Дыхание многих тысяч километров хвойной, по-северному хилой тайги, сплошь окружившей поселок и стройплощадку; ленивые испарения протянувшейся чуть ли не от океана до океана реки, скрытой под рыхлым льдом. Да еще мерзлота. Лежащая здесь неглубоко, коварной зыбкой толщей под поселком, под многогектарной стройплощадкой, под массивами этой самой худосочной тайги, перемеженной болотами и заболоченными озерцами, — мерзлота тоже дышала через болота, через вскрыши карьеров. Вносила в многоголосие общих ароматов свой — старинный, подобный звучанию органа в соборе, приледниковый.
Этот Иной Воздух донимал пока везде, даже в комнатушке общежития, благо было холодно. За свои сорок с большим гаком Мария до сей поры так и не выбиралась севернее поселка Пушкино, где у мужа была дача, хотя бабушка, мать матери Марии, родилась и всю молодость прожила в Иркутске. Теоретически ее давно тянуло съездить, поглядеть, тем более что сделалось это в последнее время просто: купил туристическую путевку и поехал. Однако отпуск в году один, в хорошее лето Мария проводила его на даче, в дождливое сбегала под жаркое солнышко на берег южного моря.
Но случилась беда, и вдруг, когда пометалась: куда деваться, где спрятаться, укрыться, — словно судьба подсунула объявление на доске возле рынка. И вот звон стоит в ушах, ломота и вялость в теле: не принимает, не сибирского рождения, слабая ее плоть мощное сырое дыхание бескрайности. Не попадает душа в протяжный ритм времени, сделавшего ее старее на пять часов, приблизившего к истоку ее крови. Сердце равнодушно молчит, созерцая окружающее, и только упрямство и воспоминание о больном и позорном, о безобразном, оставшемся сзади, держит здесь. Ширококостное статное ее тело изнежилось без надобности трудиться, двигаться, преодолевать то, что жизненно необходимо преодолеть…
Поселили ее в пятиэтажном общежитии. В комнатушках стояло по три-четыре койки, жилья не хватало. Это была ее третья ночь тут и второй день работы в бригаде бетонщиц. Тяжелый физический труд — непредставляемо тяжелый… Уставала она смертельно, в конце смены еле забиралась в вахтовку, мученьем делалась тряская обратная дорога. Придя со смены, падала на койку, засыпала мертво. Зато вечером пять часов разницы во времени и истерическое напряжение маяли едва не до свету. Утром поднималась с трудом, раздирала спутанные волосы, стараясь не особенно вглядываться в серое старое лицо.
На кухне женщина и мужчина пели, две пожилые тетки, койки которых стояли в этой же комнатушке, курили и громко разговаривали о заработках на Дальнем Востоке, на сайре, пятилетний мальчишка и шестилетняя девочка, жившие с матерью в смежной комнате, катали по полу железный грузовик, еще одна соседка, на вид помоложе других и поинтеллигентней, ее звали Лина, гладила брюки, прыская из кружки водой. «Малолетка» — как тут называли между собой последнюю жиличку — отсутствовала.
И через подушку было слышно.
Пахло разогретыми консервами, сырой, подпаленной утюгом шерстью, дымом из плиты на кухне и кипящей картошкой. К сигаретному чаду Мария принюхалась и вроде бы не замечала его, хотя общая ее обреченная придавленность была связана и с этим. В детстве она переболела скарлатиной, осложнившейся туберкулезом. Туберкулез вылечили, но легкие у нее были слабые. Наверное, поэтому на запахи Мария реагировала настроением и повышением или понижением общего жизненного тонуса. На эти запахи — понижением…
Тетки, наконец, стали раздеваться, звеня мелочью в карманах и металлическими застежками поясов. Лина ушла в клуб, женщина и мужчина тоже ушли, квартиру блаженно осенила тишина. Мария поплыла в забытье.
— Настя, — вскинулась вдруг одна из теток. — А картошки? Присохли, чай, горелым воняет!
— Во!.. — не сразу отозвалась другая — видно, тоже успела задремать. — Неемши наелись с энтой беседой. Пошли поедим. И Марусю разбуди, чево она там бурду в столовой погоняла.
Громко зевнув, одна из теток потопала на кухню, вторая подошла к постели Марии, сняла с ее головы подушку и бесцеремонно потрясла за плечо. Мария застонала от боли, повернулась, желая сказать что-то резкое, но тут же осеклась.
Лицо, нависшее над ней, было большое, мясистое, вроде бы без резких морщин, но старое. Платок тетка сняла, темные с проседью волосы были зачесаны со лба валиком, — мода далеких военных времен, — с затылка волосы тоже были зачесаны кверху и закручены смешным жиденьким кукилем на макушке. Она улыбалась, показывая металлические зубы, кивала ласково головой.
— Вставай, вставай, поешь горяченького! Луковку порежем, омулек есть. И заснешь скорей на сыто-те брюхо. А то крутисси, крутисси, мы, чай, слышим ночью.
Мария
Последние комментарии
6 часов 34 минут назад
6 часов 35 минут назад
6 часов 43 минут назад
6 часов 51 минут назад
7 часов 49 минут назад
8 часов 7 минут назад