Собрание сочинений в 4 томах. Том 3 [Николай Федорович Погодин] (fb2) читать онлайн

Николай Погодин Собрание сочинений в четырех томах Том 3

Сотворение мира

Пьеса в четырех действиях, шести картинах

Действующие лица

Глаголин Георгий Львович

Надежда Алексеевна — его жена

Коля — их сын

Старуха — мать Глаголина

ЛЮДИ ВОЙНЫ, ДРУЗЬЯ ГЛАГОЛИНА

Колоколов Андрей Сергеевич

Симочка

Гололоб Микола

Маруся — его жена

В ГОСПИТАЛЕ

Бобров — майор

Танкист

Капитан

НАЧАЛЬНИКИ ЖЕЛЕЗНОДОРОЖНЫХ СТАНЦИЙ

Гурий

Филя

ОБИТАТЕЛИ ТЕПЛУШКИ

Софа — жительница Одессы

Моряк



Военный комендант вокзала

ЖИТЕЛИ ГОРОДА ВРЕМЕН НЕМЕЦКОЙ ОККУПАЦИИ

Жителев

Нона

Комендант города Бумагин

ВЕРНУВШЕЕСЯ НАСЕЛЕНИЕ ГОРОДКА

Женщина в пуховом берете

Жестянщик

Гражданин

Наборщик

Помощник наборщика

Семеновна

Кузька — ее сын

Мужалов — сапожник

Милиционер

Майор-танкист

Лейтенанты в госпитале, городской патруль, группа горожан — посетители горсовета, участники воскресника

Действие первое

Картина первая

Лунный вечер крепкого сибирского лета. Под бледно-зелеными лиственницами и суровыми елями в саду расположились выздоравливающие офицеры. На них госпитальная одежда. Без дела на скамейке стоит граммофон.

Бобров — молодой человек, майор, с прекрасным мечтательным лицом — наигрывает что-то на мандолине, меняя мотивы.

Капитан с забинтованной головой, сомкнувши руки на одном колене, думающе смотрит перед собой.

Два лейтенанта сидят рядом с Бобровым, пытаясь подпевать. И странный человек с черной кожей лица и черепа (его зовут танкистом) время от времени оглядывается по сторонам, точно чего-то ждет, потом кусает ветку елки и сплевывает.

Бобров (находит нужную мелодию и начинает петь).

Все постепенно вступают.

Все (поют).

В сад медленно входит высокорослый, широкоплечий полковник инженерных войск Глаголин Георгий Львович. Он тихо останавливается в стороне и как-то трепетно, с волнением слушает поющих.

Танкист не поет, по временам он хмуро, исподлобья поглядывает на своих соседей.

Бобров (поет один).

Глаголин сделал жест рукой, точно хотел остановить песню, но его не видят.

(С большой силой сказал.)

(И запел.)

(Увидел Глаголина). Полковник Глаголин! Вы откуда? Простите, я забыл, вы же сейчас с комиссии? Какой итог?

Глаголин (с усилием, скрывая внутреннюю боль). Лично для меня война и служба — дело конченое. Война идет, мы побеждаем, а я… отвоевался.

Общее движение, недоумение.

Бобров. Но вы же в полной форме, что случилось?

Глаголин. Беда случилась, друг, беда. (Ирония.) Врачи предписали мне пенсию. Я инвалид. Вы какую форму имеете в виду? Вот эту, что на мне? Ее придется, так сказать, донашивать.

Танкист (у него хриплый, жесткий голос). Как — инвалид? Ваши врачи ни дьявола не понимают. Я, кроме ножика в руке хирурга-живодера, никому не верю. (Ирония.) Сульфидины!

Глаголин (снял фуражку, обнажив большую свою бритую голову, вынул из фуражки бумаги). Меня, ребята, война сожгла. Тут написаны различные медицинские слова, статьи… Латынь. Латынь.

Капитан. Не понимаю, они вам что-нибудь предписывают?

Глаголин. Растительная жизнь на груди у матери-природы. (Насмешливо.) Уехать в горы, в глушь, козу доить, а иначе, говорят они, вы кончите печально. Эпилепсия, что ли, я не знаю.

Капитан. А что вы думаете, полковник, — коза! (Пауза. Раздумье). Право слово, тут нечему смеяться. Иносказательно коза обозначает могучий и целительный деревенский быт. Я понимаю предписания врачей…

Глаголин (резко). Я не мужик, не пахарь — я инженер… (Запнулся.) Был… да. Был инженером. (Страстно.) Я не могу сидеть в глуши, я ненавижу глушь, поймите меня. (Мягко.) Простите, други, роптать и раздражаться не на кого… Бессмысленно. Могли убить, а я живой. Мертвые на нас, живых, не ропщут… А как же мы?.. Путаница в голове и дичь. (Капитану.) Что вы толковали, капитан?

Капитан. Мы с вами люди разные, полковник… вернее, люди разных мироощущений. Вы инженер-строитель, вам подавай металл, кирпич, бетон, Магнитострой, а мне, вы сами понимаете, как агроному, — земные злаки, бахчи… Короче говоря, я после этой войны навечно сажусь под вишню… Эх, люди, лишь бы молоко, да соловей, да вот этакая тишина!

Глаголин (подозрительно). А ты, танкист, что так мрачно смотришь, ты думаешь, я рад?

Танкист. Брось, никто не думает. Разве я первый год воюю, не насмотрелся на людей? У тебя обыкновенная болезнь войны… За каким чертом морочить голову латынью? Надумали каких-то темных слов и радуются. Человек был в частях самоубийц, — все вы, саперы, — самоубийцы, а этими игрушками долго нельзя играть, навек приобретешь себе какую-нибудь чертовщину. Тебе, Глаголин, сейчас без всяких шуток надо тишину.

Глаголин (улыбка). Повеситься от тихой радости. (Горько.) Завидую тебе, танкист. Ты повоюешь…

Танкист. Война не бал, чему же тут завидовать? Ты, брат, завидуешь другому, так и скажи. Конечно, я горел — только всего и дела…

Капитан. Только ли, отец?

Танкист. А тот и не танкист, по-моему, кто в танке не горел. (Глаголину.) Ты, Глаголин, послушайся меня: историю болезни позабудь. Я своей истории болезни и в руки не беру. Лечусь одной злобой… (Ирония.) Сульфидины!.. Человек должен найти внутри себя точку аккумуляции энергии и жать на эту точку.

Бобров (несмело, танкисту). Товарищ полковник…

Танкист (после короткой паузы). Дальше, молодой человек.

Бобров. Вы говорите — точка, аккумуляция… Я это понимаю… Но как узнать, где эта точка?

Танкист. Наивно спрашиваете, — надо знать свою натуру, владеть ее механикой.

Издали звучит гонг.

Капитан (прощаясь с Глаголиным). Поверьте — только тишина. Что ж такое, что коза? Езжайте в глушь, куда-нибудь в Киргизию. Я там бывал. Тургайские степи, кумыс, ковыль… Через полгода не узнаете себя.

Глаголин (жмет руку). Благодарю, благодарю.

Капитан уходит.

Танкист (глядит в глаза Глаголину). Не терпится? Уезжаешь?

Глаголин. Да.

Танкист (обнял, поцеловал Глаголина. Хотел уйти и задержался). Врачи ни дьявола не понимают. Поверь, я жив одной злобой. Я, кажется, рассказывал тебе, что немцы сделали с моей семьей в Брест-Литовске. Война — моя профессия. Пока я жив, дышу, я буду просто и естественно их уничтожать.

Глаголин. Друг, но я — то не могу. Изъят из обращения.

Танкист. Куда же ты торопишься? Живи, не выгонят. Потом поедешь в санаторий…

Глаголин. Нет, не могу, надо что-то делать… что-то предпринять.

Танкист. Смотри, Глаголин, не загуляй с тоски. Ведь ты один остался — знаю. Я не учу, не поучаю. Но… живое да живет! Ей-богу, это было кем-то сказано с большой мыслью. (Взял руку, пожал.) Живи! (Скрывая волнение, уходит.)

Бобров, скромно оставшийся в стороне, идет к Глаголину, который собирается уходить.

Бобров. Пойдемте поужинаем в последний раз.

Глаголин. Спасибо, не хочу.

Бобров. Бросьте вы хандру… Теперь поедете к семье.

Глаголин. А где она, семья?

Бобров. Да, правда… я забываю. Поедете в свой родной город, найдете старых друзей.

Глаголин. А где они, друзья?

Бобров. Нельзя же так… Это очень важно в жизни — иметь свои надежды.

Глаголин. Спасибо, брат, спасибо. (Пожал руку Боброву.)

Бобров. Куда же вы?

Глаголин. Мне в другую сторону. На выход, в канцелярию.

Бобров. Желаю вам всего того, что самому себе. (Уходит, опираясь на свой костыль.)

Глаголин (вслед). Эх ты, мальчик… «друзья»… Где вы, мои друзья? Куда вас раскидали ветры-бури?.. Колюша мой, Наденька!.. Зачем ты мне сказал, майор, — к семье поедете? Опять они перед глазами, хуже боли, хуже этих проклятых травм. Опять с ума схожу. Водички бы… Нет, обойдется, ничего. Танкист — он сильный, он горел, как пакля, знает, что такое точка. Нет, надо поскорее куда-то двигаться…

Картина вторая

Обжитая и роскошная теплушка долговременных военных путешествий. По стенам — зеленые ветки ели, пихты. Стол. У дверей — железная печь. В глубине теплушки, устроившись на чемоданах, накрытых плащ-палатками, как на престоле, сидит Андрей Колоколов, читает толстую растрепанную книгу, по временам сумрачно и наблюдательно осматривает своих спутников. У ног его стоит сверкающий аккордеон. В теплушке путешествуют супруги Гололобы — Микола и Маруся — и Симочка, составляющие свой круг с Колоколовым. Несколько в стороне расположилась Софа — жительница города Одессы, экспансивная мечтательница. Начальники каких-то западных станций Черепахино и Закатаево запойно играют в карты. На топчане лежит моряк, который дни и ночи спит. Маруся, красивая, большая, раскрасневшаяся, стоит с ложкой у котла. Симочка помогает ей стряпать. Начальники станций, поглощенные игрой, забывают свой возраст и житейскую солидность. Они старинные приятели и называют друг друга Гурием и Филей.

Гурий (мягкая натура). Филя, видишь — сорок. Мне довольно. Открываю два очка.

Филя (жесткий человек). Вы посмотрите на арапа! Как же сорок, когда я держу козырную даму?

Гурий (ласковость). Разве? Извиняюсь. Этот пиковый валет удивительно похож на даму.

Филя. Бросьте, бросьте! Я твои арапские номера знаю двадцать лет. Ходи.

Гурий. Небось когда ты крестового туза ногтем поцарапал, я не говорил же, что ты арап.

Филя. Это еще надо выяснить, кто его царапал.

Колоколов (со своего престола). Начальники, какая станция горит?

Филя (торжественно). Станция Закатаево имеет со станции Черепахово в данную минуту сорок восемь бутылок портвейна номер два.

Софа (отрываясь от шитья какой-то яркой детской тужурочки). Не понимаю… они как дети. Как же можно играть на неизвестное будущее?

Филя. Мадам, ничуть не дети. Игра у нас идет на «после войны».

Софа. На «после войны»?.. Это же неведомая даль.

Филя. Мадам, ничуть не даль. Кончается война, и я в буфете Черепахино имею свой портвейн.

Гурий. Увидим, кто имеет. Прошу играть.

Филя (издевка). Сидишь себе под праздничек и накручиваешь телефон: «С попутной бригадой подкиньте нам парочку портвейна номер два. За ваше здоровье». Сорок! Открываю два. Мы свое получим. Ничуть не дети.

Софа (произношением усиливает жаргон). Хотя я за себя скажу: отдайте мне Одессу — и я опять живу. Была б Одесса, и опять будет жизнь и красота.

Филя. А что предсказывает ваша хиромантия?

Софа. Конечно, вы не верите, а я верю. Ворожея четыре раза кидает карты, и четыре раза Борисику выходит казенный дом. Буквально через месяц узнаю: мой сын в Москве, в детском доме. Живой! О!..

Филя. А что же говорят они насчет Одессы?

Софа. Гадается на человека, а на предметы не гадается. Предметы не имеют масти.

Гурий. Значит, судьбу Европы карты предсказать не могут?

Софа. Надо мне вашу Европу! Разве вы понимаете, что значит Одесса?.. Это… это… Ах, да разве это выскажешь одними словами!

Моряк (во сне и во всю силу голоса). За мной!.. Вперед!.. Ура!..

Общее молчание.

Ты кому кланяешься? Ты немцу кланяешься? За командирами!.. (Торопливо вскакивает, осматривается) Я извиняюсь. Грезы…

Колоколов. Спи, моряк, не беспокойся. Мы привыкли.

Моряк. Благодарю! (Ложится и спокойно засыпает.)

Гурий (пересчитывает набранные очки). Два… Король — четыре. Шесть… Одиннадцать плюс девять — двадцать.

Филя (кричит). Какие девять, что за девять? Опять арапский номер. Девятки не считаются. Назад!

Гурий. Разве я посчитал девятку? Ошибка… автоматически… Клянусь!

Филя. На этих штучках ты у меня не отыграешься. Пятидесятую пишем.

Гурий. Подождите. Как перевалим за Урал — моя игра пойдет.

Поезд замедляет ход. Вокзальный шум. Внезапно просыпается Гололоб, за ним — моряк.

Гололоб. Какая станция? Большая? (Сам сообразил.) Заметно, подходящая. А ну-ка, выходи из хаты, молодые люди. (У него яркий акцент украинца-южанина). Пойдемте пошукаем, молодые люди, що-нибудь красивое на этой станции. Маруся, ты готовь нам борщ.

Все, кроме Колоколова и Маруси, торопливо исчезают из теплушки. Колоколов сидит на месте, вытянув левую ногу, углубленно читает. Вдруг расхохотался, завернул страницу.

Маруся. Що такое, Андрюша?

Колоколов. Великий тип непокоримой личности.

В дверь стучат.

Голос. Откройте! Военный комендант.

Маруся. Андрей!

Колоколов. Мимо, мимо. (Идет к двери, открывает.) Квартира занята… Нас проверяли сорок комендантов. (Зовет.) Микола!..

В теплушку вскакивает военный комендант. Следом за ним — Гололоб.

Гололоб. Що за лыцарь? Вас пригласили или вы сами взгромоздились в наше международное купе?

Колоколов. Начальство… проверяют.

Гололоб. Начальство? (Дает Колоколову чайник.) Подержи, голуба моя, подержи, не бойся, не ошпаришься. На твоей станции кипяточку нема. (Вынул документы.) Пожалуйста! Хоть на колесах, но хата моя. За своих попутчиков отвечаю.

Комендант (просматривая бумаги). Командир партизанского отряда Гололоб… Народный мститель… (С любопытством глянул на Марусю.)

Гололоб. Нет, это моя супруга. Народный мститель — то другая.

Комендант (возвращая бумаги). Товарищ командир, вы могли бы ехать в других условиях.

Гололоб. А мы отказались от всяких голубых экспрессов, купе-вагонов. Там, в этих ресторанах, с голоду подохнешь… Талоны да вода.

Комендант. Товарищ командир, возьмите одного пассажира, сделайте мне одолжение.

Гололоб. А що за пассажир?

Комендант. Он тут, со мной… ждет. Полковник, член партии, больной, разбитый человек.

Колоколов. Все мы разбитые.

Комендант. Просит отправить с первым поездом, травмированный.

Колоколов. Все мы травмированные.

Комендант. Нельзя рассуждать по шаблону. Меня обязывает должность думать над такими темами.

Маруся. У нас не тесно, пускай садится. Какие вы, ей-богу, грубые друг к другу.

Гололоб. Що ты, Андрей, грубый какой! Сажайте, ладно.

Комендант. Спасибо, товарищи. (Уходит.)

Гололоб. Интересный комендант. Главное дело, думает.

Колоколов. Посадит тебе какого-нибудь психопата… больной, травмированный.

В теплушку поднимается Глаголин, за ним — комендант.

Комендант. Вы у меня забыли свои документы.

Глаголин. Какие документы?

Комендант. Определение врачебной комиссии… возьмите.

Глаголин. Да-да. Спасибо.

Комендант. Счастливого пути, товарищ полковник.

Глаголин. Спасибо вам, спасибо.

Комендант уходит.

Колоколов (Гололобу, тихо). Мой учитель — инженер Глаголин. Строитель.

Гололоб. Инженер? (Подумал.) Вы тут живите, располагайтесь, а мы с Марусей пошукаем каких-нибудь окороков-колбас, що-нибудь диетическое, одним словом.

Гололоб и Маруся уходят.

Колоколов. Георгий Львович, разве не узнаете Андрюшку Колоколова? Я самый, ваш десятник, практикант. Вспомните последнее строительство.

Глаголин. Простите… с памятью неважно. (Неуверенно.) Да… да… припоминаю.

Колоколов. Первую практику проходил у вас… ваш ученик. В семье у вас был принят…

Глаголин (вдруг с удовольствием, когда оживает память). Колоколов, Андрюша, буйный… (Слабая улыбка). Покоритель сердец. Земляк… (Пауза). В рядах армии?

Колоколов. Был старшим лейтенантом.

Глаголин. А я был полковником инженерных войск. (Сел устало на накат, смотрит на свои руки.) Куда же вы направляетесь?

Колоколов. В Москву, по делу. Да. (Грубоватый тон прямолинейности.) Ногу надо справить.

Глаголин. Как? Не понимаю.

Колоколов. Простое дело. Ногу дали мне тут в Сибири. Ни к черту не годится. Скрипит, ломается. Хочу достать попрезентабельнее. (Прямо, испытующе рассматривает Глаголина).

Глаголин. Ах вот оно как!..

Колоколов. А вы как будто целый, невредимый. Что, тоже не берут на фронт?

Глаголин. Увы, не годен.

Колоколов. На ногах, а не годен.

Глаголин. На глиняных ногах. Врачи предписали мне пенсию, я инвалид.

Колоколов. Бывает, знаю… (Вдруг весело и мягко.) Но не скучайте. Есть солнышко на небе, как поется, и любовь есть на земле. Вот видите, какую мы квартирку оборудовали? Тут путешествуют неувядаемые люди.

Входят Гололобы.

Вот тоже наши земляки, супруги Гололобы. Первая буква его отряда по сводкам часто проходила. Они живут без имени, без местожительства, и сами посмотрите, как они живут. Красиво чувствовать, что есть такое население земли!

Гололоб носит короткие сапоги с широкой оборой. Сам он, как и его Маруся, статный, какой-то просторный и неугомонный. На голове кубанка, которую он никогда не снимает.

Гололоб (Глаголину). Такие-то дела. По чистой? Я тоже был демобилизованный по чистой. Тут у меня под шапкой печати имеются. Я думал, без головы останусь. Знаете ли — заклепали. Подходяще работать научились. Какую думку на дальнейшее имеете, товарищ полковник?

Глаголин. Хочу на родину.

Гололоб. А где у вас семья? Где жинка?

Глаголин. Семья? Не знаю. Здесь случайно мне передали, будто бы жена осталась там… за линией фронта, у немцев.

Гололоб (радушино). Що-що, а жинка никогда не пропадет — найдется. Моя Маруся в Сибирь ко мне пришла, где нас лечили. Пришла и сказала мне: «Микола, що хочешь делай, а я от тебя не уйду». А жинка… вы посмотрите сами, это ж вам женщина! А разве у нас не было семьи? Две девочки имели, Валю и Лидочку, да бабку — мать Маруси. Они у нас в селе погибли, только моя Маруся одна и выскочила из села. Родим себе еще семью. Бабусю, конечно, снова не родишь, а с горя тоже не помолодеешь. Маруся едет в мой отряд. Это ж вам женщина!

Глаголин. Командуете отрядом?

Гололоб. Мало-помалу командую. Сейчас туда и подаюсь. Я кавалерист, под Белой Церковью получил осколок в голову. Мне дали чистую. А в госпитале меня сманили партизаны в лес. И опять по прошествии времени меня поранило в лесу. Нас двоих забросили на самолете через фронт, меня да Симочку.

Глаголин. Кто это Симочка?

Гололоб. Такая девушка у нас работает. Народный мститель.

Колоколов (зовет в окно). Симочка, Симочка!

Входит Симочка. В руках цветы. На ней светлое легкое платье. Сияние молодости.

Гололоб. Вот наша Симочка! Познакомьтесь, товарищ полковник. Народный мститель… Да-да… Она, она.

Симочка. Будет вам, товарищ командир. «Народный мститель». Совсем неинтересно.

Гололоб (подмигнул Глаголину). Недооценивает. Молодость.

Симочка поклонилась Глаголину. Вдруг немного отступила и нахмурилась. Резко отвернулась и отошла прочь.

Она… сиротой осталась. Понимаете?

Колоколов (тихо). Сима, вы чем огорчены?

Симочка промолчала.

Гололоб. Сейчас будем вечерять, товарищ полковник. Маруся, где твой ужин? Я скоро буду с голоду кушать свои подметки!

Маруся (певучий, чистый голос). Ты вечно неспокойный… и все ему подай зараз. Сейчас накроем стол, как у людей. Привык в лесу жить по землянкам.

Пока Маруся с Симочкой занимаются столом, в теплушку возвращаются ее обитатели. Моряк что-то дожевал, запил из фляжки, устроился на своем месте.

Моряк. Я извиняюсь. Спокойной ночи.

Гололоб. Спокойной ночи и приятных снов.

Моряк. Благодарю.

Гололоб (вдруг). Пойдем ко мне в отряд, товарищ полковник. Мы вам дадим, как генералу, обеспечение. Лес — наилучший санаторий. Птички, воздух и питание… Но нужен нам по инженерной части командир.

Глаголин. Я, брат, не то. Не подойду.

Гололоб. Ранены?

Глаголин. Ранен… это полбеды. Бывает хуже. Нет, я не то. Ни два ни полтора. Врачи мне написали различные медицинские слова — латынь. Эпилепсия, что ли… Я не знаю.

Колоколов. Но, Георгий Львович, жить-то надо? Я здесь читаю «Робинзона… Крузо»!^[2] Великий тип непокоримой личности. Я потерял полжизни в двадцать восемь лет. Я еду ногу покупать себе… Вы лишь поймите такую комбинацию.

Маруся (нежно и певуче). Зачем вы сразу нападаете на человека? Может быть, этот человек больше всех вас пострадал… Садитесь вечерять. А вы, Андрей, кидайте ваших Робинзонов в сторону.

Колоколов. Нет, Маруся, Робинзона я не кину. Он есть моя судьба. Все мы Робинзоны и едем в Робинзонию.

Гололоб. Ко мне в отряд… лес, птички, воздух…

Колоколов (подошел к столу). Микола-генерал, а где же у тебя «то да се»?

Гололоб. Ах, що вы говорите! Маруся, где «то да се»? А то бы я совсем забыл.

Входят Филя и Гурий.

Колоколов. Картежники, пожалуйста, к столу!

Гурий. Не беспокойтесь… Для путейских обед на любой станции.

Филя. Своя держава… Благодарим.

Гурий. Филя, сдавай-ка!

С прилежностью и деловитостью они устраиваются играть.

Маруся. Сонечка, садитесь вечерять.

Софа. В эвакуации у меня переменился аппетит. Явилася какая-то апатия.

Гололоб. Познакомьтесь. Гражданка из Одессы.

Софа. Софа.

Глаголин. Глаголин.

Маруся. Садитесь, Сонечка.

Гололоб. Моряк! Полундра! Опять отдал концы…

Усаживаются. Гололоб поставил чайник, кружки. Колоколов подымается над столом.

Колоколов. Да будет борщ у каждого стола. Что, плохо сказано?

Гололоб. Хорошо сказано.

Колоколов. А что же Симочка? Опять уединение?

Симочка. Спасибо. Мне есть не хочется.

Колоколов. Мочите ложку, полковник. Давайте ужинать.

Гололоб. Великий борщ, Маруся! Вот я как будто дома! Вот я и набираюсь жиру. Вот и наша жизнь, товарищ полковник. Поедем в лес. А после мы вам поставим хату где-нибудь на берегу реки, живите в свое удовольствие при садике. Ох вы, садики, ох вы, белые цветочки, где вы есть? А ну, за лес, за последнюю нашу службу, щоб люди не сказали про нас плохого слова!

Чокаются.

Симочка (вдруг). Не надо в лес, товарищ полковник! Он, этот лес… он жуткий.

Гололоб (удивление и легкое неудовольствие). Не понимаю таких слов… Это мне интересно, чтоб наша Симочка боялась лесу.

Симочка. Я не боюсь. Смешно.

Гололоб. А почему же ты людей пугаешь?

Симочка. А потому, что я в лесу старухой стала. Я, девчонка, в какие-нибудь семнадцать лет… народный мститель. Говорить легко. «Лес», «лес»…

Гололоб. Но это же святое дело, Симочка.

Симочка. Святое… так и надо… я не протестую, не ропщу. Меня никто не принуждал. Делала и буду делать. Когда отца и мать убили, я дала клятву…

Гололоб (подходя к ней). Я знаю, девочка… Я лучше других понимаю.

Симочка. Нет. Вы мне дайте договорить. Вы думаете, я устала, жалуюсь? Ничуть! Я училась писать маслом, меня тянуло к синему в природе, а теперь я живу по ночам. Я научилась просматривать предметы сквозь темноту… а днем мне надо спать, скрываться… Народный мститель, правильно. Но только я — то что-то чувствую, переживаю…

Моряк (не просыпаясь, но так, как будто наяву). Тихо, тихо. Румыны драпу дают. Очередь по музыкантам. (Пробуждается. Сел, осмотрелся. Смущенная улыбка). Извиняюсь. Грезы.

Колоколов. Моряк!.. (Протягивая кружку.) Выпей. За возвращение в Севастополь.

Моряк. Одну коробочку могу. За Севастополь! (Мечтательно, значительно.) Тот Севастополь! (Четкая манера). Благодарю вас. Я, извиняюсь, немного подремлю. (Ложится и закрывает глаза, точно он повернулся с боку на бок.)

Колоколов. Могучая натура. Он отсыпается за всю войну.

Гололоб. А що ты думаешь, природа требует.

Маруся. Симочка, вечерять надо. Ты садись.

Симочка (Глаголину). Вы простите, что я чуть-чуть расстроилась… Вы поразили меня страшным сходством с моим отцом. Поверите ли… на меня нахлынуло. Мой отец тоже был инженером.

Колоколов (ему не нравится, больно). Не надо… Ну зачем?

Симочка. Я же не плачу. Смешно… Я лишь к тому говорю, что у меня портретов не осталось и лица стали забываться. А тут, как вас увидела, нахлынуло. Бывают же такие совпадения. Андрей Сергеевич, что же вы молчите? (Подает, ему стакан.) Люблю, когда вы буйствуете.

Колоколов. За вами тост, товарищ полковник.

Глаголин. Я буду пьян. Я слаб, я болен.

Колоколов. А вы скажите себе так: я пьян не буду, я не слаб, не болен.

Глаголин. Сказать легко.

Колоколов. Нет, не легко. Пустое сотрясение воздуха в расчет не принимаю. За вами тост, я повторяю.

Глаголин (взволнован). Здесь все вас называют Симочкой, я тоже позволю себе так же вас назвать. Симочка, вы коснулись очень важной жизненной темы… о ваших чувствах… о горечи… о настроениях. (Окружающим.) За них, за детей наших. За вас, Симочка. Пусть исцелятся ваши горькие, святые души. Пусть их согреет свет любви, счастья.

Симочка (с жаром). Горькие… святые… Правда, правда. Андрей Сергеевич, налейте и мне…

Колоколов. Вот это другие песни. Маруся, вы пригубьте с нами.

Гололоб. Маруся пьет по праздникам. Пускай же будет сегодня наш праздник. Любовь, да совет, да все такое… Чокайся, Маруся.

Маруся. Ой, я смеяться буду! С праздничком. За твою долю, Симочка. (Выпила). Ну, я теперь пропала. (Смех.)

Гололоб. Эх, Симочка, не дала ты мне сосватать полковника!

Колоколов. Читайте «Робинзона»! Я говорю вам: человек рожден для катастроф.

Гололоб. Андрей, ты брось. Що твой Робинзон видал? Ни черта он не понимает.

Софа. А я могу сказать, какой у вас характер, Симочка. Вы захотите — и будете нежной, как ребенок, не захотите — и будете, как неодушевленный, холодный камень. Я давно угадала ваш характер, и знаете как? По походке. У вас счастливая походка.

Симочка. Да. Очень. Чересчур. Безмерно.

Софа. Когда вы будете счастливой, интересной женщиной, вы тысячу раз вспомните, кто сказал вам эти слова.

Колоколов. А вот моего характера вы не узнаете, поскольку я потерял походку…

Софа. Ах, Андрей Сергеевич, милый, так хочется мечтать за счастье, а вы смеетесь. Я от души…

Маруся (вдруг начинает смеяться). Ой, люди, вагон назад поехал!

Смех.

Андрей Сергеевич, до чего я боюсь вашего Робинзона! Кто он такой? Турка или православный человек? Что вы с ним нянчитесь? Кидайте вы его к черту, этого Робинзона. Не прячьте от меня ваших глаз. Думаете, спрячетесь? Не-ет. Симочка, он же тебя полюбил. Как он за тобой страдает! Теперь ты нам скажи: пара тебе Андрей или не пара?

Гололоб. Маруся, не теряй головы.

Маруся. А?.. Микола, ты мне не приказывай. (Иной тон.) Что такое я потеряла? Я ничего не потеряла. Маруся чести не потеряла, не поддалась немцам, чистая к тебе пришла. А сестра твоя Настя — ровня Симочке, — та поддалась. Найду — задушу. За своих Валю и Лидочку задушу. Им прощать нельзя, раз они с немцами путались. Товарищ полковник, вы человек серьезный, скажите, можно им прощать или нельзя?

Глаголин. Правда, прощать нельзя.

Маруся. Симочка, что же ты не отвечаешь? Можешь любить этого Робинзона или не можешь? И все они молчат… А может быть, я что-нибудь лишнее сказала? Тогда вы простите меня за мое открытое сердце.

Симочка (вдруг с болью). Андрей, играйте. Ну, играйте же хоть что-нибудь…

Гололоб (Колоколову). Играй!

Колоколов (берет аккордеон). Заказывай.

Гололоб. «Шотландскую застольную», музыка Бетховена. Точно. Играй. (Запевает.)

Постой, хлопец. Давай сначала, а то душа поет, а голоса нема. (Снова запевает.)

Все.

Гололоб.

Поезд резко останавливается. Симочка выпрыгивает из вагона, другие задержались оттого, что донеслись слова диктора, который дочитывает последние слова приказа Верховного Главнокомандующего.

Голос по радио. «…Объявляю благодарность руководимым вами войскам! Вечная слава героям, павшим за свободу и независимость нашей Родины. Смерть немецким захватчикам! Верховный Главнокомандующий Сталин».

Гололоб (уходящим на полустанок обитателям теплушки). Узнайте, какой город взяли.

Все, кроме Гололоба, Маруси и Глаголина, уходят.

(Строго и хмуро.) У тебя, Маруся, наверно, в голове прошло. На будущее время при Симочке про эти темы надо помолчать.

Маруся. А про какие? Я и забыла.

Гололоб. С Симочкой надо осторожно… Вы слыхали, как она нервно разговаривает? Мы с помощью этой Симочки освободили из городской тюрьмы сразу за один налет всех заключенных.

Глаголин. Да-да… дитя войны… израненные души.

Гололоб. То-то и оно. Вошла в доверие к немцам. С начальником тюрьмы друзья-приятели. Вы ж сами понимаете, товарищ полковник, таких заданий не дают, это дело твоей воли. Не надо при ней касаться этих тем… кто там жил с немцами, кто не жил. Разве не видно: у них с Колоколовым получается что-то совсем серьезное… Красивое… Может быть, она страдает этой темой. Не надо. Кончено.

Маруся. Боже ж мой!.. Ведь ты молчал.

Гололоб. Молчал и через силу говорю… Кончено.

Поезд медленно трогается.

Маруся. Смотрите, едем… еще останутся. Симочка!

Входят моряк, начальники станций, Софа, Симочка и потом Колоколов.

Колоколов. Георгий Львович! Микола! Симочка! Маруся! Вы слыхали? Наш город освобожден. Георгий Львович! С этой минуты мы едем прямо домой.

Глаголин (легкий хмель). Колоколов, я с вами, только с вами… Вы, Андрей… нет, все вы действительно неувядаемые люди. Сейчас что-то кончается, — наступит новое, другое… Мне трудно выразить… Что-то громадное… Мне надо снова в громадный мир… а я не тот…

Гололоб. Кто куда, как говорится, а мы поедем в лес… Нам еще в лесу работы хватит.

Занавес

Действие второе

Картина первая

Руины городской площади. Теплый летний вечер.

Глаголин. Вот оно, какое возвращение.

Пение.

Что это? Кто там поет? С ума схожу я, что ли?

На площадь выходит Колоколов со своим аккордеоном.

Колоколов. Георгий Львович! Георгий Львович! Ну и Помпея! Мертвый город! Я будто не пугливый, а как-то жутко. Право слово, играл, чтоб пошуметь.

Глаголин. Там, за театром, в тупике, был мой дом. Ни дома, ни тупика.

Колоколов (поднял голову к небу). Эй вы, будущие грядущие поколения, молитесь нам, товарищи! Вот как чувствовали себя люди в великие эпохи! Вы не сердитесь, Георгий Львович! Я прямо-таки переживаю торжественность момента. Но как, по-вашему, тут разминировано?

Глаголин. Право, я и не подумал.

Колоколов. Прекрасно. Вас, саперов, может быть, мины не берут, но я пехота.

Глаголин (привычно осмотрелся). Нет, конечно, разминировано.

Колоколов. И то хлеб. Хочу пожить без лишних впечатлений… Эх!.. (Снял свою тужурку, засучивает рукава. Переполнен удовольствием.)

Глаголин. Чем вы собираетесь заниматься, Колоколов?

Колоколов. Сотворением мира. По Библии… Вначале было слово, и слово было — бог!^[3] Дальше я не знаю, но припоминаю, что бог имел хорошие привычки и действовал положительно. (Вырывает из земли немецкий крест, каску подбрасывает ногой.)

Глаголин (отвернулся). Силу вам некуда девать.

Колоколов. Георгий Львович, не могу… Я тут мальчишкой бегал. Я тут испытал свой первый поцелуй. (С крестом в руках.) Обер-лейтенант Иоганн фон Биренбаум… (Бросает крест.) Сие есть наше первое мероприятие по благоустройству. Можно даже написать в газету: «И снова закипела жизнь в освобожденном городе».

Из дверей театра выходит седовласый человек, старик Жителев. Его не видят. Он истово перекрестился.

Жителев. Бог на помощь!

Колоколов. Посмотрите! Реальный фантастический старик!

Глаголин. Вот так штука! Жителев… Христофорович…

Жителев. Никак Георгий Львович? Что ты скажешь — жив!

Глаголин. Великий старожил! Колоколов, неужели вы не знаете? Главный кассир государственного банка. Как же уцелел? Где ты обитал?

Жителев. А тут вот, под театром… под землю сел. Внучка, перед тем как их угнали, ведро с пареной пшеницей поставила да еще бадью воды. Потом я сам замуровался.

Глаголин. И до сих пор сидел?

Жителев. Зачем? Я теперь показываюсь. Да ведь намедни еще тут стрельба была. Автоматчиков выкуривали. А куда пойти-то? (Ощущения и чувства притупились. Это не дряхлость. Это инертность и безразличие).

Глаголин. Что же ты при немцах делал?

Жителев. А что? Служил.

Глаголин. Вот тебе и на! У немцев?

Жителев. У них, у них. (Кивает.) Куда деваться?

Колоколов (ирония). Великий старожил…

Жителев. Правда, милый, я тут знаю всех.

Колоколов. А что это в карманах?

Жителев. Газетки. Хотите почитать? Немецкие, но на нашем языке.

Колоколов. Хочу.

Жителев. Я их беру с собой, газетки. Продукция находится… завертка, да. Возьмите почитайте.

Колоколов. Любопытно. Я еще не видел таких газеток. (Рассматривает газеты.)

Глаголин. Кем же ты служил?

Жителев. По специальности.

Глаголин. Кассиром?

Жителев. А то как же!

Глаголин. А банк не выехал?

Жителев. Какой там!..

Глаголин. И немцы деньги захватили?

Жителев. Зачем же немцы! Мы весь фонд переместили в потайное место. Закон установится — я кассу сдам. Сальдо на последний день двадцать девять миллионов… Сегодня начал мешки проветривать. Сырость мучает.

Колоколов. Интересно это. И немцам послужил, и своим подарочек.

Жителев. Деньги не мои — казенные.

Глаголин. А если бы ты умер?

Жителев. Так что же? Казне убытка нет. Металл — другое дело.

Глаголин. Вот тебе и вся премудрость. Жизнь. Скажи-ка, Христофорович, ты не встречал мою жену?

Жителев. Может, и встречал, да не приметил.

Глаголин. Жителев, ты не виляй.

Жителев. Тут ведь, Георгий Львович, люди боялись друг друга узнавать.

Глаголин. Видал ты ее или нет? Жива она была?

Жителев. Будто так, жива была.

Колоколов. Все они знают, эти жители. Ты разве, дедушка, газеток этих не читал?

Жителев. Читал, читал.

Колоколов. Чего же ты правду скрываешь? Какая цель?

Жителев. Я не судья на правду. Тут, милый мой, такое делалось, что ложь ходила правдой, а правда — ложью.

Глаголин (тревожась). Вы что там вычитали, Колоколов?

Колоколов. Нас война заставила смотреть на мир в открытую. (Подает газету.) Вот ваша жена… Надежда Алексеевна… ее портрет, ее проклятия… отречение.

Глаголин. Проклятия… кому? Какое отречение?

Колоколов. Там это точно сформулировано.

Глаголин (рассматривает газету). Возьмите, Колоколов, не надо мне…

Жителев. Я то же самое и говорю.

Глаголин (неприязнь). Молчи! (Но газеты не отдал.)

Жителев. Слушаюсь. (Поклонился.)

Колоколов (Жителеву). Немцы научили?

Жителев. Чему?

Колоколов. Поклонам.

Жителев. Они, они… они ведь с нашим братом как? Прямо по мордасам.

Колоколов. Так вам и надо.

Жителев. Так нам и надо. У меня у самого внучка… тоже так вот.

Глаголин (опять рассматривает газету). Портрет хороший. Она не изменилась. (Колоколову.) Ну, что же вы молчите, утешитель? Много вариантов я приготовил, но о таком не думал. (Жителеву.) Чего же ты вилял, старый? В моде у вас была Надежда Алексеевна? Не смей кивать, не смей подмигивать… убью!

Жителев. Вот вы какие, русские… По-твоему, Георгий Львович, раз я жил при немцах, так и предатель?

Глаголин. Да как же у тебя язык поворачивается сказать: «вы, русские». А сам-то ты кто?

Жителев. Ты не серчай, а вникни. Два года — как одна полночь. Ослепнешь.

Глаголин (гнев). Не полночь, а полночь… Как глупо… О чем я говорю? Да вот… портрет хороший. (Уселся в стороне).

Появляется Нона. Дикая смесь нищеты и крикливого шика. Под ноги бросила битком набитый фронтовой мешок и желтый чемоданчик.

Жителев. Вот она! Явилась моя радость.

Нона. Дед?! (Напевает.) «И мне кажется, что каждый встречный…».

Жителев. Эх ты, чучело!

Нона. Фе, как это грубо! (Глаголину.) Пардон, вы из Советской России? Может быть, мы знакомы? (Изящно кланяется.) Нона, по сцене — Лебедь! Актриса.

Жителев. Откуда тебя черт принес?

Нона (вызывающе). Я бежала из немецкого рабства… Вот моя бирка рабыни… Номер и печать… Порядок, кажется? Кошмар, безумие. Но я не овечка, чтобы стирать на ихних глупых Гретхен. Я танцовщица. Выступала в ревю.

Колоколов (мрачно). Что это за ревю?

Нона. По-русски я не знаю. По-английски — мюзик-холл.

Колоколов. Я знаю, как по-русски.

Нона. Это совсем не то. Вы очень ошибаетесь, уверяю вас.

Колоколов. Не изучал, конечно.

Нона. Тогда не надо путать.

Жителев. Молчи, закройся… На себя взгляни, ведь ты же чучело — не человек.

Нона (невозмутимо). Переоденусь.

Жителев. Каюсь за нее, танцоршей была при немцах, выкаблучивалась… за кусок хлеба. Это правда. Проси прощения.

Нона. Не подумаю. Если бы у меня, как у моей подруги, например, повесили родителей, я бы, наверно, не стала здесь работать. Чего вы от меня хотите?

Колоколов (спокойно, прямо). Вот в чем дело, дорогая, — шлепнуть бы вас надо.

Нона. Интересно. А за что?

Колоколов. За то за самое…

Нона (вдруг). А я вас наконец узнала! Вот и знакомые. Ведь вы Колоколов Андрюша?! Какой вы стали мужественный, странный! Вот года, вот жизнь! Вы были наш инструктор на стадионе по конькам, и все девчонки в вас влюблялись. Я — тоже. Теперь же вы хотите меня шлепнуть. Предание!

Колоколов. Прошу оставить эти… фамильярности!

Нона. Напрасно сердитесь. С таким настроением вы очень даже много перешлепаете.

Глаголин. Вы понимаете, Колоколов, я слышу русский разговор, но ноты, ноты!.. Нет, мимо! Я не о том хотел сказать.

Входит комендант города Бумагин в чине старшего лейтенанта. В стороне — патруль.

Комендант (официальность и юмор). Старший лейтенант Бумагин, комендант этого города! Народ приезжий или коренной?

Колоколов. Коренной, брат, коренной, да вот корни вывернуло.

Комендант. Вашему городу не повезло. Город большого стратегического значения, и суматохи получилось на неделю. (Проверяет документы. Начинает с Жителева). Ясно, отец здешний… Все нормально. (Возвращает паспорт.)

Колоколов. Нормально, не нарадуешься. (Подает свои бумаги.)

Комендант (просматривая их). А чем вы недовольны, товарищ старший лейтенант? Народ какой-то собирается? Бывает хуже. (Возвращает бумаги, берет у Глаголина). Поздравляю с прибытием. (Глаголину.) Готов помочь, товарищ полковник, чем могу.

Глаголин. А как же власть?

Комендант. Пока вам не могу сказать… я не информирован.

Нона. Они в тылу у немцев.

Комендант. Кто это вам сказал?

Нона. Подумаешь, какой секрет! Весь город знал. Сам секретарь горкома товарищ Старостин…

Глаголин. Кто?! Кто?!

Нона. Секретарь горкома товарищ Старостин.

Глаголин. Он жив?

Нона. Конечно… и председатель исполкома Гринев — они же в партизанах. Вот у меня листовочка, пожалуйста, — «мы вернемся». Порядок.

Комендант. А сами вы откуда?

Нона. Вернулась с пути следования в Германию на каторгу.

Комендант. Какой набор?

Нона. Последний.

Комендант. Где оторвались?

Нона. С переправы на Десне. Вот моя бирка. Я коренная жительница этого города. Актриса. Жителева, или Лебедь Нона.

Комендант. Понятно. Как врачей, так и артистов необходимо выявлять. Культурный фонд. Зайдите к нам в комендатуру…

Нона. Пожалуйста. Но я сейчас ужасно выгляжу. Мне нужно привести себя в порядок и вообще устроиться.

Комендант. Все утрясется постепенно. Богатый день! На западной окраине как будто тоже появилисьлюди. Товарищи военные, прошу ко мне, по-фронтовому. Комендатура в сгоревшем соборе, под алтарем. Вам могу сдать подвал универмага… хотя ненадолго. Боюсь, пойдет под горсовет. Здесь, по окраинам, имеются домишки. Советую вам поселиться рядом с немецким кладбищем.

Колоколов. Это почему же рядом с кладбищем?

Комендант. Бомбить не будут. Зачем им своих покойников бомбить? Я квартирую сам в сторожке. Рекомендую, будете благодарить. Ну, я пошел в обход владений… (Откозырял и ушел, за ним — патруль.)

Нона. Андрюша, я хотела броситься вам на шею, но вы такой сердитый. Вы не сердитесь. Это портит кровь, а кровь надо беречь. Иначе сделаетесь стареньким. Поймите, что останется одно предание и больше ничего. (Поет мелодии из опереток, собирает свои вещи.) Старик, чего ты нервничаешь? Я при немцах не пропала, а при своих вовек не пропаду. (Уходит в прекрасном расположении духа).

Жителев. Вот, милые мои, внучка, а я ведь и не знаю, что тут правда, что ложь. Я больше вам не нужен ни на что. Прощайте. Закон установится — я кассу сдам. Ажур. (Уходит.)

Колоколов. Георгий Львович, что же это такое? Вы умней меня — скажите. Я ошалел, честное слово!

Глаголин. Вы понимаете, Андрюша, что я передумал сейчас?! Жена, тот самый человек, что двадцать лет с тобой прожил… У нас же сын! Нет, не могу поверить. Вот когда мне трудно-то, мой друг…

Колоколов. Какого черта я — то в самом деле ошалел! У коменданта масса здравого рассудка. Во-первых, надо обеспечить бытие. Только прямо говорите — остаемся? Дом так дом! Глаголин. Да, я отсюда уже не побегу. Мне некуда бежать. Нельзя.

Картина вторая

Зеленый двор провинциальной городской окраины. Домик, когда-то голубой, с крыльцом и верандой, с голубятней на чердаке. В глубине — сад и там река. Запущенность и неустройство. Летний солнечный покой. На пороге сидит Колоколов, наигрывая что-то на своем аккордеоне. С улицы появляется Глаголин.

Глаголин (усталость, сумрачность). Колоколов, почему вы молчите, что Симочка давно в городе?

Колоколов. Не давно, а третий день… Маловажное событие…

Глаголин (доля раздражения). Ну, значит, я преувеличиваю… (Сел.) А почему вы не явились к людям, которые вас ждали? Вы сами взялись пустить нам автобус между городом и вокзалом… Вас ждали люди, а вы здесь музицируете.

Колоколов. Воскресный день, хозяйка попросила дом посторожить. «Люди», «люди», а я — собака? Я воевал и погибал без праздников. Не этим людям с меня спрашивать.

Глаголин. Я что-то не понимаю. Вас не устраивают люди?

Колоколов. Да, не устраивают! Есть личные причины. (Горячо.) Глубокие причины, Георгий Львович. Не знаете? Ну и не трогайте.

Глаголин. Колоколов, мне ваше настроение не нравится.

Колоколов (усмешка). Дублирую ваш стиль. (Уходит в сад к реке).

Глаголин. Какое неустройство, какая дичь!

Входят Симочка и Нона. Симочка в своем лесном наряде, сапоги и пистолет на поясе. Курит. Нона одета ярко, «с мыслью».

Глаголин. Симочка, здравствуйте, милая! Неузнаваемы! Вы курите?

Симочка. Лес, лес, товарищ полковник. Моя подруга, познакомьтесь.

Глаголин. Да мы уже здесь встречались. (Симочке). Третий день в городе, а не показываетесь. Где наши?

Симочка. На днях вернутся, всех увидите. Гринев — вы его помните? — председатель горсовета. Убит. Старостин, наш секретарь горкома партии, поехал в область. Гололобы здравствуют, я — тоже.

Глаголин. Жаль Гринева, молодой был, дельный человек. Жаль…

Симочка. Сидел в тюрьме у немцев… много знал, держал в руках концы. Вот и устранили.

Глаголин. Да, грустно. А вы как поживаете? Хорошего, конечно, маловато.

Симочка. Хожу по городу, считаю фонари.

Глаголин. Это как же понимать?

Симочка. А что мне делать? Я теперь свободна. Хожу-хожу и все никак не разберу, что же мне теперь делать.

Глаголин. А это очень важно.

Симочка. Мне еще надо пройти два класса. Я школьница. (Вынимает что-то из кармана, показывает на ладони.) Видите?

Глаголин. Что это?

Симочка. Боевые ордена мои.

Глаголин. Два ордена?

Симочка. Был один… второй по возвращении из Сибири Москва прислала. Сама не знаю, как я сяду за парту. А где мои преподаватели? Где моя школа? Как мне не везет, ей-богу!

Глаголин. Что же делать, Симочка! Не вам одной.

Симочка. Я нервничаю по другой причине. Все эти дни я разыскиваю одного человека, с которым была связана в дни оккупации, — это была женщина из местных. То, что с ней было пережито, навеки связывает. Эх, Георгий Львович, как мне не хватает именно такого человека… Мечтали с ней, фантазировали… как устроить жизнь после войны…

Глаголин. Но, может быть, она здесь или вернется.

Симочка. Нет, она не здесь. Надо же было получиться этому проклятому ранению!.. Меня да командира отправили в Россию на самолете, а она, по-моему, погибла. Либо провалили, либо наши по ошибке… Кроме меня, ее никто не мог спасти. Я одна знаю о ней всю правду.

Нона. Охота тебе, Симочка, возвращаться к этой истории!

Симочка. Ничего не понимаешь и молчи!

Глаголин. Что за история? Вы не рассказали.

Симочка (вызывающе). Вы ничего не знаете! Я с прошлым… Не верите? Поверите. Вы, может, и нет, а вот другие верят… Где же наш общий друг Колоколов? Зачем он от знакомых прячется?

Глаголин. Он, видимо, не знал, что вы придете. Я его кликну.

Симочка. Не знал… Ну пусть. Пойдем-ка, дорогая Нона, дальше.

Глаголин. Нет, дети, дело не так просто.

Симочка. Я только хочу узнать, зачем он прячется.

Глаголин. Да-да, это надо и мне узнать. (Уходит.)

Симочка. Ах, Нонка, милая, ну почему я не осталась жить в Сибири?

Нона. Сибирь? Брр!.. Холодно.

Симочка. Нет, там мне было бы теплее.

Нона. А как же он, Андрей?

Симочка. Не знаю. Может быть, и он остался бы со мной… Я знаю, он остался бы.

Нона. «Не знаю — знаю». Что это за переживания такие! Мрак! Я, например, встречаю здесь симпатичного военного. Он на меня бросает длинный взгляд… Я отвечаю тоже взглядом. Контакт. Легенда. Общий разговор, прогулки, то да се. Какое сегодня число?

Симочка. Пятое.

Нона. Я через месяц, то есть пятого августа, выйду за коменданта города.

Симочка. Ты с ума сошла! Уже?

Нона (тонко, с язвинкой). А что же делать, Симочка? Ну, научи.

Симочка. А любовь?

Нона (авторитетно). Предание!.. Не морщитесь, пожалуйста. (Категорически.) Мне надоело ждать, когда придет любовь. Когда придет, тогда — пожалуйста! А сейчас, мой друг, учти: упустишь — всех их расхватают.

Симочка. Нона, ну как тебе не стыдно!

Нона. А что? Неправда? Муж… Ты этим шутишь? Ты не шути.

Симочка. Врешь ты все!

Нона (искренность). Ах, Симка, Симка, да ведь надоело же одной трепаться. Никто не позаботится, не поругает даже. А если он окажется хорошим человеком, вот и устроена вся жизнь. Чего тут психовать? Подумаешь, «Дворянское гнездо»… Лиза^[4]…

Симочка. Да-да… Лиза… именно Лиза. И не смей насмешничать.

Нона. Ну и мудри, пока не повесишься.

Симочка (какой-то страх). Брось, брось ты, дура… (Вдруг страстно.) Ну как ты не понимаешь? Поползло уже — я знаю. Прилипло. Встречаю парня, теперь офицер, тоже здешний житель. Я же его вытащила из тюрьмы… Он этого не знает, нет! Он знает лишь одно: что меня видели с немцами… что я водилась с комендантом… ужинала с ними. Андрей, конечно, тоже слышал… Поползло.

Нона. Симочка, да ничего же не было.

Симочка. А ты сама веришь, что не было?

Нона. Но мы-то про себя ведь знаем…

Симочка. Да мало ли что мы знаем про себя. Я не могу, как ты. Ох, Нонка, какие у тебя нахальные глаза… Так и надо. Завидую тебе, душа моя. Как мне бывает безразлично… скучно!

Нона. Мрак! Бр… Предание.

Симочка. А почему он прячется?

Нона. Кто прячется?

Симочка. Андрей.

Входит Колоколов.

Колоколов (приветливо). Здравствуйте, Симочка! (Увидел Нону.) И вы!.. Простите, я никак не ожидал. (Жмет руку Симочке).

Нона (протягивает руку). А со мной?

Колоколов. Кажется, что мы не так уж знакомы.

Симочка. Вы оскорбляете мою подругу, Андрей Сергеевич.

Колоколов. Простите, значит, я не рыцарь.

Симочка. Рыцарь? А если подойти ближе к жизни?

Колоколов. Вот меня жизнь и научила кое-чему.

Симочка (печальный тон взрослой женщины). Вы подумайте, Андрюша, как разнообразна жизнь. Я многое узнала за эти годы: сколько вокруг нас цветов и переходных красок… таинственного, невысказанного… А вы стоите, как милиционер с дубинкой, — направо и налево. Вот тебе и на.

Нона. Какие-то красивые слова! Не понимаю. Ты, Симочка, меня не защищай. Фе… Что такое? Я, слава богу, в Андрея Сергеевича не влюблена. Вы продолжайте. Я пошла. Адью. (Убегает.)

Колоколов. Не понимаю этой дружбы.

Симочка. А я все думаю и думаю… чем дальше, тем хуже.

Колоколов. О чем же, Симочка?

Симочка. О разном. Что же делать? А? (Села).

Глаголин проходит на крыльцо, скрывается в доме.

Колоколов. Что касается меня, то я решил.

Симочка. Мне тоже можно знать?

Колоколов (громко, в сторону дома). Бежать решил отсюда. Двадцать лет любоваться этими развалинами каждый день? Не хочу. Спасибо.

Симочка. Почему двадцать?

Колоколов. А вы что же думали — завтра по щучьему велению будет новый город? Башни? Флаги? Стадионы?

Симочка. Я ничего не думала, Андрей Сергеевич. Бегите. Всего хорошего.

Перед Симочкой предстает Колоколов, резко переменившийся: он активен и по-прежнему размашист, жесток, но это выражается сейчас как-то угрюмо, отчужденно.

Колоколов. Да, я имею право на что-то лучшее!

Симочка. Имеете. Конечно. Как же!

Колоколов (чувствует, что Симочка что-то свое вкладывает в его слова, и хочет дать простое объяснение). Тут и работа не по мне. Не по характеру. Квартирки — норки… Не хочу и не желаю. (Сорвавшись, высказывает более важное, личное). Проходит женщина… Женщина как женщина… ребенок на руках… Просит дать приют. А я смотрю на нее и на ребенка… (Крикнул.) Он рыжий!

Симочка (вздрогнула). Что вы кричите?

Колоколов (глухо). Всех к черту… виноватых… правых… всех надо выскоблить под щетку… формалином протравить… Кого ни встретишь из прежних, кто тут оставался, у них глаза бегают, как у сволочи.

Симочка (прямо, холодно, скорее с ненавистью). А у меня, Андрей Сергеевич, глаза не бегают?

Колоколов (неопределенно). Мы старые приятели. (Добивая.) Я вас ни в чем не осуждаю.

Симочка (резко повернулась и остановилась). Теперь я и узнала, почему вы скрывались от меня. Спасибо вам, Андрей Сергеевич, за ваше снисхождение. (Уходит.)

На крыльцо выходит Глаголин.

Глаголин (с некоторым трудом). Если бы дело не касалось меня близко… Впрочем, вы же сами нарочито громко говорили… на весь двор.

Колоколов. Да, украдкой я не собираюсь — не боюсь.

Глаголин. Вы смелый парень, настоящий парень. У меня бы, скажем, не хватило смелости так осуждать людей.

Колоколов (страстно, с болью). Пусть ваша Симочка тысячу раз святая, пусть ее надо до небес поднять за все, за все что ей пришлось совершить, но что это за жизнь, что это за любовь, когда я не могу не думать… Оно же лезет ко мне со всех сторон. Я к ней привязался, Георгий Львович, я увидел что-то трогательное, хорошее такое, редкостное… и все это под ноги, в грязь! Немцы… комендант тюрьмы… выступает роль какой-то дамы… темные какие-то истории… Чума, чума кругом! Никому не верю. Не могу! Бежать — и больше ничего.

Пауза.

Глаголин. Да. Я понимаю. Жестокий оптимист, а как же Робинзон?

Колоколов. Это совсем не связывается.

Глаголин (спокойно, думающе). Как же так — не связывается? Наоборот, мой друг, вы страшно все связали. Фриценок рыженький у бабы на руках — и Симочкина жертва, оскорбляющая ваше чувство… Я понимаю, это очень трудные вопросы. И вообще тут мало радости. Пустыня не пустыня, а около того. Скучно, грязно, тяжело, романтики хватило на неделю. Я понимаю. Но все-таки, а как же Робинзон?

Колоколов. Робинзон — литература.

Глаголин. Ах вот как — ли-те-ра-ту-ра… а я — то думал… (Большой, усталый, он тяжело размялся, с сожалением посмотрел на Колоколова). Хотя, конечно, это тоже закономерно. Вы тип не новый. Чего-чего, а трепачей — кто их не встречал! Жаль, что я-то вас считал за личность, уважал. А вы трепач. (Тяжело сутулясь, уходит в дом.)

Колоколов (себе под нос). Это как же понимать? Сильно сказано. По морде да по самолюбию… «Трепач»… А я возьму и положу в карман. Не выйдет… (Кричит, чтоб услыхал Глаголин.) Не выйдет, Георгий Львович, играть на самолюбии! Как угодно называйте — ничего не выйдет.

Глаголин не откликнулся. Пауза. Тогда Колоколов оправил свой костюм, решил уйти со двора. Но вдруг стремительно на крыльцо, потом во двор выбегает Глаголин.

Глаголин. Мальчишка, дурак! Оболтус! Да-с!

Колоколов (обескуражен). Вот это мило.

Глаголин (с нарастающим гневом). Молчать! Стоять, как полагается!.. Я вас под суд!.. Я расстреляю!..

Колоколов. Георгий Львович…

Глаголин. Это дезертирство и черт знает что такое! За это надо высечь вас на улице… при женщинах… без брюк.

Колоколов. Георгий Львович…

Глаголин (не слушает). Вы, может быть, имели значение в моей жизни… Вы, безусловно, не подозреваете, что в мире есть такие вещи. (Стучит по скамейке, потом по лбу, кричит.) Я не позволю вам… и больше ничего! Садитесь! (Нервничает и хочет что-то скрыть.) Потому что есть высшие обязанности. Вы автобус наладили?.. Нет, вы не наладили!.. Вы отвратительно работаете. И, наконец, я не хочу без вас! Сын, черт, хам… или еще что-нибудь в этом роде, но я привык, и вообще… Чему вы скалитесь?

Колоколов (он и не делал этого). Георгий Львович, я совсем не скалился.

Глаголин. Конечно, вам эти чувства недоступны… как телушке аромат мимозы. Вам доступно чувство дружбы?

Колоколов. Конечно…

Глаголин. Что — конечно?

Колоколов. Доступно.

Глаголин. Врете. Ничего вам не доступно… вы плюете. И скалитесь при этом самым наглым образом!

Колоколов. Да нет же, я не скалюсь!

Глаголин. В Москву хотите? Разве вы не заслужили более покойной участи? Конечно, заслужили. Я могу написать рекомендацию… И все, что я сказал в запальчивости, беру назад. (Тише). И бисер рассыпать не надо было.

Колоколов (вызов). Перед свиньями?

Глаголин. Как угодно.

Колоколов (с видимой строгостью). А «трепача» назад берете?

Глаголин (забыл). Какого трепача?

Колоколов (озорство). Мальчишка, хам, балбес… Это все записываю на свой счет. Но «трепача» не принимаю. Главное дело — «тип не новый». Назад берите. Будет скандал.

Глаголин. Убирайтесь к черту! Вы довели меня до… Мне не положено кричать на дураков… Вы забываете, что мне положено. (Уходит.)

Колоколов (один). Все я решил и передумал, одного боялся — Глаголина. Так оно и вышло.

Голос Семеновны (за сценой). Да ладно, ладно! Слышала! Езжай. Господи боже мой, вот наказание!

Во двор входит Семеновна — хозяйка, женщина могучая, суровая и ловкая.

Колоколов. Как дела, Семеновна? Купила птицу?

Семеновна. Ох, не говори, Андрюша, страсть как намаялась! Ну чисто моровая язва прошла окрест. Уж нынче я на лодке подалась к Троице-Березовой. В Троице-Березовой сидели наши партизаны, там лишь и добыла себе курочку да петушка. Вот он, Петька!

Колоколов. У-у! (Ирония.) Красив.

Семеновна. Он хоть малость и престарелый, но с делом справится. Крикун, и хозяйка говорила- домоседливый.

Возвращается Глаголин.

Глаголин (слушает). Первый в городе петух. Вы, хозяйка, его не съешьте. Мы его набьем и выставим в музее.

Семеновна. Придумали — не съешьте! Теперь, милые мои, про курятину забыть придется. Цыплаки лишь к осени пойдут, а к рождеству, пожалуй, разговеемся. Курятник я уж им сотворила, запрем пока, пускай обживутся. Господи, дела-то кругом — и не знаешь, за что хвататься. (Уходит.)

Глаголин. Я этой теткой восхищаюсь. Их надо славить, наших русских баб…

Колоколов. Я до войны у нее квартировал два с половиной года. Она с лица только потемнела, а так — кремень. Петух-то что делает… голову в решетку просунул… еще задушится. (Уходит.)

Глаголин. Да-да, вы берегите петуха.

Во двор входит оборванец, мальчик Кузька.

Что, брат, скажешь? Хлеба?

Кузька. У тебя, кажется, еще не просят.

Глаголин. Ну извини. (Уходит в дом.)

Кузька очарованно смотрит на аккордеон, дотронулся до него. Входит Колоколов.

Колоколов. Эй, эй, малый! Ты что?

Кузька. Это чей же такой баян?

Колоколов. Отцы родные, да ведь это же Кузька!

Кузька. Андрей Сергеевич, здоров. Это я… Аккордеон? Заграничный?

Колоколов. Беги скорее в сад, там мать.

Кузька (глянул в сторону сада и обернулся к аккордеону). Трофейный?

Колоколов. Да.

Кузька. Ну-ка, заиграй.

Колоколов. А тебе очень хочется?

Кузька. Жалко, что ли? Ты заиграй.

Колоколов. Ну разве что от радости. (Берет аккордеон.) Где же ты скитался, мальчик?

Кузька. Ничего я не скитался. Я, брат ты мой, как барин жил.

Колоколов. Оно и видно.

Кузька. Я же домой ехал… три тыщи километров… поизрасходовался.

Колоколов. В детском доме жил?

Кузька. Была охота. Я, брат, пел.

Колоколов. Да что ты говоришь?! В театре, что ли?

Кузька. Была охота. На воле пел, где придется. Партнер на баяне играл, а я пел.

Колоколов. Где же вы баян достали?

Кузька. Где достали? Украли.

Колоколов. Как нехорошо! Могли поймать.

Кузька. Не я крал, партнер. Он ходовой.

Колоколов. Ах вот как! И что же ты пел?

Кузька. Все, что хочешь.

Колоколов (заиграл). Знаешь?

Кузька. Знаю.

Колоколов. Рвани… пусть-ка мать услышит.

Кузька. Подумаешь, какое дело! (Запел в мальчишеской манере резкого горлового звука, с острыми ударениями на мягких гласных.)

Входит Семеновна, смотрит и еще не узнает сына. Потом тихо опустилась на землю.

Кузька (увидел мать). Что же ты на земле сидишь? Вот смешная. (Подбежал к ней.) Вставай, мама.

Семеновна. Детеныш ты мой, матку свою поднять хочет. Куда тебе! Сама подымусь! (Поднимается.) Увидала его — и ноги подкосились. До чего ты жалкий, нищий!

Кузька (обида). И ничего я не нищий.

Семеновна. Грешница — рада, себя не помню. Другой ведь с ним был… меньшенький… Спросить — страшно.

Кузька. А чего спрашивать? Видишь, один, — значит, один.

Семеновна. Потерялся малый, а?

Кузька. Помер он.

Семеновна (без слез). Знала. Все разы мне могилка снилась. (Села). Схоронили?

Кузька. Ну да.

Семеновна. Где?

Кузька. А ну его… квелый он… плачет и плачет… куда ему…

Семеновна. Где схоронили-то?

Кузька. Под Москвой, в лесу. Зимой было дело…

Семеновна (стон). Ох!..

Кузька. Мам…

Семеновна. И горе и радость великая. Одно другое перемогает… грешница. Ах ты, детеныш мой, — грязный, черный, как трубочист. Бери-ка мыло да марш на речку! До чего ж притерпелись мы к слезам, Андрюша, и к радости привычку потеряли. (Уходит.)

Кузька. Голуби! Дядя Андрей, чьи же это голуби?

Колоколов. Наши, Кузька. Я первую голубятню открыл.

Кузька. Вот мы с тобой тут заживем!

Колоколов. Кум королю, брат солнцу! Кузька. А ты думаешь, петь по дворам интересно? Дома гораздо лучше. (Лезет на голубятню.)

Входят Семеновна и Глаголин.

Семеновна. Кто ж это такое счастье в дом мне накликал? Ты, Андрюша. Ты первый меня утешил, разговорил. Себя не помню от радости. Ведь тут, по проулку, меня зовут люди «Кузькина мать». Узнала же и я теперь, что такое Кузькина мать. Кузька, на-ка мыло. Голову крепче три… Нет уж, я тебя сама отскребу. Кузька, где ты? На голубятне? Ну-ка за мной, марш на речку.

Кузька скатывается вниз по лестнице.

А то такого разглядеть невозможно. Как вытянулся! Скоро мужиком станет. Теперь нам для них и жить осталось. Кузьма!

Кузька и Семеновна уходят.

Глаголин. Гениальная это сила — дар жизни… Вся премудрость, все тайны… (Прислушался.) Колоколов, послушайте…

В саду запел петух.

(Весело переглянулся с Колоколовым.) Помнишь стихи какого-то забытого поэта…

Занавес

Действие третье

Подвал универмага. Мебель, случайно собранная. В глубине — массивные ступени лестницы, откуда в открытую дверь проникает дневной свет. На улице шумно. Можно услыхать пение, музыку. Входят Глаголин и Колоколов.

Колоколов. Ну, Георгий Львович, поздравляю! Ведь это что ж такое получается? Пришли вы, можно сказать, первый в город и стали первый человек в широком смысле слова. Глаголин. Не вы, а мы, Андрюша, мы, мы. О горе горькое, мне на митинге записок насовали… Сотня, видите? Все это надо разобрать, прочитать, понять. Какой я председатель, когда у этого председателя нет даже портфеля. Андрей, купите мне портфель.

Колоколов. Георгий Львович, где?

Глаголин. Вот и поздравляй друг друга. Портфель… Тут спичка серная сейчас проблема. Не забыть сегодня же поставить вопрос о горторге… Но ваше поздравление, Колоколов, мне очень дорого. Каким вы видели меня в теплушке, помните? Когда же это было? Я и не знаю. Я сам не понимаю, что со мной творится. Я очень устаю к ночи, безумно устаю, неслыханно, но засыпаю, как здоровый человек. Андрей, я не кажусь вам психом?

Колоколов. Георгий Львович, бросьте, не надо этих слов, даже в шутку. Разве вы сами не видели, какой овацией вас встретили, когда Старостин сказал, что вы как депутат Совета теперь становитесь председателем?

Глаголин. Милый, не переоценивайте овации… но вот что дорого… (Все время просматривает записки.) Что такое? Начальник электростанции… потерял трудоспособность, был в концлагере… пишет жена. Тут есть очень важное сообщение, Андрей… Но вот что дорого, мой друг, что Старостин-то из лесу, из немецкого тыла видел, как мы тут на свой страх и риск орудовали. В обкоме тоже знают. (Вдруг.) Колоколов!

Колоколов. Я.

Глаголин. Забыл, забыл. Нет, с памятью у меня плохо — наверно, на всю жизнь останется. Секретаршу надо. Эдакую злую, въедливую секретаршу, которая тебе покоя не дает ни днем, ни ночью. Колоколов, вы секретарь горкома комсомола!

Колоколов. Батюшки мои!

Глаголин. Старостин привез решение. Вы же старый комсомолец, Андрей. И мы когда-то в древности, в тысяча девятьсот восемнадцатом году, вместе с этим Старостиным в этом нашем городе в эр… ка… эс… эм^[5]… вступали.

Колоколов. Крепко. Это что такое получается? Андрюшка Колоколов… при моем скромном стаже… Георгий Львович, я боюсь. Я же невыдержанный. Я же хотел бежать отсюда.

Глаголин. Подумаешь, какой грех! Я тоже хотел бежать, но никому не говорил.

Колоколов. Так что же вы кричали на меня?

Глаголин. Андрюша, вы не хитрый. Учитесь разбираться в человеческих поступках, зрейте, детка. Андрей, вы Симочку нашли?

Колоколов. Да вот послал курьера за ее подругой, этой Лебедью.

Глаголин. Как, разве у вас есть курьеры? Это уже аппарат. (Вдруг.) Андрей, мы до сих пор орудовали без аппарата. Хлеб, вода, расчистка улиц, первая амбулатория, автобусы… Не понимаю, как же это так — без аппарата?

Колоколов. Вдохновение, Георгий Львович!

Глаголин. Ох, попадет мне на орехи за это вдохновение! (Снял фуражку, вынул бумаги.) Вот вся отчетность городского исполнительного комитета. Впрочем, мы же копейки денег не истратили. А сидим на миллионах, полученных от Жителева. Хорош у нас народ в минуты испытаний… Со мной никто не говорил о ставках, о пайках, а ведь работают, и как! Зачем я шел, бишь? Вот видите, опять забыл. Меня сегодня что-то взбудоражило…

Колоколов. «Что-то»… Вернулись партизаны, митинг, праздник, Старостин, друзья…

Глаголин. Нет, я пришел за планом города. Тут у меня отражена вся картина нашей Помпеи. Теперь нельзя сидеть в подвале. Сейчас со Старостиным определим, где временно селиться. Я саперов у штаба армии выпросил… немного дали. Вы Гололоба видели?

Колоколов. Чудной он… «Я, говорит, обязан с каждым моим партизаном попрощаться». Ну и… сами понимаете. Считайте: если дать в среднем на каждое прощание полчаса, то сколько же времени займет вся эта операция?

Глаголин. Пускай прощается, это святой обычай воинов. Пускай гуляет — заслужил. И вы знаете, ведь Гололоб — мой первый заместитель. (Уронил газету, свертывая план города).

Колоколов. Гололоб… (Подумал.) Старостин, конечно, лучше нас знает Гололоба. Два с половиной года вести войну в лесах — серьезная проверка человека.

Глаголин (взял свой план города). Знает, знает… Вы слыхали, как он Симочку охарактеризовал? Пример высокой личной моральной чистоты, бесстрашия, непокоримости. Все это нас касается, и непосредственно. Я спрашиваю: где Симочка? А вы молчите.

Колоколов (хмуро). Молчу… А что скажешь? С того самого дня, когда вы меня отхлестали, я больше Симочку не видел.

Глаголин. И не пытался видеть?

Колоколов. И не пытался.

Глаголин. Плохо же я вас хлестал…

Колоколов. Может быть, мне тяжелей, больней, чем кому бы то ни было.

Глаголин. «Тяжелей», «больней»… Уж если говорить о боли, то… (Увидел газету, быстро поднял с полу.) Вот… истинное человеческое несчастье. Подумайте — один портрет жены нашелся… единственной любимой женщины, и где он красуется! В грязном фашистском листке!

Колоколов. Георгий Львович, давайте уничтожим эту газету!

Глаголин. Как? А портрет…

Колоколов. Зачем он вам?

Глаголин. Я сделаю с него другой портрет — большой, красивый.

Колоколов. Портрет… после того… Оставить портрет женщины после того, как эта женщина публично отреклась от вас, от родины! Нет, вы меня простите, это странная какая-то болезненная слабость!

Глаголин. Эх, милый юноша, вы неудачно прокурорствуете. Да как вы можете судить о слабости, о силе человеческой души, когда вы в три минуты потеряли веру в свою невесту… а ведь все мы так и считали, что Симочка ваша невеста. Теперь вы мучаетесь, места себе не находите. Какая же это сила? Статейку эту я перечел тысячу раз и тысячу раз передумал нашу с женой жизнь. Вы лишь вообразите, какая это страшная работа мысли!.. Не раздумья, не лирические воспоминания, а точное, последовательное изучение двадцатилетней жизни с женщиной. Это сила сопротивления души, которая мне говорила: ничему не верь, что здесь написано. Теперь я навсегда свободен от этой боли, ничему не верю. Если такие люди изменили, то я должен перестать верить в самого себя.

На пороге появляется Нона, ее не замечают.

Так что газетка эта меня больше не волнует. Сохраните ее, мы сделаем портрет. Не знаю, может быть, Надежда Алексеевна погибла, но память о ней будет чистой и… Довольно! Слышать не хочу о боли, тяжести. Довольно. Если меня будут спрашивать — скоро вернусь. (Уходит.)

Колоколов (один). Вот и думай и учись, как жить… (Держит в руках газету.)

Нона входит.

Нона. Давно пришла (подчеркнуто) по вашей просьбе, но вы беседовали с Глаголиным, я не хотела мешать. Я вас не приветствую, мы не так уж хорошо знакомы.

Колоколов. Садитесь. Ваши приветствия меня не занимают.

Нона (стремительно, почти крик). Покажите мне газету! Скорее дайте посмотреть. Я боюсь.

Колоколов (насмешка). Чего вы боитесь? Вы до сих пор всех уверяли, что ничего на свете не боитесь.

Нона (резко). Не боюсь и не боялась, но тут совсем другое дело. Вы еще не знаете, какое оно важное. Мне только надо посмотреть, что за газета, что за лицо я увидела.

Колоколов (с недоверием). Посмотрите, если так.

Нона (садится, берет газету и только взглянула на портрет). Надежда Алексеевна!.. Значит, она жена Глаголина…

Колоколов. Да, жена Глаголина…

Нона. Ему же надо сказать все… (Вскакивает.)

Колоколов. Стойте! Чему же тут удивляться?

Нона. Но ведь ни я, ни Симочка понятия не имели, что эта женщина — жена Глаголина. Мы знали, что она тюремный врач, подпольщица, и все.

Колоколов. Подпольщица?

Нона. Боже мой, конечно. Работала у немцев по специальному заданию, выступала на их собраниях, писала разные статьи, а когда подпольную организацию немцы захватили, Надежда Алексеевна осталась одна… Я не могу вам много рассказывать, может быть, не имею права, но я клянусь вам моей жизнью, что это так.

Колоколов. Позвольте, но разве прежде вы эту газету не читали?

Нона (пожала плечами). Я? Вы меня смешите.

Колоколов. Да-да… Вы тогда были… ревю… ревю… понятно… танцовщица.

Нона. Ревю, так что же? Если я окончила хореографическую школу, то что же мне, бухгалтером идти служить?

Колоколов. Положим, так. Но как же с вами могли сойтись такие люди, как наши подпольщики?

Нона. А очень просто — через Симочку, она моя подруга с детства. Симка являлась из лесу по своим делам и шла прямо ко мне, а мое дело было маленькое: только ничего не видеть и ничего не понимать. Разве это трудно?

Колоколов. Для вас это нетрудно. Еще один вопрос. Каким образом Симочка познакомилась с Надеждой Алексеевной?

Нона. Пусть она сама рассказывает, а то вы можете подумать, что я делаю себе какую-то рекламу.

Колоколов. Но где же она?

Нона. Кто?

Колоколов. Симочка.

Нона. То-то и горе, что не знаю. Пойду искать. Только Симочка могла бы раскрыть всю правду. Где мне теперь ее искать?

Колоколов. Может быть, она говорила, по каким причинам собирается уехать отсюда?

Нона. Это вы ее обидели.

Колоколов. Прошу не вмешиваться в мои личные дела.

Нона. А тут и вмешиваться не во что. Вы насчет личных дел плохой организатор. Какая девушка вас полюбила! Впервые! Без оглядки!.. Да я на вашем месте лопнула бы от счастья. Нет, Андрей Сергеевич, когда вы были наш инструктор по конькам, мы вас считали настоящим донжуаном… А вы… не то… не то. (Уходит.)

Колоколов (один). Ох эти балерины!.. Лучше с ними и не связываться. Ну, а такой вот Ноне Лебедь тоже надо верить? Ведь это же не шутка, что она сказала. (Схватился за голову.) Вот клубок!.. Правда или нет? Все равно надо щадить Глаголина, нельзя будоражить человека. Если Симочка вернется, все и узнается до конца.

Входит Глаголин с группой горожан, среди которых — женщина в пуховом берете, жестянщик, Мужалов, гражданин, наборщик, помощник наборщика, милиционер.

Глаголин (женщине). Вы не волнуйтесь. Мне трудно понимать вас, когда вы так волнуетесь.

Колоколов. Пожалуйста, товарищи, входите, располагайтесь!..

Наборщик. Спасибо, товарищ Колоколов.

Глаголин (садясь, женщине). Пожалуйста.

Женщина. Крышу… только крышу.

Глаголин. Крышу, понимаю… Кому крышу? Вам?

Женщина. Не мне, детям.

Глаголин. Чьим детям, вашим?

Женщина. Общим.

Кто-то тихо засмеялся.

Кому это смешно?

Голос. Не знаю.

Милиционер (вдруг). Граждане, давайте не будем.

Женщина. Так бы и дала по шее, кому это смешно.

Глаголин. Зачем же так резко?

Женщина. А я их народила? Не я же… Чьи они? Каким их матерям отдать? Собрали сорок девять малышей… Я начала их собирать… Потом нашлись помощницы… образовался сад. Сейчас хоть «караул» кричи. Убрались в стенах… хлеб дают, приварок делаем, а крыши нету.

Глаголин. А кто крышу будет крыть?

Женщина. Товарищи начальники… не знаю… как-нибудь…

Глаголин. «Как-нибудь» не выйдет. (Собравшимся.) Кровельщиков тут не слышно?

Голос из очереди. Ведерщик есть… жестянщик… Испарин.

Глаголин. Пожалуйте сюда, гражданин Испарин. Детям надо сделать крышу.

Жестянщик. Слыхал, слыхал.

Глаголин. Гражданин Испарин, покроете?

Жестянщик. Нет.

Глаголин. Почему?

Жестянщик. Да ведь оно ведь… не по нашей, так сказать, профессии. Мы, так сказать, ведерщики, жестянщики.

Глаголин. А если вам за шею будет литься? Профессия позволит?

Жестянщик. Ежели за шею… да… она позволит.

Колоколов. Сделает, Георгий Львович.

Глаголин. А вы, товарищ жестянщик, ступайте с этой женщиной. (Женщине). Он — ваш. Пока крышу не покроет, из рук не выпускайте.

Женщина (жестянщику). Ты отец своим детям?

Жестянщик. Ох, отец… отец… Никуда не денусь. Сделаю. Железо дайте.

Колоколов. Найду, не плачь. Иди на место.

Женщина. Иди рядом, на шаг не отставай, а то мы знаем вас, отцов своих детей.

Женщина и жестянщик уходят.

Глаголин (вслед женщине). Строптивая, сердитая… а ведь человеком руководит глубокое социалистическое чувство. (Резко, пришедшим.) Хлеб насущный мы вкушаем? А кто его делает? Такие вот добровольцы. Жажду утоляем? А кто колодцы роет? Но, друзья, если кто-нибудь сейчас сюда явится просить и требовать, как до войны, ничего не выйдет — я не чародей, а общей душой можем сделать чудеса.

Милиционер (гражданину). Ваша очередь.

Гражданин. Я в другой раз обеспокою их… не к спеху.

Мужалов (ажиотаж). Георгий Львович, это я, Мужалов. Не узнали? Старший мастер сапожной мастерской номер один. Перед самым началом войны супруге вашей туфельки делали. Жива ли?

Глаголин. Мастерскую надо открывать, Мужалов.

Мужалов. Откроем, вы не беспокойтесь. Я к вам по экстре прибежал.

Глаголин. Какая экстра?

Мужалов. Ш-ш!.. (Оглянулся.) Секретная… Позвольте мне посторожить. (На ухо, с величайшим наслаждением.) Я водку открыл.

Глаголин. Водку?

Мужалов. Ш-ш!..

Глаголин. Много?

Мужалов. Ш-ш!.. Две тыщи литров, три, четыре… не знаю. В посуде, и вся закупоренная.

Глаголин. Так… Где?

Мужалов (шепчет). Под самым обер-фюрером…

Глаголин. Как это — под обер-фюрером?

Мужалов. Здание, где помещался обер-фюрер нашей провинции… Главный шеф. Наша водка, русская… пшеничная…

Глаголин (записывает). Товарищ милиционер! Коменданта города Бумагина ко мне.

Милиционер уходит.

Мужалов. Георгий Львович, я ни капли… ни-ни, на что болею без нее. Нюхом дошел. А как увидел — испугался. Фонд! Понимаете?

Глаголин. Присядьте пока, друг Мужалов. (Следующим двоим.) У вас какое дело?

Наборщик. Мы, собственно, типографы, полиграфисты. Я наборщик, а это мой помощник.

Глаголин. А набирать пока что нечего и негде.

Помощник наборщика. Совершенно правильно, но мы конурку присмотрели.

Глаголин. Что? Конурку? Да, конечно. (Вдруг, с болью.) Не то, не то… Сейчас нужны какие-то широкие и сильные решения. Электричество мне надо. Станция взорвана, но мне начальник передает… (В руке записка). «Турбинный зал и вся котельная целы». Оттуда наши люди мины вынули. Взорвались стены, потолки обрушились. Мужалов, вы не уходите.

Мужалов. Я здесь, я — вот он.

Глаголин. Бросить бы сейчас полтыщи мужиков на электростанцию, здоровых, наших мужиков, — в три дня расчистят взорванное. Колоколов, а что если нам попросить у Гололоба полтыщи партизан… Народ отборный.

Колоколов. Да ведь они сейчас гуляют. Дело понятное.

Глаголин. Правильно, гуляют… Но мы же их опять премируем, так что домой поедут без обиды… Идея! Ток у меня будет… Лес мне нужен, товарищи наборщики, лес, доски, кругляк… Его же надо вовремя готовить. Колоколов, сочиняйте нам воззвание… Сегодня какой день?

Мужалов. Четверг, Георгий Львович.

Глаголин. Воззвание к населению на воскресник! Весь город должен выйти в лес. У Гололоба займем кухни… Соберем все топоры и пилы. Товарищи полиграфисты, как хотите, но напечатайте мне к вечеру воззвание… Ступайте, сделайте все невозможное.

Наборщик. Пошли, Михаил Петрович?

Помощник наборщика. Пошли.

Полиграфисты уходят.

Глаголин. Угощу, как полагается. Мужалов, лети вихрем к коменданту города Бумагину, пусть берет водку на учет. Тебя я за открытие премирую.

Мужалов. Уж на что болею без нее, но из фонда не возьму. Нипочем! (Бежит.) И не просите, все равно не возьму! (Остановился.) Разве что пол-литра… литр какой. (Уходит.)

Входит старуха, мать Глаголина, и Коля — сын.

Старуха. Гоша!.. Гоша!.. Какой-то сумасшедший чуть с ног не сбил нас.

Глаголин. Вас… не понимаю… Это вы и есть?!

Коля. Папа!

Глаголин. Колюша! Мать! (Растерянность.) Ну что ты скажешь?!

Старуха. Мы к дому шли, а там пустырь.

Глаголин. Пустырь… А мы на что? Андрей, ведь знакомы?

Колоколов. Я рад, Георгий Львович. (Поклонился старухе). Меня дела ждут… срочные… (Уходит, подает знак, и вместе с ним уходят остальные посетители.)

Глаголин. Здравствуй, матушка, здравствуйте, мои безвестные скитальцы.

Коля бросается к отцу на шею.

Колька, ты теперь меня поборешь. Какой детина вымахал! Ведь я его оставил десятилетним.

Коля. Ты разве не военный?

Глаголин. Военный, брат, воюю…

Коля. А мать? Она пропала?

Старуха. Георгий, скажи, что случилось?

Глаголин. Не торопите меня. Дайте разглядеть вас. Никто, брат, не пропал. Ты не пропал, и я воюю.

Коля (отвел отца в сторону). Может быть, мать погибла? Ты уж лучше скажи.

Глаголин. Нет, она жива. Вернется.

Коля. А когда вернется?

Глаголин. Не знаю, не скажу… но она вернется.

Входит Маруся.

Маруся. Товарищи, скажите, тут нету Гололоба Миколы?

Глаголин. Маруся, тут у нас другой Микола, чуть поменьше.

Маруся. Георгий Львович, здравствуйте… Какой-такой другой Микола? (Увидела мальчика, старуху.) Я чувствую, что этот хлопчик — ваш сын.

Глаголин. Сын, Маруся, Колька, длинный, как верста!

Маруся (нежно). Ну где же верста? Какой хороший хлопчик! Здравствуй, хлопчик… Дай, я тебя поцелую. Скраснел, смотрите. Ну не будем целоваться, раз такое дело. Ты ж мне подай ручку.

Глаголин. Колька, подай руку. Как не стыдно…

Коля. Вот еще… пристали.

Глаголин. Коля, ты где так научился разговаривать?

Маруся (мягко). Георгий Львович, ну не надо… Он же, как веточка, дрожит, он с вас глаз не спускает. (Старухе). Здравствуйте, бабуся! Натерпелись по эвакуациям?

Старуха. Всякое было, милая. И плохое было и хорошее.

Маруся. Да-да, ничего, теперь самое великое горе наше кончилось.

Старуха (глядя на Глаголина). И мое великое горе кончилось.

Маруся. Георгий Львович, мне Микола говорит, что надо рыть землянку, а где рыть — не показал.

Глаголин. Вам рыть землянку? Это он так… Он романтик.

Маруся. Как, говорите?

Глаголин. Романтик, говорю.

Маруся. Да-да… Он вечно неспокойный. Рой землянку — и конец. Ну где я буду рыть?

Глаголин. Никаких землянок, Маруся, рыть не надо. Я вас устрою вместе с моей семьей… Маруся, вот вам записка. По этой записке вам дадут машину. Пожалуйста, поезжайте вместе с моей матушкой и Колькой на Заречную улицу и там спросите Кузькину мать.

Маруся. Що такое? Да вы шутите… «Кузькина мать»!

Глаголин. Серьезно говорю. Так хозяйку нашу зовут соседи. Эта женщина сейчас же вас устроит, как родных примет. Поезжайте, чтоб до вечера управиться.

Маруся (Коле и старухе). Пойдемте начинать жить на новом месте. Надо помогать друг другу. Давайте ваши вещи. Мне Микола всегда говорит: Маруся, ты люби чужое счастье, тогда свое прибудет. Я так и делаю.

Коля (Глаголину). А ты когда домой придешь?

Глаголин. К вечеру, Колюша.

Коля. Ты приходи, мне хочется с тобой побеседовать.

Глаголин. А ты думаешь, мне не хочется? До петухов будем беседовать.

Маруся, Коля и старуха уходят. Входит Колоколов.

Колоколов, получается воззвание?

Колоколов. Получается, но туго… (Вдруг.) Георгий Львович, вам откроюсь… Я люблю ее…

Глаголин. Кого?

Колоколов. Симочку. Я не могу себе простить… Я ненавижу самого себя.

Глаголин. Чего ж тут открываться! Знаю. Очень рад, что вы терзаетесь, подлец, но ничего, влюбленные становятся поэтами. Пишите.

Колоколов. Какая тема?

Глаголин. Большая, широкая: сотворение мира, как вы однажды изволили выразиться. Пишите, пишите. (Уходит налить себе чаю в глубь подвала, где на печурке стоит огромный чайник.)

Колоколов. Пишу, пишу.

Входит Гололоб. В руках — плеть. Прекрасное расположение духа.

Гололоб (поет). Що тут такое, голуба моя Андрей? На самом деле это здешний горсовет?

Колоколов (дружеская грубоватость). На самом деле. Тебе не нравится?

Гололоб. Почему не нравится? Только я таких горсоветов еще не видал. (Поет.) А где же здешний председатель?

Глаголин. Ты что тут шумишь?

Колоколов. Вот познакомься, наш хозяин города.

Гололоб. А?.. Не узнаю. Вот это мне приятно. Георгий Львович, то есть мэр?

Глаголин (смеется). Мэр… А что?

Гололоб. Да как же это получилось?

Глаголин (юмор). Как?.. Захватил власть и держу.Между прочим, я не гордый. Могу уступить. Возьми.

Гололоб. Ото ж работа… товарищ полковник!

Глаголин. Что, товарищ генерал?

Гололоб. Що это такое с тобой сделалось?

Глаголин. А что, мой друг?

Гололоб. У тебя же была эта самая… апоплексия. Лекарства принимаешь?

Глаголин. Да, милый мой, принимаю, пью… Особый жизненный бальзам.

Гололоб. Що? Бальзам? Я не пробовал. (Налил воды.) Какую моду завели — в графин воды наливать. (Отставил от себя воду.)

Глаголин. Что с тобой происходит, душа милая?

Гололоб. Душа из рюмки вышла. Но недолго буду… Сердце стало хрупкое, сигналит… Слышишь… тик-тик… Позывные дает. Да. (Вздохнул.)

Колоколов поднимается с бумагой в руках.

Глаголин. Гуляй… но только ты… А впрочем, гуляй, Микола.

Гололоб. Не беспокойся, товарищ Глаголин, за мою этику. Этой этики теперь набрался, сам ее могу преподавать. Не в этом дело. (Поет.) У каждого своя натура. Хожу и чувствую — хочу гулять. И делаю я остановку на своем жизненном билете: загулял… Потом опять сажусь на поезд и продолжаю ехать вперед. Вот какая у меня выработалась этика.

Колоколов. Это не этика, а целая философия.

Глаголин. Интересно, Гололоб, что же ты на будущее думаешь?

Гололоб. На будущее… Мне думать много не приходится. Моя Марусенька на село ехать не хочет — там наши девочки пропали. (Вдруг.) Поеду в партизанский штаб, пускай меня на «Дугласе» забрасывают дальше перед фронтом! Я только тем довольный, что моя особа, фигура моя на ходу.

Глаголин. А вот кончим воевать… куда тебя забрасывать?

Гололоб (смешался). Когда кончим? Да, я понимаю — скоро… Що ты хочешь мне сказать?

Глаголин. А вот что, товарищ командир: переключай свою особу на мирный путь. Андрей, документ у вас? Короче говоря, я председатель, а ты мой заместитель. Договорились?

Гололоб. Що договорились?

Глаголин. Записано… записано!

Гололоб (оторопел. Искренне, со смешанными чувствами). Постой записывать… Ото ж махнули! Нет, вы как? Серьезно?

Колоколов. Ты сам сообрази, как тебя возвысила война!

Гололоб (юмор, ирония, удовольствие). Да. Возвысился. (Вдруг иной тон.) А що вы думаете — да! От трактора ушел, механик, больше ничего. Я на войну не плачусь. Она меня два раза в землю загоняла, а я опять наверх выскакивал. Везучий у меня характер. (Читает поданную Колоколовым бумагу. Пауза). А що, хлопцы, это правильное решение. Понимаете ли, какое дело, — я знаю, пользу принести могу… Бывает это с человеком — могу, и больше ничего.

Глаголин. Стой, Гололоб! Садись! Слушай, нам с тобой сейчас надо разрешить важнейшую проблему.

Гололоб (выпил воды). Что ты говоришь? Проблему?

Глаголин (показывая электрическую лампочку). Вот! Понимаешь?

Гололоб. Понимаю, лампочка… обыкновенно… волоски целые…

Глаголин. Но не горит.

Гололоб (хитрость). Вот удивительно! А почему?

Глаголин. Наша проблема — электроэнергия. Ты меня понимаешь?

Гололоб (обиделся). За кого ж ты меня принимаешь, Георгий Львович! У меня только разговор простой, но я же техник по своему образованию.

Глаголин (ищет слова). Ты человек широкий, по натуре смелый… Ах, если б ты мне помог!

Гололоб. Слушай, хозяин, ты только меня не агитируй, я сам умею агитировать. Скажи мне прямо, чего тебе надо?

Колоколов. Людей.

Глаголин. Хороших, настоящих людей.

Гололоб. Настоящих и хороших? Сколько?

Глаголин. Пятьсот душ.

Гололоб. Пятьсот? Так! Надолго?

Глаголин. На три дня.

Гололоб. Проблема! (Помочил лоб водой.)

Глаголин. Может быть, помочь выступить, сказать?

Гололоб. Що? Ты думаешь, я буду их агитировать? Ты с кем имеешь дело? Ты же имеешь дело с прославленным народом, это же все мои люди… а я у них еще своего авторитета не потерял. Пятьсот? На три дня?

Колоколов. На три, четыре, на пять дней.

Гололоб. Обрадовался… на год. Я сам приму решение! Не такие, кажется, проблемы проходили…

Глаголин (интимно, Гололобу, Колоколову). Ах, друзья, друзья, у каждого человека бывает день его зенита, вершина! Может быть, этот день и есть мой зенит…

Занавес

Действие четвертое

Вековой лес. Просека. Дорога. Здесь на поляне расположен центр управления работами в лесу на воскреснике. Лежат топоры, пилы, имущество, к деревьям приставлены знамена, духовой оркестр оставил свои инструменты, наскоро устроен стол. Где-то в глубине леса идет работа множества людей. По временам слышится гул падающих деревьев. Далекие голоса людей. Маруся одна. Она устало сидит, дремлет.

Маруся (засыпает, качнулась). Сон какой-то был… Ну и работы мы себе задали!

Появляется Надежда Алексеевна. Осматривается, она с дороги.

Надежда Алексеевна (Марусе). Скажите, что здесь делается?

Маруся. Такое делается, що и не знаю… Лес рубим… воскресник.

Надежда Алексеевна. Странное какое слово — «воскресник»… воскресенье… «Мы вышли на воскресник».

Маруся пристально смотрит на нее.

Вам непонятно, что я говорю. Так бывает с человеком, когда он долго находился в отлучке.

Маруся. Вижу, понимаю. (Быстро поднялась.) Вы супруга товарища Глаголина?

Надежда Алексеевна. Как, вы меня знаете? Давно вы меня знаете?

Маруся. Вас я не знаю, а вот портрет ваш нам еще вчера показывал Георгий Львович. Немецкая газетка, а там — портрет.

Надежда Алексеевна. Немецкая газетка, истинно. И что он вам сказал при этом, Георгий?

Маруся. Ничего не сказал. Вот моя жена, и все.

Надежда Алексеевна. Не может быть, он должен был сказать, должен был выразить свое отношение.

Маруся. Нет… Он скрытный человек, с загадкой. Хотя, я помню, когда мы ехали сюда в одном вагоне вместе, он говорил… Положим, это не мое дело.

Надежда Алексеевна. Что он говорил? Не ваше, но мое дело, моей жизни.

Маруся. Он говорил… (подумала) що прощать нельзя. (Мягко.) Я про вас ничего не знаю… сказала для того, чтоб вы подумали.

Надежда Алексеевна. Спасибо, что сказали. Думать-то мне не о чем, но вот беда… «Прощать нельзя»… Значит, вы знакомы. Как же вас зовут?

Маруся. Маруся. Я жена командира здешнего партизанского отряда.

Надежда Алексеевна (перебила). Может быть, вы знаете Гринева Николая?

Маруся. Немного знала… Погиб он…

Надежда Алексеевна. Гринев погиб?! Вы мне сообщаете страшные вещи… А Симочка? Вы эту девушку не знаете?

Маруся. Ну как же! Знаем. Она от нас уехала, скрылась, можно сказать.

Надежда Алексеевна. Гринев погиб, Симочка скрылась… Я остаюсь одна?.. Кто же еще? Дай бог памяти… У нее была еще подруга… девчонка, бойкая такая, огонь.

Маруся. Эту бойкую я тоже знаю. Сейчас ее видела. Она здесь, на воскреснике, в лесу.

Надежда Алексеевна. Вы и не подозреваете, как это мне важно…

Маруся. Можно и догадаться. Посидите здесь в сторонке, я вам найду ее. Как женщина, советую вам: как жена — подумайте. Георгий Львович только-только наладился. Он был как погибший… Больной, разбитый…

Надежда Алексеевна. Он искалечен?! Что с ним сделалось?

Маруся. Нет-нет, другое. Как сказать вам? Душевное… Сила в человеке занедужила… упала. А он, наверно, вас любил. Как хотите, так и поступайте. Сейчас я разыщу эту подругу Симочки. (Уходит.)

Надежда Алексеевна. Она мне намекает, что мое возвращение убьет Георгия… Казалось, что все это произойдет гораздо проще, легче. Теперь приходится подумать. (Смотрит в сторону.) Мальчик мой! Когда ж они вернулись? Сдержусь эти минуты. Надо сдержаться до встречи с Георгием. (Отходит.)

Появляются в обнимку Кузька и Коля.

Коля. Где ты был, чудак? Мы же у вас в доме живем.

Кузька. Мать погнала в деревню к тетке.

Коля. Зачем, чудак?

Кузька. Телушку хочет покупать. Она мне прямо жизни не дает со всякими делами. То одно, то другое… Погулять некогда. Хоть ты теперь приехал, есть товарищ… (Протянул руку.) Ну, здравствуй!

Коля. Ну, здорово!

Кузька. Вы-куиро-вался?

Коля. Затащили. Мать отправила. Я не хотел… А ты?

Кузька. Мы, брат ты мой, отступали… с фронтом.

Коля. Неужели? И войну видел?

Кузька. Подумаешь, какое дело!

Коля. Врешь?!

Кузька. Чудак… Нас, брат, бомбили каждый день.

Коля. Вот счастливые! А мы в Сибирь поперлись. Ты партизанил?

Кузька (подумал). Было… Мы, брат, до самой Москвы пешком топали.

Коля. А Рокоссовского^[6] видал?

Кузька. Нет, этого я не видал. Зачем же врать? Зато я, брат, Доватора^[7] видел на Минском… на шоссе… Не веришь? Честное…

Коля. Что же он делал на Минском?

Кузька. Ехал.

Коля. На коне?

Кузька. Конечно. В бурке.

Коля. И ничего не говорил?

Кузька. Нет, ничего не говорил. Просто он ехал.

Коля. Тебе, конечно, подвалило.

Кузька поет.

Коля. А наша школа что?

Кузька. Чудак, какая там школа!

Коля. Разбомбили?

Кузька. Вот чудак… весь город выгорел.

Коля. И все наши кино?

Кузька. Один экран торчит на Карла Маркса.

Коля. Интересно!

Кузька. Я бы сказал, что мало интересного. Мура! Колька, у меня голуби.

Коля (азарт). Видал. Продай.

Кузька. Поговорим.

Коля. Купаешься?

Кузька. Масса мин лежит на дне. Нырять нельзя.

Коля. Интересно посмотреть.

Кузька. Я бы сказал, что мало интересного. Мура!

Мальчики проходят. Одновременно появляются Маруся и Нона.

Нона (бросилась к Надежде Алексеевне, обняла). Надежда Алексеевна!.. Мы думали, что вы погибли.

Надежда Алексеевна. А где же наша Симочка?

Нона. Ужасное создание. Взяла и скрылась. У нее, видите ли, получилась неудачная любовь.

Надежда Алексеевна. Вы понимаете, что Симочка была моя последняя опора.

Нона. А я на что? Пойду и буду всем доказывать.

Маруся. Постойте, не шумите. Я чувствую, що ваше дело не простое. Пойдемте-ка отсюда и поговорим, а то вон идут Микола да Андрей. Не надо делать лишнего, послушайтесь меня.

Надежда Алексеевна, Маруся и Нона уходят. Появляются Гололоб и Колоколов.

Гололоб. Скажут тоже — «сотворение мира». Спасибо вам за это сотворение мира! На чем я буду эту махину в город перетаскивать? Ой, строители, що вы со мной делаете?

Колоколов. Не плачь, не действует.

Гололоб. Вот брошу все на свете и уеду.

Колоколов. Куда?

Гололоб. А ты и рад, що Гололобу некуда податься.

Колоколов. Конечно, рад.

Гололоб. Как я шикарно жил до сотворения мира! Богдан Хмельницкий^[8], да… не позабудешь. Из этого вот лесу мы делали налет на город, когда освобождали наших из тюрьмы. Эх вы, леса-лесочки!.. Дерзкая была девчонка Симка. Теперь повяла девочка. И я повял.

Колоколов. Увядшее создание. Лирический субъект.

Гололоб. Пошел ты к черту! Самые трудные задачи, самые немыслимые фокусы кому решать? Сразу нашли кому. «Поручим Гололобу». Целый город рубит, валит, пилит лес, а кому его возить? На чем его возить? «Поручим Гололобу». Пользуются моим отзывчивым характером.

Появляется Маруся и следом — Нона.

Маруся, що ты бегаешь? Все люди трудятся, а она бегает.

Маруся. Пожалуйста, не попрекай. Все люди спали, а мы уже тут бились, как не знаю кто. Шутка дело — накормить народ. Хорошо тебе руководить. Сидит и руководит и руководит! А ты попробовал бы сам кормить людей.

Гололоб. Люблю, когда она серчает. Это ж вам женщина! Но почему ты бегаешь, Маруся? Я замечаю, на твоем лице написана загадка.

Маруся. Не знаю, что там у меня написано, а на твоем лице написано, что ты ничего не знаешь. Если на твоих глазах может сделаться большое горе, а оно лишнее. И как помочь людям? Где теперь Глаголин? А? Может быть, как раз не надо вмешиваться? Мысли путаются. Иди сюда. Посоветуй сам, что нам делать.

Супруги Гололобы уходят.

Нона (подошла к Колоколову). Здравствуйте, Андрей Сергеевич.

Колоколов (недружелюбно). Здравствуйте.

Нона. Вы в том же духе ко мне относитесь?

Колоколов. А вас это печалит?

Нона. Очень. Я впечатлительная.

Колоколов. И что дальше, сударыня?

Нона. Но что за тон — сударыня! А впрочем, это правильно — сударыня! Я вышла замуж за коменданта города. Вы можете меня поздравить. Еще никто не вышел замуж, а я уже Бумагина.

Колоколов. Не знаю только, кого поздравить — вас или коменданта?

Нона. А почему не вместе? Брак соединяет души.

Колоколов. О душах помолчим.

Нона. Да?.. Напрасно. Я, собственно, хотела спросить о Симочке. Да вы… конечно, давно забыли о ней думать.

Колоколов и Нона уходят. Появляются Глаголин и Мужалов.

Мужалов. Георгий Львович, это я, Мужалов.

Глаголин. Здоров, брат. В чем дело?

Мужалов (патетично). Подумайте, какое переживательное время! На что я крепкий, а переживаю.

Глаголин. Мужалов, ты подвыпил.

Мужалов. Да! Но только для подъема. В другом случае ты мне ставь ведро, я нипочем не стану тебе валить сосну. А тут я на одном пол-литре валю десятую. Подъем!.. А тут еще переживание со мной случилось.

Глаголин. Что такое?

Мужалов. Вы ее знать должны… в пуховом берете ходит, сирот все собирала. Клава Каблукова. Имела извещение — муж погиб. И вот сейчас она его встречает по дороге. Кем бы, вы думали? Майором. Ушел шофером, а пришел майором. Факт!

Глаголин. Прекрасно. Ты чего же так взволновался?

Мужалов. Да я ведь сам к ней сватался, как вдовец войны. Ведь хорошо, что женщина при бойкости характера выдержанной оказалась, а то ведь что бы получилось? Два мужа при одной жене… трилогия! Я как увидел этого майора, в белый пот меня ударило. (Идет, остановился.) Какое переживательное время! (Уходит.)

Глаголин (широко, с весельем зовет). Товарищ Гололоб, я от твоего имени дал в прессу коммюнике, что лес, отпущенный нам на строительство, будет доставлен в город, весь до последнего сучка.

Появляются Гололоб и Колоколов.

Гололоб. Спасибо вам. «Коммюнике»!.. Я бы просил там не печатать никаких этих комменюк. За эти комменюки надо отвечать.

Глаголин. Ответишь. Я почему-то за тебя спокоен. Андрей, вы почему такой сердитый?

Колоколов. Кругом все возвращаются. Сейчас калининские проходили по дороге, а наших не видать. Вчера пересчитал свой комсомол — какая же это организация? И то одни девчонки.

Гололоб. Если ты, Колоколов, с ними будешь так же, как с Симочкой, обращаться, последние разбегутся. Пойдем, Андрей, трудиться, пойдем, наш комсомольский вождь. Не плачь, прибавится и твоего полку… Только наша Симочка, наверное, не вернется.

Колоколов. Довольно! Чего вы от меня хотите? Прорабатывали, опять мало.

Гололоб. Какой ты сразу делаешься нервный! Пойдем, не обижайся. А вот Симочка уже не вернется.

Глаголин. Вы сами тут кончайте. Поеду в город, есть дела.

Глаголин, Колоколов и Гололоб расходятся, появляется Маруся.

Маруся. Георгий Львович, подождите.

Глаголин. Что случилось?

Маруся. Вы сейчас свободны?

Глаголин. Свободен, дорогая, как ветер в поле. Что скажете?

Маруся. Тут одна женщина приехала, ей надо с вами наедине поговорить.

Глаголин. Кто же эта женщина?

Маруся. Не знаю, как сказать…

Глаголин. А вы скажите!

Маруся. Она ваша супруга.

Глаголин. Вот и хорошо. Вы всегда с добром.

Маруся. Как же быть, Георгий Львович?

Глаголин. А очень просто. Где она?

Маруся. Здесь она… сейчас. (Уходит.)

Через некоторое время появляется Надежда Алексеевна.

Глаголин. Надя! Ну что же ты стоишь одна? Иди сюда ко мне.

Надежда Алексеевна (медленно идет, потом бросается к Глаголину). Сколько раз прощалась с ним… с тобой. Наконец-то!

Глаголин. Как плечи бьются! Бедняга ты моя, бедняга… Ты успокойся, ты не плачь.

Надежда Алексеевна. Не очнусь никак!

Глаголин. А ты очнись. (Почти шутит.) Такой счастливый миг, а ты его пропустишь.

Надежда Алексеевна (еще с болью). Да, миг, миг!.. Только любящие люди, только выстрадавшие, как я, знают этот миг.

Глаголин. Как мы… Ты поняла? Как мы. Тут ни капли не отделишь, Надюша.

Надежда Алексеевна. Прости… конечно, так. Мы… После той жизни, что была у нас… милый, как ее выразишь?.. Я ощущала, знала все твои поступки, я даже слышала твой голос… Безумные вещи говорю, но оно же правда. Друг ты мой, не думала когда-то, что так люблю, что можно так любить.

Глаголин. А люди, Наденька, часто не сознают, на каких высших основаниях создаются их отношения… Но ты опять оговорилась: «жизнь была»… Как это так — была? А сейчас что такое? Да если хочешь знать, я так считаю, что и перерыва никакого не было. Видишь, я в прежнем состоянии — строитель! И у тебя, смотрю я, руки… черные. Где ты работаешь?

Надежда Алексеевна. В деревне. Даром кормить не будут.

Глаголин. Да-да, верно.

Надежда Алексеевна. Георгий, милый, ты откладываешь все свои вопросы.

Глаголин. А может быть, их нет у меня, вопросов.

Надежда Алексеевна. Как — нет вопросов? Разве ты ничего не знаешь?

Глаголин. Знаю.

Надежда Алексеевна. Все?!

Глаголин. Все не все, а чего не знаю, ты сама мне скажешь. Не волнуйся, не спеши. Колюшка наш здесь. Ты его видела?

Надежда Алексеевна. Видела, да… не позвала, сдержалась.

Глаголин. Зачем же сдерживаться, Надя?

Надежда Алексеевна. Из-за тебя. Ты пойми, в какое я попала положение. Ведь я еще боюсь людям показываться на глаза.

Глаголин. Наденька, скажи, что случилось? Если ты… если такие люди изменили, тогда беда. Я не могу поверить. Но ты скажи сама.

Надежда Алексеевна. То-то и беда, что надо говорить самой. Теперь за меня никто не скажет.

Глаголин. А мне и не надо никого.

Надежда Алексеевна (восторженность). Дорогой ты мой, я этот луч надежды всегда в душе носила. Ну что я могу сказать? Ко мне явились люди от Гринева Николая и предложили идти работать к немцам. Я так и сделала.

Глаголин. Так я и думал. Не мог найти следов. На поверхности твоя статья в газете, твой портрет, факты — окружают, бьют, а в глубине, во тьме — ты… человек, которого я знаю, как самого себя. Ох, трудно было мне! Верить — это очень трудное занятие. Ты лучше меня знаешь, о чем я говорю.

Надежда Алексеевна. Знаю. Ведь меня партизаны приговорили к смерти, когда Гринева и всю нашу подпольную организацию схватили немцы. А я одна осталась. Тогда меня спасли… Теперь опять все нити порваны. Одна была надежда на Гринева — погиб.

Вбегает Нона.

Нона (крик). А я на что? Пойду и буду всем доказывать.

Глаголин. Что вы будете доказывать?

Нона. Они же вместе с Симочкой работали.

Глаголин. Да как же вы смели молчать, когда моей жене угрожало неслыханное обвинение!

Надежда Алексеевна. Ты не сердись. Ведь эта девочка и спасла меня от верной смерти, когда меня приговорили.

Глаголин (удивленно). Эта?!.. Вы?

Нона. Да. Некоторые считают, что у меня нет души.

Глаголин. Вы понимаете, что означает факт измены, если нет опровергающих материалов? Почему Симочка молчала?

Нона. Нам с Симочкой во сне не снилось, что Надежда Алексеевна ваша жена.

Глаголин (видит приближающихся людей). Нет. Надо трезво и серьезно разобраться. Пойдемте-ка отсюда, а то не дадут поговорить.

Глаголин, Надежда Алексеевна и Нона уходят. Появляются Колоколов, женщина в пуховом берете и майор-танкист.

Женщина (продолжает). Андрей Сергеевич, пожалуйста, отпустите. Он только на одни сутки прибыл. Приехал разузнать, жива ли я.

Колоколов. Пожалуйста, пожалуйста.

Майор (откозырял). Благодарю.

Женщина (майору). Ну как же мы пешком пойдем до города?

Майор. Зачем пешком? Я на своей машине. Прошу. Осторожно, Клава, ты на босу ногу, а здесь крапива.

Майор и женщина уходят.

Колоколов (смотрит в сторону, куда ушел Глаголин). Глаголин с дамой? Впервые вижу.

Входит Симочка.

(Почти сталкивается с ней.) Симочка! Какая роскошь! Откуда вы?

Симочка. А вам какое дело, Андрей Сергеевич?

Колоколов. Во-первых, надо руку протянуть и поздороваться.

Симочка. А вспомните, что вы сказали мне в последний раз.

Колоколов. Мальчишество!

Симочка. Хорошо, что признаете.

Колоколов. Да, признаю. Меня поправят — я послушаюсь.

Симочка. Охотно верю, даже восхищаюсь.

Колоколов. И если я хочу серьезно разговаривать…

Симочка. Ого, какой вы строгий!

Колоколов. Вы почему исчезли? Куда? Зачем? Не говорю о беспокойстве… как будто у вас нет друзей. Есть еще обязанности. Да. Высшие обязанности.

Симочка. Я, кажется, не останавливалась перед выполнением обязанностей. Прошу мне этих лекций не читать… Друзья… Вы, может быть, себя к ним причисляете?

Колоколов. А вы считаете, что дружба — это голубки на ветке? Я вас обидел. Знаю. Во-первых, можно было сдачи дать. Раскисла. Распустилась. Ведь вы, оказывается, комсомолка.

Симочка. Комсомолка, ну и что? По-вашему, наверно, комсомолка — бездушное создание? Топор? Мне интересно было бы таких судей, как вы, поставить на мое место да посмотреть, как бы они запели.

Колоколов. Меня не надо ставить на чье-то место. Бросьте! И я не говорю — бездушное создание. Но нас к чему-то приучили в комсомоле. Я говорю о жизнедеятельной личности.

Симочка. Ах вот что, я уже не личность. Однако я сама решила, что мне делать.

Колоколов. Что именно?

Симочка. Вас это беспокоить не должно.

Колоколов. Нет, это меня очень сильно беспокоит.

Симочка. Возможно, но я — то не обязана отчитываться перед вами.

Колоколов. Нет, вы обязаны.

Симочка. Ну, знаете… вы просто забываетесь.

Колоколов. Вы состоите на учете в активе городской организации комсомола?

Симочка. Состою. Так что же?

Колоколов. А мне теперь поручено ею руководить. (Сел.)

Симочка. Тем лучше. Мне как раз и нужен секретарь организации.

Колоколов. Зачем?

Симочка. Затем, что я записываюсь в одну часть.

Колоколов. Какую?

Симочка. В авиадесантную, и мне необходимо дать мою характеристику.

Колоколов. Не дам.

Симочка. Обжалую.

Колоколов. Ничего не выйдет. Не отпустим.

Симочка. Вы не отпустите меня на фронт?

Колоколов. Да, не отпустим… потому что вы девчонка. Десантница!.. Ишь ты, какой шаг! Ей больше не осталось места в жизни! Ей трудно! Да. А то нет? Очень трудно снова сесть за парту. Сядете.

Симочка. Не сяду.

Колоколов. Нет, вы сядете! Мало того, что сядете, но прежде школу на ноги поставите. Берлин без вас возьмут.

Симочка. Я бы просила не высмеивать.

Колоколов. Никто и не высмеивает. Всему свой час. Каждому придется к чему-то снова привыкать. От жизни никуда не денешься. Вот она кругом. Будни, черная работа. А вы что думали?

Симочка. Я ничего не думала, Андрей Сергеевич, но почему вы раньше так не говорили?

Колоколов. Опешил. Да. Разочаровался, черт меня дери! Зато теперь благодарю Глаголина. Меня и так за вас со свету сживают. Я по ночам во сне вас вижу. Я, может быть…

Симочка. Вы разговариваете со мной как секретарь?

Колоколов. Как секретарь, а что?

Симочка. Тогда при чем тут сон?

Колоколов. А секретарям сны не снятся? (Шумит.) Георгий Львович, дело экстренное. (Симочке). Меня вам мало? Я напущу на вас Глаголина. Сейчас вы потанцуете.

Симочка. Глаголину ни слова, умоляю. Покоряюсь. Правда.

Колоколов. Симочка…

Симочка. Только запомните навеки, что я в тысячу раз сильнее, чем вы думаете. Не опекайте, не жалейте, не вмешивайтесь в мою жизнь, Андрей, а то, клянусь вам, наломаю дров. Запомните еще раз: я не Симочка, не ребеночек. Нет, нет!

Колоколов. Георгий Львович! Вот она! Порадуйтесь, пожалуйста. Она, пропавшая душа.

Появляется Глаголин.

Глаголин. Симочка? Ах, скверная девчонка! (Строго.) Отдайте мне ваш вид на жительство!

Симочка. Вид? Какой? Не понимаю.

Глаголин. Советский вид. Все до одной бумажки. Отныне я над вами главное лицо. Давайте немедленно, а то велю обыскать, сдам в кутузку, за ногу привяжу к кровати.

Симочка. Возьмите, нате… Я не спорю.

Глаголин. Еще бы стала спорить! Марш отсюда! (Мягко.) Ты ведь ждала кого-то? Душонка тосковала? Эх, подпольщица, узнала бы у больших людей, как умеют ждать!

Симочка (на ходу). Не верю… Нет, не верю… (Крик.) Надежда Алексеевна! (Уходит.)

Глаголин. Колоколов, какая самая высокая гора на свете? Гималайская какая-то гора? Старик, а мы ее перевалили. О, батеньки мои, вон она какая, радость! До чего ты хороша! (Вдруг.) Андрей, вы помирились с Симочкой? Андрей, смотрите, плохо будет… Милый дуралей… Люблю я вас, будьте вы прокляты!

Колоколов. Эх, Георгий Львович, мучительные экзамены бывают в жизни!

Появляется Гололоб.

Гололоб. Самый великий мученик на свете — это я.

Звук колокола.

Я приказал шабашить. Що вы, Москву собрались строить? Довольно. Это же немыслимо, сколько за день лесу повалили. Я мокрый, как красная рыба. Народу надо слово теплое сказать. Я четыре года не видал такой работы. Пойдем-ка, председатель.

Глаголин. Гололоб, сам скажи, ты ведь умеешь. А я, брат, нынче как бы даже невменяемый.

Гололоб. Поручим Гололобу. Он всегда вменяемый. Постойте! Ты мне, Георгий Львович, ничего не говори. Я все знаю… Твоя жизнь стала на место. И жинка не пропала, а вернулась. Що я говорил тебе? Я говорил не так себе. Я мысль имел о настоящих людях. Но мы поговорим особо. Соберемся дома всей нашей семьей. Андрей, как же я буду выступать? Надо же двойку-тройку тезисов.

Вбегает Нона.

Нона. Товарищи, я совсем забыла. Вас всех сегодня вечером комендант города Бумагин требует… ждет… приглашает…

Колоколов. Зачем?

Нона. У нас сегодня свадьба, а у меня еще стол не накрыт.

Глаголин. Первая свадьба в городе! Прекрасно!

Гололоб. Постойте, голуби, это же, кроме шуток, для моей речи очень подходящий тезис. Опять пойдут на земле свадьбы, любовь, разлука и всякая такая жизнь.

Глаголин. Верно, верно, и все-таки не то, мой друг.

Гололоб. Любовь не то? Не знаю. Я даже думаю, что это дело государственное.

Глаголин. Ты оглянись кругом… Неувядаемый советский человек. У него множество ран, физических и душевных. Он терпит много горя, разорения, бедности. Ему трудно. И снова этот наш советский человек идет вперед и побеждает, неувядаемый, непокоримый. Вот где истинная правда.

Занавес

Сонет Петрарки

Драма в трех действиях, девяти картинах

Действующие лица

Суходолов Димитрий Алексеевич

Ксения Петровна

Армандо Яков Эдуардович

Павел Михайлович

Дононов Афанасий Кузьмич

Майя

Клара

Марина

Терновников

Продавщица мороженого, толстые — муж и жена, пропойца, девушки — в сером и в голубом, перевозчик, официант, секретарь, почтальон

Действие первое

Картина первая

Обрыв над огромной рекой. Лесные дали на том берегу. А на первом плане городской бульвар. Майские сумерки с роскошной зарей за рекой. Суходолов, продавщица мороженого.

Продавщица (предлагая прохожим свой продукт, робко и весело обращается к Суходолову). Уважаемый гражданин, я, между прочим, хочу у вас спросить, но все время стесняюсь… Может быть, вы не настроены?

Суходолов. О нет, настроен… очень настроен. Спрашивайте.

Продавщица (громко назвала все сорта мороженого). Я, между прочим, наблюдаю за вами целый час… Неужели можно сидеть и ждать кого-то целый час? Это удивительно!

Суходолов (изумлен). Жду?! Я никого не жду… Нет, почему вам это показалось?

Продавщица. Взгляд выдает.

Суходолов (весело). Выдает?!

Продавщица. Определенно.

Суходолов. Ну и как же он выдает?

Продавщица. Томление в нем чувствуется.

Суходолов (серьезнее). Томление… скажи пожалуйста.

Продавщица. Очень интересный у вас взгляд! Приблизительно сказать… орлиный.

Суходолов. Орлиный… это хорошо.

Продавщица. Определенно. Но, между прочим, грустный…

Суходолов (деланное сокрушение). Ай-ай, родная!.. Какой же это взгляд? Ни два ни полтора.

Продавщица. И ждете вы не так, как все люди. Надеетесь и не надеетесь, думаете и не думаете.

Суходолов. Вам бы в цирке работать, чужие мысли отгадывать.

Продавщица. Не обижайтесь, гражданин, я наблюдаю за вами потому, что вы очень интересный человек… поневоле смотреть хочется.

Суходолов (озорно). Красивый, может быть?

Продавщица. А что?.. И красивый даже. Но не так красивый, как привлекательный. С ума сойдешь.

Суходолов. Спасибо, дорогая. Приятная характеристика… остроумная.

Продавщица. У вас, наверно, девушек… счет потеряли.

Суходолов (оглянувшись). Одна… и та, как видите, не пришла. И не пришла потому, что я ее не звал… Но ждал, хоть знал, что не придет. Вы тонко подсмотрели. Позвольте вам пожать за это руку, девочка. (Отходит.)

Продавщица (вслед). Какой, а!.. Скажите. Недаром говорится, что каждый человек — загадка. Но вот скажи мне он: «Маруся, следуйте за мной». И я бросила бы все к черту… Мороженое сливочное, пломбир, шоколадное!.. (Уходит.)

Суходолов на другом конце сцены видит появившегося Армандо.

Суходолов (восторг). Армандо?! Он. Яков Эдуардович, неужели к нам на концерты?

Армандо. К вам на концерты. Я все лето буду по Сибири концертировать. Здравствуй, дорогой Димитрий Алексеевич! Великолепно выглядишь. Загар. Но ты… Ты на бульваре?!

Суходолов. Что ж тут удивительного?

Армандо. Так ведь ответственных работников только на курорте можно встретить запросто на бульваре, а дома вы закрыто и, в общем, угрюмо живете.

Суходолов. Дома мы — ответственные, а на курорте — отдыхающие.

Армандо. Давно в Сибири?

Суходолов. Сегодня у нас первое мая… значит, ровно полгода.

Армандо. И ты успел уже так много наворочать по берегам этой великой реки. Как мы научились строить!

Суходолов. Ворочаю не я, милый мой, а тысячи людей с машинами. Так будет точнее. А строить мы все еще не научились… учимся.

Армандо. Все тот же Суходолов, беспокойный и вечно чем-то недовольный человек! О нет, не тот же. Великолепно, молодо, блистательно выглядишь… не то что я! Я, например, совсем линяю.

Суходолов. Но как приятно, что мы встретились! Иной раз подумаешь пригласить тебя в гости, а где его искать, скрипача. Ты ведь всю жизнь гастролируешь.

Армандо. Скучаешь? Не завел друзей на новом месте?

Суходолов. Трудно это… друзья. Пойдем ко мне или погуляем по берегу? Закат сегодня немилосердно красивый.

Армандо. Грандиозно!.. Вот уж просторы так просторы. Какие могучие края.

Суходолов. Сибирь, восток… Весна не по здешнему климату. Быть большим лесным пожарам.

Идет пропойца, останавливается.

Пропойца (поет).

Уважаемые коллеги, пожертвуйте на семечки калеке, пострадавшему в результате двух войн.

Армандо. Я тебя, братец, вижу в городе в десятый раз. Врешь ты… Нога у тебя самая настоящая.

Пропойца. А вы хотите за трояк иметь несчастного калеку с деревянной ногой? Стыдитесь.

Армандо. Прощай, братец… Всего хорошего.

Пропойца. А на семечки? За что же я вам пел куплеты?

Суходолов. На… (Дает деньги.) И не приставай.

Пропойца (Армандо). Ты мне в душу загляни, а ноги даже у коровы имеются. Ты можешь понять человека, который пал духом на почве женщин?.. Они… вот эти… в чулках… сломали мою чуткую душу! А я был когда-то тоже такой же, как ты, артист. (Суходолову.) Спасибо за гонорар, коллега. (Уходит.)

Армандо. Терпеть не могу этих уличных Мефистофелей. Типичный пропойца.

Суходолов. Что я слышу?! Яша, ты вышел из игры?!

Армандо. Но я же не пропойца.

Суходолов (ласково и иронически). Нет, милый, нет… Ты чистый жрец искусства. Виртуоз на скрипке, а также виртуоз по части женских сердец… сердец миокардических, ожиревших, лежачих… одним словом, усталых сердец.

Армандо. На что ты намекаешь?

Суходолов. На то хотя бы, как ты соблазнял мою супругу.

Армандо. Этого никогда не было!

Суходолов. Было.

Армандо. Нет-нет…

Суходолов. Что — нет, что — нет?! Ты моей жене на скрипке играл душераздирающие мелодии, а она спала в кресле. С первых же дней нашего знакомства ты стал беспутно ухаживать за моей женой. Но я люблю тебя со всеми твоими недостатками, как вообще принимаю жизнь, какой она есть.

Проходят двое толстых — муж и жена.

Жена. Куда ты смотришь, Васенька? Ох, до чего же нахальные пошли у нас мужья. Гуляет рядом с собственной супругой, а смотрит на сторону. Молчишь, нечего сказать… Знаем, куда вы смотрите.

Удаляются.

Армандо. А Ксения Петровна что… не едет?

Суходолов. Старая история: в Москве квартира, дача. Должна приехать месяца на полтора.

Армандо. А что вы здесь сооружаете?

Суходолов. Сооружаем… да… Я строю двадцать лет, но подобными стройками не руководил. Не снилось.

Армандо. Слушай, когда мы кончим строить?

Суходолов. Смешной вопрос. Что с музыкантов спрашивать! Ты хоть какую-нибудь политграмоту знаешь?

Армандо. Учу… сдаю… Как настроение?

Суходолов. Видишь — хорошее. Рад, что тебя встретил. С тобой можно интересно поговорить… когда ты трезв, конечно… Вот у меня парторг, давний приятель, так он до бесконечности может говорить о том, кто, и когда, и почему был, или будет, или не был и никогда не будет министром. Такие беседы меня не устраивают.

Армандо. Тебя всегда что-нибудь или кто-нибудь не устраивает.

Суходолов. Меня всегда не устраивают мещане во всех своих формациях.

Армандо. А ты не выбирай приятелей из мещан.

Суходолов. Мы с ним в прошлом были друзьями, лет двенадцать тому назад. Тогда он был другим человеком. Но деревенщина все-таки вылезла наружу. Дононов по фамилии… а по-настоящему Долдонов…

Армандо. Интересные вы приятели…

Суходолов. У него все воспоминания начинаются с мамки, которая ему блины пекла. А от блинов до мещанина дистанция короткая, а главное, прямая. Впрочем, ну его в болото. Надоело.

Армандо. Вот!..

Суходолов. Что — вот?

Армандо. Позволь задать тебе один вопрос.

Суходолов. Хоть два.

Армандо. Почему ты неузнаваем?

Суходолов. Интересные вопросы задаешь, голубчик. Пойдем-ка подальше, что ли. Вот видишь, вдали, в дымке мачты… Это Старые причалы. В твоем духе, поэтическое место… Пошли?

Армандо. Постой, дай высказаться. На тебя снова взвалили огромное дело, а ты веселый, легкий… помолодел.

Суходолов. Эх, Яков Эдуардович, неужели видно?

Армандо. И вообще, к пятидесяти — и не поседеть в нашу эпоху. Гигантский человек! Но я ставлю весь свой концертный гонорар — ты здесь в кого-то влюбился.

Суходолов. Тише… не кричи.

Армандо. Даже боишься.

Суходолов. Только намекни!.. А на нашего брата знаешь как смотрят… Легенду создадут.

Армандо. Но я не стану создавать легенду. Я не мещанин, не обыватель.

Суходолов. Ты — нет, не обыватель… Оттого и рад тебе.

Армандо. Тебе ведь хочется поделиться?.. Я не навязываюсь.

Суходолов. Эх ты, Яша… Яков Эдуардович… друг ты мой!.. Что бывает в нашей жизни?! Сижу я как-то на строительстве в тайге, в палатке, на берегу этой самой великой реки… строительство наше выше, там, за Старыми причалами. Сижу, планирую разбег на лето… Работа адская — уметь предвидеть, предусмотреть… с головой уходишь. И в это время появляется в моей палатке… даже не знаю, как тебе передать… является то самое чудное мгновение или видение, которое должно быть в жизни каждого человека. Я изумился… Слышу, как перед лицом неизвестной мне девушки что-то захватило мое сердце и оно заколотилось. Я просто потерялся под ее взглядом. Но принял посетительницу я вполне официально. А вопрос был маленький — организация передвижных библиотек. Я дал записку, и она ушла. Она ушла, а я продолжал свое планирование на лето. В общем, мелькнуло чье-то необычайно милое мне лицо и скрылось навсегда.

Армандо. Скрылось?

Суходолов. Слушай.

Армандо. Любопытно!

Суходолов. Проходит день, другой, неделя, а образ моей девушки стоит у меня перед глазами. Ее стройная фигурка и прищуренные со свету юные глаза. Я сильный человек, напористый, считаюсь даже грубым, и трудно мне переживать какую-то детскую, глупенькую встречу… Не по возрасту, не по положению!.. Но чувствую, что случилось невыразимое несчастье. Я растерялся. Зачем? Стыдно, смешно. И я решил: забудется. Стало приятней на душе. И действительно стал позабывать об этом видении. Таким путем однажды, будучи в городе, я с тем же приятным настроением подумал: «А почему бы мне не заехать к ней на службу?.. Просто… ни за чем…» Взял, представь себе, и тут же поехал. Она работает в библиотеке, ведет какой-то научный труд, была одна, встретила меня с испугом, растерялась. Но я… уж потом, на улице, понял, что я ей сказал.

Армандо. А именно?

Суходолов. Как мальчик, от чистого сердца я и сказал ей, что пришел без всякого дела, ничего мне не надо, ни за чем. И помню, как внимательно и грустно глянули на меня ее умные и робкие глаза. Она сказала очень тихо, но и открыто: «Понимаю». Все. Конец. Прошло громадное мгновение, которое уже навеки вошло в мою жизнь. Что говорил потом — не знаю. Да это и не важно, что я говорил… Я вышел от нее на улицу, на улице была весенняя слякоть, шел моросящий дождь, но я отпустил свой «ЗИМ» и пошел пешком по тротуарам. За сколько лет, не помню, мне захотелось бродить одному, а этот дождь и слякоть мне страшно нравились… Словом, в этот дождливый вечер, бродя по улице, я испытывал чувство полного счастья. Вот, собственно, и вся история моей любви.

Армандо (подумав). Значит, ты, Суходолов, еще человек.

Идут те же муж и жена.

Жена. Опять ты будешь говорить, что никуда не смотришь? Бессовестная твоя личность, вот что. Ты хоть головы и не поворачиваешь, а глазами так и водишь, так и водишь по сторонам. Молчи. Знаем мы, куда вы смотрите.

Проходят.

Армандо. Желаю тебе успеха.

Суходолов. Какого?.. Милый, ты не понял. Ни о каком успехе я не помышляю… Тут другое. Да и ты знать меня должен.

Армандо. Тогда ты вдвойне человек.

Суходолов. Эх, Яков Эдуардович, ничего я тебе не рассказал. Делиться так делиться! Но смотри, предашь — убью. Вернулся я домой в свою пустопорожнюю хату и ночью, в том же прекрасном настроении, написал ей, как гулял по улицам и что при этом думал. Не понимаешь? Письмо написал.

Армандо. Сильно…

Суходолов. Ты мне не поверишь, потому что я сам иногда думаю, что сошел с ума, — я стал ей писать письма. Мы не встречаемся, это невозможно, да и не нужно, ни разу больше не виделись… только пишу. Я, Суходолов, известная личность, строитель, член партии, называю эту девочку своей песней. Страшно признаться, но я хочу, чтоб этот человек знал, что она мне как песня… И, должно быть, последняя.

Армандо. Это замечательно. Ты навел меня сейчас на воспоминание о Лауре. Именно как Лаура. Замечательно.

Суходолов. О какой Лауре?

Армандо. Ты ничего не знаешь о Лауре, о Петрарке?

Суходолов. О Петрарке?.. А что я должен знать о них?

Армандо. Должен, потому что ты человек образованный… а во-вторых, ты сам — Петрарка, поэт эпохи Возрождения, который рыцарски обожал донью Лауру и написал ей множество сонетов. Неужели не читал?

Суходолов. Не приходилось.

Армандо.

Ты и твои письма — это и есть сонет Петрарки. Митя Суходолов, если до сих пор ты был достоин моего горячего уважения, то теперь я буду перед тобой преклоняться.

Суходолов. Поэтам — что… они такие! А я стыжусь… И даже страшно… Но продолжаю. В моем существовании произошла какая-то перемена. Легче дышится, лучше к людям отношусь… Появилось вдохновение к работе… Сонет Петрарки, говоришь, Лаура… Ну что ж, пускай… Много ли этих сонетов приходится на человеческую жизнь!

Армандо. А как ее зовут?

Суходолов. Майя.

Армандо. Имя современное.

Суходолов. Да, современное.

Армандо. Эх, какие просторы!.. Могучий май… Майя… Как я тебе завидую. Я давно уж никого не люблю, а промышляю.

Суходолов. Это у меня святое… Хорошо. Но иногда тревожно, страшно.

Пауза. По реке проходит, большой пассажирский пароход.

Эх вы, манящие огни! С удовольствием уехал бы на этом пароходе вниз, к океану. Нельзя, вернут… и будут говорить, что Суходолов помешался.

Армандо. Пиши ей, Митя, свои письма. Пой свою песню и не бойся, что она трагическая и последняя…

Картина вторая

Уголок фойе концертного зала в антракте. Ксения Петровна и Павел Михайлович.

Ксения Петровна. Колоссальный успех! Вот это музыкант… Какая сила! Павел Михайлович, а вам нравится наш скрипач?

ПавелМихайлович. Успех большой… да! Жаль, что у скрипача физиономия какая-то потрепанная.

Ксения Петровна. Артист.

Павел Михайлович. Не у всех же у них должны быть потрепанные физиономии.

Ксения Петровна. Много ездит.

Павел Михайлович. Может быть, много пьет?

Ксения Петровна. Поневоле. Живет в гостиницах.

Павел Михайлович. Разве что…

Ксения Петровна. Но когда играет, он преображается.

Павел Михайлович. Это, между прочим, верно.

Ксения Петровна. Очень сильно исполняет.

Проходят девушки — в сером и в голубом.

Девушка в сером. На меня музыка действует отрицательно… она меня демобилизует.

Девушка в голубом. С тобой нельзя никуда ходить. Ты только об одном и думаешь, что тебя мобилизует и демобилизует.

Девушка в сером. Странно, а для чего искусство? Для того чтобы мобилизовать.

Девушка в голубом. Ни за что с тобой не пойду на концерты.

Проходят.

Павел Михайлович. Где Суходолов? У скрипача?

Ксения Петровна. Еще бы! Они друзья. А что?

Павел Михайлович. Надо двумя словами перекинуться.

Ксения Петровна. Дела? Дайте человеку отдохнуть. Я запрещаю.

Павел Михайлович. Вы всем так приказываете? Мужу тоже?

Ксения Петровна. Да. А что? Поимейте в виду, что я казачка… уральская. Мы, Шмыревы, все такие.

Павел Михайлович. Вы — Шмыревы? Почему Шмыревы?

Ксения Петровна. Моя фамилия до замужества… коренная. Я в Москве до октября месяца езжу в Химки на канал купаться. Возьмите за руку повыше локтя, ни за что не ущипнете.

Павел Михайлович. Сильно сложены, Ксения Петровна, красиво.

Ксения Петровна. Мы, Шмыревы, все один к одному. И вообще, в широком смысле, я не какая-нибудь мещанка в личной жизни. Я женщина передовая. Да-да, Павел Михайлович.

Павел Михайлович. И все-таки я уж попрошу вас разрешить мне сообщить Суходолову одну новость, интересную для него.

Ксения Петровна. А что за новость? Сообщите мне.

Павел Михайлович. Тут у него пошли нелады с одним работником… наклевывается возможность разъединить их.

Ксения Петровна. Ох, эти нелады… слишком самостоятельно держится. Я Суходолову всегда говорю: сломают тебе хребет.

Павел Михайлович. Не одобряете? «Сломают». А почему сломают?

Ксения Петровна. В нашей жизни нельзя выделяться. Я это утверждаю.

Павел Михайлович (все время говорит с нею, подавляя улыбку). Но вот вы же, например, выделяетесь… ростом… стройностью… фигурой.

Ксения Петровна. Ах, то фигура, фигура даже помогает. Но переменим тему. Вы посмотрите, как взволнована публика.

Павел Михайлович. Вот что мне удивительно — как много любителей музыки в нашем городе. И масса молодежи. Не знал.

Ксения Петровна. А вы посещаете концерты?

Павел Михайлович. По правде говоря, мы музыку слушаем после торжественных заседаний. Стыдно, но правда.

Ксения Петровна. А я лично обожаю скрипку. На заре нашего знакомства Армандо для меня играл. Я просто помирала от удовольствия. Поухаживайте за мной, Павел Михайлович, мне очень пить хочется.

Павел Михайлович. Пожалуйста, пойдемте.

Уходят. Появляются Майя и Клара.

Клара. Как жаль, что он не один. Мне надо было к нему подойти по делу.

Майя. Ты о ком говоришь?

Клара. О том человеке, который пошел в буфет с высокой женщиной. Павел Михайлович. Наше областное начальство. А ты кого-то ищешь взглядом?

Майя. Да, мне хотелось бы увидеть одного человека, но его здесь нет.

Клара. Кого? Не секрет?

Майя. Секрет.

Клара. Даже от меня?

Майя. От всего мира.

Клара. Даже так?

Майя. От всей вселенной.

Клара. Значит, любовь.

Майя. Нет, не любовь.

Клара. Что же?

Майя. То самое, что сейчас играли.

Клара. Скажи на милость, какие тонкости.

Майя. Кларочка, милая, но ведь музыка — это же чистые чувства.

Клара. Кажется, мы с тобой крепко дружим, но ты скрываешь от меня все свои чувства.

Майя. Есть на свете такие вещи, о которых ничего нельзя рассказывать. Они — почти фантастика. И существуют, и как будто нет. Одна мечта.

Клара. Опять тонкости и выдумки.

Майя. Не выдумки, а факт.

Клара. Смотри, родная, я тебя разоблачу.

Майя. В каких грехах и преступлениях?

Клара. Ищешь кого-то взглядом.

Майя. Смешно, мой друг, в двадцать пять лет не искать, когда ж еще искать?

Клара. Так ведь… смотря кого… смотря кого, родная.

Майя. А ты не думала, что наш взгляд сам находит, что ему нужно?

Клара. Мистика.

Майя. Пусть мистика. Тебе не понять.

Клара. Ах, вон что… Ты считаешь, что я в этом разрезе не имела успеха.

Майя. Ты… просто ты смешная. Очень смешная.

Клара (грубо тискает Майю). Майка, дура, как я тебя люблю! А ты замыкаешься. Мне передали, что собираешься скоро уезжать.

Майя. Собираюсь… кажется, уеду.

Клара. А мне ни слова.

Майя. Страшно опротивела моя ненужная работа, вдруг потянуло в наш мудрый Ленинград.

Клара. Изучать советского читателя — ненужная работа?! Ты понимаешь, о чем ты говоришь?

Майя. А зачем его изучать?

Клара. Как — зачем, как — зачем?! Постой, да ты смеешься. У тебя с некоторых пор очень веселое и рассеянное настроение. Ты не хочешь мне в чем-то признаться?

Майя. Мне не в чем признаваться. И потом скажи, почему надо непременно в чем-то признаваться? Это уже не дружба получается, а испытательный стаж.

Клара. Нет, дорогая Маечка, мы обязаны очень внимательно относиться друг к другу… а то можно многое проглядеть.

Майя. Я этого не понимаю.

Клара. Потому что в тебе много индивидуалистического, субъективного… А я считаю, что иногда не грех и последить за товарищем, чтобы вовремя помочь ему.

Майя. Последить в буквальном смысле?

Клара. А чего особенного? Ничего особенного в этом нет. Но ты прости меня, родная, мне необходимо все же подойти к этому товарищу. (Указала на Павла Михайловича, появившегося вместе с Ксенией Петровной.) Один из главных наших руководителей… Главный. (Направляется к Павлу Михайловичу.)

Ксения Петровна. Я пойду к Армандо. Он обожает, когда я его вдохновляю.

Павел Михайлович. Вдохновляйте, вдохновляйте.

Ксения Петровна уходит.

Клара (робко). Здравствуйте, Павел Михайлович… Я Мулина Клара… Общество по распространению культурных и политических знаний. Не забыли?

Павел Михайлович. А зачем же вы принижаетесь, Мулина Клара? Я вас хорошо знаю.

Клара. Нас тысячи, а вы — один.

Павел Михайлович. Опять не то говорите.

Клара. К вам трудно добиться, решила здесь потревожить. Дело очень маленькое, даже минутное.

Павел Михайлович. Говорите.

Клара. Я сочла своим прямым долгом передать вам лично кое-какие материалы… позорящие…

Павел Михайлович. Материалы?.. Понятно. Кого они позорят?

Клара. Товарища Суходолова.

Павел Михайлович. Кого-кого?

Клара. Суходолова.

Павел Михайлович. Каким же образом они его позорят?

Клара. Из материалов сами увидите.

Павел Михайлович. Но прежде чем взять материалы, я имею право знать, что это такое.

Клара. Это письма.

Павел Михайлович. Чьи?

Клара. Его письма… написанные его рукой.

Павел Михайлович. К кому?

Клара. Письма к одной девушке.

Павел Михайлович. Кто же она, эта девушка?

Клара. Научная сотрудница, практикантка из Ленинграда… работает в областной библиотеке. Имя — Майя.

Павел Михайлович. И что же там есть, в этих письмах?

Клара. Ну, если, скажем, пожилой ответственный работник называет постороннюю для него девушку… ну, как бы вы думали?

Павел Михайлович. Боюсь думать, потому что сам — пожилой ответственный работник. Как же он ее называет?

Клара. Он называет ее своей песней.

Павел Михайлович. Как?!

Клара. Вот видите, невероятно… Песней.

Павел Михайлович. М-да, эпитет поэтичный. И как же вы достали эти письма?

Клара. Случайно.

Павел Михайлович. Вам дали их прочесть?

Клара. Кто же даст читать письма с таким материалом! Я их случайно обнаружила.

Павел Михайлович. И взяли себе?

Клара. Зачем же? Я сняла с них копии. А письма находятся на своем месте.

Павел Михайлович. Зачем же вы их водворили на свое место?

Клара. Странный вопрос — пускай накапливаются.

Павел Михайлович. М-да, я об этом не подумал. Ну и что же?

Клара. Не понимаю вашего вопроса.

Павел Михайлович. Чего же вы хотите от меня?

Клара. Я хочу, чтобы вы прочли эти письма.

Павел Михайлович. Вот видите, какое дело: вы хотите, а я не хочу.

Клара (изумлена). Серьезно?!

Павел Михайлович. Да.

Клара. Не хотите взять?!

Павел Михайлович. Не хочу.

Клара. Тогда… не понимаю… кому же я их должна отдать?

Павел Михайлович. А почему вы должны их непременно кому-то отдать? Суходолов пишет не мне, не вам, а девушке. И девушка, как я полагаю, эти письма хранит. Так пусть они у девушки и остаются.

Клара. Это директива?

Павел Михайлович. Звонок, слышите? Пойдемте музыку слушать.

Клара. Нет… как же мне быть? Если директива, то я сделаю соответствующие выводы… обобщения.

Павел Михайлович. Какая же тут может быть директива! Просто я думаю, что нехорошо воровать письма у девушки… снимать копии… Может быть, девушка — ваша подруга? Как хотите, а по-моему, это нехорошо. (Уходит.)

Клара. Либеральничает. Могу послать по почте… прочтет.

Подбегает Майя.

Майя. Клара, бежим в зал, а то сейчас свет погаснет.

Клара. Ступай одна. Мне неприятно…

Майя. Отчего неприятно? Что случилось?

Клара. Нехорошо мне. Голова разболелась. До свиданья. (Уходит.)

Майя. Странная и трогательная. (Увидела вошедшего Суходолова). Вот и вы. Здравствуйте.

Суходолов. Здравствуйте, Майя Сергеевна. Вам не смешны мои послания? Вы на меня не сердитесь?

Майя. Я их берегу. В них ничего смешного нет.

Суходолов. Прощайте, милая.

Майя. Привет вам… привет.

Суходолов (резко вернулся; тихо). Непременно уничтожьте письма.

Майя. Как?! Зачем?!

Суходолов. Просто — в печке на огне… И тогда ничего не будет.

Майя. А что же может быть?

Суходолов. Мало ли что!

Майя. Эти письма — чистая поэзия…

Суходолов. Мне не положена поэзия… не понимаете?

Майя. Тогда вы не пишите.

Суходолов (оглянувшись, с настойчивостью, сильно). Нет, буду писать… буду. Но вы хоть спрячьте их подальше.

Майя. Не беспокойтесь, никто на свете не узнает.

Суходолов. Какая страшная радость смотреть на вас… (Уходит.)

Майя. Ни себе, ни мне этот человек солгать не может… любит.

Картина третья

В квартире Суходолова ночью. Марина и Суходолов.

Суходолов. Спи, дорогая, поздно.

Марина. То-то вот что поздно… А то сказала бы я все, что знаю про тебя.

Суходолов. Ну хорошо, скажи.

Марина. И скажу. Не любишь ты свою жену. И она тебя не любит. А то не стал бы молоть мне, что твоя жизнь прошла. Сколько я вас помню, вы никогда друг к дружке горячо не относились. А как поднялись, то и вообще почти что порознь жить стали.

Суходолов. Зачем ты все это мне твердишь?

Марина. Зло берет… терпеть не могу ложной жизни. У него жена где-то пропадает, а он толкует о старости. Не в том дело.

Суходолов (подтрунивая). А в чем?

Марина. Скрипач на горизонте появился.

Суходолов. До чего ты, Марина Герасимовна, говорить интеллигентно научилась. Горизонт… А что это такое «горизонт», ну-ка, скажи?

Марина. С образованным хозяином пятнадцать лет по России скитаюсь. Просветилась.

Суходолов. Нет, все-таки — что такое горизонт?

Марина. То самое…

Суходолов. Не знаешь, а мелешь… Горизонт — это великое дело… И когда он исчезнет… ни зги не видно… тогда дело дрянь.

Марина. А ты правду слушать не уважаешь. Скажи лучше, где жена?

Суходолов. Оставь меня в покое, иди спать.

Марина. Эх ты… не проспал ли ты свою жизнь?

Суходолов. Проспал — не вернешь.

Марина. И не жалко?

Суходолов. Эх ты… добрая подружка бедной юности моей^[10]… Это стихи.

Марина. Сам ты добрый. Даже удивительно.

Суходолов. Что удивительно?

Марина. Что добрый… любезный какой-то.

Суходолов. Ну, сядь.

Марина. Ах, все-таки и с темной бабой поговорить приятно, даром что горизонта не понимает. Поговори.

Суходолов. Нет, почему ты считаешь, будто я какой-то любезный?.. Мне это очень важно.

Марина. Потому что давно таким не был.

Суходолов. Каким?

Марина. «Каким», «каким»… Любезным.

Суходолов. «Любезным», «любезным»… Будто я на людей кидался.

Марина. Кидаться не кидался, а нелюдимым был до крайности. Мне-то ничего, а чужому человеку — страх.

Суходолов. Умные вещи говоришь ты, старуха. Откуда берется.

Марина (делая вид, что удивлена). Как, как?

Суходолов. Так, вот так… умные и большие. Ведь я, например, с ранней юности учился ненавидеть… Вспомни революцию, чапаевские годы.

Марина. Как не помнить. Ну так что же?

Суходолов. А то, что если это чувство потерять, то пиши пропало. Ты уже тогда не член нашей партии, а служащий в ее рядах. Поэтому классовую ненависть я считаю чувством святым и достойным. Но теперь у нас враждебных классов действительно нет. Спрашивается, кого же ненавидеть? Есть негодяи, отребье, воры… они достойны разве что презрения, а иногда и сожаления. Я ведь говорю сейчас о большой ненависти. Кого я должен ненавидеть в своей стране? Может быть, пора учиться любить…

Марина. Вот хорошо было бы…

Суходолов (раздумывая). Что я любил?.. (Пауза). Любил начинать строительство, жить на новом месте, удивлять людей размахом, славу любил…

Марина. Помирать не звали, а ты в исповедь ударился.

Суходолов. Ах, не мешай, а то мысль потеряю.

Марина. А ты не говори — любил.

Суходолов. Да. Вот признаюсь — славу люблю, будущее люблю, партию свою люблю, сына люблю, тебя, народ люблю, а вот человека обыкновенного, каждодневного я ведь не люблю. Я к нему отношусь подозрительно, чуждо отношусь к человеку. Что ты на это скажешь?

Марина. Что скажу? Врешь ты!.. Насчет людей одни разговоры, ты всегда о них заботился. А насчет характера — да, характер у тебя мягче стал.

Суходолов. Может быть, что-то зашевелилось, не одна ты заметила, но я в широком смысле толкую вопрос… философски.

Марина. И это… философски… врешь. Если бы ты людей не любил, то тебе бы и в голову не пришло, что ты их не любишь. Жену ждать будешь?

Суходолов. Чего ее ждать, она вполне здорова.

Марина. В мое темное время такие отношения назывались собачьими, а в твое — светлое — называются товарищескими. Спокойной ночи! (Уходит.)

Суходолов. Страшные вещи ты, старуха, говоришь. Я ведь до сей поры и сам не знал, что не любил жену, желал ее даже без тени чувства… Старуха знает, а я нет. Дико. А впрочем, что особенного? Привычка. Но я — то — вот что дико! — я не знал, что это лишь привычка. Вот несчастье!.. Поздно делать такие открытия, непоправимо. Может быть, тут одна холодная рассудочность. Может быть, я Ксению просто недолюбливаю за ее беспросветное мещанство, за разухабистые манеры, за мелкий ум, за ее каменную статность?.. Что-то много всего набралось. И все это надо было видеть двадцать лет тому назад. Поздно мы с тобой прозрели, парень. Свет озарил житьишко — вот и пошло прозрение. Свет… странно это. Три раза видел человека, а люблю. Нет, это не любовь, а ее потребность… желание любви… мечта о какой-то необыкновенной девушке, которой не было и никогда у тебя не будет. А сама эта Майя, может быть, довольно заурядная и примитивная девица… И пусть! Пусть мечта останется мечтой. Только бы жена не впуталась. Тогда пойдут концерты. Нет, Армандо не расскажет, он человек больших понятий. Так и решим. Жена ничего не будет знать, и знать тут нечего, и у меня останется в жизни одно видение… Никому оно не помешает, никому не принесет ни капли горя…

В дверях появляется Ксения Петровна.

Ксения Петровна. Ну… что молчишь? Обругай, оскорби… назови неприлично.

Суходолов. А зачем я это буду делать?

Ксения Петровна. Затем, чтоб доказать, что я для тебя любимая жена.

Суходолов. Глупо.

Ксения Петровна. Но зато у меня умный муж, который в душе считает, что я мещанка и еще не знаю что… Он не потрудится внимательно разобраться в своей жене, как другие, и понять, что она передовая современная женщина. Он считает ее своей рабыней.

Суходолов. Чем?

Ксения Петровна. Я говорю — рабыней… Что, не правда? Миллион раз правда!

Суходолов. Ксения, что случилось? Является домой за полночь и мне же устраивает скандал.

Ксения Петровна. Но ты скажи, кем я была в твоих глазах всю мою замужнюю жизнь? Молчишь, как пойманный с поличным! А ведь я посетила тебе всю свою первую молодость, всю себя я посетила тебе.

Суходолов (сердито). Не посетила, а посвятила.

Ксения Петровна. Я в книжках не варюсь, живу домашним бытом. И мне плевать, посетила или посвятила. Я давно ждала от тебя благодарности за годы моих мучений…

Суходолов. Каких мучений? О чем ты говоришь?!

Ксения Петровна. Разве я не могла выбрать себе другую, более яркую судьбу? Вполне могла. Мы, Шмыревы, не какие-нибудь. Мой покойный дедушка говорил — нас на соленье не пустишь. Все мои братья, все сестры на хороших местах. Никифор — генерал, весь в орденах…

Суходолов. Ты, дорогая, я вижу, в приподнятом настроении.

Ксения Петровна. Вот это ты сразу увидел… Она позволила себе минуту свободы, ты это сразу подчеркнул. А то, что она посетила тебе всю себя…

Суходолов. Прости, я должен отдохнуть. Это бестолковый разговор.

Ксения Петровна. Нет, погоди! Разговор не бестолковый… Ты теперь не отделаешься от меня при помощи своих барских манер. Скажи-ка мне, голубчик, какую цацу ты себе здесь подцепил? Чья такая? Много стоит? Где ночует? Что, сразила? Никак не ожидал подобных вопросов?

Суходолов (тяжело, опасно). Кто сказал?

Ксения Петровна. Тот человек, которому все это известно. Что с тобой?.. Тебя прямо шатнуло. Ты не ожидал, что Яша Армандо больше дорожит моей дружбой, чем твоей.

Суходолов. «Человек»… Да, конечно, он тоже человек.

Ксения Петровна. Еще бы!.. Раз он тебя выдал, то какой же он человек! Эх ты… взгляни на себя, какой сам есть человек! Негодяй ты, негодяй.

Суходолов. Прошу… можешь замолчать?

Ксения Петровна. Развратник…

Суходолов. Замолчи!

Ксения Петровна. Помолчали, хватит. Теперь пришел конец молчанию.

Суходолов (медленно). Я могу…

Ксения Петровна. Что ты можешь?! Ничего ты теперь не можешь. А вот я могу. Пока ты прощения не вымолишь и пока твою красотку из города не проводишь, я тебе, дружок, жизни не дам. Что, скучно, Митенька? Мы, Шмыревы, очень грубые люди… и другого обращения ты теперь от меня не жди. Пришел и на мою улицу праздник. Наконец дождалась и я.

Суходолов (в огне). Дождалась?! Празднуй!.. Что-что, а это не прощу. (Уходит.)

Ксения Петровна. Ты?.. Мне?.. Прощать? Постой! Попался — неси повинную, покайся. А то ведь шутки, сам знаешь, очень опасные. Иди сюда, говорю, Димитрий, в этом доме сегодня покоя не будет!

Входит Марина.

Марина. Чего шумишь?

Ксения Петровна. Уйди. Мне муж нужен.

Марина. Ушел он.

Ксения Петровна. Куда?

Марина. На улицу.

Ксения Петровна. На улицу?.. Как же так — на улицу? Хотя… что я растерялась! Лишний предлог получил к любовнице наведаться. Говори, часто он дома не ночует?

Марина. Чушь городишь, Ксения Петровна.

Ксения Петровна. И тебя купил?

Марина. Милая… да ты… того.

Ксения Петровна. Ничего не того.

Марина. А я всерьез принимаю. Давай, хозяйка, спать ложиться.

Ксения Петровна. Разве ты его выдашь? Ты его никогда не выдавала. Задарил. Но нарыв прорвался… Погодите, голубчики, я вам сделаю!

Марина (весело). Что сделаешь?

Ксения Петровна. Найду.

Марина. А все-таки?

Ксения Петровна. То сделаю, что вы у меня будете ходить тише воды, ниже травы. А то «Марина Герасимовна!», «Марина Герасимовна»… Титул ей назначил — «домоуправительница». Без нее не можем. Знаем мы теперь, чем ты ему необходима. Не качай головой, не отделаешься. Кто в мою квартиру ходил, говори! Мне не скажешь — на суде скажешь… Постой, он действительно на улицу ушел? Правда?

Марина. Пойди проверь.

Ксения Петровна. Неужели ушел и бросил? (Слезливо.) Ты знаешь, Марина, я не раз у известных московских баб гадала, и не раз мне выпадал удар. Неужели начинает сбываться? Какое несчастье! Кому я нужна в моем возрасте! Дети выросли, я одна и квартиры в Москве не оправдаю. Марина, ты слышишь?

Марина. Слышу, слышу… не первый раз плачешься. Одно и то же.

Ксения Петровна. Но тогда ничего не было.

Марина. И теперь ничего нет.

Ксения Петровна. Говори мне.

Марина. И кому угодно скажу.

Ксения Петровна. Поклясться способна?

Марина. Способна.

Ксения Петровна. Значит, ты слепая.

Марина. Значит, слепая.

Ксения Петровна. Так оно и есть… А мне верный человек все рассказал. Ужасно представить, что он мне рассказал! Ох, как страшно… Это не какие-нибудь шашни… шашни можно простить… тут у них любовь с большой буквы. Но нет, не выйдет, не дам. Пускай он у меня на стену лезет, пускай ненавидит меня, как змею, а я его от себя не отпущу, развода не дам. Мое моим останется, и нечего тут в благородство играть. Против этой болезни лекарства нужны простые, грубые.

Марина. Взбесилась баба.

Ксения Петровна. А ты на месте сорокалетней жены что бы стала делать?!

Марина. Но ведь тебе резоном толкуют, что ничего нет.

Ксения Петровна. И пускай нет!

Марина. Так чего же ради терзать себя и других?

Ксения Петровна. Надо терзать… надо!

Марина. Совсем одичала!

Ксения Петровна. Если даже нет ничего фактически, а так… одни фантазии и мечты, что все одно, — и то надо. Пусть с наждаком протрут!.. Пусть он помечтать и то опасается! Теперь с крепкой советской семьей с этими мечтами не возрадуешься. Я ему покажу эту Лауру!

Марина. Неужели имя такое дали? Придумают же… Лаура.

Ксения Петровна. Это скрипач ее так называет, в честь чего, не знаю. А на самом деле ее зовут Майей. Но я ей покажу, голубушке, и Майю и Лауру! Поэты… Я вам дам поэзию!

Занавес

Действие второе

Картина первая

В палатке на строительстве, днем. Суходолов у телефона.

Суходолов (продолжает). Спасибо, Павел Михайлович. Тронут твоим вниманием. Здоровье у меня первоклассное, до инфаркта далеко. Но ты послушай, какую научную историю я недавно в московском самолете слыхал. Ежели с обыкновенной здоровой обезьяной обращаться грубо, угнетать ее всячески, орать на нее, то через два месяца у нее непременно будет инфаркт. У обезьяны! Мыслишь?.. Интересно?.. Я тоже говорю, что интересно. (Пауза). Теперь я на строительстве проживаю… Есть к тому и особые причины, говорить о которых не стоит, но на строительной площадке я как рыба в воде, прекрасно себя чувствую… привычка… Живу в палатке… Спасибо, что не забываешь. Привет тебе. (Положил трубку.) Диковинный руководитель… не пойму… очень дружелюбный… Не полагалось бы, кажется.

Входит Дононов.

Здравствуй, товарищ Дононов, давно не виделись. Я даже соскучился.

Дононов. Шутишь, товарищ начальник… много шутишь. А сам от меня бегаешь. Ведь я не раз давал тебе понять, что нам надлежит потолковать по твоим личным делам… Что делать… не Магомет к горе, так гора к Магомету.

Суходолов. Кто гора, кто Магомет?

Дононов. Ты — мудрец, тебе виднее.

Суходолов. Впрочем, что я?.. Ты сам себя определил в горы. Но смотри, горы бывают разные: покатые и плоские, крутые и страшные… А вообще, что есть гора? Мертвое тело.

Дононов. Ты мастер острить… не всегда к месту.

Суходолов. Не сердись, Афанасий Кузьмич… вредная привычка. Чаю желаешь?

Дононов. В такую жару чай!

Суходолов. А вот представь себе… меня казахи на Турксибе научили.

Дононов. И где ты только не бывал! Так что же, потолкуем?

Суходолов. Я издал бы всеобщее постановление — личными делами в нерабочее время заниматься, по ночам. Ночи, они самой природой предназначены для личных дел. Опять же и экономия государству! Сразу бы этих личных дел на девяносто процентов убавилось. Но — давай! Нет, посиди минуту. Пока работает с областью телефон, надо позвонить в гражданскую авиацию. (Переговариваясь со станцией.) Комаров хочу истребить.

Дононов. По-моему, неосуществимо.

Суходолов. Я уже однажды операцию подобного размаха осуществлял.

Дононов. Чего только ты не осуществлял!

Суходолов. Двадцать пять лет осуществляю. (Его соединили.) Гражданская?.. Мое почтение, Суходолов с вами говорит. Нельзя ли к нам сюда прилететь на предмет уничтожения комаров? Операция у нас обширная, миллионная… Прилетайте. Кланяюсь.

Дононов. Как легко решаешь ты миллионные операции!

Суходолов. Так ведь Магомет знаешь чего наделал? Ввел на земле магометанство.

Дононов. Бросаешься словами. А что такое комары? Кому они мешают? Нежные мы стали очень.

Суходолов. С ними одна производительность, без них другая.

Дононов. А ты считал?

Суходолов. Все поддается учету, товарищ Дононов! Даже такая неуловимая вещь, как наши с тобой отношения… в какую копеечку они обходятся государству. Про электронные машины слыхал? Они все подсчитают.

Дононов. А какие у нас отношения? Если критикуемся взаимно, то это только страхует от нездорового сращивания. У нас самые нормальные отношения.

Суходолов. От таких нормальных отношений у людей инфаркты бывают. Но давай сегодня поедем на участки. Ты ни разу на Кедровом стану не был. Начальник там ни к черту. Тянуть надо. А Кедровый стан имеет громадное будущее.

Дононов. Слыхал, знаю, поедем. Но, Суходолов, я ведь пришел к тебе с твоим личным вопросом.

Суходолов. Извини, высыпай.

Дононов. Что значит — высыпай?

Суходолов. Глагол в повелительном наклонении. Дел у нас много, Афанасий Кузьмич, не тяни.

Дононов. Дела, дела. И в делягу тоже превращаться не следует. Иногда невредно остановиться и оглядеться, что с тобой происходит. Я, например, давно хочу узнать от тебя, почему ты дома не ночуешь?

Суходолов. Заметил?

Дононов. А как же!

Суходолов. Ну и какое это имеет значение?

Дононов (значительно). А ты не знаешь?

Суходолов. Нет.

Дононов. Если понадобится, я тебе объясню. Но как же быть в настоящем конкретном случае?

Суходолов. Как быть? Никак не быть.

Дононов. Нет, ты мне ответь на мой прямой вопрос.

Суходолов. А я не хочу отвечать на этот вопрос.

Дононов. Как-как?

Суходолов. Так. Не желаю и не буду отвечать.

Дононов. Считаешь ниже своего достоинства?

Суходолов. И моего и твоего достоинства.

Дононов. Скажи, куда метнул. Это почему же?

Суходолов. Не тебе, по твоему общественному и государственному положению, задавать такие вопросы, не мне на них отвечать.

Дононов. Ну знаешь, уважаемый!.. (Недоброе молчание).

Суходолов. Не знаю. Скажешь, буду знать.

Дононов. Люди — не чета тебе, повыше, тоже хорохорились, а потом как миленькие отвечали.

Суходолов. Значит, они не чета мне.

Дононов. Вот в чем твоя беда! Димитрий Алексеевич, ты большой человек, и не ошибочно тебя ценят в верхах, но ты страдаешь колоссальным самомнением.

Суходолов. Да какое тут, к дьяволу, самомнение? Я не понимаю и понимать не хочу, почему я должен отчитываться перед тобой в том, где я сплю. Где мне удобно — там и сплю.

Дононов. Брось, брось, не уходи от существа дела. К тебе приехала супруга. Все это знают.

Суходолов. Приехала… И какое вам дело?

Дононов. Что у вас случилось? Откройся, Димитрий Алексеевич, лучше будет.

Суходолов. Милейший Афанасий Кузьмич, будь ты мне ближайшим другом, и то не всегда можно открыться. Но кто ты мне? Официальное лицо… Как же я могу посвящать тебя в свои сокровенные дела! Прости, это по-человечески противно и бессмысленно. Помочь мне никто не может. Даже первобытные люди и те не вмешивались в распри пар.

Дононов. А мы не первобытные, а современное организованное общество. Я хочу тебе помочь… обязан, призван! Я вижу, что ты запутался.

Суходолов. Ты видишь, я — нет. Могу дать подписку.

Дононов. Брось… Давно все ясно.

Суходолов. Что ясно?

Дононов. Пассия.

Суходолов. Не понимаю.

Дононов. Полно. Что, неграмотный? Дама сердца… ну… любовница. Чего там. Люди мы взрослые.

Суходолов (волнение). Вот что, Дононов… вот как у нас будет… Я готов разговаривать с тобой на любые темы, можешь учить меня, как строить, но этого не потерплю. Заявляю тебе по совести и чести коммуниста, что ничего позорящего мою партию я не совершаю… Поэтому такие эпитеты, как «запутался», с негодованием отвергаю.

Дононов. Как ты возгордился! Поразительно.

Суходолов. Откуда у тебя поповские словечки?

Дононов. А твои словечки на мелкобуржуазный анархизм смахивают.

Суходолов. Научили вас на нашу голову. Действительно начетчик. Ну при чем тут анархизм? В общем, если ты пришел толковать о том, где мне ночевать, то считай, что наша беседа не состоялась. Меня с катера зовут, слышишь? А на том берегу ждут геологи, которые решают судьбу величайшей в мире плотины. Величайшей… (Уходит.)

Дононов. Глупый человек. Ребенок. Казалось бы, немолодой коммунист и должен понимать, что я стремлюсь оградить его от серьезных неприятностей. Ну зачем тебе, дураку, вызывать нездоровое любопытство к своей персоне?! Я же не могу пресечь болтовню. Она просочилась, пошла… И мне сигнализировали, хоть и анонимно. Конечно, мы знаем этих клеветников, которые порочат честных людей анонимными письмами. Но вот вам и подтверждение. Суходолов уклоняется от исполнения супружеских обязанностей. Очень хорошо. Прекрасно. Значит, что-то есть… Поссорился с женой. А почему поссорился? Мог поссориться, между прочим, и по своей вспыльчивости. Он нередко следует не уму, а сердцу. А кто же возражает? Мы не можем отнять у человека право иметь вспыльчивое сердце. Но у меня коммунисты спрашивают, почему директор не живет дома. Безусловно, тут тоже имеется доля обывательского любопытства. Любим мы поглядеть через щелочки в чужие квартиры. Есть это, есть. Тут тоже надо бы обуздать мещанские пережитки… А с другой стороны, только пойди навстречу и дай волю нашему брату… Тот же Суходолов, с его внешностью, моментально распустится. Смешной человек! Он думает отделаться благородным негодованием. Благородством от таких вещей не отделаешься.

Входит Ксения Петровна.

Ксения Петровна. Я не ошибаюсь? Товарищ Дононов? Суходолова… жена его.

Дононов. Очень рад, хоть неожиданная встреча. Садитесь.

Ксения Петровна. Давайте познакомимся.

Рукопожатие. Называют себя.

Дононов. Весьма приятно. Вы ко мне?

Ксения Петровна (очень настороженно). А почему вы так думаете?

Дононов (так же). Могу ошибиться.

Ксения Петровна. Нет, вы не ошиблись. Но у меня впечатление, будто вы меня ждали.

Дононов. Ждать не ждал…

Ксения Петровна. А сразу догадались, что я к вам.

Дононов. Была причина.

Ксения Петровна. Какая? Вы должны понять, как все это важно для меня.

Дононов. Мы только что с супругом вашим обменивались мнениями о том, что всем вокруг бросается в глаза.

Ксения Петровна. Да… бросается…

Дононов. А дыму без огня…

Ксения Петровна. Да-да… да-да…

Дононов. Но если опухоль не злокачественная, то, как говорят доктора, она должна рассосаться.

Ксения Петровна. Считаете?

Дононов. Зачем же делать поспешные выводы?

Ксения Петровна. А поспешные шаги?

Дононов. Шаги — это шаги, а выводы — это выводы.

Ксения Петровна. Но иногда можно и оступиться.

Дононов. И что же? Дело поправимое.

Ксения Петровна. Смотря куда оступиться… А если с кручи, вверх тормашками — что тогда?

Дононов. Что ж тогда… известно что.

Ксения Петровна. Но вы понимаете, о чем я говорю?

Дононов. Кажется, понимаю.

Ксения Петровна. Подавать мне заявление на мужа?

Дононов. Не только от совета, но даже от намека на совет отказываюсь.

Ксения Петровна. Вот тебе и раз! Почему?!

Дононов. Не понимаю, как можно спрашивать! Вы какая-то наивная. Пусть будет заявление, пусть… но без подсказывания…

Ксения Петровна. Страшно.

Дононов. Так далеко зашло дело?

Ксения Петровна. Нет, страшно выворачивать все это.

Дононов. Тогда давайте внесем ясность.

Ксения Петровна. Давайте. Одна я потеряла голову.

Дононов. Вы чего боитесь в первую очередь?

Ксения Петровна. Повторяю: оступиться.

Дононов. То есть так: ничего нет, а вы подняли шумиху?

Ксения Петровна. Вот именно.

Дононов. Должен вам, между прочим, сообщить, что сигналы были.

Ксения Петровна. Что вы говорите?! Вот ужас. Были-таки.

Дононов. Первичные.

Ксения Петровна. Все мне ясно, у него здесь вторая семья!

Дононов. Не горячитесь. И давайте спокойно спросим себя, за что мы боремся? Я борюсь за авторитет Суходолова. Его авторитет — это авторитет наших руководящих кадров.

Ксения Петровна. Значит, подавать заявление?

Дононов. Погодите… А когда человек окончательно запутается, то уж поздно за него бороться.

Ксения Петровна. А вы считаете, что он еще не запутался окончательно?

Дононов. Честно говоря, не знаю.

Ксения Петровна. А сигналы?

Дононов. Анонимные.

Ксения Петровна. Вон что! Анонимные! Значит, уже чужие люди… или, может быть, наши общие знакомые… словом, все знают, и одна я, несчастная, как всегда, узнала последней. Но пусть никто не радуется! (Вынула конверт.) Вот вам мое заявление, Афанасий Кузьмич.

Дононов. Теперь, уважаемая Ксения Петровна, вся эта щекотливая история принимает другое качество. Из области предположений она переходит в область обсуждений. Суходолов должен будет давать объяснения. Словом, я вам хочу сказать, что отступать уже невозможно.

Ксения Петровна. А я не собираюсь отступать.

Дононов. Бывает, знаете ли… женское сердце… привязанность.

Ксения Петровна. Вы Шмыревых не знаете!

Дононов. А это кто такие?

Ксения Петровна. Мы… я… Мы миндальничать не станем. Мы не таких валяли! Мой дедушка говорил…

На пороге появляется Суходолов.

Суходолов. Дононов, мы едем или нет?

Дононов. Едем, едем. Я готов.

Ксения Петровна. Димитрий, ты как же?.. Видеть меня не хочешь? Вот посторонний человек, при нем прошу прощения. Прости меня.

Суходолов. И ты и я, мы ведь давно знаем, что не любим друг друга. Но это разговор не для посторонних… хоть ты уже нашла все, что тебе нужно. Продолжайте свои дела, я выйду.

Дононов. Почему я посторонний?! Я не понимаю. Мы с тобой коммунисты, Суходолов, ты этого не забывай.

Суходолов. За товарища по партии я способен отдать жизнь, но лично этот товарищ может быть мне чужд и совершенно безразличен.

Дононов. Да брось ты эти тонкие материи… Думаешь, что только ты один на диалектику способен, а другие нет. Самая лучшая диалектика — вам помириться. До каких пор можно говорить о любви? Любовь решает в определенном возрасте, а потом любовь не только ничего не решает, но даже мешает,

Суходолов (помолчав). Беда не в том, Дононов, что ты, неглупый по природе человек, говоришь глупости, беда в том, что ты их говоришь с удовольствием. (Уходит.)

Ксения Петровна. Вот он весь наружу. Умник! Нет, Афанасий Кузьмич, я назад заявления не возьму.

Дононов. Вы, и только вы одна, — хозяйка своих поступков. Я вам ничего не подсказывал. Это надо уточнить. До свиданья, Ксения Петровна, нам еще придется не раз встретиться! (Уходит.)

Ксения Петровна. Не хочет видеть… Не глаза, а камни. А какой смысл теперь об этом думать. Думать теперь надо об одном, чтобы он на коленках приполз в родную семью. И приползет.

Картина вторая

В кабинете Павла Михайловича в обкоме. Павел Михайлович, Суходолов.

Павел Михайлович (после тягостного молчания, протяжно). Так… значит, говорить не будешь! Не хочешь. Неприятно?

Суходолов. Больше чем неприятно.

Павел Михайлович. А мне приятно?

Суходолов. Я не знаю.

Павел Михайлович (до крика). Ну так знай! Дни и ночи ко мне ходит твой Афанасий Кузьмич, чтоб он трижды околел! Твой, никуда не денешься, сам ты его привез к нам. Он говорит в присутствии членов обкома, что объективно получается так, будто я покрываю неприглядные похождения товарища Суходолова. Как ты думаешь, мне это приятно? Приятно мне, я тебя спрашиваю, разбираться в твоих семейных дрязгах, читать и выслушивать наипротивнейшие заявления твоей супруги? Ты позволяешь себе какие-то глупейшие мальчишеские выходки, домой не ходишь, заводишь в городе роман, даешь пищу сплетне, выводишь меня из терпения, ты сам во всем виноват, у тебя возникает дело скандального порядка, и ты же еще со мной говорить не желаешь по этому делу! Подумай трезво, не сумасшедший ли ты человек, что ты делаешь?

Суходолов. Я думал.

Павел Михайлович. Плохо думал.

Суходолов. Павел Михайлович, родной, пойми меня… если все существо мое протестует, содрогается!.. Нет, я на эту тему не могу говорить ни с кем.

Павел Михайлович. Удивительно! Непонятно!

Суходолов. Есть в жизни человека вещи, которые бывают выше и сложнее наших обыкновенных понятий!..

Павел Михайлович. Что выше?.. Что сложнее?

Суходолов. Ничего.

Павел Михайлович. Накуролесим, напортим жизнь самим себе, а потом начинаются сложности. Слушай, брат, в последний раз предлагаю — сядь и напиши объяснение.

Суходолов. Ничего писать не буду.

Павел Михайлович. Ну смотри… тогда не плачь.

Суходолов. У одного русского классика сказано, что даже отцу с сыном, а не только нам с тобой нельзя говорить о своих отношениях с женщиной, пусть эти отношения будут самыми чистейшими. Почему мы не можем следовать законам, установленным великою моралью?

Павел Михайлович. У кого это сказано?

Суходолов. У Достоевского.

Павел Михайлович. А ты обойди эти отношения, не трогай женщины. Как ты не понимаешь! Ведь твое нежелание объясниться будет истолковано как неуважение, как вызов, как вещь немыслимая, небывалая. Оно же обернется против тебя новым тяжелым обвинением. С кем ты отказываешься говорить?! Ты с партией отказываешься говорить.

Суходолов. Но ты… ты человек с душою, с разумом, пойми, что опять-таки есть вещи, которые нельзя высказать партии. Было бы политическое дело, тогда руби мне голову… Да что политика! Я партии всю душу отдаю, жизнь отдам… Но могут же быть у человека какие-то интимные стороны жизни, в которые он не станет посвящать никого. Просто не обязан, нет такого правила.

Павел Михайлович. Может быть… случаются вещи неожиданные, тонкие, деликатные… Ну, а на поверхности что? На поверхности непривлекательная история… двадцать лет семейной жизни… Извини, больше душу тянуть не буду. Но молчание — плохой способ защиты.

Суходолов. Тут надо бы не защищаться, а бороться… драться.

Павел Михайлович. Вот это я готов приветствовать!

Суходолов. А ежели с тобой придется драться, тогда как?

Павел Михайлович. Дерись.

Суходолов. Боюсь, что синяки мне одному достанутся.

Павел Михайлович. А я считал тебя смелым человеком.

Суходолов. Значит, я несмелый человек.

Павел Михайлович. Не верю.

Суходолов. Как угодно.

Павел Михайлович. Имелась возможность разделить вас с Дононовым по разным стройкам, но теперь нельзя. Посмотрим, чем кончится эта история. Повторяю, тягостная история.

Суходолов. А ты устраняешься?

Павел Михайлович. Рад бы — не могу. Так что не обижайся, голубчик, если придется проголосовать за крутые меры.

Суходолов. А что я в партии? Миллионная какая-то частица. Молекула. Разве бывает виновато огромное вещество, если оно обидит одну молекулу?

Павел Михайлович. Суходолов, брось. Параллель крайне неудачная.

Суходолов. Голосуйте за крутые меры. Обидите, даже оскорбите — я жаловаться никуда не пойду.

Павел Михайлович. Такой ты у нас гордый?

Суходолов. Да, гордый. И в данном случае в особенности. (Уходит.)

Павел Михайлович. Сколько я присматриваюсь к этому человеку, и он все больше мне нравится. Есть в нем что-то кировское, неувядаемое. И нелегкий. А что есть легкость в человеке? Черт ее знает, что это такое. А может быть, и ему нелегко? Может быть, он и сам разобраться не может, что с ним происходит? А мы его к ответу и наказывать… Я ненавижу милосердие, прекраснодушие, но как легко напрашивается кара. А сколько в каждой человеческой ошибке, драме, даже преступлении скрыто чего-то важного, чего не знает кара. Но по привычке тянет поскорее наказать. А привычка развивает шаблон и лень в отношении к людям. Нет, сам разберусь в этом деле. Нечего тянуть, нельзя мучить человека. Придется пригласить Мулину Клару. (Набирает номер телефона). Мулина Клара? Узнали?.. Вот и хорошо. Зайдите ко мне… Письма?.. Ах, то, о чем мне сообщали… тоже захватите. (Положил трубку.) О трагедии, трагедии! Правильно говорил Лев Николаевич Толстой: были они и будут, эти трагедии, несмотря ни на какие потрясения человечества и революционные перевороты. Неужелипридется читать его письма? Надо. Другие прочтут и тоже еще копий наснимают. Надо.

Входит Клара.

Клара. Здравствуйте, Павел Михайлович… вот я и пришла.

Павел Михайлович. Вот вы и пришли. (Пауза). Что, Суходолов бывает в гостях у той девушки, о которой вы мне рассказывали?

Клара. Но вы тогда на концерте не стали меня слушать.

Павел Михайлович. Слушать слушал, а писем не взял. Теперь и письма эти могут потребоваться.

Клара. Вот видите… Значит, я не зря старалась?

Павел Михайлович. Обстоятельства в данном случае переменились, но мой взгляд на это ни при каких обстоятельствах не переменится. Но раз уж вы так хорошо все знаете про Суходолова с этой стороны, то сообщите нам — навещает он или не навещает ту девушку, которой пишет?

Клара. Нет, не навещает.

Павел Михайлович. Точно знаете?

Клара. Точно.

Павел Михайлович. Странно, странно… То, что вы мне говорите, имеет громадное, решающее значение в деле Суходолова, потому что при помощи анонимок, заявлений и досужих пересудов он обвиняется в серьезных аморальных поступках.

Клара. Я следила. Они не встречаются. Я хотела удостовериться, врет мне моя Майя или правду говорит. Оказывается, говорит правду.

Павел Михайлович. Она ваша подруга?

Клара. Да, мы очень любим друг друга.

Павел Михайлович. И она вам все рассказывает про Суходолова?

Клара. Видите ли, в чем дело, Павел Михайлович, конкретного имени его она никогда не называет и говорит о некоем дорогом и очень благородном человеке, но я отлично понимаю, что это и есть товарищ Суходолов.

Павел Михайлович. Значит, она его любит… Как вы, Клара, думаете?

Клара. Скрытная она… Но по-моему, да.

Павел Михайлович. Странные, однако, у вас отношения… Как ее зовут?

Клара. Майя. Она из Ленинграда. А я — вы меня простите, за что вы меня так крепко осадили на концерте? Мною руководят одни добрые чувства к этой девушке. Она растущий молодой работник, и вдруг в Ленинградский университет придет порочащий ее материал.

Павел Михайлович. Послушайте, Клара, а что он пишет этой Майе?

Клара. Копии писем со мной. Пожалуйста, прочтите.

Павел Михайлович. Вы сняли копии?

Клара. Ну да… а что? Вот же они вам потребовались.

Павел Михайлович. Ох, Суходолов, Суходолов… Ну давайте. (Долгая пауза. Потом начинает читать вслух.) «… Вы иногда, в особенности на реке, слышитесь мне как песня, но, когда я начинаю прислушиваться, песня исчезает и ничего нет. Вот видите, милая моя, как поздно и уже ненужно пришло ко мне то, что называют люди поэзией их жизни. И все же я без горечи и вздохов подтруниваю над собой. А когда окончательно уйду с головой в работу на своем строительстве, вы опять аукнетесь мне обрывком мелодичного мотива, и я часто от этого ощущаю на сердце нежность и радость. Вот почему в прошлом письме я назвал вас своею песней». (Кларе). Вы это читали?

Клара. А как же!

Павел Михайлович. И вы находите это уродливым?

Клара. А вы не находите?

Павел Михайлович. Что я нахожу, я сейчас скажу. Мне хочется понять, что вы находите?

Клара. Да, это уродливо! Суходолов сам говорит, что поздно и не нужно… Говорит и делает. Где же у него партийная принципиальность? Какой урок он может преподнести нашей молодежи? Это — гниль и больше ничего.

Павел Михайлович. Вы прошлым летом случайно в Москве не были?

Клара. Была.

Павел Михайлович. Тогда вы, может быть, были на выставке картин Дрезденской галереи?^[11]

Клара. Была, была…

Павел Михайлович. И конечно, видели там «Сикстинскую мадонну» кисти Рафаэля.

Клара. «Сикстинку»?.. Как же… потрясающая вещь.

Павел Михайлович. И вы не нашли, что сие уродливо?

Клара. Не понимаю — что?

Павел Михайлович. Показывать мать божию с младенцем Христом на руках… Вы не находите, что эта картина является пропагандой религиозного дурмана?

Клара. Странные сравнения… Я не такая уж… Это великое искусство, поэзия и так далее.

Павел Михайлович. Так… значит, понимаете. Отлично. А Суходолову должно быть чуждо самое малое прикосновение к поэзии? Мы, коммунисты, и тем более в почтенном возрасте, да еще занимающие ответственные посты, должны быть лишены всякой поэзии, трепета душевного, песни?.. Вы, молодая женщина, распространяющая у нас культурные знания, в этом маленьком празднике человеческого чувства увидели только материал для привлечения коммуниста к ответственности! Говорю вам это с большой скорбью. Но вы можете со мной не согласиться. С письмами вы тоже имеете право поступить, как вам покажется нужным…

Клара. Непонятно… Вот вы меня упрекаете, а директивы дать не можете.

Павел Михайлович. Не могу. Тут не прикажешь. Вот нас двое членов партии, а взгляды у нас на этот случай разные. Мы вырабатываем новую, коммунистическую мораль, и дело это длительное, мучительное.

Клара. А разве мы еще не выработали нашу мораль? Впервые слышу. Я думала, что тут все ясно.

Павел Михайлович. Не знаю, как вам, а мне не ясно.

Клара. Поневоле потеряешься… Как же дальше жить?

Павел Михайлович. Увы, дать директивы не могу. Можно пригласить ко мне вашу подругу?

Клара. Хоть сейчас.

Павел Михайлович. Пускай сейчас. До свиданья.

Клара. А итог? Я не знаю же действительно, как мне теперь думать.

Павел Михайлович. Думать — это одно дело, а жить чужими мыслями — другое. Попытайтесь подумать самостоятельно. Только программа нашей партии дает огромный простор для самостоятельного мышления… а сколько дает Ленин…

Клара. Нет, как хотите, а я не согласна. Получается полная неразбериха. По каждому поводу индивидуально думать, индивидуально принимать решения — прежде всего с ума сойдешь. Без установок жить нельзя.

Павел Михайлович. И насчет чувств вам нужны установки?

Клара. А что? Конечно. Чувства тоже укладываются в определенные рамки. Павел Михайлович, я преклоняюсь перед вашим авторитетом, но вы меня путаете. После этого разговора я боюсь, что окончательно спячу. Никогда в жизни так не расстраивалась. (Уходит.)

Павел Михайлович. Как грустно… Очень грустно! (Звонит секретарю.)

Входит секретарь.

Скрипач не появлялся?

Секретарь. Здесь. Ждет.

Павел Михайлович. Просите.

Секретарь уходит. Входит Армандо.

Армандо. Извините за воспаленный вид. Болен. Здравия желаю. Можно сесть?

Павел Михайлович. Долго же вы гостите в наших краях.

Армандо. Влип в неприятную историю, теряю лучшего друга, потому и добивался свидания с вами.

Павел Михайлович. Чем могу помочь?

Армандо. Мне ничем не поможешь. У меня единственная просьба, касающаяся одного Суходолова. Если это возможно, помогите ему. Я вас прошу поверить, что ничего позорного он не совершил и, по-моему, совершить не может. Вам должно казаться странным мое посещение, просьба, но в этой проклятой истории я больше всех страдаю. Дело в том, что Митя мне открылся, а я его предал.

Павел Михайлович. Как? Кому?

Армандо. Жене.

Павел Михайлович (вырвалось). Эх вы… артист!

Армандо. Это так стыдно… мелко. Сболтнул… а фактически оклеветал, потому что в глазах такой женщины, как Ксения Петровна, это измена и связь, а в глазах каждого мыслящего человека — естественный порыв. Теперь сижу в гостинице, пью и не знаю, когда это кончится.

Павел Михайлович. Может быть, вам надо помочь уехать?

Армандо. Только не материально. У меня есть… Мне хотелось снять с себя моральную тяжесть. Я решил высказаться перед вами.

Павел Михайлович. И хорошо, что высказались.

Армандо. Я могу письменно…

Павел Михайлович. Не надо. Мне и так поверят.

Армандо. Можно спокойно уезжать?

Павел Михайлович. В конце концов, его никто казнить не собирается.

Армандо. Но я — то знаю, как ему тяжело, если его мотают… а он самолюбивый, гордый.

Павел Михайлович. Урок. Дружок не того… неважный.

Армандо. Ох, не добивайте. Я человек искусства, должен быть далек низменным рефлексам… но оклеветал ради низменных целей. И виновато нечто, лежащее вне нас.

Павел Михайлович. Почему вне нас? Все в нас.

Армандо. О нет, нет… Прощайте. Я теперь уеду с облегченным настроением. (Уходит.)

Входит секретарь.

Секретарь. К вам пришла Майя.

Павел Михайлович. Какая Майя? Ах, она… Просите.

Секретарь уходит.

Но о чем же я буду с ней говорить? Вот история!

Входит Майя.

Садитесь.

Майя. Благодарю.

Павел Михайлович. Здравствуйте.

Майя. От волнения забыла… Здравствуйте, Павел Михайлович.

Павел Михайлович. Волнение? Отчего же вам волноваться?

Майя. Мое скромное пребывание… и вдруг вызывают наверх.

Павел Михайлович. «Наверх»… Итак… нет, вы блокнотик уберите, я никаких указаний вам давать не собираюсь.

Майя. Не собираетесь?.. А как же? Но простите. Хорошо.

Павел Михайлович. Вы из Ленинграда?

Майя. Да.

Павел Михайлович. Мы — земляки. Я тоже кончил Ленинградский университет. Вот… мне неясно, чем вы у нас занимаетесь.

Майя. Мне и самой неясно.

Павел Михайлович. У вас командировка?

Майя. Я должна научно определить лицо советского читателя.

Павел Михайлович. Должно быть, страшно интересно.

Майя. Нет, это страшно скучно. Но, может быть, оттого, что я не люблю свою работу.

Павел Михайлович. Вон как? Честно признаетесь.

Майя. Что делать, не люблю филологию. Могла солгать: «Я в восторге от советского читателя». А я не знаю его лица. И никто не знает. Сколько читателей, столько лиц. Я никак не могу их причесать. Не даются.

Павел Михайлович (смеется). Не даются. Вот какие нахальные лица! Человек в командировку приехал их причесывать, а они не хотят. А говоря по делу, что же вы любите?

Майя. Танцы.

Павел Михайлович. Что-о?!

Майя (испуганно). Вы не сердитесь, я говорю — танцы люблю.

Павел Михайлович. Вот наказание!

Майя. Почему?

Павел Михайлович. У меня дочурка дни и ночи прыгает.

Майя. И не мешайте. Мне помешали и сделали несчастной.

Павел Михайлович. Но танцы все-таки не дело.

Майя. Сама природа научила человека прежде всего выразиться в танце. Еще до того как человек научился говорить, он умел плясать. Я способна бесконечно говорить на эту тему. Вы не любите танцевать?

Павел Михайлович. Странный вопрос вы задаете партийному работнику.

Майя. А партийную работу вы любите?

Павел Михайлович. Люблю, представьте себе.

Майя. За что же вы сердитесь? Я серьезно говорю.

Павел Михайлович. А я серьезно отвечаю. Меня великий Киров учил любить партийную работу и послал простым инструктором в райком Васильевского острова… кстати, с большой неохотой с моей стороны.

Майя. Но партийная работа — это не профессия.

Павел Михайлович. Для Ленина была профессией.

Майя. Простите, это, должно быть, стыдно, что я сказала. Ленин… Вы его помните, видели?

Павел Михайлович. Нет.

Майя. Вы любили Сергея Мироновича?

Павел Михайлович. Знали бы вы, как он любил нас… людей.

Майя. Вот я пришла… и удивительно… так свободно разговариваю. Странно, я совсем вас не боюсь.

Павел Михайлович. Да отчего же вам меня бояться?

Майя. Но должен быть… этот… трепет.

Павел Михайлович. Ау вас его нету?

Майя. Ни капли. И все-таки вы меня поразили!

Павел Михайлович. Не тем ли уж, что сказал, что партийную работу люблю?

Майя. Не тем, что сказали, а тем, что вы ее действительно любите.

Павел Михайлович. Ого! Как же вы это узнали?

Майя. А у вас глаза не пустые. Иной раз человек говорит тебе о партии, а в глазах одна беспартийность.

Павел Михайлович (юмор). А разве в глазах беспартийность бывает?

Майя. Бывает.

Павел Михайлович. Какая же она?

Майя. Унылая.

Павел Михайлович. Э-э, вот и не точно. А ежели партийный работник от природы унылый… или, скажем, печенка болит… то что же, бить его, пока веселым не сделается?

Майя. Беспартийность — это полнейшее равнодушие ко всему на свете, кроме собственной персоны. А оно всегда в глазах.

Павел Михайлович. Это, пожалуй, верно. Когда в Ленинград уезжаете?

Майя. Должно быть, скоро.

Павел Михайлович. Я к вам дочурку пришлю.

Майя. Сколько лет ей?

Павел Михайлович. Шестнадцатый.

Майя. Поладим.

Павел Михайлович. Да уж… видно. (Протянул ей руку.)

Майя. До свиданья. Мне таким вас и описывали.

Павел Михайлович. Кто? Не секрет?

Майя. Моя подруга — Клара. Прекрасная девушка… хоть и со странностями. (Уходит.)

Павел Михайлович. Очень уж непосредственная, но не простодушна, не наивна. Она умнее своей непосредственности… Светлое впечатление остается. А ведь светлый человек должен быть непосредственным, ясным, умным. Понимаю Суходолова: «…как песня!» Значит, у него еще сохранился юный светлый дух. Но как я мог поддаться этим двум диким бабам! «Преступление», «разврат». Вот тебе и пережитки… да какие! Дононов тоже… А что Дононов? Мещанин. (Берет со стола объемистую папку.) Дело… персональное… Дело, возбраняющее песню. В архив! В архив!

Картина третья

В номере старинной гостиницы. Днем. Дождливо. Армандо, официант.

Армандо. Шура, я тебя умоляю, один последний графин.

Официант. А я вас прошу о другом — не звоните, не поможет.

Армандо. Ты же сам отнес письмо товарищу Суходолову. Суходолов заплатит.

Официант. Кто? Он? Никогда. И не ждите. Не придет. Письма в руки брать не хотел.

Армандо. Однако спросил, как я себя чувствую.

Официант. Ничего подобного. Одно слово сказал: «Пьет?» Я ответил: «Да». Хватит, ничего не дам.

Армандо. Дашь! (Достал скрипку, открыл футляр.) В случае полной неудачи ее загоним. Тащи.

Официант. Ох, не стоит.

Армандо. Новое дело!

Официант. Это уж полный упадок. По-моему, стыдно.

Армандо. Не твое дело. Помолчи.

Официант. Лучше думайте, как выехать.

Армандо. Умоляю, друг!.. Саша… Суходолов заплатит.

Официант. Не придет он.

Армандо. Ты не знаешь, какой он широкий человек.

Официант. Письма в руки брать не хотел.

Армандо. А я в него верю. Непременно придет… потому что сердце у него — та же скрипка. Придет. Видишь. Смотри. Он сам.

Входит Суходолов.

Шура!..

Официант. Будет исполнено. (Уходит.)

Армандо. Митя, ты пришел меня убить?

Суходолов. Что тут убивать! Тут все давно убито.

Армандо (покорно). Не все… не говори, что все.

Суходолов (ирония, упрек). Творческая интеллигенция!..

Армандо. Митя… не до смерти.

Суходолов. Пьешь?

Армандо. Заканчиваю.

Суходолов. Зачем звал?

Армандо. Я был в обкоме.

Суходолов. Это для чего?!

Армандо. Я им все рассказал.

Суходолов. А я тебя просил?! На черта это нужно?

Армандо. Есть же во мне что-то… О боже, боже, сам не знаю, как я выболтал!

Суходолов. Положим, знаешь. До сих пор я не любил так называемых сильных выражений, но вот когда коснулось… Ты действительно мне в душу наплевал! Ты… Как я уважал вашего брата! Жрец искусства! Интеллигентный человек. Кто-то пальцем поманил… дешево продаешься.

Армандо. Но Ксения Петровна… она меня обвела.

Суходолов. Значит, легко даешься.

Армандо. Ты уверен, что я тебя угробил сознательно?

Суходолов. Я считаю, что червяк… дождевой… и тот ползает со смыслом. А ты Петрарку наизусть читаешь.

Армандо. Но мне сам Павел Михайлович дал понять, что не так уж страшно.

Суходолов. А ты полез к нему выручать друга. Идиот! Мне страшно за мое сердце, которое надо забить семью печатями и никому не открывать. А ты думаешь, что я боюсь последствий. Ничего я не боюсь. Но какое горе ты мне сделал! Какое горе!

Армандо. Понимаю.

Входит официант с подносом. Длительное молчание, пока Армандо пьет.

А ты как хотел бы?! Ты хотел бы без мучений?! (Официанту.) Александр, скажи товарищу начальнику, через какие мучения достается мне (указал на графин) она. А что она такое? Водка!

Официант уходит.

Армандо. Самое отвратительное вещество в мире и самое доступное каждому, кто его пожелает. А ты хочешь без горя. Ты идиллии захотел?! Я поступил с тобой очень подло, но неужели ты, серьезный человек, не понимаешь, что твое увлечение тысячу раз двусмысленно? В нем заложено столько же счастья, сколько и самого горького несчастья. Тяжело тебе, Митя? Вот и прекрасно! Мне тебя не жаль. И знаешь, почему не жаль? Ты еще недавно страшно презирал душевные тонкости такого рода, а теперь, когда оказалось, что и таким железобетонным товарищам они доступны, ты опять-таки был уверен, что твои переживания ровным счетом ничего не стоят. Так вот пойми, уважаемый Димитрий Алексеевич, что на земле бывают не только громадные стройки, но и громадные чувства… Громадные и страшно дорогие.

Суходолов. А ты чего хотел бы? Я ведь знаю, как вы думаете. Вам одним доступны эти громадные чувства, а нам — нет.

Армандо. Кому — вам? Кому — нам?

Суходолов. Мне думалось, художник, поэт… понимает. Чем ты отличаешься от Ксении Петровны? Но ей простительно — жена. А ты… слов мало.

Армандо. Если ты пришел меня выручить, то не надо. Можешь меня покинуть.

Суходолов. А ты ждал, что водку с тобой пить стану? (Звонит.)

Армандо. Лауры не было, Димитрий Алексеевич. Петрарка ее вообразил. Слышишь? Это символ, огромный, светлый.

Суходолов. Без тебя знаю.

Армандо. Нет. Без меня ты этого не знал бы.

Суходолов. Крайне признателен.

Армандо. А ты как? Женишься на своей Лауре? Старая песня, черт ее подери. Женись. Желаю счастья. Не хочу думать, будто обязательно все пойдет, как с первой женой. Вначале под вуалью молодости мы еще не видим пошлого ума и страшного мещанства… а потом вдруг, как тяпнут тебя по голове какой-нибудь новостью, ты и содрогнешься: «Люди, милые, что я наделал!» Эта Лаура ничем не отличается от той моей спутницы, от которой я так восторженно бежал к этой Лауре. Не хочу думать, говорю, но ты об этом помни. И женись. Желаю счастья!

Суходолов. Замолчи… Пожалуйста, прошу.

Армандо. Не трону больше, я о другом… Милое воспоминание про самого себя. Армандо мог бы сделаться великим музыкантом, но пришла она. (Указал на водку.) А она пришла вслед за моей Лаурой. Может быть, твой выбор выше и достойнее. Я ее не знаю.

Входит официант.

Суходолов. Много должен музыкант? (Достал деньги, положил на стол.) Этого хватит?

Официант утвердительно кивает.

Купите ему билет на первый проходящий поезд и отправьте. Он болен. (Уходит.)

Официант. Ну что за человек?! А ведь какой солидный! Но недоволен вами. Очень недоволен.

Армандо. Уйди…

Официант уходит.

(Со слезами на глазах берет скрипку.) Цела ты… со мною ты… О моя муза! О моя муза!

Занавес

Действие третье

Картина первая

В палатке Суходолова на строительстве, днем. Павел Михайлович, Дононов.

Павел Михайлович (говорит по телефону). Ты не задерживайся, Димитрий Алексеевич, спеши… новости большие. (Положил трубку.)

Дононов. Ох, новости, новости… а тут еще жара немыслимая. И вообще трудная досталась стройка. Но прошу… рассказывайте. Кого снимают? Не томите.

Павел Михайлович. Никого.

Дононов. Вы шутите! Кого-то непременно должны снять. Без жертв нельзя.

Павел Михайлович. И в жертву вы, конечно, себя не готовили. А?.. Кого-нибудь другого — Суходолова, меня…

Дононов. Вас?! Зачем же вас?

Павел Михайлович. Значит, Суходолова! Вот оно, тайное желание!

Дононов. Извините, Павел Михайлович, я ничего не сказал.

Павел Михайлович. Черта мне в том, что не сказал. Тем только и жил. Как пропустить такой прекрасный случай, когда можно человека заклевать!

Дононов. Павел Михайлович, я не клевал.

Павел Михайлович. А заявление жены… кто раздул?

Дононов. Простите — был обязан.

Павел Михайлович. Был обязан разобраться, а не варганить грязную историю.

Дононов. Павел Михайлович, я все же прошу… Я не варганил.

Павел Михайлович. Будет, Афанасий Кузьмич.

Дононов. Пересолил… но по личному убеждению, поскольку живу с собственной женой…

Павел Михайлович. Подите вы с вашими мещанскими добродетелями!

Дононов. Значит, крепкая семья — мещанство? Интересно. Далеко же мы зайдем с подобными суждениями.

Павел Михайлович. Не семья мещанство, поймите, уважаемый товарищ, а ваши семейные добродетели, возведенные в культ общества. Вот что мещанство. Так мы дойдем до осуждения женщин за «незаконнорожденных» детей.

Дононов. Ну, если уж на то пошло, то я сам читал его письма к своему предмету… Чего он там ей не пишет, жуть! И песня, и еще нечто подобное. А дома жена сидит. Я считаю так, что если человек в личном поведении двурушничает, то он и партию способен обмануть.

Павел Михайлович. Предать… сделаться врагом народа.

Дононов. Я этого не говорю.

Павел Михайлович. Нет, говорите.

Дононов. Ну и пусть… есть логика поступков… одно из другого неизбежно вытекает.

Павел Михайлович. Вот-вот… по этой вашей логике мир состоит из двух антагонистических цветов — черного и белого. Все прочее одно двурушничество, предательство и все что угодно. Иного положения вы ни понять, ни представить себе не можете?

Дононов. Пытаюсь… не выходит.

Павел Михайлович. А есть и третье положение… потом пятое, потом десятое. Есть множество положений, которые начисто опровергают наши с вами закостенелые догмы. По догме Суходолов — бесчестный человек, по жизни — порядочный, святой…

Дононов. Не смешите. Нашли святого!

Павел Михайлович. А что он сделал?

Дононов. Прочтите письма!.. Вы их не читали.

Павел Михайлович. Читал.

Дононов. Вот как?!

Павел Михайлович. Да, так… читал. И утверждаю, что девушка эта для него — святое, драгоценное… А вы его таскать по допросам, прорабатывать, чуть ли не из партии исключать. Очнитесь.

Дононов. Не знаю… я привык определенно рассуждать.

Павел Михайлович. Из-за этой определенности часто людей в тюрьму сажали. А теперь нам трудно разобраться, кого за дело, кого без дела.

Дононов. Резкий вы вернулись из Москвы. Не жди добра. Скажите прямо, кого снимают? Меня, что ли?

Павел Михайлович. Говорю вам: Суходолов остается на прежней должности, а вас назначают начальником строительства Кедрового стана.

Дононов. А парторгом кто же? Будет новый человек?

Павел Михайлович. Да, новый… я.

Дононов. Вот так новости! Сразу не охватишь. Что особенного в этом Суходолове?! И вот поди ж ты… мною жертвуют, а его не тронули. Рука? Рука. А где? Не знаю.

Павел Михайлович. Проникновенно рассуждаете, Афанасий Кузьмич.

Дононов. Я рассуждаю по-житейски, без колера. Не отнимая у Суходолова его положительных качеств, я все-таки скажу: видали мы и таких. Били его? Били. Случалось, что висел на волоске? Случалось. Я ведь очень внимательно вчитывался в его личное дело… поразительно, как он уцелел!

Павел Михайлович. А мне можно сказать? И тоже без колера.

Дононов. Пожалуйста, говорите.

Павел Михайлович. Самое странное для вас, что уцелел. Как я вас понимаю! Не любите вы Суходолова.

Дононов. Но что же я такое? Человеконенавистник, может быть, по-вашему?

Павел Михайлович. Вы развивались в определенном направлении… односторонне.

Дононов. В каком же?

Павел Михайлович. В направлении недоверия к людям, нетерпимости, человекобоязни. А это и есть ограниченность и односторонность.

Дононов. Да, конечно, воспитание у меня еще то… резкая была школа. А у вас какая школа, Павел Михайлович?

Павел Михайлович. Коммунистическая… ленинская, как у большинства людей моего поколения.

Дононов. С Кировым работали, вам посчастливилось… Эх, дорогой мой, да разве я ничего не понимаю?.. Ленинские нормы, принципы… как это может быть чуждо каждому настоящему коммунисту? Но надо время.

Павел Михайлович. Я знаю. Человек вы еще молодой, у вас есть огромное положительное качество — преданность партии. Меня не это беспокоит.

Дононов. Что же… говорите.

Павел Михайлович. Боюсь, обидитесь.

Дононов. Ну, что там… мы же серьезно говорим.

Павел Михайлович. Вы — мещанин, Дононов. Вот в чем ужас.

Дононов. Простите, что смеюсь. Смешно! Чепуха, Павел Михайлович! И нисколько не обидно. Это ведь Суходолов вас настропалил. Не верьте. У него в голове вечные завихрения, фантазии… А я действительно человек осторожный, с определенным чувством меры, люблю порядок. Вот вы скептически улыбаетесь… но, извините, я не дошел бы до такой глупости, как письма какой-то паршивой девчонке… тем более что между ними ничего не было. Срам! Сто раз скажу — срам!

Павел Михайлович. Самое ужасное, Афанасий Кузьмич, что вы не умеете возвышать жизнь. Вы, наверно, часто повторяете, что жизнь прекрасна. А что оно такое — это прекрасное? По моему разумению, самое прекрасное в жизни есть человек… и не всякий человек… он может быть отвратителен и даже недостоин жить среди людей… Но когда я встречаю на своем пути человека, нашего современного советского человека, наделенного огромной душевной красотой, мне делается еще радостнее жить. Ибо человек, свободный от капитализма, новый, цельный, да к тому же наделенный душевной красотой, для меня есть какое-то совершенство, радость. Я в нем вижу будущее мира, коммунизм. А коммунизм не в камнях, он в людях.

Входит Суходолов.

Суходолов. Рад тебе, Павел Михайлович! А с тобой, Дононов, кажется, еще не виделись? Здорово.

Дононов. Даже не помнишь, виделись или нет!

Суходолов. Да ведь ты больше с моей женой общаешься…

Дононов. Поневоле приходится, раз ты с нею не общаешься.

Суходолов. Может быть, думаешь жениться… даже и тебе не рекомендую.

Дононов. С одной женой живу… с собственной.

Суходолов. До чего похоже! Моя жена тоже на меня смотрит как на свою собственность… Вы что?.. Из одной деревни?

Дононов. А ты кичишься своим пролетарским происхождением!

Суходолов. Кичусь. Лаптем щи не хлебал.

Павел Михайлович. Довольно! Стыдно должно быть! Большие люди… (Помолчал.) Я уполномочен вам объявить решение, касающееся каждого из вас. Тебе, Димитрий Алексеевич, ставится на вид то, что ты занял неправильную линию в отношении партийного руководства…

Суходолов. Мне?!

Павел Михайлович. Тебе! Но и руководство решено укрепить парторгом ЦК. Товарищ Дононов назначен начальником строительства Кедрового стана.

Дононов. Радуйся и веселись!

Суходолов. А кто парторг ЦК? Еще не назначен?

Павел Михайлович. Нет, назначен. Я.

Суходолов (Дононову). А ты не рад?

Дононов. Когда официально будем оформляться?.

Павел Михайлович. Время не терпит, хоть сегодня.

Дононов. Слушаюсь. Теперь, товарищ Суходолов, твои личные дела будут меня меньше всего касаться. Можешь спать спокойно. (Уходит.)

Суходолов. Какой тяжелый человек!

Павел Михайлович. Его несчастье в том, что он сам понять не может, что в нем настоящее, что временное. По закону вещей, он должен в этом разобраться. Как думаешь, на новой должности справится?

Суходолов. Давно не было у меня такого радостного настроения. Вот ведь… Пойми меня… здесь на столе, вон там перед тобой, лежат проекты наших ученых… в этих проектах масса риску и страшная заманчивость… Хочется подарить народу миллионы неожиданной экономии… Реальные миллионы… Но наши отношения с этим Дононовым стали такими, что и по большим вопросам говорить немыслимо. А ведь он — дельный хозяйственник и на Кедровом себя покажет.

Павел Михайлович. Приезжай нынче вечером ко мне домой.

Суходолов. Нынче не могу. Завтра можно?

Павел Михайлович. Занят… чем?.. Впрочем, не спрашиваю.

Суходолов. Как мое дело, прекратилось?

Павел Михайлович. Мы в обкоме посоветовались и решили прекратить. Большинство решило.

Суходолов. А Дононов свои обвинения не снял?

Павел Михайлович. Не снял и никогда не снимет. Тут убежденность. Но твои противники тебя же и реабилитировали.

Суходолов. Противники… Они противники всего, что не укладывается в их птичьих представлениях. Стоили они мне крови.

Павел Михайлович. Новый мир рождается в муках. Я повторяю эту простую истину к тому, что он рождается. Но с мещанами воевать надо. Они даже коммунизм хотят видеть мещанским раем. Покой, упитанность и ничегонедуманье.

Суходолов. А теперь, когда нет официальщины, когда ты… словом, теперь, а не тогда, когда ты на меня кричал… я признаюсь тебе в том, чего ни в какой протокол не запишешь. Я действительно люблю одну девушку, которая моложе меня лет на двадцать пять.

Павел Михайлович. Если пошло у нас так откровенно, то скажи серьезно, как определить твою любовь? Что с тобой случилось, Димитрий Алексеевич?

Суходолов. Сам не знаю. Да и любовь ли это в распространенном смысле, если серьезно говорить? Другое что-то… может быть, одна мечта.

Павел Михайлович. Мечта… Понятно. Это красиво, благородно… Но о чем мечта?

Суходолов. Как — о чем? Ни о чем.

Павел Михайлович. Так не бывает. Мечта есть высшее стремление души к чему-то ей, душе, недостающему. К чему?

Суходолов. Я не знаю. Хочу поймать, конкретизировать и не умею.

Павел Михайлович. Потребность подлинной любви, если ты ее не знал?

Суходолов. Наверно… да. Скорей всего.

Павел Михайлович. Может быть, и так, что тебе не хватало в жизни проникновенной женской дружбы.

Суходолов. Да-да, очень не хватало.

Павел Михайлович. Бывают среди нас неистребимые романтики. Ты не из их числа?

Суходолов. Есть и этот грех.

Павел Михайлович. А то случается и так: было у нас что-то дорогое в молодости и не состоялось, кануло бесследно, а потом оно и воскресилось в каком-то другом человеке.

Суходолов. Кануло бесследно и вернулось… Тоже верно.

Павел Михайлович. Но что же, наконец?

Суходолов. Все это вместе, может быть?

Павел Михайлович. Тогда у тебя громадная любовь.

Суходолов. Странные беседы мы с тобой ведем в служебном кабинете. Не находишь?

Павел Михайлович. А ты за окно глянь… бесконечный человеческий поток. Ты думаешь, все они ничего подобного не переживают? Переживают так или иначе, и бесконечно. Нет, Суходолов, то, о чем мы говорим сейчас с тобой, — дело очень серьезное, но тут никогда до конца не договоришься. Одно я вижу — тебе очень трудно.

Суходолов. Дай твою руку, Павел Михайлович. Благодарю. Это все и трудно и громадно, и хватит одной лишь царапины, чтобы все уничтожить. Стоит мне подумать, что девушка эта может засмотреться на кого-то, и все мое волшебное видение превращается в пошлый анекдот. Ты должен поэтому понять, почему я не стремлюсь к близости, почему одна мечта.

Павел Михайлович. Митя, ты ее знаешь, лично, изучил?

Суходолов. Нет, не знаю. А мне и не надо. Вдруг окажется совсем не то.

Павел Михайлович. Понимаю. Но признайся, возраст тоже роль играет.

Суходолов. Тоже.

Павел Михайлович. Но если уж мы так откровенны… то ты ведь к ней идешь? Зачем?

Суходолов. Проститься. Она уезжает.

Павел Михайлович. Сильная у тебя натура. Я не ошибся. Но ведь трудно, скажи правду.

Суходолов. Выразить невозможно.

Павел Михайлович. А пойдешь…

Суходолов. Пойду.

Картина вторая

Комната в старинном деревянном доме, где живет Майя. Солнце. Перед вечером. Майя, Клара.

Майя. Нет, ты не уходи. Хотела чем-то с тобой поделиться, но вот забыла чем.

Клара. Не забыла, а не хочешь. Ты умеешь прятать в своей душе тайны.

Майя. Душа — не проходной двор.

Клара. И мыслить умеешь. Удивительная мысль. Надо записать.

Майя. Мысль тривиальная, и записывать ее не стоит.

Клара. А вот я всегда со всеми делилась, и в душе какая-то противная пустота образовалась.

Майя. У тебя развивается самокритичность. Еще недавно ты была очень довольна собой. Ты всегда высказывала бурное желание познакомиться с моим поклонником. Радуйся. Он сейчас придет.

Клара (ошеломлена). Кто придет? Кто придет?

Майя. Чего ты испугалась? Он преимущественно лирический поклонник. Впрочем, все поклонники лирические. Но что с тобой?

Клара. Просто не могу прийти в себя.

Майя. Клара, милая, неужели ты не видала ни одного живого поклонника?

Клара. Не то… Как его зовут?

Майя (веселясь). Юра… Митя… Сережа… Иван Иванович!

Клара. Сколько же их у тебя?

Майя. Миллион!

Клара. С ума сойти! Да разве можно говорить такие вещи?!

Майя. Ах, Клара, ну какая же ты буквальная! Неужели ты не ощущаешь символов? А я могу вообразить этот миллион каких-то милых, дорогих мне, разбросанных по всей планете… и каждый мог бы сделаться моим поклонником, пройти со мной жизнь, спеть мои песни.

Клара. Ну что ты говоришь?! Как можно говорить такие вещи! Это кошмар.

Майя. Мещаночка ты у меня. Все мещане — люди постные, благонамеренные, середка на половине.

Клара. Ты это сто раз говорила.

Майя. Еще минута, и он появится. Могу рассказать, что он будет делать.

Клара. Да кто он, наконец?

Майя. Один из названного миллиона. Некто серый. Сейчас он явится, страшно аккуратно пожмет мне руку и непременно спросит: «Как самочувствие?» Затем попросит позволения присесть, попросит позволения закурить, попросит позволения посидеть у меня некоторое время. Я думаю, что он живет на свете с чьего-то позволения, и если это позволение кончится, то он тут же умрет со страху. Чарующая личность. Приготовься к встрече. Вот он.

Входит Терновников.

Терновников. Позвольте войти? Это я, Терновников.

Клара (вырвалось). А я ждала…

Майя. Чего?

Терновников. Простите, Майя Сергеевна, у вас гости, я могу зайти в следующий раз.

Майя. Это моя подруга… кстати, единственная… Знакомьтесь.

Терновников (подавая руку Кларе). Терновников. (Майе). Как самочувствие?

Майя. Как всегда.

Терновников. Не подвергались?

Майя. Заболеваниям? Нет, не подвергалась.

Терновников. Позвольте присесть?

Майя. Садитесь, прошу вас.

Терновников. Благодарю. Позвольте закурить?

Майя. Курите, пожалуйста.

Терновников. На стройке были оглушительные взрывы. Вы слыхали?

Майя. Слыхала… да… А что?

Терновников. А что ж… я ничего особого высказать не собирался. Так… ничего.

Майя. Колебание атмосферы… звук.

Терновников. Не спорю, звук… но очень сильный.

Майя. Сильнее не слыхали?

Терновников. Звуки, по-моему, вредят… Нервная система…

Майя. А некоторые звуки даже убивают… звуки бомб.

Терновников. До нашей периферии не докатилось. Вы переживали?

Майя. Переживала… в детстве.

Клара. Где вы служите, уважаемый товарищ?

Терновников (строптиво). А какое это может иметь значение? Служба службой, а человек человеком. Если не нравлюсь, не обращайте внимания. Я ведь здесь никому не нравлюсь.

Майя. Товарищ Терновников, что с вами случилось?! Вы никогда столь острых вопросов не касались.

Терновников. А сегодня коснусь. Поскольку являюсь предметом вашего невнимания, то и коснусь. Все открылось!.. И мысли у меня подработались, теперь не обижайтесь. Большие люди интересуют вас, уважаемая Майя Сергеевна, люди всесоюзной категории. Вот почему я так продолжительно испытывал на себе ваше безразличие. Тяжелый факт, но больше не будем. Я вас не осуждаю, потому что вполне понимаю. Не только покоряюсь, но приветствую, выбор правильный. Я же останусь глухим и немым ко всему дальнейшему. Разрешите посидеть еще некоторое время?

Майя. Нет, не разрешу. Вы притворялись забитым и безобидным.

Терновников. А вам заметно было, что Терновников ходил к вам, умываясь слезами предварительно? Не замечали. Для кого же он рыдал так долго? Для себя или для него?

Майя. Молчите!

Терновников. Что молчать… имеющийся материал говорит сам за себя. Но повторяю: не будем. На вашем месте я тоже точно так поступил бы. Чего теряться. Всесоюзная категория повыше периферийной.

Майя. Прощайте, Терновников, я уезжаю домой, больше мы никогда не увидимся.

Терновников. Вы шутите?! А как же он… тут останется?

Майя. Больше мы никогда не увидимся.

Терновников. Тогда другая ситуация… и, может быть…

Майя. Прощайте.

Терновников. А руки вы мне не подаете?

Майя. Подаю. Вы ни в чем не виноваты.

Терновников. Непонятная вы девушка. За то и любил. И на вечную разлуку с крайней тоской заявляю вам: любил, как мог. (Уходит.)

Майя. Наконец вспомнила, о чем я хотела с тобой поговорить. У меня из бумаг в чемодане пропали два письма.

Клара. Эти письма имеют для тебя ценность?

Майя. Огромную.

Клара. Да?

Майя. Безмерную.

Клара. А вот поделиться со мной не хочешь.

Майя. Это невозможно.

Клара. Но объясни мне, почему?!

Майя. Почему никто не видит, как распускаются цветы, как создается колос, как возникает буря!

Клара. А если не цветы? А если грибы?

Майя. Мне начинает казаться, что ты за мной подглядывала.

Клара. Вот твои письма… смотри.

Майя. Откуда они взялись?

Клара. Разбрасывать не надо.

Майя. Ты читала? Умоляю тебя, не рассказывай… даже после того как я отсюда уеду. Может быть, это первое и последнее в жизни…

Клара. Неужели ты с ним живешь?!

Майя. Какая ты… какая ты несчастная!

В дверях появляются Ксения Петровна и Дононов.

Ксения Петровна. Скажите, девушки, кто из вас двоих состоит в отношениях с моим мужем?

Дононов. Ксения Петровна. Я не хотел бы… очень не хотел бы. Я там побуду, во дворе… Не обижайтесь. (Уходит.)

Ксения Петровна. Я повторяю, девушки, кто из вас состоит в отношениях с моим мужем?

Клара. Кто вы? Что вам нужно?

Ксения Петровна. Мне нужно потолковать с той из вас, которая состоит в отношениях с моим мужем Димитрием Алексеевичем Суходоловым.

Клара. В каких отношениях?

Ксения Петровна. В каких?! В определенных. Жену на пустое место не меняют… ее меняют на кого-то.

Клара. Что ж будем делать, Майя… говори.

Майя. У меня никаких отношений.

Ксения Петровна (приблизившись к Майе). Очень приятно… хоть посмотреть вблизи. Такой именно я тебя и представляла. Он к таким неравнодушен, к чистеньким. Как же это — нет отношений, а? Ты ведь готова сквозь землю провалиться передо мной. Когда у женщины с мужчиной ничего нет, она козырем держится. А ты потешилась с чужим мужем — теперь на его законную супругу смотреть жутко. Не бойся, за косы волочить не стану. Мы культурно с тобой разойдемся. Но все-таки ты давай говори.

Майя. У меня нет никаких отношений.

Ксения Петровна (берет со стола письмо, которое давно заметила). А это что? Чей почерк? Его почерк. (Читает.) «Песня моя!» Батюшки! Он ее песней зовет. Какая глупость! В трезвом виде он не мог бы выдумать, значит, пьяный писал. Так оно и водится. Где девки — там и выпивка.

Клара. А вы, мадам, однако, прекратите эти выражения.

Ксения Петровна. Извините, не буду, увлеклась. Значит, тебя, дорогая, зовут Майей. Будем считать, что мы теперь лично знакомы. Не хочу бранить тебя, потому что ты девушка интеллигентная. Тебе будет больно. Но ты должна понять, как девушка интеллигентная, насколько больно мне доказывать перед тобой свои права. Лучше всего для нас обеих — культурно и мирно пресечь эту историю. Если ты не хочешь, чтобы тебя отсюда выслали с позором и не прислали следом за тобой позорной характеристики, то в течение суток соберись и уезжай отсюда.

Клара. Вы права не имеете. Бывало, высылали. Теперь такие беззакония не пройдут.

Ксения Петровна. А ты кто такая?

Клара. Человек… подруга.

Ксения Петровна. Ах подруга… Уж не ты ли та подруга, которая стащила письма Суходолова у своей подруги, то есть у нее, и носилась с ними по городу?

Майя. Клара?! Ведь мне казалось!

Ксения Петровна. Зачем же ты таскала чужие письма?! И Суходолова позорила…

Клара. Мною руководили высокие принципиальные соображения. Я считала…

Ксения Петровна. А за мужа бороться — это не принципиальные соображения?! Она «считала»… Закройся!

Майя. Вам за своего мужа бороться нечего. По-моему, он не собирался вас оставить.

Ксения Петровна. Что ж ты святую невинность из себя корчишь?.. Или для того, чтоб чистенькой казаться?.. «Не оставит». Давно оставил.

Майя. Я этого не знаю и не узнавала. А письма… ну так что ж… Неужели он лишен права переписки? Но вы уж сами с него спрашивайте, в чем он виноват, а ко мне, пожалуйста, больше никогда не приходите. Уеду я в тот день, в который мне надо. И вот что… вы лучше уйдите, очень прошу вас. Я сделаю что-нибудь ненужное, ужасное, если вы не уйдете! Обе… обе…

В дверях появляется почтальон.

Почтальон. Майя Сергеевна, вам письмецо.

Ксения Петровна. Местное?

Почтальон. Да, местное…

Майя (берет письмо). Благодарю.

Почтальон. Уезжаете от нас, Майя Сергеевна?

Майя. Да, нынче в ночь, с экспрессом.

Почтальон. Счастливо вам. Может быть, еще наведаетесь к нам. (Уходит.)

Ксения Петровна. Читайте, дорогая. Я не уйду, покуда не узнаю, что он вам пишет.

Майя. Да, я прочту, конечно. (Читает молча). Узнать хотите! Нате! (Бросает ей письмо.) И уйдите!

Клара (в испуге). Майя!..

Майя. Уйдите обе…

Клара. Маечка, прости.

Майя. Обе… обе… (Уходит.)

Следом за ней — Клара.

Ксения Петровна (долго читает письмо). Значит, правда, она уезжает… типичное прощальное письмо. Но неужели правда? Неужели он с нею в отношениях не состоял?! Вот так новость! (До крика). Что я наделала, дура окаянная!

Вбегает Дононов.

Дононов. Что с вами, уважаемая Ксения Петровна?!

Ксения Петровна. Читайте! (Бросает ему письмо.)

Дононов. Вот удивительно, я суходоловский почерк только по резолюциям знал.

Ксения Петровна. Читайте же!..

Дононов. Читаю, читаю… Что-то неинтересное… «Благословляю вас на чистый, честный жизни путь…». Благословляет… Правильно, конечно. Полюбить желает… семью создать… Я, Ксения Петровна, ничего не понимаю.

Ксения Петровна. Ах, уважаемый, чего же тут не понимать! Суходолов приглашает ее на первое и последнее свидание. Тут это черным по белому написано. Он желает с нею повидаться в последний раз перед ее отъездом. И значит, между ними не было никаких отношений?! Это же другое… пострашнее.

Дононов. Почему же, Ксения Петровна? Не было, и хорошо… и, как говорит молодежь, замнем.

Ксения Петровна. Сказать легко! Но мы же сами толкали его в чужие объятия…

Дононов. То есть как это — мы? Может быть, дифференцируем?

Ксения Петровна. Мы толкали, мы его мучили… Мы, мы, мы! А спросите теперь, за что мы человека мучили, — сказать будет нечего. Если по правде говорить, то я, простая баба, не в меру увлекалась домашним бытом. А вы окончили какую-то общественную академию^[12]. Вас Суходолов боялся.

Дононов. Тихо… тихо… Мучили… действительно! Распишемся.

Ксения Петровна. «Распишемся»… А я одна осталась. Ведь я за вами шла, как за идейным.

Дононов. Дорогая, не шумите. И совершенно неизвестно, кто за кем шел. И вы за мной, и я за вами. Вы не плачьте, он вернется. Мы на него воздействуем.

Ксения Петровна. Спасибо вам за ваше воздействие! «Вернется»… Никогда он не вернется. Да, я плачу… Рыдать надо, а не плакать! По земле кататься… Ведь он не какой-нибудь там рядовой, замухрышка… а большой человек!

Картина третья

Глухой берег реки, именуемый Старыми причалами. Старенький пароход, мачты парусников. Вечерние фонари. Майя, перевозчик.

Перевозчик. Гуляешь, дева, или человека ждешь какого?

Майя. Жду, сторож, жду. Что спрашиваете?

Перевозчик. Наши Старые причалы — место одинокое. Вижу, ты одна. Заметно, что томишься. Подумал, может быть, тебе на тот берег переправиться надо. Я не сторож. Перевозчик.

Майя. Спасибо, перевозчик, мне ничего не надо.

Перевозчик. Ну, я мешать не стану. Запалю вот трубочку и скроюсь с глаз. Я тоже этим занимался своевременно. Климат жаркий нынче летом. Чуешь, как из тайги потягивает?.. Гарь.

Майя. Нет, не чую.

Перевозчик. Должно быть, я один чую… Жди, развлекайся… Ждешь мальчишечку? Молчок.

Майя. Нет, не мальчишечка, а муж чужой.

Перевозчик. И так бывает. Тоже простительно… ежели, конечно, дело сердечное. Не он ли машет? Ишь ты, как спешит.

Майя. Он, он.

Перевозчик. Он?! Знакомый человек. И так бывает. Тоже простительно. (Уходит.)

Появляется Суходолов.

Суходолов. Бежал, как мальчишки бегают. Самому смешно. Но что поделаешь. Поехал на свидание и тут же повернул назад. Самолет пришлось отправить на тайгу… где-то тайга горит. Здравствуйте, моя дорогая, не сердитесь.

Майя. Нет, я не сержусь, но возвращаться — плохой признак. Вы не верите?

Суходолов. Пустяки. У меня весь день прекрасное настроение, и никакие признаки его не разобьют.

Майя. Чему же вы так радуетесь?

Суходолов. Тому, что ждал увидеть вас, а теперь тому, что вижу.

Майя. А зачем видеть-то, Димитрий Алексеевич?

Суходолов. Ни за чем.

Майя. Опять, как в первый раз… я на всю жизнь запомнила. Но так не может быть! Где-то в душе должно быть желание какое-то, какая-то цель… не знаю что, но есть же что-то.

Суходолов. О милая, конечно, есть! Могучее желание увидеть ваши юные глаза, послушать, как вы говорите, прикоснуться к вашему плечу… и еще тысяча вещей, от которых невыразимо бьется сердце. А попросту… попросту я хотел проститься с вами.

Майя. Димитрий Алексеевич, вам нельзя со мной встречаться?

Суходолов. Вопроса не понимаю. О чем вы говорите?

Майя. У вас были тяжелые неприятности… жена… и вообще. До меня дошло.

Суходолов. Каждой женщине — и моей жене тоже — трудно понять все, что со мной происходит. Нет, Майя, никакие неприятности не удержали бы меня, но дело в том, что я сам не мог… точнее, не стремился к встречам… мне ничего не надо.

Майя. Да, я знаю… только песня.

Суходолов. Только песня… сонет… я вам писал.

Майя. Сонет Петрарки… Димитрий Алексеевич, вы какой-то удивительный, вы подняли меня за облака, а я обыкновенная, и у меня есть поклонники. Я собираюсь выйти замуж.

Суходолов. Все это и не должно меня волновать.

Майя. Но ваши письма!.. Сложно, необыкновенно.

Суходолов. Нет, друг мой, все очень просто. Вот слушайте. Я вас возвысил, одухотворил, и мне это приятно, греет, очень дорого, останется до конца моей жизни. Так, понимаете? А если было бы другое, совершенно обыкновенное, то первый ваш поклонник убил бы всю мою любовь. Началась бы ревность, упреки, ссоры — и от моей Майи ничего бы не осталось. Знаем мы это сомнительное счастье стареющих Ромео с молоденькими женами.

Майя. Не заставляйте возражать… вы не стареющий.

Суходолов. Пусть так, но, Майя… вы не обижайтесь, я вовсе не хочу сказать, что вы из легкомысленных. И вообще мы с вами затеяли опасный разговор, легко обидеть друг друга. Вы поймите меня в том смысле, что в моей трудной, очень суровой жизни вы, Майя, мой подснежник.

Майя. С вами страшно. Ума можно лишиться.

Суходолов. Подснежник мой…

Майя. Димитрий Алексеевич, не надо.

Суходолов. И это пройдет, как единственный миг огромного счастья.

Майя. Вы загипнотизировали себя и меня своими письмами. Сначала вы меня выдумали, а потом поверили в свою выдумку.

Суходолов. Я люблю вас.

Майя. Не надо, Димитрий Алексеевич. Я земная.

Суходолов. Я люблю вас.

Майя. Ваш подснежник от первого прикосновения завянет, и от Майи ничего не останется.

Суходолов. Эх, дорогая, не завял бы, да вот горе, что поздно! Какая старая история, черт бы ее побрал! Я говорю вам, что удавился бы с горя, если бы моя Майя только бросила бы на кого-то не тот взгляд… Вы правы, не надо. И сгинь, моя бесценная колдунья! Смешно, наверно, поглядеть со стороны.

Майя. Вы удивительный, вас можно одухотворять.

Суходолов. А я чего хочу? Я как раз и стремлюсь к тому, чтобы мы дружески любили друг друга. Я хочу условиться с вами о том, чтоб нам переписываться, не терять друг друга из виду, иногда встречаться.

Майя. У меня будет муж, и мне влетит за это.

Суходолов. А вы ему скажите, что тут одна поэзия.

Майя. Не поверит.

Суходолов. Разве что… Когда-нибудь потом, когда все это заживет, я расскажу вам, как меня мучили за эту поэзию. Но вот и наш самолет летит. Если не сбросит вымпела — я свободен на весь вечер. Тут у меня знакомый перевозчик, возьмем лодку.

Майя. Еще и тайга должна мешать! А впрочем, к лучшему.

Суходолов (смотрит в небо). Ну что же ты, голубчик, не томи!

Майя. Будет вымпел. Вы хотите, чтоб он был.

Суходолов. Чего хочу? Пожара? Вы не представляете себе, какую опасность для нас представляет пожар в тайге.

Майя. Будет вымпел. Ваш самолет делает круг.

Суходолов. Какая неприятность!

Майя. Вот вам вымпел! Получайте…

Суходолов. Чему вы радуетесь?

Майя. Вы думаете? Я тоже думаю, что радуюсь.

Суходолов. А нам сейчас придется распрощаться… и, кто знает, может быть, мы никогда уж больше не увидимся.

Майя. Теперь я вам скажу всю правду! Только на несколько минут забудьте про вымпел, про тайгу, про все на свете… Можете?

Суходолов. Наверно… да. Скажите.

Майя. В этом «наверно, да» вы, Димитрий Алексеевич, весь как есть, бесконечно цельный человек. Я это говорю серьезно, а не из одной симпатии к вам. Я тоже цельная. И говорю вам, что я сделала бы для вас все, на что может быть способен человек, когда он любит, когда он преклоняется… Нет, не надо меня поправлять. Я говорю то именно, что хочу, что созрело в душе. Ведь вы, мой милый, писали мне, а ответа не просили. Вы как-то про меня совсем забыли…

Суходолов. Я?.. Как я мог забыть?

Майя. То есть вы помнили, но помнили как имя, как портрет, как образ и забыли, что образ этот тоже чувствует, что там кипит кровь и сердце… Милый, вы не обижайтесь. Вот и накипело. Вот я теперь и говорю, что вам той высоты не снилось, на какой вы стоите в моем воображении. И то, что вы сейчас мне говорили, делает вас еще лучше. Еще невыносимее с вами прощаться. Страшно! Страшно, что я не боюсь разрушить мое солнце, а вы боитесь. Вы боитесь будничной жизни со мной, а я эту жизнь с вами считаю праздником. Но я девчонка… обнаглела… и всякое соображение потеряла. Люблю так, что хоть топись. Но, милый мой, ведь потому вы так и дороги мне, что я для вас — одна поэзия, подснежник… А теперь прощайте… до слез… И помните, что я… словом, если позовете, все брошу, прилечу. (Уходит.)

Суходолов. Ушла… и звезды падают. Жара. Вот говорят — «запутался» и понимают под этим простую связь. Нет, когда мысли путаются с чувствами и сам не знаешь, где мысли и где чувства, когда твое сердце восстает против разума… Да о чем я бормочу?! Вернуть ее надо. Позвать сейчас же. Майя! Вернитесь, Майя!

Появляется перевозчик.

Перевозчик. Она… та Майя, мимо меня, как перепелка, с криком пролетела. Не догонишь. И доброго вечера не могу сказать. Тайга у нас запылала. Слышите, начальник?

Суходолов. Отчего же не слышать. Слышу.

Перевозчик. Повек людям тяжко расставаться.

Суходолов. Сочувствуешь?

Перевозчик. Так ведь понятно. И вот что я тебе хочу высказать… прости, что по-крестьянски «ты» говорю, я старый… Спешить не надо навеки расходиться. Ты думаешь, струну эту в сердце порвал, ан нет, она навеки осталась. А тебе рано еще в прошлое глядеть, ты гляди в будущее.

Суходолов. Рано, чалдон?! Ты тоже говоришь! Нагнать ее, вернуть? Чего молчишь? Советуй до конца. Я подчиняюсь.

Перевозчик. Как хочешь… Я только говорю, что у тебя будущего больше, чем прошлого. А ты спешишь… и она пролетела с криком неизвестно куда. Не спеши. А сейчас вертаться не советую. Едем на ту сторону. Но — твоя воля.

Суходолов. И ты в приметы веришь!

Перевозчик. А то нет. Глянь, какое зарево. Тайга горит по всему небу.

Суходолов. Верно, чалдон, подчиняюсь. Радостные вещи ты сказал. Радостно, когда у нас будущего больше, чем прошлого. (Кричит.) Эй, на том берегу, слушай! Созывайте народ к пристани! Тайга горит.

Занавес

Цветы живые

Пьеса в трех действиях, десяти картинах

Действующие лица

Ленин с известного портрета

Родин

Аллочка

Серафима

БРИГАДА КОММУНИСТИЧЕСКОГО ТРУДА

Николай

Сева

Толя

Юра Белый

Юра Черный

Дон Карлос — Карп

Ланцов

Нюша

Галя

Васька Крякин

Марта

Алена

Мария Михайловна

Безликий

Голова в кепке

Официантка

Действие первое

Картина первая

Старинный домик с верандочкой южнорусского типа. Вокруг множество цветов. Тополя. Час предвечерний светлого летнего дня.

Серафима, Николай.

Серафима входит, видит Николая.

Серафима. Здравствуйте, Коля.

В ответ молчание.

Ну, Коля… Замечтались? Здравствуйте.

Николай. Да-да.

Серафима. Что «да-да»?

Николай. Замечтался… Здравствуйте…

Серафима (после молчания и ехидных взглядов). Коля, а Коля… не вышло? Товарищ Бурятов, я у вас спрашиваю, не вышло?

Николай (весьма приятно и непонимающе). А что не вышло-то?

Серафима. То, что было задумано… загадано.

Николай (почти по-детски). «Загадано»… Смешно как выражаетесь. Люблю подхватывать смешные выражения. «Загадано». Пошутите еще. Как-то радостно, когда вы так шутите.

Серафима. Ох, вкрадчивый… Я Аллочке говорю: таких бояться надо. Но это особо. Все же видно, что не вышло… И спрашивать не надо.

Николай. Если серьезно… то, конечно, не вышло. С Нового года мечтал я справить себе летний костюмчик по моде. Брючки снились, как струны… пиджачок, как у солнечного клоуна… Но моя сберкнижка дала течь. Не вышло, Серафима Никитична, не вышло. Смешно?

Серафима. Не зря вы клоуна сюда приплели, Коленька. Я Аллочке говорю: не верь… Я-то отлично понимаю эти шуточки, эти ваши улыбочки. У вас главное дело жизни не вышло… бригада ваша… как ее там называют?.. Коммунистическая?

Николай. Да, коммунистическая.

Серафима. Она под откос летит… (Певуче). Да, Николай Бурятов… не вышло… хоть и газеты и радио… Но не вышло.

Николай. Серафима Никитична, перевернем страницу. (Делается строже). Могу оставить автограф: не вышло… главное дело жизни и все такое… Перевернем страницу. Начнем с вас. Это правда, что вы религией занимаетесь?

Серафима (автоматически, с усмешкой). Религия — дурман для народа.

Николай. Я лично считаю, что религия — кошмар для народа. У меня через забор поп квартирует, отец Терешка… тот — да. Но когда мне говорят, что вы религией занимаетесь, я как-то теряюсь.

Серафима (легко). Ребенок, почему?

Николай. Вот как раз… как раз хочу сказать вам как ребенок: у вас глаза…

Серафима. Как бирюза. Знаю. Дальше.

Николай. Нет, действительно. С такими глазами человека можно превратить в мумию. И руки ваши… тело также, вообще…

Серафима. Он как ребенок… хватит. К чему это?

Николай. К тому, что религия… я не знаю… там ведь дух какой-то.

Серафима (наставительно). Молодой человек, запишите в свои тетрадки, что дух к телу никакого отношения не имеет. Дух сам по себе, тело само по себе. Я Аллочке это всегда говорю.

Николай (думающе и с болью). Откуда вы взялись?

Серафима. Это что за нахальство?!

Николай. Молчу.

Серафима. Я дальняя родственница Григорию Григорьевичу.

Николай. Дальняя… дальнейшая.

Серафима. Опять нахальство.

Николай. Молчу.

Серафима (вдумываясь). Что значит — дальнейшая?

Николай. Да так… болтаю сам не знаю что.

Серафима. Ой ли, ребенок?

Николай (мягко, покорно). Многого не замечаю, что надо замечать, не улавливаю… Жаль. Так и не уловил, когда вы в этом доме сделались дальнейшей родственницей.

Серафима (пронзительно). А какое вам дело?

Николай (точно не заметил силы вопроса). Для разговора сочиняю… ожидание настраивает.

Серафима. Я никого не жду.

Николай. А я жду Аллочку.

Серафима (с усмешкой). В Ленинград уезжаете?

Николай (чуть не вздрогнул). Кто вам сказал?

Серафима. Она же.

Николай (внутренне поражен). Вот какая у вас дружба!

Серафима. Я в Аллочке души не чаю.

Николай. А душа у вас тоже отдельно от этого… от организма?

Серафима (мягко). Ах, Коля, ну что вы понимаете… «Душа»! Это вот я могу читать душу человека. Вы — нет. Не потому, что молодой, а потому, что такой азбуки не проходил. Я могу дальше сказать… для вас специально. Почему у вас не вышло?.. Вы же страдаете от этого… А потому не вышло, что вы не знаете даже, каким ключом открывается собственная душа. А лезете… куда?! Почти что на небо. Бригады коммунистического труда… молись, и только. У меня нет бригад, зато есть души людские… И отчего они ко мне льнут, этого вам не понять.

Николай (угрюмо, с ненавистью). Серафима, я тебе Аллочку не отдам.

Серафима (почти так же, но с улыбкой). Поздно спохватился.

Николай. Это точно, поздно.

Серафима. То-то…

Николай (встал). Дурак… считал, что у нее несчастная любовь. А это ты… Ты — что-то подозрительное. Чувствую.

Серафима. Не бойся, не кусаюсь.

Николай (в раздумье). В самом крайнем случае я тебя убью… и сам погибну, но не дам… Убью!

Серафима (встала). Вот хорошо… убей. Хоть здесь, возьми и задуши.

Николай (отстраняясь). Какая ты…

Серафима. Нехорошая, бессовестная, малосознательная… (Смех.) Дурачок, не тебе воевать со мной за Аллочку. Тюря.

Николай. Да, такое у меня впервые! Но ты смотри! Тюря — пища наша, крестьянская.

Серафима. Позволь напоследок сказать тебе дружелюбное слово. Ты хочешь Аллочку вернуть в свои объятия — ты ее вернешь. Живи нормально. Незаметно живи… вот ее мечта. И мне противно, когда ты начинаешь читать свои…

Николай. Тебе…

Серафима. Не нравится? Ничего не поделаешь.

Николай. Все понятно.

Серафима. Ничего тебе не понятно. Ты все свои промашки уж не записывай, пожалуйста, на Серафиму. Нашел злодейку. Подумай-ка, чего ты наделал людям, которые тебя принимали, как родного. Ты не только Аллочку потерял навеки, ты и Григория Григорьевича потерял. Ты его смертельно оскорбил.

Николай (тяжело). Да, Серафима Никитична, понимаю… вы не только дальнейшая, вы еще и умнейшая. Но зачем вам все это делать, зачем?!

Серафима. А это уж действительно детский разговор… Все-таки любопытно… вы рабочий… ну, там… морячком служили… это дела не меняет… электросварщик. А разговариваете вы начитанно.

Николай (уходя за маску). Какой там… пыль и зола.

Серафима (улыбка, пронзительные взгляды). Вон как… в рамку свою входим. Ах, Аллочка шествует…

Николай (угрюмо). Рамка не рамка, это не важно, но Аллочка об этом разговоре никогда не узнает.

Серафима. Эх, где мои десять лет назад! Очаровательный ты малый.

Входит Аллочка.

Аллочка. Что сие значит? Вы мило разговариваете…

Николай. Я впервые узнал, что за человек Серафима Никитична.

Аллочка. И что она за человек?

Николай. Я ей сказал… она согласна.

Аллочка. Серафима, ты согласна?

Серафима. Представь себе, вполне.

Аллочка. И что же он сказал?

Серафима. Могут же быть у меня тайны с мужчиной.

Аллочка (лениво и безразлично). Ты считаешь, что он мужчина?

Серафима. Представь себе — да.

Аллочка. С неба звездочка упала… очень интересно. Вечерять будем или отца подождем?

Серафима. Лучше его подождем.

Аллочка (странно серьезно, села). Ну, мужчина, проводи политчас.

Николай (хмуро). Я тебе очень мешаю?

Аллочка. Терпимо.

Николай. А я все равно не уйду.

Аллочка (крикнув). Тогда пой!

Николай (очень мягко). Можно бы… Но у вас, кажется, церковные мелодии в моде, а я не умею.

Серафима (насмешливо). Молодой человек, запомните, что церковные мелодии поются в церкви, а дома мы поем что хотим… не то что у вас.

Аллочка. Вот-вот-вот!

Николай (сурово). Что «вот-вот»?

Аллочка (с неприязнью, готовясь сказать многое). А то, что ты… Не хочу тратить нервы. Хорошо! Ты — одержимый… Но я — то не одержимая… Мне наплевать на твои… Скажи, ты можешь вообразить, что кроме твоих бригад коммунистических по небу летают нормальные птицы и плывут облака?

Николай (охотно и простовато). Могу, и самолеты могу вообразить. Ракеты… спутники.

Серафима. Аллочка, никогда не говори, что он глупый. Хотела бы я быть такой глупой.

Аллочка. Может быть, он тебе нравится?

Серафима. К сожалению, немного переросла.

Николай (с откровенной простоватостью). Вот бы и шутили… и я мог бы вас позабавить. А то придираются.

Аллочка. А ты меня и так давно забавляешь.

Серафима (с удовольствием). Аллочка, что с тобой сегодня?

Аллочка (звонко, враждебно). Шутить не намерена. Вот и все.

Серафима. Могу оставить вас наедине. (Встала).

Аллочка. Вдвоем с ним помрешь с тоски.

Серафима (насмешливо). Коля, пришло время обижаться.

Николай. На кого — не знаю.

Серафима. Не на меня же.

Николай. А я по наивности считал, что надо на вас.

Аллочка (сообразив). Ишь ты… Ты еще считаешь, что я, несчастная, нахожусь под чужим влиянием. Сама — ничто. Глина. Но попала не в твои руки.

Николай (искренне, мягко). Аллочка, я ничего не считаю… Я во всем заблуждаюсь, честно говоря.

Аллочка (грубо, напористо). Врешь бессовестно. Ты считаешь, что я торговка… ничем не живу, опустилась, отупела… Вот как ты считаешь. У меня нездоровые переживания на почве личной травмы. Ну что ж, правильно… нездоровые. Хотела выпить каустик, отец выследил, это всем известно. Была малютка — верила в прекрасную любовь… а теперь остались одни нездоровые переживания. И отлично без тебя знаю: старо, бездарно. Но я прошу, оставь меня в покое, не спасай. Я, между прочим, не тону. Давай договоримся раз и навсегда на эту тему, что я живу прекрасно без вашей прекрасной любви… прекрасно, на мой тусклый взгляд. На твой светлый взгляд, я подонок. Боже, знаю! Но учти, что люди с тусклыми взглядами тоже имеют право на существование… (Нервозно.) Ты что сказать хочешь?

Николай (опять простовато). Да я так… подумал… Тусклый… это, как бы сказать, материя сложная… А глаза у тебя на самом деле занятные. Иногда смотришь, и кажется, что они срисованы с чужого портрета и тебе вправлены… бумажные глаза.

Серафима. Алла, я боюсь этого человека.

Аллочка. Он доиграется до того, что я его выгоню.

Серафима. Аллочка, можно мне ему вопрос задать насчет ваших отношений?

Аллочка. Пожалуйста.

Серафима. Коленька, чего вы добиваетесь?

Николай. Аллочка знает.

Серафима. Но я не знаю.

Николай. А вам и знать не надо.

Серафима. Любви вы добиваетесь. Любви не будет. Даже со стороны видно, как вы действуете на нервы Аллочке…

Аллочка. Серафима, прекрати.

Серафима (изумлена). Ах, прекрати!

Аллочка. Да, прекрати. (Просто и мирно.) Коля, ты меня презираешь, что я живу деньгами… ушла в рубль. Да, ушла. Не отрицаю. Но рубль… это по крайней мере реально. Это жизнь. Я люблю красивую обувь, я люблю… да мало ли чего ни любит человек. Сиди и жди, когда оно с неба свалится. Словом, Коля, давай тихо-мирно подведем черту. Одни хотят жить будущим, другие хотят жить настоящим.

Николай (иным, строгим тоном). Линия…

Аллочка (не расслышав). Что?

Николай. Так… слово…

Аллочка (по-прежнему). А Серафиму ты не трогай… она смешная… Верует, молится… Пробовала меня учить… но это не выйдет. На том мы и поладили. Дружим крепко и на равных. (Гневно, Николаю.) И она меня не спасает. В душу не лезет.

Николай смеется.

Ну, чему ты, чему?

Николай. Пусть Серафима скажет.

Аллочка. Серафима, скажи.

Серафима (серьезно). Ничего я не скажу. Но разговаривать с вами, мил-сердечный друг, надо умеючи. Кое-что лишнее сказала. Жалею.

Аллочка. Про меня, конечно… о господи!

Николай. Мне пора.

Аллочка (без перехода). Ты зачем в Ленинград?

Николай. Соскучился. Я там срок военной службы проходил.

Аллочка. Может быть, девочка осталась?

Николай. Они к подводникам были неравнодушны.

Аллочка (взрыв). Знаем мы, зачем ты в Ленинград едешь. Отец сказал. Не клеится ваш ансамбль. И пожалуйста, без жестов! Некрасиво выразилась. Правильно. А вы красиво с моим отцом поступаете? Он ваш завод своими руками строил, а вы теперь его учите, как надо работать… мало того, вы еще учите его, как надо жить. Кто вы такие? Кто ты такой? Скажи.

Николай. Решила ссориться — ссорься. С отцом мы сами разберемся.

Аллочка. Не выйдет. Далеко зашло.

Николай (доля запальчивости). Он культа хочет, привык… Культа не будет.

Аллочка. Ты после этого негодяй.

Серафима. Аллочка, мальчиков обижать не надо.

Аллочка. Мой отец, если ты знать желаешь, из Кольки сделал заводского человека… И этот негодяй оскорбляет старика.

Николай. Аллочка, я способен простить тебе многие твои выходки, но этого прощать не буду.

Аллочка. Чего — этого?

Николай. Ты и отца против меня настроила… Эх ты! Совесть у тебя чем-то помарана. Маленькое с большим путаешь.

Аллочка. А я плевать хотела на твое «прощу» и «не прощу».

Серафима (тонко, почти ласково). И как вы переносите, Коля? Меня со стороны и то в дрожь бросает.

Входит Толя, за ним — Васька.

Николай. Анатолий, тебе что?

Толя. Ты на поезд опоздаешь… вот что.

Николай. А он кто?

Васька (шикарно). Он — это я, Василий Крякин. Вам это имя ничего не говорит? Видно, не пользуетесь такси… Короче, я способен превратить мой аппарат в ракету, но до отхода ленинградского восемь с четвертью минут.

Николай (стремительно идет и шепотом, Серафиме). Помни, что я сказал. Не отдам.

Все трое уходят.

Аллочка (до дрожи). Что он сказал? Серафима, что он тебе сказал?

Серафима. Хулиганское выражение.

Аллочка (напряженно, с болью). Ты врешь, он неспособен. Он сказал что-то важное.

Серафима (будто не слышит, буднично, бесстрастно). Я тебе говорила: таких бояться надо. Вкрадчивый… О господи, денек прошел, смеркается. Цветы сегодня остаются неполитые. Отец что-то опаздывает. Полью сама.

Аллочка (с ужасом). Как люди не любят друг друга.

Серафима (как прежде). Святые слова. Я это всегда говорю тебе. Вот цветы… люби, молись. Недаром отец их разводит.

Аллочка. Они мертвые.

Серафима. Нет, они живые.

Аллочка. Ну что ты мелешь… они же холодные, как земля. Они не знают нашей с тобой жизни. Я хочу живых цветов… (Жалоба). Так мне мечталось прижать к груди живое сердце… Что такое со мной делается? Чувствую, что меня делят…

Серафима. Никто тебя не делит… не надрывайся.

Аллочка (продолжает). Коленька… Бурятов… вкрадчивый… это точно… Серафима, дай мне чего-нибудь… а то я плакать буду.

Серафима. Я отцу принесла… налить?

Аллочка (борясь и успокаиваясь). Не надо. С пяти лет отец прививал — не хныкать. Пусть тебе до черта больно — молчи. Закурим? Впрочем, ты же христианка. (Закурила). «Ароматные»… Ухаживал бы, как другие… Пошли бы в ресторан… Потанцевали… А то не пьет, не курит. Удавиться можно с этим режимом.

Серафима (озабоченно, строго). И не смей ты обострять с ним отношения. Пока он ходит в дом, будет сносить, улыбаться. Но как только вы совсем порвете — не простит. Обиженные мстят, учти. Ох, эти слишком передовые мальчики! Он подведет тебе политику. На целине от него не скроешься.

Аллочка. Ты права. Конец, конец. Пойдем в кино.

Серафима. Не могу, родная. У нас в храме вечером будет заседание церковного совета.

Аллочка. Скажи пожалуйста…

Серафима. Демократия.

Входит Родин.

Аллочка (на его слова, которых не слышно). Что ты буркнул, папаша? Мы ничего не расслышали.

Родин (раздраженно, мрачно). Я не буркнул, а ясно сказал: «Добрый вечер».

Аллочка. Что с тобой? Я тебя давно таким не видела.

Родин. Спать пойду.

Серафима (лукаво и насмешливо). Рановато. Птички еще спать не ложились. Чирикают.

Родин (с обычной в его тоне иронией). «Птички»… «чирикают». Они кругом, эти птички… и чирикают. Алка, купи отцу водки и прости за это поручение. Я промотался… денег нет.

Аллочка. Серафима для тебя купила.

Родин. Это зачем?!

Аллочка. Я тоже удивляюсь.

Серафима (как прежде). Женить вас хочу на себе, Григорий Григорьевич… наши родственные отношения сие позволяют. Ищу способа понравиться.

Аллочка. Серафима, это противно.

Родин. Не болтайте… и так уж…

Серафима (устроивши на столе что нужно). Я тоже с вами стаканчик… во здравие.

Родин (философически). Притесняется это в нашем обществе. «Не пей, человек». А он пьет. Почему? Постоянство. И те, которые требуют, до чрезвычайности уверены, что они человека перевоспитали. Но перевоспитывать надо ровно столько же, сколько воспитывать. Старую краску обдирать гораздо труднее, чем новую положить. Но те, которые чирикают, они на это скажут: ошибочно рассуждаете, товарищ. Теперь, оказывается, тридцать лет не так работал, а ошибочно.

Аллочка (как от чего-то тяжелого). Отец, оставь эту тему.

Серафима (весело). Пусть говорит.

Родин (с паузами, тяжело, медленно). Телевидение сегодня приезжало… Фонарей навезли, в цехе не пройти.

Аллочка. К кому приезжало? К ним?

Родин. А то к нам.

Аллочка. А Колька у нас сидел… ничего не сказал.

Родин (недружелюбно). Еще бы… он скромный.

Серафима. А то… До ужаса.

Родин. Со мною старые рабочие стояли в стороне… разговаривали. Мне Егорушкин заметил: «Гриша, каким же мы с тобой трудом тридцать лет занимались, капиталистическим, что ли? Мы же делали то же самое, что они».

Аллочка. Я решила выставить Кольку из дому раз и навсегда. Надоело.

Родин. Напрасно.

Серафима. Вас не поймешь.

Родин. Лучшего супруга Алке не найти.

Аллочка. Люблю отцов, которые точно знают, какой муж нужен их дочери.

Родин (настоятельно, властно). Желал и желаю видеть Бурятова Николая зятем в доме.

Аллочка (с насмешкой). А я не возражаю. Пропиши в качестве зятя… Мне ничего не стоит в другом месте комнату снять.

Родин. Резкая ты стала, неузнаваемая…

Аллочка. Он говорит, что ты культа хочешь.

Родин. Какого культа?

Аллочка. Какого… личности.

Родин (усмехнувшись). Это по малолетству.

Серафима. Вас не поймешь. А то говорили, что он вас оскорбил…

Родин. Ты думаешь, я никого не оскорблял? Ого! Характер тоже — не приведи бог.

Серафима (откровенное заискивание). Ликом хмур, речью отрывист, мыслями прям до страха, а сердце детское.

Аллочка (пристально). Ты в самом деле отца на себе женить собираешься?

Серафима. Собираюсь.

Родин (гневно). Прекратите наконец! (Горечь.) Жалко мне Кольку. Телевидение-елевидение — это политика на каждый день. А он душу тратит. В Ленинград поехал за опытом… горе.

Серафима. Он сам говорил мне здесь: не вышло.

Родин. Я его, как сына, берег, как сына, вел, а он от меня начал скрываться. Хочет заделаться гением… и не вышло. (Бушует.) Да чему там выходить-то?! Я только двух типов из его бригады вам сейчас обрисую, и вы все поймете.

Аллочка. Неинтересно, отец.

Серафима. Пусть говорит.

Родин. Ты, Алка, с Дон Карлосом^[13] знакома?

Аллочка. Вот еще… Какой еще Дон Карлос?

Серафима. Театр или роман… точно не помню.

Родин (веселая ирония). Театр… На физиономию посмотришь и все поймешь. Хулиган чистой воды. Но артист немыслимый. Зовут его Карп и в паспорте числится Карпом, но он подчищает букву «пы» на букву «лы», и тогда уже получается в паспорте не Карп, а Карл. Видите? А кто-то в цеху ему приладил какого-то Карлоса… из театра. И привилось. Идем дальше. Возьмем Ланцова Максима… семиразрядник. Меньше полутора тысяч у него никогда не выходит в месяц. Человеку под сорок. Какой ему интерес с мальчиками вязаться. Мы знаем, какой интерес. Ланцов коммунизма захотел. Квартиру он захотел получить вне очереди. А Николай им свято верит. Сам виноват. Гением заделался… помучайся.

Аллочка (с тоской, с упреком кому-то). Жили, жили… худо-бедно существовали… ни от кого не зависели, ничего сверхъестественного не совершали, не выясняли. И в жизнь вошел какой-то идиотский бред. Думать не желаю! Уходим, Серафима. Ты в храм, я — на танцы пойду.

Обе идут.

Родин. Скучно мне, молодежь…

Серафима (тихо). Знаю, знаю…

Аллочка и Серафима уходят.

Родин. Лихая баба… и святость у нее тоже лихая. Ей бы цыганкой на свете служить… Ну так что же? Люблю цветы. Их кто-то уж без меня полил. Старый ты, черт… а неугомонный. Мне бы эту бригаду… Я бы… Ты бы… Ничего я не обижен, ничего не оскорблен. Завидую… кому, чему? Им… молодости… Вот где гвоздь, Гриша… Вот где тайна!

Картина вторая

Железнодорожная насыпь. Ночь. Гудки на недалекой железнодорожной станции. Родин.

Родин (напевает, юмористически). «Дивлюсь я на небо, тай думку гадаю — чому я не сокiл, чому не лiтаю…»^[14]. Пою… Это что ж такое? Ничего… Пою. (Истово.) У тебя дочь совершеннолетняя. Истукан ты нелепый… вот ты кто. А я, между прочим, давно не слыхал, чтобы Алла песню запела. Нелюдимо это. Вот жена моя… не следовало бы вспоминать сейчас именно… она не пела… Не осуждай мертвых, Григорий, они беззащитны. Нестойко мыслишь, братец, потому что ты кавалер. Срам, кто бы видел тебя сидящим ночью в глуши под насыпью железной дороги. И пою… и петь буду… (Молчит.) Буду и все. (Молчит.) Что ты за человек, Григорий? Знаешь, нет? Нет.

Входит Серафима.

Серафима. Ты тут?

Родин. Кажется.

Серафима. Чем занимаешься?

Родин. Песни играю.

Серафима. Я шла, не слыхала. А еще что?

Родин. Тебя ждал.

Серафима. Ну вот, дождался. Дай-ка руку, большой ты мой.

Родин (радостно, широко). Мне никто в жизни не говорил, что я большой. Я — обыкновенный.

Серафима (очень по-женски, до лжи). Ты необыкновенный.

Родин (усмешка удовольствия). Это, прости, все бабы говорят, когда им мужчина понравится.

Серафима. Значит, говорили они тебе, говорили. Эх ты, простой мой… Росисто, кажется… Юбку не зазеленю? (Певуче). Господи, благослови меня, грешную.

Родин (усмешка). Это на какой же подвиг он должен благословить тебя? Ты зачем сюда пришла? За любовью. За какой?

Серафима. За ворованной. А кто тебе мешает ввести нашу любовь в рамки законного брака?

Родин (сердится). Так ведь ты же в церковь меня влечешь.

Серафима (горько). Люби и молчи. Не трогай того, что болит. Бог простит…

Родин (истово). Опять бог? Пойми, Серафима, это же горе, что ты такая верующая. Женщина ты! (Очень молодо.) Любишь?.. Меня?.. Спрашиваю!.. Ты… любишь?

Серафима. Мало сказать — люблю, душу отдаю.

Родин (радуясь). Не стар, не кажусь нелепым?

Серафима. Гриша, не ной.

Родин (лег). Вот месяц светит, провода гудят, ночь на земле… и я говорю: счастье. Иди ко мне… иди ко мне…

Серафима (вскочила, отпрянула). Гриша, ау… очнись.

Родин. Разбойница.

Серафима. Погоди, друг мой, о чем сейчас мы говорили?

Родин. Сиди, я смирный буду. (Открыто, ясно.) Как-то нам жизнь строить надобно. Ты начинай почаще ходить к нам. Алку приучай к себе, она и сама к тебе тянется… Девчонка она… должна быть пора красивая… а живет нелюдимо. Давай семью строить.

Серафима. Смотри, Григорий… Потом не вилять.

Родин. Потом мы ей скажем… а то и говорить не придется. Сама догадается.

Над ними медленно проплывает ярко освещенный поезд.

Серафима. Я женщина русская, хочу сказать тебе по-древнему: любим друг друга, как голуби, а живем, как совы.

Родин. Правда, правда… по-человечески это мучение. Опять по закоулкам мыкаться… и не так закоулки мучают, как одиночество.

Серафима (до слез). Гриша, уедем отсюда. Брось ты этот город, этот юг, это небо… Черное оно здесь у них. Мы с тобой люди северные… Не знаю, что тебя сюда закинуло, а меня — война. Мне беспрестанно снятся наши леса, зима, белые дороги, сосны за воротами. Домик там у меня был… отсудить его надо. Бросим этот немилый степной край. Поедем на мою родину.

Родин (сердясь). Слыхал. Прекрати. Ахинея.

Серафима (нежность). Почему, милый?

Родин. Что ты мне предлагаешь? Ты предлагаешь мне жизнь паразита. У нее деньги, домик… На черта мне сдался твой домик.

Серафима. Ты не видел и не говори. От такого домика никто не откажется. Его еще отсудить надо. Там чужие люди живут.

Родин (не скрывая подозрительности). Погоди… тебе, может быть, я нужен как сутяга?

Серафима (до слез). Григорий, не чувствуешь ты моей души…

Родин. А ты? Ты не понимаешь главного… Я никогда о главном с тобой не говорю. Не усвоишь.

Серафима (горько и решительно). Так что же, батюшка, ты уж и люби это главное, будь оно трижды тысячу раз проклято… Знаю, давно усвоила, что оно такое. Слишком преданный государству… слишком носишься со своей преданностью… Ты готов нашу любовь променять на свою преданность. Меняй… И не тревожь меня больше, не мучай… никогда ты меня не увидишь, одна уеду… Прощай, Родин. (Уходит.)

Родин. Серафима!.. Сумасшедшая!.. (Не верит.) Неужто так? Значит, так. Активная, сделает, как скажет. А что я могу? Ничего не могу.

Возвращается Серафима.

Серафима. Нельзя… мой ты… грубый, чужой, родной… Господи, спаситель наш, люблю я этого человека. Прости нас, господи, слепых людей.

Родин. Глупая, перестань. Ты со своим господом разговариваешь, как с секретарем парторганизации.

Серафима (строго, искренне). Родин, не позволяй себе этого.

Родин (думающе). Как же дальше пойдет наша жизнь? Давай какую-то середину искать.

Серафима (деловито). А ты нашел. Я теперь начну чаще и запросто к тебе ходить. С Аллочкой мы поладим. А ты — мой. Может быть, ты мне небом послан. Разве мы знаем?

Родин. Серафима, какая сила соединяет нас, не знает ни твое небо, ни мое. Никто не знает. Но вот где-то здесь, в глубине сердца, тоска лежит, как пес на цепи. Расстанемся мы, предчувствую. А не хочется. Страшно.

Серафима. Никогда не расстанемся, ни за что… Господи, прости…

Картина третья

В сварочном цехе большого машиностроительного завода. Линия электросварочных аппаратов. Утром до начала работы. Галя, Нюша.

Галя (видит, как Нюша тихо заплакала). Ну вот… и слезы.

Нюша. А мне обидно… Я учу тебя, подарков не прошу… Я к тебе душевно… А ты… И не стыдно?

Галя (мягко, почти виновато). Нюша, дорогая… Я не знаю. Но если ты действительно своего ребенка бросила, как щенка…

Нюша (без слез). Что за слова — как щенка. Мальчик живет у бабушки. За ним дома некому смотреть.

Галя. А ясли?

Нюша. У бабушки ему лучше… (Раздражаясь.) И кому дело? Кому дело, ты мне объясни.

Галя (широкий жест руки). Цех…

Нюша. Привыкли следить друг за другом…

Галя. Бригада коммунистического труда накладывает… Вспомни, о чем мы договаривались… слова были… и красивые…

Нюша. Муж против ребенка. Сама пойми… ребенок не его… Страдает. Понять можешь?

Галя (не доверяя). Могу.

Нюша. Клянусь тебе…

Галя. Ты же мать… ты взрослая… Ты женщина. Я верю.

Нюша. Я ведь в бригаду поступила не ради чего-то, как другие… Жить хочется по-другому. Муж у меня прекрасный, первый шофер по такси в городе. Прекрасный муж. И без стеснения говорю, что я ему подвластная. А живем не так.

Галя. Пьет?

Нюша. Нельзя. Шофер.

Галя. Грубый?

Нюша. Всякое бывает, но не хулиган. Он дома сидит.

Галя. Поэтому прекрасный.

Нюша. Заботится… А живем не так. И мне хотелось узнать жизнь какую-то другую. Вон и наши… из «сахалинского» общежития. Ведь какие были, а теперь тоже тянутся к чему-то иному.

Галя. Правда, Нюша, правда.

Входят трое с «Сахалина»: Юра Белый, Юра Черный, Сева.

Привет, «Сахалин».

Сева. Женщины, кто знает, Николай сегодня возвращается из Ленинграда?

Галя. Я знаю. Если поезд не опоздает, то с утра на работу выйдет. Как процветает «Сахалин»?

Юра Белый. Вчера своего хулигана лупили.

Сева (упрек). Юра…

Юра Черный. Не лупили, а утюжили.

Сева. Юрки!.. Хотя чего стесняться. Дали… Он так возомнил, что мы теперь святые и нам можно плевать за шею. Тогда мы ему дали урок из жизни святых.

Галя. «Сахалин» остается «Сахалином».

Сева. Правильно. А ты чего хотела? Общежитие самое тяжелое, потому что окраина, старые бараки. Потому и называют «Сахалином». Только в конце этой семилетки ликвидируют «Сахалин».

Входит Дон Карлос.

Дон Карлос (восторг). Волшебно… Колоссально… Не верите? Факт.

Галя. Что с тобой? Что случилось?

Юра Черный. Ничего не случилось. Дон Карлос в своем репертуаре.

Дон Карлос. Ты ничего не знаешь и помалкивай. Я вам сейчас преподнесу новеллу — умереть можно. Вы представляете? Я в Доме культуры знакомлюсь с выдающейся девочкой, представляете? Мы с нею проводим первый вечер и второй. Нормально. Обмениваемся своими телефонами на случай новых встреч. Прошу учесть, мой телефон стоит в коридоре общежития. Это очень важно. И вот она звонит мне, представляете? Звонит, как полагается между порядочными, и просит к телефону…

Юра Белый. Кого она просит? Дона Карлоса?

Все смеются.

Дон Карлос. Я не всем позволяю разговаривать со мной… по-хамски… Гнилые сатирики. Она просит честного Карла Сеновалова, короче говоря, того человека, кому она симпатизирует. Но подходит бесчестный человек… Вообразите, кто? Толька Бабушкин… тихая сапа. Он подлаживается под мой характерный выговор и нахально узнает, где и когда я должен с ней встретиться. Но вы слушайте дальше. Он грузит воз цветов и направляется с ними на место моей встречи. А там Толька говорит от моего имени, что я заболел чахоткой, что у меня собрание, что я ставлю мировой рекорд по прыжкам, что я ночую на заводе у станка, короче говоря, я понятия не имею, что он говорит, но этот мерзавец проводит с ней вечер, а я, как мертвый, валяюсь на койке, потому что мне некуда идти. Теперь даем занавес и после перерыва начинаем новую сцену. Наш друг Толя, это всем известно, спит так,что его можно гладить раскаленным утюгом. Прошу запомнить эту важную деталь. Я целую неделю скрыто ношу месть в груди и молчу. И я иду в театр оперетты, где на сцене вижу негра. Негр меня вдохновляет. Представляете? Сегодня мой дружок Толя спал своим обычным крепким сном, а я превратил его в нормального негра. Он пошел и умылся и стал еще чернее…

Нюша. Он мог же посмотреться в зеркало.

Дон Карлос. А я — дурак? Я спрятал зеркало. Вы мне не верите? Пожалуйста, он сам сюда идет. Представляете?

Входит Толя.

Толя. Здорово, народ.

Молчание.

(Осматривается.) А? Нюша, почему ты хихикаешь?

Дон Карлос делает Нюше знаки, чтобы она молчала.

Нюша. Меня Карлос смешит. Он комик.

Толя. Он-то… да-да. А у меня сегодня, как он любит выражаться, волшебное настроение. Поспал я классно. И могу поделиться: у меня установились крепкие товарищеские отношения с некоей выдающейся незнакомкой. Какая девушка! Растущая… понятно? А вы почему веселитесь? У меня, наверно, голова не так? Дома не мог причесаться. Расческа потерялась, и какой-то молодчик зеркало унес. И в трамвае что-то на меня люди подозрительно смотрели, и вы… Может быть, тут весь секрет в этом голубом берете? Может быть, меня теперь за иностранца принимают… а мне чихать, за кого меня принимают. Мой берет — сила, что ни говорите.

Общий смех.

Прекратите, а то обижусь. За что, на самом деле, голый я, что ли?

Сева. В душевую отправься, а физиономию платком закрой, чтоб никто не увидел. Тебя черным загримировали… чернокожим… понял? А ты крутишься.

Толя. Карлос, ты, собака?

Дон Карлос. А на свидания к моей девушке ходил ты или не ты? Кто так делает? Люди или собаки?

Толя. А почему я это сделал? Я сделал это с отчаяния… Ты забыл, как ты у меня увел…

Нюша. Уйди, Толя, это невыносимо смешно. Ты торопись…

Толя. Я же через весь город… на меня народ смотрел… они, наверно, думали, что я честный негр… из Африки. Но помни, Карлос! (Уходит.)

Галя. Дон Карлос, подойди ко мне.

Дон Карлос. Это еще зачем?

Галя. Так просто.

Дон Карлос. Не испытываю желания.

Галя. Ты боишься. Очень понятно. Как противно. Ты, Карлос, пьяный.

Сева. Быть не может.

Галя. А ты глянь на него. Я знаю его привычки. Значит, вчера напился, а сегодня он поправился. Он грязный тип. А как просил, что обещал! Что скажет цех!

Юра Белый. Ему не важно, что о нем скажут. Ему важно, что он сам про себя говорит.

Нюша. Зачем же так-то: грязный тип? Ну бывает… слабость.

Сева (боль). Сеновалов, ты что же, а? Что же ты?

Дон Карлос (Гале). Откуда ты взяла?.. Проверьте… могу вести себя и дышать… Аромата нет и быть не может.

Галя (непримиримо). Лагерник…

Юра Белый. Галя, мы договорились этого не поднимать.

Юра Черный. Нельзя всю жизнь напоминать.

Сева. Карп, что же ты?..

Дон Карлос (с тяжелой силой). Повело.

Галя (до рыданий). Зачем ты это сделал? Мы только начинаем… это же грандиозно, что мы начинаем. Казалось, все впереди… я в тебя так верила… Зачем ты?

Дон Карлос (комок в горле). Повело.

Входят Родин и Ланцов.

Родин (Ланцову). Кто будет заявлять? Я обязан, но лучше, если ты заявишь.

Ланцов. Раз обязан, то о чем говорить?.. Делай.

Родин. О, как ты… Ты, кажется, желаешь выглядеть обиженным. Хорош приятель… Нет, Ланцов, так в рабочем классе не водится. И хорошо, что вся ваша команда в сборе. Ваш организатор… и кто он у вас… глава, что ли… Словом, Николай Бурятов просил меня, как мастера, ничего от бригады не скрывать. А то может получиться двойная бухгалтерия. Вам понятно, о чем я говорю? Ну вот… вот он, ваш соратник и друг, так сказать, подал мне заявление о том, что он с завода уходит. Мотивы у него солидные. При распределении квартир в новых корпусах наш треугольник ему квартиры не дал. А он надеялся.

Ланцов. Надеялся, как всякий, кто просит.

Родин. Всякий, не всякий, тут вопрос очень тонкий. Ты надеялся… Они надеялись.

Ланцов. Не понимаю.

Родин. Они на тебя надеялись. (Уходит.)

Галя (драматично). Утро…

Нюша. Поспешили бригаду сколачивать.

Сева. Что это значит — сколачивать? Я думал, что мы сплотились на одном понятии, а тут пошли какие-то разные понятия.

Юра Белый. У кого разные, у кого не разные.

Ланцов. А разве бригада накладывает цепи на человека?

Сева (с беспощадностью). Да, Ланцов, цепи. За каким чертом ты шел в бригаду, если не желал быть связанным с нами одной цепью? Ты заводской мужик… Вот (схватил за шиворот Дона Карлоса) живой пример. Пьяный. Давай освободим от цепей, пусть гуляет. Не выйдет.

Ланцов. С кем ты меня равняешь? Мальчишка! (Быстро уходит.)

Юра Белый. Я предлагаю Дона Карлоса на сегодняшний день от работы освободить.

Дон Карлос. Я сам ухожу… пусть будет за мной прогул.

Сева. За тобой будет прогул по пьяному делу. Вот что будет.

Юра Черный. А в листке контрольно-комсомольского поста, который по предложению самого Дона Карлоса назван «Будем зорче», в этом листке придется тебя изобразить. Не обижайся.

Дон Карлос. Только не рисуйте. И так скандал, и так позор… Мало вам?

Юра Белый. Мало.

Юра Черный. Уходи.

Дон Карлос (до шепота). Галя, прости. Повело. (Уходит.)

Сигнал. Начало работы. Возвращается Толя.

Толя. Что случилось? Мне люди говорят, что у нас что-то случилось.

Галя. Стыдно на этот плакат смотреть. Бригада… Ломается наша бригада.

Толя. Как это случилось?

Галя. Я не рабочий класс… Я школьница вчерашняя…

Толя. А ты не будь такой впечатлительной.

Галя. Учусь… пока не получается.

Загораются огни всего цеха. Бригада занимает места на агрегатах. Начинает работать линия. Через некоторое время входит Николай. Он прямо с вокзала.

Николай. Здорово, Галка.

Галя. Здравствуй, Коля.

Николай. Ты все еще в подсобных ходишь?

Галя (отмахиваясь). Дадут разряд… не в этом счастье.

Николай (который пристально следил за лицом Гали). Неужели за десяток дней вы успели напортачить в бригаде?

Галя. Я считала тебя более самокритичным… Мы… Может быть, вы напортачили?

Николай. Говори толком, что случилось?

Галя. Ломается наша бригада.

Николай. Черта лысого!

Галя (быстро, взволнованно). Карлос опять пьет. Нюша врет мне, знаю. Ланцов уходит вообще с завода. Как ты поборешь это?

Николай (весело). Понятия не имею.

Галя. Очень ты веселый.

Николай. А я теперь стою на ногах, как Маяковский на площади в Москве. Но Ланцов… это потеря. А к Нюшке надо домой сходить всем табором. У ленинградцев все происходит точно так же, как у нас… а они передовые. Но Ланцов… это удар.

Галя. Нет, ты не представляешь, что делается у нас.

Николай. Представляю. Иди катай тележку. Много внимания обращаем на себя.

Галя уходит. Входит Родин.

Родин. Здравствуй, гений. Вот, возьми эту фиговину. (Передает сложную деталь какой-то машины.) Каверзная деталька, нежного обращения требует. Заказ пришел от Академии наук. Москва. Освоить надо. Опоздание запишем?

Николай. Я не прошу каких-то исключений. Опоздал — значит, опоздал.

Родин. Между прочим, я с тобой поздоровался.

Николай. Вы поздоровались не со мной — с каким-то гением.

Родин. Извиняюсь. Что в Ленинграде?

Николай. Исаакий^[15] садится.

Родин (не ждал этого, рассердился). Что?!

Николай. Исаакий не то в землю садится, не то ложится на бок… вы подумайте.

Родин (вне себя, возмущен до крайности). Я не спутал тебя с Александром Македонским, нет. Ты и есть гений… с простыми смертными общаться не хочешь… а они и не нуждаются. Я за Исаакия спокоен… Он не провалится. Понял, что тебе сказано? Исаакий не провалится. (Уходит.)

Николай. Правильно, Григорий Григорьевич. Исаакий не провалится. (Хохочет.) Исаакий не провалится. (Посмотрел на деталь, которую держит в руке).

Занавес

Действие второе

Картина первая

Уголок городского сада. Вечер. Ветер. В глухом углу городского сада. Аллочка, Николай.

Аллочка (ходит. Взволнованно и отрывисто). Вдохновение?.. Это, конечно, здорово. Когда я была деткой… не то в шестом, не то в пятом даже… я стих читала на уроке. Никогда не забуду. Стих очень трудный. «Мцыри» Лермонтова… читала целую страницу. Знаешь, что было? Весь класс затих, даже самые вредные девчонки и те… Глаза у девчонок округлились… А у меня в груди кипело счастье, клянусь тебе. Я ведь другая.

Николай (сидит, положивши голову на ладони. Говорит как бы про себя, странно, точно Аллочки нет). Вот видишь… у тебя от стихов, а у меня сама жизнь. Меня, как говорится, покорило. Тебе признаюсь: хочу походить на такого малого, как ихний бригадир, в Ленинграде, Мишка… Ромашов. Ох, малый… На вид, конечно, ничего особенного… но по глазам, по манерам — такое чувство получается, что жить хочется рядом с таким малым.

Аллочка. Ты не должен ни на кого походить. И вообще человек не должен походить. Он должен сам развиваться.

Николай. Люди живут сами, но непременно на кого-нибудь походят… Вот ты. Думаешь, ни на кого не походишь? Разве я не встречал таких людей, как ты? Сколько угодно.

Аллочка (певуче и печально). У меня, мой миленький, душа совсем больная. Тут дело не в том, что я святой малюткой полюбила негодяя… Ты об этом знаешь. Не знаю, в чем тут дело.

Николай. Понимаю. Что-то сломалось в главном механизме.

Аллочка. Вот-вот-вот. У меня такое впечатление, что я каким-то серым зрением смотрю на серый мир. Как будто ты на свете жил тысячу лет и все узнал… (С силой.) Но все прошло, не будем вспоминать… совсем пройдет. Ты продолжай.

Николай. О чем я много думал в Ленинграде… У них там, в этой бригаде, стираются грани между администрацией и рабочими. Коммунизм — это, оказывается, дело ответственное. Не то что нынче — Ванька, Гришка вкалывают, а начальнички стараются очки втирать друг другу.

Аллочка (смеется). Ты трогательный человек. Грани у него стираются. Это ведь смотря какая администрация. У тебя сразу масштабы, принципы, а ты иди по жизни. Если, например, в нашем магазине сотрутся грани между администрацией и работниками, то от магазина завтра же ничего не останется.

Николай (осторожно, пристально). Аллочка, как ты там ведешь себя в этом магазине?

Аллочка. Веду себя, как все. Иначе — выбросят.

Николай. А ты уйди. Я не марксист, мальчишка в этом отношении, но считаю, что остатки частного капитализма кроются именно за прилавками.

Аллочка (легко). И правильно считаешь. Мы — торгаши… советские… И патриоты, и все прочее, но торгаши.

Николай. А ты уйди.

Аллочка. Не торопи. Дай мне протереть глаза.

Николай (встает. Идет к Аллочке. Мечтательно и страстно). Аллочка, протри глаза, принеси мне это великое счастье… Мне кажется, что каждый человек должен стремиться принести кому-то счастье. Если бы люди умели приносить друг другу счастье, то мир был бы иным. Аллочка…

Она отходит от него.

Аллочка…

Она уходит.

Аллочка!

Она скрывается.

Николай. А вот и вся моя мечта испарилась, как утренний туман на лугу. Никакой Аллочки не было и нет. (Смотрит на часы.) Все сроки прошли. Она не придет. (Встряхнулся.) Все-таки я фантазер. Неужели часовая стрелка может высекать слезы из человека? А я считал, что у меня характер в этом отношении железный. «Только ветер свистит в проводах, тускло звезды мерцают»^[16]… как это поется. Степь кругом. Скоро осень, пойдет дождь. А считал, что у меня характер железный.

Смеркается. Входит Родин. Сел на ту же скамью.

(Про себя.) Один ветер…

Родин (недоволен и удивлен). Ты, Николай?

Николай. Я ухожу.

Родин. Почему сидишь один?

Николай. Она не пришла.

Родин. А назначала?

Николай. Назначала.

Родин. Сказал бы… да — дочь.

Николай. Говорить надо не о ней.

Родин. О ком же?

Николай. О Серафиме.

Родин (изумлен. После паузы, Николаю, с деланным безразличием). Ты думаешь?

Николай. Она вам родственница… дальнейшая.

Родин. Как, как? Смешно. Так что же?

Николай. Мне неловко развивать.

Родин. Не важно, развивай.

Николай. Она Аллочку губит.

Родин. Если тебе изменит девочка, не считай, что она погибла.

Николай. Аллочка мне не изменила.

Родин. А что ее губит?

Николай. Рубль и Серафима.

Родин (строго, до гнева). А ты понимаешь, о чем говоришь?

Николай. А то не понимаю… Понимаю.

Родин. Положим… А при чем тут Серафима?

Николай (взволнованно). Не знаю. Но она. Убил бы…

Родин (очень медленно). Ты меня убить хочешь.

Зажглись фонари.

Николай. Я пойду.

Родин. Почему ты мне культ лепишь? Нехорошо с твоей стороны.

Николай. Так вы в цехе кто? Вы — царь.

Родин. Что царь… царь это ерунда… А как иначе с вами? Вы, скажи, что такое? Вы, думаешь, котята?

Николай. Чего же обижаться.

Родин. Кто тебе сказал, что обижаюсь. Скорей наоборот. А как иначе? Вы котята?

Николай. Не утверждаю.

Родин. Слишком много вас превозносят на страницах печати. Чуть подюжее молоточком вдарил — портрет в газете… статью размажут, а дела на копейку. Ты знаешь, что будет, если я начну вас баловать?

Николай. Знаю.

Родин. А тявкаешь.

Николай. Мы… то есть я, моя бригада… мы не нуждаемся в крепкой руке… Вам понятно? В этом весь смысл… понятно?

Родин (вдруг с болью). Гением хотел заделаться. Но почему ты, подлец, начинал без меня? А, скажи мне.

Николай (горячо, радушно). Сказать правду… скажу. Вы, Григорий Григорьевич, человек страшной силы, и я боялся открываться перед вами. Вы могли меня затоптать одними насмешками, и ничего бы не было. А вы сейчас верите? Нет. А ведь мы занимаемся настоящим делом.

Родин. Старая песня… «консерватор». Глупость. Верить нечему.

Николай (оглядываясь). Ходит кто-то рядом.

Родин. Никто не ходит. Ветер. За две с половиной тысячи верст поперся узнавать, как ему быть с бригадой. До моей конторки, между прочим, два с половиной шага… Или ты полагаешь, что у меня ум капиталистический, а у тебя — коммунистический? Вздор, детки. Я, до того как царем сделаться, двадцать лет рабочим ходил, и делал я то же самое, что вы теперь делаете. Только нас тогда так не величали… и телевидения у нас не было. (Иронически.) Съездил, набрался полезных сведений, теперь все знаешь.

Николай (искренне, серьезно). Ничего я не знаю… Никто не знает. Ленин и тот не знает… я часто читаю. Никаких рецептов у него не найдешь. Творчество масс — и весь разговор. Сами карабкайтесь. И ездил я не сам по себе. Партком послал посоветоваться.

Родин. Жаль мне тебя… съедят тебя босяки, вроде Карлоса. Много веришь.

Николай (убежденно, горячо). А я показухи не хочу. Советские люди не состоят из одних белоснежных… чего глаза закрывать на правду. Мне хотелось соединить обыкновенных людей. Я ведь всерьез, а не для телевидения.

Входит Серафима.

Серафима. Иду, слышу… голоса знакомые. Добрый вечер, граждане. Мы с вами, Григорий Григорьевич, хотели в гости пойти…

Родин. Хотели… (Николаю.) Все-таки, какие же новинки ты из Ленинграда привез? Там пролетариат солидный, ничего не скажешь.

Николай. Комплекс.

Родин. Что сие значит?

Серафима. Григорий Григорьевич, мы же людям обещали… нас ждут.

Родин. Подождут. (Николаю.) Что за комплекс? Что за комплекс, спрашиваю?

Николай. Мы из сил выбиваемся, чтобы поднять производительность труда…

Родин (перебивая). Знаем мы, как вы из сил выбиваетесь.

Николай. А что, нет? Я всего себя…

Родин. Ты — да. Продолжай.

Николай. Но посмотрите с высокой точки, как мы работаем. Горе сказать. Когда начинается дождь, мне лично, как по заказу, капает за шею вода с крыши.

Родин. Ты врешь.

Николай. Я об этом в масштабе борьбы за высокую производительность труда.

Серафима. Вам непременно надо ночью в саду говорить о производительности труда?

Родин (раздраженно). Надо. Непременно. (Николаю.) Не будь таким принципиальным.

Николай. Я не к тому, чтобы вас уязвить как плохого хозяина.

Родин (веселясь). «Плохого»… Слышишь, Серафима? Не просто хозяина… а плохого хозяина. Клей дальше.

Николай. Но я же не к тому.

Родин. Нет, к тому.

Николай (выходит из себя). А к тому, так к тому… Вы — плохой хозяин. И я плохой хозяин. И вечно говорим об этом… и будем вечно говорить.

Родин. Давай-давай… спасай Советское государство.

Николай. Мои ноги стоят на месте твердо. Не покачаете. Советское государство будет жить в десять раз лучше, если мы с вами начнем поступать по-хозяйски. Вы лучше меня знаете, о чем я говорю. Нам жить надо лучше, а не сидеть и ждать коммунизма. И коммунизм не вечное ожидание, а жизнь человека. Терпеть не могу этой вашей солидности, самовлюбленности. «Мы», «мы»… А что — мы? Вы перегоните всех на свете, а потом говорите — мы. А вы уперлись в рабочего и на одной струне не знаю сколько лет играете! Васька, Гришка, вкалывай… давай-давай. Ура! Но в Ленинграде у настоящих производительность поднимают в комплексе… Чтоб на передовом заводе за шею рабочего не капало, чтоб вентиляция не останавливалась, чтоб Васька-Гришка за мастером не бегал, как за царем… Вы отлично знаете все это без меня. Нет у нас захватывающей культуры производства, нет.

Серафима. Нет и нет, что поделаешь. Пойдем, Родин.

Родин (до неприязни). Никуда я с тобой не пойду.

Серафима (чеканит каждое слово). Коля, будьте джентльменом, проводите даму до трамвайной остановки.

Родин. До свиданья, Бурятов… «Комплекс»… «культура»… «захватывающая»… Гении… Я иду, Серафима.

Оба уходят.

Николай. Как это… я еще Блока читал… запомнилось. «Ветер, ветер на всем белом свете…». Хорошо.

Картина вторая

Дома у Нюши. Кровать за ширмой. Фикусы. Телевизор под скатерочкой. Нюша гладит, Васька читает газету. Долгое молчание.

Васька (страшное горе). «Спартак» сошел на нет.

Нюша. В чем у тебя штаны? Надо же так заляпать… и на самом видном месте.

Васька. «Спартак»… Ты это понимаешь?

Нюша. Был бы ты, Вася, футболист или еще что… Ты же не спортсмен.

Васька (запальчиво). Нет, я спортсмен.

Нюша. Не знала. И чем ты их заляпал? Сколько раз прошу — когда ешь сардельки, не обтирай пальцы о брюки.

Васька. Я был бы первым в мире гонщиком на мотоциклах, если бы не жил в дикой провинции.

Нюша. Ну уж, провинция.

Васька. Дыра.

Долгое молчание.

Нюша (в тревоге). Вася, они пришли… я это знала. Они идут сюда.

Васька (мгновенная спокойная реакция). Я притворюсь спящим. Постарайся выставить. Скажи им: головная боль. (Уходит за ширму.)

Входит вся бригада, без Ланцова.

Дон Карлос. Брючки гладишь мужу. А он гуляет…

Нюша. Он после смены спит.

Дон Карлос. А пиво ты пила?

Нюша. У меня головная боль.

Дон Карлос. Пиво от головной боли не принимают. Нюша, давай честно говорить: не хочешь — мы уйдем.

Нюша (растерянна, убита). Вы не стойте… вы садитесь. Вася, вставай, гости пришли.

Входит Васька.

Васька. Давно не спится.

Дон Карлос. И в кепке спал?

Васька (резко). От мух… А что? Не нравится? (Протянул руку.) Васька Крякин. Говорит?.. Это имя тебе что-то говорит?

Дон Карлос. Ничего не говорит.

Васька. Автомобилями не пользуемся. Городской пролетариат. Понятно? Мое почтение. Коммуна?.. Жена балакала… но я не разделяю. Но почему бы и нет? Мы все идем.

Сева. Куда?

Васька. Туда, куда надо… Говорит? Нет?

Сева (в его стиле, но мягче). Говорит. Садись, друг, не пляши.

Васька. Я, между прочим, в своей квартире. Но если обследование — начинайте. Живем по норме. «Теле»… смотрим в свободные часы. Книг дома не имеем. Кругом библиотеки. Что? Имеете вопросы?

Николай (мрачно). Не имеем.

Васька (всмотревшись в лицо Толи). Я узнаю кого-то… Это, значит, вы?

Толя. Мы.

Васька. И он? (Кивок в сторону Николая.)

Толя. Бригадир.

Васька. Говорит… Типично.

Николай. Все ясно, Нюша. Ты нас обманула. Новый муж не хочет, чтобы в доме оставался ребенок от старого мужа.

Васька. Тактично. Я люблю тактичность. Подмечено правильно, живем как муж с женой, но не регистрировались. Говорит? А теперь, братия, вы побеседуйте без меня, а я скоро вернусь. Аня, сообрази.

Нюша. Вася, не стоит… ты не понимаешь.

Васька. Нет, я понимаю. И дважды не люблю… (Уходит.)

Нюша (с болью, до слез). Зачем вы разбиваете мне жизнь? Где сказано… Я спрашиваю, где сказано, что надо разбивать чужую жизнь?

Галя. Я так и знала.

Сева (Николаю). Закругляй.

Николай (очень мягко и дружелюбно). Тебе, Нюша, жизнь разбивать нельзя?.. Да?..

Нюша. Это… это… (Плачет.)

Николай. А нам можно? Ты считаешь, что нам ты не разбиваешь жизни. Скажи по совести — пообещать вести себя как-то достойно и тут же бросить своего ребенка на произвол судьбы…

Нюша. Наладили — «бросить», «бросить»… Он у мамы.

Николай. Видел и эту маму… Ребенок на улице.

Нюша. Ах вон как! Ходил, разузнавал…

Николай. А как же? Ты же обманываешь.

Нюша. Пусть. Пусть я плохая мать… Но как же можно?.. Я не согласна… Как можно проверять чужую жизнь. Один кошмар получится, если проверять. Какое вам дело? Что я, на производстве хуже всех? Если моя личная жизнь влияет на производство, тогда я согласна. Контролируйте. Но я такой же передовой член бригады, как все вы… не хуже других. А может быть, и получше.

Николай. Опять начнем сначала? Прежде твое личное поведение никого не касалось. А теперь касается. Мы все хорошие производственники, но это не все еще… Ты же отлично знаешь…

Нюша. Знаю, знаю… но думалось: это потом, когда-то будет. А вы теперь начинаете. Мне самой больно… но поймите. Он не хочет. Он ненавидит моего парнишку, потому что он ревнует. Тут жизнь, а не наши с вами… как это?.. заповеди, идеи… Вы очень молодые… Что я могу, если он не хочет? Научите.

Сева. Не хочет… значит, мерзавец… оно и видно.

Толя. Так ничего не выйдет. Это не разговор.

Сева. А как выйдет? Подскажи.

Толя. Ты, Нюшка, не прикидывайся. Никто тебя преследовать не будет. Работай на заводе, как работала. Но в бригаде ты состоять не можешь… подрываешь. С этим делом шутить нельзя.

Нюша. Но как же быть? Мне нравится… приятно… мило стало на душе, когда мы построили эту бригаду. Я хочу остаться.

Сева. Оставайся. Тогда ты должна бросить этого… твоего… таксомоторщика.

Нюша. Новое дело. Почему?

Сева. Потому что таксомоторщик сволочь, раз выбрасывает твоего ребенка.

Нюша. Ах, Сева, Сева… ты опять о том же. Он не такой. Он душевный парень и ко мне относится красиво. Но ревнует и страдает. Хорошо, я брошу. А что будет? Будет еще одна разбитая жизнь. (Слезы.) И вы мне очень… я стала другим человеком… Клянусь.

Галя. Коля… как?

Николай. У нее любовь… Понимаю. Чувство не выметешь, как сор, из души.

Нюша. Вы не смотрите, что Вася несколько развязный… он в жизни безобидный и душевный.

Николай. Но ты мать… Жить по-коммунистически — это значит дорожить друг другом. А ты своим ребенком не дорожишь. А Вася… Что же Вася? Пускай он будет душевным. Это дела не меняет. Ты мать!

Галя. Я тебя понимаю, Нюша. Очень понимаю.

Входит Васька. Пришел со свертком.

Васька (картинно). Аня, почему на столе лежат мои брюки, когда они не должны там лежать?

Нюша. Вася, погоди…

Николай. Думай, Нюша, взвешивай. Бригада — дело добровольное. А нам пора…

Васька. Странно вы себя ведете в обществе. Вас, между прочим, здесь принимают как людей… вам рады. Прошу присесть… Многого не требую, но по маленькой… как учили деды. Прошу присесть.

Нюша (чуть не умоляет). Вася, я же тебе говорила…

Васька. А мне не важно, что ты говорила. Мне важно, что они скажут. Прошу присесть. Или не спускаетесь? Мы с женой ниже вашего общества? Так получается? А?.. Но это тоже роли не играет. (Накаляется.) Здесь живет народ гостеприимный. Я запираю дверь. Прошу присесть. Повторяю в третий раз. Устал. Понятно?

Николай. Садитесь, хлопцы. Но видишь ли, Василий, мы этого не принимаем… зарок ужасный дали.

Васька. Это роли не играет… вы требуете!

Галя. Чего?

Васька. Брезгуете, говорю… вот что играет роль. Но я вам не Василий. Я Васька Крякин… Говорит? Артист руля… Вам это что-то говорит? Нет? Городской пролетариат. Пролетариат не принимает алкоголя… Я снам не верю. Но это тоже роли не играет. Кто я являюсь с вашей точки зрения?

Нюша. Вася, прошу тебя, не поднимай скандала.

Васька. Я, между прочим, в своей квартире нахожусь. И я благородно у них спрашиваю, кто я являюсь?

Сева. Пустой ты человек… и будь здоров. Пошли, ребята, из его квартиры.

Васька. Вот это аттестат… Мне это говорит. Пустой. Но почему не продолжаешь? Скажи — хулиган!

Сева. И скажу. Ты только трусишь… а то бы…

Васька. Пустой — раз. Хулиган — два. Трус — три. Дальше подбирай мелодию.

Николай. К чему все это, Васька?

Васька. А ни к чему, товарищ диспетчер. Мне дают характеристики, я их подшиваю к личному делу. Подобьем итог. Кто я являюсь? Пыль. Кто вы являетесь?

Сева. Открой дверь. А то ты до того договоришься, что я поставлю тебя вниз головой.

Васька. Как?

Сева. Ноги вверх, голова вниз. Попробовать?

Васька. Аня, возьми вечное перо, бумагу. Я больше не шучу.

Нюша. Не надо, Вася… я потом сделаю… Не надо обострять.

Васька. Аня, ты мой характер знаешь или нет? Живо… пиши. Кому? Им пиши… Бригада и так далее. «Я, такая-то, решила лично выйти из бригады коммунистического труда по семейным обстоятельствам». Точка. Подпись. Дай сюда бумагу. (Прочел.) Возьмите оправдательный документ. Аня, открой им дверь. Будьте здоровы. И зарубите себе, где надо, — принуждения не было, я ее пальцем не тронул. Привет и прочее. (Николаю.) Может быть, прокомментируете?

Николай. Плакать надо, а не комментировать.

Ребята уходят.

Васька. Тебе тяжко? Беги за ними следом.

Нюша. Я сроднилась там.

Васька. А здесь?

Нюша. Что спрашивать?

Васька. (без рисовки). Аня, ты одна держишь меня на поверхности волны. Без тебя я утону. Но у нас большое горе. Я не могу видеть твоего мальчика. Может быть, я низкий человек, но человек. Я на ташкентских тротуарах вырос под звуки войны. Не овладел собой… Ты меня бросишь — потону. Выбирай.

Нюша. Вася, я выбрала… выбрала… (Плачет.) Васька. Не плачь… В жизни и так и сяк… Не плачь.

Картина третья

Комната в Доме культуры, предназначенная для групповых занятий, заседаний и прочего. Стол с графином воды. Стулья рядами. Большой во всю стену портрет Ленина. Николай, потом Нюша.

Нюша (мягко, искательно). Здравствуй, Коля. Я пришла…

Молчание.

Узнала, что вы собираетесь, и пришла. Ты что… не слышишь?

Николай. Слышу, слышу.

Нюша. Я ребеночка к себе возьму… мальчик будет дома, можете тогда проверить. Так что вот.

Николай. Ну и чего ты хочешь?

Нюша. Не знаю… вы решайте.

Николай. Иди домой, каждый человек имеет право любить, кого он хочет. Но ты ведь не мне изменила, не Бурятову, который организовал какую-то бригаду. Ты делу чести изменила. Не тот ты человек.

Нюша (почти в ужасе). Ты кто?.. Ты помешанный.

Николай (легко). Вполне и до конца. (Отходит от нее).

Входит Галя.

Нюша (Гале). Он со мной не хочет разговаривать.

Галя. Что ты мне-то… Я сама его боюсь сегодня. Он на пределе.

Нюша (несколько секунд стоит в молчании, поглядывая на Николая). «Дело чести»… «Изменила»… Одни слова и больше ничего. (Уходит.)

Николай. Галина, сядь, не мотайся. У тебя нет желания поговорить на личные темы?

Галя (со счастьем и любопытством). Тебе плохо? Ты страдаешь?

Николай (замыкается. Делаясь веселым). Немыслимо… стискиваю зубы… Видишь?.. От ужасной боли. Туфельки купил в Ленинграде выходные с острыми носами, а они, подлые, жмут. Страдаю.

Галя. А я думала, ты серьезно.

Николай. Ступай мотайся.

Галя. Какой ты сложный…

Николай. Прости, не буду…

Входят Толя и Мария Михайловна.

Мария Михайловна. Дом культуры идет навстречу. Комната — лучшая. Вчера в этом помещении профессор лекцию читал.

Толя. О чем?

Мария Михайловна. Не успеваю… много мероприятий.

Толя. А не великовато?

Николай. Не в этом дело… не вечно нас будет девять человек… (Взял со стола графин.) Уберите его, Мария Михайловна. Мы сознательные и воды не пьем.

Мария Михайловна. Шутишь, что ли?

Николай. Ни под каким видом.

Мария Михайловна. Больше ничего?

Николай. Стол выдвинем на середину, а стулья надо разметать вокруг. Галя, не мотайся без дела. Толя…

Мария Михайловна. Вас понять невозможно. Вы, кажется, здесь заседать хотите.

Николай. Мы так много заседали, Мария Михайловна, что вдрызг прозаседались. Как у Маяковского… слыхали?

Мария Михайловна. Не успеваю… много мероприятий. Больше ничего?

Николай. Толя, бери кафедру за ноги… и в коридор, чтобы не отсвечивала.

Мария Михайловна. Молодой человек, да вы что же?.. Вы здесь погром устраиваете.

Толя (выглянул). Не погром, а разгром… звучит иначе.

Мария Михайловна. Коммунистическая бригада… люди вроде бы показательные… а вы…

Николай. Мария Михайловна, учтите, самые ерундовые люди — это показательные люди.

Мария Михайловна. Поговори, поговори… договоришься. Много понимаешь.

Николай. Много… сам думаю, что много.

Тем временем обстановка комнаты изменилась.

Мария Михайловна. Что вы здесь делать будете?

Николай. Жить.

Мария Михайловна. Танцевать тоже будете?

Толя. Сегодня — нет.

Мария Михайловна. Непонятное мероприятие… (Остается в стороне, наблюдает.)

Николай. Я часто думаю, что надо делать так, чтобы общественная жизнь не отличалась от частной.

Галя. Ты до ужаса много думаешь. Я так неспособна.

Николай. Люди думают беспрестанно, но одни знают, о чем они думают, а другие понятия не имеют.

Мария Михайловна. Я не знаю, какие вы там… Но чтобы занавеси висели, как висят. Еду с выпивкой сюда не носить. Начальнику доложу, лишит помещения. Танцевать захотите — на ковре старайтесь, а то паркет портится. Ведите себя аккуратно. Покуда. (Уходит.)

Галя. Слушать стыдно.

Николай. Не за нее, за нас.

Входят трое с «Сахалина».

Сева. Это и есть наше пристанище… неплохо. А на «Сахалине» плохо. Мрак.

Галя. Опять события?

Юра Белый, Юра Черный. (вместе). Наш хулиган прочит кровавую месть. А пока идет сплошное пьянство.

Юра Белый. На Севу готовится покушение…

Юра Черный (показывает)….с такими вот ножами.

Галя. Коля…

Сева. Плевать я хотел на все покушения. Я сам на «Сахалине» вырос… но там не так красиво, как хотелось бы. Вот о чем я говорю.

Николай. А ты считаешь, что у нас так красиво, как хотелось бы?

Сева. Я говорю про «Сахалин», где я живу… пока что.

Николай. А я понимаю, о чем ты говоришь… только смешно, что ты плачешься. Давай дома наводить порядок. Все собрались, кажется?

Галя. Как — все? А Карлос?

Николай. Все, кроме Карлоса. Не беспокойся, Галя. Я Карлоса забыть не могу. Он и Ланцов придут попозже. Пришлось так поступить… Надо подумать без них. Карлос идиот. Ему надо профильтровать мозги. Его надо пробрать. Но вот Ланцов… тут посложнее.

Галя. Неприятно. Не знаю… ничего не знаю.

Сева (жестко, медленно). Он поставил себя вне бригады.

Николай. Говори.

Сева. Кажется, я все сказал.

Николай. Тяжелое словечко «вне». У меня был отец, крестьянин. Я его любил за то, что был отец хороший, и за то, что он учил меня человеческой правде. Я тоже слышал это слово, как приезжий из района товарищ уполномоченный кричал на собрании, что мой отец поставил себя вне колхоза. А я мальчишка был в то время. Страдал, томился, потому что знал: ничего плохого мой отец не сделал… Отец погиб. Хочу понять: Ланцов поставил себя вне бригады или мы хотим его поставить вне?

Сева. Скажи еще, что мы несчастного Максима Ланцова травим…

Николай. Я хочу точно понять, в чем тут дело?

Сева. Да что тут понимать? Что обсуждать?

Юра Черный. Он уходит с завода.

Юра Белый. И на твою бригаду ему вообще плевать.

Сева. А ты отца припомнил, трогательные истории рассказываешь. Досадно слушать. Ну, уходил бы, ладно, всякие бывают обстоятельства, а тут как? Квартирку не дали, и член бригады коммунистического труда моментально разочаровался в борьбе за коммунизм. А что, неверно? Знаем мы таких энтузиастов. Весь цех об этом говорит. А наш Николай ничего понять не в состоянии… такой наивный.

Николай. Я не признаю таких друзей, у которых слишком развито чутье. Слишком… Я в душе Ланцова не копался. Я ничего не знаю, что у него в душе. Мне тоже говорят кругом: Ланцов к вам присоединился. У него детишки. И если разобраться, то выходит — да, присоединился.

Толя. Теперь двое. Комнатушка — рукой негде размахнуться. И сам Ланцов — не скажу рвач, но своего не упускает. И мне чутье подсказывает, что он рассчитывал на квартиру.

Сева. И правильно подсказывает.

Николай (горячась). Но тогда давайте всех подозревать. У кого хоромы? Ты, Сева, первый попадешь под чутье. Крыши «Сахалинского» общежития не место для личного счастья. И мне чутье начинает подсказывать, что ты шел в бригаду с умыслами… И про меня, наверно, говорят, что я делаю карьеру… Тогда мы — что? Свиное корыто. А как иначе? Я неспособен думать, что в уме Ланцова одни расчеты. Мне больно это слушать. Если правда, я не подам ему руки. Тогда я сам скажу, что он поставил себя вне. Но я не знаю, что он думал, когда шел к нам. Я этого не знаю.

Галя. Не понимаю… Неужели ты в чутье не веришь?

Николай. Верю. Но если бы вам предстояло расстрелять Ланцова, то как?..

Толя. Ты скажешь… расстрелять.

Николай. А из бригады исключить?.. Поставить вне?

Сева. Что за бодяга, я не понимаю!.. Ты можешь вытащить все нервы, Николай. Ведь он же сам… тысячу раз тебе говорят, сам, сам, сам вышел из бригады. Ему наплевать на тебя. Он берет расчет. И не скрывает, что берет расчет потому, что его обидели.

Все. Ясно…

— О чем спорить…

— Сева прав.

— Довольно.

Юра Белый. Уходит — скатертью дорога!

Николай (упорно, настоятельно). Нет…

Сева. Опять — нет!.. Вот личность!

Николай. Он не должен уходить.

Галя. Но что мы можем?

Николай. Можем. Можем попросить, можем настоять… Мы не мало можем. А если он действительно плюет, то так и распрощаемся. По этой линии я буду говорить с Ланцовым определенно. А что касается души… не могу дотрагиваться. Я допускаю, что была мыслишка… но пусть он сам дойдет до убеждения, какой это позор.

Сева. Мне лично все это только мозги затемняет, но раз Николай Бурятов настаивает, я прислушиваюсь. А с Карлосом как будем?.. И этому — ни слова?

Николай (весело). Этого надо пробрать.

Галя. Кто-то у дверей… они.

Николай. И пусть начнет запевку его приятель Толя Бабушкин. А то наш Толя слишком скромно держится.

Входят Дон Карлос и Ланцов. Потом Мария Михайловна.

Ланцов. Я, собственно говоря, на несколько минут, лишь попрощаться. Кого не видел?.. Здравствуйте, ребята. (Огляделся.) А тут уютненько.

Николай (медленно). Торопишься прощаться?

Ланцов. Могу присесть.

Николай (с внимательным взглядом). Не надо торопиться.

Дон Карлос. Волшебно! Колоссально! (Поет.) «Мы будем петь и смеяться, как дети, Среди упорной борьбы и труда…»^[17].

Сева (гневно). Прекрати!

Толя (тихо). Грубо.

Дон Карлос. А разве петь нельзя? Повесьте объявление.

Толя (Дону Карлосу). Ты же не дурак… все понимаешь…

Дон Карлос. Ничего не понимаю.

Сева. Прекрати… ведешь себя, как жаба в луже.

Дон Карлос. Такие выражения… не принимаю на свой счет.

Галя. Выступайте. Кто будет вести?

Николай. Тут не заседание. Докладчика не будет, прений тоже. Вот — круг семьи. А в семье — урод. Скажите, что вы думаете насчет этого урода?

Дон Карлос. Суд намечаете?.. Высыпайте свою юстицию.

Галя (сорвалась, чуть ли не слезы). Ты просто идиот!

Толя (осуждая). Ну вот…

Галя. А я виновата… раз он делает из себя идиота? Ты посмотри на его рожу. Зачем у него такая рожа? Что у него — лица нет?

Ланцов (неопределенно, с долей интереса). Это семейный разговор.

Толя. Он Гале нравится… вот она и…

Галя. Что — и? Что — и? Что ты хочешь сказать?

Николай. И ничего нет оскорбительного, Галя, если нравится. Ничего оскорбительного, если ты из-за него страдаешь. И хорошо, когда хочется страдать за человека. А его касаются твои страдания?

Дон Карлос. Ой… Нет жизни. (Николаю.) Ты же нам говорил, что мы будем воспитывать в себе коммунистическое отношение к заводу… против равнодушия, бюрократизма… а что на деле? Опять я, несчастный. Кто-то за меня страдает. Кто? Я не замечал.

Николай. Мы все страдаем за одного тебя…

Дон Карлос (искренне). Ребята, я же свое получил. Около карикатуры прошел весь цех. Это непереносимо. Лучше пятнадцать суток, год тюрьмы… Клянусь. Это непереносимо. Девчонка маленькая… вахтерщица… и та… Рот зажимает. А старики… Это был сплошной кошмар. Казалось — хватит. Так нет же. Хотите исключить? Ну что ж, марайте жизнь до полного…

Толя (расстроен). Как-то хаотично идет собрание.

Николай. Повторяю, собрания нет. Ланцов неглупый человек, он правильно подметил сразу — мы по-семейному. Этот негодяй — член нашей семьи.

Галя. Зачем ты так, Николай?

Николай. А ты зачем? Кто назвал его идиотом?

Галя. Я от сердца.

Николай. А я от печенки? Но Толя рвется. Толя, говори.

Толя (говорит с трудом, от неумения). Тем лучше, если у нас будет, как в семье. Дон Карлос — парень исключительный… немного баламутный и даже очень… комик по характеру… но исключительный. О том, какой он производственник, двух мнений быть не может. Пусть скажет Максим Петрович.

Ланцов. Скажу. Настоящие мастеровые руки.

Сева. Мы это знаем. (Толе). Ты объясни, почему он исключительный.

Толя. Я не умею… эти характеристики… не получаются. Честный товарищ. Думает. Читает. А что? Мало? Как бывает? Тупой как пень, но собой доволен. Кроме вывесок «Парикмахерская» и «Голубой Дунай», ничего в жизни не читал…

Николай. Ты к чему клонишь, Толя?

Толя. На него влияют старые его друзья.

Мария Михайловна (вдруг с места). Ничего не могу понять… Во сне я, что ли…

Толя. Жизнь, ребята, не так хорошо устроена, как мы того хотим.

Николай (ласково). Верно, Толя. Ты хороший… Но твой друг удочку нам забросил: с бюрократами боритесь, а меня не трогайте. А если не такой, то можете исключить. Значит, старые друзья сильнее новых. Его к ним тянет. Но мы сильнее их. Мы тебя им не отдадим. Они — вчерашний снег. Мы — люди будущего. Мы — люди космоса, люди всемирного коммунизма. Пойми ты это, Карлос… или Карп… черт тебя знает, как тебя зовут. Самое страшное в мире молодежи — водка. Равнодушие к заводу, к близким, к самому себе она и порождает, пойми ты. Ты сам знаешь, как начинается гибель и смерть задолго до физической смерти…

Мария Михайловна (неприязнь до возмущения). Какая небылица! Кому вы тут очки втираете? Неужели для меня этот театр устроили?

Галя (раздражение). Не понимаю… вы про что?

Мария Михайловна. А про то, что зря выламываетесь… если для меня. И чтобы парни… наши… заводские… и вот так вот! Умру, не поверю. Вы же сейчас в низок пойдете всей компанией.

Николай. Совершенно правильно… Только вы не мешайте нам продолжать выламываться.

Мария Михайловна. А я и ухожу. Господи боже мой, какая ерунда! Много я притворства всякого перевидала в этих стенах, но такое вижу в первый раз… Ох… хо-хо, хо-хо! Старайтесь дальше… Значит, выгодно. (Уходит.)

Сева (Дону Карлосу). Вот до чего вы простых людей довели… не верят… в советскую молодежь не верят.

Дон Карлос. Хочешь окончательно затоптать? Тогда топчи.

Сева. Но чем ты дорожишь?

Дон Карлос. Не выгоняйте… может случиться горе.

Галя (в отчаянии). Что он говорит? Что он говорит?

Толя. Что же вы решили?

Сева. Не вы, а мы… Когда ты это наконец поймешь?

Юра Белый. Я не буду топтать Карлоса.

Юра Черный. И я не буду.

Николай. Галя, сядь за рояль… Ты, кажется, умеешь.

Дон Карлос. Николай, ты… ты человек. Как сказал Горький… гордо.

Ланцов. А как же мое дело? Надо на прощание пару слов.

Николай. Нашла мелодию?

Галя. Нашла. (Играет.)

Николай. Откуда это?

Галя. Так… импровизация…

Дон Карлос (шепотом). Народ… вы слышите?.. Я хочу переименоваться. Альфред пойдет, как скажете?

Толя. Вот стиляга. Есть свое честное имя, и носи его.

Дон Карлос. Карп… Это же одно несчастье. Девочки смеются. Карп — это рыба, которая в озерах водится. Меня называют «зеркальныйкарп». Нехорошо.

Николай. Тогда зовись Иваном.

Дон Карлос. А Фридрих не пойдет?

Сева. Какого черта тебя тянет на королей?

Ланцов. Хорошо с вами… но давайте. Пора.

Николай. Вот что, Максим Ланцов, ты уходить с завода никакого права не имеешь.

Ланцов. Я где же? В администрации. Начальства будто нет.

Сева. А на мнение бригадира тебе уже плевать?

Ланцов. Но он выдвигает как? Он выдвигает как начальство.

Сева. Он выдвигает наше мнение. И хорошо, когда мнение рабочих сходится с мнением начальства.

Ланцов. Ты брось. Ты подчеркиваешь: наше мнение.

Сева. Подчеркиваю. Мнение бригады, в которой ты состоишь. Может быть, мы ошибались? Ты в ней никогда не состоял?

Галя. Сева, какой ты грубый! Почему — не состоял?

Сева. Интересно… Я грубый. Он с завода дезертирует, он из бригады дезертирует, он дважды дезертирует… и этого ты не осуждаешь.

Толя. Ты, Сева, очень…

Сева. Нет, я еще не очень.

Галя. Очень, очень.

Сева. Ничего не очень. Завод имеет научный заказ Родины. Может быть, это космический заказ. Ланцов варит ответственные детали и знает, что его трудно будет заменить… Он мастер высшей марки. Чего распространяться. Это есть дезертирство. «Семь-пять, семь-пять». С такими повадками мы семилетку не то что за пять, за двадцать лет не выполним. Я очень… грубый. А он не очень грубо поступает, когда без единого слова уходит из нашей бригады, которая его как друга приняла. Ну что ж… лети, товарищ гражданин. Но я, как лом в глотку, вбиваю это слово: ты дезертир.

Ланцов (идет). Дезертир… и как еще?.. предатель, может быть? Прощайте…

Молчание.

Друзьями называетесь. А вам известно, как живет ваш друг? (Остановился.)

Толя. Максим Петрович, вы же знаете, что очередь не подошла. А те, кто получил, они же хуже вас жили. Вы все знаете.

Ланцов. Каждый болеет за себя.

Николай. Каждый за себя, а бог за всех… вот оно, полезло старье. Хочешь, найду у Ленина? Как раз прочел сегодня.

Ланцов. Не надо. Я оговорился.

Николай. А не кажется тебе, что ты вообще оговорился?

Ланцов (с интересом). Как его… как Карлоса будете песочить?

Дон Карлос. Я не Карлос… хватит… Карп. Временно. Потом найдем другое имя. Но ты, Максим Петрович, не Карлос. Ты — далеко не я. И я в бригаду шел за тобой следом. Я на производстве иду за тобой и помечтал пойти по нравственным наклонностям. А у тебя привычка думать только о себе. Жалко.

Ланцов. Ты еще… и ты капай на меня!

Сева. Он серьезно вопросы ставит.

Толя. Подумайте, Максим Петрович. Тут есть о чем задуматься.

Ланцов. Честные вы люди.

Юра Черный. Но ты запомни… никто не просит.

Галя. Нет, просит.

Юра Черный. Кто это?

Галя. Я прошу. Максим Петрович, подумайте вот о чем: мы бригада молодая, неустоявшаяся… подумайте, какой вы удар наносите.

Ланцов. Вот наказание… А больше ничего не скажете? Давайте до конца.

Николай (значительно и медленно). Ничего.

Ланцов. Честные вы люди. Я подумаю. По закону мне надо еще неделю на заводе поработать. Да. Трудное дело вы затеяли, немыслимо трудное. (Уходит.)

Николай (думающе). И вот так было у них… в Ленинграде. У самых первых… лучших. Точь-в-точь. И я уверен, что в эту самую минуту где-то такие же друзья, как мы, бьются над подобными вопросами… и понимают, что выбрали нелегкий путь… Легко назвать Ланцова подлецом… А что он сделал? Он сделал то же самое, что делает великое множество людей каждый день. И это у нас называется «не растеряться». Поймите, какие высокие требования мы предъявляем к человеку. И ему трудно. И это коммунизм… начальный… в черновике. А предстоит неслыханное. Если, конечно, всерьез, по правде коммунизмом заниматься, а не для отчетности. И если говорить по правде, то мы еще…

Там же.

Ленин, Николай.

Ленин стоит так, как его изображают известные фотографии, — без пальто, в кепке, руки в карманах. На лице веселая и лукавая улыбка. Таков и Николай. Лишь несколько мечтателен.

Николай.

Товарищ Ленин, я не Владимир Маяковский, но тоже делаюсь поэтом. Мне думается, здесь нет ничего особенного. И можно рассказать другим, что я в уме разговариваю с Ильичем.

Ленин (весело и просто). Ничего особенного. Я тоже в молодости беседовал в уме… не с Лениным, конечно… а с другими, кто меня увлекал. Нравится? Беседуйте.

Николай. Хочется поделиться…

Ленин. Вот и делитесь.

Николай. Страшновато. Для некоторых Ленин — вот эти сочинения, наука… а то и сухая материя. А для других — нечто невыразимое… вечно живое, вечно новое… Не верите, высокопарно, а? Но это правда. И такое высокое, что не достать… как вечные светила.

Ленин. А вот светил не надо. Живое — пусть. Чего плохого?.. А светил не надо. Вам следует избавляться от приниженности. Когда культура на земле была неважной и письмена были доступны избранным, то простые люди обожествляли избранных, называя их мудрецами и пророками.

Николай. Товарищ Ленин, а вы… вы разве не пророк? Мне часто кажется… когда вы писали о первом субботнике, то прямо-таки думали обо мне.

Ленин. Может быть, думал… и о вас мог думать… и даже наверняка думал, так как имел в виду будущее. Но пророки берут из своей головы всякие чудесные пророчества и произносят их иносказательно, таинственно, а я превыше всего ставлю работу масс, а потом уж можно и обобщать на будущее. Для того чтобы не ошибаться, надо обладать двумя вещами: немного верить в рабочий класс и немного знать учение о рабочем классе.

Николай (отрывисто, несмело). Рабочий класс… вы не сердитесь на меня… он какой-то непонятный.

Ленин (щурясь). Живет не так, как нам с вами хочется? А?..

Николай (подыскивая слова). Обывательщины много… бескультурья… и водки тоже у нас в быту хватает.

Ленин (стремительно и страстно). А он, этот непонятный российский рабочий класс, отстоял всемирную историю от поворота в пропасть. Вы бросьте старые побасенки, молодой человек. Нас всегда травили просвещенные социалисты за то, что мы устроили революцию в непросвещенной стране. Да, много водки, грязи, бескультурья… и все это не исчезнет вдруг, по нашему велению. И еще не забывайте, что война отбрасывает человека далеко назад. И все равно российский пролетариат всегда останется передовым, революционным пролетариатом мира, и никакая обывательщина ему не грозит. Да-да… Вы осторожно говорите, можно сказать смелее, и все равно, что бы вы ни видели в жизни дурного, даже страшного, никогда не сомневайтесь насчет русского рабочего класса. Это лучшее, что создало человечество за тысячелетия своего развития.

Николай (как бы про себя). Один Ленин может так сказать…

Ленин (как бы вспоминая). А он, как помнится, так же точно говорил в самые глухие годы прошлого, когда российский пролетариат шел за такими обывателями, как меньшевики. И тогда, представьте себе, он не боялся обывательщины.

Николай. Но это Ленин… он гений мира. Тогда зачем же? Может быть, и не нужны наши бригады какого-то коммунистического направления?

Ленин (просто и весело). Нет, нужны…

Николай (мучительные ноты). Я не один об этом думаю… Если наш рабочий класс такой передовой, великий, то зачем ему мы со своими выкрутасами?

Ленин. Простите… Он велик как класс, но внутри класса идет жизнь. Покой есть вестник умирания. Вы со своими выкрутасами есть самое чистое, самое великолепное, что создал заводской пролетариат после субботников военного коммунизма. Запомните это.

Николай (с жаром). Владимир Ильич, дорогой, если бы вы знали, сколько насмешек несется в наш адрес! Мы очень многим людям действуем на нервы. А пожаловаться вроде неловко… вот разве вам, и то мысленно.

Ленин (так же). А жаловаться никому не надо. Ни Ленину… ни секретарю райкома. Сами стойте за себя. Когда в нас летели камни, мы никуда не ходили жаловаться… это жалко и противно. Какие же вы политические борцы?

Николай (удивленно). Простая вещь. Мне в голову как-то и не приходило. Мы привыкли жить под крылышком…

Ленин. Вот именно, под крылышком… А вы сами докажите… чтобы вас люди уважали без указаний свыше.

Николай (восторженно). Как это все правильно… и как много политики в жизни!

Ленин (с улыбкой). А как вы думали, юноша? Это ведь только одним дурачкам кажется, что они могут жить вне политики.

Николай. Вы с Доном Карлосом, конечно, незнакомы?

Ленин (веселясь). Ну еще бы… сей принц испанский жил в каком-то отдаленном столетии. А что?

Николай. Какой там принц… Наш заводской парнишка, но — мусорная личность.

Ленин. Почему же так уж… мусорная.

Николай. Неравнодушен к выпивке. Срывается на непозволительные выходки. Недавно вымазал жженой пробкой своего друга… пока тот спал.

Ленин (по-прежнему весело). Пока спал?

Николай (не замечая юмора в реплике). Под черного негра… а тот не разгадал и через весь наш город ехал на работу с невинным видом. Представляете?

Ленин (охотно). Представляю. (Смеется.) Как еще представляю. (Смеется.) Не разгадал. Тяжелая история.

Николай. Вот вы смеетесь. И мне было смешно. А ведь на этой почве вырастает хулиганство.

Ленин. Хулиганство вырастает на почве тупого, биологического анархизма. Это другое. И если уж советоваться с Лениным, то надо помнить, что он никогда не предлагал сухих, унылых, мещанских правил поведения. Заботьтесь вы о том, чтобы не обижать друг друга, не принижать, не подавлять. Вот самое высокое правило поведения.

Николай (забывая о воображаемом собеседнике). Как же мне быть с Ланцовым?

Ленин. Не знаю.

Николай. И я не знаю.

Ленин. И никто не знает. (С горячностью и увлечением.) И в этом весь гвоздь коммунистичности… (Утрачивая прямое общение с Николаем.) Коммунизма никто не видел, и подражать нам нечему. И создавать отношения друг с другом, отношения действительно новые, действительно высокие, и не пустыми фразами, а в поступках — это и есть постройка коммунистических характеров. И пусть будут насмешки и брюзжание, даже ненависть. Мы не боялись никогда и теперь не испугаемся. (Прямо Николаю.) Примерно сто лет тому назад в России был лишь один человек, который размышлял о том же самом, о чем размышляете вы. И человека того звали Николаем Чернышевским…

Пауза. Музыка как бы взрывом… Ленин медленно уходит.

Николай (в тишине). И я прощаюсь с моим Лениным… и многие меня поймут…

«…день отошел,

    постепенно стемнев.

Двое в комнате.

    Я

        и Ленин фотографией

            на белой стене».

Занавес

Действие третье

Картина первая

Декорация первой картины первого действия.

Серафима читает газету. Глубокая заинтересованность. Вздыхает. Вздохи сопровождаются полушепотом: «О господи!» Одновременно прислушивается и оглядывается в сторону дверей дома. Оттуда выходит Николай.

Николай. Что тут у вас происходит?

Серафима. Николай… как вас там по отчеству не знаю… либо говорите со мной по-человечески, либо убирайтесь.

Николай. Разве я не по-человечески? Возможно… Тогда простите. Что тут происходит?

Серафима. Что такое? Я не знаю.

Николай. Мастер какой-то… страшный.

Серафима. Разве?.. С ним это бывает. Характерный. А к кому пришли, к мастеру или к его дочке?

Николай (срываясь на неприязненность). Я пришел к людям, а люди нелюдимые.

Серафима (наслаждаясь). Ах, Коля, вам бы проповеди у нас читать… красноречивый был бы священник.

Николай. Серафима, я серьезно спрашиваю, что здесь происходит.

Серафима (беззаботно). Ей-богу, не знаю.

Николай. Зачем врать… Вы здесь, как у себя дома.

Серафима. Как дома? Почему? Что газету читаю? Так что же? Аллочка выписывает — не читает. Читаю я. Газета умная. Ваша. Правда… Комсомольская. Хотите, прочту рассказ о таком же сподвижнике, как и вы. Только он всего достиг, а вы, кажется, ничего не достигли. Занятно. Достиг и лопнул. Оказалось — жулик. Смешно… (Вздох.) О господи!

Николай. Серафима, очень прошу вас… скажите, где мне найти Аллочку?

Серафима. Ей-богу, не знаю.

Николай. Вижу, знаете и скажите, прошу.

Серафима. Уезжает она, миленький мой… уезжает на курорты… сердечные боли лечить, плавать, загорать, деньги тратить. Денег у нее страшно много.

Николай. Зря соль сыпете… Никакой раны нет.

Серафима. Ой ли, сударь?

Николай. Ну смотрите… (Уходит.)

Серафима. Коленька, вернитесь на мгновенье.

Николай возвращается.

Помните, Коля, ваш разговор со мной? «Серафима, я тебе Аллочку не отдам». Отдал.

Николай (приближаясь к Серафиме с улыбкой). А если нет? А если нет? А если нет?

Серафима (в страхе). Глаза… боже! Обезумел. Я кричать стану.

Николай. Я думал — ты сильная. Сиди.

Серафима. О господи!

Николай уходит. Серафима приходит в себя, успокаивается. Из дома выходит Родин.

Никак, ты плачешь?.. Григорий Григорьевич… Успокойся, родной мой. Стоит ли? Пустое дело… Перемелется. Чего в жизни не бывает.

Родин (сдерживая комок в горле). Я вот цветы лелею, душу в них вкладываю, и они мне отвечают красотой своей, ароматом, дыханием жизни. Как благодарна природа человеку за любовь к ней! А эта… дочь… она мне чуть в лицо не плюнула. А как сказала… повторить не могу. Я сделался ей ненавистным.

Серафима (мягко и весело). Все они такие… теперешние. Без креста растут. А что? Аллочка ведь некрещеная.

Родин. Опять ты! Что ж ты, крещеная, не помогла? А я надеялся, думал: верующая, по заповедям живет…

Серафима. Много ты понимаешь в заповедях. Я Аллочку и не осуждаю.

Родин (до шепота). Она воровка… вижу теперь… Воровка.

Серафима (безразлично). А я не осуждаю. И не понимаю, чего ради ты из себя выходишь.

Родин (кричит). Да ты сама — не знаю кто!

Серафима. Из плоти мирской и крови человеческой. Не шуми.

Родин (не слушая). Думал, скупая… это в мать. А тут такое полезло… я не в состоянии понять. Не в состоянии. Какие ж к черту пережитки… Откуда пережитки, если я за всю жизнь пуговицу медную никому не продал. Кто ей пережитки эти прививал? Кто научил ее ворованные деньги в подполье держать? Объясни ты мне.

Серафима (вкрадчиво). То гонишь Серафиму, то жалуешься ей.

Родин (глухо). Лучше бы она умерла.

Серафима. Опомнись…

Родин. Лучше бы она умерла.

Серафима. Где она? Жду, жду…

Родин. Бегает.

Серафима. Нет, чтобы девочке помощь оказать, посоветоваться. Он рычит. Отец.

Родин. Да ты знаешь, чего она хотела?

Серафима. Чего?

Родин. Она хотела, чтобы я какие-то деньги отнес на завод и там прихоронил. Ты это знаешь?

Серафима (смех). Дурочка и больше ничего.

Родин. Нет, она не дурочка.

Серафима. Значит, испугалась.

Родин (истово). Долго ли будет висеть этот гнет над нами?

Серафима (непонимающе). О чем ты? Какой гнет?

Родин. Стяжательство… нажива.

Серафима. Каждый хочет хорошо пожить.

Родин. А пути?

Серафима. Что — пути? Что — пути? Аллочка никого не зарезала, не задушила…

Родин. От воровства до убийства не такая длинная цепь… Ты, мерзавка, погубила Алку, ты.

Серафима. «Мерзавка»… ишь ты. (Резко, неприязненно.) Смотри, Григорий, не заходись. Твоя дочь до нашего знакомства из комсомола вылетела. У нее расчеты очень крепкие. Только в ее расчеты этот аккуратненький… Коленька этот с коммуной в голове… он в ее расчеты не входил.

Родин. Николай — это свет на свете.

Серафима (смеется). Ох как!.. Куда там!

Родин. Без таких людей земля бы стала собачьим ящиком. Я сам смеялся, старый дуралей… Но вот сейчас смотрю, что дома… у меня дома… делается и — что собачий ящик!.. Хуже… Крысы.

Серафима (опять спокойно). Не говори глупостей, Гриша. Противно слушать.

Родин. Тебе все божья роса…: хоть помои в глаза лей.

Серафима. Я смиренная.

Родин. И тебя тоже опасаться надо. Вижу.

Серафима. Григорий, я молюсь на тебя. И стою на своем. Уедем… Уедем к моему тихому благочестию.

Родин. Вижу я твое благочестие.

Серафима (не слушает). Здесь ты Родин — известный человек. Там — частный житель. Годик посидишь в садике с вишней, с яблоком… цветов там будет у тебя море… ведь заработано. Отдохни, насладись спокойствием. На Волгу будешь ходить. А там у нас она глухая… Кругом кущи и благоухание. И Аллочку с собой заберем… вижу — надо.

Родин. Умыслы, умыслы, умыслы… я глаза вижу.

Серафима. Что хочешь говори, я люблю тебя. Люблю, люблю, люблю…

Родин. Дочь тоже любит.

Серафима. Успокойся. Вот не ожидала, что ты такой будешь… восприимчивый.

Родин (грустно, задумчиво). Вечереет… вот так… и вечереет.

Серафима. Ты о чем, милый?

Родин. Я не с тобой говорю. Мне с тобой не о чем. Что мне с собой делать? Что с тобой делать, знаю. Что с дочерью делать, знаю. А что с собой делать, не знаю.

Серафима. Что же со мной делать?

Родин. Гнать надо… Гнать.

Серафима (без обиды). Так, положим. А с дочерью что делать?

Родин. Тоже гнать.

Серафима. Хорошо, всех разогнал. А сам как?

Родин. Я никак. Не знаю, что с собой делать. Чистосердечно тебе говорю, дорога ты мне. А дочь разве — нет? Зачем вы такие уроды? Жить бы весело, просто. Так нет же. Мало осталось… вечереет. А вы — уроды.

Серафима (резко). Умничаешь.

Родин. Не могу иначе. Многое вижу.

Серафима. Слишком много. До ужаса. Но гнать меня не придется. Вчера глядел мне в очи, а сегодня камень. Не буду упрекать, обострять. Я человек. И к тебе льнуло все мое человеческое, женское… Значит, не судьба. Нет благословления. Нынешний вечер все до конца открыл. И «мерзавка» и бог знает что… Нет благословления. Это еще тогда случилось… когда прятались в поле… Когда поезд шел ночью над нами… еще тогда мне прошептал кто-то: «Уходить надо». А я не ушла.

Входит Аллочка.

Говори, что у тебя.

Аллочка. Пусть отец уйдет.

Серафима. Не обостряйте вы! Вот люди. В такие минуты надо быть всегда вместе.

Родин уходит.

Аллочка. Отец… Подальше от таких отцов.

Серафима. Я приказываю, не обостряй.

Аллочка. Правильно кто-то придумал: предки.

Серафима. Ты говори, что, как?

Аллочка. Ничего страшного. Все по-старому. Надо уехать в отпуск. Срочно. Магазин оформляет. Поняла?

Серафима. Алла, говори, что за деньги? Неужели ты сама успела скопить эти тысячи?

Аллочка. Что ты… нет… я друзей выручаю. У нас наросли лишние суммы. Может быть ревизия.

Серафима. Алла, не крути. Чьи деньги?

Аллочка. Тебе это важно?

Серафима. Очень важно.

Аллочка. Старший по нашей секции… мы, девчонки, от него зависим.

Серафима. Усваиваю… старший… Тогда эти деньги особенные. Говорят, будто они не пахнут… Ложь. Одни деньги потом пахнут, другие — грабежом. Это со старины ведется, но бывают такие деньги, которые нам сам бог посылает. Куда поедешь?

Аллочка. Вот думаю.

Серафима. Не торопись. Вместе решим. А деньги можешь мне отдать, на всякий случай… от греха.

Аллочка. С радостью. Я их боюсь.

Серафима. Отцу скажи, путевка подвернулась.

Аллочка. Отец… Он для меня пустой звук…

Входит Родин, до конца сцены на Аллочку не взглянул.

(Отцу.) Уеду… нынче… в отпуск… Адреса не знаю. Прошу тебя и молю — о том, что у нас приключилось, Николаю ни слова.

Серафима. Умница, девочка.

Аллочка. Можешь третировать меня… перенесу… Но Николаю ни слова. Если он от меня откажется — отравлюсь.

Серафима. Тоже разделяю. Они доведут… и отравишься.

Родин (в раздумье, Серафиме). Так… Вот что, пусть она сдаст деньги в банк.

Серафима. Да какие деньги-то?

Родин. Какие… она знает. Пусть сдаст в банк. Пусть скажет, что раскаялась. Тогда прощаю.

Аллочка. Что он говорит? Серафима, он сошел с ума.

Родин. Если нет, то пусть забудет про отца.

Серафима. Алла, молчи. Не обостряйте. Никаких денег нет. Вам помни;´лось это, Григорий Григорьевич. Все чисто. Аллочка едет в отпуск.

Родин. Пусть едет и не возвращается. Я бесчестным людям комнат не сдаю. И ты, божественная, ступай за нею следом.

Серафима. Ну, и мое терпение кончилось! Теперь слушай, Аллочка! Этот человек мне сейчас говорил, будто мы ему дороги… Никто тебе не дорог, Родин. И все ты знаешь, все давно обдумал… Только одного не учел. Не будет около тебя ни одной родной души. Пойдем, Аллочка… В этом мире места много, а ты один останешься… Один на божьем свете. Я предрекаю. Скорее пойдем. (Уходит.)

Аллочка (приблизилась к Родину). Вот горе… вот несчастье. Но не надо… ничего не прошу. (Слезы. Уходит вслед за Серафимой.)

Родин. Вот так и вечереет.

Картина вторая

В кафе-павильоне в городском саду. За столиком на первом плане Ланцов, Марта, Алена, и рядом за столиком голова в кепке. Лежит на руках.

Ланцов (искательно до нежности). Марточка, хочешь еще мороженца?

Марта. Нет уж, благодарю. Мороженце — кислое.

Алена. Мама, ну как можно…

Марта (певуче, с модуляциями). Скажи, что мать лжет… скажи, скажи…

Ланцов. Кислое — значит, кислое. Не спорьте.

Алена. Папа, как можно… мороженое как мороженое.

Марта. Скажи, скажи, что мама лжет… что мама у вас вздорная женщина.

Голова в кепке (поднялась, запела). «Имел бы я златые горы и реки, полные вина…». (Марте). Что-о?.. Поговори у меня. (Опустилась на руки, умолкла).

Марта (Ланцову). Куда ты нас привел, Макс?

Ланцов. Тысячу раз просил: не называй меня Максом. А сюда, родная, мы ходим каждую субботу. Если не узнаешь — напоминаю: кафе в нашем городском саду.

Марта. Притон, а не кафе… (Алене). Ешь скорее.

Голова в кепке. Поговори у меня.

Алена. Оно очень холодное.

Марта. Какие нежности… не простудишься.

Ланцов. Девочке нравится… сад, воздух… музыка играет.

Марта. Никакой музыки я не слышу.

Алена (сдерживая смех). Мама… Это…

Марта. Скажи, скажи.

Алена. Ничего не скажу.

Ланцов. Марта…

Марта. Ну что?

Ланцов. Ты так и не определила, как тебе новая квартира.

Марта. Никак.

Ланцов. Вот тебе и раз, Алена, ты слышишь?

Алена. Мамочка, квартира прелесть… солнечно, просторно.

Марта. А ты ничего не понимаешь и замолчи, пожалуйста. Твой отец с позором ушел с почтенного предприятия на какой-то жалкий макаронный комбинат.

Ланцов (изумлен). Вот как?

Алена. Ну, знаешь, мама! Ты же сама отца пилила, чтобы он уходил с почтенного предприятия на жалкий макаронный комбинат. Прости меня, но это правда.

Марта. Твой отец опозорился.

Ланцов (горит). Опозорился… прекрасно. Отказываюсь от квартиры. Остаюсь на почтенном заводе.

Алена. И мы не переедем в новую квартиру?.. Вы ненормальные люди.

Марта. Скажи, скажи.

Алена. Я сказала.

Марта. Как — не переедем? Я не говорю, что мы не переедем. Мы квартиру получим. Все равно он опозорился.

Ланцов (в гневе). Твоя мамаша за эти две недели меня довела до потери рассудка. Ничего мы не получим.

Марта. Вот уж действительно ненормальный человек. Я же не утверждаю, что ты совсем уж опозорился…

Алена. Ну, мама, знаешь… ты именно и утверждаешь.

Марта. Нет, я не утверждаю.

Ланцов (в раздражении). Девушка, получите с нас.

Входит официантка. Ланцов расплачивается. Она уходит.

А мы ничего не получим.

Марта. Нет получим.

Ланцов. Я буду сам единолично решать свои жизненные вопросы. Сколько раз давал себе слово. Ничего мы не получим. (Быстро встает и уводит девочку.)

Алена. Мама, что ты делаешь?!

Марта. Макс, ну что же ты, Макс! (Бежит вслед за ними.)

Голова в кепке (поднялась). Что-о?! Поговори у меня…

Ланцовы уходят. Их столик занимают Аллочка, Серафима, безликий человек.

Аллочка (официантке). Вы вино подаете?

Официантка. Портвейн, мадера, кахетинское…

Аллочка. Мадера… Кахетинское… мне все равно. Скорее.

Официантка. Будет в темпе. (Уходит.)

Аллочка (безликому). Ты что пьешь?.. Я не спросила.

Безликий. Воздерживаюсь. Но изредка предпочитаю, как лекарственное, коньячок… на ночь по девятьсот капель.

Серафима. Остроумный человек.

Аллочка. Он-то?.. Он — да. Деятель прилавка. Ну так что же будет?

Серафима. А что будет… ничего. (Поет.) «Уж вечер вечереет, подружки в сад идут…». Была такая песня в старину… (Поет.) «Маруся отравилась, в больницу ее везут».

Аллочка. Почему ты эту песню запела?

Серафима (невинно). Настроение.

Аллочка. Не ври. Ты слова зря не скажешь.

Серафима. Выпей вина… Успокойся, развеселись.

Аллочка. Мне не до вина. Я сделала заказ для виду.

Серафима. Зачем для виду?

Аллочка. Давно ли ты такая непонятливая?

Серафима. Я-то? Всегда.

Безликий. Мне гулять по ресторанам сейчас неподходяще.

Аллочка (деловито, торопливо). Слушай, Серафима. Мне в отпуск ехать не придется. Пусть он сам поедет. Понимаешь?

Серафима. Очень хорошо. Пусть и едет.

Аллочка (жестко). Да, пусть едет. А то на Алку хотели все грехи записать. Только вот вопрос — куда же мне теперь деваться?

Серафима (мягко). Не знаю, детка. Я свою комнату отдала товарке. Сама сегодня — фью! Через полчаса.

Аллочка. Как?!

Серафима. Разве я тебе ничего не говорила?.. Уезжаю на родину…

Аллочка. Мне-то куда теперь? Возьми меня с собой.

Серафима. Раньше надо было договариваться. Поезд проходящий. Было продано два билета.

Безликий (с симпатией). Вы не опоздаете, мадам?

Серафима. Вещи на платформе у товарки. Этот проходящий всегда опаздывает.

Аллочка. Не понимаю, чего мы тянем. Надо о деле говорить.

Серафима. Говори о деле… о каком деле?

Аллочка. Что ты какой-то дурочкой прикидываешься?

Серафима. А я и есть святая дурочка.

Аллочка. Слушай, дурочка, что говорю… Деньги не мои. Деньги надо отдать сему гражданину. Сей гражданин рассчитывал за мою спину спрятаться, а я это поняла. Пусть забирает все деньги до копейки и уезжает куда хочет. (Безликому.) Так говорю?

Безликий. Зачем повторяться?

Аллочка (Серафиме). Отдай ему сверток.

Серафима. Не понимаю.

Аллочка. Деньги отдай… не мне. Ему отдай. Все в свертке, как от меня взяла.

Серафима (ясно, просто). Какие деньги?

Пауза.

Безликий. Картина ясная…

Аллочка. Ты ли это, Серафима?

Серафима. Я, детка. Но никаких денег ни вчера, ни сегодня я от тебя не принимала. У тебя нервы расшатались. Ты меня с кем-то путаешь.

Безликий. Игра ясная. Договорились между собой?

Аллочка (до крика). Серафима…

Безликий. А кричать не полагается…

Аллочка. Она негодяйка.

Безликий. Театр, конечно, вещь культурная, но я не уважаю всякие театры. По расписанию роли исполняете?

Аллочка. Ты тоже негодяй.

Безликий. Очень рад. Меня же грабят, и я же негодяй.

Серафима (очень учтиво). А вы, простите, эти деньги получили за какое-нибудь изобретение? Может быть, вы летчик-испытатель? Или романы пишете?

Безликий (в тон ей). Жаль, что мы раньше не познакомились, мадам. С такой, как вы, можно оладьи жарить. (В сторону изумленной Аллочки.) А эта — что? (Аллочке). Нашла кому деньги доверить… овечка… дома сиди. (Идет. Серафиме). Привет, мадам… жалею, что раньше не были знакомы. (Уходит.)

Аллочка (в пространство). Нашла кому деньги доверить. (Серафиме). Я тебе душу доверила.

К ним подходит официантка.

Официантка. А где же ваш кавалер?

Серафима. Тебе какое дело?

Официантка. Платить кто будет?

Серафима. Я заплачу.

Аллочка. Она заплатит.

Серафима. Получи и не торчи.

Официантка уходит.

Аллочка. Что со мной?.. Где я нахожусь?

Серафима. Надеешься на то, что я растаю. Нет, я не растаю. Прощай. Не обижайся.

Аллочка (долго смотрит в глаза Серафиме. Та не отстраняется). Что эти тысячи… я не тысячи, я душу тебе доверяла.

Серафима (буднично). Ничего ты мне не доверяла. (Шире). И не воображай, пожалуйста. Поезд мой скоро прибудет. (Идет.)

Аллочка (вслед). Как теперь понятно… Как это просто…

Серафима (через плечо). Что это?

Аллочка. Собакой жить среди людей… вот чему ты учила…

Серафима (равнодушно). А-а… а кто тебя заставлял слушать?.. Наслушаетесь чего не надо, а потом с моста в омут. А вообще таким, как ты, жить не стоит. Благослови господи. Теперь никогда не увидимся. Папашу от меня облобызай. Он человек живой. Прощай, милая! (Уходит.)

К столику подходит официантка.

Официантка. Что это вас все покинули?

Аллочка. Выпей со мной, девушка.

Официантка. Нельзя… я на работе.

Аллочка. С кем бы мне…

Официантка (зовет). Жора, просыпайся… могут угостить.

Голова в кепке (поднялась). Поговори у меня… (Аллочке). Что? Ты? Сойдешь! Давай играться… девочка.

Картина третья

Сварочный цех. На заводе утром, как в третьей картине первого действия. Галя, Дон Карлос.

Дон Карлос. Тебя учить не нужно, дорогая. Ты сама все понимаешь и умеешь. Факт. Но я все понял, лично… жизнь моя прожита.

Галя. Что-то новенькое.

Дон Карлос. Да?.. Ты завитая. Глаза струятся… Остановись. Хочу поцеловать.

Галя. А люди, Карлос? Стыд и срам… (Поцеловала).

Входит Родин.

Родин. А я — то думаю, что раньше всех в цехе. Ан нет. (Гале). Стыд и срам. Вон какие птицы ранние. Но вы целуетесь, как вижу.

Галя. Он меня учит.

Родин. Чему?

Галя. Электрической сварке металлов по современной технологии.

Родин. А ты, фон Карлос, чего молчишь?

Дон Карлос. Не фон, а дон. «Фон» по-немецки, «дон» по-испански.

Родин. Испанцы — они шибкие. Ну, что же, выучил?

Дон Карлос. Пора давать разряд.

Родин. Николай мне говорил. (Гале). Я ведь считал, что вы за стажем на завод пожаловали.

Галя. Правильно, за стажем.

Родин. А потом — фью.

Галя. А потом — фью… Но, кажется, «фью» не выйдет.

Родин. Нравится рабочий быт?

Галя. Люди нравятся.

Родин. Правильно, дочка. У нас красивое занятие. Я считаю, что мы еще и на атом перейдем. Культуры много впереди. А учиться — только пожелай. Правильно, дон?

Дон Карлос. Я молчу.

Родин. Что так?

Дон Карлос. Набираюсь!

Родин. Единственный, кто у вас в бригаде поражает, это ты. Не обижайся.

Дон Карлос. Боюсь, разочаруетесь.

Родин. Смотри, испанец. (Уходит.)

Дон Карлос. Тоскую я. Вчера мои приятели уехали на край страны. А я, как обыватель, остаюсь среди благополучия. Тоска берет. И что у нас за мода? То нельзя, другое нельзя, третье тоже нельзя… А что льзя?

Галя. Все льзя, кроме того, что нельзя.

Дон Карлос. Я серьезно. Искусственную жизнь придумали… мичуринскую… помесь яблока с огурцом… Ела? Проснусь на заре и думаю: петрушка. Это же все неправдоподобно.

Галя. Пить… вот правдоподобно.

Дон Карлос. А что… тот таксомоторщик правильно заметил… как отцы и деды.

Галя. Отцы и деды коммунизм не строили.

Дон Карлос. Галя, что такое коммунизм?

Галя. А я откуда знаю… И не понимаю, для чего задавать эти вопросы. Ленин был, кажется, умнее нас с тобой — он был гений — и отдал свою жизнь во имя коммунизма. Мне кажется, что при коммунизме будет очень много таких людей, как Николай, как Сева… Толя…

Дон Карлос. Давай уедем. На край страны.

Галя. С тобой — поеду. Но не теперь… когда ты станешь моим мужем.

Дон Карлос. А что мешает?

Галя. Эх ты, Карлос, Карлос… Ты будешь моим мужем, когда сделаешься просто Карпом, то есть вернешься в свое первобытное состояние. Природа не рождает пьяниц, хулиганов, трепачей…

Дон Карлос. Значит, я — все это, вместе взятое?

Галя. У врачей есть слово: «остаточное явление». Ты, вместе взятый, есть остаточное явление. Хорошо, не плачь, я даю согласие. Твоя… на веки-вечные. Но вот Коля. Спросим у него, созрел ты для мужа или не созрел.

Дон Карлос. Я знаю, что он скажет…

Галя. Спросим, спросим.

Дон Карлос. Я знаю, что он скажет…

Входит Николай.

Галя. Скажи нам, Коля, созрел для мужа Карлос, можно ему жениться?

Николай. Мне не до шуток.

Дон Карлос. Она серьезно спрашивает.

Николай. А я серьезно отвечаю: мне не до шуток. (Отходит от них.)

Дон Карлос. Он на жизнь смотрит идеально. Ты спроси у простых людей.

Галя. Пожалуйста.

Входят трое с «Сахалина».

Юрочки, скажите, созрел ли Карлос для женитьбы?

Те в ответ фыркают от смеха.

Дон Карлос. Что вы фыркаете… философы.

Галя. Сева, а ты что скажешь?

Сева. Я тоже фыркаю от смеха.

Галя. Не созрел.

Смех. Дона Карлоса накрыли.

Дон Карлос. Это сговор. Все свелось к шутке. Я знал. Какой я человек? У меня внутри терпимо. У меня снаружи плохо. Я комичный. Но я на скучную диету не согласен. У меня есть много вопросов к будущему.

Сева. А ты не думал, что у будущего могут быть к тебе вопросы?

Дон Карлос. Сева… кого боюсь? Тебя. В настоящем и в будущем. Ты мой прокурор. Но какой! Личный.

Входят Ланцов и Толя.

Николай (сурово, медленно). Друзья-однополчане, а ну сойдитесь на одном квадрате.

Все сгрудились над планом. Входит Нюша.

Дон Карлос. Коля, Нюшка!

Николай (удивлен). Что же ты застыла? Входи в гостиную, познакомься с хозяевами дома.

Нюша (подходит). Я пришла… с добрым утром, мальчишки… Я радуюсь. Честное слово.

Сева. Радуешься, а голос дрожит… и вроде слезы… Отчего ж ты радуешься?

Нюша (в сторону Николая). Пусть скажет он. Вы ему лучше поверите.

Николай (юмор). Садись, Нюша. Прошу прослушать краткое информационное, но важное сообщение. Вчера под вечер к моему окну подъехало такси. Из такси выскочил таксомоторщик… тот, Крякин. Без лишних разговоров едем к нему домой. Там стол, закуска, пирог, чаек…

Дон Карлос. Чаек?!

Николай. Но одним чайком с ним не обойдешься. Тут же с прогулки возвращается малец. Костюмчик, челочка… Понятно. Таксомоторщик спрашивает: «Говорит?» Я отвечаю: «Да». — «Вопросов не имеете?» — «Имею». Был очень откровенный разговор, во время которого я, между прочим, зафиксировал, что между ребенком и Крякиным установилось мирное сосуществование.

Галя (восторг). Нюша, как хорошо… значит, он твоего мальчика полюбил.

Нюша. Что ты, Галя. Просто он не замечает мальчика, не видит. Но сказал — пойди и доложи своим друзьям, что он не мерзавец. На горло наступает себе. Но он не мерзавец.

Николай. Да, между прочим, это, кажется, верно. И вот… Прошу. Проголосуем.

Нюша. Но, может быть, я выскажусь? Я так много пережила. Все ночи напролет с открытыми глазами.

Николай. Не надо, дорогая. Кто против? Значит, мнение едино. Видишь, Нюшка, как мы тобой дорожим. Никогда не лги. Ложь марает общество. Оставайся с нами. Есть прямой разговор. Максим, ты долго будешь действовать мне на нервы?

Ланцов. Могу исчезнуть.

Сева (несдержанно). Так исчезай…

Ланцов. А потише можно?

Сева. А ты думаешь, что у одного бригадира повис на нервах?

Галя. Да, Максим Петрович… не обижайтесь.

Ланцов (тяжко и дружески). Запутался я к чертовой матери…

Дон Карлос. Вот это стиль.

Ланцов. У самого кипит. Я себя не понимаю. (Севе). А ты орешь: «Исчезни!» Севка, ошибаешься. Я требуюсь пищевому комбинату, как не знаю что… Квартира делается моментально.

Сева. Не задавайся.

Николай. Всеволод, не стоит.

Ланцов. Купили вы меня… вы! Ну что мне делать? Чего хочу? Жить дома по-человечески. Не в бедламе, как живу сейчас. Какой болван меня осудит?

Николай. Но ради того, чтобы сменить квартиру… пойми… нельзя.

Ланцов. Постиг… и не рассудком, где у тебя сидят совсем противоположные примеры. С кого их брать? Где вы встретите начальничка, который вне очереди не полезет за квартирой? Наши заводские все давно оформились. И я пошел в бригаду по той же показательной тропинке. И сам не знаю, как это случилось, но полюбил я вас. Святая мы нация… чистая. Что-то в нас заложено такое… словом, пусть горит моя квартира. По закону получу. (Резко.) И я прошу — ни слова об этом деле на будущее. (Тихо, с чувством.) Вы чутко подошли ко мне… очень дорожу… не позабуду… Потому что о чуткости много болтовни бывает, а в жизни эта штука дефицитная. Очень дорожу.

Входит Родин.

Николай (доля официальности и волнения). Григорий Григорьевич, разрешите мне вручить вам…

Родин (смущен, не понимает). Позволь, что такое… я ведь к тебе… Но ежели у вас что-то случилось, то выкладывайте.

Николай. Вот, возьмите. (Отдает объемистую папку.) Мы работали над этим планом со дня рождения нашей бригады. Это и есть комплексный план повышения производительности труда.

Родин (посматривая на папку). Молодые люди, я тридцать лет на заводе и дошел до самой точной мысли: секрет производительности труда заключается в любви к труду.

Сева. Любовь без соответствующих мер кончается ничем. Нам надоели громкие слова.

Родин. Что-то много и очень сложно. (Листает бумаги.)

Николай. Век сложный… автоматика, электроника.

Родин. Чье это? Мысль… первоначально… комплекс? Чья? Ваша?

Юра Белый. У Ленинграда взяли.

Юра Черный. В бригаде Миши Ромашова.

Родин. Это еще что за Миша?

Толя. Газеты читать надо.

Родин. Отстал… Это ты к нему ездил?

Николай. К нему.

Родин. О да… фронт у вас. (Листает.) Умно как будто… непрерывность… Непрерывность — вещь огромная. А мы урывками. Вы из думающих.

Дон Карлос. Да уж как-нибудь.

Родин. Чей голос слышу?

Дон Карлос. Мой.

Родин. И Карлос тоже принимал участие?

Толя. И Карлос тоже…

Родин. Скажите… Трогает это. Хозяевами быть хотите. Не спорю. Чистые руки составляли эту штуку. Да-да… Волнует. Ишь ты… «Мастер должен следить…». Должен! А он не следит.

Сева. И часто не следит.

Родин. А ты не подпускай.

Сева. Чего?

Родин. Яду.

Сева. Так уж… прямо-таки яд?

Родин. Ты очень ядовитый. Но я не спорю. Взгляд у вас хозяйский.

Толя. Так ведь сама бригада направлена против равнодушия и косности. Мы бросаем вызов…

Родин. Вызов?

Юра Белый. Вызов.

Родин. Кому?

Юра Белый. Хотя бы вам, Григорий Григорьевич.

Родин (со вздохом и бесстрастием). Было… было это, мальчики. Чего вы требуете? Подай вам комплекс всяких удобств, подай вам то, это, пятое, десятое. Работал и я в тепличных условиях и никаким примером рабочему не служил. Рабочий меня не уважал и не любил за то, что я работал под стеклянным колпаком. Вы, восемь, хотите жить в исключительных условиях, а на остальную тысячу вам наплевать.

Николай. Пусть и они…

Родин. Тебе за шею капает. А им не капает? Пол не такой, выбоины, а они ходят по узорному паркету? И так далее и тому подобное, что нам с тобой мешает. Но ты гений. Очень приятно. Пойди к директору и доложи. Директор пойдет к председателю совнархоза и доложит. А тот доложит самому правительству. А правительство ответит, что ваш завод по плану под реконструкцию попадает ровно через три года. А пока будьте любезны работать на старом заводе.

Толя (с безнадежностью). И весь наш план — филькина грамота.

Николай (Толе). Уйди… Скоро ты демобилизуешься.

Толя. Ну, знаешь… надо быть действительно гением, чтобы… Против чего тут возражать?

Николай (до крика). Ты тоже насмехаться… Хватит! (Свирепея.) Отчего я не хожу к вам за советами, Григорий Григорьевич… вы человек несвежий.

Родин (удивлен, не понял). Какой, какой?

Николай. Несвежий человек и даже мутный. Какую вы идею нам развиваете? Вы развиваете идею равнодушия. «За вас подумано, ваше дело вкалывать». Вот где трижды проклятый источник безразличия, безнадежности и всякой пошлой обывательщины…

Родин (так же, как и Николай). Крышу без тебя залатают… ты человека возьми залатай.

Николай. Да?

Родин. Да.

Николай. Тогда за каким дьяволом вы мне поперек горла становитесь?.. Для меня в этом плане самое дорогое — человек, мыслящий, горячий, новый, коммунистический. Крыша — дело пятое. Можно потерпеть. Но человек не жестянка… Когда он ржавеет, это страшно. Не запускайте человека. А вы нам разводите ахинею безразличия. Уйдите.

Родин. Ты свежий? Ты коммунистический? Вы человека залатайте. Сумейте удержать одного Ланцова. Я вам в ноги поклонюсь.

Ланцов. Удержали… кланяйся.

Родин (не понимает, морщит лоб). Как?.. Как ты говоришь?

Ланцов. Я говорю так: удержали. Кланяйся, Гриша.

Родин. Постой… но ты же…

Ланцов. Вот-вот… я же… а теперь не я же. Влип. И отлипнуть не могу. Сам себя не понимаю. Хочешь верь, не хочешь не верь, один (тихо, горько, радостно). Настроение у меня сейчас невеселое, ребята. У нас с тобой, Николай, есть личные дела… знаешь?

Николай.Знаю.

Родин. Ну вот… что я думал сказать? Личное… А что оно такое это личное? Может быть, тут вот и есть личное? А? Люблю я вас, ребята… цветами жил… а цветы — вон они… живые. Действуйте… Произрастайте… Я вам кланяюсь.

Гудок. Все быстро разбегаются по местам. Николай передает Родину план и уходит.

Родин (один). Вот они, живые цветы.

Картина четвертая

Дома у Родиных, как в первой картине первого действия, вечером. Декорация сменилась, а Родин стоит в прежней позе в задумчивости.

Родин. Неужели эти парни на заводе мне ближе родной Алки? Возможно, что и так… они секунды засекают, чтобы зря не гнать электричества, а эта пачку денег принесла… Каких, спрашивается! Вот наказание, не могу забыть! Ушла ведь… сам выгнал… туда ей и дорога… а мысли не проходят. Трудно я живу. Стареть пора, отец… А почему стареть? А как жить?.. Зачем мне надо было Алку выгнать? Вот один подохну здесь среди своих цветов… Беда какая! Дурак. И ни одной хорошей мысли в голове. Все какой-то один бред.

Входят Аллочка и Николай.

Николай (держит Аллочку за кисть руки). Сядь! (Родину.) Молчите. Пусть отдохнет… (Аллочке, резко.) Тебе воды дать?

Та молчит.

Ну, как хочешь.

Аллочка в порыве пытается подняться.

Сиди… (Сильным движением усаживает ее на место.) Надо же дойти до этого… черт знает где нашлась. (Аллочке). Теперь ты понимаешь, кто стоит за тобою? Молчишь… (Резко, властно.) Я тебя на неделю запру, если придется… свяжу. Приди в себя.

Родин (хмуро, глухо). Где ты ее нашел?

Николай. Нашел… Если бы не дорожил ею, так не нашел бы. На таких идиоток «скорой помощи» приходится работать.

Родин (истово). Что ты говоришь…

Николай. То и говорю. Молчите. (Аллочке). Сиди… мы помолчим… Не надо? Хуже? (Вдруг с жаром.) Ну, так я тебя костить буду. Ведь ты со мной стала грызться с той минуты, как я тебе открылся, что хочу организовать свою бригаду… вспомни. Теперь я знаю почему. Ты мне не поверила. Ты и теперь не веришь, будто наши обыкновенные ребята могут делать что-то повыше твоих дешевых интересов. Тем самым, Алка, ты в человека верить перестала! Существует в жизни эта страшная зараза… Шутка сказать, мне не поверить, кто за тебя свою жизнь отдаст! Молчу… (Встал, принес воды.) Пей. Губы трескаются. Не кусай ты их… до крови раскусаешь.

Родин. Трудно мы стали жить…

Аллочка (почти с ненавистью). Скрылась твоя Серафима.

Николай. Считайте, что Серафиму отозвал сам господь бог.

Родин. Смешно, конечно…

Николай. Очень сожалею, что я не подсказал ему этого раньше.

Родин (сердится). Легко валить свои проступки на других. Друзья не те, влияние… А сам где был, когда совершались проступки!

Николай. Сам, конечно, это сам. Но давайте прямо говорить по делу. Ясно-понятно, про чьи проступки вы говорите… А я не верю.

Родин. Ты… (Насмешка). Ты у нас Христос.

Аллочка вскакивает. Николай силой удерживает ее.

Аллочка. Пусти. Мне больно.

Николай. Никуда не уйдешь. И пытаться брось.

Аллочка. Меня отсюда выгнали.

Родин. Не надо было таскать ворованные деньги.

Николай. Эти деньги не ее.

Родин. Кто тебе сказал?

Николай. Никто не говорил.

Родин. А я их видел, эти деньги.

Николай. Эти деньги не ее.

Аллочка (прямо смотрит на отца). Твоя Серафима деньги взяла и скрылась.

Родин (с тяжестью). Значит, я один во всем виноват. (Уходит в дом.)

Аллочка (Николаю, недоверчиво, трепетно). Ты откуда узнал, что деньги не мои?

Николай. Просто я знаю, какая у тебя душа.

Аллочка. Не понимаю.

Николай. С тобой не вяжется. Ты человек особенный… дай договорить, объясняться в любви не буду. Ты человек особенный, с резким отношением к жизни. Есть такие среди нашей молодежи. Чуть что не так, обидели вас, видите несправедливость, неправду, вы сейчас же замыкаетесь, мрачнеете…

Аллочка (пристально смотрит ему в лицо). Нет, откуда ты узнал?

Николай. Я же тебе сказал.

Аллочка. Не верю.

Николай (гневно). Вот видишь, как получается. Я в тебя верю… в тебя. А ты не можешь допустить мысли об этом.

Аллочка (до слез). Я же тебе не говорила, что деньги не мои. Ты же мог думать, как отец.

Николай. А мне не надо говорить. Вот если бы Серафима поклялась мне… ей бы не поверил.

Аллочка (положила ему руки на плечи). Какой ты… люблю… (Навзрыд.) Прости, прости.

Входит Родин.

Видеть отца не хочу.

Николай. Не смей отца бранить! Ты еще на свете не жила как следует, а посмотри, чего напутала. А ты подумай, какой путь они прошли. Что мы без них?

Аллочка. Ты мне веришь, а он нет.

Николай (с тем же темпераментом). Сама виновата… жить начала тайком.

Аллочка. Он не меня, он свою Серафиму любил.

Николай (доля юмора). Ну, знаешь… Серафима женщина узывная… в этом смысле. А ты ее не любила?

Аллочка (сквозь слезы, с дрожью, порывисто). Скажи ему, что я ни в чем не виновата… Скажи ему об этом, чтоб он меня не выгонял… это непереносимо, когда тебя кто-то презирает… Нельзя так жить! Одни беленькие, другие черненькие… нельзя так жить.

Родин. А ты и меня послушай. Я не знаю, что там будет после нашей смерти, а покуда мы и беленькие, мы и черненькие. И ты с Николаем не равняйся, хоть у меня за тебя сердце кровью обливается, а он мне человек чужой. Ты не умеешь испытания жизни выносить, а он гляди, какой! Я ведь тоже сомневался… нет, думаю, не настоящее у них, подделка, фальшь! И вот, ошибся. Ошибся, кажется, насчет тебя. И ты дорожи им… Без таких и говорить нечего о красоте жизни.

Николай (с подъемом). Красота, Григорий Григорьевич, — это мы сами. Красота — это ответственность перед самим собой. Красота — это стремиться, творить, искать. Ты пойми, что жизнь без светлого чего-то, без стремлений, без смысла, значения… Такая жизнь ведет к разрыву с самой жизнью. Я люблю тебя. Но и любовь и жизнь надо вечно создавать…

Аллочка. Молчи… Не надо…

Николай. Я люблю тебя.

Аллочка. Молчи.

Николай. Люблю. Люблю…

Занавес

Маленькая студентка

Пьеса в двенадцати сценах

Действующие лица

Зина Пращина

Иван Каплин

Вавка Маландина

Женя Салазкин

Лев Порошин

Эдуард Ларисов

Саня

Рузия

Денис

Неизвестная особа

Генриета

Воронько

Укропов

Студентка с косами

Томаз Чебукиани

Парень в свитере

Деловой студент

Студенты, студентки

Сцена первая

В студенческой гостиной Московского университета. Вечером.

Зина (принесла и ставит на стол патефон. Жене, который сидит в кресле). Сидишь…

Женя. И что из этого?

Зина. Четвертый год! А я привыкнуть не могу. Ведь ты сидишь четыре года. Тебя нельзя выдумать, потому что ты ни на кого не похож. Когда я пришла в университет, то первым, кого приметила, был ты. Ты, как сейчас, сидел на третьем этаже физического и с мировым глубокомыслием рассматривал свои черные пальцы.

Женя (с монументальным спокойствием). Точные науки начались с того момента, когда человек посчитал пальцы на своих руках.

Зина. Но это случилось пять тысяч лет тому назад.

Женя. А у бедного человека все те же пять пальцев. Но ты ненаблюдательна, родная. Видишь?

Зина. Вижу.

Женя. А что это?

Зина. Газеты.

Женя. Я перечел всю прессу за неделю. Знаю, чем дышит Даллес, как будут ликвидироваться МТС и еще тысячу вещей.

Зина. Положим, я тоже знаю, чем дышит Даллес^[18], а вот от МТС уже отстала. Если бы я могла представить себе, какая на физическом нагрузка, то ни за что не пошла бы на этот страшный факультет. Нет, вру. Пошла бы. Это, конечно, великий факультет. Как ты успеваешь, не могу понять.

Женя. Мой дед был пчеловодом и прожил на пасеке сто восемь лет. В каждую данную минуту он в точности знал, что делается по округе в радиусе ста верст. Для своего времени он был передовым лицом.

Зина. А посему, внук передового деда, помоги мне запустить этот проклятый патефон. У него барахлит пружина.

Женя (лениво, безразлично). А его не надо запускать.

Зина. Статуя, стронься с места, пошевелись, прошу! Пойми, что у меня сегодня день рождения, предвидится огромное веселье.

Женя. Патефон не надо запускать.

Зина. Женя, ты вещаешь? Интересно.

Женя. Самое интересное впереди. На твой день рождения никто не придет.

Зина. Как же никто?.. А ты уже пришел.

Женя. Я? Нет… я вообще. Ты не сердись, что я сообщил тебе неприятную новость, но надо. Я не разделяю мнения, что ты низко поступила с Вавочкой Маландиной, но это тоже вообще. Муть.

Зина. Ах вот что! Вавочка. Но почему же низко?

Женя. Спроси у них. (Потягивается.) И если можешь, представь себе, что я не существую.

Зина. Низко… Что Вавка — никудышная студентка, да, я это сказала. Сие известно всему миру, и первой — Вавке. Но не прийти ко мне на день рождения организованно?! Женя, ты вечно спишь, и тебе приснился дурной сон.

Женя. Жизнь временами бывает хуже самого плохого сна.

Зина. «Жизнь — это праздник, на который мы приглашены». Так говорили древние индусы, с которыми я вполне согласна.

Женя. Прошу тебя, Пращина, не сотрясай моих ушей дежурными восторгами.

Зина. Дежурными?.. Прости. Либо ты меня не знаешь, либо я тебя, потому что думала, что ты умный малый. Нашу жизнь я считаю праздником. И это мною не придумано, а пережито… «Дежурными»… Ты этого не смей. А то я тебя вместе с твоим креслом вышибу отсюда.

Женя. Юпитер…

Зина. Ничего не Юпитер. Довольно! У каждого человека есть понятия, чувства, за которые он… Довольно. Но что же, в самом деле, они не идут? Пора бы. Странно. Глупо. Ни души… Что ж, пусть… уползай и ты, Салазкин.

Женя. Юпитер, не сердись, это комично.

Входит Саня.

Зина. Эх, ты… пророк! Чушь твое пророчество. Вот он — первый мой гость! Мой прекрасный и обиженный ребенок!

Вбегает студентка с косами.

Студентка. Девчата, умоляю! Маргаритка Соскина сюда не заходила?

Зина. Не заходила. Не знаем Соскину.

Студентка. Ну да, не знаете! Тоже важничают. Ой, что же делать?! (Убегает.)

Саня (Зине). Тебе послание.

Зина. Послание? Мне? От кого? (Очень удивлена).

Саня. От друзей… из группы.

Зина. Что случилось, Саня?

Саня. Почитай.

Зина (читает). «Дорогая Пращина…». Ах, все-таки «дорогая». (Читает.) «Дорогая Пращина, мы не только неспособны на такие поступки, на которые способна ты, как борец за передовое морально-политическое поведение…». Нет, «дорогая» — это иронически… (Читает.) «… но мы также не представляем себе, как можно оклеветать подругу, которая протянула тебе руку помощи в тяжелую минуту. Может быть, твой поступок и выражает твои высокие моральные принципы, но мы, простые смертные, неспособны понять тебя. Поэтому не удивляйся, если никто не придет на твой званый вечер. По поручению товарищей из группы Генриета Вальдемар». Здорово! Правильно… Ну, а ты, Саня?

Саня. А я зря купила майонез. Из-за него пришлось тащиться в город. И охота тебе было распространяться насчет Вавки на комсомольском собрании. Ее, оказывается, чуть не вышибли из университета. Папаша выручил… генерал, что ли. Тоска. Поесть нечего?

Зина. Но я, честно говоря, не думала, что вышибут… хотя это было бы правильно.

Саня. Непонятный ты человек, Зинка. За каким лешим тебе надо исправлять Вавку Маландину, пусть она тысячу раз бездарь? За каким? Тем более что она действительно помогала тебе материально. Не понимаю. Все это тоска. Поесть нечего?

Зина. Я сама себя презираю за это!

Саня. За что?

Зина. За то, что непонятный человек. Я шла на то собрание и повторяла: «Не говори про Вавку, не говори про Вавку, не говори про Вавку», а вышла на трибуну — и понесло. Моя мать говорила: «Удавить тебя мало». И я виновата? Клянусь тебе, что меня три года буквально гложет мысль о том, что Вавка занимает место в университете не по праву, что вместо нее мог бы учиться дельный человек. Социализм — это, прежде всего, разумная организация общества. А какая тут разумность, если мы видим в университете и лентяев и тупиц…

Саня. Опять понесло.

Зина (покорно). Понесло.

Саня. Мало тебе Вавки, ты еще социализм будешь критиковать. Поесть, я спрашиваю, нечего?

Зина. Молчу. Не буду. Но социализм — это моя личная судьба, которая мне никак не безразлична, и я… Молчу. Не буду. Что же я могу тебе предложить, кроме бутылки «Твиши»?

Саня. Замечательный день рождения!

Зина. Вы же начисто запретили мне тратиться.

Саня (вздохнула). Да, Зина, как бывает дико. Три дня назад все боялись, чтоб наша Пращина потратила копейку лишнюю из своей стипендии, а сегодня — чужие. У меня лично такое плохое настроение, что лень ссориться с тобой. Живи как знаешь, меня не трогай. Поесть у тебя нечего, на душе тоска. Давай танцевать, что ли.

Зина. Я понимаю, моя беда в том, что я старше вас. Ты пришла в университет прямо из школы, а я… И за трактором довелось посидеть, и замужем побыть. То и другое крайне неудачно.

Саня. Подумаешь, несчастье — неудачное замужество.

Зина. А твой отец, которого ты ненавидишь?.. Вот что значит неудачное замужество! Во всяком случае, дружок, я кое-чего испробовала из великой чаши жизни. Давай танцевать. Но мы сначала выпьем по рюмке «Твиши», и ты меня поздравишь с днем, с которым… история умалчивает.

Саня. Ты, конечно, испытала… но я никогда не думаю, что ты старше меня. Я тоже испытала. Когда дома жуткий быт, поневоле делаешься старше. Поздравляю тебя, Зина… А этот? (Указала на Женю.) Пригласи.

Зина. Он не поднимется, увидишь… Салазкин, возьми бокал вина, поздравь меня.

Женя. Я здесь вообще. Но выпить я могу. Преподнесите.

Зина. Когда подарок принести, ты «вообще», а когда выпить, то «преподнесите».

Саня. Поздравляю тебя, Зина. Если говорить серьезно, ты девка исключительная в хорошем смысле. Хоть ты и вредная.

Зина. Да, я вредная.

Саня. Будь у нас таких побольше, интересней была бы среда, умнее отношения. Желаю тебе заслуженных успехов, любви особенной, не пошлой… Ты удашься и по науке. Верю.

Зина. Спасибо, Саня. (Жене). А ты как там?

Женя. Преподнеси вторично. Я опередил. (Когда налили.) За физиков, которых уважаю. И, значит, за тебя, ибо на факультете ты явление исключительное. По моему частному мнению, женщинам физические науки не показаны, но ты меня опровергаешь. Посему я и считаю тебя явлением исключительным. Но исключительные люди собирают в себя и типизируют среду, эпоху и народ, из которого выходят… Значит, ты лицо типичное.

Зина. Спасибо, Женя, хоть говоришь умно до невозможности.

Женя. И в том, что ты взрослее всех в нашей группе, то в этом виноват, по крайней мере, первый — твой родитель.

Вбегают студентка с косами и парень в свитере.

Студентка (в изнеможении). Девчата, умоляю… ничего смешного нет. Здесь должна быть Маргарита Соскина.

Зина. Никакой Соскиной здесь не было, нет и не будет.

Студентка. Это кошмар. У нее все билеты.

Зина. Постойте, родные. Да вы какой курс? Первый?

Студентка. Это не важно. Соскина, где ты? Какой кошмар! Маргарита!

Убегают.

Саня. Первый курс. Троглодиты. Давай танцевать. (У патефона). Только отчего звук взвывает?

Зина. Леший с ним. Лишь бы ритм не нарушался.

Саня. Веди ты.

Зина. Ладно.

Танцуют.

Саня (медленно, думая о чем-то своем). Тебя Каплин любит?

Зина. Это все утверждают.

Саня. От меня скрывать не надо.

Зина. Он не говорил, что любит.

Саня. Да… Но целуетесь?

Зина. Не целуемся.

Саня. Ври.

Зина. Очень хотелось бы, но факт остается фактом.

Саня. Женя, накрути пружину. (Видит, что того нет в кресле). Смотрите, исчез. Никто не видит, как он появляется, как исчезает. Тоска — полюбить такого.

Зина. Уклоняюсь судить о вещах загадочных. Хотя… Я так о нем сказала бы… Он так ленив, что постарался быть талантливым, чтобы лениться. (Прислушалась.) Плывет и завывает… Давай заведем другое. (Меняет пластинку.) У тебя стипендия тю-тю?

Саня. Тю-тю.

Зина. На чем завалилась?

Саня. Кванты.

Зина. И кто придумал квантовую механику назвать квантами! Эх, кванты! Знало бы остальное человечество, что это такое. Оно зауважало бы нас, как больших. Будем танцевать медленнее?

Саня. Давай медленнее.

Зина. Ты в каком платье сдавала?

Саня. В этом понесло… Получше надеть хотела…

Зина. А надо было в старом.

Саня. Ну конечно. И хотела же надеть старенькое, с заплаточками… в нем я меньше «хора» никогда не получала.

Зина. Как же ты завалилась?

Саня. Задачку затянула. Начала мудрить и намудрила на тройку. Как жить, не знаю.

Зина. Проживешь. Я приехала в Москву с трешкой. Прожила.

Саня. Но ты Вавку встретила.

Зина. Ты могла бы поплакаться профессору. Говорят, он добрый.

Саня. С какими глазами мне плакаться? И так уже дали комнату в университете, когда в Москве своя жилплощадь.

Зина. Что слышно дома?

Саня (меланхолически). Все по-старому. Отец пьет, мать шьет, соседи на нее заявления пишут, разоблачают частный капитал. Комедия — пропадешь со смеху.

Зина. И чего он пьет?

Саня (безразлично). Дикарь.

Зина. Опять поплыло.

Саня. Ничего, не обращай внимания. И никогда не целовались?

Зина. Никогда.

Саня. Но если даже не целовались, то громадно тебя любит. Вся группа это знает.

Зина. Ох, группа! И все-то она знает. Я не боюсь самых свирепых преподавателей, но группу!.. Не пришли на день рождения… Ты понимаешь, что это такое?

Саня. Плюнь.

Зина. На коллектив?!

Саня. Плывет немыслимо. Заведи что-нибудь немыслимое. Давай надеремся.

Зина. Санька, ты рехнулась!

Саня. Рехнулась.

Зина. Нет, Саня, от коллектива можно натерпеться, но все равно плевать нельзя.

Танцуют.

Саня (по-прежнему медленно и почти не меняя интонации). Он тебя любит… Ваша любовь как-то украшает нашу группу. Ты веришь — всем хочется, чтоб у вас получилось без пошлости. Именно с Каплиным. Он очень интересный. В будущем ученый. Это определенно. Он и теперь знает больше иного преподавателя. Провинция. Бывает же. Зина, тебе очень грустно?

Зина. Не очень и очень. Чувствами трудно управлять.

Саня. Вообще ты сложная. Даже завидно.

Зина. Может быть… но часто хочется в тот несложный мир, где розовое небо, а солнце не какое-то обыкновенное, а золотое…

Саня. А мне скучно… Иван тебя громадно любит. Иногда мне думается, что нам не надо никакого этого образования. Все счастье в любви… Эх, где ты, мое кривое счастье!

Входят Каплин и Ларисов. Последний с лимонным деревцом в кадочке.

Каплин (с пафосом). У собак и коров нет надежд!

Саня. Каплин?! Иван, ты подслушивал?

Каплин. Это пошло, Александра. Но ты как-нибудь вглядись в глаза животных.

Саня. Почему я?

Каплин. Не хочешь, не вглядывайся.

Саня. Иван, у тебя бублики!

Каплин. Я их купил вместе с горячительным. Бублики могут быть общими, горячительное для взрослых. А где народ? Или мы опоздали?

Зина. Вы пришли последними. Теперь можно начинать пир. Но ты познакомь нас… (Указала на Ларисова). Почему он держит комнатное растение?.. Но это радость! Саня, посмотри, живой лимон с плодами. Пахнет югом, небом, облаками.

Каплин. Странно говорит… Облака не могут пахнуть.

Зина. Всем известно, что ты не любишь поэзии.

Каплин. Облака не могут пахнуть.

Зина. Этот подарок я запомню на всю жизнь.

Каплин. Познакомьтесь… Фамилия — Ларисов. Имя — Эдуард. Заочник. Тоже физик… А может быть, и химик. Кажется, он сам точно не знает этого.

Зина. А как же вы добыли это растение?

Каплин. Он его купил.

Зина. Даже собаки и коровы понимают, когда ты врешь, Иван.

Каплин. Ларисов, отвечай. Эта женщина не любит неясностей. Я тебе говорил.

Ларисов. Говоря буднично, мы его сперли.

Зина. Сперли… Где?

Ларисов. Где-то там… в пространстве этого строения.

Зина. У кого, не помните?

Ларисов. Я лично не интересовался.

Зина. Тогда я вам скажу, у кого. Вы его сперли у профессора Зимницкого. Он один разводит лимоны. Но как вы проникли к нему в квартиру?

Каплин. Ларисов, отвечай. Я тебе говорил.

Ларисов. Дверь была открыта. Лимон стоял в тазу у двери, набирался влаги. А разве можно дверь с улицы держать отпертой…

Зина. Здесь не улица. Вы что-то путаете, химик.

Ларисов. Ваши коридоры даже не улицы, а целые проспекты. Я удивляюсь, как здесь не ходят троллейбусы.

Саня. Вы лучше не острите, милый мой, а волоките это дерево на место. Неужели вы не видите выражения ее лица?

Ларисов. Шутка не удалась. Не спорю. Волоку. А то оставим? На месяц хватит чай пить. Нет?

Зина. Саня, проводи и посмотри… чтоб лимон был на месте.

Саня. С удовольствием.

Саня и Ларисов уходят.

Каплин. Зиночка, поздравляю… и так далее.

Зина. Что именно — далее? Иван, не подходи… Иван, не протягивай рук.

Каплин. Противно?

Зина. Не то…

Каплин. Лицо нелепое?

Зина. Лицо твое… на первый взгляд самое заурядное.

Каплин. Мне часто кажется, что я тебе противен.

Зина. А группа пришла к заключению, что у нас громадная любовь.

Каплин. Дай руку. Я ее поцелую в знак твоего дня рождения.

Зина. «В знак»… Откуда ты такой прошлый?

Каплин. Новое дело. Почему?

Зина. Потому что ты напоминаешь какую-то классическую книгу прошлого столетия.

Каплин. Зина, я тебя люблю, а ты не разрешаешь мне жеста… Любовь без жестов — это не любовь.

Зина. Иван, не подходи….. Не болтай руками… это тебя мельчит.

Каплин. Терпеть не могу слога речи остряков и поэтов.

Зина. Обиделся… Ах, милый! У нас осталось натуральное вино. Поздравь меня.

Каплин. Остряки и поэты затемняют истинную сущность вещей. (С рюмкой вина). За твое здоровье, Зина… и за твое будущее.

Зина. А что, если действительно за наше?

Каплин. Скажи мне наконец, как ты относишься ко мне.

Зина (подумавши). Ты однажды меня изумил раз и навсегда. Серьезно, милый друг. Когда ты появился на третьем курсе в нашей группе и я узнала, что ты на год уходил из университета на завод… просто так уходил, чтобы повзрослеть, когда я потом узнала, что ты, поступая в университет, знал половину программы факультета… меня изумила личность. Ведь все мы только эскизы будущего. А личность начинается с поступков… поступков важных, раскрывающих глубокий ум, большой характер… Иван, не приближайся.

Каплин. Но руку, кажется, пожать можно.

Зина. «Руку»… «руку»… Ты понятия не имеешь, как я мечтаю поцеловать тебя… (Мнимая строгость.) Поэтично, в главу. Ах, Иван, без шуток, ты моя трагедия. Сама я, кажется, становлюсь комедией. Или то и другое.

Каплин. Тогда — трагикомедия.

Зина. Это как же?

Каплин. Это когда человек смешон трагически.

Зина. Смешон трагически. Это я. Смешно тебя страшиться, но я страшусь. Смешно даже подумать, будто ты коварно меня бросишь, но я думаю. Пойми, Иван, я та несчастная ворона, которая боится куста. Иван, ты меня бросишь?

Каплин. Зина, это бесконечно глупо.

Зина. Но глупость — спутник счастья.

Каплин. Кто это сказал?

Зина. Хотя бы я… А что?

Каплин. А то, что ты чересчур мыслящая. И в этом твоя огромная беда. Дай же руку, пуганая.

Зина. Иван, все-таки не надо быть таким прошлым, таким классическим…

Каплин. Ты думаешь, что я боюсь тебя обнять? Ого. Смотри, ты еще умрешь в моих объятиях.

Зина. Лучше уж воскреснуть! Мне давно пора воскреснуть.

Входят Саня и Ларисов.

Саня (по-прежнему). Каплин, ты ее громадно любишь!

Каплин. Саня, по точному смыслу слова пошлостью называется то, что пошло по рукам. Не комментируй.

Саня. Другому не простила бы… ты — умный.

Ларисов. Каплин, родилось предложение покинуть это колоссальное здание, построенное с излишествами, и кинуться всей компанией в ресторан… ввиду того, что здесь прием не состоялся.

Каплин. Но ты имей в виду, мы народ небогатый.

Ларисов. Я приглашаю в скромном оформлении.

Зина. Лимон отдали?

Ларисов. Не только отдал, но получил благодарность. Я доложил любителю цитрусовых, что отнял его сокровище у жуликов. Он был тронут.

Саня. Я так смеялась.

Зина. Ты смешливая. Но вот что смешно — я четвертый год в Москве и не видала ни одного ресторана изнутри… Пойдем, Иван. Ты понял, что случилось? Группа меня бойкотирует.

Каплин. Не обижайся никогда на дождь, который льет тебе за шею. Дождь не может быть сухим.

Ларисов. И на атомную бомбу… Атомная бомба не может быть дождем.

Саня. Он… этот… Ларисов, Эдуард… интересный человек… с ним хорошо тонуть. Сам пойдет на дно и тебя утащит… не заметишь.

Зина. Да, юноша, вы произвели на меня чарующее впечатление, увы, на одну минуту. Как жаль.

Ларисов. Мои впечатления так быстро не ломаются. Вот Саня и завтра и через год для меня останется все той же очаровательной Саней, какой я ее увидел в первое мгновение.

Зина. Ого!

Ларисов. А что?

Зина. Ого и больше ничего.

Вбегает студентка с косами с тремя подругами.

Студентка. Девчата, дорогие…

Зина. Соскину?

Студентка. Да-да… Маргаритку… Неужели была здесь?

Саня. Она влюбилась и вышла замуж.

Зина. Постойте, родные… вы сначала отдышитесь. Вы первый курс?

Студентка. Ну, первый. Какое это имеет значение?

Зина. Огромное. А мы четвертый.

Другая студентка. Вот видишь… вытаращилась! Ничего не видит.

Зина. А на каком вы этаже находитесь?

Студентка. Мы… это… на тринадцатом.

Зина. Вы ищете Соскину на тринадцатом, а носитесь по семнадцатому этажу.

Другая студентка. Вот видишь! Совершенно изошли с тобой!

Студентка. А почему вы сразу не сказали? Фасонят… Изображают взрослых.

Саня. Не хватало, чтобы вы нас обругали!

Студентка. А что! Мы знаем: называете нас троглодитами. Чего кичитесь! Давно ли сами были нами… И, может быть, от нас недалеко ушли.

Другая студентка. Девчата, скатывайтесь ниже на четыре этажа.

Студентки убегают.

Саня (вслед). Деточки, пора бай-бай!

Зина. Ребятки, тащите ко мне в комнату этот патефон и бублики. Остальное сами принесем.

Ларисов и Каплин уходят.

Четвертый день рождения в университете… (С чувством.) Прощай, моя вторая юность в этом доме. Трудный и родной мне этот дом. И вы, ребята, тоже трудные и бесконечно милые душе… Прощай, прощай, моя вторая юность, которую мне дали здесь.

Саня. Что с тобой, Зина? И даже слезы… Или показалось? Что с тобой?

Зина. Ничего, Саня. Прошло. Душа открылась и закрылась.

Затемнение

Сцена вторая

В ресторане, в углу, за столом, под огромной лампой с цветным абажуром. Где-то за столами, дальше, танцы в полумраке, под светом фонарей. За столом Зина и Саня.

Саня. Знаешь, Зина, что я думала?

Зина. Нет, не знаю.

Саня. Я думала, что рестораны — это страшно. Одни пьяные должны быть и неприлично. А тут уютно, тихо… танцуют скромно. Музыка что надо.

Зина (вздох). Эх, Санька, мне тоже нравится.

Саня. И он очаровательный, этот Ларисов. Ты не находишь? Так интересно говорит… какой-то очень милый… Ты не находишь, Зина?

Зина. Боюсь, что да… не нахожу.

Саня. Почему ты строгая, сухая?

Зина. Я зря сюда пришла. Музыка одуряет, хочется прыгать, а настроение не то.

Саня. А ты выпей бокал, и голова сделается легкой.

Зина. Не поможет, Саня. И мне никто не нравится. Даже очаровательный Ларисов.

Саня. Очаровательный… смешит безумно… он успел шепнуть мне…

Зина. Что успел?

Саня. Что он хочет быть моим капризом.

Зина. Пошло.

Саня. И откуда ты у нас такая интеллигентная?! Даже противно.

Зина. Правильно, душа моя. Я сейчас противна самой себе.

Приходят Каплин и Ларисов.

Ларисов. Ну вот мы и дозвонились. Остаток вечера можно провести у одного моего приятеля. Изолированно. Если, конечно, наши дамы не станут возражать…

Саня. «Дамы»… надо же.

Зина. Очаровательно.

Ларисов (Сане). Прошвырнемся?

Саня. «Прошвырнемся»… надо же.

Уходят танцевать.

Зина (Каплину). А ты почему не приглашаешь меня прошвырнуться?

Каплин. По идее я танцевать не должен, но я могу.

Зина. Ваня, мне грустно.

Каплин. Ты переоцениваешь свой конфликт с ребятами. Пойми, мы все-таки еще ребята.

Зина. Мне грустно главным образом потому, что Ларисов дурак.

Каплин. В ресторан не ходят обогащаться новыми идеями. Я тоже пойду потанцую. На меня одна девица смотрит с интересом. (Уходит.)

Зина. Неужели я и Каплина не понимаю? Он легкомысленный, даже пустой какой-то… Как он красиво приглашает танцевать… ее! Но я совсем не хочу, чтобы Каплин бегал около какой-то красной девки с кудлатой головой. Сейчас встану, пойду туда и отшвырну эту красную с кудлами.

К столу стремительно подходит неизвестная особа в черном свитере.

Неизвестная. Дора, здравствуй. Опять ты с Эдиком?

Зина. Простите, барышня, я не Дора… и мы не очень близки с вами.

Неизвестная (как бы очнувшись). Разве ошибаюсь? Но это все равно. (Оголтело и небрежно.) Здравствуй. Ты с Эдиком. Вот подонок, знает, что выбрать.

Зина. А вы Эдика хорошо знаете?

Неизвестная. Этого супника? А кто его не знает.

Зина. Что значит — супник?

Неизвестная. Приблизительно… сосуд. (Стремительно.) Вот именно… сосуд! Всегда пустой… чтоб поесть чужого супа. Полное ничтожество. Но с кем я говорю? Ты Дора или не Дора?

Зина. Сейчас это не важно. Вы расскажите мне про Эдика. Я в него влюблена, готова выйти замуж.

Неизвестная. Что?! Замуж? А ты кто такая? Отец — генерал, академик, писатель, министр, зам… торговая сеть?

Зина. Зам.

Неизвестная. Чего?

Зина. Академика.

Неизвестная. Не морочь голову. Замы у академиков не бывают. Или полный академик, или ничто.

Зина. Но какое это имеет значение? Речь идет о моей первой любви.

Неизвестная (напористо). Любовь? Ты идиотка. Любовь и Эдик?.. Вся улица Горького будет, вдрызг хохотать. Значение имеет только генерал, академик, писатель, министр, зам… торговая сеть… Учти. Я почему к тебе подошла? Вижу, Эдька Ларисов — с детьми. Я добрая. Мне детей жаль.

Зина. Я — дитя?

Неизвестная. Не в смысле совершеннолетия, а в смысле поведения. Но где же Дора?

Зина. Она ушла. Вернется. И что же?

Неизвестная. Ну и все. Генерал, академик, писатель, министр… торговая сеть. Понятно?

Зина. Очень.

Неизвестная. Он выступал?

Зина. Не понимаю.

Неизвестная. Я спрашиваю, в своем репертуаре выступал? Про атомную бомбу говорил? Не говорил, так будет… Это же паразит.

Зина. Кто вы, милая?

Неизвестная. Обыкновенный человек… здоровая мещанка. Неделю трудимся, в субботу ходим развлекаться.

Зина. С кем?

Неизвестная. С мужем. Обыкновенный человек… здоровый мещанин. А Ларисов настоящий паразит.

Зина. Зачем так грубо? Что хочет выбрать дочку генерала? Но пока есть генералы, должны быть и генеральские зятья.

Неизвестная. Дорогая, правильно! Я тоже дочка… видите, одета. Папа… Но этот паразит проникает в чужие дома и кормится. Не возражаю, ты кормись, но зачем же гадить там, где тебя кормят. А он что делает? Он развращает молодых ребят, делает из них стиляг, этих несчастных идиотов, которые увлекаются гнилыми манерами. Это его бизнес. Они его кормят, поят, дают деньги. У всех у них идет игра в полупомешанных, которые все завтра погибнут от атома. У них там есть такие мальчики и девочки, что даже мне их хочется давить. Представляешь? Это его бизнес. Теперь он целится на мою подругу Дору… Да вот она! Дора, я тебя ищу. (Идет.) А ты учти, что я тебе сказала. Кошмарный паразит! (Уходит.)

К столу возвращаются Саня, Ларисов, Каплин.

Ларисов (поднимает рюмку с вином). За нашу встречу, которая могла не состояться…

Зина. Почему же могла не состояться?

Ларисов. Потому что вчера нас могла всех умертвить атомная бомба, которая все равно умертвит всех завтра. «Мы, дети страшных лет России, забыть не в силах ничего…»^[19]. Это сказал Александр Блок. За миг, которым надо дорожить… за каждую секунду, за сон, который нам не приснится никогда.

Саня. Очаровательно… за сон…

Каплин. Поэзия… неточно. Но можно выпить.

Зина (Ларисову). Что ж замолчали?.. Выступайте.

Ларисов. Да будет вам известно, Зиночка, я говорю только лишь о том, что составляет сущность моей души.

Зина. Да. Понимаю. Вы страшный человек.

Ларисов. В каком смысле, девочка?

Зина. В каком угодно, мальчик.

Каплин. Я здесь бываю раз в году. Не говорите при мне ничего серьезного. И не кидайтесь друг на друга с какими-то намеками, упреками. Давайте чуть-чуть поживем легко, дружно, наивно. Можно?

Ларисов. Вот ясный ум у человека!

Каплин. Зина, можно?

Зина. Можно, Иван, можно. Ты у нас хороший, действительно очаровательный… ты очень… даже чересчур.

Ларисов. Желаю танцевать… Я специалист по аргентинским танго.

Зина. Только со мной.

Ларисов. Как? Но вы же… вы уверяете, что я страшный.

Зина. Страшное томит.

Ларисов. Я не страшный, но я действительно опасный.

Зина. Опасное манит.

Ларисов. Кажется, не я, а вы… Да вы орешек!

Зина. Кедровый, мой мальчик… в Сибири все орехи — кедровые… Но пойдемте танцевать… а то и музыка кончится.

Они уходят.

Каплин. А мы — с тобой, Саня. Или я тебя начисто не волную?

Саня. Начисто, Иван… И ты люби ее… Она смешная, трогательная, но она!.. Я перед нею преклоняюсь.

Каплин. А кто говорит, что я ее не люблю? Я ее очень люблю… Идем потанцуем.

Саня. Постой, Иван, постой, дело не простое. Я Зине говорю, что ты ее сильно любишь, но я боюсь.

Каплин. Чего?! Чудачка!

Саня. Ты какой-то… слишком угловатый… Вернее, самоуглубленный. Любовь у тебя — интервал между занятиями. А любовь, пойми, не интервал.

Каплин (серьезнее). Возможно… да. И что же?

Саня. Не знаю… но я боюсь.

Каплин (легко). Боязнь есть чувство несовершенное, нездоровое… Саня, не томи меня. Пойдем ходить ритмически.

Саня. Пойдем, дружок, пойдем.

Затемнение

Сцена третья

Студенческая комната (блок) на двоих. Днем. Вавка, Генриета, Воронько, Рузия, Томаз, Денис.

Вавка (со шпаргалкой в руке, Денису). Денис, объясни мне, почему шпаргалка считается злом?

Денис. Уйди. (Работает.)

Вавка. Ты же сам, Денис, готовишься со шпаргалками.

Денис. Уйди.

Вавка. Но ты послушай меня, я хочу сказать умную вещь. Который год я учусь… на втором курсе — два… не сочту даже. И всегда только тогда хорошо понимала предмет, когда готовила шпаргалки. Ты, Денис, объясни: почему?

Денис. Уйди.

Работают.

Томаз (с легким, скорее, интонационным акцентом). Денис Мастеров общается с окружающим миром только в момент крайнего раздражения. Когда он спокоен, то из него получить слово так же невозможно, как утолить жажду в Черном море. Я хорошо сказал?

Рузия. Плохо.

Томаз. Почему, дорогая?

Рузия. «Получить из него»… Кто так говорит?

Томаз. Я так говорю и мой дядя Самсония Чебукиани. Хорошо сказал?

Генриета. Томаз, все Чебукиани^[20] танцуют. Зачем ты пошел на физфак?

Томаз. Дорогая Генриета, все Чебукиани работают в колхозе. А я пошел на физфак потому, что меня туда приняли. Мог пойти в другое место. Я человек сговорчивый.

Входит Лев.

Лев (изящно, тонко, с легкой иронией). Привет всему обществу и подчеркнутый привет его изящной части. Шуршат, шуршат шпаргалочки… Жаль, что не пишу стихов. Томаз, и ты изводишь себя изнурительным трудом?

Томаз. Скажи, скажи, кацо! Все знают и ждут, когда ты начнешь оскорблять.

Лев. Оскорбление есть умышленное преувеличение недостатков человека с целью его унижения. Я же изрекаю истины. Ты у нас великий штангист и на всех олимпиадах защищаешь спортивную честь советского студенчества. Но греки, когда они открывали атом, не имели в виду штангистов. Ты согласен?

Томаз (гневно). Прекрати.

Лев (нежно). Я люблю людей, Томаз, мне жаль тебя. (Серьезнее). И ты сам знаешь, как тебе придется плохо в будущем.

Томаз. Не люби людей и прекрати. Я — штангист! Хорошо. А ты стиляга. Посмотри на себя. Ты настоящий стиляга.

Денис (Льву). Уйди! Не видишь — люди работают. Экзамены. Ты очень гениальный? Да? Тогда не водись с нами. Иван Каплин знает побольше всех вас, но никого не критикует. Наоборот, поможет. Чего ты хочешь от Томаза?

Лев (невинно). Не понимаю, чего они из себя выходят?

Вавка (заученно). Ты себя ставишь выше коллектива.

Лев. Это глупость.

Вавка. Индивидуалист несчастный!

Лев. Вавочка, пойди в читалку и попроси словарь на букву «и».

Вавка. Без словаря знаю.

Лев. Выскажись.

Вавка. Ты, Каплин, Женька Салазкин, этот сидень… выделились. Типичные индивидуалисты.

Генриета. Зиночку Пращину прибавь. Одна компания.

Вавка. Я про нее даже забыла. Воображают, что они какие-то передовые и необыкновенные таланты. Гении… А Зинка… эта бывшая крестьянка из глухой сибирской тайги… эта ваша Зинка!..

Входит Зина.

Зина (угрюмо). Что ж она, Зинка?

Вавка. Не скажу… потому что удивляюсь, как ты здесь. После твоего дня рождения пора понять.

Зина (резко). Я здесь затем, чтобы спросить, где Саня.

Рузия. А в самом деле, где же она?

Зина (хмуро). Ты, Рузия, считаешься у нас комсоргом и не знаешь. В этой комнате она живет, вы ее подруги… и никто не заинтересовался, где она, почему не готовится к экзаменам, вообще — что с ней происходит. А ведь твердим: коллектив, чуткость, дружба… Значит, не знаете?

Вавка. Группа у нас плохая! Но эта группа не вонзит нож в спину, как ты вонзила мне. Да если бы не они, меня выгнали бы с четвертого курса по твоей милости. И ты приходишь, как сухая из воды. Все от тебя отвернулись. Все.

Зина. Знаю. (хмуро.) И все-таки бывают положения, когда можно понять и простить.

Вавка. Кого простить? Тебя?

Зина. Нет, тебя и прочих.

Вавка. Девочки, вы слышите! (Изумлена до беспамятства).

Все девушки (одновременно). Что она говорит?!

— С ума сошла!

— Ты, Зина, думай все-таки, когда бросаешься словами.

— Она прощает всех!

— Безумно надоело.

— Пора покончить с этим покровительственным отношением.

— Довольно, Зина.

Вавка. А насчет Сани не вам бы спрашивать…

Зина. Дальше.

Вавка. Вы должны знать лучше нас, где и с кем она бывает.

Зина. Нет, ты скажи… Ведь это очень важно.

Вавка. Ты слыхала, что тебе сказали: довольно! Струна терпения лопнула. Конец.

Лев. Зина, в данной очень обостренной ситуации лучше всего удалиться, но дверью ни в коем случае не хлопать.

Зина. Ты прав, пожалуй… очень прав. Не хочется нарываться на глупые оскорбления.

Оба уходят.

Томаз. Стиляга.

Рузия. А в самом деле, что случилось с Саней?

Вавка. Я знаю все.

Рузия. Скажи, что знаешь.

Вавка. Скажу где надо. Я теперь буду тоже такой.

Рузия. Какой?

Вавка. Такой.

Томаз. Несчастный стиляга! И Зина тоже… вам бросает вызов!

Генриета (мальчикам). Вы ее сделали такой… вы!

Входит Укропов.

Укропов. Где стиляга? Кто?

Томаз. Левка! А ты не знаешь? Какой же ты староста?

Укропов (автоматично). Надо обосновать.

Томаз. А брючки?.. Ты не замечаешь? Ходит, как гусь недожаренный.

Укропов. Это не материал. (Вопросительно.) Рузия…

Рузия. Не знаю.

Томаз. Послушай, как он выражается! «Привет обществу и его изящной половине». Кто так выражается?

Укропов. Не материал.

Томаз. Ты что будешь делать по окончании университета?

Укропов. По окончании университета я буду строить коммунизм.

Томаз. А он не будет.

Укропов. Ты уверен?

Томаз. Клянусь.

Укропов. Не материал.

Воронько (Укропову). Все мы будем строить коммунизм. (С болью.) Но нельзя же так… Коммунизм — огромное понятие, великое… А ты как в дудку: «По окончании университета…»

Укропов. Много с дипломниками водишься.

Воронько. Нельзя?

Укропов. Не говорю. Но много. Но где Саня Веткина? Не сдает. Отсутствует. Бюллетень не представлен.

Вавка. Я тебе все расскажу. (Очень значительно.) Тут нарыв. Деканат должен знать, если Рузия помалкивает.

Укропов. Нарыв… понятно… А где бюллетень?

Вавка. Нарыв моральный.

Укропов. Плесень? Понимаю.

Вавка. Точно.

Укропов. Давай.

Томаз (гражданская скорбь). Но почему мы проходим мимо стиляг?

Укропов. Узкий покрой брюк не считается за материал.

Томаз. У Левки мы насчитаем не односомнительное высказывание. Канта^[21] стал читать…

Денис (потерял терпение). Уйдите наконец! Завтра экзамен.

Вавка. Пойдем, Жорж, поговорим.

Укропов. А ты, Маргарита Воронько, учти, что мы не скрываем и не стесняемся, что строим коммунизм.

Укропов и Вавка уходят.

Воронько. Строй, милый, строй, но не надо как в дудку. Это же не сапоги тачать, а коммунизм строить. Какой долдон. Заведи, и начнет речугу.

Рузия. Но он хороший парень. Нет, вы послушайте! На днях мы вместе с ним были на бюро… Очередь дошла до нашей группы. И он докладывает: «Наша группа ведет большую общественную работу». — «Какую?» — «Вот мы ездили в колхоз». — «Сколько человек?» — «Один». — «Кто?» — «Я». Все бюро покатилось со смеху, а он стоит и не понимает… такой трогательный. И я почувствовала: он хороший. Один за всех нас поехал в колхоз.

Генриета. Когда в прошлом году наша группа поехала на целину, они не смеялись. Брось, Рузия. Он «за всех»… гриппом болел. Может быть, за тебя?

Рузия. Хорошо, за меня. Я говорю, что он славный, трогательный.

Воронько. Вот ему Вавка напоет, а этот трогательный всерьез примет. Ты тоже, Томаз! Зачем про Левку? Изящный, остроумный… Какая тут беда?

Генриета. Правильно, Томаз. Левку давно пора с его неуместным остроумием поставить на место.

Рузия. А что случилось с Саней?

Воронько. Дома, наверно, неприятности… отец и прочее.

Денис. Довольно! (Рузии.) Объясни внутреннюю конверсию гамма-лучей. Что уставилась? Не знаешь. Вот так и провалишься.

Рузия. Знаю. Но ты ошарашил.

Денис (быстро). Объясняй.

Рузия. Конверсия гамма-лучей относится к физике ядерного излучения. Каждому понятно… Летят гамма-лучи из ка-оболочки…

Денис (быстро). Не из оболочки, а из ядра. Так двойку заработаешь.

Рузия. Я знаю. (Тоже торопясь.) Оговорилась. Летят из ядра и пробивают ка-оболочку. Оттуда уже выбивается электрон, и получается рентгеновское излучение.

Денис. Это неверно.

Генриета. Нет, верно.

Воронько. Очень верно.

Денис. Вы будете со мной спорить! (Быстро.) Да будет вам известно, что это есть фотоэффект, единственное явление в ядерной физике, которое нельзя назвать рентгеновским излучением.

Рузия (сердится и еще быстрее). Какой тебе фотоэффект! Фотоэффект бывает, когда чужие гамма-лучи вылетают из других ядер. А тут собственные, из своего ядра. Только у них чахлая энергия, и они не пробивают электронную оболочку, а выбивают электрон.

Денис. Спроси у кого хочешь, и все тебе скажут, что это есть внутренняя конверсия.

Воронько. Неверно!

Денис. Но что такое внутренняя конверсия гамма-лучей!

Воронько. Ты не кричи. Спокойно говори. Ох, конверсия! Ох, эти гамма-лучи… Начнем сначала…

Затемнение

Сцена четвертая

Где-то в углу, в коридоре. В тот же час. Вавка, Укропов.

Укропов. Ты давай быстро, на ходу. Спешу на физпрактикум…

Вавка. «На ходу», «на ходу»… Вечно ты спешишь.

Укропов. А ты сжато… только фактический материал. Развернуто будет на собрании.

Вавка (с детским ужасом). Веткина шляется по ресторанам.

Укропов. Ты точно знаешь?

Вавка. Точно, точно. У нее некомсомольское настроение.

Укропов. Настроение меня не касается. Пусть Рузия думает о настроениях. Рестораны — это мое. С кем?

Вавка. С кем, я не знаю. Нашла компанию. Да она и не скрывает. Мне хвалилась. Бефстроганы, напитки… танцевала. В полном упоении.

Укропов. Часто?

Вавка. Значит, часто, если забросила занятия. Кванты сдала на трояк и все забросила. А ты напрасно говоришь, что гнилое настроение не тебя касается. Мы — комсомол. Рузия малоактивная. Она только и делает, что членские взносы собирает.

Укропов. Ты факты выдавай.

Вавка. Настроение тоже факт.

Укропов. Хорошо. В чем выражается?

Вавка. В упадочных высказываниях. Жить неохота и так далее.

Укропов. Можешь изложить конкретно?

Вавка. А я просто возьму и открыто выскажусь, если будет обсуждение.

Укропов. Резон. Не тяни. Мне надо на физпрактикум, и еще много всякого.

Вавка. Самое возмутительное, Укропов, что ее опекает Зинаида Пращина, которая тоже вместе с ней шляется по ресторанам.

Укропов. Зинаида? Врешь. Не верю.

Вавка. Было. Клянусь чем хочешь.

Укропов. Хотя и было бы. Для Зинаиды нетипично. Дальше. Некогда.

Вавка. Санька сбежит из университета, ты увидишь. Кто проморгал? Ты.

Укропов. А может быть, ты даешь материал на Веткину по субъективным?

Вавка. Почему же я — по субъективным?

Укропов. Тебе самой попало… Карьеру создаешь.

Вавка. Ты — столб и больше ничего.

Укропов. Я всегда люблю по-честному.

Вавка. Можешь считать, что я ничего тебе не говорила. Собирай материал от других.

Появляется Женя. Двигает глубокое кресло.

Женя. Можно мне тут посидеть?

Вавка. Клянусь чем хочешь, он подслушивал! Тебе не стыдно?

Женя. Я могу немедленно экспромтом рассказать, о чем беседует Вава Маландина с Жорой Укроповым.

Укропов. Она не беседует, а дает серьезный материал.

Женя. Раз материал дает, то он уже серьезный.

Укропов. Ты… как его… не загибай. А ты, Маландина, смотри не отрекаться.

Вавка. Открыто во весь голос выскажусь. И вашей Зине не спущу. «Нетипично». Мы еще посмотрим.

Укропов уходит.

«По субъективным». А меня, значит, били по объективным. Всем на удивление, я не буду больше ни пассивной, ни отстающей. (Жене). А ты о чем думаешь, сидяка?

Женя. Я думаю о том, что хотели сказать греки. Человек есть мера всех вещей^[22]. Если тебя иметь в виду, Вавка, то какая ты мера?

Вавка. Отрицательная. Знаю. Надоело. Но есть поотрицательней меня. (Уходит.)

Женя. Ушла. Прекрасно. У Вавки избыток тепловой энергии. Понятно. Ну, а Укропов? Если этот парень употребит свои способности на пользу людям, то из него выйдет отличный организатор… А из меня что выйдет?.. Что?..

Затемнение

Сцена пятая

Белая просторная пустоватая комната канцелярского вида. Все действующие лица и лица без слов.

Саня (продолжает, ей трудно говорить, паузы). Мне трудно и неинтересно говорить. И я не понимаю, что же случилось. Отстала — нагоню. Зимняя сессия еще не кончилась. Я, кажется, не безнадежная по успеваемости. А ты, Укропов, никогда не валился? Было. Вспомни, мы с Зиной ходили в деканат просить за тебя. Молчишь. Что там еще?

Голос. Рестораны!

Саня. Да. Но почему во множественном числе? А впрочем… Ладно, рестораны! В чем дело? Нигде не сказано…

Лев. Что не сказано? Ты сама скажи.

Саня. Это ханжество! И мы совершеннолетние. Никакого разложения я там не замечаю. Была. Зафиксируем. Дальше что?

Укропов. Гнилые настроения.

Саня. Не понимаю.

Укропов. Высказывала.

Саня. Кому?

Вавка. Мне.

Саня. Те-бе!

Воронько. Тебе можно.

Вавка. Это еще почему?!

Воронько. Это не нуждается в объяснении.

Вавка. Укропов, я протестую. Здесь собрание группы, а не частные разговорчики.

Укропов. Воронько, давай без этих… Как его… безо всяких. А ты, Веткина, все-таки должна обнажить. Понимаешь?

Лев. Мужчинам выйти?

Каплин. Не валяй дурака.

Лев. Но я не знаю, что она будет обнажать. Пусть скажут, зажмурюсь.

Томаз. Я предлагаю Льву Порошину сделать замечание. Пусть знает, что здесь действительно собрание, а не какой-то Пиквикский клуб^[23].

Рузия. Принято. Считай, что ты сделал замечание. Продолжайте.

Укропов. Душу она должна обнажить. Душу.

Лев. Ах, душу… это скучно.

Саня. Не буду… можете как хотите… не буду.

Зина. Укропов, можно?

Укропов. Собрание ждет от Веткиной чистосердечного признания… чего? По-моему, ясно. А потом ты.

Зина. Тебе всегда все ясно. От такой ясности делается пусто в голове. И не говори за всех. «Собрание ждет». «Всем ясно». По-моему, никто не понимает, в чем вы собрались обвинять Веткину. Ты и сам не понимаешь. Я, Каплин, Веткина однажды были в ресторане. И что же?

Женя. Зина, предложи собрать гроши и отправиться всем в ближайший ресторан… хоть бы на Киевский вокзал.

Лев. А в «Арагви» лучше.

Денис. А ты там бывал?

Лев. Мечтаю.

Зина. Мальчишки, перестаньте.

Женя. Большинство знает рестораны в теории, а хочется узнать практически. Как можно рассуждать о предмете, не имея о нем никакого истинного понятия.

Денис. Правильно! Тогда мы Веткиной зададим!

Зина. Мальчишки, перестаньте. Женя хочет весь вопрос свести к пустому делу…

Женя. А дело серьезное? Действительно, Зина.

Зина. Да, действительно.

Женя. Тогда мы слушаем.

Зина. И поскольку дело серьезное, сложное, я прошу группу снять с обсуждения вопрос о поведении Веткиной. Укропов тянет к мерам, к выговору… но что же меры? Этого добра у нас хватает. Не бойся, Жора, мы примем меры, если они по-настоящему потребуются. Группа у нас здоровая, сильная, и я думаю, что мы как-нибудь по-другому подойдем к Веткиной. А сейчас ничего не надо. Тем более что ничего настоящего и не знаем. Она обещает нагнать… учтем.

Денис. Вопрос не подготовлен. Снять!

Укропов. Что ж, Маландина, сидишь? Вставай.

Вавка. Я одного не понимаю: Пращина Зина не очень-то стеснялась резко говорить про меня, и меры против меня ее не беспокоили, а тут — стесняется. Странно. А дело вопиющее. Одна из студенток не посещает лекций, не появляется в общежитии и не желает никому дать отчета в своих антиобщественных поступках…

Каплин. Вава, это ты?! Смотрите, это Вава!

Вавка. Не реагирую! Известно, что эта студентка ведет неправильный образ жизни… о ресторанах говорилось… мне заявляла, что ей жить не хочется, что университет ей опостылел… Но тут Пращину меры беспокоят. Может быть, она ответит нам, почему она выгораживает Саню.

Генриета. Потому что она в единственном числе пожаловала к ней на день рождения.

Зина. Генриета, ты же умная девушка… Укропов, можно отвечать?

Укропов. Отвечай.

Зина. Отвечаю: между тобой и Веткиной огромная разница.

Вавка. В чем это?

Зина. В том, что Саня сейчас больна, больна серьезно, но не безнадежно, и это пройдет. А ты здорова, и это не пройдет, потому что ты здорова безнадежно…

Вавка. Почему я здорова безнадежно? О чем она говорит?

Лев. Это тонко сказано. Такие вещи надо понимать. Зина, ты растешь.

Томаз. Слишком тонко.

Зина. Просто я не хочу еще раз ранить Ваву, но я должна ей объяснить, что Сане можно помочь, а ей ничто не поможет. Но я и по поводу тебя тоже никаких мер не предлагала. Твое исключение предложил и проводил Укропов.

Вавка. Как — Укропов? Ты, Егор? (Гнев.) И это правда? (Грозно.) Говори.

Укропов (очень спокоен). А что мне было делать? Ты это… как его… выявилась как типичный случайный элемент.

Вавка. Негодяй ты! И больше ничего. (Обида). И оставьте меня. Начали обсуждение по Веткиной, а кончилось опять мною. Кто я вам? Мальчик для битья?

Голос. Вава, не плачь, ты не мальчик, а девочка.

Лев. Глазки, ручки, ножки… Пушкина мало!

Укропов. Прошу без этого… Кто за то, чтобы Веткину снять с обсуждения? Ты, Веткина, не голосуешь. Раз, два, три. Словом, большинство. Сняли. Веткина, не покидай собрания. Дальше…

Лев. А что дальше?

Томаз (солиден). А дальше я поставил вопрос о некоторых имеющихся в нашей группе стилягах.

Лев. Друзья-однополчане, стиляга некоторая — это я.

Генриета. Я не понимаю, что у нас сегодня происходит. Одно бытовое разложение. Неужели не нашлось ничего более серьезного?

Рузия. Укропов мечтает кого-то выявить. Я не выявила, а он нашел.

Голос. Не выявить, а самому выявиться.

Укропов. Хлипкий вы народ! Выберут, а потом унижают. (Сердится.) Если Чебукиани кричит на курсе, что у нас в группе стиляга, то что я должен делать, по-вашему? Воля собрания, конечно. И этот вопрос снимать?

Зина. Нет, не снимать!

Лев. И ты, Брут?^[24]

Каплин. Глупо, Левка, она на Брута не похожа.

Зина. Чему вы радуетесь? Над тобой, Лев, висит очень серьезное обвинение, а ты и в ус не дуешь.

Рузия. У Левки усы? Покажи.

Укропов. Эх, Рузия!.. Не ты у нас комсорг, а Зина!

Зина. Стиляга… ты понимаешь, что сие значит?

Лев. Понимает Томаз. Пусть он и объяснит, раз поставил вопрос.

Укропов. Давай, Чебукиани. Только без этих… как их… преамбул… что сказал твой дядя Самсония… и так далее.

Томаз (доволен, что получил слово). Мой дядя Самсония никогда не видал таких узких штанов, какие носит наш уважаемый Лева, поэтому он ничего не мог сказать. Но я не маленький и понимаю, что туалет человека решающей роли не играет… Хотя! Я говорю — хотя, потому что туалет человека все же отражает его внутренний мир.

Каплин (строго). Разве преданность народу определяет размер наших брюк?

Томаз. Если ты рассчитывал сорвать мое выступление в защиту своего друга, то считай, что ты его не сорвал. Эти брючки, складочки, галстучки, подобранные к цвету рубашки, запоночки говорят…

Голос. О чем?

Томаз. Сейчас найду слово и скажу.

Голос. Скорее находи.

Томаз. Они говорят об аристократизме… (рад, что нашел нужное слово) об аристократическом отношении к нашей действительности. Он — аристократ. А мы — плебеи. Хуже того — рабы. Вот.

Денис. Допер-таки.

Томаз. Что значит — допер.

Денис. Я согласен. Правильно. Но рабов не надо. Это вычеркни.

Томаз. Ничего не вычеркну. Стиляги — это те, которые по форме и по существу презирают советских людей. Им по душе другая жизнь. Какая, все мы понимаем.

Укропов (растерянность). Ты не очень ли? Товарищи, он не очень ли загнул? Зина, как считаешь? Рузия, как?

Зина. Считаю, что не очень.

Мгновенно возникает общий спор, в котором трудно что-либо понять.

Лев (кричит). Вы можете порвать глотки, передраться, но скажите, какое это имеет отношение к моей персоне?!

Укропов. Голову потеряешь с этими делами. Пращина, говори ты!

Зина. Почему я?

Укропов. А кто? Я? Слово имеет Пращина. Говори.

Зина. Ребята!..

Денис. Что?

Зина. Давайте с юморком.

Денис. Давайте.

Зина. Стиляги… (Задумалась.) Что это такое? Это, куда ни кинь, а плесень все-таки… А? Как вы думаете? И мерзавцы, между прочим…

Голос. Вот это с юморком!

Генриета. Ее понесло.

Зина (резко). Ладно. Понесло так понесло. Я говорю, мерзавцы, между прочим… а? Не считаете. Я наблюдала. Они ведь стилем поражают бедное воображение кое-кого из нас. А в существе это паразитические типы. Или нет?.. Вообще не просто… Лев, ты не рвись острить. Над тобой висит обвинение в том, что ты плесень. А плесень в биологии — это сложный организм. И в общественной жизни плесень тоже сложный организм.

Денис. Серьезно разбирает.

Зина. Но вы подумайте. Я как-то встретила одного подобного субъекта… Страшновато. У него принципы: не работать, паразитировать. Этот негодяй не постеснялся прямо сказать мне, что не дурак, чтобы трудиться. Томаз прав, они нас презирают.

Укропов. А в самом деле, при чем тут Лев Порошин? Это как-то не того. Томаз, как ты считаешь?

Томаз. Я не говорил: мерзавец… негодяй… паразит… я не сказал.

Зина (упрек). Ах, не сказал. (И радость.) Тогда вы — мальчики. Вы хорошие, честные советские мальчики. И не беритесь обвинять друг друга в том, чего нет. Никаких стиляг среди нас нет. Вы понятия не имеете о них!

Генриета. Она все-таки удивительная…

Лев. Зина, ты меня потрясла. Но что мне делать, если я не хочу носить сарафан.

Укропов. Как? Почему ты не хочешь носить сарафан?

Воронько. Вполне естественно. Он достоин лучшего.

Денис. Знаем мы эти ваши шуточки. Он высмеивает русский наряд. Егор, продолжай собрание! Пусть он ответит, почему он против сарафана?

Укропов. Ответь.

Лев. Я не могу носить сарафан. Меня не пустят никуда в сарафане.

Томаз. Брось… Ты фокстротчик.

Лев. Да. Я за фокстрот. Потому что фокстрот — танец бедных.

Вавка. Надо же.

Каплин. Слушай, не надо классовой базы!

Лев. А почему? (Преодолевая шум.) Откуда пошли вальсы, вы знаете? Из Вены в прошлом столетии, когда европейские монархии покончили с Наполеоном. А фокс пошел после первой мировой войны с эстрады, в уличных кабачках. Вальс — танец бальных зал… Кто из вас может у себя дома танцевать вальс? А фокс — все.

Каплин. Вся твоя могучая лекция стоит три копейки. Фокстрот есть отражение чуждой нам жизни, нравов, идеологии. И не о чем тут говорить. Но мы — нация мощная, нам фокстрот не страшен.

Женя (с места). Когда вы кончите этот великий диспут, позовите меня ужинать. Я понимаю.

Генриета. А мне жаль, что у нас мало таких диспутов. Мы очень редко говорим на общие темы.

Денис. А имеют время физики для общих тем? Хорошо этим… как их… филологам. Не наука — сплошной праздник.

Укропов. Так что же получается? Я спрашиваю собрание, стиляга Лев Порошин или не стиляга?

Хор. Не сти-ля-га! Не сти-ля-га!

Укропов. Все. Повестка дня исчерпана. Собрание закрыто. Детки, не забывайте, что завтра у нас денек тяжелый. Дыхнуть будет некогда.

Голоса. Да-да… действительно.

— Забыли…

— Завтра уйма лекций… и семинар… и лаборатории.

— Женя, просыпайся. Идем ужинать.

Затемнение

Сцена шестая

В блоке Зины Пращиной. Днем. Саня, Ларисов.

Саня (нежно). Эдик, закрой, пожалуйста, окно. Манера — вечно комнату проветривать.

Ларисов. Черт знает, какая высота. Брррр!

Саня. Боишься?

Ларисов. Не боюсь, но страшно… по идее.

Саня. Это Зинка вечно держит окно раскрытым. Даже когда ветер. А тут ветра дикие.

Ларисов. Высота, понятно. Позволь, значит, ты с нею живешь здесь?

Саня. Теперь — да. Раньше с Вавкой жила. Жалею. Зинка меня безбожно пилит. Из-за тебя. Вообще у нее манера совать нос не в свои дела. Но она — хорошая.

Ларисов. Немыслимая дрянь.

Саня. Не любишь?

Ларисов. Не то слово.

Саня. И боишься.

Ларисов. Ты боишься — да! Мало своей воли.

Саня. А у тебя много? Много, и все равно ты ее боишься.

Ларисов. Она, видите ли, думает, что она меня раскусила. Я таких не перевариваю. Ты тоже считаешь, что она меня раскусила?

Саня. Если бы я раскусила… а то она! Ты опять вино? Я не имею желания.

Ларисов. У тебя минор?

Саня. Минор. Все суют свой нос. Я в университете под вопросом. Слышишь?

Ларисов. Весь внимание.

Саня. Но вообще они хорошие.

Ларисов. Меня выгнали — не растерялся. Я тебе достану справку какую хочешь. Пойдешь на заочный. Мило-дорого.

Саня. Все равно работать надо. Что я буду амать?

Ларисов. Тоже сделаю.

Саня. Что ты сделаешь! Сам живешь не пойму как… как-то беспредметно. А вообще уйти неплохо. Как мне надоели эти стены! Эх, был бы ты человек! Поехали бы… в Сочи, что ли… Ах, Сочи, Сочи, что это там за Сочи? Но ты не человек. Ты — одноклеточный. Зинка так тебя зовет, не обижайся. Сядь рядом, одноклеточный, давай целоваться.

Ларисов. Выпей.

Саня. А по-человечески не можешь? Язвишь?

Ларисов. Мы обреченное поколение. (Автоматически.) «Наша жизнь — простыня да кровать. Наша жизнь — поцелуй да в омут»^[25].

Саня. Ну и гадко.

Ларисов. Есенин.

Саня. Все равно гадко. А впрочем… омут. Я понимаю.

Ларисов. Бери, это же водица.

Саня. Пристанет, не отвяжешься. Слушай, кто у тебя отец?

Ларисов. Я говорил — профессор… по металлам.

Саня. Отец по металлам, а ты…

Ларисов. Ничто. Не возражаю, детка. Лучше быть независимым ничем, чем зависимым чем-то.

Саня. Ты прав, хоть ты говоришь ерунду. Я понимаю, что ерунда, но мне безумно нравится. Вот диалектика! Дошло? Нет. Глаза без всякой мысли, но ты умеешь… это поразительно, как ты умеешь выражать презрение своими пустыми глазами. И я заметила, у всех твоих друзей такие же насмешливые глаза. Как вы это делаете?.. Я не должна встречаться с вами. Группа против. Так противно.

Ларисов. Ты разболтала? Они меня знают?

Саня. Не бойся, никого они не знают. Вообще против., Но я плевала. Эдик, не мотайся, посиди рядом, шепни мне что-нибудь. Будь как прежде.

Ларисов. Ты мой ангел.

Саня. Продолжай. Только не надо про атомную бомбу. Действует на психику.

Ларисов. Ты мой ангел.

Саня. Найди другое… ты умеешь.

Ларисов. «Выпьем, бедная подружка бедной юности моей»?

Саня. Не бедная, а добрая подружка. Сказала — нет, значит, нет.

Ларисов. Саня, ты действительно мой ангел.

Саня. Эдик, это уж слишком. Ты же не одноклеточный.

Ларисов (как бы невзначай). Саня, я придумал трюк. Грандиозно. Я подыскал новую компанию. Там ты будешь называться моей сестрой.

Саня. Пожалуйста. Пусть сестра.

Ларисов. Ты согласна?! Вот умница. (Весьма доволен.)

Саня. Что тут умного? А зачем тебе?

Ларисов. Тот дом, в который я тебя поведу… мне неудобно туда являться с девушкой. Сестра — другое дело. Грандиозный дом. Кормят… с ума сойдешь.

Саня (безразлично). Мы с Зинкой на единственной стипендии. Кое-что перепадает от матери… живем!

Ларисов. Итак, ты моя сестра. На днях я тебе звоню.

Саня. Как, уходишь?

В прихожей появляется Зина.

Ларисов. Надо, детка. Волка ноги кормят. На днях позвоню. Получишь грандиозное удовольствие.

Зина (из прихожей). Саня, можно? Или ты не одна?

Саня. Одна… одна.

Ларисов (мечется). Куда же деться? Я за окно.

Саня. Не упади.

Ларисов (на окне). Ты ее вытури. (Вышел за окно и окно за собой закрыл.)

Зина (входит). Мне показалось, что у тебя он… одноклеточный. Окно прикрой, а то немилосердно дует.

Саня. Ты же любишь.

Зина. А сегодня мне не нравится. Прикрой. А теперь мы растянемся, отдохнем после трудов праведных.

Саня. Зиночка, ты в буфет не сбегаешь? Я не обедала.

Зина. С какой стати. Ты тут валялась, а я трудилась. Ступай сама. (Несколько громче, чем обычно.) Ларисов… он — обжора?

Саня. Пусть он тебя не волнует.

Зина. Он похож на голодного индюка.

Саня. Хочешь отравить отношения? Ничего не выйдет.

Зина. Выйдет… отравлю. Помнишь, я с ним танцевала в ресторане?

Саня молчит.

Я тогда тебе не сказала, потому что было рано… Он мне тоже шепнул на ухо, что хочет быть моим капризом.

Саня (с нетерпением). Знаю. Он пошляк. Что делать?

Зина. Негодяй. Тут уж ничто не поможет. Это характер.

Саня (чуть не плача). Ах, замолчи… Он ничего плохого мне не сделал.

Зина. Сделает. Ты же не нужна ему. Ему нужна дочь генерала…

Саня (перебивает). Совершенно забыла. Тебя вызывают в деканат.

Зина. Опоздала. Вызывали вчера. Я была в деканате. Когда ты с ним встретишься, то непременно сразу глянь ему в глаза. Постарайся уловить его глаза, пока он сам с собой.

Саня. Какие же у него глаза?

Зина. Как у совы.

Саня. Но ты можешь куда-нибудь пойти?

Зина. Нет, у совы живее. Я видала.

Саня. Ты можешь выйти, наконец?!

Зина. А зачем? Мне так приятно с тобой делиться мыслями. Разве что придет твой Спиридон… прости, забыла… Эдуард! Тогда я уйду, потому что «оружия ищет рука». А сейчас я хочу лежать и бодрствовать до вечера. Если тебе очень скучно, то я могу рассказать «Сагу о Форсайтах»^[26].

Саня. Я читала «Сагу о Форсайтах».

Окно со звоном открывается. Застывший и страдающий Ларисов спускается на пол.

Зина. Это кто? Вы, Эдуард Ларисов? Вы, как Подколесин^[27]. Но тот ведь был на первом этаже, вы на двадцать пятом.

Саня. Зина, ты знала, это низко.

Ларисов незаметно уходит.

Зина. Почему же низко? Ты развешиваешь своих поклонников по карнизам, как тряпки, а мне нельзя пошутить. А где же он есть? Исчез и рта не раскрыл. Даже забыл шляпенку. Вот какая встреча. Если бы он пришел к тебе без всяких умыслов, то чего бы прятаться от меня? Он меня терпеть не может, потому что у меня ко всем его приемам есть ключ. Хочется сказать тебе по- нашему, по-деревенски, Санечка, — это навоз.

Саня (вдруг заплакала). Что мне делать, Зина?.. Жить не хочется… а его люблю… знаю, что навоз… люблю.

Зина. Не любишь ты его. Он подвернулся вовремя под дурную полосу. Ты больна.

Саня. Нет, он чудный… ты не знаешь. И ничего я больше не хочу. И надоели мне эти стены… этот мир.

Зина. Не мучь хоть меня… это самое (плачет) было у меня самой. Лишь был он не пижон столичный, а просто бандит. И я любила… Как!.. Противно вспомнить.

Саня (сквозь слезы). Он не бандит… он очень хороший.

Зина (успокаивая Саню). Очень, очень.

Саня. Чудный… веришь?

Зина. Верю, чудный, спи.

Саня. Не хочу я спать. Я хочу, чтоб ты перестала меня точить.

Зина. Я перестала, не точу. Он хороший, чудный… другого такого нет на свете… не будет никогда.

Затемнение

Сцена седьмая

В блоке Каплина. Днем. Каплин над книгами. Потом Вавка.

Вавка (до неестественности ласково). Иван, ау…

Каплин. Кто? Вава? У меня бывает множество людей, но ты — никогда.

Вавка. Ты что, Иван, читаешь? Бернал. «История науки и жизни общества». Какая солидная книга! Интересно?

Каплин. Очень умный дядя.

Вавка (лепечет). Объясни мне, что такое быть умным.

Каплин. Как это объяснить тебе, Вавочка? Где-то я читал, что люди делятся на три категории. Одни понимают все сами. Это самые умные люди. Вторые понимают, когда им говорят другие. Это тоже умные люди. А третьи сами ничего понять не могут и не понимают, когда им говорят другие. Это дураки.

Вавка (вздох). Да. Зачем тебе столько книг по истории? (Испугалась.) Разве нам предстоит и это проходить?

Каплин (смеющиеся глаза). Нет, Вавочка, мы проходить это не будем.

Вавка. И как ты успеваешь все это читать! А курс?

Каплин. За курс можно сдать всегда.

Вавка. Везет же людям. Ты счастливый. И читаешь по-английски.

Каплин. Надо.

Вавка (наивная и милая игра). Ты гений.

Каплин. Я не гений. Гений у нас Женька Салазкин.

Вавка. Оставь.

Каплин. Серьезно говорю. Он же неслыханный лентяй, а знаешь, как сдает зачеты? Является в какую-нибудь лабораторию, понятия не имеет, что там делают. У него спрашивают: «Что вам дать, молодой человек?» — «А мне что-нибудь посложнее… вот это… я люблю, когда много проводов». А сам зевает, тянется, и все считают, что провалился. А через десяток минут орудует, как настоящий инженер, и решает труднейшие задачи по электронике. Получает зачет и забывает все до следующего зачета.

Вавка. Не люблю я его. Он какой-то грязный.

Каплин. Не грязный, а вахлатый. Но это правда, если его помыть, ему плохо сделается.

Вавка. Ваня… ты гений. (Поет и лепечет.) А Женька — дремучий. Ты танцуешь. И сколько книг… (Шепчет.) Ваня!

Каплин. А почему ты шепчешь, Вавочка?

Вавка. Как ты мне нравишься! (Закрыла глаза и закинула голову.)

Каплин. Ты, прости, в своем уме?

Вавка. Конечно, не в своем. Но что я сделаю? Нравишься. Преодолела внутреннее сопротивление и сама пришла к тебе. Будешь презирать?

Каплин. Смущает как-то. Уже не первый год знаем друг друга, и бух. «Нравишься». Нет, это ты серьезно?

Вавка. Клянусь слезами мамы!

Каплин. Вавочка! Не надо сильных фраз. Но кто мне говорил? Не помню. Мне говорили, что ты влюблена в Томаза Чебукиани.

Вавка. Было. В детстве. На первом курсе. А сейчас проснулось большое что-то. Я к тебе вошла тихо и долго любовалась, как ты стоял и думал. О чем ты думал?

Каплин. О том, что никто пока не может связать все науки в единую цепь. Практически. Понимаешь?

Вавка (становится на колени). Презирай… я на тебя молюсь.

Каплин. Вава, а Зина?

Вавка. Что — Зина, что — Зина? Тоже счастье нашел! Я ее встретила на бульваре с тремя рублями в кулаке, привела в свой дом, дала крышу. Только благодаря мне она попала в университет. Ты обожди, я все выскажу.

Каплин. Но встань с колен!

Вавка. Зинка была замужем. Тебе это известно? Нет? Где-то в Барабинской степи или в Барнауле… в совхозе… ее муж бросил или она его, история умалчивает. Во всяком случае, это неприглядное прошлое.

Каплин. Либо ты встань, либо я стану на колени и тогда будем говорить.

Вавка. Ваня, ты чудесный!

Каплин. Она пошла на трактор с золотой медалью. Ты ведь не пошла бы.

Вавка. Не отрицаю. Не пошла бы. Я слабая. Типичная дочь Евы. Это выражение моего отца.

Каплин. Да, ты, конечно, дочь Евы… я думал про тебя.

Вавка. Про меня?!

Каплин. Про тебя.

Вавка. Что? Скажи!

Каплин. Не стоит.

Вавка. Если неприлично, не обижусь. Все равно скажи.

Каплин. Не стоит. Не скажу.

Вавка. А ты сравни, с кем тебе будет лучше, со мной или с ней. Она, понятно, умная, с вопросами, проблемами… Но ты сам умный. Зина ни за что перед тобой не станет на колени, а я не постеснялась.

Каплин. И очень плохо.

Вавка. Ты считаешь? И я считаю — да! Не перед всяким можно. Но перед тобой…

Каплин. Вавочка, к чему все это? Ты очень милая девица, никто не спорит. Но Зина… Мы друг друга любим.

Вавка. А ты уверен в этом?

Каплин. Я очень в себе не копался. По-моему, уверен.

Вавка. Ты ее любишь?

Каплин. Да. Люблю.

Вавка слабо стонет и падает на пол.

(Поднимает ее, держит на руках.) Вава, куда тебя деть?.. Капли дать? Какие? Ты меня видишь?

Вавка. Вижу, милый. Держи меня так. Как хорошо. Дай слово, что этот миг останется между нами.

Каплин. Пусть так.

Входит Томаз.

Томаз. Иван! Для чего ты ее носишь? Поставь на место.

Каплин. Она упала. Не шути. Тут серьезно.

Томаз. Тогда держи. Смотри не разбей. (Уходит.)

Каплин. Вава, может быть, в самом деле ты станешь на ноги?

Вавка. Что ты со мной делаешь! Неужели нельзя поцеловать человека?

Каплин (изумлен). Ах, вот что. Странно… но пожалуйста.

Затемнение

Сцена восьмая

Часть улицы. Каменная стена большого дома. Ночь. Метель. Идет Саня, следом Ларисов.

Ларисов. Саня, это неприлично! Нельзя откалывать такие штуки. Ты меня компрометируешь. Ну хорошо, я понимаю… тебя это задело… Потом мы выясним… Вернись, я прошу тебя. Саня! Любимая…

Саня. «Задело… это». Ты отдаешь себе отчет, о чем ты говоришь?!

Ларисов. Саня! Любимая…

Саня. Какому-то пьяному скоту… как с рук на руки… «Можешь приласкать». Подлец!

Ларисов. Безответственно… спьяна… дай по роже.

Саня. О нет, ты не спьяна… тут тонкая игра… Как все это мне предсказали! Дура, не допускала. Ты в этот дом зачем стремился?

Ларисов. Ни за чем.

Саня. Врешь. «С девушкой нельзя, с сестренкой можно». В женихи вылазишь.

Ларисов. Ты видишь, я раздет. А тут метет.

Саня. Ничего, не умрешь. Это весна.

Ларисов. Какая к черту весна. Март. Метель. Саня, брось… хорошая, родная…

Саня (изумленно). Нет, на тебя ничего не действует! Ты механический подлец.

Ларисов. Куда ты идешь? Ведь третий час ночи.

Саня. И этот пьяный скот распространяется: «Комсомолка… они играются в порядочных». Да вы все там недостойны… самое слово это… недостойны произнести!

Ларисов (резко, насмешливо). Почему — мы? А вы где? В чем дело, дорогая? Подумаешь, какое оскорбленное достоинство.

Саня. Ах, вот что. Поняла. Дошло. Спасибо. Но я не успела увязнуть до конца. У тебя, разумеется, нет уже достоинства, а у меня осталось. До чего дошел ты, Эдька.

Ларисов. Это оригинально. (Ему весело.) На улице, в снегу, в три часа ночи мы выясняем вопросы нравственности. Саня, смешно. Что случилось? Ребята выпили… танцуют… ну кто-то кривляется… кто-то распустился… А если тот парень скот, дала бы ему в рожу. И делу конец. Пощади, я схвачу воспаление легких.

Саня (больше для себя, в ужасе). Значит, ты настолько… что ничего… механический.

Ларисов. А! Ну тебя к дьяволу. Прощай. Будет тоскливо — позвони. Откликнусь. (Уходит.)

Пауза.

Саня. Домой нельзя. До университета километров пятнадцать. А голова не держится… Устала очень. Все равно. Прощай, одноклеточный. (До слез.) Что ты, кретин, делаешь! Как могла бы любить… Вернуться, что ли? Что действительно заноситься? Но девки очень уж противные! Какие-то у них позы… И этот скот… Черт с ними, вернусь!

Ларисов возвращается.

Ларисов. Саня, я все же жду. Тепло. Уют. Богатая еда.

Саня. Уйди, уйди. Прощай. (Убегает.)

Затемнение

Сцена девятая

Пустая клубная сцена. Сукна. Стол, стулья. Зина, потом Вавка.

Вавка (удивленно). Здравствуй.

Зина. Здорово.

Вавка. Не удостаиваешь внимания?

Зина. Нет, я тебя слышу.

Вавка (ирония). У тебя язык на месте.

Зина (мирно). Вавка, не приставай. Ведешь себя по-дурацки.

Вавка. Посмотрим. Дураков по осени считают.

Зина. Поздравим великий русский народ с новой поговоркой.

Вавка (раскрыла тетрадку). Ты в какой кружок записываешься?

Зина. В какой… В какой ты объявила.

Вавка. Я и хотела сказать тебе… Что я хотела?

Зина. Вспомни.

Вавка. Давно ли ты не умела связать двух слов.

Зина. Ответить? Отвечаю: ровно три с половиной года тому назад. Связывала, но робко.

Вавка. Так что нечего бы.

Зина. Что — нечего бы?

Вавка. Выставлять культуру.

Зина. Вавка, милая моя, у тебя отсталое развитие.

Вавка. «Милая»… не стыдно?

Зина. Ни капли. Что ты мелешь! Мы приходим в университет пещерными созданиями. И прежде всего орем… как с цепи сорвались. И все мы страшно одинаковые. К школе со всеми ее прописными истинами — полное презрение. А кроме школы у нас ничего нет. И некоторое время мы остаемся оголтелой оравой. Потом мы постепенно оттуда вываливаемся.

Вавка. Для чего ты мне все это читаешь?

Зина. И постепенно, год за годом, делаемся совершенно неузнаваемыми. А ты осталась там, так и не вывалилась…

Вавка. Ах вон что.

Зина. Ты и в сто лет останешься шальной. Это характер.

Вавка (медленно). Ох, Зинка… что ли… помириться нам?

Зина (ласково и просто). Вавочка, ни ты мне, ни я тебе ничего дурного друг другу не сделали.

Вавка. Считаешь?

Зина. Убеждена.

Вавка. Пусть я шальная, пусть у меня слабое развитие, но накапать… на кого! На свою подругу, которая для тебя… и это не дурное?!

Зина. Не знаю… может быть, это действительно противно… Я не знаю. Но для меня наш университет — что-то невыразимое. И если я вижу, как вы ни во что не ставите… как валяют ваньку… я не могу побороть в себе возмущения. Позволь сказать тебе всю правду. Я три года молчала. Побеждало чувство благодарности к твоему поступку. И я тебя действительно люблю. А по тем правилам, которые я считаю настоящими, я должна бы сказать о тебе все еще на первом курсе.

Вавка. Наглости у тебя много… судья.

Зина. Ах, опять? Давай-давай.

Вавка. Начнется сессия — увидим.

Зина. Вот. И училась бы от сессии до сессии. А то… Лавры Укропова спать не дают?

Вавка. Новое дело.

Зина. Укропов односторонний, но честный парень. А ты… Скажи на милость, зачем тебе кружки создавать? Видишь, и никто не пришел. (Легко и весело.) Имей в виду, Вавочка, что всякое мероприятие, которое проводится сверху, должно соответствовать кровным интересам массы. Тогда оно будет идеальным мероприятием. Когда ликвидировали МТС, то это мероприятие соответствовало жизненным интересам колхозных масс. Поэтому это мероприятие есть идеальное мероприятие. Усвой.

Вавка. И все-то она знает! Ладно. А Укропов, по-твоему, очень честный?

Зина. Очень.

Вавка. Бросьте! Он занимается общественной работой только лишь для того, чтобы обеспечить к себе хорошее отношение в деканате. И мне желательно заработать хорошее отношение в деканате.

Зина. Очень желательно?

Вавка. Я не скрываю. По крайней мере от тебя.

Зина. Вот спасибо. Тогда всего хорошего. Я на тебя работать не хочу. Ни в какие твои художественные кружки записываться не буду.

Вавка. Ты не будешь, другие согласятся.

Зина. Никого не вижу.

Вавка. Придут.

Зина уходит. Вавка секунду сидит в одиночестве. Потом из-за сукон выходят Укропов, Томаз, Генриета, Воронько, Рузия.

Рузия. Мы пришли. Но ничего подобного не будет, на что ты рассчитываешь. Мы на тебя тоже работать не будем.

Томаз. Вавочка, как нехорошо, как нехорошо!

Воронько. Будь ты мне подругой, я тебя за косы бы.

Укропов. Эх ты, урод! Я выдвигал ее как подлинную энтузиастку. А ты… «деканат». И меня мараешь… Урод.

Вавка. Подслушивали!

Генриета. Что подслушивать? Ты так увлеклась, что в зале было слышно.

Вавка (ревет). Мало ли чего не скажешь сдуру… по наивности… интимно. А вы уж — выводы…

Томаз. Вавочка, не плачь, мы тебя любим, но заботься о своем благополучии сама. Выступай на этой сцене одна. Не обижайся.

Все, кроме Вавки, уходят.

Укропов (вернулся). Урод. (Уходит.)

Вавка (плачет). Это Зинка… она мой злой гений…

Появляется деловой студент.

Деловой студент. Маландина? Привет! Где ваша самодеятельность? Кого будем пробовать?

Вавка. Они больны…

Деловой студент. Почему плачете? Пардон.

Вавка. Не знаю.

Деловой студент. Странно.

Вавка. Меня побили.

Деловой студент. Не может быть… а впрочем… бывает. Ухожу. Привет. (Уходит.)

Вавка. Ничего, ничего, Зиночка! Каплин мой, мой, мой… ха-ха-ха… Тебе назло!

Затемнение

Сцена десятая

На парапете на Ленинских горах. Ночь. Апрель. Вавка, Каплин.

Вавка. Ты посмотри. Волшебный вид. Я тут впервые.

Каплин. Четыре года ездишь — и впервые?

Вавка. Представь себе… Мы москвичи. Москвичи Москвы не видят… Это что — прямо перед нами?

Каплин. Стадион имени Ленина… Дворец спорта.

Вавка. Да? А я думала — Арбат.

Каплин (с неудовольствием). Как ты ничего не разбираешь! Арбат гораздо левее. Там вон, смотри — Министерство иностранных дел.

Вавка. Волшебный вид. Послушай, Каплин, мы спутника отсюда не увидим?

Каплин. Спутник давно сгорел. Готовится новый.

Вавка. Второй?! Ах да… И правда, будто прямо на Луну?

Каплин. Вавочка! Мы же с тобой передовые люди… по крайней мере в своей-то области. Ты должна знать, что идет серия разведочных…

Вавка (перебивает). Милый, давай навек уговоримся. Ты будешь передовой, а я чуть-чуть подальше.

Каплин. Вавочка, имей в виду, что дурочка — не лучший тип женщины.

Вавка. А вот Лев Толстой, где-то я вычитала, умных женщин не любил. Ты, кажется, тоже. Молчи. (Вдруг очень ласково.) Ванечка, ты откуда? Представь, не знаю.

Каплин. С Волги… из маленького городка.

Вавка. Провинция?

Каплин. Теперь говорят — периферия, и думают, что это лучше.

Вавка. Там как живут… бессодержательно?

Каплин (неохотно). Жизнь всюду содержательна.

Вавка. А культура?

Каплин. Понятно, не Москва.

Вавка. А Зина, например, верно утверждает, что все вы, периферийные, не могли бы до революции иметь университета.

Каплин. В общем, верно.

Вавка. Значит, до революции не было никаких университетов?

Каплин. Какая ты… А откуда же выходили наши великие ученые? Но очень мало было высших…

Вавка (не слушает). Твой папа из рабочих?

Каплин. Это я — из. А папа — рабочий.

Вавка. И сколько вас у папы?

Каплин. За мною еще трое.

Вавка. И все по вузам?

Каплин. Нет, один я.

Вавка. Повезло?

Каплин. Папа увидел, что я способный, и приложил все силы…

Вавка. Наверно, ты мало знал радости.

Каплин. Вава, по каким идиотским шаблонам ты мыслишь? Я вырос на прекрасной реке… и семья у нас прекрасная.

Вавка. А мне очень хотелось бы, чтобы ты совсем не знал радостей.

Каплин. Почему хотелось бы?

Вавка. Не скажу… А я уже с географией освоилась… Смотри от стадиона прямо перед нами. Видишь то огромное скопление электричества?

Каплин. Вижу.

Вавка. За этим светлым озером полная темнота, потом — яркая точка. Видишь?

Каплин. Вижу.

Вавка. Это наше кино. А против кино — наш дом. Угадай, сколько у нас комнат.

Каплин. Пятьдесят.

Вавка. Ты не шути, голубчик. Целых четыре. У папы ведь заслуги… не шути. И все четыре наши, дорогой мой, наши. И вообще ты усвой, что у нас мы будем жить волшебно.

Каплин. На шее папы.

Вавка. У него шея толстая. Выдержит.

Каплин. Вавка!

Вавка. Пошутить нельзя! Папа у меня мягкий, веселый, добрый. Знаешь, что он говорит про это… про шею… Он говорит, что плохи те родители, которые не кормят своих детей до пятидесяти лет. И я не понимаю, зачем тебе на практику тащиться в какую-то Сибирь. Поживи лето у нас, а практику проси в Москве. Может быть, затем едешь, что туда Зина едет?

Каплин. Там мы нужнее и дадут настоящее дело. А тут нас хватает.

Вавка. Нет, здесь ты именно нужнее.

Каплин. Кому это?

Вавка. Мне.

Каплин. Я не знаю, что на это ответить.

Вавка. А я не могу понять, как ты ко мне относишься.

Каплин. Если серьезно… Я как-то не думаю об этом. Это нехорошо. Я непременно подумаю.

Вавка. Лучше не думай. Боюсь. Мы не похожи друг на друга. И только утешает, что крайности сходятся. А ты меня опять не слушаешь, и всегда о чем-то думаешь.

Появляется Зина.

Зина. Вот вы где?!

Вавка. Следила? Выследила.

Зина. А то как же. Теперь уж сама вижу.

Вавка. Что ж, смотри… встречаемся.

Зина. Давно, Иван?

Тот молчит.

Пора выяснить.

Вавка. А что тут выяснять? Ты сделала колоссально много, чтобы тебя разлюбили.

Зина. Иван, правда? Что же я сделала?

Вавка. Ты его совершенно игнорировала… И ничего не позволяла.

Зина. А ты позволила?

Каплин уходит.

Вавка (вслед). Ванечка, я боюсь.

Зина. Раз взялась, объясняй.

Вавка. Зина, нам ревность не к лицу.

Зина. Ничего, сойдет.

Вавка. Что ты со мной хочешь делать?

Зина. Хочется пообщипать тебя… Как курицу… Но, к сожалению, это желание осуществить нельзя… нам не к лицу… Теперь ты стой тихо и смотри мне в лицо.

Вавка (почти плача). Мальчишки, Зиночка, непостоянные… я не виновата.

Зина. Каплин — не мальчишка. Молчи, не отворачивайся от меня.

Вавка. Ты обладаешь гипнозом. Мне неприятно. Лучше уж ударь. Я закричу караул.

Зина. Ты красивей меня. Вот в чем мое несчастье. Ступай, Вавка.

Вавка панически убегает. Немедленно появляется Укропов.

Укропов (как всегда, ровен, не улыбается). Опять ты вроде с Маландиной ссоришься. И охота! У тебя в жизни предстоит волнующее событие.

Зина. Волнующее… Какое?

Укропов. Мы будем выдвигать твою кандидатуру на съезд комсомола.

Зина. Кто — вы?

Укропов. Рузия и я.

Зина. Но почему не Каплина? Он на курсе лучший.

Укропов. Мыслит. Понимаешь? Конкретно не умеет, попросту, по жизни.

Зина. Несоветский студент, по-твоему?

Укропов. А кто говорит? Но пусть он занимается наукой. У него научное мышление. Возьмет и с высокой трибуны сгородит что-нибудь гиперболическое. Мы-то его знаем, а делегаты съезда могут не понять. Я отвел.

Зина. Тогда уж сам. Ты ведь знаешь, как надо с трибуны.

Укропов. Сказала тоже.

Зина. Почему же?

Укропов. Не стоит спорить. Я же тупой.

Зина. Егор! Ты чудо! Кто тебя не знает близко, подумать может, что ты какой-то безнадежный… чиновник… маленький какой-то… а ты чудо.

Укропов. Говорю самокритически… а что, неправда? Вон Левка Порошин по остроте мышления прямо-таки зверь, а я пока переварю, все уснут. Работать — да, умею. Частенько и за вас приходится. Вы не замечаете.

Зина. Замечаем.

Укропов. Так что вот… ты удостоилась высокой чести.

Зина. Не торопись, еще прокатят.

Укропов. Тебя?.. Да что ты!.. Как его… понимаешь ли… ты — отрадное явление.

Зина. Милый мой… как бы я сейчас хотела разрыдаться, выплакаться… Но я отрадное явление. Нет, правда, милый, я весьма отрадное явление.

Укропов. Я тебе серьезно, а ты… В райкоме говорили: у тебя душа… понимаешь… большая.

Зина. Душа — это так… предположим. А как я внешне… ничего?.. Или совсем неважно?

Укропов. Вид? Внешний? Что можно сказать… Рост ниже среднего… ты даже маленькая. Но очень симпатичная.

Зина. Великолепно! Маленькая, но симпатичная студентка с большой душой!

Укропов. Я серьезно… Ты — большой человек.

Зина. Нет, Укропов, ты ничего не знаешь. Вавка Маландина — вот это человек! А я всего-навсего лишь маленькая студентка.

Затемнение

Сцена одиннадцатая

Вестибюль физического факультета. Колонны. Мрамор. Лето. День. Радостная и буйная беготня с криками, пением, стремительными диалогами, деловитостью и весельем. В этом предканикулярном ералаше появляются и исчезают персонажи пьесы. И, как всегда, в кресле, чуть сгорбившись, сидит Женя. Курит. Входит Зина.

Зина. Женя, ты со своего поста не заметил, декан не появлялся?

Женя. Нет.

Зина. Что — нет? Не заметил?

Женя. Заметил. Еще не появлялся. Зачем тебе декан?

Зина. Я намеревалась ехать в Сибирь на практику. Теперь раздумала.

Женя. Напрасно. Сибирь — твоя родина.

Зина. Поэтому я и раздумала.

Женя. Неправда. Но ты туда поедешь.

Зина. Опять вещаешь! Это страшно. Ведь твои предсказания сбываются.

Женя. К декану нечего ходить. Ты в Сибирь поедешь.

Зина. Но ты ничего не знаешь. Не делай загадочно значительной рожи.

Женя. Пускай рожа, но я знаю, почему она загадочная.

Зина. А ты куда поедешь?

Женя. Начальство мудрое, оно определит.

Зина. А как сдал?

Женя. Утвердительно.

Зина. Бегу, кажется, декан пришел. «Утвердительно». Ты скажешь. Но не смотри на меня с критическим видом. Я в Сибирь никогда не поеду.

Женя. Потому что туда Каплин едет?

Зина. Именно потому, что туда едет Каплин. Никогда! (Уходит.)

Женя. О любовь! Какая ты сомнительная штука.

Среди проходящих и пробегающих студентов бежит Саня и натыкается на кресло Жени.

Саня. Вот еще, расселся на дороге!

Женя. А ты куда летишь?

Саня. Надо.

Женя. А что, собственно, тебе надо?

Саня. Все летят… я тоже. Обходной листок надо заполнить. Кого-то повидать.

Женя. А ты повидай меня.

Саня. Собственно говоря, можно и не лететь. Один твой вид действует охлаждающе.

Женя. Давай поговорим.

Саня. Давай поговорим.

Женя. Перед каникулами.

Саня. Давай поговорим перед каникулами. Только у нас никогда не было общих точек соприкосновения.

Женя. Земля круглая.

Саня. Да, верно, круглая.

Женя. У тебя зимой был заскок?

Саня. Заскок-то… да, что-то было.

Женя. И крепко?

Саня. Я считаю, что не так уж.

Женя. Какой? Или секрет?

Саня. Неохота вспоминать.

Женя. Неохота… что же, это прекрасно, если неохота.

Саня. Ты постригся бы… Обрати внимание, на улице лето.

Женя. Тоже идея.

Саня. Дать копеек?

Женя. Я в финансах нужды не испытываю.

Саня. Ужасно куришь. И что-то страшное.

Женя. В силу одиночества.

Саня. А еще что ты делаешь в силу одиночества?

Женя. Стихи произношу.

Саня. Как — произносишь?

Женя. Устами. Как Гомер^[28].

Саня. Сочиняешь, что ли? Пишешь?

Женя. Сочиняю. Но не пишу. А произношу, как Гомер.

Саня. Должно быть, потрясающе. Произнеси.

Женя. Лишь для тебя. Приблизься. (Читает.)

Саня. Это не стихи, а бред… Ты в одиночестве не хлещешь ли?

Женя. По внешнему впечатлению должен, но в эксперименте не получается.

Саня. И то хлеб.

Женя. Я вообще не тот, за кого меня все принимают.

Саня. А ты раскройся. Начни с того, что постригись и вообще… полежи под пылесосом.

Женя. Тоже идея.

Саня. Неужели у тебя, кроме этих рубищ, ничего не имеется?

Женя. Имеется.

Саня. Где оно?

Женя. В чемодане.

Саня. Почему не носишь?

Женя. Доставать надо… утюжить.

Саня. Ты цельная натура!

Женя. Но я достану. Я начинаю чувствовать в этом необходимость.

Саня. Ты меня для чего-то остановил. Для чего?

Женя. Наклонись… У Зинаиды драма.

Саня (удивленно). Ты тоже чувствуешь?! Я тоже чувствую. А в чем дело, не знаешь?

Женя. Знаю. Наклонись. Иван с нею расстается. На Вавке женится. Это все.

Саня. Ты спятил!

Женя. Иван — да. Я — нет.

Саня. Действительно! Когда это у них случилось?

Женя. Примерно в марте.

Саня. А Зина знает?

Женя. Ну еще бы.

Саня. И откуда ты-то все знаешь?!

Женя. Вы все двигаетесь, а я нахожусь в состоянии неподвижности. У меня есть точка постоянного обзора. И потом у меня был дед, который прожил на пасеке сто восемь лет и…

Саня. Постой, не шути. Как же быть? Молчать или наоборот?

Женя. Наоборот.

Саня. Считаешь?

Женя. Пока Иван не сделал глупости, против него надо начинать настоящую интригу… даже поход.

Саня. Ты умница… и ты… нет, ты на самом деле не тот, кем кажешься. (Увидела Томаза). Томаз, поди сюда.

Томаз. Что, дорогая? Скажи. Я тороплюсь.

Саня. Но ты чужие слова усваиваешь?

Томаз. Да, дорогая. Говори.

Саня. Каплин женится на Вавке.

Томаз. На Вавочке, ты хочешь сказать?

Саня. Пускай… Вавочка.

Томаз. А она?

Саня. А она, понятно, за него выходит.

Томаз. Не верю. Чепуха.

Саня. Вот… спроси у Жени.

Томаз. Ай, Женя… Что он понимает в этих делах. Никогда Вавочка не выйдет замуж за Каплина. Скорее ты выйдешь замуж за этого Женю. (Уходя, сталкивается с Рузией.)

Рузия. Замуж?.. Кто? Ты женишься, Томаз?

Томаз. Они меня уверяют, что Вавочка выходит замуж за Каплина. Кто может этому поверить?

Рузия. Я могу.

Томаз. Можешь? Верь… а я занят более серьезными делами. (Уходит.)

Саня. Мне Зину до слез жалко. И он… Умный парень, и такое падение!

Рузия (боевито). Давай поймаем Каплина и вытрясем из него душу. Я готова.

Саня. Это не помогает.

Рузия. Тогда что же? Тогда я Вавку начну срамить.

Саня. Она в этом отношении неуязвимая.

Рузия. Но надо же поломать это предприятие. (Зовет.) Маргарита! Воронько! Иди сюда. Беда случилась.

Подходит Воронько.

Воронько. Девчата, кто поедет на мою радяньску Украину? На село, на сало, на вышни, на кавуны? Санька, едем! Ты вернешься экспонатом.

Рузия. Тебе говорят — беда стряслась.

Воронько. Беда? У кого?

Рузия. Иван Каплин бросил Зину.

Воронько. Вот босяк!

Рузия. Тут Вавка, видно, руку приложила. Сам бы он не нашелся.

Воронько. Вавку надо приструнить.

Саня. Ты отнесись серьезно.

Воронько. А что ты сделаешь?

Саня. У Зины это будет второй удар в жизни. (Проникновенно.) А жизни, девочки, не так уж много. Надо, девочки, помочь.

Генриета (неожиданно появляясь). Кому помочь?

Воронько. Зине Пращиной. Иван поступает с нею как последний негодяй, он ее меняет на Вавку.

Генриета. Да будет вам известно, я вашу Пращину не переношу…

Саня. Это уже известно.

Генриета. Но тут вопрос принципа. Мы должны немедленно собрать всю группу.

Рузия. Какая верная идея!

Воронько. Логично мыслит.

Генриета. Каплин обманул всю группу.

Воронько. Тоже логично.

Генриета (деловито, быстро). Кто соберет?

Рузия. Кто? Я, Укропов.

Генриета. А я беру на себя разговор с ребятами. Они меня боятся.

Рузия. Бегу искать Укропова! На когда собрание?

Генриета. Только не сегодня. Надо поговорить с ребятами.

Рузия. Я пошла.

Интермедия беготни и шумных разговоров, не имеющих прямого отношения к действию. Неподвижный Женя с папиросой. Возвращается Саня.

Саня. А ты захочешь выступить против своего друга?

Женя. Я уже выступил.

Саня. Мы собираем группу.

Женя. Если бы не я, то зло торжествовало бы.

Саня. И ты считаешь это злом?

Женя. Для Каплина — зло. А Зина проживет без Каплина.

Саня. Для чего же мы стараемся, если так?

Женя. Старательные укрепляют общество. Сядь рядом. Тебе не трудно?

Саня. С тобой интересно. Сяду. Стихи будешь произносить?

Женя. Да, стихи, но самые избитые.

Саня. Все равно. Произнеси.

Женя. А ты отвернись.

Саня. Ну вот тебе… Может быть, неприличное? Имей в виду, я неприличного не переношу.

Женя. То, что я произнесу, ты, может быть, и перенесешь.

Саня. Да говори же наконец!

Женя. Это, конечно, подло с моей стороны. Я тобой живу.

Саня. Женя, ты меня убил. Смешно и трогательно.

Женя. Я знал, что смешно. (Уходит.)

Саня. Но ты меня не видел все четыре года. Никто не знает, кого ты видел вообще. (Оглянулась.) Как он умеет исчезать! Никто так не умеет. «Я тобой живу». Зина права, мы давно взрослые, а принимаем друг друга за детей.

Идет Денис.

Денис (в восторге). Санька, родная, поздравь меня! Впервые за четыре года я получил за одну сессию два «отлично».

Саня. А ты меня.

Денис. Тоже пятерки?

Саня. Одна! Но какая! Сверхъестественная…

Затемнение

Сцена двенадцатая

В университетском молодом парке. Днем.

Генриета, Воронько, Рузия, Саня, Лев, Томаз, Денис, Укропов, лица из группы. Входит Каплин.

Каплин. Придумали… с трудом нашел вас. Почему не в доме?

Саня. Дома ремонт, уборка… все закрыто.

Голос. Здесь приятнее, чем в стенах.

Генриета. И никому нет дела до нас.

Каплин. Кого мы ждем?

Рузия. Тебя.

Каплин. А почему такой неприятный тон?

Рузия. Не всегда же нам тебя боготворить.

Каплин. Не вижу Зиночки и Вавы.

Саня. Без них обойдемся.

Каплин. Все налицо, а их нет (Тревожась общим настроением.) Не понимаю.

Воронько. Сейчас поймешь.

Генриета. Кто будет вести?

Воронько. Укропов, конечно.

Укропов. Срок моих… как его… полномочий кончился. И вообще мне надоело. Бесконечно критикуете. Я не такой. На пятом курсе выберете себе лучше.

Генриета. Представь себе, жалеем… тебя надо было выбрать комсоргом. На пятом выберем тебя.

Укропов. На пятом — Зину.

Генриета. Тоже мысль.

Саня. Ты своих полномочий еще не сдал. Веди.

Хор. Укро-по-ва!

Укропов (как председательствующий). В каком разрезе будем? В моральном, бытовом, этическом? Генриета, ты инициатор.

Генриета. Все вместе — и моральное и этическое.

Укропов. Товарищи, проведем нашу последнюю встречу на самом высоком уровне. От некоторых комсомольцев поступило предложение обсудить моральные поступки студента-комсомольца Каплина Ивана.

Каплин. Мои?.. Моральные? Мои?!..

Укропов. Твои, Ваня, но ты не забегай. Получишь слово в заключение. Желающих прошу.

Лев. Я ничего не желаю, потому что меня не вдохновили. Ты вдохнови меня гневной речугой.

Укропов. Речуг не будет.

Томаз. Я прошу реплику!

Укропов. Давай реплику.

Томаз. По-моему, происходит вопиющее недоразумение. Не будем тратить нервы Каплина.

Укропов. Все?

Томаз. Все.

Каплин (оглядываясь вопросительно). Не понимаю, что тут происходит. Скажите наконец!

Саня. Очень странно… Девочки?

Лев. За отсутствием повестки дня ассамблея распускается до осени!

Укропов. Ты это брось… не срывай.

Рузия. Он старается для друга.

Лев. Тогда имей смелость назвать вопрос.

Рузия. И назову.

Голос. И назови.

Укропов. Слово имеет… (Рузии.) Ты? Говори, комсорг.

Рузия. Пожалуйста… Почему все закрыли рты? Потому что мы из Каплина сделали культ личности.

Хор. Рег-ла-мент!

Все. Короче!

Рузия. Постойте орать, я еще двух слов не сказала.

Денис. А ты не городи того, что никто не думает.

Рузия. Если говорить о том, что все думают, то зачем говорить?

Лев. Это мысль. Знаете ли!

Томаз. Ты обещала что-то назвать. Называй.

Рузия. Каплин сверлит меня своим взглядом.

Укропов. Каплин, не сверли.

Каплин. Я жду. Пусть говорит слова. Я — не каменный.

Саня (Рузии). Если не получается, посиди.

Рузия. Они же не дают говорить… и они же…

Голос. «Они же», «они же». Ты вырази что-нибудь… Мысль облеки… Гнев давай!

Рузия. Каплин бросил Зину… гуляли два года… и все мы радовались, в особенности за нее радовались… до ссоры с ней из-за Вавки… Помните день рождения? И он бросил. Грубо, нетактично… Даже, я сказала бы…

Лев. Скажи.

Рузия. Вот и говорю. Подло бросил.

Молчание.

А то нет?.. Что говорит Гегель^[29]… Бебель^[30]…

Лев. Мебель.

Рузия (Укропову). Скажи ему!

Саня. Что Гегель говорит, мы знаем. Ты сама…

Рузия. Хорошо. Тебе, Иван, не стыдно бросить девушку?

Лев. Что значит — бросить? Какой-то бабий разговор.

Каплин (очень серьезно). Лев, не мешай. Пусть.

Рузия. Нет, ты ответь, тебе не стыдно? Пусть он ответит.

Укропов. Рузия, не волнуйся. Он потом ответит. Продолжай спокойненько.

Рузия. Я не могу спокойненько. Если ему не стыдно, то все мы находимся еще на очень низком моральном уровне.

Денис. Почему все? Я ни с кем не гулял и никого не бросал.

Рузия. Все, все, все! Не придаем значения… Не осуждаем… не клеймим! И сколько несчастных девушек остается!

Укропов. Ты не обобщай.

Рузия. Буду обобщать. Все!

Укропов. Рузия, не обобщай!

Лев. Пусть. Она не Гегель.

Укропов. Ты у нас Гегель? Да? Вот и выступай.

Голоса. Лев, выяви!

— Дай исторические справки.

— Блесни.

— Просим, просим.

Лев (солидно). Я предпочел бы не вмешиваться в этот лирический инцидент по причине неразрывной дружбы как с Иваном, так и с Зиной. Но вселенная устала от бабьих вздохов… и я выскажусь.

Девушки. «Бабьих».

— Отвратительно.

— Одеваться ты умеешь, а говоришь…

— У него старорежимные понятия.

Лев. Повторяю: бабьих! И попытаюсь, если вы не будете вопить, объяснить этот древний и не мною одним принятый термин.

Саня. Лев, все-таки это Лев!

Голос. Жаль, нету Женьки. Тот бы подыграл.

Лев. Я продолжаю. Есть понятия «бабье лето», «бабья доля»… Вы против них не возражаете! Что означают эти понятия? Прежде всего то, что они старые понятия. Затем, что они бабьи, то есть возникшие в те времена, когда из азиатского слова «би-би», занесенного к нам татарами, произошло слово «баба» и стало синонимом унижения русской женщины, в первую очередь крестьянки.

Укропов. Вот излагает… ах!

Лев. Унижение давно исчезло, а пережитки остаются. О чем говорила Рузия? О тяжкой доле бедной женщины, которую «бросают». Вздор. Почему вы никогда не говорите о другом, обратном положении? Я хочу присутствовать на таком же собрании, на котором бы клеймили девушку за то, что она меня бросила. Я люблю Зину, как и Ивана, и для меня они равны. Они равны в правах, равны материально, даже по успеваемости равны. Но я готов судить их… только вместе.

Саня. За что?

Лев. За легкомысленность. То, что происходит, крайне легкомысленно, неприятно, нехорошо. И мне обидно, что они расстаются. Но «бросил», «негодяй», «обманщик» — этого я не понимаю.

Генриета. А я понимаю! Вас не компрометирует, а нас компрометирует. И вы же сами… да. Ты, Лев, молчал бы. У себя на факультете ты чистенький. Бегаешь на геолого-разведочный.

Лев. Личные выпады — признак неустойчивости позиции.

Генриета. Ты умеешь запуститься! Знаем. «Бросил» — устарелое понятие. А вы не бросайте, тогда не будет устарелых понятий. Я не буду настаивать, если месяц-два… Это всего-навсего неудачное знакомство. А тут что было! Год… второй… Он не одну Зину обманул. Он всю группу обманул!

Денис. Ну уж! Скажешь еще — курс!

Лев. Все студенчество.

Генриета. А я так и говорю. Всю молодежь. Всю молодежь, которая слушала Зину с трибуны съезда и вместе с ней верила ее словам о счастье. А ее счастье в это время с Вавкой обнималось.

Укропов. Она говорила об общем счастье.

Генриета. В общее счастье и это входит.

Саня. Счастье без любви не полное счастье.

Томаз. Ручаюсь. Вавочка не обнималась.

Денис. Не ручайся ты за них!

Генриета. Я продолжаю.

Укропов. Генриета Вальдемар продолжает. Давайте уважать выступающих.

Хор. Давайте уважать.

Генриета. Мы все… Ивана с Зиной… это же факт… считали лучшей парой на курсе. Никто никогда шутки не позволил по их адресу. Они, по-моему, были классическим примером чего-то хорошего… действительно светлого.

Лев. Иван! А это убедительно.

Каплин. Молчи ты.

Генриета. И тем более возмутительно!.. Лично я не знаю что бы сделала. Передать характеристику в комитет… написать в газету. Позор!

Укропов. Есть еще желающие? Не находится. Тогда я. За сорок лет нашего существования…

Голос. А тебе сколько?

Укропов. За сорок лет, которые мы прожили…

Бас. Регламент.

Укропов. Я повторяю: за сорок лет своего победоносного…

Два голоса. Регламент.

Укропов. Но я должен здесь сказать, товарищи, что комсомолец Каплин Иван никогда не отличался активностью. И поэтому не случайно он снизил и уронил высокое звание…

Хор. Ре-гла-мент!

Денис. Жора, сядь, родной.

Генриета. Веди собрание и молчи.

Лев. Ты не умеешь жечь сердца глаголом.

Укропов (без обиды). Я хотел… да разве с вами можно? Подведем черту?

Саня. Погоди ты с чертой. Девочки, я обращаюсь к вам. Давайте будем искренними. В морали, в поведении можно тон задавать, а мы какие-то… Вот я скажу про себя.

Укропов. Давно пора!

Саня. Тебе нужна исповедь? Не дождешься. Я только вот что имею в виду: сама я долго относилась совершенно пассивно к поведению одного малого. А потом до меня дошло, что он — негодяй. Сущий. Но главное, что из-за своей пассивности я не видела, как он и меня тянет туда же.

Денис. Куда?

Саня. Мне говорить об этом поперек горла. И мне очень понравилось выступление Льва. Правильно. Нельзя на одного Каплина валить. Наверно, в чем-то виновата Зина. И потому так несерьезно получилось. Нам казалось, что у них большая любовь… красиво. А в итоге — вакуум.

Воронько. Скажи просто — пустота. Это убедительнее.

Лев. Мы ученые.

Саня. Надеюсь, понимаете, о чем я говорю.

Укропов. Воронько, а ты?

Воронько. У нас на селе мы задали бы ему… Но это некультурно.

Томаз. Я не понимаю, кто является козлом отпущения, он или она?

Укропов. Товарищ Чебукиани, никаких козлов отпущения здесь нет.

Томаз. Я хотел сказать…

Денис. Ладно, Томаз, потом скажешь.

Хор. Каплин! Каплин! Каплин!

Каплин. Я вас понимаю, вы хотите, так сказать, организовать отношения в таком вопросе, как любовь. Но если бы любовь поддавалась организации, то не было бы у нас такой поэмы, как «Евгений Онегин», «Ромео», не было бы прекрасного «Отелло»… Согласны? Это дело, как говорится, тайное, великое, и тут нам с вами обсуждать нечего. Нельзя. А вот профанацию любви обсуждать можно. Профанация любви в наши годы — страшная штука, грязнее некуда. Но если кто-то разлюбил, что поделаешь? В любви есть точное понятие иллюзий. Самообман… Можно мне расширить тему? Я немного. Все мы — и мальчики и девочки — обращаемся с любовью так, как будто этого добра в жизни хоть отбавляй. А добра этого так мало, что не всем оно и достается. Мы поразительное племя, братцы. Я имею в виду нас, студентов. Мы ухитряемся на такой огромный, неповторимый, драгоценный этап в нашей жизни, как университет, смотреть с мальчишеским презрением.

Голос. Брось. Неверно.

Каплин. С пренебрежением.

Голос. Это верно.

Каплин. Плохо учимся. А то нет?.. Нас ведь без конца здесь спасают. А когда поймем, оценим, что это за вещь, университет, — поздно! На руках средненький дипломчик. Так и в любви. Когда поймем, что означает в нашей жизни настоящая любовь, ан уже поздно. Душа растратилась, пообмельчала…

Укропов. Ты к себе поближе.

Голос. Не мешай.

Каплин. А про себя… что ж сказать вам! Сплоховал я. Пошел на пошлость.

Лев. «Пошел на пошлость». Хорошо сказано.

Каплин. Я — человек неинтересный, нудный, роюсь в теориях… К чему это я?

Денис. Вот именно, к чему?

Каплин. Не заметил громадной разницы… Зина, Вава… это громадная разница. Одним словом, я виноват во всем.

Рузия. В чем — во всем?

Каплин. И ты и другие говорили очень правильно. Я — не то. Она поймет.

Лев. Позволь, их две? Кто — она?

Каплин. Она.

Генриета. А что поймет? Что ты не то?

Появляются Зина и Вавка обнявшись.

Денис. Теперь вы их поймите!

Вавка. А мы ведь никогда и не ссорились.

Зина. Вавка только сейчас поняла, что мы никогда не ссорились.

Воронько (гневно Вавке). Ты не ссорилась?! Какое дикое поведение! Да мы из-за тебя пожертвовали ее днем рождения. Мы пожертвовали дружбой. Мы сейчас обсуждали поведение Каплина… а они как… Слов мало!

Зина. Я скажу тут главное: Вавка чистая девочка… чистая в большом серьезном смысле слова. А что шальная, это пройдет.

Вавка. Маргарита, не сердись, я так счастлива. Томаз, ты, надеюсь, все понимаешь?

Томаз. Я все понимаю. Я им говорил. Они не хотели меня понять. Я тебе верю, дорогая.

Каплин. Ребятки, я прошу вас… на минутку… Сейчас, под горячим впечатлением, ей… только два слова.

Зина. Что тут происходит? Почему у вас такие лукавые физиономии?

Их оставляют.

Иван, ты что намерен? Но ты не приближайся. Ты не забывай, что ты изменщик… Ты очень низкий, недостойный. Иван, спрячь руки. Я позову их всех.

Каплин. Не позовешь… цыц!

Зина. Сам цыц.

Каплин. Мне надоел этот режим. Ты меня довела… Кончено.

Зина. Ты с нею целовался?

Каплин. Сама довела и спрашивает.

Зина. О негодяй!

Каплин. Но сейчас, когда нахлынуло… Я и не знал, что именно так бывает… Теоретически я знал, но сейчас, когда опять мы вместе. Зина, ты звездочка моя.

Зина. Иван, подальше… Там и стой… не продвигайся.

Каплин. Замолчи.

Зина. Молчу, молчу. Родной ты мой! Ведь это потому боюсь, что у меня в жизни был урок… и страшный. Ты знаешь?

Каплин. Знаю.

Зина. И — звездочка?

Каплин. Люблю.

Зина. Скажи, скажи.

Каплин. Молчи.

Появляется Женя. Он пострижен, в новом костюме.

Женя. Третья аллея, первый сквер. Я не ошибся. Тут все наши?

Зина. Кто это?

Женя. Я — в недалеком будущем.

Зина. Ребятки, все сюда. Скорее! Здесь появилось нечто невообразимое.

Каплин. Старик! Ты — да! Фосфоресцируешь.

Женя. Женщины… одухотворяют.

Сбегаются все.

Зина (взяв Женю под руку). Позвольте вам представить: бывший снежный человек.

Воронько. Девочки, клянусь, кто-то из нас что-то потерял очень большое.

Зина. И кто-то нашел.

Рузия. Саня!

Саня. Это вам кажется… Это зеленый шум. И все мы, право, один зеленый шум.

Укропов. Зина, я спрашиваю от имени всех нас. Ну и что?

Зина. Ну и все. Один зеленый шум.

Занавес

Голубая рапсодия

Комедия в трех действиях, девяти картинах

Действующие лица

Зина Пращина

Иван Каплин

Саня Веткина

Женя Салазкин

Вавочка Маландина

Томаз Чебукиани

Егор Укропов

Фиса

Мишка

Маруся

Старушка

Милиционер

В СПЕКТАКЛЕ «ВИНДЗОРСКИЕ ПРОКАЗНИЦЫ»

Молодой человек в роли Фальстафа

Миссис Форд

Кинорежиссер

Цыганка

Девушка в белом

Действие первое

Картина первая

В Москве на одном из бульваров днем. Весна. Саня и старушка.

Старушка. Тебя как зовут-то?

Саня (весело). Александра. А в университете друзья звали Саней. Тогда я была помоложе.

Старушка. А ты и в университете побывала?

Саня. Побывала.

Старушка. Видно.

Саня. Что же вам видно?

Старушка. То самое… Все вы такие… один смех.

Саня. Так уж и смех?

Старушка. Мужа нету?

Саня. Нету.

Старушка. И спрашивать нечего. Так видно. Одна торчишь на бульваре. Весна… видишь, бабочки носятся по воздуху. А ты что? Вышла на воздух книжку читать и ту кинула. Дымишь как труба. Вот до чего довело образование.

Саня. Старая песня.

Старушка. А новые лучше? Ты запой новую, я — старую, и посмотрим, чья лучше.

Саня. Бабушка, а почему, собственно, вы ко мне привязались?

Старушка. Извини, не буду. Жениха тоже нету?

Саня (как бы про себя). Есть… да не тот… А может быть, тот. Сама не знаю.

Старушка. Это от образования. От него что бывает? От него бывает один каприз. Вам все не так. Вы прынцев хотите. А прынцев нету. Их никогда и не было. Купцы были. То есть люди солидные. Они всегда есть, солидные.

Саня. Бабушка, знаете что?.. Я помолчать хочу.

Старушка (удивлена). И-и-и?

Саня. Я на заводе работаю… без смены пришлось… дело было очень важное Давайте тихо посидим.

Старушка. Само собой. Чего нам шуметь. Тебя как звать-то?

Саня. Ох горе. Саня меня звать. Мужа нет. Жениха нет. Никудышная.

Старушка. А это уж ты, детка, позволь мне судить. Я вижу, какая ты. В старое время я тебя выдала бы… не скажу, за миллионера… но за богача непременно.

Саня. Вы кто же? Уж не сваха ли?!

Старушка. Сваха. Была… Теперь я пенсионная.

Саня. Сколько же вам лет?

Старушка. Не считала и считать не собираюсь. Я шустрая.

Саня. Интересно… Так что же?

Старушка. А я и говорю: как можно женщине в расцвете сил… книжка. Хм!.. Она, видишь ли, помолчать желает. Да тебе не молчать, а вопить надо. Караул кричать. Может быть, хоть кто-то есть… хоть приходящий?

Саня. И приходящего нет.

Старушка. И смеешься… Дура! Доживешь до моих лет и скажешь: что я наделала. Но тогда уж… тогда уж какую кнопку ни нажми — не зазвенит.

Саня. Не зазвенит?

Старушка. Веселись… а жизнь коверканая.

Саня (вдруг, стремительно). Да почему коверканая?.. Если муж, хоть грошовый, но муж, — то не коверканая. А я не хочу грошовых…

Старушка. Сама выбираешь, сама решаешь.

Саня. Сама, сама.

Старушка. Плохо вы решаете.

Саня. Зато топиться не ходим. А свои премудрости вы дочкам передавайте, если они у вас есть.

Старушка. Милая, да у меня внучке двадцать первый пошел.

Саня. Вот как раз. Вот и выдайте внучку… вы же умеете.

Старушка (мирно, печально). Выдала, выдала. Клеился к ней свистунок некий… тоже с образованием… но ненадежный. Выдворили мы его. Она вышла за Колпакова. Слыхала про такого человека?

Саня. Понятия не имею.

Старушка. Профессор по специальности. Очень добычливый. Черкнет раз-другой пером по бумаге — и тыща на столе. Первым делом жене служить запретил. Вторым делом — одел. Какая жизнь. Только по телевизору и увидишь.

Саня. Жизнь идеальная. Всего наилучшего. (Поднялась.)

Старушка. Погоди. Я к чему веду… сиди. У профессора характер с дефектом… Он плохо слышит.

Саня (рада). Глухой?

Старушка. Нет, окончательно он глохнет от расстройства. Ему серчать невозможно. Глохнет и выговорить слова не может. На нервной почве это у него. Оно даже и хорошо. Мы со злости орем. А этот молчит. Рай с таким.

Саня. Конечно, рай. Но внучку вашу я не поздравляю.

Старушка. Погоди. Нету ее. Сбежала. И куды бы, подумай. На Курильские острова, где одни киты плавают. Теперь спроси, к кому сбежала? К свистуну. Капитаном он там служит. Портрет прислал. С трубкой у самой воды. И подпись — «От морского волка»!

Саня. Вы грамотная?

Старушка. Еще бы.

Саня. Будете внучке писать, передайте ей сердечный привет от некоей Сани Веткиной. И морскому волку заодно.

Старушка. Вот-вот… точно сестры. Точно вас одна мать рожает. (Поднялась.) Прощай. Не солидные вы люди. (Уходит. Пауза. Возвращается. Склонилась к Сане и поцеловала ее в лоб. Со слезами.) Но дай вам бог… (Уходит.)

Появляется Томаз.

Томаз. Саня, что я вижу! Ты лобызаешься со старушками. Неужели тебе больше ничего не остается? Саня, глядя на тебя, я могу зарыдать.

Саня. Это же самое мне говорила старушка… Хочешь курить? Закурим. Двое суток не курила. В заводе на установке курить нельзя. Взорвешься. И рассказывай: почему звонил, почему я тебе понадобилась?

Томаз. Скандал.

Саня. Никак не могу понять, почему вы ссоритесь.

Томаз. Оноре Бальзак^[31], на которого я подписался, утверждает, что жизнь человеческая есть сплошная комедия.

Саня. Эту истину люди знали очень давно, до Бальзака. Но жизнь, между прочим, комедия очень мудрая, хоть мы ее мудрости не всегда понимаем. Так почему же вы ссоритесь?

Томаз. «Ссоритесь» — не то слово. Она меня выгоняет. Я вынужден искать убежище у друзей. Подчеркиваю — вынужден.

Саня. Но там есть генерал отец. Как он на все это смотрит?

Томаз. Ах, генерал… Чего ты от него хочешь? Он человек войны, танкист, который умел драться с «тиграми» и «пантерами».

Саня. Генерал как будто к тебе недурно относится.

Томаз. Мы оба знаем толк в хорошем вине. Но Вавочка — единственная дочь. Когда она начинает кричать, генерал мне командует: «Томаз, сдавайся». И я вынужден уходить к приятелям.

Саня. Неужели ты не понимаешь, как это убийственно нелепо?

Томаз (с пафосом). Я типичный неудачник. Наш друг по университету Лев Порошин был вполне прав. Когда греки открывали атом, они не имели в виду Томаза Чебукиани. Я типичный неудачник.

Саня. Ты так об этом говоришь, как будто ты очень счастлив.

Томаз. А что делать? Меня не приглашают в космос, а я туда и не прошусь. Короче: я тот человек, который не хватает с неба звезд.

Саня. Томаз, и все же ты какой-то ненастоящий. И это обидно.

Томаз (сердится). Ты — настоящая? Но почему ты так предпочитаешь одни «И-эл»?

Саня. О нем ты? Что значит — одни «И-эл»?

Томаз. Это значит, что ты читаешь только книги издания «Иностранной литературы».

Саня. Во-первых, я все свое давно прочла. А во-вторых, какое отношение…

Томаз. Такое. Брось. Без ссоры говорю, что тебя тянет в какой-нибудь Париж.

Саня. В какой-нибудь Париж меня тянет… Но…

Томаз. Давай без всяких «но». Никто не говорит, что ты не советский человек, но тебя куда-то тянет. Поэтому прошу: не поучай. «Ненастоящий». Я легкий человек. Я человек гор. А кто такая Вавочка? Моет в лаборатории посуду. Бегает с поручениями по институтам. Других заданий не предвидится. В итоге — нуль.

Саня. Говори без философии. Что у вас случилось?

Томаз. Выше я сказал, что вынужден спасаться у друзей. Так было и на этот раз. Но вчера вечером ей пришла фантазия найти своего мужа. И она звонит по телефону моему лучшему другу Нико Лалиашвили, где я спасаюсь. К моему величайшему сожалению, трубку взяла одна наша общая приятельница и вступила в горячие пререкания с Вавочкой. Саня, моя семейная жизнь висит на волоске.

Саня. Томаз, ты изменяешь своей Вавочке.

Томаз. А Вавочка в свое время не изменяла Томазу? Ты что, уже забыла историю с Иваном Каплиным?

Саня. Нет, не забыла… Как все это грустно, Томаз. Неужели жизнь продолжает темы Мопассана?^[32] Жизнь, скрытая за этими окнами. Много думать о ней нет времени, но там как раз мертвое лезет и тянет человека куда-то к черту на рога. Ведь ты, Томаз, отличный товарищ и любишь Вавочку… И какая ерунда у вас творится!

Томаз (горячась). Ты еще ничего не знаешь… Теперь она придумала, что у нее открылся талант актрисы. Она бегает по вечерам в какой-то клуб. Она будет играть стряпуху. Скажи, какая Вавочка стряпуха?

Саня. Ах, не о том я говорю… Все вы, в особенности Егор Укропов и его жена Фиса, мне просто жизни не дает. «Почему не выходишь замуж?», «Тебя любит Женя», «Женя Салазкин тобой живет»!

Томаз. Женя Салазкин — тип очень сложный, но он действительно тобой живет.

Саня. Боюсь я сложных, боюсь несложных. Ютился около меня один несложный. Зина называла его одноклеточным. Ужас, что вышло. А Иван Каплин — сложный, умница, талант… А ты послушай, что мне пишет Зина из Сибири, где они теперь живут. Послушай. (Читает письмо.) «… Он, Иван Каплин, муж мой — необыкновенный, будет выдающимся ученым, это все знают, но, дорогая Саня, мне от этого не легче жить. Будь у меня больше времени, я написала бы мемуары о том, как умирала моя любовь…».

Затемнение

Картина вторая

В комнате Каплиных, в Сибири, в новом доме. Сцена некоторое время пуста, затем ключ в двери поворачивается и в комнату вбегает Зина. Она с покупками. Мгновенно надевает передник, убегает из комнаты. Возвращается, накрывает на стол. Торопится. И вдруг бросает все.

Зина. Да, я могла бы написать мемуары, как умирала любовь, но у меня нет времени для мемуаров… Что-то рано ты устала, девочка. Ирония судьбы… А кому нужна эта ирония судьбы? Иван вчера мне рассказал, как жили древние египтяне у себя дома. А как мы живем у себя дома, он понятия не имеет. Я тоже… Ну еще бы! «Быт, обыденность, будни… Фи!» Вот тебе и «фи». Быт сожрал мою любовь… Если у нас с Иваном ничего не изменится, быт сожрет меня. А может быть, здесь другая песня? Мучительное дело! Никак не могу понять, что у нас с Иваном происходит. Мы хорошие ребята, всем с нами интересно, весело… Мы счастливы, мы ждем ребенка… Но я — то знаю, что умирает любовь! (До крика). Макароны, макароны! (Убегает).

Входит Иван. Садится за стол. Возвращается Зина.

Ты, Иван, играешь в рассеянного ученого: не считаешь уже необходимым снять шляпу, помыть руки?

Иван. Действительно… Я веду себя как идиот. Но меня преследует одна идея, которую я всю эту неделю ловлю за хвост.

Зина. Тебя всегда преследуют идеи.

Иван. То есть я всегда веду себя как идиот… возможно. Привет, родная, я пошел мыть руки… Постой. А полотенце? Там?

Зина. Там.

Иван. А наша соседка не там?

Зина. Не там.

Иван. Отлично, дорогая, я пошел мыть руки. (Уходит.)

Зина. На него нельзя сердиться. Он ребенок… Значит, у меня скоро будет два ребенка.

Иван возвращается.

Иван. Слушай, Зина, у меня великолепная новость. Мишка обещает мне достать «Голубую рапсодию»^[33].

Зина. Ешь, Иван, это рисовый суп… ты любишь.

Иван (ест). Вчерашний.

Зина. Удивительная вещь. Ты можешь не заметить, что я дома и сижу рядом, но к съедобному у тебя чувствительность необыкновенная.

Иван. Лица, склонные к полноте, гастрономичны. Лукулл^[34] был толст, как бочка. Цезарь Гай был тощ, неврастеничен. За едой он диктовал письма, слушал пение, читал донесения на восковых табличках и делал еще что-то. У меня великолепное настроение. Мишка обещает принести «Голубую рапсодию».

Зина. Что это за вещь? Ты о ней бесконечно говоришь.

Иван. Говорю, потому что люблю музыку. Есть ходячее мнение, что музыка — слабость физиков. А ты все забыла. «Голубую рапсодию» мы слышали с тобой в Москве в Зале Чайковского на концерте американской музыки. Ты очень верно заметила тогда, что это урбанистическая вещь.

Зина. Да, Иван, забыла… забыла и урбанистическую вещь.

Иван. Зина, почему?

Зина. Наверно, потому, Иван, что жизнь — не голубая рапсодия.

Иван. Вообще — да. Что на второе дашь?

Зина. Макароны. Но они подгорели.

Иван. Переживу.

Зина уходит.

Надо заняться с Зиной, надо ей привить вкус к новой музыке. Давно ли я сам не понимал Прокофьева…

Зина (входя). Иван, ты у нас все знаешь. Ленин говорил, что настроение — великая вещь… Или это не он?

Иван. Он. А что случилось?

Зина. Ничего. Мне интересно… Что, настроение тоже оставляет след в сознании?

Иван. Должно быть, оставляет. А макароны действительно не гастрономичны. Ничего другого нет?

Зина. Нет.

Иван. Переживу. Дай чаю. Впрочем, ты посиди. Я сам заварю чай.

Зина. Завари, завари.

Иван. Постой… А Матильда там?

Зина. Матильда там.

Иван. А что она делает?

Зина. Как всегда, печет пирог.

Иван. Я туда не пойду.

Зина. Почему ты ее так боишься?

Иван. Матильду? Я? Панически. У нее усы растут.

Зина. Какие усы! Ты с ума сошел.

Иван. Усы… под носом. Вы, женщины, друг друга не видите.

Зина. А тебе что, если они и растут?

Иван. Когда она меня видит, то делает вот так. (Крякает с ухмылкой.) И смотрит на меня неприлично, точно я голый. Я от нее не ухожу, я уползаю. Это унизительно.

Зина. Горе ты мое!.. Я сама заварю чай. Сиди. (Уходит.)

Иван (включает магнитофон. Ложится на тахту; громко нараспев, перебивая музыку). «Хорошо бы собаку купить… Хорошо бы собаку купить…».

Зина (входя). О чем ты? Какую еще собаку?

Иван. Ты не знаешь… это Бунин. Знаменитое его стихотворение, которое кончается так:

Зина (до крика). Знаю я это знаменитое стихотворение! Это отвратительное стихотворение!

Иван (не отрываясь от толстой клетчатой тетради). Во-первых, не кричи. Во-вторых, почему оно отвратительное?

Зина. Во-первых, твой магнитофон орет всю жизнь, и я не делаю тебе замечаний. Во-вторых, я читала это стихотворение в Москве в университете, когда вышла книга стихов Бунина. И эту вещь я как раз запомнила.

Иван. Хорошо, читала, рад, запомнила. Но все- таки ты объясни, почему это дивное стихотворение ты считаешь отвратительным?

Зина (убирает со стола). Я знаю, что наши разговоры только помогают тебе работать со своими уравнениями… И все-таки скажу. Поэзия без жизненности, по-твоему, не поэзия. Ты слушаешь?

Иван. «…без жизненности не поэзия». Слушаю.

Зина. Жизненность этого знаменитого стихотворения состоит в том…

Иван. Ого! Да ты, как самый настоящий… но продолжай.

Зина. Пожалуйста, не сбивай. Я все равно выскажусь. Жизненность здесь в том, что некоего господина покидает любимая женщина, с которой он сроднился. Он остается один. Идет дождь на дворе. Ему скучно, холодно… Он с тоскихочет выпить и при этом размышляет, что хорошо бы заменить женщину собакой.

Иван. Ну и что? Собакой… да. Возможно. (Спохватившись.) Как? Ты считаешь? Нет, дорогая, ты ничего не поняла. Но послушай, наконец!

«Но для женщины прошлого нет». Прекрасно сказано. Истина. Но какая же связь между женщиной и собакой?.. (Помолчав.) Хотя… Поэтическая мысль блуждала где-то рядом.

Зина. Стихотворение, я помню, называется «Одиночество». Вот-вот. Одиночество, которое может заполнить женщина, вино или собака.

Иван (сердится). Зина, нельзя же так.

Зина. Можно!

Иван. А почему эта запальчивость?

Зина. У женщин в моем положении появляется раздражительность. Мне не нравится некий господин, которому хочется купить собаку. Вот и все. (Уходит с тарелками. От порога). А что у женщины прошлого нет — я этого не знала… странная мысль.

Иван. Эта истина, кажется, стара.

Зина. Я отстаю, Иван, как от старых истин, так и от новых. (Уходит.)

Иван моментально забывает о разговоре, углубляясь в свою тетрадь. Тянется за сигаретами, ощупью находит пачку. Закуривает. Еще громче запускает музыку. Ворочается, ложась удобнее. Напевает. Можно понять, что он занимается вычислениями и разговаривает сам с собой. Садится. Весь в процессе мысли. Что-то найдено. В самозабвении он ищет, куда бы положить горящую сигарету, и кладет ее в карман брюк. Снова ложится. Делает записи в тетради. Доволен. Счастлив. Поет во весь голос. Из-за спины его появляется струйка дыма, которая быстро разрастается. Комната начинает наполняться дымом. Входит Зина. Она закрывает уши от музыки и выдергивает шнур магнитофона.

Зина. Неужели ты мог так накурить?

Иван (ворчит). Сами делаете что-то на кухне. Задохнуться можно.

Зина. Мы ничего не делаем.

Иван. Но откуда дым?

Зина. Я не знаю.

Иван. И я не знаю.

Зина. Дым идет из тебя.

Иван. Брось шутить. Я очень занят. Сейчас решается судьба одного опыта. Он был поставлен в корне неверно.

Зина. Это вполне возможно, Иван, но ты горишь.

Иван. Горю, конечно, если опыт поставил неверно.

Зина. Ты горишь не условно, а реально.

Иван. Неужели? Это уже делается забавным.

Зина. Да, Иван, безумно забавно. Горят твои лучшие штаны.

Иван. Разве они на мне?

Зина. Не на мне же, милый! Беги в ванную.

Иван. А Матильда там?

Зина. Горе ты мое! Пойми, на тебе горит одежда…

Иван. Вот какая неприятность… начинает припекать. Таких историй со мной не случалось. (Уходит.)

Зина. Почему мне не смешно? Почему мне так невыразимо грустно? (Раскрывает окно, берет книгу, устраивается на подоконнике).

Возвращается Иван.

Иван. Брюк, в сущности, нет. Зина, что мне делать?

Зина. Надень мою юбку.

Иван. Но почему надо рычать?

Зина. Потому что мне надоело тебя нянчить. Моя работа проще, чем твоя, но я от нее так же, как и ты, устаю.

Иван (находит другие брюки, переодевается в углу). Ты права. У нас с тобой все время нарушается великий принцип равенства. Теперь я буду делать дома все!

Зина. Не надо делать все, Иван. Ты помогай мне хоть немножко.

Иван. Зина, а что мне делать с пострадавшими штанами?

Зина. Отнеси на выставку нового быта.

Иван. Куда их положить по крайней мере?

Зина. В комод.

Иван. У нас нет комода.

Зина. Купи.

Иван. Я комоды не люблю.

Зина. Не покупай.

Иван (устроился на тахте. После молчания). Что читаешь?

Зина. «Триумфальную арку».

Иван. Вещь неплохая. «Три товарища»^[35] лучше.

Зина. Не успела. А теперь твои друзья зачитали.

Иван. Это Мишка. Но ссориться нельзя. Он достает мне «Голубую рапсодию».

Молчание.

Зина (для Ивана и для себя). Какой-то Равик… врач… выпивоха… Какая-то Жоан… чуть-чуть не проститутка. А сколько чувств, тонкости, поэзии… Может быть, все это ложь, но почему я хочу читать это без конца? Ничего не понимаю.

Иван (откликаясь). Они больны.

Зина. Здоровый человек, объясни мне, что у нас случилось? С тобой…

Иван. Где? Когда?

Зина. «Где»… Впрочем, можно сказать и так. Это «где» находится в человеческом сердце и, по известным материалистическим учениям, связано с головным мозгом, с его подкоркой. Но вот «когда» — сама не знаю.

Иван. Зина, на тебя плохо действует господин Ремарк с его вымышленными героями.

Зина. Господин Ремарк заставляет звучать любовь, как музыку. Ты понимаешь музыку… в особенности новую. Иван, неужели любовь проще, скуднее?

Иван. Зина, все это идет по моему адресу?

Зина. Ничуть. Этого некому адресовать.

Иван. Зина, не ной.

Зина. Не буду.

Молчание.

Иван. А между прочим, ты права. Мне сейчас пришла в голову поразительная мысль. Мы с тобой господствующий класс, а многие наши привычки, понятия остаются такими же, как у наших отцов и матерей в старые времена. В семье по крайней мере. Это уже факт.

Зина. Мне тоже пришла в голову поразительная мысль. Мне казалось, что ты меня подымешь… дашь стойкость, силу, великолепное какое-то достоинство. Кто-то из двоих непременно должен обогащать другого, говоря попросту — воспитывать. Иначе зачем же жить вместе. В этом огромный смысл совместной жизни. Но так у нас случилось, что ни ты меня, ни я тебя ни в чем не возвысили. И спать пора, мой милый. Ты оставайся на тахте и не поджигай себя. Я попытаюсь дочитать Ремарка. Послушай, ты прятал бы куда-нибудь от жены письма твоих поклонниц.

Иван. А что такое?

Зина. Да вот, в Ремарке письмо Вавочки. Мне хочется прочесть.

Иван. Читай.

Зина. Я хочу вслух.

Иван. Очень хорошо.

Зина. Может случиться, что ты и не прочел?

Иван. Прочел не полностью… вызвали к академику Лаврентьеву^[36] на совещание.

Зина (читает). «Иван, ты моя песня, но неспетая…». Ишь как… Что ж это вы ее не спели? Голосу не хватило?

Иван. Зиночка, читай без издевательств. Вавочка — чудесное и трогательное создание.

Зина. С чего ты взял, что издевательство? Мне просто жаль, что у вас не вышла песня. Излияния я пропущу, поскольку они как-никак адресованы моему супругу. А вот здесь начинается деловая информация. (Читает.) «Томаз надеялся во мне увидеть свой идеал жены. Его устраивало покорное ничтожество. Иван, Иван, не о такой жизни я мечтала. Ах, если бы ты был моим мужем, я пошла бы на любые уступки». Опять начинается серия излияний. (Продолжает читать.) «Я твою Зиночку люблю и преклоняюсь перед ней, но». Пропустим, чтобы не портить дружбы. Вот главное. (Читает.) «Я теперь ищу выхода. Теперь мне самой ясно, что меня зря учили физическим наукам, но все же наш Московский университет вдохнул в меня что-то большое, гордое. Теперь мне начинает всерьез казаться, что я могу владеть искусством перевоплощения…». Вавка неизменна. Подряд три раза «теперь». (Читает дальше). «Он не знает, где я пропадаю по вечерам, и устраивает мне бурные сцены ревности. Короче говоря, Саня нашу жизнь называет пародией на кинокомедию. А я не плачу. Нет. Я борюсь и, как всегда, смеюсь…». А Вавка… что ты скажешь! Как живая… «Борюсь», «смеюсь»… Она… она…

Затемнение

Картина третья

На самодеятельной сцене. Декорация «Виндзорских проказниц». Вавочка в роли Пейдж, молодой человек в роли Фальстафа и кинорежиссер.

Вавочка (продолжает).

Ах он, Ирод Иудейский!^[38] О порочный, порочный свет! Старая развалина, которая, того и гляди, рассыплется… Да как он посмел, наглец, так писать ко мне! Разве я подала этому фламандскому пьянчуге какой-нибудь повод? Кажется, я не была при нем ни слишком веселой, ни слишком развязной, прости меня бог! Положительно, я внесу билль в парламент об истреблении мужского пола!»

Кинорежиссер (жестом давая понять исполнительнице, что достаточно). В общем — да. (Молодому человеку.) Как вы находите, молодой человек?

Молодой человек (у него очень юный голос для Фальстафа). Я тоже считаю, в общем, да.

Вавочка (смеется). Смеюсь… может быть, как дура. Но не могу. Я киноактриса?! Я?!

Кинорежиссер. Никто не говорит, что вы уже киноактриса. Пока лишь речь идет о том, что ваши данные вполне подходят к образу главной героини кинокартины.

Вавочка. Все равно — потрясена! И вы, вы кинорежиссер? Настоящий?

Кинорежиссер. Прикажете предъявить удостоверение?

Молодой человек. Миссис Пейдж, с вами разговаривают всерьез.

Вавочка. А вы, сэр Джон Фальстаф, не суйте свой нос, куда не просят. (Вне образа). Витька, поправь свой живот. (Кинорежиссеру.) А вы не смотрите, что я такая. Я не хилая. У меня столько энергии, что я могу покрыть асфальтом весь Арбат. Одна. Серьезно… потому что у меня есть это… советское воспитание…

Появляется миссис Форд. Она взволнована.

Миссис Форд. Вавочка, по всему клубу бегает твой муж… С ним делается что-то невероятное.

Вавочка. Откуда ты знаешь, что он — мой муж?

Миссис Форд. А он об этом всем говорит!

Вавочка. Поводи его по комнатам… Пусть поостынет. Ищи меня и не находи. Бесись, играй.

Миссис Форд. Ты, Вавочка, ведешь себя, как в пьесе.

Кинорежиссер. Муж не будет возражать?

Миссис Форд. Будет… с ним и сейчас делаются судороги…

Вавочка (в образе). Миссис Форд, поводите его. Пусть поостынет. Он отходчивый.

Миссис Форд. Делаю это только для вас, миссис Пейдж! (Уходит.)

Кинорежиссер. Вы давно работаете в самодеятельности?

Вавочка. Всю жизнь… Но как же… Еще в университете подвизалась.

Кинорежиссер. Вы окончили университет?

Молодой человек. Она считает, что случайно.

Вавочка (непроизвольно, в образе). Спасибо… Лучше бы молчал. Я тоже могу сказать, что ты случайно окончил институт… случайный инженер. Тебе понравится? (Вне образа). Что с твоим животом! Вынь его и выбрось.

Молодой человек. Не сердись, Вавочка.

Кинорежиссер. Встретимся завтра, на студии. Всего вам лучшего, ребята. (Уходит.)

Молодой человек. Вава, поздравляю. Тебе везет. Не успела влиться в коллектив — дали играть главные роли. Завидую нахально.

Вавочка. Витька, а он — настоящий режиссер? Какой-то несолидный… молодой.

Молодой человек. Теперь всюду молодые. (Вынул из-под камзола искусственное пузо и выбросил.)

Входят миссис Форд и Томаз.

Томаз. Я желаю видеть мою дорогую жену!

Вавочка (в образе). А как ее зовут, простите?

Томаз. Ее зовут Вавочка.

Вавочка (окружающим). Никто не видел его жену?

Молодой человек. Сейчас была здесь. Говорила с нами. Она такая… не успеешь моргнуть — ее уже нет.

Томаз (миссис Форд). Вы же сказали, что она на сцене.

Миссис Форд. Вы лучше оглядитесь.

Томаз. Оглядываюсь… никого не вижу.

Вавочка (смелее, резче). Тогда нечего здесь разоряться. Привыкли, видно, разоряться у себя дома.

Томаз (присматриваясь и колеблясь). Дорогая… вы… кто?

Вавочка. Дама с собачкой, или виндзорская проказница.

Томаз. Дама с собачкой… Это Баталов^[39]… с бородой?

Вавочка. Нет, это Чехов… а в данном случае Шекспир.

Томаз. Ваши руки, извиняюсь, напоминают мне кого-то.

Вавочка. На вас воспоминания влияют плохо. Если вы еще дотронетесь до меня, то у вас будет испорчено настроение.

Томаз. Я, между нами… немного выпил с другом… за ужином. Подчеркиваю — с досады. У меня сейчас что-то промелькнуло… Ошибся? Тем лучше. У вас есть муж?

Вавочка. О да, не первый… пятый.

Томаз. И он не возражает против этих гримов и костюмов?

Вавочка. Я его сажаю на цепь.

Томаз. А как его зовут?

Вавочка. Самсония.

Томаз. А какой он национальности?

Вавочка. Грек. Древний.

Томаз. Шутишь, дорогая, шутишь.

Вавочка. Вот мы уже перешли на дружеский тон. Через пять минут этот парень полезет обниматься.

Томаз. Зачем же через пять? Можно сократиться. А они кто такие?

Вавочка. «Виндзорские проказницы». Вот сэр Фальстаф… Живот — рядом.

Томаз. Вот вы артисты… да? Входите в роли… да? Скажите, что такое ревность, чувство или мысль?

Молодой человек. Сначала чувство, а потом мысль.

Томаз. Совершенно верно. Здесь, кажется, собрались грамотные люди.

Молодой человек (разоблачаясь). А сам ты как?.. Философ, что ли?

Томаз. Сам я — никак. Я — никто. Но прошу минуточку спокойствия. Давайте разберемся, что значит «никто».

Вавочка. Давайте разберемся.

Томаз. Будем говорить серьезно. Может быть человек никем?

Молодой человек. Не может.

Томаз. А я хочу спорить. Может. У тебя призвание играть какого-то Фальстафа. Твое дело. У меня призвание вообще никакой роли в жизни не играть. Мое дело. Но что от меня требуется, я выполняю. А дальше — знак минуса. Я рядовая единица коллектива.

Молодой человек. Значит, ты уже кто-то.

Томаз. Слушай-ка, парень, ты, кажется, кое в чем разбираешься. «Кто-то» и «никто» не имеет большой разницы. Но не будем придавать большого значения словам. Я скромная личность. И здесь — моя драма. Сначала у меня было чувство, потом появилась мысль. Она кого-то ищет для себя. Все эти ваши «Проказницы» — чепуха. Она кого-то ищет, потому что я никто. Вам понятно либретто моей драмы?

Вавочка. Все! Пора. Ребятки, до свиданья. Мы поговорим с этим молодым человеком с глазу на глаз.

Молодой человек и миссис Форд уходят.

Томаз, довольно. Это я.

Томаз. Оригинальный фокус. Тогда, быть может, я не я?

Вавочка. Ты уже высказался, кто ты.

Томаз. Хочешь бичевать? А что особенного? Я всегда тебе повторяю, что я не Иван Каплин, не Лев Порошин, который скоро будет доктором наук… и даже не Женька Салазкин. Я не скажу, что не люблю науку, но наука меня не любит. Обидно, но не до самоубийства. Я легкий человек.

Вавочка. А зачем ты сюда приперся, легкий человек? Чтобы болтать о выдуманной драме?

Томаз. Да, драма… я страдаю.

Вавочка. Врешь. Я сейчас видела, как ты держишься с первыми встречными.

Томаз. Но я тебя сразу узнал.

Вавочка. Тоже врешь.

Томаз. Я не пойму, что тебе больше нравится — узнал или не узнал?

Вавочка. А в самом деле: узнал или не узнал?

Томаз. Скажу честно: не узнал.

Вавочка. И обрадовался так, что полез с объятиями… Дала бы я тебе затрещину…

Томаз. Не возражаю. Только сделай это дома.

Вавочка….но у меня прекрасное настроение. Мне хочется расцеловать тебя, собака. Я начинаю во что-то верить.

Томаз. Во что?.. Или в кого? В меня, быть может?

Вавочка. Что делать? Я тебя люблю. А верить… Сам ты говоришь, что ты никто. Но ведь незаметных гораздо больше, чем заметных. Звезд миллионы миллионов, а заметных только тысячи.

Томаз. Вавочка! Как жаль, что ты не знала лично моего дядю Самсонию! Я живу так, как завещал мне он. Он никогда не напивался, никогда не брал чужого, до старости жил с женой…

Вавочка. И колотил ее до старости…

Томаз. Это детали… Он говорил: «Сынок, если ты будешь самым великим человеком, не забывай, что ты человек. Но если ты будешь самым маленьким человеком, тоже никогда не забывай, что ты человек. И когда ты будешь великим, не ври людям, что ты маленький. И когда будешь маленьким, не ври, что ты большой». Что есть — то есть. Но скажем прямо, Вавочка, ты тоже не Леонардо да Винчи. Но я тебя действительно не узнал. Это что-то значит.

Вавочка. Томаз, ты врешь, наверно… ты узнал. Нет? Я очень счастлива. Мы помирились. Мы друзья. Я никого не ищу. Мне никого не надо.

Томаз. Наконец снова я нахожу свою Вавочку.

Занавес

Действие второе

Картина первая

В большой комнате имеется все, что составляет обстановку в современной обеспеченной семье. Салазкин и Укропов.

Укропов. Братец, ты посмотрись в зеркало, на кого ты похож. Неужели самому не противно?

Салазкин. Диоген^[40] сидел без штанов в бочке и поставил в тупик Александра Великого.

Укропов. Женя, дорогой, у тебя неправильное толкование древнего мира. Директор института говорит, что он тебя сократит, несмотря на твои способности. Ты компрометируешь коллектив. К нам ездят иностранные гости.

Салазкин. Увольняйте, мне плевать.

Укропов. Женя, ты нигде не удержишься. Я не возражаю против твоих волос. Пусть будет чудачество. Но ты с головы до ног какой-то пыльный. У тебя землистый цвет лица.

Салазкин. Умоюсь — будет белым.

Укропов. А ты умывайся… нормально… по утрам… с мыльцем. И перестань кобениться. Давай переоденемся. Говорят тебе, будут гости… Вот за руками ты следишь, мерзавец. Почему? За рожей — нет.

Салазкин. Руки создали Венеру Милосскую^[41], транзистор, электронный микроскоп. А рожа? В крайнем случае это самореклама.

Укропов. Воображаю Венеру Милосскую с твоей рожей. Нет, за руками ты следишь потому, что любишь тонкие эксперименты. Словом, я зову Фису. (Зовет.) Фиса!

Входит Фиса.

Фиса. Что ему дать?

Укропов. Все!

Салазкин. Скажите толком, что вы задумали?

Фиса. Женечка, вы должны встретиться с Саней.

Салазкин. Я в этом не убежден.

Фиса. Но вы страдаете?

Салазкин. Страдаю.

Фиса. Почему же вам не встретиться?

Салазкин. Это есть повторение пройденного.

Фиса (садится). А что у вас пройдено, я не понимаю. Была бы драма… измены… обиды. А то… ходили… намечалось что-то. И расползлось.

Салазкин. Значит, ничего не намечалось, Фиса.

Укропов. Подозреваю, что он что-то напорол. Много оригинальных идей.

Фиса. Что вы напороли?

Салазкин. Ничего я не напорол. А может быть, и напорол.

Укропов. И опять Диогена начал изображать. Не умывается…

Фиса. Это он с горя… Мне его до ужаса жаль. Он хороший, постоянный… Любит он Саню. До могилы верным ей останется. Запомните мои слова.

Укропов. А если любит, то пусть проявит характер. Пусть откажется от своих дурных привычек.

Салазкин. Я должен не проявить характер, а отказаться от самого себя. Характер — это мои привычки. Мой характер — это я и есть.

Укропов. Но ты, как есть, неприемлем… ты это понимаешь? Надо поступать, как все. А ты корчишь из себя Диогена. Нельзя так, Женя. Ты пока не гений. Сделаешься гением — не умывайся, черт с тобой.

Салазкин. Егор, если человечество станет рассуждать, как ты, то через сто лет оно окончательно отупеет… а может быть, и раньше.

Укропов. Ты видишь, Фиса, что это за тип. Я хочу устроить его жизнь, а он издевается надо мной. Иногда мне хочется взять его за глотку и уничтожить.

Салазкин. Неугодных уничтожают.

Фиса. Мне надоела ваша дискуссия. Я позвоню Сане, чтобы она не приезжала. Дело не состоится.

Салазкин. Пусть приезжает. Но разве нельзя без дела?

Укропов. Ладно, без дела… Но ты приведи себя в порядок. Саня — женщина изящная.

Салазкин. Переодеваться? Подчиняюсь. Во что?

Фиса. У Егора есть новый — цвета морской волны — костюм. Не носит. Обузили.

Салазкин. «Цвета морской волны»… Как далеко ушло вперед человечество с тех пор, когда я покупал свой пиджак.

Укропов. Тебе бы всюду подпускать иронию. Рано отлучаешься от мира. Повторяю: сделай себе имя, потом чуди´.

Салазкин. Рано, Егор, рано. Все, что делается рано, всегда чревато большими опасностями.

Фиса. Ступайте переодевайтесь. Егор, ты помоги.

Салазкин. Идем. Однако…

Фиса. Что еще?

Салазкин. Как с размерами? Это же имеет какое-то значение.

Фиса. Брюки повыше надо. Егор поможет. Уходите. Саня появится сию минуту.

Укропов. Цени.

Салазкин. Ценю.

Оба уходят.

Фиса. Невозможный человек! Если бы не Егор — на порог бы не пустила. Приходится…

Звонок.

Неужели Саня? Голову с ними потеряешь.

Фиса уходит и возвращается с Саней.

Саня. Ты меня заинтриговала… Я — женщина. Что у вас готовится?

Фиса. Помоги накрыть на стол. Посуда в серванте. Сервиз. Чешский. Ставь на шесть персон.

Саня. Кто будет?

Фиса. Вавочка, Томаз.

Саня. А кто шестой?

Фиса. Физик.

Саня. Терпеть не могу физиков.

Фиса. А кого ты терпишь?

Саня. Главным образом себя. А физик, если он настоящий, только снисходит до остальных людей.

Фиса. А Женя? Он настоящий физик?

Саня. Что касается Салазкина, то он не будет настоящим физиком. Есть самовлюбленные красавцы. Обычно дураки. Есть самовлюбленные уроды. Обычно умницы. Он из умников. Но самовлюбленный, которому безразлично, что его окружает.

Фиса. Саня, я знаю совершенно точно, он без тебя страдает.

Саня. Да. Я тоже знаю. Он раз в неделю сообщает мне об этом по телефону.

Фиса уходит. Возвращается Укропов.

Укропов. Здравствуй, Веткина. Как поживаешь? Редко видимся. Замыкаешься.

Саня. Как поживаю?.. Предосудительно.

Укропов. А ты и в самом деле живешь неправильно. Одиночество украшает только царей.

Саня. Значит, я, по идее, царица…

Укропов. Острить умеешь, а о живом человеке не думаешь. Человек гибнет.

Саня. Человек… это что же за человек?

Входит Салазкин. Он в светло-дымчатом костюме, не по нем. Наглядевшись друг на друга, Саня и Салазкин начинают весело смеяться.

Укропов. Вот и хорошо. Вы посмейтесь. А мы с Фисой сейчас придем. (Уходит.)

Саня. Здравствуй, Женька.

Салазкин. Здравствуй, Санечка. Меня сюда позвали. Тебя тоже?

Саня. Тоже. Неужели они и обрядили?

Салазкин. Принудительно.

Саня. Сядь, а то что-нибудь сползет.

Салазкин. Я как в скафандре.

Саня. Чего они хотят?

Салазкин. Соединить нас вместе.

Саня. А ты считаешь — сие соединимо?

Салазкин. Нет. Мы принципиально разные системы. Но они говорят, что крайности сходятся, и тому подобную ерунду.

Саня. Они мне тоже говорят… страдаешь.

Салазкин. Это факт.

Саня. И любишь меня?

Салазкин. Я тобою жил.

Саня. Жил… А теперь как же?

Салазкин. Теперь пытаюсь отключиться.

Саня. Но мы же разные системы… От чего же отключаться?

Салазкин. Егор прав… я порю не то. Увы, я физик, а не лирик.

Саня. Какая глупость, Женька. Физик — это профессия, а лирик — это характер. Физики люди. Не надо из себя вымучивать что-то. Курчатов^[42] был очаровательнейшим человеком… Не знаю — лирик? Нет? Но человек. А Эйнштейн? Ты читал?

Салазкин (уныло). Читал.

Саня. Не мне исправлять тебя. Мне самой исправляться надо.

Салазкин. Саня, я действительно не могу тебя забыть.

Саня. А я тебя.

Салазкин. Смеешься. Неуместно. Оскорбительно.

Саня. Да, я не могу забыть, как ты меня разочаровал… Но не будем повторяться.

Салазкин. Скажи.

Саня. Говорила, а ты не понимал. Ты странный человек, Салазкин. А они ради чего стараются?

Салазкин. Они-то?.. Мещане. А мещане любят порядок. Посему я живу, как Диоген, и жить, как они, не желаю.

Саня. Прости, мой ненаглядный, ты урод. А Укропова не трогай. Не такой уж он мещанин, как ты думаешь.

Входят Фиса и Укропов.

Укропов. Чую, Укропова критикуете. Вот, Фиса, как соберутся вместе, так и начинают Укропова критиковать. Собой бы занимались. Фиса тоже говорит…

Саня. А что говорит Фиса?

Фиса. Я говорю то же, что Егор.

Салазкин. А Егор говорит то же, что говорит Фиса.

Фиса. Женя, вы уж меня не трогайте. Я к вам отношусь исключительно.

Салазкин. Исключительно дружелюбно или исключительно враждебно?

Фиса. Конечно, дружелюбно.

Салазкин. Не верю. Я неприятный тип.

Фиса. Женя, но почему?

Салазкин. Укропов устроил меня в институт, а я его критикую. Я слишком много говорю, а Укропов не любит, когда другие говорят. Он любит, когда он сам говорит.

Фиса. Не понимаю, Егор, как ты терпишь.

Салазкин. Вот видите, Фиса. Ко мне нельзя относиться дружелюбно.

Укропов. Он рос вне коллектива… все годы где-то сидел один. И вырос гнилым интеллигентом.

Салазкин. Не плачь, Егор, я догоню самостоятельно.

Укропов. А что? И правда. Мы тебя терпим за твои задатки. Ты мог бы вырасти в Курчатова, но ты не вырастешь. Саня, ты одна еще можешь спасти его…

Саня. Егор, я не хочу спасать Салазкина. И никакой он не интеллигент. Не гнилой, недоброкачественный. Интеллигенты — это люди! Пушкин был интеллигент. И в наше время. У нас… Главный конструктор космических машин… вот это интеллигент! А Женька что такое? Живому мыслящему существу с ним невозможно рядом жить. Он не ходит в театр, ничего не читает, кроме специальной литературы. Люди для него агрегаты с различными системами. Любовь — контакт при подходящих омических сопротивлениях. Влюбиться — значит подключиться. Отношения между людьми — это процессы обратной связи. Не правда, Женя?

Салазкин. Правда… только не совсем точно.

Саня. И вот вам агрегат. Человек, лишенный эмоций и эстетики. Ему вполне удобно, потому что он просто эгоист и страшно темный человек во всем, что не касается его специальности.

Фиса. Женя, почему вы не протестуете? Как можно улыбаться?

Салазкин. Вот в чем причина… А я не понимал. Теперь дошло.

Саня. Дошло. Прекрасно.

Салазкин. Неужели я произвожу такое отвратительное впечатление?

Укропов. Не удивляйся, Женя, производишь.

Салазкин. Саня, ты серьезно говорила?

Саня. Слишком серьезно.

Фиса. У нее слезы стояли в горле. Сам ты агрегат чугунный.

Салазкин. Это поразительно.

Входят Вавочка и Томаз.

Вавочка. Привет и прочее, мы все слыхали, Женька, ты урод. Как можно не любить искусства!

Укропов. Искусство — ладно. Оно обойдется без любви Салазкина. Но Саню он же любит. Он же…

Саня. А ты думаешь, что я без любви Салазкина не обойдусь?

Укропов. Вы ведете себя неправильно и, я даже сказал бы, зверски. Надо по-доброму.

Вавочка. А я в восторге от Сани с Женькой. Не получилось — и чудно. Хуже, когда потом не получается.

Салазкин. Это поразительно.

Вавочка. Томазу этот разговор не нравится.

Саня. Что Томаз! Мы знаем его характер… Но даже Каплин… Ваня… Женщине у нас все еще приходится бороться за свои права. Партия, общество, законы на ее стороне, и все равно…

Укропов. Пережитки…

Вавочка. Пережитки — это жизнь, а не слова. Я в восторге от Сани. Как мы поторопились… Я и Зина… (В порыве). Если бы удалось выразить все это!

Томаз. Что? Кому? Как выразить?

Вавочка. Никому… вообще. Я говорю о нашем искусстве.

Томаз. Почему тебя это волнует?

Вавочка. Потому что я не урод, как Женька, и люблю искусство.

Саня. Что с тобой, Вавка? Ты изменилась…

Вавочка. Внешне или внутренне?

Саня. Внутренне.

Вавочка. Поглупела или поумнела?

Саня. Какой-то второй план… Факт. Будто скрываешь что-то.

Томаз. Скрывает… главным образом от мужа.

Вавочка. Не скрипи зубами. Не боюсь.

Томаз. Я еще не скрипел.

Укропов (без надежды). Я верю, что Салазкин переменится. Салазкин, ты должен перемениться. Дай слово.

Саня. В чем?.. Ты чудак. Женя никогда не переменится.

Вавочка (Томазу). Это не ты. Ты даешь клятвы… а потом… Но я здесь торжественно заявляю: если я буду зарезанной, то это сделает Томаз.

Саня. Любите вы друг друга, детки… и, кажется, останетесь детками до гробовой доски. Есть неохота, жарко. Томаз, мы станцуем? Сто лет с тобой не танцевала.

Томаз. С тобой… Спрашиваешь!

Заводят музыку. Начинают танцевать.

Саня. Народ, я будущей весной еду за границу. Намечена поездка научных работников. Меня включили тоже.

Вавочка. Счастливая… мир повидать… Меня никогда не пошлют за границу.

Салазкин. Укропов, сними с меня свой галстук… он свою роль отыграл.

Укропов. Потерпи. А ты, Веткина, много о себе понимаешь. За границу едет… Ну и что особенного? Преданней Жени ты никого на свете не найдешь.

Саня. Я вообще никого не ищу…

Фиса. Смотрю — не понимаю. Какие-то вы верченые.

Вавочка. Фиса, у меня есть папа, генерал… но довольно остроумный. Он говорит, что мы живем, как разведчики на фронте. Разведчики — герои, но лавры победы достаются не им. Так и мы. Женя, давай раз в жизни потанцуем. Ты одет, как царь.

Салазкин. Пусть Укропов снимет галстук. Сам не умею… мне душно.

Укропов. Иди ты к черту… Нет у тебя к людям мягкого подхода.

Вавочка. Женя, бери меня за талию. Танцуем медленный. Ты будешь женщина. Иди за мной.

Танцуют.

А Лев Порошин… вы слыхали? Нашел какую-то фактическую неточность в теориях Эйнштейна. Без пяти минут доктор.

Саня. Слыхали, слыхали…

Вавочка. А Зина, между прочим, родила ребеночка… двухмесячный.

Фиса. Не плети. Родила двухмесячного?

Вавочка. Ничего я не плету. Ему сейчас два месяца. По-моему, они с Каплиным живут терпимо, хоть в письме что-то проскальзывает.

Саня. Проскальзывает… Если бы…

Фиса. Пойдем и мы танцевать, Егор… не куксись.

Укропов. Пойдем. Вот люди. И в университете с ними было одно мучение.

Вавочка. Не плачь, Егор, мы разведчики.

Укропов. Чего?

Вавочка. Будущего.

Танцуют. Салазкину трудно танцевать в чужом одеянии. Душит галстук, который он затянул. Сползают брюки.

Женя, не становись мне на ноги.

Салазкин. Прости. Я расстроен.

Танцуют.

Укропов. Каплин будет выдающимся советским ученым. А Зина будет вечно подавать надежды.

Саня. Плохо ты знаешь жизнь, Укропов… или закрываешь глаза.

Танцуют.

Вавочка. Что с тобой, Женя? Зачем ты выпячиваешь живот?

Салазкин. Брюки не по мне… они скользят.

Вавочка (перестает танцевать). Нельзя же так, Салазкин. Тебя никто любить не станет. Оделся, похож на человека, и нате вам. Уходи. Завяжи их как-нибудь. Срам, честное слово.

Фиса. Женя, садись… Прошу к столу. А то у меня горячее… перепреет.

Томаз. Прекрасные слова.

Все садятся за стол.

Укропов. Выпьем за отсутствующих. За Ивана Каплина и за его супругу Зину. Тем более что она теперь стала счастливой советской матерью.

Фиса. Правильно, Егор, за счастливое материнство.

Саня. Да, может быть, и счастливое, но не во всех случаях. У Егора все обтекаемо. Мать… значит, счастливая, раз она советская. Но Зина чуть не прибила Каплина. Как удержалась — не помнит. Письмо со мной в сумочке. Сейчас прочту… Вавочка, дай-ка сумочку.

Затемнение

Картина вторая

В комнате Зины и Каплина. Иван лежит на тахте вниз животом над своей растрепанной тетрадью. У него хорошее настроение. Он насвистывает «Голубую рапсодию» Гершвина. Входит Зина.

Иван. Зинок, можешь меня поздравить. Мишка приволок мне «Голубую рапсодию» Гершвина. Ты слышишь?

Зина. Голубую. Да, наверно. Прости.

Иван. Я, конечно, очень люблю добрую старую музыку, в особенности Баха. Но я все больше и больше начинаю проникаться современными звучаниями, если можно так выразиться. Я ждал эту рапсодию почти год. Мишка крутил мне голову. Прижимистый, подлец. Теперь она в моих руках. Играет Бостонский оркестр^[43], который мы слышали с тобой в Москве в Зале имени Чайковского. Ты должна помнить.

Зина. Иван, я сейчас ничего не помню. Ты страшный человек!

Иван. Я?.. Отчего же я такой?

Зина. У нас ребенок умирает… какая мне рапсодия. Будь она проклята… Ты забыл о сыне… Ты никого не любишь, кроме своих уравнений и рапсодий. Я — одна.

Иван. Зина, ты абсолютно неправа… Зинок.

Зина. Отойди!

Иван. Зина, возьми себя в руки.

Зина. Отойди, Иван.

Иван. Дети всегда болеют. Нельзя поэтому терять рассудка.

Зина. Дай чего-нибудь… воды, что ли.

Иван. Тебе самой надо лечиться.

Зина. Хорошо, потом поговорим. (Про себя.) Что же мне предпринять?

Иван. Собери консилиум. Так всегда делают.

Зина. Консилиум не поможет. Иван, я не вернусь сегодня. Ночую в больнице. Завтра тоже. Устрой мне отпуск за мой счет. Все. Я ушла. (Уходит.)

Иван. Возможно, я, действительно, того… Все горе в том, что он у нас один. Я у матери был шестым. Мы чересчур чувствительные… Дети должны болеть. Это необходимо. Что-то очень часто стала взрываться Зинаида…

Без стука входит Мишка.

Мишка. Здорово, Ваня.

Иван. Здорово, Миша.

Мишка. Пробовал?

Иван. Не дали.

Мишка. Кто?

Иван. Супруга.

Мишка. Почему?

Иван. Истерика.

Мишка. Понятно.

Иван. Рано мы женимся, Мишутка.

Мишка. Необходимо предварительно крепко погулять.

Иван. Дело не в этом. Я — плохой гуляка. Выбор делаем скоропалительно.

Мишка. Тоже аксиома.

Иван. Зина отличный человек, но слишком сложный… с максимальными требованиями.

Мишка. Со сложными — одна беда.

Иван. У тебя тоже сложно?

Мишка. Грызет.

Иван. За что?

Мишка. За то, что принимаю…

Иван. Понятно.

Мишка. А тебя за что?

Иван. Она не грызет.

Мишка. А как же?

Иван. Взрывается.

Мишка. Может быть, примем? Я сбегаю.

Иван. Даже неприятно… Сейчас такое мне показалось, что высказать боюсь. У нас плохо с мальчонкой. Дети должны болеть. Им это полезно на будущее. Ей кажется, что непременно умрет. И ты уже не должен ни о чем другом думать.

Мишка. Все они… Сбегать?

Иван. Ты понимаешь, Мишка, я ей вполне сочувствую. А она способная, аккуратная, точная… Мишка. Ну да, как все женщины.

Иван. Именно.

Мишка. Сбегать?

Иван. Пожалуй, да. А то неважно как-то на душе.

Мишка. Душа… она ведь!.. Я мгновенно. (Уходит.)

Иван запускает музыку. Идет «Голубая рапсодия» Гершвина. Иван ложится на тахту. То слушает и как бы видит музыку, то углубляется в тетрадь… Вдруг подымается на колени, не отводя глаз от тетради. Долгий вздох облегчения. Соскакивает с тахты и начинает беситься, как бесятся от радости. Стук в дверь. Открывает. Приносят телеграмму. Принимает. Читает. Широкая улыбка. Кому-то машет телеграммой, как платком, в знак приветствия.

Мишка (входя). Что с тобой, Ваня?

Иван (останавливает музыку). Слушать музыку и разговаривать — профанация. Не знаю, как совпало… а может быть, толчок дала и музыка… но я сейчас доконал-таки секрет закона соединений группы молекул, о которых мы не раз с тобой толковали.

Мишка. Доконал-таки! Но ты же гений, Ваня.

Иван. Если я поймал этот закон, то сейчас произошло огромное событие. Полтора года я пролежал вниз животом на этом топчане, полтора года думал об одном и том же.

Мишка. Ты — гений. Примем?

Иван. С души, как тень, что-то сползло. Мистика совпадений меня всегда потрясает.

Мишка. Ваня, тебя ничего никогда не потрясает.

Иван. Нет, потрясает. В эту самую минуту, когда я ходил на голове от восторга, пришла телеграмма от одной приятельницы из Москвы. «Иван непременно посмотри кинокартину «Первый брак». Разве не любопытно, Мишка? Первый брак. У тебя первый?

Мишка. Первый.

Иван. И у меня первый. У Вавочки тоже первый.

Мишка. Что за Вавочка?

Иван. Та, которая прислала телеграмму… Тут что-то есть. Эх, да что там… Жизнь не так уж драматична, как иногда под влиянием плохой минуты начинает нам казаться. Надо твердо стоять на ногах, Мишка.

Мишка. А что такое брак? Первый… второй. Какое дело! Кому интересно, на ком был женат Ньютон, Менделеев? Примем за открытие закона, который может стать законом Каплина. А быт, Иван, — я так считаю — это чушь.

Иван. Нет, Мишка, ты свиреп в суждениях. Свирепость означает односторонность. Быт — сила. Он входит в жизнь своей страшной первозданностью. Но опять-таки не надо огорчаться. Жизнь все же — рапсодия, ибо рапсодия есть народный мелос… и голубая. А там — как угодно. Ты смотри, а я не дочитал телеграммы. Вавочка телеграфирует, что она играет главную роль в картине «Первый брак». Никто не умрет… все будем живы и счастливы. Мишутка, за картину «Первый брак».

Затемнение

Картина третья

На Арбатской площади ночью, у кинотеатра. На стене плакат кинокартины «Первый брак» с лицами Вавочки и кого-то другого, похожего на Томаза. Идут Томаз и Саня.

Томаз. Последний троллейбус и последние пассажиры. Проводить до дому?

Саня. Мне здесь два шага.

Томаз. Постоим?

Саня. Постоим.

Подходит милиционер.

Милиционер (Томазу). Позвольте проверить часы.

Томаз. Четверть второго.

Милиционер. Не отстают. Благодарю. (Уходит.)

Томаз. Ему меня проверить надо.

Саня. Громко говоришь.

Томаз. Я злой, как тысяча собак.

Саня. Повторяю: она тебе мстит. Ты можешь приходить домой, как хочешь, а ей нельзя? Может быть, ей вовсе делать нечего, но она нарочно будет сидеть у подруги допоздна. Сам виноват. Терпи.

Томаз. Но сегодня она могла бы побыть со мной. У меня умер дядя Самсония. Я иду в ресторан, чтобы помянуть своего дорогого дядю, и единственный, кто откликнулся на мой призыв, оказалась ты. Так жить невозможно.

Саня. Возможно.

Томаз. Саня, невозможно.

Саня. Томаз, возможно.

Томаз. Скажи — как?

Саня. Мне рано вставать. Я работаю, как надо, дорогой мой, а вы об этом забываете, молодые люди. Ты способен уловить простую мысль? Мне государство доверяет одну из своих тайн. Я делаю единственную в мире деталь к единственному в мире аппарату. Но если бы я сделалась твоей женой, то ты не доверял бы мне ни на копейку.

Томаз. Нельзя сравнивать.

Саня. Можно. Иди домой. Она вернулась.

Томаз. Жена должна принадлежать своему мужу. Не хочешь — не выходи замуж.

Саня. Мы замуж будем выходить, но принадлежать — фигу. И то, что у вас происходит с Вавочкой — это как раз то самое… конец тех отношений, которые тебя устраивают. Конец, Томаз, конец.

Томаз. Возьму такси, поеду к приятелю. Если вы не сдаетесь — вас надо мучить. Пусть она плачет до рассвета.

Саня. Томаз, она не будет плакать до рассвета.

Томаз. Будет, знаю.

Саня. Ты посмотри назад. Оглянись… повыше.

Томаз (после длительного молчания). Это не она.

Саня. Она, Томаз, она.

Томаз. Я этого не переживу.

Саня. Переживешь.

Томаз. Кино… не переживу. Какую она фамилию носит? (Читает.) Маландина. В главной роли… и Коршунов. Великолепно. Когда она кушает торт за чаем, то она Чебукиани, когда она носит мои чулки, то она Чебукиани…

Саня. Ты мелочный… и противный…

Томаз. Это не мелочность. Это крик души. Ты покупала бы своему дорогому мужу модные туфли и чулки, кормила бы его тортом, а он бы тайно от тебя играл главные роли в картинах.

Саня. Ты окончательно смешон и жалок.

Томаз. Конечно, жалок. Не я красуюсь на рекламе, а она… и, конечно, с кинематографическим мужем… У меня стоят перед глазами кошмарные картины.

Подходит милиционер.

Милиционер. Крик — прямой путь в отделение. Я тебя никак не пойму. Ты, кажется, со своей женой играешь роль в новой картине?

Томаз. Да, старшина, играю… самую плачевную.

Милиционер. Картина пока не шла, не видал. На плакате твоя физиономия.

Томаз. Не моя.

Милиционер. Не будем скромничать. Много получил?

Саня. Он получил сполна, товарищ старшина. И даже больше, чего не ждал.

Милиционер. Что ж, можно поздравить. Только не шуми. (Уходит.)

Саня. Вот именно, Томаз, только не шуми.

Томаз (глядит на плакат). Неужели в этой комедии изображаюсь я? Сойдешь с ума.

Саня. Ты, Томаз. Я видела.

Томаз. И похоже?

Саня. Очень…

Томаз. Почему такие вещи допускаются?

Саня. Сатира. Мне пора.

Томаз. Я иногда могу не поручиться за себя.

Саня. Пора быть взрослым, Томаз.

Томаз. Чувство ревности присуще взрослым людям, кажется. Мой покойный дядя Самсония бегал за своей женой вокруг стола с ножиком, пока не упал. А ему тогда было семьдесят шесть лет.

Саня. Не делай глупостей, Томаз, не вздумай уходить от Вавочки. Я за столом не хотела прибавлять, у тебя и так было невеселое настроение. Теперь скажу. Сегодня получила письмо от Зины. Они расстались с Иваном.

Томаз. Как?!

Саня. Расстались. Возьми письмо, прочти…

Затемнение

Картина четвертая

В Новосибирске, где-то вблизи реки. Июнь. Перед вечером. Скамья. Деревья. На скамейке Зина. Напевает старую студенческую песню. Подходит цыганка. Села рядом.

Цыганка. Томишься, дамочка?

Зина (в ее старой манере, как в студенческие годы). Что дамочка — да. Что томлюсь — нет.

Цыганка. Ожидаешь кого?..

Зина. Ожидаю.

Цыганка. Милого-хорошего?

Зина. Хорошего — да. Милого — нет.

Цыганка. Умница.

Зина. Кажется, да. Теперь.

Цыганка. Ты задумала большое дело.

Зина. Гадать не буду. Но рубль ты можешь из менявыбить. Рубль… согласна?

Цыганка. Дай тебе бог счастья.

Зина. Вот именно, баба, счастья. Скажи-ка ты мне вот что… какой у меня характер? Вы, цыганки, до ужаса проницательные. А карты — это ведь так, на доверчивых.

Цыганка. А ты сама не знаешь, какой у тебя характер?

Зина. Знала, понимаешь ли… прежде… и не так давно.

Цыганка. Ты хитрая.

Зина. Не очень.

Цыганка. А по глазам… вот что я тебе скажу.

Зина. Скажи-скажи.

Цыганка. Молодые у тебя глаза.

Зина (внимательно). Считаешь?

Цыганка. Азартные.

Зина. Слава богу. (Перекрестилась.)

Цыганка. В бога веришь?

Зина. Нет.

Цыганка. А крестишься.

Зина. Привычка. Что еще скажешь?

Цыганка. Ждет тебя великолепное счастье.

Зина. Сверх рубля у меня ничего нет.

Цыганка. Серьезный у тебя характер.

Зина. Эх ты… не знаешь ты, что такое характер.

Цыганка. Не спорь. Я к чему? Я к тому, что ты на своем поставишь, задуманное совершишь… безоблыжно.

Зина. Безоблыжно совершу.

Цыганка. А что ж ты положила на уме?

Зина. С мужем сейчас разводиться буду.

Цыганка. Так-таки вот сейчас?

Зина. Сама сказала, что у меня глаза азартные.

Цыганка. Счастье ловишь?.. Лови-лови. Юркое оно, как говорится. Ты уловишь.

Зина (дает деньги). Возьми на прощание.

Цыганка. Кабы на картах, а то простой разговор… Не надо. Но поверь: свое счастье ты найдешь. Прощай.

Зина (про себя). «Прощай… И если навсегда, то навсегда прощай».

Цыганка. Что говоришь?

Зина. Это не тебе… ему… в мыслях.

Цыганка. А он как… не тронет?

Зина. Не тронет… переживет.

Цыганка. Культурный?

Зина. Очень.

Цыганка уходит. Идут Мишка и его жена Маруся.

Мишка. Привет, Зиночка! Ивана ждешь? Погряз Иван с головой в комплексных соединениях… Не пляшут его молекулы. Казалось нам с Ваней, что открыт новый закон, а вышло — отчаянно неправильное. Физик в наше время — самый несчастный человек в мире. Иван теперь не знает сна, не знает отдыха… У людей выходной, а он как прикованный сидит в лаборатории. Ты с моей супругой не знакома? Зовут Марусей. Непостижимо тихий человек… Пока не рассердилась. Потомственная сибирячка.

Маруся. Мише стоит выпить кружку пива, и делается болтуном. Я давно стремилась с вами познакомиться, у вас очаровательный супруг.

Зина. Спасибо. Он очаровательный. Но я люблю, когда меня рассматривают автономно.

Маруся. Я не понимаю…

Мишка. Не понимаешь, потому что сказала бестолочь… До свиданья, Зиночка. Знакомство состоялось, но…

Зина. Миша, это гадко, так говорить о жене.

Мишка. Пойдем, жена. Мне попадет от Зиночки.

Маруся. Вы там как хотите, а муж у вас очаровательный.

Зина. Маруся, я не спорю. Больше того — он душка.

Мишка. Пойдем, Маруся. С Зиночкой трудно разговаривать, если вдобавок что-то не по ней. Мы будем гулять здесь. Может быть, встретимся и что-нибудь придумаем.

Зина. Может быть, встретимся и придумаем.

Маруся и Мишка уходят. Появляется девушка в белом.

Девушка. Можно присесть?

Зина. Конечно.

Девушка. Я потому, что, может быть, помешаю.

Зина. Если помешаете, скажу «пора».

Девушка. Свидание?.. Но, возможно, муж?

Зина. Вы угадали, крошка.

Девушка. Завидно.

Зина. А здесь не угадали.

Девушка. Жаль… Так много неудачных… в особенности, когда молодые.

Зина. А что же делать? Выходить замуж после семидесяти лет?

Девушка. Шутите…

Зина. Пытаюсь.

Девушка. Я часто думаю, какое время… Космос! А в этом отношении как-то не совсем налажено.

Зина. Не совсем, дорогая, не совсем… Космос перестраивать не надо, а человека — надо. Вот видите?.. К нам идет человек… молодой… обаятельный… многосторонний. А его надо перестраивать…

Девушка. Откуда знаете?

Зина. А я давно с ним познакомилась.

Входит Иван.

Садись, Иван.

Иван. Но я хочу домой.

Зина. Домой — потом.

Иван. А что будет до этого?

Зина. Диалог.

Иван. Есть хочется.

Зина. Тоже потом.

Иван. Хорошо, я потерплю.

Зина. Твои молекулы не пляшут?

Иван. Пляшут, но не так, как хотелось бы.

Зина. Вот!

Зина. Тема диалога. Мир неустроен потому человечество не умеет его устроить, как ему хотелось бы.

Иван. Что «вот»? (чуть раздражаясь). Кому «хотелось бы»? Тебе хочется одного, мне — другого. Детский разговор.

Зина. Вот!

Иван. Опять «вот». Что ты хочешь мне сказать?

Зина. Ты потоскуй, Иван. Мне вспомнилась одна ночь. Ночь на полустанке. Когда мы ехали сюда, то от счастья и безумного веселья сели не в тот поезд. Садились мы в последнюю минуту, проводник не успел глянуть на билеты, и мы поехали прямым экспрессом во Владивосток! Не помню, почему, но нас высадили на глухом полустанке, где на минуту задержался скорый. Нам негде было притулиться. Близилась осень, ночи становились холодными. Мы вошли в старенькое помещение безлюдного полустанка, чемоданчики поставили на пол, а сами сели на широкую деревянную скамью с высокой решетчатой спинкой. Оба утомились, хмель проводов давно прошел, хотелось подремать… и ты уютно, тихо прилег мне на колени. Мне понравилось, и ты с безмятежностью уснул. Проспал до утра.

Молчание.

Иван. Что-то было в этом роде… Ну так что же?

Зина. Мне было жаль тебя будить, так как ты был моим любимым человеком, но мысли, мысли… они лезли, как змеи. Я думала тогда о нашем поколении, о том, какие мы с тобой… старалась извинить тебя и оправдать, конечно. А ты спал себе и спал… И вдруг мне почему-то стало невыносимо горько, и я заплакала. А ты все спал себе и спал… Теперь вот я развожусь с тобой.

Девушка (в ужасе). Вы безумные… на улице… во всеуслышание… Это дико!

Иван. Вы не волнуйтесь. Она шутит.

Зина. Да, девочка, я пошутила. Но теперь пора. Теперь уйдите.

Девушка. Неужели это так просто?!

Зина. Просто, девушка, кашу есть… но и то надо подуть на ложку, а то рот обожжешь. Теперь пора. Если можно — оставьте нас.

Девушка (Зине). Я не желаю вам успеха! Не желаю.

Зина. Правильно, миленькая. Успех тут вроде ни к чему.

Девушка уходит.

Иван. Зиночка, ты в самом деле говоришь не то.

Зина. То самое, Иван. По теме «Как хотелось бы». Мне тогда хотелось лежать у тебя на коленях, но ты… Словом, с тех пор ты так и спишь у меня на руках.

Иван. Можно было сказать.

Зина. Говорила.

Иван. Не слыхал.

Зина. Я говорила, ты не слыхал. Потом, когда я убедилась, что ты не слышишь, то я множество раз говорила наедине с собой, как говорю сейчас наедине с тобой. Были слезы, срывы, колебания… многое было. Теперь я запаслась хорошим настроением, выбрала светлый день…

Иван. Как это на тебя похоже!

Зина. Хочется еще пожить немножко, как жила до тебя.

Иван. Но почему же ты жила со мной… тянула?

Зина. Люди не верят в бога и крестятся. Почему? Привычка.

Иван. «Крестятся»… «привычка»… Ничего не понимаю. Ты серьезно? Решила прекратить?

Зина. Сказано точно. Да, я решила прекратить эксперимент. Мы не соединимы. Если у тебя молекулы, простые частицы, даже не одноклеточные, и те не соединяются… то люди-то, Иван! От молекул до человека миллиарды лет развития.

Иван. При чем тут миллиарды лет? Несешь какую- то чушь. Научили вас на нашу голову.

Зина. Иван, ты восхитительный экземпляр мужчины в смысле искренности. Курица, разумеется, не птица.

Иван. Я не сказал.

Зина. Что уж, «не сказал». Сказал. Но я сама не ставлю между нами знака равенства. Голова у тебя мощная. И вообще… не женщина первой полетела в космос. Я думаю, что будущие люди окажутся умнее нас и освободят женщину от занятий, которые ей не по силам. Но меня мучает моя личная коротенькая жизнь. Я не хочу в ней потерять свое достоинство. Вот вся моя программа. Еще год-два, и я сникну…

Иван. Что я делаю такого, отчего ты можешь сникнуть, не знаю.

Зина. Ужас и тихий ужас, неприметный, в том и состоит, что ты не знаешь. Скоро два года, как я живу твоей прислугой, а ты не знаешь.

Иван. Зина, но ты сама…

Зина. Сама… а как же.

Иван. Так что же обижаться?

Зина. А я и не обижаюсь. Мне необходимо прекратить эксперимент. С тобой можно жить только так, как жили мы, либо никак.

Иван. Зина, ты мне нужна.

Зина. Знаю. Но ты мне не нужен. {Жестко.) Мне не нужен человек, который может забыть, что у него умирает ребенок, мне не нужен человек, который может не заметить, что я ночь проплакала… Но я не хочу счетов, Иван. Получится противная перебранка. Я одна виновата. Революция дала возможность женщине выбирать. А мы не умеем. Я сама тебя выбрала.

Иван. Зина, у нас ребенок.

Зина. Не у нас. У меня.

Иван. Нет, мы говорим не то. Почему ни слова о любви?

Зина. Когда в ту постылую ночь на полустанке ты уснул у меня на коленях, я поняла — любви не будет. Так и вышло. Ты многого не требуешь. Насытился и уснул. Любовь — это нюансы, как искусство, как музыка, когда слышишь каждую фальшивую ноту. А какие у нас с тобой ноты… Ты и сейчас кривишься от этих слов.

Иван. Ты, очевидно, меня очень не любишь.

Зина. Хуже. Ты мне безразличен. Ты мне стал не нужен.

Иван. Тебе как будто радостно.

Зина. Мы честно и прямо говорим. Лучше вовремя, с умом расстаться, чем тянуть глупое сосуществование.

Иван. Что же я теперь буду делать один?

Зина. Вот это меня уже не интересует. У меня сын. Я должна выполнить обязанности женщины.

Иван. Я что-то проглядел. Я идиотски узок, Зина, я отлично понимаю, что мне надо делать. И если я это понимаю, то возможны иные отношения… я постараюсь…

Зина. Иван, не будь смешным. Мы говорим, что между нами не установилось истинной любви… Мы о чем-то высшем с тобой говорим. Какая может быть связь между любовью и твоей старательностью?

Иван. Зина, подожди… Прошу.

Зина. Нет, Иван… все безоблыжно. Отсюда мы разойдемся в разные стороны. Потом я уеду.

Идут Маруся и Мишка.

Мишка (навеселе). Маруся, видишь этих? Вот, учись и набирайся. Интеллекты. А что дает нам интеллект? Интеллект дает нам жизненную гармонию и красоту. Как живут они? Не то что ты… мокрым полотенцем. Здесь, Маруся, любовь с большой буквы… «Летят журавли»^[44]…

Иван. Мишка, замолчи. Исчезни!

Мишка. Это… бестактно, братец.

Зина. Прощай, Иван. (Поцеловала его.) Считай, что во всем виновата я одна. (Уходит.)

Маруся (ахнула). Вы посмотрите, у них драма!

Мишка. Ваня, я невпопад… А? Что это?

Иван. «Что», «что»… не видишь? От меня ушла жена.

Маруся. Миша, Миша, Миша! (Обнимает его.)

Занавес

Действие третье

Картина первая

Комната, в которой живут Вавочка и Томаз. Вавочка одна.

Вавочка (продолжает читать письмо). «… Так вот, дорогая. Я сидел один до ночи на бульваре. Хотелось есть и выть. Разводиться тяжело для одной стороны. Для другой — праздник. Истина не хитрая, но я не знал. Я многого не знал из той музыки, которую можно назвать рапсодией супружеской жизни. Мне хочется возненавидеть Зину, но, говоря по правде, не за что. Кажется, я неважно устроен для нее». (Опустила письмо, задумалась.) А почему не удалась моя жизнь? Друзья. Вмешались. Коллективно. Правильно говорил Иван в то время: «Вы хотите организовать любовь…» Организовали.

Стук в дверь.

Войдите! Кто там? Ты, Укропов? Ну, входи. Не отпирается? А по чьей вине дверь не отпирается? По твоей. А кто настаивал на том, чтобы разъединить меня с Иваном Каплиным? Ты настаивал. Разъединили. Скажи, что было до социализма? Я забыла. Скажи. Правильно, капитализм. А до капитализма? Правильно, феодализм. Жевать дальше или ты все понял? Не понял? Разжую. Дверь не отпирается потому, что теперь Томаз запирает меня. Не можешь поверить? Не верь. Но пойди на кухню. Она такая же новая, белая, как у вас с Фисой. Там, в уголочке левого шкафчика, спрятан ключ. Негодуешь? Негодуй.

Укропов, видимо, ушел.

Ах, Иван, Иван. Как и прежде… умное дитя. Пяти лет.

Входит Укропов.

Укропов (негодуя). Он в партию подал?

Вавочка. Подал.

Укропов. Его не примут в партию.

Вавочка. Примут.

Укропов. Я дам материал.

Вавочка. Не дашь.

Укропов. Вава, ты меня не знаешь.

Вавочка. Знаю.

Укропов. Что ты знаешь?

Вавочка. Знаю, что вы всегда между собой договоритесь. Он тебе ближе.

Укропов. Вавочка, а почему он так с тобой поступает?

Вавочка. Та-ак. Может быть, ты не на Томаза дашь материал, а на меня?

Укропов. Я по делу спрашиваю.

Вавочка. Иван Каплин… когда мы с ним гуляли… Как-то на Воробьевых горах говорил: «В каждом поступке человека есть два качества. Одно частное, другое общее». По частному качеству он запирает меня, потому что ревнует как ненормальный… клянется, что страдает. А общее ты должен сам знать. Ты же у нас деятель.

Укропов. Вавка, не смей критиковать Укропова. Укропов — кандидат наук.

Вавочка. Оно и видно. Ты просветленный.

Укропов. Зашел и повидаться и позвать на торжество. Назначено на ближайшее воскресенье. Саня вернулась из поездки за границу. Должна приехать Зина.

Вавочка. Зина?.. Так скоро? Но я буду рада с ней покалякать.

Укропов. Салазкин тоже будет, как всегда. Я ему помог устроиться на другую работу. Так что же, ждать вас с Томазом?

Вавочка. Не знаю… Но кто-то один из нас будет на твоем торжестве.

Укропов. Вавка, смотри у меня!

Вавочка. А вы… вы, которые называетесь ближайшими… У вас всегда имя Вавочка звучало как дурочка. И я свыклась. Но кто ваш дорогой Томаз? Он же говорящее дерево.

Укропов. Нельзя так, Вава, не загибай. Но он, конечно, зря тебя унижает. Унижать вообще нельзя. Как вы живете?

Вавочка. Мы деремся.

Укропов. В прямом смысле?

Вавочка. Я в него кидаю чем попало.

Укропов. Вавочка, почему это так?

Вавочка. Для него — все блага жизни, для меня — что ему будет угодно мне позволить. Он думал сделать из меня точную копию жены своего дяди Самсония. Я бешено искала выход. И я его нашла. Ты видел «Первый брак»?

Укропов. Веселая комедия.

Вавочка. Но Томаз сошел с ума. Он страшно оскорблен, его, несчастного, оклеветали, опошлили! Он не такой, он лучше! На днях я от него сбегу. Пусть запирает, мне это выгодно. Он не знает, что я могу вылететь отсюда в любой момент.

Укропов. Вавка!

Вавочка. Вылечу, вылечу, вылечу.

Укропов. Я на него воздействую.

Вавочка. Хотела бы я посмотреть.

Входит Томаз.

Томаз (деланно и соображая, как мог войти в комнату Укропов). Кого я вижу! Наш друг и наставник. Очень рад.

Укропов. Я тоже. Но ты, как выяснилось, Вавочку держишь на замке. Она права. Это уже, братец, пережитки не капитализма, а феодализма.

Томаз. Бывает. Точно говоришь.

Укропов. И замок особый повесил, чтобы она не могла отпереть.

Томаз. Замок, положим, не я устроил. Папа. Дом полон техники. Но ты прав. Я давно не был в отпуске. Переутомление. Случается, что по рассеянности запирал… один или два раза. А твой разговор о феодализме считаю крайне неуместным и оскорбительным. Как же ты сюда вошел, если дверь была заперта?

Вавочка. Он не сказал, что дверь была заперта. Ты думал, что она заперта, и по рассеянности оставил ее незапертой.

Томаз (Укропову). Вот видишь. Рассеянность. А ты сейчас же обобщать. Я очень рад тебе. Выпей со мной, Егор. Зияет в моем сердце глубочайшая рана… Коньяк такой, что после одной рюмки человек начинает петь, как соловей.

Укропов. Томаз, я кандидат.

Томаз. А я в этом никогда не сомневался. Вавочка, положи нам конфетку. (С рюмкой в руке). На берегу Черного моря стояла крепкая скала. В трещине той скалы вырос прекрасный кипарис. Когда волны с диким ревом разбивались о ту скалу, то нежный кипарис начинал дрожать от неуверенности за свое будущее. И крепкая скала всегда говорила прекрасному кипарису: «Моя каменная грудь достаточно сильна, чтобы удержать тебя, нежный кипарис». Я пью за нашу дружбу, Егор, которая мне напоминает эту старинную легенду. Пока ты жив, я спокоен за свое будущее.

Укропов. Вот человек! Всегда с ним весело и легко.

Вавочка. Вы найдете общий язык.

Томаз. Вавочка так не считает.

Укропов. Так ведь жена.

Томаз. Вавочка, ты слышишь?

Укропов. Я тем самым хотел сказать, что жена имеет склонность обесценивать своего мужа. А коньяк содомский.

Томаз. Что значит «содомский»?

Укропов. Был такой город у евреев по Библии. Содом. Выдающийся город в смысле распущенности.

Томаз. А что такое распущенность, Егор?

Укропов. Как сказать… Человека можно пускать… можно не пускать… можно допускать и не допускать. Понятно? А можно распускать.

Томаз. Все понял. Но раз ты кандидат, то пей. Второй раз кандидатом не будешь.

Укропов. Вава правильно подметила: я просветлел. А что? Нельзя же век ходить в младших научных сотрудниках.

Томаз. Меня звали мои друзья в Грузию, в Институт кибернетики. Все моих лет. Но не могу поехать. Привязан к этому дому.

Укропов. Скажи — не к дому. Точность требует сказать — к женщине.

Вавочка. У него есть брат, двоюродный, одних с ним лет. Блестящий человек. Работает в том самом институте.

Томаз. Егор, почему эта женщина говорит обо мне так, точно я самая никудышная вещь?

Укропов. Вещь… вещь в себе… (Рассмеялся.) А я вещь вне себя…

Томаз. Почему она с таким нескрываемым презрением смотрит на меня?

Укропов. Разве? Не вижу.

Томаз. Я хочу, чтобы эта женщина ответила, почему она смотрит на меня с нескрываемым презрением?

Укропов. Она не может ответить… потому что язык… язык не желает разговаривать.

Томаз. Но это твой язык не желает. Ее язык всегда слишком много разговаривает.

Укропов. Ку-ку.

Томаз. Что с тобой?

Укропов. Пою романс «Не покидай меня»^[45].

Томаз. Вавочка, ты хочешь во мне разбудить дикаря? Ты его разбудишь. Перестань смотреть на меня с нескрываемым презрением.

Укропов. Томаз, оставь женщин. Выпей за кандидата.

Томаз. Я тоже буду кандидатом, но не хочу. Я буду доктором, как мой двоюродный брат. Во мне коньяк будит только энергию. Я сейчас полон энергии. А ты, Егор?

Укропов. Ку… и… ку. Звуки не связываются между собой. Томаз, это пронизывает. «Но ты уйдешь, холодной и далекой, укутав сердце в шелк и шен… ля-ля»^[46]. Это слово я уже преодолеть не в состоянии.

Томаз. Егор, ты прежде не пел таких вещей.

Укропов. Фиса.

Томаз. Что — Фиса?

Укропов. Она меня пронизывает… то есть просвещает. Она не холодная… и это… Она близкая.

Томаз. Вавочка, ты своего достигла. Я тебя зарежу. (Берет со стола нож и направляется к Вавочке).

Вавочка (обегает стол, стремительно). Ты ничего не сделаешь. Ты дикий трус. Трус, потому что лгун. Мне Иван говорил: лгуны трусливы. Во всеуслышание ты говоришь одно, наедине — другое. Ты обыватель. Иван мне говорил: «Томаз — это прожорливость и мышцы».

Томаз. Ты меня навек опозорила. После этого кино мне невозможно посещать компанию друзей. Я сделался мишенью для неуместных шуток. (Бросается к Вавочке).

Вавочка (с воплем обегает стол). Егор!

Укропов (нежно, самозабвенно). Ме… ме… ме… Медленно. Пожалуйста, медленно.

Вавочка (стремительно). Что ты значишь? Ты ничего не значишь. Тебя вполне устраивает быть никем. Ты тень от куклы. Ты пустяк. Пустяк, пустяк.

Томаз. До этой проклятой кинокартины я считал, что я живу как человек. Ты отравила мне существование. Этот ножик не может сделать того, что я хочу сделать с тобой. (Бросается к ней.)

Вавочка (с воплем обегает стол). Егор, спаси!

Укропов. Не… не… Не надо прыгать… Подождите.

Вавочка (стремительно). Ты и твой дядя Самсония одно и то же. Ты им гордишься, потому что он в семьдесят лет бегал за своей женой с ножом. Ты кипарис? Не воображай, пожалуйста. Ты осина… Осина, осина.

Томаз. Ты испортила мне жизнь. Меня теперь не примут в партию. Я каждый день хочу тебя убить.

В точности повторяется предыдущее.

Вавочка. Егор, спаси же!

Укропов. Бе… бе… Бережно относитесь друг к другу.

Вавочка. В обществе ты славный малый. А какой ты дома, никто не знает. Ты ничего мне не сделаешь. Придется отвечать. А для тебя главное — ни за что не отвечать.

Томаз. Я давно усвоил, что я есть нечто среднее. Но ты… Ты возомнила… как мне тебя жаль! Ты успокойся. Я тебя резать не собирался этим ножом. Но я тебя зарежу без ножа. Знаменитая киноактриса. (Хватает со стола журнал и размахивает им.) Собери все свои силы.

Вавочка. Что еще?

Томаз. Вава, ты в лучшем случае — типаж.

Вавочка. Какой типаж? О чем ты бредишь?

Томаз. Это не бред. Это статья в журнале, который называется «Искусство кино».

Вавочка. Дай сюда.

Томаз. Потерпи. Получишь. В лучшем случае… ты понимаешь? Типаж за три рубля в день сниматься в роли массы. Играть прохожих. Здесь черным по белому написано, что ты, Маландина, просчет неопытного режиссера, которому понравились твои характерные данные. Ты — ошибка.

Вавочка. Лжешь. Не верю. Дай сюда.

Томаз. Получи, пожалуйста. (Бросает ей в руки журнал.) Как возомнила. Нечего много мнить. Пойми, если ты еще способна что-то понимать: мы с тобой пара… скромные, обыкновенные… И нечего, нечего.

Вавочка (стон). «Просчет»… «ошибка»… (Падает на пол.)

Томаз. Вавочка, это уже было… У Ивана было в комнате, в университете…

Укропов. Она что?.. Она плавает?

Томаз. Да, плавает. (Бережно поднимает Вавочку, держит на руках.) Егор, что делать, я ее люблю.

Укропов. Не… не… необыкновенно, милый… Пре… пре… прекрасно.

Затемнение

Картина вторая

На даче Укроповых. Лужайка. Полдень. Салазкин и Укропов.

Салазкин (лежа на траве с растрепанной старой книжкой). Эмпедокл^[47], грек, жил за пятьсот лет до нашей эры. Философ. Погиб в кратере вулкана, куда сиганул, желая доказать, что он есть бог. Знал, что луна светит отраженным светом, имел ясное понятие о составе воздуха и основал фармакологию. Слышишь, Егор?

Укропов. Слышу… Гость не ползет.

Салазкин. Не томись, гость приползет, потому что гость в существе своем есть паразит. А начальство, извиняюсь, будет?

Укропов. Уже.

Салазкин (иронично). Понятно.

Укропов. В самое обыкновенное слово тебе непременно надо вложить яд.

Салазкин. Верно, Егор. У меня отвратительное направление ума. Сатирическое.

Укропов. Ну, к чему ты мне сказал про этого… Эмпедокла… к чему?

Салазкин. Для предуведомления.

Укропов. Новое дело.

Салазкин. Богом вообразить ты себя не можешь, но гением — да. Укропов, не воображай себя гением.

Укропов. Пошел к чертям. (Помолчав.) Слушай, ты… мыслитель. Иван Каплин прислал мне телеграмму, просит устроить Зиночку… Так и сказано: Зиночку. Слова такие, как будто о жене печется. Может быть, они не развелись?

Салазкин. Нет, Егор, развелись. Если бы Зиночка оставалась его женой, то он не стал бы о ней беспокоиться. Иван тот человек, которому дорого недостижимое или утраченное. В науке это качество считается бесценным, а вот в семейной жизни — не того…

Укропов. Семейная жизнь!.. Загадка. Я люблю свою супругу, но иногда бывает так, что я готов… (И оборвал.)

Входит Фиса.

Фиса. Егор, куда девался хвостик у поросенка?

Укропов. Еще мне вопрос. У какого поросенка?

Фиса. «У какого», «у какого»… у заливного. Поросенок лежит без хвоста на блюде.

Салазкин (серьезно). А разве они с хвостами?

Укропов. Фиса, и в самом деле, может быть, у него не было хвоста? Не вырос.

Фиса. Так хотелось сделать настоящий стол. А поросенок обезображенный.

Салазкин. Фиса, не расстраивайтесь. Я ел когда-то заливного поросенка, но не помню, чтобы был хвост.

Фиса. Кому Фиса, а кому Анфиса Васильевна. (Уходит.)

Салазкин (как вначале). Аристотель^[48] говорил, что характер есть то, как проявляется наша воля.

Укропов. Ты это вычитываешь или выдумываешь?

Салазкин. Припоминаю.

Укропов. Для чего?

Салазкин. Для того чтобы понять, как проявляется воля у твоей жены.

Укропов. Как же она проявляется?

Салазкин. Твоя жена уверена, что ты отъел хвост у поросенка. Это уже характер.

Укропов. Возможно. Изреки еще что-нибудь.

Салазкин. Хорошо ты устроился, братец. Дачка — что надо.

Укропов. Что — дачка? Ерунда. Одни гнилушки.

Салазкин. Эти гнилушки нас с тобой переживут… ибо, заметь, гниение тоже жизнь, но в обратную сторону.

Укропов. Умный ты, стервец…

Салазкин. Нет, Егор, я дурак. Умные помалкивают. А я болтаю. Сказал тебе о Фисе, ты омрачился. Лучше бы смолчал.

Укропов. Что с тобой поделаешь. Ты всегда говоришь правду. Салазкин, почему я к тебе привязан? Наша Санька идиотка. Я тебя понимаю. Она — нет.

Салазкин. Не она идиотка. Я идиот.

Укропов. Крепко. А почему, Женечка, ты идиот?

Салазкин. Потому что мало-мало подучил кибернетику и давай ее приклеивать к человеку. А человек не кибернетика. Что там ни говори, он — мера всех вещей.

Укропов. Женька, да ты перерождаешься. Определенно.

Салазкин. Нет, Егор, взрослею. Это серьезней.

Лай собак.

Салазкин. Гость ползет.

Укропов уходит.

Должен быть хвост у заливного поросенка или не должен? Вот кретин, ничего не знаю.

Входят Укропов и Томаз.

Здорово, Томаз.

Томаз. Я тебя приветствую.

Салазкин. Настроение неважное?

Томаз. Кто тебе сказал?

Салазкин. Не брит… и весь фронтон не тот.

Томаз. Ты у нас часто бреешься.

Укропов. Томаз не в форме. Это видно. А почему? Неправильно живет. Неправильно, Чебукиани.

Томаз. Знаешь что?.. Побереги свои наставления для кого-нибудь другого. Теперь я буду жить правильно. Никто не будет угнетать вашу обожаемую Вавочку. Вы слышите? Со мной нет больше Вавочки! Вавочка ушла к Ивану Каплину.

Салазкин. К Ивану уйти нельзя. К нему можно уехать.

Томаз. Хорошо, скажу — уехала. Это меняет дело?

Салазкин. Меняет определенно. Если Вавочка уехала в Сибирь, то ты имеешь все основания считать себя вдовцом.

Укропов. Это твой позор, Томаз… твой.

Томаз. Я хотел иметь жену, а не модель жены. Почему ей со мной не сиделось? Почему она металась из стороны в сторону? Я же ее люблю.

Укропов. А вот это, Чебукиани, тебя определенно украшает.

Томаз. Скажи, Салазкин, — ты всегда отличался остротой анализа, — скажи что-нибудь для моего утешения.

Салазкин. Для твоего утешения я могу сказать то же самое, что сказал Карл Маркс. Даже и в коммунистическом обществе будет трагедия неразделенной любви. Успокойся, ты переживаешь такую трагедию.

Томаз. Очень приятно. Я возьму бревно, ударю тебя по голове и скажу: ты сейчас переживаешь сотрясение мозга.

Салазкин. Пострадай, Томаз. Все великие люди страдали.

Томаз. Но я не великий человек. Я маленький человек и хочу одного: жить по-человечески.

Салазкин. А теперь, Томаз, я скажу очень важную вещь и притом вполне серьезно. Нам с тобой надо сделать много усилий, чтобы научиться жить по-человечески. Жить по-человечески — означает высший порядок в отношениях, и в особенности в отношениях с женщиной. Не все условия пока для этого созданы, а во-вторых, и мы с тобой не вполне подходим для этих условий. Укропова я исключаю. Он считает, что давно живет по-человечески.

Укропов. Умница, стервец. Злой, но рассуждает по-советски.

Томаз. Мой дядя Самсония…

Укропов. Опять дядя Самсония?

Томаз. Он умер. Он часто говорил мне: «Женись здесь. Не женись там».

Укропов. Ерундовое завещание.

Томаз. Уеду в Тбилиси. Там у меня двоюродный брат, моих лет. Он имеет выдающиеся труды по кибернетике. Я пойду по его стопам.

Салазкин. А что? Из тебя может выйти последователь двоюродного брата.

Томаз. Там для меня найдется одна девушка, какая мне необходима.

Салазкин. Нет, Томаз, какая тебе необходима, не найдется.

Томаз. Все решено!

Лай собак.

Салазкин. Укропов, гость ползет.

Укропов уходит.

Томаз. Женя!

Салазкин. А?

Томаз. А если она вернется?..

Салазкин. Надежды от реальности отличаются тем, что они имеют склонность не сбываться.

Томаз. Ты прав. Она не вернется. Я был по отношению к ней глубоким негодяем.

Салазкин. А самобичевание есть признак незрелости. Томаз, ты имеешь все возможности дозреть.

Томаз. Уйди! Тебе бы только смеяться… На себя посмотри.

Салазкин. Томаз Чебукиани! Я совершенствуюсь. Давай вместе совершенствоваться.

Входит Саня. В руках большая картонка. За ней — Укропов.

Укропов (зовет). Фиса! Сюда, скорее. Тебе привезли обещанный подарок.

Саня. Здравствуй, Женька.

Салазкин. Здравствуй, Саня.

Укропов. Клянусь… Томаз, ты посмотри на их лица… Клянусь, между ними что-то произошло.

Саня. Что-то произошло с Томазом. Томаз, но дай же руку, я по тебе соскучилась. Что с тобой?

Томаз. От меня ушла Вавочка.

Саня. Давно пора.

Томаз. Разве я не любил? Я любил ее, как богиню.

Укропов. А любовью надо дорожить, товарищ Чебукиани.

Саня. И очень верно говорит. Не умеем дорожить друг другом.

Укропов. Он так ею дорожил, что в последнее время стал держать ее на запоре.

Саня. Дикарь.

Томаз. Спасибо.

Саня. Не за что.

Входит Фиса. Саня передает ей картонку.

Фиса. Саня… душечка! (Убегает с картонкой.)

Салазкин. Саня, пройдись.

Саня. Пожалуйста.

Салазкин. Я дикарь, а не Томаз.

Саня. Молодые люди, вы производите комическое впечатление. Особенно Томаз.

Томаз. Я по-настоящему страдаю.

Салазкин. Страдание — процесс необратимый. Я все, что во мне имелось, выстрадал.

Саня (не слушая). Сосны… шишки… осень… облака… Наконец я дома!

Укропов. Похвально.

Саня. Что — похвально?

Укропов. Что в тебе развито чувство советского патриотизма.

Саня. Ах, Егор, ну почему ты такой выструганный! А впрочем, и это тоже наше. Наконец я дома!

Входит Фиса. На ней воздушное платье.

Укропов (оторопев). Иностранная выставка… Сокольники^[49]…

Фиса. Осуждаешь?

Укропов. Не говорю. Ребята, как?

Салазкин. Я не хочу лишиться своей порции поросенка.

Фиса. Что может понимать Салазкин в импортных вещах? Кому не нравится, может не смотреть.

Укропов. Фиса, ты не очень. А то они подумают…

Фиса. А мне наплевать, что они подумают. Самостоятельный человек живет своим мнением. Санечка мне привезла дорогой подарок, и я ей очень обязана.

Саня. Фиса, ты ошибаешься, это дешевый подарок.

Фиса. Но я мечтала именно о такой вещи.

Лай собак.

Салазкин. Укропов, гость ползет.

Томаз. Может быть, это Зиночка. Тогда я прошу, не говорите, что моя Вавочка ушла к Ивану.

Укропов. Пойду встречать. (Уходит.)

Томаз. Скажем — уехала. Куда — потом узнает. Сейчас мне это очень тяжело.

Фиса. А так тебе и надо.

Томаз. Фиса, я это слышу в миллионный раз.

Фиса. Ты! А ну-ка, не кричать. Пришел ко мне в гости и на меня же кричит.

Салазкин. Фиса, вы меня, я знаю, презираете, но я хочу сказать…

Фиса. Что ж вы хотите сказать? Что я мещанка? Сколько угодно говорите.

Входят Зина и Укропов.

Зина (оглядевшись). А где же Вавочка?

Томаз. Она не здесь.

Зина. А почему такой мрак?

Томаз. Потому что она не здесь.

Зина (помолчав). Мальчишки!.. Как хорошо… (И заплакала).

Саня. Зиночка, не надо.

Зина. Это так… от радости. Я — как всегда… в организованном и бодром настроении.

Салазкин. Зина Пращина… Она? Она.

Фиса. Не худо бы познакомиться с хозяйкой дома.

Зина. Вы хозяйка? Вот не сказала бы. Но простите. (Протянула руку.) Вас зовут Фиса?

Фиса. Меня зовут Анфиса. А Фису мне прицепил этот друг. (Указала на Салазкина).

Зина. Женя… ты все еще шалишь?

Салазкин. Шалю.

Зина. Не отучили?

Салазкин. Отучат скоро.

Укропов. Зина, сказать Фисе, что она не хозяйка!.. Это, я не знаю, какой для нее удар.

Фиса. А в самом деле, почему же вы решили, что я не хозяйка здесь?

Зина. Как-то необычно. Платье…

Фиса. Вы хотите сказать, что оно очень яркое?

Зина. Да.

Фиса. Яркое для меня?

Зина. Вообще яркое.

Саня. Ну что ты, Фиса? Стоит ли?.. Ребята, правда наша Зина похорошела? Взрослости ей всегда хватало, но теперь у нее появилось что-то в лице… какой-то ренессанс.

Укропов. Слышите, что дает им заграничная поездка. Они побывали в Лувре.

Зина. Но где же Вавочка? Вот досада. Мне так хотелось на нее посмотреть после ее успеха.

Медленно входит Вавочка. В одной руке цветной макинтош, в другой — миниатюрный чемоданчик.

Укропов. Как же ты прошла мимо наших собак?

Вавочка. Я им дала конфетку, они мне завиляли.

Фиса. Вот и надейся на собак.

Салазкин. Да, собаки теперь не те.

Саня. Откуда ты взялась, родная?

Вавочка. Я опоздала на самолет.

Салазкин. А ты куда лететь хотела?

Вавочка. Куда… в Сибирь.

Зина. И надолго?

Вавочка. По идее — да.

Зина. Тогда ты хорошо сделала, что опоздала. С таким снаряжением в Сибирь не едут.

Вавочка. Ты считаешь? (Вдруг.) Зина, я тебя вечность не видела. Можно поцелую?

Фиса. Одна комедия, ей-богу!

Вавочка. Много ты понимаешь.

Фиса. И понимать нечего.

Зина. Мне кажется, что я опять в университете, в нашей группе… Но кажущаяся жизнь уже не жизнь. Я просто счастлива. Вот и все.

Фиса. Не верю.

Зина. Это уж, так сказать, ваше личное дело.

Фиса (запальчивость и неприязнь). Нет, извините, не личное. На месте власти я урезала бы. Что, ваш муж — хулиган?

Зина. Нет.

Фиса. Пропойца?

Зина. Нет.

Фиса. Тогда я не понимаю и ничего понимать не хочу.

Зина. Не вы одна. Есть множество людей, которые ничего не хотят понимать. Но все-таки неудачные браки от этого не перестанут существовать. А урезывать — значит делать людей несчастными… Хуже — несчастливыми. Если меня заставить жить с моим мужем, то я буду очень несчастливой.

Вавочка (вырвалось). Зина, почему?!

Зина. По отношению ко мне он — никакой. Это очень сложно. Может быть, я для него — никакая. Не знаю.

Вавочка. Он очень нежный… А ты кидаешься.

Томаз. А ты откуда знаешь?

Зина. Видишь ли, Вавочка, нежность — понятие не абсолютное. Есть нежность ваты… идеальной ваты.

Саня. Зина, ты по-прежнему прелесть.

Фиса. Не нахожу…

Укропов. Фиса, так нельзя!

Фиса. Как?

Укропов. А вот так… Ты пойми, собрались друзья, между ними существуют разные отношения, но они не кидаются друг на друга. А ты кидаешься.

Зина. Фисе не кажется, что я прелесть. Мне — тоже. А ты, Егор, не зуди. Ты здесь не староста.

Фиса. Но я могу задать вопрос?

Укропов. Можешь.

Фиса. Так что же у вас получается? Все счастливы? Как-то не верится. Но вот возьмите моего Укропова…

Укропов (негодуя). Почему твоего?

Фиса. А чей же ты?

Укропов. Ничей.

Салазкин. Егор, давай!.. Человек однажды в жизни загорается, как звезда! Кто сказал, не помню. Гори, гори.

Фиса. Егор, в чем дело?

Укропов. Говори, что хотела высказать.

Фиса. Я хотела высказать, что ты мой, и ничего некрасивого в этом не вижу. Может быть, я до сих пор ошибалась, тогда — другое дело.

Укропов. Я не твой, потому что ты меня не приобрела. Я не твое платье, которое тебе идет, как мне чепчик!

Фиса. Смотрите, он сошел с ума!

Салазкин. Давай, Егор, давай. Все равно поросенок без хвоста.

Вавочка. Какой поросенок? Вы действительно рехнулись.

Укропов (Фисе). Эти люди — мои лучшие друзья. Я с ними вместе прожил пять лет моей жизни… лучших. Я их люблю. Уважаю.

Фиса. А они тебя без конца критикуют.

Укропов. И хорошо. Значит, я им не безразличен. И я хочу тебе заявить раз и навсегда: ты меня с ними не поссоришь. В конце концов, я тоже могу избавить это поместье от своего присутствия.

Фиса. Ненормальный! Что я сделала? Зина, я вас обидела?

Зина. Ни капли. Но вам хочется обсуждать… а мне не хочется. Я просто отдыхаю. Мне приятно, весело. А вы не верите.

Укропов. Фиса, кажется, телефон… Слышишь? Короткие гудки.

Фиса. А сам пойти не можешь!

Укропов. Не могу.

Зина. Вот и пример. Чувствуете?

Фиса. Это справедливо. Только дай волю. (Уходит.)

Укропов. Ее надо было снять с любимого конька. Обожает обсуждения.

Зина. Если бы одна Фиса…

Вавочка незаметно удаляется.

Саня. Зина, как ты вовремя приехала к нам. Мне до ужаса надо с тобой поговорить. Притом немедленно.

Зина. И мне до ужаса. Но со всеми вами — и потом.

Возвращается Фиса.

Фиса (Зине). Вас просят к телефону.

Зина. Интересно — кто?

Фиса. Просит ваш супруг. Звонит из города Новосибирска.

Зина. Иван… как занятно. Я лечу. (Уходит.)

Фиса. Вот видите.

Укропов. Что «вот видите»?

Фиса. Дозвонился.

Укропов. Сегодня воскресенье, нетрудно дозвониться.

Фиса. Раскопал наш телефон на даче за сто тысяч верст.

Укропов. Положим, ничего он не раскапывал. Давно в письме я дал ему все свои телефоны.

Саня. Но вообще говоря, Иван чудный.

Томаз. Скажите, а где Вавочка?

Салазкин. Опять отправилась в Сибирь.

Томаз. У меня сердце рвется на куски, а ты остришь.

Салазкин. Пойми, наконец, что это — темперамент. Ты отличаешься от жителей умеренного пояса, как виноград от клюквы.

Томаз. Благодарю за виноград. Но мне сейчас не до винограда и не до клюквы.

Саня. Иван чудесный… Значит, страдает.

Входит Зина.

Зина. Кто страдает?

Саня. Кто… Иван.

Зина. Он-то… О да!.. Безумно! Просит непременно достать ему какой-то перевод с английского, который еще не сделан, но будет сделан, и пока не сделан, это надо сделать для Ивана.

Укропов. Тогда не перевод — оригинал.

Зина. Я уж запуталась. Боюсь, что он меня замучает своими поручениями.

Фиса. Да, конечно, странные теперь пошли разводы. Гости в сборе. Сейчас я позову. (Уходит.)

Саня. Зина, на два слова.

Зина. На два, не больше?

Саня. Больше потом.

Томаз. Где же Вава? (Зовет.) Вава… Вавочка… (Уходит.)

Саня. Женя, удались.

Укропов. Я тоже удаляюсь. Заботы.

Оба уходят.

Саня (Зине). Сядь.

Зина. Сели.

Саня. У тебя, действительно, хорошее настроение?

Зина. Действительно, хорошее.

Саня. И ты даже не мучилась?

Зина. Мучилась. Но перемучилась.

Саня. Хорошо таким… Тебе все ясно.

Зина. Если бы все… Все ясно Фисе.

Саня. Мне тебя очень не хватало.

Зина. А мне — тебя. В особенности, когда настали кризисные дни. Я была рада поговорить на улице с цыганкой.

Саня. У меня тоже кризисные дни… только в обратном смысле.

Зина. Неужели Салазкин? Он?

Саня. Он.

Зина. Феноменально… Прошли все сроки. Санька, это на тебя не похоже.

Саня. А ты Ларисова забыла? Одноклеточный.

Зина. Урок тяжелый. Ничего не скажешь.

Саня. Мне очень тебя не хватало. Ты так красиво вырвала меня у одноклеточного.

Зина. А Женька… этот многоклеточный? Знаю я их, лохматых.

Саня. Как тебе сказать… Он разный.

Зина. Это уже вещь… быть разным.

Саня. Я пошла ему навстречу. Хочется полюбить.

Зина. Знакомое желание, детеныш мой.

Саня. А он понес мне какую-то галиматью. Мы, видишь ли, системы или агрегаты, решенные в различных вариантах.

Зина. Дурак здоровый.

Саня. Его, понимаешь ли, подавили мощные законы кибернетики.

Зина. Личной культуры мало.

Саня. А личная бывает?

Зина. Бывает.

Саня. Он стал ко мне наведываться. Приходит. Сидит. Курит трубку. Думает. Это еще можно стерпеть. Но его рассуждения!.. Мне до того опротивели его концепции, что я его однажды выставила и велела больше не наведываться. Посуди сама. Ты, значит, агрегат. Все твои чувства — это обратная связь, как в радиоприемнике.

Зина. Индуктивная или емкостная?

Саня. Ты не смейся. Он до того докатился в своем умопомрачении, что даже слово «люблю» квалифицирует… так и говорит «квалифицирую»… как сигнал определенного ряда информации.

Зина. Это, конечно, невыносимо. Но надо было не выставить, а высмеять. И только.

Саня. Пыталась. Он на меня смотрел с глубоким сожалением. Но вот теперь все изменилось. Ничего не узнаю. Он пишет мне удивительные письма. Никаких агрегатов, пучков энергии, и сердце уже больше не реле, — словом, я потрясена.

Зина. Теперь стоп. Шутки в сторону. Почему изменилось? Когда? Что случилось?

Саня. Я как-то его обругала. При людях… Вырвалось. Назвала уродом. Много всякого наговорила. И он приник. Не знаю что, но что-то его поразило. Он несколько раз спросил: «Неужели я произвожу такое отвратительное впечатление?» А потом, месяца через два, пришло от него первое письмо.

Зина. Спокаянием?

Саня. Без… Просто умное письмо. О чувстве прекрасного.

Зина. Женька? Дальше.

Саня. А дальше обо мне. Но мне неловко…

Зина. И не рассказывай. Значит, чувство прекрасного относилось к тебе. Ему ты можешь верить. Такой уж это тип человека. Если вбил себе в голову, что он агрегат, то так и будет ходить агрегатом. Если не агрегат, то будет человеком — не нарадуешься. Салазкин не разный. Он цельная натура.

Саня. А я боюсь. И твой пример…

Зина. Мой пример — это одно. Твой пример — это другое. Женька тебя любит. Как сказал на выпускных экзаменах: «Я тобой живу», так и получилось. А кибернетическими выкрутасами увлекается не он один. Молодость.

Появляется Салазкин.

Салазкин. Меня все бросили. Укропов четвертует поросенка. Можно приютиться здесь?

Зина. Так что же у нас получается, Женя?

Салазкин. А я не знаю.

Зина. Не знаешь… Нет, знаешь. Открылся девушке в любви на выпускном и тянешь подряд два года. Довольно некрасиво.

Саня. Зина, что ты делаешь?

Зина. Что делаю? Говорю на языке народа.

Салазкин. Не нахожусь, что и ответить.

Зина. Опять не находишься. Когда же ты найдешься?

Саня. Зина, это ужасно.

Зина. А я что говорю. Конечно, ужасно.

Салазкин. Ты, Зина, вполне серьезно ставишь этот вопрос?

Зина. Ах, Женя, хотела бы я снова сделаться несерьезной… Но, увы, не сделаюсь.

Входит Фиса.

Фиса (Зине). Опять вас просят к телефону.

Зина. Благодарю. Лечу. (Уходит.)

Фиса. И что это за Зина?.. Авторитетная.

Салазкин. Бывают и такие.

Фиса. Бывают, вижу. (Уходит.)

Салазкин. Саня.

Саня. Что, Женя?

Салазкин. Так вот, Саня… вот так.

Саня. Вот так, Женя… Так вот.

Салазкин (с необыкновенной для него силой). Что я тебя люблю, ты знаешь. Я написал тебе об этом сорок писем… Может быть, больше, не считал. И никому ничего подобного я не говорил. И все мотивы моих писем, все их темы, вся музыка строк сводились к моим словам. Их всего три. «Я тобой живу». Ты, наверно, помнишь. Это случилось как раз на выпускных. Зина, как всегда, точна. Прошло два года. Слышишь? И опять я могу повторить те три слова. Но это — я. А ты?

Саня. Женя, а ты спросил меня тогда, назад два года, живу ли я тобой?

Салазкин. Не спросил.

Саня. Не спросил. И я считаю, что горе в том, что вы не спрашиваете. Иван у Зины ни о чем не спрашивал.

Салазкин. «Иван», «Иван»… Он — случай, а не общее явление. И меня он не трогает.

Саня. А меня трогает. Я не хочу встретиться с таким случаем.

Салазкин. Такого случая не будет. Я тобой живу. Но теперь я спрашиваю. Я так тебя люблю, что не могу представить себе, как можно взять эту руку, если рука… твоя рука ко мне не тянется. И только потому я так с тобой говорю, что знаю: ты живешь мною.

Саня. Женя, ты восхитителен. А еще что ты знаешь?

Салазкин. Еще я знаю, что ты живешь мною.

Саня. Слышу. А еще?

Салазкин. Ты живешь мною… мною… мною…

Появляется Укропов.

Укропов. Что ты кричишь? Ну кто так делает?

Салазкин. Я делаю, потому что я воюю за свое будущее.

Укропов. В будущем ты будешь жить при коммунизме.

Саня. Укропов неизменен.

Салазкин. Я хочу жить при коммунизме не один, а вдвоем.

Входит Зина.

Зина. Можете меня поздравить. Говорила со Львом Порошиным. С ходу предлагает работать у них над новой темой. Параллельно могу вести научную работу.

Укропов. Уж за твое-то будущее мы все спокойны.

Зина. А что у них? Переговоры зашли в тупик?

Укропов. Переговоры? У них? О чем?

Зина. О том, о чем переговариваются люди с тех пор, как научились говорить. И главным образом в их возрасте.

Укропов. Они? Не понимаю. Саня, кто Женьку называл уродом?

Саня. Я.

Укропов. А что теперь будет?

Саня. А теперь будет то, что я не буду называть его уродом.

Укропов. То-то я смотрю на Салазкина… не тот Салазкин.

Входит Фиса.

Фиса (Зине). Вас опять просили к телефону, но я сказала, что вы у нас в гостях и мы садимся за стол. А где же остальные?

Укропов. Куда-то скрылись.

Фиса. Что за новости! Сейчас найду. (Уходит.)

Саня. Не знаю, дорогой Укропов, тот ли наш Женя или не тот. Та ли Зина или не та. Наверно, все мы те. Но вы не понимаете, какие вы хорошие. Если бы вы знали, как я вас всех зауважала.

Укропов. Когда зауважала? До поездки на Запад или после?

Зина. Вот именно после… А Женю — исключительно. В превосходной степени.

Укропов. Очень интересно. Для того чтобы зауважать Женю, ей надо было посетить мир капитализма.

Саня. Не Женю одного, а всех вас, я сказала… в большом плане. Ты не мельчи. Нас увлекают западные книжки. Но жизнь на Западе вряд ли увлечет… словом, поездка поразительно ломает наши стандартные представления. А Женя… я его люблю. Может быть, давно, но он мешал мне понять и его и себя. И никакой он не урод. Он настоящий человек… умный, тонкий, излишне ироничный… тоже не беда. Ироничность и чуткость стоят рядом.

Появляется Фиса.

Фиса. Ишь ты, какую она ему рекламу делает. «Умный», «чуткий». Откуда ты все это узнала?

Саня. А он мне прислал сорок писем.

Фиса. Сорок. Надо же… Вот счастливая. А я как знала… и поросенок и шампанское. Пойдемте.

Укропов. Но где Вавка, где Томаз?

Фиса. Тише… Бредут сюда. Вообразите! Забрались в самые непроходимые колючие кусты… сидят и плачут… оба.

Зина. И Томаз плакал?

Фиса. И он… да как… ручьем. Молчите.

Появляются Вавочка и Томаз. Идут порознь. Головы опущены. Остановились. Пауза.

Укропов. Скажите, долго будет продолжаться эта мультипликация?

Тогда Вавочка приближается к Томазу и роняет голову ему на грудь.

Вавочка. Томаз, я никогда больше не назову тебя ничтожным.

Томаз. Вавочка, дорогая, неправда, назовешь… но все равно… все равно… Мы проживем вместе до семидесяти лет, как мой незабвенный дядя Самсония. Зина, ты смотришь на нас с симпатией. Скажи, почему ты смотришь на нас с симпатией?

Зина. А потому, Томаз, что жизнь все же рапсодия… и, как утверждают некоторые оптимисты, — голубая.

Занавес

Альберт Эйнштейн

Трагедия в девяти эпизодах, с прологом и эпилогом

Пьеса завершена Алексеем Волгарем

Действующие лица

Эйнштейн Альберт

Меллинген Дизи — финансист

Фей Роз-Мари — молодая богатая американка

Притчард Антуан — физик

Анхилита — мексиканка, его возлюбленная

ЧЕТА СРЕДНИХ АМЕРИКАНЦЕВ

Адамс Элла

Адамс Чарльз

Гордон Гарри — физик

Сенатор

Издатель

Байрон Дик

Эпштейн Чезаре — музыкант

Мисс Джойс — секретарь Меллингена

Джюли — лаборантка

Врач

Король шляп

Великосветский репортер

Дама средних лет

Дама в красном

Студент

Садовник

Гости, прислуга

Пролог

В Принстоне ночью возле коттеджа, где поселились Эйнштейны. В окнах нет света. Меллинген.

Меллинген (в раздумье). Мерсер-стрит… Абсолютно точно, Мерсер-стрит, сто двенадцать… Но эти милые сооружения невыносимо похожи друг на друга… И хоть бы где-нибудь светилось окно… И ни одной живой фигуры… Неужели в этом Принстоне^[50] живут, как в раю, и ложатся спать с курами?.. Печально… Что же делать?.. Нечего делать… Надо поворачивать оглобли… В конечном счете, во всем виноват один идиот. Я не буду называть его имени… Это просто позор — не разыскать в Принстоне Альберта Эйнштейна… О-о! Судьба начинает сдаваться… Сюда движется живой человек.

Входит студент.

Сэр…

Студент. Да.

Меллинген. Простите за беспокойство…

Студент. Пожалуйста, я не занят…

Меллинген. Не знаете ли вы, в каком из этих коттеджей поселился приехавший из Европы Альберт Эйнштейн?

Студент. Эйнштейн… А кто он такой?

Меллинген. Как вам сказать… Вы не видели последних номеров газет?

Студент. Я газет не читаю… У меня много других занятий.

Меллинген. Но тогда мне просто интересно, с кем я имею удовольствие беседовать?

Студент. Я студент богословского факультета.

Меллинген. И вы ничего не слыхали о таком ученом, как Альберт Эйнштейн?

Студент. Может быть, и слыхал, но забыл…

Меллинген. Плохо, сударь… Я, конечно, не имею права делать вам замечаний, но думаю, что сам господь бог будет вами недоволен.

Студент. Чтобы говорить о господе боге, надо иметь элементарное представление о нем.

Меллинген. Виноват, сэр.

Студент. Так-то… (Уходит.)

Меллинген. Нет, это был не человек… Это мистика.

Входит Чезаре.

Чезаре. Друг, чего вы хотите от этих святых?.. Может быть, он неделю не ел мяса. Вы хотите увидеть Эйнштейна. Я тоже.

Меллинген. И вы тоже не можете найти его дом?

Чезаре. Это проще всего. Вот этот дом и есть его дом.

Меллинген. Дорогой мой, вы же меня выручили.

Чезаре. Выручил… но что из этого? Я обошел дом вокруг ровно пятьдесят раз. Обойти его можно за минуту. Значит, я здесь хожу около часу. Там, с южной стороны, на втором этаже есть окно от потолка до пола, точнее сказать, сплошное стекло… И там дубы или что-то в этом роде вокруг газона… Я плохо разбираюсь в зелени. Но не в этом дело… Я спускался вниз по лужайке и мог видеть его за этой стеклянной стеной и понял, что там его кабинет… Он сидел откинувшись в старом кресле и дымил трубкой… И можете себе представить такую странную вещь… У него нет письменного стола, какой должен быть у профессора.

Меллинген. А что же там есть?

Чезаре. Понятия не имею… Какая-то старинная вещь на точеных ножках, которые стоят не прямо, а вот так… (Показал.) Иногда он с крышки этого стола брал какие-то бумажки, смотрел на них и клал обратно. Лампа светила справа, и мне хорошо было видно, как он вопросительно поднимает брови и зачем-то накручивает волосы на виске на указательный палец правой руки.

Меллинген. Я чувствую, что вы поэт, но все-таки подсматривать…

Чезаре. Не мог! Вы слышите… не мог… Из Нью-Йорка в третий раз я езжу в этот город. У меня нет машины… Хотя я и умею править. Я не поэт…

Меллинген. Это дела не меняет.

Чезаре. И каждый раз — провал.

Меллинген. У вас есть причина видеть Альберта Эйнштейна?

Чезаре. Никакой…

Меллинген. Понятно… Значит, больше чем причина.

Чезаре. А у вас?

Меллинген. Я хотел доставить себе удовольствие лично пригласить его к себе на прием… но без карты запутался на этих дорогах, заехал черт знает куда и, как видите, опоздал.

Чезаре. Вам хорошо, вы можете пригласить его на прием, а я не могу. Я что?.. Скрипач из джаза… Чезаре… А вы… простите… С кем имею счастье познакомиться?

Меллинген. Меллинген…

Чезаре. Как?.. Меллинген… Тот?

Меллинген. Если вы имеете в виду меня, то тот.

Чезаре. Ого… С вами шутить нельзя.

Меллинген. Наоборот. Я люблю шутку.

Чезаре. Я же в том смысле, что вы не шуточная личность.

Меллинген. Оставим мою личность… И решим, что же нам делать. Теперь все-таки нас двое, это уже как-никак почти корпорация. Скажите, он продолжает пребывать в своем кабинете?

Чезаре. Нет… Вдруг свет погас… потом чуть осветилось окно в углу справа от нас… Там, надо думать, его спальня.

Меллинген. Да… плохо. Скоро двенадцать… Ну что ж. Пожелаем доброй ночи мистеру Эйнштейну. Я оставлю в ящике для писем свою визитную карточку, и поедем в Нью-Йорк. По дороге завернем в мой клуб и немного выпьем с горя. Вы не возражаете, мистер Чезаре?

Дверь в коттедже медленно открылась. Кто-то в дверях.

Чезаре (в порыве). Мистер Эйнштейн!..

Кто-то. Не он, не он… Он давно спит.

Чезаре. Извините…

Кто-то. Я слышу голоса. Подумал, снова репортеры.

Чезаре. Нет-нет, мы не репортеры.

Кто-то. Послушайте, ребята, никто из вас не курит трубки?

Чезаре. Нет… А что случилось?

Кто-то. Несчастье… кончился табак.

Чезаре. У мистера Эйнштейна?

Кто-то. Да. У него.

Чезаре. Но он же спит.

Кто-то. У него бессонница… и, как назло, вышел табак.

Меллинген удаляется. Зашуршала машина.

Чезаре. Сейчас будет табак. Отличный.

Кто-то. Тронут. Благодарю. Я подожду.

Чезаре. Вы дворецкий?

Кто-то. Я?.. Нет. Увы. Один только раз в жизни я видел дворецкого. Это было в Англии. У лорда. Монумент! Я только гость в этом доме.

Чезаре. Какое горе… так и не довелось увидеть мистера Эйнштейна. Мне так хотелось с ним потолковать о жизни…

Кто-то. Но он лишь физик… При том теперь как будто полночь.

Чезаре. Да… понимаю.

Кто-то. А тот, что уехал, он тоже хотел потолковать о жизни?

Чезаре. Нет. Он видный житель Нью-Йорка… Может, слыхали? Дизи Меллинген… большое банковское дело. Мистер Меллинген приехал пригласить Эйнштейна на прием, который он устраивает в его честь. Но у него что-то случилось по дороге, и он опоздал… Он хочет оставить свою визитную карточку. Скажите мне, какой он…

Кто-то. Кто?

Чезаре. Эйнштейн…

Кто-то. Человек, я полагаю, как все… Курит трубку и сейчас страдает от своей забывчивости.

Чезаре. Табак у него будет. А это правда, будто он любит скрипку?

Кто-то. Любит.

Чезаре. И хорошо играет?

Кто-то. Так себе…

Чезаре. Я сам скрипач… играл в оркестре… сейчас работаю в солидном джазе… Рентабельно… Передайте мистеру Эйнштейну, что я мечтаю сыграть вместе с ним… Мы можем скрыться в храм… Я знаю старинный храм… Нигде не найдете такой акустики. Мы будем с ним играть, как кинонегры… Они запираются в каком-нибудь уединенном клубе и всю ночь играют только для себя… Этого никто не должен слышать. Там они играют, как святые. Я не могу устроить прием в честь великого человека, но этот подарок я ему сделаю. Скажите ему, что он останется доволен.

Кто-то. По-моему, он будет счастлив. А как он вас найдет?

Чезаре. Я сам его найду… Как только вернемся из турне по Европе.

Кто-то. Значит, это случится не так скоро… Жаль. А ваше имя?

Чезаре. Чезаре…

Кто-то. Итальянец.

Чезаре. Да. Приблизительно. Бежал от фашистов.

Появляется Меллинген.

Меллинген (передает пакет Чезаре). Достал… с трудом… Это не в Нью-Йорке… (К стоящему в дверях.) Прошу вас, сэр, принести мое извинение доктору Эйнштейну и передать эту карточку… Я и мои друзья будем бесконечно счастливы провести вместе с ним вечер, какой он выберет.

Кто-то. Безусловно выберет… Должен же он поблагодарить вас за табак… Ну что вы! Зачем так много? Хорошо. Благодарю. Доброй ночи, милые люди.

Чезаре. Доброй ночи. Возьмите адрес храма.

Кто-то. Спасибо.

Дверь так же медленно и тихо закрылась.

Чезаре. Клянусь, это был он!

Меллинген. Вы с ума сошли…

Чезаре. Клянусь, это был Эйнштейн… Он мог позволить себе эту шутку… Он — человек, а его мучают всякие идиоты.

Меллинген. Благодарю, но я готов сойти за идиота, раз мы здесь вместе с вами.

Чезаре. Он… он… в его голосе было много смеха… И потом я видел его голову… Голова библейского пророка… Я видел свет на его волосах… Голова светилась.

Меллинген. Мистер Чезаре, так или иначе — все прошло великолепно. Теперь он курит и посмеивается. А мы… ну, мы, пожалуй, походим на пару привидений. Если это был действительно он, то их было три. Жизнь всегда чуть нереальна. Иначе она была бы невыносимой. Вам в Нью-Йорк? Мне тоже. Поехали! (Обернувшись к дому.) Доброй ночи, мистер Эйнштейн.

Входит студент.

Студент(Меллингену). Сэр, вы продолжаете разыскивать дом Альберта Эйнштейна? Вот его дом.

Меллинген. Спасибо, молодой человек. Мы это знаем.

Студент. Но я еще хочу сказать вам два слова. Я узнал, кто он такой… Он великий человек. Мой друг математик сказал мне по телефону, что я настоящая дубина, если так ответил вам.

Меллинген. Счастлив за вас и за вашего друга. Прощайте.

Чезаре и Меллинген уходят.

Студент. Неужели в этом пустынном мире еще живут великие люди?.. О господи!

Эпизод первый

Зал, обитый розовым шелком. Много электрического света. Вечер. Праздничное общество богатых людей Америки. Провинциальный городок под Нью-Йорком. Появляется мисс Джойс. Она ставит на одинокий маленький столик сифон с водой. Прислуга разносит напитки. Сдержанный говор. Затем появляется Меллинген, хозяин этого дома.

Меллинген. Мисс Джойс, все, что он скажет, запишите… даже такие слова, которые могут показаться незначительными.

Мисс Джойс. Я так делаю всегда.

Меллинген. Не обижайтесь. (Шутливо.) Я осмелился вам напомнить об этом, потому что сегодня вы будете записывать гения.

Мисс Джойс. Стенограмма бесстрастна к уму и глупости. Когда будет играть трио?

Меллинген. Я скажу… Сначала мы дадим нашу королеву джаза… А на десерт — то, что я выбрал из Моцарта. Но где же он? Кто мне его представит?

Мисс Джойс. Мистер Эйнштейн исчез.

Меллинген. Не понимаю.

Мисс Джойс. До вашей виллы ему ехать из Принстона ровно семь минут. Он выехал из дома ровно двадцать пять минут тому назад. Я позвоню в полицию.

Меллинген. Не волнуйтесь, его не украли. С учеными всегда происходят недоразумения. Надо послать дворецкого на перекресток. Позовите Смита.

Мисс Джойс. Дворецкий тоже исчез.

Меллинген (весело. Он вообще жизнерадостен до эксцентричности). Вот это уже интересно. Подождем развязки. Смешно вмешивать в это дело полицию. Как давно я не был в моем милом городке. Начинаю забывать лица знакомых. Кто эта старая женщина?

Мисс Джойс. Это леди Розини, и она, как всегда, влюблена в вас.

Меллинген. Помню. Но между нами разница в тысячу лет.

Мисс Джойс. Она этого не знает.

Меллинген. А тот черноглазый мальчик?.. Я его впервые вижу.

Мисс Джойс. Тот мальчик делает шляпы. Он придумал новую ленту, и теперь он король шляп. Его предприятие выросло в пять раз. Сейчас он показывает девушкам, как танцуют чарльстон.

Меллинген. Что ни год, то новый танец. Я и не слыхал.

Мисс Джойс. Смотрите. Сейчас в зал входит самая счастливая пара этого сезона. У них была лучшая свадьба года. А тот красивый господин с горящими глазами, который как раз кланяется вам, — наш знаменитый ученый и друг Альберта Эйнштейна, доктор Притчард.

Меллинген. Ах, это Антуан… Я его знаю с детства.

Мисс Джойс. А вот и наш сенатор…

Меллинген (рад). Грубиян и забияка, как всякий свинопас с Дикого Запада. Рядом с ним как раз торговец свиными консервами со своей костлявой супругой.

Мисс Джойс. Любовница напротив. Смотрит на нас и прикрывается цветами. Прекрасна, как дьявол.

Меллинген. Вижу. Но дьявол все-таки прекрасней, когда он делается женщиной. У вас здесь весело. Дела идут — вот в чем суть. Мальчики делаются королями шляп, а свинопасы — сенаторами. Великая страна.

Мисс Джойс (прежним тоном гида). В углу с сигарой и пепел стряхивает на ковер…

Меллинген (в тон мисс Джойс)….ковру это не повредит.

Мисс Джойс…. мистический поэт. Представитель нашей художественной интеллигенции.

Сенатор подходит к Меллингену. Рукопожатие и хлопки по плечу.

Сенатор. Лучше сказать — художественной сволочи. Но, может быть, он славный малый, как всякий недоразвитый субъект.

Мисс Джойс. Напротив. Он очень развит.

Сенатор. Этого не может быть. Мужчина, если он нормально развит, стихов или романов сочинять не станет. Это дело недоносков.

Меллинген. Мисс Джойс, попросите сюда Притчарда.

Мисс Джойс уходит и немедленно возвращается с Притчардом.

Добрый день, док. Рад вас видеть. Садитесь. Говоря серьезно, это становится неприличным. Мистер Эйнштейн ставит меня в идиотское положение. Мне сказали, вы его личный друг?

Притчард. О нет… Он прислал мне отзыв о моих уравнениях, опубликованных в Париже. Мы переписываемся, и только. Дружба с ним была бы для меня высшим счастьем.

Меллинген. Может быть, и так. Но он ставит меня в идиотское положение. Мисс Джойс, выясните, куда же все-таки делся наш гость.

Мисс Джойс уходит..

Сенатор. Можно не возражать, если он набивает себе цену. Но, может быть, он ни во что не ставит этот прием?

Притчард. Я лично не знаком с великим физиком. И не знаю, как он держится в обществе.

Вбегает Фей. В руках туфли.

Фей (патетически). В этого человека можно влюбиться.

Меллинген. Ты сначала обуйся. И друзей надо узнавать.

Фей. Подожди, не мешай. (Окружающим.) Вы слышите? Альберт Эйнштейн, автор теории относительности, принял здешнего дворецкого Смита за хозяина этого дома. Они там долго и горячо беседуют, и оба в восторге. Я сняла туфли и ходила следом за ними. Безумно интересно. (Надевает туфли, Меллингену.) Здравствуй, Дизи, и не дуйся.

Меллинген. Здравствуй, детка. Дорогая, не надо делать все слишком по-американски. И не стоит раздувать недоразумения. Мы поставим великого ученого в неловкое положение.

Гости. Да-да…

— Не стоит раздувать.

— Не нужно его ставить в неловкое положение.

Сенатор. Видно, в приличный дом пришел впервые.

Фей. Он восхитителен, как ребенок… Так светятся глаза лишь у детей. Но ясность детских глаз — это отсутствие опыта, а глаза Эйнштейна — это неисчерпаемая мудрость. Я ошалела, когда он говорил Смиту о мирах. Оказывается, миры имеют свои биографии, свои лица, свой стиль… миры живут, как мы… как люди.

Меллинген. Фей, ты похорошела. Как идут дела любви? Пора бы замуж.

Фей. Ты, как всегда, неоригинален.

Меллинген. Трудно быть оригинальнее тебя…

Фей…. И я в него влюбилась.

Меллинген. Он, кажется, не так уж молод.

Фей. Люди, подобные Эйнштейну, не имеют возраста. Люди, подобные ему, вечно юны.

Вбегает великосветский репортер. В руке портативный микрофон.

Великосветский репортер. Черт знает что… Он не ученый! Такими ученые не бывают… Что о нем сказать… Мало того, что он не умеет отличить слуги от хозяина дома, он смахивает на обыкновенного коммивояжера.

Входит Эйнштейн. Молчание и любопытство всех. Ему страшно весело. Что-то его поразило. Оглядывается. Снимает очки, протирает. Снова осматривается. Пожимает плечами.

Эйнштейн (мягко и виновато). Господа… здравствуйте. Прошу извинить мою неосведомленность. Здешнего сотрудника я принял за хозяина этого дома. Господин Смит так дорого одет и великолепный собеседник.

Фей. Еще один анекдот прибавится о странном докторе Эйнштейне.

Эйнштейн. Разве?.. Впрочем, прибавится. Но как же нам исправить положение?

Фей (берет под руку Эйнштейна). Пойдемте, господин великий человек, знакомиться с хозяином. Он не так дорого одет, как его дворецкий, и неважный собеседник. Но он, скажу вам на ухо, он почти… или уже миллиардер. Этого пока никто точно не знает.

Эйнштейн. А вы?.. Простите. Вы дочь?

Фей. О нет! Не дочь и победнее. По сравнению с ним я нищая. Итак, беседуйте. Весь цивилизованный мир затаил дыхание и смотрит на вас двоих.

Меллинген. Благодарю, что вы приняли мое приглашение. Хотите виски, сода?

Эйнштейн. О да… конечно.

Воцаряется тишина. И сама собой возникает огромная пантомимическая сцена, когда на фоне толпы, горящей любопытством, ловящей каждое слово, муссирующей, неуемной, Эйнштейн беседует с Меллингеном.

Беседуя с вами… то есть там… с вашим дворецким… я страшно напрягался. И порядочно устал.

Меллинген. Поэтому теперь давайте поговорим без напряжения.

Эйнштейн (вдруг, заливаясь смехом). Я, наверно, скажу детскую фразу, но я ее скажу. Я впервые встречаю настоящего миллиардера. Мне хочется до вас дотронуться.

Меллинген (искренне весело). А мне — до вас. Знаете что? Давайте потрогаем друг друга.

Эйнштейн. Давайте.

Оба смеются.

Меллинген. Прощупаем друг друга.

Эйнштейн. Вот именно — прощупаем. Но вы действительно миллиардер? (В сторону Фей.) Эта девушка умеет пошутить.

Меллинген. Молодость… Все они у нас задорные. Я банкир. Но личное мое состояние не дошло до миллиарда. Мне делают рекламу.

Эйнштейн. Мне передавали, что вы — друг Франклина Рузвельта^[51].

Меллинген. Да, мы давно знаем друг друга. Мы оба старые демократы. Теперь, когда он сделался президентом, я иногда информирую его о большом бизнесе. Как вам понравилась Америка?

Эйнштейн. Я не впервые здесь… И могу искренне сказать, что я люблю Америку. Один мудрый медик из Лондона мне сказал, что после пятидесяти лет ничего не меняют. А мне пришлось искать новое местожительство. Я приехал сюда как на родину. Навсегда.

Меллинген. У Америки много теневых сторон.

Эйнштейн. Это всегда так. Древние говорили, что рядом с добром живет зло, с теплом — холод, с водою — суша, со светом — тьма. С ничем — что-то.

Меллинген (мягко и с интересом). А ничто существует?

Эйнштейн. Конечно, существует и ничто.

Меллинген. Вы в бога верите?

Эйнштейн. О да.

Меллинген. А что такое бог, по-вашему?

Эйнштейн. По-видимому, то, что разлито повсюду как источник разума. Даже в пустоте.

Меллинген. Какой же это бог… что-то не то.

Эйнштейн. Это бог Спинозы^[52].

Сенатор (прислушиваясь в стороне). Все-таки верит в бога.

Меллинген. Спиноза?.. Знаю… тот еврей, которого его сородичи отлучили и прокляли.

Эйнштейн. Да-да… Удивительное проклятие. Оно полно бессилия. «Да будет он проклят днем и ночью. Да будет проклят, когда ложится и когда встает ото сна. Да будет проклят при выходе и входе»… Очень много всего. Когда много слов, то мало силы.

Меллинген (дружески). Смотрите, сэр, наши попы не лучше других. Они тоже могут рассердиться, когда узнают, что вы верите в какого-то бога Спинозы.

Эйнштейн. Это не вера, какую требуют они. Я не религиозен.

Меллинген. Тогда вы просто безбожник. Тем хуже… Но я тоже хотел задать вам детский вопрос. Как вы сделались гением?

Эйнштейн. Да, меня иногда называют чем-то в этом роде… Люди любят это слово. Лично мне оно непонятно.

Меллинген. Но почему? Разве ваша формула взаимосвязи материи и энергии не гениальна? Ведь она сделала современный мир тем, чем сделал его в свое время Прометей, когда дал людям огонь. Вы смеетесь. Я вас понимаю. Может быть, вы смеялись и тогда, когда открыли эту формулу. Скажите, как это произошло?

Эйнштейн. Но при чем тут гениальность? Я скромный земной человек, который пытался познать субстанцию вселенной. И кажется, из этой затеи у меня ничего не вышло… Я всегда оставляю больше вопросов без ответов, чем ответов на вопросы. Просто людям скучно жить, когда некого назвать гением.

Меллинген. Здорово!

Эйнштейн. Для того чтобы узнать что-то в этом мире, надо упорно думать об одном и том же этак лет пять-шесть. Но без эмоции не бывает искания истины.

Меллинген. О чем же можно думать так долго?

Эйнштейн. О той же пустоте хотя бы.

Меллинген. О пустоте… страшно… брр. С ума сойдешь!

Великосветский репортер. Как я об этом расскажу моим радиослушателям? Что скажут нормальные люди, если они услышат, что господин Эйнштейн шесть лет думал о пустоте?

Меллинген. А теперь я хочу узнать у вас: в чем главная проблема нашего времени?

Эйнштейн. Простите… А я хотел от вас узнать…

Меллинген. Пожалуйста…

Эйнштейн. Как можно заработать такую кучу денег одному человеку?

Меллинген. Этим делом занимался мой отец, а начал дед. Но и я прибавил кое-что.

Эйнштейн. Вы для меня чудо.

Меллинген. Может быть, чудовище?

Эйнштейн. Все, что превосходит наши скромные понятия, либо чудесно, либо чудовищно. Вы не сердитесь. Одно может перейти в другое.

Меллинген. Чудесное может стать чудовищным. Мне такая мысль в голову не приходила. С вами, сэр, надо быть начеку…

Входит Байрон. Сильно навеселе. Черная шляпа, трость. Гости шокированы. Молчание.

Байрон. Так что же здесь происходит? Ах, Эйнштейн? Прекрасно. А девочки? Девочек не предусмотрено. Блистательно, но невыносимо скучно. Чему же радоваться, не понимаю. (Удаляется.)

Меллинген (Эйнштейну). Не удивляйтесь. Нашу непосредственность принимают за несерьезность. Глубокая ошибка. Американцы — серьезный народ. И, говоря серьезно, эта страна — вообще чудо.

Эйнштейн. Я согласен. У меня самого ощущение чуда.

Меллинген. Приятно. Очень.

Эйнштейн. Когда я вошел в этот зал, меня сбил с ног розовый свет. Я снял очки — ощущение чуда не изменилось.

Меллинген. Я не понимаю, что вы сказали, мой друг?

Фей (гостям, вдохновенно). Вот наконец среди нас появился умный человек. Господин великий человек, вы еще и умный человек. Мы — мир розовых очков. Все мы — розовые от беспредметного удовольствия. У нас все самое розовое. У нас розовый президент, розовый бизнес и даже розовые доллары. (Сенатору.) Мистер сенатор, возьмите бокал и произнесите ваш спич. Вы давно хотите это сделать.

Сенатор. Милая моя, ты, кажется, подражаешь тому парню в черной шляпе. Отвратительная модель. Подонок.

Фей. Он не подонок.

Сенатор. А что же?

Фей. Характер.

Сенатор. Отщепенец.

Фей. Может быть, сэр. Но где же ваш спич?

Сенатор. Когда Фей говорит, я всегда перестаю что-нибудь понимать. Но я принимаю ее вызов. Я готов выпить за здоровье уважаемого джентльмена, который все время улыбается. Это по-американски… Я люблю, когда джентльмены улыбаются. Неулыбающиеся джентльмены меня приводят в ярость. Они — красные, черт их подери. Мне кажется, что этот джентльмен не красный. И это уже хорошо, хотя я понятия не имею, чем он знаменит и что делает. Я думаю, что этого вообще никто из нас не знает. Вполне возможно, что этот джентльмен и сам не знает, чем он знаменит.

Эйнштейн. Наконец сказана истинная правда… Иногда я сам так думаю.

Сенатор. Вот видите, я прав. (Хлопает по плечу Эйнштейна). Вы славный парень. Теперь скажите, какое отношение имеет ваша теория относительности к религии?

Эйнштейн. Я отвечу вам так, как ответил одному епископу: никакого.

Сенатор. Однако ваша та самая теория относительности, о которой так много пишут, она страдает… мне говорили.

Меллинген. Перестань, что ты смыслишь в теории относительности?

Сенатор. А ты?

Меллинген. Я окончил Колумбийский^[53] и то по праву, но знаю об Эйнштейне все, что должен знать каждый культурный человек. (Гостям.) Разрешите мне по этому поводу высказать свои мысли, хотя я только банкир.

Сенатор (доверительно, Эйнштейну). Мы любим выдавать себя за птиц высокого полета.

Меллинген (берет бокал). Леди и джентльмены, я с восторгом рекомендую вашему обществу Альберта Эйнштейна. На мой взгляд, он неподражаем и велик. Величие — страшная ноша, но он умеет ее нести со смехом, и это хорошо. Я недавно читал, что все сделанное им не может уместиться в рамки одного столетия… Да, представьте себе! Умы одного столетия, масштабы, методы, уровни не могут исчерпать его открытий. Мой ученый друг Антуан Притчард говорит, что теория относительности — это будущее господство человека в космосе и многое другое. Далее, мне известно, что он гигант, потому что стоит на вершинах страшных по своей смелости проблем… Он гениален потому, что верит в способность человека понять эти проблемы. И он переплыл океан для того, чтобы поселиться в этой стране. От вашего имени мне хочется заверить его, что он найдет здесь людей, способных понять его до конца.

Эйнштейн (берет бокал). Дамы и господа. (Пауза). Не знаю. Я ничего не знаю о том странном человеке, которого наш добрый хозяин называет гением… Такого человека в действительности не существует. Это я знаю. Поверьте мне. Моя личность так же проста, эгоистична и преисполнена амбиций, как всякая другая. Для меня слово «гений» звучит странно и, поверьте, смешно. Мне повезло. Природа дала мне хорошее чувство реальности и ответственности, но я всегда буду рисковать принять истину за ложь и ложь — за истину. Я не ищу истины в своем сознании. Я ее ищу там, куда может проникнуть мое сознание. Может быть, поэтому мне удалось кое-что понять в структуре мира. Вот и все.

С некоторой торжественностью Меллинген пожимает руку Эйнштейну и треплет его по плечу с дружеским выражением лица. Аплодируя, гости устремляются к ним, и получается что-то похожее на очередь пожимающих руку Эйнштейна. Фей стоит рядом, называя вполголоса имена гостей.

Сенатор (вырывается вперед). Простите, господа. Мистер Эйнштейн говорил сейчас об ответственности. Я хочу знать, что это такое?

Эйнштейн. По-моему, это Галилей… костер… «А все-таки вертится…»^[54].

Меллинген. Вы говорите о чести науки?

Эйнштейн. Но честь без ответственности гроша ломаного не стоит.

Сенатор. Хорошо. Я отвечаю перед своими избирателями. Это понятно. Но мистер Эйнштейн только теоретик…

Меллинген. Послушай, милый мой, у этого теоретика больше избирателей, чем у всех сенаторов вместе взятых за сто лет.

Сенатор. Потомство… Может быть… Я не буду спорить…

К Фей подходит издатель.

Издатель. Фей, раз вы взяли на себя роль гида, представьте меня доктору Эйнштейну…

Фей (Эйнштейну). Мистер… (Имени не слышно.)

Издатель. И вдобавок еще сенатор.

Издатель. Слышите, доктор, сколько яду.

Эйнштейн. Конечно, слышу. Я вспомнил свою молодость…

Издатель. Как раз о молодости я хотел сказать вам. По моим соображениям уже тридцать лет тому назад вы должны были остановиться. А вы не останавливаетесь. Я слышал, что вы сейчас создаете нечто новое… феноменальное…

Эйнштейн. Боюсь, что это нечто останется только феноменальным.

Издатель. Пусть. Не мне судить о вашей теории единого поля… Но я слышал, что она так же колоссальна, как проста. Мне посчастливилось встречаться с Эдисоном… Вы — родные братья. Он тоже никогда не мог остановиться… Присмотритесь к американскому народу. Европе хочется до слез, чтобы мы остановились, а мы не останавливаемся…

Фей. Вот это уже говорит настоящий сенатор.

Издатель. И говорит серьезно.

Эйнштейн. А русские?

Издатель. Русские?.. Они — загадка. Но они не останавливаются и, конечно, хотят, чтобы остановились мы.

Фей. А мы хотим, чтобы остановились они.

Издатель. Тоже верно.

Эйнштейн. Это звучит смешно, как в мольеровских комедиях, но не дай бог, если такая веселая ситуация превратится в шекспировскую трагедию. Не хотел бы я дожить до того дня, когда вы столкнетесь с ними.

Издатель. Мы не столкнемся с ними. Мы завтрашние союзники. Вы это увидите.

Эйнштейн. А Гитлер это знает?

Издатель. Знает, но не верит. Он дурак, а дураки восторженны…

Меллинген. Простите… сейчас будет петь наша знаменитая певица… Их у нас называют стар — звезда… Фей, пойди за нею. Что-то она долго занимается собой…

Фей. С удовольствием… Господин великий человек, вы сейчас снизитесь до джазового пения… Но какое это удивительное пение! (Уходит.)

Издатель. Вас не шокируют странности этой девушки?

Эйнштейн. В молодости я был такой же забияка, как она… Шокируют тупицы. А она умница.

Меллинген. Выйдет замуж — и от ее эксцентричности ничего не останется.

Возвращается Фей.

Фей. Артистка сбежала.

Меллинген. Фей, не шути.

Фей. Пойди и посмотри сам. Оставила белые перчатки… Кто-то ей сказал, что она будет петь перед пророком… У нее сразу же сел голос. А на перчатке карандашом написано: «Больна. Простите. Уезжаю».

Король шляп. Сел голос… Работа на рекламу.

Фей. Ну, знаешь, если бы мне сказали, что я буду петь перед пророком, я тоже бы сбежала. Учти, что она верующая и поет на богослужениях.

Эйнштейн. Как, в джазе — и на богослужениях?!

Меллинген. Не удивляйтесь. Вы в Америке. (Поднял руку.)

Заиграла музыка.

Дама средних лет. Мистер Эйнштейн. Подарите мне минуту. Я хочу получить ваш автограф.

Эйнштейн. С удовольствием, мадам.

Подходит дама в красном. Молча протягивает блокнот. Эйнштейн расписывается.

Дама в красном. Мерси. Гранд мерси. (Величественно отходит.)

Эйнштейн. Кто она?

Фей. Председательница общества дочерей Иисуса.

Эйнштейн. Какое это имеет отношение к богу?

Фей (с интонацией Эйнштейна). Я отвечу вам, как вы ответили одному епископу: никакого.

Эйнштейн. Это так отрадно.

Фей. Адамсы — мои друзья… Элла, Чарли. Я очень люблю их, и вам советую к ним присмотреться. Городишко наш тупой и скучный.

Элла. Город не может быть тупым, Фей.

Фей. Ого… Целые страны могут тупеть.

Чарльз. Мы скромные люди, профессор, но что касается американского образа жизни, то можем вам помочь в нем разобраться.

Эйнштейн. Мне у вас очень нравится… Но образ жизни… вот сейчас… ничего не могу понять… Здесь так шумно… я как-то нетрезв…

Элла. В этой шумной стране легко помереть в одиночестве. (Приветливо.) Чарли, дай дорогу Притчарду.

Притчард стоит рядом в нерешительности и волнении.

Чарльз. Антуан Притчард, наш знаменитый физик.

Эйнштейн (восторг). Здесь! Притчард! Антуан! Как тривиальны наши представления… Вы же красавец!

Фей. Природа редко дает людям все… ему — дала.

Эйнштейн. Идите же сюда, Притчард… дайте вас обнять.

Притчард (радость и смятение). В эту минуту надо молчать… или сказать что-то очень простое. Но рвутся вперед неуместные слова. Я хочу сказать, что жил не зря… О доктор, о учитель, как хорошо, что вы приехали в эту страну!

Эйнштейн (заливаясь смехом). Учитель… Я учитель?! Что вы! Отовсюду меня выгоняли, как никудышного профессора.

Притчард. В это слово я хотел вложить не профессорский, а иной смысл… высший.

Эйнштейн. Бросьте высший смысл. Я давно мечтаю вас обнять за ваши парижские уравнения.

Фей. Уравнения? Математика? Конечно, ужас!

Притчард. Математика не ужас, а художественная работа с очень твердым материалом, мисс… (Эйнштейну.) Я страшно сомневаюсь в этих уравнениях.

Эйнштейн (почти восторг). Это безумно интересно! Вы сомневаетесь! Простите, дорогой мой, я представлял вас вполне законченным, а законченные люди в большинстве — недалекие. Вот видите, как плохо я о вас думал.

Притчард. Моя беда в обратном… Я ни на чем не могу остановиться.

Эйнштейн (живо, с весельем). И не останавливайтесь! Если я что-нибудь сделал для науки, то только потому, что сомневался и ни на чем не мог остановиться. И до сих пор остановиться не могу. А кажется, пора бы… Как?.. Пора?.. Или потяну еще?

Фей. Неужели вам нужны комплименты?

Эйнштейн. Нужны. Я, конечно, знаю, на что способен, но хочется услышать и от других. В особенности от таких, как вы.

Фей. Я не скажу вам ничего. Пусть это сделает мистер Притчард. Он смотрит на меня с ненавистью. Он уже ревнует.

Притчард (чуть задет). Мы незнакомы…

Фей. Зато я знаю вас. Вы же звезда. Вас показывают на экране. И вы там выглядите обаятельнее всех киноактеров мира и еще разочарованным.

Эйнштейн (счастлив). Вижу, пора вас познакомить. (Притчарду.) Моя новая приятельница… Мисс…

Фей. Мисс Фей.

Притчард. Фей… Это красиво… Поэтично…

Фей. «Фей» — это старая обувная фирма. Я, как говорится, отпрыск древнего рода средних богачей Америки… А вы супермен и душка.

Эйнштейн. Вы на нее не обижайтесь. Она называет меня «господином великим человеком», я не обижаюсь. Так как же с вашими уравнениями? С удовольствием послушаю, в чем вы сомневаетесь. Готов поспорить.

Фей. Затеять здесь ученый диспут было бы восхитительно. Но сейчас начнутся танцы. Вас затолкают. Знаете что? Пойдемте отсюда. Вашего отсутствия никто и не заметит. Это даже сделает вам рекламу. Поехали. Захватите вашего последователя, который молится на вас. И пошли отсюда.

Эйнштейн. По-моему, неловко.

Фей. Вам все сойдет, раз Дизи назвал вас гением. Он действительно друг президента.

Притчард. А куда же вы хотите ехать?

Фей. К Адамсам. (Эйнштейну.) Там вы увидите настоящую Америку.

Эйнштейн. А здесь разве не Америка?

Фей. Настоящая Америка не состоит из одних миллиардеров. Их очень мало. Поехали к Адамсам.

Эйнштейн. Если разрешите, мы это сделаем в другой раз…

Фей. Тогда пошли в сад. (Берет Эйнштейна и Притчарда под руки.)

Все трое незаметно уходят.

Эпизод второй

Старые деревья. Беседка. Из освещенных окон доносится музыка. Фей, Эйнштейн и Притчард идут молча.

Фей. Вот видите. Я ошиблась. Вместо танцев гостей решили услаждать Моцартом.

Притчард (останавливаясь). Почему вы даже о Моцарте говорите с иронией?

Фей. Потому что мне смешно, когда в этих домах подражают венской аристократии прошлого века. (Эйнштейну.) Сегодня я прочла в одном журнале массу небылиц про вас. Но то, что вы любите музыку, конечно, правда?

Эйнштейн. Правда.

Фей. Мы жить не можем без сенсаций. Там написали, что вы играете на скрипке.

Эйнштейн. Тоже правда.

Фей. Тогда, быть может, правда, что вы романтик… или мистик. Вы уединяетесь со своей скрипкой, выбираете для этого старинные храмы, играете с нажимом…

Эйнштейн (смеясь). Ах, негодяи! Так и написали «с нажимом»? Это надо учесть на будущее… Но как они все это узнают?.. Романтик — может быть. Мистик — нет… Скрипач… немного… Моцарт для меня… этого мне и не выразить никогда… Для меня Моцарт сливается с теоретической физикой. Там беспредельность высшей математики, как беспредельность высших музыкальных построений. Работы Антуана Притчарда покорили меня своей красивой логикой. Это уже эстетика, нечто бесконечно прекрасное в мире познания. Словом, я не умею говорить, но гении музыки стоят рядом с гениями физики.

Притчард (по-итальянски). Тогда вы Моцарт современной физики.

Фей. Не понимаю.

Притчард. Моцарт — это чудо гениальности.

Эйнштейн. Весьма польщен, но этого Моцарта на всем земном шаре понимает не более тридцати человек.

Фей. Больше. Тысячи. В том журнале написано, что теперь вас понимают отдельные студенты, а еще недавно вашу теорию понимали лишь тринадцать человек в мире.

Эйнштейн. Когда-то человек не мог посчитать своих овец. Арифметика была для него той же теорией относительности…

Притчард. А теперь сообщения огромной важности могут быть сделаны одним звуком, одним тире…

Пауза. Появляется Байрон.

Байрон. Эй, вы! Как вы называетесь? Высший свет, кажется? Элита! Мне хочется вас повеселить. Мистер Гитлер забирает Чехословакию. Мистер Гитлер сейчас по радио кричит об этом на весь мир. Русские проводят большие маневры противовоздушной обороны. У них в Ленинграде полное затемнение. Развеселил я вас или нет? Вам нравится делать вид, будто вы упиваетесь этой дохлой музыкой. Доброй ночи! Гитлер живет по ту сторону земного шара. А мы здесь сами! Мы элита! (Уходит.)

Эйнштейн (Фей, Притчарду, тревожно). Кто этот господин, почему он так ведет себя?.. Ему можно верить?

Притчард. Я не знаю.

Фей. Он из богатого дома… Назвался Байроном… бросил вызов обществу. Буря в стакане воды. Но вещи говорит всегда серьезные.

Эйнштейн. Если правда, что они проглотили Чехословакию, то надо кричать.

Фей. Пусть кричит мистер Гитлер. Не унывайте. Наш бал в разгаре. Розовый шелк переливается, как в раю. Или вам уже не кажется наш мир розовым?

Эйнштейн (с болью). Миссис… мисс, простите, я плохо говорю на американском языке, но несчастье на всех языках есть несчастье. Гитлеровскую войну может предотвратить только всемирное стихийное бедствие.

Фей. Американский язык забыл слово «несчастье». Здесь не любят уныния.

Крадучись, подходит король шляп. Следом идет Меллинген под руку с сенатором.

Король шляп. Мистер Эйнштейн, разрешите пожать вашу руку. (Пожал.) Вот и все… Видно, вас расстроил этот несчастный тип.

Эйнштейн. Несчастный — может быть, но тип — не думаю… По-моему, он очень умный человек. Вы поняли, что он сказал?

Король шляп. Мистер Эйнштейн, бросьте политику. Пусть политикой занимается наш умный папа в Белом доме. (Очень быстро оглядывается на Меллингена).

Тот грозит ему пальцем.

(Берет Эйнштейна под руку и уводит в сторону.) Хотите рассеяться? Очень помогает. У меня собственный самолет, и мы прыгнем с вами в Лос-Анджелес. Я вам не предлагаю крайних развлечений. Я их не выношу. Но в киногороде вы встретите очаровательных артистов.

Эйнштейн. Позвольте мне чуть-чуть подумать… одному.

Меллинген (взял под руку короля шляп). Не надо, мальчик, мучить хороших людей.

Король шляп. Вы же не слыхали, что я ему предлагаю.

Меллинген. Не слыхал, но знаю. Я знаю вас и всех таких, как вы. Уйдите.

Король шляп. Благодарю вас. Я, кажется, зарвался. (Уходит.)

Подходит великосветский репортер.

Великосветский репортер (Эйнштейну). Доктор, скажите несколько слов в микрофон. Вас услышит вся Америка.

Эйнштейн (смятение). Что я скажу?

Фей. Говорите, что вы безумно счастливы, что Америка в вас поверила.

Эйнштейн. Да-да…

Фей. Вот и скажите.

Эйнштейн (в микрофон). Сюда я привез мои лучшие надежды и верю, что в этой стране я могу осуществить свое жизненное назначение. Я очень счастлив, господа. Больше ничего не могу сказать.

Великосветский репортер благодарит и удаляется.

Фей. Ого… Трагично. Но ваши трагические ноты ни до кого не дойдут.

Подходит садовник.

Садовник. Мистер Эйнштейн. Я простой человек и здешний садовник, а вы так знамениты. Мне очень хочется пожать вашу руку.

Рукопожатие.

Фей (садовнику). А вы знаете, чем знаменит Альберт Эйнштейн?

Садовник. Не знаю, мисс. Но я думаю, что небесные вещи мистера Эйнштейна — это для богатых, а бедным подходят вещи земные.

Эйнштейн. Это, конечно, не так. Но вы подумайте, какую мысль выразил этот человек: идеализм для богатых, а для бедных подходит материализм. И он прав.

Эйнштейн, Фей, Притчард, садовник отходят. На первый план выходят Меллинген и сенатор.

Сенатор. Что ты скажешь о мистере Эйнштейне?

Меллинген (иронически). А мне хочется услышать, что думает о нем мой друг сенатор?

Сенатор. Хорошо. Я скажу. Кого ты пригласил в свой дом? Он же красный.

Меллинген. Он? Ты нездоров. Этого я не ожидал даже от тебя… Впрочем, ты и Рузвельта считаешь красным.

Сенатор. Ты знаешь, я здоров как буйвол, а он красный, и нечего перед ним вилять хвостом, будь он хоть сам Ньютон.

Меллинген. Да, Ньютон и даже больше.

Сенатор. Это не важно. Я хочу знать, для чего тебе понадобился этот Эйнштейн?

Меллинген, не отвечая, вынимает сигару, любуется ею и передает сенатору… Тот закуривает. Раздается выстрел.

Иди к дьяволу. Я ненавижу эти идиотские шутки.

Меллинген (смеется до самозабвения). Вот другая, настоящая. Лучше нет в мире…

Сенатор. Я знаю твои идиотские шутки.

Меллинген. Клянусь, настоящая «гавана».

Сенатор закуривает. Раздается два выстрела.

Сенатор. Слушайте, сэр! Это высший идиотизм.

Меллинген (смеясь, как прежде). Ошибка. Я напутал. Клянусь. Вот третья.

Сенатор. Ни за что не поверю.

Меллинген. Будешь жалеть. (Закуривает.) Мне этот сорт делают по специальному заказу. Больше нет. Тебе остается следить за дымом.

Сенатор. Я хочу знать, что ты думаешь о мистере Эйнштейне?

Меллинген (раскуривая сигару). Забавный человек… Довольно интересен. Личность! (Курит.) В науке — гений. Большой, громадный… Его, конечно, будут у нас рекламировать. Практически Америке он ничего дать не может. (Подумал.) Приятен он — не очень. Из утонченных… Дон-Кихот… Вместо того чтобы думать о положении частицы в пространстве, этот странный физик все время думает о положении человека в современном мире. Им все не так… Все они похожи друг на друга. А без них нельзя. Нельзя, я знаю. Ничего не выйдет. (Увидел Фей.) Фей, подойди к нам.

Фей подходит.

Меллинген. Женщины проницательнее нас. Фей у нас умница. Скажи, что ты думаешь о нем… об Эйнштейне.

Фей. Дитя… дитя, которое явилось в этот грязный мир слишком рано… трагически рано… из будущего.

Меллинген. Вот как!

Фей. Да, так… трагически рано.

Эпизод третий

Большая черная школьная доска на белой стене. Много света. На доске два знака из Менделеевской таблицы: «92» и «56». Под ними жирно написанный знак вопроса. Входит Гарри Гордон.

Гордон (раздраженно). Здесь тоже никого. Значит, я не туда попал… Или здесь у них происходит то же самое, что и там, в Колумбийском?

Входит Джюли.

Джюли (в смятении). Вы давно в этом кабинете?

Гордон. Какой же это кабинет. Непохоже.

Джюли (сердится). Да, мистер… я не знаю, кто вы… это есть рабочий кабинет доктора Эйнштейна.

Гордон (веселясь). Как же он здесь работает?

Джюли. Очень хорошо работает. Просто у доски… с мелком в руке. Зачем вы сюда вошли?

Гордон. Чтобы увидеться с доктором Эйнштейном.

Джюли. Вы с ним знакомы?

Гордон. Да, я знаком с ним.

Джюли. Часто с ним видитесь?

Гордон. Увы, девочка, не часто. Я с ним не виделся с того дня, когда мы здесь собрались, чтобы похоронить его жену. Значит, три года.

Джюли (успокаиваясь). Ах, вон что… вы не чужой… из этих.

Гордон. О да… Я как раз из их компании. Но что вас беспокоит?

Джюли подбегает к доске и стирает цифры.

Это? Девяносто два… пятьдесят шесть… Более или менее понятно.

Джюли (перебивая). Вы не должны… Боже, какая я… Меня послали стереть цифры, а я принялась болтать с вами.

Гордон (усмешка). Если так, то уж сотрите знак вопроса. В нем-то и вся суть.

Джюли. Вы думаете?

Гордон. Полагаю, что так. Тот, кто вас послал сюда, он тоже обеспокоен… как вы?

Джюли. Обеспокоен. Он велел мне стереть эти цифры.

Гордон. Великолепно. Бор^[55] здесь?

Джюли. Бор… Я не знаю, что за Бор.

Гордон. Нильс Бор. Он вчера прибыл в Америку. Вы, видимо, сотрудница физических лабораторий, надо знать имя Бора.

Джюли. Простите, профессор Бор из Европы. Да, он к нам приехал сегодня. Странный. Говорит шепотом.

Гордон (как бы про себя). Это он. Вчера он был в Нью-Йорке у Ферми^[56], сегодня — здесь. Вы присутствуете при величайшем из моментов истории человечества, дитя мое. Кажется, Бор привез из Европы деление урана. (Подходит к доске, пишет те же цифры.) Уран — девяносто второй элемент таблицы Менделеева. Барий — пятьдесят шестой… Не так ли, девочка?

Джюли. Мистер… кто вы? Вы не должны…

Гордон. А знак вопроса, который вы так и не стерли, означает изумление, недоумение… может быть, восторг. Речь идет о разломе ядра урана на две половинки.

Джюли. Я не все понимаю, о чем вы говорите, но вы не должны… Доктор будет расстроен, если узнает, что вы прочли эти цифры.

Гордон. Доктор Эйнштейн, девочка, мудрец, а мудрецы наивны. Великий Менделеев дал нам азбуку, а мы теперь учимся складывать по ней новые слова… Слово «деление» у всех на языке, но ваш мэтр думает, что его можно стереть. Антуан Притчард тоже здесь?

Джюли. Боже, да вы все знаете. Я вас прошу, не выдавайте меня. Доктор будет очень огорчен. Мы все боимся его огорчать.

Гордон. Успокойтесь. Мэтр не должен огорчаться. В его жизни настал великий день.

Стремительно входит Эйнштейн, за ним — Притчард.

Эйнштейн (не видит Гордона). Когда в девятнадцатом году Резерфорд^[57] в Англии расколол ядро атома азота, я говорил о том же самом, о чем вам говорю сейчас. Человечество не готово работать с энергией атома.

Джюли уходит.

Притчард (Эйнштейну). Гордон вовремя приехал в Принстон. (Гордону.) Здесь происходят потрясающие события, мой друг.

Гордон (с удивлением и долей иронии). Но наш мэтр говорит, что мы не готовы работать с энергией атома. Я не раз читал эти ваши слова.

Эйнштейн. Слова… Вы их не забыли?

Гордон. Но как же… много писали и о том, что вы не верите в самую возможность человека работать с энергией атома.

Эйнштейн. Да, не верил. Не хотел верить. Цепенел при мысли о чудовище…

Гордон (изумлен). О каком чудовище?!

Эйнштейн. О том, что прячется от нас за этой милой фразой «энергия атома». Резерфорд говорил о том, что внутриатомная энергия в серьезных размерах есть сущий вздор.

Гордон. Но теперь нельзя сказать, что это сущий вздор.

Эйнштейн. Прошу прощения, я хочу довести мою идею до конца. Не верил, потом не хотел верить и не содействовал.

Гордон. Как — не содействовал?

Притчард. Гарри, нельзя так. Вы как-то агрессивны…

Гордон. Пойми, Антуан, здесь не простой спор. С тех пор, как появилась в мире знаменитая формула Эйнштейна о взаимосвязи массы и энергии, как можно говорить, что не содействовал? Вы родоначальник нового века в науке. Вы римский папа современной физики…

Эйнштейн (теряя самообладание). «Папа»!.. «Родоначальник»!.. «Предтеча»!.. «Гений»! К черту пап! К черту гениев!

Гордон (улыбка). Не я… сам Ланжевен^[58] вас так назвал. Посылайте его к черту.

Эйнштейн. Тоже… знаете ли… сомнительные комплименты.

Гордон. Тогда весь мир вам говорит сомнительные комплименты.

Притчард. Очень странный спор. Скажите, Гарри, что вас так волнует?

Гордон (волнение). Я ехал в Принстон, как мусульманин в Мекку^[59]… простите за избитое сравнение… но это так и есть. Мне хотелось стать перед вами на колени, Альберт Эйнштейн. Все мы, кто делает физику в Америке, знаем, что случилось здесь. Мы ликуем.

Эйнштейн. Зачем же передо мною на колени? Станьте перед Бором! Это (указал на цифры) не мое — его. Профессор Ган^[60] в Берлине, Ирен и Фредерик Жолио-Кюри^[61] в Париже… Мало ли было великолепных опытов с ядром? (В сторону Притчарда). Кланяйтесь ему. Еще вчера он был у финиша. И не о пальме первенства надо нам теперь думать. Сейчас надо думать о другом.

Гордон. О чем другом?

Дальнейший диалог ведется медленно, как бы через силу, с паузами.

Эйнштейн. Скрыть…

Притчард. Я понял!

Эйнштейн. Скрыть… на долгие годы… лучше навсегда… Скрыть, что энергия атома реальна. Сказать словами мудрого ирландца Резерфорда: «Внутриатомная энергия в больших размерах есть сущий вздор»… и все…

Гордон. Какая печальная идея!

Эйнштейн. Печальная, я знаю… ужасная идея.

Гордон. Но зачем, скажите!

Эйнштейн (у доски). Мы где-то близко от самой субстанции. Мы бродим где-то рядом с богом. Можно пожимать плечами, можно сказать, что я сошел с ума. Субстанция, бог, природа — для меня все это едино и реально… важно понять, что мы затеваем игру с чем-то сокровенным… Я не мистик, но я боюсь мести, которой может ответить нам потревоженная природа. Я призываю вас, молодые люди… заклинаю… умоляю… Надо скрыть… все!

Гордон. Сегодня мне позвонил профессор Ферми. Он посчитал количество калорий и в восторге от своих подсчетов. Ферми повторял мне: «Пришла пора для прекрасной физики».

Притчард. Гарри, не усложняйте дела. Если Эйнштейн будет настаивать, то и Ферми согласится. Что бы то ни было, у нас есть один авторитет!

Гордон. Вы что же, хотите удушить науку?

Эйнштейн. Это не наука, а часть ее, притом ничтожная, не лучшая.

Гордон. Не знаю. Не буду спорить. (Эйнштейну.) С вами не спорят. Вам подчиняются. И я пошел бы за вами… но не уподобляемся ли мы той девушке-лаборантке, которая прибежала сюда стирать ваши надписи? Время гениальных одиночек прошло. Что вы сделаете с немцами, если они будут работать с энергией атома? И может статься, что профессор Ган в Берлине давно опередил всех нас…

Притчард. Профессор Гордон говорит дело. Увы, он прав. С немцами теперь не свяжешься, не договоришься. Но чему вы радуетесь, Гарри?

Гордон (торжественно). С тех пор, как человек открыл огонь, он ничего не сделал лучшего.

Эйнштейн (с болью, горечью). Ну, значит, я отстал от вашего цивилизованного человека. Боюсь. Старик. Наивен. Вы молоды. Дерзать хотите. Не боитесь. Я тоскую. Вы в восторге. И что я могу с вами сделать? Ничего. (Уходит.)

Гордон. Что скажешь, Антуан?

Притчард. Ничего не понимаю. Он в каком-то отчаянии и рассуждает, как дитя.

Гордон (жестко). Нет, друг мой, он не дитя. Он великий политик и хочет устраниться. Точней, он устраняется. Он, как никто в мире, видит грандиозные последствия современных открытий… остановить он ничего не может. Он хочет что-то сохранить в том идеально-чистом виде, в каком была его наука до сих пор.

Притчард. А ты считаешь, что разлом ядра урана не есть идеально-чистая наука?

Гордон. Какого черта притворяться… Мы высвободили чудовище… Эйнштейн прав… Это чудовище, какого не знал мир.

Эпизод четвертый

Нью-Йорк. Кабинет Меллингена. Тонкие линии белого металла и стекло. Единственный низкий столик, кресла по числу присутствующих. Лето. Жарко. Окна раскрыты. Ветер. Эйнштейн, Притчард, Гордон, Меллинген. Все в белых рубашках с засученными рукавами, лишь Эйнштейн в старомодном пиджаке, в сандалиях, шляпа рядом на полу. Трость.

Меллинген (продолжает). Мой дорогой Ант, вы, кажется, грешите марксизмом. А по марксизму финансовые тузы только и делают, что сколачивают деньгу. И это абсолютно верно. И поэтому мне крайне невыгодно пробивать дорогу вашему гениальному открытию. Мой банк дает деньги фирмам оружия. Поймите! На кой черт мне ваше новое оружие, которое заменяет тысячи пушек? Но я беру на себя миссию говорить с президентом… Почему? Наверно, все же потому, что я человек, а не счетная машина.

Притчард. Вы очень сложный человек, Дизи.

Меллинген. Так или иначе, я с вами, господа. Меня потряс ваш одержимый венгр, этот Лео Сциллард^[62]. Говорят, он блестящий физик. Он, кажется, у вас в первой пятерке. Могу добавить: и замечательный агитатор. Я теперь, как и он, считаю, что эту фантастическую бомбу можно сделать и надо делать. Но если мистер Эйнштейн не подпишет письма к президенту… Кто мне поверит? Время сказок прошло.

Притчард. Или пришло.

Эйнштейн. Дайте письмо.

Притчард (доля испуга). Вы его держите.

Эйнштейн (медленно читает, точно вдумываясь в скрытый смысл каждого слова). «Президенту Соединенных Штатов от Альберта Эйнштейна. Сэр. Некоторые новые работы Ферми и Сцилларда, сообщенные мне… (пауза) благодаря работам Жолио-Кюри и Ферми… (пауза) стало вероятным, что удается пустить в ход ядерную цепную реакцию… (Пауза). Я осведомлен о том, что Германия прекратила продажу урана…».

Пауза.

Меллинген. Если мистер Эйнштейн не подпишет, ничего не выйдет.

Эйнштейн (можно подумать, что он здесь наедине с собой). Энергия атома… Что это значит? Откуда она, эта энергия атома? Каков ее источник? У огня источник все то же солнце. А у нее? У нее другое происхождение… скрытое от человека самой природой за семью печатями, недоступное… Мы не только посягнули на эту тайну, мы хотим использовать ее для убийства… Вдумайтесь в эту фразу: «деление урана для создания оружия»… Господа, объясните мне, что мы делаем… я, кажется, плохо стал соображать…

Притчард. Это все понятно… мы посягаем на самое великое, что таила до сих пор природа. До расщепления ядра наука все же была свободна от того, что ей с ужасом предрекал Руссо. Он говорил: «Знайте раз и навсегда, что природа хотела оберечь нас от науки, подобно тому, как мать вырывает из рук своего ребенка опасное оружие. Все скрываемые ею от нас тайны являются злом…»

Эйнштейн. Руссо в данном случае — это катехизис. В природе нет ни добра, ни зла… Если бы мир не был разобщен, цепная реакция была бы для человечества величайшим благом и, конечно, ничуть не страшнее, чем изобретение спичек… Спички — это тоже страшно, когда они попадают в руки неразумных детей или поджигателей.

Гордон. Я не так эрудирован, как мой друг Антуан Притчард, поэтому цитат не будет. От себя я могу сказать, что Гитлер посягнет на любые тайны природы и ничто его не остановит от их применения для злодейства… Мы должны сделать все, чтобы атомные спички были у нас.

Притчард (до потрясения). Мы не хотим назвать имени той госпожи, которая стоит у нашего порога. Мы ее ненавидим. Она в самом деле отвратительна. Мы смертельно боимся, что она войдет в наши лаборатории, в наши дома, в наши души. Эта непрошеная гостья — политика… Но, кажется, она уже переступает порог… может быть, вошла. (Эйнштейну.) Вас она призвала сюда на Уолл-Стрит, нас она ставит перед вами на колени… Надо писать Рузвельту. Надо, учитель. Подумайте, что может произойти на свете, если вы не подпишете этого письма. Когда Гитлер первым взорвет такую бомбу, — а он-то уж ее взорвет, — как мы оправдаем тогда наше отвращение к политике? Исаак Ньютон, конечно, был счастливее нас в этом смысле, но я уверен в том, что, если бы Англии в то время угрожала гибель, он не стал бы колебаться. Архимед делал все, чтобы спасти свои Сиракузы…^[63] Да и Спиноза считал, что высшая добродетель в отличие от частной есть безопасность государства. Я согласен, что бомба чудовище. Дьявол. Все, что угодно. Пусть. Только бы это чудовище не оказалось в руках самых чудовищных мерзавцев, какие только были на земле. Я взываю к вашим чувствам. Пусть на этот раз чувства восторжествуют над принципами. Спасите наши души.

Эйнштейн. Прошло семь месяцев… Тогда мы были восхищены опытом Нильса Бора. Сейчас мы хотим предложить президенту… Я все-таки хочу понять, что мы делаем. (Читает.) «Одна-единственная бомба такого рода, будучи доставлена на корабле и взорвана в порту, может разрушить весь порт вместе с окружающей территорией…». Скажите, Притчард, вы, кажется, умеете предвидеть последствия эксперимента, вы уверены в том, что вместе с этой чудовищной адской машиной не разлетится на две половины земной шар?

Притчард (оторопел). Я не знаю… я не думал об этом. Вряд ли…

Эйнштейн (горькая усмешка). Вряд ли… Господа, вы не находите, что мы сошли с ума? Вы понимаете, что означает его «вряд ли»?

Меллинген (решительно и жестко). Я не намерен взрывать земной шар. Насколько я понял мысли Ферми и Лео Сцилларда, до этого дело не дойдет. Но смотрите сами. Получается так, что я заведую адом. Мне неприятно. В конце концов, вы пришли ко мне. Я отвечаю вам: без подписи Альберта Эйнштейна ничего не выйдет. Рузвельт обязательно спросит, что думает Эйнштейн? И если я ему скажу, что мистер Эйнштейн боится за судьбу земного шара, то Рузвельт вряд ли захочет продолжать этот разговор. Мистер Эйнштейн, вы меня ставите в ложное положение. Я отнюдь не кровожадное чудовище, а человек обыкновенный и, к сожалению, довольно мягкий.

Эйнштейн. Да-да… И я человек и тоже, к сожалению, довольно незащищенный. На меня можно повлиять. Положим, я подпишусь под этим письмом. Но не кажется ли вам странным само созвучие — Эйнштейн и бомба?

Притчард. Убийственный вопрос. Действительно, мы сходим с ума.

Гордон. Леонардо да Винчи, написавший «Тайную вечерю»^[64], рассчитывал пробойную силу своих осадных машин.

Эйнштейн. Я знаю.

Притчард. Но Альберт Эйнштейн не должен подписывать это письмо. Мы заставляем его как бы освятить своим именем самое страшное из орудий уничтожения.

Гордон. Ты хуже, чем хамелеон. Тот приспосабливается. А ты что делаешь? В таких делах не щеголяют тонкостями наших настроений. И в неповторимых исторических условиях отходит на задний план обычная этика. Есть беспощадная логика вещей. Либо мы сделаем эту бомбу, либо — немцы. Все прочее — набор более или менее красивых слов.

Эйнштейн. Увы, увы, я не умею так ясно мыслить в неповторимых исторических условиях, как это делает наш молодой друг Гарри Гордон.

Притчард. Все горе в том, что вы оказались сейчас в Америке. Правительство Соединенных Штатов все равно обратится к вам.

Меллинген. Почему же это — горе? Ант, я тебя совсем не понимаю. Вчера ты говорил, что это — счастье. И я согласен. Теперь ты говоришь, что это — горе… Таких противоречий я не понимаю.

Гордон. И никто не поймет.

Притчард. Мы все ничего не знаем. Таков этот мир.

Гордон. Опять красивые слова. Это говорил Сократ^[65] за миллионы дней до нашего времени. Какого черта! Теперь историю ломают за одни сутки. Пора бы что-то знать.

Эйнштейн. Знать надо, это верно. Но знаем ли мы, что случится завтра с нашим новым оружием? Эту штуку в три дня не сконструируешь. А вдруг мы ее создадим уже после того, как фашизм будет побежден? Зачем тогда она?

Меллинген. Мистер Эйнштейн, можете мне поверить, что эта бомба будет уничтожена в тот самый день, когда мы разгромим фашистов. Франклин Рузвельт не тот президент, и Америка не та страна… Даже тень мысли не должна прийти вам в голову, что наш народ использует это новое оружие в каких-то низменных целях.

Эйнштейн. Народ… о да.

Меллинген. Я понимаю ваши сомнения. Вы дальновидны. И все же мне очень горько. Неужели вы можете допустить сомнение относительно чести и совести нашего президента? Вы пишете Франклину Рузвельту?

Эйнштейн молча подписывает документ, молча прощается со всеми и удаляется.

Эпизод пятый

Берег океана.

Притчард, Гордон, Фей, Анхилита.

Притчард и Гордон (отплясывают танец диких, поют).

Гордон. Не так надо петь, Антуан. Надо петь, как наш Армстронг^[66] поет… по-негритянски… с хрипом.

Притчард (он пьянее Гордона). Я не могу быть негром. Я могу быть белым. Белому весело, черт подери всех.

Фей. Антуан, дорогой мой, я ни за что бы не подумала, что вы способны так…

Притчард. Как?

Фей. Веселиться.

Притчард (сентиментально). Но вы не знаете, почему физики сошли с ума… Девочки мои… бэби… как умеем говорить одни мы — настоящие американцы… Бэби, мы веселимся потому, что мы ликуем.

Фей. Аргумент не так уж убедителен… даже для бэби.

Притчард. Но что я вам могу сказать? Ничего не могу. Я должен ликовать с замкнутыми устами. (Гордону.) Давай, как Луис Армстронг.

Притчард и Гордон поют: «Физики сошли с ума…» и т. д.

Не получается. Я люблю губастого Луиса, но он неподражаем. Негр вообще неподражаем. И мы не должны подражать неграм. Я пытаюсь быть глубоким, и тоже не получается. Хочу напиться.

Фей (наливает). Пожалуйста.

Притчард (декламирует). Хочу и не хочу…

Гордон. Начинается. Продолжай.

Притчард. И буду продолжать. Могу и не могу. Веселюсь и тоскую. Примитивно? Старо? Достоевский?

Гордон. Достоевский — это не примитивно.

Притчард. А у меня бессмысленные противоречия ребенка. Но они делаются значительными, загадочными, непостижимыми.

Гордон. Сюрреалистическими.

Притчард. Сюрреалистическими, экзистенциональными, абстракционными, потому что ребенок окончил три университета… Зачем?

Фей. Антуан, вы, между прочим, немножко болтун.

Притчард (растягивается на земле). Я буду спать. Будите меня в тот момент, когда на горизонте появятся Адамсы с Эйнштейном. Я хочу сказать банальность. Кажется, четыре года… да, именно четыре года пролетело с тех пор, как мы на этом берегу напрасно ждали нашего Эйнштейна. Потом, когда мы его увидели… Я никогда не забуду, как он сказал: «У меня умерла моя жена и лучший друг…» Но как летит время! Куда оно летит? Куда? Никто не знает. А ведь оно летит куда-то.

Фей (Анхилите). Опять будем готовить сэндвичи для птиц?

Анхилита. Готовьте, Фей. Они приедут. Люди умирают однажды.

Фей. Вы… о чем?

Анхилита. Я о том, что жена мистера Эйнштейна могла умереть один раз.

Фей. Странно вы говорите… может быть, только со мной так. Не любите меня.

Анхилита. Вы ни в чем не виноваты. (Гордону.) Вы очень откровенно изучаете меня.

Гордон. Да, откровенно говоря, я хотел бы ухаживать за вами.

Анхилита. А что это такое — ухаживать?

Гордон. Это значит говорить приятные вещи, поцеловать ваши глаза… и не везет. Антуан, как всегда, впереди. Только вот не понимаю, зачем ему одновременно… Антуан, зачем?

Притчард. Я сплю. Говорите что хотите.

Анхилита (точно Антуана и нет рядом). «Одновременно»… Легко понять, о чем вы. «Одновременно» в прошлом. Теперь уже другое. Скажите, что случилось? Вы оба неподдельно счастливы. Антуан не притворяется. Я же его знаю.

Гордон. Влюблен.

Анхилита. Не увиливайте. Вы не влюблены и сошли с ума. А вы-то умеете сдерживаться.

Гордон. И я сошел с ума.

Фей (которая теперь подошла ближе к ним, а до сих пор не слушала). Они помалкивают. Но Адамсы утверждают, что физики затевают что-то сенсационное.

Гордон. В этой стране собрались величайшие ученые. Нильс Бор, Ферми, Сциллард — далее этих имен достаточно, чтобы создать академию всемирного значения. (Тише, как бы доверительно.) Но Антуан… это наша звезда первой величины. Антуан Притчард… Когда-нибудь весь мир узнает, какое предприятие вел Антуан Притчард. Я считаю, что теперь мы снова возвращаемся к жрецам. Сегодня говорят о жрецах науки несколько насмешливо, но скоро придется призадуматься… Жрецы науки сами становятся чудом. Они способны вызвать бурю и послать на землю гром. И Антуан, как всегда, впереди.

Фей. Как вы, господа, самодовольны.

Гордон. Мисс спрашивает, что случилось. Я отвечаю: мы празднуем день рождения чудесной физики… Мы счастливы… Чудесная физика уравняла ученых с высокопоставленным светом, управляющим судьбами Америки. Но величие людей, делающих чудесную физику, еще впереди.

Фей. Боже мой, как вы оба сегодня красноречивы. Просто вас пригласили работать на военную промышленность.

Гордон. Мисс, вы точны до совершенства. Я не шучу. (Антуану.) Жрец, спать не стоит. Раскиснешь, а день только начинается. Пойдем-ка выкупаемся, так будет лучше.

Притчард. Гарри, ты хорошо говорил. Какой ты чудный малый.

Гордон. Этому малому уже за сорок.

Притчард. Какая ерунда. Мы молоды, как волны океана. Пойдем.

Фей. Вы оба так переполнены самими собой, что не замечаете рядом живых существ.

Анхилита. Пусть выкупаются.

Притчард и Гордон уходят.

Я хочу с вами говорить.

Фей. Я знаю. Но это будет сложно… может быть, опасно.

Анхилита (глухо и безразлично). Нет… четыре года назад, когда мы были здесь, мне хотелось перекусить вам горло. Теперь ничего не хочется. Я так устала от сложных разговоров, от сложных поступков, что к черту все это. Он вам сказал то, что наши мамы называют предложением?

Фей. Нет. И, кажется, не собирается.

Анхилита. Потерпите — сделает.

Фей вскидывается, готовая к отпору.

Вы независимая, гордая, деньги… И все-таки он вам нравится. Любовь? Не знаю. Вы когда-то говорили — «любовь, как смерть». Словом, что-то беспокоящее. Он так устроен, что должен беспокоить. К своему природному обаянию он прибавляет деланное, потому что хочет нравиться всем…

Фей. Вы все-таки спросите, хочу я это слушать или нет.

Анхилита. Хотите.

Фей (до крика). Нет, я не хочу.

Анхилита. Значит, боитесь узнать правду, которую подозреваете.

Фей. А зачем вы пристаете ко мне с этой правдой? Чего вы добиваетесь? Хотите мне помочь? Не верю. (Вдруг просто, мягко, печально.) Анхилита, как это печально… Я выступаю в роли соперницы, мне в самом деле очень нужно узнать правду об этом человеке. Он умеет очаровать, повести за собой, и я начинаю сдавать.

Анхилита (недружелюбно). Браво, браво… Вы сказали самое главное. Да, он может повести за собой. Но куда? Никуда. Он до азбучности точно доказал мне, как прогнил наш западный мир, он, как проповедник, как пастор, разжигал во мне святую ненависть к богатым классам… Теперь он женится на обладательнице миллионов.

Фей. Может быть, мы все-таки пощадим Антуана Притчарда? Может быть, миллионы здесь ни при чем?

Анхилита. О, да-да-да. Я не точно выразилась. Его почти не интересуют ваши миллионы.

Фей. Почти…

Анхилита. У него всегда «почти». Он не возьмет у вас ни одного чека, но и не откажется от самых дорогих удовольствий. Он просто любит мир богатых классов.

Фей. Вы его презираете?

Анхилита. Теперь это прошло. Антуан недостоин презрения, потому что он… Нет-нет, я могу говорить о нем бесконечно… Потому что молилась…

Фей. Молитесь?

Анхилита. Да, молюсь… прошлому. И хватит о нем.

Входят Притчард и Гордон.

Притчард. До сих пор не приехали?

Фей. Едут… смотрите!

Притчард. Гарри, сюда! Девочки, где наше шампанское? Или не надо? Гарри, давай плясать. Пусть принимают нас как хотят… мне плевать. Пляши!

Гордон. Ты — мое высшее начальство. Пляшу.

Притчард и Гордон не так непосредственно, как вначале, поют, приплясывая, «Физики сошли с ума…». Входят Адамсы и Эйнштейн.

Эйнштейн (добродушен и внимателен). Еще… еще… Так, ребята… так. (После того как Притчард и Гордон перестали петь.) Милая песенка. Но я в ней оставил бы только «тра-ра-ра». Там есть настроение.

Чарльз. Здравствуйте, леди и джентльмены. Наконец мы все вместе.

Элла. Девочки, что с вами?

Фей. Минута раздумья. У каждого человека бывает минута раздумья.

Притчард (восторженность). Друзья мои, тогда я предлагаю выпить за раздумья. Все прекрасное, что создал человек, родилось в раздумьях

Эйнштейн. Раздумья? Да. Но если очень долго — начинает утомлять. Признаюсь, я не ждал найти у вас подобное веселье. Значит, случилось что-то очень радостное, если в наше время вы так хорошо настроены: Понимаю. Верней, догадываюсь. Вы молоды, и сам черт вам не брат. Я тоже был таким. Вы начинаете неслыханный эксперимент. Понимаю. Что там у вас нового, ребята?

Притчард. Сначала выпьем за человеческие раздумья, а потом мы вам расскажем о фантастических делах, которые начинаются где-то далеко в индейской пустыне.

Гордон (мгновенно трезвея). Антуан, ты ничего не расскажешь. И потом, какая пустыня? О чем ты говоришь? Мэтр, очень жаль, но мы вам ничего не расскажем.

Эйнштейн (оскорблен до потрясения). Мистер Гордон, вы серьезно говорили мне те странные вещи, которые я услыхал? Или это от вина и солнца?

Гордон. От вина и солнца я предостерегаю моего друга Антуана. А что вас удивило в моих словах?

Эйнштейн. Удивило… можно и так выразиться.

Чарльз. У вас секреты от Эйнштейна?! У вас…

Гордон. Да, секреты. Не наши личные, а государственные.

Чарльз. Мистер Эйнштейн, не стоит обращать внимания. Гарри всегда несколько резок. Так нельзя, Гарри.

Притчард. Не надо заострять. Гарри исходит из реального положения вещей. Я сам еще пока не могу привыкнуть.

Эйнштейн. Ладно. Не будем заострять… Я только хочу напомнить вам, Притчард… когда вы однажды назвали меня Моцартом физики, я подумал, как мне повезло, что со мною рядом никогда не было Сальери^[67]… (Поднимает бокал.) А теперь выпьем за раздумья. (С бокалом.) Многого, значит, мы не предусмотрели. Мы — дети, не политики. Так нам и надо. Если тайны от меня… в той отрасли, где я действительно что-то значу… тайны… то моя наука, моя дорогая физика — уже не дочь мне… а проститутка, за которой следит полиция.

Анхилита (в порыве). О чем вы говорите, мудрый человек? Вы Микеланджело^[68] современного мира!

Притчард. Анха, мы не любим этого. Надо помнить, что все ученые люди, а Эйнштейн больше всех человек.

Анхилита. Я не сама это придумала. Я повторяю ваши слова. (Эйнштейну.) Это Притчард мне говорил, что труд, который вы на себя взяли, можно сравнить с колоссальными масштабами Микеланджело.

Эйнштейн. Милая девушка. Мне всегда был неприятен культ моей личности… Колосс… гигант… пирамида. Это самое нелепое, что обо мне говорят.

Анхилита. И еще Антуан говорил, что за вашей теорией относительности стоит циклотрон, микромир, атомная энергия, космонавтика и телевидение, которое я очень люблю.

Гордон. Ого! Мэтр, вы слышите? Оказывается, Антуан еще и блистательный популяризатор.

Анхилита. А разве теория единого поля — это не колоссальная работа? Гравитационное поле и многое другое, чего мы, простые смертные, почти не представляем себе… Ну вот, они смеются.

Эйнштейн. Но вы же спорите со мной, не с ними. Их мы прогоним. Уходите, мальчики.

Анхилита. Я не боюсь их. Свою мысль я умею доводить до конца.

Гордон. Простите. Свою мысль или Притчарда?

Анхилита. Я сказала — свою мысль.

Притчард. Мысль… поскорее, мысль!

Анхилита. Вот океан… у берегов Америки… в час полдня, окрашенный прекрасной зыбью бриза… Зеленый океан.

Гордон. Стихи?

Анхилита. Стихи. Мы видим этот океан вблизи. До нас доходит его запах. Нам хорошо. Но каждый смертный должен знать, что океан у берегов Америки и у берегов Сибири в любой час, при тихом ветерке и страшном шторме, когда человеку хорошо и когда ему страшно, этот океан есть то самое, что он увидит в капле воды.

Притчард. Смотрите!.. Неплохо.

Анхилита. Капля воды и океан управляются единым законом вселенной от галактик до песчинки. Все это нам кажется простой истиной, но она еще никем не доказана. Доктор Эйнштейн, как же вы могли сравнивать свою науку с продажной девкой, если единственный человек в мире, взявшийся создать единую теорию, это вы?

Гордон. Ну, знаете… Я никого не знаю, кто решился бы так вопрошать.

Эйнштейн. Будут вопрошать. Еще при нашей жизни. Вы увидите. Наступают иные времена. Мальчики, вам будет страшно трудно сохранить чистой совесть перед простыми смертными.

Гордон. А что это значит?

Эйнштейн. Очень немного. Нужно радоваться и страдать вместе с людьми и быть честными в науке. Честными, и только. (Поднял камешек. Задумчиво.) Мир будет, а человека не будет. (Возмущенно.) И это теперь, когда человечество почти готово сделать неживое живым… (Бросил камешек. С горечью.) И живое — мертвым.

Эпизод шестой

Ночь. Окно. Отблески реклам. Иногда доносится музыка. Очертания комнаты исчезли в полумраке. Столик с лампой, кровать у старомодное кресло. Эйнштейн, врач.

Врач (корректен, монотонен и несколько раздражен). Вы больны, надо же это понять, мистер профессор. К вам все прилипает. Вы интеллект ранимый. Поэтому вам не следует сейчас читать газет. Книги еще куда ни шло… Что вы читаете? (Берет книгу.) Спиноза? Странно. Зачем вам это нужно? (Читает.) «О различии между истиной и истинной идеей». Далее, «если спросят, что такое истина вне зависимости от истинной идеи, то надо также спросить, что такое белое без белого тела»? Не понимаю, зачем вам это?

Эйнштейн. Чтобы иметь какое-то понятие об истинном и ложном.

Врач. Неужели вы не знаете?

Эйнштейн. Знаю, но не всегда.

Врач. И вам помогает Спиноза?

Эйнштейн. Очень.

Врач. Притом вы много курите.

Эйнштейн. Надо же отличаться от этой койки хотя бы тем, что куришь… и много. (Грустно.) Раньше я клялся моей покойной жене, что выкуриваю только одну трубку за день, и она мне говорила: «Альбертоле, ты плохой математик». А теперь я могу курить много и некого обманывать…

Врач. И много мыслите.

Эйнштейн. Все, что не мыслит, мертво, говоря философски. Придет и ко мне эта пора… надеюсь, не так скоро.

Врач. Не следует размышлять о смерти.

Эйнштейн. Э-э нет… Я привык к космическим процессам… Смерть — такая же реальность, как всякая другая. Я уже устроил свои похороны, и мне очень приятно. А вы мой спутник на этой дороге. Вам я расскажу.

Врач. Как?.. Вы считаете, что я вас веду к могиле?

Эйнштейн. Когда машина стареет, портится и ее чинят, то до чего-нибудь обязательно дочинятся. Но могилы не будет. Меня сожгут… И понимаете, какая штука. Речей не будет. Ни одного венка с изречениями… «Почтенному, уважаемому, дорогому…» не будет. И только близкие. Я их посчитал. Двенадцать. Здорово?

Врач. Двенадцать близких? Так мало?

Эйнштейн. Не мало. Великое множество людей думает, что у них много близких, а в действительности — ни одной души.

Врач. Вы мне не нравитесь как больной. Вам никогда не была свойственна мрачная минорность.

Эйнштейн. В это самое мгновение в снегах России умирают тысячи людей с той и с другой стороны, и у них нет домашних врачей, которые бы контролировали их настроения. Подумайте, мой друг, о чем мы говорим.

Врач. Самое главное — здоровье. Все остальное относительно, как утверждает ваша теория. Поверьте мне, мистер профессор. И доброй ночи. (Уходит.)

Эйнштейн. В мире многое можно переделать, но тупость — никогда.

Врач возвращается.

Врач. К вам просится какой-то странный человек.

Эйнштейн. Пусть войдет. Я люблю странных людей.

Врач. Только, прошу вас, ненадолго и не вставайте. Дайте слово.

Эйнштейн. Даю, даю. В мои годы ценят время… даже минуты.

Врач уходит. Входит Чезаре.

Чезаре (патетично). Учитель!..

Эйнштейн. Говорите просто.

Чезаре. Не могу.

Эйнштейн. Тогда молчите.

Чезаре. У меня никого нет. Я беженец. Ради бога, выслушайте меня, Альберт Эйнштейн.

Эйнштейн. Только говорите просто.

Чезаре. Я постараюсь. Неужели вы ничего не сделаете для своего народа?

Эйнштейн. Дальше.

Чезаре. Это все.

Эйнштейн. Кто вас послал ко мне?

Чезаре. Мое окровавленное сердце.

Эйнштейн. Пожалуйста, попроще.

Чезаре. Значит, вас уже ничего не может тронуть. Вы как бог.

Эйнштейн. Простите, забыл как вас зовут?

Чезаре. Чезаре.

Эйнштейн. Вы, помнится, из Италии?

Чезаре. Да. Бежал от фашистов.

Эйнштейн. Так вот послушайте, Чезаре. Антисемитизм есть тень еврейского народа, которая следует за ним веками. Один социализм, если он станет законом на земле, сможет покончить с антисемитизмом. Гитлера выдумал не сатана, а люди. Кто они? Вы знаете?

Чезаре. Наших детей сжигают в печах. Они хотели даже вас… Эйнштейна… повесить. На что нам социализм, который сделает добро завтра? Вы сделайте добро сегодня.

Эйнштейн. Я могу сделать не больше вас.

Чезаре. Вы ничего не делаете.

Эйнштейн. Почему вы пришли ко мне, а не к тем людям, которые работали с фашистами и, может быть, теперь работают? Не у меня в руках банковское золото… Ябедняк. Мне оправдываться не в чем. Поймите, что мир постигло зло, какого не было со времен крестовых походов. Мир, то есть все человечество, а не один народ.

Чезаре. Я подыхал от радости, когда Альберт Эйнштейн сошел на эту землю. Мне хотелось кричать: евреи, радуйтесь, веселитесь… Но сейчас я узнал самую печальную правду: вы не наш.

Эйнштейн. Послушайте, Чезаре…

Чезаре. Я Эпштейн!

Эйнштейн. Я ненавижу слово «наш» в том смысле, какой вы ему сейчас придали. Мы как все. И вы, Эпштейн, страдаете точно так же, как всякий нищий… негр, американец, иудей… Вот вы меня назвали богом, смешно, конечно, — но если бог, то очень жалкий. Я ничего не знаю, кроме нескольких строчек на бумаге, испещренных замысловатыми знаками. Они считаются великими открытиями. Пусть так. Я ничем не могу помочь страдающему человечеству. Беспомощен. Вы заставили меня выговориться. Я давно молчу.

Чезаре. Не так я представлял себе Эйнштейна. Да. Не так. Мы — маленькие люди — легко преувеличиваем значение имен. Неужели вы не можете пойти к американскому президенту и сказать ему все?

Эйнштейн. Не знаю. Могу, наверно. А для чего? Он знает больше, чем мы с вами.

Чезаре. Альберт Эйнштейн, вы должны кричать, а вы молчите. Ваше высокое слово…

Эйнштейн. Ах, «слово», «слово»… Наивный человек… Гитлер решил зачеркнуть шестьдесят миллионов русских… Неужели вы думаете, что его потрясут мои слова?

Чезаре. Да, теперь я вижу: вы не наш. (Уходит.)

Входят Адамсы и Анхилита.

Анхилита. Мы пришли не вовремя. Мне лучше уйти.

Эйнштейн. Лучшего времени не найти. Я бездельничаю. Приветствую вас, друзья мои. Врач прописал мне общество хороших людей. С ними я всегда выздоравливаю. (Анхилите). Послушайте, дитя мое, вы какая-то не та.

Анхилита. Увы, я та… в этом все дело.

Элла. Меняются другие. Она осталась прежней.

Эйнштейн. Боюсь, что я знаю, о чем вы говорите.

Элла. Все мы знаем… Не надо загадок, Анхилита.

Анхилита. А что мне скрывать? Я шла к вам, мистер Эйнштейн, чтобы узнать, как мне разыскать Антуана.

Эйнштейн. Не знаю.

Анхилита. Вы не знаете?!

Эйнштейн. И я не знаю.

Анхилита. Что же это значит?

Эйнштейн. Что Антуан давно не Антуан, каким вы его знали, а великий деятель Америки, и теперь никто не знает, где находится этот новый небожитель. Я слыхал, что его привозят в Белый дом в бронированных автомобилях. Но это слухи. Никто ничего толком не знает. Эта страна, если ей надо, умеет хранить свои секреты.

Анхилита. Значит, я его больше не увижу.

Чарльз. Анхилита, скажите, что за человек этот необыкновенный Антуан? Для меня он загадка.

Элла. Двойственный человек. Точней — двуличный.

Анхилита. Он многое скрывал… даже от близких. Но это другое. Со мною он был откровенен.

Чарльз. Он действительно мечтал сделаться коммунистом?

Анхилита. Он хотел уехать драться за испанскую революцию. Я его не пустила.

Элла. И напрасно. Он не уехал бы. А вы помогли ему обмануть вас и себя заодно. Он всегда будет думать, что ему не дали принести жертву.

Анхилита. Может быть, и так. Все несчастны. Он — также.

Элла. Не понимаю я таких несчастных. Коммунист по убеждениям женится на миллионах.

Анхилита. Он не женится на миллионах. Я знала, что он полюбит Фей, когда он и не думал на ней жениться.

Элла. Он вас предал, девочка. Точней — вашу любовь.

Анхилита. Фей мне когда-то говорила: любовь, как смерть. Теперь я это чувствую всей моей кожей. И не могу вам ничего объяснить. Я права. Он несчастен. Но, может быть, и вы правы, когда считаете его предателем. Ведь предатели тоже несчастны.

Элла. Да, они несчастнее честных людей, но я не могу сочувствовать предателям.

Эйнштейн. Не мучьте вы ее! Антуан не предатель… Элла, сделайте нам кофе.

Анхилита. Нет, какое же мучение. Я всех вас так любила… Но мне действительно не повезло. Не надо было… я из простой семьи… про нас говорят: толпа. А Антуан — элита. Жаль, что я его больше не увижу. Только это. Прощайте, мистер Альберт. Прощайте, Чарльз. Прощайте, Элла. (Уходит.)

Чарльз. Театрально.

Элла. Кажется, нет, не театрально. Боюсь я за нее. Никогда я не видела ее такой отсутствующей.

Эйнштейн. Я слушал и страдал. Неужели этот человек погиб для науки? При такой одаренности так бесхарактерен.

Чарльз. Откуда вы взяли, что он бесхарактерен?

Эйнштейн. Взял. Характер — это соответствие между идеями и поступками. У него этого нет.

Элла. Я пойду сварю кофе. (Уходит.)

Эйнштейн. Что хорошего, Чарльз? Врачи запретили мне газеты. Говорят, ко мне все прилипает. Я субъект ранимый.

Чарльз. Все по-старому.

Эйнштейн. Русские ушли из Сталинграда?

Чарльз. Нет. Но, кажется, уйдут.

Эйнштейн. Может быть, ушли?

Чарльз. Может быть, ушли… Это становится похожим на правду.

Эйнштейн. Тогда нам нужна эта бомба. Иначе что же?! До каких пор они будут непобедимыми?!

Входит Байрон.

Байрон. Прежде всего прошу иметь в виду, что я навеселе. А это состояние ведет людей куда не нужно.

Чарльз. Дик Байрон, здесь, у постели больного, ваши шутки неуместны. Не валяйте дурака. Что вас сюда привело?

Байрон. Любовь к ближнему.

Чарльз. Опять вы за свое.

Байрон. Мистер Эйнштейн может меня выгнать, но это не изменит моего отношения к нему.

Эйнштейн. А почему бы вам не поздороваться с мистером Эйнштейном, к которому вас привела любовь к ближнему?

Байрон. Вот видите, Чарльз, мистер Эйнштейн сообразительнее вас. Он понимает, что такой тип, как я, мог прийти к нему только с благими намерениями. А к благим намерениям я пришел ввиду перенасыщения организма алкоголем, если выражаться научно. (После паузы.) Сегодня я ввалился к вам без разрешения. Когда я узнал нечто такое, от чего зависят судьбы этого мира, то подумал, что эту новость должен узнать прежде всех Альберт Эйнштейн. Вас, кажется, всерьез занимают судьбы мира, судьбы человечества. Пожалуйста. Сегодня на заре немцы рухнули под Сталинградом. Рухнули все до одного, со всей музыкой. А ты скажи, Адамс, вру ли я когда-нибудь?

Чарльз (смятение). Дик, кто тебе сказал?

Байрон. Сам президент. Впрочем, не совсем сам, но это дела не меняет. Мои ребята работают в его пресс-группе. Один из них мне позвонил. Я спал после утреннего коньяка, как это делает Уинстон Черчилль^[69], мне позвонили, я проснулся и пошел к вам.

Чарльз. Ты молодец, Дик! (Эйнштейну.) Он умный малый.

Эйнштейн. Хотите выпить?

Байрон. Да. Потом.

Эйнштейн. Вы, конечно, представляете, что случилось на земле сегодня. Чарльз, позвоните в магазин, пусть пришлют шампанского.

Чарльз. А вам можно?

Эйнштейн. Нельзя.

Входит Элла с кофе.

Чарльз. Элла, не хватило пороху у немцев захватить Волгу. Рухнули.

Элла. Нельзя так неожиданно. У меня могло рухнуть все это.

Эйнштейн. Роняйте, Элла, бейте посуду. О, если бы не чертова старость, я танцевал бы с вами до глубокой ночи. Самое естественное состояние счастья — танец… простой… крестьянский.

Байрон. Самое лучшее состояние — выпивка… мрачная.

Элла. Дик, хоть сегодня бросьте.

Байрон. С пятнадцати лет я не танцую. А вы считаете, что я играю роль скептика. Но если бы я занимался этим делом, то никак не сегодня.

Эйнштейн. Вы что-то знаете еще?

Байрон. Знаю ли я? Пожалуй, да. Я это знаю.

Чарльз. Что — это? Говори с нами просто.

Байрон. Просто. Пожалуйста. Мы их предадим. Русских. Я говорю просто? Мы их предадим. Мы им воткнем нож в спину.

Элла. Дик, это отвратительно. Вы не можете не испортить настроения.

Байрон. Поэтому я пью. Иначе я давно бы повесился.

Эйнштейн. Кажется, ваша мысль верна, но почему вы так думаете?

Байрон. Мой парень мне успел сказать, что военное крыло, окружающее Рузвельта, эту новость приняло довольно кисло. Э-э, о чем гадать. На красных наша мораль не распространяется.

Чарльз. О какой морали ты говоришь?

Байрон. Не знаю. Говорят, что есть какая-то мораль. Я не умею рассуждать. Давно отвык от этого занятия. Элла, вы правы. Мне нельзя оставаться в обществе больше десяти минут. Так получается, что непременно испортишь настроение. Мистер Эйнштейн, простите меня. Лучше я уйду.

Эйнштейн. Вы хотели выпить. Давайте вместе выпьем за победу русских. Мир спасен на долгое время.

Байрон. Нет, я лучше это сделаю наедине. Я давно пью наедине. Иначе я давно бы был убит своими собутыльниками. (Уходит.)

Элла. Вот личность… После него жить не хочется.

Чарльз. В том, что он сказал, есть роковая логика.

Эйнштейн. Черт меня возьми, ребята, я неисправимый оптимист… Есть логика и мрачная и роковая. Да-да! Но если немцы рухнули, то бомба не нужна… Вы плохо представляете себе, о чем я говорю! Бомба не нужна теперь. Какое это счастье!

Эпизод седьмой

Место действия третьего эпизода. Ночь. Эйнштейн. Входят Притчард и Гордон. Притчард снимает перчатки, бросает куда-то летнее пальто.

Притчард. Случилось. Теперь случилось.

Эйнштейн. Взорвали?

Притчард. Да.

Эйнштейн. Когда?

Гордон. Сегодня утром, сэр.

Притчард. Мы улетели почти тайно… Мы у вас, как видите… От имени…

Эйнштейн. Постойте. Расскажите.

Гордон (чуть усмехнувшись). О чем?

Эйнштейн. Как она вела себя? Потом вылетят из памяти важные детали.

Притчард. В аду нет деталей.

Эйнштейн. Я не понимаю, о чем вы говорите.

Гордон. Мэтр, не сердитесь. Антуан говорит точно. Был вызван к жизни самый ад или преисподняя, как вам угодно. Нам больше не с чем сравнивать. Потому что все громы и молнии — есть уже детские трещотки. А все земные стихии по сравнению с ней детская забава. Приблизительно это было похоже на падение огромного метеорита. (Как-то сверху вниз смотрит на Эйнштейна, и тот сутулится.)

Эйнштейн. Жаль… мне тоже хотелось бы увидеть. Но говорите, Притчард, вы же были душой дела. (Очень настойчиво.) Прошу вас, продолжайте.

Притчард. Она была повешена на высокой стальной мачте… Впрочем, это вы прочтете в моей записке. Я хочу сказать о другом. Надо понять нас в те последние месяцы, когда мы шли на финиш. Мы жили годы в глухом краю индейцев. Наши нервы сковывала таинственность, которой был окружен Лос-Аламос^[70]. Мы работали с дьяволом. Никто не знал, к чему приведут нас наши безумные усилия. И неизвестно, чего мы больше боялись — своей победы или поражения. И, наконец, мы просто думали о том, что делаем массовую смерть.

Гордон. Антуан, не стоит волноваться.

Эйнштейн. Вы расскажите, как выглядит сам взрыв.

Притчард (устало, как на допросе). Да, я расскажу… И о наших переживаниях я говорил к тому, что они ничтожны по сравнению с этим днем. То, что произошло сегодня в пустыне, в зоне смерти, нельзя назвать потрясающим. Не то слово. До сих пор человек не знал ничего подобного взрыву атомной бомбы. Конец мира… безумие самой природы… дьявол на свободе… Не знаю. Был неизъяснимый свет, какого не бывает на земле. И рев. Будто зарычала земля в проклятиях. И ужас… ужас… Такой ужас, что вот сейчас у меня подымаются волосы.

Гордон. Но огненный шар рос. Мне показалось, что он будет расти до тех пор, пока не сожжет вселенной.

Эйнштейн. До вселенной далеко, а Землю сжечь можно.

Притчард (вдруг, в порыве). И как это прекрасно! Мы, физики, зажгли солнце! На минуту светило солнце, сделанное нами… людьми. Как это восхищает. (Эйнштейну.) Как жаль, что вас там не было.

Эйнштейн. Мне тоже жаль. Сегодня родился новый век. Так-то, ребята, сегодня мы живем в другом веке.

Гордон (деловито). Я говорил с Ферми. Возможны суперварианты.

Эйнштейн (сухо). Так с чем же вы ко мне приехали сюда?

Притчард. Гарри, говори ты. Я выдохся. Говори, дороги минуты.

Гордон. Мэтр, мне трудно говорить, я спорил с вами, когда вы предлагали скрыть от человечества возможность использования атомной энергии в больших масштабах. Но я обязан. Все ученые, работавшие над бомбой, просили нас говорить с Эйнштейном. Фашизм разбит. И немцы ничего не сделали. Мы с вами ошиблись.

Эйнштейн. Как легко у вас получается… Тра-ра-ра… ошиблись, тра-ра-ра.

Гордон. Хорошо. Я скажу: ошиблись роковым образом. Шли ва-банк. А в банке ни черта. Мы испугались пугала.

Притчард. Дальше, Гордон, дальше.

Гордон. Все они считают, что надо писать президенту… и это опять должны сделать вы. Говори ты, Антуан.

Притчард (лихорадочно). Пока нет информации, и мир ничего не знает… пока не поздно… у нас остаются считанные часы. На человечество падает неслыханное бремя, ведь эта чертова штука стоила Америке два миллиарда долларов, пять лет на нее работали полтораста тысяч человек. А бомба находится в руках военных. Они непременно захотят пустить ее в дело. Единственный, кто к вам прислушивается, поймет… единственный, у кого хватит смелости и воли… Рузвельт.

Эйнштейн. Воля, воля, воля… Тут нужна государственная воля, историческая. Наполеон обладал огромной личной волей, но исторически шел по следам судьбы. Для воли исторической необходимо быть мыслителем. Рузвельт вам представляется таким?

Притчард (лихорадочно, слова наползают на слова). Ему пишите. И немедленно. Теперь я умоляю вас, как в тридцать девятом году вы умоляли меня и Гарри. Надо скрыть. Скажем: не вышло. Пусть издеваются, пусть клеймят, как шарлатанов… не беда, перенесем. Но ведь эта бомба никому не нужна. Германия повержена, Япония готова просить мира. Надо взорвать Лос-Аламос, сжечь все документы, бомбу упрятать на дно океана. Все дают клятву молчать. На Библии! Истинно посвященных в тайны этого изобретения не более десяти. Все они честные люди. Я умоляю вас, Альберт Эйнштейн.

Эйнштейн. Да, видимо, у нас остались считанные минуты, потому что военные теперь ликуют. Это их светлый день. Они не отдадут вам атомную бомбу.

Гордон. Я тоже так думаю.

Эйнштейн. Не отдадут и пустят в дело. Вот какой кошмар навис над нами. Я это знал, предвидел, когда подписывал послание Рузвельту. Мне теперь приходит на ум странный рассказ Дарвина о том, как он уговаривал некоего новозеландского вождя не начинать войны с соседями. Вождь согласился, но вспомнил о том, что у него хранится неиспользованной бочка пороха, который может отсыреть, и пошел воевать. Ах, если бы я тогда мог знать, что немцам не удастся создать атомную бомбу, я бы и пальцем не пошевелил, но ученый не являет собой разум без желаний и страстей.

Притчард. Тогда этого не мог знать никто… Учитель, вы забыли о самоуверенности немецких ученых. Ведь они думали, что никто, кроме них, не способен создать атомную бомбу. Это они подтолкнули нас… А что касается новозеландского вождя времен Дарвина, то, уверяю вас, Франклин Рузвельт от него многим отличается.

Эйнштейн. Он-то, конечно, отличается. Но не они… Они везде они. И бочка пороха — весь их моральный кодекс. Мы сами дали им это новое оружие. А то, что мы с вами оказались в неповторимых и трагических исторических условиях, их теперь не касается. Не отдадут. Не надейтесь, что сожгут чертежи и взорвут весь комплекс атомных заводов. Единственное, о чем можем мы просить, — это одно: чтобы Рузвельт наложил вето на использование атомной бомбы… и может быть, он проведет закон, запрещающий на все времена сражаться этой бомбой. Я верю в Рузвельта.

Входит Адамс.

Чарльз. Господа… прошу встать… почтим минутой молчания память президента Соединенных Штатов. Франклин Рузвельт скончался.

Все встают. Молчание.

Эпизод восьмой

Там же. День. Много солнца. С улицы доносятся бравурные марши. Эйнштейн у доски с мелком в руке. Подходит к доске, пытается что-то записать и немедленно стирает.

Эйнштейн. Какая дивная мечта — жить сторожем на маяке… сторожем на маяке…

Вбегает Фей.

(Радостно.) Как хорошо! Здравствуйте, дорогая Фей. У меня делается светло на душе, когда вы приходите.

Фей. О чем вы думали сию минуту? У вас было такое тоскующее лицо, какое редко бывает у человека.

Эйнштейн. Разве? Странно. Я мечтаю жить сторожем на маяке. Дивно. Сколько хороших вещей можно выдумать, беседуя с океаном.

Фей. Нет, я земная… городская. Только сейчас очень усталая. Я на мгновение. Где мой муж, не знаете?

Эйнштейн. А что случилось?

Фей. Третий день… (Слезы.)

Эйнштейн. Значит, он мечется.

Фей (до крика). Будь проклят… тысячу раз будь проклят тот человек, кому взбрело в голову это идиотское решение — сбросить бомбы на Японию. С тех пор он мечется… именно мечется. Он в какой-то психической лихорадке… В ночь Хиросимы он рыдал у меня на руках… Это не истерика. Поверьте!

Эйнштейн. Верю.

Фей. Скажите мне, вы все можете понять, зачем они сбросили бомбы на Японию?

Эйнштейн. Не знаю.

Фей. Какой был смысл?

Эйнштейн. Не знаю.

Фей. Кого они хотели запугать? Русских?

Эйнштейн. Да.

Фей. Я слушала вас по радио… читала ваши речи и статьи в газетах. Все, в ком есть хоть доля чести и ума, с вами… в ком доля совести, все потрясены… Но он… Его глаза, самые синие и блестящие в мире, потускнели… Я боюсь за его жизнь. Так не бывало. Ни разу не позвонил.

Эйнштейн. Можно понять. Антуана Притчарда теперь называют открыто отцом атомной бомбы.

Фей. Если так, то вы… не знаю… тогда и вас можно назвать отцом этой проклятой бомбы. Это же абсурд.

Эйнштейн. Можно назвать и меня… Только не отцом, а дедушкой.

Фей. Так говорите вы?

Эйнштейн. Говорю.

Фей. Я хочу логически понять… нет, нет, нет… Эйнштейн и Хиросима…

Эйнштейн. Успокойтесь, дорогая Фей… (Медленно выходит и возвращается со стулом.) И вот… присядьте. Давайте будем умными, покладистыми. Успокойтесь. Вы помните счастливые дни моего новоселья в Америке?

Фей. Конечно, помню. В моей жизни те дни — самое поэтическое время.

Эйнштейн. Вы были эксцентричной американкой, называвшей меня господином великим человеком. Мне это нравилось, потому что здесь было столько же правды, сколько и неправды. Но одна из ваших парадоксальных шуток меня удивила. Мне говорил Меллинген… Вы сказали, что Эйнштейн — это дитя… дитя, которое появилось на свете слишком рано. Трагически рано. Вы помните?

Фей. Я и сейчас держусь этой мысли.

Эйнштейн. Дитя?.. Положим. Со стороны виднее. Но что рано — я вполне согласен. Видите ли, в чем мое горе, дорогая, я несу огромную долю ответственности за мировую физику. И весь ужас в том, что злому миру, миру неустроенному, разделенному на классы, непросвещенному, алчному мы подарили атомную энергию. Я виноват. Пусть моя вина будет трагической, то есть невольной, но ее не устранить пламенными речами. Я понимаю Антуана, когда он мечется.

Входит Гордон. Несколько секунд стоит на пороге.

Гордон (победоносно). А я не понимаю.

Фей (укоризна). Гарри… вы никогда не отличались большой тактичностью, но все же…

Эйнштейн. Рад вас видеть, молодой человек.

Фей. Гарри, где скитается Антуан?

Гордон. Там что-то случилось с нашей общей знакомой.

Фей. С Анхилитой?

Гордон. Да. Разве вы ничего не знаете? Она умерла. Самоубийство. Без объяснения причин. Письма не оставила.

Эйнштейн. У нынешнего поколения свои правила, но я не говорил бы этого теперь.

Гордон. Какая разница: теперь, не теперь.

Фей. Гарри прав. Какая разница?

Эйнштейн. Тогда простите.

Гордон. Мне не пришло бы в голову ехать на похороны. У Антуана всюду вывихи… Может быть, жесты.

Фей. Ничего, пусть. Его можно понять.

Гордон (категорически, до вызова). Нельзя!

Эйнштейн. Что с вами, молодой человек, почему вы так агрессивны?

Гордон. Приятно, но я не молодой человек. Мы все давно не молоды. И я пришел к вам, мэтр, потому что вы являетесь нашим духовным отцом. Я прошу вас: повлияйте на Антуана Притчарда, он давно не молод, пора отказаться от псевдо- гамлетовских номеров. В его годы пора уже знать «быть или не быть». Он плохо кончит.

Фей. А что он делает?

Гордон. Скажу. Минуту терпения. Сначала надо с точностью установить, что мы, ученые-физики, делали бомбу для военных целей. Военные люди во главе с нашим нынешним президентом нашли нужным сбросить бомбы на Хиросиму и Нагасаки. Мы, ученые, знали, каковы могут быть результаты, и Притчард знал это лучше всех нас. Не так ли? И я сейчас не могу понять ученых-физиков, страдающих от угрызения совести, точно школьники, стащившие у папы доллар. Позор. К тому же совесть весьма условная и, во всяком случае, не научная категория. Будь у японцев такая бомба, они бы, не моргнув глазом, сбросили ее на нас. В конечном счете, Антуан сделал карьеру на атомной бомбе. Его считают чуть ли не первым человеком после президента. И пусть он задумается, дорогая Фей. Он занимает высшие секретные посты, ему доверяет страна свои тайны. Тут нельзя играть роль какого-то…

Фей. Гарри, не забывайтесь. Антуан никаких ролей не играет.

Гордон. Тем хуже для него. Если ты сел в современный экспресс и вдруг решил, что лучше пойти пешком, то не спрыгивай по крайней мере на полном ходу…

Фей. Это правда…

Гордон. Я же все знаю. Он мне проговорился уже тогда, когда мы ее пробовали в зоне смерти. Библия. Это покаяние. Теперь после Хиросимы, как завещали еврейские пророки Ветхого завета, он ищет искупления. Это самая скверная игра, на которой можно потерять все.

Фей. Гарри, подумайте, что вы говорите… Вы говорите отвратительные вещи.

Гордон. Я говорю дело и только дело. И еще раз повторяю: мэтр, вы являетесь духовным отцом Антуана… но, может быть, вы внушаете ему эти ветхозаветные идеи… вы же еврей…

Эйнштейн (открыл дверь). Пожалуйста. И никогда не входите в мой дом. Я не буду жалеть о том, что знал вас, я забуду об этом.

Гордон молча удаляется.

Фей. Гарри сошел с ума. Он испугался… все они несчастны. Верните его.

Эйнштейн. Мне безразлично, как рождаются мерзавцы… В результате испуга или как-то иначе. Этот уже хочет делать супербомбу… Я знаю… Он сбросит бомбу на Париж, на Москву, на Рим, лишь бы при дворе современного Тиберия^[71] сказали, что он благонадежен. О мерзавцы…

Эпизод девятый

Место действия первого эпизода. Розовый зал, как и тогда, залит ярким светом. Столик с коктейлями. Меллинген и сенатор.

Меллинген (мягко). Ты уж, пожалуйста, не веди себя, как свинопас.

Сенатор. Да-да-да, я свинопас с Дикого Запада, как мои друзья говорят за моей спиной! Ты получил шлифовку в каких-то там изысканных колледжах. Ты — знать Нью-Йорка. А я имел дело с быками…

Меллинген. Нашел чем хвастаться. Быки не лучшее, что есть в природе.

Сенатор. Ты без быков подохнешь в своем вонючем Нью-Йорке. И наконец, мои предки были пионерами, врубившимися с топорами и пистолетами в эту страну.

Меллинген. Мои предки тоже были пионерами, но…

Сенатор. «Но», «но»… Ничего не «но». Я приехал сюда не для того, чтобы распивать коктейли с мистером Эйнштейном. У меня с ним будет деловой разговор. А раз деловой, то грубый. Ты можешь пожимать плечами, пока их не вывихнешь, а я буду гнуть свою линию. Мы их распустили. Какого черта он орет: «Запретите бомбу», «запретите бомбу». Идиот. Без этой бомбы нас сожрут красные, сожрут китайцы. Хоть он сам такой же.

Меллинген (веселится). Китаец?

Сенатор. Пожалуйста, не шути. У меня имеются кое-какие данные. Он стоит за социализм.

Меллинген. Милый умник, эти ученые-идиоты, как ты их называешь, показали, на что они способны.

Сенатор. Тогда какого черта кричать «заройте бомбу»? Не зароем. Не для этого мы вкладывали деньги. Пусть успокоится.

Входят Эйнштейн и Притчард.

Эйнштейн (со смехом, почти радостно). Господа, приношу глубокое извинение за опоздание. Я провалился.

Меллинген (с интересом). Как — провалились? Где?

Эйнштейн. У меня есть юная приятельница, мы встречаемся в саду и вместе делаем арифметику. Я провалился по арифметике. Джен решила задачу, я не мог. Словом, профессор прославленного института высших исследований в Принстоне провалился.

Меллинген (в тон). И прибавился еще один анекдот из жизни Альберта Эйнштейна.

Сенатор. Надеюсь, все мы понимаем, что встретились не ради анекдотов. (Эйнштейну.) Вы разрешите мне задать вам несколько вопросов?

Эйнштейн. О да, конечно.

Сенатор. Я слышал, что вы верите в бога Спинозы. Значит, бог все-таки есть…

Эйнштейн. Да. Но не тот, который играет с людьми в карты.

Сенатор. В карты? Отлично. А это правда, что вы приехали в Америку, чтобы отнять у нас нашего бога?

Эйнштейн. О да… а для чего же еще… Хотя лично мне ваш бог не нужен, потому что я не собираюсь управлять людьми и заниматься бизнесом.

Сенатор. А как вы смотрите на бизнес?

Эйнштейн. По-моему, человек, занятый только наживой, отличается от обезьяны тем, что обезьяна симпатичнее его.

Сенатор. И за это спасибо. А скажите, вы посылали приветствие Ленину?

Эйнштейн (пребывает в своем хорошем настроении). О да, конечно.

Сенатор. Через кого?

Эйнштейн. Не помню. Кажется, через Роллана^[72] или кого-то из его друзей… Это было так давно.

Сенатор. Зачем вы это сделали?

Эйнштейн (как о том, что понятно само собой). Ленин… (Помолчал.) Ленин.

Сенатор. Я спрашиваю, зачем вы это сделали?

Эйнштейн. Хорошо. Я скажу. (Медленно, подбирая слова, как бы объясняя.) Я его приветствовал потому, что этот революционер был поистине философ, находившийся в «надличном». Забыть себя — значит помнить о людях… Такие люди, как Ленин, являются хранителями и реставраторами совести человечества. Он хотел преобразовать общество на основе разума и науки. И он отдал полностью себя и всю свою жизнь делу реализации социальной справедливости. Он умер трагически рано.

Сенатор. Теперь позвольте задать вам другой вопрос.

Эйнштейн. Пожалуйста.

Сенатор. Какой, по-вашему, социальный порядок более всего подходит для современности?

Эйнштейн. По-моему, лучшим был бы социалистический порядок. Он позитивен. Его идеи соответствуют современному прогрессу.

Сенатор. Советы?

Эйнштейн. Не знаю. Но мир будет единым.

Сенатор. Русский мир?

Эйнштейн. Он не будет русским, не будет немецким, не будет американским. Он будет общечеловеческим… Я верю в этот мир.

Сенатор (подчеркнуто вежливо). Я вас понял, мистер Эйнштейн. Благодарю. А теперь у меня вопрос, касающийся лично вас. В газетах пишут, что вы мечтаете о какой-то другой профессии. И это на старости лет. О какой?

Эйнштейн (беспечально). Хотел бы жить сторожем на маяке. Но это не профессия. Лучше всего иметь профессию сапожника. Сразу видишь результаты своего труда. И никакой ответственности перед обществом.

Сенатор (стараясь сдерживаться). Вы все время говорите об ответственности. А не преувеличиваете ли вы? О какой ответственности вы болтаете, прошу пардона? Я вообще резкий человек.

Эйнштейн (спокойно и как бы объясняя свое настроение). Невежливость — это еще не аргумент… Мне, если говорить по существу, очень страшно.

Сенатор (ироничен). Вот как? Чего же вы испугались?

Эйнштейн. Безответственных правителей. (Старается втолковать собеседнику.) Чингизы не знали чувства ответственности перед историей, но они по крайней мере хотели добра своим ордам. Современные чингизы могут погубить как чужих, так и своих. Они своевольны и невежественны. Мне кажется, что современным миром управляют дикари.

Сенатор (дал волю своему темпераменту). К черту такие разговоры. Этому господину кажется, что современным миром управляют дикари… что ж, может быть, у него так сильно работает фантазия. Я готов признать, что у него фантазия сильнее моей. Я иду дальше и признаю, что этот господин умнее меня, потому что занимается высокими науками. Но какое ему дело, кто управляет миром? Чего вам надо? Какого черта вы все суете свой нос в дела, в которых ничего не смыслите? Вы бесконечно критикуете. Вам все не так. Вы ноете. Пожалуйста. Нойте. Но только нойте у себя дома, в своей компании. Как же! Вам нужен форум… пресса, радио, телевидение.

Меллинген (мягко, тихо). Не горячись, не горячись…

Эйнштейн. Держать язык за зубами — значит преуспевать в жизни. Я это знаю, но…

Сенатор (перебивая). И никаких «но»… (Меллингену.) Как я могу не горячиться? Подумай, что получается. Некий старый профессор из Принстона желает потрясать умы наших граждан. Я молчу о том, что он иностранец и не принадлежит к американской нации. Он кричит о будущем человечества, мешает государству, его политике. У него престиж борца за мир, пророка… Самого Христа. А мы? Мы дикари.

Эйнштейн (по-прежнему и еще мягче). Вы говорили долго и, как вам кажется, убедительно. Насчет Христа — остроумно. Только Христос в Америке должен быть с чековой книжкой. А я беден. Что касается политики, то некий профессор рта не раскрыл бы, если бы не были сброшены бомбы на Японию. Если бы эти бомбы были уничтожены, как он предлагал…

Сенатор. А какое право вы имеете нам предлагать?

Эйнштейн. Мне думается, что я — то как раз имею это право.

Сенатор Вы?.. Это делается смешным.

Меллинген. Ты забываешь… Без письма Эйнштейна Рузвельту этой бомбы могло не быть у американцев.

Сенатор. Превосходно. Я готов пожать руку мистеру Эйнштейну. Но что за чертовщина получается? Вы помогаете нам сделать новое оружие и потом называете нас во всеуслышание преступниками. Япония, по-вашему, овечка? Она стремилась захватить полмира… Сибирь до самого Урала. О чем тут говорить. Господин профессор ничего не понимает в мировой политике. Фактически мы взрывали бомбу в Японии, а символически мы взрывали ее в Москве.

Эйнштейн. Я это знаю. Взорвали в тылу у своих союзников. Решили припугнуть должников по ленд-лизу. А знаете ли вы, что вам не хватит всех ваших миллионов, чтобы заплатить за Сталинград? Там вас спасли.

Сенатор. Нет, мистер Эйнштейн. Нас бы спасла все же атомная бомба, созданная с вашей помощью. В заключение я говорю вам: не мешайте! Иначе мы покажем когти. Простите, если я был груб. Грубость — сестра прямого характера. Все, что имел, сказал.

Эйнштейн. Я пропащий человек. Не придаю никакого значения властелинам.

Меллинген. Коктейль старомодный, который делал Рузвельт… (Предлагая коктейль Эйнштейну, делает вид, что не видит Притчарда). Конечно, от того, что сказал вам мой друг, можно ужаснуться, но он у нас один из крайних. Всюду есть крайние. Меня учил покойный президент прислушиваться к этим крайним хотя бы потому, что крайности надо держать про запас, в резерве. Попробуйте наш старомодный коктейль. Удивительная мягкость.

Эйнштейн. Я попробовал.

Меллинген. Я ничего не знал о Хиросиме, поверьте мне.

Эйнштейн. Знаю. (Как бы про себя.) Я верил, что в этой стране я осуществлю свое жизненное назначение…

Меллинген. И вас, Эйнштейн, Америка не обманула. Те люди, на которых опирался покойный президент, не привели бы его к Хиросиме. Но вы были мудрее нас. Вы лучше нас видели неизвестное. И когда вы колебались, то ваши мучительные сомнения были пророческими. Победило зло. Что делать. Но так ли абсолютно это зло? Нет ли в нем элементов добра? Не устарели ли эти категории вообще в наше время?

Эйнштейн. Просто мне очень грустно и очень страшно.

Меллинген (улыбка, мягкость). А что такое грусть и страх? Вы путаете что-то, милый профессор. Вы стоите на такой ступени познания вещей, что чувства должны отмереть. Чувства годятся дома… в любви… и только. Но чувства там, где делается дело, касающееся по крайней мере половины мира, клянусь вам, профессор, могут принести огромный вред. Вы же философ! Поймите, ради бога, современные доктрины. Надо отказаться от устарелых категорий: «зло» — «добро». Вы говорите, атомная бомба — зло. Военные говорят — добро. Вот вам пример. Сколько миллионов людей погибло в России в жестоких муках нынешней войны? Не знаю. Думаю, что много. А не лучше ли было бы для них спокойно умереть от бомбы? Атомная смерть — смерть сладкая. Она мгновенна, как божья кара. Плохо лишь тому, кто недобит. А недобитым всегда плохо. Упаси бог! Я ничего не утверждаю и только рассуждаю.

Притчард. От ваших рассуждений земля должна покрыться трупами. Когда-то Альберт Эйнштейн сказал, что такой человек, как вы, миллиардер, подобен чуду… А я вам говорю в лицо: вы — чудовище.

Меллинген (резко, почти злобно). И вы туда же. Вас-то я никак не понимаю. Не понимаю и не принимаю. Вы сами хвастали мне, называя себя отцом бомбы. Вы с жаром говорили, что ваш мозг и ваши руки создали ее. Согласен. Атомная бомба — это Притчард.

Притчард (с первых слов видно, что он не владеет собой). Не понимаете, не принимаете. Я сам себя не принимаю. Я был хорошим слугой государству и сделал страшную услугу человечеству… Моя жизненная энергия переливалась через край… Я ученый… может быть, чрезмерно честолюбивый ученый… Я человек… Ученый и человек — это не всегда совпадает… Нам, трем-пяти, посвященным в сокровенные тайны нашего проекта, безумно хотелось играть в жмурки с дьяволом. А в жизни вышло другое. Мы сыграли в Хиросиме и Нагасаки тысячами жизней, включая младенцев. Мы помогли теперь истории сделать страшный зигзаг. Вы не понимаете меня. Вам надо на всю жизнь привязать меня, как колодника, к бомбе. Так вот… поймите, господа: я проклинаю эти руки, этот мозг, которые помогли создать вашу сладкую смерть человеку. Проклинаю… себя проклинаю и вас…

Сенатор (Меллингену). Я не могу оставаться в обществе господина, который проклинает меня. Я думаю, что этот господин должен быть изолирован. И я приму меры, чтобы этот господин был обезврежен. (Уходит.)

Меллинген. Притчард, не валяйте дурака. Вы сами лезете головой в петлю. Вас собираются судить. У них есть версия о вашей связи с коммунистами. Девушка-мексиканка, покончившая самоубийством… Сделать блестящую карьеру и погубить себя… Не понимаю вас.

Притчард молчит. Пауза.

Мистер Эйнштейн, повлияйте на него. Он лезет головой в петлю.

Эйнштейн. Как? В буквальном смысле?!

Меллинген. Я не знаю, что будет завтра в этом чудном мире! Мы с Притчардом друзья, вчера я выдвигал его на высшие посты в стране. Сегодня он называет меня чудовищем. Кто мне поручится, что я завтра не сойду с ума и не потребую для него электрического стула. До свиданья, мистер Эйнштейн… Этому дураку не стоит подавать руки. И все-таки я хочу сказать вам, Альберт Эйнштейн, что я не изменил моим симпатиям к вам. Вы — великий человек. Я уже говорил вам, что в тот удивительный вечер, когда мы чествовали вас, наша милая Фей назвала вас ребенком, который пришел в этот мир слишком рано… Рано… Может быть, и так. Но не дитя. Вы — великий человек. А ваши заблуждения нас не поссорят. И то, что ваше сердце лежит к социализму, знаем. И все же мы будем считать вас нашим великим другом. Так-то. До свиданья. (Уходит.)

Эйнштейн. Антуан, вы слышите меня? Как ни высоко ваше страдание, оно породит одни насмешки.

Притчард. Я знаю, что они хотят преследовать меня. Не боюсь. Пусть. С ними заодно Гарри Гордон. Не боюсь. Он им готовит супербомбу.

Эйнштейн. Пусть он готовит. Но не вы, ни в коем случае не вы. Вы должны остаться честным перед своей наукой.

Притчард. Но что мне сделать для этого практически?

Эйнштейн. Вы знаете, мой милый Антуан… Вы отлично это знаете. Единственное, что я вам хочу сказать, — это бойтесь себя, когда вам вдруг покажется, что вы старше своих лет… Сейчас вы старше.

Притчард. Я знаю… А вы моложе… Я постараюсь походить на вас.

Входят Адамсы.

Элла (в гневе). Вот где они! Чудесно… Антуан, и вам не стыдно! Какой вы эгоцентрик. Носитесь со своей персоной и ни во что не ставите близких. Ведь у вас родился сын. Вы просто негодяй.

Притчард. Сын… Сын, говорите вы… как это смешно.

Элла. Наконец он пришел в себя. Если смешно, то смейтесь.

Чарльз. Когда у меня родился сын, я бросился на шею полицейскому, хоть умом понимал всю тривиальность этого поступка.

Эйнштейн. А когда у меня родился сын… о, не говорите! Антуан, я вас поздравляю. Пойдемте покупать какие-нибудь вещи.

Элла. Жить надо, как это ни старо. Детей своих воспитывать, чтобы они не росли негодяями, самим быть честными… Вот и все. Разве я неправа, мистер Эйнштейн?

Эйнштейн. Права, права. Пойдемте к Фей, Антуан. Материнство! Что священнее есть в живой природе? Ничего. Я скоро умру и говорю так потому, что нахожусь в том возрасте, когда о смерти рассуждаешь философски. В бессмертие души не верю, в бессмертие своего имени верю не очень. И все же, может быть, будущие люди, которым не понадобятся бомбы, скажут про меня: он не создавал теории смерти, его теории были теориями жизни. Антуан, мы с вами не лучшие люди на земле, ибо мы люди со всеми слабостями и заблуждениями… но без нас, без нашей науки мир погаснет, человек забудет, как добывать огонь, уйдет назад в пещеры…

Эпилог

Гордон и Джюли.

Джюли. Здесь лучше всего подождать мистера Притчарда.

Гордон. Благодарю… Вы теперь работаете с Антуаном Притчардом?

Джюли. Он просил меня об этом.

Гордон. Вы странно смотрите на меня, Джюли. Постарел?

Джюли. Здесь, в Принстоне, так много говорили о вас… И потом пресса… Зачем вы так нехорошо вели себя по отношению к профессору Притчарду?

Гордон. Я считаю вас интеллигентным человеком, Джюли. Первый признак интеллигентного человека — не вмешиваться в чужие дела… и жизнь.

Джюли. А пресса… она все время вмешивается. Значит, она не интеллигентная.

Гордон. Ей нужны сенсации… скандалы… грязь.

Джюли. Я плакала… поверьте мне… Что вы говорили о профессоре Притчарде в суде!.. Что вы говорили! Он побледнел сейчас, когда ему вручили вашу визитную карточку.

Гордон. И что сказал?

Джюли. Я не слыхала. Он сейчас придет.

Гордон. Кажется, теперь все в порядке. Притчард приглашен вести крупный научный центр Америки… Он как бы замещает самого Эйнштейна.

Джюли. Эйнштейн был рядовым профессором…

Гордон. Вот видите.

Джюли. Я должна вас оставить. Извините мой вопрос… это бестактно. Но все мы считали вас друзьями. Вас любил мистер Эйнштейн.

Гордон. Никого он не любил. Боги никого не любят.

Джюли. Как вы далеки от истины! Он бы до слез смеялся… Бог… Вы посмотрите на него… всмотритесь хорошенько в его лицо.

Гордон. Джюли, вы псих.

Джюли. Вот он… а вы и не заметили. Всмотритесь. Как вы далеки от истины. (Уходит.)

Гордон (подходит к бюсту Эйнштейна). Неплохо сделано… И хоть ты всю жизнь это отрицал, все-таки ты гений, а я черствая скотина… все-таки прости.

Входит Притчард.

У меня есть какие-то слова… я их обдумал… Все, что случилось, гнусно. Я не хочу свой отвратительный поступок сваливать на сильных мира. Хотя они нами командуют, берут от нас все, что им нужно, и презирают. Мы рабы.

Притчард. Удобно.

Гордон. Что?..

Притчард. Рабы. Мы рабы.

Гордон. И люди со всеми своими страданиями. Я не пришел к тебе плакаться. Пусть непростительное останется тем же непростительным. Клянусь тебе всем, что во мне свято, я не могу… Но прежде всего здравствуй… (Протянул руку и быстро опустил.) Тебя мне не хватает.

Притчард. Для чего? Чтоб предать дважды.

Гордон. Жестоко.

Притчард. Я счетов не свожу. Просто у нас очень разные характеры. Характеры ведут к поступкам.

Гордон. Вот-вот! Моя проклятая натура… Ты это поймешь, потому что ты… Словом, надо разобраться, Притчард. Я пришел поздравить. Все прошло?

Притчард. Положим, не прошло…

Гордон. Травмирован.

Притчард. Пожалуй.

Гордон. Это уйдет… Лишь милые безумцы живут старыми обидами. Ты сам не знаешь, какая мощь заложена в тебе.

Притчард. Знаю. И притом точно.

Гордон. Ты изменился, Притчард.

Притчард. У меня растет сын…

Гордон. И что же?

Притчард. Так… сын… мальчик…

Гордон. И ты счастлив.

Притчард. Нет.

Гордон. Какая-то загадка… Как ты изменился.

Притчард. Какая же загадка… Просто я гуляю с ним здесь, в парке, и думаю, думаю, а сын все растет, растет… Что я скажу сыну?..

Гордон. Ах, я не понял сразу… Бомба?..

Притчард. Да, бомба, которую я делал…

Гордон. Печально.

Притчард. Очень.

Гордон. Печально, что у тебя такое настроение… О чем тут думать. Не мы, так другие сделали бы ее.

Притчард. Да, конечно… Но не мы… Не я.

Гордон. Черт побери!.. Тогда Эйнштейн… Он… Он сам признавал, что нажал кнопку.

Притчард. Как это удобно… И те мерзавцы, которые снова хотят бросать бомбы, будут молиться богу: «Не я, господи, не я… А он, Эйнштейн». Но ты-то знаешь.

Гордон. Знаю, знаю… И не о том мы говорим.

Притчард. О том… Он, может быть, был первым из века, кто с такой силой выразил святое правило: совесть и честь ученого должны быть чистыми перед наукой.

Гордон. Перед наукой… Да. Но это другое! Эйнштейн учил, что высший идеал ученого — забыть о своей личности… Мучительно, беспощадно годами испытывать мысль, чтобы она стала объективной истиной вне твоего сознания… Но когда он говорил это, то не было речи ни о какой бомбе. Бомбу создала физика двадцатого столетия. А мы с тобой только агитаторы…

Притчард. Каждый каннибал, если бы он умел мыслить, как мы с тобой, с удовольствием сказал бы: «Меня создала кулинария моего столетия. Я только агитатор».

Гордон. Словесные эффекты годны для литераторов… Каннибалы… Неужели ты хочешь, чтобы нас проглотили коммунисты?

Притчард. Я хочу бытьчестным.

Гордон. Значит, я нечестен.

Притчард. Да.

Гордон. Каннибал?

Притчард. Да.

Гордон. Поэтому ты мне не подал руки?

Притчард. Да.

Гордон. Антуан, вспомни наш чудесный день на берегу океана… Вспомни Лос-Аламос… Какое было вдохновение, угар…

Притчард. Лос-Аламос — наше проклятие!

Гордон (взрываясь). А я не верю тебе, Гамлет. Никто не знает твою сущность лучше меня. Ты оскорблен. Страдает честолюбие… С тобой больше не советуются президенты… Давай же говорить начистоту.

Притчард. До Гамлета мне далеко. Я знаю, что меня так называют, но эти люди не понимают, как они мне льстят. Из всего, что я натворил в жизни, самое мучительное — двойственность. Но при чем тут Гамлет? Как это светлое детище Шекспира, мы все страдаем только потому, что у нас нет воли… адекватной идеалу.

Гордон. Я никогда не понимал твоего идеала. Всемирный коммунизм… так, что ли?

Притчард. Честность… Если это коммунизм, пусть будет так. Но честность — это высший порядок,

Гордон. Антуан… ты чудесный американец. Самый чудесный. Зло, добро, честность… Был бы ты баптистом, куда ни шло. Но такие, как ты, хотят свой жалкий гуманизм сделать мировым порядком. Но вас, таких чудесных мечтателей, не так уж много в самой Америке. И слава господу.

Притчард. Этот жалкий гуманизм был верой Эйнштейна.

Гордон. Он охватил вселенную в ее гармонии. Его теория единства познаваемого мира — не чудо. Нет. А что-то ужасающее своей чистой простотой. Мы мошки по сравнению с этим орлом вселенной. Но люди не имеют ничего общего с делами во вселенной. Они не звезды. Это смешно, когда великий физик мечтает о гармонии мироздания, перенесенной на людей. Утопия… не новая… Пророчество. А когда дело коснулось нашей жизни и смерти, он ахнул атомную бомбу.

Притчард. Он?!

Гордон. Это уже не важно. Он, я, ты, Трумэн^[73]… Америка… Важно другое. Человечество теперь пришло к апофеозу самоистребления, которым оно всегда занималось. Что касается меня, то я надеюсь, что одна Америка способна устоять. Не может быть другого… И если будет война, я буду служить мощи Соединенных Штатов с каким бы врагом им ни пришлось бороться… В конце концов, опять-таки не важно, каким будет мир потом… Потом будет затишье… долгое, созидательное и даже мудрое… и человечество немного отдохнет. Хотя нет, пару бомб оно припрячет и, конечно, самых лучших.

Притчард. Бедное человечество, как оно у тебя ничтожно выглядит… Эйнштейн всегда говорил, что решение этой проблемы — в сердцах людей. Как и он, я верю в человеческое сердце… Но раз мы говорим начистоту, то слушай. Ты — фашист… лишь в новом духе, модернизированный, и ты бы мог работать у них в Майданеке^[74]. Ты бы и там логически обосновал свою работу… Прощай… (Уходит.)

Гордон. Итак, Гамлет перестал колебаться… и теперь он опасен. (Обращаясь к бюсту.) А что думает по этому поводу Моцарт науки? Я знаю, что ты думаешь, великий человек. Но ты мертв… а Притчард жив! Я знаю, меня называют Каином, но видит бог, что это не так. Сальери — может быть, но не Каин. Я реалист…

Занавес

Примечания

«Сотворение мира»

В начале 1942 года, когда наши войска еще отступали и бои шли под Сталинградом, в одном из госпиталей Н. Погодин познакомился с офицером, начисто демобилизованным из армии по состоянию здоровья. Этот больной, разбитый человек поразил драматурга своей неувядаемой верой в будущее. Н. Погодин рассказывал: «Он строил планы на будущее без фантазерства и самоутешения, серьезно, строго…» Драматург поверил, что такие люди не только найдут свое место в мирной жизни, но и станут ее созидателями. Так родилась у него идея пьесы о «непокоримости русского человека». В «Сотворении мира» Погодин первым в советской драматургии показал будущий переход к мирному строительству людей, опаленных войной, которые, создавая мир, создают и самих себя. Пьеса была написана в течение нескольких месяцев и 1 июля 1942 года зарегистрирована в ВУОАП.

Премьера спектакля состоялась 5 января 1946 года на сцене Малого театра. Постановщик К. Зубов, художник П. Соколов-Скаля, композитор Б. Мокроусов. Основные исполнители: Глаголин — Н. Соловьев, Надежда Алексеевна — Е. Шатрова, Симочка — Т. Еремеева, Гололоб — М. Жаров, Маруся — А. Сальникова, Нона — К. Роек.

Впервые пьеса «Сотворение мира» напечатана в 1945 году в издании газеты «Советское искусство».

«Сонет Петрарки»

В 1956 году Н. Погодин написал «Сонет Петрарки», о котором говорил: «Быть может, не все удалось в этой пьесе, но главное, что я хотел сказать, — о борьбе с обывательщиной, с механическими представлениями о жизни, о примитивной связи личного и общественного, о борьбе с боязнью красоты…». «Сонет Петрарки» был направлен против мещанского ханжества в вопросах любви и морали. Премьера спектакля состоялась в 1957 году в Московском театре имени Вл. Маяковского. Режиссер Е. Зотова, художник Б. Эрдман, композитор И. Меерович. Главные роли исполняли: Суходолов — Е. Самойлов, Ксения Петровна — А. Москалева, Павел Михайлович — Л. Свердлин, Армандо — С. Вечеслов, Дононов — В. Любимов, Майя — В. Орлова, Клара — В. Славина.

Пьеса впервые была напечатана в 1956 году в «Литературной Москве» (сборник второй).

«Цветы живые»

Когда в стране родились бригады коммунистического труда, Н. Погодин — певец современности написал пьесу «Цветы живые» (1960). Драматург говорил: «Вера Ленина, его мысли находят свое подтверждение и осуществление в этом движении. Так родился замысел сцены с портретом Ленина, где он как бы оживает и ведет разговор с одним из героев пьесы, молодым рабочим.

В минуту раздумий герой обращается к Владимиру Ильичу, ищет у него ответа на волнующие вопросы. И Ленин помогает ему…». Так в этой пьесе объединились две любимые темы драматурга — Ленин и современность.

Премьера спектакля состоялась в 1960 году в Московском театре имени Ленинского комсомола. Постановщик Б. Толмазов, художник К. Кулешов, композитор И. Меерович. Главные роли исполняли: В. И. Ленин — В. Всеволодов, Николай — В. Коровин, Родин — В. Марута, Аллочка — Г. Матвеева, Серафима — В. Серова, Сева — Ю. Колычев, Толя — В. Богачев, Юра Белый — Д. Гошев, Юра Черный — Л. Лосев, Дон Карлос — В. Козлов, Ланцов — А. Вовси, Нюша — Э. Бурова, Галя — Н. Гошева.

Впервые пьеса была опубликована в журнале «Театр» № 7 в 1960 году.

«Маленькая студентка»

Пьеса была написана Н. Погодиным в 1959 году и посвящена студенческой молодежи. Свой интерес к этой теме драматург объяснял так: «В определенном возрасте перестаешь интересоваться судьбой своего поколения. Начисто. Думаешь о молодежи, значит — о будущем». В «Маленькой студентке» Н. Погодин борется за честность, душевную красоту и чистоту отношений сегодняшних студентов, завтрашних строителей коммунизма.

Пьеса была поставлена на сцене Московского театра имени Вл. Маяковского в 1959 году. Постановщик Б. Толмазов, художник К. Кулешов, композитор И. Меерович. Роли исполняли: Зина Пращина — В. Орлова, Иван Каплин — Л. Круглов, Б. Мельников, Вавка Маландина — Л. Овчинникова, В. Славина, Женя Салазкин — Б. Левинсон, П. Винник, Лев Порошин — М. Козаков, Р. Афанасьев, Эдуард Ларисов — К. Лылов, А. Зиновьев, Саня — Г. Анисимова, Э. Сидорова, Рузия — А. Терехина, Л. Нарышкина, Денис — А. Холодков, Н. Прокофьев, Генриета — С. Борусевич, Т. Бабанина, Воронько — Г. Виноградова, С. Зайкова, Укропов — В. Печников, В. Люлин, Томаз Чебукиани — К. Мукасян.

Пьеса впервые была опубликована в 1959 году в альманахе «Современная драматургия» (кн. 6).

«Голубая рапсодия»

«Голубая рапсодия» была написана Н. Погодиным в 1962 году как продолжение «Маленькой студентки». В пьесе те же главные герои, только теперь повзрослевшие, семейные люди, которые уже определились в жизни. Эта пьеса — взволнованный разговор драматурга со зрителем о любви, семье, быте.

Премьера спектакля состоялась в 1962 году в Московском театре имени Вл. Маяковского. Постановщик Б. Толмазов, режиссер А. Бурцев, художник К. Кулешов, композитор И. Меерович. Роли исполняли: Зина — В. Орлова, Г. Жилко, Иван Каплин — А. Лазарев, Ю. Быков, Саня Веткина — Г. Анисимова, Э. Сидорова, Женя Салазкин — Б. Левинсон, И. Охлупин, Вавочка Маландина — Л. Овчинникова, В. Славина, Томаз Чебукиани — К. Мукасян, А. Козлов, Егор Укропов — В. Печников, В. Люлин, Фиса — Г. Виноградова, С. Зайцева.

Пьеса была впервые опубликована в издательстве «Искусство» в 1969 году (Н. Погодин, «Неизданное», т. 1).

«Альберт Эйнштейн»

На вопрос «Литературной газеты»: «Чем вы были заняты 27 ноября 1960 года?» Н. Погодин ответил: «Занимался я сегодня первыми набросками первых эпизодов пьесы «Альберт Эйнштейн», пьесы трагической, трудной, которую мне хочется написать, несмотря на все неимоверные трудности. Суть дела в том, что я обязан дать образ великого ученого, избегая всего, чем был он занят всю свою жизнь и в чем состоит его величие…»

Первый вариант пьесы был написан драматургом в 1961 году и отдан в МХАТ, который должен был ее ставить. В 1962 году, после поездки в Америку, где Н. Погодин ознакомился с последним трагическим периодом жизни своего героя, он забрал пьесу из театра, собираясь написать новый вариант. Скоропостижная смерть помешала драматургу выполнить свое желание. Пьеса «Альберт Эйнштейн» была завершена в 1966 году литературным секретарем Н. Погодина А. Волгарем на основе черновых записей и набросков драматурга.

Премьера спектакля состоялась в 1971 году в Московском драматическом театре имени К. С. Станиславского. Постановщик И. Бобылев, ассистент режиссера Д. Риттенбергс, художник Т. Элиава, композитор В. Мещерин. Главные роли исполняли: Эйнштейн — И. Козлов, Г. Бурков, Меллинген — Н. Салант, С. Ляховицкий, Фей — А. Балтер, Н. Варлей, Притчард — Д. Гаврилов, В. Анисько, Анхилита — Л. Полякова, М. Менглет, Элла Адамс — Н. Веселовская, Г. Рыжкова, Чарльз Адамс — В. Белановский, В. Кутаков, сенатор — Б. Белоусов, Байрон — Ю. Гребенщиков, С. Шакуров, Гордон — Ю. Шерстнев, Э. Виторган.

Впервые пьеса была опубликована в 1968 году в журнале «Театр», № 9.

А. Волгарь

Иллюстрации

 Сотворение мира. Надежда Алексеевна — Е. Шатрова, Малый театр, Москва. 1945

 Сотворение мира. Гололоб — М. Жаров, Малый театр, Москва. 1945

Сонет Петрарки. Майя — В. Орлова, Суходолов — Е. Самойлов. Театр имени Вл. Маяковского, Москва. 1957

Сонет Петрарки. Суходолов — Е. Самойлов, Павел Михайлович — Л. Свердлин. Театр имени Вл. Маяковского, Москва. 1957

 Сонет Петрарки Павел Михайлович — Л. Свердлин, Клара — В. Славина. Театр имени Вл. Маяковского, Москва. 1957

 Цветы живые. Аллочка — Г. Матвеева, Серафима — В. Серова, Родин — В. Марута. Театр имени Ленинского комсомола. Москва. 1960

Цветы живые. Сцена из спектакля. МХАТ. 1961

 Цветы живые. Серафима — А. Тарасова, Родин — М. Болдуман. МХАТ. 1961

 Маленькая студентка. Саня — Г. Анисимова, Зина — В. Орлова. Театр имени Вл. Маяковского, Москва. 1959

Маленькая студентка. Сцена из спектакля. Театр имени Вл. Маяковского Москва. 1959

Маленькая студентка. Укропов — В. Печников, Порошин — М. Козаков, Маландина — Л. Овчинникова, Чебукиани — К. Мукасян. Театр имени Вл. Маяковского. Москва. 1959 

Голубая рапсодия. Фиса — Г. Виноградова, Укропов — В. Печников, Салазкин — Б. Левинсон. Театр имени Вл. Маяковского. Москва. 1962 

Голубая рапсодия. Сцена из спектакля. Театр имени Вл. Маяковского. Москва. 1962

Альберт Эйнштейн. Фей Роз-Мари — А. Балтер, Эйнштейн — И. Козлов, Анхилита — Л. Полякова. Драматический театр имени К. С. Станиславского. Москва. 1971 

Альберт Эйнштейн. Сцена из спектакля. Драматический театр имени К. С. Станиславского. Москва. 1971 

Альберт Эйнштейн. Эйнштейн — И. Козлов, Притчард — Д. Гаврилов. Драматический театр имени К. С. Станиславского. Москва. 1971

Примечания

1

«Выхожу один я на дорогу» — песня на слова М. Ю. Лермонтова, музыка Е. Шашиной.

(обратно)

2

«Робинзон Крузо» — роман английского писателя Даниэля Дефо (1660–1731) «Жизнь и удивительные приключения Робинзона Крузо, моряка из Йорка, рассказанные им самим».

(обратно)

3

«Вначале было слово, и слово было — бог!» — фраза о начале бытия в одной из евангельских легенд: «Вначале было слово, и слово было у бога, и слово было — бог».

(обратно)

4

Лиза — героиня романа И. С. Тургенева «Дворянское гнездо».

(обратно)

5

Эр… ка… эс… эм… — Российский Коммунистический Союз Молодежи (РКСМ), основанный 29 октября 1918 года на 1-м Всероссийском съезде Союза рабочей и крестьянской молодежи в Москве, позднее переименованный во Всесоюзный Ленинский Коммунистический Союз Молодежи (ВЛКСМ).

(обратно)

6

Рокоссовский К. К. (1896–1968) — Маршал Советского Союза, герой Великой Отечественной войны.

(обратно)

7

Доватор Л. М. (1903–1941) — генерал-майор, герой Великой Отечественной войны.

(обратно)

8

Богдан Хмельницкий — Хмельницкий Зиновий Богдан Михайлович (1595–1657) — выдающийся полководец и государственный деятель, гетман Украины, воссоединивший в 1654 году Украину с Россией.

(обратно)

9

«Я так могуче стану петь любовь…» — строки из 57-го сонета Франческо Петрарки (1304–1374).

(обратно)

10

«…добрая подружка бедной юности моей…» — строка из стихотворения А. С. Пушкина «Зимний вечер».

(обратно)

11

«выставка картин Дрезденской галереи». — Речь идет об одном из крупнейших в Европе собраний живописи, спасенном советскими войсками весной 1945 года. В 1955 году перед отправкой в Германию картины были выставлены в Московском музее изобразительных искусств имени А. С. Пушкина.

(обратно)

12

«… какую-то общественную академию». — Академия общественных наук при ЦК КПСС — высшее партийное учебно-научное заведение, готовящее кадры теоретических работников для центральных партийных учреждений.

(обратно)

13

Дон Карлос (1545–1568) — наследник испанского престола, сын Филиппа II. Образ Карлоса идеализирован в трагедии Ф. Шиллера (1759–1805) «Дон Карлос».

(обратно)

14

«Дивлюсь я на небо, тай думку гадаю…» — слова из украинской народной песни.

(обратно)

15

Исаакий — Исаакиевский собор — одно из крупнейших сооружений середины прошлого века в Ленинграде. Построен по проекту архитектора О. Монферрана.

(обратно)

16

«Только ветер свистит в проводах…» — строки из песни «Темная ночь»; музыка Н. Богословского, стихи В. Агапова.

(обратно)

17

«Мы будем петь и смеяться, как дети…» — слова марша из кинофильма «Веселые ребята»; музыка И. Дунаевского, стихи В. Лебедева-Кумача.

(обратно)

18

Даллес, Джон Фостер (1888–1959) — политический деятель США, республиканец. Один из наиболее реакционных представителей американского империализма, стремящегося к мировому господству.

(обратно)

19

«Мы, дети страшных лет России…» — строки из стихотворения А. Блока (1880–1921) «Рожденные в годы глухие».

(обратно)

20

«…все Чебукиани танцуют». — Намек на известного советского танцовщика и балетмейстера В. М. Чебукиани.

(обратно)

21

Кант, Иммануил (1724–1804) — немецкий философ и ученый, родоначальник немецкого классического идеализма.

(обратно)

22

«Человек есть мера всех вещей» — изречение древнегреческого философа-софиста Протагора (481–411 гг. до н. э.).

(обратно)

23

Пиквикский клуб. — «Посмертные записки Пиквикского клуба» — произведение знаменитого английского писателя Ч. Диккенса (1812–1870).

(обратно)

24

«И ты, Брут?» — В трагедии У. Шекспира «Юлий Цезарь» умирающий Цезарь обращается с такими словами к своему другу Бруту, находившемуся среди заговорщиков, напавших на него в сенате.

(обратно)

25

«Наша жизнь — простыня да кровать…» — строки из стихотворения С. Есенина «Пой же, пой! На проклятой гитаре…».

(обратно)

26

«Сага о Форсайтах» — цикл романов известного английского писателя Д. Голсуорси (1867–1933), посвященных жизни английской буржуазии.

(обратно)

27

Подколесин — герой комедии Н. В. Гоголя «Женитьба».

(обратно)

28

Гомер (прибл. VIII–VII вв. до н. э.) — легендарный поэт Древней Греции, устно излагавший мифы и легенды, сопровождая свой рассказ аккомпанементом кифары.

(обратно)

29

Гегель, Георг Вильгельм Фридрих (1770–1831) — немецкий философ, объективный идеалист, представитель немецкой классической философии.

(обратно)

30

Бебель, Август (1840–1913) — один из основателей немецкой социал-демократической партии, видный пропагандист и теоретик марксизма.

(обратно)

31

Бальзак, Оноре де (1799–1850) — французский писатель, один из крупнейших реалистов XIX века.

(обратно)

32

Мопассан, Ги де (1850–1893) — выдающийся французский писатель-реалист.

(обратно)

33

«Голубая рапсодия» — произведение Дж. Гершвина (1896–1937), американского композитора и пианиста.

(обратно)

34

Лукулл, Люций Лициний (ок. 106–56 гг. до н. э.) — римский консул, обладавший огромным богатством и прославившийся роскошью и пирами.

(обратно)

35

«Триумфальная арка» и «Три товарища» — романы современного немецкого писателя Э.-М. Ремарка (1898–1970).

(обратно)

36

Лаврентьев М. А. (р. 1900) — математик, вице-президент Академии наук СССР, председатель Сибирского отделения Академии наук СССР.

(обратно)

37

«…Итак, с почтительным поклоном…» — монолог Фальстафа из комедии У. Шекспира «Виндзорские проказницы».

(обратно)

38

Ирод (73–4 гг. до н. э.) — иудейский царь. Евангелия приписывают ему «избиение младенцев», якобы совершенное после того, как он узнал от волхвов о рождении Иисуса, названного ими царем иудейским. Имя Ирода стало синонимом мучителя, изверга, тирана.

(обратно)

39

«Дама с собачкой… Это Баталов… с бородой?» — А. В. Баталов — советский актер и режиссер. В поставленном им по произведению А. П. Чехова фильме «Дама с собачкой» исполнял роль Гурова.

(обратно)

40

Диоген из Синопа (404–323 гг. до н. э.) — древнегреческий философ, основатель кинической школы. Диоген критиковал сословные различия, проповедовал аскетизм. По рассказам, жил в бочке.

(обратно)

41

Венера — древнеиталийская богиня весны, цветов, винограда. Позже отождествлялась с греческой богиней любви Афродитой. Изображалась в виде прекрасной женщины, воплощавшей в себе идеальную женскую красоту. Венера Милосская — одна из лучших скульптур, дошедших до нас из античного мира.

(обратно)

42

Курчатов И. В. (1903–1960) — советский физик, академик; член Президиума Академии наук СССР.

(обратно)

43

«…Бостонский оркестр, который мы слышали с тобой в Москве в Зале имени Чайковского». — Первый концерт Бостонского симфонического оркестра США состоялся в Москве 9 августа 1956 года в Зале имени Чайковского.

(обратно)

44

«Летят журавли» — советский кинофильм, получивший всемирное признание; режиссер М. Колотозов, автор сценария В. Розов. На XI Международном кинофестивале в 1958 году фильму был присужден высший приз — «Золотая пальмовая ветвь».

(обратно)

45

«Не покидай меня» — романс А. Н. Вертинского.

(обратно)

46

«Но ты уйдешь, холодной и далекой…» — строки из того же романса.

(обратно)

47

Эмпедокл из Агригента (ок. 483–423 гг. до н. э.) — древнегреческий философ-материалист, идеолог рабовладельческой демократии.

(обратно)

48

Аристотель (384–322 гг. до н. э.) — древнегреческий философ и энциклопедический ученый, основоположник науки логики и ряда отраслей специального знания. Маркс называл его «величайшим мыслителем древности».

(обратно)

49

«Иностранная выставка… Сокольники…» — 24 июля 1959 года в Москве в Сокольническом парке культуры и отдыха открылась американская выставка.

(обратно)

50

Принстон — провинциальный город в США близ Нью-Йорка, в котором находится Институт высших исследований. В нем А. Эйнштейн работал последние годы своей жизни над созданием «единой теории поля».

(обратно)

51

Рузвельт, Франклин (1882–1945) — выдающийся государственный деятель, президент США с 1933 по 1945 год. В 1933 году правительство Рузвельта установило дипломатические отношения с СССР. После нападения на СССР гитлеровской Германии Рузвельт предложил Советскому Союзу помощь и сотрудничество. Он был сторонником сохранения и укрепления сотрудничества между СССР и США в послевоенное время.

(обратно)

52

Бог Спинозы. — Спиноза, Барух (Бенедикт) (1632–1677) — нидерландский философ-материалист. За религиозное свободомыслие был отлучен от еврейской церковной общины Амстердама. Спиноза считал, что существует лишь природа, являющаяся причиной самой себя, не нуждающаяся для своего бытия ни в чем другом. Как «природа творящая», она есть субстанция, или, как он ее называл, бог.

(обратно)

53

Колумбийский университет — один из лучших университетов США; находится на Востоке США, на левом берегу реки Потомак.

(обратно)

54

«А все-таки вертится…». — Выражение «а все-таки она вертится» приписывается великому итальянскому астроному, физику и механику Галилео Галилею (1564–1642). Привлеченный к суду инквизиции за приверженность к «еретическому» учению Коперника о движении Земли, он вынужден был стоя на коленях поклясться в том, что отрекается от ереси. По легенде, после отречения Галилей, топнув ногой, сказал: «А все-таки она вертится». Эта легендарная фраза употребляется как формула непоколебимой убежденности в чем-либо.

(обратно)

55

Бор, Нильс (1885–1962) — датский физик, один из творцов квантовой теории, лауреат Нобелевской премии. В 1943 году был вывезен на самолете из Дании в США, где пробыл до конца войны, принимая участие в разработке теоретических вопросов, связанных с созданием первых атомных бомб.

(обратно)

56

Ферми, Энрико (1901–1954) — итальянский физик, создатель итальянской школы современной физики. Во время второй мировой войны руководил в США исследовательскими работами в области военного применения ядерной физики.

(обратно)

57

Резерфорд, Эрнест (1871–1937) — великий английский физик, своими фундаментальными открытиями заложивший основы современного учения о радиоактивности и строении атома.

(обратно)

58

Ланжевен, Поль (1872–1946) — французский физик, общественный деятель, сторонник диалектического материализма. Принимал активное участие в разработке теории квантов и особенно теории относительности.

(обратно)

59

Мекка — город на Западе Саудовской Аравии, где находится священный храм мусульман Кааба, главное место паломничества верующих.

(обратно)

60

Ган, Отто (1879–1960) — немецкий физик и радиохимик. В 1939 году совместно с Ф. Штрасманом открыл деление атомных ядер урана под действием нейтронов — цепную реакцию.

(обратно)

61

Жолио-Кюри, Ирен (1897–1956) и Фредерик (1900–1958) — крупнейшие французские ученые в области физики атомного ядра, лауреаты Нобелевской премии. В 1934 году ими было сделано одно из крупнейших открытий в ядерной физике — явление искусственной радиоактивности. Еще в 1935 году после открытия нейтрона они указали на возможность практического использования атомной энергии.

(обратно)

62

Сциллард, Лео (1898–1964) — известный физик современности. Во время второй мировой войны бежал из Венгрии в США; был одним из инициаторов создания атомной бомбы, опасаясь, что немцы сделают ее первыми. Он написал известное письмо к Рузвельту, подписанное Эйнштейном. Сциллард одним из первых понял, «какую огромную опасность для человека представляет собой это оружие».

(обратно)

63

«Архимед делал все, чтобы спасти свои Сиракузы…» — Архимед (ок. 287–212 гг. до н. э.) — величайший математик и механик Древней Греции, родом из Сиракуз. Вся научная деятельность Архимеда была связана с конкретными потребностями его родины. Он совмещал гениальные теоретические открытия с замечательными изобретениями в инженерной области.

(обратно)

64

«Тайная вечеря» — одно из самых известных произведений Леонардо да Винчи.

(обратно)

65

Сократ (ок. 469–399 гг. до н. э.) — древнегреческий философ-идеалист, учение которого знаменует поворот от материалистического натурализма к идеализму.

(обратно)

66

Армстронг, Луи, Даниел (р. 1900–1971) — знаменитый американский трубач, композитор и джазовый певец.

(обратно)

67

Сальери, Антонио (1750–1825) — итальянский композитор, дирижер и педагог. Его учениками были Л. Бетховен, Ф. Шуберт, Ф. Лист. Молва приписала ему отравление Моцарта. А. С. Пушкин положил эту легенду в основу своей трагедии «Моцарт и Сальери».

(обратно)

68

Микеланджело Буонарроти (1475–1564) — гениальный итальянский скульптор, архитектор и поэт, один из великих представителей художественной культуры эпохи Возрождения.

(обратно)

69

Черчилль, Уинстон (1874–1955) — английский государственный деятель, лидер консервативной партии. В 1918 году был одним из организаторов антисоветской интервенции. После второй мировой войны являлся инициатором «холодной войны».

(обратно)

70

Лос Аламос — город на Юге США в штате Нью-Мексико, важнейший центр исследований в области атомной энергии и ядерного оружия.

(обратно)

71

Тиберий (42 г. дон. э. — 37 г. н. э.) — римский император, первый из династии Юлиев-Клавдиев.

(обратно)

72

Роллан, Ромэн (1866–1944) — выдающийся французский писатель, музыковед, общественный деятель, близкий друг М. Горького и А. Барбюса.

(обратно)

73

Трумэн, Гарри (р. 1884–1972) — американский государственный и политический деятель, один из лидеров демократической партии. После смерти Ф. Рузвельта в апреле 1945 года стал президентом США. Правительство Трумэна проводило «атомную дипломатию», основанную на угрозе применения атомной бомбы как средства давления на другие страны.

(обратно)

74

Майданек — гитлеровский лагерь уничтожения, созданный в 1940 году близ Люблина (Польша); в нем было истреблено около полутора миллиона человек. Лагерь был ликвидирован Советской Армией в июле 1944 года.

(обратно)

Оглавление

Сотворение мира

  Действующие лица

  Действие первое

  Действие второе

Сонет Петрарки

  Действующие лица

  Действие первое

  Действие второе

  Действие третье

Цветы живые

  Действующие лица

  Действие первое

  Действие второе

  Действие третье

Маленькая студентка

  Действующие лица

  Сцена первая

  Сцена вторая

  Сцена третья

  Сцена четвертая

  Сцена пятая

  Сцена шестая

  Сцена седьмая

  Сцена восьмая

  Сцена девятая

  Сцена десятая

  Сцена одиннадцатая

  Сцена двенадцатая

Голубая рапсодия

  Действующие лица

  Действие первое

  Действие второе

  Действие третье

Альберт Эйнштейн

  Действующие лица

  Пролог

  Эпизод первый

  Эпизод второй

  Эпизод третий

  Эпизод четвертый

  Эпизод пятый

  Эпизод шестой

  Эпизод седьмой

  Эпизод восьмой

  Эпизод девятый

  Эпилог

Примечания

Иллюстрации

*** Примечания ***