Женщина - половинка мужчины [Чжан Сяньлян] (fb2) читать постранично, страница - 6

создал человека, и изначальная человеческая суть должна проявляться именно в труде. Простая физическая работа обнаруживает истинную сущность каждого, скрытую под слоем цивилизации, традиций и культуры. Человек забывает о темных тысячелетиях за своей спиной, начинает ощущать поступательное движение к надежде и радости.

Чтобы сделать шаг вперед, надо быть радостным и уверенным в себе. Для этого нужно примириться со своим прошлым.

Понадобилось пять лет постоянного, ставшего привычкой физического труда — на рисовом поле, у шелковой акации, — чтобы я начал находить в этом труде радость.

Нужно было погрузиться в работу, чтобы руки больше не чувствовали усталости от лопаты, плечи — от мешков, спина — от снопов. Сначала я просто забывался в труде, как женщина из сказки, которая, надев волшебные сапожки, все танцевала и танцевала, пока не упала замертво. Мной овладевало горячечное чувство, заставлявшее искать предел собственной выносливости. Снопы были довольно большими, и заключенные обычно брали по два, от силы по три. Но мне и пяти казалось мало — давай шесть, семь… Начальник Ван, видя мои старания, приходил в восторг:

— Во дает! На этого сукина сына можно больше навьючить, чем на осла!

Мне в голову пришли тогда строчки:

Начальник часто помогал мне, когда оказывался рядом. Я увязывал снопы, садился на корточки и прилаживал лямки. Потом начинал потихоньку подниматься, и как раз в этот момент он подходил сзади и помогал мне, чуть приподнимая снопы. Подняться труднее всего. Идти можно и с гораздо большим весом, но встать, используя только силу ног, очень тяжело. Наверное, это похоже на рывок у штангистов.

— Да не надрывайся ты, — бормотал он, — дождешься: кровь горлом пойдет. С этим не шутят.

Однажды, когда я хотел в очередной раз подняться вместе с грудой снопов, он подбежал сзади, но помогать не стал — привалился к снопу и, тяжело дыша, сказал:

— Ну что, сукин сын… хорошо в лагере устроился? — Я слышал, как он щелкнул языком. — Воды, что ли, в рот набрал?.. Позавчера я был в городе. Видел, как по улицам волокли двоих — партийного секретаря и председателя правительства провинции. На них были такие высокие бумажные колпаки, а на шее таблички: «Я — каппутист^[1]». Что молчишь?.. А прошлый раз, когда мы были на этой выставке, хунвэйбины сказали, что выставка — просто ловкий трюк каппутистов, которые очень хотят скрыть свою преступную сущность, потому что вовсе не проводят революцию в жизнь. Поэтому нужно секретаря и председателя вместе с другими отщепенцами выставить на всеобщее осуждение. Я потом даже не удивился, когда увидел, как за начальниками ведут еще кучку людей — мужчин и женщин. Все тоже в колпаках. А у кого еще полголовы выбрито, лицо разрисовано… Считай, что тебя в лагерь сама судьба забросила. Уморили бы тебя там…

Колосок выбился из снопа, тыкался тихонько в щеку и щекотал. Я дернул головой, чтобы он отвязался. Начальник курил за спиной, иногда дым летел в мою сторону, и доносился сладостный запах табака. Я вдыхал его и как будто тоже курил. После рассказа начальника Вана пришло странное облегчение, будто мне доказали, что дикое, беспорядочное движение истории не всегда подминает судьбу отдельного человека.

Я снова завелся. Семь снопов показались слишком легкими. Нужно взять восемь. Начальник испугался:

— Да ты что, ополоумел? Ведь тебе еще два года тянуть…

— Ничего, все нормально.

Я распустил веревки и стал увязывать еще один сноп. Душа погребена на самом дне адской воронки и завалена камнями. И когда что-то сверкнет наверху — пусть это всего лишь слабый отблеск, а не настоящий свет, — она жадно тянется к нему, впитывает, вбирает его лучи, и человеку становится легче. Я радовался «удаче». Лагерь, куда меня сослали, вдруг стал убежищем.

…Но теперь начальник Ван ничего такого мне не говорил. Или просто ему нечего было сказать? Курил и с завидной равномерностью выпускал клубы дыма. Я очень устал и уже с трудом отбивался от мошкары. Неподалеку на обочине дороги стоял, накренившись, трактор с прицепленной широченной многорядной сеялкой. За день солнце нагрело трактор, и с ветром к нам долетал запах машинного масла. Он был резким, неприятным и никак не соединялся с благоуханием весенней земли. Казалось, земля отвергает эти железные машины, их запах и все, что с ними связано.

Я наконец решился:

— Начальник. Я вам еще нужен?

— Что? — Он повернул голову и как будто только сейчас заметил меня. Чуть наклонившись, он ткнул в мою сторону тлеющим бычком самокрутки и сказал: — Давай, давай.

«Давай» означало, конечно, мое возвращение в лагерь, но мне вдруг пришло в голову, что он хотел бы еще покурить. Раньше я пробовал копировать его самокрутки: старательно