«Нас больше нет. Но голос наш звучит…»
Эти пронзительные строки могли бы стать эпиграфом к любому из стихотворений, собранных в книге. За каждым произведением кроется невыносимая трагедия – одна из многих миллионов.
По-разному сложились судьбы авторов. Кто-то погиб. Кто-то сумел сбежать. Кто-то сражался с оружием в руках, даже находясь в гетто или лагере. Кто-то дожил до освобождения. Да и стихи совершенно разные – от высокой поэзии, наполненной образами и аллегориями, до простых, порой неумелых рифм.
И объединяет их одно – Шоа. Холокост. Катастрофа.
Читать тяжело. Порой просто невыносимо. И невольно вспоминаешь о том, что многие говорят: «Ну сколько можно? Война закончилась давным-давно. Зачем вновь бередить старые раны? Не пора ли забыть, простить и успокоиться?»
Заманчиво. Но абсолютно недопустимо. И дело вовсе не в мазохистском стремлении опять и опять испытывать страдания. Всё проще: забыть – означает открыть широкую дорогу для новых убийц. И для очередного разделения людей на имеющих право жить и не имеющих такого права. Исключительно по принадлежности, допустим, к некоему народу. Который изначально объявляют неполноценным, генетически ущербным, от рождения наделённым всеми возможными пороками. И, следовательно, уничтожение подобных существ – благое дело. А так это на самом деле или нет – уже никого не будет интересовать.
Беспамятство – вернейший путь к новым газовым камерам.
* * *
В предлагаемой антологии я старался собрать произведения, не имеющие, скажем так, достаточно широкой известности. Пытался не обращать внимания на те ссылки, которые по моим запросам сразу же предлагал интернет, а искал на дальних страницах. Насколько мне это удалось, и что получилось в результате – пусть судят читатели.
Часть стихотворений на русском языке публикуется впервые. Некоторые из них специально переведены для этого издания.
В. Борисов.
СОДЕРЖАНИЕ
Кальман Лис.
РУЧКИ
Шмуэль Яаков Имбер.
ПОТОМКАМ
И ПРИДЁТ СОЛНЦЕ
Авром Суцкевер
СКРИПАЧ ИЗ ГЕТТО
В КАРЦЕРЕ
ВЕЧЕР
ЦВЕТОК
ТЕЛЕГА БАШМАКОВ
СЕГОДНЯ ДЕНЬ ПАМЯТИ
ЭПИТАФИИ
ПОД ТВОИМИ БЕЛЫМИ ЗВЁЗДАМИ
ОТРЫВОК
Шмерке Качергинский
ВЕСЕННИЙ ВЕТЕР
ТИШЕ, ТИШЕ
СКОРО БУДЕТ НАМ СВОБОДА
ЕВРЕЙ-ПАРТИЗАН
НА ЛЕСНОЙ ОПУШКЕ
ТАНГО ОСВЕНЦИМА
Владислав Шленгель
ПРИШЛО ВРЕМЯ!
Я ВИДЕЛ СЕГОДНЯ ЯНУША КОРЧАКА
ПАМЯТНИК
РАЗГОВОР С РЕБЁНКОМ
ДВЕ СМЕРТИ
М. Шенкар
КОЛЫБЕЛЬНАЯ ИЗ ТРЕБЛИНКИ
Хенрика Лазоверт
МАЛЕНЬКИЙ КОНТРАБАНДИСТ
Алла Айзеншарф
БЕЗ НАЗВАНИЯ
Павел Фридман
БАБОЧКА
Франтишек Басс
САДИК
Гирш Глик
НОЧЬ ТИХА
ГИМН ЕВРЕЙСКИХ ПАРТИЗАН
Кальман Лис
Родился в 1903 году на Волыни. Входил в кружок революционных писателей предвоенной Польши. Руководил приютом для больных еврейских детей. В 1942 году поэт погиб, защищая приютских детей от жандармов.
РУЧКИ
Жизнь моя идёт к концу, видать.
Ах, ко всем чертям бы жизнь такую!
Где тепла мне детским ручкам дать,
Посиневшим в стужу ледяную?
Ручки деток пухнут. Как мне быть?
Пальчики совсем окоченели.
Целый мир хотел им подарить –
Но могу лишь петь под свист метели.
Дети просят хлеба. Хлеба нет.
Что им даст поэт? Одно лишь Слово.
Я твержу: терпеть! Придёт рассвет,
Вы дождётесь лучшей жизни, новой.
Жизнь моя идёт к концу, видать.
Ах, ко всем чертям бы жизнь такую!
Где тепла мне детским ручкам дать,
Посиневшим в стужу ледяную?
Перевод Михаила Колчинского
Шмуэль Яаков Имбер
Родился в Галиции в 1889 году. Отец его был писателем на языках идиш и иврит. Получил еврейское образование - религиозное и светское. Жил во Львове, Вене, Нью-Йорке и Кракове. Бывал в России и Палестине. В 1942 году погиб в Золочёве от рук украинских пособников нацистов.
ПОТОМКАМ
Вам, кто на смену ушедшим придёт,
Вам, кому жизни прекрасный черёд –
Песню для вас, о, для вас я пою.
Сердцем услышьте вы песню мою.
Вам, кто однажды придёт в этот мир,
Вам, кто в отчаяньи, беден и сир,
Всем вам, кто счастлив, и счастлив не столь,
Я отдаю мою радость и боль.
Вам, кто придёт, как посланник богов,
Музыкой полон и песенных слов;
В песне пребудет мой дух, верю я!
Все вы – родные мои сыновья!
Перевод Михаила Колчинского
И ПРИДЁТ СОЛНЦЕ
Придёт к нам солнце той страны,
улыбки всем даря,
и предвещая ясный день,
прогонит ночь заря.
Примчится ветер той страны,
зажжёт он в сердце кровь.
Придёт и слово той страны,
и станет песней вновь.
Придёт мечта из той страны,
как дар моей судьбе.
И полетит моя душа,
страна моя, к тебе.
Перевод Михаила Колчинского
Авром Суцкевер
Родился в 1913 г. в Западной Белоруссии (Сморгонь). В 1937 г. в Варшаве вышла его первая книга — «Лидэр» (Стихотворения»). В 1941 г. с женой и матерью был арестован и отправлен в Виленское гетто. Стал членом боевой организации. В сентябре 1943 г. накануне ликвидации гетто в составе отряда участников сопротивления бежал из Вильнюса в Нарочанскую пущу. По ходатайству И. Эренбурга в марте 1944 г. поэта вывезли на военном самолете с партизанской базы в Москву. Участвовал в работе Антифашистского еврейского комитета, познакомился с Борисом Пастернаком. 27 февраля 1946 г. ыступал свидетелем обвинения на Нюрнбергском процессе. В 1946 г. уехал в Польшу, затем во Францию и Нидерланды. В 1947 году репатриировался в Израиль. В 1949 г. стал главным редактором ежеквартального журнала «Ди голдене кейт» («Золотая цепь») на идиш. Умер 20.01.2010 г.
СКРИПАЧ ИЗ ГЕТТО
Здесь не услышать больше песен,
дарящих всем тепло и свет.
Мир гетто страшен, тёмен, тесен,
и чудо-скрипки больше нет.
Исчезли звуки, краски, лица.
Огонь души ушёл вослед,
и чуду больше не родиться:
ведь чудо-скрипки больше нет.
Он скрипку – боль свою и славу –
зарыл, как амфору вина.
Ей не попасть теперь в облаву,
ей пуля больше не страшна.
Но без любимой – что он значит? –
без чувств, без мыслей ком костей.
Придёт пора – его запрячут
в сырую землю, ближе к ней.
Что слёзы? Нет им больше веры.
Слова – что пыль на ветерке.
К закату солнце стало серым
И вдруг погасло вдалеке.
По гетто бродят привиденья,
забыв слова: цветы, любовь.
И кровь повсюду на каменьях
не понимает слова: кровь.
Скрипач решился: тёмной ночью
прокрался он в разбитый дом.
Увидеть скрипку вновь воочью –
жила одна надежда в нём.
Как жаждал он открыть бессмертный
Чистейший музыки родник!
Он рыл... Из кучки неприметной
знакомый абрис вдруг возник.
Обняв её двумя руками,
он так спасённой скрипке рад...
И вновь ползёт он меж домами
обратно в свой кромешный ад.
Там, перед каменной стеною
самозабвенно он играл.
Казалось, прах своей игрою
на вещих струнах оживлял.
Слова – как дети, уж поверьте,
а дети – музыка небес.
Она всегда сильнее смерти,
она чудесней всех чудес.
И восстаёт пред ним картина:
Выходят люди из могил.
Он узнаёт жену и сына,
всех тех, кого он так любил.
И каждый музыкой волшебной
душой и сердцем укреплён.
Жестокий мир слезой целебной –
теперь целебной – окроплён.
И люди видят – всё, как прежде:
приходит жизнь. Уходит страх.
Вселяет музыка надежду,
и веру, и любовь в сердцах.
Кровь на камнях взывает к мщенью,
а слово снова – флаг и честь.
Никто не будет больше тенью,
а тем, кем был, и тем, кто есть.
Перевод Михаила Колчинского
В КАРЦЕРЕ
Сжимает в тисках меня темень ночная,
С мышиным коварством глаза выгрызая.
Я в карцере этом бездонном тону:
Найти бы привычную вещь – хоть одну!
Осколок стекла я нащупал, в котором
Луна отражается, глядя с укором:
Луна в заточенье! Рассеялся страх –
Ведь мира частицу держу я в руках!
К луне прикасаюсь у острого края:
«Ты хочешь – отдам тебе жизнь?» – повторяя.
Но жизни кипенье – и холод стекла...
У самого горла рука замерла...
Перевод Валентины Варнавской
ВЕЧЕР
Идут и идут они – строем, полками,
Незримы – лишь поступь слышна в тишине,
Как птицы, что скрыты уже облаками,
За образом образ исчезнут – во мне.
Идут сквозь меня, чтоб во мне раствориться,
Покой обретая – и сущность свою.
Сквозь мрак ослепляющий вижу их лица... –
Из скольких же душ я теперь состою!
Перевод Валентины Варнавской
ЦВЕТОК
Сосед мой пронести хотел цветок весенний –
На входе расплатился он сполна:
Весну держал в руках – что может быть бесценней? –
За это семь ударов – не цена.
Не сетует сосед – ни слова сожалений:
В груди его теперь живёт весна...
Перевод Валентины Варнавской
ТЕЛЕГА БАШМАКОВ
По переулкам спящим –
Унылый скрип колёс.
Телегу лошадь тащит:
Ботинок целый воз,
И туфель, и сапожек
И разных сандалет,
Из тканей и из кожи…
Каких там только нет!
Есть новенькие, в глянце,
И рваные в клочки.
И прыгают, как в танце,
В телеге каблучки.
– Что это? Праздник? Свадьба?
Откуда и куда,
Хотелось мне узнать бы,
Везут вас, господа?
И слышу я бессильный
Каблучный перепляс:
– Со старых улиц Вильны
В Берлин увозят нас.
– Скажите, отчего же
Я в башмачках детей
Не вижу детских ножек.
Скажите без затей,
Куда вы их девали,
И как не стыдно вам?
Без них нужны едва ли,
И вы – как старый хлам...
И тут из груды хлама
Вдруг выхватил мой взгляд
Те туфельки, что мама
Носила лишь в шабат.
И голос замогильный
Услышал я тотчас:
– Со старых улиц Вильны
В Берлин увозят нас.
Вольный перевод Эрнста Левина
СЕГОДНЯ ДЕНЬ ПАМЯТИ
О Бог Мести, сегодня День памяти. Сегодня. Сейчас –
Когда воззвало к тебе новорождённое дитя.
Сегодня день памяти дождя в сорок третьем,
День памяти последней вишни и последней спички.
Памяти моего времени, застывшего в Понарах1,
Памяти жёлтого маминого самовара.
Снега, сыпавшегося из белков моих, когда
Я покрывал им моей улицы могилу.
Памяти двух ангелов у изголовья моей постели,
День памяти северной звезды незнамо где.
Памяти субботы, чистой как бриллиант,
Памяти скрипки, что мой друг держал в руке.
Памяти плоти радостной, нагой,
Памяти последней свечки поминальной в синагоге.
Памяти высоких ходиков на глиняной стене,
Ой, памяти всех наших колыбельных песен!
Подстрочный перевод Олега Ясинского
ЭПИТАФИИ
Вот что написано на доске вагона:
Тот, кто когда-нибудь жемчуг найдёт,
Что нанизан на кроваво-красную шелковинку,
И что становится у шеи всё тоньше,
Словно жизни путь,
Пока в тумане не исчезнет
Незаметно –
Кто найдёт тот жемчуг,
Пускай тот знает, что он прохладно освещал
Сердце – восемнадцатилетнее, нетерпеливое –
Парижской танцовщицы Мари.
Теперь меня везут в неведомую Польшу –
И я бросаю жемчуг мой через решётку.
Если юноша найдёт его –
Пусть жемчуг его милую украсит.
Если девушка найдёт его –
Пускай наденет, он ей принадлежит.
Если же старик найдёт его, –
Пускай за жемчуг вознесет молитву.
Люди! Тот, кто нацарапал эти строки – Ариэль Бланк,
Музыкант.
Здесь, в подкопе,
У стены,
Лежит схороненный в футляре скрипки –
Творение вселенной –
Мой ребёнок.
Люди!
Возьмите заступ
И найдите.
Отдайте в дар это сокровище
Новоявленному Паганини –
Пусть кости моего ребёнка для него
Скрипкой обернутся,
Волшебной скрипкой.
Подстрочный перевод Олега Ясинского
ПОД ТВОИМИ БЕЛЫМИ ЗВЁЗДАМИ
Под белыми твоими звёздами простри ко мне белую руку твою.
Мои слова – это слёзы, хотят покоиться в твоей руке.
Смотри: меркнет их блеск в моём взоре из-под земли,
И нет ни уголка, где я мог бы отдарить тебя ими.
И все же хочу, Боже милосердный, тебе доверить своё достояние,
Ибо вздымается пламя во мне, и в пламени дни мои.
Но рыдает в подвалах и ямах убийственная тишина.
Бегу я выше, через крыши, и ищу, где же ты, где?
Имена меня преследуют, как безумные, воют ступени, дворы,
Повис я, словно порванная струна, и так пою тебе:
Под белыми твоими звёздами простри мне белую руку твою.
Мои слова – это слёзы, хотят покоиться в твоей руке.
Подстрочный перевод Олега Ясинского
ОТРЫВОК
На улице гетто открыты ворота,
как хищного зверя несытая глотка.
Кто вышел – пропал. Не надейся на чудо,
из пасти бездонной возврата не будет.
Ни света, ни хлеба в жилищах убогих,
но это не голод зовёт их в дорогу –
собрались с рассветом еврейские дети
у Миры, что школой заведует в гетто.
Им Шолом-Алейхема Мира читает,
смешит их, от горестей дня отвлекает,
и шепчет беззвучно под смех их весёлый:
сто тридцать сегодня добрались до школы.
Как страшно назавтра вернуться к работе –
к безжалостной логике устного счёта –
Здесь нету сложенья – одно вычитанье –
ещё два десятка ушли на закланье! (…)
Нашли ночью бункер, где дети скрывались,
и вновь ты считаешь, со счёта сбиваясь:
не знают пощады бухгалтеры ада –
ещё семь десятков ушли за ограду…
Текст взят с сайта «Яд Вашем». Переводчик неизвестен. Полного текста найти не удалось.
Шмерке Качергинский
Родился в 1908 г. в Вильне. Являлся одним из основателей литературной группы «Юнг Вилнэ» («Молодая Вильна»), а также одним из самых активных её деятелей, писал на идише. В 1942 году попал в Вильнюсское гетто. В сентябре 1943 года бежал и вступил в партизанский отряд, впоследствии приняв участие в освобождении Вильнюса. В июле 1944 года Качергинский вновь вернулся в город и занялся извлечением спасённых во время войны ценностей, спрятанных подпольщиками в специальном бункере. С 1944 года был первым директором Государственного еврейского музея Литовской ССР (Еврейский музей в Вильнюсе), расформированного в 1949 году. Разочаровавшись в планах советской власти относительно возрождения еврейской культуры, в 1946 году уехал в Польшу. После Келецкого погрома покинул Польшу и эмигрировал в Париж. Затем переехал в Буэнос-Айрес. Погиб в авиакатастрофе в 1954 году.
Соавтор некоторых стихотворений – Петр Мамайчук. Сведений о нём найти не удалось.
ВЕСЕННИЙ ВЕТЕР
Шмерке Качергинский написал это стихотворение в Вильнюсском гетто после смерти жены в 1943 году. Оригинальное название – «Friling», «Весна». Именно обращение к весне является лейтмотивом всего произведения: «Весна, забери мою печаль и верни мне любимую». Музыка к стихам принадлежит другому узнику, Аврааму (Аврому) Брудно.
К сожалению, из-за особенностей русского языка дословный перевод невозможен. Поэтому «весна» заменена «весенним ветром».
Брожу я бесцельно по улицам гетто,
Любимой моей больше нет.
Как с этим смириться, как вынести это –
Хоть кто-нибудь, дайте ответ!
Безоблачно чистое, синее небо,
Но тучи на сердце моём.
Как нищий, что молит о корочке хлеба,
Всё время прошу об одном:
Ветер, весенний ветер,
С собой на крыльях унеси эти дни.
Ветер, ты можешь мне ответить?
Верни мне счастье, и любимую верни!
Задумчивый, грустный, иду на работу.
Прикрыв за собой плотно дверь.
Цветам в ясный день расцветать неохота,
Они увядают в траве.
С работы шагая, с тоской вспоминаю,
Как здесь мы встречались с тобой.
Ты нежно меня целовала, родная,
И радостно шли мы домой.
Ветер, весенний ветер,
С собой на крыльях унеси эти дни.
Ветер, ты можешь мне ответить?
Верни мне счастье, и любимую верни!
Печаль завладела моею душою,
И нету в ней места весне.
И снова я вижу: ты машешь рукою,
Бежишь, улыбаясь, ко мне.
Повсюду сады и поля озарило
Сиянье весеннего дня.
Родная, тебя позабыть я не в силах.
Зачем ты ушла от меня?
Ветер, весенний ветер,
С собой на крыльях унеси эти дни.
Ветер, ты можешь мне ответить?
Верни мне счастье, и любимую верни!
Перевод Викентия Борисова
ТИШЕ, ТИШЕ
Это стихотворение известно в очень хорошем переводе Феликса Канделя. К сожалению, при этом, на мой взгляд, пропал ряд удивительных и страшных образов, созданных автором. Для того, чтобы постараться перевести произведение с большей точностью, мне пришлось отказаться от рифмы.
Тише, тише, мой сыночек!
Посмотри: могилы,
Что враги везде сажают,
Выросли до неба.
Есть дорога к Панеряю,
А обратно – нету.
Папа там навек остался,
Свет забрав с собою.
Помолчи, не плачь, сыночек.
Это не поможет.
Бесполезны наши слёзы –
Их враги не видят.
Берег есть у океана.
Стены есть в любой темнице.
Только у страданий наших
Нет нигде границ,
Нет нигде границ.
Всё вокруг весну встречает –
В нашем сердце осень.
Ярко солнце с неба светит –
Мрак душой владеет.
Осень золотит деревья –
Горше только стало.
В Панеряй ушёл сыночек,
Мать осиротела.
Плачет Вилия2 от боли –
Воды льдом сковало.
Волны тянут эти льдины
К морю, надрываясь.
Тьма рассеется, я верю.
Свет великий засияет.
Приходи, освободитель –
Сын тебя зовёт,
Сын тебя зовёт!
Тише, тише. Гнев и ярость
В сердце удержите.
И пока не рухнут стены,
Нам молчать придётся.
Ты не смейся, мой сыночек.
Пусть враги поверят,
Что зима пришла навечно,
И весны не будет.
Ручеёк течёт тихонько.
Не теряй надежды.
И когда придёт свобода,
К нам вернётся папа…
Вилия сметёт преграды,
Всё вокруг зазеленеет,
И на лицах свет свободы
Засияет вновь,
Засияет вновь!
Перевод Викентия Борисова
СКОРО БУДЕТ НАМ СВОБОДА
Стихотворение создано на основе старинной еврейской песни – «Пусть придёт освобождение, пусть придёт Мошиах (Мессия, Спаситель)»
Если на сердце кручина — будем веселиться.
Если нет немножко водки — песню станем петь.
Нам сгодится захмелеть и чистая водица.
А чего ж, как говорится, нам ещё хотеть?
Скоро будет нам свобода,
Скоро будет нам свобода,
Скоро будет нам свобода —
Мошиах к нам придёт!
Мошиах к нам придёт!
Наши деды были грешны — мы забыли Бога.
Но одну молитву помним и твердим всегда:
Ой, отец ты наш небесный, просим мы немного –
Чтоб скорей пришёл Мошиах, чтоб не опоздал.
Скоро будет нам свобода,
Скоро будет нам свобода,
Скоро будет нам свобода —
Мошиах к нам придёт!
Мошиах к нам придёт!
Если мы поём, то песня слышится повсюду:
Над лесами, над горами, до небес летит.
Может быть, уснул Мошиах – мы его разбудим,
Если все молиться будем на такой мотив:
Скоро будет нам свобода,
Скоро будет нам свобода,
Скоро будет нам свобода —
Мошиах к нам придёт!
Мошиах к нам придёт!
Вольный перевод Виктора Шапиро
ЕВРЕЙ-ПАРТИЗАН
Я не в гетто, я в лесу –
Больше не поймают!
И ружьё с собой несу.
Все в отряде знают,
Что оружье – лучший друг.
И нужна сноровка:
Если нет людей вокруг –
Выручит винтовка.
Пусть нас мало – не беда!
Под откос пускаем
Друг за другом поезда
И мосты взрываем.
И из-под земли, как крот,
Штурмовать сумеем.
Пусть фашист со страхом ждёт
Партизан-евреев!
Кровью пишут слово «месть».
Мы идём в сраженье,
Чтоб скорей приблизить весть
Об освобожденьи.
Не последних могикан
Нынче видит каждый,
А еврейских партизан,
За жизнь борцов отважных!
Вольный перевод Викентия Борисова
НА ЛЕСНОЙ ОПУШКЕ
На лесной опушке
Старый дуб стоит
И листвой зелёной
Тихо шелестит –
Шепчет о жестокой
Битве в том краю,
Шепчет о герое,
Что погиб в бою.
А под этим дубом
Партизан лежит.
Он листвой опавшей,
Как венком, укрыт.
Ветер щёки гладит,
Хочет разбудить.
Только глаз герою
Больше не открыть.
Сердце боль пронзила,
Слёз не удержать –
Стоя на коленях,
Тихо плачет мать:
«Ты принёс с собою
Счастье, видит Бог!
А теперь могила
Ждёт тебя, сынок!
И не возвратишься
Ты ко мне домой.
Навсегда умолкнет
Милый голос твой.
Как отец, с улыбкой
Повстречал ты смерть.
И теперь вам ветер
Будет песню петь…»
Перевод Викентия Борисова
ТАНГО ОСВЕНЦИМА
Автор неизвестен.
Перевод с польского: П. Мамайчук и Ш. Качергинский
Музыка: Популярное польское танго 30-х годов (автор неизвестен)
В оригинале эта песня называлась «Танго рабов» (пол. Niewolnicze tango) и написана была на польском языке; сохранились данные, что автор – девушка, погибшая в лагере. Перевод на идиш Петра Мамайчука и Шмерке Качергинского. Бывший заключенный Ирка Яновски свидетельствовал, что в песне используется мелодия довоенного польского танго.
Фокстрот и танго среди других мелодий
Мы больше всех любили до войны.
Их грусть была тогда как будто в моде,
А их слова – наивны и нежны.
Но позади остался тихий город,
Где мы с тобой бродили у реки.
Пой, девочка, за лагерным забором
Про выстрелы, про печи и штыки.
Это наше танго – играй под чёрным дулом,
Наше танго – пой в освенцимском бараке,
Чтоб наконец-то,
В дыму и мраке,
Свобода белой птицею мелькнула.
И вспомнит негр, как брал он мандолину,
И прозвенит неслышно пара нот.
Француз подхватит и расправит спину,
А третьим англичанин подпоёт.
Поляк, возьми же маленькую флейту.
Она давно охрипла от тоски –
Сыграй про вёсны, сыграй про лето,
Сыграй ещё про город у реки.
Это наше танго – играй под чёрным дулом,
Наше танго – пой в освенцимском бараке,
Чтоб наконец-то,
В дыму и мраке,
Свобода белой птицею мелькнула!
Перевод Ольги Аникиной
Владислав Шленгель
Владислав Шленгель родился в 1914 году в Варшаве. Писать он начал в юном возрасте, первые прозаические опусы и стихи Владислав публиковал в школьной газете, позднее стал печататься в литературных журналах. Беспокойные предвоенные годы он провел в Белостоке, где работал литературным консультантом и театральным режиссёром. Шленгель принимал участие в сентябрьской кампании 1939 года по обороне Польши. В 1940 году он вернулся в Варшаву. Это произошло накануне создания Варшавского гетто, куда вскоре и депортировали Владислава Шленгеля вместе с сотнями тысяч других евреев.
Поэт был расстрелян в Варшаве вместе с женой и другими участниками восстания в гетто. Ему было всего 28 лет. К моменту гибели он успел создать многочисленные песни и стихи, но для потомков сохранилась лишь малая часть этого наследия.
ПРИШЛО ВРЕМЯ!
Пришло время! Пришло!
Ты долго пугал нас расплаты часом,
Но с нас покаянных молитв довольно,
Теперь пред судом ты предстанешь нашим
И будешь молча ждать приговора.
Мы сердце твое забьём, как каменьями,
Огромными, страшными обвиненьями.
Отточены, как топоры и шашки,
Они взмоют ввысь Вавилонской башней.
А в небе ты, преступник великий,
Окутанный жуткой межзвёздной тишью,
Все наши жалобы ты услышишь,
Есть у твоего народа улики.
Никаких долгов! Никаких долгов!
И неважно, что ты нас во тьме веков
Из Египта вывел на землю нашу,
Но теперь всё иначе! Да, всё иначе!
Вовеки тебе не простим обиду —
За то, что нас в руки подонкам выдал,
За то, что целые тысячелетья
Мы были тебе как верные дети,
Валясь с твоим именем вместо стона
На мрамор амфитеатров Нерона,
Терпя всю древность и средневековье
Лишь брань, побои, кресты и колья.
Ты сдал нас на милость орды казачьей,
Завет твой священный в прах растерзавшей.
Агония гетто, виселиц тени,
Погромы, пытки и униженья,
Расправы в Треблинке и жизнь под ярмом,
Но мы вернём тебе долг! Вернём! —
Ты тоже от гибели не спасёшься!
Когда мы на площадь тебя притянем,
Стодолларовой монетой солнца
Подкупить не сможешь охрану.
И когда палач, грохоча и тужась,
Тебя в душегубку силком загонит,
Закроет в герметичном пространстве —
Пусть жаркий пар тебя душит, душит,
Ты будешь кричать, на стены бросаться.
А после всех пыток тебя прикончат.
Но, прежде чем в яму столкнуть свирепо,
Золотые звёзды вырвут из пасти.
А после сожгут.
И ты станешь пеплом.
Перевод Кирилла Медведева
Я ВИДЕЛ СЕГОДНЯ ЯНУША КОРЧАКА…
10 августа 1942
Я видел сегодня Януша Корчака,
Его с детьми последнее шествие,
Они шли, как на прогулку в субботу,
И выглядели торжественно.
Дети в святочных фартучках,
Пока ещё чистеньких, не рваных,
Детдомовцы шли рядами по городу
Мимо людей, сидящих в капканах.
Город с перепуганным лицом
Был набит нагими и сирыми…
Дома глядели пустыми окнами,
Мёртвыми дырами.
Вдруг раздался птицы бездомной крик,
Как надгробное пение,
Равнодушно разъезжали на рикшах
Хозяева положения.
Чей-то топот, потом скрип, и — тихо,
Кто-то на лету бормотал поспешно.
Перепуганная, немая молитва
Вошла в костёл на улице Лежно.
Они шли рядами, по пять человек.
Не баловались, соблюдали порядок.
Одетым в синее полицейским
За этих сирот никто не предлагал взяток.
Никто не врывался на Умшлагплац,
Никто у Шмерлинга с просьбами не тёрся,
Никто не собирал фамильные часы,
Чтобы отдать их пьяным литовцам.
Януш Корчак шёл с высоко поднятой головой —
Непокрытой — и без страха в глазах,
Один малыш держался за его карман,
И еще двоих он нёс на руках.
Кто-то подбежал, сжимая записку,
И заверещал, сам не свой:
— Вот бумага от Брандта, пане, возвращайтесь!
Но Корчак молча покачал головой.
Он даже не пытался ничего объяснить
Тем, кто такие новости от немцев приносит.
Как растолковать этим бездушным лбам,
Что он этих детей никогда не бросит…
Столько лет… он этой дорогой упрямо шёл,
Чтоб в детских руках светило солнце.
Разве можно бросить их теперь?
Ни за что… Он с ними до конца остаётся…
А потом он подумал про короля Матиуша —
Его от такого же горя уберегла судьба.
Король Матиуш на острове среди дикарей
Точно так же вёл бы себя.
Дети заходили в вагоны,
Как будто ехали отмечать Лаг Бомер.
А один пацан с геройским лицом
Чувствовал себя, как Хашомер.
Я подумал в эту обычную минуту —
Для Европы уже ничто не имеет цены.
И вот Корчаком в нашу историю
Славнейшие строки внесены.
На этой войне еврейской, позорной,
Среди бесстыдства, хаоса и смятения,
В этой повальной борьбе за жизнь,
Среди предательства, взяток, разложения,
На этом фронте, где смерть бесславна,
В этой кошмарной пляске среди ночи
Стоял одинокий гордый солдат,
Защитник сирот — Януш Корчак.
Вы слышите, соседи с той стороны,
Наблюдающие за нами из-за ограды?
Януш Корчак умер ради того,
Чтоб у нас был свой Вестерплатте.
Лаг Бомер (Ба-Омер) — еврейский праздник урожая.
Хашомер — член левосионистской молодежной организации.
Вестерплатте — полуостров на польском берегу Балтийского моря близ Гданьска. С 1 по 7 сентября 1939 года здесь проходила героическая оборона польского Военно-транзитного склада.
Перевод Кирилла Медведева
ПАМЯТНИК
Героям — поэмы, оды!
Потомки в речах похвалят их!
Им — золотые буквы,
Им — мраморный памятник.
Погибшим воинам — кресты!
Отважным бойцам — медали!
Их муки увековечат
В граните, бронзе и стали!
Про храбрых сложат легенды,
В веках прославят их,
Миф застынет и превратится
В ПАМЯТНИК.
Но кто вам расскажет, потомки,
Без красивых легенд
О той, которую взяли, убили,
И теперь её нет…
Была она доброй? Не очень —
Скандалисткой слыла,
Хлопала дверью, ворчала,
Но — была.
Красавица? Красотой не блистала,
даже когда цвела.
Умна? Ну, не дура, скажем.
И всё ж… была.
Вот так — была, а потом пропала.
И во всех углах так недобро стало.
Сразу ясно — была, а потом не стало.
Боже, ну и жилище!
Даже ДОМОМ назвать нельзя.
(приехали из провинции).
Муж целый день в мастерских.
Сын где-то пропадает,
Она подолгу не убиралась —
трудно (воду внизу брала),
Но вещи просто так не валялись,
И даже часы улыбались,
И она была.
Была.
И что же? Был человек? Неважно!
Статистике до неё нет дела —
Для мира, Европы — она пылинка,
Неважно, чего она там хотела!
Но когда ты к двери её был уже близко,
Ручку крутил, в квартиру входил —
То сразу же ощущал, как веяло
Горячим супом, и от полотенца белого
Какая-то теплота плыла.
Так что…
она была.
И её увели.
Пошла без скандала.
От плиты забрали.
Не до супа было.
Приказали, пошла, и теперь её нет —
убили.
…Муж вернётся из мастерских,
Тяжело на стул рухнет,
На колени уронит руки
И вокруг обернётся.
Огонь в печи не горит,
На полу полотенце,
На столе тарелка — вокруг всё грязно.
Не встаёт. Откидывается. Думает:
Ужасно.
Её нет.
Он поест супа с хлебом
Фабричных — чужих и жалких
И вдруг увидит —
на полке…
Её остывший и мертвый чайник.
Он не пойдёт в мастерские.
Сын голодный домой вернётся,
На незастланную кровать
В башмаках заберётся —
Будет лежать. Не отвлечься.
Не заснуть, хоть убей.
Вон там — мамкин остывший
ч а й н и к.
ПАМЯТНИК ЕЙ.
Перевод Кирилла Медведева
РАЗГОВОР С РЕБЁНКОМ
Тысяча девятьсот сорок второй год,
Мать с ребёнком у мастерских живёт.
У ребёнка синюшное лицо,
Мать седая, как молоко,
Мама, спрашивает малыш,
Как это — ДАЛЕКО?
Далеко — это за горами,
За озерами и лесами…
Где железной дороги линии…
Далеко — прогулка по морю,
Корабли и просторы синие,
Освещённые солнцем горы…
Далеко — острова золотые,
И ласковый ветерок,
Далеко — налитая зелень,
И мягкий сухой песок.
…Но малышу понять нелегко,
Что значит ДАЛЕКО.
Далеко, мой милый малыш,
(И тут слёзы на глаза просятся)
Далеко — это значит: от нас —
И до квартала Тоббенса.
А малыш не унимается всё равно:
Мама, что такое ДАВНО…
Давно — это вечер в городе…
И свет фонарей в ночи,
Когда в доме тихо, спокойно
И тепло от печи.
Давно — в «Земянской» пирожные,
Обед под раскаты радио.
Давно — газета «Наш Пшегляд»
И вечер в кино «Палладиум».
Давно — это месяц на море,
И на карточках молодожены,
Давно — открытки с экскурсии,
И белый хлеб без соломы.
Но это яркое, дивное прошлое
Малышу понять не дано,
Ведь он не знает, не знает совсем,
Что такое ДАВНО…
Вот что, мой милый малыш
С лицом таким умудрённым…
Давно — это то, что было давно —
Когда нас не кормили мёдом…
А скажи мне, мама, скажи,
Я никак не пойму…
Этот свист далёкий… каждую ночь
Что там свистит, почему?..
Как объяснить ребенку,
Каким сравненьем, мотивом
Ему передать далёкий ночной
Свисток локомотива…
Железной дороги линии,
Движение по просторам,
Поездку в спальном вагоне
На чудном поезде скором.
Вокзалы, знаки, стоянки,
Кварталы и полустанки,
Дороги, багаж, газеты,
Носильщики и буфеты.
Огней полуночных всполохи,
Сиреневые дымы.
Как объяснить… И стоит ли…
Что где-то есть целый мир…
А мир — это значит, мой мальчик,
Руки стиснувший безысходно, —
Есть что-то дальше Тоббенса
И что-то дальше мёда…
Тоббенс — владелец мастерских, в которых евреи занимались принудительным трудом, изготовляя обувь и форму для фашистской армии. В период депортаций работников мастерских обещали не депортировать и поселили их в специальных домах под названием «блоки». Нацисты не сдержали обещание, и работники мастерских были отправлены в Треблинку вместе с безработными.
«Когда нас не кормили мёдом…» — в Варшавском гетто время от времени раздавался бесплатный мёд.
Перевод Кирилла Медведева
ДВЕ СМЕРТИ
Ваша смерть с нашей смертью
Друг от друга так далеки.
Ваша смерть — могучая смерть,
Рвущая на куски.
Ваша смерть — в тех серых полях,
Что потом и кровью сдобрены.
Ваша смерть — это смерть от пуль…
Со смыслом… Во имя Родины.
Наша смерть — дурацкая смерть
На чердаках, в подвалах.
Наша смерть, как паршивый пёс,
Ждёт нас на тротуарах.
Ваша смерть — драгоценный крест,
Коммюнике, воззвания.
Наша смерть — как оптовый склад:
Зарыли — и до свидания.
Ваша смерть настигает вас
В открытом, прямом бою.
Наша смерть надевает маску
Чудовищную свою.
Ваша смерть — обычная смерть,
Человеческая, нетрудная.
Наша смерть — поганая смерть,
Еврейская и паскудная.
Наша смерть вашей смерти
Дальняя бедная родственница.
Ваша смерть, встретив нашу смерть,
Даже не поздоровается.
И тёмной ночью, в густом дыму,
Над городом, в адской тьме
Две эти смерти себя клянут,
А великий свой труд — вдвойне.
Им видно по обе стороны стены,
Когда они бродят высью,
Подсматривая за хитрой и злой
Одинаковой жизнью.
Перевод Кирилла Медведева
М. Шенкар
КОЛЫБЕЛЬНАЯ ИЗ ТРЕБЛИНКИ.
Сведений об авторе нет. Судя по стихотворению, он потерял в лагере жену и сына.
Спи, сыночек, баю-бай,
Не в своей кроватке –
В куче пепла засыпай,
Спи, сыночек, сладко.
Помню, ты всегда хотел
С мамочкой быть рядом.
Ты остаться с ней сумел
Перед дверью ада?
Ветер нам не даст заснуть,
И под песню эту
Он твой пепел в дальний путь
Унесёт по свету.
Прожил ты пять страшных лет,
Радости не зная.
Где же твой потерян след?
Где найду тебя я?
К ветру я лицо в слезах
Поднимаю снова:
Где же он развеял прах
Малыша родного?
Мир земной, ты так велик!
Небо, ты всех выше!
Моего сыночка крик
Кто из вас услышал?
Ветер лишь порой ночной
Слёз своих не спрячет,
Услыхав, как под луной
Я о сыне плачу.
Я хотел бы ветром стать,
Мой сыночек милый,
Чтобы о тебе рыдать,
Сколько хватит силы.
Если б волшебством сюда
Маму возвратили,
Мы бы с ней вдвоём тогда
О тебе грустили.
Вместе, может быть, на миг
Стало б легче малость.
А теперь вот за двоих
Плакать мне досталось.
Горе мукой сердце жжёт,
Гнёт к земле, как камень.
Скоро мне черёд придёт
Отправляться в пламя.
Ветер прах развеет мой,
Над землёй бушуя,
И тогда, сынок, с тобой
Встретиться смогу я…
Перевод Викентия Борисова
Хенрика Лазоверт
Польская поэтесса-лирик. Родилась в 1909 году в Варшаве. Во время войны была заключена в Варшавское гетто, где сотрудничала с еврейской благотворительной организацией CENTOS, чья миссия заключалась в уходе за детьми-сиротами или бездомными. В 1941 году отказалась бежать из гетто, утверждая, что нужна несчастным, о которых заботилась в то время. Погибла в Треблинке в 1942 году, не предпринимая попыток спастись до депортации, так как не могла оставить больную мать. Строфы из стихотворения «Маленький контрабандист», впервые опубликованного в 1947 году, на польском, английском и иврите высечены на памятнике детям – жертвам Холокоста в Варшаве.
МАЛЕНЬКИЙ КОНТРАБАНДИСТ
Это стихотворение выложено в интернете в вольном переводе Ноа Сигаль. Предлагаемый перевод, как мне кажется, точнее и, кроме того, полностью воссоздаёт исходный ритм произведения.
Сквозь стены под носом у стражи,
Сквозь лаз, что никто не найдёт,
Голодный, упрямый, бесстрашный,
Везде прошмыгну, будто кот.
И в полдень, и в полночь глухую,
И в холод, и в снег, и в жару –
Всё время я жизнью рискую,
Затеяв со смертью игру.
Мешок висит под мышкой,
Другой держу в руках.
Спешу, бегу вприпрыжку,
А в сердце – вечный страх.
Но вытерпеть всё нужно,
Сжав зубы, что есть сил,
Чтоб у людей на ужин
Кусочек хлеба был.
Сквозь щели, проломы и дыры,
И ночью, и в солнечный день,
Голодный, бесстрашный и хитрый,
Везде проскользну, словно тень.
Не жалуюсь я и не плачу.
А если врагам попадусь –
Везенье закончилось, значит,
И к маме уже не вернусь.
Не будет биться сердце,
Умолкнет голос мой.
И я, лишённый детства,
Останусь под землёй.
И лишь одно тревожит:
Как маме быть моей?
Кусочек хлеба кто же
Теперь добудет ей?
Перевод Викентия Борисова
Алла Айзеншарф
Родилась в 1936 году в Немирове (Винницкая область УССР). Во время оккупации родители пятилетней девочки были заключены в гетто. Отца убили в первую акцию уничтожения евреев Немирова — 24 ноября 1941 года. Мать была депортирована в один из концлагерей румынской оккупационной провинции Транснистрия, а Шеле (так в детстве звали поэтессу) вместе с десятилетней сестрой Мэри удалось скрыться. После скитаний по окраинам Немирова они попали в дома к добрым людям, которые прятали девочек, рискуя своими жизнями. Второго мая 1942 года Алла и Мэри были отправлены в Браславское гетто в Транснистрии. В 1943 году они были переведены в Бершадское гетто. Освобождены Красной Армией в марте 1944 года.
После войны жила в Молдавии, затем переехала в Израиль. Умерла в 2018 году.
* * *
Поклон всем, кто принимал участие в нашем спасении: семье Ореховских в Немирове, жителям села Грабовцы.
Война вышвырнула меня и сестричку Мэрочку на улицу. Уже убит в погроме папа, мама далеко в концлагере. Родительский дом – недавняя сказка, – стоит, как стоял. Но там – немцы. И мы, держась за руки, бродим и бродим по улицам Немирова – две голодные затравленные девочки.
Мне – шесть, Мэрочке – десять. Мы не смеем подойти ни к одной калитке, ни к одному окну. Вот в такое время (лето сорок второго года) и родились эти «стихи». И я не меняла в них ни одного слова не только потому, что «автору» шесть лет...
Алла Айзеншарф.
1.
Кошка бездомная плачет,
но кто её слышит?
А в тёплых норах совсем иначе
живут мыши.
И ветер под крышу зарылся
и спит на соломе.
Он дома.
И я дом вспоминаю,
и так хочу чаю.
И чтоб дождь кончился скоро:
холодно под забором.
Мешок натянула на плечи,
а он мокрый,
и только начался вечер.
Я наверно умру под утро.
Я думала, умирать трудно.
На ночь сараи запирали, собак спускали с цепи, и если шёл дождь, надо было стащить с чьего-то забора сухую тряпку или мешок. Но получалось не всегда.
2.
Ну сколько можно в этих лопухах!
А нас искают немцы и собаки.
И страшно.
Он большой, как небо – страх.
И писать хочется
и громко-громко плакать.
Когда дядя Митя узнавал, что будет облава, он находил нас в городе и незаметно приводил на пустырь. Там, в приготовленной яме, он заваливал нас лопухами. Через густой, высокий репейник пустыря не хотели продираться даже овчарки. И мы лежали с утра до вечера без воды. Иногда слышали лай, крики людей.
3.
Немцы кричат во дворе и ломают
зачем-то забор и кусты.
А мама звезду на рукав пришивает зачем-то.
Не для красоты.
Потом узелок отрывает зубами и долго жует.
И молчит мама.
Как только немцы пришли в город, они стали занимать лучшие дома на главной улице. Я никак не могла понять, почему родители не противятся разбою, почему во дворе всё ломают, а они молчат.
4.
Я, наверно, Гитлера убью.
Вот глаза закрою,
бах и – выстрелю.
Только я потом уже не вырасту
и себя уже не полюблю.
Нет, я дверь закрою на замок,
чтоб он выйти никуда не мог.
А в окошко буду строить рожи:
на, смотри, какой ты нехороший.
Много вариантов мести придумывали мы для злодея. Этот показался мне самым подходящим.
5.
Если б я была его собакой,
Я бы немцу руки искусала,
а потом бы спряталась в овраге
и смеялась и бока лизала.
Немец прошел с большой собакой. Она оглядывалась на нас и махала хвостом.
Он больно дернул ее, собака взвизгнула.
6.
Так комары искусали –
нет уже сил терпеть.
Ничего не хочу хотеть,
только, чтоб про меня не знали.
Лежу в камышах, распухшая,
не могу разлепить глаза.
И кашлять нельзя-нельзя:
немцы услушают.
Рядом они где-то
идут с винтовками в гетто.
Лягушонок смеется, глупый,
плачет кузнечик.
А мне уже плакать нечем
и очень болят губы.
Чаще всего мы прятались в камышах у речки.
Но комаров столько, что отбиваться не было сил, и на дорогу выйти нельзя.
Звон, звон в ушах.
7.
Немцы идут близко,
столько сапог.
И лягушонки брызгают
у них из-под ног.
А один, ну, как человечек,
маленький дурачок,
сам скачет немцу навстречу:
прыг-скок, прыг-скок.
Затаили дыхание.
Совсем рядом один за другим шли немцы. Огромные сапоги, страшные. Тропинка вела в гетто.
8.
У коровы теплые бока.
Мы совсем забыли про рога.
А она вздыхала и сопела,
может, в дети взять нас захотела.
А проснулись, крик такой и лай.
Ну, конечно, он чужой – сарай.
Мы еще за домом там стояли,
может, позовут. Но нас не звали.
Я не плачу, нам нельзя такого.
Очень жалко бедную корову.
Стемнело. Мы забрались в чей-то сарай до того, как его закрыли. Корова лежала на соломе и позволяла прижиматься к теплому боку. От неё пахло молоком.
9.
Тётя Поля нам сказала:
- Ты с сегодня будешь Галя.
Ты - не Мэра, а Маруся.
Может, вас и не убьют. -
Мы молчим, а тетя Поля
в свой платок зелёный плачет
и уходит, потому что
тётю Полю дома ждут.
А какая-то ворона
прицепилась, скачет, скачет:
- Как теперь тебя зовут?
Тётя Поля надела на нас белые украинские косыночки и сказала, чтобы мы запомнили наши новые имена, а иначе – убьют.
10.
Нелли танцует с немцем.
Музыка так играет,
платье летает,
туда и сюда летает –
аж попку видно.
А ей нестыдно.
Смеется.
Нисиловские - наши соседи. Он с папой работал на одном заводе, в шахматы играли, праздники отмечали семьями. Я у него на закорках выросла. А когда мы с Мэрочкой остались одни на улице, искал, чтобы убить. Девушка Нелли - сестра его жены - с немцами водилась.
11.
Каша кислая-кислая,
мухи на миске мызгают,
ложки нету, но мы руками.
Хорошо, что не видит мама.
А теперь так болит животик –
из кустов не выходим.
Там какашки лежат разные,
а мои красные.
Нам иногда выносили поесть. Одна женщина позвала во двор, а сама – в калитку. Мы похватали из миски и убежали, и залегли в канаве напротив. Она немца привела. А маме после войны объясняла: «Не могла смотреть, как они мучаются, так "нехай" уж сразу...»
12.
Гром пошёл, и дождь пошёл,
а под крышей хорошо.
Здесь на сене пахнет летом,
только мамы с нами нету.
Мыши есть. Они не страшные,
друг у друга что-то спрашивают.
Мыши: мама, папа, дети.
Хорошо им жить на свете.
Жители села Грабовцы, что рядом с брацлавским концлагерем, прятали нас по очереди, даже подкармливали. На сене под крышей сарая с нами жили мыши, любопытные, по лицу бегали.
13.
Мы такое место знаем,
никого там не бывает.
Там вразваленном сарае
кошка рыжая живет.
Мы хотели с ней дружиться,
только нас она боится,
а кота чужого чёрного -
совсем наоборот.
Все равно мы ей даём,
если что-нибудь найдём.
Много было бродячих, несчастных животных, и мы делились с ними, чем могли.
14.
Нашли большой огурец,
на палочку посадили,
нарочно глаза закрыли
и хрумкаем понемножку:
хлеб, вареничек, холодец,
хлеб, вареничек, холодец,
и булочка на дорожку.
Это у нас было что-то вроде игры: найдем брошенный кусок,
по крошечке откусываем и представляем...
15.
У дяди Мити нечего курить,
и мы ему окурки собираем.
Сегодня есть, а завтра я не знаю,
а может, дождь
или не будем жить?
В нищем домике на окраине жили Ореховские: сапожник Митька, его жена Полина и четверо всегда голодных мальчишек. Но они не выдавали нас, «жиденят», хотя за это немцы платили местным детям. А мы собирали для дяди Мити окурки и очень заботились, чтобы их хватало.
16.
Никому ничего не видно,
потому что яма.
Здесь тётя Маня варит повидло
до ночи самой.
Потом долго дует на ложку:
- На, слизывай понемножку.
За городом, в какой-то огромной яме женщина варила повидло.
Мы очень долго сидели на краю и ждали - может быть, даст немножко.
17.
Повезли на подводе
нашего дядю Иосифа.
И еще там разные люди набросаны.
Разные люди.
До кладбища близко.
Скоро их всех не будет.
Немцы сидят с двух сторон,
ногами болтают
и всё про себя знают,
а Мэрочка мне руками рот залепила,
чтобы не слышно было.
А я и не знала, что я тогда кричала
из лопухов душных,
и почему не хотела закрыть уши.
Дядю Иосифа - маминого брата - и еще стариков везли на кладбище. Лошади шли медленно, и мы с пустыря рассмотрели и лица людей и их обречённые позы.
18.
Мне снился папа.
Он ещё живой,
и так мы громко весело смеялись,
и по зелёной травке шли домой.
Мы шли домой и за руки держались.
И мама нам махала из окна,
и бабушка в окне была видна.
Этот сон в точности до деталей повторялся много раз, много лет.
19.
Срывают цветы, и они умирают.
Зачем же цветы срывать?
Стреляют в людей, и они упадают,
и так остаются лежать.
И мне дядя Митя на ухо сказал:
- Тебе ещё думать про это нельзя.
Вот вырастешь, станешь большая и умная...
А я не нарочно, я нечаянно думаю.
Что такое смерть? Почему один человек убивает другого? Ответа не было, но и не думать об этом я не могла.
20.
Её раскачивало ветром,
и вбок свисала голова.
И я не знаю,
как про это сказать слова.
Я убежать, бежать хотела,
а все равно она - висела.
И так скрипели скрипом ветки,
и было холодно от ветра.
Первый раз я увидела повешенную.
21.
В лопухи завёрнутый лежал
целый хлеб, опухший от дождя.
Целый хлеб!
Его мы ели, ели,
ели – ели, – больше не хотели.
Мы потом увидели, потом
мёртвую с раскрытым настежь ртом.
Два дня шёл дождь, мы очень изголодались. Вначале увидели хлеб, а уже когда насытились, и отошли на несколько шагов, увидели женщину. Мёртвую, красивую.
22.
В доме не было дверей,
в доме не было людей,
крыши не было на нём, –
это был убитый дом,
с белой чашкой на полу,
с синим бантиком в углу.
Только птицы во все стороны
Вылетали в дыры чёрные.
Больше мы не заходили:
раньше в доме люди жили,
а теперь, сама не знаю,-
или ветер так вздыхает,
или (нам сказал слепой),
это плачет домовой.
Этот разбитый дом на пригорке обходили даже взрослые
23.
Листья - в клочья!
Тучи - в клочья!
Что-то будет этой ночью,
Ветер пыль закручивает,
страх меня замучивает.
24.
У рыжей кошки пять слепых котят.
Они толкаются и кушать все хотят.
И кошка подставляет им живот:
«Ну, нате, вот».
И хвостики вылизывает грязные,
и сказки им рассказывает разные.
И я смотрю на них до ночи самой
и спать ложусь возле кошачьей мамы.
Мы подкармливали, чем могли, бездомную кошку, и она позволяла смотреть на её котят.
25.
В бочке тёплая вода, -
лягушонки - кто куда.
Сверху тёплая вода,
а внутри наоборот:
сразу холодно в живот.
Я б еще не вылезала,
только Мэрочка сказала: -
Всё, давай скорей уйдем,
а обсушимся потом. -
Обсыхаем в лопухах,
мушки прыгают в глазах
и никак не кончатся.
И кушать очень хочется.
Когда дождевая вода в бочке прогревалась, мы туда залезали. Но после такого купания было острое чувство голода.
26.
Мы нашли в конце дорожки
куклу рыжую без ножки,
целый мячик и тетрадь.
А куда нам это взять?
Под ступеньку все сложили,
чем попало призакрыли
и ушли. И не оглядывались.
У меня аж слёзы скатывались.
Нам иногда попадались «ценные» вещи. Но где их хранить?
27.
Я собираю листики в пучок,
потом сплетаю из пучков венок.
А цветы совсем я не срываю,
я долго им в глаза заглядываю.
А если долго им в глаза смотреть,
я начинаю над землей лететь.
Несколько раз я испытывала это. И только с цветами.
28.
В дом стреляли, а потом
это был уже не дом.
Стал он весь - огонь и дым,
небо пыхкало над ним.
И осталась на калитке обгорелая улитка.
А когда совсем стемнело,
что-то там еще горело.
Но людей кругом не стало,
только тени пробегали.
Дом горел так быстро, что казалось – это всё – страшная сказка.
29.
Вечером люди ушли домой,
даже не видно немцев.
Небо счернело над головой,
и каждый сарай чужой-чужой.
Куда деться? Так я к папе на руки хочу!
Но я не плачу и не кричу.
Если б тогда нас вместе убили,
мы бы вместе и были.
Очень страшно и бездомно было по вечерам.
30.
Сливы падают и груши,
сколько хочешь, можно кушать,
а потом ещё в мешок.
Это очень хорошо.
Только пчелы нас унюхали,
все лицо теперь расплюханное.
Опухшее лицо я опускала в бочку с водой. Больше никогда не отмахиваюсь от пчёл.
31.
Пыль остыла на дороге,
холодит босые ноги,
а трава еще мокрей,
сразу холодно на ней.
Нам добраться бы скорей
до сушарни надо,
там земля вокруг теплей,
и вкусно пахнет садом.
А потом еще чуть-чуть,
и – под липу. И уснуть.
Там у нас лежит мешок,
в нём трава сухая
и хлеба толстенький кусок,
обгрызанный с края.
Сушарня - место, где вялили фрукты. Над ямой с тлеющими дровами, прокладывали веточки, на них рассыпали сливы. Земля вокруг ямы хорошо прогревалась.
32.
Может быть, он вырвался от кошки,
но мышонок был живой немножко.
Так он тихо, бедненький, пищал,
и дышал, дышал, дышал, дышал.
В лопушок его я закрутила,
целый день его с собой носила.
И попить дала ему и крошки,
и мышонок побыстрел немножко.
И не стала я его держать, -
если хочешь, можешь убежать.
Только никуда он не бежал,
ел и умывался, и дышал.
33.
Мы в бумажки от конфет
камешки закрутим.
Это есть, другого – нет.
Подходите, люди
муравьиные,
пчелиные –
разные.
– Вам кисленькие синие?
Вам сладенькие красные?.. –
Нам бумажки - наслажденье,
мы играем вдень рожденья.
А если немец подойдёт,
пусть все проглотит и умрёт.
Среди мусора мы нашли много красивых бумажек от конфет. Устроили на пне «праздник».
34.
Совсем дурные немцы эти стали:
стреляют в небо, как в людей стреляли.
А если пуля долетит до солнца,
и весь огонь из солнышка прольется?
И станет днём темно-темно, как ночью,
и даже птичка цвиркать не захочет?
Небо представлялось мне хрупким куполом, под которым всё: звёзды, луна, тучи, солнце. И это – неприкосновенно.
35.
Закричал нам дядя Митя:
«Здесь облава! Ну, бегите!»
А куда уже бежать?
Что, за печку, под кровать?
Есть в заборе дырка,
мы туда и ныркнем.
Полежим под лопухами,
а стемнеет, – выйдем сами.
36.
Я об ножку ножку грею.
Я сама себя жалею.
А когда себя жалею,
еще больше холодею.
После ночного инея земля отогревалась только к полудню. А обуви не было.
37.
Дождь закончился, и мушка
обсыхает, чешет брюшко.
Я её не прогоняю, я же тоже обсыхаю,
я же тоже вся дрожу
и внутри себя жужжу.
38.
Я в белой ванне купаться хочу,
потом молоко пить из белой чашки,
потом в белой пушистой рубашке –
к папиному плечу.
Столько сразу хочу.
А тут в сарае во все щёлки
ветер просовывает иголки.
39.
Очень жалко, очень жалко,
мы в кустах нашли скакалку.
Только мне нескачется,
а смотрится и плачется.
Я ослабела так, что и ходить уже не могла. Скакалку с красными ручками Мэрочка повесила на ветку и ушла искать что-нибудь поесть. Я лежала на земле под кустом и плакала. Очень хотелось попрыгать.
40.
Не ходят уже мои ножки.
Никак не подняться мне.
И Мэрочка на спине
таскает меня осторожно.
Идёт-идёт и качается,
пока день не кончается.
Когда я совсем ослабела от голода, Мэрочка носила меня на спине, не оставила, как ей советовали.
41.
Почему мы в клетке
Здесь сидим в колючей?
Почему нас немцы,
как хотят, замучивают?
А другие девочки
на широких улицах
бегают, смеются,
с мамами целуются.
Я спрошу у главного,
кто всех главней на свете:
«Разве это правильно?»
Что он мне ответит?
Из лагерного двора, высоко огороженного колючей проволокой, была видна улица со всей её обычной жизнью.
42.
По руке ползёт жучок –
столько ног!
А ещё – два усика
и глаза, как бусики.
Но больше он не захотел, –
улетел.
Я бы тоже улетела,
если б крылышки имела.
Даже немец там на вышке
ничего бы не услышал.
И железные колючки
не цеплялись бы за ручки.
43.
На луже бабочка лежала.
Лежала вся и не дышала.
Я под нее ладошку сунула
и подняла, в лицо подунула,
рукой махала.
Я хотела, чтоб улетела.
А немец, он в тени сидел,
Смотрел, сюда, смотрел, смотрел,
И подошел и сел на корточки.
И он не страшный был нисколечко.
А может, просто он забыл,
что немцем был.
Совсем мальчишечье лицо с голубыми глазами на минуту рассеяло страх перед немцем.
44.
- Хорошо, если выстрелят в рот.
- Это, доченька, как повезёт.
Нас поставили к перилам моста (через Буг), целились, стреляли…
Павел Фридман
Родился в 1921 году в Праге. В 1942 году отправлен в концлагерь Терезиенштадт. Именно там он написал своё знаменитое стихотворение «Бабочка» на клочке тонкой копировальной бумаги. В 1944 году депортирован в Освенцим, где и погиб.
Стихотворение было обнаружено после освобождения Терезина. Передано в Государственный еврейский музей.
БАБОЧКА
Последняя самая последняя
такая яркая красочная ослепительно-жёлтая
как будто слёзы солнца звенят на белом камне
такая такая жёлтая
и вдруг легко взмывает вверх
конечно на прощание она хотела поцеловать весь мир
семь недель я жил здесь
в этом гетто
я нашёл то что полюбил
одуванчики зовут меня
и белые каштановые ветви во дворе
только я больше никогда не видел бабочек
эта была последней
бабочки не могут жить
в гетто.
Перевод Викентия Борисова
Франтишек Басс
Родился в Брно в 1930 году. В 1941 г. отправлен в Терезин. Погиб в Освенциме в 1944 году.
САДИК
Стихотворение написано в Терезине. Обнаружено после освобождения города.
Вот он, садик аленький.
Пахнут розы робко.
Ходит мальчик маленький
Узенькою тропкой.
И похож мальчоночка
На бутончик ранний.
Лишь бутон раскроется –
Мальчика не станет.
Перевод Сергея Редкова
Гирш Глик
Родился в Вильнюсе в 1922 году. Во времена немецкой оккупации попал в концлагерь «Вайсе Ваке». Там он написал целый ряд стихотворений. В 1943 году евреи были переведены в Вильнюсское гетто. Там Глик установил связь с партизанами Балтии. После ликвидации гетто он был схвачен гестапо и заключён в концентрационный лагерь в Эстонии. Оттуда ему удалось бежать в близлежащие леса. Он погиб в бою c немецкими войсками в 1944 году.
НОЧЬ ТИХА
Слова и музыку к этой песне поэт написал во время первого восстания в Вильнюсском гетто в 1942 году. Она посвящена успешной боевой операции партизан Ицика Мацкевича и Витки Кемпнер, подорвавших немецкий воинский эшелон под Вильнюсом.
Тишь. Мороз. Горят в ночи
Звёзды в дальнем далеке.
Помнишь, я тебя учил
Пистолет держать в руке?
Шубка девичья. Берет.
И в руке зажат наган.
Милый друг, мой лунный свет,
Ждёт в засаде караван.
Выстрел. Цель подбита вмиг.
Ай да маленький наган!
И с оружьем грузовик
Стал добычей партизан.
В полдень из лесу ушла,
Снег – короной на кудрях.
...Вновь огонь борьбы зажгла
Той победою в сердцах!
Перевод Михаила Колчинского
ГИМН ЕВРЕЙСКИХ ПАРТИЗАН
(ПЕСНЯ ВИЛЕНСКОГО ГЕТТО)
Не говори, что ты в последний путь идёшь!
Пусть небо синее закрыл свинцовый дождь,
Но обязательно придёт рассвета час,
И не отнимет нашу жизнь никто у нас!
От стран зелёных пальм до стран снегов и льда
Идём, и нас везде преследует беда.
Мы след кровавый оставляем за собой.
Но храбрость нас ведёт, а, значит, – снова в бой!
Нам солнце яркое осветит путь вперёд,
А тучи чёрные уйдут за горизонт.
И солнце свой восход не сможет задержать –
На небо песней позовём его опять.
Кровавых строк свободной птице не пропеть.
Пускай всем кажется непобедимой смерть –
Нас не сломить! И в руки мы берём ружьё.
Стена вокруг нас – но разрушим мы её.
Не верь врагам – ты не в последний путь идёшь!
Пусть небо синее закрыл свинцовый дождь,
Но обязательно придёт рассвета час,
И не отнимет нашу жизнь никто у нас!
Последние комментарии
1 день 5 часов назад
1 день 11 часов назад
1 день 11 часов назад
1 день 12 часов назад
1 день 12 часов назад
1 день 12 часов назад