Чтобы человек стал Богом
Франсуа Брюн
Вступительное слово
Из Евангелия от Иоанна мы знаем, что Христос сказал: «Я есмь Путь, Истина и Жизнь». Мне кажется, что каждый христианин, который принимает эти слова в подлинном опыте общения с Христом, может себя назвать богословом. Я настаиваю на слове «опыт», ибо богословие является, прежде всего, встречей личностей — человеческой личности с Христовой, встречей человека с Богом. Очевидно, что речь идёт не об обычной встрече, но о потрясающем событии, которое открывает смысл и подлинную перспективу для будущего: «Чтоб человек стал Богом!». Этими словами, вынесенными в заглавие, отец Франсуа Брюн вводит нас в опыт Богообщения. Речь не идёт о методе, в современном смысле слова; мы не найдём в этой книги и философии, ещё меньше — доктрину или следы исчезнувшей истории. Это также не умопостигаемый опыт, ибо «разум Его не исследим. Если бы можно было Его постигнуть, он не был бы Богом» (Евагрий Понтийский). Эта книга позволяет нам понять, что подлинное богословие может быть только мистическим. Об этом говорит преп. Симеон Новый Богослов: «Как друг беседует с другом, так человек говорит с Богом; приближаясь с доверием, он пребывает перед ликом Того, Кто обитает в Свете неприступном». В этих нескольких строках, посвящённых отцу Брюну, дорогому моему сердцу другу, мне хотелось бы подчеркнуть исключительное мужество, которое характеризует всё его творчество, невзирая на все препятствия. Да, именно мужество, поскольку речь идёт не о доказательстве, а о свидетельстве тайны спасения человека. В «доказательствах» бытия Бога мы не нуждаемся; во всяком случае, не в этом видит свою задачу автор книги. Он показывает нам, что для него Бог — это Тот, кого он любит как друга, в личной неповторимой привязанности, и что, благодаря воплощению Христа, это возможно. Это — прекрасная тайна взаимопроникновения божественной природы и человеческой в одном Лице, Имя Которому — Иисус, посланному по Тройческому повелению открыть нам, насколько мы любимы Богом, в каком бы положении не находились. Отец Франсуа Брюн вписывается т.о. в традицию всех Отцов Восточной Церкви, одаривших нас своим опытом встречи с Божественной Любовью. В книге звучат справедливые критические замечания в адрес некоторых сторон догматического западного богословия, рационалистически и юридически окрашенного, но она, главным образом, дарует нам опыт встречи с богословской традицией православной Церкви, насыщенной всем тем, что наши Отцы передали нам от этой действенной Божественной Любви, воспламеняющей человека. Я достаточно знаю автора книги, чтоб утверждать, что предоставленные нашему вниманию страницы — результат не интеллектуального размышления, но глубинного внутреннего поиска, подобного тому, что движет всех тех, кто ищет Бога, как иные ищут золото. Мы прикасаемся здесь к опыту познания не посредством технических объяснений, но, гораздо более, опытом «сопричастности» во Христе полноте любви Пресвятой Троицы. Таким образом, речь идёт не о том, чтоб, по словам преп. Никодима Святогорца, «погрузиться в интеллектуальные миражи, в противоречивые и ошибочные рассуждения», смешивая умопостигаемое и духовное, но войти «не посредством эрудиции или размышления, в поклонение, в оплодотворение рассудка верой» (Оливье Клеман). Именно это передали нам и западные мистики, на языке, несомненно, слишком нагруженном богословскими категориями их времени, и потому требующем расшифровки. Отец Франсуа Брюн показывает нам необходимость полностью освободиться от этого языка, чтобы насытиться плодами их глубокого и животворящего духовного опыта. Отметим, что эти мистики не являются богословами в академическом смысле слова, однако их приобщение к Богу в столь характерной для них благословенной напряжённости показывает нам справедливость известного патристического выражения: «кто молится, тот богослов и кто богослов, тот молится». Мне хотелось бы закончить это небольшое вступление к книге, возблагодарив Господа не только за это исследование высокого уровня, но за всё творчество отца Брюна. Мне кажется, что оно свидетельствует о том, что Православная Церковь открывает, особенно в пасхальные дни, предлагая верующим для поклонения икону Сошествия Христова в ад. Мы созерцаем перед ней несказанную Божественную любовь: беря руку Адама, Господь дарует свою Божественность всему человечеству, выражая таким образом то, что восточная традиция вписывает в память наших сердец: «Бог человеком стал, чтоб человек стал Богом».
Архимандрит Симеон, Монастырь Святого Силуана (Франция) (Перевод с французского Татьяны Викторовой, проф. Страсбургского университета)
Введение
Церковь всегда переживала кризис. С самого начала. Весь мир неизменно повторяет это. И в определённом смысле такое утверждение верно. Но так как такое заявление сегодня повторяется так часто, всё происходит парадоксальным образом как бы для уменьшения тяжести действительного кризиса и для превращения его в обычный, помещая его в длинную последовательность следующих друг за другом кризисов, которые никогда не мешали Церкви жить, жить и развиваться. Но именно здесь, вне всякого сомнения, и есть роковая ошибка. Не все кризисы имеют одну и ту же степень серьёзности. Кризисы церковной дисциплины угрожали единству Церкви, но не её сущности. Моральные кризисы, так часто происходившие в течение долгой истории, смущали умы людей, но не затрагивали основу веры. Кризисы веры сами по себе, по крайней мере, со времён конца арианства, не затрагивали суть христианства (Троицу и воплощение) или, скорее, оставались достаточно ограниченными и быстро преодолимыми. Наиболее серьёзный кризис веры — кризис протестантизма — не относился, однако, к сущности и захватил лишь некоторые грани христианства, но отнюдь не всё. Всё, что осталось, объединилось вокруг Рима, чтобы продвинуться в последующие века в новом миссионерском устремлении к покорению мира.
Сегодняшний кризис по существу затрагивает всю Церковь.
Официальные высказывания, которые стремятся скорее успокоить верующих, чем проанализировать болезнь, которой они страдают, утверждают, что во всеобъемлющем движении для необходимого приспособления Церкви к современному миру некоторые, захваченные рвением, заходят слишком далеко, переходя через истинную меру, установленную последним собором. Но большая часть верующих и даже некоторые священники хорошо понимают, что речь идёт о гораздо большем. В течение веков казалось, что Церковь была обращена к Богу по существу для лучшего приведения к Нему всех верующих. Это выражалось даже направлением алтаря, обращённого вместе со священником к Иерусалиму в ожидании возвращения Христа; в использовании архаического языка, который нигде более, кроме Церкви, не звучал, чтобы ничего не изменить в старинных формулах, которые были утверждены Богом при Его обращении к людям; в употреблении «сакральной» музыки, сильно отличной даже в её нотации от всех видов светской музыки Запада; в сохранении сакральных мест — грандиозных строений величественных храмов для прославления Бога; в осуществлении длинных церемоний и достаточно многочисленных священных обрядов, представляемых как совершенно необходимые для обеспечения спасения души. Откуда следует значимая роль священства, которое для приближения к Богу должно удовлетворять очень строгим требованиям чистоты, поддерживаемым, в частности, целибатом и достаточно долгой ежедневной молитвой. Есть особые люди, особые места, особое время, чтобы создать в потерянном мире несколько обособленных укреплённых пунктов, посвящённых Богу, несколько зон спасения, обособленных от мира. Испытав очень глубокий шок от последней мировой войны, который произвёл коренной поворот в современной цивилизации, Церковь осознаёт — возможно, особенно во Франции — что эти зоны спасения, не способные более к расширению, замыкаются и превращаются в гетто. В результате этого следует полная перемена ориентации. Это — знаменитая «открытость миру». С этих пор алтари обращаются вместе со священником к верующим. Литургия, наконец, совершается для людей и именно на их языке в сопровождении мелодий и ритмов, к которым они привыкли во время их труда и отдыха. Церемонии идут навстречу людям, в мастерские, в дома, вплоть до брачного ложа. Однако, вскоре обнаруживается, что лучшей молитвой является собственная жизнь людей и в таком случае, конечно, только миряне могут быть священниками, способными совершить этот ритуал жизни. Прежнее священство очень быстро поняло, что оно должно учиться у тех мирян, которые действительно живут и, следовательно, передают жизнь. Клир начал растворяться в среде верующих, среда верующих — в массе неверующих, Церковь — в мире, который она должна спасать. Реакция была настоятельно необходима и уже в значительной степени началась. Но при этом она слишком часто брала курс на простую попытку Реставрации. Конечно, это было не решение. Ясно представляется, что Церковь Запада не способна освятить и обожить мир. Она обнаруживает свою идентичность и обнаруживает Бога, только отделяясь от мира, и открывается миру, только растворяясь в нём. Неспособная привести мир к Богу, она лишь знает, как уклониться от мира или как поклониться ему. Интегризм или прогрессизм — это, в действительности, один и тот же тупик. Это хорошо показывает следующий анекдот, переданный о. Буйе: Один французский кардинал, незадолго до своей трагической смерти при неясных обстоятельствах, пригласил к себе на ужин «одного из наиболее известных во французском епископате коллег» вместе с французскими богословами, членами новой международной богословской комиссии, созданной Папой. Целью этого вечера было спокойно обсудить «вероучительные проблемы, поднятые «пастырством» французского епископата». О.Буйе признаётся, что, не делая тут же сиюминутных заметок, он не может гарантировать дословность передачи разговора, но, по крайней мере, может ручаться за их смысл и даже стиль. «В действительности, — признался приглашённый кардинал, — мы, епископы, после Собора присоединились к «прогрессистам». Может быть, в конце концов, мы обманулись! В этом случае мы повернёмся в сторону «интегристов»! И о.Буйе продолжает: «Самый уважаемый по возрасту и почтенности из всех мудрецов, к которым были обращены эти слова, посчитал необходимым ответить: «Но, Ваше преосвященство, разве проблема не состоит в обращении к наиболее чистым источникам подлинного христианства, чтобы его выразить и внедрить в практику способом, который мог бы иметь свой смысл для наших современников?…» — «О! — говорит искренне преосвященство — вот они, взгляды интегристов!!![2]». Самое серьёзное в том, что именно это колебательное движение маятника мы находим в богословской мысли Западной Церкви. И здесь речь идёт о вере и о самой сущности Церкви. В течение веков, точнее с XIII века, с введением в схоластику категорий Аристотеля, христианский Запад пытался разработать истинную науку о человеке, о Боге и об их отношениях. Построение этого огромного здания продолжалось всё время параллельно с развитием светских наук и с той же претензией на строгость и окончательную уверенность. Каждый новый конфликт мнений, который возникал на протяжении веков относительно то одной, то другой новой проблемы, являлся поводом для завершения системы за счёт новых уточнений, логически выведенных из решений, уже когда-то принятых в связи со смежными вопросами. Нерешённых проблем оставалось мало. Кроме того, чаще всего речь шла только об уточнениях специалистов и о некотором определении Бога, весьма тонком, о котором до этого ещё никто не думал. Ещё Пий XII энергично защищал эту систему вплоть до последних определений, которые надо было рассматривать как окончательные (чистая природа, блаженное созерцание Христом во время Его земной жизни, моногенизм[3]). Однако, уже давно разрыв между системой средневековой мысли и современной научной или философской мыслью многим представлялся нетерпимым. Науки имели меньшие, чем богословие, претензии на окончательную истину и они, не колеблясь, непрерывно пересматривали свои принципы, даже если при этом каждый раз приходилось реконструировать всю систему. Собственно эта гибкость мысли, и постоянная переоценка являли собой секрет их эффективности. Богословие не могло оставаться до бесконечности в стороне от всего этого направления. Великие отцы Средних Веков хотели построить богословие, способное в своей области соперничать с наиболее великими философами и наиболее великими учёными их времени; в действительности, это было связано также со стремлением предложить богословие, достойное других исследовательских дисциплин и заслуживающее таким образом доверия современного честного человека, а потому требующего не только усилий по переделыванию, но и постоянного и фундаментального пересмотра. Затем схемы заимствовались у ведущих философов современности: у Гегеля и Хайдеггера, даже у Фрейда и структуралистов. Речь более не шла о последних особых признаках Бога или человека, но a priori задавался вопрос, может ли человек рассуждать о Боге или даже, в конце концов, о человеке; возможно ли изучение человека вообще или мы имеем дело скорее с массой индивидуумов без общей меры и без общей природы; не является ли ошибкой желание говорить о человеческом сознании, в то время как, может быть, существуют только явления сознания безо всякой связи между ними. От исходных понятий, заключённых в самих же понятиях, мы пришли к богословию «смерти Бога», а затем к «смерти человека» и, в конце концов, к «смерти речи». Наши богословы не производят более ничего, кроме огромных произведений, описывающих условия, которые нужно соединить (и которые, очевидно, никогда не будут объединены), чтобы иметь возможность создать богословие и говорить о Боге. Нынешний папа Иоанн-Павел II попытался энергично отреагировать. Его осуждение целой плеяды богословов разных стран знаменует собой отпор. Но обращения с его стороны к простой вере толпы через головы богословов (иногда и епископов) только подчёркивают болезнь, с которой они борются. Древнее схоластическое направление умерло, потеряв уважение. Реальные усилия интегристов или крайних консерваторов реанимировать его безнадёжны. Но либералы, в результате всё более и более фундаментальных пересмотров, по существу, пришли к тому же тупику. Западная Церковь запуталась в своих рассуждениях так же, как и в своей практике. Или она претендует на то, чтобы сказать о Боге всё, или совершенно отказывается об этом говорить. Или она действительно проповедует мораль, где Бог становится таким требовательным, что человек не может больше жить; или же она терпит все злоупотребления и все отклонения, довольствуясь тем, что благословляет их, как будто она могла бы таким образом всё освятить, в действительности ничего не меняя. То, что человек и Бог разделены, является следствием и знаком греха. То, что Церковь не может их объединить и передать мир Богу, а Бога миру, является знаком её неудачи или, по крайней мере, провалом всей традиции, к сожалению, доминирующей ещё сегодня в Церкви.
* * *
Однако уже со времён возникновения христианства имеется другая традиция. В начале это было общее Предание: в общей единой церкви и у общих «Отцов», то есть у всех тех, кто своей жизнью и своим учением породили Церковь. Эта традиция не говорит о Боге, исходя из принципов Аристотеля или Гегеля, или какого-нибудь другого философа. Речь не идёт об усилии человека при попытке вообразить Бога извне. Предание первоначальной Церкви исходит из опыта Бога, присутствующего в человеке и с большей силой испытанного святыми, пророками или Отцами веры. «Никто не является богословом, если он не видел Бога», — находим в сирийской версии «Центурий» Евагрия Понтийского, (или в версии, называемой «интегральной», как представляется, более верной по отношению к греческому оригиналу, но менее общеизвестному: «Как не одно и то же для нас — видеть свет и говорить о свете, также не одно и то же — видеть Бога и понимать что-то о Нём[4]».) Можно объяснить слепому основы всех корпускулярных или волновых теорий света. Можно заставить его понять законы рефракции для лучей света. Но чтобы заставить его ощутить радость света, пронизывающего лесную поросль, радость возникающую от вида последних солнечных лучей на море — ума не достаточно. Можно полагаться только на опыт. У кого не было этого опыта, тот останется скептиком, слушая рассказы тех, кто видел. По правде говоря, он даже не поймёт, о чём на самом деле они говорят. Наше богословие создано сегодня слепыми! Не в том дело, что Бог так недоступен и наши богословы недостаточно умны. Просто не нашим умом мы можем видеть Бога, но сердцем или тем, что мистики называют «основой души» или «тонким остриём души». Бесконечно далёкий, недоступный нашему уму, Бог в тоже время непосредственно ближе нам, чем мы сами, как источник, который бьёт ключом, не прекращаясь, в глубине нас самих, источник Жизни и Любви. Следовательно, происходит полное обращение перспективы. Дело не в том, чтобы a priori спрашивать себя, можно ли представить Бога и, следовательно, определённую форму союза с Ним. Речь идёт о том, чтобы осознать союз, который уже имел место, в котором мы уверены, так как мы это испытали: теперь речь идёт только о том, чтобы трубить о нём на всех перекрёстках, будучи вне себя от радости. Итак, этот опыт Бога не исключает определённого рассуждения о Боге, определённого интеллектуального, и даже понятийного знания. Но именно опыт является первичным. Само рассуждение имеет целью только приводить к этому опыту и руководить его развитием. В этом духовном путешествии к встрече с Богом и также, в конечном счёте, к встрече с другими, при этом в глубине её — с Богом, богословие не является средством продвижения к Богу. Оно является только картой и системой указателей. Средство продвижения и развития находится у нас в нашем сотрудничестве и в нашем согласии с этим Источником любви, который бьёт ключом непрерывно внутри нас самих, где и следует его находить. Богословы древней и неразделённой Церкви хорошо это понимали. Они понимали значение и пределы своей богословской работы. Они знали это тем более хорошо, так как сами видели Бога. Они совершили такое путешествие. Именно поэтому мы можем доверять их карте и их указаниям. На том уровне, на котором они находятся, ничто из важнейшего в их писаниях не было превзойдено и не устарело; ничто из важнейшего в действительности не является связанным с культурой эпохи или страной. Конечно, верно, что буквальный прямой перевод этих древних текстов часто сбивает с толку и вводит в заблуждение того, кто не знаком с цивилизациями того времени. Но можно, без всякого искажения, пересказать то, что они сообщили, на языке каждого поколения и каждой культуры. То, что верно по отношению к «Отцам», совершенно очевидно, относится и к авторам, вдохновлённым Писанием. Там также вначале был опыт, опыт — одновременно индивидуальный и коллективный, опыт великих пророков и также опыт всего избранного народа и даже, более того — опыт Бога — через другие более древние или параллельные культуры. Бог присутствует в сердце каждого человека и работает в глубине каждого из нас. Многие элементы еврейского Откровения прошли сначала через Египет, Месопотамию или Персию. Великий источник Откровения — это Предание: долгое созревание под действием Святого Духа, действие Бога, непрерывно выходящее на уровень нашего индивидуального и коллективного сознания в нашей жизни, это непрерывный долгий диалог между Богом и человеком, Творцом и Его творением. Канонические тексты Писания являются особой формулировкой длинного многогранного и многовекового Предания, вплоть до заключительного Откровения или явления Бога среди нас. Таким образом, в этом исследовании нам важно открыть это Предание: все свидетельства о действии Бога через человека и о Его живом присутствии в существовании людей в прошлом, чтобы и сегодня каждый из нас мог бы лучше воспринять Присутствие Бога внутри самого себя, мог бы лучше определить, чего Он ждёт от нас, ведь лучше начать предчувствовать Любовь, которая скромно прячется внутри нашего ожидания и оказаться безоружным, чтобы более не иметь возможности ни в чём отказать этой Любви. Итак, писание занимает особое положение в нашем исследовании, даже если из педагогических соображений нить изложения не начинается с него. Но всегда через тексты Писания мы пытаемся возвыситься до этого опыта. Нам не помешает также использовать и все источники научной экзегезы. Но приходится признать, что если великие тексты Откровения поддаются ощутимо различающимся интерпретациям, то очень редко имеются сугубо научные причины, с точки зрения чистой экзегезы, которые создают различия в интерпретации. За развитым научным аппаратом всегда скрывается фундаментальный выбор, истинные мотивы которого находятся вовне. Мы по необходимости совершили то же самое, и нам представилось бесполезным пытаться показывать каждый раз то, что наше толкование единственно научно возможное. Нам было достаточно показать, что оно было, по крайней мере, научно пригодным, как и другие. То, что нами руководит при фундаментальном выборе между одинаково научно ценными толкованиями — это согласие с последующим развитием и, может быть, более точно — с дальнейшим объяснением того же самого Предания; следовательно, согласие с догматикой и великими богословами первоначальной Церкви, особенно греческой и восточной, и с духовным опытом святых. Почему в экзегезе имеет смысл искать согласие только с богословием первоначальной Церкви и, особенно, с богословием Церквей Востока? Ведь Запад, начиная с XIII века, развил очень рационалистическое и очень философическое богословие, которое в настоящее время само может находиться в гармонии только с полностью рационализированным толкованием Писания. Всё связано. Исходя из Писания в наиболее мистическом его толковании, мы последуем тому направлению мысли, которому соответствует такой тип духовного опыта, начиная с наиболее великих учителей Церквей Востока до разрыва с Западом, то есть до XI века. Очевидно, эта граница очень искусственна, так как богословие продолжило своё развитие на Востоке и после этого разрыва и, даже несмотря на все превратности истории, вплоть до богословия сегодняшних православных Церквей. Но после этого разрыва великие богословы Церквей Востока более не пользуются никаким юридическим авторитетом на Западе. Таким образом мы остановились у этой границы, хотя она и представляет нам историческое свидетельство об этом Предании достаточно неполно. Собственно наше историческое изучение восточной традиции, однако, уходит гораздо дальше, чем большая часть трудов, используемых на Западе. Обычно эти труды останавливаются на святом Кирилле Александрийском для последующего перехода к западной традиции: как будто внезапно в V веке весь христианский Восток перестал существовать. Сообщим также о том, что мы пытались дать отчёт о собственно восточном (не греческом) богословском подходе гораздо в большей степени, чем это делается обычно. Наконец, имея возможность писать после многочисленных исследователей, мы часто получали большую возможность, чем они, заставить почувствовать глубокое единство всего этого направления мысли. Нередко происходит так, что современный западный специалист по одному из этих древних восточных авторов преподносит как странность (сбивающую с толку и полностью присущую автору, которого он изучает) мнение или схему мысли, которая в действительности была общей для всех богословов той эпохи. Первые исследователи не могли заметить этого. Благодаря им сегодня возможен синтез. Что касается латинского Запада, наше исследование, к сожалению, является неполным. Оно оказалось, кроме того, более сложным, так как нам следовало не только изучить великие свидетельства мистической традиции, общей Востоку и Западу, но также и пытаться попутно обнаружить, когда и почему Запад начал разрабатывать другую традицию, более философскую и более рационалистическую — ту, которая как раз и завела нас сегодня в тупик. Мы рассмотрели от первых веков только несколько особых моментов, но зато особенно показательных, которые оказали решающее влияние на все последующие века. Великим учителем в этом периоде для потомков был блаженный Августин († 430). Мы только немного коснулись чудесного расцвета монашеского богословия XI—XII веков, а также того, что было вне его. Это направление мысли, в отличие от предыдущего, затем быстро подверглось забвению и не оставило следов. Однако следовало бы возобновить исследование, так как, без сомнения, таким образом лучше можно обнаружить на Западе великое Предание, развитое на Востоке, духовную и, в то же время, умозрительную пищу для ума и души. Мы, напротив, подробно изучили положения схоластики, поскольку в своём позднем развитии, а затем через обновление, которое наступило по воле Льва XIII, вновь подтверждённой на II Ватиканском соборе; именно она сегодня, в зависимости от ряда нюансов, составляет глубину или основу всей богословской римско-католической мысли. Но на Западе именно у святых и мистиков мы нашли действительно великое традиционное направление, в котором действие Божие проявляется в каждый момент и раскрывает его в течение жизни и в сердце каждого. Их свидетельство ещё более важно для нас, так как оно не только подтверждает богословскую традицию Восточной Церкви, но и приносит дополнение, ставшее необходимым нам на Западе. Богословие великих учителей Востока полностью исходит от опыта Бога. Но их сдержанность заставляет никогда не делать ничего кроме коротких намёков на этот опыт. Напротив, наши западные святые не смогли развить богословия, которое соответствовало бы их опыту; зато они нам передали его очень свободно, часто спонтанно и со множеством деталей. Речь идёт не о том, чтобы нам привлекать во что бы то ни стало всех великих святых и всех мистиков. Мы приводили их свидетельства только тогда, когда они отвечали нуждам нашего изложения. Неудивительно поэтому, что тут не найти определённых, поистине почитаемых имён, таких, как имя святой Жанны д’Арк († 1431), или имя святого Франциска Ассизского († 1226). Речь не шла о составлении картины святости на Западе. Напротив, представилось интересным — насколько наше знание нам это позволяет — показать это свидетельство в развитии по поводу каждого из важных моментов одновременно в пространстве, проходя через различные культуры Запада, и во времени — от Средних веков до наших дней.
* * *
Перед нами не стояла задача показать всё, что дало это направление жизни и мысли богословию. Достаточно было обратиться к сути проблемы, которая как раз управляет этим Преданием: союзу между человеком и Богом. Нам представляется, что вся тайна Откровения была историей любви, которая полностью могла бы быть понята, именно исходя из понятия любви. Сначала Любовь сама в себе, в её совершенстве, которую удаётся отгадать через рассмотрение отношений Сына со Своим Отцом в тайне Святой Троицы. Затем Любовь, обращённая к нам, направляющая нас к бытию для разделения счастья; вместе с тем, это необходимо включает в себя любовь как абсолютное уважение к другому и, соответственно, к его свободе; отсюда — сдержанность Бога, Его самоустранение, осязаемое вплоть до впечатления молчания и даже отсутствия; но также и Его бесконечное терпение и Его смирение. Смирение Бога… Понятие, дорогое сердцу христиан Востока, о котором так мало говорят на Западе! Уважение этой свободы включает, в свою очередь, принятие возможной неудачи, по крайней мере предполагаемой, но иногда и определённой. Это — грех человека, каким бы образом он не происходил, проявляющийся в отказе любить. Всё это не было абсолютно новым. В первой части мы довольствовались построением нашего исследования, не приводя всеохватывающей документации. Мы также попытались показать некоторые стороны, которыми определённые течения мысли на Западе иногда пренебрегают или даже отрицают их. Мы стремились лучше выделить связь, которая охватывает всё при условии помещения в центр понятия любви. Исследование этой связи, впрочем, привело нас попутно к уточнению таких фундаментальных категорий, как «личность», в том виде, в каком её мало-по-малу выделила древняя Церковь, преодолевая все пределы греческой философии, но без подчинения ей; но не как те, кто повторяет повсюду это слово, не замечая, что оно даже не существовало по-гречески до христианства, что это — категория, совершенно необходимая при желании понять что-нибудь в Любви. Мы также настояли на использовании категорий времени и пространства, скрытым во всех наших отношениях с Богом, и подчеркнули конвергенцию между наиболее древними представлениями религий античности и самыми современными научными гипотезами. Так, приходит тайна нашего Искупления с приходом и жизнью Бога на земле и происходит проникновение всего динамизма абсолютной любви не только в среду людей в общем и абстрактном виде, но и очень конкретно и реально, хотя и в довольно таинственном виде в наиболее глубокий центр каждого сознания на место наиболее скрытого из всех наших желаний, всех наших страхов, всех наших личных решений. Именно здесь, без сомнения, наше изложение составляет наибольшую новизну, а именно, в отношении к смыслу, придаваемому Страстям Христовым. Поэтому было очень важно доказать с помощью множества текстов, что мы только восстанавливаем и немного уточняем интуицию Отцов, постоянно существующую со времени возникновения Церкви — интуицию, находящуюся в глубоком согласии со всем духовным опытом наших наиболее великих святых Запада. Представляемый материал, несмотря на пропуски, достаточно обширен. Специалист найдёт там много ссылок, которые он может дополнить. Неспециалист будет счастлив, по крайней мере, найти собранным в значительное количество важнейших текстов. Последняя глава кратко излагает, куда должно вести осуществление во всей полноте союза любви между Богом и человеком. Мы попытались показать, в какой мере эта перспектива и эта вера изменили всё наше восприятие существования и, в дополнение, почему традиция в отношении нашего союза с Богом, в общем развитая на Западе, в силу её недостаточности, вела неизбежно в тупик, на который мы указали в начале этого введения.
Предисловие автора
Указав на важность, которую мы придаём свидетельству мистиков, мы хотели бы вначале кратко дать несколько указаний на деликатную проблему их интерпретации, особенно в связи с психоанализом. Если a priori однажды и навсегда допускается, как само собой разумеющееся, вместе со всем схоластическим средневековым богословием то, что вершины «союза с Богом» не могли бы действительно быть реальным союзом с Богом, участием в Его собственном Существе и в сознании, которое имеет Он Сам, в Любви, в которой Он Сам Себя любит, но скорее всего является эффектом определённого действия Его благодати на нашу душу — тогда становится очевидным, что «мистический союз» по праву попадает целиком в область психологического наблюдения и может приоткрыть только в общем и целом законы всей психики. Например, это неявная рабочая гипотеза такого психоаналитика, как Антуан Вергот[5], который, впрочем, относится с особым уважением к феномену мистиков. Тем не менее, так же как и этот автор, но по другим причинам и в согласии с другой схемой, мы отказываемся, как разделять духовное и психическое, так и смешивать их[6]. В мистической перспективе, которая является нашей, святой — как говорит об этом святой Хуан де ла Крус (Иоанн Креста † 1591) — утешается не только Богом, но и через Бога, и в самом Боге. И в большинстве случаев наша человеческая психика также принимает в этом участие. И след этого участия нашей психики именно тогда (по праву, по крайней мере) попадает в область, доступную наблюдению со стороны психолога, но это ещё не сущность самого утешения. Различие значительно. Впрочем, это изменение перспективы проявляется не только в единственном мистическом опыте «союза с Богом», но также, и в сильной мере, в мистических переживаниях или в интерпретации определённых явлений. Нам представляется, что это опять именно богословское допущение, которое вовлекает А. Вергота в рассмотрение всех случаев появления стигматов, за исключением, может быть, случая, происшедшего со святым Франциском Ассизским, как представляющих случай истерии. Позволим себе прямо сейчас сделать некоторые уточнения по поводу этой особой проблемы, тогда и вопрос об интерпретации мистиков, в целом, окажется прояснённым. Мы охотно согласимся с тем, что ещё мало известный психосоматический механизм, который обеспечивает переход психического впечатления к появлению ран, является одним и тем же как в случае стигматов, так и в любом случае истерии, включающем в себя появление подобных явлений. Мы без колебаний согласимся, что среди множества случаев известных стигматов многие не имеют никакого религиозного значения и только являются патологическими явлениями с религиозной установкой. Мы даже будем готовы допустить, безусловно, с меньшей уверенностью, то, что все стигматизированные обязательно обладают предрасположением истерического характера к приобретению стигматов. Сама проблема для нас выглядит так: можно ли из-за этого в целом свести все случаи стигматизирования к простому явлению истерии? Если да, что является мнением А. Вергота, то очевидно, что такое явление, не позорящее того или ту, кто является жертвой, не будет представлять, однако, никакой особой ценности в качестве знака от Бога. Если нет, тогда всё, очевидно, развивается иначе. Тогда богослов имеет не только право, но и обязанность спросить себя, нет ли некоторого знака, исходящего от Бога, и не должен ли он обнаружить некоторый замысел. Итак, по поводу определённого явления стигматов у мистиков. А. Вергот сам берётся за проверку своей «гипотезы на характерном случае, который превосходно документирован: это случай с Терезой Нойман[7]». Никто, впрочем, не сомневается, что сама по себе демонстрация, проведённая автором, достаточно впечатляюща. Однако мы не можем не заметить, что А. Вергот цитирует только сочинения 1929 и 1940 годов[8], тогда как Тереза Нойман умерла только в 1962 году, то есть двадцать два года спустя после появления последнего процитированного сочинения. Кроме того, с тех пор появилось много других книг или статей, посвящённых её случаю. Затем А. Вергот честно признался в том, что Тереза Нойман, по-видимому, частично, подобно кюре из Арса[9], имела дар чтения сердец. Это не то же, что появление стигматов, но, тем не менее, было бы трудно считать за удовлетворительное и подтверждённое чисто естественное объяснение стигматов, если бы это явление не получило бы своё объяснение, и это объяснение могло бы быть, тем же, что и для стигматов, или другим, независимым и дополняющим. А. Вергот, также, не оспаривает другое явление, которое само оказывается в более прямой связи со стигматами. Действительно, как известно, появлялось кровотечение тогда, когда Тереза Нойман переживала сцены Страстей в видениях, отличающихся особо впечатляющим реализмом, так как они происходили, как представляется, не только перед ней, но и в трёх измерениях вокруг неё. И, кажется, хорошо установлено, что она слышала, как персонажи этих сцен говорили на подлинном арамейском языке. Сказать, что эти два явления «привлекают парапсихологическое объяснение»[10] — значит утверждать, исходя из этой дисциплины, что они также требуют, без доказательства, чисто естественного объяснения. Можно добавить, что нет «никакой идеи об их возможной связи с истерией» (там же), но между тем продолжать считать, действительно, достаточным объяснение стигматов истерической конверсией — это значит немного поторопиться. Тем более что пришлось бы также дать отчёт о другом явлении, о котором на этот раз А. Вергот не сказал ни слова, и которое, однако, представляется всё более несомненным: известно, что в течение более 35 лет Тереза Нойман жила так, что ничего не ела и ничего не пила, кроме частицы хостии, которую ей давали во время каждого причастия вместе с глотком воды для проглатывания. Явление — совершенно фантастическое, особенно, если добавить, что каждую пятницу, переживая страсти Христовы, она часто теряла, в основном, через кровь и пот, несколько килограммов веса. Всё это было точно зафиксировано в клинике при соблюдении самых строгих условий с 14 по 28 июля 1927 года. При её поступлении и при выходе из клиники Тереза весила 55 кг. За первую неделю она потеряла 4 кг и восстановила 3; во вторую неделю она потеряла только 1,5кг и восстановила 2,5кг[11]. Добавим ещё то, что «отказ части церковных властей признать сверхъестественными «мистические» опыты Терезы Нойман[12]» не является таким уж категорическим, так как 6 июня 1971 года епископ Ратисбон распорядился о проведении канонического расследования. Напротив, мы, в целом, противостоим насколько можно интерпретации свидетельства мистиков через чисто сверхъестественное, как будто было возможно мистикам «видеть» или «слышать» всё, что происходило, даже сверхъестественное, без какого-либо взаимодействия с их собственной психикой: как будто сам опыт союза с Богом в мистике единения с Богом не принимал от человеческой психики никакой особой окраски, и при последнем рассмотрении союз с Богом осуществляется только в одном Боге без всякого реального союза, в самом мистике, между божественным и человеческим. Но это совсем не является, как нам кажется, смыслом христианства! Отсюда вытекает то, что интерпретация свидетельства мистиков не является простой. Без всякого сомнения, вклад психологов и психоаналитиков может быть очень ценным, как для выявления случаев ложной мистики, так и для интерпретации этой постоянной и неразрывной смеси божественного и человеческого, которая непременно является подлинной мистической жизнью, даже если мы можем достичь только человеческой точки зрения. Но не следует более забывать, что каждый человек спасается, по крайней мере, в силу своего доброго участия в выполнении определённой миссии рядом со своими братьями. Среди святых миссия мистиков очень близка миссии пророков или апостолов. Первая группа апостолов определила подлинность свидетельства святого Павла, который познал Христа только через мистический опыт. Святой Павел стал в полном смысле слова Апостолом! Это тоже действие Божие, которое продолжает действовать через людей после Христа так же, как и до Него. Правильно утверждать, что мистики ничего не добавляют к Откровению. Но часто они понимают лучше теоретиков, так как они переживают более интенсивно откровенную тайну и в этом, конечно, хоть отчасти их миссия среди нас, особенно, на Западе, состоит в возвращении к сердцу тайны каждый раз, когда умозрительные построения угрожают нам отвлечением от неё. Уточним ещё раз, что с этой точки зрения нам представляется в значительной степени искусственным желать выделить тех мистиков, кто особенно соответствует «народной» религии, любящей необычные явления, от тех, кто принадлежит к «великим мистическим традициям» и кто более сдержан и интеллектуален[13]. Можно увидеть в этом просто разницу темпераментов, выбранных Богом для выполнения различных миссий. Но пусть послание тех и других является в основе одним и тем же — отвлечённые богословы, официально признанные, не ошиблись, оказав одинаковое недоверие и тем и другим, предав их забвению. Не могло быть и речи в произведении, столь кратком, об оправдании каждый раз одной интерпретации перед другой, или даже о выборе или использовании того, а не иного свидетельства. Повторим следующее: в этом лабиринте мистических переживаний нить Ариадны, за которой мы следовали, является богословием великих учителей Церкви и именно первоначальной Церкви, мистической Церкви и Церкви Востока. И здесь две традиции, Востока и Запада, проявились для нас как удивительно взаимно дополняющие и способные к взаимному просвещению: богословская традиция Востока (усовершенствованная, исходя из мистического опыта, опыта часто невыразимого) и мистическая традиция Запада (к несчастью, игнорируемая спекулятивным богословием Запада, свидетельство которого настолько убедительно, насколько оно не соответствует тому, что было в то время официальным богословием на Западе). Безусловно, мы иногда опирались на такое свидетельство, которое некоторые посчитают во многом спорным. И мы могли бы сказать: ну и что. Вместо того или иного факта, или того или иного мистика, которых можно было бы исключить, можно процитировать десять других. Для нас важно видение в целом; определённое понимание центральной тайны христианской веры, которая — как мы в целом убедились — приобретает наиболее логичную и наиболее рационально удовлетворительную связность только на уровне высокой мистики. И именно во имя рационального требования нашего времени, как и во имя его духовного требования, мы можем решиться перефразировать известную формулировку, утверждая: или христианство в XXI веке будет мистическим или его вовсе не будет.
Первая часть. Бесконечная потребность в любви: Бог и человек, невозможный союз
Глава I Откровение любви: Троица
На последующих страницах речь не пойдёт о том, чтобы пытаться показать, что Троица была в некотором смысле необходима и что Бог не мог быть другим. Всякая попытка в этом роде прежде всего опровергается фактами. Человек узнал о тайне Троицы только через Откровение и потребовалось много времени на приблизительное понимание того, о чём шла речь. Доказательство после действия не было бы очень убедительным. Но, болеетого, такое поведение по-своему извратило бы уже наш подход к Богу. Речь идёт о тайне жизни Бога. Любая жизнь уже остаётся для нашего ума тайной, на каком бы уровне эта жизнь ни была представлена. А здесь речь идёт о Жизни Бога. Поскольку Бог Сам открыл нам Свою сокровенную жизнь, то позволительно думать, что это не только для того, чтобы удивить нас и задать нам некоторую незначительную и маловажную загадку. Исходя из Откровения, которое только Один Бог мог нам дать, мы попытаемся лучше понять, в чём оно состоит и что оно может нам сообщить. Мы даже попытаемся скромно издалека угадать сокровенное значение и внутреннюю связь для лучшего понимания его сияния. Тогда мы будем иметь возможность через тайну Божию и союз трёх божественных личностей немного предвидеть тайну всякого союза между личностями, как между людьми во Христе, так и между человеком и Богом.
1 Диалектика Любви
«Бог есть любовь». Это выражение встречается у Св. Иоанна и оно было повторено, как эхо, всеми мистиками. Это выражение является наименее несовершенным на нашем человеческом языке для представления того, кто есть Бог и какой порядок имеет божественная природа. У нас нет другого средства, чтобы пытаться говорить о Боге, исходя из того, что мы уже знаем. К тому же, человек существует согласно с образом Божиим. Следует только следить за тем, чтобы не сводить Бога к нашему образу. Для понимания Любви, которая открылась нам в Боге, мы будем исходить вначале именно из человеческой любви. Любовь предполагает обмен, взаимный дар, то есть одновременно союз и различие. Это предприятие двух различных существ, стремящихся к достижению союза. Любая человеческая любовь, будучи значительно выше взаимного обладания, выше простой радости быть вместе, направлена к полному слиянию. Уже Платон[14] чудесно описал это, говоря о влюблённых в «Пире»[15]: «Ведь нельзя поверить в то, что только ради любовного наслаждения, в конечном счёте, так ревностно стремится каждый из них жить вместе с другим. Но скорее, конечно, нечто совсем другое, чего явно желает их душа, нечто, что она не может выразить; однако она угадывает и смутно намекает на это». Тогда Платон предполагает, что если бы бог-кузнец предстал перед влюблёнными, то сделал бы такое предложение: «Не это ли действительно то, чего вы желали: вы в наибольшей степени отождествляете себя друг с другом, так что ни ночью, ни днём вы не покидаете один другого? Если действительно вы этого желали, я могу вас вместе сплавить, объединяя вас дуновением моей кузницы таким способом, что вы, двое, как вы есть, стали бы одним и покуда будет продолжаться ваша жизнь, вы бы жили один с другим вместе, как бы делаясь только одним». Тогда, как верит философ, «каждый из них подумал бы…, что он попросту понял формулировку того, что уже давно в общем и целом желал: пусть через соединение, через слияние с любимым наконец два существа стали бы только одним!». В действительности, это слияние, как мы хорошо знаем, всегда является невозможным; Как бы ни были горячи объятия, каждый остаётся пленником своего тела; и как бы тщательно и чистосердечно ни вёлся рассказ о себе, у каждого человека остаётся непередаваемое. И это является драмой для всех тех, кто действительно любит: в том, чтобы всегда, несмотря на все их усилия отдаться и объять, оставаться безнадёжно двумя. Любовь не может никогда фактически осуществиться. Но есть и ещё худшее. Самое трагическое состоит в том, что любовь представляется несущей в себе неразрешимое противоречие: любовь представляется несущей в себе свою собственную смерть, так как, если бы через невозможное такое полное слияние между двумя возлюбленными осуществилось бы, они оказались бы одним существом и любовь была бы убита. Нужно, чтобы они оставались двумя — для возможности обмена любовью и устремления одного к другому. И собственно их радость состоит в этом обмене. Но покуда они ещё могут устремляться один к другому, называя себя любящими и составляющими всё один для другого — это означает, что они остаются двумя и, следовательно, их союз ещё не реализован. Вот, например, я люблю существо всем моим существом, и полностью весь направлен к тому, с которым хотел бы соединиться в его жизни, в его мыслях, радостях, испытаниях, тяготах, объединиться с ним в его теле и в его душе, но соединиться изнутри, понести его жизнь вместе с ним и чтобы он понёс мою и чтобы мы составляли одно и чтобы у нас вместе стало одно тело, одна душа и одна жизнь. Но вот если подобным образом бог-кузнец по Платону, мог бы нас так сплавить вместе, тогда я бы не был более собой и тот, кого я люблю, тоже исчез бы, и из нашего слияния родились бы новое одиночество и поиск нового брата — чтобы его полюбить. Итак, любовь представляется имеющей возможность существовать только в отречении от исполнения или могущей исполниться, только уничтожаясь в тот самый момент, в который собирается произойти её осуществление. Проблема не является чисто теоретической. Все мистики хорошо это поняли. В человеческой любви даже в благословенные моменты наиболее совершенного союза различие между влюблёнными всегда хорошо обеспечено для того, чтобы ничто не угрожало существованию любви. Неосуществлённым остаётся только устремление. Но в союзе с Богом не только наше тело, но и наша душа, наш ум и всё наше тварное существо могло бы расплавиться в горниле любви Божией и исчезнуть. В этот высший момент у наиболее слабого из двух влюблённых прекратился бы обмен собственно любовью. Все мистики почувствовали это и не только в христианстве. Но так как именно у них речь идёт прежде всего об опыте, а не о теории, то формулировка проблемы не является даже всегда прямой, как этого нам хотелось бы. Более техническое и более систематическое размышление со стороны нескольких хороших специалистов также может иногда нам помочь. Итак, вот несколько весьма коротких текстов которые приводятся в качестве примеров. Начнём с индуизма, указав сразу на то, что в традиции первых Упанишад, где душа индивидуума теряется в великом вселенском Основании, совершенно очевидно, что наша проблема больше не выдвигается. Её можно встретить только в разновидностях индуизма, находящихся под влиянием течения бхакти, отмеченного сильным личным отношением к Богу: «Если бы в её союзе с Богом душа была бы уничтожена, не могло бы там и быть союзу, так как более не было бы субъекта, соединяющегося с Богом. Если бы с другой стороны сама душа не пропала бы каким-то образом и жила бы также, как и раньше, союз не имел бы более места[16]». И вот, что говорит Соланж Лемэтр, комментирующий опыт Рамакришны: «Моё упорство как просто отпечаток меня позволяет радоваться от присутствия Божия и любить Его. Мы не смогли бы вкусить божественную Красоту не делая различие между Богом и собой[17]». И собственно о самом Рамакришне: «Я видел, что Он и тот, кто живёт во мне, являются одной и той же личностью. Простая линия разделяет двоих для того, чтобы я мог бы радоваться от божественного блаженства[18]». Кабир[19], скромный ткач из Индии, в конце XV века осуществил этот опыт союза с Богом, но не слишком много знал, как дать отчёт о нём: «Тот, которого я искал, пришёл на встречу со мной и вот, Тот стал мной, которого я называл Другим! Послушай, Подруга, живёт душа в Возлюбленном или Возлюбленный живёт в душе? Я более не знаю, как различить душу и Возлюбленного, чтобы можно было сказать, это душа или это Возлюбленный, который живёт во мне!». Наконец после этой цитаты, очень близкой ко Св. Павлу, приведём последнюю, в которой уже в большей степени видно философское размышление о том, что пережито: «Душа поглощена Единым, и нет более двойственности[20]». Но другие переживают эту тождественность с Богом в совершенной простоте даже не подозревая в этом метафизической проблемы. Так удивительным образом Тукарам († 1650), неграмотный бедняк, был захвачен Богом с той же силой, как Халладж[21] или святой Хуан де ла Крус, Мейстер Экхарт († 1328) или Жан Святого Самсона. «Вот меня погрузило в его природу, — описывает себя Тукарам, говоря о Боге, — и теперь различны единственно наши имена»[22]. Или ещё обращаясь к Богу: «Я даю тебе лицо, Ты даёшь бесконечность. Мы — двое, одно тело, новое существо родилось, Ты — я, я — Ты. Между нами более чем различие, я — Ты, Ты — я[23]». Такое же утверждение этого парадоксального опыта, бывшего ещё в начале этого века, имеется у необычного мистика, подлинное имя которого мы даже не знаем, но которого все называли Рамдас, то есть «служитель Рама» (Рам было именем, которым он называл Бога). В середине его рассказов о паломничестве, которые немного напоминают рассказы знаменитого «русского странника», имеется гимн любви, обращённый к Богу, с абсолютно безумной горячностью: литании Рамдаса, составляющая пятнадцать страниц. И вот короткий отрывок: «О Рам, Ты это двое, но Ты есть один. Любящий и Любимый, тесно объятые, становятся одним. Двое становятся одним, и Один остаётся, будучи вечным, бесконечным и Любовью. О, Любовь, О, Рам! Бред, о дух, который захвачен безумием любви Рама[24]». В Исламе вначале вспомним знаменитый крик любви (Аль) Халладжа: «Я стал Тем, кого люблю, и Тот, кого я люблю, стал мною! Мы — два духа, слитые в одно тело! Поэтому видеть меня — это значит видеть Его и видеть Его — это видеть нас[25]». Посмотрим ещё на этот необычный текст, в котором мистик, окончивший жизнь мучеником за то, что не считался с официальными нормами, приходит к желанию освободиться в самом себе от самого себя для того, чтобы всё место в себе предоставить Богу: «Между мной и Тобой есть «это я», которое мучает меня. А! Твоим «это Я» уничтожь моё «это я» между нами двумя[26]». Джалал ад-Дин Руми[27], персидский мистик, основатель ордена танцующих дервишей, говорил то же самое:
«По истине мы одна душа, я и ты. Мы являемся и мы скрываемся: ты во мне, а я в тебе. Вот глубокий смысл моего отношения к тебе. Ибо не существует между мной и тобой ни я, ни ты[28]».
Чудесное утверждение, но при этом почти безнадёжное! В тот самый момент, когда Руми хочет показать то, что он более не чувствует разделения, он вынужден для того, чтобы об этом сказать, неявно признать, что оно существует. А вот как Титус Буркхардт († 1984) по свидетельству Ибн Араби († 1240) анализирует проблему союза с Богом мистика, достигшего предела, «Божественного человека»: «… индивидуальное лицо божественного Человека по необходимости существует особым образом: он более не существует — в том смысле, что только в своём отождествлении с божественным разумом его существо, носящее ещё имя человека, признаётся как «он сам»; однако, если его индивидуальное лицо особым образом не существовало бы, никакая бы «субъективная» непрерывность не связала бы между собой его человеческие переживания[29]». Фарид Удин Аттар († 1230), говоря о союзе с Богом, сравнивает его с падением предмета в океан. Нечистый предмет сохранит свою нечистоту и будет отличным от океана. «Но если чистый предмет упадёт в этот океан, он потеряет своё отдельное существование и будет участвовать в движении волн этого океана; перестав существовать в изоляции, он с этих пор станет прекрасным. Он существует и не существует. Как это может происходить? Умом это невозможно понять[30]». Тот же автор передаёт ещё нам такие слова одного бездельника, обращённые к духовному учителю: «Раз ты говоришь, ты не объединён с Богом. Так как ты остаёшься некоторым предметом, ты не являешься махрамом[31]. Если ты только одним волосом отделён от объекта своей любви, это составляет расстояние в сотни миров[32]». Но в действительности таких текстов бесчисленное множество. И вот некоторые, связанные с различными лицами, переданы в том же произведении. Речь идёт всё время о союзе с Богом и о текстах, адресованных Богу: «Мы двое действуем как только один, нас не множество — познай это, о, ты, который есть вся радость, а не грусть[33]». «Если ты сожжёшь меня и сделаешь пеплом, во мне не найдётся другого существа кроме тебя…[34]» «Я не знаю, являешься ли ты мною или я есть ты; я был уничтожен в тебе, и двойственность была потеряна[35]». Ещё совсем недавно одна давно верующая католичка, сегодня мать четырёх детей, после нескольких лет мистической жизни приходит к тому же самому вопросу: «Где останавливается «я» и где начинается Бог? Год за годом граница, которая как бы нас разделяла, стала такой тонкой и зыбкой, что большую часть времени я не могла более её отличать; а мой ум по-прежнему безнадёжно находился в поисках: что Его, а что — моё? Теперь нет больше затруднений. Нет более «моего», есть только «Он»[36]. Эти несколько текстов совершенно недостаточны для составления действительного свидетельства. Следовало бы по возможности увеличить число авторов и учителей различных школ, находящихся внутри каждой из великих религий. И это было бы совершенно другое исследование. Но эти несколько примеров достаточны для того, чтобы показать, помимо частоты явления, по крайней мере, с какой силой порой переживается проблема и как она собственно формулируется мистиками. Начиная с некоторых пор, мы имеем новое подтверждение действительности этого парадоксального опыта точно в тех же терминах, но на совершенно другом пути: речь идёт об избежавших смерти, кого считали умершими порой в течение нескольких часов и которых наши современные методы реанимации возвратили к этой жизни. В течение комы они иногда оказывались вне собственного тела и тогда получали необычный опыт, во время которого они чувствовали около себя «присутствие» того, кого они отождествляли с Богом или с их высшим я. «Очень часто двое воспринимались как только одно единственное существо, и часто люди подчёркивают, что в действительности не имеется никакого разделения с Богом»[37]. Когда Барбара Харрис проходила через такой опыт, «Бог в одно время был с ней и составлял часть её. Она была с Богом и в то же время составляла часть Бога»[38]. Перед лицом таких свидетельств наша логика попадает в тупик. Была она «с Богом» и соответственно ещё отлична от Бога или она была одним существом с Богом?
2 Решение Любви
Итак, в Боге тупик разорван, и противоречие преодолено. Вот как в Боге открывается нам структура Любви в ней самой, структура абсолютной Любви, и эта Любовь представляется нам как вечный обмен между различными лицами, взаимно отдающими то, что у них общее. Но для того, чтобы немного предположить то, в чём состоит суть вопроса, нужно разъяснить вначале смысл некоторых основных терминов.
а) «Природа»
При рассмотрении той проблемы, которая нас интересует, «природа», «сущность» или «субстанция» практически являются синонимами. Итак, будем исходить из термина «субстанция», который нам относительно более привычен. Мы знаем хорошо материальные субстанции для: воды, воздуха, земли, дерева, камня, металлов и т.д. На уровне ежедневного существования мы имеем достаточное знание. Мы знаем то, что можно ожидать; то, что можно с этим делать, какие у них возможности и соответствующие неудобства. Это представление о различных материальных субстанциях ценно для практического применения. Но необходимо признать, если мы пытаемся продвинуться немного далее, что наше знание о материи остаётся очень ограниченным. На уровне атома, как говорится нам, все субстанции состоят из одних и тех же фундаментальных элементов. И только числом и расположением этих элементов одна субстанция отличается от другой. Утверждается также, что материя сотворена скорее более пустой, чем заполненной. Стали также думать, что имеется определённая эквивалентность между веществом и энергией и что в основе одно и другое являются только двумя видами одного явления. В окончательном виде знание этих субстанций, которые при этом нам так знакомы, большей частью нам не передаётся. Но имеется ещё большая трудность. Мы до сих пор рассматривали только относительно простые субстанции. Если мы сейчас хотим изучить своё тело, нам следует рассматривать не только различные субстанции, которые его составляют, но и необычную сложность их комбинаций. Лучше перечитаем Жана Ростана († 1977), признающегося в своём незнании: «Я верю в то, что человек происходит от животного, но я никогда не говорил того, что я знаю, что такое животное. Я верю в то, что ребёнок происходит телом и духом от родителей, но я никогда не говорил, что я знаю, как такое произвести на свет. Я верю в то, что жизнь происходит от материи, но я никогда не говорил того, что я знаю, что такое материя»[39]. Однако во всём этом рассуждении мы до сих пор рассматривали только материальные субстанции. Но ведь Бог не имеет тела; следовательно, природа или субстанция Бога не является материальной. Мы не будем из-за этого сводить её к интеллектуальной абстракции, к некоторому виду существующей Истины. И не будем думать, что мы можем выйти из положения, утверждая, как в схоластической философии, что Истина есть наиболее конкретное бытие. Это только слова и игра слов. Признаем просто, что для нас совершенно невозможно представить нематериальную субстанцию, так как через «нематериальную» нам представляется, что мы отстраняем всё утверждаемое нами при разговоре о «субстанции». И действительно мы не имеем другого знания, связанного с опытом, кроме знания материальных субстанций.
Никакое непосредственное представление Троицы невозможно, так как у Бога нет тела. Явление трёх человек или ангелов Аврааму несомненно наименее несовершенно среди символических изображений. Различие лиц там ясно утверждается. Единая общая природа там проявляется намного меньше, её можно увидеть в золотом фоне, образованном крыльями, которые соединяются.
Но если наше воображение остаётся бессильным, мы можем, однако, допустить, что может существовать сам по себе не невозможный и не абсурдный другой порядок реальности из других субстанций, полностью нематериальных, играющих примерно ту же роль, о которой мы знаем через опыт материальных субстанций. Это касается и субстанции нашей души или субстанции Бога. И ещё, удобно ли в связи с ними освободиться в наиболее возможной степени от всякой попытки представления? Особенно не будем пытаться создавать какую-нибудь идею, исходя из рассмотрения материальных субстанций, воображая их как наиболее лёгкие, прозрачные и эфирные. Из чего действительно может быть сделана божественная субстанция? Строго говоря, мы ничего о ней не знаем, и, без сомнения, будет очень самонадеянно желать разрешить эту тайну. Впрочем, мы знаем не больше, из чего сделана субстанция нашей души. Но успокоим себя. Это не так серьёзно, так как мы вдобавок знаем не больше о том, что такое свет и, однако, мы его видим очень хорошо; то же относится к жизни, а мы всё же живём и т. д. Может быть, хорошо было бы вернуться к выражению святого Иоанна: «Бог есть любовь»[40] или ещё «Бог есть свет»[41]. Это единственные выражения, с помощью которых Откровение говорит по поводу божественной природы. Слово «любовь», может быть, обозначает эту божественную природу в самой себе, и свет там обозначает нечто большее, поскольку нам о нём сообщается. Очевидно то, что это слово «любовь» не объясняет нам таким образом, из чего сделан Бог, но оно позволяет лучше определить какого порядка Он есть. И если мы можем видеть, не зная, что такое свет, оказывается также, что мы можем в значительной степени «ощутить» Бога, испытывая Его любовь и нежность в глубине нашего сердца, при этом не разгадывая тайну этой любви. Окончательно именно в молитве через бесконечно простой духовный опыт мы сможем лучше распознать, в чём состоит собственно Существо Божие. Этот опыт различается разными степенями интенсивности, в соответствии с которыми можно говорить о великих мистиках или о скромных начинающих в области духовной жизни, но по существу он остаётся тем же самым.
б) «Личность»
Мы увидели, насколько было трудно покинуть строгую область предметов, про которые мы верили, что знаем их, так как они непосредственно доступны нашим чувствам. И уже было чрезвычайно трудно, исходя из материальных субстанций, подняться нам до идеи полностью нематериальных субстанций. Вот ещё большая трудность: мы до этого оставались в области представлений о существе, субстанциях и природе. Но именно личность не имеет собственно порядка существа (иначе было бы четыре существа в Боге: три лица и божественная природа). Личность также не является «не существом» и не есть ничто. Она не является также промежуточной категорией, полусуществом или началом существа. Не следует думать о ней в категориях существа, тем более изнутри категории существа, и мы не пытались мыслить о нематериальных субстанциях как о возвышенных бесконечно очищенных материальных субстанциях. Так как личность по определению не входит в категорию существа, легко можно понять, что мы не можем иметь непосредственного знания о ней. Но тогда во имя чего вводить эту недоступную категорию? Прежде всего, это имеет наиболее глубокое основание, так как Церковь, по мере размышления в течение многих столетий о тайне Троицы, мало-помалу выработала эту новую категорию, которая представлялась необходимой для сохранения тайны, открытой нам Богом, от всякого искажения и всякой бессмыслицы. Затем, хотя мы не можем непосредственно познавать личности так же, как мы узнаём множество предметов (ведь поистине личность — это не предмет), мы можем, тем не менее, иметь некий опыт. Никакой язык не располагал термином, обозначающим личность. В силу верности откровенной тайне мы пришли к выбору или к разработке соответствующего выражения. Но все наши языки уже имели печать ежедневного опыта, при котором мы производили разделение личностей с помощью игры «личными» окончаниями, спряжениями или использованием «личных» местоимений. Личность является субъектом: «я», «ты», «он». Огромная трудность заключается в том, что мы никогда непосредственно не добираемся до личностей. Я знаю кого-то только по его телу, жестам, его словам, по его взгляду. Личность никогда не существует в чистом виде. Нельзя говорить о личности, не упоминая соответствующей природы (материальной, то есть для нас телесной, или нематериальной). Напротив мы много знаем о субстанциях, которым не соответствует никакая личность: этот стол, этот стул не являются «личностными» существами. Но личность может чувствовать, иметь волю, думать, радоваться, страдать, желать и вспоминать только через природу. Вообще можно сказать, что «я» могу чувствовать боль в ноге только от того, что я обладаю ногой со всем инструментом нервов, продолжающим её. Но одновременно это не моя нога, которая страдает, но «я». Это «я» не есть только сумма всего в моём теле, ни даже в моём сознании, так как моё сознание кроме того самопроизвольно понимается как принадлежащее мне и, следовательно, отличным от «меня», который владеет им. Я могу грустить или радоваться только потому, что я имею сердце или душу, чувствительную к радости или к грусти. Кроме того, здесь личность в конце концов радуется или страдает, но она может испытать такой порядок удовольствия или страдания только от того, что в её природе что-то соответствует этому порядку восприятия и чувствительности. Личность не может восприниматься без природы, в которой она живёт, и, тем не менее, она не является ни одним из элементов этой природы, ни их простым объединением.
в) Отношение личность/природа
Каждая личность живёт вместе со своей природой при многообразии очень сложных отношений. Всё, что я испытываю, я испытываю через свою природу, неважно, желание ли это получить удовлетворение или поспешно избавиться от страдания. Но все эти желания, положительные или отрицательные, физические или психологические, могут находиться в конфликте, быть противоречивыми и несовместимыми или неспособными быть удовлетворёнными все одновременно и немедленно. Нужно установить определённый порядок, иерархию ценностей, потребностей, осуществить выбор. Я могу отказаться от наслаждения только ради другого высшего и более настоятельного. Следовательно, при этом постоянном третейском суде личность не находится вне столкновения, а является глубоко погружённой в свою природу и в значительной степени определяется всем, что она при этом чувствует. Признаем также, что когда идёт речь о человеческих личностях, то согласно со всем, что мы сегодня знаем из современной науки, возможности действия, оставленные для личности, в конечном счёте представляются достаточно узкими. Нам достаточно то, что она существует. Но особо отметим, что именно этот конечный глубокий выбор не делается вне тех обстоятельств, которые личность испытывает по своей природе собственно через эти обстоятельства.
г) Отношение личности к личности
Мы уже говорили о том, что личности не могут войти в прямое отношение личности к личности, но только через свою природу. Можно очень хорошо понять, в крайнем случае, прямое отношение души к душе без посредства слов, жестов и без какого-либо телесного знака. Но душа есть ещё и составной элемент природы. Душа ещё является порядком существа, согласно с обычными представлениями полностью нематериального существа, которое, однако, обладает ещё устойчивостью в присущей ему степени. Личность не обладает никакой устойчивостью, она есть ничто, так как она не есть что-то, она действительно не «существует» в той мере, в какой глагол «существовать» может по существу соответствовать только существам, природе и субстанциям; но тем не менее глагол «существовать» будет принят для того, чтобы говорить о личности, так как нужно основательно пытаться что-то говорить о ней. Тем более, личность не является «личностным существом» как некоторые это выражают. Она вообще не является существом. Но она является тем, что делает существо личным. В силу того, что личность сама по себе является ничем и может существовать и жить только в существе и в природе, не может быть прямого отношения личности к личности. Сама личность не является «умом». Ум принадлежит ещё существу. И, следовательно, собственно личность абсолютно недоступна. Её можно узнать только через её природу. Таким образом, любой грамматический признак, любое имя прилагательное, приписываемое личности, в действительности подходит только природе, в которой она существует, и подходит этой самой личности только вторично и косвенно. Сказать, что Пётр — злой, это значит сказать, что имеется злость в природе Петра. Но он не является всегда злым, в нём имеется также другое начало такое, как сострадание, страх и даже доброта. Я могу также, с течением времени, быть достаточно информированным о природе Петра для того, чтобы определить нечто о позиции Петра, как личности, по отношению к его природе. Я могу, например, отгадать то, что он борется со своими недостатками или что он в этом небрежен или что он слеп и даже не видит их. С помощью такого знания позиции Петра по отношению к самому себе я могу так в определённой мере возвыситься до личности. Но следует предохранить себя ещё от овеществления личности в некотором сорте вторичной природы, плотной и глубокой, лежащей под первичной, сильно скрытой, с помощью которой личность осуществляет свой выбор. Таким образом мы только отодвинули бы проблему. Я могу найти личность только через отношение, никогда не находя её непосредственно в ней самой, только в позиции, в динамическом отношении, никогда не в состоянии, так как только существа могут иметь состояние. По этой причине именно личности никогда не могут непосредственно общаться, объединяться или непосредственно отдаваться. Они могут общаться только самовыражаясь через свою природу. Они могут объединиться или отдаться, только объединяясь в ней или взаимно обмениваясь своей природой для того, чтобы в конце концов сформировать только одно существо.
д) Решение Любви
Всё предшествующее позволяет теперь нам понять, как наиболее полный союз, который только можно было вообразить, может быть реализован, без чего так объединённые личности были бы приведены к смешению. Отец и Сын остаются в Боге двумя личностями, двумя «я», двумя совершенно различными субъектами; и тем не менее они живут вместе только в одной и единственной природе — в единственном образце. Они — это две личности в одном существе. Это в реальности даже более, чем союз. Ведь союз может быть только результатом движения двух существ, одного к другому. Союз предполагает, что было время, когда два существа, достигшие соединения, сначала были разъединены. И в союзе всегда существует немного этой боязни о том, что движение по объединению как бы не совсем закончилось. В Боге союз имеется за пределами любого процесса объединения. Сын никогда не имел другого существа, чем собственное существо Отца. Отец способствует существованию в вечности Сына в Его собственном существе, и Сын живёт в существе Отца, думает, любит, желает и действует в этом существе Отца через и посредством природы Отца, которую Отец Ему, Сыну, сообщает как будто через и посредством Его собственной Природы, присущей Ему как Сыну. Отец испытывает необычную радость от наличия возможности сообщить Своему любимому Сыну полноту и цельность, присущие Ему — то, что никакая человеческая личность вне Бога не может осуществить для того или той, кого любит. Сын обладает чудесной радостью унаследовать всё то, чем Он является, напрямую от своего Отца и знать то, что Отец, как бы по причине ли недостатка любви или же как бы по неспособности отдать, ничего не удержал из того, чем Он был, и передал Ему это. Тогда хорошо представляется — мы сейчас увидим, почему — что Сын мог бы в порыве благодарности передать Отцу то самое существо, в котором Он живёт и которое Он полностью получил от Отца; и которое Он действительно мог бы Ему отдать, как бы удивительно это не могло бы казаться нам. Не в том смысле, что Отец, отдавая всё, что Он есть, своему Сыну, лишается своего собственного существа и перестаёт существовать — что абсурдно. Но в том смысле, в котором Отец действительно даёт своему Сыну то, чем Он является, до такой степени, что Сын распоряжается этим существом и Он обладает им сообща с Отцом, совершенно как собственно сам Отец. И тогда Отец снова передаётся своему Сыну. Итак, существует обмен, реальный и полный дар. Дарение не только всем, что имеется, но и всем, чем они являются. И в Боге это дарение не является развивающимся, но исконным и вечным. Отец и Сын имеют огромную радость быть двумя личностями и одним и тем же существом, вместе с тем обладая только одной и единственной природой. Они остаются двумя, будучи только одним: двумя личностями в единственной природе. Это тот образ жизни и существования только при одном общем существе, оказывающийся как бы немного одним у другого, то есть то, что богословы называют «circumincession» — взаимопроникновение Трёх — или «перихорезис» — взаимопроникновение ипостасей. Совершенно очевидно, что то, что происходит таким образом в Боге между Отцом и Сыном, не подвластно нашим бедным словам. Мы можем только предположить и попытаться догадаться об этой вечной радости вечной любви. Ещё здесь нам может быть полезно перечитать некоторые тексты о похожем счастье союза между душой и Богом, для лучшего понимания того счастья, какое могут дать такое дарение и такой обмен. Пока при чтении этих текстов мы можем не беспокоиться об их соответствии подлинной реальности. Позже мы попытаемся немного уточнить, в какой степени и в каком смысле мы можем надеяться однажды быть объединёнными с Богом. Мы также попытаемся немного уточнить, насколько наш союз с Отцом будет отличным от союза Сына с его Отцом. Пока что посмотрим только на ту радость, какую может испытать душа, объединённая с Богом, и через эту радость значительно за её пределами немного попытаемся представить и поразмышлять о той, которая соответствует Отцу и Сыну. Для начала, в значительной степени об этом идёт речь в знаменитом тексте святого Хуана де ла Крус (Иоанна Креста) из его комментария к Cantique spirituel (35 строфа)[42]. Речь идёт о следующих стихах:
«Возрадуемся один о другом, о мой Возлюбленный, И посмотрим на нас через вашу красоту».
«Вот объяснение: постараемся с помощью этого упражнения любви, о котором мы говорим, суметь увидеть нас в вашей красоте; иными словами я желаю, чтобы мы стали подобны в красоте и чтобы ваша красота была такой, чтобы, когда мы глядели друг на друга, я бы представлялся подобным вам в вашей красоте и видел бы себя в вашей красоте. Тогда я увидел бы вас самих в вашей красоте, а вы увидели бы меня в вашей красоте; вы бы увидели себя во мне в вашей красоте и я увидел бы себя в вас в вашей красоте; и, следовательно, я показался бы вами в вашей красоте и вы показались бы мной в вашей красоте; моя стала бы вашей и ваша стала бы моей; в ней я буду вами и вы в ней будете мною, так как ваша собственная красота будет моей. Таково усыновление детей Божиих, которые по истине будут говорить Богу то, что сам Сын говорит вечному Отцу согласно со святым Хуаном: «И всё Моё — Твоё, и Твоё — Моё»[43]. Итак сам святой Хуан де ла Крус сравнивает этот союз между душой и Богом с радостью, которая в Боге соединяет Отца с Сыном. Теперь несколько отрывков, где взаимность, обмен и глубокое счастье, доставляемые ими, может быть, выражены более ярко. Речь идёт о комментарии к «Да здравствует Пламя любви», 3 строфа[44]. Это также душа и её Возлюбленный: «Отныне она с ним составляет одно, и определённым образом она является Богом через участие… Вот почему, поскольку Бог как бы отдаётся ей в совершенной свободе и от всего своего сердца, она же со своей стороны как ставшая более свободной и милостивой, как более единая с Богом, отдаёт Бога самому Богу и через Бога». «Этот дар, который душа отдаёт Богу, является реальным и абсолютным… Он его сам с радостью принимает как нечто, что душа дарует от самой себя. Совершая это божественное дарение, душа воспламеняется совершенно новой любовью, и Бог снова свободно отдаётся ей, и она также постигает в Любви. Следовательно, тогда так формируется взаимная любовь между Богом и душой, соответствующая их союзу в духовном браке; так как блага одного и другого, составляющие божественную сущность, свободно приобретаются каждым из двух в силу свободного дарения, обоюдно совершаемого ими, они обладают ими сообща с того дня, когда им говорилось то, что Сын Божий сказал своему Отцу, — как утверждает святой Хуан: «Всё, что во мне, в Тебе и всё, что в Тебе, во мне». Прочитаем ещё очень красивый отрывок из Иоанна Святого Самсона, в котором душа обращается ко Христу: «Вы — мой и я — ваш. Вы мною обладаете абсолютно, всем и полностью. И мы являемся только одним в каждом и в единственном из нас двоих, мы одинаково восхищаемся любовью и красотой — одного и другого, и одного в другом и через взаимное и невыразимое воспламенение одного от другого и одного в другом, где мы являемся обладающими в равенстве радости, в равенстве красоты и в простой любви, в нашей простой и единственной сущности вне действия, вне страсти, вне наплыва, даже вне самой любви, в любви как в самой любви без любви, в ней очень простой, очень единственной и очень внимательно взаимно проникающей в нас двоих, в единственной простоте из нас двоих, вне понимания, вне восхищения и без восхищения, в невыразимо невыразимом, где я оказываюсь полностью охваченным и поглощённым любовью и удовлетворением, вне любви и вне удовлетворения в единственном объекте, который меня держит неподвижно восхищённым и скреплённым вечным вниманием без внимания, в вас и к вам мой единственный Объект и мой Супруг»[45] Очень хорошо чувствуется, что таким текстом великий французский мистик, желая вообще говорить о союзе души с Богом, делится с нами своим собственным опытом. Чувствуется, что он совершенно поражён силой того, что он испытал, он как бы приподнят, захвачен и очищен громадной волной любви. Кроме того, заметьте ясность и силу выражений, одновременно отмечающих то, что личности остаются различными и что они общаются в одном и том же единственном существе: «в едином из нас двоих», «в нашей простой и единственной сущности», «в единственном и простом из нас двоих». Вернёмся к тексту этого мистика. Душа воскликнула: «Я есть божественно-человеческая и человечески-божественная». И божественный супруг объясняет ей причину: «Вот, моя дочь, моя супруга, то, чем являюсь я и чем являемся мы в том, в чём я являюсь в себе и в тебе, в моей Человечности и в моей, Божественности, одинаково существующим один в другом, в другом и для другого, и в твоей божественной человечности, существующей от меня, во мне и для меня…»[46] Мы уже видели в тексте святого Хуана де ла Крус, что душа так реально обладала Богом в Смысле мистического союза, что могла отдать Бога только Самому Богу. Если так происходит с душой, то вполне дозволено думать, что это ещё более справедливо в отношении Сына и что через эту игру или борьбу любви между Богом и душой мы можем ощутить нечто от счастья Отца при отдаче Своему Сыну и от счастья Сына в обращении снова к своему Отцу. Попробуем поразмышлять над очень красивым текстом, принадлежащим также Иоанну де Сен-Самсону: «Здесь два духа борются один с другим во взаимной любви, перебрасываясь взглядами любви, сверкающими от несравнимого света, для удовольствия и для единственно взаимного удовлетворения одного другим; при этом эти влюблённые духи захотели бы прекратить эту борьбу взаимно влюблённых и в высшей степени божественных объятий до тех пор, пока наиболее слабый, держащийся как побеждённый в этой борьбе любви, ощутит себя и увидит невосстановимо поверженным перед бесконечной огромностью своего вечного Объекта. Там видя окружённым всеми частями его и всеми божественными качествами, он окунается и теряется, исполняясь радости и ликования, которые намного превосходят всякое человеческое понимание»[47].
3 Логика Любви
Попытаемся — насколько это возможно — немного продолжить эти тексты через наше размышление. Наш рассудок и наш разум являются также дарами Бога, и если мы умеем их развивать в уважении к тайне, ясность и прозрачность, которые они нам приносят, совсем ничего не сокращая и не высушивая, могут только помочь нам лучше поразмышлять о внутреннем соответствии и собственно через это полноценнее нас духовно насытить. Бог есть любовь, но любовь совершенная и бесконечная. Так как Любовь есть само существо Бога, то ничто и никто не может изменить что бы то ни было в этой любви. И в этом смысле Бог всегда бесконечно любит всякое существо по этой любви как Творец, освящающий и оживляющий Святитель и Животворец, что составляет Его собственное Существо и излучается от Него как лучистый свет солнца. Но бесконечно любящий Отец этой любви, который отдаётся и расточается, может принять любую радость от отдачи таким образом только, если Он также совершенно принят, так что Он принимает совершенство для отдачи, которое Он находит в том, кому Он отдаётся, также как и радость всякому принимающему от Отца, как и прозрачность дару, который ему даёт Отец от всего, что Он есть — как Отец имеет радость полностью жертвовать собой без всякого ограничения. Отец может проявить бесконечную милость в бесконечной отдаче только, если Он находит в том, кому происходит отдача, — бесконечное счастье при любом принятии от Него, от Отца, имея только всё и собственное существо только от Него, от Отца, будучи всем Ему обязанным и воздавая Ему бесконечную благодарность. Только Бог может бесконечно любить всё, что Он сотворил, и всех, кого Он сотворил. Чтобы иметь возможность любить этой бесконечной творческой любовью, которая отдаёт себя, достаточно творить в Боге и быть тем, чем Он есть. Но Бог может исходить от бесконечной радости к пребыванию бесконечной любовью, которой Он и является, только если Он находит кого-то, кто имеет равно бесконечную радость в существовании только через Него и для Него, и всё, что он есть и ничего из того, что он есть, как то, что он есть. Иначе говоря, любовь — не только радость любить, но также и радость быть любимым; и радость любви — совершенна только, если обмен совершенен и если возврат стоит дара. Если дар, который Бог даёт в любви — бесконечен, тогда то, что Он даёт, есть само Его Существо, которое есть та самая любовь, которая отдаётся. Но бесконечность единственна. Ответ на эту любовь будет в свою очередь бесконечным и соответственно достойным дара только, если он совершается через ту же любовь и если он даруется с той же самой бесконечной любовью и если он является той же самой бесконечной любовью. Нет двух Абсолютов и две Любви, в конечном счёте, не существуют. Следовательно, нужно, чтобы это происходило через саму Любовь, которая есть Он и которую Он дарует так, чтобы Бог был оплачен в ответ. Бог есть любовь, и Отец и Сын имеют каждый и сообща только эту одну природу, эту одну сущность, по которой они едины, отдавая и передавая беспрестанно эту сущность, которая является их общейжизнью: Любовью. Это то, что мы пытаемся выразить, когда говорим о том, что Отец и Сын — «единосущны». Мы не будем пытаться показать, почему в Боге необходимо наличие третьего понятия и третьего Лица. Но мы знаем через Христа и Церковь, что Бог не только Двоица, но и Троица. Мы можем попытаться представить, какое совершенство приносит Любви это третье Лицо. Радость Любви состоит не только в том, чтобы любить и быть любимым, но и в отдаче друг другу того, чем мы являемся. Когда союз является безупречным, и он так совершенен в Боге, что является первичным, то радость союза состоит в совместной жизни в том, что есть общее, и в совершении действия вместе, в осуществлении того, что есть единство. Общение в существе совершенствуется общением жизни, и это происходит более всего в Боге, так как общее существо Отца и Сына динамично, являясь самой Любовью. Если имеется сильное желание снова немного рассмотреть любовь в человеке для того, чтобы лучше понять её в Боге. Мы из опыта знаем, что любить — это не только одному находить удовольствие в другом, но и сообща делать то, что каждый любит делать, и особенно то, что он любит делать более всего, то есть то, что соответствует наиболее глубоким образом тому, кем является он. Но если каждый даже в одиночку и для самого себя любил бы эту деятельность, так вот эта радость оказывается значительно обогащённой в том случае, если её ищут, выслеживают, ожидают, испытывают с другим, для другого и в другом. Мы хорошо знаем, что если часто уже имеется определённая общность вкусов частично в основе дружбы или любви, то и наоборот, дружба или любовь имеет тенденцию создать или усилить эту общность вкусов или антипатий. Когда союз дан в полноте, как между двумя «единосущными» лицами, тогда та радость, которую каждый испытывает в себе — это также радость другого, и каждый её знает, видит её и, таким образом, счастлив этим общим счастьем не только потому что оно его, но более того, так как оно — от того, кого он любит. Соответственно каждый ценит счастье другого более, чем своё собственное или скорее каждый в конечном счёте не имеет большего счастья, чем его осуществление у другого. Другой это знает, видит это будучи в самом общем существе, так как ничто не бывает испытано лицом, что не передавалось бы природой. Итак, какое действие могло бы связать более близко Отца и Сына, как ни то, что наиболее глубоким образом соответствует тому, что является общим? Какое общее действие могло бы их заставить чувствовать более интенсивно — если можно так сказать — радость быть едиными, какими они являются в существе, которое есть они, если только вместе не любить в полноте, совместно испытывая удовлетворение именно в третьем? Какая же существует большая радость для супругов, чем совместная любовь, чем вместе передавать свою любовь, даже если она несовершенна, и чем вместе быть любимыми за радость, которую они даровали? В таком случае, мы обнаруживаем ту же логику — теперь для Отца и Сына. Отец и Сын не могли бы обладать полнотой радости в их общей любви к Духу, если бы ответ со стороны любви Духа не был бы также совершенным, как и их дар, и, следовательно, если бы он сам не был бы этим даром — через ту же Любовь, которая есть существо Отца и Сына и которой Отец и Сын вместе возлюблены Духом. Мы следовали здесь порядку божественных лиц, который нам предлагает Писание. Мы не ставили себе задачу попытаться сделать более полный обзор различных аспектов тайны Троицы. Именно поэтому мы совсем не касаемся собственной роли каждого из трёх лиц внутри Троицы, ни их особых отношений, ни их образа «исхождений». Скажем в данном случае просто, что ничто не представляется нам в оппозиции — скорее, напротив — «логика любви», которую мы затронули, была приложена в Боге также и в различных смыслах. Таким образом, она должна быть в Боге, словно бы дополнительная радость для Отца и Духа от того, что они проживают сообща их союз, вместе любя Сына; и также Сын и Дух должны обладать как бы большей радостью от того, что она оказалась в том же существе, которое есть Любовь Отца, отдавая Отцу сообща всю Любовь, которую получили от Него, и которой они являются, пребывая с Ним. Четвёртое лицо показалось бы излишним. Каждое из трёх лиц осуществляет свою любовь по отношению к каждому из двух других посредством общей любви собственно к третьему. Понятая так, структура Любви, которую мы открыли, представляется пребывающей в совершенных гармонии и в равновесии. Хорошо чувствуется, что четвёртое звено не могло бы выполнять ту же роль. Однако оно существует. Это совокупность творения и в особенности каждый из нас. Всё это может казаться не очень убедительным. Здесь не идёт речь о строгой логике в обычном смысле слова. Это не математическая логика, хотя это видение Троицы представляется даже нашему уму очень связным. Но мы можем выяснить в особенности через наш личный опыт, чему всё это соответствует в Боге за пределами всех наших слов. И, в конечном счёте, овладеть этой логикой любви следует попытаться с помощью сердечного понимания.
4 Требование Любви
Есть один аспект этого абсолютного общения между тремя божественными лицами, который мы были вынуждены неоднократно упоминать. Это фантастическое требование, абсолютно головокружительное для нас, которое представляет такая община любви. Один автор попытался представить то, чем могло бы стать такое объединение жизни, и он утверждает, что это был бы ад. Этим автором является Жан-Поль Сартр в своём произведении «За закрытыми дверями». Все три персонажа этой пьесы заключены в одной комнате. Никто другой не принимает участия; стены в пьесе — голые; только три кресла, никаких развлечений, и невозможен побег. Свет никогда не гасится, и три действующих лица не могут более закрывать глаза ни на долю секунды, ни на один миг. Итак, никакое уединение не является возможным; они в абсолютном смысле отданы друг другу и осуждены на полное объединение жизни. Они ожидают наказаний, палачей, но ничто не происходит. Но во время их ожидания у них начинается общая жизнь, и они не медлят в открытии того, каким адом могут быть одни люди для других. Любопытно обратить внимание на то, что автор в сильной степени почувствовал ненужность присутствия четвёртого лица. Двоих — недостаточно. Именно в случае троих представляется, что это сочетание достигает своей максимальной эффективности. Жан-Поль Сартр не смог наглядно представить в этой метафорической игре общину с совместной жизнью настолько полной, как между тремя единосущными лицами. Мы узнали в начале этой главы то, что любая сильная любовь имеет устремление к этому общению в существе, и мы тогда предположили наличие великой боли из-за того, что этот всецелый союз никогда не смог бы осуществиться. Итак, всегда оставался разрыв между силой любви и действительно достигнутым союзом. Боль возникла от этого разрыва. Но теперь для лучшего понимания — именно издалека — какой любовью должны быть возлюблены три божественных Лица для того, чтобы полное и основное осуществление этого союза реализовало бы их счастье и счастье бесконечное, рассмотрим мгновение, при котором разрыв осуществлялся бы в обратном смысле; вообразим, что было бы, если бы союз был бы осуществлён между двумя лицами, полный союз в самом существе, в общине существа, без которого любовь между ними достигла бы того же совершенства. Тогда бы ещё имелся бы разрыв, но на этот раз это был бы союз, который имел бы некоторое превосходство над любовью. Но так как нам очень трудно конкретно вообразить такую ситуацию, попробуем попытаться догадаться от том, чего мы полностью не знаем, но хотели бы немного лучше понять через то, что нам относительно менее доступно. В предыдущем разделе мы попытались найти в мистических свидетельствах о радости союза в Боге некоторое отражение радости трёх божественных Лиц быть совершенно и полностью объединёнными в единственном общем Существе, Которое есть Любовь. Теперь мы стараемся предположить, какого совершенства в любви следует достичь, чтобы такое согласие в существе действительно достигало бы бесконечного счастья, совершенной радости или — что одно и то же — какое изменение вызвало бы наименьшее ослабление любви в столь полном союзе и какая страшная боль возникла бы между двумя лицами, столь полностью прозрачными друг другу. В этом также свидетельство мистиков — незаменимо. Они все показывают нам, какое абсолютное изменение является необходимым для наличия возможности объединиться с Богом в радости или какое страдание души испытывается при замкнутости на себе — насколько мало бы это ни происходило — таким образом раня бесконечную любовь, которой Бог её окружает. Но мы здесь довольствуемся единственным гидом, впрочем, достаточно точным и достаточно полным. Святая Екатерина († 1510) из Генуи говорит нам, исходя из собственного опыта, о душах чистилища: «Они видят только одно: божественное добро, которое действует в них или то милосердие, которое влияет на человека, возвращая его к Богу. Вследствие этого ни добро, ни зло, происходящие с ними в них самих, не могут привлечь их взор. Если бы эти души могли бы прийти в сознание, они более не пребывали бы в чистом милосердии. «Отчего они находятся в чистилище — причина этого пребывает в них, им дано это видеть только один раз в момент их ухода из этой жизни и в дальнейшем они более никогда там не зрят. Иначе этот взгляд был бы возвратом к себе»[48]. Обратите внимание на абсолютную твёрдость, подчёркнутую параллелизмом конца этих двух разделов: «этот взгляд был бы возвратом к себе», и «они бы более не находились в чистом милосердии». «Чистая любовь» требует, чтобы более не было наименьшего «взгляда» на себя, даже если бы это осуществлялось для осознания своих недостатков. Вот ещё немного далее: «Знай это. Совершенство, про которое человек верит, что утверждает его в себе, для Бога — только недостаток. В действительности, всё, что человек совершает под знаменем совершенства, всякое познание, всякое чувство, всякое желание, всякое воспоминание, если только оно не возводит человека к Богу, всё это заражает и порочит его. Чтобы эти действия были совершенны, необходимо, чтобы они были осуществлены в нас без нас, без того, чтобы мы были первопричиной и чтобы действие Божие осуществлялось в Боге без возможности для человека быть главной причиной. «Только те действия совершенны, которые Бог осуществляет и завершает через Свою чистую и явную любовь и без заслуги с нашей стороны»[49]. Возьмём снова эти слова во всей их абсолютной строгости и ужасной требовательности, но обратим их в положительную сторону, не забывая о том, что вне душ чистилища имеется совершенство любви между единосущными лицами, которое мы видели. Каждый должен видеть только другого (или других) без малейшего обращения к самому себе, как бы мимолётно это ни происходило — даже без взгляда — до такой степени, что он не может даже сознавать ни добра, ни зла, происходящих с ним. Каждый должен действовать, исходя из общей природы, только так, как будто это не он действует, не являясь ни «главной причиной», ни «первым двигателем». Следовательно, действовать так, чтобы не он решал действовать, не он управлял действием в его исполнении, не он приписывал себе какую-либо заслугу. Каждый должен только всё передавать из себя, то есть из общей природы, другому (или другим) то, что будет желанием, памятью, знанием или чувством и всё желание, всю память, всё знание и всё чувство. «Если бы душа была представлена божественному взору, имея ещё что-то для очищения, это было бы для неё большим оскорблением и худшим мучением, чем десять чистилищ. Причина состоит в том, что это было бы невыносимо для чистого блага и высшей справедливости Бога. Со своей стороны душа увидела бы, что она ещё не во всей своей полноте удовлетворяет Бога. Не следует забывать о том, что очищение в мгновение ока было бы также для неё невыносимо. Чтобы удалить крупицу ржавчины, она бы прошла через тысячу преисподних (если бы ей даровали такой выбор) скорее, чем, не будучи полностью очищенной, оказаться перед лицом божественного присутствия»[50]. Совершенно определённо, что наша душа постоянно предстоит Богу. Но Бог её щадит и не даёт ей осознать это, поскольку она не полностью очищена до самого последнего мгновения, то есть до последнего момента, необходимого для этого очищения, так как для неё чувствовать присутствие Бога было бы тогда хуже тысячи преисподних. Важно отметить — и это замечание очень знаменательно для того, что мы пытаемся понять — что боль души в чистилище не уменьшается по мере того, как происходит её очищение, а скорее наоборот. Это происходит от того, что законы любви являются совершенно особыми и не подчиняются обычной логике. Чем более душа становится очищенной и чем более Бог побуждает её ощущать Своё присутствие, тем более радости она имеет от этого. Но чем больше она чувствует это присутствие Бога в себе, тем более она также страдает от своей невозможности полного соединения с Ним. Чем более любви Божией открывается в ней, тем более радости она имеет от этого; но также тем более она от этого имеет страдания, поскольку лучше видит, какую любовь осмелилась ранить она. При такой прозрачности одних лиц по отношению к другим, когда каждый читает сам в себе, в своей собственной природе, всё то, что происходит в других, так как их природа есть и его природа, счастье возможно, и оно — совершенно только, если отношение каждого лица непосредственно к своей природе будет абсолютным отречением. Каждое лицо, ища только в полном самозабвении счастья двух других и по существу находя своё только в одном из других, оставляя всякую заботу о себе или снисходительность к себе, доходя до точки полного забвения, как будто оно покинуло самого себя и как бы сместило центр, принимая близко к сердцу и сорадуясь только счастью других, как будто в своей заботе оно стало жить только в других и для других; каждое лицо — иначе говоря — не жило бы более в своей природе иначе, как будучи ею для других[51]. Бог сотворил человека по своему образу. Вот почему так важно для нас немного лучше узнать структуру Любви. Так как мы неоднократно исходили из любви в человеке для того, чтобы лучше понять Любовь в Боге, теперь это лучшее понимание Любви поможет нам лучше понять смысл нашего сотворения, нашего бытия и нашей жизни. Именно по образу этой Любви и для наделения этой самой Любовью сотворил нас Бог. Следовательно, тайна Святой Троицы содержит вместе с тайной человеческой жизни Сына Божия ключ к нашей собственной тайне. Через откровение тайны Троицы христиане приобрели разрешение тайны всякого союза с соблюдением различия лиц. То, что наиболее великие святые всех религий были освидетельствованы, исходя из их собственного опыта, — мы теперь понимаем, несмотря на то, как бы фантастическим нам ни казалось, что это не является абсурдным. Общение в существе между различными лицами является мыслимым. Мы можем принимать участие в самом Существе Бога, не исчезая в Нём. Христианское богословие ещё уточнит, в какой мере (с разделением между Сущностью Бога и Его энергией) и по чьему ходатайству (со всем богословием Воплощения). Без сомнения, здесь христианство, ни в чём не отвергая богатство святости и мистики других великих религиозных традиций, может напротив придать им глубинный смысл. Ещё следует для этого остаться полностью верным этому высшему Откровению Любви Божией. Следовало бы с наибольшей возможностью заботиться о том, чтобы наши формулировки соответствовали ему не только в наших богословских трудах, но даже и особенно на уровне литургии или проповеди для того, чтобы не исказить образ в сердцах верующих. К несчастью, слишком часто, желая указать на различие лиц, мы высказываемся с помощью представления о природе. Собственно наши сравнения почти всегда природного порядка; именно так, когда мы сравниваем святую Троицу: Отца, Сына и Святого Духа, с триадой: духом, умом и мыслью, или с триадой: память, ум и воля и т. д. Эти знаменитые сравнения могли служить в своё время и на своём месте в эпоху, когда именно понятие личности ещё не было выделено и когда следовало предполагать то, что можно было иметь в одном и том же едином существе определённый порядок различий, не разрушающий единство и простоту. Но все эти сравнения по необходимости ведут к ошибке, так как они выражают различие лиц в терминах природы. Для того чтобы эти сравнения выражали различие лиц, нужно было бы полагать соответствующие им три выражения как действительно различные и несмешиваемые. Но для того, чтобы подчеркнуть единичность божественной природы, мы затем будем вынуждены принять сравнение в противоположном смысле, настаивая на наличии глубокого тождества, которое существует между собственно этими тремя выражениями, как образующим один и тот же единственный дух. Итак те же выражения служат поочерёдно, в зависимости от рассматриваемого аспекта, для выражения единства природы или различия лиц; таким образом они представляются различными, не будучи ими, но продолжая быть, откуда неизбежно возникает впечатление крайней абстракции, очень тонкой и мало убедительной. Остерегаться ли также таких обычных выражений, как «Дух есть Любовь». Конечно, Дух есть любовь, так как Дух есть Бог и Бог есть любовь. Но Дух не является в большей степени любовью, чем Отец или Сын. Сын и Дух, будучи Богом, не есть что-то другое, чем Отец. Лица между собой или к нам могут иметь отношения, выполняющие различные роли. Но в порядке существа и божественной природы нет ничего, что могло бы сохраняться или «быть» у одного в большей степени, чем у другого.
Глава II Призыв любви: Творение
Мы не ставили перед собой задачу провести более или менее систематическое исследование великой тайны творения. Как Бог, полностью нематериальный, может создать материю? Впрочем, что такое материя? Является ли тварное существо новым существом, дополнительным по отношению к Существу Бога? В каком смысле Бог присутствует в тварном, даже материальном бытии? И какие отношения связывают существо Бога — не пространственного, и материю — непременно пространственную, жизнь Бога — не временную и творение, связанное с изменением, движением и через это, неизбежно — с временным, и т. д.? Столько пугающих вопросов, которые, как нам кажется, до сих пор остаются без ответа и которые мы даже не будем пытаться здесь рассматривать. Мы хотели бы здесь обратить внимание только на одну сторону в осуществлении творения, сторону, которая в нашем понимании составляет собственно узел этой тайны, в то же время, эта сторона нам более доступна и для нас куда более важна, так как она проясняет всю основу нашей истории, которой мы уже касались, говоря о Боге. В конечном счёте, она одинаково глубоко затрагивает как Творца, так и творение. Мы хотели бы обратиться к тайне творения только в силу того, что творение есть дело любви, в той мере, в какой эта тайна в основе своей есть лишь особый аспект первой тайны, тайны Любви. Итак, мы начнём с того, что уточним на основе Писания и свидетельства мистиков, каково отношение Бога к миру, иначе говоря, каков смысл творения и почему Бог нас сотворил, или же, чему в Боге соответствует наше сотворение. Затем мы затронем особый аспект тайны творения: время и пространство. История наших отношений с Богом развёртывается во времени и пространстве, при этом представляется, что течение этой истории, начиная с греха и до возвращения к Богу, подразумевает аспекты времени и пространства, не соответствующие законам, которые мы можем обычно наблюдать. Итак, попробуем для начала немного проникнуть в эту тайну. Таким образом, мы будем уже лучше вооружены, чтобы подойти к центральной проблеме тайны творения: проблеме зла, которая является отрицанием самого творения в его сердцевине. Любое предлагаемое решение проблемы зла подразумевает утверждение о нашем отношении к Богу и, в конечном счёте, о Самом Боге. Именно под этим углом мы рассмотрим решение, предложенное языческой античностью и за много столетий уже ставшее «классическим». Мы довольно быстро увидим, что оно соответствует философской концепции Бога, обнаруживаемой в последовательном виде во всяком богословии, так как оно руководит в самом Боге всеми взаимоотношениями Бога с миром. Отказ от этого решения и, особенно, от его последствий заставит нас лучше осознать требования и трудности нашей исходной интуиции. Наше собственное исследование будет развито в других главах.
1 Смысл Творения
а) Место проблемы
Прежде всего, нужно снова сказать и подчеркнуть, что Бог сотворил мир любовью. Не ради тщеславия, не для показа всех Своих свойств и не для «демонстрации» их, как обычно говорят в богословии. Бог знает Самого Себя. Он знает, на что Он способен, и Отец уже имеет внутри Своей вечной жизни Сына и Духа, с Которыми Он может всецело наслаждаться тем, чем Он является. Следовательно, Отец не нуждается в том, чтобы поражать (удивлять) кого-либо, чтобы сильнее наслаждаться Своей божественностью. Не имеется для Него никакой причины, принуждающей Его иначе подчёркивать Свою Справедливость и Своё Милосердие, и никакой причины творить миры нарочно наполовину незаконченными, как предполагают некоторые, чтобы выставить напоказ разнообразие своих талантов. Бог творит только чистым добром и чистой любовью, так как любовь любит любить. Мы уже мельком видели, какое изобилие радости Бог мог найти в Самом Себе или в Своей жизни Троицы. А теперь мы оказываемся перед великой тайной, которая заключается в следующем: почему Бог захотел творить? Или, иначе говоря: какую радость ещё может найти Бог для Своей любви в Своём творении? Мы оказываемся, как это часто происходит в богословии, перед чем-то вроде высшей тайны, подняться над которой мы не можем и которую мы можем только слабо осветить. Однако мы правильно догадываемся, что если мы будем обладать этим самым ключом, всё остальное будет открыто нам. Проблема состоит не в том, чтобы понять, что Бог может испытывать радость любить и быть любимым. Это даже не нуждается в осмыслении, так как Бог есть Любовь, и это то, что подразумевает любовь. Но мы видели, что этот взаимообмен имел место в полноте и совершенстве в Самом Боге и, кроме того, в этом обмене был единственный возможный способ достижения совершенства. Мы пытались понять, какую роль могло исполнить каждое лицо в союзе двух других, позволяя им сообща осуществлять ту самую любовь, быть и обладать любовью, которой они взаимно одариваются при совершенном обмене, когда каждое третье лицо дарует двум другим, при равном совершенстве, всю любовь, какую оно получило. Можно даже представить, как мы уже признали, четвёртый объект, как общий для трёх божественных лиц предмет любви. Но при этом истинная проблема состоит в следующем: что ещё может представить наш ответ любви по сравнению с той, которую Бог находит в Самом Себе в Троице? Классическое богословие полагало, что надёжно сохранит трансцендентность Бога, если будет отрицать в этом мире всё, что подразумевает истинную любовь. Бог должен был оставаться совершенно свободным творить или не творить. Если бы речь шла только о правовой свободе, то с этим можно было бы только согласиться. Но Бог, творящий через любовь — означает, что Он мог, даже являясь любовью, и в плане любви, найти в Творении только очень немного мотивов, или мало радости для творения. Чтобы Бог оставался совершенно свободным творить или не творить, учитывая то, что это творение было признано происходящим в плане любви, в конечном счёте, требовалось, чтобы Бог оставался достаточно безразличным к Своему творению. Проблема очень серьёзна и очень глубока. Её место — на уровне метафизики. Если Бог определяется как абсолютное Совершенство, как «чистый Акт» (в аристотелевском смысле, где «акт» противополагается «возможности»), то Его счастье тоже может быть только абсолютным, и, следовательно, Он не будет знать ни развития, ни угасания. Но в ещё более глубинном смысле, оно не может ни от кого и ни от чего зависеть. Бог может творить вне последовательности времён в Своей вечности, в соответствии с великодушием и динамизмом Своего Существа; Бог может также спасти за пределами конкретного мгновения в Своей вечности ради верности Своему замыслу и Самому Себе; но Бог не может получить никакой радости от Своего творения, ни испытать никакой боли от отказа, так как Бог не может подвергаться никакой зависимости, не исходящей от Него Самого. Но если Бог не есть это абсолютное Совершенство, так понятое, если Бог есть действительно Любовь, и если Его совершенство есть только совершенство любви, которая есть Он, тогда всё полностью меняется, так как любовь подразумевает принятие зависимости от того, кого любят: «Любовь и независимая воля — несовместимы, разве что на поверхности. Таким образом, тот, кто больше любит, является более зависимым (что непостижимо, если Бог не есть чистая Любовь, я хочу сказать, если уступить стремлению воображения понимать любовь как некоторое свойство Бога, а не как собственное Его Существо, сильное, как и бесконечно чистое)[52]». Попытаемся подойти к этому с другой стороны. Классическое богословие всегда отказывалось приписывать Богу все «слабости» любви. И, конечно, в некотором смысле, в нём имеется нечто, что следует беречь. Если Сам Бог не избавится от страдания и от боли, тогда не будет для нас никакой надежды когда-нибудь уйти от них даже в вечной жизни. Однако проблема была понята на гораздо более общем и строго метафизическом уровне. Бог был понят как абсолютное Существо или, для большей ясности, как абсолютная форма существа. Следовательно, ничего нельзя было к Нему прибавить или отнять, с Ним ничего даже не могло произойти. Абсолютное Существо должно было избегать всякого становления, любых случайностей тварного и, тем более, любых слабостей человека. Таким образом, метафизическое усилие состояло в том, чтобы, по возможности, избежать всякого антропоморфизма. К сожалению, мы можем думать о непознаваемом, только исходя из познаваемого, поскольку наша мысль о Боге, в силу необходимости, развивается по аналогии, если мы не исходим от наиболее возвышенного в творении, чтобы опереться на то, что находится ниже; если мы мыслим о Боге, не отталкиваясь от человека, исходя от нашей мысли и нашего сердца, в этом случае, чтобы Его вообразить, необходимо взять за отправную точку звёзды, от неодушевлённого космоса; чтобы Его помыслить, нужно исходить из наших абстракций. Из-за того, что мы желали избежать приписывания Богу всех слабостей нашей психологии, мы фатально пришли к тому, чтобы приписывать Ему бесчувственность камней или понятий. Желание слишком радикально избежать всякого антропоморфизма могло только привести к подлинному «петроморфизму», к Богу в виде минерала или к абстракции. При этом Бог ни в чём не выигрывает. Мы же теряем многое[53].
б) Писание
Впрочем, эта позиция во многом опровергается Писанием, которое в основном предпочитает обращаться к антропоморфизмам, чем к окаменелым абстракциям. Но наиболее грандиозное опровержение представлено самой тайной Воплощения, в которой Христос открывает нам человеческое лицо Бога, в котором Бог приходит открыть нам свою божественную любовь через любовь человеческого сердца. И здесь, наконец, выраженная самим Богом через человеческое сердце эта божественная любовь представляется ликующей в радости, оставляя нам возможность также видеть и слёзы. Поистине, именно любовью Бог создал нас, а не простым онтологическим излучением. Наше сотворение не было только расширением полноты Божией, вспышкой Его великолепия, излиянием Его щедрости, но и радостью в проявлении любви, любви творческой и торжествующей. Наше сотворение, возможно, только часть всего этого, но оно также является истинным предложением разделённой любви, прямым и личным призывом к другой любви, истинным ожиданием ответа в любви. И, может быть, таким образом (безусловно, именно таким образом) нужно перечитать все суровые слова Христа к фарисеям и к законникам, как и последнее тревожное обращение Любви, которая чувствует, что не может более добиться понимания и что те, к кому она явилась на землю и кого желает «поднять», продолжают удаляться от неё и собираются избавиться от неё, и это непоправимо приведёт их к гибели. Это окончательная попытка пробуждения тех, кто бессознательно соскальзывает к вечной смерти сосредоточенности на себе. Это последняя возможность разбить затвердевшую скорлупу сердец, находя, однако, тех, кто тем не менее был Им сотворён любовью и которых Он также пришёл спасти. Это единственный способ серьёзно воспринять великие тексты святого Луки о Милосердии[54]: «Сказываю вам, что так на небесах более радости будет об одном грешнике кающемся, нежели о девяносто девяти праведниках, не имеющих нужды в покаянии»[55]. «Так говорю вам, бывает радость у Ангелов Божиих и об одном грешнике кающемся»[56]. Трудно допустить, что эта радость могла бы охватить только ангелов, тогда как Сам Бог остался бы в состоянии совершенного безразличия, тем более, что собственно Сам Бог засвидетельствовал нам эту радость на небесах. Чего стоило бы это свидетельство в том случае, если эта радость не разделяется Им? Но в притче о «блудном сыне» (которую восточные предпочитают вполне справедливо называть «притча о милосердном отце») сама любовь Божия представляется в виде любви отца. Это нечто о том, что происходит в Боге, когда мы возвращаемся к Нему и то, что Сам Бог хотел нам внушить через образ этого отца, полностью обезоруженного своей любовью к своему сыну и который не знает ничего более того, как повторять всему миру и всем тем, кто ничего не понимает: «пропал и нашёлся»[57]! Какое ликование, какая волнующая радость в этом простом возгласе и в этом простом противопоставлении: «пропал и нашёлся». И в ответ на молчаливое удивление слуг, как и на пылкие претензии старшего брата, отец, по существу, может только повторять о своей радости, объясняя другим, как бы удваивая свою радость, что «он был потерян и нашёлся!». Конечно, проблема огромная и даже опасная; не будем заблуждаться, ведь если мы допускаем, что наша любовь может приносить Богу некоторую радость, то следует также серьёзно допустить, что наш отказ или просто наши нечестные поступки могут ранить эту любовь.
в) Мистики
Однако это удалось подтвердить мистикам. Послушаем снова святого Хуана де ла Крус (Иоанна Креста) он нам объясняет, что Бог отдаётся совершенным образом душе так, что сама она может возвратить «Бога Самому Богу и через Бога». Впрочем, замечает он, это единственный дар, который может удовлетворить Бога. И он добавляет: «Он принимает это даже с удовольствием, как нечто, что душа дарует Ему от самой себя. Совершая этот божественный дар, душа вся снова воспламеняется от новой любви, и Бог снова свободно предаётся ей, и она ещё испытывает любовь. Так, соответственно, между Богом и человеком формируется взаимная любовь, соответствующая их союзу в духовном браке[58]». Вот свидетельство другого великого мистика Робера де Ланжака[59]. Аббат Делаж (его истинное имя) был профессором богословия в Лиможе, и он знал очень хорошо теоретическую трудность, о которой мы говорили; но опыт побуждает его свидетельствовать, выходя за пределы всех наших богословских тупиков. Он объясняет, что в течение длительного периода душа очищалась и питалась Богом и тогда уже «она вкушала в глубине самой себя большое счастье, своё собственное счастье. И ей даже казалось, что она достигла пределов возможной в этом мире красоты». Но вот начинается новый период, в котором кажется, что движение меняет направление души: «Мало-помалу Он так изменил её в нём. Но приходит час, когда обнаруживая её всю изменённой и, так сказать, по Своему вкусу, Он создаёт из обоженной таким образом души Свою пищу». Сначала отметим то, что это, выраженный другими словами, по сути, тот же опыт, что и у святого Хуана де ла Крус, о котором он говорил, как о передаче «Бога Самому Богу и через Бога». И вот в обращении этого дара душа открывает, что в этом Бог находит Своё счастье. И в этом для души находится источник «совершенно новой» радости. «Она отдаёт себе отчёт в том, что она как бы является пищей для вас, о мой Бог. Ваше счастье становится Его счастьем. Она от этого растерялась, опьянялась вне себя самой». Это уже не так, как вначале, когда душа была счастлива от переполненности, насыщения и укреплённости или, иначе говоря, от счастья быть любимой. Теперь она обнаруживает возможность, в свою очередь, активно любить, быть питанием Бога, передавать Бога, и что Бог, в Свою очередь, счастлив от того, что любим. И открытие того, что она может быть причиной счастья Бога, есть для неё «совершенно новая радость»: «ваше счастье становится Его счастьем». И здесь имеют место богословские сомнения, которые, в конечном счёте, только усиливают ценность свидетельства мистика: «Конечно, душа изнутри не игнорирует то, что она не может ничего добавить к Вашему бесконечному счастью. Однако всё происходит в эти блаженные мгновения так, как будто она сделала Вас действительно счастливым. Она испытывает не только свою собственную радость, но ещё и Вашу радость, представляющуюся так, будто она — её причина. Никакое сравнение не может заставить понять, чем такое счастье может быть».
г) Страдание
Но это — обратная сторона медали, создающая новую трудность (хотя на самом деле, это станет точно такой же проблемой): если Бог может получить от нас что-то соответствующее тому, что для нас радость, это подразумевает, что Он может быть захвачен нашим отказом так, что может создать в Себе что-то соответствующее нашему страданию и нашей боли! Вот, что противостоит классическому представлению о Боге как об абсолютном Совершенстве и «Чистом Акте» — в аристотелевском смысле слова. Однако христианское учение содержит ещё с первых веков нечто, что может разорвать границы этого метафизического учения о Боге: через богословие Воплощения. Всё, что касается природы, происходит и совершается в природе, достигая, в конечном счёте, личности. Вот почему можно говорить со всей достоверностью о Христе, Который есть Бог, то, что Он родился на земле, что Бог страдал и Бог умер. Конечно, Христос не страдал по Своей божественной природе. Он страдал и умер только по Своей человеческой природе. И будет не менее справедливо утверждать, что божественное Лицо, одно из трёх Лиц Троицы, пострадало. Бог Сын находился в печали вплоть до смерти, Он узнал предсмертные муки и испытал также искушения и среди них наибольшее искушение безнадёжности смерти. Умозрительное усилие Аристотеля простиралось только на рассмотрение совершенства божественной природы. Философское понятие личности было ещё очень плохо выделено и не просто так, раз всё-таки именно христианство мало-помалу стало его различать, размышляя над тайной Троицы. И таким образом, гений Аристотеля ни при чём. Но поскольку Бог, христианский Бог, обладает не только просто божественной природой, но и божественной природой, имеющей три Лица, то отныне проблема Бога формулируется с использованием совершенно других представлений. Христианское откровение нас учит так: божественное Лицо может страдать. То, что Бог Сын не страдал по Своей божественной природе, но только по человеческой, является, в связи с проблемой, которая нас занимает, вопросом относительно второстепенным. Основное утверждение именно в том, что божественное Лицо может страдать; оно достаточно для демонстрации того, что учение о Боге, как о «чистом Акте», недостаточно для определения христианского Бога. Но попробуем теперь пойти ещё дальше. Если божественное Лицо может страдать, трудно представить то, что страдания Сына не затрагивают каким-нибудь образом Отца. Сын страдает только по человеческой природе, это очевидно, и Его божественная природа никоим образом этим не затрагивается. Однако страдает именно Лицо Сына, то самое Лицо, которое живёт с Отцом и Духом той общностью фантастической жизни, которую мы немного рассмотрели в предыдущей главе. Мы видели тогда, какую чудесную прозрачность каждого Лица по отношению к другим это подразумевает; поскольку то, что каждое Лицо переживало в общей божественной природе, в равной степени воспринималось и переживалось каждым из двух других. Мы также настаивали тогда на качестве отношений между лицами, которое требовалось такой общностью жизни, для того, чтобы быть блаженным, когда каждый полностью забывался без малейшего обращения к себе для пребывания в исключительном внимании к другим и в жизни в других. И то, что бесконечно наделяет благодатью, в конечном итоге, в этой общей жизни в точности состоит в изысканном качестве этих отношений внимания в любви. Как будто два существа вечно смотрят друг другу в глаза так, что ничто из того, что происходит в одном, не может ускользнуть от другого, ничто не может встать между ними. Какой непоправимый ущерб, какая чудовищная трещина в этой внутренней картине, в этой прозрачности — в том случае, если Отец никак не может воспринять и, от этого, разделить в Своей божественной природе ту агонию, которой страдает Сын в Своём человеческом сердце. Воплощение разрушает Троицу, делает Сына чуждым Отцу до самого центра троичной жизни, если это страдание Сына не может быть прочитано Отцом в глазах Сына, ни испытано, ни пережито никоим образом с Ним потому, что Он имеет общей с Сыном только божественную природу, и она не достижима для гвоздей Креста. Без сомнения, очень рискованно иметь желание исследовать такую тайну! О том, что происходит в Боге, когда Бог по-своему страдает, мы ничего не знаем. Но если Отец и Дух в соответствии с образом, который от нас ускользает, но находясь в истине и совершенстве, не могут разделить страдания Сына (и это в согласии с их божественной природой, так как они не воплотились), тогда нет более тайны троичной любви. Эта идея об определённом участии Отца в страдании Сына принята Гансом Кюнгом[60], а также Гербертом Мюленом, причём оба цитируются и поддерживаются П. Гало[61]. Может быть, именно это или что-то подобное так часто толкало художников представлять Бога Отца поверх креста, как отклик на мучения Сына? Даже православные иконописцы, в наибольшей степени сопротивляющиеся всякому антропоморфному представлению Отца, часто развивали эту тему. Кроме того, большая часть их композиций Троицы, символически представляемых через явление трёх ангелов Аврааму, сконцентрирована на этой идее таинственного участия Отца и Духа в жертве Сына. Но и это не всё. Следовало бы ещё спросить себя, какова эта любовь, которая так толкает Сына на дороги Палестины для поиска наших душ? Почему находясь в Своей вечности Он предпочитает прийти для того, чтобы испытать такое страдание во времени? Какая любовь оказывает давление на Него, чтобы прийти и пострадать за нас в доказательство своей любви? Для чего эта боль за погибающие души? Если бы ничего из этого не было в Боге, сердце Сына Человеческого не испытало бы этого!
д) Сущность проблемы
Всё это приводит нас к сущности проблемы: каким является понятие, из которого мы должны исходить, чтобы попытаться лучше понять Бога и, исходя из этого снова, лучше понять Его связь с нами как Творца и Спасителя? Сказать, что Бог есть Совершенство и Абсолют — это значит сказать, что Бог является в совершенстве и абсолютно является тем, кем Он есть. Это не значит сказать, кто Он есть. Действительно, у разных авторов и в разных школах больше всего по-очереди были испытаны три понятия. Одни попытались определить Бога как высшее Существо, совершенное и абсолютное Существо, сущностью которого является полнота бытия. Следовательно, у Него, по определению, ни в чём нет недостачи; ничего не может быть добавлено, ни удалено (без чего Бог перестал бы быть Богом). В такой перспективе нужда или даже просто желание быть любимым могли только показаться дефектом или ужасной трещиной в этой полноте, признанием неполноты и, следовательно, именно отрицанием этой полноты. Другие попытались определить Бога как Истину или как «существующий мыслительный процесс». Но там ещё, если быть верным этому определению и если оставаться в том плане, где оно само располагается — совершенство Истины или мыслительного процесса может заключать в себе абсолютную прозрачность всего по отношению к взгляду Бога, но не может предполагать малейшего желания взаимности с её стороны. Если Бог желает нашей любви, тогда это нечто такое, что не может включить в себя понятие Истины. Отметим, что понятие «существо» абсолютно не заключает в себе понятия «личности» и что собственно само понятие Истины не очень-то годится для него. Совершенство мыслительного процесса не включает в себя какой-нибудь взаимности. Единственно понятие любви включает обмен. Любить заключает в себе желание быть любимым. Итак, как мы увидели, великое Откровение о Боге христиан — это то, что Бог есть любовь. В этом вся тайна Троицы. На основе этого всё рассматривается в Боге в соответствии с логикой любви. Тогда то, что было бы нетерпимым недостатком для Существа или бессмыслицей для Истины, проявляется, напротив, как свидетельство совершенства Бога. Бог нуждается в том, чтобы Его любили. Его собственное бытие есть любовь. Эта нужда любить и быть любимым является составной частью Его бытия в такой степени, что Отец вечно порождает в Самом Себе Сына и Духа. Любовь подразумевает присутствие личностей. Христианство одновременно открыло нам мир личностей и то, что Абсолют — Любовь. Потребность быть любимым в рамках любви не является несовершенством. Очевидно, она можетбыть несовершенством на грубом уровне эгоцентризма. Но в Боге желание быть любимым есть собственно высшая степень действия любви. Это высшая оценка любимого существа. Это высшая степень акта творения, поскольку он является актом любви. Бог сотворил творения настолько хорошо и такими великими, и такими прекрасными, что Он Сам ждёт от них нечто необходимое для Его счастья. Очевидно, мы не можем ничего Ему дать из того, что мы не получили от Него и ничего, что было бы достойно Его за исключением Его самого. Бог действительно может иметь радость быть любимым нами, если только любовь, которой мы Его любим, будет иметь то же совершенство, что и любовь, которой Он любим в Его Троице; иначе говоря, если любовь, которой мы Его любим, будет участием в любви, которой Он нас любит. Эта любовь является Его собственным бытием. Значит, душе следует передавать «Бога самому Богу и через Бога». В действительности, всё прекрасно увязывается. Я могу допустить в качестве основного мотива сотворения нас желание Бога любить и быть любимым, только если я, кроме того, признаю онтологическое участие тварного существа в собственном бытии Бога. «Бог сотворил меня любовью» включает в себя то, что Бог «призвал меня к участию в собственной Его жизни и Существе». Бог ни в коей мере не сотворил меня ради удовлетворения от выполнения большого дела; также не только ради радости сделать меня счастливым, но также и для радости быть любимым мною. Сказать, что Бог создал нас с помощью любви — это сказать, что Бог имеет волю и хочет этого также по возможности абсолютного разделения этой Любви, которая есть Он, со свободными лицами, насколько возможно свободными, свободными как Он, через участие в Его свободе. Надеюсь, что нас поймут правильно. Когда мы говорим о том, что Бог «нуждается», чтобы Его любили или даже «желает» быть любимым, речь идёт не о какой-либо необходимости, внешней к Нему самому, или о том, что кто-то принуждает или оказывает давление на Него. Бог «нуждается» в том, чтобы Его любили, так как это является собственно законом Его бытия. Но это при всей свободе, в которой Бог есть Тот кто Он есть. Напротив, эта высшая свобода, которую Бог хранит, любя меня, не должна рассматриваться как указание на предел Его любви ко мне. Бог, любя меня, неявно признавал, как это прекрасно говорит П. Варийон, что без меня Он ничто. Конечно, я могу Ему передать из ценного только Его самого и, если при этом оставаться строго в рамках богословия бытия, можно утверждать, что Он нисколько не нуждается в принятии меня для того, чтобы быть тем, кто Он есть. Но если я допускаю, что существо Бога есть в точности Любовь, и Любовь абсолютная, тогда всё меняется и я начинаю предвидеть, что Бог может быть Тем, кто Он есть (Любовью), только при условии принятия Им меня, то есть, прежде всего, при условии отдачи Богом Себя в полноте совершенства, чтобы я мог действительно распоряжаться Им как совершенно своим добром, но ещё более глубоко — собственно, в этом самое главное — при условии, что Его любовь ко мне доходит до того, что Он отныне желает быть тем, кто Он есть, только из-за меня. Возможно, в этом смысл чудесного возгласа Мейстера Экхарта, возгласа восхищения, но не гордости: «Если бы меня не было, Бога более не было бы тоже: чтобы Бог был «Богом», я должен быть причиной; если меня бы не было, Бог не был бы «Богом»[62]. Мы, действительно, можем «любить» только при том условии, что Его любовь доходит до уничтожения неизмеримой диспропорции, которая нас отделяет от нашего Творца и Спасителя и до истинного равенства с Ним самим. Это было чудесно испытано всеми мистиками. Я могу любить Бога только, если Он действительно в странном и, однако, истинном смысле также нуждается во мне, как я в Нём! Младенец на руках своей матери имеет насущную квази жизненную потребность в чувстве (даже без анализирования и без познания его) того, что он имеет достаточно власти над сердцем своей матери для отдачи ей — посредством своей одной только улыбки — того, что он получает от неё. И тогда важно отметить, что это не то, что он даёт, но любовь, которую он возвращает, и важна цена, приписываемая ею этой любви. Мы можем любить Бога только в соответствии с ценой, которую Он связывает с нашей любовью. Даже «малые», на религиозное чутьё которых о. Бретон рассчитывает опереться для опровержения наших позиций, напротив, испытывают это таким же образом и, без сомнения, в большей степени, чем интеллектуалы. Конечно, для того, кто страдает, существенным является не то, что Бог испытывает к нему действительное сочувствие, но скорее то, что Он кладёт конец своему страданию. Однако, полагаем мы, единственное длительное убежище против зла — это собственно счастье Бога, разделение его Любви. И чтобы действительно любить Бога недостаточно чтобы Его милосердие было неизменным и незаинтересованным, как об этом думает о. Бретон. Нет любви без определённой взаимности и не в этом необходим с нашей стороны гордый отказ «быть любимым без оснований». Нам кажется, что это также особенно хорошо понимают «малые» — гораздо более, чем думает о. Станислас Бретон[63]. Олоферн, согласно Жироду, отвечает Юдифи, прославляющей Яхве, Бога «сильного и грозного», утверждая, что её симпатия «направлена скорее к Богу слабому, Богу, которому необходима человеческая любовь для Его божественности…»[64]. Этот слабый Бог, это христианский Бог «нежный и смиренный сердцем», это «милосердный Отец» из притчи, это Бог «нищенствующий по любви». Это — единственный, кто определённо может нас спасти. Не следует нам возражать, полагая, что это представление о Боге не учитывает Его Трансцендентности. Напротив, оно является единственным, которому удаётся создать некоторую идею и идею головокружительную. Имеется только Совершенно Другой, Бесконечно Всемогущий, Абсолютное Совершенство, могущее снисходить, смиряясь до такой степени и делаясь таким малым перед нами. И осуществляя это, Бог ничего не теряет от своего бесконечного превосходства над нами, но, напротив, заставляет нас лучше угадывать Его. Он таким образом нам открывает не только то, что истинное Могущество может всё позволить себе без всякого риска, но даже то, что истинная Трансцендентность на её крайней ступени не охватывается категорией могущества, но Чистой любовью, так что Его истинная Трансцендентность состоит именно в желании рисковать всем. Филоксен де Маббог, богослов-«монофизит» конца V века, хорошо это видел: «Тем, кто пренебрёг бы его смирением, если бы оно было им показано, Бог открыл величие своей природы, чтобы они затрепетали перед Ним, и тем, кто любил бы Его более при понимании Его унижения, Он показал свою нежность и своё смирение. Так как дурак обычно презирает того, кто смиряется перед ним, а мудрец любит его больше по причине его смирения, глупец не имеет глаз, чтобы увидеть любовь в смирении, и из-за этого именно величие было ему открыто…»[65]. Абсолют Аристотеля, «чистый Акт», из которого все возможности, по определению, развились и реализовались извечно, ничего не может получить через своё творение. Этот подход к Абсолюту исключает всякое обоюдное отношение между Богом и нами. С тех пор основной аспект представления о христианском Боге был оставлен. Любовь предполагает смиренную восприимчивость, постоянное ожидание, неустанное освобождение, фонтанирующую бесконечную изобретательность. И так как Бог есть вечная и бесконечная Любовь, Он есть эта восприимчивость, это ожидание и это фонтанирование вне времени и без предела; Он есть чистое ожидание и чистое фонтанирование. И используя на этот раз слово «могущество» в аристотелевском смысле, мы скажем, что Бог есть, в конечном счёте, настолько «чистое Могущество», насколько и «чистый Акт». Он есть Тот, для которого всё остальное вечно возможно. Запомним пока, что Бог истинно сотворил нас через чистую и истинную любовь и что это предполагает, что Он нас сотворил, чтобы мы действительно разделяли Его жизнь. Мы наталкиваемся на громадное возражение: Зло. Нам следует серьёзно коснуться этой проблемы, и мы попытаемся это честно осуществить. Это уже означает, что мы не предложим никакого истинного решения. Мы попробуем прежде всего определить место проблемы и собрать свидетельства, которые на эту тему нам предоставляет Писание. Но при этом ещё мы увидим, что ничто не является простым. Мы сразу же возвращаемся к проблемам, затрагиваемым нами во Введении: толкованиям, категориям мысли, различиям между сущностью и формой. Однако нам кажется, что определённые категории или, если угодно, определённые первоначальные гипотезы позволяют это видеть немного яснее. Оказывается, что те же самые категории также послужат для описания многих других проблем, с которыми мы впоследствии встретимся и, кроме того, эти категории или рабочие гипотезы не нами были выдвинуты; они и есть те, на языке которых уже выражался Ветхий Завет и на которые ссылался Христос. Они сокрыты во всей нашей литургической жизни и уже частично выражены всем богословием, которое восходит к первоначальным временам Церкви. Вместо того, чтобы сразу привлекать их к рассмотрению какой-то проблемы, в связи с которой, казалось бы, мы их выдумали, посмотрим вначале на эти проблемы — сами по себе и ради них самих.
2 Тайна времени и пространства
а) Место проблемы
Мы все имеем определённый опыт времени и пространства. Современная психология показала, что такой опыт появляется с первыми впечатлениями и что он медленно разрабатывается с течением времени. Это — не категории, данные нам при рождении в готовом виде, это — результат долгого процесса осознания на протяжении бесчисленных опытов. С давних времён различали два типа времени (и также иногда менее явно два типа пространства): субъективное время (или психологическое) и объективное время (или научное и универсальное). Все знают по опыту о том, что иногда «объективно» очень короткий миг времени может «субъективно» представиться чрезвычайно длинным; мы все, взрослея, переживали опыт сжимания мест, в которых мы жили. Следовательно, имеется также и субъективное пространство. Но с самого начала организации жизни в обществе человек нашёл единицы измерения, бесспорные и в равной степени удачные, как для пространства, так и для времени. В нашей цивилизации только одно время и только одно пространство берутся в расчёт: время и пространство, измеряемые с помощью критериев, внешних для человека. «Научные» время и пространство, разработанные таким образом, представляются как две рамки для любой реальности. Представляется, что они могут рассматриваться в самих себе, независимо от всякого содержания. И одно, и другое представляется бесконечным (без пределов), неизменным (без искажений), однородным (без особых областей) и непрерывным (не состоящими из элементов). Однако у них есть некоторые заметные различия: пространство изотропно, то есть можно его пройти в любом направлении, тогда как время имеет ориентацию, то есть его можно в действительности прожить только в одном направлении. Только в нашем воображении мы можем путешествовать во времени, как и в пространстве, но именно потому, что оно выходит за условия реальности. Время не только ориентировано. Оно течёт. Вот почему его не только можно пробежать только в единственном направлении, но даже нельзя удержаться от того, чтобы его не пробежать. В каждое мгновение всё пространство задано. Пространство стабильно и постоянно. Можно остаться в том же месте или возвратиться туда. Наше познание остаётся всегда частичным, так как мы ограничены и мы не соразмерны с пространством, но для любого момента любая пространственная точка, взятая в пространстве, сама по себе познаваема. Время представляется только как исчезающее. Нет скачков ни вперёд, ни назад. В пространстве каждый занимает свой угол. Но вся вселенная целиком знает один и тот же миг. Весь этот анализ мало-помалу стал таким общепризнанным, что было очень трудно даже представить другие возможные виды пространства или времени. Однако, множество трудов в самых различных областях приводят к пересмотру этого представления о времени и пространстве. Мы очень кратко последовательно рассмотрим: — Мифологическое представление о времени и пространстве. — Библейская категория «воспоминаний». — Категории времени и пространства, содержащиеся в нашей вере в Евхаристию. — Современные научные теории об относительности времени и пространства.
* * *
Исследования различных религий мира на протяжении всех эпох и цивилизаций на сегодняшний день достаточно развиты, так что можно довериться сравнениям и извлечь определённые общие элементы. Уточним, что в отношении времени и пространства, возможно, именно религии самых первобытных людей, позволили нам мало-помалу понять, что мы оказываемся перед структурами мысли, предполагающими фундаментальные категории, глубоко отличные от наших. Итак, эти категории большей частью являются отражением первобытного мышления. Но они в то же время и категории религиозные, так как мышление первобытного человека всегда было пропитано сакральным и часто, в конечном счёте, как показали недавние исследования, на очень глубоком и чистом уровне. Часто именно в мифах эта концепция времени и пространства наблюдается лучше, но на самом деле она содержится в основе всей первобытной жизни. Её в равной степени можно найти в большинстве крупных религий, но при этом, в менее явном виде, часто скорее на уровне ритуала, чем в богословском исследовании учителей.
б) Мифическая концепция времени
Для первобытного человека время не является пустой и неподвижной рамкой (для сегодняшнего учёного, впрочем, оно тоже больше не является таковым). Время существует только в связи с его содержанием, оно неразделимо с его содержанием. Вот почему для него время не является однородным. Есть особые моменты и моменты, которые не принимаются в расчёт — согласно со значением и качеством того, как человек переживает. Для него существуют два уровня времени: время светской деятельности, которое проходит, исчезает и не учитывается, и священное время, которое для него не утекает. Священное время состоит, прежде всего, из подвигов, деяний богов и героев, действий, с помощью которых они организовали мир, поддержали, напитали, защитили и спасли. Эти действия и подвиги, по-видимому, осуществляются в этом мире и соответственно в определённый момент времени нашей истории. И, однако, в силу того, что они были священными, они трансцендируются и выходят за пределы того времени, которое проходит. Они не пропадают. Всякий поступок, вся деятельность человека, воспроизводящего эти подвиги богов, не являются для первобытного человека только повторением, подражанием, копированием того, что совершили боги, а через подражание они участвуют в самих подвигах этих богов и этих героев; не в подобных подвигах, повторяемых самими богами через людей, но в этих подвигах в тот самый момент, в который боги совершили их, раз и навсегда. «В религии, как в магии, периодичность означает, прежде всего, безграничное использование мистического времени, превращённого в настоящее. Все ритуалы имеют свойство проходить сейчас, в это самое мгновение. Время, в которое было пережито событие, отмеченное или повторённое в конкретном ритуале, становится настоящим, «проявляется», если можно так сказать, каким бы отдалённым оно не представлялось во времени»[66]. В этой перспективе все ритуальные действия при праздновании Нового года, или перемены правления, или циклы природного плодородия являются особенно показательными. Они отмечают не только возобновление, в смысле нового начинания, но и возвращение к началу, к единственному началу всего, откуда приходит вся жизнь, что есть совершенно иное. Светское время, время, которое не принимается в расчёт — это, по сути, время небытия. Чтобы снова отыскать жизнь, которую светское время имеет тенденцию без конца скрывать от нас, нужно без конца возвращаться к началу мира и уничтожать светское время. Поэтому, как только появляется настоятельная необходимость, человек не ждёт возвращения периодических праздников для погружения в священное время, в вечное время: «Всякое время может стать священным; в любой момент длительность может быть обращённой в вечность»[67]. Если ещё немного углубить анализ, можно сказать, что через все эти сакральные жесты первобытного человека сквозит «парадоксальное желание осуществить открытие неисторического существования, то есть иметь возможность жить исключительно в сакральном времени. Это приводит к намерению достичь перерождения всего времени, преображению длительности в «вечность»[68].
в) Мифическое представление пространства
Мы придём вполне естественным образом к такому же представлению о «мифическом» пространстве. Подобно имевшемуся у нас скрытому в текучести времени и, следовательно, имевшемуся в любой момент времени вечному моменту сакрального времени, который любое священное деяние позволяло сразу достичь и ввести в поток времени, таким же образом скрытым в пространстве, и, следовательно, в любой точке пространства оказывается и Центр Мира, где соединяются и сообщаются Небо, Земля и преисподняя, и любой обряд освящения может заставить совпасть любую точку пространства с этим Центром мира: «Каждое жилище в силу парадокса освящения пространства и обряда построения оказывается преобразованным в «центр». Подобно тому, как все дома — как все храмы, дворцы, города — оказываются расположенными в одной и той же общей точке и Центре Вселенной. Здесь, как мы понимаем, идёт речь о трансцендентном пространстве, о совершенно другой структуре, чем светское пространство, соизмеримой с множеством и даже с бесконечностью «центров»[69]. «Множество «центров» объясняется … структурой священного пространства, которая допускает сосуществование «бесконечности» «мест» в одном и том же центре»[70]. При этом представлении о пространстве точная локализация великих космических действий, которыми боги и герои создали и организовали мир, поддержав его, накормив и сохранив, больше не имеет особого значения. Так же, как точный момент этих мифических действий во временном потоке не имеет большого значения, поскольку ритуал может перенести их в любой момент времени, так и точное место, где они произошли в пространстве, значит мало из-за того, что ритуал может проявить это место в любой точке. Именно так в Египте, в Абидосе существует гигантский храм, который был знаменит на всю страну. Но, тем не менее, в тексте спокойно утверждается: «Имеется место под названием Абидос; но никто не знает о том, где оно находится». Абидос был, таким образом, произведён в ранг мифического места. Знаменитый храм Абидоса тогда есть не более, как одно из освящённых мест пространства, через которое можно достичь подлинного Абидоса, мифического, которого можно отныне достичь в любом месте пространства, освящая другое место. Также удивился и Плутарх, открыв в Египте столько могил Озириса, что его греческий логический ум был совершенно сбит с толку. Мирче Элиаде открывает нам глубочайший смысл этого постоянного устремления первобытных людей присоединиться к Центру Мира, где сообщаются Небо, Земля и Ад, когда он там видит «желание всегда оказываться без усилия в сердце мира, реальности и сакральности, чтобы кратчайшим путём естественно перешагнуть через человеческое состояние и вновь обрести состояние божественное»[71]. «Желанию оказываться постоянно и непосредственно в сакральном пространстве отвечает желание постоянно жить благодаря повторению в вечности архетипических деяний. Повторение архетипов указывает на парадоксальное желание осуществить идеальную форму (равную архетипу) в условии самого человеческого существования, оказавшись в длящемся времени без несения его бремени, то есть без ощущения его необратимости. Заметим, что это желание не должно интерпретироваться как «спиритуалистическое» отношение, при котором земное существование со всем, что оно подразумевает, было бы обесценено в пользу «духовности» с безразличием к миру. Совсем наоборот — то, что мы можем назвать «тоской по вечности», свидетельствует, что человек стремится к конкретному раю и верит, что завоевание этого рая осуществимо на этом свете, на земле и сейчас, в настоящий момент»[72].
г) Библейская категория «воспоминаний»
Немногим более двадцати лет назад библеистами в целой серии научных исследований было мало-помалу заново открыто приблизительно одно и то же представление еврейского слова «zkr» и его производных, литургическое использование которого в Израиле очень показательно. «Zkr» переводится чаще всего как «помнить», «припомнить», «вспомнить», «запомнить». Но «под «помнить» не следует понимать внутренний процесс, в силу которого мы ставим перед своим умом прошедшее событие или личность, которая жила прежде, оставаясь как бы полностью отрешёнными от настоящего. В самом еврейском языке это слово выражает то, что между прошлым и настоящим или между близким и дальним переброшен мост»[73]. Мы, следовательно, обнаруживаем представление, которое имеет отношение ко времени и пространству одновременно: «Между прошлым и настоящим или между близким и дальним переброшен мост». «Вспомнить», — продолжает Бас Ван Иерзель, — на этом языке никогда не означает задержаться умом на прошлой или отсутствующей реальности, или, ещё менее того, потеряться в прошлом. Без сомнения, расстояние, которое отделяет прошлое или отсутствующее, играет роль, но, однако, оно не только упразднено на уровне мысли, но и само оно упразднено и в действительной реальности в связи с явлениями, происходящими здесь и теперь. Когда «вспоминают» прошлое, это скорее означает, что превращают это прошлое в настоящее и тогда речь идёт как бы об импульсе, приводящем к тому или другому предприятию… Вместо того, чтобы переселяться в прошлое, мы, наоборот, привлекаем прошлое в настоящее, чтобы позволить ему проявить в настоящем свои последствия»[74]. Процитируем ещё нескольких авторов, которые нам помогут уточнить эту библейскую категорию, и докажем, при необходимости, что речь здесь идёт о позициях, установленных с некоторых пор и обычно принятых среди «специалистов».
В Троице воплотился только Сын. Соборы православной Церкви запрещают всякое представление Бога Отца в виде старого бородача. Обычно, самое большее, как правило, можно воспользоваться символом руки, которая появляется в верхнем левом углу иконы и которая благословляет в знак благосклонности Невидимого. Но этот символ не был достаточен народному благочестию, в частности, для выражения таинственного участия Отца в страдании Сына. Тогда, как и здесь, вновь появлялся бородатый старик. За пределами неловкости выражения попробуем увидеть намёк на одну из наиболее великих тайн, одну из тех, которые большинство богословов не желает видеть.
«Вспомнить» — это сделать настоящим и действительным. Благодаря этой «памяти» время не развёртывается по прямой линии, бесповоротно добавляя одни периоды, составляющие его, к другим. Прошлое сливается с настоящим. Становится возможной актуализация прошлого. Именно на этом учении основан пасхальный ритуал, о котором говорится в Исх. XII, 14, что он создан для «re — zikkaron», то есть «для припоминания»[75]. В «Евхаристии» Макса Туриана (l’Eucharistie de Max Thurian)[76] имеется пояснение о пасхальной пище в Израиле: «Известно, что каждый продукт питания имел значение. Поедая их, евреи могли мистически сакраментально оживить события освобождения и исхода из Египта. Они становились современниками своих отцов и были спасены вместе с ними. Это было как бы столкновение двух времён истории, настоящего и времени исхода из Египта, происходящее в таинстве принятия пасхальной пищи. Событие становилось настоящим или скорее каждый становился современником события». Если попытаться понять глубину этого представления времени и пространства, которое характерно для первобытных людей и по крайней мере частично, для Ветхого Завета и для великих близких религий, возможно, следует снова обратиться, как это делает Леви Брюль, к понятию «участия»: «Быть — это значит участвовать», нет «никакого разрыва между человеком и человеком так же, как и между человеком и предметом». Г. Ван дер Лееув (Leeuw) объясняет значительно больше: «Первобытный мир не представляет собой множество существ, занимающих каждый своё место и соответственно исключающих друг друга (aut-aut «или-или» (лат., прим. перев.) и для указания на это следует считать (et-et «и-и» (лат., прим. перев.), что этот мир состоит из существ, участвующих одни в других, из существ взаимопроникающих (in «в» (лат., прим. перев.)»[77].
д) Категории времени и пространства, используемые нашей верой в Евхаристию
Категория времени: является ли месса спасительной жертвой? Широко известно, сколько в связи с этим вопросом несогласий у протестантов и католиков. Дело в том, что, действительно, в рамках современных западных категорий мы оказались перед следующей альтернативой: — Была ли месса истинной жертвой, полезной для нашего спасения? В этом случае было неявно и автоматически допущено, в противовес Писанию, что Крестная жертва не была единственной Жертвой, принесённой однажды и навсегда, — это позиция католиков. — Или же Жертва Христа на Кресте была действительно единственной и истинной жертвой Нового Завета, и тогда месса не могла более быть истинной жертвой, несмотря на свидетельство Предания, а только воспоминанием, напоминающим о единственной спасительной жертве, — это позиция протестантов. В категориях времени, которыми мы располагаем, следует признать, что не было более никакого решения. Не было никакого средства поддержать цельность первоначальной Церкви. Богословы были вынуждены выбрать, даже если приходилось потом мудрить, чтобы минимизировать ущерб. Вот уже около сорока лет различные исследования, проводимые со всех сторон, соединились и дали лучшее понимание таинства Евхаристии. Это были исследования отца Одона Казель, бенедиктинца от Марии Лаах[78]. Отец Казель исходил из понятия «таинство» как оно понимается, в основном, в религиях греко-латинской античности. Но двигала им глубокая интуиция в том, чем должно быть христианское таинство. Параллельно этому продвигались вперёд труды по изучению ментальности первобытного человека, и сам отец Кастель к концу своей жизни обращал внимание на эту конвергенцию. Затем приходит обнаружение «воспоминания» в Ветхом Завете, и почти везде очень быстро поняли, что именно под этим ракурсом следует переосмыслить таинство Евхаристии. «Творите сие в моё воспоминание … Глубокий смысл святой Тайной вечери можно понять только через объяснение её литургической традицией Ветхого Завета … Иисус просто не мог захотеть сказать: “Творите святую вечерю для воспоминания обо мне.” Такое понимание текста исключается лучшими экзегетами, которые считают необходимой интерпретацию евхаристии в свете еврейской литургии и, в особенности, литургии пасхальной трапезы». Этот текст принадлежит протестантскому богослову Максу Туриану (Max Thurian)[79]. Другой протестантский богослов Герхард Ван Лееув, которого мы уже упоминали в связи с первобытными людьми, хорошо излагает решение этого вопроса: «Смерть Христа в евхаристии не повторяется, а скорее представляется, в смысле «участия» представляемого в том, что представляется»[80]. Отец Буйе уточняет: «Можно хорошо понять этот способ, который совершенно отличен от театрального представления или представления в воображении или от всякого физически реального повторения»[81]. Вот что ещё говорит отец Даниелу: «… самопожертвование Христа существует в трёх различных видах. Это одно и то же священническое действие, имевшее место в определённый момент истории, которое вечно присутствует на небесах, и которое существует под видом таинств»[82]. Мы находим здесь в точности те же три этапа, как и в мифе: действие космического масштаба, которое действительно имело место в потоке времени, но которое трансцендентно времени и которое не проходит вместе с ним, и культовое представление его может действительно включить в другой момент потока времени. «Именно это действие…, как исключение, было освобождено от времени, чтобы существовать вечно и через таинство присутствовать во все времена и во всех местах»[83]. Именно такое полное изменение перспективы объясняет то, что протестантский пастор Жан де Ваттевиль смог опубликовать впечатляющее исследование «Жертвы в евхаристических текстах первых веков»[84]. Заключение этой тщательной и строгой работы в том, что нет никакого нарушения связи между установлением Христом тайной вечери и учением или практикой апостолов, равно как между апостольской традицией и евхаристическим богословием первых веков. Итак, все обсуждаемые тексты утверждают, что евхаристия есть жертва и жертва крестная. «Следовательно, нет повторения жертвы Голгофы, которая неповторима (Евр., IX, 12,28; X, 10-14), но драма Голгофы, исторически реальная жертва, осуществлённая кровавым образом, актуализируется, заново свершается в мистически реальной сакраментальной жертве тайной вечери»[85]. «Именно ключ к пониманию всей литургии начал теряться во время Средних веков. И этот ключ, который в период барокко был так глубоко потерян, что он сохранил для своего взора только пустую оболочку литургии, оболочку, тем более приукрашенную и внешне перегруженную, что внутренняя реальность была почти забыта»[86]. Да, это действительно источник многих недоразумений и несчастий. «Неудивительно, что пока протекали века, и еврейская мысль становилась чуждой, а греческая мысль оставалась почти неизвестной христианским мыслителям Запада, философы делали огромные усилия для объяснения того, как хлеб и вино могли стать azkarah[87], принадлежащей человеческой природе Иисуса. Не должно также удивляться и в том случае, когда пытаясь объяснить этот процесс с помощью философии Аристотеля, широко принятой в XIII веке, некоторые воспользовались определёнными, слишком экстравагантными выражениями, а другие опровергали их с помощью иных достаточно безумных выражений»[88]. Христианский Восток, лучше расположенный, в действительности сохранил более живое, чем мы, сознание в течение веков — сознание той категории времени, которая сокрыта во всякой литургии. Константинопольский собор 1157 года осудил представление «тех, кто не понимает правильно слово «помнить» и кто решается говорить, что Он (Христос) возобновляет приношение в жертву Своего Тела и Своей Крови в идее и в образе… и кто, соответственно, исповедует идею, что речь идёт о другой жертве, отличной от той, которую Он изначально совершил»[89]. Но следует ещё сделать несколько уточнений, так как литургия, особенно византийская, предлагает это сделать. Определим вначале самое близкое к тому, что включает в себя эта концепция времени — после всего, что мы говорили ранее. Мы практически пришли к различению двух уровней реальности. На чувственном уровне крестная жертва безвозвратно прошла. Вместе с тем, на этом чувственном уровне каждая месса знает своё собственное развитие, необратимое и безвозвратное. Но на более глубоком уровне той же и единственной реальности, на уровне нечувственном и который достигается только через веру, та же и единственная жертва была совершена на Голгофе в согласии с её нормальной чувственной формой и при которой мы присутствуем на каждой мессе, но уже в согласии с другой чувственной формой, формой таинства. Другими словами, любой момент нашего времени может быть приведён через совершение литургии к совпадению с моментом крестного жертвоприношения. Отметим, что раз допускается такой механизм, то маловажно, расположен ли момент актуализующего ритуала хронологически в потоке времени после или до момента архетипного, совершённого в согласии с нормальным чувственным уровнем. Это, возможно, лучший способ понять Тайную Вечерю. Она устанавливает Евхаристию, то есть литургическое совершение крестной жертвы. Трудно допустить, что первое совершение, устанавливающее все другие, не имело само жертвенного характера. Однако, оно имеет место до исторического совершения жертвы на Голгофе. Но если допустить, что на глубоком нечувственном уровне, доступном только вере, любой момент мог бы слиться с любым другим моментом, больше нет никакой трудности. Тайная Вечеря есть преосуществление крестной жертвы. Преосуществление или повторное осуществление — механизм, в конечном счёте, один и тот же. Это позволит нам теперь понять, почему византийская литургия отмечает не только Распятие и Воскресение Христа, а также его Вознесение, но ещё и Паруссию, или Второе Пришествие, Его славное возвращение. Архимандрит Киприан Керн это уже подчёркивал: «Характерно, что воспоминание простирается на все времена, а не только на прошлое. В евхаристическом воспоминании смешиваются границы прошлого, настоящего и будущего. Евхаристическая служба, словесная и бескровная, находится вне времени, она не подчиняется законам чувств и законам нашей логики. Мы вспоминаем в нашей литургии даже само будущее (выделено в тексте)»[90]. Послушаем ещё православного богослова Павла Евдокимова[91]: «Во время литургии её священной силой мы переносимся в точку, где вечность пересекается со временем, и в этой точке мы становимся действительными современниками библейских событий от событий книги Бытия до Второго пришествия …»[92]. И в другом произведении: «Именно здесь следует различать время мирское, поражённое болезнью, отрицательное, связанное с грехопадением, и время священное, искушённое, ориентированное на положительное завершение… каждое мгновение может открываться оттуда любому другому измерению. Это священное или литургическое время. Его участие в абсолютно другом измерении изменяет его природу. Вечность не располагается ни до, ни после времени, она представляет то измерение, в которое может открываться время… Вот почему молитва воспоминания может «вспомнить» всё о домостроительстве спасения, включая Второе Пришествие»[93]. Всё это представляется очень ясно в формуле евхаристической литургии Иерусалима: «Итак, вспоминая… о втором славном и страшном пришествии, когда Он придёт… мы предлагаем тебе…»[94]. Однако известно, что «этот трёхчлен вознесение-суд-возвращение, далёкий от того, чтобы быть особенностью только Иакова, получил значительное распространение в формулировках восточного воспоминания»[95]. (Отметим, что, к сожалению, в наших действующих французских формулировках после провозглашения воспоминания оно разъясняется всегда с утверждением различия прошлого-настоящего-будущего, не допуская возможности понимать его так, как позволяет воспоминание или, точнее, не позволяя трансцендировать это различие. Именно так в этих формулировках никогда не «отмечается» смерть Христа, а о ней только «вспоминают». В своей новой формуле воспоминания англиканская Церковь «отмечает» крестную жертву[96].) Мы больше пока не будем говорить об этом понятии времени. Но мы будем без конца возвращаться к нему в процессе нашего исследования, внося уточнения.
Категория пространства: проблема реального присутствия Проблема реального присутствия в евхаристии и проблема жертвы тесно связаны друг с другом, так как, по всей очевидности, чтобы действительно там могла быть жертва, необходимо, чтобы жертва была там и её тело было тоже там. Крестная жертва — это жертва, предлагаемая во плоти; жертва во время мессы не была бы более крестной жертвой, если бы было только присутствие личности Христа без присутствия Его тела, или Он получал бы, чтобы предаться нам, новое тело, тело из хлеба и вина, тогда как прежде Он получал тело из плоти. Нет, нужно, чтобы священные хлеб и вино были бы Его телом из плоти. Итак, парадоксальным образом в тот самый момент, когда кажется наилучшим образом обеспеченной не только особая, но даже численная идентичность между евхаристической и крестной жертвой, в этот момент кажется, что присутствие реального тела Христа создаёт трудность более, чем когда-либо. К тому же, с точки зрения экзегетики, следовало бы указать на определённое согласие, которое последовательно осуществляется в связи с евхаристическими словами: «се Моё тело… се чаша Моей крови», по крайней мере, для того, чтобы придать им очень сильный смысл, превосходящий всякую аллегорию, какой бы духовно богатой она бы ни была. Поистине, проблема не имеет экзегетического смысла. Все готовы придать этим словам наиболее сильный смысл и, по возможности, наиболее реальный, но при двух условиях: во-первых — и это абсолютное условие — чтобы смысл, созданный таким образом, не был бы абсурдным; затем, если возможно — и это очень желанно — чтобы имелось некоторое указание в иудейской традиции на то, что путь действительно правильный. Ведущиеся исследования по символу и жертвоприношению в первобытном мышлении и в великих древних религиях уже начинают в этом смысле давать нам точные показания. Но представляется, что можно было бы в равной степени слегка продвинуться в понимании проблемы, исходя только из наиболее традиционных данных христианской веры, просто пытаясь объяснить содержащееся в них представление о пространстве. Так, вновь открывая категорию времени, подразумеваемую евхаристической жертвой, мы смогли лучше понять саму жертву; это возможно, если таким же образом лучше выделить категорию пространства, соответствующую вере в реальное присутствие, и мы сможем лучше понять значение реального присутствия и почему оно не является абсурдным. Мы будем исходить из очень древней составляющей, в которую верит вся Церковь с первых веков: утверждению того, что тело Христово при Евхаристии не размножается на множество кусков освящённого хлеба, ни тем более не разделяется при их разламывании. Мы будем анализировать именно это постоянное утверждение. Впрочем, уже святой Иоанн Златоуст прекрасно почувствовал и выразил эту глубокую связь между единственностью жертвы на мессе и единственностью тела Христова, продемонстрировав бессодержательность языческих жертв. Кажется, что ни одна из них не достигает необходимого, поскольку нужно не переставая их повторять и умножать. Он тогда приходит к идее, что его читатель мог бы привести тот же довод по поводу евхаристической жертвы: «Но не предлагаем ли ежедневно жертву? Мы её предлагаем, — признаётся он, — но совершая воспоминание Его смерти. А она является единственной, а не множественной. Он отдал Себя один раз, подобно тому, как один раз Он вошёл в Святая святых. Воспоминание — это вид Его смерти. Это та же жертва, которую мы предлагаем, а не одна сегодня и другая завтра (отметим мимоходом ясно утверждаемую таким образом нумерическую тождественность). Всюду — только один Христос, полностью присутствующий здесь и там, и единственное тело. И так же, как то же самое единственное тело предлагается в различных местах, так и жертва приносится только одна. Именно эту жертву мы предлагаем сейчас. В этом смысл воспоминания: мы совершаем воспоминание жертвы…»[97]. Но перейдём к заявленному исследованию: пусть находится на алтаре дароносица, содержащая 200 облаток, или хостий. После освящения каждая из этих облаток является совершенно полным телом Христа. Однако, тело Христа не было «выпущено» в 200 экземплярах при освящении. Всегда имеется только одно единственное тело Христово в единственном экземпляре. На самом деле, общая вера Церкви включает в себя различие двух уровней реальности, создаваемой освящёнными облатками. На чувственном уровне реальности имеется 200 облаток, 200 кусков освящённого хлеба, реально различных, лежащих рядом в пространстве и независимых один от другого: если некоторые из них сгорят, другие при этом не будут разрушены. Но на другом уровне той же самой единственной реальности, доступном только вере, но также полностью реальном, в этой дароносице имеется только в единственном экземпляре одно единственное тело Христово. Это различие двух уровней реальности подтверждается ещё для нас следующим утверждением: ничто из чувственной реальности хлеба и вина не изменилось при освящении, ничто из того, что заставляло бы меня узнать хлеб и вино. Я совсем не могу представить, что эти свойства освящённых хлеба и вина были бы чистой иллюзией. Итак, имеется, по крайней мере, уровень реальности, поистине, чувственный уровень, который даже после освящения имеет в сохранности устойчивость и даже определённую автономию по отношению к глубокому уровню, доступному только вере. Обратно этому, когда освящённая хостия (дары) растворяется в моём желудке, или освящённая хостия сгорает при пожаре, обычно допускается, что тело Христово не находится ни растворенным, ни сгоревшим — чтоподразумевает здесь снова признание определённой автономии между этими двумя уровнями реальности. Тем не менее, автономия не должна пониматься, как идущая до отчуждения. Не имеется двух просто связанных и различных реальностей. Освящённый хлеб не «содержит» тело Христово; он также не передаёт его вместе «с» собой как некоторое сопровождение, но он «есть» тело Христово через образ отождествления, и теперь следует понемногу уточнить этот образ отождествления. Уже из всего того, что предшествовало, следует, что такая хостия, отмеченная началом и концом и реально отличная на чувственном уровне действительности от такой же другой хостии, отмеченной крестом, напротив, более абсолютно не отличается от неё, даже нумерически, на глубоком уровне действительности, достигаемом единственно верой — на том уровне, на котором каждая из этих двух хостий является тем же самым и единственным всецелым телом Христовым. В качестве хостий, в качестве кусков хлеба, одна «и» другая действительно различны между собой, что и выдаёт их соседство в пространстве, и можно их сосчитать; но в том, что касается тела Христова — одна «является» другой, несмотря на их соседство в пространстве, счёт более не возможен, так как имеется только единственное тело Христово. Имеется тождественность одного с другим, соединение одного с другим. Кроме того: если я ломаю хостию, я не ломаю тело Христово, и оно полностью находится в каждой половине хостии. Но оно не находится, тем не менее, всё полностью в каждой половине через некоторый род раздвоения и перегруппировки, в результате чего было бы два тела Христова. Оно всецело находится в каждой половине хостии, так как оно уже было там до того, как я её стал ломать. И если я ломаю каждую половину ещё раз, то это повторяется до бесконечности без какого-либо размножения тела Христова. Отсюда следует, что на глубоком уровне действительности, который может быть достигнут единственно верой, на уровне, на котором располагается и присутствует тело Христово, не только все освящённые хостии совпадают друг с другом и являются тождественными, но, к тому же, внутри каждой из них все точки пространства в равной степени совпадают. Итак, освящение, связывая тело Христово и хостии, заставляет появиться в нашем падшем мире, подверженном как раздельному положению точек пространства, так и последовательности моментов времени, новому возможному отношению материи к пространству, при котором все точки освящённого пространства таинственно совпадают. Во всём этом, как представляется, мы только выделили то, что подразумевает наша вера под реальным присутствием. Совершая это, мы пришли к лучшему осознанию того, что радикально нового имеется в этом типе присутствия. Великая ошибка попыток объяснения, вроде теории «пресуществления», в том, что они слишком сводят тайну реального присутствия к чуду, подобному чуду во время брака в Кане, к чуду, которое переходит от реальности этого мира к другой реальности того же самого мира. Освящение понимается как просто чудо с той единственной разницей, что оно невидимо. Отсюда и все выдвинутые доводы простого соответствия для объяснения этой невидимой стороны явления. Тогда как если присутствие тела Христова в евхаристии не ощущается нами, это означает само собой, что не может быть этого образа присутствия. Как хорошо говорит об этом в замечательном очерке[98] Павел Евдокимов, евхаристия является «чудом не физическим, а метафизическим, и «метафизическое» используется здесь в абсолютном смысле этого слова, выходя за пределы этого мира, как чудо метакосмическое и метаэмпирическое. Действительно, небесное тело Господа не принадлежит более к действительности этого мира…» Кроме других выражений, обозначающих результат освящения, греческие Отцы использовали «metabole» (или другие, подобные этому, часто включающие приставку «мета»), Евдокимов комментирует это так: «По мысли Отцов, слово «metabole» от «metabollo» означает «брошено или спроецировано вовне» и очевидно, что ничего нельзя объяснить или определить по поводу космической материи, спроецированной, возвышенной «за пределы» её самой и приравненной к трансцендентному»[99]. Аристотель († 322 до н.э.) использует слово «metabole» во множественном числе для описания перелётов птиц. В словесных сочетаниях «мета» часто указывает на изменение места или последовательность во времени. Иными словами, речь идёт более о присутствии тела Христова, Его плоти и Его костей, и, следовательно, о материальном присутствии, о том принципе, который почти все защитники старой теории «пресуществления» вынуждены были мало-помалу оставить, так же как и более решительные новаторы в богословии, и по тем же причинам. Речь о ещё материальном присутствии тела Христова, но при этом состоящего из прославленной материи, обладающей абсолютно новым отношением к пространству и времени, и находящегося вне всех наших представлений. «Прославленное тело Христа находится превыше даже материального мира», говорит нам П. Евдокимов, пользуясь здесь словом «материальный» в смысле «падшей материи», подчиняющейся закону соположения в пространстве. И он продолжает: «Это то состояние, в котором дух обладает телесными энергиями. Это более не «повсеместность» или вездесущее; тело небесное Христа трансцендентно любому месту, оно не находится повсюду, так как оно вне или за пределами пространства, но при этом сохраняет возможность проявляться в каком-то месте и во всех точках пространства…»[100] Без сомнения, можно заметить в этих последних строках ограниченность параллелизма между категориями, соответственно освобождёнными от связи с пространством и временем. Спасительные действия Христа и, в особенности, Его страсти не совершаются для нас в литургии согласно их чувственной нормальной и исторической демонстрации, которая полностью принадлежала определённому месту и определённому мгновению, и которая, как представляется, не может присутствовать ни в каком другом месте и ни в каком другом времени. Именно через другую чувственную демонстрацию, демонстрацию с помощью литургических «символов», если придать этому слову всю его первичную силу, доходят до нас спасительные действия Христа. С этой точки зрения, может быть, не очень точно говорить, что литургия делает нас «современниками» спасительных страстей Христовых; так как тогда мы должны были бы быть способными воспринимать их согласно с их нормальным чувственным проявлением. Насколько они трансцендентны пространственно-временным условиям этого мира, настолько в точности спасительные действия Христа могут достичь нас, не важно, в каком месте, и не важно, в какое время. Но, исходя из этого, становится очевидным, что мы не можем присутствовать в каждом месте и в каждое мгновение в соответствии с теми формами демонстрации, которые строго присущи нашему пространству и нашему времени.
е) Современные научные теории об относительности времени и пространства
Спокойствия ради, не будем здесь пытаться доказывать, что всё то, что мы развили как гипотезу, исходя из данных веры, оказывается подтверждённым наукой или современной философией. Это было бы совершенно невозможно, и даже абсурдно об этом думать. Такого рода соглашательство всегда остаётся искусственным, и некоторые его достижения всегда оказываются эфемерными. Теории относительности никоим образом не доказывают, что категории времени и пространства, к которым мы пришли, точны. Но они доказывают то, что эти гипотезы не являются абсурдными, и при любом положении дела, безусловной ошибкой было бы думать, что время и пространство абсолютно и действительно таковы, как мы их воспринимаем, Это уже много. Мы не будем вникать в особенности этих проблем, которые не относятся к нашей компетенции. Мы удовлетворимся некоторыми отрывками из популярных произведений и сделаем затем из них некоторые выводы. Итак, вот, прежде всего, несколько конкретных примеров того, что дают законы относительности[101]: «… часы, связанные с движущийся системой, ходят в ином ритме, чем неподвижные часы. Эталонная линейка, связанная с движущийся системой, изменит свою длину в зависимости от скорости системы… Эти особенные изменения абсолютно не связаны с конструкцией часов или составом линейки. Часы могут быть маятниковыми, пружинными или песочными. Линейка может быть деревянной, металлической или тросом. Замедление часов и конструкция линейки не относятся к механическим явлениям. Наблюдатель, перемещающийся в то же время, как часы и линейка, не заметит в них никакого изменения, но неподвижный наблюдатель, то есть неподвижный по отношению к движущимся системам, отметит, что часы замедлили свой ход по отношению к его неподвижным часам и что движущаяся линейка укоротилась по отношению к её неподвижному измеряющему эталону…» По мере того, как увеличивается скорость, часы замедляют свой ход, и линейка укорачивается в направлении своего движения. «Линейка, перемещаясь со скоростью в 90 процентов от скорости света, укоротится почти наполовину; пройдя через этот предел, укорачивание станет более быстрым, и если бы линейка смогла достигнуть скорости света, она бы укоротилась до полного исчезновения. Так же и часы, если их начать передвигать со скоростью света, совсем бы остановились»[102]. Человеческое сердце также благодаря своему регулярному биению представляет собой некоторого рода часы. «Поэтому, согласно с теорией относительности, биение сердца индивидуума, перемещающегося со скоростью, близкой к скорости света, было бы относительно замедлено; так же, как и дыхание, и все другие физиологические процессы. Это замедление не было бы воспринято сознанием, так как часы замедлили бы аналогично свой ход. Но, с точки зрения неподвижного наблюдателя, он старел бы менее быстро. В фантастической вселенной можно вообразить некоторого космического исследователя, расположенного на борту атомной ракеты, способной достигать скорости 265’000 километров в секунду, и возвращающегося на землю после десяти земных лет, который оказывается постаревшим только на пять лет»[103]. Научная фантастика, впрочем, уже приучила нас к такого рода экстравагантным вещам. Но если подобные путешествия с такими скоростями вполне относятся к вымыслу и не предвидятся, то закон, показанный в этом примере, представляется вполне соответствующим действительности. Отметим уже, что в соответствие с этими теориями, если через невозможное удастся превысить скорость света, что представляется совсем неосуществимым, то по логике этого закона удалось бы вернуться во времени вспять. Но некоторые авторы уже приходят к определённым гипотезам: так резюмируя теории Больцмана об энтропии для замкнутых систем, Роберт Бланше делает «следующие выводы относительно того, что касается стрелы времени: A) Её необратимость, будучи фактом статистического характера, не имеет более абсолютного свойства. Практически это ничего не меняет, но теоретически есть существенное различие между невозможностью и невероятностью, даже чудесной. Это означает, что нет физического закона, запрещающего инверсию, но имеется только вероятностный закон: также никакой физический закон не запрещает, тасуя колоду карт, составить, в конце концов, первоначальный порядок, хотя ничуть нельзя на это рассчитывать. B) Имея статистический характер, необратимость применима только к совокупности: можно тасовать колоду, и нельзя тасовать одного валета пик… C) И чтобы стрела могла быть приложена к совокупности индивидуумов, кроме того, дабы увидеть, как приходит в беспорядок её организация, нужно, чтобы эта образование обладало уже определённой степенью организованности… Это хорошо показывает, что необратимость времени должна быть отлична от порядка времени»[104]. Некоторые возражали против позиций Больцмана, которые могли бы привести к допущению, для определённых случаев, обращения стрелы времени. Но, возражает Р. Бланше: «Больцман допускает в качестве следствия и предполагает возможность чередования направлений времени, каждое из которых определяется посредством статистических процессов. Он дерзко доходит до того, что рассматривает возможность наличия вселенной, состоящей из нескольких областей, отделённых одними от других огромными пустыми пространствами, которые могли бы иметь противоположные направления времени. Верно, что тогда одновременность этих вселенных с противоположным порядком предполагает некоторое сверхвремя, но было бы достаточно, чтобы это сверхвремя содержало порядок, как линию в пространстве; и у него не было бы, как и у неё, особого направления»[105]. Но Больцман не был единственным, кто развивал такие гипотезы: «В наше время некоторые учёные не боялись придерживаться идеи обратимости стрелы времени для объяснения некоторых физических фактов. Например, Фейнман предполагает, что положительный электрон, или позитрон, является отрицательным электроном, который поднимается против течения времени. В космологическом масштабе Гёдель предполагает наличие «поворачивающейся» вселенной, где теоретически было бы возможно не обратить стрелу времени, но, по крайней мере, возвратиться в прошлое»[106]. Другие теории касаются нас не так непосредственно, но они представляют не меньший интерес. Вот как разрывное представление о квантах может отразиться на понятиях о пространстве и времени. В квантовой теории атомов, предложенной Бором в 1913 году, превращения атомов, как говорит опять Р. Бланше, следовало рассматривать «как действительно мгновенные, вносящие в становление прерывистость, которая по своей природе ускользает от всякого представления в рамках длительности. И, собственно, сами стационарные состояния, насколько они действительно стационарны, не рассматриваются через становление. Атом в некотором роде функционирует «вне времени», поскольку он представляется только как прерывистая последовательность мгновенных переходов. И равным образом, квантовый скачок электрона с одной орбиты на другую не осуществляется через непрерывный переход по промежуточным положениям, и он не составляет траекторию, проходя в некотором роде «вне пространства» при перемене местоположений без всякой пространственной связи между ними. В микрофизике, говорит нам Бор, мы должны «трансцендировать» обычные рамки пространства и времени. Они появляются только на определённом уровне, ниже которого микрофизик должен научиться владеть новыми способами мышления, свободными от требований интуитивного представления. Но, однако, продолжает наш автор, ничто не запрещает, если угодно, заставить пространство и время опуститься до элементарного уровня, но тогда сами пространство и время приобретут вид, характерный для гранул. Смелость различных авторов демонстрируют такие выводы: одни были удовлетворены просто рассмотрением идеи, другие же доходили до вычисления величины этих атомов пространства и времени, этих «ходонов» и «хрононов»[107]. Справедливо, что некоторые начинают спрашивать себя, не заходим ли мы на сей раз слишком далёко при гипотетическом исследовании всех возможных представлений о времени и пространстве, и не было бы лучше всё же вернуться к представлениям, более близким к нашему повседневному опыту. Но другие же, напротив, решительно продолжают ставить под сомнение наши самые привычные схемы; и по некоторым позициям самые последние открытия заставляют нас это делать. И именно это демонстрирует нам Оливье Коста де Борегар в связи с последними опытами (1972 и 1974 годы) для того, чтобы вернуть нас на более классические позиции.[108] Открытие «нераздельности» отмечает, таким образом, важный этап в открытии новых путей к пониманию реальности.[109] И далее вычисляют, какими были бы свойства вселенной, состоящей из частиц, существующих только со скоростями, больше скорости света. Тогда обнаруживается, что это будет мир, обладающий характерными свойствами, вполне соответствующими свойствам сознания.[110] Интуитивно сводя всё в одно целое, Коста де Борегар говорит нам, что «квантовая нераздельность вместе с её пространственными и временными аспектами должна иметь проверяемые следствия в нейрофизиологии и, возможно, гораздо шире — в сфере всей биологии, включая онтогенез и филогенез.[111] Как бы то не было, нельзя не признавать, что «ни эвклидово пространство, ни необратимое время, которые связаны с нашим обычным интуитивным опытом, не принимаются нашим разумом. Конечно, психологически это трудно представить себе, но и нет никакой логической нелепости в том, чтобы признать неэвклидово пространство или обратимое время».[112]
ж) Выводы, которые мы можем сделать
В заключение мы удовлетворимся некоторыми следующими наблюдениями: 1) Хорошо известно, что мы более не можем разумно действовать так, будто наше восприятие времени и пространства сказало нам своё последнее слово. Существует тайна времени и пространства. И учёный, и философ не могут более её избегать. Но о том, что из себя представляет эта глубинная реальность времени и пространства, они не могут сказать и, несомненно, не смогут никогда. Но, очевидно, что если брать привычные нам законы времени и пространства в том виде, как мы их воспринимаем, за абсолют, который надо сохранить любой ценой в наших попытках богословского синтеза — мы строим всё на песке. 2) Без сомнения, читатель заметил чрезвычайную свободу мысли этих людей науки, проходящую через все эти тексты. Они полностью владеют наиболее строгими методами, они знают критические требования разума, они намерены исходить только из реальности, согласуясь наиболее строгим и возможным образом с реальностью. И вот как раз эта забота о верности реальному миру, который нас окружает, эта забота о строгости и критичности толкает их к смелости мысли, увиденной нами. 3) Но эти гипотезы не даются даром. Если научная и рациональная строгость учёных не заставляет их отступить перед гипотезами, с первого взгляда наиболее фантастическими, то это совсем не значит, что они их разработали для своего удовольствия и ради того, чтобы поиграть в эстетов… Их великий критерий в этих исследованиях остаётся тем же, что и для любой умственной работы, и он состоит в наибольшей понятности наблюдаемой действительности. Насколько они будут требовательны и строги к выбору фактов, условиям их наблюдения и их воспроизведению, настолько же затем они готовы допустить и даже искать любую гипотезу, как бы странной она сначала ни казалась, только бы она позволила лучше понять наблюдаемые явления. «Лучше понять» — это значит понять более простым способом с большей экономией средств и при соотношении между большим числом фактов и меньшим числом исключений. Приведение к единству остаётся постоянной заботой при всяком усилии ума. «Лучше понять» — это, в конечном счёте, лучше охватить глубокое единство, скрытое под стольким числом различных явлений. Но, конечно, в каждой новой гипотезе наблюдение и вычисление должны подтвердить, насколько новое предложенное понимание проявляется более удовлетворительно и эффективно, чем старое. 4) В богословии также исходят из определённого числа фактов. Заниматься богословием — это значит пытаться лучше понять связь между всеми этими фактами. Эти факты являются, прежде всего, одними и теми же как для учёного, так и для философа, так как в конечном счёте ничто из того, что касается творения мира и человека, не может быть чуждым богослову. Но есть также определённые факты, которые учёный не может и не должен (по крайней мере, как правило) принимать в расчёт, так как они доступны только вере. (Очевидно, что речь не идёт о фактах одного и того же порядка. Научные факты являются непреложными в принципе для каждого честного человека, обладающего требуемой компетенцией, независимо от любого религиозного, философского или политического мнения. Факты веры являются непреложными только для тех, кто разделяет ту же веру, являясь частью (по крайней мере, скрытой) собственно самой этой веры.) Богослов же, напротив, отдаёт абсолютное предпочтение этим фактам веры. К тому же, он должен принять их как таковые только после строгой проверки и остаться готовым в любой момент в случае необходимости возобновить эту проверку. В соответствии с тем, что было уже сказано, читатель уже должен был иметь возможность лучше понять смысл гипотезы, которая нами была развита по поводу времени и пространства. Эта гипотеза исходит, прежде всего, из данных веры, которые учёный не обязан знать. Какой бы странной она ни была, она не является абсурдной, и она пока что представляется нам лучшим способом придать некоторую умопостигаемость нашей вере в Евхаристию. В дальнейшем мы увидим, что она могла бы прояснить и многие другие проблемы. Итак, мы теперь располагаем двумя великими категориями, нужными для продолжения нашего богословского размышления. Первая дана нам непосредственно и ясно Откровением, хотя некоторое размышление, подобное уже намеченному нами, желательно и даже необходимо для дальнейшего её объяснения и уточнения; это различие личности и природы. Вторая, как нам кажется, содержится в нашей вере в Евхаристию; но при этом надо признать, что её было возможно обнаружить только благодаря работе, связанной с личным богословским размышлением, даже при его коллективном характере, и без всякой гарантии со стороны Церкви, хотя сама эта категория находится в глубокой гармонии с литургической традицией; вот почему мы преподносим эту категорию только в рамках гипотезы; в определённых случаях это возможное согласование (хотя бы только в каждом совершении евхаристии) между любыми мгновениями времени и любыми точками пространства. Эти две категории будут уточнены и мало-помалу подтверждены во время продолжения нашего исследования. Но нам кажется, что во многих отношениях тайна Троицы и тайна Евхаристии способны прояснить все другие. И поэтому было необходимо начинать с них.
3 Тайна Зла: ложные решения при «классической» постановке проблемы
Теперь мы можем обратиться к великому возражению, о которое мы споткнёмся, утверждая, что единственным смыслом творения была любовь Божия, предлагающая соучастие: как Бог такой Любви мог сотворить мир, в котором фактически присутствует зло (и столько зла!)? По правде говоря, эта проблема будет нас занимать с этих пор до самого конца нашего труда, так как она действительно является Проблемой. И эта проблема останется для нас, в конечном счёте, тайной, в каком бы свете мы ни пытались её рассмотреть. Но здесь, в этой главе о творении, прежде всего, следует исключить ложное решение, которое является отрицанием, чаще всего неявным, но абсолютно радикальным, всего того, что мы смогли сказать о Существе Бога как о Любви и об отношении этой Любви к миру как призыву к другой ответной любви. Нам, к сожалению, невозможно в таком серьёзном вопросе избежать всякого разногласия. Мы вынуждены представлять и опровергать, таким образом, целое течение мысли, прославленное наиболее известными именами. И это вызвано тремя причинами: 1) В продолжение столетий эта система объяснения почти полностью восторжествовала во всех наших учебниках. Авторы только и делали, что переписывали друг друга, следуя одному и тому же плану и приводя одни и те же примеры, даже если лучшие между ними вводили иногда некоторые тонкости (которые мы, к сожалению, не сможем здесь учесть) в это решение, уже давно ставшее «классическим». 2) Элементы решения, которые мы предложим, или, может быть, лучше сказать: направление, на которое мы укажем — вовсе не будет представлено без множества трудностей, без тёмных зон и неопределённости. Дорога, по которой мы пойдём, не так очевидна и проста, и она не введёт в тайну достаточно глубоко, но мы не можем не ценить её, всё-таки, как лучшую из дорог. 3) Наконец, в особенности из-за того, что речь идёт о чести Бога и чести человека, по крайней мере, можно заявить протест против стольких подходящих причин, которые создают дурную веру. Какими бы ни были тонкости школ, представляется, что можно свести набор их разработок к пяти аргументам.
а) Зло не является существом
Существо как существо всегда является добрым. А зло никогда не существует в себе, через себя. Не существует отрицательного существа, в сущности плохого, как нет антител по отношению к определённым телам, как и антиматерии с дурным существом, произошедшим от некоторого рода анти-Бога манихеев и противостоящего доброму существу, вышедшему из рук Бога. Зло — паразит. Оно существует только в существе. Но в этом существе оно является как бы сокращением, лишением добра, следовательно, как бы лишением и сокращением существа. Итак, зло, какова бы ни была его сила, не является в действительности чем-то. Оно поистине не существует. Оно есть предел существованию, отсутствие чего-то, что должно было бы существовать. Кроме того, зло очень часто соотносится с добром. Вы обожглись? Очевидно, это плохо и больно. Но это и доказывает то, что вы чувствительны. И вот это уже хорошо[113]. Подчеркнём, что законы вселенной являются сложными и, следовательно, как бы палкой о двух концах. И мы должны принять это в расчёт! «Река всегда может выйти из берегов: никто не заставляет людей строить свои дома вблизи от этих рек. Вулкан может всегда прийти в действие: никто не заставляет людей строить город в соседстве с ним…»[114]
б) Гармония единого целого
То, что мы принимаем в расчёт — это не части и детали, но гармония единого целого:
«Верно то, что Бог, как природа, как какая-то действующая сила, осуществляет то, что есть лучшее для всего в целом, но не то, что является лучшим с точки зрения каждой части, если только это не соотносится со всем — так, как мы это говорим»[115]. И немного раньше: «Как мы показали, совершенство вселенной требует наличия неравенства между творениями для того, чтобы были достигнуты все степени добра… и эти степени также встречаются в самом существе; так как некоторые вещи имеют такой образ, что они могут потерять своё существо: таковыми являются вещи, не подверженные порче, другие же могут его потерять: это вещи, подверженные порче».[116] Такое единое целое не только требует наличия более низких частей, не только неизбежно подразумевает конфликты и противоречия, но и приглашает нас этому возрадоваться: «Чтобы лучше убедиться в том, что зло, даже когда оно само заявляет себя, прибавляет нечто к красоте мира, обратимся к наблюдению, которому радуется христианская мысль… Из происходящего зла Бог извлекает добро. Этой ценой вселенная действительно становится более прекрасной, содержа в себе зло, подобно песне и является фактически ещё более приемлемой, содержа в себе паузы, оттеняющие развитие — говорит ещё святой Фома Аквинский († 1274)…[117] Красота вселенной была бы менее поразительной, если бы она не была частично следствием зла, которое имеется в ней»[118]. Наверное, у средневековых прокажённых рот был настолько искажён болезнью, что его не хватало для крика, такого, чтобы страдания прокажённых могли предстать молчанием, делающим более приятной песнь творения. Или же некоторые виды силлогизмов заканчиваются порчей барабанной перепонки?
в) Зло, конечность тварного существа
Абсолют непременно единственен, иначе он не был бы Абсолютом. Следовательно, Бог не может создать мир, абсолютный, как Он сам. Насколько он участвует в Существе, этот мир хорош. В силу того, что он только состоит в участии, этот мир ограничен, и он не является полнотой бытия и, следовательно, он — несовершенен[119]. Отметим, что это утверждение имеет всё своё значение только в том случае, если речь идёт об объяснении того, что мы не можем летать как птицы, жить на дне моря, проходить сквозь горы, охватывать все миры единым взглядом и т. д. Конечно, человек не является Богом. Но в существовании зла возмутительно не это. И если бы в этом была истинная и неотвратимая причина всего нашего зла, не было бы более даже надежды на Рай, так как тварное никогда не смогло бы отделиться от своей конечности. Тварное никогда не будет абсолютным существом и, следовательно, зло должно было бы безгранично губить его.
г) Бог не стремился создать лучший из миров
«Бог мог, согласно со Своим абсолютным могуществом, создать миры, лучшие, чем наш. Но этот самый мир, который Он создал в силу Своего упорядоченного могущества, мог ли Он, может ли Он даже сейчас сделать его лучше, чем он есть? На этот вопрос следует ответить без колебаний: да, Бог мог, Бог мог бы и сейчас сделать этот мир лучшим»[120]. Но нам объясняют, что при этом не подразумевается, что Бог смог бы уже сделать этот мир лучше. Что бы Бог ни делал, Он использует Свою бесконечную мудрость, Добро и Могущество. И это не исключает получения весьма различных уровней результата[121]. Так же, как гениальный художник не может ничего создать такое, что исчерпает полностью его гений и что будет соответствовать всей его гениальности. «Этот скульптор, который так властен над целью и средствами своего искусства, мог бы с совершенным безразличием отказаться или согласиться на ваяние, при этом в последнем случае выбрать любой сюжет: вазу, бюст, статую, группу и все предметы, абсолютно неравнозначные его идеалу. Однако произведения, которые вышли бы из-под его руки, в зависимости от их средств и в различной степени все свидетельствовали бы о высшем мастерстве»[122]. Это сильно напоминает знаменитый эпизод, когда проповедник возвращался в ризницу после совершения проповеди о чудесах творения. Один из тех, кто являл собой пример страдания, ждал его: это был совсем уродливый человек. «А я?» только и спросил он у оратора. «Но, мой друг, для горбатого вы совсем не дурны!». Очевидно, художник тратит столько же гениальности и любви к своему мастерству, как для создания основы картины, так и для создания лица, которое выделяется на этом фоне. Но как можно серьёзно претендовать на то, что Бог использовал Свою бесконечную доброту, чтобы создать человека, которого бы Он по Своей воле загубил, единственно для удовольствия немного изменить Своё произведение? Человек не мраморная глыба! Поистине, нужно быть богословом, чтобы забыть о таких очевидных вещах! Но вот то, что идёт далее и приближает нас к сути проблемы: «К чему Бог стремится в силу Своей бесконечной доброты? В силу Его бесконечной доброты невозможно, чтобы Бог мог когда-либо захотеть мира радикально дурного… мира, где зло берёт решительно верх над добром, и небытие над бытием; мира, где зло, как бы ужасно оно ни было, в совокупности своей не служило бы победе добра или же не было бы его обратной стороной или не служило бы поводом к осуществлению добра[123]». Слова «радикально» и «решительно» чрезвычайно приятны, поскольку говорят о «бесконечной» доброте. Однако это даёт Ему прекрасные возможности для манёвра и небольшого развлечения. Нам заявляют также, что «конечно же, Бог мог создать мир без зла и без греха»[124]. Где же тогда свобода человека? По крайней мере, Лейбниц († 1716) хорошо увидел, что логика любви требовала того, чтобы Бог, конечно, сотворил нам лучший из возможных миров. Это не означает, что Бог не мог бы облечь нас большей властью, но что это не сделало бы нас более счастливыми, так как счастье вне этого, и что образ этого мира всего лишь один из этапов. Но это означает, что нужно искать причину зла в мире, совершенно несомненно, вне Бога. Нужно, чтобы присутствовала ужасная необходимость, которой Сам Бог не мог избежать. Но вот нам заявляют, что так рассуждать — это значит посягнуть на трансцендентность Бога, не признавая «Его абсолютное господствующее безразличие в отношении всего сотворённого»[125]. Или ещё делать из Бога «идола»[126]. «Это не мифический Бог, конечный бог, идол, требующий нашей любви, чтобы самому дополниться в надежде на завершение»[127]. Только что в том же самом тексте нам говорится, что «Бог нуждается в нашей любви» и что Он даже «безумно нуждается». Тогда сразу же уточняется, что если всё так, то это от того, что Бог так свободно захотел. И мы можем только одобрить это. Но при том во имя этой свободы нужда Бога в нашей любви сводится к «господствующему абсолютному безразличию», и тогда мы не можем ничего более, как только определить эту потребность, и в самом деле, как совершенно безрассудную. Приписывать Богу такую господствующую свободу, более существенную, чем Его собственная любовь, это значит отрицать за Ним свободу, которая в действительности, а точнее, по существу есть Любовь. Одновременно творение нас Богом не может более быть страстным призывом Любви к другой любви. Она по необходимости ниспадает до уровня рациональной категории «очень высокого соответствия»[128].
д) Зло необходимо для славы Божией
«Но откуда могут приходить эти конфликты между законами природы? Из различия и, следовательно, из множественности и из неравенства творений. Это различие было востребовано. Конец Творения, поистине, если это припомнить, связан со славою Бога (Вот он, «идол»!)»[129]. «Творение, — как пишет ещё Р. П. Сертиянж, — для исполнения своей роли требует наличия большого разнообразия природ, из которого следуют степени, подчинение, противостояния, вызывающие столкновения, взаимодействия, жертвы, разрушения и смерти. Солнце не может подниматься над морем, не разлагая его вещество и не рассеивая его в атмосфере. Бык не может пронести через луга свою спокойную массу, не затоптав при этом движении тысячи жизней»[130]. «Наконец, — утверждает св. Фома Аквинский, — мы бы не имели цветка мученика, если бы Бог не позволил существовать злобе палачей»[131].
е) Заключение
С тех пор проблема зла нашла «решение», чисто философское, собственно то, которое уже было дано стоиками языческой древности. Процитируем ещё дона Массабки, который ссылается на Р. П. Сертиянжа: «Из всего того, что было сказано, следует, что источником физического зла оказывается не первородный грех, проблема которого будет поставлена в следующей главе, а онтологическое строение Вселенной. Знаменательно то, — пишет далее Р. П. Сертиянж, — что строгий ум типа ума св. Фомы Аквинского, рассматривая ex professo проблему зла в девяти статьях Суммы Теологии[132], не сделал ни одного указания на первородный грех и тем более на Сатану. Они для него являются особыми случаями, полное обсуждение которых будет в своём месте, но они не связаны с корнями вселенского зла. Корни же эти имеют характер не исторический, но метафизический. Речь идёт о строении реальности в связи с самим источником бытия… Вследствие этого совершается ошибка, когда представляют первородный грех, следующий за состоянием без греха, как окончательное решение проблемы зла». Он тем более не является таким решением, что он уже свершился. «Мы не находимся более в царстве первородного греха, но в царстве Искупления. Если страдание и смерть существуют, это значит, что они не так уж ненормальны»[133]. Заметим, что это направление мысли стоиков, а затем схоластиков, всегда подвержено новому развитию. Кардинал Журне[134] указывал уже на сближение этого направления с философией Тейяра де Шардена. Но вот некоторые тексты, ещё более ясные: «В силу действия неискоренимых привычек, проблема Зла автоматически провозглашается как неразрешимая. И, действительно, возникает вопрос: почему? В древнем Космосе, который предполагали вышедшим целиком из рук Творца, естественно, казалось сложно представить примирение между частично дурным Миром, и существованием Бога, одновременно благим и всесильным. Но зато в нашем современном представлении о Вселенной, как о находящейся в состоянии космогенеза,… как можно не заметить, что с интеллектуальных позиций знаменитая проблема более не существует?[135]».
ж) Критика «классической» позиции
Для философского критического анализа всех аргументов можно обратиться к маленькой, ясной и содержательной книге М. Этьена Борна[136]. Позволим себе процитировать несколько отрывков, недостаточных для того, чтобы проследить за всем ходом мысли, но которые дают некоторое представление о следующей линии: «Делается ли это бессознательно или с некоторым расчётом, но классические доказательства существования Бога предполагают, что проблема зла решена и вселенная признана полной мудрости или оптимизма — как уменьшительно называют мудрость. Убеждение в нереальности зла является первым двигателем умозрительных доказательств существования Бога[137]. Следовательно, намерение доказать существование Бога опирается заранее на то, что всякий разрыв во вселенной кажущийся, временный и относительный. Это значит — a priori рассчитаться с проблемой зла как иллюзией, созданной по недостаточности эстетического вкуса или по слабости синтетического охвата: беда может возникнуть, и она обречена стать уродливым усложнением, необходимым для блеска архитектуры или диссонансом, который делает музыку более утончённой; дьявол может демонстрировать себя, но он будет только слугой Бога[138]. Бог, доказуем с помощью тайного и незаконного предрассудка о подавлении зла или о его идеальном преобразовании — это необходимое вначале утверждение требует также и своей антитезы, то есть атеистического отрицания»[139]. Но мы бы хотели указать даже не на философскую слабость подобных аргументов, но на тот моральный и религиозный соблазн, который они собой являют. Отец Буйе это хорошо почувствовал, и нам также стало немного легче, поскольку в его реакции мы почувствовали трепет возмущения. Он излагает весь набор старых аргументов классического подхода и продолжает: «Единственное зло состоит в том, что его безупречная логика всегда производила на религиозные умы впечатление обмана»[140]. Но в ответе на возражения Р. П. Сертиянжа он реагирует более ясно: «Я ни в коем случае не отрицаю ни мудрость, ни высокое значение основных размышлений о зле в себе, которые какие-нибудь Аристотель и Плотин ((† 269) отточили до их неоспоримого совершенства. Я просто позволю себе напомнить, что христианское Откровение смогло внести в проблему фактического зла дополнения, которые, в конечном итоге, имеют немалое значение. Но именно здесь мы коснёмся недостатка, на который я имел дерзость указать при рассмотрении чисто философских решений проблемы. Все эти решения исходят из рассмотрения зла, взятого в его наибольшей общности. И они сводятся к тому, что это понятие также неразделимо, как и представление о пределе существования конечного существа. Но является вопиющим ничуть не то зло, которое ощущается в общем и абстрактном плане. Это зло, как мы знаем, продлится всю вечность, и оно мешает спать только некоторым специалистам-механикам по философии. Напротив, зло, которое нас ранит, это именно то, которое Сам Бог думал уничтожить ценой Своего Сына. Значит, не нужно удивляться тому, что эти решения, как бы они ни были удовлетворительны для ума, рушатся, как мы это видим фактически каждый день, и не удовлетворяют души. То, что шокирует их и шокирует тем более, чем более они пропитываются христианским понятием Бога, — это невинное страдание, это заражение грехом и это смерть незаконченного творения, которое смутно ощущало себя предназначенным для вечного преодоления. Проблема зла, которую формулируют люди, — и, повторю это с бычьим упорством, та проблема, которую Писание и Предание Церкви пытается решить, — именно в этом. И их ответ, как мне кажется, это то, что мир захвачен таинственным конфликтом между «Врагом, который это совершил» и «Спасителем», Спасителем, Который не распутывает трудности безупречной диалектикой, избегая пятнать руки, но у Которого одежды полностью пропитаны Его собственной кровью»[141]. Он, в действительности, исходит из «христианского понятия Бога». Но нельзя на этом останавливаться. Если мы хотим дойти до конца в решении поднятой здесь проблемы, которая касается не только зла в мире, но и зла в богословии или зла богословия, нужно решиться на обнаружение корней зла и на обращение к Божьему образу, который подразумевается при всех этих рассуждениях. Идея о том, что Бог действительно мог бы нас любить, действительно, в том смысле, который мы рассмотрели в начале этой главы — отвергается, как неверие, угрожающее Его трансцендентности. Это было бы в рамках худшего антропоморфизма и даже хуже — это означало бы делать из Бога «идола». Но оказывается, считается совершенно нормальным, что Бог специально сотворил миры или индивидуальные существа наполовинунесовершенными, чтобы лучше показать разнообразие Своих устремлений. Ещё гораздо прискорбнее допущение, что этот Бог специально создал людей с намерением позволить им быть проклятыми (тогда как Он мог бы сказать одно слово, по крайней мере, согласно этому богословию — чтобы спасти их), и это для «демонстрирования» Своей «Справедливости», тогда как Он создал и некоторых других с намерением их «эффективно» спасти для демонстрации в них Своего «Милосердия». «Но если Творец заставил родиться тех, про кого Он знал, что они в таком большом числе не принадлежат Его благодати, то это случилось, так как Он хотел, чтобы они составили в своём количестве несравнимо большее множество, чем те, кто по Его соизволению были предназначены как обещанные сыны для славы Его царства; и для того, чтобы продемонстрировать даже самим множеством осуждённых, до какой степени число поистине справедливо проклятых, как бы ни было это число велико, имеет малое значение в глазах справедливого Бога. Также для того, чтобы таким образом через это искуплённые от самого этого проклятия, узнали, что те, кто достигая этого в такой большой части, или полностью вся эта масса заслужила этого, не только как те, кто добавляет разнообразные ошибки к первородному греху по выбору их своей дурной воли, но, особенно, такое количество маленьких детей, которые являются узниками только в связи с первородным грехом и были восхищены светом этого мира, не получив благодати Посредника. Да, вся эта масса, поистине справедливо проклятая, подверглась бы наказанию, которое она заслужила, если бы гончар не только справедливый, но также и милосердный, не достал бы в силу своей милости и по достоинству другие сосуды, не в соответствии с тем, что он им был должен, а из-за того, что именно так он приходит на помощь маленьким детям, которые не могли ничего заслужить, и на помощь более старшим престарелым, чтобы они приобрели некоторые заслуги»[142]. Не следует думать, что такие тексты — исключение. Увы! Ничего подобного! Как бы не так. К концу своей жизни блаженный Августин только начнёт предчувствовать всё зло, которое может сотворить в душах это учение. Он посоветует тогда проявить хитрость в изложении, но никогда не вернётся к своим принципам[143]. Какой контраст хотя бы по отношению к тексту Ветхого Завета, где автор обращается так к Богу:
«Ты всех милуешь, потому что всё можешь, и покрываешь грехи людей ради покаяния. Ты любишь всё существующее, и ничем не гнушаешься, что сотворил; ибо не создал бы, если бы что ненавидел. И как могло бы пребывать что-либо, если бы Ты не восхотел? Или как сохранилось бы то, что не было призвано Тобою? Но Ты всё щадишь, потому что всё Твоё, жизнелюбивый Господи. Нетленный Твой дух пребывает во всём. Посему заблуждающихся Ты мало-помалу обличаешь, И, напоминая им, в чём они согрешают, вразумляешь, чтобы они, отступив от зла, уверовали в Тебя, Господи»[144]
Действительно, однажды следовало бы лучше различить в творчестве блаженного Августина то, что духовно исходит от Божьего человека, у которого имелся опыт Милосердия и внутреннего Присутствия Бога, и то, что приходит от теоретика, страстного полемиста, готового сказать всё что угодно, лишь бы настоять на своей правоте. Поэтому так много ошибок и антропоморфизмов. Как будто в Боге Справедливость и Милосердие не идентичны! Как будто Справедливость Бога могла быть только очищением, возвышением облагораживанием нашей справедливости, при той же устремлённости, идущей по тому же руслу! К счастью, в этой связи Р. П. Лионнэ в своих работах хорошо показал, что Справедливость Бога, в библейском смысле, не что иное, как Его Святость, дающая жизнь и спасение. И когда же они все заслужили проклятие? Нам говорят, что из-за соучастия в поступке Адама. Но последняя экзегеза в согласии с трудами Жулиуса Гросса и также Р. П. Лионнэ всё более и более имеет тенденцию к признанию, что святой Павел никогда не имел желания сказать подобное. Безусловно существует солидарность во зле, как и мы это уточним в своё время, но она совсем не того сорта, при котором мы уже заслуживаем вечного проклятия в силу одного самого факта рождения в этом мире, при отсутствии возможности сказать — да или нет. Современники блаженного Августина не дали себя в этом обмануть и счастливы видеть возмущение Жульена д’Эклана (какими бы, впрочем, ни были его собственные ошибки). Но мы ещё не дошли до края ужаса. Не только Бог, действительно, не хочет, в силу своей действующей воли, спасти всех людей, что уже чудовищно, но те, кого Он спасает, даже не лучшие, как нам говорят; но это происходит совершенно наоборот: Он спасает тех, кого Он Сам и только Сам решил. Это определяется Им, Им и только Им, чтобы сделать их лучшими: «Но почему Бог выбирает этих для славы и почему осуждает других, для этого не имеется другой причины, кроме божественной воли… как единственно волей архитектора определяется то, что этот самый камень будет на этом месте стены, а другой камень — в другом месте…»[145]. Но последуем за установленными авторитетными комментариями: «Этот принцип предпочтения: ни одно из тварных существ не было бы лучше другого, если не было бы более любимо Богом — святой Фома, сформулировав его[146], делает этот принцип краеугольным камнем трактата о предопределении»[147]. Но принцип предпочтения уже был сформулирован блаженным Августином, особенно, в его творениях, созданных в конце жизни[148]. Р. П. Гаригу-Лагранж указал нам на глубокую причину[149]; Бог не может удовлетвориться действием в роли зрителя или председателя жюри, мы удовлетворяемся наградой или мы вызываем наказание, согласно с нашими заслугами или проступками, — тогда Его действие зависело бы от нашего. «Всякое разногласие приходит к дилемме: “Бог, определяющий или определяемый, и ничего не дано посредине.” Нельзя допустить, говорят томисты, никакой зависимости или пассивности в чистом Акте». (Не станем припысывать эту же мысль папе Иоанну-Павлу II, помня о том, что Р. П. Гаригу-Лагранж[150] был его научным руководителем по диссертации в Риме.) Эти теории, хотя они не были никогда осуждены (увы! тем более это следовало сделать!), без сомнения, представляют худшую ересь, которую христианство и, возможно, какая-либо другая религия, никогда не знало, поскольку эта ересь представляет худшее искажение самой природы Бога. Вот «идол», наконец, без маски и это ещё Чистый Акт, как худший из золотых тельцов, так как это Ваал, который требует человеческих жертв «во веки веков». На этот раз манихейство поистине победило: Бог является одновременно Яхве и сатаной; и более сатаной, чем Яхве! И пусть нам не говорят, что теории Предопределения являются крайним случаем, о котором издавна уже более не говорят. Конечно, это крайний случай, в котором имеет возможность лучше других проявляться истинное лицо идола. Но именно этому богу служило всё богословие. Эти тексты, это учение, без сомнения, представляют один из самых прекрасных реваншей, который сатана когда-либо одерживал над тайной любви на Кресте, ибо это действительно смерть Его Смерти! Принимать эти кощунства за богословие — вот это, поистине, драма. То, что Бог в результате закончил смертью и умер, по крайней мере, в сердцах большинства людей — в этом нет ничего удивительного. Он уже давно был в агонии во всех наших учебниках. Понятно, что некий Альбер Камю мог продолжать говорить до последних лет своей жизни, по словам одного из его друзей, что он «был очень поражён теорией святого Августина об аде и о судьбе детей, умерших без крещения»[151]. И сколько с ним ещё много других? Известна знаменитая притча Бергсона[152]: «Что бы мы стали делать, если бы узнали, что для спасения людей, для самого существования человечества имеется его некоторая часть или невинный человек, которому суждено претерпеть вечные мучения?» И Бергсон заключает: «Лучше согласиться на то, чтобы отныне всё прекратило бы существование! Лучше позволить взорвать нашу планету!» Сколько мистиков поняли, что вместо того, чтобы соглашаться на страдания одного из братьев для спасения других, предпочтительнее предложить Богу самих себя в качестве жертвы для спасения всех своих братьев. Давайте вспомним в связи с этим о чудесном тексте Бытия, где Авраам ходатайствует за людей Содома[153]. Если бы Бог мог любить кого-нибудь меньше, чем меня; если бы кто-нибудь, пусть это даже был бы последним из людей, мог бы быть вечно несчастным или только менее счастливым из-за одного того факта, что Бог его менее полюбил, чем меня; если бы только мог Бог иметь меньше любви к кому-нибудь, чем ко мне, этого было бы достаточно для того, чтобы в вечности было бы это между мной и Богом, и я не мог бы более Его любить тем же образом по-прежнему как Бога. Этого было бы достаточно для того, чтобы вековечно была бы в Боге, с моей точки зрения, эта слабость, это безобразие для того, чтобы Бог, в конце концов, не был более Богом. Здесь, без всякого сомнения, мы оказываемся очень, очень далеко от любого вида христианства, традиционного на Западе, для которого само понятие любви подразумевает необходимо представление о расположении и предпочтении. «Всякая подлинная любовь является любовью по расположению и по выбору», — писал Жак Мадоль. «Бог начал с избрания человека среди всех Своих творений. Затем Он выбрал…» одну нацию среди всех народов и в этой нации особенно ещё одно колено, и т. д.[154] Однако «в самой этой концепции выбор подразумевает оставить определённое число; не было бы выбора, если бы никто не был оставлен», или было бы совсем немного, объяснял ещё спокойно отец Жан-Эрве Никола для оправдания предопределения посредством «отрицательного осуждения»[155]. И, действительно, Жак Маритэн[156] не скрывает своего возмущения этим решением. Но если, по его мнению, Бог даёт каждому человеку возможность спастись, тем не менее, Он всё равно дополнительно не располагает определённым «непреодолимым движением первого толчка», которое сохраняет для «привилегированной по предопределению группы лиц»[157]. Однако мы не ошибаемся в том, что бог, который специально создаёт множество людей с намерением отдать их под проклятие для того, чтобы лучше продемонстрировать свою Справедливость и безвозмездность Милосердия по отношению к другим, этот самый бог больше не любит тех, кого он спасает. Они представляют для него только средство продемонстрировать его Добро. Любить это значит быть затронутым тем, кого любят, это дать ставить себя под удар того, кого любят; однако, Чистый Акт не может быть затронут кем бы то ни было. Здесь не место вдаваться в чересчур технические детали, но совершенно очевидно, что такое представление о Боге руководит всем богословием, начиная с учения о творении, проблемы зла и Искупления, благодати и жизни в союзе с Богом в этом мире и в вечной жизни. Верно то, что многие авторы пытаются, не посягая на сам принцип, хотя бы ограничить, по крайней мере, ущерб в том или другом пункте. Но это никогда не выходит за рамки беспорядочных исправлений расстроенного порядка ущерба в связности целого, и поэтому эти поправки, по необходимости, неизбежно эфемерны и, в то же время, они только частичные. Итак, что мы предлагаем для того, чтобы избежать антропоморфизма любви? Антропоморфизм славы Божией! Очевидно, Бог не может творить простым онтологическим квази-бессознательным излучением. Акт творения является полностью свободным, но из этого не следует, что он сводится к акту, лишённому смысла, подобно «беспричинному акту» Андре Жида[158]. Неужели он нужен для демонстрации Его славы и разнообразия Его атрибутов? Но кого Бог хочет ослепить таким образом? Какая же необходимость заставляет его демонстрировать свои таланты? И как в таком случае не стали бы мы ненавидеть, презирать и, в конце концов, жалеть этого царька, столь неуверенного в своей власти, что ему приходится испытывать эту власть на других, чтобы убедиться в ней самому, или художника, столь неуверенного в своей гениальности, что ему приходится ослеплять льстецов, чтобы освободиться от собственных комплексов? Ибо, в конце концов, никто из тех теологов, кто отказывает Богу в настоящей любви к нам или кто даже сохраняя слово «любовь» (ибо оно слишком библейское, чтобы его можно было вовсе исключить), ловко вымарывает из него его настоящее содержание, никто из них после выдвижения этого мотива славы в качестве очевидного не пытался немного объяснить или уточнить его смысл, или выявить следствия из него. Как они не увидели превосходства трансцендентности Любви над трансцендентностью Могущества! Христианский Бог именно так трансцендентен, что Он придаёт бесконечную ценность меньшему из своих духовных творений. Бог является бесконечной Любовью. Следовательно, Он может только бесконечно любить, причём всегда бесконечно даже независимо от нашего собственного отношения к Нему, так как наше отношение не может ничего изменить в самом существе Бога, — в этом заключается Его Трансцендентность. Но Он является истинной любовью, и именно поэтому Его любовь для нас не является только бесконечной по силе воли, которая лежит в основе. Пусть затем Он желает, с той же самой, по-прежнему бесконечной, силой большего или меньшего счастья для каждого из Своих творений, как это утверждает святой Фома Аквинский[159], но это из-за того, что Он хочет для меня, как для каждого из Своих духовных творений, и в каждый момент именно максимума или Бесконечного, то есть самого Себя. Христос так же, как человек, имеет, поистине, единственное и особое отношение к Марии, его Матери, из-за того, что у Него к ней особая форма чувства, чувство сына к своей матери. Но Христос, будучи Богом, не может любить меня меньше, чем Свою мать, не может желать мне меньшего счастья, чем своей матери. Он больше радуется тому отклику на любовь, который идёт от Марии, так как этот отклик — совершенный, мой же — таковым не является. Но Он хочет мне того же бесконечного счастья, что и Марии: разделения его собственной жизни. Сам Христос даёт нам это хорошо понять. Когда Ему говорили, что Его мать и его братья хотят говорить с Ним, Он ответил: «кто Матерь Моя, и кто братья Мои?». И указав рукою Своею на учеников Своих, Он добавил: «вот, матерь Моя и братья Мои; ибо кто будет исполнять волю Отца Моего небесного, тот Мне брат и сестра и матерь».[160] В самом деле, Бог доверяет нам играть роли или, скажем более точно, выполнять во многом различные задания. Но те, кто получили задания наиболее скромные или наиболее неблагодарные, из-за этого не менее любимы и призываются к не меньшему счастью. Единственной возможной преградой для нас на пути этого потока Божественной любви будет наш грех. Заметим, если весь мир с давних пор, с самого своего начала, не вошёл в царство своей завершающей славы, то это произошло из-за греха или наших грехов по отношению ко всем. По крайней мере, на этом энергично настаивает Священное Писание, и это было ещё общей верой первых веков христианства. Знаменитый текст Бытия (II глава, 17) «а от дерева познания добра и зла, не ешь от него; ибо в день, в который ты вкусишь от него, смертью умрёшь» подразумевает, что, не будь греха, человек не умирал бы. Приговор, произнесённый в III, 19: «ибо прах ты, и в прах возвратишься», не означает ни в коей мере, что смерть неизбежна для человека. Он только напоминает, что человек является ничем без Бога, и если он удаляется от единственного источника всякой жизни, то обращается в ничто, из которого он был взят силой Божией. И другие тексты возвращаются к этому утверждению, подтверждая в тоже время это истолкование[161]. Отец де Во это очень хорошо резюмирует[162]. Он напоминает, что среди философских или религиозных поисков Античности присутствовали только лишь две возможные гипотезы о природе зла: «реальность, имеющая своё собственное существование и происходящая от принципа зла, игравшего большую роль в иранской философии» или «чистое отрицание» и «отсутствие добра». Но библейская точка зрения другая. Зло не имеет никакой собственной основы, но, тем не менее, оно не является чистым отсутствием. Оно является извращением бытия, совершенно отличным от него: «Зло, в действительности, не является простым отсутствием добра, это действительная сила, порабощающая человека и искажающая Мир (Бытие, III, 17)»[163]. Это простое представление об «извращении» или «искажении» бытия подразумевает источник зла, и помещает его в волю, отличную от воли Творца. Это проявление другой свободы, данной от Бога, но обращённой против её Творца. Верно — далее мы будем пытаться понемногу лучше понять — что драма нашей свободы никогда не происходит отдельно, полностью наедине, между каждым из нас и Богом. Это история всей вселенной. И поскольку прославление всей вселенной отложено из-за греха, соответственно постольку происходит так, что союз некоторых с Богом будет отложен не из-за их собственных грехов, а для блага других. Если сама Мария, которая никогда не грешила, не пользовалась на этом свете совершенной красотой, и это из-за того, что из-за наших грехов она была призвана принять своё участие в Искуплении мира, как мы это делаем все, каждый в своей мере, одни за других, даже если это нам и не очень хорошо известно. Но это значит заходить слишком далеко. Пока что удовлетворимся этим весомым утверждением, что без греха не было бы в мире зла ни в какой его форме. Добавим ещё, что было бы уже кощунством допустить, что Бог, может быть, мог бы использовать то, что Он не совершил, в ограничении распространения этого зла или в ускорении его поражения. Если бы Бог не пришёл на землю пролить Свою кровь за каждого из нас и за каждое наше искушение, это бы, действительно, ничему не послужило. Но в каждый момент бытия мы совершенно уверены в том, что Бог сделал всё, что было возможно по-Божьему сделать для счастья мира и каждого из нас. Перед тем как пойти по пути, который нам кажется лучшим, здесь, может быть, следует поставить последний раз точку в вопросе, который занимает нас с начала этой главы и который абсолютно господствует над всей оставшейся частью богословия. Нам представилось, что Откровение предложило нам как факт и как истину, для дальнейшего размышления, что божественная ипостась может страдать. Этого уже достаточно самого по себе для освещения выявления недостаточности представления о Чистом Акте. И нам тогда показалось, что тайна взаимоотношений трёх божественных ипостасей заставит нас допустить наличие некоторого вида сострадания Отца и Духа по отношению к страданию Сына. Но Отец и Дух очевидно могут разделять страдание Сына и нести его в некоторой форме, какой бы она ни была, вместе с Ним, только в силу Их общей божественной природы. Тогда, если возможно в Боге наличие чего-то соответствующего нашему страданию, мы лучше поймём, что божественные ипостаси могут войти с нами в отношение любви или, даже скорее, в общение любви. Но это предполагает оставить всю метафизику полноты бытия, которая прежде всего применяла к Богу старую человеческую мечту (в особенности, буддистскую) о неуязвимости и которая, собственно, вообще представлялась связанной с моделью неизменности идеального физического тела (к которому ничего нельзя добавить и ничего от него отнять). Какая радость увидеть старого учителя этой схоластической философии, которую мы здесь разоблачаем, а именно Жака Маритэна, который также признаёт[164], что одной из основных принципиальных причин современного атеизма является то, что люди не решаются более верить в любовь Бога. Какая радость видеть, что он следует по тому же пути, что и мы, когда признаёт, что любовь включает в себя определённую уязвимость. Но увы! как только он оставляет «метафорические выражения», пытаясь дать нам пояснить их для нас с помощью «более разработанных продуманных взглядов», что у него от них остаётся? И что могло бы, действительно, от них остаться среди этих онтологических категорий, при которых Бог находится абсолютно вне какой-либо досягаемости, трап к нему поднят, подъёмный мост тоже, с удалённой лестницей и приподнятым висячим мостом, и это то, что радикально возможно в наиболее радикальной степени, так как отношения между Богом и нами не являются даже «реальными», — говорят нам, — со стороны Бога, но не существуют ли они только в нас? Эта трогательная попытка, подобная трагедии![165] Однако любить — это именно и значит: соглашаться быть уязвимым, и быть безоружным в пользу того, кого любят, давая ему власть над собой и подвергаясь его ударам, отказываясь от самозащиты и даже от того, чтобы убежать. Страсти Сына открывают нам, что жизнь Божия следует законам другой метафизики. Но эта метафизика любви является истинным скандалом, возмутительным как для нашего единственного разума, так и для нашего восприятия, так как она открывает нам, что Абсолют не является абсолютно Неуязвимым, но абсолютно Уязвимым, так что Трансцендентальное не превосходит нас, убегая от нашей власти, но предлагает нам максимальную власть над собой, вплоть до предания на смерть и крестной смерти. Возможно, ещё никогда не был побеждён, более чем наполовину, докетизм[166], при недостаточном видении отклика на Страсти Сына, который должен иметь место в самом Боге? Но, без сомнения, следовало бы быть осторожным и не заходить слишком далеко в другом направлении и не слишком легко верить, что страдание в нас было бы менее скандальным, если бы это возмущение распространилось бы на самого Бога. Может быть, открылось бы в метафизике любви то, что единственное истинное страдание состоит в невозможности самому более любить в совершенстве того, кто не отвечает нам с равным совершенством любви. Тогда Бог, как совершенная Любовь, таким образом ускользнул бы в за пределы досягаемости нашей неделикатностью или нашим отказом не из-за безразличия, а из-за избытка любви. Абсолют стал бы тогда, может быть, несмотря на всё абсолютом счастья в то же время как и Абсолютом Любви, так как чистое счастье любить, любить всегда и несмотря ни на что, ещё брало бы на себя страдание не быть любимым. Но можно ли одолеть и ещё взять на себя несчастье знать страдание любящего? Но является ли Абсолют Любви действительно обязательно абсолютом счастья? Или что это за счастье для Абсолюта Любви? Признаемся далее, что мы оказываемся здесь на крайней точке «берега, у которого остановились наши шаги». Далее начинаются запрещённые моря, которые могут изучаться за пределами наших маяков только через опыт Божий. Некоторые корабли смогли на это отважиться по дуновению Духа. Мы постигаем через них настолько далеко, насколько они ушли, и так долго, чтобы их сообщения могли бы достичь нас, так как чем более душа исполняется Любовью Бога, тем более очевидно растёт её счастье, становясь почти безграничным, как у Бога, но также разрастается в душе неутолимое желание, чтобы все люди были спасены, полностью все, и все до последнего. Как это разрешается, когда мы продвигаемся ещё дальше, по ту сторону? По ту сторону начинается Бесконечность, и мы ничего об этом не знаем. Ничего, если бы не эта маленькая фраза, приходящая, поистине, оттуда, из Бесконечности, как маленький огонёк, который часто остаётся последней надеждой, способной немного успокоить наше сердце на самой глубине наших ночей, которая, однако, не распутывает загадку, стоящую перед нашим разумом; небольшое высказывание об «Отце милосердном», нераздельно включающем радость и боль, как восклицание чистой любви: «Он был потерян, но нашёлся!».
Глава III Поражение любви: грех
1 Постановка вопроса.
Мы решительно отвергли всякую мысль, философскую или богословскую, согласно которой сам Бог — причина зла, скажем даже, его первопричина. Очевидно, что это зло существует, абсолютно нестерпимое зло, и что Бог Любовь его терпит. Из этого следует, что недостаточно найти единственную причину всякого зла. Нам нужно попытаться понять, почему Бог не может его уничтожить, если не предполагать бессилие, или почему Он не хочет этого, если не говорить о недостатке любви. Мы уже писали об этом, и до конца останемся верными библейскому утверждению, согласно которому зло, во всех его проявлениях, вошло в мир только через грех. Более того, если мир, как мы уже сказали, не находится сейчас в зените славы, то этому препятствует грех. Подобное утверждение создаёт огромные трудности с точки зрения требований науки и разума. Очевидно, что нам не нужно подтверждать богословский тезис философией или наукой. Конечно, должна быть определённая автономия богословского исследования в силу особого характера предмета. Однако мы покажем, что наш тезис не абсурден. Впрочем, существуют не меньшие сложности, возникающие в самом богословском размышлении. Потребуются очень сильные доводы особого порядка, чтобы можно было допустить, что зло существует и распространяется, при этом не разрушая ни Всемогущество, ни Любовь Божию. Итак, нам следует прежде всего уточнить истинную природу греха, чтобы лучше понять, почему он может иметь такие последствия, и даже почему он не может не иметь их. Затем мы рассмотрим тему Божественного прощения, чтобы понять, почему Он сам не может избавить нас от греха. Эта попытка даст возможность нам лучше выявить сущность греха. И мы попробуем понять, почему именно грех является помехой всеобщему счастью.
2 Сущность греха.
Таким образом, очень важно уточнить, в чём заключается грех. Мы не будем выявлять конкретные формы, которые грех может приобретать, но первопричину, лежащую в основе всех наших грехов, которая сама по себе, вне зависимости от внешнего проявления, формирует постоянное состояние греховности. Чтобы лучше определить, чем он является, мы кратко рассмотрим, чем он не является, отделяя его от двух понятий, с которыми его зачастую смешивают: заблуждение и несовершенство.
а) Грех — не заблуждение.
В этом самый древний вопрос. Он восходит по меньшей мере к учению Платона: «Никто добровольно не зол». Мы делаем только то, что мы хотим, и мы можем желать только счастья. Только добро, или, по крайней мере, то, что нам кажется определённым благом, может повлечь за собой и заставить действовать нашу волю. Тогда дурной поступок может быть только результатом трагического заблуждения. Мы гнались за обманчивым счастьем и ввергли себя в несчастье. Мы преследовали второстепенное и преходящее удовольствие, не замечая глубокого и длительного несчастья, которое сопровождало его. Первый человек навлёк на нас страдание и смерть, «обманутый» змием. Но он-то надеялся на абсолютное счастье, на счастье самого Бога. С этой точки зрения, угрызения совести — это только горечь разочарования. Эгоизм есть всего лишь неведение о солидарности людей и об окончательной справедливости, которая будет восстановлена Богом. Эгоизм и несправедливость в любых проявлениях — это незнание и недальновидный плохой расчёт. Если бы дурной богач знал, конечно, он принял бы Лазаря и пригласил бы его за свой стол. Надо признать, что большая часть нашей проповеди заключает в себе эту концепцию греха и пытается помочь грешникам, вызывая в них жалость к их собственной участи. Отсюда множество столь убедительных описаний ада и чистилища. Ещё немного, и у нас сложилось бы впечатление, что дурной богач был коварно пойман. Иногда нас соблазняет мысль, что многие люди неспособны так верить, верить в Бога — а именно верить в вечную жизнь и в «вознаграждение» в вечной жизни — что Бог не сможет всё-таки особенно сердиться на них за содеянное ими зло. Или Бог должен больше проявлять Себя, чтобы предупреждать нас. Если Бог действительно желает спасения всех людей, пусть будет больше виден нам! На самом деле, рассуждать так — значит не проникнуть глубоко в природу счастья вечной жизни. У Бога нет другого «вознаграждения» для нас, другого, разделённого с нами счастья, кроме Его любви — самой Его жизни. Мы видели, созерцая тайну Троицы, что если всякая любовь стремится к единосущию с тем, кого любит, то это единосущие само по себе, автоматически, не приносит блаженства. Чтобы испытать счастье, на самом деле, абсолютное счастье, надо каждому искать только счастье другого, нисколько не думая о себе. Истина в том, что в определённом смысле мы совершенно не способны сделать нечто, что не вело бы нас к нашему счастью. Блаженство единосущия заключается не в отказе быть счастливым, что было бы нелепо, а в поиске и в возможности поиска собственного счастья только в счастье того, кого любишь. Приложим это к нашим потребностям: вхождение в жизнь Бога будет для нас блаженством только, если мы будем способны найти всё наше счастье в счастье божественных личностей, не желая ничего того для нас самих, что не было бы сначала счастьем для божественных личностей, не имея другого основания для того, чтобы желать им счастья. Надо, чтобы наше обращение пришло к этому для того, чтобы мы могли быть счастливы в жизни в Боге. Бог никоим образом не может избавить нас от этого обращения. Его любовь к нам не может изобрести ничего, что могло бы освободить нас от законов любви, избегая логики любви. Он мог придумать много чудесных способов, чтобы максимально помочь нам на этом болезненном пути, но Он не может ввести нас в Свою любовь иначе, как через любовь. Из этого следует, что пытаться обратить грешника, показывая ему, что это в его интересах, значит говорить на его языке и поставить себя в лучшие условия, чтобы быть услышанным; возможно, это самый лучший способ добиться его исправления и таким образом послужить обществу; наконец, возможно, это — необходимый этап для последующего его приведения на путь спасения; но это ещё не ставит его действительно на путь обращения, которое так важно для его вечной жизни и от которого никто, даже Бог, не сможет его отстранить. Наши Средние века прекрасно выявили требования чистоты, о которой тревожится всякая любовь. Это было выражено самым счастливым образом в бесчисленных сказках, в которых символы могут отсылать нас в одинаковой степени к любви человеческой четы или к любви Бога и человека. Напомним их различные элементы: это история прекрасного Принца в сказочном королевстве, местонахождение которого неизвестно, потому что на самом деле оно находится в глубине наших сердец и во времени, которое нельзя определить, так как это одна и та же вечная и всегда наша история. Прекрасный Принц — единственный и горячо любимый наследник всемогущего короля, власть которого простирается на безграничные земли с неисчерпаемыми сокровищами. Как и следует, этот Принц прекрасно сложен, он сочетает самые благородные сердечные качества с превосходной грацией и благовоспитанностью. И вот, в результате странного заблуждения, разгадка которого будет открыта позже, этот молодой Принц безумно влюблён в ужасную распутницу, настоящую грязнулю, уродливую, жалкую, живущую в своей хижине, резкую, с жестоким сердцем. Но наш Принц влюблён в неё, безумно влюблён, самой безумной любовью, которую только можно выразить и которой никогда не видели, любовью, что не оставляет его в покое ни днём, ни ночью. Он говорит про себя: «Как покорить сердце той, кого любит моё сердце? Если я приеду за ней на моей прекрасной золотой карете, со всеми моими лакеями и пажами, весь одетый в золото, положу моё сердце и мою корону к её ногам, тогда, конечно, видя всё, что я могу ей дать, она примет моё сердце, чтобы получить корону, а не меня?». И Принц, в конце концов, отказался от своего плана. Наша бедная грязнуля не увидела ни Принца, ни короны. Но однажды, когда она мела перед дверью, к ней подошёл нищий, такой безобразный, такой жалкий, настолько беднее и уродливее её, что она почти испугалась и почувствовала отвращение. Наша мерзавка стала ругать его и размахивать метлой. Нищий ушёл. Но вскоре он вернулся, держась на расстоянии, кроткий и покорный. Он всё время возвращался, и уходил, как только чувствовал, что он её пугал или надоедал ей, однажды он оказался рядом с ней, так, что она могла видеть его взгляд. Итак, мало-помалу, она позволяла ему приблизиться к ней… и постепенно она стала понимать, открывать самую странную в мире вещь: это был нищий, но он просил любви. Напрасно она гнала его, он возвращался снова и снова и ничего не просил у неё. Просто он стоял на некотором расстоянии и смотрел на неё, и постепенно наша бедняжка начала догадываться, какой любовью она любима. И ей захотелось этой любви. Но он был так беден, так некрасив! И негодяйка позволила себе приблизиться, не будучи ещё в состоянии победить своё отвращение. И мало-помалу наша бедняжка стала понимать, какой любовью она любима; и на этот раз она захотела осчастливить эту любовь. Нищая приняла попрошайку. Сразу всё изменилось. Она увидела в нём Принца. Колдовство, которое тяготило над её бедностью, разрушилось, и она оказалась самой очаровательной девушкой во всём Королевстве. Луга покрылись цветами, птицы запели. Можно бесконечно вдаваться в тонкости всех деталей символов и сочинять самые разные варианты. Но главное проступает ясно. Бедность должна принять любовь нищего, потому что это настоящая любовь, несмотря на её убожество, некрасивость, увечность и всё её зловоние. Часто Волшебный Принц является под видом поганого животного, под видом сына жабы с нежным взглядом. Это всё версии «Красавицы и Чудовища». Надо, чтобы Красавица приняла любовь Чудовища, не только потому, что она прекрасна, но и из-за сочувствия к Чудовищу, ради счастья Чудовища. И тогда любовь — в этой стадии — совершает все чудеса и преобразует все существа. Занимательность этой сказки состоит в определении особого уровня, на котором проигрывается вся история нашего спасения, вся тайна нашего существования: план любви. Именно на этом уровне ставится на карту наша свобода. В этих условиях совсем не обязательно быть сведущим и иметь ясное видение счастья, которое Бог может нам дать, если последуем за Ним, или несчастья, за которым мы бежим, если мы отказываемся от Бога. Кроме того, это было бы искажением всего, невозможностью практически обогнать самих себя, это радикальное разрушение наших предубеждений. Если бы у нас было, пусть на какое-то мгновение, ясное видение цели, нашего выбора, мы не смогли бы затем не сделать этого выбора в зависимости от нашего собственного интереса. После этого для нас стало бы навсегда невозможным выбрать Бога путём истинной любви к Богу, выбрать Бога ради счастья Бога. Если бедность угадывает слишком рано под обличьем нищего богатство Наследного Принца, всё потеряно — для неё и для Принца. Она никогда не сможет достичь того состояния свободы, когда не думают больше о себе, когда не живут больше заботами о себе. Она никогда не сможет разрушить эту тюрьму, которой каждый из нас является для самого себя. Не требуется, абсолютно не нужно, чтобы мы могли угадать за изнанкой декорации, где мы находимся, какое счастье нам приготовил Бог. В противоположность тому, как часто думают, незнание не является препятствием для нашей свободы: она здесь условие, так как речь не идёт о свободном выборе помещения капитала, о свободе расчёта, но о забвении всякого расчёта, чтобы наконец любить не себя, а другого. Если бы для вечного счастья было бы достаточно признать Бога нашим интеллектом, тогда Богу было бы достаточно проявлять себя в громе и молнии, умножать чудеса или богоявления. Если бы было достаточно бояться или служить Ему, тогда та же методика могла бы подойти. Но вот, что Бог хочет от нас: быть любимым; и единственное счастье, которое Он может нам дать, это счастье любить Его. Но этот подарок Бог может сделать нам, только если мы хотим этого. Чтобы дать нам бытие, Бог не нуждался в нас. Он даже не посоветовался с нами (и не без основания). Чтобы сделать нас большими или маленькими, чтобы дать нам разум или чувства, Бог не спросил нашего мнения. Бог мог бы заставить наш рассудок признать Его, а наши руки — Ему служить. Он не может нас заставить любить Его. Бог, каким Он является, вынужден ждать у нашей двери, когда мы Ему её откроем. Истина в том, что с одной стороны Бог сам не ограничился со всей строгостью нашими соображениями. Он обратился к нашему разуму, чтобы поразить наше сердце: «Если бы ты знал Дар Божий!»[167]. Правда, что Он дал почувствовать Его сладость более, чем одному из своих «друзей» и поручил им поддержать нас на пути обращения, свидетельствуя о милостях, которые они получили. Дело в том, что есть божественная педагогика и что действовать надо постепенно. Нельзя одним махом достичь вершин чистой любви. Бог привлекает сначала нас к Себе, показывая, что истинная любовь к нам самим проходит через Него. Но, по правде говоря, Он тем не менее не подвергает опасности последний этап; Он не делает тем не менее невозможным полное забвение заботы о нас самих, поскольку в осторожности его педагогики эти предостережения остаются именно для нас, достаточно интеллектуальными, как и эти ответы, мимолётными, частичными и даже иногда дорого компенсированными. Речь идёт о том, чтобы привлечь нас медленно, возвысить нас, подготовить постепенно к последним очищениям. Но все эти педагогические откровения не много меняют в огромном молчании Бога.
б) Грех не есть несовершенство
Сегодня эта неясность стремится привлечь к себе внимание. Поэтому мы остановимся на ней более подробно. Впрочем, истоки её очень древние. Мы находим там все перспективы эманации греческой философии. В своей «Сумме теологии»[168] святой Фома Аквинский возвращался к этим категориям, рассуждая о моральном зле в тех же терминах, что и о зле физическом, выдвигая одну и ту же причину того и другого, работающую по одному и тому же принципу. Вернёмся к тексту, который мы уже использовали в предыдущей главе. Мы воспользуемся переводом «Журнала молодых»[169], изменяя его в некоторых местах — там, где нам показалось, что удаляясь от латыни, он теряет ясность (мы переводим «incorporalia» и «corporalia» как «бестелесный» и «телесный», a «bonitate deficere» как «лишиться блага» вместо «иметь недостаток»). Вот этот текст: «Как мы это показали, совершенство мира требует неравенства между созданиями для того, чтобы все степени доброты были бы в нём получены. Итак, первая ступень доброты в создании настолько доброго бытия, что оно не смогло бы никогда её лишиться; другая ступень: бытие могло бы лишиться блага, даже если в нём оно есть. Эти степени добра встречаются в самом бытии; некоторые таковы, что они не могут потерять своё бытие — это бестелесные существа, другие же, телесные, могут потерять. Таким образом, совершенство мира требует присутствия не только бестелесных, но и телесных созданий: совершенство мира требует также (ita), чтобы некоторые существа могли лишиться блага; откуда следует, что однажды они его лишаются на самом деле». Чтобы понять значение этого текста, нужно пойти немного дальше[170]; святой Фома возвращается к этой мысли и даёт несколько примеров её приложения: «Истинно, что Бог, как природа, как некая действующая сила, делает всё лучшее для целого, но не то, что является лучшим с точки зрения каждой части, если это не относится к целому, как уже было сказано. Впрочем, всё (целое), т.е. универсальность созданий, лучше и совершеннее, если в нём есть существа, которые могут отойти от блага и отходят от него, иногда и Бог не препятствует им в этом;… большое количество блага было бы уничтожено, если бы Бог запретил существование какого-то ни было зла. Огонь не зажёгся бы, если бы воздух не разлагался; лев не смог бы жить, если бы не умирал осёл, и не хвалили бы ни карающую справедливость, ни терпение гонимого человека, если бы исчезло беззаконие преследователя». Таким образом, это всё та же забота о «совершенстве Вселенной» и то же «неравенство между созданиями», которое неизбежно в ней содержится, уверяют нас, именно она привела Бога к созданию существ физически или морально неустойчивых, физически или духовно подверженных порче. И в этом мире «для того, чтобы все степени доброты были бы в нём достигнуты», будут пребывать, без сомнения, существа телесные, более или менее уязвимые, и существа бестелесные, более или менее хрупкие. Грех палача, в конечном счёте, это срыв, который получает то же объяснение, что и разложение воздуха, или даже — что ещё более очевидно — что и смерть осла. Моральный срыв, в конце концов, того же порядка, что и биологический. Жертва и палач объяснимы одинаково, так как и в том, и в другом случае всё сводится к провалу двух существ, бессильных по существу, так как они не находятся на самых высоких ступенях бытия. Всё сводится к онтологическому, квазимеханическому провалу. Ж. Маритэн хорошо это видел: порядок свободы был приведён к онтологическому порядку, и тогда вся тайна греха была радикально искажена.[171] Если теперь выразить ту же самую фундаментальную интуицию со всем динамикой эволюционизма, то придём к Тейяру де Шардену[172]: «Вовсе не от бессилия… но в силу самой структуры Небытия, над которым Он склоняется, ведь Бог чтобы создавать может действовать только одним способом: приводить в порядок и объединять мало-помалу под своим притягательным влиянием, используя действующую вслепую игру больших чисел и огромное число элементов… Итак, в чём неизбежная компенсация всякого успеха, достигнутого вследствие процесса такого типа, если не платить провалами при определённомсоотношении? Дисгармония или физический распад у ещё не Живущего, страдание у Живущего, грех в области Свободы и никакого порядка при формировании, который не предполагал бы беспорядка на всех уровнях… Внутри себя, множественный, неорганизованный, не является плохим, но будучи таким, то есть по существу подчиняясь игре шансов при привидении в порядок, он не может никак стремиться к единству (оставаясь как-то свободным), не порождая Зла то здесь, то там — по статистической необходимости. “Necessarium est ut adveniant scandala.” Если … с точки зрения нашего разума есть только один возможный способ творить — а именно в развитии путём объединения — то Зло является неизбежным субпродуктом и представляется как наказание, неотделимое от творения»[173] Сведение игры свободы к эволюционному процессу, в особенности к биологическому, прежде всего физическому, мы нашли у святого Фомы Аквинского. Тейяр де Шарден вывел очень ясно из этого все следствия. Именно в конце жизни он решительно предложил новое истолкование смысла Христова креста, следуя своим эволюционистским теориям. Конечно, он указывает на некоторые нюансы, — это не просто политическая осторожность, но искренние колебания при попытке порвать со всей традицией. Он отрицает в ней только Крест «чисто искупительный» или «особенно (или даже исключительно…) как знак победы над Грехом». Крест, которому он теперь поклоняется, ему представляется «тем же Крестом, но гораздо более истинным». И весь смысл этого креста в том, чтобы стать полным и динамичным символом Вселенной в состоянии индивидуализирующей Эволюции». Но глубокое объяснение этой новой интерпретации Креста дано нам немного выше, и тут исчезают нюансы, поскольку мы оказываемся в самом сердце логики всей его системы: «Если быть при этом осторожным», говорит он — «в несении грехов преступного Мира», то это тождественно транспонируется и выражается в терминах Космогенеза как «нести тяжесть Мира в состоянии эволюции»[174]. Отныне грех — не более, чем провал, индивидуальный и мгновенный, на длинном восходящем пути Эволюции. На медленном подъёме видов к сознательной жизни в человеке, и дальше к очагу нежности, — каковым является прославленный Христос, встречаются неудачи, несчастные случаи; имеются и эволюционные ответвления, ведущие к тупикам, при этом дегенерирующие и умирающие. Напор жизни, инстинкта или свободы, происходит с усилием понемногу во всех направлениях; и в больших количествах это по необходимости порождает некоторых чудовищ и некоторых грешников. Неизбежна определённая потеря. Но тем не менее триумф Жизни обеспечен. Тейяр де Шарден достаточно долго сопротивлялся этому искушению морального и духовного квазиавтоматического прогресса человечества, увлечённого динамизмом эволюции[175]. В «Божественной среде» и в «Феномене человека» он ещё иногда отказывается от логических неизбежных последствий, навязанных обязательным применением учения эволюции для того, чтобы дать отчёт о всей истории человечества. Всякий прогресс, материальный, научный и технический, развивает наши возможности, но он ещё зависит от нашей свободы использовать эти возможности, выросшие для большей любви, или для эгоистического сосредоточения на самих себе. В такие моменты механизм нашей свободы, казалось бы, не совсем охвачен законами эволюции мира, и сущность таинства личностей, созидая свою собственную судьбу, остаётся защищённой. Но уже имеется сильное искушение немного больше унифицировать своё видение мира и свести тайну нашей свободы к простому частному случаю всемирного закона Космогенеза: «Чем больше в прошлом в течение миллионов лет наблюдают постоянно восходящее движение Жизни; тем более думают о всегда возрастающем множестве отражённых элементах, связанных с созданием Ноосферы; тем более также чувствуют в себе, как возрастает убеждение в том, что благодаря «непогрешимости больших чисел» Человечество как настоящий фронт эволюционной волны не может не найти во время своего движения наугад добрый путь и некоторую исходную точку для восхождения вверх. Через согласованное действие, тем более при их многочисленности, освобождённые, далёкие от нейтрализации через эффект толпы, выпрямляются и исправляются, когда надо двигаться в направлении, на которое они внутренне нацелены. Итак, не случайно, но, благодаря обдуманному расчёту, я без колебаний утверждаю, что Гоминизация[176] одержит верх над всеми неудачами, которые угрожают успеху её эволюции»[177]. Отметим, что в этой перспективе святость логично должна становиться всё более лёгкой и по существу всё чаще встречающейся, чтобы стать мало-помалу общим уделом. Вся схема предполагает это. Но тогда нельзя больше признавать в ней таинственную причастность личной свободы к милости Божией. На этот раз всякий индивидуализм сильно преодолевается, но при этом приносится в жертву уникальный характер всех личных предприятий, растворяя свободные отношения Бога и каждого человека в сети космических энергий. Эта любовь, которая мало-помалу неизбежно вовлекает человеческий род и всю вселенную, может быть только слепой силой, безличной и, в конечном счёте, обезличивающей, несмотря на все протесты о. Тейяра. Святость не может более быть в этой системе таинством любви при встрече двух свобод. Она является не более как постепенно наступающим окончанием эволюционирующего мира, триумфом объединяющих сил в высшей гармонии. Признаем, что в очень большой степени весь недавний прогресс науки о человеке только подтверждает этот образ видения. Картина нашего мозга уточняется, химеотерапия развивается, всё более и более открывая нам, насколько наше поведение, достоинства и недостатки нашего характера, наши пороки и добродетели зависят от недостаточности или избытка той или иной химической субстанции и, следовательно, от сбоя в той или иной железе, или в механизме. Психология глубин позволяет нам лучше понять, в какой степени определённо мы отмечены следами малейших опытов нашего первобытного возраста. Чем лучше мы знаем сложный и хрупкий механизм нашего поведения, тем более ясно, что преступник всего лишь больной, что гордец закомплексирован, а насильник — невротик и даже эгоист — эмоционально неразвит и т.д. Палачи исчезают, и остаются только жертвы. Язык морали оказывается понемногу сведённым к клиническим терминам, грехи превращаются единственно в состояние неуравновешенности, беспокойства и несовершенства. Можно спросить себя, не будем ли мы скоро выглядеть также смешными, призывая кого-нибудь простить нас, участвующих в церковном шествии для получения дождя. Однако всё это глубинно сливается с течением мысли, которое ясно обнаруживается в каждую эпоху христианства и которое никогда полностью не доминируя и не объединяя всю христианскую мысль, тем не менее произвело большое число наших схем и обогатило наш словарь. К нему относятся в большей степени, чем единожды, древние философские категории, которые мы изобличали много раз. Зло состоит в простом отсутствии бытия, в онтологической неполноте. Почему Павел лучше Петра? Потому что Бог больше полюбил Павла больше, чем Петра, и дал Павлу больше благ, чем Петру. Отсюда очень ясно выраженная настойчивость во всей нашей агиографической литературе — на исключительной предрасположенности всех святых, начиная с их раннего детства. Нельзя по истине говорить, что они были освящены (очевидно, благодатью Божией); их биографии скорее показывают, что Бог их создал Святыми (без всякой заслуги с их стороны ни до, во время, ни после — добавил бы блаженный Августин). В этом богословии святость не более, чем спасение, не предлагается всему миру; впрочем и то, и другое не предлагается, но даруется. Имеются «привилегированные» души, рождённые для блага, и огромная масса тех, которые в действительности никогда не смогут любить Бога, потому что Бог не дал им для этого средств: доказательством этого является всё зло, содеянное ими, и невозможность не творить зла, а также малое количество блага, которое, несмотря на все свои усилия, они производят. Мы утверждали, что все эти положения создают серьёзную путаницу. Мы попытаемся понять, в чём она состоит, и для этого будем размышлять над знаменитым текстом святого Павла из первого Послания к Коринфянам: гимном любви (у автора «милосердию», прим. перев.) из XIII главы. Мы находим в нём целую серию удивительных утверждений. И прежде всего то, что только любовь — не наша человеческая чувственная любовь, но любовь каритативная — принимается в расчёт. И до такой степени, что всё остальное не служит ничему. Эта первая истина уже является основной, и святой Павел её формулирует самым безусловным образом. Мы прекрасно чувствуем, что для него это утверждение не допускает никаких оттенков. Святой Павел отмечает это двумя способами. Ничто не может заменить любовь: никакой дар, даже самый редкий, никакая благодать, даже самая высокая, никакая харизма, никакой подвиг; ни проникновение в тайны Бога, даже самое полное, ни вера в «передвижение гор», ни даже абсолютное отречение, ни героизм, вплоть до мученичества. Ничто не может заменить любовь. Затем, без милосердия, без любви всё это абсолютно ничему не служит. И тут чувствуется, что святой Павел не допустил бы никакого оттенка. Он не говорит нам, что без любви вера не может принести свой плод, не говорит даже то, что без любви мученик не достигнет по существу своей цели, но что он всё-таки чего-то достигнет. Его формулировки — абсолютны: «Я — это ничто», «это для меня ничто»! Это даже не «примат» любви, как это часто говорят в виду конечной цели. В сущности, для святого Павла существует только любовь, и вера и надежда имеют ценность сами по себе, только если они являются формами любви. Но всё это достаточно известно. И то, что, может быть, не всегда достаточно замечали, — другая истина, также скрыто содержащаяся в этом тексте. Именно она важнее всего для нас. Святой Павел мимоходом признаёт, желая прежде всего показать незаменимую ценность милосердия, то, что действия, направленные к достижению совершенства, не относятся необходимо и автоматически к духовному совершенству, которое единственно относится Богом к святости, которая не что иное, как в точности чистая и милосердная любовь. Таким образом, можно совершить все внешние действия совершенствования, признаёт он, при этом совершенство, внешне явленное, не будет соответствовать милосердию, столь ценному для Бога. Возможно, что некто отдаст все свои богатства бедным, ничего не оставив себе, став бедным среди бедных, при этом его истинным мотивом будет не милосердие, а тщеславие или гордость. Вероятно, что некто дойдёт до самой ужасной смерти, сжигая своё тело, в действительности осуществляя это не по любви. В таком случае, как всегда, святой Павел абсолютно не оставляет нам никакой надежды на то, что из этого действия что-то будет взято для вечности: «Это мне ничем не служит». Впрочем, можно осуществлять внутренние действия по совершенствованию, но это совершенствование не будет соответствовать святости. Знание тайн Бога и даже вера в Его могущество ещё не есть любовь, а без любви «я — ничто». Эта проблема находится в основе Послания. Речь идёт о том, чтобы наиболее точно обозначить, в чём состоит святость и, очевидно, одновременно, в чём действительно заключается грех. Святость не соответствует в точности совершенству — это то, что нам подсказывает святой Павел или то, что он скрыто признаёт. И не то чтобы между ними не было никакой связи. Очевидно, что стремление к святости — это стремление к совершенству. Но совершенство не достаточно, более того, оно даже и не начало святости, так как без любви оно не только не достаточно для обретения вечной жизни, но собственно «ничему не служит». Из подобного утверждения следует, что от начала до конца святость — явление другого порядка, чем совершенство. И совершенство не требует обязательно любви. А святость не что иное, как участие в жизни Бога, и, следовательно, в любви, которой Бог любит Друг Друга и которой любит свои творения. Но если совершенство не включает в себя обязательно святости, то можно начать предугадывать следствие: несовершенство не включает обязательно в себя грех. Скажем ещё по-другому. Так как совершенство возможно без святости, то есть с грехом, то несовершенство может встретиться с подлинной святостью. Отец Луи Бьернаерт очень хорошо выразил это обязательное различие в 1950 году в статье «Зависит ли освящение от психики?»[178]. Мы приведём здесь большие отрывки из неё. Сначала о том, как он представляет проблему: «Имеются такие виды психики, которые характеризуются как обездоленные и бедные в естественных проявлениях для жизни, соответствующей моральному закону: они создают существа, которые никогда не будут полностью добродетельными и до конца своей жизни будут тянуться от слабости к слабости; так как имеются разновидности психики сухие и неумолимо рационалистические, у которых никогда не появится вкуса к таинству или простой покорности тайне; имеются инфантильные виды, озабоченные потребностью в безопасности и с чувством ложной виновности, при этом столько больших и малых психик, у которых никогда не будет ясной способности суждения и постоянства желаний: таковых — много, и поставлены ли они на самом деле в неблагоприятные условия по отношению к освящению?» «… Может ли освящение стать настолько зависимым от случайности наличия счастливой психики или быть достигнутым в эволюции? Иногда нужно совсем немного, чтобы создать судьбу! Бывает достаточно заячьей губы, чтобы отметить нищего героя «Наёмного убийцы» в его отчаянной потребности разрушить общество и вселенную, где его не приняли…» «… Не будем путать освящение и реализацию морального совершенства. Освящение является действием Бога, на которое человек откликается согласием. Это событие духовного порядка между двумя свободами — святой и греховной. Оно предполагает, что человек присутствует при таинстве Святости, перед которым он предстаёт как грешник, и при таинстве Любви, которая просто его спасает, если он только соглашается порвать с грехом и принять благодать. Святость Бога проникает в самый центр его личности, на самый тонкий кончик души, о котором говорят мистики. Это мистическое событие за пределами психики, которая не претерпела для этого немедленных изменений, но которая заставила человека перейти от смерти к жизни, беседовать с ангелами и уже дышать вечностью. Он освящён…» «Однако по отношению к этому чисто духовному событию склонности психики ничему не служат. Для человека, от природы способного стать добродетельным, не легче умереть для себя и положиться на Бога, чем для несчастного с испорченным характером или одержимого. Перед требованием смерти во грехе, обращённым к сердцу самого сердца, все люди находятся, строго говоря, в одинаковых условиях…» Наш автор, в свою очередь, цитирует Ван дер Меерша[179]: «В этом деклассированном элементе, в насильнике, в этом извращенце, да — скажем это смело — имеется достаточно, чтобы сделать из него святого, даже если уже слишком поздно, чтобы он стал чем-то иным, чем деклассированным, насильником или извращенцем»[180]. Следовало бы процитировать целиком всю эту статью о.Бьернаэрта, тем более, что не часто можно встретить богословов, которые хоть бы немного исследовали это направление[181]. Заимствуем у о. Бьернаэрта ещё несколько отрывков: «Признаем существование чисто психических качеств, обуславливающих расцвет плодов Духа, в том, что называется христианскими добродетелями и, в конечном итоге, конкретным действием милосердия. Эти качества сами по себе не являются ни добродетелью, ни христианским совершенством, но они обуславливают постепенное их установление в психике, которую свобода под сенью благодати пытается изменить по образу совершенства небесного Отца: «Будьте совершенны как совершенен Отец ваш Небесный». «Если этих качеств не хватает, то верность наитиям Духа выразится только в постоянной борьбе с постоянными поражениями. И тогда не удаётся то, что не есть освящение по существу, а является его проникновением в психику с его эмпирическим проявлением в добродетелях, по крайней мере, в добродетелях в их расцвете, и это постоянное усилие — единственное на что некоторые способны — в самом своём зародыше уже есть добродетель…» «Что касается невропатов, не обладающих здравым смыслом и иногда одержимых, мы знаем таких, у которых простая верность тому, чтобы держать в ночи божественную руку, которую они не чувствуют, становится настолько невыносимо яркой, как и благородство Винсента де Поля. Даже у наиболее неразумных психика, возрождённая Духом, стремится стать выражением свободы, тогда как это выражение ускользает от их ясного сознания…» «… Есть святые с трудной, обездоленной психикой, толпа встревоженных, агрессивных, чувственных, всех тех, кто несёт невыносимый груз детерминизма: неудачников, сердце которых всегда будет «клубком змей», несчастных, так как они родились с «грязной физиономией» или потому, что они никогда не могли отождествить себя со своим Отцом. Имеются такие, кто никогда не очарует птиц и никогда не погладит волка Губбио; те, кто падает и будет падать, те, кто будет плакать до конца не потому, что они резко хлопнули дверью, но потому, что они всё ещё совершают гнусную постыдную ошибку. Имеется огромная толпа тех, святость которых никогда не проявится в их психике и откроется только в последний день, чтобы расцвести наконец «in perpetuas aeternitates». Это святые без имени». Отец Бьернаэрт признаёт, что эти святые не могут быть канонизированы. Церковь может гарантировать только бесспорную святость, то есть, когда некто достиг такой степени совершенства, которую нельзя более объяснить без действия благодати и в особенности без послушного сотрудничества с этой благодатью. Когда святость не раскрывается через совершенство, ничто не может более гарантировать внешним образом, что имело место это сотрудничество, верное благодати. Только Бог, Который проникает в тайны души, может знать, мог ли этот деклассированный, этот насильник, этот извращенец на самом деле поступить лучше или намного лучше, вопреки благодати, со своей психикой, лишённой благодати, которую он получил для освящения. Только Бог может распознавать это огромное множество святых «без имени». Но как говорит о. Бьернаэрт «это для нас здесь они отличны» от признанных святых. «Перед Богом они одинаковы». Отметим в особенности ясность некоторых выражений, которые подчёркивают разницу между святостью и совершенством: «По отношению к этому чисто духовному событию психическая склонность ничему не служит». «Перед требованием смерти у греха, который обращается к сердцу самого сердца, состояние любого человека абсолютно одинаково». И действительно, поскольку воля Бога по отношению к нам это воля любви, невозможно допустить, чтобы Бог мог позволить зависеть успеху этой любви от случаев наследственности или от обстоятельств! Или эта Любовь всего лишь самая «большая» шутка, когда либо сыгранная. В любви обязательно: или всё, или ничего. Тайна нашего ответа находится «в сердце самого сердца», поэтому наша свобода — не пленница игры естественных склонностей. Правда то, что как правило верность благодати в конце концов вписывается в саму психику, и мало-помалу исправляет то, что было искажено, — лечит то, что было ранено… Но это медленное изменение психики под действием благодати есть только следствие преданности благодати. Это не сама преданность. И если во многих случаях эта преданность заканчивается медленным выздоровлением, кажется, что благодать может победить, только если раны, нанесённые психике, не перешли определённого порога глубины, за которым благодать сможет только задержать падение, но не помешать ему, замедлить крушение и вырождение, но не остановить их; или в лучшем случае поддержать иногда неустойчивое равновесие, без конца теряемое и без конца восстанавливаемое. Но тогда были и благодать, и преданность благодати, не хватало только внешнего признака этой преданности. Святость там присутствует в ночи и в несчастье, но в глазах Бога она сияет также ярко, как множество самых чистых солнц. Понятно, что нет никакого парадокса в том, что некоторые проститутки могут идти впереди многих благомыслящих в Царстве. Святость требует стремиться всеми силами к совершенной жизни, такой, какую Бог показал нам, ибо любить Бога значит хотеть исполнять его волю. Святость не содержит в себе обязательности в том, что это исполнимо. К несчастью, у нас нет исследований об этих святых «без имени». На это есть основания, поскольку никогда для любого из них у нас не могло бы быть гарантий в их святости. На них надо было бы смотреть глазами Бога. Впрочем, несколько особых случаев могли бы просветить нас. Английский поэт Фрэнсис Томпсон († 1907), возможно, один из них, потому что в своих стихах, личных записях, эссе, он показал нам, каким долгим мучением была эта жизнь — борьба с болезнями, страданием, и разрушениями сверхчувствительной психики. Более того, этот поэт, когда-то семинарист, глубоко и действительно влюблённый в святость, даёт нам определённое представление о своём опыте, который укладывается в рамки о.Бьернаэрта. У него были признаки странной апатии, безволия, которые объяснялись, возможно, туберкулёзом; обстоятельства привели его на край нищеты на улицах Лондона. Полностью разрушенное здоровье, расстроенный желудок стали причиной того, что он стал прибегать к опию, чтобы хотя бы на несколько мгновений избегнуть страдания. Когда, наконец, загадочным образом остановленный на краю самоубийства, он обретает покровительство и дружбу своего издателя, оказывается, что его здоровье окончательно разрушено. В течение долгих лет будет идти борьба с опиумом, страданием, одиночеством, безнадёжностью и медленным разрушением воли. Борьба, заранее проигранная, просто борьба за промедление, но принятая без сопротивления, с полным сознанием, как участие в Страстях Господних. В эпилоге одной из своих поэм о Страшном Суде он объясняет, что «добродетели» могут привести в ад, а «грехи», по выражению моралистов, «могут привести на небо»[182], и что «некоторые, может быть, будут удивлены, что, заблудившись, они попали в Рай»[183]. Возможно, этот случай ещё не позволяет нам поставить вопрос во всей его широте. У Фрэнсиса Томпсона мы находим повсеместно настоящее благородство, вплоть до его падения. Но как бы он всё это выдержал, если бы не было воспитания в католическом колледже и идеала, жадно впитываемого в течение долгих часов чтения и медитаций? Чтобы узнать это, возможно, надо было бы обратиться к тем немногим личным записям, которые датируются временем самой глубокой нищеты, когда он пытался выжить на улицах Лондона, посещая приюты милосердия, видя насилие и убийство маленькой девочки в снегу, страдая в своей чувствительности от животности этого разрушенного мира, но и взволнованный его великодушием и помощью в бедности. Может быть, надо вспомнить об этой юной проститутке, которая спасла ему жизнь, дав ему поесть и приняв его у себя, когда у него не было другого пристанища. Между ними никогда не было ничего другого кроме нежной дружбы, но когда Томпсон вышел из нищеты, он не захотел, чтобы она осталась в своей, она исчезла, не оставив следов, поменяв комнату и тротуар. До сих пор мы упоминали только о людях раненых, больных, отсталых, даже пошлых, но у которых не была разрушена способность любить. Надо идти дальше. Есть неудачники, презираемые, не желаемые, все те, кто получил так мало любви, даже мало жалости, что они никогда не смогут их дать другим. Но что очень важно для них же: это не степень добродетели, которой они могли бы достичь объективно, но отношение между тем, что они могли бы действительно сделать — принимая во внимание не только благодать, но и то, чем они были — и тем, что они реально сделали. Святость, в этом смысле, состоит в том, чтобы сделать то, что можешь, будучи тем, кто ты есть. Такое представление, надо признать это, может показаться опасным для моралистов, охраняющих права гражданства. На самом деле, если рассматривать вещи таким образом, никто, может быть, не является таким грешником, каким он сам боится стать. И вот дверь открыта для всех уступок. Но верно также и обратное: никто никогда не уверен, что он не мог бы сделать лучше. Правда в том, что мы находимся безо всякого ориентира перед Богом, не зная даже, движемся ли мы вперёд или назад, неспособные судить самих себя как и других. Итак, нам не надо этого делать. Скорее мы должны избавиться от этой навязчивой идеи, которая замыкает нас в себе, чтобы полностью довериться Богу в нашей судьбе. Не имеет значения, кто мы. Единственно важно то, что такое Бог, а именно, Бог есть любовь. Конечно, сейчас гораздо легче сделать различие между святостью и совершенством благодаря прогрессу наших знаний в психологии. Возможно, непонимание этого различия привело блаженного Августина и святого Фому Аквинского к теории принципа предпочтения. Степени святости, однажды ассимилированные с различными ступенями существа, сделали очевидным, что только сам Бог мог быть ответственным за них. Конечно, именно отсутствие знаний об этом основном различии приводит наших современников, сознающих своё несовершенство, к надежде на вторую жизнь на земле, для достижения некоторого шанса на пути к святости. Но если бы святость и совершенство смешивались, на самом деле, оставалось бы только потерять надежду для всего человечества, настолько эти попытки, бесконечно повторяемые, кажутся далёкими от совершенства.
в) Грех — это предпочтение себя
Итак, грех это не ошибка в преследовании цели, ни слабость, ни бессилие в её достижении. Это не ошибка в отношении нашего счастья, не бессилие в его поимке. Грех — это поиск нашего счастья. Мигель Унамуно[184] прекрасно это увидел и выразил в одной из своих парадоксальных формулировок, секретом которых он обладал: «Или счастье, или любовь. Тот, кто хочет одного, должен отказаться от другого. Любовь убивает счастье; счастье убивает любовь»[185]. Чтобы хорошо понять это, надо исходить из того, что будет окончанием нашей жизни: Бог. Очевидно, надо повторить мимоходом, следуя линии Аристотеля и Фомы Аквинского, что всё, что мы скажем, не будет иметь никакого смысла. Для святого Фомы ни в коем случае речь не идёт о том, чтобы стать сыном Отца в Сыне. Мы будет только сыновьями всей Троицы, вне Троицы, такими, как в Троице. Сын есть Сын Отца[186]. Для Аристотеля поистине смешно думать о любви к Богу, и такое отношение является единственно логичным, если Бог в действительности «Чистый Акт». Но если мы допускаем, что Бог создал нас для того, чтобы разделить его собственное существование, надо исходить из того, что мы уже рассмотрели в отношении Троицы: единосущие становится блаженством (тогда это совершенное счастье) только, если каждый находит своё счастье в счастье двух других. Надо всегда возвращаться к этому. Иначе говоря, для всех тех, кто верит в то, что вечная жизнь, обещанная Христом, будет подлинным участием в жизни Бога, введение в троичность, «осуществление своего спасения» состоит в том, чтобы научиться любить так, как любит Бог. Осуществить своё счастье или «освятиться» значит привыкать постепенно к жизни Бога и медленно к ней готовиться. Грех по неизбежной необходимости является обратным явлением, он разрывает единосущие или, по крайней мере, меняет его ценность; из чего следуют: то, что является Раем для любящих, становится адом при закрытых дверях для тех, кто не умеет любить. Грех — это поиск счастья для себя, своего собственного счастья вместо поиска счастья для другого. И так как, в конце концов, кроме счастья любить нет другого подлинного счастья, оказывается, как это ни парадоксально — но парадокс равен действительности — что можно найти счастье только отказываясь от него полностью, и что чем больше хотят его достичь, тем больше от него удаляются. «Кто ищет своей жизни, потеряет её…» Таким образом, надо углубить этот парадокс: счастье убивает счастье. Но повторим, что с нашей стороны невозможен ни один жест, если он не направлен на извлечение какого-нибудь преимущества. Всё в нас стремится к счастью, и невозможно отнять у нас эту тенденцию, если не отнять от нас нашей сущности бытия и не превратить нас в камни. У камней нет тенденций, но у них тем более нет и счастья. Проблема состоит в том, чтобы достичь такой достаточности в любви, которая не толкала бы больше к её поискам, а к нахождению своего счастья только в счастье другого. Ещё точнее, вся проблема именно в этой достаточности. Надо достичь определённого порога, после которого последует всё остальное. Рассказ об ошибке Адама в книге Бытия в этом отношении исключительно откровенный. Оставив в стороне символизм плода «хорошего на вкус и приятного на вид», Адам хочет узнать секрет добра и зла, то есть секрет всех существ. Но он хочет ещё получить полную независимость, хочет сам знать, что для него хорошо и что плохо, чтобы сотворить самому счастье для себя. В этом его бунт и гордыня, которую часто и разумно разоблачают. Но всё это только последствие первого и более внутреннего: «Змей ответил жене: Совсем нет! Вы не умрёте. Но Бог знает, что в тот день, когда вы его съедите, ваши глаза откроются, и вы будете как боги, которые знают добро и зло»[187]. Настоящая ошибка в том, чтобы усомниться в любви Бога. Мы попытаемся коснуться корня греха, в его зародыше, вне всех его проявлений. Сначала Адам (или Ева, в рассказе, но это общая и единственная ошибка обоих) допускает мысль, что Бог мог запретить им что-то, не из-за любви, но для того, чтобы что-то оставить для себя и таким образом продолжать господствовать над человеком. Иначе говоря, Адам допускает мысль, что Бог может обладать счастьем, которое не совпадает со счастьем человека. Адам допускает мысль, что Бог не любит его достаточно, чтобы не иметь другого счастья, кроме счастья человека. С этого момента стремление к счастью уносит его, и он стремится сам достичь того, что он сомневается получить от Бога. Под грехом подразумевается именно это: верить, что наше счастье не совпадает со счастьем Бога. Верить, что Бог мог запретить для нас что-то хорошее только потому, что это не было хорошо для Него, и что наше счастье не было ему так близко к сердцу, как его. Поэтому всякий грех предстаёт в виде нарушения воли Бога. Но это уже проявление более глубокого зла: всякий грех — это недостаток веры в Божественную любовь. Но почему сомнение проникло в сердце Адама? Почему это сомнение всегда находится в глубине нашего сердца? Может быть, потому, что как абсолютно невинный не может вообразить зла, абсолютно добрый не может верить в злобность других, так и тот, кто не верит в любовь, не способен абсолютно любить? Но тогда мы впали бы в грех, который был бы несовершенством. Человек стал бы жертвой, а не грешником. И в большей степени жертвой, чем грешником. Поскольку он немного грешник только в точной пропорции по отношению к тому, чего он не сделал из того, что мог бы сделать. Истина в том, что нельзя объяснить греха, ни тем более акта святости: нельзя объяснить ни отказа от благодати, ни принятия её, потому что это свободные акты, а акты свободы необъяснимы. Если бы акт свободы был бы объясним своими мотивациями, он не был бы свободным. Если, исходя из точного знания намерений, можно вывести решение, как определяют равнодействующую силу из направления и интенсивности наличествующих сил, то речь будет идти о механизме, а не о свободе. Акт свободы не исключает мотивов. Но он не может быть объяснён только мотивами. Поэтому и существует тайна свободы. Когда мы верим, следуя рассказу о сотворении человека, что человек был сотворён добрым, мы не понимаем, почему это существо, созданное добрым, может грешить. Но дело в том, что мы позволяем себе быть обманутыми словами. Уточним, что акт свободы это не простое приведение в действие тенденции, заключённой в природе, иначе мы вернулись бы к концепции блаженного Августина и схоластической (до Ж. Маритэна не понятой), по которой люди, делающие больше добра или больше зла, становятся грешниками или святыми исключительно в зависимости от степени доброты, которую Бог задумал им дать; или в зависимости от состояния их психики, что является современной версией одной и той же основной ошибки, ведущей акт свободы к точному раскрытию существа, не оставляя ничего для возможной независимости человека по отношению к природе, в которую он погружен. Свобода может быть задумана только в рамках различия личность-природа. Без чего, самое большее, можно было бы видеть в этом карикатуру, признавая в природе некую расплывчатость индетерминизма. Но индетерминизм ещё не свобода. Свобода заключена в отношении человека к его природе, в его отношении ко всему, что он испытывает в своей природе, и через свою природу и природу других, в его отношении к другим лицам. Можно описать, в чём состоит грех (или действие святости), но нельзя его объяснить. Если продолжать наше описание, следуя рассказу Книги Бытия, то напрашивается другое замечание: в одном и том же направлении и одинаковым образом человек разрывает союз с Богом, становясь неспособным разделить божественную жизнь, как он разрывает союз со своим ближним, пусть даже это «кость от кости, единая плоть», подруга всей его жизни. Что об этом ярко говорит, так это ответ Адама Яхве: «Это женщина, которую ты мне дал…» как верно переводит Иерусалимская Библия. Далёкий от того, чтобы вернуться к любви своего создателя, Адам обостряет оппозицию и, замыкаясь в себе, приписывает ошибку жене и Богу, который дал такую жену. Не всеобщий бунт Человека против Бога смог бы сохранить солидарность между людьми; грех — это такой уход каждого в себя, что он создаёт условия для разрыва с другими. Это легко позволяет нам понять, что, напротив, то же самое движение, то же самое отношение могло бы позволить нам вернуть одновременно и любовь Бога и любовь наших братьев. «Если любишь действительно ты себя самого, — говорит нам Мейстер Экхарт, — то ты любил бы всех людей как себя самого. Пока существует хоть один человек, которого ты любишь меньше, чем себя самого, значит ты никогда себя на самом деле не любил»[188]. И в другой проповеди, где он говорит о союзе с Богом, то есть об участии в божественной природе и в жизни Бога, он связывает его с любовью к нашим братьям и решительно подчёркивает, что это одна и та же и единственная любовь: «Я скажу ещё то, что более важно. Чтобы можно было существовать в обнажённости этой природы (речь идёт о божественной природе, в которой праведник призван участвовать), надо отказаться от всего личного настолько, чтобы желать столько блага тому, кто живёт за морями и кого ты в глаза никогда не видел, сколько и человеку, который живёт с нами и является нашим личным другом. Пока ты хочешь больше блага себе самому, чем человеку, которого ты никогда не видел, ты не на добром пути, ты никогда, даже на мгновение, не погрузил свой взор в самую простую глубину»[189]. Эти формулировки, несколько головокружительные, как всегда у Мейстера Экхарта, показывают нам, какой степени очищения надо достичь и насколько надо убить в себе эту жажду эгоистического счастья, чтобы достичь счастья любить. Мы могли бы ещё найти описание этого очищения, достигшего своего предела, у Марии Святой Терезы, фламандского мистика XVII века. Сначала мы следуем через различные этапы очищения и отрешения. Она должна научиться умереть для всякой чувственной жизни, видя, слыша, действуя, но не находя в этом больше никакой радости, никакой эмоции, как если бы она не видела, не слышала, не действовала. Затем она умирает для памяти, для интеллекта, для привязанностей и для тяжёлых расчётов ума. Она постепенно учится видеть только Бога во всём. Наконец, «уничтожение, которое мне сейчас предложено, — пишет она, — это постоянное истечение, исчезновение, растворение моего я таким образом, что мне запрещено искать его где бы то ни было, видеть его как создание, отдельное от Бога — но, наоборот, как единое целое с Богом. Поэтому я не могу — ни внешне, ни внутренне — предпринять что бы то ни было по своей инициативе, так же и в своих действиях. Вся деятельность моей души должна отныне происходить в Боге, с Богом и благодаря Богу; душа, не действуя больше, не любя больше (даже Бога) любовью, исходящей от меня или той, которая сможет от меня произойти. Эта любовь идёт от Бога и она в Боге, а он один хочет и действует в моём небытии посредством этого небытия, всегда и везде. И в действительности Бог один понимает себя, знает себя, любит себя и владеет собой в этом небытии»[190]. Нельзя лучше объяснить участие в божественной жизни. Душа любит Бога, без этого у неё не было бы никакого знания, и она не сказала бы: здесь «вся деятельность моей души». Но эта деятельность всего лишь участие в любви, источник которой не находится непосредственно в душе, но в Боге. Но можно сказать тем не менее, что этот источник как бы находится и в душе («в моём небытии»), если только Бог живёт в этой душе. Но даже тогда он там не «потому, что он оттуда», но потому, что он от Бога. И вот несколько уточнений того же автора, очень важных для нас: «Однако подавленная душа не чувствует этой божественной деятельности. У неё нет знания об этом, как о чём-то, что происходит внутри неё. Но влюблённым, простым проникновением духа она позволяет Богу действовать в скрытом единстве божественного Бытия. Она не может заметить, что Бог производит внутри неё какие-то действия, растворяя их в ней; иначе бы её внимательность вывела бы её из небытия… Правда, на первый взгляд, ей кажется, что всё проистекает от Бога в ней. Но вскоре она расстаётся с этим размышлением, с этим воспоминанием о своём собственном я… Бог работает над ней, насыщает её, его свет проникает через неё, обволакивает её. Незаметно Он зажигает в ней огонь любви. Всё это в такой простоте, что она не знает, как это происходит и в каких целях. Ей кажется, что всё это делается Богом, в Боге, скорее, чем в ней. И это потому, как мне кажется, что она отделилась от собственного я. Это новая ступень растворения (подавления). Я этого ещё не знала, я не знала даже, что можно было требовать от нас такого полного подавления[191]». Для кого-то, кто не может видеть того, что происходит в нём, это довольно точное описание. Но это замечание не разрушает истинность того, что утверждает Святая Мария Тереза († 1938). Наоборот, именно потому, что она испытала несколько раз это искушение, наблюдая то, что происходило в ней, она может объяснить нам так точно, почему это невозможно. Или она позволяет Богу полностью владеть ею, вся живёт в Боге и Богом, тогда у неё нет сознания того, что в ней происходит, но есть сознание того, что происходит в Боге; и если она испытывает ещё что-то, она испытывает это не как «нечто, что происходит само по себе», но «ей кажется, что всё это сделано Богом, и в самом Боге», что абсолютно логично. Или она пытается наблюдать, как она соединяется с Богом, и тогда не Бог является предметом её внимания, но она сама, соединяемая с Богом. Тут же единение прекращается, что вполне очевидно. Если человек, играющий на одном инструменте, начинает осознавать весь его механизм, приводимый им в действие, то он перестаёт следить за мелодией и прекращает игру. Впрочем, как только она начинает жить жизнью Бога, она прекрасно чувствует, что эта божественная жизнь мало-помалу становится её жизнью, «конечно, сначала ей кажется, что всё проистекает от Бога в нет». По обыкновению, то, что она испытывает, она чувствует потому, что это происходит внутри неё. Начиная испытывать божественную жизнь, естественно, она думает сначала, что эта божественная жизнь протекает внутри неё. Но постепенно она понимает, что речь идёт скорее о её введении в божественную жизнь: «всё это сотворено Богом и в самом Боге, больше чем в ней самой», и Бог производит все эти «божественные действия»… «в скрытом единстве божественной сущности». И ещё она отмечает, что она должна ему «позволить» произвести это, и достаточно того, чтобы она обратила слишком много внимания на само действие, как оно тотчас же прекращается. Но так как это действие «огонь любви», что является сущностью Бога, нельзя подумать, чтобы это действие могло зависеть само по себе от доброй воли или от оставления души Богу. На самом деле, то, что мистик должен позволить делать Богу и чему он не должен мешать своим желанием наблюдать за происходящим, есть именно сообщение об этом огне, то есть о своей жизни, так что мистик научится жить второй природой, божественной природой, как он жил до сих пор в своей человеческой природе. Это постепенное проникновение в единосущие, которое требует абсолютного отказа от себя, как мы это видели в отношении Троицы. Было бы интересно сравнить здесь тексты Святой Марии Терезы, святой Екатерины из Генуи и многих других. Тогда можно было бы констатировать у всех этих мистиков один и тот же основной опыт и за пределами различий темпераментов, культуры, языка или интеллектуального образования мы были бы удивлены увидя, насколько попытки сформулировать этот опыт, чтобы самим понять его, или дополняют друг друга или полностью совпадают. Очевидно, принимая таким образом это очищение в его последней степени, или почти последней, мы рискуем почувствовать, насколько мы представляем собой грех, и рискуем впасть от этого в уныние. Мы так далеки от этой утончённости! На самом деле, повторим это, мы не являемся судьями нашего освящения и должны перестать думать об этом. Единственной нашей заботой должна быть любовь к Богу и к нашим братьям. Польза этого исследования — краткого — о последней степени очищения, к которой мы должны однаждыподойти, была в том, чтобы помочь себе лучше понять механизм этого очищения в нём самом. Поскольку, прежде чем прийти к забвению самого себя, малейшее истинное движение любви предполагает тот же механизм. Свидетельство мистиков послужило нам лупой, чтобы лучше понять, в чём оно состоит. Здесь речь идёт о настоящей любви, которая всегда жертвенна, а не об удовлетворении нашей чувствительности или расположенности к другим. Поскольку, по большей части, мы говорим, что любим других, в то время как мы любим только радость, счастье и удовольствие, которые они нам дают. Здесь речь идёт о настоящем движении любви, которое всегда, в какой бы степени оно ни совершалось, забвение себя, освобождение от себя, предпочтение другого, счастье другого, для другого. Всякая настоящая любовь в этом смысле обратна греху. Всякая настоящая любовь, определённая таким образом, может быть только участием в любви Бога для Него самого или для его творений, отдаём мы себе в этом отчёт или нет. Эта любовь не идёт неизбежно против привязанностей нашего сердца. Но она их очищает и заставляет нас превзойти их, не в том, чтобы проявлять при этом меньше любви, но любя лучше и безгранично. Если мы хотим разделить совершенное счастье, счастье Святой Троицы, необходимо, чтобы мы нашли больше счастья в счастье Отца, Сына и Святого Духа, чем в любом другом счастье, которое не относилось бы к ним. Надо, чтобы любая радость, которая для них стала бы страданием, была бы и для нас таким же страданием. Пусть всё, что для них радость, будет близко нашему сердцу, что у нас не будет отдыха ни днём, ни ночью, пока мы не удовлетворимся этой радостью. Поэтому мы и видим столько святых, готовых принять и действительно перенести самые страшные страдания благодаря любви, чтобы спасти души и отдать их Богу ради счастья этих душ и счастья Бога. Этот парадокс любви понял Мигель Унамуно: «Любовь убивает счастье…». Истинная любовь сжигает, поглощает так, что тот, кто по-настоящему любит, готов перенести любое страдание в своём теле или в сердце так долго или так часто, насколько это будет нужно только бы не отказаться от этой любви. Не ответить совсем на требование любви — приводит к ещё худшим страданиям. Мы имеем об этом некоторое представление, когда мы видим Христа, обращающегося к Блаженной Юлиана из Нориджа[192]: «Ты полностью удовлетворилась моими страданиями ради тебя?» «Да, спасибо, мой Господь, ответила она. — Да, добрый Господь, будь благословен» и кроткий Господь Иисус продолжил: «Если ты довольна, Я также удовлетворён. Это даёт мне большое счастье и большую радость и вечное блаженство, потому что Я страдал за тебя. Если бы Я мог страдать больше, Я бы сделал это». Комментируя это видение, Блаженная Жюльена уточняет: «В этих словах «если бы Я мог страдать больше, Я бы сделал это», я вижу, что Он умирал бы ещё и ещё раз, потому что Его любовь не давала бы Ему отдыха, если бы Он этого не сделал. Я сосредоточилась на том, сколько раз он был готов умереть. Само число, на самом деле, было настолько вне моих интеллектуальных способностей, что мне представлялось невозможным его определить. При этом все эти возможные смерти были бы для Него ничем ради любви к нам»[193]. Комментируя другие слова Христа «если ты довольна», я также удовлетворён», она говорит так: «Это было так, как если бы он сказал: это радость и удовольствие для меня знать, что я могу тебе угодить; я не прошу ничего другого, кроме следствия моих страданий»[194]. Та же любовь заставила её так страдать при созерцании смерти Христа, что она думает, что так страдала из-за чистого сочувствия, больше, чем это возможно в физической смерти. Она думает также, что все ученики Христа и все те, кто его действительно любили, больше страдали из-за сочувствия к Его смерти, чем к своей собственной. «Тогда я почувствовала, насколько больше я любила Христа, чем себя»[195]. Та же любовь толкала святую Екатерину Сиенскую († 1380) принести себя в жертву Божьему правосудию, чтобы страдать ради спасения души. Та же любовь толкала её стать жертвой проклятия при условии, если это могло спасти других. Очевидно, что это, с точки зрения теологии, не очень логично. Даже абсурдно. Но любовь следует собственной логике, которую Бог прекрасно понимает. Той же любовью объясняется немыслимое количество страданий, реально испытанных Терезой Нойман, кюре из Арса или Анной-Екатериной Эммерих († 1824). Каждый раз, когда последняя качалась от потери сил и от боли, она восклицала: «Господи, не моя воля, но Ваша! Если мои молитвы и мои страдания полезны, позвольте мне жить тысячу лет, но дайте мне скорее умереть, чем позволить мне Вас оскорбить»[196]. Конечно, всё это выше нас. Это касается Рая, в который мы никогда не войдём, безусловно, по крайней мере в этой жизни, и который мы можем приоткрыть только издалека. Никто из нас не получил способности любить подобной любовью! Но и с нашими малыми способностями любить, возможно достичь такого порога, когда начинаешь любить Бога намного больше, чем себя самого, когда сможешь себе сказать, в ночи испытаний, с трудом приемлемых: «Господь, Ты здесь. Я не чувствую Твоего присутствия. Оно не приносит мне никакого утешения. Но я знаю, что Ты здесь. Я знаю, что Ты, в своей вечной жизни, уже наслаждаешься нашим союзом. И этого мне достаточно, потому что Ты счастлив». Это один из постоянных мотивов посланий Святой Терезы из Лизье[197] († 1897). В этом весь механизм обращения. Надо любой ценой достичь того порога, где начинаются поиски смелости сделать для Него то, что для себя никогда мы не смогли сделать. Только тогда, именно тогда начинают любить. Но как достичь того момента, когда наконец любовь Христа начинает овладевать нами, привлекать нас к Нему, отстраняя нас от самих себя? Нет другого пути, как нам кажется, и все святые утверждают это, чем созерцать Его любовь к нам. И ещё надо верить этой любви, смочь в неё поверить. Поэтому для нас очень важно разрушить в себе понятие Бог — чистый акт. «Своему маленькому ребёнку, — пишет о. Фестюжьер, — мать-христианка не говорит, что, не повинуясь, он нарушает порядок, но что он огорчает Иисуса и что он оскорбляет Его. Грех, наш грех, это прежде всего оскорбление Бога, удар в сердце Бога, рана, нанесённая Христу. Ты христианин, если ты это чувствуешь»[198]. И ещё, когда заставляют ребёнка сделать что-то хорошее, но трудное, «чтобы доставить радость Маленькому Иисусу», выходя за рамки его характера и адаптации в его возрасте к подобной формулировке, тогда действуют по-христиански. В таком случае ребёнку открывают радость сделать кого-либо счастливым, даже ценой нашего страдания, и открыть ему, что этот кто-либо может быть Богом; укрепить в нём и развить веру в то, что наша любовь — сокровище в глазах Бога, и что он готов оплатить это сокровище тысячами своих смертей. В конечном счёте, это основная движущая сила всякого освящения и нашего обращения; ничего другого тоже возможного нет. Именно эту хрупкую и нежную силу, которой уже угрожают со всех сторон, неизбежно убивает теория Чистого Акта в самой глубине нашего сердца. Нам всегда будет трудно по-настоящему верить истинной любви Бога к нам. Кроме того, «богословы» изощряются доказать нам, что это любовь всего лишь метафора или приятная иллюзия. Пусть позволят нам вернуться и осветить вкратце то, что мы только что увидели, поскольку, повторим, от этой проблемы зависит все остальное. Трудность заключается в том, что всякая любовь, в зависимости от склонностей нашего сердца, всякая любовь в поисках нашего собственного счастья выдаёт всеобщую метафизическую скудость. Чезаре Павезе[199] это прекрасно понял, когда писал в своём дневнике за несколько месяцев до самоубийства: «Не кончают с собой из-за любви к женщине. Кончают с собой, потому что любовь, всякая любовь показывает нам нашу обнажённость, убожество, слабость и нашу ничтожность»[200]. Когда преподобный о. Варийон утверждает, что любовь к Богу говорит нам скрыто: «Без Тебя я ничто», он не имеет в виду ту пустоту, которая привела Павезе к самоубийству. Не эта ужасная пустота толкала святую Екатерину Сиенскую или Анну-Екатерину Эммерих на борьбу вместе с Богом ради спасения душ, но, напротив, безграничная полнота и не слабость, но неукротимая сила. Бог не испытывает жалости в своей Любви к нам, Он выбирает её, триумфально шествует за ней, восходит на крест. Нищета Бога перед каждым из нас не есть онтологическая бедность, но трансцендентность любви. Вот что нужно понять до конца: есть другой способ любить, познанный святыми в малой степени, и данный им Богом. К этой ступени, к этой любви надо прийти в вере, чтобы мы смогли, наконец, зачарованные этой любовью, уйти далеко, как можно дальше от самих себя.
3 Прощение со стороны Бога
На недостаток нашей любви Бог отвечает избытком любви; на наш отказ любить, упорством в любви. Это прощение Бога, настойчивое, непосредственное, неутомимое. Нет ошибки, какую бы мы ни придумали, которая могла бы помешать Богу преследовать нас Своей любовью. Нет таких многочисленных падений, таких несовершённых раскаяний, чтобы Бог мог устать от них. И это по той простой причине, что любовь, являясь сущностью Бога, позволяет Богу только любить. В Нём нет места ни для чего другого. Поэтому, как это прекрасно видела Юлиана из Нориджа, в Боге нет никогда никакого гнева, даже «намёка на порицание» наших грехов, но только огромное сочувствие[201]. Более того, Бог, как бесконечная сущность, даёт нам Свою бесконечную любовь, каким бы ни было наше отношение к Нему. Это не значит, что эта любовь окружает нас как безличное онтологическое излучение. Тогда это была бы только жизненная сила, созидательная, даже объединяющая, порождающая существа, но не личности. Одна история, из тысячи других, могла бы помочь нам увидеть подобную любовь. У Аввы Паисия († V век) был ученик, который покинул его через некоторое время. Он вернулся к светской жизни, постепенно удалился от Христа и стал великим грешником. Однако его бывший духовный учитель не переставал слёзно молиться Господу о своём ученике. Господь предстал перед Паисием со строгим видом, чтобы испытать его: «Паисий, за кого ты просишь? Он отверг Меня!» Но святой продолжал плакать о своём ученике. Тогда Господь сказал: «О, Паисий, ты стал похож на меня в любви»[202]. Любовь (Паисия) достаточно уверена в любви (Христа) для того, чтобы призвать любовь против любви, призывать Христа, несмотря на Христа! Это отношение прямо противоположно отношению Адама. Здесь отказ сомневаться в любви Бога, тогда как сам Бог играет здесь роль змия. И только тот, как это признаёт Христос, кто стал любовью как Любовь, может иметь такую веру в Любовь. Для нашего спасения очень важно иметь такую абсолютную веру в прощение со стороны Бога. Очень часто боятся, что проповедь милосердия Божия в конце концов поощряет грех. Это значило бы представлять историю нашего спасения в терминах протокола; и это значит не видеть, что наша история — это история любви. В таком случае, напротив, важно, чтобы мы знали всё совершенство этой любви, потому что только желание подобной любви могло бы нас спасти. И тогда какая радость узнать, что эта любовь такова, что ничто не может отвлечь её от нас. Какое спокойствие, какое восхищение знать, что подобная любовь существует! В связи с этим важно разоблачить совсем неправильное употребление известного ригоризма кюре из Арса или других святых. Если говорить только об этом ригоризме, то недавние исследования, кажется, продвинулись по этому вопросу. Очень хорошо известно, что мы обязаны ему формулировками, предупреждениями или ужасающими восклицаниями, которые могли бы привести лучших из нас в полное уныние. Но правда также и то, как начинают это … подчёркивать, что он проповедовал в них милосердие Бога в большей степени, чем ад; у него была такая великая мысль о бесконечной доброте Бога, что, в конце концов, ему казалось, что легче спастись, чем пасть[203]. Возможно, Пезериль укажет сегодня нам лучший путь для понимания … глубокого смысла столь противоречивых высказываний[204]. Святой Жан-Мари Вианней мог бы оказаться особым свидетелем милосердия Бога. Его крайний ригоризм был бы объясним очень острым чувством абсолютной святости Бога, чувством, дошедшим до пароксизма благодаря мистическому опыту, к которому он неосторожно обратился в молодости, и в котором Бог показал ему всю его ничтожность. «Я был так угнетён, поверил он однажды Екатерине Лассань, что я попросил уменьшить страдание, которое я испытывал: мне казалось, что я не смогу этого выдержать». Брату Афанасию он уточнил: «Я был так испуган пониманием своего ничтожества, что просил милости забыть его. Бог услышал меня, но оставил мне достаточно осознания моей пустоты, чтобы дать мне понять, что я не способен ни на что»[205]. Это «достаточно осознания» будет изощрённо отягчать его всю его жизнь в его самых слабых точках, толкая его на безнадёжность. Всё то что в его высказываниях проходит через психологию — большая часть случаев — всё это глубоко затронуто этой личной драмой. Но оказывается, — и контраст при этом ещё более яркий, так что кюре из Арса был вынужден иногда говорить от имени Бога, чтобы дать совет или успокоить совесть. Его ответ давался ему изнутри; он передаёт его тут же, и кажется, что его психика не может оказывать никакого действия на него. И вот мы узнаём из его уст, что можно быть спасённым, если украсить цветами статуэтку Богоматери или не мешать другим её украсить[206]. Очевидно, что то, что нужно Богу — это внутреннее отношение, а не жест, который его выражает. Однако признаем, что Бог может довольствоваться немногим. Кюре из Арса свидетельствует об этом. Бог прощает безгранично; он прощает абсолютно. Р. П. Варийон замечает в статье, которую мы уже цитировали (33), что истинное прощение «в сущности своей не только забвение оскорбления, но забвение самого прощения. Тайная гордость искажает прощение, которое помнит о себе. В Боге этого нет». Мейстер Экхарт утверждает, что какими бы ни были наши ошибки, как бы они ни равнялись всем грехам; как только мы расстаёмся с ними и полностью возвращаемся к Нему, тогда верный Бог делает так, как будто мы никогда не грешили, возвращает нам свою близость, какой у Него не было якобы никогда по отношению к творению[207]. Немецкое слово «близость» заключает в своём корне доверие. Итак, Бог возвращает нам всем, по словам Мейстера Экхарта, после каждой из наших ошибок, каждого раскаяния ту же близость, основанную на доверии, которая была у него по отношению к Марии. Можно ли лучше выразить совершенство прощения Бога? Заметим мимоходом, что если нам надо научиться любить, как любит Бог, нам надо научиться прощать, как Он умеет прощать. Это настоятельно много раз требовалось от нас в Евангелии. Мы сами судим о себе по качеству нашего прощения. Ещё раз повторим, не потому, что Бог более или менее любит нас, и прощает в той или иной степени, в зависимости от нашего прощения; нет, нас любят бесконечно, постоянно и, следовательно, прощают постоянно и бесконечно, заранее; но мы можем участвовать в жизни Бога, то есть в бесконечной любви, только в той степени, в какой мы соглашаемся жить с Ним и как Он, то есть без ограничений. Конечно, мы не Бог, мы не находимся в тех же условиях. Простирать прощение так далеко значит вернуть тому, кто нас обидел, возможность снова начать ранить нас. Иногда риск так велик, что мы не имеем права рисковать; слишком большой риск или для нас, или для других, или даже для того, кого прощают, часто мы не имеем права отдавать оружие тому, кто уже убил. Но признаем, что в большинстве случаев и независимо от серьёзного риска, если мы не умеем прощать, то мы и не умеем страдать. И пока мы отступаем перед страданием, мы никогда не будем открыты для любви. Сам Бог неустанно возвращает нам возможность ранить Его. Однако, несмотря на всё совершенство Божественной любви, несмотря на Его бесконечное прощение, наше спасение не осуществляется. Недостаточно того, что милосердный Бог любит своего блудного Сына и прощает его. Легко вообразить себе, что по прошествии какого-то времени Сыну снова станет скучно в доме Отца. И он подумает, что если по неопытности он потерпел неудачу в первый раз, то во второй раз он может преуспеть. И не всегда же случается голод во всех странах… И рано или поздно Сын снова уйдёт. Эта гипотеза не абсурдна, поскольку это примерно то, что мы делаем с каждым из наших грехов. Для того, чтобы Сын был спасён, спасён на самом деле, то есть окончательно, надо, чтобы он никогда больше не хотел бы снова уйти из дома. Удержание его силой ничему не послужит. Отец знает это очень хорошо, поэтому в первый раз он не противился его уходу. Дело не в безразличии с его стороны, дальнейшее показывает это. Но он знал, что не мог избавить Сына от этого испытания. Испытания? Более того, он знал, что рисковал потерять его и потерять на самом деле, то есть окончательно. Финальное ликование достаточно свидетельствует о том, что он измерил степень риска: «Он был мёртв, и он вернулся к жизни: он был потерян и он был обретён». Но Отец знает очень хорошо, что несмотря на всю свою любовь, на всю свою тайную тоску, он не может избежать этого риска. Несмотря на всю эту любовь к Сыну, Сын не смог угадать этой любви, поэтому нет другого пути. Необходимо, чтобы Сын ушёл искать своё счастье в мире, как он этого хочет, далеко от Отца.
Любовь неисчерпаемая, безусловная, испытанная столькими людьми в состояниях, пограничных со смертью. Прощение, что бы мы ни сделали, обеспечено заранее. Нужно только, чтобы мы, через прощение, увидели бы Любовь так, чтобы уже не захотелось больше грешить.
Надо, чтобы он получил опыт своей беззащитности, своего несчастья, слабости, пустоты. В начале не движение сердца, не покой очага, не воспоминание об облике Отца приводят его домой, но голод, терзающий его желудок. Хотя, в своё оправдание, он на самом деле ничего не понял в любви Отца, так как он мог думать, что Отец будет относиться к нему, как к одному из своих слуг! Но для Отца неважен мотив его возвращения. Важно то, что он находит своего Сына, и что ему предоставляется случай дать ему возможность понять его любовь через прощение. Блудный Сын временно спасён, и Отцу дан случай спасти его, может быть, окончательно. Отсюда и спешка Отца. Он бежит навстречу Сыну, поднимает Его, не слушая его извинений, обнимает, приказывает праздновать… По качеству прощения Сын угадывает любовь Отца, его тревогу, ожидание, избыток радости и то место, которое он занимал в его сердце, наконец всю его любовь, которую он не мог видеть, и которую, возможно, наконец, Отец сумеет ему открыть. Несчастный Отец, он обнаружит, что его старший сын ничего не понял, и что если он остался, то из-за слабоволия и холодного расчёта, а не из-за преданной любви! Помня о младшем сыне, Отец попытается дать понять старшему свою любовь, для того, чтобы спасти его так же; его реакция прекрасно показывает это, недостаточно оставаться в доме Отца, жить с Отцом, чтобы быть счастливым, быть спасённым. Надо научиться делить любовь. Бедный отец, пытающийся показать свою любовь, чтобы у Сына возникло желание любить! Но вот через этого неловкого, неудачливого Отца сам Бог пытается открыть нам, насколько Он нас любит, чтобы мы захотели его любви! Увы! Вся эта история — наша история. Случается часто, что сначала нам нужен хлеб для того, чтобы мы повернулись к Богу. Через наши самые жалкие потребности Он может заставить нас понять, как Он желает дать нам бесконечно больше того, что мы можем у Него просить. Кроме хлеба насущного — хлеба жизни, кроме колодезной воды — источника живой воды, кроме исцеления тел — возвращение его дружбы. Но испытание нашей слабости — это только начало. Оно не помешает блудному Сыну снова уйти. Самое большее, после нескольких неудачных попыток, он останется около Отца, как это сделал старший сын: по расчёту. Чтобы Сын был спасён, надо, чтобы он открыл любовь Отца, и это открытие очень часто бывает мистически связано с открытием нашего греха. Получить хлеб, когда ты хочешь есть, значит получить любовь другого, как бы извне, с самим этим хлебом. Это значит чувствовать себя прощённым за свой грех, и здесь речь идёт о настоящем грехе, а не о несовершенстве, о зле и о той части зла, которую можно было бы избежать, но которая была совершена, о благе и о той части блага, для осуществления которой были все средства, но которая не была осуществлена; чувствовать себя прощённым за свой грех значит чувствовать себя любимым, как будто извне. Это значит чувствовать, как сквозь тебя проникает взгляд, полный света и покоя, проникает до мозга костей и в твои самые глубокие тайники. Это значит стать прозрачным для самого себя, потому что наконец можно во всём признаться самому себе, даже в тысячах призраков, которые блуждали внутри тебя. Почувствовать, что всё в тебе, о чём ты не осмеливался признаться самому себе, отныне взято на себя другим, очень деликатно, с уважением, нежностью, смирением, ради очищения, сжигания и преображения. Чувствовать себя в тайне понятым, вплоть до непризнаваемых поражений и всё-таки любимым. Чувствовать в себе источник этой силы любви, которая обращается сквозь все недостатки к лучшему в нас самих, к образу, данному нам Богом, который ничто не может разрушить, к той силе любви, которая делает нас похожими на Бога. Чувствовать себя освобождённым от собственной тяжести, примирённым с самим собой, вновь найти веру в себя; чувствовать, что всё возможно, и что Бог ждёт от нас всего, как при первой встрече! О! Какое удивительное приключение! И вот через обнаружение всех наших ошибок, через созерцание тысячи бестактностей, через размышление обо всех наших отказах и обо всех наших промедлениях через пересчёт всех наших падений, через удивление собственной гнусностью, через лабиринт наших уловок, через удивительное и неограниченное исследование закоулков наших грехов мы сможем постепенно от жилища к жилищу, от пропасти к пропасти, исследовать глубину неба! Как чудесно открывать мало-помалу каждую милость для каждой из наших ошибок, терпеливость, стойкость, предупредительность, прощение Богом каждой из наших ошибок. Какая радость понимать постепенно, что любую из наших слабостей ждёт прощение, полное, неизменное, неисчерпаемое. Как изумительно понять, что в нашей борьбе за уход от Бога и одновременно за возвращение к Нему, мы уже проиграли и уже выиграли заранее, будь на то наше желание, потому что Его любовь обволакивает нас со всех сторон и никогда не оставит нас. И затем, какое чудо обнаружить, что вне всякого терпения Бога есть его нетерпение увидеть, что мы стремимся к Нему, хотим ответить на Его любовь, чтобы Он, в свою очередь, мог любить нас безгранично. Как радостно испытать не только Его снисходительность, но и требовательность, поскольку от прощения к прощению, Он не даст нам передышки, пока Он не возьмёт всего от нас; пока не получит нашего последнего согласия на последнее отторжение последней частицы нас самих. Но как чудесно испытать в этой вечной борьбе внезапную силу Его присутствия в момент искушения; какое чудо найти Его идущим нам навстречу, на середине пути, по которому мы убегали от Него; как чудесно узнавать случайно о различных сторонах его воли; угадывать его присутствие, незаметное, но постоянное, во время всей борьбы; понять, что Его любовь такова, что можно достичь Его даже через наши слабости и грехи и таким образом придать смысл тому, чего в них не было; как чудесно понять, что можно отдать Ему всё, даже своё неповиновение, сожаление, горечь и то единственное страдание, которое Христос не мог бы никогда ни знать, ни переносить ради нас, несмотря на всю Его любовь: боль от нанесения Ему оскорбления. О! Будь благословенна Пресвятая Дева, самая святая из всех святых, ты одна смогла угадать и любить любовью Бога, непосредственно, с неизменной силой, никогда не прибегая к тому, чтобы обнаружить эту любовь в прощении! Честь и слава всем святым, которые были святыми не благодаря их счастливому темпераменту или исключительному дару, но потому, что умели любить, конечно, меньше, чем Мария, но намного лучше нас. Некоторые из них, возможно, приближались к чистоте любви Марии к Богу, но другие долго блуждали вдали от Бога, прежде, чем открыть своё сердце на Его призыв. Наконец, для многих из нас этот опыт любви к Богу закончится только победой над собственным сопротивлением и эгоизмом в долгой борьбе ошибок и раскаяний. Но все святые поняли единственно важную вещь: достичь Бога, стоя на коленях или на ногах, ползком, в расцвете сил или повреждёнными, в расцвете славы или опороченными, при ярком свете или наощупь; и тогда мы будем вместе с Богом радоваться всему тому, что помогло нам его достичь, будь даже это наши грехи. Мейстер Экхарт утверждает это с присущей ему силой: «Да, тот, кто окончательно придёт к Богу, не должен желать, чтобы его грех не был бы совершён. Не потому, конечно, что он был направлен против Бога, но потому, что через это он стал виновником ещё большей любви, благодаря ему он был усмирён; таким образом, единственно о чём он может сожалеть, это о том, что он действовал против Бога. Но ты должен полностью доверять Богу: Он не позволил бы тебе так заблуждаться, если бы Он не захотел извлечь из этого самое большое благо для тебя»[208]. В словах богословски менее ясных, но более близких к пережитому опыту, мы находим тот же урок у святой Терезы из Лизье. «Хотелось бы нам никогда не падать? Что важно, мой Христос, если я падаю на каждом шагу, я вижу в этом мою слабость, и для меня это достижение. Вы видите, что я могу сделать, и у Вас будет больше желания носить меня на Ваших руках… Если вы этого не сделаете, значит Вам нравится видеть меня на земле… Тогда я не буду беспокоиться, но буду простирать к Вам умоляющие руки, полные любви! Я не смею думать, что Вы покинете меня!»[209] Юлиана из Нориджа в течение длительного времени настаивает на том, что Бог компенсирует все наши страдания в этом мире и возместит убытки, которые нам причинили наши грехи. «Наши ошибки обернутся к нашей чести, как славные шрамы»[210]. А Мехтильда Хакеборн († 1299) видит, что грехи тех, кто действительно раскаялся в своих ошибках, превращаются Христом в «золотые ожерелья»![211]
4 Первородный грех
Теперь, возможно, нам легче будет атаковать проблему возникновения греха. Конечно, не потому, что мы можем её решить и развеять тайну. Но, может быть, мы лучше поймём, что нам об этом говорит Откровение. И это уже много. Мы заявили, что, в конце концов, объяснение, данное Писанием, нам кажется самым глубоким и удовлетворительным. Надо честно признать, что сегодня это объяснение получает несколько интерпретаций, сильно отличающихся друг от друга. Нам кажется необходимым прежде, чем изложить нашу, резюмировать основные версии и дать им критический анализ. Не ради удовольствия критиковать или разрушать. И не для того, чтобы сначала создать вакуум, а затем более легко господствовать; но потому, что каждая точка зрения на особую проблему богословия вызывает или навязывает большой выбор. Никакая проблема не может рассматриваться изолированно. Мы представим возможные различные точки зрения, активно поддерживаемые, относительно проблемы первородного греха; мы попытаемся синтезировать их и выявить основные силовые линии. Детали каждой теории имеют меньшее значение. Мы удовольствуемся тем, что отметим мимоходом самые важные. Но, как нам кажется, судить о достоинствах теории можно по её фундаментальному выбору. Мы рассмотрим последовательно «классическую» точку зрения, то есть ту, которая господствовала до середины двадцатого века, и которая характеризовалась верностью Библии, но по форме она сейчас мало защищена. Затем из всех тенденций современного богословия мы выберем одну, может быть, самую распространённую, и попытаемся проанализировать её во внутренней динамике, пройдя три самых характерных стадии развития. Мы рассмотрим, каким образом желание согласовать богословие с требованиями научной мысли привело незаметно и поэтапно к тому, что последняя (научная мысль) стала отправным моментом, так, что мы рискуем искать то, что ещё можно спасти от Писания или использовать его как иллюстрацию к новому синтезу. Наше изложение будет кратким, но не настолько, чтобы остались недоразумения, хотя речь идёт о хорошо знакомых точках зрения. В процессе изложения отметим работы, в которых эти точки зрения широко освещены. Наконец, более подробно мы опишем наше намерение вернуться к Библии, но в ином, чем классический, синтезе.
а) «Классическая» точка зрения
На самом деле, эта точка зрения предполагает особое чтение Библии, её интерпретацию. Иначе сделать нельзя: или мы придерживаемся текста, на языке оригинала, без замечаний, без комментариев, то есть, практически, без попыток понимать его, в этом случае он нам не даёт ничего; или мы допускаем его перевод и объяснение, тогда даём ему особую интерпретацию. Та интерпретация, которая господствовала в нашем богословии на Западе, которая глубоко проникла в нашу культуру, даже светскую, была дана, в основном, блаженным Августином. Можно резюмировать её следующим образом: 1) Все люди произошли от одной пары (Адам и Ева). 2) Человеческая природа состоит из души, нематериальной и потому естественно бессмертной, из тела материального и поэтому смертного. Из чего следует, что наша смерть, разделение души и тела в результате разложения тела, суть явление, соответствующее нашей природе. 3) Однако предупреждение, данное Яхве[212], настаивает на том, что если бы не согрешение Адама, то человек не был бы смертным. Продолжение текста[213] утверждает образным языком Библии, что если бы не грех Адама, то мы избежали бы любого вида страдания. Из этого возникла мысль, развитая схоластикой под именем «доприродный дар»: первая супружеская пара обладала целой серией преимуществ, выходящих за пределы естественных сил: бессмертием, моральным и физическим иммунитетом, особыми знаниями и т.д. 4) Но Адам восстал против Бога. Ошибка, которая сама по себе, по справедливости, заслуживала для него вечного проклятия. В своём Милосердии Бог не захотел оставить своё создание. Адаму было дано время на раскаяние. Но он потерял все свои исключительные дары и подпал под законы своей природы. Многие богословы думали довольно долго, что из-за этой первой ошибки наша природа была не только лишена в Адаме своих «доприродных даров», но была глубоко ранена, искажена: поэтому зло и пристало к нашей воле. Но в этом отношении современная тенденция заключается в том, чтобы видеть в этой слабости нашей природы только последствия потери доприродных даров. 5) После рождения мы все находимся в том же положении, что Адам после своего греха. Тогда ставится вопрос: мы только жертвы (но тогда где же справедливость Всемогущего Бога?) или мы также виновны в подобной ошибке (потому что мы заслужили то же наказание), но в отличие от Адама с самого нашего рождения. Но где, когда и как могли мы стать виноватыми в подобном прегрешении? К этой очень реальной проблеме, от которой мы не сможем уйти, как и блаженный Августин, надо добавить его личный опыт собственного ничтожества, последствия манихейства, от которого он окончательно никогда не избавился. Его поражало наше тайное влечение ко злу, наш внутренний сговор с грехом. Ему казалось, что с самого начала нашей жизни мы находимся под воздействием зла. В этом особом психологическом контексте ему казалось, что он прочитал ответ на поставленный вопрос у святого Павла: все мы участвовали в действии Адама лично, поэтому всякий человек с момента рождения уже заслужил лично проклятие. Бог, чтобы проявить своё милосердие, избирает и спасает нескольких. Утверждение было ужасным, и его современники таковым его и восприняли. Однако на Западе теория постепенно была принята, отредактирована вселенскими соборами, и с тех пор богословы направляли свой гений на затушёвывание её абсурдности вместо того, чтобы пересмотреть основу. Это особое прочтение Библии неизвестно до блаженного Августина. Теперь специалисты признают это. Наши восточные братья христиане никогда не допускали подобной интерпретации, и теперь мало экзегетов, которые осмелились бы доказывать, что текст святого Павла содержит подобное утверждение. Правда, толкование само по себе не может разрешить спор. Многие богословы, признавая, что святой Павел никогда определённо не подтверждал нашего участия в действии, совершенном Адамом, считают тем не менее, что всё его учение о круговой поруке людей с Адамом и Христом содержит в себе нечто похожее. Нам объясняют, что мы можем считаться грешниками, не согрешив никогда лично[214], или что Адам представляет нас всех и что наш бунт уже содержался в его бунте[215].
Преимущества этой точки зрения Эта «классическая» точка зрения сейчас всё более и более критикуется. Прежде чем рассмотреть причины этого, нам представляется нужным остановиться ненадолго на том, что она, к её чести, выявляла: 1) В этой теории круговая порука (солидарность) между людьми — сквозь время и пространство — выражена с большой силой. На самом деле, мы все — пленники одной судьбы. Можно сожалеть, однако, что эта солидарность не заключает в себе взаимности и строгой зависимости между людьми. Особый случай: Адам. Моя судьба это судьба Адама в том смысле, что я завишу от него, но не наоборот. 2) Бог не ответственен за зло. Если бы не было бунта человека, то в мире не было бы ни смерти, ни страданий. И ещё надо признать, что часто в богословских теориях, построенных на принятии этой концепции «первородного греха», плохо объяснено, почему Бог не мог полностью простить Адама и Еву. Итак, единственный, кто ответственен за зло, — это человек. Хотя библейский рассказ говорит, что зло предшествовало человеку; змей-искуситель уже был там, и поздняя традиция, в самой Библии, идентифицирует его с Сатаной[216]. То, что остаётся очень сильно выраженным в этом учении о происхождении зла, во всех его формах, это абсолютная вера во Всемогущество Бога; уверенность, что Бог мог бы сотворить этот мир по-другому, без страданий и смерти; уверенность в том, что Он мог бы это сделать в любой момент. Из этого вытекает другое утверждение: 3) Если грех — единственная причина всякого зла, во всех его проявлениях, очевидно, что единственным способом окончательно прогнать зло из нашего мира является возвращение к Богу, обращение, святость. Вся наша наука, наша техника, наш труд смогут только подступить к проявлениям зла, к его последствиям. Последние всегда будут возрождаться, пока не прекратится наш грех. Эта хорошо осознанная перспектива не должна ни в коем случае увести христианина от желания улучшить этот мир, напротив, борьба со злом, угнетающим наших братьев — это первое требование милосердия. Истинно, тем не менее (на наш взгляд это одна из сильных сторон этого богословия, а не её слабость), что самая большая милость, которую мы можем оказать нашим братьям — это наставить себя на верный путь, то есть бороться со злом, которое их изматывает, в самой его основе. Возможно, что надо ещё добавить: можно встать на путь истинный в любом жизненном состоянии и при любых обстоятельствах, то есть бороться с корнем зла, побеждая и его последствия.
Трудности этой точки зрения Их пять. Две первые зависят от эволюции научных знаний и являются относительно недавними. Три другие — чисто богословские, то есть присущие системе, которую мы изучаем, и они так же стары, как и она. 1) Моногенез: с научной точки зрения становится всё менее и менее вероятным, что все люди вышли из одной пары. О. Лавока писал уже в 1967 году по поводу полигенеза[217], что он характеризуется «глубоко обоснованной моральной уверенностью». Кажется даже, что гипотеза полифилетизма с некоторого времени стала распространяться. Если всмотреться глубже — становится всё труднее и труднее, даже для самих верующих, допустить, что Откровение может содержать в себе определённые точки зрения в областях, которые, очевидно, не являются его прерогативой. И если не было одной единственной пары для происхождения всех людей, то нарушается весь механизм первой ошибки. 2) Страдание и смерть являются такой неотъемлемой частью законов природы, что всё труднее видеть в них последствия человеческого греха. Прежде всего, закон рождения и смерти в животном мире предшествовал появлению человека. А также и некоторые формы страдания, не похожие на наши. Предположить, что без греха первой пары всё человечество развивалось бы в укрытии от страданий и смерти, значит ввести в механизм законов этого мира нетерпимое исключение. 3) С точки зрения богословия, мы находимся перед достаточно странной категорией: грех, последствия которого несоизмеримы со всеми другими, поскольку он один решил судьбу всего человечества. Грех, который один перевесил в истории человечества все другие, вместе взятые. То есть совершенно особенный грех, единственный в своём роде. Но допускается, что исключительные последствия этого греха проистекают не из его исключительной серьёзности, но из его положения в хронологическом порядке грехов, поскольку он был первым изо всех. Понятно, что некоторые стремятся изменить эту категорию, приписывая самые серьёзные последствия не первому греху, но тому, который в истории человечества может рассматриваться с некоторой долей объективности как самый серьёзный из всех: привлечение к смерти Христа[218]. 4) Выраженное таким образом единство между людьми кажется слишком сильным. Правда, некоторые теперешние авторы настаивают на мысли о первородном грехе в нас, «как о грехе природном», но не являющемся личной ошибкой. То есть мы пришли в мир уже отмеченные злом, и все мы нуждаемся в перерождении милостью Божией, чтобы можно было войти в Царство. Но с нашей стороны в таком «природном» грехе нет никакой нашей личной вины. Однако надо признать, что в этом лишь поздняя поправка к начальной мысли о нашем таинственном участии в действии Адама. Теория преддверия рая, извлекая последствия из этой поправки, с трудом уменьшала возмущение, допуская, что маленькие дети, лишённые вечной жизни из-за первородного греха, не будут страдать ни телом, ни душой! Тем более, что, как обычно с давних пор допускали, Адам был освобождён от греха, даже без крещения (как все святые Ветхого Завета), но, в конце концов многочисленные невинные платили вечностью, лишённые Бога, за ошибку, за которую единственный виновник в ней был полностью оправдан. Если смотреть глубже, легко допустить — потому что это соответствует чему-то в нашей ежедневной практике — что существует нечто общее в судьбе людей, но при абсолютной взаимности, каждый зависит ото всех, и все от каждого. Труднее допустить, что все самые важные условия нашей жизни, страдание и смерть, вплоть до нашей свободы, были предопределены свободным поступком одного из нас, не самым сильным, не самым гениальным или самым святым, но первым. 5) В этом богословии механизмы передачи зла и спасения не будут похожи. Сила зла и вечной смерти поразит автоматически всех людей только из-за факта их рождения, без всякого личного согласия на это зло. Механизм спасения требовал бы, напротив, личного утверждения, добровольного присоединения к этому спасению или, по меньшей мере, совершения другими ритуала присоединения (крещение). Параллелизм, утверждаемый святым Павлом[219], между нашей общностью с Адамом и Христом, не полностью соблюдён. Тем более, что святой Павел оттеняет это, но в обратном смысле. Для него сила спасения Христа больше, чем сила греха. В «классическом» богословии наоборот: смерть приходит к людям легче, чем спасение. Во всяком случае, с простой точки зрения методики, для ума недостаточно, чтобы два процесса, симметрично соответствующие друг другу и противоположные, были бы задуманы структурно совершенно разными.
б) Новая тенденция
Как мы были вынуждены свести «классическую» точку зрения к её основной схеме, не принимая во внимание её различные варианты, так же нам надо будет сделать выбор из множества современных исследований. Многие из этих усилий призваны упорядочить процесс появления греха в мире и его распространение: общий грех первой группы, более или менее быстрая его передача через беспорядочные межличностные отношения; медленное возникновение морального сознания… Все исследования, которых мы не коснёмся здесь, несмотря на их пользу, потому что они нацелены только на освоение учения о первородном грехе с целью сделать его с точки зрения науки и богословия более приемлемым; все эти гипотезы относятся к процессу появления греха, а не к его последствиям. Они не касаются того, что нам кажется фундаментальным тезисом учения о первородном грехе, который мы находим в Евангелии: всё, что составляет несчастье человека, в какой бы это ни выражалось форме, берёт начало в разрыве его с Богом; в его грехе. Единственно возможный путь спасения — возвращение к Богу. В судьбе человека всё зависит от его отношения к Богу. Именно этот основной тезис ставит под сомнение целое течение в богословии. Именно в этом нам надо быть особенно внимательными. «Классическая» точка зрения представляет реальные и серьёзные трудности. Естественно, что богословы стремятся заменить её новым синтезом. Но прежде, чем принять её, надоувидеть, что она в себе заключает и куда она ведёт. Мы увидим последовательно три ступени этой новой тенденции.
Смягчённая форма Речь идёт о том, чтобы примирить науку и веру в определённом и ограниченном вопросе: действительно ли вера заставляет нас думать, что не будь греха, человек не был бы смертен? Выше мы говорили о трудностях подобного утверждения для человека науки. Предложенное здесь решение богословски достаточно замысловато и не затрагивает того, что мы рассматривали как фундаментальный тезис первородного греха, так, чтобы можно было видеть в нём только вариант «классической» точки зрения. Нам кажется, что в этом заключается только первый этап новой тенденции. Решение состоит в том, чтобы настаивать на следующем: страдание или несчастье являются прямыми последствиями первородного греха. Физическая смерть — последствие греха, поскольку для нас это страдание. Итак, сохраняется главное в учении о первородном грехе, если утверждается, что без греха человек умер бы всё-таки, но эта смерть была бы для него простым переходом к другой форме жизни, без страдания, без тоски, без борьбы и даже без огорчения[220]. Итак, соблюдена вера, но также и наука, поскольку в этой теории признаётся, что закон рождений и смертей составляет часть самой структуры этого мира и не зависит от нашего отношения к Богу. Однако это достижение представляется чисто внешним решением, и оно неприемлемо: как только пытаются рассмотреть его конкретно, становится очевидным, что невозможно разделить обычным способом смерть и страдание. Нужен был бы мир без старения, без сожалений тех, кто остаётся, без естественных потрясений, без несчастных случаев, без землетрясений, наводнений, извержений вулканов, без сходов с рельсов, без заносов колёс, или с такими потрясениями и несчастными случаями, которые не смогли бы нас сжечь, удушить, разорвать на части, но ожоги, удушья и повреждения были бы простым переходом к Богу. Нужен был бы мир без голода, без чумы, проказы… нужен был бы мир глубоко изменённый в своих структурах, без того, чего именно хотелось избежать. Со стороны науки примирение не достигнуто, но есть духовная потеря. Власть Бога над своим творением уже кажется ограниченной. Мир имеет некую внутреннюю логику, которая не является творением Бога, но соответствует Ему. Её отношение к Богу остаётся для человека очень важным, но от неё уже не зависит больше вся его судьба[221].
Средняя форма Здесь уступка, сделанная науке, идёт гораздо дальше. С очевидностью признаются две радикально отличные причины зла, разрушающего мир. Одна причина — метафизическая. Это сама структура созданного мира, подчинённого многочисленным и временным случайностям, то есть изменениям, конфликтам, страданию и смерти. Другая причина — моральная: это грех, источник всех моральных расстройств, которые часто в значительной мере усиливают последствия нашей метафизической хрупкости. На самом деле, эта точка зрения, уже развитая неосхоластикой[222]. Но признавая и подчёркивая — от имени философских принципов — глубоко естественный характер, часто благотворный страданию и смерти, схоластика считала, не без некоторой нелогичности, из верности преданию, что без первородного греха человек избежал бы зла во всех его формах. Сам этот грех в начале «Суммы богословия» был сведён к онтологической слабости, и тем самым был признан случайной иллюстрацией всеобщего метафизического закона. Что является относительно недавним, но соответствующим внутренней логике метафизических принципов, принятых схоластикой, — это последовательный отказ от библейского утверждения о неприкосновенности в случае нашей безгрешности. Следуя этой новой точке зрения, можно приписать греху все социальные расстройства: прелюбодеяния, убийства, кражи, эксплуатацию человека человеком, войны и т.д., очевидно, что если бы не было греха, всё это не появилось бы в мире. Но и в отсутствии греха человек был бы не менее подчинён тем же законам, чем и все другие живые существа — страданию и смерти. Писание, в таком случае, интерпретируется по-другому. В нём ищут другой смысл, чем тот, который развивался традиционно. Всё более и более сокращают эту сущность библейского послания, которую никто не хочет оставить. С одной стороны, уже признали, что грех — очень важный фактор умножения наших страданий. Но слишком очевидно, что библейское послание этим не ограничивается. По крайней мере, Писание утверждает, что грех что-то изменил в нашем страдании и в нашей смерти. Дело в том, что после греха страдание и смерть, прежде простые биологические законы, стали для нас знаками нашей зависимости, очевидными знаками нашей невидимой духовной жизни, знаками нашего греха и наказания. Более того, прежде простые необходимые условия нашего земного пути и перехода к Богу, страдания и смерть были бы спокойно допущены, но теперь, лишённые смысла из-за нашего разрыва с Богом, они наполнены тоской и возмущением. Через грех страдание и смерть получили новый смысл очищения и испытания. Заметим вскользь, что всё это верно и уже было в традиционной интерпретации Писания. Весь вопрос состоит в том, чтобы знать, не претендует ли Писание на то, чтобы сказать больше. Впрочем, практические и духовные последствия этой интерпретации очень легко проанализировать. Если зло, угнетающее нас повсюду, имеет два чётких источника, то для осушения этого источника и для борьбы со злом будет два пути. Чтобы бороться против морального зла, надо разрушить грех и проповедовать обращение. Поле битвы — это наше отношение к Богу. Наше оружие — молитва, то есть любовь. Но поскольку сущность физического зла — страдание и смерть — не имеет ничего общего с нашим грехом, не зависит от воли Бога и от нашего отношения к Нему, то в большей своей части улучшение нашей судьбы, не только на время и в данном месте, но для самой вечности, — дело наших рук. Поле битвы — это материя, и наука — наше оружие. Нет никакого сомнения в том, что сотрудничество между христианином и неверующим не становится существенно легче. Поиск Бога становится вторичным. Отныне главное в другом.
Крайняя форма Вышеописанная точка зрения, кажется, очень распространена сегодня не только среди богословов, на уровне исследования, но также, а может быть ещё больше, на пастырском уровне. Однако тенденцию трудно остановить на этой точке зрения. Неизбежно должна проявиться непоследовательность компромисса. Начинает распространяться крайнее решение, особенно в устной форме, но и письменно, и нет никакого сомнения в том, что оно восторжествует, если не догадаются о таящихся в нём опасностях. Что касается физического зла — страдания и смерти — то именно физика, химия, биология и палеонтология заставили богословов пересмотреть постепенно свои позиции; но в отношении морального зла гуманитарные науки, особенно — психология и социология — рискуют навязать богословам свои категории. Тогда грех больше не является причиной морального зла. Он всего лишь наименование, данное различными религиями чувству вины. Он более не причина нарушения равновесия. Он всего лишь одно из проявлений общего нарушения равновесия, причину которого надо искать вовне. Если Библия прочитана именно так, то змий земного Рая не образ Сатаны, склоняющий к свободе первого человека; он становится искусным и чудесным символом зла, которое уже было в мире до свободы человека. На самом деле, это не наша свобода ответственна за кражи, прелюбодеяния, ссоры, рабство или войну, тем более за землетрясения или извержения вулканов. Ни человек, ни Бог не ответственны за зло, угнетающее нас. Старая дилемма, наконец, разрушена. Зло, на всех его уровнях, это только неизбежное последствие исключительной сложности сил, присутствующих в мире, который ещё окончательно не обрёл своего единства. Эта точка зрения, к которой Тейяр де Шарден всё более стремился в конце своей жизни, как мы это видели, представляет собой самый радикальный пересмотр всего учения о первородном грехе, потому что она является отрицанием самого понятия греха. Отныне, так как остаётся только одна причина зла во всех формах, остаётся только один путь спасения: наука и техника. Есть Бог или Его нет, это ничего не меняет. Самое большее, Он может привнести некое «дополнение к душе» для неутешных эстетов. Отсюда вся лирическая литература, восхваляющая мощь человека, но ей удаётся только горестно показать его пустоту, и заставить испытывать головокружительное стремление к чему-то другому. Вот в чём большая опасность; новый путь, разработанный до конца и признанный тупиком. Отовсюду слышатся протесты, и не только со стороны неуклонных консерваторов, однако такая реакция недостаточна. Нельзя удовольствоваться чистым и простым отказом двигаться вперёд оттого, что в конце пути присутствует катастрофа; нельзя вернуться к старой «классической» точке зрения для того, чтобы попытаться скорректировать её. Надо знать точно, что привело нас к этому тупику, вернуться назад, пытаясь найти тот перекрёсток, на котором мы сбились с пути, не заметив этого. Только тогда мы сможем попытаться расчистить себе дорогу, не подвергая себя опасности заблудиться ещё больше. Мы предлагаем наш диагноз: эта тенденция, сравнительно новая по отношению к синтезу Августина и его производным, состоит в том, чтобы принять мир таким, каким мы можем его видеть и наблюдать его, как окончательную норму мысли. Впрочем, по определению, по крайней мере если сохранять традиционную веру Церкви, то этот мир, такой, каким мы можем воспринимать его нашими чувствами, дополненными любыми научными инструментами, не находится в окончательном состоянии, заданном Богом. Этот самый мир мог бы знать и узнает другие законы в час, когда настанет его преображение. Более того, это прославление мира и материи уже началось, но оно не закончено, или, возможно, уже осуществлено, но не проявлено. Но надо беспрерывно повторять это, так как всё заключается в этом, всё это может быть по определению только предметом веры, но не научного наблюдения. Если, даже бессознательно, вера в этом преображённом мире слабеет, всё остальное, которое может показаться богословским исследованием, будет на самом деле только успешным объяснением этой заброшенности. Итак, ожидание от нашей науки и техники, хотя бы в отношении построения Царства Божия, предполагает страшное сужение нашего воображения и наших желаний по отношению к жалким условиям этого чуть улучшенного мира. То, чего ждёт христианин от Всемогущего Бога и Его Любви, это бесконечно иное. Но именно оставление этой надежды, и если погружаться глубже, этого первого желания позволяет ждать спасения от наших собственных сил. Всё учение о чистой природе очень способствовало этой тенденции, потому что она с точностью утверждает, что мир, просто восстановленный, то есть немного улучшенный, но нисколько не преобразованный, может быть гармоничным и полным, достаточным для нашего счастья без участия в жизни Бога, а наш дух может довольствоваться «фрагментарными истинами» и «позитивными интеллектуальными удовольствиями»[223]. Но это учение уже содержится в скрытой форме в учении о преддверии рая для детей, умерших без крещения, и уже было принято тайно по крайней мере начиная с XIII века. Отец де Любак, несмотря на известное противостояние, на самом деле определённым образом указал на справедливость этого учения о чистой природе. Первый собор Ватикана, в свою очередь, и под влиянием этого учения, настаивая на теоретической возможности одного нашего разума, предоставленного собственным силам, с уверенностью достичь Бога, казалось, давал понять, что наш разум мог существовать вне зависимости от действия Бога в нём. Тогда понятно, в силу самой логики самой мысли, что богословы находили всё более и более естественным попытаться отдать отчёт в вере через признанные и употребляемые вне веры категории неверующих, учёных и философов. Тогда вера отступает. Но не сила рассуждений заставляет её уступить; она предана, в подсознательном, до того, как начинается размышление; рассудочная деятельность всего лишь определённая выраженность на уровне осознания этого первичного беспомощного состояния. Первая победа всего этого течения в принятии латинского Аристотеля, как автора, на которого надо ссылаться. Достаточно ясно, к чему нас это привело.
в) Возврат к Библии.
Предварительный вопрос Прежде всего надо пересмотреть основательно отношения между верой и разумом. Более невозможно скрывать от верующих и неверующих, что наша христианская вера есть безумие для разума; что мы остаёмся верными сущности нашей веры, только если допускаем веру в фантастические вещи; что внутренняя логика нашей веры, её связность, вся её структура могут быть сохранены только в том случае, если принять веру в вещи совершенно необыкновенные для нашего мира, после всех наших объяснений, подготовки и продвижения мысли. Договоримся о следующем. Мы слишком страдали от смешения между верой и чудесным, и здесь не идёт речь о том, чтобы вернуться к этому детскому восприятию. Рациональная критика освободила нас от этого чудесного, и это большое благодеяние для нашей веры. Но верить в Бога, персонифицированную причину Вселенной, верить в божественное Провидение, в Божественное Воплощение, верить в таинство Евхаристии и в телесное воскрешение, даже после устранения детских представлений, даже в духе «исследований» и «открытий» — это неизбежно и по определению (по крайней мере, пока ещё во что-то верят) расстаться с той уверенностью, которую может нам дать этот чувственный мир, для того, чтобы войти в фантастический мир неподдающихся проверке гипотез, редких исторических фактов, которые трудно обойти. Это факт. Большая часть богословов признаёт это. Именно в вере можно признать Христа; Христос никогда не навязывает себя. Почему? Мы уже пытались сказать об этом. Но предложенные нами причины приемлемы только внутри веры, для тех, кто уже верит. Слишком долго мы пытались скрыть трудности веры, истощая содержание веры, или абстрагируя его. Сведённая к игре мыслей, вера менее чужеродна разуму, но не может дать смысла жизни человека. Слишком долго мы полагали, что делаем веру более доступной для неверующих, учёных или философов, если пытаемся объяснить её их собственными категориями, заимствованными из чувственного мира в его современном и привычном состоянии; они понимали нас лучше, потому что, наконец, мы говорили на их языке, но у нас не было больше ничего, о чём с ними говорить. Речь идёт не о том, чтобы отказаться от требований разума, но о том, чтобы определить более ясно ту почву, где он может применяться; да не ищет разум пласта, места для нашей веры, углубляясь в основные обвинения там, где она (вера) найдёт лишь зыбкую почву. Отношение между миром, чувственным для нас, и миром веры не может быть простым продолжением второго от первого. Однако разум играет свою роль, вполне очевидную, внутри мира веры. Наша вера может явиться настоящей притягательной силой для разума: прежде всего благодаря своей внутренней связи и благодаря тому смыслу, который она даёт нашему чувственному миру, восстанавливая его в более обширной системе, где мир находит возможный ответ для многочисленных тайн. Богословие как объяснение Откровения, может быть только рациональным построением. Не надо упрекать его в этом. К тому же оно должно дать отчёт о богатстве раскрытых данных, не отбрасывая их. Оно достигнет этого, объясняя веру верой, наш разум при этом будет выявлять из неявных законов веры новые рациональные категории, непостижимые только в рамках чувственного мира, чтобы применять их при изучении этой самой веры вместе с другими рациональными категориями.
В поисках категорий веры Если обратиться к недавним научно-популярным работам о грехе и смерти в Библии, то необходимо сделать первое замечание: стойкая связь между грехом и страданием или смертью далеко выходит за пределы истории первородного греха. Эта связь приемлема для любого греха. Всякий грех несёт смерть для грешника; и в Ветхом Завете редко встречаются тексты, в которых придаётся особое значение первородному греху. Книги Премудрости, а также Пророки и Псалмы постоянно возвращаются к этой теме[224]. Кроме того, эта связь между грехом и несчастьем, ощущаемая как наказание, несёт на себе с самого начала отпечаток общности: часто отец наказан в своих детях, целый народ искупает грехи своего вождя и т.д. Впрочем, по мере того, как Откровение движется вперёд, а религиозное сознание очищается, появляется новое требование, трудно совместимое с первым аспектом: пусть каждый отвечает только за своё поведение. «Тот, кто согрешил, тот и умрёт»[225].
Категория времени Имея желание остаться верным Писанию, во избежание трудностей «классической точки зрения» мы постепенно выявляем новое экзегетическое и богословское течение, о котором ещё не говорили, но которое могло бы вывести нас на правильный путь. Первый, бесспорно, во всех этих исследованиях П. Лионнэ. Он первым выявил в Послании к Римлянам[226] причастность каждого к первородному греху Адама через собственные ошибки. С этого времени многие богословы не переставали подчёркивать грехи всех людей или «грехи мира». П. Шонненберг — один из тех, кто дальше всех продвинулся по этому пути[227]. Основная мысль заключается в том, что первый грех Адама и «состояние греха», в котором мы все рождаемся, по «классической точке зрения» является ничем иным, как грехом мира[228]. В таком случае, первый грех не «имел бы больше значения, чем имеет анонимное начало целого ряда»[229]. Состояние греха развивалось бы медленно и стало бы всеобщим только в случае «преступления, которое завершило тот грех, через который сам Христос был отвергнут»[230]. Но вот в чём проступает развитие этой мысли: редактируя фразу, которую мы только что цитировали, в 1967 году П. Шоненберг, в эпилоге французского издания (всё произведение появилось в 1961 году) добавляет в примечании: «Теперь мы спрашиваем себя, достаточно ли обратиться к единственному греху для определения всеобщего характера первородного греха»… (выделено нами). Сейчас, возможно, надо представить нашу гипотезу в ключе, решительно стремящуюся к концу этой тенденции. Мы видели, когда говорили о тайне времени, что наша вера в Евхаристию и особенно в жертву мессы, как жертву креста, заключает в себе совпадение всех моментов времени, на нечувственном уровне, доступном только вере. И мы настаивали на важности этой выявленной и утверждаемой категории, которая поможет решить и другие проблемы. Попытаемся сделать это. Если, на глубоком уровне, все мгновения времени совпадают, то возможно настоящее взаимодействие между всеми происходящими во времени событиями, при том, что ни одно из них не находится в привилегированном положении во времени. Допустить преосуществление жертвы креста при последней Тайной Вечере представляется не более трудным, чем её повторное осуществление на каждой мессе. Одновременно многие затруднения «классической точки зрения» отпадают: на этом глубоком уровне нет более первой пары; как и не было её одной или нескольких при возникновении человечества; таким образом, это не имеет никакого значения в течение времени. Но на этом глубоком уровне нет тем более и первого греха. И никакой грех не может быть решающим сам по себе. Все имеют своё значение, и, если один из грехов, совершённых людьми, перевешивает другие в судьбе всего человечества, то он будет только более тяжёлым сам по себе, но не первым во времени; тем более не очевидно, что умерщвление Христа было проявлением более глубокого недостатка любви, чем все другие наши акты неповиновения. В этом свете повествование о первой вине относится ко всем людям вместе и к каждому в отдельности. Слово «адам» сохраняет свой смысл и означает только «человек». Непосредственный контекст рассказа, кажется, иногда содержит в себе существование других людей[231]: «любой, кто меня встретит, убьёт меня» (если понимать предыдущий текст дословно, то на земле никого не должно было быть кроме Адама и Евы, и самого Каина, который только что убил своего брата). В иудаизме развилась тенденция называть Адамом первого человека. Противопоставление святым Павлом Адама и Христа[232] иначе не могло бы быть объяснено. Однако в Евангелиях содержатся только намёки на это первоначальное падение, «но состояние, свойственное падению, которое коснулось бы всех людей, нигде не выявлено»[233]. Параллелизм рассказа о вине Адама и притчи о блудном Сыне очень показателен. И в том, и в другом тексте человек живёт, вначале, в атмосфере материального счастья, в непринуждённых отношениях с Отцом, но не понимает любви Отца, не понимает, что Его дружба достаточна для его счастья. И в той и в другой истории человек требует независимости для того, чтобы самому обеспечить себе своё счастье. И в том, и в другом случае человек проходит через горький опыт своей наготы, слабости, и отныне чувствует себя недостойным дружбы своего Отца. Только в конце повествования несколько различаются: в рассказе об Адаме автор оставляет своего героя в момент испытания, в то время как в притче святого Луки мы присутствуем при триумфе любви Отца. Итак, с давних пор, все комментаторы Евангелия, экзегеты и богословы, отмечали, что история блудного Сына может относиться ко всему человечеству или касаться каждого из нас и даже каждой из наших ошибок, каждой нашей странности. Логика требует такого же подхода к Книге Бытия. Это и делал практически святой Афанасий в IV веке, что было замечено (чтобы осудить его) о. Режи Бернардом: «Грех — Афанасий рассматривает его скорее в сущностном аспекте, чем в историческом… Речь идёт о человеческом роде, или о людях, или о человеке, или о душе; то в настоящем, то в прошлом возникает Адам, но скорее как тип, а не как родоначальник…»[234] И если по этому поводу требуется умолчание, то оно произойдёт не из-за верности букве Писания. Подобная интерпретация оставила бы в стороне аспект общности между всеми людьми, который был подчёркнут нами: каждый стал бы для самого себя Адамом, ответственным за своё несчастье и за свою смерть из-за своих погрешностей. Но тогда нельзя было бы объяснить смерть маленьких детей, к тому же очевидно, что страдания каждого не пропорциональны его погрешностям. Подобное объяснение было бы неполным.
Категория пространства Эта трудность исчезает, в свою очередь, если приложить к пространству ту же гипотезу, что и ко времени. Чтобы жертва мессы могла стать жертвой Креста, нужно, как мы это видели, чтобы не только любой момент во времени мог совпадать с моментом смерти Христа, но и любая точка пространства могла бы совпадать с Его телом. Здесь присутствует несколько иная проблема. Дело не в осуществлении в различные моменты и в различных местах одного единственного акта (смерть Христа), и не в осуществлении — как это превосходно подчёркивает византийская литургия — всех актов жизни одной единственной личности (Христа); речь идёт только о взаимодействии — это наша гипотеза по проблеме первородного греха — о взаимном влиянии между глубокими отношениями и действиями огромного количества лиц. Но именно эта гипотеза говорит о том, что все наши акты трансцендентны времени и пространству, в которых они были осуществлены, и тут мы находим категорию времени и пространства, принятую нами, как подчинённую вере в Евхаристию. По этой гипотезе мы все Адамы, но каждый для себя. Каждый является Адамом для всех. Все — Адамы для каждого. Мы обнаруживаем очень большую общность. Сейчас мы не будем уточнять её механизм. Как утверждает святой Павел, именно в нашей общности со Христом «нам полностью раскрывается наша общность с «Адамом», то есть, в нашей интерпретации, наша солидарность со всеми людьми. Мы попытаемся лучше объяснить действие этой солидарности в следующей главе, когда увидим, путём какого безумия Бог попытался призвать нас к Себе, не покушаясь на нашу свободу. Сейчас нам хотелось бы просто показать, что определённый тип общности может быть задуман в абсолютной гармонии с другими элементами нашей веры, и который, не представляя неудобств «классической» точки зрения, может вернуться к наглядности этой общности и по существу к её углублению. С этой точки зрения главная интуиция всего Писания сводится к идее общности всех людей; это то, что следует из текста святого Павла и то, что христианская традиция на Востоке всегда принимала, не облекая в особую форму, привычную для Запада. Мысль, что все мы лично (и мистическим образом) принимали участие в акте Адама (соображение блаженного Августина) или все были представлены Адамом, первым человеком, как если бы наша воля была частью его воли (исправленные и современные версии августинианства), эта мысль, в конце концов, одна из возможных логических форм этой общности, но не лучшая. Говорить, вместе с о. Лабурдеттом[235], что в случае Адама, первого человека, личность испортила природу, а в нашем случае, всё наоборот: мы рождаемся в испорченном естественном состоянии, которое толкает нас к греху, — говорить так, значит, определить место этого механизма общности, который проходит, как мы это показали в отношении Троицы, через общую природу всех личностей[236]. Но это значит также допустить систему зависимости в одном направлении, придать одному человеку и одному акту космическое значение, не соотносящееся ни с личным достоинством этого человека, ни с важностью, свойственной этому акту.
Различие личность/природа Конечно, надо исходить из различия между личностью и природой, чтобы попытаться дать себе отчёт о двух аспектах, дополняющих друг друга и, по всей видимости, противоречивых, разработанных в Писании в течение веков, касающихся греха, единственной причины страдания и смерти: аспект личностный, индивидуальный и аспект коллективный. Можно мыслить эту общность в форме взаимной зависимости только тогда, когда к этому различию личность/природа присоединяется категория времени и пространства. Попытаемся переосмыслить при помощи этих двух больших категорий связь, постоянно утверждаемую в Библии, между грехом и нашим несчастьем (страдание и смерть).
4 Попытка синтеза воззрений на связь между грехом и несчастьем
Для этого синтеза нельзя ничего потерять из того, что мы уже рассмотрели. Мы допустили, что Могущество Бога бесконечно, и что Он мог бы реально изменить мир в одной мгновение; привести его к блистательному состоянию наших чаяний, не прибегая к медленной эволюции. После этого искать причину зла, которое в многочисленных формах угнетает нас сегодня, означает на самом деле, спрашивать себя, почему мир, в котором мы живём, не блистателен; не только, почему он ещё не блистателен, но почему Бог не создал его с самого начала в его окончательной славе. Мы допустили, что Бог — любовь и любовь бесконечная. Если Бог, во всём своём Могуществе, не создал этот мир в его окончательной славе, то надо искать причины этого единственно в самой Любви. Бог, в своей бесконечной любви к каждому из нас, хочет для каждого из нас максимального счастья, то есть самого Себя, Бесконечной Любви, каковой Он является. Но, и мы видели это, наше вхождение в эту любовь подразумевает абсолютное уважение нашей свободы. Бог не может дать нам свободу, которая была бы ориентирована на истинную любовь к другому, на собственную смерть, которую требует эта любовь. Это был бы хорошо отлаженный механизм, но не свобода. Если бы Бог, как волшебный Принц, но неосторожный, поместил бы нас в своём Дворце, окружил своей Любовью, наша свобода испытала бы короткое замыкание, и наше счастье стало бы невозможным. Период этой жизни, в конце концов, для нас — период испытаний и выбора. Этот выбор не сводится к одному акту, одному решению, одному обязательству. Он осуществляется в течение долгой учёбы, медленного отказа от себя самого, которое часто заканчивается за границами этого видимого мира. Другие, те, кто старше нас, пустились в путь раньше нас; те, кто моложе, идут за нами. Для них, как и для нас, свобода любить предполагает, чтобы этот мир не проявлял ни слишком много славы и счастья, которые может нам дать Любовь, ни ужасов и несчастий, к которым мог бы привести отказ любить. Божественное наставление предполагает, что мы можем угадать что-то из этого, но не многое. Поэтому видимое состояние этого мира остаётся между хаосом проклятия и славой обоготворения, под двойным противоречивым воздействием вне времени и пространства всех грехов мира, совершённых с начала до конца времени, и всей любви мира, с первого до последнего дня и Любовь несомненно побеждает, как утверждает святой Павел, с тех пор, как Бог сам сделался любящим существом во Христе Спасителе; но эта победа, совершенная посреди времён, проявилась только частично в течение этого времени; достаточно, чтобы вырвать мир из проклятия, но недостаточно, чтобы привести его к славе. Это равновесие необходимо не только в физическом мире, окружающем нас и являющемся условием нашей свободы, но более того, и в каждом сознании, в мистической солидарности, которая связывает нас всех между собой и со Христом. Именно этот сложный механизм нам надо будет изучить, если мы хотим идти вперёд в наших размышлениях о тайне любви и зла. Прежде чем идти дальше, нам надо остановиться на следующем: связь, которую мы пытались установить, существует ли именно она между нашим грехом и нашим несчастьем? Не смогут ли нам возразить, что в таком случае страдание и смерть появляются скорее как условия, необходимые для действия нашей свободы, как мы его описали, чем как последствия нашего греха? Так понять нас было бы неправильно, поскольку мы думаем, что эти две функции совершенно неразделимы. Удаляясь от Бога, единственного источника бытия и жизни, человек стремится к своему небытию, доказывает свою физическую слабость, онтологическое отчаяние. Но если смотреть глубже, исследуя любовь к самому себе, человек испытывает одиночество, метафизическую слабость, личное отчаяние. Таким образом, в своём движении наощупь человек создаёт условия для развития; благодаря этим блужданиям и испытываемой им боли в нём развивается ностальгия по Любви, ностальгия по Богу. Трудности возникают только в том случае, если предположить, что все люди могли бы во всех их актах в совершенстве отвечать на любовь Бога. В крайнем случае, через время и пространство никакое притяжение зла не помешало бы вхождению мира во славу. Но тогда каким образом были бы выполнены условия нашей свободы? На самом деле вопрос не может быть поставлен. При таком количестве свободных актов и поскольку они свободны, грех не заставит себя ждать «из-за статистической необходимости», как говорил о. Тейар де Шарден; на этом основании Зло — «неизбежный субпродукт», как он думал, но оно «неотделимо» от свободы, но не от Творения[237]. Разница значительная, она стоит того, чтобы на ней остановиться. В той и другой концепции грех является неизбежным, как только речь заходит о большом количестве действий. В обеих системах можно констатировать «статистическую необходимость», закон больших чисел. Но, на самом деле, понятие греха в них не одно и то же. Для о. Тейара де Шардена прогресс остаётся возможным; он является почти определённым, так как помещён скорее на уровне вида, в истории всего человечества, чем на уровне индивидуума, личности. Он скорее продукт эволюции биологического типа, чем развития свободы; или, точнее, эта свобода задумана как постепенный триумф силы притяжения. Для нас прогресс также возможен, но на уровне каждого индивидуума, в рамках истории каждого человека, при невозможности передачи от одного другому этого развития свободы. В этой концепции есть некая неопределённость начала, большая трудность в предвидении для каждого действия окончательного выбора, но именно для каждого человека, а не для всего вида. Итак, грех неизбежен, но от этого он не перестаёт быть грехом, за который мы несём ответственность. И именно потому, что мы за него всё-таки отвечаем, мы можем устранить его из нашей жизни, пойти по истинному пути, благодаря усилию, совершенному не через эволюцию, но через свободное решение. Грех представляется как движение на ощупь по пути стремления к счастью, заключённому в нас. Движение неизбежно неуверенное, для всего человечества, но не необходимое в себе и неизбежное для каждого из нас. Мы верим, что у Марии, Богоматери, не было недостатка любви, но и многие другие, не достигнув сразу этого совершенства в любви, смогли быстро приблизиться к нему. Поэтому грех, как бы он ни был страшен своими последствиями, как бы ни был ужасен в сравнении с сиянием Чистой Любви, он не должен для нас быть глубоко гнусным, вызывающим разгневанное порицание, как это происходит обычно на Западе, под влиянием блаженного Августина. Мы слишком страдали от всей наполненной тревогой литературы, подавляющей грешника Божьим гневом и презрением. Христос в «Страшном суде» Микеланджело — шедевр живописи, но и богохульство! Христианский Восток не знал никогда этой атмосферы террора. Не потому, что тревога улетучилась. Зло так разрушает мир! Но сам Бог делит с нами тревогу. Многочисленные изображения Христа «Пантократора» во всех церквях Востока, изображения на куполах, выражающие «Всемогущество» Того, Кто охраняет нас, но ещё в большей степени образы иконостасов, сверкающие в полутени за лампадами, со строгими ликами, о, такими строгими перед чудовищной и неизбежной драмой нашей свободы! Лики смиренного и мучительного ожидания; потрясающие лики Просящего любви! При этом, в нашей западной традиции, достаточно святых, могущих дать нам через Бога те же свидетельства. Одна из самых смелых, конечно, блаженная Юлиана из Нориджа. Мы уже сказали, что она никогда не видела в Боге ни малейшего намёка на порицание наших грехов, но только сочувствие[238]. Она утверждает, что Бог, в своей любви к нам, даже грешникам, «смотрит на нас с сочувствием и жалостью, как на детей, невинных и любимых»[239]. Бог торжественно заявляет ей: «Я могу всё превратить в добро; Я могу это сделать; Я хочу это сделать и сделаю»[240]. Тогда она приводит наши возражения: «Мы видим, что совершаются такие порочные поступки и такие тяжёлые несправедливости, что нам представляется совершенно невозможным, чтобы кто-нибудь мог этого избежать. С такими печальными и мрачными мыслями мы не можем предаваться созерцанию Бога так, как мы должны бы были это делать»[241]. Но она понимает, что этими словами: «всё превратить в добро» Бог просит от нас полного доверия, чтобы мы могли радоваться в Нём[242]. Она замечает Христу, что Его Церковь учит, что язычники, евреи и грешники, даже христиане будут прокляты, на что Он отвечает, не отрекаясь от своей Церкви, как сказано в Евангелии: «Что невозможно для вас, то возможно для Меня. Я прославлю Своё слово и сделаю так, чтобы всё пришло к лучшему»[243]. Вот резюме того, что мы сказали: видя чётко, говорит она нам, что только грех разделяет нас с Богом, она удивляется тому, что Бог допустил это; Господь отвечает ей: «Грех неизбежен, но всё закончится благом, и всё станет добром»[244].
5 Заключение
Именно в этом, как нам кажется, содержится несколько более удовлетворительное понимание догмата первородного греха и тайна зла. Связь между злом, во всех его формах, даже физических (включая смерть), и грехом, здесь снова утверждается, как и в Писании. Поразительное утверждение, которое, в сущности, не поддерживают многие современные богословы. Но и в этом, как и в таинстве Евхаристии, как нам кажется, богословы несколько быстро уступают тому, что они принимают за требования научного сознания. На самом деле они несколько отстают. Они приспосабливают своё богословие «сегодняшнего человека» к несколько высокомерным требованиям вчерашней науки. Сегодняшние учёные гораздо более скромны и одновременно гораздо более смелы, более твёрдо отдают себе отчёт о границах наших знаний, они так же более открыты для самых фантастических гипотез. Многие допускают прямое и даже необходимо влияние сознания на физические явления. Нам говорят, что в отсутствие человеческого сознания, сознания инфра-человеческого или сверхчеловеческого, планета Юпитер, как и многие звёзды, возможно никогда не были бы локализованы[245]; что в отсутствии сознания феномены не имели бы места[246]; но нам говорят также и о «Коллективном бессознательном» по Юнгу, или о «человеческом инфрапсихизме, захватывающем весь пространственно-временной континуум», который касается каждого индивидуального сознания[247]. Вот что пишет Бернар д’Эспанья[248]: «Главный урок современной фундаментальной физики, — повторим это, — заключается в том, что пространственное разделение предметов частично является некоторым видом нашего восприятия. Таким образом, вполне законно видеть в совокупности сознаний, с одной стороны, и в совокупности предметов, с другой, два комплементарных (дополнительных — прим. перев.) аспекта независимой реальности. Под этим надо подразумевать то, что ни одно, ни другое не существует само по себе, и что они существуют одно в другом, как отражения в зеркалах, расположенных одно против другого. Атомы способствуют созданию моего видения, но и моё видение способствует созданию атомов, то есть возникновению частиц в актуальном вне потенциального; вне реальности, являющейся неразделимым Всем, в протяжённой реальности пространства-времени»[249]. Можно понять, что среди подобных гипотез гипотеза мира, далёкого от Бога, то есть в полумёртвом состоянии, которое приписывает ему наше дурное сознание, не имеет больше ничего абсурдного. Теперь нам надо продолжить, уточняя мистическое взаимодействие нашей общности с Христом. Для спасения человека — это теперь должно быть ясно из всего того, что мы сказали — недостаточно вырвать его существо из нищеты и спасти от смерти (вызванных его грехом), и привести его к славе. Бог мог это сделать, но, в своей Любви Он не захотел полностью сделать это, так как надо было вырвать каждого из его одиночества, научить его любить; и тут Бог, во всём своём Могуществе, не мог больше ничего. Нужно было чудо изобретательности и чудо любви, чтобы вызвать в нас влечение к свободе, не форсируя её, управлять ею без насилия, поддерживать не заменяя, предвосхищать не искажая… Одним словом, чтобы освободить нашу свободу как бы изнутри. Вот обо всём этом мы будем сейчас говорить. Однако признаем, что сейчас и впредь, наш ответ на проблему зла, дополненный и усиленный таким образом, останется хрупким, способным обрушиться, как карточный домик, под тяжестью истинного страдания. Какой бы ни была наша ответственность, какой бы ни была наша ошибка, всё-таки мы будем виновны в том, что любили недостаточно; какой бы ни была радость вечной любви, тем не менее, если бы Божественная любовь не вызвала нас к существованию изначально, то не родилось бы безграничное страдание; такое страдание, что, несмотря на все наши потери, мы часто не можем обрести веру в Его любовь. Впрочем, есть ответ даже на это. Это уже не интеллектуальный ответ, рассуждение, но лик, взгляд. Это не столько ответ, сколько другой вопрос; не столько освещение тайны зла, сколько созерцание другой тайны, ещё более удивительной и глубокой: таинство любви Бога к нам, созерцаемое через Святой Лик. Отныне всё ведёт нас к тайне Христа. Нам надо будет попытаться обнаружить то что изобрёл для нашего спасения Тот, кого святая Екатерина Сиенская († 1380) называла так часто «il Pazzo d’amore (Безумец любви)».
Какая Любовь к нам заставила Бога принять такое страдание скорее, чем потерять нас? Что же мы можем дать Ему из того, чем Он так дорожит?
Вторая часть: Страдание и смерть любви: Бог творит человека
Глава IV На пороге тайны Христа
Совершенно очевидно, что, приступая к тайне Христа в Его существе и в Его жизни, мы находимся на пороге самой большой тайны, ещё более непостижимой, чем Троица, более непонятной, более иррациональной, более волнующей. Это — вторжение вечности во время, бесконечности в пространство, безграничного в ограниченное, абсолюта в наш «крошечный мир», союз нетварного и тварного, ощутимое проявление совершенно нематериального, видение невидимого, провозглашение тишины, места встречи всех парадоксов. И это центральный яркий маяк, который освещает всё вокруг, на который мы смотреть не можем. Это круглая площадь, от которой исходят все дороги, но ни одна из них к ней не ведёт. Это тайна, разрешающая все противоречия, потому что она их все объединяет. Часто говорилось: сегодня мы, возможно, слишком свыклись с этой тайной, чтобы ещё чувствовать всё её величие. Воплощение выродилось в «неаполитанские ясли»[250]; Рождество — в трогательную сцену «Святого Семейства». Но если наша вера перестала слишком восхищаться тайной тайн и размышлять над её великолепием, наш разум не отказался, тем не менее, требовать отчёта. И в зависимости от того, что пределы, которые вера по необходимости полагает на разум, ясно не воспринимаются, в конце концов не признаётся именно сама тайна.
1 Современное крушение традиционной веры во Христа
Главным образом в Никее в 325 году и в Халкидоне в 451 году были провозглашены великие выражения догматов, ясно выражающие веру Церкви в Иисуса Христа, истинного Бога и человека. Мы не можем размышлять о тайне Христа, если умолчим о постепенном забвении этих догматов веры всё возрастающим числом богословов. Здесь, конечно, речь не пойдёт о том, чтобы сообщить обо всех новых положениях, тем более о том, чтобы представить их со всеми нюансами, но только о том, чтобы подчеркнуть феномен конвергенции[251] интеллектуальных подходов, очень различных друг от друга, а иногда даже противоречащих друг другу в деталях, что и привело этих богословов или этих экзегетов практически к отказу от сущности традиционной веры Церкви во Христа. Приведём три примера.
а) Гностическое объяснение
Некоторые рассматривают веру в Сына Божия, сошедшего с небес и восшедшего на небеса, как типично гностическую и, следовательно, мифическую. Хорошо поймём это: они отвергают не только образы этого языка, но саму идею Воплощения Бога. Проблемы Воскрешения Христа, его непорочного зачатия и его возвращения в славе, очевидно, сами по себе, радикально отброшены[252]. Уточним, что проблема возможного влияния гнозиса на христианство давно признана многими специалистами, которые, тем не менее, не потеряли веру в божественность Христа. Этот вопрос, особенно тонкий в связи с взаимопроникновением различных течений мысли этой эпохи и небольшим количеством документальных подтверждений, дошедших до нас, сейчас постепенно проясняется, без какой бы то ни было угрозы для веры[253]. Если кто-то потерял веру в связи с этой проблемой, то истинную причину надо искать вне её. Потеря веры первична, мотивы её более сложны. Оправдание гнозисом пришло позднее.
б) Проблема личности Христа
Другие борются с безвыходными трудностями по поводу личности Христа. Мы уже видели, когда говорили о Троице, какие существуют трудности в рассуждениях о личности, если не прибегать к категории существа. Скажем ещё раз, не потому, что личность может существовать независимо от существа.
Это действительно тот же Бог, которого почитают ангелы в его вечности и которого Мария пытается вырвать из смерти в его человечестве. Христос окружён повязками, его колыбель — склеп. Повивальные бабки купают Ребёнка в вазе, как в чаше, символе евхаристического празднования, смерти и воскресения. Действие происходит на золотом, светлом фоне, на Божественном фоне. Оно развёртывается во времени и вне времени.
Но сама личность не существо (так как, в этом случае Отец, Сын и Святой Дух не были бы одним Богом, но тремя богами), но она больше и не нечто от существа (так как тогда не соблюдалось бы единосущие трёх личностей). Личность не принадлежит к категории существа. Подобная концепция личности чисто христианская и вполне теологическая. Мы уже говорили, что ни одна философия до христианского откровения не выделяла категории личности. Усилие Церкви для объяснения веры её постепенно к этому привело. Не надо слишком удивляться тому, что философское рассуждение, прибегая к этому понятию и пытаясь его уточнить, не сохранило всей теологической ясности и постепенно привело его к категории существа. Вся современная философия стремится на самом деле, более или менее непосредственно, определить личность сознанием и идентифицировать её с ним. Но верно также, что любовь, знание, память, желание или страх — знаки личности. Все эти явления происходят в человеке в нервной системе. Это действия личности, совершённые, прожитые; испытанные телом и душой, то есть нашей человеческой природой. Также и в Боге, всё, что соответствует тому, что является в нас сознанием, исходит от личностей и достигает их, но происходит (вечно) в божественной природе. Если в теологии допустить наличие достижений современной философии, так как они выражаются в терминах традиционной теологии, но взятыми в другом смысле, то неизбежно придём к тупику[254]. Трудность в следующем: Христос — человек, только если у Него имеется человеческое сознание. Если это сознание — феномен природы (естества), то логически не было бы абсурдным, даже если это остаётся сильно таинственным, допустить, что человеческое сознание было взято божественной личностью. Но если сознание составляет личность, тогда человеческое сознание Христа заключает в себе человеческую личность. Тогда Божественная личность Христа является излишней. Чтобы божественная личность Христа жила в двух естествах, чтобы Христос был одновременно всецело Богом и всецело человеком — это великое таинство; это Воплощение Бога. Но если во Христе не только два естества, но и две личности, то единство Христа полностью разрушается. Тогда, по крайней мере здесь, может быть очень тесный союз между Богом и человеком, но уже не может быть Воплощения Бога[255].
Мы видим, насколько это другой подход: отправная точка — недостаточное восприятие философских заключений Никеи и Халкидона, и, отсюда, плохое понимание их внутренней логики. Отсюда постепенное и бессознательное принятие, для тех же слов, нового содержания, из-за которого формулы веры становятся совершенно бессвязными. Но здесь ещё и технический тупик, к которому мы пришли, не может объяснить, сам по себе, отказ от традиционной веры. На самом деле речь идёт о гораздо более глубоком изменении позиции.
в) Относительность любого языка
Другой путь кажется нам также очень характерным и часто встречающимся, по крайней мере, в расплывчатой форме он ясно выражен у Б. Вельте[256]. Мы упростим изложение, но главное — в основных направлениях. Прежде всего, имелся Новый Завет, пережитое свидетельство таинства Христа, проникнутое семитской ментальностью, жизненной и экзистенциальной, относительно защищённой от метафизических спекуляций. Затем — нашествие и всемирное господство эллинизма, что вызвало необходимость представлять послание о спасении в категориях греческой мысли, то есть метафизическим, онтологическим способом, в сущностных, разделённых и застывших понятиях. Именно эта теология, которая берёт своё начало в Никее и Халкидоне, могла бы царить до сих пор. Но сегодня эта метафизическая мысль, точнее онтологическая, мертва. Она не соответствует тому, как современный человек рассматривает себя и как он понимает мир, в котором живёт. В эру, в которую мы вступаем, доминирует категория существования. Таким образом, надо будет найти новые формулировки, чтобы передать в наше время послание о спасении, а для этого обогнать — и возможно даже превзойти — старые догматические формулировки Никеи и Халкидона[257]. Итак, имеется совершенно отличная проблематика для достижения того же результата. Скажем, что в последнем случае потеря традиционной веры нам представляется технически более оправданной. Из этого следует, что прежде чем говорить о нашем несогласии, надо посмотреть на него пристальнее.
2 Слабости «классической» христологии
У нас, в свою очередь, не могло не возникнуть желание признать недостатки классической христологии. Сегодня это общепризнано, на всех уровнях мысли. Нет смысла умножать примеры. Мы ограничимся одной хорошей научно-популярной работой, выбор которой из ряда других был произвольным. В коллективном труде «Que dites-vous du Christ?»[258] (что вы говорите о Христе?) П. Тавернье попытался «подвести итог пятнадцати векам метафизической христологии». Вот что он об этом думает: «Мне кажется, что можно сделать четыре основных упрёка классической христологии: «1) Её интеллектуальное бесплодие, присущее всякому усилию метафизического абстрагирования, делает её неусваиваемой для религиозного чувства христианского народа. Напротив, в западном католицизме, от средних веков до наших дней, будут расцветать различные проявления духовности, богатые в чувственном плане и в плане воображения, но лишённые евангелической силы: крестный путь, поклонение младенцу Христу, культ Священного Сердца и т.д». «2) В метафизике личности, такой, какой она разрабатывалась в период от святого Августина до Фомы Аквинского, не хватает психологии: субъективное измерение и факт сознания, которые современные философы, начиная с Декарта, считают основной характеристикой личности, остались чуждыми теологам Воплощения». «Парадоксальное последствие: после яростной борьбы с монофизитством на уровне доктринальных определений, Церковь позволит ему спокойно завладеть христианской мыслью в комментариях к Евангелию: Иисус евангельских повествований выглядит часто тем, кто всё знает, всё может потому, что он Бог… Его вопросы, колебания, тоска становятся от этого непонятными и кажутся чистой видимостью: Иисус делает вид!». Мимоходом заметим, что мы сталкиваемся здесь с обычной тенденцией путать сознание и личность. Правда в том, что наша средневековая теология, после первых отцов, с такой силой настаивала на божественности Христа, что не оставалось никакой возможности для демонстрации его человечности. Продолжали утверждать, что у него была и человеческая природа, но она, казалось, полностью была погружена в божественное сознание, без психологического слоя, без теневых сторон, без эволюции. Мы подходим здесь к третьему упрёку П. Тавернье в адрес классической христологии: «3) … отсутствие исторического взгляда… Теологически это выражается в том, что определение Воплощения (человеческая природа, принятая Личностью Сына Бога) приложимо и к воскресшему Христу и к Иисусу во время его смертной жизни: вся судьба человека остаётся в стороне!» «Отсюда абсурдный вопрос, повторяемый в течение веков: Если Воплощение уже было совершено в Вифлееме, зачем нужно было, чтобы Христос умирал? Как если бы «человеческое существо» сводилось бы к «обладанию человеческой природой» без проживания человеческой судьбы от начала до конца!» Здесь нам надо сделать оговорку. Этот вопрос, «повторяемый в течение веков» не кажется нам уж таким «абсурдным». Даже если допустить, что принимая человеческую природу, Христос вступал на путь, заканчивающийся смертью, эта смерть не обязательно должна была бы произойти на кресте. Вся христология, которая не давала бы себе отчёт в обдуманном заранее выборе страдания, отрицала бы одну из самых поразительных мыслей Писания и показалась бы нам недостаточной. Мы подходим к последнему упрёку, сформулированному нашим автором: «4) Склонная прежде всего оценивать индивидуальный аспект личности, средневековая христология мало заботилась о том, чтобы выразить коллективное измерение Воплощения. Теология Спасения развивалась отдельно, как если бы она представляла собой нечто другое, и всё более и более сводилась к понятиям юридическим (удовлетворение, заслуга)». «При этом античная Церковь не игнорировала эту проблему: воспоминание предшествующих Иисусу Христу вековых цивилизаций ставило вопрос: Почему Воплощение? И когда отцы Церкви говорили: «Сын Бога соединился с человечеством», — они думали не только о Его индивидуальной человеческой природе, но и обо всём человеческом роде». «Сегодня, отделённые от Евангельских событий почти двадцатью веками, лучше поняв развитие человеческого фактора на нашей планете, мы спрашиваем себя: каково же отношение к Иисусу Христу людей, которые жили или живут далеко от Его точки приложения к истории?… Классическая христология не даёт нам никакого ответа».
3 Последовательное действие
а) Предварительные замечания
Нам хотелось бы коротко ответить на некоторые трудности, изложенные выше. Ответы будут утвердительными. Попытка доказательства нашей точки зрения заняла бы слишком много места. 1) Любой язык обязательно связан с культурой, с концепцией, даже подсознательной, мира и жизни и со структурой менталитета! Но существуют постоянные, неуловимые константы, которые не зависят ни от какой особой ментальной структуры. Очевидно, что даже смерть или жизнь, любовь или ненависть, отношение родителей к детям переживаются по-разному в зависимости от представлений о смерти, жизни, любви и т.д. Но верно также и то, что, несмотря на разницу менталитетов, существует некое постоянство жизни, смерти и любви, без чего не был бы возможен никакой перевод текстов разных культур, но и само общение. Отсюда понятно, что чем больше система мыслей разрабатывается на базе только элементарных категорий, тем скорее она может быть интегрирована в различные культуры через время и пространство. 2) Это именно одна из сильных сторон Писания, возможно потому, что оно создавалось на перекрёстке цивилизаций и испытало их влияние, не подчинившись ни одной из них, и не сведя их к новому синтезу. Приведём только один пример: добрая весть о смерти и воскрешении нам передана в конце концов без каких бы то ни было уточнений о том, что такое тело, душа, дух (иногда называемый третьим элементом), и без уточнения их отношений до или после смерти. Очевидно, что остаётся передать это послание разным народам земли через их различные культуры. Комментарий надо постоянно возобновлять по мере развития этих культур. Ошибка заключалась в том, что слишком долго и слишком часто путали Откровение, в его сущности, даже если оно, признаем это ещё раз, само по себе не приемлемо, с чистым состоянием, которое получило особое объяснение, всё более и более развёрнутое, особенно в латинские средние века, в метафизических категориях Греции. В конце концов, это та же методическая ошибка, которая толкает сегодня многих теологов или экзегетов систематически разоблачать (как извращение евангельского послания) любое влияние этой греческой мысли, чтобы вернуться к чистоте древнееврейской семитской ментальности, которая часто кажется нам более верной Откровению только потому, что она лучше соответствует нашей современной ментальности. Итак, договоримся: нам представляется благоприятным и даже необходимым вернуться к древнееврейским категориям (мы уже достаточно говорили об этом в отношении «мемориала»), тем более, что они достаточно элементарны, чтобы стать универсальными, и достаточно неточны, то есть гибки, чтобы их могла принять любая культура, пока будут существовать люди. Но было бы ошибочным свести Писание единственно к семитской традиции, убирая всё то, чему оно обязано греческой мысли, будь то в Новом Завете или в некоторых книгах Ветхого Завета, таких, как книга Премудрости «сына Сираха» или даже Экклезиаст, не забывая особой роли греческих переводов книг с иврита или армянского. Такое предвзятое мнение было тем более досадно, что его трудно защитить технически. Не только в раннюю эпоху, когда доминировала греческая культура, еврейский народ был открыт для иноземного влияния, но и в течение всей своей истории, благодаря, в частности, своему географическому положению на перекрёстке и своей демографической и политической слабости. Логически рассуждая, требовалось очистить все иудейские книги Ветхого Завета, и из всех вариантов фундаментальных библейских категорий определить в каждом случае, какая форма должна быть определена как «подлинная»[259]. 3) Догматические формулировки Никеи и Халкидона, как нам кажется, не соответствуют этим «объяснениям» (комментариям) в особой культуре, о которой мы только что говорили, и которую было бы ошибочно путать с самим Откровением. Формулировки этих первых соборов не представляют собой ни в какой степени теологического синтеза. Они только выступают против ложных путей и пытаются обозначить дорогу, по которой надо идти. Ничего больше.
б) Суть проблемы
Мы говорили, что согласны, за исключением некоторых деталей, с повсеместной критикой классической христологии. При этом мы претендуем на то, чтобы остаться верными догматическим формулировкам Никейского и Халкидонского соборов. Дело в том, что для нас то, что называют обычно «классической» христологией, не представляет собой всей полноты теологической традиции, обязанной этим первым соборам.
1. Существует другая богословская традиция: На восьми первых соборах присутствовало всего двадцать пять епископов латинян. Иначе говоря, сущность нашей веры была определена христианами Востока, в большинстве своём принадлежащими к греческой культуре, и испытывающими постоянное и сильное влияние христианской семитской мысли. Произошёл как бы разрыв влияний. Наша латинская мысль была полностью под влиянием греческой метафизики. Семитское наследие географически было очень далеко. Введение Аристотеля, как предпочтительная система ссылок, только усилило эту тенденцию. Отсюда наша «классическая» христология. Греческие Отцы и византийские богословы, находящиеся в лучшем положении, оставались, напротив, под глубоким влиянием семитской ментальности, откуда очень жизненный характер их мысли; их умозрительные построения — это только объяснения духовного опыта; отсюда всегда динамичный характер их понятий. К несчастью, поскольку мы не смогли прочувствовать эти аспекты Писания, мы, как правило, не смогли открыть их и у греческих Отцов. Мы сохранили их догматические формулировки, но культурный контекст, в котором они родились, остался чуждым. Таким образом, мы никогда их не понимали по-настоящему, как собственно те, кто их создавал. Что касается великих богословов византийских времён, а именно святого Максима Исповедника и святого Иоанна Дамаскина, а также святого Исаака Сирина (который, хотя возможно и принадлежал к несторианской Церкви, остался до наших дней одним из самых изучаемых авторов в православной Церкви), то ими как раз начинают интересоваться на Западе. Исследование четырёх главных библиотек древней Московии показало, что для большого количества рукописей святой Исаак занимал среди великих аскетов и мистиков второе место после святого Иоанна Лествичника[260]. Если сослаться на «Итог пятнадцати веков метафизической христологии», то можно заметить, что эти века даже и не упоминались. Забвение постоянно. Почти все исторические исследования, начиная с V века в Греции, связывают блаженного Августина и нашу средневековую латинскую теологию, как если бы весь христианский Восток вдруг перестал тогда существовать.
2. Эта традиция уже знала наши трудности: Итак, из традиции, развитой на Востоке, мы знали только первый период, когда богословы были почти исключительно заняты уточнением отношения Христа к Своему Отцу, чтобы показать, что он был Богом, рискуя совершенно не замечать — а иногда даже отрицать — таинство страданий Христа, чтобы избежать соблазна Божественными Страстями. Только начиная с VII—VIII веков, когда была установлена в полной мере божественность Христа, богословы Востока стали размышлять над глубоким смыслом пути смирения, выбранного Христом. В первые века они видели в смерти Христа только победу над нашей смертью. С тех пор они стали внимательнее относиться к цене этой победы, и вне какой бы то ни было сентиментальности к самому её механизму. Но они сделали это, углубляя формулировки Никеи и Халкидона, не отбрасывая их, даже не исправляя; идя до конца по указанному пути, не возвращаясь назад; размышляя над Писанием в свете их духовного опыта, не сводя его к философским категориям, модным в то время в их стране. Мы находим этих богословов Востока в наших мистиках Запада, призванных тем же Богом к тому же фундаментальному опыту смерти и воскрешения, в медленном приближении к Христу, что является прямым участием в том таинстве, которое он пережил для нас. Их свидетельства часто тем более ярки, чем менее официально господствующая в их время теология подкрепляла их утверждения. И вот, при совпадении усилий богословов христианского Востока и мистиков всей Церкви в течение веков, у нас создаётся впечатление, что мы сталкиваемся с чаяниями сегодняшних теологов. Правда, для этого нам надо будет расстаться, как этого требуют Бернар Вельт и многие другие, с фундаментальными понятиями, разработанными греческой языческой метафизикой, размышляющей о Боге, и господствующими во всей нашей латинской схоластике[261]. Но богословы христианского Востока, как и все мистики, их уже давно критиковали через отрицательное богословие, менее всего на свете думая о том, что тем самым они вынуждены подвергнуть сомнению определения первых Соборов. Мы не станем здесь предпринимать исторического исследования о греческих Отцах, или прибегать к некоему соглашательству с мистиками Запада. Какими бы ни были подобные исследования, они не смогут удовлетворить нас. Желать придерживаться формулировок прошлого, — значит отрицать историю. Но и замалчивать весь опыт, полученный в этом прошлом, значило бы также отрицать историю и желать начать всё с нуля. Мы постараемся представить скорее синтез для нашего времени, на языке нашего времени, но на базе формулировок Никеи и Халкидона, обдуманных, дополненных, углублённых всей мистической традицией Востока и Запада до наших дней. Мы попытаемся следовать по пути, который не является совершенно новым, даже если мы будем утверждать новизну недавними исследованиями, в особенности экзегетическими, но по основному пути самого постоянного понимания Церковью на самом глубоком уровне, на уровне мистическом, который всё более и более определяется как единственный, ведущий к проникновению в тайну. Драма в том, что наша современная теология отказывается от традиционной веры не потому, что она опередила её, но потому, что она никогда её по-настоящему не понимала; не потому, что она лучше поняла тайну Христа, но потому, что отказалась проникнуть в тайну[262].
в) План изучения
Нам кажется более логичным сначала увидеть, что Христос сделал для нашего спасения, а затем изучать, как это спасение может конкретно коснуться нас. Это методика «классической» теологии[263] на самом деле самая логичная, если принять теологическую систему, в которой спасительные акты Христа являются для нас внешними. На пути теологии, по которому мы будем следовать, первой тайной, подлежащей рассмотрению, было таинство нашего союза с Христом. Только однажды уточнённая подлинность этого союза, действенность для нашего спасения всей жизни Христа и, в особенности, его Страстей, его смерти и его воскресения проявится почти сама собой в своей внутренней логике. Тогда перейдём к таинству его славы как спасению нашей природы и таинстве его страданий как спасению наших личностей.
Глава V Тайна нашего союза со Христом
Классическая теология предложила нам два различных и неравнозначных объяснения нашей общности во зле и во благе. Только благодаря факту нашего рождения мы все автоматически соединены с Адамом. Общность со Христом, напротив, может возникнуть только благодаря индивидуальному поступку, осуществлённому лично или другими за нас (крещение детей). Отсюда, в конечном счёте, то небольшое количество людей, которое Христос мог спасти. Мы это уже видели, это был четвёртый упрёк П. Тавернье в адрес «классической» христологии. В течение двадцати веков, которые отделяют нас от евангелических событий, мы постепенно раскрывали значительность человечества и цивилизации во времени и в пространстве. Всё более и более привлекает наш ум эта дилемма: или Искупление — страшный провал, или Христос нашёл способ придти ко всем этим людям, через время и пространство, но способом, которого теологи ещё не открыли. Впрочем, П. Тавернье признаёт: «Античная Церковь знала эти проблемы». Он резюмирует решение, предложенное первыми теологами: Сын Бога не только воплотился в особой человеческой природе, но Он и воплотил весь человеческий род. Мы хотим вернуться к этой интуиции первоначальной Церкви во всём её последующем развитии. Именно в тайне нашего союза с Христом, как нам кажется, мы найдём ключ к нашей общности во времени и пространстве, во зле, как и в благе. Со времени святого Павла этот союз имеет название во всей христианской традиции: Воплощение во Христе. Мы изучим сначала его природу, а затем его распространение. Благодаря нескольким примерам, взятым на Западе, мы покажем, каким образом мистики могли поддерживать или возобновлять эту традицию в течение каждого века, даже тогда, когда официальная теология уже давно с ней рассталась.
1 Природа воплощения во Христе
а) Изложение
Может показаться несколько претенциозным желание решить подобную проблему на нескольких страницах в то время, как многочисленные и объёмные работы по этому вопросу (они не перестают появляться) показывают, что он далеко не исчерпан. У нас нет намерения входить в детали экзегезы текстов святого Павла, тем более, что как нам кажется, если находиться там, куда нас привели исследования экзегезы, решение проблемы зависит скорее от выбора философов, чем от собственно экзегетических соображений. Наше объяснение: исследования, предпринятые повсюду различными способами, кажется, сошлись: когда святой Павел утвердительно говорит христианам, что они — плоть Христа, то, каковы бы ни были оттенки речи при прямых или косвенных утверждениях, ясно выраженных или подразумеваемых, его надо понимать в самом конкретном и в самом определённом смысле[264]. Границы того, что признаётся каждым как «возможное» никогда не зависят от собственно экзегезы, но от философских и теологических трудностей (даже для ряда текстов, в которых мы являемся членами тела, голова которого — Христос, как мы покажем это в дальнейшем). Признаем теперь, что эти трудности таковы, как будто мы присутствуем при тех же объяснениях, что и в случае с «мемориалом»: после первого восторженного открытия, достижение экзегезы, подвергнутой сомнению с точки зрения философии и теологии, уравновешивается, смягчается, дополняется, так что от неё мало что остаётся, а иногда даже и с согласия первых открывателей. Но начнём с начала. В классической теологии различалось два «тела Христа»: 1) Его плотское тело, в котором он умер и воскрес; 2) Его «мистическое Тело», созданное собранием сгруппировавшихся вокруг него христиан («мистическое» — это синоним «метафорического»!). Тогда полагали, что это выражение «тело Христа», обозначающее группу христиан, соответствовало мысли святого Павла и даже было у него заимствовано, но эта интерпретация вынуждала допускать, что в одном единственном случае святой Павел назвал группу христиан, объединившихся вокруг Христа: «Христос»[265], что казалось несколько странным, но верно и то, что фраза неполная и построена необычным образом. Последние работы, касающиеся не только текстов святого Павла и Библии, но и всего греческого многовекового языка и языка античного мира, показали, что эта «классическая» интерпретация слова «Тело» тогда не существовала в греческом языке. Возьмём два выражения из французского языка: «le corps de la cité» и «le corps des citoyens» (сословие горожан). Очевидно, что мы одинаково легко употребляем и то, и другое. Оба выражения нам одинаково знакомы, и мы даже не чувствуем разницы в их конструкциях. Но на древнегреческом известны бесчисленные примеры первой конструкции (corps de la cité), в то время как мы не смогли найти ни одного примера второй конструкции (le corps des citoyens), ни в литературе, ни в надписях, ни на надгробных памятниках, ни на осколках ваз, ни даже в тех районах, где греческий был иностранным языком и мог испытывать другие влияния[266]. Это вопрос не только грамматики, но и способа мышления. Надо отметить, что часто группа индивидуумов называется «corps» (тело): экипаж, армия, народ, Сенат, хор, стадо[267]. Но во всех этих случаях слово «corps» относится непосредственно не к индивидуумам, образующим эти группы, но к термину в единственном числе, который уже мысленно осуществляет перегруппировку всех этих индивидуумов в одно объединение: экипаж, армия и т.д. И это объединение может быть метафорически обозначено словом «corps». Употребление слова для обозначения коллектива появляется только после Нового Завета[268]. Итак, святой Павел не мог прямо приложить слово «corps» к христианам, подразумевая объединение христиан. Слово «corps» сохраняло ещё слишком конкретный смысл, для того чтобы «vous êtes le corps du Christ» (Вы — тело Христа) могло стать эквивалентом выражения «вы — армия Христа» или «ассамблея Христа». Что же хотел сказать святой Павел? Монсеньор Серфо, после многих других[269], дал недавно интерпретацию, которая кажется нам лучшей в отношении реального отождествления плотского тела христиан с плотским телом Христа: «Это тело Христа, с которым проводится мистическое отождествление, повторим это ещё раз. Это не что иное, как реальное и личное тело, в котором Он жил, умер, прославлен, и с которым в Евхаристии отождествляется хлеб. Христиане отождествляют себя с этим телом самым реальным образом, хотя ещё мистическим, в Евхаристии и иначе в крещении. Отождествляя себя с этим единственным телом, они все становятся «одним» между собой, по отношению к самому телу Христа[270]». Заметим настоятельность в употреблении слова «отождествление» для выражения нашего воплощения во Христе и реального евхаристического присутствия. Не только м-р Серфо придерживается этого мнения. В 1942 году, когда появилось первое издание его работы, шведский экзегет Е. Перси пришёл к тем же заключениям, исходя из текстов, построенных вокруг выражения «en Christ»[271] (во Христе). Многие другие пошли по тому же пути. Отметим только следующих: У. Гусенс[272], Варнах и X. Шлиер[273] и, наконец, Дж. А. Т. Робинсон[274].
б) Трудности
Подобная интерпретация не лишена трудностей. Самая очевидная из них происходит из-за наличия двух других выражений: 1) Христиане, будучи «одним телом во Христе», характеризуются «порознь один для другого члены»[275] или «и вы — тело Христово, а порознь — члены»[276]. Очевидно, что воплощение во Христе, как мы его изложили, состоит в отождествлении всего тела каждого христианина со всем телом Христа. Сказать, что христиане — «части тела Христа», это совсем не то же самое. 2) Но трудность возрастает с появлением в посланиях из неволи (к Ефесянам и к Колоссянам) обозначения Христа как «главы тела Церкви»[277]. Определённо в этом последнем образе глава отличается от тела, и таким образом выражение исключает идентификацию между Христом — главой и христианами, которые в Церкви представляют только туловище и конечности. Отметим, что если эти две серии выражений несовместимы с отождествлением со Христом, предлагаемым нами, то между собой они тесно связаны. Некоторые теологи увидели в них новый образ, заменяющий постепенно у святого Павла идею отождествления. Другие увидели в этом аргумент против приписывания святому Павлу посланий из неволи. Прочие искали более или менее удачно способ согласовать или скомбинировать эти две различные концепции нашего отношения к Христу. О. Мелевез в 1944 году, то есть вскоре после появления исследований Е. Перси, и м-ра Серфо, отказывался видеть в этом проблему. Для него обычная интерпретация Христа собирательного и интерпретация м-ра Серфо «совпадают», поскольку он видит только небольшое различие в нюансах между этими двумя сериями текстов. Одни рассматривают Христа в Нём самом, то есть изолированно; другие расценивают Его «по тому, как Он ассоциируется со своими» и могут в таком случае говорить о Нём, «чтобы отличить его от Христа без своих членов… только как о Христе собирательном»[278]. Но всё это означает незнание силы аргументов, которые привели к пониманию этой ассоциации как отождествления. В ответ на атаки защитников «классического» решения о. Авэ попытался прибегнуть к примирению. Но и эта попытка не кажется нам очень убедительной[279]. Для него «точка прицела «тело Христа = общее тело» не исключает, напротив, должна включать точку прицела «тело Христа = тело индивидуума» … Надо перестать видеть в двух этих данных противоположные друг другу элементы: они просто «дополняющие», и только в их синтезе и через него получим точное понятие того, чем на самом деле является «Тело Христа». Получим понятие, может быть, трудно сводимое к предварительно очерченным логическим рамкам, но подлинное, соответствующее как данным Библии, так и духу Церкви[280]. Если понятие, полученное таким образом, «трудно сводимо к предварительно очерченным логическим рамкам», то не нам жаловаться на это. Пойдёт ли дело на лад, если мы придём к понятию ясному и связанному, рискуя создать для него логические рамки по определённой мерке; если это невозможно, то надо отыскать этому причину: эволюцию в рассуждениях святого Павла, различные точки зрения и т.д. К несчастью, по крайней мере для тезиса, который мы защищаем, м-р Серфо в переиздании своего труда в 1965 году, согласился с постановкой вопроса о. Авэ[281]. Дело в том, что трудность, о которой идёт речь, гораздо глубже, чем простая очевидная несовместимость двух представлений. Сама идея «отождествления», создающая проблему и вызывающая спор», на этом уровне, не относится больше к экзегезе. Начиная со второго издания в 1948 году м-р Серфо уточнил в примечании[282]: «В этом случае мистическое отождествление, такое, как мы его понимаем, и простое подобие являются «дополняющими»: эти два аспекта мистической реальности, несовместимые для привычного рассуждения, не являются таковыми в мистике и не могут войти в противоречие; аспект тождественности затушёвывается в той степени, когда, благодаря схожести, внимание привлечено к различению двух терминов, появляется тенденция превзойти простую схожесть и достичь тождественности. Недостаточно сказать, что Церковь — тело Христа, из-за сходства жизни в благодати с жизнью Христа. Сказать, что есть тождественность жизни, то есть тождественность Церкви с телом, было бы слишком». Мы вынуждены признать с сожалением нашу глубокую неудовлетворённость. Если тождественность не абсолютна, то её нет. Нам кажется, что это не просто интуитивный подход Монсеньора Серфо. Та же трудность и та же двусмысленность у о. Бенуа[283]. Он пишет о Церкви: «Было бы преувеличением сказать, что она автономна, т. к. вся её сущность идёт от Христа, она существует только в Xristô. Тем не менее она не идентична Ему; она скорее объект Его искупительной деятельности, Его любви, Его живительного влияния»[284]. Таким образом о. Бенуа избегает говорить об «тождественности». Он предпочитает термин «единение» с телом Христа. Тело Христа, «принимая»[285] наши, «возрастает … от всех человеческих тел, к Нему приобщающихся»[286]. По крайней мере, это единение «тела христианина с телом Христа» остаётся для о. Бенуа «единением реальным, физическим»[287]. Не так обстоит дело для о. Фёйэ[288]. Великий источник выражения «тело Христа», употреблённого святым Павлом для обозначения Церкви, ему представляется рассказом из книги Бытия. После сотворения женщины человек восклицает: «Вот, это кость от костей моих, плоть от плоти моей; она будет называться женою, ибо взята от мужа»[289]. Повествователь добавляет: «Поэтому человек покидает отца своего и мать свою и прилепляется к жене своей, и они становятся единой плотью». О. Фёйэ замечает, что «у евреев мужчина, который женится, соединяется со своей женой так, что тело его жены рассматривается как его собственное тело»[290]. Затем он напоминает, что пророки представляют союз между Ягве и Израилем как женитьбу; и что святой Павел применяет эту традицию к отношениям между Христом и Церковью: Христос — Новый Адам[291]. Церковь Коринфа представлена Павлом как Христова невеста, напоминающая Еву[292]. И наш автор заключает, в противоположность м-ру Серфо: «Церковь, которая, конечно, не есть тело Христа по образу евхаристического хлеба, будет Телом Христа только будучи его alter ego[293] или его женой…» Теология святого Павла сводится к прекрасной метафоре, очень красивой, богатой, выражающей с большой поэтической интенсивностью любовь Христа к своей Церкви. Но, теологически, мы очень далеки от удивительной тайны, которую нам приоткрыли м-р Серфо и Перси. На самом деле мы вернулись к отправной точке. Технически интерпретация о. Фёйэ терпима, сносна, как мы видим каждый раз, когда слово «тело» применимо к Церкви, слово странное, служащее термином и позволяющее рассматривать христиан как единое целое. Но трудность остаётся для текстов святого Павла, где слово «тело» применимо непосредственно к христианам. Во многих местах метафора жены или невесты кажется странной для контекста. Но есть нечто более серьёзное, о. Фёйэ признаёт это[294], мысль святого Павла движется в обратном направлении. В Послании к Ефесянам[295] он не освещает тайны союза Христа и его Церкви, сравнивая его с брачным союзом. Наоборот: желая дать нам христианский смысл брака, который соединяет двух врачующихся в одну плоть, он относит его к ещё большей тайне: к тайне соединения Христа и его Церкви. «Тайна сия велика; — восклицает он, но тут же уточняет, — я говорю по отношению ко Христу и к Церкви»[296]. Это истинное переосмысление Книги Бытия[297] в связи с совершенно новой и необычной Тайной, которая предложена святым Павлом[298]. Но не наоборот! Хорошо освещать Новый Завет через Ветхий, но не надо его туда возвращать.
в) Предложенное решение
Различие человек/природа Вернёмся к нашему затруднению. Речь идёт о согласовании двух рядов текстов, одни из которых выражают полную тождественность между Христом и христианами, в то время как другие чётко указывают на различие между ними. Но в этом есть большее, чем трудности литературные или толковательные, поскольку очевидно, что как бы ни был тесен союз между Христом и христианами, последние ни в коем случае не могут просто раствориться во Христе. Как нам кажется, Гусенс предложил интересный путь[299]: в отождествляющих текстах он видит выражение имманентности, а в текстах, где выявляется различие — выражение трансцендентности. Однако он признаёт сам, что «каждый из этих образов передаёт одновременно обе идеи имманентности и трансцендентности; различие только в выразительности»[300]. О. Бенуа пошёл, как нам кажется, дальше, но не до конца своей интуиции. Комментируя тексты, в которых святой Павел уточняет, что «это Тело Христа» есть Церковь, он пишет: «Обозначая его «церковью», он подчёркивает коллективное существование этой группы спасённых как организованного и единого общества, как живой личности, которая отличается от собственно Христа, в целом живя только Им. Было бы слишком говорить о её независимости, так как всё её существо исходит от Христа»[301]. Мы подчеркнули слова, которые кажутся нам значимыми. У нас нет времени детально изучать тексты святого Павла, но нам кажется, что если вспомнить о тайне Троицы, модели и прототипе всех союзов, мы найдём одновременно и абсолютную идентичность в существе и соблюдение различия личностей. Это механизм «единосущия». Когда святой Павел хочет выразить это «единосущие» между нашими телами и телом Христа, не располагая таким техническим термином, который возникнет гораздо позже, он говорит, что мы «тело Христа», употребляя слово «тело» совершенно необычным для античного мира способом. Но это «единосущие» наших тел с телом Христа и между ними не уничтожает и даже не уменьшает различия между личностями, поскольку личности не являются существами, как наши тела. Святой Павел ничего этого не разъясняет по-философски, но когда он хочет объяснить наши личные отношения между собой или с Христом, то прибегает к хорошо известному в античном мире иносказанию и говорит, что мы члены одного и того же тела, голова которого — Христос. Иногда апостол Павел выражает один из этих аспектов, ссылаясь на другой, что не облегчает интерпретацию деталей.
«Мифическая» категория пространства и времени» Надо признать, что мы оказываемся перед удивительным определением. Моё тело отличается от тела Христа! Есть мужчины и женщины, блондины и брюнеты, большие и маленькие, слепые и хромые. Христос не был таким; не был ими всеми одновременно. Однако, если мы следуем за подсказанным нам Монсеньором Серфо сравнением с евхаристией, мы признаем, что нам уже встречалась подобная ситуация: после освящения вино остаётся жидким, хлеб — твёрдым; одна просфора несёт знак креста, другая — рыбы. В реальности, доступнойнашим чувствам, ничто не изменилось. А также одна просфора может разложиться в моём желудке, в то время как другая остаётся нетронутой в дарохранительнице. Мы верим вместе со всей Церковью, что на уровне реальности, доступной только вере, это вино и эти просфоры — это тело Христа. При этом просфоры не перестали быть тем, что все называют хлебом, а вино не перестало быть тем, что все называют вином. Таким же образом наши тела могут оставаться нашими телами, такими, какими они есть, с их индивидуальными признаками и их собственной историей, будучи в то же самое время телом Христа. Но надо идти дальше. Мы видели, что реальное евхаристическое присутствие выражалось в том, что все освящённые просфоры (как и освящённое вино), несмотря на их противопоставление в пространстве на чувственном уровне реальности по отношению к другому уровню той же реальности, то есть уровню веры, совпадали. Это можно ещё выразить, говоря, что славное тело Христа превосходит время и пространство и может реально и целиком присутствовать в одно и то же время в различных местах. Это всё тот же «механизм», заключающий в себе наше воплощение во Христе. Так же понимает это Варнах[302]. Церковь, пишет он, «это тело Христа», «to sôma autom» в самом реальном и конкретном смысле: «она — тело Христа, испытавшее смерть на кресте и воскрешение, и преображение духом; это тело самим фактом одухотворения достигло такого модуса бытия, который превосходит пространство и время, что даёт ему объём и полноту, необходимые для включения в него всех верных, чтобы они могли лично участвовать в общности жизни с Христом». Любопытно и знаменательно увидеть, насколько очень далёкий от этой мистической концепции Швейцер приближается к ней, не желая этого. Ему кажется, что выражение «тело Христа» для обозначения отношения христиан к Христу происходит от роли Патриархов или предков племён, начиная с самого Адама. Имя предка может обозначать всё племя, поскольку всё оно определялось судьбоносно действиями этого предка. Итак ясно, настаивает Швейцер, «что Павел не интересуется физической или метафизической субстанцией, могущей соединить Спасителя со спасёнными, но тем фактом, что действие Бога во Христе достигает верующих. Именно это, а не единосущие, осуществляет связь сквозь время (uberdreckt die Zeit). Через концепцию тела Христа провозглашается пространственно та же истина, выраженная, впрочем, и во времени, что вся жизнь сообщества определена историческим действием Бога в Иисусе… Это тело креста, пока оно сохраняет свою действенность, тело вдохновлённого Христа; своим включением в это тело община становится телом Христа»[303]. Затем он возвращается к той же мысли: «Формула тела Христа заменяет категорию времени на категорию пространства»[304]. Основная мысль, которой следует Швейцер, выявляется достаточно чётко. Вся проблема для него состоит в том, чтобы знать, каким образом спасительное действие Христа, которое, в основном, было выполнено на кресте, может достичь конкретно и действенно каждого из нас. Нельзя избежать этого вопроса, нам кажется, что он соответствует древнееврейской мысли. Возможно, что верно также, по крайней мере широко допустимо, следующее: греки охотнее прибегают к пространственным комплексам ощущений, а Библия — к временным. Но мы не думаем, что выражение «тело Христа» могло бы служить единственно для того, чтобы выразить понятие по сущности временное на языке пространственном. Для этого есть две причины: 1) Нам кажется, что проблема, поставленная Швейцером, требует способа для «наведения моста» через пространство и время. То, что Христос пережил, сделал и от чего он страдал, он пережил и совершил во времени и в месте своей жизни. Требуется, чтобы всё это достигло меня во времени и в месте моей жизни, то есть в конечном действии — в моём теле. 2) Поскольку это написано семитом, слово «тело» не имеет у святого Павла того исключительно пространственного и материального смысла, как в греческом языке. Вне соответствия со святым Лукой (и даже со святым Матфеем) слово «тело» у святого Павла никогда не обозначает трупа. Это всегда живое тело. Более того, воплощение не отождествляет исключительно нашу плоть с плотью Христа, оно заставляет пройти наши жизни тем же путём страдания, смерти и воскрешения, что и Христос. Через это «единосущие» проявляется не только тело Христа через наше тело, но и вся внутренняя драма его покорности Отцу вплоть до агонии, которая проявляется в нашем сознании, чтобы преобразить его изнутри. Язык святого Иоанна нам кажется более динамичным: Иисус — «Хлеб жизни»[305]; вода, которую он даёт, это источник вечной жизни[306]; он — виноградник, а мы — лоза[307]. Швейцер признаёт это[308], другими словами, именно это святой Павел хотел сказать выражением «тело Христа». Но если такова мысль святого Павла, а также и святого Иоанна, то возникает вопрос: как Церковь могла упустить такое наставление? Как получилось, что м-р Серфо, в поисках опоры у греческих Отцов, должен был в конце концов признать, что это толкование святого Павла им не известно[309]. На этот счёт объяснение очень простое, и м-р Серфо даёт его сам: греческое слово «sôma» и соответствующее ему латинское слово «corpus» в течение II века приняли собирательное значение, которое мы им сегодня обычно приписываем. Именно поэтому концепция тождественности наших тел телу Христа не могла найти себе места в прямых комментариях к святому Павлу. То, чего м-р Серфо не мог там найти, он находил повсюду в их произведениях в изобилии, но в более философских выражениях. В этот период он должен был выбрать более искушённого гида при чтении греческих Отцов. На самом деле многие экзегеты изучали тщательно и всю жизнь размышляли над текстами святого Павла и святого Иоанна, не осмеливаясь понимать их буквально, настолько мистическая точка зрения пугает наш разум, также, увы! Наши патрологи просмотрели столько замечательных текстов, никогда не увидев их. Дело в том, что они не могли их понять. О. Буйэ, в исследовании, посвящённом этой теме[310] цитирует эту фразу, очень значимую, из Tixteront: «… Афанасий выражается иногда так, как если бы человечность Христа не была индивидуальной, но объявшей собой человечность всех людей. Следует видеть в этом лишь ошибку языка Платона, ещё более заметную у св. Григория Нисского…»[311] Уже с конца XIX века у Ритшеля и особенно у Гарнака[312] эта интерпретация сформулирована чётко. Она подтверждена в дальнейшем многочисленными работами. В 1935 году О. Л. Мелевез показывал, особенно у св. Григория Нисского и у св. Кирилла Александрийского, что для греческих Отцов наша человеческая природа была во Христе «идеальной реальностью, единой, имманентной каждому из человеческих индивидуумов в её неделимой и немножимой совокупности».[313] Но с 1937 года отец де Любак с большой силой привлёк внимание к этой стороне мысли Отцов[314]. Он составил богатую антологию текстов, и, не отрицая влияния греческой философии, оправдал это обвинение, несколько упрощённое, в «платонизме»[315]. Мы удовлетворимся тем, что процитируем ещё заключения о. Буйе в его работе о св. Афанасии. Он показывает нам, что если св. Афанасий не отделяет Искупления от Воплощения, то не потому, что Воплощение само по себе обеспечило бы наше искупление, как некоторые его упрекали, но потому, что искупительное действо Христа, в его концепции, «не настолько произведено извне». Именно «классическая» теология их разделит. Но это разделение, которое с такой силой изобличают современные теологи, не является результатом деятельности Никеи и Халкидона! О. Буйе приводит серьёзный довод: «Эта теология кажется неоспоримой, как только мы овладеваем её основным утверждением: христиане и Христос — единое существо, Церковь (возрождённое человечество) является телом Христа, как со всей реалистической силой выражено у св. Павла. Напротив, если только это утверждение игнорируется, теология св. Афанасия будет всегда похожа на необъяснимое чудовище»[316]. Существует, по крайней мере, один текст, который мог бы нам открыть глаза. Эта теология отождествления нашей сущности с сущностью Христа была настолько общей для всех Отцов и казалась им основной в христианизме, что они сделали из неё догму, на соборе в Халкидоне в 451 году. Вот формулировка, которая нас интересует, в переводе о. Дюмэжа: «Вслед за св. Отцами мы все учим исповедовать единого и того же самого Сына, нашего Господа Иисуса Христа, такого же совершенного в Своей божественности и в Своей человечности, истинного Бога и истинного человека, имеющего разумную душу и тело, единосущного Отцу в Его божественности, единосущного нам в Его человечности…»[317] К несчастью, все наши учебники не берут слово «единосущный» в его точном смысле, в его втором значении. В основном, пытаются подкрепить эту слабую интерпретацию в конце формулировки Собора, которая восстанавливает пассаж из послания к Евреям[318]. Но этот аргумент ничуть не годится, поскольку автор послания не мог стремиться к технической точности, достигнутой в более поздних дискуссиях. (Кроме того, если он употребляет слово «homoïotès», то слово «homotès» не существует. Что касается Отцов собора, они пользуются словом послания «homoïotès», тем более, что «homoïos» — слово, которое соответствовало бы лучше слову «единосущный», — слово редкое, относящееся скорее к эпической поэзии и практически уже давно не употребляемое во времена собора.) Трудно понять, напротив, как Отцы могли бы выражать свои мысли более ясно: сначала они обращаются к определению Никейского собора, с его техническим термином «единосущный» (homoousios). Это не просто обращение, в этом есть свой интерес, так как со времён Никейского собора различные партии предлагали новые нюансы, более слабые, для выражения онтологической связи между Отцом и Сыном, и создали для этого соответствующий технический язык. Отцы располагают термином, который означает: сходный по природе (homoioousios), но он очень отличается от «единосущный» (homoousios). Сказать, что Сын «единосущен Отцу в Его божественности», не значит сказать только, что Он обладает природой, схожей с природой Отца, но значит, что Он является как бы вторым экземпляром природы Отца, как бы Он ни был схож; это значит сказать, что Он обладает собственной природой Отца, что Его существо — само существо Отца, это совсем иное. Отцы Халкидона возвращаются к формулировке Никейского собора, защищая её от хулителей; они не вносят новаций, они повторяют её. Но в том же предложении они повторяют «также», усиливая смысл (слово, забытое Дюмежем), маленькое слово, которое они уже использовали, чтобы подчеркнуть параллелизм между «совершенный в божественном» и «совершенный в человеческом» и между «истинно Бог» и «истинно человек». Это даёт нам: «Единосущный Отцу в его божественности и также единосущный нам в человечности». Если бы они не хотели недвусмысленно утвердить такой же тип онтологической связи между Христом и нами, в человечности, как и между Христом и Отцом, в божественности, они писали бы иначе! И если признать, что в Халкидоне трудился тот же Святой Дух, который вдохновил послание к Евреям, то становится очевидным, что отныне надо перечитывать именно послание в свете постановлений собора, а не наоборот. Ещё понятно, что было колебание увидеть в соборном определении такое определение задолго до трудов современной экзегезы. Понятно также, что экзегеты и теологи отступили перед также мистическим толкованием Воплощения, которое игнорировалось всей традицией. Но это объединение, сегодня увидевшее свет, должно была по крайней мере нас убедить не покидать этот путь, не попытавшись гораздо раньше провести исследования. Отметим, что определение собора не ограничивает единосущие, которое соединяет нас с Христом, только «телом», в современном смысле этого слова. Определение Халкидонского собора простирается на всё, что составляет нашу «человечность», перевод, верный употреблению в греческом мире, мысли св. Павла и св. Иоанна. Это определение не связывает наше единосущие с Христом ни при крещении, ни в евхаристии. В контексте (который мы цитировали, а также и в его продолжении) оно, как кажется, проистекает непосредственно из тайны Воплощения, и таким образом поглощает всех людей во времени и в пространстве. Немецкий богослов Карл Адам, как представляется, независимо от всех экзегетических и патристических открытий, обнаружил эту концепцию Воплощения и видел в ней истинное основание Церкви[319]. Но тут мы приступаем к огромной проблеме, о которой следует говорить более пространно.
2 Распространение воплощения во Христе
а) Изложение
Распространение воплощения на всех людей представляется нам соответствующим мысли св. Павла, св. Иоанна и синоптическим евангелиям. Сначала мы остановимся на учении св. Павла и ограничимся одним текстом из св. Матфея. У св. Павла мы видим эволюцию. Большие послания[320] освещают крещение и евхаристию как способы реализации этого воплощения. Монсеньор Серфо и о. Бенуа придерживаются этого подхода и, следовательно, ограничивают воплощение во Христе только христианами. Но для других комментаторов, за мнением которых мы последуем, вместе с посланиями из неволи[321], и, возможно, благодаря стечению обстоятельств, интуиция и мистический опыт св. Павла разрастаются и также углубляются. Грандиозное видение, заключённое в гимне, которым открывается Послание к Колоссянам, является достаточным, чтобы отметить это изменение[322]: «12. … благодаря Бога и Отца, призвавшего нас к участию в наследии святых во свете, 13. избавившего нас от власти тьмы и введшего в Царство возлюбленного Сына Своего, 14. в Котором мы имеем искупление Кровью Его и прощение грехов, 15. Который есть образ Бога невидимого, рождённый прежде всякой твари; 16. ибо Им создано всё, что на небесах и что на земле, видимое и невидимое: престолы ли, господства ли, начальства ли, власти ли, — все Им и для Него создано; 17. и Он есть прежде всего, и всё Им стоит. 18. И Он есть глава тела Церкви; Он — начаток, первенец из мёртвых, дабы иметь Ему во всём первенство, 19. ибо благоугодно было Отцу, чтобы в Нём обитала всякая полнота, 20. и чтобы посредством Его примирить с Собою всё, умиротворив через Него, Кровью креста Его, и земное и небесное».
Слабые интерпретации Верно то, что мы далеки от согласия между специалистами по поводу общего смысла этого текста. Нам нужно упомянуть, по крайней мере, две недавние попытки интерпретации и сказать, хотя бы кратко, почему мы не следуем им. О.Фёйэ[323] и Бернар Рэй[324]дают интерпретацию этого гимна почти исключительно на основе мудрого писания Ветхого Завета и видят в ней особенно присвоение Христу той роли, которую играла тогда Премудрость. Б. Рэй опирается в основном на Иова, XXVIII, 24-27, в то время как о. Фёйэ предпочитает сближение с Притчами, VIII, 22. Но они приходят к одному и тому же заключению. Процитируем только о. Фёйэ: «В послании к Колоссянам, I, 16, вечно существующий Христос — это зеркало, в котором Сам Бог созерцал картину мира после его создания. Именно в этом смысле всё Им стоит»[325]. Иначе говоря, на хорошем французском, ничто не было создано в нём. У св. Павла это всего лишь поэтический способ выражения. Два наших автора видят корни этого в словесной премудрости, где неоднократно было сказано на греческом, что Бог творит «своей премудростью»[326], что на древнееврейском звучит «в премудрости»[327]. О. Робер, цитируемый Фёйэ и Рэеем, уже интерпретировал Иова, XXVIII, 24-27 следующим образом: «Мысль Иова такова, что один Бог ведает Премудрость (которая обнаруживается в Его лоне). Во время сотворения Бог, уравновешивая внешне самые переменчивые силы, созерцает Премудрость, проникает в неё своим взглядом, постигает последние её секреты. Одним словом, угадывается, что Он читает в ней, как в зеркале, замысел вселенной, которой Он осуществляет Своим могуществом. В притчах, VIII не говорится об этом божественном взгляде, но он предполагается»[328]. Итак, есть много угаданного и предполагаемого. Премудрость не задумана, возможно, по крайней мере, здесь, как находящаяся в лоне Бога, потому что в стихе 23 нам сказано, что «Бог знает путь её, и Он ведает место её». Что касается того, что он там читает, нам не надо угадывать этого; нам сказано: «Он испытал её и сказал человеку: «Страх Господень есть истинная премудрость и удаление от зла — разум». Так заканчивается перед тем, как перейти к другой теме, глава, целиком посвящённая воспеванию премудрости, недоступной человеку, хотя Бог и может открыть ему её сущность, как мы это видели, Он, который знает всё, потому что Он создал всё, то есть организовал, и что для этого Он должен был сначала всё исследовать в этом мире[329]. Нам кажется, что здесь в этом тексте единственная связь между премудростью и созданием. Самое странное в том, что о. Фёйэ сам очень энергично боролся с этой интерпретацией гимна Послания к Колоссянам, и обнаружил его происхождение: «Все создания, возможно, видели в Сыне Бога свой идеал и образец; кроме того, не находились ли они в Нём как идеи вещей присутствуют в интеллигибельном мире платоников. Подобные концепции чужды Апостолу, как и всей Библии…»[330] О. Фёйэ уже тогда советовал понимать гимн в зависимости от писаний премудрости. Но в конце концов он перечитал эти писания как платоник. Вслед за Н. Келем[331] мы думаем, что «dans la sagesse» (в мудрости) значит на древнееврейском то же, что на французском «avec sagesse», (с мудростью»), «sagement» (мудро), иначе, созданию «dans la sagesse», что было бы созданием плана, должно было бы соответствовать создание «à partir de la sagesse» (от мудрости), что означало бы реализацию этого плана. То же самое для создания во Христе, понятое так же. Если в Притчах VIII, 22-31 персонифицируется премудрость, что может вызвать мысль об её участии в деле создания, то ничто не позволяет предположить, что это участие состоит в подаче плана «как в зеркале». В любом случае, как это подчёркивает Кель[332], не может идти речь о простом «механическом» переносе во Христа того, что в Ветхом Завете называется Премудростью. Мы не пойдём дальше по пути Келя, который быстро соскальзывает на создание «в» Христе, о котором, впрочем, упоминалось по крайней мере дважды в гимне (стихи 16 и 17) и ещё раз в стихе 19. Его интересует только примирение всего с Христом (стих 20). Оно, по его мнению, вернуло бы вещам их истинный смысл, располагая их во Христе[333]. Но не совсем ясно, в чём состоит расположение всего во Христе, потому что для Келя речь не идёт о физической или метафизической трансформации мира Богом[334]. Эта перестановка зависит в конце концов от сознания человека, как он это сам подчёркивает[335], но не соответствует той, о которой говорится в гимне, безусловно приписываемой Богу, как, в противоположность Келю, замечает А. Вёгтле[336].
Следующая интерпретация Очевидно, что мы не можем здесь уточнить в деталях интерпретацию, которой мы будем следовать. Ограничимся некоторыми указаниями по трём пунктам: 1 ) Мы полагаем, что во всём гимне речь идёт о воплощённом Христе, сначала в Его земной жизни, а затем о воскресшем и о прославленном. Нам кажется невозможным соотнести первую часть этого гимна с Сыном Бога, предшествующим всему, как это делает о. Фёйэ. На самом деле, весь гимн заключён в одну фразу, которая ясно начинается и заканчивается напоминанием о Христе искупителе, то есть о воплощённом (стихи 13-14 и 18-20). Параллелизм между «рождённый первым из всех созданий» и «первенец из мёртвых» слишком чёткий, тем более, что он подготовлен и продлён также параллельными грамматическими конструкциями, чтобы можно было, как это пытается сделать о. Фёйэ, определить смысл «рождённый первым из всех созданий», не принимая во внимание «первенец из мёртвых». Сам о. Фёйэ[337] признаёт, что именно второе выражение соответствует основному намерению автора гимна. Однако во втором случае речь идёт о Христе воплощённом и воскресшем, и все это принимают (как в послании к Римлянам, VIII, 29: «первородный между многими братьями»). Кроме того, как замечают многие авторы, именно воплощённый Христос у св. Павла назван «образом Бога»[338]. О. Фёйэ сам недавно следовал этой интерпретации[339] и до сих пор признаёт её, на первый взгляд, наиболее устранимой. Однако он полагает, что «она исключена из последующего контекста; он замечает, что она «исключена непосредственно следующим контекстом»; и текст в действительности, как он замечает, указывает, ибо в Нём было создано всё, и т.д.»; то есть Христос принял участие в творении мира «не как воплощённый»[340]. На что мы отвечаем, что в тексте не сказано, что Христос участвовал в создании мира, но что всё было создано в Нём, что не одно и то же, по крайней мере, если не соглашаться на повторное платоновское прочтение, против которого мы уже выступали выше. Но насколько этот прыжок от предшествующего Сына к Христу прославленному нам кажется невозможным, настолько же мы отказываемся приписывать всё Христу во славе, как это делает Н. Кель. Для этого он достаточно удивительно искажает смысл «рождённый первым», в стихе 15, желая объяснить его только через древнееврейский эквивалент, и пытаясь показать, что в последнем речь не идёт ни о «первом», ни о «рождении»[341]. Здесь мы предпочитаем точку зрения о. Фёйэ[342], который признаёт, что, поскольку св. Павел писал на греческом, то он «должен был считаться с обычным смыслом "prototokos"». Сам Кель, в конце концов, допускает такой смысл для стиха 18[343]. 2) Нам кажется, что выражение «в нём», изученное Е. Перси, сохраняет весь свой технический смысл, по крайней мере, у св. Павла, если гимн, на самом деле, не принадлежит ему. Выражение «в котором наше искупление…» из стиха 14 не должно заставить нас передать «в Нём» стихи 16, 17 и 19 в слабой форме, поскольку эта мысль об искуплении повторяется в конце гимна особыми словами «примирить» и «умиротворить», которые встречаются в идентичном месте Послания к Ефесянам, составленном приблизительно в то же время. Впрочем, в Послании к Ефесянам[344] утверждается, что «примирил обоих (евреев и язычников) с Богом в едином теле посредством Креста, и убил вражду в этом теле». В этом же контексте мы видим выражение «Им создано всё» из Послания к Колоссянам, I, 16. Оно употреблено для того, чтобы выразить союз евреев и язычников, создать одного нового человека «в Себе самом» и примирить обоих с Богом в Его теле посредством Креста[345]. Здесь св. Павел замечательно соединяет вместе и воплощение во Христе, и искупление. Эти два аспекта одного и того же таинства, осуществлённого Христом в Его теле на кресте. «В котором мы имеем искупление…» из Послания к Колоссянам, I, 14, надо интерпретировать в строгом местном значении. Вернёмся к трудности, отмеченной о. Фёйэ[346], на которую мы ответили только частично. Мы полагаем, что надо приложить начало стиха 16 к Христу воплощённому: «Ибо Им создано всё…». Но в конце того же стиха «всё Им и для Него создано» может относиться только к Сыну, до сотворения мира, то есть до его воплощения. Вот что было бы в пользу о. Фёйэ. В противоположность всем последним словам того же стиха: «и для Него» довольно плохо соотносятся с существовавшим раннее Сыном, потому что не понятно как, внутри Троицы, Он был бы концом творения[347]. Напротив, все эти слова находят свой смысл, если их приложить на этот раз согласно Келю, но не Фёйэ, ко Христу во славе. Уточним сначала, что во всех этих выражениях «Он» имеет не всегда одно и то же значение в зависимости от предложений, которые предшествуют. Если сохранить для «в Нём» смысл воплощения, то речь идёт именно о природе (человеческой) Христа (одновременно указывая и личность). «Ибо Им создано всё» обозначает действие, то есть личность (божественная) Христа обозначена особо; но она действует через Бога, то есть через божественную природу и вне времени (вместе с Отцом и Духом). Ничего невозможного в том, что личность Сына («Им создано») участвует, через Бога и в вечности, в создании во времени своей собственной человеческой природы и в создании всего в ней («в Нём»). Наконец, «для Него» отмечает больше личность, но эта направленность всего создания во Христе определяется только потому, что всё было создано «в Нём», а из контекста ясно, что «для Него» отмечает здесь природу (человеческую) Христа. Но если смотреть глубже, кажется, что, как мы увидим это позже, св. Павел находится на таком уровне, где времени больше нет. 3) Нам представляется очевидным, что «всё» охватывает, по крайней мере, всех людей, евреев и язычников, и это не зависит ни от какого таинства, ни от какого согласия, даже предполагаемого (что создаёт теологическую проблему, которую мы надеемся решить в дальнейшем). Не желая вмешиваться в неразрешимый спор о точном смысле «plèrôme» в стихе 19, мы полагаем, что примирение, содеянное Христом, распространяется на всю вселенную, даже материальную, и в этом мы согласны с о. Фёйэ[348], но не с Келем[349] и не с Вёгтлем[350], но с В. Варнахом[351] и с X. Шлиером[352], как и с многими другими. Что касается синоптических евангелий, то будем более краткими. Мы ограничимся знаменитым текстом, значение которого нельзя преувеличить: «… Придите, благословенные Отца Моего… ибо алкал Я, и вы дали Мне есть, жаждал, и вы напоили Меня, был странником, и вы приняли Меня, был наг, и вы одели Меня, был болен, и вы посетили Меня, в темнице был, и вы пришли ко Мне». Тогда праведники скажут Ему в ответ: «Господи, когда мы видели Тебя алчущим и накормили?» И Царь скажет им в ответ: «истинно говорю вам: так как вы сделали это одному из сих братьев Моих меньших, то сделали Мне»[353]. Эти знаменитые слова в самой их лаконичности так же сильны, как и слова евхаристии: «Сие есть тело Моё»… «То сделали Мне». Надо заметить, что этот текст не соотносится ни с практикой Таинства, ни с определённой или подразумеваемой верой в Бога. Будет ли крещён или нет жаждущий, будет ли он верующим или нет, Христос таинственным образом, но реально, будет в нём. Будет ли крещёным или нет, верующим или нет тот, кто накормит Христа — его действие будет принято «Царём» и оплачено входом в Царство. Все доказательства наличия заблуждений в этом тексте не дают ни одного аргумента, чтобы можно было отказаться принять его во всей его силе и точности. Подведём итог: в конце этого длинного изложения мы полагаем, что собор в Халкидоне, определяя единосущие Христа с нами в нашей человеческой природе, обнаружил только то, что было иначе сказано в Евангелии, даже если эволюция смысла слова «тело» не позволяла ему ясно прочитать его у св. Павла, и даже если философская платоновская атмосфера, господствующая тогда, намного облегчала это определение. Мы на самом деле думаем, что как и в Евхаристии, на уровне реальности, достигаемой только через веру, все люди обладают вместе одним единственным телом, телом Христа, его плотским телом, в котором он испытал за нас муки и смерть на кресте. Как и в Евхаристии, это тело Христа не привносится в хлеб, но сам хлеб становится телом Христа. Так же и тело Христа не привносится в наше индивидуальное тело, принадлежащее каждому, это та же самая и единственная реальность, то же самое и единственное тело, которое на чувствительном уровне реальности является тем или иным куском хлеба или телом Петра или Павла, и которое, на уровне реальности, постижимой только через веру, является единственным телом Христа. Что мы хотим на самом деле сказать этим фантастическим утверждением? Что скрывается за нашими словами? Скажем прямо: мы этого не знаем сами; но и ни один учёный не знает на самом деле, какой реальности соответствуют «электроны» и «протоны», о которых он говорит. Что само по себе не значит, что его речь бесполезна, потому что он создаёт связь, даёт возможность понять некоторое количество явлений и, в конечном счёте, влиять на них. Теология может дать нам некую связь. Определённая проверка её возможна через духовный опыт. Утверждая эту тождественность тела каждого из нас с телом Христа, мы хотим только подтвердить, что если допустить эту тождественность, какой бы фантастической и трудной для принятия она ни показалась, огромное количество текстов Евангелия становится простым и связным, и что теологические проблемы становятся решаемыми. В чём точно состоит эта тождественность? Каким образом она становится возможной? Мы не знаем. Но мы склонны думать, что, как и для евхаристии, чем больше осмеливаешься верить в эту тождественность в реалистическом и сильном смысле, тем больше приближаешься к истине.
б) Трудность
В дальнейшем мы увидим несколько примеров совпадения опытов мистиков с этой интерпретацией Евангелия и собора в Халкидоне. Пока мы остаёмся в рамках теологической дискуссии и продолжаем исследование определённой связи. Однако это учение о единосущии Христа со всеми людьми наталкивается на очевидную трудность: для того, чтобы все люди, с зари человечества вплоть до Христа, были бы Ему единосущны, надо, чтобы Христос уже существовал мистически и реально, и был бы Христом воплощённым. Здесь есть большая опасность свести событие Рождества к простому чувственному проявлению чуда, совершенного в начале мира. Это означает: лишить практически событие в Вифлееме его реальности, свести его к чему-то сходному, к чистой постановке в педагогических целях. Но тогда реальность всей жизни Христа, его смерти и его воскрешения не может логически быть защищённой. О. Дюрвель, с целью избежать этой опасности, предлагает нам интерпретацию Тейяра: все люди и вся вселенная были созданы во Христе. Для него, как и для Келя, речь идёт о Христе во Славе, и когда мы читаем в гимне из Послания к Колоссянам[354]: «… Он есть прежде всего и всё Им стоит», то это не следует понимать как предшествование во времени, но предшествование «причинное»[355]. «Всё им стоит» значит, что всё подчинено притяжению грядущего Христа во славе. «Таким образом, основание и центр вселенной в грядущей вершине. Все существа и последовательность веков зависят от конца, от вершины здания мира, в котором они созданы и в котором будут закончены, и всё имеет смысл, понятно и едино только в финальной законченности… Все земные реальности, реальность Ветхого Завета, суть тени, отброшенные вперёд вплоть до создания мира грядущим телом»[356]. Это решение нас не удовлетворяет. Нам кажется, что желание ясно выразить мысль св. Павла приводит к тому, что ему приписывают совсем иное, почти противоположное его высказываниям. И ещё раз, реализм воплощения во Христе, который так хотел защитить Дюрвель, исчезает. Использованные выражения выдают это, так как «тень тела» — это всё-таки не «тело»! Связность мысли теряется, ведь, в конце концов, плохо понятно, каким образом через всю предысторию и весь Ветхий Завет тело Христа, которое ещё не существовало, могло действовать как «причина». О. Тейяр хорошо почувствовал это, и для защиты этой причинности предпочёл впасть в другую опасность, которую мы изобличили раньше: «О каждом элементе Мира можно задать себе вопрос, по-хорошему философский, не простирает ли он свои корни в самое далёкое прошлое. И с ещё большим основанием можно признать за Христом это, мистическое предшествование! Не только in ordine intentionis, но in ordine naturae, omnia in eo condita sunt. Времена, предшествующие Рождеству, не лишены Его, но пронизаны его мощным импульсом…»[357] Тупик достаточно очевиден. Мы будем искать решение за этой гранью, прибегая к мистической категории времени, неизбежному следствию значения мистической категории пространства, предшествующему созданию всего в Христе.
в) Предлагаемое решение
Объясняя категории пространства и времени, содержащие в себе прославление великого главного таинства всего христианского культа, мы видели, насколько эти две категории (или два аспекта одной категории) неразделимы. Жертва мессы может быть жертвой креста, снова принесённой, но не повторенной, только если жертва, принесённая на алтаре, та же самая, что и жертва, принесённая на кресте. Без этого она не была бы той же жертвой. Мистическая категория времени требует мистической категории пространства. Но, наоборот, хотя это менее очевидно, жертва на алтаре может быть жертвой креста, только если прославление соответствует моменту распятия, до воскрешения. Простое совпадение абстрактного пространства тела Христа с абстрактным пространством жертвы было бы недостаточным. Речь идёт о конкретном пространстве, т.е. связанном со временем, так как если бы жертвой на алтаре был бы Христос, но во славе, то это не была бы та же жертва, до такой степени, что жертвоприношение не могло бы даже иметь места, потому что прославленный Христос больше не умирает. Итак взаимообразно мистическая категория пространства требует присутствия мистической категории времени. Но мы видели также, что, начиная с момента, когда допускают, что на уровне реальности, доступной только вере, мгновения, реально различимые на чувственном уровне реальности, могут совпадать, не имеет значения, в каком направлении происходит это совпадение. Ритуал осуществления может быть расположен в течение времени, до или после совершения акта архетипа. Таким образом, как нам кажется, Тайная Вечеря была предосуществлением этой самой и единственной жертвы на кресте, и с тех пор каждая служба является повторным осуществлением. Мы видели, что Тайная Вечеря была, возможно, не единственным примером предосуществления, если допустить, как на это явно претендует византийская литургия, что служба — это также прославление «memorial» славного пришествия Христа. Здесь перед нами удивительное утверждение: одно и то же литургическое прославление позволяет нам участвовать в смерти Христа, его воскрешении и его пришествии во славе, соединиться с Ним, живущим на земле, умершим и прославленным! В течении веков и в результате богословских споров византийская литургия всё более и более развивала это глубокое убеждение в том, что можно прославлять, и через это действительно приближаться ко всем спасительным актам Христа. Как говорит о. Александр Шмеман, «мы вспоминаем не о прошлом, но о Нём самом (о Христе); и эта память помогает нам войти в его победу над временем, над его разложением на «прошлое», «настоящее» и на «будущее»… Иначе говоря, речь идёт о том, чтобы вспоминать и прошлое, и будущее как живущее в нас, как согласованное и преображённое в нашей собственной жизни для того, чтобы превратить её в жизнь в Боге»[358]. Отец Борнер констатирует в текстах расширение воспоминаний на всю жизнь Христа, вплоть до второго пришествия[359], но не принимает этого. Для него только символизм, относящийся к смерти и к воскрешению Христа, может иметь действенный сакраментальный смысл и быть таким образом «носителем божественной милости»[360]. Между тем в эфиопской литургии мы видим то же развитие, что и в литургии византийской. Хлеб Евхаристии готовится в небольшом домике, названном «Вифлеемом», находящемся внутри ограды церкви. Специалисты думают, что это не только потому, что слово «Вифлеем» значит «дом хлеба». Эрнст Хаммершмидт пишет: «Здесь, кажется, проявляется очень особая христология Воплощения, которая видит в евхаристии участие или повторное осуществление всей жизни Христа, с момента рождения в Вифлееме до жертвы на кресте»[361]. В работе Л. Дюссо: «Евхаристия: Пасха всей жизни»[362] можно найти превосходное недавнее экзегетическое оправдание этого расширения воспоминания на всю жизнь Христа. К несчастью, автор в этом случае думает, что нельзя сохранить для понятия «воспоминание» (или «анамнез») его сильный смысл, но нам кажется, что в главном интуиция та же. Мы вернёмся к этому позже. Параллельно и в том же духе, иконография, которая на Востоке является частью литургии, преследовала те же цели через свойственные ей средства. Литургия делала сакральным время; иконография — пространство. Пение прославляло, в течение времени, но в одном месте, всю историю спасения; цвета прославляли в развёрнутом пространстве, но в одно мгновение, все деяния Бога. Очень характерна для этого богословия византийская фреска причастия апостолов. Сцена представляет литургическое византийское прославление в мельчайших деталях, ангелы рядом с Христом исполняют функции диаконов. Св. Павел, которого, конечно, там не было, причащается из чаши, в то время как св. Пётр причащается хлебом. Невозможно узнать, как замечает Шульц[363], происходит ли действие в Иерусалиме, на небе или в церкви. Но в реальности, поскольку есть только одно единственное жертвоприношение, есть только одно единственное причащение. Поэтому св. Павел фигурирует в сцене по праву, так же как и каждый из нас[364]. В этих условиях сказать, что Адам (здесь — символическое имя первого человека) был сотворён во Христе, не означает обязательно, что Христос уже существовал мистическим образом до Адама; скорее это значит утверждать, что так же, как его тело совпадало с телом Христа (мистическая категория пространства), так же и его рождение совпадало с рождеством Христа (мифическая категория времени). Дело не в том, что человеческое естество Христа уже присутствовало там таинственным образом, до его рождения, но в том, что на уровне реальности, которой мы достигаем только в вере, рождение Адама не предшествовало рождению Христа. Ни, тем более, его смерть не предшествовала смерти Христа. На этом уровне реальности все наши рождения совпадают. Впрочем, это нормально, поскольку на этом уровне реальности у нас, как говорит св. Павел, есть только одно тело, тело Христа. На этом уровне реальности мы все родились на Рождество и в Вифлееме; каждое рождество — наш день рождения, а Мария — наша мать. Так же, как и слова св. Павла, слова Христа на кресте — не простая метафора: «Жено! Се Сын твой… Се, матерь твоя!»[365] Почти в тех же выражениях о. Виктор Варнах коснулся той же проблематики и пришёл к тому же решению, при том, что его категории остаются несколько более «классическими», чем наши[366]. Итак, надо понимать буквально традиционное выражение: «христианин — это другой Христос». Но не только христианин; всякий человек — это другой Христос. Возможно, что выражение одновременно и слишком слабое и слишком сильное. Скажем, чтобы быть более точными, что по своей природе (человеческой) каждый человек не «другой» Христос, но «Христос» на самом деле; но по своей личности каждый человек не другой «Христос», но действительно «другой», так как личность, даже личность Христа, не может сливаться ни с какой другой. Мы увидим постепенно, в продолжении этой главы, всё то, что заключают в себе подобные перспективы и огромные трудности, вызванные ими, но также и всё то, что они могут позволить лучше понять. Только тогда мы сможем подвести итог этого теологического синтеза и сравнить его с недавними, в большей свой части совпадающими, исследованиями персонализма Недонселя и Шаваса о первоначальном соответствии всякого человеческого сознания сознанию Христа и с, ещё более недавней, предложенной Карлом Ранером и Ладисласом Борозом, интерпретацией смерти Христа, как о нисхождении в сердце вселенной и о встрече всех людей при их последнем выборе. Сейчас мы хотели бы напомнить только одно возражение, относительно второстепенное, но слишком явное, чтобы его можно было отложить. Если верно то, что мы уже все по своей природе «Христос», зачем получать в причастии то, чем мы уже являемся? Очевидно, что даже вне евхаристии вопрос касается всех таинств. Прежде, чем вернуться к этому более подробно, удовольствуемся напоминанием: человек обладает не только человеческой природой, но и личностью, и единосущие, как мы это видели по отношению к Троице, может стать адом или раем, в зависимости от отношения личностей[367]. Как нам кажется, роль таинств заключается в том, чтобы облегчить личную встречу с Богом и, через неё, необходимое обращение. Евхаристическое причастие — это преимущественная форма личной встречи с Богом: в человеческой природе Христа это уже соответствие, в какой-то степени, тому, что переживают три божественные личности в их общей природе: радость получать постоянно и отдавать постоянно то, что уже имеют и то, чем не перестают быть, но всё это безгранично и взаимно ради единственной радости взаимной любви. Тогда понимаешь лучше возобновлениепричастия. Если бы причастие имело отношение только к природе, к нашему отождествлению с телом Христа, как, возможно, и считал св. Павел первоначально, повторение таинства подразумевало бы, что оно не до конца достигает цели или что его действие уменьшается со временем… Но если его роль заключается в том, чтобы облегчить личную встречу, то понимаешь, что эта встреча неисчерпаема и испытываешь необходимость в её повторении или, ещё точнее, в её духовном возобновлении. Но главное в этом — личная встреча, а не причастие ради причастия. К тому же, если бы мы продолжали и возобновляли в себе духовно это духовное причастие, тысячу раз в день, как нам предлагает Мейстер Экхарт[368], мы извлекли бы из него ту же пользу, что и из сакраментального причастия, в зависимости от наших дарований. Бардо Вейс отмечает, с некоторым удивлением, что Мейстер Экхарт, живо рекомендуя частое сакраментальное причастие, рассматривает последнее только как приготовление к духовному причастию[369]. Возможно, следовало бы сказать, что одно облегчает другое. Елизавета от Троицы[370], которую болезнь удерживала в постели, замечала также: «Я лишена церкви, лишена святого причастия, но Богу не нужно таинства, чтобы прийти ко мне, мне кажется, что Он настолько же и со мной»[371]. Здесь надо бы уметь не принимать средства за конечную цель, не забывая, впрочем, о средствах.
Этот сюжет Причащения апостолов обычно находится за алтарём, на стенах абсиды, или над «Царскими вратами» иконостаса, перед которыми происходит причащение верующих. Сцена воспроизведена так, как если бы она происходила в византийской церкви. Христос представлен в центре и часто дважды. С одной стороны Он отдаёт себя на причастие хлебом, с другой — вином. С каждой стороны шесть апостолов. Во главе одной из групп — св. Пётр. Во главе другой — св. Павел, который, очевидно, там не присутствовал. Но именно в этом данная сцена жизни Христа превосходит время и пространство. Впрочем, в этой литургии дьякон — это ангел.
Нам представляется возможным сохранять за текстами Нового Завета и за определениями Халкидонского собора их самый сильный смысл. Нет никакого сомнения в том, что это видение Христа «сосуществующего физическим безмерностям Времени и Пространства», по выражению Тейяра де Шардена[372], соответствует глубокому ожиданию. Большой успех теологического синтеза этого учёного, несмотря на все его трудности и двусмысленности, объясняется частично этим. Подобная «космическая христология» может получить широкий отзвук на Востоке, как свидетельствует Н. Кель, относящийся к ней враждебно, но после долгого преподавания в Индии, свидетельствующий об огромном интересе к изложению этой темы в Нью Дели в 1955 году, во время третьей пленарной ассамблеи Всемирного Совета Церквей[373]. Мы находим очень глубокими эти слова Равэссона, цитируемый о. Конгаром: «Если Христос — смысл истории, то Он не может отсутствовать ни в одном из её моментов»[374]. Доминиканский теолог комментирует: «Как мог Он присутствовать в эти века до Авраама? Как Он может быть в миллиардах людей, которые его не знают? Как Он может быть смыслом и единством всего создания: миллиард по меньшей мере миллиардов звёзд, где очевидно жизнь нашла условия, для неё возможные?»[375] Действительно, наука, открывая нам всё больше и больше, насколько мало места и времени отведено нам во Вселенной и в её истории, показывает, как опрометчиво полагать, что всё существовало только для нас и лишь для развития наших отношений с Богом. Однако в мистической категории времени и пространства, в категории евхаристического присутствия и жертвы литургии, всё это фантастическое раскрытие свёртывается как веер, и самые удалённые точки пространства, как и моменты времени, самые разные, внезапно соединяются мистическим образом. Возможно, что именно так Тереза Нойман могла вкусить просфору непосредственно в Коннершройте, освящённую в Эйхштэте[376]. Не пытаясь прийти ни к какому соглашению, которое всегда останется очень шатким, с позицией современной науки, напомним всё-таки, что самые последние открытия «неразделимости», например, позволяют теологу чувствовать себя спокойно при решении этой проблемы. В восточной иконографии Страшного суда в конце времён ангелы закрывают небо, сворачивая его как манускрипт (ср. знаменитые фрески Воронетса в Румынии или в Кариие-Камии в Стамбуле). Образ заимствован в Книге Апокалипсиса[377] и находится уже у Исайи[378]. Пусть нам простят, что мы опять возьмём у о. Конгара цитату из прекрасного текста Блонделя: «Проблема Воплощения показалась мне с тех пор [1892 год] (а возможно и предшествовала любому философскому вопросу) камнем преткновения истинной Космологии, интегральной метафизики… Ввиду горизонтов, расширенных естественными и гуманитарными науками, невозможно, не предавая католицизма, оставаться в рамках жалких объяснений и ограниченных взглядов, которые превращают Христа в историческую случайность, изолируют Его в Космосе как ненужный эпизод, и, кажется, делают из Него постороннего или чуждого в давящей и враждебной огромности вселенной. Задолго до луазисма[379] маленьких красных книжек, я очень ясно осознал эту альтернативу: или отступать к убийственному символизму или идти вперёд до конца к последовательному реализму, к реализму интегральному с мистикой святых и самих верующих…»[380] Этот «интегральный реализм» не пугал Отцов. Смотрите, например, комментарий св. Кирилла Александрийского к знаменитой фразе Послания к Евреям[381]: «Иисус вчера и сегодня и во веки тот же… нужно признать предшествование за Господом, даже воплощённым, говорит св. Кирилл, потому что Он — Бог по природе, единый во плоти и дающий постоянно своему телу блага, причитающиеся его собственной природе»[382]. Если выразить ту же мысль в более современных категориях, можно было бы использовать изображение голограммы. Известно, что в отличие от обычных фотографий на пластинке голограммы не видны формы, соответствующие сфотографированному предмету. Видны только бесчисленные точки, образующие геометрические линии довольно сложного рисунка. Нужен луч лазера для того, чтобы появилось изображение. И тогда оно появляется в пространстве и в трёх измерениях. И если случайно недостаёт кусочка пластинки, то луч лазера восстановит изображение в его целостности. Дело в том, что каждая точка фотопластинки содержит информацию, касающуюся всего изображения. Современная наука всё более и более сравнивает всё человечество и даже иногда всю вселенную с голограммой. Каждый человек, каждая точка вселенной соприкасается и, возможно, даже взаимодействует со всем человечеством, со всей вселенной. И это взаимодействие передаётся и через время, и через пространство.
Это — космический Христос, содержащий в себе все Галактики… «Ибо Им создано всё, что на небесах и что на земле, видимое и невидимое…» Послание к Колоссянам, I,16.
Для христианина, начиная с этого момента, человечность Христа выглядела бы как пластинка голограммы, поскольку, как утверждает св. Павел, «Им создано всё, что на небесах и что на земле, видимое и невидимое…». Теперь мы прозондируем это согласие с пережитой мистикой, не забывая, что св. Павел и св. Пётр сами были мистиками и, причём одними из первых, о чём слишком часто забывают экзегеты.
3 Свидетельство мистиков
а) Введение в метод
Совершенно очевидно, что здесь не может быть речи о полном обзоре всех проявлений учения или жизни святых, способных подтвердить теологию, предложенную нами, о нашем полном единосущии Христу. Необходимая анкета была бы слишком обширной, превосходящей наши возможности, даже если бы она ограничилась христианским Западом и легко доступными текстами. К тому же в этом нет необходимости для достижения нашей цели. Нам будет достаточно нескольких примеров, к которым каждый может добавить другие благодаря собственному чтению. Бесполезно описывать в деталях тенденцию всех духовных властей воспроизводить или подражать жизни Христа, вне тесной связи мыслей и чувств со Христом. Ничто из этого никем не оспаривается, но между «подражать Христу» и «быть Христом» существует пропасть! Уточним, однако, что нет противоречия между двумя терминами. Подражание Христу не исключает тождественности со Христом, как, возможно, пытались так думать. Подражание касается актов и отношений личности: отношения к тому, что личность испытывает в своей природе и отношения с другими личностями. Тождественность может касаться только природы. Признаем просто, что в Новом Завете призывы святых к обращению, то есть к подражанию Христу, бесчисленны. Дело в том, что наше обращение, по крайней мере, частично зависит от нас. Тексты, анализирующие механизм, делающий возможным это подражание, относительно менее многочисленны. Добавим, что для нас будет недостаточно показать, как большинство мистиков пламенно желало не только «подражать» Христу, но «разделять» реально его жизнь и для этого соединиться с ним «мистически» в его теле, чтобы переносить Его страдания вместе с Ним. Этого никто не оспаривает, но этого ещё недостаточно. Мы остановимся на свидетельствах мистиков только в трёх пунктах: 1) Когда оно стремится доказать, что это горячее желание было реализовано; сначала для него, а затем для всех людей; 2) Когда оно стремится доказать, что именно уверенность в этой реальной физической тождественности со Христом была движущей силой их освящения; 3) Когда кажется, что у них была интуиция совершенно особого отношения ко времени и к пространству, предполагаемого этим чудом. Это разделение, полезное для нашего изложения, но искусственное, не будет строго соблюдаться, поскольку довольно часто цитируемые тексты или факты будут касаться одновременно двух или даже трёх пунктов.
б) Реальность тождественности мистика со Христом
Принимая во внимание природу искомого нами свидетельства, нельзя удивляться месту, отведённому мистическим явлениям. Мы не будем спорить здесь об их реальности или о способе их проявления: видение мысленное, без образов, переданное на языке символов; видение образное, на уровне мозга, сетчатки глаза, в пространстве, видимое другими и т.д. Для нас важен смысл приводимого явления. Но и тут, также, а может быть и больше, чем в экзегезе, от чтения этих свидетельств останутся только предложения, никакая проверка невозможна, за исключением — и это уже много — внутренней связи языка, к которой пришли таким образом. Среди мистических феноменов, на которые можно сослаться, существует целая серия особенно ясных. Это связи между сердцем мистика и Христом. Эти связи могут осуществляться самыми разными способами: чаще всего речь идёт только об устном обещании, как в случае со св. Мектильдой де Хакеборн[383], иногда сопровождаемом видением, как, вероятно, в случае со св. Лютгардой д’Айвиерес († 1246), по имеющемуся о ней рассказу[384]. Иногда речь идёт о подлинных ощущениях, как нам пишет Клемане Брентано, друг и верный секретарь Анны-Екатерины Эммерих: «… она чувствовала часто со всей живостью глубокого убеждения, что Спаситель вынимал сердце из её груди и на некоторое время помещал Своё на его место»[385]. Но есть, по крайней мере, два случая, идущих дальше. Когда Христос впервые открыл своё сердце св. Маргарите Мари Алакок[386] для того, чтобы она могла постичь богатства любви, Он попросил у неё сердце. Она умоляла Его взять её сердце, «что Он и сделал и вложил его в Своё, которое он показал мне в виде маленького атома, поглощаемого жарким пеклом, откуда Он вынул его, как жаркое пламя в виде сердца, и поместил его туда, откуда Он его взял, говоря мне: "Вот, возлюбленная моя, драгоценный залог Моей любви, который заключает в твоём теле маленькую искру своего самого горячего огня, чтобы служить тебе сердцем и поглощать тебя до последнего момента… и чтобы отметить, что великая милость, только что оказанная Мной, не воображение, что она — основа всех моих милостей для тебя, боль останется навсегда, хотя Я закрыл рану"…»[387]. И, на самом деле, эта боль осталась с ней. Самой знаменитой историей в этом особом жанре остаётся история святой Екатерины Сиенской. Конечно, мы знаем её только от её доверенного лица, Раймонда из Капуи, и, как показали недавние исследования, он иногда комбинировал события, что объясняет желание некоторых биографов не говорить об этом. Но здесь, как отмечает Пьер Дебоньи[388], само затруднение Раймонда из Капуи перед неправдоподобностью этого утверждения с трудом допускает мысль, что он выдумал этот эпизод или изменил его чудесный аспект. Вот главное из этого знаменитого текста: «Однажды, в горячности своей молитвы, она говорила вместе с Пророком: Боже мой, сердце чистое созижди во мне». И она умоляла Нашего Господа пожелать лишить её собственного сердца и воли. Ей показалось, что её Жених предстал перед ней, открыл левую сторону, вынул оттуда сердце и унёс его, так, что она не чувствовала его больше в своей груди. Это видение было настолько ярким, и испытанное ею так соответствовало этому, что когда она говорила об этом своему исповеднику, она уверила его, что у неё больше не было сердца. Её исповедник начал смеяться, упрекая её в том, что она говорила подобные вещи; но она опять уверяла его в этом. «Правда, Отец мой, — сказала она ему, — насколько я могу судить о том, что я чувствую в моём теле, мне кажется, что у меня нет больше сердца. Господь явился передо мной, открыл мой левый бок, вынул моё сердце и ушёл». А так как её духовник говорил ей, что невозможно жить без сердца, она отвечала, что для Бога нет ничего невозможного, и что сердца у неё больше нет. Через несколько дней она оказалась в часовне церкви Доминиканцев, где собирались Сёстры Раскаянья Святого Доминика; она осталась в ней одна, чтобы продолжить свою молитву, хотела уже возвращаться домой, когда внезапно увидела свет около себя, льющийся с неба, и в этом свете ей явился Спаситель, Он нёс в своих священных руках ярко-красное сияющее сердце. Взволнованная этим присутствием и великолепием, она пала ниц. Наш Господь приблизился, открыл снова её левый бок, вложил в него сердце, которое Он нёс, и сказал ей: "Моя возлюбленная дочь, я брал твоё сердце, сегодня Я тебе даю своё, и отныне оно будет служить тебе". После этих слов Он закрыл снова её грудь; но, чтобы отметить чудо, оставил небольшой шрам, и её подруги уверяли меня, что они часто его видели; и когда я прямо спрашивал её об этом, она уверяла меня, что так и было, и добавляла, что с тех пор она привыкла говорить: «Боже мой, я поручаю Вам Ваше сердце[389]». Перечислим наскоро ещё несколько случаев: мать Жанна Делелое[390] (†1660), святая Гертруда Хэльфтская[391] († 1302), Мария от Воплощения[392] († 1618), сестра Мария-Марта Шамбон[393] († 1907), Блаженная мать Мария Кресцентия Хёсс[394] († 1744), иногда Христос только погружает сердце святого мистика в Своё, прежде чем вернуть его на место: так было со св. Вероникой Джулиани[395] († 1727), но сама Вероника знала другие способы соединения сердец[396]; сестра Жозефа Менедез[397] († 1923), мать Екатерина Аурелли от Драгоценной Крови[398] (Catherine Aurelia Caouette † 1905). Было бы, однако, нечестно превозносить значимость подобных текстов. Прежде всего они достаточно редки, по крайней мере те, в которых достигнута подобная степень реализма. А что касается материальности фактов, тексты не доказывают ничего. Не было сделано никакого научного исследования ни одного из этих случаев, но ведь подобное исследование принесло бы отрицательные результаты, поскольку, по определению, физическая идентичность с Христом, признаки которой мы ищем сейчас, находится, как и реальное евхаристическое присутствие, на уровне реальности, недоступной чувствам. Признаем также, что в тексте прямо не выражается наше мнение, ведь, по нашей гипотезе, Христос и Екатерина, например, не должны меняться сердцами, они могут это сделать иначе, потому что у них уже одно сердце. На самом деле, этот мистический опыт ценен только тем, что он обозначает. Это — знаки. Чтобы объяснить их правильно, надо восстанавливать их каждый раз в их контексте, чего мы не можем сделать теперь, и приблизить их к другим мистическим опытам, более частным, смысл которых нам кажется очень близким: сердце Христа представляется огромной полостью, где укрываются мистик и другие души, иногда всё человечество. Мистику предлагается пить, и быстро, и долгими глотками, кровь Христа, прямо из раны в Его сердце, и т.д. Эти рассказы демонстрируют нам со всей очевидностью безумно смелое желание союза некоторых мистиков со Христом. Именно через сердце, исследование различных контекстов могло бы доказать то, что всё человеческое существо Христа становится объектом, динамично преследуемым. Речь идёт о том, чтобы стать частью Его существа, чтобы разделять Его жизнь, Его мысли, страдания, желания и Его любовь. Подобные тексты показывают нам, куда может привести интенсивность этих желаний. Но всего этого, как мы это знаем и уже говорили об этом, всего этого нам недостаточно. То, что эти свидетельства заключают в себе относительно нового и что для нас самое важное — это интуиция: Христос сам и первый желает этого союза, и при окончательном рассмотрении у мистика появляется это желание от самого Бога. Это особенно ясно видно из рассказа святой Маргариты-Марии. Сначала Христос просит у неё сердце. Затем она умоляет взять её сердце. История святой Лютгарды предупреждает нас, что именно так происходит всегда, даже если кажется, что инициатива исходит от человека. Святая Лютгарда не была удовлетворена дарами Бога: «И Бог сказал ей: Чего же ты хочешь?» — «То, чего я хочу — это Ваше Сердце». И Господь: "Скорее Я хочу твоего сердца"».[399] Отметим, что эти мистические опыты раскрывают глубокое убеждение мистиков, и если мы верим в подлинность этих опытов, то мы допускаем вместе с ними, что Христос хочет установить между ними и собой такой полный союз, который соответствует настоящему единению сердец. Рассказ святой Маргариты-Марии говорит скорее о причастности сердцу Христа, чем о подлинном обмене сердцами. Это убеждение сопровождается, конечно, уверенностью в том, что если Бог хочет, Он это может. Наконец, для выражения такого союза, Христос прибегает иногда сам, словесно, образно или через различные чувства, к категории некоторой физической тождественности между Ним и мистиком. Именно в этом смысле, как нам кажется, надо интерпретировать странное приключение Блаженного Рэймонда из Капуи у изголовья больной Екатерины Сиенской, который был смущён необычными откровениями, которыми она делилась с ним. И вот, снова взглянув на Екатерину, он пережил устрашающее впечатление от того, что её черты становились чертами Христа; и он воскликнул, ужаснувшись: «Кто на меня так смотрит?» Голос Екатерины отвечает ему: «Это Тот, Кто есть». Вскоре видение исчезло[400]. Похожий эпизод встречается в жизни святой Екатерины Риччи[401] († 1590). Именно в этом смысле мы предложили бы интерпретировать все эти мистические явления, связанные со Страстями Христа: стигматы, воспроизводящие пять ран Христа, боли в голове, соответствующие болям от тернового венца, боли и отметины от бичевания, и т.д. Мы не будем подвергать необходимой критике все эти явления. Можно, безусловно, обсуждать и отвергать некоторые из 321 случаев стигматизации, учтённых докторами Имберт-Гурбейрэ в конце XIX века[402]. Впрочем, эти оговорки кажутся иногда слабо обоснованными в глазах других авторов, не менее критичных[403]. Но как бы ни была сурова историческая и научная критика, остаётся достаточное количество случаев, некоторые из которых произошли совсем недавно. Мы не приведём ни одного текста, так как они все слишком длинные и относительно более известные. Мы ограничимся тем, что предложим их интерпретацию. Всё происходит, как нам кажется, по евхаристической категории воспоминания, как если бы человек со следами рубцов на теле, сострадающий, переживал не воспроизведение Страстей Христовых, но сами Страсти Христовы; как если бы он испытывал в Христе боли самого Христа; как если бы страдания тела Христа происходили в его собственной плоти. Достаточно часто кровь человека со следами рубцов на теле течёт из его ран не по тому направлению, которое соответствует положению его тела, но по тому направлению, которое соответствовало положению тела Христа на кресте. Например, у человека, лежащего в постели, стопа ноги расположена вертикально, а кровь из его ран поднимается к пальцам, вместо того, чтобы течь к пяткам[404]. Появление на поверхности тела ран, соответствующих этому страданию, всего лишь знак, сам по себе вторичный. Именно поэтому существуют невидимые стигматы (случай св. Екатерины Сиенской). А так же и форма и место стигматов могут значительно меняться и не обязательно соответствовать точно формам и месту ран на теле Христа. Но эти раны, по форме различные, так как появляются на телах различных форм, соответствуют боли, испытанной одновременно и в одном и том же теле, Христом и человеком со следами рубцов. Тот же феномен работает и во времени: тело Терезы Нойман совпадало в пространстве с телом Христа, и она страдала вместе с Ним, но она совпадала также и во времени с самим событием, о чём говорили её реакции в течение видений, поскольку Тереза Нойман действительно не знала в каждый момент, что произойдёт минуту спустя, и сохраняла надежду, почти до конца, на то, что Христос избегнет своих палачей. Возможно, следовало бы видеть нечто иное, чем «иллюзии и серьёзные галлюцинации» в убеждении о. Сюрэна, который в течение более, чем двадцати лет, каждый раз, когда ему случалось видеть обнажённой часть своего тела, видел в ней и касался тела Христа[405]. Но если появление стигматов всего лишь знак, сам по себе вторичный, этой глубокой физической идентификации человека с Христом, весь ансамбль этих мистических явлений, связанных со Страстями Христовыми, в свою очередь всего лишь знак, сам по себе вторичный, глубокой физической тождественности со Христом всякого человека, который отказывается от самого себя ради любви. Поскольку любая боль в руке или ноге может проявляться различными способами, постольку и единственная боль отказа от самого себя может приобретать самые различные формы. Это заставляет нас предчувствовать дальнейшее.
в) Реальность тождественности между любым человеком и Христом
Здесь мы представим немного текстов в качестве примеров; очевидно, что ни один из них, ни даже все вместе не смогут послужить началом доказательства. А речь идёт именно об этом. Напомним знаменитую историю святого Мартина († 397), который отдал часть своей одежды нищему, и Христа, который явился перед ним на следующий день, в его одежде. Мы имеем здесь отголосок знаменитого текста св. Матфея[406]. Но Рэймонд из Капуи[407] сообщает о двух очень похожих эпизодах из жизни св. Екатерины Сиенской. Однажды она дала маленький серебряный крестик нищему, который преследовал её до часовни; другой раз одежду, как св. Мартин[408]. В рассказе не совсем ясно, был ли это действительно нищий или Христос, переодетый в нищего для того, чтобы испытать милосердие Екатерины. Но в любом случае, урок тот же. Мейстер Экхарт, как замечает Владимир Лосский, может сказать о личности обоженого человека, то есть о святом, как и о личности Христа, что она не сводится к «закрытой индивидуальности», но «заключает не только всех индивидуумов человеческого рода, но и ангелов, и все создания. Таким образом, человеческая личность в её обожении похожа на божественную Личность Сына в Его воплощении: она простирается на всю совокупность создания…»[409] Но вот ещё, возможно и более просто, и более точно одновременно: «Бог не просто создал человека, Он взял человеческую природу. Учителя действительно обобщённо говорят, что все люди одинаково благородны по их человеческой природе. Но Я истинно говорю вам: всё благо, которым обладали все святые, и Мария, мать Бога, и Христос после своего воплощения, всё это благо моё в этой природе!»[410] Для того, чтобы лучше увидеть всю значимость этого текста, не надо терять из вида замечание Бардо Вейса[411], что в противоположность современной схоластике, Мейстер Экхарт никогда не говорит о вере, как об условии воплощения во Христа. Мы теперь лучше поймём всю глубину этого текста, который мы уже цитировали, когда говорили о грехе: «Пока есть хоть один человек, которого ты любишь меньше, чем себя самого, это означает, что ты никогда по настоящему не любил себя самого. »[412] Мы могли бы умножить свидетельства в этом направлении, но тогда или следовало бы сделать специальное исследование или удовольствоваться списком ссылок. Мы предпочтём особо настаивать на одном свидетеле, исключительном по своим качествам: о. Пейригере, ученике отца де Фуко. Уточним, что тексты, которые мы приводим, исходят не только из «души апостола». О.Пейригер был интеллектуалом и созерцателем. Он беспрерывно работал над фундаментальной интуицией отца Фуко, пытаясь уточнить её и, одновременно, выявить её логическую структуру и осветить её или подтвердить через труды по теологии и экзегетике своего времени. Но это размышление — плод также духовного опыта. Работа осталась незаконченной, — но мы можем составить представление о ней, благодаря серии исследований, собранных в одном томе: «Время Назарета». Жизнь, соответствующая этому учению, проявляется через эти письма. «Моя работа по миссионерской духовности продвигается», — писал он 11 марта 1953 года, «но медленно. Это новые горизонты: надо взвешивать каждое слово, но это захватывает. Тема — ни более, ни менее как Христос перед не-христианами, и не-христиане перед Христом. Показать, каким образом они через Воплощение являются братьями Христа во плоти, каким образом это плотское родство с Христом не чисто статическое, но осуществляется в них как настоящий динамизм, ведущий к духовному родству[413]…». В случаях, когда он не «взвешивает свои слова», свидетельство становится более непосредственным. В Эль Каабе он проводит время, ухаживая за берберами (некрещёными) и комментирует: «Лично я могу поверить вам, что никогда не нахожусь в таком созерцании, как тогда, когда вокруг меня суета моего диспансера. "Я был болен, и вы лечили меня», тогда страдающая плоть этих больных — это плоть Христа, к которой имею волнующую честь и волнующее счастье притрагиваться. Я называю это реальным присутствием[414]». Это не языковая ошибка, это основа его мысли. В другом месте он пишет об этих «маленьких некрещёных берберах»… всё очень приятно. Очень приятно, хочу сказать, видеть в этих маленьких телах «Христа, которому холодно, и Христа, которому становиться тепло в этих маленьких телах[415]». Теперь наша очередь взвесить подобные слова! Но и здесь ничего нового. Тот же реализм, как и в Евангелии, и который мы уже видели у св. Анджелы из Фолиньо († 1309): «Однажды… это был чистый Четверг, я предложила моей спутнице пойти вместе на поиски Христа: "Пойдём в больницу, сказала я ей, мы найдём его там, среди бедных, калек, скорбящих…". Мы стали мыть ноги женщин и руки мужчин, особенно руки одного прокажённого; они были слабыми, гноящимися, гниющими; и мы выпили воду, которой мыли. Мы почувствовали огромную нежность, которая сопровождала нас весь обратный путь, как если бы мы причастились. Частица от этих ран осталась у меня в горле; моё сознание запрещало мне сплюнуть, как если бы я причастилась. Я пыталась проглотить её[416]».
г) Важность веры в эту тождественность
Уточним сначала то, что мы хотели бы немного изучить в этом разделе не значимость самого по себе факта нашей тождественности со Христом, а роли которую играет этот физический факт в нашем искуплении. Мы увидим это позднее по изучению этого произведения. И мы хотели бы подчеркнуть важность, приписываемую самими мистиками этому факту, или, иначе говоря, той роли, которую играла у мистиков их вера в реальность физической тождественности со Христом. Потому что, как нам кажется, эта роль такова, что отказ от тождественности или сведение её к приятной иллюзии или, что хуже, к простой литературной метафоре, могли бы нарушить сам процесс их освящения или закрыть для других в будущем сам этот путь к святости. К несчастью, и в этом пункте мы будем вынуждены ограничиться краткими указаниями. Мы начнём с о. Пэйригера, выбрав несколько отрывков среди многих других: Когда «после серьёзного истощения», он оказывается «обречённым на растительную жизнь», о. Пэйригер так начинает свою жизнь: «Прекрасно, что Христос научил нас идти к Нему всеми путями. И тогда в себе я забочусь о Христе, который присутствует во мне, я Его кормлю, прогуливаю Его, заставляю Его отдыхать для того, чтобы позже, в себе, я смог бы начать устремление за душами. Вы видите, как это просто и как хорошо. Ведь Христос в нас: Он не вне нас, там, куда надо идти за Ним… в тишине и молитве. Когда мы волнуемся, Он в нас, скорее мы не есть мы, но Он есть мы. Святой Павел говорил это?»[417] В этом единственном и очень небольшом сборнике писем, из которого мы процитировали отрывок, он постоянно настаивает на этом основном уточнении: «Присутствие в вас Христа это не нечто, что приходит после набожного размышления. Это реальность, данная вам Богом через милость… И ещё раз, это не вы заставляете Христа приходить к себе, не вы заставляете Его жить в вас благодаря молитвенному размышлению; это Он приходит к вам, Он берёт вас, Он остаётся в вас… Углубите эту мысль, скорее эту реальность, переживайте её в каждом мгновении[418]». «Чтобы вы ни говорили, но вы не выдержите, если Христос будет некто вне вас, которого надо заставить придти к вам, или к которому надо идти… Не вы молитесь, не вы действуете, но Христос действует в вас Он не покидает вас ни на одно мгновение и, вследствие этого, вы не покидаете Его никогда. Чтобы вы ни делали, Он в вас, Он есть вы…»[419] «Да, вы на правильном пути: делать всё в союзе с Нашим Господом. Но, возможно, сейчас надо пойти дальше. Сейчас надо прожить это великое событие, что не только вы осуществляете всё в союзе с Нашим Спасителем, но — отметьте, шаг вперёд — что Он осуществляет, всё в вас. Сказать себе это, знать, пережить — всё это приводит в восторг… Да, как это прекрасно, отдать Христу, давая самим себе, «излишек человечности», в которой Он может снова начать своё воплощение и искупление. Тогда наш труд — труд Христа, наша молитва — молитва Христа, наше страдание — страдание Христа. И недостаточно, недостаточно (повторено в тексте) сказать самим себе, что мы страдаем в союзе со Христом: Христос страдает в нас. И Он — Христос именно тогда, когда Он страдает… И никогда мы не можем быть в большей степени Христом, чем тогда, когда мы предаёмся Ему, когда мы поддаёмся Ему, чтобы Он страдал в нас. Я желаю, чтобы вы знали это и чтобы вы это пережили[420]». Он пишет одной монахине, которая борется со своими недостатками и скорбит: «Но постарайтесь увидеть в себе Христа, знайте, что вы должны быть Христом и что из глубины вашего существа чувство этой идентификации поднимет волну, которая всё смоет — в тот момент, когда этого захочет Господин[421]». Мы не будем подробно комментировать эти тексты, настолько они ясны сами по себе. Отметим только, что в них явно видно необходимое различие между двумя аспектами, на которые мы уже указывали: Христос уже здесь, в нас, (мы уточнили бы: по Его человеческой природе) и независимо от нас: «Ни на одно мгновение Он не покидает вас… и чтобы вы ни делали, Он в вас, Он — вы». Но, однако, нам нужно, чтобы Он овладел нами, или по аналогичному, часто встречающемуся выражению о. Пейригера, «нужно освободить Его в нас[422]». «На самом деле, это присутствие Христа в нас «не статично», но работает «в нас» как настоящий динамизм». Мы вернёмся к этому в дальнейшем более подробно. Резюмируя механизм нашего искупления, о.Пейригер говорил о язычниках. Личность может с помощью Святого Духа послушно повиноваться этому предложению Христа, желающего привлечь их общую природу на службу абсолютной Любви, даже если она не верит ни в Святого Духа, ни во Христа. Это вопрос великодушия, а не знания. Потому и существуют истинные святые не христиане, как были святые в Ветхом Завете. Что не мешает тому, что всякая святость исходит от Христа, как подчёркивает о. Пейригер. Но тот же о. Пейригер, отметив, что любой механизм, создающий возможность спасения и даже святости (а это одно и тоже), находится в каждом человеке, даже если он этого не знает, настаивает упорно, постоянно на том, чтобы его духовные дочери знали об этом присутствии Христа в них, убеждались в этом, размышляли над этим, повторяли это, чтобы лучше жить благодаря этому: «И знайте это, и говорите себе это…». Если святость в том, чтобы каждый отвечал на призыв Любви по максимуму своих возможностей, то сила этого призыва от Бога не что иное, как средство умножить в каждом эти возможности в соответствии с его собственным призванием. «Я так звал тебя, и ты не ответила», нежно упрекал Христос святую Марию-Магдалину де Паци († 1607). «Зови громче и я услышу», отвечала она ему[423]! Этот призыв может достичь сердца каждого различными путями: через опыт человеческой любви, через искусство, через страдания, но и через молитву, через Священные Книги всех великих религий и, конечно, через Библию (но особенно через рассказы в Библии и рассказы о жизни Христа), наконец, через свидетельства всех великих святых. Это — призыв Любви, и тот, кто однажды услышал его в тайне, может только кричать о нём всю свою жизнь, со всех крыш, по всей округе. Кажется, что личный путь о. Пейригера, особая милость, которую он должен был нам сообщить, заключались в этом остром сознании, что всё его существо так же, как и существо любого человека, было пронизано Христом до такой степени, что было существом самого Христа. Но если в этой настойчивости есть что-то новое, то в самом учении нового нет, так как надо констатировать, что подобное убеждение, в схожих формах, играло не последнюю роль в освящении многих мистиков. Святая Екатерина Сиенская ликовала от радости, когда чувствовала, как в ней бьётся Сердце Христа. Блаженная Юлиана из Нориджа очень чётко осознавала, что через видения и внутренний голос Господь поручает ей быть миссионером для всех её братьев христиан. Через неё Господь хочет, чтобы мы знали, что Он — основание нашего существа; что мы никогда не страдаем одни, но с Ним[424], на Его кресте[425]. Также, когда Господь является Мехтильде из Хакеборна, Он учит её трём вещам: «Прежде всего, переноси не ради себя, но ради меня, как если бы Я, присутствуя в тебе, переносил все телесные и моральные страдания… Ты не станешь ничем иным, как одеждой, которой Я покрою Себя; потому что Я пребываю в твоём существе, Я должен свободно совершить и завершить все труды[426]». Но поскольку, как мы полагаем, речь идёт, на уровне реальности, доступной только вере, о едином теле, о едином существе, общем для Христа и любого человека, можно сказать, как это делает о. Пейригер, или как об этом говорит последний процитированный текст, что Христос действует через тело святого, или, как это подсказал бы обмен сердец, что это святой действует через тело Христа. Вот ещё текст святой Мехтильды из Хакебэрна, в котором излагается всё по второй схеме: «Она попросила однажды Господа дать ей что-либо, что могло бы сохранять в ней живое воспоминание о Нём. Вот как Он ответил на эту просьбу: «Я даю тебе Мои глаза, чтобы ты могла на всё смотреть Моими глазами, и Мои уши, чтобы ты могла понимать, всё, что ты слышишь. Я даю тебе Мои уста, чтобы ты могла говорить ими, молиться и петь. Я даю тебе Моё Сердце, чтобы ты думала, что благодаря ему ты любишь Меня, Меня и всё благодаря Мне»[427]. И вот в завершении нашего краткого исследования одна её фраза, её или, скорее, Христа через неё, совершенно удивительная, соединяющая в одну эти две схемы: Во время её болезни и страдания Христос явился ей и сказал: «Я поглощу Собой все эти страдания и перенесу их в тебе[428]». И вот, наконец, «Собой» и «в тебе» совпадают. Но текст идёт дальше, так как, в общем, речь идёт об обратной стигматизации. Христос приносит себя в жертву Мехтильде. Это, в свою очередь, предполагает удивительную вещь: поскольку Христос во славе не может больше страдать, то неизбежно перед своей смертью и своим воскрешением Христос перенесёт страдания святой Мехтильды! Всё это приводит нас к следующему утверждению.
д) Интуиция о том, что эта тождественность превосходит время и пространство
В этом пункте, как и в предыдущих, речь не идёт о полном доказательстве. Мы не считаем, что все мистики обладали одним и тем же осознанием степени их союза со Христом, и ещё менее полагаем, что все они спонтанно избрали одну и ту же схему выражения, чтобы нам это осветить. Но наша богословская работа заключается в попытке быть более трезвыми, чем они, в отношении того, что с ними произошло, в попытке найти структуру их опыта, и создании более ясного и связного языка для объяснения этого. В нашем кратком исследовании о мистиках хотелось показать, что некоторые из них уже подошли к этому пониманию, более или менее успешно, часто наугад они достигли категорий, предложенных нами. Мы только что видели это в отношении воплощения во Христа, одни из них описывали проникновение тела Христа в наше тело, другие, или те же, временами, говорили, что наше тело было поглощено телом Христа. Достаточно допустить, как мы это предлагаем, что наше тело — само тело Христа, и тогда оба выражения объясняются: «Я поглощу собой все эти страдания, и я переживу их в тебе». Воплощение во Христе или численная тождественность нашего тела телу Христа является, конечно, пространственной категорией; но мы уже видели, что концепция пространства всегда связана с концепцией времени. Некоторые мистики поняли это очень хорошо, но в их языке находят ту же неуверенность, что и в отношении пространства, или, вернее, тот же способ обойти чудо в двух противоположных направлениях. Для того, чтобы объяснить это совпадение наших жизней с жизнью Христа, вне времени, соответствующее совпадению наших тел, вне пространства, некоторые говорят, что Христос ещё не умер, или что его Страсти ещё не закончились, поскольку последний человек ещё не умер; так Паскаль пишет: «Иисус будет находиться в состоянии агонии до конца мира», практически к той же схеме прибегает Таулер, когда он пишет: «Дети мои, все раны нашего Господа излечены, кроме пяти священных, которые не закроются до последнего дня[429]». Другие, напротив, дают понять, что наша собственная агония, наша собственная смерть и даже наше собственное воскрешение уже принадлежат прошлому, как смерть и воскрешение Христа; так, например, Анна-Екатерина Эммерлих: «Всё, что есть зло, содействовало страданию Иисуса Христа; всё, что есть любовь и милость, страдало в Нём[430]». Но уже св. Павел говорил то же в Послании из плена: «Бог… нас оживотворил со Христом… и воскресил с Ним и посадил на небесах во Христе Иисусе[431]». Нередко один и тот же автор прибегает к двум схемам в зависимости от обстоятельств. Блаженная Юлиана из Нориджа признаёт, что Христос не может больше страдать «для нас». Однако, говорит она, прибегая к тонкому различию, «теперь, когда Он восторжен и невозмутим, Он ещё страдает с нами[432]».
Широким движением открытых рук Христос принимает всё человечество. Движение — гибкое. Руки изогнуты, не согнуты. Ангел подталкивает в сторону Христа новую Церковь. Она только что приняла в свою чашу горячую кровь Христа. В византийской литургии священник льёт в вино кипящую воду. Из мёртвого тела Христа льётся для нас горячая жизнь. Со стороны Христа, новый Адам, заснувший смертельным сном, Церковь, новая Ева, получает жизнь. Первая Ева также получила жизнь от Адама во время его сна. Новый Адам умирает ради первого. Его кровь омывает череп первого Адама, погребённого под крестом.
И жажда Христа на кресте — это горячее желание спасти нас. Но, говорит она нам, «само это желание и сама Его жажда на кресте… остаются и останутся с Ним до тех пор, пока последняядуша, которую надо спасать, не достигнет своего блаженства[433]». Но она же, подчиняясь обратному движению, говорит о Страстях Христа: «Когда Он страдал, страдали мы[434]». И на этот раз мы находим здесь не только ту же мысль, но и ту же схему, что и у Анны-Екатерины Эммерлих. Эта приблизительная формулировка через противоположные движения мысли, иногда приводит, как нам кажется, более удовлетворительно к категории совпадения. Нас создал Бог «всех вместе и одновременно[435]». Но ещё более определённо, комментируя одно из своих видений, она совмещает смерть Христа и его воскрешение, нашу смерть с Его смертью и наше воскрешение с Его воскрешением (и также наше воскрешение с нашей смертью). Ей кажется, что Христос на кресте умирал. Она следит за моментом Его смерти, когда внезапно агония на Его лице сменилась выражением радости. «Я поняла, говорит она нам, что Он хотел дать нам понять: через наши страдания мы умираем сейчас вместе с Ним на кресте, и если мы останемся на нём добровольно с помощью Его благодати, до самого конца, то Его лик изменится и мы окажемся на небе вместе с Ним. Между этими моментами нет промежутка: мы все будем пребывать в радости[436]». Мимоходом отметим, что связь между категориями времени и пространства прекрасно установлена: «Мы сейчас умираем с Ним на кресте». Смерть всех людей, рассеянных во времени и пространстве, происходит одномоментно и в одном месте, сообразно другому аспекту той же реальности. У Мейстера Экхарта мы находим, особенно в его латинских произведениях, целую совокупность ещё более ясных и связных указаний. На этот раз это связь с Евхаристией, и всё действие исходит из этого[437]. Но и здесь у нас нет времени проследить его мысль в её развитии. Ограничимся основными пунктами. В таинстве Евхаристии «количество хлеба и тела Христа соответствует только внешне: поэтому их нельзя измерить одно через другое, и они не могут подчиняться одним и тем же законам[438]. Одним из особых последствий этого общего утверждения является то, что как мы сказали, в Евхаристии тело Христа «всё тело Христа находится в мельчайшей частице освящённой хостии»[439] Вот основной текст, исключительной насыщенности. Но главное остаётся ясным: «…. заметь, что сакраментальное тело Христа, благодаря освящению, не простирается по законам телесной субстанции. Это объясняет то, что никто никогда не удалён от сакраментального тела Христа ни в пространстве, ни во времени. Поэтому всех тех, за кого мы молимся во время службы, надо считать присутствующими. Но заметь также, что союз с этим телом вне времени, и вне пространства, и, следовательно вне этого мира[440]». Выражение «сакраментальное тело» не знает, что тело Христа в Евхаристии будет другим, чем единственное плотское тело Христа. Оно указывает только на его неподчинённость времени и пространству, что проявляется в Евхаристии. Итак, наше единство с этим телом вне времени и пространства. Заметим, что, как это подсказывает здесь Мейстер Экхарт, в той степени, в которой наша тождественность с телом Христа задумана по той же модели, что и реальное евхаристическое присутствие, каждый из наших членов отождествляется не только с соответствующим членом тела Христа, но и со всем телом Христа; если мы бросим беглый взгляд на восточное предание, то увидим, что именно это утверждал святой Симеон Новый Богослов[441]. Именно поэтому не надо искать, как мы уже говорили, слишком точного соответствия между формой и местом расположения ран на теле получившего раны и на теле Христа. Из-за неуверенности в том, что, для Мейстера Экхарта, «сакраментальное» тело Христа и его «мистическое тело» являются его единым плотским телом, Бардо Вейс вынужден повторять[442], что наше воплощение во Христе превосходит время. Мы видим в этом ещё одно подтверждение. Ангелус Силезиус († 1624) передаёт нам точный отзвук этого учения Мейстера, когда пишет: «Христос — первый и последний человек. Первый и последний человек — это только Христос, потому что все рождаются от Него и все пребывают в Нём»[443]. Мы находим здесь всё, что ищем: очень сильный смысл воплощения во Христе, категорию пространства, и соответсвующую категорию, которую она заключает в себе для времени: «Христос первый и последний человек». Однако это выражение не всегда точное, и в том же труде мы находим иногда неуверенность, о которой мы уже говорили. Смысл, однако, остаётся тем же: «Страдания Христа не закончены. Страдания Христа на кресте не полностью закончены: Он страдает даже сегодня, день и ночь»[444]. Приведём ещё одну мысль, но не замедляющую смерть Христа, а напротив, ускоряющую её: «Бог не умер в первый раз на Кресте. Бог не был убит в первый раз на кресте, ибо, видишь ли, Он уже проявил себя при убийстве в Авеле»[445]. Смелость формулировки можно оспорить, но здесь это не имеет значения. Та же интуиция встречается во все времена, и вне христианства. Например, великий персидский мистик Джалал-эд-Дин-Руми говорит: «Для человека, превосходящего пространство и в ком свет Бога, что значат прошлое, будущее или настоящее? Тот факт, что время может быть прошлым или будущим, существует только по отношению к тебе самому: двое в одном едины, а ты думаешь, что они двое…»[446] Эта же интуиция встречается у духовных лиц, далёких от умозрительных построений; что тем более замечательно и значительно; не будем забывать, что царящая тогда официальная теология не согласовывалась с такими мистическими взглядами. Святая Тереза из Лизье иногда выражается именно так: «Ах, Селина, когда я читаю это, я спрашиваю себя, что такое время?… Время — это мираж, сон[447]…» Но она живёт постоянно в Христе, и Христос страдает вместе с ней. О. А. Комб пришёл к тому убеждению, что Тереза стала «современницей распятого[448]». В более поздней статье о. Бернар пришёл к тому же заключению: «… для Терезы боль Христа всегда в настоящем. Тереза на самом деле присутствует при распятии Христа… В мистическом полёте границы времени пройдены, и вся история — это присутствие у подножия Креста[449]…». Если бы на самом деле это было не так, то все эти отношения с Христом потеряли бы всякий смысл. Напротив, нам кажется ненужным стремиться определить, в какой период своей жизни Тереза была действительно современницей распятому Христу: с июля 1887 года для о. Комба или в январе 1889 только для о. Бернарда. По крайней мере, мы хотим только уточнить, в какой момент это сыграло роль в осознанных отношениях Терезы с Христом, то есть в её усилии освящения соответствия Его любви. Но нам кажется совершенно невозможным ограничить эту современность с Христом несколькими отдельными случаями. На самом деле, речь идёт о постоянном явлении. В менее исключительных формах, чем те, на которые мы указали, та же структура касается многочисленных видений Страстей Христовых, встречающихся в жизни стольких святых. Все эти видения дают точные характеристики «воспоминания» и выполняют его роль. Это знаки не только для мистиков, но и для всех тех, кто живёт в ожидании Бога, невероятной и волнующей хитрости, придуманной Любовью для того, чтобы затронуть всех людей. И когда нет, собственно говоря, видения Страстей, есть, по крайней мере, созерцание страстей, и это созерцание имеет все характеристики воспоминания. Итак, Христос, через сердце Марии-Марты Шамбон, советуя созерцать свои Святые Раны, объясняет ей, что терновый венец заставил Его страдать больше, чем все другие раны. «Он был моим самым жестоким страданием после Гефсиманского сада. Чтобы облегчить его, надо следовать вашему Правилу». Итак, теперь от нас зависит облегчить страдания Христа «в то время». Здесь Христос обращается ко всем сёстрам общины, поскольку Он всегда обращается на «ты» к сестре Марии-Марте[450]. Нам, возможно, возразят, что мы поставили себя в выгодное положение, решительно придерживаясь только западной традиции; ведь Восток, как это обычно повторяют, никогда не знал этой неотступной мысли о Страстях Христовых, и, в частности, у него никогда не было святых со стигматами. Если на Востоке Страсти Христовы и не играют преимущественной роли, как на Западе, то там, тем не менее, остаётся созерцание страданий Христа. Скажем, как мы это уже отметили в отношении литургии и иконографии, что Восток в большей мере, чем мы, простирает это созерцание на всю жизнь Христа. Различие только в акцентах, что не затрагивает главного. Вся жизнь Христа — объект воспоминания; свят тот, кому удаётся превратить свою жизнь в прославление этого воспоминания, то есть тот, кому удаётся по обстоятельствам его собственного существования, пережить то, что переживает в нём Христос, а именно, по особенностям, подходящим к собственным обстоятельствам своего существования, и, в частности, через Страсти. В конце концов далёкое от того, чтобы противопоставлять себя отождествлению (по природе) с Христом, подражание (по личности), напротив, предполагает её. Мы осмеливаемся пытаться подражать Христу только потому, что сам Христос моделирует в нас это подражание. Для понимания дальнейшего изложения мы достаточно говорили о нашей глубокой, природной тождественности со Христом. Попытаемся теперь увидеть, как осуществляется в нас «динамизм» этого загадочного присутствия.
Глава VI Тайна славы Христа
1 Постановка вопроса, основанная на «классической» христологии
Сначала скажем для успокоения читателя, что мы, как и он, отдаём себе отчёт в грандиозности гипотезы, которую мы ему предложили. Мы только сформулировали её, а возражения уже возникают в нашем уме; и мы делали попытки ответить на них. Предложенная гипотеза тут же провоцирует возникновение влияния на другие богословские проблемы, и начинаешь спрашивать себя, не создаёт ли она больше трудностей, чем разрешает. Если, впрочем, как мы пытаемся это показать, в этой гипотезе нет ничего нового, но, напротив, в ней присутствует мысль первоначальной Церкви, сохранившейся до наших дней на Востоке, более или менее чётко определяющей всю литургическую жизнь и опыт мистиков (на Западе, как на Востоке), то нужна важная причина для объяснения почти полного отсутствия этой гипотезы в нашем официальном богословии в течение стольких веков. Кроме трудности допущения этой гипотезы в себе самой не возникает ли трудность в интегрировании её в какую-нибудь связную систему? В действительности такая гипотеза не могла бы возникнуть и развиться вне зависимости от целой системы, вне которой она теряет свой смысл. Но эта система сама по себе достаточно сложная. Она не может быть представлена с одного раза. Нам надо двигаться этапами и найти свой порядок. Продолжая наше изложение, мы надеемся разрешить постепенно все возникающие трудности. Воплощение и Искупление не только нерасторжимы, воплощение — это не только предварительное необходимое условие Искупления. Оно — начало искупительного действия Бога, потому что через Воплощение Сын Бога входит в само сердце создания, которое Он хочет спасти. Поэтому, с самого начала, оно — часть нашего страдания и сошествия в наш ад. Именно это прекрасно подчёркивают православные иконы Рождества, каждая из которых помещена под знак смерти[451]. Но этого ещё недостаточно, чтобы увидеть единство творения Бога. Не надо забывать, что в нашей гипотезе Творение и Воплощение, в конце концов, совпадают. Это лишь разные аспекты одного великого деяния. Именно в это глубокое единство любого действия Божия хотелось бы вникнуть теперь, изучая «динамизм» присутствия в нас Христа. Прежде, чем идти дальше, надо всё-таки уточнить, что, если в нашей перспективе невозможно различать Воплощение и Искупление, то напрашивается иное различие внутри самого процесса Искупления. Не будем забывать, что Троица является одновременно и моделью, и средством нашего блаженства, — моделью, как она раскрывает нам структуру и, если осмеливаться прибегать к таким бедным словам, являет «механизм» Любви. А также средством потому, что нет другой Любви, ни, следовательно, другого счастья для нас, чем само счастье Троицы. Наше блаженство это только участие в едином Блаженстве, в единой Любви, в троичной жизни. Процесс, который должен ввести нас в жизнь Бога, неизбежно соответствует структуре и механизму отношения; для того чтобы оно было успешным, оно должно коснуться и нашей природы, и нашей личности. Однако, из того немногого сказанного о различии, природа — личность, можно легко сделать вывод, что процесс нашего спасения должен содержать в себе два глубоко различных аспекта. И здесь напрашивается подраздел внутри того, что можно было бы назвать «соглашение на Искупление». Но это разделение в изложении происходит непосредственно из реальности, которую мы пытаемся понять, из самой структуры спасительной Любви и любви спасённой. Теперь мы можем уточнить, что в этом разделе, через таинство славы Христа, таинство прославления нашей природы является прямой целью. Не потому, что личность забыта. Очевидно, что прославление нашей природы затрагивает, в конце концов, нашу личность. И не потому, тем более, что счастье нашей природы может существовать независимо от участия личности. Не забудем и этого. К тому же изложение не может не быть разделено на части. Надеемся, что в дальнейшем это найдёт своё оправдание. Здесь нам хотелось бы проникнуть в тайну славы Христа, по той простой причине, что через механизм единосущия, которое соединяет нас с Ним, Его слава становится неизбежно нашей, (немного позже мы увидим, как объяснить то, что Христос уже пребывает во славе, а мы ещё не достигли её). На современной греческой иконе уже немного чувствуется западное влияние. Значительность, придаваемая святому Иосифу, изображённому вблизи от Богоматери, несколько меняет сцену «Святого семейства». От таинства Воплощения Бога мы начинаем продвигаться к таинству всякого рождения, к каждому новорождённому, окружённому родителями. Таинство славы и смерти — всё уже здесь. Христос, находящийся в пеленах, как умерший, — в могиле и в пещере. Но потёмки не могут удержать пленённый Свет. Под давлением Жизни скалы поднимаются и раскрываются. Рай возвращается к нам через смерть Любви и уже расцветает. Теперь нам нужно для лучшего определения схемы нашего понимания славы Христа напомнить кратко, схему «классической христологии». Впрочем, в этом исследовании речь пойдёт не столько о критике системы, недостаточность которой признаётся сегодня всеми, сколько о правильной постановке проблемы.
На этой иконе уже немного чувствуется западное влияние. Значительность, придаваемая святому Иосифу, изображённому вблизи от Богоматери, несколько меняет сцену «Святого семейства». От таинства Воплощения Бога мы начинаем продвигаться к таинству всякого рождения, к каждому новорождённому, окружённому родителями. Однако, поклонение ещё отчётливо выражено. Таинство славы и смерти — всё уже здесь. Христос, находящийся в пеленах, как умерший, — в могиле и в пещере. Но потёмки не могут удержать пленённый Свет. Под давлением Жизни, скалы поднимаются и раскрываются. Рай возвращается к нам через смерть Любви и уже расцветает.
а) До Его воскрешения, только душа Христа была соединена с Его божеством
Для наших средневековых богословов тело ниже души, находясь в абсолютной зависимости от души. Поэтому, вообще, «слава тела проистекает от славы души»[452]. Поэтому и у Христа «душа соединена со Словом Божиим более непосредственно и более тесно, чем тело; поскольку тело соединено со Словом Божиим через душу»[453]. Греческие отцы, напротив, постепенно так хорошо преодолевали платоновское влияние, что иногда они дают обратную схему: могущество Слова достигает человеческой души Христа только через плоть[454]. С другой стороны, известно, что в нашей западной теологии роль страданий Христа в том, чтобы восстановить равновесие; незаслуженное, но свободно принятое страдание Праведного компенсирует незаконное наслаждение грешника; покорность компенсирует возмущение и т.д. Страдания Христа могут быть для нас примером, но их роль второстепенна. В подобном процессе не имеет большого значения то, что добровольно испытываемое страдание не находится в тесной связи с исправляемой ошибкой. Поэтому плоть Христа благодаря её «бесконечному достоинству» может быть совершенно достаточной для исправления всех ошибок, даже если последние, на самом деле, у грешника являются скорее делом души, а не тела[455]. Всё это, в конце концов, приводит к конструкции системы, элементы которой расположены горизонтальными слоями. На вершине — личность Сына Бога, с Его божественной природой. Затем его душа (человеческая), тесно связанная с Его божественностью, извлекающая из этого союза святость и силу, необходимые для того, чтобы подвергнуть тело страданиям Страстей. Но во всём этом душа Христа, с самой Его земной жизни и благодаря союзу с божественной природой, обладает всеми совершенствами, интеллектуальными и духовными; она обладает уже «блаженным видением», то есть тем, что в этой теологии, составляет сущность вечной славы. Она не может не испытывать ни истинной печали, ни подлинного страха, но лишь начало печали, начало страха[456]. Агония Гефсимании и крик на кресте не отрицаются, но сводятся к «нижней части души»; к тому же уточняются, что даже тогда высшая часть души не переставала радоваться «в совершенстве»[457]. Одним словом: «Душа Христа была прославленной с самого начала её создания, благодаря совершенной радости божества»[458]. Всё это общеизвестно, поэтому говорилось довольно часто, что в «классической» христологии человечность Христа казалась как бы поглощённой Его божественным началом; так что в Нём видели только Бога и почти не видели человека[459]. Нам кажется, что сформулированное обвинение приписывает нашим средневековым теологам не их схему. Серьёзная ошибка, так как с этого момента, отказываясь от их теологии, мы тем не менее рискуем оставаться в плену проблематики, которую она создала, или, напротив, отбросим все схемы (как ответственные за неудачу) совершенно правильных мыслей, необходимых для искомого нами решения. Если для них всё, что касается области «души» у Христа, склоняется, в основном, к его окончательной славе, исключительно благодаря союзу в нём божественной и человеческой природы, то процесс прославления для них, останавливается на этом. По провиденциальному замыслу «Слава в Христе не хлынула от души к телу, чтобы Он совершил через своё страдание чудо нашего искупления[460]». Это произошло таким образом, что Его тело, казалось, было покинуто Богом также, как и наше. Тут мы подходим, во Христе, к нижней области, где не только человек не является поглощённым, но и где Бог совсем не проявляется. Именно этот разрыв внутри человечности Христа нам хотелось бы особенно изобличить; это странное разделение на две различные части в течение его жизни, одна из которых целиком прославлена, другая полностью подчинена условиям нашего падшего мира. Подобная теологическая конструкция сама по себе неправдоподобна. Особенно с тех пор, как стало известно, в какой степени все феномены «тела» и «души» принадлежат одному целому, и являются неразделимыми. Но ещё более серьёзно то, что подобное решение не придаёт достаточного значения страданиям Христа, их глубине и их роли. Мы попытаемся избежать этого тупика двумя способами: простирая страдание и испытание в «верхнюю часть» души Христа; это то, что уже делает большая часть теологов. Но, в основном, они делают это, исключая всякую славу души Христа во время Его земной жизни, что приводит к тому, что в проблематике «классической» христологии разрывается последняя связь между двумя природами Христа и противопоставляются две параллельные жизни, божественная и человеческая, не имеющие, якобы, между собой никакой связи. Позиция — неприемлемая. Мы допустим полностью страдание и испытание в душу Христа, но не будем полностью исключать Его славу, и, одновременно, распространим Его славу, «с самого начала её создания» на Его тело, не исключая страдания. Единство человеческой природы восстановлено, горизонтальная схема становится вертикальной; она будет работать не между двумя различными онтологическими уровнями, но между славой и страданием, на всех уровнях одновременно, и будет связана с нашим пониманием глубокого смысла страданий Христа. Но на время продолжим наш критический анализ проблематики классической Христологии. Он приведёт нас постепенно к фундаментальным схемам, от которых зависит всё это богословское построение.
б) Даже после воскрешения тело Христа действительно не связано с Его божеством
По некоторым текстам Фомы Аквинского, можно предполагать, что для него конечная слава тела Христова происходила хотя и посредством души, но из связи со славой его божества: «Когда таинство страстей и смерти Христовой совершилось, говорит он, тогда же душа выплеснула свою славу (suam gloriam derivavit) на тело, которое она взяла в воскрешении; и таким образом это тело стало прославленным[461]». На самом деле этой схеме никогда не следуют. Святой Фома, который довольно долго останавливается на любопытных деталях, касающихся прославленного тела Христа, никогда не уточняя намеченного механизма этого прославления. Но как нам подсказывает преп. о. Синаве[462], у нас есть, достаточно точное изложение его мысли по этому поводу в исследовании прославления наших собственных тел, какое мы находим в статье 85 в Supplement de la Somme и особенно в главах 167 и 168 Compendium theologiae, поскольку на этот раз текст написан его рукой. Из этих текстов следует, что эта слава, предаваемая душой телу, состоит в простом согласии последнего, с тем, чтобы оно не могло больше мешать вечному созерцанию её. И, следовательно, слава — очень ограниченная и достаточно отрицательная. Нам говорят так же хорошо о некотором «свете» со странными свойствами, тщательно изученными. Но даже этот свет прославленного тела — говорят нам — будет только знаком славы души. Итак, во всём этом нет ничего от прямого физического воздействия божественной природы на плоть Христа, преобразующей её, сообщающей ей что-то от своей славы. Речь идёт скорее о преобразовании Всемогущей волей Того, Кто имеет власть создавать и воссоздавать. И если нет прямого воздействия божественной природы на тело Христа, то это потому, что нет союза между ними и не может его быть, поскольку божественная природа совершенно нематериальна. Переосмысление нашей концепции Бога, предложенное современными теологами, обращено скорее, вслед за Гегелем, на возможность Бога соприкоснуться с нашей свободой в подлинной Истории, чем на возможность настоящего проникновения в материю («воплощение»[463])
в) Во Христе даже союз души с Его божественностью представляется достаточно призрачным.
Даже для души Христа речь не идёт о прославлении нематериальной субстанции души физическим излучением нематериальной субстанции Бога. Тексты святого Фомы очень ясны. Человеческая природа Христа соединена прямо только с личностью Сына Бога; она связана только косвенно с божественной природой, но без всякого взаимопроникновения. Самое большее, споры теологов одной и той же Школы сводились к тому, чтобы узнать, не была ли наделена человеческая природа Христа особой благодатью для этого союза или благодаря ему[464]. В любом случае, известно, что самая высшая форма возможного союза с Богом, «совершенное обладание божественностью» заключается для души, в созерцании божественной сущности «умозрительным интеллектом»[465], по мнению блаженного Фомы Аквинского. В этом состоит для него блаженство, обещанное нам в вечной жизни, и Христос обладал им «с начала своего зачатия». Подобная теория сегодня отброшена большинством теологов как несовместимая с тем, что говорится в Евангелиях об агонии и смерти Христа. Но отказ от этой теории, без изменения всей проблематики, приводит к полному разделению двух природ Христа и к не выдерживающему критики дуализму, который, в свою очередь, приводит возрастающее число теологов к полному забвению проблематики союза двух природ и к забвению самой идеи о воплощении Бога. Но что хотелось бы нам сейчас подчеркнуть, что даже если бы мы принимали эту теорию, она привела бы к полному разделению двух природ Христа потому, что сегодняшнее понимание одного из двух выражений союза полностью изменилась. Всякий союз предполагает, что нет абсолютной однородности между двумя членами союза. В старой схеме св. Фомы разнородность между человеком, материальным созданием, и Богом, нематериальным Создателем, была относительно преодолена, но путём некоторого сведения одного и другого к абстракциям. Союз между человеком и Богом становился вполне понятным, поскольку это был всего лишь союз между интеллектом и Правдой. Отождествление Бога с Правдой или с существующим процессом мышления соответствовало в человеке возбуждению умозрительной способности мышления, как высшей способности. Речь идёт о целом комплексе, в котором духовная жизнь — это всего лишь особая форма жизни интеллектуальной, где созерцание сводится к медитации. Наряду с этим очень скоро ошибка оказывается самым большим заблуждением, ересь — социальным бедствием, худшим, чем все правовые нарушения или отсутствие милосердия; злом, которое надо вырвать из душ, даже в ущерб телу. Но именно этот синтез постепенно, в течение веков, был отброшен, пункт за пунктом. Сегодня не интеллект является самым благородным качеством человека, но любовь; а интеллект возвращён в самый сложный комплекс, неотделимый от тела. С этого момента союз, затрагивающий только «умозрительный интеллект», кажется обеднённым, второстепенным и призрачным. Теперь, когда мы снова открыли все богатства человеческой природы, эта «классическая» схема не может быть достаточной ни для определения истинного союза между человеком и Богом для вечной жизни, ни для подлинного воплощения Бога.
г) Сущность проблемы
В конце концов, речь идёт именно об этом: возможен ли настоящий союз между человеком и Богом? Нам кажется, что именно в этом заключается собственно христианское послание, отвечающее ожиданиям всех великих религий: да, союз между человеком и Богом возможен, поскольку Бог реализовал его в Иисусе Христе. Это глубочайшая интуиция всей первоначальной Церкви. Мы имеем очень большое количество текстов. Вот несколько примеров: — Святой Ириней[466] († 202): «Слово Божие… стало тем, чем мы являемся, чтобы заставить нас быть тем, что Оно есть[467]». — Святой Афанасий: «Слово Божие… стало человеком для того, чтобы мы стали Богом[468]». — Блаженный Августин: «Бог стал человеком для того, чтобы человек стал Богом[469]». У Иосифа Лемарье можно найти прекрасную антологию этих текстов в «La Manifestation du Seigneur» (Проявление Господа)[470]. Мы хотели бы только подчеркнуть реализм этого союза, такого, каким его представляли себе Отцы. Святой Григорий из Назианзина выражается так: «… Сын Бога приемлет убожество моей плоти для того, чтобы сделать меня обладателем богатств его божественности… Божественный образ, полученный мной, — я не знал, как сохранить. Поэтому Слово становится участником моей плоти, возвращая моей душе образ Бога и спасение, а моей плоти — бессмертие[471]». В своих катехизических беседах святой Григорий Нисский постоянно настаивает на идее «смешения»: «Он смешался с нашим существом, для того, чтобы наше существо смогло стать божественным через смешение с божественным[472]. Он объясняет, что в этом «смешении» божественная природа ни в чём не искажается, но наша природа восстанавливается и прославляется. Та же мысль у святого Кирилла Александрийского, у святого Леона и святого Илария[473], и т.д. В многочисленных литургических текстах — та же мысль. Мы процитируем только один, взятый из древней Рождественской литургии, но адаптированный для романской литургии в молитвах дароприношения ежедневной службы: «О, Боже, Ты, Кто создал человека замечательным образом и Кто воссоздал его ещё более замечательным образом, дай нам, умоляем Тебя, стать участником божества Того, Кто снизошёл до участия в нашей человечности, Иисуса Христа, Господа Нашего»[474]. Всё богословие иконы основано именно на этом ясном проникновении божественного в человеческое. Поэтому и борьба за и против иконы была столь жестокой. И поэтому победа культа иконы над иконоборцами празднуется ежегодно по прошествии стольких веков, всей Восточной Церковью, как «Победа Православия». Конечно, речь идёт не о триумфе живописи, пусть даже религиозной; но кто на Западе серьёзно воспринимает догмат иконы? И это не второстепенная проблема. Как говорит Леонид Успенский: «Именно в этом проявляется с безжалостно неопровержимой очевидностью разница между учением и духовностью Православия и западных конфессий[475]». На самом деле, как говорил о. Франсуа Бёшпфлуг, представляя свою книгу «Бог в искусстве» на телевидении: «По-настоящему принять икону значит принять и богословские выводы»[476]. Но это и отвергает о. Луи Буйе в неудачном труде: «Правда икон»[477]. Страсть делает слепым, — как известно, этот великий теолог, которому мы стольким обязаны, поддался бесчисленным неточностям, необоснованным утверждениям, полуправдам, оставляющим тягостное впечатление недобросовестности. Доказательство от противного: глубокое понимание истинного смысла икон поистине важно[478]. И не случайно некоторые иконы в настоящее время привлекают внимание христиан Запада; например, та, которую часто называют «Небесные врата» и которую один перуанец, живущий в Монреале, привёз из паломничества на гору Афон. И ещё в большей степени икона … Soufanieh… в Дамаске: одна юная христианка увидела в ней Страсти Христовы с особым экуменическим смыслом; эта икона и её многочисленные репродукции, как представляется, играют огромную роль[479]. Здесь мы действительно в сердце христианства. И сам реализм этой концепции союза между Богом и человеком нам представляется существенным для христианства. Дело в том, что, как мы видели это в отношении Троицы, личности никогда не общаются между собой непосредственно, но всегда через свою природу. Итак, не может быть настоящего личного союза между нами и божественными личностями без подлинной общности природы, даже ограниченной, между ними и нами. Надо, чтобы мы могли действительно участвовать в самом существе Бога. Это и позволяет нам реализовать Воплощение Бога через наше воплощение во Христа. Именно это вступает здесь в действие, поэтому для нас теология, не ищущая или не принимающая этого реализма, не будет до конца христианской. Владимир Лосский говорит, что «для святого Максима воплощение и обожение соответствуют друг другу и содержатся друг в друге»[480]. На самом деле, воплощение Бога, такое оскорбительное для нашего разума, так трудно допустимое в самом себе, имеет смысл только тогда, когда оно даёт нам ключ к разрешению другой соответствующей трудности. Схоластическая и неосхоластическая теология, упрямо отвергая свидетельства всех наших мистиков об обожении человека, готовила для нас всех забвение реальности Воплощения. Если единственно возможное для человека спасение не есть соучастие в абсолютной Любви, которая является самим существом Бога, тогда Воплощение Бога бесполезно и непропорционально преследуемой цели, какой бы она ни была. Но если счастье, желаемое для нас Богом, не есть реальное разделение Его собственного Счастья, Его собственной бесконечной Любви, которая является Его существом, тогда и Любви не существует и Бог также; у мира могла бы быть ещё первопричина если бы эта первопричина не была Богом, ведь человек, по крайней мере, благодаря своим желаниям и слабости был бы выше её. В этом вопросе мы совершенно согласны, несмотря на её крайнюю суровость, с прекрасной книгой сербского богослова о. Иустина Поповича; «Человек и Богочеловек»[481]. Битва, начатая Арием, продолжается веками ради «развоплощения» Богочеловека, ради изгнания человека из Бога, ради изгнания Бога из человека. Именно здесь решается теперь судьба христианства на Западе. Однако важность ставки не должна заставить нас недооценить трудности. Церковное предание утверждает, со времён святого Павла и святого Иоанна по крайней мере, что этот подлинный союз с Богом нам отныне доступен, потому что Бог сам пришёл взять нас в своём Сыне; но предание не говорит, как это возможно. Роль богословия заключается в попытке угадать это так, чтобы это могло поддерживать нашу веру и, может быть, вести нас по пути единения. Но не нужно, — будем повторять это неустанно, — чтобы законное желание понять заставляло нас свести смысл нашей веры только к тому, что мы можем объяснить. Или, надо было бы отказаться жить, потому что никто не знает, что такое жизнь, или отказаться от счастья любить, потому, что никто не знает что такое любовь. Мистики всех веков имели опыт этого союза с Богом всего их существа, даже их тела. Но они не знают, как осуществляется этот союз. Они могут только утверждать его; описать его; приблизительно; несовершенно. Они страдают от этого. Иногда они боятся богохульствовать, настолько слова, найденные ими для нас, кажутся им недостаточными. Но, однако, они не обращают внимания на это, потому что чувствуют, что сам Бог властно побуждает передавать нам их свидетельства. Надо попытаться привести в порядок их рассказы и извлечь из них, если это в наших силах, связное богословие. Но если в конце наших усилий мы не совсем достигнем нашей цели, не следует из этого заключать, что мистики лгали или ошибались. В сущности, мы уже встретились с этой трудностью, когда спрашивали себя, может ли Бог действительно любить нас. Тогда проблема касалась уровня личностных отношений и заставила нас подвергнуть сомнению концепции «классической» метафизики о самом существовании Бога. Теперь проблема находится непосредственно в плоскости бытия, но это та же проблема. Главная трудность заключается в том, чтобы иметь в ввиду истинное отношение, то есть взаимное, или общность между Совершенным и несовершенным, Бесконечным и конечным, Вечным и преходящим… Если Бог не есть Совершенство и совершенное Счастье, то Ему нечего нам дать. Но если его Совершенство и его Счастье мешают ему на самом деле общаться с нами, то Он не может дать нам того, что имеет. Очевидно, что нет иного возможного логического решения, как включение в само понятие Совершенства Бога некоего динамизма и даже определённой рецепции[482], выхода на страдание; что, в свою очередь, заключает в себе некоторую возможность становления (без которой, впрочем, не было бы истинного ответа Бога человеку). На христианском Востоке многие авторы с первых веков разработали эту концепцию «становления Бога», которую они уже видели в прологе святого Иоанна. Слово «было» Богом и «стало» человеком. Ориген, в III веке, распределял таким образом титулы Господа в зависимости от глаголов «быть» и «становиться»[483]. В середине IV века, святой Ефрем объясняет Воплощение во всём его развитии как последовательность «изменений», взятых на себя Словом, но изменений, которые не посягают на его природу, всегда неизменную, но свободную, по его воле, даже по отношению к его природе[484]. В конце IV века Дидим Александрийский в своём «Комментарии к псалмам» описывает воплощение как «изменение» Бога, изменение свободное, качественное, без существенной трансформации; и он снова возвращается к деталям этого противопоставления между «бытием», постоянным и глубоким, Бога и его «становлением» в наших человеческом состоянии[485]. В начале V века, Феодор Кирский, играя на противопоставлении терминов «быть» (или «пребывать») и «становиться», представляет рождество Христа «как включение бытия в становление». В 435 Прокл, Патриарх Константинопольский, признаёт не только законность, но и полезность этого выражения становления Бога для выражения Воплощения, прибавляя к нему выражение Воплощения через «успение» человеческой природы — поскольку оба несовершенные выражения уравновешивают друг друга[486]. Святой Диадох Фотикийский почти в то же время для объяснения Воплощения соединяет в нескольких строках противопоставление «быть» и «становиться», как это делал Ориген, и противопоставление «становиться» и «брать на себя»[487]. Ту же мысль о необходимости уравновешивания между собой двух выражений Воплощения — «успения» и «становления» — мы находим у Филоксена из Маббога, богослова «монофизита», в текстах конца V века и начала VI века[488]. Сам Филоксен чаще прибегает к выражению «становление без изменений»[489]. Русские теологи конца XIX века и начала XX века другим путём обрели ту же интуицию, придя к рассмотрению «временности» как «другого способа существования» вечности[490]. Христианский Запад изначально признавал ту же мысль. Тем, кто отвергает Воплощение из-за того, что оно означает изменение в самом Боге, и таким образом некую завершённость в бесконечном Существе, Тертуллиан не говорит, что проблема плохо поставлена и что Воплощение — это успение второй природы. Он говорит, что божественная природа отличается от природы всех созданных существ и «что Бог может одновременно превращаться во что угодно и оставаться тем, кто он есть»[491]. Итак, надо, как говорит Вольфхарт Панненберг, чтобы в конце концов «вечность и время не исключали друг друга[492]». Как подчёркивает Г. Кюнг, после длительного изучения теологической мысли Гегеля, надо чтобы мы перестали думать о Боге вне мира и о мире без Бога[493]. Союз между Богом и человеком постижим, в согласии с историей мира, только если он уже был вначале, в самом акте создания («ибо Им создано всё»[494]). Союз, но не смешение. Нет разделения между Богом и миром, в этом отправная точка философии Гегеля; нет смешения между Богом и миром — в этом её завершение — утверждает Г. Кюнг, извлекая для нас урок даже из ошибок Гегеля и попадая таким образом очень точно в определение Халкидонского собора относительно двух природ (сущностей) Христа[495]. Здесь конечно речь идёт о полном ниспровержении «теодицеи», которую мы наследовали от Средних веков. Можно сожалеть о том, что наши схоластические и неосхоластические теологи не смогли признать отсутствие связи, сегодня признанной почти всеми, между «классической» метафизикой и простым утверждением Воплощения Бога. Но было бы несправедливо обвинять в этом всю христианскую традицию и полагать, что надо было ждать гения Гегеля, чтобы заметить это. Все цитируемые нами тексты Отцов о «чудесном взаимообмене» (Бог стал человеком, чтобы человек стал Богом), содержат в себе не только прославление нашей человеческой природы, только благодаря её союзу с божественной природой, но и говорят, что этот процесс происходит одновременно и во Христе, и в каждом из нас. Формулировка Халкидонского собора утверждает наше единосущие Христу, в человеческой природе, и единосущие, которая уточняет условия союза двух природ, божественной и человеческой, в Христе («без смешения, без изменения, без разделения, без отделения»), давая только одно определение. Свести первую к простой метафоре значит обрекать себя на непонимание всей значимости второй. Соединяя две формулировки, Отцы распространяли, по крайней мере, на всех людей то, что они затем говорили о двух природах Христа. Продолжение нашего изложения, несмотря на его краткость, даст некоторые подтверждения этому. Мы должны признать заранее, что, как нам кажется, Г.Кюнг прав, предупреждая нас, что это ниспровержение нашей метафизической концепции Бога, совершенно необходимое, не будет достаточным для решения всех трудностей, присущих самой идее Воплощения. Но, поскольку для нас вера содержит в себе принятие какой-то неустранимой части тайны, мы не пойдём по его пути попыток устранения трудностей, когда он следует очень модному теологическому течению в христологии «начиная снизу». Прежде всего потому, что нам кажется слишком очевидным следующее: мы не находимся в тех же условиях, что апостолы и даже святой Павел, чтобы в свою очередь угадать через поступки и действия «человека Иисуса» и через его тело «всю божественную полноту[496]». Только они могли почувствовать и понять то, что они почувствовали и поняли в тайне Христа. Современная экзегеза хорошо показывает нам, насколько невозможно вернуться непосредственно ко Христу по тусторону свидетельства, оставленного нам апостолами. Хотим мы этого или нет, мы можем принимать Христа только из их свидетельства, или воссоздать его в соответствии с нашими вкусами по нашим меркам. Самое большее, что мы смогли бы сегодня: основываясь на свидетельствах апостолов, проделать работу в рамках богословского размышления Церкви первых веков. И, без сомнения, надо будет это сделать. Становится неотложным, для возможности защитить догмат Халкидона о союзе двух природ Христа, подготовить сначала Никейский собор о его божественности. Но этой задачи мы перед собой пока не поставили. Заметим мимоходом, что хулители Никеи и Халкидона вынуждены признать, что эта христология «начиная сверху», начиная с Бога-Христа, уже является основной нитью богословия святого Иоанна и даже святого Павла. Очевидно, что новый путь христологического исследования, начиная с «человека — Иисуса», не может позволить нам избежать трудностей богословия Воплощения, то есть союза двух природ у Христа, Бога и человека, если в конечном счёте он никогда совсем не найдёт Бога, исходя из человека. Действительно В. Панненберг[497], идя «снизу», от «человека — Иисуса», убедительно утверждает его божественность. Но как нам кажется, он не решает богословской проблемы, поставленной этим двойным признанием. Все его усилия стремятся к тому, чтобы убедить нас отказаться решать эту проблему и проделать с ним тот путь, который его к этому привёл. Это действие было бы оправдано, если бы он позволял нам прийти к цели, огибая препятствия. Но, на самом деле, он подводит нас к той же стене и составляет нам компанию, замечая, что если принять саму стену за цель, то препятствие исчезает[498]. Наконец, поскольку, и он признаёт это сам, «инициатива события Воплощения может быть искома только со стороны Бога[499] и в конечном итоге «без сомнения сверху вниз» следует путь Бога к его единству с Иисусом из Назарета[500], даже если для нашего познания (мы предпочли бы сказать: для познания апостолов) движение неизбежно было обратным: от его человечности к его божественности. Но, как только признана божественность Христа, нельзя избежать проблемы этой двойной принадлежности; даже не отодвигая её до воскрешения Христа; если он верит, что основание «единства Иисуса с Богом» в его воскрешении, Панненберг признаёт, что, благодаря «имеющей обратное действие силе его воскрешения»[501] истинно «то, что с самого начала земного пути Бог был един с этим человеком»[502]. Остаётся ещё, в логическом плане, возможность постепенного союза Иисуса с Богом, но наш автор сам увидел неудобства этой позиции[503]. Таким образом, трудность, которой Панненберг хотел избежать, уменьшена только в той степени, в какой его система стремится ослабить «союз Иисуса с Богом», вплоть до его Воскрешения, и, наоборот, эта трудность возникает целиком тогда, когда Панненберг принуждён признать за этим воскрешением Христа обратную силу, достаточную, чтобы обеспечить реальное единство с Отцом, с самого начала его земной жизни». Можно избежать трудности только попадая в тупик; можно выйти из тупика только встретив трудность. Для того чтобы избежать этого тупика, другие богословы, начиная «снизу» останавливаются на полпути и видят в Христе только пророка, самого великого изо всех… Тогда высвечивается тайна Христа, и скрывается в темноте наша тайна. Правда то, что этот «новый» подход к тайне Христа привносит новое, только если он останавливается на этом. Это логично. Желать осмыслить славу Христа и его отношение с Богом, исходя из его условий как человека уже значит исходить из гипотезы, что он был по крайней мере только обоженым человеком. Повторим ещё раз: только конкретный опыт присутствия Христа, такой, как апостольский опыт, мог разорвать эту категорию «сверху» и вывести её к абсолютной божественности Христа. Но сегодня этот опыт более невозможен. И только мистический опыт позволяет, в какой-то степени, его осуществить. Опыт святого Павла, подтверждённый апостолами, прямыми свидетелями, прекрасно показывает возможность и значение подобного опыта. Отсюда и та важность, которую мы придаём ему в нашем исследовании. Но этот опыт достижим собственно только в вере. Наша вера опирается на свидетельства тех и других, хотя в различной степени, поэтому у нас нет намерения доказывать её здесь, но только отдать себе в ней отчёт (что не одно и то же), обогатить её и подчеркнуть её связность. Поэтому, как святой Павел и святой Иоанн, мы отправимся «сверху», от их опыта славы Бога, через саму Его человечность, иногда даже предшествующую Его воскрешению, для того, чтобы в дальнейшем понять место и смысл страдания внутри этой славы. Просто ради удобства, соблюдая порядок и последовательность, мы начнём с того, что мы ощущаем как наше «тело», затем мы увидим прославление всего того, что традиционно мы называем «душой».
2 Прославление «тела»
а) Замечания о божественной природе
Известно, что Писание не даёт нам хорошо разработанной концепции божественной природы. Но это и не было нужно. Но сегодня мы знаем, по крайней мере, насколько все наши философские абстракции чужды его языку и его образу мысли, ещё очень близкой к первобытной мысли, способной схватить и выразить только конкретное и наполненное жизнью. Мы ограничимся тремя примерами, касающимися непосредственно нашей темы: Известна роль, которую в Ветхом Завете играет «слава Яхве». У нас будет случай вернуться к ней и показать, что древнееврейский смысл ещё присутствует в греческом слове. Но нас здесь интересует первое значение корня. «Kbd» значит, прежде всего, «быть тяжёлым, тяжёловесным» и затем, но на втором месте, «иметь значение», из чего «быть уважаемым» («заставить почувствовать свой вес»). Слово «слава», таким образом, на древнееврейском одновременно и конкретно, и динамично. «Слава Яхве» — это, в конечном счёте, плотность и мощь существа Божия, узнаваемая в его действиях. Согласие также почти достигнуто в отношении смысла древнееврейского слова, которое долго переводили буквально как «истина», следуя Вульгате, что противоречит тому, что мы только что утверждали. Применимое к Богу, оно выражает на самом деле его «верность». Это «многомилостивый и истинный» в Исходе, XXXIV, 6, более тридцати раз повторенный в псалмах. Корень вызывает представление о прочности, постоянстве, надёжности; из чего следует представление о доверии. Следовательно, это очень конкретное понятие. Что касается динамики, то он обязан тому, что это постоянство рассматривается как основание поведения Бога по отношению к нам; итак его милость не иссякает никогда. Исследования, может быть, немного более недавние, подчеркнули также двойной конкретный и динамичный аспект глагола «быть» в древнееврейском. Из них следует, что его истинный смысл всегда отглагольный и динамичный. Он обозначает появление чего-то, что не существовало (ср. его употребление в повествовании о творении), переход из одного существования в другое, действенное присутствие кого-то. Он соответствует представлению бытия как результата внутренней активности, которая разворачивает постепенно свою деятельность[504]. Это семитское представление о божественной природе, естественное и динамичное, как нам кажется, продолжилось и развилось в богословии греческих Отцов, у святого Василия и святого Григория Нисского, а затем, в первые византийские века, у святого Дионисия псевдо-Ареопагита, святого Максима Исповедника и святого Иоанна Дамаскина и закончилась особым свидетельством Симеона Нового Богослова и систематизацией святого Григория Паламы в XIV веке, в учении о «несотворённых энергиях». Но здесь мы выдвигаемся в самую сердцевину огромного противоречия, которое в течение веков противопоставляет западную умозрительную теологию, вышедшую из схоластики, и восточную традицию. Следует также уточнить, что внутри нашей теологии эхо этого спора было приглушено. Многие кончили изучение теологии и никогда о нём не слышали. И только наши «специалисты» по христианскому Востоку были в курсе этой особенности восточной традиции, но изобличали её как отклонение от позднего византийского богословия. Границы данной работы, очевидно, не позволяют нам исследовать проблему последовательности между мыслями Отцов IV века и учением византийских богословов XIV века. Скажем только мимоходом, что наши личные исследования привели к убеждению в правоте православных богословов, признающих развитие, но и утверждающих последовательность внутри него. Но в любом случае, эта проблема сегодня потеряла во многом своё значение и относится только к истории богословия. Ещё несколько лет тому назад это проявление последовательности учения было лучшим способом допустить на Западе, по меньшей мере, законность некоторых тезисов православного богословия. Сегодня положение изменилось; наша умозрительная неосхоластическая теология рушится. Со всех сторон и с силой разоблачают её сущностную и мёртвую концепцию существа. Замечают, наконец, что она не позволяет вообразить истинное Воплощение Бога. Громогласно требуют того, от чего ещё вчера упрямо отказывались. Несчастье в том, что наши теологи, не «специалисты» по христианскому Востоку, не знают, была ли в нашей христианской традиции другая, более динамичная концепция существа Божия. Они отбрасывают эту традицию целиком, как заражённую, с самого начала, греческой метафизикой существа; что и придаёт новую важность проблеме древности и преемственности этой динамичной концепции существа Божия в восточной традиции. Мы ограничимся, однако, несколькими замечаниями. Прежде всего, это непростительное упрощение греческой философии и, особенно, полное незнание среднего платонизма, философского течения, доминирующего в эпоху соборов Никейского и Халкидонского; распространение которого было опасным для богословия, но по причинам совершенно противоположным. В этой системе мыслей существо Божие динамично, так хорошо погружается во время, пространство и материю, что оно захватывает мир; в таком случае есть риск увидеть в пантеизме исчезновение различия между Богом и миром. Наши «специалисты», сформированные схоластической теологией, всегда подозревали, что греческие Отцы недостаточно сопротивлялись этому искушению. Оказались нужными, например, работы одного православного богослова для того, чтобы показать, как гений святого Дионисия смог применить эманатизм Прокла к потребностям христианства[505]. Но возможно это и незнание верности Отцов библейским категориям и недооценка влияния мысли семитов, поскольку сегодня исследования в области идентификации этого загадочного Дионисия концентрируются на сирийских кругах начала VI века[506].
б) Различие между сущностью и энергиями
Задолго до концептуальной систематизации XIV века, начиная приблизительно с X века, иконография наглядно подтверждает успехи богословия излучения божественной природы собственно на саму материю. Речь идёт об употреблении золота, как единого фона, символа божественного присутствия, развёрнутого как «воздушный эфирный парус золотых очень лёгких лучей, идущих от Бога и освещающих божественным светом всё, что его окружает[507]». Это золото в виде тонкой сети называется «ассист». «Каждый раз, когда иконописцы должны были представить различие и объяснить созданное и несозданное, продолжает наш автор, они использовали асист с впечатляющим искусством[508]». В этом, как мы увидим дальше, присутствует символический язык точности. Сейчас удовольствуемся напоминанием, из многих других возможных примеров, о фреске начала XIV века, в церкви Святого Николы Орфанского, в Фессалониках[509]: Мария, Матерь Божия, представлена сидящей на престоле с Христом на коленях. Одежды Христа целиком покрыты ассистом, обозначающим Его славу как Богочеловека. На Марии пурпурное одеяние, символ её участия в славе Сына. Но что ещё более характерно, престол и скамеечка, в непосредственном контакте с этими прославленными телами, также покрыты ассистом и написаны в обратной перспективе — символе вхождения в славу[510]. В противоположность этому подмостки под престолом и скамеечкой сохраняют сероватый цвет и нормальную перспективу. Это наш мир, ещё очень далёкий от Бога, который ждёт того, что наше обращение вернёт его к Богу. Подобная точность применения ассиста не могла ещё быть возможной в X веке. Но именно это богословие физического проникновения всего тварного нетварным, самой материи самим Богом, так ясно выражается тонкими золотыми лучами, как нам кажется, и прежде всего, почти исключительно, по отношению к телу Христа. Во всяком случае, какая бы интерпретация ни была принята для каждого из этапов всего этого течения мысли, признают или нет как верную начальной интуиции форму, данную ей в XIV веке святым Григорием Паламой, как бы то ни было, но начиная с 1351 года византийский христианский Восток окончательно присоединяется к учению о вечном излучении божественной сущности «через энергии». Но если наши «специалисты» по восточному богословию, почти все, до сих пор отказались признать законность этого достижения, то это не только потому, что они в нём видели отступление от богословия Отцов, но также и учение, неприемлемое само по себе. И даже здесь мы не можем претендовать покончить, на нескольких страницах, с трудным старым спором[511]. Итак мы ограничимся тремя замечаниями в нашей попытке по крайней мере лучшей постановки проблемы.
1) Прежде всего следует подчеркнуть, что в этом пункте, как и в следующих, мнения разделяются не столько географически (Запад против Востока), что свело бы дебаты к простой оппозиции культур, сколько богословски: рационализм против мистицизма, что придаёт им значение учёного спора. На самом деле, обе тенденции всегда были представлены как на Востоке, так и на Западе. Разделение между различными географическими и культурными областями второстепенно, поскольку на Востоке мистическое богословие всегда официально одерживало верх, хотя никогда не могло устранить радикально искушение рационализмом, который периодически проявлялся, в то время как на Западе одержала верх рационалистическая тенденция, по крайней мере в официальном богословии, однако, и мистический источник никогда до конца не иссякал. 2) Добавим к этому, что нам кажутся бесполезными попытки использовать нюансы в выражениях святого Григория Паламы и современных православных богословов[512]. Прежде всего потому, что, несмотря на некоторую тенденцию к схематизации, вызванную полемическими обстоятельствами этих писаний, уже у святого Григория есть нюансы в акцентах; но и потому, что живая традиция не может стать простым повторением формулировок прошлого. 3) Нам, на Западе, часто трудно понять богословие Востока, по причине его динамизма. Мы слишком часто мыслим отрезками прямых там, где Восток следует векторам или силовым линиям. Когда святой Григорий делает различие между сущностью Бога, не подлежащей передаче, и энергиями, в которых Он передаётся, у нас возникает тенденция понять это различие как разделение божественной природы на две части, что, очевидно, неприемлемо. Но когда о. Киприан Керн или Владимир Лосский[513] считают, что это различие не приводит к разделению в Боге, не разбивает единства божественной природы, но отмечает только ограниченный характер нашего участия, не надо торопиться делать из этого то заключение, что эти богословы признают сами, судя по смыслу и как бы против своей воли, что это различие существует только в нашем сознании и что, для них, в отличие от святого Григория, «энергии» не означают подлинную передачу самого существа Божия, но только действие благодати, поскольку она даруется Богом. Тогда, на самом деле, нетрудно примирить эти две традиции — западную и восточную. Запад, скорее всего, изучал действие благодати в человеке, благодати, распределённой на конкретные виды; поэтому благодать рассматривалась как тварная. Восток, скорее всего, рассматривал дарование благодати в её источнике, как действие Бога, поэтому рассматривал её как нетварную[514]. Для святого Григория Паламы, а также для всех современных православных богословов «нетварные энергии» являются самим существом Божием, насколько в этом участвует творение. «Сущность» и есть та самая божественная природа, которая вечно и свободно передаётся через энергии, поскольку существо Бога никогда не иссякает при передаче в том, в чём оно никогда не передаётся в своей бесконечности. Повторим ещё раз то, что это различие никогда не разделяет единство божественной природы, потому что существо Божие не должно пониматься как чистый акт, без возможного реального отношения ни ко времени, ни к пространству, но как излучающееся непрерывно в энергиях, ибо его любовь так решила, и проникающее, вне своей сущности, во время и пространство. Однако, Андре фон Иванка совершенно прав, когда он отвергает эманационную интерпретацию паламизма. Тварное существо не идентично существу Бога. Тварное существо также не является частью существа Бога, так что Творение не предстаёт более как разделение Бога на части, а история спасения как история нашего возвращения к первоначальному единству[515]. Но этот отказ от идеи эманации не заключает в себе неизбежно отказа от онтологической ценности энергий. Нам кажется, что паламизм хочет сказать: наше существо, сотворённое отличным от существа Божия, всё проникнуто самим существом Божиим, и может существовать только благодаря могуществу этого существа Божия, которое его пронизывает; и это, повторим, предполагает, что существо Божие постигается как конкретное, хотя и нематериальное, и как динамичное. В конце концов именно в таких выражениях ставятся проблемы Воплощения и сотворения, так как всё сотворено во Христе, проблема нашего обожения, даже славы Христа, которая становится нашей славой; или скорее всего, есть только одна проблема: союза двух природ, человеческой и божественной. Если это возможно, мы попытаемся ещё раз уточнить смысл и значение этого учения. Признаемся в том, что на самом деле, это различие между сущностью Бога и его энергиями ничего не объясняет. Это даже не описание того, что происходит в Боге. И наука также никогда не объясняет всё до конца, потому что никогда не может сказать последнего слова. Но, по крайней мере, она часто может описывать, как всё происходит; она даёт нам анатомию, а потом физиологию. Продолжение исследований состоит затем только в более детальном описании. Различие сущность/энергии — это не то же самое; это не столько гипотеза о способе проникновения существа Божия во время и пространство, не погружаясь и не рассеиваясь в них, сколько способ одновременного утверждения этих аспектов. Это усилие мысли для придания связности двум противоречивым требованиям веры, и по словам В. Лосского, для сведения их к «антиномиям». Цель не в преодолении противоречия, но в лучшем его объяснении; и это уже много! Шесть веков спустя Г. Кюнг, интерпретирующий Гегеля, не предлагает нам большего. Иначе говоря, было бы неверным представлять себе божественную природу как разделённую, через наше соучастие, на зону, сообщающуюся и не сообщающуюся; аспект разделения, присущий категории участия, говорит только об ограниченном характере нашего участия и сохраняет трансцендентность Бога; но он верен только для нас; он не может быть приложим к самому существу Божию. Это именно и признают о. Киприан Керн и В. Лосский. Но, вопреки всякой логической вероятности, было бы неверным заключить, даже по смыслу, что существо Божие неразделимо и что мы находимся перед следующей дилеммой: Бог, полностью переданный миру, — это пантеизм; или никакого реального сообщения Бога с миром и, следовательно, нет обожения и реального Воплощения. Существо Божие неразделимо и не неделимо, потому что оно ускользает от количества как во времени так и в пространстве. Как говорил святой Псевдо-Дионисий Ареопагит, Он — «вне всех наших утверждений и всех наших отрицаний[516]». Именно поэтому мы не можем по-настоящему сказать как Бог может соединиться с миром, который Он творит. И, ещё раз, этого нет потому, что мы не можем объяснить, что этого нет. Таким же образом мы не можем утверждать Воплощение Сына Бога, не вводя различия, реального для нас, между временем «перед» (откуда «предсуществование» Сына) и временем «после». Но это различие не подходит для Бога потому, что в Его вечности никогда не было момента, когда бы Сын не был воплощён; потому только, что в вечности нет моментов. Из этого не следовало бы заключать, что, так как вечность неразделима, то мы находимся перед следующей дилеммой: или Сын всегда был воплощён, или Он не воплощён и никогда не будет воплощён. «Всегда» и «никогда» имеют смысл только во времени и неприменимы для вечности. Нам кажется, что существует неидентичная, но похожая структура мысли в индуистском различии между Брахманом абсолютом, без атрибута, и Брахманом связанным с миром, с атрибутами; тоже самое у суфиев в Исламе, в различии между Единством (al-Ahadiuah) и Единичностью (al-Wahidiuah). В реальности мы неспособны мыслить об отношении между временем и вечностью. Мы не знаем вечности, и время остаётся для нас тайной. Но не поэтому Бог не воплотился. Наша западная ментальность с трудом допускает ограниченный характер всех наших представлений. Долгое время теологи использовали представление о предсуществовании Христа, как если бы оно было реальным собственно с точки зрения Христа. Сейчас, когда ограниченность этого представления более очевидна, многие хотят отвергнуть его полностью. Итак, речь идёт не о том, чтобы раскрыть тайну, но о том, чтобы сохранить её против тех, кто хотел бы её исключить. И в этом мы видим другой аспект, очень важный и часто неизвестный, этого спора: не учение, не теория находится в центре дискуссии, но духовный опыт. Систематизируя интуицию первых Отцов, святой Григорий Палама хочет «защитить» реальность этого союза нетварного со всем тварным, даже с материей, такой, какой её ощутили столько святых в своём бытии, даже с телом, и такой, какую особенно в своё время пережили монахи «исихасты». Сейчас мы хотим вернуться к этому опыту, но при этом сделаем ещё раз поворот к западным мистикам, независимым от византийской богословской традиции, часто подверженным противоположным влияниям, свидетельство которых важны для нас.
3 Свидетельство мистиков
а) Постановка проблемы
Мы находимся в процессе исследования тайны славы Христа, и в особенности Его тела, но не потеряем из виду того, что если мы лучше поймём Его славу, то, одновременно, через наше воплощение в Нём, мы поймём лучше нашу славу, так как Его слава составляет нашу, а наша слава — это лишь участие в Его славе. Но ввиду того, что некоторые аспекты Его славы не очень ярко выражены, тот же «механизм» может работать в обратном направлении так что, насколько мы сможем понять что-то в начале, даже мимолётно и лучше угадать прославление некоторых святых, настолько мы сможем угадать развитие этой славы в его очаге, во Христе. Примерно так же мы рассматривали Троицу, пытаясь лучше понять законы любви, в человеке, исходя из Любви в Боге, и наоборот. Как полагает восточная традиция, если дело касается настоящего физического союза между божественной природой, в её «энергиях», и всей человеческой природой, даже тела, то легко понять, что мистические свидетельства об этом союзе, находясь на стыке двух природ, сообщают нам обязательно, как воспринимается Бог, когда Он проявляет свою причастность, и как наше существо, и особенно наше тело, может участвовать в самом существе Божием. На Западе наше начинание кажется несколько парадоксальным; у нас обычно думают, что мистики испытывают наиболее полное презрение ко всей жизни тела. Ничего подобного. Если мы обратимся к одному из наших самых великих мистиков, святому Хуану де ла Крус, одному из самых суровых аскетов, нам придётся признать, вместе с о. Люсьеном от Марии Святого Иосифа, что для этого учителя мистики, тщательно описываемая им долгая фаза очищения в меньшей степени направлена к уничтожению чувственного мира и наших чувств, но скорее к их полному восстановлению[517]. Наши чувства будут участвовать «по-своему, в духовном великолепии, посылаемом Богом душе[518]». Однако исследование о. Люсьена-Мари Святого Иосифа, как нам кажется, слишком опирается на текст духовного Гимна; подчеркнув участие наших чувств в духовных наслаждениях, он тут же отмечает их границы с оговорками, которые напомнят что святой Хуан де ла Крус получил в Саламанке образование в духе томизма: «… Эта сенситивная часть (души) с её способностями не может, собственно говоря, наслаждаться сущностью духовных благ, поскольку у неё нет соответствующих этому данных, не только в этой жизни, но и в другой; но благодаря возрождению духа, она получает наслаждение и удовольствие[519]…». Но есть и другой текст, недостаточно разработанный о. Люсьеном-Мари, открывающий другие перспективы. Он находится в начале второй строфы[520] в «Живом пламени любви». Мы говорим о последнем из великих текстов, составленных Хуаном де ла Крус, незадолго до его смерти. Речь идёт о поэме, в которой не отражаются различные этапы всего мистического пути, но которая вся посвящена последнему этапу, высшей степени союза с Богом, возможной в этом мире[521]. Святой Хуан де ла Крус только что говорил о «деликатном прикосновении Бога к душе, прикосновении сущности к сущности, «сущности Бога к сущности души»; в этом прикосновении Бог передаёт душе всю свою Суть: силу, мудрость, любовь, красоту, милость, доброту и т. д., и мистик добавляет: «Иногда происходит выплеск этого блага души на тело через союз духа, и вся сенситивная сущность наслаждается, все члены, кости, мозг костей и не в слабой степени, как это часто случается, но с чувством большого удовольствия и славы, испытываемого вплоть до последних суставов рук и ног. Тело испытывает столько славы, славы души, что оно хвалит Бога по своему, чувствуя Его мозгом костей…». Как и в схоластике, наслаждение тела происходит от некоего «всплеска» души. Но здесь тело не участвует в радостях души, испытывая только, со своей стороны, параллельное удовольствие; оно участвует прямо, хотя всегда «по-своему» во благе, которое составляет блаженство души. Тело наслаждается Богом, «чувствуя Его мозгом костей[522]». Подобное свидетельство не является исключительным в мистической литературе. Вот несколько отрывков из святой Анджелы из Фолиньо: «… однажды, когда я была на молитве и хотела прочесть Отче наш, внезапно послышался внутренний голос и сказал мне: «Ты наполнена Богом». И на самом деле, я чувствовала, что все члены моего тела наполнены наслаждением Бога[523]». Впрочем, говорит она, и в другой год, когда она молилась, она услышала новые божественные слова. «Одновременно с этими словами ко мне пришло чувство Бога такой силы, которой я ещё не знала; все мои члены чувствовали божественное очарование («istud delectamentum»)»[524]. Последний текст напоминает нам своими точными деталями свидетельство святого Хуана де ла Крус. Святая Анджела была на мессе с братом переписчиком, который часто сопровождал её. Итак в момент возношения, её внутренняя радость была так велика, что появилось нечто во вне. Она объяснила это брату переписчику в таких выражениях, которые позволяют нам думать, что подобное явление случалось довольно часто. Очевидно, что речь идёт, как и во всех подобных рассказах, об опыте самой души. Но и тело также участвует в нём. «… и тут моя душа истинно знает, что это Бог и никто другой. В этом состоянии все мои члены испытывают огромное наслаждение, я хотела бы не прерывать его, да, все мои члены испытывают огромное наслаждение, да, я хотела бы оставаться в этом состоянии. И мои члены хрустят («sonant»), когда разъединяются. Я чувствую, как они разъединяются больше при поднятии тела Христа; тогда мои руки разъединяются и открываются»[525].
Огромные глаза без ресниц и век, открытые в вечность; странно изогнутые уши, слушающие внутренний голос; тень вокруг лица, освещённого изнутри; предельная стилизация черт геометрическими линиями. Икона никогда не изображает того, что можно было бы видеть современникам Христа, в Палестине. Икона показывает нам то, что в любом случае, мы не могли бы видеть. Здесь величие Бога в человеческом лице.
Но до сих пор мы только признавали существование проблемы. Теперь нам надо попытаться немного понять её, и для этого, проникнуть в некоторые подробности. Среди многочисленных мистических явлений, относительно обычных в жизни святых, здесь надо бы особенно различать два ряда и не путать их; мы постараемся охарактеризовать кратко, схематизируя немного для ясности. С одной стороны, имеются явления видений, слов, запахов и самых разных ощущений, обычно достаточно точных, которые мистики могут описать нам без особых трудностей. Самый знаменитый пример: Апокалипсис святого Иоанна, но к нему можно присоединить большую часть необычных рассказов великих мистиков: святой Хильдегары из Бингена († 1179), святой Гертруды Хэльфтской, двух Мехтильд[526], святой Бригиты из Швеции († 1373), святой Марии-Магдалены из Паци, и многих других, а также великие видения из жизни Христа, особенно его Страстей, Марии из Агреды († 1665) или Анны-Екатерины Эммерих, или даже видения Терезы Нойман. Конечно, надо делать различия между всеми этими явлениями, сильно разнящимися друг от друга. Но по отношению к тем, о которых мы сейчас упомянем, и по отношению к текстам святого Хуана де ла Крус и святой Анджелы де Фолиньо, только что рассмотренным, у них то общее, что они не представляются как принадлежащие непосредственно Богу, но как «откровения» или поучения. Именно поэтому такое восприятие, несмотря на «сверхъестественное» происхождение, сохраняет достаточно конкретный и точный характер наших обычных ощущений. Но, параллельно этим текстам, существует целая серия мистических свидетельств, которые интересуют нас гораздо больше. И здесь речь идёт о том, чтобы увидеть, услышать, почувствовать, попробовать, прикоснуться; и предметом этих ощущений является Бог. Мы уже видели, что для святого Хуана де ла Крус, в своём «нежном прикосновении» к душе Бог передаёт само своё Существо. Впрочем, он говорит и о «высоком чувствовании сущности самого Бога[527]». Итак весь словарь выражений наших чувств использован. Но Бог будучи нематериальным, есть «чистый дух», так что обычно допускают, что в действительности восприятие касается только души и нашего духа, но не тела, откуда — учение о «духовных чувствах».
б) «Духовные чувства»
Мы не игнорируем тот факт, что открываем огромное досье, заполненное настолько же противоречиями, насколько и свидетельствами, и что у нас не будет времени тщательно разобрать их. Но мы сможем здесь резюмировать заключения других исследователей, обосновывая наши предпочтения. Прежде всего уточним: очевидно, здесь возникает проблема для богословия только в том случае, когда употребление словаря чувств для выражения Божественного опыта, выходит за пределы поэтической метафоры, и соответственно, когда признаётся недостаточность всякого объяснения сведением его к простому перенесению в область психологии. Нам кажется, что первым богословом, который предложил объяснение этих мистических явлений, был Ориген, в III веке. Это объяснение приписывает нашей душе некую структуру, аналогичную структуре нашего тела, заключающую в себе пять различных духовных способностей, соответствующих пяти нашим чувствам. За неимением собственных терминов мистики описали эти чисто духовные движения, употребляя словарь наших телесных чувств[528]. Но это учение не учитывает очень яркий реализм свидетельств, таких как свидетельства святого Хуана де ла Крус и святой Анджелы из Фолиньо. К тому же, этого объяснения не придерживалась восточная богословская традиция, и скорее всего это объяснение было возобновлено в 1935 году бенедиктинцем Штольцем[529]. Он говорит, что надо интерпретировать учение о духовных чувствах «как восстановление чувственного знания, материализованного первоначальным грехом. С потерей первой милости, наша чувствительность оказалась ограниченной, так сказать, собственным объектом, в то время как раньше она участвовала, сообразно её модусу, в мистическом союзе духа с Богом». Блаженство духа также имело своё отражение в нём; находясь в райском состоянии, весь человек наслаждался глубокой близостью с Богом. Впрочем, через аскезу Святой Дух, фактическая основа мистического созерцания, вновь обретает, до определённой степени, своё господство над другими способностями человека, которые испытывают, таким образом, «мистический союз[530]». Мы не будем останавливаться здесь на райском состоянии, как на этапе истории человечества, который действительно имел место до первородного греха. Сегодня мы знаем, что надо об этом думать. Нас интересует сейчас идея преобразования нашей чувствительности, которая способна «по своему» испытывать мистический союз; преобразования, которое не лишает его конкретного характера, как отмечает бенедиктинец Штольц: «Мистический опыт в жизни чувств может проявляться так же внешне; в жизнеописаниях святых мы находим упоминания об излучениях небесного света, о приятных запахах, о небесной музыке и ангельских голосах[531]…». Бенедиктинец Дуайер, как мы увидим, в свою очередь обращается к этой интерпретации феномена «духовных чувств» в отношении святой Гертруды Хэльфтской. Но он не осмеливается подкреплять её свидетельством греческих Отцов, как это сделал бенедиктинец Штольц; он констатирует, что о. Даниэлу, признавая это объяснение, как «приемлемое в себе», не находит ему обоснования у Григория Нисского, ни, как кажется, и у других греческих Отцов, которых он обязательно упомянул бы[532]. Как отмечает о. Даниэлу (это верно также для святого Хуана де ла Крус), святой Григорий Нисский не перестаёт проповедовать нам отказ от чувственной жизни ради наслаждения только Богом. Но, на самом деле, и для одного, и для другого дело не в том, чтобы избегать материального и чувственной жизни, как если бы она была плоха сама по себе, но в том, чтобы победить нашу привязанность к самим себе, которая может проявляться не только в нашей чувственности, но и в поисках «духовных» наслаждений. Поэтому для Григория Нисского существует настоящее восстановление жизни тела. Жером Гаиф прекрасно увидел основное значение этого момента в синтезе Григория Нисского[533]. Он отсылает нас к Трактату о смерти, «в котором Григорий описывает полное преобразование желания, порывов и плотских энергий в духовные желания, порывы и энергии[534]». Немного дальше[535], он цитирует этот прекрасный текст, который подтверждает и даже уточняет удивительным образом интерпретацию, предложенную бенедиктинцем Штольцем: «Слово не может желать, чтобы жизнь этих праведников была разрываема дуализмом. Но когда стена зла будет разбита, тело и душа сольются в высшей гармонии. Если Божественное является простым, лишённым композиции и формы, человек также должен, благодаря этому умиротворению, вернуться к добру, стать простым и чистым, чтобы стать поистине единым[536]». На самом деле, все эти тексты приложимы к вечной жизни, после воскрешения. Но верно и то, что, как это подчёркивает о. Даниэлу[537], для святого Григория существует некая непрерывность между мистической жизнью и жизнью вечной и что духовные чувства — это уже возвращение к райской жизни[538]. Что касается развития патристической традиции в этом смысле, можно обратиться к любому из тех православных трудов, на которые мы уже указывали; и на самом деле речь идёт об общем месте Православия[539]. В большинстве из этих работ мы найдем, по крайней мере, одну цитату из текста, ставшего самым знаменитым, на эту тему: рассказ о беседе святого Серафима Саровского с Мотовиловым. Позволим здесь себе указать в христианской восточной традиции на разоблачающую лексику святого Диодоха Фотисейского (V век), к которой часто прибегает Симеон Новый Богослов. Святой Диодох часто называет своё ощущение Бога «интеллектуальным восприятием» или «восприятием сердца — восприятием духа, души». Как говорит В. Лосский: «Вечные реальности, в которых мы участвуем, не являются, собственно говоря, ни чувственными, ни сверхчувственными; но именно потому, что они превосходят и интеллект и чувства, они ощущаются всем человеком, а не одной из его способностей[540]». Приобщение всех наших чувств к восприятию потустороннего и самого Бога по своему выражают эти странные лики икон: огромные глаза без ресниц и без век, открытые вечности; взгляды полные восхищения, очарованные красотой Бога; странно изогнутые уши, слушающие внутренний голос; длинные вытянутые тела, невесомые, бесплотные, «духовные тела», как говорит святой Павел[541]. Всё это и должен был заново открыть на Западе бенедиктинец Дуайэр, изучая писания святой Гертруды Хэльфтской[542]. Огромные глаза без ресниц и век, открытые в вечность; странно изогнутые уши, слушающие внутренний голос; тень вокруг лица, освещённого изнутри; предельная стилизация черт геометрическими линиями. Икона никогда не изображает того, что можно было бы видеть современникам Христа, в Палестине. Икона показывает нам то, что в любом случае, мы не могли бы видеть. Здесь величие Бога в человеческом лице. Отметим сначала важность темы: «… проникаясь учением о духовных чувствах, получают лучшее понимание чистого и глубокого мистического опыта святой Гертруды[543]». Затем, в конце короткого исследования, следует предлагаемая интерпретация: «Трудно не видеть (в этих текстах) мысль о некоторой духовной активности собственно телесных чувств, приобретающих в состоянии славы чувствительность к «invisiblia». Таким образом, внимание привлечено к абсолютной гармонии между телесными чувствами и духовными чувствами, вся душа при этом переполнена единственным объектом в двойном наслаждении[544]». Но вот что ещё более важно для нас: «Этот взгляд позволяет, возможно, уточнить значение свидетельства святой Гертруды о природе духовных чувств. Её духовная и мистическая жизнь в основном христологична, отношение к божественному пережито в перспективе Воплощения. Впрочем, одним из плодов Воплощения является восстановление единства человеческого существа[545]… Во всяком случае, свидетельство святой Гертруды… подсказывает мысль о взаимном гармоничном проникновении телесных чувств и познания невидимого в окончательном единстве человеческого существа[546]… и собственно мистический опыт даёт предчувствие этой гармонии через союз с ожившим Воплощённым Словом[547]». Здесь в одном свидетельстве — если принять интерпретацию текстов святой Гертруды, предложенную бенедиктинцем Дуайером — мы имеем почти полностью краткое изложение всего, что нас интересует сейчас: Воплощение восстанавливает в Христе единство человеческого существа, души и тела. Через наш союз с Воплощённым прославленным Сыном Божиим мы познаём это самое восстановление единства, которое уже проявляется в мистическом опыте через гармоническое взаимопроникновение действий чувств и действий души. Это взаимопроникновение позволяет, в конце концов, нашему телу и нашим чувствам установить настоящую связь с божественным и воспринять что-то от самого Бога. Эта концепция славы тела, столь далёкая от всего нашего привычного западного богословия, у наших мистиков не является столь исключительной. Именно о. Морель понимает святого Хуана де ла Крус, которого он разъясняет так: «Мистическая жизнь чувствительна, и эта чувствительность не что иное, как чувствительность физическая (и психическая), преображённая метафизически[548]». Впрочем: «… то, что мы называем мистикой (или метафизикой), не является одной из частей существования, расположенной рядом с другой частью, физической, и поскольку метафизическое повсюду и нигде оно не поглощает физическое, которому придаёт смысл, и через который выражается и реализуется. Короче говоря, метафизика в действительности является собственно физикой[549]». Однако форма, которую о. Морель придаёт мысли святого Хуана де ла Крус, иногда рискует создать впечатление, что речь идёт скорее о всеобщих метафизических законах, управляющих отношениями между материей и духом, созданным Создателем, чем о прямых последствиях Воплощения[550]. Уточним сразу же, что это далеко не так. Для святого Хуана де ла Крус именно Сын Бога «сообщил» всему «сверхъестественное бытие; этопроизошло, когда Он стал человеком, возвышая Его в божественной красоте, и, затем, все создания в Нём, потому, что в человеке Он соединился с их природой[551]». Один из текстов святой Гертруды Хэльфтской позволяет нам лучше увидеть, в отношении Христа, «это возвеличивание в Божественной красоте». Речь идёт об удивительном отрывке из «Вестника божественной любви», в котором Христос утверждает, что Он наслаждается своей божественностью не только в своей божественности, но и в самой своей человечности: так в Пасхальную ночь Христос явился Гертруде. В эту ночь во время службы несколько раз возглашается «аллилуйя», и Гертруда спрашивает у Господа, как слово может стать истинной хвалой Его славе. Тогда Он замечает, что «аллилуиа» содержит пять гласных, кроме «О», гласной, выражающей боль, которую заменяют, повторяя начальное «А». Каждая из гласных соответствует в то же время одному из наших чувств. Мы подчеркнём слово или слова, в которых это проявляется. Первый намёк незаметен и даже косвенный; но он есть. Заметим также, что текст начинается и заканчивается общей формулировкой, относящейся ко всему «механизму» прославления тела Христа через Его божественность; «Хвали меня через эту гласную «А», присоединяясь к славной похвале, благодаря которой все святые, дрожа от ликования, прославляют в высшей степени приятную сладость божественного нервного импульса в моей обоженной человечности. Отныне она возвышена во славу бессмертия, ценой серии горечи во время моих страданий и моей смерти, испытанных ради спасения людей. Через гласную «Е» хвали эту чудесную утеху, которую доставляет мне весеннее милосердие в глазах моей человечности, в цветущих лугах верховной и невидимой Троицы. И через «У», хвали эту приятную утеху, которая чарует уши моей обоженной человечности, в ласкающих созвучиях вечно восхитительной Троицы и никогда не надоедающих дифирамбах всех ангелов и всех святых. Через «И» прославляй полный очарования запах, нежнейший ветер, который, благодаря пленительному дыханию Святой Троицы, тешит обоняние моей святой человечности, отныне бессмертной. Наконец, через «А», которое стоит вместо «О», — хвала великолепному излиянию — её нельзя ни осязать, ни оценить — всей божественности в моей обоженной человечности. Став бессмертной и бесстрастной, на месте телесного чувства осязания, которого теперь ей не хватает, она наслаждается этой обновлённой радостью, данною божественным нервным импульсом[552]». Нам кажется, что сама идея воплощения неизбежно должна прийти к этому. И тогда понятно, если допустить самый сильный смысл нашему воплощению во Христа, тогда мы можем, в свою очередь, лично испытывать эту славу, осуществлённую в исключительно человеческой природе, общей с Христом и со всеми нами. Истинная проблема, к которой мы вернёмся позже, заключается в том, что не все мы испытываем её и не испытываем полностью. Надо уточнить, что это глубокое слияние тела и души казалось бы стирает отличия между различными чувствами, как об этом свидетельствует «лёгкость, с какой некоторые эпитеты взаимозаменяются от одного чувства к другому[553]». Это встречается уже у святого Григория Нисского[554]. В этом сама природа именно так воспринимаемого предмета, здесь сам Бог в Его божественной природе, приводит постепенно все наши чувства, тело и душу, к единству. Это приблизительно то, что угадывается в рассказах святой Анджелы из Фолиньо об объятиях Святого Духа: «Я смотрела, чтобы увидеть глазами тела и духа… Я увидела нечто законченное, безмерное величие, которое я не смогла бы выразить; но мне показалось, что это высшее благо. Удаляясь, оно адресовало мне много нежных слов; удалялось медленно, незаметно, преисполненное пленительности[555]». Именно наши чувства воспринимают Бога; но если они воспринимают именно Бога, их поведение настолько преобразуется и одухотворяется, что с этого момента наши предпочитаемые свидетели не могут больше ничего сказать, кроме этого двойного утверждения. Но и этого уже много. Мы не можем дать здесь больше подробностей. Однако следует настаивать на длительном привыкании к абсолютной отрешённости, которая неизбежно предшествует этим опытам приобщения к славе. Следует повторять и доказывать, насколько это возможно, что эти признаки участия тела в Божественном опыте не сопровождают в обязательном порядке любое проявление святости[556], также и стигматы не появляются на каждом из нас для демонстрации нашего воплощения во Христе. Наконец, надо отметить, что у того же автора, временами вовлечение чувств в восприятие Бога кажется более или менее глубоким; некоторые прибегают скорее к слуховым ассоциациям, как Рихард Ролле[557], тогда как другие выражают вкусовые ощущения, как святой Григорий Нисский[558], или ощущения запаха, прикосновения, или видения…
4 Бог — огонь и свет
Нам надо сказать ещё несколько слов о двух формах восприятия Бога нашими чувствами, особенно важными для продолжения нашего изложения. Речь идёт о восприятии Бога как света и как огня. Здесь мы не можем разработать вполне исчерпывающе эту тему. Мы можем лишь отослать читателя к специальным трудам. Известно, что во всех религиях, начиная с самых первобытных, огонь и свет всегда рассматривались как преимущественные формы проявления Бога. В самом Писании мы находим это двойное проявление, поскольку свет и огонь изначально связаны друг с другом. (Мы ограничимся перечислением тем. В любом библейском словаре можно найти первое краткое исследование, со всеми необходимыми ссылками.) Яхве проявляется прежде всего как бог грозы: в «тёмном облаке[559]», который прячет вершину Синая, являет свою «славу» как «огонь поедающий[560]», он проявляет себя уже более загадочным в «облаке», которое ведёт евреев в пустыню и которое становится огнём[561] и в огне, который не сжигает терновый куст[562]. В конце концов, Его слава, которая «живёт» в храме, проявляется как лучистое сияние на лице Моисея[563], но остаётся связанной с «тёмным» облаком[564]. Но тот же самый огонь, поскольку он является проявлением всемогущей святости Яхве, может и очищать, и миловать (многочисленные ссылки). Что касается Нового Завета, то сейчас удовольствуемся тем, что отметим тексты. Имеется краткое указание о белых одеждах «мужей», которые предстают апостолам во время Вознесения Христа[565]; указание на светлые одежды «мужа», явившегося Корнилию[566]; на вид и о сверкающие одежды «посланника Господа» или «двух мужей», которые появляются у гроба Христа[567]. При рождении Спасителя ангел уже явился пастухам и «слава Господня» осияла их своим светом[568]. Святой Пётр в тюрьме видит «свет», во время своего таинственного освобождения[569]. Явление света для святого Павла ещё более чётко по дороге в Дамаск[570] и достигает высшей точки в повествовании о Преображении Христа, с указанием, в каждом из рассказов, на сверкающие одежды[571]. Наконец, для святого Иоанна, сам Бог непосредственно является «светом»[572]. Для исследования темы огня возьмём повествование о Пятидесятнице[573], а также крещение Святым Духом и огнём[574]; огонь, который пришёл зажечь на Земле Христос[575] и огонь Последнего Суда (Евангелия, Послания, Апокалипсис). Очевидно, что нельзя придавать одно и то же значение каждому случаю употребления этих слов. Невозможно, например, просто уподоблять огонь, разрушающий Содом и Гоморру, в повествовании Бытия[576], огню неопалимой купины, от облака в пустыне, или языкам пламени Пятидесятницы. В текстах ещё больше различных оттенков. Иногда речь идёт прямо об огне, но можно встретить и выражения «имеющий вид огня» или «как огненный», т.д. Однако никто не думает отрицать глубокое единство всех этих текстов, откуда следует привычная перегруппировка в изучении «темы». Более того, термин «огонь», «свет», «грозовая туча» или «сияние», несмотря на их различия, очевидно, не соответствуют различным реальностям, или скорее различным аспектам одной и той же реальности: присутствию Бога; и поэтому исследование любого из этих сюжетов заканчивается с отсылкой ко всем другим. Но сегодня у нас стремление противопоставлять телесное и духовное настолько сильно, а с недавних пор — они оба мало связаны — появилась мысль отказывать Богу во вмешательство в наш мир, особенно материальный, так что современная экзегеза всё более и более сводит эти тексты к чисто символическому языку, в котором её интересует только духовный смысл. Проблема настолько трудна, что бесспорно следующее: великие духовные писатели в своих размышлениях часто благодаря поэтическому языку приходили к некоему символизму, который расширялся в течение веков и от текста к тексту. Вот вопрос, интересующий нас в отношении «духовных смыслов»: может ли объяснение через символизм быть достаточным во всех случаях? Обратимся к Преображению, особо важному для нашего предмета. Следуя нашему классическому богословию уже было невозможно понять явления света, о которых рассказали евангелисты, как о проявлении и прямом восприятии божественного сияния через лик и одежды Христа. По крайней мере, их могли интерпретировать как заметный знак, данный Богом апостолам, говорящий о будущей славе Его сына. Но сегодня этот воспринятый знак кажется нам совсем невозможным как и понимание света и грозовой тучи в рассказах евангелистов в виде простых метафор. Весь контекст является слишком точным и слишком конкретным. Теперь современная экзегеза принимает всё евангелическое повествование как символическое преобразование неуловимого события. Для того, чтобы отдать себе отчёт о сугубо «духовном» опыте, который нельзя передать прямо, евангелисты якобы составили небольшую фабулу, позаимствовав из более древних источников, также символичных, схему и элементы собственной истории: восхождение, грозовая туча, свет, сияние, небесные персонажи, схождение вниз. И здесь язык становится всего лишь формальной связью между символами, значение которых никто не знает. Язык есть всего лишь язык. Очевидно, что всякий знак сохраняет всегда некую двусмысленность; особенно в поэтическом мире Востока. Но предположить, что ученики Христа в такой степени прибегали к языковым играм, значит, как нам кажется, приписывать им типично западный и современный интеллектуализм. Самые умеренные стараются, по крайней мере, сохранить проявление Отца; например, о. Леон-Дюфур, интерпретирует отрывок из текста святого Иоанна[577] как повторение им (Иоанном) этого события: «Лишённое «декора» теофании событие сводится к главному: небесному голосу, возвещающему славу Христа. Это прославление не показано через лик и одежды Христа, оно касается непосредственно имени Отца[578]…». Но тема «небесного голоса» обнаруживается в стольких повествованиях! Почему бы ей не быть чистым символом? Нам кажется, что свидетельства мистиков должны быть рассмотрены с большим вниманием экзегетами и богословами, когда они касаются этого вопроса. Действие Бога на народ не закончилось после смерти последнего апостола. Если свидетельства мистиков не добавляют ничего нового к Писанию, то можно допустить, под влиянием того же Духа они часто подтверждают его и помогают лучше понять. Свести явления ангелов к простому литературному приёму только потому, что терминология для описания этих явлений на древнееврейском происходит очевидно из Месопотамии, было бы, как нам кажется, слишком поспешным. Хотят этого или нет, но этот феномен появления светящихся существ встречается у наших мистиков во все эпохи и в различных местах. Этого, конечно, недостаточно, чтобы доказать, что ангелы имеют такое же тело, как и наше, или более лёгкое, более светлое, и т.д. Это было бы абсурдно, Очевидно этого недостаточно, чтобы доказать, что ангелы существуют. Мы это охотно признаём и не остановимся на этой относительно второстепенной теме. Но всего этого достаточно, чтобы доказать, а это здесь для нас очень важно, что несколько необычные повествования Евангелий в конце концов возможно гораздо ближе к тому, что апостолы действительно полагали видеть и слышать, в чём обычно сомневаются наши современные экзегеты. Это не исключает права — и даже необходимости — для психолога и богослова попытаться интерпретировать эти повествования из Писания как описания мистических явлений. Это не исключает возможных литературных влияний, которые всегда важно обнаружить. Мистику нашего века, правильно или неправильно, может показаться, что он узнаёт в таком-то рассказе древних святых описание опыта, похожего на его опыт, и он более или менее невольно намекает на него, повествуя нам о своём собственном духовном приключении. Это не значит, что всё всегда ясно и что нет мест в Писании, как и в многочисленных духовных текстах, когда почти невозможно определить с некоторой долей уверенности, имеем ли мы дело с простыми литературными метафорами или с конкретным реальным, достаточно точным опытом.
а) Бог, испытанный как «свет»
Итак, вернёмся к явлениям света, которые мы обнаружили в Писаниях и, особенно, в Новом Завете. Здесь речь не идёт о том, чтобы составить список соответствующих мистических свидетельств. В каждом случае необходимо тщательное расследование; оно пока не было сделано и оно всё ещё невозможно. Но случаи, которые следовало бы рассмотреть, бесчисленны. Мы невнимательны к ним, на Западе, поскольку, как мы это видели, единственно возможное объяснение нашего традиционного богословия не позволяет нам придавать им большого значения. Но эти свидетельства постоянны. Мы будем довольствоваться несколькими примерами, которые показались нам наиболее явными. (Что же касается проблемы подлинности, критического изучения документов, см. указанные труды). В Фатиме трое детей видели несколько раз, как появлялся ангел каждый раз с необычным светом, «светом, более белым, чем снег, имеющим человеческие очертания, сверкающими сильнее, чем глыба кристалла, пронизываемая солнечными лучами»[579]. Эта связь между светом и белизной кажется постоянной, как почти во всех текстах Нового Завета. Настолько, что когда спрашивают Бернадетту из Лурда о том, что она видела в гроте, она отвечает сначала: «Белое[580]!» Через три месяца она говорит ещё эти странные слова: «Я видела что-то белое, похоже на даму[581]». Но во время многочисленных расспросов Бернадетта дала нам ещё больше уточнений. Свет всегда предшествовал появлению Святой Девы и оставался какое-то время после[582]. Из всех её заявлений следует достаточно чётко, что свет, окружающий Деву, имел два свойства, для нас достаточно противоречивых: он был ярким «как солнце», но, впрочем, «изумительно нежным», в любом случае, он не походил на слабый свет земли; это было прекрасно, намного прекраснее[583]!». В Автобиографии святого Игнатия Лойолы, мы читаем, что «у него были неоднократные видения, особенно такие, о которых говорилось выше, то есть, видения Христа как солнца[584]». События в Фатиме, возможно, позволят нам сделать большие уточнения. Кажется, что был не один свет, а несколько, или только несколько степеней восприятия. Многие утверждают, что видели в Кова да Ириа[585] «светящийся овал… медленно и величественно скользящий в пространстве, излучающий ослепительный, но очень приятный для глаза свет[586]». Явление, увиденное детьми, кажется более сильным. У них есть убеждение, что этот свет — Бог: «Сам Бог был этим светом», — сказала Люси; а Франсуа: «… этот свет — Бог[587]…». Святая Хильдегард из Бингена, в XII веке, поверяет Жильберту дё Жамблу, что с самого раннего детства она живёт в присутствии необыкновенного света, и ночью и днём. Ей не кажется, что она видит его телесным оком, она говорит, что она воспринимает этот свет проснувшись, широко открытыми глазами, при этом она никогда «не чувствовала в них недостаток экстаза[588]». Святая Хильдегард продолжает: «Свет, который я вижу, нездешний, но он светится как облако, в котором солнце; я не могу различить в нём ни высоты, ни длины, ни ширины; для себя я называю его «тенью живого света»… В нём же я вижу другой, который для себя называю «живым светом». Я его вижу иногда, не часто, и не могу объяснить, когда и как. Но пока я его вижу, вся печаль и весь страх покидают меня…» В этом свете она и получает все свои видения и всегда от имени этого «живого Света» она пишет или говорит. Утверждается, что она видит этот свет только в своей душе, а не телесными глазами. Но причины этого не бесспорны, и, в любом случае, этот момент теряет во многом своё значение в интерпретации «духовных смыслов», к которой мы присоединяемся. Зато отметим, что она видит именно свет, который сравнивает со светом солнца; но свет нелокализуемый!. Конечно, есть подобная способность восприятия, но иначе и в другой степени. Последний Свет, кажется, и здесь также, есть сам Бог. Святая Тереза из Авилы († 1582) описывает нам похожий свет, когда речь идёт о видении Христа во славе. Это содержится в главе XXVIII её «Автобиографии». И здесь мы также уточним: речь не идёт о видении телесным оком; и это видение проявляется и при закрытых глазах, хотим мы этого или нет. Однако этот свет реально «увиден», связан с представлением о «белизне» (термин повторяется дважды); со сверканием, превосходящм блеск солнца, (который в сравнении кажется блёклым) настолько ярким, что хочется никогда больше не открывать глаз. Но «это не ослепляющий блеск, а нежная белизна, врождённый блеск, чарующий в высшей степени глаз, не утомляя его[589]»… Отметим последнее уточнение, которое само по себе предполагает скорее некое участие глаз телесных. Кроме того, оно близко к замечанию святой Бернадетты, как и следующие: этот свет настолько прекрасен, что никто не смог бы его вообразить. Святая Анджела из Фолиньо видит иногда хостию «в великолепии и красоте, которые исходят как бы изнутри и превосходят сияние солнца. Эта красота, добавляет она, заставляет меня понять во всей полноте, что, безусловно, я вижу Бога[590]». Почти всегда эти видения сопровождаются внутренним сообщением, очевидным и сильным, о самом смысле этого видения. Конечно, это Бог, которого она видит через преображённую хостию в этой красоте, и сам Бог, то есть, эта красота, является гарантом этого. Через несколько строк она уточняет, что видела его телесными очами. Но в других местах мы обнаруживаем некоторые видения, которые она прозревала иногда телесными очами, а иногда духовными. Такое же замечание об этом свете, одновременно более ярком, чем солнце, но и приятном для глаз, у святой Анны-Марии Таиги († 1837)[591]. Подобное парадоксальное уточнение в отношении «существа из света», оказывается, описано многочисленными великими больными или пострадавшими от несчастного случая, которые были близки к смерти настолько, что часто рассматривались «клинически мёртвыми»[592]. Хотя в этой области никакая определённость невозможна, нам кажется, что мы узнаём в этих свидетельствах умирающих опыт всех наших мистиков. Можно сравнить прекрасный рассказ, переданный доктором Муди[593] и два письма Терезы Нойман, в которых она повествует о своих чудесных исцелениях[594]. Мистическая традиция оставила нам прекрасный пример этих кажущихся или временных смертей в случае святой Екатерины Сиенской[595]. Доктор Муди, как нам кажется, прав, когда сближает многочисленные известные ему случаи[596]. Возможно, что в истоках знаменитого текста святого Хуана де ла Крус надо видеть конкретный опыт этого света: «Увидим себя в вашей красоте…» Это для нас та же загадочная реальность, но не метафоричная, которую святой Иоанн обозначал словами: «Бог есть свет», или говоря о воплощённом Слове: «Мы созерцали Его славу[597]». Ещё раз повторим, что здесь мы только указываем на некоторые элементы, общие для всех мистических опытов, и ограничиваемся немногочисленными примерами. Сконцентрированное и более развёрнутое сравнение большого количества текстов позволило бы войти в некоторые подробности. Отметим только мимоходом два важных пункта: 1) Если слова детей из Фатимы точны — и у нас есть основание в это верить, поскольку отклонение у разных авторов совсем незначительные — их свидетельства подтверждают постоянство и важность и восточной традиции, и всех наших мистиков: мы не можем ни познать, ни почувствовать Бога благодаря нашим способностям, но только через самого Бога, через участие в самом существовании Бога. Таким образом, можно воспринимать Божественный Свет только тогда, когда ты сам проникнут и преображён этим светом. «Не бойтесь, — говорит Серафим Саровский Мотовилову, — вы так же светитесь, как и я;… Иначе вы не смогли бы видеть меня таким[598]». В Фатиме Дева раскрыла руки и пучок света вышел из них (Ср. вечные энергии, излучение ассиста в иконах), и проникая до самой глубины души, позволил им увидеть самих себя в Боге… «Сам Бог был этим светом и этот образ был гораздо светлее, чем если бы он был отражён самым чистым из зеркал[599]». Франсуа объяснил также: «Мне было очень приятно видеть Ангела; а ещё больше — видеть Богоматерь. Но что мне понравилось больше всего — видеть Бога в том огромном свете, который Она оставила у нас в груди[600]…» и отметим здесь ещё раз, что, по-видимому, было несколько степеней света. Свет Бога дал больше радости, чем свет ангела; а этот свет Бога Франсуа почувствовал сразу как Бога (он говорит об этом более определённо в другом месте), находящегося в нём самом (в его груди). 2) Другая проблема, о которой будем говорить ещё короче, следующая: тот, кто таким образом оказывается в свете Бога, часто возвышается над всем миром — как сам Бог. Святая Хильдегарда из Бингена объясняет нам, что часто она созерцает в этом свете далёкие народы и далёкие страны, как если бы её душа расширялась до размеров Вселенной. Святой Григорий Великий приводит подобный эпизод из жизни святого Бенуа из Нюрси: во время одной молитвенной ночи он был внезапно залит светом, идущим сверху, блеск которого превосходил дневной свет. В этом свете весь мир представился ему собравшимся под одним лучом. На христианском Востоке, святой Григорий Палама познакомился с этим рассказом и увидел в нём подтверждение мистической и богословской византийской традиции[601]. Эти и многие другие детали[602] позволяют устранить поспешные сопоставления некоторых добровольных исследователей с явлениями и с появлением инопланетян. В противоположность тому, что очевидно думают многие читатели, проблема стоит того, чтобы на ней остановились. Но есть новая опасность уменьшения силы мистического опыта, такая же серьёзная, как и некоторые «объяснения» психоаналитиков. Конечно, перед нами определённое количество волнующих фактов, не имеющих официальных объяснений. Многие недавние явления представляются происшедшими в религиозных условиях. В таком случае, надо подойти к проблеме с открытым сознанием и объективно. Когда астрофизик Жак Вале заявляет в 1988 году, что духовные власти попытались заставить думать о событиях в Фатиме как о событиях, начавшихся 13 мая 1917 года[603], это неверно! В небольшой научно-популярной очень простой работе, которую мы уже цитировали, были изложены предыдущие факты[604], касающиеся именно появления Ангела Мира. Если Жак Вале интерпретирует эти явления как «абсолютно классические наблюдения»[605] — это его право. Но факты были известны с давних пор. Заметим, что imprimatur первого издания работы С. Бартаса датируется 1942 годом. Когда Жак Вале утверждает, что Богоматерь Фатимы никогда не говорила, что она Дева Мария[606], он играет словами! На вопрос Люси, кто она, явление ответило: «Я Богоматерь Розария[607]». Христиане знают, кому адресуются молитвы. Речь не идёт о том, чтобы остановиться на постоянном непризнании. Если бы огненная колесница пророка Илии была НЛО, то наш мир не изменился бы. Если настаивать на более конкретном представлении о похищении Илии, то можно было бы говорить о явлении самосожжения, сегодня вполне удостоверенном. Конечно, есть много других возможных объяснений. Когда находят новый ключ, то вполне естественно испробовать его на всех замочных скважинах. Это и делает Жак Вале. Но нельзя быть уверенным в том, что похожие проявления — или даже идентичные — всегда полностью перекрывают одни и те же явления. Нам представляется мало убедительным сведение к НЛО всего чудесного, происшедшего во все века и во всех культурах. Возможно, что сегодня этот великий исследователь проявил бы себя более тонко. Когда речь идёт о религиозных явлениях, то, как нам кажется, надо изучать случай за случаем. Некоторые ложные видения, возможно, принадлежат к НЛО. Но, предположительно, не все. Что касается «подлинных» видений, то надо принимать во внимание изложение темы. Истинно то, что многие «контактёры» получили настоящий шок, который привёл их к сомнению в шкале их ценностей. «Встреча третьего типа» иногда становилась началом определённой духовной эволюции. Но до этих пор контактёры никогда не говорили, что им было рекомендовано чтение молитв или пост для грешников. Подлинные видения имеют обычно как следствие духовную эволюцию, приводящую «видящих» к святости. Это предполагает очень долгую внутреннюю борьбу с невидимым, постоянное причащение, в течение всей жизни. Здесь мы в другом мире. Чтобы понять его или, скорее, почувствовать, угадать, надо пойти дальше простого внешнего наблюдения за явлениями. Надеемся, что постепенно читатель поймёт это лучше[608].
б) Бог, ощущаемый как «огонь»
Бог — свет! Но этот свет ощущается иногда как огонь. В Фатиме Франсуа находит связь: «Мы были как в огне в этом свете, который есть Бог, и мы не сгорали[609]!». В связи с подобными текстами каждый раз встаёт вопрос, не простая ли метафора перед нами. Давайте договоримся. Так же как и Бог не только свет, более яркий, чем солнце, но свет другого порядка, свет «нелокализуемый», так же Бог и не тот огонь, который горит в наших каминах. Уточним, что Он не истребляет. Но свет Бога, тем не менее, не простой моральный или интеллектуальный свет; это свет, который чувствуется, воспринимается глазами или видится при помощи глаз. Также и этот огонь; отсюда и замечание Франсуа, которое не имело бы никакого смысла, если бы речь не шла об ощущении огня. Явления подобного рода гораздо менее редки, чем думают (и что позволяет предположить статья «Огонь» из Словаря духовности). Святая Екатерина из Генуи даёт нам один из самых знаменитых примеров. Говорят, что с самого начала её обращения её сжигал такой сильный внутренний огонь, что она пряталась, чтобы кричать. К 60 годам в течение мгновения она увидела искру чистой любви и получила рану в сердце, которая появилась на груди и на спине в форме пятна цвета шафрана; несколько раз она прикладывала к обнажённой руке горящую свечу, но «она не чувствовала силы внешнего огня из-за большей мощи и силы огня внутреннего[610]». Можно не доверять тексту XV века. Но можно было изучить совершенно подобный случай, произошедший во многом более недавно, поскольку святая Гемма Галгани умерла только в 1903 году. Вот что пишет её духовный наставник и биограф: «Это сердце было горячим, как печь; нельзя было приблизить к нему руку, не испытывая при этом, даже через одежды, ощущения ожога[611]… Иногда этот жар становился таким интенсивным, что на всей внешней части образовывалась широкая рана, похожая на ожог, как если бы к коже приложили металлическую пластинку, раскалённую на огне. Эта рана закрывалась в конце экстаза, но рубец оставался видимым в течение нескольких недель[612]». Впрочем, уточняется, что эти огни «распространялись постепенно, так, чтобы, в конце концов, покрыть всё тело», и что термометр регистрировал этот невероятный жар[613]. Уточним, что анализ более пространных цитат легко показал бы, что эти мистики признавали в этом внутреннем огне саму сущность Бога, «чистую Любовь», которая постепенно передавалась им, преображая их реально в тот же пылающий костёр Любви, каким является Бог. Отметим ещё раз, что речь не идёт о том, что Бог является огнём, горящим в доменных печах; но «огонь» и «свет» здесь аналогичны, а не только метафоричны. Эти слова не обозначают здесь материальные реальности, обычно ощущаемые, но они не обозначают, тем не менее, и простого сентиментального «жара». Они применимы к самой сущности Бога, поскольку он пронизывает всего человека, «тело» и «душу», и таким образом воспринимается всеми нашими чувствами и всеми нашими способностями. Этот мистический опыт ещё, конечно, не вся полнота вечной жизни. Но он одновременно и её признак и её начало. Она может осуществиться только при полном прославлении наших тел, что в свою очередь, предполагает преобразование материи, без которого никакое действительно славное тело не могло бы себя постичь. О. Морель признавал это, следуя за Хуаном де ла Крус: «Также как и тело заключает в себе аспект упадка, финалом которого является труп, и абсолютный аспект, так же и мир: существует метафизическая материя, которая является материей на самом деле, истинной материей[614]». Эта формулировка, интегрирующая тело и весь мир в нашу вечную жизнь и, отныне, во все наши отношения с Богом, лучше соответствует библейской и мистической традиции, и более самодостаточна, чем формулировка, предложенная М. Тремонтаном[615]. Преображение материи, вплоть до её одухотворения, не есть её оставление. Впрочем, если следовать нашей логике, наша «душа» так же неспособна постичь Бога, как и наше «тело», и должна испытать, в союзе с Богом, ту же трансформацию, которая, в конце концов, позволить прийти к глубокой онтологической идентичности с телом. Поэтому нам кажется, что в том же смысле должны быть поняты многочисленные случаи, когда мистики говорят о любви Бога, сжигающей их, не отмечая физических эффектов, похожих на только что увиденные нами. «Ожог любви» и «рана любви», так прекрасно описанные Хуаном де ла Крус[616], не поэтические и символические формулировки, но слова, показывающие глубокий опыт, силу и реальность, которые превосходят всё, что мы можем вообразить; это как вспышка Божественного света… Даже если его тело не носит следов ожога; даже если он не испытал его в своём теле, именно как ожог, он испытал любовь Бога в своей «душе», и, в конце концов, это то же самое. Некоторые тексты, возможно, помогут нам понять это. В них есть запись о физическом феномене, но она появляется мимолётно и заслоняется описанием любви, которая явилась его причиной. У Клодин Муан есть точное указание, превосходящее метафору: «Я горела очень жаркой любовью, в которой я очень страдала, и часто моё сердце было полно горения и осязательного тепла[617]». Следовало бы понимать с тем же реализмом другие записи[618]. То же свидетельство об огне, испытанном физически, находим у Святой Марии Терезы († 1677), фламандского мистика: «Любовь в нас была сегодня таким сжигающим жаром, и таким сильным, что я было закричала, жестикулировала и вела себя, как пьяная или полубезумная. Если бы этот костёр любви продолжал бы разгораться ещё немного, мне пришлось бы прибегнуть к охлаждению извне в области сердца[619]…». Тот же феномен у блаженной Кресенс Хёс, к которой, на самом деле, прикладывали компрессы с холодной водой[620] Этого было бы недостаточно в случае матери Екатерины — Орелии. Жар, который сжигал грудь квебекской монахини, был так силён, что нельзя было надолго приложить руку к ней. Хуже того, распятие на её груди так горячо, что оставляет ожоги на руках тех, кому она его протягивает[621]. Этот жар распространяется на всё её тело, как и в случае святой Геммы Галгани: «После причастия, огонь зажигается в её груди, она пылает, чувствуется жар огня. Она чувствует, что всё её тело горит, она вынуждена кричать, она не знает, какое принять положение… «её тело стало цвета огня[622]». Та же запись, очень краткая, у Кристины Люси: «Этот акт так зажёг моё сердце, что я почувствовала горящее место в моей груди[623]». Но этот жар не настолько силён, как в предыдущих случаях. У Рихарда Ролле опыт не переходит спокойных границ: «Я сидел в часовне и предавался молитве и медитации, как внезапно почувствовал в себе необычный жар, но очень приятный… Огонь или жар, о котором я говорю, бывает тогда, когда дух воспламенён вечной любовью, и когда и сердце так сильно испытывает влияние этой любви, что кажется горящим, не в переносном смысле, но на самом деле, поскольку оно превратилось в огонь, так что огонь любви становится предметом опыта[624]». Отметим ещё зрелищный случай, относящийся к Филиппу Нери. «Его сердце, утверждает один из его близких, кипит и испускает пламя и производит такой пожар, что части его горла обгорают, как от настоящего огня[625]». Он должен был во время этих приступов усердия раздеваться и обмахивать свою грудь (там же). Но ещё более необычными были сердцебиения такой силы, что они сотрясали его. И тогда в области сердца образовывалась выпуклость, биения которой следовали за биением сердца. После его смерти вскрытие обнаружило соответствующее органическое повреждение: два первые ребра не прилегали к грудной клетке и в месте разрыва кости и хрящи были легко приподняты наружу, как если бы они уступили длительному внутреннему давлению. Врачи думают[626], что это аневризм, но он мог быть вызван силой любви. Возникает сильное искушение не признавать, хотя бы частично, эти свидетельства, приписывая их хорошо известному в те отдалённые времена стремлению к чудесному. Но и в нашу эпоху подобные явления снова засвидетельствованы у одной монахини, которая преподносит нам истинный праздник фантастического: сестра Ивонна-Эме от Иисуса из монастыря Августинок из Малеструа († 1951). Как всегда, главное недоступно нашему глазу. Это обмен любви между мистиком и Богом. Мы можем только угадывать нечто между внешними знаками: «Когда мы вошли, сестра Ивонна-Эмэ сидела в своей постели, лицо её светилось… Она прилегла. Тогда я увидела её сердце, воспламенившимся как от огня. В зависимости от дыхания интенсивность света увеличивалась или уменьшалась. И это в течение многих минут; как если бы это был маяк, солнце, костёр. Казалось, что ей плохо». «Внезапно, её сердце резко забилось, а затем засветилось. Это происходило, по меньшей мере, десять раз. Это было похоже на очаг, который то зажигался, то гас: переходя от тёмно-красного до цвета яркого пламени». «Я видела мать Ивонну в её постели, глаза её были окровавлены и из них текли кровавые слёзы. Через четверть часа я увидела, что сердце её засветилось сквозь простыни и одеяла… Она встала с постели… в этот момент всё её тело стало светящимся настолько, что осветило комнату, где я до этого выключила электричество, чтобы было темно. Я не могу уточнить, сколько это длилось. Затем всё стало обычным. Она вернулась в постель, и мы констатировали, что одно или два ребра её груди были приподняты»[627]. Эти явления, очевидно, соответствуют явлениям мистиков других религий. Бог один для всех, даже если некоторые испытания происходят только в контексте каждой веры. Известно, что Рамакришна знал этот сердечный жар, который оставил видимые следы его интенсивности. Впоследствии он сам смотрел на грудь тех, кто приходил к нему, чтобы судить об уровне духовности, достигнутой ими[628]. У других мистиков, христианских или нехристианских, были другие примеры, прекрасно известные с давних пор[629]. Подобные явления могут происходить даже вне религиозного контекста, как кажется. Но гораздо реже. В таком случае естественно пытаться понять их физический механизм[630]. Надо, без сомнения, различать два ряда случаев, отличных друг от друга. Случаи, когда только мистик воспринимает явление (свет, гармонию, запах, нежный жар…); представляется, что это его славное тело в себе самом чувствует всё это через плотское тело. И случаи, когда сам мистик воспринимается светящимся или горящим; тогда неизбежно проявляются физические последствия в самом теле. Однако таинственным образом, различие не мешает определённой преемственности. Во время необыкновенного мистического события, пережитого тремя женщинами в Будапеште, (вторая мировая война) ангел, который вёл их, объяснил им: «Свет такой же самый, как и свет, но другой интенсивности[631]». Следует сказать, что во всех этих примерах мы в любом случае очень далеки от соответствующих эротико-мистических феноменов тепла и ожога. Если нет противоположных предположений, то достаточно сравнить тексты и контексты, чтобы убедиться в этом. Но остановимся на этих цитатах, которые теряют всю силу их свидетельства, будучи сведены к нескольким словам. Пусть читатель сам устремится через тексты на поиски стольких чудес, совершённых Богом для тех, кто Его ищут. Пусть он дополнит западных мистиков мистиками Востока. Возможно, он в малой степени раскроет потрясающую тайну, которая подвинула аскетов-пустынников на столькие безумства: радость любви Бога. Если он захочет пойти дальше текстов и испытать потрясение от подобного опыта, то пусть он созерцает то, что имеется даже на плохих фотографиях, фрески Феофана Грека, в Новгороде, в церкви Преображения. Так святой Макарий стал светом в Свете, а святой Акакий — огнём в Огне!
5 Прославление «души»: Бог, ощущаемый как любовь
На самом деле, как было замечено, следуя нашему плану, когда мы говорили о прославлении «тела», мы уже широко обсуждали прославление «души». Бог через красоту Своего Света — уже огромная радость для «души». Когда его воспринимают как «гармонию», «нежное прикосновение», «благоухание» или как «ожог», то все эти ощущения относятся как к «душе», так и к «телу», или, скорее всего в реальности «душа» и «тело» обозначают не столько реально чёткие элементы, сколько опыт, испытываемый сейчас, в условиях жизни нашего бесславного мира. Однако в той степени, в какой мистический опыт не может ещё уничтожить полностью разнообразие наших чувств, мы ощущаем Бога не только как праздник для тела и для каждого из наших чувств, но как праздник для каждой из способностей нашей души, и, прежде всего, как «любовь». Но, так же, как Свет Бога есть истинно свет, не будучи как свет этого мира, и Огонь Бога, истинный огонь, не будучи как наш огонь, так же и Бог в нас — «любовь», но эта любовь бесконечно превосходит все наши виды любви. К несчастью, язык не позволяет дать в этом отчёт. Проекция тела на плоскую поверхность остаётся плоской, какой бы ни была высота этого тела. Наш язык передаёт лишь проекцию вещей, их тень. Он может описать контуры этой любви, интеллектуально объяснить идею бесконечной Любви. Это выражается в нескольких словах. Но высота, глубина, сила ускользают, то есть, — основное. Поэтому мистики всегда жалуются на то, что не могут передать нам свой опыт. Лучше, чем они, мы сделать не сможем. По необходимости будем более кратко излагать этот аспект прославления мистиков, а не опыт «духовных чувств» Здесь нельзя больше ничего описывать. Однако, не будем обманывать себя, именно это знание Бога как любви, или, точнее, как Любви, является главным в их счастье. Всё остальное второстепенно. «Посмотри, говорит Бог святой Анджеле из Фолиньо, находишь ли ты что-нибудь во мне кроме любви[632]?» Поскольку, после всех видений, блаженная Юлиана из Нориджа продолжала долго медитировать о глубоких причинах этих откровений, она получила однажды этот внутренний ответ: «Ты хотела бы знать, каково было намерение Нашего Господа во всём этом? Знай же: его намерением была любовь. Кто показал тебе это? Любовь. Что Он показал тебе? Любовь. Почему он показал тебе это? По любви. Держись этого, и ты научишься познавать любовь всё больше и больше. Но ты не откроешь ничего другого — никогда[633]!». Стоит ли доказывать, что для всех мистиков любовь есть не только один из атрибутов Бога, но поистине основной термин, который позволяет нам лучше угадать, в чём сущность Бога и в чём Его Жизнь. На самом деле, всё наше официальное богословие далеко не всегда принимало это во внимание. Но оно также не занималось и свидетельствами мистиков. Былобы бесполезно пытаться показать, каким потрясением стало это открытие в их жизни, невозможно выбрать примеры и назвать имена. Нет ни одного, кто бы нашёл в Боге нечто другое, чем любовь. Пусть нам будет позволено рассказать ещё этот один случай, среди других возможных, такой простой и чистый, что мы можем считать его наивным: Сестра Жозефа Менендез († 1923) поднялась на третий этаж, чтобы закрыть окно в коридоре, что входило в её обязанности. Она не переставала думать о Господе и повторять ему о своей любви. «Внезапно, дойдя до верхнего коридора, пишет она, я увидела Его в глубине идущим мне навстречу. «Откуда ты идёшь? — сказал Он ей. — Закрыть окна, Господи! — И куда ты идёшь?» — «Я сейчас закончу, мой Иисус». — «Ты не умеешь отвечать, Жозефа». «И Господь стал ей объяснять, что она должна была ответить: «Я иду от Любви, я иду к Любви. Поднимаешься ли ты, или спускаешься, ты всегда в моём Сердце — Пропасти Любви! Я с тобой». Он исчез, но Он оставил мне такую радость, что я не могу её выразить[634]». Точно так же ответил отец великого персидского мистика Джалал-од-Дин-Руми стражникам Багдада, которые спросили его, откуда он шёл со своей семьёй: «Мы идём от Бога к Богу; и сила, и мощь только в Нём[635]…».
6 Очерк по богословию славы Христа
Мы подробно остановились на всех этих мистических опытах; возможно, этого достаточно, чтобы вызвать удивление, поскольку эти явления, как правило, не принимаются во внимание богословами, если только они не специалисты по «духовности». Впрочем, этого недостаточно для убеждения тех, кто встречается с ними впервые.
Во всех таких иконах Преображения Христос предстаёт в исключительном величии. Моисей и Илия, по обе стороны, находятся на почтительном расстоянии. Три апостола, Пётр, Иаков и Иоанн, буквально потрясены. «Никто не видел Бога, не умерши». Сквозь плоть и одежды Христа они видят Бога. Однако здесь берёт верх другой аспект Бога. Между тремя лучами, исходящими из могущества Бога, достигающими каждого из апостолов, цветёт скала. Там, где Бог — там Рай.
В данной работе мы не можем прибегнуть к более широкому расследованию. Увиденные нами несколько примеров должны помочь лучше понять, как изнутри и даже в своей сердцевине, происходит это таинство жизни Христа, таким, каким оно предстаёт нам в общих чертах, если мы принимаем свидетельства апостолов.
а) Богословие Преображения
Мимолётная слава Преображения обретает, в таком случае, свой смысл и является одним из основных ключей всей жизни Христа. Какими бы ни были заимствования из древних повествований, касающихся богоявления, здесь речь идёт о мистическом опыте, который включает в себя телесный конкретный аспект, не главный, но неотделимый. На самом деле, Церкви понадобилось несколько веков, чтобы извлечь богословие, предлагаемое нами. Чтобы проникнуть в это таинство, надо было уже пройти несколько этапов и, в частности, твёрдо установить, что Христос был одновременно всецело Богом и истинно человеком. Нужно было, чтобы духовный опыт отметил Отцов пустыни в их плоти, и тогда богословы, в свою очередь, смогли угадать, как слава Бога могла жить в теле Христа. Начиная с V века, размышления о таинстве Преображения углубляются. Появляется литургия, причём, возможно, сначала в Армении[636]; фрески и мозаики множатся в Милане, Парензо, Неаполе, Бауите (Египет), в Константинополе, наконец, в монастыре горы Синай, предшественника Фавора (даже если последующие реставрации не позволяют нам увидеть первоначальную композицию[637]). Преображение представлено не только как начало Воскрешения Христа, но и как знак нашей собственной грядущей славы[638]. Процитируем первую прекрасную проповедь Анастасия Синаита, (середина VII века[639]). Преображённый Христос направляет перст к своему собственному лику и восклицает: «Так воссияют праведные при Воскрешении, так они будут прославлены, они будут преобразованы в моё состояние, изменены в этой славе, по этому подобию, по этому образу, в этом свете и в этом блаженстве предстанут и будут находится одесную Меня Сына Божия[640]. В то же самое время, возможно несколько раньше, знаменитая мозаика абсиды Святого Аполлинэра в Классе, около Равенны, даёт нам, в необычном богословском синтезе, образ рая, достигнутого Крестом, как бесконечное Преображение. Как залог всей нашей надежды, Преображение традиционно в православном мире является первой иконой, создаваемой иконописцем после многих проб, когда он чувствует себя уверенным в своём мастерстве. До Григория Паламы великий богослов Преображения появляется только в начале VIII века: это был святой Иоанн Дамаскин. Мы обязаны ему проповедью на эту тему, из которой заимствуем несколько отрывков: «Сегодня было увидено то, что невидимо глазом человека: земное тело, сияя божественным великолепием, смертное тело, изливающее славу божества. Так как Сын Божий стал плотью, и плоть Сыном Божиим, хотя последний не вышел из божественной природы. О чудо, превосходящее всякий разум! Так как слава не снизошла к телу извне, но изнутри, из божества сверхбожественного Слова Божия, соединённого с телом по ипостаси неизречённым образом. Как смешанное смешалось и остаётся ясным? Как несовместимые совместились и стали единым, и не исходят ли они из собственной их природы? Это и есть действие соединения по ипостаси… Человеческое становится Божественным, и божественное человеческим, благодаря взаимному общению, взаимопроникновению, без смешения, одного в другое, к высшему союзу по ипостаси. Поскольку он един, тот, кто есть вечный Бог, и тот, кто позже стал человеком[641]».
Рука, готовая благословлять, воспроизводит расположением перстов четыре греческие буквы IC и ХС, первые и последние от I sous Christos. На руке, подносимой к груди, как здесь, выделяются указательный и большой пальцы. Эти два перста, как и две пряди волос на лбу, напоминают таинство соединения в Христе, двух природ, божественной и человеческой. Благодаря этому соединению тело и лик Христа изливают вечно существующую славу божества. Та же самая слава будет с нами в вечности.
Святой Аполлинарий среди верных, как Христос среди апостолов, служит мессу. Во время литургии он видит Преображение восьмого дня, которое не закончится никогда (имеются в виду шесть дней Творения, седьмой день — день греха и Искупления; восьмой день — День вечной жизни). Преображение на горе Фавор определяется присутствием Моисея и Илии, и тремя большими овечками, в которых подразумеваются Пётр, Иаков и Иоанн. Но это Преображение после креста. В огромном звёздном круге видны девяносто звёзд, изображающих овец, оставшихся с пастырем. Заблудшая овца, седьмая, это всё человечество (и каждый из нас), приведённое в плерому, среди других звёзд, в самый центр. Это сам Христос, несущий нас в себе. И тогда Рай будет возвращён нам…
Отметим исключительно конкретный характер употреблённых выражений. И не только, как в прекрасном тексте святой Гертруды Хэльфтской, Христос радуется в своей обожествлённой человечности импульсу божественности, переданному его человечности, но его слава преисполняется и проявляется вне его; вот земное и смертное тело Христа, наполненное изнутри божественностью, буквально «выбрасывает» или «выплёскивает» славу божества, становится источником божественной славы. Речь идёт о подлинном «проникновении», идущем так далеко, что «слава божества должна быть названа и славой тела[642]».
б) Распространение собственно этой славы на всю жизнь Христа
Святой Григорий Палама уточнил в XIV веке то, что свет, увиденный так на Фаворе апостолами, был самим Богом, не по своей сущности, но по своей энергии; этот свет был; недоступный одновременно ни нашим чувствам, ни нашему разуму, но реально созерцаемый «нашими чувствами также, как и нашим разумом[643]». «Свет Преображения Господа не имел ни начала, ни конца, ещё объясняет он; он останется неограниченным (во времени и в пространстве) и неуловимым для чувств, хотя он и стал созерцаем, … но через изменение своих чувств ученики Господа перешли от плоти к Духу[644]». Этот свет, ускользающий от времени и от пространства, напоминает во многом свидетельство святой Хильдегард из Бингена о «живом свете!». Итак, слава, могущество, святость, свет божества стали доступны нам через тело самого Христа. Достаточно дотронуться до него с верой и смиренно, как кровоточивая жена, как тотчас же из него выходит сила, которая возрождает нас духовно. Святой Иоанн Дамаскин ещё пишет: «Христос является одной и единственной личностью или ипостасью; но при этом он обладает двумя природами, божественной и человеческой. Слава божественная, проявляясь естественно, стала общей для одной и другой природы, поскольку личность была одна и та же; смирение, присущее плоти, стало общим для двух[645]». Если «механизм» соединения двух природ подходит для этого, если речь не идёт о простом противопоставлении двух природ в одной личности, но о сообщении свойств от одной к другой, тогда очевидно, как это подчёркивает В. Панненберг[646], что прославление человеческой природы Христа по необходимости было осуществлено начиная с самого момента союза этих двух природ, то есть с момента зачатия Христа во чреве Марии. Святой Иоанн Дамаскин понимает это так: «Тело (Христа) было прославлено одновременно с тем, как оно было призвано к существованию от небытия, так что слава божества должна быть названа также славой тела… никогда это святое тело не было чуждым божественной славе[647]». Из этого можно смело сделать выводы о явлении Преображения: «В Преображении Христос не стал тем, кем Он не был ранее, но Он предстал перед своими учениками таким, каким он был, открыв им глаза, возвращая зрение тем, кто были слепы[648]». Очевидно, что сон, в который погрузились апостолы[649] соответствует переходу от восприятия нашего чувственного мира к восприятию мира потустороннего. В некоторых случаях этот сон кажется играет ту же роль, что и тоннель, пересекаемый временно умершими, которые оказались на границе смерти[650]. Именно от этой перспективы отказывается В.Панненберг, потому что обожествление человеческой природы Христа «противоречит человеческому аспекту его земной жизни». Но именно этот тупик приводит его к собственной позиции: «Если Воплощение совпадает с зачатием Иисуса в Марии, если оно заканчивается с началом его земной жизни, тогда с первого момента его существования Иисус никогда не был человеком в том смысле, который свойственен всем людям[651]». Совершенно очевидно, что есть сильное противоречие между утверждением обожествления человеческой природы Христа, с момента зачатия, и утверждением его Страстей и Его смерти. Таким образом, если начинать сразу же со славы, то очень велик риск никогда не придти к истинному страданию, подлинной тревоге, настоящей смерти человека, ни, в конце концов, прежде всего этого, к истинной жизни человека. Поскольку «Воплощение» рассматривается здесь, как истинное, вплоть до его конечной причастности, в большей степени, чем это делало наше средневековое богословие на Западе, постольку возрастает и опасность того, что человечность Христа будет «поглощена» его божественностью. Византийские богословы не были настолько ослеплены светом Преображения, чтобы не видеть Креста. Они даже разработали богословие страдания и смерти Христа, практически почти неизвестное на Западе, которое, однако, нам кажется, превосходит всё то, что мы смогли прочитать на эту тему у наших богословов латинской традиции. Мы вернёмся к этому таинству более подробно в следующей главе. Теперь нам хотелось бы снова подтвердить кратко ту очевидность, которую ничто не должно заставить нас забыть. Дело в том, что для тех, кто следовал за Ним, Христос никогда не был человеком «в том же самом смысле, что и все другие люди». Именно об этом говорят их свидетельства. Они не только ученики своего учителя и адепты его учения, но и свидетели того, что Иисус был. Лучше всего, конечно, об этом говорит святой Иоанн, но нужно только ясно выразить то, что выявляется из чтения других Евангелий: слава Яхве жила в теле этого человека, и они видели эту славу[652]. Здесь невозможно обсуждать различные нюансы и различные употребления слова «слава» у святого Иоанна. Но мы позволим себе быть краткими, потому что здесь речь идёт о неоспоримом даже теми, кто менее всего согласен с этой интерпретацией таинства Иисуса: для святого Иоанна, конечная слава, проявленная в Воскресении Христа уже существовала с самого начала Его земной жизни; и не только как обещание, но уже как таинственное присутствие в Нём. Возможно, как замечают некоторые, в этом и есть одна из причин того, что святой Иоанн не передал нам повествование о Преображении: эта слава, мимолётно увиденная на горе Фавор, на самом деле была ему известна, как присутствующая изначально в жизни Христа. Но если святой Иоанн, — свидетельствующий постоянно о Боге, как о свете — не настаивает более определённо на физическом аспекте этого опыта, то потому, что для него слава Бога не только свет, но и любовь, если смотреть глубже. Для него самое большое проявление славы Христа — крест; больше, чем Преображение, больше, чем Воскресение, поскольку Воскресение проявляет силу Любви, а крест — саму Любовь. Соглашаются с этим или нет, богословие славы Христа, предложенное Иоанном Дамаскиным, находится в полной гармонии с богословием другого Иоанна, Евангелиста. Нам кажется, что это самый связный способ понять свидетельство святого Павла и синоптиков. Реальное, конкретное включение всех людей в тело Христа требует, как мы видели, реального евхаристического присутствия и трансцендентности тела Христа времени и пространству, и, как мы полагаем, вечно существующего света Преображения. Но это соединение с телом Христа, от трансцендентности, свойственной божественной природе по отношению ко времени и к пространству, уже является по крайней мере одним элементом или одним из аспектов прославления тела Христа. Однако процесс, благодаря которому тело Христа трансцендентно времени, сам неизбежно ему трансцендентен. Итак, в жизни Христа не может быть ни одного момента, когда эта трансцендентность, то есть и прославление, отсутствует в нём. Более того, этот божественный «аспект» «его земной жизни», как писал В.Панненберг, постоянно озвучивается в Евангелиях, так же, как и «человеческий аспект». Это бесчисленные чудеса, показывающие его господство над стихиями, болезнями и смертью. Это и загадочная власть его поучений, способность читать в глубине сердец тайны каждого существования, его необыкновенные отношения с Яхве, на которого он ссылается, и его чрезмерные притязания отпускать грехи. Если вполне законно сомневаются в хронологии или в точности этих повествований или полностью отвергают их, то это означает, что отвергают саму сущность свидетельств Евангелий. Но всё это происходило до Воскрешения. Человеческий голос звучал, рука его поднималась, и божественное могущество действовало, в том же звучании, в том же жесте. Напомним, что, если в Тайной Вечере тело Христа не было уже трансцендентно времени и пространству, то непонятно, как Он мог дать себя в пищу своим апостолам, и быть как распятая жертва. Наконец, если удивляться, что подобная слава не проявила себя в большей степени, то можно отметить, что даже после Воскрешения, во время явлений Христа своим апостолам и святым женщинам, она была более явной.
в) Трудность: логический тупик
Как бы ни поражало с первого взгляда это утверждение об обожествлении человеческой природы Христа его божественной природой с самого зачатия, и как бы ни было сложно примирить затем эту славу со страданием и смертью, основная трудность носит метафизический характер и остаётся фундаментальной: две самодостаточные субстанции не могут объединиться, чтобы образовать нечто одно. На этот принцип Аристотеля уже ссылались во время христологических учёных споров первых веков. Если в Христе человеческая и божественная природа являются и остаются идентичными тому, что они есть в нас и в Боге, то не только в соответствии с принципом Аристотеля, конкретное жизненное единство Христа невозможно, но, в особенности, наше единение с его человеческой природой не может открыть нам никакого выхода к его божественной природе. Как нам кажется, есть большее зло: если бы, напротив, через невозможное, принцип Аристотеля не применялся бы здесь, то для нас результат был бы таким же: если, во Христе, человеческая природа и природа божественная сливаются в третью природу и это только благодаря союзу этих двух природ в одной единственной личности, и, конечно, с самого зачатия, тогда двойственность на этот раз преодолена, но Христос становится неким существом — посредником между Богом и людьми, неспособным передать нам божественную природу, которой он больше не обладает, и неспособным, в любом случае, передать нам то, чем он является, потому что таким образом он теряет анатомический союз, как с нами, так и со своим Отцом. Настолько, что кажется: весь этот механизм нашего обожествления и, в конечном счёте, сама идея Воплощения заключают в себе противоречия в посылках[653]. Мы думаем, что подлинным решением было бы понять, что нельзя ставить проблему союза двух природ Христа точно в физических или химических терминах, как для любых субстанций. В надежде понять модальность их союза, надо сначала хорошо узнать эти субстанции или природы сами по себе. Человек остаётся для самого себя большой загадкой, а Бог очевидно ещё большей. Истинный Аристотель, возможно, допустил бы легче, чем его ученики, радикальную ущербность всякой мысли о Боге, которая стала бы лишней в простом продолжении нашего физического начала[654] Но верно и то, что гипотеза какой-либо формы союза между двумя природами, божественной и человеческой, предполагает, что и та, и другая не являются статическими сущностями, как в аристотелизме, но динамическими. Мы уже коснулись этой проблемы в отношении божественной природы. Скажем кратко, что человеческая природа сможет когда-либо соединиться с божественной, только если эта возможность есть часть самой её сущности. В традиции, начинающейся с библейского рассказа о создании человека по образу Бога, именно это откровение о существе Бога определяет существо человека[655]. С ещё большей глубиной и в более общих чертах мы столкнёмся с этой методической проблемой, с которой уже сталкивались столько раз и которая зависит, в конечном счёте, от интуиции, от веры или от духовного опыта. Одни пользуются изначально своим опытом чувственного мира так что постепенно извлекают из него абсолютную норму всякой мысли. Усилие их мысли сводится к тому, чтобы выявлять последовательно метафизику, заключённую в этом опыте, рискуя быть не в состоянии признать реальным или a priori возможным что-то, что не соответствует этой метафизике. Эта тенденция и эволюция могут быть, очевидно, представлены многими степенями и в различных стадиях, по крайней мере, в начале даже у самих верующих. Но если эта логика одержит верх, они никогда не смогут встретить ни Бога, ни чего-то сверхъестественного или духовного и найдут подтверждение своей начальной интуиции, которая осуждала подобную методику. Другие, к кому принадлежим мы, исходят от интуиции или даже из опытов присутствия Бога и его призыва к общему союзу, как из уверенности, стремятся создать метафизику, исходя из этой уверенности, чтобы попытаться придать ей некую внятность. Византийское и православное богословие, в основном, — плод мистиков, размышляющих над своим опытом. Они не спрашивают себя, возможен ли a priori этот союз; реальный и конкретный, между Богом и человеком. Они испытали его сами, не как Воплощение, конечно, но как обожение. Но одновременно они испытали, в этом опыте, в какой степени этот союз превосходил все наши категории, в том числе, и категорию самого Бога. Отметим, что в своей области научная мысль часто вынуждена прибегать к тому же. Наши учёные не спрашивают себя, возможно ли метафизически существование живых существ. Прежде всего, они констатируют это существование — признают даже достаточно широко, что, при современном состоянии наших знаний об инертной материи, умозрительное построение, на базе только этих знаний, о возможностях существования живой материи, и оно имело бы скорее отрицательный результат. Но верно и то, что та же методика применима вначале к фактам, существенно различным. По отношению ко всё более и более рационалистической тенденции нашего западного богословия всё это является радикальным изменением перспективы, важность которого нельзя преувеличить. Когда это понято, область необъяснимого или неточного, всегда такая важная для восточной богословской традиции, не кажется более, как это часто думают на Западе, признаком интеллектуальной или поэтической склонности к смутному и таинственному, но, напротив, признаком самой большой обеспокоенности, близкой к современному научному духу, первым требованием которого будет усилие подчинить знания реальности, тем более строго, чем менее она известна и идентифицирована. Истинно научный дух остаётся внимательным ко всем фактам, регистрирует все признаки, даже если не может в данный момент предложить какое-либо объяснение им, не исключая при этом тех фактов, которые не укладываются в рамки уже полученных теорий. Итак, реальность, с которой надо считаться здесь, это — мистический опыт союза с Богом. Мы знаем, что союз с Богом отныне возможен, потому что Бог осуществил его в Иисусе Христе. Но, наоборот, реальность Воплощения гарантирована нам опытом обожения. Те, кто испытывает это, испытывает это всегда, в этот момент, с абсолютной уверенностью, сохраняя о ней очень живое воспоминание, в то время как, по окончании этого опыта, сомнение в нём может заполнить их. Но когда в момент полного сомнения этот опыт возвращается к ним, во время этого опыта все накопившиеся сомнения исчезают в одно мгновение. Для нас, тех, кто никогда не узнает на земле очевидности этого опыта, свидетельство мистиков будет, к несчастью для нас, некоторой поддержкой только ценой достаточно длительного дознания, в котором святость останется основным критерием; критерием достаточно субъективным, как бы ни были объективны добытые факты. Скажем ещё раз, что нет способа разбить порочный круг, и так будет всегда, как мы полагаем, с какой бы стороны ни рассматривать проблему. В защиту всякого видения веры, единственный аргумент, отчасти объективный для нашего разума (такой ли он на самом деле?) это — внутренняя связь между вещами, устанавливаемая этим видением. Только на уровне самой мистической веры эта связь кажется нам самой сильной внутри самого большого количества вещей. Именно поэтому нам кажется, что связь между Откровением и религиозным опытом с одной стороны, и наукой и светской философией с другой, должна быть всегда испробована «по нисходящей», от видения веры, чем «по восходящей», от видения этого мира. В том и другом случае эта связь, всегда необходимая и никогда до конца не возможная, будет изменяться в каждую эпоху, для каждого поколения, следуя эволюции светского мира, но, при применении нисходящей методики, риск должен быть меньше при крайнем соответствии содержания веры новым образам мысли. Если рассматривать божественную и человеческую субстанции со всем постоянством и даже фиксированностью аристотеле-томизма и, в целом, также науку до середины XIX века, тогда наши современные богословы, более ясные, чем наши богословы из латинского Средневековья, в праве претендовать на то, что догма Воплощения ведёт нас в тупик. Сегодня наука, как и философия, полностью расстались с этой слишком жёсткой концепцией субстанции, делающей нашу догму абсурдной. Но поскольку они пытаются, и та, и другая, благодаря большей гибкости, изгнать само понятие субстанции, то наши богословы стремятся заключить из этого, что тупик существует, но, на этот раз, в силу противоположных причин. Было бы лучше, по нашему мнению, вернуться к великой богословской мистической традиции Востока и Запада, которая стремится скорее уточнить, в чём состоит таинство и как в нём участвовать, чем объяснять его, показывая тем самым большее понимание веры, чем если бы она заменяла её более ясными, но произвольными конструкциями. В.Панненберг имеет право противопоставлять учение Халкидона о двух природах Христа изначальной формуле «истинный Бог — истинный человек»[656] только если «природа» взята здесь в аристотелевым смысле. По правде говоря, это пытались сделать многие богословы, во время христологических учёных споров, но именно они отвергали доктрину Воплощения. Если другие, те, кто одержал верх, поддерживали это же учение не потому, что были менее ясновидящими и не различали трудностей, но скорее потому, что сознательно отказывались позволить заключить себя в рамки философских категорий своего времени. Они тем больше доверяли своему духовному опыту, испытанному ими, чем больше он превосходил наше понимание и даже наше воображение. Формулировка Халкидона, как нам кажется, исходит из религиозного опыта и стремится уточнить то, что следует, и что язык защищает, и поддерживает, лишь бы он не противоречил, пусть невольно, этому опыту. Для того, чтобы Христос, через своё Воплощение, мог сделать нас участниками своей божественности, надо, чтобы: 1) Его общность с Отцом была полной и оставалась таковой; иначе говоря, Он должен быть «совершенным в божественности!»… «истинно Богом»… «единосущим Отцу в Его божественности». 2) Его общность с нами была одинаковой, Он был бы «совершенным в человечности»… «истинно человеком»… «единосущим нам в человечности». Известно, что богословская традиция Антиохии была особенно чувствительна к этому двойному требованию. Но это двойное единосущие не служило бы для нашего обожения, если бы оно, во Христе, становилась простым противопоставлением двух природ; в этом случае наше соучастие в Его человечности не давало бы выхода к Его божественности. 3) Надо, чтобы между двумя природами существовал взаимопроникновение; но не слияние. Этот аспект был особенно развит в богословской традиции Александрии. Но этот союз не был бы пригоден, если бы мог повлечь к исчезновению двойного единосущия, о котором мы только что напомнили, и к уничтожению различия. Очевидно, что эти два требования противоречивы сами по себе. Отсюда известные споры. Но, в сущности, для того, чтобы интуиция, общая для двух Школ богословия, могла стать действенной, надо, чтобы эти противоречивые требования были соблюдены вне пределов нашей логики. Надо, чтобы двойственность была одновременно и преодолена и сохранена, чтобы единство было осуществлено при сохранении различия! Утверждая, что обе природы, божественная и человеческая, в Христе существуют «без смешения, без изменения, без разделения, без отделения», определение Халкидона стремится не столько к политическому компромиссу между двумя противоположными партиями, сколько к объяснению того, что заключают в себе вера и духовный опыт Церкви. Возможен ли союз между двумя субстанциями или природами без слияния? Повторим, что мы отказываемся определять физику или метафизику божественной природы, как их определяют для твёрдых, жидких или газообразных тел. Классическое сравнение греческих Отцов с накаливанием железа в огне, которое они рассматривали как взаимопроникновение железа и огня, без потери их свойств; это сравнение никогда не было попыткой объяснения, но простой отсылкой к другому опыту. Стоики видели в нём пример смешения двух элементов, каждый из которых сохраняет свою собственную природу даже при смешении. Так считал Стобэ; то же самое у Александра Афродиза, который присоединяет к этому смешение воздуха и света. У святого Максима Исповедника мы встречаем два эти образа вместе[657]. Также и другое сравнение, заимствованное у стоиков[658] греческими Отцами и более известное на Западе, поскольку все наши мистики прибегали к нему, чтобы выразить опыт их союза с Богом: сравнение капли вина в водах океана (и наоборот). Вино не становится водой, вода не превращается в вино; однако, кто мог бы их различить или, при необходимости, разделить? И здесь нет никакой попытки объяснения, но только утверждение опыта, абсолютно уникального, для которого мистики ищут, насколько можно то, о чём в единственном мире мы знаем как о другом смутно похожим опыте.
г) Ответ патристический и православный
Некоторые богословы попытались очертить круг связанных с тайной. Как мы видели, это взаимопроникновение — в некоторой передаче свойств от одной природы к другой. Но не при абсолютной взаимности. Процесс асимметричен. Святой Иоанн Дамаскин постоянно утверждает этот аспект: «Природа плоти обожена, но она не «уплотняет» природу Сына Божия[659]»; «божественная природа сообщает телу некоторые из своих даров; но она не участвует взамен в страстях тела[660]», он часто выражает это, говоря: есть взаимопроникновение, «но взаимопроникновение исходит от божества», а не от человека[661]». Эта передача свойств божественной природы природе человеческой, или «импульс» божественности Христа, посланный Им человечности, как говорит Гертруда Хэльфтская, не безграничен. Этот процесс не приводит к превращению человеческой природы в божественную: «Мы не говорим, что плоть или человечность (Христа) существовали вечно[662]». Напротив, несмотря на чёткость некоторых текстов, не следовало бы думать, что взаимопроникновение двух природ происходило для Иоанна Дамаскина только в одном направлении. Каждый раз, когда он отвергает соответствие, он уточняет, в каком смысле: в посылке этого процесса взаимопроникновения становится обоженой наша плоть, но не божественность ограничивается плотью. Это не означает обязательно, что движение проникновения между двумя природами происходит в одном направлении, скорее это движение не одинаково в двух направлениях, и имеет различные результаты. О. Иоанн Майендорф прав, когда утверждает, что для Иоанна Дамаскина, в Воплощении Сына Бога, «только божественная ипостась, но не божественная природа, принимает» и «берёт на себя»[663], в том смысле, что личность Сына страдает и умирает на Кресте, а не божественная природа. (Мы видели это через взаимную любовь трёх божественных личностей — это страдание, испытанное человеческой природой, не может остаться без отклика в природе божественной). Но, тем не менее, Воплощение не соединяет только личность или ипостась Сына и человеческую природу. Личность Сына не входит во плоть без своей божественной природы. Прежде всего потому, что личность не может быть отделена от своей природы, и потому также, что имелось бы простое противопоставление двух природ, божественной и человеческой, со всеми виденными нами препятствиями. Именно поэтому святой Иоанн Дамаскин никогда не говорит о действии божественной личности на человеческую природу, но о «проникновении» божественности Христа в его человечность, вследствие соединения двух природ в одной личности. Можно опасаться, что подобное богословие Воплощения не заключает в себе воплощения самой божественной природы и всей Троичности одновременно. Уже Несторий сделал это возражение Акаце из Мелитена. Последний не знал, что ответить[664]. Единственно возможный ответ находится в различении сущность / энергия, о чём мы уже говорили[665]. Так же, как это различие, реальное для нас, не является таковым для существа самого Бога, так же и здесь, это взаимопроникновение двух природ, божественной и человеческой, во Христе, истинно, даже во взаимности, только для человеческой природы Христа (и для нашей в Нём), но не для самой божественной природы. Поэтому, в конечном счёте, есть взаимопроникновение двух природ, то есть воплощение, только для Христа. Впрочем, следует, чтобы божественная личность Сына проникала в плоть вместе со Своей божественностью, потому что цель этого обязательства — дать нам выход к Его божественности. Именно здесь мы найдём некое обоюдное движение во взаимопроникновении двух природ, будучи в состоянии уточнить только результаты, но не механизм: плоть Христа не должна навязывать божественности свои границы, надо, чтобы эта созданная плоть, то есть законченная, ограниченная, могла реально передать нам вечно существующее, бесконечное, несмотря на свои границы, не теряя их, несмотря на то, что она прославлена самим фактом этого союза. Тело Христа не содержит божественной природы в том смысле, что оно могло бы заключить её в своих границах, но оно имеет с этой божественной природой такую связь, что, получая тело, получают эту божественную природу. «… Тело и кровь Христа соединены личностью с его божественностью», пишет Иоанн Дамаскин в своём Книге в защиту Икон, «и в теле Христа, которое мы получаем при причастии, есть две природы, неразрывно связанные в личности. Мы причащаемся, таким образом, двум природам, телу — телесно, божественности — духовно, или, скорее, обеим, двумя способами[666]…». Очевидно, что это отличается от нашей западной теории божественного присутствия в освящённых хлебе и вине путём простого совпадения! Здесь безграничное, не переставая быть безграничным, передаётся через ограниченное (через тело Христово) и получает под ограниченным видом: всё наше тварное существо и, следовательно, именно наше собственное тело. Повторим, что богословие иконы зиждется на той же схеме, без которой оно непонятно: невидимое, не переставая быть невидимым, проявляется и просматривается через тело Христа[667]. Святая Анджела из Фолиньо иногда видит в просфоре сияние Красоты, которое является самим Богом. Участие нашего тела в постижении Бога в конечном итоге всего лишь совершенно естественное следствие Воплощения. Святой Иоанн Дамаскин даёт возможность нам увидеть обоснование всего этого в тексте, построение которого при чтении слово в слово остаётся несколько смутным, но смысл которого не вызывает сомнений; мы повторим его вслед за В. Лосским: повторив ещё раз, что «проникновение происходит не через плоть, но через божественность», и он добавляет: «божественность, однажды проникнув в плоть, даёт ей невыразимую способность проникать в божество[668]». Святой Максим Исповедник, незадолго до святого Иоанна Дамаскина, и в другом контексте, ещё меньше, чем он, колебался в допущении этой взаимности (асимметричной) взаимопроникновения двух природ, божественной и человеческой, в Христе, который ставил целью для человека, по намерению Бога, «объединить любовью природу созданную и природу вечно существующую, проявив их в единстве и идентичности через получение милости[669]». Это очень смелое выражение, оно рискует быть плохо понятым, если забыть, что он говорит только об одном аспекте нашего обожения: союзе с Богом; который возможен только если другой аспект, логически противоречивый, так же принимается во внимание, — то, что утверждал святой Максим в отношении двух природ Христа, замечая, что само понятие союза содержит в себе различие: союз двух природ «обеспечен их охраной и защищён их защитой. Ясно, что имеется только достаточно длительный союз пока различие природы существует между членами союза[670]». Нам кажется, что переводя этот текст совсем по-другому: «Поскольку союз полюсов осуществляется в точной степени, когда их естественные различия сохранены» (подчёркнуто нами), о. Урс фон Бальтазар не только изменяет текст, но полностью нарушает равновесие всей мысли святого Максима[671]. Мысль святого Максима заключается в том, что можно говорить о «союзе» только если наличествуют два элемента; о чём и свидетельствует фраза, следующая непосредственно: «Поскольку, если различие в природе исчезает, тогда исчезает полностью и союз, полностью стёртый благодаря слиянию». Филоксен из Маббога, применяя обратный порядок, замечает, что говорить о двух реальностях, после их союза, чтобы избежать, даже невольно, их смешения, значит также, отказаться не только от их смешения, но также, даже невольно, от их союза[672]. Нам кажется, что несмотря на внешние различия, это одна и та же мысль. Различие может быть стёрто тем фактом, что на древнесирийском языке это одно и то же слово, означающее и «союз» и «единство»[673]. Незадолго до Филоксена та же мысль, выраженная по-гречески, встречается у Прокла Константинопольского: единство («монада»), разделённое на две части, не будет единством, но двойственностью. «То, что одно, благодаря тесному союзу, не может быть разделено надвое[674]». Однако следует уточнить то, что при рассмотрении Воплощения (св. Максим часто говорит об этом, а о. фон Бальтазар не без основания это подчёркивает) следует рассматривать две природы как различные при соблюдении двойного единства, так что одна из двух природ во Христе остаётся природой Отца, а другая — нашей[675]. Но наше единосущие Христу, даже в том сильном смысле, в котором мы его понимаем, не значит, что Христос не может ничего изменить в этой общей человеческой природе. Христос не порывает эту общность тела и души с нами, воскреснув и войдя во славу. Его единосущие нам, по человеческой природе, значит только: 1) что даже прославленная, Его человеческая природа остаётся человеческой природой; 2) то, что происходит в Нём, происходит и в нас, потому что на уровне реальности, достигаемой нами только в вере, у нас и у Него общим является только «духовное тело». Именно в этом заключается большая часть патристической схемы Искупления: прославление нашей человеческой природы через её союз с природой божественной, и благодаря этому, через нашу человеческую прославленную природу наше участие в самой божественной природе. (Конечно, остаётся объяснить, почему мы не испытываем того, что уже осуществилось в Христе; мы ещё вернёмся к этому). У святого Максима Исповедника та же схема, он полагает, что союз двух природ, божественной и человеческой, в Христе и в нас подразумевает, по очень точному выражению Урса фон Бальтазара, что между ними «противоречия настолько сохраняются, насколько и уничтожаются[676]». Как нам кажется, формулировка должна означать, в свою очередь, что различия настолько уничтожаются, насколько и сохраняются. Урс фон Балтазар знает это: для святого Максима, признаёт он, в Христе нет ничего человеческого, чтобы оно не было божественным[677]; «можно говорить даже о некотором смешении природ[678]», настолько, что между ними нет больше простого и чистого различия[679]». Наконец, заключает о. фон Балтазар, «взаимное проникновение природ таково, что оно производит взаимную трансформацию и ассимиляцию[680]». Тогда зачем же резюмировать постоянно Максима и Халкидонский собор, усматривая у них односторонне утверждение различия между существами?: «Главное слово в Халкидоне было «спасать», сохранять особенность[681] каждой природы… дифференцирование созданий — признак их совершенства[682]». «Это взаимопроникновение сохраняет не только божественную природу, как и природу человеческую, в том, что им свойственно, Но и осуществляет их полноту в самом их различии; более того, именно оно её создаёт[683]». В рамках данной работы невозможно обсуждать в деталях вопрос о толкованиях святого Максима Исповедника, предложенных о. Урсом фон Бальтазаром или Вальтером Фёлькером[684]. Нам представляется необходимым напомнить, что богословская православная традиция понимает святого Максима иначе, и что, в конечном счёте, мы находимся перед двумя глубоко различными пониманиями таинства Воплощения и вообще союза человека с Богом, вне проблемы толкования византийскими богословами. Общей чертой западных «прочтений» святого Максима, какими бы ни были нюансы у разных толкователей, является очень различная трактовка двух серий утверждений, которые у него выражены одинаково сильно и одними и теми же языковыми средствами. Все тексты утверждающие, что обе природы, божественная и человеческая, во Христе, и тем более, в нашем союзе с Богом, остаются различными и не изменяются, приняты нашими западными богословами такими, какими они являются, то есть в плане онтологическом и во всей их силе. Все тексты, утверждающие взаимопроникновение двух природ, божественной и человеческой, вплоть до создания «одного и того же»[685], ослаблены и переведены из онтологического плана в какой-то другой[686]. В результате, или скорее вследствие этого, Ларе Тунберг в конце своего исследования о святом Максиме заключает, что даже вмистическом союзе «в отнологическом плане» остаётся «пропасть» между Богом и человеком; он говорит скорее о «моральном и мистическом соединении с Богом», и «мистическое» здесь очень близко к «психологическому» или даже «метафорическому»[687]. В. Фёлькер признаёт, что тексты святого Максима об обожении человека многочисленны и посылки очень сильны, но, в конечном счёте, в этом обожении он не видит «ничего кроме единого существа с Богом очень сильного, очень тесной связи с Богом»[688]. Однако все признают, что для святого Максима Воплощение Бога и обожение человека осуществляются по одной и той же схеме, и являются взаимно пропорциональными[689]. Тогда плохо представляется, каким образом, несмотря на все возражения наших западных комментаторов святого Максима, две природы Христа, в их интерпретации, могли бы не оставаться внешними и чуждыми одна другой. Здесь мы далеки от истинного реализма, не метафорического, с которым христианский Восток издавна понимает Воплощение и наше обожение[690]. Но на самом деле мы также далеки, как нам кажется, и от свидетельств наших мистиков Запада. На Западе наше спекулятивное богословие всегда пыталось понять союз двух природ, божественной и человеческой в единой божественной личности Сына как соединение двух берегов одним мостом. Тогда «союз» не только не меняет берега и не уменьшает пропасть между ними, но он и не сокращает разделяющего их расстояния. И если прибегнуть к другому сравнению, единственная личность Христа предполагает соединить эти две природы так, как вершина угла соединяет две его стороны. Этим объясняется то, что в нашей богословской традиции, даже если разнородность двух природ, божественной и человеческой, не преодолена приведением той и другой к абстракциям[691], можно полагать, что обе природы были «соединены» во Христе в течение более тридцати лет земной жизни, без всякого воздействия одной на другую. Самое большее, мы это видели, задавался вопрос о некотором возможном приспособлении его человечности к этой особой ситуации. Это объясняет то, что о. Урс фон Бальтазар смог поставить на видное место первого издания своего исследования о святом Максиме: «без смешения», не чувствуя, что изолируя таким образом одно из четырёх наречий определения Халкидонского собора, он полностью нарушает его равновесие. Нарушение равновесия ещё более явно в статье о. Далмэ, претендующего так резюмировать мысль святого Максима о союзе двух природ Христа: «без уменьшения без смешения без изменения», и он тут же добавляет (что ещё более значительно и более разоблачает) «по формулировке халкидонского православия[692]». В тексте святого Максима, на который ссылается, возможно, о. Далмэ (ссылка отсутствует) добавлено «без разделения[693]», во всяком случае в тексте Халкидона содержится так же «без отделения, без разделения». Именно это глубокое нежелание видеть между Богом и человеком истинный союз объясняет то обстоятельство, что в знаменитой формулировке святого Кирилла Александрийского: «единая природа Сына Божия, воплощённого», хотят усмотреть только желание, неловко выраженное, утверждать в Христе единую личность, единого субъекта[694]. Какими бы немыслимыми ни были трудности в поисках подлинного смысла ключевых слов различных авторов этого времени, нам кажется, что святой Кирилл уже очень хорошо видел сущность проблемы, хотя последующие богословские состязания постепенно позволили другим богословам ещё лучше объяснить это. Он явно допускал, что в Воплощении плоть оставалась плотью и божественная природа — божественной природой, но и он осмеливался одновременно допускать, что обе природы человеческая и божественная, находились в Христе настолько соединёнными, что образовывали одну природу. А также, повторял он постоянно, душа и тело, соединённые, не переставая быть тем, чем они являются, образуют только одну человеческую природу. При этом не надо ослаблять формулировку святого Кирилла или отклонять его сравнение, как это делает о. Диепен[695]. Несмотря на некоторые неточности и, возможно, некоторые перегибы, Ж. Лиеберт намного лучше понял основную интуицию святого Кирилла[696]. Более пристальное исследование текстов привело с тех пор интерпретаторов святого Кирилла к тем же заключениям[697]. Единственная слабость, которую мы признаём за известной формулировкой, заключается в том, что она с большей силой отмечает осуществлённый союз, чем сохранение двойного единосущия Христа со своим Отцом и с нами, при условии, если мы берём его вне контекста. Для святого Кирилла — как позже и для Севера Антиохийского и даже Юстиниана — после союза обе природы Христа могут быть различимы только мысленно, духовно, и это позволяло бы думать, что союз более реален, чем различие. Но на самом деле это означало бы понимание Кирилла, поскольку он уточняет: эти две природы участвующие в нерасторжимом союзе, остаются «без смешения и без изменения[698]». Определение Халкидона, говорящее определённо о двух природах Христа воплощённого, возможно, предпочитает различать природы в их союзе, несмотря на определения: «без разделения» и «без отделения», и на главное уточнение: «известный в двух природах», что позволяет понять: нет стремления изложить тайну Христа в Нём самом, но лишь то, как Он предстал перед нами[699]. Как показал о. И. Майендорф[700], и в Константинополе и в Антиохии, определение Халкидона будет интерпретировано в смысле отделения двух природ настолько, что многие отказывались даже допустить, что на кресте страдал именно Сын Божий; они предпочитали ввести в Сына Божия, воплощённого, разделение, и приписать Страсти только «Христу», или его плоти, или его человечности[701]. Ответ был поистине необходим. «Неохалкидонское» движение не было простым возвращением к формулировке, которая отмечала истинно реализованный союз двух природ в Христе, но снова в ущерб их различию. Это было настоящее углубление «антиномического» характера таинства Воплощения и признание логически дополняющего характера двух логически противоречивых условий, которые мы уже излагали. Вот что характеризует «неохалкидонских» богословов: для них всё православие требует одновременного признания в воплощённом Христе двух различных природ и одной нераздельной природы, даже при осуществлённом Воплощении[702]. Как нам кажется, придавать слову «природа» различный смысл в каждом из этих утверждений, чтобы избежать таким образом их противоречия — значит обойти стороной это богословие[703]. Этот приём нам кажется мало убедительным уже в интерпретации святого Кирилла[704] и совершенно невозможным, когда речь идёт о богословах VI века, имевшем время уточнить свою лексику и мысль. Они постепенно уточнили логический механизм, заключающий в себе само понятие Воплощения (и обожения); недостаточно сказать, что воплощённый Христос создан «на основе» двух природ, как если бы их различие исчезло с их союзом, поскольку тогда их двойное единосущие не была бы сохранено; но недостаточно сказать, что в Христе только одна личность, чтобы дать себе отчёт в Его единстве и в нашем обожении в Нём. Таким образом невозможно выразить в одной связной формулировке оба условия, необходимые и противоречивые, вызванные самим понятием истинного союза двух природ, человеческой и божественной. Одновременно и в том же смысле надо утверждать единственную природу (или субстанцию) и две природы. Среди размышлений, отметивших очень медленное, сознательное построение этой системы антиномической мысли, официально принятой на соборе в Константинополе в 553 году, показавших направление в поисках несогласия, отметим отношение Филоксена из Маббога, богослова «монофизита»; который отрицал «имена» Христа (Господь, Мессия, Спаситель), как и различные факты его жизни, отказываясь как относить одни к его божественности, другие — к его человечности, так и приписывать их двум природам сразу. «Принцип в том (комментирует А. де Алле), что после воплощения никакое имя, никакой факт не остаются свойственны Сыну Божию или плоти, но также ни один из них не становится «общим для обеих»; всё вовлечено в единство без смешения, что позволяет превзойти дилемму «частный или общий»[705]». Время от времени, начиная с VI века, некоторые авторы инстинктивно говорили об одной природе или двух природах, в зависимости от тех ошибок, с которыми они боролись. Так монах святой Марсиен, писания которого нам вернул Жозеф Лебон[706], принимал или отвергал мысль о «смешении» между двумя природами Христа в зависимости от того, кому он противостоял[707]; он отказывался также разделять свойства природ Христа[708], однако и сам делал это довольно долго[709], допуская две природы в Христе, но споря с теми, кто «вместо единства природы… вводят дуализм[710]». Святой Григорий (de Nazianze) Назианзин, известный среди других твёрдостью богословских интуиций, говорил ещё более чётко, придя к формулировкам, полностью соответствующим нео-халкидонству; «Таково новое соединение, Бога и человека, — одно («hen») из двух, и через одно — два[711]». Добавим ко всему этому богословов, которые для выражения таинства Воплощения, прибегали уже систематически одновременно к противоречащим друг другу словам: «становление» Бога и «успение» человеческой природы. К Мёллер давно подчеркнул отношение между этими богословскими и нео-халкидонскими формулировками[712]. Напомним ещё более чётко и откровенно, что это внутреннее противоречие, это напряжение находится в сущности единственного выражения Воплощения как «становления» Бога, так как все богословы, прибегающие к нему, уточняли так или иначе, как мы видели, что речь шла о «становлении без изменения». В конечном счёте, богословы прибегают к металогике в своей попытке сказать невыразимое и думать о непостижимом, к каким бы терминам статической онтологии (две природы, одновременно одна природа и две природы) или терминам динамической онтологии (становление без изменения) они ни прибегали. Оба способа выражения абсолютно законны, что показывает, что точка прицела одна; и когда богословы — монофизиты позволят себе заняться проблематикой статической халкидонской онтологии, они на самом деле придут к нео-халкидонской формулировке. Именно это и произошло к концу VI века с Пробом и Жаном Барбуром[713]. Напомним ещё раз, поскольку это надо повторять постоянно, что статический аспект онтологии Халкидона был дополнен соответствующим аспектом, при определении двух проявлений воли и двух энергий Христа (собор Константинополя в 680-681 годах)[714]. Наш западный ум всегда с трудом допускает эту «антиномическую» форму мысли. Парадоксально, но мы встречаем довольно часто ту же систему мысли у наших учёных, которые, чтобы понять наш материальный мир, привыкли рассматривать одни и те же частицы, в зависимости от случая, как корпускулы или как волны, что совершенно непоследовательно, но позволяет приблизиться к реальности, которая по крайней мере в настоящий момент, выходит за пределы всех наших категорий. Возможно, достаточно допустить, что таинство Воплощения может окончательно остаться вне пределов наших категорий, и тем самым эта структура мысли может быть полностью оправдана в богословии. Этот образ «антиномической» мысли, напротив, свойственен богословам восточной традиции; начиная с Псевдо-Дионисия Ареопагита и даже со святого Григория Нисского, они привыкли каждый раз, когда речь идёт о Боге, допускать одновременно и утверждение и отрицание (не утверждение, а затем отрицание, как если бы отрицание разрушало утверждение, но, как здесь, оба одновременно). Возможно, следовало бы быть более тонкими, как этот мусульманский автор X века, Абу Йа’куб Сежестани, который прибегал к утверждению, одновременно с отрицанием и двойным отрицанием: Бог не существо и не несущество; не-во времени и не не-во-времени; не-в-пространстве и не не-в-пространстве[715]. Именно так определение Халкидона негативно утверждает условия союза обеих природ Христа: «без смешения, без изменения, без разделения, без отделения», отказываясь говорить нам, как все эти отрицательные и противоречивые требования на самом деле позитивно согласовываются. Мы знаем, однако, что это «ново-халкидонское» богословие одержало верх на соборе в Константинополе в 553 году[716]. Мы знаем также, что было взято и утверждено на Западе, в синоде Латрана в 649 году, благодаря определяющему влиянию святого Максима Исповедника, который желал даже превратить этот синод во вселенский собор[717]. В начале своего исследования о святом Максиме Ларе Тунберг показал, впрочем, что характерные черты «нео-халкидонства» встречаются у святого Максима[718], включая необходимость признать одну природу для утверждения подлинного союза, и две природы, даже если союз уже осуществлён, для утверждения их различия[719]. Тогда почему бы не принимать за чистую монету твёрдость в различии природ и переставлять систематически всех тех, которые утверждают, что в Христе и в нас, сотворённое и вечно существующее проявятся, как одно и то же самое? Естественно то, что если святой Кирилл и «нео-халкидонское» течение поняты по-разному, то и святой Максим и святой Иоанн Дамаскин будут также по-разному поняты. Таким образом, перед нами два глубоко различных понимания союза между человеком и Богом, которые неизбежно обнаруживаются в интерпретации всех великих текстов традиции, начиная с Нового Завета и заканчивая византийскими богословами или мистиками Запада. Без всякого сомнения, что-то меняется. Желание восстановить союз с Церквями, отвергнувшими Халкидон, привлекло халкидонские Церкви вернуться к лучшей интерпретации Халкидона. В этом смысле можно сказать, что именно нехалкидонские[720] Церкви спасли истинное православие. Недавние дискуссии между православными Церквями и восточными православными церквами (дохалкидонскими) смогли только признать глубокое согласие, существовавшее издавна, с победы в Константинополе нео-халкидонской интерпретации Халкидона. Мы увидим в дальнейшем, что это глубокое согласие было многократно признано. К несчастью, по случайным историческим причинам, совершенно чуждым богословию, это взаимное признание никогда не могло прийти к восстановлению полной общности между Церквами. Но, вне официальных противостояний, общность веры присутствовала. Сегодня она, наконец, официально признана. Ничто больше не противостоит теперь быстрому восстановлению общности между православными Церквями, византийским обрядом или восточными обрядами[721]. Возможно ли, что мы сейчас присутствуем при другом сближении? То же самое желание изменить союз Церквей не подтолкнёт ли романскую католическую Церковь переосмыслить в свою очередь собор Халкидона в направлении нео-халкидонизма? Другие недавние соглашения позволяют надеяться на это[722]. Надо сделать всё возможное, чтобы помочь этой эволюции. Не следует, однако, чтобы согласие по некоторым формулировкам смогло снова завуалировать слишком различные понимания тайны Христа. Продолжим, постепенно, в этом исследовании стремиться к лучшему пониманию величины необходимой эволюции. Вне теоретического согласия между специалистами по поводу некоторых формулировок, надо видеть всю традицию, развиваемую каждой Церковью, для достижения понимания этих формулировок. Можно ли искоренить тенденцию, которая медленно развивается на Западе в течение веков и приводит наших богословов к поискам Бога в рамках философии, не считаясь с Преданием? Само Писание, лишённое ссылок на опыт, создавший его, не может быть достаточным для того, чтобы мы вернулись на пути Откровения. Надо признать, что богословское течение, которое восторжествовало у нас на самом высоком официальном уровне, сформировалось на самом деле вне свидетельств и опыта наших мистиков; достаточно открыть любую работу по богословию, чтобы убедиться в этом. Нам кажется также, что наше схоластическое богословие не обладало интеллектуальными средствами для понимания этого свидетельства. Исторические, географические и культурные обстоятельства сыграли важную роль, даже если они не могут всего объяснить. Схоластическая теория всеобъемлющего прославления души Христа с начала его земной жизни была несомненно далёким отголоском патриотического и византийского богословия славы Христа, но уже полностью перенесённая, переведённая в другие категории. Воплощение не было уже в ней во всей его глубине, его реализме, его причастности, потому что, как мы видели, эта слава души не сообщалась напрямую из существа Бога, то есть не была участием сотворённого в вечносуществующем, но только изменением, произошедшем в душе, сотворённым действием, развитием в ней всех её способностей вплоть до её совершенства, но без возможности каким бы то ни было образом, за своими пределами и через них, что бы то ни было приобрести от вечно существующего Бога. Кроме того, Воплощение, отвергнутое наполовину, сведённое к совершенству сотворённой человеческой природы, без того, чтобы её сосуществование с вечно существующей божественной природой давало бы ей возможность истинного участия в вечно существующем, должно ещё было удовлетворить повествование о Страстях Христовых. Тексты о физических страданиях и о смерти Христа были слишком чёткими, чтобы можно было слишком долго их игнорировать. Построения схоластической мысли, с её двойственностью души и тела и их иерархией позволили прийти именно к этому решению, в котором предполагалось достаточно места одновременно и для необходимости союза двух природ и для страданий в земной жизни Христа, при этом слава принадлежала только душе, а страдание — только телу. Но подобное разделение непримиримо с тем, что мы знаем сегодня о человеке, и даже в плане богословском остаётся недостаточно удовлетворительным. Начиная с Нового Завета, во всей христианской традиции есть опыт славы тела, который уходит за пределы всего того, что нам может предложить схоластическое богословие. Оно также неспособно признать истинный союз души с Богом в Христе и, тем более, в обоженном человеке, что испытали все мистики Запада или Востока. И, наоборот, подобная концепция славы души Христа не позволяла признать в Нём всю сложность, глубину, неуверенность и развитие человеческого сознания и должна была естественно привести экзегетов и наших лучших богословов к радикальному пересмотру этого союза двух природ, что сводило всю психологию Христа к простому человеческому облику без особого подтверждения. Сейчас, на расстоянии, лучше видно, к чему ведёт нас неизбежно это требование автономности по отношению к человечности Христа. Что касается нас, как мы уже говорили об этом[723], мы пытались распространить славу Христа на Его тело с момента зачатия; мы пытались даже показать, что эта слава не могла не быть там, с самого начала, потому что для нас она исходит непосредственно из двух природ в Христе и, таким образом, из самого факта Воплощения Бога. Теперь нам остаётся попытаться изложить свидетельства Писания о страданиях Христа, в Его душе, как и в Его теле, до Его крика на кресте; попытаться понять, как эти страдания могли быть возможны в этой человечности, связанной с божественностью, попытаться понять как возможно, что Христос, в нас, уже во славе, в то время как мы, в Нём, так мало достигаем её. Наше размышление попытается пойти дальше в тайне Христа. Парадоксально, но это не должно больше удивлять нас; при созерцании страдания и смирения Бога в его человечности для нас, через его страдающую человечность, откроется ещё больше бездонная пропасть Его Любви, которая и есть слава Его божественности.
Глава VII Тайна страдания Христа
Теперь мы на пороге Святая Святых, в начале самой непостижимой и самой смущающей из всех тайн: страдания Бога. Однако именно в ней — средоточие нашей веры. Знак узнавания между христианами, (и для других) — это крест: крест «крестного знамения», которым мы себя осеняем при стольких обстоятельствах нашей жизни, так что, в конце концов, «se signer» (перекреститься) на французском означает преимущественно отметить себя «Знаком», знаком креста; крест всех наших алтарей, во всех наших обрядах; крест наших перекрёстков или придорожных распятий; крест над нашей кроватью, на Западе; бесчисленные ажурные кресты ручной работы из металла, коптов Египта или Эфиопии; кресты, вознесённые в небо многочисленными куполами русских церквей; кресты наших кладбищ. Наше западное христианство так долго жило в тени креста, что сегодня его повсюду осуждают: оно больше размышляло о святой Пятнице, чем о Пасхальном воскресении, больше развивало духовность крестного пути, покаяния и скорби, чем воскрешения и радости. Однако мы не позволим себе пойти слишком далеко по течению современного противодействия. Христианство это не только освобождение от страдания и смерти или окончательная победа жизни над смертью. Это означало бы слишком быстро прийти к цели и пропустить всё то, что составляет подлинную и парадоксальную тайну христианской веры: попранную смерть, да, но попранную смертью; жизнь, обретённую в её полноте, но через смерть. Мы настолько привыкли к этому парадоксу, что часто, не воспринимаем его. Как если бы логика подобной гомеопатии нам была очевидна[724]. Возможно, мы замечаем тем меньше эту трудность, из-за того, что к ней прибавляется другая: мы все придём к спасению, но оно является делом одного. Конечно, нам достаточно более или менее осознавать, что этот единственный Спаситель — сам Бог, воплотившийся в человека, чтобы допустить, не входя в подробности, в одном акте веры, что он мог спасти нас всех, Он один, способами, выбранными им самим, какими бы они ни были поразительными. Само Писание не идёт дальше этого сильного утверждения. Все авторы это признают; «Новый Завет не даёт богословского синтеза освобождающего смысла смерти и Воскрешения Христа. Писания апостолов или Евангелистов не могут быть сведены к одному понятию без доведённого до крайности упрощения… Смысл смерти Христа и связь между его смертью и Воскрешением не определён полностью рассказом о событии, и не раскрыт разрозненными попытками толкований в Новом Завете»[725]. Можно думать, что века христианских размышлений и опыта позволили нам, наконец, понять приблизительно, каким образом Бог через своего Сына спас нас. Ничего подобного. Сегодня мы очень далеки от согласия не только в отношении деталей этого процесса, но и в отношении его принципа, как можно легко убедиться, благодаря любой недавней работе[726].
1 Постановка вопроса
Мы не ставим целью подобное исследование условий, которым должно соответствовать богословие Искупления, чтобы иметь шанс приблизиться к реальности веры, в которой надо отдать себе отчёт. Следовало бы представить критику критериев, чтобы выделить лучшее из всех предложенных богословий. Отметим всё-таки три проблемы, которые, как нам кажется, особенно важно правильно решить: 1) Показать, в чём жизнь Христа искупительна (не столько его смерть и его воскресение), но одновременно дать себе отчёт в той важности, которая придаётся смерти для нашего спасения христианским Преданием. 2) Показать, что Христос пережил и выстрадал две тысячи лет назад в Палестине и спасает нас от греха и от смерти сегодня, там, где мы есть; — как это спасение приходит реально ко всем людям; — почему это спасение ни для кого не является автоматическим, и показать роль каждого в деле своего спасения и спасения других. 3) Показать связь между процессом греха и процессом нашего Искупления (одно противоположно другому) — между процессом нашего Искупления и процессом нашей вечной жизни (первое — это лишь начало второго). Как мы видим, каждая проблема отсылает нас ко всем остальным, и каждое решение неизбежно вписывается в общий синтез. Лучшей теорией, по-нашему, будет та, которая лучше всего примет во внимание все элементы традиции, применив при этом минимум средств. Здесь мы не будем пытаться рассмотреть все варианты синтеза, к которому прибегали, чтобы лучше понять тайну нашего Искупления. Задача огромна и на самом деле бесполезна. Какой бы ни была важность оттенков и подачи текста, свойственных каждому автору, все эти теории представляют ценность только своей структурой, или «логическим механизмом», который они приводят в действие. Ни одна из них не идеальна, и решение трудностей, свойственных каждой из них, будет зависеть от таланта каждого автора. Но лучшей будет очевидно та, которая потребует, благодаря своей структуре, меньше всего соединений между деталями. Всякий раз, когда богословы принимаются за эту сравнительную разработку различных предложенных систем, они группируют их по их структуре. Таким образом, очень часто, различают системы объяснений: обрядовую, юридическую, моральную, биологическую и т.д. Мы прибегнем к этой классификации, но не возьмём её за основу, поскольку нам кажется, что она не сводит все эти проблемы к достаточно простой схеме, чтобы из неё можно было извлечь достаточно фундаментальную критику. Тайна нашего Искупления, будучи в основном тайной связи между смертью и воскресением Христа, с одной стороны, и нашим освобождением от смерти и от греха, с другой, на самом деле выявляет следующее: среди выше указанных проблем, проблема способа передачи Искупления, которая была более или менее приоритетной для умов, и влияла на решение самого принципа этого Искупления. Первой задачей было не только узнать, как Христос победил смерть, грех, зло, или сатану, как Он примирил меня с Богом, но понять сначала как Его жизнь и его смерть могут коснуться меня в моей жизни и моей смерти. Исходя из этого, все схемы могут быть приведены к трём следующим пространственным типам: 1) Христос действовал на нашем месте: Схемы подмены (отсутствует проблема времени). 2) Христос действовал рядом с нами: Схемы образцовости (большая временная проблема для тех, кто предшествовал ему). 3) Христос действовал на нашем месте, но в нас: схемы включения (большая временная проблема). Мы постараемся увидеть, прежде всего, почему первые два типа схем нам кажутся неизбежно недостаточными, как бы они ни были представлены. Затем мы увидим, почему только схемы третьего типа, по нашему мнению, могут отвечать на возникшие требования, и отметим две совпадающие в этом смысле попытки, сказав, почему они не удовлетворяют нас полностью. Мы выразим и подтвердим нашу отправную точку.
2 Несостоятельные теории
а) Схемы подмены
Ритуальная схема: жертва Каким бы ни был смысл, данный этому жертвоприношению, будь это приношением жертвы как вознаграждения, по принципу козла отпущения, будь это знаком освящения, как начала, в любом случае Христос приносится в жертву вместо нас[727].
Юридическая схема: уголовная замена Всякий грех требует наказания. Человек, увлекаемый своим грехом, не может больше не бояться наказания. Только Христос, совершенно невинный, может быть достаточно великодушным, чтобы взять на себя это наказание и таким образом избавить нас от него. Варианты этой схемы будут касаться того, каким образом Бог, хранитель Правосудия, потребует этого исправления. Возможно, что Тертуллиан был первым, кто представил наши грехи в терминах романского права. Святой Амвросий и блаженный Августин уже рассматривали смерть Христа как «искупление» от наказания за наши грехи. Крупным теоретиком этой схемы был святой Ансельм Кентерберийский, за ним последовали святой Фома Аквинский, Лютер, Кальвин, Боссюэ, Бурдалу, М-р д’Хулст, о. Монсабрэ и др.[728] Однако исследования о святом Ансельме, начатые полвека назад, показали, что по его концепции, сын приносит «искупление» отцу не столько своим страданием, сколько любовью. Возможно, что позже Фома Аквинский и последующие схоласты изменили точку зрения[729]. Мы находимся в некоторой растерянности от всей этой изобильной литературы, в которой Отец осуществляет «отмщение» с «гневом», даже с «яростью» к своему Сыну. Мы удовольствуемся только одним примером взятым у Боссюэ: «Он отталкивал своего сына и раскрывал нам объятия; он смотрел на него с гневом, и бросал на нас сострадательные взгляды… Он избавлялся от своего гнева; он ударял своего невинного сына, борющегося против гнева Бога. Это происходило на Кресте; вплоть до того, как Сын Бога, прочтя в глазах своего Отца, что тот полностью успокоился, увидел, наконец, что настало время покинуть мир[730]». Сегодня в этом можно видеть только ораторские излишества протестантизма, как полагал ещё о. Ривьер[731]. Каким бы строгим ни был язык, нас шокирует именно механизм подобного Искупления и «идея Бога, предполагаемая этим богословием», как впрочем признавал уже о. Ривьер[732]. Верно и то, что о. Ратцингер не без оснований рассматривает эту схему «как обычную христианскую концепцию искупления[733]». Следовало бы уточнить, что если этот юридический язык и известен на христианском Востоке, то он никогда не развивался там в систему настолько, чтобы устранять схемы, упоминаемые в Новом Завете и претендовать на истинное объяснение тайны нашего Искупления. Верно и то, что у нас на Западе эта интерпретация страданий и смерти Христа, несмотря на достаточно старую широкую критику, ещё далека от исчезновения не только из христианского народного сознания, но даже и из воззрений наших богословов. Известно, что схемы Искупления, разработанные в Риме до решающего собрания на II Ватиканском соборе и разосланные заранее епископам, были полностью составлены в юридических категориях[734]. Недавно Панненберг в своём «Очерке Христологии[735]» ещё раз вернулся к этой старой жестокой схеме[736]. Настойчивость различных романских комиссий, созданных для пересмотра голландского катехизиса, чтобы позитивно представить в нём эту доктрину «искупления», также представляется нам разоблачающей[737]. Эта верность «Традиции», по крайней мере, определённой традиции, не всегда принимает смягчённые формы. Так о. Брукбергер пишет: «Дороги чести истекают кровью. У чести есть собственная логика… в которой кровь соприкасается с кровью. Сам Бог подчинился этой диалектике и поэтому лучший из человеческих детей был казнён… Историк может восстановить судебный процесс над Иисусом, определить причины его осуждения и его казни…, мы знаем, что распятие Христа — сведение счётов по отношению к чести Бога. Грех не столько неповинен правилу, сколько оскорбление чести Бога, оскорбление, смытое кровью Христа…». Цитата Алексиса ван Буннена прекрасно показывает, в каком тупике находятся сегодня западное богословие Искупления[738]. Святой Григорий Назианзин отказывался, со своей стороны, останавливаться на подобной гипотезе: «почему кровь единственного Сына обрадует Отца, того, кто не одобрил принесение в жертву Исаака своим отцом, кто заменил жертву, положив барана на место разумной жертвы[739]?». Мы не будем настаивать на серьёзных богословских слабостях, свойственных этой особой форме схемы Искупления через подмену. Её критика сегодня представлена повсюду[740], и мы в дальнейшем будем разбирать общие недостатки всех этих схем подмены. Заметим просто, что парадоксальным образом часто одни и те же богословы во избежание всякого антропоморфизма, отказываются допускать, что Бог может действительно нас любить; они снова утверждают, что наши грехи Его на самом деле оскорбили. Логическая непоследовательность этой богословской мысли к несчастью соответствует большой психологической последовательности. Но это уже скорее в компетентности психоаналитика, чем богослова. Будем иметь мужество и честность признать мимоходом чудовищность образа Бога, проявляющегося в этой системе. Не будем обвинять всех верующих людей, которые честно искали Интеллектуальное решение реальной проблемы. Не будем отрицать, что можно, в крайнем случае, попытаться по-новому объяснить это богословие или интегрировать из него некоторые элементы в другую структуру. Речь идёт только о том, чтобы признать факт, с которым мы не сможем не считаться, когда мы, в свою очередь, попытаемся представить наше понимание таинства нашего Искупления во всей его полноте. Признаем, что наше богословие, какими бы ни были социологические и исторические объяснения его эволюции[741], создало, приняло, провозгласило, распространило и навязало на всех уровнях и в течение веков, образ Бога, который не только объясняет отклонения, но и находится, на самом деле, гораздо ниже уровня, на котором этот образ находится в привилегированной среде других религий, например, мистиков Ислама и Индии. В нужное время мы вернёмся к этому утверждению.
Моральная схема: богословие заслуг Здесь не делается акцент ни на гневе Бога, которого надо успокоить, ни на необходимом соблюдении требований Правосудия, от которых сам Отец не мог бы отступить, несмотря на свою любовь. Схема рассматривает не столько отрицательный аспект нашего спасения, кару, которую надо избежать, сколько его положительный аспект, достижение вечного счастья, последнее содержит в себе первое. Принцип этой схемы очень прост, и можно, не слишком искажая, резюмировать его следующим образом: Пётр не послушался отца. Он лишён прогулок. Но Павел, чтобы получить прощение брата, сделал больше, чем требовалось для этого сделать. Сразу же не только наказание снимается, но Пётр идёт в театр с Павлом. Как это легко увидеть, схема «моральная» не отличается от схемы «юридической» и сталкивается с теми же трудностями: 1) Счастье даётся Петру, хотя Пётр не стал лучше, что предполагает, что это счастье — не отдача бесконечной Любви, которая и есть сама жизнь и сущность Бога, со всеми требованиями самоотречения, заключёнными в этой отдаче, как мы видели в отношении Троицы. Конечно, схоластическое сведение вечной жизни к простому умственному созерцанию божественной сущности уменьшало эту трудность. 2) Если для самой природы этого счастья Пётр не должен, чтобы наслаждаться им, глубоко преобразиться, то мы возвращаемся к той же проблеме, как и в случае уголовного удовлетворения: поскольку от Павла не требуется больше великодушия, здесь, для счастья Петра от имени Правосудия, в качестве предварительного удовлетворения, для чего оно ещё нужно? Нужно ли великодушие сына чтобы пробудить великодушие Отца? Ещё недавно в работе, имевшей огромный успех на христианском Западе, о.Шиллебеекс дал вариант этой интерпретации, которая позволяет избежать первой трудности, которую мы подчеркнули, но не второй. Христос своей жизнью, страданиями и смертью не дал нам непосредственно вечного счастья, но необходимую благодать (или Святой Дух) для того, чтобы мы могли нести наш крест впоследствии и заслужить вечное счастье[742]. См: Христос во славе, просящий за нас перед своим Отцом, библейский образ, который, возможно, надо было бы снова истолковать по богословски[743]; Христос, посланник Духа[744], который «осуществляет в нас то, что Христос исполнил для нас[745]». Эта схема у Шиллебеекса не полностью освобождена от чистой и простой подмены[746]. Большая трудность, свойственная всем этим системам подмены, в различных вариантах, заключается в отсутствии прямой зависимости между тем, что делает и испытывает Спаситель и существом или жизнью спасённых. Вся эффективность спасительных действий оценивается третьим лицом, власть которого кажется неизбежно произвольной, потому что на самом деле только его добрая воля устанавливает связь между посылками, которую они сами по себе не имеют. Именно поэтому во всех системах эффективность действий Христа, в конечном счёте, направлена к его Отцу, а не к нам. Отсюда образ Отца — это неизбежно образ тирана. Эти схемы имеют преимущество: они подчёркивают основную мысль, что Христос сделал для нас что-то необходимое для нашего спасения, то, что мы были неспособны сделать сами. Но они в меньшей степени позволяют нам видеть другой аспект нашего Искупления: необходимость некоторого усилия и с нашей стороны. Откуда дополнительные различия, чуждые главному «механизму», которые часто забирают у него эффективность. (Так, различие между «право» и «факт»: спасение, достигнутое Христом для всех, но только «по праву», передаётся «по факту» только небольшому числу избранных).
б) Образцовые схемы
В этих схемах посредническая и произвольная роль Отца упразднена. Искупительный акт Христа действует непосредственно на нас, но эта действенность ограничена: Христос показывает нам путь, по которому идти; мы должны найти сами в себе силу подражать ему, через благодать Бога. Этот призыв к «подражанию Иисусу Христу» — основной аспект нашего спасения, по Новому Завету. Богословие Искупления должно заключать его в себе. Христос не спас нас против нашей воли. Некоторое участие принято нами, и оно не может быть сведено к простому признанию принципа. Но если Христос сделал не всё, то не сделал ли он несколько больше? Можно ли свести всю действенность искупительного акта Христа к эффективности образа жизни, к притягательной силе примера совершенства? Повторим ещё раз, что Он является именно этим для нас, и этот аспект, — часть «механизма» нашего Искупления, по крайней мере, для нас, кто живёт рядом с Ним. Но поскольку его пример был недоступен всем тем, кто жил до Него, всему огромному количеству людей в течение веков и многим из наших современников, то, для спасения всех, как этого требует вся христианская традиция евангелий и апостолов, нужна какая-то другая связь, более мистическая, более трудная для определения, между его жизнью и жизнью каждого из нас; связь, которая не уступит глубокой тенденции, поддерживающей все эти схемы самой их структурой, и не будет заявлять, что наше спасение зависит только от нас! В конечном счёте, все эти схемы Искупления, построенные на ценности примера жизни Христа, скорее уходят от проблемы, чем решают её. Это скорее сдача позиций, чем решение. Однако в истории христианства эти варианты схем встречаются очень рано. К ним относятся все течения христианского гнозиса, с которыми боролся святой Ириней: роль Христа — открыть нам путь и показать, что возможно наше освобождение этого мира и материи. Но мы должны следовать за Ним. Не будем пытаться рассмотреть всё развитие и повторные появления схемы этого типа в истории богословия. Мы удовольствуемся напоминанием некоторых недавних примеров и скажем, почему нам кажется, что толкование нашего Искупления может взять верх, по крайней мере, на Западе, в будущем. Недавние голландские исследования нового толкования таинства Христа в целом, о которых мы говорили выше[747], идут неизбежно в этом направлении. Так о. Шооненберг, спрашивающий себя «в чём состоит влияние Христа на нашу жизнь?», отвечает: «Что касается Христа. Всё дело в примере, не только в «хорошем примере», в моральном смысле выражения, но в примере, который касается глубины существования и источником которого является личный контакт[748]». Отсюда развитие того, что он называет «сотериологией Христа, как примера»[749] и признание очень близкой, по меньшей мере, роли той же природы для жизни и труда Будды или Маркса: «Сам Иисус ссылался на пророков, Моисея и т.д., которые были великими «примерами» религиозной традиции своих стран. Наша вера проповедует только, что он для нас выдающийся и непревзойдённый пример[750]. В той же работе о. Шиллебекс идёт в том же направлении[751]. В контексте этих теологических исследований, где Христос не Бог, ставший человеком, но только «исключительный человек, наделённый благодатью[752]», или «человек, в котором присутствует Бог самым глубоким образом[753]», легко излагается следующее: можно рассматривать связь между жизнью Христа и нашей только по моделям наших обычных отношений, и сводить её влияние к психологическому моменту. Ещё более удивительным может показаться то, что эта схема берёт верх сегодня, даже у авторов, твёрдо защищающих божественность Христа. Но успех этого решения нам кажется только больше выявляет глубину теперешней эволюции во всём нашем христианском мире на Западе. Во втором томе «Христологии» о. Дюкока после критики различных теорий Искупления пытается, в свою очередь, трактовать Страсти, Смерть и Воскрешение Христа. Для этого, он полагает, вместо абстрактных соображений, очень общих и несколько априорных, о нашем спасении,следует сначала восстановить смерть Христа в её конкретных исторических обстоятельствах: «Смерть Иисуса — результат особого конфликта, а не иллюстрация всемирной драмы[754]… Иисус был революционером, Он умер из-за того, что покушался на установленный порядок, но начатый им спор прошёл через века. Его смерть не погасила пламени Его слов. Наоборот, она дала вселенскую мощь Его посланию. В течение двадцати веков другие беспрерывно повторяли смущающие и возбуждающие слова, в противоречии со всеми установленными религиозными, политическими, экономическими и социальными порядками. Его Страсти и Его смерть — первый акт освобождения, борьба против всех предназначений[755]». Правосудие, за которое боролся Иисус, — «пророческое[756]», но этого было бы недостаточно, для того, чтобы отличить смерть Иисуса от смерти многих других праведников или пророков[757]. «Смерть Иисуса для нас неотделима от Воскресения, если мы хотим показать её исключительный характер — Воскресение. Воскресение делает его Господом и Сыном Бога в могуществе. Тот, кто не убоялся встретить смерть ради правды в надежде, что она не будет напрасной для людей, которые изгоняют его из своего общества, тот оправдан самим Богом: Бог оправдывает его надежду и его борьбу, оправдывая надежду, Он оправдывает то, как Он принял смерть[758]». Через Воскресение Христа мы отныне знаем, что эта борьба за правду — та борьба, которой Бог ждёт от нас и что, в конце концов, «ненависть не победит[759]… Бог берёт ответственность и утверждает то, что сделал и сказал Иисус. Дорога, ведущая к тому, чтобы смерть не существовала — это дорога Христа. Одновременно борьба праведного человека за справедливость, и пророка за правду, подвергающая риску их жизнь, является по преимуществу актом надежды: уверенность в том, что «справедливость» и любовь, в конечном счёте, одолеют ненависть и обыденность зла, если Бог есть Бог[760]». Христос «спасает» нас, в конечном счёте, только в том смысле, что «открывает» нам, через свою смерть и воскресение, путь к нашему собственному освобождению, и даёт веру в то, что Бог приведёт нас к окончательной победе: «отношение между Христом и нашей историей лучше всего определено категорией Обещания[761]». Христос не даёт нам примера для подражания. «Христос не встаёт на наше место для сотворения нашей истории, Он не навязывает ни плана, ни проекта, Он показывает, что смерть побеждена надеждой там, где человек становится свободным для другого, то есть для самого себя[762]». Основное направление синтеза проявляется, возможно, ещё больше в том, что он неявно исключает или даже явно отвергает. Удовольствуемся двумя краткими, но в наших глазах, существенными, замечаниями: Христос воскрес не потому, что Он Бог; не потому, что в Нём «обитает вся полнота божественности телесно[763]». Впрочем, не столько Он воскресает, сколько Отец воскрешает Его. Но Он сам должен был заслужить это воскрешение, отважной борьбой вплоть до смерти, как нам надо теперь её заслужить у Отца, каждому для себя[764]. Чтобы заслужить эту славу, Он сначала отказался от неё[765]. Здесь мы видим появление категории заслуги, но без присутствия замены; каждый должен для самого себя вести ту же борьбу. Трудности категории заслуги, не будучи все уничтожены, сокращаются (однако, очень любопытно, что примечание[766] снова возвращается мимолётно к полной схеме замены через заслугу, но не стремится интегрировать её с основной богословской линией, которой следует автор). Автор постоянно отказывается, часто очень живо, от образа Христа, «человека скорбей», заимствованного традицией из поэм Служителя, или Исайи. И он порицает в этом «мистическом» толковании Христа, несущего на Себе наши тяготы и выполняющей для нас «скорбный путь, ведущий от греха к Богу», не столько механизм замены, который в нём заключается, сколько его «скорбный» аспект. По его мнению, это означает «сместить центр, созданный оригинальностью мессианизма Иисуса». Подлинный оригинальный центр притяжения послания Иисуса будет не столько призывом к «очищению», необходимому для того, чтобы приблизиться к Богу[767], сколько призывом к пророческой борьбе за справедливость. Речь шла не столько о «внутреннем освобождении[768]», сколько об очень конкретном потрясении всего окружающего нас мира, с которым мы связаны[769]. Повторим очень кратко, что чрезмерная настойчивость здесь неуместна, и эта попытка синтеза представляет два больших неудобства, свойственных самой структуре всех схем Искупления через пример: 1 ) Действие Христа не достигает всех людей, поскольку его «пример» известен не всем (до сих пор оно достигло видимо очень небольшого процента). 2) Христос не «спасает» на самом деле тех, кто его достигает. Он им показывает, где их спасение, что очень отлично. Особая форма, данная о. Дюкоком этой схеме спасения примером, содержит, кроме того, третье неудобство: 3) Если принять то, что мы сказали о происхождении зла и греха, то кажется, что в синтезе, предложенном о. Дюкоком послание спасения Христа призывало бы нас скорее к борьбе с проявлениями зла, чем к борьбе с ним в его источнике. Нам же кажется, что, напротив, Христос не хочет освобождать настолько от испытываемого нами зла, но так же и особенно от совершаемого нами зла. В этом «освобождении» совершенно необычного типа, и мы думаем, что здесь надо искать смысл таинства креста, о. Дюкок даёт объяснение, по крайней мере, логически достаточное, отказа Христа от использования божественной силы, и это объяснение могло бы быть само по себе достаточным для понимания свободно избранного Христом поражения: Бог не хочет действовать на нашем месте, освобождать нас извне; Он зовёт нас быть свободными; его смерть «делает нас взрослыми[770]». Но это может объяснить смерть, но не крест. Христос о. Дикока нам представляется, во многих отношениях, только очень современной версией Мессии, которого ждали Евреи. Его Мессия является в меньшей степени «интервентом», и это верно. А освобождение, к которому он нас призывает, не национально узкое, но скорее экономикосоциальное и всеобщее. И это правда. Тем не менее, оттенок нам кажется слабым. Святой Павел и святой Иоанн очень лиричны, и если бы речь шла в действительности только об этом! Вот мы далеки от обожения человека, столь дорогого для Церкви первых веков. Не нужен был Бог, чтобы играть в Спартаков. В этом богословии не должен ли Бог оставить свою божественность за кулисами, прежде чем выйти на нашу сцену. Верно то, что христиане всегда пытались толковать таинство Христа в зависимости от занятий и категорий своего времени[771]. Сегодня очевидно, что результат не всегда был удачным. Не будем повторять.
в) Схемы включения
Она очень ясно исходит из всего Нового Завета, и здесь не нужно доказывать того, что всё богословие Искупления должно принимать во внимание две одинаково важные стороны: 1) Христос совершил нечто важнейшее для нашего спасения, то, что мы сделать не могли. 2) Но это спасение не получено для каждого из нас автоматически. Нам ещё следует «спасти себя», каждого для себя и одних для других. Кроме дополнительных неудобств, иногда очень серьёзных, как мы видели, ни один из этих двух предыдущих типов схем не может объяснить одновременно эти две основные стороны. Отсюда, другая сторона представляется явно более противоречивой, чем дополнительной, и её можно оправдать только ценой уступки, которая прямо противоречит самой предложенной схеме. Пока обе стороны не интегрированы с самого начала в сам принцип предложенного объяснения, мы вынуждены прийти к следующей дилемме: Христос делает всё или Он не делает ничего. В остальном же не более, как ловкость языка. Нам кажется, что есть только один возможный путь, даже если он достаточно сложен и сложен для уточнения: Христос не встаёт полностью на наше место. (Искупление заменой), Он не действует совсем рядом с нами, вне нас (Искупление примером), но действует в нас, одновременно и чётко и неясно, помогая нам изнутри, не действуя за нас. Мы коротко остановимся на двух попытках богословского синтеза, которые недавно проводились в этом направлении. Сегодня им мало следуют, но не столько из-за их недостаточности, сколько из-за того, что их построения представляются безосновательными и слишком «мистическими» для позитивизма, стремящегося к признанию в богословии. Мы не упрекаем эти исследования в гипотетическом характере. Всякое усилие в попытке лучше понять таинства нашей веры, не уменьшая их, может привести к непроверяемому через самоё себя построению. Однако мы признаем, что эти гипотезы не были полностью удовлетворительными. Но попытаемся показать, что это происходит не из-за используемой схемы включения, а из-за того, что они не могут заставить её работать во всей её полноте. Необходимость избранного нами пути при этом лучше проявится.
Тейяр де Шарден Известно, что для о. Тейяра тело «космического» или «всемирного» Христа является реально, конкретно, хотя и таинственно «со-протяжённым физической безграничности Времени и Пространства»[772]. «Мир полон Богом», — повторяет он после святой Анджелы из Фолиньо[773], посредством тела Христа, Который одним и единственным движением осуществляет в Себе одновременно «прозрачность» Бога через Материю, и «христинизацию» Вселенной. Эта «христинизация» осуществляется и проявляется особенно в Евхаристии, но не ограничивается узким кругом верующих. Прежде всего, потому что она мало помалу распространяется «от верующих, в лоне человеческой единокровности» и охватывает постепенно всю Вселенную, даже материю, эти «менее освещённые области, которые поддерживают нас[774]», но и потому также Евхаристия и Церковь сами, в конечном счёте, являются зонами самой плотной энергии притяжения, которой Тело Христа воздействует на мир. Тут же проявляется первое различие между этой схемой и той, которую мы уже начали предлагать: у Тейяра, речь не идёт на самом деле об «идентификации» в понимаемом нами смысле. Космическое Тело Христа больше «распространено во всей Вселенной[775]», чем присутствует целиком в любой точке Вселенной. Наше тело не столько идентифицируется с его Телом, сколько пересекается его нервным импульсом, взятым из пучка его энергий, в зависимости от него, под его притяжением. В нашей схеме особенно, идентификация между телом Христа и нашим полная, с начала мира и с начала жизни каждого. О. Тейяр, напротив, излагает силу притяжения, с которой Христос воздействует на наши тела и жизни, в терминах биологической т.е. медленной эволюции, Христос не только «Искупитель», но так же всё более и более «Развивающий». В последние годы своей жизни, в отношении греха, как мы видели, он заявлял, «что если остерегаться» нести грехи грешного Мира» это всё равно, что, переводя в термины Космогенеза «нести грехи Мира в состоянии эволюции». Вся физическая эволюция мира для него уже начало обожения, но, взаимообразно, освящение ему представляется всё яснее высшей фазой этой эволюции. Поэтому он заявляет, что Христос «не представляется для нашего поклонения… чёткой и соперничающей вершиной предела, к которому ведёт биологически продолженный склон антропогенеза[776]». Моральный или духовный предел не отличается от биологического. «Святость», для о. Тейяра, не должна отличаться от «совершенства», как мы пытались это показать. Можно полагать, что эта неясность связана с другой, более фундаментальной, путаницей между духом и материей. И тот и другая, для о. Тейяра, глубоко связанные, неразделимые с самого начала, с первых шагов творения, возможно, останутся такими до конца и будут развиваться вместе, только дух будет проявляться больше к концу эволюции. Мы уже сказали, что в конце концов христианская традиция свидетельствует об этом глубоком единстве между материей и духом. Мы признательны о. Тейяру за то, что он обнаружил эту связь. Объединение эволюции с искуплением, в котором мы упрекаем о. Тейяра, кажется исходит на этот раз из смешения между «личностью» и «природой». Если личность задумана как полностью поглощённая природой и смешанная с ней, то имеется только один возможный предел, предел эволюции, и не существует больше возможности различать святость и совершенство. Тогда та же самая схема включения будет иметь совсем другое значение. Динамика спасения, «которое предстоит», согласно с. о. Тейяром будет относиться к природе, а не к личности. Она задумана в связи с эволюцией, как постепенное сокращение множества до Единицы, а не как обращение к призыву Любви. («Накопление любви» в мире, у о. Тейяра, это — процесс биологической эволюции). Наконец, этот динамизм доверен Христу больше, чем нам. Это больше дело Его притяжения, чем нашего ответа на Его призыв. Сама мысль об этой внутренней тяге заключает в себе определённое различие и определённую общность между Христом и нами. Но, не располагая различием между личность — природа, о. Тейяр должен отдавать себе отчёт между различием и общностью только в одном и том же отношении — в отношении природы. Расположенные на одном уровне, эти два аспекта становятся скорее противоречивыми, чем дополняющими друг друга. О. Тейяр разрешает противоречие благодаря категории эволюции. Оба противоречивых аспекта остаются на одном уровне, но при этом следуют один за другим. «Христинизация» мира развивается. Она есть переход от различия к союзу. Мы уже видели, когда говорили о грехе, что эта концепция действий Христа в нас как продолжение и окончание биологической эволюции означает: его притяжение заставляет чувствовать постепенные эффекты, дающие больше совершенства, и, следовательно, святости, в последние века, чем в первые, но и осуществляющие внутреннее непреодолимое давление для всего человечества и, по крайней мере, очень сильное на каждое сознание в частности. Отсюда следует, что отношение любви между Богом и человеком глубоко искажено. Мы видим всё, что Христос делает для нас — это в нас, то, чего мы сделать не смогли. Но наш ответ всегда будет по логике этой схемы, только сознательным, достаточно точным отражением силы его притяжения к нам. В связи с этой формой, схема включения остаётся слишком близкой к схеме замены.
«Персоналистическое» течение В этом месте нашего изложения следует сначала вкратце подчеркнуть особую трудность: речь идёт о течении, которое представлено больше философами, чем богословами. Философы, часто христианские, не игнорируя нашей богословской проблемы, не рассматривали её непосредственно. Богословы, работающие в этом направлении, ничего не написали. Мы сможем сослаться только на двух авторов и только благодаря двум статьям: о. А. Шавас[777], и о. Хитц[778]. Случается, что другие богословы ссылаются на те же категории, но чаще всего, мимоходом и намёками, как Л. Ришар[779] В рамках кратких работ наши авторы не могли сами представить категории персоналистической философии, которые они используют. Они довольствуются упоминанием их и ссылками на выработавших их философов. Но поскольку речь идёт, как в философии, так и в богословии, о течении мысли, о пути исследования, об общей интуиции, а не о философской системе и не о богословском синтезе, оказывается, что эти ссылки не всегда проливают достаточно света. Тогда зачем останавливаться на этих исследованиях? Дело в том, что их фундаментальная интуиция похожа на нашу, но достигнута другими способами. Изучая эти исследования, мы приступаем к изложению наших мыслей. Пытаясь понять, на какие трудности они натолкнулись, мы выявляем преимущество наших собственных категорий. Богословы-персоналисты говорят о необходимости, как мы уже подчёркивали, отдавать себе отчёт о двух основных сторонах Предания: 1) Христос, один, действительно спас всех нас; 2) Однако каждому из нас остаётся сделать что-то, для того, чтобы спасение уже осуществлённое для всех, коснулось бы каждого лично. Итак, в таинстве Искупления есть аспект солидарности, связь единства между Христом и нами, и аспект различения, различия, индивидуальной ответственности. Личности по определению различны, поэтому греческие отцы старались оставить аспект единства природе, как мы это сделали сами, прибегая к воплощению во Христе в самом сильном смысле слова. Но в этой схеме может оказаться под угрозой индивидуальный аспект спасения. О. Шавас подчёркивает это неоднократно[780]. Однако ещё более верно то, что эта глубоко традиционная схема была не случайно забыта в течение веков официальным богословием на Западе. Для рационалистической тенденции, которая у нас всегда одерживает верх, подобный союз с Христом — и с Богом — будет всегда выглядеть пантеистически. Пий XII отреагировал на это, разоблачая то, что он называл «панхристизмом[781]», в энциклике Mystici Corporis. Богословам персоналистам показалось, что с этой стороны путь закрыт. И тогда философское детальное исследование конкретного действия межличностных отношений дало им кстати средство выхода из тупика, позволяя дать себе отчёт одновременно о двух аспектах единства и различия в одном плане личностей. Каждый через отношение с другим не только осознаёт себя, но и ещё по-настоящему формируется. Именно в самом взаимодействии отношений мы испытываем нашу идентичность с другим, нашу общность с той же природой, с тем же миром, с теми же проблемами и наше отличие, нашу неустранимую искажённость. Более того, это взаимодействие создаёт из биологического подобия связь с той же природой; наше отношение к другому делает нас похожими и разными одновременно. И даже, «чем больше идентичность, тем больше и разница», утверждает Морис Недонсель, один из тех, кто больше всего работал над «персоналистическими» категориями[782]. Но на этом психологическом уровне солидарность каждого с другим явно ограничивается достаточно узким кругом личных отношений. Этот механизм ещё не позволяет считаться с реальной и эффективной солидарностью между всеми людьми и между всеми людьми и Христом. Откуда попытка философов и богословов-персоналистов перейти от этого психологического плана к плану метафизическому, утверждая, что это «межсубъективное соответствие сознаний» конкретно наблюдаемое в механизме наших психологических отношений, уже существует в реальности, но на более глубоком уровне, ненаблюдаемом, «прежде развития активных отношений между людьми[783]. Эта взаимность, не создавая «центра персональности»[784], могла считаться истинно «онтологической», потому что она глубоко затрагивала личность в самом её существе. Но она могла считаться и «первопричиной», в силу своей трансцендентности времени и пространству: «Воплощённый Дух», Христос существует во взаимности со всеми воплощёнными духами через отношение, трансцендентное времени и пространству, Христос относится ко всякой человеческой личности, какой бы она ни была, где бы она ни была и в любой момент её существования[785]». Теперь следуют богословские разработки, очень близкие к тем, которые мы уже заметили, особенно у о. Хитца: «Каждый человек существует благодаря Адаму — грешнику, но так же и Христу Искупителю. Каждый человек испытывает всю тяжесть первого Адама и притяжение второго. Но все падшие люди и сам Адам остаются внутри Христа — Нового Адама, как и при их первом рождении, так и при последнем зове, поскольку их личностное существо создано благодаря первоначальному соответствию с Сыном Бога, ставшим человеком, который благословляет их всех своей спасительной Пасхой[786]». Однако следует пожелать большей точности в разработке этой интуиции. Трансцендентность нашей солидарности по отношению ко времени и пространству не использована для разрешения трудностей идеи первородного греха, который сам по себе определяет судьбу вселенной. Эта трансцендентность не всегда чётко обеспечена, например, о. Хитц ставит проблему разрыва между уже достигнутой славой мира — в Христе — и состоянием нищеты, в которой мы продолжаем её воспринимать только для времени после воскрешения Христа[787]. Добавим ещё, что в общей картине, наброшенной Хитцем, Христос проходит к нам в его сегодняшней славе в значительно большей степени, чем в его жизни, прошлых страданиях и смерти, что не позволяет, как нам кажется, признать за этим всю важность для дела нашего спасения. Кроме того, философские категории, в которых написаны эти два богословских исследования, практически смешивают «личность» и «сознание» (или даже «душа» и «дух»). Но мы видели, к какому тупику это приводит в христологии, потому что становится трудно допустить, что Христос может иметь человеческое сознание, не будучи, в силу этого, человеческой личностью. Вместе с тем трудно утверждать, что там, где человеческое сознание не могло быть по-настоящему разбужено межличностными отношениями, уже есть человеческая личность. Известно отношение всего этого к проблеме неудачи[788]. Но повторим ещё раз, несмотря на важность этих трудностей и недостатков, основная интуиция, возможно, первая, нам представляется именно той, которой мы следуем, и полагаем её главной в христианизме: между всеми людьми и между всеми людьми и Христом существует общность как в добре, так и во зле, но общность вне времени и пространства, общность динамичная: каждый человек испытывает в каждое мгновение последствия грехов всех других людей с самого начала мира и до конца времён. Но не только в виде наказания или вины, которую надо загладить; каждый человек испытывает в себе грехи всех людей, вне времени и пространства, как усиление собственного желания предпочесть себя другому вплоть до ненависти к другому, или если хотите, но это то же самое, ослабление, из-за недостатков в других, собственного желания любить, то есть жертвовать собой. И наоборот, каждый человек укрепляется в своей борьбе с самим собой, чтобы лучше любить всей любовью Христа и всей любовью других людей через миры и века. В неизменный час выбора всякий оказывается между двумя противоположными силами в себе, которые не нейтрализуются в состоянии безразличия, но приходят в равновесие в двойном выборе противоположных влечений. Сила любви не существовала бы в нас без Христа, и мы знаем также, что, не покушаясь никогда на нашу свободу, Христос для нас и в нас окажется, в конечном счёте, самым сильным. Именно нечто подобное, возможно, заключает в себе христианизм, а иногда даже утверждает это достаточно отчётливо. Впрочем, недостаточно показать, что наша вера заключает в себе солидарность этого порядка. Надо, кроме этого, попытаться предложить связную теорию. Ведь эта интуиция подобной общности независима сама по себе, от той теории, которую нам предлагают богословы «персоналисты». То, что они смогли выделить эту общность, как требование нашей веры, даёт им сегодня право на нашу признательность. По крайней мере, здесь мы находимся в христианском богословии. Но это не может избавить нас от признания слабых мест в их исследованиях. Мы уже видели, что богословские импликации и последствия подобной общности были недостаточно разработаны; мы подчеркнули богословские трудности, вытекающие из употребляемых философских категорий; теперь нам хотелось бы рассмотреть связность теории, выдвигаемой ими для понимания этой общности в себе самой. Сила персоналистской теории в том, что она позволяет установить связь между глубокой общностью, причастной вере, но недоступной в себе самой, и общностью менее глубокой, но непосредственно констатируемой, которая проистекает из психологических межличностных отношений, дающих как бы начало доказательства существования подобной глубокой общности. Слабость подобного доказательства в том, что не существует возможной последовательности, описанной таким образом, в плане психологическом и подобной глубокой общности, поскольку их «механизмы» явно очень различны. На психологическом уровне онтологическая общность осуществляется мало-помалу настолько, насколько все мы в самом нашем существе отличаемся тем, что с нами случилось, тем, что мы делаем сами, и, кроме всего прочего, всеми нашими отношениями с другими людьми, услышанными и сказанными словами, обменом взглядами т.д. Но именно это взаимодействие создаёт постепенно общность между существами, приводя их последовательно к определённому подобию, которое М. Недонсель называет даже идентичностью, но значимость которого не следует преувеличивать[789]. Общность, данная христианской верой, должна быть полной с начала каждого существования. Более того, подобное взаимодействие не сможет никогда ни создать достаточно «идентичности», ни объяснить нашу общность не только с нашими близкими, но и с Христом и со всеми людьми. Между существами, удалёнными друг от друга во времени и в пространстве, не может существовать прямого взаимодействия. Между ними нужен посредник, трансцендентный времени и пространству, некая поддержка, в которую, вписаны действия каждого, чтобы сообщить их результаты другим. Впрочем, в схеме взаимности сознаний их нет. Эта схема была задумана для того, чтобы без них обойтись. На самом деле это — тупик. Безусловно, именно для того, чтобы из него выйти о. Хитц[790] пытается ввести в персоналистскую схему то, что предложено о. Карлом Ранером[791]: душа Христа, в момент его смерти, теряя тесную преимущественную связь с его земным телом, возможно, не потеряла всю связь с материей, но, напротив, распространила её на весь космос, но в его центре, в его изначальном центре, «в источнике всего космического становления, где все существа обладают полнотой общности, исходящей из творческой силы Бога[792]», там, где находится «фундаментальное единство мира, (трудное для понимания, но не менее реальное), в чём все вещи связаны и сообщаются, даже прежде чем воздействуют друг на друга[793]; и в корне единства мира, продолжает ученик К. Ранера, где всё поддерживается и образует одно; там, где все существа, переданные времени и пространству связаны и питаются от одного корня[794]». Это то же самое предчувствие полной или первоначальной между всеми людьми и Христом, как подразумевает наша вера и как всё это утверждает персоналистическое течение; но в этой новой схеме признают, что подобная общность подразумевает, в свою очередь, конкретное существование некоего места встречи Христа с нами, посредством которого мы могли быть по отношению друг к другу как бы внутренними. Однако эта новая схема не кажется нам более удовлетворительной сама по себе, поскольку с одной стороны она представляет некоторый прогресс, но с другой — это чёткое отступление назад. На самом деле, в гипотезе, предлагаемой К. Ранером и Л. Боросом, в соответствии с тем же процессом, что и для Христа, мы сможем достичь физически Христа, в сердце вселенной, только нашей смертью или в нашей смерти. С этого момента, если эта гипотеза сама по себе позволяет лучше видеть, как Христос может реально приблизиться ко всем людям и сделать что-то непосредственно для их спасения, приходится признать, что эта встреча может состояться только in extremis (в крайности), и нам кажется, что философы и богословы персоналисты были правы, когда полагали, что эта общность должна быть ещё более «врождённой» и оказывать всё своё действие с самого начала каждого человеческого существования. Любопытным образом, идея определённого воздействия Христа на нас уже теперь, исходя из этого сердца мира, иногда появляется в этой схеме[795], но даже тогда трансцендентность этого действия по отношению к пространству не относится ко времени, поскольку подобное действие рассматривается только для нас, живущих после смерти Христа. Но эта новая схема имеет второе неудобство, ещё более серьёзное, которого избегало начальное предчувствие богословов «персоналистов», но оно встречается у о. Хитца, когда частично используется эта новая схема, чтобы сгладить недостатки персоналистской схемы. По гипотезе о. К. Ранера и о. Л. Бороса, Христос, которого мы можем встретить в нашей смерти, уже прославлен. То есть, нет возможной прямой связи между нами и его земной жизнью, в частности, его страданиями и его агонией. Если допустить, следуя всей христианской традиции, даже если она никогда не могла нам сказать почему, что эти страдания сыграли главную роль в деле нашего спасения, то снова остаются только два типа возможных схем, чтобы попытаться дать себе в этом отчёт: подмена или образцовость со всеми заключёнными в них трудностями, которые мы уже рассматривали. В персоналистической интуиции была связь, как взаимодействие между всей жизнью Христа и всей нашей жизнью, что нам представляется более удовлетворительным. Наконец, в гипотезе о. К. Ранера и о. Л. Бороса нам не уточняют, каким образом встреча прославленного Христа может помочь нашему спасению. Нам говорят, что «телесная человечность Христа» будет воздействовать как «физическая инструментальная причина», уже глубоко преображающая мир[796], но способ воздействия этой причины не изучен, также, как и способ её проявления без покушения на нашу свободу. Но вот мы и пришли к нашей проблеме. Эта концепция тела прославленного Христа, более или менее простирающегося во всей вселенной, как в её центре и в её источнике, преобразуя её своими «божественными благоуханиями[797]» и достигая нас всех непосредственно, во многом похожа, несмотря на значительные, подчёркнутые нами различия, на традиционное богословие Восточных Церквей и на интуицию наших Западных мистиков нашей физической, таинственной, но реальной тождественности со Христом. Мистическая концепция святого Павла нашего воплощения во Христа, вне времени и пространства, объединяет на самом деле требование, замеченное о. К. Ранером и о. Л. Боросом, реальной конкретной связи между Христом и нами и предчувствие «персоналистов» о наличии этой связи, задолго до нашей смерти, в течение жизни, с самого рождения. Нам остаётся сказать теперь, почему книга при этом не заканчивается; или, чтобы быть более ясным, сказать, почему наше Искупление не заканчивается с Воплощением и с Рождеством. Поскольку, наконец, в нашей перспективе, если читатель следил за изложением, при рождении мы появляемся вне времени и пространства, в том же теле, с той же душой и с тем же сердцем, что и Христос, через союз двух природ, божественной и человеческой, в Христе, мы имеем выход, через Его человеческую природу, к самой божественной природе. После этого, что ещё нам делать на земле? И почему сам Христос не перешёл непосредственно от Рождества к Вознесению? Зачем сначала столько лет на земле, зачем ещё страдание и смерть?
3 Наша отправная точка
а) Изложение
Почему Христос не «вознёсся» на небо при рождении? Потому, что таким образом, будучи далёким от того, чтобы взять нас всех с собой, в себе, в рай, он вовлёк бы нас, возможно, в ад, или, точнее, поставил бы нас всех в абсурдное положение. У Бога нет другого рая для нас, кроме Его самого. Но «Бог — любовь». Мы, конечно, не знаем, из чего сотворён Бог, какой природы природа божественная. Но мы знаем, ведь все мистики повторяют это после святого Иоанна, что то, что лучше всего может дать нам представление о сути Бога, это выражение «Любовь» и опыт любви. «Импульс божественности» Христа, которым мы наслаждаемся одновременно и нераздельно, духовно и физически, в его и в нашей «обоженной человечности», если повторить слова Христа, приводимые святой Гертрудой Хэльфтской, будет, через палитру наших восприятий, всего лишь потоком, истечением «любви». Но пора вспомнить всё, что говорилось, в отношении Троицы, о требовании любви. Соединение многих личностей в одну и единственную природу не приводит автоматически к их счастью. Их «единосущен» может стать адом или раем в зависимости от их отношения. Возможно, это видел святой Павел, когда предупреждал коринфян, что кто ест и пьёт недостойно тело Господа, «ест и пьёт осуждение себе[798]». Мысль святого Павла, как нам кажется, не только в том, что недостойное причастие есть профанация тела Христа, заслуживающая осуждения, но скорее тело Христа будет непосредственно наказанием тому, кто осмелился принять его недостойно, то есть, на самом деле, без любви. Каким образом одна и та же общая природа может быть ощутима по-разному в зависимости от лиц, которые обладают ей и живут в ней? Вот что, безусловно, загадочно, и что мы не пытаемся даже объяснить. Напомним только, что личности остаются незатронутыми и что между общей природой и различными, обладающими ей, столько же отношений, сколько существует личностей.
б) Свидетельство мистиков
Всё это, во всяком случае, подтверждено опытом или предвидением определённых мистиков. Верно и то, что мы никогда не находим у них того немного систематического синтеза, который хотим предложить. Но они уже ясно сформулировали все элементы, и у многих из них синтез, во всём своём объёме, хотя и неявно, но присутствует. Рюйсбрук[799] удивительный прекрасно знает это различие, на первый взгляд удивительное, между, с одной стороны, участием в самом существе Бога, и с другой — святостью или блаженством. Он связывает это различие с библейским рассказом о сотворении человека «по образу» и «подобию» Бога[800] в традиции греческих Отцов и рено-фламандских мистиков, к коим он принадлежит. То есть, для него духовное творение, как дух, есть образ Бога, который пользуется истинным важнейшим единством с Богом благодаря только своей природе. Его бытие настолько неразделимо от бытия Бога, что если бы создание отделилось от Бога, оно ушло бы в чистое небытие[801]. И в заключение этого пункта: «Таково благородство, которым мы обладаем через природу в главнейшем единстве нашего духа, в котором легко осуществляется его союз с Богом». И он тут же добавляет: «Это не делает нас ни святыми, ни блаженными, поскольку все люди, и плохие, и хорошие, обладают этим». В следующем пункте мы узнаём, что к сущностному единству образа надо добавить «подобие», милостью Бога. И дадим ещё это важное уточнение: «Тогда, когда мы не можем потерять ни Образ, запечатлённый в нас, ни естественный союз с Богом, мы теряем подобие, то есть, Божью милость, и мы обречены на проклятие[802]». Итак, можно участвовать в бытии Бога и, тем не менее, быть проклятым! Мейстер Экхарт, вместо того, чтобы представить ад, как это часто делается, через отсутствие Бога, утверждает, что даже для демонов и для проклятых, «их жизнь… также изливается непосредственно из Бога в душу». Он тут же уточняет, что жизнь, в конце концов, не что иное, как само «бытие» Бога[803]. И в другом месте, для объяснения ада, он прибегает к сравнению, в котором контакт с Богом ассимилируется с контактом с огнём: если обжигает мою руку, то она не огонь; если бы вся моя рука была из огня, то огонь не смог бы причинить ей никакого зла[804]. Как всегда, сравнение несовершенно. Однако оно помогает понять в некоторой степени, каким образом Бог может стать нашим адом. Парадоксально, но это сравнение меньше подошло бы для объяснения, как Он мог бы стать нашим раем (то, что Мейстер Экхарт утверждает в достаточной степени в других местах), если бы не было известно, что святые, в их блаженстве, чувствуют любовь Бога как огонь. Святой Хуан де ла Крус настаивает на этом двойном действии присутствия Бога в нас. После продолжительного описания предварительных очищений, он, наконец, подходит к союзу с Богом. И он также использует при этом сравнение с огнём, но с неожидаемым нами уточнением: «… надо отметить: этот огонь любви, который соединяется с душой для её прославления, тот же, что и огонь, который пронизывал её для очищения. Это то, что происходит с материальным огнём. Он проникает в дерево, но сначала он охватывает его и ранит его своим пламенем, он высушивает его и забирает у него все его безобразные элементы[805]…». Вот новая важная для нас деталь, это время очищения сравнивается несколько раз с чистилищем[806]. Такая же запись, очень краткая, но чёткая, у Марии, урсулинки из Тура (XVII): после великих мистических милостей она проходит новый период очищений, которые для неё «чистилище, более разящее, чем молния». Она описывает действие Духа Бога в ней самой «как очень интенсивный и быстро проникающий огонь» и уточняет: «В этом чистилище не теряешь из виду Воплощённое Слово Божие и Тот, Кто явился только как Любовь, и Кто раньше, поглощал душу в Своих божественных объятиях это Тот, Кто её распинает[807]…». Святая Екатерина из Генуи объясняет нам, что два противоположных действия присутствия Бога не обязательно следуют одно за другим. В чистилище, утверждает она, они одновременны: «Истинно, как я это вижу, что любовь, идущая от Бога и бьющая в душе, доставляет ей невыразимое удовлетворение; но оно не уменьшает ни на йоту тяжесть, испытываемую душами в чистилище. Именно эта любовь, которой мешают, составляет их страдание… Итак, души чистилища испытывают одновременно крайнюю радость и крайнее страдание так, что одно не препятствует другому»[808]. Верно и то, что святая Екатерина не всегда выражает свои мысли с той точностью и так связно, как нам бы хотелось. Как все мистики, она сама это признаёт[809]. Она говорит иногда так, как если бы ад был тем местом, в котором отсутствует Бог: «Если бы душа предстала перед божественными очами и должна была ещё очиститься, для чего ей не хватило бы одного мгновения, это стало бы для неё … невыносимым. Она предпочла бы тысячу раз оказаться в аду (если бы ей было позволено выбирать), чтобы устранить эту ржавчину, чем предстать перед Богом, не будучи полностью очищенной»[810]. При более близком рассмотрении совершенно ясно видно, что для неё существует реальная непрерывность между адом, чистилищем и раем. В чистилище то же страдание, что и в аду[811], но и та же радость, что и в раю. В конце концов, это тот же «божественный огонь любви», испытываемый как страдание, (окончательное, в аду; временное и очистительное, в чистилище), и как радость (возрастающая, в чистилище, и возможно ещё в раю[812]). На самом деле, не Бог отсутствует в аду, но душа в аду и в чистилище, затемнённая грехом как «ржавчиной»: «Как и предмет, покрытый чем-то, не может блестеть на солнце не потому, что недостаточно солнца, которое продолжает сиять, но потому, что покрытие предмета мешает отражать солнечный блеск. Пусть будет снято препятствие, покрывающее предмет, и он откроется действию солнца»[813]. «В душе действует та же божественная любовь как очищающий огонь и как радость вечной жизни: Из этой божественной Любви, пишет святая Екатерина из Генуи, я вижу, как устремляются некие лучи и горящее пламя, такие пронизывающие и такие сильные, что кажутся способными ввергнуть в небытие не только тело, но и саму душу, если бы это было возможно…». «Посмотрите на золото… Золото, очищенное до двадцати четырёх карат, не истощается больше, каким бы ни был огонь, через который ты проводишь его. В нём может быть поглощено его собственное несовершенство». «Так действует в душе божественный огонь. Бог поддерживает её в огне, пока не будет уничтожено всё несовершенство… Очищенная, вся душа остаётся в Боге, без ничего в ней, что ей свойственно, и её бытие есть Бог». Святая Екатерина приходит к тому же заключению, что и Мейстер Экхарт: «Полагая, что в этом состоянии чистоты её (душу) держат в огне, она не почувствует никакого страдания». Но она тут же добавляет очень важное для нас уточнение: «Этот огонь будет ничем иным, как огнём божественной любви вечной жизни[814]…». Такое же свидетельство находим у Марии де Вале († 1656), мистика, к несчастью, очень мало изученного из-за странности её случая, но за духовную ценность которого ручается святой Жан Ёд, испытавший её большое влияние: «Святые видят Бога, и они в Боге, как в огне любви, который проникает в них, движет ими и опьяняет их потоком радости. Проклятые видят Его и находятся в Нём, как в огне ярости и гнева, который проникает в них, движет ими и опьяняет немыслимыми страданиями[815]…». Добавим, что в соответствии со всем тем, что мы видели относительно прославления тела, было бы напрасно искать в аду или чистилище другой огонь для тел, а не саму божественную любовь. Это та же Любовь, само существо Божие, которая для нас и ад, и чистилище или рай, как для тел, так и для душ. Очевидно, что не все мистики свидетельствуют об этом двойном действии присутствия Бога в нас, как об аде или рае. Но никакой мистик не совершенен. Каждый получил от Бога особую миссию. Даже те, миссия которых была: донести странные и ужасные видения ада или чистилища. Следовало бы не забывать, что здесь присутствует только язык образов, неизбежный как общее творение Бога и всей человеческой психологии,впрочем, как и все книги Писания. Но поиски точных сведений о материальной организации потустороннего мира в этих описаниях и этих видениях делают их смешными и искажают их смысл. В борьбе против духовного падения в наши дни многие авторы попытались вернуть широкой публике некоторые тексты мистической литературы, которые обычно мало доступны. К несчастью, комментарии слишком часто нацелены только на историческое воссоздание всего религиозного мира, радикальная критика «богословия смерти Бога» которого, через все эксцессы, кажется, нас окончательно освободила. Выявим, как пример, этот перл: «Святое Писание не даёт никакого точного указания места Чистилища. Но общие уроки богословов, наиболее соответствующие заявлениям святых и многочисленным частным откровениям по этому поводу говорят о том, что Чистилище — глубокое место, подземное, сообщающееся с адом (Ср. святой Фома…)»[816]. В противоположность этому, хороший пример осторожности и рассудительности, а также строгости, с которыми надо подходить к этим сложным проблемам, мы найдём в недавней работе о. Рене Лаурентэна: «Екатерина Лабурэ († 1876) и чудесная медаль»[817]. Не забудем, что страх — очень двусмысленный способ, ведущий к Божественной любви. Если его слишком развивать, то можно ранить окончательно многие души в их отношениях с Богом. Вместо того, чтобы их раскрывать другому (ближний и Бог), что и является действием вечной любви, их болезненно закрывают в тоске по их спасению[818].
в) Богословы
Ещё более немногочисленны богословы, сумевшие угадать это глубокое единство между крайностями. И мы должны это признать. Но, возможно, немного и тех богословов, которые полагают, что могут чему-то научиться у мистиков. Однако они есть. О. де Любак попытался восстановить для нас связь, начиная со святого Бернара[819]. Он заключил так: «Ад — творение человека, человека, который отказывает себе и останавливается: для которого Любовь становится невыносимой… Неизменённый в своей сущности, тот же божественный Огонь для одного Мука, а для другого Очищение, а для третьего — Блаженство»[820]. О. Тейяр де Шарден своими собственными словами выражал то же предчувствие: «Огонь ада и огонь неба не две различные силы, но противоположные проявления одной и той же энергии»[821]. Совсем недавно, Ладислав Борос с силой настаивал на этой мысли: «Бог, в его незыблемом Существе, для одних — мучение, для других — блаженство, в зависимости от того, отказались ли они или смиренно приняли его Любовь… Любовь для восставших — жестокий ожог, для других — вечный Свет[822]…».
г) Св. Писание
Как мы уже говорили, вместе со всеми современными авторами, Писание не даёт нам ясного богословия Искупления. Мы не можем найти в нём прямо выраженной точки зрения, которую мы только что развивали. Это богословское объяснение Бога как одновременно и ада, и рая, в зависимости от нашего личного отношения, заимствовано из свидетельств наших мистиков, как мы это только что увидели. Но это всего лишь богословское объяснение, и как бы ни был высок авторитет наших мистиков, эта гипотеза должна быть соотнесена с Писанием. Мы не будем искать в нём прямого и ясного подтверждения. Мы знаем, что это невозможно. Нам хотелось бы только кратко показать, что есть глубокая гармония между ними, и что, возможно, многие тексты Писания обрели бы свой смысл, если бы их перечитали в свете этого объяснения. Прежде всего, это касается всех текстов Ветхого Завета, в котором речь идёт об «огне Бога». Этот «огонь Бога», все комментаторы признают это, является символом или знаком самого Бога, Его славы, Его святости. Он выражает, в зависимости от обстоятельств, утешительное присутствие Господа, залог защиты и счастья, или Его устрашающее присутствие как судьи. Мы встречаемся с этой двойственностью огня в некоторых текстах Нового Завета: святой Иоанн Креститель возвещает о другом крещении в Духе и огне[823]. Христос заявляет, что он пришёл низвести огонь на землю и что он желал бы, чтобы он уже возгорелся[824]. В Пятидесятницу во время сошествия Святого Духа явился знак: «языки, как бы огненные»[825]. Но огонь часто символизирует наказание грешников[826]. Более того, уже в синоптических Евангелиях, также и у святого Павла и ещё более чётко у святого Иоанна Христос является как тот, кто только своим присутствием заставляет людей выбирать, в глубине их сердец, за или против него, тьму или свет. (Известно, насколько темы огня и света связаны). В конечном счёте, нас судит не Бог, но мы судим себя сами, нашим поведением перед святостью Бога. «Для святого Иоанна, — отмечает о. Мола, — Страшный суд не что иное, как предстояние человека перед Светом Бога, явленным во Христе»[827]. Кажется, что можно идти ещё дальше. Как отмечает о. Дюрвель, человек-грешник воскреснет в последний день «прославляющей силой Христа». Но своим грехом он «противостоит этой силе и превращает в смерть то, что само по себе жизнь[828]»… В Прологе святой Иоанн утверждает, что Христос есть «свет истинный», «свет людей» и одновременно «жизнь», без которой ничто не существует. Этот свет — жизнь всего, что существует, понятно, что он «просвещает всякого человека, приходящего в мир» и светит «даже во тьме». Но это присутствие в нас света как жизни, ни в чём не нарушает нашей свободы. Она требует выбора, не делая его бесполезным. Мы можем отказаться соответствовать свету — нашей жизни — как мы можем вкушать тело Христа недостойно. Но если не принимать нашего толкования воплощения во Христа в физическом смысле, надо признать, что святой Павел, создав такое выражение, должен был верить в очень крепкую общность между нами и Христом, Новым Адамом. Наше обращение, впрочем, не показалось ему менее необходимым. Конечно, наше богословское исследование более определённо. Можно сожалеть о том, что святой Павел не сказал нам ясно почему, по его мнению, наше воплощение во Христа не сделало наше обращение бесполезным, или, скорее, как он может объяснить, что подобный союз с Христом недостаточен для нашего непроизвольного обращения. Как бы то ни было, он утверждает и то и другое одновременно: наше воплощение в Христе, и необходимость сообразовываться с присутствием Христа в нас. Как и святой Иоанн, он не видит в этом никакой особой трудности, требующей разъяснения. Во все времена в еврейской традиции, как и во многих других религиях, святость Бога является одновременно предметом любви и страха: «Отойди от меня, Господи, ибо я грешник».
д) Отцы
Надо признать, что всё это было так неопределённо, что богословие первых веков следовало разными путями. Недавние работы во многом восстановили картину всех этих очень различных тенденций со множеством нюансов. Не надо забывать и постепенные распознавательные усилия Церкви, но попытаться лучше определить постоянную и основную интуицию, которая всегда вела её по пути этого выбора более или менее постоянно. Утверждая наше «единосущие» Христу в человеческой природе, богословы первых веков излагали механизм того, что можно назвать «спасением нашей природы»: достижение физической нетленности и участие всего нашего бытия во славе Бога, но не больше, чем святой Павел, и в противоположность тому, что можно прочитать у многих из наших комментаторов, никто из них никогда не говорил, что этот механизм достаточен для создания нашего счастья в вечной жизни. Одновременно все всегда подчёркивали необходимость Страстей Христа для нашего спасения и нашего личного обращения, даже если нам может показаться, что эти элементы не были ещё достаточно связаны между собой в их богословии. К сожалению, как это уже заметил Дж. Келли в отношении святого Иринея[829], это элементарное утверждение часто забывается, так что некоторые авторы полагают, что могут выделять с помощью некоторых тонкостей ударения два представления о нашем Искуплении, развитые на основе существенно различных представлений, которые в действительности несовместимы. Начиная с первых веков, существовало два направления среди богословов: одни, более умозрительные, строили систему Искупления как излучение божественного через человеческую природу Христа (то, что мы часто называем на Западе и в XX веке «физической теорией» спасения); другие, более духовные, чем интеллектуальные, поняли, что подлинное обожение человека, это обожение сердца, подражание любви Бога. Классификация в таком случае и противоречива, и произвольна: святой Ириней, часто настаивающий на «повторении» всего человечества в Христе, ставится В. Панненбергом в первый ряд[830], в то время, как о. Гарригес и о. Лё Гийу относят его ко второму[831]; значимость этих двух аспектов одновременно и их соединение в мысли святого Иринея отмечена уже давно даже на уровне популярных работ[832]. Напротив, Панненберг и Гарригес единодушно относят ко второму поколению Григория Нисского, который видит наше спасение в подражании Христу, а не в нашем физическом союзе с ним, в то время, как большинство патрологов, такие как Келли, видят в святом Григории Нисском «после Афанасия главного представителя физической теории в четвёртом веке[833]». Другие или те же, что ещё более любопытно, видят у одного и того же автора (в данном случае, у Максима Исповедника) переход от первой концепции ко второй[834]. Всё это не очень серьёзно! Истина нам кажется и более простой, и более нюансированной одновременно. Прежде всего, надо принимать во внимание, как это уже давно заметил о. И Хаусхер, то, что «истины наиболее приняты повсеместно и наиболее действенные, это те истины, о которых говорят менее всего», и применяя это замечание к нашей теме, он тут же добавлял: «На Западе, сколько можно назвать научных трактатов о духовности, которые не занимают никакого или почти никакого места в вопросе подражания Христу?… И не нужно удивляться, когда большая часть восточных духовных отцов только мимоходом напоминают о подражании Иисусу Христу. Они похожи в этом на Запад»[835]. И наоборот, или скорее взаимообразно, для большинства этих авторов, даже когда они этого не уточняют явно, подражание Иисусу Христу, далёкое от исключения физического присутствия Христа в нас, напротив, содержит это физическое присутствие в себе. Для них речь не идёт о том, чтобы сообразовываться с внешней моделью, но о том, чтобы изменить себя изнутри свободно и добровольно действенным присутствием. Нам кажется, что именно этого хотел В. Лосский, когда утверждал, что «мистика подражания, которую можно встретить на Западе, чужда восточной духовности, которая определяется скорее как жизнь во Христе[836]»… Но хотя мы не столько стремимся воссоздать историю богословия Искупления, сколько построить и развить богословие нашего спасения, могущее помочь нам сегодня, мы будем вынуждены рассмотреть более детально в этой главе некоторые аспекты мысли греческих Отцов, поскольку именно у них мы обнаружили принципы, которым мы будем следовать до конца в нашем собственном богословии. Отметим просто, что, как и у наших мистиков, Бог рассматривается, прежде всего, богословами первых веков как дающий нам счастье. При такой точке зрения Бог доступен только тому, кто может соответствовать его Любви. Вечное счастье — это сам Бог; ад — это лишение этого счастья, то есть лишение Бога. Однако параллельно этой элементарной логике, впрочем, абсолютно законной на уровне обычной проповеди, греческие Отцы чувствовали двойственность присутствия Бога. Одно из высказываний, приписываемых Христу, из тех, которые дошли до нас вне рамок Нового Завета, говорит следующее: «Кто рядом со мной, рядом с огнём; кто далёк от меня — далёк от Царства». Происхождение этих слов нам неизвестно, но они должны быть достаточно древними, потому что Ориген утверждает в своих проповедях, произнесённых около 242 года, что он читал где-то этот текст. Впрочем, он спрашивает себя, является ли приписывание его Спасителю литературным вымыслом или реальным воспоминанием. Чтобы там ни было, он возвращается к этой цитате с выгодой для себя и развивает её в проповеди, которая сохранилась только благодаря латинскому переводу святого Жерома[837]. В следующем веке Дидим Александрийский передаёт нам ту же цитату, снабжая её приблизительно тем же комментарием[838]. В то же время святой Макарий Египетский так выражал ту же мысль: «На самом деле есть пожар Духа, зажигающий сердца; огонь нематериальный и божественный, с одной стороны освещает души и испытывает их обычно как настоящее золото в печи; с другой, он поглощает порок как колючки и солому». Потому что Бог наш есть огонь пожирающий»[839]; … этот огонь, будем молиться, чтобы он коснулся нас, чтобы … освещая мир как факелы, мы бы обладали основой вечной жизни[840]». Та же мысль в 372 году у святого Григория из Назианзина, принятого в епископат Сазима. Перед своим отцом, тогда епископом Назианзина, он выражает свой страх оказаться ещё ближе к Богу. После нескольких цитат из Писания, он заключает: «Солнце обнаруживает слабость глаза; приближение к Богу — слабость души; для одних он — свет, для других — огонь; для каждого в зависимости от его бытия и его качества[841]». Несколько позже, к 634 году, святой Максим Исповедник непосредственно относит ту же мысль к союзу с Богом в вечной жизни. Этот союз приносит такое счастье, говорит он, что в мире нельзя найти никакого слова, чтобы говорить об этом, никакой мысли, никакого образа, которые подошли бы к этому. Затем он добавляет: «Поскольку природа не имеет слов для того, что выше её, ни стандартов для того, что ей противоречит. Я называю «выше природы» божественное и непостижимое счастье, которое для Бога естественно создавать своей природой в тех, с которыми он соединяется, когда они достойны этого союза. Я называю «противоречащими природе» невыразимое несчастье, происходящее из лишения этого счастья, что осуществляет обычно своей природой в тех, с кем он соединяется, когда они недостойны этого союза. В зависимости от качества расположения каждого, Бог, соединённый со всеми, и способом, известным ему одному, даёт каждому испытать, в зависимости от того, как каждый сам создан для того, чтобы принять того, кто в конце времён будет полностью соединён со всеми[842]». Но как замечает Радосавлиевич, опираясь на другую цитату, для святого Максима «это различие начинается с земной жизнью и продолжается в жизни вечной[843]». Ещё позже, в конце VII века, у одного из наиболее размышляющих над восточной традицией, у святого Исаака из Ниневии находим то же самое утверждение, очень близкое к свидетельствам святой Екатерины из Генуи или святого Хуана де ла Крус, которое мы уже рассматривали. Это само желание Бога, желание неутолённое для него, составляет наказание в аду: «Я говорю, что те, кто наказан в аду, истязаются бичом любви Бога. О, как горько наказание любовью Бога! То есть те, кто заметил, что они грешили против любви Бога, испытывают наказание самое жестокое, потому что кара, заполняющая сердце за грех против любви Бога, самая тяжёлая из всех. Абсурдно думать, что грешники в своих страданиях лишены любви к Богу; любовь Бога — плод знаний Бога — дана одинаково всем, но она действует, в соответствии со своей природой, двумя различными способами: она наказание для грешников и радость для праведников[844]…». Приблизительно к тому же времени[845] в восточной иконографии Страшного суда появляется деталь, которая сохранилась с тех пор в традиции православных икон, и важность значения которой о. де Любак увидел для нашей темы[846]: Христос на троне как Судья, простирает к праведным, справа, свою пронзённую правую руку, ладонью к небу, как бы принимая их; он простирает налево к чёрствым грешникам, свою левую так же пронзённую руку, но повернув к ним тыльную сторону в знак осуждения. В соответствии с евангелием святого Иоанна, но здесь ясно выраженное, это дело Любви, которое спасает или губит каждого, в зависимости от выбора его сердца, его спасения или утраты.[847]. Мы находим, как правило, в первые века, пространные медленно углубляющиеся размышления, не только о необходимости нашего обращения для вхождения в жизнь Бога, но и о необходимости испытаний и страданий для прохождения по пути этого обращения. Постепенно лучше проявляется мистическая связь между нашими испытаниями и испытаниями Христа, нашим страданием и его страданием. Таким образом, мало-помалу уточняется механизм того, что можно было бы назвать «спасением личности». Мы почувствуем Любовь, то есть Бога, в нашей душе и плоти как славу и счастье, только если мы лично научились любить так, как любит Бог. Поэтому Христос пришёл не только для того, чтобы принести нам славу его божественности. Для этого было бы достаточно Воплощения. Христос дал нам также не только пример любви. В этом он лишь показал бы путь к спасению; он не спас бы нас. Он пришёл для того, чтобы нести на Себе груз наших ошибок, как говорит об этом пророческий образ страдающего Раба[848], Он «Божий Святой»[849], «Он сделан для нас [жертвою за] грех»[850], для того, чтобы он мог «посвятить Себя» нам[851]. Именно это таинство нашего личного внутреннего освобождения через действенное присутствие Христа в нас мы попытаемся рассмотреть теперь.
4 Как Христос мог действительно страдать?
а) Истинный смысл вопроса
Нам приходится действовать поэтапно, то есть логически различать и отдельно изучать различные аспекты тайны, которая на самом деле образует целое. То, как Христос взял на себя страдание, зависит от искупительной роли, которую могло и должно было играть это страдание. Итак, чтобы попытаться уточнить, какие страдания Христос действительно взял на себя, как и до какой степени Он их испытал, чего Он достиг этим страданием, было бы хорошо уже лучше понять то, о чём мы будем больше размышлять более длительно только впоследствии. Дело в том, что нам кажется необходимым сначала разрешить огромную трудность, найти выход из глубине тупика, в которым мы оказались; так как, и мы это уже признали, и очевидность этого не может ускользнуть от читателя, после знакомства с богословием союза двух природ в Христе, после всего того, что мы сказали о тайне славы Христа, возникает большой вопрос, на который, как нам кажется, надо ответить прежде всего, это сама возможность страдания для Христа. Если бы Он был уже обожен в Его человеческой природе и с самого Его зачатия — как мы сказали, от самого факта союза, от взаимопроникновения в нём, двух природ божественной и человеческой — тогда как Христос мог страдать и поистине страдать, о чём свидетельствует Писание? Трудность настолько реальна, что многие великие христианские богословы первых веков пытались просто отказаться замкнуться в этом тупике. Из этого в основном, арианство: Христос не был истинно Богом; докетизм: Христос не был истинно человеком; и несторианство: Христос был истинно Богом и истинно человеком, но в двух различных существованиях. В конечном счёте, Церковь не признала своей веры ни в одной из этих лазеек, но при этом особенно в том тупике, которого стремились избежать эти три ереси. И в глубине этого тупика многие богословы смогли найти выход только в тех же логических решениях, в смягчённых формах предыдущих ересей. Так лютеранские «канонические теории» XIX века на самом деле соответствуют арианству: Христос истинно Бог, но, воплощаясь, Он принимает некое ограничение своей божественности своей человечностью. Докетизму первых веков соответствует «афтартодокетизм» и его различные оттенки: Христос был истинно человеком, но Его прославленная человечность не могла истинно страдать. Наконец, несторианству вполне соответствует схоластическое богословие, но в смягчённой форме: мы видели, что в этом богословии нет «союза» между двумя природами Христа. Но дополнительный элемент решения получен благодаря второму разрыву внутри Его человеческой природы между Его душой, которая уже с первого мгновения наслаждается блаженным видением, и Его телом, которое находится в тех же условиях, что и наше, имеющее те же потребности и подверженное тем же страданиям, вплоть до самой смерти. Эта последняя схема в течение веков была схемой латинского богословия до середины XX века. Она достаточно хорошо подходила к богословию Искупления через искупление и юридическую подстановку. Важно было то, что существовало страдание праведного для компенсации неправедного удовольствия. В подобной схеме неважно, что грехи души (например, гордыня) были оплачены телесными страданиями. Мы уже критиковали[852] с точки зрения антропологии этот разлад между душой и телом Христа. Но ещё надо отметить здесь, что этот разрыв не позволял давать себе отчёт в нашем спасении Христом, в принятой нами перспективе: для нашего спасения после союза нашей природы с природой Христа необходимо научиться любить, как один Бог может любить. Страдания и смерти больше нет, только потому, что они являются частью наших испытаний, всего, что тяготеет над нами, извне, и что нам так трудно любить. Поскольку они являются препятствием к любви, Христос берёт их на себя; для того, чтобы победить их, испытывая от начала до конца, без малейшего ущерба для любви. Но становится очевидным, в что этой схеме «физических» страданий недостаточно. «Моральные» страдания, то есть психологические, так же важны. И если на французском мы называем их «моральными страданиями», то потому, что чувствуем, что они более непосредственно имеют отношение к душевному облику человека. В этой перспективе недостаточно того, что Христос знал «начало» страха или «начало» печали[853], как и для схоластического богословия. Впрочем, это не то, что сказано в Писании: «Душа моя скорбит смертельно[854]», это не то, на что указывает пот, который стал «как капли крови, падающие на землю[855]», ни крик оставленности Христа на кресте! Более того, Христос не только восторжествовал для нас и в нас над тем, что довлело изнутри и делало для нас любовь невозможной. Он не только победил зло, которое наш грех, наш недостаток любви вносят постоянно в этот мир; он победил зло, которое наш недостаток любви приносит в нас самих. Отсюда вся важность рассказов об искушениях. Искушения появляются группами из трёх — символическое число: три искушения начала его общественной жизни[856], три искушения в конце, в Гефсиманском саду. Христос удаляется трижды, для того, чтобы молиться Отцу, — как у Матфея, так и у Луки, и даже, как кажется, у Марка[857]. Впрочем, Лука подчёркивает смысл этого тройного моления, обрамляя его пожеланием: «Молитесь, чтобы не войти во искушение[858]», формула, которая находится в середине повествования, у Матфея и у Марка[859]. Способ хорошо известен; три искушения в начале три искушения в конце, так вся жизнь Христа находится под знаком искушения. Таким образом, это искушение, а не страдание, является ключевой посылкой Проблемы, которую нам надо сейчас изучить, это, в конечном счёте, проблема искушений Христа. Как он мог узнать искушение на самом деле? Страдание оправдывает название этого параграфа потому, что оно более поразительно, более очевидно, и потому, что любая победа над искушением заключает в себе страдание. Но о каких искушениях может идти речь? В каком смысле должны мы рассматривать слово, когда речь идёт о Христе? Писание крайне сдержанно. Однако оно говорит нам главное. Рассказы святого Матфея и святого Луки об искушениях в пустыне содержат целый ряд намёков на Ветхий Завет, которые делают из Христа Нового Адама, новый Израиль, нового Моисея. Но в своём поведении Он — антитеза двум первым и превосходит третьего.
То, что нас спасает в жизни Христа, не есть Его страдания, но Его Любовь, Любовь более сильная, чем все наши искушения, способная победить их таинственным образом, но реально, в нас. Только абсолютная Любовь Бога могла быть достаточно сильной. Но для того, чтобы освободить нас, изнутри, надо, чтобы эта Любовь пришла в нас. Отсюда — Воплощение.
Всё таинство нашего Искупления в этом: «Не как я хочу, но как Ты». То, что нам показано в Гефсиманском саду, уже соответствует всей внутренней жизни Христа до этой агонии. Искушения в пустыне уже показывали это. Но здесь драма достигает своей высшей точки. Это движение души создаётся Христом и совершается внутри нас, вне времени и пространства, при каждом из наших искушений, в каждое мгновение. Но именно в Палестине, в Гефсиманском саду, Он создаёт его в нас сегодня.
Вопрос не в том, чтобы знать в деталях какие искушения мог испытать Христос в течение всей своей жизни, с формированием Его характера и существования. Важно то, что всем своим поведением он был противоположен Адаму, Израилю, Блудному Сыну, каждому из нас, когда мы грешим. Святой Лука резюмирует это в конце своего рассказа: «И, окончив всё искушение, Диавол отошёл от Него до времени[860]…». Все детали искушения не нужны. Достаточно того, что Христос был искушён до самого корня, общего для всех искушений. Однако рассказ об агонии Христа нам разъясняет сущность всякого искушения: «Не Моя воля, но Твоя». Именно это мы видели в отношении греха. Корень всякого искушения в том, что оно разрушает единство или скорее портит союз, превращая его в несчастье при предпочтении себя. Но отметим также, что даже в самом отречении Христос выдаёт в себе желание, которое не является желанием Отца. Это происходит не от того, что Он им жертвует Ему, не испытывая его: «Отче Мой! если возможно, да минует Меня чаша сия; впрочем не как Я хочу, но как Ты[861]!». Но в богословских размышлениях в течение веков настаивают на том факте, что как Бог, в Своей божественной природе, Христос неизбежно и полностью разделяет желание Отца. Он хочет того, что хочет Отец с Ним и как Он. Но, будучи человеком, в Своей человеческой природе Он испытывает тот же ужас, что и мы перед страданием и смертью, Он испытывает то же желание жизни и счастья. Христос несёт в себе конфликт желаний, две противоречивые воли; две воли, которые могли бы не противостоять друг другу, две воли, которые придут постепенно к абсолютной гармонии в конце нашего просветления. Но две воли, которые, пока длится наш грех, находятся в противоречии, в противостоянии. «Из жалости», говорит святой Максим Исповедник, Христос присвоил себе «противоречие» и «противостояние», которые в нас[862] настолько, что можно их назвать «непокорными»[863]». Христос взял на себя все наши желания и даже искажённые желания нашей природы, отмеченной грехом, вплоть до их противопоставления даже замыслу Божественной любви к нам, но не для того, чтобы им уступить, но для того, чтобы их обратить, в Нём, в отречение через любовь, в добровольное жертвоприношение. Для того, чтобы действительно спасти нас, Христос должен был прийти к этому. И пойти дальше, до высшего искушения безнадёжностью, для которого крик отчаяния Христа на кресте всего лишь внешнее проявление (пусть этот крик отчаяния — начало псалма, который заканчивается миром и доверием к Богу[864], но это не доказывает, что речь не идёт о настоящем отчаянии, скорее это напоминает ту же схему, что и в Гефсимании, преодолённого искушения). Уточнив это, вернёмся к нашей проблеме: каким образом Христос мог поистине познать эти испытания, когда две природы, божественная и человеческая, соединились в Нём, как мы уже сказали?
б) Писание
По этому вопросу, как и по другим, Писание не даёт нам определённого ответа, никакого разработанного учения, никакого богословского решения, которому постоянно следовали бы. Евангелия довольствуются тем, что противопоставляют тексты, в которых раскрывается слава Христа, рассказы о чудесах, о Преображении на Фаворе и другие, особенно тексты о Страстях, в которых Христос представляется самым покинутым из людей. И ещё, даже в этом страдании, в какие-то моменты что-то пронизывает высочайшей мощью, которая могла бы изменить течение событий: смятение тех, кто пришёл арестовать Христа[865] намёк на бесчисленное множество ангелов, которые могли бы его защитить[866] слово о Сыне Человеческом, который грядёт на облаках небесных[867], или даже странное величие его молчания перед теми, кто Его обвиняет[868]. Но всё это только утверждает парадокс, не решая его. Нам кажется, что один великий текст указал направление решения, и мы остановимся на этом немного больше, поскольку, и мы это увидим, вопреки внешней видимости, это решение поддержано большинством великих авторов Предания. Речь идёт о христологическом гимне Послания святого Павла к Филиппийцам, глава II. 6-11. Увы! Немногие тексты Писания так спорны, как этот. Здесь не может быть речи о сравнительном изучении всех предложенных толкований с целью защитить нашу интерпретацию. Тем более, что для этого трудного текста — как и для стольких других — технические аргументы в конечном счёте второстепенны. Проблематика и умственные категории, при помощи которых каждый подходит к тексту, являются решающими, в основном, для толкования. Интересующий нас текст находится в письме, подлинность которого не оспаривается, как и авторство святого Павла, даже если в этом Послании есть только одно письмо, или несколько писем, соединённых вместе. Допущенные даты немного различаются. О. Доке, о.п., член ордена доминиканцев, проповедников, относит его к маю — июню 50 года, времени заключения святого Павла в Коринфе[869]. Вселенский перевод Библии скорее тяготеет к дате 56/57 годов, времени пленения в Эфесе[870]. В любом случае, это через несколько лет после посланий к Фессалоникийцам и до всех других посланий святого Павла; приблизительно через 20 лет после его обращения, за десять лет до его смерти. Этот короткий отрывок, чётко зарифмованный, разделённый на строфы, вышел из-под пера святого Павла в момент вдохновения, или это цитата, или даже приспособление литургического или пара-литургического гимна? Мы никогда этого наверняка не узнаем. Всемирный перевод видит здесь цитату[871]. Однако ещё недавно Ж. Ф. Колланж видел в святом Павле «самого вероятного» автора этого гимна[872]. Мы того же мнения, но, в сущности, это ничего не меняет. Главное в том, что святой Павел присвоил себе этот текст и что мы находим в нём его мысль. Здесь речь идёт не о том, чтобы предложить ещё один перевод, но о том, чтобы попытаться понять мысль святого Павла. Сначала мы прибегнем к дословному переводу, а затем дадим необходимый комментарий. Святой Павел советует Филиппийцам преодолеть их разногласия через смирение и милосердие. И он заключает: «Ибо в вас должны быть те же чувствования, какие и во Христе Иисусе. Он, будучи образом (morphe) Божиим, не почитал хищением быть равным Богу; но уничижил (ekenosen) Себя Самого, приняв образ (morphè) раба, сделавшись подобным человекам и по виду (schema) став как человек; смирил Себя, быв послушным даже до смерти и смерти крестной. Посему и Бог превознёс Его и дал Ему имя выше всякого имени…». Мы перевели буквально «образ Божий» и «образ раба», потому что греческое слово (morphe) очень точно соответствует нашему французскому «образу», идущему из латыни. Остаётся понять, что означает это выражение. В этом и заключается ключ к тексту. В своём комментарии 1973 года Ж.-Ф. Колланж спрашивает себя: «Надо ли понимать «morphe» в смысле «сущности», «условия», «славы», «образа» или «формы существования» (Daseinsweise)[873] ?» Это на самом деле почти все смыслы вообще предлагаемые. Если принять один из трёх первых (сущность, условие, слава), то наиболее часто толкуют этот «образ Божий» как воспоминание о Христе, ранее существующем в Боге — Отце. Тогда начало гимна выражает Воплощение, задуманное как отречение, унижение. «Образ раба» — это воплощённый Христос. Затем идёт второе унижение — смерть на кресте. Но очень тягостно рассматривать Воплощение как унижение, потому что воскресший Христос остаётся воплощённым. Кроме того, плохо понятно, от чего Христос Бог мог уничижить себя, не скомпрометировав каким-то образом свою божественность. Наконец, признаем, и все это допускают, что слово «morphe» никогда не имело ни одного из этих смыслов. Вот уже несколько лет эти переводы мало-помалу теряют свою предпочтительность. Перевод через «образ» кажется, напротив, выигрывает, даже для тех, кто с ним раньше боролся. В этом выражении, как правило, видят способ подчеркнуть антитезу между поведением восставшего первого Адама, созданным по образу Бога, но захотевшим быть равным Богу, и смиренным поведением Христа, Нового Адама, совершенным образом Бога. Параллельно выражение «образ раба» или «слуги» может быть намёком на «песни раба Господня[874]», поведение которого напротив полностью реализует Христос. Эти два сопоставления, как нам кажется, проливают, конечно, свет и составляют задний план нашего текста. Но так же, как и многие другие. Даже если допустить, что в древнееврейском есть только одно слово для обозначения и образа и формы, то в нашем тексте равноценность между «morphe» и «образ» тем не менее не доказана. Когда святой Павел хочет сказать, что Христос — образ Бога, он говорит всегда «образ» (eikon)! И даже если святой Павел только цитирует какой-то предыдущий текст, то выбор греческого слова «morphe» кажется странным для перевода «образ». Отметим ещё, что для того, чтобы лучше определить различные толкования одних выражений по отношению к другим, в определённом смысле выражение «forme Бога» вместо «image Бога» сообщает о предсуществовании Христа в вечности рядом со Своим Отцом и ещё более подчёркивает отношение Сына к Отцу. Толкование, предлагаемое нами, не несёт в себе ничего нового. Оно обнаружено ещё в первых веках. Но в силу различных исторических причин, которые мы рассмотрим, оно никогда не было признанным окончательно, в то время как широко следовали богословию, которое оно выражает, за рамками прямых комментариев к нашему тексту. Произошло приблизительно то же самое, что и в случае учения о нашем воплощении во Христе. Отцы сохранили и развили это учение, не всегда признавая тексты Писания, в которых оно изначально выражалось наиболее ясно. Главное в нашем толковании — приписать весь гимн, с самого начала, воплощённому Христу. Этому толкованию следовали многие авторы, пусть и меняли несколько точный смысл выражения «образ Бога». Но подобное понимание текста неизбежно подразумевает очень тесный и физический союз двух природ Христа, поэтому оно снова выходит из употребления. Объясним это несколькими примерами. Вот что писал о. Ф.Амио, священник из Сан-Сульписа, в 1959 году: «Христос, предсуществование которого подтверждается косвенно, имел божественное существование и вследствие этого с самого своего появления в мире имел право на прославленную человеческую природу, какой он обладает после своего воскрешения. Но у него не было жадного стремления к равенству с Богом; речь не идёт о божественной природе, которой он не мог, очевидно, лишиться, но о божественных почестях, разделять которые он бы должен был в своей человеческой природе. Он отказался от сияния божественной славы и добровольно уничижил себя, в противоположность первому человеку, который попытался стать равным Богу…»[875]. То же толкование у о. Ришара: «Апостол выражает отказ от божественной славы, на которую Сын Божий имел право при воплощении;… союз по ипостаси, однажды реализованный, существует вечно; но Христос отказывается от сияния своей божественности в своей человечности, от отражения в ней действий союза по ипостаси, от тех, по крайней мере, которые не являются необходимым его последствием. Это значит, что он походит на нас, насколько это возможно[876]». То же понимание у о. Шопена: «Отказ или «Kenose» 2-го Послания к Филиппийцам не касается самой божественности: Христос — Бог, и Он не мог отказаться от своей божественности. Нельзя сказать, что этот Kenose — заключается в самом факте Воплощения… На самом деле, kenose заключается в успении подверженному порче и подлежащему наказанию человечеству. Иисус, возможно, находился в своей человечности до Воскрешения в состоянии славы, в котором Он находится после Пасхи. Но, на самом деле, Он отказался до пасхального прославления от сияния вечной славы над всей Его человечностью[877]…». Нам кажется, что общая схема именно такова, даже если считать, что этот гимн восходит к первоначальному христианизму, предшествующему святому Павлу[878]. Мы будем следовать этому толкованию. Но нам представляется возможным подкрепить его непосредственно исследованием самого текста, а именно уточнением смысла этой формулировки «образ Бога», который, мы это видели, так смущает всех экзегетов. Важно отметить различные значения и употребления слова «morphe» в классическом греческом языке. Слово может означать и силуэт, и стан человека, т.е. его тела. Оно употребляется также, чтобы обозначить, в частности, лицо, лик. Это значение встречается уже у Гомера[879] и у Эсхила[880]; оно часто употребляется и в современном греческом языке. Впрочем, это слово может обозначать идею красоты настолько, что иногда оно прямо приобретает этот смысл; так в 6-ой Олимпиаде у Пиндара (стих 128), Эмме Пюэш переводит это слово как «сияние[881]». Наконец, это слово употребляется для обозначения форм, увиденных во сне[882] или различных образов, которые может принять Бог для того, чтобы предстать перед людьми[883]. Беем признаёт также, что выражение «вид или образ Бога» вполне естественно, когда хотят рассказать о явлении Бога в человеческом виде[884]. Нам представляется, что здесь надо сохранить эти значения: «образ» в смысле силуэт и лицо с обозначением красоты, в противоположность «схема», «вид» который скорее означает состояние упадка. Так уже в нашем гимне, где образ/лик раба передаётся словом «схема» («вид»), а также в том же послании в следующей главе», в которой святой Павел прибегает к тому же противопоставлению, применяя недвусмысленную «morphe» к телу Христа: «Наше жительство — на небесах. Оттуда мы ожидаем и Спасителя, Господа нашего Иисуса Христа, который изменит вид нашего уничижённого тела, чтобы его преобразить так, что оно будет сообразно славному телу Его[885]». Экуменический перевод комментирует в примечании: «Буквально будет иметь тот же вид, что и его тело…» «Тело воскресшего Иисуса Христа, в котором сияет слава Бога — это образ, которому будет соответствовать наше собственное тело[886]». Тоже самое и в Послании к Римлянам[887]: «Итак, умоляю вас, братия … представьте тела ваши в жертву живую … и не сообразуйтесь с веком сим, но преобразуйтесь обновлением ума вашего…». Не это ли находит непосредственно святой Хуан де ла Крус, когда говорит, что своим воплощением Сын «прославил человека в божественной красоте, таким образом все создания в нём, поскольку в людях он соединился с природой их всех[888]»? Если мы стараемся перевести словом «образ», а не «вид», то это потому, что слово «образ» легче напоминает тело или лицо личности, но и затем, чтобы не потерять во французском связь с тайной Преображения, где то же слово, в глагольной форме, употреблено у Матфея и Марка: «… И преобразился перед ними[889] ». Это одно и тоже слово, применённое к телу Христа, которое использует святой Марк в рассказе о явлении странникам из Эммауса: «После сего явился в ином образе (morphe) двум из них на дороге[890]…» Во французском языке слова «вид» и даже «облик» недостаточны, в противоположность греческому слову «morphe», для непосредственного мысленного представления человеческого тела, поэтому было бы лучше перевести: «… Он, имеющий человеческий образ Бога…». Нам кажется, что, имея в виду этот конкретный смысл, следовало бы перечитать все тексты святого Павла, он побуждает нас «сообразуясь» Христу, Его смерти, Его славе, позволить ему быть «изображённым» в нас[891]. И этот смысл мы находим вполне естественно в отношении культа икон в формулировке Константинопольского Собора 869/870 годов (который на Западе считается как вселенский с XII века): «Если кто не почитает икону Христа Спасителя, пусть не увидит его «образ славы» (morphe) при его пришествии[892]». С этого момента смысл гимна становится достаточно ясным. В своём теле, слава Яхвеутвердилась, как говорит святой Иоанн[893] или как скажет святой Павел «в Нём обитает вся полнота Божества телесно[894]». Эту славу, которой Он мог пользоваться, через свою человечность (как мы это видели в отношении духовных смыслов), он не рассматривает как «добычу». (Мы попытались найти нейтральное слово, которое обозначает и то, чем хотелось бы овладеть или то, что хотелось бы сохранить, потому что подходят оба смысла одновременно). Он «исчерпал Себя Сам»; Он исчерпал свой образ/вид Бога; свой человеческий образ, полный Его божественности, Он лишил этой божественности, сделав его образом раба, сделав его похожим на нас всех в нашем падшем состоянии раба греха. Огромное потрясение по отношению ко всему тому, что мы сказали о союзе двух природ Христа! Повторим, что мы вынуждены в нашем изложении, действовать поэтапно, но этапами логическими, а не хронологическими. Мы рассмотрели онтологический аспект нашего спасения, нашего обожения. Мы пытаемся сейчас понять его личный аспект, и мы проникаем в разворачивающееся действие, в раскрытие драмы. Но эта драма, пережитая и пройденная лицами, происходит в их природе. Христос мог пережить эту драму с нами и ради нас только благодаря некоему добровольному «разъединению» своих двух природ. При этом надо, чтобы разъединение не было полным и не смогло бы исключить из содержания идею союза. Мы увидим постепенно, что в действительности богословское Предание, особенно на Востоке, осознало это «разъединение» как избирательное. Мы не можем, очевидно, ждать от текстов Писания продвинутую разработку этого основного предчувствия. Просто заметим, что этот способ рассматривать проблему сам по себе — ещё одно подтверждение соответствия нашей проблематики проблематике Писания: слава Христа первична, и именно внутри механизма этой славы надо пытаться понять его страдания, его искушения. Добавим, что это напряжение между славой и «Kenose», кенозисом, (это умаление славы) достаточно постоянно в жизни Христа для того, чтобы можно было извлечь из него некоторые указания на тайну этого избирательного «разъединения». Это разъединение во время чудес, когда Христос читал в сердцах, каждый раз, когда он хотел показать любовь Бога и силу этой любви, каждый раз, когда он хочет, постепенно, помочь своим ученикам увидеть тайну своих преимущественных отношений со своим Отцом. Кенозис будет, напротив, действовать каждый раз, когда сияние его божественной славы на его человечности защитит его от испытаний. Мы находим тот же способ рассматривать это двойную тайну славы и страдания в жизни Христа в таких текстах, как эти: «… будучи богат, обнищал ради вас, дабы вы обогатились Его нищетой[895]», и ещё: «… Который, вместо предлежавший Ему радости, претерпел крест[896]…».
в) Традиция латинских Отцов
Один из самых простых способов немного исследовать представление первых богословов Церкви об отношении между страданием и славой в жизни Христа, заключается в том, чтобы увидеть, как они поняли знаменитый текст Послания к Филиппийцам, только что изученный нами. К несчастью, комментарии Отцов к этому гимну не являются единодушными для толкователей. И они также мало изучены. Однако мы не откажемся от этой методики, по крайней мере для латинских Отцов, но и не будем ей ограничиваться. Мы отметим особо во всех этих текстах, насколько способ говорить о страданиях Христа, и в Его душе, и в Его теле, предполагает, что в начале допускают, почти скрыто, как само собой разумеющееся, очень реальную концепцию, принятую нами, союза двух природ Христа и прославление, осуществлённое при рождении, его человеческой природы его божественной природой. Мы не первые предприняли подобное расследование. С 1898 года Ж. Лябур собирал основные тексты[897]. Но нас интересует особенно исследование Ф. Лоофа в связи с его заключениями. Он настаивает на том, что преобладающее толкование у латинских Отцов, поддерживаемое некоторыми греческими отцами, именно то, которому следовали и мы: весь текст гимна, с самого начала, относится к воплощённому Христу. Это то, что он называет толкование «А», называемое иногда «западным» потому, что после этого исследования казалось, что оно было лучше представлено у латинских, чем у греческих Отцов. Напротив, он называл толкованием «В» экзегезу, которая сегодня снова привлекает к себе: весь гимн может относится с Сыну Божьему, как предшествующему Воплощению, так и воплощённому и страдающему, или, наконец, воплощённому, но прославленному[898]. Однако через двадцать лет, это толкование Отцов было оспорено Ж. Гевиссем[899]. В его важном исследовании, в статье «Kenose», Кенозис, Дополнения к Библейскому словарю[900] о. Анри озабоченный тем, чтобы снять с Отцов всякое подозрение в «кенотических теориях» лютеранского типа XIX века, не оспаривает это опровержение. Но, в 1971 году, о. Грело возобновил расследование в отношении латинских отцов и пришёл к тем же позициям, что и Лооф[901]. Мы не можем разбираться в спорах толкований, что заняло бы целый том. Нам не нужно также доказывать, что всё Предание разделяет наше понимание тайны Христа. Мы знаем, что это не так. Но нам будет достаточно доказать, что решение, к которому мы идём, глубоко традиционно. Пока похитим у первых латинских богословов некоторые элементы нашего доказательства. Вне бесчисленных вариантов толкований текста святого Павла, на которым мы не настаиваем, для нас важно понимание тайны Христа. Новаций, в своей работе о Троице, написанной возможно до 250 года, использует наш гимн. Он утверждает, настоятельно и с силой, что Воплощение само по себе не могло быть даже для Бога унижением, но скорее обогащением, возрастанием. Даже если святой Павел говорит об уничижении, говоря о Воплощении, то потому, что он имеет в виду условия покорности, в которых оно осуществилось, «власть Сына Божия, чтобы принять человека, умолкнув на время, и не применяя своих сил, удаляет и покидает…». Нам кажется, из всего контекста, что Ф. Лооф[902] и о. Грело[903] правомочно помещают «это молчание Сына Божия» в воплощённого Христа. Могущество Бога не молчит для того, чтобы позволить Воплощение, но в воплощённом Христе божественное слово молчит, не применяя больше свою власть. В Амброзиастере, произведении, которое долго приписывали святому Амвросию, и, возможно, созданном между 366 и 384 годами, весь гимн приписывается воплощённому Христу. Здесь толкование не вызывает никакого сомнения. Но если «вид Бога» обозначает божественные природу и могущество, именно Христос обладал этой божественной природой и могуществом. Мы находим даже для союза этих двух природ формулировки, которые прекрасно соответствуют смыслу, защищаемому нами. «… Ибо на горе он явился как Бог и когда он пошёл по водам, то не только человека, но и Бога увидели и поняли»[904] .Это же решение для славы вызывает то же решение для страдания и смерти. Текст продолжает: «Наконец, те, кто были в лодке, что они говорили?» «Истинно это Сын Божий». Когда это видение прекратилось, он явился, как человек; « … Вот как своим видом он был узнан как человек: сдержав своё могущество, чтобы оно не проявлялось в нём, увидели, что он человек и убили его, того, Кто не мог умереть[905]». Пелаж оставил нам комментарий этого отрывка достаточно ясный, но несколько краткий. Из него следует, что он отказывается приложить идею унижения к божеству в момент Воплощения. Унижение находится в условии смирения при Воплощении: «То, чем он был, по смирению, он скрыл это[906]…». Святой Амвросий несколько раз ссылается на гимн Филиппийцев. В своём письме 46 к Сабинусу он объясняет, что Христос сделался «рабом», чтобы раскрепостить нас[907] откуда следует, что «раб» не означает для Него Воплощение само по себе, но наше положение падших. Впрочем, он продолжает: «Он был унижен, в положении раба, но также во славе Бога Отца… У Него не было ни красоты, ни украшений, но Он обладал полнотой божественности. Думали, что он слаб, но он был силой Бога. В нём видели человека, но это было божественное величие и слава Отца, который сиял на земле»[908]. Святой Амвросий принимает нашу исходную точку зрения: воплощённый Христос обладал божественной славой в самом своём теле. Он выражает это ещё более чётко, чем другие. Наоборот, он не внушает ничего, чтобы объяснить в рамках этой проблематики реальность страданий Христа. Самое большее, можно заметить отдалённое начало некоего «разъединения» между двумя природами Христа, в том, как «элементы библейских текстов распределены по двум категориям: с одной стороны, касающиеся того, что сделал Христос, будучи человеком; с другой — касающиеся того, что Он сделал будучи Богом, как замечает о. Грело в отношении другого текста святого Амвросия»[909]. Святой Иероним, отмечает о. Анри, «редко цитирует этот текст и почти никогда его не комментирует[910]». Из своего очень подробного расследования о святом Иерониме о. Анри заключает, что для него Сын Божий, ранее существовавший, исчерпал самого себя, чтобы воплотиться, чтобы принять вид раба. О. Грело, в общем, присоединяется к этому заключению, внося в него некоторые оттенки[911]. Нам кажется, что на самом деле тексты святого Иеронима, в которых он следует нашему толкованию, более многочисленны, чем это признали эти комментаторы. Напомним некоторые из них: «Богочеловек не посмотрел как «rapina», хищник, чтобы быть равным Богу, но он исчерпал самого себя, принимая вид раба…»[912]. Здесь, о. Грело признаёт, что подлежащее фразы может быть только… «Сын, будучи Богом, стал человеком». И это не единственный текст. В письме 120[913] святой Иероним протестует против новой ереси, которая разделяет Христа на две личности, божественную и человеческую. «Но один и тот же самый есть Сын Бога и Сын человека, и в том, что он говорит мы относим некоторые вещи к его божественной славе, а другие к нашему спасению». За этим следует фрагментарная цитата нашего гимна. Здесь мы не будем следовать за системой толкования о. Грело, слишком сконцентрированной, на наш взгляд, на привычном смысле «rapina», хищник, по латыни. Текст нам кажется ясным: только воплощённый Христос является одновременно и Сыном Бога, и Сыном человека. «Божественная слава», о которой идёт речь, приложима к воплощённому Христу. О. Грело признаёт это частично: «… Христос, Бог ставший человеком, далёкий от поведения похитителя равенства с Богом, чтобы прославить с этих пор человечность, которую Он принял, захотел напротив «избавиться» от прославленного вида, на который Он имел право…»[914]. Но можно отказаться от того, на что имеют право. Нельзя «избавиться» от того, что уже имеют. За словами речь идёт об очень различных концепциях таинства Воплощения. Если Христос, в сам момент Воплощения, не обладает автоматически, вследствие Воплощения, божественной славой в самой Его человечности, и если «избавиться» заключается только в отказе от славы, на которую Он имел право, в самой своей человечности, тогда не существует никакого механизма «взаимопроникновения» двух природ для объяснения в Его жизни всех проявлений славы, и тем более, очевидно селективного «разъединения» двух природ, потому что они разъединяются в акте Воплощения. Но нам кажется, что святой Иероним не говорит этого, по крайней мере в этом тексте и в некоторых других. Когда он относит некоторые слова Христа к «его божественной славе», он их относит к божественной славе, которой обладает тот же и единственный в своём роде Христос, Сын Бога и Сын человека. Поскольку речь идёт о словах, произнесённых в различные моменты Его жизни, это предполагает, что отказываясь от равенства со своим Отцом, Он не «избавил себя» внезапно, полностью и окончательно, от Своей божественной славы. Здесь мы недалеки от механизма избирательного отказа. В других текстах автор идёт в том же направлении. Так, когда святой Иероним трактует стрелу, хранимую в колчане[915] единственного Сына, как «избранную стрелу, которую он прячет в своём колчане, то есть в человеческом теле, чтобы жила в нём полнота божественности, телесно[916]». Однако многие тексты святого Иеронима настаивают на этой «полноте»: «Он излил (удалил) полноту и вид Бога, приняв вид раба для того, чтобы в нас жила полнота божества, и рабов, которыми мы были, чтобы сделать нас господами»[917]. Толкование «вид Бога» через «полнота Бога», соединённое с идеей «жилища» нам кажется достаточным для того, чтобы доказать, что как святой Павел, святой Иероним понимает эту «божественную славу» самой человечности Христа[918]. Святой Иларий из Пуатье[919] был одним из великих противников арианства на Западе. Это ему стоило нескольких лет изгнания на Восток (356-360 годы), что, конечно, объясняет, что у него, гораздо более чётко, чем у любого другого латинского автора, мы находим богословие прославления человеческой природы Христа через Его союз с Его божественностью, столь ценимое на Востоке. Поскольку Христос, замечает он, расстался с «видом Бога», не теряя своей божественной природы, то соответственно «вид Бога» не является самой божественной природой[920]. Идея «вида Бога» у него, как кажется, очень связана с идеей видимого образа невидимого Бога[921]. Видно, что святой Иларий очень близок к нашему толкованию «вида Бога» как человеческого вида Бога, и тем более, что для него окончательное воздвижение Христа нечто иное, чем «вид Бога» поглощающий «вид раба»[922]: «… когда Он избавился от вида Бога, чтобы принять вид раба, но это не от того, что Его божественная природа стала ущербной из-за ущербности нашего человеческого существования, но, могущество божества, сохранённое в человеке, позволило человеку достичь власти Бога»[923]. К несчастью, это прославление у него идёт так далеко, что аспект страдания оказывается опороченным. Физически, тело Христа перенесло испытания, но не страдало. «Поскольку это тело в своей природе сообразуется с небесной славой на горе, позволяет избежать жара благодаря своему контак, образуя глаза своей слюной[924]». Отметим, однако, что вне контекста антиарианской полемики святой Иларий в своём Комментарии к Псалмам, прекрасно допускает, что Христос страдал, физически по обычным законам нашей природы. Что касается моральных страданий, психологических, святой Иларий всегда допускал их в душе Христа. Он даже не пытается смягчить их (в противоположность средневековой схоластике) и настаивает на грусти Христа и на его слезах. Но он исключает, что Христос мог бояться за себя самого. Мысль неточная, которая развивается ощупью сквозь различные противоречивые требования таинства нашего искупления. У него ещё и та заслуга, что он поставил очень ясно решающий вопрос о страдании Христа: кто в нём плачет? Его человеческая душа, или сам Бог? Но у него достаточно мудрости для того, чтобы отказаться от упрощённого вопроса[925]. Мариус Викторин, старый языческий философ, обращённый в старости, в 355 году, очень часто использовал и даже непосредственно комментировал христологический гимн Послания к Филиппийцам. Он, как и святой Иларий, настаивает на роли Христа, образе невидимого Бога, ссылаясь на выражение, «вид Бога», которое приложимо, вне всякого сомнения к воплощённому Христу[926]: «В «виде Бога», и вид другой, и Бог — другой. Конечно у Бога есть вид, но Сын Бога есть проявленный вид, в то время как вид Бога непроявлен[927]…». Третий текст подтвердит всё это, давая начало нашему механизму разъединения: «Теперь святой Павел говорит: Христос не поверил, что это было — то есть что он не только не попросил для себя самого, не хотел иметь — быть видом Бога; он даже избавился от своего могущества, чтобы снизойти к миру и к плоти, и принять вид человека, то есть образ бедного и смиренного[928]». Мы видим, что «вид Бога» означает нашу человечность в нашем падшем существовании. «Вид Бога» — это Христос воплощённый, но прославленный. Любопытно, что текст говорит одновременно, что Он не «потребовал» этой славы и что Он «избавился» (exinanivit) от этого могущества. Но в этом нет никакого логического противоречия. В каждое мгновение Христос освобождался от этого могущества, но в каждое мгновение Он мог снова вернуть его.
г) Предание греческих и восточных отцов
Продолжая наше исследование великих греческих или восточных богословов с начала становления Церкви, мы очень быстро осознали, что по этой самой дороге нельзя идти. Ариане, использовав выражение «форма Бога» для того, чтобы доказать, что согласно самому святому Павлу, Христос не был истинным Богом, и многие богословы Большой Церкви пытаются доказать, что «вид Бога» — это божественная природа. Тогда отказ, о котором говорит святой Павел, может быть только самим Воплощением, и в так понятом гимне Послания Филиппийцам больше нет места для отказа от славы внутри Воплощения. Сам Лооф в его долгом исследовании, мог найти только очень мало греческих текстов, соответствующих толкованиям, которым мы следовали. Но то, что полемика мешала читать богословам в текстах святого Павла, большинство из них находило непосредственно, каждый раз, когда они приступали к проблеме страданий Христа, настолько истинно, что это единственно возможное решение, и тогда становится ясным, насколько Христос соединил в себе две эти природы. И здесь мы найдём каждый раз, даже в самом способе подхода к таинству страданий Христа, блестящее подтверждение нашего толкования таинства Его славы. Читатель, возможно, предпочёл бы менее развёрнутое историческое исследование, в котором мы приступали бы к нашему синтезу пункт за пунктом, группируя на каждом этапе цитаты различных авторов, способных утверждать глубоко традиционный характер наших позиций. Но нам показалось, что подобная методика была бы на грани честности в той степени, когда она не позволяла бы отдавать отчёт в необычном разнообразии всех этих богословов. Итак, мы выбрали обратную методику, то есть мы рассмотрим тех из значительных авторов, которых мы смогли изучить и с которыми у нас есть одна или несколько точек совпадения. Мы надеемся, что неудобство демонстрации этих текстов будет в большей степени компенсировано заинтересованностью увидеть, как постепенно всплывает, через чудесные предчувствия и последовательные ощупывания, то, что стало, в течение веков, великой богословской традицией наших Восточных братьев вплоть до наших дней. И если недостаточность всех этих усилий, повторяемых для лучшего определения таинства, может привнести скуку, то пусть читатель прибавит к этому свои размышления. У святого Иринея (умер к 202 году) прославление человеческой природы Христа через Его божественную природу так часто выражается, что вся Его земная жизнь проявляется как явление Бога. А. Уссио говорит даже о некоей «деэсхатологизации[929]»: «в плоть нашего Господа ворвался свет Отца, затем, изливаясь от его плоти, он пришёл к нам, и таким образом человек пришёл к нетленности, объятый светом Отца[930]». С тех пор, как он мог страдать? «Слово молчало, когда было искушаемо, оскорбляемо, распято и подвержено смерти[931]». Мы перевели буквально, чтобы сохранить как у Новациена игру слов о тишине Слова, но конечно о. А. Руссо совершенно прав, когда так комментирует текст святого Иринея: «Как человек, он может страдать и умирать, как Слово, он исчезает добровольно в слабости человека[932]». Климент Александрийский (умер к 211/215 годам) уже задолго до Никейского собора является особым свидетелем веры в «физический» союз между двумя природами Христа и в несомненное прославление его человеческой природы через его божественную природу. Это заходит очень далеко: требовать от Христа «что его тело просило, как тело, необходимых услуг для его поддержания, было бы смешно; конечно, он ел, но не для своего тела, которое поддерживала святая сила, но для того, чтобы его спутники не были бы введены в заблуждение в отношении его, как, позже, некоторые думали, что он проявился по видимости. Он был просто вне всякой страсти; в него не могло проникнуть никакое страстное движение, ни радость, ни печаль[933]…». Это было время, когда надо было прежде всего установить полную божественность Христа. И в то же время не могли настаивать на его страдании. Святой Афанасий (умерший в 373 году), как мы и ожидали, исходя из его учения, настаивает на механизме, через который Христос сообщает о физической нетленности: Христос понял, что Он избавит нас от смерти, принимая смерть. Он обрёл тело «способное умереть[934]» и даже, в определённом смысле «смертное»[935]. Но Он не сложил с себя тело через смерть, которая была для Него естественной[936]…, так как «при необитаемости Слова Божия» в Нём «Он оказался вне разложения[937]». Его тело не могло даже стареть[938]. И таким образом и мы тоже, «мы все ожили в Христе, плоть не будучи больше земной но «обоженной» благодаря Слову Божию, который стал плотью из-за нас», как это переводит смело, но очень точно о. Буйе[939]. Но для святого Афанасия страдание Христа не было менее реальным, как и его смерть; и страдание его души, как и страдание его тела, в противоположность тому, что об этом думает А. Грильмейер[940]: «… Тревога Христа была только «притворной» и не реальной…», позиция, принятая недавно С. Ансоном и Бальтазаром Фишером[941]. На самом деле, мы находим у святого Афанасия все элементы богословия «Kenosa», кенозиса, настолько, что некоторые полагали, что для него «проникновение» в его человечность божественности было только постепенным и закончилось только с Воскресением[942]. Наше богословие союза двух природ и их выборочное и добровольное разъединение соответствует двум аспектам, в которых эти два противоречивых толкования пытаются разобраться. Святой Афанасий, на самом деле, совсем не отрицает реальность страданий Христа; но верно и то, что он больше настаивает на победе Христа, чем на силе испытания, и что для него Христос побеждает как Слово, благодаря своей божественности. Исключительно по отношению к Слову он говорит о «так называемом страхе», как это показывает, например, параллель между нашим страхом и нашей смертью; «… это не божественность боялась, но Спаситель, который разрушал наш страх. На самом деле Он и разрушил смерть Своею смертью, через Своё человеческое действие всё, что человечно, и таким образом через этот так называемый страх Он убрал наш страх и сделал так, что люди не боялись больше смерти[943]…». Всё рассуждение заключает в себе то, что Христос взял на себя истинный страх, как и истинную смерть только для того, чтобы победить и то, и другое. Именно поэтому святой Афанасий настаивает на внутреннем конфликте между этими проявлениями воли Христа: «Он хотел того, о чём молил, чтобы удалили от Него … но от одного исходила воля… и от плоти исходил страх[944]». И ещё надо понять, что у святого Афанасия «плоть» или «тело» означают всю человеческую природу, включая душу, как, впрочем, и у святого Иоанна «плоть» и в Ветхом Завете «тело»[945]. Итак, Христос действительно страдал. А его человечность[946]. Но как произошло это необходимое «разъединение»? Святой Афанасий даёт нам только краткое указание, соответствующее тому, которое мы нашли у многих авторов: Христос «позволял» своему телу плакать, хотеть есть и проявлять то, что ему свойственно[947]. Святой Григорий Назианзин († 390) высказывается менее ясно. Тем не менее он очень чёток в одном пункте: о взаимопроникновении двух природ Христа. «Как и природы смешиваются, так и имена, они взаимопроникают следуя принципу этого тесного слияния[948]». С. Роземонд прав, когда подчёркивает, что взаимопроникновение природ позволяет взаимопроникновение имён[949]. Мы уже, впрочем, подчеркнули у того же святого Григория формулу вполне неохалкидонскую до его письма[950]. Что касается «разъединения» двух природ Христа, мы находим его очень удачный и ясный вариант в этом же письме к Кледониосу. Святой Григорий противостоит тем, кто думают, что прославленный Христос покинул своё тело, и протестует: «Напротив, он придёт со своим телом, по-моему, и таким, каким его видели ученики на горе, где он предстал перед ними на мгновение, когда его божество обогнало слабость его плоти[951]». Всё же в этом взаимопроникновении двух природ есть место для некоторого преимущества, и если, во время Второго Пришествия, как раньше при Преображении, одержит верх божество, в течение его земной жизни, напротив, это была обычно плоть (буквально, «чувственность»), которая брала верх. Более того, Христос не только взял на себя наше падшее физическое существование, но и деградацию наших моральных сил. Святой Григорий возвращается к мысли Писания: «Христос был объявлен «проклятым» из-за меня[952] … он был назван «грехом»[953]». Затем он развивает эту мысль и уточняет её: «Также, видя меня непокорённым, берёт на себя этот грех, поскольку он голова нашего тела. А также, поскольку я непокорен и восстаю … Христос, сказано, тоже непокорен[954]…». И возвращаясь к той же мысли через несколько строк, он уточняет в отношении крика отчаяния Христа на кресте: «… никто не заставлял его … взойти на крест; но в себе самом он запечатлевает то, что наше, а мы были когда-то покинуты и презираемы». Христос реально приемлет наше испытание, хотя и добровольно. Он несёт, добровольно, в его человечности оставление своего собственного божества[955]. Отметим, в отношении этого, что исследование Жуассара об Оставленное™ Христа на кресте в греческой традиции IV и V веков[956] следовало бы полностью переделать. Почти как все патрологи своего времени, Жуассар не понял реализма нашей включённости во Христа у греческих отцов. Он различает у Отцов, а иногда и у одного из них, две тенденции: одна, в которой оставление Христа взято в прямом смысле — и тогда речь может идти только об обычной тоске всякого человека перед смертью, без всякого дополнительного значения — и другая, в которой Христос возможно говорит от имени всего человечества, и тогда речь идёт явно не о его тоске, но о нашей, и может иметь в его устах только «метафорическое» или «иносказательное» значение. Таким образом, то, что «в нём самом он запечатлевает то, что наше» становится, в его переводе: «Он передаёт наше состояние[957]». Поль Галей, перевод которого мы здесь изменили, пишет также: «… он, как я сказал, наш представитель[958]…». Путаница усиливается оттого, что в этой «иносказательной концепции» проявляется толкование, к которому прибегали многочисленные мистики Запада[959]. Святой Григорий Нисский († 394), не прибегая к синтезу, развитому нами, уже использует несколько его элементов. В смерти Христа, объясняет он, божество осталось с телом и душой Христа. Именно его присутствие объясняет одновременно, что Его тело осталось нетленным, и что союз тела и души тут же изменился и, на этот раз, навеки. Вот несколько текстов: «… Свидетельством присутствия Бога в теле является тот факт, что плоть осталась нетленной после смерти: поскольку нетленность и есть Бог[960]…» «смерть была изгнана и из того и из другого (душа и тело) смешением жизни[961]». «Бог… снова соединил их (душу и тело) в воскрешении, чтобы стать самому местом встречи смерти и жизни, остановив в нём разложение природы, произведённой смертью, и становясь принципом соединения для разделённых элементов[962]». В четвёртой Проповеди о Блаженстве[963] есть, по крайней мере, одна очень ясная фраза о «разъединении» двух природ Христа. Речь идёт о Христе в пустыне, который после сорока дней поста захотел есть. Святой Григорий объясняет: «Он предоставлял на самом деле природе, когда хотел, возможность совершать то, что ей свойственно». Текст краток. Мысль возникает мимоходом и не развивается. Более того, эта мысль не повторяется у святого Григория, по крайней мере так ясно, поскольку, кажется, этот отрывок всегда цитирует более поздняя традиция, когда она хочет донести свидетельство святого Григория в защиту этого мнения[964]. Отметим всё то, что включает этот текст: человеческая природа Христа обычно ускользает от условий нашей природы, что подтверждает мысль: в главном, она уже прославлена. Однако, каждый раз, когда считает нужным, Христос позволяет ей совершать то, что ей свойственно. Дидим Александрийский († 398). Приписывание Дидиму Комментария к Псалмам, обнаруженного в Тура в 1941 году, не вызывает больше сомнений. Для нас интерес к этому комментарию проистекает из того, что автор соединяет все псалмы. Применяя их непосредственно ко Христу, а не к христианину, как чаще всего это встречается в александрийской традиции. Каждый раз, когда автор псалмов выражает свою тревогу или печаль, Дидим, думая, что и Христос молился, повторяя псалмы, вынужден подойти к проблеме страданий Христа, и скорее к страданиям души, чем тела. Критическое издание текста закончено только несколько лет назад, и мы располагаем немногими исследованиями на эту тему. Почти исключительно мы будем опираться на исследование Адольфа Гэшэ[965]. Из этого исследования и из многочисленных цитат следует, что для Дидима не может иметь место собственно говоря, «разъединение» между двумя природами Христа, потому что таинство воплощения рассматривается иначе. Вместо того, чтобы представить себе две природы, взятые отдельно, и рассматривать их как равные, по крайней мере, на уровне рассуждений, затем видеть их союз через взаимопроникновение и, наконец, установить между ними некое выборочное и вольное «разъединение», Дидим (как и святой Ефрем) начинает от Слова и описывает его Воплощение, гораздо более конкретно как «пришествие» Бога среди нас. Но в этом посещении Бога, божество Христа, его «божественный вид», говорит он, прибегая к терминам Послания к Филиппийцам, остаётся «неизменным». Христос, продолжая «быть» тем, что он всегда есть, «становится» в то же самое время другим. Дидим говорит об «изменении без замены», что Гэше переводит, говоря о «вторичном состоянии» Слова[966]. Дидим, не сохраняя за выражением «вид Бога» того смысла, который, как мы думаем, ему приписывал святой Павел, однако, придёт к той же мысли, но изменит продолжение текста. Святой Павел говорил, что Христос будучи «в виде Бога», «излился», приняв вид раба, Дидим говорит, что Христос не отказался от «вида Бога[967]», но вид раба «покрыл», «спрятал» вид Бога[968]. В другом месте, однако, он утверждает также, что нельзя отделить в Христе человека от Бога, поскольку он является результатом «смешения» обоих[969]. В этом нет никакого противоречия: человечность и божественность образуют союз, в котором видна только человечность. Слава божества присутствует в этом союзе, но она в нём не проявлена. При воскрешении слава Христа не будет ему возвращена, поскольку он её никогда не терял, но будет только «проявлена[970]», и, очевидно, проявлена в этом союзе через его человечность. Поэтому Христос «не познал телесной смерти как необходимого последствия греха», но он «выбрал её свободно[971]», что не исключает его реальной смерти[972]. Для этого, может быть, неточно сказать, что он принял смертное тело, как наше[973] в той степени, когда «смертный» подразумевает, что смерть вписана в саму его природу. Дидим выражается по-другому: «Он пришёл в «смертной пыли» способным перенести смерть[974]… Он взял на себя то, что могло перенести смерть[975]». Таким же образом душа Христа, отличная от Троицы и похожая на нашу не могла пользоваться неизменностью[976]. Как душа разумного существа, она была «подвержена гневу, желанию, грусти и тоске[977]. Дидим настаивает на этом неоднократно, что помогает нам уточнить смысл его слов в другом пункте: если он отказывается приписать «страсть» Христу, то он отказывается не от мысли, но от слова, поскольку оно означает для него, неразобщено, некую виновность. Он допускает в Христе только то, что он называет «пред-страсть» (propatheia), свойственную природе разумной души[978] и не несущую никакой виновности[979]. Тут возникает новая трудность. Надо сразу признать то, что мысль Дидима имеет для нас недостатки, но нельзя игнорировать того, что она уже принесла. Описывая эту «пред-страсть» Дидим уточняет, что это критическое состояние, испытание, искушение[980]. Он настаивает на мысли, что в этом испытании Христос искушён совсем как мы сами[981]. Впрочем, он настаивает на краткости этого испытания. Оно — только преходящее волнение[982], почти мгновенное[983], как скольжение, оплошность[984]. Итак, Христос познал только начало печали, тоски и т.д. Но не надо в этом видеть, как у святого Фомы Аквинского, отказ допустить реальное и глубокое страдание в душе Христа. Гэшэ это подчёркивает и справедливо, как нам кажется: «У него речь не идёт о том, чтобы сказать: удар этих испытаний был смягчён присутствием Слова. И если он подчёркивает, толкуя по Марку 14, 33, что Христос познал только начало тоски и страха … то это не для уменьшения интенсивности этих тревог, но для того, чтобы заметить, что за ними не последовало полное поглощение страстью или грехом[985]». Для нас очень важно, что Дидима интересует не само страдание, но искушение, которое оно вызывает. В его перспективе, как и в нашей, для нашего спасения нет необходимости в том, чтобы Христос страдал долго и много. Важно то, что испытание достигает точки, когда оно становится искушением, когда всё в нас колеблется и угрожает нам падением. Дидима интересует именно этот порог. Христос не должен позволить испытанию одержать верх, потому что это было бы началом греха. Слабость — но это скорее психологический, чем богословский недостаток — заключается в том, что Дидиму не удаётся постичь длительное испытание с такой степенью интенсивности, без того, чтобы эта продолжительность заключала в себе начало падения, соучастия. Но настолько ли он не прав? Это тонкое проявление искушения, этот переход границы, может ли он длиться или только возобновляться каждое мгновение? Нам кажется, что Гэшэ серьёзно принижает мысль Дидима, когда спрашивает себя, мог ли наш автор подумать, «что Иисусу надо было сделать усилие для того, чтобы избежать греха[986]». «Пред-страсть» теряла бы весь свой смысл, если бы было иначе. Впрочем, Дидим говорит это недвусмысленно в отношении даже Христа: воздержание от греха «заслуживает похвал тому, кто уберёгся от него, в то время как он к нему естественно расположен»[987]. Феодор Мопсуестийский († 468) не излагает единство двух природ Христа, как мы это сделали. Даже если отход во времени и лучшее знание его труда помогают сегодня быть более снисходительными к неточностям его языка, остаётся очевидным, что он слишком разделяет две природы Христа. Несториус только утвердит его позиции. Впрочем, интересно отметить у него тот же набор избирательных отношений между двумя природами Христа. Что касается Послания к Евреям, II, 9, где говорится о смерти Христа, Фёдор объясняет, что святой Павел «показывает, что его божество было отделено от того, кто страдал … потому что он не мог чувствовать смерть, если бы божество не удалилось от него старательно, но оставалось однако достаточно близко, чтобы совершить всё необходимое по отношению к природе, взятой им на себя[988]». Правда, существует другая версия этого отрывка на сирийском, где всё, что нас интересует, проявляется менее ясно[989]. Святой Кирилл Александрийский († 444) по мнению Ф. Лоофа развил «концепцию Искупления, по которой главное заключается в устранении испорченности в Человечестве через союз, осуществлённый во Христе, Человечества с Божеством[990]». Эта формулировка недостаточна для того, чтобы осветить всё богословие искупления святого Кирилла, как мы увидим позже. Но оно подчёркивает один аспект: «Поскольку не было иного способа, чтобы плоть стала животворной, плоть, которая по своей природе подвержена тлению, чем принадлежать полностью Слову, дающему жизнь всему[991]…». Или ещё: «Поскольку Он делал животворным свой собственный храм, делал его нетленным и более сильным, чем смерть, как сомневаться в этом, если Слово Божие есть жизнь по своей природе[992]?». Мы находимся здесь внутри проблематики, которая проявит некую «разъединённость» двух природ, как единственный способ поддержать в Христе реальность его страданий. Прежде всего, святой Кирилл утверждает недвусмысленно реальность этих страданий; страданий тела (усталость, голод, сонливость)[993]; страдания души (уныние, страх, огорчение, агония)[994]. И что ещё более остро, святой Кирилл вполне допускает, что человечность Христа следовала своим собственным законам, и что Христос, в своей человеческой природе, развивался и по возрасту, и по мудрости, и в милости, в то время как его понимание развивалось одновременно с ростом его тела[995]. Христос, возможно, избежал бы всех законов нашей природы, и, в частности, «мог показать в младенце ошеломляющую мудрость… Но это не избежало бы чего-то чудовищного, и плохо скоординированного в плане развития … На основании этого плана он позволил действовать человеческим ограничениям[996]». Его страдания таким образом одновременно и добровольные и против воли: «добровольные» поскольку он Бог, «против воли» поскольку его человеческая природа трепещет перед этим страданием[997]. Так Христос, будучи Богом, «использовал как инструмент, с одной стороны, свою собственную плоть для действий над плотью и физическими слабостями, если только они не были достойны порицания; и, с другой стороны, использовал свою собственную душу для всех страстей, свойственных человеку и не преступных…[998]». В продолжение текста перечисляются страдания, о которых мы уже упоминали. Христос «пользуется» своей душой, чтобы бояться, чтобы познать печаль!… Кроме того, ясно, что в мыслях святого Кирилла этот выбор пути смирения, соответствующего нашему падшему состоянию, и даже вне страдания и смерти, осуществлялся Христом не сразу, при проникновении в наше состояние, но «раз за разом», в течении его жизни. «Он плакал как человек, чтобы устранить слёзы. Он боялся, в силу экономии, позволяя иногда своей плоти чувствовать то, что ей свойственно, чтобы исполнить нас мужеством»[999]. Он комментирует, в Евангелии от Иоанна, слова Христа на кресте, просящего пить: «Для Сына Бога не было трудно сделать так, чтобы это не коснулось его плоти; но поскольку он страдал и в остальном, он переносит и это по доброй воле[1000]». Мы видели, что единственное ограничение, сделанное святым Кириллом для страданий Христа, это то ограничение, которое мы уже встретили у Дидима: «… поскольку только они не были достойны порицания», и «не виновными». Что касается «механизма», позволяющего страданию и смерти достичь Христа, то святой Кирилл не более точён, чем его предшественники: «Он позволил», «позволяя иногда», «он дал ему возможность выстрадать всё остальное» и, ещё более ясно: «Он воспользовался как инструментом» его телом и его душой, для того именно, чтобы перенести это страдание. Святой Диадох Фотисийский († 486) считает уже очень чётко, что именно божественная природа сияла через тело Христа на горе Фавор: «Поскольку Бог есть свет и свет высший, те, кто смотрят на него, видят только свет; свидетельствуют те, кто видел лик Христа, сияющий как солнце и его одежды, ставшие светом; и апостол Павел, который видел Бога, как свет и который обратился в премудрость Бога; и столько других святых[1001]». При чтении подобных текстов мы видим, насколько богословие святого Григория Паламы глубоко традиционно. Что касается кенозиса, то мы обнаружили только одно прямое мимолётное указание на волнение Христа во время воскрешения Лазаря: «… Господь… затрепетал и сам смутился перед лицом преисподни, хотя онделал без волнения, по собственной воле, всё, что хотел»[1002]. Но, косвенно, благодаря своему собственному опыту, Диадох говорит нам гораздо больше. Он понял, прежде всего, что благодать крещения, вместо того, чтобы ярко проявляться, как можно было бы предположить, пряталась в самой глубине нашей души, ускользая от нашего сознания[1003]. Затем он заметил, что впечатление покинутости Богом не обязательно соответствует нашим грехам, Бог иногда оставляет впечатление, что «он удаляется» от нас, в поучительных целях[1004]. Это оставление Богом может привести нас к отчаянию[1005]. Тогда душа видит в самой себе только небытие, полагает себя ненавидимой всеми и неспособной любить. Она тем более страдает от того, что в прежние времена Бог дал ей насладиться его сладостью[1006]. Но Бог допускает это испытание для того, чтобы лучше соблюсти нашу свободу[1007]. Однако даже тогда, когда мы полагаем, что Бог отвернулся от нас, мы, тем не менее, не лишены божественного света[1008] и милость Божия продолжает поддерживать нашу душу, хотя она этого не замечает[1009]. Честно признаем, что святой Диадох и не полагал применить всё это к Христу, и, что, без сомнения, он отказался бы это сделать. Только что мы прибегли к богословию Воплощения, когда говорили о Преображении Христа, о волнении Христа над умершим Лазарем. Здесь мы полагаем приложить всё, что он говорит об испытаниях духовной жизни в целом, основываясь на собственном опыте и на опыте душ, руководимых им, приложить к богословской проблеме, которая занимает нас, к проблеме страданий Христа. Это приложение неправомерно не потому, что сам святой Диадох не сделал его сам. Напротив, мы находим в этом особое подтверждение нашей гипотезы в некотором «избирательном разъединении» между двумя природами Христа. Утверждение — особое, поскольку здесь язык отдаёт отчёт о личном непосредственном опыте. Но в то же время утверждение — косвенное, так как свидетель не сам Христос. Однако с этих пор, мы знаем, что можно быть преисполненным благодати Божьей, иметь его помощь и поддержку и в то же самое время чувствовать себя покинутым вплоть до отчаяния. Святой псевдо-Дионисий Ареопагит, столь драгоценный в других областях, здесь почти ничего не даёт нам. Отметим только ту манеру, с какой он в 4 Письме утверждает, что Христос одновременно стал действительно человеком и человеком «выше человека» или «по ту сторону людей»[1010]. Филоксен из Мабуга († 523) является одним из наиболее великих богословов «монофизитских» церквей и ещё, к сожалению, слишком мало известен. Мы коснёмся его почти исключительно с помощью сочинения д. А. де Халё[1011]. Согласно с представлениями, очень близкими к представлениям святого Ефрема и Дидима Александрийского, имеющим своим источником различие у Оригена между «бытием» и «становлением» у Христа, прилагаемом: одно к божественной природе, а другое к человеческой, Филоксен гораздо скорее считает Воплощение «становлением без изменения» Бога, чем «союзом» двух природ. И это не мешает ясно признавать, что даже в союзе каждая из двух природ сохраняет «своё естественное различие и определённость»[1012]. Но мы уже указывали на то, что по-сирийски одно и то же слово выражает одновременно объединение и единство[1013]. Итак нельзя на этом языке признать объединение, которое не приводит к единству. Это было бы нарушенным объединением. Во Христе «так как [виды], будучи двумя, имея свои корни, объединяются и соединяются в нём, и отныне не представляются более как два ни зрению, ни мысли…[1014] … Не половина Бога и половина человека, но полностью весь Бог, так как Он от Отца, и полностью весь человек, так как Он произошёл от Девы»[1015]. Через их союз с их божественностью даже в то время, как они оказываются разделёнными смертью, душа и тело остаются «живыми и животворящими»[1016]. Без сомнения также именно этот союз с божественностью объясняет то, что становясь человеком «он имел душу и тело Адамово до грехопадения»[1017]; и так как он родился вне брака грех и смерть, как нам говорит Филоксен, не могли войти в него[1018]. Если поистине с самого рождения он был «свободен от страстей и болезней, голода, жажды, сна, боли и страха»[1019], то более всего он был выше ожиданий смерти[1020]. Как и для Дидима не могло быть вопроса у Филоксена о «несвязанности» двух природ и тем более о второй степени в «становлении» Бога, слово не только стало «плотью», но и «проклятием»[1021]; или ещё он не только не был рождён от женщины, но и «стало под Закон»[1022]. Итак Христос взял на Себя все наши заботы, но не «по природе», «необходимо», но «свободно»: и вполне очевидно также, как и для Филоксена, Христос не взял на Себя наши страдания на одно мгновение при принятии самого Воплощения, но полностью их все в течение Его жизни в той мере, как обстоятельства создавали такую возможность[1023]. О. де Халлё видит здесь «теорию личности»[1024] насколько справедливо то, что эта сторона мысли Отцов была замечена до этих пор очень мало. Это соответствует, как мы видели, представлению о союзе двух природ во Христе, которое, к сожалению, нам на Западе довольно чуждо. Но это страдание для того, чтобы быть свободно взятым, не было при этом менее реальным. Оно было даже более сильным, чем у каждого из нас: «Более, чем человек, он страдал и был усталый […] для того, чтобы более кого-либо испытать труд и усталость. Его страх был большим, чем у человека, в той степени, как в его молитву просачивался не обычный пот, но тот, о котором он говорил, что он свёртывался и становился как бы каплями крови. Он испытывал более человека боль, грусть и душевное беспокойство… в своих страстях он страдал более кого-либо и проникал более всех людей в свою телесную слабость»[1025]. Можно ли, однако, сказать то, что он также взял на себя наши искушения? Здесь ещё, как и у Дидима, мы сталкиваемся с проблемой терминологии. В переводе проповедей Филоксена Еженом Лемуаном Христос не испытывал никакого «желания» «так как корень смерти — желание»[1026]. В таком случае Христос, конечно, не брал на себя наши искушения, так как любое искушение подразумевает желание. Но о. де Хальё переводит скорее как «страстное желание» указывая на то, что у Филоксена используемое сирийское слово всегда отмечается «отрицательным моральным признаком»[1027]. Фактически, страх или боль и даже грусть обязательно сами по себе подразумевают «желание», желание быть освобождённым от страдания, желание определённого благополучия, но без него это желание не представляет ничего достойного порицания. О. де Хальё очень хорошо анализирует великую заботу Филоксена сохранить чистоту Христа, так как действительно именно эта чистота побеждает грех. Остаётся то, что для Филоксена эта чистота исключает собственно всякую внутреннюю борьбу вопреки тому, что хорошо указывает на нарушение рассказа об агонии Христа в Гефсимании. Но нужно также понять то, что он хочет сказать. Всякая борьба, всякое колебание предполагает в определённом смысле начало соучастия; хорошо представляется то, что только именно этот аспект хотел исключить Филоксен[1028]. Трактат «De Sectis» был, конечно, отредактирован после собора 553 года. Его сегодня вполне свободно относят к Феодору из Райту[1029]. Это ещё один хороший свидетель богословия, предлагаемого нами. Но он в то же время борется против крайних форм этого учения о славе тела Христова, афтартодокетизма[1030] с его различными оттенками[1031]: «… мы также признаём то, что эти страдания были свободными и именно поэтому мы не говорим того, что он был им подвержен по необходимости, как мы; но мы говорим о том, что он свободно подчинился законам природы и что он свободно дал телу возможность страдать, так что это присуще тем же образом, как и у нас»[1032]. Вполне сознательно следуя традиционному исследованию, наш автор в то же время цитирует различные отрывки святого Григория (Нисского), святого Кирилла и святого Афанасия. Ещё интересно отметить то, что, по крайней мере для него, даже если это мнение далеко от единодушного мнения патрологов, «большая часть Отцов, почти что даже все кажутся признающими в нём (Христа) из неведения»[1033]. Признаем то, что только несколько лет ранее Иоанн из Цезарии, прозванный Грамматиком, намного более умалчивает по поводу этого богословия славы Христа уже до его Воскресения. Но отчётливо видно почему. Для него единственно несоставные существа, как чистые духи, могут быть действительно от природы «неподверженными порче». Кроме того, именно нашу испорченность Христос должен был взять на себя, чтобы её разрушить. В конечном итоге, неподверженное порче не может более страдать. Итак, Христос, если даже его тело не знало в действительности разложения, по крайней мере знал, что такое страдание. Механизм «кенозиса» свободно позволяет дать отчёт в этом, собственно исходя из учения о славе Христа с самого зачатия. Но этот механизм, как нам кажется, ускользнул от Иоанна из Цезарии, конечно, из-за того, что он был слишком мало богословски разработан. Иоанн должен признавать то, что множество Отцов говорило о Христе, что Он был одновременно неподверженный и подверженный порче. Способ, которым он пытается дать отчёт, недостаточен[1034]. Святой Софроний Иерусалимский (умерший в 639 году) ещё сегодня остаётся почти неизвестным. Издания его трудов разбросаны и часто мало доступны. Переводы и исследования отсутствуют. Мы сделаем ссылку, не следуя ей, на произведение Кристофа фон Шёнборна[1035] полезное, несмотря на то, что его часть потребовала труда по поиску при восстановлении несмотря на несомненность текстов святого Софрония у святого Фомы Аквинского. Сначала следует отметить то, что мы обнаруживаем у святого Софрония традиционное учение о союзе двух природ у Христа. Он отказывается от выражения о «составной природе»[1036], но он принимает «естественный синтез» или «естественный союз» и «смешение»[1037]. Это безусловно личность, которая осуществляет союз двух природ, и этот союз прямо объединяет одну природу с другой: так святой Софроний ясно это говорит, что Христос «не смешивает природы, из которых он состоит, даже при взаимном соединении по ипостаси: и он не разделяет одну от другой природы, из которых он состоит»[1038]. Может быть, будет замечен неохалкидонский оттенок этого последнего текста, который, впрочем, можно найти и во многих других: «Отныне смешивается то, что не смешивалось; отныне соединяется без смешения то, что не соединялось … и невидимое видно как видимое, и неосязаемое позволяет дотронуться[1039]…» Впрочем, здесь нет ничего удивительного, так как святой Софроний сформировался в монашеской традиции святого Ефимия и святого Саввы, и мы знаем через Кирилла Сцифополиса, что святой Ефимий уже использовал терминологию очень близкую к той, которую должен был принять в расчёт неохалкидонский собор 553 года[1040]. Но улавливается более конкретно, с помощью какой идеи святой Софроний представляет союз двух природ во Христе, из воображаемого диалога между святым Иоанном Крестителем и Христом, пришедшим для крещения: «В своей божественности ты есть огонь пожирающий; как решусь я коснуться тебя? Не буду ли я во мгновение сожжён огнём…?» И Христос совсем не отвечает и, согласно богословию о. фон Шонборна, близкому к святому Софронию, святой Иоанн не подвергается никакому риску, так как он мог коснуться только его тела, а не его божественной природы, и он отвечает ему, что, будучи Всемогущим, он может также сделать так, что его божественность, которая может всё сжечь, не сожжёт его[1041]. Именно это представление о прославлении человеческой природы Христа божественной природой скрыто демонстрируется в текстах, в которых святой Софроний подступает к тайне его страданий: «Так как он, когда этого хотел, дал человеческой природе возможность действовать и страдать от того, что ей свойственно, … так как это не было наперекор ему по необходимости, что он всё принял, и они действовали вполне естественно и по-человечески, так что он их осуществлял и действовал посредством человеческих действий… И это тогда, когда он сам решил страдать, реагировать и действовать по-человечески и не тогда, когда естественные и плотские механизмы захотели созреть естественным образом для проявления, а собственно в момент, когда они, полные безбожных заговоров, смело осуществляли нужное для осуществления своих махинаций с бессовестной смелостью… Так как он сам являлся для самого себя регулятором страданий и человеческих действий и при этом не только регулятором, но и ещё руководителем и арбитром, хотя и принявшим естественно карающуюся природу… (и он принял это) не из-за принуждения и по необходимости или невольным образом, как это происходит с нами, но всегда насколько он этого хотел, и что он согласился уступить тем, кто причинял ему страдания или собственным мукам, действующим в силу природы»[1042]. Святой Максим Исповедник († 662) начинает быть определённо немного более известным во французском обществе[1043]. К сожалению, все эти исследования руководствовались тем же самым желанием придать немного доверия богословию святого Фомы Аквинского, сообщая о предвосхищающей его поддержке со стороны византийского богословия. Мы думаем, что уже достаточно показали в другом месте слабости этой попытки, чтобы теперь мы смогли освободиться от задержки на этом[1044]. Для выражения союза двух природ во Христе святой Максим часто говорит о «взаимопроникновении»[1045]. Он также применяет совершенно естественно то же слово к двум энергиям — божественной и человеческой — во Христе[1046]. Более конкретно святой Максим обращается к классическому сравнению между взаимопроникновением двух природ во Христе и проникновением железа и огня в раскалённом железе. Тогда следует отметить то, что так осуществляемый союз является таковым, что огонь передаёт железу свою силу возгорания; и он тотчас добавляет; «… также в чудесах божественная энергия Слова не является более только по природе его, но относится также и к самой святой плоти в виду единства с нею, осуществляемого личностью[1047]». Мы не будем настаивать на этой стороне его мысли, мы уже достаточно долго об этом говорили[1048]. Святой Максим настаивает на идее, говорящей о том, что имеется два уровня в явлении Христа среди нас[1049]. Мы уже указывали по поводу святого Григория Нисского на то, что святой Максим опирался на высказывание своего великого предшественника для того, чтобы он также поддержал то, что Христос страдал не по необходимости, как мы, но так как он считал это добром[1050]. Христос действительно знал страх, но под таким образом, который является высшим, чем наш[1051]. И это видно не только из Страстей, но также из всех условий жизни, связанных с нашей падшей природой. Христос действительно испытывал голод и жажду, но не как мы; «по свободной воле». «У Господа действительно природа не командовала волей как у нас»[1052]. Но святой Максим идёт гораздо дальше: Христос имеет на себе физическую рану от нашей природы, но и нашу моральную рану. Он хотел постигнуть нашу склонность к греху, к сопротивлению; но, конечно, не для того, чтобы так прекратить, но чтобы победить её в ней самой. «По милосердию», нам говорит святой Максим в одном трудном тексте, суть которого ясна, и «приспособившись» он взял наш «протест» и нашу «оппозицию», «как врач брал на себя зло самой болезни»[1053], до такой степени, что можно было говорить о нём как «о непокорном[1054]». В этом смысле искупительное воплощение первоначально представляет в точности движение, обратное освящению. В течении процесса нашего обожения, как объясняет святой Максим, противоположно тому, во что можно было попытаться поверить, оно более продвигается в святости, и тем более действие Божие в нас становится преобладающим. Это справедливо благодаря представлению о том, что «не имеется во всём более того, что есть только единственная энергия, общая с Богом, в тех, кто её достоин, или скорее не имеется ничего кроме определённой энергии Божией или в соответствии с любовью он наполняет полностью всех, кто этого достоин[1055]». Но Христос при своём Воплощении следует точно по обратному пути. Он начинает с «убирания» из своего человеческого существа этого божественного присутствия, чтобы иметь возможность испытать желания нашей природы и пронести в себе нашу раненую человеческую волю в её противопоставлении даже Богу. Вот почему не противореча себе и ничего не исправляя, святой Максим может писать: «пусть никто не верит тому, что таким образом мы исповедуем одну единственную энергию во Христе. Так мы не провозглашаем Христа как обоженного человека, но как Бога воплощённого совершенно…»[1056]. В обоженном человеке можно просто говорить об «единственной энергии» в той самой степени, в какой завершено обожение. Но говоря о «совершенно воплощённом Боге» нужно говорить о двух энергиях, так как он принял на себя нашу энергию в её состоянии противопоставления для того, чтобы вернуть её к подчинению. Святой Иоанн Дамаскин (умерший в 749 году), будучи великим защитником икон, был одним из самых значительных богословов Воплощения. Мы уже имели достаточно возможности показать здесь вместе с тем его настойчивость в утверждении взаимопроникновения двух природ и возникающих следствий, так что нет необходимости возвращаться к этому[1057]. Очевидно его принципиальная озабоченность связана с углублением этой тайны истинного включения Бога в нашу плоть. По поводу страдания мы находим только указания, уже традиционные, одновременно на «механизм», который может иметь место, и на «механизм», который делает его эффективным для нашего спасения. Но святой Иоанн Дамаскин придерживается при этом богословской схемы без какого-либо психологического осмысления того, каким образом конкретно происходит всё в сознании Христа и в нашем. И мы не увидим там слишком скоро богословское несовершенство. Не забудем о том, что даже в литературе аскетической и духовной наши Восточные братья сохраняют большое целомудрие и сдержанность при описании и анализе состояний души. Итак, вот важный текст: «… когда он просил в своих молитвах отдаления смерти, это происходило, так как его божественная воля согласно с его природой хотела этого и позволяла это, и он просил удаления смерти, боролся и находился в страхе; и когда его божественная воля хотела того, чтобы его человеческая воля выбрала смерть, страсть становится вольной благодаря ей: так как это не только Бог вольно предался смерти, но также и в качестве человека»[1058]. Нонн Нисивийский (умер позднее 862 года). Мы закончим это долгое исследование традиции двумя богословами-«монофизитами». Сопротивление монофизитов халкидонской формуле, без сомнения, много приносит для необходимого уравновешивания интерпретации нового собора[1059]. Конечно, наступило время воздать им справедливость. С этой точки зрения важно отметить, в какой действительно степени их богословие было близко к богословию великих византийских богословов и развивалось в том же направлении. Среди авторов монофизитской традиции, которую у нас нет времени здесь изучать, укажем только в связи с механизмом кенозиса, который нас здесь занимает вместе со всем, что он вносит в физический союз двух природ Христа, на святого Севера Антиохийского и Жака де Саружа[1060]. Но задолго до больших христологических споров, которые разгорелись в сирийской Церкви и в множестве других, уже святой Ефрем углубился, в действительности, в ту же проблематику: Христос, воплотившись, принял «человеческую природу, не только реальную и гармоничную, но и совершенную… без ухудшений, последующих за первородным грехом, для возвращения природе её первоначального достоинства»[1061]. Через свой союз со Словом наша природа приобрела даже высшее достоинство[1062]. Но он реально облёкся в нашу слабость и таким образом действительно знал страх[1063]. Так мы выходим из греко-романской вселенной, чтобы наконец дать слово, в рамках того же Предания, мыслителям, сформированным другими языками и другими культурами. Язык Нонна был тот же, что и у Филоксена из Мабуга — сирийский. Он написал однако также по-арабски комментарий к Евангелию от святого Иоанна, которое дошло до нас только в армянском переводе. Мы, естественно, находим у него идею прославления человечности Христа из-за союза со Словом. В категориях «монофизитов» это прославление является даже неизбежным, так как там Воплощение понимается, как мы это видели, как становление Бога. «Однако он остаётся тем же по своей личности, ставшим по природе и личности тем, кто является человеком, не переставая быть тем, кем он был. Свидетель этого сила, которую он покажет в мире в своих действиях; в которых проявилось великолепие божества, которое никогда не было подавлено даже в смирении его человечности, но скорее при этом было привлечено. Так, например, он пребывал сорок дней не испытывая голода, и то, что его человеческое было тогда только, когда он этого хотел; и он ходил по водам и он исцелял своей слюной (глаза у слепорождённого)»[1064]. Отсюда очевидно следует то, что страдания Христа были вольными[1065]. Но особенно в своём «Трактате против Фомы из Марга» Нонн развил богословие страданий Христа[1066]. Так «совсем не по принуждению божественной или человеческой природой Христос проливал слёзы»[1067]… Христос хорошо знал голод, жажду, усталость и сон, но «они не насильственно возлагались на Христа, как если бы он побеждался природой, как это происходит в случае нас»[1068]. Но, впрочем, Нонн уточняет «что никто иначе не поверил бы… если бы мы не сказали, что Христос понёс наши естественные и незаслуженные страдания вольным образом не по принуждению, так как он бы не нёс бы их реальным и действительным образом»[1069]. По поводу «механизма», который делает эти страдания возможными, имеется тоже указание, несомненно слишком быстрое, но всегда имеющее тоже направление: Христос «соглашался» с природой следовать её законам и «позволял» своему человеческому естеству то, что было для него действительно естественным[1070]. Наконец, нам кажется, что в той же перспективе по поводу крика Христа об оставленности на кресте или о «неподчинении» Христа[1071] — в двух текстах, которые мы уже нашли сопоставимыми у святого Григория Назианзина — настойчивость Нонна на повторении того, что Христос действовал не для себя, а для нас, не вынуждает нас поверить тому, что Христос не испытал ни этой покинутости, ни этой непокорности. В то же время латинский перевод «как бы во имя всего человечества» слишком рисковал бы заставить нас поверить в то, что речь идёт только о юридическом обвинении: Христос на кресте выражал бы один раз за всех и с особой ответственностью наше смятение во всём. Нет, речь ничуть не идёт об этом. Как это хорошо говорит Рой, для Нонна «Иисус взял на себя груз наших страданий»[1072]. Это «на нашем месте»[1073] он издаёт этот крик; или, может быть, ещё точнее, переводя сирийское выражение слово за словом, «как от лица каждой личности всего человечества»[1074]. Это, конечно, наша боль от которой Он кричит, так как она стала Его болью. Святой Нерсес Шнорали († 1173) даёт нам свидетельство армянской церкви в пользу этого самого богословского синтеза; свидетельство особенно авторитетное, поскольку в ходе дискуссий между армянами и греками за восстановление единства их церквей, он был призван составить несколько писем и три символа веры, сперва просто в качестве богослова, затем в качестве католикоса (с 1167 по 1173 год)[1075]. У святого Нерсеса мы, в самом деле, находим неохалкидонские формулировки[1076]; равным образом, как и учение о взаимопроникновении или «перихорезисе» двух природ Христа[1077]. Но они даны в несколько изменённом виде по сравнению с Филоксеном Мабугским, хотя тот и принадлежит к той же самой традиции «монофизитов». По Филоксену, Христос принял нашу человеческую природу в её «адамовом» состоянии, предшествующем упадку, введённому первородным грехом. По святому Нерсесу, напротив, Христос, воплотившись, «берёт природу Адама, но не ту, что была невинна и в раю, но такую, какой она стала после греха и разложения[1078]…». И автор исследования так обобщает причины, которые приводит святой Нерсес: «Иисус Христос должен был взять ту природу, какую хотел исправить[1079]». Но после того как он настоял на тождественности человеческой природы, принятой Христом, нашей природе, мы снова обнаруживаем немедленный возврат к обычной схеме. Ибо, при контакте с божественной природой меняется всё: «Бестелесное Слово смешивается с телом… делая его обоженным посредством этого смешения… но не испытывая никакого изменения или искажения в этом союзе[1080]». До такой степени, что, как замечает о. Текеян, в конечном счёте, для святого Нерсеса не остаётся существенной разницы между телом Христа до воскрешения и после него[1081]. Что касается «страстей» (то есть, как всегда у святых отцов, речь идёт о том, что мы испытываем физически и психологически), то мы обнаруживаем у святого Нерсеса классическое различие, даже если оно у него и представлено в слишком схематическом виде: между «предосудительными страстями», которые Христос не мог усвоить, и «непредосудительными страстями», которые Христос пожелал испытать вместе с нами. Здесь, за неимением прямого доступа к текстам, ограничимся обобщением, которое приводит Текеян: «Эти страсти не представляют собой разложение, и они существуют в Иисусе Христе, но добровольно, и добровольно не по причине добровольного воплощения, что является правдой, но потому, что в каждый момент жизни, Иисус Христос свободно подчинялся этим законам природы[1082]». Как мы уже видели, это обычное традиционное представление. Но поскольку всё это богословие взаимопроникновения двух природ Христа и, отсюда, прославления человеческой природы через природу божественную обычно неизвестно на Западе, о. Текеян не задумываясь называет это учение святого Нерсеса «ошибочным», и считает даже за свою обязанность объяснить, почему в ходе богословских споров греки не стали возражать против этого[1083]. Настоящая причина в том, что у греков было то же богословие. Впрочем, нет сомнения, что разница между этим традиционным учением и учением Юлиана Галикарнасского или учением других афтартодокетов очень мала. Но автор De Sectis (Феодор Раифский?) уже знал это, и мы также это видели. Наоборот, как представляется, что в тот единственный раз, когда между армянами и латинянами могла зайти речь о христологии, это могло быть в утерянном письме Григория IV Дега к папе Луцию III. У нас есть только ответ последнего, где он признаётся, что вера Григория IV правильна и ему рекомендованы только некоторые изменения в литургии. На соборе в Тарсе в 1197 или 1198 году папский легат вроде бы говорил только о правилах богослужениях и календаре[1084]. Отметим, кроме того, что в ходе истории глубокое согласие между христологией не-халкидонских церквей и христологией Православия в течении Истории было снова признано по другим поводам[1085]. Мы уже отмечали, что это согласие только что снова было официально признано. Впрочем, также обстоят дела между нехалкидонскими церквями и римской католической церковью. Но здесь, правда, согласие не представляется нам таким надёжным или, точнее, нам не кажется, что оно возможно с римо-католической стороны, за исключением нескольких специалистов, очень далёких от тех направлений на Западе, которые господствуют уже в течение веков. В любом случае, пожелаем, чтобы эти согласия имели больше успеха, чем предшествующие. Христос обещал, что его учеников узнают по их любви между собою[1086]. Без сомнения в силу этой исключительной любви представилось достаточным пятнадцати веков, чтобы заметить, что они думают одинаково.
д) Свидетельство иконографии
Это свидетельство кажется нам очень важным, поскольку оно подтверждает, что богословие немногих разрослось до веры целого народа. Более того, образ передаёт идеи осязательным языком, который сам по себе более близок к духовному опыту, о котором нам пытается сообщить богословие.
На Востоке в каждом христианском доме есть иконы. Обычно их располагают в углу главной комнаты. Это «красный угол». На рынках продаются маленькие угловые подставки, сделанные специально для икон. Главная икона, таким образом, ставится наискосок, обрезая угол. В таком положении её видно с любого места комнаты. Её присутствие подобно расходящимся лучам. Денно и нощно перед ней горит лампадка.
Однако мы можем дать здесь только краткие указания. Из-за отсутствия цветных репродукций наши объяснения неизбежно стали бы более долгими, за ними трудно было бы следовать и они не имели бы большой пользы. Но давайте не будем заблуждаться. Язык икон не кажется нам менее важным, чем язык слов. Правда и то, что возможности неодинаковые, но это просто другие возможности. Это язык другого уровня. Он есть уже призыв к созерцанию и опыту. Отметим, во-первых, исследование Андрея Грабаря о цикле фресок памятников первых веков христианства. Автор смог показать важность сцен, связанных с детством Христа (Рождество, Поклонение волхвов, Сретенье, Иисус беседует с книжниками и Крещение), которые иногда располагаются в соответствии с рядом, показывающим чудеса Христа. Всё детство Христа здесь уже трактуется как настоящее Богоявление, явление Бога на земле[1087]. Проблема символизма цветов одежд Христа является ещё более важной. К сожалению, большинство авторов довольствуются тем, что вспоминают хорошо известные основные сведения, не извлекая из них никакого урока. В своём исследовании о Пантократоре Кармело Капицци[1088] едва упоминает о пурпуре; Клаус Вессель в длинной статье “Christusbild”[1089] отмечает, из чего состоят одежды Христа, тот порядок, который появляется к 400 году и сохраняется до наших дней даже на Западе: нижние одежды (туника, чаще всего с широкой орнаментальной полосой на каждом плече, ниспадающей вертикально, спереди и сзади, до самого низа туники) и поверх греческие одеяния (гимантий), драпированные наподобие римской тоги, но более лёгкие по сравнению с последней.[1090] Но что касается цветов, то автор ограничивается замечанием о том, что в начальный византийский период ни их местоположение, ни их выбор ещё не определились, хотя и преобладали пурпур и золото. Далее[1091] он ограничивается замечанием о том, что дальнейшая традиция сохраняет те же цвета. После окончательного торжества иконопочитания, в 842 году, тенденция, набиравшая силу в течение нескольких веков, мало-помалу превращается в постоянную традицию, которая широко соблюдается во всём византийском христианстве и в христианстве, вышедшем из Византии. Как правило, при рассмотрении символизма цвета следует исключить коптские, эфиопские, армянские и грузинские иконы. Рассмотрим в качестве примера, который одновременно является самым известным и самым разработанным, мозаику абсиды в Монреале, представляющую Христа Пантократора (Вседержителя), произведение византийских мастеров, созданное около 1182/1183 года. Нам представляется, что мы обнаруживаем здесь всё богословие прославления Христа и кенозиса, в том виде, в каком мы сами понимаем его через христологический гимн Послания к Филиппийцам. Единый золотой фон свода носит техническое название «свет»; он символически представляет саму божественную природу. Человеческая природа Христа хорошо видна: это его лицо, его руки, верхняя часть его тела. Союз этих двух природ и проистекающее из него прославление человеческой природы через природу божественную выражается, во-первых, изысканным золотым сиянием «ассиста» на тунике. Ассист соответствует «несотворённым энергиям» византийского богословия; это божественная природа, поскольку она передаётся[1092]. Это сияние, следовательно, является сиянием самой божественной природы через плоть Христа и даже через его нижние одежды, те, которые прилегают к его телу, через тунику. Туника же имеет пурпурный цвет, цвет славы, имеющий давнюю символическую нагрузку. В Римской империи это цвет, принадлежащий императору и сановникам, которых он желает приобщить к своим государственным заботам. Также было и в Византийской империи. Во время сцены осмеяния Христа Ему дают не только терновый венец и скипетр из тростника, но и пурпурное одеяние. Этот цвет на тунике среди лучей ассиста, выражает прославление человеческой природы через проходящее сквозь неё сияние божественной природы. Просторное зелёное или синее одеяние Христа соответствует отказу от наслаждений этой славой в течение земной жизни до Воскресения. Признаем, что здесь речь идёт не о традиции, но о системе. Соответственно, имеется некоторая гибкость. Иногда ассист сведён к полосе орнамента на тунике, с правой стороны Христа, которую одежды оставляют открытой; иногда, напротив, он заполняет всю тунику. Оттенки туники варьируют от ярко-красного пурпура до пурпура тёмно-красного, уходящего в лиловый. Добавим, кроме того, что эта традиция не используется при изображении Христа ребёнком, сидящим на руках матери, но только при изображении Христа Пантократора и различных смежных типов изображений (Христос поучающий, Христос благословляющий и т. д.), а также для всех сцен из жизни Христа в той степени, в какой это соответствует представленной сцене. Отсюда, следовательно, исключаются Рождество, Крещение и Распятие. В изображениях Христа после Воскресения, Вознесения или Успения Богородицы, ассист полностью покрывает все одежды Христа, поскольку время кенозиса истекло. Добавим ещё, что в сцене появления Христа среди книжников, которая на Востоке считается «Преполовением», одежды Христа также полностью покрыты ассистом. Наконец, начиная с XVIII века, укрепляется тенденция представлять Христа Пантокатора в его настоящей славе, покрытым ассистом, при этом соотношение цветов фона туники и одежд только напоминают о времени кенозиса, как о событии прошлого. Наши представления о «Святом Сердце» почти везде сохранили лишь бледную (и пресную) версию этого сочетания цветов: розовая туника и небесно-голубые одежды. Одежды Богоматери, как правило, хотя и с меньшим постоянством, представлены обратным сочетанием цветов. Нижние одежды синие или зелёные, ибо, никогда не грешив, она разделила наше падшее состояние, подвластное искушению, страданию и смерти. Верхние одежды темнопурпурные, ибо благодаря своей верности Божественной любви и по своему божественному материнству, она была приобщена к славе своего Сына. По аналогии Адам носит те же цвета, что и Христос, новый Адам, а Ева — те же цвета, что и Мария или новая Ева. Некоторые люди на Западе желают видеть во всех этих объяснениях только бред воображения. Лично мы видели достаточно фресок, мозаик, миниатюр и икон, непосредственно или в репродукциях, чтобы составить своё убеждённое мнение. Каждый имеет возможность повторить наш опыт.
е) Свидетельство мистиков
Методологическое введение Мы занялись долгим расследованием текстов с первых веков Церкви до примерно XII века; что касается иконографии, великие правила, выведенные нами, вплоть до наших дней, знают лишь небольшое число исключений. Мы надеемся, что нам удалось показать, до какой степени глубоко традиционно то богословие, к которому мы вернулись. Но, конечно же, если всех собранных нами авторитетов достаточно для того, чтобы доказать, что мы имеем полное право поддерживать такое богословие внутри церкви, даже если это и противоречит средневековой латинской схоластике, то их недостаточно, тем не менее, для доказательств того, что данное богословие является верным. С нашей точки зрения, распространение этой богословской традиции свидетельствует уже, само по себе, в её пользу. В ней не найти многих из великих имён, которых мы вправе были бы ожидать увидеть в ней. Более того, ограничение этой традиции двенадцатым веком выбрано абсолютно произвольно. Эта богословская традиция продолжается, даже углубляется, в течение веков на Востоке, вплоть до сегодняшнего дня. Но это углубление традиции является в большей степени плодом опыта, нежели умозрительных построений, вот почему оно проходит в основном через жизнь святых или же через народную набожность, даже через народное литературное творчество[1093]. Однако нам показалось, что если бы мы расширили наше исследование дальше в этом направлении, то это нисколько бы не усилило его благоприятное свидетельство. Более того, каким бы важным ни был авторитет Традиции, даже усиление данного свидетельства не было бы достаточным. Крайне важно, что церковь с самого своего основания постоянно выдвигала это теоретическое богословское решение проблемы, которая нас занимает. Но это решение не является догмой. Церковь никогда не видела в этом решении необходимое условие для поддержания единства веры. Мы имеем право и обязанность быть более требовательными в отношении церкви. Именно поэтому нам показалось необходимым, насколько возможно, увидеть, нет ли какого-нибудь указания на уровне опыта на то, что действительность соответствует предложенному теоретическому решению. Поскольку, как мы видели, свидетельства апостолов о Христе по этому вопросу не достаточно ясны, нам показалось возможным снова прибегнуть к свидетельству мистиков и, в частности, мистиков Востока. Поэтому необходимо ещё раз уточнить, что мы ожидаем получить в результате этого. Богословы первых веков христианства, на которых мы ссылались выше, свидетельствовали, прежде всего, о древности и непрерывности богословия. Но в их понимании тайны страданий Христа, их собственный опыт присутствия Бога в них самих, а также опыт страдания или искушений, без сомнения, пусть неосознанно, сыграл определённую роль. И наоборот, наши западные мистики, прежде всего, свидетельствуют об опыте, о своём собственном опыте. Но нам-то не запрещается извлечь из него некоторые указания, чтобы лучше понять тайну страданий Христа. Иногда они сами поступали подобным образом. К тому же снова необходимо, чтобы нас правильно поняли. Случай Христа остаётся уникальным. Дело в том, что, по словам святого Максима, Христос — это воплощённый Бог; мы же когда-нибудь будем только обоженными людьми. Однако, несмотря на это фундаментальное различие, один и тот же механизм славы и страдания присутствует как в святых, так и в Христе. В обоих случаях слава — ничто другое, как сияние самого существа Бога, вырывающего нашу природу из падшего состояния и приобщающего её в какой-то степени к собственному счастью, и это происходит в силу одного только единения двух природ — божественной и человеческой. Величайшим различием в этой связи остаётся то, что Христос обладает, вместе с тем, помимо своей человеческой природы, самим источником этой славы, поскольку Он — Бог, тогда как человек имеет доступ только к определённому участию в сиянии этой славы, в той самой степени, в какой как раз эта слава сообщается нашей человеческой природе в Христе, и следовательно, в нас самих. Но тогда, правда то, что мы не только пользуемся этим чудесным преображением нашей человеческой природы, но через это взаимопроникновение в нас двух природ — божественной и человеческой — мы в самом деле имеем доступ — благодаря нашей человеческой природе, взятой на себя Христом — к собственно Его божеству. Именно это последнее утверждение позволяет понять, что механизм страдания или искушения имеет в нас, в конечном счёте, ту же структуру, что и во Христе. В обоих случаях, и в нас, и во Христе, речь идёт об определённой несоединимости обеих природ — божественной и человеческой; только частичной несоединимости и, следовательно, выборочной. Если бы она было полной, для Христа прекратилось бы Воплощение; для нас бы она обернулась, вероятно, возвращением в небытие. Конечно же,в Христе эта несоединимость двух природ является полностью произвольной. Он желает её в соответствии со Своей Божественной волей, совместно с Отцом и Святым Духом; но он также принимает её полностью и, следовательно, в конце концов, желает её в соответствии со своей человеческой волей. В нас эта несоединимость сперва испытывается нами, хотя в результате долгого очищения она также может стать объектом произвольного выбора. Но от этого не следовало бы, даже бессознательно, уступать двойному и всё время возникающему искушению считать, что на самом деле, в Христе реальной была его божественность, а вовсе не искушения и не оставленность, а в нас реальными являются страдания, тогда как присутствие Бога не более чем метафора. На самом деле, это два разных обличья, которые принимает одно и то же отрицание тайны Воплощения. Если мы находимся на правильном пути, то имеется ощутимое присутствие Бога, взаимопроникновение двух природ — божественной и человеческой — в любом человеке, даже когда он страдает, и взаимопроникновение как в его душе, так и в его теле. В этом-то и заключается проблема, которая нас волнует. Возможно ли допустить такой механизм взаимопроникновения и частичной несоединимости между двумя природами, человеческой и божественной, в Христе и в нас? Можно ли допустить, чтобы присутствие Бога вместе со всей его мощью, которая физически сияет в теле и в душе, могло проявляться также выборочно и постоянно изменяться в зависимости от обстоятельств и воли Бога? Естественно, не может быть вопроса о доказательстве этого. Поэтому мы говорили лишь об «указаниях». Свидетельство мистиков касается и может касаться только того, что они испытали. Наша задача попытаться дать этому богословское истолкование. Пока что в свидетельстве мистиков нас интересует не утверждения о присутствии в них Бога в некоторые особые моменты, и не те другие моменты, когда они описывают свои испытания, но всё, что может заставить подумать, что в самый момент реального присутствия в них Бога, тем не менее, они продолжают биться в очень тяжёлых испытаниях, в самом полном мраке. Именно через это абсолютное сопутствие одного другому и через этот предельный парадокс мы начинаем слегка приближаться к тому, что могло произойти в Христе. В связи с этим сперва нам нужно разоблачить почти обязательную роль, которая повсеместно приписывается схеме мистического восхождения, описанной святым Иоанном Креста и святой Терезой из Авилы. Эта схема предстаёт в виде линейного непрерывного движения вперёд через всё более и более суровые очистительные испытания к чему-то вроде полной ночи, ужасной пустоты, пройдя через которую душа только и может достичь истинного союза с Богом, «преобразующего союза», который часто ещё называют «мистическим браком» души с Богом. Эта схема, если бы она встречалась в жизни всех святых, могла бы и на самом деле привести к мысли, что Бог, в противоположность утверждениям нашего богословия, не присутствует по существу в глубине нашей души с самого начала нашей земной жизни, нашей духовной битвы, в силу нашей глубинной тождественности с Христом-Богом, но, напротив, Он сообщается с нами только постепенно по мере нашего очищения. Отныне полное присутствие Бога обязательно подразумевало бы полное и окончательное прохождение всех испытаний; Христос, будучи Богом, и, соответственно, полностью святым, мог бы быть лишь полностью недоступным любому искушению. Ничего подобного, однако, не происходит. Схема, которую являет духовная жизнь большинства святых, гораздо сложнее этого, при этом ничто не позволяет считать, что они менее продвинулись на путях святости. Позднее мы попытаемся понять, в чём смысл настойчивого повторения их испытаний. Пока что достаточно только указать на эту настойчивость. Уточним, что нам не удалось бы провести такое же расследование среди мистиков восточных церквей. Впрочем, однажды мы это сделали в отношении Диадоха Фотикийского, ибо в этом случае свидетельство богослова было бы очень неполным без свидетельства духовного. Мы провели исследование других мистиков только через их богословие. Но читатель может найти ценные указания в статье «Egkataleipsis» в словаре «Dictionnaire de Spiritualité» и исследование, увы, слишком краткое, М. Лот-Бородин[1094], в частности, с несколькими прекрасными цитатами из святого Исаака Ниневиийского: «… покрой свою голову накидкой и вытянись на земле до тех пор, пока время сумерек удалится от тебя[1095]…» Мы не можем слишком растягивать данный труд. В любом случае, нам казалось гораздо важнее показать на мистическом уровне встречу христиан Запада с христианами Востока. Однако даже в случае наших западных мистиков, мы постараемся быть весьма краткими, поскольку большинство текстов легко достать, и мы располагаем также несколькими хорошими исследованиями. Часто мы будем ограничиваться ссылками на те или другие источники. Мы рассмотрим последовательно четыре аспекта: 1) испытание духовной ночью; 2) другие формы искушений; 3) связь между испытаниями мистиков и испытаниями Христа; 4) заключительные замечания.
Духовный мрак Мы объединяем здесь несколько явлений без всякого порядка, но в большинстве случаев они сильно перепутаны между собой: это приступы очень сильных и навязчивых сомнений в вере; ощущение, что Бог нас оставил; невозможность духовно понять, где мы находимся, полное забвение полученных милостей, всех гарантий и доказательств любви, данных нам Богом; муки совести, ощущение, что мы погрязли под бременем своих ошибок, под сознанием, что мы снова согрешили, думая, что поступаем правильно; приступ отчаяния, ощущение, что Бог оттолкнул нас, что мы стали для Него чем-то отвратительным, или Он гневается на нас; сознание, что мы прокляты и прокляты навеки, и сознание, что мы этого вполне заслужили. Мы вступаем здесь в странный мир. Его очень мало знают, едва ли подозревают о его существовании. Даже сегодня желание интересоваться им считается дурным вкусом, если только вы не психиатр или психоаналитик, настолько стало очевидным, что всё это может быть только неврозами и психозами. И, тем не менее, это совсем не так, и специалисты пытаются проводить различие между случаями настоящего «мистического мрака» и случаями «болезненности», признавая также возможность сочетаний этих двух случаев[1096]. Ограничимся в связи с этим двумя замечаниями: 1) Наши неврозы и психозы рождаются из плохо налаженных личных отношений, в исключительно деликатных условиях нашего существования, от которых наши родители при всей их любви, не могут нас уберечь. Вероятно, можно было бы допустить, что подобным образом в наших отношениях с Богом имеются некоторые этапы, от прохождения которых Бог, несмотря на всю Его любовь, не может нас избавить. В таких случаях мистическая ночь была бы подобна психозам, но только другого порядка, поскольку имела бы свои собственные причины, отличные от обычных психозов, которые, впрочем, вполне могут принимать псевдо-мистические формы. 2) Симптомы в случае мистической ночи и симптомы в случае псевдомистической болезни, вероятно, будут очень близкими. Только по жизни мистика или больного в целом, можно будет с некоторой уверенностью говорить о различиях, в частности, в способе перенесения испытания. Истинного мистика испытание не останавливает, и это касается его внешней деятельности, и даже его молитвы, до такой степени, что за исключением некоторых редких доверенных лиц, никто о его состоянии ничего не подозревает. Исключая, правда, случаи, когда мистическое испытание и болезнь сочетаются, как это было, возможно, с о. Сюрэном. Прежде чем процитировать некоторые тексты, сделаем ещё одно уточнение. Мы можем поддаться искушению, столкнувшись с силой употребляемых выражений, видеть в них что-то вроде литературного преувеличения или же изысканные страдания нежных душ, у которых достаточно свободного времени, чтобы заняться самоанализом и, в общем и целом, достаточно защищённых от тягот жизни. Поступив так, мы прошли бы полностью мимо тайны. У нас нет возможности показать это, тем более что следовало бы привести доказательства по каждому мистику, на основе текстов и, в особенности, на основе его жизни. Здесь мы можем лишь подтвердить нашу убеждённость, что речь, напротив, идёт о страданиях неслыханной силы, которые мы себе на самом деле и можем вообразить, не в большей степени, чем мистическую радость единения с Богом. Речь здесь и впрямь идёт о другом мире, порог которого большинство из нас никогда не перешагнёт до того, как мы навсегда покинем этот мир, хотя мы от этого не становимся менее любимы Богом. Давайте со смирением верить, что другой мир существует и что он и в самом деле очень отличается от того мира, который мы знали до сих пор. А теперь послушаем, как некоторые из этих мистиков рассказывают нам о жизни, интенсивность которой мы даже не подозреваем. В противовес чрезмерному обобщению схемы линейного продвижения, описанной святым Хуаном де ла Крус, отметим, во-первых, вслед за о. Рейпансом, что «для Жана Лёува высшее испытание мистической жизни может наступить даже после высшего единения. Вершиной мистической жизни является для него не стабильный союз, поглощающий его, и мирный, союз мистического брака в том значении, которое ему придавал святой Хуан де ла Крус, но пустота высшей оставленности, при смене радости обладания божественной сущностью врождённым убожеством и пустотой, соприродной созданию как таковому[1097]». Что касается силы этого испытания, то вот хотя бы некоторые основные представления: «Эта пятая категория людей, поднятых (вместе со святым Павлом) до самой вершины Бога… Бог лишает их снова всяческого небесного утешения, всех внутренних благ и всех скрытых божественных даров, которыми Он когда-либо их оделял. Эти люди становятся тогда такими убогими и такими в буквальном смысле уничтоженными, такими изначально предоставленными их собственным основаниям, что им нужно служить Богу, опираясь только на собственные их усилия, как если бы они раньше никогда ничего не знали о Боге[1098]…». Известно, каким выдающимся мистиком был Жан святого Самсона (1571-1636). Когда у него спросили, что он думает о написанном святым Хуаном де ла Крус, он отвечал, что «оно было весьма превосходно, но была ещё и жизнь за его пределами[1099]». Но, говорит нам Сюзанна-Мари Бушро, если бы мистический брак и был для него, как для святого Хуаном де ла Крус или святой Терезы из Авилы, состоянием, это было, тем не менее, «нестабильное состояние» и «то, что о. Рейпанс пишет о Жане де Лёуве…, подходит для слепого брата из Реннса (Жана святого Самсона)[1100]». Вот несколько слов, принадлежащих этому мистику, которые, как представляется, хорошо соответствуют этому испытанию: «Позже она (душа) пройдёт через второе распятие, по-своему нестерпимое. После того, как она превратится в саму Божественную Сущность, случится так, что она узрит себя в такой бездне терзаний, что ей покажется, что она потеряла Бога: она более не имеет о Нём никаких познаний и её отчаяние таково, что она желала бы смерти[1101]». Несмотря на всю кажущуюся мягкость, это то самое испытание, которое пережила святая Тереза из Лизье (1873-1897). И сегодня мы, наконец, в большей мере можем понять всю его силу. Более того, на сегодняшний день это может быть единственный случай «мистической ночи», который более-менее известен широкой публике, и известен в связи со своим религиозным смыслом. Очевидно, мы обязаны этим изданию текстов, но, кроме того, продвижению исследований о святой Терезе[1102]. Мы ограничимся тем, что в нескольких словах сошлёмся на драму, которая продолжалась около полутора лет; и как раз в последние месяцы жизни, в конце её духовного пути в тот момент, когда предположительно (и это не наше предположение) в результате усиливающейся связи Бога с душой (и телом), душа должна бы достичь высшей точки своего развития. Но как раз в этот момент появляются тексты; в них она описывает, что она испытала на Пасху 1896 года (5 апреля) в следующих словах: «Я имела тогда утешение веры настолько живой, настолько ясной, что мысль о Небе составляла всё моё счастье, я не могла поверить, что могут быть безбожники, не имеющие веры. Я думала, что, отрицая существование Неба, они говорят не то, что думают. В такие радостные пасхальные дни, Иисус… допустил, чтобы мою душу заполнили самые густые сумерки и чтобы мысль о Небе, такая милая мне, стала лишь мишенью битвы и муки… (Иисус) прекрасно знает, что и не имея утешения верой, я пытаюсь хотя бы работать для неё. Я думаю, что за этот год я совершила во имя веры больше, чем за всю мою жизнь[1103]…». Мы можем только настойчиво рекомендовать читателю погрузиться самостоятельно в эти тексты, где он без конца будет видеть, как леденящее сомнение вновь проникает в неё, в тот самый момент, когда она пишет, и в то же время, неустанно, она пытается раскаяться и преодолеть искушение. Повторим снова, что не следует недооценивать эти тексты. В это время, сообщает нам сестра Мария от Ангелов, Тереза всегда носила на себе текст «Верую», написанный её кровью[1104]! Она признавалась другой сестре, Марии от Троицы, которая восхищалась безмятежной верой её стихов: «Я воспеваю то, во что я хочу верить, но делаю это без всякого чувства. Я бы даже не хотела Вам говорить, насколько черна ночь в моей душе, поскольку боюсь, что заставлю вас разделить со мной мои искушения[1105]». От о. Годфруа Мадлен, который исповедовал её в тот год, мы знаем, что «она считала себя проклятой», и он так обобщает все её испытания, которые он смог наблюдать: «Сперва это были жесточайшие муки совести; затем сильнейшие искушения против веры и особенно против того, что касалось её вечного спасения; затем она испытала «муки любви», которые я не в силах описать, но при которых мысль о том, что она оскорбляет Бога, причиняла ей несказанные страдания[1106]». И снова не будем заблуждаться: чтобы хотя бы приблизительно оценить её страдания, следовало бы любить, как любила она. Эти испытания могут начаться очень рано. Мария-Антуанетта де Жезе (1889-1918) в возрасте 7 или 8 лет попросила у Христа, чтобы Он приобщил её к Своей смертной муке[1107]. И решив, что она проклята, она решила, что раз она не сможет любить Господа в вечности, будет хотя бы любить Его изо всех сил, пока она ещё на земле[1108]. И это не детские игрушки. Гарантией нам служит вся её остальная жизнь. Эти испытания могут быть долгими. У брата Лорана от Воскресения они продолжались десять лет[1109]. У преподобной матери Магдалины от Святого Иосифа (1578-1637) они продолжались в течение двенадцати или тринадцати последних лет жизни[1110]. Она испытывала «сильное отторжение от Того, кто принимает всех приходящих к Нему[1111]…», страх смерти, который был для неё «мукой, которая прекратилась только вместе с её жизнью[1112]». Она признавалась на исповеди, что «её душа была как будто в чистилище, и что она страдала выше всякой выразимой меры[1113]». То же испытание продолжалось и у Эмилии де Рода (1787-1852) с тридцати двух лет до конца жизни, до такой степени, что в течение десяти последних лет «её исповедник дал ей отпущение грехов и заставил её причащаться каждый день[1114]». Известен пример кюре из Арса того же времени (1786-1859). «Страх быть проклятым одолевал его денно и нощно», — сообщает нам свидетель. Сам он признавался: «Когда я думаю об этом, я дрожу так, что не могу даже поставить мою подпись[1115]». И снова это испытание продолжалось до конца его жизни, о чём свидетельствуют его многочисленные размышления в 1858 году, за год до смерти, когда ему было 72 года, и даже за несколько дней до смерти[1116]. Жанна Абсолю (1557-1637) в таком испытании больше не видит никакого блага в себе и даже свою добродетель принимает за гордыню: «Эта великая чистота и ясность, которую я хорошо вижу в себе и не могу от этого отделаться[1117]!» Примерно за десять лет до смерти она оказывается неспособна различать и хранить в памяти всё, что касается её. Она может видеть только распятого Христа. Приходится предоставить ей компаньонку, чтобы та помогала ей компенсировать недостаток памяти[1118]. «О девушка, — говорит она ей, — я слышала о живой смерти, но теперь я ощущаю её[1119]». Муки совести, тревога, искушения, «заброшенность и тяжесть на сердце[1120]» будут сопровождать её до конца жизни. За три часа до смерти она снова чувствует «глубокую печаль[1121]». Однако, согласно автору этой биографии, имелись все основания думать, что уже давно она получила милость мистического брака[1122]. Жан Гену полагает также, что мистик Клодина Муан, жившая в миру (1618 — после 1655) должна была достичь преобразующего союза к 1642 году[1123]. Тем не менее, около 1650-1651 годов Бог скрылся, и тогда Клодина сравнивает своё испытание с Чистилищем: «Мне кажется, что я ни в чём не двигаюсь вперёд, и я всё больше не ведаю, где я и куда иду, и я не знаю, хорошо ли это состояние такой великой наготы и опустошённости, в каком я нахожусь… Я отбрасываю всё, чтобы найти единого Бога и соединиться с Ним, но не ведаю, нашла ли я Его и обладаю ли я Им, ведут ли меня к этому или наоборот уводят[1124]». Также и в случае с Люси-Кристиной, матерью семейства (1844-1908): Христос празднует с ней «духовный брак» 8 декабря 1882 года[1125]. Правда, что, по замечанию о. Пулена[1126], это не обязательно «преобразующий союз». Но, столкнувшись со словами Люси-Кристины от 30 марта 1883 года, когда она описывает свой союз с Богом, о. Пулен признаёт в примечании[1127], что здесь, вероятно, имеется преобразующий союз, «но в виде мимолётного ощущения». Дело в том, что великие испытания наступают после него: «… на смену глубокому умиротворению, соприкосновению с Богом приходят строгость, искушения, отчаяние… страх порицания … страх осуждения, который ужасает душу[1128] … Моя душа похожа на бесплодное и безутешное одиночество… когда душа не может сказать Богу, что любит Его, потому что ей кажется, что она посылает проклятия, как будто она отвергнута и изгнана божественным гневом[1129] … Моя душа познала саму сущность креста[1130]… Время от времени Он несёт её в Своём лоне и даёт ей подышать совсем иным — небесным — воздухом, но это так скоротечно!!! Всё остальное — это ночь, тревога, бессилие[1131]». О. Пулен добавляет в примечании: «В течение многих месяцев Люси переносила самое жестокое испытание в своей жизни. И умереть ей пришлось в тисках этой безграничной боли, она завершила свой нелёгкий крестный путь в Святую Пятницу». Её современница в Англии Тереза-Елена Хиггинсон получила милость мистического брака в ночь с 23 на 24 октября 1887 года. И, однако, до самой своей смерти она часто испытывала ощущение, что Бог удаляется, и это было для неё тяжелейшим из испытаний[1132]. Блаженная Тереза Кудерк (1805-1885) за пятнадцать лет до смерти принесла себя в жертву Христу для того, чтобы вынести всё, что Он пожелает[1133]. «И с тех пор эта героическая душа знала только страдания. Утешения… прекратились… уступив место сумеркам, суровости, тревоге, чувству ужаса и страха, которое она передавала мне одним только словом, которое я часто слышал от неё: “Страшно!”»[1134]. «Она чувствовала гнев Божий, тяжесть и ужас всех людских грехов, как если бы она сама была виновата во всех этих грехах[1135]…». Пока что мы не будем проводить богословский анализ ощущения «гнева Божьего». Мы просто отмечаем. Очень часто, жертва этих испытаний, посланных Богом, хорошо чувствует, что Бог оставил её не в самом деле. Бывает также, что сам Бог ей это свидетельствует. Но, самым интересным образом (для нас), это умственное знание не оказывает длительного влияния на силу испытания. Так, Иоганн Таулер (1300-1361) отмечает в своей XIII проповеди о зиме уныния, что в это время испытаний, если мы не чувствуем более присутствия Бога, Он от этого будет не в меньшей, и даже в большей степени присутствовать в нас по сравнению с летом[1136]. Мать Магдалина от Святого Иосифа хорошо объясняет это одной кармелитке, которую постигла та же мука, что и её саму: «То лишение себя, наложить которое на вас хочет Сын Божий, не для того, чтобы лишить вас Его,… Он лишает вас только на уровне ваших чувств и ваших познаний[1137]…» Святая Тереза из Авилы (1515-1582) прекрасно понимала это: «… но та милость, которой она вероятнее всего не лишена, поскольку она не оскорбляет Господа в этих потрясениях и она ни за что на свете не оскорбила бы Его, эта милость настолько сокрыта, что она не различает в себе более ни малейшей искры Божьей любви и она не воображает, что когда-либо любила Его…[1138]». Мать Магдалина от Святого Иосифа описывает тот же механизм с большим искусством и точностью в отношении сестры Катерины от Иисуса (1589-1623): «… ей казалось, что Господь понуждает её переносить удаление от Него, которое было для неё невыносимо. Не в том дело, что она видела, что Бог удаляется от неё из милости, необходимой для спасения, ни из какого-либо другого рода милости. Но это было лишение, которое Бог налагал на неё в виде особого испытания, и Ему было угодно, чтобы её душа ощутила его[1139]…». Святой Поль Креста (1694-1775), отпраздновал со Христом мистический брак 21 ноября 1722 года[1140]; но вскоре наступают мистические ночи (это уже далеко не «почти единичный» случай, как полагает его биограф[1141]). Они будут продолжаться не менее сорока пяти лет! «Моё столь плачевное состояние не настолько уж несчастнее положения проклятых, потому что я испытываю настоящую оставленность Богом (…) Я в аду (…) Ах, какое мучение для души, уже узнавшей небесную ласку, видеть, что её лишают всего! Более того, какое мучение дойти до того, что чувствуешь, кажется, что Бог покидает её… что Он негодует против неё[1142]…». И вот, «однажды, когда он молился за грешников, он обернулся к распятию и сказал с большим смирением своему божественному Господину: я молюсь за других, тогда как моя собственная душа находится в бездне ада. Но он услышал милостивый голос, который, казалось, исходил от распятия, сказавший ему: «Твоя душа — в сердце моём[1143]». Те же уверения были даны Христом сестре Фаустине (1905-1938). Здесь снова отметим, что мистический брак предшествует ночам, поскольку сестра Фаустина упоминает о нём 26 марта 1937 года, а тексты о её испытаниях написаны, как представляется, с августа 1937 года до января 1938 года[1144]. Итак, Христос уверяет её: «Дочь моя, тогда, когда в течение этих недель, Я скрывался от твоего взора и когда ты не чувствовала Моего присутствия, Я был ближе к тебе, чем в часы восторга[1145]…». И в самом деле, часто только при выходе из испытания жертва обнаруживает, что «Тот, кого она больше не видит, по-прежнему несёт её; и что скрытый друг трудится для неё в ней[1146]». Бегло отметим крайние формы этого испытания: искушение добровольно навлечь на себя проклятие, в виде протеста, как у матери Марии от Воплощения (1599-1672)[1147] при впечатлении того, что человек одержим бесами, как у о. Сюрэна[1148], при вероятно, настоящей одержимостью бесами, как у Марии де Вале[1149].
Другие формы искушений Этот духовный мрак является самой острой, одновременно самой радикальной и самой крайней формой среди всех искушений. Как же не сосредоточиться на самом себе, если Бог не существует, или если Он нас окончательно отринул, и не возможна более никакая надежда? Но, тем не менее, это не единственная форма испытаний, и важно отметить это, чтобы не исказить наше понимание тайны страдания и искушения у Богочеловека и у святых, наполненных Богом через присутствие в них Христа. Святая Екатерина Сиенская (1347-1380), будучи ещё совсем молоденькой девушкой, однажды почувствовала, как её осаждают плотские искушения в маленькой келье, которую она устроила себе в родительском доме. Находясь в борьбе против навязчивых образов, она без устали повторяла имя Иисуса. И тогда, «ослепительный свет озарил комнату, и в этом сиянии появился Господь наш Иисус Христос на кресте, покрытый кровоточащими ранами… О, добрый и кроткий Иисус, где же Ты был?» — спросила она у Него. «Я был в твоём сердце…» — «Если Ты был в моём сердце, как же я не осознавала этого, … я чувствовала только холод, безутешность и горечь, и мне казалось, что я полна смертных грехов!…» — «Я был в твоём сердце, так же, как я был и на кресте, страдал, и был всё равно счастлив! Ты не чувствовала Моего присутствия, но я был здесь и благодать Моя была с тобой[1150]…». Мимоходом всё же заметим, что в мистической восточной традиции имеется очень близкий эпизод у святого Симеона Нового Богослова[1151]. У святой Анджелы из Фолиньо (1248-1309) механизм этого таинства проявляется ещё более отчётливо, ибо речь идёт об искушениях после первого очищения и даже, что ещё более загадочно, о новых искушениях, которые она полагала совершенно чуждыми своему темпераменту: «Я страдаю ещё от новой муки: это возвращение ко мне всех пороков… Пороки, которых у меня никогда не было, поселились в моём теле и преследуют меня. Они существуют не всегда, и когда они снова умирают, я утешаюсь, ибо я хорошо вижу, что я была жертвой бесов, которые воскрешают во мне мои старые грехи и добавляют к ним новые… Когда наступает для меня эта ужасная ночь от Бога, из которой изгнана всякая надежда, сумерки которой ужасны, где восстают пороки, которые, как я знаю, умерли внутри меня, но которые бесы снова вносят извне вместе с другими пороками, которых во мне никогда не было … Один порок, которого никогда во мне не было, случился со мной. Он случился с явного Божьего соизволения. Этот порок настолько велик, что превосходит все остальные. И Бог дал мне также добродетель, чтобы побороть этот порок… Этот порок так ужасен, что стыд мне запрещает называть его, и он так силён, что в те моменты, когда добродетель отстраняется от моего взора и, кажется, вот-вот покинет меня, ни стыд, ни наказание, ничто на свете не могло бы мне помешать кинуться навстречу греху. К счастью, вмешивается добродетель[1152]…». Святая Вероника Джулиани (1660-1727) только за несколько месяцев до случившегося отпраздновала мистический брак с Христом, на Пасху 1697 года, и вот снова она встречается с испытанием: «… Внутри меня тьма, уныние, приступы всех искушений сразу. Зачем так страдать?»[1153]. Мы видели, что Клодина Муан, вероятнее всего, уже достигла преобразующего союза, когда начались для неё испытания Мистической ночью. Следует отметить слабое пробуждение страстей, тем более знаменательное, что, казалось, её очищение уже закончено. За несколько лет до случившегося она видела, как она погружается в кровь Христову и омывается ею. И вот она говорит: «… мне дано было понять, что привязанность к страстям была с меня снята»[1154]. Но она получила объяснение, хотя и частичное, но очень ценное для нас, этой странности: «Господь наш… просветил меня однажды и позволил мне понять, что это потому, что Он попускает, чтобы я испытывала наклонности природы и те привязанности к земным вещам, которые у неё есть»[1155]. Мы обнаруживаем здесь в точности то же объяснение и даже те же выражения, которые так широко использовали греческие, латинские или восточные отцы Церкви в отношении Христа. Мы могли бы привести здесь слова многих других авторов, свидетельствующих о постоянстве разнообразных и сильных искушений или о возврате к ним до самого конца жизни очень добродетельных людей, которые, несмотря на это, были полны Богом. Но эти тексты в большинстве своём вывели бы нас на путь поиска смысла этих испытаний; поэтому мы рассмотрим их позже, в своё время.
Связь между испытаниями мистиков и испытаниями Христа Эта связь становится почти очевидной, если рассмотреть физические страдания стигматиков. Но мы уже говорили об этом. Отметим, всё же, что в некоторых случаях, иногда по настойчивым молитвам жертвы, раны закрываются, тогда как боль всё равно остаётся. В других случаях, в самом начале, есть только боль, а ран не заметно. Случаи, зафиксированные недавно, происходили гораздо чаще, чем принято думать. Мари-Жюли Жаэни, как и Анна-Мария Гоэбель умерли только в 1941 году; Берта Пети — в 1943; сестра Ивонна любимая от Иисуса — в 1951; Александрина Мария да Коста — в 1955; сестра Елена Аэло — в 1961; Тереза Нойман — в 1962; Барбара Брютш — в 1966; Адриена фон Шпейр — в 1967; отец Пио — в 1968; Тереза Муско — в 1976 и Мария Бордони — в 1978. Марта Робен умерла в 1981 году, Катаржина Сжимон — в 1986, а о. Рене Лаурентен упоминал не менее чем о десяти живых стигматиках в мире[1156]. Как мы уже говорили, это внешнее проявление, важное как знамение таинства, которое совершается в этих жизнях, не является необходимым для самого этого таинства. Восточным церквям известен тип святых, именуемых обычно по-французски «страждущие», но лучше было бы перевести с русского как «страстотерпцы». Это святые, которые перенесли драму своей смерти как невинные покорные жертвы, как Христос, и встречали смерть, черпая мужество в смерти Христа[1157]. Всякое страдание, если нам будет угодно, может быть прожито как воспоминание об уникальных Страстях. Христос объявил сестре Консолате Бетроне (1903-1946): «Я не дам тебе стигматов, таких, как у покровителя твоего св. Франциска, но передам тебе все тревоги Моего сердца и души Моей.[1158]» И далее: «Сегодня утром Я, распятый, сойду в тебя и распну тебя[1159]… Мои страдания станут твоими страданиями, моя тоска станет твоей тоской, моя смертная мука станет твоей мукой: всё произойдёт в сердце твоём[1160]». Отец Урс фон Бальтазар сообщает нам по поводу Адриенны фон Шпейр (1902-1967), что, когда она переживала Страсти Христовы, «речь шла не столько о том, чтобы пережить исторические события страстей в Иерусалиме, сколько о том, чтобы испытать состояние души Иисуса, во всей полноте и невообразимом разнообразии. Это было похоже на прорисовку географических карт страданий, карт, которые до сих пор имели слишком много белых пятен и неисследованных областей[1161]…». Святой Хуан де ла Крус недвусмысленно признавал эту связь между душевными страданиями мистиков и покинутостью Христа на кресте[1162]. Именно так понимала это настоятельница Магдалина от Святого Иосифа «Господь дал мне понять, что поместил меня в то же состояние, в котором пребывал и Он, когда принёс себя в жертву… Мне кажется, что моя душа стала соучастницей той жертвы, которую душа Иисуса принесла Богу, и я поняла, что … Он передаёт мне своё смирение, произнеся “Fiat voluntas tua”[1163]». Екатерина от Иисуса сходным образом видит себя причастной к страданиям Христа; её биограф прибавляет, что «на ней была печать той особой покинутости Господом предвечным, которую Христос нёс на кресте, зовя: «Отче, Отче…»[1164]. То же замечание находим у сестры Марии-Марты Шамбон[1165]. А сестра Фаустина слышит, как Христос говорит ей: «Разрушь себя в Страстях моих, раздели одиночество моего Гефсиманского борения… И тогда я передам тебе мою смертную тоску[1166]».
Заключительные замечания Ознакомившись со всеми свидетельствами о переживаниях мистических опытов, мы обнаружили двойственность воздействия, когда Господь даёт пережить Себя как отсутствующего (осмелимся так сказать) и при этом продолжает поддерживать своим действенным присутствием тело, душу и волю того, кого подвергает испытанию. Иногда сами мистики смутно ощущали, что та же схема присутствует и в Христе. Сразу вспоминается, например, свидетельство Анны Екатерины Эммерих о её видениях Страстей Христовых. «Я почувствовала, что Иисус, отдаваясь мукам Страстей, которые вот-вот должны были начаться, как бы возвращает свою божественную природу в лоно Святой Троицы[1167]» и далее: «Наш божественный Спаситель попустил, чтобы в Нём господствовала его святая человечность, и он пожелал пострадать вплоть до искушения, которому подвергаются люди…. Божественная природа Иисуса позволила врагу искушать Его человеческую природу[1168]…». Мы видим здесь ясно схему, на этот раз напрямую приложенную к Христу, схему, развившуюся в русле великой богословской традиции: существует «разъединение», то есть некое разъединение с единством, понимаемым как предшествующая стадия. Но это отключение не полное: речь идёт о контролируемом господстве Христа в Его божественной природе. Боссюэ в проповеди о Страстях (1660 год) говорит о том же: «Для этого нужно было, чтобы божественная природа Иисуса Христа как бы сложилась в саму себя; или же, чтобы она обнаруживала своё присутствие только в части души…». Тот же механизм находим у кардинала Ньюмэна: душа Христа «по Его желанию лишалась света Божественного присутствия… Он отказался от этого главного утешения, силой которого он жил, и это произошло не частично, но полностью[1169]». Такое впечатление, что Екатерина от Иисуса великолепно понимала эту двойственность движения. У неё есть прекрасная, сжатая формулировка: «… Восхищаюсь славой и невыразимой силой существования святой души Иисуса Христа в его божественной природе в моменты покинутости на Кресте и моления о Чаше в Гефсиманском саду[1170]». Во время покинутости на Кресте и моления о Чаше душа Христа пребывает вместе со Своей божественной природой, с одной стороны, в одиночестве и покинутости, и, тем не менее, в определённом смысле, в славе. Далее в тексте уточняется, о какой именно славе идёт речь: «… и умоляю вас, о, Иисус, в ваших святых таинствах, быть жизнью и силой, двигателем и славой души моей в той крайности, в которой пребываю[1171]». Заметим сперва, что она не просит у Христа вырвать её из этой «крайности», но только быть её «жизнью» и «силой» (оба термина здесь являются почти синонимами, второй из них только уточняет первый), «двигателем» и «славой» её души. Речь идёт о славе, находящейся внутри самого испытания и состоящей в способе его перенесения. То есть, и для души Христа, и, в конечном итоге, для наших душ, эта слава приходит от его пребывания в божественной природе. Сама же Екатерина от Иисуса развивает эту мысль в другом отрывке, который приоткрывает нам схему нашего искупления во всей его полноте: «О Иисус, соблаговолите привязать меня к Себе, к Вашим путям и судьбам в честь невыразимой связи Вашей божественной природы с нашей человеческой природой, в честь связи ваших божественной и человеческой природ между собой и в честь восхитительного освящения всех людей, которое проистекает от этой святой вочеловеченности и благодаря ей[1172]». Мы излагаем это, конечно, не с целью узнать, как Бог внутри Своего Существа может произвести подобное разделение между различными степенями реализации своего присутствия. Для нас важно только понять, насколько возможно, что в мистическом опыте работает механизм именно такого порядка. Когда Мария де Вале (1590-1656), отправляясь в паломничество, опасалась того, что у неё не станет сил закончить путь пешком, она получила от Бога «сверхъестественную силу, которая позволила ей идти с лёгкостью и при этом испытывать всю тяжесть усталости[1173]». Само собой разумеется, что такого рода события распространены широко и могут объясняться совершенно естественным образом и без всякого вмешательства Божественной силы и без сложного богословского механизма. Просто мы считаем, что есть несколько уровней объяснений, и все они действительны, каждый для своего уровня. Как нам кажется, то, что Мария де Вале испытала внутри своего тела, вполне соответствует тому процессу, который Люси-Кристина († 1908) имела в своей душе. Создаётся впечатление, что данное описание приближает нас к тому, что могло происходить в душе Христа: «И тогда Господь привлёк мою душу к Себе и дал понять с помощью того озарения, которое происходит без слов, что Он подаст мне руку помощи на этом пути страданий, хотя помощь эта не всегда будет ощущаться … Уже давно я замечаю, что внутри меня существуют как бы противоположности. Я могу неизмеримо страдать от чего-либо, страдать так, что сердце моё испытывает потрясение, и в то же время спокойно и без колебаний желать этого страдания, потому что я узнаю в нём Божественную волю[1174]…».
5 Богословские размышления
а) Опыт мистиков и наш опыт
Конечно, следует снова сказать, во-первых, что подобные «мистические» опыты являются исключительными в силу только лишь своей интенсивности, а не в силу своей природы. В чреде серых будней, в нашем повседневном опыте работает тот же механизм, но он ослепляет в меньшей степени. Наш интерес к опыту мистиков состоит, в частности, в том, что ему предшествует, сопутствует или за ним следует ощущение Божественного присутствия, доказывая, что испытания не свидетельствуют о покинутости нас Богом и не обязательно являются результатом наших заблуждений. Для нас тем более важно знать это, поскольку обычно наш опыт чаще приближается к опыту мистиков скорее в виде мрака, чем под видом света! В качестве свидетельства идентичности природы и строя нашего опыта «мрака» (или «ночи») и опыта мистиков, мы приведём только один пример, заимствованный из «Сокровенных записок» Марии Ноэль[1175]. К сожалению, снова, для того, чтобы слишком не растягивать наш текст, нам приходится уродовать текст автора и сокращать его до нескольких основных сведений. Повествование названо «Три дня в Аду»: «В это время в мире для меня существовал только Бог. В меньшей степени по причине набожности, скорее — по причине бесчувствия… Часто, подобно грозным птицам, слетались сомнения. Потом исчезали… Однажды вечером — мой отец как раз говорил о бессмертии души — какое слово я услышала? Какой гром грянул в тучах чёрных, опасных, но спящих до поры мыслей? Какая молния сверкнула?… Какое землетрясение разразилось? Бог обрушился внутри меня подобно воздушному замку. Бог повержен. Единственный светильник опрокинут. Наступила смерть всего. Смерть меня самой, поскольку в самой глубине меня был Бог. Безысходный траур. Вечная погибель… Беда … Три дня и три ночи напролёт пытаюсь воссоздать Его… Три дня кряду идёт отчаянная битва, напрасен труд воскресить, спасти Бога… Вечером третьего дня, проклятая душа в отчаянии последний раз целовала Крест. И слово спокойствия опустилось на неё с Креста: «А я, я целую Твой крест». И внезапно сумерки отступили, порвалась удавка тоски…» И далее Мария Ноэль пишет: «Что же произошло в тот вечер? Сошла ли на меня благодать или же я была просто в лихорадочном состоянии ума? Не знаю… Мне не нужно знать это… Бог знает»[1176]. Святой Павел Креста, как мы помним, совсем не во тьме неверия, но во мраке отчаяния, услышал голос, идущий от распятия: «Душа твоя в сердце Моём!».
б) Одна и та же тайна во Христе и в нас
Вместе с тем очень важно уточнить, что когда мы пытаемся осветить тайну Христа, так, как мы её поняли, с его сложным механизмом физического взаимопроникновения и разъединения его человеческой и божественной природ, с помощью сравнения этой тайны с опытом прославления и страданий мистиков, мы отдаём себе отчёт в том, что ничего не объясняем. Цель данного сравнения состоит не в том, чтобы понять, почему возможен такой механизм, но показать, насколько возможно, что такой механизм существует независимо от нашего понимания. Кроме того, нужно признать, что для западного человека, воспитанного на схоластике или даже хотя бы неосознанно пропитанного ею благодаря традиционной катехизации былых времён, данное сравнение не может быть вполне убедительным и содержит даже в себе некую опасность. Дело в том, что Бог присутствует в мистике не благодаря своей божественной природе, и не благодаря посредничеству Христа, но только в силу «благодати». Следовательно, для такого человека можно говорить только о некоей структурной аналогии между тайной славы и страдания Христа и той же тайной у мистиков; но природа этих тайн не идентична. И опасность данного сравнения состоит в том, что очень хочется развить аналогию, довести положение Христа до положения святых и таким образом, свести присутствие Бога во Христе к простому присутствию в нём благодати, как это имеет место внутри нас самих. Такая опасность исключается в русле нашей богословской системы, поскольку мы проследили обратный путь ассимиляции: мы полагаем, что именно союз между Богом и каждым человеком следует мыслить в тех же терминах, что и союз двух природ, божественной и человеческой, в Христе, поскольку на самом деле, как мы думаем, это одно и то же. Сочетание выборочного взаимопроникновения и разъединения двух природ, которое мы описали, происходит одновременно в Христе и в нас, оно затрагивает наши общие тела и души, общие нам, вне времени и пространства, даже если каждый из нас, на уровне ощущаемой нами реальности, переживает эту драму в соответствии с обстоятельствами своей собственной жизни во времени и пространстве.
в) «Блаженное видение» и страдания у Христа
Почти бесполезно говорить, что рассмотренная нами точка зрения совершенно неизвестна официальному традиционному католическому богословию. Во-первых, проблемы тела и души здесь чётко различаются. Точнее, проблем с телом Христа даже нет. Для такого богословия (или теологии) само собой разумеется, что тело Христа находится в тех же условиях, что и наши тела. Проблема имеется с душой или, говоря современным языком, с «сознанием» Христа. Как согласовать, с одной стороны, борение в Гефсиманском саду и стенание о покинутости Христа на кресте, а с другой — глубокое осознание того, что он — единородный Сын Отца, что составляет с Ним одно целое, имеет всё, что имеет Он, сошёл с неба и был послан Им, получил от Него полноту власти, в том числе божественную власть отпускать грехи. Именно здесь католическое богословие сталкивается с проблемой, и нас интересует само его замешательство, поскольку нам кажется, что оно подтверждает правильность выбранного нами пути. С нашей стороны, конечно, мы ничего не доказали в этом воображаемом механизме, созданном для того, чтобы понять эту двойственность славы и страдания. Мы доказали только, что мы получили этот механизм по традиции и что он вроде бы соответствует чему-то в опыте мистиков, насколько сама логика воображаемого механизма позволяет так предполагать. Но главное преимущество этой немного надуманной гипотезы о попеременном взаимопроникновении / несоеденимости, происходящими между двумя природами Христа, состоит в том, что, приняв её, можно с её помощью понять эти два противоречащих друг другу аспекта — славы и страдания — в жизни Христа, и даже, как мы увидим в дальнейшем, понять, что это полезно для нашего искупления. По католической традиции, раз нет никакого сообщения между двумя природами Христа, то нет никакого сообщения между его божественным и человеческим сознанием. Все авторы наперебой повторяют это[1177]: нет человечески-божественного сознания; между двумя очагами сознания — божественным и человеческим — «изолированность» и она «непроницаема»[1178]. Поэтому проблема становится насущной: как Христос, в человеческой природе, может осознать, что он — Бог? Как нам кажется, лучше всего эту проблему сформулировал отец Галтье. Но решением, к которому он прибегает, пользуются в католической традиции уже на протяжении веков для того, чтобы понять особенности славы в душе Христа: это «блаженное видение», которому душа Христа радостно предавалась на земле в течение всей его земной жизни, с момента зачатия в лоне Марии[1179]. Но при таком решении возникает новая сложность. Конечно же, это «блаженное видение» в католической традиции не является физическим прославлением человеческой природы Христа Его божественной природой. Это прославление не проистекает от «слияния» двух природ Христа, поскольку те же авторы утверждают, что хотя душа Христа наслаждается видением Бога, но между двумя природами «не происходит никакого жизнеспособного обмена»[1180]. Однако в той степени, в какой, согласно католической богословской системе, это «видение» является тем, что составляет блаженство праведников, непонятно, как осмыслить покинутость Христа на кресте. Именно в этом, как нам уже доводилось указывать, состоит одно из слабых мест богословия св. Фомы Аквинского. В свою очередь, отец Галтье едва упоминает об этой сложности и даже не пытается найти своё решение[1181]. Категория взаимопроникновения двух природ, божественной и человеческой, не исключает сама по себе того, что в комплексе элементов, составляющих человеческую природу, при необходимости, можно допустить наличие таких зон, где взаимопроникновение, по конкретным и веским причинам, мгновенно, полностью или отчасти, приостанавливало бы своё действие. Сложность учения о «блаженном видении» состоит в том, что в душе Христа это видение не может являть собой какой-то аспект или отдельный элемент славы; по определению оно и есть вся слава целиком, причём абсолютно монолитная, или же — оно ничто. В 1954 году отец Карл Ранер попытался смягчить эту сложность, говоря о скорее «непосредственном» видении Бога человеческой душой Христа, а не о «блаженном» видении, и подчеркнул, что это созерцание не обязательно всегда должно восприниматься Христом, как дающее блаженство[1182]. Но отметим, что подобное различие уже немного приближает нас к выбранной нами богословской системе. Оно подразумевает возможность разъединения между понятиями «ощущать» Бога и «наслаждаться» Богом. Впрочем, в той же записке Карл Ранер говорит о том, что Христос, будучи на земле, мог ощутить Бога, как «огонь поглощающий». Но сложность остаётся: недостаточно для Христа, чтобы он ощущал Бога на манер мистиков. Помимо этого, его человеческое сознание должно постигать, что он сам есть Бог. Ограниченность такого «видения» не позволяет ему отдать в этом отчёт. И не разрешив второй сложности, мы возвращаемся к первой. Отметим, однако, по ходу дела, другие точки соприкосновения с нашим богословским учением. Для того чтобы такое созерцание после «блаженного» этапа могло уступить место настоящему чувству покинутости, необходимо, чтобы в человеческом сознании Христа наступило что-то вроде полного забвения первого этапа, наподобие наших мистиков, которые теряют даже воспоминания о полученной благодати. Ж. Муру, возвращаясь к идее «непосредственного видения», не являющегося блаженным, описывает его, наоборот, как постоянное, но ограничивает его «высшей точкой» души Христа, не распространяя его на весть комплекс его человеческого сознания. Для него тоже, таким образом, внутри Христа имеется некоторый разрыв. Но в русле нашего богословского учения такое разъединение более выборочно и, кроме того, происходит между двумя природами Христа. Для Ж. Муру этот разрыв является тотальным и существует внутри человеческого сознания[1183]. Однако после смерти Пия XII католические богословы романского мира обрели возможность заметить, что учение о «блаженном видении» Христом во время его земной жизни не имеет веских оснований ни в Священном Писании, ни в патристике. Отец Гало не колеблясь обращает на это внимание и отказывается от такого понимания ввиду его несообразности[1184]. Нам кажется, что этот автор вполне имел право пойти дальше и отвергнуть сам принцип постановки проблемы. Не человеческая душа Иисуса узнает из «видения», что она принадлежит кому-то, кто является Богом, как будто эта душа была сама предметом познания, но Сын Божий познает Себя с помощью человеческого сознания, как Он познает Себя, наряду с этим, в Своей божественной природе. Это божественное «я» Сына Божьего, которое осознает своё «Я», но с помощью человеческого сознания[1185]. Но нам также кажется, что после того, как отец Гало коснулся данной проблематики, он вообще перестал видеть проблему. Вот его рассуждение: «Личность — это существо, связанное с отношением. В частности, личность Сына — это отношение с Отцом. Следует ожидать, что это отношение осуществляется через сознательную деятельность. Когда Сын по-человечески осознает Себя, Он делает это как Сын, то есть, осознавая своё отношение к Отцу[1186]». Но говорить так, значит только считать проблему решённой! Ибо только будучи в своей божественной природе и благодаря ей, Сын может воспринять Отца и понять себя как Сына. Личность Сына не обладает собственной, отдельной природой за пределами Своей божественной природы, в которой она могла как бы сохранить это знание, чтобы затем передать его Своему человеческому сознанию, не проходя при этом через божественную природу. Такую же точно ошибку совершают, когда думают, что Христос может передать своей человеческой природе сыновние чувства, которые он переживает благодаря своей божественной природе, без взаимопроникновения двух природ. Как будто личность может быть сама по себе отмечена сыновними чувствами, существующими как будто в отдельном существе, вне своей божественной природы. Или же как будто личность может отделить сыновние чувства, с которыми она переживает свою божественную природу, от этой божественной природы, наподобие пустой раковины, которую она затем примеряет к своей человеческой природе[1187]. А поскольку в теологии отца Гало, в соответствии с католической традицией, нет никакого сообщения между двумя природами Христа, то божественное «я» может рассмотреть себя как объект его человеческого сознания, и от этого по-человечески не разобраться, что оно Бог, Сын Бога. А если принять объяснения отца Гало, то остаётся объяснить, почему этот же механизм не мешает Христу чувствовать себя покинутым своим Отцом. Добавим, что по ходу дела отец Гало несколько раз допускает, что ипостасное единство должно было повлечь за собой, для человеческой природы Христа «сверхъестественный онтологический прорыв[1188]», а также «сознательное пользование некоторыми знаниями Отца как и определённым видом его могущества», как можно это видеть у некоторых святых[1189]. Объём этих «внушённых Богом знаний», впрочем, пропорционален искупительной миссии Христа[1190], что подразумевает всё же некоторое сообщение, причём выборочное, между двумя очагами сознания Христа, даже если это сообщение не является прямым! Наконец, отец Гало подспудно допускает некоторую аналогию между человеческой психологией Христа и тем способом, каким некоторые мистики испытывают в себе присутствие Бога[1191]. Все эти элементы вносят, естественно, свой вклад в понимание тайны Христа, предлагаемое нам отцом Гало. Но они представляются нам крайне расплывчатыми (в частности этот «онтологический подъём», смысл которого нигде не уточняется), очень разрозненными и рассеянными. Учение о выборочном взаимопроникновении / несоединимости двух природ, как нам кажется, необходимо увязывает все эти элементы и, тем самым, приводит к большему пониманию. Но даже если взаимосвязь между элементами славы и страдания в Христе не кажется нам достаточной в изложении отца Гало, эта взаимосвязь здесь, по крайней мере, обозначена. Ещё дальше заходит теология система, которая в одностороннем порядке настаивает на автономии человеческого сознания Христа, общий принцип которой изложен в следующей формулировке: «Чем больше союз с Богом, тем больше автономия человека[1192]». В современной теологии есть целое направление, с которым мы уже сталкивались у отца Урса фон Бальтазара в связи со святым Максимом Исповедником, которое, как нам кажется, лишает тайну Воплощения одновременно и её содержания, и её смысла. Что касается отца Каспера, то он пытается, вместе с тем, остаться верным патристической традиции обожения человеческой природы Христа (чему он посвящает полстраницы текста в труде о Христе, состоящем из 410 страниц). Но вместо того, чтобы затем обратиться к кенозису, как это делаем мы, следуя той же патристической традиции, он настаивает на освобождающей роли Святого Духа в Христе. А это всё же является весьма относительным способом обозначить человеческую автономность Христа, и не объясняет, почему Христос, настолько обоженный, мог реально страдать[1193].
г) Аналогичный механизм: «раздвоение» умов
До сих пор мы только пробовали доказать, что наше решение, несмотря на огромные сложности, является наименее плохим и наиболее вероятным из возможных благодаря тому, что это решение логически последовательно и позволяет понять больше с помощью сравнительно небольшого количества средств. Запомним в рассуждениях отца Гало то, что именно личность Христа познает «себя», даже с помощью сознания, свойственного человеку; а также именно эта личность одновременно (считая события, развивающимися во времени) вкушает благодать Отцовской Любви во всей её полноте, а также считает себя покинутой на кресте. Но нас не удовлетворяет объяснение, которое нам предлагает отец Гало, из-за этого радикального разделения двух природ и двух очагов сознания[1194]. Нам кажется, что с точки зрения человеческого сознания взаимопроникновение / несоединимость двух природ, божественной и человеческой, состоит у Христа, в зависимости от конкретного момента и различных составляющих его миссии, из целого взаимодействия областей или аспектов славы и страдания, воссоздание которого в подробностях было бы напрасным занятием, но сам принцип которого можно вполне допустить. Большим препятствием при допущении такого тонкого и сложного механизма внутри сознания Христа является то, что он должен повлечь настоящее расщепление этого сознания на полностью чуждые друг другу зоны, что означает серьёзное патологическое расстройство, и в то же время у нас создаётся впечатление, что мы нащупали крайне простое состояние сознания. Однако нет ничего более ложного! После открытий в области психоанализа мы готовы признать, что внутри нас есть некая сложная структура, но она представляется скорее в виде слоёв, пластов, а не в виде зон. Такая схема успешно позволяет понять, как внутри одного и того же сознания возможно существование противоречивых психологических состояний, которые следуют друг за другом в зависимости от слоёв подсознания, которые выходят в сознание. Но такие состояния не являются одновременно. Однако другой подход — в области нейрофизиологии мозга — всё более убедительно приводит нас к выводу, что сознание самих себя, которое есть у нас в каждый момент, происходит, в действительности, с помощью значительного числа стимулов, каждый из которых имеет некую аффективную нагрузку. Откуда каждое мгновение возникает неустойчивое равновесие между значительным количеством сигналов и их разнообразной произвольной, даже противоречивой, интерпретацией, которую мы воспринимаем весьма несовершенным образом. Один из случаев особенно нам интересен, поскольку его структура аналогична занимающей нас проблеме. Внимание! Речь не идёт об одной и той же проблеме. Соответственно вопрос не в том, чтобы требовать от науки подтверждения богословской конструкции. Но, тем не менее, нам кажется, что просто аналогии ситуаций, в которых оказываются обе проблемы, достаточно, чтобы навести на мысль о том, что богословское решение, предложенное нами, несмотря на все его сложности, вполне возможно, не является таким уж неправдоподобным, как это кажется при первом приближении. Речь идёт о расщеплении мозга, то есть о мозге, два полушария которого оказываются разъединены из-за рассечения — вследствие травмы или хирургического вмешательства — мозолистого тела и, следовательно, других сращений. Сразу видно, в чём есть сходство и в чём есть различие. Проблема наша совсем в другом, ведь богословская проблема заключается в отношениях между не просто разными природами, но между природами полностью различными: человеческой природой и божественной природой. А медицинская проблема касается отношений между подобными элементами одной природы, составляющими единство. Итак, необычным в явлении расщепления мозга является не столько то, что информация перестаёт поступать из одной части мозга в другую, сколько тот факт, что пациент с подобной операцией совершенно не замечает этого. Отныне его левое полушарие не имеет представления о том, что видит его правое полушарие и наоборот. И вместо того, чтобы испытывать страдания, пациент этого даже не замечает. В лабораторных условиях была проведена целая серия очень специальных тестов для того, чтобы с уверенностью можно было говорить о данном феномене и его последствиях. Наше поле зрения всегда разделено на два таким образом, что видимое нами слева от точки фиксации напрямую воспринимается только нашим правым полушарием и наоборот. Каждое из полушарий мозга воспринимает, таким образом, только половину поля зрения. А, как известно, у правшей, центр речи находится в левом полушарии. И если у пациента два полушария разъединены, то при восприятии света правым полушарием, пациент, если его спросить, ответит, что он ничего не видел. Но если он может вместо ответа сделать знак рукой, в этом случае ответ будет правильным, при условии, что использоваться будет рука, соответствующая данному полушарию. Здесь мы имеем два относительно автономных центра: центр восприятия и центр принятия решения; эти центры способны запоминать и вспоминать один независимо от другого. Но всё усложняется и приближается к нашей богословской проблеме, поскольку ситуация со слухом совсем другая. Каждое полушарие воспринимает всё слуховое поле, хотя ухо, противоположное полушарию, всё-таки является доминирующим. Схожим образом, каждое полушарие сообщается с членами или частями туловища, расположенными на противоположной от него стороне. Но каждое полушарие сообщается с головой и шеей в целом. Следовательно, снова мы видим автономию или взаимосвязь двух полушарий в зависимости от конкретных зон. Представляется также, что существует множество других возможных путей сообщения между двумя полушариями, но они являются диффузными или, обычно, невостребованными. Наконец, поскольку каждое полушарие специализируется в различных областях, вероятно, что, в зависимости от условий, мы чаще пользуемся возможностями одного или другого полушария, но также может быть, что иногда внутри нас возникают конфликты между устремлениями наших двух полушарий[1195]. В качестве примера отметим кратко один только случай, являющийся особенно ярким в свете занимающей нас проблемы. Некая женщина была госпитализирована по поводу головных болей, рвоты и внезапного помрачения ума. В первый день у неё были нарушения речи и лёгкий паралич. Но в скором времени всё вернулось в норму: речь, почерк, память, устный счёт, ориентирование во времени и пространстве, двигательные функции. Тем не менее, анализы показали, что мозолистое тело, посредством которого сообщаются оба полушария, отчасти разрушено. Увидев свою собственную фотографию, эта женщина несколько раз воскликнула: «Ну, да! Я хорошо её знаю… Но… это же жена моего мужа! Но… это же я! Это я![1196]».
д) Моноэнергизм и монофелитство
Для уточнения нашей мысли может оказаться полезным сопоставить изложенные нами богословские представления с этими ересями, не вдаваясь в подробности разногласий. Следуя логике вещей, нам кажется естественным считать объединение энергий и воли Христа объединением его двух природ. Иначе говоря, так называемую «неохалкидонскую» схему следует применять к его энергиям и его воле. Следует тогда утверждать, что для целостности веры необходимо признать, что Христос, вочеловечившийся Сын Божий, имеет одновременно одну единственную энергию и две различных энергии, одну единственную волю и две различные воли. Заметим, что такая формулировка, которая, как нам кажется, естественным образом вытекает из определения собора 553 года о двух природах Христа, ещё весьма далека от чистых и простых моноэнергизма и монофелитства. Такая формулировка, однако, так же, как в случае двух природ Христа, не может быть выхвачена из всей совокупности богословских представлений, которые породили её, и при этом не быть искажённой. «Разъединению» природ должно соответствовать «разъединение» энергий и воль. Это равновесие в силу внутреннего противоречия неохалкидонской формулировки, может вполне быть применено только к конечному состоянию Христа в славе. Ещё святой Максим Исповедник говорит нам, что в этом конечном состоянии энергия нашей человеческой природы, не разрушаясь, сводится к столь пассивной роли, столь исключительно воспринимающей роли, что можно сказать, что в нас есть только божественная энергия, которая становится и нашей тоже[1197]. И если святой Максим отказывается признать «единственную энергию» во Христе, то это, как нам кажется, относится исключительно к Христу в его земной жизни, до Воскресения, как мы, впрочем, пытались это показать ранее[1198]. Настоящей ошибкой моноэнергизма и монофилитства, против которой столько выступал святой Максим, состоит не столько в том, что они совершили насилие над единством энергий и воль во Христе, а в том, что они поторопились предвосхитить это единство, полностью тем самым игнорируя период кенозиса, борьбы, благодаря которой Христос освятился для нас.
е) Лютер
И наконец, наше изложение было бы неполным, если бы среди оставленных нами в стороне аспектов в истории Традиции, мы бы не остановились хотя бы ненадолго на необычайном пересечении нашего богословского рассуждения с очень важной частью философии Лютера. Мы довольствуемся ссылкой на некоторые отрывки из недавнего исследования о представлениях Лютера о Христе: Марк Линхард. «Лютер, свидетель Иисуса Христа[1199]». Во-первых, вслед за теми, кто недавно изучал лютеровскую мысль, интересно отметить, что его богословские воззрения не вытекают из средневековой схоластики. Кажется, что часто Лютер сознательно отодвигал схоластическую проблематику, чтобы напрямую связать себя с древней Церковью, и особенно это касается его представлений о Христе[1200]. В частности, нам известно, что помимо святого Августина, Лютер тщательно изучил святого Иринея и святого Илария де Пуатье[1201]. Отметим же некоторые основные точки сближения. У него мы встречаемся с очень сильным чувством нашей воплощённости во Христа. Линхард настаивает: «Этот союз с Христом является не только общностью в духе, расположением в том смысле, в каком мы понимаем это теперь. Между Христом и верующим происходит что-то вроде отождествления. Поэтому смерть Христа не остаётся вне верующего, а мысли верующего — вне Христа[1202]». И далее Линхард уточняет: «Здесь речь идёт не о подражании Иисусу Христу, рассматриваемому в качестве внешней модели. Крест — это не поступок, совершённый Христом в прошлом, плоды которого мы сегодня можем поделить. В центре всего находится действительная связь между Христом и верующим, где прошлое соединяется с настоящим, и где настоящее освещается и реализуется в зависимости от прошлого[1203]». Отметим ещё, что говоря о Евхаристии, Лютер видит в ней наше воплощение, не только во Христа, но и во всех святых[1204]. Точнее говоря, становится очевидным, что Лютер, минуя средневековую схоластику, вышел на восточное учение о единении через взимопроникновение между двумя природами Христа. По этому поводу Линхард отмечает эволюцию несторианского учения в том виде, в каком оно существовало до спора о Евхаристии (что лишний раз свидетельствует об усилии, проделанном Лютером в ходе его индивидуального поиска), в учении об обожении человеческой составляющей Христа, которую Линхард считает свойственной квазидокетизму[1205]. «Общение свойств» у Лютера, в самом деле, доходит до частичного, но реального обмена их свойствами, который происходит между двумя природами Христа.[1206] В частности, божественная природа Христа передаёт его телу некую вездесущность в пространстве и некое вневременное присутствие[1207]. Впрочем, Линхард приводит целый ряд ограничений[1208], доходя до обвинения Лютера в некотором «монофизитстве», который нас нисколько не беспокоит, а также в некоем «докетизме», что было бы уже серьёзно, если бы не казалось нам несправедливым[1209]. Несправедливым, потому что Лютер дал богословскую интерпретацию кенозиса, которую мы развили, в том числе интерпретацию Послания Филиппийцам, II 6-11, предложенную нами: «форма Бога» не является божественной природой, поскольку Христос отказался от неё; «форма раба» не является человеческой природой, поскольку он всегда имеет её. Но он отказался показывать нам себя во славе своей для того, чтобы взять на себя наши испытания и даже наши грехи[1210]. Правда, что Лютер настаивает на важности страданий души Христа, и делает это, возможно, с большей силой, чем какой-либо другой богослов[1211]. Он указывает, что святые также имеют опыт покинутости, и что Христос, будучи более святым, чем все святые, испытал это в большей степени, чем они[1212]. Но он также настаивает на полной невинности Христа, на полноте его веры даже в самый страшный момент покинутости[1213]. Отцы восточной церкви в меньшей степени настаивали на драме, происходящей в душе Христа; в меньшей степени по сравнению с Лютером и со всеми западными мистиками. Но это лишь свидетельствует о том, что они придерживаются той сдержанности, которая характерна для Евангелий, а также отчасти о том, что сами по себе они с большей скромностью повествуют о собственных внутренних испытаниях. Тем не менее, нам кажется преувеличением видеть в богословии Лютера потрясение перспектив по отношению к преданию древней Церкви, как считают Вальтер Каспер[1214] и также Юрген Мольтманн[1215]. Но все эти авторы имеют ещё очень западное понимание греческой и восточной патристики. Линхард кажется нам более убедительным, когда он говорит о «родстве между «монофизитской» тенденцией Реформатора и некоторыми аспектами постхалкидонской христологии». «Мы имеем дело, добавляет он, минуя католические средние века с несторианской тенденцией, с неким возвратом к восточной христологии, настаивающей на союзе двух природ и развивающей в ходе теопасихитских сражений концепцию общения свойств, даже в теме страдания Бога[1216]». Небезынтересно отметить, в связи с этим, что среди великих богословов Реформации Лютер был единственным, кто стал защищать использование религиозных изображений[1217]. Почему же тогда богословие лютеровской школы, постепенно углубляя гениальные интуитивные прозрения своего основателя, не воссоединилось в конце концов с византийским и православным богословием? Отчасти потому, что ему в меньшей степени удалось понять искупительный смысл страданий Христа. Здесь влияние святого Августина оказалось сильнее. Но также и в силу того, что он недостаточно осознал возможности выхода за пределы нашей обычной рациональной логики, чего необходимо требует тайна Воплощения, взятая, по его примеру, во всей полноте и истине. Именно поэтому, наверное, его последователи стремятся восстановить рациональное начало, уничтожая противоречие между двумя природами Христа, сперва в пользу Его божественной природы, затем в «лютерианских теориях кенозиса» XIX века, в пользу Его человеческой природы. (Заметим, что «лютерианский кенозис» почти противоположен византийскому кенозису и кенозису Лютера!).
Глава VIII Тайна нашего спасения
Если мы переходим теперь к другому вопросу, то это совсем не значит, что мы думаем, что решили предыдущую проблему. Хотя, по правде говоря, нам кажется, что нельзя зайти в её решении дальше, чем продвинулись мы. И если результат нас не вполне удовлетворяет, мы не теряем нашей уверенности в том, что способ постановки проблемы о страданиях Христа, тот способ, который мы вывели на основании большого числа свидетельств, избранных Преданием, является единственно возможным, единственно созвучным тайне Христа в целом. Нужно ли повторять? Сама наука, внутри своей территории, никогда не претендует на то, чтобы в каждое мгновение давать полное и согласованное объяснение комплекса феноменов, которые составляют предмет её исследования. Учёный, который стал бы запрещать себе оставлять вопросы открытыми и стремился бы в каждый момент и любой ценой давать ответ на всё, мог бы исполнить это, только выдавая поспешные и скороспелые ответы, которые вместо того, чтобы двигать науку вперёд, только тормозили бы её. Часто создаётся впечатление, что западные богословы ещё не поняли следующего: ничто не может быть более обманчиво «научным» и рациональным, чем тщеславное желание полностью устранить необъяснимое. Таким же образом «пастырское» стремление предложить «современному человеку» то богословие, которое он сможет понять и принять, является абсолютно законным. Не может быть (в то время, как это вообще допускается), чтобы основные истины сами по себе были настолько сложны, что они были бы доступны только узкому кругу элиты. Хотя, конечно, нужно ещё договориться о том, что понимается под «основными истинами» и допустить разные степени понимания. В науке тоже есть свои пропагандисты, хотя в науке эта пропаганда и менее существенна, чем в богословии. Но покажите мне учёного, биолога или физика, который в качестве гипотез, наилучшим способом описывающих реальность, согласится оставить только те гипотезы, которые были бы доступны пониманию неподготовленного человека с улицы? Такое упрощение и будет обманчиво «пастырским» в самой крайней степени. Но если мы переходим к следующему вопросу, то это происходит от того, что этот вопрос как раз и подтвердит то, что мы сможем показать в такой несовершенной форме. Развивая теперь сказанное ранее о страданиях Христа — то есть, в конечном счёте, о его искушениях — и применяя это к тайне нашего личного обращения и освящения, при сопоставлении таким образом полученных целостных комплексов мы сможем лучше понять, как нам кажется, что какими бы ни были внутренние сложности, та последовательность проблем, которой мы до сих пор придерживались, является верной последовательностью. И, наконец, только теперь, перейдя к следующему вопросу, мы сможем продвинуться немного в понимании предыдущего. Только немного погрузившись в таинственный «механизм», посредством которого Христос сообщил нам силу любить, мы лучше проникнем в суть испытаний, из которых ради нас Он вышел победителем.
1 Общая схема
На этот раз непосредственно нашей отправной точкой не будет Священное Писание. Во-первых, потому, что мы нашли основу дальнейшего развития не здесь, а скорее в совпадениях между учением Отцов церкви и свидетельствами наших западных мистиков. Во-вторых, даже после осмысления, этот синтез, созданный на основании других источников, не даёт нам возможности найти подтверждения нашим мыслям в нескольких конкретных текстах ограниченного объёма. Но при этом создаётся впечатление, что с новой полнотой происходит понимание всего Писания в целом, и истолковывающее исследование становится почти невозможным, так как для этого пришлось бы изучить слишком много текстов, при этом никакой из текстов не принёс бы убедительного подтверждения. Поэтому мы кратко изложим сперва два основных пункта, относящихся к «механизму» нашего личного обращения (даже если придётся упомянуть также о существовании третьего, на котором мы не будем останавливаться). Мы постараемся затем найти подтверждение в Предании и закончим свидетельствами, которые напрямую подвели нас к созданию данного синтеза: наших западных мистиков. 1) Как мы уже видели, спасены мы, как нам кажется, не страданиями Христа, но Его любовью и только ею; причём это человеческая любовь, испытанная Его человеческим сердцем, прожитая в испытаниях и искушениях, свойственных жизни человека. Дело в том, что эта любовь, несмотря на удалённость от нас во времени и пространстве, действует внутри нас и спасает нас. Но, кроме того, эта любовь, несмотря на то, что она является человеческой любовью, совершенна, бесконечна, спасает нас окончательно и полностью и позволяет нам любить так, как нас любит Бог. Первое положение, которое мы попытаемся найти в Традиции, по крайней мере, в некоторых крайне важных свидетельствах, заключается в наличии этого взаимного проникновения между двумя природами Христа, благодаря которому божественная природа сообщает человеческой природе эту бесконечную силу любви. Мы только что довольно пространно рассуждали о «разъединении» этих двух природ, которое позволило Ему со всей полнотой перенести наши испытания, наравне с нами и в большей степени по сравнению с нами, но мы всё время подчёркивали, что это «разъединение» не является полным, но «выборочным». Таким образом, как мы время от времени замечали по ходу дела, данное «разъединение» не препятствует некоторому сообщению божественных мудрости и могущества человеческой природе Бога, что позволяет Ему выполнить важную часть Его миссии: откровения силы божественной любви, переданной через Него людям. Но мы хотели бы обратить внимание исключительно на другой аспект миссии, крайне важный, но который не так отчётливо виден: передачу бесконечной мощи любви Его человеческой природе от божественной природы. И кратко повторим ещё раз: божественная личность Сына не обладает этой силой любви вне Своей божественной природы и, следовательно, может передать её, только передавая саму божественную природу. Что же касается сыновнего образа, по которому Сын живёт этой общей божественной природой, это есть образ любви. Для нашего спасения не слишком помогло бы, если бы Христос перенёс бы только сыновний образ в Свою человеческую природу без бесконечной мощи и чуткости этой любви. В русле схоластических представлений этот перенос одной сыновней составляющей божественной любви в человеческую любовь Сына, делает Христа странной личностью, идеальным Сыном с точки зрения божественной природы, но плохим Сыном с нашей точки зрения, с точки зрения Его человеческой природы, поскольку в этой человеческой природе Он солидаризуется с любым нашим грехом, а Его божественная природа не может здесь прийти Ему на помощь. Так бы нам спастись не удалось[1218]. 2) На второе положение, как мы увидим дальше, ссылаются гораздо чаще, чем на первое. Но, тем не менее, само по себе оно нам кажется более загадочным, более сложным, менее удовлетворительным с интеллектуальной точки зрения, хотя именно это положение придаёт смысл целому. Это второе положение заключается в нашем личном приобретении этой любви, пережитой Христом в нас. Больше нет связи одной природы с другой, но есть связь природы с личностью. И здесь эту связь, засвидетельствованную Преданием, в конечном счете, гораздо труднее постичь. При первой связи природы с природой, личность Сына играет, естественно, по меньшей мере, одну роль. И пусть нельзя представить то, что бесконечная Божественная любовь, переданная человеческим душе и сердцу, может быть побеждена искушением. Это не препятствует божественной личности Сына, свободно избравшей эту любовь, которая является её божественной природой, совершать с нами и в нас путешествие на край тьмы и проходить все возможные испытания и искушения. Мы имеем свободу и уверенность одновременно. Свободу, потому что Бог свободно является Любовью, которая есть Он. Уверенность, потому что бесконечную любовь нельзя победить. И поскольку личность Сына не должна присваивать себе эту Любовь, которая продолжает сохранять божественную природу, в которой Отец рождает её в вечности, в тот самый момент, когда эта Любовь становится во Христе в одинаковой мере человеческой и божественной, человечески-божественной Любовью, в этот момент существование Христа в Его человеческой ипостаси приобретает это двойное качество свободы и уверенности. Каждая божественная личность пребывает свободной по отношению к Существу, в котором она заключена. Кроме того, как мы условились с самого начала, в нас имеется различие между личностью и её природой, различие достаточное, чтобы личность имела некоторую независимость по отношению к своей природе. Что и объясняет возможность вечных мук для некоторых личностей, хотя они и заключены в спасённой природе, нашей человеческой природе, единственной и уникальной, спасённой, прославленной и обоженной во Христе. В конечном счёте, речь идёт об отношении каждой личности к этой уникальной общей природе, обоженной во Христе. И именно в этом отношении возникает действие Христа на земле. Иначе говоря, взаимное проникновение здесь происходит не между двумя природами, как в первом пункте. Здесь в отношения личность/природа проникают другие отношения личность/природа; происходит влияние отношения между личностью Христа и его божественной природой на личные отношения каждого из нас к этой самой обоженной общей природе. «Обоженной» не является здесь, в ходе нашей земной жизни, эквивалентом «прославленной». Христос, как мы говорили, будучи на земле, отказался распоряжаться своей славой для того, чтобы иметь возможность носить наши испытания. Но «обоженная человеческая природа» в данном смысле значит, что божественная природа сообщает ей силу Любви. Наконец, мы также не ощущаем нашу общую природу прославленной, в силу движения «разъединения», «кенозиса», на который изъявил согласие Христос. Как мы говорили, это произошло потому, что обретение нами славы до того, как мы научились любить так, как любит Бог, вместо того, чтобы привести нас к счастью, поставило бы нас в абсурдную ситуацию. Это второе проникновение является в результате свободы выбора, но не даёт уверенности. Выражаясь конкретнее, скажем, что, опираясь на свидетельства Предания, которые мы приведём дальше, мы думаем, что «механизм» нашего Искупления подразумевает, в конечном счёте, некоторое увлечение нас великодушием Христа; между его абсолютной верностью любви к Отцу и братьям, каких бы жертв ни требовала природа такой любви, и нашими собственными усилиями освободиться постепенно от эгоистического искушения наслаждаться собой и наслаждаться для себя самих, подчинив себя, всё наше существо, подобно Христу, единственному служению Богу и нашим братьям одновременно. «Эффект увлечения» не является автоматическим. И именно здесь имеется сложность, поскольку мы покидаем верную область Божественной свободы, и попадаем в область, очень ненадёжную, повреждённой свободы человека, свободы, ищущей освобождения. Ведь, по определению, свободный поступок, помимо всех возможных мотиваций, имеет высшую побудительную причину и неподвластен любым объяснениям. Даже если взять глубже, сложно помыслить, чтобы что-либо могло обременять, в том или другом смысле, свободу, да так, чтобы этот груз не был отрицанием этой свободы. Но дело в том, что наша свобода не является абсолютной, подобно свободе Бога. Кроме того, она не изолирована от других, но связана рамками противоположных взаимозависимых устремлений. Мы не собираемся открывать все тайны до последней. Никому это не под силу. Мы просто должны лучше понять то, что Бог пожелал нам открыть о нас самих. Мы ведь уже сталкивались с той же обусловленностью нашей свободы и с той же сложностью примирить взаимозависимость и личную ответственность, когда говорили о первородном грехе. Здесь мы сталкиваемся с тем же «механизмом». Подобно тому, как зло, совершенное любым человеком, в какое бы время и в каком бы месте это не произошло, таит в себе эффект воздействия зла на свободу любого человека в любом месте и в любое время — а ошибки, которые больше всего давят на нашу свободу, это нарушение законов Любви — так и любой акт любви, совершаемый любым человеком во времени и пространстве, имеет такое же эффект увлечения свободы любого человека в любви. И в большей степени, чем прочие поступки, так воздействуют деяния Христа, поскольку являются деяниями бесконечной Любви. Вряд ли возможно яснее определить, как именно осуществляется этот эффект увлечения, а также описать силу воздействия и его границы. Но нам кажется, что тайна нашей взаимозависимости, как в добре, так и во зле, заключается в чём-то подобном. Об этом говорится в Писании, об этом свидетельствует Предание. Добавим также, что солидарность привязывает нас не только к самому великому грешнику, но ко всем, не только к одному Христу, но и ко всем святым. По этому поводу мы также приведём их свидетельства. Итак, в каждое мгновение мы захвачены двумя противоположными устремлениями. Одно могло бы увести нас далеко от Бога, если бы это было возможно: это любовь к себе. И другое — которое пытается привести нас в соответствие с Любовью, присутствующей в нас. Первая тенденция введена в нашу человеческую природу всеми людьми, за исключением, конечно, Христа, а также, как нам кажется, Марии. Вторая тенденция введена только Христом, даже если после Него многие спасённые Им, начиная с Марии, своей любовью послужили Его повсеместному торжеству. Воздействие Христа в нас, вместо разрушения нашей свободы, наоборот только служит противовесом нашему притяжению к греху, возвращая нам возможность любить, которую без Него никто из людей, даже Мария, не смог бы воссоздать. Благодаря бесконечной Любви,включённой Христом в нашу человеческую природу, Мария смогла избежать всякого греха, то есть никогда не нарушила законы Любви. Но эта сила любить находится у всех нас в нашем полном распоряжении, в общей нашей человеческой природе. И именно здесь действует наша свобода. 3) Именно здесь, вероятно, появляется воздействие Святого Духа, Утешителя. Нельзя сказать, что Он не играл никакой роли до этого. Благодаря Ему таинственным образом произошло непорочное зачатие Христа. Но сейчас мы говорим о различных этапах процесса нашего искупления, и одной из задач Святого Духа является подготовка нас к явлению Христа во славе. Мы будем готовы в тот момент, когда наша любовь станет сходной с Его любовью. И в процессе этого медленного свободного уподобления, когда наше личное отношение к нашей общей природе становится мало-помалу подобным тому, что лично испытал Христос, нам на помощь приходит Святой Дух. Христос вновь вводит в нашу природу динамику любви. Нам предстоит ещё соответствовать этой динамике, сделать её нашей, повторить акты любви, которые в нас совершает Христос. И снова в деле нашего спасения, являющегося нашим собственным трудом, Бог поддерживает нас с помощью Святого Духа. Именно в этом следует видеть эквивалент богословских представлений о благодати, разработанных Западом. Но только эквивалент, а не само богословие. Именно здесь также следует поместить таинства, как возможность воздействия на нас Святого Духа. Но мы не собираемся излагать богословские представления о таинствах в данной работе. Мы только упоминаем о них, поскольку именно в них Святой Дух призван содействовать динамике Любви, появившейся в нас благодаря жизни Христа.
2 Общее подтверждение
Пока речь не идёт о точных и ясно выраженных подтверждениях. Нам бы хотелось просто подобрать здесь некоторые элементы из Священного Предания. Эти элементы, впрочем, не всегда равноценны, но все они свидетельствуют, прямо или косвенно, явно или неявно, о том, что наше спасение (или, по крайней мере, значительная его доля, как раз та, что требует нашего участия) состоит в обширном взаимном проникновении духовной позиции Христа на всём протяжении Его земной жизни и нашей духовной позиции на всём протяжении жизни нашей. Следует ли объяснять, что, говоря о «духовной позиции», мы никоим образом не забываем о поступках, без которых не было бы реального обращения к вере, просто мы исходим из средоточия всего, откуда проистекает затем любое поведение и любой поступок.
а) Писание
Нам известно, что большое число современных теологов отказывается понимать страсти Христовы в русле стихов книги Исайи о страдающем Рабе. А нам кажется, что это является неопровержимым доказательством того, что их интерпретация тайны Христа существенно удаляется от общего понимания, бытовавшего до сих пор в Церкви. Ибо, на Западе, как и на Востоке, несмотря на расхождение в богослужениях или богословских традициях, сближение непрестанно подчёркивается на протяжении веков: «… Но Он взял на Себя наши немощи и понёс наши болезни; а мы думали, что Он был поражаем, наказуем и уничижен Богом…. Он, Праведник, Раб Мой, оправдает многих и грехи их на Себе понесёт … к злодеям причтён был, тогда как Он понёс на Себе грех многих и за преступников сделался ходатаем[1219]». По свидетельствам святого Матфея и святого Марка известно, что Христос принял на Себя то, что пророк предсказывал по поводу этого таинственного Раба Господня[1220]. Собственные слова Спасителя при установлении Евхаристии на Тайной Вечере, переданные святым Матфеем и святым Марком, также указывают на это[1221]. Но необычайные пророчества о Рабе Господнем являются только исключительными моментами общих размышлений на тему о страдающем праведнике. Самым законченным литературным выражением этих размышлений в Библии является, без сомнения, книга Иова. Но, на самом деле, вероятно, наиболее явно для еврейского сознания эта тема звучит в молитвенных псалмах. Поэтому значимо то, что в повествование о Страстях Христовых во всех четырёх Евангелиях включены цитаты, более или менее ясно выраженные, из псалмов, где мы находим эту же тему. Мы не будем здесь снова предпринимать исследование, которое другие авторы провели бы с большим успехом, чем это удалось бы нам. Удовольствуемся тем, что процитируем оттуда основные заключения: «Евангельские повествования о Страстях Христовых… показывают, что Христос принял молитву страждущих праведников, выражая в ней, в некотором роде, настроения Своей души и тем самым, придав ей полноту смысла, который не обошёл молчанием ни один христианский комментатор[1222]». Отец Грело подчёркивает, что всякое страдание, прожитое в любви, является идентичным и одновременно взаимодополняющим страдания Христа: «всякий страждущий человек, если он примыкает через веру и любовь к воле Божьей, «восполняет недостаток в плоти своей скорбей Христовых» (Послание к Колоссянам, I, 24). Это было верно уже для человека Ветхого Завета. Если Страсти Иисуса проступают через молитву страждущих праведников, это значит, что они уже испытали их в плоти своей, в точности так, как испытали их позднее апостолы (ср. Второе послание к Коринфянам, IV, 10)[1223]». Мы не будем здесь комментировать святого Павла. Другие авторы до нас уже сделали это. Вспомним кратко некоторые из его ключевых формулировок. Христос «сделался жертвою за грех[1224]». Он «искупил нас от клятвы закона[1225]». Он «осудил грех во плоти[1226]». Это о том, что касается разрушения нашего греха во Христе. А теперь о том, что касается передачи нам его торжества, два дополняющие друг друга отрывка, на которые ссылается отец Грело: «… Всегда носим в теле мертвость Господа Иисуса, чтобы и жизнь Иисусова открылась в теле нашем[1227]». Речь не идёт о жизни, уподобленной жизни Христа или о жизни, которая только имела бы источник в Нём, но именно о Его жизни и, аналогично, о Его смертных муках. И однако, наши страдания (и наша любовь) также необходимы для того, чтобы восполнить в нашей плоти «недостаток скорбей Христовых[1228]». У святого Павла это личное, добровольное восприятие действия в нас Христа чаще всего выражено с помощью целой группы глаголов, которые в греческом языке начинаются с «со- (вместе)»: со-страдать, со-умирать, со-воскресать» и т. п. Среди множества других свидетельств со схожей интерпретацией у святого Павла, которые мы могли бы процитировать, приведём ещё одно, основанное, главным образом, на исследовании Послания к Ефесянам: «Не следует говорить, что смерть Иисуса спасает нас, поскольку является жертвой. Скорее верно обратное: поскольку то, что Иисус перенёс на кресте, является святой любовью и поскольку эта любовь оказывает на нас преобразующее воздействие, постольку она является жертвой, которая освобождает нас от наших грехов и освящает нас[1229]». Здесь в нескольких словах содержится всё богословие нашего Искупления посредством искупления, восстановления, добродетелей… заменённое, как нам представляется, тем самым богословием, которое мы стремимся внедрить и которое мы можем обнаружить во всём Предании. И указывая на взаимное дополнение нашего личного соответствия этому «преобразующему воздействию» любви Христа, тот же автор пишет следующее: «… это исполнение божественной воли, при подражании Христу, возможно только при союзе с Христом, при участии в Его нетленной жизни воскресшего и сокрытии в себе его духовной реальности (Послания к Ефесянам, II, 10; III, 16-17)[1230]». Что касается святого Иоанна, то мы довольствуемся тем, что приведём несколько фраз из небольшого популярного издания, автором которого является выдающийся экзегет, сумевший, может быть, даже в большей степени, чем другие, связать духовность с мудростью, что позволило ему проникнуть в самую суть вещей. Вот как отец В. Гроссув комментирует выражение Иоанна «родиться от Бога[1231]»: «Так же, как Христос живёт всегда в Боге и без конца черпает в Своём Отце, с Которым составляет единое целое, жизнь, существование и действие, так и в каждом христианине работает тот же принцип божественной жизни… С этим «рождением от Бога», которое не заканчивается никогда, начинается то, что святой Иоанн называет «существование от Бога», «существование во Христе», «пребывать в нём». Для описания сверхъестественной реальности христианской жизни Апостол прибегает к выражениям таким простым, почти примитивным: Бог находится в христианине, подобно тому, как он находится во Христе: он пребывает в нас, а мы в нём: мы пребываем в Христе, а Христос — в нас[1232]». Конечно, другие интерпретации также имеют в равной степени поддержку. Но мы и не пытаемся показать, что наша интерпретация является единственно возможной. Достаточно нам того, что она просто возможна. В любом случае, нам известно, что каждый верит в то, во что хочет верить.
б) Литургия
Среди исследований, которые в наибольшей степени согласуются с нашей работой, хотелось бы указать на исследование Луи Дюссо[1233]. Исходя из семитической категории пар, составляющих совокупную целостность (начало-конец, альфа-омега, входить-выходить, есть-пить и т. п.), автор предпринимает попытку прочтения тайны Евхаристии. «Эти пары выражают некие совокупности: хлеб и вино — это совокупность пищи; есть и пить — совокупность процесса её принятия; Тело и Кровь — это совокупность Существа. Обе взаимообусловленные священные совокупности, совокупности пищи и процесса её принятия, означают взаимообусловленную реальную совокупность: это Христос приносит Себя в дар людям и люди встречают Христа внутри себя[1234]». Проводя затем анализ символики трапез в текстах Нового Завета, автор подчёркивает тему, на которую мало обращали внимание, но которая, однако, звучит с особой отчётливостью у Иоанна: не только Христос является «хлебом жизни», но «жизнь Христа символизируется через трапезу, и трапеза, где вкушается Его жизнь, освящена в Евхаристии[1235]» таким образом, мы не только причащаемся Его телу, но самой Его жизни. Но Евхаристия является также жертвой. Принесению в дар Тела, чему в большей степени соответствует благословление в начале трапезы в соответствии с домашним ритуалом, отвечает принесение в дар Крови, соответствующий скорее благословлению чаши в конце трапезы. Таким образом, дар Тела в большей служит напоминанием (или «анамнезисом») о Воплощении, а дар Крови — напоминанием о Страстях Христовых[1236]. Даже если, как нам кажется, в своём стремлении обнаружить эту схему автор иногда слишком углубляется в детали текстов, то он абсолютно прав, когда подчёркивает, что Евхаристия является не только освящением полного причащения индивидуумов, но также полным причащением жизней и судеб. В таинстве Евхаристии мы причащаемся не только Христу, но всей Его жизни, той, которую Он прожил внутри Себя с момента рождения до смерти. В таком ракурсе, как справедливо замечает автор, Евхаристия без причастия лишена всякого смысла. То же самое можно сказать и о причастии только хлебом[1237]. С большим сожалением, но, увы, приходится признать, что автор сохраняет за напоминанием (по-прежнему в значении «анамнезиса») только одно значение, которое представляется нам абсолютно недостаточным[1238]. Даже если жизнь Христа служит нам образцом[1239], этого недостаточно, чтобы можно было говорить о настоящем «причастии». Вслед за Мейстером Экхартом, мы полагаем, что так называемое «духовное» причащение может иметь такой же эффект, что и «сакраментальное» причастие. Но реалистический символизм принятия пищи не будет иметь никакого смысла, покуда это причастие, сакраментальное или духовное, будет являться просто размышлением на тему жизни Христа с целью лучшего следования ей. Символика «сакраментального» причастия (вместе с принятием пищи) показывает нам, что даже духовное причастие заходит гораздо дальше. Вкусить Христа и испить чашу Его Страстей — значит позволить уподобиться Ему. А поскольку, как мы уже видели, мы имеем все основания полагать, что любой человек уже, по причине своего рождения именно человеком, является телом Христовым, то «причаститься» значит, в конечном итоге, уподобиться, не телу Его, но Его жизни, через Его духовный настрой, с помощью испытаний, которые мы свободно принимаем для нашего спасения. Именно поэтому духовное причастие может иметь тот же эффект, что и сакраментальное вкушение пищи. Но правда и то, что схожая тайна одного и другого не может сводиться только к тем усилиям, которые мы прилагаем для размышления и подражания. Мы должны прилагать эти усилия, чтобы «приобщение при причастии» состоялось. Но эти усилия являются только ответом, который мы даём на динамизм любви, введённый в нас жизнью Христа, вне зависимости от времени и пространства. Как кажется, именно это хочет сказать Л.Дюссо, когда он говорит об «участии … в тайне страстей» или «причастии судьбами[1240]». Если он отказывает воспоминанию в том глубоком смысле, который придаём ему мы, то потому только, что ему кажется, что невозможно одновременно актуализировать события, которые были расположены последовательно во времени и которые обычно не сочетаются между собой. Но это ещё значит отнести категорию воспоминания ко времени нашего повседневного опыта. Нам кажется, что очень важно распространить воспоминание на всю жизнь Христа, но не для того, чтобы ослабить связь, которую оно выражает между нашей жизнью и жизнью Христа. Византийское богослужение, как мы видели, сохраняет оба ракурса одновременно. Только в такой перспективе мосарабский ритуал[1241] преломления хлеба[1242] раскрывается во всей полноте смысла: «Просфора разламывается на девять кусочков, каждый из которых имеет своё название по названию таинства в судьбе Христа: 1. воплощение; 2. Рождество; 3. обрезание; 4. богоявление; 5. страсти; 6. смерть; 7. воскресение; 8. прославление и 9. Царство. Причащаясь этими кусочками, одним за другим, священник принимает символическое участие во всех таинствах Спасителя вплоть до воплощения». Естественно, что такое участие представляет собой интерес, только если, помимо символа, оно наделено реальным значением. Мы уже говорили, что любое таинство — это вспоминание всей жизни Христа, равно как и любая молитва, любое проявление любви. Сейчас уточним только, что даже при этом понимании, необходимо рассматривать его в следующем смысле: как личный ответ на динамизм любви Христа, заключённый внутри нас. Только при таком понимании чреда церковных праздников обретает всю полноту смысла.
в) Особые священнодействия
Церковные праздники приглашают верующих собраться вместе в одно и то же время года, чтобы каждый через молитву мог освоить духовное отношение Христа к какому-то конкретному моменту его существования. Особые священнодействия, проводимые индивидуально или сообща, стремятся продлить этот усилие по освоению, рассчитанное на небольшую группу верующих. Эти священнодействия принимают порой форму эпизодических или регулярных упражнений. Подчас они определяют ориентацию всей жизни человека или целого религиозного ордена. Здесь снова мы видим то же усилие по сближению с Христом в том или ином аспекте его внутренней жизни. И здесь снова, как нам кажется, речь идёт не об обыкновенном внешнем подражании внутренней жизни Христа, не о юридическом присвоении полученных заслуг, но о том, что мы позволяем настрою любви Того, Кто уже живёт в нас, захватить нас изнутри и переделать. Существенным в этом глубинном усилии является стремление, иногда, впрочем, неудачно выражаемое, не упустить никакой из моментов жизни Христа. Мы приведём несколько примеров, давая ссылки только тогда, когда сочтём это полезным.
Всегда при созерцании иконы необходимо использовать образ и выходить за его пределы. Взгляд должен пронизывать икону для того, чтобы обратиться к источнику образа. Чувственное и художественное созерцание, должно трансформироваться в созерцание внутреннее, духовное. Только так Его образ может постепенно запечатлеться в нас и привести искажённый образ, который мы собой являем, к совершенному подобию. Только так Его воля сможет постепенно привести нашу волю в соответствие Его воле. И тогда мы будем готовы воспринять наш союз в единственной общей природе как несказанное счастье.
Итак, можно обнаружить особое поклонение (в период, предшествующий Рождеству) внутриутробной жизни Христа (сестра Екатерина от Иисуса)[1243]. Особое поклонение Детству Христа имело место задолго до святой Терезы из Лизье, а также обнаруживается и в её время вне её круга. Отметим также; сестру Екатерину от Иисуса, Меланию Кальва († 1903) ясновидящую Ля Салетт[1244] или сестру Марию-Марту Шамбон. Мы знаем о важном месте медитации на тему тайной Жизни Христа в духовном мире отца Фуко. Нет числа формам поклонения Страстям Христа. Святой Павел Креста основал братство «пассионистов». Поклонение ранам Христа родилось очень давно, постепенно преобразовавшись в специальные моления «Пяти ранам». В конце XIX века оно получило новый импульс под влиянием сестры Марии-Марты Шамбон, решившей, что она получила от Бога миссию распространять это поклонение. Самое известное поклонение, без сомнения, обращено к Сердцу Христову. Оно сформировалось, начиная с XII века под влиянием святого Бернара и святого Бонавентуры. В III веке святая Лутгарда д’Эвьер была уже названа Лутгардой Святого Сердца[1245]. Без сомнения, народная набожность и даже множество очень крупных святых находили здесь пищу для своих молитв в большей степени, чем в мудрёных разглагольствованиях схоластов. Но в этом почитании Сердце Христа уже не понимается так, как в Библии или в восточной традиции молений сердца, одновременно являющегося центром мысли и чувства, которые примирившись, приводятся к единству и истине благодаря встрече с Богом. Отныне почитание Сердца Христова рисковало отойти к определённой сентиментальности, которая особенно хорошо прослеживается в иконографии. Явно для того, чтобы уравновесить (но не вытеснить) немного слащавое почитание Сердца Христова, Тереза-Елена Хиггинсон почувствовала призвание распространить в мире почитание Святой Главы Христа, поскольку голова в нашем западном мире считается обителью ума. Однако в своих объяснениях она добавила к этому формулы поклонения Святой Душе Христа, что, в конечном итоге, выражает ещё лучше её глубинную интуицию[1246]. Можно заметить, что само разнообразие объектов поклонения всё время восстанавливает равновесие. Тем не менее, если вдруг возникает желание поставить один из них в привилегированное положение, возникает и опасность духовного оскудения.
г) Икона
Таинство иконы полностью соответствует двойной направленности нашего обращения: действию Христа в нас, которое перестраивает нас изнутри, но только в том случае, если мы этого хотим. Может быть, лучшей иллюстрацией этой мысли послужат несколько слов Христа, обращённые к сестре Марии-Марте Шамбон. «Смотри на Меня, чтобы подражать Мне, а Я, Я буду смотреть на тебя, чтобы, очистить тебя от твоих бед[1247]». Что и происходит при предстоянии перед иконой. Но тайнодействие иконы показано ещё отчётливее в другом тексте, где сам Христос сравнивает наше обращение к «Его облику» с созданием портрета: «Нужно подражать Мне!… Художники создают портреты, подражая более или менее оригиналу; но здесь художник Я, и Я создам мой образ в вас, если вы будете смотреть на Меня[1248]». Следует долго смотреть на Христа — в этом заключается наше сотрудничество с Ним — чтобы Он смог изобразить в нас свой истинный образ.
3 Греческая и восточная святоотеческая традиция
Как и в других случаях, наше исследование Священного Предания не может быть полным. Понадобилась бы целая библиотека для его изложения и несколько жизней — для изучения. Здесь мы можем только прозондировать особо богатые области и предоставить вашему вниманию наиболее важные фрагменты. Поэтому в нашем изложении мы ограничиваемся информацией о нескольких отцах греческой и восточной церкви.
а) Святой Игнатий Антиохийский
Он умер к 107 году и, таким образом, это один из первых церковных мыслителей. К сожалению, здесь невозможно подробно изложить его тексты, поскольку для того, чтобы отобрать из его мыслей то, что нас здесь интересует, нужно было бы рассмотреть всё его богословское учение. Поэтому мы будем опираться на исследование того автора, который обнаружил в данном богословии то, что ищем и мы. Его свидетельство нельзя заподозрить в предвзятости, несмотря на всю симпатию, которую он питает к святому Игнатию, поскольку богослов не согласен как раз с данным аспектом рассуждений Игнатия. Это Т. Прейс, который в 1938 году выступил против слишком объединяющей концепции отношений между Богом, Христом и его Церковью, обнаруженной им у святого Игнатия. «В силу «телесного и духовного единения» между Богом, Христом и небесной Церковью с одной стороны и земными церквами и их субординацией с другой, теперь имеется такая преемственность, что можно подумать, что это что-то вроде «circuminsessio («взаимопроникновения», прим. перев.): науки об организации и жизни церкви, христологии, богословию, это всё в целом; и вся система мысли Игнатия могла бы быть развита, как в русле всех трёх дисциплин, так и в русле одной из них[1249]». Автор возвращается к той же идее в другом месте, но на этот раз, что очень важно, подчёркивает роль божественной природы в этом процессе единения. «… Примат этого he’nosis (союза) склоняет всю его мистическую мысль к тому, чтобы видеть в Боге, в Христе, в членах Его тела и во всём, что касается Церкви, единственную субстанцию, являющуюся в большей или меньшей степени божественной[1250]». И на этой онтологической основе даётся развёртывание нашего Искупления, которое Т. Прейс также порицает, поскольку, по сравнению с лютеранской традицией, святой Игнатий отводит в нём слишком много места нашему личному сотрудничеству. Но в этом-то как раз и заключается наше богословие: как, возражает Прейс, для святого Игнатия Христос «не умер ради верующих в том сильном смысле этого «ради», который имеется в мысли Павла; выходит, что Он умер ради них только в той степени, насколько это было необходимо, чтобы они могли в свою очередь пройти тот путь, который ведёт через Христа к Богу[1251]». Отец Камло, как нам кажется, великолепно уловил глубинный смысл этого богословия, когда в своём «Введении к письмам святого Игнатия Антиохийского»[1252] он так определяет связь между двумя темами: союза с Христом и подражанием ему со стороны верующих: «… это подражание не является копированием внешней и далёкой модели, оно — причастие жизни… Мистика подражания и мистика союза не противопоставлены друг другу».
б) Святой Ириней
То, что у святого Игнатия высказано в слегка пространной и неявной манере, более осознанно и чётко развито и сформулировано святым Иринеем. Для того, чтобы не утерять связаности его мысли, кратко вспомним то, что мы уже рассмотрели. По святому Иринею, союз двух природ Христа приводит к прославлению человеческой природы, и это начинается с Воплощения, что породило упрёки в некоторой «деэсхатологизации»[1253]. Мы уже цитировали восхитительный текст, где святой Ириней говорит нам, что свет Отца ворвался в плоть Христа и что, сияя из Его плоти, Он сообщил нам нетленность[1254]. Затем мы увидели также, что святой Ириней объясняет, в свою очередь, страдания Христа с помощью некоего механизма «кенозиса». И здесь нам придётся снова обратиться к тексту, но в этот раз процитировать его целиком, чтобы показать, что это «разъединение» двух природ Христа понимается святым Иринеем как «выборочное». Он выражает это иначе, в виде двойного движения внутри конкретного соединения, внутри богочеловека, где каждая из двух природ уступает своё превосходство в пользу другой природы, в зависимости от рассматриваемого аспекта. «Ибо как Он был человек, чтобы подвергнуться искушениям (или «испытаниям»), так был и Слово, чтобы быть прославленным, так как Слово умолкало (или «покоилось»), чтобы Он мог быть искушён, поруган, распят и смог умереть, а человек был поглощён в том (Слове), которое побеждает, выдерживает (искушение), благотворит, воскресает и возносится (на небо)[1255]». Мы уже приводили комментарий по поводу кенозиса из записок отца Руссо; а теперь обратимся к нему снова по совсем другому поводу, божественная природа замещает слабость человеческой природы: «… естественная слабость человека (каким был Господь) была «поглощена» (бесконечной силой Слова), когда Спаситель побеждал, переносил страдания, совершал добро, восставал из мёртвых, был взят на небо, иначе говоря, когда Спаситель торжествовал над грехом — Своим смирением, и над смертью — в момент воскресения и вознесения[1256]». Этот текст является главным, и комментарий отца Руссо выявляет в нём очень важный аспект: благодаря одному и тому же фундаментальному механизму обеспечивается победа Христа и над грехом, и над смертью. В обоих случаях вовлекается «бесконечная сила Слова». Весь текст святого Иринея говорит о взаимоотношениях двух природ Христа. Как бы этого ни хотелось западным комментаторам, нигде нет и речи о чём-то вроде строго личного отношения Христа, действующего в нашей человеческой природе, без вовлечения природы божественной. По святому Иринею, Бог, в его божественной природе, является одновременно и неразрывно источником жизни и святости. Именно поэтому Христос соединяет нас с Богом в Себе и сообщает нам одновременно и Свою жизнь, и Свою святость. А.Уссьо не увидел главный пункт в философии святого Иринея, когда написал, что тот «отталкивается от идеи о том, что Христос соединяет нас с Отцом, и остаётся чаще всего на уровне личностей. Но он развивает эту линию рассуждений, вводя момент близости природы Христа Отцу и человеку[1257]». Зато, как нам кажется, отец Хосе Игнасио Гонсалес Фаус, абсолютно прав, когда указывает на то, что для святого Иринея тайны Творения, Искупления и Обожения человека являются лишь различными аспектами тайны Воплощения[1258]. В этой фундаментальной схеме остаётся одна опасность: наше спасение представляется целиком физическим процессом, никакая свобода с нашей стороны не мыслится. Мы достаточно выступали против смешения бытия и добра, небытия и зла, имеющегося у схоластов или у о. Тейяра де Шардена, чтобы не иметь никакого желания впадать в него. Мы увидим, что святой Ириней избегает этой опасности, как, впрочем, и все греческие отцы церкви, но делает это более осознанно и точно, чем некоторые. Бог не создавал человека в его окончательном, обоженном, виде. Но он создал человека свободным и призвал его к Себе. И только свободно и постепенно человеку следовало вступать в единение с Богом, и делать это, участвуя в его нетленности. Человек, удаляясь от Бога, познал на опыте смерть и неволю. Бог должен, чтобы по-настоящему спасти его, вернуть ему не только жизнь, но и свободу[1259]. Святой Ириней постоянно возвращается к мысли, что Христос Своим смирением разрушает и буквально «растворяет» наше неповиновение, или даже «излечивает» его[1260]. Та же мысль уточняется, по крайней мере, один раз: действия Христа, а также Марии, в той степени, с какой они связаны с путём к спасению, состоят (благодаря самому смирению) в переделывании в точности, но в обратном направлении того, что было сделано плохо. «Потому что связанное не иначе могло разорваться, как через разрушение соединяющих связей, так что первые связи разрываются через вторые, а вторые в свою очередь освобождают первые[1261]». Отсюда вытекает то значение, которое святой Ириней придаёт искушению Христа в пустыне[1262] и, в глобальном смысле, как подчёркивает отец Гонсалес Фаус[1263], и смирению Христа в течение всей Его жизни, а не только в момент смерти. Отсюда также вытекает и та настойчивость, с которой святой Ириней проводит параллель между первородным грехом и спасительными деяниями Христа. Святой Ириней создаёт даже специальное слово для выражения этого повторения прошлого, «recirculatio», которое можно перевести как «обновить путь»[1264]. Но это деяние Христа не является внешним для нас, поскольку Он нас «воссоздаёт» в Себе, согласно выражению святого Павла[1265]. И здесь речь идёт, по неизменно динамичной мысли святого Иринея, не только о нашем онтологическом участии в Христе, в том смысле, какой мы понимаем под «воплощением», но и о реальном участии в целостном развёртывании Его земного существования[1266]. Что касается результата этого действия Христа в нас, то святой Ириней выражает его тройственно, в зависимости от рассматриваемого аспекта. Когда он хочет подчеркнуть эффективность воздействия Христа, он говорит, что так мы «стали послушными даже до смерти[1267]» или же, что Христос через послушание утешил Отца Своего, «сообщая нам покорность и обращая нас к Творцу нашему[1268]». Когда святой Ириней хочет подчеркнуть необходимость нашего участия в возвращении к Богу, он говорит, что Христос призвал нас уподобиться Ему и подражать Ему[1269]. Но наиболее полная формулировка, не заменяющая при этом две другие, это восстановление нашей свободы[1270], иначе выраженная ещё и в таком варианте: через Страсти Христос «укрепил Своею силою Человека, который пребывал в тлене и восстановил его на пути нетленности[1271]». Во всём этом нет ничего от западной юридической схемы, даже в тех случаях, когда святой Ириней повторяет некоторые библейские метафоры[1272].
в) Святой Афанасий
То же богословие обнаруживается и у святого Афанасия. Но в этом случае, как и в предыдущем, сперва кратко остановимся на уже известном. Мы увидели, что наше воплощение в Христе, в прямом, физическом смысле этого слова, находилось в центре всего его синтеза[1273]. Мы уже видели у святого Афанасия такое прославление плоти Христовой «через воплощение в Него Бога Слова», что тело Христа не могло стареть. Однако, поскольку Христос захотел этого для нашего спасения, Он испытал реальные страдания, как в душе Своей, так и в плоти, так как слово «тело» чаще всего обозначало всю природу человеческую, тело и душу, согласно терминологии, принятой уже в Ветхом Завете. Так и Христос «попустил» Своему телу и плакать, и испытывать голод или страх. А теперь будем двигаться дальше. Но зачем нужны страдания Христа? Значит ли, что прощения Бога не могло быть достаточно? Святой Афанасий задаётся этим вопросом, и если мы правильно прочли его текст, его ответ не только показывает нам, насколько он далёк от всякого юридического вердикта о «возмещении цены», «выкупе», но и даёт нам глубинный смысл того, что мы только развили в дальнейшем: «Если бы пользуясь своим могуществом, (Бог) приказал, и муки уничтожились бы, (то) видно было бы могущество того, кто приказывает, а человек стал бы подобно Адаму до грехопадения, получил бы милость извне и не впитал бы её в тело своё…, и может быть, стал бы он ещё хуже. Ибо он уже научился грешить. И в таком состоянии, если бы змей обманул его, нужно было бы, чтобы Бог приказал и освободил его от проклятия. И необходимость этого являлась бы бесконечно, а люди оставались бы подпавшими греху и страданиям, и всегда бы нуждались в прощении, и никогда бы не были освобождены, поскольку сами по себе они созданы из плоти и всегда являются побеждеными законом слабой плоти[1274]». Только внутреннее перерождение может окончательно нас спасти, то есть помешать нам вернуться к смерти. Святой Иустин во II веке уже понял это[1275], и некоторые тексты святого Иринея так близки ему, что Е. Шарль, а затем Гонсалес Фаус, посчитали правомерным пояснять написанное святым Иринеем с помощью святого Иустина[1276]. Как и у святого Иринея, так и у святого Афанасия, один и тот же и единственный принцип обеспечивает наше одновременное освобождение от физической смерти и от греха: присутствие Слова в нашей плоти. Принцип единый, но действующий двумя различными способами: как простой физический союз двух природ, божественной и человеческой, в Христе, Который, следовательно, автоматически заключён в каждом из нас и приносит освобождение от смерти; а также — как воздействие Христа и соучастие нашей свободы, которые приносят освобождение от греха. Отец Станилоэ превосходно объясняет это: «… святой Афанасий считает удаление смерти от человеческого тела не результатом простого внедрения божественной жизни, более сильной, в смертное человеческое тело, но результатом духовной силы, которую присутствие божества внушает человеческой природе, чтобы та могла победить греховные наклонности[1277]». Рассмотрим кратко некоторые из ключевых текстов, в которых раскрывается эта богословская концепция, где чаще всего смешиваются различные логические периоды, которые мы попытались различить. Но для верного понимания этих текстов не следует забывать, что святой Афанасий пишет их в то время, когда полнота божественной природы Христа оспаривается, когда решения Никейского собора часто официально отвергаются. Ещё не настал момент размышлений о психологии Человека скорбей. И не на угасании наших немощей с помощью Христа настаивает святой Афанасий, но на их разрушении в Христе. Его интересует победа Христа над нашими немощами, он стремится показать, что Христос смог восторжествовать только потому, что был Богом во всей полноте. «Ибо что претерпевало человеческое тело Слова, то соединённое с ним Слово относило к Себе, чтобы мы могли приобщиться Божеству Слова. И что было необычайно, — то, что Один и Тот же страдал и не страдал: страдал, потому что страдало Его собственное тело, и был Он в страждущем теле; и не страдал, потому что Слово, сущее по естеству Бог, бесстрастно. Оно бесплотное было в страдающем теле, но тело имело в себе бесстрастное Слово, уничтожающее немощи самого тела[1278]». Отметим же, что святой Афанасий не говорит, что присутствие Слова в Его теле помешало ему страдать. Впрочем, «тело» здесь по-прежнему понимается, как вся человеческая природа. Другой отрывок близок данному, но, как нам кажется, объясняет это ярче. Святой Афанасий говорит здесь «плоть», как и святой Иоанн. Речь идёт о Христе, в Гефсиманском саду, и том двойственном состоянии, когда, кажется, Он одновременно желает и не желает нести чашу Страстей: «и один, и другой говорят об одном, чтобы показать, что поскольку Он Бог, Он захотел этого, но, став человеком, Он стал обладать трусливой плотью, из-за которой Он смешал свою собственную волю со слабостью человеческой, чтобы, растратив её, стать также и человеком, наполненным решимости перед лицом смерти. И вот, что, и в самом деле, необычайно: Тот, Кого антихристы считают говорящим из страха, этим самым страхом приводит людей к решимости и отсутствию всякого страха[1279]». Подобные тексты заставили некоторых думать, что, согласно святому Афанасию, страх Христа был лишь «притворным». Но, естественно, не это хочет сказать святой Афанасий, но то только, что благодаря божественной природе, имеющейся в Его человеческой природе, страх не смог захватить, заполонить Христа человека-Бога. Приложение этой мысли, которое он приводит в следующих далее строках, подтверждает это: «Решительный настрой и мужество мучеников показывает, что в страхе не было божественной природы, а был только Спаситель, который разрушал наш страх[1280]». Если посмотреть, как в мучениках побеждает отвага, можно понять, что уже в Христе человеческий страх повержен благодаря божьему могуществу. Но мужество не исключает страха! Добавим, что мы могли бы привести множество других отрывков, наполненных схожим смыслом. Это не какие-то исключительные пассажи, вышедшие из-под пера святого Афанасия, но его обычное понимание тайны нашего спасения[1281].
г) Святой Григорий Назианзин
Нет ничего удивительного в том, что мы обнаруживаем то же богословие Искупления у святого Григория Назианзина. Ведь сейчас установлено, что философия святого Афанасия оказала на него сильное влияние[1282]. А если учесть, что святой Григорий Назианзин, в свою очередь, был одним из философских наставников святого Максима Исповедника — и даже, возможно, основным наставником, потому что именно его святой Максим чаще всего цитирует и комментирует — то становится понятным, что перед нами, на самом деле, непрерывающиеся предание Восточной Церкви, которое раскрывает тайну нашего спасения[1283]. Кратко изложим обнаруженное нами у Григория Назианзина: святой Григорий допускает идею некоторого смешения между двумя природами Христа и полагает, что есть некоторое взаимодействие в отношениях между двумя природами. Причём человеческая природа имеет преимущество в течение земной жизни Христа, за исключением Фавора, но божественная природа должна восторжествовать в жизни вечной. Однако Христос сделался ради нас «проклинаемым» и «грешным» и даже «непослушным». В конечном счёте, Он настолько «запечатлел в Себе» «то, что есть наше», что и Он тоже познал презрение и оставленность и взывал об этом с креста. Святой Григорий преподносит сущность всего этого богословия нашего спасения в крайне лаконичной формулировке, которую можно обнаружить уже у Оригена в его «Беседе с Гераклитом»[1284]. Ориген говорит следующее: «Человек не был бы спасён, если бы Христос не воспринял его[1285]», формулировка, которая постепенно станет аксиомой для всей дальнейшей традиции: «То, что не воспринято, не излечено, но то, что соединилось с Богом, спасено[1286]». Нельзя переоценить важность таким образом установленного равенства между «быть спасённым» и «быть излеченным». Этот путь спасения не имеет ничего общего с какой бы то ни было юридической системой исправления и выкупа. Недостаточно признать, как это делает отец Фома Шпидлик, что «аспект обожения искупления» «гораздо более развит Григорием, чем аспект искупления греха», если затем торопиться добавить (без сомнения, чтобы убедить западного читателя в католической ортодоксальности святого Григория), что «из этого не следует заключать, что этот аспект умалён или устранён[1287]». Хайнц Альтхауз, как нам кажется, гораздо ближе к текстам святого Григория, когда объясняет, что если иногда встречаются слова такого рода, как «возвращение в лоно церкви», «оправдание» или «выкуп», то это происходит потому, что на святого Григория глубокое влияние оказал библейский язык. Но к концу жизни, в последнем из «Слов», святой Григорий, как мы видели[1288], с негодованием отвергает идею принесения цены искупления в виде пролитой крови, которую платит Сын Отцу[1289]. Как и для всех предыдущих рассмотренных нами богословов, весь путь спасения зависит от нашего союза с Христом. Хайнц Альтхаус показал это. Он также показал, насколько для святого Григория, Адам, человек, человечество и любой человек вообще являются взаимозаменяемыми. Он признаёт, что одна и та же онтологическая целостность объединяет нас с Христом, и что вся система определений восходит, без сомнения, к понятию «повторения» всего во Христе, в том виде, в каком это развил святой Ириней[1290]. К сожалению, Альтхаус сталкивается всё время с одной и той же проблемой: если всё это так, то спасены должны быть все люди. А это не так… Альтхаус вводит тогда различие, которого нет у святого Григория, но которое кажется Альтхаусу единственно логически возможным: Христос раз и навсегда претворяет в Себе наше спасение. Но тем самым для каждого из нас спасение будет только потенциальным. От нас зависит осуществить его нашей верой[1291]. Всё это приводит к мысли, что наш союз с Христом, по мысли святого Григория, является, в конце концов, долгим процессом, который только начался по смерти Христа и закончится лишь по воскресении. И если святой Григорий говорит так, как будто мы былифизически включены во Христа, так это, как утверждает Альтхаус, потому, что Христос является нашим «Предстателем[1292]». Стоит ли говорить, что данное слово никогда и не встречается у святого Григория даже в переводах[1293], и что при данном понимании богословская трактовка Искупления теряет всю свою силу. Весь механизм нашего исцеления предполагает прямой контакт с Христом. Именно об этом говорит святой Григорий: Христос — «есть человек для того, чтобы освятить Собой людей, становясь закваской для всей массы[1294]». Та же забота о физическом контакте заставляет святого Григория сказать, что Христос пожелал менять места одно за другим на земле, чтобы «освятить большее число мест[1295]». И далее святой Григорий продолжает: «Он делается для Иудеев Иудеем, чтобы приобрести Иудеев, … для немощных немощным, чтобы спасти немощных … иногда и сон вкушает, чтобы и сон благословить, иногда утруждается, чтобы и труд освятить, иногда и плачет, чтобы и слёзы сделать похвальными»[1296]. Шпидлик верно понял эту «освящающую силу человеческой природы Иисуса», которая не только не исключает обязанности подражать Ему, но и делает, наконец, это подражание возможным[1297]. А теперь перейдём к основным текстам, которые больше не нуждаются в комментариях: «Но “принимая образ раба", Он (Христос) снисходит на уровень братьев по рабству, рабов, приемлет на Себя чужое подобие, представляя в Себе всего меня и всё моё, чтоб истощить в Себе моё худшее, подобно тому, как огонь истребляет воск, или солнце — земной пар, и чтоб мне, чрез соединение с Ним, приобщиться свойственного Ему. Поэтому собственным Своим примером возвышает Он цену послушания, и испытывает его в страдании; потому что недостаточно бывает одного расположения, как недостаточно бывает и нам, если не сопровождаем его делами, ибо дело служит доказательством расположения. Но может быть не хуже предположить и то, что Он подвергает испытанию наше послушание и всё измеряет Своими страданиями, ведомый искусством Своего человеколюбия, дабы собственным опытом узнать, что для нас возможно, и сколько должно с нас взыскивать, и нам извинять, если при страданиях принята будет во внимание и немощь[1298]». И вот последний отрывок; где речь идёт по-прежнему о Христе; «Он поставил против дерева — дерево, и руки свои против иных рук: руки Его великодушно открыты в сравнении с теми руками, что протянуты с алчностью, Его руки пригвождены, а те опущены в отчаянии, Его руки обнимают всю землю, а те заставили изгнать Адама[1299]». Но не станем читать и этот текст против его смысла; для Христа все эти жесты не приводят к воздаянию, Он вводит в нас движущую силу, противоположную силе греха. И если Он ничего никому не заплатил, то это не значит, что для Него это ничего не стоило!
д) Святой Григорий Нисский
Мы уже говорили, что для святого Григория Нисского божественная природа Христа была соединена с Его телом и душой, даже в Его человеческой смерти. Именно это соединение защищало Его тело от тления и восстанавливало союз тела и души, если он нарушался. Кроме того, мы обнаружили у него суть механизма кенозиса, заключённого в формулировке, которая затем была подхвачена другими авторами. Сложность и деликатность проблемы интерпретации его богословской концепции спасения заключается в том, как он понимает наш союз с Христом. И конечно, понимание всех остальных текстов, в первую очередь, зависит от решения этой проблемы. Признаем, что при интерпретации святого Григория возникают примерно те же сложности, что и при интерпретации той же темы у святого Павла. Мы помним, что святой Павел то мог просто и чётко соединять наше тело с телом Христа, а то, наоборот, видеть в каждом из наших тел только члены пространного тела, головой которому был Христос. Мы решили эту проблему не путём попытки сведения воедино двух таких различных метафор, как это делают большинство комментаторов, но показали, что эти метафоры нацелены на разные аспекты тайны нашего союза с Христом: первая имеет в виду тождественность нашей природы, а вторая выражает разнообразие ролей, исполняемых людьми в единой общей природе. Здесь сложность заключается в том, что святой Григорий Нисский чаще всего представляет нашу тождественность со Христом, как полностью осуществлённую в момент нашего рождения, и создаётся впечатление, что отныне наше спасение автоматически обеспечено самим фактом Воплощения. Реже, в других текстах, он представляет эту же тождественность со Христом скорее как результат долгого процесса, зависящего от нашей свободы, процесса, который по-настоящему достижим только в конце времён. Таким образом, в первой группе текстов, комментируя повествование о творении в Книге Бытия, он подчёркивает, что там речь идёт о создании человека вообще, а не о создании конкретного человека, и заключает, что «общим названием естества приводимся к такому предположению, что Божественным проведением и могуществом в первом устроении объемлется всё человечество[1300]». Впрочем, он сообщает нам, что Христос, будучи человеком, есть всё человечество[1301]. Но в других случаях Христос уподоблен только дрожжам в тесте или, скорее (если смешать два образа, чтобы подхватить слово, драгоценное для святого Павла), «закваске» в тесте[1302]. Но «только уподобившись закваске избежим мы зла, и только тогда всё тесто природное, смешанное с закваской и ставшее единым однородным телом, будет управляться только добром[1303]». После исследований Ритчля (1870 год) и Гарнака (1887) общепринято, что святой Григорий Нисский исповедовал наше онтологическое единство с Христом. Но авторы нескольких недавних работ попытались это оспорить[1304]. В основном, они возражают по двум пунктам. Христос, по святому Григорию, обладает настоящей человеческой природой, особой и конкретной. Христос не спас нас всех автоматически по той простой причине, по глубокому замечанию о. Кристу[1305], что воссоздание духовного существа не возможно без его участия. Нам кажется, что с этими возражениями можно согласиться, в той степени, в какой наша тождественность с Христом, такая, какой мы её понимаем, как у святого Григория, так и у остальных греческих отцов церкви, даёт нам полное право на такое двойное требование. Отличается от данной позиция Рейнхарда М. Хюбнера, который пытается показать, что в философии святого Григория существуют две глубинно различные схемы[1306], причём похоже, что сам святой Григорий никогда не отдавал себе в этом отчёта[1307]. Одна схема — это физический союз всех людей в теле Христа. Другая — это духовный союз всех духовных существ при посредстве любви. Но эта вторая схема целиком лежит на утверждении, что для святого Григория Нисского изначальный план нашего сотворения и, далее, наше конечное состояние не содержат в себе телесной составляющей. Наше тело предназначено исключительно греху и разрушается в нашем состоянии славы. Но думать так, значит забыть, что духовные существа могли бы быть объединены благодаря онтологическому участию в Существе Бога. Откровеннее выражаясь, это значит извратить мысль святого Григория в важном моменте. Отец Даниелу показал, что для святого Григория наше тело не связано с грехом[1308], и что, напротив, оно играет первостепенную роль в личном участии человека в творении[1309]. Снова у Р. Хюбнера мы обнаруживаем неспособность, столь частую в западном богословии, допустить одновременно онтологический, реальный и конкретный союз и личностные отношения любви. Всегда приходится выбирать или одно или другое! Тем не менее, что касается святого Григория Нисского, то его тексты остаются всё-таки слишком ясными, и большинство комментаторов пытаются учесть оба этих аспекта одновременно. Но они делают это исключительно в онтологических терминах, что приводит их к сокращению оппозиции между двумя рассмотренными нами группами текстов и предпочтению второй группы: наше обожение совершилось благодаря нашей физической тождественности с Христом, но оно «происходит медленно и трудоёмко, и этот процесс проникновения должен продолжаться до общего восстановления[1310]». Или же: «Слово действует для очищения и, следовательно, обожения человеческой природы. Обожение происходит постепенно, начинаясь с успения человеческой природы, и достигает полного расцвета при воскрешении[1311]». Но этот перевод с использованием прогрессивных терминов не учитывает текстов, которые утверждают наше изначальное единство во Христе. Жером Гаит, без сомнения, почувствовал это, поэтому он добавил тут же другой перевод с использованием различия между «виртуальным» и «актуальным», который походит во многом на различие между терминами «потенциальное могущество» и «акт», которые пробует использовать Альтхаус для интерпретации святого Григория Нисского[1312]. Но в этом случае минимизируется реальность и эффективность присутствия Христа в нас с самого начала нашей жизни. И снова нам кажется, что одновременно учесть полноту всех этих текстов возможно только если перечитать их при свете различия личность/ природа: всё, что Христос совершает в нашей уникальной общей природе, каждый из нас должен сделать это лично своим, но сила его воздействия уже имеется в нас, присутствует целиком и полностью и в каждый момент восстанавливает нашу свободу, воздействуя на неё. Соединив наше тело и душу с божественной природой, Христос не только освободил наше тело от смерти, но и «рассеял в нём всю природу зла[1313]». Соединив нашу душу со Своей, Христос освящает её, которая из-за отсутствия воли была открыта греху[1314]. И святой Григорий пытается немного уточнить этот механизм освящения: «… дело не в том, что бесстрастная природа (божественная) сделалась страстной, но в том, что то, что было изменчиво и подчинено страстям, благодаря сообщению с незыблемым, превратилось в бесстрастное[1315]». Ключевое слово у святого Григория — «излечиться». И чтобы нам полностью и действенно излечиться, объясняет он, Христос «должен был принять на Себя все отличительные свойства естества[1316]»: «Когда с золотом смешано вещество менее драгоценное, мастера, которые трудятся над его очисткой, с помощью огня заставляют исчезнуть посторонний элемент, содержащийся в золоте…, однако, такое разделение невозможно без труда; и должно пройти время, чтобы огонь своей разрушительной силой заставил нечистоту исчезнуть — такая работа является своего рода лечением (буквально «терапией»), прилагаемым к золоту, — таким точно образом, когда смерть, тление, тьма и, ежели есть какое ещё порождение порока, возникли у изобретателя зла, приближение Божественной силы, подобно огню, произведя уничтожение противоестественного, оказывает естеству благодеяние нетлением, хотя и трудно такое разделение… Ибо тем самым, что приобщился человечеству, приняв на Себя всё свойственное естеству: рождение, воспитание, возрастание, и дошедши даже до смерти, совершил Он всё сказанное прежде, и человека освобождая от порока, и врачуя самого изобретателя порока[1317]».
е) Дидим Александрийский
Мы помним, что Дидим не считал Воплощение союзом двух природ, но, следуя по пути, уже открытом Оригеном, за которым последовали «монофизиты» — видел его скорее, как «изменение» Бога, но «без мутации». Поскольку божественная природа считается непосредственно действующей уже в Воплощении, то в этой перспективе очевидно, что в каждый момент Сын мог бы уклониться от страданий, свойственных человеку. Но Он пострадал свободно, по Своей воле. Испытание, даже если оно было реальным и сильным, в душе его смогло породить лишь достаточно краткое возмущение, иначе бы искушение превратилось в зачаток греха. Мы немного неуверенно чувствуем себя относительно продолжения нашего исследования, ибо труд А. Геше, согласно хорошей западной традиции со времён схоластики, посвящён только христологии «Комментариев к Псалмам», а не учению о спасении. Может быть, когда-нибудь удастся дополнить это исследование включением в него полного издания найденных фрагментов. А пока соберём то, что можем, и объединим это. Этого уже немало. Душа Христа, будучи единосущной нашей, не была ни неизменной, ни безупречной[1318]. Следовательно, она могла бы грешить. Но на самом деле, она никогда не грешила[1319]. Основная общая причина этой безгрешности в том, что Его душа, в отличие от других, «всегда едина. Ничто не отделяет её: ни рассуждение, ни размышление, ни волнение[1320]». Другие души, даже добродетельные, не обладают постоянством и твёрдостью[1321]. И благодаря вопросу одного слушателя (по поводу Псалма XXXIX, 7: «Ты открыл мне уши…»), мы теперь знаем больше о глубинном ходе мыслей учителя, поскольку его ответ также был записан и дошёл до нас: «Я сказал тебе, что душа Иисуса не есть неизменная сущность; она единосущна другим (душам). И всё, что в ней есть хорошего, имеет она от Бога-Слова. И поскольку она также обладает (качеством) хорошо слушать, она имеет и это от Спасителя[1322]». Здесь снова речь не идёт о простом движении, которое личность Сына, независимо от его божественной природы, может сообщить его человеческой душе. То, что в этой душе «есть хорошего, имеет она от Бога», и здесь именно Бог и Его божественная природа, постоянная и твёрдая, находятся в центре внимания; как «Бог-Слово», потому что именно Слово, воплотившись, сообщает человеческой душе всякое добро, в том числе способность слушанья, и в этом-то и заключается роль Спасителя. Несколько странное выражение подтверждает всё это. Несколько раз Дидим говорит нам, что у Христа «несколько душ[1323]» или же говорит о душах, «которые им присвоены[1324]». Представляется, что это можно объяснить следующими соображениями; Дидим описывает нам душу грешника, как душу, которая больше «не своя», которая больше себе не принадлежит, но которая перешла к другим хозяевам, и даже переходит «от хозяев к хозяевам в соответствии с разнообразием грехов[1325]». И напротив, поскольку душа Христа никогда не грешила, она никогда не становилась душой другого[1326]. И только добродетельные души, которые по добродетели своей оказываются приобщёнными к Христу, становятся душами Христа[1327]. Мы имеем полное основание видеть в этом отрывке подтверждение того, что всё добро, принадлежащее душам, приходит к ним от Бога-Слово, который таким образом, становится их Спасителем, превращая их в своих благодаря той добродетели, которую Он им сообщает. Но только одна душа не согрешила, потому что приобщена была ему в исключительной степени, и потому что, в соответствии с другим весьма любопытным выражением, который был внушён Дидиму некоторыми Псалмами, она была ему «единородна». Итак, всё это хорошо отражает тот факт, что добродетель сообщается нам Христом, но при этом недостаточно показывает, что это происходит не только благодаря его Воплощению, и битве всей Его жизни, сражению с нами и в нас. Более полное исследование позволило бы, возможно, продвинуться дальше.
ж) Святой Кирилл Александрийский
Мы уже видели, что центральной темой богословской системы святого Кирилла было уничтожение в нас всякого тления, как физического, так и морального, уничтожение с помощью союза двух природ в Христе, божественной природы и человеческой. Поэтому для святого Кирилла страдания Христа, оставаясь с одной стороны «невольными», поскольку были реальными и тяжёлыми для Его человеческой природы, в то же время были «умышленными», поскольку в любой момент Он мог от них уклониться. Христос «пользовался» своим телом и душой, чтобы взять на Себя все слабости нашего тела и страсти нашей души, «и всё-таки они не были достойны порицания». Всё это имеет смысл только потому, что святой Кирилл, как и все греческие Отцы церкви, рассматривает наш союз с Христом в физическом и очень сильном смысле слова: отец де Дюран говорит[1328], что между Христом и нами, существует «взаимопроникновение». Но мы снова оказываемся здесь перед тем же проблемами: данная система, как нам кажется, неизбежно подразумевает автоматическое спасение, обеспеченное для всех. Но очевидно, что в рассуждениях святого Кирилла этого нет. Отсюда для западного читателя возникает сильное искушение прийти к заключению, что, несмотря на силу такого количества текстов, настоящая концепция святого Кирилла нашего спасения во Христе не должна быть этим «взаимопроникновением», или физическим включением. И всё же нам кажется, что если мы попробуем восстановить внутреннюю логику мысли святого Кирилла, то пересматривать следует не эту концепцию нашего союза с Христом, иначе мы обречём себя также, как и в случае с учителем Кирилла, святым Афанасием, на то, что перестанем что-либо понимать в его богословии. Нам представляется возможным другой логический ход, по сути своей тот же самый, но который святой Кирилл не выстраивает самостоятельно в явной форме, потому что его интересы лежат в других областях. Тем не менее, святой Кирилл оставил нам множество элементов для такого логического хода, причём важнейших элементов. Попытаемся собрать их воедино. Сначала, в который уже раз, уйдём от юридической схемы. Правда, что тема выкупа, внесения цены у святого Кирилла встречается очень часто[1329]. Но святой Кирилл никогда не развивает её в систему объяснения механизма нашего Искупления. Насколько хорошо ему известно само выражение, поскольку это один из образов, используемых Священным Писанием для объяснения нашего спасения, настолько само богословие такого рода ему осталось неизвестным. Иначе обстоит дело с называнием Христа «второй закваской нашего рода», «вторым Адамом», поскольку такие выражения подразумевают, на самом деле, это взаимопроникновение между Христом и нами, идею одновременного присутствия Его — в нас или нас — в Нём, а также, впрочем, идею того, что эффект этого присутствия должен развиться постепенно[1330]. Святой Кирилл явно не разграничивает то, что мы назвали спасением природы и спасением личности, нашим обращением. Всё есть спасение природы, перерождение в Христе нашего тела и нашей души одновременно, поскольку спасение первого служит, на самом деле, моделью для спасения второго[1331]. Мы уже признали опасность автоматического спасения, заложенного в такой концепции. Но концепция греха и смерти, которую мы находим у святого Кирилла, как и у всех греческих Отцов Церкви, в свою очередь, смягчает этот риск: грех и смерть — это удаление от Бога, единственного источника жизни и здоровья. Отныне грех рассматривается как «болезнь». «Кирилл, отмечает отец де Дюран, часто использует термин «болезнь», чтобы обозначить грех[1332]». Следовательно, речь идёт не о мгновенном перерождении души, происходящем от простого контакта с божественной природой, но о целом процессе выздоровления. Именно так описывает его святой Кирилл и сперва он говорит о самом Христе. Мы видели, что Его божественная природа не помешала Ему познать страх, печаль и тоску. Его божественная природа не предоставляет Ему надёжного убежища. Но она и не сообщает Ему готовой святости: «Таким же образом, как плоть, поскольку она стала плотью Слова, которое живит всё существа, смерти и греха царство попирает, так же, я думаю, и душа, ставшая душой Слова, не ведающего греха, отныне твёрдо обладает непоколебимым основанием для всякого рода добра, несравнимо более сильным, чем грех, доныне бывший тираном нашим[1333]». Схожим образом, комментируя святого Павла (Первое послание к Коринфянам, XV, 49), святой Кирилл объясняет, что мы носим «образ земной», то есть «влечение к греху», но что отныне мы будем носить «образ небесный», то есть образ Христа, и твёрдость с целью освящения и обновления[1334]». Следовательно, здесь снова то, что, кажется, определяет Христа, как источник нашего спасения, это не столько готовая святость, сколько непоколебимая сила, даваемая с целью нашего освящения. Так Христос «передаст участливо и милостиво всему роду человеческому как нетленность тела, так и верную охрану, пришедшую от Божественной ипостаси (дословно: «надёжность и прочное основание божественного»)[1335]. Или ещё: «… присвоив себе душу человеческую, Он сделал её сильнее, чем грех, пропитав её, в качестве драпировки, прочностью и незыблемостью Своей собственной природы[1336]». Можно заметить, что в главных вопросах уже здесь мы видим не только тот же смысл, но почти тот же образ, что и во всех повествованиях, дорогих нашим западным мистикам, где Христос погружает сердце Своего ученика в Своё сердце, а потом возвращает ему его, пылающее Любовью, подобно Ему самому. Самой мысли, что Христос возвращает нашу душу «более сильной», чем грех, достаточно, как нам кажется, чтобы предположить, что битва не отменяется, но отныне, если мы только пожелаем, становится возможной победа. Когда затем святой Кирилл приглашает нас подражать Христу, мы отныне знаем, что он не только образец для нас, но Тот, кто изнутри даёт нам силу подражать Ему. Мы отказались от использования отрывка из комментариев к святому Иоанну, XII, 27[1337], чтобы не вступать в долгие препирания технического толка. Здесь скажем только кратко, что отец Льебаэр, как нам кажется, не уловил весь механизм искупления у святого Кирилла[1338]. Христос не просто пришёл «вернуть» жизнь жителям земли, но «выправить её». Поэтому Он испытывает страх, как некое «чувство», так, как Он «испытывает чувство голода или усталости». Святой Кирилл прямо об этом говорит. Поэтому воображать, от имени Плотина, что Христос воспринимает это переживание только интеллектом, как Слово, не страдая от него, является абсурдом, за который святой Кирилл, как нам кажется, не несёт ответственности.
з) Святой Диадох Фотикийский
Нами рассмотрен прекрасный отрывок святого Диадоха о божественной природе, сияющей светом сквозь тело и одежды Христа на Фаворе. Мы также упоминали Его опыты в духовном испытании покинутости, когда благодать Божия продолжает поддерживать нас, а мы не замечаем этого. По той теме, что нас сейчас занимает, мы процитируем только один отрывок, в котором хорошо видно, что Христос нас восстанавливает с помощью Воплощения. Только это восстановление далеко от того, чтобы быть поглощением нас Богом, который разгоняет нашу природу и, прежде всего, является переориентацией действенных сил нашего существа к Богу. Святой Диадох в слове на Вознесение Господне противопоставляет двух докетов, которые думают, что Христос во славе лишён тела: «… прославленный Бог воплотился не для того, чтобы обмануть воображение Своего творения, но чтобы, разделив с нами нашу природу, навсегда разрушить привычку «ко злу», посеянную в ней змием. Следовательно, привычку, а не природу изменило Воплощение Слова, чтобы мы сбросили с себя воспоминание о зле и облачились бы в милость Божью: не преобразовавшись в то, чем мы не были, но со славой обновившись благодаря преобразованию в то, чем мы были[1339]». Это преобразование не «в то, чем мы не были, но … в то, чем мы были» хорошо показывает, что мы поражены в самом нашем существе, в природе нашей, в противоположность интерпретации отца фон Шонборна[1340], который хочет видеть в этом отрывке только изменение настроя и личного отношения. Но правда в том, что благодаря общности нашей природы и природы Христа, дурная привычка, посеянная змеем в нашу природу, таким образом оказывается разрушенной.
и) Святой псевдо-Дионисий Ареопагит
И в этом случае мы будем довольствоваться единственным отрывком, где ясно выражено одновременно действие Христа в нас и необходимость нам самим следовать Ему, если мы хотим спастись. Святой Дионисий описывает битву, происходящую в духовной жизни: «Христос, как Бог, возглавляет поединок; как Премудрый, Он положил законы; как Совершеннейший, Он уготовил победителям заслуженные ими награды; и, что ещё божественнее, как Благой, Он Сам стал в ряду подвижников вместе с ними, приняв священный подвиг за их свободу и победу против державы смерти и тления. И в эту божественную битву радостно ринется посвящаемый … Следуя по божественным стопам Того, кто по доброте своей стал первым воином, он последует Его поступкам, и он сметёт то, что препятствует ему в обожении[1341]…».
к) Филоксен Маббогский
У Филоксена мы обнаруживаем традицию невизантийской восточной Церкви, традицию «монофизитов». Для него, как мы это видели ранее, Воплощение — это скорее «становление» Бога, но «становление без изменения». Союз божественных тела и души привёл к тому, что даже в смерти они оставались по отдельности «живыми и животворными». Согласно Филоксену, рождённый вне брака, Христос получил человеческую природу, незаражённую грехом, в её первичном состоянии, неподвластную страданию и смерти. Следовательно, свободно и добровольно он брал на Себя в каждое мгновение наши тяготы, наши страдания, наши искушения, но не разделял с нами наши «вожделения» в той степени, в какой они могли бы подразумевать греховное желание. У Филоксена находим также убеждение, что Христос телом и душою на самом деле проник во всех людей. Филоксен связывает эту тайну с тем фактом, что человеческая природа Христа остаётся без человеческой личности[1342]. «С человеческой природой соединился Бог через Деву Марию, а не с другим человеком, и Он мыслится как взявший на себя человеческую природу… Ибо почтил он именно человеческую природу, а не какого-то отдельного человека, имеющего в себе человеческую природу; именно природу человеческую Он удостоил усыновления, а не только отдельного человека[1343]». Но естественно, что и для Филоксена наше спасение не становится от этого автоматически гарантированным. Обращение всё равно необходимо, а вместе с ним и таинства. Такое впечатление, что по Филоксену только крещёные становятся частью тела Христова, что таким образом сильно сокращает радиус действия этого богословия Воплощения[1344]. Несомненно, в богословии Филоксена встречаются и характерные юридические моменты. Так, для всех людей смерть Христа разрушает приговор, который висел над нами. Филоксен выражает это разными способами: «… Он понёс наказание за грех всего рода человеческого[1345]; … будучи распят на кресте, Он искупил приговор[1346]… Он стал… искупительной жертвой своему Отцу за всё человечество[1347]». Вместе с тем, для тех людей, которые жили и умерли до Него, Его верность Закону, от Рождения до Крещения, освобождает их от долга, который они приобрели своим несоблюдением Закона[1348]. И, наконец, среди людей, родившихся после Него, следует различать обычных верующих христиан, для которых его верность Закону должна быть образцом[1349], и монахов, которых его исполнение Закона освобождает от долговых обязательств, а Его жизнь от Крещения до креста служит им образцом совершенной жизни[1350]. Всё это позволяет отцу Але воссоздать примерно следующий механизм Искупления, вытекающий из философии Филоксена: подобно тому, как своей верностью Закону Христос освободил всех людей, умерших до Него (что подразумевает некоторое юридическое представительство), так, без сомнения, своими невинными и добровольными страданиями Христос понёс за нас некое «представительное удовлетворение», благодаря которому Христос получил для нас силу бороться против страстей[1351]. Не благодаря своему «физическому контакту с нами Христос получает бесстрастность, а, наоборот, благодаря этому физическому контакту Он нам передаёт её»[1352]. Однако эта схема не устраивает нас, и не только сама по себе, но и в качестве трактовки Филоксена. Для оправдания своей гипотезы Але сперва признаёт, что Филоксен нигде не уточняет, как именно передаётся нам победа Христа над страстями[1353]. А нам как раз кажется, что Филоксен только и делает, что говорит об этом, но делает это так, как если бы говорил для посвящённых людей, то есть намёками, непонятными для западных людей, которые обладают другим менталитетом и которые привыкли к другим категориям. Филоксен, как нам представляется, без конца повторяет, что наше спасение совершается в Христе, в столь прямом и конкретном смысле, что совершенно невозможно, даже логически, разграничить два этапа; этап, когда Он торжествует победу над страстями и этап, когда Он передаёт эту победу нам. Оба этапа происходят одновременно, ибо победа над страстями приходит к Нему благодаря его божественной силе, а взаимопроникновение в Нём его двух природ происходит в нас одновременно с тем, как оно происходит в Нём, поскольку мы заключены в Нём. Нам кажется, что отцу Але помешало прийти к данному выводу следующее соображение: он говорит, что в данном механизме не видно, почему Христос должен сперва пострадать Сам, вместо того чтобы прямо сообщить нам силу Своей божественной природы. А ведь, по его словам, Филоксен настаивает на необходимости страстей Христовых и на «активной сотериологической роли» его человеческой природы[1354]. Здесь снова задействована вся метафизика зла и концепция греха. Если зло, если грех (как у святого Фомы Аквинского и Тейяра де Шардена) — это нехватка существа или дефект существа, тогда рассуждение отца Але верно: физического восстановления нашей души может хватить; как только мы оказываемся онтологически выше греха, мы получаем окончательное спасение. И Христу не нужно страдать вместе с нами. Но раз Он пострадал, значит, механизм нашего спасения по Филоксену не таков. Но если зло, грех — это извращение существа, согласно метафизике греческих Отцов церкви, тогда грешить могут даже ангелы. При отвращении свободного существа, лично свободного, от греха проблема заключается не в том, чтобы предоставить в его распоряжение большую часть существа, но в том, чтобы действовать, вмешаться таинственным образом в сам фонтанирующий источник его свободы. Статичной трансформации недостаточно. Необходимо развернуть динамику, исполнить свободу, находящуюся внутри нашей свободы. Правда заключается в том, что такая динамика имеет своим источником существо Бога. Именно такой механизм, как нам кажется, и мыслится в философии Филоксена, когда в первой из своих Проповедей, которая служит введением для всех прочих, он (в свою очередь) сравнивает наши жизни с болезнями, которые нужно лечить их противоположностью: «Все болезни излечиваются своей противоположностью … Приготовим же против каждой из страстей лекарство, которое противоположно этой страсти: против сомнения приготовим веру; против заблуждения — истину; против[1355]… Нужно было, чтобы мы возвысились над страстями, над смертью и тлением; и не было другого способа, кроме того, чтобы Тот, кто по природе своей выше их, стал для нас нашим образом и разделил наши страсти[1356] … Бесстрастный в наших страстях, которые Он сделал своими, Он своей бесстрастностью разрушил власть страстей; затем своей бессмертной смертью[1357]». Естественно, не следует понимать, что «в наших страстях» Христос ничего не испытывал. Просто вместо того, чтобы предаться им, Он торжествовал над ними победу. И поскольку зло не субстанция, но свободный акт, то чтобы победить его, недостаточно иметь статический контакт с лучшей и высшей субстанцией, нужно противодействие, которое также разворачивается во времени: «Потому, что Он тоже страдал от искушений, Он смог помочь тем, кто искушается. Скажи, почему Он смог помочь страстями тем, кто страстями искушается? Не потому ли, что Он страдал в их плоти, что он способен чувствовать страдания[1358]?» Только нужно в максимально конкретном виде воспринимать выражения типа «в их плоти», «бесстрастен в наших страстях» … не в страстях, подобных нашим, но именно в наших, в тех, что испытывает лично каждый из нас. И однако, мы должны сделать нашей собственной эту победу Христа в нас: «… Я освятил в Себе природу, Я сделал её выше страсти, поползновений греха… До Меня никто не мог победить мир; … но после Меня кто хочет его победит[1359]…. Вылечив их (тело и душу) тем, что полностью вочеловечился, и, поместив в каждого человека, если тот пожелает, силу побеждать все страсти души и тела одновременно Он, как написано, склонил голову на кресте и испустил дух[1360]». Христос спас нас не только «в потенциальной силе», но отныне предоставил нам в действии новую «силу». Именно в этом, как нам кажется, самое устойчивое ядро философии Филоксена; остальное кажется нам лишь повторением библейского языка или выкладками, приуроченными к обстоятельствам.
л) Святой Софроний Иерусалимский
Святой Софроний следует явно неохалкидонской концепции союза двух природ Христа. Поэтому, хотя для него и нет смешения между этими двумя природами, всё же имеется «перихорезис» между ними, и в качестве следствия этого взаимопроникновения, Христос разделил наши испытания добровольно «всегда и настолько, насколько пожелал». Снова ничего невозможно понять в богословии святого Софрония, если не допустить, что в его текстах наше включение во Христа утверждается со всем реализмом, со всей силой. Отец Кристоф фон Шенборн абсолютно прав, когда, резюмируя мысли святого Софрония, говорит, что Христос хотел «вылечить человечество изнутри, и Сам стал человеком[1361]», но он лишает это утверждение всей его силы, когда для обозначения этого действия Христа в нас использует слово «замена[1362]». Давайте посмотрим, насколько убедительны сами тексты. В своей проповеди о Крещении Христовом («Богоявление») святой Софроний объясняет, что без этого крещения святые Ветхого Завета не могли бы участвовать в спасении «ибо они были бы лишены царствия небесного, если бы Христос не был бы крещён в их лице; Он в самом деле является лицом всего человечества; поэтому Он и называл себя с полным правом «Сыном человеческим», чтобы показать нам этим наименованием то, что в этом имени есть безграничного, человечество целиком[1363]». Правда, отец фон Шенборн заключает из этого, что для святого Софрония Христос принял на себя не «общую природу» человечества, как утверждали некоторые схоласты», но «просопон (лицо) всего человечества», то есть в конечном счёте его призвание[1364]. Нам же со всей очевидностью кажется, что святой Софроний, наоборот, выражает здесь наше включение во Христа. Нужно понять, что Христос был крещён «вместо них, поскольку Он занимает место всего человечества», но в том смысле, что мы действительно находимся в Нём, а не в смысле юридической «замены», что подтверждается, впрочем, из продолжения текста несколькими строчками далее: «Поэтому Христос, … в качестве судьи справедливого крещён за них, чтобы в Нём и они тоже, будучи крещёными и получив небесное рождение, смогли войти в царствие небесное[1365]». Обилие текстов такого рода вполне достаточно для нас, чтобы не осталось никаких сомнений. Но удовлетворимся именно этой проповедью, поскольку она одна из последних, а может быть, и самая последняя из дошедших до нас. Она хорошо представляет последний этап развития мысли святого Софрония. Святой Софроний пытается понять глубинный смысл Крещения, настаивая на факте, что для самого Христа оно не необходимо. Но вот источник жизни приближается к реке Иордан, и тот, кто крестит в духе, приближается к тому, кто крестит только в водах; «и он стремится окреститься, и ссылается на очищение, Он, кто очищает всеобщие грехи…; это моего очищения Он ищет и моё просветление осуществляет[1366]». Вот другой отрывок, в котором можно одновременно отметить то изменение, которое Бог вносит в природу, и динамизм, характерный для таким образом изменённой природы: «Некогда (язычники) вырастали от старого и дикого оливкового дерева, которое было подобно мёртвому камню, поскольку не приносило плодов. Теперь они переданы природе прекрасного оливкового дерева, пересажены, выкопаны, испытывают на себе эту добрую перемену, приносят теперь плоды Богу, который устроил для них эту пересадку. И плод этот, это чистая вера Авраама…, и поступки, и воля[1367]…». В проповеди о воздвижении Креста Господня содержалась эта же мысль: Христос «привил нам божественное освящение[1368]». Образ растения, очень библейский, в совершенстве передаёт этот двойной онтологический и динамический аспект. Ещё одна последняя формулировка, в которой исключительно хорошо обобщается этот последний аспект: «… мы свободны в той свободе, которой нас освободил Христос[1369]».
м) Святой Максим Исповедник
Рассматривая святого Максима, мы воздержимся от споров по поводу его интерпретации; мы сделали это в другом месте[1370]. Мы только попытаемся кратко воспроизвести здесь его внутреннюю логику, бегло ссылаясь на отчасти уже прояснённые моменты. Искупление для святого Максима — как и для всех греческих Отцов Церкви — является лишь отрицательным обозначением нашего обожения. Следовательно, именно его и нужно рассмотреть. У него имеется строгий параллелизм между Воплощением и нашим обожением. «Человек становится Богом настолько, насколько Бог становится человеком[1371]». Итак, Бог стал человеком, взяв нашу человеческую природу, душу, плоть и кровь; мы станем Богом, если также поучаствуем в божественной природе. Передача нам божественной природы происходит в Христе, через взаимопроникновение Его двух природ, в силу их взаимопроникновения. Это взаимопроникновение, осуществляющееся во Христе, достигает нас напрямую, так как Христос всё объединяет в Себе. Святой Максим оставил нам великолепный отрывок на эту тему, который мог бы послужить комментарием к гимну, открывающему Послание к Колоссянам[1372]. Христос объединяет в целое небо и землю, мир чувственный и мир разума и даже, в конце концов, сотворённое и несотворённое[1373]. В рамках этого процесса, поскольку все люди объединены в Христе, осуществляется даже «перихорезис», взаимопроникновение между нами и Богом[1374]. Это взаимопроникновение между нашей человеческой природой, сотворённой, и божественной природой, несотворённой, приводит естественно к прославлению всей нашей природы. И таким именно способом тело и душа Христа должны были бы избежать страданий и смерти. Но это обожение нашей природы не является неким «чередованием». Святой Максим не раз явно говорит об этом[1375]. Но, как мы видели, для святого Максима присутствие в нас Бога не означает автоматического счастья. Уже сама божественная природа ощущается некоторыми как Рай, а другими — как Ад. Именно поэтому Воплощение не могло быть достаточным для нашего спасения. Святой Максим хорошо понял важность наличия двух планов в разворачивании дела нашего спасения, планов, которые мы назвали планом природы и планом личности. Он описывает это примерно в тех же словах: Воплощение совершает обожение, а Страсти Христовы разрушают свойства и душевные движения, которые проникли в нашу природу из-за греха и которые являются противными нашей природе[1376]. «В этих двух вещах, в союзе с Богом и Страстях Христовых, состоит спасение всего. Воплощение … произошло для спасения природы; Страсти — для выкупа тех, в ком из-за греха побеждала смерть[1377]». На самом деле, это вторая ступень схождения к нам Христа, кенозис. Благодаря некоему «разъединению» присущих ему двух природ, Христос берёт наши испытания, наши физические страдания и даже, как мы видели, наше «противление», наше «противостояние» и делает это в такой степени, что Его тоже можно назвать «непокорным». Но запомним, что речь не идёт об испытаниях, лишь схожих с нашими, но напрямую о наших испытаниях: «Онреально запечатлевал в себе то, что является нашим и молил, будучи человеком, освободить Его от смерти[1378]». Но если Он брал на себя наши соблазны, то для того, чтобы освободить нас: «Он реально запечатлевал в Себе то, что принадлежит нам, через физическую тоску краткого мига, для того, чтобы нас самих освободить от этого[1379]». Если Он мог побеждать наши соблазны, то потому, что Христос обладал внутри своей человеческой сущности непобедимой силой, которая без Него не была бы нам никогда доступна. Иначе говоря, «разъединение» между Его двумя природами, которое позволило Ему нести наши испытания, было не полным, но выборочным. Взаимопроникновение между Его двумя природами сообщало Его человеческой природе необходимую силу любви. Вот несколько дословно переведённых отрывков. Учтём то, что в словаре святого Максима греческое слово, которое мы передаём, как «желание» или «воля» не отсылает к личному решению, которое у святого Максима обозначается другим словом, но к желаниям, записанным в природе и подвластным изменениям: «В самом деле, желание человеческой сущности Спасителя, даже если это было природным желанием, не было простым человеческим желанием, подобно нашим желаниям, не более чем, впрочем, сама Его человеческая сущность, в том смысле, что до крайности обоженная благодаря союзу, она была над нами; откуда неизбежно возникает отсутствие греха[1380]… Ибо Один (Спаситель) был божественно назначен, а другое (его человеческая воля) было божественно отмечено печатью благодаря своему исключительному союзу с Божеством[1381]». Та же идея возникает снова в одном из его последних текстов, которые дошли до нас: «Воплощённое Слово имело, подобно человеку, способность желать, отмеченную печатью Своей божественной воли и движимую ею[1382]…». Поскольку всё, что происходит во Христе, достигает одновременно всей человеческой природы целиком, святой Церкви и души каждого[1383], если «Он усвоил», «подобно врачу, который берёт на Себя болезнь страждущего» «принцип недостойности», который находится в нас и который «узнается по нашему непокорному поведению», то это «для того, чтобы подобно огню, топящему воск, или солнцу, рассеивающему туман, Он смог разрушить всё, что есть от нас, и дать нам во владение всё, что есть от Него[1384]». (Образ взят у святого Григория Назианзина. Несмотря на разницу в несколько веков, мы имеем здесь дело с тем же Преданием, с настоящей Церковной Традицией). Последний отрывок, может, самый красивый из всех. Святой Максим комментирует слова Христа: «Так как вы сделали одному из сих братьев Моих меньших, то сделали Мне[1385]». «И если меньший является Богом, вследствие снисхождения Бога, Который сделался меньшим для нас, и который своими страданиями берёт на себя страдания каждого и таинственным образом страдает из любви до скончания времён, в соответствии со страданиями каждого, то тогда с ещё большей ясностью становится понятно, что по тем же причинам будет Богом тот, кто, повторяя любовь Бога к людям, сам исцеляет страдания страждущих, но так, как это сделал бы Бог, и показывает, что он свободно, в соответствии со спасительным провидением распоряжается той же властью, что и Бог[1386]». Добавим ещё, что для святого Максима, как и для всех греческих или восточных Отцов Церкви, это действие Христа в нас, не освобождая нас от обязанности следовать Ему, даёт нам возможность этого. В том же отрывке святой Максим утверждает, что Христос дан нам и как «печать», и как «пример»[1387].
н) Святой Иоанн Дамаскин
Святой Иоанн с такой силой настаивает на реализме Воплощения, что, на первый взгляд, можно было бы подумать, что философские категории, использованные для обоснования этого, исключают наше физическое включение во Христа: Христос не взял на себя ни естество человеческой природы, ни человеческую природу «во всех ипостасях того рода, которые она объединяет», но только индивидуализированный экземпляр человеческой природы, как бы мы сказали, выражаясь современным языком[1388]. Однако всё это разъясняет только то, что подразумевает истинное воплощение, никоим образом не подвергая сомнению традиционное богословие, начиная от святого Иринея, придерживающегося нашего «повторения» в Христе: Христос, Своей плотью и душой, являет «закваску нашего состава[1389]». Само по себе воплощение уже является искупительным актом, который объясняется не иначе, чем физическим контактом, который традиционно признаётся между человеческим обличием Христа и нашим: «Ибо первого Адама, каким он был до грехопадения, свободным от греха, Ты его взял в Себя целиком, Господи, по доброте милосердия Твоего, взял тело, душу, разум, со всеми их естественными способностями, чтобы вознаградить спасением всё моё существо. Ибо верно, что то, «что не взято, не исцелится» … Приговорённого пребывать под землёю в аду вознёс Ты «над всяким Царством и всякой Властью»; обречённого вернуться в землю и жить в Преисподней, усадил Ты на царский трон в Твоём лице[1390]». Та же мысль: Христос «обновляет в себе нашу природу и возвращает её к первоначальной красоте образа, неся в Себе общее лицо человечества[1391]». В этом случае святой Иоанн Дамаскин использует здесь выражение святого Софрония о «просопоне» всего человечества, которым обладает Христос. Здесь из-за контекста исходный смысл «лицо» подходит, без сомнения, лучше всего. Так же переводит его и К. Розмон[1392]. Но таков и фундаментальный смысл нашего включения во Христа. Мы уже рассмотрели в целом всё учение о взаимопроникновении обеих природ Христа, в частности, учение о Преображении. Нам также известно, что у святого Иоанна имеется весь механизм кенозиса, разъединения двух природ, причём выборочного: «… Когда Божеская воля Его хотела, чтобы человеческая Его воля избрала смерть, тогда страдание сделалось для неё добровольным[1393]». «Одним из основных пунктов этой сотериологической христологии, пишет К. Розмон[1394], является то, что Христос принял человеческую волю. Именно она некогда стала причиной грехопадения. Именно благодаря ей человек смог сделать выбор и отступить от Бога. Именно она прежде всего нуждается в излечении и возвращении в своё исходное состояние: свободного присоединения к воле Господа. Вот Христос и восстановил её не только единственным искупительным актом, но и Своей постоянной покорностью Отцу». Мы снова обнаруживаем здесь всю теорию болезней, излечиваемых противоположностью[1395], и вот непосредственное её применение: «… Отсюда голод, жажда, сон, усталость, печаль, тоска, страх, которые являются естественными желаниями нашей жизни; отсюда крестные муки, страсти, смерть, происходящие от нашей природы. Ибо в этом заключаются её естественные страдания, страдания, неотделимые от моего состава, испытать которые Он не отказался для того, чтобы пережив и победив их в Себе, подчинить их нам[1396]». Во всём этом нет ничего от той юридической схемы, к которой, к сожалению, нас приучило наше западное богословие Искупления. И если святому Иоанну Дамаскину случается говорить о смерти Христа, об оплаченном долге или выкупе[1397], то в этом не следует видеть ничего, кроме повторения библейских выражений, которые, впрочем, при всей неуклюжести, имеют то преимущество, что одновременно выражают аспект страдания в этой смерти и её зависимость от воли Отца. Но теория выкупа совершенно не вяжется с данной богословской традицией.
о) Несколько замечаний
Тем не менее, как мы неоднократно мимоходом обращали внимание (в частности, по поводу некоторых переводов), хотя могли бы с полным правом делать это гораздо чаще, в большинстве своём западные комментаторы пытаются любой ценой обнаружить у греческих или восточных богословов хотя бы неуверенные зачатки богословия искупления посредством выкупа, удовлетворения требований божественного правосудия. Для этого мы видим две основных причины. Первая, нужно признать, заключается в том, что богословие искупления, которое мы способны вычленить у данных авторов и которое мы попытались изложить, никогда не является у них предметом систематических сочинений. И, конечно, именно поэтому оно не всегда должным образом понимается и прослеживается многочисленными православными богословами современности. Вторая причина в том, что для того, чтобы просто воспринять это богословское учение, до всякого его обсуждения, необходимо разбираться в его проблематике. Не устанем повторять, что главной целью всего этого богословия на протяжении веков было полное обожение человека. А последнее, в свою очередь, требует двух основных соединений, двух союзов: между Христом и нами, настоящего включения одного в другое; и между двумя природами в Христе, божественной и человеческой, настоящего взаимопроникновения. Стоит только одному из этих соединений выпасть или ослабнуть, и вся эта система искупления становится невозможной. А в нашей западной богословской традиции эти два пункта отсутствуют. И именно поэтому, в том числе и мы это неоднократно показывали, наша патрология так сдержанна, когда речь идёт о признании их у греческих или восточных отцов, которых они исследуют. Но если этот синтез, если этот механизм искупления невозможен, нужно найти что-то другое. Остаются тогда пути гораздо более слабые, вроде юридической системы выкупа во всех вариациях, или же обычного символизма, который преобладает у такого количества наших западных богословов. По-видимому, несторианское направление подтверждает такое рассуждение. Феодор Мопесуэсетский уже отчётливо вписывается в систему юридического толка. Библейские метафоры у него уже начинают организовываться в систему выкупа. То же самое у несториан, а в ещё большей степени у Феодорита из Кира. Здесь нам недостаёт места, чтобы показать это. За неимением точных исследований по этой теме, нам бы пришлось прибегать непосредственно к текстам, обсуждать их интерпретацию и т. п. Что касается Феодорита, то здесь хотя бы мы могли бы сослаться на труд Гюнтера Коха[1398]. Правда, как говорит Г. Кох[1399], мысль Феодорита не была ещё достаточно систематична, чтобы остановиться на одной только схеме, в его случае мы ещё далеки от тех времён, когда произошло затвердение латинского богословия. Тем не менее, основные моменты схемы искупления через «удовлетворение викарием» всё же можно там найти[1400], особенно в его последних произведениях! Отметим только, поскольку нам это кажется очень характерным явлением, что Монсеньёр Жуассар, желая показать, что мистическая концепция Христа на кресте, находящегося в тисках внутреннего испытания сомнением и отчаянием, не имеет никакого основания в святоотеческой традиции; за исключением текстов, интерпретация которых искажается данным автором, в конечном итоге, эта концепция не находит лучших союзников нигде, кроме несториан, которых автор обильно цитирует[1401]. Увы! следует ещё раз признать, что богословие Искупления, которое мы вывели из учения Отцов церкви, не было в достаточной мере развитым и ясно выраженным. Кроме того, оно никогда не было предметом соборного утверждения. Поэтому в период великого упадка русской церкви, митрополит Филарет, выдающийся митрополит Московский, в 1823 году ввёл в свой «Катехизис» термины и категории «бесконечного милосердия» и «совершенного удовлетворения правосудию Божию». Этот катехизис множество раз переиздавался. Но уже и до него эта западная юридическая система была полностью усвоена Феофаном Прокоповичем (1681-1736), основателем Киевской богословской школы. Об этом нам сообщает аббат Николай Ладомерский[1402]. Вместе с этим тот же автор сообщает нам, что с 1864 и 1889 есть свидетельства других православных богословов, выступавших против этих схоластических категорий, и что с тех пор эта реакция вроде бы только усиливается[1403]. Но давайте вернёмся к нашему исследованию отцов церкви. Другие авторы, пусть и менее цельные, могли бы также нам пригодиться. И хотя этот синтез в их писаниях никогда не является ясно выраженным, может быть, в силу того, что это уже было изложено другими, всё равно кажется, что он подразумевается в их языке. Так, характерна та манера, в которой святой Исаак Ниневейский говорит о необходимости искушений и их роли в духовном развитии. Так и святой Феодор Студит, наученный жестокими преследованиями, в конце концов понимает, по словам отца И.Хаусхера, что «постоянство верующих можно объяснить только присутствием Христа, Который борется и страдает в каждом из них[1404]». Разница в расстановке акцентов может сильно ощущаться в зависимости от обстоятельств и темпераментов. Но эта разница не свидетельствует о разных богословских концепциях. Тот же Феодор Студит, заботясь об воспитании монахов в подражании Христу, существенно преувеличивает мощь нашей воли[1405]. Святой Григорий из Нарека, тоже монах (умер около 1010 года), наоборот, чувствует себя настолько глубоким грешником, что он, кажется, только от одного Бога и может ждать спасения. Но в этом случае мы снова постоянно обнаруживаем образ Христа, Лекаря наших душ и тел[1406]. То же самое у святого Нерсеса Шнорали[1407]. В дальнейшем предание, не подвергая сомнению все элементы богословия Искупления, сосредоточенные на действии Христа в нас, занимается больше разъяснением механизма нашего личного соответствия тому динамизму, который имеется в нас. Это долгое размышление, которое начинается таинственным сотрудничеством Святого Духа с нашей свободой. Именами святого Симеона Нового Богослова и Никеты Стефата отмечено начало этого нового развития[1408]. Христос «повторяет» всю человеческую природу в Своём теле и душе. Он восстанавливает в себе целостность рода человеческого и обожествляет его, соединяя с самим Богом. Кроме этого, он готовит, делает возможным личное «обращение» каждого из нас, вводя в нашу общую природу встречный динамизм, направленный к Богу. Святой Дух обращён скорее к личности, он помогает каждому из нас в своей собственной, уникальной и неповторимой манере подражать динамизму Любви, внесённой Христом в нашу общую природу. Работа Святого Духа в том, чтобы в каждое мгновение вместе с нами снова открывать Божественную Любовь в жизни и в сердце человеческом. Так, как говорил Владимир Лосский «действие Христа объединяет, действие Святого Духа разнообразит[1409]». Но здесь следовало бы открыть другую обширную главу истории нашего спасения. Следовало бы провести долгое исследование, хотя, возможно, каким бы важным ни был этот вопрос, по нему невозможно было бы сказать что-то существенное с богословской точки зрения. Скорее это дело духовных учителей сказать нам, как различить зов Святого Духа и как прилежно покориться ему, и не следует богословам зондировать непроницаемую тайну. Мы не могли не упомянуть об этом аспекте нашего Искупления, и если мы не исследуем его здесь, это не значит, что он менее важен по сравнению с аспектами, уже изложенными нами. Просто мы ещё в меньшей степени чувствуем себя способными это сделать.
4 Свидетельства западных мистиков
а) Сложности в интерпретации
Следует кратко вспомнить, о чём мы говорили, когда приступали к изучению их свидетельств по поводу сложного и тонкого переплетения присутствующего в теле и душе могущества славы и любви Божьей и, несмотря на это, одновременного переживания страдания и самого полного мрака. В дальнейшем, как и раньше, нас интересует их личный опыт в большей степени, чем их усилия дать ему свою богословскую оценку. Но здесь у нас есть ещё одно крайне важное соображение. Мы люди западной культуры, а на Западе богословы редко бывают мистиками, а мистики — богословами. Обычно наши мистики, объясняя свой опыт с богословской точки зрения, только повторяют термины и категории господствующего богословия своей эпохи. Соответственно кажется, что они без устали и в массовом масштабе подтверждают западное богословие с его справедливым Богом, неумолимо преследующим грешника до тех пор, пока не добьётся исправления малейшего из наших прегрешений. Более того, Его Помилование может произойти, если Он примет замену жертвы, поэтому некоторые души, более щедрые — начиная с души Сына Божьего — могут заплатить за других, у которых на это никогда не стало бы сил. Невозможно скрыть эту трудность. Все, кто знаком с нашей западной литературой мистиков, всё время наталкиваются на эти «жертвы любви», предлагающие себя Суду Божью, желающие заплатить вместо грешников и таким образом получить для них спасение. Часто, впрочем, сам Христос или Святая Дева Мария, побуждают их принять эту миссию, открывая им своё мучительное желание спасти губящие себя души, но в то же время сообщают, что они не могут достичь этого без героического сотрудничества души, избранной для такого искупления. Напрасно было бы увеличивать количество цитат. Подобным текстам нет числа. Приведём только два примера, взяв их наугад. Сестра Мария-Марта Шамбон молилась как обычно, возможно, ночью. На ней были орудия покаяния, а может быть, она получила уже свой железный венец с острыми шипами. Она молилась в том числе за сестёр своего монастыря, удерживаемых в Чистилище. Тогда Святая Дева Мария приободрила её: «… Я страдаю, видя их в этом огне! … Я Царица и Я хочу, чтобы эти души царили вместе со Мной! Несмотря на всю нашу власть, моего сына и мою, мы не можем их освободить: они должны искупить вину. — Но вы можете так легко принести им облегчение и открыть им путь на Небо, понеся за них Святые Раны Богу Отцу[1410]1». Так и Христос, довольный испытаниями, перенесёнными сестрой Фаустиной Ковальской, говорит ей: «Дочь моя, твоё доверие и твоя любовь мешают Моему суду. Я не могу наказывать, ибо ты мешаешь Мне[1411]». Мы встретились с настоящей трудностью. Она тем более велика, что очень часто, подобно тем текстам, которые мы только что привели, сами богословские формулировки кажутся составными частями опыта, поскольку Христос, Святая Дева Мария или святые, и даже души чистилища выражаются в подобных категориях. Добавим к этому ощущения многих мистиков, когда они лично испытали на себе гнев или возмущение Бога, за которое они заплатили страданиями, даже если это был грех других людей. Такого рода ощущения гнева напрямую являются опытом, который, как нам кажется, в свою очередь, подтверждает всю эту богословскую схему Искупления. Однако все эти тексты носят отчётливо выраженный метафорический характер. Ни один из них нельзя воспринимать как прямую богословскую концепцию тайны Искупления, потому что в этом случае они закончатся представлением Бога, как не только нетерпимого, но и как гротескного существа. Следовательно, в любом случае, очевидна необходимость новой интерпретации. Вот мы и попробуем показать на нескольких примерах, что в действительности подобные опыты часто несут в себе элементы, которые прямо соответствуют богословию, которое мы изложили. А данные самими участниками формулировки, по сравнению с многочисленными текстами, относящимися к официальному богословию, содержат (причём чаще, чем кажется) объяснения, которые, против ожидания, соответствуют нашему богословию. Но надо сказать уже сейчас: даже если принять богословскую схему Искупления, которую мы предложили и которую считаем наиболее верной Преданию, то всё равно страдания, перенесённые этими мистиками и, по всей видимости, угодные Богу, не станут от этого другими, и они ужасны! Но они также находятся в соответствии с распоясавшимися силами зла в нас и в мире. Мы только попытаемся показать — и нам кажется, что от этой разницы меняется всё — что страдания мистиков выплачиваются не Богу, но нам. Ведь именно для победы над нашим жестокосердием, над властью нашего эгоизма требуются такая любовь, доходящая до героизма, до головокружительных высот абсолюта. Бог не ждёт ни от этих страданий, ни даже от этой любви никакого возмещения ни для Себя, ни для своего Правосудия. Если в некотором смысле и есть «восстановление», то его место не рядом с Богом, но в нас, грешниках. Мы отремонтированы на манер поломанных машин, или, скорее, излечившихся больных. И только после этого, во вторую очередь, можно говорить о различных других «восстановлениях» или возмещении за горе или обиду, нанесённых ближнему; восстановлении божественного плана; исцелении той таинственной раны, которую нанёс Сердцу Господа недостаток любви, но не в качестве невозможного возмещения, когда исключительная любовь одних компенсирует недостаток любви других, но, скорее, напрямую, через восстановление любви в грешнике и радость видеть его спасённым. В этой колоссальной борьбе за спасение мира, будучи далёк от того, чтобы требовать для Себя чего бы то ни было, Бог приходит, чтобы, наоборот, взять весь груз нашего невыносимого ничтожества для того, чтобы Самому осуществить в нас любовь, которая для нас стала невозможной. Но ту любовь, которую Он производит в нас, нам следует научиться делать её своей, практикуя её в нашу очередь и адресуя Ему самому, и другим людям. И тогда, спасаясь так сами, мы становимся, в свою очередь, спасителями для других. Мы не стали рассматривать этот аспект тайны нашего Искупления у греческих и восточных Отцов Церкви, чтобы не слишком растягивать данное исследование. Но выходит, что мы можем собрать наиболее прямые свидетельства в пользу нашей богословской концепции у наших западных мистиков. Поэтому мы будем довольно долго говорить об этом. Давайте сперва рассмотрим их свидетельства об искупительной ценности всей жизни Христа вплоть до самих Страстей.
б) Христос страдал всю жизнь
Мы уже достаточно рассмотрели случаи почитания святыми разных моментов в жизни Христа. Сейчас хотелось бы уточнить только одно: эти разные периоды жизни Христа имеют искупительное значение не в силу механизма, параллельного механизму Страстей и дополняющего их, но в силу одного и того же уникального процесса, ибо существует общая непрерывность между его жизнью и его смертью; во всей его жизни содержится уже то, что делает Страсти искупительными. Поэтому довольно часто мистики рассматривают всю жизнь Христа как Страсти: «В Христе, по словам святой Анджелы из Фолиньо, все три действия: создание тела, сошествие души и союз со Словом, происходят одновременно. Благодаря высочайшему союзу эта душа наполнилась несравненной мудростью, которая позволяла ей видеть всё непередаваемым зрением. Из этого следует, что с момента её сотворения и до расставания с плотью эта душа Христа, по воле Божьей, непрерывно и полно переносила несказанную боль, которой была призвана перестрадать[1412]…». Святая Екатерина Сиенская схожим образом начинала испытывать во время молитвы «в своей душе и в своём сердце все тяготы, которые наш Господь испытал в течение своей жизни» и объясняла своему исповеднику, что она тогда поняла: «начиная с момента своего зачатия Он всегда носил в душе своей Крест из-за горячего желания спасти всех людей»[1413]. То же замечание у Иоанна от Сен-Самсона, который, по словам С.-М. Бушро, думал, что жизнь Христа «была только страданием, ибо с момента Его Воплощения Он претерпел, предвидя их, все тяготы Страстей и Своей смерти[1414]». Отметим снова, что выражение этой интуиции у различных мистиков отмечено богословскими категориями, распространёнными в их эпоху. Так, Екатерина от Иисуса утверждает, что ей было «показано», что ребёнок Христос страдал от «тягот пленения» в течение девяти месяцев, пока Мария вынашивала Его в своём лоне, и Он «имел свершённое управление разумом и был настолько же совершенен в это время, как и в момент смерти[1415]». В этом заключается и доктрина кардинала де Берюля, близкая связь которого с монастырём кармелиток, где жила сестра Екатерина от Иисуса, впрочем, известна. Так, он писал в одном из своих посланий: «Крест — это жизнь и путь Иисуса на земле: Он целует его и несёт с момента своего Воплощения, от лона Девы[1416]». Отец Поль Кошуа подчёркивает хронологический параллелизм между мистическими опытами сестры Катерины от Иисуса и появлением соответствующих тем в учении де Берюля[1417]. Но Жан Орсибль показал, что Берюль[1418], вероятно, почерпнул это учение в испанской традиции, восходящей к святому Ильдефонсу Толедскому († 677), и, наряду с этим, бытовавшей в начале XVII века в генуэзском ордене Благовещения[1419]. Следовательно, не опыт мистиков отразился в учении кардинала, а скорее наоборот. Отец Шарль Кондран, один из последователей Берюля во главе Оратории, развил ту же идею в теорию жертвоприношения Христа, которое длится «всю его жизнь с самого начала Воплощения и уходит в вечности[1420]». Жан-Жак Олье, ученик Берюля, направляемый Кондраном, применил ту же концепцию к жертвоприношению во время службы[1421]. Это учение о страданиях Страстей Христовых, начинающихся с наступлением земной жизни Христа, было очень распространено во Франции в течение всего XVII века. Можно обнаружить его и у святой Маргариты-Марии Алакок: «… с момента Воплощения это Святое Сердце претворилось в море скорбей, и страдало с этого момента до своего последнего вздоха на кресте. Всё, что Его святая Человечность перенесла в Себе в жестокой пытке на кресте, Его божественное Сердце чувствовало непрерывно, и поэтому Бог хочет, чтобы оно было удостоено особых почестей[1422]». Таким образом, для всех этих мистиков вся жизнь Христа целиком действительно имеет искупительное значение. И это искупительное значение действительно связано с некоторым страданием, что объясняет, естественно, что внутри цепи событий и поступков жизни Христа, Страсти играют абсолютно выдающуюся искупительную роль. В день своего причисления к лику блаженных Тереза из Лизье появилась перед Терезой Нойман для того, чтобы излечить её, а также, чтобы объявить ей о грядущих испытаниях: «… тебе ещё много и долго предстоит страдать, и никакой врач не поможет тебе… Страдание спасёт больше душ, чем самые блестящие проповеди. Я уже писала об этом[1423]…». Но нам следует разобраться. Важно не само по себе страдание, как это было бы важно для богословия выкупа; оно ценно только как учитель любви, как средство, почти необходимое нам в нашей падшей жизни для того, чтобы реально продвигаться в обучении любви. Та же святая Тереза утверждает это в одном из своих самых удивительных писем, в письме к сестре Селине: «Не будем думать, что можно любить и не страдать, много страдать… в этом наша несчастная природа! И она здесь не напрасно!… это наше богатство, наш способ снискать средства к существованию!… И это богатство так драгоценно, что Иисус пришёл на землю специально, чтобы стать обладателем его[1424]». Речь идёт не только о физических страданиях, но также и о страданиях души, о страданиях во всей полноте, которая превосходит всю нашу великодушную покорность. В том же письме, повторяя слова одного монастырского проповедника, святая Тереза повторяет: «Будем страдать в горечи, пав духом!…» «Иисус страдал в печали! Беспечально может ли душа страдать!…» «А мы хотели страдать щедро, величественно!… Селина! Какое заблуждение[1425]!». Откуда эта связь между страданием и любовью? Повторим, что любить другого всегда значит отказываться от себя, отказываться от своего удовольствия, от удовлетворения своих стремлений. А этот отрыв от себя всегда болезнен. Но как раз в той степени, в какой мы соглашаемся на него, несмотря на боль, мы продвигаемся в любви. И в результате такой процедуры, в конце концов, изменятся сами наши желания, становясь глубоко сообразными желаниям другого, желаниям Бога. Для наших западных мистиков, как и для греческих и восточных Отцов Церкви, речь идёт об излечении противоположностей противоположностями, выправлении дурного поведения обратным ему поведением, распутыванием колец в обратном порядке для нашего освобождения, как говорил святой Ириней. «Для того чтобы избавиться от греха, следует практиковать обратную ему добродетель», — говорил падре Пио[1426]. Сестра Фаустина Ковальская объясняла это схожим образом: «За грехи чувств я умерщвляю тело и пощусь в той мере, в которой мне позволяют это. За грех гордыни я молюсь, касаясь лбом земли. За грех ненависти я молюсь за того человека, к которому чувствую антипатию, и пытаюсь оказать ему какую-нибудь услугу[1427]…». Отметим, что в этом механизме обращения боль играет основную роль. И только преодолевая её и пренебрегая ею, чтобы сохранить добронравное поведение, человек отрывается от себя. Значит, она, к сожалению, необходима. Давайте посмотрим, как это объясняет один из величайших мистиков нашего века Робер де Ланжак. «Наша жизнь похожа на медленно и плохо сотканное полотно, которое нужно распустить и переделать заново… Нужно отлить это изделие заново в огне исповеди и раскаяния… И на это нет Доброго Бога, который, как земной хирург, даст больному обезболивающее. Он не усыпляет, но часто, напротив, проникновение страдания в тайники нашего сердца до последних его струн он делает острее и болезненнее. Он не может нас усыпить. Этого не нужно. Иисус не спал на кресте[1428]…». Приведённая цитата отсылает нас к Христу. На примерах нескольких текстов мы увидим, что в понимании наших западных мистиков, как и греческих и восточных отцов церкви, Христос спас нас, именно совершив этот отрыв от нас самих, произошедший одновременно в Нём и в нас. Напрашивается одно замечание, имеющее капитальную важность, поскольку оно позволит нам понять, в основных чертах, почему наши мистики так часто увлекаются употреблением слов из того же словаря, что и наши западные богословы. Если, к несчастью, вместо того, чтобы разорвать оковы, мы сжимаем их сильнее; если, вместо того, чтобы открыться, наша ладонь захлопывается; если, вместо того, чтобы расстаться с удовольствием, мы вновь ему предаёмся; если вместо того, чтобы подняться к Богу, мы спускаемся ниже, тогда для того, чтобы нас спасти, тот, кто захочет нам помочь, должен будет сперва повторить вместе с нами движение или путь в обратном направлении. Любой грех усиливает наклонность к греху. Любая ошибка делает нас слабее перед очередным искушением. Но тот, кто помогает нам, Христос ли это или кто-нибудь из святых, помогает нам невзирая на время и пространство и, следовательно, поверх прочих обстоятельств, отличающихся от тех, в которых находимся мы. Следовательно, с помощью одного и того же механизма боли и любви он может помогать нам в нашей сегодняшней борьбе, либо он может исправлять в нас нашу слабость, причиной которой явилось предыдущее поражение, для подготовки нас к грядущей битве. Мистик, который страдает так за другого и пытается, на основании собственного опыта, понять лучше смысл страданий Христа, ощущает, что Он компенсирует прегрешение, и в случае каждого нового прегрешения, совершаемого грешником, считает, что должен страдать больше. Богословские категории подмены, выкупа, компенсации достоверно передают его опыт. И это тем более так, и другой очень важный элемент, уже рассмотренный нами, также примечателен в этом отношении: среди искушений, над которыми Искупитель должен восторжествовать, чтобы сделать ту же победу наконец возможной для грешника, если тот пожелает, имеется самое неуловимое и, возможно, самое ужасное из всех, которому, по-видимому, подпал Иуда — это искушение отчаянием. И в самом деле, как мы видели, большое количество мистиков считали себя великими грешниками, иногда до такой степени, что чувствовали себя отверженными любовью Господа. Здесь появляется не только крайняя несоразмерность абсолютной святости Бога, рядом с которым наши малейшие несовершенства кажутся чудовищными. Эта несоразмерность вполне могла бы быть преодолена любовью Господа. Но секрет этой крайней покинутости, как нам кажется — и мы постараемся показать это на текстах — скорее в том, что Бог призвал этих мистиков к тому, чтобы они действительно взяли на себя состояние совести величайших грешников, величайших преступников, худших из мучителей, и обнаружили безмерность их преступлений. Подавленность, которую испытывают все эти мистики, дрожащие перед Судом Божьим, следовательно, не является или является не только тем, чем мы склонны её считать — утончённостью слишком впечатлительных душ, доходящей до невроза. Это настоящий ужас и настоящий кошмар, поскольку они чувствуют себя действительно ответственными за неслыханные злодеяния, которые способны бесповоротно отсечь их от их братьев и от самого Милосердия Божья. В связи с этим теперь легко можно понять, что все эти мистики в большей или меньшей степени усвоили тот язык, который им предлагало официальное богословие их Церкви. И не менее необходимо избавиться от этого языка, причём полностью.
в) Искупительное действие Христа в нас
Не будем требовать невозможного, даже от мистиков. Когда мы ходим, мы не отдаём себе отчёт, даже если пытаемся это сделать, в невероятной сложности механизма, необходимого для обеспечения процесса ходьбы. Так и от мистиков не будем ждать, что они нам опишут, как победа Христа над нашим эгоизмом раскрывает в них Его динамизм; как, постепенно, под воздействием Святого Духа, они делаются восприимчивыми к этой Любви, которая стучалась к ним в глубине их душ; как они постепенно позволяют этой Любви захватить их настолько, что они, в свою очередь, оказываются в состоянии помочь другим открыться этому источнику в глубине их душ. Не будем ждать от них ни анатомии души, ни физиологии свободы. С нашей стороны, мы считаем достаточным, что они подтверждают нам, что «механизм» нашего обращения именно такого порядка и, в главном, соответствует этой схеме.
Христос принимает наши испытания на Себя Это крайняя форма выражения присутствия Христа в нас. Мы уже приводили несколько примеров нашего союза с Христом и обращали внимание на то, что для того, чтобы сострадать нам, Христос должен был объединиться с нами, находясь в пути, до своего Воскресения. Перечитаем то, что Христос говорил святой Мектильде Хакеборнской, которая была тяжело больна и чьи страдания были ужасны: «Вот Я надеваю на Себя твои страдания… Я соберу в себе самом все эти страдания и Я их испытаю в тебе[1429]…». И чуть дальше, при тех же обстоятельствах: «Не бойся, не волнуйся, ибо на самом деле тот, кто переносит всё, чем ты страдаешь, это Я[1430]…». Схожим образом святая Вероника Джулиани, видя Христа, несущего крест, услышала, как Он сказал ей: «Знай, что Я отправился на смерть за весь род человеческий… Тебя, тебя Я видел в мыслях Моих, тебя видел с твоими горестями прошлыми, настоящими и будущими, и их Я освятил моею кровью. Твоя боль была Моей[1431]». Вот ещё очень красивый текст из «Видений Марии де Валле» на ту же тему: «Однажды она увидела Господа нашего, распятого в ней, истерзанного и покрытого ранами, а вокруг стояли палачи, мучившие Его. Она спросила у Него: «Кто эти, такие наглые, что поднимают руку на Вас?» И Господь ответил: «Это наказания, о которых ты просила». Она сказала: «Я не просила их для вас, но только для Себя». Господь ответил ей: «А кто ты такая?» И тогда она ясно поняла, что она была никем, но Господь был всем в Ней. Она спросила у Него: «Если я никто, то как же я могу просить об этих наказаниях?» — «Это не ты была, — отвечал Господь, — а моя божественная Любовь, которая в тебе, это она просила о них и заставила Меня от них страдать»[1432]. В другом историческом контексте и другой культурной среде обнаруживаем мы духовность первых мучеников. В нашем веке именно это заново открывает отец Пэригэр, по-видимому, без сверхъестественных видений и понятных слов, но, вне всякого сомнения, в результате глубокого духовного опыта и размышлений о святом Иоанне, святом Павле и о жизни отца Фуко. У него возникло чувство, что в результате личного усилия он обнаружил скрытую истину, хорошо забытую официальным образованием. Мы приводили уже его высказывания, но те же самые тексты могли бы теперь прозвучать во всей полноте смысла. Он пишет преподавательнице религии, которая жалуется, что у неё остаётся мало времени для молитвы: «Не вас во всякое мгновение отвлекает то один, то другой человек, не вас поглощают все и каждый: это Христос в вас, Который хочет отдать Себя другим. Он берёт взаймы вашу человеческую природу для вас[1433]…». Или следующее: «Да, как же это прекрасно, отдавая себя самих, возвращать Христу «приросшую человечность», в которой Он сможет снова начать Своё воплощение и искупление! И тогда работа наша — это работа Христа, молитва наша — молитва Христа, страдание наше — это страдание Христа. И это ещё не всё, когда мы говорим, что страдаем в союзе с Христом: Христос страдает в нас. И он становится Христом, особенно когда страдает[1434]…». А вот как он говорит о воздействии на нас церковного года: «Пережить так, одно за другим, великие события из жизни Христа, пережить, следовательно, одно за другим те чувства, которые были чувствами Христа в каждом их этих великих событий… Живой, который проживает перед нами свою земную жизнь, для того, чтобы мы пережили её в нас, или, скорее, чтобы мы позволили ей переживаться в нас[1435]». Это «дневник», распространённый на всю жизнь Христа и на всю нашу жизнь. Но этот дневник переходит границы узко-церковной жизни. И в той степени, в какой наша жизнь отдалась полному восприятию (изнутри) жизни Христа, она, в свою очередь, передаёт другим этот динамизм любви. Вот как объясняет это Адриенна фон Шпейер († 1967): «Верующие не просто призваны ощущать себя зависимыми от Христа и объединёнными с Ним, но они должны узнавать себя в Нём, составлять с Ним одно тело, предоставлять Ему своё тело и получить взамен в дар его тело… В евхаристии эта тайна претворяется в новой манере, но евхаристия не создаёт её и не исчерпывает; возможность принять Господа нашего в нашем собственном теле, предложить наше тело сделать Его телом, продлить в нашем теле существование тела Сына Божьего так, что наша жизнь проживёт Его жизнь, существует не только в евхаристии; помимо евхаристии имеется возможность делать это в вере и покорности, в каком-то смысле забыть себя в теле Господа. В этой тайне «единого тела» сокрыта тайна сотрудничества отдельного члена и всего тела, сотрудничества, которое, возведённое в свою крайнюю степень, становится «совместным искуплением» не только для Марии, которой здесь отведено особое место, но и для каждого акта живой веры[1436]». В другом отрывке, очень важном, Адриенна утверждает свою убеждённость в том, что действие Христа в нас не относится только к нашим грехам (с целью их исправления), но также ко всем нашим усилиям для нашего освящения. Здесь явно виден выход за пределы механизма восстановления по юридическому типу. Более того, это действие простирается как на праведников Ветхого Завета, так и на тех, кто оказался у подножия креста: «Он (Господь) показывает также, что может использовать всё, что они сделали для Него. Что, следовательно, Он не просто страдает за грешников, но участвует таинственным образом в страданиях всех верующих. Это сострадание, которое нисколько не приносит Ему облегчения — поскольку Он страдает за них во всей полноте и дополняет их страдания Своими — но их страдания много значат для искупления. Он берёт на свои плечи все их усилия в вере, страдании и приверженности Ему, посылая им с креста полноту благодати[1437]». Речь идёт не о страдании во искупление грехов, но о том, чтобы выдержать ношу обращения в любом случае: как в случае совершенного греха, чтобы, пройдя по склону вниз, подняться вновь, так и в случае, когда исправлять ничего не нужно, а нужно просто продолжить подъём к Богу, несмотря на неизбежную боль, которую даёт нам наша ноша. И для исполнения этого Христос должен нам помочь перенести не только телесные мучения, но и, в основном, муки душевные, особенно самые серьёзные.
«Из любви к Отцу сын отказывается испытывать любовь. Он отказывается даже понимать, причину, почему он лишён этого. Он позволяет этому ограничению совершаться в нём, не видя, не проясняя, не чувствуя больше своего родства с Отцом. Возвращая Ему Дух свой, он доверяется Отцу во всём, что объединяло его с ним. Теперь он только объект покорности, который больше не знает сам себя, который даже не способен размышлять, потому что он лишён всякойтемы для размышлений, и его одиночество полное. Это последнее объясняется не только отсутствием Отца, но и полным отсутствием любых знаков признания, любых доказательств, что именно в этом заключается воля Отца».
Адриенна фон Шпейер
Когда к нам приходит испытание, мы никогда не переносим его в одиночестве.
Если мы поймём вещи под этим углом зрения, то нам не должно показаться удивительным, что Тереза-Елена Хиггинсон († 1905) воскликнула: «О! Какой ужас наполнил Душу Иисуса, когда Он взял на Себя грехи всего мира и не только предстал перед бесконечной чистотой и бесконечной справедливостью своего Предвечного Отца, но по-настоящему погрузился в них[1438]». И ещё: «Мы можем рассмотреть страдания, которые претерпел наш Господь в своей внешней жизни во время кошмарной и горькой Крестной муки, и увидеть, что каждое из мучений есть только лёгкая тень того, что совершилось в Его святой Душе, опечаленной до смерти — заглянуть в Его страх, Его ужас — в то, как надрывалась Его Сердце и Его Душа — в то, как Он любил[1439]». То же самое, но с большим количеством подробностей сообщает нам из своего опыта Адриенна фон Шпейер, не так далеко отстоящая от нас по времени. Отец Урс фон Бальтазар напрасно предупреждает нас о том, что «элементарные стыдливость и уважение» запрещали самой Адриенне видеть в своих страданиях «даже скромное участие, а тем более «уподобление» страстям Христовым». Это не мешает ему самому видеть в них участие «в страданиях Господа во время Страстей», и даже думать, что он сам может подняться, пускай несовершенно, через страдания Адриенны к страданиям Христа. «Для меня, присутствующего при этих событиях, спадала пелена с панорамы бесконечно разнообразных страданий: совокупность мучений, испытанных Христом на Масличной горе и на Голгофе, мучений стыда, позора, унижений, разных моментов покинутости Богом[1440]…». Ведь, как добавляет почти сразу отец фон Бальтазар, «от того, что она чувствовала на себе тяжесть греха, она осознавала, что является закоренелой грешницей, бесконечно далёкой от чистоты Агнца Божьего[1441]». Но Христос тоже нёс бремя грехов мира и в большей степени, чем Адриенна. Неужели и он должен был чувствовать себя грешником? А его душа, святая в совершенстве, с такой силой обнаруживала в себе всю мощь зла, принесённого величайшими преступлениями, что содрогалась, как если бы она совершила их сама и чувствовала на себе их последствия! Именно это нам объясняет Адриенна. Христу известен грех как Богу, как «никогда не грешившему» человеку и как самим грешникам. Речь идёт о «внутреннем опыте» греха. «Он чувствует и знает изменения, производимые в человеке грехом… Он знает, как себя ощущают грешники…» И это не «чистая потенция (как было бы, если бы мы согрешили), но реальность, актуальность (как это есть[1442])». Заметим к слову, что мы далеки от всех попыток связать Страсти Христовы с теорией «блаженного видения», даже если мы находим такую связь у других мистиков[1443]. Здесь не достаточно отталкиваться от опыта глубочайшей радости, сосуществующей с великой скорбью, часто имеющегося у мистиков. Или же в этом случае понятию «блаженного видения» придаётся такой малый смысл, что оно уже больше ничего не значит. Но каждый из мистиков имеет свою особую миссию, и все мистики, вместе взятые, не имели опыта перенесения тяжести греха в таком объёме!
Христос передаёт нам Свою силу Собственно, это та же самая мысль, но выраженная менее ярко. Не следовало бы обеднять все эти тексты, считая, что они выражают только лишь психологическую поддержку. Речь всегда идёт о непосредственном воздействии присутствия Христа в нас. Когда святая Екатерина Сиенская, освободившись от плотских искушений, которые одолевали её, видит Христа на кресте, Он объясняет ей, как мы видели, что на самом деле во время всех этих искушений Он был одновременно в ней и на кресте: «Ты не чувствовала моего присутствия, но Я был там вместе с Моей благодатью… Поэтому, дочь моя, не твоей добродетелью, но Моей, ты так храбро сражалась и заслужила самую обильную благодать[1444]…». Схожим образом святая Тереза из Авилы, говоря о душе, достигнувшей шестой комнаты, сообщает нам, что по выходе из испытания «она благодарит Господа нашего, Который сражался и победил; она ясно видит, что сражалась не она сама[1445]». В свою очередь Люси-Кристина повторяет теми же словами, что после испытания душа замечает, «что Тот, кого она не видела, продолжал нести её; что тайный друг сражался за неё и в ней этим глубоко проникающим и неотразимым оружием, которое носит название «боль»; что Он сражался за неё, и что только Он один мог через неё отразить и расстроить атаки и происки врага[1446]». В другом месте тот же мистик сообщает нам больше подробностей: «Я увидела, что для того, чтобы переделать нас, наш Господь Иисус Христос Сам передаёт нам Себя целиком. Он нам передаёт свою святую человечность, в которой растворено Его божество, Своё Сердце — нашему сердцу, Свой Дух — нашему духу, Свою Волю — нашей воле, Свою Память — нашей памяти, Свою способность страдать — нашей страдающей природе, Свою чистейшую плоть и обоженную кровь — нашей лукавой плоти с порочной и мутной кровью[1447]…». Кстати, следовало бы отметить упоминание божества, «растворенного» в человеческой природе Христа, и подчёркивание его «обоженной» плоти и «чистейшей» крови. Но это и есть самое частое свидетельство, приводимое всеми нашими мистиками, и именно поэтому официальная теология так мало об этом говорит. Тереза-Елена Хиггинсон говорит о своём опыте: «… у меня такое впечатление, что моя любовь — это Его любовь; однако, я плохо выразила мою мысль. Я хочу сказать, что Его Святое Сердце и моё составляют как бы одно сердце… Это что-то реальное, а не просто ощущение или воображение[1448]». Или: «… мне кажется, что я владею Его любовью и в свою очередь дарю Ему эту любовь[1449]…». Святой Хуан де ла Круз сформулировал это более метафизическим образом: «Вся доброта, имеющаяся у нас, одолжена нам, и Бог владеет ею, как своим собственным творением; Бог и Его творение есть одно». Глагол стоит в единственном числе, так как Бог и его творение не исчисляются[1450]. То же у Мейстера Экхарта: «Здесь сущность Бога — это моя сущность, а моя сущность — это сущность Бога. Здесь я живу в соответствии с моей собственной сущностью, как Бог живёт в соответствии с Его собственной сущностью[1451]». В этом отрывке речь не идёт об «абстрактной» мистике, которая пренебрегает размышлением о Христе. Напротив, во всей этой проповеди (и во многих других) говорится о тайне Воплощения, и упоминается, впрочем, помимо нашей общности с Христом, наша общность со всеми святыми: «Учителя обычно говорят, что все люди по своей природе равно благородны, но я истинно говорю: всё добро, которым владели и святые, и Мария, Матерь Божья, и Христос в своей человечности, является моим собственным добром в этой природе[1452]». Некоторые из этих текстов упоминают даже о различных этапах «механизма» действия Христа в нас. Мы видели, что Люси-Кристина, говоря об этом внедрении человеческой природы Христа в нашу природу, мимоходом и кратко упоминала о вливании божественной природы в эту человеческую природу Христа как о секрете могущества этой человеческой природы. С этой точки зрения обратимся теперь к уже цитированному нами небольшому отрывку, принадлежащему сестре Екатерине от Иисуса: «О Иисус, соблаговолите Вашей властью привязать меня к Себе, к Вашим путям и судьбам в честь невыразимой связи Вашей божественной природы с нашей человеческой природой, в честь связи Ваших божественной и человеческой природ между собой и в честь восхитительного освящения всех людей, которое проистекает от этой святой человечности и благодаря ей[1453]». От союза двух природ во Христе «проистекает» освящение Его человечности; через эту человечность освящённость передаётся всем людям и так, в конечном итоге, оказываются связанными божественная природа Христа и наша человеческая природа целиком. То же рассуждение, выраженное другими словами, находим у святой Мектильды Хакеборнской. Она болела и жестоко страдала, и в этот момент Христос сказал ей: «Сложи все тяготы твои в Моё Сердце, и Я придам им самое законченное совершенство, каким может обладать страдание. Подобно тому, как моя Божественная природа привлекла к себе все страдания Моей Человеческой природы и сделала их своими, так и твои тяготы я передам моей Божественной природе, я соединю их с моими Страстями, и Я заставлю тебя участвовать в той славе, которую Бог Отец даровал моей святой Человеческой природе за все её страдания[1454]…». О том же свидетельствует Иоанн де Сен-Самсон, но с определённой тенденцией дать более богословскую формулировку, как это часто случается у людей: «… если мы будем вести себя отважно в наших сражениях любви, после того, как вы победите в нас и нас в себе, вы увенчаете нас неизречённой славой, которая не знает ни времени, ни возможностей перемен. Так, дорогая моя Жизнь, любовь воздаст за любовь и увенчает себя в себе самой[1455]». Но будем только остерегаться интерпретировать подобные тексты в духе святого Августина, в смысле эффективной благодати, которая заставит нас свободно, но неизбежно хотеть того, что Бог якобы решил, чтобы мы хотели. Здесь речь идёт больше, чем о «благодати»; речь идёт о действии Христа в нас. Но с полным и реальным соблюдением нашей свободы: «Ваши Страсти и ваша смерть… не должны были применяться к нам без нашего сотрудничества, иначе это было бы против разума и ни на что не похоже. Поэтому, чем больше наше сотрудничество вашим страданиям добровольно и любовно, тем более оно Вам приятно[1456]…». Между тем, великий теоретик и богослов, занимавшийся всей этой мистической линией, кардинал де Берюль, является, по всей вероятности, главой и основателем того, что после Анри Бремона[1457] († 1933) называют «французской школой». Со времени Бремона исследования этого сложного автора продвинулись далеко вперёд. Тем не менее, у нас до сих пор нет полного издания его трудов, что делает неизбежным обращение к посредничеству специалистов. Мы обязаны познаниями, в частности, труду Фернандо Гилена Преклера, названному «”Состояние” у кардинала де Берюля[1458]». Во-первых, у Берюля мы находим богословскую концепцию обожения человеческой природы Христа через его физический союз с его божественной природой[1459]. Это обожение касается тела, но также и души Иисуса: «… эта душа свята и существует непосредственно через божественную природу, а не благодаря какому-либо воздействию, оказанному божественной природой и испускаемому ею[1460]». Эта концепция союза двух природ Христа часто даже навлекала на Берюля обвинения, в частности, со стороны схоластов в монофизитстве[1461]. Отсюда обожение внутренних «состояний» Христа через различные этапы или его «мистерии» жизни: «Ибо все эти унизительные и низкие состояния, которые Иисус переносит ради любви к нам, существуют и водворяются внутри божественной природы, усиливаются существованием Слова, обожены в Его божественной природе, лично соединяются с величественностью и бесконечным величием[1462]». Отсюда вытекает некоторое постоянство этих мистерий: «Они в прошлом, поскольку они уже совершились, но они в настоящем по силе своей, и добродетельная сила их не прейдёт никогда, и любовь, с которой они были совершены, никогда не иссякнет[1463]…». У этого же мистика и богослова контрреформы мы находим, как и у Лютера, основные положения богословия греческих отцов Церкви о кенозисе или «приостановке благодати[1464]». Добавим только, что это приостановка или остановка сообщения благодати от его божественной природы к Его человеческой природе была добровольной в течение всей его жизни[1465]. Неся, таким образом, наши слабости, но со всей мощью любви, которую сообщает Ему Его божественная природа, Христос разделяет с нами свои «состояния»: «Отдайтесь духу Христа, этому духу Христа, действующему и как бы самостоятельно отпечатывающему в Его душах живой образ и совершенное сходство Своих состояний и Своих положений на земле… Откройте вашу душу Его воздействию и предоставьте её всю Его намерениям, и, считая ваши собственные действия слишком незначительными для того, чтобы почтить Его, предоставьте себя мощи и действенности Его духа для того, чтобы Своим влиянием и воздействием Он соблаговолил расположить вас почитать Его… (ибо) Ему нравится отпечатывать в душах Свои состояния и Свои действия, Свои тайны и Свои страдания, и однажды Ему будет угодно отпечатать в нас Своё величие и Свою благодать[1466]». Орсибаль[1467], конечно, прав, когда отмечает, что в процессе нашего обожения, рено-фламандцы большее ударение делают на онтологическом аспекте, а Берюль — на наших отношениях с божественными личностями[1468]. Но на самом деле, как нам кажется, эти два аспекта не являются конкурирующими, но дополняющими друг друга. Берюль сам шёл по этому пути, когда различал в таинстве Воплощения «содержание» таинства от его «устройства» или «распределения». Он, впрочем, был совершенно прав, как мы видели, когда приписывал это разграничение греческим Отцам Церкви[1469]. Тем не менее, нам удалось привести здесь только отдельные стороны богатой и сложной мысли кардинала. Более полное исследование незамедлительно выявило бы некоторое количество весьма существенных различий с богословским синтезом, предлагаемым нами. Когда Берюль говорит о Евхаристии, он ограничивает наше включение во Христа только теми, кто получают его при причастии[1470]. Но «в других текстах он зато следует греческим Отцам Церкви, связывая напрямую с Воплощением включённость такую реальную, что в этих текстах можно было бы увидеть, как у него, так и у них, собирание всех верных в святой Человечности и говорить о «родовом реализме» этого собирания[1471]». Схожим образом Берюль долго склонялся к тому, чтобы ограничить этот процесс усвоения внутренних состояний Христа только духовной элитой, приносящей особые обеты. И только под давлением различных обстоятельств он распространил его на всех крещёных людей, что, впрочем, для нас не вполне достаточно. И, наконец, весь этот личный поиск не ставил для него под сомнение традиционное учение Западной Церкви об удовлетворении Правосудия Божия страданиями Христа и механизме учёта заслуг для нашего спасения. Берюль ещё не осознал, что добытое им через чтение греческих отцов церкви и через собственную духовную интуицию может составить логичный синтез, самодостаточный для получения представления о нашем искуплении. Что касается последователей этого течения, такого богатого и глубокого, то мы можем только констатировать, вместе с Полем Кошуа, что «разгром мистиков в XVIII веке повлёк за собой и разгром берюлизма[1472]».
Христос заставляет нас разделить Свои испытания В соответствии с процессом, который мы только что описали, пользуясь несколькими свидетельствами, некоторые святые до такой степени позволили динамизму действия Христа в них завладеть ими, что они смогли подобно Ему, с Ним и в Нём брать на себя ношу грехов мира. На самом деле, вероятно, так поступают все святые, но только некоторые из них получили миссию заявлять об этом. Это, конечно, случаи появления стигматов на теле как крайняя форма проявления, к которой мы больше не станем возвращаться. Приведём лишь два повествования, которые хорошо подчёркивают смысл всех этих испытаний. Однажды сестра Жозефа Менендез видит Сердце Христово «окутанным жгучим пламенем и окружённым венцом с шипами… Бог мой! какие шипы! Их острия вонзались глубоко, и с каждого шипа стекало много крови… Мне так хотелось бы освободить Его от них. Тогда моё сердце как бы разорвала острая боль, и Он поместил моё сердце под шипами рядом со своей божественной Раной. Но только шесть из шипов вонзились в него, ведь оно очень маленькое[1473]». Или же вот слова Христа, обращённые к сестре Жозефе: «… Иногда твоё сердце будет чувствовать тоску Моего Сердца. Так ты принесёшь Мне облегчение[1474]…». Здесь снова, естественно, эта встреча в страдании находится вне времени и пространства. Но самое фантастическое не в этом, а, скорее, в этой возможности, предоставляемой нам Господом, участвовать с Ним и в Нём в деле Искупления. Отметим также, что крайние формы героизма не всегда здесь необходимы. Перечитаем снова то, что говорил Христос сестре Марии-Марте Шамбон: «Мой терновый венец причинил Мне больше мучений, чем все остальные Мои Раны. После Гефсиманского сада он был жесточайшим из Моих страданий. Чтобы облегчить это страдание, следует чётко соблюдать ваш Устав[1475]». Впрочем, рекомендация эта адресована всем сёстрам монастыря, поскольку Христос всегда говорил «ты» сестре Марии-Марте, а здесь Он говорит «ваш» Устав.
г) Совместное искупительное действие святых в нас
Мистики, которым помогали святые Вначале в кратком вступлении отметим, что многим мистикам казалось, что в их «вознесении к Богу», то есть в их обращении, их поддерживает усилие обращения и любовь других святых, которые они испытывали внутренне так же, как и в случае внутренних «состояний» Христа. Но естественно, что такой опыт, в свою очередь, не избежал влияния окружающей религиозной культуры. Так, параллельно сложному Восхождению кардинала де Берюля к святой Магдалине, мы видим сестёр Екатерину от Иисуса и мать Магдалину из Сен-Жозеф, награждённых явлениями и видениями этой святой, хранящих глубокое убеждение, что они допущены ею к участию в её любви ко Христу[1476]. Жан-Жак Олье (1609-1657), основатель ордена Св. Сульпиция, находящийся в меньшей степени под влиянием Берюля, испытывает то же самое, но только в отношении Матери Божьей. Впрочем, есть некоторые особенности, соответствующие богословию того времени, которые могли бы показаться нам удивительными. По его словам, через несколько дней после праздника Непорочного Зачатия Марии по божественной доброте «мне было позволено увидеть положение и чувства этой прекрасной души в момент зачатия. Я и в самом деле увидел её не извне, как раньше, но в её внутреннем божественном мире, который непостижим; и Господь явил мне её в свете и огне, навечно отдающуюся Ему. И вы, о Господь мой, не только явили мне её, но и облагодетельствовали меня тем, что погрузили мою душу в её душу, сделали мою душу участницей тех же чувств, которыми я до этого любовался в ней[1477]».
Мистики, помогающие грешникам Как всегда, прежде всего, нас интересует опыт, приобретённый этими мистиками. Но часто бывает так, что в своих отчётах, они переходят границы простого описания того, что они испытали, и стремятся придать этому смысл. И тут, естественно, привычные для богословия их Церкви и их эпохи категории больше всего рискуют повлиять на их свидетельства. Следовательно, нам придётся быть более внимательными к тому, что в самом их опыте, может помочь обойти этот язык. Всё это исследование позволит нам немного продвинуться в понимании тайны зла и борьбы, начатой против него во времени и пространстве. Мы видели, что Робер де Ланжак был одним из тех мистиков, кто наиболее осознанно настаивал на необходимости и важности страдания в механизме нашего обращения. Бог не может сделать нас бесчувственными. «Он не может усыпить нас. Этого не нужно». И сразу же добавляет, как будто в подтверждение: «Иисус не спал на Кресте». Однако Христу не нужно было обращаться к Самому Себе. Ему, источнику всякой святости, освящать Себя было не надо; для Себя не надо. Мы, следовательно, оказываемся в следующей парадоксальной ситуации: нельзя избежать боли отрыва от себя самого, нельзя уменьшить её, ибо она является составной частью лечения больного — то, что нас ставит вне механизма искупления через искупления другого — и, тем не менее, эту боль отрыва от себя самих может за нас испытать другой человек, и действенность этого для нас будет такой же. И это то, что, естественно, позволяет понять смысл Креста, но только если мы примем, что, таинственным, но реальным образом, наше сознание, наша психика находятся, вне времени и пространства, в сфере влияния и зависимости от сознания и психики Христа. Всё это богословие самостоятельно изложил Робер де Ланжак, особенно в отношении нашего собственного сотрудничества в деле искупления, что напрямую соответствовало, как мы увидим далее, его личному опыту. Говоря об испытаниях, которым в течение долгого времени должна подвергаться душа в поисках Бога, он пишет, что часто это делается для нашего очищения. Затем он добавляет: «Иногда душа и в самом деле очищается… И испытания, страдания, всевозможные встречающиеся искушения уже больше не являются очищающими, но искупительными. Если посмотреть на них поверхностно и извне, то они кажутся испытаниями и искушениями для начинающих, тогда как они являются испытаниями апостольскими: души принесены за другие души и претерпевают именно то, что грешная или неопытная душа претерпевала бы в таком состоянии. Святой Винсент де Поль два года, как я думаю, испытывал это ужасное искушение против Веры. Последнее испытание святой Терезы Младенца Иисуса стало заслугой, благодаря которой произошёл новый расцвет Веры в мире. Что касается её, то она, конечно же, очистилась. Блаженная Мария Воплощения, приносящая себя за своего сына и другую душу… Апостольское сияние не вызывает сомнений, но нас не обязательно просят принять участие именно в апостольских испытаниях[1478]». Было замечено воскрешение словаря классического богословия искупления через компенсирующие страдания и заслуги: «принесённые» души; испытание святой Терезы «стало заслугой» для нового расцвета. Преподобная Мария Воплощения «приносящая себя» за своего сына. Зато фраза «что касается Неё, то она, конечно же, очистилась» переводит нас уже в другие категории, и имеет отношение не только к самой святой Терезе, но и ко всем другим душам; они нуждались в том, чтобы очиститься. Та же полная идентичность между испытаниями, переносимыми душой, соучаствующей в искуплении, и тем, что должна бы испытать душа, которой таким образом оказывается помощь. Впрочем, речь не обязательно идёт о том, чтобы исправить грехи, но о том, чтобы поддержать усилия начинающих. Очевидно, в этом заключается секрет тех новых искушений, которые завладели святой Анджелой де Фолиньо, увидевшей с изумлением, как пробуждаются в ней пороки, которые она считала давным-давно «умершими» в ней, и даже появляются новые пороки, которых она прежде за собой никогда не замечала. Мы полагаем, что, несмотря на частичное использование богословского словарного запаса заслуг, именно в этом заключается глубокий смысл искушений целомудрия сестры Консолаты Бетроне. Созерцая чистоту хостии, она разразилась рыданиями при воспоминании о своих грехах. Тогда Христос говорит внутри её: «… всё, что касается чистоты, Я укрепляю тебя в этой милости; Я никогда больше не позволю тебе впасть в грех; Я оставлю тебе борьбу, чтобы сохранить чистоту, ибо Я не хочу лишать тебя стольких заслуг…». И позже: «… Консолата, ради Моей любви, ради любви «Сестёр» и «Братьев», ради их спасения, ты будешь чувствовать в себе эту борьбу до последних часов твоей жизни». И снова: «… Переноси эту борьбу с помощью единственного оружия доверия, сопротивляйся, чтобы Я смог даровать «Братьям» и «Сёстрам» благодать отказа от жизни в грехе[1479]». Именно так открыто было матушке Магдалине де Сен-Жозеф, что поскольку её спасение и её вечная слава обеспечены, то отныне она живёт ради других[1480]. В жизни некоторых мы имеем более точные знаки всего этого. По-прежнему, эти знаки важны в силу того, что они значат и подтверждают. Но реальность, которую они обозначают, не ограничивается наличием этих знаков. Всякое страдание уже в самом себе являет некий род вызова. Поэтому некоторые мистики иногда берут на себя болезни тех людей, которым они хотят оказать духовную помощь. Так, нам сообщают, что Тереза-Елена Хиггинсон взяла себе боль в горле, бывшую у одной женщины. И тут же добавляется: «Я думаю, она часто делала подобные вещи[1481]». Таким же образом кюре Набер рассказывает нам, как Тереза Нойман сняла у него сильные ревматические боли, которые мешали ему двигаться, прося Бога перенести их на неё, что и произошло[1482]. Во время исповеди «раскаяние» не означает исправление совершённых грехов, но усилие выправиться; это исправление души, ослабленной грехом. Но кюре из Арса знал, что души как раз бывают слишком ослаблены своими собственными грехами, чтобы самим оказаться способными приложить то усилие к раскаянию, которое было бы необходимо. Поэтому с кафедры он ободрял кающихся: «Ах, друг мой, пусть вас это не останавливает! Вам помогут, за вас сделают самую тяжёлую часть[1483]…». Так и Монсеньёр Фурэ, конечно, прав, думая, что «его рвение к молитве и раскаянию беспрерывно поддерживалось свойственным ему острым осознанием ответственности пастыря, лежащей на нём[1484]». Участие во внутренней борьбе кого-либо, кто стремится освободиться от своего эгоизма вообще, от своей склонности к греху, не означает со всей необходимостью, что мистик должен испытывать те же искушения и в тех же формах. Мы говорили уже об этом по поводу Христа. Достаточно того, чтобы мистик боролся вместе с грешником с источником всякого искушения, против стремления предпочесть своё счастье счастью другого. Но в качестве индикатора этого скрытого механизма случается, что как в случае с больными, этот переход становится явным. Так, рассказывают об одном грешнике «некогда верующем, подвигнутым на бунт чредой неудач», чьё обращение стоило святой Анне-Марии Таижи († 1837) двадцати лет молитв: «Много раз Анна мешала ему покончить с собой, и благодаря обычному феномену обратной связи, брала на себя тот ад, в котором он бился. Он снова обретал веру, а она гасла в несказанных сумерках. Эта борьба за спасение потерпевших крушение всегда оплачивается миллионом терзаний. Она согласилась быть проклятой за братьев своих[1485]». Подобным образом Тереза-Елена Хиггинсон часто приносила себя в жертву, согласно официальному богословию своего круга, и брала на себя наказания или тяготы, предназначенные для грешников за их грехи. Но чаще, а на самом деле это одно и то же, она брала на себя их искушения. Первое наказание, которое налагают на нас наши грехи, заключается в том, что силы зла всё больше порабощают нас. Но послушаем её: «Когда Господь испытал меня этим безмерным унынием, о котором я говорила, дьявол появился передо мной в сопровождении множества других бесов и стал искушать меня так, как, я думаю, он искушал эти несчастные души, грехи которых я взяла на себя. Я думаю, искушения были всех возможных видов; искушения человеколюбия, искушения ревностью, завистью, даже ненавистью, а также искушения против святого целомудрия, против веры и надежды. Когда в ходе этой непрерывной борьбы силы мои почти иссякли, и я не знала даже, подпала я греху или нет, о, тогда я умоляла Бога, я молила о жалости, о пощаде… И однажды Господь сказал мне, каковы бы ни были мои действительные искушения, отдать Отцу Предвечному перенесённые страдания и Драгоценную Кровь, пролитую за этот конкретный грех, совершать акты противостоящей добродетели, объединяя их с совершёнными актами той же добродетели, исполненными нашим Господом и его Святой Матерью[1486]». В этом последнем абзаце содержится почти всё богословие Искупления, которую предлагаем и мы. Если «акты противостоящей добродетели», совершённые Терезой-Еленой могут произвести какой-либо эффект, то это потому, что они получают свою правоту от силы Христа, действующего в Терезе-Елене; но также и потому, что акты, совершённые этой верной душой, могут произвести прямой, обучающий добру эффект в душе грешника. В другом месте тот же мистик рассказывает нам, что она взяла на себя грехи одного несчастного человека, а точнее, «муки, которые были с ними связаны, желая добиться его исповеди… О, Бог мой, — признаётся она, — какой неизречённый страх овладел мной, когда я стала созерцать вашу грозную и торжественную чистоту[1487]…». И она чувствует себя действительно нечистой, ощущает саму нечистоту этого человека, но только испытывает эту нечистоту с ещё большей силой, чем сам грешник, что, конечно, происходит по причине её собственного личного очищения и в соответствии с ним[1488]. Известна история святой Маргариты-Марии Алакок. Обычно, рассказывает она, искуситель, который испытывал её разными способами, не ополчался против её целомудрия, ибо Господь запретил ему это. Но однажды Настоятельница сказала ей: «Займите место царя нашего перед Святым Причастием» «И оказавшись там, продолжает она рассказ, я почувствовала, как на меня набросились такие отвратительные порочные искушения, что мне стало казаться, что я уже в аду. И я выдержала эту муку несколько часов кряду, а она продолжалась до тех пор, пока моя Настоятельница не сняла с меня это послушание, сказав мне, что я буду отныне занимать не место царя нашего перед Святым Причастием, но место доброй монахини при праздновании посещения Богородицей святой Елизаветы. Немедленно прекратились мои мучения. Поток утешений затопил меня[1489]…». Но вот она же испытывает тревогу души, которой грозит осуждение и которая находится при смерти: «И мне показалось, что тогда его справедливый гнев обратился на меня, со всех сторон на меня надвинулись страшная тоска и скорбь; ибо я чувствовала удручающую ношу на моих плечах. Хотела я поднять глаза, и видела Бога, гневающегося на меня, вооружённого розгами и хлыстами и готового обрушиться на меня; с другой стороны мне казалось, что вижу ад, открывшийся, чтобы поглотить меня. Всё восстало и смешалось внутри меня. Враг мой осаждал меня со всех сторон сильнейшими искушениями и особенно отчаянием… Ударьте, Господь мой! Режьте, жгите и уничтожьте всё неугодное Вам, не щадите ни тела моего, ни жизни, ни плоти, ни крови, лишь бы Вы спасли навеки эту душу!»[1490] Здесь мы, конечно, видим гневающегося Бога классического богословия, который, однако, вполне соответствует тому, что испытывает эта грешная душа. «Ударьте!» могло бы также соответствовать садистской мести официального Бога. Но, в конечном счёте, это первое слово находит своё объяснение в «Режьте, жгите и уничтожьте всё неугодное Вам». Речь ведь идёт об очищении грешной души, а не о воздаянии за её грехи! И святая Маргарита-Мария, не превращая всё это в богословие, прекрасно чувствует, что это очищение грешной души Бог может совершить в ней самой. В следующем параграфе (§100) своей «Автобиографии» она восклицает, что для спасения грешных душ «Лучше обратите на меня гнев Ваш…». Христос, в конце концов, уступает ей: «Мне угодно это, если ты желаешь ответить за них». Можно было бы ожидать, что речь пойдёт о наказаниях, но святая Маргарита-Мария немедленно отвечает: «Да, мой Бог, но я Вам буду платить только Вашей собственной добротой, которая является сокровищем Вашего святого Сердца[1491]». В конечном итоге, Бог обрушивает на неё весь свой гнев, заставляя Себя любить той любовью, которую он же сообщает ей! Именно это хорошо усвоила Александрина Мария да Коста, стигматик из Португалии, когда испытала на себе угрозы и гнев Божий: «Господь, знаешь ли Ты, почему я Тебя не боюсь? Потому что я знаю, что Ты гневаешься только для того, чтобы призвать к Себе души и простить их. Месть Твоя — это месть любви. Ты мстишь, чтобы дать любовь. Ты весь захвачен любовью». Но она также хорошо поняла, что не уступит ужасному сопротивлению воле Божьей, которое испытывает её сердце[1492]. Тереза Нойман брала на себя ответственность не только за больных. Иногда она принимала на себя ещё более сокровенные искушения. Так происходило в этой истории со священником, который, будучи не в состоянии преодолеть свою тягу к спиртному, пришёл к тому, что попытался отравиться. Терезу, которая давно уже помогала ему изо всех сил, в это же время укусило какое-то насекомое, и она долго страдала от отравления крови[1493]. В другой раз некто, предпринявший попытку самоубийства, видит Терезу, явившуюся ему, чтобы отговорить. А Тереза признаётся, что в тот день она испытывала сильнейшее отчаяние[1494]. В который раз нам приходится сталкиваться здесь с проблемой интерпретации данных феноменов. Тереза Нойман даёт этому очень ясное объяснение, совершенно не соответствующее нашему, но совпадающее с официальным богословием её окружения. У нас есть отчёт Герлиха, журналиста из Мюнхена, который расспрашивал нашего мистика в тот момент, когда она находилась «в состоянии высшего душевного покоя», и, в частности, спросил её о смысле того, что в русле этого богословия называют обычно «искупительными страданиями», которые берут на себя некоторые святые. И вот, что она ответила: «Послушай! Спаситель справедлив. Поэтому Он должен наказывать. Он также милостив и расположен помогать нам. Он должен покарать грех, который был совершен; но если кто другой берёт на себя страдание, справедливость совершается, и Спаситель получает свободу для Своей доброты[1495]». Таков механизм теологии Искупления римской католической Церкви; и Иоханнес Штайнер именно в этом смысле трактует свидетельство Терезы Нойман[1496]; но это богословие несовместимо со свидетельством святой Екатерины Генуэзской, настаивавшей на необходимости полного очищения души для того, чтобы она могла вынести присутствие Бога. Будем ясными и точными. Эта теология и наша теология являются одним и тем же в общих чертах, но не потому, что имеются некоторые общие элементы между ними. В обеих схемах обязательно есть кто-то, кто страдает вместо другого. Но в обычной католической схеме речь идёт о расплате, о воздаянии. В работе этого механизма нет ничего таинственного. Только искажаются вечное блаженство и лик Божий. Речь идёт о счастье, которое мы можем получить, как предмет, лично не научившись любить. Бог становится чудовищем или, по меньшей мере, неким богом, подчиняющимся Справедливости, которая превыше его самого. В предлагаемом нами, остаётся загадочной сама работа данного механизма: как очищение болью, совершенное кем-то, может быть действенным для кого-либо другого? Но так сохраняется идентичность Бога и нашего блаженства, и это одно и то же: Любовь. Вот другой отрывок из того же отчёта Герлиха, где обобщаются объяснения, данные Терезой по поводу искупительных страданий: «Согласно её заявлениям, данным в состоянии высшего душевного покоя, они являются помощью, которую она может оказать либо умершим, и тем самым сократить их пребывание в Чистилище, либо живущим, чьи тяготы и упущения она может смягчить или же помочь им при смерти[1497]…» «Помощь», для того, чтобы «смягчить их тяготы или упущения», — это то богословие, которое предлагают нам святые Отцы. Упомянем ещё случай Анны-Катерины Эммерих, принимавшей на себя и в действительности испытывавшей (но, естественно, не разделявшей) то отвращение, которое тяжелобольные питают к кому-либо другому. Когда ей задали вопрос, она отвечала: «Как же не страдать, когда страдает хотя бы кончик пальца? Мы все единое тело во Христе[1498]». И в действительности все последние годы её жизни были посвящены помощи умирающим. Бог даже уведомил её, что он продлит ей жизнь ради этого. «Итак, она должна была взять на себя болезни и боль каждого, а также испытать их застарелые преступные склонности и состояния души[1499]». По сведениям, её способности к подражанию доходили до того, что она усваивала даже черты лица, жесты и выражения тех, чьи страдания облегчала[1500]. Робер де Ланжак, как нам кажется, не достаточно хорошо понял, до какой степени доводит испытание сама логика данного механизма, до Схождения в Ад, совершенного Адриенной фон Шпейер и до «чувства окончательной потери Бога». Зато он среди тех, кто чётче всего воспринял и испытал работу этого механизма: Он писал одному человеку, которого поддерживал в его борьбе за то, чтобы тот научился любить: «Впечатление, что меня предупреждают изнутри о ваших малейших усилиях. И сразу же я получаю разрешение молиться и пользуюсь им. Здесь какая-то тайна. Думаю, я должен вам это сказать, чтобы ободрить вас[1501]…». А другому человеку, подвергавшемуся сильным искушениям и требующему от него помощи, он говорил: «Я не могу взять на себя ваше испытание, потому что я недостаточно великодушен и потому, что Бог по доброте своей не требует от меня этого. Я не могу сделать ничего вне его указаний…». Тем не менее, «несколько месяцев спустя, искушение исчезло почти таинственным образом, уступив место глубокому преклонению и благодарственным молитвам», сообщает он. А через несколько лет, когда этот человек заподозрил что-то и подступил к нему с вопросами, он ответил просто: «Какая разница, нёс ли вас кто-то или вы сами шли, лишь бы вы пришли к цели[1502]!». Но давайте не будем заблуждаться! Здесь речь не идёт о спасении, пожалованном извне, без действительного преображения того, кому помогают, кого «несут». Давайте прислушаемся к его словам: «Как же нужно обожать, любить, слушать Святой Дух! Как же нужно слушаться Его! Потом, когда мы достигаем обожения, мы в свою очередь начинаем осуществлять обожение вместе с Ним и Его силой. Как это таинственно. Как это истинно, глубоко, и осмелюсь добавить, опьяняюще. Мы живём с Ним вместе в душе, которую следует причислить к блаженным. Трудимся в ней в мире и с небесной радостью. Инструмент и тот, кто использует его, составляют единое целое; необходимо, чтобы и тот, и другой каким-то образом находились там, где они действуют. Приходят ли они в душу, или же душа каким-то образом приходит к ним, как бы к основанию постройки? Я не знаю. Скорее, возможен второй вариант[1503]…». Добавим только, что в нашей теологии это было бы ложной проблемой: все души и так совпадают вне времени и расстояния. Но нашего мистика не слишком занимает теория. Он пытается сообщить нам то, что испытывает, очень просто, очень конкретно. Снова послушаем его: «Мне кажется, что моя душа, в глубине, это как бы место встречи других душ, — иногда знакомых мне, иногда нет — с Добротой Бога. Именно здесь Он соединяется с ними. Почему? Как? Не знаю. Часто я узнаю о самом факте благодаря внутреннему взору, который является чистым знанием. Но случается также, когда Иисус этого хочет, сообщаться с Его радостью Супруга. Что происходит с душой, с которой Иисус соединяется во мне? Есть ли гармония между тем, что она испытывает, и тем, что я отмечаю в глубине моего духовного сердца[1504]?». Сестра Жозефа Менендез оставила нам несколько ценных подтверждений сказанному. Она спросила у Христа, как она может спасать души. Христос отвечает сперва в общих чертах, и его ответ относительно соответствует схеме официального римского богословия. «Есть души христианские и даже набожные, для которых одной какой-нибудь зацепки достаточно, чтобы замедлить их продвижение на пути к совершенству. Но жертва, которую кто-то другой приносит Мне своими поступками, соединёнными с Моими бесконечными Заслугами, добывает им возможность выйти из этого состояния и возобновить движение вперёд…». Здесь как раз требует уточнения механизм этого «добывает им». Но желанное уточнение появляется несколькими строчками дальше, в продолжение того же изложения: «Другие же (души), и весьма многочисленные, упорствуют во зле и ослепляются заблуждениями. Они обрекли бы себя на погибель, если бы мольбы верной души не добывали возможности для благодати коснуться, наконец, их сердец[1505]…». В отличие от большого количества текстов духовидцев, мистиков или провидцев, находящихся в согласии с официальным богословием, речь идёт не о том, чтобы добиться того, чтобы наши мольбы «тронули» Сердце Бога, как будто Он уже с самого начала, неизбежно, не был тронут, но речь о том, чтобы «тронуть», наконец, сердца грешников, что уже совсем другое и что соответствует, таким образом, другому богословию. Приведём ещё одно свидетельство того же мистика в пользу нашего понимания тайны Искупления: сестра Жозефа жалуется на то, что в своём сердце чувствует только чёрствость. Христос успокаивает её: «Когда Я оставляю тебя такойхолодной, это значит, что я беру твой пыл, чтобы разогреть души других людей[1506]…». Здесь выражено другими словами в точности то, что нам также сообщает сестра Консолата Бетроне: «Мне дана была милость увидеть «братьев» и «сестёр», которые, покинув Бога, страдают теперь от мучительной покинутости Богом. Для того чтобы Он мог вернуться в них, Он потребовал от меня принять горькую чашу покинутости Богом на празднике Христа-Царя[1507]». Иногда нам достаточно скромного намёка, полного, однако, привкуса пережитого, чтобы мы могли отметить тот же таинственный «механизм» сообщения любви от сердца к сердцу. Так, в этом письме падре Пио: «… Я безгранично верю Отцу Небесному в том, что раньше, чем настоящее письмо дойдёт до вас, борьба, которую вы ведёте, станет не такой жестокой, и, следовательно, будет легче переноситься вами, ибо после моего добровольного приношения, добрейший Христос позволил мне принять в ней участие[1508]». Нет числа свидетельствам такого рода в жизни сестры Фаустины Ковальской, хотя часто они выражены в категориях официального богословия её Церкви и её эпохи. Мы уже приводили текст, в котором она объясняет, как она борется против каждого порока с помощью актов противоположной добродетели. Но если бы мы привели этот текст целиком, то мы бы увидели, что ведёт эту борьбу она не ради себя, но ради других людей, оказавшихся в трудном положении. Это соответствие добродетелей порокам не имело бы большого смысла, если бы речь шла об искуплении. Верно и то, что у сестры Фаустины это соответствие имеется не всегда. Именно она вводит его своими актами добровольной епитимьи. Такое впечатление, что обычно она страдала спонтанно, не выбирая этого, её раны соответствовали ранам Страстей, на ногах, на руках, на боку и голове, вне зависимости от греха, который следовало побороть. Даже в этой ситуации наше богословское объяснение подтверждает тот факт, что, судя по всему, эти раны появлялись чаще всего до совершения греха, как раз для того, чтобы позволить искушаемому человеку избежать его. Биограф Фаустины, Мария Виновская, не ошибается, когда пишет: «Начиная с этого времени, сестра Фаустина предлагает себя взамен некоторых искушаемых душ, беря на себя их искушения[1509]». Сестра Фаустина, впрочем, говорит о том же: «Однажды я взяла на себя ужасное искушение, которое терзало одну из наших послушниц в Варшаве. Это было искушение совершить самоубийство. Я страдала семь дней. Через семь дней Господь Иисус даровал ей милость, а я сразу же перестала страдать. Это было мучительное страдание. Я часто беру на себя мучения наших послушниц. Иисус позволяет мне делать так, и мои исповедники тоже[1510]». Здесь присутствует механизм явного обмена, взаимообмена, но нельзя говорить об исправлении прегрешения, о расплате, поскольку всё это происходит как раз до самоубийства, которое, в конце концов, удалось не допустить. Но мы полагаем, что «механизм» совместного искупления в точности такой же, даже если он запускается после совершения греха. В этом случае речь о том, чтобы произвести в грешной душе и вместе с ней необходимое выпрямление, и оно с неизбежностью будет тем более болезненным, чем дальше от Бога увело её отклонение от верного пути. Но здесь под влиянием господствующего богословия мистик, естественно, объясняет это через понятие «расплаты». Подобно Анне-Катерине Эммерих, сестра Фаустина на протяжении последних лет жизни была занята духовной помощью умирающим. И мы обнаруживаем у неё тот же механизм внутреннего оповещения о необходимости молиться, что и у Робера де Ланжеак: «В тот вечер я внезапно поняла, что какая-то душа нуждается в моей молитве. Я принялась ревностно молиться, но чувствовала всё время, что этого недостаточно. Тогда я продолжила молитву. На следующее утро я узнала, что в тот самый момент, когда я получила предупреждение, один человек впал в состояние агонии, и она продолжалась до утра. Я поняла, что этой душе пришлось много бороться. Вот как Господь Иисус уведомляет меня: я чувствую внятно и отчётливо, что некая душа просит меня помолиться за неё. Не знала я, что мы так тесно сообщаемся с другими душами[1511]!» Читатель наверняка отметил, что помощь сестры Фаустины не освобождает эту душу от необходимости бороться, причём бороться жестоко. Мы привели здесь лишь несколько относительно очевидных примеров той колоссальной борьбы, которую ведут все, кто стремится любить, против бремени эгоизма, который лежит на нас всех. Следовало бы расширить наш взгляд на поле битвы. Уже сестра Фаустина открывает нам, что её помощь достигала людей за сотни километров и простиралась на тех, кого она никогда раньше не встречала[1512]. Следует упомянуть о необычайных рассказах сестры Марии-Марты Шамбон, которая уносилась на целые ночи в сердце Христа, чтобы: «собирать вместе с Ним души во всех областях Земли[1513]»; или же далёкие путешествия Терезы-Елены Хиггинсон[1514]; или Анну-Катерину Эммерих, пропалывающую сорняки в целых епархиях[1515]. В своей обычной простой манере Робер де Ланжак (его настоящее имя аббат Делаж) сообщает нам, что душа, которая «единится» с силой Бога, постигает его могущество «до пределов мира[1516]». Но эту борьбу следует продолжить за пределы смерти, довести её до тех, чьё очищение ещё не закончилось и кому мы ещё можем помочь продолжить развитие в запредельном мире. И там также «механизм» этой помощи кажется нам аналогичным. Следовало бы привести биографии святой Маргариты-Марии Алакок[1517], блаженной матери Марии Кресанс Хосс из Кауфберена († 1744)[1518], Терезы Нойман[1519], Марии-Анны Линдмайр († 1726)[1520], сестры Жозефы Менендез[1521], сестры Марии-Марты Шамбон[1522], святой Жеммы Гальяни († 1903)[1523], святой Анны-Марии Таижи[1524], святой Вероники Джулиани († 1727)[1525], и т.д. Мы все, хотим мы того или нет, вовлечены в эту колоссальную борьбу, и каждый из нас должен держать своё место за себя и за всех остальных. Нужно дойти до этого представления о порядке вещей, чтобы понять, что только храня верность Любви, кюре из Арса отказывался иногда излечивать некоторых больных, если видел, что они достаточно отважны, чтобы переносить страдания. «Мы не должны снимать крест с тех плеч, которые способны нести его, — однажды пояснил он, — нужно видеть всё в Боге[1526]». Аббат Монен оставил нам рассказ об одном из таких случаев отказа, когда сам кюре из Арса был при смерти: «Одна женщина, которая имела право приближаться к больному, соединив руки, пришла умолять его просить у Господа об исцелении. Он остановил на ней свой глубокий сверкающий взор и без единого слова отрицательно покачал головой[1527]». Завершим этот ряд свидетельств, наряду с другими возможными, словами Христа, сказанными им сестре Фаустине Ковальской: «Есть только одна цена, чтобы приобрести души: страдание, соединённое с моими Страстями. В этих словах заключена чистая любовь, но эта любовь не телесная[1528]».
5 Богословские размышления
а) Счастье любви сильнее, чем страдание
Можно с полным основанием ужаснуться этому упорству, с которым утверждается необходимость страдания в деле любви, ведущем к спасению. На это мы можем привести два существенных элемента для ответа: 1) Колоссальность страдания в мире. Чтобы вспомнить об этом, достаточно почитать любой номер любой газеты. Не будем продолжать. Пусть каждый поразмышляет над силой зла и поймёт, что может быть, другие люди не были бы столь злы, будь он сам лучше. 2) Не нужно забывать, что даже у самых подавленных, самых отчаявшихся среди этих святых мистиков всегда берёт верх счастье, даже если оно смешано с самыми острыми физическими или психологическими страданиями. И это счастье, это счастье Любви; счастье любить и быть любимыми; но это любовь фантастическая, и такой интенсивности, которую мы не в силах даже предполагать. Как раз поэтому все эти святые мистики реально готовы переносить все страдания, как они сами утверждают, и переносить их и в самом деле часто, поскольку счастье, которое сообщает им эта любовь, освобождает в них невероятные силы и энергию.
б) Отказ рационалистов от мистического богословия
Теперь мы лучше вооружены и можем дать ответ на реакцию антимистистиков, которые одновременно являются нео-схоластами и современными богословами. Снова скажем, что это тот же рационализм. Монсеньёр Жуассар[1529] пытался показать, что идея морального страдания Христа или «мистического отчаяния» не имеет никакого основания в трудах греческих Отцов Церкви, которые, якобы знали только физические страдания Страстей и их «естественное отражение в душе Спасителя[1530]». Л.Матье[1531] пытается показать, что до конца средних веков Предание, в соответствии с учением Христа (как утверждает автор), видело в искупительных страданиях Христа только физические страдания. Якобы рейнско-фламанские, итальянские и испанские, а затем французские мистики вместе с Лютером и Кальвином ввели эту идею о мистическом мраке Христа на кресте и, шире, идею «моральных страданий… как провиденциально предписанного средства искупления различных людских грехов того же порядка[1532]». Но в заключение Матье радуется, что современные толкования положили конец этим нездоровым интерпретациям и вернули нас на твёрдые традиционные позиции, позиции схоластики. Не так давно брат М.-Б. Карра де Во Сен-Сир, доминиканец[1533], опираясь на предыдущие исследования, слегка уточняя сделанные выводы, признал, что «недавние успехи психологии» должны бы позволить нам лучше «проникнуть в это внутреннее отчаяние, это сокровенное страдание, порождённое в душе Спасителя самими страстями[1534]». Что до мистических страданий Христа, воображаемых мистиками, доминиканский брат задаётся вопросом о смысле, какой они могли иметь в самой философии этих авторов. «Без тени сомнения, — отвечает он заранее, — то, что является пассивным очищением для верующего, не может иметь этого значения в том, в ком нет и тени греха[1535]». Одной этой фразой уничтожена вся наша теология… Отец Кристиан Дюкок[1536], в свою очередь, также обратился к этому вопросу. По одному пункту, который нам представляется очень важным, он воздаёт справедливость мистикам. Даже если именно они и, в частности, Таулер, изобрели эту интерпретацию страданий Христа и, конкретно, Его покинутость, которая подобна «болезненному пути, который от греха ведёт к Богу», то всё же, по отцу Дюкоку, они сохранили, понимание правосудия мщения Отца, которое воздействует на Его Сына. «Это уточнение, добавляет он, мы находим в двойной традиции, в традиции Кальвина и в традиции французских ораторов XVII века[1537]». Но, ответим, могло ли быть иначе в рамках теологии искупления посредством выкупа? Если физические страдания Христа были востребованы Божественной Справедливостью, то обнаружение в душе Христа моральных страданий могло привести только к подобным интерпретациям. Впрочем, мы видели, что мистики часто, но по другим причинам, пользовались таким словарём. Однако, и даже вне этих богословских рамок выкупа, отец Дюкок изобличает некую опасность в этой «мистической» интерпретации страданий Христа: «Это значит сместить центр интереса, созданный оригинальностью мессианизма Иисуса[1538]». Развивая свою мысль, отец Дюкок, в конечном итоге, видит в интерпретации мистиков выражение «болезненной чувствительности». «Он носил наши скорби. Он скорбел так из сострадания к нам[1539]». Известно, что для отца Дюкока, истинное средоточие мессианизма Иисуса заключается в другом: «Иисус был революционером, Он умер за то, что посягнул на установленный порядок, но заявленный Им протест живёт в веках. Его смерть не загасила огонь Его речей[1540]». Удовольствуемся тем, что приведём суждение отца Урса фон Бальтазара по поводу М.-Б. Карра де Во Сен-Сир: всё это «непростительно поверхностно[1541]»! Настаивать бесполезно, эта мода тоже уже в прошлом.
в) Слава уже присутствует в нас, но она сокрыта
Все мы вовлечены в одну и ту же историю, которая одновременно и разворачивается во времени, и выходит за рамки времени. Именно поэтому тот же механизм кенозиса, который объясняет, что божественная сущность Христа не постоянно преображает Его человеческую сущность, но только на Фаворе, позволяет также понять, что Христос присутствовал в Аврааме или в Моисее, реально, как и в каждом человеке, но так, что это присутствие не проявлялось. И таким же образом Христос присутствует и в нас, со всей Своей божественной природой, но из-за того же кенозиса, который есть в нас, мы этого не чувствуем; добровольный кенозис в Христе, ощущаемый и даже бессознательно ощущаемый большинством из нас; сперва уловленный, а затем, как мы видели, постепенно становящийся добровольным, — у святых. И это потому, что наша жизнь, каждая человеческая жизнь, совпадает, таинственным, но реальным образом, с жизнью Христа, наше рождение совпадает с Его рождением, и наша смерть — с Его смертью, а слава Христа при Воскрешении не может пока открыться в мире, хотя со стороны Христа, по словам святого Павла, она уже явилась[1542].
г) Роль таинств
Итак, это «первородное искупление», если использовать удачную формулировку Пола Хитца, достигает всех людей во все времена и во всех местах; независимо от принадлежности к той или иной религии; независимо от исповедания веры и таинств; но в точной зависимости от поведения каждого, в соответствии с объявлением о Страшном Суде, переданном нам в Евангелии от святого Матфея[1543], и оно не отделяет крещёных от некрещёных, и даже верующих от неверующих. Как же тогда быть с таинствами? Их роль находится на уровне личного обращения, а не в онтологическом плане, как считается обычно. В нашем богословии мы считаем, что крещение не должно нас действительно вводить в плоть Христа с онтологической точки зрения, поскольку всякий человек уже с момента своего рождения является телом Христовым. Святой Пётр правильно определяет место христианского крещения, противопоставляя его языческим ритуалам: «не плотской нечистоты омытие, но обещание Богу доброй совести[1544]». Противопоставление не только между воздействием на тело и воздействием на душу, но между магическим воздействием, с одной стороны, онтологического порядка, эффект которого обеспечивается правильным исполнением ритуала, как в случае химической реакции, а, с другой стороны, поведением конкретной личности в отношении к Богу. Таинство всегда имеет в себе ощутимый знак, но его действенность не сводится от этого к воздействию физического порядка. Этот ощутимый знак, через восприятие нашими чувствами, адресован нашей личности и предназначен облегчить ей обращение. Каждый раз, когда мы будем пытаться осознать действенность таинств в терминах природы, преобразования нашей природы, неизгладимой печати, налагаемой на нашу природу, мы неизбежно будем оставаться в категориях магии. Следовательно, необходимо, как нам кажется, передать заново все онтологические формулировки, часто используемые для таинств, через категории личных отношений, личного настроя. Но из того, что эффект таинств не онтологического порядка, не следует, что этот эффект находится без всякой связи с природой. Наше обращение — это принятие божественной природы, не в виде могущества славы, но в виде могущества любви, в той степени, в какой, благодаря нашему свободному сотрудничеству со Святым Духом, мы позволяем ему конкретно проявляться через человеческую природу в тех условиях времени и пространства, в каких мы получили миссию освятить эту природу, то есть на уровне чувственной реальности, где наши тела и наши жизни различимы и связаны. Впрочем, именно в той мере, в какой мы лично позволили божественной природе проявлять своё действие любви в нашей человеческой природе, в той же мере мы будем лично испытывать в вечности ту же божественную природу, как могущество славы. Именно в этом смысле отец Перигер мог написать: «Нет тернового венца и венца славы: есть только терновый венец, который есть венец славы[1545]». Слава — это не награда, пожалованная вдруг, это просто другой способ испытывать любовь, которому мы научились в большинстве случаев через страдание. Именно поэтому мы познаем славу только в той пропорции, в какой мы научимся любить. Для христианина отказаться от священных знаков, выбранных Богом и его Церковью, если только это не происходит по серьёзным и совершенно особым причинам, было бы равносильно отказу от встречи с Божественной Любовью. К тому же, священные знаки должны быть действительно совершены для того, чтобы облегчить эту встречу. Но для нехристианина другие знаки могли бы сыграть ту же роль, и даже какие-либо третьи знаки могли бы послужить неверующим. Что есть у христианина в большей степени, чем у любого другого человека? Ничего, что касается его спасения. Возможности одинаковы для всех, и это верно для всех времён и народов. Каждый как может отвечает на призыв Любви, согласно возможностям своего темперамента, здоровья и воспитания. Святые Ветхого Завета были не христианами, а иудеями, как и многие люди до сих пор, а есть ещё буддисты и мусульмане. Известно, что некоторое время канонизация великого мусульманского мистика Халладжа серьёзно рассматривалась католической церковью. «… Если мы принимаем учение Святых Отцов в том виде, в каком мы только что изложили его, пишет в свою очередь православный епископ Гор Ливанских Георгий Ходр, то разница между людьми сводится к тому, что христиане называют своего спасителя по имени, а другие не называют Его. В обоих случаях Спаситель — один[1546]». Что же есть у христианина в большей степени, чем у любого другого человека? Радость, имеющаяся прямо сейчас, от знания того, что его любят и любят бесконечной Любовью. «Мне достаточно того, что Бог есть и что это мой Бог» — любила повторять Жанна Абсолю[1547]. Это немало. Это колоссальное счастье. Но и здесь христианину повезло не обязательно больше, чем другим. Некоторые мистики суфии обладают этой радостью в самом высоком смысле. У христианина томиста, это счастье должно быть полностью утерянным. Христианин августинец должен всегда трепетать от того, что он может не оказаться среди слишком малого числа тех, кого Бог действительно любит и кого Он решил спасти. Добавим ещё, что наоборот, невозможно было бы допустить, чтобы ребёнка, умершего почти сразу после крещения, отправляли в Рай как почтовую посылку, ведь он был введён в игру Любви, ещё не научившись лично любить. Где, когда, как совершается для него обучение любви? Это Божественная тайна. Но вне всякого сомнения Бог не может лишить любви кого бы то ни было[1548]. А некоторые, которые начнут в этой жизни учиться любить, должны будут продолжить в другом месте; вероятно в этом самом другом месте, которое сегодня мы начинаем узнавать такими разными путями, которые открываются в нужный момент для поддержания весьма слабеющей веры[1549].
д) Икона Воскресения
Восточная церковь традиционно выражает эту тайну искупления нас Христом в своей пасхальной иконе на тему Сошествия Христа во ад. Христос, воскресший, во славе, торопится вырвать Адама и Еву из могилы.
Христос склоняется к Адаму и берёт его за руку. Другой рукой Он держит свитки Священного Писания, которое Он пришёл исполнить. Рядом с Адамом стоит Ева. С другой стороны от Предтечи стоят цари пророки Давид и Соломон, все святые Ветхого Завета (или других религиозных традиций), простёрши руки в мольбе, ждут, когда в свою очередь они будут вырваны у Смерти, у Зла. Над пропастью Ада поверженные обломки врат, которые удерживали их. Замки разлетелись вдребезги. Даже скалы раскололись. Мрак не может устоять перед напором света.
С обеих сторон теснятся все праведники, иудеи и не иудеи, умершие до Христа, простирают руки, и жест этот, который на иконах символизируют мольбу, звучит здесь со всей силой. Это центральная икона всей истории спасения, в ней, может быть, лучше всего выражена любовь Бога к человеку, его снисхождение, его милосердие, его расположенность. Часто Христос очень низко склоняется над пропастью, где погребён Адам. Он тянет его за руку, и обе их руки тесно сплетены. Адам поднимает голову, он весь устремлён к Спасителю, который притягивает его к Себе, происходит обмен взглядами между Творцом и творением, между Спасителем и спасённым, открытие таинственного товарища по бытию, которого мы носим в себе с момента нашего рождения. Настоящее название иконы — икона Воскресения Христова, настолько верно то, что Воскресение Христово будет полным только с воскресением последнего человека. Нужно признать, что эта тема в основном отсутствует на тимпанах и витражах наших соборов. Обычно мы переходим от Распятия к Вознесению или Страшному Суду. Распятие остаётся самым большим проявлением Божьей Любви, но оно ещё не обнаруживает её воздействия. Вознесение оставляет нас на необходимые для нас испытания. Страшный Суд — это в основном предъявление счетов. Нигде так отчётливо не выражается проникновение силы Любви до самых глубин нашего мрака, как в иконах или огромных фресках и мозаиках Сошествия во ад. Но Запад иногда умеет припомнить это богословие полностью или отчасти. Просто приведём, в качестве примера, зачумлённого Христа на Изенгеймской заалтарной картине Грюневальда в музее Кольмара, тему «Диалогов Кармелиток» Гертруды фон Лефорт[1550], подхваченную Бернаносом, или же «Благую весть Марии» Клоделя. Наши поэты обнаружили то, что не могли понять богословы.
Часть третья Триумф любви: Человек становится Богом
Глава IX Обожение человека
1. Традиция вне схоластики
Мы сможем дать здесь только несколько очень кратких указаний. На эту тему, которая сама по себе огромна, можно было бы написать целую книгу. Тем не менее, нам кажется, что об этой теме не упомянуть нельзя, даже если нам не удастся найти достаточно места для подкрепления наших утверждений доводами. По крайней мере, мы можем попытаться показать их последовательность. Мы снова обнаруживаем обычные расхождения в этом главном вопросе: первоначальная традиция, и мы в достаточной мере показали это, традиция, которую сохранили и преданно развили православные Церкви, ориентирована с самого начала на обожение человека. «Бог стал человеком для того, чтобы человек стал Богом». В этом заключается величайшая основная интуиция. Это обожение в неразрывно связанном виде содержит в себе и онтологический аспект, благодаря участию в самом существе Бога, в его несотворённых энергиях, и личностный аспект, поскольку, в конце концов, само Существо Бога есть Любовь, а без личностного обращения к Любви Существо Бога стало бы для нас адом. Здесь речь идёт даже о трёхличностном отношении, об отношении обоженного человека к каждой из трёх личностей Троицы. Лучшим трудом о развитии всего этого богословия в русле святоотеческой и православной традиции остаётся, вероятно, книга Владимира Лосского, названная «Боговидение»[1551]. В этих лекциях, прочитанных в Высшей Парижской Школе, Лосскому в характерной для него строгой манере в совершенстве удалось в нескольких строках и с помощью ключевых цитат воссоздать духовный и интеллектуальный мир каждого автора, и при этом ясно показать сближение их идей вплоть до способа их выражения. Несмотря на некоторые колебания, свидетельствующие о приближении другого мышления, католический Запад первых веков христианства вполне разделял ту же надежду[1552]. Ещё интереснее отметить, что на Западе, после падения цивилизации раннего средневековья, когда в XI и XII веках богословская мысль снова приобретает размах в атмосфере интенсивного духовного поиска, мы по-прежнему обнаруживаем ту же веру в прямое участие в жизни и самом существе Бога; например, у таких писателей, как Жан де Фекам, Гуго Сен-Викторский, Гийом де Сен-Тьери, Пьер де Сель и даже во время расцвета схоластики и, возможно, ещё более чётко у Анри де Гана. В этот момент Запад, без сомнения, познал богословие, верное христианскому опыту Бога. Но это слишком богатый мир, который нельзя описать в нескольких строках. После того как в богословии восторжествовал рационализм, с приходом схоластики и особенно святого Фомы Аквинского, мистическое течение, отныне отделённое от богословия, ставшего слишком спекулятивным, кое-как поддерживает, пользуясь в основном эмоциональным и символическим языком, этот основной элемент христианского опыта: веру в действительное разделение человеком жизни и существа Бога. Повторять здесь материалы о великих мистиках было бы слишком долгим делом. Мы обратимся только к одному из них, но, как нам кажется, по нескольким причинам он весьма характерен. Это аббат Делаж, который был профессором догматического богословия в семинарии города Лимож. Следовательно, он понимал всю силу произносимых им слов. Он постулирует себя приверженцем авторитета Церкви, которая приказывает ему преподавать учение святого Фомы Аквинского. Он это и делает, только добавляет к ней свои собственные комментарии. И мы увидим, как в этот момент, его личный опыт Бога взрывает все границы, навязанные официальным богословием, до такой степени, что он начинает утверждать обратное тому, что заставляет его преподавать римская Церковь (в скобках мы уточняем различные стадии): «Если прекращается поиск, начинается обладание. Душа и Бог не в плане существа, но в плане познания и любви, составляют одно» (это официальная позиция; это то, что следует говорить, чтобы не быть проклятым; и это даже примирение учения святого Фомы Аквинского и Дунса Скота[1553]: для первого союз с Богом состоит в его познании, а для второго — в любви к нему). «Две природы в одном духе и в одной любви» (очень расплывчатая переходная формулировка, где аббат Делаж, однако, снова вводит идею некоторого союза в онтологическом плане: «две природы»). Затем следует воспоминание о личном опыте, которое постепенно приводит его к утверждениям, противоположным тем, которые он высказывал вначале: «Это глубокая близость; это совершенная общность, это растворение без примесей и неясностей» (сама по себе, в значительной степени неохалкидонская формулировка, но здесь она, скорее, нацелена на постоянство различения личностей при общности их в одной природе). «Мы — это Он, а Он остаётся в Себе. Мы — это всё, что Он есть. У нас есть всё, что есть у Него. Мы знаем Его, мы Его почти видим. Мы Его чувствуем, мы Его пробуем, мы Им наслаждаемся, Им живём и Им умираем» (Это «мы» употреблено здесь явно из скромности)[1554]. «Мы — это всё, что Он есть». Это не мешает аббату Делажу, в следующем отрывке текста говорить о прогрессе: «Чем дальше мы идём, тем больше мы наслаждаемся совершенством Бога. Это постепенное наполнение, чередующееся с моментами видимых остановок. Затем накатывает новая волна, которая проходит дальше первой и кажется, что она пришла из большей глубины. Ничто не впечатляет так сладко, как это распространение божественного действия, идущее из самой сокровенной глубины души и достигающее зоны, соприкасающейся с чувственным миром[1555]». Нет никакого сомнения, что если бы аббату Делажу было известно восточное различение между сущностью Бога и его несотворёнными энергиями, то он воспринял бы его благосклонно. Нам кажется, что это единственный способ поддержать наше действительное обожение в Христе и при этом не впасть в пантеизм. Но это также лучший способ отдать отчёт в этом личном, бесконечно идущем вперёд, присвоении Божественной Любви, такой, какую её испытывали большинство мистиков и которая должна так же бесконечно продолжаться в вечной жизни. Да простят нам, что мы снова возвращаемся к статье, которая кажется нам до сих пор не утерявшей значения, которую мы написали несколько лет тому назад для журнала Christus и которая затем, в силу различных обстоятельств, появилась в Messager de l’Exarchat[1556]: «В каждое мгновение Бог, будучи Богом, будет превосходить сверх всякой общепринятой меры то, что мы получим от Него, поскольку бесконечное несоразмерно с конечным… Речь не идёт о бесконечной направленности к всегда внешнему Богу, которого мы никогда не достигнем. Речь о безграничном росте участия в существе Бога, в становлении Богом, ибо конечное от этого никогда не перестанет становиться бесконечным. Впрочем, это поступательное движение нимало не подразумевает постоянного неудовлетворения с нашей стороны. Отдых может быть совершенен только для абсолюта. Для нас это бесконечное поступательное движение является единственным возможным средством против нашей вечной конечности. Святой Григорий Нисский в IV веке уже считал, что Бог, в вечной жизни, в каждое мгновение отдаётся нам, поверх нашей способности воспринять Его, и, следовательно, одаривает нас каждое мгновение, и делает нас, благодаря избытку дара в каждое мгновение, более способными к Нему. Знаменитая формулировка этого великого мистика, великолепно переведённая Р. П. Даниелу, выразительно и верно наполняется тогда вполне своим смыслом: «И тот, кто поднимается, не останавливается никогда, идя от начала к началу и через начала, которые не имеют конца»[1557]. Именно через свою общую природу божественные ипостаси познают друг друга, любят друг друга и любят нас. Через наше участие в самом существе Бога, в Его божественных энергиях, Бог, в своей природе и Троичности своих ипостасей, есть не только объект нашего познания и нашей любви, но также и орган, с помощью которого мы познаем Его и любим Его, и с помощью которого, вместе с тремя божественными ипостасями, мы познаем и любим мир и наших братьев. Благодаря тому, что во Христа и в нас взаимопроникают божественные энергии и наша человеческая природа, эта последняя, участвует, как мы видели, в обладании Богом. Психологи или психоаналитики могут уловить следы этого обладания Богом в нашей человеческой психике. Но они не могут достичь нашего знания и нашего обладания Богом с помощью самого Бога. Они неизбежно ограничены в своих исследованиях, и это ограничение касается не только случаев «мистического союза». Всякая истинная молитва уже является, без нашего ведома, участием в познании и любви, с помощью которых Бог познает Себя и любит Себя. Сказать, что у святой Терезы из Авилы её мистическое обладание Богом является не истерическим неврозом, но напротив, «успешной истерией», «сублимацией» — это совершенно верный логический вывод большой важности, ибо, как говорит она сама, есть только одна любовь. Это, следовательно, так. Только нам кажется, что ещё есть бесконечно большее, как мы уже говорили, и поэтому анализ Антуана Вергота кажется нам верным, но недостаточным[1558]. Теперь мы можем понять во всей полноте настойчивые слова Христа в Первосвященнической молитве, переданной святым Иоанном (мы следуем иерусалимскому переводу Библии, который в данном случае, как и во многих других, кажется нам более близким тексту, чем перевод, используемый в экуменическом Переводе): «Отец, соблюди их во имя Твоё, которое Ты дал Мне, чтобы они были едино, как Мы[1559]… Чтобы всё едино были, как Ты, Отче, — во Мне, Я — в Тебе, чтобы и они в Нас были… Я дал им славу, которую Ты дал Мне, чтобы они были едино, как Мы: Я — в них, Ты — во Мне, чтобы они были совершенно воедино … Я хочу, чтобы там, где Я, они тоже были со Мной… Я поведал им Имя Твоё и поведаю, чтобы любовь, которою Ты возлюбил Меня, в них была и Я — в них[1560]». Мы не смогли привести весь текст целиком, ни попытаться полностью объяснить его. Мы ограничились необходимыми нам терминами. Любовь и слава — это только два аспекта, которые для нас ещё немного различны, одного и того же Существа Бога. Сперва Христос, согласно святому Иоанну, объясняет, что мы должны стать «едино», как Отец и Сын составляют «едино». Но в той степени, в какой церковное богословие разъяснило Писание, мы знаем, что единство Отца и Сына (и Святого Духа) является не просто добрым согласием, но существованием в одном и едином существе. Следовательно, мы, человеческие существа, все должны быть одним и единым «существом». Но текст заходит дальше: «чтобы они были едино, как Мы: Я — в них, Ты — во Мне». Даже если предпочесть версию экуменического Перевода и некоторых греческих рукописей: «чтобы они тоже были в нас», то на этот раз мы введены в этот союз, соединяющий Отца и Сына. Явственно предлагается механизм этого союза: Сын одновременно «един» с Отцом (в своей божественной природе) и «един» с нами (в своей человеческой природе). Молитвенная форма «чтобы они были…» не означает, что этот союз не осуществлён уже, но подобно множеству других отрывков того же текста, она приглашает нас жить в соответствии с этой тайной. Святой Иларий Пиктавийский, на Западе, понимал это следующим образом: «Господь молит своего Отца, чтобы те, кто верит в Него, были едино, и подобно тому, как Он сам в Отце и Отец в Нём, так и все в них были едино. Зачем говоришь ты здесь о единодушии, о союзе души и сердца в добровольном согласии? Если бы их воля была бы такова, чтобы создать единство верующих, то у Господа в запасе имелось достаточно слов, чтобы облечь это в верные термины; Он бы стал молиться так: «Отец, поскольку мы хотим одного, пусть и они хотят одного, и пусть все мы станем едиными благодаря такому согласию. Неужели Он не ведал смысла слов, Он, кто сам есть Слово? Он, будучи Истиной, неужели Он не сумел сказать истину? Он в совершенстве объявил об истинных и подлинных тайнах евангельской веры… Он указал на пример союза и на источник такого союза для верующих; Он молился, чтобы, подобно тому, как Отец есть в Сыне, а Сын в Отце, так же, в силу этого союза и по его образцу, они стали все едины в Отце и Сыне[1561]». Этот союз одновременно является «источником» и «образцом»; мы должны ему соответствовать, и как раз этот союз позволяет нам сделать это: «в силу этого союза и по его образцу…» Наконец, в Боге, в самом союзе с Богом найдём мы наш союз с людьми.
2. Схоластика, неосхоластика и прочие неорационализмы
Всё это составляет самую суть христианства, хотя и находится полностью за пределами воззрений святого Фомы Аквинского. Вслед за многочисленными богословами и добровольными комментаторами, отец Е. Мерш предпринял попытку христианизировать святого Фому по этому вопросу. Но для более методичного о. К. Баумгартнера[1562] не составляет никакого труда показать, что святой Фома никогда не допускал нашего введения в жизнь Троицы. Наше усыновление, согласно святому Фому Аквинскому, не делает нас сыновьями того же Отца наравне с Сыном, но только сыновьями всей Троицы в целом, так же, как внутри Троицы Сын является Сыном Отца. Согласно всем схоластическим богословам, мы не можем быть по-настоящему введёнными в жизнь Троицы, по той простой причине, что для них, союз с Богом, даже в жизни вечной, или «обожение» человека, когда они осмеливаются хотя бы повторить этот термин, такой близкий восточной традиции, состоит просто в том, чтобы познать Его. Для святого Фомы Аквинского имеется две возможных модели присутствия Бога в человеческих существах. Он может присутствовать в них, поскольку говорится, что причина в некой форме присутствует в следствиях; и в этом смысле Бог присутствует во всём, что Он создал. Но есть и другой вид присутствия, свойственный разумному созданию: «… согласно ему, говорим, что Бог существует как познанное в познающем и любимое в любящем[1563]». Рассматривая внимательно, в чём заключается наше блаженство, святой Фома Аквинский уточняет, что то, что в действительности его составляет, будет являться актом познания божественной сущности[1564]. Тем не менее, в течение веков предпринимались многочисленные попытки исправлений. Не стоит приводить их здесь. В качестве примера укажем только на некоторые из недавних таких попыток. В 1928 году о. Морис де ла Тай, член Общества Иисуса, подчёркивал, цитируя святого Фому Аквинского, что блаженное видение подразумевает всё-таки с нашей стороны некое реальное преображение нашего разума под влиянием Бога, в качестве подготовки к нему. «… Для того чтобы божественная сущность стала чем-то внятным для сотворённого разума (что необходимо для того, чтобы божественное существо сделалось доступно зрению), необходимо, чтобы сотворённый разум был поднят на этот (уровень) властью трансцендентного порядка[1565]». Позже о. де Море-Понжибо пытается показать, что подъём нашего разума на уровень божественной сущности без одновременного преобразования всего нашего существа был бы чем-то чудовищным[1566]. Романо Гуардини, в свою очередь, настаивает в особенности на том факте, что это созерцание божественной сущности познакомит нас с самими божественными ипостасями[1567]. О. Баумгартнер пытается пойти ещё дальше в русле богословия греческих Отцов. После отчётливого признания факта, что наше участие в божественной природе является истиной веры[1568], он следующим образом комментирует учение Отцов: «Согласно Отцам, Бог сам отдаётся, сообщается, материально соединяется с верующим. Верующий онтологически соединён с самой реальностью Бога, с тремя божественными ипостасями…». Вот слова, которые могли бы нас только порадовать! Чего ещё желать? Да, большего не нужно, если бы только, как обычно, слово за слово, дальнейшие объяснения не лишили Откровение его содержания. Так, на следующей странице о. Баумгартнер уточняет: «Не следует, конечно, думать о прямом «сообщении» божественной субстанции. О. Гардей прав, когда пишет «Бог не мог бы соединиться с субстанцией души для того, чтобы подготовить её в своём онтологическом существе, в том же духе, в каком Он готовит её милостью: душа стала бы Богом»[1569] !…». Тем не менее, по сравнению с предшественниками, наблюдается некоторый прогресс в том, что о. Баумгартнер чётко признаёт, что союз верующего с Богом не может быть выражен в достаточной мере в категориях действующих причин и уподобления[1570]. Другими словами, официальное западное богословие приходит, наконец, к середине XX века (1963 год) к признанию того, что мы недостаточно отдаём отчёт в союзе с Богом, в жизни вечной, когда объясняем, что Бог постепенно нас преобразует, поскольку Он нас создал, до тех пор, пока мы не станем относительно похожи на Него самого. Дело в том, что всё официальное западное богословие на протяжении веков, с момента торжества схоластики в XIII веке, даже улучшенное последними достижениями, рассматривает наше обожение, наш союз с Богом, только в смысле нашего становления более или менее подобными Богу, в противоположении Богу, вне Бога, а не как становление Богом, благодаря участию в Боге. Существенное различие. Это в точности те категории, которые в споре о Христе противопоставили ариан Большой Церкви. Для ариан Сын Божий обладал божественным существом, подобным существу Отца; подобным, но численно различным, он был чем-то вроде второго экземпляра; а поскольку невозможно иметь два абсолюта, то его божественное существо было подобным, но не совершенно идентичным: оно было немного ниже. Для Большой Церкви, Божественное Существо Сына ни в чём не уступало Существу Отца, поскольку ничем от него не отличалось; оно было тем же самым, что и у Отца. Христос не «той же природы, что Отец» — еретическая формулировка, неудачно искажённая во французской и испанской официальных традициях Символа веры, в сегодняшней римской церкви, но Он «от природы самого Отца», как, впрочем, удачно произносит итальянская традиция, что совсем другое дело (португальский язык сохранил «единосущий»; немецкий, английский и нидерландский языки выражаются иначе, но верно). Таким же образом, в официальной традиции римской церкви, начиная с XIII века, человек может надеяться самое большее на то, чтобы благодаря действию в нём милости Божьей, стать в некоторой степени подобным Богу. Согласно восточной традиции вплоть до сего дня, согласно латинским богословам XI—XII веков, согласно нашим западным мистикам, речь идёт не о том, чтобы уподобиться Богу, перед лицом Бога, но о том, чтобы участвовать через воплощённого Христа в самой сутиБога, и, следовательно, с нашей стороны, всё более и более лично соответствовать уже по существу присутствующему в нас Богу, поскольку Он уже присутствует, существует (в соответствии с несотворёнными энергиями) в человеческой природе Христа. Эта разница, правы мы или нет, кажется нам такой важной, что мы охотно превратили бы её в основной критерий различения или объединения всех мировых религий. Таким образом, на Дальнем Востоке, выделились бы религии, которые предчувствовали желание Бога реально сообщить себя человеку, которые почувствовали, что Бог исполняет это желание, необъяснимым, но реальным образом. Но эти религии часто едва не растворяются полностью в Боге, едва не теряют себя в великом Всеобщем, которое рискует снова оказаться в одиночестве и, значит, без любви. Правда, что Влюблённый настолько погружен в обладание Возлюбленным, что он не делает больше никакого попятного движения, которое было бы необходимо, чтобы он сохранил осознание своего существования в качестве отдельной личности. Но из-за этого его личность не настолько поглощена Возлюбленным; иначе и Влюблённый, и Возлюбленный перестали бы существовать, а, следовательно, и Любовь тоже исчезла бы вместе со счастьем любить. Это полное растворение является постоянным искушением индуизма, где классическим является образ наполненного водой кувшина, который погружают в океан: когда глина кувшина растворяется, вода, заключённая в нём, от этого не уничтожается, но возвращается в океан. Кроме того, существует множество интерпретаций этой идеи и учений от времён первых Упанишад до Рамануджи или Рамакришны. Новое спиритуалистическое течение в некоторых англо-саксонских научных кругах, часто называемое «Принстонский гностицизм», в конечном счёте, не выходит на другие горизонты, поскольку, согласно этим мыслителям, «наша отдельная индивидуальность является только ничтожным упаковочным целлофаном, который разрывается и отдаёт своё содержимое в общую массу[1571]». Недостаточность такого решения для удовлетворения человеческого сердца продемонстрирована в серии софизмов, которые изобрели сами эти «неогностики» для того, чтобы лучше покориться данному решению[1572]. На другом конце можно обнаружить религии, которые признают в Боге Властелина Вселенной, которому лучше покориться не только потому, что Он самый сильный, но и потому, что поскольку Он сотворил этот мир, то Ему одному и известно, как в этом мире найти счастье. Мы должны почитать Его. С Ним возможна некоторая дружба, но каждый остаётся у себя. Мы узнаём здесь иудаизм и официальный ислам (тот, который технически называют «экзотерическим» в противоположность исламу «эзотерическому», то есть «мистическому»), основные протестантские церкви и римский католицизм в его наиболее официальном богословии: богословии святого Фомы Аквинского. Наконец, не посредине, но над всеми этими рационалистическими тупиками, можно сгруппировать все великие религиозные течения, которым удалось догадаться, докуда достигает желание Бога сообщить Себя людям, а также догадаться о том, что совершенство дара и союза не уничтожает счастья встречи, счастья взаимоотдачи, при котором различие личностей никоим образом не стирается. В этом заключается самое чистое христианство, в котором для нас нет ни единого сомнения: христианство православных церквей (вышедших из Византии или «восточных», дохалкидонских), христианство всех наших западных мистиков, а также учение большого числа исламских суфийских мистиков, а также некоторых индийских мистиков. Конечно, данные сближения и разделения покажутся некоторым возмутительными. Как можно так пренебрегать тем, что составляет огромное своеобразие христианства по отношению ко всем другим религиям: Троицей и Воплощением? Дело в том, что для нас приверженность формулировкам не является существенной. Воплощение и даже Троица теряют весь свой смысл — мы утверждаем это - весь их смысл, если они нам более не раскрывают, как Бог призвал нас войти в соучастие в Его существе и в Его жизни, почему это было возможно и как Он это осуществил. Это настолько правда, что все эти богословы, которые уже давно, в силу своего богословского образования, не верят в настоящее обожение человека, совершенно осознают, что остаются верными сущности своей веры, явственно отказываясь от этих двух тайн, таких трудных для разума, тайн Троицы и Воплощения. Они прекрасно осознают, что имеют лишь смелость порвать с последним остатком народной веры, от которой тепло на сердце, веры, подобной всем волшебным сказкам нашего детства, для того, чтобы, наконец, предаться вере, без сомнения не такой поэтичной, но также более истинной, освобождённой, наконец, от проекций наших бессознательных мечтаний. Они прекрасно осознают, что эта догматическая разгрузка, в конечном счёте, ничего не меняет в сущности их отношения к Богу. И, конечно, они, к несчастью, правы! Возможно, то же самое происходит и с довольно большим числом христиан Запада, особенно, с интеллектуалами, главным образом принадлежащими духовенству, особенно с теми, на кого официальное богословие римской церкви может наложить свой отпечаток. Лучше уж, как нам кажется, пребывать в неведении о тайнах Троицы и Воплощения, но быть открытыми, благодаря действию Бога, и ответному действию сердца, к предчувствию Любви Божией. По-видимому, это относится ко многим нехристианским мистикам. Добавим, что по этому вопросу раскол между протестантами и римскими католиками был, без сомнения, неизбежен, как только была утеряна исходная категория участия. Протестанты, таким образом, спасли эту необходимую истину о том, что нет другой святости, кроме святости Бога. Но они не поняли, как Бог может нам её передать. Святость Бога оставалась в Боге, и по-настоящему была для нас недоступна. Римские католики лучше сохранили эту необходимую истину о том, что наше спасение является настоящим возрождением нашего существа. Но для них при святости Бога мы должны выстроить нашу святость, параллельно Его святости, подобно имитации Его святости. И только категория участия позволяет утверждать, что всегда имеется одновременно не только единственный источник святости, ни и единственный Святой, и что, однако, человек призван стать истинно святым.
3 Источники этого расхождения
Предпримем попытку собрать здесь разрозненные элементы, о которых мы уже упоминали, но на этот раз постараемся обнаружить между ними глубинную связь. Удивительно, но наши богословы схоластической формации ставят всё время проблему союза с Богом в соответствии со следующей дилеммой: или же это союз по природе, по сущности души, как это на деле утверждают мистики; но по своему существу душа не может ничего познать; она может познать только благодаря своей мыслительной способности; и, следовательно, этот союз был бы в себе самом бессознательным, а значит, лишённым интереса; или же этот союз осознанный, что означает, что он результат нашей мыслительной способности, и, следовательно, он состоит в акте познания. В этом и заключается всё учение святого Фомы Аквинского. Таким образом, в результате забавного разъединения между сущностью души и её способностями, дилемма становится следующей: или же бессознательный союз, или же осознанность без союза, поскольку союз является осознанным актом, актом познания. Но если такое число великих умов не возмутились тем, что сегодня кажется нам явным подлогом, то, значит, они не чувствуют подлога. Здесь играет роль ещё более глубокая разница: между христианским Богом и Богом философов-интеллектуалов. Христианский Бог — это Другой. Ничто в сотворённом мире не является соприродным Ему, ни среди вещей чувственных, ни среди сверхчувственных. Но поскольку Бог любит нас и является всемогущим, Он сообщается с человеком в целом, с его телом и душой. Согласно христианской концепции, имеется большой метафизический разрыв между Богом и миром. Для большого числа философов большой разрыв существует между материей и нематериальным духом. Отсюда наш дух пользуется некоторой соприродностью с Богом, чистым Духом. Сам по себе недоступный нашему зрению и осязанию, Бог недоступен нашему духу только в силу слабости последнего, а не потому что Он является сущностью совсем другого порядка. Разница между этими двумя концепциями становится очевидной в комментариях к шестой заповеди Блаженства: «Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят[1573]». В своём письме о видении Бога[1574] святой Августин объясняет, что Он невидим для телесных глаз, даже если тело прославлено или «одухотворено», ибо для того, чтобы увидеть Бога, нужно, чтобы тело стало совершенным духом, перестав, таким образом, быть телом. Примерно в то же время святой Григорий Нисский, имея перед собой тот же текст, реагирует совершенно иначе. Он начинает с вопроса, что в Священном Писании означает «узрят», и показывает с помощью нескольких цитат, что «узреть» означает «обладать». Он заключает из этого, что Бог не покажется нам, подобно какому-то спектаклю перед глазами души, но скорее, в действительности передаст нам Свою вечную жизнь, Своё бессмертное блаженство, настоящий свет, вечную радость… и даже Свою «недоступную славу» так, что, в конце концов, для того, чтобы узреть Бога, человек с чистым сердцем должен будет только созерцать Его в собственной его красоте. «Давайте узрим себя в Вашей красоте…», скажет позже святой Хуан де ла Крус. За двенадцать столетий до того, уже существовало такое богословие и, вероятно, имелся тот же опыт. Для тела, добавляет святой Григорий Нисский, имеется некое благо, которое заключается в здоровье. Но счастье состоит не в том, чтобы познать только идею здоровья, но быть в добром здравии[1575]. Разница в дальнейших рассуждениях исключительно отчётлива. Очевидно, что с того момента, когда Бога начинают считать идеей, Истиной, живым мышлением или Мыслью мыслей, как поступают святой Фома Аквинский и неосхоласты, не может быть более совершенного союза с Ним, чем познание Его. Это даже единственная возможная форма союза, если мы хотим сохранить этот термин. Единственный способ «объединиться» с какой-либо истиной — значит познать её. Но какой Бог кроется за этим? Конечно же, это не христианский Бог! Но это, кроме того, есть именно то рассуждение, которое, с нашей точки зрения, сводит союз с Богом к простому знанию и которое, в Христе, сводит союз двух природ, божественной и человеческой, к «блаженному видению». Известно, что первые явные свидетельства доктрины блаженного видения Христа появились только около 1135 года. Но в IX веке в тексте некоего Кандида, который пока не поддаётся точной идентификации, имеется что-то вроде повторного перевода представления исходного восточного богословия о взаимопроникновении двух природ Христа как западной категории «видения». Кандид должен ответить на вопрос, уже типично латинский, а именно: видел ли Христос Бога во время своей земной жизни. Автор начинает ответ с того, что приводит ту же шестую заповедь Блаженства. И замечает, что, несомненно, Христос уже видел Бога, поскольку он учил, что мы его увидим однажды, таким образом, отчётливо связывая блаженное видение Христа и наше будущее «видение» Бога в жизни вечной. Затем он добавляет: «Будь же уверен, что эта душа, всегда наполненная Богом, всегда видела Бога таким, как Он есть[1576]». Эта душа, «всегда наполненная Богом» — это снова в духе восточной традиции (за исключением только того, что по Восточной традиции тело Христово также «наполнено Богом», как и его душа). Для Кандида «блаженное видение» Христа является, следовательно, только следствием более широкого феномена, а именно — взаимопроникновения обеих природ Христа. Это следствие спорное; напротив, это именно то, что византийский кенозис почти полностью убрал из души Христа. Но по крайней мере, у Кандида, знание остаётся подчинённым истинному онтологическому союзу. А вскоре для Запада союз двух природ в Христе сведётся практически к этому знанию. С этих пор представляется очевидным, что именно в силу того же глубокого движения мысли целая важная часть западной традиции отказалась от настоящего союза человека с Богом, как в том, что касается жизни вечной, так и во Христе. И не существует для всех таких богословов более истинного обожения человека, чем в воплощении Бога; всё, что, по крайней мере, можно сказать со строгостью: это совоплощение Бога. Именно поэтому на Западе невозможны иконы. Наше религиозное искусство, по мере того, как углублялся разрыв с христианским Востоком, становится почти трагедийным свидетелем этой невозможности объединить божественное и человеческое. Впрочем, как кажется, искусство на Западе действует примерно так же, как народная набожность, в качестве противовеса официальному богословию. В течение веков развоплощённой духовной власти религиозное искусство представляет нам только человеческое, ни в коей мере не преображённое, немного тяжёловесное, часто чувственное, барочное искусство в стиле «церкви Сен-Сюльпис». И только название картины остаётся пока что религиозным. Такое впечатление, что подъём десакрализованного богословия совпал с противоположным художественным усилием, отчаявшимся достичь Бога, но действующим вне человека, вне даже материи. Это приёмы абстрактного или полусимволического искусства: Христос наполовину выступающий из пня дерева, силуэты, показанные намёком в дырах металлического листа или с помощью куска верёвки, обнаруживающие похвальную заботу о том, чтобы ускользнуть от тяжести этого падшего мира, но в этом случае ускользнуть также и от материи, не преображая её. Искусство иконы, по словам Оливье Клемана, является «преображающим» искусством. Сходным образом литургия, когда она деградирует в обряд, перестаёт связывать нас с Богом и, наоборот, узаконивает разрыв. Возможно ли в любом движении выявить первопричину, которая постепенно повлекла всё за собой? Или же имеется скорее совпадение нескольких независимых причин? Мы часто отмечали некоторую избыточную западную тенденцию к рационализации веры, идущую иногда против свидетельств религиозного опыта. Следует, однако, повторить, что это не собственно западная привилегия. Несколько раз то же течение чуть было не восторжествовало на Востоке, и не обязательно в результате дурного влияния Запада. Такое впечатление, что по большей части это вызвано некоторым страхом перед Богом, Бесконечным, Абсолютом; подобно отказу потерять себя, даже потерять наши внушающие доверие границы, которые мы ощущаем перед неизвестным. Другие, к которым мы причисляем себя, напротив, почти боятся, что недостаточно будут изумлены на пороге Бесконечного. Отчасти, разница, конечно, в этом. И отчасти, что очень важно, это различие следует искать в истории психики каждого человека[1577].
4 Богословские и практические выводы
Именно в этом отказе от истинного союза между двумя природами, природой божественной и природой человеческой, видим мы глубокую причину потери равновесия, вследствие которой вера постепенно умирает на Западе. Судя по темпам развития, меньше чем через двадцать лет во Франции не останется от Церкви ничего, кроме великого прошлого. Начиная с момента, когда не допускается взаимопроникновение двух природ, божественной и человеческой, не может и речи быть о том, чтобы освятить человеческую природу. Остаются ещё два решения: 1) Бежать всего, что является человеческим, чтобы найти божественное; это решение, от которого мы так пострадали, особенно начиная с Контрреформации. 2) Объявить, напротив, что всё сотворённое уже является освящённым, поскольку оно создано добрым Богом и не нуждается в освящении, что немного легкомысленно трактует тайну зла и нашей свободы; это то решение, которое почти повсюду расцветает на Западе после последней Мировой войны.
а) Бежать от сотворённого, чтобы найти священное
Уже святой Павел проповедовал смерть «ветхого человека», а святой Хуан де ла Крус «небытие»; но и для первого, и для второго это было только отрицательным аспектом положительного по существу динамизма, благодаря которому Бог формирует в нас нового человека. Но со времён Контрреформации, и в частности для нас во Франции со времён того, что мы называем Французской школой (духовности), «уничтожение» больше не совпадает с формированием Богом в нас нового человека; оно становится нашим делом, предварительным условием, необходимым для любого возможного действия Бога в нас. Отныне это уничтожение должно быть возможно более полным, как если бы оно стремилось привлечь благодать наибольшей пустотой. Отныне становится понятным, что святость невозможно представить без полного отказа от всякого удовольствия, от всякого земного счастья… Невозможен отныне вопрос о браке, о радости человеческой любви. Речь идёт о том, чтобы порвать со всякими привязанностями, с корнем вырвать всякое желание. Даже кардинал де Берюль, основатель французской школы, несмотря на то, что лично приходит к идее обожения человечества Христом в Его божественной природе, не сумел сделать выводы для нас самих, отойти от этого общего движения мысли. Отец Эрсан, как говорят, уже протестовал и разоблачал желание некоторых кармелиток «вернуться к чистоте, которая была у них до того, как они были созданы[1578]». Впрочем, Орсибаль указывает на то, что сам кардинал эволюционировал в этом вопросе. В «Жизни Христа» Берюль признаёт, что «Творец, не презирая ничего из того, что он создал, отрекается только от греха в человеке[1579]». Отныне, комментирует Орсибаль, «духовная жизнь исключает только грех, а не творение[1580]», и кардинал наставляет нас отныне стремиться в большей степени к нашему «совершенству» во Христе и в Боге, чем к нашему «уничтожению»[1581]. Однако эта счастливая революция в произведениях кардинала явно запоздала, и, кроме того, она не является его последним словом, ибо к концу своей жизни, под влиянием «жертвенного уничтожения» отца де Кондрана, он возвращается к своим прежним позициям[1582]. Добавим к этому одно важное искажение смысла в интерпретации труда святого псевдо Дионисия Ареопагита, одного из главных источников вдохновения всей мысли Берюля. Святой Дионисий долго раскрывал роль иерархии в том, что он называет «озарением» (сегодня мы бы сказали: передачей знания); так знание спускается по степеням от епископа к священнику, от священника к дьякону, от дьякона к мирянину… Но в русле любви последняя степень иерархии напрямую контактирует с Богом, так же, как и первая ступень[1583]. Берюль смешал иерархию и святость![1584] Только самая великая святость может оправдать самый большой авторитет. Поскольку два чина святости и авторитета таким образом смешаны, становится очевидным, что духовенство должно, прежде всего, стремиться к святости, но уже не так, как всякий христианин, но благодаря особой обязанности, и к святости, как к способу бегства от всякого сотворённого ради лучшего поиска божественного. Согласно логике того же смешения, Мария, Мать Христа, самая совершенная из всех святых, становится прототипом духовенства у людей: «Virgo sacerdos»! У Берюля, у монсеньора Олье и у многих других это уничтожение ещё заканчивается истинным союзом с Богом, жизнью в Боге. Но после «поражения мистиков в восемнадцатом веке[1585]» и торжества святого Фомы Аквинского, навязанного Львом XIII († 1903), от всей этой духовности осталось только уничтожение без жизни в Боге. И именно в этом духе во французской Церкви сформировались почти все священники, живущие среди мирян. Нужно иметь смелость признаться, что многие из них вышли из этого и в самом деле «уничтоженными», ослабленными, искалеченными, изнурёнными, лишёнными всякой человеческой жизни, и при этом не наполнились жизнью в Боге. Пусть поймут нас правильно: речь идёт не о том, чтобы кого-либо судить, ещё меньше — презирать кого бы то ни было, но просто о том, чтобы признать наличие этого убийства, чтобы оно не смогло продолжиться или начаться снова. Сказать об этом нелишне, ибо после избытка секуляризации, что мы пережили, уже намечается «реакция», возврат к духовности, которой мы могли бы только радоваться, если бы этот возврат не происходил так часто в прежних своих формах, не только уже пройденных, но просто ложных, которые мы только что опровергли. Естественно, есть разные степени и различные варианты во всём этом течении; начиная с многочисленных видений и разговоров, где Матерь Божья с большим трудом удерживает руку своего божественного Сына, который, если бы не она, давным-давно расквасил бы нас в лепёшку, и заканчивая великолепными переизданиями великих духовных текстов, которые долгое время оставались в забвении. Мы далеки от желания дискредитировать всю серию видений, где представляется, что Матерь Божья ведёт себя подобным образом. Под вопросом лишь их интерпретация. Вся любовь Богоматери может иметь источником только самого Бога. Но очень часто комментаторы, вместо того, чтобы учесть грубейший антропоморфизм, вызванный богословием страха, только безрассудно подливают масла в огонь. И бояться стоит не успеха данного рода литературы, ибо, к счастью, дух нашего времени к этому не расположен, но скорее новой тени недоверия, набрасываемой на всякий настоящий духовный поиск и великих свидетелей прошлого. Тем не менее, в Предании имеется другая форма христианства, другая богословская линия, которая в свою очередь признаёт — в такой же и даже большей степени — неизбежную роль аскезы, покаяния, страданий, которые нам нужно пережить, если мы хотим достичь Любви Божьей. Но речь идёт о нашем духовном перерождении, освящении, обращении; а не о том, чтобы удовлетворить низменные инстинкты мелкого тирана-садиста! Не о том, чтобы принести на съедение какому-нибудь Минотавру его долю невинных жертв для того, чтобы он пощадил остальной народ! Против всего этого течения очень здраво выступает о. Перигер. Бог требует от нас отказаться от счастья только для того, чтобы привлечь нас к большему счастью. И обычно само это притяжение к лучшему действует в нас и отрывает нас от менее хорошего. Бог не ревнует нас к нашему житейскому счастью; Бог ревностно следит только за тем, чтобы богаче нас одарить. Но и здесь Он умеет также быть бесконечно терпеливым по отношению к нашей слабости. И всё же справедливо, что в конце концов Бог лишает нас всего и лишает нас самих. В чём же тогда разница? Огромная: ведь Он отбирает, только отдаваясь нам Сам! Готовя нас внутренне, постепенно, каждое из наших согласий уже делает возможным следующее лишение, но оно испытывается не как разрушение и истребление, но как поэтапное освобождение, как облегчение, в тайне уже почти желаемое. Нам только остаётся отдаться Ему, не чинить препятствий, цепляясь за себя самих. В чём же разница? В том, что стало бы, наконец, возможно для католической церкви присоединить к духовным свидетельствам её священнослужителей, давших обет безбрачия, свидетельства женатого духовенства, богатство, необходимое для полного освящения мира. Но здесь речь идёт о глубоком потрясении мировоззрения, которое будет возможно, только если Западная Церковь сперва вновь откроет для себя христианский смысл брака, его истинное значение призвания и религиозного служения. Хуже не может быть, если будет допущено посредничество женатых мужчин только для того, чтобы сгладить недостаток призвания холостых священников. Тогда ничего не изменится, и этот новый штат, без сомнения, будет весьма хорошо подобран, чтобы ревностно продолжить устаревшую систему психологической блокировки и цепочку неврозов. В чём ещё разница? Разница в том, что в этом богословии становится ясно, что наше медленное восхождение к Богу, наше освящение, всегда болезненное, по необходимости крестное, является от начала и до конца только колоссальным делом любви, проводимым с любовью и бесконечной нежностью. Отныне становится абсурдным (поскольку это совершенно противоречит преследуемой цели) желать сократить этапы, форсировать обращения, добиваться формального исполнения законов, которые не будут поняты и приняты внутренне. Не отнимая ценности у свидетельства, это богословие должно бы избавить нас от мании «делать добро» людям, которые у нас ничего не просят. В чём разница? Разница в том, что, в конечном счёте, у нас ничего не отнимется, ни мир, ни плоть, ни наши человеческие пристрастия. Бог лишает нас на самом деле только нашей собственнической привязанности к вещам и людям, этой исключительной формы собственничества, которая как раз и извращает мир и отделяет нас от наших братьев, делает нас неспособными проникнуть в их общность, в игру любви, в счастье. Но когда произойдёт этот отрыв, нам всё будет отдано и воздастся сторицей, преображённое тем самым Богом, ради Любви Которого мы все оставили.
б) Сотворённое уже само по себе священно
Отказываясь от настоящего союза между двумя природами, божественной и человеческой, как в жизни вечной, так и во Христе, наше официальное богословие впадало в противоположную крайность. Когда в 1947 году в своём знаменитом труде под названием «Сверхъестественное» отец де Любак, пользуясь всеми своими познаниями и проявляя осторожность, попытался восстановить эту основную истину христианства о том, что нет для человека другого блаженства, чем сам Бог, Пий XII приказал изъять его книгу из магазинов, что для Франции означало, что автор попадал в чёрный список, и о. де Любака вынудили отказаться от всякого преподавания. Официальная доктрина, обязательная в это время, состояла в том, что человек может запросто достичь другого блаженства и без союза с Богом; блаженство это низшего плана, конечно, просто соответствует его природе: это «блаженство природное». Отныне союз с Богом неизбежно может состояться только в качестве совершенно факультативного дополнения к счастью, и нужно признать, что если поближе изучить то, что эти богословы понимали под «союзом с Богом», это впечатление может только усилиться! Поскольку небу не нужно давать нам ничего необходимого, и даже, по правде говоря, оно не может нам предложить ничего действительно интересного, расцветает целая литература о «богословии земных реалий» или «богословии преходящих ценностей», которое заполоняет весь римский католический мир, средние школы при богословских факультетах. Вот несколько примеров, взятых произвольно, ибо множество авторов устремились за этой новой модой. Например, Ж. Бертелеми в своей книге «Христианское видение человека и вселенной»[1586]: «Поднять целину, возделать, засеять, взрастить пшеницу или виноград там, где были лишь булыжники и деревья, — значит совершить святое дело, поскольку это значит вырвать землю из ярма зла, снять проклятие, лежавшее на ней, частично возвратить ей её плодородие, порядок и красоту. Не вызывает удивления, что монахи некогда посвящали себя этой задаче. Их труд, и они осознавали это, был наделён религиозным и сверхъприродным значением[1587]». Автор поднимается до такого же лиризма, когда превозносит труд рабочего, а затем восклицает по поводу техники: «Да, это великая вещь, ибо проникнуть мыслью в природу, значит зажечь в ней первые лучи божественного лика[1588]». Наконец, по поводу научной деятельности Ж. Бертелеми бесстрашно заявляет: «Она также является настоящим искуплением. Озарённая интеллектом, грубая материя теряет свою непрозрачность… Ибо присутствие разума, это уже присутствие Бога в его образе[1589]». Ведь это то самое течение, которое остаётся наиболее верным святому Фоме Аквинскому. Известно, что вся христианская традиция до него заботилась о различении интеллектуальной и духовной жизни. Но «будучи правильным последователем Аристотеля», как подчёркивает о. Шеню, святой Фома Аквинский постоянно препятствует такому различению[1590]. Отказ от этого различения превосходно понимают те богословы, которые думают, что само Существо Бога является чем-то вроде Высшего Разума, живой разумности. Это всё очень последовательно. Поэтому тот же о. Шеню мог написать: «В нас есть разум, как разум, производящий искусства и ремёсла, так и разум, владеющий идеями и внутренней жизнью; это единая власть в двойственности своих функций, самый высокий и самый верный отпечаток Бога, больше, чем отпечаток, образ[1591]…». И он принимается делать из этого следующие выводы: «Мир полон идей, говорили Древние; труд, который порождает их, является высшим актом взрослого человека, и не следует, ни справа, ни слева, противопоставлять его созерцанию[1592]». Отныне во имя союза души и тела, становится невозможным признать, что усилие по выстраиванию технически более совершенного мира и в самом деле отлично от усилия души, ищущей Бога; что поиск счастья на земле не является уже завоеванием блаженства. Вот, например, как Эммануэль Мунье анализирует «идею прогресса»: «По-видимому, она анализируется в четырёх фундаментальных идеях. Первая — что история имеет одно направление: сперва история мира, потом история человека. Вторая — что это направленное движение истории идёт с непрерывным устремлением к лучшему, даже если случайности усложняют её ход, и что это движение является движением по освобождению человека. Третья — что то развитие науки и техники, которое характерно для современного запада и сегодня распространяется на весь мир, составляет решающий момент в этом освобождении. И наконец, последняя — что в этом восхождении человек несёт славную миссию быть автором собственного освобождения». И далее применение этой концепции распространяется и на жизнь вечную: «Почему Бог не создал природу и человека сразу в состоянии совершенства? Зачем эволюция? Зачем колеблющаяся поступь истории? Христианство на это отвечает: Бог — это отец, Он не окружает патерналистской опекой. Он захотел, чтобы освобождение человека было плодом труда, гения и страданий человека, чтобы оно не имело привкуса унизительной милостыни, полученной от неба, но вкус надежд, трудов, испытаний, любви. Человечество «само себе хозяин», оно пойдёт медленно, постепенно. Иначе как, достигнув блаженства, пусть несовершенного, будет оно участвовать в самодостаточности Божьей, если оно некоторым образом не подготовит своё торжество собственными руками?[1593]». К счастью, не замедлили последовать отклики и обсуждения со стороны других богословов-толкователей или духовных лиц. Но их предупреждения не были услышаны[1594]. Немного позже была тенденция скорее смешивать проповедь евангелия и «совестливости», переводить религию в политику. Конечно, любовь предполагает борьбу против несправедливости и тем большую, чем больше несправедливость, и иногда даже вооружённую борьбу, когда других возможных средств нет. Но революционная борьба не подразумевает обращения любви. Именно поэтому, в любом случае, Евангельское послание о любви остаётся явлением совсем другого порядка, оно бесконечно превосходит революционную борьбу, хотя и может одновременно очистить её. Добавим, что если теоретическая форма этого теологического представления об уже сакральном светском мире на сегодняшний день остаётся в глубоком прошлом, на нас продолжает лежать его глубокий отпечаток. В течение нескольких десятилетий священники и верующие прилежно разносили практическое его применение: бесполезно молиться за работой, труд сам по себе является молитвой; достаточно поэтому, и даже лучше, если вы будете стараться выполнить свою работу хорошо: это лучшая из молитв. Бесполезно пытаться думать о Боге, разговаривая с кем-либо; достаточно, и даже лучше, если вы безгранично откроетесь Абсолютному, которое есть в нём: так вы даже вместе с ним достигните Бога. Бесполезно. Правда, что подобные разговоры практически исчезли. Но это значит, что они полностью сработали: духовная пустота на сегодняшний день такова, что разговоры такого рода уже даже более не возможны.
5 Пути единения с Богом
Тем не менее, нужно повторить, что если Запад с такой лёгкостью бросается из одной крайности в другую, от чистой духовности до чистой обмирщенности, то это происходит потому, что в оба эти решения закралась одна и та же фундаментальная ошибка. Покуда богословие Запада не откроет для себя тайну Воплощения во всей её полноте, Запад даже в делах практических будет бросаться из крайности в крайность, он даже не поймёт причину этого. В том богословии, которого мы придерживаемся, для спасения каждого человека и для спасения мира имеет значение только любовь. Нет ни привилегированных, ни лишённых привилегий, нет отбора по уму, семейным связям, по языку или религии; следовательно, в конечном счёте, нет отбора по времени или месту. Каждый в тайне своей свободы отвечает только за добро, которое может реально сделать, или за зло, которого действительно может избежать, учитывая то, кем он является, и конкретный мир, который окружает его. Каждая свобода осуществляется под таинственным, но реальным двойным притяжением: того зла, которое было введено в человеческую совесть грехами всех людей, как будущих, так и прошлых, и всего добра, введённого актами любви всех людей, от начала до конца света, начиная, естественно, с самой великой Любви, Любви Бога, ставшего человеком. И не только судьба каждого человека оказывается подвешенной между добром и злом, это также судьба всей вселенной, находящейся в удалении от единственного источника жизни в плену и сетях временных законов, которые управляют сохранением жизни в ожидании прославления. Вся наша наука и техника могут бороться только с второстепенными проявлениями зла и смерти. И только борьба за святость направлена на корень зла, на удалённость от Бога. И конечно, чтобы обрести святость, чтобы научиться любить, нет необходимости удаляться от мира. Некоторым, наоборот, это удастся лучше, если они разделят борьбу своих братьев, верующих или неверующих, против любых проявлений зла. Конкретизируя, скажем, что некоторым лучше становиться святыми в монастыре, а другим — будучи инженерами, рабочими или медицинскими сёстрами, мужами, жёнами, отцами и матерями; но в любом случае, самое важное — достичь святости. Для облегчения участи наших братьев мы не можем сделать ничего более эффективного, чем достичь святости, превратиться в святых. Именно в этом проявляется самое насущное милосердие, которое мы можем проявить к ближнему. Во всей нашей жизни единственной заслугой является любовь, которую нам удалось вложить в нашу жизнь. От всей нашей жизни не останется ничего другого. Это не значит, что не имеет важности то, что мы делаем. Что бы мы ни делали, мы должны стараться сделать это как можно лучше; а именно — по любви. Но никогда результат нашего труда не перевесит любовь. Нам и в самом деле нечего больше делать на земле, как научиться любить. Останется только это. Это повторяют все мистики; но небезынтересно отметить, что это также самый большой урок, который извлекают из своего опыта те, кто приблизился к смерти, и кто повстречал это таинственное «существо из света»[1595]. Засчитывается только любовь, но речь естественно, идёт не о наших чувствах, но о наших поступках. В этом отношении, одним из главных заблуждений Церкви является, конечно, то, что она слишком часто позволяла «богатым» (если их называть просто, по-евангельски) думать, что они смогут разделить любовь Бога в Раю, не научившись ничего разделять на земле. Это ошибка по отношению к бедным; и, в конечном счёте, с точки зрения вечности, это ещё более серьёзная ошибка по отношению к богатым. Несмотря на всю Божью Любовь, Бог сможет заставить нас испытать свою Любовь, как любовь, и, следовательно, как счастье, только в той пропорции, в какой мы сами научились любить (не сердцем, но поступками). За эту ошибку тяжело расплачивается русская церковь; большинство православных признают это. Но наша Западная Церковь поступила не лучше. Это обучение любви начинается снова с каждой новой жизнью, с рождения каждой свободы. В этой области невозможен коллективный прогресс. При ускорении технического прогресса и появлении «гуманитарных наук» велико было искушение поверить, что мы продолжим то, что не завершила биологическая эволюция, искушение видеть в прогрессе универсальный закон, применимый ко всем областям. В динамике, а не в статике заключается ошибка Тейяра де Шардена, которая была та же, что и у святого Фомы Аквинского. В обеих системах уровень личности недостаточно понят и приведён к онтологии. Вполне возможно представить, что соединение усилий наук приведёт к появлению более гармоничного, более уравновешенного человека. Этот реальный и желаемый прогресс не облегчил бы человеку достижение святости; равно также самым умным и самым одарённым сегодня стать святыми не легче. Между совершенством и святостью существует коренное различие «порядка», в паскалевском смысле слова. Помещать золотой век в конце Истории, конечным её пунктом, на самом деле является такой же фундаментальной ошибкой, что и видеть его вначале, в Рае земном. В обоих случаях это значит сводить тайну свободы к эволюции и, таким же образом, личностное к онтологическому, уникальное к коллективному. Думается, что каждая личность является благом, взаимосвязанным со всем человечеством целиком, но действительно со всем человечеством, а не только со своими современниками; и каждый, лично, должен снова изобрести любовь. Вот почему также на земле никогда не будет настоящего мира. Самого лучшего из режимов и самых справедливых законов никогда не будет достаточно без обращения сердец. Уже и так сложно представить, чтобы мог существовать идеальный политический режим, особенно это касается мира, находящегося в вечном процессе эволюции. Но, в любом случае тайна зла, как и тайна любви, проявляется заново целиком при каждом рождении, вот почему человечество не может избавиться от страданий до скончания века. В этом представлении нет ничего «расхолаживающего». Врачу прекрасно известно, что он не отнимает своих больных у смерти. Он может лишь облегчить страдание и отсрочить исход. Политическая борьба того же порядка. Не может быть ни системы совершенной, ни системы окончательной. Знание может привести в уныние только мечтателей или фанатиков, но само их уныние сыграло бы положительную роль, ибо такие люди для политики опасны. Христианин может в своей жизни сражаться против всех форм зла, даже зная, что в этом мире победы нет, ибо его истинное сражение — это сражение в вечности. Вместо того чтобы «освобождать его от обязательств», данная перспектива лучше определяет место для его действий, это сражение за то, чтобы лучше любить людей, а не за то, чтобы провести к победе некие принципы или какую-то систему; конечно, в этом сражении беспрестанно перестраиваются и отлаживаются силы, но в точности известно, что эта работа никогда не закончится; известно также, что обращение сердец — ещё более важное дело, но и оно тоже никогда не закончится; это борьба против зла во всех его формах и, во-первых, против того зла, которое христианин знает за собой, для того, чтобы успешнее освободить от него других. Христианин имеет лишь небесное гражданство. Но поскольку для него земля является уже началом неба, он интересуется землёй не меньше, чем тот, кто живёт лишь для неё. Но он интересуется ею лучше, поскольку он лучше различает на ней истинные ценности[1596]. Христианину не безразличны страдания мира, напротив, он непрестанно носит в себе всё увеличивающуюся их меру, и даже тогда, когда кажется, что он бежит от мира, как это делают монахи, это происходит для того, чтобы взять на себя ещё больше страданий, чтобы лучше погрузиться в таинственное средоточие борьбы, в которой разыгрываются судьбы мира.
Бог приносит в дар своего Сына, но этот дар может попасть к нам, только если мы захотим этого. И это так для каждого из нас. Отношения любви между Богом и Человеком достигли наибольшей прозрачности в отношениях между Иисусом и Марией. Бог, Творец и Спаситель берёт на Себя наши испытания вплоть до самых ужасных, самых глубинных. Но, сострадая своей Матери, Иисус пытается утешить её в испытании, которое он выдерживает ради неё и ради нас. Это обмен полной любви, где Мария уже может вернуть Богу ту же Любовь, какой Он любит её.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Именно единение мира и человека с Богом должен вновь обрести Запад, дабы выйти из хаоса, в каком пребывает. Ход маятника, на который мы указали вначале, раскачивающегося от многословного и тяжёловесного антропоморфного богословия к абсолютному апофатизму, который оборачивается агностицизмом, имеет ту же глубинную причину, что и рассмотренный только что ход маятника — от полного бегства от мира, несовместимого с Богом, к наивному восторгу перед миром, как бы уже наполненному Богом. Такое впечатление, что наша бедная западная церковь может открыться миру, только лишаясь в нём души, и может оправиться, только замкнувшись снова. Интегризм или прогрессизм — разница между ними, в конечном счёте, невелика. Это только две противоречащие друг другу линии поведения, исходящие из одного и того же способа искажать суть проблемы. Дальнейшая выбранная дорога уже не важна. Обе дороги ведут вглубь одного тупика. Петляя от одной дороги к другой, можно только отсрочить момент обнаружения этого тупика. Но кто же обнаружит его? И не исчезнет листадо к тому моменту, когда его непогрешимые пастухи признают свою ошибку? В сравнении с этим, настоящая христианская традиция, как нам кажется, не поддаётся классификации. Опасно революционная для интегристов и недопустимо консервативная для прогрессистов, она реально не подпадает под эти категории, поскольку принадлежит к другому контексту и представляет собой другую проблематику. Вообще, несмотря на нередко двусмысленный язык, это традиция всей нашей западной мистики; и это также, несмотря на косность и компромиссы, и традиция, жизнь которой худо или бедно, поддерживается православными и восточными церквями. Именно в этом, с нашей точки зрения, состоит большое отличие, о котором так мало говорят, между умозрительным богословием Запада и гораздо более мистическим богословием восточных церквей. Основное отличие, скрытое часто за общими формулировками, заключается в отношении к единению человека с Богом — как во Христе, так и в каждом из нас. Отсюда происходит глубинное различие в богословских стилях. Отсюда проистекает и другая нравственность, другое отношение с миром и другой стиль церкви. Когда пытаемся обобщить все накопленные ошибки учения — навязанные, хотя и на разных теоретических богословских уровнях, наиболее официальным римокатолическим учением — невозможно не чувствовать себя удручённым: тайна крестной любви трансформирована в Бога, Который не имеет действительных отношений с нами и с Которым нельзя иметь настоящей взаимной любви! И измышление о том, что миллиарды младенцев приходят в мир уже виновными в преступлении личном, а значит, свободном и добровольном, достаточно серьёзном, чтобы навлечь на себя вечное проклятие! Этот Бог, в качестве абсолютного судьи, выбирает тех, кого он сделает верными своей милости (и кого, впрочем, от этого не станет любить больше прочих). Этот Бог дарует милость некоторым только потому, что страдания Его Сына искупили те оскорбления, которые Ему нанесли. Эта странная, малоубедительная философская система, которая призвана объяснить тайну Троицы. Нельзя отделаться от впечатления, что слишком часто, на своём самом высоком теоретическом уровне, римская церковь только распространяет и навязывает настоящее извращение христианства. Современный атеизм — это творение церкви. Бог может считать за честь то, что столько людей, созданных по Его подобию, отказались от этой карикатуры на Его любовь. А сколько людей в миссионерских странах, где наши «истины» часто были ниже великих местных религий?! А сколько сегодня имеется молодых людей, которые были бы счастливы обрести смысл жизни и следовать, иногда с чрезмерной покорностью, за тем, кто им покажется учителем жизни?! Без сомнения, многие читатели, многие священники — разных поколений — будут возмущены и скажут, что я придумываю или преувеличиваю. На уроках катехизиса и даже в семинарии им почтительно рассказывали о блаженном Августине или Фоме Аквинском, как и о других святых, но никогда не говорили, или же говорили редко обо всех их теориях. Это правда. И в этом заключаются истоки катастрофы. Более или менее сознательно, добровольно, римская церковь уже давно, вероятно, уже несколько веков, живёт с этой двойной системой учения. Имеется учение для слабых, для массы верующих, на основе Евангелия или Священной Истории, и учение для богословов-профессионалов, защищённое довольно-таки непонятным для непосвящённых языком. Сколько священнослужителей, наверняка, в течение всей жизни втайне страдали от этого разлада между официальным учением и Богом, которого они любили! А сколько других, кто, даже не оценив проблемы, доблестно трудился всю жизнь, чтобы привлечь души к церкви и не понимал, почему такое число душ, по мере посвящения отдаляются от Бога! Можно только радоваться, что есть небольшой круг верующих, и даже священников, в частности, в движении «Харизматического возрождения», которые снова открывают для себя, что они действительно любимы Богом. Но думать, что семинарские преподаватели более не провозглашают это в силу обычной, свойственной функционерам летаргии — это значит снова отказываться видеть глубину трагедии. Богословы-профессионалы больше не осмеливаются ни заявлять о Божественной любви, ни жить ею, потому что официальное церковное богословие в неё не верит. Если мы повторяем, вслед за другими, эти грустные истины, то это не является ни мазохизмом, ни садизмом. Дело в том, что сама верность церкви её миссии, как нам кажется, требует явного, точного и торжественного признания её ошибок и их осуждения. То, что столько богословов на протяжении веков могли так сомневаться в Божественной любви (эвфемизм!), это ведь неисправимое зло, причинённое сердцу каждого христианина; навсегда оно останется грузом на совести каждого, препятствием на пути к встрече с Богом, это заранее выданная гарантия наших собственных сомнений, при худших из искушений, испытываемых нами. Никакое осуждение этих ошибок не сможет когда-либо разрушить их. Но ясное и твёрдое осуждение на сегодняшний день остаётся единственным средством слегка смягчить для будущих поколений то зло, которое эти ошибки продолжают творить в сердцах. Это также, и в этом мы уверены, единственная возможность для церкви на Западе вернуть себе паству. И это нормально, так как только тогда мы действительно узнаем, возьмёт ли верх, в римской церкви, приверженность Богу над дурно понятым престижем Учреждения. Ибо, естественно, если принять такой пересмотр взглядов, это означает также и отказ от определённого рода авторитета. Церковь не может одновременно однозначно признать, что она совершила тяжёлую ошибку, мучая и убивая, чем она занималась на протяжении веков, и продолжать заявлять, как она делает это и ныне, что она является, в свете Откровения, бесспорным проводником «естественного закона». Церковь после признания ошибок в своём учении также не сможет претендовать на тот авторитет, который она имеет даже сегодня. Именно в проблеме авторитета и заключается большое препятствие для открытого признания совершённых в прошлом ошибок. Но разве стремление к такому авторитету не является как раз первой такой ошибкой? Мы это хорошо понимаем. Мы не требуем права делать и говорить неизвестно что. Авторитет необходим. У православных церквей он тоже есть. Но он проявляется иначе, и вот результат: удивительным образом разобщённые, когда речь идёт о проблемах юрисдикции, православные находят полное единогласие в провозглашении единой веры. Поскольку им нечего добавить к Преданию, их никто не вынуждает прибегать к подобным пересмотрам. Сможет ли римская церковь затеять пересмотр своей власти? Кажется, сделано всё, чтобы это было невозможным. И, однако, если на нашем объязычившемся Западе православная церковь в состоянии — несмотря на малое количество её представителей в наших странах — поддерживать веру такого количества верующих, и не столько благодаря иконам и богослужению, сколько благодаря своей духовности и своему богословию, то это всё же происходит потому, что она отказалась от желания смешаться с этой властью. Сегодня у многих католиков имеется сильное искушение видеть в обвале коммунистической системы прежде всего победу римской церкви, обязанную в основном её особой структуре. В этом смысле противопоставляют пассивность и сделки с совестью, осуществляемые иерархами протестантских и православных церквей, необоримому сопротивлению католических епископов[1597]. Это значит немного упрощать и иметь короткую память. Сопротивление католических епископов немецкому нацизму или итальянскому фашизму не привело к появлению среди них большого числа мучеников. Можно было бы бесконечно критиковать молчание множества епископов в тех странах, где свирепствовала диктатура. Хотя было бы несправедливым систематически приписывать их поведение трусости. В некоторых случаях их поведение могло иметь в основе действительную заботу пастырей о том, чтобы спасти то, что ещё можно спасти и сохранить для будущего. Нам знакома эта ситуация по Франции времён Революции, а некоторые католические епископы в Китае посчитали правильным занять ту же позицию, какую некогда занимали наши епископы-«присягающие». Также и враг, после первых кровавых преследований, часто совершенствовал свои методы. Он переставал угрожать напрямую авторитетному лицу, которое стремился запугать, но стал производить угрозы его подчинённым или его окружению. Именно так в католических кругах часто объясняют молчание Пия XII по поводу нацистских преследований. Якобы он предпочитал незаметные, но эффективные действия каким-либо громким заявлениям, которые могли бы только ухудшить положение миллионов верующих. Неужели аргумент, выдвинутый в защиту папы, не имеет никакого значения, когда речь идёт о православном епископате? Что касается бесконечного числа препятствий в виде узкого шовинизма каждой церкви, то это, к сожалению, не привилегия православных церквей. Разве Пий XII не считал правильным благословить итальянские пушки, отправляющиеся убивать христиан Эфиопии? При этом ничто не угрожало ни ему, ни его окружению. Во многих отношениях «универсализм» римской церкви — это только шовинизм в планетарных масштабах. Отсюда вытекает то упорство, с каким она защищает использование латыни, вопреки очевидным требованиям «проповеди Евангелия». Не следует более заблуждаться. Движение освобождения, и в самом деле вышедшее из Польши, в значительной части подталкиваемое Иоанном-Павлом II, весьма вероятно, было бы потоплено в крови, как во многих случаях было до него, начнись оно десятком лет раньше. Сегодня совершенно ясно — чтобы долгожданный «великий вечер» стал возможен, нужно было, чтобы советская власть и в самом деле дошла до порога катастрофы.
* * *
Но есть вещи гораздо более существенные. Если православные часто страдали, видя, как их иерархи уступают под давлением ненавистного режима, может быть, чаще, чем это было действительно неизбежно, то, несмотря на это, вера Церкви не была искажена. Послание бесконечной Божественной Любви, Любви безусловной, огромного сострадания Бога ко всем нашим несчастьям, это послание продолжало действовать. Его обещание сделать нас участниками Его Божественной жизни продолжало передаваться этой слабеющей церковью. Тысячи домашних икон продолжали передавать призыв к нашему обожению. Именно этого мистического взгляда убийственно не хватает нашим западным церквям. Многие, даже среди наших богословских наставников, видят во Христе только лишь самого великого из всех пророков, человека, наиболее соединённого с Богом, наиболее наполненного Богом, а не самого Бога, который пришёл разделить наши невзгоды. Другие же видят в нём только «супер-гуру», пришедшего преподать нам законы вселенной, чтобы снова обнаружить порядок в творении и избежать таким образом страданий. Всё это уже совсем не вера первоначальной церкви, не вера наших отцов церкви, не вера всех наших мистиков. Но, увы! трижды увы! ведь это авторитетом римской церкви, излишне озабоченной желанием контролировать, каждый раз, в каждой стране разбивались все мистические течения. И снова Пий XII совсем недавно пытался навязать аристотелевскую, языческую концепцию возможности блаженства для человека вне Бога. Отец де Любак, который вступился за традиционную христианскую позицию, единственно возможную для истинного христианина, был тогда приговорён Римом к молчанию и выслан в Англию. Его труд «Сверхъестественное» был изъят из продажи, что для Франции означало его бойкотирование. К счастью, он оказался всё-таки на высоте положения. В тиши он подготовил новую книгу, чтобы лучше обосновать свои прежние позиции. Это была «Тайна сверхъестественного». Увы! как обычно, после смерти кардинала де Любака не было недостатка в добреньких газетах, которые представили дело так ловко, что непосвящённый читатель однозначно понял, что именно Рим пытается защитить отца де Любака от его преследователей. Такой способ переписывать историю уже подрывал доверие ко многим режимам. И не таким способом подобает служить Церкви. Некоторые католики при виде свободного пространства, оставленного коммунизмом, поддались искушению не столько помочь нашим православным братьям в восстановлении их церкви, сколько опередить их и вместо них начать проповедь Евангелия — в интересах «правильной» церкви. Наверное, несколько миллионов верующих, выигранных у Востока, своевременно компенсировали общее охлаждение к церкви, засвидетельствованное на Западе. Увы! если посмотреть, что осталось от веры в наших западных странах, то, кажется, что на Восток распространяется дело смерти, гораздо более радикальное, чем то, которое так и не удалось осуществить марксизму. Однако возможен был бы и другой путь, но он потребовал бы много любви и, в особенности, смирения. Блаженный папа Иоанн XXIII положил ему начало. Павел VI последовал ему. Во время празднования семисотлетия Лионского собора 1274 года он сдержанно — но весьма знаменательным образом — избегал говорить о нём, как о соборе «вселенском». В первый раз, наконец, в монолите обнаружился сдвиг, возможность когда-нибудь признать некоторые ошибки. Такое впечатление, что в 1981 году папа Иоанн-Павел II хотел пойти тем же путём. Во время празднования Пятидесятницы он произнёс Символ веры в соответствии с первыми соборами, без «Филиокве», добавленного позднее на Западе. Если бы эта эволюция совершилась, можно было бы позволить себе самые радужные надежды. Увы! сегодня время надежд кажется отошедшим в далёкое прошлое! Однако необходимо, чтобы когда-нибудь повеяло новым; чтобы тайна Христа вновь объединила христиан вокруг Него. Но это будет плодом духовного развития всего христианского мира, а не триумфом какой бы то ни было власти. Нет сомнения, что долог путь, который приведёт к единству.
НО ЧТО НЕВОЗМОЖНО ЧЕЛОВЕКУ, ВОЗМОЖНО БОГУ!
На Востоке такой тип икон называется «Пантократор (Вседержитель) восьмого дня». Имеются шесть дней творения, седьмой день — это день грехопадения и Искупления. Но вечером седьмого дня или на заре восьмого Христос вернётся для вечной славы. Бог сначала проявляется в свете Его Творения и Его Откровения. Четыре светящихся красных точки несут символические изображения четырёх евангелистов. Затем, вне их, мы вступаем в ночь веры и эмоциональности. Наконец, дальше мы доходим до Бога в новом свете: это большой красный ромб в центре, который образует четыре новые точки. Христа покрывает сияние ассиста. Он царит над всей вселенной.
Сноски
Примечания
1
Сказать что перевод отвратительный, значит, ничего не сказать (видимо здесь машинный перевод, например: «Для него “точка прицела…”» или «позволяет избежать жара благодаря своему контак, образуя глаза своей слюной»). Местами смысл просто не понятен. Текст книги явно не вычитывался. Некоторые ошибки орфографии исправлены. Также добавлены сноски содержащие информацию о персоналиях и терминах. Для удобства ориентирования рядом с именами добавлены даты смерти. Сама же тема, затронутая в книге, представляет интерес. Одно из немногих произведений, где у автора есть своё видение, а не повтор мнений. (обратно)2
Commentaire, № 1, 1978 (Julliard, стр. 24). (обратно)3
Моногени́зм – учение о единстве происхождения человеческого вида, подтверждённое рядом научных концепций, но главное – имеющее твёрдое и бесспорное основание в Священном Писании Ветхого и Нового Заветов; сообразно этому воззрению все человеческие расы рассматриваются не иначе как внутривидовые подразделения, а все без исключения люди – как обладатели полноты одного (и того же) человеческого естества. (обратно)4
Восточная патрология, т. XXVIII, вып. 1 (с. 187). См. ссылку на две версии в комментарии к Traité de l’oraison d’Evagre, осуществлённую отцом Irénée Hausherr, S. J.: Les Leçons d’une contemplative, le Traité de l’oraison d’Evagre de Pontique (Beauchesne, 1960, с. 80 в тексте и примечании 26). (обратно)5
Antoine Vergote: Dette et désir. Deux axes chretiiienes et la dérivé pathologique (Le Seuil. 1978). (обратно)6
Цит. соч., с. 50-57, 215 и т.д. (обратно)7
Цит. соч., с. 250. (обратно)8
Два фундаментальных тома Ф.Герлиха (F. Gedieh) и исследование доктора В. De Poray-Madeyski (см. ссылки у А. Вергота — A. Vergote — в цит. соч. с. 250, ссылка 42). (обратно)9
Святой Жан Батист Мари Вианней или Кюре из Арса (8 мая 1786 – 4 августа 1859) (фр. Jean Baptiste Marie Vianney) – католический святой, покровитель приходских священников и исповедников. Власти были вынуждены открыть специальную железнодорожную ветку Лион – Арс для паломников к нему. (обратно)10
Цит. соч., с. 252. (обратно)11
См. на эту тему: Johannes Steiner: Visionen der Therese Neumann, т. II (Schnell und Steiner, 1977), особенно с. 218-230, где можно найти текст медицинского отчёта об обследовании в клинике. Docteur Joseph Klosa: Das Wunder von Konnersreuth in naturwissenschaftlicher Sicht (Paul Pattloch Verlag, Aschaffenburg, 1974), где можно найти хорошо документированное обсуждение медицинского и психологического досье, широко представленного и развитого Е. Boniface: Therese Neumann, la crucifee de Konnersreuth, devant l'histoire et la science (Lethielleux, 1979, вторая часть, с. 315-533). (обратно)12
A. Vergote, цит. соч. (с. 261). (обратно)13
A. Vergote, цит. соч. (с. 245-246). (обратно)14
Плато́н (др.-греч. Πλάτων, 428 или 427 до н. э., Афины – 348 или 347 до н. э., там же) – древнегреческий философ, ученик Сократа, учитель Аристотеля. (обратно)15
Перевод Робина (Robin), собрание «Les Belles Lettres», с. 35-36. (обратно)16
Meykandadevar, цитированное R. P. Dhavamony в Pour un dialogue avec l’hindouisme, с. 51 (Secretariatus pro non-christianis, Editrice Ancora, Milan-Rome, s. d.). (обратно)17
Ramakrishna et la vitalité de l’hindouisme, collection “Les Maîtres spirituels” (Le Seuil, 1966, с. 134). (обратно)18
Там же, с. 136. (обратно)19
Каби́р (Кабирна́тх, Каби́р Дас, Сант Кабир Сахиб; хинди: कबीर, панджаби: ਕਬੀਰ, урду: کبير; 1440, Бенарес, Пенджаб – 1518, Индия) – средневековый индийский поэт-мистик, поэт-сант, выдающийся реформатор движения бхакти, классик литературы хинди. В истории религиозной мысли Индии Кабир занимает уникальное место. Для хинду он бхакта-святой, для мусульман – пир, для сикхов – бхагат, для членов ордена кабирпантх, в настоящее время более 1 млн последователей его идей, – аватара, которому сооружены храмы, главный из них «Кабир чаура матх» в Бенаресе. В прогрессивных кругах Индии Кабира признают как поэта-реформатора, открытого врага брахманизма и кастовых различий, института неприкасаемых и всех форм социальной дискриминации, как певца индо-мусульманского единства. (обратно)20
Kabir: Au cabaret de l’amour (Gallimard, 1956, с. 154). (обратно)21
Абу́ Абдулла́х аль-Хусе́йн ибн Мансу́р аль-Халла́дж, известный как Мансу́р аль-Халла́дж (араб. منصور الحلاج; 858 — 26 марта 922) — исламский богослов и мистик из южного Ирана (Фарс), представитель суфизма. (обратно)22
Psaumes du pelerine, trad. de G. A. Deleury, coll. “Connaissance de l’Orient” (Gallimard, 1956, с. 154). (обратно)23
Там же, с. 160. (обратно)24
Carnets de pèlerinage, coll. “Spiritualités vivantes” (Alban Michel, 1973, с. 115) (обратно)25
Джалал ад-Дин Руми. Рубаи, Djalaal-od-Din Rumi: Roubayaaat (Adrien Maisonneuve, 1978, с. 29). (обратно)26
Там же, с. 104. (обратно)27
Джалаладдин Руми (Jalaluddin Rumi, 30 сентября 1207, Балх, Афганистан – 17 декабря 1273, Конья, Турция) – выдающийся персидский поэт-суфий. Иногда его называли также Мавлана Джалал ад-Дин Мухаммад Балхи, по названию города Балха, откуда он родом. В ХIII в. в г. Конья (Турция) его сын Султан Валад основал суфийский орден Мевлеви, в обрядах которого используются произведения Руми. Руми – духовный предок дервишей этого самого влиятельного в Османской Турции и существующего и в наше время тариката. (обратно)28
Аль Халладж. Диван. Al-Hallaj: Divan, trad. de Lois Massignon (Cahiers du Sud, 1955, с. 109). (обратно)29
Introduction aux doctrines ésotériques de l’Islam (Devry-Livres, 1969, с. 111) (обратно)30
La Conference des oiseaux, trad. De Garcin de Tassy (Editions Les Formes du Secret, 1979, с. 23) (обратно)31
Ма́храм (араб. محرم – запретный, имеющий доступ в гарем, родственник) – в исламском праве: близкий родственник, за которого женщина не имеет права выходить замуж по причине их родства, но с которым имеет право оставаться наедине и отправляться в путешествие. (обратно)32
Там же, с. 206. (обратно)33
Там же, с. 157. (обратно)34
Там же, с. 160. (обратно)35
Там же, с. 194. (обратно)36
Bernadette Roberts: Vie unitive, aventure dans les profondeurs silencieuses de l’Inconnu (Les Deux Océans, 1990, с. 23). (обратно)37
Margot Grey: Return from Death (Arkana, Londres, 1985, с. 76-77). Cp. со свидетельствами по ссылкам на с. 33, 46, 48 и 50. (обратно)38
Barbara Harris et Lionel с. Bascom: Full Circle (Pocket Books, 1990, с. 25). Cp. также с моим кратким исследованием: L’Union a Dieu et a l’univers chez les rescapés de la mort et chez les mystiques, — в коллективном произведении, которое должно появиться в печати. (обратно)39
Ce que je crois (Graset, 1963, с. 62). (обратно)40
I Послание, гл. IV, ст. 8 и 16. (обратно)41
Там же, гл. 1, ст. 5. (обратно)42
Перевод отца Григория святого Иосифа (Le Seuil, 1947, с. 874) (обратно)43
Иоан. 17:10. (обратно)44
Там же, с. 1030-1032. (обратно)45
Цит. по: Reforme des Carmes en France et Jean de Saint-Samson (Vrin, 1950, с. 248, 5 примечание). Можно найти этот текст в полной сильно модернизированной версии в Oeuvres mystiques (О.E.I.L., 1984, с. 143). (обратно)46
Там же, с. 260-241 (изд-во О. E. I. L, с. 150) (обратно)47
Там же, с. 235, 4 ссылка. (обратно)48
Sainte Catherine de Genes, “Etudes carmelitaines” (Descleee de Brower, 1960, с. 203) (обратно)49
Там же, с. 211. (обратно)50
Там же, с. 212-213. (обратно)51
По этому поводу мы нашли определённое количество превосходных замечаний в прекрасной книге, которой мы, впрочем, по другим вопросам не пользуемся: Le Christ, rencontre de deux Amours, par Dom Charles Massabki (Editions de la Source). (обратно)52
F. Varillon: Un abrege de la foi catholique (dans les Etudes, octobre 1967, с. 299). (обратно)53
Для более детального изучения этой основной проблемы смотрите на нашу главу «La réduction de la personne a l’etre chez saint Augustin et dans la Scholastique» в коллективном труде, озаглавленном Saint Augustin de la serie des Dossiers H. (L’Age d’Homme, 1988, с. 262-281). (обратно)54
Евангелие от Луки XV, 1-31. (обратно)55
Евангелие от Луки XV, 7. (обратно)56
Евангелие от Луки XV, 10. (обратно)57
Евангелие от Луки XV, 24 и 32. (обратно)58
Editions du Seuil, с. 1031-1032. (обратно)59
La Vie cache en Dieu (Le Seuil, 1947, с. 137). (обратно)60
Incarnation de Dieu (Desclee de Brouwer, 1973, chap. VIII). (обратно)61
Revue l’Ami du cierge, № 50 (1970). См. также с тем же смыслом произведение Р. Gustav Martelet: Oser croire en l’Eglise (Le Serf, 1979, с. 19-20). (обратно)62
Цитата приводится по современному немецкому изданию Josef Quint (Carl Hanser Verlag, 1963, Predigt № 32, с. 308). (обратно)63
См.: La Passion du Christ et les philosophies (Edizioni Eco, S. Gabriele dell’Addolorata — Teramo, 1954, с. 105-107). (обратно)64
Юдифь, акт II, сцена 4. (обратно)65
Homélies, YII, 214/215 (S.C. № 44, с. 207). (обратно)66
Mircea Eliade: Traité d’histoire des religions (Payot, 1968, с. 329) (обратно)67
M. Eliade, op. cit. (c. 333). (обратно)68
M. Eliade, op. cit. (c. 337). (обратно)69
М. Eliade, ор. cit. (с. 319). (обратно)70
Там же, с. 324. (обратно)71
Там же, с. 322. (обратно)72
Там же, с. 341-342. (обратно)73
Bas van Iersel в статье о Concilium (n. 31, январь 1968, с. 13). (обратно)74
Там же, с. 14. (обратно)75
Leenhardt. Ceci est mon corps (11956, с. 47). (обратно)76
1965, с. 26. (обратно)77
L’Homme primitive et la religion (Alcan, 1940, с. 45). (обратно)78
Многие произведения которого были переведены в коллекции «Lex Orandi». (обратно)79
L’Eucharistie (издание 1963 года, с. 23). (обратно)80
Phénoménologie (с. 348). (обратно)81
La Vie de la liturgie (1956, с. 33). (обратно)82
Bible et liturgie (1958, с. 188). (обратно)83
Там же, с. 188. (обратно)84
Работа c предисловием пастора Boegner (Delachaux et Niestle, 1966). (обратно)85
Op. cit., с. 19. (обратно)86
P. Bouyer, op. cit. (c. 33). (обратно)87
Бескровная жертва возносилась «в память», евр. azkarah, гр. μνn.μόσυνον (ср. Деян X: 4), Vulg.: memoriale. (обратно)88
Yerkes. Le Sacrifice, 266 (цитируемое J. de Watteville, op. cit., с. 191) (обратно)89
Цитировано en. Василием Кривошеиным в Messager de l’Exarchat du Patriarchat de Moscou, № 48 (c. 211). (обратно)90
Евхаристия (Имка-Пресс, 1947, по-русски, с. 230-231). (обратно)91
Павел Евдокимов родился 2 августа 1900 года в Санкт-Петербурге в семье военного. Павел учился в кадетском корпусе, но уже с детства был близок к церкви, часто совершал вместе с матерью поездки по монастырям. В 1918 году поступил в Киеве в Духовную Академию. Затем отслужил около 2 лет в армии и после эмигрировал в Константинополь, затем в 1923 году в Париж. В 1924 году поступил в Православный Богословский институт преп. Сергия и в 1928 году окончил его. В 1942 году защитил докторскую диссертацию в университете Aix-en-Provence на тему "Достоевский и проблема зла". С 1953 года был профессором нравственного богословия в Сергиевском православном институте в Париже. С 1967 года читал курсы по православному богословию в Высшем институте экуменических исследований факультета католического богословия в Париже. Павел Евдокимов скончался 16 сентября 1970 года в Париже. (обратно)92
L’Orthodoxie (Delachaux et Niestle, 1959, p. 241). Русский перевод: Православие (ББИ, 2002, с. 342-343). (обратно)93
La Priere de l’Eglise d’Orient (Salvator, 1966, с. 52-53). (обратно)94
См. Andre Tarby. La Prière eucharistique de l’Eglise de Jerusalem (Beauchesne, collection “Theologie historique”, № 17, 1972, с. 61-63 и 135-151). (обратно)95
Там же, стр. 62, примечание 47. (обратно)96
См. Irenikon, 1972, с. 400. (обратно)97
17 Проповедь по-еврейски, III, P.G.: 63, 130 (цитируемое Jean de Watteville, ор. cit., с. 188-189). (обратно)98
Eucharistie — Mystère de l’Eglise, в Pensée orthodoxe, № 2 (Ymca-Press, Paris, 1968, с. 55-60). (обратно)99
Там же (обратно)100
Там же (обратно)101
Lincoln Barnett: Einstein et l’univers (Gallimard, 1951, с. 79-85). (обратно)102
Там же, с. 81. (обратно)103
Там же, с. 85. (обратно)104
Robert Blanche: La Science actuelle et le rationalisme (P. U. F., 1967, с. 20). (обратно)105
Там же, с. 21. (обратно)106
Там же, с. 23 (1 сноска). (обратно)107
Там же, с. 44-45. (обратно)108
Le Temps déployé, passé-futur-ailleurs (Le Rocher, 1988, с. 171) (обратно)109
См. например, о «нераздельности»: —Bernard d’Espagnat A la recherché du réel, le regard d’un physicien (Gauthier-Villars, 1979, a именно, с. 42 и 89). —Remy Chauvin: Quand l’irrationnel rejoint la science (Hachette, 1980, с. 169-170). —Olivier Costa de Beauregard: La Physique moderne et les pouvoirs de l’esprit (Le Hameau, 1981) (обратно)110
Regis et Brigitte Dutheil: L’Homme superlumineux (Sand, 1990, с. 79-102). (обратно)111
Le Temps déployé (с. 171-172). См. также: F. Moser: Bewusstsein im Raum und Zeit, die Grundlagen einer holistischen weltauffassung auf wissenschaftlicher Basis (Leykam, Graz, 1989). (обратно)112
R. Blanche, op. cit. (c. 22-23). (обратно)113
См. R. P. Sertillange. L’Idée de création et ses retentissements en philosophie (c. 213-214). (обратно)114
Dom Charles Masssabki. “Le Christ, rencontre de deux amours (2 изд., 1962, с. 209-210). (обратно)115
Св. Фома Аквинский Сумма теологии. Saint Thomas d’Aquin. Somme Théologique (La q. 48, a. 2, ad. 3). (обратно)116
Там же, La q. 48, a. 2 заключение. (обратно)117
Somme contre les Gentils, I, III, глава 71 — Cp. saint Augustin. De natura boni, с. 16; P. L. 42, 556. (обратно)118
Th. Dehman, o. p. Le Mal et Dieu (Aubier, 1943, с. 20-21). (обратно)119
См. например, dom Massabki, op. cit. (стр. 211-212) или Journet. Le Mal (Desclée de Brouwer, с. 118, 124, и т. д.). (обратно)120
Journet, ор. cit. (с. 121). (обратно)121
Там же, с. 123-124. (обратно)122
Там же, с. 125. (обратно)123
Journet, ор. cit. (с. 110-111). (обратно)124
Там же, с. 112. (обратно)125
Journet, ор. cit. (с. 129, а также с. 126) (обратно)126
Там же, с. 112. (обратно)127
Там же, с. 110. (обратно)128
См. Garrigou-Lagrange. Dieu, son existence et sa nature (Beauchesne, 1919, с. 661) цит. Journet, op. cit. (c. 130, прим. 1). (обратно)129
Dom Massabki, op. cit. (c. 211). (обратно)130
R. P. Sertillanges, op. cit. (c. 217), цит. dom Massababki, op. cit. (c. 211). (обратно)131
Cp. Somme théologique, la, q. 48, a. 2. (обратно)132
La., q. 48-49. (обратно)133
Dom Massabki, ор. cit. (стр. 219) — Цит. у Sertillanges: Le Problème du Mal, т. II (c. 25-27). (обратно)134
Op. cit., с. 138 (прим. 1) и с. 146-147. (обратно)135
Comment je vois (1948, §30), цит. в Smulders: La Vision de Teilhard de Chardin (c. 162, прим. 38, см. также с. 162-163). (обратно)136
Le Problème du Mal (P. U. F., “Initiation philosophique”, № 33, 4 изд., 1967), в особенности с. 75-76, но ещё более с. 93-108, которые представляются нам редкими по глубине. (обратно)137
Там же, с. 93. (обратно)138
Там же, с. 95. (обратно)139
Там же, с. 96. (обратно)140
Dieu vivant, № 6 (“Le problème du mal dans le christianisme antique”, с. 18). В Dieu vivant, № 8 (с. 135-137). (обратно)141
В Dieu vivant № 8 (с. 135-137) (обратно)142
Saint Augustin, Lettre 190. II, 10; P. L. 33, 860-861 (отрывок, комментирующий текст послания к Римлянам, IX, 22-23). (обратно)143
Ср. с прекрасным произведением P. J. Chéné. La Théologie de saint Augustin: grâce et prédestination (Mappus, 1961). (обратно)144
Премудрость Соломона, гл. 11, 24 — гл. 12, 2. (обратно)145
Saint Thomas d’Aquin: Somme théologique, la, q. 23, a. 5 ad 3 um (перевод из Revue des jeunes, с. 194-195). (обратно)146
La, q. 20, a. 3. (обратно)147
R. P. Garrigou-Lagrange, статья “Predistination” du D. T. с. , tome XII (ccol. 2944). (обратно)148
De praedestinatione sanctorum и De dono perseverantianae. (обратно)149
Ор. cit., col. 2983. (обратно)150
Режиналь Гарригу-Лагранж (21 февраля1877, Ош, Франция – 15 февраля 1964, Рим, Италия) – доминиканский богослов и философ. С 1909 по 1960 преподавал основное, догматическое и мистическое богословие в учебном заведении, которое сегодня называется Папским университетом Св. Фомы Аквинского в Риме. Был ревностным защитником учения Фомы Аквинского в том виде, в каком оно было представлено классическими комментаторами доминиканской школы. (обратно)151
Jean Onimus. Camus (Desclée de Brouwer, 2 e’d., 1965, с. 54). (обратно)152
B “les Deux Sources de la morale et de la religion”, глава 1. (обратно)153
Бытие, глава XYIII, 22-33. (обратно)154
Introduction'a Paul Claudel, la Figure d’Israël, в les Cahiers Paul Claudel, № 7 (Gallimard, 1968, с. 17), процитировано и поддержано J. Maritain в Revue Thomiste, janvier/mars 1969 (c. 10, примечание 5.) (обратно)155
Revue Thomiste, LX, 4 (c. 535). (обратно)156
Жа́к Марите́н (фр. Jacques Maritain; 18 ноября 1882 года, Париж – 28 апреля 1973 года, Тулуза, Франция) – французский философ, теолог, один из основателей и виднейших представителей неотомизма. Профессор Принстона (1948 – 1960). Своей задачей он видел интегрировать современную философию с идеями св. Фомы Аквинского. В своих лекциях и многочисленных книгах Маритен защищает католичество от многообразного модернизма, считая необходимым интегрировать прогресс и традицию в рамках католической веры. Современные проблемы могут и должны быть решены христиански. Кроме того, работы Маритена посвящены, например, политике и эстетике. (обратно)157
Dieu et la permission du mal (Declée de Brouwer, 1963, с. 103). (обратно)158
Андре́ Поль Гийо́м Жид (фр. André Paul Guillaume Gide; 22 ноября 1869, Париж – 19 февраля 1951, там же) – французский писатель, прозаик, драматург и эссеист, оказавший значительное влияние не только на французскую литературу XX века, но и на умонастроения нескольких поколений французов. Лауреат Нобелевской премии по литературе (1947). Андре Жид родился в Париже в состоятельной протестантской семье. Его отец, Поль Жид, преподавал римское право в Парижском университете и был потомком итальянца Джидо, ещё в XVI веке переселившегося из Пьемонта в Прованс и тогда же принявшего кальвинизм. Мать, Жюльет Рондо, также принадлежала к протестантской семье (отказавшейся от католицизма в конце XVIII века), – будущий писатель получил вполне пуританское воспитание, которое уже в детстве вызвало у него внутренний протест. Он был одним из очень немногих адептов кальвинизма во Франции и вместе с тем одним из первых крупных французских писателей, привлекавших внимание к теме гомосексуальности. К религии отношение Жида было сложным: «Католичество недопустимо, протестантство невыносимо, и, тем не менее я ощущаю себя истовым христианином». Ещё один известный афоризм по этому поводу: «Нет разницы между Богом и собственным счастьем». (обратно)159
Somme théologique, la, q. 20, a. 3 (Revue des jeunes, с. 109-111) (обратно)160
Евг. от Матфея, XII, 48-49. (обратно)161
Siracide, XXV, 24 и в особенности Премудрость Соломона; I, 13 и II, 24 Б и наконец Рим., Гл. V. (обратно)162
В Vocabulaire de théologie biblique, статья “Bien et Mal” (col. 101-102). (обратно)163
De Vaux, ор. cit. (col. 102). (обратно)164
Revue Thomiste, январь/ март 1969 (с. 14-27). (обратно)165
Обратите внимание на реакцию Карла Ранера, о которой сообщили Буссе и Латур (H. Bouesse et J. -J. Latour): «Что это такое этот Бог, который не имеет реальной связи со мной? Это абсурдно; Бог реально любит меня, реально становится плотью». (Problèmes actuels de Christologie; Desclée de Brouwer, 1965, с. 407.) Место, цитируемое также о. Гало (P. Galot), который сам ещё более явно отрицает, что наша связь с Богом нереальна со стороны Бога (l’Ami du Clergé, № 50, 1970, с. 726). См. также: Jurgen Moltmann, Le Dieu crucifié, trad. Française. 1974, Cogitato Fidei, № 80 (Le Cerf-Marne, с. 263-266). (обратно)166
Раннехристианская гностическая ересь. Докеты исповедовали учение о призрачности тела и телесной жизни Христа. Прямым следствием этого было утверждение, что ввиду своей нематериальности Христос не мог страдать и умереть на кресте, а, следовательно, не мог и воскреснуть. Таким образром, учение докетов опровергало основную христанскую догму. Д. был расценён как ересь и отвергнут, а анти-докетийская аргументация внесла существенный вклад в формирование христианской догматики. (обратно)167
Иисус сказал ей в ответ: если бы ты знала дар Божий и Кто говорит тебе: дай Мне пить, то ты сама просила бы у Него, и Он дал бы тебе воду живую. (Иоан.4:10) (обратно)168
48, 2 статья. (обратно)169
с. 131-132. (обратно)170
Somme theologique (перевод “Revue des jeunes”, с. 133-134). (обратно)171
Dieu et la permission du mal (Desclee de Brouwer, 2 изд., 1963, с. 20 и 23). (обратно)172
Пьер Тейя́р де Шарде́н (фр. Pierre Teilhard de Chardin; 1 мая 1881, замок Сарсена близ Клермон-Феррана, Овернь, Франция – 10 апреля 1955, Нью-Йорк) – французский католический философ и теолог, биолог, геолог, палеонтолог, археолог, антрополог. Внёс значительный вклад в палеонтологию,антропологию, философию и католическую теологию; Член ордена иезуитов (с 1899) и священник (с 1911). Один из создателей теории ноосферы (наряду с Владимиром Вернадским и Эдуардом Леруа), создал своего рода синтез католической христианской традиции и современной теории космической эволюции. Не оставил после себя ни школы, ни прямых учеников, но основал новое течение в философии – тейярдизм, первоначально осуждённый, но затем интегрированный в доктрину католической церкви и ставший «наиболее влиятельной теологией, противостоящей неотомизму». (обратно)173
Как я вижу (§30, 1948) приведёно P. Smulders в Vision de Taihard de Chardin (Desclee de Brouwer, 1964, с. 162-163) (обратно)174
Une generalization et un approfondissement du sens de la Croix (1952) в Comment je crois (1969, с. 259-261). (обратно)175
См. Smulders, op. cit. (c. 155-156 и 242-245). (обратно)176
Гоминизация (лат. homo, hominis – человек) – процесс эволюционного преобразования предка человека, в ходе которого он из числа ископаемых высших приматов превратился в человека современного вида. (обратно)177
Œvres, V (издание 1948 года, с. 304) цитировано Smulders, op. cit. (с. 158). (обратно)178
Expériences chrétienne et psychologie (Epi, с. 133-142). (обратно)179
Максенс ван дер Меерш (1907–1951) – известный французский писатель, лауреат престижной Гонкуровской премии, которой он был удостоен за книгу «Отпечаток Бога». В 1937 г. обратился в католичество, духом которого пронизано всё последующее его творчество. (обратно)180
Ответ на интервью в Carrefour, 1 octobre 1947. (обратно)181
См. Philippe de la Trinité, O.C. D. — в статье, озаглавленной «Dieu du colere ou dieu d’amour?» («Etudes carmelitaines», в томе под заглавием «Amour et violence»; Desclee de Brouwer, 1946; см. в особенности с. 142-146). (обратно)182
Резюме Пьера Даншэна в: «Фрэнсис Томпсон, жизнь и творчество поэта (Nizet, 1953 г., с. 63). (обратно)183
Ф. Томпсон в цитатах / / Даншэна, op. cit. с. 64. (обратно)184
Миге́ль де Унаму́но-и-Ху́го (исп. Miguel de Unamuno y Jugo; 29 сентября 1864, Бильбао – 31 декабря 1936, Саламанка) – испанский философ, писатель, общественный деятель, крупнейшая фигура «поколения 98 года». (обратно)185
Sobre la europeizacion. Arbitrariedades, цитируемая в l’Indice de artes y letras (май-июнь 1962, с. 11). (обратно)186
О. Баумгартнер очень удачно напомнил об этом в «la Grâce du Christ, собрание «Le Mystère chrétien (Desclée et Cie, 1963, с. 100). (обратно)187
Книга Бытия, III, 4-5. (обратно)188
Трактаты и проповеди (Aubier, 1942, с. 177). (обратно)189
Речь идёт о глубине Бога (Там же, с. 143). (обратно)190
В «La Vie spirituelle», апрель 1935 (с. 66-73). (обратно)191
Там же. (обратно)192
Юлиана Нориджская (Жюльена из Норвича) (ок. 1342 – † 1416/1429? гг.) – святая Англиканской Церкви. Первая женщина-писательница в истории английской литературы, богослов и мистик средневековой Англии. C 30 лет и до своей кончины, точная дата которой неизвестна, она прожила отшельницей в Норидже при церкви святого Юлиана. Известно, что она жила и, скорее всего и родилась в Норидже, бывшем на тот момент одним из наиболее значительных городов Англии. (обратно)193
Утверждение Христа Святой Бригитте из Швеции — см. Die Offenbarungen der heiligen Bregitta von Schweden, избранные тексты в переводе Sven Stolpe (Изд. Josef Knecht, Франкфурт-на-Майне, 1961, с. 128). (обратно)194
Révélations of Divine Love, Юлианы из Нориджа, переложенный на современный английский Chiton Wolters (Penguin Books, 1966, с. 96, 97 и 99). См. исследование на французском Поля Ренодима в «Четыре английских мистика» (Le Cerf, 1945). См. того же автора: «Английские мистики. Избранные произведения», с предисловием Поля Ренодина (Aubier, 1954). См. также полный перевод, сегодня, к сожалению, исчерпанный: «Откровения божественной любви» Юлианы из Нориджа, затворницы XIV века, перевод на французский Менье (Marne, Tours, 1925). Наконец, см. последний перевод краткого изложения, опубликованный в собрании Бэльфонтэна: «Монастырская жизнь», № 7, под заголовком: «Откровение божественной любви» (Аббатство Бэльфонтэна, 1977). Что касается этой мысли, что Христос готов снова страдать, если бы это могло нас спасти, см. Святого Псевдо Дионисия Ареопагита. Послание, VIII § 6 (P.G. 3. 1100 С). (обратно)195
Там же, с. 90. (обратно)196
La Douloureuse Passion de № -S. Jésus-Christ par Anne-Catherine Emmerich, введение, с. 50 (Téqui, Paris, 1922). (обратно)197
В католической традиции также Святая Тереза Младенца Иисуса и Святого Лика. (обратно)198
Статья в The New Scholasticism, процитированная A. Жагю в коллективном труде Théologie du péché (Desclée et Cie, 1960, с. 190-191). (обратно)199
Че́заре Паве́зе (итал. Cesare Pavese; 9 сентября 1908, Санто-Стефано-Бельбо, Пьемонт – 26 августа 1950, Турин) – итальянский писатель и переводчик. (обратно)200
II mestiere di vivere (II Saggiatore, 1965, с. 373). (обратно)201
Op. cit., с. 104. (обратно)202
«Старец Силуан», написано иеромонахом Софронием (издано автором на русском яз. Стр. 133). Иеромонах Симеон переводит, может быть, более точно: «Паисий, своей любовью ты уподобился Мне» в книге «Старец Силуан, монах горы Афон; жизнь — учение — писания (изд. Présence, 1973, с. 292). (обратно)203
Есть прекрасная антология из его высказываний по поводу Божественного прощения в небольшом томе Бернарда Нодэ: Кюре из Арса, его мысли, его сердце (собрание Foi vivante, № 23). (обратно)204
Pauvre et saint curé d’Ars (несчастный и святой Кюре из Арса) (Le Seuil “Livre de Vie”, № 56-57). (обратно)205
Цитируется по: Mgr Pezeril, op. cit. (c. 61). (обратно)206
Цитируется Mgr Pezeril, op. cit. (c. 274 и 279). (обратно)207
Духовные беседы (Quint, с. 72, Aubier, с. 42) (обратно)208
Духовные беседы (Quint, с. 72; перевод Aubier, несколько отличного текста, с. 42). (обратно)209
Послания святой Терезы Младенца Иисуса (Изд. Carmel de Lisieux, 1948, с. 121-122). (обратно)210
Op. cit. Глава XXXIX, с. 120-121. (обратно)211
L’Année lithurgique d’après sainte Gertrude et sainte Mechtilde, textes recueillis et traduis par les moniales de Dourgne (Desclée de Brouwer et Lethielleux, 1.1, 1927, с. 142). (обратно)212
Книга Бытия, III, 3. (обратно)213
Книга Бытия, III, 16-19. (обратно)214
Лябурдет, о.р. «Первородный грех и происхождение человека (Alsatia, Париж, 1953, а именно с. 17, см. также с. 73-75). (обратно)215
Карл Ранер и Герберт Форгримлер: статья «Первородный грех» в «Petit Dictionnaire de théologie catholique (Le Seuil, 1970, с. 349). (обратно)216
На эту тему есть книга Генри Келли “Сатана. Биография.” Примечание добавлено. (обратно)217
Статья «Polygénisme» в «Supplément du Dictionnaire de la Bible». (обратно)218
См. Schoonenberg: L’Homme et le péché (Marne, 1967, особенно с. 253, 260 и 261). (обратно)219
Послание к Римлянам, V, 12-20. (обратно)220
См. например, Г. Мартелэ: «Victoire sur la mort» (Chronique sociale de France, 1962). (обратно)221
Оливье Клеман, православный богослов, часто выявляет серьёзность отказа от традиционной точки зрения на это. (см. например, Contacts, № 94, 1976): «Notes sur la mort» (a именно, с. 159-160); Новый Катехизис для взрослых, опубликованный епископами Франции (коллективное издание, 1991) возвращается, к счастью, к традиционной точке зрения на это. Пора! Но остаётся решить возникающие проблемы. И это не роль катехизиса, но теологов. (обратно)222
См. предыдущую главу. (обратно)223
О.П. де Брогли. О месте сверхъестественного в философии св.Фомы (Recherches de Sciences religieuses, май-август 1924). (обратно)224
См. например, Словарь библейского богословия, статья «Смерть», написанная П. Грёло (собр. 657) и статья «Грех» П. Лионнэ (собр. 777). (обратно)225
Иезекиль. XVIII, 4. (обратно)226
Послание к Римлянам. V, 12-21. (обратно)227
«Человек и грех» (Мате, 1967) и в собр. «Mysterium salutis», том 8, гл. «Человек в грехе» (Le Chef, 1970, с. 14-134). (обратно)228
«Человек и грех», с. 239. (обратно)229
Там же, с. 260. (обратно)230
Там же, с. 261-262. (обратно)231
Книга Бытия, IV, 14. (обратно)232
Послание к Римлянам. V, 12-21. (обратно)233
Карл Ранер и Герберт Форгримлер: Petit dictionnaire de théologie catholique, собр. «Livre de Vie», № 99 (Le Seuil, 1970), статья «Péché originel» (c. 348). (обратно)234
Образ Бога по святому Афанасию (Aubier, 1952, с. 47). (обратно)235
Op. cit., с. 74-75. (обратно)236
Общность природы людей кажется читателю смутной категорией, задуманной по образу единственной божественной природы. Уточнить, в каком смысле эта человеческая природа может в действительности рассматриваться как «общая» будет для нас очень деликатной богословской проблемой. Мы вернёмся к этому в следующей главе. (обратно)237
См. выше начиная с текста «Единственной нашей заботой …» (обратно)238
Op. cit, с. 104. (обратно)239
Там же, с. 105. (обратно)240
Там же, с. 107. (обратно)241
Там же, с. 109. (обратно)242
Там же, с. 110. (обратно)243
Там же, с. 111-112. (обратно)244
Там же, с. 35 и 103. (обратно)245
См. Бернар д’Эспанья: В поисках реального, взгляд физика (Gauthier-Villars, 1979, с 86). (обратно)246
Рэми Шавэн. Когда иррациональное проникает в науку (Gachett, 1980, с. 166). (обратно)247
Оливье Коста дё Борегар. Современная физика и возможности духа (в Hameau, 1981, с. 102-103). См. также Ларри Досей. Recovering the Coul a Scientific and spiritual Search (Bantam Books, 1989). (обратно)248
Берна́р д’Эспанья́ (22 августа 1921 года – 1 августа 2015 года) – французский физик-теоретик, доктор философских наук и автор работы о природе реальности. Учёного беспокоило недостаточное внимание большинства физиков к философским вопросам квантовой механики. Был одним из первых интерпретаторов глубокого философского смысла экспериментальных исследовательских программ в квантовой физике. (обратно)249
Op. cit. с. 95. (обратно)250
В Неаполе есть одна своеобразная и далеко уходящая вглубь истории ремесленная традиция. Это так называемые «презепе», или рождественские ясли, представляющие из себя фигуративные композиции, посвящённые библейскому сюжету – рождеству Иисуса Христа. Исторические источники свидетельствуют о том, что первые презепе относятся к 11 веку. (обратно)251
Конвергенция (от лат. convergo – «сближаю») – процесс сближения, схождения (в разном смысле), компромиссов; противоположна дивергенции. (обратно)252
См. например, в научно-популярном издании: Frans Joseph Schierse и Gergard Dautzenberg. Was hat die Kische mit Jesus zu tun? («Das Theologisce Interview», № 2, Patmos Verlag, 1969), а именно с. 69, 81 и 84. Те же авторы признают, впрочем (с. 66), что у нас нет текста, предшествующего Новому Завету, который мог бы подтвердить их мысли. (обратно)253
См. Peter Pokorny: Der Epheserbrief end die Gnosis (Берлин, 1955, с. 40), одобренное R. Mc. Z. Wilson в его Gnose et Nouveau Testament (Desclée et Cie, 1969, с. 109). (обратно)254
П. Галтье уже давно подчеркнул это в своей работе: Единство Христа, существо… личность… сознание. (Beauchesne, 1939, с. 121-141), особенно на с. 124 замечание 1 и с 130-131). У него можно найти хорошую антологию авторов, которые столкнулись с этой трудностью. (обратно)255
См. по этому поводу исследование П. Гальо о нескольких эссе о Новой Христологии в Голландии, которое появилось сначала в Civilta Cattolica от 19 сентября 1970 (№ 2886, с. 484-494), затем в l’Ami du clergé, № 50 (10 декабря 1970 г, с. 717-722, особенно с. 719-721 в отношении Шиллебекха и Шоненберга). Затем к ним присоединился Ганс Кюнг; Христос для него только человек, более или менее обожествлённый; см. Etrechretien (Le Seuil, 1978, с. 507-524) или Существует ли Бог? Христианское существо (Le Seuil, 1981, с. 786-795, особенно с. 792). (обратно)256
Zur Gruhgeschechte der Christologie, коллективный труд, изданный у Herder (1970), в котором повторяются некоторые из докладов, сделанных на сессии католических теологов в Унтермахтале, в январе 1969 года. (обратно)257
Op. cit. с. 114-115. (обратно)258
Le Cerf, 1969 (с. 76-78). (обратно)259
Если хотим найти хороший пример сложности подобной работы и, неизбежно, в какой-то части произвольной, то можем сослаться на труд Даниэля Лис: Nephesh, histoire de l’âme dans la Révélation d’Israël au sein des religions proches-orientales (P. U. F. 1959). (обратно)260
См. Николай Арсеньев: «Русская набожность» (Delachaux и Niestlé, 1063, с. 136, прим. 36). (обратно)261
См. написанный в том же ключе труд. Г. Кюнга: Incarnation de Dieu (Desclée de Brouwer, 1973), особенно гл. VIII. (обратно)262
См. в противовес этой тенденции, прекрасную реакцию «современного» ума, очень научную: Remy Chauvin: Le Synode des fidèles (Vernoy, 1979). (обратно)263
Сравните Б. Вельт (там же, с. 114 и 116) и Тавернье (там же, с. 78, текст, цитируемый выше). (обратно)264
См. Послание к Римлянам, XIII, 5; первое послание к Коринфянам, VI, 15; X, 17; XII, 12; XII, 27; Послание к Галатам, III, 26-29. (обратно)265
Первое послание к Коринфянам, XII, 12. (обратно)266
См. М-р Л. Серфо: Теология Церкви по святому Павлу (новое издание, Le Cerf, 1965, собрание «Unam Sanctam № , № 54, стр. 230-232). Швейцер: статья «sôma» в Theologisches Wörterbuch zum Neuen Testament VII (c. 1042 и 1048). (обратно)267
Швейцер, op. cit. (c. 1034). (обратно)268
Швейцер, op. cit. (c. 1042, примечание 263). (обратно)269
См. в том же ключе Ф. Кастнер: Marianische Christusgestaltung der Welt (Paderborn, 1936, стр. 197 и D. Haugg: Wir sind Dein Leib (Munich, 1937, с. 52) (обратно)270
Cerfaux, op. cit. (с. 234). (обратно)271
Der Leib Christi (Sôma Xristou) in den paulineschen Homologumena und Antilegomena (Lunds Universitets Arsskrift. N.F. Avd. Ibd 38 № 1-942). (обратно)272
Церковь — тело Христа, по святому Павлу, собрание «Etudes bibliques» (Gabalda, 1949, особенно с. 68-70). (обратно)273
Die Kirche im Epheserbrief (Munster, 1949). (обратно)274
Тело. Исследование богословия св. Павла (издание 1966, особенно с. 8391). Английское издание 1952 г. (обратно)275
Послание к Римлянам, XII, 5. (обратно)276
Первое послание к Коринфянам, XII, 28. (обратно)277
Послание к Колоссянам I, 18; II, 19; к Ефесянам, I, 22-23; IV, 15-16; V, 22-23. (обратно)278
L’Eglise, corps du Christ, sens et provenance de l’expression chez saint Paul, в Travaux et recherches de sciences religieuses (Париж, 1944, с. 27-94). (обратно)279
учение Павла о «теле Христа». Исследование в Recherches bibliques V: Литература и теология св. Павла (Desclée de Brouwer, 1960, с. 185-216). (обратно)280
Ор. cit., с. 216. (обратно)281
Op. cit., с. 239 («дополнительное примечание»). (обратно)282
Op. cit., с. 258, примечание 4 (издание 1965: стр. 287, прим. 4). (обратно)283
Corps, tête et plérome dans les Epîtres de la Captivité, в Revue biblique (L XIII, 1956, с. 5-55); возврат к этому в Exégèse et théologie, tome II (1961, с. 107-177). (обратно)284
Op. cit., с. 127. (обратно)285
Op. cit., с. 117. (обратно)286
Op. cit., с. 147. (обратно)287
Op. cit., с. 112. (обратно)288
Христос, Божественная премудрость в посланиях Павла, собрание «Etudes bibliques» (Gabalda, 1966). (обратно)289
Книга Бытия, II, 23. (обратно)290
Op. cit., с. 223. (обратно)291
I Послание к Коринфянам, XV, 22; XV, 45-49; Послание к Римлянам, V, 12-21. (обратно)292
II Послание к Коринфянам, XI, 2-3. (обратно)293
Alter ego («а́льтер-э́го»; в переводе с лат. – «другое я») – реальная или придуманная альтернативная личность человека, настолько близкий к кому-либо, что может его заменить. (обратно)294
Op. cit., с. 222. (обратно)295
Послание к Ефесянам, V, 22-23. (обратно)296
Послание к Ефесянам, V, 32. (обратно)297
II, 21-24. (обратно)298
Ср. православная теология брачного союза в Sacrement de l’amour Павла Евдокимова (собрание «Théophanie Descelée de Brouwer, 1980. (обратно)299
Op. cit., с. 73-75. (обратно)300
Op. cit., с. 74. (обратно)301
Op. cit., с. 127. (обратно)302
Op. cit., с. 11. (обратно)303
Op. cit., с. 1070. (обратно)304
Op. cit., с. 1072. (обратно)305
VI, 27-58. (обратно)306
IV, 14. (обратно)307
XV, 1. (обратно)308
Op. cit., с. 1069. (обратно)309
Op. cit., с. 232 и 236. (обратно)310
Воплощение и Церковь — Тело Христа в богословии св. Афанасия (Le Cerf, 1943, собр. «Unam Sanctam», № 1, с. 125, прим. 2). (обратно)311
История догм, т. II (7-ое издание, Париж, 1924, с. 151). (обратно)312
А. Гарнак: Lehrbuch der Dogmengeschichte II (1 издание, 1887, с. 165-166). (обратно)313
Церковь во Христе: исследование исторической и теоретической теологии в Recherches de sciences religieuses, № 25 (1935, с. 286). (обратно)314
Католицизм, социальные аспекты догмы (гл. I и II). (обратно)315
Можно только сожалеть о том, что в издании 1965 года произведений м-ра Серфо кажутся неизвестными работы патрологов и теологов по этому вопросу (Op. cit., см. особенно с. 236-237). Также и 5-ое издание работы о. де Любака (1952) не придаёт достаточного значения работам экзегетов, идущих очень далеко в этом направлении (см. особенно стр. 21 относительно выражения «тело эллинов», которое отмечено (ошибочно) как возможное на греческом языке времён св. Павла). (обратно)316
Op. cit., с. 127. См. также о. Буйе: Чудо Паскаля (собр. «Foi vivante», № 6, 1965, с. 176-184). (обратно)317
Католическая вера (1969, с. 190). (обратно)318
IV, 15. (обратно)319
Истинное лицо католицизма (Grasset, 1934, с. 53 и 57-59, по материалам конференций 1923 года). (обратно)320
Послание к Римлянам, I и II послания к Коринфянам. (обратно)321
К Колоссянам, к Ефесянам. (обратно)322
I, 15-20. Мы будем следовать переводу Библии из Иерусалима, начиная со стихов, которые вводят гимн. (обратно)323
Христос, Премудрость Бога в посланиях св. Павла, собр. «Etudes bibliques» (Gabalda, 1966). (обратно)324
Созданные в Иисусе Христе. Crées dans le Christ Jesus, la création nouvelle selon saint Paul (le Cerf, 1966, collection “Lectio divina” № 42). (обратно)325
Op. cit., с. 209. (обратно)326
Притчи, III, 19, в версии семидесяти толковников и Премудрость, IX, 1-2. (обратно)327
Притчи, III, 19; Псалом CIII, 24, на этот раз переведённый буквально в «Семидесяти толковниках» «в премудрости». (обратно)328
Revue biblique, № 43 (1934, с. 202). (обратно)329
Ср. стихи 24-26. (обратно)330
А. Фёйэ: L’Eglise, plérome du Christ d’après Ephésiens, 1, 23, в N.R. T. № 78 (1956, с. 466-467). (обратно)331
Der Christushymnus im Kolosserbrief (Katholisches Bibelwerk, 1967, с. 106). (обратно)332
Op. cit., с. 99. (обратно)333
Op. cit., с. 159-165. (обратно)334
Op. cit., с. 162-163. (обратно)335
Op. cit., с. 163. (обратно)336
Das neue Testament und die Zukenat des Kosmos (Panmos Verlag, 1970, с. 220). (обратно)337
Op. cit., с. 217. (обратно)338
Ср. точно Послание к Римлянам (VIII, 29), где слово «образ» связно с выражением «первородный» и где речь идёт конечно о Христе воплощённом. (обратно)339
Revue biblique, № 57 (1950, с. 383). (обратно)340
Le Christ, Sagesse de Dieu. (op. cit., с. 197). (обратно)341
Op. cit., с. 82-83. (обратно)342
Op. cit., с. 178. (обратно)343
Op. cit., с. 90. (обратно)344
II, 15-16. (обратно)345
Ефес. II, 15-16. (обратно)346
Op. cit., с. 197. (обратно)347
См. Дюрвель: Le Christ premier et dernier в Bible et vie chrétienne, № 54 (ноябрь, декабрь 1963, с. 19). (обратно)348
Op. cit., с. 241-242. (обратно)349
Op. cit., с. 134. (обратно)350
Op. cit., с. 220. (обратно)351
La réalité symbolique de l’Eucaristie, в Concilium, № 40 (1968, с. 88-89). (обратно)352
См. резюме на французском соображении по этому поводу Ридлингера в Royauté cosmique du Christ (Concilium, № 11, 1966, с. 99-101). (обратно)353
От Матфея, XXV, 31-46. (обратно)354
I, 17. (обратно)355
Op. cit., с. 19. (обратно)356
Op. cit., с. 25. О.Ф. - X.Дюрвель вернулся к этой статье в своей книге: Пасхальная мистерия, источник апостольства (Editions Ouvrières, 1970). Но — возможно, под влиянием темы, вторая версия этой статьи лишена остроты и оспорена в продолжение работы. (обратно)357
Oeuvres, IX, с. 89. (обратно)358
L’Eucharistie, sacrement du Royaume (Ymca-Press/ O.E.I.L., 1985, с. 136-137; см. также с. 230). На эту тему см. замечательную маленькую книгу Ганса Иоахима Шульца: Die byzantinische Liturgie, vom Werden ihrer Symbolgestalt (Lambertus Verlag, 1964). (обратно)359
Рене Борнер. О. s. в: Les Commentaires byzantins de la divine liturgie du VII au XV siècle, dans Archives de l’Orient chrétien, № 9 (Французский институт византийских исследований, 1966, а именно с. 121-122, 173-174, 202-213, 260). (обратно)360
См. с. 118, 173, 174, 204-205. (обратно)361
L’Art éthiopien, коллективный труд под руководством Георга Герстера (Zodiaque, 1968, с. 46). (обратно)362
Собр. Lectio divina», № 74 (Le Cerf, 1972, особенно в гл. XI, с. 177-185). (обратно)363
Op. cit., стр. 171. См. также Карл Христиан Фельми: Die Deutung der göttkichen Liturgie in der russischen Theologie (Walter de Gruyter, 1984, с. 38-41). (обратно)364
Св. Павел часто изображается в Вознесении, тогда как он не присутствовал при нём. Что касается нашего мистического участия в исторических сценах жизни Христа, заметим: когда Тереза Нойман присутствует в сцене поклонения Волхвов, Бог — Дитя позволяет ей пожать Его руку (Visionen der Therese Neuman. Schnell und Steiner, 1973, т. I, с. 123 и 130). И в тот момент, когда она переживает Страсти, она видит кюре Набера у подножия креста, смотрящего с состраданием на Христа, а Христос смотрит на кюре Набера с любовью (там же, с. 222). (обратно)365
От Иоанна, XIX, 26. (обратно)366
См.: Christusmysterium (Styria, 1977, с. 80-100 и с. 140-143). (обратно)367
См. здесь же гл. I (с. 53-56) и более подробно в гл. VII (с. 366-379). (обратно)368
«Instructions spirituelles», № 20. См. «Les Traités», перевод Жанны Анселет-Юсташ (Le Seuil, 1971, с. 76). (обратно)369
Kie Heilsgeschichte bei Meister Eckhart (Matthias Grünewald Verlag, 1965, с. 147-159). (обратно)370
Елизавета Катэ или Елизавета Троицы (фр. Élisabeth de la Trinité, 18.07.1880 г., Фарже-эн-Септен, Шер, Франция – 9.11.1906 г. †, Дижон, Франция) – блаженная Римско-католической церкви, монахиня ордена босых кармелиток, мистик. (обратно)371
Ecrits spirituels (Le Seuil, 1949, с. 48). (обратно)372
Труды, VI, с. 113. (обратно)373
Op. cit., с. 21 и 25. (обратно)374
Y. Congar (обратно)375
Там же. (обратно)376
См. Жозеф Клоза: Das Wunder von Konnersreuth. (с. 169). Подобные эпизоды встречаются в жизни матери Екатерины-Орели (cp. Dom Gérard Mercier. Aurélie Caouette, femme au charisme bouleversant; Издательство Paulines, 1985, с. 46). (обратно)377
VI, 14. (обратно)378
XXXIV, 4. (обратно)379
Луазисм: намёк (аллюзия) на труд Альфреда Луази. (обратно)380
Op. cit., стр. 9-10. Текст, который недавно появился в Blondel et Teilhard de Chardin. Correspondace commentée par в P. De Lubac (1965, с. 21-22). (обратно)381
XIII, 8. (обратно)382
Sur l’incarnation, перевод о. Дюрана (z.c. № 97, с. 293). (обратно)383
Le Livre de la Grâce spéciale, Книга II, гл. 19 (Marne, 1948, с. 152-153). (обратно)384
Это первый известный пример этих обменов сердцами. См. Пьер Дебоньи: Commencements et recommencements de la dévotion au coeur de Jésus, в Coeur (Etudes carmélitaines, 1950, с. 156). (обратно)385
La Douloureuse Passion de № S. Jésus-Christ, перевод Казалеса (Téqui, 1922, с. 47). (обратно)386
Святая Маргари́та Мари́я Алако́к (1647 – 1690 †) – французская монахиня, учредительница культа «Святейшего Сердца Иисуса». (обратно)387
Св. Маргарита-Мария, избранные труды (издательство Marchei Daubin, 1947, с. 45) (обратно)388
Op. cit., с. 186-187. (обратно)389
Vie de sainte Catherine de Sienne составленная Реймондом из Капуи, часть II гл. 6, перевод Е. Картье (Poussilgue, 1877, т. I, с 166-168). См. версию того же текста, цитируемую Дебоньи (ор. cit., с. 187). (обратно)390
La Mère Jeanne Deloloë, vie, correspondence et communications spirituelles, сборник «Pax», № XIX (abbaye de Maredsons, 195, с. 74-75). Текст, который цитирует П. Ренодэн в Jardin mystique de la France (Le Cerf, с. 308-321). (обратно)391
Le Héraut de l’Amour dirin, Книга II, гл. 23 (s.c/N 139, с. 339) и Книга IV, гл. 37 и 38 (s. с. № 255, с. 308-321). (обратно)392
Marie de l’Incarnation, отрывки, представленные Полем Ренодэном (Aubier), 1942, с. 82). (обратно)393
Saur Marie-Marthe Chambon (анонимный труд, изданный монастырём Посещения в Шамбери, 1929, с. 11 133-134 и 141). (обратно)394
Vie de la Vénérable Mère Marie-Crescende Höss de Kaufbeuren, напечатанная Р.П. Желье, франц. Перевод A. Рюжемера (Casterman, 1896, с. 199-221). (обратно)395
Le Journal de sainte Véronique Guiliani, избранные страницы, переведённые П. Дезире де Планш (Duculot Gemblour, 1931, с. 466). (обратно)396
Там же, с. 221-222, 353-354, 476 и т. д. (обратно)397
Un appel à l’amour, le message du coeur de Jesus au monde (Издательство l’Apostobat de la Prière, Тулуза, 1944, с. 68, 126 и т.д. (обратно)398
Dom Gérard Mercier, op. cit., (c. 70-72). (обратно)399
Цитируется Дебоньи, там же, с. 156. (обратно)400
Там же, с. 69. (обратно)401
Sainte Catherine de Ricci, написанная Guglielmo M. di Agresti (Privat, 1971, с. 233-225). Есть искушение видеть в подобных рассказах только плод воспалённого воображения. Однако при совершенно других обстоятельствах, поскольку речь идёт об одержимости, есть современные свидетельства подобного явления. За несколько секунд и в течение 6 или 7 минут лицо одержимой полностью преображается в присутствии её семьи и изгоняющего духов: Exorcisme, nu pretre parle, книга, написанная аббатом Schindelholz (Издательство Favre, Lausanne, 1983 г., с. 61). (обратно)402
См. статью о. Debongnie Essai critique sur l’histoire des stigmatizations au Moyen Age, в Douleur et stigmatisation (Etudes Carmélitaines, октябрь 1936). (обратно)403
Johannes Maria Hocht. Von Franziskus zu Pater Pio und Therese Neuman, eine Geschichte der Stigmatisierten (Christiana Verlag, Stein-am-Rhein, 3-e ed., 1974, первая часть, с. 38, 57, 104 и 111.). (обратно)404
В отношении Christine von Stommen, см. J. -M. Hocht (ορ. cit., с. 65-66); об Анн-Катрин Эммерих см.: о. Томас Вегенер Anna-Katharina Emmerich, Das innere und äussere Leben der gottseiligen Dienerin Gottes (издательство Paul Pattloch Verlag, Амафенбург, 1972, с. 91); в отношении Мари-Жюли Жаэнни см: Pierre Roberdel Marie-Julie Jahenny, la stigmatisée de Blain (Издательство Résiac, Монсюр, 1972, с. 239 и следующие). (обратно)405
См. на эту тему издание Lettres Spirituelles du P. Jean-Joseph Surin, составленное Louis Michel et Ferdinand Cavallera, т. II (Toulouse, 1928, стр. 140-142) и исследование доктора Etienne de Greeff в Etudes carmelitaines (octobre 1938, с. 170-175). (обратно)406
Глава XXV. (обратно)407
Раймонд Капуанский, Раймондо делла Винья (итал. Raimondo da Capua, итал. Raimondo della Vigna; ок. 1330 года, Капуя – 5 октября 1399, Нюрнберг) – католический блаженный, генеральный магистр ордена проповедников (доминиканцы). Сподвижник и духовный наставник святой Екатерины Сиенской. (обратно)408
Часть II гл. 3. §3 и 4-5 (op. cit. с. 117-121). (обратно)409
Владимир Лосский: Отрицательное богословие и познание Бога у Мейстера Экхарта (Vrin, 1960, с. 190-191). (обратно)410
Мейстер Экхарт, treates et sermons, перевод Гандиляка (Aubier, 1942, с. 142); Quint, op. cit. (с. 178) (обратно)411
Op. cit., с. 128. (обратно)412
Aubier, с. 177; Quint, с. 214. (обратно)413
Laisez-vous saisir par le Christ (Le Centurion, 1963, с. 157). (обратно)414
Там же, с. 167. (обратно)415
Письмо, цитируемое Мишелем Ляфаном в «Реге pryriguere (Le Senil, 1963, с. 97). (обратно)416
Sait Angele de Foligno: visions et révélations, перевод Рэймонда Кристофлура (издательство Soleil levant, Намюр, 1958, с. 63-64). (обратно)417
Laissez-vous saisir par Crist (op. cit., с. 23) (обратно)418
Там же, с. 21. (обратно)419
Там же, с. 30. (обратно)420
Там же, с. 184-185. (обратно)421
Там же, с. 31. (обратно)422
Там же, с. 60 и 76; та же мысль с. 94, 97 и 186. (обратно)423
Extases et letters de sainte Marie-Madeleine de Pazzi, перевод Μ. M. Vaussard (Le Senil, 1945, с. 46-47. (обратно)424
Op. cit., с. 105. (обратно)425
Op. cit., с. 95. (обратно)426
Z’Aannel liturgique, в описании Св. Гертруды и Св. Мехтильды (ор. cit., т. 1, часть III, гл. 13, с. 140) (обратно)427
Le Livre de la Grâce speciale. (Маше, 1948, II, гл. 34, с. 174). (обратно)428
Там же, гл. 39, с. 182. (обратно)429
Sermons de Tauber, перевод Hugueru (Desclee et Cie, 1930, т. II, с. 376. (обратно)430
Там же, с. 231. (обратно)431
Послание к Ефесянам, II, 6; ср. Послание к Колоссянам, II, 12 и т.д. (обратно)432
Op. cit., с. 94. (обратно)433
Там же, с. 108-109. (обратно)434
Там же, с. 91. (обратно)435
Там же, с. 165. (обратно)436
Там же, с. 95. (обратно)437
Бардо Вейс объединил основные тексты, интересующие нас в отношении евхаристии (ор. cit., с. 148-154). (обратно)438
In Sapientia, № 118; Weiss, с. 154. (обратно)439
In Exodum, № 92; Weiss, с. 154. (обратно)440
Sermon V, № 51; Weiss, с. 154. (обратно)441
HumneXV, стих. 140 и следующие (s. с. № 156, с. 288-292). (обратно)442
Op. cit., с. 127. (обратно)443
Pelerin cherubinique, издание на двух языках, перевод Анри Пляра (Aubier, 1946, с. 267). (обратно)444
Там же, с. 267. (обратно)445
Там же, с. 257… (обратно)446
Mathnawi III, 1150, цитируется Евой Витрэ-Мейерович в «Mystique et poésie en Islam, Djalal-ud-Din-Rumi» et l'Ordre des derviches tourneurs (Descelle de Brouwer, 1972, с. 63). (обратно)447
Lettre du 18 juillet 1890 (издательство Carmel de Lisieux, 1948, с. 157-158). (обратно)448
Introduction a la spiritualite-de sainte Thérèse de l'Enfant-Jésus, 2-ое издание (Vrin, 1948, с. 220). (обратно)449
с. A. Бернар, S. J. L'Amour sauveur dans la vie de sainte Thérèse de Lisieux, в журнале revue d ascétique et de mystique (1956, XXXII, с. 323). (обратно)450
Soeur Marie-Marthe chambon, religieuse de la Visitation Sainte-Marie de Chambéry 1841-1907 (монастырское издание, 1928, с. 67). (обратно)451
См. Павел Евдокимов; LArt de l’ikone (Descelee de Brouwer,, с. —) или Гюнтер Ристов; Die Geburt Christi (Bongers., с.). (обратно)452
Somme theologique, III a., q., а., ad secundum. (Edition Revue des Jeunes, с.). (обратно)453
Там же, III a, q., a., (Edition Revue des Jeuns, с.). (обратно)454
См. Г M дё Дюран о св. Кириле Александрийском (S.C. N, с.). (обратно)455
Somme theologique, III a., q., a, et a d tertium (Edition Revue desJeunes, с. и) (обратно)456
Somme theologique, III a., q., a. ad primum, u a. ., ad primum (Edition Revue des Jeunes, с. и)… (обратно)457
Там же, III a, q., а., (с. ). (обратно)458
Там же, III а, q., а., (с. ). (обратно)459
Сравните критику о. Тавернье классической Христологии (ор. cit., с.). (обратно)460
Somme theologique, III a., q., а., (с. ); то же самое: q., а., ad secundum, и многие другие места. (обратно)461
Там же, III a., q., а. (с. —). (обратно)462
Там же, III a., q. —, примечание (с. —). (обратно)463
См. например, H. Kung: Incarnation de Dieu (op. cit.), особенно главу VIII. (обратно)464
См. в издании Revue des Jeunes, комментарий R. Р. Heris (прим.) относительно III a., q., а. . (обратно)465
Сравните I a., II а., е., q., a. b u . (обратно)466
Ирине́й Лио́нский (др.-греч. Εἰρηναῖος Λουγδούνου; лат. Irenaeus Lugdunensis, ок. 130 года, Смирна, Азия, Римская империя – 202, Лугдунум, Лугдунская Галлия, Римская империя) – один из первых Отцов Церкви, ведущий богослов II века и апологет, второй епископ Лиона. Принадлежал к малоазийской богословской школе. Его сочинения способствовали формированию учения раннего христианства. Считается, что он был учеником Поликарпа Смирнского. Самое известное сочинение Иринея Лионского «Ἔλεγχος καὶ ἀνατροπὴ τῆς ψευδωνύμου γνώσεως» (Против ересей) представляет собой полемику с гностицизмом, который стал для раннего христианства первым богословским вызовом. Католическая церковь считает Иринея Лионского наряду с Климентом Римским и Игнатием Антиохийским инициатором формирования учения о папском примате. Сочинения Иринея Лионского являются первым свидетельством признания канонического характера четырёх Евангелий. (обратно)467
Ad. Haer., V предисловие (P.G. 7, col. 1120; S.C. № 153, 1969, с. 14). (обратно)468
De l’Incarnation du Verbe, s 54 (P.G. 25, col. 1928, S.C. № 18, 1947, с. 312). (обратно)469
Sermon 128 (P.L. 39, col. 1997). (обратно)470
Сборник «Lex Orandi», № 23 (Le Cert, 1957). См. особенно главу «L’admirable échangé» (с. 145-160). (обратно)471
(обратно)
Последние комментарии
1 день 8 часов назад
1 день 12 часов назад
1 день 14 часов назад
1 день 16 часов назад
1 день 22 часов назад
1 день 22 часов назад