Вкус греха. Долгое прощание [Ксения Петровна Васильева] (fb2) читать онлайн

Ксения Васильева ВКУС ГРЕХА Долгое прощание

Москва. Лето. День. Душный, предвещающий грозу и ливень. В такой день невыносимо сидеть в канцелярской комнате, за неуютным столом, на жестком стуле. В такие дни не помогает даже букетик цветов в вазончике и открытое настежь окно, в которое видишь серый асфальт, жгучий и пахнущий варом, и стоящее почти впритык здание — тоже учреждение. Тоска.

Вот в такой день, в такой комнате и сидела Вера. К приближению четвертьвекового рубежа она полюбила серый цвет и сегодня была в тонком сером шелковом трикотажном платье. И притемненные очки были дымчатые, только оранжевые волосы остались прежними и спадали блестящей волной на плечи и спину.

Работать сил не было. Она курила, бездумно глядя в окно на входящих и выходящих людей из здания напротив. Это хоть как-то развлекало.

Она мельком глянула на невысокого молодого мужчину, идущего по тротуару. Перед ее глазами возник острый профиль с усмехающимся ртом и золотисто-каштановые волнистые волосы… Она не испугалась, ее не настигло сомнение, просто она вслух сказала: Боже, это же Митя прошел.

Открытие заставило ее вскочить с. места и заметаться по комнате. Как же так? Почему ни вчера, ни позавчера не было никаких предзнаменований или вещих снов?.. Увидеть его в окне в гнусный жаркий серый день?!

Она забыла, что должна ненавидеть его и презирать за пошлый обман три года назад, когда нужно было всего лишь позвонить и сказать: до свидания или… прощай!

Сейчас она об этом не помнила. Ее заливала радость оттого, что он наконец-то вернулся из своего Нью-Йорка и теперь здесь, в Москве!.. И может увидеть его, стоит только позвонить. Нужно только, чтобы он успел доехать. О том, что он мог идти не домой, ей в голову не приходило. Чтобы как-то занять себя, — о том, что она позвонит, уже было решено! — Вера вышла в коридор и стала прохаживаться как по прогулочной палубе…

С ней останавливались, заговаривали, она необычно радостно заводила разговоры, а время шло!

Она вернулась в комнату, решительно взяла трубку и набрала номер. И совсем не удивилась, когда услышала как бы всегда летящий навстречу его голос: да?

И, не справившись с собой, забыв придуманную элегантную фразу, она просто, до тупости, сказала: это я.

Митя тут же вскрикнул: Вера? Как странно, я только что вспоминал вас, клянусь!

И начался какой-то беспредметный сумбурный разговор, который Вере хотелось прервать тяжелым и тупым: я хочу вас видеть, Митя.

Но Митя не был бы Митей, если бы не понял все и сразу. И потому на половине какой-то незначащей фразы он спросил: мы увидимся? Сегодня вы можете?

Вера увидела свою побелевшую от напряжения руку на телефонной трубке и в полной тишине сказала: если вы меня хотите видеть, я — свободна.

Митя ощутил некую тяжесть этого ответа.

Конечно, заверил он, он хочет ее видеть и именно сегодня.

Они договорились встретиться через час.

Вера откинулась на стуле и закурила, а Митя, тоже закурив, посмотрел через балкон на бесцветное от жары небо, купы зелени… и пошел в ванную. Он был свободен как пташка. Жена Нэля и маленький сын Митенька уехали на Украину вместе с тестем, а он должен был улететь послезавтра наконец-то к маме, в родной южный город, где всегда тепло. Но два дня его!

Вера сразу увидела Митю.

Он стоял точно под часами. Вера издалека рассматривала его, чтобы как-то привыкнуть к тому, что к ней на свидание пришел не призрак, а живой, настоящий Митя, которого она так и не смогла забыть за три года.

Он был в светлых велюровых джинсах и тонкой более светлой рубашке, короткие рукава которой обнажали тонкие загорелые руки, гармонирующие с золотистым цветом волос.

Вера вжалась в кирпичную стену здания и подумала, что Митя вполне может разочароваться и что она, почувствовав это, должна будет сразу принимать решение. Она понимала также, что тут, на углу, ее может увидеть любой из сотрудников издательства — и удивится: высокомерная Вера? как девчонка смотрит из укрытия на незначительного молодого мужчину, стоявшего под часами.

Увидев, что Митя сверяет свои часы с городскими, поспешно вышла: не хватало, чтобы он ушел! Он — ее судьба, и этим все сказано.

Он скоро увидел ее — она приближалась к тротуару…

Митя не бросился к. ней, а продолжал стоять улыбаясь.

Глаза их смотрели друг на друга, но если Вера уже видела Митю и смогла хоть как-то к нему присмотреться, то он видел ее впервые за долгие годы.

Она вдохновила его: еще более красивая, с загадочным взглядом из-под притемненных очков, уверенная, крупная и вместе с тем изящная, она являла собой тип современной самодостаточной женщины, которую нужно завоевывать… А может случиться, что и не завоюешь.

Митя вспыхнул эмоционально, однако стараясь, чтобы это было не слишком заметно, — таким женщинам нельзя давать в руки ни одной «улики»!..

Они шли по Пушкинской и говорил Митя. Он восхищался. Ею.

Но нашел такую меру восторгов, которая сама по себе была как бы признанием в любви, вместе с тем походила на комплименты, то есть на восторги более низкого класса… — так нужно с такой женщиной, считал Митя.

Вера молчала. Она верила ему, но естественно, не безоговорочно.

Митя вдруг остановился посередине тротуара и, взяв ее руки в свои, — прохожие безмолвно обтекали их — сказал, проникая глубже и глубже в ее глаза, будоража и вспенивая ее чувства:

— Вера, я так взволнован, что даже не спросил, голодны ли вы, хотите ли выпить, устали? Куда мы пойдем — говорите, чтобы мы могли в прохладном зальчике сесть напротив друг друга, и я мог смотреть на вас без помех…

Она стояла и думала: вот теперь НАЧАЛО их отношений.

Они долго решали, куда пойти, и наконец сошлись на ресторанчике — пароходике, пришвартованном недалеко от Дома на Набережной.

— Там, наверное, прохладнее, — сказала Вера, вспоминая какие-то слухи о пароходике, не решаясь предложить что-то более приличное в центре: Митя — женатый дипломат, и этим все сказано.

Кстати, как-то уж очень свободно он себя ведет…

Они поехали туда на троллейбусе — настояла на том Вера. Она боялась такси, боялась так скоро очутиться с Митей в замкнутом пространстве машины, где все проще и ближе, а она к этому готова еще не была.

Митя это понял и подумал, что не зря именно его выбирают женщины из множества мужских особей — гораздо более совершенных, чем он: Митя представал таким, каким хотели его видеть женщины, и откликался на их причуды и загадки своей несколько женственной, родственной душой.

А вот и пароходик — задрипанный и облупившийся. Они взобрались по серым дощатым ступенькам, поднялись по маленькому покачивающемуся трапу и вошли в зал.

В зале было душно — первое разочарование… И слишком весело…

Краснолицые потные музыканты наяривали нечто невообразимое, а посередине зала плясала толпа, взявшись за плечи, — все они казались одной большой пьяноватой семьей.

Митя и Вера гляделись здесь нежелательными иностранцами. Окна-иллюминаторы были задраены, и табачному дыму было некуда деваться — он вольно плавал над пляшущими, выше, ниже, но не исчезал никуда.

В первую минуту Вера хотела повернуться и бежать, но во вторую рассудила здраво: посмотрим.

Официант, более-менее приличный на вид, провел их в закуток, который назвал пышно — кабинет. Закуток-кабинет задергивался белой больничной шторкой и находился в их собственном распоряжении.

Там стоял стол, два узких клеенчатых диванчика с твердейшими сиденьями и прямыми деревянными спинками.

«…Надо было сразу везти ее к себе, — с досадой подумал Митя. — Но! Но, во-первых, слишком рано, швейцарка, знавшая всю их семью и вообще весь дом и гостей всего дома, могла натворить беды… Во-вторых, Вера бы не поехала… Сразу тащит домой?!»

— Я негодяй и болван, — сказал он морщась, — привести вас в такое место! Но я как-то подзабыл наши совдеповские реалии… Простите, Вера, хотите — уйдем?

Ей было приятно видеть, что он расстроился, и уже не хотелось никуда двигаться. Он тонок и добр, подумала она и ответила улыбнувшись: «Какая чепуха! Здесь даже забавно! Клянусь вам, мне нравится на этом пиратском судне».

И Митя подумал о ней так же, как она минуту назад о нем: тонка и добра. Они остались довольны друг другом.

И вдруг им стало хорошо: смешило все, что должно было смешить, волновало то, что должно волновать. Митя, вглядевшись в затемненные очками глаза, уловил в них нежность и позволял себе легко касаться пальцами ее руки, говоря что-то…

Официант — усатый и с челочкой — показался им почти настоящим Чарли Чаплином, а когда он, представившись Георгием Ивановичем, разрешил называть его Жоржем, они оба расхохотались.

Теперь все объединяло их: и Жорж, и поганенький закуток, и цыганские песни, несущиеся из зала.

Жорж, понимая, что они отличаются от тех, кто выплясывает и поет, лихо маханул скатерть на обратную сторону, но там она оказалась уж вовсе неприличной, тогда Митя сунул Жоржу в карман купюру, и тот, просекши, что давать будут, тут же принес достаточно чистую, во всяком случае стиранную, похожую на простыню, скатерть и даже стаканчик с нарезанными маленькими бумажными уголками-салфетками.

— У вас что, благотворители — больница? — спросил Митя, скашивая веселый глаз на Веру, она прыснула, а Жорж ничего не понял, но на всякий случай ответил: конечно.

Заказ принес быстро, потому как кроме шашлыка и салата здесь ничего не изготавливалось, а когда еще одна купюра перекочевала в его карман, появился армянский коньяк.

Они еще ни о чем не говорили, только устраивались, вживались в обстановку, в жизнь на пароходике, в их закутке, будто предстояло им тут долго пробыть или вовсе — прожить…

Впрочем, почему — нет? Те часы, которые пройдут здесь — в грохоте, Жоржике, зыбком качании палубы и всем другим, были нечем иным, как самой жизнью, — долгой, чреватой неожиданностями и предвкушениями, полнящейся значительными и незначительными моментами и чувствами…

Митя разлил по рюмкам коньяк и сказал, что если Вера не возражает, то у него сегодня будет только один тост: за нее.

Вера ласково улыбнулась ему как избалованному ребенку и кивнула, хорошо, они будут пить за нее.

Митю стало лихорадить: у него похолодели руки, и ему было неловко касаться ее своими ледышками.

Но ничего не мог сделать — лихорадка не проходила даже от коньяка.

Вера попробовала салат и тут же снова расхохоталась: он был ледяным — прямо из морозилки. А шашлык на глазах потемнел и скукожился — видно, не раз и не два разогревали его.

— Я сейчас протрясу этого Жоржика, — рассердился Митя.

Вера остановила его: не надо, Митя, не трогайте его, он же хочет как лучше…

Митя невесело рассмеялся.

…Ах, если бы они сейчас были в Нью-Йорке! Сколько бы он показал Вере! Как прелестно бы они поужинали… И вдруг подумал, что, пожалуй, ни разу не вспомнил ее там. И Вера удивилась тени, проскользнувшей по его лицу, — неужели это из-за какого-то шашлыка?

— Как вы жили? — вдруг неожиданно даже для себя задал Митя вопрос, один из самых неловких и к тому же на который в принципе, нет ответа.

— Нормально, — ответила Вера, как и должна была ответить. Но тут произошел сбой, потому что Вера была неординарна, да и ее отношение к Мите — тоже, она добавила: — Пожалуй, я жила бы плохо, если бы так не любила вас.

Она увидела, что Митя принял это лишь как великолепную светскую браваду и хочет ответить столь же великолепно…

Но этого ей не было нужно, и, не дав ему ответить, она продолжила:

— Я любила вас все эти годы, Митя. Наверное, это болезнь и я представляю определенный интерес для медицины, — тяжеловесно пошутила она. — Знаете… ведь я ходила на почтамт. Через день. Мне казалось, что вы хоть однажды меня вспомните или вам станет тоскливо и вы захотите кому-то написать, и этим кем-то буду я… Глупо, конечно, но вот так. Меня уже узнавали девушки из международного окошка и говорили с сожалением: пока вам ничего нет. Пишут. Конечно, я понимала, что ничего не будет, но, сходив на почтамт один раз, я уже стала ходить из-за какой-то странно возникшей между нами связи… Пока я шла, я придумывала, что бы вы могли мне написать, и письма у меня получались разные…

Девчонки хорошо относились ко мне и, видимо, обо мне и о вас судачили. Они, конечно, придумывали, какой вы, — я думаю, вы были высоким брюнетом с синими глазами Алена Делона. А я уходила от почтамта и радовалась тому, что послезавтра я снова приду… Мне казалось, что когда я стою у окошка международной корреспонденции, вы думаете обо мне, и в эти моменты я вас так любила!..

— А сейчас? — механически откликнулся на последнее слово ошеломленный Митя.

— И сейчас, — ответила Вера, прямо глядя ему в глаза.

Он тоже смотрел на нее молча, потому что понимал, что ничего достойного этой потрясающей простоты он не скажет. И только через некоторое время он прошептал: «Вы необыкновенны, Вера. Я не достоин вас».

Это Митя сказал совершенно искренне.

Он вглядывался в эту, в сущности, малознакомую женщину и чувствовал себя подавленно, — мелким и ничтожным. И необоримо захотелось уйти и больше никогда не видеть ее.

Но Митя не был бы Митей, если бы среди свистящих пуль на баррикадах не вдел в петлицу цветок и встал во весь рост.

Он пригласил Веру танцевать и, вопреки ее ожиданию, вел себя в танце, как на официальном балу. Они танцевали, находясь на расстоянии друг от друга, и мешали стиснутым парочкам заниматься откровенным танцевальным флиртом.

Митя не шел банальными путями.

Когда они возвращались в свой закуток, он еще раз подумал, что ему было бы легче и спокойнее без этой любви…

Она поняла это и сказала, усаживаясь на твердый диванчик: Митя, только не считайте себя обязанным ответить мне. Прошло-проехало.

Но он-то знал, что не проехало и не ушло, но она уже задавала ему вопросы, как он жил там, в Нью-Йорке, каков сам Город — Большое Яблоко, и вообще пусть порассказывает ей, туземке, про ту жизнь…

Этим она закрывала тему любви: продолжать ее было бы бестактным.

Митя стал забавно и красочно рассказывать о В.В., парнях, их женах, вспомнив (про себя, конечно, еще одну «любовь» — Риточкину, и ухаясь внутренне от этого воспоминания), рассказал даже о своей невероятной страсти к стриптизерше Анне Шимон, о которой теперь мог говорить и вспоминать вполне спокойно.

Митя увлекся, а так как был артистичен, то действительно забавно рассказал и про грека и его лавку, и о том, как бесконечно глупо собирался подарить Анне старенькую машину, чисто по-советски…

Вера оживилась, хорошо смеялась и сейчас не выглядела Фудзиямой, закрывающей солнце.

Митя с радостью отметил это.

Снова стало легко и свободно.

Наконец буйный кораблик захотел спать.

Замолк оркестр, пошатывающиеся пары потянулись по протертой ковровой дорожке к «трапу», а Жорж снял с них за изысканный ужин приличную сумму, — но Митя не огорчился: он был не жаден и ему очень хотелось тратить деньги на Веру.

В такси она сразу села вперед, чем порадовала Митю, который не знал, что и как начинать или не начинать вовсе?..

Все же опыт-то у него был небольшой.

Вера быстро выскочила из машины у своего дома и, махнув Мите рукой, побежала к подъезду, каблучки ее четко постукивали по асфальту.

Митя мгновенно расплатился с шофером и окликнул ее, но она сделала вид, что не услышала и вбежала в подъезд. Митя увидел ее силуэт сквозь лестничное окно и, вздохнув, пошел прочь.

Пусть так.

Задолго до своего дома он вышел из машины и прошел пешком всю улицу, поднимающуюся круто вверх, мимо разрушенной заколоченной церкви, мимо тихих, еле шелестящих листвой деревьев, и искал эквивалент иксу, который встал перед ним во весь рост: что это было? И как дальше?.. И у него остается один день, потому что он уже позвонил маме и сказал, когда прилетает… Как неистово любит его Вера! Если все, что она сказала, — правда, а он чувствовал, что правда. За что? Как человека — Вера его не знала как мужчину — тоже… а внешне… трудно сказать. И вдруг он испугался, что потеряет эту любовь из-за своего легкомыслия, легковесности.

Он лег на кровать, не раздеваясь, и попытался уснуть, но это не получалось, — тогда он встал, выпил джина и вдруг до спазмов захотел, чтобы она оказалась здесь, рядом с ним, в этой квартире.

А Вера думала о нем и была благодарна, что он не испортил концовки вечера. Она готовила себя к завтрашнему дню… Не только морально. Выбрала лучшее свое белье: французское, синее, с белой пеной кружев. Волосы решила закрутить в узел на затылке и не надевать очки…

А вместо серенького платьица наденет джинсы и лиловой гаммы блузку…

На этом решении она заснула в кресле и проснулась в пять утра.

Встала разбитая, поблекшая, залезла под горячий душ и долго, будто мстя себе за что-то, стояла почти под кипящей струей.

Митя больше не позвонит ей, и она — тоже. Зачем ему, светскому легкому человеку, такая тяжеловесная дура?

На работе она пребывала в двойном мире: одна Вера делала четко и быстро свою работу, а другая — маялась от одиночества и бездействия.

Теперь даже на почтамт не пойдешь, хотя при ее идиотизме можно и сходить.

Скоро и совсем обычно зазвонил телефон, и Вера услышала Митин волшебный голос.

— Вера, — сказал он еще более звеняще, чем всегда, — я должен вас видеть. Когда? У меня нет сил ждать…

У нее закружилась голова, и она ничего не ответила.

Это молчание взволновало его больше, чем любые слова.

— Когда? — спросил снова он и, так и не услышав ответа, сказал сам: — В пять на том же месте?

Она ответила:

— Да.

Митя бешено прибирал в квартире, хотя времени до встречи было достаточно. Но надо все предусмотреть.

Подальше запихнуть Неллины и Митеньки-маленького вещи. Не забыть парфюмерию и косметику в ванной и на трюмо. Собрать игрушки из всех углов, тапочки и все прочее, могущее наглядно напомнить, что он женат и у него шестилетний сын.

Теперь, после уборки, квартира выглядела чисто мужской.

Примерно он уже мог предсказать, как все будет, но это ничуть не умаляло его вдохновения и ожидания.

Как прекрасно чувство влюбленности! И как давно он его не испытывал!

И наконец настал тот час, когда он встретил ее у табачного киоска. Они оба чуть смутились, ловя быстрыми взглядами изменения лица другого.

Митя крепко взял Веру под локоть и повел к себе, сегодня наплевав на бдительность швейцарки, — как-нибудь он обойдет старушку!

Вера понимала, куда они идут, и не задала вопроса даже ради приличия. Когда они стали подходить к его дому, он быстро объяснил ей, что квартира на шестом этаже направо, дверь будет полуоткрыта…

Если спросит швейцарка, сказать, что на девятый к Казакову: холостяк, что с него взять, женщины к нему ходят часто.

Митя исчез в подъезде.

Она выждала немного и пошла на ватных от нервности и страха ногах. Швейцарка ничего ее не спросила, — так уверенно и быстро Вера прошла к лифту.

Пот градом лил со лба.

…Господи! как же, оказалось, она боится!

Дверь в квартиру была полуоткрыта, и Вера проскользнула туда. Митя ждал ее в темноте прихожей, и она почти упала ему на руки…

И здесь, в темноте холла, у вешалки, прижав Веру к пальто и плащам, Митя стал неистово целовать ее, а рука его уже дернула «молнию» на ее джинсах…

Вера ощутила его пальцы и ахнула, как деревенская девка на сеновале, а он молча пробивался в нее.

Она собрала все силы, в голове мелькнуло: нельзя! Так сразу, здесь! Невозможно!

И, с силой оторвав его руку, прошептала задыхаясь: «Нельзя, Митя! Не надо… здесь…»

Он опомнился, хотя глаза его в темноте горели, но он уже был почти таким, как вчера, и говорил легко, но еще задыхаясь: «Прости, Вера, прости, я — сумасшедший, но я так ждал тебя!..»

Так они перешли на «ты».

Теперь они чинно прошли в гостиную, хотя трепетали оба и были не в себе.

Приготовлена гостиная, конечно, совсем для другой встречи: стояли на столе фрукты заморские и знакомые, какие-то шикарные закуски и красивые бутылки. Тихо звучала музыка…

А «встреча» произошла у вешалки, на чьих-то пальто…

Надо было все исправлять и вести светскую беседу, на которую ни у нее, ни у него сил не осталось.

Митя, побледневший и встрепанный, кинулся в кресло и закурил. Потом спохватился, налил в бокалы какого-то спиртного из квадратной бутылки. Предложил аперитив.

Вера все еще ощущала его сильные настойчивые пальцы… И сразу же выпила и закурила.

Они молчали.

Вера вдруг наткнулась взглядом на Митину фотографию, висевшую в рамке на стене: на ней он в строгом официальном костюме, с ровнейшим пробором, подает папку с документами какому-то чину.

И неожиданно этот чужой официальный Митя на фото вызвал у нее мысль о том, что он и так — чужой. Чужой муж, чужой мужчина с совершенно неизвестной ей жизнью… И он никогда не будет — ее, Верин. Она находится в чужой квартире, принадлежащей другой женщине. Она здесь так бесправна, что ее может выкинуть даже швейцарка…

… Как это?… На чужом празднике жизни. С такой, как она, так и надо — в прихожей!..

Она вспомнила вчерашнего Митю, его «Вы», его тонкость, понимание, духовность… А сегодня… А что ты хотела? Уважения и коленопреклонения? Откуда они появятся? Сама ввязалась? Сама. Вот и бери, что есть.

Невольно слезы потекли из глаз, хотя Вера не была плаксой, но тут как-то все сошлось. И очков как назло нет!

Она постаралась незаметно вытащить платок из сумки, но Митя остро чувствовал движения женской души, особенно той женщины, которая на данную минуту была его Королевой.

— Вера, — сказал он искренне огорченно, — не плачь, дорогая… Я виноват. У меня затмился разум… Прости, ради бога, я чувствую себя отвратительно. Ну, хочешь — ударь меня, дай по роже!

Это был вчерашний Митя.

Но ее убивала мысль о своей чужеродности в его жизни, к которой она не приблизится ни на миллиметр, хоть стань она сто раз его любовницей!..

Достав наконец платок, она промокнула глаза, собрала слезы и прошептала: «Ничего страшного, Митя… Ничего, все пройдет, ничего страшного, правда».

Но он чувствовал всей своей чуткой шкуркой, что страшное как раз есть, что, кроме его грубости, тут что-то еще, и ему сегодня предстоят сложности, которых вроде бы не предвиделось, — как говорится, в свете ее вчерашних признаний.

Он очень хотел ее, но уже знал, что неприкрытое желание таких женщин, как она, не возбуждает, а отталкивает — он уже примерно понимал ее характер.

Он встал, подошел к ней, легко положил на плечи руки и уловил еле заметный вздрог… Она тоже хочет его, но что-то… Надо сейчас же прервать это «что-то», пока оно не разрослось до размеров непреодолимых.

И Митя вдруг легко поднял ее с кресла и легко, удивляясь себе, понес в спальню, где бережно опустил на свою постель.

Глаза ее были закрыты, и тело напряжено.

Она не отвечала на его поцелуи, но и не сопротивлялась его рукам, которые постепенно, не суетливо раздевали ее. Когда она почувствовала, что обнажена совсем и рядом с ней он, Митя, его тело, которое оказалось более нежным и слабым, чем она представляла, Вера ощутила сумасшедшее желание, но никак не выразила его, а Митя, гладя ее лицо, шептал слова, какие шепчут на всех языках и на всех континентах в такие вот минуты.

Она будто не слышала, лежала, все так же вытянувшись.

Ее тело было прекрасно белым, как у рыжих, и груди вздымались двумя холмами с торчащими нежно-розовыми сосками, а треугольник волос внизу оказался еще более рыжим, чем ее апельсиновые волосы, убранные сегодня в косу.

Она была похожа на статую, картину, слепок… но не на живую любящую женщину.

Митя почувствовал, что его напряжение падает, и он начинает ощущать опустошенность. Он закурил и сел на постели, злясь на себя, на нее, на всю эту Совдепию, где живут такие женщины! Она не только не помогает ему, но, как нарочно, охлаждает его пыл!

…Может быть, она мстит за его порыв в прихожей?.. Но она добра и умна, она не может не знать, что делается с мужиком, когда он ждет и хочет!..

Он посмотрел на Веру и встретил ее взгляд — она с ужасом смотрела на его сигарету! Да она совсем чокнутая? Нельзя курить в постели? Или что это?..

И Митя пошел на новый приступ: «Верочка, радость моя, дорогая…» — шептал он, прижимаясь всем телом к ее бедру, руке, волосам, но чувствовал, что и слова какие-то затертые и нет горячности в его действиях.

Она его леденила, как Снежная королева.

Тело ее было прохладным, и она вздрагивала каждый раз, как только он прикасался к ней…

И вдруг в Мите стала пробиваться какая-то мысль… Вера сейчас так напоминала ему Нэлю в первую их ночь!.. Но этого не может быть! «Почему?» — спросил он себя. — Почему не может быть? В этой стране могут быть любые чудеса». И он шепнул ей на ухо: «Ты невинна?»

Она, закрыв глаза, еле видимо кивнула.

…Та-ак. Хорошенький сюрприз. Надо одеваться и быстренько проваживать ее домой. Не хватало ему еще и этого! Расхлебывать эту историю до конца дней… Как бы это сделать по-тактичнее?..

Но вдруг услышал ее шепот: «Митя, мне все равно… Нет! Я хочу, чтобы это был ты. Не бойся меня, я никогда… Не обращай ни на что внимания… Я хочу быть с тобой…»

Этот полудетский шепот взрослой женщины сначала привел его в шоковое состояние, потом вдруг страшно возбудил, как будто и сам он невинен и сейчас впервые познает женщину… Его подхватила волна вдохновения, и он бросился к Вере, целовал ее прекрасные пышные нежные груди и уже не мог сдержать себя — вошел в нее, не соблюдая осторожности, как хотел.

Она широко раскрыла глаза и вскрикнула, и этот крик отдался в нем бурей страсти, которая затопила его с головой, а бедная жертва корчилась под ним от боли и разочарования, но любила его еще больше.

Наконец он достиг разреженных вершин и в полубессознательном состоянии лег на нее, обливаясь потом.

Это было какое-то еще неизведанное им наслаждение. Он любил Веру безумно и, поцеловав ее долгим поцелуем, сказал: «Спасибо, любовь моя…»

Он снова жаждал ее, и в который-то раз она вдруг ощутила отголосок будущих наслаждений и заплакала от счастья. И он был счастлив.

Пришла ночь.

Митя наконец свалился, уничтоженный неистовством.

А Вера не спала. Она просто не могла спать, пока хаос, в котором она пребывала, не преобразится в привычный мир… Ее не отпускало родное теперь лицо Мити. Не искаженное страстью, — обычное мягкое лицо спящего человека.

Она смотрела на его тонкие губы, на еще пылающие жаром скулы, на волосы, волной спадающие на гладкий лоб… Лицо, которое стало главным в ее перевернутом мире.

«…Митя, Митя, — шептала она этому спокойному сейчас лицу, — я люблю тебя и буду любить всегда… но никто не узнает об этом. Я буду знать это и беречь…» — повторяла она.

И вдруг неожиданно заснула, кажется, даже прежде, чем закрылись глаза.

Когда она проснулась, серая пелена за окном уже просвечивала голубизной от восходящего, но еще невидимого солнца.

Комната тихо наполнялась утром, и стали четко вырисовываться чужие предметы — мебель, трюмо, окно, распахнутое прямо в небо, а у нее дома — купы деревьев затемняют всю ее светелку… Все было чужим и как бы враждебным.

Она села в постели и сразу же отразилась в зеркале напротив: растерянный взгляд, встрепанные волосы, большая грудь и белые прямые плечи. Она себе опять не понравилась. И взглянула на Митю — видит ли он ее? Но он спал, откинув простыню, открыв безволосую загорелую грудь с двумя темными сосками и впалый живот, по которому́ струйкой от пупка бежал темный ручеек волос…

…Вера вдруг поняла, что испытывает сейчас к нему скорее материнскую любовь, нежели женскую. Он был так спокоен во сне, так юн, не мужчина, а мальчик лежал, невинно обнажившись.

Она вдруг безудержно стала целовать его грудь, прикасаясь нежно губами к соскам, и почувствовала, как он напрягся…

Она посмотрела ему в лицо — оно еще было затуманенным, но Митя уже открыл глаза… Зачем она поцеловала его! Когда он спал, то был так прекрасен!..

Подчиняясь его необузданному, внезапному, как смерч, желанию, она, уже безвольно лежа на спине и принимая его в себя, с сожалением почувствовала, как уходит светлое, почти материнское чувство, и она наполняется, как и он, неистовством и желанием, даже сквозь боль.

Как покорна она была! Покорностью норовистой кобылицы, которая еще остерегается своего наездника, но уже готова взбрыкнуть и выкинуть его из седла. Это приводило его в восторг.

Вера собралась на работу, и Митя не смог ее уговорить остаться. Он сварил кофе, принес ей в постель.

Отвел в ванную и, пока она принимала душ, стоял в дверях полностью обнаженный, куря сигарету и обсуждая с ней меню обеда, который собирался приготовить для нее. А она, как посконная деревенщина, стеснялась и его и своей наготы — поворачивалась как бы невзначай спиной, боком, прикрывала опять-таки будто случайно грудь.

Он заметил: «Ты стесняешься? Но ты — изумительна, дурочка!»

Он засмеялся, подошел к ней и, протянув под душ руку, погладил одну из ее грудей. Глаза у него загорелись и он сказал, бросив сигарету в раковину: «А не принять ли мне душ с тобой?..»

Она тут же выключила воду, будто не услышав, и вышла из ванны, попав к нему в объятия, где он надолго задержал ее, и опять она была ему покорна.

Наконец-то она была у входной двери. Он поцеловал ее в щеку и попросил прощения за то, что не провожает. «Конспирация, — скривился он. — Что поделаешь».

По дороге на работу ей казалось, что день там будет для нее невыносимым. Но случилось наоборот. Каждая мелочь оказалась окрашенной по-новому, потому что была уже ПОСЛЕ… И во всем, в каждой мелочи был Митя.

Среди дня вдруг раздался звонок, которого она ждала с первой минуты прихода на работу. Митин голос был другим, чем утром, когда он провожал ее до двери, он сказал: «Девочка моя, я умираю, — и бесстыдно выдохнул: — я хочу тебя…»

Она вспыхнула, как могут вспыхивать рыжие: огненным цветом, и шепотом ответила: «Я — тоже. Если смогу — уйду сейчас».

— Смоги, — взмолился он. И оба замерли от жгучего яда, вошедшего им в плоть и кровь. Яда желания.

Она шла до Митиного дома пешком. Заходила в магазины, покупала всякую дребедень — просто так, от счастья, — в цветочном магазине купила букет цветов, который отдала через несколько минут девочке со скакалкой, даже не удосужившись понять, обрадовалась та или нет. А почти у дома Мити выбросила в урну носовые мужские платки, которые вдруг захотелось купить. И за эти все покупки стыдила себя и стыдилась их.

На шестой этаж она поднималась пешком — у лифта колготился народ и, вполне вероятно, тот самый Казаков — холостяк, к которому она «ходит». Она рассмеялась.

Утром Митя дал ей ключи, и она, открыв дверь, увидела его, ждущего ее у знаменитой теперь вешалки.

Но он не бросился ни на нее, ни к ней. Сегодня он был совсем другим. Нежным.

Он сказал: «Я так скучал по тебе, если бы ты не пришла еще пять — десять минут, бросился бы встречать, — и прислонился головой к ее плечу.

Она вдруг погладила его по волосам, удивившись этому своему жесту так же, как и сегодняшнему Митиному состоянию.

…Митя, Митя, — сказочник!.. Мальчик-с-пальчик, уводящий бедняжку Гретель к пряничному домику.

Он торжественно ввел ее в столовую.

За обедом, который сам и подавал, он рассказывал о своем походе на рынок, о том, как и что там продается, сознавшись, что больше всего он любит рынки и шлянье по ним, и что в воскресенье они вместе пойдут туда.

Так они обедали, болтали, и Вера, следя за ним, подумала, что Митя талантливо и самозабвенно играет роль ее мужа настолько искренне, что и она начинает не только подыгрывать ему, но и вживается в эту роль, которая отдана другой по праву.

Ведь она, Вера, сидит на чужом месте, ходит по чужим половицам и, как в той сказке о медведях, находясь в чужой постели, вынуждена будет бежать из нее при появлении истинной хозяйки. Хотя Митя сделал все, чтобы присутствие другой, настоящей, никак не чувствовалось в квартире.

После обеда они не помчались как оглашенные в постель, а сидели на диване, прижавшись друг к другу, и курили.

И Митя вдруг сказал: «Я о тебе часто думал там…»

Вера улыбнулась, и улыбка почему-то получилась снисходительной, и это огорчило Митю. Но положа руку на сердце — огорчился он раньше, когда ни с того ни с сего соврал.

Он заупрямился: «Нет, это правда. Тебе кажется, что я придумываю, хочу себя реабилитировать? Нет. Я думал о тебе странно: никогда и всегда… А изредка совсем реально, — будто рядом не жена, а ты… И знал, что увижу тебя здесь и все будет примерно, как сейчас».

Он спокойно произнес это запретное слово — «жена», как бы мелкой украдкой, как подбрасывают крапленую карту во время игры. Ему было необходимо, чтобы ничего запретного не оставалось меж ними, чтобы обо всем можно было говорить.

Вера все правильно поняла, но неожиданно расстроилась: ей бы хотелось, чтобы это слово было запретом, лежало на задворках…

Она коротко ответила на его тираду: «Я верю, Митя».

Небольшая размолвка эта вроде бы ушла, но Митя про себя все еще доказывал себе, кому-то, уговаривал, что помнил Веру там.

Чтобы совсем снять небольшое напряжение, возникшее неожиданно между ними, Вера спросила Митю о его стихах и не покажет ли он ей что-то новое?..

Хуже она ничего не смогла бы придумать!

Он странно недовольным тоном сказал, что сейчас долго искать, как-нибудь потом, а в душе его возникла маленькая злоба — ну, не больше горошины, — на самого себя, раннего, пишущего стихи и песни, выступающего в роли доморощенного Леннона…

— Зачем тебе мои стихи? — спросил он с какой-то подозрительностью. — Тебе мало меня самого?

Она поспешила уверить его, что нет, обратив внимание на некую горечь, прозвучавшую в тоне. Понять она этого не смогла, но тему стихов они оставили.

Митя включил магнитофон, и полилась тягучая восточная музыка. Митя слушал, закрыв глаза.

А Вера почувствовала себя лишней и — более того — постылой. Она подумала, что, если он сейчас же не откроет глаза и не скажет ей хоть слово, она или тихо уйдет, или станет биться головой о стену, — такова его власть над нею.

Он как почувствовал это, открыл глаза и прижался лицом к ее коленям, бормоча: «Прости меня, прости», — слишком горячо шептал он для подобного пустяка.

И она против воли ответила значительно, следуя велению: «Я простила, Митя, я все простила».

И ночь у них была другая — полная нежности, томительной и всепроникающей.

И погода была другой: шел мелкий шелестящий дождь, и тьма долго не уходила, и оттого было уютно, тепло и отделено ото всего мира.

Митя несколько раз за ночь сказал ей — и не во время самого акта: «Я люблю тебя, слышишь?»

Вера была потрясена его превращением и полна любовью к нему, как соты — медом, которые тронь — и прольется сладкий прозрачный тягучий нектар.

Утром он провожал ее молча, без страстей и взрывов, и это вновь удивило ее, но не напугало: это был уже высший этап их отношений. А на работе она подумала о том, что же с ними будет…

Она знала, что его жена с ребенком на Украине. И Митя с женой был вовсе не в ссоре, как поначалу она решила, у них шла нормальная стандартная семейная жизнь, и вполне возможно, Митя любит свою жену Нэлю устоявшейся нормальной любовью.

Эта догадка принесла ей горе, и она не сумела от него отделаться — так и стало оно в ней жить, то разбухая, то съеживаясь до незаметности.

В квартире у Мити целый день звонил телефон: звонили все. Спартак, который работает, оказалось, в АПН, и страшенно хочет увидеть Митю. Они договорились, что обязательно днями встретятся, хотя Митя понимал, что с его стороны — это чистейшая отговорка, все складывалось по-другому. Но со Спартаком все же надо как-то… Как? Митя не знал.

Звонила мама, волновалась, почему он не едет?

Он сказал, что заболел немного — грипп, и как только, так сразу… Мама подуспокоилась, но не поверила, — в голосе это было.

Звонила Нэля, которая не удивилась, что он еще в Москве, и железненьким голосом спросила: «Чего тянешь с поездкой к матери?» И здесь он нужен не столько ей, усмехнулась она, сколько Митеньке, который скучает по нему.

Нэле он сказал то же самое, что приболел и скоро появится везде. Нэля совсем ему не поверила, но, конечно, и помыслить не могла, что в ЕЕ квартире живет другая женщина, которой ее Митя — не ежедневно! — ежечасно! — признается в любви.

И раздался еще звоночек.

Незнакомый женский голосок попросил Вадима Александровича… Что-то в этом голосочке было такое, от чего у Мити сжался желудок…

Риточка.

Его невенчанная очередная «жена». Пока он терялся перед ответом, ему мгновенно подумалось: может, ребенок не родился?..

Митя солидно произнес: «Да, это я, с кем имею честь?..»

— Имеешь честь, а может — бесчестье, говорить с матерью твоей дочери Анны, — ответила насмешливо, но не враждебно Риточка.

С Митей что-то произошло: он обрадовался. Девочка! Анна! Вспомнилась Анна Шимон и девочка, его дочь, представилась очаровашкой лет пяти, красавицей и принцессой… Но нельзя показывать Рите, что он обрадовался, и вместе с тем не злить ее.

И он сказал достаточно мило: «Риточка, дорогая, привет! Так все-таки дочь! Ну, как ты живешь? Что у тебя? Я только что прилетел, даже вещи еще валяются…»

Риточка ему не поверила, только сказала, мог бы уж позвонить, узнать, как и что…

Митя твердо решил, что ограничится разговором по телефону. Но ничего не мог с собой поделать — безумно захотел увидеть маленькую Анну! Ведь это — его дочь!

И когда Риточка сказала, что до встречи ничего рассказывать не будет, он решился: «Хорошо, давай днем, сама понимаешь, — вечером мне не с руки…»

Риточка была согласна на день, и они договорились: в двенадцать часов у Бауманского метро она его будет встречать, а то он их не найдет.

Митя увидел Риточку издали.

Она вполне «смотрелась», слегка пополнена, что ей, несомненно, шло, но за то время, что Митя подходил, ее лицо трижды перекосила судорога.

Мите сделалось не очень комфортно: «Не надо было идти, придурок, подумал он. — Распустил слюни по поводу дочери… Теперь вперед, папаша, раз уж признался!..»

Рита бросилась Мите на шею, — чего он, откровенно говоря, — не ожидал и потому неловко чмокнул ее в щеку. А она тащила его за собой, говоря: «Скорее, наш трамвай, бежим!» И они, запыхавшись, втиснулись в последнюю секунду в плотно набитый трамвай.

Она стояла, прижавшись к нему, — столько было народу! — и кажется, испытывала только удовольствие.

Митя ощущал, как колотится ее сердце и ее грудь упирается прямо ему в лопатку. Раньше у нее вообще груди не было, вспомнил он, но интереса у сексуального Мити эта новая деталь не вызвала, он думал о Вере…

Как сегодня? Сколько времени он пробудет у Риты?.. Надо бы побыстрее…

Какими-то древними улочками прошли они к деревянному трехэтажному домишке, построенному явно в начале века, — с финтифлюшками на коньке крыши, с чугунными витыми столбиками на входе.

— Вот и наш дом, — сказала Риточка, — скоро нас выселять будут, здесь все снесут. Нам из этого района уезжать не хочется…

Они поднялись по скрипучей деревянной лестнице на третий этаж и вошли в отдельную квартиру, странную для такого дома.

В крохотной передней их встретила толстая тетка с опухшей физиономией, за руку с крошкой-девочкой в белом пикейном вышитом платьице, с длинными светло-золотыми кудрями, Митиным носом с горбинкой и его длинными узкими глазами.

Девочка выглядела аристократично, не в пример своей бабушке.

Бабушка улыбалась широко, во весь щербатый рот, а девочка сосала палец и хмурилась — того и гляди сейчас задергается, как мама.

Возникло некоторое замешательство оттого, что, стоя несколько позади Мити, Риточка что-то впихнула ему в руку… Шоколадку! Ах, какой же он! Болван и дрянь! Он же ехал к ребенку!.. Деньги он взял… А вот игрушку ребенку или конфету — на это его не хватило.

Если бы он рассказал Вере, та бы посоветовала, но Вере — про РИТУ? Это невозможно, немыслимо!

Да она бы бросила его тут же, пошляка нечистоплотного… А каков он есть? Так, по чести…

Но его размышления прервала бабушка: она, все так же улыбаясь, протянула лодочкой руку и, поклонившись, представилась: «Раиса Артемовна, бабушка вашей… — она замялась, — нашей Анечки…» «…Так, — понял Митя, — не велено называть меня папой…» Но девочка еще маленькая! Будет постарше — он сам решит, как ей его называть.

Ему захотелось утащить эту очаровательную куклу к себе домой и как-нибудь упросить, умолить наконец! — Нэлю, чтобы она приняла Анну, чтобы жила девочка не в этой развалюхе с пьянчугой бабкой, а у них, с ним, с Нэлей, Митенькой… и называла его папой.

Митя протянул девочке шоколадку, та взяла ее, посмотрела и бросила на пол.

Бабка замельтешила: «Анечка, чего ж ты, деточка, конфетку на пол бросаешь? Надо бумажку снять, а потом скушать». Раиса, кряхтя, наклонилась, развернула шоколадку, отломила кусочек и вложила Ане в ротик. Та вяло пожевала и выплюнула прямо на белое платьице.

Начались бабкины ахи и вопли Риты: «Ты что, зараза такая, с платьем чистым делаешь? Нарочно ведь! Конфетку тебе хороший дядя принес! Дядя Митя!»

…Ах, вот оно! — он дядя! Этому не бывать, — подумал Митя, но его несколько смутила какая-то злобность девчушки: она вроде бы нарочно выплюнула шоколадку на платье… А что с ней будет дальше в этой семейке?..

Наконец конфликт разрешился: Аню переодели в менее торжественную одежку: ситцевый комбинезончик, застиранный, не раз, видно, видавший виды Аниного характера. Но все равно девочка до щемящей нежности нравилась Мите. Он уже любил ее.

Раиса опять, поклонившись ему («Что ж она так кланяется? Будто я — ее помещик, хозяин?», — подумал Митя), пригласила за стол, отведать, что Бог послал.

Митя пробормотал, что ему нужно идти и есть он не хочет, но понял, что застолья не избежать, да и ел он давно, вернее совсем не ел: кофе они выпили с Верой…

Митю провели в большую комнату, где было вполне прилично для средней руки семьи, — стенка, тахта, телевизор цветной…

Неужели Анатолий за три проведенных в Нью-Йорке года не привез никакой техники?..

Митя удивился. Вообще, в комнате было незаметно присутствие приехавших из-за границы — ни одной вещицы не было…

Стол был уже уставлен кего приходу.

Настоящее российское застолье: грибочки и холодец, два салата, селедка под шубой, пироги, маринованные огурцы, в одной тарелке два сорта колбас, и только заграничными были две бутылки: виски и полиэтиленовый литровый контейнер с содовой.

Митя давно ничего подобного не ел и чуть руки не потер от предвкушения, — аж слюна наполнила рот.

Раиса увидела его загоревшиеся глаза и запела: «Все своими ручками Риточка заделала, до единой капелюшечки. Кушайте на здоровье, как вас? Дмитрий?..»

— Александрович… — подсказал Митя.

Первый тост произнесли за Анечку. Она сидела тут же на довольно стареньком высоком детском стульчике и возила пальцем по тарелке с салатом.

Потом выпили за Анечкину мамочку, потом за бабушку, потом… за папу. Какого?.. Не уточнялось.

Рюмки были с хорошую четвертинку, и Митя «поехал».

Он как можно твердо сказал: «За Анатолия!»

За столом наступила тишина, и Раиса вдруг снова запела-запричитала: «Ой, да знаю я все, Митрий…»

— Зовите меня Митя, — разрешил он.

Раиса обрадовалась: «Вот-вот, Митя, мне так и дочка говорила… Да чего тут таиться-то, все свои! За папу, Анечка, за твоего папаню Митю!»

— Мама, я же говорила, не лезь! — закричала Рита и щеки ее пошли пятнами. — Мы сами разберемся!

Митя хоть и был в подпитии, однако ему не понравился этот хозяйский тон Риты, — она говорила под стать Нэле.

…Почему к нему липнут такие трудные бабы? Одна Вера! Только она! Нежная, тонкая, только его и ничья больше.

Ему уже перестала нравиться даже его дочь Анечка, он и пьяной головой, но понял, что Анечка УЖЕ НЕ ЕГО ДОЧЬ. Она — их…

А Раиса и Риточка пытались подпоить Митю окончательно, чтобы он проснулся у них в квартире и все решилось само собой.

За те полтора-два года, что Рита и Анатолий провели в Союзе, отношения между мужем и женой не улучшились, а ухудшились.

Анатолий купил себе квартиру, хотя Раиса уговаривала его не выписываться от них и не тратить деньги зря: их хибару вот-вот должны снести, а им дать жилье в соседних строящихся домах — так было обещано.

Анатолия же заело как старую пластинку: «Нет, твердил он, я мечтаю отсюда поскорее отвалить — я вас видеть не могу!»

И это было так.

Итак, Анатолий ненавидел Ритку, тещу Раиску и… «свою» дочь.

Чем больше девочка становилась человечком, тем явственнее проступали в ее личике зловредные Митькины черты: его нос, глаза, рот, волосы… Ну и крепкая же у этого поганца порода, думал Анатолий, рассматривая девочку, и злился, злился, до одури.

А тут еще эта хитрожопая дура-теща: как увидит, что он смотрит на девочку, так и начинает сусально сюсюкать: «Ой, Толичек (был Толиком, теперь в ранге повысила — стал ТОЛИЧЕКОМ, недобро усмехался Анатолий), смотришь на девочку? Вылитая Риточка!»

Анатолию очень хотелось треснуть тяжелым предметом ее по голове — еле сдерживался.

И однажды понял, что больше ни дня не сможет провести здесь — кого-нибудь грохнет и присядет лет на десять — пятнадцать.

Он поспешил с кооперативом. Дал взятку. Деньги понадобились немалые, но у него они были. Мебель он из загранки привез, все хозяйственные причиндалы — тоже.

Этим ничего не оставит. Пусть их Митька обеспечивает.

И съехал.

Вот таково было состояние дел в семье у Риточки.

Она звонила Мите не для того, чтобы он пришел сюда и остался насовсем. Она знала, что это невозможно. Да и что бы он дал ей, останься у нее в семье? Шиш с маком! — Вот что бы он дал. И еще его семейка бы Рите понаддала! Она хотела, чтобы он остался ее любовником и чтобы у них было все, как тогда, в Нью-Йорке, и Анечка узнала бы, кто ее папа.

Поэтому Рита откровенно спаивала Митю. И вообще, у нее опять начались нервные срывы: мужчин не было. Не то чтоб за ней уж никто не ухлестывал, нет! Начинали, но, увидев ее психованность, нервность, попросту… сбегали, потому что в основном это мужики были простые, из таких же соседних домов, и таких женщин пугались. А с кем еще могла познакомиться Риточка, сидя с маленькой дочерью, Раиса ведь по-прежнему работала кладовщицей.

Анечку бабка утащила спать, заставив поцеловать «папу» или «дядю», но та ни того ни другого целовать не хотела и смотрела на Митю каким-то взросло злым взглядом, — будто что-то понимала и этого папу-дядю уже ненавидела.

Этот взгляд дочери отрезвил Митю. И когда Раиса, притворно потягиваясь, заявила, что надо хотя б проведать своих друзей-картежников, с которыми в теплое время допоздна резалась в карты. Ну и без бутылочки, конечно, не обходилось…

Митя поднялся и тоже притворно нехотя сказал: «Ритуля, я побежал, мне все же не в двенадцать ночи домой появляться! Бегу. Буду не очень скоро. Надо слетать к маме, она ждет. После приезда — заскочу, теперь адрес знаю».

Его еще мучила мысль об Анатолии, но он не спрашивал. И о звонке Вере, но время было уже не для звонка на работу… Молодец он, что дал ей ключ, но ведь она такая! Не войдет без него… Хорошо бы вошла. Он открывает дверь, а там — Вера, любимая Вера!

Но Риточка безапелляционно заявила: «Сначала мы сделаем это, а потом беги куда хочешь — к тестю, теще, хоть к е…. матери!»

И стала быстро раздеваться. Митя почувствовал себя полным идиотом, когда она, бросив на тахту простыню, разлеглась совершенно бесстыдно.

Она и впрямь пополнела, и это ей шло, и фигурка у нее была не из плохих — все это Митя отметил, но! Трахаться? Он же любит Веру?!

И он, одетый, сидел и тупо смотрел на Риточку, а та уже в томлении извивалась как кошка, которой немедленно нужен кот.

Митя цинично и спокойно подумал, что проще все исполнить и освободиться, чем начинать разговоры-переговоры, которые закончатся истерикой.

Он вздохнул и стал раздеваться.

Митя совершил действие вполне хорошо, не наспех, Риточка с ее страстями раскачала его.

И тут он испугался: что за дурак! Неужели нельзя было предохраниться! Забыл! Идиот! А если она родит еще?

Риточка будто прочла его мысли, усмехнулась, щелкнула его смешливо по чувствительному месту и сказала: «Не бойся, я принимаю таблетки. Думаешь, мне охота рожать безотцовщину?»

И все-таки! — Зарыдала.

Ему пришлось утешать ее. Но чем он мог утешить? Надеждами? Не мог и не хотел.

Оставалось единственное средство, которое он и применил снова. Риточка, кажется, немного успокоилась, хотя сказала — останься. Все равно уже двенадцатый… Чего-нибудь наврешь… Он, может быть, уже бы и остался… Но мысль о Вере, которая одиноко бродит в чужой квартире, травила как ядом.

— Нет, Ритуля, мне нужно идти. В другой раз — останусь, даю слово.

Он оделся, а Рита так и осталась лежать — голая, расслабленная, не утерявшая желания. Он на нее старался не смотреть. Уже собрался уходить, чмокнув ее куда-то в нежное местечко, и вдруг вспомнил, что не отдал деньги. Вытащил из кармана и положил пачечку ей на грудь.

— Платишь? — лениво поинтересовалась она, посмотрела на деньги: — Хорошо, хоть дорого ценишь.

Он не принял этой полушутки: «Я принес для вас, для Анны, сразу забыл отдать. Ты скажи маме, не утаивай… Пусть знает, девочку я не брошу».

Раиса во дворе резалась с мужиками в карты и, как только увидела выскочившего из подъезда Митю, тут же рванула домой. Подскочила к закрытой двери Риткиной и зашептала: «Рит, можно, зайду?» Но оттуда не доносилось ни звука, и Раиса, пооколачивавшись возле нее и поругиваясь про себя, ушла спать. А так хотелось по горячим следам обсудить и папашу Анечкиного, и все-все.

Утром она вперлась безо всяких стуков.

Рита лежала на тахте, покрытая по грудь простыней, голая. «…Значит, было, — удовлетворенно подумала Раиса и сладенько спросила: — Риточка, кофейку тебе принесть?»

Та хмуро глянула на мать и процедила: «Принеси».

Раиса скоренько притащила кофе Ритке и чай — себе — пока не проснулась Анечка, успеть поговорить. А то проснется — сразу затребует то то, то это — с таким норовом девка растет! А папаня-то не поймешь какой… Ритка говорит на министерской дочке женился. Не гляди, что мал да тих, — в тихом омуте черти водятся.

Рита, глотнув кофе, чуток подобрела и сама первая спросила: «Ну, как тебе Митька?..»

Раиса не знала, правду ли говорить, нет ли?.. но решила — лучше правду, обсудить такое дело не щи хлебать! И она сказала: «Хлипковат, а вишь, сама ты говорила, что боек… Вы с ним вчера того?..»

— Этого, — отрезала Рита, злясь на весь мир: она думала, что Митя останется, рассиропился вроде бы, а он просто-напросто сбежал. Девку наверное завел, он на это дело прыткий.

Раиса обиделась. Какого рожна Ритке надо! Вчера Раиса употела на кухне, разготавливая всякие разности, а этой все не так. Сама мужика не удержала, а мать виноватая.

Но долго она молчать не умела и не любила, это умеет Ритка: молчит днями, ежели что не по ней. Раиса вернулась к животрепещущей теме: «Смотри-ка, Анечка его не приняла! Обижается на папаню! И шоколадку не взяла. Он тоже хорош гусь — ребенку ничего не принес! Я ж видела, как ты ту шоколадку ему сунула!»

Рита на это сама злилась и крикнула: «Да на фиг мы ему сдались! Он и пришел-то только из-за страха! Боится, сученок, что я кое-чего шепну на ушко его женушке!»

— А может, шепнуть? — спросила-подумала Раиса, — тогда ему деться некуда будет, суда припожалует.

— А на кой он нам! — заявила Рита, — у него ни кола, ни двора, он с юга откуда-то! Отовсюду выгонят, и ему — крышка!

— А он тебе-то чего-нибудь дал? — задала главный вопрос Раиса. Рита нехотя ответила:

— Дал, — порылась под подушкой, достала деньги и дала матери: — Вот, для Аньки… Распределяй, как знаешь.

— А себе-то, себе, оставила? — спросила заботливо напоказ Раиса, не столько беспокоясь о дочери, сколько желая узнать количество денег…

— Оставила, — нехотя откликнулась Рита и добавила: — Особо на него не рассчитывай. Он скоро опять туда уедет и неизвестно, на какой срок… Надо бы еще разок его ухватить — Анька ему, по-моему, понравилась, — она усмехнулась, — больше, чем я…

Тут затараторила Раиса: «Ой, мамоньки, я думала, об пол грянусь, когда их рядышком увидела! Ну копия дочка в папаньку! Я-то всегда Анатолию говорила, что, мол, в него, — ни зги не в него! Вылитая Митька! Как не понравиться! Анатолий потому и озлился так, — видит же, не слепой!.. А этот твой Митька — ничего из себя, только вот тощий…»

Рита усмехнулась, знала бы мать… Но ведь уедет — и все!

— А как Анатолий, — спросила Раиса, — не получшел?

— Да наплевать мне на него, — спокойно ответила Риточка, — он все равно от меня никуда не денется. Если в загранку пошлют, то только с женой, развода он как огня боится, разведенных не посылают никуда.

— Ну и позови Анатолия! — поучала Раиса. — Жратвы осталось — некуда девать! Приласкай. Чего вам ругаться? Все ж таки муж и жена — одна сатана.

— Я ему позвоню и кое-что скажу… — загадочно сообщила Рита. — А теперь иди, я посплю.

Мать подобострастно хихикнула и ушла, плотно закрыв за собой дверь. А за другой дверью уже криком надрывалась Анечка: «Баба! А-а-а! Иди!»

Такси как назло не было, и Митя метался по незнакомым улицам, костеря себя последними словами. Увидел бабу и про все забыл! Мог бы уйти раньше и не идти на поводу у сексуально озабоченной Ритки, но опять на него надавила, как и в Нью-Йорке, в их советской резервации. Просто вломилась к нему в квартиру… А он… дерьмо, слабак! Пусть бы Ритка орала и визжала, во всяком случае, неповадно было б в следующий раз… Следующего раза не должно быть, подумал он резко и тут же понял, что врет даже себе: он еще и еще будет приезжать к ним из-за этой девочки, так разительно похожей на него, и пытаться сделать из нее нормального доброго ребенка, как Митенька…

Ведь Нэля — не сахар, он — тоже, а Митенька растет просто святым. Анечка пока дичок, волчонок. А откуда ей взять доброту и все остальное подобное? От тещи-пьянчужки?.. А уж орут они друг на друга с Риткой только так! — дом трясется и, гляди, развалится! Ритка — бешеная.

Сейчас он не испытывал к ней ничего, кроме злости, — все-таки купила его на слабину… Ну, почему он такой? Откуда это?..

Такси нашлось, и он, плюхнувшись рядом с шофером, сказал: «Только по-быстрому, начальник!»

У своего дома он внимательно осмотрел окна — они были темны… Значит, Веры нет. Она уехала домой, и ему предстоит еще одно объяснение. Но завтра. А сегодня он ни о чем думать не будет — бухнется в постель и спать.

Открыв дверь ключом, он зажег в холле свет. В квартире стояла тишина, но он все-таки, ни на что, правда, не надеясь, позвал: «Вера!»

Через секунду на кухне зажегся свет, и она ответила: «Да».

Он кинулся на кухню, понимая, что хотел именно этого! Хотел, чтобы она была здесь! Что его мысли насчет «выспаться», были лишь ширмой, которой он прикрывал желание увидеть ее здесь и, — главное! — рассказать ей все. Всю правду. Кроме, конечно, «спанья» с Риточкой.

Она сама догадается и, он надеялся, простит.

— Вера, Вера… — шептал он, стоя перед ней на коленях, зарывшись в душистые складки юбки.

Она съездила домой, сварила на быструю руку брату суп-кондей, как они называли густую похлебку с мясом и овощами, и поменяла одежду.

Пусть Митечка немножко поволнуется. Оказалось, волноваться было некому. Она несколько раз звонила из дома — никто не брал трубку. Тогда она решила ехать: он же знает, что она придет!

Подходя к Митиному дому, вдруг засомневалась — не зря ли она так легкомысленно отправилась сюда? Мало ли что может вывернуть Митя? Она его уже знала чуть-чуть. Пометавшись по улице, решилась: если его не будет до двенадцати, она уедет, оставив ему записку, какую, — она еще не придумала, как раз собиралась писать и уезжать.

И тут — Митя.

С каким-то виноватым, опрокинутым лицом, любовью к ней — она это видела — и желанием исповеди, она это тоже чувствовала. Но ей вовсе не хотелось никаких исповедей!

Митя все лежал у нее в коленях и уже ничего не говорил, горячие капли слез прожигали ей колени сквозь тонюсенькую индийскую юбку…

…Что он натворил? Господи! Только бы он остался на ее вершине…

Она пошевелилась, и Митя встал с колен. Лицо его было опухшим, глаза мокры. Он молча вышел.

Вера из дома привезла в банке своего супа, оладий, которые напекла, и теперь стала хлопотать, стараясь занять себя готовкой, чтобы не думать и не размышлять о том, что произошло.

Он пришел в кухню умытый, причесанный (Митя принял душ, с отвращением глядя на свое подлое тело), в велюровом коричневом халате, так шедшем ему.

Вера обернулась к нему:

— Голодный? Я ездила домой, сварила суп и нажарила оладий… Будешь? — спросила она ласково и весело.

…Ничего она у него выспрашивать не будет! Пусть выспрашивают жены — это их прерогатива, обязанность, а она — всего-то недавняя любовница, какое право она имеет что-то вызнавать, а там и устраивать скандал? Он должен знать, что этого она никогда делать не будет. Она знает свое место, он, кстати, сегодня ясно определил ей это место. И она не собирается по этому поводу истерить. Истерить она может сама с собой, у себя дома.

Митя странно смотрел на нее, как она пробует суп, берет сковороду… И на душе у него становилось все гаже и гаже.

Эта женщина… нет, эта девушка, которую он сделал женщиной, и не подозревает до какой низости опустился ее любимый человек!.. Если ей скажут — она не поверит. А если скажет он? Поверит. И тогда конец всему, конец его спасению, ибо в ней он вдруг увидел свое спасение! От чего? Он точно не сформулировал бы ответ. Наверное, от безлюбия, разъедающего сердце.

— Нет, — сказал он, — спасибо, дорогая, я не хочу есть.

Он и вправду не хотел — так наперся пирогами, холодцами, салатами у Риточки…

— А кофе? — спросила она.

— Я бы чего-нибудь покрепче, — ответил он, зная, что вместе со спиртным войдет и некая легкость и уйдет страх. Наступят минуты спиртной отваги и такого же мужества, но зато станет легко.

— Нет, — вдруг как-то раздраженно ответила она, — мне хочется, чтобы сегодня мы были трезвыми…

Он удивился:

— А разве мы с тобой пьем?.. Мы что, напиваемся?

— Нет, — качнула она головой, — но всегда присутствует некая чужеродная эйфория, которую можно принять за любовь или хотя бы за ее половину… А мне этого не хочется. Давай посмотрим друг на друга, наконец, ничем не замутненными глазами, идет?

Она смотрела ему прямо в глаза, и он дрогнул, отвел взгляд и сказал:

— Хорошо, давай кофе… Хотя я не понимаю… — но продолжать не стал.

Вера похолодела.

…Что-то с ним произошло, но что? Познакомился с какой-то девкой?.. Нет, все-таки нет!.. Позвонил с переговорного пункта жене?.. Но днем он один и может говорить с кем хочет… Кто-нибудь из старых друзей?..

Ей вдруг вспомнилась забытая давно Леля, Елена Николаевна… Как она страдала тогда, бедняжка, когда она, Вера, в ярости своей молодости и красоты просто оттянула Митю на себя… Теперь отливаются кошке мышкины слезки. Где она сейчас, Леля? Сначала они перезванивались, когда Вера перешла работать на Радио, потом все реже и реже, и вот совсем перестали, с год, наверное. Кстати, Леля никогда не поминала тот злополучный вечер, давший толчок сегодняшним отношениям с Митей… Леля вела себя так, будто не было никакого Мити. Никогда.

…Если это она? Если Митя был с Лелькой? Первая любовь не забывается… Да что гадать! По его виду можно догадаться, что ей сегодня придется выслушать немало и надо собраться. Жаль, не взяла с собой элениума…

Они выпили кофе, и Митя сказал: «Давай перейдем в спальню или гостиную… Что мы сидим здесь как нанятые?»

Она засмеялась и первой прошла в гостиную, захватив кофейник. Она понимала, что удивляет его тем, что не идет в спальню, но ей не хотелось подчинять сегодня себя ему, а в спальне так и было бы.

Они сели на диван, и Вера побоялась, что он включит музыку, — ей не хотелось посторонних звуков, даже прекрасных.

Но он только выключил верхний свет, оставив торшер с рассеянным светом.

Митя маялся, маялся и наконец сказал жалобно: «Вера, пойдем в постель?.. я устал зверски…»

Он понял, что вот так, чуть ли не в храмовой тишине, он вообще ничего не скажет, а должен, для их дальнейших отношений.

Расставаться он с ней не собирался.

И она неожиданно согласилась: «Пойдем…»

Она вдруг прониклась его состоянием и подумала, что она создала атмосферу такой холодности и отчужденности, что вспоминается зал суда…

Они легли в постель, и Митя потянулся к ней как-то неуверенно и робко, а она, уже соскучившись по нему и став женщиной по-настоящему, взяла инициативу в свои руки в прямом смысле, и им было хорошо.

А потом Митя запросил бокальчик вина…

Она засмеялась и сказала: «Ну, Митя, ты можешь делать что хочешь в своем доме! Как я могу что-то запрещать?»

Он выскочил из постели, и Вера в который раз восхитилась его телом, изяществом линий и вовсе не слабостью!..

Он налил и ей красного рубинового вина, и они выпили. А потом он сказал: «Сейчас я буду рассказывать, вопросы потом, ладно?»

Это уже была такая серьезная заявка, что Вера содрогнулась: убил он, что ли, кого? Или собирается? Ее? Нэлю?..

Митя начал говорить. Он рассказал Вере о том, как приехал в Америку, как шастал по улицам, как за ним следили, и его начальник порекомендовал: ему лучше быть со своими… И Митя стал с ними бывать. И там была пара… Он представил Анатолия много хуже, чем тот был, нарисовал Риточку как можно жалобнее…

Вера сжалась, когда Митя о них рассказывал, и поняла, что вот сейчас он скажет самое главное…

А он все описывал вечеринку, рыдания Риточки… Описал ее: какая она тощая и нервная…

И через паузу сказал: «В эту же ночь она билась ко мне в дверь с истерикой. Я открыл…»

Он замолчал, закурил.

Вера спросила: «Ну и что дальше?»

— Дальше? — переспросил Митя, — дальше я ее пожалел. У нее такая здесь семейка… Вернее мать… Но не в этом суть. Я ее пожалел, а она заявила, что любит меня с момента моего приезда…

Она еще пару раз врывалась ко мне, а потом я стал уходить вечерами из дома, телефон отключал, дверь не открывал… Казалось, все кончилось. Но она…

— Забеременела? — спросила Вера и удивилась, насколько спокойно и холодно она это произнесла.

Митя кивнул.

— А муж ее? Он знал? — продолжала догадываться Вера.

Митя пожал плечами:

— Возможно — да, а возможно — нет…

— И что же дальше? — спросила Вера опять.

— Дальше? — переспросил Митя, — дальше их отправили в Союз, сначала ее — рожать, потом — Анатолия, якобы присутствовать при жене в сложный для нее период. Рита родила девочку. Анну. Ей два года. Я ее сегодня впервые видел.

…Так вот оно что!.. Он ездил к дочери… Видел эту Риточку… Как он к ней относится? Может быть, с нежностью?.. По крайней мере именно это чувство проскользнула у него в лице, когда он говорил об Анне… А ей, Вере, надо отсюда бежать и забыть о том, что когда-либо она здесь бывала.

И вдруг страшная в своей правдивой наготе возникла мысль: а что, если и она, Вера?.. Пот выступил у нее на лбу. Как спросить его о такой возможности?

— Митя, — сказала она, и голос ее дрогнул, — а если я?..

Он посмотрел на нее отстраненно:

— Что, ты?

Будто с ней это не может случиться.

Вера села на постели, завернувшись в простыню:

— Если я… — какое противное длинное слово! Но его надо произнести! За-бере-ме-нею?

Митя молчал, будто впервые подумав о такой возможности, и это было истинно так: он не задумывался, впрочем — никогда, — над тем, что настает в тот момент, когда мужчина и женщина улетают в мучительном экстазе…

— Что ты молчишь? — спросила она не раздраженно или зло — недоуменно.

— Я думаю, что все в порядке, — ответил он и хотел сказать, что Митеньке уже шесть, они давно с Нэлей не предохраняются, но не сказал этого, а промямлил: — ты была девушкой и не сразу все прочувствовала — эти дни безопасны… Нет, ничего не случится…

Вера немного успокоилась — правота была в его словах, но вместе с тем вчера она почувствовала такое единение с ним, такое счастье, что… И ведь девственницы, выходя замуж, ровно через девять месяцев рожают — это классика…

Больше она дурой не будет.

Вера сказала:

— Митя, я делаю один вывод, если ты не заботишься ни о ком, и в частности обо мне, то я сама позабочусь.

…Начинается!.. Нэлины разговоры!

А сказал:

— Дорогая, конечно, конечно, но ты узнай у своих подруг, что-то есть и для женщин…

— А девочка похожа на тебя? — спросила Вера, не желая копаться в малоэстетичных подробностях.

— Очень, — с непонятной горечью ответил Митя — и вдруг горячо продолжил, — очень похожа, одно лицо, но она пока… — он искал слово помягче, — пока она капризная и даже, знаешь, какая-то злая… Мне так хочется, чтобы она похожа была на моего Митеньку, — тут все наоборот: он — вылитый дед: круглолицый, бровастый — хохол! а сердце — как у ангела, и меня обожает, хотя за что?.. — опять как-то горько удивился Митя.

Рассказывая обо всем Вере, он вчуже всмотрелся в себя, в свои поступки, и они оставляли в нем ощущение стыда и горечи.

Но Вера продолжала свой допрос, многое ей было еще непонятно:

— Скажи, а ты хоть как-то любил эту Риточку?

Митя вскинулся: «Нисколько, ни одной минуты!» — он оправдался, а она «пришила» ему еще одну вину.

— Как же ты мог с ней… Если она не вызывала даже минутного чувства, как ты говоришь? Этого я никогда не пойму.

— Видишь ли, дорогая, мужчины устроены несколько иначе… Они могут поступать так из жалости к женщине, от секундного возбуждения, от ее похожести на кого-то, оттого, что элементарно долго не было женщины… Противно, да? Но такова физиология… — Он задумался и произнес медленно: — Мне кажется, что я вообще впервые в жизни люблю — тебя.

— А Леля? — въедалась Вера.

— Чисто романтическое ощущение юности, пробуждение сексуальности… Первая влюбленность, не более того, — ответил Митя в принципе-то правду. И добавил: — Нэля — первая женщина в постели. Рига — жалость и в конце — отвращение и к ней, и к себе. К себе — больше.

Вера пропустила признание в любви, а сосредоточилась совсем на другом:

— Скажи, Митя, если уж честен сегодня со мной настолько… Ты спал сегодня с Ритой?

Вот тот момент, которого он ждал и боялся… И что тут делать?.. Сказать? Но это ужасно для нее… Соврать? Она поймет и никогда ему этого не простит. Впрочем, — плохо все, — оба варианта… Но отвечать надо.

— Да, — ответил он, не глядя на Веру, — опять — жалость… — Но дальше не продолжил, так как получил тяжелую оплеуху.

Он ошеломленно глянул на Веру, поднес руку к горящей щеке и, сам не зная почему, улыбнулся одной из своих «прельстительных» улыбок.

У Веры перекосило лицо, она вихрем вылетела из постели и начала одеваться.

Он тоже стал одеваться, бормоча что-то жалкое.

Но она уже выскочила в холл, с вешалки схватила сумку, куртку-ветровку, открыла дверь, бросила на пол ключи, и поцокали ее каблучки вниз по лестнице…

Он был готов бежать за ней, но эта проклятая швейцарка! Спит в полглаза и, безусловно, удивится, что с шестого этажа в четыре утра скатывается сначала молодая женщина с безумным видом, а потом он в подобном же состоянии… Все же пока он женат, черт побери!

Митя остался.

Вера в такси позволила себе разреветься.

…Как же она глупа! Придумала себе невесть что! Выдумала прекрасного принца, которому собралась посвятить и жизнь, и любовь, три мучительных года ожидания, пока — теперь она четко понимала это — развлекался в Америке. Да и принц оказался нищим, голым королем. Что она к нему сейчас питала? — разобраться она в этом не могла, а рыдала и рыдала, — от обиды и потери чего-то очень важного…

Любить же она его, как он и думал, продолжала.

Весь день у нее в кабинете звонил телефон, но она приказала себе — трубку не снимать! И весь рабочий день провела в студии, изредка заскакивая в комнату и сразу же слыша надрывный звонок.

А Митя и вправду звонил каждые полчаса. То, что Вера не подходит к телефону, ему было понятно, но он также знал, что она не выдержит…

Вера выдержала: Митя не до конца узнал ее — она ушла домой, а вслед ей долго надрывался телефон.

Митя немного удивился и решил, что надо подождать: вдруг она опять просто придет к нему? И пусть даже еще раз ударит его по лицу, если это как-то успокоит ее, — он потерпит, но только пусть придет и простит! И к ним вернутся счастливые дни.

О том, что его ждут не дождутся мама, жена и маленький сын, он не думал. Приедет, куда он денется! но сначала — любовь!

Он ждал, а время бежало. И вот уже половина десятого, и он понимает, что Вера оказалась сильнее и упорнее, чем он предполагал, и что ему надо предпринимать шаги. Он решил ехать к ней. Он никогда не оставит ее! Он на коленях вымолит прощение! Эта женщина должна быть рядом с ним всю жизнь!

Достойно одевшись, Митя взял из подарочных предметов красивую коробку конфет, хотел было обездолить несколько маму — взять шарф, который он привез ей, но вдруг понял, что нельзя.

Ничего не дарил (кроме зажигалки), а тут приволокся с шарфиком… Цветов он нигде сейчас не достанет, бутылку не возьмет — не надо…

И отправился. Он знал ее дом, подъезд и даже квартиру. Позвонил. Дверь ему открыл высокий парень, блондин, со светлыми, как у Веры, глазами.

Он удивленно уставился на Митю. Тот спросил:

— Простите, Вера дома?

— Дома… — так же удивленно протянул парень и куда-то в глубь квартиры крикнул: — Вер, к тебе! — И ушел от двери.

Митя стоял потерянный. А если она не выйдет? И парень ушел, даже не предложив пройти…

И пришлось мяться у порога, как попрошайке, которому то ли вынесут денежку или кусок хлеба, то ли нет.

Вышла Вера в домашнем халате, длинном, волосы небрежно заколоты на затылке — она никого не ждала!

И увидела Митю.

Гамма разнообразных оттенков чувств проявилась у нее на лице: от удивления через неприятие — к радости.

Они так и стояли на пороге.

— Митя? — спросила она, будто не верила глазам, — не думала… — Но он уже был слегка на коне — вдел ногу в стремя. — Ты впустишь меня?

Она смутилась:

— Конечно, конечно, я просто не ждала…

Он вошел, прижался щекой к ее лицу и прошептал:

— А надо бы ждать… — и отдал коробку конфет.

Она взяла коробку, посмотрела на нее непонятным взглядом, пошла по коридору прямо. Квартира, как понял Митя, была трехкомнатная, но небольшая. Вера ввела его в комнату.

Митя вошел и огляделся: так вот как живет его любовь.

Комната была явно «интеллектуальная» — длинный книжный шкаф, набитый книгами, полки тоже вплотную уставлены книгами, на стенах фотографии и большая литография картины Модильяни «Девушка». Мягкая мебель не новая, но приличная, удобный длинный журнальный стол, на котором разбросаны листы с машинописным текстом, маленький телевизор. Телефонный аппарат на полу, а за стеной слышен голос брата, — значит аппарата два…

Все это Митя быстро схватил и умилился: хорошо, что Верина квартира не похожа на ту, где он живет, — с тяжеловесной мебелью и уникально малым количеством книг. Книги покупал только он.

Вера быстро собрала листочки с текстом, кинула: «Я сейчас» и через некоторое время вошла, переодевшись в легкую цветастую юбку и белую футболку. Волосы не распустила, но подколола тщательнее.

— Я чайник поставила, — сказала она, — будем чай пить с твоими шикарными конфетами, а если хочешь есть, у меня — суп, который ты так вчера и не попробовал. Хочешь?

Она говорила с ним так, будто вчерашнего разговора не было, а они договорились встретиться у нее, для разнообразия. Митя не знал с чего начать… Есть он хотел, но посчитал неуместным хлебать сейчас суп и сказал: «Нет, есть не хочу, так, чего-нибудь легонького, и давай посидим, поговорим. Я надеюсь, у нас еще есть, о чем?..»

Она усмехнулась и пожала слегка плечами, что могло означать — мол, может и есть, а может — и нет… Она опять ушла и принесла помидоры, огурцы, сыр… Налила кофе, и они устроились напротив друг друга.

— Вера, — сказал он, — неужели так все закончится? Неужели ты сразу разлюбила меня? Это невозможно! Не поверю! И буду добиваться тебя!..

Она прервала его речь в самом начале: «Конечно, я тебя не разлюбила, и наверное, так все не закончится… Но во мне что-то изменилось, я сама не пойму — что… Знаю одно: я к тебе стала относиться… — она задумалась, — по-другому. Ты для меня уже не тот Митя… Я люблю тебя, но… не так самозабвенно и свято. Дело в том, что со вчерашнего дня я перестала тебе верить. Ты вот говоришь сейчас, а я думаю: для чего он мне это говорит? Конечно, я тебе нравлюсь, но насколько?.. Я думаю, что от тебя можно ждать чего угодно, и мне от этого страшно. И квартиру я твою не люблю! Раньше там был ты — единственный, а теперь — это квартира жены моего любовника, и все. Романтический дурацкий флер упал, Митя, и я ничего не могу с этим поделать.

Он слушал и понимал, что она говорит правду, а не заводит его, что она во многом права, но в одном лишь абсолютно не права: он любит ее искренне и сильно. Никакого значения не имеет то, что он вчера переспал с Риткой… Это все равно что… сходить в писсуар. Но так, конечно, он ей не скажет, однако намекнуть, чтобы она поняла, необходимо.

— Дорогая, — сказал он, кладя ей руку на колено, — я тебя прекрасно понимаю, но… Ты пойми, что вчерашний мой проступок — это даже не проступок… Это… Ну, это то, что тебя никак не коснулось, — ерунда, чепуха, — действие из чистой жалости и желания побыстрее унять истерику и убежать. Ты это пойми…

— Не пойму никогда, — твердо сказала она. — Если бы тут сто мужиков рыдали и плакали, я бы просто не смогла ни с одним из них… НЕ СМОГЛА БЫ! Ты понимаешь, Митя? А ты? КАК? Этого я никогда не пойму. Значит, кого-то ты еще пожалеешь или что там… и запросто переспишь? А потом — понравится?.. Ведь по чести у нас так получилось. Ты обо мне не вспоминал ни там, ни здесь… Это я сделала все — и вот ты уже меня «безумно любишь»… А на самом деле? На самом деле — ничего нет. Так, сложение факторов и все. И… — Она не договорила, слезы выступили у нее на глазах, и она выбежала из комнаты.

Пришла Вера скоро и принесла лимон, будто выбежала именно за ним.

Митя вдруг бросился целовать ей руки.

Она чуть оторопела и попыталась отстраниться, Митя удержал ее и сказал: «Вера, милая, верь мне! Ну неужели ты не понимаешь, что ты — единственная женщина, которую я люблю? Тебе это не ясно?» И боль сквозила в его глазах. Он страдал истинно: казалось, что если Вера его покинет, то больше ничего хорошего, светлого, доброго в его жизни не будет…

Она слушала, и слова эти западали ей в душу, и постепенно его шепот проник в ее захолодевшее со вчерашнего вечера сердце, и все вернулось, разве только крошечной темной точкой обозначилась эта история в Вере.

Довольно-таки неспокойную ночь провели они. Во-первых, рядом брат, во-вторых, ему полночи кто-то звонил по телефону и он говорил громко, а они вынуждены были слушать все его переговоры с друзьями и девицами.

Непривычная для Мити тьма в комнате угнетала — деревья совсем заслонили окна и часть комнаты вообще была в темноте. Но вместе с тем Мите и нравилась Верина комната, но была совершенно непривычной и очень чужой, наверное, так же как Вере его квартира. И вдруг он подумал: какая «его»? Стоит чему-нибудь не понравиться Нэле или ее папаше, как его вышибут на улицу и «прощай» не скажут. И из джентльмена Мити, высокомерного любимца женщин и начальников, он превратится в бомжа. И это чистая правда.

Но у него есть Вера! Вера, открывшая ему совсем другую сторону женской души, — гордой, независимой, но нежной, доверчивой и доброй. О Боже, отчего так нелепо сложилась у него жизнь?..

Он не спал всю ночь, и Вера не спала.

И в рассвет, в серой тьме комнаты, Митя прошептал ей всю свою историю. ВСТАВИТЬ Вера была потрясена этими вроде бы простыми событиями, которые, сцепившись звено за звеном в цепочку, организовали судьбу… И одним из звеньев была она, Вера, и ей нельзя ни в коем случае выпадать, так она вдруг решила и обняла крепко Митю, сказав: все хорошо, все прошло… Только ты не падай с пьедестала, на котором стоишь, ладно?

И он торжественно поклялся: если только застрелюсь.

Была суббота, Вера совершенно свободна, и они весь день провели вместе.

Вера тоже была весела и счастлива. Тяжелое ощущение от Митиных историй жизни ушло, но Вера ловила себя на том, что думает о неизвестной ей девочке Анечке, ее семье… Вспоминает Лелю… Или начинает представлять жизнь Мити и Нэли, их Митеньку-ангела, как говорит Митя.

До этих откровений Вера как-то не задумывалась о чем-то его личном — он как бы плавал в пространстве, лишенном каких-нибудь бытовых признаков. Жизнь его в Америке вообще казалась ей неправдоподобием, то есть она знала, что это было, но как?

Вот теперь она примерно представляла как, и оттого, что она узнала, — лучше ей не сделалось. Может, не стоило ему рассказывать?..

Работы было невпроворот, подходило время ее эфира — она делала программу «От сердца к сердцу» и сама вела ее — полчаса не мало, поэтому эти дни она просила Митю звонить в определенное время, днем, и предупредила, что, возможно, будет приходить позже.

Он высказал желание каждый день ее встречать, но она не разрешила: а если она задержится?..

Но Мите стало казаться, что Вера стала хуже к нему относиться…

Он знал о ее программе, даже как-то они вдвоем слушали ее, но поганая мыслишка не уходила.

Именно поэтому этим вечером он был беспредельно внимательным. На столе стоял букет прелестных чайных роз, на плите разогревался обед.

Митя встретил ее одетый, ну не для приема, так для коктейля — точно.

У них был веселый, естественный, радостный вечер и прекрасная, скорее романтическая, чем сексуальная, — ночь. Это сделал Митя, не посрамив мужского достоинства и прикрыв все флером изысканности, красивых слов и нежности.

Вера была благодарна Мите — его чуткость граничила с чудодейственностью, он ощущал все! и тут же становился таким, о каком на данную минуту она мечтала…

Утром Митя сказал ей:

— Подожди меня на углу минуту, я провожу тебя.

Она подождала, он вышел, и они пешком дошли до Пушкинской. По дороге ели мороженое, хихикали над прохожими и составляли меню на ужин…

Днем Вера забежала в комнату именно в то время, на которое они договорились, но телефон молчал. Она посидела полчаса и снова умчалась в студию, решив, что если он не прозвонится, то она просто приедет…

В конце рабочего дня она забежала в комнату за сумкой, и раздался телефонный звонок. Она была уже у двери и сначала решила трубку не брать… Но в последний миг все-таки взяла.

Это был ее Митя.

Странно хриплым голосом он сказал, что позвонили от мамы, и он уже взял билет на самолет… Что произошло, он не знает. Самолет через час… И что он обязательно позвонит ей оттуда, если только…

Он не сказал, что такое «если», она поняла и не стала ничего спрашивать, а только упавшим голосом произнесла:

— Митечка, желаю тебе, чтоб все было хорошо… И буду ждать тебя.

— Я тоже, — откликнулся он, — целую тебя, дорогая…

В трубке раздались короткие гудки.

«…Вот и все, — подумала она, — наверное, я его больше не увижу никогда…»

Митя прилетел в родной город в полной уверенности, что с мамой случилось что-то страшное и он живой ее не увидит. И стал терзаться тем, что так мало бывал с ней… Терзался и из-за того, что, проводя дни и ночи с Верой, он не мог сюда собраться, легкомысленно полагая, что все всегда в порядке и ничего страшного, если он приедет попозже. А вот случилось.

Пока он ехал на такси до их дома, все в нем тряслось и дрожало, и он даже не заметил: изменился ли родной город. Еще одна мысль не давала ему покоя, — пришла вдруг и осела, — наверное, не надо ему было идти на первую встречу с Верой, не надо было заводить серьезный роман с такой чистой женщиной — он тоскует по ней, и в тревогу о маме врывается она, Вера.

Зачем он это сделал? И как все решится?

Вера — не мадам Беатрикс, Риточка или, к примеру, Анна Шимон. Это все бестелесные тени. Кроме Ритки…

Но ее можно утихомиривать деньгами и разовым сексом, что противно, однако ничего другого не придумаешь!

Вера — другая, и относится он к ней по-другому… Пожалуй, он любит ее по-настоящему, а это значит… Значит, не нужно лезть в огонь и других тащить за собой.

Дверь ему открыла… тетка Кира. Он автоматически вспомнил, как тетка выгнала его, студента-первокурсника МГИМО, из своего дома, прекрасно зная, что, кроме нее, у Мити в Москве никого нет… Но сейчас это не важно.

— Что?.. Что с мамой? — испуганно повторял он.

Кира смотрела на него недобрыми глазами, что-то, видно, желая бросить ему злобное, но сдержалась и ответила:

— Ее сбила машина.

— Как? — закричал он.

Тетка шикнула на него:

— Так. Она переходила улицу, несся какой-то идиот, ну и сбил… Сломана нога и два ребра. Ушиб головы.

— Она в сознании? — спросил он, ожидая уже самого худшего.

— Она дома… — ответила Кира и все же не сдержалась: — Ты, конечно, в своем репертуаре — не собраться за столько времени! Нэля сюда звонила, думала, ты здесь. Какой же ты… — Она стала подбирать ему название погрязнее, это было видно, а он вдруг озверел на эту отвратительную его тетку — ей-то какое до всех и всего дело? Будто она часто приезжает к сестре или хотя бы интересуется, как ее племянник! В конце концов, именно тетке он ничего не сделал…

— Знаете, Кира Константиновна (он нарочно назвал ее так официально), я бы на вашем месте на стал изображать праведницу! Не стоит.

И быстро прошел в мамину комнату. Там находился врач и какой-то мужик с седой совершенно головой, но черными усами и сильно загорелым, даже задубелым, моложавым лицом.

Он стоял, склонившись над кроватью, и держал маму за руку.

А врач говорил:

— Немедленно в больницу! Неизвестно, что с головой. Вы что?! Дома вы можете ее потерять!

Митя тихо подошел к кровати и спросил:

— Мамочка, ты меня слышишь? И она, — видимо очень ждала его! — приоткрыла глаза и прошептала.

— Митечка… Ты… прие-хал… Теперь я… не умру… — лицо ее скривилось, а из глаз вытекли ручейки слез.

Митя бросился перед кроватью на колени, схватил мамину руку, стал целовать ее и твердил:

— Мамочка, мама, прости меня, прости…

А она опустила веки и совсем тихо сказала:

— Мите-чка…

Его поднял с колен этот седой мужик, потому что врач уже вызвал «скорую».

Маму увезли в больницу. Седой мужик поехал с ней. Больше никому не разрешили. Митя, будучи в каком-то ступоре и не желая видеть свою тетку, отправился в больницу на такси.

Маме уже делали операцию. До этого проверили голову, — оказалось, гематома не задела важных центров…

— Дежурить кому-то придется, — сказал врач, — сами знаете, на нянек надежда плохая. Пока она в реанимации — не нужно, а дня через два — обязательно.

Через час врач прогнал их из больницы, сказав, что высиживать им здесь нечего, если будет нужда, — их вызвонят, но надо надеяться, что этого не случится, — добавил доктор и улыбнулся ободряюще.

Митя и Игорь Алексеевич уехали.

Игорь Алексеевич, седой мужик, оказалось, уже давно «дружит», как он выразился, с Митиной мамой. Сам он — судоходчик, механик на плавбазе, разведен, дети взрослые, живут самостоятельно, как и Митя, в других городах, и получилось, что они двое только и нужны друг другу. Детям — нет.

Игорь Алексеевич несколько смутился, потому что подзабыл, что разговаривает с «ребенком, давно не видевшим мать»…

Митя подумал: «Хорош ребенок! Двоих деток уже родил… от разных женщин…»

Игорь Алексеевич был симпатичный, мягкий и явно любящий маму… Митя порадовался за нее и… за себя: так ему легче жить, зная, что мама — не одна. А вот тетка его одна и останется такой до конца дней своих — уж больно она заносится, а других считает дерьмом под ногами. Она не имеет права так разговаривать с ним… Что он сделал? Почему она его выгнала? Оттуда и пошли его неразберихи… Ему, наверное, надо было лет этак десять шляться, как подзаборному кобелю, прежде чем жениться.

В жутком состоянии приехал он домой, Кира приготовила обед. Перед этим Игорем выпендривается, чтобы прослыть здесь прекрасной, доброй и замечательной женщиной, родным человеком…

Они ждали звонка из больницы. Доктор позвонил и сказал, чтобы ложились спать. Вот завтра — серьезный день, кризисный…

Игорь извинился, сказал, что пойдет спать — глаза на белый свет несмотрят, а завтра раненько поедет в больницу.

Митя тоже засобирался, хотя спать вовсе не хотел, но Кира сказала:

— Митя, останься на минутку…

Он присел в кресло в их старой милой столовой, которую стал забывать…

Черт с ней, пусть потешится, в конце концов, с него не убудет. Надо только взять себя в руки, потому что гадостей он услышит достаточно!

А Кира уселась удобно, приготавливаясь к длинной беседе. Она с нескрываемым интересом смотрела на него так, что Митя почувствовал вживе, как с него снимают одежку за одежкой, оставляя на публике нагишом не столько физически, сколько морально.

— А ты изменился, — сказала Кира, — с того момента, как я была у вас в гостях… Появился лоск, вид вполне заграничный, и поинтереснел, — это была лишь констатация, без комментариев и оттенков. — Ну, вкуса тебе не занимать, обезьянничать ты умеешь, не знаю, насколько ты верно выбрал институт, но в МГИМО кое-чему поднабрался… Ты правильно все сообразил и вовремя сделал! Твоя хитрость и осторожность, скорее трусливость и подлость, помогут сделать карьеру. Мы еще увидим тебя в каком-нибудь высоком кресле, я уверена! Твоя мать считает тебя простофилей неуправляемым, способным на любые выхлесты, волнуется… Но, как все матери, она не видит правды. Ты хитер и пролезаешь во все дырки как… (конечно, ей хотелось сказать: червь, но то было бы слишком, а она не хотела, чтобы Митя знал о ее ненависти к нему. Из-за него, этой ползучей гадости, она навеки потеряла единственную подругу — Лелю). Мите надоело слушать поток помоев, — он сам про себя все знает!

И он ответил:

— Кира Константиновна, не понимаю, чем я вызвал в вас такую ненависть? Неприязнь — вполне допускаю, даже сильную, но яд? В чем дело, вы можете мне объяснить? Я хотя бы буду знать, в чем перед вами лично провинился? — И тут он решил пойти ва-банк. — Хотя впрочем, я сам понял это, когда немного повзрослел и стал раздумывать над нашими отношениями и вашей яростью. Вы не можете простить мне, что моей первой в жизни влюбленностью оказалась ваша любимая подруга и она мне ответила взаимностью… Но в вашем разрыве с ней виноваты только вы, Кира Константиновна, вы хотели, чтобы Елена Николаевна принадлежала только вам, а вы бы руководили ею, и она бы плясала под вашу дудку. Но тут появился я, провинциальный придурок, каким вы меня считали. И вместо того, чтобы вместе с вами посмеяться надо мной, Леля, то есть Елена Николаевна, повела себя совсем по-другому. Как? Вы знаете. Мы, скорее всего, влюбились друг в друга… И вы ей просто этого не простили, потому что потеряли над нею власть.

Он замолчал, но понял — попал в десятку.

А Кира вдруг поникла и утеряла свою злобность, съежилась, побелела, стала похожа на старуху, она прошипела:

— Грязный развратный мальчишка! Так вот ты…

Он не стал ее дослушивать, встал и, уходя из комнаты, бросил:

— Не надо, не пытайтесь оправдаться, поливая меня грязью. И не делайте вид, что вас волнует состояние моей мамы, вашей сестры, единственной, которая лежит в реанимации. А вы все обо мне…

Когда он вышел, Кира закурила и уставилась в одну точку: как он смел!.. Но Кира — не овечка с колокольчиком, она ему не простит. И отомстит ему. Как? Пока не знает.

Немного порадовало ее лишь то, что она не сказала Митьке о том, что завтра приезжает Нэля, которая сегодня звонила и сообщила об этом. С Митенькой. Нэля колебалась: брать ли Митеньку?

Кира уверила ее, что обязательно — квартира позволяет и мало ли что… Пусть увидит свою бабушку, которую не знает…

Митьке неожиданный подарочек. Что он не любит Нэлю, — в этом Кира была уверена.

Когда Митя на следующий день вернулся от мамы из больницы, то первой, кого он увидел, была Нэля, а по коридору к нему мчался, раскинув руки, Митенька со счастливым, залитым слезами личиком. — Папа! Папочка! Папа! Меня мама не хотела брать! К тебе!

Митенька прижался к его джинсам.

Нэля смотрела на эту сцену довольно спокойно потому что, конечно же сердилась на Митю: ни разу не позвонить! Наобещать приехать! Не появиться! — она ничего более дурного, чем обычное Митино легкомыслие, не предполагала.

Никаких подозрений у нее не было, Нэля верила Мите абсолютно. Но его характер! Терпеть почти невозможно!

Она увидела, что он осунулся, похудел так, что скулы торчат.

Конечно! Во-первых, этот ужас с мамой, а во-вторых, конечно, он там, в Москве, один, наверняка ничего себе не готовил, а шлялся по ресторанам с друзьями. Со своим Спартаком…

Просто объяснить неадекватность мужчины — пил. Тогда как женщин с такими проступками и видом обвиняют сразу — и почти всегда справедливо — в неприличности поведения…

Митя находился в полной растерянности — вот кого он не ожидал, так это Нэлю с Митенькой…

И тут он увидел в глубине квартиры Киру — она явно наслаждалась этой сценой. Так вот оно что! сразу понял Митя: вчера она знала, что приедет Нэля, и не сказала нарочно, — посмотреть на него, каков он будет… Какая же стерва у него тетка!

А он-то уже примерно распределил все роли и места.

Маме лучше, и врач сказал, что завтра ее переводят в палату… И через пару-тройку дней он скажет, что ему обязательно нужно в Москву, его вызывают… Он быстро смотается на день-два и снова прилетит сюда. Нэлю он видеть пока не хотел. Ни тещу, ни тем более тестя — однозначно.

А в Москву не мог не попасть! Без Веры он задыхался. Он боялся ее потерять — до судорог, до безумия.

Вот так он распределил, и что ему теперь делать?..

Он ткнулся носом Нэле в щеку, подхватил Митеньку на руки и пошел с ним в свою бывшую комнату, которую мама так и оставила, как при нем.

Там они с сыном сели на диван и стали разговаривать.

С Митенькой можно уже говорить, почти как со взрослым. Сын рассказывал ему, захлебываясь, об их житье в Киеве, а Митя в черной меланхолии думал: что же делать? Надо придерживаться версии насчет вызова по работе. А Нэлю и Митеньку попробовать оставить здесь?..

К вечеру, когда приехал из больницы повеселевший Игорь Алексеевич, они сели за стол все, выпили по рюмочке за скорейшее выздоровление хозяйки, и стали строить планы, как и что. Нэля сказала, что — слава Богу! — все обошлось и они завтра: Митя, Митенька и Нэля полетят в Киев, Митю там ждут давно — тут она с упреком посмотрела на него, а Кира еле заметно усмехнулась.

— Митя просто обязан повидаться с родителями, тем более что папа хочет с ним поговорить, — закончила Нэля.

Митя понял — пора!

И, скорежив самую жалобную физиономию, какую смог, — мешала Кирка с ее ухмылочкой! — сказал, что он не сможет, потому что завтра ему надо лететь в Москву, его вызывают.

Но он предлагает такой вариант: Нэля и Митенька могут еще остаться здесь, а он прилетит через день. Надо надеяться, что ничего серьезного, скорее всего, обозначат его дальнейшую работу…

— Ну вот, всегда так… — обиженно отозвалась Нэля, а Митенька скуксил мордочку.

Митя горячо возразил: что же мне делать? Тут уж я никак не виноват! Наплевать? Давай решим, как лучше.

Он уже жалел, что начал разговор за столом, при всех… а когда? Ночью? Нэля подумает, что он врет, а так — на людях… — все в пределах приличий.

— Я не знаю, как лучше, — сказала Нэля, и ротик ее стал превращаться в узелок, это был признак того, что Нэля ОЧЕНЬ недовольна, — ты обязан съездить в Киев, папе нужно поговорить с тобой, он получил письмо от Виктора Венедиктовича… — созналась наконец она.

— И что он пишет? — беспечно якобы спросил Митя.

— Не знаю, — ответила Нэля.

В их разговор вмешалась Кира. Она сказала с милой улыбкой:

— Прошу меня извинить, но я, пожалуй, отбуду на сон, я всю ночь не спала, валюсь с ног, куда вы меня определите?

Спросила она именно Нэлю, а не Митю.

Нэля была этим довольна, но смущена: квартиру она не знала и как распорядиться — неизвестно… Их вон сколько! Тут подал голос Игорь Алексеевич:

— Я-то пойду к себе, мой дом в двух шагах, а то нас больно много собралось.

— Но как же так… — начал Митя, которому совсем не улыбалось остаться наедине с Нэлей, а когда народу полно, можно спокойно отделаться от общения с женой наедине…

Игорь Алексеевич улыбнулся:

— Так, Митя, так, и никак иначе. Я правда живу на соседней улице… Все в порядке, не беспокойтесь.

Нэля с благодарностью посмотрела на него, а он уже откланивался.

После его ухода она спросила:

— Кира Константиновна, как вы?

— Я, если можно, у сестры в комнате… — попросила она.

— Конечно! — ответила Нэля. — Митенька ляжет в Митиной, а мы в гостиной, да, Митя? — обратилась она к мужу ласково, забыв сегодняшние мелкие обиды и думая о том, что после долгого времени они будут вместе.

Кира ушла, и они с Нэлей остались одни.

Тогда Митя спросил:

— Ты все же знаешь, о чем там написал В.В.? Чем-то недоволен или наоборот?

Нэля замялась и ответила:

— Ни то ни другое, что-то серьезное о должности или чего-то еще, папа не говорил подробно, а я не стала добиваться. Но он сказал, чтобы ты обязательно хотя бы на день приехал.

Митя возмутился:

— Но когда, Нэля? Когда? Завтра мне позарез нужно быть в Москве! После этого я свободен. Но мало ли что они там мне скажут?.. Я же подневольная животина, как ты не понимаешь!

— Но у нас еще есть время отпуска! Еще две недели! Неужели ты за две недели не сумеешь побывать в Киеве? Не папе же лететь к тебе? Он неважно себя чувствует — давление… Не мальчик ведь! И в кои-то годы — отпуск!

— Хорошо, — сказал Митя, зная уже, что будет продолжать крутить.

— Я рано улечу в Москву любыми путями и каналами, узнаю, что и как, и мотаю в Киев, согласна? Или жди меня здесь…

Нэля думала, думала и, наконец, согласилась побыть еще завтра здесь и вечером, когда он позвонит, решить, как поступать. На том дискуссия завершилась. Митя был счастлив: ему удалось обвести всех вокруг пальца и он увидит Веру! Да простит его мамочка! Но ведь ей лучше?..

Зато сейчас ему предстоит проверка боем. Нэля ушла в ванную и там плескалась, а он был абсолютно не готов «проявлять чувства», как бы соскучившись в разлуке…

…Хотя, цинично подумал он, мужик такая скотина… Он вспомнил свое недавнее свидание с Риточкой.

А любит он сердцем, душой, телом — только Веру.

Нэля вышла в халатике на голое тело, и сквозь распах были видны ее небольшие грудки и выпуклый животик.

Митя посмотрел на нее и подумал, что все получится, не так плоха Нэля — уж не хуже Ритки!

И когда они оказались в постели, все произошло отлично: Нэля соскучилась и была раскованна, а он, закрыв глаза, представлял себе Веру, хотя более разных женщин придумать было трудно!

Потом они лежали, отдыхая.

И вдруг Нэля сказала:

— Знаешь, Митька, я не хотела тебе говорить, думала, ошибаюсь, а теперь скажу: я беременна… И очень хочу девочку, а ты?

Митя был опрокинут. Господи, бедная Нэля! Бедный он! Бедная Вера! Несчастные они все! У него уже есть дочка от нелюбимой, даже неприятной ему женщины! Тут мысли его приобрели более радужные оттенки. Дочку он хочет. Свою. От его жены Нэли. Можно сказать, любимой жены, потому что для жены и не требуется большой любви.

И если родится дочка, то с Анечкой будет покончено. У него будет СВОЯ ДОЧЬ. И она будет любить его, как любит Митенька…

Наутро Митя вскочил ни свет ни заря. И помчался в аэропорт, едва поцеловав Митеньку и Нэлю и передав самые теплые приветы Кире и поцелуи маме. Там он метался как бешеный и все же выбил билет на самый ближний рейс.

В Москве он был в десять утра и из аэропорта позвонил Вере на работу. Там долго не брали трубку, а когда взяли, то оказалось, это не Вера, а Вера уехала на сутки в небольшую командировку и будет только завтра днем. Он чуть не сел прямо на пол в телефонной будке!

Как же он не позвонил ей оттуда! Придурок! Идиот! Он считает, что Вера должна сидеть на крылечке и высматривать возлюбленного в туманной дали! Ну и что ему целый день делать? Черта он мчался?

Мог бы провести это время у мамы… Хоть лети обратно!

Но на это у него уже нет сил. Он купит сейчас бутылку коньяка, напьется, проспит до завтра, а днем увидит ее…

И тут Митя подумал о Спартаке. Как он мог его забыть? Но была Вера, а теперь он один и совершенно свободен! Надо позвать Спартака — и если уж гулять, то только с ним, а не в одиночку.

Митя позвонил другу на работу. Тот был на месте и бесконечно осчастливлен Митиным звонком.

— Бегу! — заорал он, — сейчас оформляю себе отгул, и я у тебя, Митюша!

Митя тоже был счастлив: как это пришла такая светлая идея в его задурманенную голову? Теперь светлые идеи его посещают редко, к сожалению…

Он сломя голову помчался домой, благо ничего не надо было покупать, из американских привезенных запасов оставались еще. Только какую-нибудь советскую селедочку, огурцов соленых и черного хлеба — чего они в Америке не видели и по чему скучали.

Спартак примчался через час. Они с Митей обнялись и расцеловались по-братски. Потом стали осматривать друг друга.

Спартачище раздался, поширел, отрастил усы и волосы, в общем, как с сожалением отметил Митя, друг из здорового румяного парня превращается очень быстро в матерого мужика.

Одет Спартак вполне элегантно.

А Спартак видел в Мите все того же худого невысокого Митечку, только с усталым и каким-то безнадежным, что ли?.. лицом — это Спартаку совсем не понравилось. А так Митечка, конечно, настоящий иностранец!

Митя на самом деле был рад Спартаку. Накрыл стол, как хороший мэтр из ресторана. Спартак только «ура» кричал при появлении новой бутылки или какой-нибудь заковыристой банки.

Наконец, они сели, закусили, выпили не по одной, и Спартак, сверкая глазом, приказал Мите:

— Рассказывай!

Митя сначала довольно уныло сказал:

— Да что в принципе рассказывать? Ты, наверное, мне больше интересного сможешь сообщить… У нас там — тоска зеленая…

На что Спартак подмигнул Мите и заявил:

— Ну только не для тебя, Митюша! Ты мне лапшу на уши не вешай, не хочешь — не говори, но тогда, на кой мы встретились? Пьянствовать водовку? Так это не сильный интерес… Но тоже можно, с тобой — я завсегда!

Мите стало совестно. Не собирался он встречаться со Спартаком вовсе, — Вера заняла всю его жизнь. А тут — времени навалом организовалось, давай Спартака выписывать!.. Так что, Вадим Александрович, как говорит его нью-йоркский начальник в Виктор Венедиктович, — «Отвечайте, друг мой, за свои действия…»

И он ответил Спартаку достаточно честно:

— Рассказывать есть что, ты прав…

Спартак прервал его:

— Прости, перебью, если ты думаешь, что от меня куда-то уйдет?.. Тогда — не надо. Но ты же меня знаешь, я не изменился — все тот же «сундучок Кощея», ключ от которого… ну, сам знаешь, где…

— Да я не о том, Спартак, — воскликнул Митя, — знаю я тебя и уверен, что остался таким, как и был… Я о том, что тебе надоест меня слушать… Всего так много… И, наверное, ты меня осудишь…

— Я??! — заорал Спартак. — Я? Тебя осужу? Ты что, Митюх? Если я твою ту Елену не любил, так только ведь для добра тебе же… Но я тебя не осуждал. Короче, давай выпьем.

Митя видел, что Спартак расстроился. Пошел, взял из загашника фирменную газовую зажигалку и подал Спартаку.

— Тебе. Знаю, ты их любишь и собираешь.

Спартак подпрыгнул от радости:

— Митька! Спасибо! Такой у меня нет!

Он и всегда был шумным и несколько экзальтированным, а теперь стал просто какой-то бесноватый… Но — это друг. И друг настоящий.

Но даже ему Митя всего не расскажет. Не расскажет про Веру — это только их тайна. Не расскажет про Ритку — стыдно… Ну, а остальное — все. Даже про мадам Беатрикс.

Митя рассказывал, а Спартак слушал затаив дыхание. Он сразу догадался, что Митяй просто-запросто жить даже там не станет, не такой он человек! И ужасался Спартак: как Митяй не боится? Ведь загребут, ославят, выкинут?.. Но Спартак Митьке погибнуть не даст, иначе это не дружба, а хрен с редькой…

Митя случайно глянул на часы: половина первого ночи, и он вспомнил, что Нэля ждет его звонка!..

Он изменился в лице: опять он прокалывается! Забыл! Как это объяснишь?

— Спартак, — сказал он, — слушай, я забыл позвонить Нэле, я сейчас…

— Давай, давай, — откликнулся Спартак, раздумывая над тем, что ему рассказал Митя. Ох, ходит друг по ниточке-веревочке, сорвется — костей не соберет! А Нэля? Как он к Нэле относится? Вот об этом не было сказано ни слова.

К телефону подошла тетка. Она вроде бы не узнала Митю и спрашивала: «Кто? Не слышу…» — чем довела Митю уже сразу, чего и добивалась.

Нэля сердито сказала: «Не мог попозже позвонить?»

Митя сразу же переключился на Спартака, их встречу, воспоминания и как он вдруг взглянул на часы и… В общем, как-то оправдался.

А тут и сам Спартак помог, взял трубку и сказал:

— Нэличка, привет, любовь моя! Прости меня, что Митюшу заболтал, мы только о тебе и говорим! Ей-богу, правда! Да ты не смейся! — так оно и есть… — и передал трубку Мите. После разговора со Спартаком Нэля уже была по-другому настроена и нормально спросила:

— Ну, как?

Он перебил ее:

— Как у вас? Как мама?

— Маму перевели в палату. Конечно, все болит, но ей лучше, и врач оптимистически настроен. Она очень расстроилась, что ты уехал… Но я объяснила. Ну, как там? — опять повторила она.

Митя набрался духу, а так как в голове уже довольно сильно шумело, то он провел беседу блестяще. Сказал, что с утра торчал в конторе, никто его не принял, не успели, теперь, видите ли, — завтра… Но завтра вроде бы точно. Он сразу же — честное слово! — ей позвонит.

На что она ответила, что они с Митей завтра улетают в Киев.

— Тогда я сначала к маме и потом к вам… — сообщил радостно Митя, думая, что как-нибудь он еще потянет время…

Нэля не обрадовалась этой оттяжке, но ничего не сказала: мать ведь и дела! Все это не шутки. Спартак ее порадовал. Во-первых, Митька не один болтается, во-вторых, Спартак очень хорошо относится к ней и как будто бы не изменился. В общем, в семье все было в порядке.

А Митя, несколько расслабившись от выпитого и того, что все обошлось благополучно, смеясь, потер руки и сказал:

— А теперь, Спартачище, давай выпьем за исполнение наших заветных желаний!

И чтоб судьба была к нам милостива.

Спартаку не очень понравился этот неясный тост, он-то думал, что Митя скажет то, о чем думал он: выпьем за Нэлю — лучшую из жен! И за Митеньку, продолжение рода…

Но Митя, хитро посверкивая глазами, сказал то, что сказал. Спартак выпил с ним, снова наполнил бокалы и произнес торжественно:

— За Нэлю, — лучшую из жен!

Митя как-то смутился и быстро ответил:

— Да, да, конечно. Конечно, за Нэлю! — И, выпив, таинственно сообщил: — У нас дочка будет.

Спартак даже вскочил со стула: — Митька — молоток! А откуда вы знаете? Там просветили ее?

Митя отмахнулся:

— Нет, мы здесь только узнали! Но будет дочка, я точно знаю, потому что мы с Нэлькой очень хотим девочку!

Спартак спросил вдруг:

— Скажи, Митюха, честно, ты Нэльку-то любишь?

Митя задумался. Ответил:

— По-своему, — да, а что?

Спартак посмотрел на него пьяными и ставшими злыми глазами и сказал:

— Не сильно ты любишь! По-своему!.. Это что такое значит? Как это — «по-своему»? Любишь — значит, любишь, и все, и конечно — по-своему… А ты не так сказал… Знаешь, я за твою Нэльку кому хочешь глотку перегрызу… — Он помолчал и тяжело сообщил: — И тебе тоже, если будешь ее обижать. Поклянись мне, Митюша, — вдруг слезно попросил он, — что ты ее не будешь больше унижать и обманывать! С какими-то там Беатриксами и прочими… Надо же, даже в Америке бабу себе оторвал! Ну — ходок ты, Митька, я такого за тобой не знал, нормальный ты был парень. Поэт! Музыкант! А теперь что выходит?! — Спартак закручинился.

Митя почему-то обиделся. И объяснил ему:

— Я в жизни — поэт, понял? Необязательно стишки каждый день строчить! Да, Нэльку я люблю, но как женщина она мне надоела! Ты это можешь понять? Всегда одно и то же — скучно! А мадам Беатрикс — совсем другая… Или еще там… — он заткнулся, так как понял, что очень близко подошел к раскрытию своей великой тайны, которая называлась ВЕРА.

— Дурила ты, Митька, — пробормотал Спартак, — когда человека любишь, он каждый день для тебя новый… А когда — нет, тогда, конечно, надоест хуже горькой редьки. И чего тогда ты ей девку заделал? Раз не любишь? — спросил Спартак удивленно.

…Ну что такому простому, как хозяйственное мыло, парню отвечать? Что объяснять?..

— Понимаешь, я детей люблю и хочу, чтобы их было много! А потом, старичок, мы ведь уже под уклон пошли…

Спартак прошептал:

— А я еще даже не женатый… Нравится одна девица, да к ней на кривой кобыле не подъедешь, вся из себя… Работает у нас в АПН… А ведь я обыкновенный, не то что ты — красавец и интеллектуал!

Спартак совершенно честно считал Митю и красавцем, и глубоким интеллектуалом…

— Тебе любая девка поддастся. Слушай, Мить, ты, наверное, там стихов кучу написал? — неожиданно перешел он на другую тему.

Опять — стихи! Вера, теперь Спартак. Митя уже знал, как отвечать на такие вопросы: назойливые и неприятные.

— Да, — ответил он, — кучу написал, но они не здесь. Они в Киеве, в Нэлиных вещах, так получилось глупо…

— А наизусть? — настаивал Спартак, — неужто ничего не помнишь?

— Спьяну? Конечно нет, все перепутаю.

— Жалко, — покачал головой Спартак, — так мне хотелось твои стихи послушать! У меня ведь они все есть! И «Юность» та есть, где твоя подборка с портретом. Ты мне подпишешь?

— А как же! — вроде бы возмутился Митя. — Конечно, подпишу!

У Мити самого была лишь верстка стихов — он тогда уехал и канул, номер журнала вышел без него. Ему правда пообещали, что оставят, пусть кто-нибудь из друзей заберет… Он никого не попросил: попросту забыл, замотался — впереди светил Нью-Йорк…

Спартак еще добавил совсем уже пьяно:

— Я ведь твои экземпляры взял, десять штук. Только один номер себе отобрал, а так — целенькие, девять штук. Я завтра тебе могу принести…

…Завтра, подумал Митя, что будет завтра?.. Завтра, то есть уже сегодня, приезжает Вера, и наверное, для Спартака и журналов не останется времени. А что, если рассказать Спартаку про Веру?..

Но тот уже дремал, кинув себя на диван и подложив под голову подушечку-думку.

Митя посмотрел на него, понял, что и сам хорош, и побрел в спальню.

Головы у них поутру болели страшно. Спартаку к десяти надо было на работу, Мите — к двенадцати привести себя в нормальный вид.

На прощание договорились, что, как только приедет Нэля, Митя звонит Спартаку и они встречаются.

— Звони и ты, — сказал Митя, — я ведь могу и не дозвониться, ты на работе, а я пока вольный стрелок…

— Ладно, — пообещал Спартак и вдруг обнял крепко Митю, сказав: — Дурак ты, Митька, а я тебя люблю, — засмеялся, чтобы не выглядеть сентиментальным, и добавил: — С детства.

Когда Спартак отбыл на службу, Митя стал готовиться к сегодняшнему свиданию. С Верой. Он так хотел видеть ее! Даже не тащить в постель, а просто увидеть — как она идет, чуть опустив голову, завесив лицо своими апельсиновыми волосами… Идет к нему, ставя ноги ровно, след в след, — она сказала, что так ходят манекенщицы. Наплевать ему, как они там ходят. Ему нужна Вера!

Половина первого он позвонил ей на работу, и тот же женский голос сообщил, что она приехала, но ушла к руководству… Митя хотел было повесить трубку, но потом решил, что — это глупо. И попросил «милую девушку» передать Вере, чтобы она обязательно позвонила Вадиму.

Он нарочно назвал это имя, Митя звучит по-детски.

Минут через пять прозвонил звонок, и он кинулся к телефону. Но в трубке зазвучал вальяжный мужской незнакомый голос, который сообщил, что Вадим Александрович должен через час быть в МИДе, у Георгия Георгиевича, его первого заграничного начальника еще во время институтской практики в Париже.

Митя сказал «хорошо», а повесив трубку, почувствовал себя настолько «нехорошо», что впору рюмку принять, но ему уже пора собираться.

Он сделал все, что мог, чтобы довольно-таки помятая физиономия стала более-менее приличной: эта жаба Жорик все высмотрит! Что ему надо? Накликал сам себе своей брехней!.. Идиот!

А Вера не звонила. Теперь опять пойдет неразбериха, и, не дай бог, Нэля сегодня развопится, чтобы он немедленно вылетал в Киев! Скажет — болен, помирает, нарыв на носу…

Но сам понимал, что это все чушь, и если Нэля устроит скандал, то он как милашка полетит завтра в ненавистный Киев!..

Вера не звонила. Ему осталось надеть туфли, махнуть по ним щеткой и… уходить. Все сделано. Открыть дверь, выйти, закрыть ее…

Телефон молчал. Позвонить снова той девице и перенести?..

«…А-а, пусть идет как идет…» подумал он, как думал всегда, когда наступали вот такие минуты — то ли решений, то ли слома-перелома…

Приехал домой довольно поздно, в полном недоумении и раздрызге. Раздрызг был по поводу того, что ему нужно вылетать в Нью-Йорк через три дня… Вот так. А недоумение: зачем он понадобился жабе-Жорику?

Тот встретил его так, будто сам Митя напросился к нему на прием и во время разговора, — если это можно было назвать разговором! — Г.Г., валяя во рту слова и еле выжимая их из себя, говорил что-то о перемещениях… Об испанском языке, который Митя не очень хорошо знает, а Митя и не должен его знать! У него два — английский и французский, а испанский и итальянский он учил по собственному желанию — ходил на факультатив. А оказывается, обязан знать прекрасно, что-то о работе в Южной Америке… и закончил, совсем уже, видно, притомившись с Митей и все больше не уважая его, так: «Ну, идите, вам все на месте скажет Виктор Венедиктович», — имя и отчество Г.Г. уже проглотил, и получилось: Вх. тр Веньдхт…ч.

Но это ладно, он все узнает у В.В., но — через три дня??! Что делать?

Нужно вызывать Нэлю с Митенькой. Срочно… Бред! Как он смог понять у Г.Г., — семья может прибыть попозже, если…

Что «если» Митя не разобрал, но уяснил, что должен кровь из носу лететь через три дня — с семьей или без нее.

Вообще, ему показалось, что Георгий Георгиевич вызвал его не столько, чтобы сказать об отъезде, — это могли сделать люди из канцелярии, сколько осмотреть Митю своими полузакрытыми, но опасно острыми, как лезвие бритвы, глазами. Он что-то хотел уяснить для себя и потому вызвал Митю.

Но первое, что он должен сделать, — разыскать Веру. Он посмотрел на часы — половина шестого, она могла и уйти уже… Значит, мчаться туда — не имеет смысла. Он бросился к телефону.

Там очень долго не подходили и наконец! — Митя даже вздрогнул от Вериного «А-але-е?»

— Вера, счастье мое, Вера! Это я, — сказал он, задыхаясь, как от быстрого бега.

Она помолчала и спросила: — Митя? — будто не поверила.

— Вера, — сказал тогда он враз осевшим уставшим голосом, — я вправду умру, если ты сейчас же не приедешь ко мне. Умоляю тебя. Прости мне все прегрешения, прошу тебя!..

— Хорошо, — просто сказала она, — я приеду, но не сейчас. Часа через два. У нас совещание.

Она говорила неправду — ей нужно было переодеться, причепуриться и тогда показываться Мите, на которого она и злилась и в которого была безнадежно влюблена. Она уже понимала его натуру, знала, что его не удержишь, — он выскользнет как угорь, и можно биться головой об стену — не приплывет. Если только захочет сам — только когда сам.

Она пришла через три часа с четвертью. За это время Митя решил: она никогда не придет, она его бросила, разлюбила, влюбилась в кого-то другого… Потом другое: он ее бросит, наплюет на нее, вообще — не любит… Ну и разные другие варианты… И он вдруг подумал о Нэле и понял, что надо звонить: и время пройдет быстрее, и НАДО… к сожалению.

Как назло подошел тесть, который сразу же заявил.

— Ну, когда появишься, граф, твое высочество? Или поезд отдельный прислать?

Митя не стал даже злиться и как-то отвечать, он просто сказал, что был сегодня у Г.Г. и его через три дня отправляют…

— Ну-у?.. — удивился тесть с какой-то даже уважительностью в голосе. — У меня же письмо от Виктора Венедиктовича твоего… Там много интересного, — может, прибудешь ненадолго? Поговорить бы надо…

— Да вы что, Трофим Глебович, я тут еле успею!.. Я ведь даже и предположить не мог!

— Нэльке, наверно, надо будет следом катить, не успеет она. А Митеньку мы у себя оставим. Когда я уеду, с ним бабка будет… Ну, даю Нэлю. Счастливо тебе, — с каким-то значением сказал тесть.

Подошла Нэля, недовольным голосом спросила (тесть что-то ей успел сказать):

— Ну, что там опять у тебя?

— Не у меня, дорогая моя, а у них! — раздражился Митя. Что она от него еще хочет? — Я не смогу…

И он изложил ей в несколько устрашающем виде свои дела и приказ о назначении, каком — пока неизвестно.

Она расстроилась и заявила, что завтра же вылетит в Москву, его, дурака, собрать же надо!

— Не надо меня собирать! Что я, маленький? — чуть не завопил он, но Нэля была непреклонна:

— Прилечу. И не возражай, зря. Завтра я дома. — И положила трубку.

Митя трясся от всех событий, свалившихся ему на голову. Вот незадача!

А если Вера сегодня не придет? Как ему быть завтра?.. Надо узнать в справочной, когда первый рейс из Киева, Нэлька может и в шесть вылететь. Первый рейс оказался в десять с минутами.

Он схватился за голову: он даже не предложил встретить ее! Это неприлично. Он снова позвонил и сказал, что встретит ее, но Нэля почему-то заупрямилась и отказалась, объяснив, что она налегке.

«…Почему? — удивился Митя и подумал: — А вдруг она вылетит ночным рейсом?.. Такие тоже есть». В справочной ответили, что да, есть ночной рейс — в двенадцать ноль-ноль. Вот и все. Если сейчас придет Вера, им надо сматываться, а ему явиться домой не позже половины часа ночи…

«…А наплевать!» — вдруг решил он, как всегда: чему быть — того не миновать. И все, что ни делается, — к лучшему. Нэля узнает о Вере, и тогда он бросит все эти дурацкие дипигры и уйдет с Верой…

И тут же вспомнил: Нэля — беременна. И это окатило его холодным душем.

Он позвонит в Киев в половине двенадцатого и попросит прочесть ему письмо В.В. или еще что-нибудь! Все просто, как мячик. Он — болван, конечно, но все-таки не в последней стадии. И Митя обрадовался, что сегодня все довольно ловко устроилось.

Тут и пришла Вера. Она стояла перед дверью в своем сереньком тоненьком платьице, с заколотыми на затылке тяжелыми волосами и улыбалась.

— Вера-а, — выдохнул Митя, втащил ее в холл, захлопнул дверь, и произошло то, что почти произошло в их вторую встречу. Только сейчас он овладел ею с ходу, а она не сопротивлялась. Митя был безумен.

Он успевал шептать ей слова любви и страсти, целовать ее, сжимать ее груди, как будто он не видел женщин по крайней мере год. И она отвечала на его безумства.

Когда все кончилось, она сползла по плащам на пол, а он прислонился к двери, еще не придя в себя.

Такой вспышки Митя от себя не ожидал. Да, он себя знал, но это было на грани истинного безумия.

Они кое-как привели себя в порядок, и оба враз посмотрели друг на друга и рассмеялись, а потом обнялись и поцеловались нежно и признательно.

— Здравствуйте, хулиган, — сказала Вера, — никогда не думала, что будущие послы так невоспитанны.

— Здравствуйте, дорогая жертва насилия, — ответил Митя улыбаясь, — простите меня за столь печальное происшествие, можете подавать в суд — я признаю вину, но меня простят. Присяжные будут плакать и кричать: не виновен. Он совершил это из великой любви…

Они не стали ни есть, ни пить, а улеглись в постель и занимались подобным весь вечер. Только в первом часу Митя посмотрел на часы и вспомнил, что надо звонить Нэле… И застонал.

Вера откликнулась:

— Что с тобой?

— Ничего, радость моя, я вспомнил, что должен позвонить…

— Туда? — спросила она.

Он кивнул.

— Звони, я пойду в душ, — и она легко вскочила с постели. Обнаженная, с фигурой Венеры, белой кожей и рыжими волосами — она вызвала в нем еще желание, но он остановил себя. Звонить! Беременной жене. Это последнее обстоятельство вдруг повергло его в мистический ужас.

Он позвонил, подскочила к телефону заспанная теща и зашипела, что они все спят, а Нэличка улетает с утра. Теще можно было верить, — она была такая дура, что даже врать не умела.

Вера вошла в комнату и сразу же заметила, что у него не тот вид. Что-то схмурило брови, потухли только что сверкавшие глаза…

— Все-таки с тобой что-то творится… — сказала она, садясь на постель.

— Вера, — прошептал он, голоса не было, — я должен тебе сказать…

И увидел, как сошли все краски с ее лица, и она смотрит на него обреченными глазами курицы, овцы, которых вот сейчас… Топор уже наготове.

Он подумал было, что не стоит говорить… НО? Что делать? Отбыть опять тайно? На три года? Писать письма? И можно ли писать… Сказать завтра? Когда? Утром? И отправить на работу? Нет, именно сейчас.

— Верочка, я обязан тебе сказать, что (он не смотрел на нее. Что она думает сейчас?.. А она думала, что он скажет ей, что они должны расстаться) я через два дня должен лететь в Америку. Таков приказ, который я получил сегодня. Я не хотел сразу говорить тебе — мне вообще не хочется говорить… — И добавил, чтобы как-то что-то непоправимое поправить: — Я уезжаю один. Завтра приезжает жена. Она меня будет собирать, как она говорит. Я пытался…

Вера дальнейшее уже не слышала. Она находилась в смятении. Конечно, она знала, что Митя должен уехать, и он сам говорил, но она так понимала, что произойдет это не скоро, потому что у него первый отпуск…

То есть, о том, что он исчезнет из ее жизни, она не думала вплотную, так, мимолетом мелькало — нескоро, и это «нескоро» приводило к какой-то совершенно беспочвенной идее, что вроде бы все это так далеко, что почти — никогда. И еще какие-то завиральные мысли бродили в ней: Митя разводится с женой, остается здесь…

А оказалось, к примеру, что у него дочь от другой женщины, что он улетает через три дня (а может, и нет?..), что с женой у него хорошие отношения, вон она прилетает из Киева, чтобы проводить его…

Короче, если резюмировать: Вере нет места в Митиной жизни. Так, влезла случайно со своей любовью — кто не откликнется на такое? Особенно Митя, такой эмоциональный и сексуально заряженный. Надо уходить, убегать, отвыкать. Придумала себе кумира! Надо было давно забыть о его существовании! Так нет же! Гордилась идиотской верностью, как медалью на груди! Ни с кем даже не встречалась… Верна, дескать, вечно. Кому? Женатому мужику, да еще и с любовницами! Вера заподозрила вдруг, что Риточка — не единственная женщина, кроме нее и его жены…

Обе они — дуры, которыми он вертит как хочет.

Вера неловко, спиной к Мите сползла с постели: странно, она перестала его стесняться, но когда у нее возникали подозрения либо что-то еще отрицательное, ей не хотелось, чтобы он видел ее обнаженной, будто это уже не Митя, любимый и родной, а чужой мужчина и незнакомый…

Она стала одеваться. Тут вскочил с постели Митя. Подошел к ней, повернул лицом к себе…Только бы не разреветься при нем, думала Вера, собирая себя в кулак, только бы не показать окончательно, что он для нее значит. Ее первая, безумная, и она чувствовала — единственная в жизни любовь…

— Вера, дорогая, что с тобой? Куда ты среди ночи? — спросил Митя дрогнувшим голосом.

Она не смотрела на него, застегивала пуговицы на платье, закалывала волосы и как бы среди дел ответила:

— Митя, ночью можно взять такси. Я не хочу доставлять тебе неудобства. Мало ли, когда прилетит твоя жена, а вдруг мы проспим?.. Нет, дорогой, лучше я уеду сейчас. Ничего страшного. Так лучше, ну правда же! — Она взглянула на него.

Обреченности в ее глазах не было, и Митя даже подумал, что минуту назад это ему прибредилось, — так ему хотелось!

На самом деле у Веры спокойное лицо и отсутствующие глаза, потому что она была будто уже далеко-далеко отсюда…

— Я поставлю будильник на десять, раньше она не прилетит!

Он стоял перед ней голый, вдруг замерзший, и бормотал жалкие слова про будильник и прочую чепуху, а надо бы пасть на колени и рыдать, и умолять ее остаться… Но он почему-то сейчас не мог этого сделать. Что-то стопорило в нем, — может быть тот обман, которым он окружил ее, а она догадывалась…

Беременная Нэля! Это звучало и звучало в нем, и он стал думать, что не надо никаких дочек… Он собирается жить с Нэлей? Тогда зачем он так яростно привязывает к себе эту женщину? Так завлекает ее и привязывается сам?.. Когда он поумнеет? Или как? Посовестнеет?..

Он молча тупо смотрел, как она бросает в сумку вывалившуюся помаду, осматривает комнату, не забыла ли чего… И тут он начал лихорадочно одеваться. Она удивленно посмотрела на него:

— Не надо, Митя, я сама найду такси. Или считаешь, что ты должен быть комильфо? — в ее голос проникла ирония.

Он пробормотал:

— Можешь гнать меня к чертовой матери, но я провожу тебя…

Одевшись, он подошел к ней, — она стояла уже у двери, — и сказал просяще:

— Вера, не уходи… Молю тебя. Мне нужно многое сказать…

— Митя, — ответила она очень ясным и спокойным голосом, — все понятно и просто. Не надо ничего усложнять. Жена приедет тебя проводить. У тебя обязательства! Где тут мне место? Да я и не претендую ни на что. Нам было хорошо? Да, прекрасно. Что мы еще можем хотеть? Больше ничего, дорогой… Если хочешь проводить меня — проводи.

Они вышли вдвоем. Митя не стал задерживаться на лестнице, как обычно, а вошел с ней в лифт.

Она усмехнулась:

— Зачем этот подвиг? Кому он нужен?.. Смешно, Митя, ты как ребенок… — Нажала на кнопку и вытолкнула его из лифта.

Она вышла на минуту раньше, чем он сбежал по лестнице, — швейцарка не спала и внимательно оглядела и ее, и его.

«…Черт с тобой, старая карга!» — подумал Митя, которому казалось, что жизнь рушится с физически слышимым грохотом.

Вера собралась садиться в такси, но он схватил ее за руку и остановил. Глаза его блестели, лицо было настолько бледно, что даже загар не спасал.

— Вера, — сказал он, — прошу тебя, не исчезай. Я должен еще увидеть тебя… Может быть, приеду к тебе, ты не против? Прошу, не бросай меня, не забывай, знай, что я и там буду с тобой… Не исчезай…

Она улыбнулась:

— Я могла бы сказать это тебе… Но не буду. Как получится.

И села в такси, — у нее уже не оставалось сил на переговоры. Бессмысленные притом — так она считала.

Он остался один в предрассветной серой полумгле и подумал, что наступает осень и он скоро улетит отсюда… Зачем? Для чего?..

Ему захотелось лечь на проезжую часть и не вставать, пока на него не налетит какая-нибудь бешеная ночная машина.

Вздохнул и отправился домой.

Вера отпустила себя только дома. Брат отсутствовал, она была одна и плакала и рыдала, как хотела и сколько могла, а потом, устав рыдать, уснула в кресле.

Митя все же поехал в аэропорт. Нэля действительно прилетела на десятичасовом. Она была явно довольна, что муж ее ждет, хотя вчера сопротивлялась, — может быть, именно хотела узнать: как он? Приедет или нет… Гадание: любит — не любит, плюнет — поцелует… Ни о чем не говорят иной раз движения физического тела в пространстве, а движения души зачастую не видны.

В квартире, войдя, Нэля зажгла свет в передней и воскликнула: «Ой, как же я соскучилась по своей квартирке родной!»

А Митя вспомнил вчерашний вечер и их первые мгновения с Верой у плащей и пальто, и тоска по ней разлилась по телу и сердцу.

— Я даже не представляла, что так соскучусь, — причитала Нэля и, повернувшись к Мите, сказала: — У мамы там хорошо, но как-то не так, мрачновато, что ли?

И пошла по коридору на кухню, а Митя, вдруг всполошившись, — вчера ему было не до этого, — прошел в столовую и осмотрел стол. Все вроде бы в порядке, да им с Верой вчера было не до кофепитий и прочего такого. На кухне, конечно, он не все так уж прибрал, но был уверен — ничего…

Нэля проверила кухню на чистоту и осталась довольна. Прошла в ванную — тоже прилично, правда отметила, пока не осмысляя, что на полке нет ее косметики. После ванной прошла в гостиную и все более радовалась, — Митька все же не такой уж охламон, все у него чисто и прибрано.

В спальню она вошла уже спокойно, но тут-то и ждало ее разочарование, — нет, это слово слишком слабо для того ощущения, которое охватило Нэлю. Ну, что Митькина кровать не застелена, — не новость. Но на тумбочке у своей кровати она увидела остатки сигарет… Подошла. Что это?? Уж этого она не искала никак! Грязь, неприбранность, бардак — все могло быть… Но не помада на фильтрах от сигарет! Темно-малиновая…

Митя тоже это увидел.

Она обернулась к Мите, глаза у нее стояли вертикально, а щеки медленно наливались багрянцем.

Митя содрогнулся, но быстро взял себя в руки: ответ он нашел.

Теперь надо скромно и невинно ждать, что она скажет.

А Нэля тихо, как начинают тягучую народную песню, произнесла:

— Подлец, какой же ты грязный тип! Водить девок! В мою постель! Приносить заразу в дом, где ребенок! И еще хотеть дочку! Дрянь, мразь!

Она смотрела на него глазами, полными непролившихся слез и ненависти:

— Что ты молчишь? Что? Откуда ты взялся на мою голову! Мне говорили! Я не верила! А теперь ты таскаешь проституток в дом!

Она затихла так же внезапно, как и кричала, и тихо произнесла:

— Ты — чудовище. Моральный урод. Кого я рожу от такого? Мне надо делать аборт, — и, закрывши лицо руками, Нэля зарыдала.

Митя был на высоте, как он думал.

Он сказал:

— Ты закончила свои обвинительные речи? Теперь скажу я. Думаешь, если бы у меня была здесь женщина, я бы не осмотрел все? оставил бы эти окурки? Ты что, считаешь меня полным болваном?

Нэля всхлипывала, но рыдать перестала и прислушивалась к нему, пробормотав:

— А почему ты убрал мою косметику? Может, ты притворялся неженатым? И это твоя квартира? Ты совращал…

— Заткнись! — закричал Митя.

Ему надоела эта сцена, в которой он чувствовал себя весьма некомфортно, и ему скорее хотелось ее закончить.

— Прекрати нести ерунду. Ты просекла, что я тебе сказал? А косметику я убрал, да. Но почему? Ты ведь начала орать, не желая меня выслушать. Могла ты просто спросить: что это значит? Могла. Но нет! Тут и проститутки, и больные, и черт-те что! Спартак был у меня, поняла? Он с тобой говорил? Ты его голос слышала? Ну, так вот, открою тебе чужую тайну, которой бы ты не узнала, если бы я зашел сюда. Я вообще спал в кабинете, если хочешь знать. Спартак приходилсо своей любимой девушкой, — и вдруг он сказал: — Ее зовут Вера, довольно эффектная девица, рыжая, красит губы малиновой помадой… Я твою косметику убрал, чтобы она ею не пользовалась, дурочка ты.

Мы просидели очень долго, и они остались… Спартак упросил меня. Там какие-то сложности… У него еще квартиры нет, скоро будет, а она живет с младшим братом… В общем, я плохо понял, но конечно же разрешил. А как я должен был поступить? Сказать — нет? Когда я один в огромной квартире? Как? Хочешь, я позвоню Спартаку и все ему скажу, пусть он тебе расскажет… И Веру эту приведет. Тебе не станет стыдно?..

Митя устал. Ему было нехорошо и физически, и морально, и хотелось одного: скорее бы все закончилось и улететь бы к такой-то матери в Америку и там пожить одному, без баб… Когда же они перестанут его доставать! Он и на Веру сейчас злился: не могла выкинуть свои сигареты…

Он посмотрел на Нэлю — та утирала слезы, но все еще вздрагивала, как обиженный, но уже успокаивающийся ребенок.

— Скажи честно, Нэля, ты бы отказала своей подруге? — надавил ей на психику напоследок Митя.

Она взглянула на него исподлобья, — не знаю… Наверное, отказала бы… Чтобы посторонние спали в моей постели…

Митя вздохнул, назидательно и чуть презрительно сказал ей:

— Потому что у тебя нет подруг и нет друзей. Если б были, — ты бы так не ответила Нэля возмутилась уже по-другому поводу:

— А из-за чего у меня нет подруг? Из-за тебя! Сразу ребенок, замужество, уход из института! Откуда подруги возьмутся? А училась в Киеве…

— Ну, вот и тут я виноват! Ты же сама не хотела учиться! И ребенка мы, прости уж, делали вместе… — сказал Митя и понял, что сейчас ему предстоит любовный, так сказать, экспромт. Женщины от этого сразу успокаиваются, ибо для них это — лучшее доказательство любви!..

Он подошел к Нэле и потрогал ее за грудку, спросив:

— Аты не соскучилась, а?.. Я — да, но ты закатила такое, что я чуть не лишился потенции.

Он засмеялся, а она, уже улыбаясь всем кругленьким личиком, спросила, кокетничая:

— Но не лишился же?

— Нет, — ответил Митя, задирая Нэлину юбку и одновременно дернув книзу «молнию» на своих брюках. Вот такой секс, без приготовлений, больше всего возбуждал его, тут и Нэля была желанной.

Позже они лежали рядом, и Нэля говорила ему:

— Митька, я люблю тебя ужасно. А ты? — спросила она.

Ему вообще хотелось умолчать об этом, и он ответил вопросом на вопрос:

— А ты как думаешь?

Нэля поняла, естественно, что это больше, чем просто ДА.

Днем Нэля выскочила в магазин, что-то там забытое купить, а Митя собрался позвонить Вере.

Но тут зазвонил сам телефон. Неужели Вера? Не может быть… Митя осторожно, как будто боясь обжечься, снял трубку с рычажка. Это был Спартак. Как хорошо, что он позвонил, когда Нэли нет дома! Придется ему кое́-что сказать, а как не хочется! Спартак настолько положительный тип, что…

Мите не хотелось терять в глазах Спартака свой облик, который тот придумал, А как? Нэля остается здесь, и всякое бывает: встретятся они или он позвонит ей и не со зла, от неведения скажет, что они были вдвоем. Конечно, если бы Митя оставался здесь, он бы Нэлю улестил, но он будет далеко…

Спартак еще вздумает ее предупредить или начать рассказывать о творческой необыкновенной Митиной натуре, которой многое надо прощать…

Спартак собирался завезти ему журналы. Да черт бы с ними! И Митя сказал, что приехала Нэля, злится, что он ничего не прибрал, и навешивает ему каких-то баб, с которыми они тут были… И Митя, чтобы долго не базарить, соврал, — прости уж, Спарта-чище! — что Спартак приходил со своей девушкой, рыжей Верой, редакторшей, которую любит.

— Так «красивше», — сказал Митя, — имей в виду, поддерживай этот вариант, если она когда-нибудь об этом заговорит…

— А мы что, не увидимся? — спросил Спартак упавшим голосом.

Митя сказал о том, что улетает завтра.

Спартак совсем расстроился и все-таки хотел привезти журналы. Митя озверел, ну что за идиот! Вот уж простота, которая хуже воровства! И сожалеюще ответил:

— Спартачище! Да на кой мне теперь эти журналы! Пусть лежат у тебя, приеду — заберу, не на век уезжаю… Каждый год теперь будет отпуск! А сейчас мы с Нэлькой уезжаем к тетке… Прощаться. Спартачище, ты — мой друг единый, слышишь, дурачина? — сказал Митя прочувствованно.

Спартак вздохнул и ответил: — ладно, Митяй, будь. Нэльку поцелуй и не обижай. — И повесил трубку. Как-то все неловко получается, но делать нечего — таковы сложности ситуации.

Пришла Нэля, и Митя сообщил ей о звонке Спартака. Что он извинялся, не оставили ли они чего, передавал привет и хотел зайти дня через два…

Время шло, а он так и не звонил Вере и теперь уже не позвонит. Разве за сигаретами сбегать? Но они у него есть. А если спрятать?

Митя тихо прошел в спальню, достал из столика сигареты и сбросил их под кровать. Потом вошел в кухню спросил:

— Нэль, ты сигарет моих не видела?

Она ответила: — Нет, а что, кончились, что ли? Так ты сказал бы мне…

— Я думал, есть… — с неудовольствием протянул Митя, — придется бежать, а так неохота…

Нэля тут же вызвалась — она чувствовала себя несколько виноватой, что так обзывала невиновного Митю, но Митя возмутился: еще чего! Ты мне за сигаретами бегать будешь!

Сценка, считал Митя, была разыграна на пять с плюсом.

На работе у Веры никто не отвечал. Он позвонил домой, подошел ее брат; недовольным тоном спросил «Кто?». Митя приосанился и официально попросил передать, что звонит Вадим Александрович.

— Ее нет, — бросил братец.

Тогда Митя сообщил, что будет звонить ей завтра на работу, просьба передать. Где она? — Неизвестно…

Может, нашла кого?..

Митя поплелся домой и весь вечер маялся у телевизора.

Нэля стирала его шмотки, вбегала иногда, не сердито ругала его за то, что обнаглел, — ничего своего не стирает! Но видно было, что и стирка Митиных вещей доставляет ей удовольствие. А его удовольствием было воспоминание о прошедшем вечере…

Следующий день проходил в хлопотах, Митя несколько раз пытался дозвониться до Веры, но не мог: ее глухо не было. Он поехал домой, уже с билетом на завтрашний рейс, оформленными документами и с горя лег спать.

Нэля ходила на цыпочках, чтобы его не разбудить, но Митю как подкинуло часов в пять. Он посмотрел на часы, и ему показалось, что двенадцатый час!..

Он было уже хотел закричать: «Нэля, почему ты, черт побери, меня не разбудила!» — но присмотрелся и увидел, что только пять. Не думая и не раздумывая, он сказал Нэле, что едет в издательство. Ему звонили вчера. Там идет сборник его стихов, и срочно надо читать сверку. Нэля смотрела на него странным взглядом.

— Митя, — сказала она, — неужели это так срочно? В конце концов, я прочитаю…

Он разорался, что никто не считается с его творчеством, все думают, что это детские забавы, на которые можно плевать, а может быть, это и есть его настоящая жизнь!.. И всякое подобное кричал Митя.

Нэля замолкла и подумала, что Митя очень нервный и что работает он в сложной сфере, опять один тащится в Америку, которая Нэле не нравилась, кроме магазинов, конечно… Надо с Митей обращаться нежно и внимательно. Пусть он съездит в это свое издательство, проветрится, людей посмотрит, себя покажет… Что она к нему пристает?.. Завтра он улетает.

— Иди, — сказал она, — ради бога, мне-то что. Я думала, ты отдохнешь дома, я пироги поставила, твои любимые буду печь, с капустой.

Он чмокнул ее в головку, сказал шепотом, постарался сексуальным:

— Спасибо, милая… И умчался.

В здание, где работала Вера, вход был по пропускам, и он топтался с одной розой алого цвета (успел ухватить на рынке у Белорусского) у входа, — то ли жених, то ли молодожен, то ли ждущий начальство женского полу подхалим. Выйдет же она хоть когда-то?

Веры не было.

Он сбегал на угол и позвонил из автомата. Ответил мужской голос, а вдали слышны были какие-то крики, смех…

Митя ничего не сказал, а подошел к двери и, заглянув внутрь здания, увидел тетку в будочке типа вахтерши. Он подошел к будочке и попросил:

— Извините, пожалуйста, но мне нужна срочно комментатор Вера Полянова, и вынул свое значительное удостоверение, и у тетки стало и уважительным и еще более официальным — лицо, — мне она нужна по важному делу. Прошу вас…

Такой он нанес ерунды.

Тетка кивнула и позвонила. Там ответили. Она все сказала и вдруг посмотрела на Митю и замялась:

— Не знаю я… Молодой. И документ показал. Ладно (там спрашивали, каков тот, кто ждет Веру), скажу… Обождите, — обратилась она к Мите.

А время неслось меж тем.

Через несколько минут из двери выскочил парень и, оглянувшись, увидел Митю и как-то замедленно подошел. Парень был симпатичный, совсем молодой и несколько навеселе.

— Это вы ждете Веру? — спросил он.

Митя кивнул.

Парень замялся, но все же сказал:

— Знаете, у нас сегодня день рождения двойной, — справляем. Все собрались в кои-то веки… А вам, значит, Вера нужна?

— Очень нужна, — ответил Митя. Хотел еще сказать — по срочному делу, но постеснялся: парень был пьяноват, да и у Мити с его розой, которую он все держал в руке, вид был отнюдь не деловой.

Парень как-то рысьим глазом осмотрел его и вдруг сказал:

— Мы ее не отпустим. Она нам самим нужна. Но если вы заплатите выкуп… мы ее продадим, так и быть!

Сначала Митя хотел возмутиться такой наглостью, но понял, что он будет выглядеть замшелым дураком перед этим совсем молоденьким парнем, и спросил:

— Сколько?

Парень опешил, потому что сболтнул просто так, ну, десять процентов за то, что важный хмырь купит бутылку и его можно будет провести… Но так? И парень назвал, как он считал, колоссальную сумму…

Хмырь ни слова не произнес, полез в карман пиджака и достал деньги:

— Пожалуйста, — сказал он, — может быть, еще?

Парень схватил деньги, крикнув на бегу «спасибо!», и исчез. Митя волновался так, как, пожалуй, не волновался, ожидая Анну Шимон на нью-йоркской улице…

И тут появилась Вера, которую за руку вел парнишка.

— Вот, — сказал он, — получайте покупку!

Ему жутко нравилась эта игра и нравился этот красивый иностранного вида человек, роскошно одетый. Вера увидела Митю и сразу пошла к нему. Парень крикнул «о’кей!» и растворился в коридоре.

Вера спросила с улыбкой:

— Ты теперь меня уже покупаешь?

Митя пожал плечами:

— А что делать? Если тебя так не выпускали. Поедем?

Она кивнула. Они сели в такси, и Митя вспомнил одно место…

А Нэля уже начала печь пирожки — на дорогу и пирог — на ужин. Митя должен скоро приехать, не в двенадцать же они заканчивают работу?.. Хотя она не знает редакций… Она ничего не знает. Это вдруг ее огорчило, и она, сев на стул, руками в муке стала утирать слезы, внезапно закапавшие из глаз.

Вера сегодня задала определенную форму общения — как бы совсем отстраненную, и Мите ничего не оставалось, как покориться. Будто позади ни обид, ни страстей… а впереди — синее море и белый океанский лайнер.

Митя потихоньку вздохнул: с такой Верой каши, как говорится, не сваришь никакой. Все окончится светским трепом, а ему хотелось найти и сказать какие-то очень важные слова, чтобы она ждала его опять так, как те три года.

Он взглядывал на нее время от времени и видел, что лицо у нее довольное и как бы тайно улыбающееся, и подивился тому, как мгновенно она может меняться.

Вчера — это была несчастная, глубоко любящая женщина, сегодня — веселая молодая девица, у которой на уме разве что флирт, не более. Это и обнадеживало как-то, а вроде бы наоборот — толкало в пространство никаких отношений… Он решил везти ее на Лосиный остров. Сейчас рабочее время, и там сейчас народу практически нет, и они смогут побыть там в одиночестве. Но с сегодняшней Верой вряд ли что получится. Она забыла, что он завтра улетает?..

Она не забыла, ничего не забыла, но сказала себе: не будь расхристанной дурочкой, каковая ты есть. Таких перестают любить. Таких бросают. С такими не считаются. О таких забывают через минуту, как перестают видеть. Не-ет, Митенька, любимый, с тобой нельзя быть честной!.. Она будет сегодня твердой и кусачей. Вот так уж, прости, милый…

И Вера часто смеялась на любое почти слово, закидывая голову. Митя видел ее белую, длинную, с длинными пальцами руку, которая плавно двигалась в пространстве машины: то поправляла притемненные очки, то барабанила по стеклу, то закладывала рассыпающиеся волосы за ухо. Рука эта не делала только одного: не обнимала Митю, не брала его за руку, не дотрагивалась до него никак.

Всего такого будто и не было никогда. И не будет. Митя чувствовал, как надежда утекает из его сердца, и оно катастрофически пустеет. Но все равно он счастлив, что эта женщина, — казалось, когда-то давным-давно, — принадлежала ему и плакала от любви и горя…

И это все больше заводило его.

Такси мчалось, и они перебрасывались ничего не значащим разговором, не касаясь никаких острых или больных тем.

Они вышли недалеко от просеки, ведущей в рощицу, полосатую от тени деревьев, но совсем не такую, какой помнил ее Митя — после окончания первого курса они ездили сюда на́ шашлыки.

Теперь эта роща показалась ему унылой и некрасивой.

Вера же воскликнула:

— Как здесь хорошо! Как тихо! Ты молодец, что привез меня сюда.

Она скинула туфли и пошла по мягкой волнистой траве. Митя пошел за ней, тоскливо понимая, что ничего сегодня не будет: ни любви, ни разговора… Он вспомнил о Нэле, которая печет в жаре кухни ненужные ему пироги, и ко всему еще прибавилась досада на жену.

Вера исчезла и вдруг откуда-то снизу крикнула:

— Митя! Иди сюда, здесь такой ручей!

Он прошел вперед и увидел обрыв. Внизу, на бревне сидела Вера, опустив в ручей ноги. Она глянула на него снизу и снова позвала:

— Иди сюда…

Он спустился и сел рядом с ней. Он молчал, а время уходило, убегало, уносилось… И он еще ничего не сказал и не спросил… А надо ли тебе это? подумал он, не хочешь ли ты только мимолетной любви, чтобы удовлетворить свою жажду этой женщины и улететь со сладостным ощущением счастья, оставив надолго память о себе?.. Как же тебе понравилась любовь, которую ты нашел, как монетку в пыли!..

Вера обернула к нему лицо:

— Митя, это правда, что ты выкупил меня? — вдруг спросила она, — или Санька мистифицировал?..

— Правда. Я бы дал сколько угодно, но он сам назвал цифру.

— Видимо, я больше не стою, — с печальной смешливостью откликнулась она.

Он не нашелся как ответить и промолчал, поглядел на часы и понял, что времени уже нет. Скоро Нэля станет звонить по всем телефонам, и начнется паника. Ну, что ж… Пусть будет так.

Он посмотрел на ее покрасневшие от ледяной воды ноги и сказал:

— Это же ключ, ты простудишься…

— Злишься, что все идет не по твоему плану? — спросила вдруг она, остро глянув на него.

Он сделал вид, что обиделся:

— Не надо так зло, Вера. Я — плохой, я знаю, но не настолько.

— А на сколько? — весело спросила она.

— Возможно, это знаешь ты… — со значением сказал он.

— Возможно, — прозвучало ее эхо.

— Мне пора, дорогая, — сказал он, — ведь утром я улетаю…

— И тебя ждут, — утвердила она и встала. Ноги у нее покраснели, и он снова заметил:

— Ты простудишься. Пойдем…

…Ну, вот и все, подумала Вера, еще полчаса вместе в такси и три года одиночества — впереди… Она готова была закричать, но сдержала себя.

И вдруг Митя бросился к ней. Взял в руки ее лицо и сказал:

— Вера, знай, я люблю тебя. Одну тебя. Что бы там ни было раньше. Только ты. И пожалуйста, запомни это.

Он поцеловал ее, и она не оттолкнула его. Но дальше ничего не последовало.

Они подъехали к ее дому уже в темноте.

Она хотела быстро выйти из машины, но Митя задержал ее за руку:

— Неужели ты ничего мне не скажешь? — спросил он, и в голосе его звучала искренняя боль.

— До свидания, Митя, — сказал она, — до свидания. — Поцеловала его в волосы, выскочила из машины и… исчезла.

Он не побежал за ней, не крикнул, чтобы вернулась… Он ехал домой и думал, что вернется к Вере. Пусть не сейчас, но вернется. Она — его судьба, а он — ее, и им друг от друга никуда не деться.

Около их дома стояла толпа, и Митя, остановив машину, услышал обрывки разговоров: кто-то то ли упал с высокого этажа, то ли попал под машину. Смертельный исход… Жертва — женщина.

Митя вихрем взлетел к себе.

Открыл дверь и крикнул:

— Нэля! — И громче: — Нэ-эля-я!

Никто не отвечал. Он обежал все комнаты — никого. И тут он подумал, что «то» происшествие — с ней, Нэлей… Почувствовал он вину? Пожалуй, только ужас… Захотел ли бежать вниз и узнавать, так ли?.. Нет.

Он сел и закурил, решил, что выкурит сигарету и тогда начнет действовать. Было одиннадцать вечера.

Ключ повернулся в замке, и вошла Нэля.

Она сразу увидела Митю в кресле, с сигаретой. А он вскочил, швырнул сигарету, бросился в переднюю и истерически стал кричать, что она его перепугала насмерть, что он слышал о происшествии и чуть не умер от ужаса и собирался с силами, чтобы узнать. Можно так? Где ее носило?

— А тебя? — спросила Нэля. — Что сделал со мной ты? Ты уехал ровно в пять, сейчас одиннадцать. Я не звонила в издательство, потому что уверена была, что там никого нет.

— Но почему? — вскрикнул он.

— Потому что ты, Митя, — фальшивый человек. Я не знаю, где ты был, и никогда не узнаю… Но так, как ты поступил со мной, бессердечно и подло… — Она села в кресло и заплакала. Это уже легче! Слезы всегда разбавляют сухость злобы. Они разводят до нужной размягченной кондиции жертву… Теперь можно начать выкручиваться.

— Ты зря обижаешь меня и обвиняешь в несуществующих грехах, — сказал он ровным голосом, в котором все же проглядывала обида, — сейчас ты все узнаешь. В редакции мне пришлось «поставить», но там оказалось неудобно, и мы переместились в Дом журналистов. Мне было неудобно отказать, если ты, конечно, не понимаешь… Домой вез меня парень из редакции на своей машине, он нарушил — на красный свет поехал! Ну и разбирательство, еще ко всему прочему, началось. Хотели у бедняги права отобрать, запашок-то ведь чувствовался… А ты черт-те что выдумываешь!

Если бы Нэля умела молиться!

Она бы брякнулась тут же на колени и долго била поклоны и благодарила Бога за спасение в пути… За спасение в любви. Но она не умела этого ничего и просто тихо поворчала, что так и думала, всегда он попадает в какие-то истории. И заключила это все обыденным, таким милым и домашним вопросом:

— Ужинать будешь? Пироги уж остыли совсем…

— Нет, — ответил Митя. — Пойду лягу.

Он был настолько опустошен, что едва мог двигаться. Прошел в спальню и, не раздеваясь, рухнул на постель. Нэля опять поворчала насчет мальчишества, легкомыслия, стащила с него ботинки, брюки, пиджак и заботливо укрыла одеялом.

Днем Митя улетел.

И буквально на следующий день позвонил забытый всеми Анатолий.

Нэля не узнала его, и когда он наконец назвался после длинных кокетливых напоминаний, вдруг почувствовала недовольство: он был ей не нужен, полной Митей, своей беременностью, отъездом… Поэтому разговаривала с ним суховато и без интереса. Он это почувствовал и разозлился. Сказал, что вообще-то он звонит Мите…

Нэля ответила, что Митя утром улетел.

Анатолий помолчал, переваривая новость, и сказал, что у него есть небольшой разговор. Если можно, то он приедет.

— Ну, хорошо, приезжайте, я, правда, вся в сборах…

— Ничего, я ненадолго, — заверил Анатолий.

Нэля сердито начала приводить квартиру в порядок, но снова раздался телефонный перезвон. Опять Анатолий!

Он сказал, что подумал и понял, что не с руки принимать гостей, когда предотъездная суета… Придется им, к его огромному сожалению, обойтись телефоном.

Нэля так обрадовалась, что радостно сказала, что очень бы хотела с ним повидаться, да и Митя тоже, но они почти весь отпуск провели в разъездах, а теперь вот его вызвали…

— Вызвали? — с какой-то затаенностью переспросил Анатолий. — А что, неприятности?..

— Нет, отчего, просто там какая-то необходимость, я, честно говоря, не вникала… — И вдруг забеспокоилась, почему это Анатолий сказал о неприятностях?.. Может, Митька ей не сказал? А сам знал, что летит на экзекуцию? Но почему там? Должны бы здесь сказать… Но кто их всех знает, — Нэля в этой дипработе ничего не понимала и, растревожась, спросила: — А что, вы что-нибудь слышали?

— Да нет, — малость струхнул от своего намека Анатолий. — Очень уж озлился на удачливого Митьку, а он так и сидит здесь… — Я так спросил. Если б неприятности, зачем туда вызывать, все здесь скажут.

Нэля переменила тему:

— А как ваш малыш? Кто у вас?..

— Девочка, — ответил Анатолий, внутренне корежась и произнося про себя совсем не такие словечки!.. Твой Митька папашка, хотелось сказать ему, и не по телефону, а так, лично, и посмотреть, как эта заносчивая Нэлька на задницу плюхнется. Нельзя. Надо гнуть свое.

И он начал:

— Да, хорошо бы опять вместе попасть! Все же старые знакомые. Я слышал, там много новых, почти весь костяк поменялся… Опять начинать все сначала, но Митя — коммуникабельный, — выпевал Анатолий, а про себя: кобель он драный… — Нэля, мы так и не сходили в ресторан, а я ведь часто звонил, — но никто трубку не брал… может, в эти дни?

— Нет, — твердо ответила Нэля.

Во-первых, ей действительно некогда, а во-вторых, она помнила, как поддалась чарам Анатолия в его нью-йоркской квартире, и вовсе не хотела унижать Митю и идти с чужим мужиком, да который еще нравился когда-то! Мите своему она не изменит даже в малом!

— Никак у меня не получится, — добавила она извинительно, и вроде бы разговор как-то подошел к концу, но Анатолий не сказал главного, из-за чего и позвонил, и набрался с духом:

— У меня к Мите был деловой разговор, но раз уж его нет, то…

— А в чем дело? — с живостью откликнулась Нэля — ей хоть как-то хотелось загладить свой резкий отказ.

— Да нет, Нэлечка, это я мог сказать только Мите…

— А мне что — нельзя? — вроде бы обиделась Нэля, а сама сгорала от любопытства.

— Почему? Можно, но неловко как-то, — заканючил Анатолий.

— Давай, давай, — вдруг на «ты» обратилась она к Анатолию, и он обрадовался, потому что, пока она ему «выкала», — все было не дружески, очень далеко и официально. — Между товарищами тайн нет.

— Понимаешь, Нэля, я хотел, чтобы Митя там поговорил с Виктором Венедиктовичем насчет меня. Здесь нам жить невозможно. Ребенок, я, Ритка и еще тещенька, знаешь, какая она у меня? — пьяница, целыми днями во дворе в карты режется, и все мы в ее квартире! Представляешь? А стоит сказать, как тут же крик: вы у меня живете! Извольте терпеть. Я собираюсь купить однокомнатную, но пока денег не хватает. Ладно, Нэль, навешал я тебе… но сама захотела.

Нэля молчала, проникнувшись ужасной жизнью молодой семьи Анатолия. А как живут они! — как короли! Чего там говорить. И все ее папа! который добился таких высот… У Анатолия такого папы нет. У его Риты — тоже, одна мама, да какая!.. Митя тоже неизвестно как жил бы, если б не она, не ее папа! Она подумала, что Митя мог бы быть более внимательным и благодарным, но сразу же ответила: он — такой и нечего его ломать. Но что делать с Анатолием? Как помочь? Может, попросить папу? Он обещал прилететь из Киева проводить ее… Вот она и попробует. Ничего! Как говорят: да — да, нет — нет.

И она сказала:

— Толя, я ничего не обещаю, но кое-что попробую… Позвоню тебе через несколько дней, обязательно дай мне телефон твой, я куда-то задевала…

Анатолий возрадовался — все проехало как по маслу, — но с телефоном нельзя, он ведь теперь живет один, и сказал:

— Знаешь, я буду в бегах, пытаюсь что-то устроить, я сам тебе позвоню через три дня, в это же время, идет?

— Отлично, — сказал Нэля, — только позвони обязательно, хотя ничего не гарантирую…

— О чем ты говоришь! Спасибо просто на добром отношении… Закончим сразу эту слезную историю.

Трофим Глебович прилетел проводить свою любимую дочурку в Америку… Дочурка как-то вечерком, за кофе с ликерцем, под размягченные разговоры о будущей девочке: все почему-то хотели и ждали девочку, хотя Митеньку любили, мальчик он был необыкновенный — послушный, любящий — ангел, как говорили про него, и к слову рассказала об Анатолии. Как они живут, то да се, и сообщила неопределенно:

— Мне бы так хотелось помочь им! такие замечательные ребята!

Быстрый на соображение Трофим нахмурился, он тут же понял, что его любимая дочурка будет просить — уже фактически просит! — за этих «милых ребят», которые наверняка продумали как следует, кого стоит просить. Это значит звонить Георгию по поводу каких-то людей — кто они? О Митьке говорить просто — первый среди студентов, на практике показал себя с языками отлично, существовала, правда, какая-то темная историйка с парижской девицей, но это в конце концов — чепуха: обалдел малый от Парижа… Можно простить. А в Америке все в порядке — вон Виктор пишет, что будет предлагать зятька на серьезное дело… Мол, такое дело по Митьке, а вот канцелярия его только раздражает, и не нужен он там. С бумажками другие могут возиться… У них там перетрубации, может, попросить за этих?.. Нет, Америка слишком большой козырь. И почему этого «милого парня» снова туда не направили? Хватит с него Алжира…

— Понятно, — сказал сурово Трофим Глебович, — просишь, значит, за этих замечательных ребят. А ты их хорошо знаешь? Был бы твой Митька здесь, я бы у него узнал, а так…

Нэля горячо сказала: жену я его мало знаю, а его — хорошо! Он славный, папа, честно…

…Так, подумал Трофим, этот парень ей нравится… Еще не хватало этого! Она — налево, Митька — направо… Нет, туда этот «замечательный» парень определенно не поедет, ты, дочка, не рассчитывай. Отправим его, чтоб глаза не мозолил…

А вслух сказал:

— Попробую поговорить с Георгием Георгиевичем, мне с ним самому пообщаться надо.

И решилась все же судьба Анатолия. Правда, «африканская».

С первого же дня Митя попал в мягкие лапы Виктора Венедиктовича. Тот сообщил Мите, что, вполне возможно, предстоит поездка в одну из стран Латинской Америки.

— Зачем? — удивился Митя.

— Если бы вы, дорогой Вадим Александрович, меня внимательно слушали, то поняли бы, — зачем. Пока вы станете стажироваться с языком и многими другими делами. Обо всем другом у нас еще будет отдельная беседа.

Митя кое-что понял, что — в принципе-то! — начал понимать давненько. Хотел было узнать побольше, но В.В. — кремень. Говорил ровно столько, сколько разрешено на данном этапе и ровненько столько строчек, сколько там где-то помечено в инструкции.

Но по большому счету Митя был доволен. Подальше от Нью-Йорка, унылейшего их офиса, узнанных вдоль и поперек сослуживцев… От Нэли, к которой он сейчас не испытывал ни любви, ни ненависти.

Тем не менее она была беременна, и Митя ждал девочку! Такую, как Анна, только добрее, лучше, милее — ну, за этим-то Митя присмотрит. ЭТА Анечка его очень тревожила вместе со всем семейством. Но В.В. обмолвился невзначай, что его «друзья» — Анатолий и Риточка уехали в Алжир, кажется надолго…

Митя незаметно, но облегченно вздохнул.

По прибытии в Нью-Йорк у него организовались два свободных дня, и он посетил старые места. Пошел к лавке грека, но оказалось, что тот умер в одночасье и теперь заправлял всем его племянник, здоровый мрачный малый безо всяких кофе и разговоров. К тому же плохо говоривший по-английски.

Митя ушел, с какой-то тянущей тоской вспоминая свой первый приезд сюда. Грека, себя самого, Беатрикс…

Кстати, он прошел и к тому ночному клубу, где выступала Анна, — афиши с ее именем не было, на новой — изгибалась в призывной пухленькая блондинка.

Ну что ж, вот и Анны для него нет в этом городе.

Внезапно он вспомнил Веру, и так же внезапно это воспоминание отозвалось болью. Какой долгой и краткой была их любовь!..

Он попытался разобраться, что же все-таки произошло и что же осталось? Хладнокровно думать об этом он не смог и оставил попытки, подумав честно, что, конечно, он выглядел не лучшим образом. А что ему делать? Что?

И он спрятался за спасительное раздражение на неведомого оппонента. Да, я плохой! Но мне нелегко! Кто скажет, что легко? Да и кому легко в этой жизни? Все сложно. Всем. И только тем легко, кто лишен способности размышлять и оценивать свои поступки! Счастливцы! Митя был не лишен, и поэтому иногда ему было тяжко до беспросветной тоски.

Прибыла Нэля. Войдя в их квартиру, так же как и в Москве, воскликнула:

— Ой! Я так соскучилась по своей квартирке! Знаешь, Митя, у меня стало вроде два родных места: Москва и Нью-Йорк, правда! (Киев она почему-то не упомянула), а у тебя?

— Тоже, — ответил Митя, хотя совсем не знал, что ответить на такой вопрос. Лучше согласиться, чтобы не нарваться на длительную беседу.

Ночью Митя заметил, что Нэлин животик затвердел и стал выпуклым. Это его возбудило, и он загорелся, теперь долгое время он может себя не сдерживать — в этом было немыслимое наслаждение!

Уже под утро они тихо и расслабленно говорили о будущей их дочери, которую Нэля, вопреки всем родственным именам хотела назвать Марианной. Митя согласился, хотя его кольнуло наличие в этом двойном имени — Анны…

А на следующий день Митя улетел в Аргентину.

В Москве настало безлистное, с пронзительными ветрами, сухой серой землей и резкими морозными утрами время.

Зима без снега.

Вера сомнамбулически брела по бульвару и думала о том, что вот и она беременна от Мити, и что теперь ей делать, и к кому кинуться.

Подружек хватает, и все они помогли бы, и советов надавали, но и протрепались бы… Хоть одному человечку — конечно, с требованием полного сохранения тайны…

И пошла бы тихая, кипящая кипятком молва:

— Знаете комментатора Веру Полянову? Она — беременна, и от кого — неизвестно!..

Но главное, что тревожило ее, — рожать или делать аборт. Последнее вызывало отвращение и страх, но возможно — придется. А если родить?

Ее брат собирается жениться… На черта ему сестра, родившая неизвестно от кого, не замужем, одинокая, с пищащим мальчиком (Вера почему-то была уверена, что это мальчик, и называла его про себя только Митей) в одной квартире…

А когда пузо полезет на нос? Что она скажет на работе?

Это, правда, меньше заботило ее — уйдет в отпуск и слышать, что о ней говорят, она не будет. Поговорят и забудут. Не это самое страшное.

Брат. Их общая квартира. Девица, которая станет его женой, Вера видела ее, — щучка.

Необходимо, позарез, хоть с кем-то поговорить, на что-то решиться… О Мите она вспоминала вовсе не со злостью. Он не виноват, что она почти до тридцати проходила в девицах! И не дурочка она из глухомани, чтобы не понять, что бывает, когда люди так любят друг друга. Конечно, он мог бы… Но и она!

На том она закрывала эту тему, чтобы не начать злиться на Митю. Она сделала все сама. И точка.

И вдруг внезапно, как все гениальное, ей упала прямо с неба мысль: позвонить Лельке!.. Елене Николаевне, ее бывшей подруге и по совместительству первой Митиной любови. Ведь были же они подругами? Конечно, отношения у них уже не те, — какие-то тайно прохладные, наружу же — светские и милейшие. Ха-ха!!! Теперь они с Лелькой почти родные! Вера не откроет ей, кто отец, — зачем бередить…

Как она раньше не додумалась! Хорошо, что не позже. По ее подсчетам, у нее катил к концу третий месяц, пора было срочно на чем-то останавливаться…

Она пришла домой, братец, к счастью, отсутствовал и, налив себе чашку кофе, с ходу, чтобы не раздумывать и не отказаться от идеи, — позвонила.

Ответил юношеский басок, крикнул в глубь квартиры:

— Мам! Тебя!

Вера сначала удивилась, но, подсчитав, поняла, что Лельке уже к сорока и парню, видимо, уже лет шестнадцать — восемнадцать…

Подошла Елена Николаевна, не сразу узнала Веру, а когда узнала, стала суховата:

— Здравствуй, вот уже и не узнаю тебя… Куда пропала?

— Повод серьезный, — сразу решила Вера брать быка за рога, — а не звонила… Ведь ты тоже… Мне надо с тобой встретиться, Лелька, — сказала она по-прежнему, как раньше, решив, что выяснения отношений уже вполне достаточно. — Ты сможешь?

Она поняла, что выбор она сделала правильный.

Елена не отказала:

— Давай, — сказал она. — Где?

— В кофейном зале Дома журналистов?

Елена Николаевна сразу же отказалась.

Тогда Вера предложила на улице, около их бывшей совместной работы, спросив:

— Ты там работаешь?

На что Лелька ответила, что да, но почти всегда на дому — берет рукописи…

Лельку Вера увидела издали. В пушистой шубке, белом пушистом шарфе, белых высоких сапогах, как всегда элегантная, но несколько безвкусная.

Она улыбалась Вере прохладной улыбкой, которая означала не антипатию, но равнодушие. Так и было. И Вера вполне понимала Лельку.

Они обнялись, коснувшись друг друга холодными щеками, и Вера увидела, что Лелька подурнела и постарела: лицо отяжелело, а огромные голубые глаза, которые всегда скрашивали все Лелины недостатки, стали будто меньше, тусклее и были грубее накрашены.

— Ты хорошо выглядишь, — отметила Елена Николаевна без зависти, но с некоторой горечью.

Вера действительно была хороша. Видимо, новая, зародившаяся в ней жизнь давала отсвет на все: румянели щеки, сверкали глаза, правда прикрытые очками, — близорукость никуда не денешь! Светились цвета меди волосы, присыпанные снегом…

— Не думаю, — покачала головой Вера, — нет причин хорошо выглядеть.

Ей хотелось, чтобы разговор уже перешел к главному, но Лелька пропустила мимо ушей зацепку, а задумчиво продолжила:

— Ты вдруг как-то сложилась, по-женски. Я еще летом это заметила.

— Летом?.. — переспросила Вера, почувствовав себя неуютно.

— Да, — откликнулась тем же ровным равнодушным тоном Елена Николаевна, — я ехала в троллейбусе, а ты шла…

— Одна? — вырвалось у Веры — она испугалась, что Леля видела ее с Митей!

— Одна, — почему-то усмехнулась Елена Николаевна и тут же спросила: — Как ты живешь? Замуж вышла?

Ох уж этот вопрос, который задают всем молодым женщинам в «критическом возрасте», будучи уверенными, что ответ будет отрицательным!

— Нет, — резче, чем надо бы, ответила Вера.

Елена Николаевна взглянула на нее более внимательно:

— Тебя это огорчает? Вот не думала! Ты мне казалась такой независимой.

— Дело не в этом, Леля, — ответила Вера, — все сложнее… Я сейчас в довольно щекотливом, что ли, положении, и может быть, поэтому такая…

Она замолчала и подумала, что разговор идет трудно и Лелька не хочет замечать ни тона Веры, ни ее отчаяния…

Она не слушает, — идет медленно под снежной метелью, смотрит вперед, будто там хочет что-то разглядеть.

Елена Николаевна действительно полуслушала Веру. Она думала о том, что знает, почему Вера до сих пор не замужем. Она видела Веру тогда не одну. С Митей. Эта встреча так толкнула ее в сердце, что она долгое время не могла прийти в себя…

А сейчас вспомнила свою краткую безумную близость с Митей… Веру, которая тогда как бы была третьей лишней, а на самом деле — Первой. Она вытеснила ее, Лелю. А сейчас Вера с чем-то пришла к ней! И Леля никак не может взять себя в руки и отнестись к ней нормально — без горечи и неприязни.

Воспоминания же о Мите были сложными — они вбирали в себя все: и острое счастье, и любовь, и ненависть, и ощущение стыда…

Но в конце концов, ей надо признаться, что все это для нее — прошлое, а для Веры — настоящее, и не надо на нее злиться, ведь ей еще предстоит то, что было с ней, Лелей… — таков уж Митя.

— У тебя ведь сейчас роман с Митей, — сказала она утвердительно.

Вера вздрогнула и съежилась. Нужно решать: или полная откровенность или она должна тут же уйти и еще возмущенно кинуть: какая чушь, сплетни!

— Да. Был. А откуда ты знаешь?

— В Москве и не узнать! А почему — был? — спросила Леля.

Вера понимала Лелькино состояние, но раз решила — честность, то так и надо держать. И потом, ей страстно хотелось говорить о Мите… А кто может быть лучшим собеседником на эту тему? Лелька.

— Потому что он опять там. И надолго. Когда появится, — не знаю. А если даже появится, — не знаю, встретимся ли… ты же сама знаешь!

Елена Николаевна взяла ее за руку:

— А ты хочешь его увидеть?

— Очень, — честно ответила Вера.

— Ты считаешь его хорошим? — продолжила свой допрос Лелька.

Они все стояли, и снег совсем почти засыпал их.

— Да, считаю! — крикнула Вера. — И не смей говорить мне о нем плохо!

— Я и не хочу этого делать. Но знаешь, какие тяжелые часы и дни… — Леля помолчала, — я провела из-за него? Он оставил столько боли…

Лицо Веры горело, она заговорила громко и возбужденно:

— А мне? Мне он вот что оставил! — И, придя в ужас от своего жеста, щелкнула себя по животу.

И вдруг почувствовала облегчение после этого вульгарного движения. Пусть!

Елена Николаевна охнула и вдруг прониклась странным, необыкновенным чувством: соучастия, причастности к тому, что с Верой случилось, и растрогалась, будто ребенок Мити уже родился и она сейчас его увидит. И полюбит.

Она почувствовала себя маленькой и ничтожной, со своими обидами, а Веру — торжественно прекрасной и значительной. Она носит под сердцем, — как говорили в старину, — его ребенка!..

— Ты оставишь… — не спросила Елена Николаевна, а почти утвердила.

И неожиданно для себя Вера крикнула:

— Ни за что!

Хотя до этой минуты вовсе не думала в столь категоричной форме.

— Вера, Вера, послушай меня, — начала Елена Николаевна с желанием вдолбить то, что она подумала. — Послушай меня. Молчи и не возражай… Ты любишь Митю?

— Да.

— Я знаю, Господи, я знаю, как его можно любить! — бормотала Елена Николаевна, желая одного, — чтобы Вера слушала. — Я думала, сойду с ума, когда поняла, что — все. Я чуть не решилась на… не надо вспоминать, не надо… Подумай… Ты ведь никогда ни за кого не выйдешь замуж, да?

Она пронзительно всматривалась в Веру.

— Никогда. Ни за кого.

— Вот видишь! Я знала! Митя будет владеть тобой всю жизнь! Он будет уезжать, приезжать, жить своей жизнью, иногда — вспоминать тебя и звонить… Но он не будет с тобой реально, поверь мне! А у тебя — его сын! Всегда с тобой, ТВОЙ! Ты можешь представить это счастье? Если бы я могла… если бы у меня был сын от него… — Елена достала платок и стала вытирать краску со щек, слезы лились из ее глаз.

Вера смотрела на нее и думала, что вот и пришло решение — оставить…

— И он может прийти к тебе! Так бывает именно с такими, как Митя. Один на тысячу, но шанс — твой. Жену он не любит, я это знаю, поверь мне. — Елена боялась, что Вера воспринимает ее слова, как бред старой дуры, а ей так хотелось, чтобы новый Митя родился, еще один Митя, — но другой — лучше, честнее! Нет, пусть такой же, как его отец! Нельзя, нельзя убивать Митиного мальчика, ребенка.

Елена Николаевна расстегнула шубу — ей стало жарко, она будто всходила на гору, задыхаясь.

Она обязана сломить Верино упрямство. Это чисто женская обида. А речь идет о жизни! Дать ее или отнять? Какой кошмар! И это решают они!.. Ужас.

Вера сказала негромко:

— Я все поняла, Лелька. Дай мне вздохнуть и подумать…

— Ну конечно, — отозвалась Елена Николаевна и почувствовала, как она устала, у нее даже голос сел. Митя не может быть мужем, он скучает в уздечке… В любой. Таких нельзя держать взаперти, им нужна свобода…

И она снова стала вглядываться в мятущуюся даль, тускло освещенную фонарем.

— Ну вот, — сказала ей с упреком Вера, — то ты говоришь, что он придет, то — что ему нужна свобода… Второе — правда. Он увидит маленького Митеньку, предположим, — умилится, будет умиляться. неделю, а через неделю ускачет, как зайчик. Там ребенок, здесь ребенок, еще где-нибудь ребенок… И я уже не буду Прекрасная Вера, а буду Вера Валентиновна, толстая мамаша капризного мальчишки, семейная баба на чайник! Я не боюсь осуждения — плевать я на всех хотела! Я почему-то боюсь этого ребенка! Боюсь и почему — не знаю. Не могу объяснить… Нет, не могу, Лелька! Пусть он меня простит… — И Вера зарыдала так, что затряслись плечи.

Леля снова схватила ее за руки, повела ее куда-то. Они свернули в переулок — здесь никого не было, и шептала ей:

— Ну и не надо, не надо! Если ты так чувствуешь! Пусть не будет! Ты еще совсем молодая! Сто раз еще с Митей встретитесь, еще дети будут!..

Вера продолжала плакать, но уже не так бурно, а Леля все повторяла:

— Ты — умница, умница, это мудрость. Ты — выше всего, Вера! Я помню, как мы в такси… Такой ужас, казалось бы… Нет, — счастье… И потом… — Леля замолчала, поняв, что ей безумно хочется рассказать Вере об их единственном ТОМ свидании на чердаке… Но она взяла себя за язык. Не надо. Вере? Сейчас, об этом? Когда главное — быть или не быть еще одному человеку, Митиному ребенку!

Вера посмотрела на нее и вдруг поняла, что ближе этой женщины у нее никого нет. Она обняла Лелю, и они обе стояли, плача, осыпаемые снегом.

Потом молча шли к метро, опустошенные и уставшие… Леля спросила, глядя Вере в глаза:

— Ну, что?

Та опустила голову так, что не видно было лица, и сказала:

— Пусть он простит.

Леля вздрогнула, но постаралась спокойно ответить:

— Позвони мне завтра. Я договорюсь. Это очень хороший специалист, не бойся.

К врачу Вера шла вместе с Лелей. Та предложила, а Вера не отказалась. Она очень боялась.

Снег уже лежал прочно, и Леля предупредила Веру, что надо как можно теплее одеться.

— Но почему? — спрашивала Вера, стараясь скрыть ужас перед своим близким будущим. Ее безотчетно пугало это требование теплого, очень теплого, всего, чего можно…

Леля беззаботно отвечала, честно тараща свои огромные круглые голубые глаза:

— Ну, у тебя же будет сильное нервное напряжение!.. Тебе будет холодно… Знаешь сама, когда нервничаешь, всегда дрожишь и холодно…

Вера верила Лельке, что это только нервное напряжение, а так — почти ничего. Боль, сказала Лелька, как ранку помазать йодом, — щиплет, неприятно, и все…

Вера верила, что это так.

Она мало что знала в этой женской области, потому что не любила слушать «бабьи» разговоры: об абортах, родах и другом, еще более интимном.

Разве могла она подумать, пребывая в разреженнойатмосфере любви с Митей, что ей придется говорить именно о «бабьем»? И с кем? С Лелей!

И в сотый раз выспрашивала Лелю:

— Ну какая это боль? Скажи поточнее…

Леля уже была на пределе и раздраженно ответила:

— Я же тебе сказала, как йодом по ранке…

Они подошли к маленькому московскому особнячку, ставшему ныне больницей.

В приемном покое их встретил врач — толстый большой человек с круглой как шар головой, в круглых очках. Он привел Веру в совершенный ужас: как мясник… Хуже — палач… Подумала она и задрожала, затряслась, даже в своих теплых свитерах и кофтах…

А врач весело спросил:

— Кто? Вы? — и прямо глянул на Веру.

Она заставила себя кивнуть. Врач улыбнулся, и потирая руки, сказал:

— Вон она какая рыжая! И с меня ростом — справлюсь ли?

И захохотал.

Вера почувствовала, что у нее кружится голова и, вполне возможно, она упадет в обморок. Она взяла Лелину руку, и та, ощутив ее дрожь, попросила шутливо, — на правах знакомой, — и всерьез:

— Василий Ильич, мы — первый раз, не надо нас пугать…

Врач сразу стал строгим:

— Елена Николаевна, милая моя, посидите здесь, тут вам и журнальчики и все для времяпровождения, а мы пойдем.

Он взял Веру за руку и оторвал от Лели довольно резко.

Вера еще оглянулась на Лелю и заметила какое-то странное выражение ее глаз: не жалеющее, а будто укоряющее…

Они поднялись с доктором на второй этаж, прошли коридором и зашли то ли в кабинет, то ли в операционную, Вера не поняла. Помещение было облицовано белым кафелем, на окне — белая занавесь, плотная, как простыня.

Врач, Василий Ильич, дал ей белый халат, нитяные белые чулки и сказал:

— Переодевайтесь. Снимите свое, наденьте халат и чулки.

Вера взяла вещи, но ничего с ними не делала — не раздевалась и не переодевалась.

Врач доставал что-то из медицинского шкафчика — какие-то огромные щипцы, еще что-то подобное и, не оборачиваясь, спросил:

— Готова, миленькая?

Василий Ильич обернулся и посуровел:

— Это не дело, так мы с вами весь день провозимся! Давай, красавица, — он подошел к Вере и стал отдирать ее от стены, как давеча от Лельки.

И приговаривал:

— Ну и что, — первый раз! Все бывают в первый. У меня пациентки по пятнадцать раз делают и ничего — живы-здоровы, чего и нам желают. Через пять минут ты как новенькая будешь! Побежишь с подружкой кофе пить…

Тут-то она и упала в обморок. Врач, чертыхаясь, поднял ее, положил на диванчик, застеленный клеенкой, и похлопал по щекам.

Она пришла в себя и удивилась при виде чужого мужика, склонившегося над ней. Что это? Кто? И сразу все вспомнила.

Нет! Никогда! Если она сделает это, то умрет или сойдет с ума… Нет!!

И она сказала, стаскивая халат и чулки.

— Нет, доктор, я не буду… Я не могу… Я заплачу за беспокойство…

И стала быстро при нем одеваться, а он стоял в онемении и только багровел лицом.

Вдруг он рывком открыл дверь и, держа ее открытой, заорал:

— Выметайся, дура стоеросовая! Голову мне заморочили!

Слава Богу, что она сразу нашла приемный покой, где сидела Лелька. Та удивленно подняла голову от журнала:

— Как? Уже все?

Но, увидев Верино испуганное выражение лица, заставила ее быстро надеть шубу, и они быстро вышли на улицу.

И вдруг Веру как-то отпустило, и возникла эйфория: она не отдала своего ребенка, как агнца на жертвенное заклание! Какое счастье!

А остальное — чепуха. Все решаемо!..

Они сели в такси и рванули с этой улицы и от этого особняка, где все непередаваемо страшно началось, но счастливо закончилось.

Не сговариваясь, попросили остановиться у какого-то кафе по дороге. Заказали кофе и бутерброды, ощутив страшенный голод и только тогда почувствовали себя нормально…

Даже выпили немного, сказав смешно «с избавлением».

И стали обсуждать Верино положение.

— Послушай, — начала Елена Николаевна, — ты говоришь, у брата паршивый характер и женится скоро, там тебе делать нечего. Это — первое. Второе… — Леля как-то странно посмотрела на Веру, будто желая что-то сказать и боясь, но все же решилась: — Мы этого ребенка будем растить вместе, я стану принимать такое же участие в нем, как и ты!

— Нет, — сразу же перебила резко Вера.

Леля обиделась.

Она опустила голову, слезы навернулись на глаза.

Вера поняла, как не только обидела, но оскорбила Лельку своим резким категорическим отказом.

…Какая же она свинья! Ведь Лелька отговаривала ее от аборта! Но поступиться ребенком! ЕЕ и МИТИНЫМ! Этого она не могла.

— Прости, Лелечка, дорогая, — сказала она извиняющимся тоном, — но все проблемы я буду решать сама. Извини, я — плохая и грубая… За тон извини, — не за смысл.

— Ага, — сказала холодно и спокойно Леля, подняв голову и сияя голубыми глазами, — когда я занадобилась, то и проблемы стали моими, а когда ты отвертелась, меня по боку? Ты — как была эгоисткой и свиньей в отношении меня, так и осталась. Пока. Прощай.

Леля быстро встала, кинула на стол деньги и вышла из кафе. Вера в ступоре наблюдала, как она взяла на стоянке такси и уехала. Вера не побежала за ней. Что толку? Другого ничего она Лельке не скажет.

Дома ее встретил брат не в лучшем настроении и предложил поговорить.

Они сели на кухне. Вера налила себе горячего чаю — дрожь время от времени еще пробирала ее.

Если бы у нее был настоящий брат!.. Душевно порыдала бы она у него на груди, а он бы сказал:

— Сестренка, какие проблемы! У тебя же есть я! Но что мечтать попусту?! Что есть, то и есть.

Влад сразу заявил, что на той неделе они с Люсей расписываются, и… — он помолчал и закончил довольно мрачно, — у нас через два месяца будет ребенок.

Вера чуть со стула не упала: везде дети!

— Дети — это прекрасно, — изрекла она и спросила: — Ты не рад?

— Я? — переспросил Влад, думая, видимо, о чем-то другом. — Почему? Рад… Но возникает масса проблем, Вера…

Она усмехнулась и подумала: «Ты, миленький не знаешь, какая «масса» этих проблем…»

А вслух удивилась:

— Какие же, братик?

Он не терпел, когда она его так называла. Ему казалось, что сестра недостаточно уважает и его самого и его работу, считает шоферюгой, только в воздухе… Он помрачнел еще больше:

— Вера, нам надо серьезно подумать об обмене. Мы в одной нашей халупе не сживемся, да еще ребенок (а потом и второй, подумала Вера и некстати улыбнулась).

Влад взвился:

— Что ты ухмыляешься? Знаю я тебя! Дерьмо какое-нибудь нальешь! На Люську, что она меня заставила! Я сам! И нечего святошу из себя корежить! У тебя самой мужик ночевал!

— Ну и что? — разозлилась Вера, — ну, ночевал! И еще ночевать будет! Твое-то какое дело?

Влад вскочил:

— Не-ет, дорогая сестренка! Больше он тут ночевать не будет! Поняла? Нечего бардаки устраивать! Люська из порядочной семьи, к такому не привыкла!..

Не успел он это сказать, как Вера закатила ему пощечину. Он схватился за щеку, обалдел, но через секунду ринулся на нее.

Она успела выскочить из кухни, промчалась по коридору и заперлась у себя. Такого у них давненько не было…

Раньше, когда Влад был еще сопляком, а она уже девушкой, Вера пыталась его воспитывать и иногда давала подзатыльника, но он всегда отвечал ей, и она убегала. Скоро она поняла, что воспитанию он не поддается, и перестала этим заниматься.

И сделала замок к своей двери.

Влад проорал в коридоре, чтобы она и не думала здесь жить, пока они обмениваются, и что она поимеет коммуналку! Их трое, а ей, одинокой, кроме коммуналки, ничего не светит.

Она довольно тихо сказала:

— Поимей совесть, Влад. Тебя слышно на весь подъезд. И так мне говорят, что это ваш брат ни с кем не здоровается?

Этого ей никто не говорил, но она знала, как Влад бережет свою репутацию и считает, что она — стерва, а он — милый парень и страдающая сторона. Тем более, он — летчик!

Влад ушел в свою комнату.

В квартире наступила тишина, а Вере стало тошно. Еще этот!.. Только она освободилась от одной беды, как навалилась другая. Но она и сама понимала, что жизни у нее здесь не будет. Влад сделает для этого все, да и, судя по всегда недовольному личику его Люськи, та сложа ручки сидеть не станет.

И начнется такая коммуналка, где соседи подсыпают крысид в суп… Обмен, конечно, и только обмен. Но как ей не хочется уезжать отсюда, где прошло ее детство… Хоть плачь снова! Почему у нее такой злобный брат? Может, и она такая? Мама была мягкой и милой, и они с папой никогда не ссорились, по крайней мере при них, детях. Наверное, завтра Люська въедет сюда, уж Влад постарается…

Никуда они ее не выселят! Но хочет ли она этих нервотрепок? И как это отразится на ребенке?.. Значит, завтра же надо бежать в Банный переулок и рыскать там в поисках вариантов обмена, потому что братец расстарается, чтобы упечь ее в коммуналку!

Тут она вспомнила о Лельке, вернее, она все время о ней помнила, но отгоняла эти мысли… Лелька опять нужна!.. Но Вера послала Лельку куда подальше. Очень гордо и независимо! Ан нет, сказала судьба, рано пташечка запела! Как бы кошечка не съела… Вот кошечка и съела.

Нет, Лельке звонить просто неприлично!

… О, Господи, что же ей делать?!

Утром Вера рванула на Банный.

Тут взад и вперед бродили люди, вроде бы так, прогуливаясь по этому довольно занюханному местечку, кучковались, двоились, троились…

Вера не представляла сам процесс поиска вариантов обмена и остановилась, выбирая, к кому бы обратиться.

Конечно, ушлые и дошлые сразу поняли, что девушка — новенькая и ее скорее надо обработать. К ней подскочил какой-то мерзейший тип в вязаной шапке, задрипанном пальто и со вполне опухшей физиономией. Но очень галантный. Он спросил, что она хочет и что имеет, он-де опытный маклер и устроит все по первому классу. Вера подумала, что сейчас ему похмелиться надо по первому классу, — это да, и ответила, что ей не нужен маклер, у нее договоренность. Еще подходили, более приличного вида, но она их всех боялась: как она, женщина, одна сможет противостоять этим явным аферистам? И понять — обманывают ее или нет?

Она решила присмотреться к толпе, выбирая одиноких приличных женщин, и только к ним подходить. Было холодно, она замерзла, к ней снова подкатывались все те же маклеры, но она им коротко отвечала:

— Спасибо, я уже договорилась.

Наконец ей приглянулась пожилая дама в пальто с чернобуркой, и взгляд у дамы был такой же, как и у нее, — растерянный.

Вера подошла к ней и, уже научившись, спросила:

— Какие у вас варианты? Я не маклер.

Дама обрадовалась и, взяв Веру под руку, отвела в сторону. Подозрительно оглядываясь, она шепотом сказала, что ей нужен разъезд — четыре на две…

Вера расстроилась и ответила, что у нее тоже разъезд.

Дама довольно горестно воскликнула:

— Здесь почти все на разъезд. А к маклерам, милочка, ни за что… Я здесь третий раз, и еще ничего приличного не предлагали. Думаю, с этими жуликами тут каши не сваришь. Только если по знакомству… Буду искать через знакомых и друзей. Советую вам тоже. Нам тут не место. Облапошат и до свидания не скажут. Уходите. И я сейчас уйду.

Дама и вправду испарилась, а Вера толкалась до темноты. Маклеры больше не подходили: поняли, что она им врет, не желая иметь с ними дела. И ухмылялись. Мол, стой, стой, сапоги протрешь, а ничего не получишь без нас-то!..

Вера еще к нескольким подходила — все были на разъезд.

В квартире стояла тишь, но, вешая пальто в шкаф, она увидела Люськину шубейку. Сердце у Веры дрогнуло: значит, здесь… Значит, начало военных действий открыто. Но она так устала, что на раздумья сил не было, только подумала, что хорошо, что завтра она работает с одиннадцати, — «эти» уберутся раньше.

Утром, пока пила кофе, поняла, что на Банный больше не пойдет, и вдруг разозлилась на весь белый свет: на Митю, у которого нет никаких проблем, на Лельку, у которой тоже все в порядке…

В общем, Вера была раздражена и сначала решила на все плюнуть: пусть идет как идет! Выкинут ее в коммуналку? — пусть! Значит, она такого достойна! Размазня! И отдельно как бы от нее, от ее злости и раздражения, организовалась идея: надо звонить Лельке. И спросить ее (опять! А что делать? Ближе-то, оказалось, никого и нет!), нет ли у нее или у кого знакомых своего маклера, — без этого, она поняла, невозможно.

Звонить же Лельке не хотелось. Она понимала, что этот звонок будет выглядеть уже беспределом наглости. Потом. Позже.

Вера отправилась на работу. И, проехав мимо Телеграфа, вдруг выскочила на следующей остановке, и как полная идиотка пошла к окошечку международной корреспонденции, ругая себя последними словами.

…А вдруг и напишет? Ну, открыточку-то бросить можно! С каким-нибудь поздравлением… Хотя бы с прошедшими ноябрьскими…

Писем, естественно, не было.

Леля тоже тихо маялась дома. Сначала она дико обиделась и разозлилась на Веру. Как она из-за ребенка фыркнула! Что, Леля претендует на него? Нисколько! Помогла бы ей, дурочке, взяла бы на какое-то время к себе… Как Вера думает со всем разобраться?..

Леля расстраивалась особенно из-за того, что после их ссоры Вера наверняка ей не позвонит… А уже не думать о Митином сыне Леля не могла. Она должна, обязана его видеть. И не только!

Она будет участвовать в их жизни: Веры и ребенка. У Веры никого нет. Какого же черта Лелька сидит? Плевать на гордость. Надо звонить самой!

Если, конечно, она не закусила удила и не пошлет Лелю куда подальше.

Квартира у них четырехкомнатная: спальня, комната сына, гостиная и кабинет Володьки. Кабинет ему не нужен. Что он там делает? Все материалы у него на работе, он — большой начальник, а большие начальники бумаг на дом не таскают. Кабинет для него — игрушка. «Я пошел в кабинет», — говорит он значительно, и скоро можно слышать мирный храп. У него там заветная бутылочка коньячка, свежая пресса, кожаный мягкий диван, промятый его «работой»…

Леля отправилась к мужу.

Он только собрался до обеда полежать и был не очень доволен ее появлением.

Леля торопливо сказала: — я ненадолго. Мне надо тебе кое-что сказать…

— Забеременела, что ли? — со свойственной ему грубоватой и глуповатой простотой спросил Володька и добавил: — Шутка.

— Вот именно, — холодно откликнулась Леля, — шутки, боцман, у вас дурацкие… Но раз уж ты коснулся такой темы, то скажу, что забеременела не я, а моя ближайшая подруга Вера, и ей до родов придется у нас пожить, и именно в твоем кабинете.

Леля решила сразу сказать все, тем более что Володька сам «определил» тему.

Она не ожидала такой бурной реакции.

— А где я буду? На кухне прикажешь? Ты рехнулась совсем со своими бабами! То эта Кира была, ть. с ней носилась, но та хоть на жилплощадь не претендовала, теперь какая-то Вера! Кто она такая? Нет, матушка, хочешь — поселяй ее у себя, а я кабинет не отдам!

Леля поняла, что замахнулась на самое неприкосновенное. Она могла бы это предположить! Но для Веры кабинет был бы оптимальным вариантом. И для них для всех. Ну что ж, спальня большая — восемнадцать метров, кровати две, как-нибудь они с Верой не передерутся… Но сама понимала, что затеяла глупость. Не примут мужики — и сын наверняка, — чужую женщину, да еще беременную… И Вера неизвестно — согласится ли…

Сказала же она следующее:

— Хорошо, Володя, если тебе так дорог кабинет, живи в нем! Мы с ней можем действительно в спальне… Но это же ненавечно, пойми ты! На короткое время. Она подыщет себе что-нибудь…

— Она что? С периферии? Лимита? — спросил Володька.

— Конечно нет! У нее в Москве прекрасная квартира, но… — тут Леля замялась, и Володька, ухмыляясь, дополнил:

— Понесла, поди, от женатика! Лет-то ей сколько? Как тебе? Тогда… — Он не успел сказать, что «тогда», как Леля перебила его:

— Ей двадцать пять, и он не женатик. За границей. Они поженятся, когда он приедет, через два года… А пока…

— Хрен с ней, пусть у тебя поживет, — вдруг смилостивился Володька, услышав про заграницу и поверив этому, — только недолго. Не могу, когда чужие мотаются в доме.

Звонил телефон. Вера взяла трубку. Лелька! Она так и не удосужилась ей позвонить. Этот звонок был для нее сейчас почти равен Митиному!

Леля как ни в чем не бывало спросила, собрала ли Вера свои кости в одно место?

Вера радостно рассмеялась (вполне искренне!) и сказала, что кости свои места разыскали и в порядке, а мозги никак не найдут крышу.

На это Леля заявила, что мозги, вполне возможно, найдут ее, если Вера после работы заедет к Леле… Есть разговор.

Вера ответила, что у нее тоже есть разговор и она как раз собиралась Леле звонить.

— Все к лучшему, — сказала Леля, и они расстались, довольные другом и каждая — собой.

Они встретились, будто и не ссорились, и обе были рады этому.

И убрались в спальню, Вера решила первой не начинать — подождать, что скажет Леля…

В спальню заглянул муж Лели, Вера его видела давно, раз или два. Вошел бывший красавец, теперь несколько поблекший, но еще сохранивший спортивную фигуру, а на голове столько волос, сколько нужно для покрытия лысины… Ничего мужик, но Вере такие не нравились.

Лелька его довольно бесцеремонно отправила, а он зыркнул на Веру любопытным глазом. И сына увидела Вера — симпатичный высокий блондин с Лелькиными голубыми круглыми глазами, лет шестнадцати — семнадцати… Киногерой из русской былины! Вера сказала об этом Лельке, та не очень отреагировала, махнула рукой — не такой уж и «герой» Алешка — ленивый, учится кое-как, и куда его запихивать после школы, — ума не хватает…

Они замолчали и посмотрели друг на друга. Леля спросила:

— Ну, кто первее?

Вера засмеялась:

— Хочешь, я… — Она решила, что не будет ждать Лелиных измышлений.

Рассказала о своем скандале с братом, о том, что он женится и у них через два месяца будет ребенок… О своем походе на Банный…

Не успела высказать свою просьбу, как Леля среагировала на ее рассказ.

— У моих знакомых есть два отличных маклера — честнейшие ребята, братья, Миша и Денис! Они уже многим помогли! Хорошо, что ты мне сказала, а то моталась бы на этот Банный! Туда вообще нельзя ходить! Спросила бы меня!

— Но откуда же я знала, что у тебя такие знакомства! — оправдывалась Вера, думая, что правильно рассчитала, — и тут у Лельки есть знакомства.

— Надо было позвонить, спросить… — откликнулась укоризненно Леля. — Ладно, не будем выяснять отношения! А то твой братец начнет раньше тебя!

Дозвонилась она уже к братьям-маклерам поздно, однако они сразу же согласились завтра подъехать и посмотреть квартиру.

Вера уже думала о том, что она одна, без Лельки, ее участия и, оказалось, деловых, ранее не заметных качеств, ничего бы не сделала!.. И чего она на Лельку тогда наорала?

И сказала:

— Лель, ты должна меня понять! Я чуть ребенка по собственной тупости не потеряла, а тут ты так категорически… Прости. Я ведь понимаю, что ты — мой единственный друг… Вот так странно получилось… — Она задумалась и закончила: — Это только потому, что ты такая уникальная.

Леле было приятно, что Вера так сказала, но втайне она-то знала, что помогает ей потому, что Вера имеет отношение к Мите, и не просто отношение — у нее родится его ребенок! О чем Леля не могла, не имела права и не смела даже мечтать.

И чтобы не подавать вида, как она рада, Леля сказала:

— Митька там ничегошеньки не знает. Приедет, а тут сюрприз. Сын. Да еще Митя.

Почему-то обе даже не брали в расчет тот факт, что вполне может родиться девочка.

Вера вспомнила о Риточке…

И решила рассказать Лельке. Уж если все, так все до точки. Режь последний огурец, рви на тряпки последнюю рубаху!

— Леля, коли уж ты вспомнила Митю, то я тебе кое-что расскажу… Но предупреждаю, — не сладенькие картиночки… Хочешь? Или не надо? — Вера сказала это так, что Елена Николаевна как-то сжалась, испугалась, и не знала, что ответить. По виду Веры это — очередная Митина пакость, ну не пакость! — предательство, сплетня, измена, возможно уже Вере… Но тут же подумала: если любить Митю, надо знать о нем все… и продолжать любить. Так она решила. Потому что без этой любви у нее исчезнет смысл жизни. Володька — чужой человек в принципе, Алешка? Был маленьким, был своим, теплым, необходимым, она ему была нужна… Теперь — нет.

— Давай, — ответила Елена Николаевна, — говори все, ничего не утаивай. Я терпеливая.

Вера рассказала Леле о Риточке, Анатолии, Анне и свидании Мити с этой семейкой… Все рассказала.

Леля слушала Веру, изумляясь и лихорадочно воспринимая рассказ. Так вот он какой… Дрянь? Нет. Бабник последнего толка? Нет и нет! Он — мотылек. Легкокрылый, радужный, сиюминутный.

И сексуальный.

Женщины для него — это не обычные люди, друзья там, знакомые и прочее. Они — источник наслаждения. И только. Ни одну из них он не любит, потому что не умеет. Просто наслаждается, и в этот момент королева та, которая рядом… Наверное, так… Но он не каждую возьмет в постель. Не каждую! Нэля, его законная жена, например, попала туда чисто случаем. Риточка — тем более. А вот она, Елена Николаевна, и Вера — не случайности. Они обе — предметы его страсти, страсти радужного мотылька, летящего на огонь. От того, что он — мотылек-однодневка, страсть его не слабее и не ниже, а сильнее и выше обычной страсти обычного мужчины…

Митя так поднимает все высотами своей необычной страстности, что все оказывается необычайно прекрасным… Даже их любовь на этом чердаке…

Так по крайней мере кажется ей.

В рассказе Веры ее заинтересовала отнюдь не Риточка, она была лишь временным вместилищем его ребенка, его дочери. Маленькую Анну ей захотелось увидеть. Бедный заброшенный ребенок!..

— Послушай, — сказала она Вере, дотронувшись до ее руки.

Вера сидела, опустив голову, видимо переживая заново все, что рассказала, и испытывая, возможно, недобрые чувства к Мите, какие были когда-то и у Лели…

— Послушай, Вера! Давай разыщем эту Анночку и посмотрим на нее. Просто так. Ты не хочешь?

Вера мотнула головой:

— Нет.

…Ну конечно. В душе Веры сейчас нет доброты… Леля пойдет одна. Но куда?

— Как ее фамилия?.. Этой Риточки? И где они примерно живут?

— Зачем тебе? — трепыхнулась Вера. — Не будь дурочкой, Леля, не лезь.

Леля покачала головой:

— Зачем ты так, Вера? Ребенок-то ни в чем не виновен. Можно как угодно относиться к Мите… Не знаю, мне хочется ее увидеть.

Вера усмехнулась:

— А если он набросает десяток детей? Тебе их всех захочется увидеть и что-то совершить? Удочерить-усыновить?

Леля посмотрела на нее своими круглыми голубыми глазами и ответила:

— Пожалуй да.

Вера обняла ее:

— Глупая ты, Лелька! Но добрая до неприличия…

— Я, наверное, вовсе не добрая… Я просто люблю Митю.

— До сих пор? — удивилась Вера. — Такое разве может быть?

— Как видишь, может, — ответила Леля, все так же прямо глядя Вере в глаза.

— А я бы, наверное, не смогла… — сказала та медленно.

— Это значило бы, что ты его и не любила, — твердо сказала Леля.

— Я его люблю… Но не так, — ответила Вера и добавила: — Слушай, уже два часа ночи. Хватит нам о Митьке болтать! Спать надо! Все. Наш план таков, как я понимаю: обмен. Я ухожу с работы. Мы вместе воспитываем Митькиного сына. Я поняла, что не имею права отделять тебя от этого. Лелька, как же я ТЕБЯ люблю!

— Вера, — попросила Елена Николаевна, — вспомни хоть что-нибудь, где эта Анночка живет?..

Вера ответила сразу:

— Он говорил, что тащился с Солдатской улицы, там дома — какое-то старье… Больше ничего не знаю. Ну, и этот, муж Риточки, Анатолий, дипломат. Бабку он как-то интересно назвал… Роза?.. Нет… Раиса! То ли Артуровна, то ли еще как-то так. Теперь уже точно все. Отстань. Я умираю — спать.

Когда Леля проснулась, подруги уже не было, только записка на столике: «Лелька! Спасибо тебе за все. Сегодня попытаюсь поехать домой. Днем буду в бегах. Позвоню. В.».

Леле это было на руку: она свободна, а свобода ей сегодня была нужна.

Принарядившись, положив в сумку коробку конфет из дома и из своих плюшевых игрушек (она их собирала, и все, кто ездил за границу, привозили ей что-то: слоненка, крокодила, обезьяну…) выбрав прелестного чау-чау, она поехала искать Солдатскую улицу, узнав, что та находится где-то в районе Бауманского метро.

Леля довольно быстро разыскала ее.

Старая, старинная улочка как-то заставляла забыть о конце двадцатого века и его проблемах.

Красивая небольшая старинная церковь Петра и Павла — ей сказали… Немецкое кладбище… Лефортово. «Военная Гошпиталь» на фронтоне — ныне госпиталь Бурденко…

Трехэтажный деревянный дом тоже нашелся — улочка-то всего ничего, из нескольких домов. Погода ей не помогала — было холодно, мела поземка, сухая и колючая.

Елена Николаевна села на скамеечку под навесом и стойко приготовилась кого-нибудь ждать, чтобы уже конкретно спросить о девочке Анночке… Она надеялась на случай. И случай, когда его подспудно ждут, незамедлительно приходит.

Через примерно полчаса из домишки вышла баба, а если точнее — бабка, но отнюдь не старушенция. И явно выпивоха, о чем говорили ее заплывшие, но зоркие глазенки и свекольный цвет лица.

Она уставилась на Лелю, и та решила, что именно такая тетка ей нужна, и пожалела, что не прихватила бутылочку чего-нибудь…

А это, как вы поняли, была сама собой Раиса Артемовна. И вышла она вовсе не из желания подышать свежим воздухом, а со вполне четкой целенаправленностью: купить бутылку, так как к ней обещалась прийти Любаня. Пока Анечка спит, можно и посидеть хорошенько — девчонке она дала снотворного, а то такая бессонная зараза, что хоть из дома беги, — всегда глазами зыркает! Раисе сестричка знакомая из 29-й больницы дала слабых снотворных, сказала — безвредные для ребенка.

Раиса вышла и стала столбом посреди двора — таких дамочек у них тут нету! Разве только Ритка ее щеголяла, да и то не в такой шубейке…

Может, ищет кого…

— Вам кого надо? — Ласково спросила Раиса, подходя к дамочке и обсматривая ее своими щелочками-глазками, однако все примечающими.

Дамочка как-то заелозила и сказала, мямля и заикаясь:

— Да, я ищу одну молодую пару… Риту и Анатолия… С девочкой, Анночкой…

Раиса еле на ногах удержалась.

— А вы сюда и попали прямиком, — заворковала Раиса насколько могла нежно, — я ихняя мама, Анечкина бабушка, Раиса Артемовна. А вы кто будете? От них, из этого, как его… Ажира?

Леля было ухватилась за это, но тут же поняла: не вылезет она с «Ажиром», что, вероятно, значит — Алжир… Ничего она не знает, да и подарки хилые…

Поэтому сказала:

— Нет, я не совсем от них… Я думала, они еще здесь… Я — подруга Риты, с прежней работы (какой? Ладно, как-нибудь!). — Но бабка проста-проста, а глаз хитрющий… — Узнала через знакомых, что у нее дочка родилась, ну вот пришла проведать, и подарочек небольшой…

«…С какой такой работы? — подумала Раиса. Темнишь, дамочка… И фамилие не назвала Риткино, — не знает?.. Ой, никак от этого Митьки бабенка! А она ему кто? Мамаша? По виду — за сорок, может, и мамаша, или старшая сестрица, или еще кто».

А вслух сказала:

— Как вас звать-называть? И в дом идемте.

Леля назвалась своим именем, побоялась соврать, вдруг вылетит из головы?..

Они прошли в дом. Внутри он был еще старее, но у Раисы была вполне приличная квартирка, крошечная правда. Где же Анночка? Но это потом, а сейчас надо срочно давать этой Артемовне деньги, чтобы она купила себе бутылку, да и Леля рюмку выпьет — чувствовала Леля не в своей тарелке.

Раиса сняла с нее шубу, повесила на «плечики», усадила в кресло, достала из холодильника капусту, огурцы, селедку и только было начала сетовать, что вот бутылочки нет, как Елена Николаевна полезла в сумочку, достала деньги и попросила:

— Раиса Артемовна, если не трудно, я у вас тут ничего не знаю… Купите нам с вами бутылочку и что еще захотите… Для девочки у меня есть, — и она вытащила из пакета собачку и конфеты, финские, в очень красивой коробке, с прозрачным верхом и разными финтифлюшками.

У Раисы загорелись глаза: и на деньги, и на конфетки.

Собака тоже хорошая, только лучше бы чего из одежки… Хотя было что надеть Анночке. Анатолий сначала не хотел отдавать, что купил там, потом как-то бросил сверток на диван, сказав: «Что мне торговать этим? Пусть носит».

— Конешно, конешно, схожу, — запела Раиса, — только вы-то водочку не пьете? Вам — красненького?

— Отчего же? — удивилась Леля, — пью я водку, а вино как раз и не люблю.

Раиса обрадовалась и убежала быстрехонько, кинув:

— Я мигом.

Леля тут же встала и как вор пробралась в другую комнату. Там, в детской высокой кроватке спала, разметавшись, девочка. Леля жадно ее стала разглядывать.

Девочка — копия Мити. В еще младенчески пухлом личике уже проявились его высокие скулы, капризно изогнутый рот и его густые волны волос спелого золотого цвета…

Она была очаровательна. Леля даже задохнулась от восторга, но ушла — не надо, чтобы эта хитрющая Раиса застала ее. И вовремя, потому что тут как тут примчалась Раиска.

Сели честь по чести. Выпили со свиданьицем и за здоровье Анечки. Раиса решила помалкивать, пусть дамочка расхристается. У таких в заднице живая вода не держится… И точно.

— А девочка спит? — спросила вкрадчиво Леля.

— Спит, чего ей сделается. — ответила Раиса и поняла, что дамочка заглянула в комнату, — она об это время завсегда спит, долго, рассоня она у нас.

Леля рассмеялась, и такое тепло разлилось по ее лицу, что Раиса уверилась: родная она Митьке!

— Да давайте я вам ее покажу, она не проснется, крепко спит, — заюлила Раиса.

Они встали и пошли к Анечке. Та спала все в той же позе.

Леля еще раз полюбовалась ею, но заметила, что раскрасневшиеся щечки девочки вроде бы шершавенькие. Она обеспокоено спросила:

— У нее диатез? Смотрите, какие щечки шершавые! И красненькие…

— Диатез, — беспечно ответила Раиса, — дак сейчас у всех детей этот диатез, говорят, сам пройдет, я ей сливочным маслицем мажу.

— Я достану лекарство, — пообещала Леля, а сама не могла наглядеться на девочку…

Раиса стояла молча рядом и ела ее глазами. Вот, думала она, какие дела-то заворачиваются! Митька велел ездить к дочке!.. Во какая у тебя, Анечка, бабка! Или тетка?! Надо ее на крючок подцепить, и тогда будут они жить: кум королю, сват министру!

Они снова сели за стол.

— Трудно вам одной… — начала Леля почти неподъемную беседу. — Ребенок еще маленький… А что они ее с собой не взяли, в Алжир?

Подвыпившая Раиса решила переть конем:

— А того, что Анатолий не захотел. Он ведь Ритке моей выговаривает что ни день — не моя, мол, и не моя девка! Видеть ее не хочу! Вот так и живем, — пригорюнилась Раиса.

— А-а, это… правда? — спросила Елена Николаевна.

— Милая вы моя-а! — вдруг взвыла Раиса. — Правда это, правда! Я уж как переживаю! — Она якобы спохватилась и уже тихо сказала: — Мне Ритка не велела никому говорить. Да и Анатолий-то вроде как ничего не знает… Только он — не детный… Семя у него пустое. Врачи сказали, вот он и психует.

— Раиса Артемовна, — попросила Леля, — расскажите мне… Я ведь ваш друг, поверьте… Расскажите все. Клянусь вам — никто от меня ничего не узнает!

— А чего рассказывать-то? Ну, снюхалась она там, в этой Америке, с парнем, женатым… Любовь у них была. Уехала она сюда рожать, отослали. Анатолий потом приехал и начал скандалить! Я слышала. Квартирка-то у нас, сами видите… А потом съехал — не хочу, говорит, с такой-сякой жить и на чужую девку глядеть. Ритка плакала! Ой, как плакала!

Леля сама чуть не заплакала, пришлось платок вытаскивать.

— Тогда почему же он взял Риту с собой? — спросила Леля.

— А потому мне Риточка сказала, что неженатых в заграницу не пускают. Вот он ее и взял. Ну вот, а парень этот из Америки приехал и к нам пришел. Рита ему звонила, сказала, что дочка от него родилася. Красивенький, — хихикнула вдруг Раиса.

Леля покраснела.

А Раиса разливалась:

— Ну пришел, значит, этот Митька, так его зовут. Денег принес хорошо. Анечка ему сильно понравилась. Я ушла, а они с Ритой поигрались. Но не остался. Сказал, — приду еще, но не пришел. Ритка говорила, — не знаю, правда ли, нет, что он обратно в ту Америку поехал… А теперь вот вы… — и Раиса востреньким глазком зыркнула на Лелю, та сидела вся красная от слов Раисы. «Поигрались»… Ах, Митя, Митя, не упустит ни одной…

Она встрепенулась от вопроса Раисы:

— Вы, как я погляжу, мамаша ему будете? Молодой замуж вышли?

…Вот и решила ее вопрос Раиса Артемовна! Мама Мити!.. А что она думает? Что в свои под сорок она выглядит юной женщиной?.. Выглядит на сорок с хвостиком, а то и с хвостом: толстая, рожа накрашенная, шуба дорогущая — молодые таких не носят… Самое время заниматься тебе Митиными детьми, а он пусть «играется»! И вдруг ей стало невмоготу обидно. Захотелось — шапку в охапку и отсюда. И никогда не видеть Анночку и не лезть со своими заботами к Вере — молодые женщины! Без нее они разберутся! И пусть разбираются!..

Раиса заметила какое-то изменившееся выражение лица гостьи и не знала, что она такого сказала? Может, не мать она ему? И вообще, не Митькина родня?.. А от его жены кто? Теща? Обвела вкруг пальца ее, Раису, которая считала себя пронырой и умнейшей женщиной…

— Нет, — ответила Елена Николаевна, — я не мама, а тетка. Его матери — родная сестра. Мать у него далеко, не в Москве. Но я буду заботиться о девочке…

…Веру она больше трогать не будет. Как та сама захочет, — Леля ей поможет, нет — нет. Леля навязываться не станет.

Так она вдруг решила.

Раиса успокоилась. Тетка. Ну да, мать все-таки по-другому бы как-то, а эта вроде и по-родному, а вроде рассердилась на племянника… Конечно, мать все простит, а тетка — раздумает: чего простить, а за что и вломить. Вишь, Анечку жалеет.

А Леля вспоминала, сколько у нее денег с собой… Она их все отдаст, а в следующий раз, если он будет… подумала она, принесет что-нибудь дельное. А сейчас — домой. Сил нет. Ей этот визит дался с трудом. Хотя девочка — маленькое чудо.

Раиса не ждала, что тетка так быстро уйдет. Засуетилась, стала усаживать снова.

Но Леля стояла на своем:

— Нет-нет, муж придет с работы, я должна быть дома. Я же ему ничего не рассказываю. Я — родная, я — прощу, а он?

— Верно, верно, — соглашалась Раиска и спросила уже чуть не по-родственному: — А когда тебя, Николаевна, ждать-то?

Леля в шубе стояла на пороге и при «Николаевне» чуть не грохнулась! Вот теперь будешь знать, что ты — Николаевна…

Они расстались очень дружелюбно с Раисой — та была несказанно довольна деньгам и обещанной заботой, а Леля, несмотря ни на что, тихо радовалась, что увидела девочку и поняла, что та в принципе никому не нужна.

Вере она не скажет ничего.

Леля брела незнакомой улицей, шуба казалась ей невероятно тяжелой. Вот ты и оказалась бабушкой, думала она с горечью и насмешкой, все лезешь в любовницы, а по статусу уже — бабушка! Давай, давай, собирай всех Митиных бесхозных детей! Ей было горько и больно.

Однако поземка, секущая лицо, привела ее враз в другое состояние: да, она будет собирать их! — этих никому не нужных детей! А потом скажет их отцу когда-нибудь, в старости, когда ему станет очень нужно участие: вот они, твои дети, которые любят тебя, знают и понимают… Но это будет, — ей казалось, — так нескоро!

И вообще, будет ли?

Пришел срок, и две женщины, почти в одно и то же время, родили от Мити по мальчику.

Вериного назвали Митя, а Нэлиного — Трофим, в честь дедушки, хотя Митя был в ужасе от такого имени и стал звать мальчика Терри, на английский лад. Нэля посопротивлялась, но привыкла. Они так ждали девочку, что Терри оказался как бы нелюбимым ребенком. И так и пошло: внимание к нему было совсем иным, чем к Митеньке. Только Митенька полюбил братца своей любовью, которою наделял почти всех. Такой уж он был.

Вера в порядке обмена переехала в отдельную квартиру, рядом с Лелей, ушла из Радио и после рождения маленького Мити устроилась на Телевидение, вела передачи об искусстве. Все говорили, что она классно смотрится на экране. Митю она не забыла, но… Шли недели, месяцы — шло время…

Все-таки острые чувства как-то незаметно стираются, струятся куда-то, и однажды ты ощущаешь, что ничего нет, — вольное место, уже зарастающее молодой травкой и ждущее деревьев и цветов. Место вполне здоровенькое.

Леля резко взялась за Митю-маленького, и Вера забот не знала. Вначале она и сердилась, и пыталась делать все сама, но это настолько утомляло ее, и потом, ей, одинокой, надо думать о работе, о пропитании, о карьере, в конце концов!

И Леля тут пригодилась! Она взяла на себя и к себе Митю-маленького и была счастлива. А Анночка? Она тревожила Лелю, и она время от времени наезжала туда с деньгами и подарками для девочки.

Познакомилась Леля и с Анночкой, которая из милого ребенка, безмятежно спящего в кроватке в первый ее приход, во второй… — как, впрочем, и во все остальные, — была бесененком, злым, подозрительным и исподтишка пакостным. Она звала Лелю только «баба» — откуда у нее это взялось? Видимо, Раиса сказала, и когда Леля хотела переиначить все же в «тетю», ничего не получилось: баба или даже — бабка, если Анночка сердилась.

Но красоты девочка была необыкновенной — Митя в лучшем и женском исполнении. Леля даже всплакивала от нее, — но что она могла сделать? Она же не могла взять и Анночку к себе? И так Володька ворчал из-за Мити-маленького! И Алешка был недоволен. Но Вера этого не знала.

Когда Митя прибыл из своей «командировки», — трудной и вместе с тем безумно, необыкновенно интересной, — увидел Нэлю дома и узнал, что у них опять родился мальчик.

Он без сил плюхнулся в кресло, Нэля стояла перед ним, как виноватая горничная, не угодившая хозяину.

Митя сначала в горестях не замечал этой позы, потом увидел и раздраженно сказал:

— Садись, что ты стоишь? Никто не виноват!

Нэля села и заплакала, и как бы в ответ на ее плач раздался писк младенца.

— Митя, ну что делать? Ведь он — наш, родной, нельзя так расстраиваться. И я плачу, а это грех. Ребеночек невиновный будет несчастлив, — говорила Нэля.

Она принесла его покормить, и Митя впервые увидел своего второго сына: непонятно в кого. Сам по себе. А вот Анна — копия он, Митя! В чем тут дело? К Нале он относится в сто раз лучше, чем к Риточке! К той он просто никак не относится! И вот вам! Дочка — копия он, а парни…

— Папа так счастлив! — между тем говорила Нэля, направляя сосок в ротик мальчика. — Они тоже ждали девочку, это я им голову заморочила. А папа сказал, что все равно — парень лучше! Назовем его в честь папы?.. — робко спросила Нэля. — Он столько для нас делает! И ведь словом не обмолвился, что хотел бы внука со своим именем… Я знаю, мне мама говорила… Но, мол, твой Митя никогда не пойдет на это… а мы возьмем и назовем. А?

Митя чуть не сорвался, но подавил в себе этот порыв и ответил:

— Как хочешь, ты его носила, ты его родила. Пусть будет Трофим. Ничего страшного. Будем звать… — он подумал. — Я лично буду звать его — Терри.

Нэля поморщилась, помолчала и сказала:

— Позвоню сегодня папе, обрадую.

А в Москве у Веры родился Митя, рыжий как огонь, но с характерными Митиными носом и тонкими губами, а глаза — светлые как у Веры.

И пошла их привычная жизнь в Нью-Йорке. К Мите стали относиться по-другому — дружелюбнее и уважительнее. То ли оттого, что поняли — Митя высоко метит, вернее его метят, то ли оттого, что сам Митя изменился. Он вдруг внутренне устал, посолиднел, даже несколько пополнел…

Это его напугало, и он стал заниматься гантелями, пробежками и посещать бассейн.

Парни почти все поменялись, но образ жизни здесь был одинаков, кто бы ни прибывал вновь.

Митя полюбил, как ни странно, карты и вечерами играл допоздна, а дамы шушукались и хихикали в уголке под торшером.

Приехала молодая очень пара.

Он — возраста бывшего Мити в первый его приезд: веселый беззаботный блондин, с каким-то сановным папой. Она — еще моложе, тоже блондинка, высокая, бледненькая, с прямыми негустыми волосами и невинными светлыми глазками.

Митя как-то по-прежнему вздрогнул, как старый конь на выезде, и пустился в новомодные танцы с блондинкой, которую звали Алена.

Он кокетничал с ней, как старый ас, рассказывал байки, порекомендовал интересное зрелище, но на разок — стриптиз.

Блондинка Алена взвизгнула и сказала, что у них с Андрюшей это — первым номером. И спросила неожиданно:

— А вы, Вадим Александрович, пойдете с нами?

Митя пожал плечами и как бы не очень охотно согласился, добавив еще, что ему это уже неинтересно, но…

Это «но» показалось Алене, видимо, чем-то значимым, и она прижалась к Мите своим тонким телом.

— Пойдемте вдвоем… — вдруг сказала она. — Убежим ото всех!

Митя противно хохотнул и произнес:

— Ай, Аленушка, как нехорошо обманывать. Но так и быть. Только сообщим об этом нашим половинкам, как? Идет?

— Идет, — согласилась Алена, но глазки потухли.

Поход этот не состоялся, Мите расхотелось идти с этой юненькой дурочкой вдвоем на стриптиз, а потом зажиматься где-то или вести ее в кафе, а уж тогда… Ведь она не отстанет. И что? Хватит с него Риточки. Он позвонил в тот день с утра, когда они с Аленой договорились, и посожалел, что никак не получается, но может указать, куда им с мужем пойти…

На что Алена чуть не со слезами в голосе отбрила его, какой вы противный, Вадим Александрович! Я так ждала сегодняшнего вечера! И брякнула трубку.

С тех пор пара почти перестала бывать у них.

У Алены при встречах был разобиженный вид. Что, она в него так влюбилась с ходу? Все может быть, но Мите почему-то казалось, что эта «любовь» идет скорее от В.В., а не от самой Алены…

Что-то очень довольный был вид у Митиного шефа. Да и Нэля спросила как-то спокойно: по-моему, на тебя положила глаз эта Алена?

— Откуда я знаю? — раздраженно ответил он. — Зато я не положил…

Незамысловато проходило время Митиного второго пребывания в Америке. Изменилось разве только то, что сам он несколько потускнел и чуть-чуть утерял интерес к жизни… не только здесь, — вообще.

И подкосило его еще рождение мальчика. Он почему-то думал, что с рождением дочери исчезнут все его тайные проблемы, главная из которых называлась «Анна». Но родился опять мальчик.

К тому жеплакса: Терри все время как бы поднывал, пока не говорил, а когда заговорил, то жаловался чуть не ежечасно.

«…Хочу того и того, не хочу этого, у меня болит то и то, я боюсь того, этого…»

И так далее. Митя еле сдерживался, чтобы не наподдать мальчишке. Как-то он даже сделал это — надоел Терри со своими плачами-жалобами, так что тут началось! Терри орал как резаный, а Нэля, красная, оскорбленная, кричала Мите, что он ненавидит своего сына, за что? Неужели за то, что ребенка назвали папиным именем?..

Однако после этой ссоры Митя стал с Терри другим: играл, выходил гулять. Они завели крошечную собачку — Терри потребовал пекинеса, и отец с сыном и Чучу, которую брали на руки, отправлялись в путешествие… И незаметным стало то, что папочка сынка не больно-то любит.

Митя и Митеньку не слишком жаловал, скорее ценил: за его характер и доброе отношение к людям, животным, растениям… — ко всему в мире.

Мите казалось — он даже почти уверился, что женщины перестали его интересовать, ему достаточно было Нэли. Давняя клятва, считал он, данная В.В., как-то въелась в его мозги, психику — весь организм.

Хотя после этого была Вера…

Но Вера, считал он, далеко, там, где другая аура и где за ним никто не следит. А здесь он отказался от юной Алены без всякого для себя ущерба.

Перед их отъездом на Родину, за хорошей рюмочкой, состоялся еще один разговор с Виктором Венедиктовичем.

Вернее, это был монолог В.В., его «тронная» речь.

— Выпьем за удачу, Вадим Александрович, за Вашу удачу! — мои все прошли… — В.В. на секунду приостановился, потемнел как-то лицом, тенью что-то прошло, но через секунду он уже снова сиял своей благожелательной улыбкой. — Мне очень приятно с вами работать, не знаю, как вам со мной (Митя тут же стал заверять, что и ему, — и это было правдой, но В.В., нахмурясь, перебил его, я ведь не для комплиментов…) Скажу вам честно, не думал я, что вы так быстро повзрослеете. Каким же вы были мальчишкой, когда впервые прибыли сюда! Бог мой! Милым, очаровательным, ничего не скажешь, но!.. Но для нашей работы — это минус. Теперь мальчишества нет. Я верил, что обязательно так и будет, но не так скоро. И повторю еще и еще раз: у вас совершенно очаровательная жена — умненькая и прелестная. Это так важно! Вы, наверное, теперь понимаете это, чему доказательство — Терри, — В.В. хитровато улыбнулся, — вы правильно сделали. И девочка у вас еще будет, я уверен (откуда что просочилось? Мите стало казаться, что В.В., возможно, знает и про Веру?..). В нашем положении жена — это и любовница, и друг — душа всеобъемлющая… А Москва, как ни странно, хорошо на вас действует. Не как на других. Очень часто приезжают из отпуска вареные, вялые, ни на что не способные. Пока-то придут в себя!.. Все верно вы делаете.

В.В. замолчал. А Митя думал, что не так уж он хорош, как расписывает В.В., и совсем не все так правильно делает… Но говорить об этом, естественно, не стал. Прошли времена эмоциональных порывов и откровений.

А В.В. как будто о чем-то раздумывал: сказать или не стоит… Он тоже не был на грани откровенности.

Наконец решился: — Я вам скажу одну вещь… Для вашей пользы дела, но не для, так сказать, употребления, я понятно излагаю? — спросил он.

Митя кивнул.

— Считаю, что вы все должны знать. У вас есть недоброжелатель, и очень весомый.

Митя сжался: вот оно! Он шкурой ощущал нечто подобное! Это Г.Г., ясно как день! Он невзлюбил его с тех давних пор.

— И если бы не он, вы бы сюда не возвращались… Сразу, из Москвы… — В.В. не сказал, куда, а так — это опять как бы ваш отпуск, а потом обычное возвращение. Но на самое короткое время. Для чего это? Я не окончательно понимаю, — В.В. как-то криво улыбнулся, — начальству виднее. Заканчивайте московские дела, и!.. Дай вам Бог!

Митя был растроган таким теплым отношением, он уже точно знал и чувствовал, что оно не из-за тестя, а из-за него самого, и это было так приятно.

«Заканчивайте московские дела…»

Именно это Митя и сделает.

Он ступил на московскую землю с трапа самолета спокойным, не желающим никаких аффектаций и резких движений. На руках он держал Терри, который куксился, как обычно, сзади шла Нэля с Чучей.

Тесть прислал за ними машину, и они с ветерком промчались по мокрой дождливой Москве и оттого какой-то обновленной и вроде бы малознакомой. Митя постепенно отвык от нее.

Когда же они вошли в пропыленную квартиру (у тестя была теперь своя личная квартира), Нэля не смогла не выплеснуть свою сакраментальную фразу:

— Ой, как я соскучилась по своей квартирке!

А Терри вдруг зарыдал и уткнулся Мите в плечо: чего-то испугался?..

Полдня они распаковывались, Нэля прибирала, а Митя ходил гулять с Терри и Чучей. Никому не хотелось звонить, никого не жаждалось увидеть. Покой. Тишина.

Почему-то всю ночь Митя не спал. Звенели поздние трамваи, вспыхивало ядовитой голубизной небо за окном, и квартира откликалась на все эти звуки какими-то своими вздохами и шевелениями.

Она вроде бы не замечала, что приехали хозяева. Мите стало не по себе, и он взглянул на спящую рядом Нэлю.

Она лежала, подвернув руку под голову, ладонью назад, — так она всегда спала, — и лицо ее было тихо и спокойно. Наверное, ей-то снятся хорошие сны! позавидовал Митя, а сам ворочался с боку на бок. Он встал, подошел к окну, закурил и стал смотреть на улицу, на редких, припозднившихся прохожих, бегущих под проливным дождем. И вдруг понял, что надо приглашать гостей. Чтобы они здесь побыли, нажили человечий дух, накурили, наговорили, надвигались, — и тогда квартира снова станет обитаемой, а не такой таящей что-то лично свое, незнаемое людьми…

Гости и их состав заняли Митины мысли, и вдруг он ощутил, что спала эта странная пелена отчужденности и тревоги, и он захотел спать.

Утром он проснулся со словами:

— Нэля, нам надо пригласить людей. Мы же ни разу ничего здесь не устраивали!

Жена согласилась с ним, но они поспорили насчет дня: Митя хотел прямо завтра, а Нэля разумно считала, что надо как следует убраться и подготовиться.

Сошлись на том, что чем быстрее они это сделают, — пригласят гостей, — тем лучше, потому что у них была путевка на юг, в Гагру, в привилегированный санаторий — Нэлин папа устроил. И нужно заехать и к Нэлиной маме, и к Митиной.

Нэля спросила:

— А ты не хочешь пригласить тетю Киру?

Митя взглянул на нее, как на сумасшедшую:

— Ты что? Зачем нам нужна эта злыдня? Я, по-моему, с ней давно порвал!..

Нэля что-то пробормотала о том, что с родственниками не порывают, и ничего бы она им не сделала… Но возражать откровенно побоялась. Митя же непредсказуемый.

И гости появились.

Гости странные. Не по-человечески, а по составу.

Это были те, с кем Митя работал там. Не позван был Спартак.

Митя сказал, что не дозвонился до него: тот в командировке. Со Спартаком сам бы он может, и увиделся, но сюда его приглашать не стоит. Мало ли что брякнет!..

Ненадолго заглянул тесть. Гости были молодые, не бедные, веселые. Стол ломился, Нэля уж расстаралась.

Подсурдинку играла музыка, отличная, купленная там.

Разговоры шли, конечно, о ТАМ и ЗДЕСЬ в основном. Хорошо выпили. Уже через полчаса Митя просто купался в благожелательстве. Какие все чудные люди! И как замечательно все они к нему относятся! И тесть! А тот тесть действительно смотрел на Митю добрыми глазами и думал, что ошибался в нем, считая никчемным и беспроким.

Митя готов был расплакаться от переполняющего его счастья общения, о чем и сообщил всем. Все его поддержали и сказали, что это уходит ностальгия, которая мучает там всех, — кого как. Кого — страшно до болезненности, кого — незаметно подтачивает и вот так потом проявляется.

Вдруг все стали высоко и торжественно говорить о Родине, Союзе, Москве — и все с большой буквы и сказочно. Спели «Подмосковные вечера». Поднимали высокие тосты.

Тесть был растроган до глубин. Молодые — не такие уж плохие, какими кажутся или какими их представляет старшее поколение…

Но все торжественное и высокое прискучило, и кто-то из женщин предложил включить телик и наконец посмотреть свое телевидение, потому что американское надоело до одури.

Тесть пощелкал пультом. Что-то замелькало на экране, и все сидели молча, будто ждали чуда.

И чудо не замедлило появиться.

Замелькали листки календаря, упал последний, сегодняшний, появилась заставка: календарь театральных новинок, а потом возникла женщина-диктор, красивая, в притемненных очках, с рыжими волосами, с замысловатой, почти японской прической. Она была в тонком шелковом свитерке, который мягко облегал ее широкие плечи, высокую грудь, и из его круглого ворота поднималась высокая белая шея. Она улыбнулась и стала рассказывать что-то о театре. Никто ее не слушал, все ее обсуждали.

Мужчины говорили:

— Знай наших! Эта дикторша не уступит заокеанским, а может и переплюнет…

Женщины были несколько возмущены такой безоговорочно высокой оценкой дикторши и стали выискивать недостатки.

Нэля раздражилась:

— У нее ужасные очки, закрывают пол-лица. Наверное, глаза некрасивые…

А Ирочка заметила:

— Нет, девочки, она ничего… Смотрится. Но я поняла, в чем дело: она не молодая.

Мужчины смеялись и подзадоривали своих подруг восторженными репликами по поводу дикторши.

Молчал тесть, потому что просто радовался веселью.

Молчал Митя. Потому что в первую же секунду узнал Веру и, разгоряченный винными парами, забывший, где он, чуть не крикнул: «Я ее знаю!» Но вовремя спохватился. Он смотрел на нее и убеждался, что она стала еще красивее, изысканнее, тоньше… Он поразился, что такая женщина когда-то плакала из-за него… Этого не может быть!

Но было же!

Он смотрел на нее и чувствовал, как все возвращается. И возвращается с новой, свежей силой. Как она хороша! Что там лепечут эти сойки? Ни одна из них не сравнится с его КОРОЛЕВОЙ!

Совершенно раскрепощенный, он выскочил в переднюю, прошел в кабинет и тут же позвонил в справочную ТВ. Его перенаправляли с одного номера на другой и на третий… но он упорно звонил. Заглянула Нэля, он махнул рукой: «Мне звонят по делу!..»

Она понимающе кивнула и плотно прикрыла дверь. А он дозванивался.

Наконец на каком-то очередном номере девичий голосок ответил, что это редакция иску́сств и что на экране действительно Вера Валентиновна Полянова.

Митя лихо сказал: «Я подожду», — на что девичий голосок похолодел и сказал, что передача еще будет пятнадцать минут, а телефон этот занимать нельзя.

— Хорошо, милая девушка, — пьяновато, но стараясь придать голосу весомость, сказал Митя, — я через пятнадцать минут перезвоню сюда же.

Он записал телефон и пошел к гостям, заметив на часах время. Гости все обсуждали дикторшу. Теперь — ее женские качества. Мужчин волновал вопрос: холодны такие женщины или нет? Кто-то из них отметил, что она — рыжая, а рыжие… знаем какие.

Женщины же объединились в своем неприятии телекрасавицы. Среди них-то толстых и больших не было.

Митя пьяно улыбался и молчал. Он сейчас не был настолько уж пьян, но так ему было удобнее. Прошло пятнадцать минут, Вера исчезла с экрана, и Митя, пошатываясь, вышел, но в коридоре пошел нормально. Позвонил. И тот же девичий голосок ответил:

— Вера Валентиновна уже ушла.

— Но вы передали, что ей звонили? — спросил Митя, трезвея.

— Я сказала, но вы же себя не назвали! — уже возмущенно заявила она.

Да, он себя не назвал, а прошло три года. И ей может звонить сотня всяких поклонников… Он идиот. И уже другим тоном он спросил:

— А когда она будет завтра?

— Вечером, — коротко отозвалась девушка.

— Это ее старый товарищ, я только что прилетел из Нью-Йорка. — Мите почему-то не захотелось называть свое имя. — Передайте ей, пожалуйста, чтобы она подождала моего звонка. Когда она приходит?

— В восемь, — ответила девушка и пообещала передать, но почему-то тоже не спросив, как же его назвать.

Митя вернулся в гостиную отрезвевший и грустный. Эйфорический запал только пыхнул. А ведь у него должен быть ее домашний номер! Вспомнил он, но вспомнил и то, что записал на чем-то, решив переписать потом в книжку кодом, и забыл, а листик тот… Тю-тю и фьюить!.. Все-таки он порядочная свинья, подумал Митя, а ну как не увидел бы он Веру случайно по телеку?.. Нет, кончено, он бы позвонил — но возникал вопрос — когда? Когда кое-что кое-где свистнет? А свистнуть могло бы и за день до отъезда. Вполне свободно! А теперь — вынь да положи. С лимончиком и зеленью, готовыми-с к употреблению.

В гостиной стоял дым коромыслом: плясали все.

А Митя думал: Вера! Только она! До завтрашнего вечера он не дотерпит, что-нибудь надо придумать. Придумает!

Нэля накрывала кофе на маленьком столике, увидела Митю, заметила, что он побледнел и вид у него утомленный. Подошла к нему и тихо спросила:

— Устал? Перепил немного?

На что он довольно раздраженно ответил, что совершенно трезв и нисколько не устал.

Нэля обиделась: какой он бывает противный! К нему с добротой и лаской, а он ощеривается как дворовый кот! Ну и пусть…

А Мите просто гости уже были ни к чему. Так и выпер бы их!..

Наконец все стали собираться. Нэля разозлилась на мужа — то сам этих гостей хотел (она бы могла без них обойтись) теперь сидит набычившись!

Наутро она все еще дулась на Митю, но он «подъехал» к ней, посюсюкал, похватал за выпуклые места, и она перестала на него обижаться: ну что с ним делать? Такой уж он! И другим не станет. Сейчас ему необходимы гости, а через день он забудет, как кого зовут…

Нэле как-то даже не очень понравилось, что папа к Митьке уж очень хорошо стал относиться!.. Как если бы сторожевой пес потерял нюх и теперь не защитит хозяйку от лихих людей.

Но Митя настолько утром был мил и послушен, что даже предложил съездить в химчистку, оттащить ковер, заодно — на рынок за овощами, гости все подъели!

Нэля милостиво согласилась, зная, что Митька любит рынки, пусть проветрится. И ей поможет.

На рынок Митя заехал только за цветами.

И помчался к Вере.

Дорогу к ней он помнил прекрасно, и это его радовало. Даже лучше, если он приедет, а не по телефону… Телефонный разговор всегда неловок — не видишь собеседника. Тем более что у них с Верой все так непросто.

Митя покраснел. Опять он ничего не привез ей! Ну как он мог! Надо было хотя бы дома об этом вспомнить и стянуть у Нэли флакон духов! — она, наверное, и сама не знает, сколько их у нее: покупает впрок… Возвращаться?.. Нет! Может быть, он купит что-нибудь в магазине? Но тут же подумал (о чем напрочь, за время пребывания там, забыл), что? он здесь купит! Одно слово — чудак вы, Вадим Александрович, на букву «м».

Он внесся на третий этаж птицей.

На звонок дверь открыл парнишка лет пятнадцати.

— Вам кого? — спросил он.

Митя растерялся: явно не Верин брат… Племянник? Не сын же, усмехнулся Митя и так, с улыбкой, попросил передать Вере, что ее добрый знакомый Вадим заехал передать свое почтение…

И выдвинул немного руку с цветами — мол, ни на что не претендует, просто передает цветы, а там уж — как она соблаговолит…

Парнишка смотрел на него непонимающими глазами:

— Здесь нет никакой Веры… — сказал он. — Мы здесь живем: мама, папа и я…

«Значит, Вера переехала? Почему? Вышла замуж?.. Но почему брата нет?.. Поменялись…» — дошло до Мити, наверное…

И он спросил паренька, который собирался закрыть дверь:

— Скажите, а кто здесь до вас жил? Куда они переехали? Меня долго не было в Москве…

Парнишка крикнул в глубь квартиры:

— Ма-ам! Выйди!

Вышла приятная молодая женщина и вопросительно уставилась на Митю. Тот снова повторил все. Женщина оказалась словоохотливой и сказала, что да, они поменялись, но тройным обменом, и она только один раз видела здесь хозяйку, молодую женщину, она на телевидении сейчас работает… У них был ее телефон новый вначале, но потом затерялся.

— Вы его не поищете?.. — довольно упорно обратился к ней Митя.

— К сожалению, мы уже однажды искали, но… Ведь прошел не один год… — ответила женщина, явно желая помочь, но не имея возможности, она еще добавила вдруг, как бы обрадовавшись:

— Позвоните на телевидение! Может быть, там вам подскажут!

— Спасибо, извините, — коротко резюмировал Митя и ушел.

Надо было вчера дожать эту девицу и выспросить Верин домашний телефон. Но откуда он что мог знать!.. И почему Вера уехала? Мысль, мелькнувшая при разговоре с новыми хозяевами, вплотную заняла его: она вышла замуж. Брат, возможно, женился… Может, у Веры уже ребенок… И точка. Нет. Не точка. Ему надо лично от Веры услышать, что она замужем и любит своего мужа, а не Митю. Домой он не поедет. Он дозвонится до ТВ и правдами и неправдами узнает ее домашний номер!

Митя немного взбодрился, и в телефон-автомат. Трубку в редакции взяли сразу — более взрослый женский голос.

Митя стал выплетать свою трогательную историю, почти правду, но женский голос был сух и строг: они домашних телефонов не дают.

Митя плел еще и еще — о вчерашних звонках, об Америке, о трех годах и так далее.

— У меня всего три дня, — канючил он, — и я снова улетаю, и надолго. Мне необходимо ее видеть. Неужели вы не понимаете, что я не идиотский телепоклонник? Я назову вам ее возраст, прошлый адрес… что хотите!..

Он долго еще объяснял, и женщина поверила.

Дала номер, но предупредила, что только из-за его искренности, а если… То он — непорядочный человек.

Переговоры заняли минут десять, но Митя стал обладателем номера телефона. Это было где-то в центре, судя по цифрам, хотя кто знает, как теперь тут.

Из этого же автомата позвонил Вере. Ответом были длинные гудки. Ладно. Если не дозвонится, то у него еще есть вечер. Восемь часов. Он выйдет за сигаретами или погулять с Терри…

Он бродил по городу с целью и бесцельно (но накупил Нэле всякой всячины!), и из каждого автомата звонил Вере. Отвечала та же тишина. Может быть, ребенка у них все же нет?.. Если бы был, то, наверное, с кем-нибудь все-таки присутствовал? Но себя же и изругал: кто в такую погоду, жару и полное лето держит маленького ребенка в городе?.. Тут в голову ему стукнуло, что у них заказаны билеты и через два дня они отбывают в Гагру…

У него на все — два дня, не считая сегодняшнего. Он почему-то уверился, что Вера замужем и у нее есть ребенок. Она что, обязана ждать его всю жизнь?..

Он припомнил свой последний разговор с Виктором Венедиктовичем и подумал, что все его метания сейчас по городу от будки к будке — напрасны. Скоро Митя уедет неизвестно насколько, и поэтому незачем возбуждать ни ее, ни себя.

Так поступил бы разумный человек, но не он. Ему до тьмы в глазах жаждалось хотя бы увидеть ее. На большее, при Верином замужестве и ребенке, можно не рассчитывать, она слишком прямой и честный человек. Просто увидеться… И «гуд бай, май лав, гуд бай…»

У Мити вдруг сжалось сердце. Он по своему вечному легкомыслию не задумался глубоко над тем, что сказал ему В.В. Тот ведь явно намекнул, что это не на три года.

Суровость этих фактов встала вдруг перед Митей и заслонила свет. Зачем он согласился? Какая это свобода? Ее как не было, так и не будет. А мнимая — она еще страшнее той, которой не существует явно. Зачем он вообще полез в эту непролазную чащобу? Он наверняка сломает себе хребет, уж он-то себя знает. Нет, все же он стал другим…

…Другим? горько подумал он, откуда? Если бы стал другим, не мотался бы сейчас по городу в поисках женщины, которая замужем и которую НЕЛЬЗЯ трогать! Нельзя сбивать ее с привычной жизни… И себя. Так нет! Его волочет что-то необъяснимое. И чем больше препятствий, тем страстнее ему хочется увидеть Веру!

Настроение сильно подпортилось возникшими мыслями о своей судьбе, и Митя, увидев забегаловку-стекляшку, решил какое-то время провести там.

В стекляшке было почти пусто. Барменша скучала. Один какой-то выпивоха дремал над бутылкой пива.

Митя спросил коньяку.

Барменша сонно откликнулась:

— Юбилейный…

— Ну и что? — поразился Митя.

— Дорогой, — ответила странному посетителю барменша, утеряв сонность.

— Не ваше дело, милочка! — взорвался вдруг Митя.

Все неудачи и огорчения дня взмыли в нем и стали обидой на весь мир, который слишком часто оказывался отвратительно устроенным.

— Дайте бутылку, приличную закуску и никогда, слышите! Не считайте деньги в чужом кармане! Вы не бармен, а… — Митя нашел бы слово, но понял, что оно слишком грубо, и потому замолчал, а барменша с гордостью ответила, поняв, кто перед ней:

— Я буфетчица, господин хороший, а не бармен, как в этих заграницах.

То ли его состояние, то ли коньяк никогда к Юбилейному не принадлежал, а скорее был коньячным напитком — самой дрянью, но Мите стало не хорошо, а плохо, и он быстро убрался из «кафе», оставив бутылку на столе, которую тут же прибрал пьянчуга с пивом.

Митя вышел на улицу, и его забил озноб, хотя жара не спала. Летняя зелень вдруг увиделась пыльной и как бы искусственной, улицы — серыми и унылыми. Он понял, что больше сегодня, по крайней мере из автоматов, звонить не будет: она может быть на даче, со своим ребенком, а он мечется, как ошпаренный козел.

Митя поехал домой и был принят Нэлей тепло и ласково, хотя ей и не понравилось, что он так долго где-то таскался.

Но Митя опять был бледным и изможденным. Он сказал, что паршиво себя чувствует и хорошо бы отлежаться и отдохнуть.

Нэля замельтешилась, заохала. Уложила его в постель, дала чаю с малиновым вареньем, аспирин, грелку к ногам — то есть сделала все для любимого супруга, чтобы ему стало хорошо и приятно. И ему стало так. Он заснул под какие-то неумолчные Нэлины рассказы, о чем?.. Он не слушал. Хорошо, что она сидела рядом и иногда клала ему на лоб прохладную руку.

Среди ночи он проснулся и вспомнил, что не позвонил Вере в восемь, на работу, — сладостно проспал, свернувшись клубочком. «…Ну и ладно, — вдруг отрешенно подумал он, — не судьба. Сколько раз я звонил и вчера, и позавчера». Она могла бы отзвонить ему, как тогда… Сказать, что редактор или еще что-то… Придумать можно. Та девчушка передала ей несомненно! Значит, не хочет. И у него всего два дня осталось, и рядом, — неусыпная Нэля, которая так заботлива к нему. Он потянулся к жене.

Она откликнулась на его призыв сразу, будто не спала, и Митя с удовольствием проделал акт супружеской любви. Теперь они не предохранялись. Они очень хотели девочку!

Когда Митя звонил из всех автоматов, Вера сидела у Лели. Они теперь были почти сестрами, в общем — родными людьми. Их сблизил, конечно, сын Веры — Митечка, который имел отчество — Вадимович, а фамилию — Полянов.

Сначала Вера противилась слишком назойливым заботам Лели, но так случилось, что почти через месяц после рождения Митечки, узнав, что она ушла из радио, ей позвонил один знакомый руководитель и позвал на телевидение вести новости культуры…

Леля страстно убеждала ее, что терять такое место нельзя, а уж за Митечкой как-нибудь присмотр организуется. Леля все организовала: и грудное молоко, и няню для прогулок.

Вера поняла, что деваться ей некуда, и пошла работать на телевидение. А потом ей стала очень удобна Леля, и она уже не задумывалась над тем, что фактически видит сына даже не каждый день. Она была совершенно от него освобождена — хоть в ресторан иди, хоть любовника заводи, что хочешь, то! И в доме у Лели мужики смирились. Они даже стали интересоваться малышом, особенно Володька, который как-то сказал жене, что странное чувство у него появилось, будто это их внук. Леля была счастлива.

Поэтому, когда Митечка начал соображать, первое, что он сделал, — это назвал Лелю мамой. Она чуть не расплакалась и прижала его к груди.

А Вера, услышав это полубессмысленное «мама», не на шутку испугалась: у нее постепенно отняли сына! Но ведь она не сопротивлялась?! Не надо ей было идти на всякие посулы… Без работы она бы не осталась.

Она стала чаще забирать сына домой, но, уже привыкнув к свободной жизни, тяготилась тем, что никто не зайди (Митечка очень чутко спал), домой вовремя, и никаких вечерних просмотров и прочего…

Поэтому все пришло на те круги, которые сложились. Леля была с Митечкой. Занималась с ним, гуляла, читала ему, и только вечерами Вера забирала его.

Вера знала о том, что Митя вернулся, девочка-секретарь передала ей все: и об Америке и о старом товарище…

Они говорили о Мите. Сначала Вера не знала, — говорить или нет Леле о Митином звонке или решить проблему самой… А то получается, что она без Лели шагу не делает!..

Пораздумав, поняла, что, может быть, она и осилит решение, но после будет жалеть, что надо было сделать как раз наоборот. Все-таки со стороны виднее, тем более с Лелиной.

В доброжелательности подруги Вера была уверена.

И сказала, как обухом по голове: Митя в Москве. Вчера звонил на телевидение, наверное, увидел…

Леля покраснела, и сердце куда-то укатилось.

«…Старая дура! — ругала она себя. — Когда ты успокоишься? Прошла куча лет, а ты все дрожишь при его имени!..»

— Ты меня сразила, — сказала она, — у меня все эти годы было такое ощущение, что Митя — уже легенда и никто никогда его больше не увидит…

Вера откликнулась сразу же:

— Леля, ты верно сказала, у меня такое же чувство…

— Ладно, — сказала уже твердым голосом Леля, — это все лирика, давай-ка спустимся на грешную землю. Что ты хочешь? Вернее так: что в первую секунду ты подумала?

— В первую?.. — переспросила Вера. — Не хочу! Не хочу, чтобы он приезжал, не хочу видеть, не хочу обманываться, не хочу, чтобы он знал о сыне, — ничего с ним не хочу.

— А спать? — спросила Леля неожиданно.

— Хочу, — сказала Вера откровенно. — Это единственное, что я с ним хочу. Но отдельно ото всего. А так не бывает…

— Вот именно, так не бывает… — вздохнула Леля. — Знаешь, мне кажется, ты не должна делать никаких движений. То есть — не звонить самой и стараться не бывать дома. Они наверняка уедут отдыхать.

У Веры неприятно скребнуло внутри: ОНИ с женой уедут отдыхать, а как иначе? Поедут к родителям… Но они ведь вернутся, а может быть и один Митя… Тут он ей и позвонит! Налетит и все напортит и наломает.

А она останется, и будет потихоньку, — а может и нет! — снова латать дыры на шкурке и устанавливать в прежнем режиме сердце…

Леля заметила, как блеснули глаза Веры, — не слезами, нет! Злостью.

— Ты разозлилась, я вижу, — сказала она. — Злость нехорошее чувство, но она вполне понятна. Из-за одного-двух безумных свиданий у тебя опять что-то начнется, возникнут чувства… Стоит ли? Жену, мне кажется, он никогда не оставит.

— То есть даже вопроса нет: он женат, а любит… — Вера усмехнулась. — На данном отрезке времени — меня. Нет, скажем так: ЛЮБИЛ. А сейчас хочет со мной переспать. И если бы я была в себе уверена, то переспала бы с ним… Атак… Я ведь размазня…

— Тебе повезло… — тихо откликнулась Леля.

— Нет, дорогая, наоборот! — не повезло! — с раздражением ответила Вера. — Был бы у меня какой-нибудь нормальный мужик, я бы горя не знала! А так? И Мишка, и Витя мне не нужны, потому что они не такие!

— Зато ты узнала истинную страсть и любовь, — опять тихо сказала Леля, — это лается не каждой, дорогая.

— Оставим лирику! — все еще повышенным тоном сказала Вера. — Я так и не поняла, что же ты мне советуешь?

— Что я могу тебе советовать? Я бы побежала… Но это я. Тебе — не стоит, повторяю… О Митечке, — вот уж это точно! — говорить нельзя. Митя — человек чересчур эмоциональный, и начнется такое! А потом… Он, как всегда, быстро угаснет. И тогда я за тебя не ручаюсь! А просто переспать — можно… Только я долго бы не давалась. Пряталась. Пусть бы поискал. Хотя некогда ему это будет делать, — заметила Леля.

— Вот именно, — горячо поддержала Вера, — вот именно — некогда! А я не хочу валяться с ним в постели раз в три года, а потом оказываться в полном вакууме! Или все, или пусть ничего!

— Как хочешь, — ответила Леля, — или как судьба положит… Но о Митечке — ни слова.

Митя проснулся не рано и почувствовал, что выспался и со здоровьем все в порядке.

Нэля подала ему кофе в постель, смешливо сердито сказав, что вот, наверное, он нарочно прикинулся уставшим или заболевшим, чтобы за ним ухаживали… На что Митя притянул ее к себе и поцеловал.

День был дождливый, серый, но Митя неожиданно ощутил прелесть мира… И так же неожиданно решил, что не станет больше звонить Вере! Это его обрадовало, потому что она сидела в нем как заноза, как больной зуб, как… Нечто непрестанно мучающее и не дающее о себе забыть. А тут — ничего! Класс!

То есть утро в доме было безоблачным в отличие от мира за окном. Нэля велела ему пропылесосить квартиру, ему этого не хотелось, но он пообещал, а пока, оказалось, у него кончились сигареты.

Митя набросил старый плащ и вышел под дождь.

Промокнув сразу, он не почувствовал дискомфорта и медленно пошел домой, затягивая пребывание под дождем. Обогнув трамвай, вышел прямо к телефонной будке на углу их дома. И вдруг безумная, шальная мысль мелькнула и тут же превратилась в желание: позвонить Вере! Так, наобум. Поговорить, спросить, как она живет, и прав ли он, думая, что она вышла замуж и у нее ребенок.

Он набрал ее номер, и она взяла трубку.

Вера узнала его, а у него бешено забилось сердце. Как колокол. Он сказал:

— Я тебе звонил на телевидение.

— Я знаю, — ответила она, — мне передали. Наверное, увидел?

— Да. Но я все равно бы позвонил, как-нибудь да разыскал. Я был на твоей старой квартире…

Она помолчала, может быть, удивилась, что он и там побывал.

— Ну и как?

— Они давно потеряли бумажку с твоим номером… Мне ваша строгая дама дала твой телефон. Я поклялся ей, что я не телепоклонник, а истинный.

— Ты давно здесь? — спросила она.

Они были здесь уже неделю, но Митя этого сообщать Вере не собирался:

— Три дня, а что? Полагаешь, что я звоню тебе после месяца присутствия?

— Все возможно, — ответила она. Вообще она говорила холодно и спокойно, конечно, у нее есть причины говорить таким тоном, ведь прошло три года!

— Ты замужем? — задал наконец он самый мучающий его вопрос. Она ответила:

— Нет.

Все в нем вспыхнуло от внезапного счастья:

— Ты свободна сейчас? — спросил он.

— Да, — ответила она просто.

— Ты можешь встретиться со мной? Хочешь? — уточнил он.

— Могу.

— Сейчас? — Он дрожал, боясь, что она что-нибудь придумает и откажет.

— Но почему так срочно? Смотри, какой дождь… — чуть отказываясь, протянула она.

— Дождь? Разве это помеха? — усмехнулся он, — Сейчас. Хорошо?

— Ну, хорошо, давай сейчас, — откликнулась она тем же спокойным голосом. — Только на улицу я не выйду — у нас льет, как из ведра…

— Где это находится — «у вас»? — спросил он.

— На Чистых прудах… Приезжай ко мне, если уж так…

— Да, так, — ответил он.

Вера продиктовала адрес.

Выбежав из будки, он вспомнил, сколько у него денег в бумажнике? — достаточно! — и стал ловить такси.

Он не был похож на дипломата в отпуске — старый плащ, волосы, всегда ухоженные, висели мокрыми прядями, на ногах — кроссовки, взгляд безумный.

Митя поднялся на пятый этаж и дрожащей рукой позвонил в квартиру.

Вера открыла ему и рассмеялась.

— На кого ты похож!

Митя смутился. Он даже не пригладил волосы!

А Вера была великолепна. Волосы ее, тщательно расчесанные, свободно лежали по плечам. Лицо — молодое, свежее, спокойное.

Она стала подкрашиваться более интенсивно, и ей это шло.

И немного раздалась: плечи, грудь, бедра. Только талия осталась такой же тонкой.

Митя с немым восторгом Смотрел на нее.

Она ввела его чуть не за руку в квартиру и сказала:

— Снимай свое мокрое барахло.

Он снял плащ, причесался.

И через минуту перед ней стоял прежний Митя, только чуть постаревший, чуть погрузневший… Митя в начале излета. «…Как ужасно, что всем нам приходится стареть… — подумала Вера. — Это не идет никому, но Мите — особенно! Пока еще мало заметно, — пожалуй, только ее придирчивому неравнодушному глазу…»

— Идем, — сказал она, — я сегодня дома, и потому у меня есть обед…

— Я в таком виде, что только для кухни… — пошутил Митя, но как-то грустно.

Он увидел, что квартира очень маленькая, но двухкомнатная.

Они прошли в комнату. И Митя узнал толстое старое кресло, в котором он сиживал тогда у нее… И тут же в него угнездился.

Вера рассмеялась:

— Все в него садятся! Никто в современное не плюхается!

…Кто же эти «все»? Конечно, у нее кто-то был, а может, и есть?.. А что ты хотел? Чтобы она была тебе верна, как Ярославна? Стояла на башне, глядя в сторону Америки? Так было. Но ты не сумел сохранить. Она благожелательна и холодна, как снежок…

Вера спросила, не хочет ли он пообедать? Он ответил, что хочет выпить с ней, и пусть она не скачет по квартире, а даст на себя посмотреть. Но она все же ушла на кухню.

Митя внимательно оглядел комнату, пытаясь найти следы мужчины. Таких следов он пока не увидел, но вот дверь во вторую смежную комнату была закрыта плотно. Там — спальня. И возможно там — те самые улики…

Митя горел от ревности. Он попросит показать ему квартиру! Вот он что сделает! Она не сможет ему отказать, и возможно, тогда он что-то и увидит…

«…Ну и что? — спросил он себя. — Что ты сделаешь? Уйдешь? Не смеши сам себя!»

Пришла Вера, неся тарелочки с закуской и бутылку коньяка.

— У тебя дома коньяк! — со значением протянул он. — А для кого, если не секрет?

— Ну, вот для тебя сегодня, — ответила она, нимало не смущаясь.

Чужая, — решил вдруг Митя, и забрезжило, что с ней ничего не выйдет. Что-то в ней страшно изменилось!..

Она присела против него и как-то совсем по-прежнему сказала:

— Митя, давай выпьем! Мне так хорошо сейчас с тобой.

…Но все равно не так! Не так она сказала! Не как к мужчине она обратилась, а как к мальчику, младшему братишке, которого любит по-родственному и давно не видела.

— За тебя, — приподнял Митя рюмку, — за нас… Если можно?..

— Отчего же нельзя? — улыбнулась она (он возненавидел ее сегодняшнюю улыбку — такую спокойную и лучезарную, телевизионную).

— Все можно, Митечка… — сказала она с какой-то странной интонацией, но снова приклеила улыбочку.

— Ты стала другая, — Митя посмотрел ей прямо в глаза, — будто зритель в зале, на комедии…

— Трагикомедии, — ответила она и снова улыбнулась.

…Ах, гадкий мальчик! Тебе все хочется по живехонькому ходить! Чтобы все дышало и трепыхалось. С кровью и мясом чтобы. А у меня гемоглобин кончился! Придется иметь дело с тем, что есть. Посидим, поиграем в слова, подурачимся… А у Лели, совсем недалеко отсюда, играет твой сын Митечка, но ты об этом никогда не узнаешь!..

— Мне кажется, — сказал Митя задумчиво, — что я и не был никогда с тобой…

— Не знаю, — прищурилась Вера, — может, и не был.

Митя обиделся. Он подумал вдруг, что уйдет сейчас и больше не увидится с этой шутихой-актрисой вместо нежной простой Веры, с которой можно было шепотом говорить только: любишь? Люблю… Как?.. Очень…

Но не ушел, а постарался стать точно таким же, как она. И спросил, наливая в рюмки коньяк:

— Ну, расскажи, как ты жила без меня?

— Ничего особенного я тебе не расскажу, — пожала она плечами, — перешла на телевидение, пригласили… Сначала боялась глазка светящегося, а потом придумала, что там сидит всего один человек и ему я рассказываю…

Она проговорила это будто заученный урок и спохватилась:

— А ты? Как ты там жил?..

— Ничего интересного тоже не расскажу. Работал и работал, — Митя переломил себя и нарочито стал не сильно симпатичным.

Он представил себя одним из тех парней, что из года в год жили и работали рядом с ним. Но у них-то с Верой все по-другому! Было, мой милый, было. Не забывай этого. Он и не забывал и потому продолжал нести неприятную чушь, что собирается строить дачу, купить хорошую машину… (смешно! И увезти с собой?)

Вера весело-светски смотрела на него, а в душе копилась тоска.

…Неужели он стал таким?.. ТАКОГО она больше не примет, даже на обед. Таких она не выносит, и с таким у нее не могло быть сына.

Нет, он таким не стал. Не может стать! Митя не может настолько измениться. Значит, играет? Значит, разгадал ее намерение быть отчужденной.

Но она не позволит ему разливаться соловьем о машинах и дачах, даже если это от обиды и злости.

Она сказала:

— Как ты все-таки должен понимать, меня ни твоя машина, ни дача, ни что другое, к примеру, — штаны там купленные, новый унитаз… — интересовать не могут. Если же тебе не о чем больше говорить, то зачем ты пришел?

Он вдруг сполз с кресла и упал головой ей в колени, шепча:

— Прости, прости меня! Я — дрянь, я — ничтожество, я изменился и стал таким, как они там… Но я люблю тебя по-прежнему… Нет! Больше прежнего. Мне необходимо было тебя увидеть, хотя бы увидеть!.. Вера… Мне ничего не нужно больше…

Она почувствовала, что колени ее намокли. Митя плакал. Это она довела его. Но он же не знает, что рядом в доме Митечка!.. В ней говорит обида за сына! А Митя?.. Она любит его.

Вера наклонилась и поцеловала его в волосы, пахнущие дождем и им, — чем-то неуловимым, родным…

Ведь это — Митя! Ее страдание и мечта…

Он поднял голову, в глазах его еще были слезы, и прошептал:

— Мы дураки, да? Зачем мы портим себе такие редкие и такие прекрасные минуты свиданий?..

Она наклонилась к нему, взяла его лицо в ладони и поцеловала в губы. Он закрыл глаза, а когда открыл, то только и сказал:

— Я хочу быть с тобой… Сейчас.

Она вскочила с кресла и стала быстро раздеваться. Лихорадочно. У нее тряслись руки. Она подумала, что надо пройти в спальню, но там стояла детская кровать, а в этом она тверда: он не должен знать.

Митя тоже разделся, и они припали друг к другу, как жаждущие к воде…

Так потрясающе им еще не было.

Вера стала истинной женщиной, сексуальной и чувственной, и Митя был на вершине наслаждения, но в наивысший пик Вера дернулась и прошептала:

— Не надо…

Он в полузабытьи не понял, о чем она, а она больше не говорила этого, и все шло, как и раньше.

После всего, когда они лежали рядом бездыханные, он вспомнил ее слова, и холод окатил его. Он приподнялся на локте, вгляделся в ее запрокинутое лицо, — как в пруд, темный и загадочный, и спросил:

— Что-то было с тобой?..

Она молчала. То ли не слышала, то ли не хотела отвечать. Тогда он настойчивее и с явной тревогой повторил:

— Вера, ответь мне, что-то случилось с тобой… После меня?..

Она открыла глаза. Взгляд ее был загадочен. Погладив его по лицу, сказала:

— Было, значит, было… Не будем об этом.

И потянулась к нему.

Он понял так, что если что и было, то закончилось благополучно.

«…Однако, — подумал он, — мне нужно быть осторожнее…» Но он уже не был осторожным.

Он сел на диване, закурил и подумал, что, в сущности, ничего не знает об этой женщине. Она исчезает (или все-таки — он?..) на годы, чтобы возродиться на часы, давая ему ощущение вечности, юности и безбрежной любви…

Митя встал и, накинув пуловер на плечи, подошел к окну. Внизу простирался бульвар, освещенный низкими лучами солнца, по аллее шла женщина с мальчиком. Женщина была полной и неторопливой, а мальчик, совсем еще небольшой, ковылял рядом с ней.

И Митя вдруг, не думая, живя в этот момент любыми ассоциациями, сказал:

— Как мой Терри шлепает…

Вера откликнулась:

— Пес?

Митя вздрогнул, так резануло его это слово, и он, повернувшись к ней, коротко ответил:

— Сын.

Вера села на диване, прикрываясь кофтой:

— У тебя второй? Или я ошиблась?

— Нет, — ответил он, уже пугаясь того, что сказал. Боже! И что самое замечательное, — ведь он не любит Терри!.. И не любит Нэлю!

Что-то надо было говорить или делать, но он превратился в глыбу льда, которую ни повернуть, ни покачнуть, ни заставить свалиться к ее ногам…

— Сколько ему? — спросила Вера самым обыденным тоном.

…Соврать? Но как? Что Терри месяц?.. И думая об этом, он тем не менее ответил честно… А это значило… И вдруг стал противен себе… Как и ей, наверное.

Ничтожнейший тип с павианьими наклонностями. Он покраснел.

А она, все так же сидя на диване и прикрываясь кофтой, спросила:

— Похож на тебя?

Митя с каким-то облегчением ответил:

— Нет, пожалуй…

— Ты его не любишь? — допрашивала очень спокойно Вера.

— Нет, — ответил Митя, вкладывая в ответ ненависть к себе.

Она усмехнулась:

— А он тут причем? Ненавидеть надо себя… Если есть за что. А ребенок?..

Она отвернулась.

Какая же безумная жалость овладела Митей! Как он ее любил и готов был ради нее на все. Он прошептал (они сегодня стали опять шептать друг другу):

— Хочешь, я останусь у тебя?

Веру охватила поздняя ненависть.

Она разрывала ее на части! Так вот оно что! Вот он кто, ее «Митя»!

— Нет, — ответила она твердо, останавливая себя, чтобы не закричать и не выбросить его из дома сейчас же. — Ты сейчас уйдешь.

— Но почему, Вера? Почему? — спрашивал он, понимая, что все кончено, и виновен в этом он!

— Потому! — отрезала она.

Вскочила с дивана и стала одеваться как-то нагло открыто. Ему всегда нравилось смотреть на нее, когда она одевается, и прерывать это новой любовной атакой.

Теперь она одевалась как-то напоказ, наплевательски.

Что теперь можно сказать? Он сам виноват во всем! И все в нем как бы умерло. Митя стал одеваться. В тишине было слышно, как тяжело дышит Вера. Он чувствовал невыносимое унижение — уйти в ванную?

Она, стоя настороженно у двери, не отводила от него глаз. Закурила и глядела, как неловко он натягивает трусы, носки, джинсы… Казалось, он совершает перед ней какое-то отвратительно неприличное действо. Так это выглядело.

Он был одет, но еще медлил. Он ждал, что она хоть что-то скажет еще, закричит, унизит… На что можно будет ответить и как-то что-то объяснить… Что? Что объяснить?

Но он медлил. А Вера вышла из комнаты в прихожую и открыла входную дверь. Ему ничего не оставалось, и он ринулся вниз, забыв о лифте. На улице стемнело. Снова лил дождь. И он вдруг понял, что стоит без плаща. Он забыл его там. Уйти?.. А дома? И так неизвестно, что там… Вернее, известно.

Он вернулся и позвонил. Вера быстро открыла дверь.

— Плащ… — только и сказал он.

Она сорвала его с вешалки икинула ему.

А он схватил ее руку, и, не отпуская и целуя ее, говорил:

— Прости, умоляю, прости меня… Если можешь… Я гадок… Но я так безумно люблю тебя.

Она с силой вырвала руки и захлопнула дверь. А за дверью, прислонившись к дверному косяку, зарыдала без слез.

Митя ехал в такси, его бил озноб, голова горела, мысли были обрывочны.

Он позвонил в свою дверь слабым звонком: сил не было совсем, голова кружилась, он еле стоял на ногах.

Открыла Нэля, за ней маячил тесть.

Митя не удивился, что он здесь, отметил, что у Нэли красные, вспухшие глаза.

Переступив через порог, Митя пошатнулся и упал как сноп прямо в холле.

Нэля закричала:

— Ты пьян!

Тесть подошел к нему.

А ему так хорошо было лежать на полу, чувствуя под щекой мягкий ковер!..

Они начали трясти его, он не подавал никаких признаков жизни, а Нэля принюхалась и сказала неуверенно:

— Вроде не пахнет…

Тесть повернул его голову лицом и крикнул:

— Да ему плохо, посмотри, какой он зеленый! Потом ругаться будем.

Его перетащили на кровать, раздели, он не сопротивлялся и чувствовал все как в тумане. Почему-то навалилась тяжелая сонливость, и он не мог ее преодолеть.

Пришел врач — у них внизу жил врач, которого всегда звали, если что-то срочное, и тот не отказывал никогда.

Митя слышал, как он говорил:

— Стресс, нервное потрясение… — Сделал укол, и Митя сразу куда-то провалился.

Очнулся он в еле брезживший рассвет и вспомнил все.

Он потерял Веру. Но теперь не должен терять Нэлю.

Митя застонал.

Нэля сразу же откликнулась:

— Митя? Как ты? Что с тобой случилось?

Он повернул к ней голову. Глаза у Нэли были вспухшие и красные, но выражение лица не злое, а встревоженное.

Он сказал слабым голосом:

— Нэля, я не знаю… Я вышел за сигаретами… Вдруг захотелось пива… Выпил кружку, и потянуло в сон. Я пошел домой. Земля качается… Идти не могу… Сел на скамейку и… Ничего не помню… Очнулся на той же скамейке… Старик рядом стоит и меня трясет: «Молодой человек, вы живы?» Я сказал, жив. Встал и, наверное, час шел до дома… Все в тумане…

— Это правда, Митя? — спросила как-то беззащитно Нэля. — Ты меня не обманываешь?

Он слабо усмехнулся:

— А где я был в таком виде?.. Нэля! Ты с ума сошла… Я очень устал там, в Нью-Йорке, я это чувствую…

Нэля поверила.

Все так. И вид, и последнее время Митя был будто не в себе, эти еще гости…

Не нужна им с Митей эта Америка! Хоть сейчас проси папу все отставить!

Она сказала об этом. Митя благодарно посмотрел на нее и сказал:

— Попроси… Надоело мне там, я больше не могу…

И это было правдой.

Нэля поговорила с папой.

Она специально поехала к нему на Ленинский, чтобы наедине, спокойно убедить его, что они с Митей не могут больше там жить. В основном — она. Митенька растет без родителей, при бабушке, теперь Трофимчик (Нэля старалась не называть младшего при папе — Терри, очень уж ему это собачье, как он говорил, имечко не нравится) на очереди.

Все это она высказала папе, сидя у него за кофе с коньячком. Трофим Глебович слушал ее, кивал, вроде бы соглашаясь, а когда она исчерпала все свои аргументы, сказал:

— Нинэль, — он всегда называл ее полным именем в серьезном разговоре, — я с тобой согласен. Лучше Родной страны нету. И понимаю, как вам там тяжело. Именно — тебе. И какая польза мальчонкам? Ну, Митенька английский знает, так он бы и так знал, потому что у него отцовская способность к языкам… А теперь сидит мальчишка в Киеве и украинский зубрит. Здесь, со мной, ему нельзя, где он, где я?.. Ну и так далее… Чего я буду перечислять тебе все «за» и «против»… Сама их получше моего знаешь. Но не в этом суть, дочка. А суть в том, что теперь твой Митька — в обойме. И если он оттуда вылетит, — ему крышка. Где он будет ошиваться? МИД для него закрыт. Издательства с языком? Не знаю. Боюсь, что сведения уходят, куда надо и куда не надо везде есть люди, которые в курсе всего.

С Георгием Георгиевичем мне поговорить несложно… Я поговорю. А он мне скажет, что же ты, Трофим, не разглядел слабака? Чего ж ты за него ручался, как за себя? И Митьку твоего он враз съест — жесткий мужик. Вот такой расклад, дочь, подумай… Если, конечно, ты его не любишь, разлюбила то есть, дело другое, — я поговорю, вы останетесь здесь, ты с ним разводишься, и он может идти на все четыре стороны. Квартирку я ему, безусловно, устрою. Не шикарную, но жить можно… Как? Тебя такой вариант устраивает?

Нэля качнула головой:

— Нет, пап, не устраивает. Я люблю Митю. Хотя не могу сказать, что мне с ним легко, и двое детей, папа, ты не забывай! И еще… — Она смутилась, замялась, но все-таки сказала:

— Мы хотим еще девочку…

— Ну, вот, ты и ответила сама на свои вопросы и просьбы, — улыбнулся Трофим. — А насчет девочки… Это ваши дела. Ты знаешь, что Митьку прочат на трудное дело? И долгое. Возможно, там тебя с ним рядом не будет. А если будешь, то уж не с двумя или тремя детьми, для которых русский — родной язык… Поняла? Ты это знаешь?

Нэля побледнела. Она догадывалась по недомолвкам Виктора Венедиктовича. Да и Митя ей туманно намекал на подобное. И даже сказал, что скоро…

Но она думала, что они будут вместе, только без сыновей… С маленькой девочкой.

Нэля еще не знала точно, но, кажется, она опять «залетела».

Еще подождать две недельки, и тогда станет ясно — на сто процентов.

— В общих чертах — знаю… — ответила она отцу. — Но я думала, что со мной…

— Я постараюсь. Георгий мне многим обязан. Постараюсь, дочка… Но не сразу. Так что — пустые твои просьбы, сама видишь, — сказал Трофим и, чуток нахмурившись, продолжил. — Меня только тревожит, что Митька такой хлипкий. Так-то парень он оказался неплохой. Перебесился. Посолиднел, посерьезнел… А вот здоровьишком его Бог обделил. Ты уж за ним следи, Нинэль. Корми его витаминами, что ли. Вон он вчера какой пришел. Нервишки ни к черту, а может сердце… Вы в санаторий поедете, заставь его ко всем врачам сходить. Его и тут заставят, конечно, перед отъездом, но и мы с тобой должны знать, поняла?

— Поняла, папа, — сказала Нэля, прижавшись к отцовскому плечу головой, — ты у меня самый замечательный! Что бы я без тебя делала?..

Трофим растрогался. Его дочь, так же как и он, не была сентиментальна, и отношения у них были хорошие и ровные без всяких сюсюканий… Тем ему было приятнее, что она так сказала, тепло и искренне.

А Нэля подумала, что ее папа во всем прав, и ей еще было приятно, что он к Мите теперь относится хорошо. И насчет здоровья Мити он правильно ее предупредил: Митя в мужском плане — отменный, а вот с нервишками у него и вправду плоховато, и хлипковат он — то грипп, то голова болит, то еще что-то… Надо за ним в санатории присмотреть, чтобы ел фрукты, овощи, спать ложился вовремя, на солнце не перегорал…

Митя весь день пролежал в постели. Его давила апатия: нежелание двинуться, встать… Даже в туалет он выходил как старый старик — волоча ноги и сгорбившись. Он и не думал никогда, что расставание с Верой на него так подействует. ТАКОЕ расставание. Когда его выгнали как паршивого пса. Хуже. В такую погоду — есть пословица: добрый хозяин собаку не выпустит… Что-то тут не так… Вера стала для него далеким светом в оконце среди глухой тайги, куда ни доехать, ни добрести.

И он мучился невыносимо.

Пришла Нэля и рассказал ему о разговоре с папой.

Он сначала чуть не зарыдал от бессильной злости, а потом подумал, что он — болван. Что бы он тут делал при таком раскладе, какой обрисовал папа? Ничего. Все рухнуло бы в одночасье, и он бы остался, как та старуха у разбитого корыта и тоже стариком.

Нет! Рвать отсюда когти и забыть, как всех звали! Он вспомнил, что не позвонил Рите и не узнал, как Анна… И не станет звонить. А если уж она привяжется, — покается Нэле… Она простит.

Митя услышал Нэлин голос:

— Что, пожалуй, стоит поменять билет и лететь послезавтра…

Он вскинулся на постели:

— Нет! Я прилично себя чувствую! Меня тяготит Москва! Улетаем завтра!

Нэля согласилась с ним, как обычно.

Вера после Митиного ухода металась по квартире. То начинала прибирать, то курила, то пила кофе или коньяк, то собралась ему звонить, но вовремя себя остановила. Это уж ни в какие ворота, — так унизиться! Свихнулась она с этим Митей!

В конце концов она поняла, что одна не выдержит, и позвонила Леле. Та уже собиралась ложиться спать, но у Веры был такой голос, что Леля тут же сказала, что немедленно идет.

— Возьми Митечку… — попросила Вера, но Леля наотрез отказала:

— Ты, что? Он давно спит, и нечего ему на тебя такую смотреть, я же слышу.

Вера промолчала, соглашаясь. Но ей так хотелось прижаться к мягкому родному тельцу сына и поплакать. Она утеряла все: сына и любовь. Зачем ей было гнать Митю? Им так было хорошо сегодня! Что, она не знала его?.. Он сказал даже, что останется с ней… Может, остался бы и все было бы решено. Но ее заедает гордыня! А это — великий грех, она слышала…

Раздался звонок в дверь. Пришла Леля. Вид у нее был напуганный:

— Вера, что с тобой? У тебя такой голос… Что случилось? — еще в дверях спросила она.

— Проходи, расскажу, — ответила Вера и почувствовала, как отлегло от сердца. У нее есть Лелька и есть сын.

Вера рассказала все. До последней капли — иначе зачем говорить? Леля выслушала молча, подняла на нее виноватые глаза и сказала.

— Ведь я знала про их второго сына. Но не придала значения, когда… Мне Кира моя доложила… Она мне позванивает изредка…

Вере нечего было ответить: все так.

А Леля подумала, что Вера обиделась на нее за сокрытие…

— Кирка мне позвонила, давно еще… Ремонт посмотреть, — стала объясняться она, — я пошла. Ты как раз квартирой занималась… Она мне и брякнула, что, мал, Нэльку он не любит, однако второго дитя ей заделал. Подумала, сказать тебе?.. И решила — не надо. И вообще, Вера, что тебе до его сына? Конечно, он спит со своей женой! Ты что, думала иначе? Смешно. Если бы ты могла относиться к нему легко! Если так… то надо забыть о его существовании и постараться выйти замуж. Пусть не по страстной любви, но по хорошему доброму отношению. Этим мы с тобой и должны заниматься, поняла?

Вера невнимательно слушала Лелины сумбурные речи, но суть уловила и приняла ее: Митю забыть. Найти приличного человека для себя и для Митечки, главное — для Митечки! И жить нормальной жизнью.

— Давай пить чай, — сказала Вера, — люблю я тебя, Леля, вот только ты-то за что меня любишь?

Леля ответила правду:

— За Митю и Митеньку.

Вера на следующий день ждала и боялась Митиного звонка. Не дождалась и вдруг… — не расстроилась. Обрадовалась, как ни странно. Если бы он позвонил, она бы не знала, что ему говорить.

Леля несколько утишила ее злобу, но злоба, уйдя, оставила своего заместите́ля — равнодушие. Не полное еще, однако крепко завязавшееся.

Митя привел ее на вершину любви и сам же оттуда столкнул. Как она просила его, чтобы он не упал с пьедестала, и он гордо и уверенно ответил: только если застрелюсь. Вот и упал, и не застрелился. Ах, Митя, Митя!..

Но облегчение пришло, и она даже просветлела лицом и стала почти веселой.

А Леля поняла, что осталась в одиночестве. Вериной неколебимой любви к Мите больше нет. А она, Лелька-дурочка, никогда его не разлюбит. У нее, кроме Мити, никого не было и не будет…

Риточка из аэропорта ехала одна. Анатолий еще в Танжере сказал ей, чтобы она в Москве на его помощь не рассчитывала. У них чисто деловое соглашение, и он не собирается с ней проживать. Вещи у них были раздельно и деньги — тоже. Хорошо, что Риточка, благодаря своему французскому, смогла подрабатывать в этом Алжире…

Жара несусветная, люди — далекие, как с другой планеты, и коллективчик советской миссии тот еще! Со своей зарплаты и смогла что-то приобрести. Анатолий давал только на еду.

И каждый раз требовал отчета. Но она как-то сумела выкручиваться и немного, но выгребала из этих «питательных»…

Маман с Анькой ждали, но их вдвоем. С Анатолием. Рита не могла же оттуда по телефону сообщать, как и что. Поэтому, когда Раиса спросила: «А Толик где?» — Рита разразилась.

Она вопила, что мать все здесь видела и знает, так какого рожна ей нужен «Толик»?

Анька стала совсем большая, длинненькая девчонка со взрослыми глазами.

Она рассматривала мать, чемоданы, смотрела на бабку, которая в ответ маме ничего не орала, как она умела, а стояла тихенькая и уговаривала: «Ну, ладно, ладно, Рит… Ну, спросила, делов-то!»

И обратилась к Анечке: «Мамку-то свою помнишь? Не забыла?» Анечка маму не забыла, не забыла и папу, но его не было…

Раиса убежала на кухню что-то там разогревать и доделывать, Анечка сидела тихо на стуле, а Рита распаковывала за три года как-никак…

И знала точно, что в загранке последний раз. Поэтому Анечке привезла из игрушек только куколку Барби — самой понравилась! Да еще дешевых фигурных конфет купила пакет, по дешевке.

Все это она отдала Анечке.

Та как-то хило обрадовалась и сказала, что такая кукла у нее есть. И еще много разных игрушек. И притащила большого лохматого щенка и велюровую бархатистую огромную обезьяну…

Рита обрадовалась и решила, что появлялся Митька…

Она спросила у дочери:

— Кто это тебе подарил?

И Анечка ответила:

— Бабушка, — как обучала ее Раиса.

— Какая бабушка? Рая? — удивилась Риточка.

— Нет, — помотала головкой Анечка, — баба Леля…

— Это еще что за «баба Леля»? — изумилась Рита. — Откуда?

— Она приезжает к нам в го-ости, — тянула Анечка, — и мне конфеты и игрушки приво-ози-ит…

«…Что еще за новости у них? — подумала Риточка. — Кто сюда шляется? Мать Анатолия не была ни разу, да и звали ее Галина Ивановна, и больная она вдрызг — ходить не может!.. Что-то заливает Анька…»

Нельзя сказать, что Рита дочь не любила. Насколько могла — любила. И рикошетом в дочь отлетала обида и злость на Митьку и на Анатолия — на мужиков. А уж на ласковость Рита не была способна вообще.

На Анечку посмотрела сейчас внимательно и поразилась, до чего же хороша! Заграничный ребенок из рекламы! Длинные волосы, густющие, волнами до плеч, темно-золотые… Глаза светло-серые, бровки как выписанные, капризный рот и твердый подбородок!..

Митька! Только в ребячьем девчачьем облике! Надо же, как получилось!

У Риты зароились мысли. Анатолия она не вернет, это ясно, а Митю? Надо крепко подумать. В тот раз Анька была еще совсем крошка… Но что за баба Леля?..

Рита крикнула матери в кухню:

— Мам, иди сюда! Что ты там торчишь?

Раиса появилась с тарелками: холодец, салат, капуста квашеная… Запыхалась и предупредила:

— Это еще не все, знаешь, сколько я наготовила!

— Ладно с готовкой, — сказала Рита, — ты мне лучше скажи, что это за «баба Леля»?

Раиса, как вошла — поняла, о чем дочь будет спрашивать, — увидела обезьяну в руках Анечки…

— Вот я сейчас все занесу, поставлю, выпьем рюмочку за приезд и расскажу. Такое с маху нельзя.

Рита достала из чемодана отрез на платье, яркий шелковый, платок, тоже яркий, с модным люрексом и тапочки, мягкие пушистые! Хоть на улицу выходи! — и положила перед матерью.

Та заохала от восторга, а сама подумала: не очень-то Ритка расщедрилась. Отрез! На кой ляд ей этот отрез? Она шить понесет? Платить надо!.. Ну, платок… Тапочки… Могла бы и кофту, и пальто, у Раисы пальто совсем худое стало… Ладно, и на том спасибо.

Рита заметила, что мать недовольна подарками, и сказала: — Мам, я тебе еще привезла, не помню, где лежит… Достану, не беспокойся…

— А чего мне беспокоиться? — чего-то совсем разобиделась Раиса. — Мне беспокоиться некогда. Мне надо ребенка кормить и ростить. Вот и все мое беспокойство. Ты удовольствие получала да раз побеспокоилась, — родила, а я уже двадцать по двадцать беспокоюсь…

— Что, считаться начнем? — спросила Рита с вызовом. — Давай посчитаемся! Я тебе ох какой счетец предъявлю! Только начну!

— Да, ладно, ладно, чего ты? Сказать ничего нельзя — сразу на дыбки! Чего ты? — пошла на попятный Раиса, вспомнив, что дочь всего как час или два дома, и вообще, не надо с ней ссориться! — жить-то вместе будут… А добра она навезла, я-те дам! И хорошо! Будет что продать, ежели занадобится…

Раиса сказала:

— Давай, дочь, со свиданьицем!

Они выпили. Раиса сладенько обратилась к внучке:

— Анечка, пойди поиграй в комнатку. Ты ведь покушала? Хочешь, возьми пирожок с повидлом… Мы тут с мамою твоей побеседуем…

Аня взяла послушно пирожок, забрала пакет конфет и ушла.

А Раиса рассказала Рите про «бабу Лелю». Она от Митьки, — его, говорит, тетя… Может, мать?

Рита очень внимательно выслушала эту странную историю и не могла в ней разобраться. Что это не мать Митьки — точно, точнее некуда! Он не москвич, мать у него где-то на юге, то ли в Одессе, то ли в Севастополе, или Ялте?.. Рита не помнила. Мать, конечно, могла приехать… Но тогда, когда ее сын в Америке?..

Нет, это не Митина мать.

Тетка?.. Кажется, он говорил, что в Москве у него родных нет…

Рита разозлилась.

Откуда она что знает? Кто ей что рассказывает? Переспал и таков. Какие разговоры о родственниках! Значит, кто-то еще знает! А ей-то что? Нет, ей есть — ЧТО! Она не потеряла надежду заполучить Митю… Но действовать надо осторожно. Если его жена узнает, то Митьку оттуда вышибут, а голый и босый он Риточке в доме не нужен. А ему куда деваться, если оттуда выкинут? К ней, Рите! И дочка готовенькая!

Значит, надо его устроить так, чтобы он, ничего не теряя там, присутствовал почаще здесь.

Надо из этой «тетки» вытрясти, может, счастливый билет?..

— Мам, а когда эта бабка была? Давно? Как думаешь, когда она придет? — спросила Рита после долгого молчания.

— Да раз-то в месяц приходит, — ответила Раиса, — в этом еще не была, а уж пятнадцатое…

— Ты ее телефон знаешь?

— То-то и дело, что не знаю. Не дает. Зубы заговаривает: сама, мол, ходить буду, — ответила Раиса, вздохнув. Она, честно-то говоря, побоялась спрашивать телефон. У такой-то дамочки расфуфыренной!

А Ритка, наверно, и впрямь думает, — бабка!

Раиса сказала:

— Ты не думай, что она — бабка. Это я так, для понятия Анечке сказала. Такая дамочка! — шик блеск! Надета — с картинки! Причесочка, наманикюренная, накрашенная, а так лет сорок…

Рита засмеялась:

— Кобелина-Митька!

— Ты что! — возразила Раиса горячо. — Какая это женщина пойдет дочку своего полюбовника разыскивать да подарки носить! Да любить ее! Она Анечку любит! Я вижу. Прям не надышится на нее! Ты что?!

— А как к ней Анька? — спросила с интересом Рита, оставив непонятную для матери тему, но вовсе не отметая подобный вариант — любовницы Митьки…

— Да никак. Подарки берет. И все. Анька — девчонка с норовом, я тебе скажу. Намаемся мы с ней! — вздохнула Раиса и подумала вдруг, что правду она сейчас сказала, — девчонка какая-то не такая… как другие ребятки… Молчит. Или так глянет, что все сделаешь, как она захочет, а если что не так, она в тебя и запулить может!

— Посмотрим, — неопределенно сказала Риточка и, помолчав, решилась:

— Мать, мне мужика надо.

Раиса не была праведницей, но чтоб матери сказать такое?

И она забормотала:

— Рит, ты чего это? Как это я тебе?.. Ты чего?

Рита бросилась в слезы и вдруг подумала: а что, если она позвонит Митьке? Вдруг он здесь? Тогда ей никто не нужен!

Она набросила ветровку, шел дождь, и помчалась было на улицу — от соседей звонить не хотела, мало ли, как разговор пойдет, но Раиса ухватила ее за рукав:

— Риточка, ты что, — чуть не со слезами упрашивала она дочь, — ложись спать… А давай выпьем еще? А? Давай! Я тебе налью. А потом пойдешь, куда знаешь. Давай, дочка! И я выпить хочу… — Раиса трясущейся рукой налила по стопке водки.

Рита выпила — легче разговор с Митькой пойдет!

И вдруг голова у нее закружилась, она чуть с ног не валилась.

Раиса уложила ее на тахту, крестясь и моля Бога, чтобы Ритка не проснулась до утра.

А потом сидела одна за столом, ела квашеную капусту, не чувствуя вкуса, и лила слезы.

«…Что же теперь с ними будет? Мужика у Ритки нет и не предвидится, а она вон какая бешеная… Что делать-то?» Если бы был у Раисы какой приличный человек, она бы уж умолила его, деньги б платила, только бы он к Ритке ходил! «Митька?.. Где он, тот Митька! Может, с теткой его поговорить? Что делать-то?» — горестно спрашивала невесть кого Раиса…

Раиса решила, что утром надо сделать вид, что ничего не помнит, а если что Рита скажет, ответить ей, что во сне дочке все прибредилось. Так Раиса и сделала. А Рита помнила только, что хотела позвонить Мите, но почему-то не позвонила.

«…Еще успею», — подумала она, будучи с утра в спокойном состоянии.

Попили кофе, поели всего того, что вчера так толком и не распробовали. После чего стали разбирать брошенные вчера чемоданы и сумки.

Аня тоже была с ними — ее интересовало все, что привезла мать. А привезла она все толково. Ане на годы вперед, да и себе. Матери — поменьше, но Раиса успокоилась: хватит ей. И кофту, и туфли, и сапожки, и куртку под кожу, — красивую.

В самый разгар примерок разбора кто-то позвонил в дверь. Раиса вышла и почти тут же вошла обратно, красная и возбужденная.

Шепнула на ухо Рите:

— Бабка! Ну, та!..

— Зови! — чуть не крикнула Рита, глаза у нее засверкали, — поесть и выпить у нас есть!..

Раиса тоже обрадовалась: может, поговорить с «бабкой» насчет Риточки? Но «бабка» сказала, чтобы ей вывели Анечку, — в квартиру она не зайдет, мешать не хочет…

— Ты выйди к ней сама, пригласи, — зашептала Раиса Риточке, — так прилично будет… Давай! Надень чего-нибудь красивенькое, она во дворике.

Рита будто на свидание собралась — такое волнение ее охватило, — ведь от Митьки! И кто она, эта бабка, Рита просечет!.. Будьте покойны!

Надела новую юбку, оранжевую, черный тонкий свитерок с вырезом лодочкой, золотую цепочку, покрасилась и пошла. Аньку пока не взяла — та только заснула, не будить же…

Во дворике на скамеечке сидела женщина в платье шемизетт, в меленький цветочек, рядом с ней на земле стояла индийская кожаная большая сумка. Волосы белокурые пышные были схвачены с боков заколками, на ногах босоножки с плетением. Одета по-западному.

Рита отметила большие голубые глаза и охватила весь вид: полноватая, лет сорока или около того, — ничего себе «бабка»!

Конечно, Митькина какая-нибудь баба… Значит, надо говорить с умом.

Рита чувствовала себя отлично — снова зацвели надежды и мечты.

Она подошла к женщине и сказала:

— Здравствуйте, я — Рита, мать Анечки. — И мило улыбнулась.

Леля с жадным любопытством рассматривала ее. Так вот какая эта Риточка! Худая, может даже слишком, высокая, стройная. Хорошие волосы, большие глаза, красивое лицо, но какое-то истерично-нервное… Затравленный вид и нервная, пожалуй, слишком…

— Здравствуйте, — ответила светски доброжелательно «бабка», — меня зовут Елена Николаевна, — усмехнулась, — можно и Леля, правда здесь я прохожу как — «бабуля»… Я — тетя Мити Кодовского.

Рита рассмеялась и ответила:

— Придумала моя маман! Какая вы бабушка! Тогда и я тоже. Мы, наверное, ровесницы? — подольстила Рита.

— Пойдемте в дом, я вчера только вернулась, устала ужасно, так что все мамины готовки остались на сегодня. Посидим, немного выпьем за приезд и поговорим. Анюта проснется к тому времени…

Леля колебалась. Идти? Однозначно надевать на шею хомут. Не пойти? — Ничего не узнаешь и союзника не поимеешь. В чем союзника? Леля еще сама не очень понимала, но знала одно твердо: она не хочет терять Анночку…

— Идемте, — ответила она решительно и пошла с Риточкой.

Стол был действительно уставлен разносолами!

Леля с удовольствием попробовала всего, немного выпила, и настроение у нее как-то стабилизировалось — она уже стала привыкать к тому, что у Мити куча женщин и детей.

За столом ни о чем серьезном при Раисе не говорили. Об Анночке, какая она смышленая, об Алжире, о погоде-природе, Москве, ностальгии… — обычный набор малознакомых людей, заинтересованных друг в друге и боящихся это показать. Только раз коснулись горячего — Риточка попеняла матери, что та разрешает Ане называть Елену Николаевну бабулей!

Раиса оправдывалась:

— Получилося так! Анечка раз сказала, а я не подумала…

— Ну, ладно, хватит! Надеюсь, тебе ясно, — резко оборвала ее Рита. И тут же обратилась к Леле: — Пойдемте подышим воздухом, душно что-то… Аня разоспалась. Мы придем, она как раз проснется…

Они сели в конце улочки на поваленное дерево — отсюда открывался вид на Немецкое кладбище.

— Вы — Митина тетя? — спросила в упор Рита.

Леля неуверенно кивнула.

— Я думаю, нет, — усмехнулась Рита. — Как вы узнали обо всем, — спрашивать не буду. Никто об Ане, кроме Мити, меня и, к сожалению, моего мужа, не знает.

Муж не расскажет, не в его интересах. Думаю, сам Митя вам исповедался в откровенную минуту, — Риточка задергалась и снова усмехнулась.

Леля была ошеломлена и растерянна. Она только-только собиралась рассказать трогательную историю о тете, правда довольно молодой. Для которой Митя как… сын. Дальше она не знала, что будет говорить, но теперь?.. Эта истеричная девица уверена, что Леля — Митина любовница…

— Рита, вы — человек наблюдательный и умный. Да, у нас с Митей был очень краткий роман, но… совершенно платонический (Леля решила не говорить правду, уж очень засверкали глаза у Риточки, и вся она напряглась, как пантера перед броском). Леле стало не по себе. — Поверьте мне. У нас разница в возрасте, и познакомились мы в доме его родных… — она не уточнила каких… — Не скрою, я была им очарована, и он, наверное, видел во мне идеал женщины-москвички… Тогда он только приехал поступать в МГИМО. Через пару лет мы случайно встретились, он был уже женат, ребенок… Он рано женился… Наша дружба с некоторой долей влюбленности возродилась…

…Врет, как пишет, подумала Рита, спала она с ним! Совестно признаться! Ладно, послушаем дальше…

— А тут он как-то позвонил мне и попросил встретиться… — вдохновенно продолжала врать Леля — Мы встретились, и он рассказал мне́ очень коротко, что у него внебрачная дочь и он хочет, чтобы я во время его отсутствия… ну, в общем, помогала. Я согласилась. А когда увидела Анночку, поняла, что полюбила ее. И теперь прихожу сама по себе.

— Теперь послушайте меня, Леля! Я знаю Митю неплохо. Он не упустит женщину, которая к нему неравнодушна! Не хотите рассказывать все? Ваше право. Я бы тоже не стала на вашем месте.

Все это Рита проговорила жестко, и Леля подумала, что с ней будет нелегко.

— Рита, — сказала Леля, легко притронувшись к ее руке, — вы мне нравитесь. Вы не только наблюдательны, но и открыты. Я вам сказала правду, как ни дико она для вас звучит. Но поймите такую вещь: мальчик семнадцати лет и женщина под тридцать? — Леля помолчала и продолжила: — Я вам сказала одну неправду: он меня ни о чем не просил. Я сама. Мне захотелось. Митя ничего не знает.

— Вот я и поняла, что вы где-то кривите… — задумчиво и вполне спокойно сказала Рита. — Теперь все похоже на правду. Я даже поверила вам, что вы с ним не спали… Время ушло, а тогда он, наверное, вообще был девственник… Я представила его в семнадцать лет… — Рита рассмеялась.

— Знаете, Риточка, мне и в самом деле очень хочется помочь и вам, и Анночке! — вдруг от души предложила Леля. — А теперь вы расскажите мне обо всем, ничего не утаивая.

Рита рассказала факты, утаивая мысли и дальнейшие планы. Она сказала, что Анатолий догадывается, что Анна не от него, и у них с Ритой очень плохие отношения.

Он живет отдельно, не помогает, и Рите придется идти работать. Хотя пока деньги у нее есть…

Леля тут же предложила устроить ее в свое издательство, с языком.

Рита вроде бы обрадовалась… И они вернулись в квартиру, довольные друг другом.

…Леля — баба нужная и добрая, думала Рита.

А Леля передала Рите деньги, та не хотела брать, но Леля настояла. Игрушки, конфеты и вышитое платьице Анночка встретила довольно равнодушно, Лелю не поблагодарила, и уж конечно не поцеловала.

Леля ушла окрыленная. По крайней мере, Рита не ревнует к ней Митю… Что Митя здесь не частый гость, она поняла. Значит, Вера?.. Что — Вера? Ни та ни другая ему не нужны. А уж как не нужна она, Елена Николаевна! Ну и что? Зато она будет вместе с его детьми.

И они станут кем-нибудь значительным или просто хорошими людьми… В этом будет ее, Лелины, заслуга…

Когда-нибудь она расскажет Мите обо всем.

Риточка в этот вечер снова побежала звонить Мите. Решила, что расскажет об этой Елене Николаевне и узнает правду.

Она позвонила, и Митин голос сказал:

— Пожалуйста, после сигнала оставьте свое сообщение. Спасибо.

Она начала говорить, поняла, что это — автоответчик, выругалась и бросила трубку.

Успела сказать:

— Мить, это Рита… Я тебя жду…

Мити нет, и Рита снова начала беситься, но время от времени все же позванивала ему, но теперь молчала, не зная, что каждый раз ее номер записывался…

Пришло время, и Митя с Нэлей вернулись из Гагры. Нэля опять беременна и опять страстно хотела девочку.

Митя был ее беременностью несколько обескуражен, но в то же время надеялся, что родится девочка и он целиком займется ею.

Это его грело, но все же он вспомнил Веру… Хорошо бы с ней встретиться, думал он, но представил их последнее свидание и понял, что желание встречи с ней — так, блажь, которую немедленно надо выкинуть из головы. И он выкинул.

А к Нэле нежданно-негаданно пришла беда.

Это случилось, когда Митя сорвался на рынок — купить чего-нибудь вкусного. И Нэля от нечего делать — все было перемыто, переделано в доме, пошла к телефону: они и забыли в своих хлопотах посмотреть, кто звонил без них…

Она нажала нужные кнопки и стала с интересом ждать голосов. Звонил Спартак, приветствовал и ждал их звонка, звонил Анатолий, который тоже ждал их ответа «как соловей — лета» и был еще звонок, который поверг Нэлю сначала в недоумение, а потом в ужас.

Звонила какая-то Рита, которая ЖДЕТ МИТЮ! Это было сказано явно влюбленной и тоскующей женщиной и… подумала Нэля, холодея от догадки, — близкой… И она вспомнила, кто такая Рита!.. Жена Анатолия, родившая ДЕВОЧКУ! Риту она не видела, но слышала о ней.

Нэля стала вспоминать, что же ей говорили об этой Рите… Ничего не вспомнила, кроме одного: Ирочка там, в Нью-Йорке, как-то странно смотрела на Нэлю, когда рассказывала о семье Анатолия, что Рита — психопатка и бросается на всех мужиков и что вдруг забеременела, хотя раньше никак «не получалось».

Риточку эту быстро спровадили рожать в Москву, и Анатолия быстренько отправили якобы жену «поддержать»…

Тогда Нэля не придала никакого значения этой информации, зато теперь ясно все вспомнила и ахнула вслух: неужели Митя? Неужели именно на это намекала Ирочка? И Рита, спустя годы, звонит и чуть не плачет… Кому? Ее, Нэлиному, мужу.

Она тяжело опустилась на табуретку и уставилась безумными глазами в стену. Митя изменяет ей. А она НИЧЕГО! не знает! Он обводит ее вокруг пальца, а она, как слепая лошадь, ходит за ним по кругу! Он крутится, врет, имеет любовниц, а она топает и топает и рожает ему детей… А у него может, есть еще дети!

Нэля схватилась за телефон. Звонить папе! Митька вообще ее обманывает! В Париже!.. Да и здесь он куда-то пропадал… Окурки с женской помадой, будто бы оставленные возлюбленной Спартака!..

Нет, остановила она себя, папе пока звонить не надо. Рано. Она позвонит Спартаку и умненько его расспросит… Она тоже не лыком шита! Митька еще пожалеет! Сволочь! Нэля спохватилась: аборт. Никаких девочек! Хватит!

…У него есть дочь, живет у своей мамы Риточки, вдруг совершенно точно решила Нэля. Да, глаза Ирочки излучали тогда жалость! Она видела это, как сейчас!..

Ее Митька — самый элементарный грязный бабник. Каждая юбка — его. А эта Алена? Она-то, Нэля, посмеивалась над влюбленной в Митю девчонкой, а вполне возможно…

Нэля впала в транс и наконец горько зарыдала, никому не звоня и ничего не предпринимая.

Так и застал ее Митя, вернувшись с ворохом рыночных чудес и предвкушая отличнейший обед.

Он тут же бросил пакеты на пол и подошел к Нэле:

— Роднуля, что случилось? — спросил заботливо и тревожно, нимало не предполагая, ЧТО СЛУЧИЛОСЬ! Он-то думал, какие-нибудь мелкие домашние невезухи…

Нэля зарыдала еще горше от его лжи, от этого заботливого и — она поняла! — лживого и равнодушного! тона.

Митя всполошился, но опять же не предполагая, с какой стороны и какой ветер навел этот дождь. В настроении же он был лирическом, как всегда после прогулок по рынку.

— Да что произошло, Нэлюша? Ты плохо себя чувствуешь? Что такое? Болит животик? — уже игриво спросил он, положив ей руку на живот, наполненный другой плотью.

Нэля не выдержала и со всего маху залепила ему пощечину. Молча.

«…Та-ак, — схватившись за щеку, со злостью подумал Митя, — это что же происходит?»

И он, как бы смертельно обиженный, — поняв, что сильно пахнет жареным, — сказал: — ничего себе, миленькая встреча…

Сел напротив Нэли, которая перестала рыдать и смотрела на него ненавидящими глазами, и приказным тоном заявил:

— Ты объяснишь мне сейчас все, или мы с тобой поссоримся, и очень серьезно. Нэля, ты меня знаешь… Я ведь могу и билеты порвать, и никуда не улететь… Мне эта загранка надоела до чертей. Поеду к маме и устроюсь работать учителем, поняла?

Он проговорил это очень холодно и сурово. Ждал. И дождался. Нэля внутренне замельтешила, засомневалась, испугалась его потерять и, снова заплакав, забормотала:

— Митя, тебе звонила какая-то Рита и требовала к себе… Сказала, что ждет… Я вспомнила, что она — жена Анатолия, и всю их историю мне Ирочка рассказала…

«…Господи, спаси, — подумал Митя, уже тоже находясь на грани истерики. — Никогда не знаешь, где упадешь, — соломку не стелешь… Эта сплетница Ирочка все-таки наговорила гадостей… А дура Ритка позвонила. Идиотка! Неужели не смогла сообразить, что автоответчик!»

Вернулся на кухню. Нэля смотрела на него уже с робкой надеждой.

Он небрежно спросил:

— Ну и что? Не хотел тебе говорить, чтобы не беспокоить папу… Анатолий звонил, просил посодействовать куда-нибудь его отправить без Ритки. Сказал, что она его довела — таскается с мужиками, ребенок неизвестно от кого… Он там бил Ритку, а уж тут, наверное, ежедневно. Я и правда ее как-то защитил от него. Так что сплетнице Ирочке твоей дал, как говорится, шанс что-нибудь эдакое выдумать, а той дуре Ритке искать защиту…

Впрочем, Нэля, если хочешь, — он пошел ва-банк, — узнаем их адрес и поедем к ним. Сама все увидишь и сама поймешь. Я больше ничего не скажу. И не надо было мне оправдываться. Я ни в чем не виноват, а получил по морде — здорово живешь! Надо было бы ничего тебе не объяснять, съехать к Спартаку, он бы меня принял… Но девочку нашу стало жаль — на ней все отражается…

— Ты папе звонила? — спросил он как можно более небрежно и затаясь, ждал ответа, от которого зависело многое. Папа не олух. Ему лапши так запросто не навешаешь.

Нэля отрицательно мотнула головой и прошептала:

— Я аборт делать решила…

— Ну ты даешь, Нэлька! — возмущенно воскликнул Митя. — Ребенок-то при чем? Сначала все-таки узнать надо, что к чему… Неужели ты настолько мне не доверяешь?.. — с горькой обидой произнес он.

Нэля молчала, опустив глаза.

— Слушай, Нэль, — вдруг сказал Митя почти весело, — давай позвоним Ритке и Анатолию? Давай? Впрочем, решай сама, — как захочешь, так и сделаем.

Нэля тихо сказала:

— Не надо никому звонить. Я тебе верю.

Что-то было в ее ответе не то — Митя на такие дела был чуток, как женщина. Надо браться за испытанное средство, и он пошел на него. Подошел к Нэле, стал перед ней на колени и стал целовать ей живот молча, и не страстно, а нежно.

Нэля крепилась, крепилась и все же сдалась — обняла его.

Он взял ее на руки, отнес в спальню, положил на кровать и, задрав ей халатик и фартук, овладел ею и долго уделывал.

В полном изнеможении она сдалась и внутренне заплакала и, целуя его в шею, нос, губы, глаза, прошептала:

— Митька, Митька, я же без ума от тебя до сих пор! Я буду рожать тебе девочек или мальчиков, пока ты будешь хотеть меня!

И он хрипло ответил:

— Я всегда тебя хочу, каждую минуту…

Нэля пошла накрывать стол, а Митя открыл бутылочку «Изабеллы», и они сели за поистине праздничный стол. Сели рядышком, в обнимку, кормили друг друга, наслаждаясь едой и маленькими сексуальными шалостями, которые так радовали и развлекали их в первые месяцы после свадьбы.

Ночью они снова любили друг друга, и Митя вдруг сказал:

— Я наверное, повесился бы, если бы ты ушла от меня…

И опять это не было полной неправдой…

Нэля простила его, вернее, целиком поверила ему, но… Но что-то, какая-то крошечная боль, типа мелкой зажившей болячки, иногда покалывала, хотя она тут же отгоняла от себя это полуощущение чего-то недосказанного, какой-то маленькой лжи… А возможно, и большой.

Риточка все-таки дозвонилась. Нэля была, как всегда, на кухне, и потому Митя смог разговаривать, не боясь, что жена услышит.

Рита истерично просила, чтобы он простил ее за глупое сообщение по телефону, что она не поняла… И что ему за это было?

— Ничего, — ответил Митя.

Тогда Рита стала кричать о том, что Анатолий скоро убьет ее или Анечку, если Митя не устроит его в приличную страну через тестя. Что Анатолий может испортить Мите карьеру. И так далее все в том же духе.

Сначала Мите захотелось элементарно послать ее куда подальше, но вдруг его охватил противный дрожащий страх, и он сказал Рите небрежно:

— Послушай, дорогая моя, я завтра улетаю и так далеко, что твоему Анатолию меня не достать, ясно? А если он здесь начнет лить помои, то меня есть кому защитить. Думаешь, тестю это понравится, что его дочь окажется замешанной в грязь? Думаю — нет. А Нэля меня не бросит никогда, уж поверь мне. Вот и загонят за можай твоего Анатолия, а мне простят «ошибку юности». Так что пусть Анатолий твой сам побегает, ножками, ножками… Кстати, деньги я выслал (вот это была правда), получишь их через несколько дней. Все. Больше не могу занимать телефон — мне должны позвонить. Поцелуй малышку Анну.

Но Рита удержала его еще у телефона, сказав:

— От тебя какая-то женщина приходит, деньги Ане приносит, игрушки, одежку…

— Какая женщина? — удивился и похолодел Митя.

— Она сказала, что вы — друзья…

Тут раздался зов Нэли:

— Митя, ты где?

По коридору послышались быстрые шажки.

Митя бросил в трубку:

— Не могу говорить… — и тут же ласково откликнулся: — Я здесь, Нэлюша. В папином кабинете…

Он шел на кухню, на ходу обдумывая и звонок, и свои ответы… «Нет, нельзя этому шантажисту давать ни полмизинца! — откусит голову».

И он, веселый и игривый, вошел на кухню, автоматически приласкал Нэлю и уселся пить кофе.

Анатолий развелся с Ритой официально. Сказал, что больше не имеет смысла «делать вид», из чего Рита сделала вывод, что он нашел себе покровителя и, видимо, готовится к очередному отъезду за кордон.

Он и в самом деле стал похаживать в Большую Контору. Там зачастую встречался со знакомыми парнями, которые, также как и он, захаживали туда, собирались компаниями, обсуждали свои дела — кто-то куда-то устраивался, кого-то наконец засылали далеко, появлялись в их компании и разные начальнички…

Таким образом, Анатолий «выходил» себе Европу, пусть не самую-самую, но все же — не Алжир. Глядишь, а там и о благословенной Америке можно подумать.

Как и обычно, войдя в запыленную квартиру в Нью-Йорке, Нэля воскликнула:

— Ой, я по этой квартирке тоже соскучилась!

И чуть ли не с первой минуты занялась приборкой, а Митя сбегал в магазинчик рядом и накупил всякой всячины. Как же легко здесь жить, хотя бы вот в таком простом измерении: жратва, выпивка, обслуга и прочее!

Они славно посидели вдвоем за красиво накрытым столом, позже заглянули Андрей с Аленой, которые тоже крепко угнездились в Штатах, как и Митя. Остальные были новые.

Было мило и спокойно, — стабильно, — и на Митину душу снизошла тишь. Никто его здесь не достанет!.. И Нэля — хороша необыкновенно, особенно теперь, когда они с нетерпением ждут рождения дочери.

Надоели мальчишки! Своих сыновей, кстати, он почти не видел, — оба жили у тещи в Киеве или на даче в Дарнице…

Митя мечтал об очаровательной девочке лет пятнадцати, которую он, вполне еще молодой, — или моложавый, — мужчина торжественно ведет обедать в Дом журналистов, и все любуются ее красотой и завидуют стареющему ловеласу, предполагая, что ловелас хвастает не дочкой, а юной возлюбленной… Дочка будет тонюсенькая, с толстой недлинной курчавой косичкой и обязательно в белом платье, такую девочку он видел в Париже и запомнил.

Митя в этот приезд не шастал одиноким волком по улицам, не смывался в запретные темные кабачки — он приходил домой, помогал Нэле по хозяйству, относился к ней с искренней нежностью и вниманием.

Он опять резался с парнями в канасту, и Мите, всегда ненавидевшему карты, вдруг понравилось играть.

Виктор Венедиктович, поговорив с Митей о текущих делах, предложил поужинать в китайском ресторане.

Митя понимал, что не просто так зовет его В.В., а на очередной, но на этот раз — главный и, скорее всего, последний разговор.

Так и было.

Насытившись и закурив, В.В. — толстую сигару, с которой он возился всегда, почти как с женщиной, Митя, — как субъект нервический, — тоненькую длинную сигарету, — они подошли к главному.

— Смотрю я на вас, Вадим Александрович, и думаю опять и опять, — как сильно вы изменились! В лучшую сторону. Солидный человек, отец многочисленного семейства!.. Уверен, что Нинэль Трофимовна родит вам очаровательную девчушку (все знали об их давней мечте)… Все у вас будет хорошо. Я вам говорил, что полгода максимум вы еще пробудете здесь… А потом вам придется жить одному в весьма экзотической стране… Нинэль Трофимовна останется на какое-то время в Москве… Думаю, со временем и это утрясется…

У вас была когда-то мечта: в сорок лет стать министром иностранных дел? — Митя кивнул. — Ну что ж, с министром пока подождете, а будет у вас сложное и почетное дело, и вы справитесь. Не то что справитесь, я неверно выразился: это — именно вашедело. Для вас…

Ведь я за вами внимательно наблюдал! И понял, что вам нужно. Но сначала, пройдя весь угнетающий путь здесь, который вы с честью прошли… — В.В. с улыбкой, хитро посмотрел на Митю и продолжил: все равно вы ухитрялись успевать быть любителем и любимцем женщин! Это-то и замечательно. Это важно.

В.В. занялся своей потухшей сигарой — раскуривая ее, попыхивая, подпаливая зажигалкой…

А Митя тускло смотрел на него и думал пришедшее внезапно: «Поздно. Дорогой мой В.В., — поздно! Вы слишком долго держали меня в рассоле, и я помягчел, как неправильно изготовленный овощ. Меня нельзя употреблять, я — сдох, прокис. На вид — крепок и хорош, — все как надо: зеленые пупырышки, гладкий бочок настоянного цвета, а тронь…»

В.В. разобрался со своей сигарой, взглянул на Митю и натолкнулся на тусклый потухший взгляд смертельно уставшего человека.

В.В. испугался, и пронзительный звон тревоги наполнил его голову.

— Что с вами, Митя? — спросил он совсем неофициально, как заботливый отец. — Вам плохо?

Митя встрепенулся, собрал все свои силы и обаяние и сказал:

— Что вы, Вадим Венедиктович! Я просто подумал о том, что вначале мне будет грустновато…

И Митя улыбнулся своей обезоруживающей мальчишеской улыбкой, которая сделала его лицо прежним, Митиным, — тех давних уже лет.

У В.В. отлегло от сердца, но он все же сказал:

— Конечно, я понимаю, — ходить сейчас в присутствие уже неинтересно и скучно. Но что делать?!

И В.В. успокоено подумал: вовремя. Не поздно. В самый раз. Митя стал мужчиной.

А Митя, никогда почти не болевший, заболевал. И не понимал — чем. Вдруг среди дня на него наползала, наваливалась тоска. Она давила и жала, голова становилась пустой и гулкой. Поиздевавшись, тоска убиралась, и, сменяя ее, влетала тревога со своими бубнами, танцами, тряской. И тогда из глуби выныривало то словечко: ПОЗДНО.

И Митя не знал, что делать.

Он пил какие-то патентованные средства, транквилизаторы, — потихоньку от Нэли, чтобы она зря не волновалась. Они на короткое время помогали, но потом все приходило в той же последовательности.

Он боролся.

Всеми возможными средствами, уже сам, без лекарств. Стал болтливым и шутником. Потому что, когда он говорил, ТЕ притихали… Но не будешь же все время нести чушь, — вон и Нэля стала посматривать на него с боязливым интересом.

Тоска и тревога, побесившись и разрушив его устоявшийся было мир, как налетали внезапно, так внезапно и исчезали, а он оставался, опустошенный, мокрый от пота, без сил и мыслей. Но все равно группировался для следующего их удара — сжимался, гнал этих гостей внутренним с ними пренебрежительным монологом, уверяя, что силен и ему нечего и некого бояться. Боялся он только воспоминаний…

Митя похудел и стал похож на себя прежнего, только глаза его выдавали: странно опустошенные, как бы покрытые пеленой тягучей тоски.

Он заказал себе притемненные очки и стал носить их, почти не снимая. Так было легче.

Нэля переполошилась:

— Что с тобой? Ты что, стал плохо видеть?

— Да нет, — смеялся он, — интересничаю. Примериваюсь к новой обстановке. Как тут говорят — меняю имидж.

Нэля успокоилась, а В.В., увидев его в очках, одобрительно отметил:

— Очень верно. Вам идут очки.

Так шли дни, недели, месяцы, — в постоянной тревоге. И однажды Митя, встав утром, понял, что непонятная болезнь ушла.

Он победил ее.

А днем позвонил В.В. и сообщил, что из Москвы прилетает «важная птица» и Митя во второй половине дня завтра должен прийти на прием к той «птице».

До этого может заниматься, чем хочет, «хоть бежать на свидание, — засмеялся В.В. и уже серьезно добавил: — Отдохните, подумайте, как будете говорить с ним… Удачи. Я буду поблизости, так что не волнуйтесь, Митя…»

Митя вдруг ощутил силу и радость. Все закончилось. Заканчивался еще один этап его жизни, и тоска и тревога вполне объяснимы и естественны. И ничуть не поздно!

Он почувствовал себя победителем!

Счастливый день перемен выпал на буйную сказочную весеннюю погоду.

Небо было голубым, как глаза незнакомки, ветерки, ласковые и шаловливые, перелетали с листка на листок, — все в мире было гармоничным и прекрасным.

Настроение у Мити было «поющим и танцующим», и только Нэля со своими домашними заботами несколько омрачила его: надо было купить множество всего и она не успевала.

Митя рассчитал, что как раз после этих походов прямиком попадает к «важной птице», где и произойдет поворот в его судьбе. Чтобы мотаться по хозяйственным делам, не надо официоза в одежде — Митя накинул легкую куртку, джинсы и отправился.

На улице он невольно остановился — так прямо и откровенно било в глаза солнце, и воздух казался напоенным ароматами райских садов, хотя это был всего-навсего Нью-Йорк.

Митя решил пройтись, теперь неизвестно когда… Защемило сердце, сжалось, нашла какая-то неведомая туча, и все померкло вокруг в предчувствии беды. Но он отогнал это ощущение — уже умел.

Первым делом он направился в бывшую лавку грека — того нет, но может, племянник напоит кофе и это как-то сгладит грусть.

Лавка была закрыта, и унылый племянник подметал плитчатый тротуар перед ней. Видимо узнав Митю, он поднес руку к старой полисменской фуражке без эмблем, Митя ответил молчаливым поклоном и вдруг почувствовал свою загадочность, раздвоенность и появившуюся внезапно рысью настороженную повадку.

Куртку он скинул и повесил на плечо — жарить стало неимоверно.

В заднем кармане джинсов ощутил какую-то тяжесть… Оказалось, нож-наваха. Когда он засунул сюда нож?.. Не упомнить.

Однако присутствие навахи возбудило его и взбодрило.

Еще вкрадчивее стала его походка, бледнело и юнело лицо с высокими скулами и раскосыми глазами, трепетали тонкие ноздри, будто предвосхищали добычу. А улицы вели его и кружили, и он отдался их хитросплетениям и тайным замыслам.

Дома становились старее, беднее, вот промелькнула афиша стриптиз-бара, где когда-то, — тысячелетие назад! — выступала Анна Шимон…

Митя шел не торопясь, — у него была уйма времени до встречи с «птицей».

А Нэля подождет, дела можно перенести и на завтра.

Из подъезда, зазвенев стеклянно-металлической дверью, вышла девочка лет пятнадцати. Она бесстрашно и открыто посмотрела на Митю круглыми черными глазами со стрельчатыми ресницами. На мочках ее ушей топорщились и цвели белые эмалевые хризантемы. Очаровательная девочка-цветок с пружинистой косой на прямой узкой спинке.

Митя пошел за ней, непроизвольно улыбаясь, а она изредка оборачивалась и строила смешные гримаски. Они как будто затеяли какую-то игру между собой…

Девочка неожиданно исчезла за углом.

Митя пропустил этот момент.

Он помчался за угол, но там никого не было. Ему стало невыносимо грустно, и он поклялся себе, что найдет эту девочку и спросит, как ее зовут. Это имя и станет именем его дочки, решил он.

Улица заканчивалась тупиком. В конце его Митя увидел вывеску «БАР» и ступеньки, ведущие вниз. Сюда она и зашла!

Митя незамедлительно спустился по битым ступеням и очутился в подвальном кафе, чистом, пустом и обычном, даже обыденном, и ничуть не загадочном.

За стойкой бара появился высокий худой человек, похожий скорее на пастора, чем на владельца увеселительного заведения.

— Что будет угодно, сэр? — спросил бармен постно.

Митя заказал яичницу с беконом, он уже проголодался, шастая по улицам, виски и почувствовал себя великолепно. Он снова подозвал хозяина и спросил, не его ли юная прелестная дочка забежала сюда? Хозяин помрачнел и отрицательно покачал головой: у него нет детей и никто сюда не заходил, кроме господина. И ушел во внутренние помещения, а на смену ему вышел здоровенный малый с мрачной рожей и направился к Мите.

Это становилось интересным!

Амбал сказал довольно дружелюбно:

— Сэр, кафе закрывается. Вам пора уходить.

«…Та-ак! Они хотят спрятать девочку с черной косичкой! Не выйдет, господа!» И Митя плотнее и вальяжнее расселся на стуле.

Тогда амбал вынул из кармана ручищу с намотанной на пальцы и запястье цепью, что могло являться и украшением и оружием.

Митя схватился за задний карман.

Сердце у него билось в горле, и восторг заполнил все клетки и клеточки его организма.

Парень заметил его движение и, близко продвинувшись к Мите, почти навис над ним.

Митя совершенно трезво подумал, что, пожалуй, завтра или сегодня его хватятся дома и в миссии. Станут разыскивать, и никто, ничего, никогда не узнает. А сам Митя будет лежать где-нибудь на дне Гудзона, либо в куче свезенного на свалку мусора…

Но как ни странно, это еще больше восхитило его уже пьяноватую и потому лихую и безответственную голову.

Но парень не собирался его убивать, он только хотел выставить этого «факин» за дверь. Он сгреб Митю за воротник и поволок к выходу, но у двери ослабил хватку, и Митя, собрав все свои силы, вывернулся, отскочил в сторону и почему-то закричал амбалу по-испански:

— Дубина! Глупый фонарный столб! Ты ничего не понимаешь! Ваша девчонка похожа на мою дочь!

Парень неясно посмотрел на него и ушел во внутренний коридор. А Митя гордо сел на свое место и отпил добрый глоток виски. Инцидент с вышибалой необыкновенно поднял его тонус.

А день начал склоняться к своей середине. И кафе почти все время пустовало.

Митя сидел, пил и чего-то ждал. Хозяин не показывался. Девочка… Была ли она? Или она вовсе не существовала, а лишь пригрезилась Мите?

Один амбал стоял за стойкой и в который раз уже взглядывал на Митю. Тот, не выдерживая одиночества, крикнул ему:

— Эй, посиди со мной!

Парень молча присел за столик, и Ми́тя сказал:

— Что за дела? Посидеть, выпить не с кем. А у меня такой день. Я завтра улетаю на родину, в Испанию. У меня последний вечер здесь, и неужели нельзя отнестись ко мне по-доброму?

Амбал долго изучал Митю и наконец произнес:

— Ладно, посижу с тобой.

На это Митя, поняв, что как-то завоевал доверие парня, брякнул:

— Послушай, пригласи ту девочку, что похожа на мою дочь. Я просто посмотрю на нее. Моя — очень далеко, и я вряд ли ее скоро увижу…

Парень молча встал и ушел, а Митя стал нетерпеливо ждать.

И вдруг из внутреннего коридора вышли все трое: еще более унылый хозяин, парень и «крахмальная девочка».

Хозяин стал за стойку бара, а парень и девочка подсели к Митиному столику.

Парень, мрачно глядя на Митю, сказал:

— Я — Питер Боул, а это моя сестра Милли. И если ты станешь к ней приставать, то я оторву тебе башку, кто бы ты ни был, о’кей?

Митя представился Энрике из Альмерии.

Амбал поднялся из-за стола и скрылся где-то в недрах бара.

Митя и Милли остались вдвоем.

— Тебя зовут Милли? — спросил он.

Та расхохоталась:

— Вовсе нет! Меня зовут Пэг.

— И он тебе не брат? — вдруг по наитию спросил Митя.

— Нет! — взвизгнула девочка, радуясь как ребенок этой игре в угадайки.

— И ты здесь работаешь? — захотел определить ее статус Митя, чтобы знать, как вести себя с ней.

— Нет! — снова взвизгнула она. И вдруг сказала:

— А ты старый…

Митя поежился: вот так вопросы задают ему юные существа! А ведь сегодня утром он выглядел много моложе, чем обычно.

…Вот и пришло то, чего он так боялся!.. Что, казалось, минует его почему-то…

— Я тебе не нравлюсь?

— Мне тебя жалко, — снова сказала Пег.

— Почему? — горестно удивился Митя.

— Не знаю. Ты, наверное, одинокий, и у тебя никого нет.

Митя поразился простоте и прямоте «диагноза», но не стал сдаваться. Это было не в его правилах. Он лукаво, как только мог, улыбнулся и, подняв бокал, сказал:

— Я завтра улетаю отсюда навсегда, а сегодня хочу нравиться тебе.

Девочка засмеялась смущенно.

— Ты мне понравился с самого начала. Я подсматривала за тобой. Ты выглядел таким одиноким.

Этот подросток, девочка, похожая на его дочку, своим тоненьким пальчиком надавила на больные места.

А Пэг меж тем болтала:

— Оскар хотел тебя выкинуть. Я не разрешила. Он назвал тебя липучкой, а я говорила, что ты хороший. Они потом поверили и, видишь, выпустили меня.

— Кто они? — спросил Митя, ошеломленный этой искренностью.

— Оскар и отец.

— Мрачный хозяин — твой отец? — уточнил Митя.

Пэг обиделась:

— Он не мрачный. Он болен. У него язва. А Оскар служит у него.

— Ты, наверное, учишься в школе? — обреченно спросил Митя.

— Конечно! — воскликнула Пэг. — И она мне так надоела! Мама моя умерла давно, и папа меня воспитывает и воспитывает, но не умеет это делать. А твоя дочка, — вдруг прервала она себя, — она правда похожа на меня?

— Нет, — устало сказал Митя, — у меня вообще нет дочери (он забыл про Анну…), у меня два маленьких сына, и я не испанец, а русский. Только ты не говори отцу и Оскару сейчас. Потом, когда я уйду.

— Ты уйдешь? — спросила Пэг огорченно. — Но мне с тобой интересно. Я тоже пойду с тобой. Я не была знакома ни с одним русским…

— Ну вот теперь знакома, — усмехнулся Митя.

— А как тебя зовут? — спросила Пэг с интересом. — Только правду.

— Дмитрий, Митя, — назвался он.

— О, как трудно, — протянула Пэг, — подожди, Ми-ить-я, я возьму вино, хорошее, испанское, настоящее.

Она побежала куда-то в коридор и вернулась уже в курточке и с пакетом. Подошла к стойке и что-то сказала отцу, он ответил, она рассмеялась, поцеловала его в щеку и подошла к Мите.

— Пойдем, — сказал она, потянув его за руку, — мне разрешили.

Они вышли из бара, и оказалось, что уже наступил вечер. Или ночь?! Митя впервые за сегодня ощутил дрожь, взглянув на светящийся циферблат…Боже! Ему думалось, что впереди — уйма времени, а оказалось, что все оно — позади.

Девять вечера, и в присутствии уже никого не должно быть.

…А что, если кинуться туда? Он чуть не рассмеялся. К кому он придет? Там уже звон по всем округам. И Нэля знает, что он пропал. И Виктор Венедиктович. И «птица» важная…

Он погиб. И из-за чего? Не из-за чего. Просто так.

Рядом шла Пэг, непривычно молчащая.

За ними наверняка тащится этот Оскар, и стоит Мите только ближе подойти к девочке, как тот убьет его и «до свидания» не скажет.

Митя повернулся к Пэг и коснулся губами ее ароматной щечки.

— Прощай, ласточка… — сказал он, — я погиб. Вспоминай меня иногда. Может, мне будет там легче…

— Где? — тихо и испуганно спросила она.

Уголки рта ее опустились, придавая личику взрослость.

— Там, — ответил неопределенно Митя, зная где… — В Москве. Без работы. С семьей с женой и тремя детьми… Да нет. Скорее так: без жены и без детей…

Пэг вдруг схватила его за куртку и притянула к себе, прижалась губами к его губам.

Он хотел сказать: не надо… Но человек слаб, а Митя тем более, и они стали целоваться с Пэг как безумные, стоя на нью-йоркской улице.

Когда они оторвались друг от друга, Митя отметил, что никакого Оскара вблизи нет…

…Уехать с ней в какую-нибудь гостиницу? И провести свою последнюю ночь в Нью-Йорке в объятиях этой девочки. Он уже не был уверен, что она — девочка. Она поедет с ним, он это чувствовал.

Но порыв прошел, и накатила страшная, неимоверная усталость, и начал подкрадываться ужас содеянного. Митя встряхнул головой, отводя наваждение.

— Прощай, Пэг. Я люблю тебя, — сказал он, погладив ее по волосам. — Я тебя буду помнить.

— Я тоже, — ответила она, — а ты приедешь хоть когда-нибудь?

— Обязательно! — ответил он совершенно искренне, зная, что не раз в своих мечтах ТАМ он будет возвращаться на эту улицу, к Пэг.

— Уходи, — сказал он. — Уходи.

Она послушно отошла от него и пошла, опустив голову, медленно, но упорно. Вот уже скрылась за углом. Нет ее…

Митя открыл дверь в квартиру и сразу увидел Нэлю. Она сидела на их большом белом кожаном диване, — маленькая, с огромным животом, в домашнем платье, бледная синюшной бледностью.

— Вот и он, — с усмешкой сказала она кому-то, повернув голову — я же говорила, что он жив. С ним случаются другие вещи.

Митя медленно вошел в гостиную.

Там, куда обращалась Нэля, сидел Виктор Венедиктович, как всегда, с иголочки одетый, причесанный волосок к волоску, но с каким-то потускневшим лицом, — с этим выражением он, видимо, не смог справиться.

— А мне все твердят, — счастливица, — сказала она ядовито, — вот, убедитесь.

Она подошла к Мите, как-то непонятно посмотрела на него и скрылась в спальне.

Митя молча сел напротив В.В. за журнальный столик.

На нем стояли бокалы с коктейлями и фрукты. Значит, несмотря ни на что, Нэля «принимала» В.В.

— Что с вами, Митя? — спросил тот упавшим до шепота голосом.

…Да, ведь это он, Митя, подвел и предал не только себя, но и самого В.В. и может быть, больше, чем себя.

— Не знаю, — ответил Митя горько, — я и правда, не знаю… Простите…

— Я не стану распекать вас, — сказал В.В. все тем же голосом, — вы сам знаете, что совершили.

Он помолчал, ожидая любого ответа, но Митя как онемел.

— Я не понимаю… — сказал В.В. — Неужели у вас нет совсем чувства меры, опасности, ответственности наконец?.. Но все еще пока поправимо, и это зависит от меня. Но вы должны мне все рассказать. Все, понимаете? Чтобы я мог ориентироваться.

В.В. все же решил, видимо как-то попытаться спасти хотя бы себя…

Митя, помедлив, ответил, — простите, Виктор Венедиктович, но я вам ничего не расскажу. Я сам не разобрался ни в чем. Может, со мной ничего не происходило, а может, очень важное… Клянусь, я не знаю. И возможно, не узнаю никогда. Что же я вам расскажу?..

Митя устало смотрел на него.

Теперь, когда кончилась неизвестность, будто глыба свалилась с его плеч.

А у Виктора Венедиктовича волосы шевелились на голове и озноб бежал по телу, охватывая обручем голову, которая начинала пульсировать и безобразно болеть. Он подумал, что Митя сошел с ума, но по лицу его этого не скажешь… Болен? Нервный срыв?.. Ему нужен отдых. Глубокий отдых. И все постепенно наладится… Так он успокаивал себя, понимая, что все зря, зря… Вслух он сказал:

— Приведите себя в порядок, развейте настроение Нинэли Трофимовны. И приходите ко мне. Я всю ночь буду работать, так что в любое время. И если можно, приведите в порядок ваши впечатления и… приключения. Я должен, обязан все знать. Вы меня понимаете? Я всегда прикрывал вас, говорил, что находил нужным. Прикрою и сейчас. Но я должен все знать. Нельзя же так вот, ни за что, положить свою жизнь на рельсы… И не только свою…

— Виктор Венедиктович, — сказал Митя чуть ли не умоляюще, — простите меня, я вас ужасно, отвратительно подвел. Я поступил как подонок. Но я никуда не хочу ехать. Я ненадежный человек. Зачем вы ставили на меня?..

Виктор Венедиктович сник.

— Вы не правы, Митя, — прошептал он, — и правы. Как всегда. Я — старый дурак. Вы казались мне…

Он замолчал безнадежно.

Молчал и Митя.

В.В. встал. Подобравшийся, официальный, суховатый. Начальник.

— Вадим Александрович, наверно, я не буду препятствовать вашей отправке в Москву. Видимо, это действительно будет лучше и для вас, и для меня. Вас оставят в Москве, дадут какое-то место, верю, что проступок ваш не так страшен, хотя вы и не хотите мне рассказать… Но это ваши проблемы. Вы… — В.В. замолчал, видимо не находя нужным что-либо продолжать.

Эти внезапные холодность и официозная сухость заставили Митю сказать:

— Простите. Спасибо вам за все…

В.В. пожал плечами и ушел.

Митя лег на диване и начал было проваливаться в сон, но вошла рыдающая в голос Нэля, и Мите стало невыносимо жаль ее.

С огромным животом, маленькая, бледная, плачущая!.. О, Боже, что он сделал с веселенькой крепенькой девочкой Нэлей? Почти всегда беременная, обманутая мужем и не знающая еще, что сегодня Митя испортил ей окончательно жизнь.

Испортил глупо и бездарно.

Да, она вызывала горькую, нестерпимую жалость.

Митя вскочил с дивана, подошел к ней, взял сзади за локти и прижался головой к ее шее. Она зарыдала еще громче.

— Нэля, милая, прости меня, прости. Я сделаю все, чтобы ты была счастлива.

Она рыдала навзрыд, и плечики ее вздрагивали.

Митя понял, что к нему пришло решение. И не сейчас. Раньше. Когда в двери исчезла фигура В.В.

Он пойдет к нему. Он расскажет все, он будет рассказывать, как раздеваться: все, вплоть до белья, — нате, смотрите, я разделся. Не погубите голого несмышленого земного человека… С его мелкими страстями и проступками?..

В.В. поймет… И все закончится благополучно, как всегда у него случалось.

Виктор Венедиктович действительно не спал. Но Митю уже не ждал. Однако принял. Но он смертельно обиделся на Митю, до боли, до ненависти.

Возможно, на него повлияла обстановка Митиного дома: беременная милая, униженная его подчиненным Нэля, дом — полная чаша… Что здесь, что в Москве…

А эта мразь — так мысленно обозвал Митю В.В. — плюет на все и всех и делает, что захочет, и не считается ни с кем. И уверен, что все ему сойдет с рук. На этот раз — не сойдет!

Когда он открыл дверь, то увидел Митю, бледного до зелени, с подозрительно красными глазами и набрякшими веками.

«…Плакал?» — спросил себя В.В., но тут же приказал себе не под даваться в очередной раз, какую бы интермедию не разыграл Митя. Хватит! Он уже дал ему шанс, два, но тот им не воспользовался.

Вот теперь пусть кушает, что сам приготовил.

Митя спросил хрипло:

— Можно войти?

— Конечно, конечно, — спохватился В.В. и отодвинулся от дверного прохода.

Митя прошел в гостиную.

В.В. спросил:

— Выпить?

Митя кивнул.

В.В. налил ему виски и, как полагается, бросил в стакан лед.

Он в конце концов хозяин, к нему пришли, и здесь не должно быть различий: враг, друг или нечто среднее. Служба приучила.

В.В. смотрел на Митю и понимал, что обида не проходит, а наоборот накаляется как кузнечная наковальня.

«…Щенок, сопляк, — думал В.В., — думает, что пришел ко мне и все о’кей? И старая тряпка В.В. растает от такого доверия?»

Митя поднял голову, а В.В. опустил свою.

Он не хотел, чтобы Митя увидел, разглядел его обиду. Слишком жирно для мальчишки.

А Мите сразу же стало трудно. Ему нужны были глаза, не важно, с каким выражением, — чтобы они смотрели на него.

Он ждал, что В.В. хотя бы что-то скажет: обругает, посетует, попеняет…

Но ничего этого не происходило, и Митя всем своим нутром почувствовал, что это — конец. Что, теперь встать и уйти?..

Нет уж, сиди, раз пришел, и делай, что собрался.

Митя, сжавшись в кулак, заговорил.

Он начал с самого утра. Но то, что он говорил, выглядело или враньем или пошлятиной, самой по себе ничего не значащей, но многое говорящей о самом Мите.

Закончив свою исповедь, Митя добавил:

— Вот потому я и говорил вам, что ни на что не гожусь…

«…Да, ты ни на что не годишься, а может, и не годился никогда, — подумал с горечью В.В. — Это я тебя придумал, как, наверное, придумывают тебя твои женщины… А вот твой первый начальничек заграничный, Георгий Георгиевич, понял. И не зря назначил эти непонятные полгода здесь… Ах, старый змей, до чего мудр и опытен! Итак, дружочек Митя, я больше тебе не помощник».

Придется тебе потерпеть фиаско…

Митя понял молчание В.В. и похолодел. Почему он не мог рассказать все, когда его просили об этом? Что за идиотизм? Но теперь — поздно.

В.В. молчал, понимая, что сказать что-то надо… Ни жалости к Мите не было, ни симпатии, ни привязанности.

Но Виктор Венедиктович справился с собой, — недаром он так долго жил в «джунглях».

Он поднял глаза на Митю и сказал доброжелательно, как говаривал многажды разным людям, зная, что перечеркивает их жизнь:

— Вадим Александрович, я все понял. Спасибо за откровенность. Я учту обстоятельства и сделаю для вас и Нинэли Трофимовны все возможное.

Теперь надо уходить!

Митя встал, все еще надеясь на проявление чувства, — любого! а не этой скрипучей как железный флюгер лживой официальщины…

Но не было более ничего.

Митя, извинившись еще и еще раз, ушел, — под молчание хозяина.

Он не пошел домой. Теперь, понимал, он может делать все, что ему захочется. Ничто не может ни убавить, ни прибавить в его судьбе. Он свободен в своих волеизъявлениях. Хоть иди в бар к Пэг… А что?.. Он вспомнил, что денег у него нет.

Ни копейки.

На улице Митя сел на пустой ящик из-под апельсинов, прислонился к влажной кирпичной стене. Он вспомнил, что это стена магазина. И вдруг с веселым безумием подумал, что хорошо бы наняться сюда подсобником и исчезнуть навсегда для своих соотечественников и проявиться для новых людей, которым нет дела до его проступков, причуд и вообще — до всей его жизни…

И тут же испугался, что уже долго сидит здесь, и В.В. позвонил Нэле или она сама позвонила, и они снова в ужасе от его поступков.

Митя вскочил и бросился домой, по лестнице он мчался как ошалелый, ему казалось, что он слышит звон телефона.

Вбежал в квартиру и увидел сразу Нэлю. Она лежала на диване, сложив на животе руки, и смотрела на дверь.

— Я был у В.В., — задыхаясь, сообщил он и с готовностью ждал вопросов. Но Нэля не спросила ничего, ей было достаточно посмотреть на него, чтобы все понять.

Митя рухнул в кресло и с тоской смотрел на жену.

А Нэля думала о том, что — в сущности — не знает своего мужа, хотя и говорит всегда, что видит его насквозь. Нет, не видит. Он странный… Он вызывает в ней и безумную любовь, и презрение, и жалость… И откуда и как возникают эти разные чувства, она понять не сможет.

И почему она сейчас не высказывает ему все, что о нем думает? На что она надеется? И на что теперь можно надеяться? Только на папу. И не в отношении Митьки. С ним — все. Папа больше не сделает ни четверти шага, чтобы замолвить за зятя словечко. Даже ради нее…

Она отвернулась, чтобы не видеть жалких Митиных глаз.

Вера иногда ездила по рабочим делам трамваем, длинным маршрутом. Трамвай успокаивал ее, мысли становились ясными и ровными, не рвались на куски, и еще: трамвай на полпути проезжал мимо Митиного дома, где они прожили с ним несколько счастливых дней.

Она вспоминала Митю без боли и обид — как давно ушедшее.

И каждый раз окна квартиры были плотно занавешены. Хозяев нет.

Сегодня она снова ехала этим маршрутом и глянула, как всегда, на окна, — они блестели чисто вымытыми стеклами и занавеси были раздвинуты.

Вера почему-то заволновалась и, оторвав взгляд от этих «живых» окон, стала смотреть на тротуар.

А по тротуару прогуливался Митя с коляской.

Она уже потом, после поворота трамвая поняла, что это он.

Он?! Но какой! Обрюзгший, постаревший, располневший, — ее Митечка! С детской коляской. Еще одной коляской в его жизни.

Она решила, что ошиблась. Этот мужик просто не мог быть Митей! У нее галлюцинации.

Митя не мог, не имел права! уныло брести, толкая перед собой детскую коляску! Не смеет стать толстым и обрюзгшим!

Хотя она тоже изменилась.

Так что, милая, это вполне мог быть и Митя. А может быть, и нет. Ей могло показаться… А чистые окна? Да мало ли кто там. Теща приехала.

Мужика с коляской она видела сбоку, могла обознаться, тем более ее фантазию подтолкнули эти чистые окна…

А по тротуару с детской коляской действительно брел Митя.

Он гулял со своим третьим сыном (дочки опять не получилось, и Нэля рыдала по этому поводу в роддоме до истерики, — собралось в этом рыдании все…) Костиком. Почему Костик? Да нипочему.

Они оба относились к третьему сыну, как к ненужной, нелюбимой вещи. Кормить кормили, гулять с ним ходил Митя, это была его обязанность.

Зато тесть обожал малыша. Он видел, как родители относятся к сыну, и жалел мальчонку, он-то в чем виноват? И получилось, что маленького Костика любил самый могущественный в семье человек — Трофим Глебович.

Митино положение все еще не прояснилось, хотя они достаточно уже жили в Москве.

— Устраивайся дворником, — как-то бросил тесть на ходу, посмотрев на Митю с презрением, и закончил, как припечатал, — хотя какой из тебя дворник! С тебя как с козла молока.

И Митя не обиделся.

Что пережил он сам по приезде, не знал никто, да и не надо никому знать о каждодневной непрекращающейся боли, о стыде перед Нэлей, о ненависти к самому себе…

Он начал потихоньку попивать, гуляя с младшим по бульварам и заглядывая в пивнушки по дороге.

Нэля ничего не говорила, хотя и злилась ужасно. Она четко понимала, что с Митей все кончено. И деваться ей от него некуда — трое детей, привычка, никого вокруг, кроме папы…

И Нэля, стойкая и крепенькая Нэля, научилась плакать — жизнь научила. Она плакала по ночам, когда Митя засыпал и переставал бродить по квартире.

Папа, когда ненадолго приходил к ним, не уставал Неле повторять, что Митька — неблагодарная тварь, нищий, безмозглый, что его вытащили из помойки, а он в благодарность испохабил всю жизнь его святой дочери! Что нагреб ей кучу детей, а кормить их будет он, Трофим! Что Митька — сволочь и бабник и что с ним надо кончать. Что Нэля — красавица и даже с тремя детьми выйдет замуж, — уж папа постарается найти дочке достойного человека… Решайся, дочка! Не пропадем. А эту обузу надо скидывать. «Я его видеть не могу, ты уж прости… Смотреть, как ты изводишься, нет сил. Отправляй своего богоданного на все четыре. Комнату, так и быть, я ему сделаю, хрен с ним. Двоих ребят к матери отвезем — ничего, не переломится… Одного, кого захочешь, — оставляй, Митеньку ли, Трошу или Костика, — тебе решать. Будешь одна, при квартире, с одним ребенком, красивая, молодая, чего тебе? Подумай, доченька, — и Трофим погладил Нэлю по черной головке своей корявой рукой бывшего хлебопашца, — а я на пенсию пойду, совсем в Киев уедем — красиво там, хорошо, — благодать! Работать захочешь, — тоже пожалуйста!

И однажды Нэля сказала:

— Папа, я согласна.

А Митя будто почувствовал это, и, гуляя с Костиком и ежась от начинающейся осенней сырости, он думал о Нэле. Если раньше он знал, что все проблемы, как ни велики они были, решатся в постели и Нэля снова станет кроткой овечкой, это при ее-то характере! Теперь все было иначе. Что ж, ему придется съехать… Но куда? Он здесь прописан… Митя подумал, что ему надо сказать об этом решительно и твердо — и тестю, и жене. Или что? Они выкинут его с вещами на улицу?

Нэля металась по квартире.

Все валилось из рук. Она сказала отцу — да, и сама порадовалась освобождению… А сейчас вот металась как отравленная мышь…Митя… Он исчезнет из ее жизни навсегда. Появится какой-нибудь «бравый» из папиных подчиненных, который конечно же будет смотреть ей в рот и принимать все ее высказывания за истину в первой инстанции — как бы… Родит она «бравому» ребеночка…

Нэля схватилась за голову. Нет! Никому она никого не родит! Она не хочет никакого «бравого»! Она готова продолжать жить с Митей. Да, она призналась себе в этом. Митя — родной, близкий, ее четвертый (или первый?) ребенок, и она не оставит его никогда.

Это ее крест и ее счастье.

Она так и скажет папе, и если тот рассердится… Что ж, пусть. Пусть устроит ее работать, а детей они сами как-нибудь поднимут. Не может же Митя веки вечные ходить без работы.

Вот так надумала Нэля. Она любила Митю, и в этом была вся ее жизнь.

Через день, заранее удостоверившись, что Мити дома нет, Трофим Глебович заглянул к дочери.

— Дашь рюмочку?.. — подмигнув, попросил он.

Нэля молча налила ему в бокал коньяка.

— А ты, дочка? — спросил он — Давай-ка за твою новую жизнь!

Нэля собралась с силами и сказала:

— Папа, прости, но я остаюсь с Митей.

Она ничего не стала объяснять, зная, что отец не любит объяснений, а особенно оправданий.

Трофим потемнел лицом, сжал бокал, помолчал и отрезал (так он с любимой и единственной дочкой не говорил никогда):

— Дура. Что с дуры взять?! Хлебай дерьмо дальше.

Он хотел еще кое-что добавить, но лишь махнул рукой.

Митя не узнал об этом разговоре и каждый день ждал своего изгнания.

Но стояла тишина — в прямом и переносном смысле.

Трофим Глебович не появлялся и звонил редко.

Митя понял, что прощен. Естественно Нэлей. Не тестем. В тесте он имеет теперь врага не на жизнь, а на смерть.

Через несколько дней пришла из Киева от тещи телеграмма: «Забирайте детей. Устала. Больна.»

Митя полетел и забрал детей.

Митенька стал совсем взрослый — дичок с украинским говорком, Терри — все такой же плакса.

Митенька был высокий, худенький, с дедовым круглым лицом, черными бровями и коротким Нэлиным носиком. Только глаза у него смотрели не настороженно, как у Нэли, и не сердито, как казалось про Трофима, а открыто и нежно.

Глаза у Митеньки были серые, большие, и взгляд, — если можно так сказать, — брал за сердце… То ли особая ранимость, то ли нежность натуры, то ли незлобивость и доброта, а скорее — все вместе, — взывали к миру через эти распахнутые чистые озерца.

И еще Митенька очень смущался. Он не привык к родителям, и сейчас как бы узнавал их наново.

И присматривался к отцу.

А Терри — или Троша, как называл его дед, — вдруг с возрастом стал все больше походить на Митю. Но остался таким же капризным: все ему в Москве было не то и не так, и он, почти не переставая, ныл, что хочет к бабуле.

Нэля впала в стойкий стресс: четверо мужиков на ее голову! Она уже от этого отвыкла — варить, жарить, парить, засаливать, мариновать, не имея под рукой американского разнообразия полуфабрикатов и готовых блюд.

Она стояла на кухне день ото дня, но молчала. Сама захотела так жить! И наверняка отец позвонил маме и заставил ее послать такую телеграмму. Хочет, чтобы Нэля ела то самое, о чем он сказал.

Митя видел, как внимательно следит за ним старший сын, как неуклюже пытается помочь ему — вызывается сходить в магазин, хватается за стиралку, пылесосит квартиру.

Нэля на это сердилась — нечего мальчику заниматься домашней ерундой, лучше почитал бы английскую книжку. О том, что Митя-большой прекрасно знает языки и мог бы заниматься с сыном, Нэлей не было сказано ни слова, будто Митя, кроме русского, не знает ни бум-бум.

Митя не сопротивлялся. Вообще, он стал как бы просто принадлежностью обстановки. Никто с ним особо не разговаривал.

Нэля была занята и постоянно сердита, Митенька отца дико, до полыхания щек, стеснялся, Терри вечно ныл, а Костик — годовалый младенец, какие с ним разговоры…

И никто не знал, даже сам Митя, что старший сын обожает отца еще с самых малых лет. Он казался Митеньке красивым, значительным, умным и неизмеримо «выше» и мамы, и деда, не говоря уже о бабушке. Другая бабушка, Митина мама, внуков своих фактически не знала, как, впрочем, и своего сына. Но не обижалась. Вернее так: обиделась давно и навсегда и об этом постаралась забыть. О нынешней Митиной судьбе ей ничего не было сообщено.

Митенька не знал, что произошло с отцом и почему тот не ходит на работу, но о чем-то догадывался, глядя на мрачную маму и на полностью бессловесного отца. Но странно — это полузнание вовсе не умаляло достоинств отца в глазах Митеньки.

Митя-старший этого не знал, сын казался ему букой.

А Нэля своим проникающим женским взглядом заметила этот трепет сына перед отцом и возмутилась. Не перед дедом! Это было бы понятно! И Митенька, почти все время живший у бабушки в Киеве, редко видевший отца…

Когда первенец был крошкой, Митя им гордился, с ним любил прохаживаться по бульварам, накупал ему в Америке игрушек и книжек…

И вот сын вырос и по-прежнему, а может и больше, любил отца. А тот не замечает этого и вообще не знает, что делать с повзрослевшим сыном. Не посюсюкаешь, не пощекочешь младенчика под закатистый его счастливый визг! Тут надобно другое, а другого у Мити не было, не умел он общаться со взрослыми мальчиками.

Вот если бы девочка…

Нэля расстраивалась не на шутку.

Если будет продолжаться это глупое восхищение, то из Митеньки может вырасти такой же вертопрах, как папаша, и наломает сын в своей жизни еще и больше дров.

Она стала примечать, что Митенька и внешне меняется — появляется Митькино… И голос становится гортанным и срывчатым. Это беспокоило еще больше.

Она решила действовать — не дать же пропасть у нее на глазах хорошему мальчику, ее сыну!

Нужен был повод для действий, и повод очень быстро нашелся.

Митя в сто какой-то раз поехал в Дом на Смоленской.

Приехал оттуда поздно и в сильном подпитии. Сообщил, что ничего нового, но встретил Анатолия, который обещал ему посодействовать. Это было выше Нэлиных сил.

Содействие Анатолия! Который чуть не ползал перед ней за тот несчастный Алжир!

Нэля сорвалась, подогревая себя, чтобы показать Митеньке во всей красе папашу.

Митенька читал в гостиной, и Нэля начала скандал. Тихий, приличный по тону, — но не по высказанному.

Она кляла Митю за леность и безразличие к дому и не только к дому, но ко всем своим близким, за тунеядство, за нежелание устроиться хотя бы куда-нибудь или давать уроки, за его беспринципность, — просить Анатолия СОДЕЙСТВОВАТЬ! Без протекции Митя не может пальцем двинуть.

— Всегда мой папа, а твой дед, — обернулась она к Митеньке, который не поднимал голову от книги, — и если бы не дед… И если бы я слушалась твоего деда! Мы не жили бы сейчас как последние!..

Митя молчал, только в начале Нэлиной речи указал глазами на Митеньку, но она продолжала, и тогда в какую-то паузу Митя сказал:

— Нэля, давай отложим наш разговор на другое время, мы мешаем Митеньке читать.

Тот вскочил и убежал из гостиной в детскую и залился слезами. Он уже не спал в детской, у него была своя комната, но сейчас почему-то прибежал сюда, где слышалось спокойное посапывание младших братьев.

Всю ночь Митенька не спал, он неотвязно думал об отце. И ему было жаль его.

Он не пытался разгадать его грехи, он жалел его и, несмотря ни на что, любил.

На следующий день, с утра, Митя оделся как прежде, в серую тройку, тщательно побрился и сказал, что пока не устроится на работу, домой не придет.

Нэля начала было: «Митя, прости, я…» — он остановил ее жестом: «Не надо, Нэля, ты права, я — подонок и хочу попытаться исправиться».

Что уж там происходило в здании на Смоленке, какие мытарства прошел Митя, не узнает никто, но ему дали должность в одном из архивов министерства — консультант с почти приличным окладом. Митя понимал, что это — ссылка, скорее всего, до пенсии и что теперь, наконец, о нем с радостью забудут навсегда. А что ему остается делать? Идти в архив и работать.

Вечером, когда они втроем (Митя, Митенька и Нэля) сидели в гостиной за чаем, Нэля завела на повышенных тонах разговор о Митиной новой работе.

— Конечно, на что можно было надеяться? Только на такой вариант. Хотя, честно говоря, я не думала, что тебя засунут в такую дыру. Что ни говори, но человека судят по его способностям, пусть даже он натворил невесть что. Такой человек начинает с нуля, но — ТАМ ЖЕ! и постепенно поднимается вверх, и все за давностью лет забывают его проступок. А тебя списали, ты хоть это-то понимаешь?

Митенька опять не поднимал головы от книги, но душа его изболелась за отца, и он твердил про себя: «Ну, скажи же что-нибудь, ну, скажи, папа, папочка!..»

— Ты хотела, чтобы я обязательно устроился, я это сделал. Прости, что такая мизерность, но видимо, ты права. Я — ничтожная личность, — сказал Митя и вышел из гостиной.

Вера чувствовала, как сын все больше отдаляется от нее, родной матери, и прикипает своим сердечком к мягкой Леле, к которой каждую минуту можно обратиться, у нее весело и интересно. Леля даже взяла котенка для Митечки, хотя ее мужики терпеть не могут кошек.

Митечке скоро в школу. Леля конечно же научила его и читать, и считать. Это замечательно! Но лично она думает, что ребенок должен развиваться без перескоков через ступеньки. До школы — игры, в школе — грамота, ему же неинтересно будет сидеть на уроках! Отсюда зазнайство перед другими, леность… да мало ли что еще может возрасти на такой почве: а я лучше вас!

Леля не сильный воспитатель, что заметно по ее сыну Алешке. Тот в грош ее не ставит. Мать для домашних удобств, не более того… Так что пусть Леля занимается своим сыном, а своим Митечкой будет заниматься сама Вера. Леля, конечно, расстроится, но подходит время, когда сын должен знать, кто есть кто.

Тем более что у нее, кажется, продвигается дело с замужеством. Режиссер телепрограммы и Верин любовник — Виталий — собрался наконец развестись.

Вера давно мучилась — сказать или нет Леле о том, что видела Митю в затрапезнейшем виде, гулявшего с детской коляской. Да и видит из окна трамвая теперь довольно часто, когда, конечно, предпочитает возвращаться домой именно этим транспортом. Создается впечатление, что он не работает и никуда отъезжать, видимо, не собирается. Интересно все же обсудить это. Правда, сегодня она шла к Леле с твердым намерением окончательно решить с Митечкой.

Они сели за кофе, и Леля сразу обратила внимание, что Вера как-то странно смотрит на нее, будто решая, можно ли ей довериться, было ясно, что у Веры просто на кончике языка висит какая-то тайна. И точно. Та вздохнула, как перед трудным прыжком, и сказала:

— Я видела Митю… — И изложила в подробностях и саму «встречу» и свои предположения по этому поводу.

Она сразу заметила, что Леля стала как-то «не в себе»: уставилась в одну точку, глаза горят…

Вера мысленно выругала себя: зачем она рассказала? Ни к чему, ох как ни к чему опять эти напоминания о Мите! Она о нем постаралась забыть, и воспоминания уже не ранили ее как прежде, но приносили отголоски, дуновение того счастья, которое она с Митей испытала. С Виталием не так — проще, скучнее, но и она уже не девочка, ей нужно выйти замуж, дать Митечке отца, себе — «стену», и все. А вот Леля явно живет только тем, что у нее был когда-то Митя. Веру злит еще то, что и Митечку Леля обожает больше из-за Мити, чем из-за самого Митечки!

— Но что, что же произошло с ним?! — вдруг вскинулась Леля. — Что все-таки ты думаешь, Вера?

— Не знаю, я почти не вспоминаю Митю, и меня по большому счету не интересует, что с ним происходит. Так, пустой интерес. А тебе, если хочешь, дам совет: зря ты все это затеваешь, то есть собираешь детей, суетишься… Оставь ты в покое и Митю, и его семью, и его детей! У них у всех есть матери, и пусть сами справляются…

Леля поникла. Ее резануло Верины «оставь в покое» и «у них есть матери»… Леля поняла, чтоэти слова относятся главным образом к Митечке.

— Ну вот, само собой подошло к тому, о чем я давно собиралась с тобой поговорить, — сказала Вера как можно более мягко. — Понимаешь, Митечка совсем отлучился от родного дома… Он дни напролет проводит здесь, с тобой… Это не дело. Ну, пока он был маленький, — ладно, но теперь… Не за горами школа, и что? Кого он будет звать на собрания? Кому тащить дневник? Я все же родила его! Я бесконечно благодарна тебе за помощь. Ты даже не знаешь как… Я тебя люблю… Но, — продолжила Вера твердо, — но сына — больше. Ему нужна я, родная мать, со всеми моими недостатками и достоинствами, я хочу спросить не с кого-то другого, а с СЕБЯ в будущем за то, каким станет мой сын. В общем, я забираю Митечку, он будет со мной. А к тебе мы будем часто-часто приходить в гости. — Вера увидела, как сморщилось Лелино лицо, — вот-вот заплачет, — и потому сказала:

— Ну скажи, разве я не права? Многого хочу? Совсем нет. Аты сможешь заняться Анечкой, там ты действительно нужна.

Вот это она сказала зря, потому что Леля закрыла лицо руками, заплакав, и сквозь слезы пробормотала:

— Я не нужна… И никогда не была нужна!

Она хотела еще что-то добавить, но вдруг выражение лица у нее изменилось, оно стало непроницаемым, она утерла слезы и сказала: прости… Сейчас я приведу Митечку. Котенка заберете? Мне он не мешает, но боюсь…

— Конечно заберем, — прервала ее Вера, — Ми-течка его обожает, я знаю.

Леля, выходя из комнаты, обернулась и произнесла: — Все же ты очень жестокий человек, Вера. — И чтобы та не успела ответить, Леля быстро вышла.

У Веры было немало возражений, которые бы забили Лелины эмоциональные всплески, но она и так уже много сказала, и не стоит бередить еще и еще Лелину рану, потому что, как там ни говори, Митечка — пристанище для ее одинокого сердца, наперекор всему, жаждущего любви.

Но что же делать Вере? Оставить Митю и лишиться сына? Вера встала, чтобы сразу же уйти с Митечкой, — невозможно продолжать мусолить этот решенный вопрос.

Рита, Раиса Артемовна и Анечка уже как два года жили в новой квартире, в новом доме. Их развалюху снесли, а на ее месте поставили летнее кафе.

Квартиру они получили почти рядом, в только что построенной многоэтажке, — большую по сравнению с прежней.

Конечно, такого бы им никогда не видать, предлагали-то переезд в Бескудниково, в пятиэтажку, за выездом. Но хорошо, что Риточка поработала в Алжире, и были у нее денежки. Пришлось раскошелиться на парня из комиссии и еще выдать ему натурой. Вот тогда и появилась эта отличная квартира! А уж обставлена она у них!.. Опять же все Риточка. Был у нее в то время постоянный любовник — инженер на мебельной фабрике, он-то и устроил им все в полцены. В то время он на Ритке чуть не женился, но прознал, увидел, какая она психованная, да еще и попивать стала часто, и ушел чуть не со слезами…

Вот так и оказалась у них шикарная квартира. Жаль, что скоро Андрюша исчез с горизонта, Ритка как-то по откровенности сообщила, что он женился. А сама она устроилась сменным администратором в ближайшее кафе. Деньги неплохие, и работа не пыльная.

Аня росла красавицей. Вся в папашу, но лучше. Особенными у нее были глаза — зеленые, с черными ресницами, и волосы — каштановые с золотом, а густющие! на троих хватит. И высокая она, Анечка, стройненькая. Анечка — молчунья, не знаешь, что и думает. Мать никогда не пожалеет, не поцелует, а бабку ни во что не ставит. Да и к Елене той Николаевне не больно ласкова — так, улыбнется, спасибо скажет, ну на вопросы ответит — как учится, чего хочет… Училась Анечка средне, но не совсем плохо, никто от нее и не требовал большего, подружек не заводила.

Одна и одна все время. Уйдет в комнату и сидит там. А что делает — неизвестно. Думала Раиса и о Рите… Нехороша такая жизнь для ребенка. Что она видит? Бесконечных ухажеров матери? Ритку жалко, да ведь Аня-то ничего такого не понимает. Виноват во всем этот поганец Митька. Надо же, такой из себя ничто, а Ритка все по нем сохнет и пьет с того… И что с Аней-то делать? Волчонком она растет, никакой теплоты в лице, всегда как тучка ходит…

Аня смотрела в окно. Там у них, кроме старого дерева, перед окном ничего видно не было, а здесь — простор, десятый этаж… И увидела, как остановилось такси и из него вышла женщина в красивом пальто с серебристой большой лисой. Елена Николаевна, тетя ее родного отца.

Аня плохо относилась к ней, не любила она Елену за то, что этот Митька, Анин отец, был ей племянником, за то, что она богатая, за то, что вечно с Аней сюсюкает, будто ей три года как было, так и осталось. И еще эта Елена хотела, чтобы Аня любила Митьку. Она все время его хорошо вспоминает и говорит — врет! — вот это, мол, тебе от папы… Аню зло на это берет.

Елена Николаевна, как всегда, вошла с улыбкой, нагруженная пакетами, расцеловалась с Раисой.

Аня вежливо поздоровалась, по ее личику ничего нельзя было прочесть. Леля в который раз подумала, какая девочка все же странная, замкнутая…

Она подошла к Ане, поцеловала ее и стала вынимать из пакетов подарки. Чего там только не было! И мандарины, и конфеты и дефицитная икра, рыба разных копчений… И книжки, и платье, расшитое цветами, полудлинное с широкой юбкой.

Аня зарделась от радости и прошептала, — «спасибо», но выражение лица ее мало изменилось — осталось хмуроватым и неподвижным.

Раиса заметила этот Анечкин взгляд и засуетилась еще больше.

— Сейчас на стол соберу, посидим… — и унеслась на кухню. Ей Леля подарила халат домашний, атласный, в цветах, — красивый! А Рите — французские духи.

— А Риточка приболела, — как-то быстро, не глядя на Лелю, сказала Раиса, явно не желая развивать тему.

Сели за стол, и Елена Николаевна, как всегда, стала расспрашивала Аню о школе, подругах, что она читает, что ей нравится…

Девочка отвечала безлико: школа нравится, подруги хорошие, книжки читает…

Леля и до этого была убеждена, что в школе Ане не нравится, скучно, что подруг нет, а что ей нравится, — она не знает и не понимает.

Но девочка эта точно знает, что НЕ НРАВИТСЯ…

И среди нелюбимых «предметов» — ее отец.

Трофим Глебович заехал к дочери. Был он мрачен как зимняя туча. То ли злился, то ли очень расстраивался и стал пить водку. Митю в компанию не пригласил, Нэлю спросил: «Хочешь?» Она отказалась, хотела было попенять отцу, что не предложил Мите, но передумала, — уж очень строг был папа.

Потому что, уходя, завтра смотрите «Новости» с утра. А Митька пусть пока повременит с архивом…

Нэля не знала, огорчаться или радоваться. С одной стороны отец как бы намекнул на что-то важное, что скажут по телевидению, а сам — мрачный… А с другой стороны, — сказал, чтобы Митя временил с архивом… Может, отец ему место нашел? — не захотел все-таки, чтобы зять сидел черт знает где…

Нэля ломала голову, но ни до чего не додумалась.

А утром в Москве появились танки, и по телевидению объявили, что создано ГКЧП.

Нэля расстроилась. Не столько из-за того, что власть в стране опять меняется, сколько из-за того, что поняла истинную причину мрачного отцовского настроения.

Ничего он теперь для ее Митьки не сделает. Отца наверняка отправят на пенсию. И что теперь им делать?! В Киев, к маме?

Она так привыкла, что отец рядом, что всегда можно на него опереться… На Митю опереться невозможно — рухнет, а за ним и она, и дети, совсем они еще маленькие!

Нэля заплакала.

Но отца ни завтра, ни послезавтра, ни позже — не выгнали. И с властью все утряслось, будто и не было танков на улицах Москвы. Отец продолжал работать и заметно повеселел.

Архив, куда определили Митю, представлял собой часть подвального помещения. Здесь весь рабочий день горел свет, а зимой и осенью и прохладным летом стояли включенными электрообогреватели.

Служащими архива были женщины в основном пенсионного возраста или совсем молоденькие девочки, зарабатывающие трудовой стаж.

Начальница архива объявила, что теперь у них будет консультант по Соединенным Штатам, Кодовской Вадим Александрович.

Дамы и девицы с неизбывным любопытством уставились на консультанта. Тот с улыбкой поклонился им, а они тут же начали искать ответ на вопрос: отчего молодой интересный мужчина, весь в заграничном, введен в их сообщество?..

Девочки же, как обычно занятые одним делом — поиском, в кого бы влюбиться, — осматривали Митю на этот предмет.

И почувствовали, как в той игре — горячо!

Мите отвели крошечную комнату со старыми шкафами, забитыми папками с документами, допотопными столом и стулом и безобразным сейфом зеленого цвета.

Митя содрогнулся.

На обеденный перерыв, в столовую наверх, кто-то из архивянок позвал и его. Он отказался.

В подвале наступила гнетущая тишина.

А архивянки со страстью обсуждали консультанта. Прежде такой должности не было. Женский рай был взбудоражен. Начальница, как самая информированная и умная, сказала, как бы предполагая:

— Думаю, он не маленький работник из-за рубежа. Проштрафился — теперь отбывает наказание…

— Из-за чего интересно? — спросил кто-то из дам.

Начальница загадочно усмехнулась:

— Из-за женщин, наверное. Думаю, такой, как он, долго у нас не задержится — попугают его месяц-два и простят…

Теперь, когда Митя по утрам входил в свою комнатенку, по архиву начинали летать шепотки по поводу его неизвестных женщин, его вины, прощения, красоты и т. д.

Почти все здешние молодые девушки были дурнушками. Хорошенькие не задерживались, пугаясь серых лиц пожилых, работавших в архиве всю жизнь. Молодые скоренько выходили замуж или перебирались в службы наверх, на вольный воздух, опять же по знакомству или из-за красоты.

Дурнушки же оставались и составляли костяк будущих здешних пенсионерок.

В день Митиного прихода оставалась лишь одна красотка, которая тоже навострила лыжи наверх и должна была вот-вот отсюда шмыгнуть.

Она на самом деле была настоящая красотка, без подделки: восемнадцать лет, высокая, длинные стройные ножки, разметанные небрежно по плечам темно-русые волосы, большие карие глаза с длинными загнутыми ресницами и тонюсенькая талия и большая грудь. Красотка любила мини-юбки и тонкие свитерочки. Звали ее Ольга, Оля.

Обездоленные, смирившиеся дурнушки все упования свои устремили на Олю. Она просто обязана завести роман с красивым и загадочным консультантом! Они так же глубоко наслаждались бы чужой любовью, как своей, — только бы знать и обсуждать каждую мельчайшую деталь!

А Ольга и в самом деле заинтересовалась консультантом. Он ей понравился, да и сведения о нем, поступающие невесть откуда, подогревали интерес: у него был роман с красавицей-иностранкой, княгиней, графиней или женой миллионера, а он был разведчиком… Консультанта вызвали в правительство и наказали. Но — что важно! — наказали не насовсем, так что перспектива вернуться во Францию, Америку или Бразилию у этого интересного мужчины была…

Есть ли у него семья? Насчет этого девчонки не интересовались, если даже есть, ну и что?.. Кого это колышет? Он же с ними целый день!

Митя пока ничего не замечал даже красотку, Олю, занятый своими невеселыми мыслями. Сначала он брал сюда книги и читал. Потом попробовал писать стихи — не получилось. Ни с какими консультативными вопросами не обращались, а занять себя было необходимо. Разбирая старые и более новые документы, он делал их опись, так как таковой не нашел. И когда опись превратилась в толстенькую пачку листков, он вышел и спросил: «Кто может отпечатать это?» Ему указали в угол, и несколько голосов произнесли: «Оля!»

Он подошел к девушке и залюбовался ею, подумав с грустью о том, что давно он не видит красивых женских лиц! Рядом с собой. Ни на улице, ни в метро…

Он вздохнул и ответил на ее вопросы по тексту.

А она отметила и его вздох и то, с каким удовольствием он ее осмотрел.

Митя продолжал разбирать шкафы и уходил из архива поздно — домой рано идти не хотелось, хотя Нэля как-то постепенно сменила гнев на милость, тесть заезжал редко, дети не давали повода сердиться…

Митю снедала тоска, будто идет он по ухоженной, но унылой дорожке, которая, он знал, ни к чему не приведет, а будет виться, и виться, и виться — пустынная, одинокая и невероятно грустная.

Закончился еще один рабочий день, Митя вышел из своей комнатенки, закрыл дверь на ключ (так полагалось) и повернулся уходить… не тут-то было! Неожиданно для себя он столкнулся с красоткой Олей.

Она вспыхнула и прошептала:

— Извините, Вадим Александрович…

Митя светски улыбнулся и спросил:

— Зачем же вы, Оленька, задерживаетесь в этом гиблом месте?

И услышат шепот:

— Из-за вас…

Он растерялся, ибо давно не ощущал себя тем, кем был…

Митя и всегда не думал о своей внешности, обаянии, способности побеждать. Он просто был всем этим, кровь его была такого состава, так гибко плелись сосуды в его теле, что все было в нем послушно жажде жизни. Теперь он почти утерял свое «я». Стал другим. Вот потому он растерялся, глядя в Олины глаза. От страха, от молодости существа, стоящего перед ним со всей откровенностью женщины.

Он постарался скрыть эти ощущения, будто не услышав ничего, и сказал отечески:

— Давайте, давайте, уходим отсюда… — и легонько взял ее за локоток.

Они вышли на улицу и попали в мокрый снег. Идти было скользко, и Митя взял Олю под руку. Они шли молча к метро, но почему-то миновали его, хотя Митя мечтал о том, как он махнет красавице рукой и войдет в вагон поезда… Митя решил, что девочка тащит его провожаться до дома, вероятно, она недалеко живет.

Он смирился. В конце концов, он проводит ее, что в этом страшного?

А она шла, цокая каблучками-копытцами по скользким тротуарам, как юный, еще слабый в ножках олененок, глядя вперед темными глубокими глазами, приоткрыв рот и отдувая волосы, ветром захлестывающие лицо. «Куда?» — думал он и шел.

Подошли к остановке троллейбуса, и она, повернув к нему открытую головку, произнесла наконец:

— Мне пора, мой троллейбус…

Он пожал ее замерзшую руку и сказал облегченно:

— До свидания, Оленька, рад был… — Но она уже вошла в троллейбус.

Ночью, дома, Митя решил, что больше таких прогулок не позволит. Ни к чему. Ни ему, ни, между прочим, ей.

Утром он по-деловому пересек большую комнату, кинул суховатое «здрасьте» и удалился «к себе», откуда за целый день даже не выглянул. Он составил самому себе кодекс нравственности и стал чувствовать себя более защищенным.

Оля решила ничего девчонкам не говорить, потому что влюбилась в такого неприступного и прекрасного Вадима Александровича! Но она его добьется! И никто не имеет права знать! Пусть свои романы заводят!

Дурнушки поняли по ее надменно непроницаемому виду, что вчера что-то произошло между красоткой и консультантом: все знали, что Оля задержалась на работе, пробормотав какую-то неясную причину. Дурнушки поняли, что смакование истории любви отменяется, и чинно, не пригласив Олю, ушли обедать, дабы дать ей понять, что она осталась без подруг.

А Оля, как только за ними закрылась дверь, вошла в Митину каморку, подошла к нему (он стоял у шкафа) и, задыхаясь от волнения, любви и страха, жалобно прошептала:

— Вадим Александрович, поцелуйте меня, пожалуйста…

Митя, не успев ни о чем подумать, не вспомнив о кодексе нравственности, мгновенно исполнил ее просьбу.

Они целовались неистово и оторвались друг от друга, только когда хлопнула наружная дверь в подвал.

Оля ахнула и выскочила из комнаты, прикрыв рукой распухшие губы.

Дурнушки, конечно, заметили кое-что, но виду не подали и вступили на тропу войны, жестокой и безжалостной.

А Митя успел сказать ей:

— Оля, не уходи без меня… — И Оля не ушла. Митя поехал провожать ее домой, — она жила в одном из дальних спальных районов.

Домой Митя стал возвращаться поздно, Нэля уже спала.

Но раз на пятый примерно она вроде бы и спала и вместе с тем вдруг совершенно не сонным голосом спросила: сколько времени?

Митя жалко соврал:

— Десять.

— Не ври, — отрезала Нэля, — я заснула в одиннадцать. Дрянь, бабник.

И Митя зашелся от ужаса.

Надо заканчивать эту love story немедленно, пока не произошло глобальной катастрофы!.. Он что, сумасшедший?.. И он твердо решил, что завтра скажет об этом Оле.

Но приходило утро, наставал светлый день, еще одно утро и еще день. Он видел перед собой прелестную, как ангел, Олю, и куда-то исчезали ночные страхи, и казалось, никому до них нет дела.

И Оля не так уж и влюблена в него, а он — уж точно — нет, она лишь возбуждает его своей красотой, юностью, сексуальным порывом… Но…

Снова и снова он провожал ее, и они часами целовались, и он терял силы, а Оля шептала ему: — Я вас люблю, Вадим Александрович…

И опять приходил домой поздно, и опять казнился и трусил, и решал завтра все закончить…

На следующий день он отказался провожать Олю домой, но она расплакалась и сияющими от слез глазами смотрела на него и спрашивала:

— Вы разлюбили меня, Вадим Александрович?

Он хотел уже ей все сказать, но язык не поворачивался, и он подумал, что надо завтра заболеть и не выйти в этот треклятый архив…

Сегодня у него не хватило мужества сообщить Оле о своем решении. И он потащился ее провожать…

Домой он вернулся чуть раньше, чем обычно в последнее время, что-то сразу после десяти…

Утром он скажет Нэле, что наконец-то закончилась его работа по расчистке документации, и теперь он будет приходить вовремя…

Открыл дверь и сразу увидел тестя.

Тот стоял, сложив на груди руки, и смотрел на Митю.

Нэлю Митя увидел потом. Она сидела на диване, сжав руки в кольцо. Ее лицо было каменным. Митя брезгливо подумал, как хорошо освещено его лицо с блудливыми глазами…

Он не успел додумать самоуничижительной фразы, как получил сильнейший удар, падая от неожиданности и силы удара, он понял, что его будут бить еще, и вдруг слезы освобождения хлынули у него из глаз. Будто ждал он и хотел именно этого.

Рука тестя приподняла его за шиворот дубленки, и новый удар обрушился на Митю.

Голос тестя проревел:

— Тварь! Не сри, где жрешь!

Закричала Нэля:

— Папа! Папочка, не надо!

Она хватала отца за руки, а тот все не мог успокоиться. Выбежал из своей комнаты Митенька. Он услышал странный удар, будто что-то упало, и крик деда. И сразу же вскочил с постели: ему показалось, что это упал дед, ему плохо и мама закричала…

Он бежал на помощь к деду, а увидел на полу отца, который, заливая кровью пол, пытался приподняться.

Митенька не сразу понял, что произошло, но, заметив ужас в глазах матери, глаза отца́, полные слез, мрачность деда, которого мама держала за руку, уловил ситуацию: его отца БИЛИ! И бил дед.

Он молча бросился к отцу, помог подняться с пола… И увел его. К себе. Там усадил в кресло, принес мокрое полотенце, приложил к разбитому лицу, стащил с него дубленку и сапоги. Дал воды.

Митя взглянул на сына. Перед ним стоял юноша — скоро ему четырнадцать… По сути — взрослый человек! И этот взрослый человек с какой-то странной жалостью смотрит на него — он вызывает жалость даже у собственных детей!.. Докатился!..

Он отер лицо полотенцем, а Митенька дал вьетнамскую мазь:

— Помажь синяк, папа, — сказал он, — поможет, ведь тебе же на работу…

Митя вслух застонал от безвыходности: завтра он снова увидит Олю, сопротивляться которой у него не хватает сил…

Нэля рыдала в кабинете отца:

— Ты мне обещал только пощечину, только пощечину! Папа, нельзя так избивать человека, моего мужа, в конце-то концов!

На что Трофим яростно ответил:

— Скажи спасибо, что вовсе не убил. Довел он меня! Как ты его терпишь? Вот и дождалась, гусыня безголовая!..

Нэля зарыдала еще громче.

Митя пошел в ванную. Там он глянул на себя в зеркало и ужаснулся, увидев свое уродливое темное отражение.

…Клоун, подумал он, клоун из самого захудалого цирка…

Раздался голос Нэли, она звала его по имени, официально:

— Вадим? Ты где?

Митя вышел из ванной и поплелся за нею, предчувствуя тяжкий разговор.

На кухне Нэля плотно закрыла дверь, села на стул и жестом указала Мите на табурет. Он как бы сразу очутился подследственным.

— Отец извиняется за это, — сказала она, холодно кивнув на его посиневшее лицо (Митя понял внезапно, что с Нэлей он уже не справится… Никакими способами. Исчезла та Нэля, которую он умел дурачить, как хотел…), — но пощечину ты заработал.

Она жестко смотрела Мите в глаза, а он понимал, что сейчас произойдет что-то ужасное, гораздо более страшное, чем его избитое лицо…

— Папа все узнал про тебя, — продолжила Нэля, — ему сообщили про твои похождения. Ты думал, что архив — забытое всеми место и ты можешь творить там свои грязные делишки? Знай, тебя оттуда тоже скоро выставят, и не просто погонят, а с позором! Женатый мужик совращает на работе фактически малолетку!

Нэля остановилась, вдруг в полноте ощутив меру своей беды и меру падения ее мужа.

Она закрыла лицо руками, но не заплакала, — злоба и ненависть кипели в ней.

Митя не мог сказать ни слова, он тоже вдруг, внезапно, с невероятной ясностью ощутил меру своего падения и ужаснулся.

А Нэля ровным без выражения голосом продолжила:

— Папа сказал, что больше он тебя терпеть не желает, и предложил мне решить: останусь я с тобой или разойдусь… Я выбираю последнее. Окончательно. С грязным развратником жить нельзя, сама вымажешься и детей замажешь. О которых ты забыл. Но они тебе мешать не будут. Я их от тебя огражу. Короче — убирайся теперь же, живи, где знаешь. Твои вещи я сложила в кофр, увиди́шь в прихожей.

Она встала и вышла из кухни, чтобы Митя не видел, как предательские слезы все же хлынули у нее из глаз.

«…Боже мой, — думала она, — я отдала этому подонку всю свою жизнь!.. Три раза рожала! Я не имею образования… Я — конченый человек, кухонная тряпка, и никогда больше ничего в моей жизни не будет».

Нэля вбежала в спальню, закрылась на ключ, бросилась на кровать и, закусив край подушки, зарыдала.

Митя все сидел на табурете. Его будто снова избили, но более сильно…

Он ни словом не ответил Нэле — не имел права даже пискнуть в свое оправдание… Теперь еще предстоит выгон с работы.

…А не закончить ли все это другим способом? подумал он и тут же вспомнил старшего сына — показалось, что и на такой конец он не имеет права! Показать себя совсем уже ничтожным существом и остаться в памяти детей тенью человека…

Он вздохнул и тихонько вышел в переднюю.

У двери стоял огромный кофр, в который Нэля собрала его вещи и, видимо, не сию минуту, а вчера или еще раньше…

И вдруг представил себе, как через несколько минут он натянет дубленку со следами крови, возьмет этот громадный кофр и выйдет на темную морозную метельную улицу. Перепутье. Меж старой жизнью и той, которая должна начаться… А позади останется дом, который он считал своим, но откуда его выбросили как шелудивого пса.

Есть тайные статусы домов. Вот твой дом. Он кажется вечным и незыблемым. В нем живут самые близкие люди — жена и дети, а выгоняют из него в секунду, и ты не имеешь права остаться. Тебя не пустят туда, даже если ты станешь ползать на коленях и лизать тестю ботинки…

А есть дом, в котором ты и не живешь, почти забыл о нем и уж своим никак не считаешь… Но из него тебя никогда не выгонят, будь ты сто раз плохим, ничтожным и виновным во всех грехах…

Это дом, где живет твоя мать.

Митя облился слезами внутри себя и решительно подошел к телефону.

У него же есть тетка, но Нэля отлично знает, что к тетке он не пойдет.

Митя вызвал такси и через пятнадцать минут вышел из полной тишины квартиры.

Он подумал, почему не вышел Митенька?..

Митя явно почувствовал неординарное к нему отношение старшего сына.

А Митенька понял, что родители на кухне, что будет длинный разговор, и, сморившись от волнений, уснул.

Так, в полной тишине, Митя уходил из своего дома. Из чужого дома. Потому что его имели право избить, но не выкидывать.

Таксист оказался молодым симпатичным парнем, который с ходу оценил нестандартную ситуацию и сочувственно спросил:

— Из дома поперли? — Митя кивнул.

Парень спросил, куда везти, и понял по заминке пассажира, хорошо одетого, что ехать тому некуда.

…С замужней связался, подумал парень и, уже не дожидаясь от Мити каких-либо объяснений, предложил:

— У меня в Лианозове, в собственном доме приятели живут, два брата и уйма собак и кошек… Могу вас туда отвезти, если не хотите никого тревожить…

— Отвези, — откликнулся Митя и скорбно подумал, что вот теперь он бездомный, а скоро станет и безработным… Что дальше… — Митя не хотел думать, и только жадно захотелось выпить стакан чего-нибудь крепкого. Надо было взять из своих запасов… О чем теперь он вспоминает! Он там жизнь оставил…

В Лианозове, в деревянном доме-развалюхе, гудело застолье.

Хозяева, — старший брат, низенький, толстоватый, лысый, и младший — в очках, худой и совсем молоденький, были пьяны.

Пьяны были и гости — какие-то девицы и парни. Услышав несчастную Митину краткую историю из уст парня-таксиста, увидев солидный заграничный кофр, все радостно загомонили и пригласили в дом. Втащили кофр, на него Митя и присел за большой стол, заваленный остатками закусок и бутылками. Он потихоньку налил себе полстакана водки и выпил. А через мгновение ткнулся головой в стол и заснул.

Хозяева оттащили его на самодельную тахту и продолжили гулянье.

Проснулся Митя без всякого будильника вовремя. Он открыл глаза и с отвращением и тоской вспомнил вчерашнее. Это казалось чудовищным и — увы! — непоправимым.

Он оглядел голую огромную комнату с желтенькими обоями в пятнах, стол с остатками вчерашнего пира. Его кофр выглядел здесь брезгливым богачом среди нищих.

Митя встал. Костюм его был помят, лицо — тяжелым и набрякшим. В сенях он нашел ведро с водой, умылся, вытерся носовым платком и вышел на улицу.

Стоял молоденький морозец, сделавший снег хрупким и блестящим, почти игрушечным.

Лианозово шло на работу. Горели в темноте зимнего утра огни окон, натужно завывал автобус, по тропинке мимо текли людские ручьи. И только неподвижны под шапками снега стояли тихие деревья.

Митя вдруг ощутил свою причастность к природе и деревьям, и людям, идущим на работу, и почувствовал прилив какого-то раннего школьного счастья. Он закрыл глаза и постоял так, не замерзая, чувствуя лишь легкое дыхание мороза, принесшее благостность в его истерзанную душу.

Как захотелось ему здесь остаться и не идти никуда!.. Не видеть Олю…

Об этом свидании думалось с безмерной усталостью и печалью.

Но идти надо.

И он, вздохнув, вошел в дом. На столе увидел дамскую пудреницу.

Посмотрелся в маленькое зеркало, пронаблюдал фингал и часть опухшей щеки… Снова вышел во дворик уже с утилитарной целью — приложить к наболевшим местам снег.

Лицо загорелось, к нему прилила кровь, и Митя стал выглядеть не таким безнадежно несчастным.

На работу — к счастью! — он пришел раньше всех и, забравшись в свою каморку, не высовывал из нее носа. Начальница даже крикнула где-то уже в конце рабочего дня:

— Вадим Александрович! Вы здесь?

На что он глухо ответил:

— Да, — стыдясь и себя, и своего положения и не желая никого видеть.

Оля не зашла к нему в обеденный перерыв, за что он ей был благодарен, однако встревожился: может, с ней уже поговорили? И завтра ему объявят об увольнении?

За сегодняшнее одинокое время Митя старался не думать о своей жизни и судьбе. Он не был готов для этого… Хотя кто-нибудь разве бывает к такому готов?..

Решил он только одно. Закончить этот нелепый роман.

О себе он не беспокоился в этом плане. Оля для него была лишь эпизодом — девочкой, непозволительно возбудившей его заснувшую было чувственность и не затронувшей сердца.

Да и он для нее — скорее всего проба сил.

Единственное, чего ему хотелось, — это быстро снять приличную комнату, лечь в свежую постель и заснуть.

О Лианозове он думал с содроганием, хотя ничего плохого ему там не сделали.

После работы он длительное время выжидал, пока все уйдут, потом осторожно вышел. Никого.

Олин стол был девственно пуст.

Это Митя отметил с облегчением, но вместе с тем непроизвольно взгрустнул. Надо ехать в Лианозово, к совсем чужим людям. Уж лучше Оля с ее провожаниями, тем более он сейчас свободен как пташка. Поговорить можно с ней и завтра, а сегодня, ничего себе не позволяя, сходить хотя бы в кафе, выпить кофе или бокал шампанского.

Он нехотя шел к метро. Кто-то взял его под руку. Оля.

Она была замерзшая до синевы, со странно опущенными уголками глаз. Обычно ее глаза как две счастливые ласточки взмывали к вискам, а сегодня эти оттянутые вниз глаза придавали лицу несчастное выражение.

— Что с тобой, Оленька? — спросил Митя, прижимая локтем ее руку.

— Я вас, наверное, час жду, — ответила она жалобно. Никак не могла Оля называть его на ты.

Они вышли к фонарю, и она, увидев его «расписное» лицо, тут же перестала думать о своем настроении и воскликнула:

— Что с вами, Вадим Александрович? — Ее напугал вид Мити.

— На меня напали, Оленька, — солгал он первое пришедшее в голову.

Она истерично вскрикнула:

— Кто? Где?

— Да что ты так разволновалась, — успокаивающе сказал он, несколько оторопев от такого бурного проявления чувств, — был у приятеля, вышли пройтись, какая-то шпана попросила закурить, мы не дали, затеялась драка. Вот и все.

— Но вас могли убить… — прошептала она.

— Ну уж и убить, — усмехнулся Митя и, желая отвлечь ее, спросил: — А тебе не будет стыдно идти со мной в кафе?

— В кафе? — удивилась она, потому что он никуда еще ее не приглашал.

Митя вдруг подумал, что он сглупил с этим кафе. Там опять установится некая близость… На улице лучше, в такую погоду… можно быстро все сказать ей. Не надо тянуть.

— Я пошутил, Оленька. С такой красавицей мне сегодня в кафе появляться нельзя. Давай пройдемся…

Они медленно пошли по улице мимо метро, оскальзываясь на мерзлых кочках.

Наконец Митя решился.

— Оленька, — сказал он проникновенно, — я должен тебе кое-что сказать…

— Скажите… — прошептала она.

И Митя вдруг отметил, что Оля вообще сегодня другая. Будто и не Оля, а ее младшая сестра-школьница, стоящая перед распекающим ее учителем.

«…О, Господи!.. Как все трудно», — подумал он.

— Милая моя Оленька… — снова начал он тягостный разговор. — По-моему, мы слишком далеко зашли. — Он ощутил менторство своего тона и понял, что говорить надо совсем не так… Как? Он не знал. Он и с детьми своими не умел говорить, а тут… — Оленька, я же стар для тебя! У меня трое детей, Оля, трое! Ты понимаешь? Я как-то совсем с тобой потерял голову, забыл обо всем… Это грешно. Трое детей!.. — зациклился Митя сам на этой цифре.

Оля посмотрела на него сегодня своими странными опущенными глазами и ответила:

— Я знаю, Вадим Александрович… Меня сегодня начальница вызывала и со мной говорила… И сказала про ваших детей. Про нас с вами сплетню пустили, что мы… живем. Я знаю, кто это.

Митя содрогнулся.

А Оля заторопилась:

— Это девчонки от зависти. Они меня и вас ненавидят! Мне начальница запретила с вами встречаться. Она так кричала на меня и сказала, что вы — развратник!..

Митя понимал, что все, о чем рассказывает Оля, ему на руку. Не хочется только, чтобы она сама пришла к такому же мнению…

А утром надо не прийти на работу и начать подыскивать себе жилье. Спартаку позвонить в конце концов! Совсем Митя забыл друга, сволочь он на самом деле!

И все начать сначала. С САМОГО начала.

— Оленька, — сказал он нежно, — девочка моя…

Но она его прервала.

— Вам тоже запретили!

Оля отвернулась, и плечики ее затряслись.

— Мне не запретили. Никто не имеет права мне что-либо запрещать. Впрочем, как и тебе, — суховато сказал Митя. — Просто мы с тобой сами ошибаемся и творим непоправимое…

Оля снова прервала его истерично:

— Вы не любите меня, Вадим Александрович! И не любили! Вы бросаете меня!.. А я вот…

Она выхватила у него сигарету и прижала круглый огонек к руке.

И смотрела на Митю расширившимися глазами.

— Глупая девчонка! — сказал тихо Митя, отрывая сигарету. Оля побелела от боли и даже губы побелели. — Глупая, глупая, — повторял Митя, прикладывая к ранке снег.

И вдруг подумал, что он сам опять совершает глупость, а не она. Почему он именно сегодня отталкивает эту девочку? Когда его самого оттолкнули и выбросили? Может быть, она вообще в его жизни последняя, кто таким трагическим голосом признается ему в любви…

Но все же он решил еще раз пробиться к ее разуму:

— Оленька, я же мужчина все же, хоть и старый… Мы не можем так встречаться… Я не хочу причинить тебе зло, для этого я слишком хорошо к тебе отношусь…

Митя не посмел сказать «люблю» — это было бы враньем и выглядело бы пошло. Лучше быть черствым, чем пошлым.

И Оля вдруг просто сказала:

— Вы не бойтесь, Вадим Александрович, я уже взрослая. У меня был… один… И мне восемнадцать лет, — добавила она и снова спросила:

— Вы меня совсем разлюбили?..

— Нет, — ответил он ей, — не разлюбил. Но сегодня иди домой. Я не смогу поехать тебя проводить.

Она вцепилась ему в рукав длинными тонкими сильными пальцами и шептала:

— Не уходите, не уходите, пожалуйста, не бросайте меня…

Митя на себя разозлился. Девочка извелась, а он рвется от нее… Куда? В Лианозово? Но там ему будет так плохо, как, пожалуй, давно не бывало. Он это знал.

— Оленька, — решился он, — мне нужно съездить в один дом, поедешь со мной? А потом я провожу тебя.

Она кивнула, как ребенок в конце плача и ссоры, когда приходит примирение.

— Возьмем такси, ты вся заледенела.

В Лианозове Оля робко вышла из машины, а Митя вздохнул, расплатился, и они вместе пошли к дому.

На стук дверь открыл старший, в довольно-таки плачевном состоянии, и недоуменно уставился на них.

Он не узнал Митю. Мите пришлось выложить историю своего появления. Оля слушала объяснения Мити с большим интересом, чем хозяин. Наконец тот понял, что к чему, и ввел их в дом.

Митин кофр стоял там же, где и утром. И Митя почему-то не усомнился, что в нем все в порядке. Теперь можно будет проводить Олю домой, вернуться сюда и залечь спать. А может, и просто посадить ее в такси…

Митя чувствовал, как и вчера, дикую усталость. Он обернулся и увидел в комнате только хозяина. Оли не было.

— А где Оленька? — спросил он с удивлением.

На что хозяин пожал плечами — дескать, я не интересовался.

Митя присел на тахту. Хорошо, что ее пока нет, стоит выяснить с хозяином, может ли он пожить здесь какое-то короткое время.

— Мы так с вами и не познакомились, — улыбнулся он хозяину.

— Давайте знакомиться, — предложил хозяин, — меня зовут Лев, я — инженер-энергетик.

— А меня Митя, архивариус, — съерничал Митя.

— Хорош архивариус! — захохотал Лев.

— Лев, а что, если я у вас немного поживу? — спросил Митя, — конечно за соответствующую плату…

— Да брось ты, Митя, — беспечно сказал хозяин, — живи сколько душе угодно! Никаких денег. Мы с братом и живностью наверху, а здесь — нежилое помещение. Гостевая. Живи.

Лев удалился, а Митя стал ждать Оленьку, радуясь столь быстрому разрешению своих проблем, хотя бы на короткое время.

Наконец вошла Оля, без шубы, и на подносе внесла две чашки и кофейник.

Митя просто онемел, а Оля засмущалась:

— Я попросила хозяина чашечку чего-нибудь горячего, он показал, где кухня… Вы не рады? — встревожилась она.

Он не смог ответить сразу. Скорее рад, потому что устал и ему было лучше здесь, чем опять на морозной улице…

— Рад, — коротко ответил он.

Они пили горячий кофе, и разговор вертелся лишь вокруг Олиных кулинарных способностей. После кофе Митя разомлел и не мог даже подумать о том, чтобы выйти на холод.

Ему и не пришлось выходить…

Когда Митя очнулся от полусна, внезапно охватившего его, он все же стал уговаривать Олю ехать домой, но делал это так вяло, что Оля легла рядом на тахту и закрыла ему рот рукой. Мини-юбочки быстро не стало, как и тоненького свитерка… Перед Митей лежала роскошная юная женщина, трепещущая от желания.

И Митя сдался, зная, что напрасно подчиняется Оле, которая властно взяла действие в свои руки. Одна мысль билась в его голове: ах, не надо бы…

Но, откликнувшись без желания, лишь покоряясь, Митя вдруг почувствовал опытную чувственность Оли и подивился, а подивившись, откликнулся с горячностью и страстью, удививших его.

Оля то кричала, то плакала так, что Мите приходилось закрывать ей рот ладонью, чтобы она не мешала пронизывающему его до изнеможения наслаждению. И вот — бурный, безумный конец. И оба они взлетели ввысь и упали с криком победы и падения…

Через минуту Митя сказал, испугавшись:

— Олик, беги в ванну, если она здесь есть… А если нет, я принесу воды…

На что Оля беспечно ответила:

— Ни о чем не волнуйся, я все знаю, и у меня есть таблетки…

Митя искренне удивился, и скоро они снова любили друг друга.

Оля шептала:

— Вы любите меня, Вадим Александрович?

Он, задыхаясь, коротко отвечал «да», а она начинала плакать и вцеплялась ему в плечи острыми коготками, требуя и требуя, чтобы он говорил ей о любви неумолчно.

В конце их длинной бессонной ночи Митя уразумел, о чем говорила Оля, когда сообщила, что у нее «был один…». Не один, и не три… подумал он, испытав на себе, как ловко справляется она с обязанностями пылкой и опытной любовницы, оставляя за ним только право быть готовым.

На работу они отправились вместе.

Митя был против и попросил Олю ехать отдельно. Он все еще надеялся хоть в чем-нибудь разобраться и что-то решить самому. Но Оля не желала оставлять его ни на минуту. Она очень хорошо затвердила пословицу, что ковать железо нужно горячим… Она знала одно, — что Вадим Александрович, этот прекрасный, таинственный джентльмен, стал ее любовником, а должен стать мужем.

Митя об этих планах не знал, но если положить руку на сердце, то чуял — быть ему мужем этой юной красавицы с оленьими глазами…

День в архиве был тихим, а если точно — затаенным. Митя и Оля пришли на работу вместе, и вид Оли был слишком нарочито красноречив.

Цветики ненависти осыпались, и взросли ягодки. Митя предостерегал Олю, пытался всю дорогу пробиться к ее разуму и разумной осторожности, — она как будто и слушала, но по глазам ее, пусто устремленным куда-то в дальнее будущее, видно было, что она ничего не слышит.

И что важно — не хочет слышать. Она ни за какие деньги не согласилась бы лишиться молчаливого своего триумфа в архиве!

Митя подумал, что триумф нужен ей не меньше чем он сам.

После работы Митя сказал, что едет в Лианозово, и предложил сегодня «не провожаться», так как оба они на ногах не стоят после бессонной ночи и рабочего дня, полного напряжения…

Оля, странно блестя глазами, сказала:

— Никаких провожаний. И никакого Лианозова.

— Но как же? — вскрикнул Митя.

— Вы будете жить со мной, у нас, — ответила Оля и прямо и невинно посмотрела Мите в глаза.

— У вас?.. — обреченно уже и не спросил Митя, а пометил тенью вопроса свои слова…

— Конечно, — как о чем-то вполне решенном сказал Оля, — вы — мой муж, не важно, что мы пока не расписаны. Это не проблема. А муж должен жить со своей женой. Пока у нас нет квартиры, мы живем у меня. Логично? — спросила она. Митя молчал.

Оля вышагивала сегодня гордо и надменно, опять такая же неописуемая красавица, как и раньше, хотя вчера еще была напуганным олененком…

Митя попытался вразумить Олю.

— Оленька, — сказал он, — но я же женат! Не разведен. Мы только вчера разошлись… Денег больших у меня нет (это он соврал. На книжке у него были свои деньги, но Оля о них не должна ничего знать. Митя содрогнулся, подумав, что от денег останется, узнай Оля про них). Неужели я позволю себе прийти в твою семью двоеженцем и почти нищим?

— Не важно, нет, нет… — твердила Оля, и губы у нее начали подергиваться:

— Вы меня бросаете! Вы меня не любите! Не бросайте меня, Вадим Александрович!

И Митя сдался.

Они взяли такси и отправились на Коровинское шоссе, к Оле домой, предварительно заехав за кофром.

Лев удивился, что Митя так быстро уезжает от них, но, увидев и Олю, понял все. Они с Митей тепло попрощались, чувствуя друг к другу симпатию, и Лев сказал:

— Если что, к нам всегда можно.

На что Митя улыбнулся благодарно, а Оля недобро сверкнула глазами.

Дверь открыла высокая толстая молодая женщина с быстрыми светлыми глазами и высокой прической. Видимо, мама Оли ненамного старше его самого, подумал Митя. Если она родила в двадцать, то ей всего тридцать восемь…

А Олина мама родила дочку в восемнадцать. Таким образом, было ей всего тридцать шесть.

Оля втолкнула в квартиру Митин кофр, взяла его за руку, ввела в квартиру и представила:

— Мой муж, Вадим Александрович Кодовской. Консультант по Америке в нашем архиве.

Митя, сгорая от стыда, поклонился ошарашенной женщине, а из кухни вышел невысокий плотный мужчина в годах, с грубым лицом.

…Господи, подумал Митя, в кого же Оля?.. И, глянув незаметно на Олю, увидел, что она не так уж не похожа на мать — расцветка другая, а так немало общего: глаза, быстрые и большие, густые волосы, прямой носик и стать фигуры, только у мамы — пополневшей…

Оля такая же будет, подумал Митя и совсем загрустил.

Пожилой мужчина оказался Олиным папой, майором в отставке, которому Оля снова с радостью сообщила, что Митя — муж и консультант.

Олин папа вытер руку о галифе — в кухне что-то, видно, делал — и назвался:

— Степан Иванович. Майор.

Тут и Олина мама сообразила:

— Надежда Михайловна, — и протянула, улыбнувшись приветливо, Мите руку. А сама подумала, что консультантом по Америке этот мужчина не выглядит. Нет соответствующей стати. И молод. Наверное, Олька прибавляет ему и лет и чина. О Мите она знала. Порадовал маму только Митин солидный сундук.

Папаня по-простому потащил Митю на кухню, но мама обдала его жестким взглядом, закудахтала как курица и увела… — то ли гостя? то ли уже родственника? — в большую комнату, где спалаОля.

Эта комната была гордостью Надежды Михайловны, впрочем, как и вся квартира в целом.

Полы были отциклеваны и покрыты лаком, мебель новенькая, полированная, без единой царапинки, тахта накрыта финским клетчатым пледом. Телевизора, правда, в комнате не было, он стоял на кухне. Но в остальном — квартиру не стыдно показать и человеку, всю жизнь проведшему за границами, как говорила Оля. Так ли это… — Надежда Михайловна сомневалась, разве что сундук…

Она зажгла в люстре все рожки, что делала очень редко, обычно царила здесь полутьма. Свет заиграл на хрустале посуды в серванте.

Митю усадили в кресло, дав для развлечения старый номер журнала «Америка». Митя посмеялся про себя.

А все трое стали хлопотать. На кухне что-то взбивалось, парилось, постукивали ножи, а папа таскал из серванта посуду.

Надежда Михайловна была еще несколько не в себе от неожиданного появления Мити, но хорошо, что она почти все знала и потому решила, что может так и лучше: мужиков надо брать, а то они вечно тянут волынку. На том и успокоилась.

Митю разбудили (он, бедолага, заснул за «Америкой»…), когда стол был готов.

Оля оказалась в длинной полупрозрачной юбке и тонком шелковом свитерочке. Прическу она тоже изменила: теперь на ее прелестный выпуклый лоб спускалась волной челка до бровей. И сразу стало заметно, что ноздри и верхняя губа у нее несколько грубоваты…

…В папу, констатировал Митя. Но глаза ее, темные и влекущие, были великолепны.

Митя, увидев, какое количество снеди на столе, почувствовал необоримый голод. Кроме вчерашнего кофе в Лианозово, он ничем не порадовал свой несчастный желудок.

Ярко светящая люстра выявила радужные пятна на его лице, и это совсем расстроило Надюшку. Пьет?.. У нее руки опали, как она говорила про плохое настроение.

А папа радовался. Он был горд тем, что в их семье появился настоящий международник, и зная, что не ударит в грязь кое-чем, папа принялся рассуждать о политике.

Митя вяло откликался, поглощенный едой. А когда папа удалился в дебри африканского континента, он вынужден был сказать, что, несколько лет проведя в Америке, он в основном занимался ее спецификой.

Папа затих, сраженный подобным аргументом, а мама взбодрилась: теперь Митя не казался ей таким уж никчемным.

А Оля витала в своих мечтах и как бы ни с того ни с сего, выпалила:

— Расписываться будем только во Дворце.

Ослабевший ото всего, а еще от еды и питья, Митя хотел возразить, что он — во второй раз… Но, подумав секунду, решил не говорить ничего, себе дороже.

Оля видела, что Митя сникает, а у нее на него еще были виды, и она вызвала мать за дверь. Там она сообщила, что спать они будут в спальне, на их с отцом кроватях, завтра можно решить, как дальше, и чтобы мама дала ей на первую брачную ночь свою ночную рубашку, которую ей подарил еще женихом Степан, служивший в Германии. Рубашку эту Надежда Михайловна так и не надела никогда — уж больно была та необычная: от груди книзу разрез, сама прозрачная, малиновая и с розой у плеча. Она принесла дочери рубашку, вдвоем они сменили белье, постлав хрусткое новенькое, с прошвами.

Оля пошла вытаскивать «новобрачного» из-за стола, дабы он поскорее приступил к своим непосредственным обязанностям. На шикарном белье! И она будет в шикарном наряде. Который, конечно, не будет нужен, но для начала — отлично.

Оля была распущена еще более, чем в Лианозове, доказывая родителям за стенкой, какой у нее сексуальный мужик и как ее любит!

Митя уже ничего не говорил ей: пусть разбирается сама со своими родителями, напрягаясь и стараясь ей угодить. Себе, впрочем, тоже. Кто не захочет прелестную юную особу, у которой все на высшем уровне.

Оля не была похожа ни на одну его женщину.

Елена Николаевна слишком стеснялась.

Нэля следовала всем его прихотям, возбуждаясь вместе с ним.

Вера расковалась потом, но то была раскованность страсти и любви.

Рита — сумасшедшая, и ее постельная любовь была на грани безумия.

Оля же была распущенна. Она делала все, что хотела, и ничего не стеснялась.

С ней Митя возрождался и забывал себя.

Но… Если каждую из тех Митя любил — одну — меньше или совсем мало, другую — больше или очень сильно, то Олю он просто не любил. Устал, что ли, от любви?..

Постепенно Митя попривык и к этой его жизни. Правда, она казалась ему не настоящей, вроде бы все понарошку, и однажды он проснется в их с Нэлей спальне и эта его теперешняя жизнь окажется сном — не плохим, но в чем-то неприятным. Бывают такие сны — вроде бы сон красивый и добрый, а просыпаешься и думаешь, какой-то в этой красоте подвох, что-то опасное, нарочитое и предупреждающее…

Относились к Мите здесь отменно, — холили и лелеяли.

Оля — потому что была влюблена в своего «тигренка», мама — чтобы угодить Оле и не потерять расположение дочери, папа — от широты души и большого уважения к Вадиму Александровичу…

Но ничто не трогало Митю, он жил как бы в полузабытьи.

Сначала секс, красота и юность Оли расшевелили его, и он приобрел свои прежние черты, но скоро все это приелось, и Оля даже перестала казаться Мите красивой, и все чаще замечал он в ее лице грубоватые папины черты. Зато теперь замечал все нюансы и мелкие детальки, которые указывали на ее недостатки.

И все больше стала раздражать малость квартиры.

Это «трение» друг о друга приводило Митю в тихое бешенство, никак не проявлявшееся внешне, но внутри — копившееся и копившееся.

Надежда Михайловна и Оля с утра уходили, зато Степан Иванович всегда был на стреме — что подать-принять, куда сбегать и, конечно! — поговорить о зарубежной политике.

• Ни Митя, ни Оля уже не работали в архиве.

С Олей все было ясно, потому что «наверху» в министерстве у папы, как ни странно, был свой человечек, который согласился видеть Олю своим секретарем.

И… через день она уже работала у этого человечка. С Митей были некоторая неясность и боязливый трепет — все же он был в составе номенклатуры, а уж про тестя и говорить нечего!

Но Оля быстренько все решила и через своего начальника устроила Митю на должность переводчика по контракту в один из отделов.

Митя засел в душной квартирке (в основном он работал дома) за стол и стал переводить документы, письма, какие-то инструкции, иногда сборники по экономике и социальным сферам, а иногда и «спецзаказы» — какую-нибудь скабрезную книжонку для развлекаловки начальства… Ну и что?..

Только вот в квартире душно и тяжко.

И еще Оля все жестче давила и давила насчет развода.

По календарю наступала весна, а она же сказала маме и папе, что весной они пойдут во Дворец бракосочетаний! Она сама бы, мол, могла и подождать, но родители старой закалки и считают, что Оля не замужем…

Мите очень не хотелось звонить в ТОТ дом, да еще с разводом! Но пришлось. — Оля держала за горло.

Он позвонил, когда оказался один в квартире, и волновался страшно. Услышал голос Нэли и не смог начать разговор. Положил трубку.

Закурил, собрался, — что оказалось сложным, — и позвонил снова.

Нэля подошла сразу же, и в голосе ее было нетерпение: — Да, я вас слушаю.

Митя вздрогнул и каким-то не своим голосом сказал:

— Это я, здравствуй, Нэля…

— Здравствуй, — откликнулась она спокойно, а сама от волнения села, как упала, в кресло, но это никто не видел…

Митя не мог произнести следующую фразу: «Я прошу развода…»

И спросил:

— Как вы живете? Как ты, дети, Трофим Глебович?..

Нэля помолчала (а как много она бы могла сказать этому наглецу!..) и произнесла:

— Ничего, живем нормально. Папа работает. Я тоже иду работать в его министерство. Дети в порядке.

Ну о чем еще можно спросить после такой спокойной равнодушной отповеди?..

Он нашелся:

— Я перехожу на другую работу. Платят больше и по специальности, хочу принести или прислать деньги. Но мне бы хотелось повидать детей…

— Это нецелесообразно сейчас, — еще спокойнее и холоднее ответила Нэля, — тем более что пока они ничего не спрашивают. Ты для них уехал.

— Зачем… — начал было Митя, но понял, что залезает в дебри, а этого делать нельзя. У него есть конкретное задание: просить у Нэли развода. Он молчал.

Помолчала и Нэля, а потом сказала:

— Я подаю на развод. Денег от тебя мы брать не будем. Папа запретил. Все? Или у тебя что-то еще?

Митя внезапно почувствовал острую тоску — как просто сказала она о разводе! Была любовь, было все — и в одночасье ничего не стало: ни семьи, ни дома, ни жены… И никто об этом не жалеет. Один он.

И он голосом, в котором сам ощутил дрожь, сказал:

— Я хочу видеть детей. Ты этого запретить мне не можешь.

— Хорошо, — вдруг согласилась она, — давай завтра днем…

— Но днем я не увижу ни Митеньку, ни Терри! — возмутился он.

— Увидишь, — откликнулась она, — Терри болеет, а Митенька может и не пойти, он же круглый отличник, ты забыл?..

После разговора Митя долго сидел у телефона, курил и пытался успокоить разбушевавшееся сердце.

К Нэле, в бывшее свое жилище, Митя шел, как на любовное свидание, волнуясь и пугаясь этого сильного, не проходящего со вчерашнего дня сердцебиения. Он почему-то пошел бульварами, старым своим маршрутом, которым гулял с детьми.

Бульвар был черно-белый, предвесенний, скамьи еще не высохли после зимних снегов, и ни шахматистов, ни доминошников еще не было.

Пивная палатка исчезла, что огорчило Митю. Ему хотелось зайти, выпить, как раньше, пива и немного снять стрессовое состояние.

Он шел все медленнее, вдыхая предвесенний серо-сиреневый дух бульваров, забытый им в спальном районе, где огромные красивые белые сугробы внезапно, в один день, превратились в кучи мусора, а дом в весеннем свету стал тем, чем был на самом деле, — грязно-серой проржавевшей коробкой. Такой дом отталкивал.

Теперь Митя подходил к Своему Дому. Это был истинно ДОМ, а не временная бетонная хибара с клетушками!..

Митя вошел в подъезд и поздоровался все с той же швейцаркой, она ответила вежливо, но как постороннему.

Дверь открыла Нэля. Она была одета в домашнее платье, которое Митя помнил.

Выглядела она неплохо (он не знал, скольких это стоило трудов!) — чуть намакияжена, чего раньше она дома не делала, хорошо причесана.

Они поздоровались.

Митя снял пальто и как-то сам сразу прошел в столовую, хотя Нэля никуда его не приглашала.

Там все осталось по-прежнему, разве как-то глуше и чище.

Нэля заговорила первой:

— Прости, но детей нет. Только Костик. Сегодня в школе у них визит иностранцев, и Митеньку, и Терри обязали прийти. Я позвонила бы тебе, но не знала куда…

Отсутствие детей, которых еще вчера он то ли хотел видеть, то ли нет, — сегодня, сейчас, отозвалось болью в сердце, и оказалось, что Митенька и даже плакса Терри ему необходимы.

Но он постарался, чтобы Нэля этого не заметила, и ответил:

— Что ж, я с радостью повидал бы их всех, но раз так, побуду с Костиком и приду, если ты позволишь, когда все дети будут дома.

Нэля кивнула как-то отстраненно, чуть махнула головой, и Митя понял, что сыновей старших он не увидит никогда.

Он пошел в детскую, вспомнив с накатившим враз отчаянием, что ничего не принес. Как всегда у него с детьми…

…Мразь ты, Митька, подумал он безысходно.

Нэля ушла на кухню, дабы не присутствовать при свидании.

А пройдя на кухню и поставив чайник, вдруг беззвучно заплакала. Все думают, что она — железная леди, радующаяся избавлению от мужа — грязного бабника. Она и вела себя на людях (и при отце и сыновьях тоже) спокойно и достойно, вызывая и уважение, и порицание, — не женщина она, что ли? Осталась с тремя детьми!

Она позволяла себе плакать только ночью, в своей спальне, бывшей супружеской.

И вот сейчас сорвалась. Она боялась признаться самой себе, что до сих пор любит Митю.

Костик сидел на полу, на ковре, и рассматривал яркую книгу. Мальчик он был на редкость тихий. Митя не знал с чего начать, присел на корточки и спросил, что за книгу изучает Костик. Тот мельком глянул на Митю и ответил, что сказки.

Митя улыбнулся и похвалил Костика, а сам подумал, что если Костик его не узнал, то, может быть, лучше и не признаваться?

Ему претили мелодрамы с криками или трагическим шепотом: «я твой отец, малыш…»

Костик сам разрешил эту проблему.

— А почему ты так долго не был? — спросил он.

— Ты знаешь, кто я? — немного удивился Митя.

— Ты — мой папа, — ответил Костик без всяких эмоций.

— И ты меня вспоминал? — допрашивал Митя сына.

— Конечно, — совсем по-взрослому ответил Костик и добавил: — Не мешай мне читать.

Митя понял, что Костику он сейчас не нужен. Пришел — так и должно быть. Митя тихонько двинулся к двери.

Костик спросил:

— Ты уходишь опять?

— Ненадолго, — заверил Митя сына.

— Ладно, — откликнулся Костик, — только приезжай. — И уткнулся в книгу, водя по буквам пальцем.

Мите хотелось спросить сына: «Ты меня любишь, малыш? Скучаешь?» Но с таким суровым ребенком подобные слезливые вопросы не проходят.

Он махнул Костику рукой и вышел.

Нэля стояла в коридоре, как бы проводить его, но Мите до страсти не хотелось отсюда уходить, хотя он понимал, что все звенья когда-то крепкой цепи утеряны и самой цепи нет и в помине!..

И все-таки попросил:

— Чаем меня не напоишь?..

— Напою, — ответила Нэля вопреки своему желанию ни секундой дольше не видеть бывшего мужа.

Он не знал, где Нэля будет устраивать чай, но прошел в столовую и остановился у балконной двери. Уже темнело, зажглись фонари.

Прогремел на стыках трамвай.

И в голове у Мити гремело. Кружилось, вертелось…

Он вдруг вспомнил Веру, тетку, Лелю… Не Оленьку, нет! Она как бы дематериализовалась…

Тут-то он себя и остановил. Полно! Хватит! Ты еще раз обманешь человека? подумал он, вспомнив и Олю. Чего ты хочешь, ты сам-то знаешь? Уходи отсюда и не навязывайся женщине, своей жене, которой ты ничего не сможешь дать.

Митя вышел из комнаты. Сразу же в прихожей появилась Нэля.

Он сказал тихо:

— Нэля, не надо чая. Спасибо. Я ухожу.

Нэля повернулась к нему. Лицо ее было зажатым и сухим.

— Уходи, — сказала она. — Я беру разводные дела на себя. Никаких от тебя денег не нужно. — Она помолчала и сказала просяще: — И не приходи сюда. Мальчики тебя забудут. Им ты не нужен. Живи со… — она хотела сказать «с кем», но усилием воли сдержалась.

— Нэля! — вдруг себя не помня закричал Митя, готовый упасть на колени, только бы она простила его, только бы все стало, как прежде!.. Плевать ему на то, что станется с Олей и ее семейством!

— Нет, Митя, иди, — отстранила Нэля его движение рукой. — Ты не можешь быть ни мужем, ни отцом. Ты не имел права быть отцом, но я-то была дурой, как и все другие. Уходи. И никогда не возвращайся́.

Митя чувствовал, что находится в этом доме последние минуты, и ему захотелось хотя бы сказать что-то значительное, доброе, необыкновенное, чтобы это осталось символом его любви, которую он вдруг так полно ощутил.

Но ничего не приходило в голову, и он произнес:

— Нэля, ты права. Я все понимаю. Я — ничто, никто. Со мной нельзя связываться… Я не имею права ни с кем быть…

— Однако же связался с сопливой девчонкой! — не выдержала Нэля, и боль пронзила ее сердце.

— Да, — сокрушенно согласился Митя, — но это происходит помимо меня… Я не знаю, как это происходит!

— Не кричи, — с каким-то презрением кинула Нэля, — я не глухая и все понимаю.

Митя поник. Он говорит ей единственную правду, которая существует… А она не хочет ее слышать.

— Ты согласен на развод? — спросила Нэля.

…Она ждала, что он скажет ей «нет, я не хочу с тобой разводиться, это пройдет…»

Он так и хотел сказать, но Нэля была холодна, враждебна и непробиваема.

— Да, — собрав все силы, сказал он, не глядя на Нэлю.

И она прошипела:

— Убирайся!

Митя шел по бульварам, не обращая ни на что внимания.

И сердце его с каждым шагом тяжелело и старилось.

Оно состарилось окончательно, когда на другом конце города ему открыла дверь красивая юная женщина и кинулась ему на грудь, рыдая и шепча:

— Я думала, ты ушел насовсем.

Анечка нравилась себе. Когда из дома все уходили, она вертелась перед зеркалом, внимательно разглядывая себя и примеривая разные одежки.

Стала она разглядывать себя не так давно — после того, как у нее начались месячные, враз набухла грудь, и мальчишки теперь ходили за ней, как телки на веревочке… А старшие смотрели на нее какими-то особенными глазами, «нехорошим» взглядом — на грудь, на ноги и только потом — на лицо.

Единственный мальчишка, у которого во взгляде было только обожание, — Вася Чугай. Он смотрит на Аню, как на ангела или икону, и только что не молится…

Над ним смеются, а он таскается ее провожать до дома, даже если она идет с очередным провожатым. Такие, как этот Чугашка, Анечке не нравились — ботаник, одно слово. Но внимание его льстило: родители у Васьки были киношники и он уже сам снимался в детском фильме. А вот у Зарика взгляд на Аню настолько «нехороший», что ей хочется прикрыться руками…

Такие взгляды были противными и вместе с тем будоражили где-то внутри и как-то непонятно…

Сегодня она тоже увидела такой «нехороший» взгляд. Не мальчишки, а взрослого.

Пришел Анатолий, который стал вдруг иногда наведываться, тянуло, видно, на «старые места».

Аня открыла дверь и смутилась: дома она расхаживала в полупрозрачном индийском материном платье, которое ей очень нравилось, а день был жаркий, и под платьем у нее ничего не было.

Анатолий посмотрел на нее, как она определяла, «нехорошо». Как Зарик прямо!

Она вдруг покраснела, и захотелось закрыться… Но пригласила его войти. Матери не было, бабка умчалась в магазин, бабка все думает, что Анатолий сюда вернется, дура старая!

Аня почему-то знала — нет, никогда.

Она вообще знала все, потому что и мать и бабка громко разговаривали или орали, думая, что Аня спит и вообще — ребенок… А она слушала и все понимала. Очень многое…

Анатолий Ане нравился — красивый, высокий, разодетый…

Сегодня она почувствовала: ей приятно, что взрослый мужик так пялится. Тот порылся в кейсе и достал какую-то иностранную бутылку и коробку конфет.

Анатолий точно и не помнил сейчас, сколько его бывшей падчерице лет.

Сегодня он увидел, что девчонка, вызывавшая в нем только отрицательные эмоции, превратилась в девушку-подростка с развитыми формами и красивым лицом, которое, правда, напоминало ненавистного Митьку. Но что теперь Митька! Сгорел так, что и дыма уже не осталось.

— Ты же все-таки мне дочь, пусть и приемная, — неловко произнес Анатолий и обхватил ее за талию. Когда же почувствовал под рукой обнаженную плоть, не сдержался и похлопал Аню по попке, кругленькой и плотной. — Я тебе маленькой иногда так поддавал, — засмеялся он натужно, а рука с трудом отлипла от попки.

Аня, которую тоже взволновало это прикосновение, однако, отошла от него и смотрела непонятным взглядом.

А думала следующее: «Почему у меня так забилось сердце? Может, он мне нравится?..»

Анатолий опомнился и испугался: «Посадят за девчонку… Что я, свихнулся?..»

И сказал:

— Садись, Анют, выпьем по рюмочке за тебя — красавицу, и за твоего непутевого приемного отца, — он напирал на «отца», чтобы она не пугалась и чтобы себя вразумить.

А она и не пугалась вовсе. Ей было интересно. Только бы бабка подольше не приходила. Что он дальше будет делать?..

Они выпили. Аня и до этого выпивала в компании школьников. Мальчишки всегда были из старших, а девчонки младше. К ней в этих компаниях приставали. Хватали, зажимали у стенки, но она каждый раз уворачивалась — ей и хотелось ЭТОГО попробовать (девчонки многие уже пробовали!), но и все-таки было страшно.

Поэтому пока она держалась. И еще потому, что ни в кого не влюблена.

Вино было крепкое, и голова у Ани закружилась, в глазах что-то заискрилось, и все вокруг сдвинулось.

Анатолий показался невероятно красивым: у него так сверкали глаза и он улыбался белыми-белыми зубами! А потом она вдруг очутилась у него на коленях, и он, задрав платье, одной рукой гладил ее ноги под тонкой тканью и смотрел каким-то ненормальным взглядом. А другой — прижимал ее к себе. И вдруг легко поцеловал в губы часто-часто, задыхаясь. А у Ани бешено забилось сердце, и внутри появились какие-то новые, необыкновенные ощущения, и хотелось, чтобы они не уходили.

Анатолий прошептал охрипшим голосом: — Анька, Анька… — и тут же буквально скинул ее с колен и бросился в ванную.

Так и застала ее Раиса — странно веселую и радостную.

Она обернулась на Аню и прошипела:

— Ты чего? Ума решилась, сопля? Со старым мужиком вино пьешь? — зло бурчала бабка, убирая со стола их рюмки.

— А мы всего по рюмочке, — ответила заносчиво Аня, — я с ним не ссорюсь, как вы! Он ко мне хорошо относится!

Раиса ничего на это не ответила, только внимательно посмотрела на внучку и увидела, что у той горят щеки и уши и вся она будто из-под горячего душа выскочила… Температура, что ли?

Лоб у Ани был горячий, но Раиса решила, что от вина, сейчас она Анатолию задаст, не боится она его.

Из ванной вышел Анатолий, будто опухший и бледный.

Он радостно воскликнул:

— Вот и Раисочка наша Артемовна! А я тут свою дочку, а твою внучку малость угостил! По рюмочке? Не сердишься?

— Сержусь, — ответила Раиса, но злости уже не было, угодил ей бывший зять конфетами и добрым отношением, — только больше не пои, мала она еще, не гляди, что такая здоровенная вымахала!

Аня! — прикрикнула она на внучку. — Я сколько раз говорила, не надевай этого платья! Как голая! А тут мужчина в дому!

Аня хихикнула и, вильнув попкой, вышла из комнаты.

Вернулась с работы Рита, злая, усталая.

Анатолий брезгливо чуть коснулся ее губ. Сели за стол, и он завел разговор, собственно говоря, из-за которого и появился сегодня здесь. Никак не мог он забыть поганца Митьку и не оставлял надежды ему как-то отомстить. А слухи по их ведомству ходили о засранце самые невероятные, что из семьи ушел и что бабы по нему по-прежнему сохнут. Все эти шепотки просто разрывали Анатолию душу.

— Слушай, Рита, твой хахаль сгорел подчистую. Его засадили в архив, так он и там насрал! Девку-малолетку совратил. А теперь на ней женился, поняла? Его к Америке нельзя было близко подпускать, а все блат, мохнатая рука! Теперь его бывшая жена, самого Гринчука дочечка, кукует! Мы с тобой время упустили! Тогда надо было действовать! Но ничего, я его на морском дне найду! Надо бы родителям малолетки рассказать, кто он такой. Телефон я найду, а ты позвони, Рит! Ведь к тебе и к Ане как он относится? Паршиво! Заделал дочку и думать забыл. А ты вот маешься, вкалываешь… А, Рит?

Пока он говорил, Рита сидела как пришибленная и вдруг отчаянно завопила:

— Сволочь! Гад! Какая же он сволочь! Ведь я свободна! И дочка его здесь! А он!.. — Она упала на стол головой и зарыдала в голос.

Прибежала из кухни Раиса, которая сидела там, как на горячей сковороде, — боялась она, когда Ритка и Анатолий оставались вдвоем — Ритка стала такая невоздержанная, да и Анатолий бешеный.

Так и есть!

Ритка рыдала.

Анатолий стоял над ней и, потряхивая за плечо, говорил:

— Ну, перестань, Рит, что, ты не знала, какая он рвань? На хрен ты ему нужна (и мне, и мне! звучало в нем, мне нужна твоя дочка, а не ты!)! Но мы ему отомстим!

Раиса зло сверкнула на Анатолия глазами:

— Рита, дочечка, да не плачь ты! Чего тебе этот опять наговорил? Не слушай его, врет он!

Анатолий предпочел побыстрее смыться от этих сумасшедших.

И что вспоминать, быльем все поросло, уж сколько лет он здесь не был, а Ритка все убивается… Не ходил бы этот, не бередил душу, вот злыдень-то! Никак не успокоится насчет Митьки. Разобъяснит она дочке, когда Анатолий уйдет.

Так думала Раиса, отпаивая Риту корвалолом. Анатолий уже успел быстренько смыться.

И вдруг вспомнила, какой странный вышел бывший зятек из ванной, сам на себя не похож. А вдруг?! И что это она выдумывает? Прибредилось ей… А как не прибредится? Девчонка растет без отца, с матерью, которая водит в дом мужиков! Аня не глухая, не слепая, большая девочка! Мальчишки так и вьются вокруг, долго ли до греха! И мужик на такую ягодку клюнет! Раньше в ее годы в деревне уже детей рожали…

Раиса перекрестилась, минуй Господь такого! Что она напраслину наводит на внучку! И еще одно ее успокаивало: Анатолий вроде и не мужик, к бабам совсем обравнодушнел. Раньше, бывало, придет и все ж к Ритке пристает. А теперь глаза у него рыбьи, без всякого блеску…

Анатолий же выскочил из дома весь в поту, произошедшее в квартире бывшей жены привело его в состояние невменяемости, и он по-настоящему испугался. А вдруг Анька проболтается? Анатолий снова облился горячим потом и остановился. Тогда тюрьма. И конец жизни. Ради чего?.. Слава богу, сегодня обошлось. Нет, даже думать об этом надо прекращать, хотя и хороша девка. И он подумал: вот с ней бы он точно мог стать сильным мужиком!

Да что он, свихнулся? Думает о какой-то девчонке. Что это за бред! Не нужен никто ему, тем более впереди выгодная поездка светит. Нет, до отъезда в этот дом ни ногой, а там видно будет…

А Анна буквально купалась в новых ощущениях и мечтала испытать их снова. А может быть, она влюбилась? Ответа она не знала, но что с этого дня она стала совершенно другой, была уверена.

Елена Николаевна чувствовала, что ее все как-то отодвинули, обошли на поворотах. Вера вообще пропала, так, позвонит иногда, как просто знакомая, и никаких приходов в гости с Митечкой, как ею обещалось.

Сначала Леля приглашала и, услышав отказ, обижалась…

Наконец поняла, сообразила, дура, что она не только не нужна, но и нежелательна. Оскорбилась и обиделась до слез, до ночного одинокого плача.

От Ани тоже никаких сведений. Елена Николаевна тоже звонила, навестить собиралась. Но к телефону подошла Раиса и, буркнув, что Ани дома нет, бросила трубку, почти не попрощавшись.

А Раиса и правда была зла на Елену Николаевну из-за племянника ее, Митьки, считала, что во всем виноват он, и поэтому Ритка сейчас одна и бесится. Да и страхи свои об Анатолии и Анечке не забывала и решила: нечего тут делать этой Елене, сами справятся!

Никому она, Елена Николаевна, со своей благотворительностью не нужна. Да и вообще — никому. Не спалось в эту ночь Леле, такое прозрение вдруг на нее нашло.

Она даже и не ложилась, понимая, что попусту это: сна ни в одном глазу и настроение поганое донельзя. К кому из Митиных детей она имеет хоть какое-то отношение? Один раз переспала с ним, сто лет назад! И теперь возится и с детьми его, и с любовницами. А они, наверное, вовсю хохочут над ней!

Леля даже покраснела в полутьме комнаты.

У нее же есть муж, сын, а она без мыла лезет в чужие семьи! С какого бока припека? И самое забавное, ее отпихивают отовсюду. Отпихнула Вера. Оттолкнула Раиса от Ани… Митя вообще забыл, что она и существует-то! Скажи, что тебе надо? В чужих жизнях? Чем ты можешь помочь? Ничем. Удовлетворяешь свои нереализованные чувства к Мите? Чувствуешь в этом какую-то дальнюю неосязаемую, но так необходимую связь с ним?..

А ведь ее Алешка как раз в том возрасте, каким был тогда Митя! Когда она в него влюбилась…

Интересно, что бы ты сказала, если бы узнала, что сын влюблен в старую (для него!) тетку? И вдруг ответила: «А ничего бы я не сказала! Мало ли в кого может влюбиться мальчик, становящийся мужчиной?! Да в кого захочет. Только в приличную женщину. Остальное — пожалуйста». А Леля тогда была еще и необыкновенно хороша.

Уже засыпая, она подумала о том, что какая Кира ни противная, а ведь любила Лелю искренне! Да и общаться они перестали из-за того, что Кира считала, она делает добро для Лели. И вдруг Елена Николаевна твердо решила: завтра же позвонит подруге Кире, которая давным-давно перестала быть ее подругой… Но, как говорится, старая дружба не ржавеет. Немного успокоенная этим своим решением, Леля заснула.

Лелиному звонку Кира бесконечно обрадовалась.

— Знаешь ведь поговорку «кто старое помянет…» — сказала она, расцеловавшись с Лелей, которая отметила, что у Киры стало как-то тихо и пустынно, да и сама она производит какое-то жалкое впечатление. А ведь она, Леля, тоже, по сути, одинока, значит, сам Бог велел помириться старым подругам.

Кира приготовила отменный обед, и они очень душевно, под бутылочку французского сухого посидели, как в старые добрые времена. Леля растрогалась и рассказала Кире про себя все-все: и про свое странное отношение к Мите, и про Анечку, и про Веру с маленьким Митечкой…

— Ты все сумасшедшая, Лелька! — воскликнула Кира и, озорно блеснув глазами, гордо сообщила: — У меня тоже есть кое-что для тебя интересное! Я ведь навещаю иногда Митину жену, Нэлю, все-таки там у меня внучатые племянники… Ведь знаешь, у меня больше никого… — И на глазах обеих подруг заблестели слезы.

А в Олином доме серьезно готовились к свадьбе, серьезней некуда. Оля настаивала на лимузине и Дворце бракосочетаний и марше Мендельсона. А как же еще?! И ресторан должен быть роскошный, вот только какой, пока не выбрали, слишком много их теперь стало, роскошных. Но список гостей уже составлялся, вот только не было в нем ни единой душеньки со стороны жениха.

Митя со всем соглашался и выглядел он при этом каким-то маленьким, съежившимся, с отяжелевшим лицом. До прихода Ольги с работы старался, если получалось, улизнуть из дома. Он ехал в центр, ходил по бульварам с сиреневыми вечерними отсветами и тоненькой жалобной городской листвой, бродил мимо шахматистов и доминошников, плача о своей юности, которой, в сущности, и не было…

Последний летний месяц «жених с невестой» провели в Мамонтовке, где родители уже много лет подряд снимали комнатку с террасой. Митя полюбил дощатую коричневую комнату с высоким окном в зарослях шиповника и малины. Меж досок в стенах были заткнуты пучки пахучих трав, и особенно ночами они источали сухой тонкий аромат. Митя засыпал под утро — это было его время, а всю ночь лежал с закрытыми глазами, ощущал это сухое ароматное дуновение и ни о чем старался не думать, только странно, вроде бы беспредметно, грустил.

Днями Оля вытаскивала его кататься на лодке по реке Уче, а вечером водила гулять до станции и обратно по сплошной аллее акаций. Она каждый раз ждала, что именно на аллее Митя протянет к ней руки, они прижмутся друг к другу, и он станет безудержно целовать ее и говорить всякие нежные слова. Он не догадывался, что она этого хочет, а сам не хотел ничего. И потому они то молча, то перебрасываясь незначащими словами, ходили как заведенные — туда и обратно.

Перед свадьбой Оля почему-то стала часто плакать.

Сначала незаметно, потихоньку от всех. Потом при Мите, который удивился ее внезапным слезам и сказал, погладив по головке:

— Ну, ну, что ты, девочка? Все же хорошо!

Потом она стала плакать и при маме. И та, смешав «яд с патокой», сказала как-то будущему зятю:

— Что ж, это вы, Вадим Александрович, никакого к жене внимания? Она глаза все проплакала!

Митя съежился как от удара. Надежда Михайловна заметила это и продолжила (Оли в комнате не было):

— Я понимаю, что мой разговор вам не нравится… Вам здесь все неинтересно, на все вы у нас коситесь! Конечно, тут вам не Америка, а мы — люди простые, а вот дочка у нас — красавица, такую поискать! И вас полюбила…

Оля услышала в кухне повышенный материн тон и тут же прибежала.

— Мама! — закричала она предупреждающе. — Что ты тут развыступалась?!

— Оля, кого я трогаю? Чего такого плохого говорю? Правду. Сводили бы куда молодую жену, а то все она вас водит!.. Нехорошо, Вадим Александрович… — закончила вдруг свои речи Надежда Михайловна с надрывом и вышла.

Жаль ей стало не только Олю, но и себя самое и своего Степана Ивановича.

Митя пошел следом за тещей. За ним устремилась и Оля. Надюшка сидела на стуле, закрыв лицо рукой, и тихо поскуливала.

Митя подошел к ней, он вдруг почувствовал себя скотом по отношению и к этой семье, которая просто, без слов, приняла его. А ведь он далеко не принц, а просто бездомный никчемный человек, и произнес покаянно:

— Надежда Михайловна, ради Бога, простите меня, если я что-то не так сделал… Спасибо, что вы мне все высказали. А Олечку я очень люблю и хочу, чтобы она была счастлива… Возможно, конечно, разница в возрасте… — сказал он тихо и не продолжил эту тему, а повторил: — Простите, если я чем-то огорчил и вас, и Олю…

И ушел в их с Олей комнату, фактически — спальню, потому что, кроме двух кроватей, тумбочки и гардеробчика, там ничего не помещалось.

Всю ночь Оля не могла успокоиться, то плакала, то говорила о своей любви, то начинала обвинять его в равнодушии… Митя, как мог, успокаивал ее, и наконец к рассвету она замолкла.

Вечером следующего дня Митя торжественно пригласил Олю в Дом журналистов, где она ни разу не была. Как сверкнули у Оли глазки! Как заверещала она от радости и как глянула на маму, не верящую в ее Митю!

Митя тоже попытался приосаниться. Он принял контрастный душ, накрепко протер тоником поблекшее лицо, надел элегантный темно-серый костюм и если и не помолодел, то стал выглядеть не таким болезненным и несчастным.

Оля вышла из спальни еще более очаровательной: длинные темные тяжелые волосы закручены на затылке в узел, облегающее черное платьице, длинная нить жемчуга, в ушах серьги с крупными жемчужинами, на ногах «простые» лакированные лодочки. Цену этой «простоте» Митя знал, его подарок Оле.

Он подумал, а ведь Оля и вправду — красавица, юное прелестное существо, да еще и любящее его! Какого рожна ему надо? А он о ее прелести и юности забыл. Как-то неважным это стало… А что — важным?.. Этого Митя не знал…

На Олю он смотрел с искренним восхищением, подогревая еще себя тем, что они вполне могут встретить там кого-нибудь из старых его знакомых, и пусть-ка все узнают, какая красавица невеста у Мити и как он с нею счастлив!

Как только они вошли в переполненный ресторанный зал с притемненным для интима светом, Митя увидел Веру. Она сидела за столиком одна, а Оля и Митя остановились почти рядом. Он смотрел на Веру и физически не мог заставить отвести глаза. Он как-то и не понимал, что это нужно сделать.

Что называется, уставился. И ни он, ни она не поздоровались. Вера отвела взгляд и стала рыться в сумочке. Он услышал шепот Оли, которая подталкивала его к Вериному столику и шептала, что женщина эта уходит…

Вера была в любимом сером цвете. Волосы заколоты довольно небрежно, и макияжа почти нет, и от этого лицо выглядело каким-то блеклым.

Митя отметил это, но блеклость Веры не играла никакой роли. Просто была Вера. И ее отдельность от него невозможно было переносить.

Оля дернула его за рукав. Она опять бормотала, что женщина уходит… Вера действительно встала. Все такая же крупная, с идеальной фигурой. Она была очень высокой сейчас — на ногах у нее были туфли на высочайшей шпильке.

Оля, ничего не подозревая, спросила эту женщину: уходит ли она? Та кивнула и вдруг улыбнулась прямо в лицо Оле какой-то странной, что-то таящей улыбкой.

Та улыбнулась в ответ, будучи уверена, что женщина восхитилась ее красотой.

Митя сел так, чтобы видеть вход в зал, и каждую минуту ждал, что Вера вернется. Неужели она смогла уйти вот так, исчезнуть, не сказав ни слова, ничего не узнав о нем, как и он о ней! Уйти с улыбкой. Не сожалея. «Мы смеясь расстаемся с нашим прошлым!» Вещие слова…

Оля что-то заказывала, он на все соглашался и вдруг подумал, что не выдержит. Он должен позвонить! Вере! Ничего не прошло! Все вернулось в один миг. Он порылся в записной книжке, нашел ее телефон. Какое счастье, что он не выкладывает книжку из кармана! Оля, уже поедавшая с восторгом салат из крабов, спросила, куда он, и Митя бегло ответил, что позвонит приятелю, который недалеко живет и может составить им компанию. Оле не хватало общения, и она обрадовалась.

Митя и всегда не разговорчивый, а сегодня — вообще какой-то чокнутый!

Вера подошла к телефону сразу (видимо, на машине ехала…) и по-прежнему слегка пропела:

— Да-а?

Он молчал. Что он ей скажет после стольких лет, после столько понатворенного им в своей жизни и в чужих?..

Вера уже нетерпеливо сказала:

— Я вас слушаю!

Митя молчал. Тогда она положила трубку. Знала ли она, что это звонит он, догадалась ли?..

Что это звонит Митя, Вера вовсе не предполагала, — такой важный, респектабельный, с презрительным заломом губ, с юной, нежной, как фиалка, красавицей. Митя, отринувший не только прошлое, не только воспоминания, но кажется, и все просто человеческое.

А он как раз ничего не отринул и позвонил снова.

Вера опять быстро взяла трубку. И на ее «да?» — он спросил: «Ты вышла замуж?» Почему-то опять это волновало больше всего. Она секунду замешкалась и ответила: «Нет». И тут же задала свой: «А ты?»

Детский разговор, но такой важный и решающий.

Он сказал: «Почти. Ты видела ее сегодня». Он не имел права врать, хотя понимал, что в этом все, что это — истинный конец, которого как бы окончательно еще не было. И Вера тихо опустила трубку и отключила телефон. Только теперь она как-то по-новому поняла, что Митя предатель. До этого момента все же окончательно не верила. А тут вот оно — рядом. С прелестной юной женщиной.

Увидев Митю, Вера неожиданно взволновалась и ушла оттуда быстрее, чем собиралась, а тут вдруг успокоилась после бессмысленного разговора.

Мите, видимо, очень хотелось похвастаться своей юной женой, решила она. Вот и приволок юную красотку в Дом журналистов, в надежде встретить кого-то и похвастаться.

А Мите так хотелось, чтобы этого разговора не было! Он сам выглядел безнадежно-глупым: ты замужем? Нет? А я вот женат на красавице!.. Что может быть пошлее! Между людьми, любившими друг друга так самозабвенно! Он покраснел и скривился от физической боли в сердце — ему было до дурноты стыдно! Но что делать, если первое и единственное, что его в данную минуту интересовало, — вышла ли Вера замуж, принадлежит ли она кому-то?! Ну и что он получил? Собственно, ничего. Ах, болван! Выставить себя таким идиотом!

Он вернулся в ресторан.

Оля ждала его, безмятежно кокетничая под восхищенными взглядами мужчин и женщин тоже, к слову сказать! Немножко выпивала чуть-чуть закусывала, и была довольна всем.

Митя молча сел за стол, налил себе водки, выпил и не закусил. Оля тут же всполошилась.

— Что с тобой? Что случилось? Ты расстроен? — насыпала она гору вопросов. Митя шел сюда такой окрыленный и вдруг — сдулся как воздушный шарик. Митя снова выпил полфужера, закурил и странно холодно ответил: «Да».

Он чувствовал непонятную неприязнь к этой красивенькой девочке, которая почему-то называет его своим мужем! И все это отразилось в его взгляде, которым он окинул Олю.

Она разнервничалась.

Стала предлагать ему закуски, но он все брезгливо отвергал, и Оля, порозовев от усердия, не понимая, что могло произойти за какие-то десять минут, однако чутко ощутила его изменившееся настроение и отношение к себе… Чем-то Митя стал недоволен. Может быть, он ревнует ее ко всем этим липучим взглядам мужиков?

Так она пересядет, что проще! Но что-то Оле подсказывало, что не в этом кроется причина его резко ухудшившегося состояния. Что-то есть еще… Но что?

— Митечка, — попросила она, — ну скажи, что с тобой? Ты вдруг так изменился! Что-то тебе сказали? Что-то о детях?.. — вдруг вырвалось у нее, хотя она дала себе зарок никогда о его детях не спрашивать и не говорить. И о жене — тоже. И о любовницах. Это темы были нон грата.

Митя обернулся к ней. Она удивилась его лицу: глаза потухшие, но на губах змеилась прежняя Митина усмешка.

Такого Митю Оля почти не знала.

— Ты видела за этим столом женщину, которая ушла? — спросил он жестко.

— Д-да… — ответила Оля и припомнила ее: молодая, но какая-то увядшая. Такие женщины не вызывают восторженных мужских взглядов, да, наверное, и в юности не вызывали. — Что с ней? — спросила она с испугом.

Митя усмехнулся:

— С ней? — ничего. Со мной. Я ее люблю, — сказал он, сделав ударение на местоимении, чтобы Оля сразу поняла, что именно он любит эту женщину, а не она.

Оля, конечно, услышала, что сказал Митя, но не смогла уяснить себе, что он произнес именно эти слова. Она бы не смогла взять в толк, если бы даже попыталась, что Митя любит незнакомую женщину, на которую не обратил внимания… И та посмотрела на Митю как на незнакомого.

Митя вот что сказал: «Я ее убью!»

В шуме ресторана Оля недослышала… И внезапно к ней пришла страшная отгадка! Эта баба его предала! Что-то, может быть, у них было… Или из-за нее Митю выгнали из Америки?.. С такой у него был роман??

И, перегнувшись к нему через стол тоненьким длинным телом, Оля прошептала:

— Эта баба тебя предала там, в Америке, да? И ты ее хочешь убить? Да?

Митя, уже опьяневший от дозы, мгновенно протрезвел от Олиных идиотских «отгадок» и только и мог вздохнуть: — Оленька, о Господи!..

— Нет, нет, ты теперь все мне должен рассказать! Ты ничего никогда не рассказывал! — настаивала Оля, разгоряченная коньяком и прикосновением к тайне, которая приоткрылась прямо при ней.

Но Митя твердил ей:

— Ты ослышалась, дорогая, ты ослышалась…

А в чем она ослышалась, он не объяснил.

Они ехали в такси, и Митя дрожал то ли от холода, то ли от нервного потрясения. Оля держала его под руку, ощущая эту крупную дрожь, успокаивала: «Сейчас приедем домой, выпьешь горячего чаю, и все пройдет…»

А Митей овладела безумная мысль. Вот он останавливает машину, целует Олю в щеку, говорит два слова: прощай и прости — и выскакивает из машины.

Мчится в метро, по переходам, на улицу, и прямо к той квартире, которую он оставил однажды вечером не по своей воле… Но теперь он этот дом не оставит, даже если его будут гнать. Он ляжет на коврик у двери, как пес, ждущий хозяйку, чтобы вымолить у нее прощение.

А Оля смотрела на Митю и удивлялась: вроде бы немного выпили, а так опьянел и так необычен.

Потухшие глаза полыхали лиловыми отсветами, и на губах дрожала ухмылка.

Но все кончилось прозаично. Они поднялись на свой этаж, и Митина жажда свободы вылилась в то, что он отказался от чая, сразу же лег в постель и отвернулся.

Как Оля не задевала, не тормошила его, он делал вид, что крепко заснул.

После этого у него вошло в привычку в день гонорара забегать в Домжурналистов, выпивать рюмку-другую, осматривать залы и через час ехать в опостылевший окончательно дом.

Митя, как обычно, сидел в кофейном зале, мимо которого проходили все — и те, кто шел в ресторан, и те, кто в пивной бар.

К нему подскочил здоровый лысоватый мужик и как Митя — с налетом бывшей респектабельности.

Раскрыв ручищи для объятий, он завопил:

— Митечка!

Перед ним был Спартак, старый институтский друг Спартачище, которого он вспоминал и нередко! И который был рядом в трудные периоды Митиной молодости.

— Спартачище! — тоже заорал Митя. — Ты ли это? Старикан!

Они крепко обнялись, и оба слегка прослезились, чему было виной не только выпитое, но и прошлые давние теплые чувства.

Спартак тут же потащил Митю к себе за столик, в ресторан, и Митя с радостью пошел.

Они с ходу выпили, со свиданьицем, и Спартак тут же раскололся, что поссорился с женой и коротает время в загуле. Одному — тошно, а тут Митька, Митечка! Великий и могучий!

— Как Гудвин, — усмехнулся Митя.

Они выпили еще, задавая друг другу сумбурные вопросы, в принципе настолько банальные, что и не требовали ответа. И Митя вдруг решил исповедаться Спартаку и спросить, как ему, Мите, жить дальше?.. Ни много ни мало.

Начал Митя сразу с конца, с резюме:

— Спартачище, а ведь я неудачник. — Дальше он не смог продолжить.

Спартак схватил его за руку, всхлипнул и горячечно зашептал:

— А я, Митенька, а я? Ты помнишь, как я лобал в джазе? Я же, блин, не международник, я — джазист! Но это, видите ли, не престижно! И проперла меня моя любимая девушка в АПН, а там я — чужак!

Мите хотелось так же вот, горячо поведать о выпавшей ему судьбе, и он со страстью ждал, когда сможет это сделать.

— Понимаешь, как получилось, — продолжал Спартак, отпив водки из фужера, — я с бандом Лаци играл на рождении какого-то босса в ресторане, и ко мне подкатилась такая фея красоты и заявила: что это вы, такой мужественный, импозантный парень, по кабакам в барабан колотите? Да тут официанты больше загребают! И я дал дрозда! Я, артист, перед каким-то моллюском унизился и испугался. Отказался. Лаци мне сказал тогда два слова: пожалеете, Спартак. И как же я пожалел! Как! Я эти барабанные палочки во сне вижу! Помнишь, Митенька, та-та, тарарарараррра — та-а… Помнишь? Какие ты нам песни писал! А я пропадаю. В АПН этом гребаном. Сдохнуть, что ли?

Он замолчал и начал Митя:

— Это, Спартачище, цветочки… Я потерял все вообще. Ты можешь понять? Все. Карьеру, жену, детей, дом, любовь… — все. Ты говоришь о стихах! Я давно перестал их писать! Разучился. Меня отучили. Работа, как ты говоришь, гребаная… — Митя помолчал, и неожиданная мысль пришла в голову. — Я вот по МИДу пошел. С детства, как дурачок, мечтал о загранке, МИДе, посольстве… Этим мечтам грош цена! Надо было мне продолжать писать песни, это у меня получалось. А там, в этой Америке, я как птаха в клетке сидел, ну и натворил дел…

Митя опустил голову и подумал, что делов-то он натворил, это так, но пока их творил, — состарился.

Спартак снова говорил о своем.

— Что я теперь? Скажи, Митенька! Да я сам тебе скажу, ноль. Моя жена думала, я — туз трефовый! МГИМО, туды-сюды… А я вот он… И какого я на ее задницу позарился?

Он вопил на весь зал. К ним подплыла официантка со строгим лицом:

— Уважаемые, — сказала она укоризненно, — тут женщины, нельзя так себя вести. Будете ругаться, водку отберу.

Спартак искоса недовольно глянул на нее и пробурчал:

— Ты, Светка, не выступай! Я деньги плачу, а ты — кланяйся…

Официантка как-то погасла в своем справедливом негодовании и сказала уже другим тоном:

— Спартачок, давай потише… А то ведь мэтр заметит, вон он ходит. — И обратилась к Мите, как к более трезвому. — Вы его минералкой отпоите, а я кофе принесу… Вы уж последите за ним, он парень хороший…

Митя встал, чтобы пройти к бару за минералкой, и тут же снова сел.

Он увидел Веру. Сегодня она была совсем другая: волосы как-то замысловато уложены, в элегантном темно-синем костюме, гораздо моложе, чем прошлый раз. И не одна. За ней, как бы с большим почтением, шли двое мужчин: молодой и старше. Оба брюнеты, они оттеняли ее ярко-рыжие — как Митя говорил когда-то — апельсиновые — волосы.

Они шли к определенному столику, с табличкой «занято». Уселись и сразу же стали оживленно о чем-то говорить.

Вера после Митиного вопроса дрогнула в душе и решила, что зря тянет с замужеством, официальным, надо наводить мосты, а то Виталий начинает всерьез злиться.

Позвонила, он был очень рад, и они решили встретиться. Виталий заказал столик. А чтобы Вера не заносилась, Виталий прихватил ассистента своей телепередачи.

Вера не увидела Митю.

А ему страшно захотелось похвастаться Спартаку, какие у него бывали женщины, и он зашептал:

— Смотри, вон та, рыжая, моя бывшая любовница.

— Где? — громко и с непосредственностью подвыпившего человека спросил Спартак, увидел Веру и уже радостно и еще более громко заявил: — Та рыжая?

Митя залился краской и сказал еще тише:

— Не ори, Спартак, не ори. Посмотри, куда они сели…

Но Спартак уже не владел собой.

— Рыжая — это хорошо! Рыжие — темпераментные. С мужиками она! — громогласно сообщил Спартак и возмутился, что Митина «рыжая» не с Митей.

Теперь и эти трое увидели Митю и Спартака, услышав комментарии последнего.

Мужчины рассмеялись, а Вера, доставая из пачки сигарету длинными белыми ногтями, что-то им, улыбаясь, объясняла.

Митя помертвел. Вот до чего он докатился! Вера, обожавшая его Вера, смеется над ним!

Спартак, увидев, как друг его поник возмутился:

— Митя! Хочешь, я побью этих пижонов? Какого они с ней? Ты только не расстраивайся так, Ми-течка! Давай еще выпьем…

И Спартак неверной рукой разлил водку по фужерам.

Митя с жадностью выпил и заметил взгляд Веры, не смеющийся, а изучающий…

Она видела, как он разом опрокинул рюмку водки, как смутился, встретившись с ней взглядом, каким неподвижным стало его некогда тонкое подвижное лицо… И волна мстительного удовлетворения прокатилась внутри. Но добавилась к нему и изрядная доля тоски-тощищи…

…Где же ты, тот, мой Митя?.. Неужели его больше нет?.. Вера и впрямь сказала своим друзьям, что этот пьяненький — ее первая любовь… Сказала как о чем-то забавном и прошедшем.

Они чуть-чуть посмеялись.

Виталий спросил, не папа ли это Митечки?..

Вера кивнула.

Виталий внимательно посмотрел на Митю. Понял, что теперь этот субъект не представляет для него опасности. Уже годы длится их связь с Верой, а она все тянет, говоря, что надобно еще «посмотреть»…

Он-то хорошо знал, что значит это неопределенное словцо, и обиделся.

А неделю назад она вдруг сама проявила инициативу. И он решил, что Веру надо немного наказать. Сейчас он сошлется на срочное дело и оставит ее здесь.

Пусть-ка гордая Вера побудет одна и окончательно разберется со всеми своими мужчинами.

Митя решился. Почему он не может подойти? К любимой женщине, которую он не видел столько лет!..

Он посидит с ними, посмотрит на нее и уйдет, если она того захочет, или же уйдет вместе с нею — тоже, если она этого захочет.

Митя шел через зал странной походкой, какой раньше у него не было: пружинистой и вместе с тем скованной, подошел и как-то тоже странно стал у столика — то ли официант, то ли мэтр, решивший о чем-то сообщить… А если проще — нелепо.

Старший из мужчин глядел на него с что-то таившим прищуром. Молодой — с веселым интересом: что отколет этот мужичок? И наконец Вера, — нетерпеливо и стыдясь.

А Митя приторно, вежливо спросил:

— Вы разрешите мне присесть на минуту?

Мужчины за столом задвигались:

— Да, да, конечно, пожалуйста…

Молодой отодвинул стул.

Митя тем же тоном сказал:

— Благодарю, — и уселся, положив руки на колени.

— Здравствуй, Митечка, — сказала Вера чуть насмешливо, как бы прося отнестись снисходительно к нему, пьяненькому.

— Знаете ли, господа, — сообщил Митя торжественно, — я люблю эту женщину много лет… А вот она меня не любит и, похоже, никогда не любила.

— Мы ее тоже любим, — выскочил молодой и оглянулся на своих компаньонов, приглашая их к представлению.

Старший ответил, однако, почти серьезно:

— Весьма сочувствую…

Вера раздраженно кинула:

— Митя, тебе не стоило столько пить…

— Но товарищ же ничего дурного не делает? — веселился младший. — Он признался вам, Вера, в любви. По-моему это приятно любой женщине. Не так?

— Так, так, — подтвердил старший, а Вера промолчала.

Тут старший встал и сказал, что безумно перед всеми извиняется, он забыл, что у него назначена встреча и он должен на час исчезнуть. Но — вернется.

И ушел.

Вера безразлично посмотрела ему вслед.

Меж тем Митя и молодой познакомились. И теперь молодой требовал от Мити доказательств его большой любви к Вере.

Он хотел, чтобы Митя встал на руки и прошел хотя бы два шага.

Митя спросил очень серьезно:

— А надо?

Весельчак ответил, что это не просто — надо! — необходимо.

За Митиным стулом уже покачивался верный друг Спартак.

Он уловил последние слова и сообщил, что здесь над его другом Митенькой, великим поэтом и музыкантом, издеваются…

Вера сказала раздраженно, что если не прекратится этот цирк, она уйдет.

Весельчак стушевался и поспешил заверить, что пошутил, а Митя, уже наливаясь обидой, заметил:

— Могу и на руках… Но это, возможно, оскорбит нашу даму.

И снова решился.

Он положил свою руку на руку Веры и попросил:

— Вера, уйдем отсюда.

Она посмотрела ему в глаза — в них стояли слезы.

…Ах, как все поздно, подумала она, разве этот клоун — Митя?

Искрометный властный изысканный Митя? Этот тяжко осевший на стуле средних лет мужчина? Отец многих детей… Никогда!

И она с искренней жалостью покачала головой и сказала, запинаясь от той же жалости:

— Нет, Митя, это невозможно. Я никуда с тобой не пойду… Никогда.

За друга вступился Спартак. Он уже сидел за столом, и молодой весельчак угощал его коньяком.

— Нет, вы должны с ним идти, раз он хочет! Вы не знаете, кто он! Он — великий человек. И еще дипломат. Вот он кто, а вы? Кто вы-то?.. — Спартак враждебно смотрел на Веру.

— Я знаю, кто он, — ответила устало Вера, ей тяжка была эта сцена, невыносим ТАКОЙ Митя с его расхристанным другом.

— Не надо мне ничего объяснять. И вас знаю. Вы — Спартак, барабанщик… Верно?

— Ударник! — закричал Спартак, — я — ударник, девочка, чтоб ты знала!

Встал молодой весельчак, понявший, что веселья не будет, а будет тягостное выяснение стародавних отношений, а это ему ни к чему. И он по-английски удалился, лишь Вере сделав знак глазами: я лично ухожу.

Встала и Вера, бросив на стол какие-то деньги. Митя посмотрел на нее снизу вверх и снова попросил:

— Вера, уйдем… Как тогда, на пароходе, помнишь?

Веру пронзило это напоминание, и захотелось еще скорее отсюда уйти.

— Митя, я помню все. Но с тобой я больше никуда и никогда не пойду. Ничего у нас не выйдет.

Она повесила на локоть сумочку и направилась к выходу. Митя вскочил и пошел за ней.

Пока она одевалась в гардеробе, он стоял и смотрел на нее. Она надела элегантное, цвета топленого молока, кашемировое пальто, намотала на шею длинный шарф и выскользнула в стеклянные двери, не оглянувшись на Митю.

А он стоял как пригвожденный, не замечая холода, а сзади него шептал Спартак: «Плюнь на нее!»

Домой Митя пришел поздно, еле отвязавшись от Спартака, который никак не мог понять, почему любимый друг Митенька, живущий в пятикомнатной квартире с симпатягой Нэлей, не хочет взять его с собой, на одну ночь всего?..

Митя попытался объяснить ему ситуацию, но Спартак, ничего так и не поняв, дико на него обиделся и, съежившись, ушел куда-то в осеннюю темь.

В квартире никто не спал.

Надежда Михайловна и Степан Иванович лежали, тихо перешептываясь, а Оля сидела на кровати в их с Митей комнате и, уже выплакав все слезы, тупо смотрела в темное окно. Вспоминала их с Митей прогулки, которые, естественно, сопровождались его поздними приходами ТУДА, В ТОТ ДОМ, бывший для нее лагерем противника, — врагом их с Митей необыкновенной любви…

А теперь?.. Теперь она сидит одна и ждет, а он, наверное, гуляет с какой-то женщиной или девушкой, может, моложе еще ее…

Митя пришел пьяный и злой.

Оля решила сейчас ничего ему не говорить — оставить на утро…

То, что он был пьян, несколько успокоило ее: не станет же он пить на любовном свидании?

Она только спросила, не хочет ли он чаю, — он на нее взглянул так, будто она предложила ему свинячьей похлебки.

Он уснул без единого словечка. Задремала и Оля, измаявшись за этот самый длинный вечер в ее пока короткой жизни.

А Надежда шептала своему Степушке, что завтра она этого прощелыгу выгонит и не станет слушать Олю. Хватит! Поиздевался этот Митька и над их дочкой, и над ними!

Степан Иванович только вздыхал, а сам жалел зятя, жалел их бесед на разные политические темы, их воскресных совместных распитий чекушек и под это дело опять же интересных разговоров…

— Зря ты так Надюш, мало, что в молодости бывает? Все пройдет, и забудут они про этот случай! А как родится ребеночек, так и всякие гулянки по боку! Будет Митя гулять с колясочкой, вот и весь сказ.

— Дурак, — как-то безнадежно сказала жена.

Митя проснулся среди ночи от головной боли.

Сразу вспомнил вчерашний вечер и ощутил стойкое отвращение к себе, глупому и ничтожному, и злобу на Веру с ее компанией — тоже мне господа!

Держатся, как небожители. Дрянь они……Но дрянь и ты, подумал он.

Услышал, что Оля проснулась — задышала неровно, зашевелилась.

И вдруг Митя разозлился еще больше.

…Надоело ему все! Надоели бабы, которые сначала хватают его мертвой хваткой, не дают дыхнуть, лопочут о вечной любви, а стоит ему захотеть личной свободы или НЕСВОБОДЫ! — но своей, какую он захочет! — они начинают его ненавидеть… Вон и очередная Ненависть к нему лежит рядом… Он больше не может!

И как, всегда не задумываясь над последствиями, он начал действовать. С него этой замшелой семейки достаточно!

Митя прошлепал на кухню, принял таблетку анальгина и вернулся в комнату, настроенный жестко по-боевому.

Оля не спала, сидела на кровати и смотрела на него.

…Эти хреновы стены, подумал раздраженно Митя, сейчас все всё услышат, но отступать он не собирался. Хотя идти-то тебе некуда, дружочек, вильнула хвостиком поганая мыслишка…

Он ее прогнал.

Оля смотрела на него почему-то со страхом. Это его подогрело.

Он сел на единственный в комнате стул, чтобы чувствовать себя крепче и чтобы не дать утащить в постель и начать там надоевшую ему до одури любовь.

— Оля, — сказал он хрипло, — я не буду долго все объяснять. Оля, милая Оля, я не люблю тебя. И никогда не любил. Все получилось… — Митя хотел рассказать, почему именно так все получилось…

Но она покачнулась и бездыханная упала на кровать.

…Еще чего?! подумал Митя, подскочил к ней и стал хлопать по щекам, схватил с тумбочки духи, покапал ей под носом, подул в приоткрытый рот, и наконец она открыла глаза.

Он понял, что Оля не притворяется, — отсутствующий взгляд, а лицо враз побелело.

Митя побежал на кухню, накапал валерианы, заставил Олю принять и ругательски ругал себя, что начал этот разговор ночью! Не мог подождать утра? Теперь вот, расхлебывай!..

А Оля тихо сказала:

— Митя, повтори, что ты сказал…

…И повторю, подумал злобно Митя:

— Оленька, мы ведь решили быть честными во всем и всегда (была у них такая беседа перед свадьбой. Начала ее Оля, не думая конечно же, что ТАКОЕ может произойти…), поэтому я обязан сказать, что я не люблю тебя.

— Оля… — еле вытолкнул Митя из себя эти слова во второй раз и замолчал.

Вчера ему показалось, что если к нему вернется Вера, он будет счастлив… А сегодня он думал о ней спокойно и если бы проснулся у нее в постели, обрадовался бы? Неизвестно.

Оля заплакала на удивление тихо.

— Оля, — повторил он, — пойми, я изработан. Заграницей, женщинами… Всем. Я не способен любить. И потому я хочу, чтобы ты не жалела обо мне. Ты — очаровательна, и для тебя найдется уйма достойных мужчин. Я недостоин.

Оля заплакала чуть громче и, дотянувшись до него, ткнулась ему в грудь головой, а он стал гладить ее по блестящим волосам. Сейчас он испытывал к ней нежность.

Все было позади, все сказано…

А она прошептала, как ребенок:

— Митя, я тебя очень люблю… Не уходи. Ты не… любишь, но ведь хорошо ко мне относишься?

— Этого мало! Мало! — как бы закричал он шепотом. Господи, неужели она начнет его уговаривать?.. — Ты слишком молода, чтобы жить с мужиком без любви, только с «хорошим отношением»!

— А куда ты пойдешь, Митя? — спросила горестно Оля.

Даже она, маленькая девочка, подумала об этом. Осень, его огромный кофр и ни единой родной души…

— К приятелю… — неясно буркнул Митя, думая в это время о том, что он даже не спросил у Спартака номер телефона. Он просто отделался от старого товарища! Ну а как он мог не отделаться? Куда бы он привел Спартака?

— Ты пойдешь к ней! Вымаливать прощения! Я поняла! — уже в голос сказала Оля.

— К кому это — к ней? — зло кинул Митя. — Ты что, не понимаешь, что после всего меня не только на порог — в подъезд не допустят!

— Митя, Митечка!.. — запричитала Оля, — оставайся у нас, живи… ведь мы можем быть друзьями?..

Митя не мог больше выносить всего Олиного бреда, а она подумала, что он элементарно трусит и потому хочет смыться потихоньку…

— А-а! — закричала она, — ты хочешь сбежать, как вор! Маму боишься?! — и она опять заплакала, но уже громко, возможно, и нарочито. Тут же в постели взвилась Надежда Михайловна и, обозвав Степана Ивановича чурбаном, накинув халат, ринулась в комнату дочери.

— Подлец! — с порога завопила она. — Я знала, что он подлец! Потихоньку убраться задумал! Не выйдет! Я его из дому не выпущу, пока не осмотрю его барахло! Из заграницы он! С зоны! — так костерила — наконец-то! — она будущего зятя, осознавая, что перебирает, но ей хотелось унизить его как можно больнее за свою обманутую дочечку, чтоб век помнил!

А Оля продолжала на истерике и слезах кричать:

— Если хочешь знать, я его сама завлекла! Он не хотел! А ты винишь его! Он меня не любил! И он честный, ты хоть поняла это? Честный!! Другой бы, если подлец, никуда бы не ушел!

Митя присутствовал при этой перепалке, или разоблачении, или исповеди… — как восковая фигура: о нем говорили, им аргументировали, его задевали, но никто к нему не обращался напрямую, кричали: «он»!

Его поразили разумность и мужество этой, казалось бы, глупенькой красавицы. Да, она не была умна и образованна, но тонкость выросшей души вдруг проявилась. И он подумал, ах, если бы ты встретилась мне раньше… Если ты была бы моей ровесницей! Ты, а не Нэля, первой нашла меня в Москве…

Надежда Михайловна после истеричной речи дочери махнула рукой и ушла к своему Степушке, который сидел в кресле и моргал сонными глазами. Она ничего ему не стала говорить, а сразу залегла в постель, закрылась с головой одеялом, чтоб муж не увидел, как льются у нее слезы.

…Как же, совратила его Оля! Он мужик в возрасте, а она девчоночка… Вот ведь как подстроил, стервец! Как сумел поиграть на девчонке! А теперь ее ни в какие оглобли не введешь. Пусть убирается, зараза!

Когда они остались одни, Митя сказал:

— Оленька, спасибо за защиту. Но этого не требовалось, я готов ко всему, тем более что виноват — я…

Он увидел, что Оля что-то хочет сказать, но ни единого ее слова не смог бы вынести и потому быстро перебил ее:

— И давай не будем больше толочь все это… Мы ведь не навек расстаемся (навек, навек, думал он), будем видеться…

— Мы будем встречаться? — с загоревшимися глазами спросила Оля. — Это правда? и может ты… Она хотела сказать: полюбишь меня… Но не решилась.

Он и так понял.

— Оленька, все в этой жизни может быть…

Митя ушел, когда все еще спали, постоял на перекрестке, не зная, куда идти, но, отойдя подальше от дома, почувствовал неизъяснимый покой и сладкое ощущение свободы!

И решил, что сегодня будет шляться по Москве, чего он давно не делал. Как же славно, что нет в его жизни женщин, а значит — поцелуев, обещаний, просьб, истерик, безумств любви и страсти…

Он не боялся ничего: что ему негде приткнуть голову, что уйдут переводческие дела, приносящие деньги, но ничто не страшило его. Он мог позволить себе, что захочет. Даже напиться и замерзнуть на улице, как истый бомж.

Сдав свой кофр в камеру хранения Ленинградского вокзала, он весь день бесцельно шатался по Москве, навещая старые адреса.

Побыл на любимых бульварах, прошел мимо своего бывшего с Нэлей дома… — и надо же! — Увидел Костика, который выбежал из подъезда и помчался куда-то.

Митя не собирался подходить к сыну. Зачем? Что он ему скажет и что может дать, не в смысле подарка, а в смысле жизни, ибо теперь жизнь Мити стала уже совсем бессмысленной.

Но что по-идиотски радовало.

Прошел он и мимо дома Веры, ждал… Вдруг?.. Но из дома вообще никто не выходил…

Затаился у дома тетки… И увидел ее, идущую на работу. Постарела, по-прежнему злобная, подумал Митя и задался вопросом, а что, если ей позвонить и напроситься на два-три дня?

Ведь пустит! Определенно. Только лишь для того, чтобы издеваться над ним и одержать над ним высокоморальную победу.

Вспомнил забытую совсем Елену Николаевну. Тоже состарилась, наверное… — никто не молодеет, увы!..

К ней обращаться хоть за чем-нибудь — не хотелось отчего-то.

Поехал и к дому Риточки, которого просто не оказалось.

На его месте стояло новомодное кафе. Вот к Рите он смог бы прийти без всяких экивоков и остаться там. Стоп! — сказал себе Митя и мысленно попрощался и с Риточкой.

К вечеру Митя почувствовал усталость, голод и собачье желание приткнуться в теплом углу. Он вспомнил крошечную уютную кухоньку в доме у Оли, с вечным папой, с его вечными, как мироздание, четвертушками и беседами о политике…

…Никогда, — чуть не закричал он и остановился.

И вдруг вспомнил то, о чем как-то забыл или не хотел вспоминать, — Лианозово! Два брата! Лева и, кажется, Игорь! Которые приютили его и Олю в первую «брачную» ночь. Вот почему и не хотелось вспоминать!

Митя быстро схватил такси и помчался с весельем и вольной вольницей в душе.

На месте Лианозовских частных домов стояли типовые многоэтажки…

ЭПИЛОГ

Митя сидел перед пылающим камином, в глубоком уютном кресле, на столике рядом стояла бутылка джина, швепс, лимон и лед. Он лениво смешивал напиток, глядя в огонь…

В доме стояла полная тишина, только треск горящих сучьев нарушал ее. Митя находился в этом загородном доме один.

Огромные окна не занавешены, и видно было, как падает тихий крупный, как кусочки ваты, снег.

Он протянул босые ноги к огню. Ведь и он мог бы иметь сейчас свою такую дачу!.. Мог бы… Даже в сороковой год рождения, в который Митя по своей жизненной установке должен был встретить министром иностранных дел, провел в чужом доме.

Из-за минутной прихоти послал под хвост все, что имел: семью, карьеру, самую жизнь… А теперь из милости живет здесь, и у кого? Да Лели же! Елены Николаевны.

…Когда Митя увидел, что дома в Лианозове больше не существует, его охватил самый настоящий ужас. Он вспомнил о маме, которой давно уже не писал и не звонил, потому что врать нахально не хотелось, а сообщить правду — невозможно. Разошлись они с мамой давным-давно. И она будто забыла, что у нее есть сын, и он о ней не часто думал… Ехать туда? Невозможно! У мамы своя жизнь…

Так куда? Разыскивать Спартака?.. После того, как бросил его, пьяного, и не спросил телефона? Нет. Оля исключается, даже если бы она была свободна и до сих пор любила его… Нэля?.. Об этом он подумал с содроганием. Трофим убьет его в ту же секунду, как только увидит! А сыновья? Они как? Неизвестно. Митенька вообще взрослый… Чем, интересно, он занимается? Наверное, уж дед расстарался: мальчик был умненький и отличник из отличников. Терри, Костик-подросток?.. О, Господи! Митя ты, Митя, что ты над собой сотворил?! Какая Америка! Где она? И была ли… Настроение совсем упало.

Остается тетка Кира!.. Да. Вот так! Все-таки — родная кровь…

Митя посмотрел на свои старые, еще американские часы, если она работает, то, скорее всего, пришла.

И уже в полнейшем сомнении достал мобильный и позвонил тетке Кире…

Она оказалась дома и сначала не узнала его, а когда узнала, замолчала так надолго, что он уже хотел тихо опустить трубку.

Кира все-таки ответила, хотя и холодно: «Приходи, буду ждать». Он ей не сказал про то, что ему негде жить…

И вот он в квартире, с которой началась и покатилась, и укатилась в тартарары его жизнь.

Волнение возникло, но нельзя сказать, что Митя сильно ностальгировал. Было. Здесь он жил, и отсюда его выгнали…

Тетка постарела, но тем не менее работает в фирме, созданной на базе их бывшего НИИ, главным экономистом.

…И денежки загребает немалые, верно угадал Митя.

Она скептически оглядела племянника и заметила, что его новая жена могла бы больше следить за мужем…

— Я не женат, — коротко ответил Митя, сразу же устав даже от мысли, на сколько вопросов, обвинений и прочего придется ему отвечать! Наверное, лучше было бы и вправду уехать в родной город к маме или попытаться разыскать Спартака!

— Да? — удивилась Кира, — как же так? У нас сведения другие (она сказала — «у нас»… значит, они с Нэлей общаются? Еще не легче!).

— Неверные сведения, — откликнулся Митя. И захотел встать и уйти.

Но это не входило в Кирины планы, и потому она примирительно сказала:

— Да не обижайся ты! Что ж ты думал, зайдешь к тетке поговорить и я буду нема как рыба? Забыл ты меня, племянничек! Но не буду тебя терзать: неверные, так неверные, мне-то что! Я сейчас чай поставлю.

Митя остался один. Настроение у него стало гнусное — он и сам про себя все знал! Но права тетка! Что он думал своей дурной башкой, когда решил позвонить ей? Что она мило будет развлекать его светскими беседами?..

А теперь ему еще придется сказать, что у него даже ночлега нет! Тьфу, пропасть! Но что сетовать зря! Надо жить той жизнью, которая у него есть…

Пришла Кира с чайником, наставила на стол разных разностей, и они начали чаевничать.

Она молчала и ждала, что скажет он. А у него язык к гортани прилип — не мог слова вымолвить!

Кира не выдержала:

— Ну что, так и будем молчать?

И Митя кинулся в неизведанное, но, безусловно, опасное плавание.

— Понимаете, Кира Константиновна… — начал он, и она сразу же перебила:

— Какая еще Кира Константиновна! Кира! Или уж — тетка, тетя, и на «ты»…

Он продолжил с трудом:

— Понимаешь, тетя, так сложилось, что у меня сейчас нет квартиры… Жил у друзей, в Лианозове, наврал с ходу он, — но дом снесли… Пока я что-то сниму, пройдет дня два-три… Надо эти дни где-то пожить… И я подумал, что ты не будешь против.

— Все поняла, — остановила его Кира, — живи. Я хоть и отвыкла от тебя, но родственники все же — это родственники. Живи, пока не снимешь. Меня целый день нет…

— Только… — Митя заткнулся, помолчал, но продолжать и эту тему было надо. — Прошу тебя, тетя Кира, не говори никому, что я здесь. Я сам приду, когда… когда все образуется… Чтобы что-то попытаться объяснить, хотя бы детям…

— Детям? — с жестким смешком спросила Кира. — Каким? Всем?

— Всем, — упавшим голосом повторил за ней Митя. «Знает тетка, знает и, видимо, гораздо больше, чем он предполагал в начале их встречи».

— Так вот, ты обязан знать, и потом навсегда закроем тему. Твои и Нэлины сыновья — Митенька, Терри и Костик уже достаточно взрослые, чтобы называть их детьми… — знать тебя, к сожалению ли твоему, не знаю… не хотят. Митенька твой — священник, окончил Духовную академию. Терри — бездельник и, на мой взгляд, таким и останется… О Костике пока ничего определенного сказать не могу, смотрит боевики, и все, школой мало интересуется… Отец Нэли после инфаркта ушел на пенсию и уехал в Киев… — У Мити волосы на голове шевелились от этой информации, а сердце куда-то укатывалось! Вера твоя — Митя непроизвольно вздрогнул: откуда?! — вышла замуж… Кстати, на мой взгляд, с ней у тебя получился самый удачный ребенок… — Митя почувствовал дурноту, голова закружилась. Кира заметила, как побледнел племянник, но продолжала: — Так вот, занимается серьезно компьютерами, пишет программы, собирается поступать в университет, на мехмат!..

Кирин голос утек куда-то, настала тишина, и в этой тишине гремели слова: самый удачный ребенок у тебя с ней… Что??! У Веры от него ребенок?! Мальчик… Так вот почему она так! А он-то, он!..

Митя был в обморочном состоянии… Что ему делать, ну, что ему делать?? Господи!

Он перебил Киру слабым голосом:

— Сколько этому мальчику… лет?

— Какому мальчику? — переспросила Кира.

— Вериному… — просипел Митя.

— А-а, Митечке! Да, он ровесник твоему Терри, у них неделя или две разница, — вспомнила вдруг Кира, плавая от счастья в небесах, ибо видела, как прямо у нее на глазах усыхал и зеленел Митя.

…Еще не все, дорогой племянник! Еще кое-что для тебя есть. За грехи и страсти надо платить! Уметь отдавать долги! Он что, думал, будет всю жизнь порхать мотыльком над цветущим лугом?.. Не выйдет!

— Анечка, твоя дочь от Риты, — жестко продолжила Кира, — работает в модельном агентстве, но мое мнение — не только в нем, извини уж! Хотя Леля ее обожает! «Леля?! Елена Николаевна?! Она-то при чем здесь?!» — Митя ничего не понимал, но больше всего он вдруг стал бояться грохнуться перед теткой в обморок.

— Вот так, — закончила Кира. — Я пошла спать, устала — умираю… И ты ложись. Белье знаешь где.

И она ушла в свою комнату.

Митя не заснул ни на минуту, да и не лег. Он сидел на кухне у окна и курил всю ночь.

…С каким злорадством говорила тетка! Он виноват! Ему нет прощения!

Сейчас же надо уйти! Но силы покинули его, он не мог шевельнуться… Митя вспомнил, где Кира раньше хранила лекарства, и полез в ящик буфета… Заснуть. Хотя бы на короткое время…

Слава Богу, в ее лекарственном ящичке оказалось снотворное. Митя, трясясь, выпил три таблетки, только успел дойти до комнаты, как провалился в сон, не принесший забвения.

Митя проснулся с еще худшим состоянием души.

Хорошо, что Кира уже ушла. На столе лежала записка: «Обед на кухне. Деньги в шкатулке. Постараюсь прийти пораньше».

Придет пораньше, чтобы снова терзать его. Он этого не вынесет, этой медленной пытки. Надо бежать!.. Куда?..

А тем временем к дому Киры, задыхаясь, бежала Елена Николаевна.

Утром ей позвонила Кира и сказала, что Митя у нее и что она не хочет, чтобы он уходил, а он наверняка улизнет, и чтобы Леля его постерегла, а Кира постарается прийти пораньше. Надо будет с ним поговорить, он в плохом состоянии.

Елена Николаевна усердно наложила макияж, и лицо ее стало совсем моложаво, и, как прежде, на нем сверкали большие голубые глаза. Но что годы сделали с ее фигурой!

Она и всегда была полновата, но в молодости это выглядело пикантно, а сейчас… не хочется думать.

Голос у Киры утром был слишком суровым, иначе она бы никогда не показалась Мите в таком виде. Елена Николаевна вживе представила себе, что за беседа состоялась между «милой тетей» и племянником. И видимо, Мите совсем плохо, если он пришел к Кире.

«…А еще к кому ему идти, — подумала она, — не к кому… Если бы он помнил меня и знал, что я всегда думаю о нем, он бы пришел ко мне…»

Митя собрался было уходить, прихватив снотворное из запасов Киры, как раздался звонок в дверь.

Он вздрогнул и почему-то решил, что это кто-то из его детей.

Открыл с бьющимся как молот сердцем.

За дверью стояла Елена Николаевна! Он узнал ее сразу по невероятным глазам, каких ни у кого больше на свете не было…

Она вскрикнула: «Митя!»

Она обняла его за плечи и ввела в комнату и вместе с ним села на диван. А он, ища спасения, уткнулся в ее большую грудь и рыдал. Как младенец, который не понимает, где у него болит, и от этого еще больнее и очень страшно.

— Ну, ну, Митенька, перестань, — приговаривала Елена Николаевна, гладя его по все еще густым, коричневым с золотом волосам.

Наверное, ради вот такой минуты она и жила.

Разыскивала его детей, носилась с ними. А он любил других женщин, а ее совсем не вспоминал… Зато сейчас, в очень сложную минуту его жизни, — с ним она, а не какая-нибудь другая!

От ее нежного ласкового голоса, от слабого сладкого запаха духов Митя успокаивался…

И эту женщину он мог оскорбительно забыть! Вот кто жалеет его и любит. Единственная на всем свете…

Митя поднял лицо и сказал охрипшим голосом:

— Леля, дорогая моя Леля, я так виноват…

Как мог поблагодарить женщину и попросить у нее прощения Митя Кодовской?.. Поцеловать ее, естественно. И он это сделал, и она ответила ему и быстро отодвинулась.

Они стали говорить, в основном Леля.

— Митя, ты их увидишь. Всех своих детей, — сказала она так просто и спокойно, что ему почудилось — когда он их увидит и на коленях (он так решил!) вымолит у них прощения, — все изменится…

И его окружат прекрасные его дети…

Он понимал, — конечно же! — что так не будет, слишком он виноват перед ними, но в эту минуту так хотелось верить!

Митю трясло, и Леля тревожно спросила:

— Тебе холодно? Я согрею чаю? Или, может быть, коньячку? У Кирки всегда есть…

Он благодарно кивнул, и Леля налила рюмку коньяка и потом еще одну.

И он стал согреваться, но в мозгу стучало: скоро придет Кира!

— Леля, милая, я понимаю, что тетка — твоя подруга, но я не могу с ней… Я болван, что пришел сюда… Понимаешь, мне негде жить…

Ему было стыдно, но делать нечего. С Лелей не нужно хитрить, она настолько добра!..

Она вдруг улыбнулась и сверкнула глазами:

— Митя, я знаю, где ты будешь спокойно жить! Ты поедешь на нашу дачу!

Митя смутился. Как? Он поедет к ней на дачу и встретится там с ее мужем и сыном?..

Он твердо отказался.

Но Леля, учуяв причину отказа, все так же просто, как она говорила обо всем, разъяснила ему, что дача эта — ее, осталась от ее родителей, сын и муж не любят туда ездить и за много лет были там всего несколько раз. А Леля исправно ездила, в том числе проводила там время с Вериным сыном, так что дача жилая и благоустроенная. Когда не было баснословных цен, как сейчас, провела водопровод и газ, заказала камин, готовила себе пристанище. И Мите там будет замечательно! Он будет совсем один, никто не потревожит…

А когда он будет готов, к нему приедут дети…

Под конец Леля задумчиво сказала: «Нет, не зря ты позвонил Кирке, это ангел-хранитель твой тебя надоумил… Иначе бы мы не увиделись, и кто знает, что могло бы произойти…»

— Ты — мой ангел-хранитель, Леля, — сказал он, и она вдруг покраснела и встала, будто ей срочно понадобилось убрать рюмки и чашки.

А он, просительно глядя на нее, продолжил:

— Давай уедем сегодня? Если можно… — добавил он умоляюще. — Я не могу видеть Киру… Едем, пожалуйста… И прошу, не говори Кире, где я. Ушел до твоего прихода…

Елена Николаевна кивнула.

Кирке вовсе не надо знать, где Митя, он прав, да и она так подумала. Надо постараться изъять Киру, а то она просто лучшей подругой стала Нэле. Пожалуй, одна Вера никого к себе не допускает, но все же Митечка по старой памяти иногда заходит к Леле… И это ей приятно.

Она сама займется Митиной встречей с детьми… А Кире она не позволит уничтожить Митю! Леля уверена, у него все еще наладится!!

Кира примчалась домой, почти вслед за их уходом и увидела только записку на столе. «Пришла, Мити уже не было. Позвоню. Леля». Кира пребывала в ярости и позвонила Леле домой, но там никто не брал трубку.

Но что она увезла Митю к себе на дачу, даже предположить не могла.

Дача оказалась прелестная. На краю поселка, среди сосен и елей стоял небольшой, но добротный двухэтажный дом.

Леля приготовила отличный обед, правда, продукты пришлось тащить из Москвы, водочка на даче была настоянная на лимонных корках.

Сначала Митя подробно выспрашивал о детях.

Она ничего особенного не рассказала, так как видела их, с их взрослением, все реже и реже. Кто она им?

Но все же она знала много больше, чем Митя, который вообще ничего не знал, кроме того, что ухнула ему на голову Кира…

Леля сказала, что Митенька действительно окончил Духовную академию, получил приход, Митенька — ангел, она может поручиться, — великодушный и справедливый…

Анна?.. Да, красавица удивительная, но девочка не очень удачная… Однако с ней дружит Митенька, говорит, что она не пропащая, и Леля верит, что Митенька направит ее на дорогу нормальной жизни…

— Митенька все может, — с убежденностью, почти верой, резюмировала Леля. — Терри?.. сложный характер! Костик еще ребенок!

Леля умело сгладила все, за что Митя был ей несказанно благодарен и тоже начал наполняться верой, что все образуется. Он очень хотел их всех увидеть, но больше всех его интересовал Верин Митечка.

О нем Леля говорила как-то сухо и без радости:

— Да, очень умен и способный, даже талантливый программист… — Похож внешне на Веру и внутренне тоже… — сказала она, — ведь она довольно холодный человек…

И Митя почувствовал в доброй Леле нотку неприязни. «О нет, — подумал Митя, — Вера совсем другая! Я-то знаю. Просто она не прощает подлости. Но я ведь не знал, что есть сын!.. Боже мой! Если бы я знал! — думал Митя с отчаянием, будучи сейчас уверен, что тогда бы он ушел к Вере… А на самом деле?.. Может быть… Теперь этого уже никто не узнает, — что было бы, если бы…

Леля засобиралась домой — через десять минут уходил последний автобус на станцию…

Но Митя с такой мольбой смотрел на нее, что она вздохнула и осталась. Они проговорили до утра. Митя рассказал все до дна честно.

Он исповедовался Леле, освобождаясь.

Ведь он ни разу в жизни ни одному человеку не рассказывал ВСЕГО!

Когда они поняли, что валятся с ног от усталости и времени — пять утра, Леля сказала:

— Митя, я постелю тебе наверху, а сама прикорну здесь, скоро уже поеду, мне надо в Москву… А ты спи. Я скоро снова приеду… И тогда мы поговорим о твоей работе. Здесь многие живут круглый год, дачи старые, и почти все уже перестроены в коттеджи, завтра увидишь. Думаю, ты сможешь давать уроки английского, уверена, желающих будет достаточно. Я поговорю.

Митя не нашелся что ответить и готов был зарыдать…

Уйдя наверх, он задался вопросом: стоит ли через некоторое время спуститься к Леле? Ему и ей нужны теплота и духовная близость, не секс. Для Мити Леля осталась той давней прекрасной Еленой Николаевной, с огромными голубыми глазами, чуть располневшей, ну и что?

Он любил Елену Николаевну сегодня вечером почти как тогда…

Митя спустился вниз.

Горела настольная лампа, а Елена Николаевна просматривала какой-то журнал. И увидела его. Приподнялась на локте и осторожно спросила:

— Митя, что-нибудь нужно?..

Он не ответил, подошел к дивану и присел на край.

Она смотрела на него странным взглядом, в котором была какая-то боязнь, не страх, а настороженная боязнь.

Он наклонился к ней, вдохнул сладковатый запах духов…

Она резко села на диване, на ней была ночная рубашка розового цвета с резными листиками, она шла Леле, давая розовый отсвет на лицо, руки…

— Не нужно, Митя, — попросила она искренне, — я понимаю, что ты чувствуешь себя обязанным…

Помолчала, подавила некоторую горечь, проскользнувшую в голосе, и спокойно закончила:

— Я люблю тебя, но теперь совсем по-другому. Мне было бы неприятно, если бы сейчас между нами что-то произошло… Не нужно этого, Митя…

Ему стало стыдно.

— Прости меня, — прошептал он, — но это совсем не так, как ты думаешь… Я… — Он не стал продолжать, встал и ушел, еще раз сказав «прости»…

А Леля думала о том, что он тоже ничего не понял.

Может быть, если бы она не стеснялась своего нынешнего вида, она бы отдалась ему со счастьем осуществившейся мечты… Но всему свой срок. И Леля в темной меланхолии сказала себе, что так будет и впредь, как бы и чего ей ни хотелось.

Есть такое жутковатое словечко — поздно.

Она часто приезжала к Мите и действительно нашла ему учеников, трех девочек и мальчика из «состоятельных» соседей. Английский стал очень актуальным, и дети на следующий год должны были проходить тестирование по языку для поступления в специализированную гимназию.

Каждый раз Митя встречал Лелю обязательным обедом и каким-нибудь сюрпризом в виде торта-мороженого или бутылочки шампанского, за которыми мотался в ближайший подмосковный город, вполне, как оказалось, цивилизованный.

Леля никогда больше не оставалась на ночь, и если вдруг в их вечерней или дневной беседе, которые радовали их обоих несказанно, наступала томительная пауза, когда они оба неожиданно остро ощущали себя мужчиной и женщиной наедине, то либо Леля, либо Митя вскакивал с места, что-то принося, унося, подкладывая дров в камин…

Однажды Леля сказала, что Кира не верит, что Митя успел уйти до прихода Лели в тот день, и добивается от Лели правды. Но она как партизан стоит на своем.

— Леля, ты говорила, что я увижу моих ребят… — однажды напомнил Митя.

Она заволновалась. Собралась с силами и ответила:

— Понимаешь, больше всего я общаюсь с Митенькой, я с Нэлиными детьми познакомилась через Киру, и я его увижу на этой неделе, он заезжает иногда ко мне… Но я обязательно подумаю, как всех объединить. Митенька-то приедет обязательно! Верин Ми-течка?.. Она устроит мне скандал, я ее знаю! После замужества она вообще стала нетерпимой. Поговори с Митенькой — он как-то влияет на них на всех.

Митя не узнал своего старшего сына.

Перед ним стоял очень высокий, худой молодой человек с довольно узким лицом, светлыми глазами и черными волнистыми волосами. Его черные прямые брови делали лицо строгим и как бы точно выверенным.

…Господи! И это Митенька! Который, как всегда считал Митя, был в «их», Нэлину родню! Теперь Митенька ни в кого и прекрасен, как Бог. Митя вспомнил, что ведь сын его — священник… Наверное, он таким и должен быть?..

Митя не мог оторвать глаз от этогобледного аскетичного лица и от этих потрясающих прямых черных как смоль бровей…

— Митенька… — прошептал он, и слезы навернулись на глаза…Слезлив стал до безобразия, со злостью на себя подумал Митя. А сын вдруг просветлел лицом, наклонился к отцу, обнял его и сказал:

— Папа, папочка, не плачь… Мы теперь всегда будем вместе…

Сказал по-взрослому и как-то по-детски…

Митенька был странно хорошо одет для священника, на нем было классическое черное пальто, под ним — тонкий серый свитер и велюровые джинсы.

«…Он любит велюр, как и я», — подумал Митя, и эта мелочь порадовала его и подняла настроение.

Они сели в гостиной, и Митя засуетился, желая отменно накормить сына, — хорошо, что сегодня он не поленился и сварил обед!

Митенька отказался. Он сказал, что ни мяса, ни рыбы не ест и вообще ничего не хочет, разве чаю…

Смутившись, Митя предложил немного выпить за встречу… Есть джин…

Митенька улыбнулся ему, как ребенку:

— Папа, я и не пью. Если ты хочешь… не обращай на меня внимания.

Поняв, что ему выпить необходимо, Митя достал джин, а Митеньке принес чаю с лимоном.

Наступал тот самый момент, когда он должен вымолить прощение у своего старшего сына… Отпустит ли Митенька ему грехи?..

Он сказал:

— Сын, я глубоко виноват и перед тобой, и перед вами всеми, простишь ли ты меня?.. Ты — святой человек, если можешь, прости… Я был так неразумен!.. Я знаю, что преступления мои…

Митенька же с легкой укоризной произнес:

— Папа, кто я такой, чтобы прощать или не прощать тебя? Я такой же человек, как ты… Ну, с другим характером, другой натурой, которой наделил меня Бог… Тебя он наделил твоей натурой, значит, это для чего-то нужно? Ты не задумывался над этим?

Митенька с любовью и состраданием смотрел на отца и видел его таким, каким тот был в его детстве — красивым, счастливым, победительным…

— Нет, — покачал головой Митя, — я был слишком легковесен, чтобы задумываться над серьезными вопросами, я не знал, что я сделаю завтра… Но даже звери не бросают своих детей на произвол, пока они несмышленыши, а я это сделал!

— Папа, не надо! У тебя много детей, и я думаю, мы все в скором времени встретимся с тобой, и все будет хорошо! Каждый из нас должен понять, что Бог через тебя дал нам жизнь, и это великая тайна и великое предназначение. А там — мы сами должны были выбираться и выбирать… Это уже делал не ты. Это делал каждый из нас сам. И ты нам ничего не должен.

Митенька с той же любовью — из детства смотрел на отца, а у того глаза наполнялись слезами, и он ничего не мог с собой сделать.

Митенька — необыкновенный, таких больше нет! И он ЕГО сын! Его кровь и плоть!..

…Митя задумался, сидя у камина, вспоминая, как он появился на даче у Лели и свою первую встречу со взрослым сыном. А сегодня он ждет всех четверых. Митя удовлетворенно оглядел стол. Уж он постарался для своих детей!

Чего тут только не было! И почти все приготовлено им самим: лобио, сациви, салаты… Если бы он умел печь пироги, спек бы!.. Он так хотел понравиться им! Так хотел, чтобы хоть теперь между ними установились, пусть не дружеские, но хотя бы родственные отношения… Того Мити — нет. Это он постарается объяснить.

Он двадцатый раз взглянул в зеркало, поправляя на себе то одно, то другое и все больше и больше взвинчиваясь и приходя в состояние нарастающего возбуждения и напряжения. Шутка ли! Анну он не видел с трехлетнего, кажется, возраста, а Вериного Митечку — вообще никогда… Старший сын собрал всех! Но сам подъедет позже, а Леля отказалась составить им компанию: «Я буду лишней», — сказала она. И Митя в очередной раз подивился ее душевной чуткости.

И вот уже звенит звонок у калитки.

Митя, набросив дубленку, бросился к калитке и распахнул ее…

Впереди стояла девушка. В шубе из серебристой лисы, с открытой головой — волосы тяжелым дождем струились по плечам, невероятного каштанового цвета! А глаза у нее — зеленые и длинные. Лицо — точеное…Ах, какая же красавица у меня дочь, подумал Митя, и у него заболело сердце. Какая же странность, что у истерички Риточки родилось такое чудо, о каком они с Нэлей мечтали все годы… А это высокий мальчик в кожаном длинном пальто — плакса Терри! В глазах носятся чертенята… скорее — хорошенький, чем красивый…

Небольшой насупленный крепыш, самый юный в компании, с Нэлиным недоверчивым круглым лицом — Костик! Милый парнишка, читает боевики, запоем, как сообщила Леля, вон и сейчас книжка в руках…

И, наконец, Митя с участившимся сердцебиением посмотрел на рыжеволосого мальчика в очках. Вот он, сын его Веры!.. Бывшей его Веры.

Мальчик серьезный и надменный… Он не такой очаровательный, как Терри, даже не очень красивый. Но серьезный и знающий себе цену. И у него Верины апельсиновые волосы и ее светлые глаза. Нет, мальчик этот тоже хорош!

Все были возбуждены встречей с отцом, да и они пока оставались для него тайной за семью печатями.

…Какие же прекрасные у меня дети! — восхитился Митя и почувствовал в горле ком.

Митя постарался собрать себя в кучку, приосанился и сказал:

— Добро пожаловать, дорогие мои. Я счастлив, что вижу вас… Хотя не знаю, как вы… — добавил он, увидев промелькнувшую насмешку в лице Анны. — Вполне понимаю… Но мы обо всем откровенно поговорим…

Вечер оказался трудным для всех, и Митя понял, что Анна больше никогда не встретится с ним, слишком велика в ней обида. Об остальных он подумает позже, в мельчайших деталях восстанавливая все разговоры.

Митя не спал всю ночь, и утром, не дав себе времени на раздумья, быстро собрался и поехал к Нэле.

Когда прошел шок от такой неожиданной встречи, они сели за стол на кухне и вспоминали прошлое, без злости, обид… И когда — оба это почувствовали — наступил момент для принятия какого-то решения, Нэля сказала:

— Митя, не надо начинать сначала то, что уже прошло. Я люблю тебя, но как-то абстрактно, что ли… Я не сержусь.

Она улыбнулась горькой улыбкой.

Опустив голову, Митя пошел к двери, — они сидели на кухне… У двери он обернулся, и Нэля увидела, что глаза его полны слез. Сердце у нее сжалось, и вдруг бывший муж увиделся ей тем Митечкой, в которого она когда-то на всю жизнь влюбилась, которого самозабвенно любила здесь, в этом доме…

— Митя?! — то ли позвала, то ли спросила она.

Он в мгновение был около нее и рухнул перед Нэлей на колени и зарылся лицом в ее юбку.

— Нэля, — шептал он, — Нэлечка… У меня нет никого, кто был бы мне ближе, нет! Ты понимаешь? Только ты… Только…

Нэля гладила его по волосам и думала, что и правда — все наносное ушло и осталась истина. Освобожденная ото всего. А истина заключалась в том, что они были родными — роднее некуда.

Никого у Нэли. Никого у Мити… Дети — отдельные люди. К сожалению.

Митя остался дома.

Через многие годы он снова обрел СВОЙ ДОМ и женщину, которую, оказалось, любил все эти годы.

К Елене Николаевне на дачу Митя съездил вместе с Нэлей…

Странно или нет, но женщины были с друг другом милы и как-то даже нежны.

Елена Николаевна приняла Нэлю и как бы нашла свое место в этой новой-старой семье, а Нэля поняла, прочувствовала ее душу, ее доброту и прониклась сама к этой женщине нежностью и дружественностью. Это она сохранила Нэле Митю.

Митя работает. Вместе со Спартаком они открыли агентство по переводам и корпоративным урокам английского языка. Скоро они вместе с учениками поедут в Америку. Слава богу, теперь это довольно просто!

Выходные данные книги

УДК 821.161.1-31

ББК 84(2Рос=Рус)6-44

В19

Оформление обложки: дизайн-студия «Графит» (С.: Русский романс), Н. А. Хафизова (С.: Русский романс-2)

Подписано в печать 27.02.08. Формат 84x108 ¹/32.

Гарнитура «Ньютон». Усл. печ. л. 16,8.

С.: Русский романс. Тираж 2500 экз. Заказ № 1219.

С.: Русский романс-2. Тираж 3500 экз. Заказ № 1318.

Общероссийский классификатор продукции ОК-005-93, том 2; 953000 — книги, брошюры

Санитарно-эпидемиологическое заключение № 77.99.60.953.Д.007027.06.07 от 20.06.2007 г.

Васильева, К.

В19 Вкус греха. Долгое прощание: роман / Ксения Васильева. — М.: Астрель: ACT, 2008. — 351, [1] с.

ISBN 978-5-17-047853-8 (ACT) (С.: Русский романс)

ISBN 978-5-271-18492-5 (Астрель)

ISBN 978-5-17-051436-6 (ACT) (С.: Русский романс-2)

ISBN 978-5-271-20348-0 (Астрель)

УДК 821.161.1-31

ББК 84(2Рос=Рус)6-44

Литературно-художественное издание

Ксения Васильева

ВКУС ГРЕХА

ДОЛГОЕ ПРОЩАНИЕ

Роман

Зав. редакцией Л. А. Захарова

Ответственный редактор М. В. Тимонина

Технический редактор Т. П. Тимошина

Корректор И. Н. Мокина

Компьютерная верстка И. М. Михайловой

ООО «Издательство ACT» 141100, Московская обл., г. Щелково, ул. Заречная, д. 96

ООО «Издательство Астрель» 129085, Москва, пр-д Ольминского, За

Вся информация о книгах и авторах Издательской группы «АСТ» на сайте: www.ast.ru

По вопросам оптовой покупки книг Издательской группы «АСТ» обращаться по адресу: г. Москва, Звездный бульвар, 21 (7 этаж) Тел.: 615-01-01; 232-17-16

Отпечатано с готовых диапозитивов в типографии ооо «Полиграфиздат»

144003, г. Элекросталь, Московская область, ул. Тевосяна, д. 25

© Васильева К. Текст, 2008

© ООО «Издательство Астрель», 2008

Оглавление

Ксения Васильева ВКУС ГРЕХА Долгое прощание

Выходные данные книги