Не темно, а сине-сине. И звезд в небе — как насыпано.
Мы с бабушкой сидим на ступеньке крыльца. Бабушка вздыхает и что-то шепчет. Наверное, молится. Я привалился к ее мягкому боку, и мне уютно и надежно.
Тихо. С гудением пронесся жук, щелкнулся в листву. Подошла тетка Фекла, села рядом.
Синева стала вязче, будто в нее подлили черноты. Скрипнула дверь. Загремела цепь на воротке колодца. И заныл вороток: пить-пить-пить.
Далеко, возле клуба, балалайка бойко выбивает елецкого.
Прошел по дороге человек, пыхтя папиросой.
…Вернулась из клуба Нюра, села рядом, подперла худенькое лицо рукой, печально вздохнула.
— Чего рано? — спросила Фекла.
— Скушно, — ответила Нюра, — хоть бы спектакль Устин Ефимыч затеял…
— Василий-то пишет?
— Пишет. Как неделя, так письмо… Скучает, — томно сказала тетя Нюра. — В моряках служит голубенок мой… в городе Кронштадте. Чует сердце — окрутят Василия мово тамошние девки.
— Ты смотри за собой лучше, — сердито забрюзжала бабушка. — Как вечер, круть хвостом — и на гулянку!
— Давай, маманя, лучше споем, — сказала Нюра, — а то на душе сумно и спать неохота… Давай-ка запевай старинную прощальную…
— Давай, — соглашается бабушка, — потешимся на сон грядущий… Ты, Феклуша, следи за мной, а ты, Нюрка, не забегай и ниже бери.
Бабушка кладет руки на колени, распрямляется и запевает хрипловато-протяжно:
Ээ-эх да-а за речко-о-ой…
Дотянув «за речкой», бабушка умолкает, словно раздумывая, петь ей дальше или нет. Слышно, как в хлеву поскрипывает жвачкой корова, гукает жутковато на колокольне сычик и бойко выбивает кто-то на трехструнке плясовую.
Бабушка кладет мне горячую руку на плечо и снова затягивает:
Э-эх да-а за речкой…
Фекла и Нюра подхватывают вторя:
Эх-х да за речкой, за-а-а реко-о-о-ой!..
У бабушки голос тусклый, надтреснутый. Тетка Фекла поет широко, мягко. И тонко, печально выводит Нюра:
Эх да расставалась,
Эх да расставалась,
Расставалась я с тобо-о-ой…
Бабушка и тетка Фекла смолкнут, а Нюрин голос звенит, звенит. И печально мне делается. И так жалко песенную тетку и солдата, с которым она прощалась, провожая его на войну, что впору заплакать.
Песня кончилась. Умолкла балалайка у клуба. Нюра ушла в избу. Слышно, как взбила кулаками подушку, улеглась на кровать.
Повеяло запахом вянущей травы, какой-то пресной сладостью. Дернул коростель и смолк, словно испугавшись. Тишина. Мигнул и погас керосиновый свет в последнем окошке. А я замечаю, что звезды будто бы передвинулись в небе, сделалось светлее, а босым ногам стало холодно.
— Малец-то, Митревна, спит совсем, — говорит тетка Фекла.
Бабушка прикрывает мне спину чем-то теплым, должно, своим платком.
— Онтось! Набегался! Сейчас ему день-то в год, а у нас год, как сухое поленце в лежанке, глянь — и угольки… Заглянуть бы вперед, как жизнь-то устроится?.. Серенька, дрыхнешь, что ли?
— Он уже без задних ног, — смеется тетка Фекла. — Мой Алешка и ужинать не стал, до сенника добрался и готов!
А я не сплю. Я плыву куда-то, все слышу, будто сквозь какую-то тихую музыку, и мне очень хорошо.
— Дуняшка-то что пишет? — спрашивает соседка.
— Обещается приехать, — вздыхает бабушка и гладит меня по спине твердой ладонью. — Пиши не пиши, отрезанный он ломоть!
Я знаю, что мать вышла замуж за фабричного механика, а меня взяла и «отрезала». «Ну и ладно, — думаю я, — буду жить вдвоем с бабаней… Пойду в МТС, на тракториста выучусь, потом куплю бабушке ситцу на платье, полусапожки с ушками, а себе гармошку и решето леденцовых петушков друзьям…»
В прошлом году я хотел работать конюхом и лучшей судьбы не желал, а теперь стану трактористом в промазученных, как кожаных, штанах, в стеклянных квадратных очках, и чтобы обязательно руки у меня сделались черные и большие.
Вот ребята будут завидовать! Сяду на железное, корытцем, сиденье, дерну за какие-то рычаги, и пошла-поехала! Острые лемеха отворачивают пласты земли, как масло, из трубы пыхает керосиновый дым, сзади, опасаясь подлетать близко, прыгают в борозде грачи. Рыжий Санька бежит наперехват, кричит: «Сережка! Сережка!»
— Сережка! Сережка! — тормошит меня бабушка. — Совсем рассолодел, пойдем спать…
Возле правления колхоза дед Евсей бьет шкворнем в подвешенный на тополе обрубок рельса.
— Бринь-нь-нь! Бринь-нь-нь! — плывет в горячем воздухе стальной звон. Полдень.
Лешка, я, Санька, Федька и Гришка чиним бредень у нас в саду. Мишка указывает, а младшие Прокопюки мешаются. Работа подвигается плохо. Сетка прелая, дыра на дыре. А здесь еще, как на грех, пришла Нюра. Увидела,
Последние комментарии
19 часов 59 минут назад
20 часов 34 минут назад
21 часов 27 минут назад
21 часов 32 минут назад
21 часов 43 минут назад
21 часов 56 минут назад