Гул проводов (СИ) [Люрен] (fb2) читать онлайн

====== О скорости, безлунной ночи и горьких воспоминаниях ======

Мотор ревел, но ревел как будто издалека. По крайней мере, для меня он не имел никакого значения. Ни он, ни радио, с шипением и перебоями передающее вудстокский рок, ни Марк, громко вторящий ему. Всё осталось где-то там, позади, в скучном и неподвижном мире, а меня унесло вперёд, туда, где размытые огни и вой ветра, проносящегося мимо ушей. Ветра, приносящего с собой запах пыли, цветов и травы. Прохладного, печального ветра, который бывает только летним вечером.

Быстрее, быстрее, быстрее! Теперь мы не Сандра и Марк, выпросившие кабриолет у общего друга. Мы — хвостатая комета, ветер, свет, и мы несёмся в бесконечность, задыхаясь от нахлынувших впечатлений. Я думаю, что это и есть сама жизнь — попробуй, удержись. Жизнь — это юный подросток, несущийся на всех парах вперёд, пытающийся обогнать ветер, и совершенно не задумывающийся ни о чём, кроме этой пьянящей скорости.

Мы проносимся мимо домов, слившихся для нас в единую кашу. Как и подстриженных деревьев, автоматических поливалок, газонокосилок, магазинов и заправочной станции, где вечно ошивается всякая шпана. К нам приближается дом Леа, странной, несуразной Леа с вечно дергающимся глазом и обкусанными губами, Леа, которая не гуляет вечерами, а сидит дома и злится на ужасную связь. А другой-то у нас нет. Мы ведь живём у чёрта на рогах. Секунда — и этот аккуратный маленький домик с неухоженным садом исчезает позади. Мы проносимся мимо него быстрым красным пятном, оставляя после себя облако пыли и запах бензина.

Я встала и раскинула руки, подставив тело встречному ветру. Он пытался прижать меня обратно к сиденью, и мне от этого стало весело. Сама не понимаю, почему. Просто вдруг самой захотелось стать ветром и унестись на бесплотных крыльях отсюда далеко-далеко.

Скорость снижается, веселье улетучивается. Я пытаюсь поймать это настроение за хвост, но оно слишком юркое. Подобное настроение всегда слишком шустрое, словно бабочка. И так же мало живёт…

— Я же говорил не делать так, — осуждающе сказал Марк про мою манеру вставать, снизив скорость до нормальной.

Мы уже не неслись со всей безбашенностью неудержимой юности. Мы неторопливо ехали по асфальту, остывающему после дневной жары. Рок-эн-ролл сменила какая-то прилипчивая латиноамериканская песня. Марк любил такое, а меня от них тошнило.

— Зачем? — просто спросила я.

— Хорошего понемножку, — хмыкнул Марк.

— Глупость какая-то, — фыркнула я.

— Знаешь, Вампирёнок, сколько не гони, а себя-то позади не оставишь, — улыбнулся Марк, повернувшись ко мне.

У Марка был талант задевать за живое. Он не ставил целью оскорбить кого-то, просто говорил то, что придёт в голову, и так уж получалось, что попадал в точку.

— Ладно, не делай такое лицо. У меня просто бензин кончается.

Он полез в багажник за канистрой. Мог бы и не проверять: он всегда запасается всем необходимым. Такой уж он человек. Забавно. Все, кто нас знали в этом треклятом городе, думали, что он плохой парень, которому внезапно понравилась такая хорошая девочка, как я. Те, кто знали нас поближе, знали, что не такая уж я хорошая. И только я да наш общий друг знали, что он ненавидит вкус алкоголя и никого не осуждает. Что он плачет от латиноамериканских мелодрам и любит котят и попугаев. Он часто посещает городскую библиотеку и ночами напролёт зубрит уроки. И из-за того, что так много читает — хотя и без природного таланта тут не обошлось — у него хорошо поставлена речь. Он красиво говорит и красиво признаётся в любви. Что мог найти такой, как он, во мне, не понимает никто. Не удивлюсь, если и он сам.

Всё началось с одной драки. В средней школе я была изгоем. Это сейчас младшеклассницы советуются со мной по поводу макияжа, а те, кто меня ненавидит — их настолько много, что легче сказать, кто меня не ненавидит — стараются не ссориться со мной в открытую. Тогда всё было по-другому. Тогда я была Чокнутой Сандрой. Упырём Сандрой. Лохушкой Сандрой с вечными синяками и взглядом затравленного щенка — злым и испуганным. Дети услышали слова учительницы о том, что я такая же чокнутая, как и моя мать, и подхватили это.

У меня в те времена была всего одна подруга. Она была толстая и прыщавая, и её тоже все дразнили, а то и били. На этой почве мы и сошлись. Эта самая подруга предала меня, как только предоставилась возможность.

Как будто это было минуту назад, помню гнусные смешки, горящие глаза обступивших меня гиен. Именно гиен. Они были чертовски похожи на них. «Прости, но если я тебя ударю, меня больше не будут дразнить». Толчок в грязь. Крики. «Свинья! Свинья! Кабан-бородавочник!» Проглоченные слезы обиды. Я метала дротики в её портрет, а по ночам мечтала, как вспорю её брюхо. Марк стоял в сторонке, глядя на меня. Что-то понимающее, человеческое читалось в его взгляде. Он подошел ко мне, наклонился. Все почтительно расступились. Уже тогда он научился создавать имидж. Не знаю, откуда у него это. Он не рассказывал.

— Вставай. Встань и дай ей сдачи. Не глотай слезы.

Как заколдованная, я встала. Руки как будто примерзли к телу. Толпа выжидающе смотрела на меня.

— Чего ты ждешь? Бей её. Врежь прямо по лицу. Давай.

— Бей! Бей! Бей! — подхватила толпа.

«Бей! Бей! Бей!», — звенело в ушах у меня всю среднюю школу.

Я не ударила. Я пнула. Прямо в живот. Меня разбирала злость, нечеловеческая ярость. Я била и била её, по прыщавой роже, в хитрые глазки, в пухлый животик, в массивные плечи. Пинала по ногам, по рукам, по всему, до чего могла дотянуться. Она кричала. Я тоже. Толпа ликовала. А Марк молчал. Теперь его взгляд не выражал ничего. Глаза его были красивые, но мертвые. Как у куклы.

С тех пор меня старались обходить стороной. Никакого уважения не появилось. Просто старались не связываться с Психичкой Сандрой. Один раз Альфред, похожий на ангела со своими светлыми локонами, подошёл ко мне со своей вечной свитой из друзей и поклонниц и сказал, что я «классно приложила толстуху».

— Правильно сделала. Нафиг таких подруг. — подтвердил его друг.

Но я никакого удовлетворения не чувствовала. Такое впечатление было, что побила я не её, а саму себя. Такое впечатление у меня и сейчас.

Так я и жила. По-прежнему никем не замечаемая, только теперь меня уже не дразнили, а только шептались за спиной. Марк со мной не разговаривал. Я начала думать, что тогда мне просто показалось. Он просто стоял и смотрел, как одна некрасивая девочка колошматит другую некрасивую девочку. Смотреть на ломающиеся судьбы всегда интересно, а?

Но всё изменилось, когда мы оказались наедине в заброшенном здании. Не знаю, каким ветром меня туда занесло. Просто… звало оно меня, что ли. Это мрачное, полуразвалившееся здание, с гудящими серыми стенами, казавшимися черными посреди вечернего неба, с надписями, налезающими друг на друга, как будто пытающимися перекричать своих соседей, и с мусором и обломками кирпичей, освещаемых лунным светом. Стоп, лунный свет? Только что же был закат… Когда успело так потемнеть?

— Здорово, правда? — услышала я тогда голос Марка.

Я тогда испугалась, подпрыгнула и нехотя развернулась к нему. Я побаивалась его. Иногда побаиваюсь и сейчас.

— Время течёт здесь очень быстро. Раз — и ночь пролетела, а ты даже не заметил. Но иногда… оно замедляется. Как резина растягивается. И тяяяяянется, тяяяяянется, тяяяяянется…

— Хватит! — вскрикнула я.

Он засмеялся над моим испугом. И замолчал, отвернувшись. В руках сверкнула зажигалка. Так мы и стояли — я читала надписи, он курил.

«Пусть и пусто.»

«На неоновых полях дюны порошков.

Однажды и ты туда попадешь.

Я буду ждать тебя.

Я — темный, безликий и мертвый.

Я буду ждать тебя.

И придет время расплаты.»

«Прочти эти строки. Понимаешь, как всё бессмысленно?»

«Ты умрешь, и никто не узнает об этом. Никто не услышит твою вечную агонию»

— Говорят, эти надписи написали самоубийцы, — тихо сказал Марк, подсвечивая мне зажигалкой.

— Что, правда? — испугалась я.

— Да нет, конечно, я шучу, — рассмеялся Марк. Но его взгляд по-прежнему был серьёзен. — Тебе мамочка не говорила, что глупо читать всякий бред на стенах и заборах?

Краской он вывел послание на испанском, которое отказался переводить. А потом поднялся каким-то чудом уцелевшей лестнице на второй этаж, а я зачем-то последовала за ним. И мы сидели на неровных кирпичах, там, где раньше был подоконник, свесив ноги, и разговаривали обо всем. Он уже не был тем Марко с пронизывающим взглядом ледяных щелочек глаз. Марко, которому никто и ничто не нужно. Одинокой птицей, надменно взирающей на всех с высоты своего полёта, изредка спускающейся, чтобы спасти какую-нибудь жертву травли и стать её покровителем, пока она не реабилитируется. Именно тогда он снял свою маску. Или это я заставила его открыть мне своё настоящее лицо? Так уж получилось, что равнодушие переросло в какую-то болезненную преданность. Так паж любит свою королеву — рьяно, самозабвенно, но никогда не переступая черту, разделяющую их.

Кто знает, что бы было, останься я тем прохладным весенним вечером дома. Может, я бы сейчас не сидела в этом ярко-красном кабриолете рядом с Марком, этим смешным парнем с веснушками, Тем Самым Марко, который смотрел на меня взглядом, настолько насмешливым и одновременно душераздирающим, что становилось не по себе.

— Я думаю о том, что было бы здорово оказаться сейчас на берегу моря. — внезапно сказал он, прерывая поток воспоминаний. — Вот прямо сейчас, вечером, после заката. А ты?

— О лазанье. Лазанье и ягодном соке.

Одновременно с этой репликой у меня заурчало в животе.

— Проголодалась? — участливо спросил он. — Ну конечно, почти десять вечера, а ты со мной с трёх. Совсем я тебя вымотал, а?

Он повернул обратно. Мы снова проехали мимо дома Леа, и на секунду я увидела её растрепанную голову в окне её спальни. На этот раз дома медленно проплывали мимо нас, и деревья колыхались от ветра и шелестели листьями, как будто нашептывая что-то. Я чувствовала себя Золушкой, едущей обратно в карете, которая вот-вот превратится в тыкву, и чьё платье уже стало лохмотьями.

— Не плачь, Золушка, будут у тебя ещё и карета, и платья от кутюр! — ободряюще хлопнул меня Марко по плечу, словно прочитав мои мысли.

— И бал со всем музыкальным составом Вудстока, — вымученно улыбнулась я.

— А сестёр и мачеху отправим на автомойку драить машины. — закончил он.

И, когда машина припарковалась возле моего дома, вышла, помахав Марко рукой на прощание. Он уехал, оставив меня наедине с этими подстриженными газонами и качелями, покачивающимися в тени кустов и деревьев, и светло-сиреневыми стенами, цвета сирени, растущей вокруг них. Наедине с вечно пьющим отцом, мистером Я-Ищу-Работу-Вот-Завтра-Пойду-На-Собеседование и матерью, для которой было не зазорно побить меня у всех на виду и которая к моему имени неизменно прибавляла «ты меня очень разочаровала».

У этой Золушки нет Крестной Феи, которая превратит ей тыкву в карету, что умчит её далеко-далеко. И Марк это прекрасно понимал, как и то, что даже повзрослев, не факт, что мы вырвемся из этого дрянного места, хоть и пытался убедить меня в обратном.

====== О тайнах и внутренних комплексах ======

— Опять ты шлялась всю ночь с этим Марко?! — услышала я знакомый возглас, — Сколько раз я тебе говорила не общаться с ним?! Он такой же пропащий, как и его мамаша!

  Мать влепила мне пощечину. Щека покраснела и сделалась горячей, и я почувствовала привкус крови во рту. Я иду по направлению к туалету, стараясь обойти разбушевавшуюся фурию. Туалет — спасительная кабинка, я всегда в нем пряталась от матери с её вспышками ярости и пьяного отца. Дверь была крепкая, запиралась изнутри. Чтобы её выбить, нужно обладать недюжинной силой, а этого не было ни у матери, ни у отца. Там, и только там я чувствовала себя в безопасности. Только бы добраться.

— Слушай, когда с тобой разговаривают! — мать хватает меня за шкирку и разворачивает к себе, — Я тебя предупреждала, чтобы ты с ним не общалась?

 — Предупреждала, да вот только причину так и не соизволила объяснить.

— Что?! — мать едва не задохнулась от ярости, — Да по его глазам видно, что ничего хорошего от него не жди. Курит, пьет, общается с отморозками, с шалавами всякими спит. Чего еще ждать от беспризорника?! Отец ушел из семьи, а матери вообще похер на своего сына. Как ты вообще можешь с ним общаться?!

 Я вздохнула. До плохого мальчика ему далеко, и всякий, кто хоть как-то разбирается в людях, скажет то же самое, но разве объяснишь это ей?

 — Сколько раз видела такое, гуляла девочка с хулиганом, думала, что он хороший, а потом её изувеченный труп находили где-нибудь в канаве! Не думала, что ты настолько наивная. — Мать уже успокоилась, и прикрыла глаза, тяжело вздохнув, — Ты очень меня разочаровала. Иди позавтракай и дуй в школу. Ты под домашним арестом.

 Я ушла. Но только не на кухню, а в туалет. «Ты очень меня разочаровала». Такое постоянно я слышу. От учителей. От матери. Даже от отца. Иногда от Марка. Когда я действительно его обижала. Я привыкла быть разочарованием. Не пригодная ни для учебы, ни для общения, ни для любви. Плохая ученица, плохая подруга, плохая дочь, плохая девушка. Сплошное разочарование. Жалкая, жалкая Сандра. Я достаю перочинный нож. Закатываю рукав. На запястье заметные шрамы. Эта рука уже исполосована вдоль и поперек. Закатываю другой рукав. Чистая кожа, белая, гладкая, девственная. Привычным движением делаю надрез. Порез, сначала светлый, едва заметный, постепенно краснеет. Кровь льется, стекает по руке, попадает на ногу, на туфли, чуть капает на пол. Мать с кухни интересуется, не нужно ли мне слабительное. Я отвечаю, что нет. Она уверена, что у меня запоры. Поэтому я так долго засиживаюсь в туалете. О моих пристрастиях она знать не должна. Об этом вообще никто не должен знать. Я напоминаю себе мастурбирующего подростка — несколько минут кайфа, а потом жуткий стыд перед окружающими и собой.

 На этот раз я стараюсь не увлечься. Перебинтовываю порезы, но вижу, что туфли уже испорчены. Снимаю запачканные колготки и иду на кухню. Матери там нет. Нахожу пакет, кладу туда туфли. Если заметят, скажу, что кошка поцарапала. Завтракаю уже остывшим сэндвичем, пью какао, переодеваюсь и выхожу во двор. Мать уже ушла на работу, отец валяется на садовых качелях в обнимку с бутылкой. С утра уже накидался, черт возьми.

Еду на велосипеде в школу. На мне  джемпер с листом клёна и шортики бежевого цвета. Из обуви — белые кроссовки на голую ногу. Все носки либо порвались, либо в стирке. Волосы завязала в пучок. По дороге выбросила пакет с туфлями. Проверяю телефон прямо на ходу. Сообщение от Леа:

 Готова к экзамену?

Отвечаю:

Нет. Но Марк готов.

Леа в жизни тихая и зажатая, из неё слово клешнями не вытащишь, кулаками не выбьешь. Даже алкоголь не развязывает её язык. Даже у доски она отвечает с запинками и выражается как можно короче, что здорово мешает и портит оценки. Зато на сочинениях она выкладывается полностью. И в мире электроники она раскрывается совсем с другой стороны, там её точно не заткнуть. Грубо говоря, она может общаться только письменно. Раньше мы перекидывались записками и писали друг у друга под окнами (что перессорило наших родителей), а потом перешли на SMS-ки. И теперь она меня просто засыпает сообщениями. Хорошая она подруга, эта Леа. В отличии от меня.

 Здорово. Удачи! Я вот в себе уверена, я английский хорошо знаю, и сочинения прекрасно пишу.

Затем она прислала кучу смайликов. Я закатила глаза. Сколько раз её просила не пользоваться ими, когда переписывается со мной.

Мне махает запаздало рукой сосед и орет дежурное приветствие. Я ему отвечаю. Затем здороваюсь с миссис Сальетти, владелицей китайского ресторанчика, откуда я все время заказываю еду. Мимо меня проезжает Том на машине. Ведет какой-то мужик, всем видом показывающий, что с ним лучше не шутить. Том дымит из трубки, на его плечи накинут красный халат, в общем, выглядит он как обычно. Том со мной не здоровается: в его уши воткнуты наушники, он покачивает головой в такт песне. В машине тоже играет музыка в жанре хип-хоп, здорово приправленная крепкими словцами. Машина скрывается вдали, и я закашливаюсь от вони бензина, каких-то воскурений Тома  и выхлопных газов. Прибавляю скорость. Раз уже Том проехал мимо меня, то я точно должна поднажать. На экзамен лучше не опаздывать. Уже у школы я догоняю Марка на скейте, жрущего хот-дог. Рядом с ним капитан клуба черлидерш, она проверяет шпору у себя в ливчике. Шпорами я никогда не пользуюсь, Марк — моя шпора. Или еще кто-нибудь, если его нет.

— Я не опоздала? — спрашиваю я, — Точно?

— Да нет, это Том решил приехать пораньше, — сказал Марко, пережевывая последних кусок.

— Это что с ним случилось? Он сошел с ума? Его похитили и подсунули нам двойника?

Черлидерша заходится изящным звонким смехом. Притворным, я знаю. Она знает, что если будет делать мне гадости, то симпатию Марка не завоюет.  Поэтому втирается в доверие. Чтобы в нужный момент отбить его у меня.

— Я так понимаю, учебник ты даже не открывала? – спросил Марк.

— Нет, — честно ответила я, — Я хорошо знаю свой язык.

— Ага, вот только знания предпочитаешь хранить в моей голове, — вздыхает Марк.

— Не списывают только зубрилы, — черлидерша выдувает из жвачки пузырь.

— Я тоже списываю. Из своих чертогов памяти, — рассмеялся Марк.

Мы сидим так недолго, а потом начинается экзамен. Я смотрю на сосредоточенные лица учеников. Вот у окна сидит Леа, сосредоточенно чиркает что-то на листке. Пишет быстро, размашисто, словно её рука не поспевает за мыслями. Марк пишет медленно, старательно. Иногда прерывает процесс, задумывается, и продолжает, с большим остервенением, которое, однако, быстро кончается. Левша Том пишет лениво, лицо приобретает скучающий вид, он даже не смотрит на листок. Черлидерша пишет быстро, лихорадочно, но с большими паузами, то и дело заглядывая в декольте. Я смотрю на Марка. Показывает три пальца. Наши варианты совпадают. Он тихонько подсказывает ответы. Над нами нет особо строгого надзора, но лучше не расслабляться.

Марк сдал работу одним из первых. И ретировался. Над последними заданиями мне пришлось думать самой. Кое-как выкрутившись, я сдаю работу тоже. Мы выходим из школы. Чертовски жарко. Как и всегда. У нас летом, весной и в начале осени жарко, как в Аду, а зимой мокро и противно. Люди здесь темпераментные, развязные и легко одетые, да еще и загорелые, как негры,  большинстве своем. Я со своей бледной кожей и вечными рукавами в любую погоду как белая ворона. Том тоже бледный, как Смерть, но у него веснушки и одевается он хоть и странно, но по погоде. У Марка кожа летом чуть-чуть загорает и веснушек побольше, чем у Тома. А меня Солнце целовать не хочет и вообще не любит, летом я красная и со слазящей кожей, приходится запасаться кремами. Марк меня в шутку называет вампиром и предлагает носить зонтик, как аристократка.

— Хоть бы джемпер этот дурацкий сняла, ты же спаришься. Уже круги под мышками образовались.

— Не хочу, чтобы с меня опять кожа слезла, — соврала я, — И хватит об этом.

— Пошли ко мне на крышу.

Мы поехали по пыльной дороге, я на велике, он на скейте. Он учился на нем кататься долго, на коленках и локтях шрам на шраме. Кости ломал, мышцы тянул, даже сотрясение заработал. Но учился, долго и упорно. Я кататься научилась быстро, отделалась разбитой головой и содранной кожей с локтя.

Небо чистое и невыносимо синее. Какой-то придурок облил меня из ведра и убежал с громким смехом.

— А почему про меня забыл? — жалобно протянул Марк, — Я сейчас в головешку превращусь. Чувствую себя потной свиньёй.

Его волосы прилипли ко лбу и щекам, как обычно, красивые и лохматые. Майка его тоже была мокрой. Я выглядела не лучше. Лицо вновь покраснело и сделалось жутко горячим.

— ТВОЮ МАТЬ!!! — выругалась я чуть ли не на весь город, — Теперь опять мазаться!

Марк засмеялся.  Мы пошли в дом. Прокрались на кухню, вернее, прокрался Марк, а я за ним повторила. Он достал влажное полотенце, и мы так же тихо прокрались к выходу. На улице, по дороге в гараж он объяснил мне, что мать дома и сейчас спит, и её лучше не будить. Я положила влажное полотенце на лицо, громко чертыхаясь. Кожа горела и болела. Я проклинала все на свете. Я забыла про это чертово Солнце! Марк с интересом наблюдал. Мы сидели на крыше гаража. Он курил, я лежала на горячей поверхности, закрыв лицо.

— Забавное дело, — внезапно сказал Марк, — Я для тебя, как открытая книга. Ты знаешь про меня все, я про тебя ничего. Знаешь, это ведь обидно. Я ведь хочу знать о тебе. Кто ты, вампир? Что за мысли роятся в этой хорошенькой головке?

Нет, тихо, замолчи.

— Чего молчишь? Всё, что я знаю, это то, что ты Сандра, тебе 17 лет и у тебя неблагополучная семья. А ещё, что ты сгораешь на солнце. Я понимаю, что некоторые вещи тебе трудно рассказывать, но скажи хоть что-нибудь о себе. Даже если это то, что ты ела на завтрак.

Отстань…

— Не устану это повторять: Кто ты, вампир? Ты тайна, которую я не могу разгадать. И единственная, кто знает мои тайны. Забавно.

Ради всего святого, Марк, ЗАТКНИСЬ!

— Я так устал от этой неопределенности. Такое чувство, будто ты вообще ко мне ничего не испытываешь.

 Марк замолчал, переводя дух. Моё лицо вновь вспыхнуло, но не от ожогов.

— А способна ли ты вообще чувствовать? Иногда мне кажется, что ты кукла. Прекрасная и мертвая. В тебе есть все, кроме чувств.

Он сдернул с меня капюшон. Я поморщилась и резко выдохнула от боли.

— Я вижу изумительные зеленые глаза, но что кроется за ними?

Мозг, хочется съязвить мне.

— Может, они пустые? Ты вообще меня любишь?

Я молчу. В его глазах читается тысяча чувств, тысяча эмоций. Сколько мучительных  мгновений пролетело перед ним? Его глаза поменьше, миндалевидные щелочки с синевой и лопнувшими сосудами, но они красивее моих, потому что они выражают что-то. А мои мертвы. Он прав, я кукла. Я вампир, сосущий не кровь, а чувства. Все силы. Все тайны. Не оставляющий после себя ничего, кроме боли и разочарования.

Он отворачивается от меня и ложится на бок. Мне не видно его лица, он лежит неподвижно. Я вновь набросила капюшон. Взяла у него сигарету и закурила. У меня в душе пустота, и это пугает больше всего.

====== О шрамах душевных и физических ======

— Знаешь, есть такие люди, вампиры. Только питаются они не кровью, а твоей любовью. Ты готов простить им всё и терпеть любые их издевки ради их любви. Флюиды у них такие, что ли. Так вот. Ты одна из них. Ты разрушаешь всё, к чему прикасаешься. И ты это прекрасно знаешь и пользуешься этим. Сколько сердец ты разбила и сколько разобьёшь?

 Я это знаю, Марк. Я — плохая девочка. Я та, к кому хорошие родители не подпускают своё чадо. Я та, от кого следует держаться подальше. И знаешь, что самое ужасное (и забавное)? Я это не остановлю. Мне это нравится. Мне нравится, когда меня любят. Мне нравится твоя любовь. Мой психотерапевт сказала мне, что я  пытаюсь компенсировать таким образов недостаток любви.

— Вот такая мы странная пара, Сандра. Хороший мальчик под личиной плохого и плохая девочка под личиной хорошей.

— Ошибаешься, Марк. Никто меня не считает хорошей. Вслушайся в школьные сплетни, они не из пустого места берутся.

Марк вздохнул.

— Марк, если я тебе ничего не рассказываю, то это не значит, что я тебя не люблю.

— Значит, ты любишь меня?

— Я… — я запнулась. Голос предательски задрожал, — Я не знаю.

 Марк отвернулся. Наверное, чтобы я не видела боль в его глазах.

— Уходи, Сандра.

 И я оставила его сидеть на крыше гаража, скрючившись, положив голову на колени, обдуваемого теплым летним ветром, печального и одинокого. Я села на велосипед и поехала домой. Был такой прелестный солнечный денек, ничто не предвещало плохого. Небо было пронзительно-синим, люди были в летних ярких одеждах, загорелые и счастливые, в воздухе витала летняя беззаботность. Каникулы, солнце, пляжи, фестивали и вечеринки. Привет, свобода! Давай, девчонка, поддайся всеобщему веселью, забудь обо всех проблемах! Скоро каникулы! Да вот меня всё это не касалось. Я была погружена в свои мысли, где был лишь холод, ночь и затянутое темными тучами небо.

 Красивая? Привлекательная? Не смешите меня. Я же знаю, что всё это не по-настоящему. Я ношу маску. В буквальном и переносном смысле. Под тонной косметики скрываю свои уродства, саму себя и свою боль. Под длинными рукавами  скрываю порезы и синяки. Я рисую заново своё лицо. Рисую новую себя. Рисую другую, идеальную Сандру, совершенную и бесчувственную. Я привыкла прятать свою боль на замок, а ключ выбрасывать в ближайшую канаву. Я возвышаюсь над всеми на своих каблуках и замазываю синяки — следы бессонных ночей и многочасовых рыданий. Я крашу волосы и закрываю ими шрам на виске и рубцы на спине и шее. Я  ненастоящая. Моя красота ненастоящая. Мои чувства ненастоящие. Иногда мне кажется, что я сама — чья-то глупая шутка.

Я еду по улице, и слёзы текут по моим щекам, тушь растекается вместе с подводкой. Люди на меня странно смотрят. А мне-то что? Мне какое дело? Я иду домой, захожу в ванную. Смываю всю косметику с лица. Кровоподтеки, синяки под глазами, маленькие глаза, кривые губы и короткие прямые ресницы. Кривой нос. Ну и кто тут красотка? Кто тут вампир, сосущий чувства? Ты меня любишь такую, Марк?! Любишь меня с моими шрамами и селф-хармом?! Любишь меня с моей ненавистью к себе?! А-а-а?!

Мне всегда внушали, что я некрасива. Над моей обгоревшей кожей смеялись, в мои синяки тыкали пальцем. Мне всегда говорили, что я недостаточно умна. Я была в списке самых худших учеников класса, хоть и учила исправно, пока не начала жульничать и списывать. Я отставала в развитии от сверстников и поздно научилась нормально говорить. Пока у других были любящие семьи, меня мать на глазах у моих одноклассников волокла за волосы по земле. У меня не было денег ни на что, потому что отца вечно увольняли, и по вечерам, возвращаясь из школы, я слышала крики матери и его пьяный храп. Я всегда была странной и с трудом заводила друзей. Это сейчас я такая. Это сейчас у меня есть Марк, Леа и Том. Это сейчас меня боятся. А раньше всё было по-другому.

 Я задираю джемпер. На груди жуткий шрам от ожога. Я пролила на себя кипяток в 9 лет, когда готовила. В больницу приходили только родители. Мать меня ругала и называла криворукой дурой. Отец жалел меня и говорил, что, как накопим денег, сделаем лазерную коррекцию. Я отказалась. Больно надо, чтобы по мне лазером водили, так я рассуждала. Больше после того случая я даже не прикасалась к кастрюлям и сковородам.

Я забираюсь в ванну со своим любимым ножичком. Вода прохладная, я не люблю горячую воду. Я налила туда пену. Вперилась в телефон, переписываюсь с Леа.

LeaKills: Ты че, поссорилась с Марком? Он какой-то злой. Че за терки опять у вас?

Sandra21: Я и сама не знаю. Понимаешь, Марк такой человек, если полюбит тебя, то преподнесет свою душу на блюдечке. А я от такого прихожу в замешательство всегда.

LeaKills: Закомплексованная ты наша, чего тебе бояться? Ты красивая, ты классная, он в тебя по уши втюрился и продолжит боготворить тебя, даже если ты разжиреешь и облысеешь.

Sandra21: Вот это меня и напрягает. Не надо меня любить. Ничего ценного во мне нет, я — кусок дерьма, лгунья со своими комплексами и заморочками. Быть может, я даже не способна на любовь.

LeaKills: Не неси херню! Такого в принципе быть не может. Откуда у тебя вообще столько комплексов?

LeaKills: К психотерапевту ходила?

LeaKills: Я могу посоветовать одного

LeaKills: Он крутой!

LeaKills: Именно он предложил мне попробовать излагать свои мысли письменно. Сейчас мы работаем над речью.

Sandra21: Постарайся уложиться в одно сообщение, Леа. Напрягает, когда ты шлешь мне по 20 сообщений за раз. Да, я ходила к психологу и он мне, в общем-то, мало помог.

LeaKills: Ну ты, короче, подумай над этим. Я могу тебе скинуть его сайт, почитаешь отзывы. Он реально хорош.

Sandra21: Ладно, кидай.

С Леа было спорить бесполезно. Она всё равно настоит на своем. Спустя где-то минуту она прислала мне адрес сайта этого психотерпавевта. Я перешла по ссылке. Да уж, реклама и описание многообещающие. Отзывы восторженные. Пишут, что спасает жизни, избавляет от комплексов и так далее в том же духе. Ну-ну. Куча дипломов и международных сертификатов. Строгий костюм-тройка и очки. Два высших. Может, записаться к нему?

Я услышала чьи-то тяжелые шаги. Походка была шатающейся. Грохот. Матюги. Опять папа пьяный. Я вылезла из ванны и оделась. Отец стал ломиться в дверь и орать на меня. Я сидела, закрыв уши руками, молясь, чтобы всё это поскорее закончилось. Я боялась и ненавидела отца, когда он пьяный. И я ненавидела, когда Марк пил. Тогда у него становится взгляд как у отца.

Удары в дверь усилились. Отец стал угрожать выломать дверь, если я сейчас же её не открою. Я всё-таки открыла и тут же мне в лицо прилетел кулак. Я побежала в свою комнату. Отец заперся в ванной. Я повалилась на кровать. В глазу помутнело, он болел и горел. Я пошла на кухню за льдом. В телефоне завибрировало. Сообщение от Тома.

Подъехать к тебе сейчас? Прошвырнемся, как в старые добрые времена.

Отвечаю:

Давай у китайского ресторанчика.

Мог бы и догадаться. У тебя предки диктаторы, что ли? Леа не любят, Марка не любят, меня не одобряют. Они с кем-нибудь вообще дружить разрешают?

Хуже, поверь. Ну да, разрешают, с той черлидершей. Говорят, что она хорошая девочка. А Марк, наоборот, плохой.

АХАХАХАХАХАХАХАХА! Не разбираются они в людях, видать. Ладно, жди, я минут через 20 буду.

Я принялась колдовать над свеженьким синяком. Тоналка мало помогла. Видимо, придется надеть черные очки. Я накрасилась, причесалась, надела очки и вышла на улицу. Прошла немного пешком. Уже был почти вечер. Пахло цветами и женскими духами. Соседская собака заливается. Сосед подстригает кусты. Где-то вдалеке слышатся звуки музыки и крики бухающей молодёжи. Меня тоже звали туда, но я почему-то отказалась. В первый раз отказываюсь. Иду пешком, натирая мозоли на ногах. Сбоку от меня тянется вереница аккуратных домов в европейском стиле. Я подхожу к ресторанчику. Сажусь у входа. Чувствую опустошение. Хочу курить.

Том подъезжает как минимум через полчаса. Пунктуальностью он никогда не отличался. За рулем всё тот же верзила.

— Запрыгивай, детка! — кричит мне Том.

Я сажусь к нему. Мы сидим на заднее сидение и глазеем по сторонам.

— А чего тебе предки машину не купят?

— Я не хочу. Меня велосипед устраивает.

— А ещё это лишний повод погонять с Марко, да? — Том мне ехидненько так подмигивает. По мне словно полоснули чем-то острым.

— Да. Наверное.

Мы едем по пыльной дороге в даль, в неизвестность, сами не зная куда. По крайней мере, я не знала. И мне было плевать. Я задрала голову. Мои волосы развеваются. Волосы Тома тоже. У него они такие классные, собранные в хвостик, темненькие, но обгоревшие на солнце. Он опять закуривает, причем явно не табак.

— Как тебе не стыдно, Том.

— Давай убежим в Амстердам.

— Не хочу никуда убегать.

— А чего хочешь?

— Пиццу.

— Барри, поворачивай, леди хочет пиццу!

Мы свернули в кафе. Купили пиццу. Люблю еду. Когда я ем, все проблемы почему-то уходят. Всё, о чем я думаю в данный момент — это о том, как же вкусно, черт подери. Том ласково смотрит на меня своими раскосыми глазами. Почему-то мне хочется плакать, но я сдерживаюсь. А за окном солнце уже садилось и дневная жара сошла на нет. Небо окрасилось в кроваво красный. Красный, под цвет халата Тома.

====== О ненависти и пустоте ======

Дни тянулись медленно и мучительно. Казалось, время обернулось против меня. Всё было как в тумане: общалась с ребятами, гоняла на машине с Томом, переписывалась с Леа. Все разъехались, кто куда, болельщицы уехали на Север, полагаю, чтобы отдохнуть от палящего летнего солнца и повыпендриваться перед горячими лыжниками. Соседская девчонка уехала в Европу к родственникам, а Леа в деревню к бабушке. Том быстренько тоже смылся на Мальдивы и регулярно присылал оттуда фотки. Остался Марк, с которым  мы предпочитали делать вид, будто не знакомы друг с другом. Пересекались в коридорах, встречались взглядами на секунду, но мне и её было достаточно, чтобы захотеть умереть или убежать куда-нибудь подальше. Он не укорял меня, он улыбался, но улыбался как-то стеклянно, его лицо было похоже на маску. А у меня сразу начинал болеть живот. Я не жалела, что всё так получилось, я не чувствовала вину. Мне было никак. И это пугало больше всего.

— Мерзкая, мерзкая, мерзкая, — говорила я себе, полосуя кожу, — Неужели ты вообще ничего не чувствуешь? Ты вообще живая?

— Не бери в голову, ты не обязана его любить, — говорила чердлидерша, — Тем более, что у вас бы ничего не получилось.

— Ты так говоришь, потому что втюрилась в него. Наше расставание тебе на руку. Но знаешь, что? Забирай его. Он твой — если сможешь заставить его забыть меня.

— Ты странная.

Да ладно, черлидерша? Забавно, что я так и не запомнила твоего имени. Я и лицо твоё с трудом припоминаю, оно теряется среди тысячи других лиц, таких же неясных и непримечательных. Ты не плохая и не хорошая. Ты просто никакая. Сборник чужих мыслей и лиц. Мы с тобой похожи, даже больше, чем ты хочешь признавать.

Наш город — тот ещё край мира. Летом здесь делать нечего, моря нет, лесов и озер толком нет, клубов раз-два и обчелся. Днем мы просто скучаем под палящим солнцем и орём друг на друга, а ночью устраиваем вечеринки. Когда я смотрю по телевизору сериалы про подростков, которые живут в коттеджах, ходят по концертам и элитным клубам, путешествуем, мне хочется смеяться. И я смеюсь в одиночестве, захожусь безумным и одиноким светом в темноте, где единственный источник света — старый телевизор.

Я лежала на кровати, считая минуты, секунды. Читала сообщения от многочисленных друзей. Кто-то на пляже, кто-то на вечеринке, вот парни в пляжный волейбол играют, вот девчонки в горах, вот черлидерши фотографируются с какой-то знаменитостью на концерте. Все готовы поделиться со мной своей радостью, но никто не хочет выслушать меня. В те минуты я понимала, что у меня много знакомых, а друзей не было. Забавно, даже когда со мной из-за Марка все стали общаться, ничего это не принесло, только одиночество и разочарование. Быть может, Марк и впрямь был единственным человеком, любившим меня? Но где гарантия, что он любит действительно меня, а не развеселую и красивую Сандру, красящуюся в три слоя и зажигающую ночь напролет после влитой в неё бутылки пойла?

Нам нужно поговорить, Сандра. Я подъеду?

Я снова и снова перечитываю сообщение. Да, это действительно написал Марк. И он действительно хочет поговорить со мной. Какая-то часть меня яростно противится, но я запираю её на замок.

— Не сейчас, крошка, не сейчас, — говорю я себе, — Будь хорошей девочкой и поговори с этим несчастным парнем.

Эти отношения лучше прекратить, раз и навсегда. Я злая, бесчувственная, монстр, питающийся чужой кровью. Но и мне не чуждо сострадание.

 Да, заедь за мной в кафе, где работает Бекки.

Бекки была нашей общей знакомой. Хорошая девочка, слишком хорошая для этой дыры. Ей бы вырваться, но нет, ей и так хорошо. А может, просто боится.

Сегодня было пасмурно, но это не спасло меня от обливания потом. Я шла по раскаленному асфальту, представляя, как плавятся мои шлепки и на обожженной коже вздуваются волдыри. Подошла к кафе, уселась за стол. Рядом Бекки домогались какие-то латиносы, шлепали по заднице, а она смеялась. Ну и что ты тут смешного увидела, глупенькая?

Подъехал Марк. Как всегда, красивый и миловидный, похожий на мальчишку, весь в веснушках, с обгоревшими растрепанными волосами. А моя тушь растеклась, словно я ревела.

Я села к нему рядышком. Мы поехали по дороге. Впереди сквозь серые тучи пробивался веер солнечных лучей. Что-то капнуло.

— Мне кажется или на меня птица насрала? — проворчала я, поднося руку к волосам.

— Да нет вроде, — сказал он, едва сдерживаясь от смеха, — Сегодня дождь обещали.

— Я уже думала, эта засуха никогда не закончится и собиралась с бубном танцевать, — буркнула я.

 Он смеялся, а я почти плакала. Хорошо, когда тушь и так размыта.

— Будешь? — он протянул мне свёрток с едой, — Ма заказала какую-то муть, даже ума не приложу откуда, типа ей экзотики захотелось. В итоге есть не стала, отдала мне.

— А ты её отдаёшь мне?

— Ну да, она такая же странная, как и ты.

Я развернула. Нечто непонятное, желеобразное. Я пожала плечами и съела, даже не поморщившись. Сейчас мне было всё равно, что есть, хоть лобстеров, хоть дерьмо, я бы не почувствовала ни удовольствие, ни отвращение.

— Ну ты даёшь, — присвистнул он, — И впрямь монстр.

Мы выехали за предел города. Начинало темнеть, собиралась гроза. Шел косой дождь, стуча по машине. Мои волосы слиплись, косметика окончательно размылась, сквозь маску просматривались уродливые черты истинной Сандры. А Марка дождь только украшал, мокрые кудри делали его похожим на ангела. Ну и как такого считать плохишем?

— Знаешь, зачем я тебя позвал?

— Да уж явно не за тем, чтобы кормить какой-то желеобразной хренью.

— Откройся мне, покажи настоящую себя. Вот без шуток и отнекивания, что скрывается за этим макияжем и драным платьем?

Я рассмеялась. Истерически. В этом смехе был скрытый крик о помощи. Но Марк её не слышал, он вообще ничего не слышал и не замечал.

Он выжидающе на меня смотрел, склонив голову. Я стерла тени, тушь, помаду, тональный крем. Осталось лишь голое, неприкрытое уродство. Опустила край платья, открыв уродливые шрамы.

— Ну что, любишь меня такую? — спросила я сквозь смех, — Ну вот она, настоящая я! С кучей комплексов и тараканов в голове! Меня бьет отец и не любит мать, когда я спросила родителей, если бы у них была возможность повернуть время вспять и сделать аборт, знаешь, что они ответили?! Они ответили «да»! Я режу свою кожу до мяса, до костей, я упиваюсь своей физической болью, потому что душевной-то у меня нет! Я ни-че-го не чувствую! Я с тобой встречалась, потому что ты любил меня, как последний безумец, я упивалась твоей любовью, потому что сама я любить никого не могла! Я вру, вру бесстыдно! Я не раскаиваюсь никогда, не жалею о своих поступках, даже жестоких! И даже сейчас, зная, что причинила тебе боль, я не жалею об этом! Мне всё равно! Ну что, нравится?! Как тебе, а, как тебе Сандра-вампир, вся такая идеальная и совершенная?! Любишь ли ты меня такую?!

— Люблю.

В отличии от меня, он не кричал. Он сдавленным голосом произнёс одно-единственное слово. Я не нашла в себе силы посмотреть на него.

— Я люблю тебя.

— Заткнись!

— Не заткнусь!

— Останови машину.

Он остановил. Я выскочила и побежала прочь. Мокрая трава прилипала к голым ногам, ступни и шлепанцы были в земле, я вся была мокрая, грязная и противная. Марк уехал в противоположную сторону. И когда я наконец обернулась, то увидела лишь удаляющийся силуэт.

Том нашел меня лежащую на траве в полусонном состоянии. У меня болела голова, заплакать я не могла. Я ненавидела себя, а больше всего то, что даже на то, чтобы умереть, у меня не хватает сил и смелости.

— Оп-па! — присвистнул он, — Сандра, ты че, перебрала что ли?

— Отстань, отвали, я хочу умереть.

— А может, не надо? Давай лучше накуримся.

— Не хочу курить, исчезни. Ненавижу тебя.

Он поднял меня на руки и отнес в свою машину. Он даже в сортир, что ли, на ней ездит?

Пока мы куда-то ехали, он молчал. Я тоже. Я лежала на заднем сидении, заботливо укрытая пиджаком его водителя. Он привез меня домой и отнес в гостинную.

— Приготовьте ванну, — сказал он кому-то.

— Не надо ванну, обойдусь.

— Ладно, — легко согласился он, — Чай? Кофе? Меня?

— Всё сразу.

Принесли две дымящиеся чашки. Я взяла одну, поднесла к губам, сделала глоток. Аромат и тепло подействовали на меня успокаивающее.

— Разве ты не должен быть на море?

— Я вернулся, — хмыкнул он, — Потом родаки приедут. А пока тут никого нет, раздолье…

— А почему ты не удивился, увидев меня без косметики?

— А чему удивляться? — спросил он, — Мало, что ли, девушек без косметики видел? — он молча наблюдал, как я осушила кружку, — А че случилось?

— С Марком поссорилась.

— Ну, кто бы сомневался, — хмыкнул он.

— Заткнись, Том. Мы поссорились и я наговорила ему гадостей. Он сказал, что будет любить меня даже вот такую, — я указала на своё лицо.

— Ну да, ты у насскрытная. Девочка-загадка. А он открытый, искренний. Ты ненавидишь себя, а он тебя любит.

— Вот именно.

— Есть такие люди. Когда они привязываются, то очень крепко, фиг отдерешь. А в обмен отдают всю душу. Это тебя напрягает, да?

— Типа да. Уж лучше бы ненавидел. Тогда хотя бы это было заслуженно. А любить меня не надо.

— Как это смешно, на самом деле. Человека, который ненавидит себя, любят многие.

— Поэтому тебя никто не любит?

Он фыркнул. Марко бы обиделся на такую шутку, а этот только такие и понимает.

— Не парься насчет Марка.

— Я не хочу ломать ему жизнь.

— Но это его выбор, верно?

Он достал сигару и закурил.

— Я такая сволочь. Такая сука.

— Я тоже.

— Нет, ты не сволочь. А я сволочь.

— Не пытайся со мной тягаться, я по этой части мастер.

Мы ещё так долго шутя препирались и гоняли чаи. Он изо всех сил пытался заставить меня дико ржать, позабыв обо всём на свете и у него это действительно получалось. Ближе к полуночи я хохотала, хрюкая, как самая настоящая свинья. Впрочем, он тоже.

 LeaKills: Ну че, как там с Марком? Сходила к тому психологу?

Sandra21: Да отвали ты от меня с этим Марком, расстались мы, всё. Больше не обсуждается.

LeaKills: Чеееее?! Ты че, стебёшься?!

LeaKills: Какой нафиг «расстались»?!

LeaKills: Вот почему у вас всё не как у людей?! Он красавчик, любит тебя как фанатки группы One Direction своих кумиров, че те ещё надо?!

 LeaKills: Ладно, извини, я погорячилась. Тяжело переварить такую информацию. Что у вас случилось? Ты сходила к психологу, которого я тебе посоветовала?

Sandra21: Нет, я не ходила к психологу. Я его бросила, поточу что мы не подходим друг  другу. Он хороший, я плохая. Всё просто.

 LeaKills: Ну ты пипец королева драмы. Ну не подходите, и? А как же любовь?

Sandra21: Со мной возможны только деструктивные отношения. Так ведь это называют?

LeaKills: Ладно, фиг с тобой. Я пошла пялиться на звёзды. Жди новые фотки!

Я вздохнула и убрала телефон в карман. Обычно от разговора с подругой становится легче. Но мне не стало.

— Нет, детка, так не пойдёт, — сказал Том, — Забыли о Марке. Всё. Давай веселиться и нести всякую хрень.

Он протянул мне плитку шоколада. Белого, как я люблю. Как мило, он помнит. Включил телевизор, там шло какое-то дебильное, но жутко смешное шоу. Мы смотрели телевизор, смеялись, жрали. Том курил траву, я курила сигареты. Он пытался и меня скурить, но я активно упиралась. Так мы просидели до утра. Предки убьют меня. Да и пофиг.

— Ого, что-то засиделись мы с тобой, — он встал и потянулся. Красный халат упал на пол. Волосы растрепались и выглядели грязными, в них запуталось перышко.

— Пожалуй, — согласилась я.

У меня зазвонил телефон. Марк. Мне снова поплохело. Чего ему опять надо от меня?

— Извините за беспокойство, вы девушка Марка Эрио? — спросил незнакомый голос.

— А что случилось?

— Он попал в аварию. Потерял управление и сорвался на машине вниз, на дно оврага. К сожалению, до его матери мы так и не смогли дозвониться.

— Тогда я могу приехать?

— Да, конечно.

Том вопросительно посмотрел на меня.

— Марк попал в аварию.

====== О тайной любви и бессильной ярости ======

Мы поехали в больницу. По дороге я смотрела в окно. Шел ливень, улицы буквально залило водой. Люди попрятались по домам. Небо было серым.

Мы подъехали к небольшому зданию больницы. Помчались по коридорам. Туда-сюда сновали больные, ослабленные лекарствами, раздраженный медперсонал. Мы побежали в отделение реанимации.

— Ну что? — спросила я врачей.

— Состояние нестабильное, так что мы вас к нему пока не пустим. Вы пока подождите. Мы сделаем всё, что в наших силах.

Я послушно опустилась на скамейку. Где-то орала и плакала женщина и успокаивали её врачи, скандалила молодая пара, бесились дети. На стенах висели всякие информационные плакаты о строении тела и первой медицинской помощи.

— Это было самоубийство, — наконец сказала я, — Очевидно, что это из-за меня. Его кровь на моих руках.

— Успокойся, это вполне могла быть и случайно Может, он наклюкался перед тем, как написать тебе?

— Нет, если бы он был пьяный, я бы это поняла.

— Ну… Он же всё-таки неопытный водитель. Вполне мог потерять управление.

— Особенно учитывая то, что я на него перед этим накричала…

— Слушай, перестань. Это уже случилось. Твоё самобичевание не отменит аварии и не исцелит его волшебным образом.

Но самобичевание — это минимум, который я заслуживаю. Мне ведь даже не больно. По-прежнему я ничего не чувствую. Я совершенно, абсолютно бесчувственная. Я вспоминаю моменты, проведенные вместе. Лучшие моменты. Как я, в очередной раз избитая отцом, пыталась сбежать из дома. Первый, кто пришел на ум, был Марк. К нему я и пошла. Он не стал задавать лишних вопросов, приютил меня, напоил какао, предоставил ванну. Мать его валялась пьяная, так что как минимум одна спокойная ночь была в нашем распоряжении. Он предоставил мне свою кровать, а сам лег на пол. Я отговаривала его, говорила, что сама могу на полу лежать, а он отвечал, что для его спины на полу лежать всё равно полезно будет.

Впрочем, поспать нам так тогда и не удалось. Мы сидели в комнате с выключенным светом, глядели в окно и разговаривали. О том, о сем. О своих любимых фильмах, музыке. Мы любили одно и то же, ибо смотреть у нас особо было нечего. Как и слушать. А он рассказывал о своем детстве. Он, как и я, был нежеланным ребенком. Отец бросил мать именно из-за её беременности и мать за это ненавидела Марка. А сейчас всё, что осталось от жизнерадостной и темпераментной женщины — алкоголичка, в перерывах между запоями либо жрущая, либо пропадающая неизвестно где. Жили они на пособие.

Я представляла его лицо. Его улыбку. Его глаза. Его тихий, как будто стыдливый смех. Его ямочки на щеках, неравномерно распределенные веснушки. И ничего не чувствовала. Как будто все чувства во мне заблокировали. Я превратилась в биоробота, куклу, виртуальную частицу, лишь жалкое подобие человека.

— Ударь меня, — сказала я Тому.

— Чего? — он удивленно на меня посмотрел, — За что мне тебя бить?

— Я хочу почувствовать боль. Я хочу узнать, что я живая.

Он взял меня за запястье и замер.

— Пульс есть, — серьёзно сказал он.

Я промолчала и закусила губу. Мне не было больно. Я испугалась.

— Я мертва, — прошептала я ему, — Я мертва, Том, я мертва. Я мертва.

— Не мертва, — сказал он, заглянув мне в глаза, — Ты живая. Просто у тебя шок. Это нормально.

— Нет, я мертва. Я не чувствую боль. Я не чувствую вину. Я мертва.

— Если бы ты была мертва, то мы бы сейчас не говорили. У тебя шок от того, что дорогой тебе человек в смертельной опасности.

— Дорогой?..

— Да. Можешь отнекиваться, сколько хочешь, но ты любила его. Потому и оттолкнула. Потому что не хотела, чтобы он страдал. Только любящий человек способен на такое.

— Я не любила его.

— Любила.

— Нет!!!

— То, что ты испытывала к Марку, было любовью, но ты этого не поняла. Потому что тебя не научили любви. Ты нежеланный ребенок, у тебя нет друзей. Я слишком скуп на проявление чувств, а Леа слишком занята своими болячками.

— Когда он меня спросил, люблю ли я его, я пыталась найти в себе это чувство. Но обнаружила лишь пустоту. Ты делаешь из меня этакую несчастную девицу, когда очевидно, что я пустышка. Это неправильно.

К нам подошел врач.

— Ну? — накинулись мы на него.

— К сожалению, нам не удалось спасти его.

— Что?! — Том надвинулся на врача, — Что значит «не удалось спасти»?!

— Травмы были слишком серьезными. Мы сожалеем.

— Вы должны были спасти его! Он не мог умереть! — казалось, я видела на лице Тома живые эмоции впервые, — Не мог, понимаете?!

Гул. Как у сломанного телевизора. Настойчиво раздирал мои уши мерзкий, противный гул.

— Мы ещё не закончили наш разговор… Мне так многое ему нужно сказать, — прошептал Том.

Голоса Тома и врача словно доносились до меня сквозь бурю. Хотя, скорее сквозь гул. Казалось, будто они разговаривали на каком-то незнакомом языке. Я перестала понимать происходящее вокруг. Что я здесь делаю? Стены кружили вокруг меня, потолок грозился раздавить меня. А белый цвет ослеплял меня.

Очнулась я уже на улице. Я лежала на скамейке, укрытая его халатом. Он сидел рядом и гладил мои волосы.

— Меня не было, нет, и не будет. Я — невидимое пятно, — сказала я не своим голосом. Именно не своим. Казалось, будто другой человек говорит.

— Ты была, ты есть, и ты будешь. Я не позволю тебе сойти с ума.

— Да что ты можешь сделать? Я ведь уже мертва.

— Ты не мертва.

— Перестань твердить одно и то же. Я не хочу тебя видеть.

— Хорошо. Тебе нужно побыть одной, я понимаю.

Он встал и ушел. У меня снова загудело в ушах. На этот раз громко. Как будто сирена звучала, оповещающая о катастрофе. Я заткнула уши, но это не помогло.

— Ну че там? — услышала я издали доносящийся грубый голос.

— Она шокирована. Ей нужно побыть одной, — сказал Том. Я едва разобрала слова. Их машина была припаркована позади меня, недалеко. Нас разделял здоровенный драндулет, — Я хотел сегодня ей признаться, но не успел.

— Так че те мешает? Она ж типа сломлена, а тут ты весь такой утешитель. Она те на шею бросится, отвечаю.

— Она не из тех, кто так просто полюбит. Чтобы она начала мне доверять, мне понадобилось несколько лет. И то, не полностью. Да и не до этого ей. Они с Марком поссорились, а потом он погиб и многое осталось недосказанным. А тут я со своей любовью. Не кажется ли тебе подлым пользоваться чьим-то горем?

— Ты так промолчишь до конца своих дней.

— Видимо, да… Не вздумай говорить ей. Помни, что моя семья платит тебе жалование.

Не выдержав, я убежала. Подскользнувшись, я упала в лужу. Холодная вода и удар подействовали на меня освежающе. Я встала, подошла к забору и ударила по железным прутьям кулаком. Показалась кровь. Что-то хрустнуло. А я была в такой ярости и замешательстве, что не обратила внимание на резкую боль. Даже представляю, что сказала бы на это Леа: «Странная ты, Сандра, у тебя всё не так, как у людей. Когда тебя любят, ты бесишься. В ответ на пылкое признание ты хочешь ударить. Красивая, но ненавидишь каждый квадратный сантиметр твоего тела.» Я вспоминала её голос, пока капли дождя стекали по моим волосам, по моим плечам, по моему лицу. Ливень бушевал, улицы затопили лужи, небо было темно-серым, ветер развевал мои волосы и платья. Мимо проходили люди, не замечая меня. Я была совсем одна, и при этой мысли мне хотелось сойти с ума.

Я ударила по прутьям снова. И снова. И снова. Я била, пока мои кулаки не превратились в кровавое месиво. Я сама не понимала, на что я злюсь, от чего хочу убежать. Марк был единственным человеком, который любил меня, даже зная, что я законченная сволочь. Даже в последние минуты он думал обо мне, даже сорвавшись в пропасть, падая навстречу пустоте, последней его мыслью была я, уж я-то знаю. Мое имя застыло у него на губах, а словам так и не суждено было быть произнесенными. Я не любила его, я любила его любовь ко мне. Потому что даже родители меня не любили так, как любил он. Мне нравилось, что он страдает по мне, но никогда не хотела, чтобы это закончилось так. Я не хотела, чтобы он умирал!

— Глупышка. Чего плачешь? Кто тебя обидел? — услышала я его голос как наяву. Да, он именно так бы и сказал. Слово в слово.

— Я обидела, — вслух произнесла я, — Я — стерва, тварь. Зачем ты меня любишь?

— Именно потому что ты стервочка, — рассмеялся голос у меня в голове, — Я люблю тебя, потому что люблю. Разве нужна причина?

— Не все люди заслуживают любви. Особенно таких, как ты. Извечная проблема: хорошие мальчики любят плохих девочек, хорошие девочки любят плохих мальчиков. А хороших кто любит? Любить надо хороших, а меня оставьте в покое.

Чьи-то теплые руки обняли меня сзади. Волосы защекотали мою шею.

— Ты думаешь, я оставлю тебя вот так?

Это был Том.

— Не думаю, а знаю. Оставь меня наедине с моей болью. Если она вообще есть.

— Чтобы она сожрала тебя? Не оставлю. Никогда. Ни за что.

Я толкнула его локтем, попав в солнечное сплетение. Он упал прямо в лужу.

— Да что же вас так тянет на меня?! — закричала я, — Ты видел, что я сотворила с Марком? Хочешь закончить так же?!

— Извини…

— Уйди, оставь меня одну!

Он поднялся и заковылял прочь. В этот миг завибрировал мой телефон.

Хей, я сейчас приеду! Встречай меня с кучей жратвы!

Леа, ты, конечно, вовремя. Хотя, может, от разговора с тобой мне станет легче? Я побрела в сторону её дома. Там уже была её машина. Когда я подошла, подруга выскочила оттуда и бросилась мне на шею. Запахло молоком и травой. Леа была теплая, смуглая, с выгоревшими волосами и множеством веснушек. Я была бледная, с растрепанными волосами и проросшими корнями. И холодная.

— Ну че, как деревня? В навозе рылась и кур гоняла?

— А нормально!

— А Марк умер.

— Че?!

— В аварии погиб. Покончил с собой из-за меня. Ударь меня, пожалуйста.

— Не буду я бить тебя…

— А надо бы. Я убийца.

— Ты не виновата.

— Нет, я виновата.

— Тебе нужен психотерапевт.

— В жопу психотерапевта.

— Нет, не в жопу. С психотерапевтом разговаривают.

— О, да ты у нас остроумная стала. Ну, видимо он и впрямь хорош. Подкинь телефончик.

Я списала у неё телефон психотерапевта. Затем мы пошли к ней, я помогла ей и её родителям разложить вещи. Потом они угостили меня ягодами. Я чуть не съела червяка, её отец долго ржал, а мать с укоризной смотрела на него. А потом она сказала мне, что у меня отросли корни и вскочили прыщи. И что я запустила себя. Я кивнула и пообещала исправиться, скрестив за спиной пальцы.

Когда я вышла, уже выглянуло солнце. Над городом показалась радуга. Лоскутное небо отражалось в лужах. Пахло озоном, мокрым асфальтом, листвой и травой. Выглядывали из домов люди. Впереди дети плескались в луже. Хозяйка китайского ресторанчика помахала мне рукой, я ей в ответ. Она вывешивала мокрое бельё. Соседские подростки громко переговаривались, парень щипал девушку за зад. Среди них была Бекки, она молчала в сторонке. Очкарик сидел на скамейке и читал Эдгара По. Сосед сидел на крыльце с директрисой, они о чём-то мило беседовали. Меня они не заметили. Другая соседка крикнула, что на днях занесет варенье для нас. Я поблагодарила её. Я зашла на наш участок. Отец опять валялся пьяный на полу в гостиной. Мама смотрела сериалы и ела начос.

— Опять шлялась непонятно где? — набросилась она на меня с порога.

— Марк умер.

— О…

— Я буду в своей комнате.

Я удалилась в свою комнату. С плакатов на меня смотрели всякие поп- и рок-певицы и певцы. Я села на скрипучую кровать, достала телефон и набрала номер психотерапевта.

— Здравствуйте, это мистер Милтон? Я хочу записаться на сеанс.

====== О голосах прошлого и самопожирании ======

Ночью я видела его. Он стоял у меня под окном, продрогший и намокший. Меня будто парализовало и я не могла подбежать к окну и закрыть шторы. А он стоял среди капель дождя и молча смотрел на меня. Просто смотрел. Мокрые вьющиеся волосы падали ему на лицо, голова была чуть опущена. Я хотела, чтобы он ушел. А ещё хотела, чтобы поскорей наступил рассвет.

Мама сказала, что я отвратительно выгляжу и что мне надо перестать ночами играть в телефон. Я не стала говорить ей, что видела Марка, так как знала: она не поймёт.

Клиника находилась на другой стороне города. Для этого мне пришлось попросить родителей Леа меня подбросить. Мать Леа посоветовала мне знакомого парикмахера. Я вышла, поблагодарила их и направилась в сторону здания.

Обычный, белый дом. На скамейках сидят плачущие женщины, у кого-то синяки. Рядом играют дети. Какой-то мальчик тычет палкой в мертвую птицу. Мужик орет на кого-то по телефону. Внутри было почти темно и холодно. Персонал был неприветливым и хмурым.

— Агрх! Черт возьми!

Какая-то худая девушка с растрепанными короткими волосами розового цвета пила таблетки, запивая их виски. Потом она заметила меня.

— У тебя есть антидепрессанты?

— Нет.

— А ты новенькая?

— Да.

— А че случилось?

— Умер парень.

— Жалко. А у меня расстройство пищевого поведения.

— О.

— У меня была анорексия. А потом булимия. И теперь опять анорексия.

— О.

— А когда я была толстой, никто не верил, что у меня анорексия. А некоторые говорили, что мне это полезно. Да пошли они к черту, тупые ублюдки, сыновья и дочери собак.

— Собаки лучше них.

— Не знаю, меня одна за жопу укусила.

— Сочувствую.

Потом розововолосая куда-то убежала, меня вызвали. В кабинете сидел очкарик в строгом костюме и напомаженными черными волосами. Хотя, если приглядеться, то они просто сальные.

— Итак, Сандра Алькона, верно?

— Да.

— И что же вас беспокоит, мисс Алькона? Можете не стесняться, всё, что Вы скажете, останется лишь в этом кабинете, если Вы захотите.

И тут меня как прорвало. Я смеялась, рыдала, кричала в исступлении, а он торопливо делал пометки у себя в блокноте и задавал наводящие вопросы. Потом он сказал, что у меня клиническая депрессия и прописал медикаменты. И назначил сеанс психотерапии. Теперь я буду станционарно лечиться. Впрочем, я уже это проходила и отнеслась к этому скептически.

За мной заехал Том. Как всегда, в красном халате, с хвостиком и окутанный дымом. Машину вел тот же верзила. Делать было нечего, пришлось согласиться. Я старалась не смотреть на него. Мне было неприятно видеть Тома, он напоминал мне о Марке. Воспоминание о той ссоре ещё свежо в моей памяти. И эти глаза, полные боли и отчаяния. Я пыталась пробудить в себе чувство любви, но его не было, просто не было. Я натыкалась лишь на гулкую пустоту. Я проваливалась в неё, тонула в ней. Всё-таки Том ошибся, я не любила Марка, я вообще никого не любила. Я бы предпочла, чтобы Марко меня ненавидел, презирал. Тогда я бы поняла. Я не заслуживаю любви такого человека.

— Ну что, любишь меня такую?!

— Люблю.

Нет, я не должна это вспоминать.

— Ты знаешь про меня всё, я про тебя ничего.

Заткнись, Марк!

— Кто ты, вампир?

Нет! Нет! Нет!

— Я вижу твои зеленые глаза, но что кроется за ними? Может, они пустые?

Вон из моих мыслей! Вон из моей головы!

— Сколько сердец ты разбила и сколько разобьёшь?

Нет! Это уже было, это уже прошло! Тебя нет, ты просто не можешь говорить со мной!

— Ты кровопийца, Сандра. Ты медленный яд. Ты начала убивать меня, как только мы познакомились, как только я вступился за тебя.

Я сжала руки в кулаки. Ногти впились в кожу. Показалась кровь.

— Убийца! — послышался крик с улицы, — Ты убила его! Убийца!

— Нет… — сдавленно прохрипела я.

— Убийца! Нет тебе прощения! Убийца!

— Нет! — уже громче сказала я.

— А я говорю, убийца! Ты оставила ребенка одного, а сама ускакала трахаться с каким-то ублюдком! Это из-за тебя он умер! Своего сына погубила!

Бабушка кричала на молодую девушку, которая с затравленным видом слушала её. Я покрылась холодным потом. Живот скрутило. Голова закружилась. И снова гул.

— Том, останови машину! — не своим голосом закричала я.

Парень, удивившись, приказал водителю остановиться. Я выскочила и побежала куда глаза глядят. Мной двигал дикий ужас. Так сильно гудело, что, казалось, из ушей потечет кровь. Голова раскалывалась.

— Ты мой медленный яд, ты медленно меня убиваешь. А мне это даже нравится. Я никогда не стану тебя ненавидеть, я буду любить тебя, даже когда ты меня терзаешь. Это твоё наказание.

— Да заткнись ты уже, Марк, заткнись!

Но он не замолкал. Я стала биться головой об стену какого-то дома. Благо, место было огорожено другими домами и какими-то ящиками и тут мало было народу. Днем здесь никого нет, при свете солнца это непримечательное полузаброшенное здание, но ночью оно оживает. Безумцы и отбросы стекаются сюда отовсюду, тени пляшут на стенах и призраки прошлого стоят на страже храма прошлого, пуская лишь избранных сюда. Отвергаемый всеми здесь герой и всеобщий любимец, а ложь становится правдой. Может, они и меня примут к себе? Но до ночи далеко.

Лоб весь в крови, на стене остались пятна крови. Рядом кто-то своей кровью вывел надпись:

Любви предела нет.

Мы к одиночеству привыкнем,

Здесь утешение найдём.

Я тихонько матюгаюсь. Рану щипает, в неё попала грязь. Голос стал тише, но не замолк. Он повторяет лишь одно слово. Люблю. Люблю. Люблю. Люблю. Люблю. Люблю.

— Если хочешь, чтобы он замолчал, возьми это.

Я обернулась. Я не видела его лица, но он мне сразу не понравился.

— Я не употребляю наркотики.

— Это не наркотики.

Я посмотрела на упаковку. Антипсихотик с жутким названием. Отпускается с рецептом. Я пожала плечами и взяла одну таблетку и проглотила, не запивая.

— Он вернется, когда действие закончится. Так что возьми ещё.

— Обойдусь.

Я ушла. Услышала, как парень упал на асфальт. Похоже, так и остался лежать. Пожав плечами, я ускорила шаг.

И тишина… Благословенная тишина. Марк заткнулся. Убийцей меня никто не обзывает. Но от темных уголков я всё равно шарахаюсь. Я вернулась домой и включила телевизор, как раз шел мой любимый сериал. Я наблюдала за происходящим на экране без малейшего интереса, даже не вникая, что там происходит. А потом заснула. Сон был долгим и тревожным, засасывающим меня, как болото.

====== О недосказанности, превращениях и ночных гостях ======

Ночью он опять стоял у окна. И опять шел дождь, хотя на утро всё было сухо. Он смотрел прямо на меня, будто заглядывал в душу. Немой укор читался в его глазах. В телевизоре был белый шум, стрелка часов замерла. Всё, всё застыло, лишь мои мысли с бешеной скоростью сменяли друг друга. Он протянул руку и дотронулся до стекла. Как заведенная, я подошла к окну и повторила его жест. Наши руки разделяло лишь стекло, холодное, словно лёд. А что бы было, если бы стекла не было?

В этот момент он как-то странно улыбнулся и сделал рывок. Оцепенение с меня спало и я ударила по стеклу. Осколки врезались в мою кожу, пол залила кровь. Зато Марка больше не было. Да и как он мог здесь быть, он же мёртв.

На шум прибежала мама.

— Вот дрянь такая, ты что делаешь?

— Я всё исправлю.

Она влепила мне пощечину. На этот раз довольно сильную, даже разбила мне щеку. Я почувствовала солоноватый вкус крови во рту.

— И в кого ты такая родилась? Всю жизнь мне сломала, ещё и выпендриваешься.

Она ушла будить отца. Я вышла в сад и легла на гамак. Мне хотелось напиться. Мама говорит, что я вся в отца пошла, такая же дрянь. Видимо, я пойду по его пути и сопьюсь, не успев закончить школу. А может, даже брошу. Всё равно слишком тупая.

Я иду по сухому асфальту, пошатываясь и опустив голову. В волосах колтуны, под глазами мешки. Мне всё осточертело, весь этот мир, все Марки, Томы, мамы и папы, вместе взятые. Вдали орёт пьяная компания. Музыка, машины, алкоголь. Смеются девушки, громко матерятся парни. Сосется парочка. В машине рядом кто-то трахается. Я вспоминаю, что завтра похороны Марка. А все ведут себя, как ни в чем не бывало, жизнь продолжается. Люди по-прежнему пьют, курят, веселятся, танцуют, влюбляются и расстаются. Это я неправильная или что-то с миром не так?

— Эй, вампир! — слышу я голос друга Марка, — Давай к нам!

Что за наглый тип. Вампиром меня мог называть только Марк.

— Извини, чувак, нет настроения.

— Да че ты, иди сюда! Надеремся и пососемся, забудь ты о своем придурке!

— Он же твой друг.

— Да какой он мне друг…

— Мудак ты.

— О да.

Я иду дальше. Около ночного клуба блюют люди, какая-то девушка валяется и храпит. За ящиками кто-то передаёт кому-то травку. Тут собрались самые низы общества, их мозги растворены в спирте и морфии, а души черны от никотина.

— Оп, а вот и ногастая идет! — ко мне подошли парни, опять друзья Марка, — Давай к нам? Те развеяться надо.

— Нет, спасибо.

— Первый образец бесплатно.

— Я не употребляю наркотики.

— Тогда бухнем.

— Не хочу.

— Курнем.

— Не хочу.

— Ну хоть потанцуем!

— Не хочу. Я пойду.

Парни пожали плечами и ушли.

— А почему бы и нет? Тебе всё равно больше нечего терять.

— Я не спрашивала тебя, Марк.

Я прикусила губу. Опять вкус крови. Он во мне, он вокруг меня. Марк, Марк, Марк. Забавно, что я стала так много думать о нём только после его смерти. И его голос не смолкает у меня в голове, шепчет разные фразы. Иногда самые обыденные, безобидные, а иногда странные, пугающие. И опять гул. Голова начинает нестерпимо болеть, её будто сжимает обручем.

Издалека доносилась музыка. Она манила меня, завлекала, гипнотизировала. Я чувствовала себя крысой из сказки про Крысолова. Я шла по узкой улочке, освещаемой тусклым светом фонаря. Темные провалы окон зияли в старой, потрескавшейся стене, исписанной чернилами и кровью. Вокруг этого дома был пустырь с валяющимися строительными материалами. Тут легко можно было провалиться в яму или напороться на что-нибудь острого. Чем ближе я подходила, тем темнее становилось, тем больше отдалялся последний фонарь. И всё же я осталась невредима, отделавшись несколькими царапинами и синяками.

Внутри ничего не было, только развалины, надписи и рисунки и дырявая крыша. Но через рваные провалы были видны звезды и Луна, освещающие помещение.

— Ты всё-таки пришла, — сказал вчерашний юноша, — Я знал, что ты придешь. Ты теперь одна из нас.

— Музыка влекла меня, — сказала я, — Словно крысолов играл на своей флейте.

— Это и был Крысолов, — рассмеялся парень, — Говорят, его музыку могут услышать только наши.

Позади него стоял — кто бы мог подумать! — тот самый психотерапевт. В очках, с зачесанными набок и прилизанные гелем волосами, в очках, которые он всё время протирает и в отутюженном костюме-тройке. Этот самый милый гражданин стоял среди отбросов и внимательно взирал на меня.

— Но вы же… — пролепетала я.

— Мы не говорим о дневной жизни здесь, — мягко остановил он меня, — Сейчас мы другие.

И впрямь, он не имел ничего общего с тем тихим психотерапевтом, сидящем целыми днями в душном обшарпанном кабинете. Сейчас он другой, с юношеским огнем в глазах и странной, пылающей аурой.

— А меня зовут Дарящий, — сказал человек в капюшоне.

— Я не вижу твоего лица, — сказала я ему.

— Потому что я Тень.

— Интересно, какое имя здесь у меня? — задумалась я.

— Ты его узнаешь, — тихо сказал Дарящий, — Однажды узнаешь. Но сейчас ты безымянная.

Я подошла к окну и выглянула в него. Город казался таким далеким, словно нас разделял океан.

— То, что происходит там, тебя больше не касается, — сказал Дарящий. Он неслышно подошел сзади и положил руки на подоконник, — Ты свободна. Но лишь на одну ночь. Рассвет всё разрушит.

— Я вижу его по ночам, — сказала я, — Он пытается мне что-то сказать, но не может.

— Он не слышит тебя. А ты не слышишь его. Вы теперь слишком далеко друг от друга и вряд ли встретитесь. И в то же время вас связала недосказанность. Печальная история.

Я промолчала. Закрыв глаза, я ясно представила, как Леа плачет у себя в комнате, трясущимися руками держа дисплей. Ночью её страхи усиливается. Ночью она пожирает себя, с дрожью по всему телу ожидая спасительный рассвет. А Том сидит в гостиной, ожидая родителей. Но они не приедут. Они говорят на языке денег, они задаривают Тома подарками, лишь бы заткнуть. В глубине души он понимает это, но надеется, что они изменятся.

— Перестань. Тебя это не касается. Ты больше не с ними.

Черлидерша смотрит на изображение Марка. Оно сделано весной, на фоне цветущего кустарника, он был чуть загорелый, в шляпе и гавайской рубашке, его мокрые от пота волосы прилипли к вискам. Он безмятежно улыбался, а его взгляд был обращен куда-то в сторону. Я даже знала, куда: на меня. Я стояла в сторонке, как всегда, в закрытой одежде и в такой же, как у него, шляпке. На мне были солнечные очки, подчеркивающие белизну кожи.

Сзади черлидерши висело изображение нас с Марком. Я была зачеркнута. Она считала, что я недостойна его, что мне целой жизни не хватит, чтобы полюбить его так, как любит она. Она любила каждый его сантиметр, каждое его слово, каждый его шаг и след. Она внимала каждому его слову, даже если он молол чушь. Она любила даже его любовь ко мне. И она хотела разлучить нас любой ценой. Впрочем, сейчас она поняла: не любой. Она не хотела, чтобы кто-нибудь из нас умирал.

— Не надо. Сопротивляйся.

Снова дождь. Снова лежим в комнате, по стеклам стучат капли дождя. Небо тоскливо-серое, на руках порезы. Плеер на двоих, Дэвид Боуи. Мы лежим друг напротив друга, закрыв глаза. Кажется, мы одни в этом мире, две неприкаянные души. Родителям на нас плевать, учителя считают пропащими, знакомые надменными. Даже черлидерша любит не Марка, а лишь его образ. Но даже так, всё равно она лучше меня, потому что она хоть что-то чувствует. А я пытаюсь найти в себе хоть обрывки любви и сожаления, но их нет, есть лишь звенящая пустота. Я кукла, засранка, пропащая девка. Мне чувства неведомы, люди — лишь образы на пути. Мир — хрустальный шар, а чувства — лишь игра, как в театре. Я жалкая дворняжка, мой хвост давно ободран, а язвы не заживают. Но люди видят несчастную мордашку и уже готовы пожалеть. Я кусаю руку, кормящую меня. Мне любовь неведома, мне любви не надо. Просто дайте мне сгнить.

Я чувствую, как кто-то обнимает меня сзади. Это не мужчина. Это женщина. Я срываюсь и плачу. Я чувствую от неё материнскую любовь, которую я никогда не получала. Любовь нежную, обволакивающую и успокаивающую. О, за такую любовь я готова рвать и метать.

— Ты не одна. Ты с нами. Навеки наша, неприкаянная, странная, израненная. Мы вытрем твои слёзы и залатаем твои трещины.

— Мама… — выпалила я и сама же осеклась.

— Я Мама, ты права. А ты Кошка.

— Кошка?

— Кошка, Которая Гуляет Сама По Себе. Это про тебя. У тебя никогда не будет хозяина, ты беспризорница, любовь для тебя лишь глупость. Когти её ранят тебя и убивают с каждым разом.

— Я всегда считала это неправильным. Что я не такая. Я полосовала себя, чтобы хоть что-то почувствовать. А временами казалось, будто я давно мертва.

— Тот, кто любит тебя — чаша, переполненная влагой жизни. Он воспевает её, он влюблен в неё. Потому ты его и влечешь, потому что ты — противоположность твоей жизни. В тайне он Целитель, что хочет лечить больные души.

— Да, любовь к жизни — это про Марка. Он всегда радуется мелочам. Например, дождю или цветущему дереву.

— Вы разрушаете друг друга, но вы связанны одной цепью. Любовь впивается в вас своими шипами подобно розе. Но вы не можете отстать друг это друга. Я это называю разрушительной любовью.

Мы танцевали в свете луны, рассказывали друг другу сказки, пили нектар, дарующий пропуск Туда. Точнее, это делали все остальные, а у меня пока не было права.

Когда тьма начала сходить на нет, помолодевший психотерапевт дал мне свернутую четыре раза бумажку.

— Я ухожу, — сказал он, и я чувствовала: больше мы не увидимся.

— Куда? — спросила я.

— Туда, — сказал он и засмеялся. В его глазах плясали веселые искорки, он задорно улыбался. Теперь мы выглядели ровесниками.

— Это место находится за звездой, выше солнца и ниже луны, — сказал он, — Там находится наш дом.

— Но это какая-то несуразица… — начала было я.

Но он уже встал на подоконник и упал. Я подбежала к окну и посмотрела вниз. Психотерапевта не было. Рассвет прогнал последние сгустки тьмы. Солнце лениво поднималось из-за горизонта, на траве сверкала роса. Я оглянулась. В комнате было пусто. В углу лежал какой-то мужик с бутылкой в руках. Он громко храпел.

====== О первом снеге, похоронах и осознании ======

— Когда хоронили Амелию, пошел снег. Снежинки опускались на землю, на гроб. Такие белые и пушистые. Похожие на кружева её платья.

Том был без сигареты и красного халата. Только сейчас я поняла, насколько же он маленький. Совсем ещё детское лицо и невысокий рост. Он ниже меня. Он не одобрял нашу пару, потому что любил меня. Но он любил и Тома, потому что тот был его другом. Возможно, самым близким в этом мире. И сейчас он его потерял.

— Я не кричал, когда она застрелилась. Я не плакал, когда приехала скорая. Но когда я увидел эти белые снежинке на красном дереве, я понял, что больше никогда её не увижу. Ненавижу снег.

— Кем была Амелия?

— Другом. Она была старше меня на 5 лет. Её не любили. А я увидел, как она качалась в одиночестве на качелях, и это зрелище удручило меня.

Я смотрю в сторону матери Марка. У неё растерянный и виноватый вид. Она была трезвая. Думаю, похороны её окончательно отрезвили. Больше к бутылке она не притронется: она будет внушать ей страх.

— Зная свою мать, сомневаюсь.

Марк, ты мёртв. Трупы не разговаривают, они молча лежат в гробах.

— Небеса прощались с Амелией, — сказала я, — Они прислали прощальный подарок — первый снег, печальный и красивый.

Гроб Марка засыпали землей. Мать подбежала к ямке и бросилась на колени.

— Марк, прости за всё! Я была такой скотиной, прости меня, Марк! Прости! — её голос сорвался.

Священник положил руку её на плечо. Соседки подбежали к ней и отвели её в сторону.

Невыносимо светило солнце, весь мир будто улыбался. Я смотрела, как гроб скрывает земля. Нет возврата. Как в стихе Эдгара По.

Я возвращаюсь домой, бреду по раскаленной пыльной дороге. Собаки плескаются в воде, кошки лениво потягиваются. Молодежь слушает музыку, дети играют в мяч.

Его нет, его нет, его нет. Нет его. Нет, нет, нет. Нет его. Больше нет. Нет Марка. Нет.

И не будет. Никогда. И нигде. Остался лишь пустой дом с убитой горем матерью, разбитое сердце черлидерши и одинокий Том, оставшийся без последнего друга. И я, потерявшая последнее, что делало меня человеком.

Я поднимаю голову. Глазам больно смотреть на синеву неба. У меня кружится голова. Плывет по небу одинокое облако. Маленькое, медленное. Мне хочется провалиться в яму. Не заметить, что под ногами больше нет опоры. Или чтобы меня сбила машина. Такие, как я, должны умирать, долго и мучительно.

— Если стереть косметику, то что от тебя останется? Ха-ха-ха! — слышу я голос черлидерши. В её смехе чувствутся подавленный плач, — К сожалению, такие, как Марк, падки на пустышек. Придумают себе образ святой девы и молятся на него.

Черлидерша уходит. Я не вижу её лица, но знаю, что она плачет. На похоронах все смотрели на меня с укором. Я единственная, кто не плакал. Я даже не потрудилась придать себе грустный вид. Я пришла на похороны лишь за тем, чтобы убедиться, что он мёртв. Надеялась, что больше не будет он стоять под окном. Но почему мне тогда так больно?

Такое чувство, будто моё тело — сплошная рана, в которую насыпали соль. Будто тысячи осколков впились в меня. Будто во мне бушует настоящий огонь. Будто я выпила кислоту, которая растворяет теперь мои внутренности. Эта боль похожа на жжение. Но почему? Почему мне больно? Да и боль ли это?

Гул в голове. Гул проводов. Я падаю на колени, разбивая их. Телефон вибрирует.

LeaKills: Кстати, я вот что вспомнила! Я же к психологу ходила! Он классный, именно он научил меня излагать свои мысли письменно. Скинуть?

Дежавю.

Sandra21: Ты же кидала.

LeaKills: В смысле? Ты о чём? Не кидала я тебе ничего.

Я порылась в переписке. И впрямь нет. Я попыталась найти его в интернете, но никакого упоминания о нём не нашла. На месте сайта находится другое учреждение.

Sandra21: Забей, я перепутала. Так что за психотерапевт?

Леа прислала адрес сайта. Я перешла по ссылке. Психотерапевт мне не понравился: какой-то он лысый и с хитрющими маленькими глазками. Про себя я окрестила его Крысом. Но всё же я записалась на сеанс.

Я вернулась домой. Мать ждала меня на кухне.

— Как похороны?

— Весело, покутили, набухались, нарисовали пенис на лбу у заснувшего парня.

— Не смей так шутить, дрянная девчонка. Иди в свою комнату и делай то, что задали на каникулы.

Я выполнила её просьбу, точнее, только первую часть. Уроки я делать не стала, Марка нет, помогать некому. Я достала из заднего кармана джинс помятую выцветшую фотографию. На ней была я, Марк и два его друга. У меня была короткая стрижка, клетчатая рубашка и рваные джинсы. У Марка был хвостик, он стоял с гитарой наперевес и подмигивал в камеру. Один его друг долговязый и чернокожий. Другой — латиноамериканец с проколотым ухом. Чернокожий переехал, латинос бросил школу.

Я вспоминаю толстую подругу. Её называли жирухой и ненавидели только за это. Я ненавидела её за трусость. Но разве бы я поступила на её месте иначе? Вряд ли. Вот и нечего корчить из себя святую.

Мне невыносимо смотреть на залитую светом улицу в окне. Поэтому я занавешиваю его шторами. Но свет всё равно пробивается. Я прячусь от него. Я вампир, мне чужды лучи и чувствам я сопротивляюсь. Я актер со ста масками, а за ними — пустота. Лицедей и кукла, бесчувственное изваяние. Я достаю нож и полосую себе кожу. Мерзкое, мерзкое тело, заключающее в себе не менее мерзкую душу. В наушниках звучит наша песня. Мне хочется разбить телефон, останавливает имя Леа на дисплее. 5 новых сообщений от неё. Я не читаю их. Оставьте меня в покое, дайте сгнить одной.

====== Об отражениях, отчаянии и новом знакомстве ======

Август мне запомнился малиновыми закатами, прохладным ветром, бриллиантами-росинками, а запахом цветов и пыли. Ночи здесь были тихие и темные, и с каждым закатом я понимала, что спасения нет, и мне оставалось лишь смотреть на стрелки часов, передвигающиеся мучительно медленно. Тик-так. Тих-так. Тик-так. Меня закручивало в электронном водовороте, неоновый свет ослеплял меня, а окно я навсегда занавесила, но в самые темные часы мне хотелось отодвинуть бардовую шторку. Поначалу я пыталась посещать вечеринки, но разноликая толпа внушала мне животный страх и я пряталась в тесной кабинке туалета, закрыв уши руками, чтобы не слышать оглушающую музыку.

Зеркала, лужи, стекла, отполированные поверхности. Что общего у них? То, что они отражают. Та девушка-отражение была мне незнакома. Кто она? Почему у неё такие впалые глаза? Почему у неё такой затравленный, пустой взгляд? Почему у неё такие синие вены и бледная кожа? Почему её кости торчат? Что это за уродливые шрамы? Неужели это я? Нет, это не я, это определенно не я.

А иногда Марк стоял рядом со мной, как ни в чем не бывало. Улыбался, сверкая жемчужным рядом зубов, прищуривал свои зеленые глаза, взлохмачивал и без того растрепанные волосы. А иногда курил, смачно выпуская белый, как моя кожа, дым. Я разбила зеркало у себя в комнате и осколки врезались мне в лицо. Но я боли не почувствовала. Я лишь видела, как отражение истекает кровью и кричит. Это ему было больно, а не мне. Это оно кричало, а не я.

Я забросила друзей, добавила Леа в черный список. Тома я ненавидела, потому что он напоминал мне о Марке. И себя ненавидела по этой причине. Я заперлась в комнате, выключила свет и просто лежала в кровати, ни о чем не думая. И снова гул проводов звучал во мне, вокруг меня, потолок нависал, такой противно-белый, а темнота нежно обволакивала меня, безуспешно пытаясь успокоить. А Марк всё говорил и говорил, нашептывал мне ласковые слова, или наоборот, оскорблял. Я его не видела и не чувствовала, он был далеко, за холодным стеклом и блестящей поверхностью металла, но я слышала его голос, звучащий сквозь бурю и гул. И он звал меня с собой. Он протягивал руку, и порой мне хотелось дотронуться до неё, но я не могла, невидимая стена выросла между нами.

Неужели так будет всегда? Темная комната, мягкая кровать, разбитое зеркало, болящие царапины и вкус крови во рту. И Марк, пытающийся до меня докричаться. И Леа, пишущая мне по 5 раз на дню.

Что самое смешное в этойистории? То, что родители ничего не предпринимали. Они были заняты своими проблемами. Я слышала, как они дрались внизу, но было такое чувство, будто они были далеко. Будто я это слышу из телевизора, а они сейчас на другом конце Земли. А может, а вовсе на другой планете. Марк далеко, но близко. Родители близко, но далеко. Ха-ха.

На обед я спускалась к ним, а мать мне делала замечание по поводу внешнего вида. Она замечала, что я запустила тело, но не замечала, что я запустила душу. А когда увидела царапины на моём лице, то сказала, чтобы я замазала их тоналкой, а то некрасиво и неприлично с таким лицом появляться на людях. А отец просто пил. Меня для него не существовало.

— Мне кажется, что вам следует пойти к психиатру. Я дам вам направление. Вам требуется помощь, которую психотерапевт не сможет оказать.

— Хорошо.

Крыс пишет ручкой на бумаге, елва слышно скрипя и шурша. Я забираю направление, мы прощаемся, я встаю и ухожу. На улице до меня доходит. И я смеюсь.

— Что с тобой творится? На звонки не отвечаешь, меня в черный список добавила… Что за хрень?

Том стоит прямо передо мной и курит. На этот раз обычные сигареты. Я не вижу его лица. Он мне отвратителен, от хвостика до дорогих кедов. Я отталкиваю его и убегаю. Он гонится за мной, я слышу топот его ног.

Паутина улиц опутывает меня. Дома насмехаются, глядя на маленькую сумасшедшую девочку своими провалами окон. Всё, всё мертво, и я мертва. И это так грустно, так больно, что даже смешно.

Передо мной вырастает здание психиатрической клиники. Это туда меня направил психотерапевт? Темно-серые стены с редкими надписями и рисунками. Кое-где в окнах горит свет, но во многих всё же темно. Темно до сплошной, абсолютной черноты. И я вглядываюсь туда, в эту черноту, стараясь разглядеть хоть что-то. И дом, в свою очередь, смотрит внутрь меня. Не знаю, сколько минут продолжалась эта немая сцена, но оба мы остались удовлетворенными.

А потом в окне показался силуэт девушки в ночной рубашке. Она смотрит на меня. Каштановые кудри и болезненно-худощавые руки. Потом она улыбается. Я не вижу её лица, но вот улыбку разглядеть смогла. Такую широкую. Хищный оскал. Мне страшно, я разворачиваюсь и убегаю.

====== О новом месте, стыде и ночных разговорах ======

Осень пришла незаметно, тихими шажками. Следы её желтыми листьями разлетались по сухой дорожке, дыхание её прохладным ветром сдувало одеяния деревьев. Школьники угрюмой вереницей спешили на уроки, а у меня никаких сил учиться не было. И видеть одноклассников тоже. Поэтому я прогуливала школу, отсиживаясь на лугу, где мы когда-то сидели с Марком, на краю ущелья, с которого он бросился вниз. И, клянусь, темным утром я видела силуэт проносящейся машины. Она разбивалась вдребезги на далеком дне, взрывалась ярким огнём. И мне хотелось сгореть вместе с ней.

Самое страшное — это когда ты остаёшься в минуты отчаяния и горя наедине с собой. А люди спешат мимо тебя, оставаясь глухими к твоей истерике, к крикам, которые слышишь лишь ты. Хотя, иногда я даже свои крики не слышу. Будто я — это не я.

Всего за неделю Марк вытянул из меня всё. Разве что радость не вытянул, потому что у меня её не осталось. Горе он вытянул — на смену ему пришла пустота, зловещая и грозно нависающая надо мной. Ярость он вытянул — на смену ей пришла тьма, липкая, тёплая, обступающая меня и сжимающая в своих тисках. Он теперь молчал, ночью он стоял у изголовья кровати и молча смотрел. Лицо побледнело, губы тоже. На фоне этой бледности ярко выделялись глаза, пронзительно-зеленые, словно изумруд. И волосы, теперь они были почти огненными. Он ничего не предпринимал. Просто стоял. Просто смотрел. Я почти не спала, а если засыпала, то снились мне когти, пасти чудовищ и Том, протягивающий мне пылающую розу, рассыпающуюся пеплом в моих руках. Огонь меня не трогал — разве может повредить пламя мёртвой? Я всегда просыпалась в холодном поту, за час до рассвета.

Одиночество острым ножом резало меня. Его оружие — укоряющий взгляд матери, пьяная рожа отца, перекрестный шепот учителей и одноклассники, обходящие меня стороной. Леа уехала, не оставив адреса. Мы переписывались, но уже значительно реже, но даже отсюда, с мерцающего экрана, я чувствовала холод отчуждения. Но больнее всего было видеть разбитое сердце Тома. Мы оба знали, что вместе мы будем несчастны, впрочем, и вместе мы вряд ли будем. И оба знаем, что он меня не разлюбит.

Я потом я очутилась в кабинете психиатра. Я не знаю, как она это делает, но стоило ей внимательно посмотреть мне в глаза, то я всё ей выложила. И тем самым подписала себе смертный приговор. Купила билет в один конец.

Всё те же серые стены. Всё те же черные окна. Всё те же надписи и рисунки (но сейчас их было поменьше). Но днём здание было другим. Тогда оно казалось зловещим и таинственным, а сейчас представляло собой лишь государственное учреждение, предназначенное для лечения людей с ментальными расстройствами. Мать чуть в обморок не хлопнулась, когда узнала, что её дочь будет там лежать несколько месяцев.

— Нет, моя дочь не может лежать в этом месте! — кричала она.

— «Это» место — это какое? — сощурила глаза психиатр, — Это обычная больница, только тут заболевания несколько другого рода. Тут нечего стыдится.

— Н-но… Может, есть какой-нибудь другой выход? — беспомощно промямлила мать, — Она же потом на хорошую работу не сможет устроиться!

— Если она будет госпитализирована, то лишится хорошей работы в будущем. Но если вы откажетесь от лечения, то она лишится самого будущего. Выбор за Вами, — мягким голосом сказала она.

— Я…

— Мне интересно, как Вы не заметили состояние тяжелой депрессии и дереализации у Вашей дочери.

— Между прочим, я занятой человек! А у меня самой проблем хватает. Между прочим, у меня тоже умирали друзья, но я же поборола себя и без всяких психиатров!

— Полагаю, Ваш друг покончил с собой по Вашей вине? Между прочим, на её заболевание повлияла совокупность внешних факторов: смерть любимого человека, комплексы, алкоголизм отца и равнодушие матери.

— Да всё она преувеличивает! У меня тоже комплексы. И у меня пили оба родителя и били иногда.

— Вы совершаете большую ошибку, сравнивая ей с собой. Она — не Вы. У неё другая восприимчивость и другая реакция на события. То, что кажется ерундой для Вас, может сломить её.

Мягкий, бархатный голос. Я не удивлюсь, если окажется, что она расчленяет людей в подвале. С таким-то голоском только маньяком быть. Хотя, в психиатрической клинике царит негласное правило: кто первый надел халат, тот и доктор.

— Хорошо, мы подумаем над этим.

— У меня были такие пациенты. Они боялись госпитализироваться, потому что это означает навсегда загубленную репутацию. Одна настолько выгорела, что теперь ничто ей не поможет. Ей 30, она спилась, скололась, похожа больше на живой труп, чем на человека. Другой покончил с собой. У третьей наступило кататоническое состояние. Сюда её всё равно положили, но если раньше ей можно было как-то помочь, то теперь нельзя. Люди боятся лечиться, и в этом их самая большая ошибка. К сожалению, к ментальным заболеваниям относятся пренебрежительно, демонизируют их. Но стыдить тут не за что, как и хвалить, впрочем. Это обычное заболевание, как гастрит, или, скажем, пневмония.

— Ладно, кладите её куда хотите, — махнула рукой мать. Кажется, она выглядела пристыженной. Впервые за всю жизнь.

После недолгой возни с документами, анализами и прочим я в больнице. Когда я впервые шла по коридору, было ближе к вечеру. Лиловые сумерки сгущались за окном. Пахло лекарствами и немытыми телами. Коридоры были почти пустыми. На скамейке лежал парень с сальными волосами, выкрашенными в зелёный, но с отросшими каштановыми корнями. Он рисовал пальцем в воздухе фигурки. На меня он не обратил никакого внимания. В небольшом зале сидели подростки, кто-то рисовал, кто-то играл в карты, негромко играла музыка. Вокруг проигрывателя плясали парни и какая-то бесноватого вида рыжая девица с бегающими глазами. Недалеко от меня две девушки со светлыми локонами обсуждали препарирование мозгов. Позже к ним присоединился санитар.

— Дурдом какой-то, — сказала я.

— А мы, по-твоему, где находимся? — язвительно спросил парень, старательно прорисовывающий половой орган на бумаге.

— Ты чего делаешь? — спросила я устало.

— Рисую половой орган, разве не очевидно? Или задавать глупые вопросы — это твоя специализация? Окей, так и будем тебя называть — Задающая Тупые Вопросы Невообразимая Тупица С Волосами, Похожими На Солому.

— Не слишком ли длинно? — я загадочно улыбнулась, — Я Кошка.

Он вдруг серьезно посмотрел на меня из-под планшета.

— Мы не затрагиваем эту тему днём, — вкрадчиво произнёс он.

— Да, точно…

— Скоро нас по палатам разгонят. Так что иди в свою, заодно познакомишься с соседками.

Я вновь иду по коридору, сворачиваю в сторону 13 палаты. Открываю скрипущую дверь. Внутри 6 кроватей, но заняты лишь три. На одной из них сидит кудрявая девушка. Я обмерла на месте: та самая девушка, улыбнувшаяся мне из окна. Я тогда ещё отметила её большой рот. Сейчас он казался поменьше, но всё равно, одноклассники бы напридумывали множество эпитетов касательно данной особенности. Она дрыгала ногами и пыталась при помощи битбокса спеть какую-то песню.

— О! Новенькая?!

С этими словами она вскочила и набросилась на меня, словно ураган.

— Да ладно? Откуда? Как зовут? Сколько лежать будешь? С чем проблемы? Тебе нравится здесь? С кем-то познакомилась? Или уже знаешь кого-то отсюда?

Всё это она выпалила на одном дыхании, тараторя с огромной скоростью.

— А меня зовут Элли, я тут уже 3 месяца! Я тут всех знаю, так что если что-то надо — обращайся. Если надо пронести что-то — это тоже ко мне. Скоро придет Элис, вот у неё контрабанду просить не надо, она ябеда страшная, хочет выкарабкаться отсюда, бедняжка. А ещё Габриэль, она тупая, зато приставать будет очень сильно. Да-да, именно в этом смысле.

Она не дала мне вставить и слова. Ну просто девушка-катастрофа.

— Хорошо, что ты пропустила ужин, потому что нам такую бурду сегодня подавали! В принципе, нам всегда подавали бурду, но сегодня это какая-то особенная бурда, мне пришлось выплюнуть её. Мисс Алингтон пронесла мне тайком пирожки с капустой, я слопала их за обе щёки. Ты ведь у неё наблюдаешься? Она очень добрая и тоже поможет, если что! А вот мистер Эррони злой, он такой усатый с лысиной. Элис как раз у него наблюдается. Вот его опасайся! — она склонилась надо мной, приблизив полные губы к моему уху, — Опасайся изолятора. А тебя туда вполне могут поместить, с твоей-то аурой.

Дверь отворилась. Вошла тощая, с мальчишеской фигурой коротко остриженная девушка. У неё были черные, как смоль, волосы и острый носик. И ряд мелких зубиков. А ещё она была смуглая и конопатая. Вообще, в целом у неё был дикарский вид, так мне почему-то казалось. И подростковое очарование. Почему-то я представила её на фоне дам в платьях и корсетах на пляже. Дамы переодеваются в купальные платья, заходят в воду по колено и весело щебучут, несколько раз побрызгавшись, а потом выходят из воды. А дикарка с разбегу кидается прямо в воду и начинает отчаянно плескаться и всячески шуметь. Не знаю, откуда я взяла эту сцену.

— В общем, добро пожаловать в наше увеселительное заведение! — как ни в чем не бывало, воскликнула Элли, — А вот и Габриэль явилась!

Габриэль хищно на меня посмотрела и ухмыльнулась, высунув кончик языка.

— Покажи свои шрамы, — сказала она.

— Вот ещё. Значит так, раз вы стали моими соседками, вам следует уяснить несколько простых правил. Правило первое: не мешать мне. Правило второе: не лезть в мои дела. Правило третье: не приставать ко мне, Габриэль, не вздумай приставать ко мне и тем более просить показать шрамы. Если не хочешь обзавестись своими.

— Очень хочу! — с придыханием воскликнула Габриэль, — Шрамы — это, типа, сексуально!

— Нет, — твёрдо сказала я, заглянув ей в глаза.

Габриэль пожала плечами и повалилась на кровать, достав из-под подушки журнал с голыми мужиками. Элли куда-то ушла.

В 9 часов появилась мисс Алингтон, ведущая за руку Элли и Элис — румяную шатенку с пластырем на носу —  и объявила отбой. Выключился свет.

— Хочешь прогуляться? — шепотом спросила Элли.

— Нет, я спать хочу, — таким же шепотом ответила я.

— Мне тоже гулять не хочется. Я набираюсь сил перед Ночью, Когда Все Двери Открыты.

Я промолчала.

— Поговори со мной, — шалобно попросила она, — Мне страшно.

И мы говорили, свесив головы с кроватей. Говорили тихо, шепотом, боясь разбудить Элис, которая тут же настучит на нас. Обо всём на свете: о дельфинах, о ракушках, о кленовых листьях, о красках, о бусах, о папуасах, об индейцах. А потом сами не заметили, как заснули.

====== О двоих, бессильной любви и поломанных судьбах ======

Ночью опять мне снилась машина, срывающаяся в пропасть. Марк сидел за рулем, не шевелясь, и глядел вперед мертвецким взглядом. От него очень сильно пахло алкоголем. Как от моего отца.

— Я люблю тебя, тысячу раз люблю, миллион раз люблю. Пусть эти слова навеки повиснут в этой тьме. В этой тьме внутри тебя.

Мы падаем, падаем в бесконечность. Мы легки, как осенний листок, гонимый порывами ветра. Стекла покрываются инеем, моё дыхание превращается в пар. А вот его нет.

— Марк, прекрати это сейчас же! — испуганно кричу я, — Жми, жми на тормоз! Жми на тормоз!

— Если ты не разделяешь мои чувства, тогда моей любви хватит на двоих. Мы разделим друг с другом смерть.

Он сломал тормоз!

Мы падаем всё быстрее. Внизу нас уже поджидает пламя. А в машине ещё холоднее. Мои ресницы покрываются инеем. Сопли замерзают.

— Мы вместе погибнем.

— МАРК, ЧЕРТ ТЕБЯ ДЕРИ, СЕЙЧАС ЖЕ ОСТАНОВИ ЭТУ ГРЕБАНУЮ МАШИНУ!!!

Пламя поглощает нас, машина взрывается, а он не издает не единого крика. Даже когда рассыпается пеплом на моих глазах. Его лицо неподвижно, как у куклы.

Я люблю тебя, Сандра. Я люблю тебя, Сандра. Я люблю тебя, Сандра. Я люблю тебя, Сандра. Я люблю тебя, Сандра.

Думаешь, смерть остановила меня? Она ещё больше связала нас. Ты не отвергнешь меня и не сбежишь от меня. Свяжи меня по рукам и ногам и закинь на дно реки, я буду вещать и оттуда. Моя любовь настигнет тебя.

Он сгорает, а я просыпаюсь в холодном поту. Снова час до рассвета. Элис крепко спит, Габриэль и Элли спят в обнимку, дикарочка закинула на неё ноги и трется грудью о неё, что-то бормоча во сне. У изголовья пустой кровати лежит сухая ветка с завявшими цветами. У окна промелькнула тёмная фигура. Я распахиваю окно и выпрыгиваю из него, благо мы на втором этаже, а внизу мягко.

Он испуганно смотрит на меня. Бедно одет, по-простому. По нему видно: пропащий. И в то же время это зашуганый испуганный ребенок.

— Кому ты ветку подарил?

— Она ушла. Я хотел поблагодарить её. Но опоздал.

— Куда она ушла?

— Туда, откуда не возвращаются.

— В изолятор что ли?

Он помотал головой.

— В клинику для особых случаев?

— Видимо.

— Жаль…

— А у тебя что?

И я опять ему пересказала. В сотый раз уже это делаю, надоело.

— Его любовь не дает вам разойтись. Он настолько любил тебя, что даже смерть не смогла его ухватить. Но эта любовь разрушительна для вас обоих. Вы сгорите в ней. И всё же я хотел, чтобы у меня было так же. Февраль исчезла навсегда. Такие, как она, исчезают всегда. А я исчез вместе с ней.

— Февраль?

— Да, она была возрождением. Обычно говорят, что противоположности притягиваются, но у нас было не так.

Он поднял кверху ладонь. На ней лежал белый цветок, покрытый блестящими капельками.

— Казалось, нас всегда было двое. Мои мысли — эхо её мыслей, её мысли — эхо моих мыслей. Мы понимали друг друга с полуслова и не расставались ни на минуту. Никогда не было ни меня, ни её. Были только мы. Переплетенные тела. Переплетенные души. Унисон дыханий. Смешание дыханий. И пусть весь мир горит в огне, я бы последовал за ней хоть в самое пекло.

Он сжал цветок. Бледные лепестки посыпались на землю.

— Вселенная на двоих. Казалось, вечность мы тоже разделим на двоих. Словно два осколка одной души, разделенной по нелепой случайности.

Он рассказывал это бесстрастным голосом. Не как будто он это твердил уже тысячу раз. Как будто это всё не касается его.

— Это произошло 16 июля, в 19 часов 30 минут. И, по-моему, 25 секунд. Она подошла к краю платформы. Секунда — и она бросилась вниз. Задралась юбка, показались её трусы с белочками. И бледная кожа с синими венами. Та секунда была самой длинной в моей жизни. Она медленно падала, юбка медленно колыхалась. И так же медленно пронесся мимо железный длинный зверь, создав ураган, едва не сбивший меня с ног. Точнее, сбивший. Точнее, я сам упал.

Ни дрожжи в голосе, ни слез, ни ярости, ни удивления. Вообще никаких эмоций. Будто фильм пересказывает. Жуть какая-то.

— Тогда меня просто не стало. Я умер вместе с ней. Потому что без неё меня нет. И сейчас меня нет.

— Тогда с кем я сейчас разговариваю?

— А я откуда знаю? — пожал он, — Может, у тебя галюльки. Не зря же тебя сюда отправили.

Я прикусила губу. Страх сжал моё горло своими холодными, липкими от пота пальцами. Голова начала болеть.

— Я не плакал на её похоронах, когда меня спрашивали о ней, я отвечал спокойно. Меня же нет, как я могу грустить? Да и особо-то меня не трогали. Мы никому не нужны были. Это была школа для никому не нужных детей. Я не откликался на имя и фамилию. Я вообще удивлялся, откуда они взяли этого мальчика? Чего это они разговаривают с пустотой? Меня же нет.

Монотонный, будничный тон. Как будто рассказывает рецепт маринования огурцов.

— А я мертва. Я с самого начала была мертва. Наверное, я ещё больший мертвец, чем Марк.

Он взял меня за руки и вручил помятый цветок.

— А что за школа? Где она?

— Грин Хиллз. Коррекционная школа.

— Да, слышала о такой. Мать меня туда отдать хотела, когда меня едва не оставили на второй год.

— Не суйся туда. Знаешь, какой девиз этой школы? «Если мир не принимает меня, то я не принимаю мир. Если меня считают гадом, то я стану гадом». Изломанные игрушки ополчились против хозяев. Они как бродячие псы, израненные, грязные, повидавшие множество драк. И эти драки привили им кровожадность.

— Возможно, мы даже чем-то похожи,

— Не похожи. Ты мертва, а они агонизируют. Люди говорят, что здесь плохо. Но в Грин Хиллс ещё хуже.

— А что за девушка, которой ты дарил ветку?

— Она носила цветы на её могилу. А когда Февраль назвали шалавой и чокнутой, то та влезла в драку. Кстати, это одна из причин, по которой она попала сюда. Она из моей школы.

— Ты действительно считаешь, что тебя нет? Но ты говоришь. И рассказываешь. «Я», «меня», «моя».

— Я не считаю. Меня нет.

— Тогда с кем я разговариваю?

— Я не знаю! — заорал он, — Меня нет! Нет меня! Я исчез вместе с ней! Меня никогда не существовало, её никогда не существавало! Были мы! Двое! Сиамские близнецы, разоединенные ржавыми ножницами. Но теперь нас нет. А ты — мертвячка, разговаривающая сама с собой.

— В базе данных есть твои данные.

— Нет там никаких данных. Меня нет.

Он отбрал у меня цветок и, резко развернувшись, потопал по заросшему неухоженному загону заднего двора.

— Оставь его, у него деперсонализация, — я почувствовала мягкую теплую руку на своём плече и запах лаванды, — Это несчастный ребенок. Его отец сидит в тюрьме, мать употребляет наркотики и ненавидит сына, потому что его отец бросил её беременную. Хотя, они то сходятся, то расходятся. И мать считает, что виноват в этом сын, потому что он был незапланированным.

— Прямо как я.

— Он учится в коррекционной школе. Из-за травмы головы у него затруднения в обучении. В той школе такие же дети, как и он: дети преступников, наркоманов, алкоголиков. Беспризорники. Пропащие. Безнадёжные. Конченные. Каких только эпитетов я не наслушалась про них. А то, что это из-за родителей, которые обращались с детьми, как с мусором, никого не смущало. И то, что эти дети стали такими частично из-за того, что взрослые считали их сбродом, их тоже не волновало. Легко махнуть рукой на ребенка. Труднее вытащить его их этого омута.

— Не все дети хотят выкарабкиваться.

— Когда ты на самом дне, у тебя нет ни сил, ни надежды выбраться. И поэтому нужен кто-то, кто тебя вытянет. Кто-то, кто поверит в тебя. Так можно было бы предотвратить поломку множество жизней и множество преступлений.

— Вы очень наивная. Тот, кто рожден на дне, с него не выберется, ведь это его родная стихия. У змеи крылья не вырастут.

— Удачное, конечно, сравнение человека со змеёй. Именно из-за таких, как ты, люди и ломаются, озлобляются на весь мир.

— А из-за таких, как Вы, не наказывают преступников, жалеют их. Детство, болезнь… Не всегда человек становится плохим из-за давления внешней среды. Внутреннюю тьму не вырвешь из себя. Разве что вместе с мясом.

— Видимо, мы никогда не поймем друг друга. Ты настоишь на своём, а я на своём. Так что сделаем вид, будто этого разговора не было, и разойдёмся. Тебе на завтрак пора.

Я рассеянно глядела ей в след. Из-за лучей утреннего солнца казалось, будто вокруг её головы был нимб.

====== О заточении и новых секретах ======

— Ну что, тебе стало легче?

Том смотрит вниз, его руки сцеплены на коленях. Он нервно прикусывает губу.

Мне снится, как мы падаем пропасть. Только вдвоем. А внизу поджидает пламенная бесконечность. И сквозь бурю боли я слышу его голос, нашептывающий мне о любви.

— Я разобью твоё сердце на тысячу мелких осколков.

И он всегда равнодушен, всегда похож на мертвеца.

— Сгинем в холодном огне. Сожжем хрустальный мост. Открой своё сердце тайнам безграничной пустоты.

 Иглы терзали меня. Тысячи, миллионы игл. Казалось, они были везде. Они даже пробирались сквозь сны.

— Ну да, мне стало легче. Кажется, лекарства помогают.

— Вот и отлично. Я могу придти через неделю?

Нет, ты не можешь. Ты напоминаешь мне о нём. Уходи, уйди, покинь мою жизнь. Стань лишь размытой фотографией, обрывком старых выцветших воспоминаний. Поди, поди прочь! У тебя такой же взгляд — наивный, доверяющий, любящий. Твои ласки как хлыст для меня. Нет, не улыбайся. Исчезни. Растворись, рассыпься на атомы.

— Конечно, буду ждать.

Он встаёт и целует меня в лоб. Его губы холодны и одновременно обжигающи. Голова болит так, что хочется оторвать её. Словно мои мозги поместили в мясорубку. Он уходит, а я с облегчением вздыхаю.

Вечер. Цветущие кусты. Мягкая полутень. Двое сидят, отвернувшись друг от друга. Влюбленные, робко тянущиеся друг к другу. Так непривычно. И так глупо. это были мы? Никто из нас тогда не знал, чем всё обернётся. Марк, о Марк, не надо было срывать с меня маску. А если бы того разговора не было? А если бы я ответила «да»?

— Ничего уже не изменишь. Так и должно было случится. Сладостное разрушение…

— Замолчи!!! Заткнись, просто заткнись, а то я проткну барабанную перепонку!

— Ты думаешь, это тебе поможет?

И он смётся. О, я знаю этот смех. Беззаботный и веселый. Будто он смеётся над очередным бородатым анекдотом.

— Мешает, да? — сочувственно спросила сзади стоящая Элли. Откуда она тут взялась?

— Ещё как, — пожаловалась я, — Покоя от него нету.

— Не пытайся просить помощи у халатов. Они запрут тебя туда…

— Это куда же? — усмехнулась я.

— Это страшное место. Клетка. Туда отводят самых неугодных. Там нет ничего, даже времени. Даже тишины. Всё становится однообразным и одинаковым, ты там даже снов не видишь. И потихоньку начинаешь забывать, кто ты такая. Ты гниёшь там. Некоторые оттуда выходили, но прежними они не становились. Хотя, все здешние прежними уже не становятся, но те особенно. Они становятся пустыми. Говорят, тени — это жители Клетки.

— Ага, я поняла, о чём ты.

— И вообще, избегай халатов. Даже Ласку. Она хорошая, она понимает нас, насколько это возможно для них. Но всё равно. Она не наша.

— Ну, что психи, что психиатры — одна малина…

— Неправда. Между Иными и нормальными огромная пропасть. Нормальный может её перепрыгнуть, но обратно он уже не вернётся. Прежней ты не станешь, даже когда выйдешь отсюда. Можно вывести Иного из лечебницы, но нельзя лечебницу вывести из Иного.

Я пожала плечами.

— Впрочем, мне пора идти! — она широко улыбнулась во все 32 зуба, сделавшись вновь улыбчивой болтушкой, — Пока-пока! Не скучай тут без меня! На ужин вновь подают ту запеканку, ты называешь её пакостью, а я её просто обожаю, так что отдай её мне. И почему её никто не любит? Вкусно же! Какая же я всё-таки странная. О, меня все называли странной. Они почему-то думали, что я буду возвражать, но я не возражала. Назвать меня странной — это как назвать веселой, общительной, непоседой… Это ведь просто черта характера!

— Да уж, поболтать ты любишь, — усмехнулась я, — В жизни ты точно не пропадёшь. А куда ты намылилась-то?  Сейчас середина ночи.

— В Клетку!

— Опа! Правила нарушаем? Какая ты безответственная, безалаберная… Мне нравится! Я с тобой!

Она хихикнула.

— Не боишься?

— Ты это спрашиваешь у той, которая режет и прижигает кожу, видит каждую ночь мертвого друга и слышит его голос днём?

В общем, мы пробрались на задний двор. С каждым шагом Элли преображалась, становилась другой. Здесь она была в своей стихии. Королева коридоров, эхо больницы, старожил. Ночные соцветия отражались в её изумрудных глазах. Вечно юная весна. Идеально вписывалась в картину полузаброшенного сада. А я совсем чужая. И лишняя. Мы подошли к окну с решеткой. Я попыталась заглянуть внутрь наблюдательной палаты. Белые стены, белые потолки. Затхлый запах. Угнетающая теснота. И кусочек неба в решетку.

— А врачи? — шепнула я.

— Белка наблюдает сквозь пальцы, — так же шепотом ответила она мне, — Вполне вероятно, что она сейчас дрыхнет.

— И я слышу её храп, — вмешался ещё один тихий, почти угасающий голос.

— Ты кто? — выпалила я.

«Нашла, что спрашивать!»

— Не знаю. Может, меня и нет вовсе. Я исчез. Но когда? Или это люди все исчезли? Или весь мир исчез, осталась лишь эта белая комната и лоскут неба?

— Можешь успокоиться, мир на месте. И ты тоже на месте.

— А ты не врёшь? — с надеждой в голосе спросил подошедший к окну изможденный парень с синячищами под глазами и потрескавшимися губами.

— Не вру, — бодро сказала я.

— Они не должны тебя держать здесь, — Элли прижалась лбом к холодным черным прутьям, — Это бесчеловечно. Разве они видят, что убивают тебя?

— Ты думаешь, их это волнует? Для них я и не человек вовсе. Так, кукла. Кусок мяса. Не жилец давно. Им всё равно, что будет со мной.

— Я вытащу тебя отсюда! — с жаром сказала Элли.

— Обещаешь? — оживился было парень, но тут же сник.

— Обещаю, — нежно сказала Элли.

Она встала на цыпочки, приблизив лицо к окну. Они смотрели друг на друга. Влюбленные, которые были не в состоянии позволить себе большее. Душераздирающе и в то же время невероятно трогательно. И весь мир не нужен. Только окно, заросший сад, ночные птицы и фиолетовые цветы, в последний раз цветущие прощальной красотой.

— Эй, — сказал он, повернувшись ко мне, — Насчет этого человека за твоей спиной. Кто-то из вас нарушил обещание. Это обещание — ключ к освобождению.

— А что за обещание?

— Этого сказать не могу. Ищи сама.

— А как тебя зовут?

— Ворон.

— А я Кошка.

— Ты знала Крысолова и Маму?

— Крысолов помогал мне. А Мама дала мне имя.

— Здорово… Как бы мне хотелось вновь там очутиться. Наверное, когда я стану Тенью, я смогу вырваться. Теням закон не писан.

— А если я не смогу за тобой пойти? — с ужасом в голосе спросила Элли.

— Сможешь, — заверил её Ворон, — Не бойся, ты сильнее, чем думаешь.

Элли рассмеялась. По её щекам стекали слёзы, одна за другой. Она плакала и смеялась, смеялась и плакала, а Ворон лишь молча наблюдал.

— Поступь… — сказал он, когда та отсмеялась и наревелась, — Поступь, послушай меня.

Она роняла на траву последние слезы, как звёзды.

— Пойдёшь со мной?

Он протянул дрожащую, худую руку сквозь прутья решетки. Вены испещрили бледную до голубизны кожу. Элли внимательно посмотрела на него, будто старалась запомнить каждую его черту. Будто видела его в последний раз. Оба они знали, что скоро исчезнут. Навсегда.

— Пойду.

Она протянула свою руку, толстую, изрисованную, исцарапанную. Прикосновение кончиков пальцев. Для них словно вспышка, а для меня всего лишь миг. О, она ни секунды не сомневалась. Она бы пошла за ним даже в центр Преисподни.

Я развернулась и ушла. Дорогу обратно найти мне не составило труда. Я залезла в окно, спрыгнула, легла в постель. Проснулась Элис.

— Ты чего? — сонным голосом спросила она.

— В сортир ходила.

Она пожала плечами и повернулась на другой бок. Через минуту она уже вновь храпела. А на изголовье соседней пустой кровати вновь покоилась высохшая ветка.

====== О письмах, цветах и одиночестве ======

Останься, побудь со мной. Давай снова, как раньше — облупившаяся штукатурка, мокрые сумерки за окном и свет луны, запутавшийся в белой сетке штор. Как раньше — песни про дождь и море, и двое на кровати, лицом друг к другу. Как раньше — смешавшиеся волосы, кофе и ваниль, забытая дымящаяся кружка рядом. Я скучаю по тебе. И я вижу тебя каждую ночь, в каждом сне. и не могу подобрать слов, чтобы описать, как больно. И каждый раз ты уходишь, падаешь вниз. Почему? Зачем

Ты приходишь и приносишь с собой осень. А уносишь всё тепло. Я вампир, мне ненавистны солнца лучи и неведомы чувства. Я вампир, но ты ломаешь меня. Незримой тенью следуешь за мной, нога в ногу. Глядишь на меня с разбитых зеркал и мутных луж, шепчешь холодным осенним ветром, завывающим в трубах.

Ты был первым, кто ворвался в мою жизнь, сметая всё на своём пути. Ты был первым, кто шутя дарил мне миры. И ты был первым, кто разбил моё сердце. Я скучаю, Марк. Мне одиноко и тоскливо. Ты ушёл, не помахав рукой. Ты ушел тихой поступью, тропами, которые я никогда не найду.

Говорят, это место построено на костях. Говорят, тут незримые и неощутимые ходят среди живых, а ночью их можно увидеть, если особые отношения с Гранью. Кто-то уже пересек её, но оттуда он уже не вернется. А я медленно приближаюсь к тонкой черте, отделяющей Их от Нас. Хотя, Элли говорит, что я уже одна из них, иначе бы меня не поместили сюда.

Осень тут проходит тоскливо и уныло. Ночами в полых стенах слышно шуршание и скрябание. Сыростью наполнены палаты. На стенах ободраны обои, рассвет пробивается сквозь желтые шторы, а о стекло бьётся мошкара. И сад такой же: темно-зеленые заросли с блеклыми цветами, виляющие тропинки, вымощенные серым камнем, окурки, спрятанные среди кустов и скомканные записки, содержание которых разобрать невозможно. Иногда я заглядывала в окно наблюдательной палате и видела одно и то же: чистые белые стены, пол, потолок и постель, и Ворон, неподвижно лежащий сверху, скрестив руки на груди, с остекленевшим взглядом, устремленным к потолку.

 Если снаружи толпа — пестрый многоликий и многоглазый зверь, то тут у всех одинаковая одежда и одинаковые потерянные выражения лиц. Единый организм, один разум на всех. Стая, не принимающая меня в свои обьятия. Так я и скиталась, ненужная, не являющаяся частью чего-то целого. Одинокая Кошка, гуляющая сама по себе. Днём всё тело медленно, размеренно, по расписанию: подъем, процедуры, завтрак, обед, полдник, ужин, отбой и снова, по второму кругу. А ночью всё оживало, все куда-то уходили, тени плясали на стенах и пустые коридоры наполнялись новыми звуками, шорохами, смешками, шепотками. И всё это проходило меня. Я была словно в коконе. Я медленно сходила с ума в одиночку, никем не замечаемая.

Я актриса, лицедейка. Одинокая черная кошка, гуляющая по трубам и заброшенным крышам. Единственный, кто сорвал мою маску, был единственный, кто не оставил после себя ничего, кроме пустоты.

В одну ночь я металась в бреду, каждый тик часов рвал меня на части. И тогда я услышала голос у изголовья кровати:

— Напиши письмо и положи его под старым дубом, растущим возле Клетки. И тогда оно дойдёт до адресата, даже если вас разделяют тысячелетия и миры.

В комнате никого не было. Лишь запахло весной и лавандой. Я не знала, женщина говорит или мужчина, взрослый или ребенок. Обладатель был слишком далеко. Там, докуда я не смогу добраться. Там, откуда нет возврата. За Гранью.

Сад дышал свежестью. Эхо сказок и историй о населенных мирах пронизывало воздух, голосов было так много, что я не могла услышать их. У окна, ведущего в Клетку, стояла Поступь, снова и снова улыбающаяся своему Ворону. Однажды они станут свободными. И тогда я проснусь и обнаружу пустую кровать рядом со мной. Быть может, ни я, ни врачи ни вспомнят её имени. Она уйдет, забрав с собой всё, даже саму вероятность её существования.

Я пишу на бумаге под ветвями старого дуба. Листья падают мне на волосы и плечи, лунный свет разливается по мокрой траве. И тишина сопутствует мне, ничто и никто не смеет её нарушить.

Ах, не люби меня, мой милый Друг,

Ведь я вампир и кровопийца,

Уйди неведомыми тропами, забрав и свет, и звук.

Ведь я лишь лицедейка и убийца.

Мне чувства чужды, о мальчик из ночных лесов,

Я пеленована ночною мглою,

У меня сто масок, сто голосов,

Но я побеждена одним тобою.

Твердила я тебе без устали, но ты не слушал:

Беги, глупец, как от потопа, от огня,

Я сокрушу тебя, разрушу твою душу.

Беги, беги ты от меня.

Ну, а тебе не важно, всё равно.

Ты вспыхиваешь и сгораешь,

Твердишь мне о любви сквозь бег часов

Пока я ухожу от чувств пожарищ.

Я в клочья разорву трепещущее сердце,

Хрусталю подобную сожру я душу,

Но лишь когда захлопывается дверца

О мальчик-лето, твой голос я всё время слышу.

И я кладу бумагу под корни дуба. И я знаю: письмо достигнет адресата. Сквозь время, сквозь пространство, сквозь пелену смерти. Слова настигнут его. Слова, что все эти годы так рвались нарушу, словно птицы в клетке.

Дуб шелестит, он готов поведать мне историю. И я с благодарностью слушаю её.

Когда-то оно было молодым цветущим деревцем. Соцветия его печально спускались к земле. И он слушал. Внимал каждому людскому слову в вечном своём молчании. На его ветви садились птицы, соловьи воспевали его красоту, а бабочки резвились около его ветвей. И уже тогда тут был дом, люди в белых халатах, поломанные дети. Его никто не замечал, ведь оно молчало, оно всегда молчало. И лишь девочка-весна с венком в седых волосах внимала его молчанию. Она знала истории, которые волны приносили на своих гребнях. Она была из безнадежных. Она тихо скончалась в клетке, о ней мало кто вспоминал, её имя теперь позабыли, лишь дуб хранит в себе её образ. В ту ночь, когда она умерла, распустились белые цветы, слишком белоснежные среди всей этой грязи. Белые, как и её волосы.

Я уснула в его корнях, убаюканная его историей. А ночью мне снится седая девочка. Она идет по лунной дорожке, уходит вверх по холму. Я иду за ней, но что-то мне мешает. Чьи-то руки вцепились мне в ноги и не дают уйти.

— Нет, так дело не пойдёт, — смеётся она, — Ты сначала избавься от цепей. И к тому же тебе рано к нам. Ты не одна из нас.

Я просыпаюсь утром в своей кровати. За окном моросит дождь. Чужачка, гонимая отовсюду. Так смешно и так обидно.

— И ты к ним бегаешь? — спрашивает Габриэль, — Беги отсюда, беги, не оглядываясь. Это место как болото. Оно затягивает.

Я не слушаю её. Иду завтракать.

А днём меня навещает Том. Мне невыносимо смотреть в его лицо. Мне хочется прогнать его, но он так смотрит на меня. Невыносимо. Его глазами можно вскрыть себе вены. Этими серыми, красивыми глазами.

— Я скучаю по нему. Я хочу к нему, — говорю я. Мой голос предательски дрожит, — Он так далеко. Так далеко.

— А я не вижу его даже во сне. Перед тем, как вы встретились, я видел его. И по его взгляду я понял: я потерял его. Совсем. Тогда он пришел попрощаться.

Смешно. Я бы предпочла его участь.

— Когда его хоронили, я понял, что остался один. Как в тот раз.

— Родители…

— Нет у меня родителей. Только люди, слишком занятые работой. Я одинок. Я наедине с этим миром. И даже ты всегда была далека от меня, только я не желал это признавать. Я жил в иллюзиях, но уход Марка разрушил их.

— А ты бы хотел снова жить в иллюзиях?

— Я не знаю.

Он проводит пальцем по моей щеке. Гладит мои волосы. Я вскакиваю, опрокидываю стул. Привлекаю внимание санитаров. Они его уводят, меня зовёт психиатр. Снова допрос, снова таблетки. Надоело.

====== Об угасании, открытых дверях и смелости ======

Незримый призрак питается снами. Однажды он уйдёт, и после него ничего не останется. А пока — дери, дери когтями моё сердце. Напоминай, что оно у меня ещё есть. Шепчи мне чёрные баллады, чтобы я не захлебнулась от тишины, обступившей меня.

Настигло ли письмо адресата? Тогда, той ночью мне казалось, что мне стало легче. Но я ошиблась. Стало только хуже. Теперь лицо Марка было обезображено, ухмыляющееся мерзкое чудовище смотрело на меня из зеркала. Я потеряла счет дням, отвечала на вопросы врачей машинально, лекарства, пока никто не видел, смывала в унитаз. И чувствовала, как я таяла, словно ледяная статуя, сгорала, как вампир на солнце. В минуты наибольшего моего отчаяния бес хохотал, как безумный. У него были глаза Тома — в них так же было невыносимо смотреть.

Забавно, что Элли становилась всё более радостной, хотя угасала, как я. Только угасала она по-другому: светло, тихо, как последний солнечный лучик, как лунный свет, как утренняя звезда. Иногда она казалась мне совсем прозрачной, и я боялась, что если дотронусь до неё, то схвачу воздух.

— Не боишься? — спросила я.

— Чего не боюсь? Вообще-то я много чего боюсь, — она больше не тараторила. Она говорила тихо, нежно улыбаясь. Как смертельно больной ребенок, уже смирившийся со своей участью, — Кусачек, часов, рассвета…

— Я имею ввиду, ты боишься уходить? Это ведь навсегда. Ты больше никогда не вернёшься и не станешь прежней.

— Я уже всё решила, — устало объяснила она мне, словно непонятливому ребенку, — Я не боюсь. Честно говоря, больше я боюсь остаться.

Мне стало печально от её слов. Она уйдёт, и следы её зарастут полынью. И я более, чем уверена, Ворон будет следовать за ней неслышными шагами, покорный слуга и неукротимый воин. Без неё станет одиноко.

Я всех теряю, кого-то отталкиваю, кто-то сам уходит. Девочка, приносящая несчастья и разрушающая всё, к чему прикасается. Толстая подруга, Марк, Том, Леа, Элли. Я должна пройти одна веревочный мост, свешенный над пропастью. И у этого моста нет ограды. Если я оступлюсь, то никто не схватит меня за руку. И я буду падать в одиночестве. При мысли об этом мне хочется отчаянно хохотать, потому что слёзы давно закончились.

Тем временем приближался Ночь, Когда Все Двери Открыты. Точнее, Хеллоуин. Обитатели с нетерпением ждали эту ночь. Ночь сказаний и прогулок в иные миры, ночь, когда возвращаются навсегда ушедшие. Ночь, когда между Иными и нами (ими?) различия исчезают. В эту ночь несуществующий мальчик ждал своё возрождение, украшая цветами крыльцо. Габриэль предвкушала долгий путь в заветные дали, рисуя двери на стенах. Ворон схватившийся тонкими руками за черные прутья решетки и Поступь, томившаяся в тесной палате, глядели в лоскутное небо, прощаясь с прохладными бусинками росы и малиновыми закатами.

Может, тогда мы встретимся, мой потерянный Друг? Может, тогда слова, томящиеся подобно птицам в клетке, наконец вырвутся наружу? Словам предначертано быть сказанными, мыслям быть понятыми. А мне — кричать твоё имя в бесчувственное лоскутное небо.

— Интересно, если протянуть руку, я схвачу их?

Ворон попытался просунуть руку сквозь решетку.

— Кого?

— Облака. Какие они на ощупь?

— Мягкие. И мокрые. Это же сгустившиеся капельки воды. Глупые вопросы ты задаешь.

— Все вопросы глупые. Но если бы мы их не задавали, мы бы так и остались ничего не знающимиглупцами.

— А мы итак ничего не знающие глупцы. Сколько бы книг не прочли.

Эта ночь была особенно тиха. Всё замерло в предвкушении Ночи, Когда Все Двери Открыты. Даже звезды будто подпрыгивали от нетерпения.

— Держать ворону в клетке — это верх идиотизма, ты не находишь?

— Пусть держат. Они могут запереть моё тело, но не моё сознание. Я всё равно убегу. Так что пусть поят меня ядом, сколько влезет.

— Иногда мне кажется, что ты и есть самая настоящая Иная, — сказала Габриэль, свесившись с кровати головой вниз. Она красила губы ярко-красной помадой, которую откуда-то стащила Элли, — Ты пройдёшь Инициацию.

— Чью?

— Знающей, — рассмеялась Габриэль.

Первый лучик солнца прорезал утренние сумерки. Чары исчезли, мы вновь обычные пациенты психиатрической лечебницы. Проснулась Элис и начала гундеть, что её до сих пор не выписали.

— Осенью тут у всех обострение, — тихо сказала она мне, — А перед Хеллоуином ещё хуже.

В столовой вновь подавали кашу и сыроватые котлеты. И жирный (!) чай. Я сидела в одиночестве. Элли уже поела и куда-то ускакала. А Элис с утра кашляла и пошла к дежурным медсестрам. Габриэль подсела к девушке на инвалидной коляске, с синими короткими волосами и челкой до середины лба. Ко мне подсел парень, рисующий половые органы. За руку он притащил грозного вида девушку.

— Освоилась тут, Задающая Тупые Вопросы Невообразимая Тупица С Волосами, Похожими На Солому? — он отпил глоток от кружки с жирным чаем и принялся за набросок с женскими половыми органами.

— Ты всё-таки запомнил? Вот делать тебе нечего…

— А чем тут ещё заняться? Только рисовать половые органы и спорить с санитарами, — он тыкнул локтём в девицу, — Её зовут Жюли. У неё индейские корни, но родилась она во Франции. Хранит 200 пар носков.

— Приятно познакомиться, — любезно сказала я, — Меня зовут Сандра.

Девушка так злобно зыркнула на меня, что я втянула голову в плечи.

— Привет, бабуиновая задница, — она ослепительно улыбнулась, — Приятно познакомиться, пошла ты ко всем чертям собачьим.

— Это ещё чего за дела? — я закатила глаза.

— Это она всегда так, не злись на неё. Она просто хотела сказать, что рада познакомиться.

— Прошу меня извинить, тупая ты свинья.

— Это даже забавно, — глупо хихикнула я.

— Ничего забавного нет.

Я взглянула на рисунок. Он так быстро его закончил?

— Это чьи?

— Твои.

— Ясно.

— Я ещё нарисовал того придурка, но он выбросил и наорал на меня. Ну, придурок же, что с него взять.

Я покосилась на календарь. Всего одна неделя. А потом я увижусь с тобой. Надеюсь.

====== О фонариках, снеге и мертвецах ======

За несколько дней до Ночи, Когда Все Двери Открыты, выпал снег. Это было странно: бархатисто-черное южное небо и белые хлопья снега, опускающиеся на ещё не завядшие цветы. Траву накрыло холодное покрывало, которое, впрочем, быстро растаяло. Взрослые говорили, что будут аномальные холода. Очень, очень странный год выдался, во всем странный. Но теперь пейзаж за окном отражает моё состояние: унылое серое небо и медленно кружащиеся снежинки.

Ночью мне приснился странный сон. Поле, занесенное снегом, и бумажные фонари, поднимающиеся к небу. И кругом темнота, пронзительная и грустная, и лишь тусклый белое свечение фонарей, одних за другими покидающими умирающую землю. Я попыталась схватить один, но он растаял, как дым. Я кричала им, чтобы они подождали (зачем я кричала это фонарям?), но они все равно поднимались и исчезали в чернильных небесах. Всё меньше и меньше их становилось, а потом я и вовсе осталась одна. Куда ни посмотри, везде колющий снег и ночная темень, да теперь пустое небо. И так везде, и так будет всегда. Я одна не улетела.

Я проснулась и обнаружила слёзы на своих щеках. Кровать Габриэль рядом была пуста, а Элли задувала свечу, не обращая внимание на ворчание Элис.

— Что такое? — сонно спросила я.

Она многозначительно посмотрела. Последние приготовления?

— Мне приснилось, что бумажные фонари улетали в небо, а я осталась одна. Одна-одинёшенька на этой земле.

— Просто ты не фонарик, — сказала она.

— Увы.

Я вновь посмотрела на календарь. Осталось 5 дней.

— А где Габриэль?

— В инфекционном отделении, — ответила Элис, — Простыла. Нефиг было в одной майке и шортах на холоде шастать.

Дни таяли, как воск горящей свечи, а ночи были темными и тоскливыми, я не могла уснуть и только слушала, как холодный заунывный ветер завывает в трубе. Снег был белым, а небо было черным. А внутри меня была черная дыра, которая затягивала всё. И скоро она затянет меня. только пусть побыстрее, я так устала от этой агонии. Может, в Ночь, Когда Все Двери Открыты Марк затащит меня в мир пекла и горящей серы и мы вместе будем бесконечно гореть. Может, хоть тогда я почувствую хоть что-то, отдаленно напоминающее эмоцию. Может, тогда я возненавижу Марка или заплачу. Хоть что-нибудь. Дайте мне понять, что я жива.

— Ты не слишком режь, — говорила Элли, — А то в Клетку посадят. Там ещё хуже. Я не хочу такой судьбы для тебя, я не хочу такой судьбы вообще ни для кого.

—  Что мне Клетка! — -глухо рассмеялась я, — Я итак будто в клетке. Что мне тишина и одиночество, когда я это испытываю каждый день?

— Там минуты таят, там часы останавливаются. Клетка съедает всё, в том числе и тебя. Сначала ты разбиваешь кулаки о стены. Потом ты разговариваешь сама с собой. Потом ты сходишь с ума от скуки. А потом всё смешивается, и ты уже не понимаешь, есть ты или нет. Есть ли люди или нет? Ты умерла, или все вокруг умерли?

— Я об этом каждый день думаю. Хотя нет. Я знаю: я мертва.

— Тогда смысл себя резать?

— Не знаю. Чтобы воскреснуть?

— Дождись Дня, Когда Все Двери Открыты. Тогда ты воскреснешь.

И я ждала. Считала дни, часы, минуты, секунды. И мне казалось, что этого дня никогда не наступит, я так и застряну в этом промежутке мучительного ожидания. Без снов и боли. Тикали часы, шуршали сухие листья за окном, убираемые ржавыми граблями, завывал ветер в трубах, топали сверху множество ног и гремели склянки с лекарствами. И каждый звук бил мне по ушам, но я не чувствовала ни боли, ни злости. Только скуку. Значит, вот что ожидает мертвых? Скука? Да уж.

А маслянистый чай и полужидкая каша ещё больше удручали меня. Люди вокруг приходили и уходили, болтали, кричали и смеялись, и мне казалось, что я накрыта прозрачным куполом. Я была в стороне от всего этого, лишняя на празднике жизни. Мертвецу нет места среди живых. В Ночь, Когда Все Двери Открыты я вернусь туда, где мне положено быть. В страну вечной зимы, где нет никого и ничего, где всё давным мертвом умерло и замёрзло.

— Я скучаю, — говорил Том, — Леа хочет приехать к тебе, но ей некогда.

— Ну да. Некогда. Экзамены. Учеба. Да.

— Я правду говорю. Она тоже скучает.

— По мёртвым не скучают. Их вещи сжигают.

— Ты не мертва. Ты жива. И я люблю тебя.

— У тебя есть мои фотографии?

— Да. Одна даже сейчас со мной.

Он вытащил скомканную фотографию Мы оба на заросшем лугу, с обгоревшей кожей и волосами. Это было так давно, что я сомневаюсь в реальности этого воспоминания.

— Когда выйдешь отсюда, сожги её. И смотри, как она тлеет. А пепел развей по ветру.

— Зачем ты так со мной?

— Я ещё не договорила.

— Слушаю.

— И больше никогда сюда не приходи. Забудь дорогу сюда. Забудь моё имя. Я умерла. Нет, я родилась мёртвой. Может, я и были когда-то, но больше меня нет. Я — невидимое пятно.

В его глазах показались слёзы. Они скатились по веснушчатым щекам. Но возражать он не стал. А просто поднялся, поправил помявшийся халат и ушел. Молча. И я поняла: навсегда. Знаете, что было самое смешное? То, что он не внушал мне отвращение, я не злилась на него. Но и не жалела. Как и всегда, мне было никак. При мысли об этом я рассмеялась. Если прислушаться, то в моём смехе можно было услышать крик и помощи. Один его услышал.

— Чего на помощь зовёшь? — ко мне подошел парень, которого я встретила, когда только попала сюда. Тот самый, что рисовал в воздухе фигурки.

— Я умерла, — я рассмеялась, а из глаз брызнули слёзы. Впервые. Правда, смешно?

— Ну, это не беда.

— Я мертва. И никогда не буду живой. Я много думаю об этом, но не чувствую ни страха, ни отчаяния.

— Откуда у мертвеца могут взяться эмоции?

— Вот и я не знаю.

— Тебе не о чем жалеть. Ты и живой-то никогда не была, не с чем сравнивать.

— И что мне делать?

— Умирай дальше.

— А ты живой?

— Нет, конечно. Иначе я бы не не услышал твой крик.

— Но его все слышали. Только пялились на меня.

— Смех слышали. А крик нет. Его слышат только мёртвые.

— А ты ждёшь Ночи, Когда Все Двери Открыты?

— Я не жду, я мертвый. Как мёртвый может ждать?

— Я же жду.

— Ошибаешься. Ты ничего не ждёшь.

Он развернулся, махнул рукой на прощание и потопал в сторону коридора, оставляя после себя шлейф аромата немытых волос и порошка. Корни у него ещё больше отрасли.

— Привет, пошла в задницу бабуина.

— И тебе привет, Жюли. А где парень, рисующий половые органы?

— Он плохо себя чувствует, ушлепок с облезлой задницей.

— И он тоже?

— Зима будет очень холодная, ты дрянь с немытыми сиськами. Смотри не болей и иди на хрен.

И я пошла. Только не на хрен, а в свою палату.

====== О Ночи, Когда Все Двери Открыты, гадании и уходе ======

Сначала она становилась прозрачной, похожей на дымку. Как призрак. Как видение. Как отражениях в лужах на асфальте. Сотканной из того же материала, что и сны. А потом я начала забывать некоторые факты о ней. То не могла вспомнить, из-за какого расстройства она здесь (пограничное? биполярное?), то не могла вспомнить её голос, то забывала, что она ужасная болтушка. Я обычно хорошо запоминаю лица, но в моих воспоминаниях оно было размытым, как на плохо сделанной фотографии. Она ускользает. Вместе с Вороном. Она выбрала его. Она выбрала петляющие тропинки и бесконечные лесенки. Она выбрала путь бумажного фонарика.

Без неё в палате станет одиноко, тихо и холодно. Но главное одиноко. Конечно, будет ещё Элис, но с ней мне одиноко ещё больше, чем без неё.

— Мне хочется с вами, — сказала я Элли утром, прямо перед Ночью, Когда Все Двери Открыты.

— Эта тропинка слишком узкая, трое не поместятся, — сказала она, — И к тому же, она для живых. Мертвые на неё не могут встать хотя бы потому, что не найдут.

— А я хочу быть живой, — воскликнула я тоном капризного ребенка.

Элли посмотрела на меня так, словно я предложила ей сношаться с ослами.

— Не шути так, то, что ты мертвая, не дает тебе вседозволенности.

Днём нам нельзя было разговаривать. Для завершения превращения с ней никто не должен заговаривать. А если кто-то скажет ей хоть слово, то Ворон уйдёт без неё. И она всё потеряет. Я видела, с каким трудом ей это даётся. Она сидела на холодном потрескавшемся подоконнике и смотрела, как за окном падают снежинки, тая на полпути к спящей земле. Этот пейзаж мне живо напомнил мой сон. Только здесь ещё теплится жизнь. А там её нет и быть не может.

Вечер я ждала с содроганием. До того, как солнце опустилось за горизонт, до того, как ветер начал завывать с ещё большей силой, до того, как загорелись первые тусклые фонари, всё затихло. И вокруг меня, и внутри меня. На крыльце сидели криво вырезанные рисунки, мигали пыльные гирлянды, сквозь трещины дул холодный сквозняк и добавились новые старые рисунки на кирпичной стене. В глубине кустов слышались шорохи, а на тропинках были оставлены следы, но сколько бы я не смотрела, я не видела, чтобы кто-то по ним ходил.

А когда ночь вступила в свои права, звуки города исчезли. Дом накрыло колпаком, блокирующим любые проявления внешнего мира. Ни звуков колядования и смеха детишек, ни верениц людей в праздничных костюмах, ни конфет, музыки и танцев. Тишина. Мертвая, древняя. И как будто так было всегда.

По коридорам уже зашуршали. И тогда Элли встрепенулась, открыла окно и шагнула вниз. Комнату заполнил сквозняк, шторы вздымались, бельё отбросило к стене. Я поёжилась, а Элис из сортира начала ругаться. Я побежала за Элли. Знакомые следы вели к Клетке. Я подбежала и заглянула через холодные металлические прутья. Внутри было темно и пусто, не было даже постельного белья. пахло затхлостью и сыростью. Пахло старостью. Пахло временем.

— Девочка, ты чего тут забыла?

Я обернулась. Позади меня стояла санитарка. Снежинки таяли, не долетая до её черных волос. Её лицо было словно размытым, но я поежилась от её взгляда. Взгляда хищника. Что-то она мне не нравится.

— А разве тут не должен быть мальчик?

— Какой мальчик? Эта палата уже месяц пустует. Иди к себе, пока других санитаров не позвала.

Я пошла. Снег под ногами скрипел. Я чувствовала её колючий взгляд. Это чувство преследовало меня, пока я не дошла до окна, ведущего в свою палату. Но какая-то сила заставила меня повернуть. Я свернула в сторону другой части сада, в которую мало кто заходил.

Маленькое крылечко из служебного помещения. И накрытый стол. Дымились чашки с золотисто-коричневым чаем. За стулом сидела девушка в белом платье и шляпке с вуалью.

— Да кто станет накрывать стол на улице посреди зимы? — фыркнула я.

— Хочешь, чтобы я тебе погадала? — пропустив мой вопрос с издевкой мимо ушей, спросила она.

— А ты угостишь меня чаем?

Она не ответила. Стол был накрыт на двоих, так что я села за соседний стул и поднесла чашку к лицу. В нос мне ударил пар и аромат чая. Я пригубила. Мои вкусовые рецепторы словно взорвались. Со мной такое впервые за последние несколько недель.

— Давай, гадай мне.

— Нравится чай? Он из другого мира.

— Да уж понятно, что из другого, раз заставил мертвеца почувствовать его вкус.

— Это не твоя мертвая аура. Это его.

— А?

— Дай руку.

Я протянула ей руку. Она проколола её, а я даже не заметила как и чем. Кровь капнула в блюдце с водой и расплылась красным облачком.

— Он цепляется к тебе и затягивает в омут. Если ты не избавишься от него, то ты пропадёшь вместе с ним.

— Тогда что мне делать?

— Ты слышишь его?

— Нет. Он уже давно замолчал.

— Это ещё хуже. Лучше бы ты его слышала. Так бы вы могли поговорить.

Она сжала мой палец. Еще одна капелька крови капнула в мутную воду.

— Вас разделяет стена. Вы пытаетесь докричаться друг до друга, но вы не слышите.

— Мы в разных мирах…

— И сотканы из разных материй. Поэтому он пытается затащить тебя к себе.

— Ворон говорил, что нас связывает невыполненное обещание.

— Вот только ты его забыла. А он помнит. И только он может сказать тебе его. Но чтобы стена рухнула, нужно тебе вспомнить это самое обещание.

— Замкнутый круг какой-то получается.

Она ничего ответила, только отпила немного чая.

— Но сегодня Ночь, Когда Все Двери Открыты.

— Именно. Сегодня стена рухнет. Если вы оба этого захотите.

— И в чем загвоздка?

— Ты не хочешь.

— Если бы я этого не хотела, я бы не терзала себя.

— Ты вампир, ты забираешь всё, оставляя после себя рваную рану. Ты разрушаешь все, к чему прикасаешься. Ты сдираешь с других лица, чтобы сделать из них маски для себя. А он пиявка, что присосалась к тебе. Он слуга, что вечно предан своей госпоже. Он пес, лижущий руку, что бьёт его. Ему нравится страдать по тебе. Тебе нравится, когда он страдает по тебе. Поэтому стена не рухнет.

— И мы оба погибнем. Молодые дураки.

Она допила свой чай.

— А если я не хочу этого? Если я хочу разорвать эти цепи?

— Тогда разбери по кирпичикам эту стену. У тебя всего одна ночь.

— Что мне делать?

Она встала и подошла к краю крыльца, швырнув на землю какие-то травы. И тут же вспыхнула пламя.

— Прыгай, — просто сказала она.

— Чего я должна делать?..

— Прыгать.

— Это… безопасно?

— Нет.

— Я умру?

— Может, да. А может, и нет. Всё зависит от тебя.

— Хорошенькое начало, — скрестила я руки на груди.

— Можешь не прыгать. Тогда дальше будет только хуже.

Я вздохнула, встала рядом с девушкой. Немного поразмыслив, я шагнула вниз навстречу бушующей стихии.

====== Об отпущении, нерушимых цепях и воссоединении ======

Мы сидим в большом зале, через окно на всю стену видно, как в лиловых сумерках опадают хлопья снега. На календаре февраль, 14. День всех влюбленных. Из старого радиоприемника доносится музыка. Ноги кутает плед, а рядом дымится кружка с горячим какао с кленовым сиропом. Мы снова молоды и наивны, не подозреваем о том, что произойдёт дальше. А происходило ли оно вообще? Или я просто задремала, убаюканная уютом?

Он сидит рядом. Лицо обрамляют светло-каштановые локоны. В его зеленых глазах отражается окно.

— Марк…

Он посмотрел на меня и улыбнулся. О, его улыбка разрывает на части.

— Ты знаешь, о чём ветер поёт?

И я даже знаю, что тогда ответила.

— О том, что он одинок.

— А почему одинок?

— Потому что он не видит лиц и снов. Потому что он не слышит и не говорит. И всё, что он может — это печально завывать да носиться по округе.

Мне хочется зарыться носом в эти лохматые волосы. Мне хочется сидеть так всегда и чувствовать запах шоколада и лаванды. Мне хочется верить, что то, что произошло потом, было лишь страшным сном.

— Он так похож на тебя.

— Ветер?

— Да.

— Я не одинока. У меня есть родители. И Леа. И Том. И ты.

— Не ври. Покажи мне все скелеты в шкафу. Только мне. А большего не надо.

Он снова растянул губы в улыбке, разрывающей меня на части.

— Но я…

— Раздели со мной одиночество.

— Марк, послушай…

— Разве ты не видишь, что мы одни во Вселенной? За окном ничего. только этот мокрый снег и лиловые сумерки. И никого нет рядом, всё мертво. И мы мертвы.

— Нет, Марк, это ты мёртв. А я нет. Я должна отпустить тебя.

— Я никуда не уйду.

— Но ты должен! Обязан уйти! Мёртвым место в стране мёртвых! А я живая!

— Да кому ты нужна, кроме меня? — рассмеялся он, продемонстрировав ряд жемчужных зубов.

И правда. Кому я нужна? Я нежеланный ребенок, Леа вообще никто не нужен, Том любит не меня, а образ, что придумал себе. Никому я не нужна. У Элли есть Ворон. У мальчика, которого не существует, есть Февраль. А у меня никого нет. Одинокий космический кит, плывущий среди звёзд.

— А кому я нужен? Мы — всё, что есть друг у друга. И так будет всегда.

— Я лицедейка.

— А я благодарный зритель.

— Я тиран.

— А я покорный раб.

— Я люблю причинять боль.

— А я люблю, когда мне причиняют боль.

— Я вампир.

— Тогда выпей мою кровь.

— Я разобью твоё сердце.

— Так давай. Я вручу тебе своё сердце на серебряном блюдце. Бей его, жги его. Я даже не вскрикну.

— Ты мёртв.

— Разве это кому-то мешало?

— Ты должен идти. Я помогу тебе.

Я схватила его за шкирку и толкнула его в сторону окна.

ЗВОН

Падающее тело. Падающий снег. Ночь. Туча, наползающая на луну. Ворвавшийся в светлую комнату ветер. Опрокинутая кружка, разлитое какао. А он падал, протянув руку вверх, стараясь ухватить хоть кусочек неба. Он смотрел не на меня. Он смотрел прямо вверх, в те дали, что были недоступны мне. По его щекам катились слёзы, тут же замерзающие. Разве в ту ночь было так холодно? Нет, это не снег и не мороз. Это лёд, сковавший моё сердце.

Марк растаял на полпути к земле. Как снежинка. Забрав с собой всякую вероятность находиться там. Оставив меня одну. Опять.

Зал ещё хранил его запах. Но вскоре и он выветрился. одинокий ветер забрал его и продолжил блуждать по округе. Я села на пол. Я одна в большом зале. Я одна в большом доме. Я одна в большом мире?

Я застряла? Похоже на то. 14 февраля 2012 года — моя тюрьма. Да уж, удачный выбор. Одно из самых счастливых воспоминаний. Мы оба сбежали с вечеринки и пришли к Тому. Тот быстренько свалился в обнимку с принесенной нами бутылкой вина, а мы сидели, пили какая и наблюдали за тем, как падает снег.

Я поднимаю кружку с какао. Недовольно цокаю. Жаль, что я пролила его. Могла бы допить. Люблю какао. Радиоприемник молчит, он сломался. Давно должен был. Нафига его Марк сюда притащил?

Становится всё холоднее. Я поежилась от холода. Дыхание превращалось в густой пар. Ресницы покрылись инеем, щеки, нос и руки онемели. Смерть от перегревания не такая уж и плохая идея. Прямо перед смертью наступит эйфория. Когда ты совсем-совсем онемеешь от холода.

— Так и знала, что придётся тебя спасать. Прямо беда с этими новичками.

Тепло. Нет, жарко. Моё тело горит огнём.

Я вскочила и заорала благим матом. Моё тело охватило пламя. Я принялась кататься по земле. Вскоре огонь погас. Впрочем, пострадала я не сильно: опалила брови, волосы, испортила одежду. Могло быть и хуже.

— В какой-то степени это тоже исполнение обещания. Но слишком уж радикальное.

— Ты всё видела?

— Нет. Но догадываюсь.

— Что я сделала?

— Ты отбросила его. Выкинула.

— Он больше не потревожит меня?

— Кто знает? Цепь удлинилась, но не исчезла. Вы ещё встретитесь. А пока живи.

— Я больше не мертва?

— Пока мертва. Но он далеко. Пока у него нет власти над тобой. Ты можешь возродиться, если пожелаешь. Только это больно.

— Пофиг.

— Тогда иди. Мне тоже пора идти. Скоро рассвет.

Я пошла в сторону дома. Перед тем, как покинуть дальний двор, я оглянулась в стррону крыльца. Там никого не было. Даже стола не было. Вышло двое санитаров, держащих в руках сигареты. Я поспешно скрылась, пока меня не заметили.

В саду под деревом сидели двое. Словно сиамские близнецы. Словно тени или отражения друг друга. Или являющиеся и тем, и другим, и третьим сразу. Я так и не поняла. И предпочла не задумываться.

— Ну, теперь-то ты существуешь?

— Только одну ночь, — улыбнулся мальчик, — А ты начинаешь оживать. Пока что совсем немного. И того страшного дядьки сзади тебя нет.

— Я его прогнала.

— Мёртвых надо отпускать. Даже если они присосались к тебе, как пиявки.

— Но цепь не разрушилась. Мы по-прежнему связаны.

— И будете связаны. Такую цепь не разрубить. Так что недолго ты живая будешь. Он найдёт дорогу назад и вернется к тебе. Однажды он обретет силу и утащит к себе. И кто знает, что тогда  будет…

— Двое воссоединятся. Мёртвая любовь, ядовитая любовь.

— Именно! — рассмеялся он, — Захотела кошку, получила тигра.

— А что будет, когда Февраль уйдёт?

— Я перестану быть. Значит, и грустить будет нечему. А пока я здесь. И буду веселиться!

— У греков есть легенда об Орфее, потерявшем свою возлюбленную. Он спустился в мир мертвых и нашел её безмолвную тень. Царь мёртвых Аид пообещал, что если Орфей выведет её, не обернувшись, дабы посмотреть на идущую сзади возлюбленную, то он отпустит её. Но Орфей так хотел увидеть её, что нарушил обещание. И потерял её навсегда.

— Дурак этот Орфей.

— А Февраль теперь тоже безмолвная тень?

— Лучше, чем ничего, правда?

Только сейчас я обратила внимание, что дерево цветет.

— А разве у дуба такие цветы?

Белые соцветия словно светились призрачным светом.

— Кто сказал, что это дуб? — рассмеялся мальчик.

— Я, знаешь ли, прилежно посещала уроки естествознания и дуб от других деревьев умею отличить, — надулась я.

— Да ну тебя, — махнул рукой мальчик.

Они с девочкой поднялись и пустились в пляс вокруг цветущего дерева.

Из изрисованных стен домов доносились голоса и смех. На стенах плясали тени. Откуда-то веяло теплом. Где-то кричали, то ли от радости, то ли от боли, я так и не поняла. На тропинках добавились новые следы. А в палате мирным сном дрыхла Элис.

====== О новых соседях, мудрецах и признании ======

Всё, что я чувствовала потом, можно описать одним словом — одиночество. Будто вся жизнь проходила мимо меня, а я была в стороне. В общем-то, я и раньше это чувствовала. Только теперь острее. Одиночество впивается в меня острыми когтями. Горечь имеет привкус полыни. Все куда-то спешат, словно в ускоренной съемки, текут рекою мимо меня. А я окружена куполом. Никто меня не слышит и не видит., но в отличии от  Несуществующего, я есть. Здесь и сейчас. Я занимаю пространство. Только на другом уровне. Поэтому меня никто не замечает.

Марк ушел. Теперь он действительно ушел. А вместе с ним ушло что-то ещё, и я не понимала, хорошо это или плохо. И я всё время ждала, что он опять начнет голосить, появляться в зеркале, но он не приходил. И даже его присутствие я не замечала. И во снах он меня не навещал. Сновидения меня посещали редко, и, как правило, самые обычные. Я просыпалась с мокрыми ресницами. И всегда замерзшая.

Родители не навещали меня. Пару раз приходила мать, она с подозрением озиралась по сторонам, бормотала мне ободряющие фразочки и быстро уходила. Том больше не приходил. Вообще. Я не знала, что с ним, но надеялась, что он меня не простил. Таких, как я, нужно гнать взашей, а не прощать.

Палата всегда пуста и холодна. Унылые белые стены, белый тюль и лучи солнца сквозь него, капли дождя или мокрый снег, голые кровати без матрасов и белья, кроме двух — моей и Элис. Элис почти всегда торчит в палате, но что она есть, что её нет — без разницы. Мы абсолютно чужие, настолько, что эту отчужденность можно ощущать в воздухе. Иногда я вспоминаю Элли. Или Эмми? А может, Ханни? Какой у неё был голос? Какие у неё были волосы? Когда я думаю о ней, то чувствую тепло. И мне хочется подольше задержать в себе это приятное чувство, но оно почти всегда ускользает, живя лишь несколько секунд.

— Тебе плохо здесь? — спросила Элис, заметив моё состояние.

— Мне плохо везде. А здесь — особенно.

—  Ну, в психушке всегда плохо. Выйдешь на свежий воздух, встретишься с друзьями и повеселеешь.

— У меня нет друзей.

— Так заведи.

— Это все равно, что сказать простуженному человеку «так не простужайся».

— Тогда в чем дело? Почему тебе плохо?

— Парень умер, родители считают ошибкой, все друзья отвернулись. Действительно, почему?

— Ты чувствуешь одиночество. Тебе кажется, что ты никому не нужна в этом мире.

— Так и есть. Я хочу сменить палату.

— Хорошо…

— Какие самые бесноватые?

— Соседняя, третья. Там вроде кровать свободна.

Меня согласились перевести. Я в последний раз посмотрела на пустую палату. Элис ушла к врачу, она снова стала плохо себя чувствовать. В окне виднелся кусочек сада, оголенные деревья и темные дорожки, припорошенные снегом, кусты, старое дерево, раскинувшее свои ветви, и впалые черные окна. Одна из тропинок вела к заднему двору и окну с решеткой. Что-то там произошло, влюбленные сердца воссоединились. Что-то я там потеряла и что-то приобрела. Но что?

Это уже не важно. Что бы это не было, оно уже далеко, и нас разделяет время и пространство. Поэтому я отвернулась и ушла, волоча за собой свои немногочисленные пожитки. Шла по широкому коридору, и мимо меня проходили подростки в похожих одеждах. Наконец, палата номер три. Я открываю дверь…

…и мне в лицо летит подушка. Вонючая подушка.

— Какого, пардон, хрена?! — я отняла подушку от лица.

— Ой, новенькая?! — ко мне подбежала все та же бесноватая рыжая девочка, которую я видела в первый день.

— Новенькая, новенькая, — усмехнулась я, — Меня зовут…

— О, знаю! Ты Задающая Тупые Вопросы Невообразимая Тупица С Волосами, Похожими На Солому!

— Надо же, запомнила.

— А меня зовут Зои!

Меня обступили девочки в похожих коротеньких шортиках.

— А меня Кларисса, — представилась прыщавая девочка в очках с толстыми линзами.

— А меня Сара, — представилась девочка на коляске с короткими синими волосами и челкой до середины лба.

— А меня Клэр, — сказала  смуглая девочка с длиннющими лохматыми волосами и в черной шляпке.

— А меня ты уже знаешь, тупая обезьяна, — сказала Жюли.

— А я Сандра, — представилась я.

— Нет, ты Задающая Тупые Вопросы Невообразимая Тупица С Волосами, Похожими На Солому, — захихикала  Клэр, — Тебе это имя подходит. Не зря Блейна считают самым проницательным человеком.

— Ну да, очень проницательный, — заржала я.

— Ты зря смеёшься, — серьезно сказала Клэр и посмотрела на меня внимательно из-под шляпы, — Он один из Знающих.

— А ты тоже одна из них?

— Нет, я сама по себе.

В общем, когда мы вдоволь наболтались, то уже прозвучал отбой. Пришла санитарка, провела обычные процедуры, и ушла, погасив свет.

— Пойдёмте к мальчишкам? — шепотом спросила Зои, убедившись, что санитарка ушла.

— Не хочу, я сегодня намереваюсь своровать кое-чей сон, — захихикала Клэр.

— А я пойду, — вызвалась Кларисса и решительно поправила очки, сверкнув ими.

— А тоже, — вздохнула я, — Делать-то всё равно нечего.

К мальчишкам мы перебирались по стене, по выступам. Всё время я боялась упасть и напоминала себе не смотреть вниз. Наконец мы ввалились в окно, ведущее в комнату мальчиков.

На стене красовались драконы, тигры и — кто бы мог подумать! — цветочки. Постели были разобраны, одеяла разбросаны. Внутри было жарко, жарче, чем у нас.

— А вот и девчонки! — обрадовался тощий очкарик.

— Как дела, Задающая Тупые Вопросы Невообразимая Тупица С Волосами, Похожими На Солому? — спросил Блейн.

— Отвратно, как и всегда, — я подсела к нему на кровать.

— Поговорим? — внезапно спросил он и махнул рукой.

И всё вокруг исчезло. Осталась только кровать. Блейн больше не был глупым подростком, рисующем непристойности. Теперь он походил на волшебника, а в его янтарных глазах читалась усталая мудрость. Я почувствовала, что ему можно всё рассказать.

— Всё, что ты скажешь, останется в пределах этой кровати, — сказал Блейн и провел пальцем по моей щеке, — Расскажи мне всё. Я заберу твою боль.

— Мне очень плохо, Блейн.

— Я не Блейн.

— А кто ты?

— Вечность, — сказал он и рассмеялся, — Расскажи вечности всё.

— Мне очень плохо и одиноко. Мне кажется, что что-то забрали, кое-что важное мне, но я не могу припомнить что. Все куда-то уходят, а я остаюсь, как птица со сломанным крылом.

— Воскресать всегда больно. Я умирал и возрождался 9 раз. И всегда испытывал невыносимые муки.

— Это прекратится?

— Конечно, — сказал он, — Сначала боль. Потом ярость. Потом слёзы. Ты пройдёшь через всё это. И в один день ты поймёшь, что живая. И даже посреди зимних морозов ты почувствуешь, как что-то согревает тебя. А всё остальное будет неважно. Ради этого стоит страдать.

—  Не уверена, доживу ли я до этого момента.

— Земля замерзает и покрывается снегом перед тем, как снова расцвести.

— Я очень скучаю по нему, — сказала я и проронила слезу.

— Почему ты по нему скучаешь? Ты его любишь?

— Я не любила его… И не люблю. И никогда не полюблю.

— Ты кому это пытаешься доказать: мне или себе?

Я в непонимании уставилась на него. На его губах заиграла лукавая улыбка.

— Любовь казалась тебе чем-то неправильным, недопустимым. Ты всегда считала, что ты не заслуживаешь её. Раз мир тебя не любит, то и ты его любить не будешь. А потом пришел Марк и порвал все шаблоны. Он знал, что твоё сердце сковал лед. Но всё равно любил тебя. А ты?

— Я не люблю его. Он зря любил меня.

— Скажи это. Скажи голую правду, не приукрашенную ничем.

— Я не люблю его.

— Ты не любишь его?

— Я не люблю его!

— Ты действительно так думаешь?

— Я не люблю его!!!

— Я не верю тебе.

— А мне плевать, веришь ты или нет!!! Я не люблю его, понятно?!

— Не ври мне, — усмехнулся Блейн, сощурив золотые, похожие на два солнышка глаза.

— Я…

Он выжидающе посмотрел на меня. Невыносимый взгляд, им можно вскрывать вены. От него пахло весной и полынью. Ненавижу полынь.

— Я люблю его… — прошептала я и сама испугалась своих слов.

— Вот видишь, всего три слова, — услышала я сзади.

 — Марк!!! — я вскочила и резко крутанулась на 180 градусов.

Он сидел передо мной, скрестив по-турецки ноги. Такой знакомый, эти волосы, эти зеленые глаза и крупные веснушки, эта кривая улыбка, этот запах сигарет.

— Ты теперь уходишь? — спросила я.

— Теперь да, — кивнул Марк.

— Прости меня, — сказала я, — Я ведь предупреждала, что я сволочь последняя.

— Мне всё равно, — сказал Марк.

— Не уходи, — сказала я, — Пожалуйста, побудь со мной. Хотя бы минуту. Мне и этого будет достаточно.

— Тут нет ни минут, ни секунд, — сказал Марк, — Правда освободила меня. Это смешно, не находишь? Всего три слова. — он рассмеялся. Опять этот заливистый, беззаботный смех, — И ты теперь свободна. Не плачь, вампирчик. Мы ещё встретимся. Кстати, мне понравились твои стихи. Красиво ты лжёшь.

Я схватила его за руку. Она была теплая и мягкая. Мне хотелось схватить его и утащить к себе и никогда в жизни не отпускать. Но он должен идти. Мёртвых нужно отпускать. И я его отпустила, а он шагнул в тёмную бесконечность и растаял, как утренний туман. А моя рука ещё долго хранила его тепло, и до утра я чувствовала шлейф аромата сигарет.

Да, теперь он ушел. Ушел навсегда. А я не могла поверить. Мне это казалось… бессмысленным? Немыслимым? Как и его смерть. Как и вообще всё происходящее.

— Вечно с влюбленными возиться приходится, — проворчал Блейн, — То вы умираете, то страдаете. А нормально любить никак нельзя, да?

— Можно, но это явно не в моей компетенции, — сказала я.

Мне стало удивительно легко. Лишь на одну ночь. Я знаю, что утром боль утраты навалится на меня с новой силой. А пока пусть будет так.

====== О простой человеческой боли, неожиданных открытиях и простуде ======

— Эта зима будет удивительно холодной. Надо запастись свитерами. Попрошу тетушку связать мне свитер с оленями, — говорила Клэр, ковыряясь в еде.

— А у меня есть исландский свитер! — похвасталась Зои.

— А какой диагноз у новенькой? — неожиданно спросила Кларисса.

— А я знаю? — я пожала плечами, — Я врачей вполуха слушаю.

— А у меня расстройство пищевого поведения, — сказала Сара.

— Это у тебя-то? — фыркнула я.

— Да, у меня анорексия.

Сара была полной. Художники эпохи возрождения бы передрались за неё.

— Я знаю, что ты думаешь. Что я слишком жирная для анорексии. До болезни у меня была фигура, как у палеотической Венеры. И мне внушали, что я должна свою инвалидность компенсировать.

— Переехала бы им ноги и дело с концом, — хмыкнула я.

— А я, дура, слушалась и сидела на диетах. В итоге сама не заметила, как блевать мне стало нечем. И как меня воротило при одном упоминании о пище. Все говорили, что я молодец, что так стремительно похудела. Осталось совсем чуть чуть. А то, что у меня анорексия, мне никто не верил. Я ведь не пересекла черту, отделяющую жируху от худенькой нимфы. Я должна была попасть в реанимацию с острой язвой, чтобы забили тревогу.

— Ужас.

Девочки согласно кивнули.

Мы продолжили есть. Сначала всё было нормально, а потом началась драка едой. Я даже не поняла, как это случилось. Девчонки кидали друг в друга кусочками жратвы. Попали и в меня. Впрочем, я не особо-то и участвовала в этом.

— Эй, ты! — к нам подошела Элис, — Ты в порядке?

— А сама-то ты как думаешь? — огрызнулась я, — Я сейчас задам тупой вопрос, но… Кроме Габриэль, с нами в палате никто не лежал?

— Совсем рассудком тронулась? — Элис покрутила пальцем у виска, — М-да, типичное ПТСР. Не было с нами никого.

— Правда?

— Да. Только ты, я и Габриэль, будь она неладна. Кстати, будь осторожна и жри побольше чеснока. Сейчас полбольницы с соплями ходит.

— Для тебя новость, что осенью люди имеют свойство простужаться? — фыркнула Зои, — Тем более, что в этом году аномальные холода.

— Вот именно, что аномальные. Может эпидемия возникнуть.

— Да че ты боишься? — махнула рукой Зои, — Ниче не будет, сколько раз был риск.

— А сколько лет ты тут лежишь? — охренела я.

— Два года, — Зои пожала плечами, — С небольшими перерывами.

— Зои у нас старожил, — похвасталась Сара, — Она всё про всё тут знает.

— Всё-таки будьте осторожны. Год назад тут не было таких холодов, — сказала Элис и ушла.

— М-да, вот ведь заноза, — сказала Зои, — У неё паранойя случаем?

— Не знаю, я в её медицинскую карту не заглядывала, — хмыкнула я.

— Всё-таки в чем-то она права, — сказала Клэр, — Я погадаю сегодня.

— А разве после Ночи, Когда Все Двери Открыты, способности не парализуются до Главной Ночи? — Кларисса удивленно приподняла брови.

— Это после Главной Ночи они парализуются. До Нового года.

Я вернулась в свою комнату и легла на кровать. Больше нет ощущения пустоты и чужого присутствия. Только обычная человеческая боль. Сейчас, в 14 часов 20 минут  я осознала, что он действительно ушел. Навсегда. И больше не вернется. Цепи разорваны. Я действительно свободна от него. Я не увижу его лицо в своём отражении. Я не услышу его голос, нашептывающий мне жуткие вещи. Я не увижу его тень, стоящую у изголовья моей кровати. И сны станут просто снами, и страх — просто страхом. Теперь он далеко, там, куда мне не пробраться при всём желании и ему не выбраться. Всё закончилось.

Всё закончилось. Я живая. Я чувствую дуновение ветра из приоткрытой форточки. Я вижу стекло, покрытое инеем. Я чувствую запах штукатурки и чипсов. Я живая. Я ЖИВАЯ!!!

Так почему у меня такое чувство, будто кто-то выдрал большой кусок моей плоти? Почему у меня такое чувство, будто я утратила какую-то важную часть меня? Почему?

Сердце вытащили, подожгли и вшили обратно. Вот так я себя чувствую. Я что-то потеряла. Что-то ускользает от меня. Чтобы воскреснуть, мне пришлось принести жертву. И не одну.

Освобождение не приносит радости. Раб тоскует по цепям. Преступник тоскует по тюрьме. Птица тоскует по клетке.

— Тебе повезло, ты можешь освободиться, — сказала Кларисса, — Мы не можем. Мы пропащие. При всем желании мы не вырвемся. Да даже если нас выпишут — что потом? Куда нам идти? Все мосты сожжены, нигде нам нет приюта. Мы принадлежим этому миру. Миру Иных.

— Сколько ты здесь?

— Полгода.

— Полтора месяца.

— Вот видишь? У тебя есть шанс вырваться. Когда ты к нам пришла, Клэр чуть не задохнулась от ауры смерти, окружающей тебя. Ночью, если приглядеться, можно увидеть тень, обнимающую тебя сзади. Даже я её увидела, хотя не проходила инициацию.

Я посмотрела на часы. 19:00. Я так долго пролежала в беспамятстве?

— А когда Блейн освободил тебя, эта аура и тень вместе с ней исчезли. Теперь ты живая.

— Поэтому мне так больно?

— Конечно, — передернула плечами Кларисса, — Мне Блейн сказал, что меня не спасти. Он это сказал каждой из нас, кроме Сары. У Сары несколько другая проблема… А ты можешь вырваться. У тебя еще все впереди. Ты даже не понимаешь, как тебе повезло.

— А что хорошего? Жалкие два месяца будут камнем висеть на мне всю жизнь. Я заклейменная.

— А ты бы предпочла, как Зои, метаться туда-сюда и в любой момент рисковать загреметь в Клетку из-за обострения? Или, как Клэр, жить от приступа до приступа?

— Я…

К нам ввалилась Жюли.

— Привет, мандючки драные, разговариваете? Я, пошли вы все в задницу бабуина, плохосебя чувствую, со вчерашнего дня температура.

— А че раньше молчала? — вспылила я, — Иди к медсестрам и попроси лекарство.

— И смотри не зарази нас, — добавила Кларисса, — Мне ангины хватило в прошлый раз. Неделю в инфекционном держали.

— Там настолько плохо? — сочувственно спросила я, когда Жюли удалилась к посту.

— Крыша протекает, сортир сто лет не мыли да и вообще один на все отделение. Каждый день таблетки, ингаляция, полоскание, прочие неприятные процедуры. И полная изоляция. В той палате, в которой лежала я, умер человек. Поэтому о сне я могла забыть.

— Ужас…

— Так что не вздумай простужаться.

Опасения Элис подтвердились, пациенты начали болеть. Саму Элис тоже утащили в инфекционку. Как и Жюли. Врачи постоянно давали нам лекарства, следили, чтобы мы ходили закутанные. Поток посетителей ограничили. Посетители приносили свитеры, шарфики и шерстяные носочки, которые быстренько все растаскивали и делили поровну. Так что и мои свитеры девчонки забрали себе, оставив мне самый неказистый. В больнице витал запах чеснока, все его жрали и ходили с ним, подвешенным в качестве медальона. Некоторые ходили в медицинских масках. Народу поубавилось. Как-то странно тихо стало в больнице.

Иногда я заглядывала в свою старую палату. Она пустовала, в ней было холодно, на кроватях не было ни белья, ни матрасов. Какая-то странная тоска охватывала меня.

Мне хотелось вырваться из удушающей атмосферы в сад, но гулять нам не разрешали. Даже на крыльце сидеть, как раньше, нельзя было. Впрочем, девочек это не останавливало, они всё время убегали в сад, пока никто не видел, и резвились, кидая друг в друга снежки, смешанные с грязью.

— Простудитесь ведь, — качала я головой, сидя на подоконнике.

— Да всё нормально, — кричала запыхавшаяся Зои, — Клэр прогонит болезнь.

— Не надо думать, будто я всемогущая, — проворчала Клэр, — Я ведь даже не Знающая.

— Верно, — ослепительно улыбнулась Зои, — Ты лучше.

— Лучше кого? — услышали мы голос Блейна. Он бежал к нам с перемотанным шарфом и в свитере с изображением кленового листа.

— Блейн! — мы чуть ли не на шею ему бросились. Ещё бы, ведь мы давно не виделись с ним. Он был очень занят, так как прогонял вместе с другими Знающими болезнь. Впрочем, не очень-то успешно.

Даже я выскочила из комнаты, плюхнувшись по щиколотки в снег. Эта ночь была удивительно ясна. На небе показались звёзды. Дыхание превращалось в пар. Нос и щеки заныли от холода. Зато воздух был свежим, холодным, носившим в себе ароматы ночи.

— Больше не приходит? — спросил Блейн меня.

— Нет. Я очень скучаю по нему.

— Скучаешь как?

— По-человечески?.. А как ещё можно скучать? Глупые вопросы задаешь.

Его щеки покраснели. В глазах был странный блеск.

— Ворожея, никакие особые сны не посещали тебя?

Клэр замотала головой.

— Странно. Я должен предупредить вас, девочки. Эта зима будет очень тяжелой. К нам болезнь стучится очень страшная.

— Да прям уж! — засмеялась Зои.

— Буревестник! — рявкнул Блейн. Зои тут же скукожилась, спрятав голову в плечи.

— Во всяком случае, она будет пострашнее предыдущих. Это не та ангина, которой ты всех заразила, Отступница, — он покосился на покрасневшую Клариссу, — Очень странно, Ворожея, что ты не видела никаких снов.

— Ну ладно, признаюсь, я украла один, — жалобно протянула Клэр, — Мне-то в доступе отказано.

— Я тебе что говорил насчет снов? — нахмурился Блейн.

— Не воровать сны.

— А ты почему их воруешь?

— Я случайно!

— Случайно украла сон? — усмехнулся Блейн.

— Я больше так не буду.

— А главное, у кого? — продолжал Блейн, — У Кита! Это ж надо было умудриться! Преклоняюсь просто перед тобой.

Глаза у Блейна ещё больше заблестели. Я чувствовала жар, исходящий от него. Он был весь красный и мокрый. Я подошла к нему и дотронулась до его лба. Парень отскочил, дико уставившись на меня, но одной секунды мне хватило, чтобы понять, что с ним.

— Быстро к посту! — скомандовала я.

— Ещё чего, — рыкнул Блейн, — Чтобы они меня в Склеп утащили? Это местечко ничем не лучше Клетки!

— Я бы сказала, хуже… — пробормотала Кларисса.

— Хочешь всех заразить?! — набросилась на него до сих пор молчавшая Сара, — Я лично не хочу в Склеп.

— Я тоже не хочу, и фиг вы меня туда затащите, — заорал не своим голосом Блейн, — Я один из Знающих! Мне нельзя болеть!

— Не путай Склеп с Клеткой, — сказала Клэр, — Он хотя бы не опустошает.

— Но нервишки щекочет неплохо. Там аура смерти и болезни. И куча призраков.

Он задрожал всем телом. Взор затуманился. Он пошатнулся и повалился на оторопевшую Сару.

— Иди в свою палату хотя бы! — приказала я тоном, не терпящим возражений.

— Я… в… пор-рядке… — пробормотал он.

— Да уж я вижу, — я скрестила руки на груди.

— Я отведу его, — вызвалась Кларисса.

Они ушли, оставив дорожку из петляющих следов. Длинные косички Клариссы, похожие на змеи, болтались за спиной. Блейн оперся на неё, с трудом переставляя ноги и дрожа всем телом. Сейчас он походил не на мудреца, а на беспомощного мальчика.

Сара рассеянно глядела им в след, думая о чем-то своём. Вокруг нас крутилась Зои и лепила комок.

— Мало ведь снега, — усмехнулась я, — Некрасивый получится снеговик.

— Да не в красоте дело, — отмахнулась Зои, — Вы тоже давайте подключайтесь.

Я решила лепить средний комок, Клэр — верхний, а Сара искала ветки. Руки быстро окоченели, ноги, нос и щеки онемели, я вся дрожала от холода. Вскоре я слепила кривоватый грязный ком с налипшей травой и маленькими прутьями. Я поставила его сверху на ком Зои, Клэр поставила на мой свой, а Сара воткнула прутья-руки и камни-глаза.

— Долго вы, — проворчала Зои, — В это время можно сделать 5 снеговиков. Копуши.

— Скоро рассвет будет, — прошептала Клэр.

— Скоро санитары нас спалят, — хмыкнула Сара.

— Да кому придет в голову не спать в такую жуткую ночь? — проворчала Зои.

— Филин, — сказала дрожащим голосом Клэр, — Он часто шляется по округе.

— Я вообще его боюсь, — сказала Сара, — Жуткий тип. он вообще спит когда-нибудь?

— Был у нас один лунатик, — вспомнила Зои, — Так он был чертовски похож на Филина. И такой же пропащий.

— Что за Филин? — полюбопытствовала я.

— Охранник один, — пожала плечами Зои.

— Жуткий тип, — поежилась Сара, — Старый, как эта психушка. Всегда смотрит так жутко, будто в душу заглядывает. И всегда молчит. Работает чуть ли не круглыми сутками. И за всеми наблюдает. И всё про всех знает. Не один ли он из нас случаем?

— Может, он один из тех, кто ходит в тот заброшенный дом… — задумалась я.

— В какой? — хором спросили девочки.

— В городе. Там, где бары и блюющие подростки.

— У нас везде бары и блюющие подростки, — хмыкнула Сара.

— Там, где пустырь. Ну, на самом краю! Где ещё тот психолог придурочный работает! — я окончательно потеряла терпение.

— А! Я поняла, о чем ты, — обрадовалась Сара, — Меня туда не пустили. Сказали, что слишком сильная связь с реальностью.

Зои и Клэр переглянулись.

— Вы не из этого города? — догадалась я.

— Я с фермы, — сказала Зои, — Мои соседи — это овцы да коровы.

—  А я из деревни, она не так близко отсюда находится, — сказала Клэр, — Хотя это и деревней-то назвать трудно. Всего несколько домов, половина из которых заброшена.

Девочки взялись за руки и выжидающе посмотрели на меня. Три пары глаз, внимательно глядящие на меня. Зеленые, черные и голубые. Стрёмно.

Я взялась за руки с Клэр и Зои.

— Только не тормози нас, как в прошлый раз, Тающая! — сказала Зои.

— Ну, знаешь, не больно-то порезвишься с коляской, — пробурчала Сара.

Мы закрыли глаза и закружились. Вскоре я перестала чувствовать холод. Мне стало тепло и удивительно легко. Я не чувствовала земли под ногами. Я не чувствовала рук девочек, сжимавших мои руки. Не чувствовала снежинок, ложащихся на мои плечи и волосы. Казалось, я взлетаю и уношусь прочь, подобно тем фонарикам. Уношусь в черную пустоту. Выше, выше, прочь от всех.

Но вдруг что-то схватило за мою ногу и потянуло вниз. Я шлепнулась о землю, больно ударившись головой, спиной и задницей.

— Ай, — услышала я рядом. Дальше посыпалась нецензурная ругань. Очень много нецензурной ругани. По степени изощренности Жюли нервно курит в сторонке.

— Кто это сделал?! — послышался ор Зои, — Признавайтесь! Шкуру спущу!

— Так ведь никто признаваться не будет, если шкуру спустишь, — усмехнулась я и тут же осеклась, увидев бешено вращающиеся глаза Зои. Изо рта у неё показалась пена.

— Поднимите меня, кто-нибудь! — жалобно попросила Сара. Она лежала в перевернутой коляске. Я осторожно подняла её, — Это был охраняющий обряд. Мы всегда его проводим, чтобы прогнать беду. Но на этот раз у нас ничего не получилось. Клэр, прекрати ругаться, уши в трубочку сворачиваются. И не надо говорить, что это очередное заклинание, изгоняющее демонов.

Зои упала на землю и принялась кататься по ней, рыча что-то несвязное. Клэр подбежала к ней, надвинув шляпу чуть ли не на глаза.

— Дурной знак, очень дурной, — пролепетала Клэр, — Обряд нарушен, да ещё и у Буревестник приступ. Очень, очень дурной знак.

— Это из-за меня? — испуганно спросила я.

— Нет, — сказала Клэр.

— Мне позвать санитаров?

— Нет!

Землю забрызгало пеной. Мы скрутили Зои.

— Чужая… Была права, — с трудом проскрипела Зои,  — Надвигается серьезная эпидемия. По крайней мере, мы пострадаем очень сильно. Кошка, вот мой совет: беги.

Я посмотрела в её глаза, наполненные животным ужасом, и обмерла. Снова вернулся холод. Не только из-за зимы.

====== О невовремя проснувшейся любви, давящих стенах и плясках ======

На следующий день я просто валялась в постели, закутавшись в одеяло и свернувшись в клубочек.

Я очень скучаю по тебе. И не вижу даже во сне. Ты действительно ушел.

Я не плакала, когда позвонили с новостью и том, что он в реанимации. Я не плакала в реанимационном отделении и на похоронах. Я не плакала и здесь. Но сейчас я с удивлением обнаружила, что по моим щекам скатываются соленые следы. Нос заполнился соплями. Тихий плач перешел в рыдания. И вот, я ревела без остановки. До состояния икоты. Настроение варьировалась от желания бить посуду и сдирать обои до бессилия и нежелания подниматься с кровати. Я действительно осознала, до меня действительно дошло: Марк умер.

МАРК УМЕР!!!

И больше я его не увижу. Никогда не увижу. Не потрогаю его мягкие волосы. Не почувствую запах сигарет «Винстон», смешанный с духами. Больше не буду на него орать, когда он в очередной раз напьется. Больше не буду торопить его, когда он изучает инструкцию или проверяет, все ли он взял перед поездкой (а проверяет он всегда долго, поскольку берет много). Больше не прокачусь с ним на машине, подставив тело порывам ветра. Не буду скандалить с мамой, которая называет его пропащим. Не буду жрать с ним в кафе бурито. Не будет он мне помогать с учебой. И больше я не буду отмазываться от его признаний в любви. Больше никакого обмана. Мы вывернуты наизнанку. Мы все.

МАРК УМЕР. ЕГО ТЕЛО В ЗЕМЛЕ. ОН НАВСЕГДА ПОКИНУЛ НАС.

Удивительно и поразительно, как быстро все происходит. Казалось, минуту назад мы сидели на крыше, он спрашивал у меня, люблю ли я его. И вот, его машина летит в пропасть, а я в психушке.

МАРК УМЕР!!! УМЕР!!!! УМЕР!!!! ЕГО! БОЛЬШЕ! НЕТ!

Ему пришлось умереть, чтобы до меня дошло, что я люблю его.

Я люблю его. Я ЛЮБЛЮ ЕГО!!!

Ты мне нужен, Марк. Пожалуйста, вернись. Поговори со мной. Одно слово. Один слог. Одна буква. Хотя бы звук твоего голоса. Я очень скучаю по тебе. Слышишь ли ты меня? Ну конечно, ты не слышишь. Ты слишком далеко. И всё же… Вернись. Прошу. Умоляю. Я хочу тебя увидеть, услышать, почувствовать. Почему ты ушел?

Я реву в подушку, стараюсь быть как можно тише. Воспоминания сменяют друг друга с огромной скоростью. Вот он глядит мне в глаза и говорит дать ей сдачи. Вот мы двое стоим на школьном крыльце. Он потягивает коктейль, я смотрю на него и не решаюсь заговорить. А он даже не смотрит в мою сторону. Вот я хочу пригласить его на танец на школьном балу, но меня опережает капитан черлидерш. Вот мы стоим в заброшенном доме, он пишет что-то на стене. Вот мы едем на машине. Вот он целует меня едва ощутимо.

Много, много воспоминаний. А продолжения не будет. Больше так никогда не будет, потому что он умер. А умер он из-за моей глупости. Я идиотка.

Я заперлась в ванной и включила воду, будучи не в силах находиться рядом с соседками. Я достала нож и полоснула по руке. Этот порез был длинным и глубоким. Самым длинным и глубоким. Ванну залила кровь. Она забрызгала плитку. Везде, везде кровь. И как я это убирать буду?

Умирать? Хочу ли я? Хочу ли присоединиться к нему?

Впервые за 17 лет я по-настоящему живая. Настолько живая, что хочется умереть.

Стоп, что?! Я не хочу. Я НЕ ХОЧУ УМИРАТЬ!!!

— Где мисс Алькона?

— В сортире. Я сейчас её позову.

К двери подошла Зои и постучалась.

— Эй, ты че там делаешь?

— Сру.

— Целый час?!

— Запоры.

Зои отошла.

— Ладно, давайте сюда таблетки, я передам их ей. Нифига себе, а че так много?! Антидепрессанты, антитревожные, антипсихотики… О, и антисептики.

— Не очень-то прилично рассматривать чужие лекарства, — послышался осуждающий голос Клариссы.

— Ой, да ладно, у нас коммуна друзей, — Зои снова подошла к двери, — Эй, новенькая, от нас ничего не скроешь! А ну открывай.

— Нет.

Зои всё равно открыла дверь, потому что если изловчиться, её можно открыть снаружи. Вошла в ванную и обомлела.

— Это что такое?! — заорала она не своим голосом.

— Кровь.

— Ты хочешь умереть?!

— Нет.

— А зачем тогда порезалась?!

— Просто так.

Зои вздохнула и взяла тряпку, валяющуюся в углу.

— Может, я уберу?

— Сама справлюсь.

Зои принялась убираться. От припадочной и перепуганной Буревестник не осталось и следа. Теперь это просто Зои, чересчур энергичная, но теперь ужасно уставшая девочка. Её рыжие локоны свалялись и безжизненно повисли. Я пожала плечами и вышла.

— Тебе придется признать это. Сандра, ты сволочь.

Я в удивлении смотрю на психиатра. Она смотрит на меня поверх новеньких очков в роговой оправе.

— Не смотри на меня так, Сандра. Ты отталкивала человека, который тебя любит. А когда он умер, чувство вины заставило тебя слететь с катушек.

— Когда он умер, я ничего не чувствовала.

— У тебя по-прежнему галлюцинации?

— Нет.

— Как это? — она приподняла брови, — За несколько дней всё прекратилось? Так не бывает.

— А у меня бывает.

— Тогда что ты теперь чувствуешь?

— Боль. Горечь. Я хочу умереть. Я хочу рыдать на его могиле. Я хочу резать всех вокруг. Я хочу резать себя.

— Это хороший знак. Ты на пути к восстановлению. Знаешь, какая наивысшая точка боли?

— Равнодушие.

— Верно. Тебе настолько было больно, что ты ничего не чувствовала. Самоубийцы перед смертью похожи на роботов — ни эмоций, ни слез, ни злости. Только тупое остервенение. Или вообще ничего.

— Тот мальчик с деперсонализацией… Когда он рассказывал о смерти подруги, он это делал таким будничным тоном, будто пересказывал сюжет фильма.

— Вот именно. Когда ты только сюда попала, ты рассказывала о Марке точно таким же тоном. Твои глаза ничего не выражали, только скуку. А сейчас я в них вижу боль.

— Может, мне не стоило…?

— Это привело бы к ещё более плачевным последствиям. Деперсонализация, дереализация, кататония. Я очень много таких случаев видела. В конце концов пациент либо кончал жизнь самоубийством, либо становился овощем.

— Мне какая разница? Лучше так.

— Поверь, в жизни овоща нет ничего хорошего. Ты выздоровеешь. Ты сможешь выкарабкаться, поверь.

Я пожала плечами. Не стала ей говорить, что выздоравливать я не горю желанием, потому что видела воодушевление в её глазах. Ей нравится быть феей-целительницей? Что ж, не буду мешать, итак уже слишком много сердец разбила.

— Ты бы хотела встречать Новый год или Рождество здесь?

Зои кашлянула в кулак, закутавшись ещё больше в одеяло. Она была вся красная и горячая, но говорила, что холодно. Тоже самое чувствовала и Кларисса. Да и у меня что-то горло болело. Но мы все храбро держались, наслушавшись рассказов Клариссы об ужасах инфекционного отделения. За окном был ветер вперемешку с мокрым снегом. И даже в такую погоду кто-то гулял в саду. Я рассеянно смотрела на старое дерево, раскинувшее свои ветви, и на его толстые корни. В его дупле вполне мог поместиться человек. Оттуда пара глаз на меня смотрела так пристально. Я вздрогнула и отвернулась.

— Я хочу взять бензопилу и всех перерезать на канун Рождества, — хмуро сказала я.

— Ха-ха-ха-ха!!! — нервно рассмеялась Зои, — Да ты жжешь!

Девочки смеялись, и с каждым их «ха-ха» мне становилось грустнее и грустнее.

Тем временем болезнь расползалась. Вскоре вся больница ходила с соплями. Ну, почти. То тут, то там слышался кашель, звук ингалятора, сморкание. Мы ходили в нескольких слоях одежды и были похожи на пингвинчиков. Мы лишились Клариссы и Сары. Клариссу санитары чуть ли не волокли по коридору больницы, а так отчаянно вырывалась, кусалась, пиналась и орала дурным голосом. Сара была спокойна, как дзен-буддист, она гордо восседала на инвалидной коляске, пока её катили санитары.

По ночам девочки окуривали кабинет и там пахло пряностями и какими-то незнакомыми мне травами, но этот аромат исчезал с рассветом — бледным, светло-малиновым, лениво пробирающимся сквозь белые шторы и окна, покрытые инеем и слоем грязи. Круглые сутки нас сопровождал траурный вой ветра в трубах и поступь эпидемии, всегда нежданной и неуместной. А ночью мороз трещал в саду, порошил землю снегом, сковывал лужи льдом. Иногда можно было услышать, как мошкара жужжала и билась в истерике о стекло, но какого хрена она тут забыла поздней осенью?

И мне становилось всё хуже, моё горло раздирало болью, больно было глотать, говорить, даже дышать. Голова трещала, казалось, она сейчас взорвется, как арбуз. Но я стойко держалась и старалась не подавать виду, чтобы меня не упекли в инфекционку.

Как-то ночью мы затеяли с Клэр шалость: пробраться в инфекционку к Блейну. Сказано — сделано.

Темные, мрачные коридоры, обшарпанные стены. Запах медикаментов и тела. И каких-то духов. Кое-где-то ли коричневые, то ли ярко-красные пятна, происхождение которых я не горю желанием узнать. Вверху, гораздо выше человеческого роста, накаляканы мелкие рисунки. На дверях стертые надписи, указывающие номер палаты.

— Мы ведь не знаем, какой номер палаты, — шепнула я.

Клэр не ответила, только продолжила идти. Наконец, предпоследняя дверь, самая грязная и обшарпанная. Клэр без проблем её открыла и мы вошли внутрь.

Нас обдало затхлым запахом сырости и плесени. Из мебели была только кровать и тумбочка, на которой были лекарства и одноразовые окровавленные шприцы. На потолке были несколько надписей на незнакомом мне языке. А на подоконнике сидел сам Блейн. Его лицо было повернуто в сторону темной улицы. Когда он повернулся, я удивилась его бледной коже и впалым глазам.

— Ворожея? Кошка? Не ожидал от вас такой глупости. Мне нравится, — он прервал реплику лающим кашлем. На платке, который он сжимал в бледных пальцах, показалось пятно крови.

— Вечность! — Клэр подбежала к нему и легким движением стащила с подоконника.

—  Что скажешь? — он повернулся ко мне.

— Тут… — я прислушалась к своим ощущениям, — Стены давят на меня. А тьма осязаема. Как будто я в пасти чудища.

— Тут умерла одна девочка. Она была седа, как Лунь, потому что ей было много лет, очень много лет. Старый, старый ребенок.

— А это она написала?

— Нет. Предыдущие жильцы.

— Интересно, как.

— А кто их знает? — рассмеялся он, — Ты потихоньку отдаляешься от нашего мира. В смысле, ты больше не Иная.

— Нельзя перестать быть Иной, — вмешалась Клэр.

— Можно стать почти не Иной. Если Халаты постараются. Или Знающие. Тогда Грань отвергнет Иного. Но и Та Сторона не желает принимать его. Тогда он становится чем-то средним, недостающим звеном. Он может жить, как нормальный, думать, как нормальный, но он не будет нормальным. Рано или поздно остатки сути Иного дадут о себе знать.

— Рецидив…

— Ну. Да. Ненавижу, когда ты говоришь, как Халат. Тебе не идёт.

Клэр достала из-под шляпы подвеску, от которой шел не слишком-то приятный аромат, и вручила её Блейну. Тот кивнул и спрятал её под матрас. Потом Клэр сказала мне вернуться в свою палату. Сказала, что я могу не бояться, что меня заметят, она сделала так, чтобы нас вообще никто не заметил. Я послушалась, вернулась к себе и легла в постель. На утро мне казалось, что поход в инфекционку мне приснился.

А потом меня навестила Леа. Она была с короткой стрижкой и в черной шляпе. В её светлых волосах блестели снежинки, щеки раскраснелись от быстрого шага и холода. От неё пахло дорогими духами.

— В том городе так хорошо! Я познакомилась с новыми друзьями. Мы гуляем в центре, и каждый раз я поражаюсь, как тот город красив. Не то, что наш. Если я так удивляюсь некрупному городку, каков мой шок будет в Нью Йорке?

— Не знаю.

— А ещё меня приглашают на вечеринки. На вечеринки, Сандра! Ты что, не рада за меня?

— Рада.

— Н-да, это видно. В общем, у парня подруги есть коттедж. Там и бассейн есть, и джакузи! Он очень богатый. Он пригласил нас во французский ресторан. Хотя мне не понравилось.

— У Тома тоже есть бассейн и джакузи.

— Но он не сможет пригласить нас во французский ресторан, потому что у нас нет никакого французского ресторана! В общем, продолжаю. Я поступила в колледж своей мечты. Он такой большой! А ещё у нас прикольная практика. И преподы хорошие, добрые. У нас столько техники! И вечеринки прикольные. Скоро я поеду на стажировку.

— Круто.

— Жду не дождусь получить работу своей мечты! У меня столько планов! Я ещё сходила по магазинам и накупила кучу пестрой одежды. Могу тебе парочку подарить, если хочешь. Шмотки-то дизайнерские! А ещё я сходила по салонам! И спа! Видишь, прическу поменяла? Тебе нравится?

— Да.

— В общем, когда там у тебя днюха?

Пиииииип. Мы теряем её.

— В феврале.

— Я тебе столько всякой фигни надарю! Будешь как модная столичная сучка, а не провинциальная дешевка!

Я тебя сейчас ударю.

— Да не обижайся! Ты ведь реально безвкусно одеваешься! Особенно сейчас.

Идиотка, я в психушке лежу, как я, по-твоему, должна одеваться?!

— Ой, извини, я тебя обидела? А нечего было меня в черный список добавлять! Сама виновата!

— Извини.

— Ладно, и ты меня извини, я погорячилась! Просто устала после долгой дороги. Ужасно устала! И с матерью поссорилась.

Мы ещё немного поговорили и она ушла, виляя задницей. А я с горечью смотрела ей в след и мне хотелось зареветь и забиться под стол. Я потеряла её. Мы не поссорились, она не умерла, мы прекрасно ладим. Но я её потеряла. У неё другая жизнь. А я осталась наедине с воспоминаниями. Снова фонарик улетел в небо.

— Кстати! — она обернулась, — Че за терки у вас с Томом?

Я не нашлась с ответом.

— Не хочешь говорить? Ну как знаешь! Но ты помирись с ним!

Она хлопнула дверью. Я стукнула кулаком по столу.

— О, подружка Зои? Че такая грустная? — меня окружили парни, с которыми всё время танцевала Зои.

— Я не подружка Зои, а Сандра, — сухо сказала я.

— Чего киснешь, Сандра? — кудрявый носатый парень заглянул мне прямо в глаза, склонившись надо мной.

— Веселись, Сандра! — крикнул парень с бусинками, нанизанными на пряди, и включил музыку в магнитофоне.

— Танцуй, Сандра! — заросший парень с рисунками на руках принялся танцевать, если танцами можно назвать беспорядочные дрыгания вокруг стола, на котором стоял магнитофон.

— Покажи, а что ты способна! — сказал первый парень.

— Я не умею танцевать.

— Так не бывает. Танцевать умеют все!

Парень с бусинками в волосах схватил меня за запястья и рывком поднял со стула и принялся кружить со мной. Я едва поспевала за ним.

— Давай, пляши, как я! Я лучший плясун здесь! — волосатый парень принялся танцевать вокруг нас, — Круто, да?! Я тут лучше всех пляшу!

— А я ещё лучше пляшу! — кучеряшка достал откуда-то бубен и принялся дрыгаться под стать волосатому.

— Это ты-то?! Не смеши мои шары! — парень с бусинками закружил меня ещё сильнее. Меня стало подташнивать, — Гляди, как ей нравится! Как тебе?! А?!

— Да вы гребаные сосунки, — я высвободилась из цепких рук партнера. Тот плюхнулся на задницу, — Сейчас Задающая Тупые Вопросы Невообразимая Тупица С Волосами, Похожими На Солому зажжет не по-детски!

Я вскочила на стол и принялась выкидывать невообразимые коленца. А парни хохотали, как ненормальные, волосатый даже катался по полу. Все окружающие уставились на меня, и меня это только раззадорило. К нам подбежали санитары.

— Мисс Алькона! Ну-ка слезайте! — меня стащили два крупных мужика и поставили на землю.

— Иииии, лавры самой лучшей плясуньи я вручаю Сандре Альконе! — кудрявый парень вытащил с кроссовка шнурок и повязал его вокруг моей головы. Парни принялись хлопать. Я отвесила шутливый поклон.

Должна признать, от танца с ними мне стало легче. Вприпрыжку я вернулась в свою палату. Девчонки заперлись в туалете. В соседней палате кто-то надрывно кашлял.

====== О бедуинах в океане, птице в клетке и Тенях ======

Я иду по пустынному пляжу. Темно-серые небеса рыдают мелким, почти неощутимым дождем, и сквозь прорехи в тучах пробиваются бледные лучи солнца. Темные воды вылизывают круглые мелкие камешки. Если оглянуться назад, то можно увидеть безбрежную белую пустыню. Соль? Героин? Снег? Что за мысли, Сандра? Если посмотреть вперед, можно увидеть соленые синие просторы. Почему-то мне показалось, что это не вода, а кровь. Не человека. кого-то более ужасного и непостижимого.

Волны принесли ракушки. Спиралевидные. Яркие. Ребенком я часто собирала их и подносила к уху, думая, что слушаю песни русалок. И сейчас я взяла ракушку и поднесла её. Но я ничего не услышала. Лишь оглушительную тишину.

Позади себя я услышала звуки шагов. Я оглянулась. Безликие бедуины шли к кромке воды и пошли дальше, погружаясь в воду по щиколотки, по колено, по пояс, по грудь, по горло. А потом и вовсе исчезали где-то вдалеке на фоне бледного горизонта. Нескончаемый ряд водяных леммингов. Меня они не замечали.

Когда я проснулась, моя постель была мокрая и вонючая. И вообще всё вокруг провоняло чесноком и медикаментами. Клэр поспешно выкинула бычок в окно, открыв форточку. Меня обдало морозной свежестью зимнего утра. На стекле вновь узоры, а сад вновь запорошило белым. Снег сыпется с ветвей. Клэр поправила шляпу и пошла блевать в сортир. Она уже второй день там запирается, и я слышу каждый звук.

Я прислонилась к батарее. Отопление тут неважное, батарея покрыта слоем многолетней пыли. Я заглядываю за неё. Там виднеется надпись, размытая, будто её кто-то попытался стереть.

Подарю тишину. Звони: 00000.

Я многозначительно хмыкаю.

Зои тоже в инфекционном отделении. В городе тоже эпидемия. Несколько человек умерло. В больнице нарастает атмосфера, как в инфекционке. Холодно даже возле батареи. Даже чай всегда холодный. Если приглядеться, можно увидеть ледяные узоры на стенах и пар изо ртов и носов людей. Казалось, само здание стонет голосом метели и гула. Но психиатр сказала, что ничего такого не замечает, разве что пациенты стали более вялыми.

А потом началась групповая психотерапия с родителями. Психотерапевт решил наладить мои отношения с родителями, сказав, что токсичные отношения между родителями и детьми — серьезная и очень распространенная проблема, являющаяся причиной или одной из причин многих ментальных заболеваний. В первую очередь, нужно было вылечить отца от алкоголизма. Но он уже состоял на лечении в какой-то клинике. Мы много беседовали, но было видно, что родители смотрят на это сквозь пальцы. Психотерапевт по началу был воодушевлен, но потом его энтузиазм быстро сошел на нет и терапии приобрели рутинный характер. А потом я ходила на групповые терапии с другими подростками, которые столкнулись с похожей проблемой. А потом арт-терапии, трудовые терапии. Терапии, терапии, терапии. Гуманное отношение, социальная реабилитация, ручки, строчащие что-то в черных блонотах, накрахмаленные халаты, пахнущие лавандой, обои с цветочками, пыльные окна, приглушенная музыка Всё это было настолько вычурно и нелепо, что я не запомнила практически ничего.

А потом кое-что произошло. Ближе к концу декабря. Очень холодным днем. Да, тогда был полдень. Полупустая палата, свет люстры, отражающийся в стекле и Клэр, надвинувшая на лицо шляпу. Она лежала, не шевелясь. Она вторую неделю такая вялая. В спячку, что ли, впадает?

Меня вызвали к психиатру. Я уселась на мягкий диван и вопросительно посмотрела на женщину.

— Радуйся, тебя выписывают!

— Чего?

Я так и подпрыгнула. А потом втянула голову в плечи. А потом пнула ножку дивана и чертыхнулась от боли. В стекло что-то ударило. Наверное, снежок или птица какая.

— Ну, не прямо сейчас, конечно. Ориентировачно через неделю. Так что готовься.

Дыхание перехватило. Во дворе залаяла собака. Послышался ор подвыпившего охранника. В коридоре кто-то истерически засмеялся. Послышались чьи-то тяжелые шаги над нами.

— Здорово, правда? Не придется тебе лежать здесь. Нормальная еда, встречи с друзьями, вечеринки. И свобода?

Птицу выпустили из клетки. Птица не знает, куда лететь.

— Я рада. Правда, рада.

— Что ж, это просто замечательно! — психотерапевт всплеснула руками, — Я даже удивилась, что ты так быстро выздоровела. Нет, серьезно. Обычно подобные тебе выздоравливают месяцами. А ты… Прямо чудо какое-то.

— Да. Чудо.

— Но всё же у тебя вполне может быть рецидив. Так что будь осторожна и по мере возможности избегай стрессовых ситуаций, — она пригнулась ко мне, приблизив своё лицо к моему, — По секрету вот что тебе скажу: твои родители очень токсичные. Съезжай ты от них. Они вытягивают у тебя все ресурсы. На человека очень сильно влияет его окружение, многие комплексы и ментальные расстройства возникают именно из-за деструктивных отношений.

— Хорошо.

Я встаю с дивана и выхожу из кабинета. Иду по длинному полутемному коридору. Пыль и снег летят из-под моих шагов, стены пестрят полупрозрачными узорами, а окна запотели. Казалось, там, за толстым холодным стеклом лишь кромешная тьма, мертвая, ледяная и густая. Густая, как кисель. Кисельная ночь. Смешно.

В коридорах стало тихо. На скамейке лежит на животе человек неопределенного пола. Черные волосы свесились сосульками, в них запутались голубоватые лепестки. По стенам пляшут тени, откуда-то слышится плач, плавно переходящий в завывание. Пахнет кашей вперемешку с лекарствами. Очень плохо пахнет. Я есть не стала. В животе засосало. Голова закружилась. Я не слышала звука своих шагов. Опять гул в голове.

Так просто? Так быстро? Раз — и всё? Раз — и здание выплевывает меня. Раз — и дверца открывается. Её петли не смазывали никогда. Да и некому. Птичка вылетает. Но куда? Явно не к чернильное небо — пристанище блеклых фонарей. Вниз? В пустоту?

Я не знаю, кто я. Я не знаю, куда мне идти. Я одна. Мой панцирь разрушен, я стала мягкотелым крабом. Я на бескрайнем пляже, полным опасных хищников и бесконечной неизвестности.

Кто я? Сандра? Кто такая Сандра? Я смотрю на свое отражение в стекле. Может, это и не моё отражение. Нет, серьезно. Кто это? Кто это девочка со свалявшимися волосами, впалыми глазами, бледными потрескавшимися губами? Кто эта девочка с дырявыми зубами и выпадающими волосами? Кто эта девочка с торчащими костями? Я? Неужели это я? Смешно.

Сколько её лет? 80? 90? А может, 100? Или больше? Она похожа на дряхлую старушку. Разве что волосы не седые. Разве этой девочке 17? Да я скорее поверю, что черепахи летают.

Я прислушиваюсь. Нарастает гул. Гул проводов. Одинокий гул. Не слышу его голоса. Марка нет. Он пересек хрустальный мост, который рассыпался в пыль после него.

Я одна, и мне делается очень страшно. Я пытаюсь закричать, но не слышу своего собственного голоса. Даже хрипа. Я подношу руки к лицу и их не вижу. Мне страшно. Мне очень страшно. Я превращаюсь в средоточие ужаса.

— Зачем они уходят в море?

Я вздрагиваю. Я не в силах повернуться.

— Умирать, — пытаюсь я сказать, но опять ничего не слышу.

— Почему ты не пошла с ними?

— Я слишком живая.

— Врёшь.

— Не вру. А ты кто?

— Ищи меня в исчезнувших коридорах и на заросших тропах. Ищи меня между утром и ночью. Ищи меня в настенных рисунках и на пожелтевших страницах.

— Я одна из вас?

— Что-то между да и нет.

— Это как?

Ответом мне было молчание. Я повернулась к говорящему, но увидела лишь тьму в дальнем уголке.

— Не приближайся ко мне.

Я не послушалась. Шаг. Еще шаг. Ближе. Ближе. Я чуть ли не вплотную к нему стою.

— Тень?

— Если коснешься меня, умрешь.

— Я родилась мертвой. Не смеши меня.

— Ты безбашенная. Люблю безбашенных. Я бы забрал тебя с собой, но Грань отвергает тебя. Очень жаль. Ты бы могла покорить миры. А пока — прощай.

Кто-то плеснул мне воду на лицо. Я закашлялась и резко вскочила, от чего потемнело в глазах. Надо мной свесились санитары и медсестры.

— Бедняжка, — покачала головой миловидная тетенька, — Так измучена.

— Наверное, это от голода. Гляди, какая худая, — сказал усатый бугай, — Покойная бабуля бы откормила её.

— Ты посмотри, какие синяки. Наверняка ночами не спит, якшается с этими психами, — проворчала безбровая бабуська.

— Что случилось? — спросила я.

— Ты в обморок хлопнулась, — сказал бритоголовый санитар.

— Точно с припадочными гуляешь ночью, — продолжала бабушка.

— Больше слушай этого охранника полоумного, — хмыкнула короткостриженная санитарка, — Да он бухает не просыхая. Мой папаша, черт его дери, сошелся с ним, такой же чокнутый.

— А я говорю, это правда. От этого молодняка чего угодно можно ожидать. Пропащее это место, — отрезала бабушка, — Вот скажи, — обратилась она ко мне, — Кто такие Тени?

— Одна из них у вас за спиной, — невозмутимо сказала я, поднимаясь и отряхиваясь.

— Где? — старушка испуганно оглянулась, — Вот чертова девка! Вот я вам покажу, я всех раскушу! Дрянные дети!

Старушка ушла куда-то, что-то ворча себе под нос. Санитары и медсестры тоже стали разбредаться. Миловидная тетенька-медсестра пригласила меня в ординаторскую и напоила чаем с печеньем. Я пила горячий напиток с лимоном и смотрела по сторонам. Розовые обои, фотографии котят и щенков, старый стол с белой скатертью с жирными пятнами, на котором стояли чайник и 4 чашек на блюдцах. В центре была тарелка с печеньями. На кожанном диванчике сидели медсестры и врачи, болтая о шитье, наркотиках и самоубийцах.

Едва допив чай, я пулей выскочила из ординаторской и побежала в свою палату. На подоконнике сидела Клэр и опять курила. Со своей неизменной шляпой. Интересно, она снимает её хоть когда-нибудь?

====== О родителях и детях, выходе из клетки и спонтанной поездке. КОНЕЦ ======

Если посмотреть назад, то можно увидеть пустыню из белого снега, засыпавшего всё вокруг. И если посмотреть по сторонам, то можно увидеть тоже самое. Снег сверкал, как на солнце, хотя небо было черным и каким-то ненастоящим, стеклянным. Мои ноги утопали в снегу. Белые. Белые, как этот снег. Я сжалась, ожидая, что сейчас начну дрожать от озноба и на утро у меня подскочит температура. Но снег был не холодным. Совсем не холодным. Теплый, мягкий снег. И почему дыхание превращается в пар?

— Защищай границу!

В меня полетел снежок. Ко мне бежала девочка с длинными седыми волосами, в старомодной шляпе и в длинной такой же старомодной сорочке. Я ответила ей тем же. Она спряталась за снежную крепость.

— Так нечестно! — воскликнула я.

— А ты построй свою, — предложила она.

— Это долго, — проворчала я.

— И правда, – согласилась она.

Девочка вышла из-под крепости, отряхивая подол юбки. Я наконец её узнала. Как же было не узнать эти седые локоны, диковинные перья на шляпе и детское, и в то же время невероятно старое лицо?

— Это ты, гадалка? — обрадовалась я.

Она покорно склонила голову. Шляпа упала в снег и исчезла среди ослепительной белизны. В волосах гадалки запутались перья.

— Поздравляю. Встретить Королеву — большая честь.

— Да ты скромница, — усмехнулась я.

— Нет, я действительно Королева. Коронованная ночным деревом и феями. Мне огонь открыл незримые пути и старые тайны. Я серый кардинал этого места, я знаю все здешние уголки. Проси у меня все, что хочешь — я дам тебе все, что можно дать, и некоторое из того, что нельзя.

— А мертвого друга можешь вернуть?

— Вы ещё встретитесь. Не сейчас, так через тысячу лет. А когда встретитесь, и вечность разлуки покажется незначительным мигом.

— А что это за место?

Я оглянулась. Мы стояли перед кораблем, уходящим в бесконечный океан, и из его многочисленных окон шел желтый свет. На самом нижнем окне я увидела обшарпанную комнату, громадный циферблат, черную кошку, сидящую на подоконнике, дымящуюся кружку рядом с ней и двоих, глядящих друг на друга. Каждый предмет я видела отчетливо, а вот облики влюбленных были расплывчаты и неясны, как… тени? А всё потому, что для них весь мир был таким размытым и ненастоящим. А вот они двое — ещё как. Как знакомо. Как больно. Я отвернулась.

— А ты еще не догадалась? Наш карманный мир. А точнее, только прихожая.

— Ничего не понимаю.

— Грань не может решить, Иная ты или нет.

— Так пусть решит.

— Нет. Это можешь сделать только ты.

Я вновь посмотрела на корабль. Кажется, он готов к отплытию. Гудок. Громкий, но терпимо. Я не вижу пассажиров и не слышу их голосов, но знаю, что если я взойду на борт, то пойму, что корабль полон людей.

— Решай. Прямо сейчас ты можешь отплыть навсегда. Я буду стоять на берегу и махать платочком. Белым. Непременно белым. Прямом как жена моряка.

Вот он, стоит, родимый, манит своими огнями. Блестит. Качается на волнах. Уютный. Теплый. Все, что мне нужно — сделать шаг. И ещё. И ещё. Совсем чуть-чуть… И я увижу, как заснеженный берег отдаляется от меня. Я уплыву в прошлую весну. На корабле, полном огней, тепла и бешеных плясок. Звезды будут моими проводниками, дельфины — спутниками, волны — колыбелью. А вдали серый кардинал самолично будет размахивать белым платком. Пока не исчезнет в холодном тумане.

— Иногда Грань нас забирает. Это случается в начале самой холодной зимы, в самую длинную ночь.

— Я…

Вот, прямо сейчас, этой длинной зимней ночью, я ступлю на борт и уплыву. Прямо сейчас я уйду навсегда. Без возврата. Мосты сгорят дотла, тропинки зарастут, перевал обрушится. Лишь пепел и пыль будут лететь из-под моих мелькающих ног. Прямо сейчас — стоит лишь сказать «да». Нет возврата. Навсегда.

Хочу ли я?

Могу ли я?

Должна ли я?

Черные глаза Королевы лукаво сощурились. Внезапно я нашла их неуместными на фоне ослепительной седины и бледности.

— На твоем месте я бы взяла билет.

Я услышала, как кто-то кличет меня по имени. Нет, не Сандра. Кошка. Я оглядываюсь. Из окна свесилась незнакомая мне кудрявая девочка. На ней лавровый венок. Она машет мне рукой.

— Эй, Кошка! Ты идешь? Встретимся на границе моря и суши. Я расскажу тебе, куда улетают фонари. Я узнала! Ах,как чудесно! Только не касайся меня. Тени нельзя касаться.

Теперь я всё вспомнила. и Поступь, и Ворона. И ржавую клетку, и клочок неба, и храпящую Белку. Я всё вспомнила. Ночные разговоры и музу вечной весны.

— Поступь никогда не отличалась рассудительностью, — усмехнулась Королева, — Сначала делает, потом думает. Ох уж эти музы! Даже став Тенью, ума не набралась. Неудивительно, что Ворон к ней прилип, — она подмигнула мне, — Скорее, спеши, скоро корабль отправляется. Там все твои друзья.

Я недоверчиво на неё посмотрела.

— Ладно, ты меня поймала, не все. Но многие уже заняли свои каюты, — она улыбнулась, как Джоконда, — Неприлично заставлять кого-то ждать. Тем более Грань.

Я стояла на перепутье. По левую руку — огни, едва слышные голоса, Грань, приветствующая меня, до смерти влюбленные Тени, Несуществующий, нашедший свою Февраль и возрождение, Вечность, вырвавшийся из когтей болезни, живой, как никогда, мальчик с зелеными волосами и наконец прокрашенными корнями. По правую — холодная пустыня и резвящиеся колючие ветры. И всё же…

— Ну нет, так нет. Прощай! Больше мы не увидимся.

Холодное зимнее солнце светило мне прямо в лицо. Довольная Сари играла на укулеле и горланила дурным голосом какие-то странные частушки. Клэр трясла бубенцами и старательно выплясывала. Шляпа опять с неё не спадала. Приклеила она её, что ли?

— Странный сон мне снился, — пробормотала я, стараясь собрать все его осколки. Не получилось. Они таяли прямо у меня в руках.

— Все сны странные, — многозначительно заметила Сара, — А твои особенно. То тебе улетающие фонари снятся, то массовое самоубийство бедуинов.

— Чегооооо? — округлила глаза Клэр и сложила губы в букву «о».

— Ну, бедуины топятся. Прут в океан и в ус не дуют, — хмыкнула Сара.

— А они у них есть? — восхищенно спросила Клэр.

— Что есть?

— Усы.

— Я откуда знаю? — передернула я плечами, — По-моему, они вообще были безликими.

— Я бы объяснила тебе, что значит этот сон, но сейчас светло, светит солнышко, и из столовой пахнет паштетом, — Клэр облизнулась, — Обожаю мясо!

— Сара, тебя выписали? — спросила я.

— Ну да, — кивнула Сара, — Только что. Отстрелялась, так сказать. Остальные мучаются.

Поступь? Ворон? Что за странные имена… В той палате было лишь двое. Мальчик, рисующий половые органы, по ночам превращающийся в мудреца? Не знаю такого. Приснились они мне, что ли? Да, в последнее время мне снились странные сны. Сны, сплавленные с реальностью. Мастерски вплетающиеся в неё. Словно узоры ковра. Смешно? Я и смеюсь. Только грустно. Грустный и безудержный смех.

Мальчик, которого не существует? Не знаю я его. И Февраль его тоже не знаю. Порой мне снилась сухая ветка у изголовья кровати. Неужели это он подкладывал? Но я не слышала его шагов, хоть и не спала по ночам очень часто.

Воспоминания рассыпаются, как песок, и я не могу их удержать. Куда же вы? Куда летите? куда путь держите? Почему меня покидаете? Что со мной будет, когда меня покинет последнее из вас?

Быть может, я исчезну. Кто я без воспоминаний? Оболочка, которая пьет холодное кофе и ест сухой хлеб. Чистый лист. Так ведь? Или не так? Я уже ничего не знаю.

Какая-то Грань… Грань чего? Кто такие Тени и почему их нельзя касаться? Кто такие Знающие? Чего они знают? Всё? Но ведь это невозможно. Иные? Кто Иные? Они Иные? И почему же они Иные?

В больнице всегда было так пусто? Холодные коридоры, тихие голоса, негромкий смех. У мозаики потерялось несколько паззлов. Я ползала везде, куда могла залезть, но не могла найти не один, потому что даже не знала, как они выглядят. Жюли сидела в одиночестве. Она всегда была такой грустной? Тощий очкарик всегда был таким одиноким и потерянным?

Серый свет. И белый цвет. Только эти цвета я вижу. Больше никаких. Это цвета грусти. Цвета пустоты.

О! Я знаю, что делать.

Вырваться.

ПРОЧЬПРОЧЬПРОЧЬПРОЧЬПРОЧЬПРОЧЬ

— О’Кей, я тебя поняла, — психиатр выставила руки ладонями вперед в знак того, что сдается, — Совсем недолго тебе осталось мучиться. А именно три дня.

— Мне плохо здесь. Я умираю. Я хочу плакать. Мне грустно.

— Я понимаю. Это больно. Остается надеяться, что всё будет хорошо. За зимой ведь следует весна, не так ли?

— Да. Скоро весна. Ненавижу весну.

— А лето?

— Ненавижу.

— А осень?

— Ненавижу.

— А зиму?

— Ненавижу.

— А Марка?

— И Марка ненавижу. За то, что он умер.

— Людям свойственно умирать.

— Пусть не умирает. Мне он нужен. Прямо сейчас.

— Сандра, ты ведь прекрасно знаешь, что это невозможно.

— Он мне нужен. Немедленно. Я хочу его сюда.

— Сандра.

— Я хочу его. Я хочу его увидеть, услышать, почувствовать. Ненавижу его. Почему он умер? Ведь я его так люблю.

— Сандра!!!

— Я ЛЮБЛЮ ЕГО, КАК ВЫ ЭТО НЕ ПОНИМАЕТЕ?!

Истерика. Всё размыто. Валерьянка. Чай. Ещё чай. Ещё. Ещё. И плюшевая игрушка. Маленькая. Бурая. Мишка. С обкусанным ухом. Пахнет куревом и бензином. Я прижала его к себе. И снова разревелась. Я дура. Самая последняя дура.

— Скучаешь?

— Да.

— Хочешь, стих про ворона почитаю?

— Эдгар Алан По?

— Да.

— Ты думаешь, он меня успокоит?

— Нет, если не любишь страдать.

— Тогда зачем предлагаешь?

— Просто люблю депрессивные стихи.

Он смотрит на меня. Широкий лоб. Черные волосы. Серые глаза. Похорж на мрачного поэта.

— Ты поэт?

— Нет.

— Музыкант?

— Нет.

— Художник?

— Нет. Я шью.

— Чегооооооо? — я сложила губы в трубочку, как Клэр недавно.

— Тебя что-то смущает?

— Ну, ты…

— Парень?

— Любишь Эдгара Алана По. И шить. О’Кей.

— Я вообще разносторонняя личность. У меня 11 котов. Правда, 10 из них живут у друзей. Но это всё равно мои коты.

— О.

— А ещё у меня 100 ручек одинакового цвета. Я веду им учет. Я могу писать только ручкой светло-голубого цвета. Самый тонкий стержень.

— А у Жюли 200 пар носков.

— Нифига себе. У меня только 189.

— А попал сюда, потому что не смог сшить шарфик и психанул? Или потому, что пытался кого-то заколоть ручкой с самым тонким стержнем?

— Смешно. Ты смешная. У тебя даже почти получилось меня рассмешить, — парень внимательно заглянул мне в глаза, — На самом деле я попал сюда, потому что пытался сигануть из окна, — он пожал плечами, — А потом обнаружилось, что у меня ещё пограничное расстройство личности вместе с неврозом в качестве добавки от дяди, которого выперли из медицинского факультета. Хотя он мнит себя первоклассным доктором.

— Когда ты попал сюда?

— На прошлой неделе. Или нет? Не помню.

— А почему я тебя не видела?

— Так меня совсем недавно выпустили из заточения. А до этого держали в вонючей маленькой комнате и кормили кашей с таблетками. И постоянно пялились.

— А почему ты хотел покончить с собой? И почему ты сейчас так спокойно об этом говоришь?

— Пьяный отец явился в мою школу посреди урока и заявил, что я ублюдок и родился от сношения моей, цитирую, шлюхи-мамашки с каким-то латиноамериканским уродом, конец цитаты. И что надо было меня выкинуть на помойку. И что я мусор. И что я генетический шлак. И что я тупой червяк и сопляк. И что он убьет мою мать. А потом пытался задушить.

— Жестоко.

— И не говори. А спокоен я так потому, что меня напичкали нейролептиками. На самом деле внутри меня бушует буря. А вот увидь ты меня в те критические минуты, когда моя жизнь висела на волоске, ты бы убежала от меня, сверкая пятками.

— Не убежала бы. Я тоже такая.

— О, клево.

— Ладно, удачи тебе. Ты милый. Кстати, запомни хорошенько: пока ты чувствуешь боль, есть шанс спастись. Хуже всего, когда её нет.

Я ушла в свою палату, чувствуя его взгляд на своей спине. Надеюсь, он послушал меня. А может, принял за выжившую из ума девку. И вид у меня был соответствующий. Вот черлидерша бы обрадовалась! Наконец-то я ей не соперница. Да вот только смысл? Марка-то больше нет.

А потом были фиолетовые сумерки, заледеневшая земля, сморкание девочек, белые кружки с мутным кофе, игра на гитаре и укулеле, безвкусные песни, пресная еда, скрипящие половицы и блестящая плитка. И нестройный хор из юных голосов. И лекарства. И ароматные белоснежные халаты.

Три дня. Два дня. Один день. Я считала секунды, уставившись на гигантский циферблат часов в общем зале.

Хорошо, меня выпустят. Дальше что? Куда я пойду? Зачем? Всё бессмысленно.

— Если бы ты спохватилась раньше, тупица, то всё было бы нормально. Чем тебе Марк не угодил? Нормальный мужик. Лучше этих хлюпиков мажористых, которых ты называешь интиллигенцией, — последнее слово отец с отвращением сплюнул.

— Ты же сам бухал, как гребаная свинья! — кричала мать, — Тупая, жирная, вонючая свинья! Всю жизнь мне испортил! Я вообще не хотела рожать от тебя! Я бы могла убежать с Майклом, и мы бы зажили счастливо в Лос-Анжелесе! И тут этот ребенок! Ненавижу тебя, ублюдок!

— Да уж, с такой-то мамашей не удивительно, что у неё поехала крыша!

— У неё ведь и твои гены есть, гены конченного алкаша, которого 5 раз увольняли! Ты ведь колотил её, как боксерскую грушу! У тебя всё сводится к насилию!

— А у тебя к истерикам!

Я сидела, потупив глаза и сжав пресловутого прокуренного мишку. Я привыкла к их ссорам. И к тому, что они всё время говорят обо мне в третьем лице, когда я рядом, тоже. Как и к тому, что они всегда спорят друг с другом, что для меня лучше, не спрашивая моё мнение.

— Вы не видите своей проблемы? — спросила психиатр, — Почему бы вам не понять, что ваш ребенок — это личность со своими чувствами и переживаниями, а не кукла? Каждое слово, сказанное вами, надолго оседает в ней. Вы считали её проблемой — она и выросла проблемой. Вы считали её пропащей — она стала пропащей. Вы считали, что от неё одни неприятности — она и стала учинять вам их. Хоть раз спросите у неё, чего она хочет.

— Ну и чего ты хочешь, Сандра? — оба родителя уставились на меня.

— Я… — растерялась я.

— Расскажи им о своих чувствах, Сандра, — сказала психиатр, — Повтори им то, что говорила мне.

— Я хочу…

Я хотела сказать «ничего», но в последний момент передумала.

— Я хочу уехать отсюда.

— Очень смешно, Сандра, — сказала мать.

— Куда же ты хочешь уехать? — спросила психиатр.

— Куда угодно, — ответила я, — Сесть на ближайший поезд и рвануть отсюда.

— Сандра, будь посерьезней, — нахмурилась мать.

— А я серьезна. Я хочу к морю.

— В новый год? Ты издеваешься?

— Тогда это будет самый лучший новый год.

— Я не собираюсь всё бросать, чтобы сопровождать тебя.

— А я и не просила. Я одна поеду.

— Поехать куда-то и развеяться — отличная мысль, — кивнула психиатр, — Это поможет ей расслабиться, провести время наедине с собой и всё обдумать.

— Могу отпустить только в соседний город, — мама скрестила руки на груди.

Обьятия. Поцелуи. Сара кружит вокруг меня на коляске. Клэр кланяется мне. Шляпа, как и следовало ожидать, не спадает.

— Прощай. Что-то мне подсказывает, что следует говорить именно «прощай», а не «до свидания», — говорит Клэр.

— Если кто-то назовет тебя психом, скажи, что сейчас сделаешь из его кишок шарфик, — сказала Сара.

— Ешь, — говорю ей я, — Кушать необходимо для поддержания здоровья. А ещё это приятно. А ещё это отличнвый способ провести время с друзьями вместе.

— Да я поняла уже, — грустно улыбнулась Сара.

Я иду по коридору. Такое чувство, будто я здесь впервые. Только теперь я живая. И мне грустно.

— Уже уходишь? — грустно спросил подошедший парень с ПРЛ.

— Да. Птичку выпустили из клетки.

— Птичка рада?

— Птичка пока не знает.

— Буду скучать, — неожиданно сказал парень, — Кстати, меня Дейл зовут.

— Сандра, — мы пожали друг другу руки, — Знакомимся на прощание. У нас всё не как у людей.

Мы оба рассмеялись. И разошлись, каждый своей дорогой.

— Эй, танцовщица! — ко мне подбежал кудрявый парень в сопровождении волосатого и парня с бусинками, — Сумки, грустный вид. Если собрать все детали паззла, то можно придти к выводу: тебя выписывают.

— Сенсация! Эрик умеет думать! — подхватил парень с бусинками, — И не такое случается в самую холодную зиму.

— Жалеешь, что уходишь? — спросил парень с рисунками на руках, — Когда меня выписывали, я сначала радовался. А потом грустил. А потом был готов на всё, лишь бы оказаться снова здесь.

— Я больше не вернусь, — я с трудом выдавила из себя улыбку.

— И правда, — сказал волосатый, заглянув мне прямо в глаза, — Больше не вернёшься.

— Мне будет вас не хватать, парни, — сказала я, — Мы круто потанцевали тогда.

— Точняк! — согласился Эрик, — Но я всё равно танцевал лучше.

— Давай, уходи, — подтолкнул меня парень с бусинками, — Сейчас вцеплюсь в твою юбку и буду реветь, как стадо оленей. Как тебе такое понравится?

— Но я в джинсах, — удивилась я.

— Ну, за воображаемую, невелика разница, — махнул рукой парень с бусинками, — Главное, никогда не забывай сжигать мосты, когда уходишь.

Я повернулась к ним спиной и пошла в сторону гардероба. Меня так и подмывало повернуться, но я знала, что тогда захочу остаться.

Ухожу. Навсегда. Скрываюсь за горизонтом. Надеваю пальто, накидываю на плечи рюкзак.  Вокруг меня родители забирают счастливых детей. Или не очень счастливых. Рядом ребенок ревет. Женщина разговаривает с кем-то по телефону. Мальчик лет 13 лазает в телефоне.

Открываем дверь. Меня обдает морозной утренней свежестью. Непривычно. Хочется спрятаться. Вокруг сверкает снег. Деревья качают ветвями, сбрасывая снег. Сверкают сосульки. Солнце светит, но не греет. Стоило мне переступить за порог, как я погрузилась в звуки улицы. Шум машины. Визг тормозов. Ругань грузчиков, доставляющих что-то. Лай собак.

Мы идем по заснеженной дороге. Мимо нас проезжают машины. Меня чуть не обрызгало водой. Где-то каркают вороны. Мне холодно. Я дрожу. Щеки, нос и кончики пальцем онемели. Под припаркованной машиной прячется кошка, жмущаяся к её колесам. В окнах кое-где горит свет. Я вижу мелькающие тени в них. Откуда-то пахнет макаронами. Инспектор оштрафовал неправильно припаркованную машину. Хлопает автоматическими дверями супермаркет. Из ларька раздается ругань на испанском. Подростки слушают музыку в динамике и громко хохочут.

Мы идем по широкой дороге домой. По знакомой улице. Слева и справа ряды аккуратных домов. Сосед нас видит, но не здоровается с нами. Проходящие мимо женщины, а именно владелица китайского ресторанчика и её подружки, смотрят на нас и перешептываются. Родители держатся от меня на расстоянии. Они заходят в наш дом. Я предпочитаю ещё прогуляться.

Как давно это было? Мне казалось, лет сто назад. Давным-давно, когда мы были молодыми и ничего не хотели замечать, я ехала на велосипеде по раскаленному асфальту, а он махал мне рукой и улыбался, прищуривая зеленые глаза. Когда-то я переписывалась с Леа и обедала с Томом в пиццерии. Когда-то девочки ко мне подлизывались. Когда-то я ходила по вечеринкам и возвращалась под утро без сил, шатающаяся, усталая и довольная. Или злая.

А сейчас снег и дождь смыли всё.

— О, Альконе. А это правда, что тебе голоса в голове приказывают всех убить? — спросила подошедшая ко мне черлидерша. Она была одна.

— Ты дура?

— Ну, так все говорят.

— Что ты дура? В кои-то веки сплетни правдивы.

— Но психичка из нас ты, а не я, — черлидерша ослепительно улыбнулась.

— Хорошо, ты меня унизила. И? Марка ты всё равно не впечатлишь. Он не достался никому из нас.

— Знаешь, сейчас ходят слухи, что это ты его убила. Надеюсь, что шериф им поверит и тебя посадят.

— Я прошла через депрессию, дереализацию и психушку. Думаешь, тюрьма меня испугает?

— А должна. Хотя какой смысл? Ты все равно так и не осознаешь, какая же ты сука. Ты ведь и не любила его даже.

Черлидерша повернулась ко мне спиной и зашагала к своей машине. Снежинки опускались на её черные волосы и таяли.

Ошибаешься, черлидерша. Я это знаю. Я уже давно это поняла.

Сразу после разговора с черлидершой я взяла билет в соседний портовый город. На сегодня. Со мной ехал отец. Мать сопровождала нас. Она помогла отнести сумки и вышла из поезда. Когда поезд тронулся, я долго смотрела, как мать уходит из вокзала, лавируя среди небольшой толпы. Вокруг махали женщины, мужчины, дети, старики. Кто-то плакал, кто-то кричал, кто-то улыбался. Девушка посылала воздушные поцелуи. Многодетная семья синхронно махала рукой.

Так-так-так. Стучат колеса. С нами семья: мужчина и женщина уже довольно зрелого возраста и два грудных ребенка. Из еды и питья только вода и чипсы. Я быстро их съела и выпила воду. А потом я голодала.

В запотевшем окне проносились пейзажи. Заснеженные поля, пожухлая трава, островки черной земли, голые серые деревья, холмы, реки и пруды, одинокие фермы, заброшенные постройки. Море серого и белого. Там было ужасно холодно, а внутри поезда тепло.

На календаре 31.12. В соседних кабинках раздается смех. Семья достает спиртное. Мы чокаемся. Мужчина что-то говорит. Женщина смеётся. Отец болтает с ними. Они все ржут. К нам присоединяется губастая блондинка. Она попыталась со мной поговорить, но, видя мою вялость, махнула рукой.

Бой курантов. Мы опять чокаемся.

— С новым годом! — кричит блондинка!

— С новым годом, хоть мы его и не празднуем, — отвечает отец.

Это потому, что тебе не нужен повод напиться в зюзю.

Вдали загремел салют. На небе распустились огненные цветы. Где-то группа молодёжи стоит с зажженными бенгальскими огнями. Поезд украшен гирляндами. Откуда-то доносится ругань тех, кто хочет выспаться в новогоднюю ночь.

Люди сидят в теплых домах. Кто-то спит, кто-то пьет, кто-то жрет и смотрит телевизор. А мимо них проносится поезд, в котором люди отмечают праздники.

Мы приезжаем только утром. Город встречает нас с распростертыми объятиями огней, вывесок и запаха свежеиспеченных булочек.

Остатки лиловых сумерек. Жаренный каштан. Шлейф аромата кофе. Начинающие открываться кафе и ранние посетители в них, лениво потягивающие напитки из кружек. Уличная музыка. Рисующий на стене подросток. Кукуруза. Хот-доги. Собаки, которым вскармливают объедки. Пара, глядящая на последний салют.

Улицы узкие, окна друг напротив друга. Живописный городок. Вон, даже художник на крыше что-то рисует.

Мы останавливаемся в дешевой гостинице. Отец тут же идет в бар с деньгами, которая мать дала на необходимые расходы. Хотя, для него это походу «необходимые».

До вечера я пролежала на кровати, бесцельно пялясь в потолок. А потом наконец вышла. В конце концов, я приехала в незнакомый город, могла бы и посмотреть тут что-нибудь.

Я купила пончики и колу. Марк любил пончики. Я вгрызалась в мягкое теплое тесто и думала о нем. Потом я  остановилась возле колонки, из которой доносился романс, и послушала. Потом включили хип-хоп. Я ушла.

Здания медленно проплывали мимо. Магазин цветов. Ресторан. Бутик. Бар с блюющими взрослыми. Парк. Жилые дома со светло-желтыми стенками. Тут снега было поменьше. Но всё равно холодно. Ближе к ночи опустился туман. Сгущались сумерки.

Я вышла к морю. Тут же звуки города приглушились и перестали иметь какое-либо значение для меня. Вдали  было только море, солоноватый запах, шепот волн, крики чаек и плывущие вдали корабли. И сиреневое небо с угасающим закатом. Я сняла обувь и носки, подвернула джинсы. Ноги погрузились в холодный песок. И тут же замерзли. Но я этого не замечала.

Спутанные следы ведут к морской глади. Я как бедуин из моего сна. Только ракушек нет. Я подняла гладкий камешек. Черный, с белыми прожилками. Ноги ласково лижут волны, превращаясь в пену. Я бреду вдоль пляжа. А потом захожу в воду. Плещусь. Интересно, тут есть киты? Нет, скорее всего. Жаль. Люблю китов.

Я вижу Тома, стоящего вдалеке. Я не задаюсь вопросом, что он забыл в такой дали. Я не задаюсь вопросом, почему он по колено в воде. Я подошла к нему. Такой красный на фоне пронзительно-синей воды и белой пены волн. Позади — серое небо и остатки заката. Некоторые волоски на его голове как будто светятся, образовывая ореол вокруг головы. Его раскосые глаза спокойно смотрят вперед, в них ничего не отражается. Веснушек как будто прибавилось.

— Том, ты здесь.

— Да. Как новый год?

— Лучше всех предыдущих. А ты как?

— Нормально. Родители опять уехали в командриовку. А я рванул подальше из дома. Как психушка? Тебя выписали?

— Нет, это астральная проекция меня.

— Прикольно.

— Уржаться можно.

— Всё нормально? Вылечили?

— А ты как думаешь?

— Думаю, эти раны никогда не заживут. Но ты хотя бы жива. Это радует.

— В каком смысле?

— Во всех.

Он улыбается. Я тоже. На этот раз искренне.