Ночь [Рэй Дуглас Брэдбери] (fb2) читать постранично, страница - 2

пор не посвежело. Земля нагрелась за день и теперь всю ночь будет отдавать тепло. Спать придётся в духоте.

Вы сидите вдвоём и слушаете летнее беззвучие. Все окна и двери облепила темнота. Вы сидите в тишине, потому что в радиоприёмнике села батарейка, а пластинки «Никебокер квартет», Эла Джол- сона и «Ту блэк кроуз» вам уже смертельно надоели. Так что ты просто сидишь на жёстком дощатом полу у двери и вглядываешься через её стекло в темноту без конца и края. Ты так прижался к стеклу, что на кончике носа отпечатались маленькие квадратики.

— Где же твой брат? — говорит мама спустя какое-то время. Её ложечка скребёт по блюдцу. — Ему давно пора быть дома. Уже почти половина десятого.

— Он вернётся, — уверенно говоришь ты. Ты знаешь, что так и будет.

Мама идёт мыть посуду, ты отправляешься за ней. В вечернем горячем воздухе каждый звук, каждое позвякивание ложки или блюдца, кажется слишком громким. Вы молча проходите в гостиную, убираете с дивана подушки и, навалившись разом, раскладываете его. Происходит чудо: диван превращается в две кровати. Мама стелет постель, взбивает тебе подушки. Ты начинаешь расстёгивать рубашку, но мама говорит:

— Погоди, Дуг. Не ложись пока.

— Почему?

— Потому что я прошу.

— Ты какая-то странная сегодня, мам.

Мама садится было, но тут же порывисто встаёт, идёт к двери и кричит.

— Капитан! Капитан! Капита-а-ан! — слышишь ты снова и снова.

Её крик уносится в тёплую летнюю тьму. Безвозвратно. Эхо не обращает на него никакого внимания.

Капитан. Капитан. Капитан.

— Капитан!!!

Ты садишься на пол, и тебя окатывает холодом. Это не прохлада мороженого, не зимний холод, и в летней жаре он чужой, инородный. Ты замечаешь, как мечется мамин взгляд, как она моргает. Как стоит в нерешительности и тревожится. Ты видишь всё это.

Она открывает дверь. Шагает через порог в ночь и спускается с крыльца, идёт по дорожке перед домом, мимо куста сирени. Ты слышишь её шаги.

Она снова кричит. Тишина.

Мама зовёт Кэпа ещё дважды. Ты сидишь в комнате. Сейчас, вот сейчас Кэп отзовётся, его голос донесётся с другого конца длинной-предлинной и узкой улочки: «Мама! Я здесь, мама! Всё хорошо!»

Но он не отзывается. И две минуты ты просто сидишь, глядя на немое радио, немой патефон, на тускло мерцающие хрустальные подвески люстры, на малиновые и фиолетовые завитушки ковра. Ты ударяешься большим пальцем ноги о кровать — нарочно, чтобы выяснить, будет ли больно. Тебе больно.

Входная дверь жалобно скрипит, и слышится мамин голос:

— Собирайся, Шортики. Пойдём погуляем.

— Куда?

— До угла, не дальше. Только обуйся. Простудишься.

— Не простужусь, мам.

Ты берёшь её за руку. Вы идёте по Сент-Джеймс-стрит. Пахнет розами, опавшими спелыми яблоками и сочной травой. Бетон под ногами ещё тёплый. Чем больше сгущается тьма, тем громче становится стрёкот сверчков. Вы доходите до угла, поворачиваете и идёте к оврагу.

Вдалеке проносится машина, огни фар мелькают и тут же исчезают. Всё вокруг будто вымерло, ни огонька, ни движения. Временами на пути к оврагу вы издали видите прямоугольники освещённых окон, там, где люди ещё не легли. Но большинство домов уже темны и погружены в сон. Обитатели некоторых из них, погасив огни, сидят на крыльце и ведут тихие ночные разговоры. Проходя мимо таких крылец, вы слышите поскрипывание качалок.

— Как плохо, что папы нет дома, — говорит мама. Её большая рука крепче сжимает твою маленькую ладошку. — Ох, доберусь я до гадкого мальчишки. Отшлёпаю до полусмерти.

Ремень для правки бритвы, который используется для порки, висит на кухне. Ты вспоминаешь, как отец, сложив ремень вдвое, заносил его над твоими ягодицами, как ты бешено молотил ногами… Ты не веришь, что мама выполнит свою угрозу.

Вы уже дошли до следующего перекрёстка и остановились на углу Чапель-стрит и Глен Рок. Рядом чернеет благочестивый силуэт немецкой баптистской церкви. В сотне ярдов позади церкви начинается овраг. Ты чувствуешь его запах: запах канализационной трубы и перегнившей листвы. Густой, бьющий в нос запах. Извилистый овраг тянется через весь город. Днём это джунгли, а ночью — место, от которого надо держаться подальше, как часто повторяет мама.

Близость немецкой баптистской церкви должна была бы придавать тебе храбрости, но не придаёт, потому что храм погружён во тьму. Бесполезная груда холодного камня на краю оврага.

Тебе всего восемь лет, ты не так много знаешь о смерти, страхе и ужасе. Смерть — это восковая фигура в длинном деревянном ящике, когда тебе было шесть лет и у тебя умер дедушка. В гробу он казался огромным грифом, разбившимся насмерть. Он лежал молчаливый, отстранённый и далёкий и больше не поучал тебя, как быть хорошим мальчиком, больше не говорил о политике короткими, рублеными фразами. Смерть — это младшая сестрёнка однажды утром. Тебе тогда было почти семь. Ты проснулся и заглянул в её колыбельку, а сестра смотрела в никуда невидящим застывшим голубым взглядом. Потом