[410]. В 1226 г. Ярослав приезжал в Новгород, но военных мероприятий не проводил. Летопись сообщала об этом:

«Прииде князь Ярославъ в Новъград, и не положи того въ гневъ, что новгородци не пошли по немъ»^[411].

Ярослав собственными силами отогнал литовцев с земель новгородцев, а те ничем не помогли. Папское послание «всем христианам в Руссии», выпущенное 16 ноября 1224 г. и содержащее призыв к совместной борьбе с язычниками, либо не достигло новгородских горожан, либо не было ими воспринято. Только псковичи поддержали переяславцев. Однако гнев Ярослава, которого так опасались в Новгороде, не состоялся. Князь предпочел договориться. На зиму 1226/27 г. было намечено новое грандиозное военное предприятие, обещающее компенсировать все предшествующие издержки: поход на емь (фин. häme; швед, tavast, тавасты) в Центральную Финляндию — Тавастию (Tavastland, Тавастланд).

* * *

Юго-западное побережье современной Финляндии населяло племя сумь (фин. suomi), собственно финны, с которыми на севере граничила емь (тавасты), занимавшая озерный край современной Южной и Центральной Финляндии^[412]. Слияние этих народностей в XIV–XV вв. привело к формированию финской нации.

Территория еми простиралась от Ботнического до Финского залива, но прибрежные области были ими практически не заселены. Емь использовала побережье для отхожего промысла (охоты, рыбной ловли), а сумь селилась прежде всего на юго-западе Финляндии. В результате в прибрежных регионах сформировалось смешанное, но редкое население, к которому впоследствии присоединились и шведские переселенцы^[413].

На север от тавастов простирались обширные приполярные земли, редконаселенные лапландцами (саамами, saami)^[414]. Восточнее еми жили карелы (karjala) — очень развитое и многолюдное племя, вступившее в стадию разложения родо-племенного строя. Основной зоной проживания карел были территория Карельского перешейка и северо-западного Приладожья с племенным центром в г. Корела (совр. Приозерск; фин. Käkisalmi; швед. Kexholm). Большая группа проживала на юго-востоке современной Финляндии в непосредственном соседстве с Тавастландом — область Саво (фин. Savo; швед. Savolax)^[415]. Карельские поселения распространялись вплоть до Ботнического залива на севере и Онежского озера на востоке^[416]. Все эти земли контролировались карельским племенным объединением, основным соперником которого уже в XII в. (что фиксируется русскими летописными источниками) стала емь, а союзником — новгородцы^[417].

Если сумь историки единогласно признают племенем, не входившим в даннический круг Руси, то зависимость еми оценивают по-разному. В современной иностранной литературе отношения еми с русскими определяется как соперничество, вражда, в условиях которой новгородцы часто совершали грабительские походы, брали дань^[418]. На этом зависимость заканчивалась. Подробное обследование вопроса И. П. Шаскольским убедило многих советских исследователей в том, что Русь обладала более конкретной и постоянной властью в регионе^[419]. Прежде всего, на это указывают сохранившиеся письменные источники. Во-первых, во вступлении к Повести временных лет, составленном около 1113 г., емь указана среди племен, плативших дань Руси:

«а се суть инии языци, иже дань дають Руси: Чюдь, Меря, Весь, Мурома, Черемись (Черемиса), Моръдва, Пермь, Печера, Ямь, Литва, Зимигола (Зимегола), Корсь, Норова (Нерома), Либь (Ливь)»^[420].

Во-вторых, по уставной грамоте князя Святослава Ольговича 1137 г. новгородскому епископу передавались права на доходы, собираемые «изъ Онега», в том числе «у Еми скора», то есть меха, получаемые от еми в качестве дани^[421]. И в-третьих, в шведской Хронике Эрика, составленной в начале XIV в., сразу за сообщением о покорении еми шведами в 1249 г. записано: «Ту страну, которая была вся крещена, русский князь <…> потерял»^[422]. Таким образом, шведы считали, что отбили землю еми у русских. Примечательно также, что в финском языке слово, означающее «оброк», «дань», «подать», звучит как aprakka, что выдает заимствование из русского^[423].

На основании всего вышеизложенного Шаскольский сделал заключение о принадлежности земли еми к числу зависимых от Новгорода территорий. Однако эта зависимость носила традиционный для Руси патриархальный характер и выражалась только в уплате дани. Русские не вторгались во внутриплеменные отношения, никак осознанно не влияли на местный уклад жизни и на родо-племенную организацию; они никогда не строили на этих землях собственных поселений, укреплений или погостов^[424]. Все свидетельства источников вполне укладываются в указанную схему, но выносят за скобки один неразрешимый вопрос: насколько регулярно собиралась русскими дань с еми. Практически к этому и сводилась полемика между западной и советской школами. Западные исследователи не собирались ставить под сомнение зафиксированные летописью русские походы на емь и следовавший за этим сбор дани, но считали, что в промежутках между этими походами никакой дани не собиралось. Наоборот советские исследователи указывали на регулярность поборов с еми, походы на которую совершались в качестве кары за перерыв в уплате.

Полагаем, что русский приоритет в покорении земли тавастов не вызывает сомнения, а сбор дани, даже если просто зафиксировать по летописи новгородские (и карельские) походы против еми (1042, 1123, 1143, 1186, 1191 гг.), производился достаточно часто^[425]. Показательным также выглядит заимствование в финский язык из русского целого комплекса церковно-религиозных терминов: раррі (священник) от «поп», raamattu (Библия) от «грамота (письмо, книга)», risti (крест) от «кръстъ», и др.^[426]. Они свидетельствуют о том, что и первое знакомство с христианством финны получили от русских, православных. Следовательно, плотность контактов еми с новгородцами в XI–XIII вв. была велика.

Первый поход на емь возглавил новгородский князь Владимир Ярославич. О нем сообщает летопись под 1042 годом:

«Иде Володимеръ сынъ Ярославль на Ямь. и победивъ я́. и помроша кони. у вои Володимерь (Владимировых). яко и еще дышющимъ конемъ. съдираху хзы (кожи) с нихъ. толикъ (только) бо бе моръ в конихъ (них)»^[427].

Следующим походом, зафиксированным летописью весной 1123 г., руководил князь Всеволод Мстиславич:

«а на весну ходи Всеволодъ съ новгородьци на Емь, въ великое говение, и победи я́; нъ лютъ бяше путь, оже купляху по иогдте хлебъ»^[428].

Оба раза источник отмечал особые трудности предприятия и оба раза сообщил о «победе». Речь со всей очевидность не шла о грабительских налетах, это были акции, связанные либо с вторжением (покорением), либо с подавлением бунта. В последующие годы, однако, формулировки явно изменились. В 1142 г. емь атаковала Ладогу и нанесла ладожанам большой урон: «Въ то же дето приходиша Емь и воеваша область Новгородьскую; избиша я ладожане 400 и не пустиша ни мужа»^[429]. В том же году новгородцы подверглись атаке и шведского флота. В ответ, судя по всему, подстрекаемые новгородцами, на емь совершают поход карелы (1143 г.): «Въ то же лето ходиша Корела на Емь, и отбежаша 2 лоиву бити»^[430]. Карельское нападение было неудачным, они потеряли 2 лодки (лоивы) и отступили (отбежаша). И в 1149 г. емь опять грабит новгородские земли — земли води. В этот раз новгородцы успели догнать и разбить интервентов^[431]. Следующее упоминание еми в летописях относится к 1186 г., когда группа новгородских «молодцов» совершила на них грабительский набег:

«Тъгда же ходиша на Емь молодьци о Вышате о Василевици и придоша опять сторови, добывъше полона»^[432].

Из летописного текста можно понять, что русское нападение было лихой авантюрой, налетом и грабежом. Что никак не вяжется с данническими отношениями.

В 1191 г. новгородцы организуют большой морской (на лодках) поход на емь с привлечением союзных карел:

«Ходиша новгородьци [в лоивахъ] съ Корелою на Емь, и воеваша землю ихъ и пожьгоша и скотъ исекоша»^[433].

Интервенты жгут дома и секут скот. Видно, что это акция устрашения, возможно, связанная с попыткой покорения племени и закрепления даннической системы. В 1191–1192 гг. аналогичные походы новгородцы с князем совершили в Эстонию (на чудь)^[434]. «Хроника епископов Финляндских» (Catalogus et ordinaria successio episcoporum Finlandensium) Павла Юстена содержит, не бесспорное, но вполне допустимое, сообщение о русском походе против шведских владений в Южной Финляндии и сожжении ими шведского замка Або в 1198 г.^[435]

Таким образом, обзор источников показывает, что для начала XII в. мы вполне уверенно можем говорить о даннической зависимости еми от Руси, что и зафиксировано в Повести временных лет. Покорение могло быть связано как с событиями 1042, так и 1123 года, о чем судить затруднительно. Однако уже в 1142–1149 гг. мы фиксируем самовольные и антирусские действия еми, что может говорить об отсутствии у них каких-либо форм данничества по отношению к Новгороду в это время. Следующее летописное известие, которое можно связать с утверждением зависимости еми от Руси относится к 1191 г. Вероятно, именно после 1191 г. новгородская дань стала регулярно взиматься с еми. На это указывает и конфронтационная активность Новгорода в Финляндии во второй половине XII в., а также его стремление в это время к наведению податного порядка в покоренных племенах Эстонии.

Новгородская земля в XII–XIV вв. (Седов, 1979. С. 79): 1 — курганные могильники новгородских словен и кривичей; 2 — курганные могильники води и веси; 3 — грунтовые могильники веси; 4 — могильники корелы; 5 — могильники ижоры; 6 — приблизительная граница Новгородской земли

О первом шведском крестовом походе в Финляндию сообщает Житие св. Эрика. Это достаточно поздний памятник (составлен в самом конце XIII в.), но именно в нем сообщается о предприятии шведского короля Эрика, который первым осуществил крещение финнов (племени сумь), закрепил с ними мир, основал замок Або (швед. Åbo, финск. Turku, Турку) и назначил туда первого епископа Генриха. События эти с наибольшей вероятностью датируются исследователями 1157 годом (и более широко — 1150-ми гг.)^[436]. Шведская активность в регионе в середине XII в. фиксируется и русскими источниками. Так, под 1142 г. сообщается о грабительском морском нападении шведов на новгородских гостей^[437]. А под 1164 г. фиксируется крупный поход шведов на Ладогу^[438]. Шведов под Ладогой разбили, но и позднее русско-шедские конфликты не затихали. К 1178 г., по косвенным указаниям шведских источников, проанализированных И. П. Шаскольским, относится карельское нападение на шведские владения в Южной Финляндии^[439]. В 1187 г. те же карелы, судя по всему, подстрекаемые русскими или с их участием, совершили вторжение в Швецию и сожгли крупнейший шведский торговый центр Сигтуну^[440]. Затем, как мы уже отмечали, в 1198 г. новгородцы сожгли Або и поставили на грань существования шведскую колонию на финском юго-западе.

В качестве доказательства того, что новгородский контроль за емью был восстановлен в 1190-е гг., можно добавить и наблюдения за шведскими походами: в 1142 и 1164 гг. шведы нападают сами, в 1178 и 1187 гг. их атакуют карелы, а собственно русский поход на шведов организован только в 1198 г. Возможно, в 1178 и 1187 гг. именно непокорная емь, занимавшая земли между союзной Карелией и шведской сумью, мешала новгородцам самостоятельно подключиться к борьбе. По оценке Шаскольского, новгородцы (и союзные карелы) своими действиями в конце XII в. заставили шведов более чем на полвека отказаться от активной политики в Финляндии^[441]. В начале XIII в. летописи ничего не сообщают о русских походах против еми и шведов. И связано это, скорее всего, не только с тем, что новгородцы переключили свое внимание на борьбу в Прибалтике, но и с тем, что в регионе сохранялось спокойствие, и даннические отношения не были под угрозой.

Доброе отношение короля Эрика к своим подданным и отбытие св. Эрика в крестовый поход в Финляндию. Изображения с северной стены церкви св. Эрика в Упсале (XV в.), изданные Ю. Перингскьёльдом (Peringskiöld; 1654–1720) (Peringskiöld J. Monumenta Ullerakerensia cum Upsalia Nova illvstrata. Stockholm, 1710)

Однако как известно, под покровом тишины источников часто происходят очень значительные события. Как церковным, так светским правителем в шведских владениях в Финляндии был епископ. Первый епископ Генрих, поставленный в Финляндию еще св. Эриком в 1157 г., был убит местным (племени сумь) жителем, что отмечено в Житии св. Генриха. Следующий за ним епископ Рудольф погиб во время нападения карелов в 1178 г.^[442] Косвенные указания говорят о том, что насильственной смертью расстался с жизнью и третий епископ Фольквин (Folquinus), при котором русские в 1198 г. сожгли Або (Турку). После него почти два десятилетия пост главы финской католической церкви пустовал^[443]. Никак не мог найтись желающий реанимировать сложное предприятие. Таковым стал около 1218 г. соборный каноник из Упсалы англичанин Томас (Thomas; ум. 1248)^[444]. Судя по посланию папы Гонория III епископу Финляндскому от 13 января 1221 г., новый иерарх сразу сумел себя зарекомендовать как ревностный миссионер и энергичный устроитель молодой финской церкви, пришедшей в упадок за предыдущие двадцать лет^[445]. В булле содержался призыв воспретить христианам торговать с язычниками (то ли с емью, то ли с карелами)^[446]. В папском послании тому же епископу от 23 января 1229 г. отмечалось, что благодаря деятельности епископа Финляндского принял христианство большой народ, проживающий по соседству с собственно Финляндией (то есть юго-западной частью Финляндии) и подвергавшийся недавно нападению русских (очевидно, емь)^[447]. Наконец, в знаменитой булле папы Григория IX от 9 декабря 1237 г., адресованной Упсальскому архиепископу, которому подчинялся и епископ Финляндский, говорится, что тавасты были обращены в католическую веру «трудом и заботами вашими и ваших предшественников»^[448]. Если упоминаемые здесь предшественники не простая риторическая фигура, то речь идет именно об обращении в христианство еми в первые десятилетия XIII в.^[449]

Крестовый поход св. Эрика в Финляндии — война с финнами-язычниками; крещение финнов первым финским епископом Генрихом и св. Эриком. Изображения с северной стены церкви св. Эрика в Упсале (XV в.), изданные Ю. Перингскьёльдом (Peringskiöld; 1654–1720) (Peringskiöld J. Monumenta Ullerakerensia cum Upsalia Nova illvstrata. Stockholm, 1710)

Все вышеперечисленное свидетельствует о том, что в первой половине 1220-х гг. шведские миссионеры вели активную работу с тавастами, очевидно не только проповедовали новую веру, но и подрывали нормы даннической зависимости еми от Руси. В связи с этим может быть разъяснена и необходимость карательного похода новгородцев с князем Ярославом Всеволодовичем зимой 1226/27 г.

Новгородская летопись сухо сообщает об успехе нападения на емь:

«Иде князь Ярославъ с новгородци на Емь, и повоеваша всю землю и полонъ приведоша бещисла»^[450].

Однако информацию об этом событии сохранили и другие летописи. Для XIII в. это уже редкость, но так как походом руководил переяславский князь Ярослав, владимирский летописец счел нужным рассказать о случившемся. Его сообщение гораздо более емкое и эмоционально. Суздальцы действительно были поражены размахом предприятия:

«Тое же зимы Ярославъ сынъ Всеволожь. ходи из Новагорода за море. на Емь. где же ни единъ от князь Рускыхъ не взможе бывати. и всю землю их плени. и възвратися Новугороду. славя и хваля Бога. ведыи множество полона. якоже сущии с нимъ. не возмогоша всего полона отнести. но овыхъ сечаху. а иныхъ множество пущахутъ опять в своя си»^[451].

В сообщении подчеркивается, что поход был организован «из Новгорода» и возвратился в Новгород, то есть, скорее всего, переяславские полки в нем не участвовали — только княжеская дружина. Однако пленные тавасты до Северо-Восточной Руси, вероятно, добрались. Ярослав мог покрасоваться успехами перед соотечественниками, продемонстрировать толпы диких язычников из далеких областей, куда ни один русский князь не ходил, а летописец записать об увиденном в летопись.

Необычными выглядят действия Ярослава после возвращения из Финляндии. У нас нет оснований относить его поход к разряду крестовых, в ходе которых производится крещение покоренных племен. Однако именно после этого предприятия Ярослав направил специальную экспедицию священников в Карелию для крещения местных жителей. В связи с тем, что об этом сообщает владимирский (переяславский) летописец, но молчит новгородский, можно утверждать, что священники были направлены из суздальских земель:

«Тогоже лета. Князь Ярославъ Всеволодичь. пославъ крести множество Корѣлъ. мало не всѣ люди»^[452].

Сообщение в летописи окружено известиями, записанными современником и очевидцем произошедшего. Статья 6735 мартовского (1227–1228) года начинается с того, что 14 марта 1227 г. был поставлен новый владимирский епископ Митрофан:

«поставленъ бысть в богохранимѣмь градѣ Володимери. в чюднѣи святѣи Богородици. Суждалю. и Володимерю. Переяславлю. сущю ту благородному князю Гюргю. и з дѣтми своими. и братома его Святославу. Иоанну. и всемъ боляромъ. и множество народа. приключися и мнѣ грешному ту бытии. и видѣти дивна и преславна. и прославиша всемилостиваго Бога. и великаго князя Гюрга»^[453].

Сразу затем говорится об отправке Ярославом попов для крещения карелов, а потом о пожаре во Владимире, разразившемся 11 мая 1227 г. При поставлении епископа Митрофана (14 марта 1227 г.), как видно из вышеприведенного отрывка, Ярослав из Тавастии еще не вернулся, а следовательно, церковную миссию в Карелию можно датировать концом марта-апрелем 1227 года.

Примечательно, что крещение карел стало прямым следствием похода на емь. Ярослав направил миссионеров безотлагательно, сразу по прибытии. Надо полагать, что этому предшествовали некие переговоры и соглашения с карельскими старостами, выступившими, вероятно, союзниками новгородцев во время вторжения в Тавастию. Стоит отметить, что о крещении еми и речи не идет. Новгородцы разграбили и попленили тавастов, а крещение приняли союзные карелы.

Еще более примечательно, что миссионеры были направлены не из Новгорода. Возможно, это должно свидетельствовать о том, что Карелия присягнула на верность не новгородцам, а лично князю Ярославу, от которого и согласилась принять веру.

Новгородцы, однако, в это время вовсе не находились в стороне от борьбы с язычеством. Сразу вслед за известием о победоносном походе на емь в летописи говорится:

«Того же лета сожьгоша волхвовъ 4, творяхут ихъ потворы деюще, а то богъ весть; и сожгоша ихъ на Ярославле дворе»^[454].

Это первое и единственное упоминание аутодафе в истории Древней Руси. Впоследствии (в XV в.) сожжение стало обычной карой для колдунов и еретиков, укладывающейся в обычный христианский канон «казни без пролития крови»^[455]. В 1111 г. в Константинополе сожгли богомильского попа Василия, бывшего отступником от веры, еретиком. Однако для язычника — волхва — такая мера являлась нетрадиционной. Как известно, язычника можно крестить, а отступника уже нет. Следовательно, их виной было не вероисповедание, а именно колдовство, ворожба, что и отмечено летописью: «творяхуть (мнили, думали, обвиняли) ихъ [в том, что они] потворы (зелья, колдовство, ворожбу) деюще (делали)». Даже летописец поставил под сомнения факт колдовства («а то богъ весть»), но суд архиепископа Антония (такие дела были церковной прерогативой) все же признал их виновными. Соответственно, речь идет не о язычниках, а именно о еретиках, колдунах, отступниках. Такое заключение позволяет устранить версию о связи казни волхвов с христианской проповедью в Карелии^[456].

Уже первые упоминания карел в русских летописях выставляют их новгородскими союзниками. Карелы атакуют враждебную емь в 1143 г.^[457] Затем карелы неоднократно нападают на шведов и даже сжигают их столицу Сигтуну в 1187 г. Зарубежные источники пестрят указаниями на причастность к этим вторжениям русских. Наконец, в 1191 г. карелы с новгородцами совершают совместный поход против еми. В качестве союзников они фигурируют в событиях 1240 и 1252 гг.^[458] Кроме примеров союзнических отношений удивляет отсутствие указание на зависимость от Новгорода^[459]. В Повести временных лет в перечне племен, платящих дань Руси, карелы не указаны. Кроме того, мы не располагаем указаниями и на русско-карельские конфликты вплоть до 1269 г., когда князь Ярослав Ярославич грозился воевать с карелами^[460]. Только в 1270 г. летопись причисляет карелов к «власти новгородской»^[461]. А в 1278 г. князь Дмитрий Александрович фактически завоевывает Карелию: «взя землю их на щитъ»^[462].

Вышесказанное позволяет сделать заключение, что в 1227 г. крещению Карелии предшествовало некое соглашение между племенными старостами и князем Ярославом, который становился и карельским сюзереном, и их первокрестителем. С другой стороны, можно утверждать, что в деле покорения еми поход 1226/27 г. успеха не принес. Вероятно, к 1227 г. значительная часть тавастов уже приняла католичество и вошла в сферу влияния шведских колонизаторов^[463].

Уже летом 1228 г. большой отряд еми — около 2000 воинов — целая армия по средневековым меркам — совершает ответное нападение на водские и олонецкие владения Новгорода. Некоторые западные исследователи допускают участие в этой акции шведских крестоносцев, а организационным центром признают финляндского епископа Томаса^[464]. Г. Рейн считал, что это был «крестовый поход», первый, предпринятый для покорения Невского устья^[465].

Эти события очень подробно описаны в летописи:

«Того же лета придоша Емь воевать въ Ладозьское (Въдьское)^[466] озеро в лодкахъ; и приде на Спасов день весть въ Новгородъ.

Новгородци же, въседавъше въ насады, въгребоша в Ладогу съ князьмь Ярославомь.

Володислав, посадник ладозьскыи, съ ладожаны, не ждя новгородьць, гонися в лодияхъ по нихъ въ следъ, кде они воюють, и постиже я и бися с ними;

и бысть нощь, и отступиша въ островълець [далече], а Емь на брезе съ полономъ: воевали бо бяху около озера на исадехъ и Олоньсь^[467].

Тои же нощи просивъше мира, и не да имъ посадник съ ладожаны, а они исекше полонъ всь, а сами побегоша на лесъ, лодкы пометавъше, пеши много ихъ ту паде, а лодкы ихъ ижгоша.

Новгородьци же стоявъше въ Неве неколико днии, створиша вече и хотеша убити Судимира, и съкры и князь въ насаде у севе; оттоле въспятишася въ Новъгородъ, ни ладожанъ ждавъше.

Последь же оставъшеся Ижеряне усретоша ихъ бегающе, и ту ихъ избиша много, а прокъ (остатокъ) ихъ разбежеся, куды кто видя (разбегошася, кои где);

Нъ техъ Корела, кде обидуче (любо обшед), въ лесе ли [или на Неве или в вежах, и тех], выводяче, избиша: бе бо ихъ пришло творяху 2000 или боле, богъ весть, а то все мертво (мало же их къ свою землю убежа, ано вся кость ту паде)»^[468].

Известие о грабежах еми пришло в Новгород «на Спасов день» — 1 августа 1228 г. По счастью, князь был в городе, но как ни торопились новгородцы, ладожане их не дождались и бросились в погоню за емью самостоятельно. Догнали, атаковали, но победить не смогли и к концу дня отступили, укрывшись на некоем острове. Ночью емь запросила мира. Ладожане ответили отказом. Вероятно, емь опасалась продолжения битвы. Кроме того, надо полагать, стороны расположились таким образом, что водным путем емь не могла пробраться домой, минуя ладожан. Грабители решили убить всех пленных, бросить лодки и отступать (бежать) лесом. При бегстве их перебили карелы и ижоряне. В разгроме еми новгородцы, которые следовали за ладожанами, поучаствовать не успели. Не смогли они спасти и жизни пленников. Судя по всему, винили в этом боярина Судимира, которого от расправы спасло только заступничество князя. Обиделись новгородцы и на ладожан, которых даже не стали ждать при возвращении домой.

Исходя из подробных летописных данных, имеется возможность попробовать локализовать описанные события. На Ладожском озере и на Неве не так много островов, которые могли бы располагаться таким образом, что еми, возвращавшейся из Ладожского озера к своим селениям на побережье Финского залива, невозможно было бы обойти. Скорее всего, это Петроградский остров на территории современного Санкт-Петербурга — место, где разветвляется устье Невы. Если спускаться по Неве к Финскому заливу, то миновать его нельзя. Именно на нем могли укрепиться ладожане и преградить путь еми, которые должны были в результате перебить пленников и попытаться скрыться лесом. В погоне за емью участвовали ижорцы и карелы, то есть жители долины Невы и Карельского перешейка, что также указывает на то, что события происходили в невском устье.

Распределение племенных территорий карел, ижоры, води и веси по И. П. Шаскольскому (Шаскольский, 1979. С. 41)

Новгородцы, надо полагать, двигаясь в лодках, также достигли Невы, но остались у ее истока. Здесь, через несколько дней, они узнали о разгроме еми, собрали вече и пытались наказать Судимира, обвиненного в задержке движения отряда. В целом при описании событий летописец сохраняет тон сожаления, хотя формально сообщает о полном погроме интервентов.

Особое внимание уделено летописцем участию ижоры и карелов. Ижора (ižora; ижорцы, inkeroine; в средневек. источниках — ingeri, inkeri, inkerikot) — это племенное объединение, родственное карелам (вплоть до начала XX в. их самоназванием было «карелы», karjalažt)^[469]. Оно практически не идентифицируется археологически^[470]. По письменным источникам фиксируется ареал его расселения: бассейн реки Ижора (фин. Inkeri) и побережье Невы. Западная граница расселения проходила по р. Стрелка, за которой начиналась Водская земля, а на востоке простиралась примерно до р. Назии. На севере ижорцы проживали на Карельском перешейке вплоть до р. Сестра и Лемболовских высот, а на юге примерно до среднего течения р. Оредежа^[471]. В русской летописи ижора впервые упоминается именно в связи с событиями разгрома еми в 1228 г. Чуть ранее о «Ингарии» (Ingaria) упоминается в Хронике Ливонии. Зимой 1221/22 г. в эти земли совершили грабительский набег союзные немцам эстонцы из Уганди и Сакалы. Сначала угандийцы опустошили Водскую землю, а потом сакальцы внезапным налетом, которым очень гордились, разорили Ижору:

«Эсты из Угаунии (Ugaunenses) в середине зимы отправились с войском в поход по глубокому снегу и, пройдя через Виронию (Vіrопіат), перешли Нарву (Narvam), разграбили соседнюю область и захватили пленных и добычу. Когда они вернулись, тем же путем отправились сакальцы (Saccalanenses) и, перейдя через Нарву, совершили далекий поход в землю, называемую Ингария (Ingaria), принадлежавшую Новгородскому королевству (regno Nogardie). И нашли они эту землю многолюдной, и никакие слухи их не опередили, и нанесли они инграм (Ingaros) тяжкий удар, перебили много мужчин, увели множество пленных обоего пола, а многочисленных овец, быков и много другого скота, что не смогли увести с собой, истребили. И воротились они с огромной добычей, и наполнились Эстония и Ливония русскими пленными (Estonia et Lyvonia de captivis Ruthenorum), и за все зло, причиненное ливам русскими (que Rutheni Lyvonibus intulerunt), отплатили они в тот год вдвойне и втройне»^[472].

Ижорцы (Ingaros) отмечены как русские подданные. Скорее всего, они представляли карельское территориальное объединение, зависимое от Новгорода. Однако их данничестве могло носить не материальный характер, а, например, компенсировалось «морской стражей» Невского устья, обеспечением безболезненного прохождения через него купцов. Именно так охарактеризован в Житии Александра Невского ижорский старейшина Пелгусий, которому поручена была «стража морьская» и который известил новгородцев о прибытии шведского отряда в 1240 г.^[473] Отсутствие упоминания ижоры в русских источниках до 1228 г. может быть связано с тем, что их просто смешивали с карелами. Этим ижорцы решительно отличались от води, вожан, которых летопись неизменно выделяла.

Финно-угорское племя водь (Wath, Vatialaiset, Waddjalaiset) заселяло всю территорию плодородной Ижорской возвышенности примерно от низовий р. Нарва и до Ижорской земли (граница вдоль реки Стрелки и по верховьям Ижоры, Оредежа, Суйды), на севере достигало Финского залива, а на юге — среднего течения Луги^[474]. Однако вдоль крупных речных артерий и на морском побережье вожане не селились. Большая часть водских древностей расположена в центральной части Ижорского плато, что говорит о четкой ориентации населения на землепашество^[475]. Самоназвание води — водьялайн, вадьяко (vad'd'alain, vad'd'jakko), а также маавячи (тааvätši — букв. «народ [этой] земли»), что практически совпадает с самоназванием эстонцев^[476]. Лингвисты считают, что водский язык является производным от одного из эстонских диалектов и выделился примерно в начале I тысячелетия н. э.^[477]

Плодородные (почти чернозем) области Ижорского плато с давних времен привлекали внимание соседей. Для новгородцев эти земли были хлебной житницей, и контроль над ними был принципиален^[478]. Уже в XI в. мы встречаем водь на страницах русской летописи. В 1069 г. вожане участвуют в набеге полоцкого князя Всеслава на Новгород, что могло быть связано с процессом покорения этих областей новгородцами^[479]. Следующий раз летопись упоминает вожан под 1149 г., когда на них совершила набег емь, а новгородцы вступились^[480]. Можно сделать заключение, что к середине XII в. водь уже вошла в ареал подвластных Новгороду племен, хотя, вероятно, этот процесс завершился заметно раньше.

Приведенное выше свидетельство Ливонской Хроники говорит о том, что интерес к богатствам Водской земли (Woten, Watland) проявляли и немцы^[481]. Судя по всему, эстонское вторжение 1221/22 г. было лишь пробой сил. За ним последует попытка немецкого завоевания в 1240 г., а также включения земель води, ижоры и карелов в состав Вик-Эзельской епархии^[482]. Все это заставит ускорить процесс консолидации Водской земли в состав Новгородского государства. Уже с конца XII в. усиливается русская миграция в эти земли, что фиксируется археологически: возрастает число древнерусских находок, сокращается количество чудских^[483]. В 1215 г. летопись сообщает о голоде в Новгороде и области, когда погибло много «вожан»: «Вожане помроша, а останъке разидеся»^[484]. Судя по всему, после 1215 г. этнический состав населения Водской земли сильно изменился и обрусел^[485].

В 1260-е гг. письменные источники впервые упоминают существование «Вочьскаа» сотни в Новгороде, а в 1338 г. летопись использует термин «Водская земля» Великого Новгорода^[486]. Исследователи считают, что уже в XIII в. население здесь носило смешанный характер, а к началу XIV в. сплотилось в «русско-чудской культурный симбиоз»^[487]. Возможно, в связи с этим мы не располагаем сведениями о водской племенной знати, хотя некоторые исследователи считают, что она еще в достаточно позднее время сохраняла судебную власть и даже имела некие военные функции^[488]. Крупнейшие административный и торговый центр региона — Копорье — возник, как предполагал А. Н. Насонов, как новгородский погост в покоренной земле^[489]. Сейчас исследователи связывают появление во второй половине XII в. серии укрепленных поселений на границах Водской земли (Копорья, городищ у дер. Кайболово и у дер. Воронино, «Городка» на р. Лемовже) с мерами по ограждению жителей от набегов эстонцев и еми^[490].

Таким образом, можно сказать, что интеграция Водской земли шла опережающими, по сравнению с соседними землями, темпами, но это практически не касалось сферы духовной. Христианизация води, по археологическим данным, проходит очень интенсивно на ограниченном отрезке времени в 30—80-х гг. XIII в., когда резко меняется погребальный обряд^[491]. Обычно это связывают с летописной поездкой князя Александра Ярославича Невского и киевского митрополита Кирилла в 1256 г. в Копорье^[492]. Однако если в 1227 г. князь послал священников крестить Карелию, то, надо полагать, дело христианской проповеди уже пустило свои корни в водских и ижорских землях,более близких к Новгороду^[493]. Для самой Карелии, очевидно, прибытие священников в 1227 г. было завершающим этапом христианизации^[494]. Вероятно, в Карелии тогда было мало священнослужителей или они были не столь энергичны, отчего потребовалась дополнительная миссия, инициированная князем Ярославом, опасавшимся, что латинские проповедники, работающие среди тавастов, проникнут и дальше.

Война новгородцев и еми 1227–1228 гг., завершившаяся первой Невской битвой в августе 1228 г., не выявила однозначного победителя, но привела к более явному разграничению сфер влияния на Севере Европы. Емь (тавасты), которых не смирили карательные акции русских, склонились к покровительству шведских колонистов и христианизаторов^[495]. Их непримиримые противники — карелы, бывшие давними союзниками новгородцев, но сохранявшие значительную автономию в Новгородской конфедерации, — взяли курс на большую интеграцию с русскими княжествами, а также приняли христианство по православному обряду. Вместе с карелами линию сближения с Русью, судя по всему, взяли остальные прибалтийско-финские народы — водь и ижора. Для жителей этого региона католичество вполне могло ассоциироваться с емью (тавастами), интервентами и грабителями^[496]. Эстонские племена вели себя примерно так же. Православные русские, наоборот, выступали защитниками. Так закладывались культурные и мировоззренческие границы в средневековой Европе.

Заметно, что в период правления Ярослава новгородцы уделяли большое внимание своим окраинам. Столкновения с немцами в Прибалтике заставило более ответственно подходить к своим зависимым территориям. Новгородцев фактически выбили из Эстонии, что привело к расколу самой земли, обособлению псковской окраины. Беспечное отношение к покоренной еми позволило пустить корни подрывной агитации шведов. Теперь иноземцы метили на водские, ижорские и карельские земли, утрата которых могла привести к морской блокаде Новгорода. Стоит шведам закрепиться на Неве, и горлышко морского пути к Волхову закупорится. Во время Невской битвы 1228 г. ладожане сами продемонстрировали, как они могут запереть выход в Финский залив.

В эти годы хорошо заметна эволюция князя Ярослава Всеволодовича как политика и военачальника. Впервые сев на новгородский стол в 1215 г., он чуть ли не сразу вступил в конфликт с горожанами, а затем пытался добиться своего, задушив их блокадой. Дело закончилось весной 1216 г. Липецкой битвой. Урок был усвоен. Ярослав будет еще не раз пытаться гнуть свою линию в отношениях с новгородским боярством, но чаще это будет более обдуманная методика: не конфронтация, но демонстрация обиды. Во время своего второго новгородского княжения, рассорившись с горожанами во время осады Ревеля в 1223 г., он отказался от стола, но мстить не стал: просто ушел — разбирайтесь с Эстонией как хотите. Лень и пассивность новгородцев в проведении колониальной политики явно не нравились Ярославу, но переубедить он их не мог — обиделся. Вскоре стало очевидно, что Ярослав прав, а иные князья вовсе не такие ретивые воины. Даже Михаила Черниговского обвинили в том, что он обещал в поход идти, но не пошел. В третий раз заняв новгородский стол, Ярослав стал еще более лоялен к новгородцам, которые впоследствии примут его и его династию в качестве сюзеренов на многие годы.

В своей политике по отношению к прибалтийско-финским народам Ярослав выступал настоящим колонизатором. Можно проследить даже признаки системы в его действиях. В 1223 г. он огнем и мечом прошел по Эстонии, а потом попытался основать русское княжение в Юго-Восточной Эстонии с центром в Юрьеве. Правителем там стал князь Вячко, который мог получить эти земли, скорее всего, именно от Ярослава, а не от новгородского веча. После захвата Юрьева в 1224 г. немцы оставили в живых одного пленного русского — «вассала великого короля Суздальского, посланного своим господином вместе с другими русскими в этот замок (magni regis de Susdalia vasallus, missus a domino suo cum aliis Ruthenis ad idem castrum)»^[497]. Сюзереном Юрьевского княжества в Эстонии выступал именно Ярослав. Примерно такое же буферное княжество, зависимое лично от него, пытался он создать и в Карелии. Именно поэтому священники поехали к карелам из Переяславля. Карельское княжество Ярослава, вероятно, стало более жизнеспособным, чем эстонское, но ради этого пришлось пожертвовать своими претензиями на власть в Тавастии. Вероятно, вернувшись с Невы в сентябре 1228 г., Ярослав решил не тратить силы на борьбу с чужими руками противника — зависимыми племенами, подстрекаемыми немцами и шведами, — но атаковать конкурентов в самое их сердце — в Ригу.

§ 1.3. Внутренние конфликты на Руси и в Прибалтике на рубеже 20-х — 30-х гг. XIII в.

Пока Ярослава не было на новгородском княжении, далеко зашел процесс обособления Пскова — западной окраины, длительное время находившейся в тени большого волховского брата, но теперь, с приходом немцев, явно встрепенувшегося, осознавшего свою уникальную значимость на русско-ливонском порубежье и вставшего на пусть независимости.

Около 1227 г. в Пскове умер князь Владимир Мстиславич, а в следующем году преставился его старший брат — грозный воитель Мстислав Удалой, тесть Ярослава Всеволодовича^[498]. Мстислав давно покинул свои северные владения, но сохранял наследственные права на свою торопецкую область и, вполне возможно, Псков. Торопецкий князь Давыд погиб во время литовского набега в 1225 г., и летопись не сообщает о его наследниках. То же происходит в Пскове. Впоследствии мы узнаем о сыне Владимира — Ярославе, которому, однако, приходится с боем выбивать себе княжение. Пока был жив Мстислав Удалой, глава этой ветви Ростиславичей, никто не решался покушаться на его волости.

В 1227 г. Мстислав, подговоренный местными боярами, оставил Галицкое княжение и передал его венгерскому королевичу Андрею, а сам удалился в Торческ, сохранив власть в днестровском Понизье^[499]. В 1228 г. он «пойде по своей потребе ку Киеву, и на том пути разболеся и постригся во схиму, преставися»^[500]. Вероятно, еще при жизни Мстислава его зять Ярослав выступал покровителем Мстиславовых владений на севере. Уже в 1225 г. Ярослав отгонял литовцев от Торопца, но тогда ему помогали и местный князь Давыд, и псковский Владимир^[501]. В 1232 г. Ярослав опять будет оборонять Торопец, но теперь уже один и, надо полагать, как свою волость^[502]. Ту же линию отношений Ярослав проводил и по отношению к Пскову, фактически выделившемуся к этому времени из Новгородской земли: при Владимире он был союзником Пскова, при Мстиславе он был опекуном, а после смерти Мстислава должен был стать сюзереном.

Весной 1228 г. Ярослав отправился в Псков как в свою волость. Скорее всего, целью визита было не просто вступление в права, но и подготовка нового вторжения в Ливонию — его сопровождали новгородский посадник и тысяцкий. Однако дойдя до Дубровны (пограничное между новгородской и псковской землями село на р. Удохе), князь узнал, что псковичи отказываются их принимать:

«Томь же лете князь Ярославъ, преже сеи рати [на емь], поиде въ Пльсковъ съ посадникомь Иванкомь и тысячьскыи Вячеслав. И слышавше пльсковици, яко идеть к нимъ князь, и затворишася въ городе, не пустиша к собе; князь же, постоявъ на Дубровне, въспятися в Новъгород: промъкла во ся весть бяше си въ Пльскове (а во Плескове пронесеся речь сиа), яко везеть оковы, хотя ковати вяцьшее мужи»^[503].

Летописец сообщает, что по Пскову пронесся слух о том, что князь хочет расправиться с некоторыми знатными горожанами — своими противниками. Созвали вече и решили не пускать известного своим крутым нравом правителя. Ярослав был ошеломлен. Он, видимо, не ожидал такого поворота событий и такого своеволия псковичей. Вернувшись в Новгород, князь созвал вече, почему-то на Владычном дворе, хотя епископа в это время не было. Князь обратился к новгородцам с «жалобой великой» на псковичей. Он утверждал, что вез в сундуках дары (ткани и овощи), а не кандалы, но его оболгали и обесчестили:

«И пришьдъ, створи вече въ владычьни дворе и рече, яко «не мыслилъ есмь до пльсковичь груба ничегоже; нъ везлъ есмь былъ въ коробьяхъ дары: паволокы и овощь, а они мя обьщьствовали»; и положи на нихъ жалобу велику»^[504].

О реакции новгородцев летопись не сообщает. Вероятно, князь обратился с призывом наказать обидчиков, но ему отказали. Новгородцы воевать с Псковом не хотели. Псковичи могли отделаться формальным признанием сюзеренитета Ярослава, который, как считает летописец, этим не удовлетворился, но затаил обиду. Далее последовало нападение еми, и жители были отвлечены событиями на Неве, а потом уже — на зиму — Ярослав собрался в поход на Ригу^[505]. В 1228 г. истекали три года, на которые в 1225 г. был заключен мир с немцами. Но новгородцы и псковичи заподозрили неладное:

«князь насъ зоветь на Ригу, а хотя ити на Пльсковъ»^[506].

Ярослав задумал на зиму 1228/29 г. крупное предприятие по разорению Ливонии. Для этого он привел переяславские полки, которые разместил в окрестностях Новгорода, чем вызвал рост дороговизны продуктов на рынке, а также неприязнь горожан. Лето оказалось неурожайным, а осень ненастной. К зиме вообще разразился голод. Компенсировать недостачу продуктов должен был грабеж Ливонии, к которому и призывал Ярослав.

Узнав о прибытии в Новгород переяславцев, псковичи испугались. Они решили, что рать приведена для их усмирения. Ожидая нападения, они заключили оборонительный союз с Рижским епископом:

«То же слышавъше пльсковици, яко приведе Ярослав пълкы, убоявшеся того, възяша миръ съ рижаны, Новгородъ выложивъше, а рекуче: «то вы, а то новгородьци; а намъ ненадобе; нъ оже поидуть на насъ, тъ вы намъ помозите»; и они рекоша: «тако буди»; и пояша у нихъ 40 муж въ талбу»^[507].

Рижане прислали в помощь Пскову для противостояния с Новгородом военный отряд, судя по перечислению этнических групп его участников, немалый: «Немьци и Чюдь, Лотыголу и Либь». На Северо-Западе Руси назревала настоящая гражданская война. Инициативу по разрешению дела миром проявил сам князь Ярослав — он послал к псковичам парламентера со словами:

«поидите съ мною на путь [на Ригу], а зла до васъ есмь не мыслилъ никотораго же; а техъ ми выдаите, кто мя обадилъ [оклеветал] къ вамъ»^[508].

Псковичи во всем отказали. Их посланник сообщил, что своих они не выдадут и на Ригу не пойдут: во-первых, потому что мир заключили с немцами, а во-вторых, потому что после предыдущих походов (на Ревель, на Оденпе, на Венден)^[509] новгородцы оставляли псковичей без поддержки, а ведь именно псковичам немцы мстили после новгородских вторжений:

«тобе ся, княже, кланяемъ и братьи новгородьцемъ;

на путь не идемъ, а братьи своеи не выдаемъ;

а с рижаны есме миръ взяли.

къ Колываню есте ходивъше, серебро поимали, а сами поидосте в Новъгородъ, а правды не створися, города не взясте, а у Кеси такоже, а у Медвеже голове такоже;

а за то нашю братью избиша на озере, а инии поведени, а вы, роздравше, та прочь (а вы толко раздравши да прочь);

или есте на нас удумали, тъ мы противу васъ съ Святою Богородицею и съ поклономъ;

то вы луче насъ исечите [неже поганыи], а жены и дети поемлете собе, а не луче погании;

тъ вамъ ся кланяемъ»^[510].

Новгородцы отказались поддержать Ярослава в его походе на Ригу. Переяславские полки были отправлены домой, как и рижский отряд из Пскова. В ходе конфликта псковичи сумели сохранить самостоятельность в определении своей внешнеполитической позиции. Они даже выгнали сторонников Ярослава из своей общины:

«поидите по князи своемь, намъ есте не братья».

Не выдержав обид и своей беспомощности, Ярослав покинул Новгород. В качестве местоблюстителей он оставил сыновей — Федора и Александра. Те, однако, долго не продержались — зима была голодной, и народ бунтовал. В феврале 1229 г. новгородцы сменили посадника и отправили жесткие требования к Ярославу. Не дождавшись ответа и испугавшись городских волнений, княжичи со своими сторонниками сбежали из города. Новгородцы пригласили к себе нового правителя — Михаила Черниговского.

Новгородско-псковский конфликт 1228 г. неоднократно привлекали внимание исследователей^[511]. Действительно, перед нами подробное изложение событий, в ходе которых был установлен военно-политический союз Рижской епархии и города Пскова, предполагавший оказание помощи сторонами друг другу в случае нападения третьей стороны — прежде всего, вероятно, новгородцев и литовцев^[512]. Первый такой альянс источники фиксируют в 1210 г., но он не носил антиновгородской направленности. Тогда союз был подкреплен браком дочери князя Владимира Мстиславича и Теодориха фон Бекесховеде. Теперь, после смерти князя Владимира, союзные отношения подтвердила уже община Пскова.

Голод и дороговизна 1228–1231 гг. Миниатюра Лицевого Летописного свода, XVI в. (Борисенков, Пасецкий, 1988. Вторая цветная вклейка.)

Основной вопрос, вокруг которого раскладываются мнения и оценки событий, заключается в том, насколько реальными были планы князя Ярослава наказать псковичей. Или он в самом деле собирался идти на Ригу? Существовала ли действительно причина для конфликта или он был основан на домыслах и недоверии псковичей? А.В. Валеров считает, что Ярослав был оклеветан новгородскими оппозиционерами — сторонниками Внезда Водовика и Бориса Негочевича^[513]. Исследователь, вслед за И. Я. Фрояновым и А. Ю. Дворниченко, полагает допустимым, что князь с посадником и тысяцким везли в голодающий Псков продовольствие — «овощь»^[514]. Однако в летописи Ярослав причисляет «овощь», как и «поволокы» (ткани), к дарам, адресованным явно не для всех. «Овощь» — то есть плоды с огорода (ягоды, фрукты, овощи) — вряд ли мог накормить голодающий город^[515]. Почву для конфликта Валеров видит в нежелании псковичей портить отношения с Ригой, борьба с которой нередко выходила для них боком. На эту почву новгородцы подсыпали слух о неприязни Ярослава к некоторым псковичам^[516]. С другой стороны, Е.Л. Назарова считает, что опасения псковичей были вовсе не напрасны. Репрессии со стороны Новгорода и князя Ярослава вполне могли настигнуть обособившуюся республику (как это было, например, в 1179 г.)^[517]. Также Назарова ставит под сомнение возможный успех русского вторжения в Ливонию в 1228 г.: «В источниках нет даже намеков на попытки русской стороны предварительно договориться с местными народами Восточной Прибалтики, без поддержки которых нельзя было рассчитывать на быстрый проход русского войска через всю страну к Риге»^[518]. Исследовательница считает, что это и насторожило псковичей, которые, как и многие новгородцы, предпочитали развитие торговых связей, а не военного конфликта^[519]. Однако очевидно, что без поддержки Пскова ни новгородцы, ни Ярослав на Ригу идти не собирались. Псковичи также вполне могли обеспечить поддержку некоторых соседних эстонских племен.

Рижско-псковский оборонительный договор сорвал вторжение в Ливонию, обещавшее стать грандиозным^[520]. Рухнула политическая комбинация, направленная князем Ярославом на военное решение проблемы западных окраинах. Ни новгородцы, ни псковичи его не поддержали. Судя по всему, немецкого влияния в событиях не обнаруживается. Добившись стабилизации положения на севере в Карелии и Тавастии, Ярослав не смог сделать то же на западе в Пскове и Эстонии. Осознав невозможность убедить новгородцев в активизации вооруженной борьбы на западе, Ярослав покинул Новгород.

* * *

Осень-зима 1228 и начало 1229 г. оказались для новгородцев ненастными: дождь, неурожай, дороговизна, внутриполитические неурядицы. Дождь лил целыми днями от «Госпожина дня» (15 августа) до «Николина» (9 декабря) 1228 года. Люди не могли даже сена заготовить^[521]. Той же осенью развивался конфликт с князем и Псковом. Прибытие переяславских полков взвинтило цены на продовольствие. Летописец отметил, что дороговизна на хлеб, мясо и рыбу держалась с тех пор 3 года (до 1231 г.)^[522].

8 декабря 1228 г. паводок снес опоры великого моста, затруднив сообщение между волховскими берегами^[523]. Затем «простая чадь» «воздвигла» «крамолу велику» на епископа Арсения и добилась его свержения, обвинив, что кафедру занял, «давъ мьзду князю». Его вытолкали с Владычного двора и чуть не убили, а епископом посадили опять Антония, который в начале 1228 г. было ушел в монастырь. Исследователи часто и, судя по всему, не без оснований связывают эти церковно-политические изменения с природными ненастьями, а ненависть «простой чади» производят из языческих корней менталитета городских низов, которым привычно было винить в природных катаклизмах своих духовных первоиерархов^[524]. Недовольные прямо на вече обвинили епископа Арсения в плохой погоде: «того ради стоит тепло долго, [что ты — епископ Арсений] выпровадилъ Антониа владыку на Хутино [в монастырь], а самъ селъ [на епископскую кафедру], давши князю мьзду»^[525]. Антонию «простая чадь» тоже, видимо, не очень доверяла, отчего, вернув его на кафедру, «посадиша с нимъ 2 мужа: Якуна Моисеевича, Микифора щитника». Скорее всего, выбор «помощников» для Антония был связан с его тяжелой болезнью, а не с попыткой ограничения власти^[526]. При сообщении о смерти Антоний 8 октября 1232 г. в летописи говорится, что он «онеме» (онемел) и «бысть лет 6 въ болезни тои и 7 месяць и 9 днии, и тако умре»^[527], то есть, по крайней мере, со второй половины 1227 г. епископ не мог говорить, отчего и покинул кафедру в начале 1228 г. Возвращая больному монаху епископальный посох, горожане выполняли ритуал возмездия, а не узурпации власти. Дабы избежать злоупотреблений, даже «помощников» иерарху выбрали двух: одного — знатного, судя по отчеству (Якуна Моисеевича), а второго — из простых, обозначенного по его ремеслу (Микифор щитник)^[528].

Избрание посадника. Миниатюра Лицевого летописного свода, XVI в.

На этом волнения не улеглись: «и не токмо сне бысть зло, нь наипаче болши того бывааше, сице бо възметеся всь град»^[529]. По мнению исследователей, волна новгородских мятежей в 1228 году стала чуть ли не самой значительной за всю историю города^[530]. М. Н. Тихомиров даже относил ее к «одним из крупнейших событий в истории классовой борьбы в России периода феодальной раздробленности»^[531].

После смещения епископа народный гнев обратился против тысяцкого Вячеслава и других его сподвижников, причисляемых к просуздальской партии — сторонников Ярослава:

«и поидоша съ веца въ оружии на тысячьского Вяцеслава, и розграбиша дворъ его и брата его Богуслава и Андреичевъ, владыция стольника, и Давыдковъ Софиискаго, и Судимировъ; а на Душильця, на Липьньскаго старосту, тамо послаша грабить, а самого хотеша повесити, нъ ускоци къ Ярославу; а жену его Яша, рекуче, яко «ти на зло князя водять»; и бысть мятежь въ городе великъ»^[532].

Исследователи не без основания видят в этой волне насилия руку партии противников Ярослава — Внезда Водовика и Бориса Негочевича. Неудовольствие горожан было направлено ими в русло смены власти^[533]. Однако авторитет посадника Иванко Дмитриевича был настолько высок, что на него оппоненты пока покуситься не решались. Атаке подвергся прежде всего тысяцкий Вячеслав — глава сотенной организации Новгорода, куда входила и «простая чадь». Восстание городских низов привело к его смещению. Новым тысяцким избрали Бориса Негочевича. Одновременно вече приняло грозное обращение к князю Ярославу, зимовавшему в Переяславле:

«поеди к намъ, забожницье отложи, судье по волости не слати; на всеи воли нашеи и на вьсехъ грамотахъ Ярославлихъ ты нашь князь; или ты сове, а мы собе»^[534].

Смещение тысяцкого, представлявшего в суде интересы простых горожан, а также требование ограничить судебные полномочия князя, которому разграбленные недавно бояре давали плохие советы, указывает на формальную причину восстания: несправедливые судебные решения^[535]. Все это наслоилось на продовольственные сложности и борьбу политических партий. Грубое требование отказаться от своих судебных функций и, судя по всему, судебных сборов («забожничье»)^[536] не могло вызвать у князя благодушной реакции. Его в городе не было — накаленной атмосферы он не чувствовал, кроме того, был обижен новгородцами в конфликте с Псковом. Это понимали в окружении княжичей, Федора и Александра, остававшихся в Новгороде под присмотром Федора Даниловича и тиуна Якима. В феврале 1229 г. они бежали в Переяславль. Возмущенное вече решило искать себе нового князя, и послали за Михаилом Черниговским.

* * *

Ярослав в феврале 1229 г. вовсе не собирался отказываться от новгородского стола. Он даже попытался задержать в Смоленске новгородских послов, направлявшихся в Чернигов. Но Михаил проведал о случившемся и «поиде въ борзехъ» на Торжок, а в начале марта 1229 г. прибыл в Новгород. Новый князь удовлетворил все требования новгородцев:

«целова крестъ на всеи воли новгородьстеи и на всехъ грамотахъ Ярославлихъ; и вда свободу смьрдомъ на 5 лет дании не платити, кто сбежалъ на чюжю землю, а симъ повеле, къто сде живеть, како уставили переднии князи, тако платите дань»^[537].

Были созданы максимально льготные условия для беглых смердов, ушедших в другие земли — на 5 лет они освобождались от налогов^[538]. Михаил пытался консолидировать новгородское общество. Прежде всего, смягчить налоговое бремя у наиболее незащищенных слоев населения. Были предприняты и откровенно популистские ходы: сторонников прежнего князя и тех, кто служил в его окружении — как в Новгороде, так и на Городище, — под угрозой грабежа заставили раскошелится, заплатить налог за сохранение жизни, а полученные средства пустили на строительство нового моста через Волхов:

«А на Ярославлих любовницех поимаша новгородци кунъ много и на городищанах, дворовъ их не грабящее, и даша то на великыи мостъ»^[539].

Приход к власти черниговцев заставил покинуть пост и посадника Иванку Дмитриевича, сторонника Ярослава, удивительным образом сохранявшего до сих пор свое положение. Его направили посадничать в Торжок, но там не приняли, и он уехал к Ярославу в Переяславль.

Новым новгородским посадником стал глава группировки противников владимиро-суздальских Юрьевичей Внезд Водовик. Можно сказать, что меры, проведенные Михаилом, заставили заострить раскол новгородского боярства: сторонники Ярослава были осуждены, обобраны, а их лидер эмигрировал; лидеры противников Ярослава — Внезд Водовик и Борис Негочевич — заняли ключевые посты в общине (посадник, тысяцкий) и вошли в ближайшее окружение нового князя. Более того, самого Михаила Ярослав считал узурпатором. В ответ на занятие им новгородского стола Ярослав захватил Волоколамск — новгородскую волость, а когда Михаил предложил решить дело миром — отказал. Переяславцы не стали продолжать войны, но и мира не взяли. Кроме того, в 1229 г. летопись фиксирует некий конфликт между Ярославом и его старшим братом — великим князем Владимирским Юрием^[540]. Смута была достаточно острой, раз зафиксирована летописью, хотя до кровопролития не дошло: стороны примирились.

Недолго прожив в Новгороде, Михаил оставил на столе своего сына, а сам вернулся в Чернигов. Там в 1230 г. он обратился к посредничеству киевского князя Владимира Рюриковича, который направил во Владимир митрополита Кирилла с целью примирить Михаила с Ярославом. Миссия удалась, Ярослав «взя миръ с Михаиломъ и бысть радость велика»^[541]. Добиться своего Ярославу удалось и без войны с Черниговом. Все больше новгородцев переселялось в Суздальское Ополье. Только по летописи можно зафиксировать в 1228–1230 гг. бегство в Переяславль целой группы новгородских бояр, представителей «суздальской партии»: осенью 1228 г. — Душилец, липеньский староста; в феврале 1229 г. — Федор Данилович и тиун Яким; в марте 1229 г. — посадник Иванко Дмитриевич; летом 1230 г. — Яким Влункович^[542]. У Ярослава в Переяславле собралось достаточно сподвижников, способных получать информацию и оказывать влияние на события в Волховской столице.

Михаил быстро растерял симпатии новгородцев. 1229 год, судя по летописи, был более или менее спокойный — только литва пограбила южные рубежи. Но в 1230 г. несчастья возобновились. Летопись подряд фиксирует природные и социальные беды: землетрясение, солнечное затмение, политическая склока между боярскими группировками Внезда Водовика и Степана Твердиславича^[543], неожиданные заморозки 14 сентября во время сбора урожая, дороговизна, голод. Осенью 1230 г. в Новгороде начался голод и мор. Кто мог, бежал в другие земли, а иные умирали прямо на улице:

«И разидеся град нашь и волость наша, и полны быша чюжии граде и стране братьи нашеи и сестръ, а остатокъ почаша изъмирати. И кто не прослезится о семъ, видяще мрътвица лежаща по улицамъ, и младенца псы изъядаемы»^[544].

Как сообщает летописец, в одну только общую могилу на Прусской улице свезли 3030 трупов. За голодом последовали бунты. Князь Михаил оставался в благополучном Чернигове и не пытался справиться с продовольственным кризисом в Новгороде. Более того, его сын Ростислав — новгородский князь — в самый разгар мора также покинул вымирающий город и вместе с посадником перебрался в Торжок, поближе к обеспеченному югу^[545]. Общинники не стерпели предательства своего вождя. В воскресенье 8 декабря 1230 г. Ростислав выехал из города, а утром в понедельник 9 декабря началось восстание. Были разграблены дворы посадника, тысяцкого, их родственников и сторонников. Один из них — бывший посадник (1219 г.) Семен Борисович — был убит:

«На ту же зиму поиде княжиць Ростислав съ посадникомь Вънездомь на Тържькъб месяца декабря въ 8, въ неделю; а заутра убиша Смена Борисовица въ 9, а домъ его всь розграбиша и села, а жену его Яша, а самого погребоша у святого Гюргя въ манастыри; такоже и Водовиковъ дворъ и села, и брата его Михаля, и Даньслава, и Борисовъ тысячьскаго, и Творимириць, иныхъ много дворовъ»^[546].

Руководители общины бросили ее в тяжелый час, за что и были наказаны. Их имущество, нажитое, по мнению горожан, незаконно, было роздано по сотням — то есть всем жителям:

«а добытъкъ Сменовъ и Водовиковъ по стомъ розделиша. Они трудишася, събирающе, а си въ трудъ ихъ вънидоша; а таковых бо рече духъ святыи: събираеть, а не весть, кому сбирает»^[547].

«Трудишься, копишь добро, а потом вломится чернь и заберет, — сетовал летописец, — А говорят, что по воле Духа Святого они это творят, а то Бог весть». За грабежами следовали убийства, которые некоторые исследователи даже признают ритуальными^[548]. Как бы то ни было, Внезд Водовик и Борис Негочевич опасались расправы и, узнав о случившемся, бежали из Торжка в Чернигов. Новгородцы выбрали себе новых руководителей: посадника Степана Твердиславича и тысяцкого Микиту Петриловича. К власти вновь пришла «просуздальская партия». Ростиславу в Торжок немедленно направили послание с разъяснением причин его отвода:

«како отець твои реклъ былъ въсести на коне на воину съ Въздвижения и крестъ целовалъ, а се уже Микулинъ день, съ нас крестное челование; а ты поиди прочь, а мы собе князя промыслимъ»^[549].

Оказывается, Михаил Черниговский пообещал горожанам организовать в сентябре 1230 г. военный поход, вероятно, грабительский. Наверное, новгородцы рассчитывали поправить этим свои проблемы с продовольствием. Нет никаких указаний на его направление, но, скорее всего, это был поход на запад — в Эстонию, сотрясаемую в эти годы внутренними конфликтами. Активность Михаила в военных делах могла сохранить ему стол, но он почему-то спасовал.

После изгнания старого князя, немедленно послали за новым — в Переяславль. Ярослав не стал медлить, уже 30 декабря 1230 г. примчался и, созвав вече, дал присягу «на всей воли новгородской»:

«въборзех прииде въ Новъград, месяца декабря въ 30, и сътвори вече на Ярославле дворе, и целова Святую Богородицю на всех грамотах Ярославлих и на всеи воле Новгородчкои»^[550].

После избрания Ярослава политические страсти улеглись. Сам Ярослав, однако, на Волхове не остался. Посадив на княжение сыновей Федора и Александра, сам через две недели вернулся в Переяславль. В Новгороде продолжал свирепствовать голод. Летопись содержит умопомрачительные подробности тотального мора и гибели горожан. Ели мох, древесную кору, листья. В городе перебили всех собак, лошадей и кошек. «Простая чадь» покушалась и на человечину. Очевидцы даже не могли сосчитать погибших — не менее двух раз наполнялись общие могилы, вырытые наподобие той, что на Прусской улице. То есть зимой 1230/31 г. умерло около 10 тысяч горожан^[551].

Только весной 1231 г. с началом навигации прибытие немецких купцов из-за моря облегчило положение с продовольствием:

«Того же лета откры Богъ милосердие свое на нас грешныхъ, створи милость свою въскоре: прибегоша Немьци и-замория съ житомь и мукою, и створиша много добра; а уже бяше при конци городъ сии»^[552].

Город чуть не погиб. По иронии судьбы спасли его «немцы из-за моря». Из текста летописи можно понять, что речь идет о доставке муки и жита из Германии или Готланда. Однако трудность морской транспортировки этих мокнущих и скоропортящихся продуктов заставляет предположить, что, даже если доставка осуществлялась на кораблях, то отправной точкой для них был не Любек или Висбю, а какой-то более близкий порт — например Ревель^[553]. Ситуация выглядит немного необычно: в сентябре 1230 г. новгородцы собираются в поход в Эстонию, а весной 1231 г. немецкие купцы снабжают их продовольствием. Еще более странным станет положение, когда в следующем году разразится новгородско-псковский и русско-немецкий конфликт. Эти вопросы мы будем рассматривать ниже, а пока можно констатировать, что для Новгорода в 1231 г. завершился один из самых тяжелых и затяжных внутриполитических кризисов, сочетавшийся с крайне неблагоприятными экономическими и природными факторами.

Как отметил летописец, дороговизна на рынке держалась 3 года (с 1228 г.)^[554]. Это были голодные и неблагоприятные годы. Общину сотрясали кровопролитные внутренние ссоры как среди боярства, так и между социальными слоями горожан («простая чадь»). Дважды менялся князь. И оба раза правитель покидал город не по собственной воле. Многие новгородцы переселились в другие земли — как из-за голода, так и по политическим причинам. Голодная зима 1229/30 г. унесла жизни большей части населения. Город почти обезлюдел. Возвращение на княжение Ярослава Всеволодовича совпало со стабилизацией продовольственной проблемы, а также снижением внутренней напряженности в поредевшей общине. Ярослав вместе с детьми стал хорошим знаком для новгородцев. В четвертый раз заняв новгородский стол, князь сумел сохранить его до своей смерти, а также передать по наследству сыну Александру. Стечение обстоятельств привело к тому, что эта династия на многие годы монополизировала Новгородское княжение.

Любек. Панорама города и гавани. Гравюра XVII в. (Сквайре, Фердинанд, 2002. С. 56)

Началась эра правления Ярославичей. Горожане были измучены и еще долго боялись перемен. Судя по позднейшим сообщениям летописи, сторонники суздальских князей, бежавшие из Новгорода в 1229–1230 гг., после вокняжения Ярослава обратно не вернулись. Иванко Дмитриевич и Яким Влункович упоминаются в 1238 г. среди погибших при обороне Торжка от монголов^[555]. Причем Иванко назван новоторжским посадником. Вероятно, Ярослав таки добился от новоторжцев, отказавшихся принимать Иванко в 1229 г., его признания в 1231 г. Даже Яким Влункович, сторонник Степана Твердиславича, осел в Торжке. Вероятно, в составе новгородской элиты события 1228–1230 гг. произвели существенные изменения: одни умерли, другие переселились, третьи отправились в эмиграцию.

Став посадником в 1230 г., Степан Твердиславич сохранил этот пост вплоть до 1243 г., закончив служение на смертном одре. Начиная с конца XII в. никто не мог удержать за собой посадничества так долго: со времен Мирошки Несдинича, который правил с 1189 и формально до своей смерти в 1204 г., хотя с 1197 г. сидел под арестом в Суздале^[556]. За период посадничества Степана Твердиславича общину ни разу не потрясали внутренние смуты и в городе ни разу не менялся князь (чередовался только Ярослав с сыновьями). После жестоких испытаний 1227–1230 гг. это был период внутреннего спокойствия и благоденствия.

* * *

При взгляде через века, в период после 1231 г. новгородская община предстает монолитным организмом, слившимся в политических устремлениях со своим князем. Однако современники наверняка оценивали ситуацию иначе. В 1231 г. существовала большая группа влиятельных новгородских эмигрантов, которые не оставляли надежд вернуть себе власть в области — это сторонники Внезда Водовика и Бориса Негочевича, бежавшие в декабре 1230 г. в Чернигов.

Летом 1231 г. черниговский князь был вовлечен в междоусобицу из-за Киева и не мог поддержать борьбу за власть на Северо-Западе. Его упредил князь Ярослав. Осенью 1231 г., собрав большую армию — «всю власть свою», с новгородцами и, вероятно, переяславцами, — Ярослав вторгся в Черниговские земли, разорив окрестности Серенска и Мосальска: «истративъ обилия мъного»^[557]. Судя по всему, это вторжение ожидалось. Михаил держал войска на юге, рассчитывая в удобный момент захватить Киев^[558]. Он хотел решить дело из-за Новгорода миром и обратился к великому князю Юрию Всеволодовичу, чтобы тот усмирил брата. Устных увещеваний оказалось не достаточно. Юрий двинул войска к Серенску, собираясь заслонить город от вторжения Ярослава^[559]. Но Ярослав не пошел на конфликт с суздальским властелином. Он дождался, пока Юрий уйдет, а уж затем прошелся огнем и мечом по волостям Михаила. К нападению на Чернигов Ярослав привлек не только переяславцев, но и ростовские полки племянников — Константиновичей. Была проведена даже акция устрашения: все жители Серенска выведены, а город сожжен. Более мы не знаем упоминаний этого поселения в письменных источниках^[560]. Вероятно, это были домениальные владения Михаила Черниговского, отчего карательные походы Ярослава были направлены именно сюда^[561].

Изображение Новгорода на Знаменской иконе конца XVII в. (Янин, 1998-6. С. 15)

Весной 1232 г. черниговская группа новгородских эмигрантов попыталась нанести ответный удар. Зимой умер их лидер Внезд Водовик, и партию возглавил бывший тысяцкий Борис Негочевич — вскоре в летописи они станут именоваться «Борисова чадь». Группа состояла, судя по всему, из очень влиятельных для Новгорода людей. Их летопись перечисляет поименно: Борис Негочевич, Михаил с братом (братья посадника Внезда Водовика), Петр Водовикович (сын Внезда), Глеб Борисович (брат бывшего посадника Семена Борисовича, убитого 9 декабря 1230 г.) и некий Миша^[562]. Вместе со слугами они (два клана бывших посадников и один тысяцкого) составляли довольно значительный военный отряд. Однако для захвата Новгорода этого было недостаточно. Но на Михаила им положиться не удалось.

Черниговский князь не хотел ссориться с могущественным суздальским семейством. Во время похода на Серенек в 1231 г. Ярослава поддержали племянники, и только Юрий выступил против. Михаила все более увлекали дела на юге, Киев и Галич. Борисовская группировка оппозиционеров не смогла склонить его к новой борьбе за непостоянный север. Тогда они попытались склонить на свою сторону одного из родственников Михаила — тоже Ольговича — Трубчевского князя Святослава^[563]. Молодой княжич внял убеждениям велеречивых бояр и согласился.

Весной 1232 г. Святослав Трубчевский в сопровождении отрядов Бориса Негочевича, Водовиковичей, Глеба Борисовича и Миши выступил из Чернигова. Но едва они пересекли Новгородскую границу и заняли село Буйце, принадлежавшее Юрьевскому монастырю, как Святослав осознал, что его обманули^[564]. Вероятно, ему пообещали радостный прием и немедленное восстание новгородских волостей против власти Ярослава. Ничего подобного не произошло:

«и оттоле въспятися назадъ князь Святославъ в Русь, и уразумевъ, яко сии [Борис Негочевич и его последователи] солгаша имъ»^[565].

Без князя оппозиционеры не решились идти в Новгород. Вместо этого они совершили стремительный рейд на Псков, их впустили в город, и они взяли в плен единственного оказавшегося в городе представителя князя Ярослава — Вячеслава Бориславича, «и бивъше его, оковаша и́»^[566].

Михаил Черниговский их выгнал, Святослав Трубчевский бросил: не сумев разыграть черниговскую карту, Борисовцы решили попытать счастья в сфере новгородско-псковских противоречий. Судя по событиям 1228 г., псковичи тогда формально признали верховенство Новгорода и князя Ярослава, но сохранили широкую автономию. Внешнюю политику Псков продолжал строить вокруг мира с Рижским епископом, хотя новгородцы неоднократно пытались его нарушить: в 1230 г. этому помешал только Михаил Черниговский. Пока волховскую столицу сотрясали социальные беспорядки и смена князей, псковичи сохраняли внутриполитическое спокойствие. На их самостоятельность после 1228 г. никто не покушался, да и не до того было новгородцам.

Прибытие весной 1232 г. оппозиционеров во главе с Борисом Негочевичем возродило прежние амбиции псковичей. Горожане их приняли и позволили захватить Ярославова мужа Вячеслава, который находился там с некоей дипломатической функцией^[567].

Своеволия псковичей вызвали волнения в Новгороде. Судя по тому, что летопись говорит «бысть мятежь великъ»^[568], горожане были не совсем единодушны. Князь Ярослав в это время был в Переяславле, вместо него княжили дети. Отсутствие Ярослава говорит о том, что Борисовы оппозиционеры подгадывали свое выступление, имели в городе сторонников и информаторов. Но как только вспыхнули волнения, за Ярославом неотлагательно послали, и он очень быстро прибыл. Сразу были арестованы все псковичи, оказавшиеся в Новгородской земле. Их заперли в княжеской резиденции на Городище. Мятеж, видимо, быстро улегся. Видно было, что князь действовал без вечевого совета; даже не доверил новгородцам охрану арестованных псковичей. Очевидно, что ущерб понесли прежде всего его полномочия.

В Псков было отправлено грозное послание:

«мужа моего пустите, а темъ [группе Бориса Негочевича] путь покажите прочь, откуда пришли»^[569].

Но псковичи не отступили. Было созвано вече, а на нем принято решение стоять на своем до последнего («Они же сташа за ними крепко»): Бориса Негочевича со сподвижниками не выдавать. В Новгород послали:

«прислите к нимъ жены ихъ и товаръ, тоже мы Вячеслава пустимъ; или вы собе, а мы собе»^[570].

Примечательные требования: отпустить жен и вернуть «товар». Можно заключить, что за Борисом Негочевичем, Водовиковичами, родственниками Семена Борисовича и Миши сохранялись некие имущественные права в Новгороде. Речь идет про четыре крупных семейных клана — богатых и с большой историей. Надо полагать, собственности у них было немало. Но если права на земельные держания они фактически носили с собой, то «товар» (имение, имущество, добро, нажитое), оставшийся в Новгороде, вряд ли сохранился в неприкосновенности после почти полутора лет скитаний. Скорее всего, речь идет про их походный обоз^[571], который они бросили или у них отбили его у села Буйце. Видимо, не зря летописец отметил, что «Борисова чадь» «въгонивше въ Пльсковъ» — надо полагать, они бежали из-под Буйце на новгородской границе после боя со сторожами или княжеским отрядом, высланным им на перехват. Тогда же оппозиционеры бросили и жен.

Из Чернигова их просто выгнали вместе с семьями и скарбом, в Новгород после разгрома под Буйцем дорога была заказана, оставался Псков, куда они и отправились на поселение. Перед горожанами они, вероятно, продемонстрировали все свои достоинства и возможности. Псковичи должны были понять, что вместе с новыми деятельными гражданами они приобретали хорошие торговые, деловые и политические связи. Например, Борис Негочевич мог похвастать добрыми отношениями с династией Ольговичей, влиятельной семьей, способной противостоять суздальцам.

Борис стоварищами обманул псковичей. Ольговичи и не думали биться за Новгород и, тем более, за Псков. Прибытие новгородских оппозиционеров принесло Пскову только беды. Ярослав настроен был решительно. Мира с псковичами он не взял, войной не пошел, но ввел торговую блокаду — его излюбленный метод:

«И тако быша безъ мира лето все; и не пусти князь гости к нимъ [псковичам], и купляху соль по 7 гривен бьрковьскъ»^[572].

Дороговизна и попытки выйти из тупика заставили псковичей отпустить Вячеслава. В ответ Ярослав отпустил жен Бориса Негочевича, Глеба Борисовича и Миши, «а мира не взя»^[573]. Только к зиме 1232/33 г. псковичи сдались и поклонились Ярославу: «ты наш князь». В качестве условия они попросили себе отдельного князя — старшего сына Ярослава, Федора, но тот наследника не пустил, а назначил им шурина — Юрия Мстиславича, одного из сыновей Мстислава Удалого^[574]. Был заключен мир. В ответ псковичи обязались изгнать «Борисову чадь».

И в Пскове у Бориса Негочевича ничего не вышло. Но направился он теперь со своими сподвижниками не в следующее русское княжество, а к немцам в Эстонию в Оденпе (Медвежью голову)^[575]. Речь опять шла о выселении, так как отправились они в изгнание с женами. Здесь эмигранты нашли нового слушателя для своих обещаний — сына Владимира Мстиславича Псковского Ярослава. Обидчики у них были общие — новгородцы и псковичи. Ярослав, судя по всему, не получил в наследство после смерти отца в 1227 г. какой-либо волости в Пскове, но вынужден был перебраться к родственникам сестры Буксхевденам. Считается, что он имел небольшое владение в окрестностях Оденпе в качестве вассала Дерптского епископа^[576]. Возможность получить земли на Руси должна была его манить.

Созыв веча на Ярославовом дворище в Новгороде. Миниатюра Лицевого летописного свода, XVI в.

Весной 1233 г. отряд Борисовой чади и князя Ярослава Владимировича с союзным немецким войском изгоном захватили Изборск:

«Изгониша Изборьскъ Борисова чадь съ княземь Ярославомь Володимирицемь и съ Немци»^[577].

Борис, вероятно, опять обещал своим сторонникам поддержку какой-то части псковичей^[578]. Но на открытую агрессию Псков ответил решительно, даже новгородцев не позвали:

«Пльсковици же, оступивше Изборьскъ, измаша и кънязя, и Немцинъ убиша Данилу, а ини побегоша»^[579].

Изборск был взят штурмом. В бою погиб знатный немецкий рыцарь Даниил, что отметила летопись. Другие бежали. Ярослав Владимирович был пленен и передан псковскому сюзерену — Ярославу Всеволодовичу, который отправил мятежника в темницу — подальше от немцев — в Переяславль. Только в конце 1235 г. княжич обретет свободу и, судя по всему, за большой выкуп^[580].

Война на этом не закончилась. Летом 1233 г. немецкий отряд из Оденпе захватил Тесово в верховьях Луги и взял в плен местного воеводу Кюрила Синкинича^[581]. Это было нападение уже на новгородские земли — именно на новгородские. Интервенты сознательно обошли псковскую землю, не причинив ей вреда, и атаковали ближайший к Новгороду укрепленный пункт. «Борисова чадь» и ее немецкие союзники, вероятно, рассчитывали, что повторится ситуация 1228 г., когда новгородцы не решились идти в Ливонию без псковичей, у которых, казалось бы, не должно было быть причин для недовольства. Кюрила же Синкинича, знатного новгородца, можно было обменять на князя Ярослава Владимировича^[582]. Нарочито унизительно его более полугода держали в оковах^[583]. Однако на этот раз ситуация сложилась иная.

Псковичи уже присягнули на верность Ярославу Всеволодовичу и приняли от него князя. Обретя собственного правителя, Псков стал демонстрировать свое верноподданничество. После пленения Ярослава Владимировича его выдали переяславцам, даже без специальной просьбы с их стороны. Как только их позвали в поход в Эстонию — они согласились.

§ 1.4. Поход Ярослава Всеволодовича на Дерпт, 1234 г.

Во время немецкого налета на Тесово Ярослава в Новгороде опять не было, но к зиме он вернулся — с переяславскими полками:

«князю Ярославу не сущю Новегороде, нъ въ Переяслаль отшьлъ бе. И пришьдъ князь, выправи Божиею помоцью Святыя София; а пълкы своя приведе в Новъгородъ множьство, хотя ити на не»^[584].

Еще в 1228 г. князь мечтал о походе в Ливонию — мести за разгром князя Вячко в 1224 г., за подстрекательство тавастов, за поддержку псковского узурпатора, за содействие новгородским оппозиционерам. Теперь час настал. В марте 1234 г. огромная русская армия вторглась в Уганди. В походе участвовали отряды из всех новгородских волостей («съ всею областью») — и новгородцы, и ладожане, и псковичи, и другие, а также переяславцы вместе с княжеской дружиной («полкы своя»):

«иде князь Ярослав съ новгородци и съ всею областью и с полкы своими на Немьци подъ Гюргевъ»^[585].

Несмотря на то что центром заговоров являлось Оденпе, где располагались земли Буксхевденов и, вероятно, еще остались представители «Борисовой чади», вторжение было направлено в сердце враждебной страны — Дерпт (русский Юрьев), столицу епархии, столицу князя Вячко, судя по всему, новгородско-переяславского вассала. Ярослав пришел бить врагов и собирать дань со своей волости:

«и ста князь, не дошедъ града, съ пълкы, и пусти люди своя въ зажитие воевать»^[586].

Советские исследователи пытались застенчиво затушевать значение фразы: «въ зажитье воевать». Некоторые никак ее не разъясняли, а другие писали, что «в зажитие» значит «на постой»^[587]. В действительности даже словарь В. И. Даля знает слова «зажитье» и «заживъ», «на заживе» — добыча, прибыль, прибавление^[588]. И простым «прокормом» — фуражировкой эти действия явно не ограничивались. Е. Л. Назарова справедливо указывала: «Добавление «воевать» соответствует тому, что такие рейды часто сопровождались столкновениями с рыцарями или местными жителями»^[589]. Речь идет о грабежах мирного населения — существа и сути средневековой войны. Летописи неизменно фиксируют результаты боевых действий: «села их потрати», «много полониша», «скота бещисла приведоша»^[590]. Можно сказать, что собственно бои враждующих армий — это для средневековья редкость, тактическая ошибка, недоразумение. Целью войны было ограбить и опустошить волость противника, набрать больше добра, скота, полона — или перебить («истратить») все это^[591]. Точно так же описывает ливонские походы и Генрих Латвийский, и Старшая Рифмованная хроника, и Герман Вартберг, и русская летопись^[592].

Брать город — задача непростая, требует усердия и тщательности. Кроме того, штурм — затратная технология, а осада — дорогостоящая. Замки и города брали нечасто и преимущественно «изгоном» — пока ворота не закрыли. Ярослав в 1223 г. уже получил печальный опыт осады образцового немецкого замка — на скале Тоомпеа в Ревеле.

Повторяться он не стал. В 1234 г. Дерпт был уже отстроен. Русские не пошли на его обложение, но специально разбили лагерь чуть в стороне — ниже по реке Эмайыги — ближе к Чудскому озеру. Ярослав выманивал немцев, беспокоил их, жег землю, распустил часть полков «в зажитье». И добился своего.

Из Оденпе отправили заградительный (сторожевой) отряд, опасаясь разорения окрестностей. Из Дерпта тоже некоторое время наблюдали. В какой-то момент решив, что русские достаточно рассеялись по селам и увлечены грабежом, немцы (сторожевой отряд из Оденпе и гарнизон Дерпта) соединились и напали на армию Ярослава.

Князь этого и ждал:

«И поможе Богъ Ярославу с новгородци: и биша их и до реце, и ту паде лучьших Немцовъ неколико»^[593].

Русские сумели прижать беспечных ливонцев к реке и нанести им сокрушительное поражение. Погибло несколько видных немецких рыцарей. Остальные, отступая, вышли на замерзшую реку Эмайыги (русск. Омовжа), но внезапно под тяжеловооруженными воинами весенний лед подломился — многие начали тонуть. Тех, кто пытался спастись, добивали новгородцы и переяславцы. Потери немцев были очень значительными, лишь немногим удалось бежать:

«и яко быша на рече на Омовыжи Немьци, и ту обломишася истопе ихъ много, а ини язвьни [были ранены] въбегоша въ Гюргевъ, а друзии въ Медвежю голову»^[594].

Ледовое побоище завершилось сокрушительной победой русских. Не все немцы даже успели укрыться за стенами Дерпта. Некоторых гнали вплоть до Оденпе. Затем Ярослав смог спокойно завершить сбор податей с населения, наказав угандийцев за прежние обиды: «много попустошиша земле ихъ и обилие потратиша»^[595].

Латинские и немецкие источники не содержат известий о русском вторжении и ледовой битве 1234 г., но упоминают в этот год гибель в пожаре цистерцианского монастыря Фалькенау (нем. Falkenau; Walchenna; эст. Кяркна, Kärkna; Muuge) невдалеке от Дерпта^[596]. Основателем этого монастыря был один из братьев Буксхевден — епископ Герман, шурин князя Ярослава Владимировича^[597]. Вполне возможно, что монастырь был сожжен русскими войсками. Вскоре Дерптский епископ прислал просить мира:

«И поклонишася Немьци князю, Ярослав же взя с ними миръ на вьсеи правде своеи; и възвратишася новгородци сдрави вси, а низовьчь [Низовцев = переяславцев] неколико паде»^[598].

Одновременно с миром освобожден был и Кюрил Синкинич, что по летописи датируется «великим говением», то есть не позднее конца апреля 1234 г.^[599] Ярослав добился всего, чего хотел, — мир был заключен по всей его «правде». Однако никаких подробностей соглашения летопись не дает. Исследователи полагают, что князь добился от немцев возобновления выплат ежегодной дани со своего «Юрьевского княжества» — эстонской земли Уганди^[600]. Были восстановлены если не сюзеренные, то даннические права Ярослава, попранные в 1224 г. При Иване Грозном отказ от выплат этой — Юрьевской — дани станет поводом для начала Ливонской войны. Были достигнуты и другие цели.

Судя по летописи, после 1228 г. поход в Ливонию готовился чуть ли не каждый год. Но внутренние причины мешали его осуществить. Ощущая свою безнаказанность, в 1233 г. уже сами немцы начали нападать. Поход на Юрьев прервал серию беззастенчивых вторжений вассалов Дерптского епископа на русские (новгородские и псковские) земли. На несколько лет — мир тогда заключался обычно на 3 года — на западных рубежах Руси установилось затишье.

Была также поставлена жирная точка в попытках оппозиционных новгородских бояр урвать кусок власти в регионе. «Борисова чадь» была разгромлена, Ярослав Владимирович посажен в темницу, покорность Пскова проверена на деле. Участники похода смогли хорошо поживиться на завоеванных землях. Особенно подчеркивал летописец, что новгородцы вернулись без потерь — погибло только несколько переяславцев. Достаток успокоил Новгород, который с 1228 г. мучили внутренние смуты и природные ненастья.

* * *

Для Ливонии и Эстонии русский поход на Юрьев также имел немалое значение. В эти годы ситуация там напоминала Гражданскую войну. Конфликт возник сразу после смерти епископа Альберта (ум. 17 января 1229 г.), когда потребовалось выбрать его преемника. Основываясь на том, что Рижская епархия в то время напрямую подчинялась Риму, местный капитул выбрал епископом магдебургского каноника Николая. Однако Бременский архиепископ, также претендовавший на верховенство в Ливонии, назначил другого кандидата — бременского каноника Альберта Зуербеера (Albert Suerbeer). Для разрешения вопроса обратились к папе Григорию IX, который поручил 4 апреля 1230 г. своему легату Отто де Монтферрат (Othon de Montferrat; дьякон San Nicola in Carcere Tulliano; 1227–1244) разобраться в случившемся. Оттон в свою очередь поручил разобраться в случившемся вице-легату Балдуину (Balduin von Alna), цистерцианскому монаху из монастыря Альна (Alna; на р. Самбра — франц. Aulne-sur-Sambre) во Фландрии. В июле 1230 г. Балдуин Альнский прибыл в Ригу. Первое время со стороны казалось, что его миссия носит формальный характер и скоро завершится успехом. Однако впоследствии выяснилось, что проблемы возникли почти сразу, а цели перед собой Балдуин ставил далеко не временные.

Для начала, разобравшись в ситуации, он сделал выбор в пользу местного капитула, о чем и доложил в Рим. Альберт Зуербеер был отправлен на пост архиепископа Армагского в Ирландию, а в Риге утвердился епископ Николай. Балдуин оказался властным чиновником, стремившимся усилить позиции Рима в Прибалтике, а не выстроить нормальные отношения между участниками колонизационного процесса. Новые покоренные земли он пытался подчинять непосредственно себе. Так конфликт возник уже из-за Курляндии. На момент прибытия Балдуина Рига уже заключила договор с северными областями Курляндии. Те обязались принять христианство и платить церковную десятину Рижскому епископу и Ордену^[601]. Однако в декабре 1230 г. куршские старейшины вновь прислали послов в Ригу просить помощи в связи с неурожаем и голодом, грозящим их народу. Немцы обещали помочь, но договоры курши подписали теперь с Балдуином. В декабре 1230 и январе 1231 г. было подписано два соглашения, по которым курши обязывались принимать только священников, назначенных вице-легатом, а также признавать церковную власть папы Римского минуя Ригу. Специально оговаривалось, что на покорение региона более не могут претендовать ни шведы, ни датчане^[602]. Епископ Николай отказался признавать эти договоры.

Затем Балдуин пытался разобраться с земельными владениями в Эстонии, которые Вильгельм Моденский препоручил заботам меченосцев. Вице-легат восстановил свою светскую власть в этих областях и вознамерился сформировать из них обособленное государственное образование — некую папскую область, включающую всю Северную и Западную Эстонию. Орден отказался признавать такой передел и выгнал папских чиновников из Гервена и Виронии. Для освоения земли и устроения ее меченосцы в 1230 г. пригласили переселиться в Эстонию 200 немецких семей из Висбю с Готланда. Переселенцы получили земельные наделы и часть территории, примыкающей к замковой горе Ревеля. Они отстроили церковь своего покровителя св. Николая (Нигулисте, Niguliste) и заложили основу городской общины Таллина^[603].

Рижский епископ и Орден вступили в открытый конфликт с папским вице-легатом. Балдуин вынужден был отправиться в Рим искать поддержки. Он показал договор с куршами, рассказал о возможностях папской власти в Эстонии и полностью склонил папу Григория на свою сторону. В январе 1232 г. Балдуин был назначен легатом в Восточную Балтию, включавшую Готланд, Финляндию, Эстонию, Курляндию и Земгалию. Одновременно он был посвящен в епископы Земгальские (Семигальские), несмотря даже на то, что прежний епископ Ламберт, назначенный из Риги, был еще жив^[604]. Папа поддержал своего легата и в вопросе о правах на земли Северной Эстонии. Меченосцы тоже жаловались на злоупотребления легата, но германскому императору Фридриху, главному сопернику папы в Европе^[605].

План старого Висбю, Готланд. (Johansen, 1951. S. 82. Также: Johansen, 1965. S. 103. В основу схемы П. Йохансен положил план Э. Лундберга (Boken от Gotland. Minnesskrift med anledning av Gotlands aterförening med Sverige genom freden i Brömsebro den 13 augusti 1645 / Red. M. Stenberger, R. Steffen. D. 1. Stockholm, 1945). Trinitatis (Drotten) — Троицкий собор; Kastal — отдельная укрепленная башня

В 1232–1233 гг. Балдуин проехал германские земли, проповедуя новый крестовый поход в Ливонию. Вокруг Бремена тогда бушевало крестьянское восстание, отчего массового набора пилигримов не произошло. В июле 1233 г. Балдуин вернулся в Ригу во главе крестоносного войска, с которым двинулся против меченосцев. Легата поддержали некоторая часть эстонской знати, папские вассалы из Виронии и Гервене, цистерцианские монахи из Дюнамюнде и Фалькенау, а также в какой-то момент Дерптский епископ^[606]. В Эстонии между сторонниками ордена и легата произошли настоящие боестолкновения. В Ревеле во время изгнания папских представителей меченосцы закололи одного из них прямо перед алтарем местного храма. Ожесточенная борьба привела к разгрому войск легата, а сам он под угрозой гибели в начале 1234 г. бежал из Риги. В Риме Балдуин начал процесс по обвинению меченосцев в преступлениях против Церкви. В итоге 20 ноября 1234 г. было издано папское citatio с перечислением злоупотреблений орденских братьев^[607]. Из этого источника мы и черпаем основные сведения о церковной смуте в Прибалтике. С июля и до конца 1233 г. в Эстонии бушевала настоящая гражданская война, улегшаяся только к весне 1234 г.^[608]

Примечательными для нас являются указания источников на причастность к этим событиям русских. После войны с емью 1227–1228 гг. папа Римский выпустил сразу 5 посланий, в которых в той или иной мере призывал правителей Балтийского региона бороться против Руси и ее союзников. В январе 1229 г. в Ригу, Любек, Швецию, Готланд и другие католические страны на востоке были направлены призывы начать торговую блокаду Руси. 9 января 1230 г. в письме шведским епископам содержится призыв крепить оборону Финляндии от нападений язычников Карелии и Ингрии, подстрекаемых, судя по всему, русскими^[609]. А 3 февраля 1232 г. папа Григорий выдает своему новоиспеченному легату Балдуину послание, в котором запрещает кому бы то ни было в Ливонии заключать мир или вступать в соглашения с язычниками и русскими:

«Тебе как брату вверенной нам властью вменяем, чтобы все христиане, в пределах границ твоего посольства живущих, не помышляли заключать мир или перемирие (terminos constitutis) ни с язычниками этих земель, ни с русскими (Rutenis), и не собирать чинш, пока ты остаешься легатом, без твоего согласия. Всеми силами постарайся унять противников, живущих в пределах твоей легатской области. Если же такое [нарушение] случится, подвергай их после наставления церковному взысканию»^[610].

Предметом послания были все христиане легатской области Балдуина, но приоритетным тогда являлись отношения Балдуина с Орденом меченосцев, который противился его власти. Именно меченосцев папа разрешил подвергать «церковному взысканию». Одновременно, как одно из злейших нарушений, были указаны «мир или перемирие», заключаемые с «язычниками» и «рутенами» (русскими). Следовательно, такие соглашения имели место.

В папском citatio, изданном по случаю жалобы легата Балдуина в ноябре 1234 г., в частности упоминается, что Орден приглашал против Дерптского епископа русских и язычников, давал им деньги и вооружение, так что русские осадили Дерпт, убили много новообращенных и уничтожили монастырь Фалькенау^[611].

Владения Ордена меченосцев в Ливонии к 1232 г. на основе арты, составленной J. G. Herder-Institut (Marburg) по проекту Ф. Беннингхофена (Benninghoven, 1965): 1 — Орден меченосцев; 2 — Владения Рижского епископа; 3 — Дерптское (Леальское) епископство; 4 — Эзель-Викское епископство; 5 — Область города Риги; 6 — Совместное владение Рижского епископа, ордена и города Риги; 7 — Совместное владение ордена, Рижского и Земгальского епископств; 8 — Области, в которых на власть претендовал вице-легат Балдуин; 9 — Русские княжества; 10 — Языческие племена; 11 — территориальные границы; 12 — Границы межплеменные (условно); цветом обведены границы зависимых или союзных областей

О русских как союзниках меченосцев в конфликте 1233–1234 г. упоминает Хроника Альберика из монастыря Трех Источников (Albericus Trium Fontium)^[612]. Это чуть ли не единственный раз, когда в хронике заходит речь о Руси. В целом же этот источник настроен явно против меченосцев, отчего можно предположить, что информацию Альберик получал лично от Балдуина, который после лишения легатских полномочий и титула епископа Земгальского, мог побывать в монастыре Трех Источников, принадлежащем тому же ордену цистерцианцев и расположенном не так далеко от Альна (ок. 150 км).

Исследователи чаще всего рассматривали эти обвинения в адрес Ордена как злые домыслы его противников и, в частности, самого Балдуина. Однако обилие указаний на согласованность действий противоборствующих сторон заставляет предполагать, что описанное как-то связано с реальным положением дел. В частности, эстонский историк А. Селарт считает, что имеется возможность допустить некоторую причастность Ордена к конфликту между Новгородом и Дерптом (Юрьевом) в 1233–1234 гг. Речь не идет о военной поддержке меченосцами похода на Юрьев, но именно о «приглашении» (a hypothetical invitation) русских к нападению на Дерпт^[613]. Под язычниками, с которыми Орден якобы тоже заключал мир, можно понимать «ижорских и карельских союзников в составе новгородского войска»^[614].

Существует и обратная точка зрения. Так, В. И. Матузова и Е. Л. Назарова, вслед за А. Амманом и А. Вассаром, считают, что под договорами, о которых легат писал папе, следует понимать оборонительный альянс Пскова и Риги, заключенный в 1228 г. против Новгорода. Балдуин же пытался поставить под свой контроль отношения между Ливонией и Русью, отчего и испросил у понтифика запрет на подписание любых договоров с восточными соседями без его согласия. Под язычниками понимались прежде всего курши, с которыми только что было подписано несколько противоречивых документов^[615].

На наш взгляд, неоднородность политических устремлений противоборствующих сторон в Ливонии и на Руси позволяет допускать у них совпадение интересов. Так, очевидно, что, несмотря на неоднократные призыва Рима к экономической блокаде Руси, торговый обмен продолжался. 23 января 1229 г. папа потребовал от ливонских иерархов, под угрозой анафемы, принять меры по предотвращению каких-либо торговых операций с русскими «до тех пор, пока последние не прекратят все враждебные действия против новокрещенных финнов»^[616]. Предполагается, хотя это и не отмечено в тексте буллы, что запрет на торговлю касался только Новгорода, но не имел отношения к Полоцку, Смоленску, Пскову^[617]. Рекомендовалось воспретить поставлять на Русь оружие, железо, медь, свинец, лошадей и продовольствие. Аналогичные требования 27 января 1229 г. папа направил епископу Любекскому^[618], епископу Линчёпингскому, в епархию которого входил Готланд, а также лично священнослужителям в Висбю^[619]. 16 февраля 1229 г. папа повторил послания на Готланд^[620]. Характерно, что папские послания о блокаде относятся именно к тому времени, когда в Новгороде разразился продовольственный кризис. Но весной 1231 г. именно немецкие купцы завершили для Северной Руси голодный период.

Похожую ситуацию мы фиксируем в те же годы в Суздальской земле. Голод бушевал и там. Источник В. Н. Татищева сообщал, что на второй год голода, когда «множество людей изомроша, а боле в Новегороде и Белеозере» (вероятно, 1230 или 1231 г.), по Волге и Оке стали прибывать купцы из Волжской Болгарии, только что (в 1229 г.) подписавшие шестилетний мир с русскими:

«…болгоре, имеюще мир, вожаху Волгою и Окою по всем градам и продающе, и тем много Рустей земли помогоша. А князь болгорский присла к великому князю Юрию тритцеть насадов жит. И князь великий прият с любовию, а ему посла паволоки драгие, шитые златом, и кости рыбии, и ина узорочия»^[621].

Любезность болгар была обусловлена появлением на их границах монгольских полчищ^[622]. В Ливонии в 1230–1231 гг. также было неспокойно. Именно в эти годы легат Балдуин впервые выступил со своей программой о преобразованиях земельной собственности на севере Эстонии, а Орден начал с ним конфронтацию. Меченосцы лихорадочно искали союзников. С этим было связано и приглашение ими купцов с Готланда поселиться в Ревеле. Вероятно, с этими купцами можно связать и продовольственное снабжение Новгорода в 1231 г.^[623]

С другой стороны, князь Ярослав только пытался закрепиться на Волхове — все предыдущие попытки проваливались максимум через полтора года. Он обеспечил надежное пограничье с емью и собирался обеспечить границу с немцами в Эстонии, но это требовало договоренностей с двумя властными центрами: с Дерптом (по поводу границы Пскова с Уганди и Латгалией), и с Орденом (по поводу границы Води с Виронией).

Виронию после отъезда Вильгельма Моденского контролировали меченосцы, к которым 24 ноября 1232 г. обратился с посланием папа, призвав защитить в Финляндии «новые ростки христианской веры» от «неверных русских»^[624]. Казалось бы, последнее столкновение русских и еми завершилось в 1228 г., после чего в Новгороде наступает период смут, и летописи не фиксируют никаких событий на финской границе. На поход 1228 г. папа отреагировал серией антирусских посланий в начале 1229 г., но в 1232 г. ему реагировать было не на что. Новгородцы воевали на юге против Чернигова и на север походов не совершали. Наиболее простое объяснение: пассаж о русских попал в текст послания благодаря жалобам вице-легата Балдуина или финского епископа Томаса, столкнувшегося со сложностями в обращении новых прихожан. Однако можно допустить, что призыв к меченосцам был связан с попыткой активизировать их противостояние с русскими соседями, с которыми братья-рыцари якобы заключили мир. Орден гнали на финских язычников, то есть кроме тавастов — водь, ижору, карелов, но он был ослаблен распрями внутри Ливонии, борьбой с легатом Балдуином. В 1231 г. началось покорение Земгалии, области южнее Даугавы. Меченосцам было сложно воевать на два фронта, а тем более совершать походы за Нарву. Тогда же Ярослав вступил в конфликт с Псковом, который заключил оборонительный союз с Ригой — вероятно, прежде всего, с Дерптом, сторонником Балдуина. В 1232 г. противники Ярослава и Ордена совпадали. Меченосцы могли пообещать князю мир на Нарве, а Ярослав — что не пойдет на мировую с Дерптом.

Конечно, союз переяславского князя и братьев-рыцарей если и существовал, не мог быть долговечным. Борьба с Балдуином в 1234 г. завершилась, как завершился и новгородско-псковский конфликт. Однако еще в 1236 г. псковский отряд принимал участие в крестовом походе на Литву, приведшем к трагической битве при Сауле.

§ 1.5. Новые игроки Тевтонский орден и монголы, 1235–1239 гг.

После отставки Балдуина в феврале 1234 г. папа Григорий вернул на его место Вильгельма Моденского, который отправился в Ливонию исправлять ошибки предшественника. Ситуация была запущенной: датчане, противившиеся отторжению Северной Эстонии, сохраняли морскую блокаду Прибалтики, где едва улеглось военное противостояние меченосцев и сторонников папского легата; власть в регионе была ослаблена и разобщена; авторитет Церкви подорван^[625].

Основными мерами по возрождению или даже спасению Ливонии стали: реформа Ордена меченосцев (его слияние с более крупным и влиятельным Тевтонским орденом) и возвращение датчан в Эстонию.

Переговоры о слиянии орденов начались уже в 1231 г. Меченосцы вели непрерывные войны на протяжении более 20 лет, несли тяжелые потери. Притока новых братьев не хватало для того, чтобы компенсировать убыток. Самые смелые подсчеты указывают, что к 1236 г. в Ордене насчитывалось не более 80 рыцарей, призванных контролировать область, вытянувшуюся от Даугавы широкой полосой вплоть до Финского залива. Привлечение новых пилигримов затруднялось волнениями внутри Ливонии и сложным положением в Германии.

Печать Александра Невского, 1230–1246 гг. (Янин, 1970. Т. 2. С. 157, 255, 300, № 374)

С другой стороны, амбициозный Тевтонский орден давно подыскивал возможность расширить свои земельные владения в Европе. Он возник в 1189 г. в качестве братства по уходу за ранеными крестоносцами при осаде Акры во время Третьего крестового похода. Его основали незнатные участники похода — горожане Любека и Бремена. Еще ранее в Иерусалиме существовал подобный госпиталь, но после захвата города мусульманами в 1187 г. известий о нем не сохранилось. В 1197 г. в Палестину прибыло новое большое войско пилигримов из Германии, которые сочли возможным поручить госпитальным братьям из Акры оборону некоторых приграничных крепостей. Для этого в марте 1198 г. собор церковных иерархов и видных крестоносцев обратился к папе Иннокентию III (1198–1216) с просьбой преобразовать общину при госпитале в монашеский орден. Новоизбранный папа достаточно быстро согласился и издал соответствующую буллу (19 февраля 1199 г.). Орден получил устав тамплиеров, а его членов стали именовать «братья немецкого госпиталя Св. Марии в Иерусалиме» (fraters hospitalis sanctae Mariae Theutonicorum Ierosolimitanorum) или, сокращенно, «Тевтонский орден» (Ordo Theutonicorum)^[626].

Затруднения в Святой земле почти сразу обратили внимание тевтонов на борьбу с европейскими язычниками. О начальной истории ордена известно мало. Вероятно, его достижения в борьбе с мусульманами были малозначимыми: источники о них не упоминают. От первых трех магистров сохранились только имена. Действительный рост и усиление Тевтонского ордена были связаны с его земельными владениями в Европе и начались после избрания в 1210 г. магистром Германа фон Зальца (Hermann von Salza; ок. 1179–1239), талантливого администратора и удачливого политика^[627]. Он происходил из семьи бедных министериалов из Тюрингии, а его дед был простолюдином. Однако врожденные таланты позволили ему уже к 30 годам выделиться из братии и возглавить Орден. Магистр был хорошим дипломатом. Он умудрялся сочетать дружеские отношения с германским императором Фридрихом и умение вести диалог с его главным противником — папой. На этих противоречиях Герман сумел приобрести немалые богатства и для своего ордена. За период понтификата папы Гонория (1216–1227 гг.) в отношении тевтонских братьев было издано 113 булл^[628]. Их земельные владения, а также ряды сподвижников быстро пополнялись. В 1220 г. были приобретены большие владения около Акры в Палестине. Там был выстроен замок Монфор (Montfort; нем. Штаркенберг, Starkenberg) — предполагаемая столица Ордена. Герман фон Зальца высказывал претензии на Кипр. Однако наибольших приобретений братья добились в Европе. Только в Тюрингии к 1236 г. имелось 17 комтурств Ордена^[629] Особое внимание уделялось завоеваниям на окраинах христианского мира.

Венгерский король Андрей (András) II в 1211 г. пригласил тевтонов оборонять его границы в Трансильвании (лат. Transilvania (букв. «Залесье»; венг. Erdély; румын. Ardeal; нем. Siebenbürgen (букв. «Семиградье»)) от нападений кочевников — половцев (куманов). Они получили владения на юго-востоке Трансильвании у Карпат в районе реки Бурца (Bârsa; Barca, Borza, Burzen) — плохозаселенной и пустынной области. В короткий срок там было возведено шесть замков, основан город Кронштадт (Kronstadt; ныне Брашов, Brasov), а также привлечены немецкие крестьяне-колонисты. Область получила название Бурценланд (Burzenland; венг. Barcaság; рум. Tara Bârsei). Король Андрей считал Орден вассалом венгерской короны и в 1222 г. даже выдал ему привилегий на завоевание закарпатских земель вдоль Дуная — вплоть до Черного моря и границ Латинской империи, основанной в Константинополе в 1204 г.^[630] Герман фон Зальца вскоре попытался закрепить достигнутое за Орденом и выйти из-под королевской опеки. В 1224 г. папа издал буллу, согласно которой все земли Ордена, приобретенные или отвоеванные у кочевников в Трансильвании, переходили под покровительство Римской церкви и власть венгерского короля на них более не распространяется. Венгерский король отреагировал очень быстро: в 1225 г. он вместе с войсками прошел по землям Ордена в Бурценланде и изгнал братьев-рыцарей из их замков, а также из своего государства^[631]. Почти сразу из Прикарпатья крестоносцы отправились в Пруссию, так как уже зимой 1225/26 г. к ним поступило приглашение от мазовецкого князя Конрада помочь ему в борьбе с беспокойными соседями-язычниками.

В 1218 и 1221–1223 гг. были проведены первые крестовые походы против пруссов^[632]. Организаторами их выступали польские князья, хотя среди участников было много и немцев. Активность в этом направлении проявляли польские тамплиеры и даже испанский орден Калатрава, обосновавшийся в Приморье (Помереллия)^[633]. Однако затем последовали ответные вторжения пруссов. В основном они распространялись на земли соседней Мазовии, правитель которой — князь Конрад — и обратился к Тевтонскому ордену за помощью. Вероятно, в 1226 г. первые рыцари уже прибыли на Вислу. 28 апреля 1228 г. Конрад Мазовецкий выдал Ордену грамоту, в которой признавал его права на Кульмскую землю^[634]. Грамота предполагала согласие на пожалование ближайших родственников князя — это согласие было получено к 1229 г.^[635] Но в 1228–1229 г. Герман фон Зальца и большинство братьев находились в Святой Земле вместе с императором Фридрихом. Поэтому, лишь вернувшись оттуда, они смогли приступить к планомерному покорению Пруссии^[636]. 30 июня 1230 г. был подписан Крушвицкий договор с Конрадом Мазовецким о передаче Ордену Кульмской земли вдоль Вислы^[637]. В 1231 г. первая группа рыцарей, возглавляемая прусским ландмейстером Германом Балком, переправилась через Вислу и построила укрепление Торн (Torn, Торунь), а через год был основан замок Кульм (Киlm, Хелмно)^[638]. Оба поселения получили в 1233 г. городское право — Кульмская грамота (Kulmer Handfeste)^[639]. В том же году на острове посреди Вислы был возведен Мариенвердер (Marienwerder), впоследствии город. Первые действия Ордена по расширению своего влияния были вполне успешными.

Владения в Ливонии и Эстонии после битвы при Сауле, договоров в Витербо и Стенби, 1238 г., на основе карты, составленной J. G. Herder-Institut (Marburg) по проекту Ф. Беннингхофена (Benninghoven, 1965): 1 — Орден меченосцев; 2 — Владения Рижского епископа; 3 — Дерптское епископство; 4 — Викское епископство; 5 — Область города Риги; 6 — Владения Дании; 7 — Русские княжества; 8 — Языческие племена; 9 — территориальные границы; 10 — Границы межплеменные (условно); Цветом обведены границы зависимых или союзных областей

В самом начале покорения Пруссии крестоносцы фактически отстранили от власти местного епископа Христиана, первого предстоятеля прусской церкви, назначенного сюда еще ок. 1215 г. Именно он склонил папу объявить первый крестовый поход в Пруссию в 1219 г., а затем именно ему в 1222 г. Конрад Мазовецкий первоначально передал Кульмскую землю^[640]. Епископ, однако, как казалось многим, справлялся со своей миссией недостаточно успешно. Считается, что он был слишком мягок в отношениях с вновь обращенными пруссами, но в итоге и сам склонился к силовым методам^[641]. В 1228 г. Христиан пожаловал Тевтонскому ордену право на десятину в Кульской земле, а в 1230 г. отказался в пользу Ордена от всех своих владений^[642]. В 1231 г. епископ предоставил права на треть земель, которые Орден впоследствии завоюет в Пруссии^[643]. Христиан собирался руководить христианизацией края. Но в 1233 г. он попал в плен к язычникам и освободился только через пять лет. Это позволило Ордену монополизировать власть в регионе^[644]. В какой-то момент даже в Риме уверовали в исчезновение Христиана. 3 августа 1234 г. в Риети папа Григорий IX издал буллу, которая закрепляла права Ордена на Кульмскую землю, а будущие завоевания в Пруссии признавала собственностью св. Петра и передавала в лен братьям-рыцарям^[645].

Воспользовавшись тем, что христианская проповедь уже пустила корни в некоторых прусских областях, к 1237 г. братья контролировали уже все нижнее течение Вислы вплоть до моря. Только в 1242 г. пруссы, объединившись с поморскими князьями, подняли восстание и дали интервентам бой^[646]. Война закончилась к 1249 г. подписанием Христбургского (Кишпоркского) мира — обоюдовыгодного соглашения, которое, к сожалению, так и не было реализовано^[647].

Буквально на первых шагах покорения Пруссии Герман фон Зальца постарался исправить ошибки, допущенные при попытке осесть в Трансильвании. В марте 1226 г. германский император Фридрих издал в Римини Золотую буллу, в соответствии с которой Ордену поручалось благосклонно принять дарованные ему Кульмскую землю и земли соседней Пруссии^[648]. Затем в 1234 г. папа выпустил буллу, пожаловав Ордену все завоеванные им у пруссов или полученные в дар земли, включая Кульмскую область^[649]. А в 1235 г. император Фридрих дополнил ленные пожалования крестоносцев в Пруссии^[650]. Начала реализовываться мечта об орденском государстве.

Лишь приступив к освоению владений на Балтике, Герман фон Зальца вынужден был согласился взять под покровительство и еще один отдаленный регион — Ливонию. В 1231 г. магистр меченосцев Волквин (Volquinus, Wolquinus) обратился к Тевтонскому Ордену с просьбой об объединении^[651]. Первые годы переговоры шли медленно. Лишь в 1235 г. в Ригу была направлена комиссия из двух тевтонских братьев с целью уяснения положения на месте. Вернувшись в 1236 г., они предстали перед генеральным капитулом, собравшимся в Марбурге. Приговор был негативным. Братья обнаружили, что нравы ливонских рыцарей далеки от идеала монашеского благочестия. Кроме того, в регионе существует немало неразрешенных земельных споров (с Данией, с папским легатом, пр.) — долгов, вступление с которыми в Орден воспрещалось. Капитул рекомендовал магистру отказаться от объединения. Однако жернова истории повернули дело иначе^[652].

Даже в конце XIII в. исследователи отмечали, что культурный уровень ливонских рыцарей-монахов был низким, а их нравы провинциальными. Устав трактовался упрощенно и нередко нарушался. Из ранней истории известны случаи настоящих преступлений среди братии. Так, первый магистр меченосцев Венно был убит другим рыцарем-монахом в результате ссоры. Именно ему в 1209 г. наследовал Волквин, став вторым и последним магистром меченосцев. Волквин, как предполагают, происходил из графского рода фон Наумбург^[653]. Период его правления стал временем наибольшей наступательной активности крестоносцев в Ливонии — самым тяжелым периодом покорения Прибалтики. Вероятно, не всегда удавалось контролировать монашеские нормы поведения воинов-крестоносцев, большую часть времени проводивших в походах, в природных условиях, далеких от комфортной Палестины. К началу 1230-х гг. силы были на исходе. Осенью 1236 г. меченосцы дали последний бой.

19 февраля 1236 г. папа объявил об организации крестового похода на Литву^[654]. В тот год в Ригу прибыло на удивление много крестоносцев из Германии^[655]. Считается, что Волквин, понимая трудности пути в Литву через едва покоренную часть Земгалии, всемерно затягивал начало похода^[656]. В итоге только в начале осени 1236 г. пилигримы, настояв на своем, двинулись в путь. К вторжению были привлечены отряды эстов, ливов и латгалов^[657]. Как сообщает Ливонская рифмованная хроника (ЛРХ), были посланы «гонцы на Русь», откуда «помощь вскоре прибыла»^[658]. В новгородской летописи под 6745 (1237) годом содержится известие об этом походе:

«Того же лета придоша в силе велице Немци изъ замория в Ригу, и ту совкупившеся вси, и рижане и вся Чюдьская земля, и Пльсковичи от себе послаша помощь мужь 200, идоша на безбожную Литву»^[659].

Видно, что для псковичей поход на «безбожную» (языческую) Литву был делом охочим. Литовцы регулярно беспокоили новгородские и псковские рубежи. Зимой 1230 г. они воевали в районе Селигера. Новгородцы их едва догнали и отбили полон^[660]. Летом 1234 г. литовцы подошли к Старой Руссе, ограбили окрестности и ворвались на городской посад «оли до торгу». Вдогонку за ними помчался Ярослав с новгородцами — успел отбить коней и обоз^[661]. Об ответных вторжениях источники не сообщают. Инициатива немцев должна была найти одобрительный отклик на Руси. Летопись подчеркивает грандиозность предприятия: «Немци из замория» прибыли в Ригу «в силе велице»; к походу примкнули «рижане» и «вся Чюдьская земля», а уж потом псковичи — отряд из 200 охотников. Общая численность крестоносцев оценивается предположительно до 3 тысяч воинов^[662].

Начало похода было вполне успешным. Были разорены приграничные области Жемайтии. Строки ЛРХ, сообщающие об этом, звучат залихватски и бравурно:

Лишь на обратному пути грабители подверглись нападению. В районе некоего местечка Сауле (Soule; традиционно отождествляется с г. Шауляй)^[664] 22 сентября 1236 г. их атаковали дружины жемайтских князей и нанесли сокрушительное поражение (нем. Schlacht von Schaulen; литов. Saules (Siauliu) mūšis; латв. Saules kauja)^[665]. Погибла большая часть пилигримов (до 2000), все видные участники похода, магистр меченосцев Волквин и до полусотни братьев-рыцарей^[666]. Как сообщает новгородская летопись:

«и тако, грехъ ради нашихъ, безбожными погаными побежени быша, придоша кождо десятыи въ домы своя»^[667].

Таким образом, из 200 псковичей домой вернулось 20. Орден меченосцев перестал существовать. Разгром при Сауле поставил под угрозу немецкое присутствие в Ливонии. Когда весть дошла до Рима, сомнения в необходимости объединения орденов отпали. 12 мая 1237 г. в Витербо (Viterbo) папа Григорий IX издал буллу, обязывающую Германа фон Зальца принять под свое крыло «братьев воинства Христова в Ливонии» (fratres militiae Christi de Livonia)^[668]. Через месяц опять в Марбурге собрался капитул Тевтонского ордена и утвердил процедуру включения в свой состав меченосцев. Дабы восполнить утраты, в Ливонию были направлены 60 братьев-рыцарей — вместе со слугами около 650 воинов^[669]. Так возник Ливонский орден — он же «Тевтонский орден в Ливонии»^[670]. Главой — ландмейстером (Landmeister) — вновь образованной и фактически независимой ветви стал Герман фон Балк (Hermann von Balk; ок. 1170–1239), ранее руководивший прусским филиалом^[671].

Одновременно с объединением орденов был решен и вопрос о Северной Эстонии. Основными противниками Дании выступали меченосцы. Тевтонский орден не желал наследовать конфликты и согласился уступить датскому королю его завоевания. Летом 1236 г. в Данию отправился легат Вильгельм Моденский, чтобы договориться о возврате земель^[672]. Решение фактически было принято уже в 1237 г., но окончательно оформлено подписанием мира в Стенби (Stenby) 7 июня 1238 г.^[673] Области Ревеле, Гервен, Вирония и Гария (Revalia et Gierwia et Wironia et Hargia) вместе с городом Ревелем переходили к Дании. Одновременно Гервен датчане возвращали Ордену. Кроме того, договор предполагал и пропорциональный раздел земель, отвоеванных совместно датчанами и братьями-рыцарями у язычников в будущем (2/3 Дании, 1/3 Ордену). Вернув Эстонию королю Вальдемару, Орден в одночасье приобрел вместо врага — доброго союзника и единомышленника^[674]. В последующие годы ливонцы и датчане обыкновенно действовали совместно.

* * *

Разгром меченосцев при Сауле упразднил самую грозную военную организацию, на которой держалась власть в Ливонии. Недавние завоевания были утрачены. Отказали в повиновении курши, земгалы и эзельцы^[675]. Южная граница Ливонии, как писал В.Т. Пашуто, вернулась к положению 1208 года^[676]. Выжившая горстка братьев-рыцарей не имела возможности контролировать свои существующие владения в Прибалтике, а тем более покорять новые. Однако энергичные меры, предпринятые Римом, позволили пережить этот кризис и в 1240 г. начать новую войну на востоке. Были привлечены новые участники борьбы за Прибалтику — Дания и Тевтонский орден, а также достигнуто внутреннее примирение между ливонцами.

Кроме того, одним из факторов была пассивность русских соседей — никак не воспользовавшихся благоприятным стечением обстоятельств для похода на запад. Причиной этого мог быть и мирный русско-немецкий договор 1234 г., действие которого (вероятно трехлетнее) истекало только к лету 1237 г. Но главным, видимо, была смена политических ориентиров князя Ярослава Всеволодовича, который зимой 1236/37 г. готовился вступить в борьбу за главный приз русской средневековой междукняжеской борьбы — Золотой киевский стол.

* * *

Под 6744 мартовским (март 1236 — февраль 1237) г. Новгородская летопись сообщает:

«Поиде князь Ярославъ изъ Новагорода Кыеву на столъ, поимя съ собою новгородци вятшихъ: Судимира въ Славьне, Якима Влунковича, Косту Вячеславича, а новоторжець 100 муж; а в Новегороде посади сына своего Олександра.

И, пришедъ, седе в Кыеве на столе; и державъ новгородцевъ и новоторжцевъ одину неделю и, одаривъ я, отпусти проче; и придоша здравии вси»^[677].

При сопоставлении с показаниями Галицко-Волынской летописи эти события относятся к началу 1237 г.^[678], то есть непосредственно после того как осенью 1236 г. пришло известие о разгроме крестоносцев при Сауле. Указание летописи на то, что «придоша здравии вси», позволяет заключить, что речь идет о военном предприятии, в ходе которого возможны были потери. Упоминаются только три новгородских «вятших мужа» и 100 новоторжцев. Надо полагать, летопись просто не учитывала тех, кого князь привел из своих суздальских владений. Походу на Киев — далекому и рискованному предприятию — предшествовала и активная дипломатическая подготовка. Ярослав, очевидно, вступил в некие договоренности как с прежним киевским князем Владимиром Рюриковичем, так и с его союзником — тогда еще только волынским князем — Даниилом Романовичем. Только этим можно объяснить бескровный захват матери городов русских^[679]. Подключение новгородско-переяславского князя к южнорусской междукняжеской борьбе было связано с попыткой киевско-волынского альянса (Владимира Рюриковича, Даниила и Василька Романовичей) дополнить свои силы в борьбе с черниговскими Ольговичами (Михаил Всеволодович и его сын Ростислав). Михаил Черниговский в эти годы захватил Галич и претендовал на Киев. Волынским князьям, измотанным многолетней борьбой за Галицию, нечего было ему предоставить. Они решили привлечь Ярослава, давнего противника Михаила Черниговского. Позарившись на старейший стол, переяславский князь прибыл на Днепр и тем самым вбил географический клин между владениями Ольговичей — Черниговом и Галичем. Более того, когда Ярослав двигался с войсками к Киеву, как сообщает источник В. Н. Татищева, он в очередной раз разорил Черниговщину и обложил ее данью:

«К Киеву идучи, область Черниговскую, где не было кому оборонять, разорил и, тяжкие окупы с городов взяв, пришел к Киеву»^[680].

Можно сказать, что именно подготовка зимой 1236/37 г. к наступлению на Киев не позволила князю Ярославу принять участие в крестовом походе на Литву или просто отправить часть войск в помощь меченосцам. Уход на юг и передача власти в Новгороде молодому княжичу Александру привели также к тому, что в 1237 г. — в момент наибольшего ослабления немецкой власти в Ливонии — никаких русских вторжений в Прибалтику источники не фиксируют.

Исключением была Финляндия, на что указывает папская булла от 9 декабря 1237 г., которую мы уже упоминали. Она адресована главе шведской Церкви архиепископу Упсалы Ярлеру и представляет собой ответ на его послание папе Григорию IX. В переводе И. П. Шаскольского вступительная часть буллы гласит следующее:

«Как сообщают дошедшие до нас Ваши письма, народ, называемый тавастами, который когда-то трудом и заботами Вашими и Ваших предшественников был обращен в католическую веру, ныне стараниями врагов креста, своих близких соседей, снова обращен к заблуждению прежней веры и вместе с некоторыми варварами, и с помощью дьявола с корнем уничтожает молодое насаждение Церкви Божией в Тавастии»^[681].

Папа разделяет по смыслу две группы противников христианизации тавастов (еми): это «враги креста», являющиеся «близкими соседями» тавастов, а также «некие варвары». Кандидатов на эти роли исследователи называют только двух — это русские (новгородцы) и их союзники карелы. По мнению И. П. Шаскольского, «враги креста», живущие по соседству, — это карелы, а «варвары» — новгородцы^[682]. Имеются и другие версии соотношения виновных в проблемах католической христианизации Финляндии^[683]. Однако вывод чаще всего остается неизменным — в 1236/37 г. в Тавастии было поднято восстание против шведской власти, и к этому были причастны новгородцы, то ли подстрекавшие емь к бунту, то ли проводившие православную проповедь. В. А. Кучкин считает, что русская активность в Финляндии связана с началом самостоятельной политической карьеры князя Александра Ярославича^[684]. Однако наши расчеты показывают, что о самостоятельности княжича ранее 1237 г. говорить не приходится, а вот для его отца — Ярослава Всеволодовича — события в Финляндии представляли давний интерес. В 1228 г. емь была разгромлена ладожанами в Невской битве, после чего о русских вторжениях в Финляндию источники не упоминают. Власть шведских христианизаторов после этого должна была пустить глубокие корни в Тавастии. Однако булла 1237 г. говорит об обратном. Вероятно, обращению подверглись не все тавасты — оставались области на границе с Карелией (Саво), где сильно было влияние Православной Церкви^[685]. Или же, как считал И. П. Шаскольский, тавасты благосклонно относились к шведам лишь до тех пор, пока те не стали вслед за христианской проповедью вводить феодальные порядки и насаждать власть колонистов^[686].

Как бы то ни было, есть возможность предположить, что, заручившись миром в Прибалтике и еще не увлекшись Киевом, Ярослав готовился к реваншу в Финляндии и явно заострял свои отношения с Швецией. Делать это он мог и руками карелов, сюзереном которых являлся. Результаты этой политики пришлось устранять его сыну в 1240 г.

* * *

Монгольское нашествие Ярослав Всеволодович встретил в Киеве. В декабре 1237 г. атаке кочевой орды подверглась Рязань, затем последовали Коломна, Москва, Владимир, Суздаль. В конце февраля 1238 г. монголы подошли к границам Новгородской земли. В начале марта в битве на реке Сить погиб великий князь Юрий Всеволодович.

В исследованиях часто встречается вопрос: почему новгородский и киевский князь Ярослав не помог своему брату — великому князю Владимирскому — в трудную минуту? Объяснение этому содержится не только в страхе перед неведомой силой с Востока, охватившем, судя по всему, новгородцев, но и в скорости перемещения самих монголов. Юрий Всеволодович, оставив Владимир и заложив в феврале 1238 г. лагерь на Сити, непосредственно на суздальско-новгородской границе, очевидно, рассчитывал на новгородские полки, которые не успели подойти^[687]. Уже 4 марта 1238 г. лагерь Юрия был разгромлен монголами, а сам он погиб. Одновременно (20 февраля 1238 г.) монголы осадили и первый город новгородской земли — Торжок. 5 марта последовал штурм, в ходе которого погибли все руководители обороны города, среди которых упоминаются и знатные новгородские бояре, давние сподвижники князя Ярослава — посадник Иванко (отождествляемый с бывшим новгородским посадником Иванко Дмитриевичем)^[688] и Яким Влункович (бежавший из Новгорода к Ярославу летом 1230 г., а затем сопровождавший его в Киев в начале 1237 г.)^[689]. Несмотря на то что некоторые новгородцы, все же, участвовали в обороне Торжка, летописец признает, что помощи от Новгорода не было — горожан обуял страх и каждый стал сам за себя:

«а из Новагорода имъ не бысть помощи, нь уже бо в то время нужьное кто же бо о собе сталъ в недоумении и въ страсе»^[690].

Повесть о Батыевом нашествии новгородская летопись заканчивает известием, что монголы гнались за некоторыми вырвавшимися из осады новоторжцами вплоть до Игнач-Креста и не дошли Новгорода только 100 верст:

«ганяшася оканьнии безбожници от Торжку Серегерьскымъ путемъ оли и до Игнача креста, а все люди секуще акы траву, за 100 верстъ до Новагорода»^[691].

Считается, что пассивность новгородцев спасла их от монголов:

«Новъгородъ же заступи Богъ и Святая великая и зборная апостольская церкы Святая Софья и святыи Кюрилъ и святыхъ правоверныхъ архиепископъ молитва и благоверныхъ князии и преподобьныхъ черноризець иереискаго свора»^[692].

Летопись нигде не дает указаний на то, где находился князь Ярослав в период монгольского вторжения. Сначала, видимо, в Киеве, а затем, возможно, в Новгороде. Только после ухода монгол он возвращается в свою отчину, теперь уже верховным правителем — великим князем Владимирским:

«Ярославъ, сынъ Всеволода великаго, седе на столе в Володимери; [и обнови землю Суздалскую, и церкви очисти отъ трупия мертвыхъ, и кости ихъ сохранивъ, и пришелци утеши, и люди многы собрах];

И бысть радость велика хрестьяномъ, ихже избави Богъ рукою своею крепкою от безбожныхъ Татаръ, и поча ряды рядити, якоже пророкъ глаголетъ: «Боже, судъ Твои церкви дажь и правъду твою сынови цесареви судити людемъ твоимъ в правду и нищимъ твоимъ в судъ», и потомъ утвердися в своемъ честнемь княжении»^[693].

В 1238 г. Ярослав навсегда покинул Новгород и погрузился в великокняжеские заботы. Его ответственность теперь распространялась далеко за пределы Северной Руси. Основные меры, предпринятые Ярославом в первые годы после Батыева погрома, были связаны с внутренним обустройством русских земель и никак не касались дел в Прибалтике. Своего сына Александра Ярослав нацелил на укрепление юго-западных границ Новгородской земли, а также торопецкой волости, доставшейся ему, судя по всему, после смерти других наследников Мстислава Удалого.

Главным противником в те годы признавалась Литва, окрепшая после победы при Сауле и способная нанести непоправимый урон еще не пришедшим в себя после монгольского погрома русским землям.

Уже весной 1239 г. Ярослав совершил поход на Смоленск и освободил его от засевших там литовцев, а «смоляны же урядивъ, и посади у нихъ князя Всеволода Мстиславича на столе»^[694]. В летописи отмечено, что князь вернулся из Смоленска «со множествомъ полона, с великою честью», что должно говорить о масштабе проведенной кампании. Распространив власть на Смоленск, где теперь сидел его ставленник, летом 1239 г. Ярослав женил старшего сына — новгородского князя Александра — на наследнице Полоцкого княжества. Свадебные торжества состоялись в Торопце, а затем продолжились в Новгороде^[695]. Полоцк в это время, надо полагать, был занят другим князем, поддерживаемым Литвой. Но сам факт бракосочетания в ближайшем к Полоцку Торопце указывал современникам на явные претензии суздальской династии распространить свою власть на эти земли. Борьба с Литвой должна была стать главной внешнеполитической задачей Александра Ярославича в первые годы правления.

В том же 1239 г., сразу после окончания свадебных торжеств, молодой княжич совершил объезд своих юго-западных рубежей и заложил несколько «городков» в среднем течении Шелони (вероятно, Порхов и др.)^[696]. Характерно, что эти оборонительные укрепления расположились вдоль новгородской границы с псковской землей и прикрывали от литовских нападений прежде всего Новгород и побережье Ильменя, а не Псков. Однако вполне допустимо было их использование и в качестве удобной базы для наступательных операций в Литве, а также с целью отвоевать Полоцк.

Ярослав Всеволодович развил в 1239 г. невероятную активность. Возможно, ожидалось, что монголы ушли навсегда и можно на волне случившегося возродить могучую Владимиро-Суздальскую империю. Осенью 1239 г. князь совершает даже карательный рейд в южнорусские земли — к Каменцу, где захватывает в плен супругу князя Михаила Черниговского^[697]. Тогда же его союзник Даниил Романович захватывает Галич^[698]. Засевший в это время в Киеве Михаил Всеволодович совершает одну ошибку за другой. В 1239 г. монголы разрушат Чернигов и Переяславль, а затем подойдут к Киеву, где с ними вступит в оскорбительный диалог князь Михаил: он убьет послов хана Менгу и обречет на неминуемую гибель днепровскую столицу^[699]. В результате уже в начале 1240 г. Михаил Черниговский сбежит впереди монгольского страха в Венгрию, бросив и Чернигов, и Киев на произвол судьбы. Столицу Древней Руси занял Даниил Романович, который, однако, там не задержался, но «вдал» город «в руки» посаднику Дмитрию, для того чтобы тот «обьдержати противу иноплеменьныхъ языкъ, безбожьныхъ Татаровъ, яко бежалъ есть Михаилъ ис Кыева в Угры…»^[700]. Как считают большинство исследователей, киевским князем с этого момента можно считать Даниила, но летопись для этого не дает никаких указаний. Скорее наоборот, Даниил освободил Киев от узурпатора Михаила и готовился передать его Ярославу, сохранявшему титул киевского правителя^[701].

Совершенно очевидно, что главной причиной изгнания Михаила было монгольское нашествие, но в тот момент стремления Ярослава совпадали с монгольскими. 1239 год — это его триумф в вековой борьбе с Ольговичами. Власть суздальской династии теперь распространялась от Волги до Днепра и от Студеного моря до Киева. Можно сказать, что монголы стали заочными союзниками великого князя Ярослава.

Вскоре ордынцы показали, что за все надо расплачиваться и новые империи на Руси смогут возникнуть только при их согласии. Зимой 1239/40 г. монголы совершили карательный рейд вдоль Клязьмы, разорив Муромскую и Мордовскую земли, сожгли Гороховец^[702], напомнив тем самым князю Ярославу о необходимости поклониться великому хану. Беспечности быстро пришел конец. Для жителей суздальского Ополья и соседних земель пришло осознание неизбежности и регулярности монгольских погромов. Безумный страх перед бесчинствами кочевников охватил людей. Владимирский летописец записал в конце статьи 6747 (март 1239 — февраль 1240) года:

«Тогды же бе пополохъ золъ по всеи земли, и сами не ведяху и где хто бежить [отъ страха]»^[703].

Весной 1240 г. началось тотальное бегство населения с Северо-Востока Руси. Вынужденные переселенцы уходили из страха перед монголами далеко в Европу. Источники упоминают о русских беженцах даже в Саксонии^[704]. Другие бежали на русский Север. Отдельные, вероятно, забредали и в Ливонию, и в Финляндию. Страх перед монголами летел впереди.

Весь 1240 г. в Венгрии и Польше со страхом ожидали монгольского вторжения. Весной 1241 г. оба государства были разорены, а их армии истреблены. Вплоть до начала 1242 г. ордынцы бесчинствовали в Европе, а затем широкой волной вернулись в южнорусские степи. Очевидно, для большинства европейцев не были секретом известия о массовом разорении Руси, Польши и Венгрии. Властителям Ливонии и Балтийских стран тоже. Поживиться хотели многие. Именно распространение слухов о монгольском погроме Руси стали основным стимулом активизации прибалтийских соседей Новгорода и Пскова в своей экспансионистской политике в 1240–1242 гг.

Печать папского легата Вильгельма, епископа Моденского, 1226 г. (Goetze, 1854. Taf. 1, № 4)

§ 2. «Натиск на восток»: войны в восточной Прибалтике В 1240–1242 гг.

Почти все свои молодые годы Александр Ярославич (1221–1263) провел в Новгороде. Его матерью была дочь Мстислава Мстиславича Удалого, также правившего ранее в Новгороде^[705]. Александр родился в 1221 г. и впервые косвенно упоминается летописью под 1223 г., когда из Новгорода «поиде князь Ярославъ съ княгинею и съ детми Переяславлю»^[706]. По имени он впервые назван в конце 1228 г., когда отец оставил его со старшим братом Федором местоблюстителями новгородского стола. Вместе с молодыми княжичами Ярослав посадил двух близких бояр — Федора Даниловича и тиуна Якима^[707]. Продолжалось это коллективное правление недолго, 20 февраля 1229 г., опасаясь бунта, они бежали из города^[708]. Вернулись туда уже вместе с отцом в январе 1231 г. Тогда же началось их второе местоблюстительство. Надо полагать, что впоследствии Александр с Федором постоянно жили в Новгороде и замещали Ярослава в период его отсутствия.

Летом 1233 г. неожиданно скончался 13-летний Федор, бывший всего на полтора года старше брата^[709]. В 12 лет Александр стал старшим наследником, а в 16 лет — новгородским князем.

Очевидно, что в первые годы княжич полностью следовал в русле политической линии, определяемой его отцом. Мы уже писали о произведенных им мероприятиях по обеспечению литовских рубежей, а также о претензиях на Полоцк. Даже его брак был связан с полоцко-литовской политикой Ярослава. В 1239 г. казалось, что тема борьбы с Литвой будет главенствующей в деятельности Александра в последующие годы. Но история сложилась иначе. В 1240 г. стало ясно, что давление на Литву — не то, о чем следует беспокоиться в первую очередь. Монголы все более настойчиво предъявляли свои права на власть. Одновременно началась череда осложнений с северными соседями Новгорода. Летом 1240 г. на Неве в устье Ижоры высадились шведы. Затем через пару месяцев немцами был захвачен Изборск и отторгнут Псков, а через полгода атаке подверглась Водская земля.

Целая серия почти одновременных вторжений со стороны подопечных папы Римского создавала впечатление согласованного нападения на Русь, попытки оторвать куски приграничных территорий в период наибольшего ослабления русских княжеств.

Первым военным предприятием Александра и одновременно началом периода западных вторжений в новгородские земли стала высадка шведов на Неве.

§ 2.1. Невский поход шведов, 1240 г.

Основным источником по событиям русско-шведской и русско-ливонской войн 1240–1242 гг. кроме летописи является «Повесть о житии и о храбрости князя Александра Невского» (Житие Александра Невского; далее по тексту — ЖАН)^[710]. Этот литературный памятник был составлен во Владимире в Рождественском монастыре вскоре после смерти Александра Ярославича^[711]. Автор опрашивал участников событий и сам был лично знаком с князем, о чем и пишет на первых страницах сочинения:

«Азъ худый и многогрешный, малосъмысля, покушаюся писати житие святаго князя Александра, сына Ярославля, а внука Всеволожа.

Понеже слышах от отець своихъ и самовидець есмь възраста его, радъ бых исповедалъ святое и честное и славное житие его»^[712].

Считается, что ЖАН было составлено на основе устных рассказов очевидцев, а не летописи, которой составитель ЖАН не пользовался^[713]. Таким образом, для изложения событий на Неве в 1240 г. мы располагаем двумя независимыми источниками: летописным известием из Синодального списка НПЛ и ЖАН. Западные источники о произошедшем не упоминают.

Летописное известие было записано непосредственно после невских событий. Оно достаточно сухое и должно быть признано наиболее достоверным по содержанию. В ЖАН больше подробностей Невской битвы, названы по именам и описаны многие участники, содержится красочный рассказ о видениях Ижорского старейшины Пелгусия. Все эти обстоятельства зафиксированы более чем четверть века спустя и, надо полагать, не всегда по пересказу основных участников. В ЖАН следует ожидать больше фактических ошибок, но полностью отрицать их связь с реальностью все же не следует^[714].

В самом начале статьи 6748 (март 1240 — февраль 1241) Синодального списка НПЛ сообщается:

«Придоша Свеѣи в силѣ велице, и Мурмане, и Сумь, и ѣмь в кораблихъ множьство много зѣло;

Свѣи съ княземь и съ пискупы своими;

и сташа в Невѣ устье Ижеры, хотяче всприяти Ладогу, просто же реку и Новъгородъ и всю область Новгородьскую.

Но еще преблагыи, премилостивыи человѣколюбець богъ ублюде ны и защити от иноплеменьникъ, яко всуе трудишася без божия повелѣния: приде бо вѣсть в Новъгородъ, яко Свѣи идуть къ Ладозѣ»^[715].

Здесь вполне четко указаны участники вторжения, их руководители и цель. Среди интервентов главенствующее положение занимали шведы (свеи) «в великой силе», а также норвежцы (мурмане), финны (сумь) и тавасты (емь). Руководителем назван шведский «князь», которого сопровождали епископы (во множественном числе). Целью названо «восприятие» Ладоги, что означает — «проще говоря» — и Новгорода, и всей новгородской земли. Речь, со всей очевидностью, идет об агрессии, направленной против всех новгородцев с целью отторжения части их земель или владений.

Несмотря на однозначность летописных указаний, исследователи уже давно оспаривают буквально каждое из перечисленных положений. Во-первых, состав армии вторжения. Особые возражения вызывает причастность к походу норвежцев (мурман), вовлеченных в эти годы в гражданскую войну на родине. В 1239–1240 гг. Норвегию сотрясало противостояние короля Хакона Хаконарссона (Hakon Hákonarson; 1204–1263) с мятежным герцогом Скуле Бардссоном и его сторонниками — варбельгерами. Пик борьбы приходился именно на весну 1240 г. В марте 1240 г. король потерпел поражение в битве при Лаака и лишь в апреле 1240 г. смог разгромить противников в битве около Осло. Вплоть до конца мая продолжалось преследование мятежников — завершилось только после смерти герцога Скуле 24 мая 1240 г.^[716] Исследователи считают «невероятным», чтобы одна из противоборствующих в Норвегии сторон отпустила «отряд на помощь шведам, идущим на Новгород»^[717]. Кроме того, как указывал И. П. Шаскольский, начиная с 1225 г. между Швецией и Норвегией сохранялись напряженные отношения, нередко переходившие к военным конфликтам^[718]. Летом 1241 г. стороны попытались пойти на примирение. В норвежскую столицу Нидарос (Тронхейм) к королю Хакону был направлен зять шведского короля Биргер Магнуссон (Birger Magnusson; ок. 1210–1266) — будущий ярл, основатель новой шведской королевской династии Фолькунгов. Считается, что даже после этого отношения между странами оставались враждебными^[719]. Исследователи полагают, что отряд норвежцев в походе на Неву участвовать не мог^[720]. С другой стороны, остается возможность предположить, что речь идет об отдельных норвежских воинах, примкнувших к предприятию по частной инициативе^[721].

То же говорят о еми. Как уже упоминалось, папская булла от 9 декабря 1237 г. сообщила о всенародном восстании еми (тавастов) против западных христианизаторов^[722]. Кроме того, в источниках 40-х гг. XIII в. тавасты представлены повсеместно сопротивляющимися шведской власти. В 1245 г. финский епископ Томас, опасаясь за свою жизнь, вынужден был даже бежать из страны^[723]. Тавасты были покорены только в ходе крестового похода ярла Биргера в 1249 г.^[724] Следовательно, как считал И. П. Шаскольский, в походе на Неву могли принять участие только отдельные воины еми, или речь опять должна идти об ошибке летописца^[725]. Тем не менее, многие финские историки вполне с доверием относятся к сообщению русской летописи. На основе этого известия даже делаются выводы о том, что в 1238–1239 гг. шведы уже сумели подчинить тавастов^[726]. Отечественные исследователи также допускают, что среди еми было немало сторонников шведов, которые могли принять участие в походе на Неву^[727]. В современных работах уже обычно нигде не ставится под сомнение факт участия в походе 1240 г. еми и норвежцев^[728].

В. А. Кучкин также не видит в составе шведского войска, высадившегося в устье Ижоры ничего необычного. Норвежцы, по его мнению, могли составлять отряд варбельгеров, бежавших от преследований короля Хакона после поражения при Осло в апреле 1240 г. А сумь и емь — это вообще не военные отряды, а «рабочая сила», необходимая для земляных работ, производимых шведами^[729]. Об этих работах сообщается в ЖАН, и они становятся принципиально важными при определении цели шведской экспедиции на Неву.

В летописи цель указана однозначно: «всприяти Ладогу», то есть захватить город Ладогу, а затем и Новгород и все новгородские земли. Многие исследователи продолжают признавать эту цель достоверной^[730]. Однако при наличии такого плана затруднительно объяснить длительную остановку шведов в устье Ижоры — зачем нужно было медлить пока весть о нападении дойдет до Новгорода? Не легче ли сохранить эффект внезапности и атаковать Ладогу до подхода новгородцев?

Ладога была удобным плацдармом для нападения на Новгород, но такое вторжение надо полагать, потребовало бы от шведов гораздо больше усилий^[731]. В 1164 г. они уже пытались захватить Ладогу. Тогда они прибыли к городу внезапно на 55 судах (шнеках), но были наголову разбиты ладожанами и подоспевшими новгородцами^[732]. У шведов было около 2000 воинов^[733], и даже такая армия не сумела справиться с ладожской крепостью. В устье Ижоры прибыло явно меньшее по численности воинство. Пытаясь выйти из этого затруднения, исследователи готовы согласиться, что в 1240 г. речь шла о шведском крестовом походе с целью крещения води, ижоры и карел^[734]. Поэтому в экспедиции участвовали и епископы. То есть кампания предполагала покорение только побережья Невы, Ижоры и Карельского перешейка — жизненно важных новгородских владений, обеспечивающих транспортные коммуникации с остальной Европой^[735]. Дальнейшее вторжение пока не планировалось.

В связи с этим вполне убедительной становится гипотеза В. А. Кучкина о том, что в 1240 г. шведы хотели построить крепость в устье Ижоры — основать здесь укрепление, которое позволит развить миссию в окрестных племенах и контролировать новгородскую торговлю^[736]. На это, казалось бы, указывает известие ЖАН о «старейшине в земле Ижорской» Пелгусии, которому поручена была «стража морская» в Невском устье — «стоящю же ему при краи моря стрежашеть обою пути»^[737]. Считается, что именно Пелгусий сообщил в Новгород о прибытии шведского войска:

«увидеша силу ратныхъ иде противу князя Олександра.

да скажеть ему станы, и окрытья ихъ»^[738].

Под «обрытьями» В. А. Кучкин готов понимать «боевые рвы», то есть начальные работы при строительстве земляных валов крепости^[739]. С этим согласились и некоторые позднейшие обследователи темы^[740]. Однако такой специалист по средневековой военной тактике и фортификации, как А. Н. Кирпичников, категорически отказался принять версию о строительстве крепости в устье Ижоры. По его мнению «обрытье» — это временное окапывание укрепленного лагеря интервентов, планировавших нападение на Ладогу^[741]. Ученый настаивает, что тактика строительства крепостей на завоеванных русских территориях стала использоваться шведами только с 1256 г.: первый, достоверно фиксируемый летописью, случай — Нарва^[742]. Кроме того, летописец обычно обозначал строительство крепости фразами «чинити город» или «город учиниша», а никак не «обрытья»^[743].

Аргументы Кирпичникова несомненно весомы, но и их возможно разъяснить. Во-первых, об «обрытьях» сообщает не летопись, а литературный памятник — ЖАН. Новгородцы вполне могли отождествить прибытие шведов с их прежним вторжением в 1164 г., когда была атакована Ладога. Новгородский летописец мог и не разбираться в точных целях шведской интервенции — для него это было нападение на Новгород, а первым этапом такого вторжения должна была стать Ладога^[744]. Потому и причины шведского вторжения отражены в летописи заведомо глобальные («хотяше восприяти… всю область Новгородскую»), и заведомо нереальные. Известия указывают, что ответная атака князя Александра была быстрой, отчего шведы, возможно, так и не успели закрепиться и обстроиться. Новгородцы могли и не осознать, что речь шла о строительстве долгосрочного поселения — для них это был просто шведский лагерь, «станы».

Во-вторых, в пользу версии Кучкина говорят действия нападавших, которые явно излишне долго задержались в ижорском устье. Оставаясь в устье Ижоры почти две недели, шведы ставили себя в заведомо невыгодное положение при дальнейшем наступлении. Объяснить это можно только тем, что Ижора и была целью их визита. Тактика строительства крепостей в завоеванных землях активно применялся в Северной Европе уже в XII — начале XIII в.: это и Рига (1200 г.), и Або (Турку; 1157 г.), и Торн (Торунь; 1231 г.), и Копорье (1240 г.), о возведении которого немцами мы будем писать ниже. Финские исследователи предполагали строительство шведами в захваченной земле тавастов крепости Хямеенлинна (Тавастхус) и в 1220-е гг., и в 1249 г.^[745] В 1256 г. такую крепость в устье Нарвы попробуют построить шведы, а в 1300 г. они заложат Ландскрону в устье Охты, также пытаясь пресечь сообщение новгородцев по Неве^[746]. Такая тактика была широко распространена в Европе, и вовсе не обязательно датировать ее именно достоверными шведскими укреплениями на русских землях. Можно также добавить, что разница между укрепленным поселением и укрепленным лагерем на начальном этапе была совсем невелика. И когда пришел Александр Ярославич о крепости еще ничего, кроме «обрытий», не напоминало.

Признавая долгосрочные планы шведов на Неве, естественно подчеркнуть их очевидные амбиции в области крещения местных язычников^[747]. Выше отмечалось, что по мнению исследователей, обращение ижоры к 40-м гг. XIII в. еще не было завершено^[748]. На это имеется и прямое указание ЖАН, где христианин Пелгусий отмечен живущим «посреди рода своего, погана суща»^[749]. В целом можно сказать, что конфессиональный акцент проходит через все ЖАН. Захватчики, пришедшие на Неву, нигде не названы шведами — только «римляны» (то есть католики), а их предводитель «король части Римьская от Полунощныя страны», то есть король Северной страны из католической части мира^[750]. В ЖАН подчеркивается вызывающе агрессивный характер шведского вторжения, а ответные меры новгородцев представлены не внезапным нападением, но реакцией на открытый вызов интервентов. Агиограф также пытался объяснить неожиданную остановку шведов на Неве. Он представляет дело в виде «Божьего суда» — рыцарского поединка: «прииде» «король части Римской» «в Неву, шатаяся безумиемь, и посла слы своя, загордевся, в Новъгородъ къ князю Александру, глаголя: «Аще можеши противитися мне, то се есмь уже зде, пленяя землю твою»»^[751]. Помолившись в храме Святой Софии, Александр согласился. Но пошел на бой «в мале дружине» — это также объясняется как срочностью предприятия, так и благочестием князя: «не съждався съ многою силою своею, но уповая на Святую Троицу»^[752].

Не случайно при рассказе о подготовке к сражению появляется легенда о видениях Ижорского старейшины Пелгусия — в крещении Филиппа. Автор подчеркивает, что православие уже проникло в среду Ижорской племенной знати, сторонников Новгорода и сподвижников Александра:

«И бе некто мужь старейшина в земли Ижерстей, именемъ Пелугий, поручено же бысть ему стража нощная морская. Въсприя же святое крещение и живяше посреди рода своего, погана суща, наречено же бысть имя его въ святемъ крещении Филипъ, и живяше богоугодно, в среду и в пяток пребываше въ алчбе, тем же сподоби его Богъ видети видение страшно в тъи день»^[753].

Судя по всему, Пелгусий первым сообщил новгородцам о приближении шведов^[754]. ЖАН в этом месте переходит на деловитый тон: «Скажемъ вкратце». Затем события перечислены, казалось бы, в хронологическом порядке:

— сначала Пелгусий «увидеша силу ратныхъ иде противу князя Олександра»,

— затем он сообщил князю «станы и обрытья ихъ»,

— а потом «стоящю же ему при краи моря, стрежашетъ обою пути»,

— и «превысть всю нощь во бденьи, якоже нача всходити солнце»:

— было ему виденье Бориса и Глеба «въ одеждахъ червленыхъ», спешащих в «насаде» «по морю» на помощь «сроднику своему Олександру»;

— вероятно, тем же утром, встретив князя Александра («потомъ скоро приеха князь Одександръ»),

— Пелгусий сообщил ему о благоприятном предзнаменовании («он же, видевъ князя Одександра радостныма очима, исповеда ему»),

— но Александр попросил его никому пока не рассказывать этого: «Сего не рци никому же»,

— и «оттоле потщався наехл» на «римляны» (то есть шведов) и «изби их»^[755].

Ижорский старейшина, как считают многие исследователи, лицо историческое^[756]. По крайней мере, имя его (в разных списках: Пелгусий, Пелгуй, Пелугий, Беглусич) явно прибалтийско-финского происхождения. Финское Pelgo (Pelkko) означает «исполненный страха (Божьего)», «богобоязненный». На родном языке оно должно было звучать «Пелконен» (Pelk, Palckon, Pelkorien, Pellkoinen)^[757]. В Писцовой книге Водской пятины письма Дмитрия Васильевича Китаева и Никиты Семенова сына Губы Моклокова 7008 (1499/1500) г. в Корбосельском погосте на Карельском перешейке упоминается «деревня на Валгасари Пелкуево», а в Дудоровском южнее Невского устья — «деревня Пелгуево» и «деревня другое Пелгуево»^[758]. Можно предположить происхождение названий этих поселений от Пелгусия, который, очевидно, принадлежал к местной племенной знати, союз с которой стал важнейшим фактором, обеспечившим победу Александра Ярославича над шведами^[759]. За десять лет до этого, в августе 1228 г., ижорцы, возможно, вместе с тем же старейшиной Пелгусием, громили вторгшихся тавастов (емь)^[760]. Теперь они вновь оказывали военную помощь новгородцам. Ход изложения ЖАН указывает на то, что видение Пелгусия состоялось накануне невского сражения — в ночь с 14 на 15 июля 1240 г., то есть ижорцы входили в состав войск Александра Ярославича. Впоследствии они еще не раз будут оборонять Невское устье от интервентов^[761].

Известия о том, что ижорцы еще не все были крещены, порождали миссионерский зуд в Европе. В 1240 г. на их обращение и покорение претендовали шведы, а в 1241 г. уже ливонцы. Если судить по посланию епископа Вик-Эзельского Генриха от 13 апреля 1241 г., то этот иерарх недавно получил от папы в церковную юрисдикцию земли между «Эстонией, уже крещенной» и Русью (Rutiam), а именно Водь, Нева, Ижора и Карела (Watlande, Nouve, Ingria et Carelae), «которые, как ожидается, примут веру Христову»^[762]. В 1255 г. папа предоставил право назначать епископов в земли води, ижоры и карелов архиепископу Рижскому^[763].

Все это позволяет заключить, что речь в 1240 г. не должна идти о рядовом грабительском набеге. Малозначимое на первый взгляд и даже не отмеченное в западных источниках шведское вторжение на Неву вполне могло приобрести катастрофическое значение для Новгорода. Подобную ситуацию мы наблюдали на рубеже XII–XIII вв. в низовьях Даугавы, когда беспечность и несвоевременная благожелательность полоцкого князя привела к отторжению крупных территорий, ранее подконтрольных Руси. Энергия Александра Ярославича, также считавшегося претендентом на полоцкий стол, не позволила реализовать «рижский проект» в устье Невы.

Закрепление на Неве позволяло шведам не только претендовать на колонизацию Карелии и Ижоры и контролировать торговое сообщение Новгорода с Западом, но также, а может быть, и прежде всего, создавало барьер в коммуникациях Руси и внутренних областей Финляндии — то есть тавастов (еми), которые, как отмечалось, к 1237 г. изгнали от себя католических проповедников. В этом отношении представляют интерес рассуждения об отправной точке шведского похода в 1240 г. и его руководителе.

В финской историографии благодаря работам Габриеля Рейна (Gabriel Rein; 1800–1867) утвердилось мнение, что крестовый поход на Неву организовал и возглавил епископ Томас, первый успешный предстоятель финской церкви, о котором мы уже упоминали в связи с походами еми в 1227–1228 гг.^[764] Исследователь основывался на мнении, согласно которому в период правления короля Эрика XI Эрикссона (Eiríkr Eiríksson; 1216–1250; король в 1222–1229, 1234–1250 гг.) затяжная внутренняя междоусобица в Швеции не позволяла совершать дальние походы за пределы страны. С другой стороны, молодая колония в Финляндии была крайне заинтересована в расширении своей власти и, особенно, в борьбе с Русью^[765]. Кроме того, в русской летописи среди участников упоминаются все финские племена — сумь и емь. В период национального подъема в Финляндии на рубеже XIX–XX вв. гипотеза Рейна получила широкое признание^[766]. Вплоть до наших дней в историографии встречается наименование шведского вторжения на Неву в 1240 г. как «поход епископа Томаса». Политическая подоплека этой концепции очевидна — молодое финское государство хотело демонстрировать «вековую борьбу» с русскими соседями, агрессорами и оккупантами^[767]. Исторической критики предположения Рейна не выдерживают. При короле Эрике междоусобица бушевала не все правление, а прежде всего в 1229–1234 и1247–1248 гг. В 1249 г. правитель королевства организовал — и это фиксируется уже зарубежными источниками — крестовый поход на тавастов, то есть далекий поход за пределы Швеции. Сама финская колония была настолько слаба, что епископ Томас вынужден был бежать из нее на Готланд (в Висбю) в 1245 г. «из страха перед карелами и русскими»^[768]. Никакой крупной военной операции шведские колонисты в Финляндии организовать не могли: они только писали в метрополию бесконечные жалобы о притеснениях язычников^[769]. Сама формулировка русской летописи говорит о том, что во главе большого (!) шведского (!) войска стоял «князь», которого лишь сопровождали епископы, среди которых, конечно, мог быть и епископ Томас^[770].

В русской, а затем и западной (прежде всего, шведской) историографии со времен Н. М. Карамзина сложилось почти единое мнение, что князем, упомянутым в летописи в качестве шведского предводителя, был ярл Биргер Магнуссон (ок. 1210–1266), фактический глава шведского государства в середине XIII в.^[771] Это имя упоминается лишь в одном письменном источнике — «Рукописании Магнуша, короля Свейского», составленном в 1411–1413 гг. в Новгороде в качестве полемического манифеста и представляющего завещание, якобы написанное шведским королем Магнусом Эриксоном (Magnus Eriksson; 1316–1374; король в 1319–1363 гг., формально до 1371 г.), в котором он предостерегает потомков от нападений на Русь^[772].

В русской летописи Магнус упоминается впервые в 1323 г., когда подписал с московским князем Юрием Даниловичем Ореховецкий договор^[773]. В 1348 г. король нарушил мир и напал на Новгород, чему предшествовало его требование произвести публичный спор о приоритете католической или православной веры. Шведские войска новгородцы отогнали, а в 1350 г. заключили новый мир^[774]. Впоследствии Магнус в результате переворота был лишен трона и посажен в тюрьму. В русских источниках он запомнился нарушением ранее заключенного Ореховецкого договора и организацией неудачного похода 1348 г., а также агрессивной проповедью против православия. Его позднейшая трагическая судьба удачно укладывалась в формат наказания за посягательство на Восточную Церковь^[775].

В «Рукописании Магнуша» перечисляются неудачные шведские вторжения против Руси и говорится:

«Первее сего поднялся князь (местерь) Белгерь и вшел в Неву,

И срете его князъ Александръ на Ижере реце, самого прогна, а полки поби»^[776].

В списках «Рукописания» князь чаще всего именуется «Белгер» (Бельгер, Белгерь; иногда — Бергер). Только в ЖАН, вошедшем в Академический и Голицинский списки Новгородской 4 летописи, вставлено, очевидно, тоже из «Рукописания», — «Бергель», который и назван «королем части Римская»^[777]. Мнение исследователей едино: во все сохранившиеся письменные источники имя Биргера (а по созвучию — речь, со всей очевидностью, идет о нем) привнесено именно из «Рукописания Магнуша» и только в начале XV в.^[778] И. П. Шаскольский, ссылаясь на подсказку Д. С. Лихачева, объясняет появление имени Биргера в «Рукописании» довольно простым обстоятельством: собирая сведения о короле Магнусе, опрашивая приезжих шведов, новгородский автор «Рукописания» осведомился и об имени военачальника, совершившего поход на Неву, но самым известным шведским государственным деятелем XIII в., основателем королевской династии и кондотьером, совершившим крестовый поход в Тавастию в 1249 г., был именно Биргер — его и назвали информаторы. Как пишет Шаскольский, «только его имя (из числа малопримечательных имен прочих шведских королей и ярлов XIII в.) могло сохраниться через 150–200 лет в памяти рядового населения»^[779]. С этим мнением солидаризовались и позднейшие исследователи^[780], отчего в отечественных работах последних десятилетий версия о том, что шведским вторжением в 1240 г. руководил ярл Биргер, признается не имеющей связи с реальностью^[781].

И. П. Шаскольский предложил другого кандидата на роль руководителя шведского войска. Исследователь считал этот поход крупным вторжением, которое было организовано на государственном уровне, то есть для его осуществления был созван ледунг — шведское морское ополчение, а во главе поставлен глава государственной и военной администрации страны — ярл. Биргер стал ярлом и правителем Швеции только в феврале 1248 г.^[782], а до того с середины 1230-х гг. этот пост занимал его ближайший родственник — двоюродный брат Ульф Фаси. Именно Ульфа Фаси Шаскольский предложил считать «князем», возглавлявшим шведское войско во время похода на Неву^[783]. Эту точку зрения в последние годы поддерживает большинство отечественных исследователей^[784].

Чуть ли не единственным оппонентом Шаскольского являлся Дж. Х. Линд. Датский исследователь допускал, что составитель «Рукописания» пользовался некими новгородскими записями для передачи биографии короля Магнуса, а также, возможно, для воспроизведения имени Биргера как предводителя невского похода в 1240 г.^[785] Недавнее обследование вопроса А. Накадзавой показало, что неотождествленным новгородским письменным источником составитель «Рукописания» действительно пользовался^[786]. Было ли в нем имя Биргера — сказать затруднительно.

В любом случае, считает Линд, Биргер вполне мог возглавлять поход на Неву^[787]. Около 1237 г. он вступил в брак с дочерью шведского короля Эрика X Кнутссона (Eiríkr Knútsson; ок. 1180–1216; король в 1208–1216 гг.) Ингеборгой (Ingeborg Eriksdotter; ок. 1212 — ок. 1254), которая фактически являлась наследницей престола при своем бездетном брате — короле Эрике Эрикссоне. К 1240 г. Биргер являлся одним из самых влиятельных людей в королевстве^[788]. Как убежден Линд, невский поход ни в коем случае не являлся государственным предприятием. По его мнению, «имело место не более чем нападение небольшого отряда, даже меньшее, чем нападение в 1164 г. на Ладогу, описанное детально в новгородских летописях», и лишь потом в русских источниках «оно выросло в событие национального значения, затмевающее собою даже Ледовое побоище»^[789]. Действительно, судя по тому, что небольшой собранный наспех отряд Александра Ярославича вынудил шведов отступить, можно заключить, что силы их были невелики — ни о каком ледунге, который в те годы насчитывал более 200 кораблей (1 корабль примерно вмещал 40 человек)^[790], речи идти не должно. А следовательно, возглавлять интервентов вовсе не обязательно должен был ярл^[791].

В 1292 г. шведы пытались собрать дань с карелов и ижорцев — их войско составляло 800 человек: «400 иде на Корелу, а 400 — на Ижеру»^[792]. В 1300 г. шведы попытались вновь построить крепость на Неве в устье Охты — Ландскрону — и собрали «отличный флот, какого никогда не видали», а также войско, как записано в летописи, «в силе велице»: по данным «Хроники Эрика» войско составляло 1100 человек («XI hundradha» — одиннадцать сотен)^[793]. С большим трудом тогда новгородцы изгнали захватчиков. В 1164 г. у шведов было около 2000 воинов; столько же еми атаковало невское побережье в 1228 г. Каждый раз летопись сообщает нам о тяжелых кровопролитных сражениях, требовавших привлечения новгородского ополчения. В 1240 г. шведов удалось разгромить «пожарной командой» Александра Ярославича.

Надо полагать, что в 1240 г. интервентов было не более 1000 человек, а их пестрый национальный состав указывает на то, что собственно шведы пусть и составляли большинство, но далеко не подавляющее. Участие финнов говорит о явной причастности к событиям финляндского епископа Томаса и местных колонистов. Появление норвежцев, особенности внешнего вида которых должны были быть хорошо известны новгородцам, свидетельствует о том, что в центре шведской государственной администрации должны были знать об организации похода. Исследователи вполне единодушно связывают невское вторжение с реакцией на папскую буллу 1237 г.^[794], которая призывала к походу на емь, да и просто указывала на необходимость военно-политической активизации в этом направлении, то есть в направлении финских племен, власть над которыми Новгорода, по западным меркам, не была очевидной. Слухи о монгольском погроме Руси должны были создать впечатление, что в 1240 г. нужный момент настал. Возглавить такую акцию вполне мог молодой герцог, муж наследницы престола, претендент на особое положение в королевской фамилии — крупный и состоятельный землевладелец Биргер Магнуссон, которого сопровождал епископ Томас^[795].

Таким образом, можно предположить, что шведский поход на Неву стартовал от озера Меларен (Mälaren), где на кораблях были размещены крупный шведский отряд и группа норвежских кондотьеров; пройдя Аландские острова, караван достиг Финляндии, вошел в устье реки Ауры и остановился невдалеке от старого замка Або. Здесь к ним присоединились отряды суми, еми и группа колонистов, возглавляемая епископом Томасом. Далее имелось два варианта маршрута к Неве: южный и северный. В средние века использовались оба. Северный вел вдоль северного побережья Финского залива мимо Выборгского залива и Березовых островов. Этот путь изобиловал шхерами, хитрыми навигационными ориентирами и мелководьем, был сложнее и длиннее. Южный маршрут вел к Ревелю и далее вдоль южного берега Финского залива между островом Котлин и побережьем Водской земли. Этот путь тоже имел сложности — в частности большую береговую мель, но был существенно проще северного и использовался чаще^[796]. Если допустить, что шведский флот прошел мимо Ревеля, то весть о нем могла прибыть в Новгород уже оттуда, а также из земли води. Надо полагать, ради внезапности шведы двигались северным путем, хотя в этом случае подвергались опасности нападений тавастов, чьи поселения выходили на побережье и чьи морские походы известны по русской летописи. Скрытность была более приоритетной для вторжения на Русь, чем страх столкнуться с кровожадными финскими язычниками. Пелгусий же, как отмечено в ЖАН, сторожил «при краи моря» «обою пути», то есть, вероятно, как маршрут вдоль северного берега Финского залива, выводивший в Большую Невку, так и вдоль южного, ведущий к Большой Неве^[797]. Удобным местом наблюдения для этого было место разделения Большой Невки и Невы, то есть Петроградский остров или южный берег Невы у истока реки Фонтанки^[798].

Лишь только прибыв в устье Ижоры, шведы начали строить «станы и обрытья». Но обустроиться они не успели — некоторые так и жили на кораблях, как сообщается в ЖАН. Полагаясь на скрытность своего появления, интервенты даже не создали полноценной дозорной службы и были вскоре разгромлены внезапным налетом дружины Александра Ярославича.

* * *

Синодальный список НПЛ сухо и деловито повествует о случившемся:

«Князь же Олександръ не умедли ни мало с новгородци и с ладожаны приде на ня,

и победи я́ силою Святыя Софья и молитвами владычица нашея Богородица и приснодевица Мария,

месяца июля въ 15, на память Святого Кюрика и Улиты, в неделю на Своръ святыхъ отець 630, иже в Халкидоне; и ту бысть велика сеча Свеемъ»^[799].

Трудно предположить, что ладожане оставили свой город, будучи уверенными, что интервенты идут штурмовать его. Скорее всего, они точно знали, что шведы задержались в устье Ижоры надолго. Их уверенности способствовало личное прибытие князя. Предполагается, что Александр Ярославич, наспех собрав наличные силы, сначала сплавил их по Волхову к Ладоге, а затем, присовокупив к отряду ладожан, пошел к Ижоре^[800]. В свое время было высказано мнение, поддержанное недавно А. Н. Кирпичниковым, что поскольку княжеская дружина была конной, то она могла направиться к месту сражения не морским путем или вдоль рек, что составляло маршрут почти в 300 км, а напрямик — через Тесов вдоль Оредежа и по Ижоре. Так маршрут всадников составил бы не более 150 км, которые можно было преодолеть за пару дней. С ладожанами дружинники могли встретиться где-то невдалеке от места будущего сражения^[801]. Однако как отметил еще И. П. Шаскольский, эта схема не учитывает транспортировки пеших войск, участие которых упоминается ЖАН и предполагается ходом событий. Наиболее быстро доставить пеших воинов можно было именно по воде^[802]. Кроме того, перемещая всадников напрямик, а потом присоединяя к ним пешцев, князь вынужден был бы поддерживать постоянные коммуникации между этими частями, что предполагает целую штабную инфраструктуру и не соответствует источникам, указывающим на скорость организации похода: «мнози новгородци не совокупилися бешя, понеже ускори князь поити»^[803].

Военный историк Г. Н. Караев считал, что основные силы Александра Ярославича были доставлены к Неве на кораблях. Не доходя нескольких километров до Ижоры, суда вошли в речку Тосну, где высадили воинов, которые двинулись к шведскому лагерю вдоль правого лесистого берега Большой Ижорки^[804]. Конная княжеская дружина могла двигаться вдоль берега Невы^[805]. При таком маршруте Александр Ярославич имел возможность постоянно контролировать основное направление предполагаемого шведского вторжения — путь по Волхову и Неве. Если бы шведы решили двинуться к Ладоге, он бы немедленно это заметил и дал бой^[806].

Водный путь от Новгорода вниз по Волхову до Ладоги, даже если на суда погрузили коней, мог укладываться в световой день. Для того чтобы подступить к Ижорскому устью из Новгорода на судах Александру Ярославичу потребовалось бы максимум 3 дня от момента принятия решения. Допустив задержку на сбор дружины и охотников в Новгороде, а также на ладожское ополчение и проч., князь должен был получить известие о прибытии шведов не позднее 10 июля. Высадка интервентов, таким образом, относится к 5–6 июля 1240 г., то есть к моменту сражения они находились на Неве уже 10 дней^[807]. Такую задержку объяснить необходимостью отдохнуть после долгого путешествия невозможно. Очевидно, их целью было именно Ижорское устье, где они собирались закрепиться.

Подход войск Александра Ярославича к шведскому лагерю в устье Ижоры 15 июля 1240 г. Схема Д. Г. Хрусталёва

Как отмечал И. П. Шаскольский, в XVII в. парусное судно проходило маршрут от Санкт-Петербурга до Стокгольма максимум за 3–4 недели^[808], то есть шведы в 1240 г. должны были отплыть от озера Меларен около 12 июня, а если допустить их остановку в Або, то около 10 июня 1240 г. К этому времени закончились и норвежские усобицы, о которых мы упоминали и которые не позволяли допустить участие норвежцев в походе.

Кроме маршрута прибытия войск Александра Ярославича к Ижоре вызывало споры и само место сражения. Традиционно считается, что шведы расположились на правом берегу Ижоры у впадения в Неву^[809]. Однако как заметил И.П. Шаскольский, «против такой локализации говорит неровный, всхолмленный характер местности, не очень благоприятный для устройства лагеря»^[810]. По мнению исследователя, именно левый берег устья имеет «значительное плоское пространство, удобное для устройства лагеря»^[811]. Эти положения недавно попытался развить А. Я. Дегтярев. Согласно его предположению, размещение шведского лагеря на левом берегу более чем логично: шведы должны были ожидать атаки с востока, а потому разместились за рекой, отчего и не выставили охранения — «в тылу у шведского войска, спокойно поднявшегося по Неве, оставался известный, пройденный без каких-либо осложнений маршрут»^[812]. Действительно, и позднее Усть-Ижора развивалась более активно на левом, пологом берегу, и он должен был быть удобнее для размещения лагеря. Для лагеря, возможно, да, но не для крепости. Позднее при Петре I именно на правом холмистом берегу, образующем удобный для контроля за судоходством мыс, будет возведена фортеция^[813]. Реконструируя Невскую битву, Дегтярев допускает, что шведы ждали атаки с востока через Ижору, а она последовала с запада — князь Александр обошел беспечных интервентов^[814]. Ссылки на военное искусство при этом нам кажутся неуместными. Отсутствие охранения — это явная халатность в любом случае. Создать лагерь на левом берегу и ждать атаки новгородцев с правого просто нелепо. Подходы к правому берегу устья гораздо более хорошо защищены: междуречье Ижоры и Тосны — это сплошные болота, а Ижора, распадающаяся в низовьях на несколько рукавов, практически блокирует подступы с юга. Возвышенный характер местности в очередной раз указывает на удобство размещения укреплений. Затруднительным выглядит и маневр Александра ради внезапного нападения на левый берег: от устья Тосны это слишком большой многочасовой обхват, предполагающий форсирование Ижоры и перемещение местами почти по открытой местности.

Левый берег Ижорского устья более сух и открыт — там можно разместить лагерь, но никак не без охранения. Аргумент о тыле, который «известен» и «пройден», также не действует. В 1300 г. Ландскрону, судя по всему, также строили на левом дальнем (по отношению к морю) берегу устья Охты^[815]. Локализация шведского лагеря фактически сводится к решению вопроса о цели их вторжения. Если речь идет о строительстве крепости, то возводить ее должны были на правом берегу.

* * *

Историки неоднократно пытались восстановить ход Невского сражения, хотя в источниках для этого практически не имеется материала. Основные подробности содержатся в ЖАН и связаны с описанием героических деяний отдельных лиц, о которых спустя четверть века вспоминали очевидцы:

«Си же вся слышах от господина своего великого князя Олександра и от инехъ, иже в то время обретошася в той сечи»^[816].

Некоторые подробности из ЖАН действительно носят очень реалистичный характер, совершенно не характерный для агиографической литературы. Рассказ о бое начинается следующим образом:

«Оттоле потщався наеха на ня въ 6 час дне, и бысть сеча велика над римляны, и изби их множество бесчисленно, и самому королю възложи печать на лице острымь своимь копиемь»^[817].

Таким образом, битва началась в 10 часов утра в воскресенье 15 июля 1240 г.^[818] Противостояние было крепким и ожесточенным. В ходе него князь Александр Ярославич ранил в лицо шведского предводителя. А.Н. Кирпичников попытался представить сражение случившимся «по тактическим правилам боя, принятым в средневековье». Речь идет о схватках «сплоченных отрядов, построенных в эшелонированный боевой порядок». Эти отряды сходились и расходились с противником, отчего бой «развертывался как бы волнообразно»^[819]. В этом ключе исследователь понимает и фразу «возложить печать на лице»: «лицо» в данном случае «передовая сторона строя шведских войск», а «печать» — «знак, отметина, урон, нанесенный шведскому войску ударом конных копейщиков»^[820]. Полагаем, что историк изрядно модернизирует буквальное значение источника.

При описании героических действий шести новгородских храбрецов ЖАН создает впечатление о маневрах сразу нескольких боевых единиц русского войска.

Первый храбрец — Гаврила Олексич — преследуя «королевича», верхом ворвался («наеха») по сходням на вражеский корабль («възъеха по досце и до самогу коробля»): бился с королевичем на сходнях и оттеснил его («текоша передъ ним») оттуда внутрь корабля, но затем был схвачен и сброшен вместе с конем со сходней в воду, выбрался из воды невредимым и еще раз попытался ворваться («и пакы наеха») на корабль, после чего имел поединок с самим вражеским воеводой в самом эпицентре сражения («бися с самем воеводою середи полку ихъ»).

Второй — новгородец Сбыслав Якунович, орудуя одним топором, многократно бесстрашно врезался во вражеские порядки («наеха многажды на полкъ ихъ») и убил немало противников («паде неколико от рук его»), удивляя окружающих силою и храбростью.

Третий — полочанин Яков, княжеский ловчий, так врубился («наеха») с мечом во вражеский отряд, что заслужил похвалы самого Александра Ярославича.

Предположительная схема Невской битвы (Пашуто, 1956. 179)

Четвертый — новгородец Миша, сражаясь пешим со своею дружиной, врывался («натече») на шведские корабли, убивал всех кто там был и так «погубил» 3 корабля: «Се пешь натече на корабли и погуби 3 корабли з дружиною своею».

Пятый — молодой княжеский дружинник («от молодыхъ его»), Савва, верхом въехал («въеха») в большой королевский «золотоверхий» шатер и подсек его опорный столб. Падение шатра придало бодрости «полкам» Александра Ярославича («Полци Олександрови, видевшее шатра паденье, върадовашася»).

Шестой — княжеский слуга («от слугъ его»), Ратмир («Ратмеръ»), бился пешим («бися пешь») против многих противников, упал и погиб, когда его обступило сразу несколько нападавших^[821].

Судя по указанию автора ЖАН, он писал и со слов самого князя, отчего среди храбрецов много княжеских дружинников: Яков, Савва, Ратмир. Новгородец Миша, по мнению многих исследователей, возглавлял собственную дружину, с которой и разгромил 3 корабля противника^[822]. Сбыслав Якунович и Гаврила Олексич названы по отчеству и, очевидно, принадлежат к боярской верхушке, отчего, по предположению А. Н. Кирпичникова, должны были также руководить дружинами. Историк насчитывал до пяти боевых подразделений в войске Александра Ярославича: княжеская дружина, три новгородские дружины (Мишы, Сбыслава Якуновича и Гаврилы Олексина), а также ладожане^[823]. Однако если следовать этому маршруту рассуждений, то руководителями отдельных отрядов следует считать и новгородцев, упомянутых летописью среди погибших в Невской битве: Константин Луготинич и Гюрята Пинещинич^[824]. Всех же погибших было 20, и из них 2 дружинных головы (?!).

В Житии действительно говорится о полках Александра Ярославича во множественном числе, но, скорее всего, их было только три — они перечислены в летописи: княжеская дружина, новгородцы и ладожане. Характерно, что в Житии вообще не упомянуты ладожане. Да и известия о храбрецах-новгородцах не изобилуют особыми подробностями. Все они вполне могли быть воспроизведены очевидцами из княжеской дружины, проживавшими во Владимире.

Победа на Неве, как подчеркнуто в ЖАН, одержана благодаря особому покровительству святых мучеников Бориса и Глеба. Этот акцент позволил В. Л. Янину допустить, что для составления Жития использовался некий письменный памятник, записанный в Новгороде при церкви Бориса и Глеба, расположенной в Детинце, но ранее замыкавшей Прусскую улицу и являвшейся вечевым храмом местных жителей. Среди шести житийных героев Невской битвы троих (Гаврило Олексич, Сбыслав Якунович и Миша) он считал принадлежащими к «прушанам», видным боярам Прусской улицы^[825]. Именно с ними, их родственниками или записями, сохранившимися у них, связывал историк передачу составителю ЖАН рассказов о Пелгусии и подробностей геройства «прусских» храбрецов^[826]. По мнению исследователя, «первоначальная версия жития была создана в Новгороде по инициативе прусского боярства для возвеличения кончанского Борисоглебского храма»^[827].

Однако автор ЖАН сам указывал на источник своих сведений: «Си же вся слышах от господина своего великого князя Олександра и от инехъ, иже в то время обретошася в той сечи»^[828]. Кроме того, он указал, что свое видение Пелгусий поведал только князю Александру Ярославичу, который попросил никому перед битвой не рассказывать о благоприятном предзнаменовании. Вполне можно допустить, что от князя автор Жития и услышал рассказ о Пелгусии. Перед пересказом легенды агиограф специально подчеркнул, что именно Александр Ярославич особенно почитал Бориса и Глеба:

«И поиде на ня въ день въскресениа, нуля въ 15, имеяше же веру велику къ святыма мученикома Борису и Глебу»^[829].

Само содержание видения указывает на помощь святых именно князю Александру — «сроднику своему»:

«И яко же нача въсходити солнце, слыша шюмъ страшенъ по морю и виде насадъ единъ гребущь по морю, и посреди насада стояща святая мученика Бориса и Глебъ въ одеждах чръвленых, и веста рукы дръжаща на рамех. Гребци же седяху, акы мглою одеани. Рече Борисъ: «Брате Глебе, вели грести, да поможемь сроднику своему князю Александру». Видев же таковое видение и слышавъ таковый глас от мученику, стояше трепетенъ, дондеже насадъ отиде от очию его»^[830].

Значение «борисоглебского мотива» в ЖАН не прояснено исследователями в достаточной мере. Отсыл к Новгороду, который указал В. Л. Янин, не выглядит убедительным. Во-первых, в середине XIII в. развитие Борисоглебского культа уверенно прослеживается не только в Новгороде, но, если не прежде всего, в Ростово-Суздальской земле^[831]. Вполне вероятно, что это связано с преодолением чувства вины, которое испытывал князь Ярослав Всеволодович, не сумевший помочь брату — великому князю Юрию — в борьбе с монголами, ставший в глазах современников и потомков невольным виновником его гибели. На следующий год после смерти Юрия Ярослав проводит реконструкцию церкви Бориса и Глеба на княжеском дворе в фамильной вотчине в Кидекше и освящает храм 24 июля 1239 г.^[832] Позднее — в 1253 г. — Борисоглебский храм был отремонтирован и заново освящен на княжеском дворе в Ростове^[833]. В 1287 г. на его месте стали строить новое здание^[834]. Создается впечатление, что в эти годы на Северо-Востоке Руси храмы с другим посвящением не строили и не поновляли^[835]. Текст ЖАН может служить дополнительным примером особого отношения к св. мученикам Борису и Глебу в придворном Рождественском монастыре Владимира.

Во-вторых, для повествования о храбрецах также нет особой необходимости привлекать новгородский источник. Из шести упомянутых персонажей только три не связаны с княжеской дружиной^[836], и только два названы новгородцами. Вторым упоминается далеко не рядовой участник сражения — Сбыслав Якунович, ставший в 1243 г. посадником и остававшийся на этом посту почти десять лет (до 1255 г. летопись посадников не упоминает)^[837]. Считается, что впервые он упоминается в летописи в 1215 г. в составе сторонников князя Ярослава, которых тот забрал с собой из Новгорода в Торжок и, одарив, отпустил: «поимя съ собою Тврьдислава Михалковица, Микифора, Полюда, Сбыслава, Смена, Ольксу и много бояръ»^[838]. В. Л. Янин утверждает, что речь идет о «прусах», боярах с Прусской улицы^[839]. Упоминаемого «Олексу» ученый предложил считать отцом Гаврилы Олексина, который, таким образом, был тоже «прушанином»^[840]. Рассмотрим ситуацию внимательно.

В летописи сообщается, что летом 1215 г. «на сборъ убиша пруси Овъстрата и сынъ его Луготу», отчего князь Ярослав «пожали на новгородце», а затем «поиде» «на Тържъкъ», прихватив упомянутых бояр^[841]. Казалось бы, «прусы» совершили убийство некоего Овстрата с сыном, чем вызвали обиду князя на новгородцев: ничто не указывает на симпатии Ярослава по отношению к прусским боярам. Наоборот, большинство историков считало Овстрата с сыном сторонниками князя, а «прусов», соответственно, его противниками^[842]. Очевидно лишь то, что князь забрал с собой в Торжок «некоторых влиятельных представителей городской общины», но кто из них был с Прусской улицы и был ли вообще — сказать затруднительно^[843]. Буквально в следующем году — в конце 1216 г. — после победы на Липице князя Мстислава Мстиславича Удалого над коалицией суздальских князей Твердислав Михалкович, по мнению В. Л. Янина — «Прушанин» и сторонник переяславского князя Ярослава Всеволодовича, стал посадником и сменил на этом посту, вероятно, лидера супротивной группировки Гюргя Иванковича^[844]. Однако когда в начале 1217 г. Мстислав отправился в Киев, оставив на севере семью, он забрал с собой, как перечисляет летопись, «Гюргя Иванковиця, Сбыслава Степаниця, Ольксу Путиловиця»^[845]. Опять упоминаются Сбыслав и Олекса, но теперь в составе группировки, оппозиционной «прушанам» и никак не сторонников Ярослава. Идет ли речь об одних и тех же лицах — сказать затруднительно, но логичнее сопоставить двух Сбыславов, упоминаемых в летописи с разницей в два года (1215 и 1217 г.), чем двух Сбыславов, упоминаемых в летописи с разницей в четверть века (1215 и 1240 г.)^[846]. Про Олексу можно сказать то же самое — на роль отца Гаврилы может претендовать как Олекса, упоминаемый в 1215 г., так и упоминаемый в 1217 г., если оба Олексы не одно и то же лицо.

Новгородца Мишу В. Л. Янин относил к Прусской улице, ссылаясь на Родословец семьи Морозовых:

«Князь Александр Невский повил Немец, и на том бою у него было 6 мужей храбрых, и от тех ото шти мужей храбрых один был именем Михайло, а прозвище Миша, из Прусския земли, а лежит в Новегороде у Михаила Святого, на Прусской улице…»^[847].

В другой версии Родословца героем Невской битвы представлен Терентий^[848]. Ученый счел возможным отнестись с доверием к этому источнику, совершенно однозначно производному по отношению к ЖАН, испещренному указаниями на свое позднее происхождение, где Миша даже не назван жителем Прусской улицы, а указано лишь на его происхождение «из Прусския земли». Этот Родословец Янин сопоставил со сведениями синодика церкви Вознесения на Прусской улице (конец XVII — первая четверть XVIII в.), где среди ктиторов отмечены «Михаил, Терентий, Михаил, Симеон, Иоанн иже прозванием Морозовых»^[849].

В свое время С. Б. Веселовский подробно обследовал деятельность нескольких поколений семьи Морозовых — знатной московской боярской фамилии^[850]. Исследователь указал, что достоверные сведений о них начинаются с середины XIV в. и осторожно заметил, что в предании о происхождении Морозовых из Новгорода «есть элементы правды»^[851]. Сам Янин также отмечал, что «первые четыре поколения этого рода (Миша — Терентий — Михаил — Семен) окутаны генеалогическим туманом, составляя всего лишь предание»^[852]. Однако связь с Прусской улицей основателя рода — Михаила — он все же признавал достоверной, но считал, что речь идет о других (новгородских) Морозовых, не имеющих никакого отношения к московским и совмещенных с ними только в каком-то новом сочинении рубежа XV–XVI вв.^[853] Дело в том, что летописи известен новгородец Иван Морозов, который поставил в 1413 г. каменную церковь в Десятинном монастыре в Новгороде, в то время как в Москве тогда действовал Иван Мороз — родоначальник местной боярской династии^[854]. С другой стороны, исследователи давно сошлись во мнении, что происхождение «из Прусской земли» указывает ни на что иное, как на связь с боярством Прусской улицы^[855]. Выходит, что предание, отразившееся в Родословце XVII в. при сопоставлении с синодиком XVIII в. приводит к необходимости признать идентичность легендарного Михаила — основателя рода новгородских Морозовых и ктитора церкви Вознесения на Прусской улице — с Мишей, участником Невской битвы^[856].

Таким образом, знатные дворянские фамилии распределили между собой в качестве пращуров чуть ли не всех героев Невской битвы. Гаврилу Олексина считали своим предком Пушкины и родственные с ними фамилии (Челядины, Свибловы, Чулковы, Хромые-Давыдовы, Бутурлины и пр.)^[857]. Поздний родословец Свибловых называет основателей династии: «Во дни Благоверного Великаго Князя Александра Ярославича Невскаго прииде из Немец муж честен именем Ратша; а у Ратши сын Якун, а у Якуна сын Алекса, а у Олексы сын Гаврило; а Гавриловы дети: Иван Морхиня да Акинф Великой»^[858]. В росписи, поданной в Разрядный приказ в 1687 г., про Гаврилу сказано: «убит в 1241 г., не старым»^[859]. С.Б. Веселовский считал, что достоверные элементы семейного предания «Ратшаничей» (Пушкиных и пр.) начинаются с середины XIII в. — с Гаврилы Олексина^[860]. Однако недавнее обследование вопроса уральским специалистом по генеалогии Ю. В. Коноваловым склонило его к тому, что на роль общего предка Пушкиных «идеально» подходит вовсе не Гаврила Олексич, а мимолетно упоминаемый в летописи под 1270 г. «Гаврила Кыянинович», выступавший сторонником Ярослава Ярославича, основателя тверской ветви Рюриковичей, которой служили и представители этих фамилий^[861].

Общее зерно таких генеалогических выкладок сводится к указанию пращура, который совмещал бы иноземное происхождение с причастностью к героическому, сакрализованному прошлому страны — особенно впечатляющей, вероятно, считалась связь с св. князем Александром Невским^[862]. Говорить о достоверных элементах этих родословцев возможно, но никак не в отношении второстепенных подробностей — таких, как конкретный адрес, из которого прибыл пращур. Все фамилии одинаково производили Ратшу «из немец», но совершенно различно определяли конкретный адрес: Бобрищевы-Пушкины считали, что он прибыл из Германии, Мусины-Пушкины — из Трансильвании, а Пушкины называли его потомком прибалтийских словен, прибывшим из Пруссии^[863]. Все это показывает решительно поздний характер родословных легенд и серьезный отрыв их от реальности.

Академический авторитет В. Л. Янина, тем не менее, убедил некоторых историков в прусском происхождении Миши^[864]. В. И. Матузова и Е. Л. Назарова даже допустили, что дружину Миши «можно рассматривать как постоянно действующий кончанский (Людина конца) отряд гридней»^[865]. Свидетельства ЖАН не дают оснований к определению социальной принадлежности Миши. Встречаются указания на отсутствие у него отчества, а также на то, что он бился пешим. Это, якобы, может свидетельствовать о его простом происхождении^[866]. Однако пеший бой вовсе не является критерием знатности. Во время битвы на Липице в 1216 г. новгородцы сражались пешими и специально просили об этом князя: «къняже, не хочемъ измерети на конихъ, нъ яко отчи наши билися на Кулачьскеи пеши»^[867]. Указание «новгородец» сопоставимо с описание предыдущего героя — Яков — «родомъ полочанинъ», и тоже не несет социальной окраски. Отсутствие отчества опять же мало о чем говорит.

В XIII в. летопись трижды упоминает боярина Мишу. Первый раз в 1228 г. Миша предстает доверенным лицом князя Ярослава Всеволодовича: его посылают в Псков, чтобы уговорить горожан участвовать в походе на Ригу^[868]. Затем некий Миша упомянут в составе «Борисовой чади» (1232–1233 гг.): он бежит с ней сначала в Чернигов, а потом в Псков выписывает свою жену из Новгорода^[869]. И наконец, в 1257 г. летопись сообщает об убийстве Миши: «Тое же зимы убиша Мишю»^[870].

В свое время еще А. В. Арциховский отметил, что прозвище «Миша» было не случайным уменьшительно-ласкательным именованием, а устоявшимся обозначением конкретного новгородского боярина. Он считал, что перечисленные сообщения относятся к одному человеку, и этим человеком является Миша — участник Невской битвы^[871]. Кроме того, Миша сопоставлялся с основателем знаменитой новгородской боярской фамилии Мишиничей. В конце XIII в. известны два представителя этого рода: в 1272–1280 гг. посадником был Михаил Мишинич, а в 1291–1316 г. — его брат Юрий Мишинич^[872]. Усадьбу, принадлежавшую этой династии, вскрыли на Неревском раскопе Новгорода. Летописи и берестяные грамоты позволяют проследить деятельность шести поколений Мишиничей-Онцифоровичей, давших Новгородской республике ряд выдающихся граждан — вплоть до Борецких^[873]. Отождествление Миши с пращуром Мишиничей, казалось бы, напрашивается само собой^[874].

Однако В. Л. Янин, специально обследовав тему, продолжает настаивать на том, что Миша — прусский боярин, а Мишиничи происходят от другого Миши, жителя Неревского конца^[875]. При этом, как мы помним, синодик Вознесенской церкви обозначает якобы прусского боярина Михаилом, а вовсе не Мишей. Для неревских же Мишиничей принципиальным — патронимическим — было прозвище Миша: нигде Мишиничи не называются Михайловичами. На обилие несоответствий и допущений, на которые пошел Янин ради признания «прусскости» Миши из ЖАН, указывал в специальном докладе А. А. Молчанов. Исследователь пришел к однозначному выводу, что в Новгороде в XIII в. был только один Миша, и он не имел никакого отношения к Прусской улице, будучи основателем рода Мишиничей из Неревского конца^[876].

Это совершенно справедливый посыл мы все же хотели прокомментировать. Дело в том, что бросается в глаза разнохарактерность деятельности Миши, упоминаемого летописью. В 1228 г. он выступает близким сподвижником Ярослава Всеволодовича, а в 1232 г. примыкает к его противникам и воюет против него с оружием в руках. Тяжело представить, что впоследствии он был прощен и проживал в Новгороде. Об убийстве Миши летопись сообщает в конце статьи 1257 г., повествующей о волнениях в Новгороде, связанных с ожиданием приезда монгольских данщиков. Как только горожане прослышали о том, что их собираются принудить платить монголам дань, они восстали. Летопись сообщает об убийстве посадника Михаила Степановича — сторонника князя Александра, поставленного на посадничество при участии князя в 1255 г.^[877] Это убийство явно было связано с политикой^[878]. Если признать Мишу верным сторонником Александра Ярославича, то его гибель можно разместить в русле тех же событий: горожане вымещали свое недовольство на княжеских «служниках». Создается впечатление, что мы располагаем известиями о двух разных людях: первый — сподвижник сначала Ярослава Всеволодовича (в 1228 г.), а потом его сына Александра (в 1257 г.), а второй — представитель оппозиционного боярства, изгнанного из города в 1232 г. Очень затруднительно их совместить. Причастность к «Борисовой чади» была клеймом, на которое не мог закрыть глаза князь Александр.

В любом случае стоит признать, что основания для связи героев Невской битвы с Прусской улицей являются очень зыбкими и малоубедительными. Более того, имеется очень мало признаков, позволяющих уличить автора ЖАН в использовании некоего новгородского источника, как письменного, так и устного. Разъяснить наличие в ЖАН подробностей Невской битвы проще, сославшись на рассказы Александра Ярославича и его дружинников, которым запомнились:

— некий Гаврила Олексич — может быть, и не новгородец, раз не отмечен таковым, а ладожанин — помещен на первом месте явно за доблесть, а не по социальному статусу (александровы дружинники восхищались его храбростью — знатный воин и заядлый рубака^[879]). Даже В. Л. Янин считает «очевидным», что Гаврила «происходил не из собственно новгородского боярства, а из княжеских бояр»^[880];

— новгородец Сбыслав Якунович — будущий посадник — в 1240 г. ему было далеко за 40 лет, но он продолжал впечатлять молодежь энергичной работой старомодным топором;

— новгородец Миша — бился пешим и многое успел — ловкий и смышленый воин.

Автор ЖАН явно не разбирался в социальных различиях новгородцев, зато четко отмечал придворный статус дружинников: ловчий, член младшей дружины, слуга. Из далекого Владимира героическое прошлое выглядело достойным литературной обработки, а новгородцы представлялись однородной массой горожан.

* * *

Действительно сухую историческую справку о Невском сражении дает новгородская летопись:

«и ту бысть велика сеча Свеемъ.

И ту убиенъ бысть воевода ихъ именемь Спиридонъ;

а инии творяху, яко и пискупъ убьенъ бысть ту же;

и множество много ихъ паде;

и накладше корабля два вятшихъ мужь, преже себе пустиша и к морю;

а прокъ ихъ, ископавшее яму, вметаша в ню бещисла;

а инии мнози язвьни быша;

и в ту нощь, не дождавше света понедельника, посрамлении отъидоша.

Новгородець же ту паде: Костянтинъ Луготиниць, Гюрята Пинещиничь, Наместъ, Дрочило Нездыловъ сынъ кожевника, а всехъ 20 мужь с ладожаны, или менши, Богъ весть.

Князь же Олександръ съ новгородци и с ладожаны придоша вси здравии въ своя си, сохранении Богомь и Святою Софьею и молитвами всехъ святыхъ»^{name=r881>[881]}.

Никаких сведений о ходе сражения здесь не содержится — сразу указан результат: шведы были разгромлены, вынуждены были спешно (до восхода солнца в понедельник, 16 июля) и позорно отступить. Погиб воевода их — Спиридон, с которым, судя по ЖАН, вступил в единоборство Гаврила Олексич («вися с самем воеводою середи полку ихъ»). Два корабля было нагружено трупами знатных крестоносцев. Много погибло простолюдинов: возможно, еми, суми и других.

Летопись представляет нам две социальные группы интервентов — «вятшие мужи» и «прочие», а также называет руководителей похода: «князь», «епископы», «воевода Спиридон». С показаниями ЖАН это не совпадает, здесь противники названы собирательно — «римляны», а из руководителей упомянуты: «король», «королевич», «воевода». Примечательно, что Житие не упоминает «епископов». В летописи они названы во множественном числе — «Свеи съ княземь и съ пискупы своими». В крестовом походе, несомненно, должна была участвовать значительная делегация церкви. Во время высадки датского короля в Эстонии в 1219 г., когда был основан Ревельский замок, присутствовали глава датской церкви и папский легат архиепископ Лундский Андрей, а также епископ шлезвигский Николай «и третий епископ, королевский канцлер, а также эстонский епископ Теодерих, ранее посвященный в Риге и оставивший ливонскую церковь, чтобы примкнуть к королю»^[882], то есть 4 церковных иерарха — епископа. Статус мероприятия в 1219 г. был заметно выше, чем в 1240 г., так как участвовал король. Однако скорый успех среди язычников Ижоры и Карелии, на который рассчитывали шведы, должен был предполагать наличие умелых проповедников, а также пышность церковных мероприятий, то есть присутствия титулованных иерархов. В Швеции тогда имелось семь глав епархий: епископы Ярлер из Упсалы, Лаурентиус из Линчёпинга, Лаурентиус из Скара, Николаус из Стренгнесса, Магнус из Вестероса, Грегориус из Векшё и финляндский епископ Томас из Або. Затруднительно сказать, кто из них участвовал в высадке на Неве. Полагаем, что такой заинтересованный в событиях, как епископ Томас, скорее всего, сопровождал интервентов^[883]. Русский летописец заметил, что, кажется, один из шведских епископов в ходе сражения погиб. Однако как указал Дж. Линд, все семь иерархов «пережили 1240 год»^[884]. Следовательно, речь шла лишь о тяжелом ранении.

Ярл Биргер. Памятник работы Б. Э. Фогельберга (Fogelberg; 1786–1854), установленный в Стокгольме в 1854 г.

Автор Жития выносит за скобки противостояние священнослужителей (католические епископы даже не упомянуты), заменяя его противостоянием церквей, то есть общин верующих, их лидеров — «короля части Римской» и «князя Александра». «Короля» дополняет «королевич» — молодой неопытный воин, который убегает от Гаврилы Олексина и за которого ожесточенно вступаются шведы вместе с воеводой. Налицо целая социальная иерархия, которая, если дополнить данными летописи, будет выглядеть так: «король» (он же «князь») — «королевич» — «воевода» — «вятшие мужи» — «прочие». При таком составе участников мероприятие не может считаться заурядным.

По имени назван лишь воевода Спиридон. Это указание летописи и потому должно считаться достоверным. Однако его недавно попытались оспорить. Греческое имя Спиридон нигде в Швеции не встречается и вообще не распространено в католических странах. По мнению Дж. Линда, речь идет об ошибке летописца (сводчика середины XIV в.), отразившейся в Синодальном списке НПЛ, который спутал имя шведского воеводы с именем действовавшего в те годы новгородского архиепископа — тоже Спиридона (1229–1249)^[885]. Спиридон был упомянут ЖАН как благословивший князя Александра на битву со шведами^[886]. Линд решил, что имеет дело с заимствованием летописи из Жития. Эту точку зрения восприняли даже некоторые российские историки^[887]. Однако кроме имени Спиридон между ЖАН и летописью Линд не обнаружил ничего общего.

Да и само это заимствование выглядит сомнительным. Имя Спиридон на Руси было распространено — вовсе не обязательно летописцу было использовать ЖАН, чтобы допустить ошибку. Гипотезу Линда обстоятельно раскритиковал Я. С. Лурье^[888].

С другой стороны, лишь то, что из всех шведов по имени назван только один и вовсе не князь, должно вызывать доверие к летописцу. Думается, что имя воеводы было действительно записано на слух и с ошибкой: новгородцы услышали привычное «Спиридон» (или Свиридон, Свирид), а действительное имя воеводы было лишь созвучно этому^[889]. Из текста ЖАН становится ясно, что роль воеводы была чуть ли не ключевой в сражении. Молодой королевич бежал и пытался укрыться на корабле, где его застиг Гаврила Олексич. Воевода вступился — бился в самом эпицентре сражения и погиб. Ранен был епископ. Шрам на лице получил шведский король (то есть князь) возможно, Биргер — от копья самого Александра Ярославича: «самому королю възложи печать на лице острымь своимь копиемь»^[890].

Александр Невский. Художник П. Д. Корин, 1942

Выше мы упомянули малоубедительную версию А. Н. Кирпичникова о том, что «печать», поставленная Александром «на лице» «католического короля», — это урон, нанесенный передовым частям шведов в начале сражения^[891]. Фразеология автора ЖАН скорее указывает на унизительный характер отметины — «печати», которую «возложил» светлейший князь, предводитель православного воинства, прямо на лицо «короля»^[892]. Ю. К. Бегунов заметил в этом сюжете отсылку к древнеримскому обряду клеймения раба, которому часто ставили метку прямо на лице^[893]. Скорее всего, речь идет о результате конного поединка князя Александра Ярославича с предводителем шведского войска, возможно, будущим ярлом Биргером^[894]. В ходе рыцарского столкновения швед получил ранение на лице. Этот образ противостояния двух воинов — рыцарей — вождей — правителей — плотно запечатлелся в художественной и поэтической памяти современников и потомков. М. А. Врубель посвятил ему показательное полотно — «Александр Невский поражает ярла Биргера» (1904 г.)^[895]. Светлый князь на белом коне сшибает темно-коричневого Биргера с понурой головой в каком-то петушином шлеме.

Столкнулись два христианских правителя, каждый из которых был убежден в своей правоте, и для каждого это был крестный бой, де-факто оба были крестоносцами.

Если речь идет о Биргере, то мы сможем обнаружить в его образе и в его деяниях немало общих черт с князем Александром. Биргера привлекала слава крестоносца, и с нею он вошел в историю. Причем особое внимание он отдавал региону финских племен, как в проповеди, так и в покорении^[896]. В 1245 г. шведская колония в Финляндии практически перестала существовать — епископ Томас бежал из страны. Возрождение ее связывают с крестовых походом на тавастов, который в 1249 г. организовал и возглавил Биргер^[897]. В это время он уже (с февраля 1248 г.) был ярлом — верховным должностным лицом шведского королевства.

Около 1250 г. Биргером было основано укрепление — Стокгольм (Stockholm) — на одном из островов на пути из моря к озеру Меларен (впервые ярл упомянет его в переписке в 1252 г.). Будущая столица займет то же самое место на пути к главной торговой артерии Швеции, — озеру Меларен — какое должна была занять крепость в устье Невы по отношению к Ладоге и Новгороду. На Меларене находились крупнейшие и важнейшие шведские торговые центры — до конца X в. Бирка, а затем Сигтуна, разрушенная в результате карельского (или русского) налета в 1187 г.^[898] Стокгольм становился их преемником, а Биргер — его основателем и покровителем. Помпезная могила Биргера будет позднее встроена в здание городской ратуши. Почти как Санкт-Петербург, покровителем которого является св. Александр Невский, мощи которого хранятся теперь на берегах Невы.

В 1250 г., когда умер король Эрик, ему наследовал сын Биргера Вальдемар (Valdemar Birgersson; 1239–1302; король 1250–1275 гг.), при котором отец стал фактически монопольным правителем страны и оставался таковым вплоть до своей смерти в 1266 г.

Вальдемар (Владимир) было наследуемым именем в датской королевской династии, к которой принадлежала жена Биргера — Ингеборг. Ее матерью была Рикисса (Rikissa Valdemarsdotter; ум. 1220), дочь датского короля Вальдемара I (1131–1182) и сестра датского короля Вальдемара II (1170–1241). Первый Вальдемар, мать которого была дочерью великого князя Мстислава Владимировича, получил имя в честь своего прадеда Владимира Мономаха^[899]. Сам Вальдемар I был также женат на русской княжне Софье, возможно, представительнице полоцкой династии^[900]. Таким образом, жена Биргера, как минимум, приходилась Александру Ярославичу четвероюродной племянницей, а если учесть полоцких родственников жены Александра, то, вполне возможно, их родство было более близким. Плотные родственные связи опутывали тогда правящие дома Европы. Но они вовсе не всегда оказывали заметное влияние на политику. В нашем случае такой пример имеется.

В 1252 г. Андрей Ярославич, участник Чудского похода 1242 г., тверской, а затем великий князь владимирский, вступил в конфликт с монгольской администрацией. На усмирение мятежника были направлены монгольские войска во главе с ханом Неврюем («Неврюева рать»). Под стенами Переяславля Залесского состоялась битва, в которой русские были разгромлены, а Андрей бежал: «здума Андреи, князь Ярославичу бегати, нежели [монгольским] цесаремъ служити»^[901]. Куда же направился князь? Оказывается — к Биргеру, в Швецию: «Тогды же прииде Неврюи на Суздалскую зелию, на князя Андрея; и бежа князь Андреи Ярослаличь за море въ Свиискую землю»^[902]193. Более подробное изложение предлагает Софийская 1-я летопись:

«…великыи же князь Андреи едва убегоша. И приеха въ Великыи Новъгородъ, новгородьци же его не прияша, он же еха къ Пьскову и тамо бысть немного, ожидалъ бо бе своеи княгини. И приеха же к нему его княгини, велиикы же князь Андреи приеха в немецькыи город Колывань и съ княгинею. Остави же ту княгиню, а самъ ступи за море въ Свеискую землю, местерь же Свеискы срете его и прия его с честию»^[903].

Под шведским «местером», надо полагать, скрывался ярл, а не король, то есть Биргер. Кажется, что в эти годы некоторые суздальские князья, недовольные монгольской властью, попытались обосноваться на Северо-Западе Руси. Вслед за Андреем в 1254 г. бросил тверское княжение и бежал его брат Ярослав: «На зиму по Крещении Ярославъ, князь Тферьскыи, сынъ великого князя Ярослава, с своими бояры поеха в Ладогу, оставя свою отчину; Ладожане почьтиша и достоиною честью»^[904]. Новгородская летопись сообщает, что Ярослав был посажен князем в Пскове^[905]. Андрей отправляется к Биргеру явно за поддержкой, рассчитывая обосноваться где-то на Северо-Западе. Позднее мы еще коснемся этих событий подробнее, здесь же важно отметить маршрут, избранный Андреем: он не отправился в Ригу, или Германию, или на Готланд, не стал обращаться к ливонским рыцарям — из Пскова он поехал в датские владения в Эстонии, а затем в Швецию. Надо полагать, он искал не только области, недоступные монголам, но и внешнеполитические силы, способные произвести впечатление на брата Александра, который в те годы уже встал на путь уплотнения контактов с монгольской империей. Для Александра Ярославича, оставившего, по версии Жития, на лице Биргера отметину, сближение Андрея со шведами было неприятной неожиданностью. Биргер, возможно, также жаждал реванша. В связи с этим можно рассматривать и попытку шведов заложить в 1256 г. город в устье Нарвы^[906]. Александр сумел склонить к покорности новгородцев, а затем и братьев. Ответного удара шведов не случилось. Могущество Степной империи возобладало. С 1257 г. летопись упоминает Андрея вслед за Александром, отправившимся на очередной поклон в Орду^[907].

* * *

Можно предположить, что демарш Андрея в 1252 г. был связан с попыткой запятнать особенно теплые воспоминания князя Александра Ярославича о битве на Неве. Успех в 1240 г. был быстрый и сокрушительный. В этом ключе обычно и реконструируют ход баталии.

Шведские корабли расположились вдоль русла Ижоры, с них были спущены мостки на берег. Лагерь размещался чуть поодаль. Важным ориентиром являлся «златоверхий королевский шатер». Подойдя к шведам с юго-востока, Александр, скорее всего, разделил свои силы: одна группа (возможно, преимущественно пешая) ударила вдоль берега, другая — конная — на лагерь^[908]. «6 час дня» (10 часов утра) — не такое и раннее время для начала сражения. Надо полагать, опасаясь быть замеченными, войска Александра расположились на ночь вдалеке от шведов. Сразу после рассвета они двинулись в сторону лагеря интервентов и подошли к устью Ижоры только через 6 часов. Удар был нанесен с ходу, отчего ему и сопутствовал успех. Вообще в ЖАН не содержится указаний на то, что происходило избиение едва вооружившихся заспанных шведов. Регулярно упоминается «полк их», а русских особо отличает глагол «наеха». Очевидно, шведы сумели построить боевые порядки. В этом смысле следует понимать подвиг ловчего Якова: «се наеха на полкъ с мечемъ, и похвали его князь». Сгруппировавшись, шведы ощетинились копьями, а Яков, орудуя мечом, расстроил их линию обороны. Сбыслав Якунович, орудуя топором, также «наеха многажды на полкъ ихъ». Русские воины врывались в гущу шведов и рушили их построения. Дружинник Савва подрубил «королевский шатер», оказавшийся, судя по всему, в стороне от сражения. Полки Александра теснили шведов к кораблям. Преследуя некоего «королевича» (может быть, просто молодого знатного воина и не королевских кровей)^[909], всадник Гаврила Олексич ворвался на корабль, откуда его сбросили, но он выбрался и продолжил сражение. В какой-то момент шведы дрогнули и начали отступать, но при этом отчаянно сражались. Победа была еще далеко не очевидной, когда рухнул «королевский шатер», «возрадовавший» полки Александра. Пешая дружина Миши, действовавшая, вероятно, вдоль русла Ижоры, сумела «погубить» три корабля, что запомнилось как исключительное достижение.

Примечательно, что как летопись так и ЖАН, сообщает о погребении тел погибших интервентов и даже об отправке кораблей с «вятшими» мужами вниз по Неве. В летописи: «и накладше корабля два вятшихъ мужь, преже себе пустиша и к морю». А в ЖАН: «и трупиа мертвых своих наметаша корабля и потопиша в мори»^[910]. Удивительная подробность произвела впечатление на русских воинов, не знавших обычая погребения в кораблях^[911]. Выходит, что русские наблюдали за шведскими ритуалами и не мешали их производству, то есть полного уничтожения интервентов не последовало. Шведы признали себя побежденными и обещали убраться, что и сделали до восхода солнца: «и в ту нощь, не дождавше света понедельника, посрамлении отъидоша».

Невская битва, 15 июля 1240 г. Схема Д. Г. Хрусталёва. Восточная Эстония и система Чудского-Псковского озер. Восточная Эстония и Узмень Чудского озера

Продолжение сражения грозило для шведов гибелью некоторых титулованных особ, как то некий раненый епископ и раненый в лицо «князь». Погиб и главный шведский военачальник — «воевода Спиридон». Потери интервентов были значительные, но и русским нельзя было рисковать — дружина устала от долгой битвы и дальнего марша. Почетный мир был общим благом: шведы оставили за собой поле сражения и отступили с оружием в руках^[912].

Силы нападавших явно не превосходили сил оборонявшихся. Оцениваются они различно. Выше мы указали, что в 1164 г. шведы осадили Ладогу в составе 2000 воинов, а в 1300 г. высадились на Неве с 1100 солдатами. Надо полагать, в 1240 г. шведская армия была сопоставима с той, что вернется сюда в 1300 г.^[913] Многотысячный контингент в те годы на кораблях перебросить было затруднительно^[914]. Не стоит забывать и о пестром этническом составе пришельцев. В 1300 г., в отличие от 1240 г., участие финнов было менее заметным^[915]. Некоторые исследователи называли до нескольких тысяч участников шведского похода в 1240 г.^[916], но, по нашему мнению, ближе к ответу, скорее всего, А. Н. Кирпичников, который писал о сотнях воинов с обеих сторон^[917].

На стороне русских сражались и ижорцы^[918]. Именно им приписывают неведомую гибель некоторых шведов, чьи трупы были обнаружены утром вне поля боя:

«Бысть же в то время чюдо дивно, яко же во древьняя дни при Езекии цесари <…> Тако же бысть при победе Александрове, егда победи короля, об онъ полъ рекы Ижжеры, идее же не бе проходно полку Олександрову, зде обретоша много множъство избьеных от ангела Господня. Остановъ же их побеже…»^[919].

И. П Шаскольский считал, что на другом берегу Ижоры также располагался часть шведского лагеря — Александр отправил для его уничтожения специальный отряд^[920]. Е. Л. Назарова допускает, что речь идет о группе шведов, отправленных на другой берег для сбора фуража и/или строительных материалов^[921]. Перебили их, по смелому, но утвердившемуся в науке предположению С.С. Гадзяцкого, ижорцы, тайные сторонники Новгорода^[922].

Таким образом, многократные указания источников заставляют нас поверить в значительность шведских потерь. Русские потери летопись перечисляет еще более подробно: «Новгородець же ту паде: Костянтинъ Луготиниць, Гюрята Пинещиничь, Наместъ, Дрочило Нездыловъ сынъ кожевника, а всехъ 20 мужь с ладожаны, или менши, Богъ весть»^[923]. Общие потери составили 20 человек, из которых 4 новгородца, один — княжеский дружинник Ратмир, и еще 15 по именам не названы. В исследованиях часто указывают на то, что в летописи отмечены только знатные воины, а общее число потерь могло быть в разы больше^[924]. Однако если обратиться к источнику, то там видно: сначала перечислены по именам знатные новгородцы, среди которых, между прочим, «сын кожевника», а затем сообщается о том, что «ВСЕХ» погибших вместе с ладожанами было 20 человек «или меньше». Однозначно указано на общие потери русских — около 20 человек^[925]. Потери оборонявшейся стороны могли быть в разы больше. На два корабля, надо полагать, погрузили не более 40 тел и почти столько же пометали в яму.

* * *

В последние годы в России наметилась тенденция с доверием относиться к заключениям западных исследователей о мелком и незначительном характере событий на Неве 1240 г.^[926] Действительно, общие потери сторон немногим превышали сотню человек. Но таковы были масштабы всех прибалтийских боестолкновений да и большинства сражений в средневековой Европе^[927]. И не в том следует усматривать значение произошедшего. Невская битва имела большое моральное и политическое значение как для Руси в целом, так и для Александра Ярославича лично. Князь выиграл свой первый бой, чем воспрепятствовал созданию в невском устье новой Риги и отторжению от новгородского влияния ижоры, карелов. Чуть задержись Александр на Волхове, и история свернулась бы иную петлю. Шведам была показана способность русских на быстрые и решительные ответные действия. Более чем на полстолетия шведская угроза была устранена. В 1256 г. какая-то группа попыталась основать крепость на Нарве, но, лишь заслышав о новгородских приготовлениях, бежала. Шведы изменили и тактику своих вторжений. Стало ясно, что Финляндию безопаснее покорять, минуя русских, сила которых в доверии финских племен. Не сообщил бы Пелгусий о прибытии интервентов, и те успели бы окопаться. В 1249 г. Биргер поведет войска в глубь Тавастии и покорит самое сердце страны. Александру Ярославичу в 1256 г. придется идти туда же — в неведомую землю — и пытаться восстановить свои права, находясь в невыгодных условиях далекого похода. Безуспешно. Биргер фактически поставил своего оппонента в те условия, в которых находились шведы в 1240 г.: чужая земля, оторванность от баз, отсутствие благодушного приема местного населения. Впоследствии шведы будут строить крепости на границах русских владений — Выборг (1293 г.), — осторожно продвигаясь в земли карелов и к Неве. Однако это будут преимущественно события XIV в.

Александр Ярославич достиг в битве на Неве очевидных внешнеполитических целей. Эта же победа стала важным фактором и внутренней политики. Новгородцы любили победителей. Уже в 1242 г. они предпочтут Александра любому другому из сыновей великого князя Ярослава. Горожане поверят своему князю и будут почти беспрекословно поддерживать его все последующие годы. В Невской битве Александр как бы ухватил «птицу удачи», приобрел ореол храброго и удачливого воина. Из текста ЖАН очевидно, что примерно так воспринимал случившееся и сам Александр. Ни один из сюжетов Жития не содержит такого количества личных характеристик, необычных сюжетов и персонажей. Князь и его дружинники помнили многих участников сражения по именам, смаковали подробности произошедшего, переплетали их с легендами об ангельской помощи и борисоглебских видениях. Заряд бодрости, полученный в 1240 г. на Неве, Александр сохранит до конца жизни.

Возможно, уже тогда у князя сложилось впечатление, что враги веры именно на Западе, а не на Востоке. Именно с Запада приходят коварные захватчики, а с Востока движется вселенская сила, к которой вскоре станет причастной и Русь. Как бы то ни было, шведский поход имел миссионерскую направленность. Те же цели преследовали и последующие вторжения ливонцев как на русские земли, так и на земли их финских союзников. Тем самым, ставилось под угрозу недавно обосновавшееся в Восточной Прибалтике православие. Прежде чем привести Русь к вассальной зависимости от Золотой орды, Александр Ярославич отбил несколько нашествий католических «христианизаторов», и перед князем стоял выбор — либо потерять политическую свободу своего народа при сохранении свободы духовной, либо потерять обе свободы. Далее мы увидим, какой выбор он сделает.

§ 2.2. Русско-Ливонские войны 1240–1242 гг.

В отличие от Невской битвы, о которой мы располагаем лишь двумя независимыми источниками (статья в Синодальном списке НПЛ и Житие Александра Невского), о событиях на русско-ливонском пограничье в 1240–1242 гг. нам сообщает целый комплекс разнохарактерных памятников. Во-первых, летописи, как новгородские (НПЛ) и псковские (П1Л, П2Л, П3Л), так и суздальские (прежде всего, Лаврентьевская) и ростовские (Академический список Суздальской)^[928]. Во-вторых, опять Житие Александра Невского (ЖАН), на протяжении многих столетий остававшееся важнейшим источником для интересовавшихся этой темой^[929] И в-третьих, западноевропейские источники — прежде всего, полновесные известия Ливонской Рифмованной хроники (ЛРХ), а также дополнения из более поздних историописаний: «Хроника Ливонии» Германа Вартберга (ок. 1380 г.), официальная «Хроника Тевтонского ордена» (вторая половина XV в.), «История Ливонии» Иоганна Реннера (вторая половина XVI в.) и «Хроника Ливонии» Балтазара Рюссова (1578 г.)^[930]. Многосторонность указаний позволяет в большинстве случаев избежать такой острой полемики по частным вопросам, которая была характерна при воссоздании событий шведского похода 1240 г.

* * *

В начале сентября 1240 г. немцы вместе с князем Ярославом Владимировичем захватили Изборск. Повторилась история весны 1233 года. Как и в тот раз, псковичи выступили навстречу захватчикам. Но теперь судьба улыбнулась интервентам. Под стенами Изборска 16 сентября 1240 г. состоялось сражение, в котором псковичи были разбиты. Погибло 600 (по данным ЛРХ — 800) горожан вместе с воеводой Гаврилой Гориславичем. Преследуя побежденных, немцы осадили Псков. Недельное обложение результатов не дало, начались переговоры, и в итоге немцы сумели вступить в город. Псковские летописи сообщают об этом кратко:

«Избиша Немци пскович под Изборском 600 муж, месяца сеньтября въ 16 день. И по семъ пришедшее Немцы и взяша град Псковъ, и седоша Немцы въ Пскове два лета»^[931].

Наиболее пространный рассказ о событиях предлагает Синодальный список НПЛ. Однако он не содержит даты события (16 сентября) и не указывает численности погибших псковичей. Зато обладает многими иными подробностями, которые псковский летописец опустил и не счел достойным памяти потомков. Именно из сообщения НПЛ мы узнаем об участии в захвате Изборска все того же князя Ярослава Владимировича, сына Владимира Псковского, родственника и вассала Дерптского епископа Германа, обладателя земельных держаний в окрестностях Оденпе. Кроме княжича, выкупившегося, судя по всему, из русского плена в 1235 г.^[932], под именем «немцы» скрывались «медвежлне, юрьевци, вельядци», то есть отряд интервентов состоял из орденских рыцарей из Вильянди (Феллина), а также вассалов Дерптского епископа из Дерпта (Юрьева) и Оденпе (Медвежьей головы)^[933]. В изложении новгородского летописца сохранились также указания на особенности того соглашения, которое позволило немцам занять Псков. Приведем известие НПЛ полностью:

«Того же лета взяша Немци, медвежане, юрьевци, вельядци с княземь Ярославомь Володимиричемь Изборьско.

И приде весть въ Пльсковъ, яко взяша Немци Изборьскъ; и выидоша Пльсковичи вси, и бишася с ними, победиша я Немци. Ту же убиша Гаврила Горислалича воеводу; а пльсковичь гоняче, много побиша, а инехъ руками изъимаша.

И пригонивше подъ городъ, и зажгоша посадъ всь; и много зла бысть: и погореша церкы и честныя иконы и книгы и еуангелия; и много селъ попустиша около Пльскова.

И стояша подъ городомь неделю, но города не взяша; но дети поимаша у добрыхъ мужь в тали, и отъидоша прочее;

И тако быша безъ мира: бяху бо переветъ держаче с Немци Пльсковичи, и подъвели ихъ Твердило Иванковичь съ инеми, и самъ поча владети Пльсковомь с Немци, воюя села новгородьская;

А инии Пльсковичи вбежаша в Новъгородъ с женами и с детьми»^[934].

Современные археологи с начала XIII в. фиксируют нарушение традиции заселения периферийных участков Псковского посада. По данным дендрохронологии, снижение строительной активности в 1220—1230-е гг. коснулось и старейшей части посада^[935]. Эти годы были для псковичей беспокойными. В 1228–1231 гг. в стране бушевал голод. Не переставали беспокоить литовцы. Псковские летописи не знают подробных известий за этот период, но по новгородским фиксируются крупные литовские вторжения на зиму 1230 г. в район Селигера и в 1234 г. к Старой Руссе^[936]. В 1236 г. псковичи вместе с меченосцами были разгромлены при Сауле^[937]. 25 сентября 1239 г., как сообщает местная летопись, литовцы «на Камне» опять разгромили псковичей, угодивших в засаду: «В лето 6747 Избиша Литва на Камне пскович засадою, месяца сентября въ 25 день»^[938]. В том же году Александр Ярославич начал строительство против литовских набегов укрепленной линии по Шелони — на границе Новгородской земли, — заметно выделив Псков из сферы своей ответственности.

После заключения в 1228 г. псковско-рижского оборонительного договора псковско-новгородские отношения переживали тяжелые времена. Осенью 1228 г. дело чуть не дошло до войны. К концу года стороны примирились, но князя Ярослава лишь формально признали сюзереном — в город не впустили. В 1229 г. в Новгороде утвердились черниговцы, которые никаких действий в отношении Пскова не предпринимали и своих прав, судя по всему, на город не предъявляли. Только в 1231 г. Ярослав вернул себе новгородский стол. А в 1232 г. псковичи приютили у себя Ярославовых противников — «Борисову чадь», и дело опять начало клониться к войне. К 1233 г. замирились, Псков признал сюзеренитет Ярослава и даже просил у него на княжение старшего сына Федора, но получили только Юрия, обездоленного сына Мстислава Удалого. Уже при описании событий 1234 г., когда псковичи поддержали новгородский поход на Дерпт, этот князь не упоминался. Надо полагать, в эти годы желание поддерживать добрые отношения с Ригой и Орденом не покидало псковичей. Трения сохранялись только с соседями из Уганди — прежде всего, кланом Буксхевден, включавшим княжича Ярослава Владимировича и претендовавшим на некоторые псковские земли.

Казалось, что партнерство с Ригой и Орденом обеспечивало Пскову союзников в борьбе с Литвой. Но в 1236 г. их совместный поход закончился катастрофой при Сауле. Затем последовала глобальная перегруппировка сил в Прибалтике. В 1237 г. произошло объединение Ордена меченосцев с Тевтонским, а в 1238 г. Северная Эстония была передана Дании. Систему договорных обязательств пришлось выстраивать заново. Полноценными известиями об этом мы не располагаем, но доступные источники позволяют предположить, что первый шаг в этом направлении предприняли руководители Тевтонского ордена.

В начальной части ЖАН, предшествующей описанию Невской битвы, содержится сообщение о визите в Новгород к Александру Ярославичу некоего знатного («некто силенъ») орденского брата-рыцаря (слугы Божия») Андреаса («Андреяша»):

«И сего ради некто силенъ от Западныя страны, иже нарицаются слугы Божия, от тех прииде, хотя видети дивный възрастъ его, яко же древле царица Южичьская [Савская] приходи к Соломону, хотящи слышати премудрости его. Тако и сей, именемъ Андреяшь, видевъ князя Александра и, възвратився къ своимъ, рече: «Прошед страны, языкъ, не видех таковаго ни въ царехъ царя, ни въ князехъ князя»»^[939].

Начиная с середины позапрошлого века в исследованиях утвердилось мнение, что речь идет о реальной поездке — «визите вежливости», предпринятом вице-магистром ливонской ветви Тевтонского ордена Андреасом фон Вельвеном (Andreas von Velven)^[940]. Судя по всему, Андреас прибыл в Прибалтику вместе с первой партией тевтонских братьев после объединения орденов в 1237 г.^[941] Первым ливонским ландмейстером (нем. Landmeister von Livland) стал Герман Балк, но он не пробыл в Ливонии и года. Обнаружив факты грубого разложения нравов среди новой братии — бывших меченосцев, — а также откровенного неподчинения с их стороны, Балк покинул Ригу уже в 1238 г. и отправился к своему руководителю Герману фон Зальца жаловаться на творившиеся в Прибалтике хаос и беззаконие^[942]. Исполнять свои обязанности в Ливонии Балк поручил брату Дитриху фон Гронингену (Dietrich von Grüningen; 1210–1259)^[943]. Однако 5 марта 1239 г. Герман Балк умер, а 20 марта 1239 г. в Салерно скончался и Герман фон Зальца. Дитрих вынужден был в апреле 1239 г. сам отправиться в Германию для разрешения вопроса о новом руководители Ордена. Предполагается, что вместо себя он оставил комтура Андреаса фон Вельвена, который оставался первым должностным лицом Ордена в Прибалтике вплоть до весны 1242 г., а позднее носил титул вице-магистра^[944]. В грамоте от 1 октября 1243 г. он именуется «frater A[ndreas], gerens vicem magistri per Livoniam, Estoniam et Gwyroniam» (брат Андреас, вице-магистр в Ливонии, Эстонии и Виронии)^[945]. Дитрих фон Гронинген был ливонским магистром после возвращения из Германии летом 1242 г. и до июля 1245 г., но большую часть этого срока провел в боях в Курляндии^[946]. Таким образом, нанести визит в Новгород Андреас мог в период с осени 1237 по апрель 1239 г., когда еще не занимал ведущих должностей в Ордене^[947].

О цели поездки Андреаса в Новгород мнения исследователей рознятся. В ЖАН сообщалось, что он прибыл дабы полюбоваться на молодость князя Александра — «видети дивный възрастъ его». В советское время расхожим было представление, что его путешествие носило разведывательный характер^[948]. Сейчас принято считать, что речь идет об ознакомительном визите вежливости, в ходе которого, возможно, обсуждался вопрос о совместных действиях против литовцев^[949].

Действительно, как мы указывали, в 1238–1239 гг. основным направлением в политике Ярослава Всеволодовича была Литва. Укреплялись границы и готовились меры антилитовского характера. В 1239 г. Ярослав захватил Смоленск, а его сын обосновался в Торопце и начал строить оборонительную линию по Шелони. В том же году Александр Ярославич женился на наследнице полоцкого стола, открыто заявив свои претензии на Полоцк, где в то время хозяйничали литовцы. Подконтрольные Ярославу земли в эти годы протянулись вдоль всех восточных владений Литвы: Смоленск — Торопец — Псковская земля. Возможно, готовилось нападение на Полоцк, и привлечение к одновременной атаке на Литву крестоносцев было в русле этой политики.

С другой стороны, в отечественной и зарубежной науке в первой половине XX в. утвердилось мнение, что в конце 1230-х гг. при дворе папы Римского созрел план агрессии против ослабленной монголами Руси^[950]. Наиболее четко и однозначно эту концепцию сформулировал финский историк Густав Адольф Доннер (Dormer), выпустивший в 1929 г. большую работу про кардинала Вильгельма Сабинского, который до 1244 г. был епископом Моденским и папским легатом в странах Балтии^[951]. Основным доказательством согласованности ударов католических сил против Руси считалась их одновременность. В июле 1240 г. — высадка шведов на Неве, в сентябре 1240 г. немецкая атака на Изборск и Псков, а зимой 1240/41 г. захват датчанами в союзе с орденскими братьями Водской земли и Копорья. Создавалось впечатление, что эти действия скоординированы. Удобным местом для организации и согласования выступления сторон признавался Стенби, где летом 1238 г. встретились датский король Вальдемар, легат папы Римского в странах Балтии Вильгельм Моденский и новоиспеченный ливонский магистр Герман Балк. Здесь они 7 июня 1238 г. подписали акт о передаче (возврате) Дании владений в Северной Эстонии, отобранных у нее меченосцами в 1225 г.^[952] Одновременно, этот акт оговаривал раздел владений, которые, возможно, потом будут совместно завоеваны Данией и Орденом: ⅔ Дании, ⅓ Ордену. Стенбийский договор не только укреплял единство католических сил в Прибалтике, но и представлял фактически союзный (и наступательный) договор между Ливонским орденом и Данией^[953]. Через два года после Стенби почти все участники подписания этого договора приняли участие в тех или иных антирусских мероприятиях. Легко представить, как делает это Доннер, а вслед за ним многие другие исследователи, что именно летом 1238 г. они, встретившись лично, договорились о сроках совместного выступления^[954]. Как писал И. П. Шаскольский, «Стенбийским договором, заключенным при участии папского легата, уже прямо предусматривался в ближайшем будущем совместный поход немцев и датчан против русских земель»^[955]. Исследователи допускали, что Вильгельм Моденский, заняв пост легата в 1234 г., сразу поставил перед собой цель объединить прибалтийских колонизаторов, указав им общего врага — православную Русь^[956]. Не смущает и непричастность к Стенбийскому договору Швеции. С 1234 г., когда к власти там при содействии датского короля Вальдемара пришел король Эрик Эрикссон, в стране сохранялось значительное влияние Дании. План общего вторжения готовился с 1234 г., был окончательно утвержден в 1238 г., а реализован в 1240 г. В этом случае и поездка Андреаса фон Вельвена приобретает оттенок подготовительного (разведывательного) мероприятия.

Однако как указывали даже сторонники концепции о согласованных действиях интервентов, «прямых указаний на шведско-немецкие переговоры и соглашение о совместном нападении на Русь источники не дают»^[957]. Собственно единственным доказательством остается кажущаяся одновременность событий^[958]. Все остальные аргументы без труда рассеиваются^[959]. Да и одновременность не вполне очевидна: между Невской битвой и захватом Изборска проходят два месяца, а вторжение в Водскую землю совершается только через полгода. Пытаясь обойти этот острый угол, И. П. Шаскольский специально оговаривает, что «договоренность о совершении в ближайшем будущем похода против русских земель в 1238 г. была, по-видимому, установлена лишь в принципе, без деталей»^[960]. Отсюда якобы и погрешность в два месяца^[961].

Сейчас все больше исследователей с сомнением отзываются о существовании в 1240 г. единого плана у западных интервентов против Руси^[962]. Аргументов к этому немало. Приоритетные цели шведов, как мы показали ранее, располагались в среде финских язычников (ижоры, карел и еми). Вполне возможно, что они вообще не планировали вступать в сражение с новгородцами. Причастность их к Стенбийским соглашениям более чем гипотетична. Появление немцев и датчан в Водской земле создавало лишнюю конкуренцию, которая не могла вызвать симпатий у шведов. Скорее всего, они никак не соотносили свое выступление на Неве с единоверцами из Прибалтики.

Следует помнить, что в эти годы Европу сотрясал конфликт папы с императором. В 1239 г. папа Григорий IX отлучил от Церкви императора Священной Римской империи Фридриха II Штауфена (Friedrich II. Staufen, 1194–1250; король Сицилии с 1197 г., германский король с 1212 г., коронован императором в 1220 г.) за нарушение церковной свободы, поборы с духовенства, вмешательство в выборы епископов, захвате папских владений и проч. В ответ Фридрих двинул армию на Рим. Конфликт набирал обороты. Папа был очень заинтересован в поддержке датского короля Вальдемара, который в свою очередь требовал немедленного возврата владений в Эстонии. Он даже грозил отобрать ее силой оружия и направил флот к Финскому заливу^[963]. Папа Григорий очень торопил своего легата с подписанием договора между Данией и Ливонским орденом. Даже грозил лишить его полномочий за промедление^[964]. Вильгельм Моденский и Герман Балк спешили урегулировать отношения с Данией, которая уже изготовилась к войне. Надо полагать, в таких условиях папа не мог дать поручение Вильгельму Моденскому подготовить еще и антирусский альянс^[965]. Позднее мы также не можем зафиксировать ни одного документа, указывающего на причастность курии к согласованию нападений на Русь.

Датчане в 1238 г. получили назад свои эстонские колонии и были увлечены их обустройством. В 1239 г. в Ревель прибыл, возглавляемый принцами Кнутом и Абелем, датский флот с переселенцами и оккупационными войсками^[966]. Епархия вновь наполнилась датскими священниками. Сохранившиеся документы свидетельствуют, что датские власти прежде всего были озабочены внутренним обустройством страны и фискальными проблемами, а не новыми захватами^[967].

Главной целью легата Вильгельма Моденского во второй половине 1230-х гг. было замирение в среде немецких покорителей Прибалтики, а также сохранение достигнутого после сокрушительного разгрома крестоносцев при Сауле. Мы упоминали, что в эти годы от власти христианизаторов отпали земгалы, курши и эзельцы. Думать о новых завоеваниях в таких условиях было бы верхом беспечности. Наоборот, все силы были направлены на возвращение отпавших племен. Именно этим легат объединял датчан и Орден. 14 декабря 1240 г. папа обратился к архиепископу Лундскому с требованием оказать содействие в организации крестового похода против воюющих эстов^[968]. Ливонский орден немедленно углубился в войну с куршами и на Эзеле. С эзельцами мирный договор подписали только в 1241 г., а курши сопротивлялись вплоть до середины 40-х гг.^[969] На повестке дня стояла и борьба с литовцами, почувствовавшими свою безнаказанность после победы при Сауле. Этих забот руководству Тевтонского ордена было более чем достаточно. Кроме того, основной целью братья-рыцари считали войну в Палестине, а затем закрепление и покорение Пруссии, но никак не Ливонии^[970].

На поддержку Литвы в те годы могли рассчитывать как курши, так и пруссы. Очевидно, что в таких условиях руководству Тевтонского Ордена было выгоднее пойти на соглашение с русскими и привлечь их к совместной борьбе, нежели планировать какую-либо конфронтацию с ними. Надо полагать, поездка Андреаса фон Вельвена имела целью именно организацию антилитовского фронта^[971].

В 1239 г. псковичей «избиша» литва «засадою». Судя по всему, псковичи представляли некий военный отряд, раз он сумел попасть в засаду. Следовательно, они совершали поход против литовцев. Количество внешнеполитических неудач Пскова множилось год от года. В сентябре 1240 г. они дали бой немцам под Изборском и опять проиграли. Разгромы псковичей сопровождались значительными потерями: в 1236 г. — 180 воинов, в 1239 г. — неизвестно, в 1240 г. — 600 (или 800). За неполные пять лет город потерял почти тысячу мужчин боеспособного возраста. Вряд ли этот урон был быстро восполнен рождаемостью.

К осени 1240 г.Псков был обескровлен и деморализован. Горожане вполне могли быть склонны искать союза и заступничества сильного партнера. Раз таковым по тем или иным причинам не мог выступить Новгород, выбор вполне мог пасть на Орден.

* * *

Следует заметить, что даже если на уровне первых лиц конкретного плана вторжения на Русь не существовало, имелось пестрое сообщество участников крестоносного движения, которые в своих действиях вовсе не всегда оглядывались на Рим, на короля или магистра. Судя по всему, правы сторонники линии прибалтийского немецкого историка Пауля фон дер Остен-Сакена (1880–1934), который еще в 1907 г. обосновал независимость действий шведов и датчан при нападении на Русь. Остен-Сакен считал, что разница в два месяца указывает, что действия сторон не были согласованы, но каждая преследовала свои собственные цели^[972]. Сейчас этого тезиса придерживается все больше исследователей^[973].

Европа была заполнена слухами о тотальном разгроме, понесенном самыми могущественными русскими княжествами от монголов в 1237–1238 гг. Большинство историков признают, что именно ожидание не встретить серьезного сопротивления и безболезненно поживиться за счет ослабленных русских земель было причиной выбора для нападения 1240 года^[974]. Роль папы Римского в этом движении на Восток носила, скорее всего, не конкретно организационный, а абстрактно-идеологический характер. Призывы оказать натиск на православных соседей сыпались во многих папских посланиях. Надо полагать, легат римского понтифика в странах Балтии также изустно транслировал такие призывы к своим подопечным. Вильгельм Моденский, оказавший всемерное содействие сплочению католических сил Прибалтики, несомненно, способствовал ориентации наступательных усилий в восточном направлении. Это признают сторонники любой версии причин иноземных вторжений на Русь в 1240 году^[975]. В случае удачи этих нападений под власть папы Римского могли подпасть обширные, богатые и густонаселенные области, ранее входившие в сферу влияния Константинопольского патриархата — так называемые «схизматики» или «ортодоксы». Ставки были высоки.

Соглашение в Стенби не было приветственно принято большинством новых орденских братьев — бывших меченосцев. Они считали, что покорили Эстонию мечом и кровью, а теперь новые руководители транжирят боевые трофеи. Герман Балк, прибыв в Прибалтику, столкнулся с непониманием и неподчинением со стороны бывших членов ордена меченосцев. Именно эта беспокойная группировка («сторонники крайних мер») была заинтересована в дестабилизации ситуации на восточной границе^[976].

Впоследствии к событиям вокруг Пскова должны были подключиться и первые лица Ливонского ордена, но первоначальный налет, скорее всего, поддержали лишь немногие рядовые члены. ЛРХ, героизирующая ливонских магистров, представляет дело немного иначе:

Инициатором нападения на Псков выступает дерптский епископ Герман, который призвал орденских братьев-рыцарей, прибывших вместе с магистром (Андреасом фон Вельвеном), и датчан («королевские мужи»)^[978]. Далее, однако, в изложении ЛРХ упоминаются только епископ и «мужи короля», а участие магистра не прослеживается. ЛРХ создавалось по припоминаниям спустя почти полстолетия после описанных событий, и ее автор вполне мог приукрасить дело или использовать некое клише, указывающее на то, что выступление против «схизматиков» было санкционировано магистром. Нет никаких указаний на территориальные приобретения датчан в ходе нападений на Русь в 1240 г.^[979] Даже области води, оккупированные зимой 1240–1241 г., не вошли в диоцез Ревельского епископа. Вызывает сомнения и участие в походе на Изборск Андреаса фон Вельвена. Как считает В. Урбан, блестящая карьера этого орденского брата впоследствии развивалась стремительно, и, надо полагать, «его имя не связывалось с провалом похода на Русь»^[980]. Однако даже если Андреас фон Вельвен не участвовал в нападении на Изборск, после захвата Пскова устраниться от событий ему было уже невозможно.

* * *

Инициатором первого натиска — захвата Изборска — по прямому указанию ЛРХ был епископ дерптский Герман. Он еще в 1233 г. пытался поддержать своего родственника — княжича Ярослава, в претензиях на псковские земли, но захват Изборска тогда окончился неудачей. Надо полагать, в 1240 г. для нападения были привлечены более значительные силы.

Из сопоставления сведений русских летописей и ЛРХ можно заключить, что кроме вассалов дерптского епископа («юрьевцев» и «медвежан») к походу были привлечены братья-рыцари из Вильянди (Феллина), фактической столицы эстонских владений Ордена. По предположению Е. Л. Назаровой, возглавлял орденский отряд «вильяндский командор, который реально был главой Ордена в эстонской части Ливонии»^[981]. Западные исследователи считают, что кроме «усиленного отряда рыцарей из Феллина» иных орденских войск в нападении на Изборск не участвовало^[982].

Следует подчеркнуть, что немецкие силы, вторгшиеся в Псковскую землю, вовсе не напоминали маленькую группу сторонников «Борисовой чади», как в 1233 г. По сообщению ЛРХ, Изборск был взят штурмом, и все, кто в нем находился, перебиты^[983]. Когда 16 сентября 1240 г. подоспели псковичи, судя по их потерям — 600 или 800 человек, — баталия под стенами Изборска разгорелась не шуточная. Ее масштаб явно превосходил Невскую битву в разы. ЛРХ посвятило этому пространный рассказ:

Псковичи все же успели закрыть городские ворота: судя по ЛРХ, немцы не смогли занять ни замок («burc»), ни посад («stat»)^[985]. По новгородской летописи, посад был сожжен. Началась осада, длившаяся неделю. ЛРХ сообщает, что немцы пригрозили псковичам штурмом и тем вынудили пойти на переговоры:

По новгородской летописи, немцы не решились на штурм и отступили, разорив окрестности и захватив заложников из числа детей «добрых муж». Именно то, что немцы отошли «без мира», а также взяли заложников, отмечено летописцем как важный момент, заставивший псковичей пойти на переговоры. Переговоры вел некий Твердило Иванкович с группой сторонников («с инеми») и «подвел» псковичей, сам начав «владеть» Псковом вместе с немцами. Сообщение новгородского источника не раз заставляло историков признавать, что Твердила Иванкович не только совершил «прямую национальную измену», но превысил свой социальный статус, оказавшись самостоятельным псковским правителем под иноземным протекторатом^[987]. Многие допускали, что Твердило возглавлял некую проне-мецкую боярскую партию или группу сторонников князя Ярослава Владимировича^[988]. Последние обследователи темы, однако, склонны считать Твердилу представителем всей псковской общины, а решение о сдаче города немцам — выбором горожан, оказавшихся в тяжелых условиях военного поражения^[989]. Действительно, многое указывает на то, что псковичи были склонны принять покровительство ливонцев, но прямые свидетельства летописи говорят о «перевете» — измене. Хотя, возможно, это новгородский взгляд на дело^[990].

ЛРХ свидетельствует, что главную роль на переговорах сыграло решение псковского короля Герпольта, который согласился передать город и земли Ордену:

Исследователи высказали немало версий по отождествлению этого Герпольта. Большинство из них не сомневалось, что автор ЛРХ так передал русское имя Ярополк, что подтверждается и немецкой традицией транскрибирования славянских имен^[992]. Однако русским источникам не известен псковский князь Ярополк, и это заставило искать иные варианты отождествления. Остен-Сакен считал, что Герпольтом-Ярополком именовался Твердило Иванкович^[993]. В. Т. Пашуто допустил, что Ярополком звали новгородского наместника в Пскове: позднее в новгородской летописи некий князь Ярополк упоминается в числе сподвижников Дмитрия Александровича и участников Раковорской битвы 1268 г.^[994] Наиболее распространенным можно считать мнение русско-немецкого историка Петра Петровича Гёца (Peter Otto von Goetze; 1793–1880), поддержанное А. М. Амманом, а затем И. Э. Клейненбергом и И. П. Шаскольским, что Герпольтом был назван Ярослав Владимирович, сын Владимира Псковского, упомянутый в новгородской летописи в числе захвативших Изборск^[995]. Важным аргументом в эту пользу следует считать документ, обследованный Амманом в Стокгольмском государственном архиве — это документ от 8 февраля 1299 г.^[996], в который включен текст дарственного акт от 3 октября 1248 г., где упоминается, что ранее «королевство, именуемое Псковским, было передано королем Гереславом, наследником этого королевства, Дерптскому епископу» («regni, quod Plescekowe nominatur,a rege Ghereslawo,eiusdem regni berede, supradictae ecclesiae Tharbatensi collati...»)^[997]. Амман считал, что этот акт упоминает дарение, совершенное под стенами Пскова в 1240 г.^[998] И эта гипотеза вполне убедила многих советских историков, которые признали, что, вероятно, Ярослав Владимирович «незадолго до своей смерти (около 1245 г.) действительно стал католиком» и передал права на Псков своему сюзерену — дерптскому епископу Герману, а ранее (в 1240 г.) еще и Ордену. «Видимо, — писали Клейненберг и Шаскольский, — князь Ярослав-Герпольт Владимирович два раза за свою жизнь изменника предал и продал свою «отчину» — Псковскую землю»^[999].

Действительно, факт дарения «Псковской земли» дерптской церкви налицо. Однако как показала недавно Е. Л. Назарова, это был вынужденный акт, произведенный под давлением со стороны епископа Германа^[1000]. Последний неоднократно поддерживал Ярослава в борьбе за новые земли на Востоке, и теперь потребовал расплаты. Ордену причиталась половина передаваемого имущества^[1001]. Назарова склоняется к тому, что акт дарения имел место еще до нападения на Изборск и Псков, отчего предпринятый поход «должен был трактоваться не как вторжение в соседнее государство, с которым в 1234 г. был заключен мирный договор, а как введение войск сеньором во владения своего вассала с согласия последнего»^[1002]. Аналогичную позицию занимают и другие современные исследователи^[1003].

Следует, однако, заметить, что версия о Герпольте-Ярославе имеет и много изъянов. Во-первых, акт дарения Пскова сам по себе не сохранился; не сохранилась и грамота 1248 г., в которой он упоминается; только спустя полстолетия грамота 1248 г. была процитирована в документе 1299 года^[1004]. Непонятно даже, идет ли речь о грамоте или об устном акте дарения^[1005]. Большая цепочка цитирований позволяет допустить любую ошибку в имени дарителя. То же можно сказать и о припоминании в ЛРХ. Е. Л. Назарова допускает, что автор ЛРХ «мог домыслить и сам факт передачи власти в Пскове русским князем Ордену, чтобы тем самым обосновать законность захвата города рыцарями»^[1006]. Во-вторых, в грамоте о дарении псковских земель князь назван Ghereslawo, что лишь очень отдаленно напоминает Gerpolt. Скорее всего, дарил земли в 1248 г. Ярослав Владимирович, а в ЛРХ упомянут Ярополк^[1007]. В-третьих, Герпольт отмечен в ЛРХ как король (kunic), что никак не вяжется со статусом вассала Дерптского епископа. И в-четвертых, Ярослав не мог «оставить» «в руках немецких братьев» Псков. Он им не обладал. Захват Пскова еще не состоялся, когда велись переговоры. Ярослав имел некие, весьма условные даже по русским меркам, права на псковский стол, но занять его мог только по согласованию с волостным вечем. Вероятно, Владимир Мстиславич как псковский князь обладал некими личными владениями в Псковской земле — например, пограничной крепостью Изборск и прилегающими землями. Может быть, за них и боролся его сын. В 1233 г. ему не дали там закрепиться, а в 1240 г. это на некоторое время удалось. Между прочим, Ярослав Владимирович последний раз упоминается в летописи как служилый новгородский князь, возглавляющий отряд новоторжцев при литовском нападении в 1245 г.^[1008] Судя по всему, он вскоре отошел от своих немецких союзников, примирился с Александром Ярославичем и обосновался где-то на Руси, возможно, в Торжке.

В летописном известии о переговорах под Псковом настораживает оборот «самъ поча владети», что заставляет противопоставлять Твердилу Иванковича толи горожанам (вечникам), толи бывшему князю. Если Твердила действовал по вечевому решению, то, должно быть, в Пскове все же был прежде князь, который уступил свои права крестоносцам^[1009]. В противном случае речь должна идти об обособлении Твердилы, который вместе «с инеми» вступил в сговор с немцами. Позднейшие известия, кстати, говорят, что псковичи радовались освобождению от немецкой власти и не оказывали Александру Ярославичу сопротивления^[1010].

Последний обследователь темы петербургский историк А. В. Валеров считает, что решение сдать город принимала не какая-то группа влиятельных бояр, а вече, благорасположение которого обеспечил своим участием княжич Ярослав Владимирович, за что и был специально отмечен в ЛРХ^[1011]. Но такую версию принять затруднительно. Заметно, что псковский летописец смущался произошедшего и представлял дело как захват города. В новгородской летописи псковичей также выгораживали, обвиняя во всем Твердилу. Там же отмечено, что после сдачи города многие псковичи предпочли переселиться в Новгород, а оставшиеся даже «воевали села новгородские». Очевидно, что среди горожан произошел раскол. Многие горожане, измученные ненастьями прежних лет, склонялись к переходу под орденское покровительство. Проводником их воли мог быть Твердила, которого потом признали узурпатором. Другие молчали или их было меньшинство. В итоге недовольным разрешили покинуть Псков.

* * *

Мы практически не имеем известий о событиях в Пскове в период орденского владычества — почти полтора года (с сентября 1240 по март 1242 г.). ЛРХ сообщает, что после подписания мира в городе оставили для управления двух орденских братьев с небольшим отрядом:

В ЖАН сообщается, что в Пскове сидели немецкие наместники:

«Уже бо бяше град Псков взят и наместникы от немець посажени»^[1013].

В некоторых списках ЖАН наместники названы «тиунами», чем подчеркивалась их фискальная функция^[1014]. Однако исследователи считают верным чтением именно «наместники» — орденские фогты, главы административно-судебных округов в землях Ордена^[1015]. Обычно такой фогт назначался один. Второй фогт для Пскова, очевидно, связан с тем, что власть в городе поровну поделили Орден и дерптский епископ^[1016].

Внутреннее устройство псковской общины, вероятно, сохранилось — ее корпоративный характер был вполне традиционным для большинства городов Северной Европы^[1017]. Орден внимательно следил за деятельностью городских органов самоуправления в своих землях (например, в Пруссии), но основными регалиями сюзеренитета — которые специально закреплялись в уставных грамотах города — были право участия в суде и получение от него части доходов, а также десятина и торговые пошлины^[1018]. На первом плане находились дела фискальные.

Другое дело — вопрос конфессиональный. Братья-рыцари терпимо относились к своим христианским подданным любых епархий и патриархатов. По крайней мере в Палестине. Орден воевал и охранял христианские общины, а проповедью занимались священники и монахи иных конгрегаций. Но половина Пскова перешла под контроль Дерптского епископа, который наверняка не потерпел сохранения на своей территории прежней церковной организации. Неизвестно, вмешивался ли он в вопросы организации богослужения, но, судя по некоторым предположениям, католицизм сумел пустить в Пскове корни^[1019].

ЖАН сообщает, что после отвоевания Пскова Александр Ярославич обратился к горожанам с речью, наполненной нравоучительными угрозами: «О невегласи псковичи! Аще сего забудете и до правнучатъ Александровых, и уподобитеся жидом…»^[1020]. А. В. Валеров считает, что, так как слово «невегласи» означает не только невежд, но и язычников, и вероотступников, дословно — «не ведающие гласа Божьего», то, возможно, именно вероотступниками называет князь псковичей^[1021]. Из этого исследователь делает предположение, что «какая-то часть общины Пскова перешла в лоно римской церкви»^[1022].

Сообщая о потере Пскова автор ЛРХ вздыхает:

Под христианством в ЛРХ всегда имеется в виду только католичество — «латинская вера»^[1024]. Эта фраза со всем основанием позволяет утверждать, что Дерптский епископ рассчитывал подчинить городскую общину церковной власти Рима^[1025]. Герман Вартберг в своей хронике уже совсем однозначно указывает на такие планы:

«Русские, вернее псковичи, сожгли свой город [то есть посад] и подчинились ему [ливонскому магистру]. А тот магистр оставил там [в Пскове] двух братьев-рыцарей с небольшими силами для береженья замка и для того, чтобы увеличилось число обращаемых в католичество»^[1026].

Псков позднее воспринимался как потенциальный центр развития католической миссии на Руси. В своем послании от 15 сентября 1248 г. князю Александру Ярославичу папа Римский Иннокентий IV упоминает некие переговоры, которые велись по поводу строительства в Пскове «соборного храма для латинян» (Latinorum Ecclesiam cathedralem)^[1027].

Как бы то ни было, но, судя по летописному изложению, немецкая власть для псковичей оказалась менее удобной, чем покровительство авторитарных переяславских князей. Как мы увидим дальше, псковичи никак не противились захвату города Александром Ярославичем. Даже в ЛРХ говорится, что приходу новгородцев «обрадовались они сердечно»^[1028]. Позднее, вероятно, псковичи участвовали в походе на Дерпт и Ледовом побоище^[1029]. Надо полагать, что город под властью ливонцев испытывал трудности с торговым оборотом в русских землях, а также имел перебои с продовольственным снабжением. Многие псковичи с семьями переселились в Новгород. В эти годы, как заключала Е. Л. Назарова, «Псков, судя по всему, потерял значение как центр транзитной торговли из Руси на Запад»^[1030].

Компенсировать проблемы с торговой активностью новые руководители города, вероятно, пытались, организовывая налеты на новгородские села. Мера эта, скорее всего, была вынужденной, но именно она и привела немецкую власть в Пскове к крушению.

* * *

Многим казалась необычной реакция новгородцев и их князя на захват немцами Пскова. Сразу вслед за известием о переселении части псковичей с семьями в Новгород летопись сообщает:

«В то же лето, тои же зимы выиде князь Олександръ из Новагорода къ отцю в Переяслвль съ материю и с женою и со всемь дворомь своимь, роспревъся с новгородци»^[1031].

Судя по всему, это случилось осенью 1240 г., еще до того, как немцы совершили налет на Водскую землю. Причины выезда князя и существо «распри» нигде не отмечены. Дж. Феннел видел в этом происки некоей «немецкой партии» новгородцев^[1032]. Другие считают, что сказался крутой нрав Ярославича^[1033]. В. А. Кучкин предположил, что причиной разлада была пассивность Александра, который потерял много дружинников в Невской битве, а потому не стал быстро изгонять немцев из Пскова^[1034]. Нам ситуация представляется диаметрально противоположной. В 1228 г. уже был период, когда предполагался военный поход на Псков. Тогда решительно против выступили сами новгородцы^[1035]. Новгород и Псков испытывали родственные чувства друг к другу и никогда не воевали. Выбор псковичей — отправиться под власть Ордена — мог восприниматься в Новгороде как законный и принятый большинством на вечевом сборе. Воевать из-за сюзеренных прав князя Александра новгородцы могли не захотеть.

В 1229 г., после примирения с псковичами, Ярослав Всеволодович покинул Новгород, обидевшись на пассивность горожан. Такую же реакцию можно предположить и для Александра Ярославича в 1240 г. Князь бросил город, не пожелавший помочь ему в изгнании захватчиков из Пскова. Он уехал, а на Новгород обрушилась волна иноземных вторжений. Вскоре также выяснилось, что немецкое покровительство для Пскова выливается не в совместные походы против Литвы и упрощение товарообмена, а в нападения на новгородские села и подстрекательство к отторжению новгородских окраин.

В любом случае, как бы резко ни обошелся Александр Ярославич с жителями верховий Волхова, потерять новгородский стол для своей династии он не мог — горожанам все равно пришлось бы просить правителя у его отца, чуть ли не единственного действенного правителя на Руси в те годы.

* * *

«Тои же зимы» 1240/41 г., после отъезда Александра, начались грабежи новгородских сел псковско-немецкими отрядами Твердилы Иванковича, а затем немцы напали на Водскую землю, прошли огнем и мечом по Луге, взяли Тесов и остановились только в 30 верстах от Новгорода. Это была уже открытая агрессия против Новгородского государства. При отторжении Пскова новгородцы продемонстрировали слабость и теперь расплачивались за содеянное. Очевидно, что речь идет о второй волне завоевания, окрыленного легкой победой под Изборском и Псковом, а не четко спланированной в Риме. Летопись сообщает о вторжении следующее:

«Тои же зимы придоша Немци на Водь с Чюдью, и повоеваша и дань на нихъ възложиша, а городъ учиниша в Копорьи погосте.

И не то бысть зло, но и Тесовъ взяша, и за 30 верстъ до Новагорода ганяшася, гость биюче; а семо Лугу и до Сабля»^[1036].

Судя по всему, описаны два нападения — на водь и по Луге. Е. Л. Назарова считает, что если на водь, очевидно, немцы пришли из-за Нарвы, то по Луге могли пройтись и от Пскова^[1037]. Примечательно, что летописец особый акцент делает на разорении земель по Луге. Псков был завоеван, водь отпала, а летописец пишет, что самое главное: Тесов взяли, купеческий обоз обобрали, гнали гостей почти за 30 верст до Новгорода и затем ограбили Полужье вплоть до Сабельского погоста. С Луги увели всех коней и скот, а также забрали зерновые припасы, так что «нелзе» было пахать и «нечем». Логика летописного известия склоняет к тому, что налет на Лугу был произведен из Водской земли: сначала взяли Тесов в низовьях Оредежа, а потом пришли в верховья Луги к Сабельскому погосту (ок. 40 км от Новгорода). На такую опасную близость иноземные захватчики еще никогда не приближались к Волховской столице.

Мы ничего не знаем о сопротивлении захватчикам и грабителям. Видимо, нападение было внезапным и силы не равны. Е. А. Рябинин датирует зимой 1240/41 г. гибель Кайболовского городища — укрепленного поселения на западной границе Водской земли, входившего в систему оборонительных сооружений новгородского порубежья^[1038]. Надо полагать, вторжение не было для интервентов легкой прогулкой.

А.В. Валеров считает, что во всех походах участвовала «псковская рать»^[1039]. Летопись, однако, называет в качестве главных участников вторжения только «немцев» и «чудь». А когда описывает просьбу о возвращении на стол Александра Ярославича — неожиданно прибавляет к ним «литву»:

«а на волость Новгородьскую наидоша Литва, Немци, Чюдь, и поимаща по Луге вси кони и скотъ, и нелзе бяше орати по селомъ и нечимь»^[1040].

Упоминание литвы, скорее всего, ошибка. Такую же ошибку мы наблюдали в летописи при описании похода к Пертуеву в 1218 г. — там литва была названа вместо «латьголы» (латгалов)^[1041]. Возможно, в 1241 г. латгалы — подданные Рижского епископа — также приняли участие во вторжении на Русь^[1042].

ЛРХ об этом нападении не упоминает. Но мы располагаем документом, на основании которого можно заключить, что главными организаторами вторжения в Водскую землю были Ливонские братья. Немедленно после завоевания Орден предложил епископу Поморскому (Вик) и Эзельскому Генриху взять под свое покровительство новую епархию между «Эстонией, уже крещенной» и Русью, а именно Водь, Нева, Ижора и Карела (Watlande, Nouve, Ingria et Carelae)^[1043]. По этому случаю в Риге был составлен акт от 13 апреля 1241 г., который гласил:

«Итак, доводим до сведения как потомков, так и современников, что братья дома Тевтонского Св. Марии в Ливонии (fratres domus s. Mariae Theuton. in Livonia), испросив согласия у апостольского престола, договорились с нами включить в нашу юрисдикцию земли между Эстонией, уже крещенной, и Рутией, а именно: земли Ватланд, Нуова, Ингрия и Карела, которые, как ожидается, примут веру Христову (ad terras inter Estoniam iam conversant et Rutiam, in terras videlicet Watlande, Nouve, Ingria et Carelae, de quibus spes erat conversionis ad idem Christi) и которые уже заняты братьями и [ими] построен замок (castrum) с согласия многих в этих землях. Договор был заключен таким образом, чтобы мы, думая в первую очередь о духовенстве в этих землях, получали десятую часть от десятины со всего, кроме пушнины. Все остальное, в том числе и рыбные ловли, предоставляем в пользу этих братьев, но не нарушая права церковного патроната фогства и прочих чиновников на возмещение их труда, затрат и опасностей при покорении варваров (barbarorum). <…> Кроме того, тевтоны (Theutonici), уже вступившие в свои права в том замке (castro), освобождаются от уплаты десятины с их полей и с продуктов земледелия братьев дома Тевтонского (fratrum de domo Theutonica agricultura)»^[1044].

Надо полагать, что реальная власть Ордена не распространялась на те земли, которые здесь указаны. Была оккупирована только Водская земля. В Ижорской земле, Калерии и на Неве орденских братьев еще не было. Карелы и ижорцы впоследствии входили в состав войска Александра Ярославича, изгнавшего немцев. Грамота 13 апреля 1241 г. декларировала претензии Ордена и Вик-Эзельского епископа, а также сообщала своим прибалтийским соседям, что претензии эти уже утверждены в Риме^[1045]. Ведь, как мы помним, на проповедь в среде карелов и ижоры претендовала Швеция и Упсальская епархия. На Водские земли, очевидно, могла претендовать Дания.

Примечательно, что Дания и архиепископ Лундский, в диоцез которого входил Ревельский епископ, никак не упомянуты в этом документе. Е. Л. Назарова считает, что датчане участвовали в нападении на водь. В 1239 г. в Ревель прибыл большой флот с воинами принцев Абеля и Кнута. Бросок за Нарву Орден, вероятно, совершил совместно с ними. Но 28 марта 1241 г. умер король Вальдемар, и принцы с воинами вынуждены были срочно вернуться домой, чтобы вступить в борьбу за власть^[1046]. Этим воспользовался Вик-Эзельский епископ, поддержанный Ригой. Вместе с Орденом они поделили власть во вновь завоеванных землях.

Из цитированного документа становится ясно, что в апреле 1241 г. братья-рыцари уже сумели возвести некое укрепление на месте крепости Копорье, а также «вступили в свои права в том замке» и даже поделили некие поля. Вполне возможно, что многие крестоносцы рассчитывали получить земельные держания в завоеванных областях. Об этом упоминает ЛРХ при описании захвата Пскова: «Многие рыцари и кнехты полностью заслужили свое право на лен»^[1047]. Выходит, в понимании автора ЛРХ некоторые немцы получили лены в Псковской земле. Судя по указанию грамоты епископа Вик-Эзельского, то же самое произошло и в земле води.

Стоит подчеркнуть, что Вик-Эзельский епископ получал не такой и значительный доход от нового приобретения: «десятую часть от десятины со всего, кроме пушнины». Львиную часть прав и средств оставлял за собой Орден — пушниной он делиться не хотел. Собственно епископ Герман — доминиканец (член конгрегации «братьев проповедников») — нужен был именно для миссии в среде язычников, часть из которых, возможно, согласилась креститься по католическому обряду. О том, что некоторые местные жители поддержали крестоносцев сообщает и новгородский летописец: Александр Ярославич отвоевал Копорье, «а Вожанъ и Чюдцю переветникы извеша»^[1048]. Под «чюдцой» понимается область в междуречье Луги и Систы (с притоком Сумой), самый близкий к Эстонии регион води^[1049]. Е. Л. Назарова считает, что речь идет о водском и чудском племенном нобилитете, который стремился к обособлению от Новгорода^[1050]. Судя по реакции князя Александра, водский сепаратизм был «уничтожен на корню».

Ситуация вокруг грамоты Вик-Эзельского епископа, кроме всего прочего, свидетельствует в пользу отсутствия у завоевателей какого-либо единого плана действий. Швеция выступила и была разбита. Неожиданный успех сопутствовал акции епископа Дерптского, который хотел отвоевать кусок земли для своего родственника княжича Ярослава, а в результате разгромил псковское ополчение и даже занял Псков. Казалось, монгольское разорение действительно ослабило русские княжества. Братья-рыцари заторопились этим воспользоваться. Орден получил только половину Пскова, хотя являлся основной ударной силой интервентов. Очевидно, что в Водской земле он уже стремился к монопольной власти. Лишь церковный патронат следовало передать какому-либо епископу. Выбор пал на Вик-Эзельского, как, вероятно, самого далекого от русских границ и слабого. Кроме того, епископ выделил Ордену владения на Эзеле^[1051].

Датчане повсеместно были устранены от дележа земель. В ЛРХ говорится, что «мужи короля» участвовали в нападении на Псков, но город получил только фогтов от Ордена и Дерптского епископа. То же произошло в землях води. Если бы в Стенби в 1238 г. датский король договорился с папским легатом и ливонским магистром о совместных действиях, то ничего подобного произойти не могло. Лишить Данию права участвовать в перераспределении добычи было бы невозможно.

Стоит обратить внимание на перечень свидетелей, утвердивших грамоту от 13 апреля 1241 г.:

«братья Ордена проповедников Синдерам, Гуго; брат Генрих и брат Вернер — братья Ордена миноритов; братья Тевтонского дома Св. Марии: Андреас, комтур (fratres domus s. Mariae Theuton. Andreas, commendator), Вернер, маршал, Герард, камерарий, Рембольд и многие другие (Wernerus, marschalcus, Gerardus, camerarius, Remboldus et alii quam plures)»^[1052].

Орденских братьев возглавляет комтур Андреас фон Вельвен^[1053], а за ним следуют первые лица конгрегации — маршал, комерарий. Несмотря на то что Андреас только замещал Дитриха фон Гронингена, он, несомненно, обладал всеми правами и полномочиями главы Ливонской ветви Ордена. Полагаем, первое лицо ливонцев не мог отрешиться от событий на восточной границе. Если первый налет на Изборск привлек лишь небольшое количество братьев, среди которых, возможно, не было того, кто был вместо магистра. Но далее — после захвата Пскова — магистр, то есть замещавший его Андреас фон Вельвен, должен был активно содействовать обустройству новых владений. Возможно, он же выступил организатором нападения на водь, стал строителем замка Копорье, а затем приложил усилия к устранению Дании. Выходит, его визит в Новгород автор ЖАН отметил не случайно — у дружинников Александра имя «Андреаша» было на слуху.

* * *

Столкнувшись с немецкой агрессией, новгородцы вынуждены были обратиться за помощью к великому князю Ярославу. Помня, что они рассорились с Александром, он предложил им своего второго по старшинству сына — Андрея. Но новгородцы, немного поразмыслив, попросили вернуть им Александра:

«Новгородци же послаша къ Ярославу по князя, и дасть имъ сына своего Андрея. Тогда же сдумавше новгородци, послаша владыку [Спиридона] с мужи опять по Олександра; [и начали говорить князю: ] а на волость Новгородьскую наидоша Литва, Немци, Чюдь, и поимаша по Луге вси кони и скотъ, и нелзе бяше орати по селомъ и нечимь, олна [и тогда] вда Ярославъ сына своего Александра опять»^[1054].

Новгородцев особенно привлекали военные таланты Александра, и именно на них они указывали, выпрашивая себе князя. Андрей был не на много моложе, но Александр уже успел себя проявить. Выбор новгородцев был связан с успехами князя при отражении шведского нападения. Не стоит забывать и об этом значении Невской битвы.

Летопись сообщает о решении Александра вернуться еще под 6748 мартовским годом, то есть ограбление Луги состоялось не позднее января 1241 г., а в феврале 1241 г. шли переговоры новгородцев с Ярославом. В самом начале статьи 6749 мартовского года (март 1241 — февраль 1242 г.) сообщается, что «приде Олександръ князь в Новъгородъ, и ради быша новгородци»^[1055]. Следовательно, вернулся Александр на Волхов примерно весной 1241 года^[1056].

Горожане особенно подчеркивали свои проблемы с посевной — не было зерна и коней. Следовательно, князь должен был принять незамедлительные меры. Летопись сообщает о походе Александра к Копорью буквально сразу после возвращения:

«Того же лета поиде князь Олександръ на Немци на городъ Копорью, с новгородци и с ладожаны и с Корелою и съ Ижеряны, и взя городъ, а Немци приведе в Новъгородъ, а инехъ пусти по своеи воли; а Вожанъ и Чюдцю переветникы извеша»^[1057].

Молниеносного удара, как в случае со шведами, на этот раз выйти не могло. Видно, что князь обстоятельно подготовился к кампании. В походе участвовали новгородцы, ладожане, ижора, карелы — чуть ли не все вооруженные силы Новгородской республики. Крупную армию Александр вел не только потому, что не знал численности противника — судя по всему, она была невелика, а скорее потому, что рассчитывал на штурм крепости вместо полевого сражения. Действительно, летописец говорит про Копорье «взя», а не «изгони», как при захвате немцами Изборска и освобождении новгородцами Пскова. Надо полагать, Копорье — едва построенная крепостица — долго не сопротивлялось, отчего источники говорят о большом количестве пленных немцев. Причем даже не всех немцев повели в Новгород, а некоторых сразу отпустили. Вероятно, отпущенными были простые колонисты, получившие земельные наделы в новых орденских владениях. Или Александр не хотел излишне обострять отношения с ливонцами и датчанами.

Одним, хотя и крупным ударом князь вернул на место новгородские границы. Возместить ущерб от грабежей на Луге он не мог, но изгнал тех, кто пытался здесь обжиться. Судя по тому, что Александр уже имел опыт укрепления новгородской границы на Шелони, вполне возможно, некие подобные меры он предпринял и в Водской земле. Однако ЖАН сообщает, что замок Копорье был разрушен:

«Въ второе же лето по возвращении с победы [на Неве] князя Александра приидоша пакы от Западныя страны и возградиша град въ отечестве Александрове. Князь же Александръ воскоре иде и изверже град их из основания, а самых извеша и овех с собою поведе, а инех, помиловавъ, отпусти, бе бо милостивъ паче меры»^[1058].

Примечательно, что автор ЖАН, не пользовавшийся письменными источниками, почти дословно повторяет подробности проведенных Александром репрессий. По летописи, были наказаны только водские сторонники крестоносцев. А ЖАН сообщает и о казнях среди немцев. В любом случае, если это припоминалось спустя четверть века, немецкий полон, приведенный в 1241 г. в Новгород, был велик. Вероятно, среди пленных преобладала знать, за которую можно было получить выкуп.

§ 2.3. Ледовое побоище, 5 апреля 1242 г.

Летописный рассказ указывает, что период между освобождением Копорья и походом на Псков был значительным — возможно, более полугода. Известно, что для новой кампании Александр привел суздальские полки с братом Андреем, что требовало времени, но не такого значительного. Надо полагать, основной причиной задержки были новгородцы, которых требовалось еще убедить в необходимости новой войны.

Псковичи, как мы писали, вполне законно приняли власть Ордена, и новгородцы не считали себя вправе это оспаривать. Позднее псковичи примут у себя литовского князя Довмонта и тоже не будут при этом оглядываться на Новгород. В 1241 г. Александру еще следовало доказать, что немцы в Пскове представляют угрозу соседям с Волхова, а кроме того, угнетают местных жителей и грабят новгородские села^[1059]. Необходимо было наделить уверенностью в успехе и собственного отца. Тяжело представить, что великий князь выделил полки для войны на далеком чудском порубежье, в то время как монголы разоряли южнорусские земли. Скорее всего, Ярослав отправил «низовцев» к Пскову, когда узнал, что Батый далеко углубился в Европу — на 1241–1242 гг. выпадает европейский поход монголов^[1060].

Об освобождении Александром Пскова летопись сообщает в начале статьи 6750 мартовского года (март 1242 — февраль 1243 г.):

«Поиде князь Олександръ с новгородци и с братомь Андреемь и с низовци на Чюдьскую землю на Немци и зая вси пути и до Пльскова; и изгони князь Пльсковъ, изъима Немци и Чюдь, и сковавъ поточи в Новъгородъ, а самъ поиде на Чюдь»^[1061].

В нескольких строчках описано масштабное предприятие, требовавшее немалой подготовки и талантливого управления. Было собрано новгородскоеополчение и приведены суздальские полки — с Низовской земли — «низовци», возглавляемые князем Андреем Ярославичем. Обращает на себя внимание летописный акцент, указывающий на то, что целью похода изначально была «Чудская земля» и «немцы» — Псков представлен как промежуточный этап^[1062]. Судя по всему, штурмовать Псковскую крепость не собирались. Были перекрыты все пути к городу, поставлены под контроль снабжение и коммуникации. Судя по всему, «мягкая блокада» действовала не долго. Воспользовавшись удобным моментом, Александр Ярославич с дружиной коротким налетом («изгоном») захватил Псков. Немецкие фогты и сопровождавший их отряд эстонцев были арестованы. О каком-либо кровопролитии при занятии Пскова не сообщает и ЛРХ:

Как видим, «братьев» и «кнехтов» Александр «выгнал», а не перебил. Хотя псковская летопись сообщает об этом достаточно резко:

«Пришед князь Александръ и изби Немець во граде Пскове, и градъ Псковъ избави от безбожных Немець, помощию Святыя Троица»^[1064].

Здесь ощущается текстологическая связь с ЖАН, где фигурирует и «избиение», и указание на «безбожность» интервентов:

«Он же [Александр Ярославич] въскоре градъ Псковъ изгна и немець изсече, а инех повяза и град свободи от безбожных немець»^[1065].

Поздний агиограф все же отмечает гибель некоторых захватчиков при «изгоне» Пскова, который, надо полагать, действительно не был кровопролитным. Симпатии псковичей были на стороне новгородцев. Городская летопись потом специально отмечала участие псковских полков в Ледовом побоище. И нигде мы не видим указаний на репрессии среди псковичей, участников сдачи города немцам.

* * *

Вероятно, князь Александр не стал задерживать свою армию в Пскове, но немедленно продолжил марш в Чудскую землю — во владения Дерптского епископа. По псковским летописям, немцы хозяйничали в городе «два лета» — с 6748 (март 1240 — февраль 1241) по 6750 (март 1242 — февраль 1243) мартовский год^[1066]. Псков был освобожден не ранее марта 1242 г., а 5 апреля 1242 г. уже состоялось Ледовое побоище.

Восточная Эстония и система Чудского-Псковского озер

Этому есть некоторые возражения. ЛРХ представляет события как два похода. Первый произвел на Псков «король Новгорода», а второй — в Эстонию — король Александр из Суздаля:

«[После изгнания братьев из Пскова]

Король Новгорода (der kunic von Nogarden) ушел в свою землю,

Недолго было спокойно.

Есть город большой и просторный

Также на Руси (in Rûzen lande).

Суздалем (Susdal) он называется.

Александром (Alexander) звали его,

Кто в то время там был королем.

Своим подданным он велел собираться

В поход. Русским их неудачи обидны были.

Быстро они собрались»^[1067].

Вероятно, так запомнилось произошедшее в Ливонии, где считали, что в Ледовом бою они сошлись исключительно с суздальскими полками, выступавшими наиболее значительной и боеспособной частью армии князя Александра, впоследствии великого князя Владимирского (Суздальского). Кроме того, ливонцы вполне отдавали себе отчет, что захват Пскова был их агрессией против Руси. Эту агрессию пресекли новгородцы. А потом некий далекий суздальский король Александр совершил в свою очередь агрессию против земли братьев и их союзника Дерптского епископа. Идеологически автору ЛРХ было важно представить дело не как продолжение борьбы за Псков, а как новое, ничем не оправданное вторжение в Эстонию.

Ближе к истине русские летописи, которые показывают весь поход Александра Ярославича весной 1242 г. как нацеленный на борьбу с «немцами»: захват Пскова и вторжение в Эстонию — это его этапы. Краткое известие об этом, сохранившееся в Суздальской летописи, сообщает:

«В лето 6750. Великый князь Ярославъ посла сына своего Андреа в Новъгородъ Великыи, в помочь Олександрови на Немци, и победиша я за Плесковомъ на озере, и полонъ многъ плениша, и възвратися Андреи къ отцю своему с честью»^[1068].

Соответственно, Андрей с полками прибыл сначала в Новгород, а затем с местным ополчением направился к Пскову и уже потом в Эстонию. Очень длинный маршрут. Пешее воинское подразделение могло двигаться более месяца. Бойцы жаждали результата — прибытка от ограбления вражеских владений. Надо полагать, Александр не стал бы испытывать терпения суздальцев. Короткая задержка могла быть связана только с комплектованием псковских полков, которые, судя по сообщениям псковских источников, вошли в состав армии Александра.

Весь поход в Чудскую землю представлен летописью как очень динамичное предприятие:

«…а самъ [Александр] поиде на Чюдь.

И яко быша на земли, пусти полкъ всь в зажития;

а Домашь Твердиславичь и Кербетъ быша в розгоне, и усретоша я́ Немци и Чюдь у моста, и бишася ту;

и убиша ту Домаша, брата посаднича, мужа честна, и инехъ с нимь избиша, а инехъ руками изъимаша, а инии къ князю прибегоша в полкъ;

князь же въспятися на озеро, Немци же и Чюдь поидоша по нихъ»^[1069].

Исследователи различно определяли цели Александра Ярославича. Послевоенные советские историки предпочитали считать, что князь планировал захват Дерпта, для чего и перевел войну на территорию Эстонии^[1070]. Другие резонно указывали, что для большого вторжения в Ливонию сил в эти годы было явно недостаточно^[1071]. Потребовалось бы штурмовать немецкие замки, которых тогда в Прибалтике было уже немало — это другие сроки похода и другие масштабы. Вероятно, как предполагал Г. Н. Караев, князь рассчитывал вызвать ливонцев на полевое сражение в наиболее выгодных для себя условиях. Целью Александра Ярославича, судя по всему, было укрепление западной границы, а также упреждение новых попыток захвата Пскова и Водской волости^[1072].

Нам представляется, что вся сюжетная линия кампании 1242 года сильно напоминает поход Ярослава Всеволодовича в 1234 году: участвовали новгородские и суздальские полки; князь шел «под Юрьев», но остановился «не дошедъ града» и «пусти люди своя въ зажитие воевать», а затем «немцы» атаковали русский сторожевой отряд, который, отступая, привел их к основным силам («бишася с ними и до полку») — в итоге немцы были прижаты к реке и разгромлены; многие бежавшие с поля боя провалились под «обломившийся» лед реки Эмайыги (Омовжи)^[1073].

Создается впечатление, что Александр Ярославич отдавал себе отчет в этой аналогии. В 1234 г. Ярослав, очевидно, не желая тратиться на штурм города, выманивал крестоносцев из Дерпта. Для этого он отправил войска грабить окрестные села («в зажитье»)^[1074]. Немцы решили атаковать маленький сторожевой отряд, якобы увлекшийся «зажитьем», и попались в ловушку, наткнувшись на основные силы противника — полк Ярослава. Воинство Дерпта и Оденпе подверглось тогда сокрушительному разгрому, и местные власти запросили мира. Однако в 1234 г. в боях не участвовали рыцари Ордена меченосцев — главный аргумент прибалтийских колонизаторов. В 1242 г. силы сторон должны были быть более значительными.

Можно предположить, что план Александра напоминал действия отца 8 лет назад. После вступления в земли Дерптского епископа часть полков была отправлена грабить и жечь окрестные села («в зажитье») — летопись даже говорит, что были распущены «все» полки. В ЛРХ сообщается о том же:

Казалось бы, уловка русских опять удалась. Немцы кинулись громить интервентов. Однако автор ЛРХ, все же, представляет дело не так буквально: когда «русские из Суздаля» вторглись «в землю братьев», то первыми, «быстро вооружившись, оказали им сопротивление» братья-рыцари, а уже потом Дерптский епископ, узнав про грабежи, послал своих «мужей» присоединиться к «войску братьев»^[1076]. Выходит отряд орденских братьев выступил заметно раньше «мужей епископства», то есть еще до того, как русские войска были распущены в «зажитье». Вполне возможно, что Орден объявил мобилизацию вскоре после того, как князь Александр вторгся в их владения — то есть в Псковскую землю — «и зля вси пути». Епископ же, обладавший заметно меньшими военными возможностями, решился на полевое сражение только после того, как к нему прибыло орденское войско. Объединенные силы немцев, вероятно, воспринимались ими как весьма значительные, хотя автор ЛРХ подчеркивает малочисленность крестоносцев:

Разгром псковского ополчения в сентябре 1240 г., а также безболезненный захват Пскова, позволяли ливонцам сомневаться в боевых качествах русской армии, большая часть которой, как выяснялось, уже увлеклась грабежами. Орден, скорее всего, рассчитывал помочь своим сторонникам в Пскове и отбить город, для чего и собрал войско, но подойдя к Дерпту узнал, что Псков занят и русские уже хозяйничают в Уганди. Планы поменялись, но, надо полагать, к полевому сражению они готовились изначально — это не была маленькая «группа быстрого реагирования» из рыцарей окрестных замков, а армия вторжения, вполне готовая противостоять новгородскому и суздальскому полкам^[1078].

Уже первое столкновение с русским отрядом, оказавшимся «в розгоне» (вероятно, возвращавшимся из «зажитья»^[1079]), показало сокрушительную мощь тевтонского оружия. Из двух русских военачальников один погиб, а второй вынужден был спасаться бегством. Погибшим был сын новгородского посадника Твердислава Михайловича и родной брат правившего тогда посадника Степана Твердиславича — Домаш Твердиславич^[1080]. Вторым был владимиро-суздальский воевода Кербет, известный позднее как руководитель тверского ополчения^[1081]. Надо полагать, при таких руководителях суздальско-новгородский отряд был далеко не маленьким и насчитывал сотни воинов. Но налет был внезапным, а превосходство сил подавляющим — много русских погибло и даже попало в плен.

Как отмечено летописью, сражение состоялось «у моста», откуда остатки русских бежали в сторону основных частей. Узнав о случившемся Александр отступил («въспятися») на Чудское озеро и занял позицию «на Узмени, у Воронея камени»^[1082]. Окрыленные победой «у моста», «немцы и чудь» начали преследование («поидоша по нихъ») и налетели на выстроившиеся к бою русские полки — в субботу 5 апреля 1242 г. состоялось Ледовое побоище:

«Узревъ же князь Олександръ и новгородци, поставиша полкъ на Чюдьскомь озере, на Узмени, у Воронея камени;

и наехаша на полкъ Немци и Чюдь, и прошибошася свиньею сквозе полкъ; и бысть сеча ту велика Немцемь и Чюди.

Богъ же и святая Софья и святою мученику Бориса и Глеба, еюже ради новгородци кровь свою прольяша, техъ святыхъ великыми молитвами пособи Богъ князю Александру;

а Немци ту падоша, а Чюдь даша плеща;

и, гоняче, биша ихъ на 7-ми верстъ по леду до Суболичьскаго берега;

и паде Чюди бещисла, а Немецъ 400, а 50 руками яша и приведоша в Новъгородъ.

А бишася месяца априля въ 5, на память святого мученика Клавдия, на похвалу святыя Богородица, в суботу»^[1083].

* * *

Исследователи потратили немало сил и времени для определения места Ледового побоища. Изначально вопрос был связан с определением локации главных географических ориентиров — «моста», у которого был разгромлен отряд Домаша и Кербета, а также «Суболичьскаго берега», «Узмени» и «Воронея камени» на Чудском озере. Первым высказавшимся был эстонский историк Г. Г. Трусман, который считал, что сражение состоялось в 7 верстах к северу от устья р. Эмайыги в районе дер. Воронья (Варнья)^[1084]. Связано это было с признанием тождества «Суболичьскаго берега» и эстонской исторической области Соболиц (Sobolitz), наиболее вероятной локацией которой является полоса побережья Чудского озера к северу от Эмайыги^[1085].

Чуть позже опубликовал свое обследование А. И. Бунин. В своем докладе на Десятом археологическом съезде в Риге в 1899 г. он высказал предположение, что под словом «мост» скрывается искаженный летописцем топоним — скорее всего, населенный пункт Хаммаст (Гамаст), важный перекресток на дороге от Дерпта (Тарту) к деревне Исмени (Изменка; Исмень, совр. поселок Мехикорма, Mehikoorma) на берегу Теплого озера — узкой протоке между Чудским и Псковским озерами^[1086]. Можно предположить, что «Узмень» — это и есть район современного Теплого озера около Мехикорма (Измень), куда от Хаммаста отступил князь Александр. Сличив современные карты, Бунин обнаружил в южной части Чудского озера на границе с Теплым остров Вороний, расположенный «в 400 сажень к северу от Гдовского берега, в 5,5 верстах к северо-западу от погоста Кобыльего городища и в 7 верстах от западного (Суболицкого) берега Чудского озера»^[1087]. Таким образом, Ледовое побоище было локализовано в районе Вороньего острова.

Гипотеза Бунина была главенствующей в литературе на протяжении первых трех десятилетий XX в., пока с началом Второй мировой войны у нас в стране не обострился интерес к событиям русско-немецкого противостояния 1242 года. Тогда за несколько лет вышла целая серия популярных и околонаучных работ, посвященных или затрагивающих тему Ледового побоища^[1088]. Большинство авторов (А. Я. Лурье, М. Н. Тихомиров, В. И. Пичета, Н. Г. Порфиридов) оказалось сторонниками линии Трусмана, высказавшись за локализацию места сражения у западного берега Чудского озера в районе устья Эмайыги или невдалеке от Мехикорма (Измени)^[1089].

Восточная Эстония и Узмень Чудского озера

Однако действительно новый этап исследований по этому вопросу был ознаменован публикацией в 1950–1951 гг. статей М. Н. Тихомирова и Э. К. Паклар. Авторы выезжали на предполагаемое место сражения и производили топографический анализ событий. В результате Тихомиров отказался от своего прежнего мнения и подверг критике линию рассуждений Трусмана. Исследователь согласился с Буниным в том, что под словом «мост» скрывается некий искаженный топоним, но предположил, что это не Хаммаст, а деревня Моосте (Мосте), расположенная значительно южнее и также на важном перекрестке дорог, связующих юго-восточные районы Уганди с Дерптом. От Моосте Александр отступал к Теплому озеру и «остановился на «узмени», в самом узком месте Теплого озера, загородив, таким образом, путь по льду к Псковскому озеру, как наиболее удобную дорогу во время начинающегося весеннего бездорожья»^[1090]. Само сражение Тихомиров размещал невдалеке от восточного берега юго-западнее деревни Чудская Рудница, где, как ему сообщили местные жители, «до 1921 г. на поверхности воды выделялся большой валун, который рыбаки называли Вороньим камнем» — «этот камень был взорван рыбаками для свободного судоходства».^[1091]. «Место Ледового побоища, — заключал ученый, — надо искать не у Вороньего острова у восточного русского берега Чудского озера, а в самом узком месте Теплого озера, «на узмени»»^[1092], в районе Пнёво — Мехикорма.

Паклар соглашался, что «мост» — это деревня Моосте, но Ледовое побоище локализовывал, как и Бунин, у Вороньего камня, «находящегося в 12–14 км от эстонского берега, в 9 км от острова Пийрисар, в 2,2 км от нынешней деревни Подборовье и в 3,3 км от Кобыльего Городища»^[1093].

Работы Тихомирова и Паклар привели к тому, что гипотеза Трусмана фактически исчезла со страниц исследований^[1094]. Наибольшее распространение получила точка зрения, что сражение состоялось у Вороньего острова, в южной части Чудского озера, невдалеке от устья реки Желчи^[1095]. Дабы поставить точку в застарелом споре, решением Президиума АН СССР в 1958 г. была предпринята экспедиция к предполагаемому месту Ледового побоища, а также произведено геологическое, климатическое, археологическое (включая подводное) и историко-культурное обследование местности. Руководить экспедицией было поручено Г. Н. Караеву. Результаты работы коллектива авторов были опубликованы в 1966 г. в сборнике «Ледовое побоище. 1242 г. Труды комплексной экспедиции по уточнению места Ледового побоища»^[1096].

Места Ледового побоища, которые указывались различными авторами в 1868–1947 гг. (Караев, 1966. C. 7): 1 — Н. И. Костомаров; 2 — И. И. Василев; 3 — Ю. Трусман; 4 — А. И. Бунин; 5 — Е. А. Разин; 6 — М. Н. Тихомиров

В рамках указанной экспедиции эстонское побережье обследовал А. Э. Кустин. По его заключению, западный берег Теплого озера является сплошь заболоченным. Сухие места — только два небольших участка побережья у Мехикорма (Измень) и Йыэпера (Jõepera). Вся дельта Эмайыги — «непроходимые леса и болота»^[1097]. Дорога сквозь болота появилась только в XIX в., а ранее использовались лишь водные и зимние маршруты. Все пути сообщения, связывающие побережье Теплого озера с внутренними областями Эстонии, ведут от Мехикорма по узким полосам песчаных насыпей между болотами. Одна дорога ведет на запад — через Разина (Rasina) в районе Ляанисте (Lääniste), где пересекает реку Ахья и далее через Хаммаст (Hammaste) направляется к Тарту. Вторая ведет от Разина на юг вдоль Ахьи к Моосте. Имеется путь от Мехикорма сквозь болота на юг в Ряпина (Räpina). От Ряпина дорога к Тарту проходит также через Моосте, за которым пересекает Ахья. Моосте выступает важным перекрестом, от которого можно пройти к Мехикорма двумя маршрутами: через Разина или через Ряпина^[1098].

В целом можно заключить, что в Средние века для того, чтобы попасть к Теплому озеру, необходимо было обязательно пройти через Мехикорма (Измень), к которому сходились все маршруты «как летние, так и зимние». От Мехикорма, «согласно сведениям, относящимся уже к XVI в. (а также и более поздним), выходил главный путь, по которому поддерживались сношения с восточным берегом Теплого озера»^[1099].

Таким образом, заключения экспедиции, опубликованные в 1966 г., свидетельствуют, что Александр Ярославич после столкновения авангардов у Моосте отошел к Мехикорма к Теплому озеру, которое и является Узменью. Это название (Узмень) исследователи, распространяли не только на самый узкий участок Теплого озера — между Мехикорма (Измень) на западном берегу и деревней Пнево на восточном, но на все Теплое озеро. При этом Вороний остров, а также соседствующие острова Городец, Лежница и Станок признавались северной границей исторической Узмени.

Места Ледового побоища, которые указывались различными авторами в 1950–1960 гг. (Караев, 1966. С. 12): I — современная береговая линия; II — предполагаемая береговая линия в XIII в.; 1 — Э. К. Паклар; 2 — Н. И. Беляев; 3 — М. Н. Тихомиров; 4 — М. С. Ангарский

Однако как выяснилось, «ледовый режим заставлял к началу апреля прекращать движение через Узмень в наиболее ее узких местах, т. е. между деревнями Мехикорма и Пнёво, и особенно в той части ее, которая находится в настоящее время между северной оконечностью мыса Сиговец, о. Станок и западной оконечностью о. Городец»^[1100]. Как заметили исследователи «наименее благоприятны были условия движения по льду на этом последнем участке Узмени», то есть собственно в районе Вороньего острова — предположительно, исторического Вороньего камня^[1101]. Г. Н. Караев вынужден был заключить, что «место битвы не могло непосредственно примыкать к Вороньему камню, как к таковому, так как слабый лед Сиговицы был недостаточно прочен, чтобы выдержать тяжесть сражающихся»^[1102].

С другой стороны, «состояние льда между мысом Сиговец на севере и дер. Пнёво (исключительно) на юге позволяло в начале апреля еще совершенно уверенно переправляться» через Теплое озеро. Кроме того, «непосредственно у восточного берега Узмени [то есть Теплого озера] находилась широкая полоса мелководья, на которой вода промерзала зимой до дна»^[1103]. Участники экспедиции предложили считать местом сражения наиболее близкий к Вороньему острову участок восточного побережья Теплого озера — «Вороний Камень следует понимать как на ближайший к месту битвы широко известный ориентир»^[1104]. На юго-западе от Вороньего острова — примерно в 1,5 км — расположен мыс Сиговец, ныне затопленный, у западного побережья которого имелось удобное место для сражения с прочным и долго не растапливаемым льдом. Кроме того, от мыса Сиговец «до противоположного берега, если смотреть прямо на запад, к дер. Парапалу, в настоящее время более 6 км, а до мыса Ухтинка, куда, весьма вероятно, бежали разбитые остатки немецко-рыцарского войска, — до 8 км»^[1105].

Результат деятельности экспедиции Караев изложил следующим образом: «Таким образом, место Ледового побоища довольно точно определяется из сопоставления результатов экспедиционных изысканий и тех топографических данных о нем, которые содержатся в летописном тексте. В связи с тем, что береговая линия у мыса Сиговец к настоящему времени изменилась и отодвинулась на 300–400 м к востоку, под местом битвы следует подразумевать участок Теплого озера, находящийся примерно в 400 м к западу от современного берега мыса Сиговец, между его северной оконечностью и широтой дер. Остров. Именно здесь немецкие рыцари атаковали ставшее на защиту своих родных рубежей новгородско-псковское войско. В летописи об этом говорится: «…и наехаша на полк немци и чюдь, и прошибошася свиньею сквозе полк, и бысть сеча ту велика немцемь и чюди»»^[1106].

Глазомерная схема северной части Теплого озера (Тюлина, 1966. С. 105): 1 — остатки лесов на дне озера; 2 — обследованная часть «зрубьев»; 3 — изобата 5 футов (ок. 1,5 м); 4 — населенные пункты; 5 — остатки дер. Чудская Рудница; 6 — остатки искусственного сооружения на дне озера

Это мнение стало для советских, а позднее российских исследователей официальным и общепризнанным^[1107]. В этой позиции много удобного и позволяющего объяснить тактические особенности ледового сражения, отмеченные в летописи. Караев сразу попытался это сделать. Результаты экспедиции свидетельствуют, что берега Теплого озера «были покрыты вековым лесом (преимущественно дуб, сосна, ель) и густым кустарником (ивняк), исключавшими возможность, особенно в условиях глубокого снежного покрова, движения значительного войска с обозом без дорог»^[1108]. Соответственно, более удобного места для сражения, чем лед озера, не было. Расположение у мыса Сиговец позволяло не только правильно развернуть полки, но также скрыть до времени часть из них в лесистых неровностях берега. Северный фланг армии прикрывали полыньи в районе островов Городец и Вороньего, а южный хорошо просматривался — незаметный обход его был невозможен. Кроме того, невдалеке от мыса Сиговец располагалось устье реки Желчи — удобный путь отступления, ведущий в глубь Новгородской земли^[1109].

Однако, следует признать, что у гипотезы Караева, определяющей место сражения у мыса Сиговец, имеется немало слабых мест. Она основана на попытке соотнести два сохранившихся до наших дней топонима с летописными. Речь идет об «Узмени» и «Вороньем камне».

Во-первых, местные жители традиционно называют пролив Теплого озера (Теплое озеро — это позднее название) между Мехикорма и деревней Пнёво «узким местом», а поселок Мехикорма еще в XIX в. именовался Изменка (Исмени). Урочище «Измень» упоминается в этих местах западного побережья в 1473 г. и вполне может быть сопоставлено с Изменкой (Мехикорма)^[1110]. Таким образом, «Узмень» — это, скорее всего, самое узкое — 1,5 км — место в системе Чудского и Псковского озер — в акватории современного Теплого озера — у поселка Мехикорма (Измень). Однако Караев и некоторые его предшественники предпочитали распространять понятие «Узмень» на все Теплое озеро^[1111].

Во-вторых, псковские летописи в 1463 г. упоминают как хорошо известный ориентир Вороний камень^[1112]. Контекст событий таков: 21 марта 1463 г. немцы осадили основанный в предыдущем году Новый городок «в Обозерии» — впоследствии Кобылье городище невдалеке от устья р. Желчи. Но весть дошла до Пскова, откуда экстренно был направлен отряд во главе с посадниками Федором и Тимофеем. Уже на следующий день отряд прибыл к городку. Немцы же, услышав приближение экспедиционного корпуса, бежали. Федор с Тимофеем заняли укрепления и оставались там в течение недели. В это время другая группа немцев, не знавшая о присутствии псковичей, напала на села чуть севернее Нового городка — Островцы и Подолешье. Отряд посадников, опасаясь численности интервентов, не решился их атаковать. Немцы, попленив жителей, ушли через озеро домой — на запад. После чего Федор и Тимофей направили в Псков письмо с сообщением о немецких нападениях. Собравшееся вече решило организовать ответный поход. Был собран полк и направлен к Новому городку:

«собравшеся псковичи съ пригорожаны, и идоша къ городку, и не обретоша Немець. Они же здумаша поити за Немцы к Воронию камени; и выедоша псковичи на озеро», — так изложены события в Псковской 1-й летописи^[1113].

Псковская 3-я летопись дает более пространную — вероятно, отредактированную позже — версию событий: «совокупившеся псковичи и с пригорожаны и поидоша к городку, и не обретоша Немець, поне же Немци оушли оу свою землю. И посадники псковскыя и пьсковичи начаша доумати, коуда поити за ними. И сдоумаша и поидоша к Воронью Каменю; и выеха вся псковьскаа сила на озеро»^[1114].

Выехав к Воронью камню, псковичи встретили чудина-доброхота, который поведал им о том, что немцы направились грабить русские села на остров Колпино в северо-западной части Псковского озера. За доброхотство псковичи пообещали Чудина отблагодарить. Той же ночью они направились на Колпино и подступили туда утром. 31 марта 1463 г. состоялась битва, в которой немцы были побеждены.

Опять мы встречаем две редакции событий. Псковская 1-я излагает следующим образом: «Прииде же из зарубежия Чюдинъ, поведаша Чюдинъ пъсковичемъ, что сила немецькая готова и хотятъ оударитися сию нощь на Колъпиное; псковичи же обещаша ему дати оброкъ за его доброхотьство. Они же на тую нощь поидоша в Колъпиное и приидоша тамо порану»^[1115]. Псковская 3-я сообщает почти то же, но опускает упоминание об оброке, обещанном чудскому доброхоту:

«И пришедши доброхот из зарубежья Чюдинь, и сказа посадникомъ псковскым, что сила немецкая готова и хотять оударитися на шию нощь на Колпиное; и псковичи възвратишася на тоую же нощь, и поидоша в Колпиноя, и приидоша тамо порану…»^[1116].

Караев, отдавая предпочтение тексту Псковской 3-й летописи, сделал следующее заключение:

«После того как псковское войско, миновав Вороний камень, выехало на озеро, т е. на лед, ему повстречался «доброхот из зарубежья чюдин», который сообщил, что немцы готовят нападение на русские поселения, находящиеся на о. Колпино. Узнав об этом, «псковичи възвратившеся на тую же нощь и придоша на Колпиное». Из сказанного видно, что, узнав об угрозе нападения на о. Колпино, псковские военачальники бросили предпринятое ими преследование, повернули назад и направились «на Колпиное». Как известно, о. Колпино находится в северо-западной части Псковского озера, и, следовательно, чтобы направиться к нему, псковичи действительно, если они перед тем двигались по льду в направлении низовья р. Омовжи, должны были, как сообщает летопись, возвратиться назад к восточному берегу Узмени с тем, чтобы затем двинуться на юг к о. Колпино»^[1117].

Исследователь настаивает, что упоминаемый в летописи под 1463 г. Вороний камень тождественен современному Вороньему острову, до сих пор заметному над водной гладью. С этим был не согласен М. С. Ангарский, который в статье 1960 г., указал, что, по его мнению, известие от Чудина 30 марта 1463 г. было «несомненно получено где-то недалеко от Колпино»^[1118], то есть псковичи двигались от Нового городка в сторону Мехикорма. Ангарский совершенно иначе локализовал летописный Вороний камень. Он фактически возвращался к версии М. Н. Тихомирова, высказанной в 1950 г. Исследователь обнаружил на карте 1781 г. деревню Киеви, расположенную на месте современной деревни Пнёво — ровно у самого узкого места озера напротив Мехикорма. Эстонское слово «киви» (kivi) означает «камень», из чего можно сделать вывод, «что в далеком прошлом в районе деревни Пнёво и мыса Сосница находилось урочище, называвшееся Вороньим камнем»^[1119].

Ледяной покров озерной поверхности по данным аэрофотосъемки от 14 апреля 1957 г. (Тюлина, 1966. С. 108). Заштрихованы места, свободные ото льда

Толщина льда (в м) 11 марта 1960 г. (Тюлина, 1966. С. 109). Схема участка Теплого озера в районе Больших Ворот. (Тюлина, 1966. С. 115)

Караев жестоко раскритиковал Ангарского, но основным своим аргументом представил именно указание летописи, что 30 марта 1463 г. псковичи после получения сведений от Чудина вынуждены были возвратиться назад («псковичи възвратишася на тоую же нощь»): «Совершенно очевидно, что если бы псковское войско перед этим двигалось в сторону Колпина, т. е. на юг, ему следовало бы не возвращаться, а лишь продолжать движение в прежнем направлении»^[1120]. Эта критика имеет здравое зерно. Действительно, сложно представить необходимость глагола «възвратишася», если псковичи прошли уже полпути от Нового городка до Колпино. Однако если присмотреться к известию Псковской 3-й летописи, то обнаруживается явный повтор: сначала псковичи «възвратишася на тоую же нощь», а лишь затем «поидоша в Колпиноя». Думается, что мы имеем дело с желанием летописца заполнить в тексте то место, где должно было сообщаться об оброке, пожалованном доброхоту-чудину. Первоначальная версия известия, судя по всему, представлена Псковской 1-й летописью и не имеет никакого указания на «возвращение» псковичей: 30 марта 1463 г. псковичи, выехав на озеро у Воронья камня, встретили эстонца, который сообщил им о нападении немцев на Колпино, куда псковичи и отправились^[1121].

Выходит, что никакой летописной основы для отождествления Вороньего камня и Вороньего острова не существует. Более того, Караев сам противоречит себе, указывая ниже, что разместить войска непосредственно у Вороньего острова в 1242 г. не было никакой возможности — озеро там почти не замерзает, а если и замерзает, то ненадолго и очень рано тает^[1122]. Именно поэтому, по предположению исследователя, Ледовое побоище следует размещать у мыса Сиговец — в 2 км от Вороньего острова. Выехать на лед у Вороньего острова 30 марта 1463 г. псковичи не могли.

Погоню за немцами в 1463 г. Караев представляет проходящей в направлении устья Эмайыги, обходя слева остров Пийриссаар (Piirissaar, Порка), а также многочисленные полыньи между островами^[1123]. Именно с этого пути псковичи возвратились и затем направились к Колпино. Однако при такой реконструкции непонятно, почему летописец отметил поход на немцев направленным к Воронью камню: «Они же здумаша поити за Немцы к Воронию камени». Правильнее, вероятно, было бы указать в качестве ориентира реку Омовжу, к которой удобнее было пройти по льду обходя группу островов, к которой принадлежит и Вороний. По нашему мнению, реконструкция маршрута псковичей в 1463 г. у Караева ошибочна.

В 1463 г. события относятся к середине весны, когда на дорогах уже вполне можно ожидать распутицу, а прорех в ледяном покрове озера все больше, и совершенно определенно лед уже отсутствует в районе острова Вороний, Городец, мыса Сиговец, а также у Мехикорма и Пнёво — в южной и северной частях Теплого озера. Как было указано на прилагаемой к исследованию Т. Ю. Тюлиной карте, в начале апреля большие полыньи образуются и с запада — юго-запада от острова Пийриссаар^[1124]. Вообще маршрут к Эмайыги, обводящий по льду остров Пириссар с запада, представляется проблематичным — болотистая местность и многочисленные полыньи, особенно в конце марта. Немцы, ограбившие 27 марта 1463 г. села Островцы и Подолешье, судя по всему, обходили Пийриссаар с востока — там лед более прочный и держится дольше. Вопреки утверждению Караева, летопись не дает оснований утверждать, что псковичи отправились в погоню именно за этой группой немцев. Скорее всего, псковское войско направилось в Эстонию традиционным маршрутом — через Мехикорма (Измень). Именно там они «выехали на озеро» и встретили Чудина. Вполне логично было бы определить предполагаемое место для топонимического ориентира под названием «Вороний камень» в районе восточного побережья Теплого озера между деревнями Пнево и Чудская Рудница.

Обследование (включая подводное) восточного побережья Теплого озера, произведенное экспедицией Караева, показало, что ни в районе Чудской Рудницы, ни в районе Пнево нет камня заметных размеров (гранитного останца)^[1125]. Зато в районе Вороньего острова имеется большой камень (около 11 метров в длину и 5 м в ширину), расположенный примерно в 2 м под водой. Именно этот камень, возможно, ранее заметный над водной гладью, Караев предложил признать Вороньим.

Стоит отметить, что Караев существенно превысил количество легких допущений, мелких гипотез и умолчаний, чтобы оправдать отождествление Вороньего острова и Вороньего камня. Вороний остров — самый маленький, по сравнению с соседствующими островами Лежница, Станок, Городец^[1126]. Сейчас он зарос камышом и почти не просматривается над гладью Чудского озера^[1127]. Местные жители не воспринимали и не воспринимают Вороний остров как ориентир. Выглядит он странным ориентиром и для Ледового побоища, произошедшего «на Узмени, у Воронья камня».

Схема участка Теплого озера в районе Больших Ворот: 1 — границы суши; 2 — болото; 3 — кустарник; 4 — камыш. Цифры изобат указывают глубину в м

Вороний остров никак нельзя отнести к Узмени. Во-первых, «Узмень» как микротопоним располагается заметно южнее — скорее всего, в районе Пнёво-Мехикорма. Чтобы притянуть Вороний остров к «Узмени», Караев признал «Узменью» все Теплое озеро. Во-вторых, Вороний остров расположен даже за пределами Теплого озера, на границе с Чудским — в районе, известном по летописи как «Обозерье». Сам Караев предложил считать местом Ледового побоища западный берег мыса Сиговец, в то время как Вороний остров расположен в 2 км на северо-восток от его восточного берега.

Академик М. Н. Тихомиров (1893–1965) в своих воспоминаниях, опубликованных уже после его смерти, отмечал «удивительное упорство», с которым Караев отвергал любые факты, указывающие на расположение «Узмени» в районе Мехикорма^[1128]. Сам Тихомиров был гостем экспедиции Караева в 1958 г. и фактически сам молчаливо склонился к версии о Вороньем камне в районе Вороньего острова. Однако он продолжал упорно фиксировать самые разнообразные свидетельства местных жителей, большинство из которых указывали на место Ледового побоища именно в районе Мехикорма, Пнёво, Чудская Рудница. Местные рыбаки, между прочим, рассказывали в 1958 г., что «на эстонском берегу стояла деревня Старая Узмень (к северу от Измены, или Мехикорми), километрах в двух от нее к Чудской Руднице существовал перевоз»^[1129]. На эстонском берегу о Старой Узмени — «Пикузице» — тоже слышали^[1130].

Важным аргументом против версии Караева, как нам кажется, может стать рассмотрение вопроса с военной (тактической) стороны. С этой точки зрения совершенно непонятно, зачем Александру Ярославичу потребовалось уводить войска от Мехикорма (Измени) к мысу Сиговец. Это дополнительный 10-километровый марш-бросок, который перед началом сражения мог только измотать воинов, но не предоставил бы никакого дополнительного географического преимущества. Удобное ледяное поле расположено прямо напротив Мехикорма. Разместив войска спиной к восточному побережью на участке от Чудской Рудницы до Пнёво, Александр Ярославич приобрел бы ровно те же удобства, что и при расположении у мыса Сиговец: левый фланг прикрывают полыньи в районе Узмени (по оси Пнёво — Мехикорма); правый фланг хорошо просматривался, затрудняя обход в тыл; за спиной русские земли — путь для отступления; вдоль берега торосы, мешающие действиям кавалерии; озеро промерзает до дна и можно не бояться трещин в ледяном покрове; расстояние до северо-западного берега Теплого озера (предположительно, «Суболичского берега») — около 7–8 км.

Ледовое побоище. Предположительная схема. (Пашуто, 1956. С. 187)

Деревня Чудская Рудница ранее располагалась на самом берегу Теплого озера, и прежнее ее место теперь затоплено^[1131]. Вокруг немало археологических указаний на существование поселений в этом районе в древнерусское время. И сейчас существует дорога от побережья Теплого озера через Чудскую Рудницу к Кобыльему городищу и устью Желчи — и это именно самый короткий путь из Эстонии к Новгороду. Удобно представить, что псковичи в 1463 г. проходили мимо этого поселения и около него вышли на лед озера. Если предположить, что немцы в 1242 г. подошли к Узмени — урочищу Измени (Мехикорма), то оттуда они могли сразу заметить изготовившиеся к бою русские полки, размещенные у Чудской Рудницы. В противном случае им нужно было бы сначала найти русских, а уж потом атаковать их. Причем, если бы они двигали по льду от Мехикорма на север, то должны были подойти к русской армии, выстроившейся у мыса Сиговец, с юга — в этом случае у русских за спиной оказались бы тонкий лед и большие проталины. Гипотеза Караева предполагала, что немцы атаковали Александра Ярославича непосредственно от западного берега Теплого озера — из болотистой и незаселенной местности, лишенной дорог^[1132]. Как они туда попали? Единственный вариант: прошли на север вдоль берега от Мехикорма, а затем повернули на восток — как бы подкрались к русским и заняли навязанную им, не самую логичную позицию. Зачем? Не правильнее было бы атаковать русских с юга и опрокинуть за ледяной покров — в воду, прямо за мыс Сиговец к Вороньему острову. С другой стороны, если русские расположились у Чудской Рудницы — в 2 км от западного берега — вариантов у немцев, кроме лобового удара, не было. В этом случае Александр Ярославич действительно бы навязал сражение в удобном для него месте.

Как отмечал Тихомиров со слов сотрудника псковского музея И. Н. Ларионова, у жителей эстонского Мехикорма регулярно обнаруживаются значительные коллекции элементов древнерусского вооружения, найденные, как они утверждают, после шторма на побережье озера. Кроме того, в районе Чудской Рудницы имеется холм, «на вершине которого находился валун с изображением Голгофы (XIII–XIV вв.) и каменный крест XV–XVI вв.», а «по сообщению старого рыбака, сюда до революции ежегодно весной приходил крестный ход из Печерского монастыря, и духовенство совершало панихиды по убиенным воинам (записан в 1930 г.)»^[1133]. На район побережья у Чудской Рудницы как места Ледового побоища указывали не только М. Н. Тихомиров и М. С. Ангарский, но и местная легенда, зафиксированная Г. Н. Скляревской: «Я слышала легенду, что Рудница названа Рудницей, потому много людей там полегло, много крови пролито, а кровь будто называлась «руда»»^[1134]. «Руда» — действительно кровь, а не результат горнодобычи, которая в тех местах невозможна. Надо полагать, что за таким комплексом рассказов и припоминаний должно скрываться зерно факта — голословно отбрасывать их не следует.

Единственный недостаток местности у Чудской Рудницы — отсутствие какого-либо ориентира, сопоставимого с Вороньим камнем. А потому следует заключить, что вопрос о точной локализации местаЛедового побоища пока не может быть решен.

* * *

Важным для реконструкции хода кампании 1242 г. является определение места «моста», у которого был разгромлен отряд Домаша и Кербета. В науке с конца позапрошлого века утвердилось мнение, что «мост» — это искаженный летописцем топоним. А.И. Бунин в 1899 г. предложил считать, что «мост» — это поселок Хаммаст, а в 1950 г. М. Н. Тихомиров предложил под «мостом» понимать эстонское поселение Моосте^[1135]. Мнение о Моосте закрепилось в литературе^[1136], хотя некоторые исследователи предпочитают обходить этот сюжет молчанием или писать просто о сражении у некоего моста^[1137]. Следует признать сомнения исследователей обоснованными. Летопись сообщает, что суздальско-новгородский отряд немцы встретили у моста и неожиданно напали: «усретоша я Немци и Чюдь у моста, и бишася ту». Напоминает обычную засаду у моста, когда противник зажат в узкие рамки переправы и находится в заведомо невыгодном положении. Скорее всего, ни о каком искаженном топониме здесь речи не идет, а следует искать некий принципиальный для сообщения мост через реку.

Сразу следует отметить, что крупные воинские подразделения не могли передвигаться по непролазным лесам, болотам и ивняку. Особенно это касается зимы и весенне-осенней распутицы. Традиционными были маршруты по торным дорогам, а зимой — по водным магистралям (рекам, озерам), покрытым льдом. Соответственно, интересующий нас «мост» следует искать именно в зоне традиционных путей сообщения, по которым и двигался крупный отряд Домаша и Кербета. Юго-Восточная Эстония не изобилует большими реками. Собственно к крупным следует отнести только две — Эмайыги и Ахья (Ahja). Дерпт находился на этом берегу Эмайыги — подойти к нему можно было и не преодолевая реки. Другое дело Ахья — сразу несколько переправ прикрывают путь от Дерпта к Пскову и к Мехикорма. Важным был мост у современного поселка Ляанисте, от него шла дорога на юг через Разина к Пскову и на восток к Мехикорма. Если бы речь шла про этот мост, то легко представить как Александр, узнав о разгроме одного из своих отрядов, «отступил» к озеру и занял позицию на Узмени^[1138]. От Разина к Мехикорма дорога идет между двух больших массивов болота, что совершенно не позволяет войскам маневрировать. Давать бой в этом месте было бы рискованно. В этом районе действительно удобным и просторным для полевого сражения была только ледяная гладь озера, на которую и следовало отступить.

* * *

Традиционно исследователи картографировали перемещения армии Александра Ярославича перед Ледовым побоищем весьма замысловато. В. Т. Пашуто представлял дело таким образом, что войска Александра вступили в Эстонию по традиционной дороге на Дерпт, прошли через Ряпина и расположились в районе Моосте, где и произошло первое боестолкновение. Затем князь направился дальше на север и свернул к востоку лишь примерно в районе Разина. Немцы его преследовали, но сначала отступили, а затем, преодолев болота в районе устья Эмайыги, вышли прямо на расположившихся к битве русских у мыса Сиговец или Вороньего острова^[1139]. Караев предложил еще более необычную реконструкцию: главные русские силы располагались в районе устья Желчи и выступили к мысу Сиговец и Вороньему острову только после того, как получили известие о разгроме своего отряда «стратегической разведки», возглавляемого Домашем. Немцы в свою очередь опять, преодолев болота, вышли точно в район западного побережья Теплого озера напротив мыса Сиговец, где и состоялось сражение^[1140]. Оба варианта игнорируют летописное свидетельство, что Александр после известия о разгроме Домаша и Кербета «въспятися на озеро» — вернулся, отступил к озеру. У Пашуто Александр не только не отступает, но продолжает наступать — на северо-восток, к Узмени. У Караева Александр представлен изначально готовящемся к битве и именно в районе Вороньего острова, для чего и держал там основные силы. Узнав о разгроме «у моста», он не совершал отступления или переброски войск, но просто подвел армию к условленному месту, а немцев, как в ловушку, привели туда отступавшие разведчики.

Полагаем, что Александр действительно готовился к полевому сражению и присматривал для него удобное место. Однако точно запланировать место на Узмени он не мог, так как не знал расположения немцев. Последние объявились внезапно. Войска Александра располагались где-то недалеко от Узмени, куда он отступил быстро и не изматывал воинов многокилометровыми маршами: от Ляанисте до Разина около 10 км, а от Разина до Мехикорма — около 14 км.

Поход Александра Ярославича в Эстонию и Ледовое побоище 5 апреля 1242 г. Схема Д. Г. Хрусталёва

Можно предположить, что само вторжение в эстонские земли началось для русских от района Мехикорма, куда они пришли по льду из Пскова. Псковская летопись сообщает, что обратно после Ледового побоища русские полки возвращали именно по льду Псковского озера — может, и туда они следовали тем же маршрутом, вполне традиционным для псковичей^[1141]. Возможно, князь хотел подойти поближе к Дерпту, неожиданно объявиться в непосредственной близости от столицы Уганди. Но немцы также продемонстрировали энергию, атаковали первыми, крупными силами и внезапно.

* * *

Автор ЖАН, который основывал свои знания на беседах с участником Ледового побоища («се же слышах от самовидца»), представлял дело почти в той же последовательности, что и летопись:

— сначала князь изгнал немцев из Пскова («Он же въскоре градъ Псковъ изгна и немець изсече, а инех повяза и град свободи от безбожных немець»);

— затем пошел воевать их землю и привел много полона («землю их повоева и пожже и полона взя бес числа, а овех иссече»);

— в ответ немцы собрали армию и решили напасть на русских, планируя захватить в плен князя Александра («Они же, гордии, совокупишася и рекоша: «Поидемъ и победим Александра и имемъ его рукама»»);

— немцы приблизились к расположению войск Александра, их заметили сторожа, после чего князь построил на Чудском озере свои полки, и состоялось сражение («Егда же приближишяся, и очютиша я стражие. Князь же Александръ оплъчися, и поидоша противу себе, и покриша озеро Чюдьское обои от множества вои. Отець же Ярославъ прислалъ бе ему брата меньшаго Андрея на помощь въ множестве дружине. Тако же и у князя Александра множество храбрых…»)^[1142].

Под сторожами («стражие») можно понимать отряд Домаша и Кербета. Узнав об их разгроме, Александр отступил, дал полкам отдохнуть, а утром 5 апреля 1242 г. в субботу построил их на Узмени для сражения. Сам бой в ЖАН описан очень литературно, но с явным знанием дела:

«Бе же тогда суббота, въсходящю солнцю, и съступишяся обои. И бысть сеча зла, и трусъ от копий ломления, и звукъ от сечения мечнаго, яко же и езеру померзъшю двигнутися, и не бе видети леду, покры бо ся кровию»^[1143].

Последняя фраза о покрытии льда кровью перекликается с названием селения, у которого, возможно, состоялось сражение — Чудская Рудница, место, где было пролито много чудской (эстонской) крови.

* * *

Русская летопись почти не дает оснований для реконструкции хода Ледового сражения 5 апреля 1242 г. Хотя о начале боя говорится вполне конкретно:

«наехаша на полкъ Немци и Чюдь, и прошибошася свиньею сквозе полкъ;

и бысть сеча ту велика Немцемь и Чюди;

<…> пособи Богъ князю Александру;

а Немци ту падоша, а Чюдь даша плеща;

и, гоняче, биша ихъ на 7-ми верстъ по леду до Суболичьскаго берега;

и паде Чюди бещисла, а Немецъ 400, а 50 руками яша…»^[1144].

«Свиньей» называлось построение конных войск, аналогичное русскому «клину», в форме колонны, заостренной в передовой части. Особенности такой войсковой единицы А. Н. Кирпичников предложил реконструировать на основе сочинения, написанного в 1477 г., — это краткий учебник, воинское наставление, которое составил курфюрст Бранденбургский Альбрехт Ахилл для своего сына, маркграфа Иоанна: «Приготовление к походу курфюрста Альберта против герцога Ганса Саганского»^[1145]. Здесь перечислены три варианта построения воинского подразделения — хоругви (Banner, Banier): «Гончая», «Святого Георгия» и «Великая». Каждая, соответственно, насчитывала примерно по 400, 500 и 700 всадников. Построение подразделялось на две части: передовой «клин» (5 шеренг) и следующая за ним колонна (от 33 до 43 шеренг). Данные о численности можно представить в табличной форме:

В «клине» шеренги выстраивались таким образом, чтобы каждая последующая увеличивалась бы с каждой стороны на одного воина. Таким образом, всадники располагались уступами и концентрированно прикрывали скачущего впереди. Тактическое преимущество такого построения заключалось в сплочении во время лобового удара, способного расколоть войска противника любой плотности. Колонно-клиновые формирования были плохо уязвимы с флангов и хорошо управлялись, но имели и недостатки: во время первого удара выводились из строя лучшие бойцы, расположившиеся в авангарде, а следовавшие в колонне кнехты длительное время не участвовали в боестолкновении, сохраняя рядность^[1146].

По мнению А. Н. Кирпичникова построение в XV в. вполне совпадало с построением XIII в.^[1147] На основании этого историк предлагает сделать вывод о численности орденского войска в Ледовом побоище. В ЛРХ упоминается о 20 погибших в Ледовом побоище орденских братьях и 6 попавших в плен^[1148]. При описании Раковорской битвы 1268 г. в НПЛ говорится о действии со стороны немцев «великой свиньи», а количество орденских братьев в сражении автор ЛРХ оценивал в 34^[1149]. Таким образом, заключает Кирпичников, в Раковорском бою «великой свиньей» названо построение «Гончей» хоругви, включавшей 35 рыцарей в авангарде: 34 рыцаря и командир^[1150]. Учитывая потери Ордена в Ледовой битве, — 26 братьев — можно предположить, считает исследователь, что численность орденской армии в 1242 г. не достигала и 400 воинов («Гончей» хоругви), «а, скорее всего, была даже меньшей»^[1151].

Однако следует заметить, что в сражении приняли участия войска Дерптского епископа, датчан и ополчение местных жителей, значительно превосходившие численность орденских братьев («местных жителей было у братьев немало», «еще больше, чем было немцев, королевские мужи привели туда»)^[1152]. Сам Кирпичников оценивал количество ливонской армии при Раковоре в 18 тысяч бойцов^[1153]. Даже если на Чудском озере немцев было существенно меньше, то никак не 300–400 человек. Новгородская летопись сообщает о 400 погибших немцах и 50 пленных, а чуди (эстонцев) погибло «бещисла». Участвовали орденские рыцари из нескольких замковых округов (возможно, Вильянди), армия Дерптского епископа («дорпатцы») и местное эстонское ополчение («чюдь») — в совокупности их должно было быть несколько тысяч. Не вполне понятно, зачем нужно признавать недостоверными сведения летописца^[1154]. Автор ЛРХ посвятил свое сочинение Тевтонскому ордену и неизменно оперировал цифрами именно орденских братьев^[1155]. При описании Раковорской битвы он подробно перечисляет участников, но только для тевтонских братьев указывает численность. Вполне можно допустить, что 5 апреля 1242 г. погибло 20 орденских братьев и 6 попало в плен, а также других немецких рыцарей не членов Ордена (возможно, из Дерпта, Оденпе, вассалов Дерптского епископа) погибло 380 и 44 попало в плен. Раковорская битва, несомненно, в разы превосходила по количеству участников Ледового побоища: по ЛРХ русских там участвовало 30 тысяч, а погибло — 5 тысяч^[1156]. Но даже если сопоставить цифры орденских братьев: 34 при Раковоре и не менее 26 на Чудском озере, то масштабы этих сражений явно приближаются к сопоставимым.

Ледовое побоище. Обстановка перед началом битвы. (Караев, 1966. С. 155)

В целом можно заметить, что русские источники особый акцент делают на численном превосходстве русской армии. В ЖАН говорится, что русские воины «покриша озеро Чюдьское обои от множества»^[1157]. Действительно, участвовало не менее трех крупных полков — новгородский, псковский, суздальский. Каждый насчитывал не менее трех тысяч воинов, а кроме того, имелась княжеская дружина. Таким образом, численность войск Александра Ярославича на Чудском озере составляла не менее 10 тысяч. Исследователи чаще всего оценивали ее в 15–17 тысяч человек, что, наверное, больше действительной^[1158].

В свою очередь автор ЛРХ отмечает крайнюю малочисленность ливонцев: «Они слишком мало людей привели. Братьев также было слишком мало»^[1159]. И при описании Раковорской битвы, и при описании Ледового побоища в ЛРХ используется штамп: русских было в 60 раз больше, чем немцев^[1160]. Для средневекового сражения численное превосходство всегда считалось принципиальным и решающим. Русский летописец гордится своей многочисленностью. Немцы же вынуждены были указывать на доблесть проигравших, сражавшихся с большим количеством противников. Однако следует отметить, что даже меньшая, по сравнению с русскими, армия была для Ливонии очень крупной. А количество орденских братьев, участвовавших в битве на Чудском озере, говорит о том, что были представлены чуть ли не все наличные силы Ордена и немцев в Эстонии.

О численности ливонских братьев мы почти не имеем сведений вплоть до XV в. Но даже отрывочные данные говорят сами за себя. В 1279 г. в замке Терветен в Курляндии числилось 12 братьев. В 1451 г. во всей Ливонии было 195 братьев, из которых в Риге — 14, в Вендене — 12, а в Нарве — 6. Верховный магистр Тевтонского ордена в 1948–1970 гг. и автор чуть ли не единственного обобщающего труда по его истории М. Тумлер считал, что «в лучшие годы» общая численность братьев в Пруссии и Ливонии не превышала 2000 человек^[1161]. Это, по мнению И. Э. Клейненберга и И. П. Шаскольского, «дает вместе с оруженосцами и другими военными слугами ордена для каждой из обеих территорий конное войско силой от 5000 до 8000 всадников»^[1162]. Автор ЛРХ сообщал, что после Раковорской битвы 1268 г. магистр отправился к Пскову с армией, включавшей 180 братьев — вероятно, все наличные силы Ливонии^[1163]. А в 1237 г., как мы указывали, Тевтонский орден направил в Ливонию 60 братьев, призванных пополнить поредевшие ряды меченосцев^[1164]. В любом случае можно заключить, что к 1242 г. общая численность ливонских братьев не превышала 100 человек, из которых на льду Чудского озера было потеряно более четверти (!). Многократно большие потери понес Дерптский епископ и его вассалы, не говоря об эстонском ополчении.

Вышеприведенные аргументы позволяют утверждать, что ни по численности участников, ни по количеству погибших Ледовое побоище не может считаться маленьких сражением ни для Ливонии, ни для Руси XIII в. И совершенно не случайно оно вошло в историю именно как «побоище»^[1165].

* * *

Несколько больше, чем русская летопись, о ходе сражения сообщает ЛРХ:

Нет никаких сомнений, что замысел русской стороны заключался в окружении противника. После того как немецкий клин пробил передовой полк и втянулся в сражение, он был зажат с флангов и разгромлен^[1168]. Вероятно, ради этого князь Александр Ярославич использовал некоторые военные хитрости. Во-первых, построение «свиньей» чаще всего использовалось против пеших войск противника. Соответственно, на Чудском озере русские либо сражались пешими, либо заранее скрыли засадный полк из всадников, что в тех условиях было несложно. Лесистые берега предоставляли хорошие укрытия, а ледяная гладь была удобна для маневров — кавалерия могла быть расположена вдалеке и быстро прибыть к месту битвы, захлопнув ловушку. Во-вторых, русские полки могли быть заранее усилены на флангах. Немецкий клин после прохода сквозь полк противника должен был удариться о ледяные торосы, расположенные на всем протяжении вдоль восточного берега Узмени. В этих условиях, которые могли быть для немцев неожиданными, они не смогли перестроиться, а их кавалерия была зажата неровностями ледяного покрова.

Автор ЛРХ делает особый акцент на множестве русских стрелков. В европейских странах в те годы все большее распространение получает арбалет, пользоваться которым научиться проще. Русские же продолжали использовать лук. По дальности поражения лук немногим превосходил обычный арбалет, но отличался большей скорострельностью^[1169]. Обилие искусных стрелков произвело впечатление на крестоносцев. Вероятно, велики были и потери от этого обстрела.

Ледовое побоище. Окружение рыцарского войска. (Караев, 1966. С. 160)

Нередко в исследованиях указывается или молчаливо признается, что клином было построено чуть ли не все немецкое войско^[1170]. Из этого, как мы указали выше, даже делаются выводы о его количестве. Примеров построения в сражении всей армии одним полком в европейской истории не известно. Нет на это указаний и в наших источниках. Наоборот, русская летопись отличает «немцев» и «чюдь», а также специально разделяет их потери («Немци ту падоша, а Чюдь даша плеща», «паде Чюди бещисла, а Немецъ 400, а 50 руками яша»). Автор ЛРХ также говорит про «братьев» и «дорпатцев». О «братьях» сообщается, что их отряд — хоругвь (bапіer), построенная, вероятно, клином, — прорвал строй стрелков. О «дорпатцах» — подданных Дерптского епископа — сообщается, что в какой-то момент они бежали с поля битвы: «Часть дорпатцев вышла из боя, чтобы спастись». В русской летописи также говорится о бегстве «чюди», которую можно отождествить с этой «частью дорпатцев». Надо полагать, речь идет о местном эстонском ополчении, которое никак не могло быть включено в орденское конное построение. Профессиональные воины тогда резко отличались от случайных участников и никогда с ними не смешивались. Традиционным было также деление на полки по географическому признаку: новгородский полк отдельно, псковский отдельно и т. д. Такое деление было характерно и для средневековой Европы^[1171]. Надо полагать, в Ледовом побоище орденские братья составляли одно подразделение, а подданные Дерптского епископа другое — или даже два других. Деление армии в начале сражения на три составные части было в те годы наиболее распространенным.

Трем ливонским полкам противостояли три русских. Центральный полк Александра, вероятно, составляли суздальцы, почему и запомнились автору ЛРХ как основные участники сражения. Против чуди и дерптцев действовали новгородцы и псковичи. После того как орденская «свинья» врубилась в передовой полк и увязла в битве, успешные действия новгородцев и псковичей на флангах привели к бегству части эстонцев и полному окружению орденских войск.

Ледовое побоище. Преследование рыцарского войска. (Караев, 1966. С. 161)

Разгром немцев был сокрушительным. Хотя позднейший поэт, составивший ЛРХ, упоминает, что «король Александр» заплатил за победу «жизнями многих храбрых мужей», но это больше напоминает риторическую фигуру. Русские источники ничего не сообщают о потерях в войске Александра — ни о знатных воинах, ни о простых. Если предположить, что битва состоялась в районе Чудской Рудницы, то следует указать на ее наименование именно «Чудской», что может говорить о больших потерях именно эстонских участников боя — «паде Чюди бещисла». Длительное преследование отступающих эстонцев также привело к множеству смертей: «Чюдь даша плеща; и, гоняче, биша ихъ на 7-ми верстъ по леду до Суболичьскаго берега». Русские, надо полагать, вышли из сражения с небольшими потерями.

Следует признать, что Александр Ярославич не использовал в бою особых тактических новаций, характеризовавших бы его полководческую гениальность, но явный талант стратега и тактика здесь был налицо. Во-первых, противнику было навязано само полевое сражение, а во-вторых, место этого сражения. Построение русских, судя по всему, было вполне традиционным: три полка и впереди лучники. Однако Александр добился большей концентрации войск на флангах, оставив в центре против орденской хоругви наиболее боеспособных суздальцев. Фактически князь навязал противнику и ход сражения, в результате чего добился полной победы.

Встреча новгородского и немецкого войска на льду Чудского озера перед Ледовым побоищем. Миниатюра Лицевого летописного свода, XVI в.

В ЖАН содержится указание на сверхъестественную помощь князю Александру в его победе — якобы воздушный «полкъ Божий» сражался на его стороне против тех, кто называл себя «Божии ритори»:

«Се же слышах от самовидца, иже рече ми, яко видех полкъ Божий на въздусе, пришедши на помощь Александрови. И тако победи я помощию Божиею, и даша плеща своя, и сечахуть я, гоняще, аки по иаеру, и не бе камо утещи. Зде же прослави Богъ Александра пред всеми полкы, яко же Иисуса Навина у Ерехона. А иже рече, имемь Александра руками, сего дасть ему Богъ в руце его. И не обретеся противникъ ему въ брани никогда же. И возвратися князь Александръ с победою славною, и бяше множество полоненых в полку его, и ведяхут косы подле коний, иже именують себе Божии ритори»^[1172].

Затруднительно ответить, что запечатлелось в глазах очевидца под образом ангельского воинства, но, очевидно, современники воспринимали эту победу как очень значительную и чудесную. Особенно подчеркивал автор ЖАН, что ни один противник не смог добраться до князя Александра и сразиться с ним. Зато потом «Божии ритори» шли босыми подле коней русских всадников — как слуги, униженные и поверженные.

* * *

Русская сторона должна была быть полностью удовлетворена результатами военной кампании, итогом которой стала Ледовая битва. Преследование противника продолжалось недолго, не последовало и дальнейшего движения в глубь Эстонии. Вероятно, в плен попали весьма титулованные орденские братья, которые могли обеспечить не только выкуп, но и заключение достойного мира. Быстрый уход Александра Ярославича из Эстонии после Ледового побоища еще раз указывает, что целью его было обеспечение спокойствия на границе и отказ Ордена от претензий на Псков. Никакого дальнего похода в Ливонию не планировалось.

Александр Невский у Вороньего камня перед Ледовым побоищем. Миниатюра Лицевого летописного свода, XVI в.

В свое время некоторые историки пытались утвердить мнение, что орденским войском на Чудском озере руководил лично Андреас фон Вельвен, замещавший в те годы магистра Дитриха фон Гронингена^[1173]. Однако сроки вторжения и расстояние от Чудского озера до Риги, скорее всего, не позволили бы ему подключиться к предприятию. Магистр обычно находился в Риге, а в те годы вообще наибольшее его внимание привлекали события в Курляндии и на Эзеле. Поход русских к Пскову и последовавшее за тем вторжение в Эстонию были произведены на достаточно ограниченном отрезке времени. Против русских действовали только орденские рыцари, располагавшиеся в Эстонии. Воинов из других областей Прибалтики, надо полагать, привлечь не успели. Главой эстонской братии являлся комтур из Вильянди, который, вероятно, и руководил орденцами на Чудском озере, после чего погиб или попал в плен.

Ледовое побоище. Миниатюра Лицевого летописного свода, XVI в.

Следует также указать резонное мнение В. Урбана, который писал, что карьера Андреаса фон Вельвена после 1242 г. была блестящей (brilliant), отчего «маловероятно, чтобы его имя связывалось с провалом вторжения на Русь (the failed enterprise in Rus')»^[1174]. Он справлялся со своими обязанностями во время отсутствия магистра хорошо, отчего и был впоследствии поднят по иерархической лестнице в Ордене. Вполне вероятной выглядит версия о том, что вся волна антирусских предприятий в 1240–1242 гг. была связана с бывшими меченосцами, вошедшими в Тевтонский орден в 1237 г. и недовольными новыми порядками. Известно, что на их сопротивление жаловался Герман Балк, а впоследствии некоторых из них даже выслали из Ливонии. Разгром и гибель многих братьев на Чудском озере существенно обескровили группировку бывших меченосцев. Как пишет В. Урбан, «кажется, именно это поражение предоставило магистру Дитриху возможность провести основательную чистку» в Ордене^[1175].

* * *

От Узмени, как отмечено в ЖАН, Александр Ярославич направился с армией к Пскову — вероятно, тем же путем, что и пришел, — по льду Псковского озера. В городе его встречали триумфально:

«И яко же приближися князь къ граду Пскову, игумени же и попове и весь народ сретоша и пред градомъ съ кресты, подающее хвалу Богови и славу господину князю Александру, поюще песнь: «Пособивый, Господи, кроткому Давыду победити иноплеменьникы и верному князю нашему оружиемь крестным и свободи градъ Псков от иноязычникъ рукою Александровою»»^[1176].

Особый акцент автор ЖАН делает на освобождении Пскова, который немцы «зашли мечем». Это еще раз указывает на главную цель кампании 1242 г. — возврат Пскова и закрепление западных границ. Александр Ярославич восстановил свой сюзеренитет над Псковом — поздние псковские летописи даже вкладывают в его уста грозное указание потомкам:

«аще кто и напоследи моих племенникъ прибежить кто в печали или так приедет к вамъ пожити, а не приимете, ни почьстете его акы князя, то будете окаанни и наречетася вторая Жидова, распеншеи Христа»^[1177].

Это очевидная переделка из текста ЖАН, но она примечательна для трактовки отношения потомков к произошедшему. Суздальский князь выступал фактически завоевателем — нигде не упоминаются права его отца. Более того, он завоевал город не для всего племени Рюриковичей или даже Всеволодовичей, а именно для своих потомков.

Одновременно Александр Ярославич произвел в Пскове судебную реформу. Вероятно, вторжение орденских фогтов привело к девальвации традиционного права, потребовались его восстановление и закрепление. Во вступлении к Псковской судной грамоте упоминается «великого князя Александрова грамота», которая выступает предшественником документа. Исследователи считают, что «Александрова грамота» была дана Александром Ярославичем псковичам уже вскоре после 1242 г., и это свидетельствует о стремлении закрепить суздальский сюзеренитет над городом^[1178].

С регулированием псковской судебно-правовой системы связано и участие Александра Ярославича в составлении грамоты рожитцким смердам, где князь упомянут совместно с посадником Твердилой^[1179]. Твердила здесь — это, очевидно, псковский посадник, хотя исследователи предпочитают не сопоставлять его с посадником Твердилой Иванковичем, упоминаемым в 1240 г. в качестве сторонника немцев^[1180]. С другой стороны, если бы речь шла о совместных действиях Александра Ярославича с Твердилой Иванковичем, то мы бы имели важное свидетельство фронтального изменения отношения псковской общины к немцам в период их правления в 1240–1242 гг.

После 1242 г. Псков не получил собственного князя и, вероятно, находился в зоне непосредственного контроля новгородского правителя. При этом в последующее десятилетие мы не фиксируем каких-либо сепаратистских тенденций в Пскове — и это в условиях нараставшего со второй половины 1240-х гг. давления с Запада. В 1253 г. немцы опять попробуют захватить город, но на этот раз получат однозначный отпор, причем к конфликту немедленно подключится и новгородская рать. Позднее община будет еще самостоятельнее, но в прямую конфронтацию со своим сюзереном она никогда вступать не будет. Чуть ли не каждый оппозиционный Александру Ярославичу правитель будет пытаться укрыться в Пскове (Ярослав Ярославич в 1252 г.; Василий Александрович в 1257 г.), но дело ни разу не дойдет до войны.

Лихолетье 1230-х, затянувшиеся на начало 1240-х гг., закончилось. После 1242 г. археологи фиксируют активизацию строительной активности в Пскове — обновляются дома, строятся новые, обустраивается посад^[1181]. Выравнивается экономическое положение горожан, оживляется торговля. Под властью Александра Невского стабилизируется внешне- и внутриполитическое положение Пскова.

* * *

В том же 1242 г. немецкие участники конфликта — вероятно, Дерптский епископ Герман и орденский вице-магистр Андреас фон Вельвен — прислали к Александру Ярославичу послов для заключения мира. Речь шла о возвращении к status quo на начало 1240 г. и к границам 1224 года. Кроме Пскова немцы отказывались от претензий на Водскую землю и Полужье, а псковичам возвращали права на латгальскую дань. Был также произведен обмен пленными:

«Того же лета Немци прислаша с поклономь: «везъ князя что есмы зашли Водь, Лугу, Пльсковъ, Лотыголу мечемь, того ся всего отступаемъ; а что есмы изъимали мужии вашихъ, а теми ся розменимъ: мы ваши пустимъ, а вы наши пустите»; и таль пльсковьскую пустиша и умиришася»^[1182].

Может показаться, что сокрушительный разгром немцев в Ледовом побоище мог позволить Александру большее — не только вернуть завоеванное, но приобрести нечто новое. Однако известные источники указывают на то, что современники считали достигнутое большим успехом. Ничто не указывает на некие дополнительные претензии русской стороны. Были разрешены важнейшие проблемы региона: Псков почти два года находился под контролем иноземцев и иноверцев; была сорвана посевная в 1241 г. и поставлено под угрозу продовольственное снабжение волости; на сухопутных путях было неспокойно, существовали постоянные трудности при торговом обмене; сама нестабильность обстановки в Восточной Прибалтике была невыгодна участникам рынка. Все это Александр сумел блистательно исправить. Для похода вглубь Ливонии тогда у Руси не было ни сил, ни средств.

Князь заработал непоколебимый авторитет как на Северо-Западе, так, судя по всему, и вообще на Руси^[1183]. Как для Запада, так и для Востока Александр Ярославич стал наиболее влиятельной политической фигурой, чьи симпатии определяют в целом развитие страны. Именно к нему и никому другому будут адресованы позднейшие послания римского папы, и именно его захотят видеть в монгольской столице после смерти великого князя Ярослава Всеволодовича. Непобедимый и грозный полководец, он стал достойным наследником своего отца.

* * *

Скорее всего, для западной стороны условия мира также могут быть признаны приемлемыми: утратили завоеванное, а своей землей не поступились. Как Орден, так и Дерпт, очевидно, стремились как можно скорее урегулировать конфликт с русскими. Ввязавшись в авантюру на Востоке, они растратили наличные силы, столь ценные и жизненно необходимые для этих колонизаторов, далеко не так уверенно чувствовавших себя в покоренных землях. Только в 1241 г., казалось бы, удалось замирить Эзель, но в Курляндии продолжалась война. Вторжения угрожали землям южнее Даугавы. Непокорными оставались земгалы. Победоносные литовцы уже много лет не терпели поражений. С 1242 г. началась большая война с пруссами, объединившимися с поморскими князьями^[1184]. Руководители Ливонии и Тевтонского ордена были поглощены заботами по сохранению прежних завоеваний и предотвращению новых восстаний — враг на Востоке им был более чем не нужен.

Новгородская земля в XIII в. (Насонов, 2002. С. 112)

Следует сказать, что на рубеже 1230—1240-х гг. многое изменилось и в общей политической ситуации в Европе, существенно сместились силовые центры. После смерти Германа фон Зальца в марте 1239 г. акции Тевтонского ордена как при императорском дворе, так и в Риме заметно упали. Ни один последующий магистр более не будет иметь такого веса при европейских дворах и влияния на папу Римского. В марте 1241 г. сошел со сцены датский король Вальдемар, более чем три десятилетия выступавший представителем самой грозной силы в Балтийском регионе. Дания на многие годы погрузилась в междоусобицу, что фактически вывело ее из участников крестоносного дела в Прибалтике. Наконец, 22 августа 1241 г. умер папа Римский Григорий IX, оставив Рим в состоянии острой конфронтации с императором Фридрихом, еще в 1239 г. отлученным от Церкви. Анафема привела к тому, что многие германские князья объявили себя свободными от присяги императору. Началось противостояние, закончившееся только со смертью Фридриха в 1250 г. Репрессии проводили обе стороны. Император провел чистку среди германского духовенства — многие священнослужители, выявленные как сторонники папы, подверглись аресту. Затем Фридрих двинул войска на Рим. Смерть папы немного ослабила ожесточение сторон, но не надолго. Вплоть до 1243 г. императорские войска окружали Рим. В это время кардиналы никак не могли выбрать нового понтифика. Целестин IV, избранный 25 октября 1241 г., умер 10 ноября того же года. Следующий папа — Иннокентий IV (Innocentius; 1243–1254) — был избран только 25 июня 1243 г. и немедленно перенес резиденцию в Лион. Заметная нестабильность в центре сказывалась и на окраинах. Крестоносцы испытывали повсеместные трудности. В 1242 г. прибалтийским колонизаторам трудно было ждать помощи из Европы, раздираемой внутренними склоками и противоречиями. Мир с Русью был благом и лучшим выходом из положения.

* * *

Стоит признать, что судьба мирного договора 1242 года оказалась недолговечной. В 1420 г. Новгород и Орден подписали очередной мирный договор, о котором летопись сообщила, что это «вечный миръ по старине, как былъ при великом князе Александре Ярославличе»^[1185]. На основании этого В. А. Кучкин предположил, что Русско-Ливонские соглашения 1242 г. носили «бессрочный характер»^[1186]. Однако традиционными для Средневековья были мирные соглашения на три года с последующей пролонгацией. Договор чаще всего носил личный характер и при передачи наследнику требовал подтверждения. Как бы то ни было, но в 1253 г. немцы опять осаждают Псков — следовательно, мир 1242 года после 1253 г. не соблюдался. Более того, как свидетельствует грамота от 3 октября 1248 г., Дерптский епископ и Орден продолжали претендовать на псковские земли^[1187]. Существуют указания, что около 1245 г. Дерптскую кафедру покинул епископ Герман, удалившись в монастырь за старостью лет^[1188]. О его преемнике источники умалчивают — только в 1263 г. упоминается епископ Александр. Восточную политику в Ливонии стал определять новый папский легат Альберт Зуербеер. В его действиях незаметно, что он считал себя скованным некими взаимными обязательствами по отношению к русским правителям. Надо полагать, стороны не признавали действия мирных соглашений 1242 года уже после 1245 года, то есть он был обычным трехлетним договором.

* * *

Ледовое побоище завершило важный как для современников, так и для потомков этап борьбы за Прибалтику. В 1241 г. владения Тевтонского ордена и его союзников простирались до Шелони, Луги и верховий Ижоры. Был достигнут исторический максимум распространения немецкой колонизации на Восток. В 1242 г. Александр Невский вернул границы к положению 1224 года и более чем на десятилетие закрепил мир в регионе. Новое обострение будет зафиксировано уже в 1250-е и 1260-е гг., но никогда более иноземные вторжения не будут проникать так далеко на русские земли

Печать новгородского архиепископа Спиридона, 1230–1249 гг. (Янин, Гайдуков, 1998. С. 178, 284, 415, № 453в)

Генеалогоческая таблица

Nachsatz

Благородный крестоносец и святорусский богатырь выступают вперед, когда речь заходит о войнах в Восточной Прибалтике в XIII в. Выражения «утраченные возможности» и «реализованные преимущества» чаще всего встречаются, когда исследователь обращается к истории покорения этих земель. Здесь особенно примечательно переплетаются легендарные основы культурных постулатов таких наций как русские, немцы, латыши, эстонцы, финны. Здесь они впервые вступают в противоборство и впервые познают силу соперника.

Для германца освоение Ливонии — героическая страница его истории. Его предки бесстрашно несли слово Божье добрым, но не просвещенным северным язычникам. Волевые бюргеры оставляли свои города в уютной Средней Германии и, нашив на грубые одежды крест, отправлялись в далекие болотные земли, где вели борьбу и словом и делом. Не меньшее значение этот регион играл и в русской истории. Святой воитель — защитник земли и веры — Александр Невский возник в ходе боев в Прибалтике, сформировался здесь как личность и политик. Еще больше чем для русских и немцев события XIII в. имеют значение для прибалтийских народов, вступивших тогда в круг большой континентальной политики и невольно вызвавшие острый цивилизационный конфликт, оформивший раскол Европы на восточную и западную — конфессиональный, политический и культурный разлом.

Примечания

1

ЛА*. С. 51. Начальную часть Летописи Авраамки составляет летописный свод новгородского происхождения от «начала рустей земли» до 6977 (1469) г., который представляет компиляцию из не менее чем трех летописных памятников. Текст в части до 1309 г., по мнению А. А. Шахматова, должен восходить к некоему «краткому извлечению» из реконструированного им «Свода 1448 года» (Шахматов, 2001. С. 744–753). Я. С. Лурье оспорил это мнение, указав на родство некоторых чтений тексту Новгородской IV летописи (Лурье, 1976. С. 87–91). Мнение о том, что для этой части Летописи Авраамки основанием послужил текст Новгородской IV летописи, дополненный известиями из «летописного памятника, сходного с Сокращенными сводами конца XV века», утвердился у исследователей (см. предисловие Б. М. Клосса к изданию ЛА). Однако, цитированный зачин в летописной статье Новгородской IV летописи, где воспроизводится Житие Александра Невского, отсутствует, и его происхождение, совершенно очевидно, следует связать с деятельностью новгородского редактора конца 1460-х гг.

* Расшифровка сокращений и список использованной литературы приведены в томе 2.

(обратно)

2

Гимон, 2000. С. 578–579.

(обратно)

3

ПСРЛ, XXXV. М., 1980. С. 120.

(обратно)

4

Пашуто, 1956. С. 190.

(обратно)

5

Кучкин, 1999. С. 137.

(обратно)

6

Тихомиров, 1975. С. 336, 337.

(обратно)

7

Феннел, 1989. С. 142.

(обратно)

8

Кочкурина, 1986. С. 110; Urban, 2003. Р. 105; Урбан, 2007. С. 167.

(обратно)

9

Ле Гофф, 2001. С. 55.

(обратно)

10

НЕ, 2002. Р. 62.

(обратно)

11

Лаар, Валк, Вахтре, 1992. С. 34–35.

(обратно)

12

Pagel, Kirss, 2008. S. 18.

(обратно)

13

Christiansen, 1997. Р. 113.

(обратно)

14

Ивашин И. // Исторический журнал. 1937. № 8. С. 73–84.

(обратно)

15

Строков А. А. // Новгородский исторический сборник. Новгород, 1938. Вып. III–IV. С. 3–23.

(обратно)

16

Богусевич В. А. // Новгородский исторический сборник. Новгород, 1938. Вып. III–IV. С. 24–38.

(обратно)

17

Берхин И. // Молодой большевик. 1939. № 8. С. 38–45.

(обратно)

18

Бахрушин С. В. // Вестник АН СССР. 1942. № 4. С. 58–71.

(обратно)

19

Грацианский Н. П. М., 1943. С. 38–45.

(обратно)

20

Многочисленные свидетельства контактов местного населения со своими славянскими соседями в конце I — начале II тыс. по Р.Х. см.: ИЛ, 1952. С. 61–62.

(обратно)

21

Л. А. Арбузов этимологию названия реки производил от корня zwei или duo (два), то есть «разделяющая река» (Арбузов, 1912. С. 2). Эстонское «вяйн» тоже означает разделительную водную полосу — «пролив». На эстонском Вейна-йыги буквально «пролив-река» (Агеева, 1985. С. 84). См. также: ГЛ. С. 492, прим. 58. Сейчас считается, что название Daugava происходит от двух древнебалтских слов: daug — «много, обильно» и ava — «вода».

(обратно)

22

Арбузов, 1912. С. 2. Ю. Какк и Э. Тарвел определяют численность прибалтийских племен на начало XIII в. следующим образом: литва — около 170–190 тыс. чел.; латгалы, курши, земгалы, селы — около 140–160 тыс. чел.; ливы — около 15–28 тыс. чел.; эстонцы — 110–120 тыс. чел. (Kahk, Tarvel, 1997. P. 12–13).

(обратно)

23

Определяющим в хозяйстве прибалтийских племен было земледелие.

См.: Моора, 1964. С. 5–6; Моора, Лиги, 1969. С. 6–22; Вахтре, Лаур, 1990. С. 13–15; Лаар, Валк, Вахтре, 1992. С. 14; Kahk, Tarvel, 1997. P. 12; НЕ, 2002. P. 28–29.

Еще X. А. Моора подчеркивал узкоаграрный характер экономики Прибалтики, контрастирующий с формой хозяйствования русских, у которых большое значение имела рыбная ловля, огородничество и ремесло (Моора, 1964. С. 6).

(обратно)

24

ЛЛ, 60.

(обратно)

25

См.: Tvauri, 2001. S. 340–348.

Русские летописи (начиная c XI в.) знали город Юрьев, который располагался на холме (современный Домберг), напоминающем очертаниями (если смотреть с северной стороны) бизона или тура (эст. tarvas/tarbas). Возможно, от этого и происходит название города, впервые использованное Генрихом Латвийским в «Ливонской хронике» (конец 20-х гг. XIII в.) в форме castrum Tharbaten. Эстонцы со временем сократили «Тарбату» до «Тарту», но на этимологию продолжает указывать герб города, на котором доминирует бычья голова.

См.: Tvauri, 2001. S. 355; Салупере, 2005. С. 9.

С 1224 по 1893 г. официальным названием города было немецкое Дерпт, затем вплоть до 1917 г. вернулось Юрьев, а уже потом Тарту. Некоторые исследователи считают, что городское право на основе Магдебургского Тарту получил уже в 1248 г. (Труммал, 1998. С. 291).

(обратно)

26

НПЛ, 183. Сакала (Sakale, Sakela, Sak(k)ele нем. Sakkele, Sakkelland) — область в Южной Эстонии. Также существуют и другие версии отождествления сосолов. Их сопоставляют с жителями острова Сааремаа, с племенами Северо-Западной Эстонии и с населением в районе Чудского озера.

См.: Лиги, 1968. С. 15, прим. 2; ыниссон, 1997. С. 20; Назарова, 2001. С. 284–288; Тѵаигі, 2001. S. 351–352.

(обратно)

27

НПЛ, 106.

(обратно)

28

Ср.: Кирпичников, 1988. С. 45–46; Лаар, Валк, Вахтре, 1992. С. 18.

(обратно)

29

См.: Мугуревич, Тыниссон, Зариня, 1990. С. 132–133.

(обратно)

30

ГЛ. XV,7. Название реки по-эстонски Emajõgi (Emajoga: мать-ручей), а по латвийски — Mathra ирре. У Генриха использован свободный перевод местного Emaaesi, т. е. вода-мать (Mutterwasser). См.: ГЛ. C. 527, прим. 173. В русских летописях название реки звучало как Омовжа, Амовыжа, Омовыжа (ЛЛ, 513; НПЛ, 73, 283).

(обратно)

31

Оденпе, Оденпэ, Одемпе (Odenpe, Odenpä, Odempe), эст. Отепя (Otepä, Ottepä), рус. Медвежья Голова (калька с эстонского Ottepä, где otta — медведь, а pä — голова) — важнейшее укрепленное поселение эстонской области Уганди. Позднее — орденский замок.

См.: Матузова, Назарова, 2002. С. 161, прим. 3.

(обратно)

32

Вилиенде (Viliende), эст. Вильянди (Viljandi), рус. Вельяд — важнейшее укрепленное поселение эстонской области Сакала, существовавшее уже во второй половине I тыс., а к XII в. превратившееся в протогородской центр. На его месте в 1223 г. немцы начали строить замок, получивший название Феллин (Velin, Velyn; эст. Willandi Un, Wiljandi Un, Willändi Un), ставший центром иноземного господства в Южной и Центральной Эстонии.

См.: ИЭ, 1961. С. 92; Йоост, 1975. С. 3–5, 76–80; Матузова, Назарова, 2002. С. 176, прим. 12.

(обратно)

33

См.: Загоскин, 1910. С. 121.

(обратно)

34

С1, 183–184; Bonnell, 1862. Chronogr. S. 5, Commentar. S. 305.

(обратно)

35

Вахтре, Лаур, 1990. С. 20; Лаар, Валк, Вахтре, 1992. С. 18.

(обратно)

36

НПЛ, 20, 204.

(обратно)

37

Ливонская Рифмованная хроника (ЛРХ) была написана в начале 90-х гг. XIII в. на средневерхненемецком языке в стихотворной форме. Автор прибыл в Прибалтику около 1278/1279 г. и был орденским служащим (герольдом или слугой). По насыщенности материалом ЛРХ является одним из важнейших источников по истории освоения крестоносцами Прибалтики.

Наиболее достоверны ее сведения, относящиеся к событиям 70-80-х гг. XIII в. О более раннем времени собраны полулегендарные припоминания, укладывающиеся в жанр рыцарской песни, воспевавшей доблесть и мужество братьев-рыцарей.

Подробнее см.: Зутис, 1949. С. 18–22; Бегунов, Клейненберг, Шаскольский, 1966. С. 197–201; Матузова, Назарова, 2002. С. 35–42.

Лучшим изданием ЛРХ до сих пор считается публикация 1876 года немецкого филолога Лео Мейера (1830–1910), работавшего в Геттингене и Дерпте: LR.

(обратно)

38

LR, v. 642–650; Матузова, Назарова, 2002. С. 193. В квадратных скобках курсивом пояснения. — Д. X.

(обратно)

39

Шаскольский, 1978. С. 72–105.

(обратно)

40

См.: Сапунов, 1898а. С. 80–89; Arbusov, 1933. S. 42–46; ГЛ. C. 456; Казакова, 1971. C. 82–92; Назарова, 1995. C. 73.

(обратно)

41

Насонов, 2002. C. 138. Существует две наиболее основательные версии происхождения название Герцике. Первая предполагает, что речь идет о скандинавской транскрипции русского слова «Городище». Ср. сканд. Gardr, как город, и gerskr, как эпитет «гостя», «грека» (Кейсслер, 1900. С. 4, прим. 7; ГЛ. С. 476). Кроме того, словом Gerceke в отчете 26 марта 1292 г. о деятельности ганзейского посольства в Новгороде в 1291 г. (HUB, I. SS. 377–378, № 1093) обозначено то место, где жили иноземные послы и куда новгородцы ездили для переговоров (curia regia). Л. К. Гётц и С. А. Аннинский считали, что речь идет о Рюриковом Городище (Goetz, 1916. S. 56; ГЛ. C. 477). Однако даже если так обозначался какой-нибудь двор, например, Готский, то искомая этимология остается в рамках предложенной гипотезы. Другая версия предполагает, что в основе слова лежит русское личное имя. Например, Ярчик (уменьшительная форма от «Яр»), Берсик (Бережки, Берестье), Герчицы и Ярчицы (деревни в Смоленской обл.). Древность корня «яр» позволяет чередовать его с «ger» y что характерно для имени Ярослав — у того же Генриха он обозначен как Gerceslaus (ГЛ. XXII, 4). Подробнее о версиях см.: ГЛ. С. 476–478.

(обратно)

42

Balodis, 1940. G. 39–69; Мугуревич, 1965. С. 68, 71; Штыхов, 1978. С. 61–62; Назарова, 1987. С. 205.

(обратно)

43

В немецких источниках Талава (латв. Tālava) отмечалась как Толова (нем. Tolowa, Tholowa). Название происходит от латв. «tāls» — дальний. Это наиболее отдаленная к северу область расселения латгальских племен. Адзеле (латв. Adzele; нем. Adselе рус. Очела) — латгальская область восточнее Талавы, на границе с Псковской землей.

См.: Канале, Степерманис, 1971. С. 17; Auns, 1982. С. 56; Кейсслер, 1900. С. 39–55.

(обратно)

44

ГЛ. XIII, 4. Археологи обнаружили в Герцике остатки двух построек, которые возможно отождествить с церковными (Археология, 1987. С. 357–358).

(обратно)

45

ГЛ, XI, 8; XIII, 4; XVIII, 4.

(обратно)

46

Назарова, 1987. C. 201, 203.

(обратно)

47

Zeids, 1951. 50 lpp.; Шноре, 1961. C. 129; Мугуревич, 1965. C. 70; Назарова, 1987. C. 202.

См. возражения: Сапунов, 1898а. С. 100–109.

(обратно)

48

Об археологических раскопках в Кукенойсе см.: Стубавс, 1962. С. 52; Стубавс, 1964. С. 62–63; Мугуревич, 1965. С. 30–34; Стубавс, 1966. С. 28–29; Стубавс, 1967. С. 115; Штыхов, 1978. С. 59–61.

О находках предметов православного культа на территории Латвии см.: Назарова, 1987. С. 202–203.

(обратно)

49

Насонов, 2002. С. 138. Традиционным считается перевод «Кокнесе» (Koknesē) как «Кокны-нос», т. е. мыс Кокны (Пашуто, 1951. С. 38; ГЛ. С. 487, прим. 48 (С. А. Аннинский); Казакова, Шаскольский, 1945. С. 12). Однако прямых доказательств того, что ранее река Персе именовалась Кокна, нет. Это заставляло некоторых исследователей искать другие объяснения названия. Так, Кейсслер считал, что название города «латышского происхождения и обозначает лесистую местность» (Кейсслер, 1900. С. 4, прим. 6). А П. А. Стародубец предпочитал производить «Кокнесе» от латышского же слова «Кокнезис» — «несущий деревья» (Стародубец, 1955. С. 200).

(обратно)

50

Стубавс, 1966. С. 28–29; Штыхов, 1978. С. 59–60.

(обратно)

51

См. о территории подчиненной Кукенойсу: Стародубец, 1955. С. 203.

(обратно)

52

ГЛ, X, 3; XI, 8; XIII, 4; XVIII, 4.

См. также: Назарова, 1987. С. 205. П. А. Стародубец отмечал, что Кукенойс в источниках всегда обозначается как castrum (замок), и никогда civitas (город), что характерно для обозначения Герцике (Стародубец, 1955. С. 201).

(обратно)

53

О нем см.: Taube, 1935. S. 418–433; Taube, 1938. S. 33–34; ГЛ. C. 489–490.

(обратно)

54

ГЛ. IX, 10.

(обратно)

55

Татищев, 1995. C. 201, 203, 213; Лыжин, 1858; Сапунов, 1898. С. 8–10; Стародубец, 1955. С. 205.

(обратно)

56

Е. Боннель считал Кукенойс основанным в X в. (Bonnell, 1862. Chron. 2, Com. 16), а Ф. В. Баллодис относил его уже к ѴІІІ—ІХ вв., когда оно уже, по его мнению, перешло под контроль русских (Баллодис, 1910. С. 47). В настоящее время считается, что собственно раннегосударственные образования Кукенойс и Герцике возникли примерно в середине XII в.

См.: Данилевич, 1896. С. 125–126; Стародубец, 1955. С. 201; ИЭ, 1961. С. 22.

(обратно)

57

Назарова, 1986. С. 181.

(обратно)

58

Алексеев, 1966. С. 169–173, 283–285; Алексеев, 1975. С. 238.

(обратно)

59

Полемика о происхождении и родстве князя Владимира упирается в вопрос о том, насколько можно доверять сообщениям В. Н. Татищева (Татищев, 1995. С. 201–204). Если их не учитывать, то Владимира Полоцкого следует считать наследником (или сыном) Всеслава Васильковича, как и поступали некоторые исследователи (Bonneil, 1862. Commentar. S. 234–235; Андрияшев, 1887. C. 55; Довнар-Запольский, 1891. C. 161–163; Дани-левич, 1896. С. 108–109).

В противном случае, ни о каком родстве и речи не идет, а следует считать, что в середине 1180-х гг. в Полоцке произошла смена династий: в городе утвердился Владимир (именуемый у В. Н. Татищева «Владимиром Минским», а в летописи под 1196 г. ошибочно «Васильком» (Татищев, 1995. С. 201; СЛ, 36–38)), сын известного минского князя Володаря Глебовича (Карамзин, 1991. С. 551, прим. 87; Сапунов, 1898. С. 11–13; Taube, 1935. S. 396–399; ГЛ. C. 457–458).

В последнее время в исследованиях по истории Полоцка принято с доверием относиться к сообщениям В. Н. Татищева, использовавшего в своей работе многие редкие и недошедшие до нас письменные источники (Ермаловіч, 1990. С. 248–255; Александров, Володихин, 1994. С. 17–18).

(обратно)

60

Современные исследователи приписывают авторство «Хроники Ливонии» латинскому священнику Генриху из области Имера в Северной Латгалии (ГЛ. С. 13–27; Матузова, Назарова, 2002. С. 32. Ср.: Сапунов, 1898а. С. 109–116; Кейсслер, 1900. С. 132). Генрих родился около 1187/88 г. в Саксонии, около Магдебурга. Образование получил, судя по предположению П. Йохансена, в монастыре Зегеберг при аббате Ротмаре, родном брате рижского епископа Альберта (Johansen, 1953. S. 10–12). С Альбертом Генрих и прибыл в Ливонию в 1205 г. В 1208 г. он получил приход Рубене (Rubene) или Папендорф (Pappendorf) в северной Латгалии. Свою хронику, прославлявшую деяния епископа Альберта, Генрих начал писать в августе 1224 г., вскоре после штурма Юрьева (Дерпта), при котром присутствовал. Завершил хронику Генрих весной 1226 г., но потом сделал к ней несколько приписок за период 1227/28 г. Исполнив обет сочинительства Генрих вернулся в свой приход, где и умер вскоре после 1259 г. Подробнее об этом источнике см.: ГЛ. С. 1–67; Матузова, Назарова, 2002. С. 32–35.

С латинского языка хронику в полном объеме перевел С. А. Аннинский, чья работа с подробными комментариями была опубликована в 1938 г. По преимуществу нами используется это издание (ГЛ), хотя в отдельных случаях отдается предпочтение новому переводу, выполненному В. И. Матузовой и Е. Л. Назаровой для сборника документов по истории крестовых походов в Прибалтике, вышедшему в 2002 г. (Матузова, Назарова, 2002). Если к цитате первым приводится ссылка на «ГЛ», то использован перевод С. А. Аннинского, а если «Матузова, Назарова, 2002», то перевод В. И. Матузовой и Е. Л. Назаровой. Иные случаи оговариваются отдельно.

(обратно)

61

ГЛ. I, 3; Матузова, Назарова, 2002. С. 52. О датировке см.: ГЛ. С. 454–455, прим. 2. Е. Л. Назарову изумляет то, что деятельность Владимира Полоцкого фиксируется хронистом на протяжении 32 лет. Возможно, именно на основании этих сомнений исследовательница сделала заключение, что, «скорее всего», в 1184 г. Мейдард посетил в Полоцке не Владимира, а еще Всеслава Васильковича. Последний вскоре был лишен стола, одной из причин чего, как предполагает Назарова, «не исключено», послужили «неблагоприятные» для Полоцка последствия его соглашений с немецким миссионером (Назарова, 1995. С. 78–79; Матузова, Назарова, 2002. С. 59, прим. 6). В этом отношении следует заметить, что традиционно, и не без оснований, считается, что утверждению князя Владимира в Полоцке предшествовала смерть Всеслава Васильковича, весьма влиятельного для своего времени князя, вряд ли уступившего при своей жизни полоцкий стол конкуренту. Кроме того, легитимность договоренностей немцев с предшественником Владимира могла выглядеть более весомо для современников — ведь это уже старина! Генриху Латвийскому было удобнее сообщить о том, что Мейнард договаривался с Всеславом, а не Владимиром, который потом передумал и начал воевать с немецкими колонистами. О путанице имен говорить еще сложнее. Хронист, современник событий и очень пунктуальный автор, хорошо знал славянские имена, и смешать Всеслава с Владимиром было бы для него просто нелепо. Память об именах зачинщиков латинской христианизации Ливонии — Мейнарде и Владимире — была крепка и позднее. «Неблагоприятные» же последствия для Полоцка стали очевидны только в последние годы XII в., но никак не в начале-середине 80-х гг., когда в Полоцке утверждался князь Владимир, и уж совсем не могли повлиять на смену княжеской династии, «стоить Всеславу княжеского стола».

(обратно)

62

Следует отметить, что именно в 1183 г. в Полоцке умер епископ Дионисий, занимавший эту кафедру еще с 1160-х гг. (Щапов, 1989. С. 209; ИЛ, 629). Смена ему нашлась не сразу. Недавно прибывший на Русь митрополит Никифор II вступил в конфликт с могущественным владимиро-суздальским князем Всеволодом Юрьевичем Большое Гнездо. Никифор утвердил на вакантную епископскую кафедру Владимира Залесского грека Николая, который был неугоден князю, желавшему видеть пастырем своей земли игумена Спасского монастыре на Берестове. После непродолжительной борьбы Никифор вынужден был уступить и утвердить Луку владимирским епископом. Разжалованный Николай получил взамен Полоцкую кафедру (Щапов, 1989. С. 200–201; ИЛ, 629). В свою епархию Николай прибыл, видимо, только во второй половине 1184 г., так как еще летом был замешан в разразившемся в Киево-Печерском монастыре конфликте, связанном со сменой игуменов (ИЛ, 627–628). Выходит, что в Полоцке более года (1183–84 гг.) не было епископа, чем мог воспользоваться Мейнард, а также сам князь Владимир, известный, если верить сообщениям В. Н. Татищева, своими плотными связями с польскими князьями и вообще латинскими странами (См.: Татищев, 1995. С. 201; Карамзин, 1991. С. 551, прим. 87). Е. Л. Назарова в специальной работе отметила, что период вакантности епископской кафедры в Полоцке был непродолжительным, около полугода весной-летом 1184 г. (Назарова, 1995. С. 76–77). По нашему мнению, для такого количества событий, которые охватывали несколько удаленных друг от друга частей Руси (Полоцк — Киев — Владимир Залесский и обратно, а затем некоторое время в Киеве и потом в Полоцке), требуется большее время, на что указывает и летопись, где описание произошедшего размещено в двух годичных статьях (ИЛ, 627–629).

(обратно)

63

См.: Матузова, Назарова, 2002. С. 46–47.

(обратно)

64

См.: Johansen, 1958. S. 503–504; Beizais, 1969. S. 78; др.

(обратно)

65

Taube, 1935. S. 392.

(обратно)

66

LUB, I. S. 11, № 10; Матузова, Назарова, 2002. С. 72–73.

(обратно)

67

LUB, I. S. 70, № 66.

(обратно)

68

LUВ, I. S. 485, № 380.

(обратно)

69

ГЛ. С. 456.

См. также: Arbusov, 1933. S. 42–46; Taube, 1935. S. 382 и сл.

(обратно)

70

Ср.: Сапунов, 1898а. С. 100.

(обратно)

71

О монастыре, который существовал еще в XVI в. см.: Гельмольд. I, 53, Haupt, 1925. S. 237.

(обратно)

72

Hauck, 1953. S. 623; Назарова, 1995. C. 74–75.

(обратно)

73

Гельмольд. I, 53.

(обратно)

74

Городское право Любек получил в 1170 г., а вольным имперским городом стал в 1226 г. Фридрих Барбаросса ок. 1184 г. наделил город особыми привилегиями.

См.: Frensdorff, 1861. S. 62–78.

(обратно)

75

Е. Л. Назарова предпочитает говорить о купцах из Бремена (Матузова, Назарова, 2002. С. 61, 66), что маловероятно. Во-первых, их участие в балтийской торговле всегда было менее значительным, чем любекских торговцев. Во-вторых, не следует забывать, что Бремен и Любек во время конфликта Генриха Льва с императором находились по разные стороны баррикад. Вполне возможно, что это противостояние сохранялось и в торговых операциях. Они были конкурентами, причем особенно остро могли ощущать это именно в 1180-х гг. Вряд ли любекцы допустили бы тогда столь дерзкое и далекое мероприятие Бремена в стратегически важной Ливонии. И в-третьих, Зегеберг в пять раз ближе к Любеку, чем к Бремену. Монастырь, очевидно, имел более близкие контакты с любекскими купцами, чем с бременскими. Позднее именно на связи в среде любекского купечества особенно полагался Мейнард.

(обратно)

76

Ср.: Гельмольд. I, 63.

(обратно)

77

Цауне, 1992. С. 23.

(обратно)

78

Например, епископ Бертольд в 1198 г. прибыл с крестоносцами на кораблях, на которых не мог подняться по Даугаве выше Риги, отчего не имел возможности осадить Гольм. (ГЛ. II, 4).

(обратно)

79

Первая церковь в Икесколе была именно деревянной: Граудонис, 1970. С. 334–335; Матузова, Назарова, 2002. С. 61. Ф. фон Кейсслер считал, что Мейнард начал свою проповедь в Ливонии задолго до строительства церкви в Икесколе (Кейсслер, 1900. С. 6). Однако он соглашался с тем, что храм построили в 1184 г., что само по себе не позволяет серьезно удревнить дату начала миссионерской деятельности Мейнарда: в любом случае 1183 или 1184 гг.

(обратно)

80

См.: Beizais, 1969. S. 81–84.

(обратно)

81

ГЛ. I, 5.

(обратно)

82

Название Мартыньсала является современным и происходит от простроенной на острове церкви. Немцы называли его Кирхгольм (Kirchholm) — «Церковный остров» (по латыш. Salaspils). В древности использовалось название Гольм (Holm) — латыш. Sala — просто «остров» (Матузова, Назарова, 2002. С. 62, прим. 17). В 1975 г. Мартыньсала был затоплен в связи со строительством водохранилища.

(обратно)

83

Цауне, 1992. С. 25; Матузова, Назарова, 2002. С. 62, прим. 17.

(обратно)

84

ACS, 213; LUВ, I. S. 11, № 10.

(обратно)

85

Предполагается, что Икесколькое епископство при Мейнарде делилось на две «церковно-административные области»: первая включала ближайшие к устью Даугавы земли и называлась собственно Ливонией, а вторая объединяла ливов, проживавших в низовьях Гауи и потому именовалась Торейда.

См.: Матузова, Назарова, 2002. С. 66, прим. 38.

(обратно)

86

ГЛ. I, 9.

(обратно)

87

ГЛ. I, 6.

(обратно)

88

ГЛ. I, 9.

(обратно)

89

Большинство исследователей (А. Бауэр, Л. А. Арбузов, Ф. Беннингхофен, Э. Мугуревич) предполагают, что строительство замков растянулось почти на 10 лет и отказ ливов креститься относится к 1195–1196 гг. (HCL, 5; Benninghoven, 1965. S. 26). Исключение составляет Е. Л. Назарова, которая считает, для строительства было вполне достаточно и 7 лет и ничто не мешает датировать события 1192 г. Аргументом в пользу этой датировки является то, что в изложении Генриха Латвийского описание отказа ливов креститься не на много отстоит в тексте от сообщения о солнечном затмении, состоявшемся 23 июня 1191 г. (Матузова, Назарова, 2002. С. 63–64, прим. 21; ГЛ. I, 10; Schroeter, 1923. SS. 6, 42, 119, karte 72). Однако композиция хроники Генриха Латвийского позволяет утверждать, что все последние главы первой книги относятся к последним годам жизни Мейнарда, которому, собственно, и посвящена эта часть текста. А вставка о деятельности брата Теодориха вообще должна восприниматься как коллекция выписок из жития этого священнослужителя. Сообщение о затмении фактически никак не соотносится с деятельностью Мейнарда. В противном случае мы приобретаем значительную лакуну в событиях 1193–1196 гг., о которых, таким образом, ничего не известно. Если Теодорих, как считает Назарова, еще в 1193 г. прибыл в Рим и беседовал с папой, который тогда же призвал к крестовому походу, то эти годы должны быть насыщены интенсивной деятельностью, связанной с урегулированием отношений ливских старейшин с Мейнардом. Ничего подобного не происходит. Генрих Латвийский сообщает только, что «епископ Мейнард после множества трудов и огорчений слег в постель» и вскоре умер (ГЛ. I, 14). Скорее всего, Мейнард преставился, не дождавшись известий от Теодориха, который после этого на несколько лет исчезает из изложения, что можно объяснить его хлопотами при римском дворе и в германских княжествах, то есть фактическим отсутствием в Ливонии.

(обратно)

90

ГЛ. I. 11.

(обратно)

91

См.: Колесницкий, 1977. С. 142–151.

(обратно)

92

ГЛ. I, 11.

(обратно)

93

ГЛ. I, 12.

(обратно)

94

В источниках сохранился текст с надгробной плиты Мейнарда, где годом его смерти обозначен 1196-й (Bonneil, 1862. Commentar. S. 43). В показаниях о точной дате источники рознятся: 11 октября, 12 октября или 14 августа.

См.: Bonnell, 1862. SS. 42–43, Commentar. S. 235; ГЛ. C. 462, прим. 13; Матузова, Назарова, 2002. С. 66, прим. 39.

Л. Арбузов считал, что Мейнард умер 14 августа 1196 г., а 12 октября — это дата, когда в XIV веке его тело перенесли в Рижский собор (Арбузов, 1912. С. 12).

(обратно)

95

ГЛ. I, 12.

(обратно)

96

Е. Л. Назарова считает, что первый крестовый поход в Ливонию был объявлен папой Целестином III по просьбе Мейнарда (Матузова, Назарова, 2002. С. 65, прим. 34). Более того, все комбинации с датами отказа ливов от крещения (1192 г. вместо общепринятого 1195-го) подводят исследовательницу к тому, что миссионер даже успел застать реализацию своих планов. Он умер в ожидании подхода христианского воинства, призванного отомстить неверным ливам. Утверждение этих тезисов должно подкрепить изначальную коварность замыслов немецких христианизаторов, лицемерно стремящихся к обретению новых земель и подданных, а не к спасению заблудших душ язычников. Подчеркнем, что, по нашему мнению, нет никаких оснований представлять св. Мейнарда лицемерным злоумышленником.

(обратно)

97

ГЛ. II, 2. Бертольд происходил из Нижней Саксонии из семьи министе-риалов по фамилии Шульт, а в епископы его посвятили из аббатов монастыря в Локкуме (40 км от Ганновера).

См.: Матузова, Назарова, 2002. С. 66–67.

(обратно)

98

ГЛ. II, 2. В квадратных скобках — примечания автора (Д. Х.).

(обратно)

99

ГЛ. II, 6. О дате см.: Арбузов, 1912. С. 13; ГЛ. С. 463, прим. 17.

(обратно)

100

См.: ГЛ. II, 9-10. Из дальнейшего изложения становится ясно, что некоторые братья еще и после этого оставались в Икесколе (ГЛ. III, 2).

(обратно)

101

Е. Л. Назарова считает, что «немедленных действий, чтобы пресечь утверждение католической церкви и немецких купцов на Даугаве, со стороны русских князей не последовало из-за народных волнений в том же 1186 г. в Смоленске и Новгороде» (Назарова, 1995. С. 79). Исследовательница полагает, что угроза отторжения из зоны полоцкого влияния устья Даугавы была осознана всеми политическими институтами Русских земель уже на второй год проповеди Мейнарда. Причем князья из Смоленска и Новгорода собирались помочь Полоцку, но были отвлечены народными волнениями. Остается задаться вопросом, отчего же тогда общерусского вторжения в Ливонию не произошло в последующие 15 лет, когда народные волнения улеглись? Полагаем все же, что внутренние проблемы Полоцка не были столь очевидны и не осознавались даже самим полоцким князем.

(обратно)

102

В соответствии с сообщением рижского пробста Дитриха Нагеля (1454 г.) Альберт принадлежал к роду фон Буксхевден и был по материнской линии родственником архиепископа Бременского Гартвига II (1185–1208 гг.).

См.: HCL. 12; Gnegel-Waitschies, 1958. S. 22–23. О Гартвиге см.: Glaeske, 1962. S. 194–209.

(обратно)

103

В Хронике Ливонии брат епископа Альберта назван Иоганнес фон Аппельдерин (Johannes de Appelderin) — ГЛ. XXVIII. 6.

C. А. Аннинский считал, что это свидетельствует о том, что Альберт, которого позднейшие источники относили к фамилии фон Буксхевден (Buxhoeveden, Buxhöveden, Buxhövden, Buxhöwde), в действительности — фон Апельдерн (Аппельдерин). А путаница связана с тем, что «деревня Бексгёведэ и местечко Апелер (без сомнения, то же, что в старину Апельдерен и Апельдерло) лежат вблизи друг от друга, к югу от Бремергафена» (ГЛ. С. 575–576, прим. 377).

Современные исследователи склонны считать, что Иоганнес и Альберт были детьми одной матери от разных браков. Отцом Иоганнеса был Хогеро фон Аппельдерин, нижнесаксонский министериал (HCL 204; Gnegel-Waitschies, 1958. S. 23–31; Матузова, Назарова, 2002. С. 139).

(обратно)

104

ИД, 1996. С. 85–88.

(обратно)

105

Skyum-Nielsen, 1969. S. 128; ИД, 1996. С. 83–87.

(обратно)

106

ГЛ. III, 5.

(обратно)

107

LUB, I. S. 13–15, № 12; Матузова, Назарова, 2002. С. 142–143.

(обратно)

108

См.: Цауне, 1992. С. 22, 28.

(обратно)

109

ГЛ. IV, 6.

(обратно)

110

ГЛ. V, 3.

(обратно)

111

ГЛ. VI, 6; Матузова, Назарова, 2002. С. 109–110.

(обратно)

112

В немецком чаще использовалось именно Schwertbruder (братья меча), но встречались и Schwertträger (меченосцы), и Schwertritter (рыцари меча), а иногда просто — Gottesritter (рыцари Бога) или Kreuzbrüder (братья Креста).

(обратно)

113

См.: ГЛ. С. 467–468, прим. 29; LUB, I. S. 22–23, № 16.

(обратно)

114

ГЛ. VII, 7; Матузова, Назарова, 2002. С. 110. В квадратных скобках — пояснения Д. Х.

(обратно)

115

ГЛ. VII, 7; Матузова, Назарова, 2002. С. 110.

(обратно)

116

ГЛ. VII, 8.

(обратно)

117

Боннель считал, что причиной нападения Владимира было ограбление русского купца (Bonneil, 1862. S. 20, Commentar S. 45). C. M. Соловьев указывал на то, что для русских князей поход против диких народов, не желающих добровольно платить дань, был обыденным явлением. Однако считал, что в данном случае речь идет о военном предприятии, направленном против немцев. Одним из аргументов в пользу этой версии считается сообщение Альберта Любекского: «Король Руссии из Полоцка имел обыкновение время от времени собирать дань с этих ливов, а епископ в ней отказал ему. Оттого он часто делал жестокие нападения на ту землю и упомянутый город» (ACS, 212; ГЛ. C. 470, прим. 36). Названный епископ однозначно сопоставляется с Альбертом, а его отказ соотносится с событиями 1203 года. Так понимал этот текст Ф. Кейсслер, который, однако, не признавал хронику Альберта Любекского достоверным источником (Кейсслер, 1900. С. 9). С. А. Аннинский пытался обосновать иное прочтение указанного текста: «епископ отказался сам платить дань, что и послужило поводом к нападению Владимира» (ГЛ. С. 470, прим. 36. Разрядка С. А. Аннинского). Однако, по нашему мнению, следует вернуться к трактовке событий 1203 г., предложенной Ф. Кейсслером: речь идет о русском походе против ливов, вызванном «недоимкой» дани (Кейсслер, 1900. С. 8–11). Ни о каком противостоянии с немцами в эти годы речи не идет. Русский князь воюет и берет дань с ливов — об этом ясно говорится у Генриха Латвийского. В Икесколе, как и в Гольме, не было немецкого гарнизона. Они появятся там только в 1205 г. Претензий на господство в регионе немцы пока еще не предъявляли. Сообщение же Альберта Любекского, несомненно, носит общий характер, который подчеркивается и его размещением в хронике. Говорится о многих походах русских и их конфликтах с немцами из-за ливской дани.

Так это и было позднее. К событиям 1203 г. вышецитированный текст относить не следует.

(обратно)

118

ГЛ. VIII, 1. Выделения и текст в квадратных скобках — Д. X.

(обратно)

119

ГЛ. IX, 1–5.

(обратно)

120

ГЛ. IX, 4.

(обратно)

121

ГЛ. IX, 7.

(обратно)

122

ГЛ. IX, 8.

(обратно)

123

ГЛ. IX, 8–9.

(обратно)

124

ГЛ. IX, 13.

(обратно)

125

ГЛ. IX, 10.

(обратно)

126

ГЛ. X, 1; Матузова, Назарова, 2002. С. 111. В квадратных скобках дополнение Д. X. В тексте содержится вольная цитата из Библии (Псалт., 9, 28; К Римл., 3, 14).

(обратно)

127

ГЛ. X, 2.

(обратно)

128

ГЛ. X, 4.

(обратно)

129

ГЛ. X, 8.

(обратно)

130

Псалтырь: Пс. 144, 9.

(обратно)

131

ГЛ. X, 8.

(обратно)

132

ГЛ. X, 12; Матузова, Назарова, 2002. С. 112. В квадратных скобках дополнение Д. Х.

(обратно)

133

Дабы придать значительность всему мероприятию, Генрих Латвийский пишет, что «король собрал войско со всех концов своего королевства, а также от соседних королей, своих друзей» (ГЛ. X, 12). Видимо, речь идет все же именно о княжеских дружинниках, созванных со всех концов Полоцкой земли, а также дружинах подвинских княжеств (Кукенойса и Герцике) (Ср.: Стародубец, 1955. С. 209). В целом силы, судя по всему, были не очень значительные, чем в некоторой мере и оправдываются посредственные результаты их действий.

(обратно)

134

В переводе С. А. Аннинского текст Генриха Латвийского при описании прибытия русских войск к Икесколе, а затем их возвращения после неудачной осады Гольма, упоминает корабль в единственном числе: «спустился вниз по Двине на корабле» (ГЛ. С. 102 (X, 12)). Это может свидетельствовать о том, что вся армия Владимира помещалась на одном судне — до 50 человек. Как верно отметил еще П. А. Стародубец, в этом месте перевод Аннинского следует признать неточным. У Генриха Латвийского говорится, что Владимир Dunam navigio deseendit, то есть, правильнее, «по Двине спустился водным путем» (Ср.: ГЛ. С. 289 (X, 12); Стародубец, 1955. С. 209, прим. 4). И возвращался в свою землю Владимир также «водным путем (способом)» — reversus ėst navigio in terram suam (ГЛ. C. 290). Разумеется, подобное прочтение допускает, что у полочан было несколько судов.

(обратно)

135

ГЛ. X, 12; Матузова, Назарова, 2002. С. 113.

(обратно)

136

Кейсслер, 1900. С. 15; Стародубец, 1955. С. 209.

(обратно)

137

См.: ГЛ. X, 13.

(обратно)

138

ГЛ. X, 12.

(обратно)

139

ГЛ. X, 13; Матузова, Назарова, 2002. С. 113.

(обратно)

140

ГЛ. XI, 2.

(обратно)

141

ГЛ. XI, 5. Л. А. Арбузов считает, что вместе с немцами против литовцев выступил и Вячко (Арбузов, 1912. С. 20). В источниках прямого указания на это нет, но сами событиях развиваются в непосредственной близости от Кукенойса (в районе Леневардена и Аскрадэ), отчего предположение о его причастности к военным действиям выглядит вполне обоснованным.

(обратно)

142

ГЛ. XI, 8; Матузова, Назарова, 2002. С. 114–115. В квадратных скобках дополнение Д. X.

(обратно)

143

ГЛ. XI, 8. Л. А. Арбузов считал, что немецкий гарнизон, возглавляемый рыцарем Даниилом, появился в Кукенойсе уже в 1207 г., непосредственно после заключения договора между Вячко и Альбертом (Арбузов, 1912. С. 20). В изложении Генриха Латвийского наоборот описывается вторжение воинов Даниила извне, а иноземные солдаты появляются в Кукенойсе только весной 1208 года, после видимого примирения Вячко и Даниила при посредничестве епископа. Все соглашение 1207 года напоминает скорее вступление Вячко под покровительство Рижского епикопа в вассальную зависимость от него за половину своей земли и замка. Господство епископа над половиной замка и земли не требовало обязательного присутствия гарнизона. Кроме того, в 1209 году все эти земли буду переданы Рудольфу из Иерихо, а не Даниилу из Леневардена, который, следовательно, и в 1207 г. не располагал никакими правами на Кукенойс или половину его.

(обратно)

144

ГЛ. XI, 9.

(обратно)

145

Подробнее см.: Кейсслер, 1900. С. 16–17; Стародубец, 1955. С. 210–212; Канале, Степерманис, 1971. С. 23; Штыхов, 1978. С. 59.

(обратно)

146

ГЛ. XIII, 1.

(обратно)

147

ГЛ. XI, 3.

(обратно)

148

См. подробнее: Арбузов, 1912. С. 20; ГЛ. С. 498–500, 508–509, 523–524, прим. 84, 113, 157; Канале, Степерманис, 1971. С. 22.

(обратно)

149

С. А. Аннинский пишет об «открытой борьбе ордена против Альберта» при магистре Волквине после 1209 г. (ГЛ. С. 510, прим. 115).

(обратно)

150

ГЛ. XIII, 4; Матузова, Назарова, 2002. С. 118.

(обратно)

151

ГЛ. XIII, 4; ГЛ. C. 511, прим. 125; Кейсслер, 1900. C. 18–20. Акт о передаче Всеволодом епископу своих земель и последующее их возвращение в качестве пожалования см.: LUВ, I. S. 20–21, № 15; Bonneil, 1862. S. 24 Chronogr., 236 Commentar; Матузова, Назарова, 2002. C. 199–200. Перевод документа см.: ГЛ. С. 512, прим. 125; Матузова, Назарова, 2002. С. 200–201.

(обратно)

152

ГЛ. XVIII, 4.

(обратно)

153

ГЛ. XVIII, 9.

(обратно)

154

Судьба Герцике и Всеволода в 20–30-е гг. XIII в. прослеживается с трудом.

Подробнее см.: Соловьев, 1993. С. 646; Кейсслер, 1900. С. 31–38; Арбузов, 1912. С. 21; Taube, 1935. S. 434–446; Матузова, Назарова, 2002. С. 215.

(обратно)

155

ГЛ. XVI, 2.

(обратно)

156

ГЛ. XIX, 10. Часто встречаются в литературе отсылы к обвинениям немцев в смерти князя. На основании имеющихся источников они беспочвенны. Следует напомнить, что к 1216 г. Владимир находился у власти в Полоцке уже более 30 лет, а вступил он на княжение уже не мальчиком: в момент смерти он находился в преклонном возрасте (за 60 лет).

(обратно)

157

Подробнее см.: Данилевич, 1896. С. 111; Taube, 1935. S. 400–404; ГЛ. C. 489; Пашуто, 1959. C. 370–380; Александров, Володихин, 1994. C. 19–22.

(обратно)

158

НПЛ, 263; Taube, 1935. S. 399–405; Александров, Володихин, 1994. C. 19–22.

(обратно)

159

НПЛ, 263; Taube, 1935. S. 400; Алексеев, 1966. C. 282–288; Алексеев, 1980. C. 233.

Исследователи датируют эти события то 1221 г., а то и 1223 г. В. Н. Татищев вообще относил к концу 1219 г. (Татищев, 1995. С. 212). В Новгородской I летописи захват смолянами Полоцка отнесен к статье 6730 г., где отмечен сразу вслед за походом Святослава Всеволодовича с новгородцами к Кеси (Вендену), который уверенно датируется концом 1221 г. (ГЛ. XXV, 3; Матузова, Назарова, 2002. С. 181, прим. 1). Соответственно, поход на Полоцк, состоявшийся 17 января, пришелся уже на 1222 год (6730 сентябрьский год: 09.1221 — 08.1222).

(обратно)

160

Следует заметить, что кроме смоленских князей за ослаблением Полоцка и дальнейшей судьбой его земель внимательно следили и во Владимире-Суздале. Так, еще в 1209 г., если верить сообщению В. Н. Татищева, Всеволод Большое Гнездо вступил во второй брак с дочерь Витебского князя (Татищев, 1995. С. 182). Ничем другим, как претензиями на контроль в западнорусских землях, такой альянс объяснить невозможно. О том же свидетельствует и еще одно сообщение того же В. Н. Татищева, согласно которому, прежде чем захватить Полоцк в 1221 г., смоленский князь советовался с Ярославом Всеволодовичем, князем Переяславля-Залесского: «Князь смоленский, согласись с Ярославом переяславским, ходил на Полоцкую область…» (Татищев, 1995. С. 212). Вероятно, именно Ярославу Всеволод передал свою заботу о судьбе Полоцка, а затем и Смоленска. Позднее это проявилось в освобождении Смоленска Ярославом от литовцев в 1239 г., а затем и в браке старшего Ярославича с полоцкой княжной.

(обратно)

161

Алексеев, 1966. С. 252–281; Рапов, 1977. С. 54–65.

(обратно)

162

СГ, 24.

(обратно)

163

ПЛ, I, 12; ПЛ, И, 79; Татищев, 1995. С. 230; Карамзин, 1991. С. 506.

Многие исследователи с доверием относятся к этим свидетельствам. См.: Пашуто, 1950. С. 220; Грушевський, 1991. С. 286, прим. 5; Dimnik, 1981. Р. 85, 166; Рапов, 1977. С. 181.

(обратно)

164

ПСРЛ, VII, 144. Так же: ПСРЛ, I, 469. Такую трактовку событий см.: Голубовский, 1891. С. 302; Алексеев, 1980. С. 234.

(обратно) name=t187>

165

ПСРЛ, IV, 222; VI, 300; XV, 373; НПЛ, 289.

(обратно)

166

Ср.: Горский, 1996. С. 52–53; Богданов, Рукавишников, 2002. С. 29.

(обратно)

167

НПЛ, 45, 239, 52, 250, 57, 257, 61, 263, 64, 269, 68, 275, 73, 283. Русские князья неоднократно (в 1204, 1210, 1219, 1224, 1234 и 1236 гг.) совершали ответные походы в Литву, но в основном это были погони и превентивные операции (НПЛ, 45, 246, 51, 249, 59, 261, 61, 264, 73, 283, 74, 285).

(обратно)

168

НПЛ, 289.

(обратно)

169

См.: Александров, Володихин, 1994. С. 24.

(обратно)

170

ИЛ, 815–816. Д. Н. Александров и Д. М. Володихин предпочитают датировать утверждение Товтивилла в Полоцке 1248 годом (Александров, Володихин, 1994. С. 24).

(обратно)

171

Подробнее см.: Александров, Володихин, 1994. С. 29–44.

(обратно)

172

См.: Александров, Володихин, 1994. С. 24–29.

(обратно)

173

Ср.: ИЛ, 1952. С. 96; Стародубец, 1955. С 216.

(обратно)

174

Снорри Стурлусон, используя материалы скандинавских саг, упоминает, что около 977 г. «Сигурд, сын Эрика, от имени Владимира (Valdemari), короля новгородского (Holmgardiae), отправлен был послом в Эстляндию (Eistlandiam), чтобы по всему тому краю собирать королевскую дань» (ГЛ. С. 514, прим. 131). См. также: Krug, 1848. S. 426; Bonnell, 1862. Chronogr. S. 2; Сапунов, 1898a. C. 83.

В русских летописях эсты (чудь) неоднократно упоминаются в числе данников Руси (ЛЛ, 11, 19, 121; Bonnell, 1862. Chronogr. S. 2; Commentar S. 25). Чудь названа и среди участников походов Олега (882, 907 гг.) и Владимира (980, 988 гг.) (ЛЛ, 22, 76; НПЛ, 125, 159, 526, 551).

(обратно)

175

ЛЛ, 149.

(обратно)

176

НПЛ, 183; Cl, 183–184; Bonnell, 1862. Chronogr. S. 5, Commentar. S. 305.

(обратно)

177

НПЛ, 20, 204; Bonnell, 1862. Chronogr. S. 8.

(обратно)

178

ЛЛ, 301; НПЛ, 22, 206. Bonnell, 1862. Chronogr. S. 9, Commentar. S. 35.

(обратно)

179

НПЛ, 22, 207. Считается, что Клин — это калька с эстонского Вайга (нем. Wayga, эст. Vaiga, Vaia, Vaiamaa). Так называется область на востоке Эстонии, примыкающая к Чудскому озеру и граничащая на юге с Уганди.

См.: ИЭ, 1961. С. 105; Янин, 1998. С. 72; Матузова, Назарова, 2002. С. 164, прим. 2.

(обратно)

180

НПЛ, 23, 207, 445. Bonnell, 1862. Chronogr. S. 10.

(обратно)

181

Область, важнейшими центрами которой являлись Дерпт (Юрьев, Тарту) и Оденпе (Медвежья голова). В источниках использовались следующие ее наименования: Ugandi, Ugaunia, Ungannia, Ugannia, Ugenois, Ugenasen. Эта земля расположена на юге Эстонии на границе с Латгалией, отчего и сейчас в латышском языке эстонец обозначается как Iggauns.

См.: ГЛ. С. 502, прим. 91; Матузова, Назарова, 2002. С. 161, прим. 3.

(обратно)

182

Северо-восточная область Эстонии, ограниченная на востоке рекой Нарвой. Важнейшим укрепленным поселением и центром земли являлось Раквере (эст. Rakvere, первоначально Тарванпе, Tarwanpe; русск. Раковор), на месте которого позже был возведен немецкий замок Везенберг (Wesenberg).

См.: Aus, 1990. S. 463; Матузова, Назарова, 2002. С. 66, прим. 35; Pagel, Kirss, 2008.

(обратно)

183

Область в Центральной Эстонии Гервен (нем. Gerwen) именуется в немецких источниках также как Герва (Gerwa), Ервен (Jerwen), Гервия и Ервия (Gerwia, Jerwia), а в эстонском — Ярвамаа (Järvamaa).

См.: ИЭ, 1961. С. 105; Матузова, Назарова, 2002. С. 164, прим. 3.

Русские летописи ее обозначали как «чудь Ерева» (НПЛ, 52, 251).

(обратно)

184

Область в Центральной Эстонии (западнее Гервена) Гария (Нагіа, Harria, Hargia, Aria) именуется в немецких источниках также как Гариен (Harten, Harrien), а в эстонском — Харью (Harju) или Харьюмаа (Harjumaa). Важнейшим поселением и укреплением в земле являлся Варболе (Warbole; эст. Varbola), который в русских летописях именовался как Воробиин (Воробьин, Воробьев Нос), что является производным от кальки с эстонского, где Varblase Nokk — Воробьиный Нос.

См.: НПЛ, 52, 251; Матузова, Назарова, 2002. С. 164, прим. 4.

(обратно)

185

НПЛ, 35, 36, 224, 225.

(обратно)

186

НПЛ, 39, 230.

(обратно)

187

НПЛ, 40, 231; С1, 248; Н4, 174; Воскр., 101–102.

(обратно)

188

ГЛ. XI, 7; XII, 6.

(обратно)

189

Мы используем перевод: Матузова, Назарова, 2002. С. 121. С. А. Аннинский переводит лишь немного иначе: «русские короли, покоряя оружием какой-либо народ, обыкновенно заботятся не об обращении его в христианскую веру, а о покорности в смысле уплаты податей и денег» (ГЛ. XVI, 2).

(обратно)

190

ГЛ. XIV, 2; Матузова, Назарова, 2002. С. 119. Все выделения и дополнения — Д. X.

(обратно)

191

Подробнее см.: Янин, 1988. С. 119–134.

(обратно)

192

НПЛ, 51,249.

(обратно)

193

Исследователи давно обсуждают те обстоятельства, которые позволили Мстиславу утвердиться в Новгороде (Соловьев, 1993. С. 605; Тихомиров, 1955. С. 248; Янин, 2003. С. 165; Подвигина, 1976. С. 129; Фроянов, 1995. С. 402).

И. Я. Фроянов считает, что Мстислав действовал по собственной инициативе и воспользовался общеновгородским неудовольствием от княжения суздальского ставленника Святослава Всеволодовича, утвердившегося в городе вскоре после бурных событий 1207 г. Другие ученые предпочитают осторожно указывать на то, что Мстислав в своих действиях опирался на некую группу бояр, с которыми заранее согласовал свое выступление (Соловьев, 1993. С. 605; Янин, 2003. С. 165). Очевидно, что реакция на захват Торжка со стороны Новгорода, как и со стороны Владимира, была молниеносной: за то время, пока Константин Всеволодович с полками подошел только к Твери, Мстислав успел сослаться с новгородцами, добиться своего признания, вступить в Новгород, собрать ополчение и с ним двинуться снова (НПЛ, 51, 249; ЛЛ, 435). Предположить, что Мстислав заранее не располагал своими сторонниками в городе, затруднительно.

(обратно)

194

Котляр, 2008. С. 120.

(обратно)

195

ЛЛ, 429.

(обратно)

196

ЛЛ, 429–430.

(обратно)

197

ЛЛ, 429–432.

(обратно)

198

ЛЛ, 433.

(обратно)

199

ЛЛ, 434. Это сообщение замыкает летописную статью 6715 мартовского года (март 1207 — февраль 1208 г.), где ему предшествует известие о лунном затмении 3 февраля 1208 г. Следовательно, сами события неудачного похода Ольговичей на Киев относятся к началу 1208 г., а не к концу 1207 г.

(обратно)

200

ЛЛ, 435. В Воскресенской летописи обмен княжениями отнесен к 1209 году, при том, что 1210 г. в тексте пропущен (Воскр., 235). Густынская и Никоновская летописи датировали события 1211 г. (Густ., 331, 334; НЛ, 62, 69). То, что договоренность об обмене княжениями была достигнута между Всеволодом Чермным и Рюриком Ростиславичем еще до отправки во Владимир-Залесский митрополита Митрофана, говорит, на наш взгляд, то, что посольство отбыло на северо-восток из Киева (Воскр., 117), где, таким образом, уже сидел Всеволод Чермный. Захватил он город или был впущен в него Рюриком по мирному договору, сказать трудно. Хотя, надо полагать, если бы это был результат вооруженного столкновения, со стороны Всеволода Большое Гнездо не было бы высказано столько радости относительно успешного разрешения давнего конфликта. Кроме того, посредником выступал лично киевский митрополит. Считается, что он выступал в переговорах на стороне Ольговичей, но его симпатии к этому клану позднее никак не проявились. Наоборот, на протяжении всего периода своего святительства он неоднократно демонстрировал свою покладистость именно в отношениях с Ростиславичами, прежде всего с Мстиславом Мстиславичем, и с Юрьевичами (См.: Щапов, 1989. С. 201–202). Вполне можно допустить, что и в переговорах 1209–1210 гг. митрополит Матфей выступал не в качестве посла Ольговичей, а в качестве независимого посредника или сторонника Ростиславичей, который пытался устранить нарастающее влияние в южнорусских землях владимиро-суздальской династии.

(обратно)

201

См.: Бережков, 1963. С. 104; Рапов, 1977. С. 163.

(обратно)

202

В. Н. Татищев излагает иную версию событий утверждения Мстислава в Новгороде. Он считает, что после захвата Торжка и приглашения новгородцев Мстиславу вокняжиться не удалось. Он ушел обратно в Торопец, а в Новгород Всеволодом Большое Гнездо был направлен сын Владимир. Только через год Владимир был изгнан, а Мстислав вновь приглашен и стал новгородским князем (Татищев, 1995. С. 184–185). Обычно исследователи отказывают этой версии в достоверности (Соловьев, 1993. С. 605; Янин, 2003. С. 165).

(обратно)

203

НПЛ, 45, 239.

(обратно)

204

Насонов, 2002. С. 80. Примечательно, что все древнейшие упоминания Великих Лук относятся к летописным статьям, повествующим о деятельности отца и деда Мстислава Мстиславича Удалого. В 1167 г. именно в Великих Луках (первое упоминание этого города) великий киевский князь Ростислав Мстиславич взял с новгородцев клятву в том, что они будут принимать на княжение только его детей. Здесь же он разболелся и на обратном пути к Киеву умер (ИЛ, 529; НПЛ, 32, 219). А в 1180 г. именно в Великих Луках прервал свой последний военный поход (на Полоцк) новгородский князь Мстислав Ростиславич, после чего на обратном пути заболел и по прибытии в Новгород умер (ИЛ, 608–609). Великие Луки оказываются для Мстислава Мстиславича местом знаменательным и символичным. Здесь вступали на свой последний путь его отец и дед. Он же решил изменить судьбе и начать из Великих Лук свой путь к прижизненной славе.

(обратно)

205

См.: Горский, 1996. С. 7. В. Л. Янин настаивает на полной политической независимости Пскова уже в середине XIII в. (Янин, 1992. С. 8–12). Однако очевидно, что в рассматриваемое нами время Псков действовал с оглядкой на своего «старшего брата». Полемику между В. А. Буровым и В. Л. Яниным о характере взаимоотношений Пскова и Новгорода см.: ОИ. 1993. № 6. С. 208–210.

(обратно)

206

В оригинальном известии Новгородской IV летописи об изгнании князя Владимира из Пскова в 1211 г. он назван «Торопецким» (Н4, 184). Из этого можно заключить, что в Псков он прибыл именно из Торопца, то есть одновременно с Мстиславом Удалым. Допустить, что Владимир утвердился в Пскове еще при правлении в Новгороде Юрьевичей, затруднительно.

(обратно)

207

В летописи упомянута некая «Торма», под которой принято считать большую деревню Turme (эст. Torma), упоминаемую Ливонской Хроникой и датскими поземельными книгами XIII века в Виронии около Раквере (ГЛ. XXIII, 7; ИЭ, 1961. С. 115, 144). Сейчас эта локализация нередко оспаривается в связи с тем, что начиная с XVII в. источникам известен населенный пункт Торма в северной части области Вайга. Рядом с ним обнаружено древнее городище, которое, однако, пока не исследовано (Насонов, 2002. С. 76; Веские, 1976. С. 32–38; Матузова, Назарова, 2002. С. 292). Е. Л. Назарова, пытаясь совместить рассматриваемый поход на Торму с походом новгородцев на Гервен в 1212 г., предпочитает относить Торму к области Вайга, через которую, судя по всему, новгородцы в 1212 г. и проходили (Матузова, Назарова, 2002. С. 291). Однако для Вайги в летописи используется русская калька «Клин», а для Виронии в период до строительства Ра-коворского замка какое-либо название нам не известно — можно предположить, что им и было «Торма». К тому же, более предпочтительно считать, что первый свой поход на чудь Мстислав совершил именно в Виронию, более развитую и богатую область Эстонии, по своей значимости не идущую ни в какое сравнение с маленькой Вайгой.

(обратно)

208

НПЛ, 52, 250; ТЛ, 312; Н4, 184; С1, 262. Эти, как и следующее, сообщения отнесены в летописи к 6720 году, что заведомо неверно. Вообще эта часть новгородской летописи изобилует перепутанными датировками, представляющими целых два (если не три) хронологических пласта (Бережков, 1963. С. 247–248). Неточность можно зафиксировать уже в статье 6716 года, где упомянута суббота 17 марта, что соответствует 6715 мартовскому году, то есть 1207 году (НПЛ, 50, 247). Следующая же статья 6717 года начинается с описания сентябрьских событий 1207 (6715) года, что напоминает сентябрьский стиль (то есть 6716 год), и завершается четко в феврале 1208 (6715) года, что уже явно указывает на мартовский счет (Ср.: НПЛ, 247–248; ЛЛ, 428–434). Далее следует статья 6718 года, которая посвящена событиям 1208–1209 (6716) года и завершается утверждением в Новгороде князя Мстислава, что соответствует началу 1209 года (Ср.: НПЛ, 249; ЛЛ, 434). Исследователи пока не сумели предложить удовлетворительного разъяснения описанной ситуации: откуда возникла ошибка в два года? С другой стороны, общепризнанной считается дата похода Мстислава на Оденпе, приводимая у Генриха Латвийского — начало 1210 г. Ее и используют для реконструкции хронологии новгородской летописи (Бережков, 1963. С. 248–249; Матузова, Назарова, 2002. С. 291). Поход «на Торму» не известен немецким источникам, отчего его иногда смешивают с походом Мстислава на Гервен в 1212 г. (Матузова, Назарова, 2002. С. 291). Однако краткий набег на Торму никак не похож на грандиозный и по охвату и по количеству привлеченных сил поход на Гервен и далее в Гарию до Варболы. Это без сомнения разные события. А то, что поход в Виронию (на Торму) не был замечен немцами легко объяснить как его краткостью, так и плохой осведомленностью ливонцев в делах столь отдаленной территории, ведь латинские христианизаторы к этому времени еще не продвинулись даже в южную Эстонию, в Уганди. Сохранив последовательность изложения новгородской летописи, мы предпочитаем считать, что рейд на Торму предшествовал осаде Оденпе, осуществленной «на зиму» (начало 1210 г.), то есть, относится ко второй половине 1209 г.

(обратно)

209

НПЛ, 52, 250; ТЛ, 312; Н4, 184; С1, 262. При датировке этого похода обычно исходят из того, что он помещен в одной летописной статье с предыдущим походом, то есть относится к концу мартовского года (6717-го или 6720-го). Однако например в Тверской летописи эти военные предприятия разведены в разные летописные статьи: поход на Торму отнесен к 6720 г., а взятие Медвежьей головы — к началу 6721 г. (ТЛ, 312). Заметно, что составители этого письменного памятника во многих местах поновляли и уточняли летописный текст. Так в весьма спорной статье 6722 г. сообщению о походе Мстислава на Гервен (1212 г.) предшествует известие о громе «в неделю сыропустную», которая отнесена в других летописях к 1 февраля (НПЛ, 52, 251; Н4, 184; С1, 263; Воскр., 118), а в Тверской летописи — к 9 февраля (ТЛ, 312). Дело в том, что воскресенье на Сырной недели может быть 1 февраля только если Пасха относится к 22 марта, чего в эти годы не было, да и вообще проблематично. В 6722 мартовском году Пасха была 30 марта, а сыропустная неделя приходилась на 9 февраля, что и было выверено тверским сводчиком. Вероятно, и в отношении похода на Медвежью голову были произведены некие вычисления, которые позволили размещать его не в конце (февраль), а в начале мартовского года (март). Скорее всего, поход начался в феврале 1210 г., а завершился в марте того же года.

(обратно)

210

ГЛ. XIV, 2; Матузова, Назарова, 2002. С. 119. Все дополнения в скобках — Д. X.

(обратно)

211

С. М. Соловьев видел в словах Генриха Латвийского указание на то, что русские не прислали священников «из страха пред немцами» (Соловьев, 1993. С. 644).

(обратно)

212

НПЛ, 52, 250; Янин, 1970. С. 178; Щапов, 1989. С. 202, 208; Подскаль-ски, 1996. С. 326–328.

О хронологии см.: Бережков, 1963. С. 260. Основные издания «Книги Паломник» (Хожение в Царьград Добрыни Ядрейковича): Лопарев, 1899; Малето, 2005. С. 221–234.

(обратно)

213

НПЛ, 60, 64, 261, 269; Щапов, 1989. С. 212.

(обратно)

214

О нем см.: Taube, 1935. S. 454–459.

(обратно)

215

Область Ревеле (эст. Revala) располагалась на северо-западе Эстонии, и ее центром сначала была Колывань, а затем Ревель (Таллин). Семь западных эстонских территориальных объединений — килигунд (эст. kiligunda; позднее преобразилось в эст. kihlakond, kihhelkond, кихельконд — «церковный приход») — входят в землю (мааконд) Вик (эст. Ляэнемаа). Среди этих кихельхондов выделяются небольшая приморская область Сонтагана на юго-западе и самая западная область Роталия (Rotalia; эст. Ridala). См.: ИЭ, 1961. С. 104–105; Вахтре, Лаур, 1990. С. 17–18; Матузова, Назарова, 2002. С. 163, 173. Про территориальное деление Эстонии см.: Моора, Лиги, 1969. С. 36–37, 48–58.

(обратно)

216

У Генриха Латвийского этот брак упоминается только в 1212 г., как давно свершившийся (ГЛ. XV, 13). Исследователи единодушны в том, что, скорее всего, он был заключен еще летом 1210 г., то есть непосредственно предшествовал совместному русско-немецкому походу в Сонтагану, состоявшемуся на зиму 1210–1211 гг. (Назарова, 1998. С. 353; Матузова, Назарова, 2002. С. 165" прим. 11). Предпочтительнее, однако, выглядит еще более ранняя дата этого альянса — весна 1210 г., когда епископ Альберт еще не отбыл в Германию, а Мстислав Мстиславич только что добился покорности от жителей Уганди.

(обратно)

217

ГЛ. XIV, 5–6.

(обратно)

218

На Имере (Етеге) жили самые северные из латгалов, а за ними уже эсты Сакалы (ГЛ. С. 502, прим. 92).

(обратно)

219

ГЛ. XIV, 10; Матузова, Назарова, 2002. С. 120.

(обратно)

220

Небольшая приморская область Сонтагана (Sontagana; эст. Soontagana) расположена на юго-западе земли Вик (эст. Ляэнемаа). Этимология производит ее название от эст. soo (болото) и taha, taga (за, позади, сзади).

См.: ИЭ, 1961. С. 104–105; Матузова, Назарова, 2002. С. 163, прим. 12.

(обратно)

221

ГЛ. XV, 3.

(обратно)

222

ГЛ. XV, 4. У Генриха он именуется просто «епископом эстонским», но в официальных документах проходил как епископ Леальский с предполагаемой резиденцией в замке Леалэ в Роталии (ГЛ. С. 552, 553, прим. 295, 297).

(обратно)

223

ГЛ. XV, 13; Матузова, Назарова, 2002. С. 120. Датировать эти события можно только исходя из контекста. В Ливонской хронике они отнесены к периоду после весны 1212 г. (ГЛ. XV, 12; Матузова, Назарова, 2002. С. 165, прим. 10). Однако в русских летописях они предшествуют набегу на Псков литовцев, состоявшемуся в Петров пост (июнь), а также походу Мстислава Удалого на Гервен, начавшемуся 1 февраля 1212 г. В этом походе во главе псковичей уже стоял князь Всеволод Борисович (НПЛ, 52, 251). Выходит, что изгнание Владимира состоялось не позднее весны (июня) 1211 г., то есть фактически одновременно с получением в Пскове известий о немецких победах в Сакале.

(обратно)

224

НПЛ, 52, 250.

(обратно)

225

Еще может быть вариант движения через Ливонию или Латгалию. Но для литовцев, тем более отягощенных добычей, это было небезопасно. Их давняя вражда с немцами известна. Да и не успел бы Владимир Псковский подговорить их за столь короткий срок: в марте-апреле его изгнали, а в июне уже набег. То же известие в редакции Новгородской IV летописи звучит еще более определенно и сжимает сроки произошедшего: «Изгнаша Псковнцн отъ севе князя Бододимеря Торопьскаго, а сами идоша на озеро; и Литва прншедъ» (Н4, 184). Е. Л. Назарова предполагает, что Владимир таки добился от Полоцка некоего соглашения, а в Ригу отправился, чтобы присоединить к альянсу немцев (Матузова, Назарова, 2002. С. 165, прим. 12). Однако совместных действий Риги, Полоцка и Владимира Мстиславича мы позднее не наблюдаем. Полоцк явно выступал обособленно. С этим, возможно, связано и то, что в 1212 г. епископ Альберт решается разорвать даннические обязательства с этим княжеством, бесполезным как союзник и безопасным как противник.

(обратно)

226

ГЛ. XV, 7. См.: Арбузов, 1912. С. 28.

(обратно)

227

ГЛ. XV, 8; Матузова, Назарова, 2002. С. 120.

(обратно)

228

НПЛ, 52, 251.

(обратно)

229

Казалось бы, известия о походе ни в летописи, ни у Генриха Латвийского не позволяют утверждать, что Мстислав пытался атаковать немцев. Однако исследователи единодушны в мнении о том, что этот поход был направлен именно против немцев (Чешихин, 1885. С. 162–163; Арбузов, 1912. С. 28; ГЛ. С. 516).

(обратно)

230

Сначала Владимир Мстиславич пытался опереться на немцев для возвращения себе псковского стола или хотя бы каких-то областей в Эстонии. Однако после похода Мстислава в начале 1212 г. эти планы провалились. Он вынужден был переключиться на деятельность внутри Ливонии и Латгалии, где в 1212 г. участвовал в подавлении восстания местных жителей (ГЛ. XXI, 3; Назарова, 1982. С. 104–106). Затем епископ Альберт подарил Владимиру замок Метимне (Metimne) и назначил его фогтом в ливско-латгалских областях Аутине и Идумее. Здесь князь превратился в рядового рыцаря-замковладельца, что его явно не удовлетворяло. Он несколько раз ездил на Русь, вероятно, для переговоров. В конце концов он окончательно разругался с ливонской немецкой администрацией (ГЛ. XVII, 4, 6). Его обвинили в чрезмерных злоупотреблениях судебной властью и мздоимстве. Авторитет находившегося в 1214–1215 гг. в Германии епископа Альберта спасти Владимира уже не мог, и он, поклявшись отомстить злословным иноземцам (ГЛ. XVIII, 2), пошел на поклон к брату, который его принял и даже убедил в своей правоте псковичей.

См.: Матузова, Назарова, 2002. С. 167–168.

(обратно)

231

ГЛ. XVI, 2.

(обратно)

232

ГЛ. XVIII, 5.

(обратно)

233

ГЛ. XVIII, 5.

(обратно)

234

ГЛ. XVIII, 7.

(обратно)

235

ГЛ. XIX, 1.

(обратно)

236

ГЛ. XIX, 2,3.

(обратно)

237

ГЛ. XIX, 3.

(обратно)

238

ГЛ. XIX, 4.

(обратно)

239

ГЛ. XIX, 8, 9.

(обратно)

240

ГЛ. XIX, 4; XX, 3.

(обратно)

241

ИЛ, 731;НПЛ, 53, 252. О событиях в Галицкой Руси и их хронологии см.: Эммаусский, 1998. С. 60–62; Майоров, 2001. С. 442–443.

(обратно)

242

ГЛ. XIX, 4.

(обратно)

243

НПЛ, 53–57, 252–257. Об этих событиях см.: Карамзин, 1991. C. 435–443; Соловьев, 1993. C. 611–620; Лурье, 1979. C. 96-115; Феннел, 1989. C. 94; Кривошеев, 2003. C. 69–73; Янин, 2003. C. 184–185.

(обратно)

244

См.: НЕ, 2002. P. 30.

(обратно)

245

ГЛ. XX, 3; Матузова, Назарова, 2002. С. 124. Е. Л. Назарова указывает, что чиншем (censum) хронист называет зерновой налог, а данью (tributum) — денежный (Матузова, Назарова, 2002. С. 171, прим. 5).

(обратно)

246

ГЛ. XX, 3; Матузова, Назарова, 2002. С. 124–125.

(обратно)

247

ГЛ. XX, 3; Матузова, Назарова, 2002. С. 125.

(обратно)

248

ГЛ. XX, 5; Матузова, Назарова, 2002. С. 125.

(обратно)

249

ГЛ. XX, 5.

(обратно)

250

Ф. Кейсслер считал, что миролюбие Бертольда Венденского связано с немецкой политикой, направленной на то, чтобы избежать военного столкновения с русскими (Кейсслер, 1900. С. 62). Сложно допустить пассивность одного рыцаря в то время, когда другие его братья уже ведут войну. Важнее выглядит определение того центра, откуда прибыли данщики в Талаву. Е. Л. Назарова затрудняется определить его уверенно — из Новгорода или из Пскова. Для нее само появление их в Латгалии, их поведение, сожжение замка Беверин, дальнейшие обстоятельства пленения и освобождения выглядят странными. Вполне вероятно, считает исследовательница, что все это «связано с противоречиями между Новгородом и Псковом, имевшим право сбора дани с Толовы» (Матузова, Назарова, 2002. С. 171–172, прим. И). Нам кажется, что из вышеописанного можно сделать и иные выводы. Во-первых, обнаружить непонимание или противостояние между братьями Владимиром Псковским и Мстиславом Удалым в 1216 г. невозможно. Даже если какие-то противоречия существовали между псковичами и новгородцами, на муждукняжеском альянсе они не сказывались. Братья Мстиславичи только что победили в крупнейшей междоусобной войне своего времени и никак не могли разорвать отношения столь быстро. Во-вторых, дань с Талавы не обязательно должна была принадлежать псковичам. Вполне допустимо, что именно новгородцы сохраняли право на ее сбор в то время, как Псков контролировал исключительно Уганди (Ср.: Кейсслер, 1900. С. 39–55). Все это заставляет признать вполне уместной ситуацию, когда Псков и Новгород, сохраняя союзнические отношения, проводили различную внешнюю политику.

(обратно)

251

НПЛ, 57, 257.

(обратно)

252

ГЛ. XX, 5; Матузова, Назарова, 2002. С. 125.

(обратно)

253

НПЛ, 57, 258. Е. Л. Назарова считает, что угандийцы с немцами либо перешли по льду Чудское озеро, либо обогнули его с севера, форсировав Нарву, то есть напали на северо-западные области Новгородской земли. Поход же в район Шелони совершили собственно литовцы (Матузова, Назарова, 2002. С. 172, прим. 13). Такую конструкцию следует признать весьма вероятной. Однако все же удобнее допустить, что не было двух одновременных походов, но в летописи произошла путаница. Так считал, например, Е. В. Чешихин (Чешихин, 1885. С. 191). Ведь слово «литва» на письме вполне может напоминать многие прибалтийские этнонимы — «либь» или «летьгола». В некоторых летописных сообщениях они перепутаны: в 1200 г. из Великих Лук ходили за данью «в Латколу и засташа литву во одринах» (Татищев, 1995. С. 167), а в известии 1218 г. «литва» вместо латгалов названа в составе немецкого войска (НПЛ, 59, 261; Матузова, Назарова, 2002. С. 295, прим. 4). В некоторых списках летописи оно вообще пропущено (Н4, 197). И наконец, сама логическая конструкция летописи указывает на Прибалтику как источник вторжения: «…и не състигоша и, и поидоша к Медвежьи голове…». По смыслу погоня к Шелони за «литвой» непосредственно предшествовала походу на Оденпе и являлась его предвестником.

(обратно)

254

ГЛ. XX, 7; Матузова, Назарова, 2002. С. 125–126.

(обратно)

255

НПЛ, 57, 258.

(обратно)

256

ГЛ. XX, 7; Матузова, Назарова, 2002. С. 126. Новгородская летопись подробно сообщает о событиях под Оденпе (НПЛ, 57, 258), но ничего не пишет о заключении мира.

(обратно)

257

Hausmann, 1870. S. 8; Чешихин, 1885. С. 193; Кейсслер, 1900. С. 63; ГЛ. С. 516.

(обратно)

258

ГЛ. XXI, 1; Benninghoven, 1965. S. 144; Матузова, Назарова, 2002. С. 173, прим. 2.

(обратно)

259

ГЛ. XXI, 2; Матузова, Назарова, 2002. С. 127.

(обратно)

260

ГЛ. XXI, 2; Матузова, Назарова, 2002. С. 127. Река Пала (совр. эст. р. Навести, Navesti) определяла северную границу Сакалы.

(обратно)

261

НПЛ, 58, 259. В исследованиях иногда указывается, что Святослав стал новгородским князем только осенью 1218 г. (Рапов, 1977. С. 192; Янин, 2003. С. 186). Однако ход событий в изложении Генриха Латвийского не позволяет подтвердить эту датировку — речь, со всей очевидностью, идет о 1217 г. Ср.: Чешихин, 1885. С. 194; ГЛ. С. 543, прим. 252.

(обратно)

262

ГЛ. XXI, 3.

(обратно)

263

LR, v. 1398–1413; Чешихин, 1885. C. 195.

(обратно)

264

ГЛ. XXI, 5.

(обратно)

265

См.: Янин, 2003. С. 186–187.

(обратно)

266

Новгородской первой летописи известие о замене на князя Святослава Мстиславича на Всеволода находится в самом начале статьи 6727 года (НПЛ, 59, 260), который следует за тем годом, в котором Святослав прибыл в Новгород, а это 1217 год. Следовательно, прибытие Всеволода Мстиславича на княжение в Новгород относится к марту-апрелю 1218 г., а Святослав, таким образом, правил не более 8–9 месяцев и не совершал походов в Эстонию.

(обратно)

267

НПЛ, 59–60, 261.

(обратно)

268

ГЛ. XXII, 3; Матузова, Назарова, 2002. С. 129.

(обратно)

269

ЛРХ повествует о разгроме крестоносцами одного из русских отрядов, а затем указывает на успешные действия немцев, упредивших переправу русских сил через некую реку (LR, ѵ. 1553–1612; Матузова, Назарова, 2002. С. 196–197). Однако Генрих Латвийский, также сначала сообщивший о разгроме русских, далее излагает подробности вторжения русских в Ливонию и ее полное разорение (ГЛ. XXII, 2–5). Судя по всему, речь идет о победе немцев в столкновении с одним из передовых отрядов новгородской армии. Затем немцы отступили, укрылись в Риге и никаких активных действий против русских не предпринимали, позволив им спокойно собирать дань.

(обратно)

270

ГЛ. XXII, 3; Матузова, Назарова, 2002. С. 128.

(обратно)

271

НПЛ, 59–60, 261.

(обратно)

272

См.: ГЛ. XXII, 2.

(обратно)

273

ГЛ. XXV, 2.

(обратно)

274

ГЛ. XXII, 2–6.

(обратно)

275

НПЛ, 59–60, 261.

(обратно)

276

Карамзин, 1991. C. 451. C. А. Аннинский считал, что под замком вендов подразумевается Старый Венден (Ср. ГЛ. X, 14), в котором вместе с вендами братья-рыцари первые годы и жили (ГЛ. XII, 6; XIV, 8). Позднее Бертольд на том же месте выстроил «более значительный город, называемый в наших летописях "Пертуев", т. е. Бертольдов» (ГЛ. С. 546, прим. 264). С этим обычно соглашаются и позднейшие исследователи, хотя известно, что у рыцарского замка Венден (Цесис), возведенного Бертольдом, в русских источниках имелось наименование «Кесь» (Матузова, Назарова, 2002. С. 295, прим. 2). Вероятно, следует допустить, что старый замок вендов («Пертуев») и Венден («Кесь») имели в русских источниках различные наименования.

(обратно)

277

С1, 274; Н4, 197; Воскр., 124. Сообщение об осеннем походе новгородцев на Ригу отнесено в летописях к окончанию обширной статьи 6724 года, то есть он датирован осенью 1216 г. Эта дата представляется совершенно недопустимой хотя бы уже потому, что именно тогда в свой поход в Уганди ходил Владимир Псковский, а Всеволод Мстиславич еще не княжил в Новгороде. Скорее всего, речь идет о путанице, случившейся при сведении в летопись данных разных источников. Поход к Риге, то есть «к Пертуеву» (в указанных летописях этот географический ориентир не зафиксирован), следует относить к 6726 мартовскому или 6727 сентябрьскому году. Именно эти годы в названиях статей Новгородской IV летописи записаны с разночтениями. Так, 6726 год в некоторых списках читается как 6727 или 6725 год, а 6727 год — как 6725 (Н4, 197–198). Тот же двухлетний сбой мы фиксировали и при рассмотрении хронологии походов в Эстонию Мстислава Удалого. Вероятно, события начала XIII в. в Новгороде были записаны в нескольких письменных памятниках, использовавших различные системы счисления времени. При сведении этих известий в один текст редактор не разобрался с хронологией и допустил непредвиденные ошибки.

(обратно)

278

Народность вендов упоминается как в хронике Генриха Латвийского, так и в папской булле 1208 г. (SLVA. № 46). До переселения в район будущего Вендена (Цесиса) они жили в низовьях Даугавы в районе Риги, куда были вытеснены куршами с Куршского полуострова (Матузова, Назарова, 2002. С. 178, прим. 31). В тех летописях, где поход под «Пертуев» назван походом на Ригу (С 1, 274; Н4, 197; Воскр., 124), вполне могло отразиться давнее представление новгородцев о том, что Рига и есть тот самый город вендов. Кроме того, сами венды считаются западнославянского происхождения, то есть родственными новгородцам. Имеются и другие версии.

См.: Седов, 1987. С. 33–34; Матузова, Назарова, 2002. С. 178, прим. 31.

(обратно)

279

ГЛ. XXII, 8.

(обратно)

280

Феннел, 1989. С. 93. В квадратных скобках — дополнение Д. X.

(обратно)

281

ГЛ. XXII, 6; Матузова, Назарова, 2002. С. 130. В квадратных скобках — дополнение Д. Х.

(обратно)

282

ГЛ. XXII, 7; Матузова, Назарова, 2002. С. 130.

(обратно)

283

ГЛ. XXII, 8–9; Матузова, Назарова, 2002. С. 131.

(обратно)

284

Е. Л. Назарова и Э. Мугуревич считают, что в этом месте хроники сообщается о «ратификации Псковом мирного договора, заключенного в начале 1217 г. в Отепя (Оденпе)» (Матузова, Нзарова, 2002. С. 179, прим. 38). Однако исследователи никак не разъясняют участие псковичей в походе осенью 1218 г., то есть после заключения мира в 1217 г. А ведь их причастность к этому первому разорению Ливонии более чем велика — в боевых действиях участвовали и псковские ополченцы, и их князь Владимир, который мстил своим обидчикам из числа немцев (нападение проходило по землям, которыми Владимир управлял в 1211–1214 гг.), и его сын Ярослав, руководивший отдельным отрядом. После всего этого можно говорить только о заключении нового мира, но никак не о ратификации прежних договоренностей. Это видно и по позднейшим событиям: после походов 1217 года псковичи выступали победителями и стороной нападающей, а после боев 1218 года — как сторона уступающая и пассивная. Под 1221 г. в хронике Генриха Латвийского сказано, что перед началом военного похода «русские из Пскова отослали обратно грамоту о мире, заключенном у Одемпе» (ГЛ. XXV, 3; Матузова, Назарова, 2002. С. 132). Считается, что речь идет о мире 1217 года. Однако в хронике говорится, что в 1217 г. под Оденпе велись только переговоры, а «скреплять» мир русские и немцы направились в Псков (ГЛ. XX, 7–8). О месте ведения переговоров в 1218 г. ничего не известно: «отправили русские из Пскова послов в Ливонию сказать, что они готовы заключить мир с тевтонами» (ГЛ. XXII, 9). Вероятно, статьи договора оговаривались еще под Оденпе в начале 1217 г., но стороны тогда не дошли до подписания грамоты. Псковичи согласились на оговаривавшиеся условия только в конце 1218 г. В общем и целом это псковско-немецкое соглашение получило наименование «мир под Оденпе 1217–1218 гг.».

(обратно)

285

ГЛ. XXII, 9; XXIII, 2. Судя по позднейшим событиям, можно предположить, что в своих договоренностях с датским королем в 1218 г. епископ Альберт уступил ему права на все еще не покоренные области Эстонии. Трудности завоевания казались тогда не разрешимыми силами одних рижан и орденских братьев. Однако позднее оказалось, что покорение Эстонии не без успеха ведется именно братьями-рыцарями, а не датскими войсками. Тогда Альберт вновь изменил свое решение, нарушил слово, данное королю Вальдемару II, и вмешался в покорение этих земель, затребовав доли и себе.

См.: ГЛ. С. 552, прим. 295.

(обратно)

286

ГЛ. XXIII, 6–7.

(обратно)

287

ГЛ. XXIII, 9.

(обратно)

288

ГЛ. XXIII, 5.

(обратно)

289

НПЛ, 60, 261.

(обратно)

290

НПЛ, 60, 261.

(обратно)

291

НПЛ, 60, 262. Постриг Твердислава в исследованиях чаще всего отмечается 8 февраля 1221 г. (Соловьев, 1993. С. 623–624; Фроянов, 1995. С. 434; Янин, 2003. С. 191, прим. 22). Это соответствует хронологической шкале Новгородской I летописи, где известие о Твердиславе расположено в мартовской статье 6728 (03.1220–02.1221) года. Однако в предыдущей летописной статье 6727 г. сообщается как о походе «к Пертуеву» 1218 г., так и о захвате Мстиславом Удалым Галича в 1219 г. (Карамзин, 1991. С. 595, прим. 190; Пашуто, 1950. С. 201; Крипякевич, 1984. С. 90; Феннел, 1989. С. 76–77. Ср.: Майоров, 2001. С. 442), и о руководстве Юрием Всеволодовичем Владимиро-Суздальским княжеством после смерти брата Константина 2 февраля 1219 г. В последующей же летописной статье 6729 г. содержится только указание на изгнание из Новгорода Всеволода Мстиславича, а статья 6730 г. начинается с приглашения новгородцами на княжение Всеволода Юрьевича, которое состоялось в 1221 г. (НПЛ, 60, 262). Выходит, что события 1219 и 1220 гг. размещены сразу в трех статьях 6727, 6728 и 6729 гг. При таких обстоятельствах постриг Твердислава может быть отнесен как к февралю 1220 г., так и к февралю 1221 г. Но в 1220 г. 8 февраля 6728 сентябрьского года приходится на последнюю субботу перед Великим постом (суббота сырной седмицы), а 8 февраля 6727 мартовского года — на Федорову субботу в конце первой седмицы поста. В 1221 г. 8 февраля выпадает либо на неделю о Блудном сыне (6728 мартовский год), либо на понедельник мясопуста (6729 сентябрьский год). Более насыщенными символическим смыслом, необходимым для монашеского пострига, выступает дата 1220 года, которую мы и принимаем в качестве ориентира для датировки позднейших событий. Ср.: Матузова, Назарова, 2002. С. 295, прим. 1.

(обратно)

292

С. А. Аннинский, вслед за Е. Боннелем, считает, что поход к Пертуеву совершал не Всеволод Мстиславич, а его старший брат Святослав Мстиславич (Bonnell, 1862. S. 35–36, Commentar. S. 59–60; ГЛ. C. 545, прим. 259). Основным его аргументом является летописная хронологическая шкала, согласно которой отъезд Святослава из Новгорода относится к 1219 г. (НПЛ, 59, 260). Но как было уже отмечено, буквальное прочтение летописных дат в данном месте недопустимо. Рассуждения о путанице имен в летописи приводят исследователей к утверждению, что и поход на Кесь совершил не Святослав, брат Юрия Всеволодовича, а еще Всеволод Мстиславич (Bonneil, 1862. Commentar. S. 62–63; ГЛ. C. 561–562, прим. 338). Выходит, что составитель летописи ошибся дважды: неверно назвал руководителей похода к Пертуеву в 1218 г. (первое разорение Ливонии) и на Кесь в 1221 г. (второе разорение Ливонии). Важным для выяснения причин этого выглядят восклицания Генриха Латвийского, желавшего продемонстрировать злой рок, нависший над обидчиками Ливонской церкви: «А когда великий король Новгорода в первый раз разорил Ливонию, разве она внезапно не лишила его королевства, так что он был позорно изгнан своими же горожанами? Разве не послала она смерть от руки татар на другого новгородского короля, во второй раз разграбившего Ливонию?» (ГЛ. XXV, 2). С. А. Аннинский считает, что Генрих в последнем случае имеет в виду Всеволода Мстиславича. На это, казалось бы, указывает позднее известие Никоновской летописи о том, что в битве на Калке (1223 г.) погиб киевский князь Мстислав Романович «з детьми» (НЛ, 123). Но в летописях содержится вполне однозначное указание, что Всеволод Мстиславич, сын Мстислава Романовича, был еще жив в 1239 г., когда Ярослав Всеволодович посадил его на смоленском столе (ЛЛ, 469; Воскр., 144; Taube, 1935. S. 491–492; ГЛ. C. 559, прим. 327). Таким образом, если на роль изгнанного новгородцами князя подходит и Всеволод и Святослав Мстиславичи, то погибшим от татар в период до 1227 г. (год составления хроники) никто из упоминавшихся нами властителей не был. Не был им и брат Юрия Всеволодовича Святослав и его сын Всеволод Юрьевич. Вообще оказывается, что мыне имеем ни одного кандидата с именем Всеволод или Святослав, погибшего от татар и имеющего отношение к Новгороду. На современном этапе исследования вопроса можно допустить только ошибку в известиях у Генриха Латвийского, который мог быть неверно информирован об именах погибших на Калке князей. Однако следует заметить, что среди русских князей, сложивших голову на Калке, упоминаются сразу два Святослава (Каневский и Шумский), которые исследователями идентифицируются лишь предельно гипотетически (НПЛ, 63, 267). О. М. Рапов считает, что первый (князь Каневский), возможно, был сыном Ростислава Рюриковича, а второй (князь Шумский) являлся потомком Ингваря Ярославича (Рапов, 1977. С. 196). Никто из них ни братом, ни сыном великого князя Юрия Всеволодовича быть не мог. Но в отношении степени родства в летописи ошибки встречаются чаще, чем в отношении личных имен. Может быть, стоит предположить, что в помощь своему сыну Всеволоду великий князь Юрий послал не брата, а кого-то из других князей с именем Святослав?

(обратно)

293

НПЛ, 60–61, 262–263. В Софйиской I и Новгородской IV ошибочно: «Юрви прислал сына своего Святослава» (С 1, 275; Н4, 200).

(обратно)

294

ГЛ. XXIV, 6.

(обратно)

295

ГЛ. XXIV, 2.

(обратно)

296

См.: Taube, 1935. S. 381; ИД, 1996. C. 83–86.

(обратно)

297

ГЛ. XXIII, 2; ИД, 1996. C. 84; Чешихин, 1885. C. 198–199, 203–205. Исконное название этой области — Ревеле или Ревель (Rauale, Reval). На холме Тоомпеа (Toompea) на территории современного Таллина существовало древнее эстонское укрепленное поселение. Генрих его называет Линданисе (Lyndanise). По мнению Ф. Кейсслера, это ошибочное понимание эстонской фразы «в укрепление» (Lindanise), где «linda» — древняя форма слова «linn» — «город, укрепление» (Кейсслер, 1900. С. 67, прим. 151). Этот «прежний замок ревельцев» (ГЛ. XXIII, 2) был датчанами разрушен и на его месте возведен новый, который Генрих Латвийский называет «датский замок Линданисе» (ГЛ. XXVII, 4), с середины XIII в. стал именоваться Ревель, а от местных жителей получил название «Датский город» (castrum Danorum), по-эстонски Taanilinna, то есть Таллин (Tallinn). При обследовании работ арабского географа Идриси (Абу Абдаллах Мухаммед ибн Мухаммад ибн Абдаллах ибн Идрис аль-Хаммуди аль-Хасан; ок. 1100–1162), составившего при дворе норманнского короля Сицилии карту мира в 1154 г., финский филолог О.-Й. Таллгрен-Туулио в содружестве со своим братом, известным археологом А.-М. Таллгрен, обнаружили упоминание некоторых топонимов, относящихся, возможно, к Эстонии.

См.: Tallgren-Tuulio, 1936; Tallgren-Tuulio, Tallgren, 1940.

Прежде всего, привлек внимание город КЛВРЙ, который исследователи предложили читать как КЛВНЙ — Quoluwany — Колуван — из которого русск. Колывань. С этим согласился X. А. Моора (Моора, 1953. C. 180; ИЭ, 1961. C. 94–95), а И. П. Шаскольский развил, допустив, что «Колывань» происходит от Kaleven (Каіеυαη) — «древнеэстонской формы родительного падежа слова "Kalev", городище называлось, возможно, "Kaleven linna" — "город Калева", то есть город героя эстонского эпоса "Калевипоэг"» (Шаскольский, 1958; Шаскольский, 1992. С. 32). Такое чтение Идриси сейчас активно оспаривается: Леймус, 1997. В советской археологии утвердилось мнение, что поселение на месте Таллина возникло уже в X в., что подтверждается как изучением соседствующего древнеэстонского городища Иру, переставшего существовать около 1000 г., так и находками монет вокруг современного города (Тараканова, 1952; Моора, 1953; Тараканова, Саадре, 1955; Шаскольский, 1988; Шаскольский, 1992. С. 31). Шаскольский дополнил это мнение указанием на то, что Таллинская бухта — лучшая гавань южного побережья Финского залива — была первой на пути от устья Невы к Северной Европе и должна была давно привлекать поселенцев (Шаскольский, 1954; Шаскольский, 1992. С. 30–31, 34). Сейчас эстонские исследователи оспаривают эти выводы и предлагают вернуться к версиям об основании Таллина не ранее XIII в. (Леймус, 1997. С. 25). В эстонской и немецкой историографии традиционной считается точка зрения, что датчане основали замок на Тоомпеа в 1219 г., а собственно город вокруг него возник только в 1230 г., после того как туда были приглашены на поселение 200 немецких семей с Готланда (R'arig, 1928. S. 253–267; Redlich, 1931; Johansen, 1933. S. 719–720; Mühlen, 1937. S. 10–16; ИТ, 1983. C. 59; НЕ, 2002. P. 62).

См. подробнее: Zobel, 2008. P. 17–64.

(обратно)

298

ГЛ. XXIV, 2; XXV, 2.

(обратно)

299

ГЛ. XXIII, 11.

(обратно)

300

ГЛ. C. 553, прим. 297. Подробнее см. след, главу.

(обратно)

301

ГЛ. XXIV, 3. См.: Чешихин, 1885. С. 214–215.

(обратно)

302

ГЛ. XXIV, 1.

(обратно)

303

См.: Матузова, Назарова, 2002. С. 181, прим. 11.

(обратно)

304

ГЛ. XXV, 3; Матузова, Назарова, 2002. С. 132.

(обратно)

305

ГЛ. XXV, 5; Матузова, Назарова, 2002. С. 133.

(обратно)

306

ГЛ. XXV, 5; Матузова, Назарова, 2002. С. 133.

(обратно)

307

ГЛ. XXV, 6; Матузова, Назарова, 2002. С. 133.

(обратно)

308

См.: Седов, 1979. С. 78–80; Рябинин, 1984. С. 52; Седов, 1987. С. 34–43; Рябинин, 2001.

(обратно)

309

НПЛ, 28, 215.

(обратно)

310

Рябинин, 2001. С. 10.

(обратно)

311

НПЛ, 61, 263. Это сообщение содержится в летописной статье 6730 года, в которой причудливым образом переплетены события от 1221 (вокняжение в Новгороде Всеволода Юрьевича) до конца 1222 года (бегство из Новгорода Всеволода Юрьевича). Скорее всего, здесь сведены известия из двух источников, пользовавшихся различными хронологическими шкалами: сентябрьской и мартовской. Так, прибытие в Новгород Всеволода Юрьевича и затем Святослава Всеволодовича произошло в 1221 г., а следовательно, может быть отнесено к 6730 сентябрьскому году (09.1221–08.1222). Бегство Всеволода и новгородское посольство во Владимир-Залесский за новым князем относится к концу 1222 г., то есть к 6730 же, но мартовскому году (03. 1222–02.1223).

(обратно)

312

НПЛ, 61, 263. Следует заметить, что прибытие Ярослава в Новгород в рамках одной летописной статьи отмечено дважды: первый раз просто прибытие, а второй раз — прибытие и немедленный поход в Эстонию. Если в данном случае мы вновь не имеем перед собой сведения из двух независимых источников, то, вероятно, Ярослав сначала поехал Новгород разобраться в ситуации и вернулся в Переяславль Залесский для сбора полков, а уж потом опять пришел к Новгороду с войском и незамедлительно направился в Прибалтику, то есть на Колывань (Ревель, Таллин).

(обратно)

313

ГЛ. XXVI, 2.

(обратно)

314

ГЛ. XXVI, 3.

(обратно)

315

ГЛ. XXVI, 4.

(обратно)

316

ГЛ. XXVI, 4–7.

(обратно)

317

ГЛ. XIV, 11; XV, 7.

(обратно)

318

ГЛ. XXVI, 8; Матузова, Назарова, 2002. C. 134.

(обратно)

319

ГЛ. XXVI, 9.

(обратно)

320

ГЛ. XXVI, 11.

(обратно)

321

ГЛ. XXVI, 12–13.

(обратно)

322

ГЛ. XXVI, 2.

(обратно)

323

Hausmann, 1870. S. 49; Кейсслер, 1900. C. 67.

(обратно)

324

ГЛ. XXVI, 13.

(обратно)

325

ГЛ. C. 558, 569, прим. 325, 356.

(обратно)

326

ГЛ. XXVII, 1. Под «Варемаром» можно понимать имя Варемир (Кейсслер, 1900. С. 68, прим. 155). Или, скорее, производную от славянского имени Воемир (Воимир). Матузова и Назарова считают, что речь идет о скандинавском наемнике (Матузова, Назарова, 2002. С. 185).

(обратно)

327

ГЛ. XXVII, 1. Подробность сведений Генриха о перемещениях эстов в Ливонии, а также указание на то, что рижане вперед себя послали разведчиков, свидетельствуют, скорее всего, о том, что немцы не решались вступить с эстонцами в открытый бой, но искали удобный момент для нападения.

(обратно)

328

ГЛ. XXVII, 2; Матузова, Назарова, 2002. С. 135.

(обратно)

329

ГЛ. XXVII, 3.

(обратно)

330

ГЛ. XXVII, 3.

(обратно)

331

См.: ГЛ. XV,8; XXII, 2.

(обратно)

332

Генрих не назвал по имени хорошо известного ему Владимира Мстиславича. Возможно, это было связано с тем, что тот уже не являлся псковским правителем. Смена династии в Новгороде вполне могла привести и к переменам на псковском столе. В походе 1218 г. он еще, возможно, участвовал, но позднее о его деятельности ничего не известно. Предполагается, что под 1225 г. он (вероятно, в качестве князя новоторжского) упоминается среди участников похода Ярослава Всеволодовича против литвы, грабившей новоторжские и смоленские волости: «Князь же, Ярославъ и Володимиръ съ сыномъ и с новотържьци, княжь дворъ, новгородцевъ мало, торопцяне съ князьмь своимь Давыдомь пондоша по нихъ» (НПЛ, 64, 269). См.: Taube, 1935. S. 458; Матузова, Назарова, 2002. С. 299, прим. 5. Однако на роль упоминаемого здесь князя Владимира более подходит родной брат Ярослава Владимир Всеволодович, княживший тогда в Стародубе Суздальском и, возможно, в Москве (Рапов, 1977. С. 172). Он умер в 1227 г., и летопись не сообщает о его сыновьях. Однако допустить, что суздальские правители пустили на княжение в стратегически важную новгородскую волость Торжок представителя беспокойных Ростиславичей, — Владимира Мстиславича — затруднительно.

(обратно)

333

ГЛ. XXVII, 3; Матузова, Назарова, 2002. С. 136.

(обратно)

334

ГЛ. XXVII, 3; Матузова, Назарова, 2002. С. 136.

(обратно)

335

НПЛ, 61, 263.

(обратно)

336

Об этом со всей очевидностью говорит Генрих Латвийский, согласно которому Вячко получил Дерпт и соседние земли «в вечное владение» от Новгорода (ГЛ. XXVIII, 3). Ср.: Матузова, Назарова, 2002. С. 137, 188, прим. 4.

(обратно)

337

ГЛ. XXVII, 5; Матузова, Назарова, 2002. С. 136.

(обратно)

338

ГЛ. XXVI, 1; Матузова, Назарова, 2002. С. 134.

(обратно)

339

ГЛ. XXVI, 1; Матузова, Назарова, 2002. С. 134.

(обратно)

340

Русские послы еще находились в Риге, когда проходил поход Ярослава на Ревель осенью 1223 г. См.: ГЛ. XXVII, 6.

(обратно)

341

ГЛ. XXVII, 6.

(обратно)

342

Арбузов, 1912. C. 30; ИД, 1996. C. 84.

(обратно)

343

ГЛ. XXVIII, 1.

(обратно)

344

В июле 1224 г. Эстонию поделили в таком соотношении, что треть отходила епископу Альберту, а две трети — Герману (LUВ, I. S. 64–69, № 61–63). Орден получал половину от доли Германа, что соответствовало установленным прежде нормам передела (2:1) (LUВ, I. S. 38–40, № 22–23).

(обратно)

345

ГЛ. XXVIII, 2. Приморьем (Meritimaa) назывались семь западных приморских областей Эстонии, входивших в Ляэнемаа (ИЭ, 1961. С. 104–105).

(обратно)

346

ГЛ. XXVIII, 3; Матузова, Назарова, 2002. С. 137.

(обратно)

347

ГЛ. XXVIII, 5; Матузова, Назарова, 2002. С. 138.

(обратно)

348

ГЛ. XXVIII, 5; Матузова, Назарова, 2002. С. 138.

(обратно)

349

ГЛ. XXVIII, 6; Матузова, Назарова, 2002. С. 139.

(обратно)

350

ГЛ. XXVIII, 6; Матузова, Назарова, 2002. С. 139.

(обратно)

351

ГЛ. XXVIII, 6; Матузова, Назарова, 2002. С. 140.

(обратно)

352

См.: Майоров, 2001. С. 446–447.

(обратно)

353

НПЛ, 61, 264.

(обратно)

354

ГЛ. XXVIII, 9; Матузова, Назарова, 2002. С. 140.

(обратно)

355

Вероятно, немцы согласились выплатить дань с Талавы за те годы, когда ее не могли собирать русские, — в период до 1224 г. Некоторые исследователи считают, что после уплаты этих недоимок выплаты с Талавы уже по обоюдному согласию передавались Рижской церкви. Вслед за этим последовал передел этих северных латгальских областей между епископом и Орденом, что напоминает норматив по отношению к вновь приобретенным территориям (LUB, I. S. 75–76, № 70; Матузова, Назарова, 2002. С. 189–190, 208–209). То есть 1224 год признается в качестве официального рубежа, до которого земли Латгалии и Эстонии считались принадлежащими Новгороду, а после — Рижскому епископу и Ордену меченосцев. Однако и позднее (в 1285 г.) мы встречаем в летописи упоминания о сборе дани псковичами с латгальской области Адзеле: П1Л, 14; П2Л, 22; ПЗЛ, 88.

См. также: ГЛ. прим. 268. Можно предположить, как это делала Е. Л. Назарова, что после 1224 г. рижане (епископ и Орден) заключили сеператное соглашение с Псковом, которому вернули право сбора дани с Талавы в обмен на поддержку своей власти в Эстонии (Назарова, 2002а. С. 593). Во всяком случае, после 1224 г. внешнеполитические линии Пскова и Новгорода заметно расходятся, о чем мы еще будем писать.

(обратно)

356

НПЛ, 61,264.

(обратно)

357

ГЛ. XXIX, 1.

(обратно)

358

ГЛ. XXVIII,4; Матузова, Назарова, 2002. C. 137.

(обратно)

359

ГЛ. XXIX, 1.

(обратно)

360

ГЛ. XI, 3.

(обратно)

361

ГЛ. XV, 4.

(обратно)

362

ГЛ. XV, 4. Создание епархии утверждено папой 31 октября 1213 г. (LUB, I. S. 41, № 35).

(обратно)

363

SRL, 1848. Bd. 1, Sd. № 20; Hauck, 1953. S. 662; Матузова, Назарова, 2002. C. 175.

(обратно)

364

LUB, I. S. 51–53, № 47–49; Матузова, Назарова, 2002. C. 175.

(обратно)

365

ГЛ. XXIV, 3.

(обратно)

366

ГЛ. XXIII, 2. В изложении Генриха заметны неприязненные интонации, когда он сообщает о переходе Теодориха под покровительство датского короля.

(обратно)

367

LUB, I. S. 64–65, № 61 (22 июля 1224 г. — «…piae memoriae dominum Theodoricum, abbatem de Dunemunde Cisterciensis ordinis, ad titulum Lealensem in Estonia episcopum ordinavimus…» (S. 65)). О смерти Теодориха, правда, под 1221 годом, упомянул в своей хронике даже Альберик из монастыря Трех Фонтанов: «Теодерик, епископ Эстонии, принял мученичество за Христа в Ливонии (Theodericus Estonie episcopus martirizatur in Livonia pro Christo)» (Chronica Albrici. S. 912; ГЛ. C. 548, прим. 273. Cp.: Chronica Albrici. S. 902; ASA. S. 357).

(обратно)

368

ГЛ. XXIII, 11; LUB, I. S. 64–65, № 61.

(обратно)

369

ГЛ. XXV, 2.

(обратно)

370

ГЛ. XXIV, 3; LUB, VII. № 2715. См. также: Gernet, 1896. S. 3–4. Альберт пытался сделать из Германа епископа всей Эстонии, но фактически сразу после смерти Теодориха эстонская церковь была расколота. Датчане уже в 1219 г. назначили епископа в Ревель, а в 1220 г. — в Виронию, шведы в том же году попытались (неудачно) учредить епархию в Роталии (север Приморья), и Герману досталось сначала формально в 1221 г. Приморье (Вик), — со столицей в замке, а потом в 1224 г. Уганди и Сакала с Дерптом. Прибыв в Ригу в 1221 г., Герман, скорее всего, не имел возможности посетить замок Леаль, где в 1220 г. закрепились шведы, но были оттуда выбиты местными жителями, которые разрушили замок. Двусмысленность статуса Германа, претендовавшего на роль наследника Теодориха, отразил Альберт Штаденский, который в своей хронике под 1220 г. сообщил: «Когда Тидерик, епископ эстонский, был убит язычниками, Германн, аббат Св. Павла в Бремене, был поставлен на епископию в Леалэ (Theoderico Estonensi episeopo а paganis occiso, Hermannus, abbas Sancti Pauli in Brema, in episcopatum substituitur Lealensem)» (ASA. S. 357; ГЛ. C. 553, прим. 297). Альберик из монастыря Трех Фонтанов сообщил (под 1215 г.) о дроблении эстонской епархии еще более конкретно: «В Ливонии мученическую смерть принял Теодерикус, первый епископ Эстонии, преемниками ему были двое: магистр Германн, первый епископ Огонии [Уганди], и Годефрид, настоятель Порты, епископ на Поморье и острове Эзеле [преемник Германа]. Затем добавлено было еще два, а именно Весцело [Весцелин], епископ Ривалии [Ревеля], и один из Дании — Острад, епископ Виронии» (In partibus Livonie martirizatus ėst domnus Theodericus, primuš episcopus Estonie, cui successerunt duo, magister Hermannus primuš episcopus Ogonie et Godefridus, prior de Porta [Schulpforte], episcopus circa maritima et Osilie insule [Oesel]. Postea additi sunt alii duo Wescelo episcopus Riualie [Reval] et unus de Dacia Ostradus episcopus Wironie [Wirland]) (Chronica Albrici. S. 902. Перевод С. А. Аннинского (ГЛ. C. 553, прим. 297) с дополнениями Д. Г. Хрусталева. В переводе в квадратных скобках — пояснения Д. X. В латинском тексте в квадратных скобках примечания редактора издания Хроники Альберика П. Шеффер-Бойхорста).

(обратно)

371

ГЛ. XXIV, 4.

(обратно)

372

LUB, I. S. 36–37, № 29, 30.

(обратно)

373

ГЛ. XXVI, 2. В квадратных скобках — пояснения Д. Х.

(обратно)

374

ГЛ. XXVI, 13.

(обратно)

375

LUB, I. S. 65, № 61.

(обратно)

376

LUB, I. S. 67, № 63.

(обратно)

377

Cm.: LUB, I. S. 64–69, № 61–63.

(обратно)

378

ГЛ. XXVIII, 9. См. также: LUB, I. S. 64–69, № 61–63.

(обратно)

379

Gernet, 1896. S. 8, 10, 14–16. Еще 20 ноября 1234 г. Герман в официальных документах именовался episcopus Lealensis, а в папском послании от 23 февраля 1236 г. он уже епископ Tarbatensi (Hildebrand, 1887. № 20, 21; LUВ, I. S. 185, № 145).

(обратно)

380

См.: Transehe-Roseneck, 1960. S. 19–22.

(обратно)

381

См. комментарий И. М. Лаппенберга: ASA. S. 378.

(обратно)

382

ГЛ. XXVIII, 8. Рыцарь Энгельберт фон Тизенгаузен упоминается в числе свидетелей в ряде актов (LUB, I. № 61–63). Гельмольд фон Люнебург (Lüneburg) также известен по актовому материалу (LUB, I. № 62; Transehe-Roseneck, 1960. S. 56–57). Иоанн фон Долэн (Дален) известен как вассал епископа Альберта и упоминается в актах с 1209 г. (LUB, I. № 15, 18, 38; Transehe-Roseneck, 1960. S. 31–32).

(обратно)

383

См. подробнее: Назарова, 1998. С. 350–351; Назарова, 2002а. С. 592.

(обратно)

384

Костер — псковское название башни. — Примеч. ред.

(обратно)

385

В летописи он последний раз упоминается под 1225 годом и при этом не назван псковским (НПЛ. 64, 269). Однако Е. Л. Назарова считает, что Владимир Мстиславич оставался псковским правителем вплоть до своей смерти, которую она датирует 1227 годом (Назарова, 1998. С. 352–359; Ма-тузова, Назарова, 2002. С. 177, 299). Cp.: Taube, 1935. S. 456–458; Бегунов, Клейненберг, Шаскольский, 1966. С. 222.

(обратно)

386

ГЛ. XXIX, 2.

(обратно)

387

Подробнее см.: Donner, 1929; Brundage, 1972.

(обратно)

388

ГЛ. XXIX, 3.

(обратно)

389

ГЛ. XXIX, 6.

(обратно)

390

ГЛ. XXIX, 6.

(обратно)

391

ГЛ. XXIX, 7. Область Табеллина — это, вероятно, самая южная часть Виронии (ГЛ. С. 581, прим. 406). По предположению Э. Пабста, Агелиндэ можно отождествить с «castra Agnileti», городищем в Северной Эстонии, упоминаемым в грамоте папского легата Вильгельма от 24 февраля 1236 г. (LUB, I. S. 186, № 145; Pabst, 1867. S. 351; Hausmann, 1870. S. 80). Под Тарванпэ (Tarwanpe; Tarvanpää), очевидно, подразумевается поселение на месте будущего Раквере (Tuulse, 1942. S. 67; Матузова, Назарова, 2002. С. 66, прим. 35). Слово Тарванпэ состоит из эстонского pea (pää) — «голова» и tarwas (tarbas) — «бык», «олень», «зубр» (ГЛ. С. 581, прим. 405; Pagel, Kirss, 2008. S. 10). Аналогичное происхождение имеет название города Тарту (Tartu; Tarto) — от Tarbata, Tharbata, Tharbete (Tvauri, 2001. P. 355; Салупере, 2005. C. 9).

(обратно)

392

Из Риги он отбыл 28 апреля, но до 23 мая из-за безветрия оставался в устье Даугавы, а в Висбю прибыл только 6 июля 1226 года (ГЛ. С. 583, прим. 419).

(обратно)

393

LUB, I. S. 361–362, 364–367, № 279, 283; ГЛ. С. 582, прим. 411.

(обратно)

394

ГЛ. XXX, 2.

(обратно)

395

Перевод: Матузова, Назарова, 2002. С. 206. Латинский текст: Послание папы Гонория III судьям в Ливонии 8 февраля 1222 г.: LUB, I. S. 58–59, № 55; SLVA. S. 76–77, № 101; Матузова, Назарова, 2002. С. 206. Во всех случаях В. И. Матузова и Е. Л. Назарова слово «ruteni» переводят как «рутены», хотя речь всегда идет собственно о русских: в переводе мы заменили «рутены» на «русские» и будем делать это во всех случаях, когда будем использовать перевод В. И. Матузовой и Е. Л. Назаровой.

(обратно)

396

Перевод: Матузова, Назарова, 2002. С. 217. Латинский текст: LUB, I. S. 70–71, № 66; SLVA. S. 81, № 108; Матузова, Назарова, 2002. С. 216.

(обратно)

397

ГЛ. С. 455; Amman, 1936. Р. 176–177.

(обратно)

398

Матузова, Назарова, 2002. С. 217–218.

(обратно)

399

ГЛ. XXIX, 4; Матузова, Назарова, 2002. С. 140.

(обратно)

400

Перевод: Матузова, Назарова, 2002. С. 220. Другие переводы: ГЛ. С. 579–580, прим. 398; Рамм, 1959. С. 114. Латинский текст: LUB, I. S. 114–115, № 95; Матузова, Назарова, 2002. С. 219–220.

(обратно)

401

Amman, 1936. Р. 176–177; Рамм, 1959. С. 114–115.

(обратно)

402

ГЛ. С. 579, прим. 398; Пашуто, 1956. С. 137; Матузова, Назарова, 2002. С. 221–222.

(обратно)

403

Перевод: Матузова, Назарова, 2002. С. 223. Латинский текст: LUB, I. S. 114, № 94; SLVA. S. 125, № 148; Матузова, Назарова, 2002. С. 222–223.

(обратно)

404

НПЛ, 64, 268. См. также: Янин, 2003. С. 194–195; Подвигина, 1976. С. 133; Фроянов, 1995. С. 437–441.

(обратно)

405

См.: ПСРЛ, I, 427–428, 432; Рапов, 1977. С. 170; Хрусталев, 2008. С. 49.

(обратно)

406

См.: Зотов, 1892. С. 25, 45–47; Горский, 1996 (1). С. 8–9. О. М. Рапов считает, что Михаил наследовал Мстиславу Святославичу уже в 1223 г., и никакого Константина Ольговича даже не упоминает (Рапов, 1977. С. 124).

(обратно)

407

Dimnik, 1981. Р. 2, 7. Сейчас он изменил свое мнение, см.: Dimnik, 2003. С. XXX.

(обратно)

408

Летопись сообщает, что к Торжку Михаил прибыл «с черниговци» (НПЛ, 64, 268). Но достоверно о его черниговском правлении можно говорить лишь после 1225 г., то есть возвращения из Новгорода (Бережков, 1963. С. 269).

(обратно)

409

НПЛ, 64, 268.

(обратно)

410

НПЛ, 64, 269; ЛЛ, 448, 510.

(обратно)

411

НПЛ, 64–65, 269.

(обратно)

412

См.: Сало, 1990. С. 55. Русские обозначения финских племен происходит от их самоназваний: сумь от суоми (suomi), емь от хяме (häme). Шведы называли суоми — финнами, а хяме — тавастами. Современная историческая область суми (суоми) в Финляндии занимает провинцию (фин. maakunta, швед, landskap), которая так и называется: собственно Финляндия (фин. Varsinais-Suomi; швед. Egentliga Finland) со столицей в Турку (фин. Turku, швед. Abo, Або). Современная историческая область тавастов (еми) в Финляндии (Häme, Tavastland) занимает следующие провинции: собственно Тавастланд (Kanta-Hämeen maakunta; Egentliga Tauastlands landskap) с центром в древней столице тавастов Хямеенлинна (Hämeenlinna, Tavastehus); Пяййянне-Тавастланд (Päijät-Hämeen maakunta; Päijänne Tavastlands landskap) вокруг южного побережья озера Пяййянне с крупнейшими городами Лахти (Lahti) и Хейнола (НеіпоІа); область Тампере (Pirkanmaan maakunta; Birkalands landskap) с городом Тампере (Tampere); и Центральная Финляндия (Keski-Suomi; Mellersta Finland) с центром в городе Йювяскюля (Jyväskylä).

(обратно)

413

См.: Сало, 1990. С. 56–71. Действительное освоение этих областей началось только после шведского завоевания, а затем они образовали две особые исторические области: на побережье Ботнического залива — Сатакунта (фин. Satakunta, швед. Satakunda; латин. Finnia Septentrionalis или Satagundia), а на побережье Финского залива — Нюланд (фин. Uusimaa, швед. Nyland), где расположена и современная столица Финляндии Хельсинки.

(обратно)

414

Их самоназвание — саамы (samlinč, samia). Русские называли их лопь, лопари, что происходит от их финского обозначения — lappi (lappalainen). Финские исследователи считают, что финское название саамов происходит от фин. lape, Іарреа (сторона) — буквально «живущие в стороне».

См.: ПФНР, 2003. С. 39

Сейчас саамы расселены в северных областях Фенноскандии (Швеции, Норвегии, Финляндии, России). На севере Финляндии существует историческая область Лаппония (фин. Lappi, швед. Lappland). Между Тавастландом и Лаппонией в Финляндии простирается обширная историческая область со смешанным населением: Восточная Ботния (Остроботния, Ostrobothnia; фин. Pohjanmaa, швед. Österbotten). Ранее в Остроботнии значительную часть населения составляли лапландцы.

(обратно)

415

Впоследствии здесь сформировалась историческая область Саво, где проживает население, говорящее на особом диалекте финского языка и сформированное, судя по всему, из смешения карелов, тавастов и лапландцев.

(обратно)

416

См.: ПФНР, 2003. С. 161–162. И сейчас среди карелов выделяют три диалектные группы, сохранившие свои самоназвания (этнонимы): собственно — карелы (карьялани; karjalani); приладожские и олонецкие карелы — ливвики (ливвикёй, ливгиляйне; livvikoi, liugilāine); и прионежские карелы — людики (лююдиляйне; lyydiläine). Считается, что от людиков произошло название Людина конца в Новгороде.

(обратно)

417

См. подробнее: Гадзяцкий, 1941; Шаскольский, 1952; Шаскольский, 1961.

(обратно)

418

Christiansen, 1997. Р. 41, 116; Jutikkala, Рігіпеп, 2003. P. 42.

(обратно)

419

Шаскольский, 1941. C. 93-115; Пашуто, 1951. C. 39–40; Пашуто, 1956. C. 100–101; Пашуто, 1968. C. 29–30; Шаскольский, 1978. C. 22–28.

(обратно)

420

ЛЛ, 11. В скобках даются разночтения по Радзивилловской и Московской-Академической летописям.

(обратно)

421

ДКУ, 1976. С. 148.

(обратно)

422

Рыдзевская, 1978. С. 108.

(обратно)

423

Шаскольский, 1978. С. 23–24.

(обратно)

424

Шаскольский, 1978. С. 24. Парадоксальным образом, ссылаясь на Шаскольского, переиначивает его выводы В. Т. Пашуто: «Новгородские данщики собирли с еми оброк и дань, что предполагает существование здесь известной администрации и погостов» (Пашуто, 1956. С. 101). При этом Пашуто привлекает выводы А. Н. Насонова, который писал о обонежской еми (Насонов, 2002. С. 69). Справедливости ради стоит заметить, что Шаскольский не выделял обонежской (заволочекой) еми (Шаскольский, 1978. С. 107, прим. 3).

(обратно)

425

Имеется только один источник, указывающий на регулярность сбора дани с еми — это уставная грамота Святослава Ольговича 1137 г., в которой говорится о передаче новгородскому епископу обонежской дани, в составе которой упомянута «у бми скора» (ДКУ, 1976. С. 148). Однако как указал еще А. Н. Насонов, речь здесь, скорее всего, идет о заонежской еми, проживавшей между Онежским озером и Белым морем, никак не связанной с землей тавастов (Насонов, 2002. С. 90).

(обратно)

426

Kalima, 1956. S. 47, 50, 102, 114, 118; Kirkinen, 1963. S. 48; Шаскольский, 1978. C. 25–26.

(обратно)

427

ЛЛ, 153–154. В круглых скобках разночтения по Радзивилловской летописи. В Новгородской летописи это известие более краткое, но указывается, что в походе участвовали новгородцы: «Володимиръ иде на Емь съ новгородьци, сынъ Ярославль» (НПЛ, 16). А. Н. Насонов считал, что в сообщении говорится о заонежской еми (Насонов, 2002. С. 85).

(обратно)

428

НПЛ, 21, 205. Этот поход А. Н. Насонов также связывал с заонежской емью (Насонов, 2002. С. 85).

(обратно)

429

НПЛ, 26, 212.

(обратно)

430

НПЛ, 27, 213.

(обратно)

431

НПЛ, 28, 215.

(обратно)

432

НПЛ, 38, 228.

(обратно)

433

НПЛ, 39, 230. В квадратных скобках дополнение из Комиссионного списка.

(обратно)

434

НПЛ, 40, 230–231.

(обратно)

435

Juristen, 1859. Р. 119–120; Chronicon episeoporum Finlandensium. P. 132. См. подробнее: Шаскольский, 1978. С. 110–117.

(обратно)

436

Jutikkala, Pirinen, 2003. P. 43; Christiansen, 1997. p. 114–115; Шаскольский, 1978. C. 47–55.

(обратно)

437

НПЛ, 26, 212.

(обратно)

438

НПЛ, 31, 218–219. См. также: Шаскольский, 1978. С. 62–66.

(обратно)

439

Шаскольский, 1978. С. 66–71.

(обратно)

440

Подробнее см.: Шаскольский, 1978. С. 72–105; Кочкурина, Спиридонов, Джаксон, 1990. С. 21. У этой версии есть много противников. Шведская традиция приписывает поход жителям Виронии, то есть эстонцам (Gallen, 1984. S. 260; Лаар, Валк, Вахтре, 1992. С. 17).

(обратно)

441

Шаскольский, 1978. С. 115–121. Аналогичные оценки см.: Rein, 1968. S. 14, 26; Yrjö-Koskinen, 1874. S. 29.

(обратно)

442

Шаскольский, 1978. C. 67.

(обратно)

443

Juusten, 1859. P. 119–120; Rein, 1968. S. 15; Шаскольский, 1978. C. 113–118.

(обратно)

444

Chronicon episeoporum Finlandensium. P. 132; Opperman, 1937. P. 210.

(обратно)

445

FM, I. S. 24, № 64. Частичный перевод см.: Шаскольский, 1978. C. 130.

(обратно)

446

См.: Yrjö-Koskinen, 1874. S. 34; Carlgren, 1950. S. 261; Rein, 1968. S. 27; Шаскольский, 1978. C. 131.

(обратно)

447

ADS. № 3.

См. также: Ailio, 1917. S. 43–44; Pipping, 1926. S. 88; Jaakkola, 1938. S. 246; Jokipii, 1965. S. 13; Donner, 1968. S.74; Шаскольский, 1978. C. 132, прим. 27.

(обратно)

448

DS. № 298; Rydberg, 1877. № 86; FM, I. S. 29, № 82. Перевод см.: Шаскольский, 1978. C. 141; Линд, 1995. C. 54; Кучкин, 1996. C. 8–9.

(обратно)

449

См.: Pipping, 1926. S. 88–89; Donner, 1968. S. 74; Carlgren, 1950. S. 283; Шаскольский, 1978. C. 132.

(обратно)

450

НПЛ, 65, 270, 510. Предыдущие статьи новгородской летописи начинались мартом.

(обратно)

451

ЛЛ, 449. Это известие находится в самом конце статьи 6734 года, а новгородское свидетельство размещено в самом начале статьи 6735 года. Обе летописи применяют мартовское летосчисление, отчего мы вынуждены предположить, что суздальский летописец датировал поход по началу и фактическому времени проведения — зима 1226/27 г., а новгородский — по завершению похода — март 1227 г.

См.: Шаскольский, 1978. С. 134, прим. 36.

(обратно)

452

ЛЛ, 449.

(обратно)

453

ЛЛ, 449.

(обратно)

454

НПЛ, 65, 270.

(обратно)

455

Впервые в Кормчей 1284 г. появляется указание на такой приговор: «веди кто Будет еретическое писание у секя держать, и волхованию его веровать, со всеми еретиками да Будет проклят, а книги те на голове его сжечь»

(Православное Обозрение. 1876. Кн. 3. С. 88–89). В XIV в. туда прибавили «Правило 165 св. отец Пятого собора: на обидящих святые божие церкви», согласно которому карой за разграбление церковного имущества было сожжение на костре (Памятники древнерусского канонического права. Ч. I. Памятники ХІ—ХѴ вв. СПб., 1880. С. 145–146). В 1438 г. митрополит Исидор, подписавший Флорентийскую унию с Римом, «от священнаго собору осужденъ бысть на сожжение, но избегъ ис темници», как сообщает поздняя Густынская летопись (Густ., 134). Ср.: Воскр.2, 109.

(обратно)

456

См. об этом: Фроянов, 1995. С. 442–452; Петров, 2003. С. 194–195.

(обратно)

457

НПЛ, 27, 213. Первым упоминанием карел в письменных источниках является текст новгородской берестяной грамоты № 590 из слоя последней трети XI века: «ЛИТВА ВЪСТАЛА НА КОРЕЛОУ» (НГБ, 1977–1983. С. 71; Зализняк, 1995. С. 228).

(обратно)

458

НПЛ, 78, 295, 450, 80, 307, 454.

(обратно)

459

См.: Сакса, 2002. С. 90–91.

(обратно)

460

НПЛ, 88, 319.

(обратно)

461

НПЛ, 89, 321.

(обратно)

462

НПЛ, 323, 456.

(обратно)

463

Шаскольский, 1978. С. 132; Jutikkala, Рігіпеп, 2003. P. 50–51.

(обратно)

464

Rein, 1968. S. 30–31; Yrjö-Koskinen, 1874. S. 34; Juva, Juva, 1964. S. 134.

(обратно)

465

Rein, 1968. S. 30–31.

(обратно)

466

Синодальном списке НПЛ озеро названо «Лодозьское», в Комиссионном — «Въдьское», а в Академическом и Толстовском — «Невское» (НПЛ, 65, 270).

(обратно)

467

В других списках НПЛ Олонец не упоминается.

(обратно)

468

НПЛ, 65. Мы приводим текст по Синодальному списку. Разночтения с Комиссионным приводятся в круглях скобках, дополнения из Комиссионного — в квадратных (НПЛ, 270).

См. также: ЛЛ, 510.

(обратно)

469

ПФНР, 2003. С. 592. См. подробнее: Рябинин, 1990. С. 31–38; Рябинин, 1993-6. С. 128; Конькова, 2001. С. 218.

(обратно)

470

См.: Рябинин, 1993-6. С. 127; Рябинин, 1997. С. 66–81; Конькова, 2001. С. 219.

(обратно)

471

См.: Рябинин, 1997. С. 63–64; Конькова, 2001. С. 217.

(обратно)

472

ГЛ. XXV, 6; Матузова, Назарова, 2002. С. 133–134.

(обратно)

473

НПЛ, 292, 448.

(обратно)

474

Е. А. Рябинин выделял особую область в низовьях Нарвы и Луги — «погосты в Чуди» (Никольский Тодожский, Воздвиженский Опольский и Каргальский погосты), которые не входили в Водскую землю, выделялись археологически (Рябинин, 2001. С. 11–13).

См. также: Насонов, 2002. С. 109; Куза, 1975. С. 180; Рябинин, 1990. С. 15–27; ПФНР, 2003. С. 558–559. С этим не был согласен И. П. Шаскольский: Шаскольский, 1979. С. 46.

(обратно)

475

См.: Рябинин, 2001. С. 102, 107.

(обратно)

476

ПФНР, 2003. С. 555. В русском языке водь (мн.ч. вожане) часто именовали «чудь», «чудья». Самоназвание води (вадья, vatja) происходит от слова vakja — дренее прибалтийско-финское заимстование из балтийских языков, обозначающее «клин». В этом смысле оно совпадает с название северо-восточной эстонской области Вайга (Waiga, Wagia, Vaiga). См. подробно: Grünthal, 1997.

(обратно)

477

Аристэ, 1956. С. 21; ПФНР, 2003. С. 555.

(обратно)

478

Рябинин, 2001. С. 112.

(обратно)

479

НПЛ, 17. См. также: Гадзяцкий, 1940. С. 101–102; Куза, 1975. С. 183; Рябинин, 2001. С. 10.

(обратно)

480

НПЛ, 28, 215.

(обратно)

481

В исследованиях часто встречается ссылка на упоминание води и ижоры в 1164–1181 г г. в одном из писем папы Александра III (Кеппен, 1851. С. 60–62; Кеппен, 1861. С. 81–82, 260, 265; Гадзяцкий, 1940. С. 103, 129; Ränk, 1960. Lk. 14; Kirpitschnikow, Ryabinin, 1987. S. 55; Конькова, 2001. C. 216). Однако как показали недавние работы эстонского исследователя А. Селарта, речь идет о досадной ошибке. В 1829 г. в сборнике шведских средневековых источников (Svenskt diplomatarium) под 1230 г. было опубликовано послание папы Григория IX, адресованное архиепископу Уппсаласкому, в котором упоминалось письмо предшественника Григория, папы Александра, где говорилось о карелах, лапландцах, ижоре и води (DS. № 254, 255). В действительности это послание папы Григория X (1271–1276) и относится к 1275 году (FM, I. № 151; FM, VIII. № 6568), а упоминается в нем письмо папы Александра IV (1254–1261), относящееся к 1255–1257 гг. (FM, I. № 113; Rydberg, 1877. № 106).

См. также: Lind, 2001. Р. 143–144. Как указал А. Селарт, эта ошибка утвердилась в исследованиях благодаря авторитету финского языковеда Андреаса Иоганна Шёгрена (1794–1855), сославшегося в работе 1833 г. на неверно датированный источник (Sjögren, 1861. S. 598).

(обратно)

482

См.: Матузова, Назарова, 2002. С. 258–260.

(обратно)

483

Рябинин, 2001. С. 105, ПО.

(обратно)

484

НПЛ, 54, 253.

(обратно)

485

Сакса, 2002. С. 89.

(обратно)

486

ДКУ, 1976. С. 149, 150, 152; НПЛ, 349.

(обратно)

487

Кирпичников, Овсянников, 1979. С. 108.

(обратно)

488

Гадзяцкий, 1940. С. 127; ПФНР, 2003. С. 560. А. Н. Насонов.

(обратно)

489

Насонов, 2002. С.74.

(обратно)

490

Кирпичников, Овсянников, 1979. С. 110–118; Кирпичников, 1984. С. 150–179; Рябинин, 1984; Рябинин, 1993. С. 222; Рябинин, 2001. С. 125–135.

(обратно)

491

Рябинин, 1995. С. 124, 126; Рябинин, 2001. С. 136–141. С Е. А. Рябининым решительно не согласен А. Е. Мусин, который считает, что христианизация региона зашла уже очень далеко в XII и начале XIII века (Мусин, 2002. С. 112).

(обратно)

492

Рябинин, 2001. С. 139; Мусин, 2002. С. 112.

(обратно)

493

А. Е. Мусин датирует христианизацию води и карел концом XII — началом XIII в. (Мусин, 2002. С. 105–107, 112), однако считает,что крещение ижоры произошло значительно позже — только в середине XIV в. (Мусин, 2002. С. 107). Исследователь ссылается на сообщение летописи, согласно которому во время шведского нападения на новгородские земли в 1348 г. король Магнус Эриксон (1319–1371) «Ижеру почалъ крестити въ свою веру» (НПЛ, 360). Мусин указывает на заключение протопр. И. Мейендорфа о том, что практика перекрещивания православных возникла на западе не ранее 70-х гг. XIV в. (Мейендорф, 1990. С. 86). Однако сам сюжет летописной статьи 6856 (1348) года строится вокруг вопроса об истинности католической или православной веры, а также упоминается сам факт перекрещивания. Статья начинается с вызова, который Магнус посылает новгородцам — король предлагает созвать церковный собор и решить на нем чья вера лучше: «лще ваша Будет верл дучвши, язъ иду в вашю веру; Аще ди Будет наша верл дучши, вы пойдите в мою веру <…>; иди не пойдите в одиначество, язъ хощю ити на вас со всею моею силою» (НПЛ, 359). Мудрые новгородцы переадресовали вызов Магнуса в Константинополь, после чего последовало шведское вторжение в Ижорскую землю и крещение местных жителей «въ свою веру». По нашему мнению, содержание статьи со всей очевидностью указывает именно на перекрещивание ижорцев. См.: Накадзава, 2003. С. 3. Кроме того, факты перекрещивания фиксируются в Латинской империи уже в 30-е гг. XIII в. См.: Флоря, 2004. С. 135, 142. На слабые корни христианства у ижоры в 1240 г. указывает Житие Александра Невского, где упоминается ижорский старейшина Пелгусий с крестильным именем Филипп, который «живяше посреди рода своего, погана сущА», то есть среди язычников (ЛЛ, 479; ЖАН, 2000. С. 360). И. П. Шаскольский также считает, что крещение ижоры произошло после 1240 г. (Шаскольский, 1978. С. 159, прим. 50; 187, прим. 166). Он даже ставит под сомнение христианство самого Пелгусия — то есть прямое указание Жития Александра Невского. Однако ниже пишет, что «водь, ижора и особенно карелы» в 1254 г. «в значительной мере были уже крещены в православную веру» (Шаскольский, 1978. С. 207, прим. 32). Следует признать, что к 40-м гг. XIII в. христианизация народов Восточной Прибалтики — води, ижоры и карел — не была завершена, но начало ей было положено много раньше.

(обратно)

494

См.: Сакса, 2001. С. 274; Мусин, 2002. С. 105–106. С. И. Кочкурина считает, что в 1227 г. имело место принудительное крещение карел князем Ярославом (Кочкурина, 1986. С. 113).

(обратно)

495

Первый период христианизации тавастов (в 20-е гг. XIII в.), судя по всему, носил мирный характер (Donner, 1968. S. 73–77, 83; Шаскольский, 1978. С. 132). Однако финский исследователь Ю. Айлио допускал, что наряду с мирной проповедью уже в 1220-е гг. шведы применяли и светские формы принуждения к принятию крещения. Он считал, что именно в это время было заложено первое шведское укрепленное поселение в земле еми — замок Тавастхус — на городище Хакойстен (Hakoisten) (Ailio, 1917. S. 46, 102–103; 205, n. 21). Впоследствии он был разрушен и основан заново — в 15 км севернее — на месте, где сейчас находится город Хямеэнлинна. Первое основание Айлио связывал с деятельностью епископа Томаса, а второе — с крестовым походом против тавастов ярла Биргера в 1249 г. (Ailio, 1917. S. 72, 82–87, 102–103). Эта позиция никак не подтверждается или опровергается источниками, но именно к ней склонялись последние по времени обследователи темы (Drake, 1968. S. 10–11; Шаскольский, 1978. С. 132, прим. 28; 204–205, прим. 21). Другие считают, что Биргер основал Тавастхус на месте городища Хакойстен (Pipping, 1926. S. 82–84; Jaakkola, 1938. S. 268–270; Jokipii, 1965. S. 37–42; Juva, Juva, 1964. S. 138; Donner, 1968. S. 77; Рыдзевская, 1978. C. 108).

(обратно)

496

Очевидно, что в 1220-е гг. крещению подверглись далеко не все представители племени емь (Шаскольский, 1978. С. 136, прим. 43).

(обратно)

497

ГЛ. XXVIII, 6; Матузова, Назарова, 2002. С. 107, 139.

(обратно)

498

Густ., 116; Воскр., 134.

(обратно)

499

ИЛ, 750.

(обратно)

500

Густ., 116.

(обратно)

501

НПЛ, 64, 269; ЛЛ, 448, 510.

(обратно)

502

ЛЛ, 513.

(обратно)

503

НПЛ, 65–66. В квадратных скобках — дополнения Д. X. В круглых скобках разночтения по Комиссионному списку (НПЛ, 271).

(обратно)

504

НПЛ, 66, 271.

(обратно)

505

Обычно исследователи, ссылаясь на указание летописи, что поездка Ярослава в Псков была «преже сеи рати», то есть похода на емь, относят все события конфликта князя с псковичами к концу весны или началу лета 1228 г. Однако завершением конфликта, пространно описанного в летописи, его смысловой точкой является отъезд Ярослава вместе с княгиней из Новгорода: князь не добился понимания новгородцев и покинул город. Чуть ранее отъезда он отправил домой от Новгорода переяславские полки, которые готовил вести на Ригу. Сложно представить, что где-то в это время произошел поход на емь, перед которым Ярослав отправил домой переяславцев — значительную военную силу — и только после разгрома еми покинул Волховскую столицу. Так излагает события В. Л. Янин: Янин, 2003. С. 196. Скорее всего, события конфликта простираются на весь 1228 г.: сначала Ярослав едет в Псков, и его не принимают, потом он созывает вече, где его не поддерживают. Именно это вече является содержательной серединой рассказа летописца. Нам ничего не говорят о его решениях, но резко меняют тему: «Тъгда же приведе пълкы мс Переяславля, л рекя: "хочю итм на Ригу"» (НПЛ, 66, 271). Только потом летописец устанавливает связь между обидой князя на псковичей и прибытием переяславских полков. Вече, на котором князь «жалобу» на Псков возводил, припоминается. Именно поэтому в композиции статьи у летописца сначала идет известие о походе на емь, а уж потом конфликт с Псковом: поездка Ярослава и его неприятие псковичами — только прелюдия, а сам конфликт разразился после прихода в Новгород переяславцев, что произошло после Невской битвы с емью — после августа 1228 г. Кроме того, странно было бы созывать в дальний поход переяславцев летом — в период наибольшей сельскохозяйственной активности. Скорее, это должно было быть зимой, когда легче предположить и значительную дороговизну продуктов на рынке, связанную в прокормом армии.

См. также: Валеров, 2004. С. 149–150.

(обратно)

506

НПЛ, 66, 271.

(обратно)

507

НПЛ, 66, 271.

(обратно)

508

НПЛ, 66, 271. В квадратных скобках — пояснения Д. Х.

(обратно)

509

Если поход на Ревель можно датировать однозначно — 1223 г. (ГЛ. XXVII, 3), то на Кесь (Венден) ходили и в 1218 и в 1221 г. (НПЛ, 59–60, 261; ГЛ. XXV, 3), а на Оденпе — в 1210, 1216, 1217, а может и в 1223 гг (ГЛ. XIV, 2; XX, 3, 7, 8; XXII, 6). Поражение же псковичей «на озере» от Литвы (?) вообще относится к 1212 г. (НПЛ, 52, 250). Вероятно, речь псковского посланника была пространной и охватывала многолетний диапазон новгородско-псковских отношений. В. И. Матузова и Е. Л. Назарова считают, что псковичи отсылали к ближайшим по времени походам 1217, 1221 и 1223 гг., но «поражение на озере» и они не смогли датировать ближе, чем 1212 годом (Матузова, Назарова, 2002. С. 301, прим. 15).

(обратно)

510

НПЛ, 66. В круглых скобках — разночтения, а в квадратных — прибавления по Комиссионному списку (НПЛ, 271–272).

(обратно)

511

Тихомиров, 1975. С. 324–325; Подвигина, 1976. С. 134; Алексеев, 1980. С. 32; Фроянов, Дворниченко, 1988. С. 177; Янин, 1992. С. 10; Валеров, 2004. С. 145–156.

(обратно)

512

Матузова, Назарова, 2002. С. 300.

(обратно)

513

Валеров, 2004. С. 153–154.

(обратно)

514

Фроянов, Дворниченко, 1988. С. 177; Валеров, 2004. С. 153.

(обратно)

515

В русских летописях «овощь» чаще всего используется в значении «экзотический фрукт». Так князь Святослав, расхваливая свой любимый Переяславец на Дунае, говорит, что туда обильно стекаются товары от всех стран: и «от Грекъ злато, паволоки, вина и овощеве розноличныя» (ЛЛ, 68). А князь Владимир, устраивая в Киеве праздник, приказал раздавать народу «Хлебы, мяса, рыбы, овощь розноличныи, медъ въ бчелкахъ, а въ другыхъ квасъ» (ЛЛ, 126). Позднее Афанасий Никитин, описывая в своем «Хожений за три моря» съестные припасы на рынке в городе Видар, столице Бахманитского султаната, отмечал — «все овощ, а на Рускую землю товара нет» (Львов., 204).

(обратно)

516

Валеров, 2004. С. 155.

(обратно)

517

Назарова, 1998. С. 352–359; Матузова, Назарова, 2002. С. 299–301. Про поход 1179 г. см.: ИЛ, 608; Назарова, 1996. С. 66; Назарова, 2000. С. 38–40.

(обратно)

518

Матузова, Назарова, 2002. С. 300. Ср.: Назарова, 1997. С. 47–48.

(обратно)

519

См. также: Пашуто, 1968. С. 234–235.

(обратно)

520

Пашуто, 1956. С. 138–139; Назарова, 1997. С. 47–49.

(обратно)

521

НПЛ, 66–67, 272. Странная путаница встречается у исследователей при определении «Госпожкина дня». В. Л. Янин писал про 16 августа, Е. П. Борисенков и В. М. Пасецкий — про 6 августа, а В. И. Матузова и Е. Л. Назарова — про 1 октября (Покров Пресвятой Богородицы) или 21 ноября (Введение во храм Пресвятой Богородицы): Янин, 1984. С. 90; Борисенков, Пасецкий, 1988. С. 263; Матузова, Назарова, 2002. С. 303–304. Госпожин (Госпожкин) день в летописи встречается не раз (ЛЛ, 302; НПЛ, 66–67, 72, 272, 282) и означает праздник Успения Пресвятой Богородицы (15 августа). См.: Петров, 2003. С. 196, прим. 100.

(обратно)

522

НПЛ, 66, 271.

(обратно)

523

НПЛ, 67, 272.

(обратно)

524

См.: Фроянов, 1995. С. 455–457.

(обратно)

525

НПЛ, 272. В квадратных скобках — дополнения Д. X.

(обратно)

526

См.: Рыбаков, 1948. С. 515; Тихомиров, 1975. С. 217–218; Петров, 2003. С. 198.

(обратно)

527

НПЛ, 72, 281.

(обратно)

528

Более высокий социальный статус Якуна отмечают: Данилова, 1956. С. 88; Тихомиров, 1975. С. 218; Подвигина, 1976. С. 145. Микифора, бесспорно, относят к ремесленным кругам Новгорода. Представляли же они при епископе, судя по всему, всю общину (Петров, 2003. С. 198). Сомнения высказывает только И. Я. Фроянов, считая «ясным», что оба «помощника» являются «ставленниками "простой чади"»: Фроянов, 1995. С. 457.

(обратно)

529

НПЛ, 273. Выделения в тексте — Д. Х.

(обратно)

530

Тихомиров, 1975. С. 216; Янин, 2003. С. 198; Подвигина, 1976. С. 144–148; Фроянов, 1995. С. 442; Петров, 2003. С. 192.

(обратно)

531

Тихомиров, 1975. С. 216.

(обратно)

532

НПЛ, 67, 273.

(обратно)

533

См.: Янин, 2003. С. 198.

(обратно)

534

НПЛ, 67, 273.

(обратно)

535

В связи с тем, что в требовании к князю содержится отказ от посылки судей «по волости», исследователи считают, что восстание охватило и сельскую округу Новгорода: Тихомиров, 1975. С. 220; Данилова, 1956. С. 88; Подвигина, 1976. С. 146; Фроянов, 1995. С. 459. Однако речь идет, очевидно, о вечевом решении горожан, причастность к которому сельских жителей была не значительной.

(обратно)

536

С. М. Соловьев считал «забожничье» некими «новыми пошлинами» (Соловьев, 1993. Т. 2. С. 626). М. Н. Тихомиров пытался определить значение термина, отсылая к словарю В. И. Даля: «забожить — присвоить неправою божбою, где нет улик; забожиться — начать божиться, стать клясться» (Даль, 1978. Т. 1, С. 553). На основе значения этих слов исследователь сделал предположение: «Не идет ли речь о землях и людях, захваченных князем и его людьми путем односторонней "клятвы" перед судом, что допускалось в ряде случаев судебными обычаями того времени» (Тихомиров, 1975. С. 220). Ярослав предстает здесь в роли пирата-грабителя, обиравшего простой люд. Исследователям, однако, примеры подобных земельных захватов неизвестны. Справедливо критикуя Тихомирова, И. Я. Фроянов развивает необычную догадку Б. А. Рыбакова, что «забожничье» — это «пошлина, выплачиваемая за отправление языческого культа» (Рыбаков, 1987. С. 686; Фроянов, 1995. С. 460–461; Петров, 2003. С. 201). Основу для таких заключений заложил еще Н. М. Карамзин, который считал «забожничье» церковным налогом, взимаемым за исполнение ритуала по католическому образцу (Карамзин, 1991. С. 623, прим. 324). Надо полагать, что «забожничье» — это действительно налог, но не экзотическая «русская джизья», а некий судебный сбор. В новгородской земле лично князю принадлежало не так много сборов. Прежде всего, это были платежи за осуществление княжеского суда, на который новгородцы влиять не могли. Именно в этой сфере горожане и требовали финансовых послаблений — то есть льготного периода — отмены сборов на несколько лет.

(обратно)

537

НПЛ, 68, 274.

(обратно)

538

Никитский, 1873. С. 280; Греков, 1953. С. 219–220; Фроянов, 1995. С. 462–465. Иные оценки мер, проведенных Михаилом: Юшков, 1939. С. 102–103; Подвигина, 1976. С. 60.

(обратно)

539

НПЛ, 68, 274.

(обратно)

540

ЛЛ, 451–452.

(обратно)

541

ЛЛ, 456.

(обратно)

542

НПЛ, 67–69, 273–276.

(обратно)

543

Столкновение между сторонниками Внезда Водовика и Степана Твердиславича летом 1230 г. напоминают обычную боярскую склоку, хотя на политическое размежевание указывает бегство одного из товарищей Степана Твердиславича в Переяславль к Ярославу.

См.: Тихомиров, 1975. С. 223; Янин, 2003. С. 199; Фроянов, 1995. С. 467–469; Петров, 2003. С. 202–203.

(обратно)

544

НПЛ, 277, 69.

(обратно)

545

Торжок обеспечивал связь Новгородской и «Низовской» (Владимиро-Суздальской) земель. Однако в 1229–1230 гг. голод бушевал везде на севере Руси: «И множество людей изомроша, а боле в Новегороде и Белеозере» (Татищев, 1995. С. 369). У В. Н. Татищева отмечено, что в 1229 г. владимирский князь Юрий обратился к волжским болгарам за помощью в продовольственном снабжении. И болгары помогли (Татищев, 1995. С. 369). Следовательно, о продовольственной блокаде Новгорода со стороны суздальцев в 1229–1230 гг. говорить не приходится. С другой стороны, поездка в Торжок была деловой — Борис Негочевич впоследствии будет требовать от новгородцев выдачи его жены, которую, следовательно, он с собой в Торжок не взял. Вполне возможно, что поездка была связана с попыткой улучшить продовольственное снабжение Новгорода.

См.: Петров, 2003. С. 203.

(обратно)

546

НПЛ, 70, 277.

(обратно)

547

НПЛ, 70, 278. См.: Тихомиров, 1975. С. 224; Фроянов, 1995. С. 466–467, 470; Петров, 2003. С. 205–208.

(обратно)

548

См.: Фроянов, 1995. С. 467, 470–471.

(обратно)

549

НПЛ, 70, 278.

(обратно)

550

НПЛ, 278, 70.

(обратно)

551

НПЛ, 70–71, 279.

(обратно)

552

НПЛ, 71,280.

(обратно)

553

Обозначение «немцев изъ Заморья», как будто, указывает на дальнюю точку их отправления — Любек или Висбю — и морской способ перемещения. В сообщении 1201 г. — единственном, где указано о сухопутном пути зарубежных торговцев, — специально подчеркивается, что «приидоша Варязи горою», то есть по суше (НПЛ, 45, 240). С другой стороны, глагол «прибегоша» для обозначения «прибытия морским путем» никогда не употреблялся. Традиционными для морского пути были формы «придоша», «пришли», «ходиша», «приходи» (НПЛ, 26, 31, 39, 212, 218, 230). Двусмысленность фразы «прибегоша Немьци из замория» позволяет предположить, что речь идет не о морском пути немцев, а о заморских немцах, отправной точкой для которых были не обязательно далекие заморские страны. Так, Владимирский летописец указывает, что поход Ярослава Всеволодовича на емь в 1227 г. был произведен «из Новагорода за море», хотя поход был зимний, целью его являлась Центральная Финляндия, и войска явно перемещались посуху (ЛЛ, 449). Ревель был первой гаванью на пути из Невы в Любек и на Готланд и лучшей гаванью на всем южном побережье Финского залива. По мнению краеведов XIX в., упоминаемое в 1286 г. селение Venedevere в окрестностях Таллина указывает на существование в городе «русского конца» — Wendefer (LUB, I. S. 630, № 508; Чумиков, 1888; Харузин, 1894. С. 233; Шаскольский, 1992. С. 35). Эстонский историк А. Сювалеп считал допустимым, что «старая русская церковь» (der olden russichen kerken), упоминаемая в документах городского магистрата от 1371–1413 гг. (Hansen, 1885. S. 89; Nottbeck, Neumann, 1899. S. 122), располагавшаяся у башни городской стены Таллина в районе современной ул. Пикк и церкви Св. Олая, существовала еще до датского завоевания (Suvalep, 1938. Lk. 56). Кроме того, папская булла от 20 ноября 1234 г. упоминает среди местного населения русских, что позволяет заключить, что они составляли значительную группу в населении Ревеля (Hildebrand, 1887. S. 43, № 21; Шаскольский, 1978. С. 32; Шаскольский, 1992. С. 34). Русская община Ревеля наверняка имела хорошее представление о продовольственной ситуации в Новгороде в 1228–1231 гг. и могла способствовать ее разрешению.

(обратно)

554

НПЛ, 66, 271.

(обратно)

555

НПЛ, 76, 288; Янин, 2003. С. 204, прим. 51.

(обратно)

556

См.: Янин, 2003. С. 201.

(обратно)

557

НПЛ, 71, 280. Серенек и Мосальск располагались на самом севере Черниговской земли (чуть севернее Козельска), на границе со Смоленской и Владимиро-Суздальской землями. Пройти в эту область из Новгорода можно было только, миновав владения Смоленска и Переяславля. Например, через Волоколамск, подконтрольный Ярославу. См.: Насонов, 2002. С. 61, 206.

(обратно)

558

См.: Грушевський, 1991. С. 282; Dimnik, 1981. Р. 51–52, 71; Феннел, 1989. С. 112; Майоров, 2001. С. 533; Хрусталев, 2008. С. 50–53.

(обратно)

559

ЛЛ, 459.

(обратно)

560

Сейчас Серенек — деревня в Калужской области.

(обратно)

561

Новгородская летопись специально акцентирует, что нападение было совершено «на князя Михаила»: «ходи Ярославъ на Черниговъ ратью и на волость Черниговьскую <…> нл князя Михаила» (НПЛ, 71, 280).

(обратно)

562

Летопись перечисляет новгородских политэмигрантов без запятых: «Борисъ Негоцевичь Михалъ съ братомь Петре Водовиковиць Глебъ Сменовъ брат Миша» (НПЛ, 71). В зависимости от расстановки знаков исследователи получают разный набор участников. Неизменными остаются только проверяемые по другим упоминаниям Борис Негочевич, тысяцкий, и Михаил, брат посадника Внезда. Обычно среди остальных называют братьев Внезда Водовика Михаила и Петра (Валеров, 2004. С. 157), но В.Л. Янин, например, считает Петра сыном Внезда Водовика, а у Михаила признает наличие неназванного брата (Янин, 2003. С. 199). В другой работе исследователь предложил считать Глеба Водовиковичем, а Мишу Борисовичем (Янин, 1991. С. 16). В известии о бегстве Внезда из Торжка говорится, что в Чернигов он отправился «съ братьею» (НПЛ, 70), следовательно, с ним было не менее двух братьев. Грамматически «Михаил с братом Петр» звучит неправильно, следовательно: «Михаил с братом [,] Петр Водовикович». Впоследствии «Борисова чадь» будет требовать от Ярослава выдачи своих жен: «пусти с нимъ жены Борисовую, Глебовую, Мишиную» (НПЛ, 72). Можно отметить, что обращение «Миша», а не Михаил, сохраняется в летописи за этим человеком неизменно. Такое прозвище имели несколько новгородцев-современников. Например, один «Миша», боярин с Прусской улицы, сподвижник Александра Ярославича, упомянут среди героев Невской битвы (Янин, 1977. С. 134). Затруднительно их сопоставить, так как один входит в группу противников Ярослава, а также примыкает к боярству Славенского конца (Внезд Водовик, Семен Борисович). Еще сложнее ситуация с Глебом. По летописи известен сын Внезда Водовика Глеб, который в 1229 г. отправился в Чернигов к князю Михаилу в качестве заложника (НПЛ, 68, 275). Следовательно, он уже был в Чернигове в 1230 г., когда туда прибежал из Торжка его отец. А в 1232 г. от новгородцев будут требовать выдачи «Глебовой» жены. Выходит, отправившись в Чернигов, молодой боярин оставил супругу почти на 4 года, а потом пытается вернуть. Более логичным выглядит мнение, что речь идет о брате Семена Борисовича — Глебе Борисовиче, который срочно бежал из Новгорода после убийства родни и погромов 9 декабря 1230 г.

(обратно)

563

Отчество Святослава не известно, но он явно происходил из Ольговичей, так как княжил в Черниговской земле в Трубчевске. Более в летописи он не упоминается (Рапов, 1977. С. 130).

(обратно)

564

НПЛ, 71, 280. Село Буйце располагалось на р. Пола, правом притоке Ловати, невдалеке от границы со Смоленской землей. Судя по всему, через него пролегал торный сухопутный маршрут от Киева в Новгород через Руссу.

См.: Насонов, 2002. С. 81, 108, 111, 148. Юрьеву монастырю волость Буйце передал киевский князь Мстислав Владимирович и его сын Всеволод в ИЗО г. (ГВНП. С. 140–141, № 81).

(обратно)

565

НПЛ, 280. В квадратных скобках — дополнение Д. X.

(обратно)

566

НПЛ, 71, 280–281.

(обратно)

567

Из текста летописи становится ясно, что Вячеслав — «муж Ярослава», но, как известно, в 1228 г. все сторонники Ярослава были из Пскова изгнаны. Следовательно, он не был ни посадником псковским, ни новгородским наместником и не мог выполнять в Пскове иных административных функций. В связи с этим В. Л. Янин предположил, что Вячеслав прибыл в связи с неким «дипломатическим поручением» (Янин, 1992. С. 10; Валеров, 2004. С. 157). Вполне допустимое предположение, но возникает вопрос: касались ли его функции новгородско-псковских, новгородско-переяславских отношений или, например, отношений Ярослава с Ригой, Орденом?

(обратно)

568

НПЛ, 71, 281.

(обратно)

569

НПЛ, 72, 281. В квадратных скобках — пояснения Д. Х.

(обратно)

570

НПЛ, 72, 281.

(обратно)

571

Такое значение часто встречается в летописи (НПЛ, 57). Ср.: Даль, 1978. Т. 4, С. 408–409.

(обратно)

572

НПЛ, 72, 281.

(обратно)

573

НПЛ, 72, 281.

(обратно)

574

За год до этого, в 1231 г., Даниил Галицкий, также женатый на дочери Мстислава Удалого, передал своим шурьям Торческ, отобранный им у киевского князя Владимира Рюриковича (ИЛ, 766; Котляр, 2005. С. 100). Однако то ли волость была маловата, то ли наследников у Мстислава много, но Юрий явно находился при Ярославе, так как летопись не фиксирует какого-либо значительного периода его прибытия из Торческа или даже Торопца (наследственных волостей Мстиславичей). Несмотря на прямое указание летописи, что Юрий являлся шурином Ярослава, то есть Мстиславичем, в справочниках его имя среди сыновей Мстислава Удалого не упоминается (Baumgarten, 1927. Та bl. IX, 39–44, Р. 39; Рапов, 1977. С. 194; Котляр, 2005. С. 228). Собственно по имени известен только сын Мстислава Василий, замещавший отца в Новгороде в 1217 г. и умерший в Торжке в 1218 г. (НПЛ, 57, 257–258). В 1231 г. Торческ был передан детям Мстислава («шюрятомъ своимъ»), которых, следовательно, было немало. В исследованиях встречают гипотетические предположения о существовании у Мстислава сыновей по имени Мстислав и Изяслав (Baumgarten, 1927. Tabl. IX, 39–44, Р. 39; Горский, 1996. С. 14–15; Майоров, 2001. С. 543–544), но Юрия почему-то упоминают очень редко (См.: Валеров, 2004. С. 157).

(обратно)

575

НПЛ, 72, 281.

(обратно)

576

Назарова, 2000. С. 41–43; Selart, 2001. Р. 160.

(обратно)

577

НПЛ, 72, 282.

(обратно)

578

Е. Л. Назарова допускает, что вместе с «Борисовой чадью» из Пскова в Оденпе перебралась и группа местных бояр, сторонников Ярослава Владимировича (Матузова, Назарова, 2002. С. 303).

(обратно)

579

НПЛ, 72, 282.

(обратно)

580

НПЛ, 74, 285.

(обратно)

581

НПЛ, 72, 282. Укрепленный новгородский погост Тесово находился близ современной деревни Заполье Приозерной волости Лужского района в низовьях Оредежа (невдалеке от его впадения в Лугу) и являлся крупным центром густонаселенной округи.

См.: Селин, 2000; Селин, 2001. С. 77–78; Селин, 2003. С. 48–49.

(обратно)

582

Матузова, Назарова, 2002. С. 303, прим. 8.

(обратно)

583

В летописи говорится, что Кюрил Синкинич «седе окованъ от Госпожкина дни до великого говения», то есть с 15 августа 1233 г. (Успение Пресвятой Богородицы) до марта-апреля 1234 г. (Великий пост), когда его освободили русский войска (НПЛ, 72, 282).

(обратно)

584

НПЛ, 72, 282.

(обратно)

585

НПЛ, 72, 283.

(обратно)

586

НПЛ, 73, 283.

(обратно)

587

Пашуто, 1956. С. 142; Караев, 1966. С. 155; Тихомиров, 1975. С. 326.

(обратно)

588

Даль, 1978. Т. 1, с. 577.

(обратно)

589

Матузова, Назарова, 2002. С. 305.

(обратно)

590

НПЛ, 52, 61, 65, 250, 263, 270.

(обратно)

591

См.: Benninghoven, 1970; Nikolle, 1999. P. 124.

(обратно)

592

См.: Бокман, 2004. С. 87–90, 225, прим. 68.

(обратно)

593

НПЛ, 283, 73.

(обратно)

594

НПЛ, 283, 73. К квадратных скобках пояснения Д. Х.

(обратно)

595

НПЛ, 73, 283.

(обратно)

596

Hildebrand, 1876. S. 28, № 21; Benninghoven, 1965. S. 288; Матузова, Назарова, 2002. C. 305.

(обратно)

597

Tuulse, 1942. S.270–274.

(обратно)

598

НПЛ, 73, 283. В квадратных скобках — пояснения Д. X.

(обратно)

599

См. прим. 583.

(обратно)

600

Соловьев, 1993. Т. 3. С. 127; Казакова, Шаскольский, 1945. С. 48. В. Т. Пашуто считал, что по договору 1234 г. были восстановлены русские права на сбор дани не только с «отдельных земель эстов», но и «в Талаве, Латгалии» (Пашуто, 1956. С. 142; ИЭ, 1961. С. 176). М. Н. Тихомиров считал, что летописец изрядно преувеличивает достигнутый успех (Тихомиров, 1975. С. 326). А. Селарт указывает на ограниченные возможности сторон, переживших недавно голодные годы, а также подчеркивает, что поход был направлен исключительно против Дерптского епископа, соответственно, мир касался только отношений князя Ярослава и епископа Германа (Селарт, 2003. С. 197).

(обратно)

601

LUВ, I. S. 137–138, № 105; Новосельцев, Пашуто, Черепнин, 1972. С. 302–303; Матузова, Назарова, 2002. С. 256.

(обратно)

602

LUB, I. S. 134–137, № 103–104; Новосельцев, Пашуто, Черепнин, 1972. С. 303–306; Матузова, Назарова, 2002. С. 256.

(обратно)

603

Rörig, 1928. S. 253–267; Redlich, 1931; Johansen, 1933. S. 719–720; Mühlen, 1937. S. 10–16; ИТ, 1983. C. 59; НЕ, 2002. P. 62.

(обратно)

604

LUB, I. S. 152–153, № 115.

(обратно)

605

LUB, I. S. 155–156, № 118; S. 164–166, № 127.

(обратно)

606

Johansen, 1933. S. 682–685; Benninghoven, 1965. S. 372–373.

(обратно)

607

Hildebrand, 1887. S. 43, № 21; DD. Raekke 1, Bind 6. № 199.

(обратно)

608

См.: Арбузов, 1912. C. 34–36; Ammann, 1936. S. 189–192; Рамм, 1959. C. 118–119; Benninghoven, 1965. S. 234, 257, 269–272; Лаар, Валк, Вахтре, 1992. C. 34; Selart, 2001. P. 160; Матузова, Назарова, 2002. C. 256; Селарт, 2003. C. 193–194.

(обратно)

609

LUB, I. S. 166, № 128; LUB, III. S. 20, № 100, a.

(обратно)

610

LUB, I. S. 157, N2 121; SLVA. S. 156, № 175. Русский перевод и пояснения в квадратных скобках: Матузова, Назарова, 2002. С. 255.

(обратно)

611

Benninghoven, 1965. S. 279–320; Селарт, 2003. С. 194.

(обратно)

612

Chronica Albrici. S. 930. Альберик (умер ок. 1252 г.) довел свою хронику до 1241 г., охватив период от P. X., но прежде всего уделил внимание событиям вокруг собственного монастыря. Аббатство Св. Марии у Трех Источников (l'Abbaye de Sainte-Marie des Trois-Fontaines) располагалось на Марне в области Шампань и было самым первым цистерцианским монастырем на севере Франции, основанным в 1121 г. еще самим св. Бернаром Клервосским.

(обратно)

613

Selart, 2001. Р. 161.

(обратно)

614

Селарт, 2003. С. 194.

(обратно)

615

Ammann, 1936. S. 189–190; ИЭ, 1961. C. 174; Матузова, Назарова, 2002. C. 256–257.

(обратно)

616

ADS. № 3; Шаскольский, 1978. C. 150–151.

(обратно)

617

Carlgren, 1950. S. 261, 269; Шаскольский, 1978. C. 151, прим. 15.

(обратно)

618

ADS. № 5.

(обратно)

619

DS. № 250; Rydberg, 1877. № 75.

(обратно)

620

DS. № 253; Rydberg, 1877. № 76.

(обратно)

621

Татищев, 1995. C. 369.

(обратно)

622

См.: Смирнов, 1951. C. 49; Хрусталев, 2008. C. 64, 75–76.

(обратно)

623

Следует отметить, что Весцелин, Ревельский епископ в 1219–1235 гг., был датчанином и назначен Лундским архиепископом, а потому не имел отношения ни к Любекской, ни к Рижской, ни к Линчепингской епархиям — формально папские послания не были ему адресованы и он был свободен от обязательств по воспрещению торговли с Русью. С другой стороны, исследователи считают, что этот запрет не исполнялся повсеместно: Rein, 1968. S. 27; Carlgren, 1950. S. 268, 273–274; Шаскольский, 1978. C. 151.

(обратно)

624

LUB, I. S. 166, № 128; Шаскольский, 1978. C. 152–153; Назарова, 2002. C. 25–26.

(обратно)

625

См.: LUB, I. S. 169–173, № 132–134.

(обратно)

626

Urban, 2003. P. 11–13; Машке, 2003. C. 17–18, 39–48; Бокман, 2004. C. 26–31. См. подробнее: Favreau, 1974.

(обратно)

627

Машке, 2003. C. 117–148; Urban, 2003. P. 23–24. См. подробнее: Kluger, 1987.

(обратно)

628

Бокман, 2004. C. 31, 46, 48.

(обратно)

629

Voigt, 1857. S. 2-108; Militzer, 1981. S. 54-107; Бокман, 2004. C. 49, 59.

(обратно)

630

См.: Glassl, 1972. S. 37–42.

(обратно)

631

Adriänyi, 1972. S. 18–21; Glassl, 1972. S. 44–47; Машке, 2003. C. 125–129; Бокман, 2004. C. 33, 58–59. См. подробнее: Zimmermann, 1980.

(обратно)

632

Wtodarski, 1971. S. 22–24. См. подробнее: Maschke, 1934; Zientara, 1976.

(обратно)

633

См.: Labuda, 1969. S. 428–429. Орден Калатрава был создан в Испании в 1158 г. в ходе Реконкисты. Утвержден папой Александром III в 1164 г. Помереллией (Pomereilen) — букв. Малая Померания — называлось Восточное (Гданьское) Поморье в низовьях Вислы. Местные славянские князья с 1170 г. имели титул имперских герцогов.

(обратно)

634

PUB, I. № 64.

(обратно)

635

PUB, I. № 75, 76. Подробнее см.: Labuda, 1980. S. 305; Biskup, Labuda, 1986. S. 120–121; Рогаческий, 2002. C. 51–52.

(обратно)

636

Kluger, 1987. S. 191–192; Машке, 2003. C. 134–141; Бокман, 2004. C. 59–60.

(обратно)

637

PUB, I. № 78. Споры о подлинности Крушвицкого договора см.: Labuda, 1980. S. 300–304; Рогачевский, 2002. С. 52; Бокман, 2004. С. 75, 222–223.

(обратно)

638

ПД, 49, 54; Рогаческий, 2002. С. 78–79; Бокман, 2004. С. 78.

(обратно)

639

Кульмской грамоте см.: Рогаческий, 2002; Машке, 2003. С. 65–71. Русский перевод Кульмской грамоты в редакции 1233 см.: Рогаческий, 2002. С. 107–117. А в редакции 1251 г. см.: Рогаческий, 2002. С. 107–117; Рогаческий, 2004. С. 370–377.

(обратно)

640

PUB, I. № 41.

(обратно)

641

Рогачевский, 2004. С. 40.

(обратно)

642

PUB, I. № 65, 73.

(обратно)

643

PUB, I. № 82.

(обратно)

644

Dygo, 1992. S. 82.

(обратно)

645

PUB, I. № 108. См. также: Рогаческий, 2004. С. 39–40.

(обратно)

646

Машке, 2003. С. 142; Бокман, 2004. С. 78–79, 81–82. Подробнее о завоевании Пруссии см.: Ewald, 1886; Gorski, 1977; Biskup, Labuda, 1986; Boockmann, 1992.

(обратно)

647

Patze, 1958. S. 39–91; Пашуто, 1959. C. 495–507; Пашуто, 1959-6. C. 357–390.

(обратно)

648

PUB, I. № 56; Машке, 2003. C. 50–53.

(обратно)

649

PUB, I. № 108.

(обратно)

650

Бокман, 2004. C. 44–45, 75–76.

(обратно)

651

Об этом говорится в «Хронике земли Прусской» Петра из Дусбурга (III, 28): к 1237 г. магистр меченосцев «уже шесть лет через официальных послов» вел переговоры об объединении орденов (ПД, 61).

(обратно)

652

Urban, 2003. Р. 86–87.

(обратно)

653

Benninghoven, 1965. S. 424–428.

(обратно)

654

LUB, I. S. 183–185, № 144.

(обратно)

655

Ф. Беннингхофен оценивает численность прибывших в 500 человек (Benninghoven, 1965. S. 328).

(обратно)

656

LR, v. 1872–1888. См.: Urban, 2003. P. 87; Гудавичюс, 2005. C. 44.

(обратно)

657

LR, v. 1891–1893. Считается также, что в походе принял участие отряд земгалов (Матузова, Назарова, 2002. С. 307, прим. 5).

(обратно)

658

LR, v. 1889–1890. Перевод M. А. Бредиса: Бредис, Тянина, 2007. С. 401.

(обратно)

659

НПЛ, 74, 285.

(обратно)

660

НПЛ, 68, 275.

(обратно)

661

НПЛ, 73, 283–284.

(обратно)

662

Гудавичюс, 2005. С. 44.

(обратно)

663

LR, v. 1900–1905. Использован перевод М. А. Бредиса: Бредис, Тянина, 2007. С. 401.

(обратно)

664

Название места, где произошло сражение, упоминается в ЛРХ (LR, ѵ. 1906). Наиболее распространенной является версия, что это окрестности литовского города Шауляй (Пашуто, 1956. С. 143; Тихомиров, 1975. С. 327; Gudavičius, 1989. S. 46; Рогаческий, 2002. С. 55; Гудавичюс, 2005. С. 44). Другие считают, что речь идет о местности у Вецсауле в Латвии (территория древней Земгалии на границе с Литвой): АН, 1998. Lk. 318; Бредис, Тянина, 2007. С. 357–361. Иначе см.: Машке, 2003. С. 143.

(обратно)

665

Ход сражения подробно описан в ЛРХ, основном источнике об этих событиях: LR, v. 1861–1969.

(обратно)

666

ЛРХ говорится, что на завершающем этапе боя осталось 48 орденских братьев с магистром (LR, ѵ. 1947–1950). В папской булле 12 мая 1237 г., утвердившей объединение меченосцев с Тевтонским орденом, сообщается о гибели магистра меченосцев и еще 50 рыцарей (LUB, I. S. 191, № 149). О 50 погибших рыцарях писал и Герман Вартберг (Wartberge, 1863. S. 30). Так же: Пашуто, 1959. С. 371; Тихомиров, 1975. С. 327; Кучкин, 1996. С. 11; Гудавичюс, 2005. С. 45.

(обратно)

667

НПЛ, 74, 285.

(обратно)

668

LUB, I. S. 191–193, № 149.

(обратно)

669

ЛРХ сообщает об отправке в Ливонию 54 тевтонских рыцарей во главе с Германом Балком (LR, ѵ. 2001). Цифра 60 определяется по другим источникам: Бегунов, Клейненберг, Шаскольский, 1966. С. 227; Тихомиров, 1975. С. 328; Urban, 2003. Р. 90–91.

(обратно)

670

См.: Ammann, 1936. S. 195–199; Bennighoven, 1965. S. 354–359; Матузова, Назарова, 2002. С. 234.

(обратно)

671

Германе фон Балке см.: Mülverstedt, 1869; Dequin, 1994.

(обратно)

672

См.: LUB, I. S. 193–196, № 150–152; Urban, 2003. P. 91.

(обратно)

673

LUB, I. S. 205–208, № 160; DD. Rakke 1, Bind 3. Dėt Danske Sprog-og Litteraturselskab, № 9.

(обратно)

674

Donner, 1929. S. 223; Ammann, 1936. S. 219; Шаскольский, 1978. C. 153–154; Назарова, 1999. C. 194; Urban, 2003. P. 91; Andersen, Raudkivi, 2007. P. 10.

(обратно)

675

LUВ, I. S. 216, 236, 239, № 167, 180, 182; Пашуто, 1956. С. 143; Новосельцев, Пашуто, Черепнин, 1972. С. 306–308; Назарова, 1999. С. 193, 195; Гудавичюс, 2005. С. 45.

(обратно)

676

Пашуто, 1956. С. 143.

(обратно)

677

НПЛ, 74, 285. Это событие фиксируют и другие летописи, см.: ПСРЛ, IV, 214; VI, 287; VII, 138; XV, 364.

(обратно)

678

Хрусталев, 2008. С. 51.

(обратно)

679

См. подробнее: Хрусталев, 2008. С. 51–54.

(обратно)

680

Татищев, 1995. С. 230.

(обратно)

681

DS. № 298; Rydberg, 1877. № 86; FM, I. S. 29, № 82. Перевод на русский И. П. Шаскольского и уточнения к нему см.: Шаскольский, 1978. С. 141; Линд, 1995. С. 54; Кучкин, 1996. С. 8–9.

(обратно)

682

Шаскольский, 1978. С. 143. Того же мнения: Donner, 1929. S. 222; Carlgren, 1950. S. 280; Рамм, 1959. C. 129.

(обратно)

683

Rein, 1968. S. 40–41; Schybergson, 1887. S. 38; Ammann, 1936. S. 214; Шаскольский, 1978. C. 143, прим. 79.

(обратно)

684

Кучкин, 1996. C. 10.

(обратно)

685

Jokipii, 1965. S. 17.

(обратно)

686

Шаскольский, 1978. C. 145–146.

(обратно)

687

См. подробнее: Хрусталев, 2008. С. 106–108.

(href=#r687>обратно)

688

Вполне допустимо отождествление «новоторжского посадника Иванко» с бывшим новгородским посадником Иванко Дмитриевичем, назначенным в Торжок новгородским вечевым решением в марте 1229 г., но не принятым тогда новоторжцами и отправившимся в Переяславль к своему покровителю князю Ярославу.

См.: Янин, 2003. С. 204, прим. 51. Возможны и другие решения: Хрусталев, 2008. С. 104.

(обратно)

689

НПЛ, 76, 288. Среди погибших при штурме Торжка летопись упоминает также Глеба Борисовича и Михайло Моисеевича, ранее в летописи не упоминавшихся.

(обратно)

690

НПЛ, 288, 76.

(обратно)

691

НПЛ, 76, 288. См. также: Н4Л, 221; СЛ, 90; ЛЛ, 522; С1Л, 298; Воскр., 143; ТЛ, 371. Попытки локализации Игнач-креста породили целую серию работ. Первые исследователи (H. М. Карамзин, С. М. Соловьев) сопоставляли его с пос. Крестцы, заметном новгородским районным центром. Однако в начале XX в. Н. В. Мятлев нашел в писцовой книге Деревской пятины 1495/96 г. упоминание в районе Яжелбицкого погоста озерца «γ Игнатцова Къста» (Мятлев, 1914. С. 338–339; НПК. Т. 2. СПб, 1862. Стб. 818). Эту гипотезу недавно убедительно развил А. А. Фролов, по предположению которого каменный Игнач-крест стоял невдалеке от брода через р. Полометь, соединявшего «трассу» Яжелбицы-Новгород и большую дорогу Деман-Яжелбицы в районе современной деревни Кувизино (Фролов, 2005. С. 74). Обзор всех иных версий см.: Янин, 1982.

(обратно)

692

НПЛ, 76, 289.

(обратно)

693

ЛЛ, 467; СЛ, 90. В квадратных скобках — дополнение, сохранившееся в других летописях (Воскр., 143; НЛ, 113). В других летописях все сообщение читается более кратко и заканчивается следующими словами: «…очисти церковь отъ трупий мертвыхъ, и кости мертвыхъ съхрани, а люди оставшаа събра и утеши» (ТЛ, 373; НЛ, 113; Татищев, 1996. С. 25).

(обратно)

694

ЛЛ, 469; Воскр., 144. Вполне возможно, что утверждение в Смоленске литовцев было связано со смертью Владимира Рюриковича, киевского союзника Ярослава.

См. об этом: Голубовский, 1891. С. 302; Алексеев, 1980. С. 234; Хрусталев, 2008. С. 154 (прим. 393), 177. Про Всеволода Мстиславича см.: Рапов, 1977. С. 192.

(обратно)

695

НПЛ, 77, 289; Н4Л, 222; С1Л, 300; ТЛ, 373.

(обратно)

696

НПЛ, 77, 289. Оборонительная линия вдоль Шелони, очевидно, была направлена против набегов литовцев (Кучкин, 1986-6. С. 23–24; Кучкин, 1994. С. 56; Кучкин, 1996. С. 13). Однако датировка этим годом строительства Порхова является предположительной, хотя и распространенной (Раппопорт, 1952. С. 149; Кирпичников, 1984. С. 210–212). Некоторые исследователи считают, что в 1239 г. речь шла о временных укреплениях (Янин, 1995. С. 130).

(обратно)

697

ЛЛ, 469. Ср.: Татищев, 1996. С. 27.

(обратно)

698

ИЛ, 777.

(обратно)

699

См. подробнее: Хрусталев, 2008. С. 164–165, 170–171.

(обратно)

700

ИЛ, 782.

(обратно)

701

См. подробнее: Хрусталев, 2008. С. 169–170.

(обратно)

702

ЛЛ, 470.

(обратно)

703

ЛЛ, 470. См. также: НЛ, 115; ТЛ, 374. В квадратных скобках — дополнение по Воскресенской летописи (Воскр., 144). У В. Н. Татищева более развернутая версия: «Того же лета пополох бысть зол по всей земли, и бысть страх и трепет на всей земли велии, и вси бежаша семо и овамо, и не сведяше никто же себе, камо бежаша» (Татищев, 1996. С. 27).

(обратно)

704

MGH SS, Т. XXVIII. S. 207.

(обратно)

705

Житие Александра Невского называет имя матери Александра — Феодосия (ЛЛ, 477; ЖАН, 1995. С. 190; ЖАН, 2000. С. 358). Мнение о том, что супругой Ярослава Всеволодовича и матерью всех его 9 детей была дочь Мстислава Мстиславича Удалого, попытался в 1908 г. оспорить Н. А. Баумгартен. Он считал, что Александр Невский родился от третьего брака Ярослава с дочерью рязанского князя Игоря Глебовича (Баумгартен, 1908. С. 21–23). Большую часть XX века исследователи относились к этой версии с доверием (Пашуто, 1974. С. 10), но в 1985 г. ее аргументированно опроверг В. А. Кучкин. Дело в том, что у Игоря Глебовича источники не упоминают детей женского пола, а если у него и была дочь, то в 1218 г. она не могла быть моложе 23 лет, что никак не соответствует брачному возрасту. Впоследствии княжна не проявляла ровно никакого интереса к Рязани и рязанским родственникам. Наоборот, мы часто фиксируем ее нахождение в Новгороде, где она и была похоронена в Юрьевом монастыре (НПЛ, 61, 66, 78, 79; Кучкин, 1986-6. С. 72–79; Кучкин, 1996. С. 3–4). Кроме того, как выше мы уже отмечали, источники указывают на то, что Ярослав Всеволодович регулярно заботился о владениях Мстислава Мстиславича (Торопец), а также о его детях.

(обратно)

706

В летописи дата рождения Александра Ярославича — второго сына переяславского князя — не отмечена. Долгое время считалось, что он родился в 1220 (или даже 1219) г., но работы В. А. Кучкина аргументировали в качестве даты рождения 1221 год (Кучкин, 1986. С. 175–176; Кучкин, 1986-6. С. 19–20; Кучкин, 1996. С. 4–6). Дело в том, что летопись под 6727 мартовским годом (март 1219 — февраль 1220 г.) сообщает о рождении старшего брата Александра — Федора (ЛЛ, 444). Известие это размещено в самом конце летописной статьи и может быть отнесено к началу 1220 г. Кроме того, память и Федора Тирона (17 февраля), и Федора Стратилата (8 февраля) — в честь одного из них был крещен старший Ярославич — выпадают именно на начало года. Можно предположить, что Александр родился не ранее 1221 г. — учитывая 6-месячный реабилитационный период для матери. В 1223 году оба брата вместе с родителями уже без труда переносили длительное путешествие в Новгород (НПЛ, 61, 263). Дата рождения Александра — 13 мая (память Александра Римского), на которой настаивает В. А. Кучкин, не столь очевидна, хотя и принимается некоторыми исследователями (Кучкин, 1986. С. 176; Зиборов, 1995. С. 149–150; Андреев, 1998. С. 144). Следует отметить, что, несмотря на убедительные доводы B. А. Кучкина, во многих работах продолжают указывать 1220 год в качестве даты рождения Александра Невского (Бегунов, 1995. С. 8; Дубов, 1995. C. 12; Соколов, 1995. С. 38; Кирпичников, 1996. С. 29).

(обратно)

707

НПЛ, 66, 272.

(обратно)

708

НПЛ, 67, 273.

(обратно)

709

НПЛ, 72, 282.

(обратно)

710

В современных справочниках принято именовать сочинение «Повесть о житии и о храбрости» (Щапов, 2003. С. 193; СКК. С. 354), хотя относится оно, как обычно, к агиографии. Этот акцент указывает на то, что ЖАН было посвящено светскому лицу. Александр Невский был канонизирован только в 1547 г. (Голубинский, 1903. С. 91; Хорошев, 1986. С. 170–174).

О жанровой структуре ЖАН см.: Лихачев, 1947. С. 258–267. Выделяют до 9 редакций ЖАН. Самая древняя — первоначальная — редакция сохранилась в 13 списках ХІV — ХVІІ вв., самыми старшими из которых являются списки ЛЛ, П2Л и сборника Государственного архива Псковской области, ф. 449, № 60 (СКК. С. 357). Основные издания: ЛЛ, 477–481; П2Л, 11–16; Бегунов, 1965. С. 159–194; ЖАН, 1995; ЖАН, 2000. Высказывалось предположение, что прежде Жития была составлена светская Повесть о подвигах Александра (Серебрянский, 1915. С. 192–212), но позднее это было отвергнуто (Philipp, 1957. S. 26–27; Бегунов, 1965. С. 66–71; Begunov, 1971. S. 92-100).

(обратно)

711

На создание ЖАН в Рождественском монастыре Владимира указывают особые акценты в тексте ЖАН при описании погребения Александра Ярославича в этом монастыре, где позднее сформировался его особый культ. В. Л. Янин указал на возможность первоначального составления ЖАН в Новгороде, ссылаясь на особую любовь автора к культу Бориса и Глеба (Янин, 1974. С. 92–93), а Д. С. Лихачев указал на параллели ЖАН и Галицкой летописи, что должно свидетельствовать о причастности к составлению ЖАН Галицкого книжника (Лихачев, 1947-6. С. 52). Уже первые исследователи ЖАН считали, что оно составлено вскоре после смерти князя — еще в 60-е гг. XIII в. (Приселков, 1996. С. 149–150), но позднее утвердилась датировка — 80-е гг. XIII в. — до 1282 г., смерти митрополита Кирилла, инициатора составления ЖАН (Бегунов, 1965. С. 57–63; Насонов, 1969. С. 193–201; Шаскольский, 1978. С. 182; СКК. С. 357; ЖАН, 2000. С. 515). Недавно В. А. Кучкин предложил вернуться к датировке ЖАН 1263–1265 гг. (Кучкин, 1990. С. 36–39; Кучкин, 1999. С. 133; Флоря, 2004. С. 209). Я. Н. Щапов считает допустимым, что ЖАН составлено «летом или в начале осени 1273 г.» (Щапов, 2003. С. 194). Перечень основных работ по ЖАН см.: СКК. С. 363; Щапов, 2003. С. 194–195.

(обратно)

712

ЖАН, 2000. С. 358; ЛЛ, 477.

(обратно)

713

Бегунов, 1959. С. 230–231; Бегунов, 1965. С. 57; Лурье, 1997. С. 107–108. В 1991 г., пытаясь смягчить достоверность известий летописи о Невской битве 1240 г., шведский исследователь Дж. Линд предпринял попытку обосновать зависимость свидетельства Синодального списка НПЛ от сообщений ЖАН (Lind, 1991. Р. 274–276; Линд, 1995. С. 46–49). Однако он указал лишь на один текстологический факт связи летописи с ЖАН — это имя шведского воеводы, погибшего в Невской битве — Спиридон. Но в ЖАН упомянут новгородский архиепископ Спиридон, а имени шведского воеводы вообще нет. Очевидно, что даже если для шведов имя Спиридон не характерно, летописец никак не мог перепутать архиепископа с воеводой. Разрушительную критику Линда см.: Лурье, 1997. С. 107–108.

(обратно)

714

И. П. Шаскольский отдавал себе отчет, что ЖАН — «памятник художественной литературы, создававшийся по ее специфическим законам», но признавал возможным при соблюдении особой осторожности и в сочетании с «серьезным источниковедческим и литературоведческим анализом» извлекать из него достоверные известия (Шаскольский, 1978. С. 181). С другой стороны, известный филолог Я. С. Лурье вообще отказывал ЖАН в достоверности, считая его «сомнительным источником», а извлеченные из него факты «невероятными» (Лурье, 1997. С. 128).

(обратно)

715

НПЛ, 77.

(обратно)

716

Munch, 1857. S. 931–981; Линд, 1995. С. 48.

(обратно)

717

Линд, 1995. С. 48.

(обратно)

718

Шаскольский, 1978. С. 161.

(обратно)

719

Munch, 1857. S. 1012.

(обратно)

720

Шаскольский, 1978. С. 161, 166; Шаскольский, 1995. С. 18; Линд, 1995. С. 47–48; Лурье, 1997. С. 128; Назарова, 1999. С. 198; Матузова, Назарова, 2002. С. 311.

(обратно)

721

Шаскольский, 1978. С. 162, прим. 62.

(обратно)

722

См. прим. 448 и 681.

(обратно)

723

Chronicon episeoporum Finlandensium. P. 132.

(обратно)

724

Donner, 1929. S. 235; Donner, 1968. S. 78; Hornborg, 1944. S. 186.

(обратно)

725

Шаскольский, 1978. C. 163–164, 166.

(обратно)

726

Donner, 1929. S. 225; Jaakkola, 1938. S. 277; Juva, Juva, 1964. S. 136–139; Jokipii, 1965. S. 18. См. подробнее: Шаскольский, 1978. C. 197–199.

(обратно)

727

Кирпичников, 1996. C. 31; Андреев, 1996. C. 249; Матузова, Назарова, 2002. C. 311. Ранее E. Л. Назарова ассоциировалась в своих выводах с И. П. Шаскольским (Назарова, 1999. С. 198).

(обратно)

728

Феннел, 1989. С. 143; Андреев, 1996. С. 249; Кирпичников, 1996. С. 31; Матузова, Назарова, 2002. С. 311; Jutikkala, Pirinen, 2003. P. 52.

(обратно)

729

Кучкин, 1996. C. 26, прим. 74.

(обратно)

730

Тихомиров, 1975. С. 330; Шаскольский, 1978. С. 158; Шаскольский, 1995. С. 17; Шишов, 1995. С. 32; Кирпичников, 1996. С. 40–41, прим. 4.

(обратно)

731

См.: Ammann, 1936. S. 215; Benninghoven, 1965. S. 376.

(обратно)

732

НПЛ, 31, 218–219. См. также: Шаскольский, 1978. С. 62–66.

(обратно)

733

Арциховский, 1969. С. 310–311; Шершов, 1994. С. 200; Матузова, Назарова, 2002. С. 311.

(обратно)

734

Rein, 1968. S. 41–44; Ailio, 1917. S. 47; Donner, 1929. S. 225; Jaakkola, 1938. S. 279; Гадзяцкий, 1940. C. 133; Пашуто, 1968. C. 293; Juva, Juva, 1964. S. 139–140; Шаскольский, 1978. C. 158–159.

(обратно)

735

Кирпичников, 1996. C. 31.

(обратно)

736

Кучкин, 1986-6. С. 24; Кучкин, 1994. С. 57; Кучкин, 1996. С. 14.

(обратно)

737

ЛЛ, 479.

(обратно)

738

ЛЛ, 479. Следует отметить, что последние три слова читаются различно в некоторых списках первоначальной редакции ЖАН. Список XV века из Синодального собрания Государственного исторического музея (№ 154), изданный БЛДР, обрывает фразу на слове «станы» (ЖАН, 2000. С. 360). В списке ЖАН из НПЛ младшего извода фраза звучит: «скажеть ему станы: обрете бо ихъ» (НПЛ, 292). Именно это чтение считает первоначальным ведущий обследователь ЖАН Ю.К. Бегунов: «обрытья» — это испорченное от «обрете бо» (Бегунов, 1965. С. 165, прим. 37). С этим заключением согласен И.П. Шаскольский (Шаскольский, 1978. С. 188, прим. 172).

(обратно)

739

Кучкин, 1994. С. 57; Кучкин, 1996. С. 14.

(обратно)

740

Назарова, 1999. С. 198–199; Назарова, 2002. С. 29; Матузова, Назарова, 2002. С. 312; Назарова, 2003. С. 222; Сорокин, 1993. С. 12.

(обратно)

741

Кирпичников, 1996. С. 40–41, прим. 4.

(обратно)

742

НПЛ, 308–309.

(обратно)

743

Кирпичников, 1996. С. 40–41, прим. 4.

(обратно)

744

Кучкин, 1996. С. 14. Совершенно напрасно В. А. Кучкин в другой работе указывает на возможное «редакционное вмешательство» в текст статьи 1240 г. НПЛ в 60-е гг. XIII в., что якобы могло привести к коррекции целей шведского похода: вместо строительства крепости покорение всей земли (Кучкин, 1999. С. 133). У этого предположения мало оснований.

(обратно)

745

См. прим. 495.

(обратно)

746

НПЛ, 91, 330. См. подробнее: Шаскольский, 1987. С. 10–63.

(обратно)

747

Е. Л. Назарова считает, что целью шведов была постройка крепости в устье Ижоры, но при этом исследовательница отвергает «религиозные мотивы в походе шведов на Неву»: «К крестовым походам относить данную военную экспедицию нет никаких оснований» (Назарова, 1999. С. 198–199). Однако для чего же нужна была крепость? Укрепиться в невском устье без поддержки местных жителей шведы вряд ли смогли, а поддержка местных жителей в те годы шла рука об руку с христианской миссией. С очевидными мерами по христианизации было связано строительство и других шведских крепостей: Або, Тавастхус, Нарва. В устье Даугавы Мейнард первым делом договорился с местными жителями о строительстве крепости, что совмещалось с проповедью. В 1240 г. со шведами прибыло несколько (!) епископов — высадка напоминала датский поход 1219 г. Возможно, и планы были те же: закрепиться в новом замке, а затем крестом и мечом обратить местных жителей. Просто построить замок и не заниматься миссией — такой план был бы крайне необычным.

(обратно)

748

См. прим. 493.

(обратно)

749

ЖАН, 2000. С. 360; ЛЛ, 479. Очевидно, под «родом» подразумеваются не ближайшие родственники, а племя ижорцев в целом (Шаскольский, 1978. С. 187; Матузова, Назарова, 2002. С. 315, прим 16).

(обратно)

750

ЖАН, 2000. С. 360; ЛЛ, 478. См. также: Матузова, Назарова, 2002. С. 314, прим. 12.

(обратно)

751

ЖАН, 2000. С. 360; ЛЛ, 478.

(обратно)

752

ЖАН, 2000. С. 360; ЛЛ, 478.

(обратно)

753

ЖАН, 2000. С. 360.

(обратно)

754

Шаскольский, 1978. С. 187–188; Кирпичников, 1996. С. 31; Jutikkala, Рігіпеп, 2003. P. 52. В. А. Кучкин считает, что от Пелгусия Александр получил только «уточняющие данные о расположении шведского лагеря» уже во время марша к Неве (Кучкин, 1996. С. 14).

(обратно)

755

ЛЛ, 479.

(обратно)

756

Гадзяцкий, 1940. С. 130; Шаскольский, 1978. С. 187; Назарова, 2002. С. 22.

(обратно)

757

Kirkinen, 1963. S. 80; Шаскольский, 1978. С. 187, прим. 166; Бегунов, 1984. С. 76–77. Представители финской фамилии Пелконен утверждают, что они действительно происходят от Пелгусия. Примерно в XIV в. они переселились на Карельский перешеек в район средней Вуоксы, а затем были деревенскими старшинами в северном Саво (район Куопио) и владели землями в Вуорисало. Позднее Пелконены расселились в других регионах Финляндии. В Лапландии есть область «Пелкоеенниеми» (буквально «мыс Пелконенов»). См. подробнее: Бегунов, 1984. С. 84–85.

(обратно)

758

НПК, 1851. С. 221, 318; Гадзяцкий, 1940. С. 130. О этой писцовой книге см.: ПКНЗ, 1999. С. 10–11, 13–16.

(обратно)

759

Гадзяцкий, 1940. С. 130. Как верно заметила Е. Л. Назарова, выражение «неким лѵуж» при описании Пелгусия говорит о том, что он был не единственным старейшиной ижорцев. Соседние сельские округа возглавляли другие старейшины, которые вовсе не должны автоматически считаться новгородскими союзниками. Они вполне могли выступать соперниками как в верховенстве над своими соплеменниками, так при определении внешнеполитических приоритетов.

См.: Матузова, Назарова, 2002. С. 315–316, прим. 16.

(обратно)

760

НПЛ, 65, 270.

(обратно)

761

НПЛ, 78, 295, 327.

(обратно)

762

LUB, III. S. 33–34, № 169; SLVA. S. 232, № 242; Матузова, Назарова, 2002. С. 257–258.

(обратно)

763

LUB, III. S. 55, 363, № 231, 283Ь; Матузова, Назарова, 2002. С. 276–279.

(обратно)

764

Rein, 1968. S. 43. В 1838 г. Рейн опубликовал специальное исследование, посвященное епископу Томасу (Biskop Thomas och Finland i hans tid), чем утвердил в зарубежной историографии высокую оценку деятельности этого иерарха.

(обратно)

765

См. подробнее: Шаскольский, 1978. С. 167.

(обратно)

766

Pipping, 1926. S. 99; Donner, 1929. S. 224; Jaakkola, 1938. S. 246, 278–280, 283. См. подробнее: Шаскольский, 1978. С. 167–168, прим. 90–91.

(обратно)

767

Шаскольский, 1978. С. 168–169.

(обратно)

768

В «Хронике епископов Финляндских» епископа Павла Юстена (1575 г.) содержится указание, что в 1248 г. Томас бежал из Винляндии на Готланд «из страха перед куронами и русскими» (Curonum et Ruthenorum), то есть куршами и русскими (Juusten, 1859. Р. 120; Chronicon episcoporum Finlandensium. P. 132; FM, I. S. 38–39, № 95). В свое время Г. Рейн убедительно показал, что опасаться куршей финляндскому иерарху было нелепо, а в источнике содержится досадная описка: вместо «куроны» (в средневековых источниках чаще всего — eurones, choriones, chariones, coeri, kyri, curi, curetes) следует читать «карелы» (в источниках чаще всего — carjali, careli, coreli, kyriali, kiriali, kyrii, kyri, kuri) (Rein, 1829. P. 29). Эта трактовка была принята исследователями: Yrjö-Koskinen, 1874. S. 29; Шаскольский, 1978. C. 69, прим. 112; Пашуто, 1968. С. 148.

(обратно)

769

Шаскольский, 1978. С. 169–170.

(обратно)

770

Пашуто, 1956. С. 177; Jokipii, 1965. S. 19; Juva, Juva, 1964. S. 140; Шаскольский, 1978. C. 170–171.

(обратно)

771

Карамзин, 1988. Кн. 1, т 4. C. 17–18, прим. 24; Тихомиров, 1975. С. 330; Шаскольский, 1978. С. 171; Щапов, 2003. С. 193.

(обратно)

772

Издание текстов «Рукописания»: Накадзава, 2003. С. 119–132. О датировке и месте создания: Шаскольский, 1978. С. 173; Накадзава, 2003. С. 109–114, 115.

(обратно)

773

НПЛ, 339.

(обратно)

774

НПЛ, 359–362. См. подробнее: Fennell, 1966. S. 1–9; Шаскольский, 1987. С. 142–164.

(обратно)

775

См.: Шаскольский, 1978. С. 174–175; Накадзава, 2003. С. 3–4, 83–96.

(обратно)

776

В древнейшей новгородской редакции «Рукописания Магнуша» говорится «князь Бедгерь» (Накадзава, 2003. С. 119). Во всех остальных пяти редакциях — «местерь Бедьгерь» (Накадзава, 2003. С. 121, 123, 125, 127, 129, 131).

(обратно)

777

Н4Л, 223. Имя Биргера ни в одной другой русской летописи не встречается (Лурье, 1976. С. 76; Накадзава, 2003. С. 84, прим. 12).

(обратно)

778

Шаскольский, 1978. С. 172–176; Лурье, 1997. С. 128, прим. 69; Линд, 1995. С. 49–50; Накадзава, 2003. С. 20–22.

(обратно)

779

Шаскольский, 1978. С. 176.

(обратно)

780

Накадзава, 2003. С. 84, прим. 12.

(обратно)

781

Шаскольский, 1978. С. 177; Лурье, 1997. С. 127–128; Щапов, 2003. С. 193.

(обратно)

782

DS. № 344, 360; Diarium fratrum minorum Stockholmensium // Scriptores rerum Svecicarum. I. Stockholm, 1818. S. 71. См. также: Engström, 1924. S. 419; Donner, 1929. S. 363; Jokipii, 1965. S. 19; Шаскольский, 1978. C. 177, прим. 124.

(обратно)

783

Шаскольский, 1978. C. 177–178; Шаскольский, 1995. C. 18–20.

(обратно)

784

Сорокин, 1993. C. 14; Кирпичников, 1995. C. 28; Шишов, 1995. C. 32; Матузова, Назарова, 2002. С. 312; Головко, 2006. С. 325.

(обратно)

785

Линд, 1995. С. 50–51.

(обратно)

786

Накадзава, 2003. С. 90.

(обратно)

787

Линд, 1995. С. 50–51.

(обратно)

788

Engström, 1924. S. 419; Шаскольский, 1978. С. 177. Биргер уже в конце 1230-х гг. выступает в качестве второго лица в государстве. Его печать привешивают к документам после королевской (DN, 1994. Р. 25). Например, к грамоте о разделе владений цистерцианского монастыря Нидала (Nydala) в Центральной Швеции, датируемой 1236–1238 гг., привешено три печати: короля Эрика, аббата монастыря и Биргера (DN, 1994. Р. 94 (Nyd. 20)). Также к следующей по времени монастырской грамоте привешены три печати: короля, епископа Линчепинга Ларса (Лаврентия) и Биргера (DN, 1994. Р. 95 (Nyd. 21)).

(обратно)

789

Линд, 1995. С. 48. Того же мнения английский историк Дж. Феннел: Феннел, 1989. С. 142.

(обратно)

790

Hafström, 1949. S. 60; Шаскольский, 1978. С. 64; Шаскольский, 1987. С. 32–33. Шведский исследователь Г. Хавстрем, посвятивший комплектованию ледунга специальную работу, допускал, что один корабль мог перевозить до 100 человек, хотя практически их было меньше. Общую численность ледунга в ХІІ—ХІІІ в. он оценивал в 280 кораблей (Hafström, 1949. S. 60).

(обратно)

791

Справедливости ради следует заметить, что в 1300 г. на Неву прибыло войско в составе 1100 человек, которое, как считал И. П. Шаскольский, представляло ледунг, а возглавлял его марск (маршал; военный министр Швеции) Торгильс Кнутссон (Torgils (Torkel) Knutsson; ум. 1306), «фактический правитель Шведского государства» (Шаскольский, 1987. С. 33). Однако делая вывод о ледунге, исследователь ссылался только на двух авторов — финско-шведского филолога Рольфа Пиппинга (Rolf Pipping; 1889–1963), комментировавшего «Хронику Эрика» (Pipping, 1926. S. 456), и финско-шведского историка и политика Эрика Хурнборга (Eirik М. Hornborg; 1879–1965), коснувшегося в своих работах чуть ли не всех периодов истории Балтики и специально отметившего события на Неве 1300–1301 гг. в трех книгах, изданных в период мировой войны в 1941–1945 гг. (Hornborg, 1941. S. 29, 35; Hornborg, 1944. S. 217; Hornborg, 1945. S. 65). В другой работе, Шаскольский специально отметил, что шведский ледунг уже в середине XII в. достигал 200 кораблей (Hafström, 1949. S. 62–63; Шаскольский, 1978. С. 64, прим. 92), а при высадке в 1300 г. их, должно быть, было не более 30 (если по 40 человек на корабль) или 50, как считал Хурнборг (Hornborg, 1944. S. 218; Шаскольский, 1987. С. 33). Надо полагать, что в 1300 г. если речь и шла о ледунге, то только в усеченной форме. Про Торгильса также следует заметить, что правителем Швеции он был при несовершеннолетнем короле Биргере Магнуссоне (Birger Magnussorv, 1280–1321; король в 1290–1318 гг.), то есть в период с 1290 по 1298 г., а в 1300 г., как предположил сам Шаскольский, с ним, кажется, мало считались даже рядовые воины, о чем свидетельствует только однократное упоминание его имени в «Хронике Эрика», составленной два десятилетия спустя после описанных событий (Шаскольский, 1987. С. 33–34). Выходит, что своей высадкой на Неве Торгильс пытался поднять свой авторитет при дворе, заручившись славой крестоносца и колонизатора; то же можно предположить и для Биргера в 1240 г., но никак не для Ульфа Фаси.

(обратно)

792

НПЛ, 327.

(обратно)

793

Шаскольский, 1987. С. 18, 32; НПЛ, 91, 330–331. Ср.: Хроника Эрика, 1994. С. 51.

(обратно)

794

Шаскольский, 1978. С. 146 (прим. 87), 152 (прим. 28).

(обратно)

795

Этого мнения придерживаются: Гумилев, 1992. С. 522; Линд, 1995. С. 50–51; Urban, 2003. Р. 93.

(обратно)

796

См.: Шаскольский, 1954. С. 154–156.

(обратно)

797

Сорокин, Жуков, 2003. С. 214–215.

(обратно)

798

В. Т. Пашуто считал, что Пелгусий сторожил путь от моря к Новгороду, «видимо», «по обоим берегам залива» (Пашуто, 1956. С. 176). По мнению И. П. Шаскольского, ижорский старейшина следил за фарватерами, соединяющими Неву с морем: по Большой Неве и по Малой. То есть дозорным центром Пелгусия являлся Васильевский остров (Шаскольский, 1978. С. 188). Е. Л. Назарова считает, что «оба пути», которые стерег Пелгусий, это морской путь — участок побережья до устья Невы, и речной — от устья Невы вверх по течению реки», а шведов он заметил еще в море (Ма-тузова, Назарова, 2002. С. 316; Назарова, 2003. С. 222). Однако в средние века Неву не считали рекой, но «морским устьем», соединяющим море и Ладожское озеро.

См. приложение № 15/1 к тому 2.

Различий в судоходстве между Финским заливом и Невой не проводилось. Поэтому, есть основания считать предположение Шаскольского более близким к действительности с одной оговоркой. Не следует забывать о судоходных возможностях Большой Невки, узкой, но вполне приемлемой трассы (Сорокин, Жуков, 2003. С. 214), контроль за которой стоит осуществлять не с Васильевского острова, а с Петроградского или с южного берега Невы. 1 августа 1228 г. ладожане заняли, предположительно, именно Петроградский остров, тем самым преградив «обою пути» для отступления разгромленной еми. Тавасты, не желавшие вступать в новый бой, вынуждены были побросать свои корабли и бежать домой по суше, лесом, где были перебиты корелами и ижорой (см. с. 159–160). Надо полагать, «зона ответственности» Пелгусия простиралась вдоль южных побережий Невы и частично Финского залива — наиболее оживленной торговой трассы. С южного берега Невы в районе реки Фонтанки можно было контролировать действительно все варианты водных путей в Новгород — как вдоль северного берега Финского залива, а затем по Большой Невке, так и вдоль южного берега Финского залива, а потом по Большой Неве.

(обратно)

799

НПЛ, 77. Отсутствие в этом тексте среди памятей, отмечаемых 15 июля, упоминания св. князя Владимира привело исследователей к предположению, что его канонизация состоялась позднее: после июля 1240 г. — возможно, до 1263 г. (Голубинский, 1903. С. 64, прим. 1; Хорошев, 1986. С. 86–88; Лосева, 2001. С. 91).

(обратно)

800

Шаскольский, 1978. С. 190; Гумилев, 1992. С. 522; Кучкин, 1994. С. 57; Шаскольский, 1995. С.21; Шишов, 1995. С. 32–34.

(обратно)

801

Порфиридов, 1947. С. 141; Кирпичников, 1995. С. 26; Кирпичников, 1996. С. 31–32. Гипотеза А. Н. Кирпичникова убедила Е. Л. Назарову: Матузова, Назарова, 2002. С. 312–313.

(обратно)

802

Шаскольский, 1978. С. 190, прим. 179.

(обратно)

803

ЖАН, 2000. С. 360; Кучкин, 1996. С. 27.

(обратно)

804

Караев, Потресов, 1970. С. 115–117, 125–127.

(обратно)

805

Шаскольский, 1978. С. 190.

(обратно)

806

Шишов, 1995. С. 33.

(обратно)

807

Порфиридов, 1947. С. 141; Шаскольский, 1978. С. 186–187.

(обратно)

808

Шаскольский, 1978. С. 189, прим. 174.

(обратно)

809

Пашуто, 1956. С. 179; Караев, Потресов, 1970. С. 115–117, 125–127; Пашуто, 1974. С. 96–97.

(обратно)

810

Шаскольский, 1978. С. 189, прим. 175.

(обратно)

811

Шаскольский, 1990. С. 140.

(обратно)

812

Дегтярев, 2004. С. 208.

(обратно)

813

Сорокин, 1993. С. 13; Матузова, Назарова, 2002. С. 318–319.

(обратно)

814

Дегтярев, 2004. С. 208.

(обратно)

815

Хроника Эрика, стих 1474; Шаскольский, 1987. С. 18, 37.

(обратно)

816

ЖАН, 2000. С. 362.

(обратно)

817

ЖАН, 2000. С. 362.

(обратно)

818

О том, что было воскресенье, и дату сообщает летопись: НПЛ, 77. О времени начала боя в литературе почему-то разгорелся спор. Часосчисление в Древней Руси и Византии начиналось от восхода солнца (Каменцева, 2003. С. 5354). Вслед за Л. В. Черепниным В. А. Кучкин считает, что «6 часов дня» 15 июля — это современные 8 часов 35 минут, то есть около половины девятого утра (Черепнин, 1944. С. 50; Кучкин, 1996, 14). И. П. Шаскольский, а за ним и Е. Л. Назарова, определяли момент начала сражения — «11-й час утра по современному счислению» (Шаскольский, 1978. С. 185, прим. 158; Матузова, Назарова, 2002. С. 317, прим. 22). А. Н. Кирпичников считал, что бой начался в полдень (Кирпичников, 1996. С. 32). Однако восход солнца в Санкт-Петербурге 2–15 июля происходит около 3 часов 45 минут (если не учитывать перехода на летнее время), следовательно, «6 часов дня» в 1240 г. — это около 10 утра.

(обратно)

819

Кирпичников, 1996. С. 32.

(обратно)

820

Кирпичников, 1996. С. 33.

(обратно)

821

См: ЖАН, 2000. С. 362.

(обратно)

822

Пашуто, 1956. С. 178; Кирпичников, 1996. С. 32.

(обратно)

823

Кирпичников, 1996. С. 32.

(обратно)

824

НПЛ, 77.

(обратно)

825

Янин, 1974. С. 92–93.

(обратно)

826

Янин, 1974. С. 92.

(обратно)

827

Янин, 1974. С. 93.

(обратно)

828

ЖАН, 2000. С. 362.

(обратно)

829

ЖАН, 2000. С. 360.

(обратно)

830

ЖАН, 2000. С. 360.

(обратно)

831

При рассмотрении новгородских летописных известий по Ледовому побоищу 1242 г. мы обнаружим специальный акцент на борисоглебском культе: «Богъ же и Святая Софья и святою мученику Бориса и Глеба, еюже ради новгородци кровь свою прольяша, техъ святыхъ великыми молитвами пособи Богъ князю Александру» (НПЛ, 78). Однако это указание никак не связано с ЖАН, автор которого летописью не пользовался и после событий на Неве Бориса и Глеба не упоминал.

(обратно)

832

ЛЛ, 469. См. подробнее: Антипов, 2000. С. 14–16.

(обратно)

833

ЛЛ, 473. См. подробнее: Антипов, 2000. С. 17–18.

(обратно)

834

НЛ, 167. См. подробнее: Антипов, 2000. С. 25–27.

(обратно)

835

Летописи действительно не упоминают освящения или закладки иных храмов на Северо-Востоке Руси от монгольского нашествия вплоть до 1285 г. И. В. Антипов в своем каталоге для указанного региона в это время учитывает еще только ремонты полов и кровли в Успенских соборах Владимира и Ростова в 1280 г. (что не потребовало освящения), а также гипотетическое строительство Успенского собора Тверского Отроча монастыря в конце 1260-х или начале 1270-х гг. (Антипов, 2000. С. 18–22). Судя по летописи, первым каменным храмом, заложенным в Северо-Восточной Руси после 1238 г. был Спасо-Приображенский собор в Твери 1285–1290 гг. (ЛЛ, 482–483; Антипов, 2000. С. 22).

(обратно)

836

Княжеским придворным — ловчим — в ЖАН назван только Яков, «родомъ полочанинъ». Затем рассказывается о геройствах новгородца Миши, а потом «Пятый от молодых его, именемъ Сава» и «Шестыи от слугъ его, именемъ Ратмиръ» (НПЛ, 293; ЖАН, 2000. С. 362; ЛЛ, 480). Создается впечатление, что «его» относится к Мише, но исследователи считают, что это указание именно на князя. Причем если о Ратмире никто не высказывает сомнений в его принадлежности к княжеской дружине, то о Савве почему-то иногда пишут, что он, «вероятно», мог принадлежать к «сословию молодших новгородцев» (Янин, 1974. С. 93; Матузова, Назарова, 2002. С. 318, прим. 29, 31). Ср.: Шаскольский, 1978. С. 183 (прим. 153), 191. В ЖАН формуляры обозначения Саввы и Ратмира совпадают («от слуг его», «от молодших его»), соответственно, оба они либо принадлежат к княжеской дружине, либо нет. Полагаем, что автор ЖАН демонстрирует хорошую осведомленность о придворном статусе невских героев: один ловчий, другой из младшей дружины, третий просто слуга.

(обратно)

837

НПЛ, 164, 472; Янин, 2003. С. 204; Северинов, 2004. С. 131–132, 135.

(обратно)

838

НПЛ, 54, 253, 446.

(обратно)

839

Янин, 2003. С. 184; Северинов, 2004. С. 132.

(обратно)

840

НПЛ, 54, 253; Янин, 1974. С. 93.

(обратно)

841

НПЛ, 54, 253.

(обратно)

842

Костомаров, 1863. С. 85; Беляев, 1864. С. 307; Фроянов, 1995. С. 409.

(обратно)

843

Петров, 2003. С. 176.

(обратно)

844

НПЛ, 57, 257.

(обратно)

845

НПЛ, 57, 257.

(обратно)

846

Собственно, Сбыслав Якунович впервые упоминается в летописи в 1229 г. в составе новгородцев, которых забрал с собой Михаил Черниговский, оставив на севере сына Ростислава (НПЛ, 68, 275) — Сбыслав отмечен в перечне на втором месте из шести, что должно указывать на его особую знатность и влиятельность, но не на «прусское» происхождение.

(обратно)

847

Временник ОИДР. Кн. 10, М., 1851. С. 180; Сборник материалов по истории предков царя Михаила Федоровича Романова. Ч. 1. СПб, 1901. С. 121, 135, 343; Янин, 1974. С. 93; Янин, 1977. С. 134; Янин, 2003. С. 221.

(обратно)

848

См.: Временник ОИДР. Кн. 10. М., 1851. С. 107, 108, 180; Янин, 1977. С. 205.

(обратно)

849

Новгородский историко-архитектурный музей-заповедник, № 11035, лл. 4–6; Макарий, 1860. С. 186–187, прим. 127; Азбелев, 1960. С. 98–99; Янин, 1977. С. 207–208; Янин, 2003. С. 220–221.

(обратно)

850

См.: Веселовский, 1969. С. 196–210.

(обратно)

851

Веселовский, 1969. С. 196.

(обратно)

852

Янин, 1977. С. 207.

(обратно)

853

Янин, 1977. С. 212.

(обратно)

854

НПЛ, 404; Янин, 1977. С. 211–212.

(обратно)

855

См.: Аничков, 1916; Янин, 1977. С. 211.

(обратно)

856

Янин, 1977. С. 134. То, что Михаил в родословце назван погребенным в Михайловской церкви, а в синодике — в Вознесенской, В. Л. Янин считает ошибкой и признает достоверным его захоронение в Вознесенском храме на Прусской улице (Янин, 1977. С. 211).

(обратно)

857

См. подробнее: Зимин, 1988. С. 161–167; Коновалов, 1999. С. 96–100.

(обратно)

858

Временник ОИДР. Кн. 10. М., 1851. С. 102. Иногда пропускают Якуна, а Алекса превращается в сына Ратши (Временник ОИДР. Кн. 10. М., 1851. С. 168–169).

(обратно)

859

Модзалевский, Муравьев, 1932. С. 8.

(обратно)

860

Веселовский, 1969. С. 39.

(обратно)

861

НПЛ, 88, 319. См.: Коновалов, 1999. С. 99–105.

(обратно)

862

«Род Кутузовых. Таврило прншол из Немец к Великому Князю Алексдидру Ярославичу Невскому, д у Гаврила сын Ондреи, у Ондрея сын Прокшд…» (Временник ОИДР. Кн. 10. М., 1851. С. ПО, 261). «Род Бороздиных· Пришел к Москве к великому Князю Ивану Даниловичу из Боложскдго Государства Юрки Блазинич Гдврилович…» (Временник ОИДР. Кн. 10. М., 1851. С. 175).

(обратно)

863

Веселовский, 1969. С. 42.

(обратно)

864

Шаскольский, 1978. С. 183–184, прим. 154.

(обратно)

865

Матузова, Назарова, 2002. С. 318, прим. 30.

(обратно)

866

См., например: Пашуто, 1956. С. 178.

(обратно)

867

НПЛ, 56. Упоминается битва на Колокше («на Кулачьце»), состоявшаяся около Суздаля в 1096 г., где князь Мстислав Владимирович с новгородцами разгромил черниговского князя Олега Святославича (ЛЛ, 240; Седова, 1997. С. 12).

(обратно)

868

НПЛ, 66, 271.

(обратно)

869

НПЛ, 71, 72, 280, 281.

(обратно)

870

НПЛ, 82, 309.

(обратно)

871

Арциховский, 1938. С. 110.

(обратно)

872

См.: Янин, 2003. С. 225–227, 237–243.

(обратно)

873

Янин, 1998-6. С. 192–202.

(обратно)

874

Арциховский, 1938. С. 110. Зимой 1251/1252 гг. от лица Александра Невского посольство в Норвегию возглавлял некий «Микьял». Т. Н. Джаксон считает, что за этих характерным именем скрывается Миша (не называемый по отчеству) — герой Невской битвы (Джаксон, 1995. С. 136).

(обратно)

875

Янин, 1998-6. С. 196; Янин, 2003. С. 220–221.

(обратно)

876

Молчанов, 1988. С. 104–105. А. А. Молчанов вполне убедил Т. Н. Джаксон (Джаксон, 1995. С. 139, прим. 24).

(обратно)

877

НПЛ, 81–82, 308–309.

(обратно)

878

Петров, 2003. С. 218.

(обратно)

879

Между прочим, летописи в эти годы известны еще два Гавриила: первый — «Гавриил на Лубяници» (Гавриил с Лубяной улицы) — упоминается в 1228 г. в качестве одного из участников посольства к Михаилу Черниговскому (НПЛ, 67, 274), а второй — «Гаврил Гориславич» (Гавриил Гориславич) — псковский воевода, погибший при штурме Изборска осенью того же 1240 г. (НПЛ, 77, 294, 449). Это не говоря об уже упомянутом «Гавриле Кыяниновиче» из 1270 г. (НПЛ, 88,319).

(обратно)

880

Янин, 1977. С. 204, прим. 1.

(обратно)

881

НПЛ, 77.

(обратно)

882

ГЛ. XXIII, 2.

(обратно)

883

Кроме Финляндии выход к Балтийскому морю имели Три шведские епархии — Упсала (архиепископия; области севернее Меларена), Стренгнесс (области южнее Меларена) и Линчёпинг (от озера Веттерн до Балтики (Эстергётланд) и южнее до датской границы). На северо-запад от Меларена и вплоть до Норвегии распространялась епархия Вестерос. Участие архиепископа Упсальского — главы шведской церкви — в авантюре на Неве предположить затруднительно. Для епископа Линчепингского, в диоцез которого входил Готланд с его купцами и русскими связями, эта также слишком рискованное предприятие. Пожалуй, на роль участников шведской интервенции на Неву могут подходить только Николаус из Стренгнесса и Магнус из Вестероса, чьи резиденции были близки к Меларену, а епархии, зажатые соседями, не имели перспектив для расширения.

(обратно)

884

Линд, 1995. С. 47.

(обратно)

885

Линд, 1995. С. 47. Того же мнения: Шаскольский, 1978. С. 192, прим. 188.

(обратно)

886

ЖАН, 2000. С. 360.

(обратно)

887

Матузова, Назарова, 2002. С. 313, прим. 9.

(обратно)

888

Лурье, 1997. С. 107–108.

(обратно)

889

Встречается немало созвучных Спиридон-Свиридон-Свирид шведских имен, как то Svenbjorn, Fribjörn, Styrbjörn, Stynbjörn. Ближе всего было бы похожее на Svibalki (жгущий лес) — Svibjörn (паленый или обожженный медведь) — Свидбьёрн — Сви(ри)д’орн.

(обратно)

890

ЖАН, 2000. С. 362. В некоторых поздних редакция ЖАН говорится, что «печать» была возложена мечем (Бегунов, 1965. С. 166).

(обратно)

891

Кирпичников, 1996. С. 33.

(обратно)

892

Шаскольский, 1978. С. 186.

(обратно)

893

Бегунов, 1965. С. 166.

(обратно)

894

Пашуто, 1956. С. 178; ЖАН, 1995. С. 203; Шишов, 1995. С. 35; Матузова, Назарова, 2002. С. 317, прим. 23.

(обратно)

895

Картон, гуашь; 28x45 см; Государственный Русский музей, Санкт-Петербург.

(обратно)

896

Christiansen, 1997. Р. 117.

(обратно)

897

См. подробнее: Шаскольский, 1978. С. 197–206.

(обратно)

898

См. подробнее: Шаскольский, 1978. С. 72–105.

(обратно)

899

Паушто, 1968. С. 421; Джаксон, 1991. С. 163; Назаренко, 2001. С. 582, 590.

(обратно)

900

См. подробнее: Баумгартен, 1931; Gallen, 1976.

(обратно)

901

ЛЛ, 473; СЛ, 106. В квадратных скобках пояснения Д. X.

(обратно)

902

НПЛ, 304. В Лаврентьевской летописи говорится неопределенно: «побеже на неведому землю» (ЛЛ, 473), а в ее Академическом списке почти как в новгородской: «приде Неврюнъ и прогна князя Андрея за море» (ЛЛ, 524).

(обратно)

903

С1 Л, 327–328.

(обратно)

904

ЛЛ, 473–474.

(обратно)

905

НПЛ, 307.

(обратно)

906

НПЛ, 308–309.

(обратно)

907

ЛЛ, 474.

(обратно)

908

Шаскольский, 1978. С. 191.

(обратно)

909

Матузова, Назарова, 2002. С. 318, прим. 26.

(обратно)

910

ЖАН, 2000. С. 362.

(обратно)

911

Такого обычая не было и у скандинавов. Скорее всего, речь идет о не-правильном понимании событий книжником. Либо шведы отправили домой раненых, либо они забрали с собой тела знатных воинов и вовсе не собирались топить эти корабли; затопление — это уже домысливание наблюдателей. Ср.: Матузова, Назарова, 2002. С. 314.

(обратно)

912

Шаскольский, 1978. С. 193–194; Кирпичников, 1996. С. 33.

(обратно)

913

Сорокин, 1993. С. 14.

(обратно)

914

См.: Шаскольский, 1987. С. 32.

(обратно)

915

Шаскольский, 1987. С. 34.

(обратно)

916

Шишов, 1995. С. 32; Кучкин, 1996. С. 15; Соколов, 2004. С. 260.

(обратно)

917

Кирпичников, 1995. С.26; Кирпичников, 1996. С. 34.

(обратно)

918

Сорокин, 1993. С. 13; Шишов, 1995. С. 34–36; Соколов, 2004. С. 260. Иногда считают, что участвовали и карелы (Гадзяцкий, 1941. С. 93; Кочкурина, Спиридонов, Джаксон, 1990. С. 21).

(обратно)

919

ЖАН, 2000. С. 362.

(обратно)

920

Шаскольский, 1978. С. 193.

(обратно)

921

Матузова, Назарова, 2002. С. 319; Назарова, 2003. С. 223.

(обратно)

922

Гадзяцкий, 1940. С. 134; Матузова, Назарова, 2002. С. 319; Назарова, 2003. С. 223. И. П. Шаскольский считал, что на участие ижорцев источники указаний не дают (Шаскольский, 1978. С. 193, прим. 193).

(обратно)

923

НПЛ, 77. Кажущееся противоречие содержится в летописи чуть ниже, где сказано, что «Князь же Олександръ съ новгородци и с ладожаны придоша вси здравии». Кроме того, что перед нами летописный штамп, он должен указывать на отсутствие у победителей серьезных ранений.

(обратно)

924

Кучкин, 1996. С. 15; Кирпичников, 1996. С. 34; Матузова, Назарова, 2002. С. 314, прим. 11.

(обратно)

925

Пашуто, 1956. С. 180; Тихомиров, 1975. С. 330; Шаскольский, 1978. С. 195. Синодик церкви Бориса и Глеба в Плотницком конце Новгорода (в Плотниках), составленный около 1456 г., включает памяти «княжих воевод и новгородцькых воевод», погибших в Невской битве (Шляпкин, 1911. С. 6; Янин, 1974. С. 91–92). Однако речь в данном случае не должна идти об отражении некоего древнего припоминания — синодик включает памяти почти всех погибших в боестолкновениях новгородцев за два столетия; максимум, с чем можно согласиться, — перед нами припоминание об участии в Невской битве как новгородцев, так и княжеской дружины. Ср.: Янин, 1977. С. 131; Шаскольский, 1978. С. 195, прим. 197.

(обратно)

926

Феннел, 1989. С. 142; Линд, 1995. С. 48. См. критику: Москвитина, 1987. С. 130.

(обратно)

927

Ср.: Кучкин, 1996. С. 15.

(обратно)

928

НПЛ, 78; П1Л, 13; П2Л, 21; ПЗЛ, 81, 87–88; ЛЛ, 470, 523. Известия других летописей чаще всего носят вторичный характер или подверглись сильному влиянию ЖАН. См.: Бегунов, Клейненберг, Шаскольский, 1966. С. 177.

(обратно)

929

ЖАН, 2000. С. 364.

(обратно)

930

LR, v. 2065–2274; Wartberge, 1863. р. 29; Deutsch-Ordens Chronik. S. 853; Renner, 1876. S. 32–33; Russow, 1848. S. 17. Подробнее см.: Бегунов, Клейненберг, Шаскольский, 1966. С. 193–240.

(обратно)

931

П1Л, 13. Так же: ПЗЛ, 81. Псковская вторая летопись сообщает то же, но датирует битву под Изборском 16 октября, а про немцев говорит, что сидели они в Пскове «3 лета» (П2Л, 21).

(обратно)

932

НПЛ, 74, 285.

(обратно)

933

Benninghoven, 1965. S. 376.

(обратно)

934

НПЛ, 77–78.

(обратно)

935

Лабутина, Кулакова, 2003. С. 67–71.

(обратно)

936

НПЛ, 68, 73, 275, 283–284.

(обратно)

937

НПЛ, 74, 285.

(обратно)

938

П1Л, 13; ПЗЛ, 81. В Псковской второй летописи это событие датировано 6746 годом и дело представлено как псковская победа (П2Л, 21). «Камень» — это, вероятно, городище Камно, расположенное в 8 км к западу от Пскова у истока р. Каменки, впадающей в р. Великую невдалеке от ее устья.

(обратно)

939

ЖАН, 2000. С. 358; НПЛ, 290–291. В квадратных скобках — пояснение Д. X. «Олугы Божия» или «Божии рыторе» — так в русских летописях именовались орденские братья, что является буквальным переводом их самоназвания: лат. «milites Dei», нем. «gotes ritter» (См., например: LR, v. 599, 2010, 4732, 6481).

(обратно)

940

Энгельман, 1858. C. 131–134; Арбузов, 1912. C. 285; Benninghoven, 1965. S. 375; Бегунов, Клейненберг, Шаскольский, 1966. С. 224–225; Тихомиров, 1975. С. 366; Матхаузерова, 1995. С. 63; Кучкин, 1996. С. 11; Кучкин, 1999. С. 134; Назарова, 1999. С. 195–196; ЖАН, 2000. С. 517; Матузова, Назарова, 2002. С. 306–307; Соколов, 2004. С. 255–256. Редкое исключение — И. П. Шаскольский, который считал известие ЖАН о визите Андреаша недостоверным (Шаскольский, 1978. С. 155, прим. 39).

См. также: Лурье, 1997. С. 127–128.

(обратно)

941

Benninghoven, 1965. S. 374; Назарова, 1999. С. 195; Матузова, Назарова, 2002. С. 307.

(обратно)

942

Urban, 2003. Р. 91.

(обратно)

943

Энгельман, 1858. С. 112–115, 131–132; Turnier, 1955. S. 265–266, 618; Бегунов, Клейненберг, Шаскольский, 1966. С. 224.

(обратно)

944

Чешихин, 1885. С. 345; Арбузов, 1912. С. 285; Turnier, 1955. S. 618; Benninghoven, 1965. S. 374; Бегунов, Клейненберг, Шаскольский, 1966. С. 224; Назарова, 1999. С. 196; Матузова, Назарова, 2002. С. 236, 306–307. Лат. commendator — буквально «поручитель», впоследствии «командор», от этого «комтур» (нем. Komtur). Комтуром называли главу гарнизона замка. Великий комтур Тевтонского ордена входил в малый капитул и заведовал административно-хозяйственными делами Ордена, осуществлял верховный контроль за владениями и участвовал в дипломатических миссиях. В период отсутствия он замещал магистра, а после его смерти исполнял обязанности главы Ордена до новых выборов. Для обозначения ландмейстерских должностей вплоть до середины XIII в. единый термин отсутствовал. Главу прусской провинциальной администрации чаще всего именовали praeceptor, provisor, commendator, и только с середины XIII в. постепенно начинает доминировать термин magister (нем. Meystir). См.: Armgart, 1995. S. 75–77; Рогаческий, 2002. С. 122. Вероятно, Андреас считался вторым лицом после магистра в Ливонской ветви Ордена. В мирном договоре с жителями Эзеля, покорившимися Ордену в 1241 г., Андреас фон Вельвен выступал в качестве главы Ливонского ордена и называл себя «рижским магистром» (magister Rigerensis) (LUВ, I. S. 220–222, № 169; Новосельцев, Пашуто, Черепнин, 1972. С. 306–308).

(обратно)

945

SLVA. 2 b. S. 248, № 258; LUВ, VI. S. 12, № 2725.

(обратно)

946

Арбузов, 1912. С. 285; Turnier, 1955. S. 266; Benninghoven, 1965. S. 444–445; Матузова, Назарова, 2002. C. 236; Urban, 2003. P. 96; Урбан, 2007. C. 153.

(обратно)

947

Чешихин, 1885. C. 345; Benninghoven, 1965. S. 374; Назарова, 1999. C. 196; Матузова, Назарова, 2002. C. 307. Встречаются и иные датировки. Так, Е. Боннель датировал поездку Андреаса весной-летом 1240 г. (Bonnell, 1862. S. 56), но тогда это должен был быть официальный визит главы Ливонского ордена, что выглядит исключительным явлением, ранее никогда в истории не повторявшимся и достойным иного упоминания в источниках.

(обратно)

948

Бегунов, Клейненберг, Шаскольский, 1966. С. 225; Назарова, 1999. С. 195–196. Ср.: Шаскольский, 1951. С. 187, прим. 2.

(обратно)

949

Назарова, 1999. С. 196; Матузова, Назарова, 2002. С. 307. В. А. Кучкин предполагал, что посольство Андреаса состоялось летом 1236 г. и было связано с попыткой привлечь новгородцев к крестовому походу на Литву, завершившемуся битвой при Сауле (Кучкин, 1994. С. 56; Кучкин, 1996. С. 11; Кучкин, 1999. С. 134). Кроме того, Кучкин сильно преувеличивает самостоятельность Александра Ярославича летом 1236 г., когда, по нашим подсчетам, Ярослав Всеволодович еще не отбыл из Новгорода в Киев (Хрустелев, 2008. С. 51), он также заставляет предположить, что Андреас фон Вельвен был меченосцем, а затем (в 1237 г.) перешел в Тевтонский Орден и сразу достиг там административных высот (Benninghoven, 1965. S. 444–445). Все это предположить затруднительно. Подробную критику этой гипотезы см.: Матузова, Назарова, 2002. С. 306–307.

(обратно)

950

Donner, 1929. S. 217–233; Ammann, 1936. S. 226; Пашуто, 1949. C. 52–76; Шаскольский, 1951. C. 181–185; Пашуто, 1956. C. 174–175; Рамм, 1959. C. 125–130; Тихомиров, 1975. C. 328; Шаскольский, 1978. C. 147-1486 153–156; Гумилев, 1992. C. 521; Сорокин, 1993. C. 9; Шаскольский, 1995. C. 17; Christiansen, 1997. P. 113, 133–134; Jutikkala, Pirinen, 2003. P. 52; Назарова, 2003. C. 223–224; Соколов, 2004. C. 261.

(обратно)

951

Donner, 1929. S. 224–225.

(обратно)

952

LUB, I. S. 205–208, № 160.

(обратно)

953

Donner, 1929. S. 223; Ammann, 1936. S. 219; Шаскольский, 1978. C. 153–154. Это признают даже противники концепции о согласованных действиях стран Запада против Руси в 1240 г.: Назарова, 1999. С. 194; Urban, 2003. Р. 91.

(обратно)

954

Donner, 1929. S. 217, 222–223, 233; Ammann, 1936. S. 226; Пашуто, 1949. C. 52–76; Шаскольский, 1951. C. 181–185; Рамм, 1959. C. 125–130; Шаскольский, 1978. C. 153–156; Шаскольский, 1995. C. 17; Christiansen, 1997. P. 113, 133–134.

(обратно)

955

Шаскольский, 1978. C. 154. См. также: Шаскольский, 1951. С. 183–185.

(обратно)

956

Donner, 1929. S. 217, 222–223; Шаскольский, 1951. С. 177–187; Пашуто, 1956. С. 174–175; Рамм, 1959. С. 122–129; Шаскольский, 1978. С. 153.

(обратно)

957

Шаскольский, 1978. С. 155.

(обратно)

958

Шаскольский, 1978. С. 156; Лурье, 1997. С. 128; Назарова, 1999. С. 196–197.

(обратно)

959

Например, Г. А. Доннер в качестве аргумента указывал на летнее время вторжения: якобы походы в Прибалтике обычно проводились зимой, а лето — это ради возможности шведам совершить переброску сил морем (Donner, 1929. S. 226–227). Однако как указала Е. Л. Назарова, уже Генрих Латвийский упоминает как зимние, так летние, весенние и осенние военные предприятия (Назарова, 1999. С. 197, прим. 51. См. например: ГЛ. XX, 2; XXVII, 2; XXVIII, 5–6).

(обратно)

960

Шаскольский, 1978. C. 154.

(обратно)

961

С этой сложностью пытался бороться и Г. А. Доннер. Он считал, что сбор крестоносцев в Ливонии был назначен еще ранее Невской битвы, а двинулись они к Изборску не позднее 1 сентября, то есть планировались синхронные нападения, но немцы задержались (Donner, 1929. S. 226). Сложно представить себе средневековое воинство, которое два месяца ждет подхода опоздавших.

См.: Назарова, 1999. С. 196–197.

(обратно)

962

Феннел, 1989. С. 143, 162; Хеш, 1995. С. 71; Линд, 1995. С. 48, 51–52; Назарова, 1999. С. 191–201; Selart, 2001. Р. 161–165; Матузова, Назарова, 2002. С. 227.

(обратно)

963

Арбузов, 1912. С. 39; Donner, 1929. S. 213.

(обратно)

964

LUB, I. S. 204–205, № 159.

(обратно)

965

А. Селарт допускает, что договор в Стенби был как-то связан с походом братьев-рыцарей и датских колонистов в Водскую землю зимой 1240–1241 г., но к нападению на Псков и тем более на Неву он не имел никакого отношения (Selart, 2001. Р. 162).

(обратно)

966

Чешихин, 1885. С. 70; AD, 110–111; Christiansen, 1997. Р. 113; Назарова, 1999. С. 199–200; Назарова, 2002. С. 30. Г. А. Доннер указывал на сообщение одного позднего источника о том, что датская армия, прибывшая в Эстонию в 1239 г, позднее отправилась на Русь (Donner, 1929. S. 227). Е. Л. Назарова убедительно показала, что речь идет о неверных выводах, которые сделали читатели «Хроники Ливонии» Б. Рюссова (1578 г.), где говорится об участии «мужей короля» в немецком походе на Псков (Назарова, 1999. С. 200).

(обратно)

967

См.: LUB, I. S. 214–215, № 165–166.

(обратно)

968

LUB, I. S. 216, № 167.

(обратно)

969

LUB, I. S. 220–222, № 169; S. 236, № 180; S. 239, № 182; Чешихин, 1885. С. 7–9; Новосельцев, Пашуто, Черепнин, 1972. С. 306–308; Назарова, 1999. С. 195.

(обратно)

970

Хеш, 1995. С. 71; Назарова, 1999. С. 195. Немецкий историк Э. Хеш заметил, что в «Хронике Пруссии» Петра из Дусбурга вообще проигнорированы события в Ливонии — как будто ее не было!

(обратно)

971

Назарова, 1999. С. 195.

(обратно)

972

Osten-Sacken, 1907. S. 93–94.

(обратно)

973

Арбузов, 1912. С. 41–42; Хеш, 1995. С. 71; Феннел, 1989. С. 143, 162.

(обратно)

974

Rein, 1968. S. 41–42; Yrjö-Koskinen, 1874. S. 34; Ailio, 1917. S. 48; Donner, 1929. S. 223; Гадзяцкий, 1941. C. 92; Тихомиров, 1975. C. 328; Пашуто, 1956. C. 174–175; Рамм, 1959. C. 129–130; Jokipii, 1965. S. 18; Juva, Juva, 1964. S. 139–140; Гумилев, 1992. C. 521; Jutikkala, Pirinen, 2003. P. 52.

(обратно)

975

Urban, 2003. P. 93; Jutikkala, Pirinen, 2003. P. 52; Christiansen, 1997. P. 113, 133–134.

(обратно)

976

Хеш, 1995. C. 71; Urban, 2003. P. 93, 96, 100; Урбан, 2007. C. 149, 154, 160.

(обратно)

977

LR, v. 2069–2085. Перевод: Матузова, Назарова, 2002. C. 229–230.

(обратно)

978

LR, v. 2078–2082.

(обратно)

979

Назарова, 1999. C. 201.

(обратно)

980

Урбан, 2007. C. 154; Urbah, 2003. P. 96, 100.

(обратно)

981

Назарова, 1999. C. 199.

(обратно)

982

Benninghoven, 1965. S. 376; Назарова, 1999. C. 199, прим. 66.

(обратно)

983

LR, v. 2090–2096.

(обратно)

984

LR, v. 2105–2144. Перевод: Матузова, Назарова, 2002. C. 230–231. В квадратных скобках пояснения Д. X.

(обратно)

985

LR, v. 2151.

(обратно)

986

LR, v. 2145–2156. Перевод: Матузова, Назарова, 2002. С. 231. В квадратных скобках пояснения Д. Х.

(обратно)

987

Подробнее см.: Валеров, 2004. С. 162–164.

(обратно)

988

См.: Соловьев, 1993. Кн. 2, Т. 3. С. 149; Никитский, 1873. С. 96; Чешихин, 1884. С. 352–353; Пашуто, 1956. С. 181–182; Спегальский, 1963. С. 21; Пашуто, 1968. С. 294; Тихомиров, 1975. С. 332.

(обратно)

989

Назарова, 2002-6. С. 595; Валеров, 2004. С. 164–165.

(обратно)

990

Ср.: Валеров, 2004. С. 165.

(обратно)

991

LR, v. 2157–2161. Перевод: Матузова, Назарова, 2002. С. 231–232.

(обратно)

992

Бегунов, Клейненберг, Шаскольский, 1966. С. 219–220; Назарова, 2002-6. С. 595.

(обратно)

993

Osten-Sacken, 1907. S. 105.

(обратно)

994

Пашуто, 1963. С. 104; НПЛ, 86, 316. Исследователи испытывали затруднения с идентификацией этого князя Ярополка (Матузова, Назарова, 2002. С. 341, прим. 19).

(обратно)

995

Goetze, 1854. S. 24–26; Ammann, 1936. S. 222; Бегунов, Клейненберг, Шаскольский, 1966. С. 220–224; Назарова, 2000. С. 40–43; Selart, 2001. Р. 165; Selart, 2001а. Lk. 115, 122; Матузова, Назарова, 2002. С. 238, 274–275; Назарова, 2002-6. С. 593–594; Валеров, 2004. С. 166.

(обратно)

996

LUB, III. S. 100, № 540а.

(обратно)

997

LUB, III. S. 37–39, № 200а; Ammann, 1936. S. 274–275; Матузова, Назарова, 2002. С. 272–274.

(обратно)

998

Ammann, 1936. S. 275–276.

(обратно)

999

Бегунов, Клейненберг, Шаскольский, 1966. С. 222–223.

(обратно)

1000

См. подробнее: Назарова, 2000. С. 40–43.

(обратно)

1001

LUВ, III. S. 37, № 200а; Матузова, Назарова, 2002. С. 273–275.

(обратно)

1002

Назарова, 2002-6. С. 594.

(обратно)

1003

Pickhan, 1992. S. 118; Назарова, 2000. С. 42–43; Selart, 2001. Р. 165; Матузова, Назарова, 2002. С. 238.

(обратно)

1004

Ammann, 1936. S. 274; Бегунов, Клейненберг, Шаскольский, 1966. С. 222; Матузова, Назарова, 2002. С. 272.

(обратно)

1005

Назарова, 2002-6. С. 594.

(обратно)

1006

Назарова, 2002–6. С. 595. Следует сказать, что мы не видим оснований для такой разрушительной логики. Автор ЛРХ редко следил за законностью действий своих героев — братьев-рыцарей. Главным для него было право сильного, которым он восхищался почти на каждой странице своей поэмы.

(обратно)

1007

Даже Е. Л. Назарова в последнее время активно предлагает версию о том, что за именем Gerpolt скрывается именно Ярополк — такое имя, по мнению исследовательницы, могло быть у сына Ярослава Владимировича от первого брака с немкой (Назарова, 2002-6. С. 596; Матузова, Назарова, 2002. С. 238). Этот сын упоминается в летописи под 1243 г. как совершивший в Оденпе убийство своей русской мачехи (НПЛ, 79, 297). Вероятно, вторым браком Ярослав был женат на псковской боярыне. См. подробнее: Selart, 2001а; Матузова, Назарова, 2002. С. 321; Охотникова, 2007. С. 383–384. Стоит добавить, что под Герпольтом из ЛРХ понимать сына Ярослава Владимировича крайне затруднительно. Прежде всего, он никак не мог называться королем при живом отце. А также не мог передавать Псков Ордену, даже если предположить, что Ярослав отказался от своих прав. Права сына на псковский стол были предельно гипотетичными — ведь даже его отец там не правил. Кроме того, непонятно как быть с актом о даровании 1248 г., где упоминается именно Ярослав (Ghereslawo). Если Ярослав уже передал Псков епископу и Ордену, то что совершил его сын?

(обратно)

1008

НПЛ, 79, 304.

(обратно)

1009

Примечательно, что ранее никто не пытался сопоставить упоминаемо-го в ЛРХ Герпольта с Юрием Мстиславичем, который был псковским князем с 1233 г. (НПЛ, 72, 281). В летописях он позднее не упоминается, но и иных псковских правителей мы в указанный период (1233–1240 гг.) не знаем. Были ли они? Ведь в ЛРХ однозначно говорится о законном и действительном короле Пскова. Имя «Юрий» в форме «Гюрги» вполне могло быть основой для Gerpolt. Кроме того, за христианским именем Юрий могло скрываться языческое Ярополк. Смущает только то, что в ЛРХ имя Юрий упоминается в форме Juries (LR, v. 7746, 7758).

(обратно)

1010

ЖАН сообщает, что псковичи встречали Александра Ярославича «пред градомъ съ кресты, подающее хвалу Еогови» (ЖАН, 2000. С. 364). НПЛ просто не фиксирует конфликтов с псковичами, но указывает, что Псков Александр захватил «изгоном», то есть налетом, без планомерного штурма (НПЛ, 78).

(обратно)

1011

Валеров, 2004. С. 166.

(обратно)

1012

LR, v. 2171–2177. Перевод: Матузова, Назарова, 2002. С. 232.

(обратно)

1013

ЖАН, 2000. С. 364; Бегунов, 1965. С. 169.

(обратно)

1014

С1Л, 312; ЖАН, 1995. С. 198.

(обратно)

1015

Бегунов, Клейненберг, Шаскольский, 1966. С. 210; Матузова, Назарова, 2002. С. 238, прим. 23; 239, прим. 27; 327, прим. 27; Валеров, 2004. С. 168–169. Ниже в ЛРХ говорится, что новгородский князь Александр выгнал из Пскова «обоих братьев», «покончив с их фогством» (LR, ѵ. 2189–2190. Перевод: Матузова, Назарова, 2002. С. 232).

(обратно)

1016

Матузова, Назарова, 2002. С. 238, прим. 23. Обычно при разделе завоеванного Орден получал треть (LUВ, I. S. 22–23, № 16), но в данном случае — вероятно, в связи с особой рискованностью предприятия — братья выторговали себе половину (LUB, III. S. 37, № 200а; Матузова, Назарова, 2002. С. 273–275).

(обратно)

1017

См.: Валеров, 2004. С. 170.

(обратно)

1018

См.: Рогаческий, 2002. С. 45, 98, 274–275; Рогачевский, 2004. С. 56.

(обратно)

1019

Рамм, 1959. С. 125–126.

(обратно)

1020

ЖАН, 2000. С. 364.

(обратно)

1021

Словарь русского языка ХІ—ХVІІ в. Вып. И. М., 1986. С. 27; Срезневский, 1902. Т. 2, Стб. 365; Валеров, 2004. С. 172.

(обратно)

1022

Валеров, 2004. С. 173.

(обратно)

1023

LR, v. 2195–2197. Перевод: Матузова, Назарова, 2002. С. 232.

(обратно)

1024

Матузова, Назарова, 2002. С. 197, прим. 1; 235, прим. 3.

(обратно)

1025

Чешихин, 1884. С. 354–355; Валеров, 2004. С. 173–174.

(обратно)

1026

Wartberge, 1863. р. 29. Перевод: Бегунов, Клейненберг, Шаскольский, 1966. С. 232. В квадратных скобках — пояснения Д. X. Вероятно, основываясь на суждении Вартберга, в Хронике Тевтонского ордена также было записано о переходе псковичей в католичество (Deutsch-Ordens Chronik. S. 853; Бегунов, Клейненберг, Шаскольский, 1966. С. 235).

(обратно)

1027

PUB, I. № 209; Матузова, Назарова, 2002. С. 268–269. Перевод: Матузова, Назарова, 2002. С. 269–270.

(обратно)

1028

LR, v. 2186. Перевод: Матузова, Назарова, 2002. С. 232. Совершенно не понятно на чем основывался А. В. Валеров, утверждая, что «по крайней мере часть псковичей оказала сопротивление Александру Ярославичу» (Валеров, 2004. С. 171). Источники не дают к этому никаких оснований. Если и были в Пскове люди, недовольные возвращением переяславской династии и сопротивлявшиеся с оружием, то их было микроскопически мало — так что даже ливонский хронист их не заметил.

(обратно)

1029

Участие псковичей в Ледовом побоище отмечают псковские летописи: П1Л, 13; ПЗЛ, 87–88.

(обратно)

1030

Назарова, 2002-6. С. 597.

(обратно)

1031

НПЛ, 78.

(обратно)

1032

Феннел, 1989. С. 144.

(обратно)

1033

Андреев, 1996. С. 249.

(обратно)

1034

Кучкин, 1994. С. 57; Кучкин, 1996. С. 16; Соколов, 2004. С. 262.

(обратно)

1035

См. с. 168–169.

(обратно)

1036

НПЛ, 78, 295.

(обратно)

1037

Матузова, Назарова, 2002. С. 324, прим. 4.

(обратно)

1038

Рябинин, 1993. С. 224; Рябинин, 2001. С. 135–136.

(обратно)

1039

Валеров, 2004. С. 168.

(обратно)

1040

НПЛ, 78, 295.

(обратно)

1041

НПЛ, 59, 261.

(обратно)

1042

См.: Матузова, Назарова, 2002. С. 295, прим. 4; 324, прим. 6.

(обратно)

1043

Между прочим, это первый случай выделения области Нуова — Nouve — очевидно, Нева. По русским источникам Нева как отдельный регион не известна (Матузова, Назарова, 2002. С. 260, прим. 4).

(обратно)

1044

LUВ, III. S. 33–34, № 169; SLVA. S. 232, № 242; Матузова, Назарова, 2002. С. 257–258. Перевод: Матузова, Назарова, 2002. С. 258–259.

(обратно)

1045

См.: Матузова, Назарова, 2002. С. 260, прим. 5.

(обратно)

1046

Чешихин, 1885. С. 70; AD, 110–111; Christiansen, 1997. Р. 113; Назарова, 1999. С. 199–200; Назарова, 2002. С. 30; Матузова, Назарова, 2002. С. 260–261.

(обратно)

1047

LR, v. 2105–2144. Перевод: Матузова, Назарова, 2002. С. 230–231.

(обратно)

1048

НПЛ, 78.

(обратно)

1049

Рябинин, 2001. С. 13.

(обратно)

1050

Nazarova, 2001. Р. 186–187.

(обратно)

1051

Назарова, 2002. С. 30.

(обратно)

1052

LUВ, III. S. 34, № 169; SLVA. S. 232, № 242; Матузова, Назарова, 2002. С. 258. Перевод: Матузова, Назарова, 2002. С. 259.

(обратно)

1053

Такие исследователи, как Л. Арбузов, А. Швабе и В. Беннинховен, чаще всего не высказывали излишних сомнений, что под «комтуром Андреасом» в данной грамоте скрывается вице-магистр Андреас фон Вельвен (SLVA. S. 232, № 242; Benninghoven, 1965. S. 444–445). Тем не менее, в недавней публикации В. И. Матузова и Е. Л. Назарова отказались как-либо идентифицировать «комтура Андреаса» и не стали этого комментировать (Матузова, Назарова, 2002. С. 261, прим. 10). Дело в том, что до середины XIII в. единого термина для обозначения ландмейстерских должностей не было. В Пруссии использовались praeceptor, provisor, commendator, и только с середины XIII в. их постепенно вытеснил magister (Armgart, 1995. S. 75–77; Рогаческий, 2002. C. 122). В грамоте от 13 апреля 1241 г. брат Андреас расположен на первом месте в орденской иерархии — очевидно, что орденские маршал и камерарий (кассир) были ниже его по статусу. Одновременно, в 1241 г. мы знаем, Андреас фон Вельвен был главой Ливонского ордена — он фигурирует таковым в мирном договоре с эзельцами, где имеет достаточно характерный титул — «рижский магистр» (magister Rigerensis) (LUВ, I. S. 220–222, № 169; Новосельцев, Пашуто, Черепнин, 1972. С. 307–308). Считаем, что сомнения В. И. Матузовой и Е. Л. Назаровой недостаточно обоснованы.

(обратно)

1054

НПЛ, 78, 295. В квадратных скобках — дополнения и пояснения Д. X.

(обратно)

1055

НПЛ, 78, 295.

(обратно)

1056

Кучкин, 1996. С. 17; Кучкин, 1999. С. 136. По мнению В. И. Матузовой и Е. Л. Назаровой возвращение Александра состоялось не ранее осени 1241 г. (Матузова, Назарова, 2002. С. 324, прим. 7). Вероятно, исследовательницы предпочитают растягивать события по примирению новгородцев со своим князем и сокращать промежуток между походом Александра к Копорью и отвоеванием Пскова. Летопись позволяет рассуждать и таким образом. Однако мы считаем, что решение о возвращении Александра было принято еще в феврале 1241 г., и еще до начала посевной он вернулся в Новгород, а затем выбил немцев из Водской земли. Представить, что новгородцы целый год (до осени 1241 г.) терпели интервентов в центре своей житницы — в Водской земле — затруднительно.

(обратно)

1057

НПЛ, 78, 295.

(обратно)

1058

ЖАН, 2000. С. 362. В квадратных скобках — пояснения Д. X.

(обратно)

1059

Эти рассуждения позволяют заключить, что псковичи не участвовали в немецких нападениях на Водь и Лугу, как об этом писали многие авторы (Urban, 2003. Р. 95; Валеров, 2004. С. 168; Урбан, 2007. С. 153).

(обратно)

1060

См. подробнее: Хрусталев, 2008. С. 179–220.

(обратно)

1061

НПЛ, 78, 295.

(обратно)

1062

Возможно, именно это позволило В. А. Кучкину предположить, что первоначально Александр вторгся в Эстонию, а уже потом «неожиданным ударом с запада» захватил Псков (Кучкин, 1996. С. 17).

(обратно)

1063

LR, v. 2187–2194. Перевод: Матузова, Назарова, 2002. С. 232. В квадратных скобках — пояснение Д. Х.

(обратно)

1064

П1Л, 13. В Псковской 2-й летописи о немцах говорится без конфессиональной акцентировки: «иноплеменных Немец», а упоминание помощи Св. Троицы опущено (П2Л, 21). В Псковской 3-й представлен компромиссный вариант: «избави от безбожныхъ иноплеменник Немець помощью Святыа Троица» (ПЗЛ, 87).

(обратно)

1065

ЖАН, 2000. С. 364. В квадратных скобках — пояснение Д. X.

(обратно)

1066

П1Л, 13. По Псковской 2-й летописи — «3 летд», но отсчет она начинает с 6747 года — то есть тоже до 6750 мартовского года (П2Л, 21).

(обратно)

1067

LR, v. 2203–2212. Перевод: Матузова, Назарова, 2002. С. 232–233. В квадратных скобках — пояснение Д. Х.

(обратно)

1068

ЛЛ, 470.

(обратно)

1069

НПЛ, 78, 295. В квадратных скобках пояснения Д. Х.

(обратно)

1070

Разин, 1940. С. 107; Строков, 1955. С. 261; Ангарский, 1960. С. 117.

(обратно)

1071

Караев, 1996. С. 156.

(обратно)

1072

Караев, 1996. С. 157; Матузова, Назарова, 2002. С. 325.

(обратно)

1073

НПЛ, 73, 283.

(обратно)

1074

О термине «в зажитье» см. с. 186–187. Караев писал, что «в зажитье» означает — «разместил находившееся при нем войско по населенным пунктам, не углубляясь далеко в рыцарские земли» (Караев, 1966. С. 155).

(обратно)

1075

LR, v. 2225–2232. Перевод: Матузова, Назарова, 2002. С. 233.

(обратно)

1076

LR, v. 2215–2235.

(обратно)

1077

LR, v. 2234–2240. Перевод: Матузова, Назарова, 2002. С. 233. В квадратных скобках пояснения Д. Х.

(обратно)

1078

А. Н. Кирпичников допускает, что к орденскому войску примкнули отряды датчан из Северной Эстонии (Кирпичников, 1996. С. 35). Думаем, что это предположение имеет мало вероятности. Датчан исключили из раздела земель в Пскове и Води, кроме того, они были увлечены внутренней междоусобицей, разгоревшейся после смерти короля Вальдемара в 1241 г. В. Урбан считает, что меченосцы, вошедшие в Тевтонский орден, планировали изгнать датчан из Эстонии после смерти короля Вальдемара (Urban, 2003. Р. 95; Урбан, 2007. С. 152).

(обратно)

1079

Большинство исследователей считает, что речь идет о разведывательном отряде, отправленном для выяснения численности немецких войск (Пашуто, 1956. С. 184; Караев, 1966. С. 155; Матузова, Назарова, 2002. С. 325, прим. 16; Urban, 2003. Р. 98; Урбан, 2007. С. 156).

(обратно)

1080

Домаш ранее упоминается в летописи в 1229 г. в составе бояр, которых Михаил Черниговский забрал с собой из Новгорода — из шести перечисленных бояр он назван третьим, сразу после Сбыслава Якуновича (НПЛ, 68, 275).

См. также: Янин, 1991. С. 12–16; Матузова, Назарова, 2002. С. 325, прим. 14.

(обратно)

1081

Под 1245 г. новгородская летопись сообщает, что в помощь новоторжцам, погнавшимся за литовцами, грабившими окрестности, пришли «Явидъ и врветъ со тферичи и дмитровци» (НПЛ, 79). В Синодальном списке НПЛ записано «Ерветъ», но в Комиссионном уже конкретно «Керветъ» (НПЛ, 304). Исследователи достаточно единодушно отождествляют этого Кербета с тем, что участвовал в бою «у моста» в Эстонии, но затрудняются определить, был ли он «тверским воеводой» (Пашуто, 1956. С. 184) или «дмитровским наместником» (Кучкин, 1996. С. 26). Е. Л. Назарова почему-то считает Кербета «новгородским воеводой» (Матузова, Назарова, 2002. С. 325, прим. 15).

(обратно)

1082

НПЛ, 78, 295. В квадратных скобках — пояснения Д. X.

(обратно)

1083

НПЛ, 78, 295.

(обратно)

1084

Трусман, 1884. С. 44–46.

(обратно)

1085

Gernet, 1896. S. 14–15.

(обратно)

1086

Бунин, 1899. С. 214–219.

(обратно)

1087

Бунин, 1899. С. 218.

(обратно)

1088

Подорожный, 1938; Глязер, 1938; Лурье, 1939; Разин, 1940. С. 107–109; Тихомиров, 1975. С. 303–367 (перв. изд. 1939, 1941); Мавродин, 1941; Пичета, 1942.

(обратно)

1089

Gernet, 1896. S. 15; Лурье, 1939. С. 27; Тихомиров, 1975. С. 335–336; Пичета, 1942. С. 32; Порфиридов, 1947. С. 45.

(обратно)

1090

Тихомиров, 1975. С. 373.

(обратно)

1091

Тихомиров, 1975. С. 373.

(обратно)

1092

Тихомиров, 1975. С. 373.

(обратно)

1093

Паклар, 1951. С. 315.

(обратно)

1094

Караев, 1966. С. 14.

(обратно)

1095

Беляев, 1951. С. 65–66; Пашуто, 1956. С. 186–187.

(обратно)

1096

Караев, 1966.

(обратно)

1097

Кустин, 1966. С. 102.

(обратно)

1098

Кустин, 1966. С. 101–102.

(обратно)

1099

Кустин, 1966. С. 102.

(обратно)

1100

Караев, 1966. С. 146.

(обратно)

1101

Караев, 1966. С. 146; Тюлина, 1966. С. 120.

(обратно)

1102

Караев, 1966. С. 150.

(обратно)

1103

Караев, 1966. С. 146. В квадратных скобках — пояснение Д. X. Определив единожды, что историческая «Узмень» — это Теплое озеро, Г. Н. Караев далее в тексте своей статьи пользуется для обозначения бассейна Теплого озера только словом Узмень.

(обратно)

1104

Караев, 1966. С. 150.

(обратно)

1105

Караев, 1966. С. 150.

(обратно)

1106

Караев, 1966. С. 151.

(обратно)

1107

Матузова, Назарова, 2002. С.326.

(обратно)

1108

Караев, 1966. С. 146.

(обратно)

1109

См.: Караев, 1966. С. 152–153.

(обратно)

1110

Н4Л, 244, 245; Скляревская, 1966. С. 131, 134.

(обратно)

1111

Караев, 1966. С. 16–17, 145–146.

(обратно)

1112

П1Л, 64; ПЗЛ, 152.

(обратно)

1113

П1Л, 64.

(обратно)

1114

ПЗЛ, 152.

(обратно)

1115

П1Л, 64.

(обратно)

1116

ПЗЛ, 152.

(обратно)

1117

Караев, 1966. С. 23.

(обратно)

1118

Ангарский, 1960. С. 117.

(обратно)

1119

Ангарский, 1960. С. 117.

(обратно)

1120

Караев, 1966. С. 16.

(обратно)

1121

Стоит добавить, что глагол «възвратишася» (или «въспятишася») вовсе не обязательно указывает на «возвращение» — речь вполне может идти о простом изменении маршрута. Так, при сообщении о походе под Раковор в 1267 г. летопись описывает предприятие так: новгородцы дошли до Дуб-ровны, где рассорились по вопросу о направлении похода и, «въспятишася», пошли за Нарву (НПЛ, 85). Речь в данном случае не шла о возвращении в Новгород, а об изменении маршрута — вместо того чтобы идти от Дубровны на юго-запад, пошли на северо-запад.

(обратно)

1122

Караев, 1966. С. 150; Тюлина, 1966. С. 120.

(обратно)

1123

Караев, 1966. С. 23.

(обратно)

1124

Тюлина, 1966. С. 108.

(обратно)

1125

Караев, 1966. С. 20.

(обратно)

1126

Тюлина, 1966. C. 104.

(обратно)

1127

Тюлина, 1966. C. 104.

(обратно)

1128

Тихомиров, 1975. C. 406.

(обратно)

1129

Тихомиров, 1975. C. 406.

(обратно)

1130

Тихомиров, 1975. C. 405.

(обратно)

1131

Раппопорт, Станкевич, Голунова, 1966. С. 57.

(обратно)

1132

Караев, 1966. С. 160.

(обратно)

1133

Тихомиров, 1975. С. 373.

(обратно)

1134

Скляревская, 1966. С. 142.

(обратно)

1135

Бунин, 1899. С. 218; Тихомирова, 1975. С. 372.

(обратно)

1136

Бегунов, Клейненберг, Шаскольский, 1966. С. 180; Кучкин, 1996. С. 17; Матузова, Назарова, 2002. С. 326; Соколов, 2004. С. 262.

(обратно)

1137

Караев, 1966. С. 154; Urban, 2003. Р. 98. Еще в 1939–1940 гг. M. Н. Тихомиров писал, что «определение "у моста" указывает на какое-то известное урочище» (Тихомиров, 1975. С. 335).

(обратно)

1138

Кстати, судя по карте, Г. Н. Караев именно так реконструировал события, но зачем-то упоминал при этом и Хаммаст. См. карту: Караев, 1966. С. 155.

(обратно)

1139

Пашуто, 1956. С. 187.

(обратно)

1140

Караев, 1966. С. 155, 160.

(обратно)

1141

П1Л, 13.

(обратно)

1142

ЖАН, 364.

(обратно)

1143

ЖАН, 364.

(обратно)

1144

НПЛ, 78, 295.

(обратно)

1145

Jahns, 1880. S. 979–985.

(обратно)

1146

См. подробнее: Verbruggen, 1954. S. 558; Кирпичников, 1994. С. 164–165; Кирпичников, 1994-6. С. 108; Кирпичников, 1996. С. 36–37; Матузова, Назарова, 2002. С. 239–240.

(обратно)

1147

Кирпичников, 1994. С. 165; Кирпичников, 1996. С. 38.

(обратно)

1148

LR, v. 2260–2261.

(обратно)

1149

НПЛ, 86, 316; LR, ѵ. 7599–7600.

(обратно)

1150

Кирпичников, 1994. С. 165; Кирпичников, 1994-6. С. 109–111; Кирпичников, 1996. С. 38.

(обратно)

1151

Кирпичников, 1996. С. 39.

(обратно)

1152

LR, v. 7580–7582, 7601, 7609–7610, 7647. Перевод: Матузова, Назарова, 2002. С. 248.

(обратно)

1153

Кирпичников, 1994. С. 165.

(обратно)

1154

Например, в поздней «Хронике Тевтонского ордена», составленной во второй половине XV в., указано, что в Ледовом побоище погибло 70 тевтонских рыцарей (Deutsch-Ordens Chronik. S. 853). Даже если это преувеличение, основанное на совмещении данных русских и западных источников (И. Э. Клейненберг и И. П. Шаскольский считали, что хронист просто соединил данные НПЛ и ЛРХ — 50 и 20 погибших братьев (Бегунов, Клейненберг, Шаскольский, 1966. С. 226)), то оно может свидетельствовать о высокой степени доверия, которое вызывали русские летописи у средневековых западных авторов.

(обратно)

1155

См.: Бегунов, Клейненберг, Шаскольский, 1966. С. 227; Матузова, Назарова, 2002. С. 240, прим. 35.

(обратно)

1156

LR, v. 7573, 7664.

(обратно)

1157

ЖАН, 2000. С. 364.

(обратно)

1158

Разин, 1940. С. 160; Строков, 1955. С. 262, 266; Бегунов, Клейненберг, Шаскольский, 1966. С. 228; Матузова, Назарова, 2002. С. 240–241; Соколов, 2004. С. 263.

(обратно)

1159

LR, v. 2236–2237. Перевод: Матузова, Назарова, 2002. С. 233.

(обратно)

1160

LR, v. 2252–2254 («У русских было такое войско, что, пожалуй, шестьдесят человек одного немца атаковало»), 7634–7635 («Ведь каждый немец должен был сражаться против шестидесяти русских. Это правда. Знаю я это наверняка»). Перевод: Матузова, Назарова, 2002. С. 234, 249.

См. также: Матузова, Назарова, 2002. С. 240, прим. 35.

(обратно)

1161

Turnier, 1955. S. 389 f., 493 f.

(обратно)

1162

Бегунов, Клейненберг, Шаскольский, 1966. С. 227.

(обратно)

1163

LR, v. 7689.

(обратно)

1164

ЛРХ сообщает об отправке в Ливонию 54 тевтонских рыцарей во главе с Германом Балком (LR, ѵ. 2001). Цифра 60 определяется по другим источникам: Бегунов, Клейненберг, Шаскольский, 1966. С. 227; Тихомиров, 1975. С. 328; Urban, 2003. Р. 90–91.

(обратно)

1165

См.: Шишов, 1994. С. 124.

(обратно)

1166

«Падали на траву» — это идиоматическое выражение, которое никак не связано с реальными событиями (Матузова, Назарова, 2002. С. 240, прим. 34). Совершенно напрасно Г. Н. Караев пытался произвести из этого указание, что русское войско построилось на «примыкавшей к восточному берегу Узмени полосе мелководья», где «оказалось среди торчащих из-под снега зарослей камыша, который упомянут в хронике как «трава» (Караев, 1966. С. 164).

(обратно)

1167

LR, v. 2241–2262. Перевод: Матузова, Назарова, 2002. С. 233–234.

(обратно)

1168

Пашуто, 1956. С. 188; Караев, 1966. С. 164; Тихомиров, 1975. С. 336; Шишов, 1994. С. 123; Кирпичников, 1996. С. 36.

(обратно)

1169

Средняя прицельная дальность стрельбы как лука, так и арбалета были сопоставимы — около 50 м, хотя максимальные результаты все же различаются: самый дальний выстрел из лука произвел турецкий султан Селим III в 1798 г. — две его стрелы улетели на 889 м, а для арбалета максимальной дальностью считается 420 м. Болт из легкого арбалета мог лететь на 250 м, но опасен был до 150 м. Тяжелый крепостной арбалет мог стрелять до 400 м, но убойную силу сохранял до 250 м. В среднем можно сказать, что для движущейся цели прицельная дальность стрельбы арбалета не превышала 50–70 м. Хороший лук обычно стрелял в среднем на 250 м, но и сейчас на соревнованиях отличным показателем считается попадание в мишень с 90 м. Из деревянных луков стреляли с расстояния от 30 до 50 м.

См.: McEwen, Bergman, Miller, 1991.

(обратно)

1170

Пашуто, 1956. C. 188; Тихомиров, 1975. C. 336; Кирпичников, 1996. C. 36–37; Шишов, 1994. C. 122–123; Соколов, 2004. C. 263.

(обратно)

1171

Nicolle, 1999. P. 129.

(обратно)

1172

ЖАН, 2000. C. 364.

(обратно)

1173

Osten-Sacken, 1907. S. 102–103, 107; Бегунов, Клейненберг, Шаскольский, 1966. С. 225; Кирпичников, 1994. С. 163; Кирпичников, 1996. С. 41.

(обратно)

1174

Urban, 2003. Р. 96.

(обратно)

1175

Урбан, 2007. С. 160; Urban, 2003. Р. 100.

(обратно)

1176

ЖАН, 2000. С. 364.

(обратно)

1177

П2Л, 21. Почти так же: П1Л, 13; ПЗЛ, 88. Речь идет о переделке текста ЖАН. Ср.: ЖАН, 2000. С. 364.

(обратно)

1178

Черепнин, Яковлев, 1940. С. 237, 255–256; Черепнин, 1948. С. 436–442; Алексеев, 1997. С. 127–130; Валеров, 2004. С. 175–176.

(обратно)

1179

ГВНП. С. 337–338, № 348.

(обратно)

1180

Алексеев, 1997. С. 17–18.

(обратно)

1181

Лабутина, Кулакова, 2003. С. 71.

(обратно)

1182

НПЛ, 78–79, 297.

(обратно)

1183

См.: Кучкин, 1996. С. 18.

(обратно)

1184

Машке, 2003. С. 142; Бокман, 2004. С. 78–79, 81–82. Подробнее о завоевании Пруссии см.: Ewald, 1886; Gorski, 1977; Biskup, Labuda, 1986; Boockmann, 1992.

(обратно)

1185

НПЛ, 413.

(обратно)

1186

Кучкин, 1999. C.137.

(обратно)

1187

LUB, III. S. 37–39, № 200а; Ammann, 1936. S. 274–275; Матузова, Назарова, 2002. С. 272–274.

(обратно)

1188

Чешихин, 1884. С. 371; Gernet, 1896. S. 67; ИЭ, 1961. С. 922; Назарова, 2002-6. С. 599–600; Матузова, Назарова, 2002. С. 274, прим. 2.

(обратно)

Оглавление

Введение

Глава I Восточная Прибалтика — первой половине ХIII века

  § 1. Русские княжества и Прибалтика в раннее Средневековье

  § 2. Полоцк и его власть в Прибалике в ХII — первой четверти XIII в

  § 3. Новгород и его власть в Прибалтике в XII — первой четверти XIII в.

    § 3.1. Походы в Эстонию Мстислава Мстиславича Удалого, 1209–1212 гг.

    § 3.2. Борьба за Эстонию в 1214–1223 гг.

    § 3.3. Осада Юрьева и покорение немцами Эстонии, 1224 г.

Глава II Русь и Ливония

  § 1. Противостояние в 20-30-е гг. XIII в

    § 1.1. Покоренная Ливония, 20-е гг. XIII века

    § 1.2. Борьба за Финляндию и поход князя Ярослава Всеволодовича, 1226–1227 г.

    § 1.3. Внутренние конфликты на Руси и в Прибалтике на рубеже 20-х — 30-х гг. XIII в.

    § 1.4. Поход Ярослава Всеволодовича на Дерпт, 1234 г.

    § 1.5. Новые игроки Тевтонский орден и монголы, 1235–1239 гг.

  § 2. «Натиск на восток»: войны в восточной Прибалтике В 1240–1242 гг.

    § 2.1. Невский поход шведов, 1240 г.

    § 2.2. Русско-Ливонские войны 1240–1242 гг.

    § 2.3. Ледовое побоище, 5 апреля 1242 г.

Генеалогоческая таблица

Nachsatz

*** Примечания ***