О. Генри
КНЯЗЬЯ МИРА СЕГО
(Из сборника «Сердце Запада»)
Золотой днем и серебряный ночью, новый путь ведет теперь к нам через Индийский океан. Смуглые короли и принцы открыли наш западный Бомбей. И редко их путь, когда они едут в мир — смотреть и удивляться, — не лежит через Бродвей.
Если вам случится когда-нибудь очутиться вблизи одного из отелей, дающих временный приют этим царственным туристам, советую вам поискать Лукулла Полка среди республиканских лизоблюдов, всегда осаждающих их пороги. Вы его там найдете. А узнаете вы его по его красной, подвижной физиономии, с веллингтоновским носом, по его нервической осторожности, смешанной с решимостью, по его маклерско-коммивояжерской озабоченной торопливости и, наконец, по его ярко-красному галстуку, торжественно искупающему недочеты его изношенного костюма из синего шевиота; так боевое знамя продолжает еще развеваться, когда сражение уже проиграно…
Когда вы будете искать его, ищите его среди легкой бедуинской кавалерии, осаждающей пикет секретарей и телохранителей путешествующего владыки. Вы, наверно, найдете его среди этих диких духов арабских ночей, которые, с ошалевшими глазами, собираются здесь для предъявления ошеломляющих требований к княжеским денежным сундукам.
Я впервые увидел мистера Полка, когда он спускался с крыльца гостиницы, в которой имел свое пребывание его высочество Гэквер Бародский, самый просвещенный из индийских принцев, отведавших за последнее время хлеба и соли в нашей западной метрополии.
Лукулл двигался быстро, словно движимый некоей могучей духовной силой, которая угрожала вот-вот превратиться в физическую. Непосредственно за ним следовал и двигатель — сыщик при гостинице, если только белая альпийская шляпа, ястребиный нос, безукоризненная часовая цепочка и кричаще-отменные манеры свидетельствовали правду. Два одетых в форму швейцара, следовавших по его стопам, ограждали безукоризненный декорум гостиницы и независимо-рассеянным видом своим отгоняли малейшее подозрение в том, что они являются резервным эскадроном вышибал.
Очутившись благополучно на тротуаре, в полной безопасности, Лукулл Полк повернулся и веснушчатым кулаком погрозил караван-сараю, из которого его выкинули. К моему удовольствию, он начал громко ругаться, в весьма, впрочем, странных выражениях:
— Ездит в ящике? А? В беседке? — кричал он громко и язвительно. — Ездит на слоне в ящике и величает себя князем! Куда, к черту, князем — целым королем. Является сюда и толкует о лошадях — прямо, вы подумаете, он президент. А приедет домой и катается, мерзавец, в вагоне-ресторане, пристегнутом к спине слона. Чудно! Замечательно! Бесподобно!
Вышибальная комиссия спокойно разошлась. Ненавистник владетельных особ повернулся ко мне и щелкнул пальцами.
— Как это вам понравится? — воскликнул он, издеваясь. — Гэквер Бародский ездит на слоне в будке. А тут еще стоит этот старый Бикрам Шоншер Янг. Так он носится по свинячьим своим дорогам в Катманду на мотоцикле. С ума сойти можно! А шах персидский, который должен был, ни слова не говоря, купить у меня по меньшей мере три штуки, так он — видите ли — завел манеру ездить в паланкине. А этот князек из Кореи в дурацкой шляпе? Что, он не может позволить себе раз или два в династию покататься на каком-нибудь этаком белом жеребце? Ничего подобного. Он подбирает под себя свои юбки и плетется — миля в шесть дней — в телеге на быках. Хорошенькое у него должно быть представление о кавалерийской атаке. Вот какие цари приезжают теперь к нам. Тяжелое дело, друг…
Я пробормотал несколько слов сочувствия. Но это были непонятные слова, потому что я сам не понимал, в чем, собственно, заключается его претензия к владыкам, которые метеорами проносятся через наши берега.
— Последнее я продал, — продолжал неудачник, — этому трехбунчужному турецкому паше, который приезжал сюда около года назад. Он свободно заплатил мне пятьсот долларов. Я говорю его не то секретарю, не то палачу — какой-то вроде еврея или китайца, — я говорю ему: «Значит, его турецкое башибузукство любит лошадей?» — «Он-то? — говорит секретарь. — Нет, он не любит. У него в гареме есть одна здоровенная, толстая жена, которую он тоже не любит. Я думаю, он задумал оседлать ее и кататься на ней каждый день по верховой аллее в бульбукском парке. Может, у вас найдется пара длинных шпор? Вы могли бы дать нам их в придачу». — Да, сэр. Нынче среди этих царей очень мало порядочных наездников…
Как только Лукулл Полк немного остыл, я подхватил его и с не бóльшим усилием, чем то, которое вам пришлось бы потратить, чтоб убедить утопающего схватиться за соломинку, — подхватил и убедил его пойти со мной в маленькое кафе.
И случилось, что лакеи поставили перед нами пития. И Лукулл Полк открылся мне. И я узнал, зачем и для чего он осаждает передние этих князей мира сего.
— Вы слышали когда-нибудь о С. А. и А. П. железной дороги в Техасе? Ну, так она не гонится за тем, чтобы актеры считали ее мамашей. У меня там была поездочка. Летнее дело, знаете. Играли по деревушкам. Актеры жевали не только резину, но и свои роли. Конечно, мы лопнули, когда наша субретка сбежала с одним таким севильским цирюльником. Что сталось с остальными, я не знаю. По-видимому, им было что-то не доплачено. Последний раз я видел труппу — это когда я объявил им, что у меня в кассе сорок три цента. Я говорю — я ни одного из них после этого не видел. Но я слышал их еще в течение около двадцати минут. Мне невозможно было обернуться. Под вечер я вышел из леса и обратился к начальнику станции, чтоб он меня как-нибудь устроил. Ну, он любезно предоставил в мое распоряжение всю железнодорожную сеть, но предупредил меня, тоже очень любезно, чтобы я и не пытался воспользоваться ее подвижным составом.
Около десяти часов утра на следующий день я вылез — со шпал — в деревне, которая именует себя Атаскоза-Сити. Я позавтракал на тридцать центов, на десять купил сигару и стою на главной улице, побрякивая в кармане оставшимися у меня тремя центами. А в Техасе, вы должны иметь в виду, человек с тремя центами в кармане — это все равно что человек, у которого нет ни одного цента наличными и который еще должен два.
Самый любимый трюк судьбы — это выставить человека из его последнего доллара так быстро, чтоб он даже очухаться не успел. На мне был хороший костюмчик — купил готовый в Сен-Льюисе, — синий и зеленый в клеточку, и булавка семьдесят второй пробы, окись меди, и никаких видов на будущее, кроме двух главных отраслей техасской промышленности: хлопковых плантаций и проведения новых железных дорог. Положение было ультрамариновое.
Вдруг — я стоял на краю деревянного тротуара — с неба падают прямо на середину мостовой две пары чýдных золотых часов. Одни часы шлепнулись в грязь и завязли. Другие упали на твердое и разлетелись целым дождем пружинок, винтиков и колесиков. Я смотрю наверх и ищу глазами воздушный шар или воздушный корабль — ничего не видать. Я сошел с тротуара, чтобы расследовать, в чем дело.
Вдруг я слышу — орут, и на меня бегут два человека в кожаных куртках, в сапогах с высокими каблуками и широких, как колесо от телеги, шляпах. Один из них ростом в шесть или восемь футов, нескладный, с унылым выражением лица. Он поднимает те часы, которые шлепнулись в грязь. Другой, поменьше, с рыжими волосами и белыми глазами, нагибается за пустой коробкой от своих часов и говорит: «Я выиграл». Тогда верзила-пессимист отворачивает полы своей попоны, достает из кармана горсть золотых по двадцать долларов и протягивает их своему белобрысому другу. Я не знаю, сколько там было денег, но на меня это произвело впечатление, что он передал ему целый фонд помощи пострадавшим от землетрясения.
— Я велю поставить в эту коробку новый механизм, — сказал короткий, — и снова швырну ее за пятьсот долларов.
— Идет! — сказал длинный. — Отвечаю пятьсот. Через час мы встретимся в салуне Копченой Собаки.
Маленький побежал в ювелирный магазин. Унылый нагнулся и смотрит, как из телескопа, на мою мануфактуру.
— Здоровый на вас костюмчик запущен, — говорит он мне. — Держу пари на моего коня, что право собственности и владения на него вы приобрели не в Атаскозе.
— Конечно, нет, — сказал я, очень довольный, что между мной и этой набитой деньгами статуей меланхолии завязываются отношения. — Эта пара сделана для меня в Сен-Льюисе из специального материала и по особому заказу. Не объясните ли вы мне, что это за пари такое у вас с бросанием часов? Я привык видеть обыкновенно более вежливое и уважительное отношение к механизмам, указывающим точное время. Конечно, я не говорю о дамских часах, которыми их обладательницы по свойствам своей природы раскалывают иногда орехи и которые они выставляют иногда напоказ в кинематографах.
— Мы с Джорджем, — сказал малый, — приехали с ранчо повеселиться. До последнего месяца мы владели четырьмя участками заливного луга, тут пониже, у Сан-Мигуэля. Но тут явился один из нефтяных искателей, начал буравить и наткнулся на фонтан, который дает двадцать тысяч — или двадцать миллионов, что ли, — бочек в день. Ну, мы с Джорджем и получили сто пятьдесят тысяч долларов — по семьдесят пять тысяч на брата — за землю. С тех пор мы иногда седлаем коней и являемся сюда на денек-друтой, в Атаскозу, — повеселиться и поскандалить. Тут вот небольшая пачка динариев, которую я взял сегодня утром в банке, — и показывает пачку двадцаток и пятидесяток толщиной с подушку спального вагона.
Желтенькие бумажки сверкали, как солнце на крыше рокфеллеровского овина. У меня ноги так и обмякли, и я вынужден был сесть на тротуар.
— Вы, видимо, видали виды, — продолжал этот нефтяной меланхолик. — Наверно, вы бывали в городах и повеселее Атаскозы. Мне иногда кажется, что должны существовать еще какие-нибудь виды развлечений, в особенности когда у человека денег куча и он за них не держится.
Этот высиженный фортуной цыпленок подсаживается ко мне, и мы открываем конференцию. Он был раньше беден. Всю жизнь жил в лагерях. Он мне признался, что прежде самым высоким наслаждением было для него, вернувшись с объезда в лагерь, съесть горшок мексиканских бобов, заглушить мозги пинтою неочищенного виски и лечь спать, положив себе под голову сапоги вместо подушки. Когда на него и на его друга Джорджа неожиданно свалилась эта куча денег и они прибыли вместе в эту кучу собачьих будок, называемую Атаскоза-Сити, вы знаете, что с ними случилось? Они могли купить все, что хотели, но они не знали, что хотеть. Их представление о мотовстве ограничивалось тремя предметами: седлами, виски и золотыми часами. Они никогда не слышали, что на свете есть еще и другие вещи, за которые можно отдать состояние. И поэтому, когда им хотелось встряхнуться, они приезжали в город, добывали телефонную книжку, становились перед лучшим салуном и вызывали туда все население в алфавитном порядке на даровую выпивку. Затем они заказывали себе три или четыре новых седла и играли в орлянку на тротуаре золотыми в двадцать долларов. Пари, кто дальше забросит свои золотые часы, придумал Джордж. Но даже и это в конце концов надоело.
В полчаса я нарисовал ему словесную картину столичной жизни, от которой жизнь в Атаскозе стала преснее, чем поездка в воскресенье за город с собственной женой. Еще через десять минут мы ударили по рукам. Я обязан быть его проводником, переводчиком и другом в путешествии к вышеозначенным приятностям и наслаждениям. А Соломон Милльз (так его звали) обязался оплачивать в течение месяца все связанные с этим расходы. По истечении этого срока, если я окажусь хорошим дирижером в этом образовательном путешествии по увеселительным местам, он должен заплатить мне тысячу долларов. Чтобы спрыснуть сделку, мы потребовали список граждан Атаскозы и уложили все население, за исключением женщин и детей, под стол. За исключением, впрочем, одного человека по имени Горас Вестервелт Сент-Клер. За это мы купили две полных шляпы дешевых серебряных часов и бомбардировали его ими, пока не выгнали из города. Кончили мы тем, что стащили шорника с кровати и посадили его сейчас же шить три новых седла. А потом пошли на станцию С. А. и А. П. железной дороги и легли спать на рельсах, чтобы досадить правлению.
На следующий день Джордж, который был женат или что-то в этом роде, вернулся назад на ранчо. Я и Солли приготовились совлечь с себя наши коконы и полететь к дуговым фонарям веселого и поющего Востока.
— Никаких остановок на дороге, — сказал Солли, — кроме как для того, чтобы ты побрился по-человечески и оделся. Восток это тебе не Техас, где ты налопаешься свинины с бобами и орешь на весь город: «хо-о-о-уп». Мы вступаем в настоящий «свет». Нам придется якшаться с публикой, у которой самые тонкие манеры.
Солли положил шесть тысяч долларов сотенными в один карман своих коричневых брюк и накладную на десять тысяч долларов на Восточные банки в другой. Я возобновляю дипломатические отношения с С. А. и А. П. железной дороги, и мы катим на северо-запад, чтобы кружным путем попасть в пряные сады американского Востока.
Мы остановились в Сан-Антонио ровно настолько, сколько понадобилось, чтобы экипировать Солли, восемь раз подряд угостить всех гостей и служащих Менгеровской гостиницы и заказать для ранчо четыре мексиканских седла с серебряным набором и белыми ангорскими потниками. Отсюда мы перекинулись прямо в Сен-Льюис. Мы попали как раз в обеденное время, и мы отпечатали наши большие пальцы в книге самой дорогой гостинцы в городе.
— Ну, — говорю я Солли (и сам себе подмигиваю), — вот наконец первая обеденная станция, где можно получить порцию действительно порядочных бобов.
И пока он возился наверху в своей комнате и пытался извлечь воду из газовой трубы, я просунул палец в бутоньерку метрдотеля, отвел его в сторону, вложил в него два доллара и захлопнул его опять.
— Красавец, — сказал я ему, — со мной будет обедать один парнишка, так он отродясь не ел ничего, кроме каши и бобов. Пойдите к повару и закажите нам такой обед, какой вы подаете президенту и главному контролеру железной дороги, когда они обедают у вас. Денег у нас караван. И мы хотим, чтобы нам здорово ударило в нос. Цена не играет роли. Ну-ка, покажите себя.
В шесть часов мы сели с Солли за обед. Ничего подобного не видно было с открытия Америки. Все подано было вместе. Метрдотель называл это обед а-ля покер. Это уже известная вещь у гастрономов Запада. Всего подается по трое. На первое подали птицу, поросенка и портер. Потом телятину, черепаховый суп и паштет с цыплятами. Потом каплуна по-филадельфийски, жареных улиток и джин. И так далее, все по три блюда. Идея обеда а-ля покер та, что вы съедаете все, что вы можете уписать, а потом лакей убирает обломки и подает вам груши, чтобы забить ими промежутки в желудке.
Я был убежден, что Солли после свиных хвостов, которые он ел у себя на ранчо, с ума сойдет от этого пиршества. И мне, признаться, очень хотелось, чтобы он восчувствовал, потому что с того момента, как мы выехали из Атаскозы, он не почтил еще мои старания ни единой улыбкой.
Мы сидели в главном обеденном зале гостиницы, и кругом нас была нарядная толпа, и все громко и весело говорили исключительно на две сен-льюисские темы: о воде и о цветах. Сенльюисцы так часто перескакивали с одной темы на другую, что приезжему казалось иногда, что они говорят об акварели. Таким образом, этот старый город стяжал себе вроде как бы репутацию художественного центра. В углу играл хороший духовой оркестр. Ну, думал я, теперь уже Солли восчувствует это соединение телесной и духовной пищи, подкрепляющей и увеселяющей организм. Но нет! Какого черта.
Он посмотрел на меня через стол. Между нами было четыре квадратных ярда стола, и было похоже, что по этой площади пронесся циклон, опустошивший предварительно бойню, птицеводство, огород и ирландскую полотняную фабрику. Солли встал, обошел стол и подошел ко мне.
— Люк, — сказал он. — Мне здорово хочется есть с дороги. Ты будто сказал, что будут бобы. Я пойду на улицу и раздобуду что-нибудь такое, что человеку можно есть. А ты можешь остаться и валять дурака с этой противоестественной коллекцией жратвы, если тебе это нравится.
Я подозвал лакея и нацарапал «С. Милльз» на обороте счета на тридцать долларов и пятьдесят центов.
— Что вы думаете? — сказал я. — Что это за манера кормить джентльменов гадостью, которая годится только для грузчиков на миссисипских пароходах? Мы пойдем в город и поищем чего-нибудь приличного, что можно в рот взять.
Мы пошли с печальным сыном прерий по улице. Он увидел открытую седельную лавку, — и часть печали исчезла из его глаз. Мы вошли, и он заказал (и заплатил!) еще два седла: одно с лукой из чистого серебра и серебряными гвоздями, с украшениями и с бордюром шириною в шесть дюймов из топазов и имитации рубинов; в другом лука должна была быть оправлена в золото, стремена плетены вчетверо, и все седло должно было быть инкрустировано, сколько влезет, серебряными бобами. Тысячу сто долларов обошлись ему эти два седла.
Потом он выходит из лавки и ведет меня, куда ведет его нос, — к реке. В маленькой боковой улочке без мостовой, без тротуаров, он находит наконец то, что ему было нужно. Мы заходим в какой-то сарай и усаживаемся на табуретках с грузчиками и лодочниками и едим оловянными ложками бобы. Да, сэр, бобы — бобы, вареные с солониной.
— Я так и думал, что мы где-нибудь здесь нападем на бобы, непременно, — говорит Солли.
— Замечательно, — говорю я. — Может быть, эта сильная отдельная жратва кому-нибудь и нравится. Но только не мне. Мне давай пищу простую, здоровую…
Когда мы наконец одолели бобы, я вытащил его из матросского квартала. Мы остановились под фонарем, и я извлек из кармана газету, развернутую на столбце зрелищ.
— Ну-с, теперь, — сказал я, — мы пустимся в разгул. Пьеса Холля Кэйна. «Гамлет» в постоянном театре. Скэтинг. Сара Бернар
[1]. Ансамбль «Прекрасные сирены». Я думаю, пожалуй, эти сирены…
Как вы думаете, что сделал этот богатый, здоровый и неглупый человек? Вытянул руки до второго этажа и зевнул на всю улицу.
— Я думаю, я пойду спать, — сказал он. — Как раз мое время. Ничего, спокойный городок этот Сен-Льюис, правда?
— Ясное дело, — сказал я. — С тех пор как через него прошли несколько железных дорог, город фантастически разорился. А компании для постройки в кредит недвижимостей и ярмарка прикончили его. Пожалуй, можно и спать пойти. Погоди, пока ты не увидишь Чикаго. Взять, что ли, завтра же билеты?
— Можно, отчего же, — сказал Солли. — Я думаю, все эти города почти одно и то же.
«Ну, — подумал я, — авось твой мудрый чичероне и руководитель не провалится в Чикаго. Этот Лулу-городок на озере обладает кое-какими учрежденьицами, рассчитанными на то, чтобы провинциалы не ложились в нем спать с петухами…»
Но травяного человека из пампасов разве проймешь? Я его искушал театрами, автомобилями, катаньями по озеру, ужинами с шампанским — всеми этими маленькими изобретениями, которые вышибают из человека простые привычки. Ни черта! С каждым днем Солли становился все мрачнее и мрачнее. Я начал бояться за мое жалованье и понял, что надо идти сразу с козыря. Я сказал ему, что мы поедем в Нью-Йорк, и втолковал ему, что все эти западные города не более чем пригороды в сравнении с великим, обнесенным стенами, городом вертящихся дервишей.
Когда я купил билеты, смотрю — Солли нету. Но я знал его привычки. Через несколько часов я нашел его в седельной лавке. У хозяина были какие-то новые идеи по части подпруг и потников, внушенные опытом канадской конной полиции. Солли был так заинтересован этим, что, казалось, примирился даже с жизнью. Он поместил в этой лавке в седла около девятисот долларов.
С вокзала я телеграфировал в Нью-Йорк знакомому табачнику, чтобы он встретил меня на пароме против Тридцать Шестой улицы и приготовил мне список всех шорников в городе. Я хотел знать, где мне искать Солли, на случай, если он пропадет.
Так вот что случилось в Нью-Йорке. Я говорю сам себе: «Друг Шхирезада, ты должен заняться делом вплотную и устроить, чтоб Багдад печальному султану кислого образа понравился, — иначе тебе петля». И я совершенно не сомневался, что мне удастся.
Я начал так, как вы бы начали кормить голодающего: потихоньку. Я показал ему трамвай на Бродвее и пароходы-паромы. Затем я начал глушить его сенсациями, но всегда имея в рукаве про запас сенсацию еще более сильную.
На третий день к вечеру он выглядел, как пять тысяч приютских детей, опоздавших на пароходную экскурсию. А я менял каждые два часа воротничок и ломал себе голову, что мне сделать, чтоб развеселить этого человека и обеспечить себе мою мзду. Он заснул, глядя на Бруклинский мост. Он смотрел на небоскребы, задирая голову не выше третьего этажа. Три капельдинера еле разбудили его в самом веселом театре во всем городе.
Одну минуту я думал, что я его поймал. Я приколол ему французской булавкой к рукавам сорочки пару манжет, пока он спал, и вечером потащил его в пальмовую клетку в одном из самых больших отелей. Я хотел ему показать «Джонни-поди-сюда» и «Алису-подари-мне-что-нибудь-на-память». Их там была масса. Когда мы рассматривали их, Солли вдруг рассмеялся страшным ржавым смехом — словно кто-то передвигал складную кровать с одним сломанным роликом. Это было в первый раз за две недели, и у меня родилась надежда.
— Это ты правильно, — сказал я. — Недурная выставка открыточек. А?
— Очень мне нужно на них смотреть, на этих жеребят! — сказал Солли. — Я об них и не думал. Я вспомнил, как мы с Джорджем засунули овечьи ножницы Джонсону Лошадиной Голове в его виски. Я хотел бы быть сейчас в Атаскозе.
У меня мороз пробежал по коже.
«Мой ход, — сказал я себе. — И я должен дать ему мат в один ход.»
Я взял с Солли слово, что он будет ждать меня полчаса в кафе, а сам помчался в кебе к Лолабелле Делатур, на квартиру к ней, на Сорок Третьей улице. Я ее хорошо знал. Она пела в хоре в оперетке на Бродвее.
— Джен, — сказал я ей, — у меня здесь друг, человек из Техаса. Он вообще человек как человек, но, понимаешь ли, медведь. Я хотел бы, чтобы ты его немножко встряхнула сегодня после спектакля. Выпить и покататься, понимаешь, — потом в казино и так далее. Идет?
— А мелочишка-то у него есть? — спрашивает Лолабелла.
— Как ты думаешь, привез бы я его сюда из Техаса, если бы у него не было мелочи? Горшки денег у него, полные горшки из-под бобов.
— Притащи его после второго акта, — сказала Лолабелла, — и я проверю его верительные грамоты и текущий счет.
Около десяти часов я веду Солли в уборную к мисс Делатур. Горничная ее впускает нас. Минут через десять входит Лолабелла, прямо со сцены, прямо замечательная в костюме женщины-гренадера, в котором она выходит из рядов и говорит королю: «Добро пожаловать на наш майский парад». Ну, вы понимаете, что она получила роль не за дикцию.
Как только Солли увидел ее, он встал, вышел из уборной и прямо через ход на сцену — на улицу. Я, конечно, за ним. Ведь не Лолабелла должна была заплатить мне жалованье.
— Люк, — сказал Солли, когда я догнал его на улице, — это ужасное недоразумение. Мы, очевидно, попали в ее спальню… я достаточно джентльмен, чтобы сделать все по части извинений. Как ты думаешь, она простит нас когда-нибудь?
— Она, может быть, забудет, — сказал я. — Конечно, это было недоразумение. Ну, пойдем поищем бобов.
Так оно и шло. Вскоре после этого случая Солли еще как-то раз не появился за обедом. Я прижал его к стене. Он признался наконец, что нашел на Третьей авеню какой-то ресторан, где готовят бобы по-техасски. Я заставил его взять меня туда с собой. Как только я переступил порог этого учреждения, я всплеснул руками.
За конторкой сидела молодая особа. Солли представил меня. Потом мы сели, и нам подали бобы.
Да, сэр, за конторкой сидела молодая женщина из того сорта, которым стоит только поднять пальчик — и любой мужчина в нее втюрится. Тут есть такой приемчик, и она его знала. Я видел, как она его пускала в ход. Вид у нее был здоровый, одета она была просто. Волосы у нее были зачесаны со лба назад гладко, — ни локончиков, ни завивки. Вот как она выглядела. Теперь я вам объясню, как они это делают. Простая штука. Когда она хочет забрать в руки мужчину, она устраивает так, что, как только он случайно взглянет на нее, он убеждается, что она смотрит на него. Вот и вся штука…
На следующий вечер мы должны были ехать с Солли на Кони-Айленд
[2]. Было восемь. Солли не появлялся. Я вышел и взял извозчика. Я чувствовал, что происходит что-то неладное.
— Мы поедем в ресторан «Опять на родине», на Третьей авеню, — сказал я извозчику, — а если я не найду там, чего ищу, вы поедете по этим седельным лавкам. — И я передал ему список.
— Слушайте, — сказал извозчик, — я как-то ел бифштекс в этом ресторане. Если вы действительно голодны, то лучше заезжайте сначала в седельную лавку.
— Я сыщик, — сказал я, — и никогда не ем. Поворачивайтесь.
Как только я вошел в ресторан, я почувствовал по линиям моей руки, что я должен остерегаться большого краснорожего дурака и что я потеряю крупную сумму денег.
Солли здесь не было. Не было и гладко причесанной кассирши.
Я сел и жду. Через час они подъезжают на извозчике и входят, держась за ручку. Я говорю Солли: «Нельзя ли в уголочек на пару слов?». Он улыбался во весь рот, но это не я вызвал улыбку.
— Она величайшая женщина, которая когда-либо нюхала воздух, — сказал Солли.
— Поздравляю, — сказал я. — Я хотел бы получить мою тысчонку, если можно.
— Послушай, Люк, — сказал он. — Я что-то не вижу, чтобы я блаженствовал под твоим покровительством и руководством. Но я сделаю для тебя все, что могу… все, что могу, — повторил он. — Мы повенчались с мисс Скиннер час назад. Завтра утром мы уезжаем в Техас.
— Великолепно, — сказал я. — Осыпаю вас рисом и желаю тебе быть членом Конгресса. Но не покрывай так густо сантиментами наши деловые отношения, а то их совсем не видать стало из-под любовных чувствий. Как насчет моего гонорара?
— Миссис Милльз, — говорит он, — вступила во владение всей моей наличностью и бумагами, за исключением шести долларов. Я сказал ей, сколько я уговорился с тобой заплатить тебе. Но она говорит, что это безнравственная и незаконная сделка и что она по ней не заплатит ни одного цента. Но я не хочу, чтобы ты был обижен. У меня на ранчо сейчас восемьдесят семь седел, которые я купил во время этой поездки. Когда я приеду, я выберу лучшие шесть седел и пришлю тебе.
— И прислал? — спросил я, когда Лукулл кончил.
— Прислал. Царям ездить на таких седлах. Эти шесть, которые он мне прислал, должно быть, стоили ему три тысячи долларов. Но где рынок для них? Кто их купит, кроме этих раджей и князей из Азии или Африки? Они у меня все переписаны на бумажке. Я знаю каждого чумазого царька и каждого копченого князька от Минданао до Каспийского моря.
— Но ведь между приездом одного и другого проходит много времени? — спросил я.
— Они стали приезжать теперь чаще, — сказал Полк. — Стоит одному из этих черномазых цивилизоваться настолько, чтобы отменить сожжение вдов и перестать сморкаться в свою бороду, как он уже объявляет себя Рузвельтом
[3] Востока и едет сюда изучать наши университеты и коктейли. Я продам все седла. Вот смотрите.
Он вытащил из внутреннего кармана туго сложенную газету с обветшавшими и обвалившимися углами и показал мне заметку:
— Прочтите, — сказал мне поставщик королевских дворов.
Заметка гласила следующее:
«Его высочество Саид-Фейсал-Бин-Турки, имам мускатский[4] — один из наиболее прогрессивных и просвещенных правителей Старого Света. Его конюшни содержат более чем тысячу лошадей чистейшей персидской крови. Говорят, что этот могущественнейший монарх собирается в скором времени посетить Нью-Йорк.»
— Вот! — с триумфом сказал мистер Полк. — Мое лучшее седло все равно как продано — это, которое с бирюзой по краям. Нет ли у вас трех долларов на короткое время?
Случилось так, что три доллара у меня были. Я дал.
Если эти строки попадутся на глаза имаму мускатскому, да побудят они его поспешить со своим визитом в страну свободы. Иначе, боюсь, я пробуду в разлуке со своими тремя долларами более чем короткое время.
Примечания
1
Сара Бернар (1844-1923) — французская актриса. Прославилась в ролях Маргариты Готье («Дама с камелиями» А. Дюма-сына, 1881) и Гамлета («Гамлет» У. Шекспира, 1899).
(обратно)
2
Остров близ Нью-Йорка, где сосредоточены балаганы, качели и американские горки.
(обратно)
3
Теодор Рузвельт (1858-1919) — президент США с 1901 по 1909 г.
(обратно)
4
Имам — у мусульман: 1) руководитель богослужения в мечети; 2) светский и духовный глава общины.
(обратно)
Оглавление
*** Примечания ***
Последние комментарии
10 часов 18 минут назад
16 часов 41 минут назад
16 часов 49 минут назад
17 часов 17 минут назад
17 часов 21 минут назад
17 часов 21 минут назад