Женщина - половинка мужчины [Чжан Сяньлян] (fb2) читать постранично, страница - 5

стало необходимо «день за днем и месяц за месяцем обсуждать ход классовой борьбы». А может быть, в глубине души и не хотели в этом разбираться. Это была эпоха «песен из цитат». А мы работали в поле, пели свои, лагерные песни, открыто обо всем спорили, болтали что вздумается — но наш начальник, оказавшись поблизости, нас не прерывал, не возмущался, только стоял и слушал. Иногда, правда, он не выдерживал, качал головой, хмурился:

— Что вытворяют сукины дети, а? Что вытворяют…

Но мы чувствовали, что он как бы успокаивает нас. Сукиными детьми «ругал» он всех — например, вьетнамцев, когда узнавал, что они сбили очередной американский самолет. А потом однажды мы услышали, как он утешает своего трехлетнего внука, называя его сукиным сыном, улыбаясь и гладя по голове…

Летом прошлого года, в тот месяц, когда началась «великая культурная революция», мы занимались прополкой рисового поля. Начальника Вана не было: он увез группу работников общественной безопасности в город на «Выставку достижений великой культурной революции». И вдруг мы увидели его — он широко шагал, почти бежал по дороге к нашему полю. Было видно, что он прямо из города, домой не заходил. Он остановился у края поля, приподнял плоскую кепочку и стал всматриваться в наши согнутые фигуры. Наконец увидел меня.

— Эй! Чжан Юнлинь! Сукин ты сын! Помнишь стихи, которые ты сочинил в пятьдесят седьмом? Так вот. Они висят на выставке! Вот такими иероглифами! — Он сделал из указательного и большого пальцев кружок, словно обладавший какой-то магической силой: он заставлял поверить, что стихи мои небесплотны, что они не остались где-то в заоблачном мире идей, а существуют здесь, на земле. — Эй! Слышишь меня? Вот такими…

Тогда все считали, что важность написанного точно определяется величиной иероглифов. Цитаты Мао Цзэдуна, которые как эпиграф ставились перед любым текстом, всегда превосходили шрифт самого текста размером и жирностью. Начальник решил, что написанные мною стихи очень важные, иначе зачем же их так крупно писать? Пусть даже они — улика, доказательство преступления и вывешены для критики. Все равно это почетно. Все, кто был на поле, разогнулись и смотрели на меня с удивлением и уважением. Я же постарался сделать вид, что ничего особенного не произошло: машинально выдергивал траву, испытывая на самом деле странное смешанное чувство гордости и тоски. Ведь прошло уже почти девять лет с тех пор, как родились те стихи. Но на воле кому-то по-прежнему нужно меня травить и выставлять мои «преступления» напоказ. С другой стороны, во мне вдруг взыграло тщеславие. Я становлюсь исторической фигурой. Разве нет? Я задумался о том, что делает человека исторической личностью, где кончается волна народной воли и начинается воля героя. Выпрямился, расправил плечи, отбросил пучок грязной травы. Но тут увидел вдалеке молчаливые вершины гор. Спина моя сама согнулась, руки потянулись к низкорослой травке, захлюпала грязная вода, в которой плавали солнечные пятна. Горы и вода… Чтобы остаться человеком, нужно быть постоянно верным себе, несмотря ни на какие внешние обстоятельства. А с другой стороны, нельзя отставать от жизни, нужно всегда уметь что-то в себе менять, быть в движении.

Я снова выпрямился и отбросил траву. В мыслях я стал высоким и сильным — героем древней трагедии — и с этой высоты оглядывал работающих заключенных. Так Иисус, наверное, смотрел со своего креста на двух распятых с ним рядом и думал: «Я сын Божий». И так же ощущал в себе растущее чувство превосходства и жалости.

Спасибо тому, кто принес такую весть. Как жадно сердце униженного ловит любое слово, поднимающее его в собственных глазах…

…Скорость, с которой летит мимо нас жизнь, пугает. Осень. Созрел рис, и заключенные срезают колосья, несут их, складывают в копны у дороги. Машина отвозит рис на ток. На оголенном поле под соломенной щетиной видна влажная бурая земля. С высокой насыпи можно увидеть, как поднимается с огромного пространства пелена испарений и снуют по шахматным квадратикам полей муравьиные фигурки заключенных. Мы тащим снопы и аккуратно складываем их у дороги. Снопам сначала придают правильную форму, потом перевязывают крест-накрест длинными веревками и заодно делают лямки для носильщика. Приседаешь, влезаешь в узду, потом поднимаешься и бредешь с ношей на спине к дороге. Я носил больше других, хотя и был бригадиром. Там, на свежевыкошенном поле, почему-то ясно чувствовалось, что все мы совершенно одинаковы, что мы ничем не отличаемся друг от друга — ни по уму, ни по положению. «Перевоспитание трудом» объединяло нас как общая профессия, и потому главным в оценке человека был его труд. Я умел работать и от работы не уходил. К тому же умел руководить, то есть поощрять и наказывать, и, соответственно, был «облечен доверием». Конечно, я находился в привилегированном положении и вечером, например, мог получить не один, а два «больших черпака». Но я был глубоко убежден, что труд — сам по себе ценность. Он