Лукия [Олесь Васильевич Донченко] (fb2) читать онлайн

Глава первая МАТЬ

Явдоха склонилась над дочерью, прислушиваясь к ее ровному дыханию. Впервые после болезни Горпинка заснула крепко и спокойно. При свете коптилки похудевшее с запавшими щеками личико девочки казалось посиневшим, мертвенным, но Явдоха была уверена, что теперь здоровье ребенка пойдет на поправку.

По степам, по низкому потолку метались пугливые тени, под печью сверчок завел свою вечернюю песню. Явдоха села и, не сводя глаз с мигающего огонька, задумалась. Думала она о Горлинке, которая, проснувшись, попросит есть. Как бы хорошо было дать больной девочке белый бублик, размоченный в теплом молоке. Но на столе, аккуратно завернутая в чистое полотенце, лежала лишь краюха черствого гречневого хлеба.

На ум пришла соседка Вивдя, которая накормила больного ребенка галушками. И как тогда ругал Вивдю фельдшер? «Загнала ребенка на тот свет! Да у него же после болезни кишечки тоненькие-тоненькие, как бумага, а ты ему галушки!»

Явдоха встала и прошлась из угла в угол. Ее Горпинка должна жить! Должна бегать и весело щебетать, радоваться солнышку и теплу. И Явдохе почему-то вспомнилось, что, возвращаясь в этот вечер домой, она видела возле монополки Якима, сторожа общинных амбаров с зерном. Он был вдребезги пьян и горланил какую-то песню...

Явдоха обратилась к рыжему Супруну Кочубею. Она надеялась, что Супрун смилостивится, даст взаймы хотя бы полмешка муки. Только у него одного во всем селе дом отапливается соломой, а не кизяком и на столе всегда лежат пышные буханки хлеба.

Старик Супрун встретил вдову улыбкой, отозвался приветным словом да еще старухе крикнул, чтобы та поставила на стол тарелку взвара. Но как только Кочубей упомянул про взвар, Явдоха поняла, что хлеба он ей ни фунта не даст. Женщина уже знала повадку мироеда — чем любезнее он, тем сильнее затягивает петлю на шее. От привета его толку, что от зимнего солнца: все равно морозом обжигает.

— Супрун Юхимович, — поклонилась, — не потчуйте взваром, мучицы распорядитесь насыпать...

Кочубей сощурил глаза, как если бы надкусил кислицу.

— Мучицы! Скажи на милость! Разве я тебе не давал?

— Давали, Супрун Юхимович, за это я у вас отработаю в косовицу, как договорились. Но больно уж зима затянулась, и ребенок у меня болен, сами знаете. Просфору и ту не из чего испечь.

— Выздоровеет твой ребенок. Не горюй, Явдоха. И хлеба тебе дам... с нового урожая.

С нового урожая? Как же ей, Явдохе, дожить до того нового урожая?

Но Кочубей лишь разглаживал пятерней рыжую, как огонь, бороду и разводил руками:

— И чего это ты все об одном и том же заладила? Присаживайся лучше к столу, взвару поешь.

Явдоху словно по сердцу ножом резанули — горькие слезы навернулись на глаза.

— Будь проклят со своим взваром! — воскликнула, задыхаясь. — У тебя и снегу посреди зимы не выпросишь, мироед!

Хлопнула дверью и побежала домой. И снова почему-то вспомнилось Явдохе, что видела тогда пьяного сторожа Якима.

Женщина стояла в углу около печи и прислушивалась. Было тихо-тихо, до того тихо, что даже грустно стало в доме. Сверчок и тот затих, только в коптилке шипел огонек. «На смерть шипит, — подумала Явдоха. — Умрет Горпинка».

Подумав так, сорвалась с места и бросилась к девочке. Горпинка дышала глубоко и ровно. Последняя краюха хлеба лежала на столе. Явдоха вспомнила, что сама еще ничего не ела с утра. Переломила краюху надвое и начала жевать, всматриваясь в стекло, точно видела за окном стража общинных амбаров — пьяного сторожа Якима.

«И чего это он вдруг напился сегодня? — подумала она. — Вот тебе и раз, совсем забыла. Ведь он крестины внука справляет».

Подошла к окну, посмотрела на сизый мартовский вечер, на первые звезды. Отложила недоеденный кусочек хлеба и подумала: а ведь Якима, когда он пьянствует, никто никогда не замещает, выходит, и сегодня амбары останутся без охраны.

Глава вторая П Р Е С Т У П Л Е Н И Е

В полночь, когда луна повисла над селом, Явдоха обулась, перекрестила спящую Горпинку, взяла мешок и коловорот, оставшийся после покойного мужа — столяра, и вышла из хаты. Было начало марта, днем солнце пригревало и на улицах поблескивала грязь, а ночами подмораживало и но тонкому льду, сковавшему лужи, скользила желтая луна.

Явдоха замкнула хату и постояла, прислушиваясь. В селе было тихо. Только где-го у околицы сонно лаяла собака. Женщина пошла. Под ногами ломался и похрустывал ледок. Громко колотилось сердце. .В доме Кочубея светилось. «Не спится, рыжему, видать воров боится». Свернула в переулок и еще раз подумала про Кочубея: «А ведь он таких, как я, боится...» И уже пошла смелее, не оглядываясь, как вначале, через каждый шаг, хотя сердце стучало точно бешеное.

Сама не заметила, как вышла на окраину. Навстречу из серого тумана выплыли два приземистых склада, в которых хранился запас зерна на случай недорода или какого-нибудь стихийного бедствия.

Явдоха остановилась, положила руку на сердце, вздохнула глубоко, во всю ширину легких. И тут ощутила в руке что-то тяжелое и холодное... Коловорот!

Повеял ветерок, порывисто обернувший вокруг ног подол юбки. Ударило запахом весенней пахоты, и женщина вспомнила, что тут же за амбарами начинается поле. Ветерок как бы разбудил Явдоху. Она обошла издали амбары и убедилась, что сегодня их действительно никто не охраняет.

Дальше все происходило, как во сне. Явдоха забралась под ближайший амбар. Легла на спину и приладила коловорот. Ввинчиваясь в дерево, коловорот заскрипел, но этого женщина не слышала. Будто сотня молоточков застучали в висках. Сцепив зубы, напрягая все силы, Явдоха сильнее и сильнее нажимала на коловорот...

Но что это? Когда толстая доска в полу амбара была просверлена насквозь, из дырки вместо зерна посыпалась пушистая мука. «Боже мой, боже, — встрепенулась от радости Явдоха. — Да ведь это и молоть не понадобится. Завтра же буханку испеку... Можно будет и бублики сделать...»

На мгновение в воображении женщины встают горячие, посыпанные маком, румяные бублики. Она торопливо подставляет мешок. Мука сыплется и сыплется, Явдоха ощущает ее волнующий запах, чувствует, как она оседает на губах, на ресницах, веках...

«Не иначе как крупчатка»,— радостно думает Явдоха. Она раскрывает рот и жадно припадает к отверстию. Пушистая, теплая мука сыплется на язык, забивает рот, гортань, но Явдоха глотает ее, как ни с чем не сравнимое лакомство. «Крупчатка, настоящая крупчатка... Не иначе как нулевка...»

Внезапно женщину бросает в жар. Жгучий стыд заливает лицо. «Горпинка! Может, она проснулась и, голодная, дожидается матери...»

Долго лежит Явдоха под амбаром. Спина одеревенела, затекли руки. Еще немного, и мешок наполнится. Хватит... Струйка муки продолжает сыпаться на землю. Нельзя допустить, чтобы зря пропадало такое добро! Женщина загребает рукой горсть холодной комковатой грязи и аккуратно заделывает ею отверстие.

До чего же тяжел мешок! Ломит спину! Явдоха даже не помнит, как она тащила свою ношу. Но вот уже наконец и дом. Хоть бы никто не заметил! Ночь глухая, село спит. Кто увидит?

До утра возится Явдоха, замешивая тесто, растапливая печь, а перед обедом отодвигает заслонку печи и на лопате начинает вынимать одну за другой душистые булки... Горпинка сидит на лавке и бьет в ладоши:

— Белый хлеб! Мама, белый хлеб!..

...Вдруг коловорот дернулся и провалился в пустоту. Явдоха вздрогнула и вернулась к действительности. Она лежала спиной на земле. Ледяной холод пронял ее всю. Вокруг темнота. В руках что-то холодное и тяжелое. Коловорот! Дрожащими руками потянула его на себя. В ту же минуту тонкая струйка зерна защекотала женщине лицо... Поняла, что отверстие просверлено. Стало страшно. Затаив дыхание, вслушивалась в тишину. Шуршала тоненькая струйка зерна...

Нащупала мешок, подставила к отверстию. Порою зерно переставало сыпаться. Тогда Явдоха ударяла кулаком по доске и жадно вновь слушала тихий шорох незримой в темноте сухой струйки. Иногда женщине казалось, что она слышит приближение чьих-то крадущихся шагов. Тогда замирало сердце и судорожно сжималось все тело: не Яким ли? Нет, вокруг ночная тишина. Кабы не этот лютый холод... Сил нет больше терпеть. И почему не захватила какую-нибудь ветошь для подстилки?

Зерно текло очень медленно. «Топором бы рубануть, — подумала Явдоха, — но в этой тесноте и размахнуться негде». Вдруг ей показалось, что начинает светать. На дороге появятся люди, заметят... Пора кончать. Зерна в мешке уже хватит на добрых три буханки. «Можно будет испечь просфору на приношение о здравии болящей Горпинки... Ой, нет, грех-то какой! Ведь просфора будет из краденой пшеницы!..»

Явдоха вылезла из-под амбара, держа, как драгоценнейший клад, мешочек с зерном. «Фунтов десять будет, — взвесила она в руке. — И то какое счастье...»

Внезапно она вскрикнула. Жутко прозвучал этот крик на тихой ночной окраине. Из рук выпал коловорот. Явдоха с ужасом смотрела на распростертое неподвижное тело. При тусклом свете луны она узнала Якима. Он лежал на спине, без шапки, раскинув руки и ноги. Ружье валялось около него. Яким был мертв.

Глава третья ПРИГОВОР

Горпинка крепко спала. Явдоха накинула на дверь крючок, положила под стол мешок с зерном и, не снимая кофты, присела к ребенку. Женщину трясла лихорадка. Стучали зубы, то ее бросало в жар, то мороз пробегал по коже. Перед глазами вставал мертвый Яким. Я вдоху ужас охватывал от одной только мысли, что в то время, как она была под амбаром, в нескольких шагах от нее лежал мертвец. «Сам ли он умер с перепою, или... может, его убили...»

Мысли расплывались. А надо что-то вспомнить, что-то очень, очень важное...

В окошко пробивался серый рассвет. Горпинка шевельнулась на лежанке, сквозь сон позвала «мама!» и вновь крепко заснула.

Явдоха вспомнила — человек в высокой шапке... Когда вышла из переулка, встретила его и испуганно прижалась к ограде. К счастью, луна в это время скрылась, и человек, наверное, не узнал ее. Ну конечно же не узнал...

Но Явдоха ошиблась. Человек узнал ее. Это был Петро, сын сельского старшины Супруна Кочубея.

Найденный рядом с мертвецом коловорот много чего поведал следователю. У Якима было пробито темя. Самое важное теперь выяснить, кому принадлежит коловорот. Следователь нисколько не сомневался в том, что убийца Якима — вор, просверливший отверстие в амбаре.

Крестьяне в один голос заявляли, что такой коловорот был у покойного столяра Гопты. Они высказали мысль, что такой инструмент может, конечно, быть еще у кого-нибудь, но про это никому из них ничего не ведомо.

Свидетельские показания Петра Кочубея, который поздно ночью встретил вдову Гопты с мешком в руках, побудили следователя действовать быстро и решительно. На допросе Явдоха Гопта призналась, что коловорот принадлежит ей и что в ночь убийства сторожа Якима она действительно взяла из амбара зерно. Однако преступница упрямо отказывалась от того, что она ударила коловоротом сторожа по голове и убила его. Но все улики были против Явдохи. Никто не сомневался, что тяжкое преступление — дело ее рук. Прокурор представил суду это дело так. Воспользовавшись тем, что сторож амбаров Яким Коваль гулял на крестинах внука, вышеозначенная Явдоха Гопта, вдова, крестьянка, тридцати лет от роду, православная, просверлила коловоротом отверстие в амбаре и украла десять фунтов пшеницы. Когда преступница уже собиралась домой, к амбарам подошел Яким Коваль, направившийся туда прямо с гулянки. Сторож попытался задержать преступницу, но она ударила его коловоротом по голове. Коваль свалился замертво.

Защитник попытался взять под сомнение основной мотив обвинения: как, дескать, слабая женщина могла убить мужчину-сторожа, вооруженного ружьем? Но свидетели единогласно показали, что в тот вечер Яким Коваль был настолько пьян, что с ним мог справиться даже ребенок.

Среди присяжных заседателей были два купца, владелец типографии и директор местной гимназии. Они сразу насторожились, услышав свидетельские показания Супруна Кочубея, который рассказал суду, что в день убийства Явдоха Гопта бранила его мироедом. Вот как! Сегодня она называет Кочубея мироедом, а завтра будет требовать раздела земли...

Явдоха хорошо сознавала, в чем ее обвиняют. Вид огромного судебного зала, набитого народом, ошеломил ее. Просидев до суда семь месяцев в тюрьме, женщина была убеждена, что теперь уже ждать осталось недолго. Судьи скажут, что за украденное зерно Явдоха Гопта уже отсидела в тюрьме, а в убийстве она невиновна. И конечно же скоро отпустят ее в село, к маленькой Горпинке...

В ожидании такого справедливого приговора Явдоха провела на скамье подсудимых целых два дня спокойно и терпеливо. Женщине казалось лишь странным, что возле нее торчит солдат с ружьем. Ведь она никуда не собирается бежать!

Допрос свидетелей тянулся утомительно долго. Это даже наскучило Явдохе. Еще дольше говорили два барина.

Один из них все пугал ее каторжной работой, а другой, маленький, в очках, попрекал за темноту и необразованность и говорил, что судить такую, дескать, не за что...

Присяжные совещались недолго. Через час они вышли из комнаты и подали секретарю суда приговор. Суд присяжных признал Явдоху Гопту, вдову, тридцати лет от роду, православного вероисповедания, виновной в краже зерна из общественного амбара и в убийстве сторожа вышеуказанных амбаров Якима Коваля, а ее преступление — доказанным.. Явдоха Гопта была осуждена на десять лет каторжной тюрьмы.

Глава четвертая ОХОТНИКИ

Молодой граф Владимир Романович Скаржинский возвращался с неудачной охоты. Усталые кони опустили головы, изнуренные собаки повизгивали и еле плелись. Несколько поодаль от графа молча ехали конюх Петрович и розовощекий гайдук Сашка.

Трое всадников приблизились к селу. Граф хлестнул своего серого в яблоках жеребца и рысью выскочил на деревенскую площадь. Двое спутников поспешили за графом.

Небольшая площадь была запружена людьми. Все они шумно переговаривались, бранились, спорили. Слышен был громкий плач девочки.

Графский жеребец врезался в толпу. Люди расступились. Шум начал утихать.

— Что тут у вас? — крикнул граф, поворачиваясь в скрипучем седле и стараясь понять, чем так взбудоражен народ.

Кое-кто из крестьян снял фуражку. Все опять загалдели, оглушили графа криком. Ничего невозможно было разобрать в общем шуме толпы.

— Молчать! — крикнул граф. — Пускай кто-нибудь один говорит.

Тогда из толпы протиснулся вперед кряжистый человек с рыжей бородой. Сняв новый с лакированным козырьком картуз, рыжебородый сказал:

— Сход у нас, пан. Не знаем, что с ребенком делать...

— Какой ребенок? Толком говори.

— Извините, пан, вот он, этот ребенок...

Человек пропустил вперед женщину, которая держала за руку черноглазую девочку. Ей, наверное, не было еще и шести лет. Увидев незнакомого пана на коне, девочка испуганно зарылась лицом в подол набойчатой холщовой юбки своей спутницы и громко зарыдала.

— Да хватит уж тебе! — цыкнула бабка.

— Это она и есть — Горпинка, дочь вдовы Явдохи Гопты, — пояснил рыжебородый. — Такое дело вышло, что мать ее, Явдоху Гопту, значит, на каторжные работы засудили... Ну, а девочку мы отдали тут одной женщине. А теперь эта женщина взяла да и привела ребенка на сходку. «Не хочу, дескать, ее больше воспитывать, и все»... И никто теперь не хочет взять девочку к себе, хоть на улице, ей помирать. Оно, известно, в каждой семье своих ртов полно.

Граф оглянулся на своих спутников, посмотрел на притороченный к седлу Петровича пустой мешок. Улыбка змейкой скользнула по тонким губам графа. «Д-да, это будет оригинально... забавно...»

— На каторгу засудили, говоришь? — переспросил у рыжего.

— На десять лет, пан.

Граф тихо присвистнул.

— Это да, десять лет... Должно быть, уж не вернется...

И озорная, злая усмешка вновь зазмеилась у него на губах.

— Петрович, надо взять с собой, — кивнул он в сторону девочки. К графу возвращалось потерянное на неудачной охоте веселое настроение.

Петрович слез с коня. Это был немолодых лет человек, бритый, но с длинными пушистыми усищами. Он служил старшим конюхом в имении графа и вместе с гайдуками всегда сопровождал молодого Скаржинского в его выездах на охоту.

— Нет, нет, не так, Петрович, — остановил его граф, — Мы возьмем это создание в мешок.

Женщина, которая держала девочку, заголосила, но Петрович прикрикнул на нее, она стихла, послушно отрывая от своей юбки ребенка.

Девочка громко заплакала, стала биться в мощных руках. На подмогу Петровичу соскочил с коня гайдук Сашка. Плач стал заглушенным — девочка уже была в мешке.

— Не очень-то завязывайте, — усмехнулся граф, — задохнется!

— Позвольте же вас спросить, кто такие будете? — обратился из толпы рыжебородый человек.

Сашка сдвинул на затылок картуз с желтым верхом и горделиво кинул:

— Графа Владимира Романовича Скаржинского Не знаете? Эх, вы... мужичье!

Вскоре трое всадников с девочкой исчезли в густой туче дорожной пыли.

Глава пятая ГРАФСКИЙ ТРОФЕЙ

Быстро, вечерело. Пошел дождь. Всадники пришпорили коней. Вдали замерцал свет. Скоро конские подковы зацокали по асфальтированной дорожке. Из-за темного парка вынырнул графский двухэтажный дом. В лужах, на мокром асфальте задрожали желтые огни, расплываясь жирными маслянистыми пятнами.

В доме грянул оркестр. Над ночным осенним парком поплыли плавные звуки вальса.

Молодой граф Скаржинский соскочил с коня.

— У матери бал — замечательно! Петрович, за мной!

Не переодеваясь, в высоких, выше колен, охотничьих сапогах, в желтой кожаной куртке, граф неожиданно появился в зале среди танцующих гостей. Оставляя на сверкающем паркете мокрые следы сапог, он подошел к матери, старой графине, поцеловал ее в щеку, по-военному лихо обернулся на каблуках и громко, на весь зал захохотал:

— А вот и я! Приветствую! Знаменитый охотник возвратился с охоты! Ха-ха-ха!..

Музыка умолкла, гости окружили молодого хозяина дома, старательные лакеи с щетками бросились вытирать за графом мокрые пятна на паркете. Зал огласился приветствиями, смехом, веселыми восклицаниями:

— Трофеи! Охотничьи трофеи! Требуем трофеев.

Граф смотрел На гостей смеющимися желтыми глазами, крепко сжав тонкие губы.

— Трофеи! — еще с большей запальчивостью требовали гости.

Бальные платья девушек создавали причудливый карнавал ярчайших красок и расцветок. Словно сотни мотыльков слетелись сюда, трепеща крылышками под ослепительным сиянием огней.

Граф вновь захохотал, заранее предвкушая, какое впечатление произведет сейчас его выдумка.

— Вы требуете от меня трофеев? Хорошо. Не будь я знаменитым охотником, если не покажу вам свою добычу.

— Это одно лишь обещание, — воскликнула какая-то барышня, — я требую не слов, а...

— Нет, это не только слова. Петрович!

Граф заложил в рот два пальца и пронзительно свистнул.

Старая графиня закрыла ладонями уши, барышни завизжали.

— Чудно! Чудно! Как разбойник с большой дороги, правда? — хохотал Скаржинский.

Графиня-мать укоризненно покачала головой:

— Пожалел бы мои уши!

Но гости привыкли к проделкам молодого хозяина, свойственным его широкой и самобытной натуре.

На графский свист в зал вошел Петрович. С его могучих плеч свисал мешок. Оттуда слышались какие-то странные, непонятные звуки. Тесным кольцом гости окружили графа, который взял у Петровича мешок и осторожно опустил на паркет.

— Ой, боже, — завизжала какая-то барышня, — там что-то живое!

— Живое!.. Шевелится! — зашумели присутствующие, с любопытством и страхом подступая ближе.

— Неужели... неужели волчонок?

— А может, медвежонок?

— Ну, медведей у нас нет... Это, вероятно, живой волчонок...

— Нет, не угадали! Никто не угадал! — обвел гостей веселыми глазами граф. — Никто не угадал! Вот мой трофей!

Он схватил мешок за углы и вытряс из него на пол грязную черноглазую девчурку.

Крики удивления сменились глубокой тишиной.  И в этой тишине ясно было слышно, как всхлипывает ребенок. У девочки уже не было сил плакать. Она уперлась ручонками в пол и поднялась на ноги. Она вся дрожала. Белые зубы, похожие на зубки маленького мышонка, мелко стучали. Длинная, до пят, ситцевая юбочка была мокрая и грязная, а растрепанные черные волосы в беспорядке спадали на худые детские плечи.

Девчурка поднялась с пола и заслонила ладонями глаза. Она была ослеплена огнями бесчисленного множества свечей огромной люстры.

Девочка стояла на сверкающем паркете в центре зала среди роскошно одетых графских гостей. Шумные возгласы ошеломили ребенка, и она испуганно оглядывалась вокруг блестящими черными глазами. Вместо темного и мокрого мешка она вдруг увидела себя в озаренной золотыми огнями сказочной стране. Над нею был необозримый купол расписанного фресками потолка, откуда на толстой цепи свисала огромная люстра с неисчислимым количеством мерцающих свечей. Глубокий бирюзовый купол потолка уходил куда-то в полутемную высь, куда едва достигали даже огни танцевального зала. Вместо бородатых, заросших крестьян девочка увидела толпу господ в роскошных костюмах.

Может, это сон? Один из тех прекрасных колыбельных снов, какие девочка не раз видела на теплой печи под родной крышей? Может, вот сейчас у черноглазой растрепанной девчушки вырастут крылья за плечами, такие, как у белых гусей на лугу, и она медленно поднимется над головами этих сказочных людей, полетит все выше и выше, в глубину загадочного бирюзового купола.

Но крылья не вырастали. Ноги словно приросли к желтому блестящему паркету. Вот девочка видит старую барыню, всю в черном. Барыня ковыляет, опираясь на палку, все расступаются, давая ей дорогу. У нее крючковатый нос. Она наклоняется к девочке, точно хочет ее клюнуть ь лоб.

Ребенок, защищаясь, поднимает над собою ручонки, старая барыня приставляет к глазам какие-то прозрачные стеклышки, что-то бормочет. Люди в блестящей одежде показывают белые зубы, громко ржут, мотая головами, как слепая кобыла Белолобая.

Старая барыня склоняется к ребенку все ниже и ниже. И в ту минуту, когда она вот-вот уже должна была клюнуть ее в лоб, девочка изо всех сил хрипло закричала на весь зал:

— Мама!

Этот крик (словно в зале крикнул взятый из гнезда голодный грачонок) показался гостям графа очень забавным. Они наперебой начали пугать ребенка, делая страшные глаза, гримасничая и скаля зубы. Но девочка молчала. Она лишь озиралась вокруг с искаженным лицом, в то время как детское ее сердечко готово было разорваться от невыразимого ужаса.

Вскоре все это надоело гостям. Музыканты на хорах стали уже настраивать инструменты, чтобы заиграть краковяк. Граф еще рассказывал, как он наскочил на свой «трофей», но его уже слушали без особого внимания. Только старая графиня сказала:

— Девочка необыкновенно потешна. Смотри, Владимир, это просто маленький дикий звереныш.

Графиня протянула руку, чтобы положить девочке на голову ладонь, но раздумала и сказала сыну:

— Я, пожалуй, отдам ее в приют. Не оставлять же у себя такого звереныша.

— Отдай, мама, куда хочешь, хоть черту в зубы. Загремела музыка. Грязная черноокая девочка проплыла на дюжих руках Петровича над головами танцующих пар, и озаренная сказочная страна исчезла из ее глаз.

Глава шестая НОВОЕ ИМЯ

Воспитательница и хозяйка приюта для православных детей-сирот, бывшая монахиня матушка Раиса, крайне удивилась, увидев черноглазую и грязную девчонку.

— Не цыганка ли она? Этого еще не хватало. — Матушка привычно перебирала длинными пальцами деревянные четки, не зная, что ей делать. Девочка и вправду поразительно похожа на цыганочку, а цыганочка — это же, наверное, не христианский ребенок. Еще турок, прости господи, не хватало. Как же с ней быть?

Девочка была подвергнута суровому допросу. Прежде всего матушке Раисе важно было выяснить, крещена ли она. Но девочка лишь всхлипывала и не давала суровой матушке никаких объяснений.

— И откуда она взялась на мою голову? — сокрушалась воспитательница.

Однако выход из положения быстро нашли: надо снова крестить ребенка. Этот простой план был немедленно осуществлен. От кадильного запаха ладана, от синего тошнотворного дыма у девочки закружилась голова, а потом ее, голую, неожиданно облили холодной водой.

Патластый поп с серебряным крестом басовито ревел над нею. Он пришел натощак и торопился домой, где кухарка Лукия пекла его излюбленные пироги. Думая о пирогах и толстой Лукии, поп наспех и невнятно пробубнил: «Крестится раба божья Лукия». Матушка Раиса руками всплеснула — забыл поп, она же его просила наречь девочку Надией. Но было уже поздно. С этого времени девочку звали по-новому — Лукия.

Воспоминания маленькой Лукии о первых годах в приюте туманны и неясны. Они переплетаются с воспоминаниями о селе, о белых гусях на лугу и слепой кобыле Белолобой.

Наиболее ярким воспоминанием оставалась мать. Ее лицо выплывало неожиданно из мрака, заполняло сердце, заслоняло собою приют, матушку Раису, весь мир.

Чаще всего мать появлялась во сне. Тогда Лукия глубоко и часто дышала, сонная, бормотала какие-то непонятные слова, внезапно просыпалась. Слезы заливали лицо, отовсюду наступала страшная лохматая темнота, клубилась около кровати, наполняла всю комнату. Только в одном углу, перед образом девы Марии, всегда мерцал светлый огонек ночной лампадки.

В такие минуты девочка долго-долго всматривалась в этот трепетный огонек. Свет лампадки выхватывал из темноты то глаза, то подбородок девы Марии. Одинокой девочке начинало казаться, что это лицо матери, которая пришла из черной безвести, из глубин минувшего. Страх проходил, огонек успокаивал, навевал теплую ласку и сон. Этот огонек стал для маленькой Лукии родным и привычным, он один приветливо мигал среди злой и косматой, страшной темноты.

Однажды, проснувшись среди ночного мрака, Лукия, как всегда, остановила свой взор на зеленом свете лампадки. Маленький огонек едва заметно покачивался, трепетал, выхватывая из темноты черты лица богородицы. Внезапно девочка вздрогнула от неожиданности. Она ясно увидела, как дева Мария прищурила глаз, повела бровью и вдруг подмигнула. Сердце Лукии замерло, она с головой укрылась одеялом. Но непреодолимое любопытство побороло страх, и девочка вновь взглянула на образ. Сомнений не было: божья матерь весело подмаргивала Лукии одним глазом, как большой своей приятельнице.

Постепенно начало светать, темнота рассеялась, а веселая богородица все моргала и моргала...

Лукия тихонько поднялась с постели и подошла к образу. Страх и любопытство боролись в груди ребенка. Девочка никогда не видела, чтобы нарисованные глаза могли моргать. Приглядевшись, Лукия увидела под глазом богородицы большого черного таракана. Он шевелил длинными усищами, и от этого казалось, что богородица непрерывно весело подмаргивает левым глазом.

Девочка прогнала таракана, разочарованная, легла обратно в кровать.

Лукия не знала, что воспитанницы нашли за образом весьма удобное и укромное местечко, куда всегда прятали краюшки хлеба, недогрызанные, обсосанные кусочки сахара. По этой причине за образом развелись несметные полчища тараканов, которые расползались отсюда по всему приюту. По ночам тараканы пиршествовали, пили лампадное масло, длиннющими усищами так старательно щекотали под носом богородицы, что не было бы ничего удивительного, если бы вдруг она чихнула на весь приют.

Как-то утром, проснувшись, воспитанницы были крайне удивлены, увидев, что лампадка погасла. Матушка Раиса перекрестилась и изрекла:

— Погаснет чья-то жизнь...

Девочки со страхом подумали: «Дай бог, чтобы не моя. Пускай лучше помрет матушка Раиса».

Воспитательница встала на скамеечку и начала старательно обследовать, отчего погасла лампадка. То ли фитилек плохой, то ли надо масла подлить.

Казалось, все было в порядке. Но опустив в масло два пальца, матушка вытащила оттуда за усы огромного черного таракана. Он был мокрый, и с него каплями стекало масло. Свалившись в лампадку, таракан погасил святой огонь, зажженный от свечки, с которой матушка Раиса ходила к плащанице.

Но это было еще не все. Воспитательница нечаянно задела икону, из-за которой неожиданно повалили несметные полчища потревоженных тараканов. В одно мгновение они налетели черной тучей на богородицу, разбежались во все стороны и быстро поползли по рукам, по подолу матушки Раисы. Она испуганно ахнула, закачалась и, не удержавшись, упала со скамеечки. Лампадка перевернулась, и масло пролилось на голову матушки. С черного платка оно потекло вниз, залило ей лицо...

Воспитанницы задыхались от душившего их смеха, но не смели даже фыркнуть, чтобы не вызвать свирепого гнева матушки.

Надолго запомнили девочки это веселое приключение. А матушка Раиса стала с тех пор злейшим врагом тараканов. Почти ежедневно ее видели с кружкой. Она старательно заливала все щели кипятком, приговаривая:

— Аминь, аминь глаголю вам...

С годами мать перестала сниться Лукии. По ночам девочка лишь видела, как в тумане раскачивается какое-то серое, невыразительное пятно. Изредка открывались на мгновение чьи-то родные глаза и где-то совсем близко как будто звучал родной голос. Но серое пятно расплывалось, застилая образ матери тяжелым пологом.

В приюте жили двадцать девочек разного возраста. Самая маленькая среди них — Лукия. Это было частное благотворительное заведение графини Скаржинской, на ее средства содержались девочки-сиротки, воспитательница матушка Раиса и кухарка.

Не было в приюте ни прачек, ни уборщиц, ни портних. Сами девочки (старшей из них было лишь четырнадцать лет) стирали и мыли полы, обшивали всех воспитанниц и саму матушку Раису.

Работы всегда было более чем достаточно, но тяжелее всякой работы — посты. Собравшись вечером в спальне, девочки с замиранием сердца спрашивали друг друга, нет ли завтра какого-нибудь поста. Когда выявлялось, что день «скоромный», радости не было границ. Значит, завтра на обед будет борщ и каша, а может быть, даже с молоком.

Но таких счастливых «скоромных» дней выпадало очень мало. Чуть ли не каждый день девочек подстерегал какой-нибудь пост — то ли большой, то ли петров пост, усекновения головы Иоанна-крестителя или воздвижения креста, или просто среда и пятница. И эти дни на обед и завтрак варился постный кондер, а ужина вовсе не бывало.

Голодная Лукия плакала, выпрашивая еду. Тогда появлялась матушка Раиса, усаживалась возле девочки и, перебирая четки, поучала, какой великий грех наедаться сегодня вволю, как люто карает боженька нечестивцев, которые едят в пост скоромное...

В животе матушки Раисы приятно урчало после сытного мясного ужина (она готовила себе еду отдельно), сладко слипались ресницы, но она лениво перебирала четки и не уходила спать, пока не вдолбит этим несознательным детям, что пост спасает душу от козней дьявола. Только старательно выполнив свой долг, матушка Раиса торжественно подымалась со стула и направлялась в свою уютную комнату. Уже на ходу она отдавала дежурной распоряжение уложить девочек в постель.

Долгие поучения матушки Раисы ничуть не унимали голодного червячка, который непрерывно сосал под детским сердцем. Чтобы как-то унять голод, воспитанницы приюта пили без конца воду, однако нельзя сказать, чтобы это помогало. По ночам Лукии снились большие пышные буханки, куски розового свиного сала, куры, которых она почему-то глотала живьем.

Окружающий Лукию мир был теперь наполнен невиданно хищными существами, из которых главным чудовищем оставался боженька. Он никак не был похож на того боженьку, который изображен на картине страшного суда. Когда-то в селе Лукия видела, как мясник забивал теленка. Боженька представлялся ей в образе такого именно мясника — с крючковатым носом, с окровавленным топором в жилистых руках. Боженька стоял, опираясь на тучу, и одним взмахом срубал головы тем, кто ел в пост скоромное. Иногда боженька спускался в ад и страшными лошадиными зубами отгрызал головы грешникам, которые еще не успевали свариться в котле.

Но кроме боженьки где-то на свете еще живут две старых-престарых зловредных старушки — Среда и Пятница. Опираясь на костыли, старушки приходили ночами под окна приюта и подслушивали, кто в среду или в пятницу ел скоромное. Однажды они даже забрались в спальню и рыскали в темноте, отыскивая кровать Лукии.

В комнате, служившей столовой, на стене висела огромных размеров картина страшного суда. В верхней части картины, на небе, примостившись на пушистой туче, сидел старый боженька с седой бородой, а справа и слева от него стояли ангелы с крыльями за плечами. В нижней части картины был изображен ад. Грешники корчились на огне в муках, кипели в котлах, лизали горячие сковороды. Рогатые дьяволы, точно повара, хозяйственно подкладывали под котлы дрова. Боженька, казалось, самодовольно усмехался в бороду, наблюдая, как гибнут его противники.

А в одном углу картины был рай. Здесь праведники срывали с деревьев золотые яблоки и обмахивались, очевидно от комаров, пальмовыми ветвями.

Эта картина была единственным наглядным пособием в школьной науке «православных детей-сирот».

Учительницей была все та же матушка Раиса. Она преподавала русский и церковнославянский языки, закон божий, арифметику и даже астрономию. Последней науке матушка Раиса обучала детей исключительно по собственной инициативе и, надо сказать, вскоре добилась немалых успехов. Даже маленькая Лукия могла безошибочно найти на небе вифлеемскую звезду, сиявшую над городом, в котором родился боженька. Усвоила Лукия и другие астрономические премудрости. Она, например, точно знала, что, когда с неба падает звезда, это свидетельствует о том, что на земле погасла чья-то жизнь. А девочки постарше — те даже могли объяснить, что на луне ясно видно, как Каин поднял Авеля на вилы.

Во всех науках матушка Раиса неизменно обращалась к картине страшного суда. Хочешь знать про небо? Пожалуйста, посмотри на картину.

Тебе плохо арифметика дается? А ну, - посчитай, сколько в аду дьяволов? Сколько грешников и праведников?

Ты не хочешь заучивать церковнославянские буквы — аз, буки, веди? Ты ленишься? Посмотри-ка на картину, что будет с грешниками, ленивцами и нерадивыми! Да нет, не на рай смотри, а на ад, на ад!

О законе божьем и говорить не приходится. Лучшего наглядного пособия, чем картина страшного суда, для этой науки и не найти. Тут и господь бог, и архангел, и рай, и ад!

Достаточно было малейшего проступка, чтобы матушка Раиса брала злоумышленницу острыми ногтями за кончик уха и вела ее к картине.

-- На ад смотри! На ад! В котел захотела? Горячую сковороду лизать?

Здесь «злоумышленница» осознавала всю тяжесть своего проступка. Она никогда уже, никогда в жизни не будет ни врать, ни браниться! Она никогда даже не подумает в пост о молоке.

Девчонка крестится и дает слово, что согрешила она в последний раз.

— Целуй в бороду господа нашего! — выносит матушка Раиса приговор. — Придвинь скамеечку, если не можешь достать. Да кого целуешь? Не дьяволов, прости господи, целуй, а бога! Бога, говорю тебе, негодница!

Глава седьмая «ДОМ БОЖИЙ»

Лукия хорошо запомнила тот день.

Щелкает замок, скрипя на ржавых завесах, открывается тяжелая железная калитка. Двадцать девочек, одетых в одинаковые серые платьица, по двое, взявшись за руки, выходят на улицу. Матушка Раиса что-то злобно шипит, но ее почти не слушают. Новый широкий мир пьянит маленьких затворниц.

Высокая ограда отделяет двор приюта от улицы. Только два раза в неделю - в субботу вечером и в воскресенье утром — девочки чинно выходят из приюта и в сопровождении матушки Раисы направляются в церковь.

Какой же шумной, веселой представляется после стен приюта мощеная улица уездного города! Как велик мир! Через весь город до самого базара протянулась улица. Сколько людей, телег, извозчиков! Вот магазин, чего только не выставлено там и окне сколько добра! Пряники, две полных банки «Жорж Борман» с конфетами, яблоки, продолговатые головки сахара в синей упаковке... Разве есть на свете столько денег, -чтобы все это купить?

Собака перебежала улицу — и это интересно. Во дворе приюта никогда не увидишь собаки. Мальчики бегут с газетами, что-то выкрикивая... Здесь даже солнце ярче светит. А колокола на колокольне: бом-тили-бом, бом-тили-бом...

Лукия — меньшая из девочек. Она идет в первой паре с двенадцатилетней Санькой, которая сегодня дежурит. Девочкам хорошо знакома эта дорога — от приюта до церкви. Лукия успела запомнить на ней все до мельчайших подробностей. Она знает каждую доску деревянного тротуара, каждый забор. И тем не менее наиболее счастливые минуты для девочки — это короткое путешествие в церковь. Воспоминаниями о виденном на улице можно жить целую неделю. Много дней можно вспоминать лакомства в ящике лоточника, большой красно-синий мяч в сетке, который несла девочка, гулявшая с бабушкой.

Вот и церковь. Матушка Раиса, с черными, сердитыми усами на верхней губе и с огромной, как луковица, волосатой бородавкой на подбородке, останавливается на ступеньках, внимательно осматривает воспитанниц, которые проходят мимо нее. Она стоит в черной одежде, перебирая четки, временами быстро, точно коршун, бросается к какой-нибудь девочке, одергивает на ней юбочку или шипит:

— Нос вытри, негодница! В храм божий вступаешь!..

Высокие своды церкви встречают маленькую Лукию приятной прохладой. Людей еще мало. Пономарь зажигает свечи, из темных углов неожиданно выступают лики святых в обрамлении желтых, как луна, венцов.

Девочки проходят вперед, останавливаются против алтаря. Лукия узнает знакомое лицо девы Марии. Седобородые апостолы расположились рядом. Строго смотрит с иконы Христос в терновом венке. Это не тот боженька, который похож на мясника с топором. И не тот, что с бородой. Это совсем-совсем иной. Это какой-то третий боженька. Его мучили, а затем распяли на кресте...

Лукия водит по стенам черными глазенками. Она хочет найти распятого... Вот он... Бедный, бедный боженька...

Девочка хмурит брони, в глазах поблескивают слезы. Вдруг маленькое сердечко наполняется гневом, губы шепчут:

— Так тебе, глупому, и надо! Почему не убежал?.. Почему кнута не взял? Кнутом бы их бить, бить, бить... Чтобы не приколачивали гвоздями к кресту...

Хор перебивает мысли Лукии. Он то затихает, то торжественно гремит, как молодой весенний гром. Девочка вся дрожит от неизведанного волнующего чувства. Где она?

Песня! Лукия как бы снова видит трепещущий огонек коптилки, дрожащие тени на стенах и слышит грустный голос матери. Мать поет, а Лукия ей подпевает, качая в такт головой. Девочка припоминает слова и начинает потихоньку мурлыкать:

Ну-ну, котино,

Засни, мала дитино.

Засни, задрiмай,

Нiчого не думай...

Что-то больно впивается ей в ухо. Ногти! Матушка Раиса наклоняется к «злоумышленнице». Лукия видит совсем близко два сердитых глаза, которые переливаются красными искорками, губу с усами и большущую, похожую на паука бородавку.

— Поешь, фараонка! Так молишься, негодница!

Из алтаря выходит священник в красной ризе, расшитой серебристыми узорами. Он машет кадильницей, что-то громко возглашает. Все опускаются на колени. Лукия тоже становится на колени. Снова гремит хор. Но девочка уже не поет.

Домой дорога уже не такая радостная, как в церковь. Длинная служба утомила девочек, они проголодались и с грустью подумывают о том, что сегодня опять какой-нибудь пост...

Лукия идет, безразлично и устало посматривая вокруг. Она надышалась в церкви ладаном, и теперь ей кажется, что запах его стоит и здесь, на улице.

— Что это ты за песню напевала в церкви? — дергает ее за руку Санька. — Ну и комедия. Я чуть не прыснула со смеху. А ну, запой ее еще разок.

Лукия пугливо озирается на матушку Раису. Но тут девочка видит, как двое солдат с винтовками вывели из переулка женщину. Она, должно быть, плачет, потому что закрыла лицо платком. На ней обыкновенная крестьянская одежда, во всей ее фигуре что-то знакомое-знакомое, родное.

Лукия вся затрепетала. Воспоминания о матери мгновенно сжали ей сердце с несвойственной детям болью. Девочка остановилась. Она была почти уверена, что видит свою мать... Хотела закричать, заплакать, но матушка Раиса что-то крикнула. Санька дернула за руку, и Лукия невольно пошла дальше... Оглянувшись, она увидела спину женщины в деревенской одежде уже далеко, в конце улицы...

Глава восьмая САНЬКА

Это был страшный для приюта день. В воскресенье дети-сироты, как всегда, пошли в церковь. Саньке еще с утра было не по себе, болела голова и подташнивало. В церкви ей стало совсем плохо. Она попросила у матушки Раисы разрешения выйти. Но нельзя было и думать о таком разрешении. Ходить по церкви во время службы? Разве может матушка Раиса такое разрешить. Что скажут о ней люди? Как воспримет это графиня, когда ей донесут? Не скажет ли, что воспитательница распустила девочек-сирот?

Санька не выдержала. У нее совсем закружилась голова, стошнило от ладана. Девочка потеряла сознание.

Матушка Раиса решила, что Санька прикидывалась, что обморок у нее был притворный. Когда воспитанницы вернулись из церкви, «злоумышленницу» подвели к картине страшного суда. В аду ярко пылал вечный огонь, и седобородый бог Саваоф вместе с розовощекими архангелами самодовольно наблюдал с тучи, как грешники кипят в котлах.

К картине был придвинут стул, по знаку матушки Раисы Санька взобралась на него.

— Целуй бороду господа-бога нашего трижды по сорок раз! — прозвучал приказ. — Трижды по сорок — в память святой троицы, единосущей. Целуй, негодница.

Девочка начала целовать. Слезы текли у нее по лицу. Она давно уже вылизала всю пыль, всю грязь с седой бороды бога, а матушка Раиса, перебирая четки, не досчитала еще до восьмидесяти.

В дверях комнаты толпились девочки, со страхом наблюдая за наказанной подругой и грозной матушкой.

Примерно на сотом поцелуе стряслось что-то необычайное. Глаза Саньки загорелись гневом, она отвернулась от божьей бороды, сквозь слезы воскликнула:

— Не буду больше целовать! Не хочу!

Соскочив со стула, Санька вытерла рукавом заплаканные глаза, бросила исподлобья взгляд на свою мучительницу.

Матушка Раиса, оцепенев, поводила выпученными глазами то на картину страшного суда, то на свою воспитанницу. Подобного бунта воспитательнице еще никогда на своем веку не доводилось наблюдать.

Но в туже минуту сама Санька, видимо, до смерти испугалась своего поступка. Она заревела на весь приют, и девочки в дверях комнаты дружно ответили ей таким же плачем.

Когда миновал первый приступ оцепенения и небесный гром не поразил «грешницу», которая отказалась целовать божью бороду, когда матушка увидела, что грешница не провалилась тут же сквозь доски пола в ад, она схватилась за свои массивные четки. Лицо у нее побелело от гнева, губы задрожали. Четки свистнули в воздухе и хрястнули Саньку по голове. Санька присела, схватилась обеими руками за лицо и дико, безумно крикнула — у нее был выбит глаз.

Саньку отправили в больницу, но дело это графиня Скаржинская замяла. Во-первых, разве могла она допустить, чтобы газеты начали писать о подобном случае в приюте, патронессой которого она является? Ведь это набрасывает тень на имя самой графини. Во-вторых, узнав, что здесь имело место преступное проявление неуважения со стороны воспитанницы к особе самого господа бога, графиня со страхом перекрестилась и произнесла:

— Ну, тогда поделом ей, богоотступнице. Вашей рукой, матушка Раиса, водил сам святой. Но чтобы это было в последний раз! А девочку больше в приют не принимайте!

Глава девятая ПЕРЬЯ

Двадцать девочек сидят в маленькой комнатенке вокруг огромной корзины. Около каждой девочки куча перьев, и тонкие детские пальцы ощипывают перо за пером. Корзина быстро наполняется пушистым теплым пером.

Сегодня в приюте приостановлена всякая другая работа — и стирка, и вышивание. Приближался «день ангела» графини Скаржинской, и матушка Раиса усадила всех девочек-воспитанниц щипать перо для перин. Так уж повелось, ежегодно в день своих именин графиня получала в подарок от «благодарных детей-сирот» из приюта две мягкие перины.

Матушка Раиса, бывшая приживалка Скаржинской, хорошо знала вкусы и нрав своей барыни. Старая графиня иначе спать не ложилась, как на двух пуховиках, уложенных один на другой.

У Лукии онемели ноги, заболела спина. В комнате душно. Девочка тоскливо поглядывает на окно: распахнуть бы, но увидит матушка Раиса — не простит. Она то и дело заходит к девочкам, садится на стул и, перебирая четки, говорит:

— Смотрите, негодницы, не опозорьте меня! Не зевайте! Ты, фараонка, чего чешешься?!

Иногда костлявый кулак матушки Раисы тяжело опускаемся на голову какой-нибудь воспитанницы, которая, как ей кажется, слишком медленно ощипывает перо.

Шесть лет прошло с тех пор, как Лукию отдали в приют. Трудно теперь узнать в этой двенадцатилетней черноглазой красавице бывшую чумазую и растрепанную замарашку. Долгие посты, повторявшиеся из года в год, дали о себе знать. У девочки бледное, без кровинки, матовое лицо и худые плечики. И эту ее бледность еще более выразительно подчеркивают черные как смоль кудри, большие темные глаза и дуги черных бровей.

Много перемен произошло за это время в приюте. Многие подросли, некоторые ушли на работу, став портнихами, иные пошли в монастырь. Их места немедленно занимали другие.

За шесть лет изменилась и картина страшного суда. Она выцвела, на щеках архангелов побледнел румянец, словно они сами начали поститься вместе с воспитанницами. Наибольшие перемены познала за эти годы седая борода бога. В центре бороды ярко обозначилось серое пятно — это именно то место, к которому тысячи раз прикладывались своими губами многочисленные «негодницы».

Одна лишь матушка Раиса, кажется, осталась неизменной. Она и сейчас такая, какою ее помнит Лукия шесть лет тому назад. Те же черные сердитые усы на верхней губе, та же коричневая бородавка с пучком волос на подбородке, те же четки, те же черный платок и черное платье, напоминающее монашескую рясу.

Теперь Лукия хорошо знает святых. Георгия-победоносца, одолевшего змея, Илью-пророка, разъезжающего по небу в огненной колеснице и разбрасывающего молнии и громы. Это — самые главные. А ведь есть еще второстепенные и третьестепенные — всякие Иоанны-великомученики, Серафимы Саровские, Тихоны-молчальники...

В длинные зимние вечера матушка Раиса приходила к девочкам в спальню. Тогда, бывало, далеко за полночь она рассказывала им о жизни и страданиях Варвары-великомученицы, про святого Симеона, который долгие годы прожил на столпе, про Иоанна, который на всю жизнь закопал себя по пояс в землю...

Девочки слушали эти рассказы, затаив дыхание, боясь шелохнуться.

— Матушка Раиса, — спрашивала пораженная, подавленная всем услышанным Лукия, — зачем же они сами себя так мучили?

Матушка Раиса клала на голову девочки свою костлявую руку и, поглаживая волосы, продолжала:

— Они истязали свое тело здесь, на грешной земле, чтобы после смерти там, на небе, попасть в рай... А ты вот поститься не любишь... Нет, девочка, не легко заработать царство небесное, не легко... Скорее всего нам доведется кипеть в котлах, в геенне огненной, в смоле кипящей...

— Матушка Раиса, — срывалось с дрожащих, как лепестки, уст Лукии, — и я там кипеть буду? И я, матушка Раиса?

Что-то непонятное поблескивало в карих глазах воспитательницы — то ли сдерживаемая усмешка, то ли радость, вызванная тем, что в голосе девочки дрожит нескрываемый страх.

— Не будешь бога забывать — и он тебя не забудет...

— Матушка Раиса, а откуда вы все это знаете?

— Из книг, девочка. Из книжек, в которых описано житие каждого мученика, каждого святого...

— А я могу читать эти книжки?

— А почему же нет? Хоть и слабовато, а грамоту все же знаешь. Завтра я тебе дам такую книжку, но читать ее будешь лишь по праздникам — работать надо, а не читать.

Обещание свое матушка Раиса исполнила. Она дала Лукии не одну, а несколько замусоленных, растрепанных книжек. Тут были и «Житие святой мученицы Серафимы», и «Святой Симеон-столпник».

Был воскресный день. Вернувшись из церкви, Лукия взялась за книжки. Начала с «Жития Серафимы», потому что в этой книжке было много рисунков. Читала по складам и вначале не все понимала. Пока прочтет какое-нибудь длинное слово — забудет два предыдущих. Но читать не бросала, с каждой страницей все больше углублялась в книжку. Какой-то священник или игумен, сочинявший «жития», придумал для Серафимы адские муки. Знал игумен, что проверить его писания невозможно, что Серафимы такой никогда и не было на свете.

Затем Лукия прочла книжку о Симеоне-столпнике, в которой церковные «историки» придумали для него еще большие страдания. Эти писания глубоко ранили детское сердце. Девочка стала тихой, задумчивой. Все ее существо как бы окутала незримая пелена грусти. Сквозь эту пелену все реже прорывались веселое детское слово, улыбка, шалости... В церкви Лукия опускалась на колени и старалась стоять так долго-долго, пока от усталости не начинало дрожать все тело и болеть спина. Нет, никогда-никогда не будет она походить на Серафиму — вот чуточку заболели колени, а она уже подымается на ноги. Нет, она большая грешница, она страшится мук... Но ведь вечный огонь и кипящая смола еще страшнее. Не зная, как быть, Лукия шепотом повторяла перед образом Марии:

— Святая богородица, радуйся на небеси, на земле и под землей.

Это была излюбленная молитва Лукии — в ней все ясно, все просто и коротко. Лукия хорошо помнит, как крепко ей досталось четками от матушки Раисы, когда, разучивая молитву «Отче наш», она вместо «хлеб наш насущный» сказала «хлеб наш покушал». До чего же больно стегают эти четки!

Была у Лукии еще одна любимая молитва, которую она как-то услышала в церкви от старой убогой старушки. Старушка стояла, опираясь на палку, и все время шамкала:

— Суси святый, матерь бога, аминь... Суси святый, матерь бога, аминь...

Но что все эти молитвы! Вот если бы и вправду стать мученицей Серафимой или святым Симеоном-столпииком, жить на столпе. Сбегутся люди. Станут спрашивать: «Что с ней?». Мальчишки будут камушки швырять, насмехаться, а из церкви выйдет священник и скажет:

— Не трогайте ее, это Лукия-столпница. Она будет жить на столпе, пока столп не сгниет под нею...

А может быть, лучше поступить так, как святой Иоанн: зарыть себя но пояс в землю? Девочки прибегут позвать ее играть в кошки-мышки, а Лукия им ответит:

— Разве не видите, что я сама себя в землю закопала?

— Ты что это, с ума сошла? — испугается Оленька. Да так ее за нос хватит, что даже слезы выступят.

— Ну-гляди же, — погрозит ей Лукия, — вот стану святой! Вырву тебе тогда твои космы!

«А кто же меня тогда кормить будет? — думает девочка. — Может, матушка Раиса? Как бы не так! Она кусочка хлеба не принесет, скажет: «Ты лентяйка, фараонка, из земли торчишь, ничего не делаешь, а я тебе должна еду носить!»»

Вздохнув, Лукия признается, что, наверно, матушка Раиса действительно имеет основание так сказать...

За окном расцветает весна. Во дворе приюта стоит черешня в цвету. Пригретые теплом весеннего солнца, гудят пчелы. С далеких неведомых полей, из лиловых лесов во двор приюта залетает шаловливый ветерок. А девочки сидят в душной комнате. С каждой минутой в корзине вырастает куча мягкого пера. Двадцать пар детских рук работают быстро, сноровисто. Поспеть бы ко «дню ангела» старой графини, ей надо приготовить в подарок две мягкие теплые перины.

Ой, до чего же ноет спина. А ноги совсем занемели — подняться бы, вскочить на подоконник, распахнуть окно. Выбежать во двор, стать под цветущую черешню, прищуриться и слушать тонкое жужжание пчел.

Лукия не в силах совладать с собою. Она бросила быстрый взгляд на дверь — матушки Раисы нет» Девочка вскочила, кинулась к окну, мигом поднялась на подоконник и открыла форточку. В лицо ударил теплый игривый ветерок...

Матушка Раиса не позволяла окна открывать — надо на перо смотреть, а не во двор глядеть. Знает она своих воспитанниц: влетит пчела, тогда все, забыв о работе, только на нее и будут смотреть. Но открытой форточки матушка Раиса даже не заметит. Мгновение — и Лукия уже сидит в кругу своих подруг.

Но тут произошло совершенно непредвиденное. Вдруг куча нащипанных перьев вихрем поднялась из корзины, разлетелась по всей комнате. Девочки ахнули. Глядели испуганными глазами на дверь — что-то теперь будет?

Матушка Раиса словно почувствовала, что произошла какая-то неприятность, и быстро вошла в комнату. Перья еще кружились под потолком, медленно оседая на пол, на карнизы, на печку...

— Кто открыл форточку? — едва сдерживая себя, спросила ледяным голосом матушка Раиса.

Девочки молчали.

— Кто открыл форточку? — повторила воспитательница. Ее губы дрожали. Даже волосатая бородавка на подбородке, как казалось Лукии, с каждым мгновением все больше увеличивалась и шевелилась, точно живой омерзительный паук.

— Ты открыла? — крикнула матушка Раиса. — Ты?

Костлявый кулак матушки обрушился на голову первой подвернувшейся ей под руку девочки.

Лукия вскочила с места.

— Не бейте! Это я! Я открыла! ,

Казалось, матушка Раиса даже остолбенела в первое мгновение.

— Ты? Святоша? Жития святых читаешь! Ах ты фараонка!..

Она медленно успокаивалась, привычно дергая пальцами четки. Но в зрачках не погасали зловещие зеленые огоньки, которых больше всего всегда боялась Лукия.

Матушка Раиса еще раз посмотрела на развеянные перья и почти шепотом процедила:

— Сегодня ляжешь спать на отдельную кровать.

У Лукии побелели и задрожали губы. Расширенными, круглыми от испуга глазами она смотрела на свою воспитательницу.

Глава десятая ОТДЕЛЬНАЯ КРОВАТЬ

Десять кроватей стоят в комнате тесно, одна к другой. На каждой из них спят по две воспитанницы. Одиннадцатая кровать стоит отдельно, в дальнем углу комнаты. На ней постоянно никто не спит,

Лукия хорошо знала, что это значит — лечь в отдельную кровать. Это считалось наиболее тяжким наказанием в приюте. Это было безмерно страшнее нескончаемых поцелуев бороды бога, страшнее самой трудной работы, даже голода.

Ночью, когда все уже спали, матушка Раиса подходила к отдельной, одиннадцатой, кровати, тихонечко сбрасывала одеяло с очередной «преступницы». Просвистев в воздухе, лозина вдруг огнем обжигала сонную девочку. Летом лозину заменял пучок свежей крапивы, и утром жертва матушки Раисы подымалась с постели вся в пузырях, которые покрывали тело.

Случалось, что «преступница», уложенная в отдельную кровать, всю ночь не могла заснуть, с ужасом ожидая наказания. Но очень часто матушка Раиса не приходила в первую ночь. Не приходила и во вторую. Только на третью ночь, когда крепкий сон одолевал девочку, в ее тело впивалась гибкая свистящая лозина.

Вопли жертвы «правосудия» среди ночи будили всех воспитанниц. С ужасом прислушивались они к расправе. Это входило в воспитательные планы матушки Раисы. Девочки обязаны быть свидетелями наказания их подруги. Они крепко должны запомнить, что ожидает строптивых и нерадивых не только в аду, но и на грешной земле.

Лукия знала, что спасения не будет. Матушка Раиса никого никогда не прощала. Отдельная кровать была как плаха, на которую палач кладет голову своей жертвы.

Луна тихо заглядывает в спальню. В серебристом луче таинственно белеют полотенца на спинках кроватей. Лукия не спит. Ей то и дело чудится шорох за дверью. Это крадется с лозиной матушка Раиса. Вот она приложила ухо к двери. Прислушивается — заснула ли уже Лукия. Вот заскрипела дверь. На пороге белеет чья-то фигура. Нет, это скрипнула кровать. Но видение не исчезает, белая фигура приближается к Лукии. И в тот момент, когда девочка уже готова была закричать со страху, она услышала тихий, ласковый шепот Оленьки, с которой обычно спит на одной кровати.

В длинной, до пят, белой сорочке Оленька кажется высокой и стройной. Она садится к Лукии на кровать и шепчет:

— Вот видишь, мы опять с тобой вдвоем. Лукийка, тебе страшно здесь одной? Правда, Лукийка?

А может, матушка Раиса не придет? Может, не будет бить?

— Придет, Оленька. Непременно придет и будет бить.

В голосе Лукии такая печаль, такое отчаяние, что Оленька даже вздрагивает. Ей хочется заплакать. Она не знает, как утешить свою подругу. Самое успокоительное, что можно сказать, — авось матушка Раиса не придет. Но Оленька сама в это не верит. Матушка Раиса придет, непременно придет.

И вдруг девочка с радостью вспоминает:

— Слушай, Лукийка, у нее лозины нет. Ей-богу, нет! Ту, что у нее была, она ведь совсем истрепала на Ульяне. Помнишь, за то, что Ульяна порвала новую юбку?

— А крапива?

— Глупенькая же ты моя, Лукийка, — ведь сейчас еще нет крапивы. Не выросла еще. Она еще совсем низенькая, маленькая такая, сама видела около помойной ямы.

— А четки?

Оленька умолкает. О четках она совсем забыла. Когда под руками нет ни лозин, ни крапивы, матушка Раиса пускает в ход четки. Выбитый Саньке глаз ничему не научил воспитательницу. Теперь она во время экзекуций лишь покрикивает:

— Глаза прикрой, негодница! Глаза прикрой!

Оленька неожиданно всхлипывает. Лукия, не в силах себя сдержать, тоже начинает плакать.

— Жаль... Жаль тебя... Ты ж моя Лу... Лукиеч-ка... — шепотом говорит сквозь слезы Оленька, — Я бы ее... уб... убила...

— Кого?

— Ма... матушку Раису...

— Что ты говоришь! — выпрямляется Лукия.

Она даже отодвигается от подруги.

— Убила б? Что ты говоришь! Грех-то какой, Оленька! За такие слова — разве не знаешь?

Оленька молчит. В тишине слышно лишь ее судорожное всхлипывание.

Матушка Раиса не пришла той ночью. Но утром все видели, как она подошла с кухонным ножом к цветущей черешне и собственноручно срезала несколько гибких, тонких розог. У Лукии сердце замерло. Теперь она определенно знала, что наказание состоится сегодня ночью.

Под вечер подул влажный ветер, нагнал черные тучи. Одиноко торчавшая во дворе молодая черешня гнулась во все стороны. Белые лепестки осыпались на землю, как снег.

Затем пришла темная, беззвездная ночь. На небе клубились тяжелые тучи. Около полуночи загремел весенний гром, дождь забарабанил в окна. Но воспитанницы приюта не слышали ни грома, ни дождя. Утомленные работой, они спали крепким сном.

Не спала одна лишь Лукия. Она ежеминутно ждала прихода матушки Раисы с розгами.

Как и всегда, в углу, перед образом девы Марии, мигал огонек лампадки. Этой ночью, больше, чем когда бы то ни было, он казался девочке единственным ее защитником в этой страшной темноте. Лукия стала на колени на своей отдельной кровати лицом к образу и горячо зашептала:

— Святая богородица, радуйся на небеси, на земле и под землей! Сусе святый, матерь божья, аминь!..

Слезы одна за другой скатывались из ее широко открытых глаз.

— Матерь божья, сделай так, чтобы матушка Раиса не пришла. Матерь божья, я всегда буду послушной, всегда-всегда буду молиться тебе. Пускай не приходит матушка Раиса!

Утомленная, измученная бессонницей, Лукия упала на подушку и наконец заснула глубоким сном. Матушка Раиса не пришла и в эту ночь.

Сдерживая радость в груди, девочка смотрела на икону богородицы горячими, благодарными глазами. Дева Мария вняла ее мольбе.

Но после обеда матушка Раиса злорадно посмотрела на худое, с синими кругами под глазами лицо Лукии, снова приказала:

— И сегодня ляжешь на отдельную кровать!

Все воспитанницы поняли, что это последняя ночь. Этой ночью всех их разбудят стоны и вопли Лукии.

Лукия вышла из столовой подавленная, с отчаянием в груди... Она как бы вся согнулась под огромным, незримым грузом, который давил на ее худые плечи. Откуда может прийти спасение? Теперь, должно быть, не поможет и сама дева Мария. Девочка видела обращенные к ней сочувствующие глаза подруг, но от их сострадания на сердце стало еще тяжелее, еще больнее. Счастливые они, а ее, Лукию, будет сегодня стегать матушка Раиса!

Незадолго до ужина, когда еще не наступили сумерки, около ворот приюта остановилась тройка резвых лошадей и из фаэтона вылезла старая графиня Скаржинская. Она приехала по каким-то делам в город, и теперь, возвращаясь в свое имение, решила наведаться в приют.

Приезд патронессы застал матушку Раису врасплох. Она даже не успела выдать воспитанницам праздничную одежду. Графиня уже была на лестнице, вот ее трость застучала по деревянному полу. Наспех построив девочек, матушка Раиса бросилась навстречу. Скаржинская протянула матушке Раисе свою сухую, костлявую руку, та чмокнула ее на лету, поклонилась в пояс и повела графиню в комнаты. Воспитанницы стояли в столовой, напротив картины страшного суда, благоговейно, со страхом дожидаясь знатной гостьи.

Скаржинская заглянула на кухню, в спальни, осмотрела голые стены, распорядилась, чтобы матушка Раиса пригласила маляра нарисовать на потолке крылатого архангела с трубой.

— Пускай сироты, засыпая, помнят, что их сон охраняет святой ангел...

В столовой графиня бросила довольный взгляд на картину страшного суда и, прихрамывая, опираясь на палку, приблизилась к воспитанницам. Желтые ястребиные глаза испытующе остановились на бледных лицах девочек. Потом она собственноручно расстегнула воротничок на ближайшей девочке и с удовлетворением отметила про себя, что на ней надет крестик.

— У всех есть кресты? — спросила. — Может, у кого нет?

Но крестики, как выяснилось, были у всех. Об этом матушка Раиса постоянно заботилась. Старая графиня, никогда сама не носившая креста, так как считала, что он натирает кожу, требовала, чтобы все ее подчиненные были неразлучны с крестом днем и ночью.

Затем патронесса по очереди спросила нескольких воспитанниц:

Ты сирота?

На каждую матушка Раиса отвечала:

Сирота, ваша милость.

- И эта сирота?

- И эта сирота, ваша милость.

Тут старая графиня заметила Лукию. Стройная девочка с большими черными глазами стояла немного поодаль, молчаливая, грустная. Тени от длинных ресниц падали на щеки. Черные волосы обрамляли выпуклый белый лоб.

Графиня поднесла к глазам лорнет. Ее крючковатый нос покрылся мелкими морщинками, синеватые губы расплылись в улыбке.

- А это кто такая? Это же просто чудо! Грех такую красавицу держать в приюте...

Старая графиня пожевала губами, что-то соображая, «Необычайно, оригинально. Владимир будет доволен. Ведь это все равно что взять из логова маленького волчонка, приручить, и вот он уже вымахал в большою, абсолютно домашнего волка, который ластится к людям и даже не подозревает, что он волк. Эта девчонка — тот же выращенный людьми звереныш...»

— Как тебя звать?

- Лукией звать ее, ваша милость, — быстро ответила за девочку матушка Раиса.

Крестик у тебя есть? А ну, покажи!

Лукия расстегнула дрожащими пальцами воротник, показала старой мегере маленький железный крестик. Графиня с довольным видом закивала крючковатым носом. Затем повернулась к матушке Раисе, сказала:

Я забираю ее с собой.

Как, ваша милость, сейчас? — спохватилась воспитательница.

Сейчас, сейчас.

Скаржинская застучала палкой по полу, матушка Раиса ринулась вперед, чтобы открыть перед патронессой дверь. А через десять минут Лукия уже ехала со старой графиней, съежившись в углу графского фаэтона.

Глава одиннадцатая КАТОРЖНИКИ

Бескрайним сибирским трактом медленно двигалась по этапу партия каторжников. Они шли по четыре в ряд, конвоируемые солдатами. Сзади поскрипывала телега с убогим скарбом этапников — торбами, деревянными сундучками, плетенками.

Среди каторжан была Явдоха Гопта. Она шла рядом с другой женщиной, подавленная и измученная дальней дорогой. Кучи серого камня, белые березки вдоль тракта, однообразное покрикивание конвоиров, которые шли с примкнутыми к винтовкам штыками, навевали на сердце невыразимую, смертельную тоску и грусть.

Несколько каторжан было заковано в кандалы. При каждом шаге кандалы звенели, и этот звон, казалось, стоял над всем сибирским трактом, плыл над непроходимой тайгой.

Уже далеко позади остался суровый «каменный пояс» — седой Урал. Уже давно на горе Березовой, у гранитного столба, попрощались с родным краем арестанты. Почти каждый взял себе в узелок горсть родной земли, которую, умирая на чужой стороне, попросит положить в гроб. Давно уже миновали зауральские сухие степи. Сибирская тайга, густая, непроходимая, надвигалась со всех сторон темно-зеленой хвойной стеной. Изредка каторжники затягивали песню:

По диким степям Забайкалья,

Где золото роют в горах,

Бродяга, судьбу проклиная,

Тащился с сумой на плечах.

Песня была такая же печальная, как бесконечный тоскливый путь, как арестантские серые халаты, как несмолкаемый заунывный звон кандалов.

Тайга надвигалась все ближе и ближе. Пошли сумрачные, дикие места. Каторжники уже не пели. С тяжелыми тайными думами смотрели они на тайгу, все неспокойнее становилось на душе. Все реже стали попадаться этапы — пункты, где партии осужденных останавливались на ночлег. Часто ночевали просто на дороге, на поляне. Тогда горели яркие костры, пламя высоко вздымалось вверх, в темноту сибирской ночи, и освещало часовых, которые стояли вокруг, тяжело опираясь на винтовки.

В такие часы необычное, волнующее чувство охватывало все существо Явдохи. Ей хотелось сорваться с места, вытянуться во весь рост, бежать, бежать без оглядки, бежать туда, где ее ждет маленькая черноглазая Горпинка, ее дитя. Тогда рыдания подступали к горлу. Явдоха падала ничком на траву и глухо стонала. Но ни густая трава, ни сибирская серая земля не могли смягчить жгучую боль материнского сердца.

Вновь розовел рассвет над молчаливой тайгой, вновь тянулись к небу высокие сосны и партия каторжников трогалась в путь. Снова звенели кандалы, скрипела телега с арестантскими узлами, подскакивали колеса на неровной лесной дороге.

Солдаты охраны, волнуясь, подгоняли отстающих, сбивали всех в тесную кучу, ругались. Выкрикивал что-то начальник этапа — боялся, как бы кто-нибудь из каторжников не юркнул в непроходимую чащу, ищи тогда хоть год, хоть два — не найдешь.

В один из дней набежали тучи, прошел дождь. Ночь была темная, тихая. Этап остановился на берегу небольшой таежной реки. Молчаливо стояли вокруг ели и сосны, высокие, ровные, как струны. На берегу пылал костер, в казанах клокотала уха — начальник разрешил наловить рыбы.

Заключенные разговаривали между собой, пытались узнать, куда их гонят. Никто толком ничего не знал. Говорили, что в Тобольск или Тюмень, там имеются пересыльные тюрьмы, через них пропускают всех каторжников. А оттуда уже — куда кого назначат: одних в Иркутск, в Александровский каторжный централ, иных на Кару — золото мыть, еще кого-нибудь — на Акатуйские каторжные копи добывать железо и серебро. А может, кого-либо на остров Сахалин загонят. Оттуда возврата уже нет...

И вдруг гулкий выстрел разбудил ночную тайгу. Чья-то темная фигура украдкой проскользнула мимо часового, метнулась в чащу. Вслед за первым выстрелом — второй... Далеко покатилось эхо над рекой — трах-ах-ах-ах...

Солдаты немедленно построили всех арестантов, начальник этапа сделал перекличку:

— Кравцов.

— Есть.

— Гудашвили.

— Есть.

— Петренко Килина.

— Есть.

— Гопта Явдоха.

Молчание. Начальник завопил:

— Гопта! Гопта, спрашиваю!

«Аю-аю-аю»,— покатилось таежной рекой.

Гопты среди арестантов не было.

Глава двенадцатая ЖЕЛТЫЙ ФЛИГЕЛЬ

Влажной тряпкой Лукия вытирает стеклянную крышу оранжереи. Стоит уже май, а оранжерею еще отапливают, и под стеклом клубится душный пар. Звенит пчела, журчит искусственный ручеек.

Обильный пот заливает девочке глаза, от духоты нет никакого спасения.

Старая графиня Скаржинская отличается необыкновенной страстью ко всему экзотическому, к «заморскому», как любит она выражаться. У нее имеется чудесная коллекция японских вееров, в конюшне, в отдельном стойле, полосатая зебра пугливо косит глазом на соседа — чистокровного арабского жеребца.

Но подлинная гордость графини — ее коллекция тростей. Тростями увешаны стены графской библиотеки. О происхождении, о приключениях каждой трости можно вычитать в толстом альбоме в кожаном переплете.

Каких только тростей нет в этой коллекции! Тут можно найти даже тоненькую бамбуковую тросточку Абдул-Азиз-хана, тридцать второго султана турецкой державы, убитого во дворце Тширагани. Этой тростью с набалдашником из слоновой кости Абдул-Азиз-хан собственноручно хлестал непослушных жен в гареме. Ею старая графиня особенно гордилась.

Сервизы, в которых по большим праздникам подавали различные яства гостям, поражали красотой своих форм и гармонией пестрых цветистых красок. Это была старинная майолика, которая могла бы служить украшением лучших музеев мира. Тут были изделия знаменитых итальянских фабрик с рисунками известных мастеров-художников — Франческо Гардуччи, Джорджио Андреоли. Наиболее почетные гости старой графини часто ели из тарелок фабрики Губбио с чудесными золотистыми и рубиновыми отблесками. Стол тогда украшали темно-синие с ярко-желтыми рисунками вазы из тосканского города Каффаджоло. Внимание гостей привлекала тяжелая ваза Кастель-Дуранте, голубая, как итальянское небо, разукрашенная белыми грифонами, арабесками и амурами. Графиня, приветливо улыбаясь, разъясняла:

— Эту вазу приобрел еще мой покойный прадед у какого-то плененного турецкого паши. Она переходит из поколения в поколение...

Когда гости, бывало, уже пообедают, осмотрят коллекции японских вееров и тростей, когда в парадных покоях уже нечего осматривать, графиня, прихрамывая, ведет их в оранжерею...

Лукия на мгновение прекращает работу, любуется полутораметровыми листьями китайской пальмы, ливистоны. Девочка стоит на верхней перекладине лестницы. Над ней стеклянная крыша, а внизу темно-зеленое море южных заморских растений.

В графской оранжерее кроме пальм и лимонов росли туя — дерево жизни, мелколистное дерево — каркас с острова Сицилия, кактусы из Аргентины и Мексики, многочисленные мясистые алоэ из Южной Африки.

Графиня взяла Лукию в качестве горничной. Двенадцатилетняя красавица была как бы девочкой-камеристкой старой Скаржинской. Случалось, что графине внезапно становилось холодно, начинали ныть ноги. Тогда, невзирая на май, в зале затапливали камин, графиня садилась к огню, а Лукия старательно растирала ей набухшие старческие ноги.

Иногда старая графиня усаживала Лукию перед собою на стул и долго всматривалась своими круглыми совиными глазами в лицо девочки. Графиня вспоминала тогда свою молодость, ей казалось, что не Лукию она видит, а себя двенадцатилетней девочкой. Скаржинская считала себя в молодости красавицей.

Графиня, вся в черном, словно в трауре по своей былой красоте, молча смотрела на Лукию. Затем, как бы опомнившись, сердито постукивала тростью, поднималась из кресла.

Как-то, позвав Лукию, она поручила ей вымыть стеклянную крышу оранжереи. Эту работу графиня доверяла далеко не каждому. Никого из слуг, кроме садовника, в оранжерею вообще не пускали. Поручи какой-нибудь «мужичке», а она возьмет да еще пальму поломает. Вот Лукии, стройной и тонкой, как стебелек, можно доверить и подагрические ноги графини и нежные оранжерейные пальмы.

Боже, каких только растений нет на земле! Кажется, век глядела бы Лукия на гигантские листья ливистоны. Ну и листья! Прикроешь голову таким листом — и ты уже в холодке, и знойное солнце тебе нипочем...

Лукия задумывается. И такие мудрые мысли рождаются в девичьей головке, точно ей не двенадцать лег, а вдвое больше. Зачем, например, господь бог создал эту пчелу, что залетела в оранжерею и не находит выхода? Ну ясно же, матушка Раиса говорила — все на пользу людям. Господь бог хорошо знает, как сладок мед, как он нравится людям. А без пчелы мед не добудешь. Какой же он мудрый — бог. Все предвидел, все рассчитал, как рачительный хозяин. Даже эти южные растения не забыл сотворить. Ведь за морем, говорят, солнце палит, как огонь, если бы не было там таких вот широких листьев — заживо спеклись бы тамошние жители... Вот зеленая мушка летает. Ее, бедняжку, тоже бог сотворил. Зачем только он это сделал? Какая польза от мухи? А наверно, есть какая-то польза. Ну, сядет, скажем, муха спящему на лицо, он проснется, увидит, что пора уже вставать, браться за работу. Бог любит трудолюбивых...

Муха села на вспотевший лоб Лукии, она смахнула ее рукой, подумала: «Вот и мне про работу напоминает». Снова начала мыть стекло.

Лукия хорошо видит графский сад с белыми мраморными статуями, беседку, увитую диким виноградом, видит серую каменную стену, которая отгораживает сад от «черного» двора, где расположены конюшни и сараи.

У самой стены прижался желтый низенький флигель. Вот сейчас Лукия увидела, как в нем открылась дверь, как оттуда вышел старый конюх Петрович. Он остановился во дворе, посмотрел на солнце, вздохнул и разгладил свои огромные пушистые усищи. К нему подошла горничная Рузя, подала тарелку... А с чем — никак не разглядит отсюда Лукия. Ага, с яблоками. Еще что-то красное на тарелке, продолговатое. Морковь...

Петрович взял тарелку обеими руками, осторожно понес ее во флигель.

Не впервые видит Лукия, как Петровичу приносят на тарелке яблоки. Девочка знает, что не он ест эти яблоки. В желтом флигеле живет кто-то неведомый, для него старая графиня посылает сахар, яблоки и белый хлеб... Между графскими слугами шли разговоры о каком-то загадочном существе, но ничего путного не могла от них узнать Лукия. Может, в конце концов и узнала бы кое-что, но ни с кем из слуг, кроме горничной Рузи, она не была близко знакома. С Рузей девочка подружилась, часто поверяла ей свои мысли. Как-то она спросила у Рузи, кому та носит яблоки. Горничная быстро посмотрела на Лукию, в ее голубых глазах промелькнул непонятный страх.

— Ты же знаешь, что во флигеле живет Петрович, — наконец произнесла она.

— Разве яблоки графиня для него посылает?

Рузя оглянулась вокруг и зашептала:

— Лукиечка, никогда больше не спрашивай об этом... Когда графиня проведает, она... Она бывает очень зла, Лукия...

Этот разговор еще больше разжег любопытство Лукии. Кроме Петровича во флигеле, вероятно в отдельной комнате, живет какой-то таинственный узник, который никогда не показывается во дворе...

Старая графиня часто посещала флигель. Она всегда направлялась туда в сопровождении Петровича, потому что всем прочим было строго запрещено входить во флигель. Петрович осторожно поддерживал графиню за локоть, а она шла, прихрамывая, опираясь на свою трость.

Во флигеле графиня, бывало, оставалась час или два, а однажды Лукия слышала, как, вернувшись оттуда, она сказала молодому графу:

— Владимир, я тебя уверяю, что добьюсь своего — он у меня заговорит, как человек...

— Мама, это будет необыкновенно, — ответил граф, — однако я не очень-то верю в эти эксперименты.

— Владимир, но ведь это человек, настоящий человек. Если бы ты посмотрел ему в глаза, то убедился, что мы имеем дело с необычным явлением природы.

Тут графиня заметила Лукию и замолчала. Молодой граф хотел ей что-то ответить, но мать указала глазами на девочку, он прикусил язык.

Как-то Рузя заболела. Скаржинская послала в погреб за яблоками Лукию. Графиня отобрала в корзине полдесятка лучших антоновок, добавила несколько плодов бумажного ранета и распорядилась отнести фрукты Петровичу.

— Скажи ему, — добавила графиня, — чтобы он не забывал ставить Жаку воду...

Как будто что-то толкнуло Лукию. Она покраснела, робко спросила:

— Пани, а кто эго такой — Жак?

— Пошла вон. Делай, что тебе приказывают!

Старая графиня подняла трость, сердито стукнула ею об пол.

Лукия вручила Петровичу яблоки и передала ему напоминание графини не забывать ставить Жаку воду, но спросить, кто такой Жак, не осмелилась. Она дважды обошла флигель вокруг. В одном месте увидела круглое окошко. Безусловно, это окошко той комнаты, в которой постоянно пребывает таинственный Жак. Но как Лукия ни старалась заглянуть в окошко, дотянуться до него не смогла. Оно было расположено под самой крышей, как это обычно бывает в конюшнях.

Девочка лишь напрасно обожгла ноги крапивой и, разочарованная, поплелась домой.

Однажды Лукии приказали смести пыль с книжек в библиотеке. Книги стояли строгими рядами на полках вдоль стен. Почти все они были в кожаных переплетах с массивными серебряными застежками. Тут было много древних книг, в том числе рукописных. Лукия обрадовалась. Она давно уже не читала жития святых, а вот в этом книгохранилище, наверное, есть книжки про всех святых мучеников...

На другой день, растирая графине ноги, девочка опросила:

— Пани, не дадите ли вы мне книжечку почитать про страдания какого-нибудь угодника божьего?

Графиня улыбнулась:

— Не хочешь ли ты в монастырь пойти?

— Не знаю, пани.

К большому удивлению Лукии, графиня ответила, что в библиотеке нет духовных книг, что там одни светские, а больше всего — французские романы.

Позднее, когда Лукия узнала, что графиня не прочитала ни одного жития святых, удивление сменилось испугом. Старая графиня показалась девочке страшной грешницей, для которой в аду, наверное, уже заготовлен котел, а рогатые черти того только и ждут, чтобы разложить под ним огонь.

Тут Лукия вспомнила рассказы матушки Раисы о том, как господь сказал, что легче верблюду пройти сквозь игольное ушко, чем богатому попасть в царство небесное. В том, что графиня богата, не было никаких сомнений. С этого времени, когда Лукия смотрела на графиню, в черных глазах девочки появлялось новое выражение. Теперь она совершенно точно знала, Что после смерти пани угодит прямо в ад. Немножко жалко ее было, но в то же время девочка испытывала скрытую гордость оттого, что знала про заготовленные для графини муки в кипящем котле.

И весело было, потому что не Лукии же страдать в преисподней, а графине. Лукия каждый день молится богородице, знает молитвы, читала жития святых. Не может же господь бог не засчитать ей это. Наверное, он возьмет ее к себе в рай.

Девочка хорошо помнит, как она просила, чтобы богородица спасла ее от наказания на отдельной кровати. Разве не смилостивилась матерь божья?.. Разве не прислала она пани Скаржинскую, которая забрала Лукию из приюта?

Порою девочка любила заходить в большой танцевальный зал. Когда она впервые попала туда, ее охватил ужас. Из тумана минувшего возникли вдруг тревожные воспоминания. Она была когда-то в этом зале. Маленькая чумазая девчонка, она стояла на блестящем паркете в центре толпы роскошно одетых господ, стояла ослепленная огнями, оглушенная необычным шумом. Это было очень давно, но она узнала зал с его глубоким бирюзовым куполом, узнала люстру, хоры для музыкантов... Ей было тревожно и страшно, какие-то неведомые чувства угнетали детское сердце. Эго минувшее всплыло, как ночной кошмар. На минутку у нее даже закралось сомнение — действительно ли это было?

В зале пусто. Лукия стояла под огромной люстрой среди расписанных фресками стен. Девочка была поражена красотой и роскошным убранством зала, взволнована потоком воспоминаний, которые вдруг нахлынули на нее.

С тех пор Лукия часто заглядывала сюда. Ей нравилось эхо, повторявшее звуки под пустым сводом, нравилось беспокойное чувство, которое охватывало ее всякий раз, когда она попадала в этот величественный круглый зал.

Старая графиня и не подозревала, что ее ждет после смерти. Она аккуратно пила по утрам кофе с сухариками, ездила на прогулки в новеньком, сверкающем фаэтоне, вечерами никогда не забывала собственноручно влить в чай ложечку ароматного крепкого рома. Ее, казалось, нисколько не занимает ни ад, ни рай, она никогда не молилась перед образами, не читала жития святых.

Лукия иногда задумывалась над своей будущей встречей с. богом. Это будет не скоро, даже приблизительно трудно определить время встречи. Вот девочка подошла к седобородому дедушке, который молча указал ей пальцем направо. Посмотрела Лукия и обомлела: по правой руке бога был рай. С ветки на ветку перелетали райские птички, по дорожкам гуляли ангелы, журчали ручьи, с деревьев свисали райские яблоки, повсюду стояли вазы, полные того самого печенья, которое подают графине после мертвого часа...

Седобородый дедушка— не кто иной, как сам бог Саваоф. Его глаза мечут молнии. Лукия хочет пасть ниц, но не может.

— Это тебе за то, что радовалась мукам старой пани графини, — говорит бог.

— Я ничего не знаю, — хочет вскрикнуть Лукия Но бог гневно зарычал:

— Ты радовалась тому, что графиня пойдет в ад. За это лизать тебе горячую сковороду, пока не прощу тебя.

Лукия вздрагивает. Ночь. Темнота. Она лежит на топчане. Рядом на скрипучей кровати храпит Рузя.

— Матерь божья, — шепчет Лукия, — сделай так, чтобы пани графиня не угодила в ад...

Глава тринадцатая БЕСЕДА С ГРАФОМ

Как-то утром пан управляющий доложил графине, что пришли «мужики», которые хотят видеть молодого графа. Граф еще не выходил из спальни. Крестьянам пришлось ждать под балконом. Ждали они до самого обеда, потому что той ночью графу приснился кошмарный сон. Сразу же после завтрака он засел гадать себе на картах — молодой граф был суеверен. Хоть на людях он смеялся над приметами и предсказаниями, однако сам глубоко в них верил, особенно в сны.

После обеда крестьянам сказали, что сегодня граф к ним не выйдет, так как сейчас он лег отдыхать, а потом отправится верхом на прогулку. Но на следующее утро крестьяне вновь пришли. Их было трое — два старика и один молодой парень, сероглазый, с порывистыми движениями.

На этот раз граф, вздыхая, появился на балконе. Крестьяне — все трое — сняли вылинявшие на солнце картузы, поклонились. Затем молодой парень надел картуз, а двое стариков так и остались с обнаженными головами. Ветерок игриво пошевеливал их седые волосы.

Граф лениво присел на широкие поручни балкона, небрежным движением взял в рот кончик сигары.

— Что скажете? — спросил тем жестяным, как лязг дырявого ведра, тоном, каким всегда разговаривал с «мужиками».— Неужели не могли с управляющим поговорить?

— Невмоготу нам больше, ваша милость, — сказал, поклонившись, высокий сутулый дед, который мял в руках старый картуз с красным околышем (должно быть, еще с турецкой войны сберег его старик).— Невмоготу, ваша милость... Соломой зимою топить не будешь — хоть бы скотине соломки хватило, а кизяк, простите на этом слове, не столько горит, сколько чадит и воняет. Невмоготу нам, ваша милость, без хвороста. А в лес пойдешь — лесничий ваш ловит, бьет. Прохора Сулиму поймал, всю рожу, простите на этом слове, в кровь ему избил...

Речь шла о том, чтобы граф сократил арендную плату за пользование землей и разрешил собирать в лесу хворост, который все равно пропадает.

Но старик, видимо, сказал не то, что нужно, и в разговор вмешался сероглазый парень:

— Пан граф, тут речь не о хворосте. Не дадите разрешения — люди так или иначе красть будут, не. замерзать же...

Граф вынул сигару изо рта, впервые посмотрел с любопытством на парня... буркнул:

— Вот как! Воровать будут?

— Не об этом речь, пан граф, — продолжал парень. — От арендной платы стонет народ. Так получается, что, сколько бы ни свез дядько снопов к себе на ток, весь урожай отдает вам. Не поверите, пан граф, но есть такие дома, в которых на всю зиму остается три пуда ржи. Это все, что мужик зарабатывает за целое лето на ваших полях...

Молодой граф с видом крайнего удивления вытаращил желтые ястребиные глаза.

— Я никак не пойму, почему вы все это мне говорите. Вы сами во всем виноваты. Разве я не знаю, как плохо, бесхозяйственно вы обрабатываете мою землю? Вы не хотите пользоваться последними новинками агрономической науки. Нет агронома? Наймите, выпишите из города. Наконец, все нужные данные можно найти в агрономическом календаре! Разве мне не ведомо, что вы мелко пашете, что вы мало удобрений вывозите на поля? Повторяю: арендная плата здесь ни при чем. Научитесь сперва удобрять землю. Вот тогда, когда земля будет давать хороший урожай, у вас останется на зиму не три пуда, а тридцать пудов. Это, как видите, разница немалая...

После такой длинной речи молодой граф глубоко затянулся душистым дымом сигары, полагая, что вопрос исчерпан. Но парень не сдавался:

— Это, пан граф, разговоры, а на деле выходит совсем другое. Как может крестьянин обрабатывать землю, когда у него плуга нет, а лошадь такая, что ветер ее с ног валит? У мужика ведь нет таких жеребцов, как у вас, пан граф. Вы нам про агронома говорите, а у нас в селе, пан граф, на триста дворов одна церковноприходская школа. Она агрономов не выпускает. «Отче наш» выучит мальчонка — вот и вся грамота...

Граф мгновенно вспыхнул. Этот парень слишком много себе позволяет. И откуда только этот мудрец взялся?

— Ты что, учить меня сюда пришел? — крикнулграф. — Тебе «Отче наш» не нравится?

Старики испуганно заморгали, попятились. Но парень продолжал дерзко смотреть графу в глаза.

— Не кричите, перед вами не стадо.

— Что ты сказал, хам? С пастухом меня сравниваешь? Вон со двора! Петрович!

Но вместо Петровича подскочил графский гайдук Сашка.

— Спустить собак! — завопил взбешенный граф. — Гнать хамов со двора! Кто посмел их сюда впустить?

Двое пожилых посланцев уже успели добежать до ворот, когда завыли, залаяли спущенные с цепей собаки. Их злобную атаку принял на себя парень, который отступал последним...

Лукия увидела эту сцену в окно, когда четверо вспененных, охрипших от злобы цепных псов волчьими прыжками уже настигали парня. Девочка видела, как парень быстро нагнулся и схватил подвернувшийся под ноги прутик. Но прутик был слишком тонкий, чтобы им можно было обороняться от лютых, известных на всю округу графских собак.

Лукия с ужасом смотрела на огромного серого пса, который первым подскочил к парню. За ним мчалась вся свора, а позади бежал Сашка, дико улюлюкая. Хрипло натравливал собак стоявший на балконе молодой граф.

Серый пес, прыгнувший с разгона парню на грудь, наверное, свалил бы его, если бы парень, попятившись, не уперся спиной в ограду, до которой успел добежать... За воротами что-то кричали напуганные крестьяне, а парень молча сражался с собачьей сворой. Ни один звук не сорвался с его губ. Он сбросил серого пса на землю, но настигли другие, обступили парня полукольцом, впиваясь зубами в худые сапоги, хватая юношу за ноги, которыми он ловко отбивался. Еще два раза прыгнул серый пес парню на грудь, но каждый раз юноша сбрасывал его на землю...

Лукия видела, что бедняга долго не продержится. Она вскрикнула и кинулась во двор. Она помнит, как неслась по широкому двору, как безумно что-то кричала и на бегу хватала попадавшиеся камни. Помнит побледневшее лицо парня, его окровавленные руки и большие серые глаза, мельком взглянувшие на нее...

Лукия и Сашка добежали до ограды почти одновременно. Гайдук, видя, что рассвирепевшие псы сейчас одолеют парня и разорвут его на части, крикнул на собак. Он схватил за ошейник серого пса и оттащил его от парня... Лукия услышала у себя за спиной чье-то тяжелое дыхание. Оглянулась и увидела молодого графа, который быстро подходил к ограде, торопливо порылся в портмоне и молча ткнул в окровавленные пальцы парня трехрублевку. Парень так же молча посмотрел на деньги и швырнул их на землю. Ветер подхватил зеленую, в пятнах свежей крови бумажку и погнал ее по двору.

Парень еще раз оглянулся на Лукию и исчез за воротами.

Глава четырнадцатая ТАЙГА

Явдоха проснулась от удара кедровой шишки, которая просто свалилась ей на голову. Женщина увидела высоко над собою на ветке серую белку. Зверек вылущивал орехи, забавно держа в передних лапках шишку и часто останавливаясь, чтобы бусинками глаз поглядеть на Явдоху.

Из недалекой низины тянуло запахом болотной тины. Лицо и руки зудели от укусов комаров. Было начало сентября, в тайге поспели кедровые орехи, дозревала красная брусника. Иногда Явдоха забредала в небольшие селения кержаков-староверов, где доставала хлеба.

Около двух месяцев шла Явдоха на запад, а тайге нет конца-края. Женщиной овладевало отчаяние — неужели она не дойдет? Неужели никогда больше не увидит свою Горпинку?

Но мысль о том, что Горлинка тоже ждет не дождется матери, придавала ей новые силы, женщина опять шла и шла... Остановить ее не могли ни голод, ни таежные топи, ни тучи гнуса, ни дикие звери...

Явдоха проснулась и тут же вспомнила, что прошло уже трое суток с тех пор, как она потеряла направление. Она припоминает, как, выйдя на поляну, увидела медведя. Это была не первая ее встреча с лесным зверем. Явдоха не вскрикнула, не ахнула, а тихонько попятилась назад, затем свернула налево, чтобы как можно дальше обойти опасную поляну. Она долго шла, когда же начало смеркаться, почувствовала, что идет в другую сторону. Но куда она уклонилась? Вправо или влево, а может, вовсе идет назад...

На минуту женщина растерялась. Ей начало казаться, что навсегда останется здесь, в тайге, что никогда-никогда она уже не увидит свою маленькую Горпинку. Явдоха бросилась бежать. Временами ноги проваливались, увязали в болоте, непроходимый бурелом преграждал дорогу. Явдоха поняла, что все ее усилия напрасны, что она окончательно сбилась с верного направления.

Идти вперед и вперед. Но, может, она с каждым шагом отдаляется от родного края, от своего ребёнка?

Позвать на помощь? Но кто услышит ее в этой глуши? Нет, надо идти. Только не стоять на месте. Когда двигаешься, не так хочется есть. Вокруг много брусники, с голоду не умрешь. Кедровые орешки — на закуску. Однако отчего так кружится голова? Почему такая слабость во всем теле? Упасть бы и забыть обо всем. Хоть бы маленький кусочек мяса. Явдоха чувствует, как она ожила бы от мяса. Оно маячит перед глазами — румяное, поджаристое... Жир стекает с него прямо в огонь, шипит...

Путаные, причудливые мысли начинают одолевать Явдоху. Вдруг ей кажется, что она должна вернуться на поляну съесть медведя. Какая же глупая она была — убежала! Надо было схватить зверя за лохматую голову, впиться зубами в его шею. Скорее, пока медведь не забился в неприступное логово.

Явдоха обхватывает руками ствол высокого, прямого, как свечка, старого кедра. Кора кедра бурая и бородавчатая, женщина прижимается к стволу, грызет зубами кору...

Нет, это не медведь. Явдоха тяжело дышит. Что с ней? Не с ума ли она сошла?

Она снова бредет дальше, минуя кучи сухого бурелома. Вокруг глухая таежная тишина. Временами женщина вздрагивает от внезапного резкого крика сойки-ронжи. Иногда глубокую тишину нарушает стук дятла или шорох шишки, сбитой белкой.

Какой-то удивительный звук слышит Явдоха — однообразный, сонный, словно где-то мурлычет большая кошка... Явдоха прислушалась, и сердце ее радостно забилось. Она ясно слышит теперь всплески воды. А где вода, там можно найти и людей, и хлеб, и приют...

Женщина изо всех сил спешит к этим всплескам. Она все яснее слышит журчание лесного ручейка. Молодая еловая чаща преграждает ей путь. Колючие хвойные ветви больно бьют по лицу. Еще немного... еще мгновение... И вот наконец перед глазами небольшая долина с таежным ручейком. Лесной домик, крытый корой, прижался у подножия гигантских лиственниц. Дверь открыта настежь...

Явдоха останавливается. Из-за ствола крайней лиственницы высовывается дуло ружья. Дуло подымается выше, выше. Неизвестный, скрывающийся за стволом, целится в голову женщины...

— Эй! — кричит Явдоха, — Эй, не стреляй!

Она выходит из зарослей на поляну. На ней полосатая юбка, серый арестантский халат. По этому наряду нетрудно догадаться, кто она.

Неизвестный опускает ружье, выходит из-за дерева. Это густо обросший дед. Он подозрительно осматривает арестантскую одежду женщины, приглашает ее в домик.

— Ходят тут всякие, — бормочет дед, —Недавно двое прошли — тоже беглые. Накормил я их, хлеба на дорогу дал, а они за горло меня: «Давай, дед, песок». Не намыл еще, говорю. Насилу живого выпустили...

Он снова подозрительно оглядывает Явдоху.

— Ты, случайно, не из их компании?

Но, убедившись, что женщину золото не интересует, дед разговорился. Он был рад живому человеку в этой непроходимой глуши. Уже три года он живет здесь, намывая золото на таежной речке.

— Сорок лет ищу золото в тайге, — вздыхает старик. — Столько его пропустил через свои руки, что тебе и во сне не приснится... И все прогулял. Все до золотника.

Он кладет на стол копченое медвежье мясо.

— Ешь, оно силу дает... Приходил хозяин^[1] рыбку ловить в моей речке. Ну я его и подстерег.

Явдоха жадно глотает медвежатину, чувствуя, как с каждой минутой к ней возвращаются утраченные силы.

Дед далеко провожает женщину вдоль речки, в десятый раз объясняет, куда ей надо идти.

— К вечеру дойдешь до Каменных Валунов. Там народ ничего, кержацкий народ. Да лохмотья твои арестантские надо сменить. Урядник увидит — схватит, не убежишь.

На пути Явдохи случилось рыжее болото, довелось сделать большой крюк, чтобы обойти его. Возможно, женщина так и не нашла бы кержаков, если бы не услышала в тайге глухого стука. Это трясли кедровые шишки. Кержаки окружили Явдоху, накормили ее. Никто не спросил, кто она и откуда идет. Все и без того было понятно.

Какая-то женщина позвала Явдоху,

— Помоги шишки собирать. В село не скоро поедем.

Был большой урожай кедровых орехов.

— Привалило нам счастьице, — приговаривала женщина. — Орешки-то хорошо родят только раз в пять лет. Что ни мешок, то целых три пудика...

У Софии (так звали женщину) было двое детей — мальчик и девочка. Они, словно зверьки, с любопытством поглядывали на Явдоху, стыдливо прикрывали лицо ладонями.

Сероглазая София, коренастая, плотная, через несколько минут успела поведать о своем житье-бытье. Услышав от Явдохи о ее беде, она прекратила на минуту собирать шишки, задумалась. В ее больших глазах отразился страх.

— Не иначе как сатана — Вельзевул подстроил тебе все, —произнесла она испуганно и тихо, — Не ищи ребенка — не найдешь. В когтях сатаны твое дитя... Ты, должно быть, бога прогневила...

Мальчик и девочка, такие же сероглазые, как их мать, с интересом прислушивались к беседе. Они ничего не поняли, но, услышав про сатану, испуганно прижались один к другому.

Снимали шишки «колотилом». Двухпудовая долбня, на длинной жерди — рукояти, упиравшейся в землю, с разгона глухо била по стволу. Красавец кедр судорожно вздрагивал, ярко-бурые шишки обильным градом сыпались с него. Тут же неподалеку стояли сайвы — деревянные срубы с жердинами, на которые женщины насыпали шишки, а мужчины молотили их кривыми березовыми клюками.

— Ух! Ух! — словно сычи, ухали они, ударяя долбней по стволу.

— Ух! Ух! — ухала тайга.

Детишки вскрикивали, радуясь шумному граду шишек.

Явдоха долго всматривалась в лицо одной чернявой девочки. Сердце сжалось, тяжелая слеза сбежала по щеке. Смахнула ее рукой, начала быстро собирать шишки в берестяное сито. Вокруг опять стояла неподвижная таежная тишина.

Глава пятнадцатая КОЛОКОЛЬЧИК

Эго маленькое озерцо в тайге, такое круглое и прозрачное, как лесной глаз, как кусочек голубого неба... Явдоха наклоняется, чтобы помыться, и видит в воде свою согнутую фигуру. Ей становится страшно. Неужели это она? Неужели это ее лицо — черное, изможденное, с запавшими, как у мертвеца, щеками? От серого арестантского халата остались одни лишь грязные лохмотья. Вся фигура Явдохи напоминает печальное видение, серую тень, которая украдкой выскользнула из пещерной темноты и потихоньку блуждает под ветвями, скрываясь в лесном сумраке.

Женщина усаживается над озером, и какие-то тоскливые звуки летят в лесную чащу. Это Явдоха поет про свою былую молодость, о своем затерявшемся ребенке, о бесконечных блужданиях по тайге. Странно и жутко звучит ее песня в таежной глуши. Далекое эхо повторяет звуки. Зачарованно, испуганно слушает тайга, и не могут понять таежные кедры-великаны, почему плачет у их подножия женщина, как отважилась она нарушить их покой.

Что-то большое бултыхнулось в воду. Явдоха увидела двух медвежат. Они быстро перебрались через озерцо в нескольких шагах от женщины и исчезли в зарослях. Большая стая серых белок, перескакивая с ветки на ветку, испуганно промчалась по вершинам деревьев...

Явдоха тревожно оглянулась. Чем обеспокоены звери?

Желтая лисица, распушив хвост, стремительно пронеслась мимо, не обратив на человека ни малейшего внимания. Три худых серых волка вынырнули из чащи и исчезли. Они пробежали так близко, что Явдоха, спрятавшись за стволом сосны, слышала их тяжелое дыхание, видела их высунутые красные языки.

Какая-то беда неудержимо гнала зверей. Спасаясь от чего-то страшного, опасного, они спешили на восток. Вскоре ветерок донес смрад горелого, запах дыма. Явдоха поняла, что надвигается пал — таежный пожар. Поняла, какая опасность ей угрожает, и бросилась бежать. Ее опередили несколько медведей и сохатых. Старый барсук с белой полоской на лбу долго бежал рядом с Явдохой, не переставая хрюкать.

Женщина мчалась, продираясь сквозь чащу молодого ельника, преодолевая бурелом, путаясь ногами в богульнике. Быстро иссякали последние силы. Это было неравное состязание в беге между изнуренным человеком и зверями. Человека и таежного зверя гнал в одном направлении беспощадный, всепожирающий враг — лесной пожар.

Смертельная опасность приближалась с каждой минутой. Легкий ветерок приносил уже клубы удушливого дыма, которые то и дело окутывали Явдоху. Давно уже пробежал на восток последний зверь. Это был сохатый. Может, он был ранен, а может, бежал очень издалека, потому что спотыкался на каждом шагу. Явдоха слышала его жуткое хрипение. Но тем не менее он тоже опередил женщину и исчез.

Болезненный бред туманил голову. Явдохе казалось, что она совершила непоправимую ошибку. Ей нужно было вскочить на спину сохатого, и он бы ее вынес из этого удушливого дыма...

Узенькая речушка преградила женщине дорогу. Явдоха кинулась в воду, остудила горячее тело. Постепенно прояснялась голова. Возникла мысль: не остаться ли здесь, в воде, переждать пожар? Нет, этого делать нельзя. Маленькая речка не спасет ее от огня. Вокруг стоят огромные сосны, ели — тут будет бушевать огонь, все живое неминуемо погибнет.

Женщина снова побежала. Пожар быстро приближался. Уже слышен был треск пылающих сосен и лиственниц. Минутами едкий дым застилал все вокруг серой пеленой. Неожиданно сбоку пахнуло жаром. Явдоха поняла, что огонь бежит наперерез... Выбиваясь из последних сил, женщина повернула в противоположную сторону.

Где-то за сплошной стеной густого дыма она услышала звон колокольчика. Его отчаянное позвякивание доносилось откуда-то издалека, точно из-под земли. Что за колокольчик такой? — не может понять Явдоха.

Медленно возвращалось сознание. Придя в себя, Явдоха увидела, что лежит в небольшой повозке. Тележка бешено подпрыгивала на лесной дороге, а под дугой заливался колокольчик. Женщина приподнялась на локте и ужаснулась: рядом с ней сидел жандарм. Усатое красное лицо полицейского улыбалось, а хриплый, простуженный голос насмешливо спросил:

— Что приснилось?

— Где я? — простонала Явдоха.

— Извольте, милая, знать, что вас вместе с медведями пожар выгнал из тайги. Медведи сбежали, а милочка осталась на столбовой дороге. Моли бога, что не сгорела...

И неожиданно жандарм выругался:

— Убегаете, черти! Возись тут с вами!

Глава шестнадцатая ГАЙДУК

Глубокий, заросший терном ров отделял графский сад от проезжей дороги. В свободное от работы время, в часы послеобеденного отдыха графини, Лукия, продираясь сквозь заросли, убегала в поле. Волны ржи неслись навстречу девочке, кобчики парили над хлебами, прозрачное марево дрожало в горячем воздухе.

И вот уже нет тихой, задумчивой Лукии. По меже бегает шаловливая черноокая девчонка, захлебываясь от смеха и ветра. Как просторно вокруг! Какие красные маки пылают в высокой ржи! Какая хорошая вольная песня рвется из юной груди!

Песня эта неповторима. Девочка пела про все, что видела перед собой. Про безграничный простор, про далекий горизонт, про цветы в густых хлебах...

Лукия остановилась, протянула руку за яркими полевыми маками. До чего же они алы! Нежные лепестки опадают с них, как капли крови...

Протянутая рука застывает в воздухе, девочка вновь стоит грустная, одинокая. Сероглазый парень выходит из молодой ржи, протягивает Лукии алый трепетный цветок. Но видит Лукия, ясно видит: это не мак-цветок краснеет. Это капает кровь, стекая с пальцев сероглазого парня...

Задумчивая бредет Лукия домой. Словно не было дивной песни, буйных хлебов, необъятной шири полей. Девочка возненавидела гайдука Сашку. Другой не внял бы приказу графа. А Сашка спустил собак. Граф лют, но ведь на то он и граф. А ты-то почему такой злой, Сашка?

Вот кабы случилось так: Сашка приходит с какой-то просьбой к графу, а тот на него — собак... Пускай тогда разрывают Сашку, пускай разгрызают его тело...

«Так тебе! Так тебе! — приговаривает Лукия. — Будешь теперь? Будешь?»

«Ой, нет, нельзя же так»,—опомнилась девочка.

Лукия вспомнила наставления матушки Раисы, вычитанные в евангелии... Христос учил любить своих врагов. А она придумывает для Сашки истязания. Но как же это так — полюбить Сашку? Полюбить графа? За то, что людей собаками травят?

Как это в евангелии сказано: «Если кто ударит тебя в правую щеку, подставь ему и левую...» Попробовал бы ударить ее Сашка! Она бы так зубами впилась ему в руку, что не оторвать!

А Семион-столпник, вероятно, стерпел бы... Иоанн многострадальный тоже, наверно, стерпел бы... «Нет, грешница я, — думает Лукия. — Куда мне до Иоанна».

В вознесение в графском имении открылись двери небольшой домашней церкви. Приглашенный священник торжественно отправлял службу. Старая графиня сидела в кресле против царских врат. Выстоять службу ей трудно, болят ноги. Но для молодого графа тоже поставили кресло. Дескать, не к лицу ему стоять наравне со всеми простыми людьми.

Лукия стояла за креслом Скаржинской. Старой графине нужно поминутно прислуживать. То ноги закутать в теплую шаль, то принести воды, то сбегать на кухню узнать, точно ли в срок будет подан обед...

В церквушке полутемно. От стен, от кафельного пола, с высокого потолка веет прохладой. В воздухе стоит благоухающий, сладковатый синий дым. Графиня не переносит запаха ладана, поэтому священник положил в кадильницу какую-то ароматическую смолу.

Когда открылись настежь царские врата, Лукия прямо окаменела от неожиданности. Она увидела в алтаре гайдука Сашку. На нем был стихарь, расшитый серебристыми крестами, в руках он держал кадильницу, прислуживая священнику.

У Лукии голова пошла кругом. Сашка в алтаре! Как же он осмелился? Алтарь — это священнейшее место в церкви! Как же осмелился вступить туда гайдук, который натравливал собак на человека? Как бог пустил этого злодея в свой храм?

Девочка не хотела верить своим глазам. Но нет, ото действительно он — Сашка!

Что-то больно ударило Лукию в бок. Опомнившись, она осмотрелась вокруг. Старая графиня, тыча ее тростью, злобно шипела:

— Не слышишь, тетеря глухая! Поправь шаль на ногах!

Глава семнадцатая ГОЛУБАЯ ВАЗА

Во всех двадцати комнатах двухэтажного здания жили только двое — молодой граф с матерью. Слуги ютились в коридорах, в чуланах, некоторые — во флигелях. Только Лукия и Рузя, в виде исключения, занимали крохотную комнатушку недалеко от спальни старой графини.

Лукии казалось, что комнат в доме — бессчетное множество, Поначалу девочка боялась заблудиться в многочисленных коридорах старого графского гнезда. Дом походил на древний родовой замок. Хотя девочка никогда не слышала о рыцарях, тем не менее временами ей казалось, что вот-вот колыхнется тяжелая темная портьера на дверях и в безмолвной тишине прозвучат глухие шаги, зазвенят металлические шпоры. Из-за портьеры появится человек, закованный в панцирь и латы, такой же, как тот, что смотрит с мрачного старого портрета в бронзовой раме...

Все двери открыты настежь. Лукия свободно идет длинной анфиладой комнат, выкрашенных в разные цвета — синий, красный, зеленый. Синие стены и потолок, синие ковры, портьеры, синий бархат на креслах... Таинственный альков с вогнутым сводом прятался за складками тяжелого занавеса; девчушке казалось, что вот-вот оттуда выглянет уродливое лицо неведомого Жака...

Кое-где на окнах железные решетки — вот в этой круглой комнате, наверно, сидел какой-нибудь узник графа. Не осталась ли здесь прикованная к стене ржавая цепь?

А что, если бы она, Лукия, швырнула камень в голову графа? Тогда, когда он распорядился спустить свору на сероглазого парня?

Лукии стало не по себе от одной только мысли об этом. Граф, вероятно, заточил бы ее в темный и сырой подвал, где полно лягушек и гадюк — брр!.. Страшно. Она не Симеон-столпник и не святая Серафима... Она неразумная грешная девчонка...

В мрачной комнате прижался к стене огромный буфетный шкаф с многочисленными башенками из прозрачного хрусталя. Сквозь толстое стекло, радуя глаз пестротой расцветок, просвечивает драгоценная посуда производства старинных итальянских мастеров. Сверху на буфете стоит чудесная голубая ваза с белыми рисунками — та, что приобретена прадедом графини у плененного турецкого паши.

Лукия любила рассматривать рисунки на вазе. Они такие причудливые — мальчики с белыми крылышками, крылатые зверьки с орлиными головами и разинутыми клювами, змея с тремя раскрытыми пастями. «Есть же где-то на свете такие звери, — думает девочка, — иначе их не стали бы рисовать. И где только они обитают? В каких странах, в каких глубоких пещерах, в каких дремучих лесах?»

Беда подкралась нежданно-негаданно. Качнулся стул, на котором стояла Лукия, девочка задела рукой голубую вазу. Ваза тяжело наклонилась набок и рухнула на пол. Раздался ужасный треск, полетели во все стороны осколки.

Девчурка больно закусила губу. Объятая страхом, она так и застыла над голубыми черепками. Круглолицый мальчик с белыми крылышками и перебитыми ногами, казалось, лукаво улыбался с пола.

Девочка поднялась, прислушалась. В доме стояла тишина. Треск разбитой вазы лишь на мгновение нарушил покой полутемных залов. Но вот за дверью Послышался хриплый звук, похожий на стон пытаемого человека. Это пробили в столовой стенные часы. Снова тишина. Лукия со страхом посмотрела на дверь. Не слышен ли стук трости старой графини?

И только она так подумала — ясно услышала шаги в коридоре.

Шаги быстро приближались. Вот заскрипели ступени, ведущие в столовую...

Лукия спряталась в углу, притихла. Легонько стукнула дверь. Девочка испуганно вскрикнула. Но тут же испуг сменился радостью. На пороге стояла Рузя.

— Рузя!

— Лукия!

Горничная сразу увидела разбитую вазу и ахнула. Она, казалось, испугалась еще больше, чем сама Лукия. Лицо Рузи побледнело, дрожащими пальцами она перебирала черепки...

— Как это ты?.. — слетело с ее губ. — Надо сейчас же все убрать. Графиня, может, день-другой сюда не наведаться. Но потом...

Горничная посмотрела на Лукию и не договорила. Все было без слов понятно.

— Ой, бедная ты моя!.. Мне даже страшно за тебя. — Рузя начала быстро собирать осколки в белый передник.

Когда стемнело, они вместе с Лукией незаметно вынесли остатки голубой вазы в сад и там забросили их в заросший колючим терном ров.

В этом месте густой сад был запущен, вокруг старых дуплистых яблонь росла высокая трава. Сонные тюльпаны тянулись из травы к луне, в кустах дикой смородины печально мерцали зелеными фонариками светлячки. Низко над землей между яблонями носились летучие мыши, а где-то наверху прогудел поздний жук-рогач.

Лукия опустилась на холодную траву.

— Не могу я домой идти, Рузя. Страшно мне. Может, графиня уже узнала обо всем...

Рузя успокаивала девочку. Но как тут утешать, когда у нее самой сжалось сердце от страха? Страшно накажет Лукию старая графиня. Не простит ей разбитой драгоценной вазы...

— Не пойду я, — сказала Лукия, — Не пойду, Рузя.

— Что же это ты, здесь ночевать будешь? А завтра? Хуже будет.

— Нет, Рузя. Может... может, я убегу...

— Убежишь? Глупенькая! Некуда бежать.

— А в лес... В... поле...

— Пропадешь! Никому ты, Лукия, не нужна. Как-нибудь стерпишь наказание... Может, все обойдется.

Поздно вернулась в тот вечер Лукия в графский дом.

Глава восемнадцатая ЧУДОВИЩЕ

Три дня Лукия была сама не своя. Она как тень блуждала по коридорам и комнатам. Словно тень прислуживала старой графине, украдкой заглядывала ей в желтые ястребиные глаза — не знает ли она уже про голубую вазу?

Графиня, должно быть, заметила, что девочка ведет себя как-то странно, необычно, потому что спросила:

— Что это ты, не выспалась? Все у тебя из рук валится.

Лукия покраснела, потом побледнела, глотнула слюну, поперхнулась.

Порою девочка убеждала себя, что ничего страшного не будет, выругает ее графиня, накричит, может, даже тростью замахнется, но не съест же ее...

Всплыло яркое воспоминание о случае с отдельной кроватью. Ведь спасла ее тогда богородица от наказания. Смилостивилась. Не для того же отдала она Лукию старой графине, чтобы девочка здесь снова познала пытки. Лукия ожила, точно стебелек, напоенный росой.

Когда вокруг никого не было, девочка прокрадывалась к домашней церкви. Здесь перед закрытой дверью она опускалась на колени и, обращаясь к деве Марии, горячо шептала слова молитвы. А по ту сторону закрытой двери церкви ей чудилось таинственное шлепанье босых ног по кафельному полу, глухой старческий кашель. Не матерь ли божья ходит по церкви, не седой ли бог Саваоф сошел с иконы, похаживает из угла в угол и, заглядывая в алтарь, простуженно покашливает?

Лукия шла к старой графине сама не своя. Желтые ястребиные глаза останавливались на девочке, как бы стремясь пронзить ее насквозь, в душу залезть. Порою казалось, что графиня все уже знает. Но почему тогда она молчит? Почему? От ее молчания становилось еще страшнее.

Наконец Лукия не выдержала.

— Пани, —заплакала она, —я... я никогда больше не буду...

Графиня отложила в сторону французский роман, который читала, удивленно посмотрела на девочку.

— Что это значит?

От этого ледяного голоса у Лукии тут же высохли слезы, но дальше молчать было уже невозможно,

— Я... я... вазу... — пролепетала она.

Графиня рванулась, словно ее кипятком ошпарили. Она еще не понимала, в чем дело, нб ощутила, что стряслась какая-то большая беда.

— Что вазу? — каркнула она тревожно, словно старая ворона. — Говори скорее! Постой, куда ты?

Лукия попятилась в угол и, закрыв руками лицо, сказала:

— Вазу... разбила.,.

Графиню словно паралич хватил. Она хотела встать с кресла, но не могла.

— Какую вазу? — тихо переспросила она.

— Гол... Голубую-ю-ю...

Только теперь графиня поняла все. Не оставалось никаких сомнений: разбита ваза Кастель-Дуранте, драгоценнейшая из всей коллекции. Опираясь на палку, старая графиня встала, молча заковыляла. Она прошла длинным рядом комнат, добралась до полутемного зала с буфетом, где хранилась заповедная посуда.

Вазы на буфете не было. Графиня, стуча палкой, вернулась в свою комнату, прошла мимо окаменевшей в углу Лукии, снова уселась в кресло.

Минуту длилось молчание. Девочке эта минута показалась целой вечностью.

— Как разбила? Рассказывай! — глухим, бессильным голосом произнесла графиня.

Лукия громко всхлипнула.

— Кар... картинки рассматривала. Три дня назад...

— Три дня молчала!

Словом не упомянув Рузю, Лукия рассказала все, как было.

— Черепки... черепки бросила в ров, — глухо повторила графиня слова Лукии. —Зачем ты это сделала?

— Я очень... очень испугалась, —сказала девочка, почуяв зловещие нотки в глухом голосе графини, в ее сдержанных вопросах.

— Хорошо...—почти прошептала графиня. —Ты испугалась...

Она замолчала, как бы что-то обдумывая. Ее желтые глаза округлились, остекленели.

— Ты еще не так испугаешься, — добавила она несколько погодя. С шумом закрыла книжку, встала, и трость ее застучала по комнатам.

Лукия с замиранием сердца прислушивалась к этому стихавшему вдали стуку. В ушах продолжали звенеть последние зловещие слова: «Ты еще не так испугаешься».

Как бы ища защиты, девочка зарылась лицом в тяжелую бархатную портьеру.

*  *  *

 Прошел день или два. Графиня не кричала на Лукию, даже не пригрозила ей тростью. Как будто и не было разбитой вазы. Но ястребиные глаза графини, останавливаясь на девочке, моментально делались стеклянными, жуткими. Под взором этих глаз Лукия вся съеживалась, втягивала голову в плечи и тогда становилась удивительно похожей на маленькую птичку, что одиноко и грустно сидит на перекладине в клетке.

Во время обеда на кухне, (вся прислуга обедала на кухне за длинным общим столом) старушка подала Лукии кашу в черепке. Кровь ударила девочке в лицо. Задрожали губы. А старушка сказала:

— Прости, Лукия. Так распорядилась графиня. Не хотела тебя обидеть, но... сама ведь понимаешь...

Лукия ждала насмешек, издевательств. Но все за столом ели молча, не глядя в ее сторону. Она была очень благодарна людям за то, что они сейчас не обращают на нее внимания. Но было больно до слез. Ей, как собаке, подают еду в черепке!

На улице горькая обида и грустные мысли развеялись. Припекало солнце, цвели старые липы, в воздухе стоял густой медовый запах. С «черного» двора неслось неудержимое ржание белого арабского жеребца, выведенного Петровичем на прогулку. Мяукали павлины, цокали чем-то напуганные цесарки. Страус подошел на своих голых ногах-ходулях к каменной ограде, стараясь заглянуть через нее в сад.

Из желтого флигеля на балкон вышел, задрав белый и пушистый, как вата, хвост, ангорской породы кот. Мурлыча и благодушно жмуря глаза, он начал тереться о столб. Страус еще издали заметил кота, которого неизвестно почему люто ненавидел всем своим африканским сердцем. Он понесся к флигелю, но, вовремя заметив своего врага, кот молниеносно бросился на крышу. Страус разочарованно клюнул столб и медленно побрел обратно, делая вид, что ничего, собственно, не случилось.

Лукии не хочется идти в комнаты, но графиня, наверно, уже готовится к послеобеденному отдыху — надо выгнать мух, опустить шторы в спальне. Убаюкивает жужжание пчел, которые берут липовый мед. Постепенно нарастает радость в груди. «Отчего бы это?» — думает Лукия. Но гут же вспоминает. Теперь ведь не приходится терзаться в ожидании наказания. Наказание пришло в виде черепка с кашей. Обидно, конечно, но это отнюдь не то страшное, чего ждала девочка. К тому все это не так уж и тяжело перенести. Дева Мария опять смилостивилась над ней, не дала ее в обиду...

И Лукия уже весело бежит в двухэтажное здание. За нею гонятся солнечные зайчики, соскакивающие с ослепительной стеклянной крыши оранжереи.

В тот вечер графиня рано легла спать. Перед сном имела какой-то тайный разговор с Петровичем. Лукия очень удивилась, когда поздно вечером Петрович зашел на кухню, где только что поужинали, и позвал ее.

— А куда? — спросила девочка.

— Узнаешь, — буркнул Петрович.

Они вдвоем вышли во двор. Было темно. В синем небе мерцали зеленоватые звезды, но луна еще не взошла. На далеком поле кричали перепела; откуда-то, должно быть из степной балки, долетал скрипучий голос дергача; в конюшне бил копытом о деревянный помост жеребец, в пруду, за парниками, на все лады квакали жабы.

Эти вечерние звуки только подчеркивали настороженную тишину. Такая тишина бывает перед ночной грозой. Казалось, что вот-вот замолчат перепела, умолкнут жабы и где-то на горизонте сверкнет огненной змейкой первая молния.

— Дядюшка Петрович, — снова обратилась Лукия, — куда же вы меня ведете?

В ее голосе зазвучала тревога. То, что Петрович не ответил, а молча продолжал идти дальше, еще больше испугало девочку. Но она не посмела отставать. С дрожью увидела, что Петрович держит путь к желтому флигелю... С каждым шагом возрастала ее тревога. Она почувствовала что-то недоброе. Когда конюх поднялся на балкон и открыл настежь дверь, пропуская девочку вперед, она вдруг остановилась:

— Куда это? Я не пойду, дядя...

Лукия не успела договорить. Петрович молча схватил ее сильными руками и, прикрыв широкой ладонью рот, поволок во флигель. Лукия рванулась, забилась, но почувствовала, что руки держат ее, как железные клещи. Открылась боковая дверца, и Петрович толкнул девочку в какую-то каморку. Лукия упала от толчка на пол и услышала, как загремел засов в дверях. Она осталась одна в непроницаемой тьме.

Острый запах ударил девочке в нос. В каморке воняло не то мышиным пометом, не то псиной. Лукия встала, протянула руки вперед. Она боялась наткнуться на что-нибудь в темноте. Ступила несколько шагов, нащупала стену. Нет, каморка была пустая. Девочка присела в углу, пытаясь собраться с мыслями, понять, что, собственно, произошло. Вспомнила, что сегодня графиня вызвала Петровича, о чем-то с ним разговаривала. Вспомнилось странное выражение глаз конюха, когда, выходя из комнаты, он посмотрел на Лукию. Наверное, он тогда получил приказ запереть ее сюда, в каморку. Эго, должно быть, наказание за разбитую голубую вазу. Графиня, выходит, не ограничилась только тем, что распорядилась подавать ей еду в черепке.

Вдруг вспомнила о таинственном узнике Жаке. Он тоже сидит запертый в этом флигеле. Где он? Может, вот здесь, рядом, за этой стеной?

Странный звук, похожий на хрюканье, послышался в каморке. У Лукии мурашки побежали по телу. Она не одна. В нескольких шагах от нее в темноте притаилось какое-то неведомое существо...

Звук повторился. Он очень походил на хрюканье свиньи, но Лукия была убеждена, что это не свинья. Существо начало чесаться. Потом оно громко вздохнуло, и девочке показалось, что в темноте тихо щелкнули зубы.

У Лукии, должно быть, невольно вырвался крик, потому что неведомое существо насторожилось, глухо зарычало. Затем оно, наверно, поднялось на ноги и несколько раз хрюкнуло, как и в первый раз. Лукии показалось, что в каморке еще больше запахло тем незнакомым запахом, который так похож на псину. Но девочка была убеждена, что это не пес.

Таинственное существо прошлось по каморке. Оно было так близко, что Лукия заслышала его дыхание и вся сжалась в своем углу. Потом что-то засопело, зачавкало — существо начало есть. Может быть, яблоко?..

Яблоко. Точно молния, снова промелькнула мысль о неведомом Жаке. Постепенно глаза свыклись с темнотой. Лукия разглядела посреди каморки темную подвижную массу. Высоко в стене виднелся четырехугольник окна. Это то самое окошко, до которого она не могла дотянуться, когда хотела узнать о таинственном Жаке. Сомнений не было, ее заперли в одной каморке с Жаком.

Тут же пришли на память рассказы о разных чудовищах, о людях с собачьими головами, о ведьмах, которые превращаются в черных кошек. Вспомнились рассказы о косматых домовых, которые живут на чердаках, в пустых чуланах. Но то были одни лишь разговоры, страшные сказки. А тут и в самом деле какое-то неведомое существо.

Лукии показалось, что в темноте сверкнули и погасли два зеленых огонька глаз. Стало совсем тихо. Ни один звук не долетал сюда со двора. Девочка никак не могла себе представить, сколько времени прошло с тех пор, как Петрович запер ее в эту каморку. Неведомое существо тоже стихло. Но от этой тишины стало еще страшнее. Лукии представлялось, что в двух шагах от нее притаилось страшное чудовище — человек с волчьей головой. Девочка напрягала зрение, но в темноте едва обозначились неясные очертания какого-то темного тела на полу...

Страшно болели усталые ноги. Должно быть, уже не один час просидела в углу притихшая Лукия. Едва она шевельнулась — в тот же миг опять послышалось глухое, злобное рычание неведомого существа. Звякнула цепь, темное тело поднялось с пола. Лукия успела разглядеть, что страшное существо вытянулось во весь рост. Какое-то мгновение чудовище как бы раздумывало, что ему делать, а затем просто пошло на Лукию. Длинные лохматые руки протянулись в темноте к девочке, схватили ее за кофточку. Лукия ощутила совсем рядом горячее дыхание чудовища и дико закричала. Черный мрак погасил ее сознание.

Глава девятнадцатая ПОБЕГ

Утро медленно вползало в каморку. Лукия пришла в сознание, открыла глаза. Где она? Приподнялась на локте и вспомнила все, что произошло ночью. Быстро вскочила на ноги и тут же увидела чудовище. Да, это в самом деле было чудовище, похожее и на зверя, и на человека. Голова, лицо вроде такие же, как у человека, но все тело страшного существа покрывала шерсть.

Ужас сковал Лукию, но всплывшая в эту минуту из каких-то глубинных тайников мозга память подсказала девочке, что такое существо она уже однажды видела в городе, когда возвращалась с воспитанницами приюта из церкви. Это была обезьяна. Черноусый румын играл на шарманке, а маленькая обезьянка комично танцевала.

Это существо в каморке — тоже обезьяна, но необыкновенно отвратительная, огромная и кривоногая, с головы до пят обросшая длинной черной шерстью.

Обезьяна заметила, что девочка проснулась. Злобное, глухое рычание раздалось в каморке. Лукия видела, как зашевелились сморщенные, точно у старушки, губы чудовища. На шее у него был ремешок с длинной цепью, прикованной к ввинченному в стену железному кольцу. Обезьяна подошла к девочке на очень близкое расстояние, вытянула руки вперед — дальше цепь не пускала. Лукия отскочила в сторону, но лохматая рука чудовища успела вцепиться в кофту и вырвать кусок ткани.

Только теперь девочка заметила, что на ней вместо кофты и юбки висят одни лишь лохмотья. Рубаха тоже порвана, на теле синеют кровоподтеки. Обезьяна опять зарычала, начала прыгать, стремясь достать Лукию. Тонкая цепь натянулась, как струна. Казалось, еще миг — и на шее чудовища лопнет кожаный ошейник...

Обезумевшие от страха глаза Лукии остановились на плетеном стуле, который прижался к стене. На нем, должно быть, сидит старая графиня, когда приходит сюда, в желтый флигель, смотреть на обезьяну. Стул стоял под окном, и девочка отпрянула к нему. Она встала на стул, ударила кулаком по стеклу окна. Посыпались осколки, кровь залила пальцы. Девочка схватилась за раму, с усилием подтянулась вверх, пролезла в окно и упала по ту сторону в высокую крапиву.

Ошеломленная падением, в ужасе от пережитого, Лукия вскочила и со всех ног бросилась бежать. Она перелезла через серую каменную ограду и очутилась в саду. Холодная седая роса лежала на траве. Но босая Лукия не чувствовала холода. Она стрелой помчалась по саду. Ей казалось, что черное длиннорукое чудовище сорвалось с цепи, гонится за ней по пятам...

Раздирая тело об острые терновые шипы, Лукия перескочила через ров. Теперь перед ней расстилалось ровное поле, куда она раньше так любила ходить собирать полевые цветы. В этот предрассветный час стояла необыкновенная тишина. Ни малейшее дуновение ветерка не волновало зеленую рожь.

Лукия бежала знакомой межой. Синие васильки брызгали росой на ее ноги, красные маки осыпали их своими трепетными лепестками, но девочке было не до цветов.

Уже далеко в поле она остановилась, чтобы перевести дыхание и осмотреться. За нею никто не гнался. Издалека, из графской усадьбы, донеслось звонкое ржание жеребенка. Этот звук как бы снова напомнил Лукии обо всем, что с нею произошло. Она опять бросилась бежать. Теперь она ни за что не вернется в хмурый и зловещий графский дом. Воспоминание о чудовище вызвало у девочки омерзение и новую волну страха.

Степной курган одиноко высился в стороне. Когда-то в давние времена его насыпали скифы или половцы — лихие всадники первобытных степей. Сотни лет стоит он в степи как свидетель седой старины. Лукия свернула в сторону и росистой рожью направилась к кургану. Рыжий ястреб, степной разбойник, взмыл в поднебесье, закружил над полем.

С кургана открывался прекрасный вид. Девочка стояла зачарованная, пораженная бескрайним простором. Перед нею впервые открылась такая ширь. До самого горизонта, точно зеленое море, стояли хлеба. Огромное, как мельничный жернов, и красное, как огонь, поднималось солнце. Оно еще не все выкатилось из бездны, но уже брызнуло во все стороны такими пламенными стрелами, что на восходе занялся подлинный пожар. Столбы розового тумана подымались к небу, сквозь них проглядывали далекие села, лилово-розовые рощи. А еще дальше желтели пески, и между раскинувшимися миниатюрными хатками блестел и отливал золотом крест на белой церквушке.

Слева синели покрытые лесами холмы. Солнце поднялось выше, и вершины холмов вспыхнули нежным рубиновым огнем. Весь широкий необозримый пейзаж беспрестанно менялся. На глазах таяли розовые столбы тумана. Далекие лиловые рощи подернулись золотым светом, а горы слева полыхали теперь снизу доверху, как пучки соломы. Огненная солнечная река затопила весь горизонт, смешала все цвета и оттенки.

А солнце поднималось все выше и выше, его лучи ударили Лукии в глаза. Погасли далекие рощи. Они вдруг стали голубыми, точно их затянуло прозрачной нежной пеленой. Догорали холмы. Лишь крест на далекой белой церквушке не хотел гаснуть и долго еще поблескивал.

Лукия упала на землю, примяв высокую, буйную рожь, и зарыдала. В потоке горячих слез она выплакала все свое горе, страх и обиду. Перед нею раскрывался широкий, безграничный мир. Надо идти вперед. Подальше от мрачного двухэтажного здания, от старой графини. Подальше от желтого флигеля, от косматых чудовищ, от Петровича. Пускай обрушится на их головы каменная гора и сотрет их в порошок.

После слез стало легче. Лукия сошла с кургана. Ее глаза смотрели сурово, не по-детски. Новый мир, широкий, неведомый, волнующе сладкий, звал девочку. И Лукия пошла ему навстречу.

Глава двадцатая ТРЯСИНА

На первом же хуторе, который попался по дороге, Лукия выпросила хлеба и огурцов. Старушка, к которой обратилась девочка, с удивлением посмотрела на ее лохмотья, засыпала вопросами — кто она, откуда и куда идет, как ее зовут. Однако Лукия побоялась, что ее догонят графские слуги, возвратят в имение. Поэтому она ничего о себе не говорила. А когда старушка неотступно пристала с расспросами, девочка придумала историю о том, что она служила в городе, а теперь, мол, возвращается домой.

— Плохо же ты, видимо, служила, если такая оборванная идешь из города домой, — заметила старушка. В ее голосе слышалось явное недоверие к рассказу Лукии. Однако огурцов и хлеба все же дала, и Лукия поспешила исчезнуть из хутора. Стремясь получше замести за собою следы, она опасалась теперь попадаться людям на глаза.

План у Лукии был весьма простой. Идти и идти верст сто или двести, а в каком-нибудь отдаленном селе наняться к кому-нибудь на работу. Работа, наверно, найдется. Хлеба наливаются, а там оглянуться не успеешь, наступит уборка. Лукия будет работать на поле, жать хлеб. Правда, она никогда еще не жала, но это не беда, ее научат.

Сзади поднялась туча пыли, которая быстро приближалась. По дороге катил фаэтон. Лукия испугалась. Не молодой ли граф выехал собственной персоной, чтобы догнать беглянку?

Девочка, недолго думая, бросилась от края дороги в рожь. Проехал фаэтон, в котором сидел какой-то пан с серебряными погонами на плечах. И хотя это был не граф, тем не менее Лукия встревожилась. На этот раз ейпосчастливилось, но, когда ее действительно начнут ловить, тогда, кто его знает, удастся ли ей скрыться во ржи от зорких глаз гайдука Сашки или Петровича. Нет, надо свернуть с людного тракта. Надо пробираться глухими узкими тропками, межами да левадами.

Уже смеркалось, когда Лукия подошла к опушке леса. Темный лес пугал таинственными шорохами, шепотом густой листвы. Надо было где-нибудь переночевать, а уже завтра утром пересечь этот лес, за которым, вероятно, имеются села, где можно будет наняться на работу.

Высыпали звезды, а Лукия все еще брела по опушке. Непривычно было ночевать просто на земле. Девочка вернулась в поле. Здесь в густом овсе она наконец расположилась спать. Легла и теперь только почувствовала, как сильно болят у нее ноги, как ноет все тело. Да и не удивительно: весь день шла, почти не отдыхая.

Тихо шептал овес. Звезда упала, а вслед за ее падением по всему черному небу еще какое-то мгновение тянулся ее дрожащий зеленоватый шлейф. «Это чья-то жизнь оборвалась»,— мелькнула мысль. Лукия хотела перекреститься, но тут вспомнила черную обезьяну, ужас, который пережила в желтом флигеле. «Уж лучше бы трость свою на мне поломала, чем такое»,— подумала про старую графиню.

Неожиданно в хаосе мыслей возник образ девы Марии и мерцающий зеленый огонек лампады... «Вот так спасла от наказания... В объятия чудовища толкнула!..»

Это была последняя мысль Лукии. Сонный овес ей что-то шептал в уши. Таинственный и недосягаемый звездный океан накатывал на Лукию волны сладкого сна.

*  *  *

Букашка поползла по лицу, и Лукия проснулась. Было солнечное утро. Над землей звенел птичий хор.

Лукия наспех позавтракала хлебом со свежим огурцом и, почувствовав себя после крепкого сна сильной и бодрой, направилась в лес. Девочка никогда еще не была в лесу. Суровые колонны столетних дубов обступили ее, пораженную величием природы. Своды темно-зеленых крон закрыли небо. Лукии хотелось плакать и петь. Новый мир раскрывался перед ней на каждом шагу. Она походила на лесную былинку среди великанов дубов. Свобода пьянила девочку. Лесу не было конца-края. Стоголосый птичий хор приветствовал небо и землю. Приставив ладони к губам, Лукия громко крикнула:

— А-а-а-а...

Чем дальше, тем больше густел лес. Дубы отступали под натиском широколистых кленов и осин, вязов и густой лещины. Колючая дикая груша, с черной шапкой покинутого вороной гнезда, неожиданно выбежала в густой своей кроне на поляну, навстречу Лукии. Молодая береза стыдливо просвечивала сквозь орешник белым телом.

Чем дальше шла Лукия, тем тише становилось вокруг. Где-то далеко на опушке остались птичьи песни. Только желтая иволга поигрывала на зеленой флейте да куковала кукушка, блуждавшая в лесу.

Вскоре девочка попала в такую глушь, что ей даже стало страшно — как отсюда выбраться? Зеленые ветви густым шатром сплелись над головой. Сюда не проникали солнечные лучи, сумрак стоял здесь даже днем. Мох, то зеленый и мягкий, как бархат, то седой, как борода старика, стлался под ноги. Лукия еле продвигалась сквозь заросли. Дикий хмель то и дело заманивал ее в сети ползучих и цепких стеблей. Примерно к полудню девочка окончательно выбилась из сил.

Неожиданно перед Лукией появилась небольшая зеленая поляна, походившая на круглое окошко в густой чаще. Здесь цвели лиловые колокольчики, поднимаясь из высокой травы. Желтый медок и красная смолка обнялись, как брат с сестрой. У всех цветов были высокие стебельки, потому что каждое растение стремилось вырасти выше других, тянулось вверх, к солнцу. Здесь, на этой маленькой лесной поляне, между растениями шла смертельная борьба за солнечный луч, за свет, за жизнь. Клены и лещины, обступив поляну кольцом, буйно разрастались, накрывая тенью и лесные колокольчики, и коровяк.

Усталая Лукия свалилась на траву. Пахло чабером, горькой полынью. Лукия лежала на спине, раскинув руки. Где-то высоко-высоко над нею смеялась чистая голубизна. Девочка с грустью подумала о крыльях.

Что-то зашелестело в кустах. Лукия приподняла голову и увидела рыжую дикую козу. Большие влажные глаза животного встретились с глазами девочки. Серна испуганно замычала, мгновенно исчезла в зарослях.

Лукии захотелось петь. И она запела песню, которую слышала от Рузи в графском имении.

Терен, терен бiля хати,

В нього цвiт бiленький.

А хто любить очi карi,

А я — голубенькi...

Не хотелось расстаться с этой лесной поляной. Но надо идти. Вот там за лесом, наверное, начнутся села, хутора... Лишь бы только выбраться из этой глухомани.

Зеленый сумрак уже блуждал между деревьями, когда Лукия вышла из чащобы на опушку. Навстречу зашелестел высокий камыш. Выводок диких уток взмыл в воздух, полетел низом над ржавой водой. Близехонько — рукой подать — поблескивало красное от вечернего солнца большое болото.

Девочка остановилась на опушке растерянная, встревоженная. Где же село, о котором она столько мечтала? Для того ли она шла целый день лесом, чтобы набрести на болото?

Здесь было еще глуше и безлюднее, чем в лесной чаще. Ржавое болото за сплошной стеной камыша, дикие утки, незнакомые глухие места навевали на Лукию грусть и отчаяние. Куда она забрела? Сзади лес, впереди вода. Оставалось лишь свернуть в сторону, в надежде, что удастся обойти болото.

Лукия пошла, переступая по кочкам, минуя небольшие озерки с гнилой водой. Порою казалось, что под ногами движется земля, которая вот-вот провалится. Это пугало девочку. Она останавливалась, затем снова шла вперед. С каждой минутой сумрак становился гуще. Со стороны придвинулся камыш. Неужели она заблудилась и двигалась прямо на болото?

Девочка остановилась, озираясь. Да, она слишком круто свернула вправо. Надо вернуться вон к тому холмику...

В глубокой тишине квакнула жаба. Ей ответила другая. Вскоре к ним присоединили свои голоса десятки, сотни жаб. Это был оглушительный хор, жабья симфония. В этом безудержном потоке звуков можно было различить голоса отдельных жаб. Одни квакали торжественно, молитвенно, с чувством растягивая звуки: «ку-ум, ку-ум, ку-ум...» Иные исступленно захлебывались потоком обильных «ква-ква-ква...» А другие выводили целые рулады. Это были мелодии, какие не в состоянии воспроизвести ни один музыкальный инструмент.

У Лукии даже в ушах зазвенело от этого стоголосого хора. Она попала в неведомую жабью страну. Комары тучами гудели над головой.

Лукия повернула назад. Но земля покачнулась, что-то чавкнуло под ногами, как будто кто-то разинул ненасытную пасть, и девочка провалилась по колени в трясину. Сдавленно вскрикнув, чувствуя, как от ужаса волосы зашевелились на голове, она изо всех сил дернула ногу. Но другая увязла еще больше. Липкая тина чавкала, вздымаясь пузырьками, засасывая все глубже и глубже.

Лукия рвалась во все стороны, стонала, до крови кусала губы от страшного напряжения. Но все усилия были напрасны. Трясина крепко держала девочку. Вскоре ее засосало по пояс. У нее уже не хватало сил сопротивляться.

Тем временем совсем стемнело. Низко над самой головой Лукии, со свистом рассекая крыльями воздух, пролетела потревоженная кряква. Трясина омерзительно чавкала, вздыхала и сопела, точно разжевывала добычу.

Прошел еще какой-нибудь час, и липкая грязь болота уже подступила к груди. Однако Лукия даже не подумала, что это наступает конец. Она хотела жить. Только недавно она увидела, как широк мир. Нельзя умирать, вырвавшись на волю.

Над головой опять пролетела кряква. У нее крылья, она свободно летает, а Лукию засасывает липкая, мерзкая грязь...

Девочка закричала, но не узнала своего голоса — это был чужой и хриплый клекот, а не голос.

Налетел ветерок, глухо зашумел камыш. Мгновенно со страшной ясностью всплыла перед глазами Лукии вся ее жизнь... Приют... Матушка Раиса... Старая графиня и разбитая голубая ваза... Черное лохматое чудовище... Гайдук Сашка. Петрович. Рузя... Спущенные с цепи собаки и сероглазый парень с залитыми кровью пальцами...

Затем все события перепутались, завихрились в хаосе горячих мыслей. Лукия снова закричала. Ей показалось, что она кричит изо всех сил, что голос ее раздается далеко вокруг. Но с уст девочки слетели лишь тихое хрипение и стон...

Снова пролетела над головой кряква. Она никак не могла успокоиться — в ее владениях появилось двуногое, опасное существо. Потом она улетела на другое болото. Умолкли жабы. Засверкали первые звезды. Уснул камыш. Булькала в тишине вода, чавкала, вздыхала бездонная трясина.

Глава двадцать первая ОСТРОВ САХАЛИН

Пароход «Ермак», серый, неповоротливый, с палубой, покрытой тонким слоем сажи, шел вниз мутноводным Амуром. Пароход вез на остров Сахалин груз, большую партию каторжников, и несколько пассажиров - чиновников.

Облокотившись на поручни, между арестантами, одетыми в серые халаты, стояла Явдоха Гопта. Июльское солнце приятно грело спину. С далекого берега залетали злые слепни с изумрудными глазами и кружили над головой. С палубы открывался вид на реку. Медленно проплывали гористые берега, покрытые тайгой. Синеватая мгла, точно прозрачная пелена, стояла над лесами. Это дымились далекие таежные пожары.

На палубе толпилось человек полтораста каторжан. Здесь были туляки и калужане, украинцы и татары, белорусы и киргизы, евреи и цыгане. Старый седобородый чеченец с черными глазами и орлиным носом бережно поддерживал кандалы, чтобы они не звенели. Калмык с широким скуластым лицом ходил по палубе взад и вперед, осторожно переступая через спящих. И хотя было тепло, он то и дело запахивал полы серого халата с треугольным лоскутом желтой ткани на спине — тузом. Башкир сбросил арестантскую суконную шапку и упрямо глядел в воду, как будто собирался увидеть там что-то очень интересное, очень важное для себя.

В этой многонациональной толпе было больше всего политических ссыльных. Тут были рабочие путиловских заводов, осужденные царским «правосудием» за участие в вооруженной стычке с полицией, забастовщики, крестьянин с Полтавщины, который ударил урядника, сельский учитель, читавший беднякам газеты и революционные прокламации. Уронив голову на грудь, у перила сидел седой черниговец с длинными шевченковскими усами. На сенокосе он замахнулся косой на пана, и теперь его везут за это в ссылку, на дикий, страшный Сахалин.

Среди политических каторжников обращала на себя внимание бывшая студентка с острым птичьим носиком и глубоко посаженными карими глазами. Это была совсем еще молоденькая девушка, почти подросток. Ее все время знобило. Она глухо кашляла, судорожно хватая себя за грудь. Болезненный румянец играл на ее худых, запавших щеках. Ее везли на Сахалин за участие в революционных студенческих кружках. У нее на квартире нашли красное знамя, много революционной литературы. А в корзинке со старым бельем — пистолет.

Все ее жалели, каждый из каторжников старался выказать ей свое расположение и внимание. Многие из них знали, что студентку ничто уже не спасет от чахотки, которая точит ее легкие. Суровый климат Сахалина быстро доконает девушку.

Кто-то молча положил ей на колени яблоко. Даже кок-китаец в белом фартуке, с длинной косой, которая свисала ниже спины, поднимался иногда на палубу и, озираясь, чтобы никто из начальства не заметил, клал перед девушкой то вареное яйцо, то кусок французской булки. Но студентка отказывалась от всего. Болезнь быстро делала свое дело — у девушки уже не было никакого желания есть.

Явдоха Гопта молча наблюдала величественную картину изрезанных горами амурских берегов. После того как она вырвалась из горевшего леса на столбовую дорогу и попала в руки жандарма, ее вновь судили и за побег дали дополнительно два года.

Явдоха сидела в Нерчинской каторжной тюрьме, где было много женщин. Так миновали четыре жутких года. У женщины появилась седина. Глубокие морщины изрезали высокий лоб. Все чаще возникала мысль о самоубийстве.

Явдохе предстояло отбывать на каторге еще восемь бесконечных лет.

Через два года Явдоха снова бежала. Ее поймали и теперь отправили подальше, на остров Сахалин.

Сердце у женщины разрывалось от тоски по родному краю, по ребенку, лишенному матери. Сердце горело пылающей болью, истекало материнской кровью. Мысленно Явдоха была за тысячи верст, в родном селе, в родной хате, с маленькой шестилетней Горпинкой. Явдоха и сейчас представляла себе девочку такой, какой оставила ее в тот день, когда пришел урядник с сотским, чтобы повести ее к следователю.

Эта была жадная материнская любовь к своему первому, единственному ребенку. Это была та любовь, какую не могут охладить ни сибирские студеные ветры, ни тысячеверстные дороги, ни каторга, ни Сахалин. С годами она еще ярче разгоралась, точно раздуваемая сильными ветрами, и тысячи верст, и непроходимая тайга, и каменные горы казались тогда матери легкими, как пух, — вот дунуть только посильнее — ничего не останется ни от гор, ни от тайги.

— О чем думаешь, Явдоха? О чем думаешь-гадаешь, какое счастье себе высматриваешь?

Черный цыган положил женщине на плечо широкую, как лопух, корявую ладонь.

— Ой, Явдоха, не горюй. Видел я вчера сон — обедали мы с тобой. Я ел лук — горько мне будет, а ты пампушки белые с салом — счастье тебя ждет...

Явдоха еле улыбнулась бледными губами.

— Счастье, говоришь, Яков? Не такое ли, как у бедного цыгана в дырявом шатре?

— Ой, Явдоха, не говори так. Грех роптать. Николая-угодника не надо гневить. Не тоскуй. Вот уж волосы у тебя седеют. От кручины это, Явдоха, не горюй.

С Яковом Явдоха познакомилась на пароходе. Они подружились. У цыгана было шестеро детей, — он оставил их на далекой Украине.

Яков занимался кузнечным промыслом, но у него не было паспорта. Цыгана повели в волостную управу. Там он разругался с волостным старшиной. Старшина замахнулся на цыгана чернильницей и крикнул:

— Как ты смеешь мне возражать, мне, царскому служащему, семя цыганское?

Яков вспыхнул, обругал «царского служащего», а вместе с ним и царя. Из волостной управы цыгана отправили в уездный город, где до суда заключили в тюрьму. А потом за оскорбление «его императорского величества» Якова сослали на каторгу на Сахалин. Оттуда Яков сбежал. Его поймали, обрили полголовы, опять судили и теперь вновь отправляли в ссылку на Сахалин.

Дикие берега Амура вызывали у Явдохи смертельную тоску. Ничто здесь не напоминало украинские степи. Женщина всматривалась вдаль, где проплывали неприступные берега, горы, покрытые тайгой, а видела в воображении желтые волны хлебов, белые полосы гречихи, зеленые квадраты конопли.

Ночью, когда над Амуром светил бледный пустынный месяц и в тиши были слышны лишь вздохи спавших на палубе каторжников да шум воды под колесами парохода, Яков пододвигался к Явдохе, скороговоркой шептал ей на ухо:

— Ой, Явдоха, мы долго там не будем. Сбежим с тобой...

Его черные страстные глаза блестели в ночном сумраке, с уст слетали горячие слова о побеге и воле. Целыми ночами он строил планы предстоящего побега с острова.

— Там все по-другому, все чужое, не такое, как дома. Ив не тот, брыщинт не тот, кхам холодное и чужое^[2]... Но однажды я уже сбежал оттуда, Явдоха, теперь знаю, что к чему...

Яков знал, с какими трудностями связан побег с Сахалина. От материка каторжный остров отделен широкой полосой морской воды — Татарским проливом. Конечно, легче всего перейти пролив зимой, когда его сковывает льдом. Но зимой трудно продержаться в тайге. Трудно переносить стужу и сахалинскую пургу. Не один беглец погиб в тайге зимой.

— Нет, Явдоха, мы сбежим летом. В июле в тайге созревают ягоды: морошка, брусника, черная голубица... А у поселенцев на огородах можно будет картошки накопать... А рыба, Явдоха. Эх, много рыбы в речках в июле... Мы возьмем у гиляков лодку или соорудим плот и поплывем...

Яков ничего не говорил о трудностях, о непроходимой сахалинской тайге, о тучах гнуса, о болотах.

Спустя два дня «Ермак», выбрасывая из трубы клубы дыма, подходил к Сахалину. Пароход остановился в километре от берега. Два катера поспешили от пристани. Каторжники хмуро поглядывали на каменистые высокие берега, на скалистые прибрежные кручи. Вдали разбегались приземистые домишки, а еще дальше в утренней дымке виднелись суровые очертания покрытых тайгой гор.

Молча сходили ссыльные по трапу на катер. Ругались конвоиры. На палубе произошла какая-то суетня, на кого-то покрикивали, стучали тяжелые сапоги. Студентку нашли мертвой. Она лежала, закутав голову в платок, вся мокрая от крови.

— Шапки долой, — загремел Яков, первым сняв свою арестантскую шапку из серого сукна. Половина головы была выбрита, на другой — ветер ерошил кудрявые волосы. Мелькнули в воздухе шапки. Угрюмые шли один за другим по трапу люди в серых халатах.

— Яков, голубчик, — шепнула Явдоха, — страшно мне... Задавит меня этот каменный остров... Никогда уже не увижу я свое дитя...

— Молчи, Явдоха, —так же шепотом ответил Яков. — Сюда дорога есть? Найдем и отсюда... Эх, Явдоха, я знаю. Поверь мне — все знаю...

Глава двадцать вторая ЛУКА ТИХОНОВИЧ

Лукия потеряла сознание, а когда пришла в себя, убедилась, что трясина засосала ее еще глубже. Было трудно дышать. Как будто кто-то навалил на грудь кучу кирпича. Вокруг стояла ночь. Только теперь девочка поняла, что помощи ждать неоткуда. Но неугасимый инстинкт жизни вызывал причудливые образы. Лукии то и дело слышались поспешные шаги. Хлюпала вода под ногами, в темноте отовсюду бежали люди на зов. Ее сейчас спасут. Ее не засосет трясина... Дикая радость вспыхнула в груди. Но это было самообольщение. Вокруг никого. Вокруг пустынное болото, ночь, высокий камыш.

Взошла луна. Она была зеленая, как лицо мертвеца. Она — единственная свидетельница случившегося. Лукия слышит, как совсем близко шелестит камыш. Нет, это тихие шаги. Кто-то подкрадывается в темноте. Кто-то бесшумно ступает, как чудовище в желтом флигеле... Лукия кричит и беспорядочно машет рукой. Она видит рядом с собой разинутую горячую пасть. Девочка еще раз замахала рукой. Зверь отскочил, присел в двух шагах, жалобно завыл. Теперь Лукия знала — это волк. Голодный, худой. Он выл и выл на луну, на звезды... Лукия заплакала. Беспорядочно проносились мысли. Залитая огнями, как золотая люстра, из болотного мрака выплывала карусель. Лукия плакала, так как знала, что это иллюзия, что настоящую карусель она так и не успела увидеть. А сколько рассказывала Рузя про карусель, когда возвращались из города, с ярмарки! Вертятся деревянные кони, раскрашенные тележки... Луна, точно подстреленная, металась в слезах, падала в болото. Задрав вверх морду, жалобно выл волк. А перед глазами Лукии бешено вертелась карусель. Проплывали кони вороные, запряженные в золотые тележки. Из лошадиных ноздрей клубился пар. Серебристые гривы развевались на ветру. Хвосты блестели в огне, как начищенные медные трубы. Бешено вращалась золотая карусель.

Ни одной живой души не было в порожних тележках. Пустынное болото было вокруг, да глухой камыш, кочки, бездонная трясина и одинокий волк. Карусель мерцала, как полыхающее пламя. Словно самоцветный шар вращался перед Лукией. Странно было девочке, что она не слышит никакой музыки...

Лукия опять потеряла сознание.

*  *  *

Лука Тихонович часто наезжал в Водное. У него была английская двустволка в чехле и рыжая легавая собака Исидор. Настоящее имя собаки было короче — Дор. На охоте Лука Тихонович непрерывно звал собаку:

— Иси, Дор!

И крестьяне объединили эти два слова в одно — Исидор. Местный священник хотел привлечь охотника к ответственности. Потому что попа звали Сидор. Это же явное кощунство — звать собаку так же, как священнослужителя. И хотя Лука Тихонович сумел доказать возмущенному отцу Сидору, что это сущее недоразумение, так как пес вовсе не Исидор, а Дор, тем не менее, ни поп, ни охотник никогда не испытывали желания сойтись поближе.

Лука Тихонович был врачом. Но врач из него получился какой-то необычный. Ни сглаза, ни золотуху, ни горячку он лечить не брался. Даст какой-нибудь совет, и все. Бывало, скажет:

— По этим делам я не специалист. Я — по нервным.

О таких болезнях в селе не слыхали. Золотуха, горячка — это другое дело. Чтобы их излечить, не нужно было и к врачу обращаться. Эти болезни прекрасно лечила своя же, водненская шептуха — бабка Секлета.

Был июль, и охотиться еще не разрешалось, но Лука Тихонович приехал в Водное. Если даже не подстрелит ни одной утки, то получит огромное удовольствие от блуждания по озерам и болотам, по глухим камышам. Но уток было так много, искушение было так велико, что Лука Тихонович не удержался — метким выстрелом сбил сразу двух. Исидор кинулся в болото, притащил добычу.

В тот день охотник забрел в такую глушь, что только поздно вечером, когда уже взошла луна, возвратился к месту, где оставил лодку. Здесь он услышал жалобный вой Исидора.

Что-то стряслось.

Лука Тихонович пошел напрямик, пробираясь сквозь высокий камыш. На небольшой полянке остановился. Он увидел Исидора. В нескольких шагах от собаки что-то поблескивало под луной — то ли кочка, то ли пень. Подойдя ближе, Лука Тихонович содрогнулся. Из болота торчала голова девочки. На уровне плеч разметались руки. Над зажмуренными глазами выразительно чернели на белом, как мел, лице дуги бровей.

Близко подойти было опасно. Почва под ногами колыхалась. Но во что бы то ни стало надо спасти девочку, которая, видимо, потеряла сознание. Однако Лука Тихонович был совершенно беспомощен. Он растерянно озирался вокруг. Вдали чернел лес. Можно было бы проложить мостки, но голыми руками ведь дерево не срубишь.

Исидор вновь начал выть. Луна скрылась за тучами. Подул ветерок. Миллионами уст зашептал камыш. Лука Тихонович вспомнил про лодку. Он приволок ее через камыши и осоку, через кочки и лужи с зеленой грязью. Исидор скулил, следя за усилиями хозяина.

Лука Тихонович поставил лодку рядом с девочкой. Теперь, если трясина начнет засасывать лодку, из нее можно будет легко выпрыгнуть на твердую почву. Девочка была еще жива. Упираясь подошвами охотничьих сапог в днище лодки, Лука Тихонович изо всех сил потянул девочку за руки. Трясина глухо заурчала, как зверь. Она неохотно отдавала свою добычу.

Была глубокая ночь, когда Лука Тихонович втащил Лукию в лодку. Она лежала неподвижно, вся залепленная грязью. Но сердце билось. Дважды она открывала глаза, хоть ни единый звук не сорвался с ее губ. Обессиленный, сгорбленный, рядом с девочкой сидел в лодке Лука Тихонович. Болотные огни прыгали с кочки на кочку. Они колыхались, как свечи, плавали над болотом, а Исидор тихо скулил и пугливо жался к хозяину.

Глава двадцать третья ВСТРЕЧА

Лукия раскрыла глаза, удивленно осмотрела незнакомую обстановку. Она лежала в закутке на полу. За рядном, висевшим на веревке и разделявшим комнату, приглушенно разговаривали. Один из голосов был очень знакомым. Лукия напрягла память и сразу вспомнила незнакомого охотника с собакой, который спас ее от смерти.

Наезжая временами на неделю или две в село, Лука Тихонович всегда останавливался у лучшего во всем Водном рыбака Олифёра. Дед Олифёр Строкатый действительно был незаурядный рыболов. Никто на селе лучше его не мог ставить вентери на карасей и толстых ленивых линей, никто лучше его не мог поймать щуку на жерлицу или пудового сома на «квок».

Оба — и Лука Тихонович, и дед Олифёр — страстно любили природу, это было то общее, что близко сдружило врача с дедом-рыбаком.

Пожалуй, дедом не назовешь Олифёра Строкатого. То, что седина посеребрила виски и бороду, — пустяки, Зато глаза у него были молодые и ясные, как чистое озеро, живые и насмешливые, полные лазурного огня. Такие глаза бывают у пострела-мальчишки, готового в одно мгновение взобраться на самый высокий явор и вырвать воронье гнездо, хорошенько дернуть при случае девчонку за косы или забраться на чужой баштан за арбузами. Быстрые движения деда, его постоянная суетливость также мало напоминали о старости.

Деда Олифёра прозвали Царевичем. Это прозвище Строкатый получил давным-давно, когда он еще не был дедом, а только возвратился домой с турецко-русской войны. На груди его звенели двенадцать наград за храбрость. Односельчане ахнули:

— Крестов и медалей — как у царя!

Скептики возразили:

— Ну уж сказали! У царя куда больше, хотя он, правду говоря, на войне не бывает. А у Строкатого — как у царевича!

Так и пошло с тех пор — Царевич и Царевич. Крепко пристало это прозвище, как смола!

Была у Олифёра Строкатого жена Федора такая же суетливая, как и ее муж, маленькая, словно куропатка, сухая старушка. Был и сын двадцатилетий парень Лаврин, единственный из пяти сыновей и дочерей, оставшийся в живых. Остальных детей то скарлатина задушила, то оспа унесла. Один ребенок утонул в озере. А Лаврин, самый младший, выжил, окончил церковноприходскую школу, был умница и мастер на все руки — и косить, и молотить, даже сам тачал сапоги. Правда, косить и молотить приходилось больше по найму, так как своей земли было, как говорится, кот наплакал. А сапоги тачать доводилось лишь изредка, потому что в селе был хороший сапожник, к нему и носили юфтовые заготовки.

Рядно качнулось, к Лукии заглянул Лука Тихонович. Девочка сразу же узнала его. Она оперлась на локоть, улыбнулась. Лука Тихонович, увидев, что Лукия не спит, зашел за рядно, сел около нее на скамеечку.

— Э-ге-ге, мы уже смеемся? — громко сказал он. — Приятно видеть, приятно... Как же мы себя чувствуем?

Он взял Лукию за руку, нащупал пульс.

— Приятно. Теперь уже все в порядке. А есть не хочется?

Лукия проголодалась, как волк. Но что-то удерживало девочку от этого признания. И она спросила:

— Скажите, где я?

Лука Тихонович улыбнулся:

— Законное любопытство. Сейчас скажу тебе твой новый адрес. Село Водное, семья Олифёра Семеновича Строкатого.

— Да что вы там разговариваете? — отозвался сам дед Олифёр. — Пожалуйте к завтраку!

Он отогнул рядно.

— А ну, девочка, вставай, если силенок хватит...

Вскоре Лукия сидела за столом и ела вареную картошку с огурцами. На ней была юбочка давно умершей дочери деда, рубаха с расшитыми рукавами. И юбка и рубаха ей были велики, рукава широки, но Лукия с нескрываемым удовольствием поглядывала на вышивку.

Против нее сидел дед Олифёр, печально качал головой:

— Вот дело-то какое, девонька. С того света, можно сказать, вытащил тебя Лука Тихонович.

Бабушка Федора стояла возле печки, украдкой вытирала слезы. В этой рубахе и юбке Лукия напоминала старухе ее покойную дочь.

— Да как же тебя хоть зовут? Откуда ты? — наконец спросила она.

Лукия поведала о своих злоключениях, про матушку Раису, отдельную кровать, про старую графиню. Когда она рассказывала о разбитой голубой вазе, о страшном чудовище во флигеле, все перестали есть и слушали, затаив дыхание. А когда Лукия закончила свою печальную повесть, Лука Тихонович стукнул ложкой по столу:

— В клетку бы такую графиню!

Он отодвинул свою скамейку, подпер голову кулаками, задумался.

— Все они... хороши! — пробормотал.

Старушка Федора уже не могла сдержать слез. Да и сам дед отвернулся к окну и нетвердым голосом произнес:

— Может, и правда... что говорит Лаврин: «Отольются им наши слезы...» Может, когда и придет такое время. Когда только?

Старик безнадежно махнул рукой.

Исидор, почуяв всеобщую грусть в доме, начал жалобно скулить. Лукия вспомнила, как приняла этого пса за волка. Вдруг все, что было, стало таким далеким, словно покрылось серой пеленой тумана. В открытое окно заглядывал цветущий подсолнечник, во дворе кудахтали куры, весело чирикали под стрехой воробьи.

Девочка встала из-за стола, глазами поискала икону, чтобы перекреститься. В углу блестел образ девы Марии. Солнечный зайчик играл на нем. Лукия вздрогнула, опустила руку. Она вспомнила, что, погибая в трясине, ни разу не обратилась с молитвой к богородице. А все же спасение пришло... Лука Тихонович... Наверное же, не богородица его послала — сам оказался в это время там... Еще вспомнила, как молилась деве Марии, чтобы предотвратить наказание... Милостивая богородица! Милостивая — к косматому чудовищу отправила...

— Может, свечку тебе дать? Засветишь перед образом, поблагодаришь матерь божью за спасение от смерти... Да у нас же где-то лампадка была.,.

Старушка бросилась к ящику стола искать, Метнулась к полочке. Заглянула даже в сундук. Лампадки нигде не было. Наконец она нашлась в подпечке. Федора даже об подол ударила руками:

— Ну, подумайте только, куда святую лампаду пристроил! Это Лаврин! Там у меня под печкой курица цыплят высиживает, так он ей в лампаде воду поставил!

Старушка, сама кудахча, как наседка, тщательно вымыла лампаду, налила масла, подвесила ее под иконой. Подала Лукии спички:

--- На, засвети. Сама засвети перед царицей небесной...

Лукия послушно взяла спички. А в воображении неотступно стоял мокрый черный таракан — далекое воспоминание, которое на долгие годы сохранила память. Матушка Раиса вытаскивает из святой лампадки таракана за усы, а с него каплями падает масло...

Кто-то за порогом громко заговорил. Старушка Федора сказала:

— Вот и Лаврин. Осоку ходил косить...

Скрипнула дверь, в проеме показался парень, и точно окаменел на пороге. Он увидел Лукию. А девочку точно вихрь подхватил. Она всплеснула руками, крикнула что-то невнятное, бросилась вперед, но тут же остановилась, как вкопанная. Мгновенно вспомнился широкий двор, гайдук Сашка, спущенные с цепи собаки, сероглазый парень у ограды, с пальцев которого стекает кровь.

Сейчас этот парень стоял перед Лукией, не сводя с нее глаз. На его лице отразились и радость, и удивление... Затем он растерянно посмотрел на отца с матерью, на Луку Тихоновича, наконец сказал:

— Это она меня спасла от графских собак...

Его голос задрожал, глаза взволнованно заблестели.

— Помнишь меня? — спросил Лукию.

Девочка молча кивнула головой. Она не могла говорить. Она сама не знала, почему ее так потрясла эта неожиданная встреча, почему слезы, такие радостные слезы, подступают к горлу.

Глава двадцать четвертая НОВАЯ СЕМЬЯ

Лука Тихонович хотел взять с собой Лукию в город, но вся семья деда Олифёра Семеновича запротестовала.

— Раз у девочки нет ни отца, ни матери, мы их ей заменим, — сказала старушка Федора.

— Да какие могут быть разговоры? — даже рассердился Лаврин. — Никому я не отдам Лукию. Даже вам, Лука Тихонович. Разве что она сама этого захочет...

Но Лукия никуда не пожелала ехать. Город в ее воспоминаниях переплетался с приютом, отдельной кроватью. Воспоминания эти были тяжелые, отвратительные.

Лука Тихонович распрощался, сел в шарабан.

— Ну, бывайте здоровы, — помахал он шляпой «здравствуй-прощай» из желтой мочалы. — Осенью еще раз наведаюсь!

Исидор сидел у ног хозяина и лаял. Кони тронулись. Когда шарабан свернул за угол, Лукия вдруг побежала за ним вдогонку. Девочка вспомнила, что ни разу не поблагодарила Луку Тихоновича за вызволение из трясины. Кровь прилила к щекам девочки. Испытывая непреодолимый стыд, она догнала шарабан. Остановились кони. Лукия протянула Луке Тихоновичу смуглую девичью руку, запыхавшись от бега, произнесла:

— Простите меня... И спасибо вам за то, что вытащили меня из трясины... Может, когда-нибудь и вы... Я вас тоже вытащу... Поверьте моему слову...

Она окончательно застыдилась, так как почувствовала, что сказала вовсе не то, что следовало бы.

Лука Тихонович весело засмеялся:

— Верю, верю. Только я вслепую не полезу в трясину!

Он приподнял шляпу, помахал ею над головой:

— Прощай, Лукия! Осенью привезу тебе потерянную фамилию...

Лукия действительно не знала своей фамилии. Матушку Раису фамилия шестилетней девочки не интересовала. Зачем она ей, если можно называть просто фараонкой? Так матушка Раиса называла и других воспитанниц, но к патластой черноокой Лукии это прозвище подходило больше, чем к кому бы то ни было, и вскоре заменило ей настоящую фамилию. В своей бухгалтерии матушка Раиса так и выводила карандашом:

«Лукия Фараонка — для оной куплено два аршина ситца на платье в лавке купца первой гильдии Арбузова».

Старую графиню тем более не интересовала фамилия девочки. Старухе было достаточно, что Лукия аккуратно растирала ей подагрические ноги и имела имя.

Но Лука Тихонович, когда в ходе беседы неожиданно выяснилось, что спасенная им девочка живет без фамилии, возмутился:

— Да как так можно?

По дороге в город он заехал в имение графа Скаржинского, сунул Петровичу серебряный рубль, узнал у него о прошлом Лукии, про ее родное село.

В декабре по снежному первопутку Лука Тихонович ехал с Исидором в Водное — он намерен был поохотиться на лисиц и зайцев. Но он умышленно сделал большой крюк и заехал в Ясиноватку, откуда родом была Лукия. Хотя прошло уже добрых семь лет, тем не менее жители села хорошо помнили, как граф Скаржинский с гайдуками забрали в мешок ребенка вдовы Явдохи Гопты. О вдове нет ни слуху ни духу. Как ушла на каторгу за убийство сторожа Якима возле общинных амбаров, так и пропала. С тех пор ничего о ней не слыхать. Оно известно, каторга — не снопы вязать; наверное, нет уже на свете вдовы. В доме ее давно уже живет колесник Омелько Гризодуб...

С грустными мыслями приехал в Водное Лука Тихонович. Лукия — дочь каторжницы. Как сказать об этом Олифёру Семеновичу, старухе Федоре? Да и Лукии ни к чему это знать...

В тот же вечер Лука Тихонович рассказал старикам о Лукии. Он побаивался, что в сердце старушки Федоры подсознательно закрадется предубеждение против девочки-приемыша. Опасался, что какую-то долю вины матери перенесут на дочь. Словно тяжкий груз свалился с его плеч, когда дед Олифёр сказал:

— Пускай бог ее простит. Должно быть, не по своей вине загубила душу человеческую. А Лукийке нашей говорить об этом не надо...

Слова «нашей Лукийке» приятно поразили Луку Тихоновича. В этой семье Лукия уже была «наша», своя, родная.

— Говорить никому не надо, —добавил через минуту Олифёр Семенович. — Пускай себе светит девочка, как огонек. Чтобы никакая сажа не осела у нее на сердце, чтобы никакие черные мысли ее не тревожили...

Но не прошло и двух дней, как Олифёр Семенович заметил, что у жены все из рук валится. Ложку возьмет — ложка падает, кочергу схватит— кочерга глухо стучит о желтый глинобитный пол.

— Э-э-э, Федора, — сказал дед Олифёр, — а что бы было, если бы ты живую щуку за хвост взяла? Удержала бы?

— Может, удержала бы, Олифёр.

— Куда там, Федора, ты сегодня ложку не удержишь. Все у тебя из рук ускользает, как вьюн.

— Кто-то спешит к нам, Олифёр.

Однако Олифёр Семенович был убежден: тут что-то другой- Что-то случилось. Федора никак не умеет скрывать свою досаду и волнения. Ее зеленый повойник с двумя маленькими рожками сбился на бок, из-под него выбился клок седых волос. Ее черный фартук мелькает то у печи, то возле посудного шкафчика, то, глядишь, уже во дворе около кучи сухого камыша.

В конце концов старушка Федора призналась своему мужу. Не удержалась она и разволновала Лукию, рассказав все о матери.

Олифёр Семенович потупил глаза. Исчезла в них живость, исчезли насмешливые огоньки.

— Нехорошо ты поступила, Федора, — тихо сказал он, — Растревожила сироту...

Старушка Федора быстро захлопала ресницами, всхлипнула. Но в это время раскрасневшаяся с мороза вошла Лукия. Поставила у дверей лопату (очищала навес от снега), запрыгала на одной ноге, обогревая дыханием замерзшие пальцы.

— Ну и мороз, мамочка! — весело сказала. — Каково сейчас в поле дядюшке Луке Тихоновичу. Ух, какой морозище!..

Дед Олифёр со старушкой Федорой переглянулись. Старушка вся просияла. Лукия была весела, как будто ее не волновало воспоминание о матери.

Собственно говоря, это было не совсем так. Лукию поразил рассказ старушки Федоры. Девочка до сих пор не знала, что ее мать сослали в Сибирь; потихоньку, чтобы никто не видел, даже поплакала под навесом.

Но в воображении остался былой родной образ матери, которая убаюкивала Лукию на коленях и пела ей песни.

Девочка нашла новую семью. Она так и звала старушку Федору — мама. Только Олифёра Семеновича не отваживалась звать отцом, величала дедом. Жизнь Лукии приобретала новое, значительное содержание. Она впервые ощутила счастье свободы. В этой семье она не была рабыней. Девочка с радостью помогала старушке Федоре по хозяйству. Она обедала вместе со всеми за одним столом, часто замечала, что и старики и Лаврин подсовывают ей наиболее вкусные куски.

Хозяйство было маленькое, крохотное — три курицы, петух, поросенок и кошка. Лукия носила корм поросенку, а долгими зимними вечерами училась прясть, вышивать. Старушка Федора удивлялась ее успехам. Вскоре девочка уже умела вышивать мережкой, обыкновенным и болгарским крестом и даже гладью.

У старушки Федоры была своя сокровенная мечта — приобрести корову. Что бы ни делала, куда бы ни шла она, кажется, об этом только и думала.

Она поверила свою тайну Лукии. Порой, кряхтя, подымала тяжелую крышку сундука, вытаскивала из потайного уголка расшитый платочек с деньгами. За всю свою жизнь старушка Федора успела собрать на покупку коровы двенадцать рублей. Эти деньги складывались копейка к копейке.

Лаврин знал об этой мечте матери. Знал и про деньги. Но он лишь задумчиво пощипывал верхнюю губу с молодыми усами и говаривал:

— Чем же кормить ее будем, мама? Корове сено нужно, ботва необходима. Эх, землицы бы, мама, хоть самую малость. Хотя бы еще с полдесятины. Вот тогда я бы...

Дед. Олифёр, кажется, рассуждал так же. Сперва бы землицы, а потом уже о корове мечтать можно. Старушка Федора была одинока в своих мечтах. Внутренне она чувствовала всю правоту мужа и сына. Но как отказаться от того, что так любовно лелеешь долгие годы?

Оставаясь с глазу на глаз с Лукией, старушка Федора развязывала платочек, просила девочку помочь ей сосчитать деньги. Но то была лишь невинная хитрость. Это был повод поверять Лукии свою мечту.

— Опять же молочко свое, да сметанка, маслице, —приговаривала старушка Федора. — А что уж молозиво хорошо после отела — и не говори.

Но, чтобы купить корову, недоставало еще добрых сорока рублей, а то и больше. Такие деньги были недосягаемы. Старушка Федора вздыхала, завязывала платочек, задумчивая присаживалась на скамеечку около сундука. В голове складывались всевозможные планы, как еще наскрести денег. Можно, например, продать пеструю курицу, а то и ту, что с хохолком... Можно меньше покупать керосина — это позволит сэкономить в неделю копейки две, в месяц восемь... Весною посадит курицу на яйца, цыплята подрастут, можно будет продать... Глядишь, какой-нибудь рубль или два набежат за год. А прокормить корову можно будет. В особенности летом, когда всюду, даже на улице под изгородью, замечательная трава.

Старушка Федора мечтала страстно и наивно, как ребенок.

Колесо прялки тихо гудело, весело подмаргивал каганец. Лукия пряла и улыбалась: совсем-совсем по-новому, хорошо складывалась ее жизнь.

Глава двадцать пятая ОТЕЦ СИДОР

Кончался великий пост, а с ним зима. Пробуждались животворные силы земли. Особенно буйно покрыл долины и берега озер зеленый спорыш. Вода после весеннего паводка еще не совсем сошла, кое-где огороды еще были затоплены. Рыба словно ошалев после зимней духоты подо льдом, бешено хватала наживку. С утра до вечера по улице спешила детвора с удочками, с нанизанными на куканы верховодками.

На крыше поповского голубятника грелись на весеннем солнце породистые турманы и дутыши вместе со своими родичами — сизяками. В эти дни отец Сидор, страстный любитель голубей, не обращал никакого внимания на своих любимцев. Ему некогда было, он правил службу за службой. Перед пасхой люди говели, отец Сидор исповедовал, отпускал грехи, прислушиваясь, с каким сладким звоном ударялись о днище железной тарелки медные и серебряные монеты. За время великого поста он собирал больше денег, чем за весь год. Случались и неприятности. Иногда поп находил между монетами пуговички: кое-кто старался получить отпущение грехов даром, бросая попу в тарелку вместо пятака или гривенника обычную пуговку. Отец Сидор озирался по сторонам, не подслушивают ли его, и ругался не хуже Каленика — первейшего пьяницы на селе.

Много было таких, которые бросали попу копейку или две. Отец Сидор держал совет с попадьей. Лукавы, хитры прихожане, но он должен быть хитрее их. Надо придумать что-нибудь такое, что заставило бы людей платить за исповедь полным рублем.

— Понимаешь, Надя, — он быстро ходил по комнате, — как это можно обманывать своего отца духовного? Бросать мне в тарелку пуговку или копейку? Я пастырь, Надя. Я отвечаю за грехи своих прихожан...

Статный и чернявый, еще молодой, но с черной цыганской бородой, с белым лицом и пухлыми руками, придерживая полы рясы, он шагал из угла в угол, возмущаясь скупостью и лукавством людей.

Попадья засмеялась и перебила его длинную тираду:

— Брось, Сидорик, браниться. Ей-богу. При чем тут грехи? Нашелся верующий! Пускай грешат, но на исповедь извольте класть двадцать копеек. А кто на хочет больше дать — пожалуйста, за это наказывать не будем.

— Что же ты по этому поводу думаешь? — быстро повернулся на каблуках отец Сидор, обрадованный тем, что так быстро нашел общий язык с женой. — Что же ты предлагаешь, Надя? В самом деле — копейку кладут. Точно я попрошайка какой-нибудь. Обидно ведь! Хорошо тебе говорить — двадцать копеек. Нет, ты найди средство, как эти двадцать...

Отец Сидор не договорил. Его лицо вдруг засияло странным, небесным светом, словно на него снизошел святой дух. Он шлепнул себя ладонью по лбу, поднял полы рясы выше колен, точно собирался отплясать гопака.

— Есть! —крикнул он восторженно. — Есть! Нашел! Ты понимаешь — все необычайно просто. Надо потребовать, чтобы каждый покупал у старосты свечку за двадцать копеек...

— Детям дешевле! — внесла поправку попадья.

— Не перебивай. Дети за гривенник... Вместо денег мне кладут на тарелку эти свечки. Я их, целехонькие, возвращаю старосте и... получаю у него деньги. Староста может продавать свечки во второй раз, в третий раз... Вот и все.

Придумано было действительно хитро, и отец Сидор на радостях пустился на одной ноге выделывать выкрутасы. Ряса его развевалась по комнате, как крылья. Он чувствовал себя, как министр или полководец, который выиграл крупное сражение. Это и вправду была победа над лукавыми прихожанами.

В приливе бурной радости отец Сидор сбросил с себя рясу, швырнул ее на стул и присел к фисгармонии. Поднял крышку, нажал на клавиши. Ониграл какой-то воинственный марш. Он упивался бравурными звуками.

— Шалишь! — выкрикивал он в такт музыке. — Шалишь, брат!

Это, видимо, было адресовано скупым прихожанам. Попадья заткнула уши, завизжала:

— Сидор, ты с ума спятил? Фисгармонию поломаешь!..

Глава двадцать шестая БОГАТЫЙ УРОЖАЙ

Старушка Федора сокрушалась:

— Ой, горюшко мое, кончается мука. А о пшеничной, — что уж говорить, святой пасхи не из чего спечь... Ой, что же будет — ржаная пасха!

Лукия сказала:

— Мама, отдайте меня кому-нибудь внаймы. Может, Носюре?

Носюра был самым богатым мироедом Водного, держал батраков, откармливал и поставлял в город свиней, волов. Но свиньям жилось у него лучше, чем батракам.

Старушка Федора растрогалась, приласкала девочку:

— Погуляй еще. Твоя жизнь и без того была сиротская, нелегкая. Еще натерпишься. Да и трудно мне без тебя будет, дочурка. Порою сил не хватает поросенку корм отнести, — поясницу ломит. Как-нибудь обойдется...

Но куличи все же спекли белые — Лаврин принес откуда-то два пуда крупчатки. Как ни допытывались старики, не сказал, где взял. Было ясно, что где-то занял. Может, у Носюры, а может, у священника. В трудную минуту у отца Сидора легче было раздобыть, он охотно давал взаймы даже деньги. Правда, возвращать приходилось втрое больше, так как батюшка ссужал под большие проценты.

Должно быть, весь год не было столько обрядов, сколько их накапливалось в последнюю неделю поста перед пасхой. В вербное воскресенье старушка Федора, дед Олифёр и Лукия ходили к заутрене. В церкви каждый держал вербную ветку с набухшими почками. На паперти мальчишки лупцевали друг друга вербными прутками, приговаривая:

— Не я бью, верба бьет, через неделю — пасха!..

Старушка Федора принесла из церкви вербную ветку, заткнула ее за икону. Но перед этим проглотила набухшую почку, дала по почке проглотить деду Олифёру и Лукии.

— Боже мой, боже, — сказала старуха, — святая вербочка. Дай, господи, до будущего года дожить. Вот, Лукия, ты почку проглотила — так и знай — весь год лихородка тебя не заденет. Бросишь святую вербочку против ветра — бури не будет, кинешь в пожар — огонь уймется...

В чистый четверг, по прочтении двенадцати евангелий, из церкви поплыли звездочками десятки огоньков. Люди несли домой зажженные свечки, прикрывая их от ветра ладонями, картузами, бумагой. Огоньки мерцали в ночном мраке, плыли улицами, останавливались у хат.

Принесла домой «святой» огонек и старушка Федора. Она забралась на скамеечку, подняла вверх свечку, копотью начертила над дверью черный крест. Набожно перекрестилась и сказала:

— Спаси, господи, от нечистой силы. Не переступит она, поганая, теперь порог...

Лаврин, находившийся в это время дома, подморгнул Лукии, легкая лукавая усмешка едва тронула его губы:

— А я думаю, что Кондрат Носюра еще хуже нечистого...

— Грех так говорить, сынок, — покачала головой старушка Федора, — Он же человек, а не рогатый, прости господи.

— Он, мама, и без рогов крепко бодает нашего брата... Не так ли, Лукия?

Лаврин посмотрел на нее большими серыми глазами. Посмотрел, как показалось Лукии, точь-в-точь, как и тогда... на графском дворе...

— Ну, а послезавтра вдвоем с тобой пойдем к службе, — снова улыбнулся он девочке.

Лукию волновала эта всенощная служба накануне пасхи. Блеск свечей, зеленая весенняя риза священника, хор певчих, звон колоколов над ночным селом — все это наполняло сердце Лукии трепетом, благочестивой радостью. Процессия во главе с отцом Сидором вышла из церкви. В церкви не осталось ни души. Закрылись тяжелые железные двери, звякнули засовы, заскрипел ключ в огромном замке. Хоругви заколыхались над толпой.

Вокруг церкви расположились жители села с куличами. На земле, на разостланных платочках, стояли куличи с зажженными свечками, лежали крашеные яйца, колбаса, сало. От Носюры принесли святить целого поросенка с торчавшим во рту пучком зелени, с десяток куличей, пасху и целую кучу яиц — красных, синих, желтых...

Но так было лишь у Носюры. У большинства же на платочках лежало по небольшому куличу, несколько яичек, кусок мяса. Своего поросенка старушка Федора еще пожалела колоть, пускай подрастает. Но у соседа она купила колбасы, сала и теперь была горда тем, что у нее на платочке, как у людей, — и кулич белый и мясное.

Процессия во главе с отцом Сидором вышла из церкви.

Зазвонили колокола. Густым басом загудел большой колокол, меньшие подхватили этот голос, захлебываясь в перезвоне.

Быстро склонившись к уху Лукии, Лаврин сказал:

— Урожай! Богатый урожай!

Девочка не поняла — какой урожай, где?

Лаврин снова наклонился, разъяснил:

— Конечно же у нашего отца Сидора. Посмотри на него, чернобородого, — как только не лопнет! Поповская жатва — в пост.

Лукия смутилась, притихла. Куда делась ее набожная радость... До того неожиданными были эти слова. Девочка почувствовала в них жестокую правду. Почему-то вспомнилось, как Лаврин рассказывал когда-то, что у священника тридцать десятин руги ^[3].

На паперти около церкви люди христосовались.

Столяр Каленик уже успел «разговеться», от него за версту разило водкой. Он подходил к девушкам, орал пьяным голосом «Христос воскрес!» и лез целоваться.

Лукия с Лаврином сели на скамью возле церкви. С. озер потянуло вечерним влажным воздухом, где-то далеко кричала ночная птица — выпь: бу-у-бу-у. На востоке уже погасли звезды. В церкви кончилась служба, оттуда слышны были приглушенные напевы. Лаврин взял Лукию за руку. Пальцы у нее были холодные. Лаврин, шутя, дунул на них, вдруг спросил незнакомым голосом:

— А когда же, Лукия, мы похристосуемся?

У Лукии почему-то быстро застучало сердце, кровь ударила в лицо. Она молчала. Молчал и Лаврин. Затем он погладил руку девушки, быстро встал:

— Надо идти, Лукия. Гляди, люди уже выходят из церкви...

Глава двадцать седьмая ПЕСНЯ

Пасху село Водное отпраздновало буйно. У многих хоть и не было чего есть, зато было что пить. Водка лилась рекой. Беднота рада была хотя бы на день или два забыть свою горемычную жизнь, утопить ее в водке, забыться в пьяном угаре.

В первый день пасхи в селе произошло большое побоище. Двое были тяжело ранены, а одного вынесли из свалки мертвым. Каленик едва не поджег свой дом. С перепою ему почудилось, что наступил день Ивана Купалы, когда положено прыгать через огонь. Он разжег посреди дома костер. Хорошо, что соседи заметили.

Лаврин то и дело выходил за ворота, наблюдал пьяную толпу, прислушивался к диким, нечеловеческим выкрикам да песням и сжимал кулаки:

— Разгулялись ни с того, ни с сего! Права свои пропивают!

Дед Олифёр иронически заметил:

— Права, говоришь, сын? А как же! Большие у мужика права — есть что пропивать!..

Он залился смехом, а Лаврин молча глядел на отца серыми грустными глазами.

Пьяные песни неслись над селом. Бондарь Парамон с пьяных глаз пошел на озеро купаться и утонул. У вдовы бараночницы Лепестины парни сняли с петель ворота. Пьяный Давид Чобиток схватил топор и вырубил возле своего дома вишневый сад.

Пасха миновала, наступило тяжелое похмелье. Снова за работу, снова думы о куске хлеба для семьи, снова одолжаться у Кондрата Носюры или у отца Сидора.

Пришла настоящая весна, загудели пчелы, пора было пахать под яровые, сеять, а тут ни плуга, ни коняги, ни семян. Опять без Носюры не обойдешься. Носюра, кому захочет — даст, а кому и нет. За все ему нужно отрабатывать в самую что ни на есть горячую пору — во время жатвы, когда на своей крохотной нивке будет зерно осыпаться.

Многие ходили на поклон к графу Скаржинскому, но граф мало обращал внимания на поклоны и просьбы мужиков.

У Лаврина был плуг. Он спарился с Давидом Чобитком, у которого была сухопарая кобылка, и вспахал свой клочок поля. Чобиток шел за плугом, и но его рябому, изрытому оспой лицу обильно катились слезы — ему все еще невыразимо жалко было вырубленного вишневого садочка.

В прошлые годы Лаврин арендовал у Скаржинского десятину земли. Но теперь отказался от этого, так как сколько, бывало, ни уродит, почти все приходилось отдавать графу за аренду. Себе если оставалось пудов пять-шесть — и то хорошо. Лучше уж податься на заработки или пойти в наймы к Носюре.

Дед Олифёр ежедневно приносил с озера карасей и щук, продавая их в селе за бесценок, — до волостного села, где ежедневно бывал базар, далеко, верст тридцать. А все же рыбная ловля деда поддерживала всю семью. Хотя ели гречневый и ржаной хлеб с остюками, однако голодные не сидели. Старушка Федора говаривала:

— Хоть не густо, да в брюхе не пусто.

Кончался апрель, цвели вишневые сады. Люди отсеялись, на полях зазеленела шелковая озимь, прилетели аисты, начали строить на риге Носюры гнездо.

Люди дивились, говорили:

- Богатому -- счастье! У богатого рига самая высокая, у него и аисты.

В первый год своей жизни в семье Олифёра Строкатого Лукию часто тревожило то обстоятельство, что она недалеко убежала от старой графини. Имение Скаржинского было расположено в двадцати пяти верстах от села Водного. Девочка, должно быть, убежала бы дальше, но, видимо, много кружила по лесу, хоть ей казалось, что идет напрямик, никуда не сворачивая. Однако со временем Лукия успокоилась, хотя черная обезьяна часто ей снилась и она просыпалась в холодном поту.

Лука Тихонович приезжал на охоту в Водное несколько раз. В каждый свой приезд он настаивал на том, чтобы подать в суд на графиню за издевательства над девочкой. Но Лукия так умоляла не затевать дела, что Лука Тихонович сдался. Да и сам он не очень-то верил в то, что суд приговорит графиню к какому-нибудь наказанию. Лукия же боялась, что суд обернется против нее самой. Ведь она разбила драгоценную голубую вазу. Что, если ее за это приговорят к тюремному заключению? Нет, уж лучше сидеть тихо, забыть про черную обезьяну, про все издевательства.

Как-то вечером Лукия вышла в сад. Села на скамейку, тихонько затянула песню. Это была ее любимая песня, которой она когда-то научилась от Рузи:

Терен, терен бiля хати,

В нього цвiт бiленький.

А хто любить очi карi

А я — голубенькi...

Луна мягко светила сквозь вишневые ветви. Лукия закинула руки за голову, закрыла глаза и, забыв про все на свете, запела во весь голос:

А я люблю голубiї,

Я на них дивлюся.

Брешiть, брешiть ворiженьки, —

Я вас не боюся!

Чистый девичий голос то взмывал кверху, трепеща в вышине, как жаворонок крыльями, то стремительно падал вниз и грудью бился о сырую землю. Точно кровью исходя, он неожиданно стихал. Последний звук обрывался словно тоненькая паутина, но долго еще звонко катилось по селу серебряное эхо. Оно катилось, как чистый кристальный поток, грозные буруны уже настигали его, но вновь взвивался вверх, все выше и выше, нежный и сильный девичий голос:

Брешiть, брешiть, ворiженьки, —

Добрешетесь лиха!..

Должно быть, долго пела Лукия, потому что, когда кончила, луна уже поднялась высоко, длинные тени легли по подворью. Где-то совсем близко затрещала изгородь, зашумело несколько голосов. Лукия встала и удивленно посмотрела в сторону перелаза, где увидела освещенные луной фигуры селян. Они склонились на тын, попыхивали красные огоньки самокруток, кто-то несколько раз повторил имя Лукии.

Девушка не поняла, что случилось, почему это люди собрались у их двора. Смущенная, она хотела юркнуть в дом, но Лаврин преградил ей дорогу. Он был сам не свой, с изумлением смотрел на девушку, словно видел ее впервые. Его освещенные луной глаза были большие-большие и глубокие. Они искрились лунными блестками. Лаврин почему-то шепотом умолял Лукию спеть еще.

— Я не знал, что ты так поешь, — быстро сказал он. — Гляди, люди со всей слободы сошлись...

Только теперь Лукия поняла. Все слушали ее пение. Девушке стало очень стыдно, она не знала, что ее слушают. Она вырвалась из рук Лаврина, убежала в дом.

Глава двадцать восьмая НА КЛИРОСЕ

Как же была удивлена Лукия, когда на второй день пришла наймичка отца Сидора Хвеська, конопатая девка с большим бельмом на глазу, и позвала ее к священнику.

— Чего я там не видала? — упиралась Лукия.

— Значит, надо, —уговаривала Хвеська, — батюшка зовут. Так и сказали: «Приведи сейчас же Лукию...»

Растерявшаяся, как и Лукия, старушка Федора торопливо поправляла на себе зеленый повойник, точно не Лукии, а ей предстояло идти к попу.

— Зачем же все-таки батюшка зовет ее? — допытывалась она у Хвеськи. — Вот горюшко, нет дома ни старика, ни Лаврина — не с кем посоветоваться.

Тогда Хвеська предприняла более решительные шаги. Она схватила Лукию за руку, потащила ее к двери:

— Пойдем, а то мне от батюшки так попадет, что я и знать не буду, на какую половину мне сесть...

Это совсем уже сбило с толку старушку Федору, которая и без того была до крайности удивлена:

— Вот так сказала! Чтобы батюшка был способен так гневаться?

— О-о, — ответила уже из сенцев Хвеська. — Они на людях кротки, а дома могут и кочергу схватить...

Но спохватившись, что эти слова могут произвести плохое впечатление на Лукию и та откажется идти, Хвеська добавила:

— Да не бойся, тебя он не тронет. По-хорошему про тебя расспрашивал.

Отец Сидор встретил Лукию на балконе. Священник был в прекрасном настроении.

— Привела, — коротко доложила Хвеська.

— А, хорошо, хорошо. Сбегай-ка к матушке, Хвеська. Да свиньи у тебя почему-то не спокойны. Иди, иди...

Хвеська убежала, а отец Сидор повел Лукию в дом, прямо к фисгармонии.

— Садись, Лукия, — пригласил. — Ты, я слышал, хорошо поешь? Люди говорят, да и сам я вчера вечером слышал. Это у тебя дар божий, Лукия. Нельзя его просто так на ветер разбрасывать. Садись, садись. Знаешь, зачем я тебя позвал? С твоим голосом грех не славословить господа бога. Хочешь в нашем церковном хоре петь? По субботам и воскресеньям, накануне больших праздников, а в самые праздники — во время отправления служб... Жалованье будешь получать. Я уже советовался со старостой — за каждую службу будешь по двадцать копеек получать. Тебе только так платить будем, а ты помалкивай, никому ни слова об этом. Как на это смотришь?

Поп уставился на девушку оловянными глазами, поглаживая черную цыганскую бороду. Лукия не знала, что и говорить. Мысли носились в голове, точно растревоженный рой. Да это же счастье. Просто большое счастье свалилось на нее с неба. Но почему так боязно? Почему сердце так стучит в груди?

— Думай, Лукия, думай, — подбадривал отец Сидор. — Какие молитвы умеешь петь?

Лукия пела и «Отче наш» и «Херувимскую»...

Священник заиграл на фисгармонии «Отче наш».

— А ну, спой.

Лукия запела. Голос ее дрожал от волнения, поэтому пение казалось еще более вдохновенным, торжественным.

Вечером отец Сидор сам пришел к деду Олифёру. Так, мол, и так. Уговорите свою приемную дочь петь в хоре.

Долго уговаривать не пришлось. Спустя несколько дней Лукия уже пела в церкви, а вскоре принесла домой первые заработанные деньги.

Лаврин скривился, когда услышал, что Лукия будет петь в хоре:

— Тяжелы поповские деньги...

Но старушка Федора напустилась на сына:

— Не поповские, а божеские! Церковное пение богу угодно.

Лаврин не стал возражать, он промолчал, махнул рукой.

Дед Олифёр радовался. О-о-о, и он не зарабатывает на рыбе столько, сколько его приемная дочь своим голосом. Старый рыбак почувствовал глубокое уважение к девушке. Захотелось и ему показать, что он далеко не последний человек на селе. А то как же, разве кому-нибудь доводилось вытаскивать таких щук, какие вылавливает дед Олифёр. Кто поймал старую щуку, в животе которой обнаружили серебряное кольцо? Дед Олифёр поймал! До сих пор этот перстень носит одна из многочисленных крестниц деда. А разве не было такого случая, когда огромный сом, схватив крючок, стащил деда Олифёра с лодки? Думаете, дед растерялся, выпустил добычу? Ничуть не бывало! Схватился рукой за вербу, вскарабкался на берег и привязал толстый шнур к дереву. Вырвать вербу с корнем сом оказался неспособным, а дед с помощью других рыбаков захватил его в плен.

Лукия слушала этот рассказ деда, как сказку.

Теперь Олифёр Семенович не пропускал ни одной церковной службы. Он нацеплял на грудь все свои кресты и медали, брал старуху Федору, и вдвоем они отправлялись в церковь. Там старики проталкивались к самому клиросу, и селяне охотно уступали им дорогу.

— Царевич пришел с Царевной! — шептали друг другу люди.

Но больше всех радовался тому, что залучил Лукию на клирос, отец Сидор. Да и как было ему не радоваться! Сердца прихожан замирали, когда они слушали чистый волнующий голос молодой девушки, который порою вырывался из хора как кристально чистый родничок и, казалось, устремлялся к самому господу богу.

— Херувимский голос, — всхлипывали женщины, — никогда такого не слышали...

Каждый раз во время службы церковь была теперь полным-полна. Послушать пение Лукии приходили из других приходов. Слух о дивном полосе девушки катился по всем окрестным селам и хуторам. Теперь в праздники перед церковью всегда стояли десятки телег и шарабанов приезжих.

Отец Сидор поставил возле клироса большую железную кружку с надписью: «Пожертвования на хор». Медные и серебряные монеты сыпались в кружку. Но отец Сидор сурово придерживался раз навсегда установленной им платы певцам: кому пятак, кому гривенник, а Лукии — двадцать копеек. После выплаты староста относил тяжелую еще кружку в алтарь, где отец Сидор забирал остальные, не забывая кое-что сунуть дьякону.

Но это была сущая мелочь по сравнению с другими пожертвованиями. Попадья уже начала поговаривать о том, чтобы купить новый выезд и рысака — она страстно любила кататься на лошадях. Рысак и выезд были вскоре приобретены. Отец Сидор стал ездить на требы в собственном экипаже.

Большой доход получала теперь церковь. Приглашенный из города художник за хорошее вознаграждение расписал заново притвор, а в самой церкви написал большую картину тайной вечери Христа со своими учениками. Отец Сидор стал с гордостью называть свою церковь в Водном собором. Была даже высказана мысль сменить на колокольне главный колокол на более крупный, более громкий, как это и приличествует соборному колокольному звону.

Глава двадцать девятая КАМЕНЬ-САМОЦВЕТ

Зимой в Водное приехал поохотиться на зайцев Лука Тихонович. Он не узнал Лукию — так она выросла, развилась. Перед ним предстала цветущая молодая девушка-красавица с игриво загнутыми кверху дугами черных шелковых бровей. Еще дорогой возница рассказывал Луке Тихоновичу о том, что Лукия поет в церковном хоре.

— Душистый голос, — похваливал возница.

Это выражение вспомнил Лука Тихонович.

— А, здравствуй, дева с душистым голосом, — приветствовал он Лукию. — Слышал о твоих успехах! Слышал, Гопта из болопта!

— Из болота, — смеялась Лукия.

— Нет, из болопта, так веселее.

Вечером Лука Тихонович попросил, чтобы Лукия что-нибудь спела.

— Не все богу, Гопта из болопта, я, грешный, тоже хочу послушать душистый твой голос...

В доме собралась вся семья: дед Олифёр, старушка Федора, Лаврин. Лукия откашлялась, выпила немножко воды.

— Ну, слушайте. Только чтобы было тихо.

Все замерли.

— Ку-ка-ре-ку-у! — вдруг запела девушка. Дед Олифёр от неожиданности даже подпрыгнул на лавке, старуха Федора заглянула под полати — не там ли, случайно, крикнул петух... Лука Тихонович и Лаврин так и покатились со смеху.

— Ду-шистый...— еле выговорил сквозь смех Лука Тихонович. — Вот это... запела!.. Ха-ха-ха!.. Неужели и на клиросе так поешь? Он до слез расхохотался, представив себе, что произошло бы, если бы вместо «иже херувим» девушка вот так закукарекала в церкви. Но когда девушка пропела свою «Терен, терен бiля хати», Лука Тихонович сидел молчаливый, пораженный. Он не думал услышать такой голос. Он полагал, что рассказ о Лукии преувеличен. Теперь он сам убедился, что она — бесценный самородок, что голос ее — дивный дар природы. Эго вызвало у Луки Тихоновича радостные и горькие думы. Какая участь ждет девушку? Тернистые пути разбегаются вокруг, дикие бурьяны глушат живые побеги. Бедной деревенской девушке никогда не подняться из низов на высокую гору, чтобы ее увидел весь народ. На каждом шагу всевозможные бездари и праздные люди будут бросать ей в лицо презрительное «мужичка!»

Лука Тихонович встал, быстро прошелся но хате. Надо поднять Лукию на гору. Ее талант не должен погибнуть...

— Лукия, — остановился перед ней взволнованный врач. От его пиджака исходил еле уловимый запах карболки. — Лукия, тебе нужно учиться в городе. На первых порах я возьму тебе учителя, а затем пойдешь в такую школу, где обучают пению...

— Лука Тихонович, — вскрикнул Лаврин, — ее учить? Да она кого угодно за пояс заткнет, а вы...

— Эх, Лавринушка, не понимаешь ты. Вот представь себе камень-самоцвет. Его обязательно на гранильной фабрике шлифуют, грани наносят, чтобы засверкал всеми цветами радуги. Так и голос. Это — скрипка. Надо научиться на ней играть... Лукия, я возьму тебя с собой. Пока будешь жить у меня. Есть у меня один знакомый — прекрасный преподаватель музыки и пения, будешь ходить к нему.

— А как же хор? — тихо спросила Лукия.

— Хор? Клирос? — усмехнулся Лука Тихонович. — Оставишь. Надо учиться. А закончишь учение — не в церкви петь будешь, а в театре, в столице. Ты еще даже не знаешь, что это такое — театр...

Лукия плохо спала этой ночью. Много она передумала. А утром пошла к попу.

— Батюшка, — сказала она тихо и взволнованно. — Я уже не буду петь в церкви. Лука Тихонович забирает меня в город учиться.

Отец Сидор чуть не подавился рыбой, которую ел, оставил завтрак. Но может, ему только послышалось?

— Что ты сказала? — подступил к девушке.

Лукия повторила. Отец Сидор схватил пятерней бороду, словно мочалку, начал ее мять, крутить.

— Понимаешь ли, что делаешь? Какой грех берешь на душу — бросить петь в церкви? Разве ты богоотступница?

Лукия опустила голову, молча стояла под градом обидных слов. Ей жалко было оставить церковный хор, покинуть Лаврина, старуху Федору, но как сияющее марево где-то вдали вставали неведомый театр, столица. Было и страшно и волнующе-привлекательно увидеть столицу, петь в театре. Все это еще было так неясно, туманно, но сладко-заманчиво. Ощущала себя уже не маленькой, забитой девчушкой, а взрослым человеком, который вступает на неведомый путь.

Отец Сидор подумал о Луке Тихоновиче. Этот врач опять причиняет ему неприятности! Гнев закипел в груди. Лишиться таких доходов? Нет, это безумие! Попу хотелось не то стать перед этой черноокой девчушкой на колени и слезно умолять ее не слушать врача, не то схватить ее за косы и таскать до тех пор, пока она не скажет, что остается в хоре.

— Батюшка, отпустите меня, — шепотом попросила Лукия.

Отец Сидор обернулся на каблуках так быстро, что чуть не упал. Его точно шилом укололи. Он приблизился к девушке и, уже не в силах себя сдержать, зашипел:

— Так и знай, богоотступница, уйдешь из хора — прокляну! Прокляну на веки веков, аминь!

Лукия побледнела. Страшная угроза таилась в голосе священника.

— Будешь ты по свету блуждать, — продолжал отец Сидор, — искать себе смерти... Но люди отступятся от тебя, гадюки будут шипеть на твоем пути, и даже сырая земля не примет тебя, грешницу!

— Батюшка, — подняла Лукия руки, защищаясь от зловещих слов, которые затмевали ей мозг. — Батюшка, — не проклинайте!..

Отец Сидор, обессиленный, опустился на стул. Гнев унимался. Ему на смену приходила радость — он победил, девушка останется!

Лука Тихонович был крайне изумлен, когда услышал, что Лукия раздумала и никуда не хочет ехать. Никакие уговоры не помогли. Девушка упорно стояла на своем.

Глава тридцатая ПОХОРОНЫ

Зимой дед Олифёр тяжело заболел. Пошел окуней удить, пока прорубь прорубал, вспотел, а затем, просидев часа три на холоде, простыл. На другой день у него поднялась высокая температура, он начал мучительно кашлять, закололо в груди, в боку. Под вечер старуха Федора натерла старика уксусом, напоила чаем с липовым цветом и, уложив на печь, укрыла кожухом.

Деду со дня на день становилось все хуже и хуже. Старуха Федора ставила ему горчичники, прикладывала к груди мешочки с распаренными отрубями, позвала бабку Секлету. Больной не поправлялся, кашель раздирал ему грудь, он лежал в жару, часто бредил.

— Дать бы знать Луке Тихоновичу, — встревожилась старушка Федора.

— Нет, мама, надо отвезти отца в больницу, — сказал Лаврин. Он попросил у Давида Чобитка конягу, уложил отца в сани и повез за тридцать километров в волостное местечко, в больницу. Выехал спозаранку, а днем пригрело солнце, началась оттепель. В каком-то овраге лошадка глубоко зарылась в мокрый снег, окончательно выбилась из сил.

Отец метался в санях, кричал. Что-то ему чудилось, он смотрел вверх тупым, помутневшим взором. Лаврин склонился над ним — больной его не узнавал.

«Плохо дело»,— подумал парень и принялся помогать лошаденке вытаскивать сани из снежной слякоти.

В больницу Лаврин приехал уже вечером. Пощупал у отца лоб. Лоб был холодный, как лёд. Отец умер.

Лаврин переночевал у сторожа, а на другой день привез мертвого деда Олифёра домой. Всю ночь никто в семье не спал, сидели возле покойника. На окне стояла кутья и подслащенная вода для Олифёровой души.

Лукия смотрела на пожелтевшее лицо покойника, на трепещущее пламя, на кутью. Было страшно. Ведь где-то здесь поблизости витает душа деда Олифёра. Минутами Лукии казалось, что она слышит легкое дыхание воздуха от взмахов неведомых крыльев. Старушка Федора громко плакала, причитая по покойнику. Два тяжелых медных пятака темнели на веках покойника.

Рано утром Лаврин пошел к отцу Сидору договариваться о похоронах. Священник вышел к парню на кухню заспанный, сердитый, с красными глазами.

— Ну, что ж, — сказал он, вздыхая, — на все божья воля. «В землю изойдешь»,— сказано в священном писании.

Лаврин замялся:

— Хочу вас, батюшка, попросить, чтобы подождали немного с деньгами за похороны. Нет у меня сейчас десятки.

Отец Сидор сердито погладил бороду.

— Нет, парень, ты мне уже должен пятерку за три пуда муки. За похороны и дня ждать не буду.

— Батюшка, я человек бедный. Нет у меня сейчас таких денег. Три рубля дам, а семь подождите.

У отца Сидора мелькнула мысль, что Лаврин, рассердившись, может уговорить Лукию покинуть церковный хор. Но тут же он эту мысль отбросил. Лукия так напугана проклятьем, что никогда не покинет клирос. Да и деньги — двадцать копеек от службы — на дороге не валяются. А потворствовать должникам нечего... Поэтому отец Сидор сказал:

— Как знаешь, парень. Не заплатишь все деньги — не буду хоронить.

Повернулся и вышел из кухни.

Лаврин не спал всю ночь от обиды. «Поставить бы гроб с покойником под окнами поповского дома, — думал он, — Даром тогда захоронит!

Но утром старушка Федора достала из сундука деньги, которые много лет копила на корову, и, плача, отдала попу за похороны. В тот же день отец Сидор похоронил деда Олифёра на кладбище за церковью.

Глава тридцать первая К БЕРЕГАМ БОЛЬШОЙ ЗЕМЛИ

Белым цветом расцветал в тайге богульник, дурманил голову. Шел июль тысяча девятьсот четырнадцатого года. Поспела в тайге красная брусника, голубица, морошка.

— Гой, Явдоха, сколько ягод в тайге, —радовался цыган Яков. — Год собирай, два собирай, десять лет собирай, всей не соберешь...

Яков спешил, чтобы как можно скорее проскочить с Явдохой между мысом Погоби и мысом Лазарева, где пролив наиболее узкий. Однако продвигаться беглецам вслепую было опасно. Наскочишь на пограничную охрану — прощай тогда свобода.

Оба — Яков и Явдоха — за многочисленные побеги были осуждены на вечную каторгу. Около семи лет промучились они на проклятом острове. Это был последний побег. Явдоха так и сказала:

-- Не удастся, Яков, и на этот раз сбежать — руки на себя наложу!

Яков прекрасно знал тайгу. Он умел быстро ориентироваться в любом незнакомом месте, отыскать верную дорогу в самой что ни на есть глуши. У него на это были тысячи примет. Когда Явдоху схватила лихорадка и она не в состоянии была двигаться дальше, Яков нес ее на спине, как ребенка.

Однажды Явдоха долго собирала в богульнике голубицу — черно-сизые ягоды с зеленоватым мякишем в середине. У женщины заболела голова. Яков весь день сокрушался, не переставал себя ругать — почему не предупредил Явдоху. Это ведь проклятый богульник!

Морошка росла, как трава. Ее желтые и красные ягоды веселили глаз. Но Явдоха чувствовала, что слабеет. Не было хлеба, хотя бы маленького кусочка солонины. Одних ягод было недостаточно для истощенного организма.

— Яков, не дойду я!

Но Яков рвался вперед. Минуя селения гиляков, принюхиваясь ко всему, что попадалось на пути их следования, он на что-то надеялся, чего-то ждал.

— Яков, скажи мне еще раз: увижу Горпинку или нет?

Цыган подпирал ладонью щеку и, качая головой, тихонько напевал:

Ягори светлинько, иой...

Я шатриця невiнько, иой...^[4]

Сахалинская тайга молчала. Сколько неприметных тропинок таилось в ее извечной глуши. Уж никак не разобрать было, где зверь прошел, где прокрался, озираясь, беглый каторжник.

Яков все шел и шел, а за ним плелась Явдоха Гопта. Закаркает черный ворон на вершине опаленной молнией сосны, Яков испуганно шепчет:

— О, вороно дела годлы ко бiда!^[5]

Но на исходе того же дня цыган уже ругал ворону, дескать, соврала черная птица. Беглецы дошли до небольшой речки. Над водой сидел медведь, который то и дело выбрасывал лапой на берег рыбу. Укрывшись за деревом, Яков пронзительно свистнул и заверещал. Зверь оторвался от воды, медленно, тупо огляделся кругом и неохотно побрел в чащобу.

С моря шла кета. Вода в речке кипела от рыбьего нашествия. Много рыбы, утомленной борьбой с быстрым течением, стояло у самого берега. Беглецы хватали ее прямо руками и выбрасывали на берег. Снулая кета вяло шевелила плавниками.

В тот день стоял пир на весь мир. В казанке варилась уха, Яков и Явдоха ели вволю, чувствуя, как с каждой минутой восстанавливаются их силы.

Острая, захватывающая радость овладела беглецами, когда перед ними блеснула широкая полоса пролива. Далеко-далеко в тумане едва виднелся лиловый берег.

Счастливые слезы катились по лицу Явдохи. Там была Большая земля, там был родной край! Зеленоватые волны кипели у ног. Вокруг была такая глушь и такая глубокая тишина: стреляй из пушки — никто не услышит.

Два дня беглецы сооружали плот. Позади осталась глухая тайга, лихорадка, голод, звери, каторга. Впереди светлым маревом маячила свобода.

— Яков, Яков, двенадцать лет! На целых двенадцать лет жестокие губители разлучили меня с моим ребенком! Яков, Яков бородатый!

На третий день плот был готов. Самодельным веслом Яков оттолкнулся от берега. Волна легко подхватила неуклюжее деревянное сооружение. Этот плот был сейчас для беглецов милее парусного корабля, милее двухтрубного парохода. Плот нес их к большой и радостной свободе. Проклятый остров отдалялся и отдалялся. Но в это сладостное мгновение оттуда, с берега, с каторжного Сахалина, прозвучал окрик:

— Стой! Стой!

Явдоха видела, как Яков побледнел. Быстро посмотрела назад. На берегу стояли несколько солдат с винтовками. Яков сцепил зубы и молча продолжал упрямо работать веслом. Тогда загрохотали выстрелы. Яков выпустил весло, взмахнул руками и тяжело плюхнулся в воду. Плот медленно-медленно закружился на месте. Все это произошло в одно мгновение. Явдоха метнулась к веслу. Плот пошел вперед. Явдоха гребла и стучала зубами. Слышала выстрелы, еще выстрелы и еще выстрелы. Каторжный остров не хотел выпустить из когтей свою жертву. Пули посвистывали близко-близко. Затем все стихло. Остров остался позади. Явдоха гребла. Надвигался вечер. Берег Большой земли был перед глазами. Берег и свобода

*  *  *

Начальник каторжного острова вскрыл пакет и наскоро просмотрел бумаги. Пожал плечами. Речь шла о какой-то Явдохе Гопте, которая отбывает каторгу на острове Сахалин за убийство. Теперь выяснилось, что означенная Гопта Явдоха не виновна, так как обнаружен подлинный убийца сторожа общинных амбаров. «Преступник — сын старшины Петро Кочубей, — читал начальник осгрова. — Принимая во внимание смягчающие вину обстоятельства... ссора... драка в пьяном состоянии. Сторож нанес обиду, назвав сына старшины «стяжателем» и «мироедом»... Приговорить к церковному покаянию...»

Три года блуждал пакет с бумагами по тюрьмам и каторгам. Он прошел через десятки тюремных канцелярий, прежде чем попал на Сахалин. И хотя дело было совершенно ясное — Явдоха Гопта отбывает наказание за преступление, которое совершил другой, тем не менее начальник острова, не задумываясь, наспех наложил резолюцию: «Выяснить» — и тут же забыл об этом деле. Секретарь канцелярии старательно подшил «дело» Явдохи Гопты к папке и тоже забыл о нем. Резолюцию «выяснить» начальник острова ставил почти на всех бумагах и ошибся лишь однажды, когда наложил эту резолюцию на приказе, в котором генерал-губернатор объявил начальнику благодарность за умелое руководство населением каторжного острова. Секретарь больше всего следил за тем, чтобы листы в папке были подшиты ровно и аккуратно — единственно, чего сурово требовал от него начальник.

Спустя год секретарь сдал в архив папку, в которой было подшито дело Явдохи Гопты, а еще через год голодные сахалинские крысы начисто съели папку.

Глава тридцать вторая ВОЙНА! ВОЙНА!

Был жаркий летний день. В голубом небе ни облачка. Вялые, запыленные стояли вишневые сады. Даже кузнечики не верещали в траве. По опустевшим безлюдным улицам лишь изредка проезжала, скрипя, телега со снопами — начался своз хлеба с полей. С далеких озер до села доносились крики детворы. Жалобно скрипел журавль у колодца во дворе Носюры.

Лукия выбежала на двор к поросятам и вдруг увидела Лаврина, красного от жара, запыленного. Он молча прошел мимо девушки, озабоченный и чем-то встревоженный.

— Лаврин, что с тобой? — окликнула его Лукия.

Лаврин остановился, присел на порог и, сбросив картуз, вытер ладонью пот со лба.

— Лукия, — произнес он глухо, — война!

Девушка сперва не поняла. О какой войне говорит Лаврин, когда вокруг такая полуденная жара и тишина и синее небо похоже на глубокую голубую чашу.

— Война, — повторил Лаврин, — Только что повестка пришла из волости.

Лукия похолодела. Что-то недоброе было в голосе Лаврина, в его встревоженных глазах.

— Ничего, меня не возьмут. Мне льгота положена, я ведь один у матери...

Только теперь девушка поняла, что Лаврина могут призвать. Это было для нее страшнее всего. Вспомнился тихий вечер в поле, за околицей. Она сидела с Лаврином возле ветряка, и тогда было решено, что осенью они сыграют свадьбу.

Лаврин увидел, как побледнела Лукия. Он сделал усилие и улыбнулся:

— Глупенькая, не беспокойся. Говорю же, мне льгота положена.

Но девушка видела, что глаза Лаврина нисколько не улыбаются, что-то неведомое, ощетинившееся притаилось в них. И наконец она поняла — в серых глазах Лаврина был страх, обыкновенный страх за их общее счастье. Тогда Лукия бросилась к парню, обхватила его шею и забилась, как пойманная в сеть перепелка. Он обнял девушку, успокаивал, гладил по волосам и все говорил о льготе, которая непременно должна у него быть.

Но случилось совсем неожиданное: льготу получил не Лаврин, а курносый задиристый Максим, старший сын Кондрата Носюры. Лаврин только кулаки сжимал.

— Взятку дал, мироед, откупил своего сынка!

Через три дня толпа мобилизованных тронулась из Водного в волость. Женский плач стоял над селом. Печально голосила старушка Федора, провожая сына.

Лукия смотрела на Лаврина горячими сухими глазами. Невыносимая печаль жгла ей сердце.

Когда призывники проходили мимо поповского двора, из ворот вышел отец Сидор с крестом. Благословляя людей, он высоко поднял крест и громко произнес:

— Благословляю! За веру, царя и отечество! Снизошли, господи, победу над врагом!

Женщины крестились, подходили наспех целовать крест и снова пускались догонять своих родных — кто сына, кто мужа.

Толпа людей вышла за село. Лукия, спотыкаясь, шла рядом с Лаврином. У ветряка, за околицей, мужчины обнажили головы. Громче заголосили женщины. Наступила последняя минута прощания. Мужчины и юноши покидали село, оставляли матерей, жен. Кто знает, кому доведется вернуться домой.

Каждый долго всматривался в родное лицо, стараясь в эту последнюю минуту разлуки запечатлеть его навеки. Дети цеплялись за подолы матерей, размазывали ручонками слезы по лицу.

Лукия припала к груди Лаврина. Больше она не могла себя сдерживать и безумно зарыдала. Внезапно на колокольне зазвонили так, как звонят по покойнику. Тяжело упал первый звон, поплывший медным гулом. За ним второй, третий... Бом... бом... бом...

Люди удивленно спрашивали друг друга: кто же умер?

Но никто не слышал, чтобы в селе кто-либо умер.

— Лавринушка, плохая примета! — сказала упавшим голосом Лукия. — По покойнику звонят колокола...

Долго стояла осиротевшая толпа женщин и стариков за околицей. У каждого глаза были обращены к тем, кто уходил на войну. Уже далеко в степи чернели фигуры мобилизованных, а толпа за околицей все еще стояла, не расходилась. Тяжелые медные звуки срывались с колокольни и плыли над селом.

Из своего двора выскочил отец Сидор. Люди видели, как, подобрав полы рясы, он побежал к церкви.

Священник изо всех сил забарабанил по железным дверям церкви. Но они были закрыты изнутри. Звон не умолкал. Отец Сидор побежал вокруг церкви, задирая к колокольне голову и крича что было мочи. Тогда звон стих и в оконном проеме колокольни показалась голова пономаря Митрофана Кучмы. Он смотрел вниз, на священника, и тут отец Сидор вспомнил, что вчера вечером забыл забрать у Кучмы ключи от церкви.

— Что ты делаешь, Митрофан? — громко крикнул он.

— Звоню, батюшка, разве не слышите? — пьяным заплетающимся языком ответил с колокольни пономарь.

— Слезай сейчас же! — завизжал поп, — Слезай, говорю, сейчас же, никто не помер!..

— Зна... знаю, что не помер, — болтал пьяный Кучма, — это я по солдатикам звоню... Упокой, господи, их...

Он не договорил, его голова исчезла. Над Водным и его окрестностью вновь зазвучал печальный, медный гул колокола: бом... бом... бом...

Начали сбегаться люди. Вскоре пьяный пономарь сбился с ритма и воздух всколыхнула невообразимая какофония. Стая вспугнутых галок кружилась над колокольней. Вокруг церкви столпился народ. Между людьми сновал отец Сидор, не зная, что делать...

Кучма вскоре утомился, перестал звонить и тут же на колокольне заснул мертвецким сном.

Глава тридцать третья ТРИ ПИСЬМА

Поддерживая друг друга под руку, Лукия и старушка Федора возвратились домой. Три курицы с красным петухом сиротливо бродили перед домом. На завалинке грелась кошка. Голодный поросенок хрюкал в сарае. Старуха Федора и Лукия присели на порог. Прибежали курицы, заглядывая им в руки. Горбом выгибая спину, лениво подошла кошка. Тихо охала старушка Федора. Пусто было без Лаврина на маленьком подворье. Невыразимое чувство тоскливого одиночества охватило Лукию.

С этого дня порог стал ее излюбленным местом. С первого же дня Лукия стала жадно прислушиваться к слухам на селе, ловить каждую весточку про войну. Лаврин должен возвратиться домой. Его не возьмет вражеская пуля. Лаврин вернется, ибо знает, как ждет его Лукия.

В Водное пришли первые письма с войны. Люди в серых солдатских шинелях посылали из окопов поклоны всем родным и знакомым. Кое-кто лежал уже раненый в госпитале. Лукия ходила сама не своя. От Лаврина — ни слова. Тревожные мысли угнетали сознание — почему он молчит? Неужели нет его в живых?

Был конец октября. Последние утки потянулись в перелет. Озера сурово поблескивали, как очки холодным стеклом. Камыш шумел желтыми метелками. В селе было тоскливо и неприветливо. В один из таких осенних дней от Лаврина пришло письмо. Лукия вся затряслась. Взяв кончиками пальцев конверт, она не отважилась его вскрыть. Какое известие принесло ей это запоздалое письмо?

Старушка Федора перестала суетиться, как стояла, так и села на скамейку. Лукия вскрыла конверт. Все было хорошо. Лаврин живой, здоровый. В первом же бою его легко ранило в руку, и две недели он пролежал в госпитале. Сейчас опять в окопах. Из госпиталя послал письмо, беспокоится о семье.

— Письмо, должно быть, потерялось в дороге, — сказала Лукия. Ей хотелось побыть одной со своей большой радостью, хотелось во второй раз, в третий, в десятый раз прочитать дорогое письмо.

Лукия пошла в поле. Солнце садилось. Группа ветряков махала крыльями на краю земли. Солнце подсвечивало их снизу, а ветряки как бы улетали за горизонт, словно черно-огненные журавли.

Здесь Лукия впервые обратила внимание на то, что с десяток строк в написанном карандашом письме были старательно вычеркнуты черными чернилами. Казалось, что чья-то чужая рука прошлась по этим страничкам из земляного солдатского окопа. У девушки почему-то исчезла радость. Возникло неясное, тревожное чувство.

Второе письмо пришло от Лаврина весной наступившего года. Оно, как и первое, было написано карандашом, но черные чернила опять затушевали много солдатских строчек. На этот раз было зачеркнуто вдвое больше, чем в первом письме.

Как только кончилась в церкви служба, Лукия прямо с клироса подошла к отцу Сидору и показала ему письмо. Она хотела знать, кто вычеркивает строчки в солдатском письме?

Отец Сидор быстро просмотрел написанное.

— В письме благочестивого воина никто не вычеркнет ни единого слова, — сердито сказал он.--А богомерзкие речи не токмо чернилами чернить, а наказывать за них следует.

Отдав Лукии письмо, он повернулся к ней спиной.

Но девушка не унималась. Она пошла к Давиду Чобитку. Тот, почему-то шепотом, объяснил ей:

— Военная цензура! Раскумекала теперь?

Лукия не очень-то «раскумекала». Ей не совсем ясно было, какие такие «богомерзкие» речи вычеркивает в Лавринонмх письмах эта чернильная и неумолимая «военная цензура». Целый день писала Лукия ответ Лаврину. Написала и про «военную цензуру», которая, окаянная, наполовину сокращает его, Лавриновы, писания. Но, должно быть, ответ не дошел до Лаврина, так как летом пришло от него третье письмо, в котором солдат спрашивал Лукию, почему она не пишет.

Девушка к ужасу своему убедилась, что и в этом письме чернилами была вычеркнута чуть ли не целая страница. Остались лишь многочисленные поклоны родственникам и начало фразы: «Житье наше солдатское, Лукиечка, скажу тебе...», а дальше пошло сплошное чернильное пятно. Кто-то старательно замарал целые фразы и отдельные слова.

Это было последнее письмо, полученное от Лаврина.

Глава тридцать четвертая КАПИТАН

— Смир-р-рно-о!

Серый солдатский строй замер. Вперед выступил капитан. Сегодня он впервые принял командование над этим подразделением, и солдаты с интересом, настороженно приглядываются к новому командиру.

Лаврин оторопел от неожиданности. Он знает этого человека. Да, это он... Те же желтые ястребиные глаза... Тот же крючковатый нос... Вот он торопливо тычет в окровавленные пальцы зеленую трехрублевую бумажку... Как давно это было... Граф Скаржинский! Он!

Капитан Скаржинский обошел шеренгу солдат. Граф, как и полагал Лаврин, не узнал его. Годы изменили лицо Лаврина, он был обросший, небритый. В серой грязной шинели он ничем не отличался от сотен других бойцов. Только глаза Лаврина, серые и большие, не изменились. Зеленые огоньки ненависти пылали в них, но капитан Скаржинский не присматривался к солдатским глазам.

— Читайте приказ! — коротко бросил он.

Молча слушали солдаты приказ. В нем говорилось о том, что при ротах должны быть созданы гренадерские группы, вооруженные одними лишь гранатами и ножницами. Обязанность гренадеров — первыми бросаться в атаку, резать колючие проволочные заграждения неприятеля и закидать его окопы гранатами. Надо было отобрать людей для такой группы.

— Ну-с, — покрутил капитан усы, — кого же мы назначим?

И тут хриплый, простуженный в окопах голос вдруг возгласил:

— Никто не пойдет, ваше благородие. Кому же охота на явную смерть идти?..

Капитан побледнел. Широким шагом подошел к солдатам:

— Кто крикнул?

Лаврин замер. Выкрикнул сосед Лаврина, всегда тихий и кроткий Кузьма Левченко, родом с Екатеринославщины.

— Кто крикнул? — повторил капитан свой вопрос.

— Я, ваше благородие, — отозвался Левченко.

Капитан молча размахнулся и со всей силой ударил солдата по лицу. Тот покачнулся. Из рассеченной губы по подбородку потекла кровь.

— Сскот-тина!.. — процедил капитан. — Записать его первым в гренадерскую группу!

Вечером, похлебывая кондер из позеленевшего котелка, Левченко сказал Лаврину:

— Говорят, будто наш капитан из графов. Хлестко стукнул, сволочь. Губы распухли, точно осиного жала отведали.

Он помолчал, затем добавил:

— Графам да князьям воевать можно. Они за свою земельку дрожат. А мы за что кровь проливаем? И то сказать — скоро два года, как гнием в окопах...

— Эх, голова, — улыбнулся Лаврин, —только теперь додумался! Знать, тверд капитанский кулак, коли Кузьма Левченко от него прозрел!

«Крамольные» письма Лаврина домой привлекли внимание начальства. За солдатом начали следить. Судьба Лаврина была решена. Его ждал арест.

Как-то к Лаврину прибежал взволнованный Кузьма Левченко и шепотом рассказал ему о разговоре фельдфебеля с ротным, который он случайно услышал. Ротный расспрашивал фельдфебеля, с кем Лаврин дружит, какие беседы ведет с солдатами.

Лаврин глубоко задумался. Он знал, что его ждет после ареста. «Бежать! Немедленно бежать!»

Утром следующего дня началась атака. Солдаты неохотно выскакивали из окопов, чтобы, пригибаясь, бежать вперед, в синеватую утреннюю дымку. Капитан Скаржинский носился по траншее и с руганью выгонял тех, кто еще оставался в окопе.

— В атаку! — кричал он. — В атаку!

Он наскочил на Лаврина. Конечно, не узнал его, заорал:

— Ты почему здесь? В атаку, с-скотина!

Кровь ударила солдату в голову. Он тут же вспомнил, как граф травил его собаками, как, поиздевавшись, ткнул ему в окровавленные пальцы трехрублевую бумажку.

— Легче, граф Скаржинский! — вырвалось у Лаврина.

Капитан удивленно отшатнулся. Что-то знакомое было в голосе итого солдата, в его фигуре, в серых глазах.

— Помните, граф, как травили меня собаками? — тихо произнес Лаврин, отступив на шаг и до боли сжав в руках винтовку.

Лицо капитана передернулось. Оп дрожащими пальцами хотел выхватить из кобуры пистолет. Лаврин сделал выпад винтовкой. Сделал так, как этого требовали офицеры на учениях: раз — вперед, два — назад. Штык вонзился в тело, и капитан Скаржинский, даже не охнув, свалился на дно окопа.

Лаврин оглянулся. Вокруг — никого. Дрожала от взрывов земля. Издалека доносилось раскатистое «ура!». Солдат выскочил наверх и побежал вслед за товарищами.

Слева чернел небольшой овраг, заросший терном. Лаврин свернул в сторону, бросил винтовку и пополз на животе в колючие заросли. Здесь он достал из сумки индивидуальный пакет и забинтовал себе руку. «Так, вроде, лучше, —подумал он. — Как будто ранен. Довольно! Пускай графы воюют...»

Глава тридцать пятая ДЕЗЕРТИР

Стояли жаркие дни, рожь дружно созревала, она даже уже начала звенеть и осыпаться. Старушка Федора с Лукией работали на полях Носюры. Но дальше допускать, чтобы своя рожь стояла, уже нельзя было — окончательно осыплется. Ночью прошел дождь. На заре Лукия отправилась на ниву. Поле было маленькое — косою негде размахнуться. Хорошо еще, что дождик прошел, зерно не будет так осыпаться.

Девушка ловко орудовала серпом — научилась, и все думала о Лаврине. Вот уже скоро два года, как забрали его на войну. А войне той, кажется, никогда конца не будет. И, наверно, стряслась какая-то беда — давно уже нет от Лаврина никаких вестей...

Перед глазами вставали письма Лаврина с тщательно зачеркнутыми строчками. Эти чернильные пятна казались зловещими, как сама смерть.

Солнце начало пригревать спину, на межах верещали полевые кузнечики, сладко благоухала спелая рожь. Ржаные колосья щекотали руки, по всему телу разлилась приятная истома. Завалиться бы на спину в шелестящие высокие стебли, слушать, как букашки ползут по былинкам, как поют кузнечики, погрузиться глазами в бездонное голубое жаркое небо, лениво следить за полетом узкокрылых ласточек в вышине... Размахнуться и подальше забросить серп — не надо ничего: ни работы, ни дум...

Лукия распрямила спину, вытерла рукавом сорочки вспотевший лоб. Ой, нет, не уйти от беспокойных дум. Словно черное воронье под непогоду, кружат они в голове — безрассудные, тревожные... Чует сердце Лукии — нет уже Лаврина на свете.

Серп в правой руке, левой Лукия подперла щеку и то ли задумалась, то ли забылась. И вдруг девушке послышалось, будто Лаврин ее тихонько позвал: «Лукия!». Да так позвал, будто ей не показалось, не померещилось, а действительно окликнул из знойного жита. Вот опять.

— Лукия! Лукия!..

Встрепенулась Лукия, и серп выпал из рук. Задрожала, похолодела, побледнела, как мертвец... А из ржи, пригнувшись, вышел человек в солдатской одежде, обросший, оборванный. Человек осмотрелся, увидел на дороге людей и присел. А затем снова:

— Лукия, это я! Я, Лукия!..

Весь свет закачался в глазах девушки, кругами пошли желтые хлеба, небо, земля... Солнце упало в хлеба и вспыхнуло лучезарным ослепительным сиянием. И в этом сиянии качалось страшно похудевшее, но родное и любимое лицо Лаврина...

Сильные руки поддержали Лукию, бережно усадили на межу. Шелестящей стеной стояла вокруг желтая рожь. Лукия исступленно целовала серые глаза, щекочущее, как колосья, заросшее лицо. Она боялась, что лишится рассудка, — до того неожиданно свалилось на нее счастье. На миг показалось ей, что это только сон. Лукия застонала и ущипнула себя. Но нет, это не сон, это сама действительность — Лаврин, любимый Лаврин обнимает ее и шепчет ей ласковые, нежные слова...

Вдруг он как бы опомнился и начал боязливо озираться.

— Лукия, посмотри-ка, что вокруг делается, — никто не идет сюда?..

По дороге ехали и шли люди, но никто не мог увидеть Лаврина в высокой ржи.

— Лукия, я ведь сбежал, —прошептал он. — Я — дезертир. Даже домой побоялся наведаться, все может случиться — засада или еще чего. Два дня скрывался в камышах, а затем перешел в хлеба... Все высматривал, рожь ведь уже переспела. Нивку нашу нашел. Если бы не увидел тебя сегодня, ночью постучал бы в окошко, не удержался бы...

Он жадно расспрашивал про мать, о новостях. Лукия не успевала отвечать.

— Скоро конец войне, — сказал он вдруг резко и злобно.

— Побьют врагов? — наивно спросила девушка..

Он хрипло засмеялся.

— Здесь есть кого бить...

Лукия не поняла.

— Графов, царей... Вот кого...

Девушка ужаснулась. Что он сказал? Царей? Это же только враги пошли на царя войной...

— Бить до основания, мрачно продолжал Лаврин. — И царя, и царевичей. Послали народ на погибель, ироды проклятые!..

— Лавринушка, — прошептала Лукия, — как же это?.. Отец Сидор сказал, за веру и царя воюет русское воинство...

— За веру? — снова горько засмеялся Лаврин, — Их, этих попов, на фронте тоже было много. Махали крестами за нашими спинами, когда мы в атаку шли. Вера наша такая: напомнить бы царю девятьсот пятый год. Говорят, весело было, когда помещичьи усадьбы пылали!

Испуганно слушала Лукия страшные слова Лаврина. Смутно догадывалась — какая-то большая перемена произошла с Лаврином за эти два года. Окопы дают себя знать. Но девушка видела — ее не забыл, любит, как и раньше...

Шла уборка, в хлебах скрываться было невозможно. Лаврин перешел на озера, в камыши. Той же ночью Лукия повела к нему мать на свидание. Прийти дезертиру домой было опасно. Казаки или стражники часто наезжали по ночам из волости, неожиданно Производили обыски.

Обливаясь слезами, старушка Федора несла сыну белую сорочку, а Лукия горшок с горячим борщом, сало и хлеб. Большая Медведица светила холодными яркими звездами. Промозглая сырость вползала в рукава, пронизывая старушку Федору насквозь. Над озером, над безмолвным камышом седой пеленой повис туман.

В условленном месте старушка Федора встретилась с сыном. Луна светила Лаврину прямо в глаза, и его лицо казалось белым, как мел. Он обнял мать, утешал ее. Но не так легко это было делать в неприветливом окутанном влажным туманом камыше.

— Как волк, прячешься от людей, родной ты мой, — потихоньку причитала на груди у сына мать. — Ни тебе подушечки под головушку, ни белого полотенчика — личико вытирать...

Проснулся от этих причитаний, от шепота болотный птах в камышах и взмахнул чутким крылом.

Глава тридцать шестая ИСПОВЕДЬ

В начале сентября ночью наскочил урядник с казаками. Стучат, бьют прикладами в дверь. Ни жива, ни мертва открыла им Лукия. Выскочила навстречу непрошеным гостям и старушка Федора. Дрожит, как осиновый лист.

— Сказывай, где сын?

Казаки проворно бросились на печь, заглянули под лавки, открыли сундук. На пол полетели рубашки, кожушки, полотно...

— Да что это вы делаете, люди добрые? — бегала вокруг старушка Федора. — На войне мой сын, а вы его в сундуке ищете... Зачем вы такой ураган подняли?

Должно быть, извещение пришло с фронта в волость или кто-нибудь увидел Лаврина и шепнул начальству на ухо. Казаки, знай, делали свое дело.

— Может, бабушка, ты его на дне сундука запрятала...

Казак не договорил. Лукия схватила его сзади за воротник и рванула с такой силой, что обидчик только вскрикнул. Но подоспели другие казаки. Один из них с размаху хлестнул девушку плеткой по голове. Кончик нагайки, точно хвост змеиный, задел лицо Лукии, оставив на лбу девушки кровавую полосу. Нападение Лукии было столь стремительное, смелое и неожиданное, что урядник удивленно пробормотал:

— Чертова девка, не иначе, как бес ее слепил!..

Но тут же он приказал прекратить обыск.

Лаврина не нашли, но из сундука исчез узелок с деньгами.

(После смерти деда Олифёра старушка Федора вновь начала собирать деньги на корову.) Старушка сразу же обнаружила пропажу, заголосила и бросилась на улицу вслед за казаками. Но куда там, только топот конских копыт услышала она на темной улице.

Лаврин был не одинок. Осенью в окрестных камышах скрывалось, видимо, несколько десятков дезертиров. С каждым днем их число становилось все больше, так как в водненские камыши сходились бывшие солдаты со всех ближайших сел. Однако теперь уже было небезопасно находиться даже в этих камышах. Конный казачий отряд выловил уже нескольких дезертиров. Пойманные предавались военно-полевому суду, который очень сурово расправлялся с дезертирами, посылая их на виселицу.

Зима была не за горами, и на что надеялись дезертиры — неизвестно.

Продолжать отсиживаться в камышах становилось опасно. Лаврин перешел в графский лес, в пяти верстах от Водного. Лес был густой, настоящая пуща. Одно время в лесу работали пленные австрийцы. Под присмотром стражников они заготовляли лес, вывозили его в город. Но дезертиры дважды напали на лесорубов, отняли у них запасы пищи, поснимали теплую одежду. Одного стражника убили. Пленные заявились к старой графине и объявили, что без надежной охраны больше в лес не пойдут. Охраны не было, и графиня распорядилась временно прекратить лесозаготовку.

Лаврин неплохо устроился в заброшенном охотничьем домике. Вокруг простиралась глушь, дремали запорошенные снегом лесные великаны  — дубы. Дважды в неделю Лукия носила Лаврину еду. В начале декабря навалило много снегу, три дня свирепствовала метель, лес потонул в снежных сугробах. Замело все дороги и тропинки. Лаврин достал из тайника винтовку, по пояс в снегу блуждал по пуще, охотясь на зайцев, которых несметное количество развелось в последние годы. Голодать не приходилось, но плохо было без спичек и керосина. Однако это добро трудно было доставать даже в селе — война и начало большой разрухи давали о себе знать.

Старушка Федора тревожилась: каково там сыну в лесу? А тут еще ударили сильные морозы, да такие, что по утрам находили замерзших ворон. Лукия утешала:

— Ничего, мамочка, вот сегодня уже Варвара-великомученица, а там, глядишь, незаметно и сорок святых подойдут, сорок сороковых палочек в гнездо замостят, говорят люди, скоро потеплеет...

— Долго еще ждать, доченька, Варвара ночи укорачивала, а Савка притачивал...

В последнюю неделю филипповки, перед рождеством, Лукия говела. Вечером после службы отец Сидор исповедовал певчих. Лукия положила попу на тарелку свечку за двадцать копеек, как было заведено, положила на столик пальцы и опустила голову.

Окончив установленную исповедь, священник потихоньку спросил:

— В чем грешна? Кайся перед престолом всевышнего...

— Грешна, батюшка. В воскресенье работала...

— А еще?

— На ближних своих зло имела...

— А не слушала от кого богопротивных и лукавых речей? — перебил отец Сидор.

Лукия вспомнила Лаврина.

— Слушала, батюшка.

— Что слушала? Повтори, чтобы отец небесный, который незримо присутствует около пас, услышал и простил грешного...

— Страшно вымолвить, батюшка.

— Говори, не бойся. Ты на святой исповеди...

— Про графов и царей... Пускай, мол, они сами воюют...

— Молиться надо за такого грешника. Господь бог простит его. От кого же ты слышала эти слова?

Лукия заколебалась.

— Не бойся, говори святую правду. Никто не узнает. Страшен грех того, кто соврет на исповеди своему духовному отцу. Ты стоишь перед престолом царя небесного...

— От Лаврина слышала, батюшка.

Глаза у отца Сидора блеснули под епитрахильей:

— А разве он здесь?

— Здесь, батюшка, в лесу скрывается.

— В лесу? В снегу или как? Замерзнет, сердешный...

— Да нет. В охотничьей лачуге. Помолитесь за  него, батюшка. Пускай господь милосердный простит ему грехи...

Но батюшка уже не слушал. Он торопливо крестил голову исповедующейся.

— Аз, недостойный иерей, властью, данной мне от бога, прощаю и разрешаю...

Должно быть, впервые в своей жизни отец Сидор не радовался сегодня большому количеству желающих исповедоваться. Одна лишь дума весело бродила в голове: «Ну, голубчик, попался».

Случилось так, что ему даже никуда не понадобилось ни ехать, ни писать, — нужный человек оказался у него дома. В Водное приехал отряд казаков, и казачий офицер остановился в доме отца Сидора.

Отец Сидор не пожалел ни красок, ни красивых слов, чтобы подробнейшим образом обрисовать офицеру личность Лаврина Строкатого. Неужели господин офицер не слышал об этом висельнике? Ведь это опаснейший преступник! Это вожак всех окрестных дезертиров, бунтовщик против царя, веры и отечества!..

Отец Сидор рассказал все до мелочи о том, что услышал на исповеди от Лукии.

— Нельзя терять время, господин офицер! Ведь место указано совершенно точно: охотничья лачуга...

Офицер улыбнулся:

— Лачуга? Прекрасно! Вот и можно будет отдохнуть после охоты...

Глава тридцать седьмая ЛАЧУГА В СУГРОБАХ

Поздним вечером конный отряд казаков выступил из села. Впереди рядом с офицером ехал верхом проводник. Свернув с санной дороги, лошади сразу же попали в снежные сугробы. Однако лошади были хорошие, и через час-другой отряд уже вступил в безмолвный зимний лес.

Казаки натянули поводья, ехали озираясь. Было страшновато. А что, если из-за высоких сугробов выскочит толпа вооруженных дезертиров и крикнет: «Руки вверх!». Даже не успеешь винтовку снять со спины.

Из-за вершин темных деревьев выкатила яркая луна. Ехали тихо. Запрещено было громко разговаривать, курить. В тишине зимней ночи слышен был лишь легкий треск скованных жестоким морозом деревьев. Да еще тяжело фыркали кони, уставшие барахтаться в снегу.

Ехали долго. Офицер не раз спрашивал проводника:

— Ты не сбился с дороги? Гляди у меня!

А проводник каждый раз отвечал:

— Ручаюсь, ваше благородие. Вот малость еще помучаемся и прибудем на место. Знаю я эту лачугу. Сам балуюсь дробовичком.

Уверенный голос проводника успокаивал офицера. Но вокруг становилось все глуше. Отряд, еле перебравшийся через овраг, попал в такую дикую глушь, что офицер придержал коня, озираясь вокруг. У него мелькнула мысль, что этот проводник, серый мужичок, по всей вероятности, ведет отряд прямо в зубы вооруженной банды дезертиров.

— Слушай, как тебя зовут? - спросил он вдруг проводника.

— Сергей Носюра, ваше благородие.

Офицер хотел сказать: «Слушай, Сергей Носюра, если ты соврал и думаешь изменить, то признавайся лучше сейчас. Все равно живым тебя не выпущу...» Но он устыдился своей подозрительности. Ведь это родной брат известного в Водном богача Кондрата Носюры. И офицер только спросил:

— А далеко еще?

— Недалече уже, ваше благородие. Не сомневайтесь. Аккуратно до места доведу.

Но лес с каждой минутой становился все гуще и гуще, синие снежные сугробы подымались, как непреодолимые бастионы. Луна ехидно посмеивалась сквозь оголенные ветви вековых дубов. А конный отряд казаков, барахтаясь в снегу, медленно продвигался все дальше и дальше, в глубь безмолвной зимней пущи.

*  *  *

Лаврин долго бродил но лесу, увязая в сугробах. Все вокруг точно вымерло. Начало смеркаться, мороз крепчал с каждой минутой. Мертвая тишина стояла вокруг. Все живое запряталось под снег, забралось в дупла. Только к вечеру Лаврин набрел на зайца и убил его.

На небо высыпали звезды, когда охотник вернулся в полузаметенную снегом лесную лачугу. Быстро развел в печке огонь, освежевал зайца, поставил его жариться. Лаврин не забывал подкладывать дрова, и вскоре в тесной лачуге стало жарко. Из какого-то закоулка вылезла кошка, ткнулась Лаврину в колени. Разнеженная теплом и запахом мяса, громко замурлыкала. Кошку принесла Лаврину Лукия.

— Чтобы было с кем беседовать долгими зимними вечерами! — сказала она смеясь.

Действительно, с кошкой было веселее. Лаврин поглаживал ее мягкую шерсть, привязывал к нитке заячий хвостик и возил его по полу, забавляясь хищными прыжками кошки.

В печи потрескивали дрова, кошка жмурилась на огонь, горбом выгибала спину. Лаврин поужинал, разделся и лег на деревянную скамью около печки. Ноги после блуждания по лесу ныли, но спать не хотелось. В единственное окошечко заглядывала луна, вокруг лачуги застыл безмолвный лес, зимняя ночь неслышно плыла над чащей и синими тенями окрашивала деревья и снега...

Вспомнились мать, Лукия. Стало до боли обидно, горячий, как кипяток, гнев закипел в груди. Разве это жизнь — сидеть, как волк, в пуще, скрываясь от людей, не смея заглянуть в свою хату, к семье? Взять бы винтовку и пойти крушить тех, кто превратил его в волка. Чего еще ждать?

Усталый Лаврин заснул, и ему приснилось, что чужие люди осторожно подкрадываются к лачуге, обкладывают ее, как логово зверя. Как будто где-то рядом, чуть ли не у порога, фыркнул конь, как будто кто-то рванул ветхую дверь и вместе с морозом в лачугу ворвались страшные, неведомые чудовища, которые навалились на Лаврина неодолимой толпой. Еще не проснувшись как следует, Лаврин рванулся и увидел, что лачуга полна казаков. В открытую дверь валил морозный пар, за окошком фыркали и звенели уздечками казачьи кони. Кто-то громко сказал:

— Волчья нора, сгори она в огне! В такой глуши только черти на кулачки бьются!

Кто-то другой, обогревая дыханием пальцы, ответил:

— Да-а... Заехали. Коней жалко...

Лаврину больно скрутили за спиной руки, туго перевязали ремнем. Лаврин молчал, сцепив зубы.

— Выводи его! — прозвучала команда.

Светало. Старая лачуга одиноко выглядывала из сугробов. Двери были сорваны с петель, вход чернел разинутой пастью. На прибитом копытами снегу — окурки, пучки сена, рассыпанный овес. На порог вышла из лачуги кошка и, ступив на снег, брезгливо потрясла в воздухе лапкой. Затем села на пороге и жалобно замяукала.

Глава тридцать восьмая МЕТЕЛЬ

С утра поднялась поземка, вдоль улицы свистел ветер, низко над землей гоняя белые дымки снега. А под вечер закрутила настоящая вьюга, забила, заснежила. Сверху сыпало, а снизу поддувала буря, пригоршнями срывала снег, бешено крутя его в воздухе. Над Водным танцевала густая седая мгла, разразился неистовый снежный буран, нельзя было отличить землю от неба.

Весь залепленный снегом, словно снежный сугроб, в хату ввалился Давид Чобиток. Лукия и старушка Федора бросились сметать с него снег. Чобиток сел на скамью, тяжело переводя дыхание.

— Ну и буран!..  — насилу вымолвил он. — Кабы не такое дело, бабушка Федора, я носа бы не высунул на улицу...

Лукию как будто что-то кольнуло. Выпрямилась, онемела. Глаза с тревогой впились в гостя. Только что она говорила со старушкой Федорой о Лаврине — буря-то какая, ни зги не видать, а он в лесу, в лачуге на курьих ножках... Как зверь какой-то, затравленный, загнанный в нору...

— Такое дело, — продолжал Чобиток. — Лаврина забрали.

Стон вырвался у Лукии. Пошатнулась старушка мать.

— Сам видел, как казаки вели его в волость. Узнал меня и помахал рукой. Потом крикнул: «Земной поклон матери и Лукии!». Хотел еще что-то сказать, но подскочил офицер и плеткой ударил...

Опечаленный, понурил Чобиток голову и замолк. Глубокая тишина наступила в хате. Только всхлипывала Лукия и, как безумная, гудела в трубе буря. Жутко заголосила старушка Федора:

— И на кого же ты, сыночек мой дорогой, покинул меня, несчастную? Уж не видать мне тебя обвенчанным с Лукией, горюшко ты мое!..

Как каменное изваяние, стояла бледная Лукия, прижавшись к стене, чтобы не упасть. Незаметно смахнул слезу Давид Чобиток. Сказал тихо, робко:

— А может, отпустят его?

Чобиток прекрасно знал, что никто не отпустит дезертира. О том, что Лаврин вернулся и скрывается, узнал уже давно. Даже новые теплые портянки передал однажды Лаврину через бабушку Федору. Нет, суд жестоко карал людей, которые не желали защищать «веру, царя и отечество». Не помилуют Лаврина. Может, где-то уже веревку намыливает палач, чтобы лучше захлестнулась вокруг шеи...

Не умел врать Давид Чобиток, и как ни старался, а утешительных слов не находил. Так и ушел, не утешив ни бабушку Федору, ни Лукию. Это была бесконечно долгая, страшная ночь. Охала и переворачивалась с боку на бок старушка Федора. Вьюга кидала в окошко снежную пыль, ветер надрывался в дымоходе, гудел и лютовал. Вся хата содрогалась от ударов бури. Вдруг старуха Федора поднялась и спросила:

— Лукия! Ты слышишь, Лукия? Как они узнали? Кто выдал Лаврина, Лукия?

Лукия вся похолодела. Страшные слова услышала она. Кто выдал? Ужас сковал руки и ноги. Не могла шевельнуть языком. Она выдала... Она...

Перед глазами стоял отец Сидор и недавняя исповедь. Она рассказала ему о Лаврине. Она сама выдала!

Внутреннее непреодолимое напряжение с каждой секундой возрастало все больше и больше. Все тело было как натянутая струна. Вдруг Лукия почувствовала, как мелко-мелко задрожали кончики пальцев. Истерический клубок подкатил к горлу, и Лукия разрыдалась с такой силой, что все ее тело содрогалось, как в лихорадке.

Перепуганная насмерть, вскочила старуха Федора, дрожащими руками засветила коптилку и увидела, что лицо Лукии посинело, как у утопленника. Схватила кружку, плеснула воды на девушку. Рыдания перешли в неудержимый хохот. Судороги свели Лукию. Она извивалась, как змея, хохот сотрясал ее тело. Старушка Федора с ужасом накинула на голову девушки черный платок, упала на колени перед иконой...

Вдруг Лукия вскочила.

— Поп выдал! Поп выдал! — раздался ее дикий крик. Как безумная кидалась во все стороны, потом быстро оделась и метнулась к дверям.

— Куда ты? Лукия, ночь на дворе! Опомнись! — кинулась за ней старушка Федора.

Лукия рванула крючок на двери, выскочила в сени, а оттуда на двор. Буря сбивала ее с ног, метель залепляла глаза снегом, Девушка с растрепанными длинными волосами бежала улицей, увязала в снежных сугробах, падала, поднималась и снова бежала под бешеный посвист вьюги.

Неистово забарабанила она в дверь поповского дома. Отца Сидора разбудила испуганная служанка Хвеська. Он наскоро накинул на себя рясу и распорядился открыть дверь.

— Чего испугалась? Кто-то прибежал позвать причащать больного перед смертью, а ты...

Он не договорил и отшатнулся, увидев заснеженную Лукию.

— Свят, свят, свят! — осенил он ее торопливым широким крестом. Лукия стояла, схватившись рукой за сердце. Пурга забила ей дыхание.

— Лаврин... Лаврин...— наконец вырвалось у нее.

Отец Сидор понял.

— Что с ним? — спросил нарочно шепотом, махнув служанке рукой, чтобы вышла.

— Лав... Лаврина нашли!.. Казаки...

Отец Сидор внимательно посмотрел на девушку. Неужели она догадывается, в чем-то подозревает его, духовного отца?

— На все воля божья, — сказал безразличным тоном обыденные слова, к которым, видимо, привык, так же как к рассыпчатым коржикам, какие прекрасно умела печь матушка, как к борщу с жирным бараньим хвостиком.

Лукия сделала резкое движение, выпрямилась, качнула головой. Что-то необычное прочел отец Сидор в черных глазах девушки. Он неуверенно оглянулся на дверь, которая вела во внутренние комнаты, плотнее запахнул полы рясы.

— Вы его выдали! Вы! — вне себя закричала Лукия.

— Ты с ума сошла,—- рассердился поп. — Ночь на дворе, а ты нарушаешь покой своего духовного отца! Как ты посмела? Как у тебя язык повернулся сказать такое? Десница господня покарала грешника!..

Он обернулся и раздраженно крикнул:

— Хвеська, закрой за нею дверь! Иди спать, Лукия! Запомни: что бы ни делал господь бог, все к лучшему. Ни один волос не упадет с головы человека без воли божьей. Иди, бог с тобой!

Отец Сидор повернулся и вышел. Хвеська что-то спросила у Лукии, но та молча перешагнула порог. Тяжкое сомнение закралось в сердце девушки. Чувствовала, что поп врет. «А может... может, он и вправду ни в чем не виноват? Это же грех какой — подумать на батюшку, что он предал тайну исповеди...» Но та же самая мысль опять обожгла мозг: «Он, он предал... Он выдал... Поп...»

Брела улицей, натыкаясь на чужие ворота, а буря трепала распущенные волосы, швыряла в лицо мокрый колючий снег. В седой туче исступленной метелицы, в мутной снежной мгле неожиданно возникали перед девушкой химерные призраки. Из снежного сугроба вставал вдруг Лаврин — окровавленный, с руками, скрученными за спиной. Безумными глазами смотрел на Лукию, не узнавал ее. Вдруг девушке чудились за спиной окрики. И тогда, озираясь, она видела бегущего вслед за ней отца Сидора. Буря трепала его волосы, а он бежал и указывал на нее рукой:

— Это ты выдала Лаврина!..

Этот крик звучал отовсюду, он долетал сверху, он догонял, ом несся навстречу вместе с метелью, этот крик пронзительно высвистывала буря:

— Это ты выдала Лаврина!..

И ужаснее всего было то, что Лукия знала теперь, кто в действительности выдал Лаврина. Она сама! Во всем виновата только она. Она рассказала попу на исповеди про лачугу в лесу! Она выдала! Она!

Буря свистела, выла, и сквозь этот вой Лукия ясно слышала:

— Это ты выдала Лаврина! Это ты выдала...

Девушка остановилась, рванула рубаху на груди и крикнула изо всех сил, чтобы перекричать дикое завывание бури:

— Это я! Я выдала Лаврина!

Она упала в снег. Ветер, словно обрадовавшись тому, что одолел наконец свою жертву, бешено понесся улицей, вырывая из стрех пучки соломы, ударяя изо всех сил тугой грудью в закрытые ворота. Завихрилась, задула метелица, наметая высокий сугроб над Лукией. Но уже спешили люди, кто-то светил фонарем, и позади, стараясь не отставать, семенила по снегу старушка Федора.

Лукию нашли и внесли в дом. Она сидела на лавке, изнеможенная, растрепанная. И тут старушка Федора заметила, что у девушки то и дело дергается левая рука.

Старушка Федора испуганно перекрестиласы

— Лукия, что с тобой?

— Что, мама?

— Рука!

Буря ударила снегом в окно, завыла жалобно, как по умершему: у-у-у!.. У-у!..

Глава тридцать девятая ОН

Девушку нельзя было узнать. Она стала молчаливой, суровой. Петь на клирос не ходила. Молча пряла в углу или сидела около окна, точно окаменелая. Лицо потемнело, почернело, глубоко запали глаза. Не могла ни вышивать, ни варить — левая рука то и дело подергивалась. Часто среди ночи, когда Лукия лежала, томимая бессонницей, она вдруг начинала мелко дрожать, клубок подкатывался к горлу, девушка разражалась то рыданиями, то страшным хохотом, и старуха Федора холодела от ужаса. Затем Лукию схватывали судороги, она металась, выгибалась дугой, билась головой о скамейку.

По селу пошла молва, что с девушкой что-то стряслось. Старушка Федора кинулась к ворожеям. Много работы выпало на долю знахарки бабки Секлеты. Допоздна сидела знахарка с клоком волос Лукии и восковой свечкой над миской воды. Воск, плавясь, медленно стекал каплями, выписывая круги на воде. Бабка Секлета внимательно всматривалась в миску, стараясь увидеть того, кто смущал Лукию.

Не смыкая глаз, возле знахарки сидела старушка Федора. Воск застывал в воде, но напрасно Секлета ждала там появления какого-то изображения. Огонек свечи трепетал, тени ложились длинными руками. Знахарка бормотала что-то невнятное. Старухе Федоре было страшно: избушка Секлеты стояла за околицей села, над оврагом, в котором скалили белые зубы лошадиные черепа. К тому же время было позднее, и сам облик знахарки — хитрой бабы — вызывал суеверный страх.

Вдруг Секлета ахнула и поманила пальцем старушку Федору.

— Смотри в миску. Видишь?

Старушка Федора видела бесформенную кучку застывшего воска, похожего немного на грушу, немного на гриб. Но знахарка видела иное. В этой бесформенной восковой кучке она узрела нечто иное — самого беса. Бабка Секлета сплевывала и качала головой. Теперь ей было понятно, что произошло с Лукией.

— Видишь? Какой рогатый и поганый!.. Ты лучше, лучше присмотрись, Федора, вот же рога, хвостик, он самый и есть...

Старушка Федора приглядывалась, и ей начинало казаться, что она в самом деле видит нечистого, не в доме будь помянут...

— Он смущает девку. Он, Федора, — приговаривала знахарка. —Только не кручинься, виду не подавай, что знаешь. Завтра в это время приходи с Лукией. Захвати с собой курочку — он не выносит куриной крови.

— А какую же тебе, боже мой? У меня осталась одна только пестренькая, а ему, может, нужна беленькая, или черненькая, или еще какая? — сокрушалась старушка Федора.

Но Секлета ее успокоила — можно и пестренькую...

На следующую ночь Федора повела к ней Лукию. Девушка шла за старухой равнодушно, покорно. Знахарка, увидев ее, только головой покачала. Знала по опыту — не легко бороться с подобным равнодушием. А не растормошишь, не расшевелишь больную — не поможет никакой заговор. Тут нужно так воображение девушки поразить, чтобы она от каждого шороха вздрагивала.

Взяла иглу и незаметно кольнула Лукию в руку. Лукия дернулась. На морщинистом лице бабки Секлеты отразилось удовлетворение — вот так хорошо, этак еще можно будет тело излечить, оно чувствительное, живое.

— Мг-мг, — хмыкнула Секлета, увидев, что курица жирная, большая. Старушка Федора берегла ее на наседку — курица вот-вот должна была закудахтать. Секлета накинула на Лукию черный платок и ткнула старушке Федоре курицу:

— На, тяни за голову!

Сама взяла топор, приладила вытянутую шею курицы к скамейке, тяпнула. Швырнула на пол безголовую тушку, она била крыльями, подпрыгивала. Знахарка впилась в плечи Лукии костлявыми пальцами, громко произносила заговор:

— Ночью, в ночь, когда земля спит, и небо спит, и вода спит, исчезни, окаянный, в озера, в болота, в проклятую тину!

Обезглавленная курица больше уже не билась, по ноги ее все еще сводила судорога. Бабка Секлета окунула палец в черную спекшуюся кровь, помазала Лукии лоб:

— Кровь да дрыг в речку. Дрыг-скок, утопись! Соль ему да глина жженая, рога между глазами! Слово мое твердо, будь здорова! Аминь!

Знахарка сбросила платок с головы Лукии, поклонилась девушке в пояс.

— Спасибо, что пришла, болезнь свою в яму закопала, будь прекрасна и здорова.

На беду Лукия как пришла к Секлете больной, так больной и ушла от нее, не почувствовав никакого облегчения. По ночам рыдала и хохотала, совсем извелась. То и дело дергалась рука, словно кто-то незримый подергивал ее за веревочку.

Приехал Лука Тихонович и едва узнал девушку. Приветствовал ее: «Здравствуй, Гопта из болопта», но Лукия даже не улыбнулась, молча кивнула головой. С плачем рассказала старушка Федора про Лаврина, про болезнь Лукии. Поведала о Секлете, о восковом человечке в миске с водой. Лука Тихонович внимательно слушал и молчал. У ног его сидел пес Исидор и тоже слушал.

Все село избегало теперь Лукию, боялось ее дурного глаза — с девушкой ведь что-то стряслось, вот и глаз у нее теперь бог весть какой...

Лука Тихонович не лечил от сглаза, но Лукию, сказал, вылечит. Старушка Федора заверяла, что у девушки сглаз, что серый заяц перебежал ей дорогу, а какой это был заяц — каждому известно...

Люди в Водном вспомнили, что Лукия попала в их село из трясины, из ржавого болота, а вытащил ее из противной грязи чужой, приезжий человек, с очень-очень тонкими, как у козла, ногами, а пес его никогда ни на кого не лает, только посматривает на всех исподлобья. Ясно, что сдуру взял к себе девочку покойный дед Олифёр, за то и помер, и Лаврина на войну угнали. Кто знает, что это за девка, — дело тут не совсем чистое. Одним словом, дело запутанное, темное, болотное. А то, что девушка пела на клиросе, ни о чем еще не говорит: случалось, что и дьяволицы имели ангельский голос и не боялись заходить в церковь. Об этом сказано в житиях святых. Оно, конечно, Лукия не дьяволица, такого о ней не скажешь, но нечистый ее все же, наверное, смущает.

Долго шла такая молва по селу. Потом во дворе старушки Федоры появилась толпа женщин. Среди них сизоглазая Вустя Чайченкова, Харитина Симшаг (жена сельского старосты — родственника Носюры), жена Марка Губы Олена, вдова бондаря Парамона, что утонул, будучи пьяным, конопатая Наталка. А возглавляла все это войско другая вдова, бубличница Лепестина — женщина с острыми и мелкими, как у щуки, зубами.

Толпа ввалилась в хату, окружила старушку Федору.

— Где твоя Лукия? — кротким голосом спросила Лепестина.

Старушка Федора почувствовала что-то недоброе.

— А зачем она вам понадобилась?

Но в это время, услышав, что в доме чужие люди, с печки слезла сама Лукия.

— Кто меня спрашивает, мама?

— А вот народ тебя спрашивает, — подбоченилась Лепестина.

— Мы тебя спрашиваем. Желаем тебе помочь, Лукия. Мы договорились с отцом Сидором, чтобы он тебя исповедал. Одевайся.

Надо сказать, что всю дорогу женщины спорили: пойдет Лукия на исповедь или не пойдет. Это было хитро придумано Лепестиной. Если не пойдет, то совершенно очевидно, что девку захватил в свои сети он. Вот почему, напряженно выжидая, все смотрели на Лукию. И вдруг все увидели, как Лукия побледнела, как судорога пробежала по ее лицу, а побелевшие губы прошептали:

— Исповедоваться? К отцу Сидору? Не пойду! Не пойду!

Девушка с ужасом подняла руки, как бы защищаясь, и попятилась в угол. Женщины стояли ошеломленные, окаменевшие, мысленно воздавая должное мудрости вдовы Лепестины. Все теперь воочию убедились, что нечистый действительно не пускает Лукию к святой исповеди. И почти одновременно у всех возникла одна общая мысль — насильно поставить девушку перед господним престолом, пускай отец Сидор ее исповедует, это, наверное, избавит девку от злого духа.

Не сговариваясь, женщины двинулись вперед, схватили Лукию за руки.

— Не сопротивляйся! — воскликнула Лепестина. — Тащите ее к попу!

Лукия истошно завопила. Кое-кому из женщин даже привиделось, как у девушки вылетел изо рта клубок дыма, а глаза стрельнули огоньками. Но Лепестина была храбрым командиром, и войско ей подчинялось беспрекословно.

— Тащите! Тащите! — покрикивала она. — Дайте веревку или полотенце...

В углу все еще стояли десятка полтора удилищ деда Олифёра. Лукия схватилась за них рукой, удилища свалились на головы женщин, и это, казалось, еще больше распалило их. Старушка Федора, словно оцепенев, молча смотрела расширенными глазами на то, что творилось в доме. В воздухе промелькнуло полотенце.

— Вяжите ей руки! — завизжала Лепестина.

Лукия вдруг вырвалась из цепких пальцев, подпрыгнула к посудному шкафчику, схватила тяжелый чугунок и, высоко подняв его над головой, крикнула, задыхаясь:

— Убью!..

Лепестина первой оказалась у порога. За нею в беспорядке последовали другие женщины. Чего, в самом деле, ждать от безумной? Чтобы голову проломила?

Но отступление было отрезано. На пороге появился Лука Тихонович с ружьем за спиной. Из охотничьей сумки торчали длинные заячьи уши. Пес Исидор жался к ногам хозяина.

Женщины остановились в нерешительности. Лука Тихонович посмотрел на Лукию, —девушка тихо поставила чугунок на полочку. Внезапно обычно молчаливый Исидор завыл. Это напугало женщин. Не говоря ни слова, они быстро проскользнули одна за другой в дверь.

— Сороки! — крикнул им вслед Лука Тихонович, вытаскивая из сумки зайца. Затем подошел к Лукии, по-отцовски погладил ее по голове и тихо сказал:

— Завтра выезжаем. Будешь здорова... Гопта из болопта...

Глава сороковая ВОЕННО-ПОЛЕВОЙ СУД

Лаврин Строкатый сидел в камере один. Это была самая дальняя угловая камера на втором этаже тюрьмы. Одиночной она стала недавно. Почти целый месяц вместе с Лаврином сидели еще два солдата. Один из них — дезертир, второй — с двумя отрубленными пальцами на руке. Солдат умышленно изувечил себя, чтобы не попасть в окопы. Но вот уже несколько дней, как их забрали из камеры, и Лаврин остался один.

Целыми днями смотрел он через решетку на далекие заснеженные поля. Тюрьма стояла на окраине города, поэтому со второго этажа хорошо просматривались дорога в поле, очертания хутора на горизонте. Из уездного городка Лаврина перевели в губернский. Родное село теперь было далеко, но Лаврину все казалось, что эта дорога в поле ведет как раз в Водное.

Первое время тюремный надзиратель ругался, запрещал смотреть в окно, но затем махнул рукой. Да и сам узник не производил на него впечатления опасного преступника, который готовит побег.

Лаврин ждал суда. Он знал, что суд будет короткий и беспощадный. Дезертирам выносился только смертный приговор. Сегодня поутру щелкнул камерный глазок, и Лаврин увидел в нем глаза, нос и усы надзирателя.

— В окошко все посматриваешь? Уже недолго...

Надзиратель не договорил. Его усы шевельнулись, как бы в усмешке, он помолчал, а затем произнес:

— А над теми двумя, что с тобою сидели, приговор уже привели в исполнение... Обоим — карачун. Сегодня на заре отправились без пересадки в земельную волость... Одним махом от всех недугов излечились.

Лаврина невольно дрожь пробрала. Быстрыми шагами подошел к двери, надзиратель бросил ему прямо в лицо:

— Да, думаю, что твой черед наступил. Ничего, крепись...

Надзиратель сказал правду. Вечером следующего дня четыре жандарма с саблями наголо повели Лаврина длинными коридорами мимо многочисленных камер с глазками, пересекли двор тюрьмы и остановились у одноэтажного здания, прижавшегося одной стороной к тюремной стене. Из здания вышел жандармский ротмистр и приказал ввести преступника.

Не прошло и десяти минут, как Лаврин оказался в комнате, застланной во весь пол пушистым пестрым ковром. За длинным столом сидели пятеро военных в мундирах с блестящими погонами, все капитаны, кроме председателя суда — полковника. Перед ним были разложены бумаги, а рядом стояла золотая табакерка. На ней выгравированы какие-то слова. Какие именно, Лаврин не мог разобрать, но ему почему-то запало в голову, что табакерку эту полковнику, видимо, подарил сам царь.

«Вот и суд, — мелькнула мысль. — Значит, надзиратель не соврал. И это действительно конец...»

Лаврин обвел глазами своих судей. Опытный глаз окопного фронтовика сразу же определил, что все эти люди — тыловые крысы, которые не нюхали боевого пороха. Упитанные лица, белые руки неожиданно ярко напомнили отца Сидора. Как это было давно. Словно сто лет прошло с тех пор...

Лаврин осмотрелся по сторонам, увидел себя окруженным жандармами с саблями наголо. Они стояли, как истуканы, затаив дыхание, даже не моргая ресницами. Синий папиросный дым висел в воздухе. Видимо, офицеры сидели здесь давно, наверное, уже успели отправить сегодня на виселицу не одного дезертира. Лаврин, шевеля ноздрями, жадно втягивал в себя душистый табачный дым — с тех пор как попал в тюрьму, не курил.

Прямо над головами судей на стене висела большая картина в позолоченной раме — полуодетая женщина, весело смеясь, высоко подняла вверх бокал с вином. Комната, где происходил военно-полевой суд, видимо, являлась частьюквартиры начальника тюрьмы.

— Подойди ближе, — скрипучим голосом приказал полковник, — Фамилия?

— Лаврин Строкатый.

— Мг-мг... Бывший рядовой девяносто второго Екатеринославского пехотного полка?

— Так точно.

— Ты обвиняешься в том, что самовольно оставил окопы в наиболее ответственное и опасное для доблестной Н-ской армии время, когда не хватало снарядов и надо было собственной грудью сдерживать наступление врагов...

— Сволочь! — тут же сквозь зубы процедил один из капитанов — бледный, длиннолицый. Он смотрел на Лаврина с нескрываемой ненавистью.

Полковник скосил глаза и сурово заметил:

— Капитан Марков! Не забывайте, что вы на заседании военно-полевого суда!

«А табакерку, должно быть, не кто иной, как сам царь ему подарил»,—почему-то снова пришло на ум Лаврину.

— Тебя поймали в Водненском лесу, — бросил взгляд полковник на подсудимого. — Так ли это было?

— Так точно.

— Выходит, ты признаешь себя виновным?

Лаврин посмотрел себе под ноги, уставившись на пестрый ковер. Разбитые сапоги с торчавшими из дыр пальцами показались на этом роскошном ковре такими убогими, такими жалкими, что лучше не смотреть. Лаврин поднял голову, взглянул полковнику в глаза и сказал:

— Нет, я не виновен.

Длиннолицый капитан Марков заморгал глазами, хотел вскочить, но полковник положил ему на плечо руку. Обращаясь к членам суда, спросил:

— Ни у кого не будет вопросов? Я полагаю, господа, что все ясно...

Лаврина вывели. Минут двадцать ждал он в узком коридоре, затем из комнаты выглянул тот же капитан Марков и крикнул:

— Введите!

Лаврин снова встал на пестром ковре перед судьями. Полковник громко начал читать протокол заседания:

«Военно-полевой суд в составе председателя — командира четвертого гренадерского Житомирского полка полковника Погорелова, членов суда — капитана четвертого гренадерского...»

Лаврин посмотрел на стену. С картины улыбалась красавица женщина с бокалом вина. Табачный дым, поднимаясь вверх, порою закрывал ее лицо синей тонкой кисеей.

«Подсудимого, бывшего рядового девяносто второго Екатеринославского пехотного полка Лаврина Строкатого, дезертирство которого считать вполне доказанным, лишив всех прав состояния приговорить к смертной казни через повешение...»

Теперь Лаврин твердо знал: золотую табакерку полковнику пожаловал за верную службу не кто иной, как сам Николай Второй...

Глава сорок первая НА БОГОМОЛЬЕ

Начало смеркаться, когда из-за горы медленно выползла тяжелая черная туча. Ослепительная молния надвое расколола небо. Порывисто задул ветер, молодые хлеба кинулись волнами врассыпную. Старуха Федора испугалась:

— Ой, батюшки мои, гроза надвигается!

А вокруг — ни хатенки, ни шалаша, ни лесочка. Еле-еле добежала с Лукией до одинокой вербы на дороге.

Молния вновь ослепила глаза, и ударил такой гром, что земля задрожала вокруг. Ветвистая верба жалобно зашумела листьями. Тучи обложили все небо. Стало темно. Промчался ветер, старая верба заскрипела, и вдруг наступила необычная тишина. В этой тишине тяжело зашуршали по листьям вербы первые капли дождя. Затем обрушился ливень. Старухе Федоре казалось, что с расколовшегося неба хлынуло неудержимое половодье. В сумраке было видно, как серые потоки воды, вздымая седую пену, бешено ринулись по полевой дороге. Молния поминутно освещала все поле, гром грохотал над землей с неслыханной силой.

Старуха Федора шептала молитвы, крепко прижавшись старческим телом к стволу вербы. Неожиданно она услышала какие-то странные звуки — боже мой, это смеялась Лукия... Старуха хорошо знала, что означает этот смех. Сейчас девушка затрясется в страшном припадке, забьется в судорогах... Снова вернулась окаянная болезнь, снова он схватил бедняжку...

Но, к радостному удивлению Федоры, Лукия смеялась совсем другим смехом — счастливым, веселым, какого давно уже не слыхать было от нее.

— Мама, у меня вода потекла за воротник! Ой, холодно как, я вся дрожу!

Она начала подпрыгивать, чтобы согреться. Она была в восторге от величественной картины вечерней грозы в поле. Девушка, казалось, готова была броситься в бурные дождевые потоки, помчаться на их пенистых волнах, как русалка. Она ловила руками струи дождя, ее смех заглушал шум ливня.

У старушки Федоры сердце забилось. Грех-то какой! Идти на богомолье и так смеяться! Так веселиться!

Она уже испуганно смотрела на Лукию.

— Молись! — шептали ее губы, — Молись, доченька! Лукавый тебя искушает! В святую лавру идешь, а тебя смех греховный разбирает. Ой, горе мне, это он смеется твоими устами!..

Вторую неделю путешествует Лукия со старухой Федорой. Они проходят незнакомые села, хутора, ночуют там, где их застает ночь. Длинные степные дороги видели их обеих — стройную Лукию и маленькую, сухонькую старушку, которая едва поспевает за девушкой, смешно и мелко перебирая босыми запыленными ногами. У каждой за плечами котомка, у старушки в руках посошок...

После возвращения Лукии из города, куда ее взял с собой Лука Тихонович, старуха убедилась, что рука у девушки подергивается по-прежнему. Правда, теперь Лукия спала крепко, судороги не сводили ее, не было мучительных припадков. Но рука, рука...

Старуха Федора вняла многочисленным советам соседей пойти с Лукией на богомолье в Киево-Печерскую лавру, поклониться там мощам божьих угодников, может, и впрямь, помогут они девушке исцелиться...

Певучими утрами встречали путешественниц поля. Пьянил степной воздух. Было начало июля, серебром звенели жаворонки, текли полноводные реки, шумели молодой листвой леса. Грозы гремели над головой и исчезали в голубых далях. На неведомом горизонте вставали незнакомые здания, села, хутора, небольшие городишки. Молодая рожь росла и росла, выше и выше. Усатая пшеница встречала путников поклонами. Век бы идти так, дальше и дальше. Где-то осталось этакое маленькое сельцо Водное, затерялось в камышах, и не найти его теперь...

Лукия ощущала, как ее девичье упругое тело наливается солнечной силой. Хотелось вступать в борьбу с бурями, переплывать реки, шагать по непроходимым лесам.

По дороге, чем ближе к Киеву, все чаще встречались толпы паломников. Они шли с котомками и мешками, с казанками и пузатыми чайниками. Старики и старушки, молодые и пожилые — все они несли в лавру свое горе, свои болезни, свои горячие просьбы. Это были бедняки, мещане и селяне, они шли пешком дни и ночи, босые, полуголодные. Богатые ехали по железной дороге, на лошадях. Но у всех одно желание, одна надежда — исцелиться, вымолить помощь святых в своих делах. Какая-нибудь старушка, возможно, всю жизнь отказывала себе в кружке молока, в кусочке хлеба, откладывая сбережения на богомолье. А денег нужно много — в монастырь нельзя идти с пустыми руками: попу за исповедь, за причастие, за свечки, за иконы, за крестики, за просфоры, за молебен, за панихиду, за сорокоуст...

На исходе третьей недели путешествия Лукия первая увидела в синей далекой дымке очертания города. Он походил на туман, на неуловимый мираж. Вглядевшись, можно было заметить колокольню лавры.

Паломники опускались на колени, целовали землю.

— Удостоил господь, — шептала Федора, — хоть на старости побываю в святой лавре...

Глава сорок вторая «ШТАБ ГОСПОДА БОГА»

На другой день поздним вечером богомольцы достигли Киева. Старушка Федора с Лукией переночевали на Подоле и рано утром подходили к воротам лавры. Лукию поразила высоченная белокаменная стена, которой обнесен монастырь. Это был прекрасный форт на высокой горе над Днепром. Девять веков стояло это грозное укрепление веры христовой с надежным гарнизоном монахов. Не монастырь, а штаб самого господа бога на земле. Со всей империи сходился сюда народ — безыменное, голодное, босое и ободранное «воинство христово». Седой стариной веяло от могучей каменной стены.

Войдя через ворота в монастырский двор, богомольцы падали ниц и на четвереньках ползли через весь двор к монастырскому собору. Поползла и старушка Федора, а за ней Лукия. Бросив взгляд в сторону, девушка увидела старикашку с провалившимся носом. Он полз на животе, кряхтя и охая, но слезы безграничного восторга текли у старика по щекам.

— Матушка святая богородица, не погуби раба твоего, — восклицал со стоном старикашка. Его грязная котомка свалилась с плеч и волочилась за ним по земле.

Вот и собор. Величественное пение несется навстречу. Старушка Федора точно онемела. Она не знала, где она — на земле или в небесах. Так, должно быть, поет только хор святых ангелов с серебряными трубами. Федора, повернувшая голову к Лукии, прочитала в глазах девушки изумление и трепет.

— Она исцелится, исцелится,  — шептала старуха. Она была такая маленькая, растерянная в этой разноцветной толпе паломников, которая волнами катилась в церковь. На костылях подпрыгивали калеки, с поводырями шли слепые, на носилках несли не то какую-то женщину, не то ребенка, с головой величиной с кулачок.

Внутреннее убранство собора, его неслыханное богатство и роскошь подавляли богомольцев. Они с трепетом душевным рассматривали картины религиозного содержания, написанные на стенах, прекрасно выполненные лики святых, золотые хоругви, огромные подсвечники, мастерски сделанные фрески, за которые лучшим художникам было уплачено более полумиллиона золотом...

Ошеломленная Лукия озиралась кругом и удивленно моргала глазами. Гремел хор, вокруг сверкало, переливалось золото, играли драгоценные камни на иконах. Всюду, всюду серебро и золото, неисчислимые сокровища, накопленные на трудовые нищенские медяки, заработанные тяжким трудом, облитые потом и слезами. Тысячи свечей пылали и трещали, бесчисленные огни отражались и трепетали в сияющих иконах. На позолоченном катафалке против царских врат сидел митрополит. Митра сверкала на нем синими, золотыми, зелеными огнями.

К концу церковной службы началось какое-то движение, шелест прошел по густой толпе паломников. Вниз к толпе начала спускаться икона, на которой было изображено успение богородицы.

Икона висела над царскими вратами. Вся она была точно зерном усыпана самоцветами. Нежно розовели на ней топазы, синели сапфиры; зеленые и черные турмалины украшали золотые одежды богородицы; такие же зеленые, как морская волна, смарагды вперемежку с красными рубинами обрамляли всю икону; в четырех ее углах трепетали и играли, как глаза блудницы, большие прозрачные алмазы. За незначительную часть этих самоцветов можно было бы построить десятки прекрасных школ, соорудить университеты, обучить грамоте тысячи людей. Но никому, никому из богомольцев никогда даже в голову не приходила подобная мысль. Икона считалась чудотворной, о ней знала вся Российская империя. Паломники приближались к ней с трепетом, уповая на исцеление... Никто из богомольцев не видел монаха, который лебедкой спускал икону вниз...

Вместе со всей толпой к иконе двигались вперед Лукия со старушкой Федорой. Вышел священник в расшитых серебром ризах, с кропилом. Каждого, кто падал перед иконой на колени, кто целовал ее, поп кропил святой водой. Рядом стоял суровый монах и выразительно указывал перстом на кружку, куда следовало опускать пожертвования. Сзади напирала толпа. Стучали костылями безногие и хромые. Расталкивали людей, продираясь вперед, слепые. Старичок с провалившимся носом уже поцеловал икону и счастливо сверкал глазами, в которых стояли слезы. Молодая женщина с экземой на лице быстро крестилась правой рукой, левой ища в кармане серебряную монету, чтобы опустить ее в кружку. Дергаясь всем телом, тряся омерзительными лохмотьями, выкрикивала что-то бессвязное кликуша, тоже проталкиваясь вперед к иконе. Страшные язвы, из которых сочился гной, красные, распухшие от трахомы веки, мертвенные лица чахоточных, страшные бельма на глазах виднелись в толпе. Этот люд, жаждая исцеления, собрался сюда со всех уголков державы, пройдя сотни верст.

Были тут и не больные, которые обращали свои жаркие мольбы к богородице. Голодные просили хлеба, чиновники — повышения по службе, наград, тайные убийцы — прощения грехов...

В церкви слышно было дыхание, которое с хрипом и свистом вырывалось из сотен грудей. Толпа страстно шептала молитвы, то и дело срывались отдельные выкрики, мольбы:

— Пресвятая богородица, спаси меня!

— Матерь божья, смилуйся надо мной!

Снова загремел хор. Люди падали на колени, священник громко читал молитву. Кто-то отбивал тяжелые поклоны — ух! ух! ух!.. Один за другим люди поспешно целовали икону. Какая-то слепая женщина истошно закричала:

— Я уже вижу! Я вижу! Я вижу!..

Словно электрический заряд пронизал толпу — слышны были рыдания, молитва священника, пение хора. Посмотрели на глаза слепой — они были незрячие, но женщина продолжала кричать:

— Я вижу! Я вижу!

Священник громко сказал:

— Не гневи бога, раба божья! Еще не пришел твой час! Молись!

Тогда женщина заплакала — страшно было смотреть на слезы, что текли из ее слепых глаз...

Чудотворная икона сияла самоцветами. Сотни свечек трепетали в гранях алмазов. Лукия истово молилась. Давно уже не обращалась она с такой горячей молитвой к деве Марии. Словно опять возвратилось далекое детство, огонек лампадки перед образом богоматери, наивная детская молитва, теплые слезы в ночной тишине. Как давно не молилась Лукия! Ей казалось, что здесь незримо присутствует божья матерь. Она услышит молитву! Она исцелит!..

Из собора Лукия вышла разбитая, изнеможенная. Молитвенное напряжение, страшная теснота, вид болячек и язв на человеческих телах обессилили девушку. В довершение ко всему возникло горькое ощущение никчемности молитвы. Богородица не услышала ее, не явила свою милость. Левая рука по-прежнему продолжала дергаться. Старушка Федора уронила голову на грудь девушки и безутешно зарыдала.

— Грешны мы с тобой. Тяжки грехи наши...

Паломники шли в пещеры, где в нишах лежали десятки мощей. Пошла и Лукия со старушкой Федорой. Купили свечки, засветили и одна за другой двинулись в мрачное подземелье. Впереди шел монах, указывая дорогу. Откуда-то из боковых ходов тянул сквозняк, пламя свечек трепетало. Золотые отсветы прыгали по темным влажным стенам, по низеньким земляным сводам, из которых кое-где просачивались капли воды. Ноги богомольцев стучали о металлические плиты, плиты гудели, словно звон шел из-под земли.

Было жутко. В глубоких земляных нишах стояли коричневые саркофаги, над ними висели иконы святых, освещенные лампадками. Лукия еле успевала читать надписи: «Святой Тихон-молчальник», «Марко-гробокопатель»... Были здесь мощи двенадцати братьев, мощи Иоанна многострадального... Вдруг раздвинулись стены узкого коридора, и паломники вступили в маленькую подземную церквушку.

Святые лежали в гробах, обернутые в священные одежды, в серебряные ризы и парчу. В земляных стенах подземных ходов попадались небольшие окошечки, с надписями над ними: «Евлампий-схимник», «Преподобный Дионисий-затворник»...

Лукия заглянула в одно такое окошечко. Ее встретил могильный мрак, но воображение нарисовало желтого, сухого старца с длинной, до пят, белой бородой. Затворник замуровал себя в пещере, под землей, навеки отказавшись от солнца, от чистого воздуха. Никому из богомольцев, которые со смиренным страхом проходили мимо этих окошек, даже в голову не приходило, что никаких затворников там нет...

Паломники наспех прикладывались к мощам, поторапливались, боясь отстать, заблудиться. Монах, который их вел, шел быстро, так как его ждала новая партия богомольцев.

Лукия облегченно вздохнула, когда навстречу засиял дневной свет и жуткие подземные пещеры остались позади.

Старуха Федора водила Лукию по всему монастырю, расспрашивая обо всем встречных монахов. Старушке почему-то очень хотелось посмотреть на келью, в которой живет игумен монастыря. Невысокого роста монашек показал рукой на белое двухэтажное здание:

— Вон там, бабушка, живет игумен.

— Я тебя о келье спрашиваю, отче.

Монах усмехнулся:

— У нашего игумена келья в двадцать хором...

— Господи Иисусе! — перекрестилась старуха. — Слышишь, Лукия?

Лукия слышала. Ей тут же вспомнился дом графа Скаржинского. Там тоже было двадцать комнат. Вспомнилась замечательная старинная мебель, коллекция тростей и вееров, роскошная посуда, разбитая голубая ваза... Из роя воспоминаний всплыло лицо старой графини... Захрюкало чудовище.... Что-то крикнул Петрович...

— Двадцать комнат! — шепотом повторила Лукия.

Монах улыбнулся. Веселые искорки запрыгали в его глазах.

— Эх, темнота! — покачал он головой. — Деревня! Ведь наш игумен с самим господом богом беседы ведет. Ведь к нему по ночам святые приходят в гости. Сообрази, деревня: святой Миколай-угодник придет, ведь ему отдельная комната надобна, великомученица Варвара — ей тоже отдельную комнату. Мученица София — и ей комнату. Святая Серафима тоже в обиде будет, если ей комнату не дать. Ну а святая Магдалина, как вы думаете? А пророк Илья? А святой Пантелеймон? Каждого попотчевать надо, каждому комнату. А что произойдет, когда сорок мучеников пожалуют? Теснота! Отец игумен тогда за голову хватается!..

Старуха Федора стояла, разинув рот. Затем она не выдержала и сочувственно заплакала:

— Боже мой! Святая Магдалина! Святая Варвара! Святой Николай-угодник!..

Лукия молчала. Она понимала, что монах явно над ними насмехается. Вдруг ей захотелось сказать что-то колкое этому колючему низенького роста человечку в монашьей рясе. Она притворно вздохнула:

— Ой, батюшки ты мои, так много святых гостей! Небось самому игумену приходится для них кабанов колоть да свинину поджаривать?

Монах сообразил, что потерпел поражение. Он погрозил Лукии пальцем:

— Эх, ушлая девчонка! Святые кабанов не едят, они больше медок да рыбку...

Старуху Федору угнетало то, что у Лукии продолжает дергаться рука. Ни один из святых не пожелал ее исцелить. Старуха не знала, что делать. Не было в монастыре такой кружки для пожертвований, куда она не опустила бы серебряную монету. Кружек этих было бесчисленное множество: «вклад для преподобных отцов печерских», «на украшение храмов обители», «на распространение православия»... И старушка Федора не миновала ни одной. Дома перед тем, как отправиться на богомолье, она продала свой кожух — теперь было что жертвовать. Но с каждым днем деньги таяли, как воск. Обиднее всего было то, что Лукия не выздоравливала. Может, она недостаточно искренне, недостаточно горячо молилась?

Эта мысль глубоко встревожила старуху Федору. Маленькая, сухонькая старушка с глазами, которые давно уже поблекли от слез, была озабочена лишь тем, чтобы как-то помочь Лукии. Наконец какой то монах посоветовал старухе обратиться с Лукией к прозорливому старцу отцу Памфилу.

Глава сорок третья ПРОЗОРЛИВЕЦ

Отец Памфил поднялся по крутой деревянной лестнице в большую келью. На минутку остановился — ему показалось, что он забыл запереть внизу дверь.

Келья была тайная. Заходить сюда разрешалось лишь отцу Памфилу да еще двум-трем монахам. Ночью в эту келью приносили гробы с мощами, которые нуждались в капитальном ремонте. Мощи здесь переодевали, подсушивали в специальной сушилке. Совсем истлевшие кости заменяли другими, из ваты и ткани делали руки, ноги, целые туловища. Были мощи, которые сохранились хорошо, —кости, обтянутые сухой коричневой кожей. Но и они часто попадали в сушилку, где уничтожалась плесень и червоточина.

Отец Памфил не очень-то доверял своим помощникам по работе. Сейчас в сушилке лежали мощи Тихона-молчальника. Не досмотришь сам — пересохнут, начнут ломаться, как сухари. Так и есть!

Монах начал выдвигать гроб из сушилки. От натуги его косые глаза налились кровью. Он хрипло чертыхался, ругал на чем свет стоит своего помощника монаха Никодима, который где-то задержался.

Кто-то изо всех сил начал внизу барабанить в дверь. Отец Памфил кинулся отворять. Это был Никодим. Потупив глаза, он молча начал подниматься по ступеням. Но отца Памфила не проведешь этим покорным смирением. Он понюхал воздух. От Никодима несло водкой. Старый монах не сдержался.

— Мерзкий пьяница! — крикнул он, — Святой Тихон-молчальник едва не подгорел, а ты, сатана богомерзкая, винным зельем утробу свою услаждаешь?

Никодим сразу же сбросил с себя личину святоши:

— А ты, лошак косоглазый, чего раскричался? Я ли виноват в том, что отец Теофан топит сушилку, как баню? На него кричи!

— Все вы лодыри окаянные!

— Лодыри?.. Всю ночь масло подливал в мироточивые главы, поспать некогда...

Отец Памфил смягчился.

— Ну, ну... Тебя только задень...

Но Никодим уже всхлипывал, вытирал глаза рукавом черной рясы.

— Несчастный я, горемычный... Каждый вином попрекает, каждый придирается... А работаешь, как вол. Продам душу дьяволу, назло всем вам продам...

Отец Памфил скривился. Знал эту привычку Никодима: чуть что плакать.

— Ну, ну, довольно...

Подошел к открытому решетчатому окну. Необозримый пейзаж раскинулся перед старым монахом. Искрометным лезвием сверкал далеко внизу Днепр, извиваясь между зелеными берегами. Пароходы, словно игрушечные, застыли на нем. Три моста, тоже, казалось, игрушечные, перекинулись через реку. Где-то далеко внизу утопали в буйной зелени красные крыши домишек. За Днепром желтели пески, рощи жмурились на солнце — синие и лиловые, а где-то еще дальше притаились какие-то неведомые села: хатки казались отсюда маленькими букашками...

Монах окидывал взором безграничный простор, словно ворон с большой высоты. Полуприкрыв маленькие косые глазки, он поглаживал легонько бороду с сединой, и воспоминания слетались к нему, точно стая ворон...

Он был сыном деревенского богатея-мироеда. Сейчас еще в памяти две высокие риги, три амбара, полных добра, дом, крытый железом, четыре лошади, волы, коровы... Все погибло в одну ночь. Пламя охватило с двух сторон, и в нем сгорели и дом, и риги вместе с лошадьми и волами.

Жадный мироед все собирался застраховать имущество, да так и не собрался. Выяснилось, что здесь был совершен поджог. Его совершил брат наймитки, которую отец Памфила довел издевательствами до самоубийства.

И затем события покатились одно за другим. Мироед, став бедняком, бросился в колодец. Его вытащили оттуда, проклиная за то, что даже мертвый причинил людям зло, загрязнив воду. Мать сошла с ума, братья и сестры расползлись по родственникам, а он, уже юноша, пошел с горя в монастырь, который был в трех верстах от села. Звали парня тогда не Памфилом, а Михайлой.

Монастырь стоял на горе, в лесу. Внизу, под горой, извивалась сверкающей тропинкой Сула, синели на горизонте рощи, мимо зеленых хуторов стлался длинный Ромодановский большак. В монастыре были мощи Афанасия-сидящего. На поклон к этим мощам ежедневно приходили толпы людей. Афанасий сидел в соборе в позолоченной гробнице. Он был в расшитой серебром одежде, лицо его было закрыто, а на голове сияла золотая митра. Днем и ночью около гробницы горели свечи. С трепетом прикладывались к мощам богомольцы, надеясь на прощение грехов, на исцеление своих болезней.

Со священным трепетом зажигал Михайло свечи возле мощей. Он никак не мог привыкнуть к своему новому положению, считая себя недостойным стоять у сияющей гробницы. Десятки лет сидит Афанасий, и достаточно одного прикосновения к его нетленному телу, чтобы исцелиться от жестоких болезней. Разве не об этом говорят десятки людей, разве не за этим приходят толпы паломников за сотни верст в монастырь?

Была еще одна тайная мысль: не возвратит ли ему святой Афанасий риги и амбары, волов и коров? Молиться надо, до седьмого пота молиться. Может, в самом деле поможет святой угодник божий...

Михайло любил бродить по лесу, который раскинулся вокруг монастыря. В лесу стоял огромный сухой дуб с ободранной корой. Ежедневно богомольцы толпами шли к этому дубу, потому что под ним, говорили, когда-то молился Афанасий. У кого зубы болели, те грызли кору дуба в надежде на то, что исцелятся. За десятки лет кору обгрызли, она оставалась лишь высоко, поближе к кроне, и дуб-великан засох.

Как-то глухой осенней ночью Михайлу разбудил пожилой чернобородый монах.

— Вставай, отрок, — сказал он, — Пойдем со мной.

— Куда? — испуганно пролепетал Михайло.

— Увидишь.

Они пошли на монастырское подворье. Завывала осенняя буря, в темноте стонали оголенными верхушками старые липы и каштаны.

Монах привел молодого послушника в часовенку. Здесь горела свечка, на столике лежало евангелие с металлической застежкой.

— Поклянись, отрок, — торжественно произнес старый монах, — что никогда ничего не расскажешь о том, что сейчас увидишь.

Михайло положил два пальца на евангелие, повторил за монахом слова присяги. Монах погасил свечку, снова вышел во двор. Михайло едва поспевал за ним. Они пришли к собору. Заскрипели тяжелые, окованные железом двери. Ослепительный свет ударил Михайле в глаза. Он остановился, растерянный, взволнованный. У гробницы Афанасия стояли три священника. Среди них был и сам игумен монастыря. Монах сказал Михайле:

— Смети веничком пыль, отрок.

Одежду за одеждой снимали попы со святого. Михайле стало душно. Он задыхался. Его словно била лихорадка. Он держал собственными руками одежды Афанасия-сидящего. Вдвоем с монахом он вытряхивал из тяжелых позолоченных риз пыль. Он думал, что сейчас ударит неслыханный гром, начнется страшный суд. Но попы спокойно продолжали переодевать мощи.

И вдруг Михайло услышал голос седого монаха:

— Глядите, червячок все же точит кости почившего!

— Да как еще точит! — отозвался другой поп. — Тут не токмо елеем, а и табачком надобно присыпать. Может, табачка червячок побоится?

Табак нашелся. Михайло видел, как попы, раскрыв сидящему Афанасию рот, всыпали туда две пачки обычной вонючей махорки. Щелкнула зубами нижняя челюсть святого, а ее, эту челюсть, — парень ясно это видел — придерживала застежка.

Все пошло кругом перед глазами Михайлы, задрожали, подкосились ноги, но он сделал усилие над собой и удержался на ногах. Словно где-то за стеной услышал голос седого попа:

— А не будет ли табачищем благоухать от святых мощей?

И так же глухо донесся ответ:

— А мы ладаном да смирной покадим, душистым елеем окропим...

На следующее утро Михайло не пошел в церковь. Свечи возле гробницы Афанасия зажигал другой послушник. Михайло лежал в келье. Ему представился голый коричневый череп с привязанной челюстью, страшный разинутый рот, полный махорки. Мысли носились в разгоряченной голове, словно стая черных грачей. Вот они какие — святые! Вот они какие — нетленные мощи!

В лихорадке пролежал два дня. Так началось неверие. Но из монастыря не ушел. И в дальнейшем зажигал свечи возле мощей, однако на Афанасия уже поглядывал без страха и трепета, на игумена и монастырскую братию смотрел со скрытыми хитрыми искорками в глазах. Пожилой монах, который привел Михаилу к присяге, порою напивался допьяна и тогда философствовал:

— Что такое мощи, отрок? Мощи — эго высушенный архиерей, вроде воблы...

Вскоре молодой послушник пришел к выводу, что самая святая вещь в монастыре — деньги. Перед ними склонялись все, начиная от игумена и кончая последним монахом. Михайло понял — не Афанасий, а деньги сделают его таким же богатым, каким был его покойный отец. Деньги стали целью жизни Михайлы. Он уже был монахом, когда пришлось сбежать из монастыря из-за какого-то жульничества. Судьба забросила отца Памфила в Сибирь. Вскоре он вернулся в родные места, попал в Киево-Печерскую лавру, завоевал доверие игумена и здесь добыл себе славу прозорливца.

Жизнь была сытая. Потихоньку отец Памфил складывал деньги. Видел себя во сне большим богачом...

Монах вспомнил, что ему нужно идти на «прием».. Вероятно, богомольцы уже ждут. Он наскоро отдал Никодиму распоряжение и пошел в свою келью, которая состояла из трех уютных комнат. Паломников, однако, отец Памфил принимал в полутемном чулане, где в углу стоял гроб и горела свечка.

В тот день первой к нему пришла старуха Федора с Лукией. Старушка начала что-то говорить, но монах ее прервал:

— Все знаю, все знаю, — махнул он рукой. — Когда ты еще думала сюда пойти, я уже знал о тебе...

Это был излюбленный метод воздействия отца Памфила на посетителей. Он всегда давал большой эффект. Старуха Федора словно онемела, а затем упала на колени, начала ловить руку старца, чтобы припасть к ней губами.

— Святитель... Отче... Прозорливец... — шептала старуха.

Отец Памфил отстранил ее и с удовольствием остановил свой взгляд на красавице девушке.

— Молись, Лукия, — обернулась Федора.

— Знаю, что зовут ее Лукией, — торжественно сказал монах, и тут увидел руку девушки, которая дергалась.

— Надо идти в святой монастырь, — сказал первое, что навернулось ему на язык, — за руку тебя дергает враг рода христианского...

— В монастырь, — прошептала старуха Федора, — Слышишь, Лукия?

Весь день после этого старуха только и говорила, что о монастыре:

— Правду сказал прозорливый старец. Пойдешь в монастырь, Лукия, отмолишь и свои и мои грехи...

Глава сорок четвертая ВЫСТРЕЛ

После обеда прошел дождь. Нагретая, растрескавшаяся от жары земля ожила. Лукия с наслаждением шлепала босыми ногами по теплым лужам. Выглянуло солнце, с земли подымался пар, словно золотыми нитями паутины соединялись в эту минуту земля и небо.

Старуха Федора и Лукия подходили к Водному. Обе были полны воспоминаний о путешествии. Казалось, в ушах еще гремит величественное пение хора в соборе лавры. Перед глазами мелькает неслыханная роскошь «божьего дома», одежда еще пахнет ладаном. Вспоминались студеные реки, густые леса, села и хутора, новые люди, новые места, ночевки в поле под луной и солнце, радостное искрометное солнце над необозримыми просторами!.. Почти два месяца прошло с того времени, как началось их путешествие. Как же давно это было! Давно!

По полевой дороге, которая вела к городу, быстро приближались несколько экипажей. Богомольцы сошли с дороги. Мимо них промелькнул фаэтон, за ним еще фаэтон, потом линейка и двое всадников. Лукия расширенными глазами смотрела им вслед. В первом фаэтоне она успела разглядеть совсем седую, старую с крючковатым носом пани. Лукия узнала ее.

Это была графиня Скаржинская. Узнала и всадников — Петровича да графского гайдука Сашку...

Девушка притихла, всю дорогу до Водного уже молчала. Она ощущала, как к ней возвращается былая грусть. Вот только что миновали ветряк за околицей, где прощалась с Лаврином; вот улица, по которой когда-то в пургу бежала она ночью к попу; вот поповский двор...

Лукию словно схватило что-то за горло, ей вдруг стало холодно. Она превозмогла себя и пошла дальше.

Вот и их покосившаяся изба. Какой пустотой веет от нее! Стреха покрылась зеленым мхом, в углу на двери сетка густой паутины, вместо изгороди торчат одни колья. Лето было дождливое, маленький двор зарос высоким бурьяном, крапивой, заросла даже тропинка в садочке, где Лукия так часто сидела под вишней с Лаврином. Совсем завалился набок маленький сарайчик, где когда-то хрюкал поросенок, в доме кто-то вышиб стекла, и окна зияли черными отверстиями. А перед самым порогом вырос ржаной стебель — колос был полный, усатый...

Куда ни посмотришь, все вызывало полузабытые воспоминания. В этом домишке прошли ее лучшие молодые годы, под этой стрехой жили когда-то свои радости, тревоги, было свое счастье, свое горе...

То, что Лукия вернулась из лавры по-прежнему больной, отец Сидор не преминул использовать в своих целях. Он старательно разъяснял людям, что божья матерь не исцелила строптивую девчонку, которая не пожелала петь в церковном хоре. Поп даже выступил с проповедью в церкви, где на примере Лукии доказывал народу, как господь карает за гордость, за зависть к имуществу своего ближнего. Отец Сидор нарочно придумал, что Лукия, мол, вела разговоры о разделе земли всем поровну.

Надвигалось «смутное время», как говорил священник. Народ свергнул «помазанника божьего». Нарастала тревога. В далеком Петрограде большевики воевали с Временным правительством. Голытьба волновалась. Начались поджоги помещичьих усадеб.

Скаржинская сбежала. Прошло несколько дней, и над ее имением взвился столб дыма и огня. Толпа селян видела, как на крыше двухэтажного флигеля появилось какое-то черное чудовище, похожее на человека и на зверя. Чудовище дико вскрикнуло и исчезло в огне.

Голытьба похвалялась, что «рассчитается» с Носюрой. Фронтовики, возвращавшиеся домой, рассказывали, как они в окопах пускали пули в ненавистное начальство. Часто такие беседы заканчивались выразительными жестами в сторону просторного носюровского двора:

— До каких же пор эту шкуру терпеть будем?

Нависли тучи и над отцом Сидором. Тревога нарастала. Отец Сидор хватался за Лукию, как утопающий за соломинку. Может, хотя бы эта богом наказанная девушка поможет укрепить влияние священника. Смотрите на нее, православные! Вот оно перед вами, грозное божеское предостережение!

Стараясь унизить и заклеймить Лукию, поп руководствовался еще одним тайным соображением. Отец Сидор опасался, как бы Лукия не донесла об исповеди, на которой он у нее выведал про Лаврина. Знал священник, что теперь не милуют разоблаченных прислужников царской тайной полиции. Но опасность пришла совсем с другой стороны. Как раз на «вторую пречистую, когда комара взяла нечистая», как говорила старуха Федора, в Водное приехал Лука Тихонович. С ним, как и всегда, была двустволка в чехле и лягавый пес Исидор.

Надо сказать, что в припадке тоски Лукия рассказала старухе Федоре то, что таила в своем сердце. Старуха Федора изменилась в лице, ужаснулась.

— Замолчи! Не верю! Дьявол тебя искушает! Чтобы батюшка предал Лаврина? Перекрестись, грешница! Тайна исповеди нерушима! Не верю!

Старушка действительно не верила, но глубокие морщины все же собрались у нее на лбу, и тяжелая дума залегла в запавших старческих глазах. Слова Лукии она передала Луке Тихоновичу. Тот даже побледнел, немедленно нашел Лукию, долго о чем-то с ней разговаривал. Старуха Федора догадывалась — про исповедь, вероятно, про Лаврина... Но не мог этого сделать батюшка, не мог...

Однако у Луки Тихоновича было на сей счет другое мнение. Недаром по селу распространился слух о преступлении отца Сидора. Носюра своими ушами слышал, как Лука Тихонович рассказывал Чобитку и другим крестьянам из бедняков, как поп выдал Лаврина Строкатого. Богач встревожился. Ведь его родной брат проводил казаков в лес к охотничьей лачуге. Кондрат Носюра немедленно отправился к отцу Сидору. Он увидел его на голубятне с длинным шестом. Отец Сидор гонял своих прекрасных турманов.

— Бог в помощь! — едва улыбнувшись в бороду, поздоровался Носюра. — Слезайте, отец Сидор. С одной вашей голубкой случилась неприятность.

Поп, должно быть, сразу же смекнул, о какой голубке идет речь, Носюре видно было, как быстро он захлопал глазами, как с видом глубоко оскорбленного человека положил жердину, слез но лестнице с голубятни.

— Лукия? — шепнул на ухо, хотя вокруг не было никого.

Носюра кивнул головой:

— Она. Доктор, тот, что на козлиных ножках... Про Лаврина рассказывал людям...

Отец Сидор побледнел, затем покраснел, словно только что получил увесистую оплеуху. Рука невольно потянулась к черной бороде, пальцы начали ее мять и покручивать. Посмотрел Носюре в глаза и, отпрянув назад, быстро перекрестился. Потом осторожно прикоснулся к рукаву Носюры и пригласил:

— Зайдемте в дом.

Как-то так случилось, что почти одновременно вспомнили о родном брате Кондрата Носюры Сергее. О том самом, который проводил когда-то казаков к охотничьей лачуге в лесу, где скрывался Лаврин. Вспомнили и молча посмотрели друг на друга.

— Да... Человечек. Матрос, а не доктор. Агитацию такую распустил, что только держись. Что вы по этому поводу скажете?

— Согласится ли? — не отвечая на вопрос, произнес отец Сидор, думая о Сергее Носюре.

— След-то как скрыть? — спросил Кондрат.

Они перебрасывались одними вопросами, говорили одними лишь намеками, но прекрасно понимали друг друга.

— Каждый ли день на охоту ходит? — почесал затылок Носюра.

Отец Сидор схватил Носюру за руку:

— Надо действовать, во славу божью. И как можно скорее. Сейчас же идите к брату. Он человек горячий, отчаянный. Объясните ему, что в случае чего до него первого доберутся. Он же повел казаков в лес, указывая им дорогу к охотничьей лачуге.

— Пойду, — встал Носюра.

— Все следы скроет трясина, — почему-то перекрестился священник.

Кондрат кивнул головой. Они попрощались, стараясь не смотреть друг другу в глаза. На пороге Кондрат Носюра оглянулся со странной усмешкой:

— Грех пополам, батюшка...— И стукнул за собой дверью.

*  *  *

Камыш шумел желтыми метелками. Под этот шум, однообразный и грустный, как одиночество, дремали жирные утки, запрятав под крыло голову. Исидор чуял дичь, он легко вздрагивал от головы до кончика вытянутого хвоста. Лука Тихонович успокаивал пса. Ружье висело за спиной, ягдташ был полон. Пора возвращаться домой.

Сзади затрещал камыш. Лука Тихонович быстро оглянулся. Но никого не успел заметить — в тот же миг грянул выстрел. Ветер, подхватив клубок дыма, понес его над желтыми шелестящими метелками. Но Лука Тихонович ничего уже видеть не мог.

Домой вернулся один лишь пес. Он испуганно озирался на каждый шум, вздрагивал всем телом. Луку Тихоновича искали. Лукия пришла с поисков измученная, с порезанными камышом руками. Миновала неделя, вторая, третья. На селе решили: врач погиб в трясине.

Глава сорок пятая ВЕДЬМА

Осенний ветер свистел на равнине, гнал к горизонту круглые кусты перекати-поля, шуршал в сухих кукурузных стеблях. Откуда-то налетали дождевые капли, но ветрище разгонял тучи, точно взлохмаченные волосы, и они проносились низко над землей, словно тени. Надвигался вечер, где-то крикнул ворон, крик его, печальный, одинокий, затерялся вдали.

Пожилая женщина, оборванная, растрепанная, опираясь на толстую палку, брела полем. Она едва передвигала ноги. Порывистый ветер затруднял дыхание, и женщина часто останавливалась передохнуть. Видно было, что идет она издалека. Из разбитых ботинок вылезали пальцы, одежда висела лохмотьями, можно было подумать, что это нищенка.

Она шла, склонив голову. Понурые плечи сделали ее похожей на какую-то черную степную птицу. Безграничная равнина, пустынная и безмолвная, раскинулась вокруг.

Уже совсем смеркалось, когда она подошла к небольшому хуторку.

— Далеко ли до Водного? — хрипло спросила у первой женщины, которая случилась на дороге.

Узнав, что до Водного всего пять верст, нищенка задрожала.

— А ничего не слышали про Лукию Гопту? — снова спросила она, и зубы ее дробно застучали, как в лихорадке.

— Это какая же Лукия? — переспросила женщина. — Та, что живет со старухой Федорой? А как же, слышала. «Ну и страшная же эта нищенка! — подумала. — Жутко смотреть на ее стеклянные глаза, на взлохмаченные волосы...»

Пожилая женщина поспешно вышла за околицу хутора. Ее безумные глаза были устремлены вперед, как будто она уже видела перед собою Водное, свою дочь, свою Горпинку...

Нищая была Явдоха Гопта. На этот раз ей действительно удалось сбежать, добраться до родного края. Два года путешествовала она. В своем селе узнала, что Горпинку взял граф Скаржинский. Давно это было, лет пятнадцать назад. У Рузи, графской горничной, узнала, что Горпина теперь уже не Горпина, а Лукия, что она сбежала от графини, а теперь, как слышала Рузя, живет в селе Водном...

В хуторе лаяли собаки. Явдоха спешила. Она прошла тысячи верст, теперь осталось всего пять... Пять верст... Их Явдоха перелетит, как на крыльях. Сердце у пожилой женщины неистово колотилось в груди. Вдруг почувствовала, что не в силах идти дальше. Для ее изнуренного организма эти пять верст оказались тяжелее тысячи.

— Горпина, — шептала женщина. — Горпинка... Не дойду, упаду...

Она подошла к крайней хате и попросилась на ночлег. Ей дали кусок хлеба, но на ночевку не пустили. Уж очень страшна была эта нищенка...

Явдоха почувствовала, что силы окончательно ее оставляют. Едва доплелась еще до одной хаты, но зайти не отважилась — не пустят.

Она оглянулась. Двери сарая полуоткрыты, и оттуда несет теплом, сеном, запахом молока. Еще раз оглянулась — во дворе никого. Тогда тихонько вошла в хлев, манивший уютом. Тут можно переночевать. Корова тихо жевала. С новой силой ударил запах свежего молока. У Явдохи сердце остановилось. Она вообразила, как молоко исцеляющей струей течет в горло...

Вдруг кто-то открыл дверь. На пороге появилась женщина с дойницей и полотенцем. В руках у нее была коптилка. Она поставила ее на пол, осмотрелась и окаменела: незнакомая страшная нищенка с взлохмаченными волосами, закрыв глаза, припала к коровьему вымени. Истошно вскрикнув, женщина выпустила пустую дойницу и метнулась из хлева. Загремел засов на двери, и уже во дворе раздался ее крик:

— Ведьма! Спасите! Ведьма!..

Теперь всем стало понятно, почему на прошлой неделе у тетки Мокрины заболела корова. Почему у богатой вдовы Мотри обе коровы стали давать мало молока...

К хлеву сбежались люди, обступили, заглядывали в щели. В хлеве горела коптилка, и все ясно видели ведьму. Она, напившись молока, ползла теперь на четвереньках к двери. Но дверь была на засове.

Одной из первых прибежала вдова Мотря. В руках у нее был дробовик, оставшийся после покойного мужа. Она просунула ствол ружья в отверстие, нажала на курок. Грянул выстрел...

Когда открыли дверь, «ведьма» лежала у порога окровавленная, недвижимая. Она была мертва.

Глава сорок шестах ПРОВОДЫ

Ведьму зарыли за хутором на развилке дорог, могилу сравняли с землей, в изголовье забили осиновый кол. Но слух о ведьме докатился до Лукии. Самое страшное в этом слухе было то, что ведьма держала путь на Водное и расспрашивала людей про нее, про Лукию. Это совпало с периодом, когда к девушке вновь вернулась болезнь. Рука, правда, не дергалась, но страшные припадки не переставали мучить Лукию. Судороги сводили и ломали ее тело, ужаснее всего было то, что чаще всего это случается по ночам, когда осенняя темнота окутывает землю, когда во всем мире, казалось, нет ни одного светлого огонька.

Страшная бедность поселилась в доме. Старуха Федора заболела, а тут еще — Лукия. Хлеба не было. Зима не за горами, а теплой одежды нет — кожух старушки Федоры «пошел на богомолье». Дом разваливался, одну сторону стрехиободрала буря, во время дождя потолок протекал в нескольких местах. Из печи вместо запаха теплого борща тянуло холодной пустотой.

Лукию охватило отчаяние. Она отважилась и пошла к Носюре. Думала поступить на работу. Носюра мог дать муки. Он встретил девушку во дворе, обросший, с рыбьими белыми глазами. Лукия сказала, что пришла наниматься. Носюра улыбнулся лошадиными зубами.

— Не берем, — коротко бросил он, — Нам припадочные не нужны.

Слух о том, что к Лукии пробиралась ведьма, все больше распространялся. Бабы шептали, что сама Лукия не иначе как из колдовского кодла. Отец Сидор рассказывал притчи о том, как черт вселялся в грешников, и они становились бесноватыми.

На улице люди поспешно уступали Лукии дорогу, избегая встречи с нею. Увидев девушку, детвора бросалась врассыпную.

Отец Сидор хотел во что бы то ни стало избавиться от Лукии. Для него ясно было, что Лукия теперь хорошо знает, кто выдал ее жениха. Она первый свидетель.

Поп использовал случай с ведьмой. После обедни он обратился к людям с призывом:

— Поможем, православные, заблудшей душе рабы божьей Лукии. Пойдемте с крестным ходом, окропим святой водой подворье. Так же как воск плавится от соприкосновения с огнем, так пускай сгинут бесы от наших молитв!

В один из хмурых октябрьских дней на колокольне ударили колокола. Из церкви вышла небольшая толпа людей. Впереди размахивал кадилом отец Сидор. Несли иконы, перевязанные расшитыми полотенцами, трепетали на ветру кисти хоругвей. Неумолчно гудели колокола. Кондрат Носюра суетливо носился взад и вперед, наводя порядок.

Лукия выскочила на порог и уже во дворе, перед домом, увидела людскую толпу, иконы, кресты. Увидела отца Сидора в ризах, с кадилом. Девушка покачнулась, горячий истерический клубок подкатился к горлу. Она упала и, что-то дико выкрикивая, забилась в судорогах...

Священник поднял горе очи:

— Православные! Только монастырь спасет ее!

*  *  *

Девушку в дрожь бросало — как это страшно: надеть на себя черные одежды, вместо ожерелья — четки, вместо пения — молитвы. Вместо жизни — смерть. Но продолжать жить в селе уже было нельзя. Куда идти? Куда деваться? Старушка Федора нашла дорогу.

— Пойду помирать к своей младшей сестре, — сказала ома. — А ты, Лукия, иди в монастырь. Иного спасения нет. Иди, и мои грехи отмолишь...

Федора всхлипнула:

— Грешна и я... Бывало, что скоромное в пост едала. В святое воскресенье потихонечку, скрываясь от людей, стирала. Бывало завидовала богатым на их жизнь...

Случайно в ту пору в Водное забрели две монашки, которые собирали пожертвования на женский монастырь. Старуха Федора пригласила их в дом. Они долго беседовали с Лукией, заманчиво рисовали монастырскую жизнь, уговаривали пойти с ними.

— Начинается смута на святой Руси, — говорили монашки. — Но за монастырской стеной она не страшна...

Лукия проплакала всю ночь, а поутру сказала старушке Федоре, словно на смерть шла:

— Мама, обряжайте меня в далекую дорогу.

Собирали Лукию недолго. Старуха бросила в мешочек чистую сорочку, наскребла кое-какие гроши. После того как казаки забрали деньги, которые старуха копила на корову, Федора начала собирать деньги на гроб, эти-то деньги она и отдала теперь Лукии.

Не теряя времени, девушка пошла с монашками. Провожали Лукию старушка Федора и пес Исидор. За селом старушка Федора попрощалась, умываясь слезами, и, покачиваясь, возвратилась домой. А пес провожал девушку дальше, затем отстал и он. Издалека Лукия оглянулась. Исидор сидел на задних лапах и, задрав морду, печально выл на низкое осеннее небо.

*  *  *

Спустя несколько дней после ухода Лукии в монастырь в Водном произошло событие, всколыхнувшее все село.

Это было так. Давид Чобиток с женой резали камыш, когда вдруг услышали печальный заунывный вой. Неподалеку в глухих камышах завывал не то волк, не то пес. Женщина испугалась, даже хотела убежать, но Чобиток пошел с дубинкой в чащу. Вскоре он, взволнованный, позвал жену. Полузалитый водой перед ним лежал человек, в котором они легко узнали Луку Тихоновича. Над мертвым сидел пес Исидор и печально выл. Вокруг таинственно шуршало и зловеще покачивалось желтое море сухих камышовых метелок.

Когда Лукия ушла из села, Исидор остался в полном одиночестве. Блуждая голодный по огородам и улицам, пес, видимо, вспомнил хозяина и побежал в камыши, туда, где не так давно оставил Луку Тихоновича. Но хозяин не отзывался, и пес завыл...

В Водное приехал следователь, который вряд ли раскопал бы это дело до конца. Но неожиданно к следователю явился один из батраков Носюры и молча положил перед ним прекрасную английскую двустволку в чехле.

Оказалось, что это ружье батрак нашел на чердаке Носюры, где оно было зарыто в полове. Батрак сразу же вспомнил, кому оно раньше принадлежало, так как неоднократно видел двустволку в чехле за плечами Луки Тихоновича. Убив врача, Сергей Носюра не устоял перед искушением. Захватив новенькое заграничное ружье убитого, он отнес его к брату, где и запрятал на чердаке.

Арестованный Кондрат Носюра долго отпирался, но, припертый к стене неопровержимыми уликами, вынужден был сознаться, что преступление совершил его брат Сергей. Выяснились и причины убийства Луки Тихоновича. Сергея Носюру и отца Сидора также арестовали и отправили в город. Но потом стало известно, что по дороге Кондрат Носюра сбежал.

В тот же день возле сельской съезжей избы состоялся сход, постановивший изъять землю Носюры и попа и поделить между безземельными бедняками.

Глава сорок седьмая СОН

Матушке игуменье привиделся необычный сон. В одной сорочке и в белом с мережкой чепце на голове игуменья проснулась и уселась в кровати. Сквозь занавески пробивалось солнце, какой-то пронырливый луч уже заглянул в спальню, стрельнул в зеркало и отскочил от него на стену зелено-оранжевым зайчиком. В ночной своей одежде круглая игуменья больше походила на купчиху или на приземистый гриб. После страшного сна огромные навыкате глаза монахини, точно два голубых пузыря, осовело озирались вокруг. Короткий, похожий на грецкий орех нос громко посапывал. Только острый подбородок представлял резкий контраст с круглым лицом. Создавалось впечатление, будто это не подбородок, а клин.

— Лукия! Лукия! — загудела игуменья толстым, басовитым голосом.

Дверь открылась, в спальню ворвался целый сноп солнечных лучей. Вошла Лукия, поклонилась:

— Как отдыхали, матушка игуменья?

Быстро моргали веки над голубыми пузырями глаз.

— Отгадаешь мне сон?..

Матушка игуменья, очень ценила послушниц или монашек, которые умели интересно «отгадывать» ее многочисленные сны. Монастырские сестры из кожи лезли вон, чтобы угодить игуменье. Даже рясофорные монахини, принявшие постриг, и те часто пытались отгадывать сны своей игуменьи. Главное, надо было не вникать, не задумываться, а быстро говорить первое, что попадет на язык. Может, матушке понравится отгадка!

Игуменья рассказала свой удивительный и страшный сон. Как будто она ехала верхом на большом черном жеребце. (Здесь Лукия представила себе эту картину, посмотрела на круглую, как арбуз, игуменью и едва не расхохоталась.) Жеребец понес. Его никак нельзя было удержать. Занес он игуменью в густую дубовую рощу. Толстые стволы обступили ее. Присмотрелась игуменья и видит, что это вовсе не стволы, а богомольцы — все мужики, да мужики. Страшно ей стало. Засмеялись мужики, этак тихонечко, одними лишь губами засмеялись, и все, как один, указали корявыми пальцами на игуменью. Откуда ни возьмись, из толпы вынырнул монастырский поп отец Олександр, склонил голову в камилавке и скорбно произнес:

— Ничего не поделаешь, матушка игуменья, слезай с коня.

Хочет она слезть, а жеребец мигом стал маленьким-маленьким, растаял, как дым. А она, игуменья, опускается все ниже и ниже, просто в землю, которая разверзается под нею. Где-то наверху, высоко-высоко, толпятся мужики, заглядывающие в глубокий колодец, куда опустилась игуменья. Она хочет крикнуть, но не может. Тут и проснулась.

Трудный сон. Лукия стояла и думала. Она еще была послушницей и не имела права носить одежду монашки. Первые два года пребывания в монастыре она помогала на кухне, прибирала трапезную, мыла полы в кельях. Но потом игуменья узнала, что Лукия была когда-то горничной у графини Скаржинской, и взяла девушку к себе. По утрам Лукия одевала игуменью, на ночь раздевала, подавала ей завтрак, обед и ужин, выбивала пыль из многочисленных подушечек, которые заполняли комнаты. Подушечки всех размеров были страстью игуменьи. Каждой новой подушечке она радовалась, как ребенок. Их можно было найти в самых неожиданных местах — под столом, где-то на полке, даже в отдельной кухне, где готовили «убогую» монастырскую пищу для игуменьи — уху с осетриной, балык с яичными желтками, паштет из гусиных потрохов или просто жареных карасей в сметане.

Подушечки с вышитыми на них ангелами лежали на каждом кресле, на каждом столике, а на диване их выстроилось добрых полтора десятка. Матушка игуменья, ложась спать или садясь за трапезу, обкладывала себя этими подушечками со всех сторон. Каждую из них она нежно называла «барашком», и, если бы можно было погнать этих «барашков» в степь, получилась бы целая отара.

— Ну-у? — протянула игуменья, — Сон такой, что есть над чем голову поломать.

Лукия шевелила губами, на лбу у нее собрались морщинки. Что хочешь, а сон надо истолковать. Иначе игуменья вся затрясется от гнева, даже не пожалеет «барашков», которые непременно полетят в голову послушницы.

— Ну-у? — вновь протянула игуменья. — Думай поскорее.

— Я так думаю, матушка игуменья, ехать на коне — это возвеличивание. Возвеличат вас, матушка.

— Жеребец ведь черный! — басовито прогудела игуменья.

— Это ничего, что черный, это вас не должно беспокоить. Ведь к снах часто все бывает наоборот. На самом деле вы будете ехать на белом жеребце... А глубокий колодец — это тоже хорошо. Говорят, видеть колодец с водой — к богатству. С водой он был или пустой?..

— Пустая твоя голова! — сердито прикрикнула игуменья. Ее низкий бас эхом отозвался под потолком. — Не умеешь ты отгадывать! Вот возьму да и пошлю тебя монастырские помойки чистить — поумнеешь! Я и без тебя давно уже сон отгадала. Черный жеребец — смутные времена, мужики — большевистская власть, а глубокий колодец — не иначе как вера Христова. Спасет она наш монастырь...

В спальню донесся звон колоколов. Игуменья перекрестилась.

— Пора вставать. Звонят уже. Но сегодня не выйду. Поясницу почему-то ломит. Так и ломит, так и ломит. Как одеваешь? Рукав подвернулся!

Лукия одела игуменью, метнулась на кухню узнать, готов ли самовар. В передней встретила двух незнакомцев — оба в серых пиджаках. Оба запылены. Должно быть издалека. И чего им надо? В последнее время игуменью очень часто посещают незнакомые люди. То приходили поздно вечером, как бы тайком, а теперь уже днем начали наведываться.

Услышав о приходе людей, игуменья засуетилась. Сейчас же вышла к ним, отослала Лукию с распоряжением: немедленно подать гостям чай, масло и холодные сливки с погреба.

Незнакомцы стряхнули пыль, умылись и уселись за стол. Когда Лукия вошла, они прекратили разговор. Игуменья испытующим взглядом посмотрела на послушницу и ласково, насколько позволял ее бас, пробубнила:

— Иди, голубушка моя, на кухню. Позавтракаешь, а тогда — куда хочешь до самого обеда. Ты мне сейчас не нужна...

Глава сорок восьмая ИОСЬКА

Колокола стихли, в церкви шла служба. Из открытых дверей собора на Лукию пахнуло ладаном, послышался голос отца Олександра. Июньское утреннее солнце огнем зажгло золотые кресты на колокольне. Щебетали ласточки, в роще звонко куковала кукушка. Послушница рада была тому, что игуменья отпустила ее. Можно цветы собирать, пойти на речку, посидеть в лодке.

Уже целых три года жила Лукия в монастыре, но все еще не могла привыкнуть к черной одежде, четкам, к кадильному дыму, к жизни, где не слышно было веселого слова, песен. С утра до вечера она выполняла самую грязную работу, она была батрачкой. Теперь стало лучше, так как работа у игуменьи легкая. Но на душе становилось тяжело, когда вспоминала о послушницах, оставшихся под начальством экономки матушки Никандры. Они отливали крестики, изготовляли свечи, вышивали. Монастырь был похож на большое предприятие со многими цехами: церковным, свечным, вышивальным, крестиковым и даже деревообделочным — несколько послушниц и монахинь низшего ранга мастерски вырезывали деревянные вилки и ложки с надписью: «С нами бог!» или: «На память о святом монастыре». Все эти изделия монастырь продавал ежемесячно на тысячи рублей, но за свою работу послушницы имели лишь скромную еду да уголок в келье.

Вокруг монастыря росла густая роща. Поближе к монастырю в роще преобладал высокий орешник и дикий хмель. А дальше, до самой реки, в виде ограды вокруг всего монастырского урочища подымались стеной чащи белой и желтой акации. Лукия быстро шла тропинкой, которая, извиваясь, сбегала с крутого берега к реке. Девушка успокоилась, нервные припадки прекратились, но она часто вспоминала Лаврина. В такие солнечные ласковые, как сегодня, дни послушнице хотелось петь, но не грустные церковные песни. И сама не заметила, как слетели с губ первые слова:

Терен, терен бiля хати,

В нього цвiт бiленький.

Когда посмотришь с горы, как будто седая пена клокочет между зелеными берегами. Цвела белая акация. От ее сладкого, пьянящего благоухания кружилась голова. Тысячи кузнечиков верещали в траве. Черный уж, задирая вверх лаковую головку с желтой чешуей, быстро полз в зарослях. Два белых мотылька, порхали друг возле друга, подымаясь, все выше и выше в синюю бездну. На стволах деревьев краснели пятна древесных клопов. Шныряли смарагдовые ящерицы. Каждая былинка млела от ласки, тянулась к солнцу.

А хто любить очi карi,

А я — голубенькi...

Нет, не убил монастырь большую человеческую радость, которая билась в груди Лукии. Чистый, сильный голос девушки далеко поплыл, ширился над кронами деревьев. Как давно она не пела! Как давно!

Вдруг песня оборвалась. Затрещала ветка, и перед взволнованной послушницей предстала суровая экономка матушка Никандра. Лукия догадалась, что монахиня, должно быть, шла с расположенной поблизости монастырской пасеки. Глаза матушки Никандры метали зеленые искры. Грудь ее тяжело вздымалась. Задыхаясь, она спросила:

— Х-х-х... это ты пела? Вместо «Пресвятая дева, радуйся» ты грешные земные песни орешь? Я... х-х-х.., доложу матушке игуменье. Я не потерплю распутства в святой обители...

— Матушка Никандра, я же...

— Х-х-х.., ты же, ты! Конечно же не я!

В груди монашки хрипело, першило, она резко повернулась, ушла. И мгновенно потемнел для Лукии солнечный день. Словно туча набежала и тенью покрыла землю, белые гривы цветущей акации. В глазах послушницы задрожали слезы. С уст сорвались горькие слова:

— Эх, молодость моя!

Тихо сошла Лукия к заросшей осокой реке. Широкой зеленой полосой колыхались у берега водяные лилии, кувшинки. На твердом круглом листе притаилась зеленая жаба. Монастырская лодка стояла уткнувшись носом в песок. В лодке сидел мальчик лет двенадцати. Он испуганно, как казалось Лукии, взглянул на нее черными блестящими глазами. В руках мальчик держал свисавшее над водой удилище.

Послушница подошла ближе.

— Ловится? — спросила.

Кудрявая голова мальчика на тонкой, прозрачной шейке повернулась к ней.

— Ловится, — ответил охотно. — Я сюда пришел из самого города. В городе все ловят, поэтому рыба там уже перестала клевать. А здесь, под монастырем, еще клюет.

— Много наловил?

Мальчик наклонился и показал Лукии три нанизанные на кукан верховодки.

— Вот... какое добро. Даже не знаю, как его домой донести.

— А что?

— Как что? Отнимут. Голод ведь...

Он любовно посмотрел на свои верховодки.

— Три штуки. Одна — маме, вторая — сестре Иде, третья — братишке Моте. А отец уже умер...

Глаза у мальчика стали большими, глубокими.

— Отец, когда умирал, одеяло жевал, — доверчиво рассказывал он, — Зубами жевал и жевал. Мы все боялись, один только Арон смеялся. Арон у нас еще маленький, ничего не понимает...

Мальчик внезапно дернул за удилище. В воздухе блеснула серебристая рыбка и шлепнулась в воду.

— Вот жалко! Сорвалась! — тихо произнес он. — А надо еще три штуки выловить. Говорю же — каждому по одной. Недостает еще рыбок для тети Сарры, для Арона, для меня...

Он внимательно посмотрел на Лукию:

— А вы монашка? Вы молитесь богу, и он дает вам хлеб? Да?

Лукия смотрела на тонкую, прозрачную шейку, на личико с голубыми прожилками, на запавшие глаза. Ее охватило чувство глубокой жалости. Она вспомнила, что в монастыре часто говорили о голоде. Шел тысяча девятьсот двадцать первый год. Хлеб не уродился: за лето не выпало ни одной капли дождя. Голодающие часто приплетались в монастырь умирать. Но господствовал суровый наказ игуменьи: никому ни крошки.

— Если одного накормишь, все кинутся, сожрут весь монастырь, — говорила она.

Лукия знала, что в ямах монастыря зарыто много пшеницы. Игуменья боялась реквизиции. Но кроме закопанного много хлеба, зерна и муки еще было запрятано в монастырских кладовых.

На складе был немалый запас сушеной рыбы, растительного масла, квашеной капусты, бочек с солеными огурцами, арбузами. Густой янтарный и белый мед в бочках наполнял все кладовки душистым ароматом. Специально для матушки игуменьи в монастыре содержался птичий двор, в котором насчитывались сотни кур и цыплят, десятки гусей. Послушницы и большинство монахинь были уверены, что вся эта птица откармливается для «светских гостей». По крайней мере такую мысль старательно вбивала в головы монастырских «сестер» сама матушка игуменья.

Лукия положила ладонь на кудрявые, нагретые солнцем волосы мальчика:

— Как тебя звать?

— Иоська. А зачем это вам?

— Я принесу тебе сейчас хлеба, Иоська. Ты жди меня здесь.

Глаза мальчика как бы остекленели, Но затем в них сверкнул голодный, жадный огонь.

— Хлеба? Да? Так вы сказали, монашка? Я же сам слышал, что вы так сказали — хлеба!..

Лукия пошла напрямик, мимо монастырской пасеки. Она торопилась. Добыть буханку или две легче всего. Но хорошо бы было захватить еще сушеной рыбы и меду. Вот обрадуется Иоська!

Проходя мимо погреба, куда на зиму прятали ульи, Лукия услышала крик. Кричала женщина, но голос был глухой, он словно из-под земли доносился.

«Да кто же это в погребе?» — испуганно промелькнула мысль.

Послушница приложила ухо к запертой двери и крикнула:

— Кто там?

Из-под земли донесся плач. Сквозь слезы Лукия услышала знакомый голос всегда тихой и кроткой послушницы Федосии:

— Воды дай! Воды!

Федосия работала в монастыре в свечной мастерской. Вчера она заболела, но, превозмогая недомогание, пришла в мастерскую. От городского собора поступил срочный заказ, на котором игуменья с матушкой Никандрой собирались хорошенько заработать. Федосия едва держалась на ногах, ее лихорадило. Работа шла плохо. Матушка Никандра узрела к этом злостную симуляцию. Она давно уже недолюбливала Федосию как раз за ее необычайную кротость.

«В тихом болоте, —говорила она, — всегда эти водятся... Тьфу, тьфу, нельзя их упомянуть в святой обители!»

— Больна? А ну покажи язык, — пристала она к послушнице.

Федосия высунула язык.

— Красный, как рак, — заключила матушка Никандра. — У больных людей язык всегда белый бывает. Каждый фельдшер сперва на язык смотрит...

Этот разговор кончился тем, что матушка разбила об голову Федосии большую свечку и бросила послушницу в подвал — испытанное средство наказания для лодырей, для грешниц и непослушных. Федосия провела ночь в подвале. Ее то бросало в жар, то трясла лихорадка, словно кто-то обливал спину ледяной водой. Нестерпимо хотелось пить...

Лукия схватила камень, начала бить им по замку. Федосия застонала:

— Не делай этого, Лукия. Худо тебе будет. Пойди лучше к матушке Никандре... принеси воды.,,

Лукия побежала к игуменье. Матушка игуменья выпучила на нее свои гневные глаза.

— Вот так-так! Позвать Никандру! Ах, какая же она ворона! Как посмела это сделать в такую горячую пору! Заточила послушницу в подвал, где та отсиживается, ничего не делая! Разве это по-хозяйски?

Федосию освободили. Но работать она так или иначе уже не могла. Холодный подвал доконал ее. Послушница жестоко простудилась.

Лукия стала хлопотать около больной Федосии, а когда кинулась к речке, Иоськи уже не было. На другой день она снова пошла на то же место. Обошла весь берег, но мальчика нигде не было.

Глава сорок девятая БАНКЕТ

Еще со вчерашнего дня в келье матушки игуменьи суетня. Трое послушниц моют полы, выбивают пыль из «барашков», вытряхивают ковры, чистят двери и окна, натирают маслом иконы. Келья матушки игуменьи не так уж мала — восемь комнат, так что работы хватает, послушницы едва справляются.

На кухне — другая работа. Там всем распоряжалась монахиня-повариха матушка Олимпиада. Помогают ей четверо послушниц - ведрами носят воду, колют дрова, режут гусей и цыплят, обливают их кипятком, общипывают и потрошат. В огромной печи гудит пламя. На блюдах приготовлена холодная закуска — осетрина, маринованная рыба, караси, грибы. Все постное, все скоромное — монастырская еда для гостей игуменьи. В пузатых горшочках варился борщ с гусятиной. Затем оттуда повытаскивали мясо, и борщ получился тоже постный, но с прекрасным золотистым наваром. Гусятину мололи, перемешивали с рисом, рыбой и этим фаршем начиняли пирожки. Согласно монастырским правилам такие чудесные белые пухлые пирожки также считаются постными, совсем постными, ибо кто же там будет ковыряться в начинке?

Сегодня в монастыре храмовый праздник. Игуменья в шелковой черной одежде была похожа на круглого черного жука. Она перекатывалась по своей восьмикомнатной келье, ее выпученные голубые глаза празднично сияли, как натертые мелом блестящие подсвечники.

В полдень начали собираться гости. Первым, явился отец Олександр, поп монастырской церкви. Львиная каштановая грива ниспадала ему на плечи. Огненным взором взглянул на матушку игуменью, та ответила ему басовитым приветливым смешком.

Вслед за отцом Олександром явились еще четверо попов, среди них один совсем седой, согнутый дугой старикашка, весь запас слов которого состоял из многочисленных «да-да-да», «ну-ну», «кхе-кхе-кхе»... Приехали два бывших купца, бывший генерал — старичок, бывшая хозяйка номеров «Бристоль» в уездном городе и еще с десяток неизвестных с военной выправкой, но в гражданских пиджаках. Эти неизвестные, безусловно, были хорошо знакомы матушке игуменье, ибо она их все время подчеркнуто выделяла, в том числе косоглазого, коротко подстриженного седого гостя, о котором Лукия подумала, что где-то его уже видела, но никак не могла вспомнить, где именно.

Лукия прислуживала гостям. Сегодня утром она отбыла церковную эпитимию, которую наложил на нее отец Олександр за пение светской песни. Сто земных поклонов отбила Лукия перед царскими вратами в церкви. Сзади стояла монахиня матушка Таисия и считала поклоны. Она ненавидела Лукию. Везет же этой послушнице! Живет в игуменских палатах, самой игуменье прислуживает, вкусно питается. А вот она, матушка Таисия, хоть монахиня, а доступа к игуменье не имеет. Услышав, что Лукия отбывает сегодня эпитимию, матушка Таисия поспешила в церковь. Рада была тому, что насчитала Лукии лишних двадцать поклонов.

Когда Лукия ударила в последний раз лбом об пол и поднялась на ноги, матушка Таисия оскалила в усмешке гнилые черные зубы и промолвила:

— Маловато для тебя сто поклонов. Выдержала бы и трижды по сто.

Вместе с Лукией гостям прислуживали две послушницы. Лукия все поглядывала на косоглазого в синем пиджаке и в галифе. И чем больше смотрела Лукия, тем больше убеждалась, что где-то встречалась с ним. Косоглазый часто наклонялся к матушке игуменье, нашептывая ей что-то на ухо. Отец Олександр бросал на него тогда ревнивые, злобные взгляды.

Старичок, бывший генерал, с красным в синих прожилках лицом, громко хлебал борщ. Наконец он не выдержал и обратился к игуменье:

— Никогда не едал такого вкусного постного борща. У вас, матушка игуменья, кухарка — золотые руки.

Гости ничего не обходили — ни борща, ни рыбы, ни пирожков. Непрерывно работали челюстями. На столе появилось красное вино.

— Святое, церковное, — прогудела игуменья, подымая серебряный бокальчик. — Пусть простит нас господь.

— За преодоление супостата! — тут же кукарекнул старичок, бывший генерал, наливая себе. Все подхватили его слова, все понимали, какого супостата имеет в виду старикашка.

— Се перст божий! — сказал косоглазый гость, — У них голод, а здесь, у нас... — он обвел пальцем уставленный снедью стол.

Гости осоловелыми глазами смотрели на еду. Бывшие купцы громко икали, отрыгивали. Неожиданно вошла матушка Никандра и подала игуменье какую-то записку. Та, прочитав, быстро передала ее косоглазому. На лице игуменьи отразился испуг. Гости зашептались. Косоглазый поднялся из-за стола:

— Братия... то есть господа! Надо ждать, что сегодня в этот святой монастырь явятся с обыском. Они изымают из церквей ценности на голодающих...

— Мы сами голодающие! — кукарекнул старичок, бывший генерал.

— Голодающие! — поддержали его сидевшие за столом купцы.

Лукия выскочила во двор. Надо было принести из погреба соленых огурцов. Неожиданно она услышала детский голос:

— Монашка, здравствуйте! Можно вам сказать одно слово, монашка?

Перед нею стоял Иоська. Лукия его сразу же узнала, хотя мальчик еще больше похудел, побледнел, он даже вроде покачивался на ногах.

— Монашка, я вас тогда ждал возле лодки...

Лукия объяснила, почему она не пришла. Глаза мальчика просияли:

— Да, я так и подумал, что пришли бы. Вы не такая... Вы...

— Какая же я, Иоська?

— Вы не похожи на них! — он махнул рукой в сторону монастырских зданий. — Да, я вам говорю: вы не такая монашка, как они. Они мне сказали: «Ты не лови рыбы около нашего монастыря». Как будто им мало рыбы в реке. — У него в глазах задрожали слезы. — А тетя Сарра умерла... И маленький Арон умер... Да, они уже умерли, монашка... — Затем он вытер рукавом слезы... — А мама еще жива. И Мотя живой, и сестра Ида...

Лукия заскочила на кухню, схватила несколько пирожков с буханкой хлеба и устремилась уже обратно, как вдруг неожиданно ей заступила дорогу матушка Никандра, которая только что вышла из соседней комнаты.

— Ты это х-х-х... куда?

Послушница была поймана с поличным. Она смущенно вертела в руках буханку, наконец призналась: во дворе ждет голодный мальчик.

Матушка Никандра всплеснула руками:

— Х-х-х... мальчик! Он ждет пирожков и хлеба! Пускай весь свет знает, что в монастыре имеется хлеб! Никому — ни крошки! Где он, тот мальчик? Где он?

Она открыла дверь на улицу. У порога стоял Иоська. Матушка Никандра ужаснулась:

— Еврей! Ты не нашла православного?

Но тут произошло неожиданное. Лукия быстро подошла к мальчику, ткнула ему к руки буханку и пирожки. Мальчик,  счастливый, мгновенно сорвался с места и исчез. Лукия повернулась и посмотрела на матушку Никандру в упор гневными, полными ненависти глазами.

Глава пятидесятая ОБНОВЛЕННАЯ

Ранним утром Лукию разбудил неистовый колокольный трезвон. Казалось, весь монастырь сорвался с места и летит в бездну в тяжелом медном гуле. В окна с улицы лился глухой шум, раздавались необычные возгласы.

Лукия вышла на монастырский двор и ахнула. Перед церковью стояла большая икона божьей матери, вся в цветах, в зелени. Эта знакомая икона, когда-то темная и хмурая, сейчас сияла ослепительной позолотой. Отец Олександр в зеленой, пасхальной ризе непрестанно кадил богородицу ладаном. Кадильница звенела цепочками. Пел хор, ему подпевала толпа народа, которая успела собраться на монастырское подворье.

Эта толпа была намного страшнее тех юродивых и больных, которых видела когда-то Лукия в Киевской лавре. Это была толпа живых мощей, обтянутых кожей скелетов. Из окрестных сел и города, который лежал в трех верстах от монастыря, приползли, приковыляли, пришли десятки голодающих. У Лукии дух захватило — она видела отвислые челюсти, восковую кожу, опухшие ноги величиной с колоду, жуткие запавшие глаза. Голодающие ползли, ползли на животах, на коленях, шли, опираясь на палки, на тех, кто еще в силах был самостоятельно передвигаться. С каждой минутой их прибывало все больше и больше. Лукия слышала хриплые возгласы, похожие на стон:

— Обновилась!

— Пресвятая!

— Радуйся, дева, радуйся!

Известие о чуде перекатывалось с одного конца двора в другой, выплескивалось за высокий кирпичный забор монастыря, катилось по околицам. Голодающие шли и шли, заполняя огромный двор монастыря. Кто-то уже умирал прямо у иконы и в предсмертной агонии царапал когтями землю. Его оттащили в сторону, какая-то женщина накинула на умирающего платок.

Неожиданно из толпы вырвался тонкий и пронзительный женский голос.

— Хле-ба-а!..

На миг толпа замерла. Испуганно умолк отец Олександр, не докончив молитву. В наступившей гнетущей тишине неистово звенели маленькие колокола и тяжело гудел медью огромный двухсотпудовый колокол. И мигом вся толпа подхватила этот жадный вопль:

— Хле ба-а!..

— Хле-ба-а!..-неслось из разинутых ртов.

Лукия видела, как побледнел отец Олександр.

Затем он обернулся к толпе, высоко поднял вверх руку и, как бы благословляя, крикнул:

— Молитесь! Молитесь обновленной! Она даст хлеба! На колени!

Люди глухо падали на колени. Олександр незаметно вытер холодный пот со лба и уже с видом победителя потряс своей львиной гривой.

Ошеломленная зрелищем этой жуткой толпы, Лукия невольно попятилась назад и наскочила на матушку игуменью, которая тоже вышла на двор. В глазах у матушки стояла тревога. Из толпы выскочил косоглазый в галифе, и Лукия ясно услышала, как игуменья сказала ему:

— Что мы натворили? Мы впустили к себе голодного зверя!

Косоглазый ответил:

— Не бойтесь. Он смирный. Видите, как старательно он лижет языком...

Косоглазый показал на икону, к которой один за другим прикладывались люди, слившиеся в один бесконечный поток.

— А что, если?..

Игуменья не досказала. Лукия заметила, как ее взгляд беспокойно метнулся на приземистую монастырскую кладовую, на погреба.

Но косоглазый вновь успокаивал:

— Все будет охранять... обновленная!

*  *  *

Федосия металась в горячке. Она лежала в полутемной, грязной келье. Когда вошла Лукия, больная посмотрела на нее помутненным взором, но это было лишь мгновение — Федосия никого не узнавала.

Лукия кинулась просить игуменью сейчас же послать за врачом. Хорошо бы было, если бы из города привезли того старичка в очках, который всегда врачует игуменью. Правда, в прошлый раз он даже рассердился за то, что его напрасно потревожили: игуменья позвала врача по поводу маленького чирья на спине. Но ведь сейчас послушница серьезно больна.

Лукия, волнуясь, рассказала, как страдает Федосия. Не сдержалась и сказала:

— Матушка Никандра во всем виновата! Больную в подвал заточила!

Но тут же замолчала. Глаза игуменьи сверкнули злыми огоньками.

— Откуда ты взялась такая... утешительница? Доктора? Один у нас доктор — господь милосердный. К обновленной святой иконе пускай обращает свои молитвы, а не за доктором посылать! Помолчи, я еще не все сказала. Ты почему раздаешь хлеб монастырский? Я все знаю. Ты осмелилась отдать буханку... Что? Голодный? Когда все раздадим, мы тоже голодные будем... Молчи! Уходи прочь с миром! Не хочу я тебя видеть сейчас!..

Федосия умерла. Ее гроб стоял в церкви. Горели свечи. Кое-где на стенах темнели пустые квадраты — накануне монахини вынесли из церкви и запрятали наиболее драгоценные иконы, золото и серебро.

Обновленный образ богородицы оставался на монастырском дворе. Сейчас перед ним кадили ладаном семеро попов. Поговаривали, что с образом из монастыря пойдет крестный ход в прилегающие села и деревни. В толпе Лукия заметила несколько человек, которые вовсе не были похожи на голодающих. Они слонялись между богомольцами, собирали вокруг себя слушателей, разъясняли, почему бог наслал засуху. Во всем, мол, виновны комиссары, которые не хотят признавать бога.

Надвигалась ночь. Людская толпа таяла, расползалась серыми тенями. Когда люди разошлись и одна лишь какая-то неугомонная старуха продолжала класть поклоны перед богородицей, к обновленной иконе подошла Лукия. Попы давно уже ушли спать. Сбоку стоял один лишь отец Олсксандр и, вздыхая, дочитывал последние молитвы. Сегодня поутру он очень встревожился. На румяной щеке богородицы отчетливо виднелся отпечаток пальца. Отец Олександр тихонько даже выругался. Он сразу понял, в чем дело. Богомаз-художник, который «обновлял» икону, неосторожно коснулся пальцем свежей краски. Вчера при свете одной свечи отпечаток не заметили, но днем он бросался в глаза. Надо было немедленно спасать положение. Народу рассказывали, что на щеке божьей матери на веки вечные остался отпечаток пальца «комиссара», который, дескать, снимал с иконы драгоценные камни.

Лукия долго смотрела на икону. Молча перекрестилась, но на колени не упала. С непонятной тревогой легла в ту ночь спать. Приснилась ей богородица, которая весело и хитро все подмаргивала глазом. «Ах, да ведь это таракан!» — возникло вдруг далекое-далекое воспоминание детства.

С этой думой проснулась. Было темно. Перевернулась на другой бок, но вдруг почувствовала, что больше не заснет. Ярко вспомнилась обновленная дева Мария с отпечатком пальца на розовой щеке. Этот палец не давал покоя. Вспомнила человека в толпе, этакого низкорослого, с козлиной бородкой, который уговаривал свою жену идти домой.

— Пойдем, Христя, — говорил он. — Посмотрела, хватит. Видишь, какое обновление — даже пальцы видны... Пойдем, краска еще не подсохла как следует.

Женщина мгновенно обернулась и плюнула мужу в глаза.

— Фома-неверующий! — злобно крикнула она. — Покарает тебя царица небесная за эти слова!..

Приглушенный шум за стеной прервал думы Лукии. Послушница приподнялась на локте. Разговаривали несколько человек. Застучали тяжелые сапоги. Что-то стукнуло. Прогудел басок матушки игуменьи. За стеной какая-то суетня. Снова что-то загремело, кто-то сердито крикнул:

— Тише, вы!

«Это же в спальне игуменьи»,— подумала Лукия и встала. Быстро накинув на себя одежду, она вышла в коридор. Двое в галифе и сапогах, пронесли мимо нее длинный ящик. Двери к игуменье были настежь открыты. Какие-то незнакомые срывали в спальне доски пола. Возле кровати игуменьи стояло несколько деревянных ящиков, похожих на гробы. Кто-то вошел и, громко икнув, сказал:

— В алтаре уже управились.

Что же это такое?

Лукия стояла, прижавшись всем телом к стене. Она не могла понять, что происходит. Откуда эти люди? Что в этих ящиках?

Не заметила, как подошла со свечкой игуменья.

— И ты проснулась? Ах, какая ночь! Мое сердце полно тревоги. Это (игуменья указала на ящики) церковное имущество из Спасского мужского монастыря. О-хо-хо... Прячем от нечестивых рук антихриста...

Потом внимательно посмотрела Лукии в глаза:

— Гляди же: ты нема, как рыба... Ты ничего не видела, ничего не ведаешь. Запомни: длинный язык можно укоротить.

В ее словах звучала угроза. Лукия тихо пошла в свою комнату, закрыла за собой дверь.

Глава пятьдесят первая НАКАЗАНИЕ

Обновленную икону богородицы перенесли в монастырский собор, поставили между двумя спиральными колоннами. Зажгли неугасимую лампаду, рядом приладили железную кружку с замком и надписью: «На украшение святой обители». Богородица охраняла теперь вход в алтарь, где прошлой ночью были спрятаны пятнадцать больших деревянных ящиков. Какое именно имущество было в них, знали только матушка игуменья да те, кто их прятал.

Входя теперь в спальню игуменьи, Лукия ступала осторожно, старалась не стучать ногами, чтобы чего доброго, не провалиться. Ведь в спальне под полом запрятаны ящики. Однако пол был крепкий, и матушка игуменья делала вид, будто ничего не произошло. Она, как и раньше, нежно смотрела на «барашки» с вышитыми ангелочками, но теперь, оставшись одна, часто нащупывала в каком-то «барашке» бумаги и жадно пересчитывала их — в который уже раз. Делалось это при закрытых дверях и занавешенных тяжелыми портьерами окнах. Все чаще навещали ее и быстро исчезали люди в пиджаках, в галифе, в деревенских свитках, в монашеских рясах. В таких случаях за дверью властно гудел басок матушки игуменьи.

Сегодня игуменья немного разнервничалась: дошли до нее слухи, что в толпе нашлись неверующие, которые ведут агитацию против обновления иконы. Однако она скоро успокоилась, вызвала к себе отца Олександра и долго о чем-то с ним советовалась.

Лукия вышла во двор и увидела перед собором толпу. Люди окружили какого-то человека, а он что-то злобно и хрипло выкрикивал. Послушница протиснулась вперед. Перед нею был высокий, худой человек в красных галифе, с массивным квадратным подбородком, с желтыми мешками под глазами.; Толпа с глухим шумом надвигалась на него со всех сторон, а он, размахивая руками, кричал:

— Не верьте, православные! Никакого чуда здесь нет! Брехня! Вас обманывают! Если икона в самом деле святая, почему богородица меня не накажет за мои слова?

Толпа гневно загудела:

— Заткните ему глотку!

— Антихрист!

— Агитацию разводит!

Человек продолжал кричать:

— Никто не имеет права мне затыкать рот! Ваша святая икона брех...

Он не договорил. Рот остался разинутым, лицо исказилось, человек неуклюже взмахнул руками, все его тело затряслось, как осиновый лист. Затем он упал на колени, дико воя, загребая пальцами землю, дрыгая ногами. Люди шарахнулись от него во все стороны. Ужас застыл у них в глазах. Кто-то крикнул испуганно на весь двор:

— Покарала царица небесная!

Толпа упала на колени. Запавшие, обезумевшие от голода глаза, желтая кожа, опухшие ноги, человек в судорогах — все было, как жуткий сон. Лукия испуганно завопила, побежала к игуменье.

— Матушка игуменья! — крикнула она, падая на колени, — Богородица покарала богохульника!

Странное, загадочное выражение промелькнуло в выпученных глазах монахини:

— Так будет с каждым вероотступником!

Глава пятьдесят вторая ВОССТАНИЕ

Оставшись в келье одна, Лукия ощутила, как ее охватило чувство страшного одиночества, тоски и ужаса. Все казалось чужим, удручающим, тягостным. Она вспомнила сегодняшнее чудо и начала молиться. Это было настоящее чудо — богородица покарала богохульника, лишив его языка. Об этом говорили сотни очевидцев. Когда прекратились судороги, человек в красных галифе, поднявшись с земли, хотел что-то сказать, но не смог — в его разинутом рту болтался отнявшийся, опухший язык.

Был вечер, за открытым окном сонно шелестели густой листвой каштаны. Из-за колокольни выкатывалась ущербная луна. Теплая тихая ночь стояла уже у монастырских ворот.

Лукия помолилась, но грусть не проходила. Прогудел жук, ударившийся о стену, что-то зашелестело в кустах, что-то тихо зашуршало под окном, должно быть, кошка. Все выше и выше поднималась над монастырем луна, от уснувших каштанов по двору побежали длинные тени.

Лукию потянуло в монастырский сад. Правда, послушницам строго запрещалось туда ходить, садом пользовались игуменья, экономка да еще две-три монахини, которые уже заработали себе у бога «высший чин». Но Лукия знала в огороде пролаз. Она вышла в коридор, на цыпочках прокралась мимо спальни игуменьи. Знакомый голос за дверью поразил ее. Да ведь это тот, в алых галифе, тот самый, у которого богородица отняла язык!

Схватившись за сердце, которое слишком громко застучало, Лукия прислушалась к голосам за дверью. О-го, да там и косоглазый.

— Разыграли — лучше не надо, — прогудел басок игуменьи.

— Весь народ говорит сейчас о чуде, — сказал косоглазый. — Покарала, дескать, богородица.

Игуменья басовито засмеялась.

— Вы артист, Микола Герасимович, — прогудела она, — Такую комедию разыграть перед народом. Талант.

Человек в красных галифе прокашлялся и ответил:

— Рад служить. И вообще когда потребуется... Не откажусь...

— А чего же отказываться? — сказал косоглазый. — Ведь вам неплохо заплатили?

— Премного благодарствую...

Лукия была как во сне. Словно весь свет повернулся к ней другим боком, и она, как малое дитя, ощупью распознавала его. Чувство растерянности овладело ею. Она не впервые встречалась в жизни с грубой ложью, но история с «чудом» ее ошеломила. Вскоре, однако, растерянность миновала. Лукия подумала о том, что ей следовало бы немедленно, тут же созвать народ, закричать перед ним, что никакого чуда не было, что все это проделки косоглазого и игуменьи. Но тут же возникла другая мысль: толпа наверняка не поверит ей. Лукия упала на деревянную кровать и всю ночь провела без сна, но так ничего и не придумала. Уже перед рассветом забылась в тяжелой дремоте. Но тут же проснулась. Во дворе цокали подковы, а где-то вдали гремели выстрелы пушек. Коридором пробежала игуменья. Из ее спальни выносили длинные ящики с церковным имуществом. Один из носильщиков зацепился за порог и уронил ящик, боковая доска отскочила, и Лукия увидела, как из ящика вывалилось несколько винтовок.

Во дворе строился офицерский эскадрон. Разномастные кони настороженно прядали ушами. В городе шла стрельба. Из трапезной вышла игуменья с косоглазым. К ним подскочил на коне офицер с серебряными погонами и воскликнул:

— Начало удачное! Можно считать, что город в наших руках.

— А стрельба? — спросил косоглазый.

— Во дворе военкомата засела комендантская рота — около полусотни красных. Глупости. Долго не продержатся...

— Мы войдем в город с чудотворной иконой, — сказал косоглазый.

— С нами бог! С нами бог! — повторяла матушка игуменья. — Ждем от вас подвигов.

Косоглазый поднял к серому небу свое лицо:

— Вижу торжество христовой веры и монарха на троне, — торжественно провозгласил он.

— Вы прозорливец, вам виднее, — усмехнулся офицер. — Недаром Киево-Печерская лавра прислала вас в помощь...

Косоглазый вздрогнул и быстро оглянулся вокруг.

— Не все подлежит оглашению, — сурово бросил он офицеру, — Почему вы не там? — махнул рукой в сторону города.

— В резерве, — офицер достал папиросу. — Жду приказа.

Лукия прислонилась к стволу дерева,чтобы не упасть. В голове шумело. Широко раскрытыми глазами глядела она на косоглазого. Он! Тот же голос... Те же косые глаза... «Знаю, что звать Лукией... Надо идти в святой монастырь...» Он! Отец Памфил! Прозорливый монах Киевской лавры...

Лукия почувствовала, как голова у нее пошла кругом, как цепенеют ноги. Она не ошиблась — косоглазый — это действительно монах Памфил. Он сбрил бороду, снял черную рясу и отбыл из лавры, выполняя секретное поручение руководителей «штаба господа бога».

В городе кучка красноармейцев боролась с восставшими белогвардейцами. В монастыре на двери кельи игуменьи белел лоскут полотна с вышитыми черными буквами (заблаговременно вышили монашки):

«Штаб первого повстанческого полка св. девы Марии»

После обеда стрельба утихла и стало известно, что город захватили белые.

Глава пятьдесят третья ВОЕННЫЙ КОМИССАР

Неизвестный в грязной зеленой гимнастерке, в кожаных брюках галифе выполз из кустов и припал пересохшими губами к воде. Река сверкала солнечными бликами. Зеленая лягушка, притаившись в ряске у самого берега, уставилась выпученными глазами на человека, который жадными глотками пил воду. Неизвестный напился и, почувствовав, как быстро возвращаются к нему силы, мгновенно оглянулся. Берег был безлюден. Недалеко покачивалась на воде лодка. «Монастырская, — подумал неизвестный, — Может, попробовать? Нет, на лодке далеко не уйдешь. Да и заметят с монастырской горы. Что же делать?»

Женский голос заставил неизвестного насторожиться. Кто-то спускался по тропинке к реке.

«Вероятно, какая-то монашка»,

Напуганная резким движением человека, зеленая лягушка бесшумно нырнула в глубину. Неизвестный пополз в кусты. Его левая нога была слегка ранена, он мог, прихрамывая, передвигаться, но благоразумие подсказывало, что ежеминутно можно наскочить на свирепого врага, который уже отведал крови. Поэтому лучше всего уйти в кусты по-пластунски, прижимаясь всем телом к земле.

Женщина напевала. Неизвестный поднял голову. Какая грусть в голосе. И что за песня? Монашка не может так петь.

Неожиданно он весь затрепетал. Этот голос и эта песня были ему поразительно знакомы. Неизвестный задыхался от волнения. Он жадно ловил каждый звук. Женщина пела:

Терен, терен бiля хати,

В нього цвiт бIленький.

А хто любить очi карi,

А я — голубенькi...

Неизвестный не выдержал. Зашелестели листья, он высунул из-за кустов голову...

*  *  *

Вокруг колокольни летали острокрылые утки, и их крики резко звучали в застывшем, горячем воздухе. Около дома игуменьи стояло с десяток оседланных лошадей, привязанных к каштанам. Низкорослый конь с белыми глазами злобно прижимал уши к голове, бил задними ногами. Тонко пели слепни. Испуганно промелькнули через широкий двор две послушницы, вслед монашкам покатились офицерская ругань, пьяный смех.

Лукия незаметно вышла за ограду, направилась по знакомой тропинке вниз, к реке. Девушку измучили последние события. Она не могла найти себе места. Не знала, куда деваться. Тяжкие думы одолевали ее. Кто посоветует? Кто скажет слово правды?

История с «чудом» была как удар дубины по голове. Лукия ощущала, как оборвалась та тонкая нить, которая еще связывала ее с церковью, богом, со святой девой. Нет сомнений, никакого обновления не было, все это проделки игуменьи и «прозорливого старца» Памфила. На какую-то минуту перед Лукией промелькнула вся ее жизнь. Приют, лавра, монастырь... Лукия металась, словно заточенная в клетку птичка. Голова пылала. Все пошло кругом перед глазами. «Прозорливый старец!» Это тоже был обман!

Лукия заскрежетала зубами, она задыхалась от обиды и злости. «Бежать отсюда! Немедленно бежать!» Какое-то трепетное, еще не изведанное чувство пробуждалось в девушке. Она начала искать деревенскую одежду, в которой прибыла в монастырь. Одежды не было. Может, игуменья распорядилась выбросить ее? Лукия нашла сумку, положила туда хлеба и тут же вздохнула легко, свободно, полной грудью. Словно всю жизнь ждала она этой минуты. Скорее бежать! Куда? Все равно куда, лишь бы не оставаться здесь, не видеть игуменью, монахинь, не слышать церковного звона!

Быстро бежала тропинкой вниз, как будто кто-то гнался за ней по пятам. Знала, что никогда уже не вернется сюда. Волнующее, сладкое и томительное чувство с новой силой захлестнуло грудь. Это было чувство человека, который оставляет позади себя что-то ужасное, что-то страшное.

Вдруг ей захотелось петь, но она сдерживала себя. И только на берегу реки, когда повеял свежий ветерок и запахло тиной, первые звуки песни слетели с уст. Все той же, старой, излюбленной:

Терен, терен бiля хати...

Забыла обо всем на свете.

Вдруг у нее дух захватило. Зашелестели кусты, и она увидела человека в зеленой гимнастерке.

— Лаврин! — вне себя крикнула Лукия, чувствуя, как из-под ног уходит земля, все вокруг бешено завертелось перед глазами.

...В тот день, на заре, когда должны были казнить Лаврина Строкатого, бывшего рядового девяносто второго Екатеринославского пехотного полка, в городе поднялась стрельба. Улицы заполнила толпа рабочих. Городовые отстреливались с крыш и чердаков. С громким лязгом на каменную мостовую упал железный двуглавый орел, сбитый со здания жандармского управления, где он красовался не один десяток лет. Пули зацокали в железные ворота губернской тюрьмы. Грозные крики толпы долетели до надзирателей, и они с перепугу сами открыли камеры. Начальник тюрьмы хотел сбежать, но его пристрелили солдаты тюремной охраны.

Вместе с другими узниками на свободу вышел бывший рядовой Екатеринославского полка Лаврин Строкатый. Еще в тюрьме сдружился он с двумя большевиками. Разворачивались бурные события. Лаврин написал в Водное, что он живой, здоровый, но не скоро вернется домой. Письмо не дошло, а позднее Лаврин вовсе не мог приехать, потому что началась гражданская война и он, тогда уже член Коммунистической партии, пошел защищать революцию на многочисленных фронтах.

Белогвардейцы были разбиты. Лаврин Строкатый, уездный военный комиссар, часто вспоминал родное село Водное, мать, Лукию. Больше трех лет не имел он от них никаких вестей. Уже подумывал о том, чтобы передать дела на два-три дня заместителю и съездить в Водное. Но в городе вспыхнуло белогвардейское восстание. Лаврину удалось вырваться из лап белогвардейцев. Он скрылся в монастырской роще, с тем чтобы под покровом ночи убежать дальше. Но, встретив Лукию, комиссар изменил свой план.

Его поразила и встревожила одежда Лукии. Она монашка? Но так продолжалось короткое мгновение. Расспрашивать не было времени. Да и сама Лукия догадалась, что Лаврину угрожает смертельная опасность. Девушка оглянулась. Морщинки набежали на белый лоб. Губы задрожали. Руки Лукии крепко обвились вокруг шеи Лаврина. Он зашептал:

— Лукия... родная... Я видел: на монастырском дворе стоят оседланные офицерские кони...

Она кивнула головой.

— Одного бы коня сейчас... Здесь мне нельзя оставаться... Она внимательно выслушала. Потом еще раз кивнула, прошептала:

— Жди здесь...

Зашелестели листья, и шаги ее, легкие, как у дикой козы, стихли на тропинке. Лаврин успел предупредить:

— Будь осторожна!

Прижавшись к ограде, Лукия осмотрела из-за сиреневого куста весь широкий двор. Из штаба выбежал офицер, сел на низкорослую лошадку с белесыми глазами, ускакал. Пробежала монашка. Четки вокруг ее шеи бренчали, как монисто во время свадебной пляски. Привязанные лошади грызли кору деревьев. Лукия наметила сухоногого коня золотистой масти, показавшегося ей наиболее резвым.

Несколько минут во дворе никого не было. Лукия успела отвязать коня и исчезнуть с ним за колокольней. Когда уже входила в рощу, девушке показалось, что за стволами каштанов промелькнула черная одежда. Лукия энергично дернула за повод. Конь вытянул голову вперед, его копыта застучали по утоптанной тропинке. Тихо звенели стремена. Вокруг коня носились слепни, и у лошади нервно подрагивала золотистая кожа.

Лаврин ждал.

— Никто не видел? — прошептал он.

Лукия вспомнила о черной одежде за каштанами. Наверное, какая-то монашка. Не рассмотрела. Глупости, никто не видел. Она проделала все быстро и ловко.

Пока Лаврин садился, девушка поддерживала стремя. Но вот Лаврин вскочил в седло, и ей вдруг стало страшно. Лукии казалось, что это вновь разлука — и уже последняя, навеки, а она не хотела с ним разлучаться. Лаврин сказал:

— Жди! Даю тебе слово твердое, как камень, скоро сюда вернусь!

Конь рванул с места в карьер и ускоренным галопом помчал вдоль речки. Ветви орешника хлестали всадника по лицу. Он пригнулся к шее коня...

Скрылся с глаз Лаврин, лишь речка продолжала тихо нести свои воды, сонно колыхалась ряска у берега, да летали над водой маленькие голубые бабочки. Упала Лукия на горячий песок и долго так лежала, прислушиваясь. Прислушивалась к цокоту копыт, так как ей казалось, что все еще слышен бег коня, на котором умчался Лаврин. Цокот копыт стихал где-то далеко-далеко, на другом конце света, стихал, как печальный звон: бом, бом, бом... Вдруг Лукия спохватилась, действительно услышав звон в монастыре. Он густо плыл над лесом и рекой, назойливо звал медным набатом.

Лукия поднялась на гору и сразу же очутилась в толпе монашек и послушниц. Из собора выносили обновленную икону богоматери. Несли ее два офицера из белогвардейского штаба, с обнаженными головами, с револьверами и гранатами на ремнях. Несколько попов во главе с отцом Олександром уже размахивали кадилами. Ладан клубился синими волнами. Молитвенное пение заглушало веселое чириканье воробьев, крики стрижей.

Крестный ход достиг монастырских ворот, когда вдруг где-то далеко прозвучали винтовочные выстрелы и затарахтел пулемет. Пули засвистели над головами народа. Моментально стихли колокола. Монашки рассыпались кто куда, словно стайка грачей. Отец Олександр, дико размахивая кадилом, кинулся назад, под защиту массивных стен собора. Обновленная икона тяжело рухнула на камни мостовой, а оба офицера с криками «Стой!», «Стой!» бросились в помещение штаба.

Через несколько минут широкий двор заполнили военные в погонах, с винтовками. Известие о том, что красные наступают, мигом облетело весь монастырь, Несколько «ос» прожужжало над Лукией. Она невольно пригнула голову. Сердце замерло. Но вдруг оно забилось радостно. Лаврин, видимо, встретил наступающие сейчас красные части, и эти пули — их посылает родная рука. Лаврин возвращается, Лаврин недалеко...

Совсем близко ударил пулемет. Лукия увидела косоглазого. Он вышел на балкон с кряжистым офицером. Посмотрел на колокольню, откуда стреляли белогвардейцы, и улыбнулся:

— Теперь мы их не подпустим, господин полковник.

— Естественный бастион христовой веры военного назначения, — пошутил офицер. Однако ему вряд ли было до шуток. Он вернулся к открытой двери штаба и крикнул: — Харитонов! Второй пулемет тоже на колокольню! А богородицу надо прибрать. Лежит у ворот. Неудобно: все-таки икона... так сказать, святыня! Для поддержания бодрости духа следовало бы ее с почестями...

— Оставьте, господин полковник, — перебил его косоглазый, — Во-первых, около ворот сейчас опасно, во-вторых, икона подождет. К тому же она, кажется, разбита. А вот поднять на колокольню еще один пулемет — это гениально. На беду врагам и супостатам.

— Да, да, мы будем держать под обстрелом все подступы к монастырю. Харитонов, быстрее возвращайтесь!

*  *  *

В кельи залетали шальные пули, поэтому игуменья перебралась в большой светлый подвал, где хранились бочки с вином. В подвале поставили два кресла и перетащили туда с десяток «барашков», чтобы подпереть ими бока игуменьи.

Матушка Никандра увидела возле собора Лукию, схватила ее за руку.

— Х-х-х... Вот ты где бродишь! Матушка игуменья ждет тебя. Пойдем сейчас же...

Игуменья была очень встревожена.

— Как там? — спросила Никандру . — Кто — кого?

Экономка пожала плечами:

— На все божья воля.

— Горе мне, — гудела игуменья. — Захватили монастырь, штаб свой в кельях разместили. Некому заступиться за нас, сирот...

— Богородица святая заступится, — сказала экономка.

Лукия удивленно слушала. Разве не причастна была игуменья к белым мятежникам? Разве не прятала она оружие? .

— И ты покинула меня? — обратилась игуменья к Лукии. — Воды некому подать,

Быстро вошел косоглазый. Игуменья радостно поднялась ему навстречу.

— Все в порядке, — успокоил он, — Два пулемета на колокольне не дают красным и на шаг продвинуться. Так и косят... Нам нужно продержаться лишь двое суток. На помощь идет полк Чорбы...

Матушка игуменья тяжело вздохнула:

— Слава тебе, царица небесная!

На ступенях лестницы раздались голоса, в подвал вошел офицер с человеком в алых галифе. Лукия сразу же узнала в нем того, кто изображал покаранного богородицей. Сейчас на его картузе белела кокарда, а на боку болтался наган. Из-за его спины выглядывала острая лисья мордочка матушки Таисии.

— Где она? — спросил офицер.

Матушка Таисия обнажила в злобной ухмылке черные гнилые зубы:

— Вот она! Лукия.

Офицер взял послушницу за плечо:

— Пойдем.

— Куда? — вскрикнула Лукия, чувствуя, как задрожали у нее колени.

— Что случилось? — удивленно спросила игуменья.

— Ваша послушница, — объяснил офицер, — украла коня и передала его большевику.

Игуменья побледнела.

— Нет... не верю...— прошептала она.

— Я свидетельница, — склонила голову матушка Таисия, — Все видела своими глазами.

Горячая кровь бросилась Лукии к голову, но она сдержала себя, спокойно ответила:

— Я никогда не слышала, чтобы послушницы крали коней для большевиков.

Офицер, раздумывая, посмотрел на матушку Таисию:

— А не ошиблась ли ты, божья маргаритка?

Монахиня, видя, что дело принимает другой оборот, вспыхнула.

— Крест святой! — завизжала она. — Клянусь! Чтоб меня землей сырой накормили, если я ошиблась!

Тогда офицер решительно приказал человеку в красных галифе:

— Уведи ее!

— В могильный штаб прикажете?

— В расход? Подожди. До окончательного выяснения куда-нибудь запереть.

— В погреб, — выскочила матушка Таисия. — Есть такой погреб. Я покажу.

Она пошла вперед, а за нею белогвардеец с Лукией. Монашка подвела их к погребу, в котором когда-то сидела Федосия. Щелкнул замок, и Лукия осталась одна.

Когда глаза свыклись с темнотой, девушка увидела в углу несколько старых ульев-колодок, поломанную центрифугу. В погребе было холодно. Вдоль стен росли тонкие ядовитые грибы. Лукия слышала, как Таисия спросила, когда приставят сюда часового.

— Каждую сороку охранять! — хихикнул белогвардеец. — Кто же будет тогда с красными драться?

Пулеметная трескотня глухо доносилась даже сюда, под землю. Лукия в отчаянии нажала на дверь. Она ярко представила себе красноармейцев, которых беспощадно сметал пулеметный огонь белых с колокольни.

— Он не возвратится, — шептала девушка, думая о Лаврине, а она сидит здесь, в погребе, лишенная возможности помочь. Она в плену, она бессильна.

Дверь заскрипела, но не подалась. Лукия заплакала. Лаврина, наверно, уже нет в живых. Пулеметы стреляют с колокольни во все стороны, в открытом поле красным некуда деваться от пуль.

Так она сидела час или два. А что, если попробовать сделать подкоп, чтобы вырваться на свободу? Землю можно рыть пальцами, можно снять с центрифуги металлические детали и ими рыть, рыть. К ночи подземный ход будет готов. К ночи? Не поздно ли будет? Ведь в любую минуту за ней могут прийти. Как сказал тог офицер: «В расход»?

Тут же Лукия вскочила. Она услышала шаги. Теперь все. Конец. В расход. Сюда идут...

Безумная жажда жизни пробудилась в ней. Лукия задыхалась. Она не хочет в могильный штаб!

Она перегрызет зубами горло каждому, кто попробует поднять на нее наган.

Шаги, легкие, робкие, стихли. Нет, это кто-то другой. Лукия прильнула к щелке. Косой луч предвечернего солнца ослепил ее. Но в нескольких шагах от погреба девушка увидела знакомую фигурку мальчика. Мальчик сидел под кустом, боязливо озирался. Дальше идти он, видимо, не осмеливался.

— Иоська! Иося! — крикнула Лукия. Каждый нерв ее был напряжен до предела. Неожиданная надежда на спасение захватила ее. Иоська вздрогнул и оглянулся вокруг: он не понял, откуда доносится голос.

— Иося! Это я! Иося! — вновь позвала Лукия, сдерживая безумную радость, которая теснила грудь.

— Это вы? Да? Вы в погребе? — наконец отозвался мальчик.

Припав к щели в двери, Лукия, задыхаясь, шептала:

— Найди камень. Тяжелый... Бей по замку. Но раньше посмотри, нет ли кого-либо поблизости...

Иоська засуетился. Вскоре он нашел камень и ударил им несколько раз по замку. Петля отскочила вместе с замком. Лукия глубоко вздохнула полной грудью и благодарно посмотрела на Иоську. Но тут она увидела, что по запавшим щекам мальчика катятся слезы. Он молча вытирал их ладонью.

— Иося... Что с тобой?

— Вы не знаете что? Да, вы не знаете, монашка. Они заходили в каждый еврейский дом и всех убивали... У меня уже нет мамы, монашка... И Моти нет... И сестры Иды...

Он вдруг прижался головой к груди Лукии и весь затрясся в неудержимом рыдании.

Лукия уже слышала сегодня об учиненном белогвардейцами погроме. Когда об этом рассказали игуменье, она закатила свои выпученные глаза и притворно вздохнула:

— Хоть бы детишек не убивали. Детей жалко...

Иоська дрожал от плача, а Лукия гладила его волосы, его острые выдававшиеся плечики и шептала:

— Довольно, голубчик. Хватит, мой милый. Наши наступают. Всех бандитов уничтожат, всех до одного. Слышишь, пулеметы стреляют?

И тут же вспомнила, что пулеметы бандитские, что стреляют они по красным. Однако наклонилась и еще раз зашептала мальчику на ухо:

— Там Лаврин с ними, с красноармейцами-то. Никогда не слышал? Лаврин Строкатый, мой жених.

Ей без конца хотелось повторять это имя, хотелось всем рассказывать о нем — Иоське, густым каштанам, небу...

— Вы его любите? Да? — спросил мальчик. — Значит, вы не монашка?

— Не обижай меня, Иоська, не называй меня монашкой. Я не монашка. Я Лукия, Иоська.

Глава пятьдесят четвертая ЛУКИЯ

Лукия повела Иоську в сад. Их никто не видел. Там она сказала мальчику, чтобы он запрятался в обвитой диким виноградником беседке, а сама, крадучись вдоль ограды, вышла к флигелю, где помещалась кухня. Окна во флигеле были разбиты пулями, двери открыты настежь. Лукия оглянулась. Вокруг — никого... Лишь за углом флигеля кто-то хрипло кричал:

— Патроны давай, че-ерт!..

Умолкнувшие было пулеметы на колокольне снова злобно застрочили, опережая один другого, захлебываясь. Где-то вдали за воротами вдруг вспыхнули разрозненные крики «ура!», которые тут же затихли. Лукия вся встрепенулась. Пулеметы били непрерывно. Девушке казалось, что она слышит, как свистят пули. Они роями вылетают из колокольни в голубую высь и смертельным свинцовым градом поражают далеко в поле красных бойцов. Может, в эту минуту... падает с коня Лаврин...

Бидон с керосином стоял в углу за дверью в обычном месте. Шальная пуля влетела в кухню, сухо щелкнула о стену. Лукия невольно присела, затем схватила бидон и выскочила из флигеля. Керосина много, трудно было тащить. Хотела переменить руку и с удивлением увидела, что пальцы крепко зажали какой-то предмет. Посмотрела -- спички. Даже не помнила, когда их взяла. Через пролаз в огороде попала в сад. По двору бежать боялась: можно на кого-нибудь наскочить. К колокольне подошла со стороны сада. Прижалась к холодной каменной стене и тут почувствовала, как бешено колотится сердце в груди. Стояла с разинутым ртом, хватая воздух, как рыба, выброшенная на берег...

Невдалеке во дворе раздались чьи-то голоса. Лукия высунула из-за угла голову и увидела матушку Таисию с косоглазым. Они несли какие-то ящики. С колокольни им кто-то крикнул:

— Скорее! Скорее! Давай!

Лукия догадалась, что в ящиках патроны для пулеметов.

Железные выкрашенные в зеленый цвет двери колокольни были открыты. На скобе висел огромный, как чугунное ядро, замок. Лукия услышала над собой шаги косоглазого и матушки Таисии, которые спешили на колокольню. Деревянные ступени пронзительно скрипели. Скова кто-то сверху прокричал:

— Давай! Давай! Скорее!

Лукия опрокинула бидон. Керосин синеватым потоком разлился по ступеням. Пальцы дрожали, спички никак не зажигались. Но вот наконец затрепетал желтый язычок. Керосин тут же вспыхнул, пламя охватило деревянные ступени, побежало во все стороны. Лукия выскочила, закрыла за собой тяжелые двери колокольни и накинула на них замок...

За высокой оградой сада игуменьи Лукия притаилась в кустах и начала оттуда следить за тем, что происходит на широком дворе. Теперь она была удивительно спокойна. Словно невероятная тяжесть свалилась с ее плеч. Она ждала. Пулеметы на колокольне одновременно замолкли, наверху раздался полный отчаяния дикий крик. Зацокали копыта по камням, и Лукия увидела всадника в обыкновенном крестьянском зипуне с винтовкой наперевес. «Носюра!» — отпрянула девушка.

— Эй, пулеметы-ы! — свирепо крикнул бандит. Ему никто не ответил. Клубы дыма и огня вырывались из просветов колокольни. Всадник быстро повернул коня, исчез. И тогда за монастырскими воротами, где-то вдали, стал нарождаться раскатистый, как эхо, тысячеголосый крик. «Ура-а-а!» — долетело до Лукии.

«Ура-а!» — повторила она всем своим существом, хотя ни один звук не слетел с ее уст.

«Урра-а!..» — загремело совсем уже близко, чуть ли не у самых ворот. Бахнули винтовочные выстрелы. Двор наполнился белогвардейцами, которые, беспорядочно отстреливаясь, убегали из монастыря. Промелькнул на коне Кондрат Носюра. Винтовки у него уже не было. Он проскакал по двору даже не оглядываясь.

Из хаоса звуков вдруг вырвался звонкий детский голос. Лукия с ужасом увидела, что Иоська забрался на ограду и, размахивая руками, кричал:

— Бей белых! Бей бандитов! Урра-а!..

Какой-то офицер на ходу прицелился и выстрелил в мальчика. Пуля просвистела над головой Иоськи. Он растерялся и, вместо того чтобы скрыться за оградой, спрыгнул с нее вперед и оказался во дворе. Офицер оглянулся и снова поднял руку с револьвером, целясь в мальчика. Но в этот момент, прикрывая Иоську своим телом, с пронзительным криком бросилась к нему Лукия. Прозвучал выстрел, и пуля слегка царапнула Лукию по щеке. Красные, как сок калины, капельки крови потекли по лицу. Но Лукия не замечала этого. Пылающим взором вглядывалась она в тех, кто вступал во двор монастыря. Мимо нее бежали красноармейцы. Кто-то штыком срывал полотняную вывеску белогвардейского штаба. Пулеметчики подтаскивали тяжелый «максим» на громыхающих колесиках. Вдали затихала стрельба.

Но вот зацокали копыта, и Лукия увидела в монастырских воротах сероглазого всадника на сухоногом золотистом коне. Это был Лаврин.

Примечания

1

Медведь

(обратно)

2

Ив — Снег; брыщинт — дождь; кхам — солнце (цыганск.).

(обратно)

3

Руга — церковная земля, которую общество выделяло священнику на его содержание.

(обратно)

4

Огонек светленький, ой...

И шатер новенький, ой...

(обратно)

5

Ворон к беде кричит.

(обратно)

Оглавление

Глава первая МАТЬ

Глава вторая П Р Е С Т У П Л Е Н И Е

Глава третья ПРИГОВОР

Глава четвертая ОХОТНИКИ

Глава пятая ГРАФСКИЙ ТРОФЕЙ

Глава шестая НОВОЕ ИМЯ

Глава седьмая «ДОМ БОЖИЙ»

Глава восьмая САНЬКА

Глава девятая ПЕРЬЯ

Глава десятая ОТДЕЛЬНАЯ КРОВАТЬ

Глава одиннадцатая КАТОРЖНИКИ

Глава двенадцатая ЖЕЛТЫЙ ФЛИГЕЛЬ

Глава тринадцатая БЕСЕДА С ГРАФОМ

Глава четырнадцатая ТАЙГА

Глава пятнадцатая КОЛОКОЛЬЧИК

Глава шестнадцатая ГАЙДУК

Глава семнадцатая ГОЛУБАЯ ВАЗА

Глава восемнадцатая ЧУДОВИЩЕ

Глава девятнадцатая ПОБЕГ

Глава двадцатая ТРЯСИНА

Глава двадцать первая ОСТРОВ САХАЛИН

Глава двадцать вторая ЛУКА ТИХОНОВИЧ

Глава двадцать третья ВСТРЕЧА

Глава двадцать четвертая НОВАЯ СЕМЬЯ

Глава двадцать пятая ОТЕЦ СИДОР

Глава двадцать шестая БОГАТЫЙ УРОЖАЙ

Глава двадцать седьмая ПЕСНЯ

Глава двадцать восьмая НА КЛИРОСЕ

Глава двадцать девятая КАМЕНЬ-САМОЦВЕТ

Глава тридцатая ПОХОРОНЫ

Глава тридцать первая К БЕРЕГАМ БОЛЬШОЙ ЗЕМЛИ

Глава тридцать вторая ВОЙНА! ВОЙНА!

Глава тридцать третья ТРИ ПИСЬМА

Глава тридцать четвертая КАПИТАН

Глава тридцать пятая ДЕЗЕРТИР

Глава тридцать шестая ИСПОВЕДЬ

Глава тридцать седьмая ЛАЧУГА В СУГРОБАХ

Глава тридцать восьмая МЕТЕЛЬ

Глава тридцать девятая ОН

Глава сороковая ВОЕННО-ПОЛЕВОЙ СУД

Глава сорок первая НА БОГОМОЛЬЕ

Глава сорок вторая «ШТАБ ГОСПОДА БОГА»

Глава сорок третья ПРОЗОРЛИВЕЦ

Глава сорок четвертая ВЫСТРЕЛ

Глава сорок пятая ВЕДЬМА

Глава сорок шестах ПРОВОДЫ

Глава сорок седьмая СОН

Глава сорок восьмая ИОСЬКА

Глава сорок девятая БАНКЕТ

Глава пятидесятая ОБНОВЛЕННАЯ

Глава пятьдесят первая НАКАЗАНИЕ

Глава пятьдесят вторая ВОССТАНИЕ

Глава пятьдесят третья ВОЕННЫЙ КОМИССАР

Глава пятьдесят четвертая ЛУКИЯ

*** Примечания ***