Анекдоты, говорила Тэффи, смешны, когда их рассказывают. А когда пересказывают — это трагедия. И жизнь свою считала анекдотом, а значит, и трагедией.
От Ленина до Николая
Год 1901-й от Рождества Христова был для Надежды Бучинской, в девичестве Лохвицкой, счастливым и благостным — журнал «Север» напечатал ее стихотворение «Мне снился сон, безумный и прекрасный». Молодой, красивой, 23-летней, она входила в русскую литературу. Но стать поэтом ей было не суждено. Поэтом стала ее рано ушедшая из жизни сестра, «русская Сафо», Мирра Лохвицкая[1]. Надежда же перешла на прозу, в силу своего дарования — прозу юмористическую, и к 1910 году ее уже знала вся Россия. Но не как Надежду Бучинскую, а как Надежду Тэффи. Так в 1907 году она подписала свою небольшую пьесу «Женский вопрос», чтобы необычным именем обратить на себя внимание директора театра. Директор внимание обратил, и вскоре «Женский вопрос» был поставлен на сцене Малого театра. Псевдоним стал именем, имя — судьбой[2]. Свой «женский вопрос» она решила довольно быстро. После окончания гимназии влюбилась в выпускника юридического факультета Санкт-Петербургского университета Владислава Бучинского. Галантный поляк был умен и обворожителен и без особых усилий завоевал ее неопытное девичье сердце. Они поженились и уехали в Тихвин, где муж получил место судьи. Но после появления на свет двух дочерей и сына семейная жизнь начала разлаживаться. Ей хотелось писать, а приходилось разрываться между детьми, мужем и творчеством. Нужно было делать выбор, и она его сделала — в 1900 году из налаженного семейного быта шагнула в беспокойную литературную жизнь, оставив Валерию, Елену и Янека на попечение Владислава и гувернантки.
Она рано поняла, что мир весьма далек от совершенства. Что в нем больше бед и печали, нежели радости и веселья. Изменить его устройство она не могла, она могла привнести в него свою толику добра, скрасить тяжкое существование человека улыбкой, шуткой, ироническим отношением к миру и самому себе. Ее герои — гимназисты и телеграфисты, журналисты и чиновники, чудаки и недотепы — жили обычной жизнью обыкновенного человека, более озабоченного своей собственной судьбой, нежели судьбами огромного и зачастую непонятного мира. Читатели, узнавая себя в ее книгах, сами же над собой и посмеивались. Она же над ними не смеялась — скорее отшучивалась. Не учила и не судила, тем более не осуждала, но в то же время им и не льстила. Может быть, поэтому ее любили во всех слоях русского общества — от мелких конторских служащих до самого государя императора. К 300-летию царствования дома Романовых у Николая II спросили, кого бы из русских писателей он хотел бы видеть в юбилейном сборнике. Ни минуты не задумываясь, государь изрек: «Одну Тэффи!» Ее талант ценил Керенский, а Распутин пытался сделать своей любовницей, но у него ничего не вышло. Был у нее еще один известный поклонник, человек, которому было суждено перевернуть вверх дном всю Россию. С ним она столкнулась во время революционных событий 1905 года, когда работала в газете «Новая жизнь». Большевики, приходившие в свой орган, прятались по углам и о чем-то тайком шептались. Было скучно, разговаривать с ними было не о чем. Когда в «Новой жизни» появлялся Ленин, он грозился не только грабить, но и убивать. Ей ни того, ни другого не хотелось, и однажды она развернулась и ушла в «Сатирикон»[3] к Аркадию Аверченко. Февраль 17-го приняла, Октябрь 17-го — отвергла. После захвата власти большевиками написала: «Бывают пьяные дни в истории народов. Их надо пережить. Жить в них невозможно».
Бегство
Но она все-таки пыталась. Жить было холодно, голодно и не на что. Старые газеты, журналы и издательства новые хозяева жизни быстро прикрыли, а в тех, что возникли, она с ее взглядом на мир пришлась не ко двору. И, может быть, первый раз в жизни она не знала, что делать, — исчезла перспектива. Однако вскоре появилась. В лице одессита-антрепренера Гуськина. Представившись, он объяснил, что Гуськин — это псевдоним, поскольку фамилию его было выговорить сложно. «Псевдоним» предложил ей устроить литературные выступления в Одессе. Обещал 60 процентов со сборов, лучший номер в «Лондонской», ветчину, масло и кофе, горячее солнце и теплое море. Все это казалось призрачным сном, поэтической фантазией, неосуществимой мечтой. Она сомневалась, сомнения твердо пресек Аверченко. Его должен был везти выступать другой «псевдоним». Подумав, решили, что вместе ехать будет веселее. Гуськин выправил все необходимые бумаги, достал разрешение на выезд, а тем временем из Петербурга дошла весть, что одну артистку арестовала Чека за чтение ее рассказов. Однако все обошлось — когда несчастную, зажатую меж двумя конвоирами с отомкнутыми штыками заставили повторить монолог перед судьями, дабы убедить их в его антисоветскости, лицо одного из них расплылось в улыбке. Оказалось, что он слышал этот рассказ на вечере у самого товарища Ленина. Чека перестаралась, ошибку исправили, арестованную отпустили, но случившееся заставило ускорить сборы — в следующий раз могли прийти и за автором. Сидеть же при большевиках не хотелось. Сидеть вообще не хотелось. Хотелось жить, любить и работать. И поэтому пора было уносить ноги. Хотя бы на Украину. До Киева добрались довольно быстро. В городе был карнавал, смешение лиц, типов, масок — балерина из Ростова, земец из Москвы, бывший придворный с провинциальным репортером, артист из Петербурга с двумя старыми фрейлинами Крещатик был оживлен, народ сновал из магазина в магазин, лакомился в кондитерских не виданными уже несколько лет обыкновенными пирожными. Гуськин сразу же предложил устроить вечер, она отказалась, напомнила про Одессу, он хмыкнул, подумаешь, Одесса, усмехнулся и исчез. Сомнения ее оправдывались, она разорвала контракт и пошла работать в «Киевскую мысль». Киев поочередно брали то большевики, то петлюровцы, и те и другие были бандиты — арестовывали, жгли, ставили к стенке. Ей это все быстро надоело, пошла, попрощалась с лаврой, поздно вечером села на поезд и уехала в благословенную Одессу, поближе к солнцу и морю. Одесса была перевалочным пунктом. В город бежали из Москвы, Киева и Петербурга — из города бежали в Стамбул, Бухарест, Париж. Она бежать не собиралась, решила остаться, хотя все знакомые в один голос убеждали, что когда Одессу возьмут большевики, ее обязательно повесят. Смерти она не боялась. Боялась разъяренных комиссаров в кожаных куртках, боялась их тупой, идиотской злобы и веры в насильственное переустройство мира, боялась бесцеремонного вторжения в дом и света фонаря в сыром подвале. Она не хотела больше слышать криков мужчин и женщин, плача детей, не хотела терпеть грабежей и разбоев, не хотела постоянно видеть чужую смерть. Она не могла больше так жить. И, устав от такой жизни, махнула рукой на все и направилась в Новороссийск. Там села на пароход, отплывавший в Константинополь, дала себе слово, что не обернется, когда отдадут швартовы, но не выдержала, оглянулась и застыла, как жена Лота, когда увидела, как постепенно растворяется в розовой дымке земля. Ее земля. Подумала, что весной вернется. Но не вернулась — ни весной, ни летом, ни через год, ни через десять. Вернулась через 20 лет после смерти — своими книгами.Que faire?
До Парижа она добралась под Новый, 1920 год, сняла номер в отеле «Виньон», неподалеку от церкви Мадлен, осмотрелась, попривыкла к эмигрантскому быту и устроила у себя литературный салон, где бывали и Алексей Толстой вместе со своей женой — поэтессой Наталией Крандиевской, и поэт-сатирик Дон Аминадо, и актриса Татьяна Павлова, художник А.Е. Яковлев и граф П.Н. Игнатьев. Встречала новоприбывших, объединяла разрозненных.
Одним из первых рассказов, появившихся в русской печати, стал «Ке фер?». Приехал генерал-беженец в Париж, вышел на площадь Плас де ла Конкорд, глянул на бездонное голубое небо, посмотрел по сторонам, кругом великолепные особняки, исторические памятники, магазины, забитые давно забытыми продуктами и товарами, нарядная говорливая толпа, растекающаяся по кафе и театрам. Задумался генерал, почесал переносицу и промолвил с чувством: «Все это, конечно, хорошо, господа! Очень даже все хорошо. А вот ке фер? Фер-то ке?» Что мне-то делать среди этой роскоши и красоты, на чужом празднике жизни, без денег, профессии и работы и малейшей надежды на будущее? У нее ответ на этот вопрос был. Она оставалась самой собой, писательницей, острым взглядом подмечающей все нелепости и несуразицы этого мира, и продолжала делать свое дело. За «Ке фер?» последовали другие рассказы, сценки, фельетоны. В течение 20 лет не было и недели, чтобы в выходящих в Париже, Берлине или Риге русских газетах и журналах не появилось ее имя. Добрым юмором и улыбкой скрашивала она зачастую мрачное, одинокое и нищее эмигрантское житье-бытье. Ее книги на чужбине были столь же популярны, как и когда-то на добольшевистской родине. Ее любили и знали в Париже, ее читали в Берлине и Праге, ее новых рассказов ждали в Харбине и Шанхае. Но она не только писала, но и самым деятельным образом помогала соотечественникам, известным и безызвестным, выброшенным волною на чужой берег. Собирала деньги в фонд памяти Ф.И. Шаляпина в Париже и на создание библиотеки имени А.И. Герцена в Ницце. Читала свои воспоминания на вечерах памяти ушедших Саши Черного и Федора Сологуба. Выступала на «вечерах помощи» прозябающим в бедности собратьям по перу. Она не любила публичных выступлений перед многочисленной аудиторией, для нее это было мучением, но когда ее просили, она никому не отказывалась помочь. Это был святой принцип — спасать не только себя, но и других.
Долгое время жила в гражданском браке с Павлом Андреевичем Тикстоном. Наполовину русский, наполовину англичанин, сын промышленника, некогда владевшего заводом под Калугой, он бежал в Париж, как и она, после прихода к власти большевиков. Надежда была любима и счастлива, насколько может быть счастливым человек, оторванный от родной почвы, вырванный из стихии родного языка. У Павла Андреевича были деньги, но они пропали, когда разразился мировой кризис. Он этого пережить не сумел, с ним случился удар, и она терпеливо ухаживала за ним до последнего часа. После его смерти всерьез подумывала, не оставить ли ей литературу и заняться шитьем платьев или начать мастерить шляпки, как это делали ее героини из рассказа «Городок». Но Господь Бог уберег, и она продолжала писать. Но салон пришлось закрыть, денег на его содержание больше не было. А «ке фер» вскоре для очень многих русских решился. Бывшие генералы пошли в шофера такси, присяжные поверенные — в официанты, инженеры — в рабочие. Писатели создали свои издательства, артисты — театры, философы читали лекции в Сорбонне.
Ужас старости
Когда немцы в 40-м году заняли Париж, она на сотрудничество с коллаборационистским режимом не пошла, мужественно преодолевала знакомый ей по России холод и голод и расползавшийся по швам налаженный быт. Но здоровье было уже не то, и когда совсем стало невмоготу, уехала в Биарриц. И замолчала. Очевидно, поэтому в 1943 году по русской Америке и разнесся слух — Тэффи умерла. В него поверил даже всегда во всем сомневавшийся Михаил Цетлин, поэт Амари, и напечатал некролог в нью-йоркском «Новом журнале»: «О Тэффи будет жить легенда как об одной из остроумнейших женщин нашего времени». Узнав, что ее похоронили заживо, она в одном из писем к дочери отшутилась: «Очень любопытно почитать некролог. Может быть такой, что и умирать не стоит». А в другом — сообщила: «Я сейчас вернулась с кладбища, где была не в качестве покойницы, а навещала Павла Андреевича Тикстона». Немцев выгнали из Франции летом 44-го. Было радостно, но радость омрачали годы. Старость обрушилась на нее неожиданно, как грабитель с ножом, который нападает на свою жертву, зазевавшуюся в темном переулке. Вместе со старостью пришли болезни. Сдавало сердце, она стала плохо видеть, нервы были напряжены. Жизнь болталась за спиной, как заплечный мешок, в котором было перемешано все — рождения и смерти близких людей, литературные дружбы и человеческие размолвки, встречи и расставания, и в последнее время состояла из одних неприятностей. Неприятности, связанные с трудным послевоенным существованием, нехваткой денег и лекарств, сыпались на нее одна за другой и образовывали цепь. Она пыталась эту цепь разорвать, но ничего не получалось — она вступала в смертный возраст, жизнь могла оборваться вчера, сегодня, завтра. Не было сил работать, слова отказывались складываться во фразы, в голове вертелись мысли о неизбежном, о том, что там — за порогом. А на самом пороге стояла смерть и с немым укором вопрошала: «Когда?» Злая старуха с косой уже вышибла из ее поколения тех, кого она любила, с кем дружила и входила в литературу. В 1943 году ушел редактор «Современных записок» Илья Фондаминский, в 1947-м — поэт-сатирик Лоло Мунштейн, в 1950-м — прозаик Борис Пантелеймонов. Держались еще Иван Бунин[4], Алексей Ремизов и Александр Оцуп, но и им уже оставались считанные годы. Старость — это одиночество, болезни, тоска. Когда зимой в жилах стынет кровь, а летом холодеют руки и ноги. Когда чего-то еще хочешь, но уже ничего не можешь. Но она не жаловалась, принимала мир таким, как он есть. Понимала, что в жизни есть много выходов, из жизни — один. И с некоторым любопытством, ожидая неизбежного, продолжала жить, как жила — с большим важным котом и тяжким удушьем, в доме № 59 на рю Буассьер, в небольшой квартирке, сплошь заставленной книгами, на крошечную пенсию, которую по договоренности с ее другом Андреем Седых выплачивал миллионер и филантроп С.С. Атран. Когда же Седых из-за океана добавлял к пенсиону собственные деньги, призывала его этого не делать — просила любить даром. Однажды приехала миллионерша из Сан-Франциско. Нашла, что она живет неплохо. Советовалась — купить ли маленькую авиэтку (но в ней качает) или большой самолет (но им трудно управлять). Она посоветовала большой — какие-нибудь 10 миллионов разницы не составляют. Во второй половине 1951 года болезни одолели настолько, что уже не могла заработать пером. Атран умер, вместе с ним умерла и пенсия. Незадолго до ухода успела опубликовать в Нью-Йорке свою последнюю книгу «Земная радуга». В рассказе «Проблеск» писала: «Наши дни нехорошие, больные, злобные, а чтобы говорить о них, нужно быть или проповедником, или человеком, которого столкнули с шестого этажа и он, в последнем ужасе, перепутав все слова, орет на лету благим матом: «Да здравствует жизнь!» В книге исповедовалась перед собою и читателями. Прощалась светло и мудро с теми, кто еще оставался жить на этой грешной земле. И обращалась к Богу с молитвой: «Когда я буду умирать Господи, пошли лучших Твоих Ангелов взять мою душу». Ангелы пришли за ее душой 6 октября 1952 года. В Париже стояла вся в красно-желтых тонах, сухая, теплая осень. 8 октября ее отпели в Александро-Невском соборе и похоронили на русском кладбище Сент-Женевьев де Буа.
В 1923 году она написала:
Он ночью приплывет на черных парусах
Серебряный корабль с пурпуровой каймою!
Но люди не поймут, что он приплыл за мною
И скажут: «Вот луна играет на волнах»
Как черный серафим три парные крыла,
Он вскинет паруса над звездной тишиною!
Но люди не поймут, что он уплыл со мною
И скажут: «Вот она сегодня умерла»
Геннадий Евграфов. Независимая газета. 08.06.2006
Последние комментарии
1 день 13 часов назад
1 день 17 часов назад
1 день 19 часов назад
1 день 20 часов назад
1 день 21 часов назад
1 день 22 часов назад