Леди Джейн
В сорок лет Матвей весил почти сто килограммов. Закончив филфак, он не пошел в аспирантуру. Он работал грузчиком; разнорабочим на стройке; монтажником-высотником (1 день); поваром у монтажников-высотников; опять монтажником-высотником с той же бригадой на «Родине-матери» в Киеве – впрочем, выше постамента не поднялся. Это также был единственный период, когда он работал далеко от дома; вернувшись, больше не выезжал, разделив возраст на километраж и решив, что пусть теперь ездят к нему. К нему ездили: немногие из оставшихся старых друзей (некоторые с детьми) и кое-кто из молодых новых. В квартире у него был порядок. Комнату он разделил на две перегородкой из гипрока: собственно комната – она служила для приема гостей, размещающихся на матрасах на полу, – и небольшой отсек со столом и компьютером, куда мало кто попадал. Зарабатывал он редактурой переводных романов, которую поставляли ему посредством интернета бывшие однокурсницы, разлетевшиеся по московским издательствам (город был в двухстах километрах от Москвы). Выручки от этой нерегулярной и низкооплачиваемой работы ему хватало. От одиночества он не страдал, не страдал и от гостей: пил с ними водку и мог выкурить косяк; курить табак он бросил лет десять назад. Вдумчиво слушал, особенно молодых, направляя разговор немногими, но всегда новыми для тех поворотами. У девушек он с возрастом поимел явившийся новостью уже для него успех и охотно отзывался на инициативу телесного сближения, сам ее никогда не проявляя: в молодости он был неуклюж, что привило вынужденную скромность, в детстве жил без родителей с бабушкой – а это наградило внутренней самостоятельностью.
Последовательный список его полулюбовных-полудружеских связей.
Комсомолка Маша в начале двухтысячных – толстая красивая девочка с потребностью в руководстве, которую Матвей удовлетворял не вполне, не имея встречной потребности, довольствуясь руководством самим собой. Она насовсем исчезла где-то в середине 2005го, с новым бойфрендом в Подмосковье – с другого конца диаметра.
Очаровательная хиппи из молодых, чье инкогнито раскрывать здесь не место. Этой не угодил консервативный характер его политических убеждений; Матвей был дисциплинарным анархистом коммунистически-советского толка. Анархизм их сблизил; коммунизм разделил. То есть это был конфликт поколений.
Старая подруга наркоманка Ксюша, которая долбилась у него в гостевой комнате грязным раствором, который он однажды выбросил; которая за то вынесла у него из квартиры музыкальный центр, который он потом выкупил из ломбарда, и две сумки книг, которые, не сумев толкнуть, принесла обратно. О ней он страдал больше всех: Ксюша исчезла после недолгой встречи после долгого перерыва – и не только из его поля, а видимо вообще из числа живых. Она ему снилась мучительно ярко. Он убеждал ее позвонить мужу – тоже старому другу – сообщить о том, что жива, – она отвечала:
– Что-то не хочется.
Катя Дихтер, самая удивительная из девушек, которые вообще ему встречались, которая писала ему электронные письма, которые он, как издательский работник, кропотливо сохранял, а потом удалил сразу все. О ней можно многое сказать; можно и ничего. Мир о ней еще услышит.
И т. д.
Он думал – а если бы так было раньше? Ничего же по существу не изменилось. «Каким ты был, таким остался, – моряк степной, поляк лесной…» Может быть, всё теперь было бы по-другому. Может быть, он не отказался бы от аспирантуры, и потом пошел преподавать в университет (и в него влюблялись бы обделенные (обледенные – такая была опечатка) мужским обществом студентки). Или, может быть, он не бросил бы заниматься физическим трудом, зарабатывая на прокорм детей. В детях он не проявил инициативы, а девушки – они тоже как-то не проявили. Нельзя сказать, что он не давал себе отчета – подсчета – что сами эти девушки были детьми. Но поскольку он не был их преподавателем, то и этический аспект отсутствовал. К тому же – что такое этот подсчет? Дети – настоящие дети, те, ночевавшие у него на матрасах с теми из его знакомых, что предпочли отдыху в Турции туристические знакомства с родным краем, – относились к нему хорошо. Они все на него лезли. Он был большой. Он к ним относился хорошо.
Галка, в которую он был влюблен со школы, с Борей жили на Гагарина на другом конце города. Они совсем не изменились – меньше чем он, даже по видимости; оставались такими же поджарыми, как ящерицы, вроде бы и работали там же. Боря сторожем в теплосетях – устоявших при всех сменах караула, Галка делала педагогическую карьеру в том же Дворце творчества юных, в который устроилась смотрителем при ёжиках. Она закончила пединститут без отрыва от производства. Возвысилась, кажется, до больших высот заведования всей секцией, то есть бесчисленными смотрителями самых разных кружков. Они (Галка с Борей в согласованный отпуск) как раз ездили – но не в Турцию, а в более экзотические страны. Видели маоистов в горах Непала. Видели и видели. Политикой они не интересовались – интересовались экзотикой. Боря – сохранивший свой хайр – бросил музыкальные упражнения, в пользу сначала радиовещания, а потом, когда появился, – интернет. Всё это в свободное от работы время – которого было: трое суток из четырех. Так же, как не давали себе труда расписаться, они не обременили себя детьми. Он их не видел.
Так же, как сказал давно о Ксюше (пропавшей) – не муж; совсем другой человек. «Я с ней впервые начал говорить». Так же о Галке мог сказать он. Галка – довольно-таки разбитная особа, еще в девятом классе флиртовавшая с половиной зрелых мальчиков параллели, почему-то – опять «не давала себе труда» – делать это с Матвеем. Вероятно, он для нее не существовал как потенциальный партнер. Так же было и потом – когда Матвей охладел к ней. Галкины узы были крепки, и любой другой, сделавший только намек на движение вбок, мог рассчитывать на удвоенное, сравнительно с прочими, охмурение. Тут она просто не обратила внимания. Иной раз заходили они с Борей, прогуливаясь поблизости, но Борю, самодовольного совсем на другой, чем сам Матвей, лад, он не любил, так что в компании из троих было двое скучающих – Матвей и она. Так всё и сошло. Вряд ли следует это отнести на счет Галкиной мудрости – то есть что-нибудь вроде того, что всегда понимала, что она – не она: лишь катализатор для давно готового, ждущего только случиться, процесса. Галка была глупа. То, что и нужно. Матвей говорил. Она молчала.
Он не помнил, слышал ли хоть раз ее голос – в разговорах с собой, ну хоть какое-то «да?» или «направо». Зато он помнил свой голос. Торопливо, захлебываясь, останавливаясь только чтобы вдохнуть – и тут же вновь обрушиться под лавиной рвущихся прозвучать мыслей. Вот что он встретил потом в Кате Дихтер – когда у самого это давно прошло – и ни у кого больше уже не встречал такой обращенной на всё существующее страсти. И ни с кем больше – кроме как с Катей Дихтер – он не ощущал это «прошло». Тут он пожалел. Еще бы. Так что он только и мог делать то, что ей было нужно – молчать; на свой, конечно, манер, попробуй-ка помолчи в письмах. Он мямлил, тужился, поддерживал подаренные ею с невозможной щедростью темы, и всегда чувствовал себя на целую молодую жизнь позади, а потом мягко, как мог, прекратил поддерживать ее своим вниманием – с твердой уверенностью, что она перенесет это так же безболезненно, как он свое к Галке охлаждение. Запнется, да; прервется на полузвуке, и будет мучиться в тишине, пока накопленная под напряжением страсть не прорвется, уже – в деле.
Матвей – хочется сказать «грыз ручку за столом». Да, ручек уже не было. Сидел за компьютером. Гостей не было.
Он работал – сверял перевод с французским переводом же с оригинала; правил, в режиме «записывать исправления», и в открытом в другом окне письме записывал спорные случаи со своими обоснованиями замен. Сейчас он прекратил работать. Он думал о Кате Дихтер: о ее безоглядном, как и всё остальное, рывке к православию, закономерном, но от того не менее фальшивом. Он сам проделал этот путь; тем меньше считал возможным предлагать ей вывод. Если она действительно так похожа на него, то, когда пройдет полный круг, они встретятся.
Но скорее всего нет. Что-то он не помнил возвращений.
Он перестал думать о Кате Дихтер, потому что думал о себе. С тех пор, как перестал курить, и до самого сего дня таскать свое тело было необычайно легко. Несмотря на выросший живот: но он был соразмерен всему остальному. Основной вес ушел в ноги. «Каменная задница» – сказала с восхищением молодая хиппи; необычайно женственная и милая, сталкиваясь с чем-то неведомым, в основном непримиримо противоречащим предыдущим ее стандартам и убеждениям, она – вся – становилась восхищением. Что не мешало ей потом – в письмах и статьях – грубить, иногда по-девичьи неумно.
А иногда и очень умно.
Она еле успевала за Матвеем. Двадцать лет назад, в пору филологических и смежных штудий, Матвей был неверующим христианином. Десять лет назад, работая на стройках, он был левым активистом. И здесь, и в Украине (в Украине было иначе, чем здесь). Сейчас, возвратившись к необременительной сидячей работе, он много гулял. Политическую эстафету приняли подросшие за это время новые юноши и девушки, с ними был он знаком. Сам не участвовал ни в «Еде вместо бомб», ни в стоянии с листовками у проходной единственного оставшегося в живых станкостроительного завода. Молодую хиппи это возмущало; Матвей возражал, что, как и прежде в религии, измерив и взвесив, выбрал между коллективным самообманом – и своим разумом и опытом. Нет, не «вышел на пенсию». «Команданте, ваши штаны скоро смогут ходить. – Что ж, я научу их и стрелять!» Но сперва пусть научатся ходить. Так говорит Каменная Задница. «Что же ты будешь делать, пока они будут учиться?» – Он поворачивал к реке.
Молодая хиппи не хотела учиться. «А чем копают веганы землю?» – интересовался Матвей. «Веганы копают ее вилами. А я землю не копаю». Она держала сайт, будучи сразу – идеологом, модератором и ведущим журналистом. Она хотела сразу стрелять. Причем в метафизическом смысле. – Ага, вот так всегда.
Матвей глянул в редактуру. Роман был про голландцев, путешествующих «автостопом» по Евросоюзу – свежак. Мировой желудок переварил и испражнился мэтрами нонконформизма: на видные посты; в официальный полусленг; усвоил и вторую волну, усердно подбирающую оброненное первой; и, пресытившись, икнул – чего бы пожрать. На первый план вышла дотоле никем не замечаемая скандинавская литература; прочие выступившие из-за широких спин предшественников последыши-европейцы. Тусклые цветы обочины. Их отличали завидное отсутствие осточертевших вопросов и необычайная скоропись вялотекущего сюжета. Полиция прикрыла коммуну, фактически уже распавшуюся внутри себя из-за эгоизма и гедонизма участников, обрадованно всплеснувшихся навстречу властно-общественному тренду – последней возможности для последних сохранить «хорошее лицо». Он исправил переводчиково «хорошую мину при плохой игре» – начав было объяснять в следующем пункте письма ответственному редактору, почему крылатые фразы уводят от географически и исторически иных, чем местные, смысловых конструкций. Все зачеркнул. Да, вот тут слово – эгоизм.
Теперь думал сразу о многих. О Кате Дихтер; о себе; о Кате Дихтер и о себе. Только о себе. Так себе Лао-Цзы, проповедующий познание вселенной не выходя за двери собственной конуры. Матвей не был тем, чем казался, и сейчас пытался решить, многим ли его обдуманное самоограничение отличается от наложенной ею на свою прыть епитимьи в виде целостной погребальной погребающей системы. Решил: не отличается совсем. Тогда – что? (он закрыл файл, поработает после) Разрушить перегородку в комнате и вместе с ней все устои; начать все с нуля? Он так уже делал много раз. Пойти в комитет по занятости населения. Устроиться на станкостроительный завод.
Пойти-ка погулять.
* * *
Девушка, чье имя не следует называть, чтобы не множить список, – о Матвее (не ему): «Толстый, спокойный человек». С нею не сошлись. Он этого инстинктивно избежал. Но самопознание. Он подумал (еще за компьютером): благодаря ей он понял – а) окружающие считают его добрым. С привычкой закорачивать многие пути (он когда-то шахматами занимался) сразу постановил не предпринимать действий для коррекции этого с тем, что в себе видел. Следующее можно было обдумать более внимательно. Вот это б) – то, что он сам знал об этой девушке; именно: она, инстинктивно же, будучи по меркам его и его знакомых материально обеспеченной, ищет спутника, способного удовлетворить ее запросы. То есть она трахалась со всеми. Но оставалась из них, лишь по видимости спонтанно, с некоторыми.
Это возвращало его к вопросу о детях. Теперь он решил – меряя шагами, вверх-вниз, холмы пространства, которое он знал и терпел – а новых путей не искал, – то, что у него их нет, следствие биологического выбора девушек – других и на другое нацеленных; но, получается, выбор единственный.
А это значило – он был прав в вопросе а) – не важно, что они там себе думают, и не стоило трудиться, быть как-то специально холодней или резче. Равно как ничего не значит его так называемый успех. Он им нужен для чего-то – для жизни, для направления и развития. В этом смысле все-таки преподаватель. Но сам по себе не может являться целью ни для какой женщины. Человек зрелый, до сих пор лишенный социального статуса – не так низкого – сколько зыбкого. Ускользнувший из всех систем координат эгоист. Вот это слово.
То есть в биологическом смысле он мёртв.
Матвей подпрыгнул над поребриком. Один раз он видел, собаку и ее хозяина. Собака – бультерьер, маленький плотный зверь. Он прыгал на поводке, как мячик. И так же, бежал за ним через дорогу, пружинил и отталкивался от земли человек! Вот торжество биологического восторга.
Открытие его развеселило – как всегда веселила умственная игра, сцепки, по которым пробираясь, как по воткнутым в отвесную стену крюкам, доползаешь до такого захватывающего дух вида! Как, с некоторых пор, не пугало и не тяготило автономное существование, достигнутый устойчивый договор между собой и средой. Терпим и сносен отделенный от себя в пользу всего, что не он, кусок. Он сам так сделал – сам. Достаточно решить, что сам; снять с другого невыносимую тяжесть ответственности за свое су… Сумасбродство. Тем более, что тот другой и не собирался тяжесть выносить. И она провисала в воздухе.
Тогда достаточно просто не отводить глаза; всё еще раз пройти самостоятельно. И взять на себя.
Тогда исчезает ноющее ощущение в области сердца, возникавшее всякий раз, как он думал про друга. Оно было хорошо – означало, что жив. Не друг – тот исчез так давно, что можно было записать его вместе с исчезнувшей Ксюшей. Из двух один. Уехал в Магадан. Но жив – он сам. Оно пропало. Боль больше не возникала. Взросление есть умирание; происходит по частям. И первым забываешь слово: «предательство». Друга нет; но Матвей воздвиг ему памятник. Сам поставил, сам решил. Памятник стоит, и уже ничего не означает, становится предметом интерьера. К тому же, оказывается это удобно. Такая открытая дверь, щель между собой и миром, в которую, этот мир, пищит, но – лезет. Иначе можно было задохнуться. А значит – спасибо ему. И больше ничего.
Сердце болело. Матвей с удивлением это отметил. С радостным удивлением. Жив, жив! Прыгая по лужам, он так, почти уже на бегу, влетел в автобус. Решение было мгновенным. Он засмеялся вслух, нашаривая и протягивая кондуктору мелочь. Опять, как в детстве, едет к любимой девушке всё обсудить!
На этот раз добиться ответа.
* * *
– Пришел Че Гевара, – сказал Борис. Он ничуть не удивился. Как будто каждый день к нему приходят Че Гевары. Между тем они с Матвеем не виделись не меньше двух лет.
В комнате – большая кровать и компьютерный столик. Матвей поискал, где сесть, не нашел и присел на угол кровати. Она податливо прогнулась под ним. Водяной матрас? Сколько он знал Борю, столько тот был горазд на неожиданные покупки. В школе щеголял в «Доктор-Мартенсах» – это когда за чешскими кроссовками ездили в Москву стоять в очередях. А он выменял их у каких-то заграничных панков. С которыми познакомился по переписке по адресу из журнала «Ровесник». И сам потом был панк. Продвинутый был парень.
Борис тем временем, повернувшись к Матвею жопой, щелкал мышью перед монитором. – Вот, смотри, – сказал он, не поворачиваясь.
Матвей посмотрел со своего места. – Красивая, – сказал. Это первое слово, которое он произнес здесь. За два года.
– А вот это. Это… – Фотографии сменялись на экране монитора. – Бомбей, – приговаривал Боря. – Смотри, какие коровы. Говнище там. На Ялту похоже.
Так могло продолжаться часами. – Стой, – сказал Матвей. – Вот эту останови. Кто это?
– Просто баба, – сказал Боря. – Это Сулавеси. Индонезия. В прошлом году. Там были соревнования их местных… катамаранов. Такие лодочки, очень легкие. Необычные очень – у них выступают с бортов в стороны… длинные такие палки с уключинами. Сейчас я тебе покажу… Смотри, вот это свинья – бабирусса. Смотри, какие клыки – как у мамонта! Она встречается только на Сулавеси. Больше нигде в мире.
– Где Галка?
– В школе. – Боря наконец повернулся. – А я тебя видел, – сказал он. – Из окна троллейбуса. Ты шел с какой-то бритой бабой.
– С какой бабой? – Матвей поискал и не вспомнил никого бритого. – Когда это было?
– Да на прошлой неделе. Может раньше.
– Это не баба. Это мужик.
– Пидорас, что ли?
– Ладно, – сказал Матвей. – Мне некогда.
– Так ты подожди, – Боря наконец отодвинулся от компьютера. – Чаю хочешь? Галка принесла пу-эр. Работаешь? Висишь всё? Снег, поди, с крыш сбрасываешь. Пролетарий наш.
– Я к Галке пойду. У меня нет времени.
– Она сейчас придет, – сказал Боря. – Я сидел недавно, посмотрел в окно. А там сбрасывал снег какой-то, таджик, что ли. Я посмотрел еще раз – а он упал. Веришь? Я видел, как он летит. С третьего этажа. Упал, встал и пошел. Сам видел.
– А зимой я знаешь что тут видел? Горностая. – Лицо Бори вдруг пошло морщинами в появившейся улыбке. – Пошел гулять в лес после работы. Жалко, фотоаппарата не было. – Боря сам себе умилился. – Горностая, надо же, – сказал он вместо Матвея.
– Ладно, не буду ждать. В другой раз зайду.
– А что тебе от Галки надо было? Вопрос какой? Ты скажи, может я знаю.
– Ты меня в школе помнишь?
– Ну, помню. Конечно. Как ты Галку охмурял. Все помнят.
– А она помнит? Как ты думаешь?
– А вот не знаю, – сказал Боря. – Возможно, что нет. У нее много было таких… покойников. Она это так называла. Ты это, что ли, хотел спросить?
– А Чистякова ты помнишь?
– Кто это? А, этот, из «НОМа».
– Из «Ноля». Нет. Тот Федор. Я про другого говорю.
Щелкнула дверь.
– Галка! – крикнул Боря. – Ты Чистякова помнишь?
* * *
Галка заглянула. – Сейчас, – сказала она, и закрыла дверь. Так же, как Боря, она не удивилась, не поздоровалась. Он не видел, ни в школе, ни потом, чтобы они и с Борей особо разговаривали. Два самовлюбленных человека. Они жили вместе больше двадцати лет.
Галина вошла. Она была в строгом жакете и короткой юбке, открывавшей не такие уж красивые ноги. Прямо при Матвее она стала переодеваться. Он отвернулся. Двухкомнатная квартира. Во второй комнате Борина мать. Мать на всех готовила, это все, что о ней знал Матвей. С Бориных слов.
– Чё ты сказал? – Галка была уже в халатике. Запахнулась и завязала пояс.
– Да это не я, это он сказал. Говори, – великодушно уступил Матвею Боря.
– Я пойду чай поставлю. – Галка вышла.
– Пошли в кухню, – предложил Боря.
* * *
Галка у плиты, к ним спиной. Достала из холодильника кастрюлю, включила газ. Чайник сразу же начал шуметь.
– Купил через интернет, – рассказал Боря. – В магазине нет чайников. Нашел один – в строительном – на самой верхней полке. Он там, наверное, стоял с Советского Союза. Такой чайник кондовый. Эмалированный, как кастрюля. С вот таким горлом. И стоит – четыреста рублей! Нет, спасибо. И полез в интернет. А там этих чайников – со свистком – от двухсот рублей – и до двух тысяч. И дальше. Я выбрал самый дешевый. Пошел потом, оказывается, у них тут служба доставки. Но доставка стоит триста. А оказалось, они тут рядом с нами. Я пошел – там такими буквами: «ЗАКАЖИ». Ну вот, я пришел забирать заказ. Смотрю – а этот чайник из фольги. Старый у меня был – он выкипал раз пятнадцать. Так что вода в нем уже становилась ржавая, пока закипала. А этот один раз выкипит…
– Не срал, – сказал Матвей.
– Что?
– Вспомнил. От моего дома к ВэСэЗэ. Там магазин на горке на повороте. Называется – «Ларсен».
– А, – сказал Боря. – «Улыбок тебе». Или еще – «Ленинград». Засунь два пальца в рот и скажи.
– Концерт группы «Ленинград», – сказала Галка. – Двадцатого у нас.
– С бабой этой, – Боря сморщился. – Я не пойду.
– Я пойду, – сказала Галка. – Шнур – мой кумир. – Она стрельнула глазами в них – наконец-то.
– Пошли погуляем, – сказал Матвей.
– Не пойду, – отказалась Галка. – Я с работы, устала.
– Тогда давайте водки выпьем.
– Он не пьет. – Действительно, Боря не пил совсем. Никогда не пил. Матвей забыл. – А у тебя есть, что ли?
– Нет. Я могу сходить.
– Идите в жопу, – сказал Боря. – Если хотите выпить, уходите. Я вообще спать собирался, если б он не пришел. Я со смены.
– Я сейчас поем, – сказала Галка Матвею. – И пойдем. У тебя деньги есть?
– Немного, – сказал Матвей.
* * *
Они вышли. Шел снег – которого не было. Он шел и таял. Галка, в берете и коротком пальто, как всегда подобранно и со вкусом. Снег сразу же осыпал ее. На ней он не таял. Руки она засунула – рука в руку. То есть в рукав. Матвей забыл, что хотел сказать.
– Возьми меня под руку, – предложил он.
Галка пожала плечами. Все-таки расцепила руки и вцепилась ему в локоть. Она жалась к нему.
– Только пошли быстрей, – сказала она. – У меня сейчас ноги промокнут.
Матвей понятия не имел, куда идти. В жизни не топтался по кабакам. Они просто шли по улице. Дома за домами. Когда они начинали здесь жить, с Борей, это был самый край города. Сейчас город потянулся сильно вперед.
– Поехали в центр, – сказала Галка, которой надоело. Она выпустила локоть Матвея и опять свела в замок руки.
В центре, на улице, которая раньше известно как называлась, а теперь носила комическое именование «Дворянской», кафе стояли вплотную.
Они спустились в подвал. Матвей выбрал наугад. Конечно, промахнулся – гремела музыка, уже с середины лестницы. Галка сразу подошла к стойке.
– Мне пива, – сказала она. – Подогрейте.
– Водки, – сказал Матвей, – сто граммов.
– Присаживайтесь, – сказал бармен. – К вам подойдут.
Они сели. Музыка орала так, что Матвей сомневался, что Галка что-либо сможет услышать.
– Здесь чаевые надо давать, – сказала Галка, – ты в курсе?
– Надо так дам, – сказал Матвей.
Подошла официантка. Молча она вручила каждому по меню в кожаной обложке. Матвей нащупал деньги в кармане. Слава, что он собирался зайти в магазин затариться на неделю. Дома-то еще деньги оставались, ничего.
Галка выбрала себе пива и сухари – скромно. Опять попросила подогреть. Матвей начал с водки. Потом они молчали. Песня кончилась, началась следующая. Им принесли заказ. Матвей выпил свою водку. Галка тянула пиво понемногу. Сухари оказались не сухарями, а целой горой промасленного хлеба, политого сверху сыром и майонезом.
– Хочешь? – Галка подвинула к нему блюдо. Матвей покачал головой. Водка была плохая.
– Девушка, – позвал он. – Принесите еще, пожалуйста, сто граммов. Такой же.
Галка глянула на него с любопытством. Пива у нее был – почти целый стакан. Принесли графин. Матвей налил себе на этот раз чуть-чуть.
Галка жевала сухари. – Ну как твои барышни? – спросила она с набитым ртом.
– Какие? – Матвей ждал, что водка подействует. Что-то не действовало. Он налил еще.
– Всякие, – сказала Галка.
Матвей выпил вместо ответа. Взял сухарь и зажевал. Такой же поганый, как водка. – Нормально, – сказал он.
– Что – нормально? – спросила Галка.
– Все в порядке, – сказал Матвей. Что-то стронулось внутри. – Слушай, – сказал он, – давно хочу тебе сказать. Двадцать лет примерно. – Он сам не заметил, как стал перекрикивать музыку. – Давай, уходи от Бори и пойдем жить ко мне.
Галка взяла сухарь. – Что ж ты не говорил? – спросила она. – Все бог, да дорога, да Диззи Гиллеспи. Возьми мне еще сухарей.
– Какой бог, – сказал Матвей. Он чувствовал себя очень трезвым. Он поднял графин, поболтал. Пиво Галкино было всё в сохранности. – Всё теперь по-другому.
– Что?
– Детей мне родишь, – сказал Матвей. – Ты.
– Я не могу, – сказала Галка. – У меня яичники.
– Хорошо, – сказал Матвей. Он повернулся. – Девушка! Можно еще водки?
– Ты нажраться хочешь? – спросила Галка. – Я тебя домой не поведу.
– Я редко пью. Кроме того, на меня не действует. До бутылки – безопасно. Я тебя потом проведу обратно, если захочешь. Это всё, что ты запомнила – бог, да Диззи Гиллеспи? Ты, видно, тогда много что понимала. Да и теперь не похоже чтоб что-то изменилось.
– Наезжаешь, – сказала Галка. – Ты и тогда наезжал, и теперь наезжаешь. – Она промокнула рот салфеткой. Пивом запила меланхолично.
– Не помню, чтоб я тогда наезжал, – сказал Матвей. Он вылил остатки водки из графина, и тут же официантка принесла новый. Матвей выпил. – Двадцать лет – это не срок. – Ясность мыслей была необычайная. – Бывает, у людей жизнь уходит, чтобы что-то понять. Я вот понял.
– На нас смотрят, – сказала Галка. – Спокойно. Это мои подчиненные.
Она поднялась. – Уходим.
– Подожди, расплатиться надо.
– Я в туалете.
Они пошли по улице. Графин Матвей держал в руке. Он рассчитывал, что денег, которые он оставил сверх положенного, должно хватить, чтоб покрыть унесенное. Можно было бы зайти в магазин за маленькой, но сейчас это было неуместно.
Он отпивал понемногу из графина. Галка косилась на него. Матвей пёр вперед как танк. Нет, как комбайн. К нему можно было прикрепить плакат «Мир-труд-май». Он молчал. Галка сама взяла его под руку.
– Давай сдадим хату и уедем жить на Гоа.
– Кому? – Матвей остановился. – Нет, чью хату?
– Твою. У Борьки мать живет, там сдать невозможно. Все хипаны на Гоа теперь живут. Ты же хиппи?
– Нет, на Гоа мы не поедем.
– Здравствуйте, Галина Сергеевна!
Матвей прошел вперед и там остановился. Галка позади него разговаривала с какой-то женщиной. Он огляделся. Вот так теперь будет всегда. Так? Всегда?
Он запрокинул графин и допил остатки.
Галка догнала его и взяла под руку. – Пошли, – сказала она, – скорей отсюда.
– Подожди. – Матвей огляделся, куда бы поставить графин. Но передумал. – Пошли. – Он двинулся вперед, размахивая пустым графином.
– Пошли к тебе.
Матвей остановился. – Может быть, лучше сейчас прямо к Боре зайти? Сказать ему.
– Что? – сказала Галка.
– Нет, правильно. – Матвей пошел. – Вообще не нужно туда больше заходить. Тебе. Надо будет – пусть приходит. Я ему всё объясню. Не маленькие.
– А вещи? – спросила Галка. Ее всё это забавляло.
– Ты что, с ума сошла? Ну вот смотри, тебя террористы похищают. А ты им – «вещи, вещи прихватите!» – Галка расхохоталась. Матвей чувствовал огромное возбуждение. – Вот – вещи. – Он показал ей графин. – Хочешь – пойдем сейчас на вокзал?
– Зачем?
– Незачем. Делать нужно то, что и делаешь. Ты работаешь – вот и работай. Тут революция через десять лет будет. Куда уезжать? Чтобы потом оттуда писать? «Письма из далека»? Жаль, что детей не может быть. Хотя и это не важно. Но нужно проверить. Ты к врачу ходила? Хочешь, вместе пойдем. Завтра.
– Ты какой-то дурак, – сказала Галка. – В сорок лет детей не рожают.
– Не важно, – повторил Матвей утерянную мысль. – Детей хватит. Они все время рождаются. К тому же, у тебя есть. Свои, чужие, без разницы. У меня нет этой потребности. И не потому, что родителей не было. Я наблюдал – смотрел за теми, нормальными, у которых родители были нормальные. Что-то это им не сильно помогло. Но если тебе нужно.
– А вот скажи, – сказала Галка. – Почему люди – вот такие, как ты. Спокойные, надежные. Они всегда толстые. А?
Матвей остановился. – Толстый, спокойный человек, – процитировал он. – Так одна девушка сказала.
– Опять девушка!
– Нет. Никаких девушек. Но мыслительные штампы. Я вообще не видел никого более спокойного, чем твой муж. Ну, Боря.
– Да ну… Борька – спокойный? Это сплошная истерика. Я вообще не понимаю, почему я от него до сих пор к маме не ушла. Каждый день собираюсь.
– Бори тоже нет, – сказал Матвей.
Они пришли.
* * *
– Нет, есть, – сказала Галка. Они пили чай. В кухне.
– Я сейчас часто вспоминаю один эпизод. Это когда он был рок-идол. Он тогда еще играл фашиста. Это только отчасти была игра. Борька же на самом деле всех презирает. Всегда презирал. Мальчик-ботаник, без реальных оснований возвыситься. Так что это словно специально для него было придумано. И время еще подошло. Все же на Москву глядели – аж шеи выворачивали – а тут им заинтересовалась Эля Шмелёва. Шайба в Москву ездил, возил демозаписи, и она сразу пальцем ткнула – вот. На самом деле он тогда переиграл сверхчеловека. Думал, теперь всегда так будет. Ему надо было к этой Эле с поклоном, а он сохранял возвышенный вид – играю, мол, помаленьку. Но Шайба тогда тоже на него ставку сделал, его это так впечатлило. Что наши могут кого-то в Москве поразить. И вот Шайба устроил ему концерт, в ДэКаВэСэЗэ. Народу набилось – пэтэушники эти, пьяные. По жизни они бы ему, ботанику, морду били – а тут он на сцене, над всеми на два метра. И вот Боря стоит, типа настраивается. Зал гудит, начинай уже! Все идет по плану! Им-то без разницы – Эля там или Летов, им нажраться и поорать.
И тут он кидает в зал дымовые шашки. Штук шесть, одну за другой в проходы. И в тот же миг свет гаснет.
Это они с Шайбой так придумали.
Никто и не понял ничего. Все ломанулись к дверям. А двери закрыты. Я тогда на балконе стояла, меня предупредили. Хотя и мне про двери Боря не сказал. Но страшно, реально. Они на самом деле по краю ходили – еще чуть-чуть, и трупы были бы. Норд-Ост. Но они успели. Дверь распахнулась. Панки очумелые на улицу вынеслись.
А там Боря стоит. Шайба все усилители, всё, заранее на улицу вынес. Еще пару дымовых шашек, прожектор. И Боря им спел. Одну песню, потом всех свинтили. Это был триумф. Шайбу с таким грохотом тогда из ДэКаВэСэЗэ выперли. И больше Боря уже так никогда не поднимался.
– Мне неинтересно про Борю, – сказал Матвей.
– А мне интересно, – возразила Галка. – Я с ним всю жизнь прожила. Жизнь-то позади. И я не понимаю – почему? Ночью проснусь, думаю – почему с ним? Не с другим кем-нибудь? С тобой, например?
– Я тебе не подружка, – сказал Матвей. – Слушать про твоих мужиков.
– А что ты хочешь? Фить-фить? – Галка сделала кольцо из пальцев. Сунула указательный палец и поводила: туда-сюда.
Матвей встал. Сходил в комнату, принес матрас и подушку. Кинул в кухне в угол. – Я здесь спать буду, – сказал он. – А ты можешь там.
– Я пошутила, – сказала Галка. – Я сейчас пойду. Мне завтра на работу. У меня там вся косметика, всё.
– Давай еще поговорим.
– Говори.
– Жизнь не позади. У меня нет. Ни разу не было. Всё идет. Иногда стопорится. Но это только к перемене направления. Делать надо то же самое. Вот чаша. – Он взял со стола графин. Открыл створку кухонного шкафчика, поставил на верхнюю полку. Закрыл. – Чем наполнить. Чаша одна. А потечет поток – совсем другое.
– Потому что у тебя другие часы, – объяснила Галка. – У баб вообще все по-другому. Гораздо короче. Это только по-видимости мы там… ну, одноклассники. А на самом деле. Мы люди даже разного поколения. Тебе нужно выбрать девчонку двадцатилетнюю. Вот ей это будет понятно.
– Ты Чистякова помнишь?
– Кого?
– Это мой… – Матвей поискал слово. – Мистер Хайд. Инь – ян. Он был плохой, я хороший. Теперь, когда он пропал, уже очень давно, я за двоих. Я и плохой, и хороший.
– И что?
– Ничего. Хотел узнать – кто-нибудь еще помнит? Кроме меня? Я с такой силой оттолкнулся – сам чуть не улетел. А сейчас не пойму. Было ли от чего отталкиваться-то? Или это всё тоже был я? Ясам Яодин? Сам себе захотел, сам сделал харакири, кишки вынул, сам потом вставил и зашил обратно.
– Тогда помню, – сказала Галка. – Вот с ним я могла быть, – сказала она оживленно. – Вместо Борьки. Мы с Белкой ездили к нему. На твою дачу. Здорово, что ты мне напомнил! Как это было всё интересно. Ты мне просто возвратил молодость! Я и забыла, что в моей жизни было всякое такое. Значит, не совсем я еще пропащая. Что с Белкой, ты не знаешь?
– Работает на телевидении. Помощником режиссера, чем-то таким. Папа ее туда устроил. Какой-то охранник он там… или вахтер? Я ее встретил, когда тут была постановка… о выборах.
– Белка – и на телевидении! – Галка засмеялась. – Я бы ее больше, чем техничкой, не приняла. Слушай, как интересно встречать старых знакомых! Если бы ты не пришел, я бы завтра пошла на работу, как всегда, как день и год назад. А теперь нет. Я еще может устрою им приподвыверт. Ты прав, ничему не конец! А давай водки выпьем. За это? Мы же собирались. Ну, где твой графин?
– Надо на улицу идти, – сказал Матвей. – Подождешь? У тебя носки промокли.
– Давай, одна нога здесь, другая там. Я пока квартирку посмотрю. Тут что-то изменилось с последнего раза?.. И я поставлю ботинки на батарею сушиться.
* * *
Одиннадцать часов. Куда идти? Он пошел от дома наугад. Кучкуется компания возле кафе – но хватит одного графина – компания галдела позади. Так идти, вперед и вперед, и никогда не возвращаться, оставив за спиной в квартире женщину, носящую облик его первой любви.
Он подумал еще раз то, что подумал, и отмахнулся как от профессиональной деформации, вызванной редакторской работой. Оснований вернуться – никаких, кроме произнесенного им вслух слова. Но в этом случае и нет никаких других оснований. Людей на улице, кроме той компании, никого. Он резко повернул.
– Вы не знаете, где водки в это время можно купить?
Ему подсказали ларек через остановку, в том направлении, куда он и шел. С водкой в кармане куртки он вернулся обратно. Подходя к дому, поискал свет в своих окнах. Света не было. Снега, кстати, тоже не было. Он счистил мокрую массу ногой со скамейки у подъезда, сел, отвинтил пробку и выпил из горла. Каменная задница. Не промокает. Выпил еще. «За это». Если она там, то она и будет там. А если ее там нет, то ее уже нет. Он подождал, пока все, кроме него, не растаяло в алкогольном звоне, и выпил еще раз. За это.
* * *
– Я сплю, – сказала Галка в темноте. – Иди сюда.
* * *
Они проснулись на полу, на матрасе, в гостевой комнате. – Хорошо погуляли, – сказала Галка. – Вся жопа в смоле.
Матвей, прикрывшись одеялом до пояса, молча наблюдал за тем, как она носится по квартире, хватая и бросая свои вещи. Когда это происходило уже десять минут, спросил:
– Опаздываешь?
– Не то слово, – огрызнулась Галка. – Уже можно никуда не идти.
– Тогда сядь. Я сейчас схожу в магазин.
– За водкой?
– За едой. Я вчера собирался. В доме ничего нет. Если, наоборот, еще успеваешь, я сейчас сделаю яичницу.
Галка перестала метаться. Посмотрела на него.
– Да, ты изменился. Я тебя не таким помню.
– Я тебя тоже. – Матвей вдруг улыбнулся. – В смысле, люблю.
Галка, в юбке и лифчике, села на матрас. Вдруг заплакала.
– Бо-орю жалко.
Зазвонил телефон. Через пять звонков перестал. Через минуту зазвонил снова. Матвей встал, надел трусы, ушел за перегородку.
Галка плакала и слушала.
– Нет, – говорил Матвей. Он сказал это четыре раза разными словами. Потом: – Ну позвоните позже. В два часа.
Он вышел.
– Работодатели, – объяснил он. Посмотрел на Галку.
– Ну, одевайся тогда. Иди к Боре.
Галка шмыгнула носом. Вдруг моментально скоординировалась.
Пошла в ванную. Вышла умытая, потускневшая сравнительно со вчерашним днем. – Хорошо выгляжу? – спросила, отставив ногу. – Я на работу пойду.
– Я тоже, – сказал Матвей. – Вчера должен был сдать. А там ждут.
– Мобильник у тебя есть?
– Не пользуюсь. Позвони с домашнего.
– С работы позвоню.
Она накинула жакетик.
Матвей встал, проводил ее до прихожей.
Галка одевалась.
– Деньги есть? – спросил он.
– Доберусь. – Галка мотнула головой.
Матвей остался один. Походил по комнате, убрал матрас, бутылку отнес в кухню и поставил в мусорное ведро, вынес матрас, сваленный в углу кухни, тоже убрал. Упал, отжался. Встал, пошел, сделал чай. Перенес его в маленькую комнату, вышел и вставил диск в проигрыватель в гостевой. Маккартни 2005 года, «Хаос и созидание на заднем дворе». Вернулся, сел за стол.
Последние комментарии
12 часов 50 минут назад
13 часов 24 секунд назад
13 часов 13 минут назад
13 часов 21 минут назад
14 часов 3 минут назад
14 часов 19 минут назад