Воспоминания [Абрам Моисеевич Деборин] (fb2) читать постранично

Воспоминания академика А. М. Деборина

От публикатора: После принятия Постановления ЦК ВКП(б) о журнале "Под знаменем марксизма" от 25 января 1931 г. академик А. М. Деборин был изгнан из созданного им Института философии. По личному распоряжению Сталина ему было запрещено выступать в печати по философским вопросам. На протяжении 25 лет А. М. Деборина постоянно подвергали проработкам. Только после XX съезда КПСС положение несколько изменилось. Правда, письмо А. М. Деборина на имя Н. С. Хрущёва с требованием отменить позорное Постановление ЦК результата не дало: слишком многие сделали себе карьеру в философии на погромах "меньшевиствующего идеализма". Вместе с тем, в ходе встречи с А. И. Микояном А. М. Деборин получил разрешение издать сборник своих работ. Но в сборник, вышедший под названием "Философия и политика", А. М. Деборину не удалось включить статьи, в которых он защищал свои взгляды от нападок борцов "за большевизацию на философском фронте". Сразу же по выходе в 1961 г. "Философии и политики" А. М. Деборин стал готовить новый том своих статей. Он решил предпослать книге в качестве предисловия свои воспоминания. Однако правда, написанная А. М. Дебориным об истории нашей философии, не могла быть в тот период опубликована.

Предлагаем вниманию читателя неопубликованное "Предисловие" А. М. Деборина, пролежавшее почти полвека в его семейном архиве. Этот потрясающий человеческий документ, своего рода "Завещание" Мелье нашего времени, открывает страницы жизни философа, преданного намеренному забвению. Вместе с тем, этот текст является ценнейшим источником по истории отечественной философии советского периода. Особая признательность за предоставленные тексты вдове академика А. М. Деборина Ирине Иезекиилевне.

С. Н. Корсаков

Предисловие

После тридцатилетнего вынужденного молчания советский читатель простит меня за ту самозащиту, которую я позволяю себе сделать на этих страницах, несмотря на то, что такое поведение я лично считаю недостойным уважающего себя автора. Я не имею ни желания, ни намерения говорить о своей деятельности. Но для того чтобы стала понятной та катастрофа, которая произошла со мною и с моими учениками, приходится, к сожалению, кое о чем сказать.

Уголовному преступнику во всем мире дано право на судебном разбирательстве его дела выступать с защитой как самому, так и при помощи адвоката. Пишущий эти строки был поставлен в худшие условия, чем любой уголовный преступник, несмотря на то, что он никаких преступлений не совершал. На него безбожно клеветали, ему сознательно лживо приписывались всевозможные преступления, его взгляды тысячекратно извращались. Но он был лишен права опровергнуть сыпавшиеся на его голову обвинения. От меня все прежние знакомые и друзья, не говоря уже о сотнях учеников, отвернулись, боясь вести со мною знакомство. Из меня сделали пугало, которого

все люди избегали, дабы не быть заподозренным в контрреволюционных связях. Неоднократно блюстители чистоты марксизма справлялись у меня по телефону, почему я не нахожусь еще под замком. Во всем этом нет ничего удивительного, если вспомнить, что на протяжении четверти века меня всесторонне прорабатывали. А "проработка" означала, по крайней мере, поскольку дело касалось меня, стремление подвергнуть полному забвению имя и труды человека, поработавшего на ниве отечественной науки более полустолетия.

Новое поколение воспитывалось в том направлении, что имярек должен быть вычеркнут из списка живых и... мертвых. Труды мои были изъяты из обращения, печататься было запрещено - да и кто отважится напечатать работу человека, которого обвиняли чуть ли не в создании подпольных террористических организаций. До такой степени мое имя при неослабном внимании Сталина усердным трудом его подручных было превращено в страшное пугало. Люди боялись со мною говорить, как будто у меня под сюртуком хранится бомба...

В подлинной науке, не преследующей карьеристских или иных недобросовестных целей, принято, прежде чем вынести свой приговор - положительный или отрицательный изложить объективно концепцию критикуемого лица, а затем уже после того, как критик ознакомил читателя с точкой зрения автора, подвергнуть его критике, и то, не подозревая его всуе в намерении совершить преступление. Сталин же и его подголоски видели в каждом человеке преступника. Все находились под подозрением. "Критика" приняла у нас совершенно своеобразный характер. Взгляды автора от читателя скрывались, но его били смертным боем, приписывая автору все, что угодно критику.

Когда человек приближается к своему финишу, у него возникает желание и потребность оглянуться на пройденный им жизненный путь и подвести итоги: что же им сделано в жизни, и не зря ли он коптил небо на протяжении восьмидесяти лет, или, быть может, он недаром прожил жизнь.

Я нахожусь в особом положении. Другие ученые имеют возможность