Сказки здравомыслящего насмешника [Шарль Нодье] (fb2) читать постранично, страница - 3

в разных стилях, бесед между тремя ипостасями авторского «я»^[21], игрой со шрифтами (эта книга с иллюстрациями Тони Жоанно по праву считается еще и шедевром типографского искусства), и проч., и проч. Эпитет «постмодернистский» применительно к роману 1830 года — это, конечно, анахронизм, однако литературная техника Нодье в этом романе так сильно опередила современную ему литературу, что иначе, пожалуй, и не скажешь. Нодье лучше, чем кто бы то ни было, сознавал, что «все уже сказано» до нас, и постоянно писал об этом. В частности, в «Истории Богемского короля» он восклицает: «И вы хотите, чтобы я — подражатель подражателей Стерна, который подражал Свифту […] который подражал Сирано […] который подражал Рабле — который подражал Мору — который подражал Эразму — который подражал Лукиану — или Луцию из Патраса — или Апулею, — поскольку я не знаю, да и не хочу знать, кто из этих троих был ограблен двумя остальными… и вы хотите […] чтобы я написал книгу, новую и по форме, и по содержанию!»^[22] Однако же этому «подражателю подражателей» удалось то, что удается далеко не всем искателям новаций, — сознательную игру чужими стилистическими пластами он сумел превратить в собственный стиль (а ведь именно так действуют — или хотят действовать — постмодернисты). «История Богемского короля» так же отличалась от тогдашней прозы, как романтическая трагедия Виктора Гюго «Эрнани», впервые поставленная в том же 1830 году, отличалась от тогдашней драматургии. Гюго совершил революцию в театре, Нодье мог бы совершить ее в прозе — но не совершил, так как текст его оказался слишком сложным, слишком «революционным»^[23].

Многими узами — и дружескими, и литературными — Нодье был связан с романтическим течением, которое набирало силу во Франции в 1820-е годы и торжествовало в годы 1830-е. Он печатался в журнале «Французская муза» (1823–1824), который способствовал становлению французского романтизма. Его салон в Арсенале служил центром, где собирался весь цвет тогдашней романтической словесности.

И тем не менее, как уже было сказано, Нодье всегда и писал, и, главное, мыслил наособицу. Бальзак (вообще относившийся к Нодье с величайшим уважением) в одном из своих «Писем о Париже», датированном 9 января 1831 года, назвал «Историю Богемского короля» «сатирой пресыщенного старца, который под конец жизни замечает ужасную пустоту, скрывающуюся за всеми науками, всеми литературами. […] Он бросает взгляд на наш город, наши законы, наши науки и устами дона Пика де Фанферлюкио и Брелока с оглушительным хохотом говорит нам: „Наука?.. Вздор! К чему это? И что мне с того?“»^[24]. В этой же статье Бальзак причислил Нодье к «школе разочарования». Конечно, это определение можно отнести ко многим современникам Нодье, которые выводили на страницах своих романов героев с трагической судьбой. Однако скептицизм и пессимизм Нодье выделяются даже на этом фоне.

1820–1830-е годы — это эпоха расцвета прогрессистских утопий (прежде всего, сенсимонизма и фурьеризма), исполненных веры в то, что будущность человечества радужна и что люди способны сами приблизить наступление этого светлого будущего. Вот эту веру Нодье решительно отказывался разделять. В начале 1830-х годов он сочинил несколько серьезных философских статей, в которых изложил свои взгляды на прошлое и будущее человечества (в 1832 году он соединил их под одной обложкой в пятом томе своего собрания сочинений, которому дал подзаголовок «Грезы литературные, моральные и фантастические»). В одной из них, названной «О совершенствовании рода человеческого и о влиянии книгопечатания на цивилизацию» (1830), Нодье полемизирует с Сен-Симоном, сказавшим: «Золотой век не позади, а впереди нас». Нет, возражает Нодье, «золотой век — не позади современного общества и не впереди его; как и большая часть человеческих верований, вера в золотой век принадлежит к области фантазий и напрасных чаяний. Идеальное устройство общества — старейшая из социальных грез, иллюзия, с которой человечество не в силах расстаться в старости, которая уже наступила, и не расстанется при смерти, которая вот-вот наступит. Род человеческий обречен. Его единственное и главное призвание — жить, меняясь, и окончить жизненный путь, не достигнув цели, ибо эта цель чужда его природе»^[25]. Доказательству этого пессимистического тезиса специально посвящена другая статья, вошедшая в тот же том «Грез», — «О ближайшем конце рода человеческого». Нодье начинает ее с признания, которое сразу противопоставляет его всем прогрессистам: «Нынче все толкуют об улучшении рода человеческого и о том, что он рожден для прогресса, но никто не говорит о его конце. Это заблуждение обличает великое тщеславие человека, который полагает, будто потомство Адама бессмертно, хотя все кругом рано или поздно умирает»^[26].

Главный «враг», с которым Нодье воюет без