В краю гоацинов [Ян Линдблад] (fb2) читать онлайн

Ян Линдблад В краю гоацинов

Новое в жизни, науке, технике серия «Наука о земле» № 7, 1976 г. Издается ежемесячно с 1966 г.

Перевод со шведского Л. Жданова

Ян Линдблад — В краю гоацинов

© Издательство «Знание», 1976 г.

Редактор Н. Косаковская

Обложка А. Астрецова

Худож. редактор М. Гусева

Техн. редактор Т. Самсонова

Корректор И. Сорокина

Индекс заказа 66007. Сдано в набор 24/III‑1976. Подписано к печати 24/V‑1976 г. Формат бумаги 60х 84/16. Бумага по глуб. печати. Бум. л. 1,75. Печ. л. 3,5. Усл. печ. л. 3,25. Уч. — изд. л. 3,66. Тираж 200 000 экз. Издательство «Знание». 101835. Москва, Центр, проезд Серова, д.4. Заказ 1499.

Ордена Трудового Красного Знамени Калининский полиграфический комбинат Союзполиграфпрома при Государственном комитете Совета Министров СССР по делам издательств, полиграфии и книжной торговли, г. Калинин, пр. Ленина, 5.

Предисловие

Шведский зоолог Ян Линдблад принадлежит к той категории писателей–натуралистов, которые глубоко осознали необходимость самой широкой популяризации естественнонаучных знаний и призывают человечество в самом срочном порядке разрешить мирным путем те многочисленные конфликты, которые возникали в прошлом, к сожалению, продолжаются и возникают вновь между людьми и окружающей нас живой природой, ее растительным и животным миром.

Достаточно сказать, что в результате этих конфликтов и местного и глобального масштабов на сегодняшний день в мире находятся под угрозой исчезновения с лица Земли (или численность их резко сокращается) под влиянием деятельности человека более 700 видов и подвидов диких позвоночных животных, бесценных сокровищ планеты, неповторимых в будущем, если мы, люди, не примем должных мер по их спасению.

Если обратиться к сравнительно недалекому прошлому истории фауны планеты Земля, то можно убедиться в том, что многое уже потеряно навсегда и сохранилось лишь в музейных экспонатах.

В нашей стране с первых лет существования Советской власти вопросам охраны природы, разумного и рационального использования ее богатств придается огромное значение. В 1975 г. учреждена так называемая «Красная книга СССР», в которую занесены редкие и находящиеся под угрозой исчезновения звери и птицы, обитающие в пределах наших границ. Список этих животных уже насчитывает 126 видов и подвидов.

Для того чтобы список этот не увеличивался, чтобы природа, такая близкая и понятная разуму и сердцу гражданина нашей родины, не беднела, необходимы не только государственные природоохранительные законы, но и самое активное участие всех нас, советских людей, в решении этой первостепенной проблемы. Необходима широкая разъяснительная работа, массовая информация, нужна правда о всех живых обитателях и в целом планеты, ее отдельных континентов, областей, районов и уголков.

Поэтому издание любой книги или брошюры, раскрывающей эту правду, жизненно необходимую людям, явление несомненно положительное и полезное.

Предлагаемая вниманию читателей брошюра «В краю гоацинов», составленная из глав книг, написанных Яном Линдбладом, представляет большой познавательный интерес. Автор с большой любовью, образно, красочно и реалистично описывает природу далеких от нас областей Южной Америки. В центре внимания автора самые разнообразные дикие животные и в том числе такие виды, о которых нашему кругу читателей почти ничего ранее известно не было. Красной нитью через произведения Яна Линдблада проходит призыв беречь и сохранить для настоящего и будущего живые памятники природы, над которыми нависла угроза полного истребления — гуахаро, гоацины, муравьеды, «пятнистые кошки» и др. И если эти виды птиц и зверей не населяют просторы нашей родины, это ни в коей мере не снижает ценности трудов автора. Ибо, прочтя о судьбе жиряков в Южной Америке, наш читатель должен призадуматься о судьбе дрофы или кавказского тетерева, погоревав о судьбе оцелота или ягуара, он должен вспомнить и о положении в СССР с леопардами, снежными барсами и амурскими тиграми.

Бесспорно и большое воспитательное значение брошюры «В краю гоацинов», помогающей привить людям глубокое уважение к живой природе, гуманное отношение к пернатым, лохматым, плавающим и ползающим соседям нашим по планете Земля, которым так нужна добрая рука владыки Вселенной — человека, а не рука, вооруженная ножом или пистолетом.

Заслуженный работник культуры РСФСР директор Московского зоопарка И. Сосновский

Вид на Гайану

Старая «Дакота» с могучим ревом отрывается от взлетной полосы аэродрома Аткинсон под Джорджтауном, и внизу под нами медленно развертывается живая карта Гайаны^[1] Правда, рассмотреть что–нибудь довольно трудно — пассажиры сидят в два ряда по бокам кабины, связанные вместе предохранительными ремнями, спиной к иллюминаторам. Словно военное подразделение перебрасывается к фронту. Посреди кабины громоздится гора вещей: картонные ящики, чемоданы, ящики с пивом, велосипеды, холодильник. Багаж обмотан крепкими веревками. Тут и там из хаоса торчат части нашего снаряжения.

Подлинный голос зеленых дебрей — важная часть фильмов о природе, которые снимает Ян Линдблад

Мы направляемся в область Рупунуни и гор Кануку, туда, где водятся скальные петушки, которых я мечтаю снять.

Озираясь назад через плечо, каждый раз вижу, в общем, одно и то же — зеленое море леса, пологими волнами накрывшее слабо пересеченную местность. Тут и там ровную поверхность рассекают большие и малые реки. Но никаких следов человека. Ни дорог, ни крыш. Большая часть Гайаны совсем не освоена, и одна из причин очевидна. Говоря словами справочника: «По причине высокой влажности воздуха климат чрезвычайно нездоров для европейцев». Как ни красиво смотрится сверху эта зелень, жить в ее лоне может лишь тот, кого устраивает образ жизни первобытного человека.

Гайана зажата на восточном побережье Южной Америки между Венесуэлой и Суринамом — он же Нидерландская Гвиана. На юге и юго–западе страна граничит с огромной Бразилией. Границы — одна из проблем Гайаны.

Внутриполитическое положение Гайаны не менее сложно; хоть я и зоолог, пришлось с этим столкнуться. Кстати, именно внутриполитические проблемы страны пошли на пользу ее фауне, а значит, и зоологам! Дело в том, что после событий 1962 — 1963 гг. власти стали намного строже подходить к выдаче разрешений на оружие; в некоторых районах приморья ношение оружия вовсе запрещено. Тем самым животный мир получил некоторую передышку. Такой вид, как гоацины, возродился в значительном количестве только благодаря этому запрету.

Площадь Гайаны около 232 тыс. км 2; это примерно половина Швеции или вся Великобритания^[2]. По природным условиям страну можно разделить на четыре основных области. Вдоль Атлантики тянется узкая полоса приморья с пригодными для возделывания почвами. Дальше идет почти совсем бесплодный пояс белых, как мел, песков. На этих песках прозябает скудный лес, который с удалением от моря становится несколько гуще. Сплошной зеленый ковер покрывает нагорье с породами, которые относятся к древнейшим на Земле; эта область сменяется обширными саваннами, простирающимися вплоть до самой границы с Бразилией.

На пригодные для культивирования земли в приморье приходится около 1/13 всей площади страны; но и из этой малой доли практически используется лишь 1/10 в районе между реками Корантейн и Померун. Почва здесь образована за счет ила, приносимого реками Гайаны, но и гиганты Амазонка и Ориноко вносят свою лепту.

От Парики, что в 30 км к западу от Джорджтауна, в сторону Нью — Амстердама, расположенного примерно в 100 км юго–восточнее столицы, протянулась могучая стена. Инициаторами этого сооружения были голландцы, и роль стены тут такая же, как в Голландии. Если бы стена не сдерживала напор морских волн, Джорджтаун и большие районы приморья были бы беззащитны против наводнений. За стеной тянутся плантации сахарного тростника и рисовые поля; здесь сосредоточена и большая часть индейского населения, а негры живут преимущественно в Джорджтауне и его окрестностях. Таким образом, из общего числа жителей (около 650 тыс.) подавляющая часть теснится в полосе шириной меньше 20 км. На остальные области приходится всего 35 — 40 тыс. чел., в том числе примерно 22 тыс. индийцев. За последние 20 лет численность населения удвоилась. На индейцев приходится около 49 %, на негров — 32 %, индийцы составляют всего 4 и португальцы — 1,5 %. На долю других европейцев и китайцев приходится менее одного процента. Около 12 % гайанцев — смешанного происхождения.

…А пейзаж внизу понемногу изменился, на зеленом ковре прибавилось бугров, мы летим над плоскогорьем, которое производит такое же безлюдное впечатление, как предшествующая полоса. Как ни парадоксально, именно эти области сулят Гайане расцвет. Здесь много полезных ископаемых, а использование их по–настоящему и не начиналось. Понемногу развертывается добыча бокситов, марганца, золота, алмазов. Но в этих лесах под нами золото и алмазы промывают еще по–старинке. Старатели мечтают найти сказочный алмаз или огромный самородок, который позволит им сменить жизнь в «зеленом аду» с его змеями, насекомыми и всяким зверьем на баснословную роскошь… Гайане нужны капиталы, нужна современная, дорогостоящая техника, чтобы разведать и развить ресурсы обширного плоскогорья.

Слово «гайана» на языке индейцев означает «страна вод». Меткое название для влажного горного края, изрезанного бурными реками, которые знамениты водопадами. Известный Кайетур — высота падения 226 м, в пять раз больше Ниагары — один из красивейших водопадов в мире, но в труднодоступных уголках страны есть еще более высокие, хотя и менее известные водопады. Один из них достигает в высоту 600 м — в сезон дождей. Кончаются дожди, и водопад пересыхает.

Плоскогорье, над которым мы только что пролетели, с октября по май играет роль огромной промокашки. Но и сухая сейчас равнина заслуживает названия «страны вод» с мая по сентябрь, когда проливные дожди превращают ее чуть ли не в сплошную лужу.

Вдоль рек внизу тянутся ленты растительности, тут и там они раздаются вширь, образуя небольшие леса; не трудно сообразить, что это связано с низменностями, где влага задерживается подольше. Для возделывания саванна не перспективна. Здесь только скот пасти, да и то хорошо, если на квадратном километре прокормишь десять голов скота; в приморье на такой же площади можно держать и сто голов, и больше.

Самолет делает широкий вираж, и мы можем полюбоваться скользящей вдали могучей грядой гор Кануку. Они разделяют северные и южные саванны. Кстати, в этих горах водятся «золотые петушки», ради которых я затеял экспедицию.

Внезапно внизу возникает кучка строений. Маленький поселок у пограничной реки Такуту — Летем, куда со всей округи пригоняют скот для забоя. Рупунуни можно назвать «мясной лавкой» Гайаны; самолет обеспечивает надежную связь со всеми областями страны. На много месяцев и для меня Летем станет связующим звеном с цивилизацией.

«Дакота» с жалобным скрипом садится, пассажиры отстегиваются от предохранительных ремней, распахивается дверь, в кабину врывается волна зноя.

Здравствуй, Рупунуни!

Встречи с анакондами

В серии экспериментов в лаборатории Стокгольмского университета в 1962 — 1964 гг. мне удалось с большой точностью замерить силу света, при которой сетчатка некоторых шведских сов начинает воспроизводить четкую картину. Цифра для каждого вида была контрастной, позволяя расставить их по световым ступенькам. Подобно тому, как сове нужен какой–то минимум света, чтобы охотиться, так и дневные птицы должны ясно видеть окружающее, чтобы отважиться петь. Очевидно, их тоже можно расставить по световым ступенькам согласно медленно нарастающей силе света на пороге ночи и дня. Совсем как в настоящем концерте, можно выделить части симфонии по типичным птичьим голосам; исполнители группируются по своей восприимчивости к свету.

Так же обстоит дело и в Южной Америке — с той разницей, что там светило выкатывается из–за горизонта гораздо быстрее и ступеньки видов оказываются намного короче. Гимн солнцу быстро достигает полной силы и очень скоро стихает, и отдельным голосам тесно в общем хоре.

Чтобы проследить за стремительным чередованием птичьих голосов и записывать их на пленку, я ставил свою палатку на лесных тропинках. Тонкие стены позволяли мне слышать не только ночные и утренние голоса, но и шорохи, по которым можно узнать вышедших на прогулку млекопитающих. Правда, пумы и ягуары меня не навещали, хотя я, судя по всему, работал в их угодьях, и все же каждую ночь выдавались увлекательные часы для любителя распознавать звуки. Заодно я развлекался тем, что дразнил козодоев, сов, тинаму^[3] и потто^[4], которым никак не удавалось выяснить, где же прячется «соперник». Порой ответы на мой вызов звучали прямо над палаткой, а красноногий тинаму готов был даже зайти внутрь.

Но, конечно, не все шло гладко. Тысячи помех, которыми всегда полны родные северные леса, — шорох листьев, внезапные порывы ветра, то да се, — все это налицо в полной мере и здесь.

Ариваитава — гора ветров — оправдывала свое название. В мертвой ночной тишине вдруг рождался нарастающий шум. Проследить за его направлением было очень удобно с помощью параболического звукоуловителя. У ветра была своя определенная магистраль. Вот опускается, слегка петляя, вниз по склону… Примерно через полчаса он добирается до меня. Поставишь палатку в стороне от его трассы — все кончается благополучно, но если забудешь об этом, окажешься на его пути, того и гляди, придется сдирать палатку с кустов. Заслышав знакомый шум, я уже знал, что Эол выслал своих ребят в ночной обход, можно упаковывать звукозаписывающую аппаратуру до другого раза.

А многочисленные насекомые… Назойливый стрекот какого–нибудь представителя саранчовых или зудение цикады невероятно усиливается «параболой» и забивает даже весьма голосистых птиц. И не так–то просто изменить прицел. Дома запросто прыгаешь через камни и ветровал в просторном, светлом лесу, подбираясь к пернатому певцу; в Южной Америке совсем другое дело: тут ставь палатку да приманивай имитацией.

В одно прекрасное утро все было, как надо. Безветрие, изумительный птичий хор, запись шла как по маслу. Прошло некоторое время прежде чем я заметил, что чего–то недостает. Не хватало партии петуха.

А когда я через некоторое время вернулся к хижине, неся рекордер и «параболу», оказалось, что сей солист замолчал раз и навсегда. Он лежал неподалеку от жилья, выставив вверх одно крыло под неестественным углом. И вместе с ним лежала завитая в несколько колец анаконда. Наш трубадур, как говорится, отдал богу душу, и, честно говоря, я об этом отнюдь не пожалел. Одной помехой меньше!

Вообще же анаконда зря старалась, заглотать петуха она не смогла, в ней было всего–то немногим больше двух метров. Впрочем, даже у небольших анаконд мышцы достаточно мощные. Тайни Мактэрк потерял одну собаку только потому, что она решила потягаться с «водяной змеей» длиной меньше метра. Одной петли вокруг шеи оказалось достаточно, чтобы задушить бедняжку.

Поскольку было совершенно очевидно, что петух не пролезет в змеиную глотку, я вмешался и распутал петли. После чего взял кинокамеру и змею и отправился к обмелевшему ручью. Мне много раз доводилось снимать анаконд и на воде, и под водой, однако я был готов истратить несколько метров пленки на сей красивый экземпляр.

В это утро я еще не успел поздороваться с нашей выдрой, и вскоре она явилась на свидание со мной, громко крича свое «виа». Анаконда лежала на песке, я приготовился снимать, как она с присущим виду изяществом заскользит в воду. Выдра частью плыла, частью скакала вниз по ручью, и я нажал спуск, запечатлевая интересную встречу. Вот выдра заметила змею и стала приглядываться к ней с разных точек, приближаясь шаг за шагом. Внезапно анаконда заструилась прямо к выдре. На самом деле целью ее движения были кусты позади зверька, но тот оказался на пути, и последовал мгновенный выпад змеиной головы. Она чуть не схватила выдру за морду. Пораженная таким оборотом, выдра бросилась наутек.

Крупная анаконда — опасный противник для выдры, мощные мышцы змеи вполне могут придушить четвероногую обитательницу вод. Тем не менее мне приходилось слышать, будто несколько гигантских выдр совместными усилиями способны все же одолеть даже крупную анаконду.

Случай этот подсказал мне одну мысль. Что, если провести эксперимент: свести анаконду с прирученными нами представителями разных видов млекопитающих и посмотреть, как они себя поведут?

Первым подвергся испытанию мой друг ошейниковый пекари^[5]. Надо сказать, пекари пользуется недоброй славой, индейцы с великим почтением относятся к его острым клыкам. Куш–куш был главарем нашего маленького зверинца. Он бесцеремонно отнимал еду у других, сам же никому и крошки не уступал. Зарычит, зацокает зубами — не подходи! Этот нахал позволял себе забираться в хижину или на кухню и воровать у нас еду со стола. Чтобы прогнать «зверя», мы вооружались метлой, которую он с детства боялся как огня. Стоило только взмахнуть ею, как он обращался в бегство. Правда, я предпочитал другой способ — возьму кусок хлеба и ласково зову: «Куш–куш». И он послушно семенил за мной.

Куш–куш вообще очень любил меня. И я привязался к нему тоже. Я бы мог и полюбить его, если бы не запах, а попросту — вонь. Стадо пекари распространяет вокруг страшное зловоние, и не надо быть Тарзаном, чтобы выследить его по запаху.

Когда Куш–куш навещал меня на каком–нибудь из моих постов в лесу, он обычно тыкался мне в ногу своим плоским рылом — «целовал». И замирал в этой позе, пока я, смилостивившись, не принимался почесывать его щетинистую спину. Тотчас спинная железа выделяла жидкость молочного цвета, и Куш–куш, блаженно улыбаясь и скаля свои острейшие желтые клыки, мешком шлепался на землю.

Ошейниковый пекари не столь крупный и агрессивный, как белобородый; стадо этих животных редко превышает десяток особей. Белобородый пекари покрупнее, и сотенные стада этого вида яростно атакуют любого врага. Они способны даже окружить и разорвать клыками на куски ягуара. Недаром индейцы, заслышав характерное хрюканье и стук копыт, спешат залезть на дерево.

А вот, можно сказать, прямо противоположный случай, которого я, наверно, никогда не забуду.

Я возвращался домой после попытки записать на пленку вечерние песнопения ревунов. Иду и свечу туда–сюда фонариком — не сверкнет ли где глаз млекопитающего? (Сколько раз меня обманывало отражение в глазах… паука!) Мои усилия не пропали даром: из огромного полого ствола поваленного дерева на меня сверкнуло целое созвездие глаз. Что за наваждение… Я осторожно приблизился к отверстию, напоминавшему пушечное жерло. И вдруг — залп! Нет, в самом деле, из этого жерла будто снаряд вырвался: стая животных выскочила наружу и бросилась врассыпную, издавая резкие, лающие звуки. И напугался же я, волосы дыбом поднялись. В ту же секунду мой нос уловил острый запах пекари, который до того относило в сторону слабым ветерком. Поваленное дерево служило ночным логовом для ошейниковых пекари…

И вот теперь, когда я свел нашего хвата Куш–куша с маленькой анакондой, реакция оказалась примерно такой же. Он вздрогнул, на миг замер на месте, весь ощетинился, потом повернулся и бросился бежать через ручей, так что брызги взметнулись стеной. Испуганный пекари, да когда он один, — явно не герой.

Позднее мне пришлось еще раз наблюдать, что Куш–куш не так уж отважен, когда сталкивается с неизвестностью.

Мы с Дени часто покидали лагерь утром потихоньку, предоставляя Франсиско исполнять роль звериного отчима. А то ведь вся орава увяжется за нами; между тем, когда снимаешь животных, желательно, чтобы их кругом было не слишком много.

Но Куш–куш не мог долго выносить разлуку с нами. Однажды вечером, когда начало смеркаться и мы уже направились домой, неподалеку вдруг показался пекари. Мы остановились гляди–ка, вот и нам посчастливилось напасть на след стада, которое Франсиско видел на днях! Стоим, не шевелимся — как бы не спугнуть! — и ждем, не покажутся ли на опушке другие члены стада. Нет, не видно. А пекари явно искал что–то в траве. Вдруг меня осенило: идет на наш запах! И правда, добродушно что–то лопоча на своем языке, ко мне подбежал Куш–куш и ткнулся в колено рылом. Как тут не растрогаться! Весь обратный путь Куш–куш провожал нас, но почему–то отчаянно трусил. То и дело останавливался, подскакивал, отбегал на несколько шагов и опять прижимался к нашим ногам. Его чутье сообщило ему, что место это опасное для пекари; и в самом деле, через некоторое время на этой самой тропе брат Франсиско застрелил пуму.

Реакция зверей на анаконду занимала меня все больше. Я повторил эксперимент во время очередного посещения ранчо в Даданаве. Среди подопечных хозяина ранчо были четыре представителя одного из самых редких и наименее изученных животных на свете — кустарниковой собаки (вернее было бы называть ее лесной собакой).

Это совсем маленький зверь, ноги почти как у таксы, голова гиеноподобная, с широкой пастью, короткий хвост обычно торчит вверх. Лесную собаку считают родичем африканских и азиатских диких собак; следовательно, она состоит в родстве и с нашими домашними псами. Все, что написано исследователями о лесной собаке, основано на изучении одного экземпляра в Лондонском зоопарке да на рассказах индейцев. Сам я не встречался с этими животными в местах их обитания, только однажды видел череп лесной собаки под гнездом гарпии, но индейцы уверяют, будто стаи собак встречаются им в саванновых лесах и в горных районах. Стаи немногочисленные и серьезную опасность представляют разве что для мелких броненосцев и водосвинок. Лесные собаки очень живые, почти как наши ласки, и такие же любопытные, если судить по тем, с которыми я познакомился. Лесные собаки устроили настоящие пляски вокруг анаконды. Чуткие, осторожные, все время начеку, они явно были не прочь перейти в атаку, однако не торопились это сделать скорее всего потому, что у них не было опыта охоты на анаконд!

Любопытство выдры, которое было выражено в каждом ее движении, паническое бегство пекари, осторожный танец лесных собак вокруг анаконды — три совсем разных формы поведения. Представители трех видов фауны каждый по–своему реагировали на один и тот же феномен общей для них среды.

Но всего интереснее было наблюдать встречу анаконды с капибарами^[6].

Снова я поместил главное действующее лицо, двухметровую анаконду, на песчаном берегу и приготовил все для встречи. Дени вел капибар вдоль ручья, и как только они оказались в пределах слышимости, я выступил в роли гамельнского крысолова, который, как говорит сказка, играя на флейте, выманил из города всех крыс. Итак, я засвистел наподобие капибары. Тотчас грызуны откликнулись и поспешили на зов отчима. Исполнитель роли злодея находился между ними и мной. То, что последовало дальше, не было для меня неожиданностью. Капибары не проявили агрессивности, как выдpа, не бросились наутек, как пекари, не предались осторожному исследованию, как лесные собаки. Проходя мимо змеи, они вдруг заметили ее, отскочили на полшажка в сторону и… оцепенели!

Именно оцепенели. Почти не шевелясь, таращились они на змею минуту… две… пять… десять минут… Медленно сели, не отрывая глаз от несимпатичной змеиной головы. Анаконда тоже не трогалась с места. Моя кинокамера прилежно стрекотала, хотя с таким же успехом я мог снимать фотоаппаратом. Все застыло. Капибары продолжали глядеть на змею так, словно весь остальной мир перестал для них существовать. Превосходный пример гипнотического действия, приписываемого большим змеям.

Конечно, гипноз тут не при чем, но я сам не раз наблюдал, что некоторые грызуны впадают в некий транс при встрече со змеями, особенно с удавами. Слышу, как некоторые читатели — многие! — фыркают: «Чепуха!». Но факт от этого не перестает быть фактом. Многократно видел я в террариумах обращенный на рептилию отупелый взгляд грызуна. И если змея голодна, она может, не торопясь, выходить на исходную позицию; сама атака, следующая затем, молниеносна. У представителей подсемейства удавов, к которым относится анаконда, а также у питонов верхнегубные щитки снабжены чувствительными к теплу клетками, и, похоже, что атака происходит, когда раздражение терморецепторов достигает определенного предела.

В эксперименте, поставленном мной, о влиянии обстановки террариума говорить не приходилось, капибары могли в любую минуту уйти. Они не уходили. Они пристально глядели в глаза змеи. И так минута за минутой. В конце концов все разрешилось самым потешным образом, нашелся рыцарь и на этого дракона…

Капибарам часто докучает насекомое величиной со шмеля. Похоже, оно норовит отложить свои яички в глаза или уши грызунам; во всяком случае, насекомые эти так и крутятся вокруг названных мест, надсадно жужжа. Вот и теперь явился такой мучитель. Но он не стал донимать капибар, а подлетел к свернутой кольцами змее и принялся жужжать над ее ноздрями. Змея терпела–терпела, потом изобразила нечто вроде гримасы, глубоко вздохнула — и заскользила прочь, преследуемая маленьким победителем.

Позже я повторил опыт с анакондами и капибарами. Двухметровая змея все равно ведь не смогла бы одолеть и проглотить капибару, и скептик мог бы заявить, что реакция грызунов была не чем иным, как обыкновенным любопытством в отношении странной твари, которая им не была опасна.

И вот три месяца спустя, когда капибары стали постарше, покрупнее, а возможно, и поумнее, в моем распоряжении оказалась только что пойманная анаконда, размеры которой вполне позволяли ей задушить и съесть капибару. Правда, она незадолго перед тем перекусила — оттого–то и удалось ее поймать, — и добычу все еще было видно в форме эллиптического вздутия на теле змеи ближе к хвосту. В этой анаконде было четыре метра сорок сантиметров, и весила она пятьдесят четыре килограмма. Самые крупные представители вида превышают в длину восемь метров, но они очень редки. В 1943 г. в Колумбии была измерена анаконда длиной 11,3 м; это рекорд для всех известных змей.

Словом, наша анаконда не относилась к настоящим великанам, однако выглядела вполне внушительно; такая и для человека представляла опасность. Институт Бутантан и полиция Сан — Пауло зарегистрировали смертный случай, когда анаконда длиной три и три четверти метра задушила человека; правда, и он успел изранить ее ножом так, что она потом околела. Их нашли в реке, и было назначено следствие, чтобы установить, не имело ли место преступление. Но никакие третьи лица не были замешаны, преступником оказалась змея.

Атти рассказал нам про трагический случай, сравнительно недавно произошедший в одной из деревень, расположенной на территории Рупунунийской саванны. Двое мальчишек лет по двенадцати отправились убирать сахарный тростник. Чтобы сократить путь, они пошли напрямик через заболоченное место, хотя родители строго–настрого запретили им это делать — и были правы… Мальчишки благополучно добрались до поля, угостились сахарным тростником, затем один из них, вооруженный тесаком, нарезал две добрых охапки, и они направились домой. Вдруг тот, что шагал первым, провалился в лужу. Он тут же поднялся, но второй с ужасом увидел, что его приятеля обвила своими кольцами змея. Взмахнув тесаком, он изо всех сил рубанул змею. Но когда анаконда напрягает свои мышцы, они становятся тугими, как автомобильная шина. Тесак отскочил, не причинив змее вреда. Когда наконец подоспела помощь, было поздно. Анаконда сжимала в своих объятиях мертвого мальчугана.

Словом, задуманный нами опыт был довольно рискованным для капибар, но за технику безопасности отвечали пятеро: Франсиско с братом, Дени, индеец–мальчуган и я.

Открыли мы ящик, в котором держали змею, и стали ждать. Прошло некоторое время, наконец медленно–медленно из ящика высунулась змеиная голова. Язык принялся прощупывать воздух, проверять окружающее на вкус, на запах. Якобсонов орган сообщил, что, кажется, все в порядке. Змея высунулась дальше, дальше. Удивительное это зрелище, когда появляется такая огромная змея; можно подумать, ей никогда не будет конца. Мускулистое тело скользнуло в воду через несколько поваленных стволов и остановилось в небольшой заводи почти совсем пересохшего ручья, между двумя песчаными отмелями. Анаконда держалась спокойно, можно было приступать к опыту.

Дени поспешил к нашей хижине за капибарами, мы остались ждать на месте. Змея устроилась поудобнее в заводи, тихие струи гладили ее бок. Наконец Дени окликнул меня, и я начал пересвистываться с капибарами. Понятно, анаконда не ведала об этом концерте, у нее ведь нет органа слуха.

Показались капибары, они оживленно мне сигналили. Змея лежала неподвижно, оба грызуна протрусили примерно в метре от головы, которая медленно поворачивалась, следя за ними. Внезапно до них дошло, что это лежит за темный ствол. Они тявкнули, отскочили в сторону и… остановились. Никуда не стали убегать, а оцепенели, как и в прошлый раз, таращась на змею. Потом медленно двинулись к ней! Проследовали вдоль ее тела и снова остановились — перед самой головой анаконды. Словно их заморозили. Глаза устремлены на рептилию, морда отупелая, какая–то сонная.

Если такая анаконда по ошибке нападает на человека, она вполне может его убить

Этакий необычный натюрморт. Но вот опять зашевелился язык змеи. Затем и тело сдвинулось с места. Еле заметно анаконда заскользила к грызунам, то и дело щупая воздух языком. Камера продолжала стрекотать, но я уже весь напрягся, готовый мгновенно вмешаться, если дело примет скверный оборот. Атака анаконды обернулась бы для одного из наших четвероногих друзей тяжелыми травмами, а то и гибелью. Стоит острым, загнутым назад зубам впиться в добычу, как тело тотчас обвивает ее своими петлями и мышцы неумолимо сокращаются. А я по собственному опыту знаю, что такое каменные объятия анаконды, когда она включает полную мощность. У мускулов удава нет тормозов, они расслабляются постепенно уже после удачной атаки, когда мертвое животное давно лежит бездыханно в змеиных кольцах.

Впрочем, обошлось без моего вмешательства. Анаконда чуть изменила курс и заскользила мимо капибар на более глубокое место. Общими силами мы водворили ее в ящик.

Самка гигантского муравьеда долго носит своего детеныша на спине. Экипаж двухметровой длины вполне устраивает малыша, а если он свалится, будет трубить, пока мама не подберет его

На этом можно бы и кончить отчет о встречах анаконды с представителями разных видов млекопитающих, но мне хотелось бы еще рассказать о встрече змеи с Гомо сапиенс, сиречь с человеком.

На другой день после съемки эпизода с капибарами мы переселились к «райским водопадам», как мы назвали один из облюбованных нами уголков. Между двумя порогами речушка расширялась, образуя прозрачную заводь, и эту заводь мы назвали «Анакондовым прудом». Во–первых, Атти видел здесь крупную анаконду, а во–вторых, тут разыгралась сцена, которую я опишу ниже.

Место это отлично подходило как обитель для анаконды, к тому же прозрачная вода позволяла производить подводные съемки, и мне очень хотелось запастись кадрами, показывающими одного из самых знаменитых обитателей «страны вод» в его стихии. Условились, что Дени снимает с берега, я — под водой. Я надеялся, что это позволит потом смонтировать интересный эпизод для будущего фильма.

Просвет в листве над заводью пропускал солнечные лучи, обеспечивающие достаточно яркое освещение, что так важно при подводных съемках. Вместе с молодым индейцем Вильямом я отбуксировал ящик со змеей к большому камню; глубина кругом составляла два — три метра. Поднатужившись, мы извлекли анаконду из ящика, и она приняла идеальную для съемки позу на камне. Теперь осталось запечатлеть желанный кадр: снятая снизу зеркальная гладь воды… вдруг зеркало расступается и пропускает голову змеи… и змея скользит, скользит навстречу мне и телезрителю.

Тапир — не диковина, в Гайане он встречается так же часто, как в Швеции лось

Мы живо поплыли обратно к берегу, надеясь, что анаконда соизволит задержаться на камне. Она пошла навстречу нашим пожеланиям.

Место было незнакомое, неизведанное, поэтому она лежала тихо, изучая обстановку языком. Я тоже быстро оценил обстановку. Все в порядке. Кроме одной детали: погоды. Туча, закрывшая просвет в листве, оказалась не случайным прохожим. Предвещая обложной дождь, она неумолимо заволокла всю небесную синь и погасила столь необходимый мне свет. Тут дай бог над водой поснимать!..

Белый тапир — несомненно уникум

Обидно было терять такую возможность. Выходит, рано отпускать змею. В прошлый раз мы впятером затолкали эту самую анаконду в ящик. Это было не очень трудно, и я даже подумал, что вот ведь пугают народ, публикуют снимки, на которых целая вереница служащих зоопарка возится со змеей такой же величины, водворяя ее в террариум. Да я и сейчас так думаю.

Считая Дени, нас было трое. Я попросил Вильяма сбегать в лагерь за большим мешком, в котором мы обычно держали наши рюкзаки. Конечно, камень не совсем удобный, и рядом достаточно глубокая вода, но все же как–нибудь справимся, затолкаем змею в мешок, пусть посидит там, пока мы будем пережидать непогоду.

Дени стоял около камеры, я медленно направился к анаконде, чтобы не терять времени, когда вернется с мешком Вильям.

Осторожно ступаю на затонувший ствол, от поверхности до него полметра, и он доходит до самого камня. Змея продолжает старательно изучать обстановку высовывающимся языком.

Ждем. Проходит минута. Другая. Вдруг змеиная голова поднимается, язык нацелился на поверхность воды. Аппаратура сработала, сообщила анаконде, где ей надлежит находиться. Сила анаконды в мышцах, а не в мозгах, мне в этом предстояло убедиться лишний раз.

Осторожно приближаюсь к змее по стволу, рассчитывая отвлечь ее внимание от воды. Она замирает и приветствует меня хриплым, не очень громким шипением.

Меня осеняет, и я прошу Дени стоять наготове у камеры. Пусть снимет, как мы с Вильямом будем ловить змею. Кстати, где же Вильям запропастился? Целую вечность ждем!

Змея опять наклоняет голову к воде, петли расправляются, тело подается вперед. Еще немного — и нырнет, а тогда ищи–свищи. Ждать больше нельзя.

Я схватил змею обеими руками сразу за головой и метнулся прочь от ствола, к берегу, чтобы анаконда не успела обвить дерево хвостом и затащить меня под воду.

Дальше все происходило так быстро, что я помню только железное объятие. Хорошо, что пленка в кинокамере Дени все запечатлела. Петля за петлей обвили мои руки и шею, и то, что прежде представлялось мне ничуть не опасным, вдруг обернулось совсем иначе. Хватка анаконды оказалась куда крепче, чем я ожидал. У меня перехватило дыхание. Будто не мускулы, а какая–то сплошная масса стискивала меня с каждым вдохом все сильнее и сильнее. Как я ни работал ногами, вес змеи увлек меня под воду. Я отталкивался ступнями от дна, стараясь выбраться на более мелкое место. Не в пример анаконде, я отнюдь не чувствовал себя в воде, как в родной стихии. Высунул голову из воды… Уперся ногами в песчаное дно… Одна петля сместилась и зажала мне рот, вторая обвилась вокруг шеи. Кончик хвоста лег на глаза и надавил так, что в мозгу замелькали белые и красные пятна. Казалось, голова сейчас будет оторвана от тела. Я попытался выпрямиться, но снова упал, судорожно стискивая пальцами змеиную шею. Открыл рот, чтобы сделать вдох, — и чуть не подавился живым кляпом. Впился в змею зубами — петля подвинулась, зато остальные сжались еще сильнее, как бы в злобе. Похоже, лучше не рыпаться, вести себя спокойно. Животные, попавшие в объятия удава, только себе хуже делают, когда начинают биться. Каждое движение помогает змее сильнее сжать оковы.

Прижимая одной рукой голову анаконды к ноге, я другой быстро отдернул змеиный хвост от лица. При этом я старался не дышать слишком глубоко. Мне оставалось только ждать, тем более что я в отличие от попадающих в такой переплет четвероногих мог рассчитывать на помощь.

Как только прибежал Вильям, мы вместе раскрутили петли. Я продолжал стискивать пальцами шею змеи, и казалось — уже не смогу их разжать. Вдруг голова анаконды с разинутой пастью метнулась к моему лицу. Я едва успел отвернуться.

Но вот наконец змея находится в мешке, мешок лежит на земле, и я могу вдохнуть полной грудью. И даже улыбкой встретить слова Дени:

— Жуткое зрелище, но зато какие кадры!

Как хорошо, что можно было обойтись без дублей.

На горе «золотых петушков»

К сожалению, вокруг горы Ариваитава совсем не водились скальные петушки. Оставалось только сделать новую попытку в районе, где я пытался снимать этих птиц годом раньше. Хоть бы на этот раз вирусная лихорадка не сорвала работу…

Дени не приходилось рассчитывать на иммунитет, поэтому я решил ехать в Моко–моко без него; оттуда вместе с Атти и Вильямом доберусь до горы «золотых петушков». Я запасся палаткой, надежно защищающей от комаров, и специальной жидкостью, призванной отпугивать всяких насекомых. Утром, перед выходом из палатки, я намазывался этим зельем с ног до головы; по вечерам мы не зажигали фонарей, чтобы не привлекать крылатых мучителей. Возможно, эти меры предосторожности были излишними. В прошлом году в это же самое время, почти в том же месте нас по ночам осаждали тучи мошкары. Теперь же Атти и Вильям спокойно спали в гамаках под открытым небом, и никто их не тревожил. Если не считать хора ревунов^[7]. Да и то этот хор я не назвал бы помехой, мне он по душе, голоса ревунов еще больше, чем крик филина или дуэт краснозобых гагарок, оттеняют атмосферу дикой природы.

Токовище «золотых петушков» с прошлого года почти не изменилось, но ямки переместились, так что из старого укрытия я не видел целиком новую арену. Тем не менее я там же соорудил себе шалаш из тряпок, проволоки, палочек и пальмовых листьев и приготовился наблюдать из зеленого убежища.

У ревунов всегда унылый вид. Ревут они по любому поводу — завидят ли хищную кошку, подует ли ночью холодный ветер или хлынет внезапный ливень

На другое утро я был на посту. Быстро провел в полумраке шалаша репетицию, чтобы без лишнего шума включать ту или иную аппаратуру, доставать печенье и консервированный компот, убедился, что рука дотягивается до углубления под камнем, где лежала фляга с водой и запасные пленки. И вот уже зашелестели крылья, а точнее — вторые маховые перья. Они заканчиваются еле видимыми бородками, придающими перу особую, заостренную форму, и это–то острие и создает в полете характерный свистящий звук. Пернатые рыцари в оранжево–красных доспехах собрались на турнир. И разыгрался спектакль, который я видел годом раньше, но на этот раз никакие хвори не мешали мне наслаждаться зрелищем. Кокетливые позы, кивание округлым хохлом–гребнем, напоминающим шлем, быстрые подскоки, крики, ложный бой, резкие переходы от покоя к бурной активности…

Первым токование этих птиц описал географ и картограф Роберт Шомбургк, который в 1839 г. путешествовал в пограничных районах Гвианы. Он рассказывает:

«Странствуя по этим горам, мы видели изысканно красивых птиц кокоф–зе–рок, или скальных манакинов^[8], и мне представился случай наблюдать их своеобразнейшие прыжки; мне рассказывали об этих прыжках индейцы, но раньше мне трудно было поверить их описаниям. Услышав столь характерный для рупикола чирикающий звук, я вместе с двумя проводниками подкрался поближе к полянке вблизи тропы. Полянка была не больше полутора метров в диаметре, и казалось, руки человека повыдергали здесь все травинки до единой и выровняли землю. Здесь мы увидели, как один петушок совершал свои скачки, встречаемые явным одобрением других представителей вида. То расправит крылья и вскинет голову вверх или расправит хвост веером, то важно расхаживает кругом и роет землю, подпрыгивая; наконец он устал, проквохтал что–то, и его сменил другой. Так три птицы выступили по очереди и покинули арену с чувством собственного достоинства, занимая место на низко свисающей ветке».

Брат Роберта Шомбургка, Рикард, ботаник и орнитолог, примерно так же описал виденное им в горах Кануку в 1841 г.:

«На гладкой поверхности скалы исполняла свой танец стая изумительнейших птиц; многие орнитологи отказывались прежде верить в возможность такого спектакля, о котором я очень много слышал от индейцев.

С десяток птиц сидели в кустах вокруг токовища, издавая необычные звуки и как бы образуя восхищенную аудиторию, а один самец прыгал на ровном камне. То важно поднимет широко расправленный хвост, то опустит его, хлопает расправленными таким же образом крыльями и продолжает исполнять свои па. Наконец силы его очевидно истощились, и он вернулся в кусты, а его место занял другой самец».

В 1958 г. ботаник Николас Гэппи так писал о токовании скальных петушков:

«Внезапно один из них прыгнул в круг, распушил перья, наполовину расправил крылья и хвост и побежал вприпрыжку, то поднимая, то опуская голову. Миг — и он перекувырнулся, стал на ноги и прыгнул на ветку… потом затих, словно удивленный и озадаченный собственной лихостью».

И что поразительно в этих трех описаниях: хотя наблюдения, сделанные в разных местах, во многом совпадают, они так же далеки от действительности, как схватка борцов от па–де–де. Гэппи никак не мог видеть кувырков, о которых он говорит. Наверно, на него повлияли рассказы индейцев и записи братьев Шомбургк, да и собственная фантазия сыграла свою роль. В свою очередь, братья Шомбургк тоже находились под влиянием рассказов местных жителей, а также описаний глухариного и тетеревиного токования. Неверно говорить о каком–то «чирикающем звуке», о том, что скальный петушок вскидывает голову вверх и расправляет хвост. Данные отом, что несколько птиц по очереди выступают на общей арене, представляли бы немалый интерес — будь они верными. На самом деле такой порядок известен только у синеспинного манакина; два или больше самцов этого вида и впрямь исполняют нечто вроде хоровода. Индейцы всегда очень красочно описывают виденное ими, часто сопровождая рассказ имитацией слышанных звуков; не удивительно, что братья Шомбургк были введены в заблуждение.

Есть индейцы — взять хотя бы моего друга Атти, — которые поразительно много знают о разных животных и явлениях, но и они подчас допускают грубые ошибки. А то и нарочно сообщают неверные сведения. Я столько раз бывал обманут, что научился чуть ли не ко всем рассказам местных жителей относиться критически.

Одним из самых выдающихся и опытных орнитологов в мире был Томас Гийяр. Личные наблюдения он сочетал с фото — и киносъемкой и звукозаписью, это обеспечивает гораздо более надежную основу для последующих сравнений и проверок. То, что мне довелось увидеть и записать, почти полностью совпадает с данными, которые сообщает Гийяр.

Скальных петушков привлекают мелкие углубления в почве среди кустов с длинными вертикальными прутьями, напоминающими годичные побеги вербы. Углубления вовсе не выкапываются птицами, образование их обусловлено совсем другими факторами. Во время дождей на токовище ложатся мокрые скользкие листья. В эту пору петушки, хотя они весьма активны задолго до брачного периода и после него, не токуют, во всяком случае, на землю не спускаются. Когда же наступает засушливая пора, листья высыхают, и птицы, тормозя в воздухе крыльями перед приземлением, разметывают их в стороны. Ни Гийяру, ни мне не довелось видеть, чтобы скальные петушки скребли землю лапами; кстати, лапы у этого вида устроены так, что крепко обхватывают и вертикальные, и горизонтальные ветки, причем когти длинные и острые, почти как у хищников.

Я проверил на себе хватку молодого скального петушка, посадив его на свою руку; он цеплялся куда сильнее, чем сова или хищная птица таких же размеров. Клюв тоже не участвует в уборке листьев, взмахи крыльев достаточно эффективны. За три сезона наблюдений на одном и том же току я убедился, что каждый год ямки перемещаются, иногда чуть–чуть, иногда довольно далеко. Это и понятно при таком способе расчистки. Зато уж когда петушок облюбует себе место, он остается ему верен; хотя до площадки соседа будет всего два десятка сантиметров, он остается именно на облюбованном для себя месте.

Понятно, число самцов на току варьирует, однако их редко бывает больше десяти. На току, где я наблюдал, было всего пять птиц. Индейцы много раз уговаривали меня перенести наблюдения на другое место, дескать, там скальные петушки собираются десятками. Но я не сомневался, что от поисков «другого места» выиграют только проводники, я же потеряю драгоценное рабочее время. Ведь и Гийяру индейцы–проводники сулили по меньшей мере пятнадцать — двадцать токующих птиц; на самом деле из его описания явствует, что он видел не больше пяти самцов в брачном наряде.

Ритуал петушков каждый день один и тот же.

Около восьми часов утра, когда лучи утреннего солнца дотягиваются до скал и переливаются на трепещущих листьях в птичьем танцзале, можно услышать свистящий шорох крыльев и сразу затем громкое, многократное «кавао». Первый самец дает знать, что он прибыл на место и готов уделить внимание как соперникам, так и благосклонно расположенным самкам. Словом, звучит сигнал сбора.

Один за другим слетаются к токовищу другие самцы. Первый приветствует их, щелкая клювом, — словно ломается сухой сучок. Похоже, этот звук служит «паролем» у половозрелых самцов.

Самка щелкает так лишь в том случае, если ее потревожат на гнезде, причем она не трогается с места. А у самцов щелканье сопровождается серией молниеносных движений, которые кинолента позволяет различить. Образуемый хохлатой головой круг движется слева направо, затем спускается к самым ногам, одновременно смыкается клюв; на все это уходит полсекунды. Щелканье клюва в мире птиц — демонстрация готовности дать отпор: «Я начеку, без боя не отступлю!»

Снова и снова щелкая клювом, самцы этап за этапом приближаются к своим площадкам. Садятся на тонкие прутья, раз–другой взлетают повыше, опять спускаются вниз. Вот один опустился на корень в нескольких сантиметрах над площадкой и щелкает. Сильно взмахивает крыльями, так что листья разлетаются в стороны, и замирает в своеобразном положении — будто самка, которая приготовилась лечь на яйца. При этом «балетные пачки» расправлены. Однако хвост не задирается кверху, как у глухаря или тетерева, напротив, он подогнут, почти как у дятла. На самой площадке все агрессивные действия прекращаются, здесь петушок не щелкает клювом. Казалось бы, углубленная площадка, центр активности самца, — желанный объект, за который не грех и подраться, но это не так. Поединки никогда не происходят на площадках, только на прутьях, да и то речь идет о ложных боях, самцы не касаются друг друга и не теряют ни пушинки. Сколько я ни рыскал по токовищам (обещал семилетнему сыну прислать перо «золотого петушка»!), ни одной пушинки не нашел, только два — три маховых пера. Словом, в отличие от глухарей и тетеревов у скальных петушков до потасовок дело не доходит.

Проверив свои площадки, самцы занимают места на прутьях, где и сидят без движения по полчаса кряду. Хвост подогнут, но не касается прута; иначе говоря, он не служит для опоры, как у дятла. Неуловимый ветерок колышет длинный наряд, пачки расправлены, птица красуется — и по праву, она чудо как хороша!

Два дня подряд среди половозрелых оранжево–красных петушков появлялся молодой самец, почти совсем коричневый, лишь несколько пушинок обрели апельсиновый цвет. Я ждал, что ему зададут трепку: если молодой тетерев осмелится выйти на токовище, его гонят прочь весьма грубо. Здесь молодого встречали щелканьем, но он не отвечал. Очевидно, эта черта поведения появляется только у половозрелых особей. Все взрослые кругом щелкали клювами — и никто не нападал на молодого, даже когда он приблизился на метр к одной из площадок, над которой в кустах сидел «хозяин». Взрослый петушок обязан отвечать на щелканье, самка — двигаться особым образом, а поведение недоросля не вызывало реакции отпора, самцы относились к нему безучастно, все было тихо–мирно. Я мог спокойно поразмыслить о некоторых деталях.

Два вида скальных петушков теперь выделены в особое семейство, а раньше их относили к котинговым. Название, которое дал этой птице Роберт Шомбургк — «скальный манакин», — было вполне оправдано. Сходство с некоторыми манакинами несомненно, оно включает и особый шелест крыльев, и пристрастие к вертикальным прутьям, и громкое щелканье клювом. Токование черно–белого манакина очень напоминает брачные игры «золотых петушков». Его крылья «жужжат» в полете, самцы манакина устраивают одиночные танцы среди кустов, плавно семеня туда и обратно. Наконец, самец черно–белого манакина щелкает клювом так громко, что на Тринидаде его называют французским словом «касс–нуазетт» («щелкунчик»). Так что скальный петушок, пожалуй, ближе к манакинам, чем к котингам, чьи брачные игры сильно отличаются от тока двух первых.

Название «скальный петушок» дезориентирует так же, как и придуманное мной наименование «золотой петушок». В обоих случаях у человека невольно возникает параллель с куриными. Хорошее название придумал ответственный секретарь газеты «Экспрессен» Ларе Персон, когда редакция решила дать цветную фотографию птицы в воскресном приложении: «Ну, как получилась твоя апельсиновая ворона?» Скальный петушок и впрямь ближе к врановым, чем к куриным, а одну из котинг называют красношейной плодоядной вороной.

Оранжевый манакин!.. Звучит и красивее, и экзотичнее, чем «скальная птица». Возможно, английское «кок–оф–зе–рок» («скальный петушок») произошло от «каванорох» — так называют эту птицу индейцы, причем название это, скорее всего, звукоподражательное. Одно время я думал, что дело обстоит наоборот, индейцы небрежно выговаривают английское наименование, но ведь Роберт Шомбургк еще в 1838 г. записал, что индейцы называют петушка «кабануру». Довольно похоже на звук, который иногда «бормочут» оранжево–красные самцы.

Первая половина дня на токовище проходит спокойно, и когда солнце добирается до зенита, птицы, кажется, готовы уснуть. Обычное явление для большинства животных в этих широтах.

Около часа все вдруг начинается снова. Щелканье клювами, порхание между площадкой и прутьями. Но теперь в движениях больше живости, что–то назревает. Самцы громко кричат, в кустах снова и снова вспыхивают «схватки» — опасные только с виду, на самом деле птицы друг друга не трогают. Крылья сердито бьют по листве, они полуразвернуты, так что видны коричневые и белые маховые перья, часто птица подолгу замирает в горизонтальном положении, вытянув ноги отвесно, прежде чем возобновить бурную «потасовку», сопровождаемую громкими криками и прерывистым бормотанием звука «каванорох». То и дело этаким сопрано на фоне «мужских» баритонов звучит тягучий, жалобный клич, сначала вдалеке, потом все ближе. Клич этот словно подстегивает самцов, они мечутся туда–сюда, часто все вместе, а в паузах головы обращены к определенной точке над токовищем или рядом с ним. Если самка сидит прямо над самцом, он держит голову почти горизонтально, глядя на нее.

Она подлетает еще ближе — и вдруг самцы садятся каждый на свою площадку. И приседают, следя за самкой. Кажется, они окоченели, только наряд колышется от ветерка. Впрочем, иногда то один, то другой петушок чуть подпрыгнет, как бы устраиваясь поудобнее, по–прежнему с причудливо изогнутыми головой и туловищем. Видимо, в этой позе должно быть что–то крайне обольстительное для дамы. Но что?

Гийяр предложил гипотезу, которая мне кажется весьма правдоподобной. У воробьиных принято, что оба супруга вьют гнездо и заботятся о потомстве. Но здесь самец и от этой работы освобожден — тут играет роль и токование, и полигамия, и яркий наряд, способный привлечь к гнезду хищников. Все же инстинкт настолько силен, что эволюция не стерла его совсем, а как бы переключила на токовище. Недаром поза самца на площадке человеку напоминает насиживающую птицу; наверно, она стимулирует самку на сооружение гнезда. А стимулы тут нужны, ведь это работа надолго, слепленное из комочков глины гнездо весит до четырех килограммов. Поэтому самка снова и снова — возможно, каждый день — возвращается на токовище, чтобы почерпнуть вдохновение. Не исключено, что особенно сильно привлекает самку большой гребень–хохол с глазом в центре.

В тихую ночь дикий и прекрасный хор ревунов слышно за много километров

Спаривание не входит в ритуал; вряд ли оно вообще происходит на токовище. Ни Гийяру, ни мне не довелось наблюдать что–либо подобное. Лишь однажды Гийяр видел действие, которое он называет выбором самца самкой. Внезапно самка камнем упала рядом с самцом и тут же взмыла вверх, сопровождаемая им. Но это, пожалуй, крайний случай. Мне представляется более обычным обмен стимулами на расстоянии. Самец видит, что взгляд самки устремлен именно на него, она нервно двигается, мотает головой, открывает клюв, иногда кричит. По всему видно, что собирается лететь, — но не вниз, к самцу, а куда–то в сторону. И в самом деле улетает, когда избранник поднимается к ней и преследует ее в лесу.

Иногда самка, прилетев на токовище, сидит спокойно, чистит потихоньку перышки и не проявляет особенного интереса к самцам. Впоследствии, ежедневно наблюдая несколько гнезд, я заметил, что около часа — двух дня, в самую жаркую пору, самки улетают, хотя их никто не спугивает. Крик их слышен издалека — и когда они убывают, и когда возвращаются. Конечно, самке нужна пауза, чтобы кормиться, однако не исключено, что самцы и токовище притягивают самок так сильно, что они продолжают туда летать долго и после того, как отложат яйца. Ведь игры продолжаются вплоть до мая, пока не начинаются дожди.

Гийяр провел всего полтора месяца в области обитания скальных петушков, поэтому он почерпнул у Атти сведения о том, когда токование этих птиц достигает кульминации. Атти, как и все индейцы, заверил его, что петушки особенно интенсивно играют на рождество и на пасху. Увы, это совсем не так. Кульминация приходится на вторую половину февраля, но индейцам представляется, что птицам положено больше играть на праздники…

Токование растягивается надолго. Наверно, и в период дождей, стоит проглянуть солнцу, как птицы собираются к токовищу, но липкая подстилка из влажных листьев не позволяет устраивать танцы на земле. Зато с приходом засушливой поры игры становятся все активнее. Казалось бы, кульминация с последующим высиживанием птенцов должна прийтись на конец первого засушливого периода, то есть на ноябрь, но это не так, во всяком случае, в районе Кануку. Гийяр покинул район 9 марта, и в четырех гнездах, за которыми он следил, еще не было ни одного яйца. Зато 29 марта Дэвид Сноу нашел яйца в одном из них. В семи случаях, проконтролированных мной, яйца откладывались примерно от февраля до начала мая. Но только в одном случае я могу указать совершенно точную дату — 19 — 21 марта.

Интересен выбор места для гнезда. Уже когда я, используя инфрасвет, снимал гуахаро 1 в пещерах на Тринидаде, меня занимала мысль — сравнить условия гнездования двух видов. Гуахаро гнездятся в пещерах от устья и вглубь, до самых темных мест. Ориентируются они с помощью эхолокации, издавая звуки, напоминающие щелчки.

1(Гуахаро — птицы отряда козодоев, распространены в Южной Америке.)

Скальный петушок порой тоже гнездится в пещерах, но не в таких темных, чтобы самка нуждалась в эхолокации. Чаще всего гнездо устроено в трещине на гладкой, отвесной поверхности скалы или огромного камня. Трещины широкие, в метр и больше. И стенки птица выбирает достаточно высокие, до десяти — пятнадцати метров, чтобы хищник ни сверху, ни снизу не добрался до гнезда. Во всяком случае, гнездо недоступно для взрослого ягуара, любителя полакомиться дичью. К тому же трещина служит надежной защитой от солнца, от ветра и, главное, от дождя. А дожди здесь бывают чудовищной силы…

Лишь в двух случаях видел я гнезда скальных петушков на открытом месте — не в трещине, а на каменной стене с отрицательным уклоном. Дневные пернатые хищники здесь редки; каракара — большой охотник до яиц — совсем не водится. А если бы и водилась, все равно не так–то просто обнаружить яйца или птенцов скального петушка. Яйца — их всегда два — сероватые с коричневыми пятнами, гнездо окраской сливается с фоном, ведь оно слеплено из обработанной термитами земли и корневых волосков. Когда невзрачная коричневая самочка насиживает яйца, рассмотреть ее почти невозможно. Понятно, когда вылупятся птенцы, она чаще вылетает из гнезда, но тело птенцов покрывает такой длинный пух, и сами они так жмутся на дно, что даже самый любопытный глаз может принять их за пучок бурых корешков.

Зато когда самка садится на гнездо, очень хорошо видны разинутые пасти птенцов — они желторотые, причем уголки особенно велики, как у многих других воробьиных. В свете карманного фонарика их можно принять за огоньки, так что самка даже в темной пещере видит эти пасти, стимулирующие ее на кормление.

Птенцы поедают ягоды и косточковые плоды. Я собирал косточки под тремя гнездами, но пока не удалось определить, о каких плодах идет речь. Когда птенцы поднимаются на крыло, они не больше птенца сойки, но проводят гораздо больше времени в гнезде — два месяца с лишним. Это несомненно обусловлено низким содержанием белка в корме.

Самки, как и самцы, держатся стайками, гнезда по возможности лепят вблизи друг от друга. В одной пещере я нашел два гнезда — одно с яйцами, другое с птенцами. Да еще две самки трудились над гнездами; возможно, это были новые сооружения, но скорее всего, старые, нуждающиеся в ремонте. Что касается упомянутого выше гнезда на открытой плоскости, то из своего укрытия я слышал, как самка, вылетая, кричала, и ей отзывались по меньшей мере две соседки.

Но их гнезд мы так и не сумели отыскать на поросшем кустарником, неровном склоне.

Самки всегда проводят ночь в гнезде. Возможно, они ночуют «дома» круглый год. Так что если самка сидит в гнезде, это еще не значит, что она собирается откладывать яйца. А вот когда начинается ремонт краев гнезда с применением корневых волосков и глины — можно со дня на день ждать кладки.

Самки и молодые птенцы очень похожи между собой. По сути дела, их на вид вообще не отличишь — тот же коричневый наряд, тот же короткий гребешок на голове вместо большого и круглого, как у взрослых самцов. Казалось бы, столь ярко окрашенным самцам трудно укрыться от врагов, и их должно быть намного меньше, чем самок. Но это не так! В этом районе вокруг обычного токовища с пятью самцами и число удобных мест для гнездования не больше пяти. По соседству с токовищем, изученным Гийяром, по–прежнему насчитывается только четыре гнезда, и находятся они в тех же местах, хотя с 1961 г., наверно, какую–то из самок постарше сменила молодая. То же можно сказать о других трещинах, гнезда помещаются там много лет.

Так почему же самцам, несмотря на красочный наряд, удается все же уцелеть?

Я долго ломал голову над этой загадкой, а ответ получил случайно.

Изучая в Стокгольме отснятый материал, я заказал одну черно–белую копию. Включил проектор — где же птицы? Пропали! Хотя нет, вот что–то отделилось от фона — и тут же снова исчезло. И тут меня осенило. Подобно Гийяру, я полагал, что оперение самца, цвет которого кажется то оранжевым, то ярко–красным в зависимости от освещения под пологом леса, служит сигналом для самок, но вместе с тем выдает птицу хищникам. Так оно и есть, но только для тех хищников, которые обладают цветовым зрением.

У пернатых представителей отряда хищных превосходное цветовое зрение; у сов светочувствительные клетки часто преобладают над цветочувствительными. И хищные, и совы разных видов, большие и малые, широко представлены на равнине, особенно по краю саванн, но чем выше в горы, тем их становится меньше — как и других птиц. Гийяр наблюдал несколько пернатых хищников в районе токовища скальных петушков, но ведь место, где он занимался исследованиями, расположено всего в полусотне метров выше саванны. Для сравнения можно сказать, что токовище у скалы Иламикипанг, которая торчит над лесом, словно нос лежащего великана, расположено на высоте около 820 м.

Гийяр видел следы оцелота по соседству с токовищем, а у пещеры, где слепили свои гнезда самки, он обнаружил отпечатки лап ягуара. Ягуарунди, тигровая кошка и другие представители кошачьих в этой области — рьяные охотники на птиц; тайры, носухи и лесные собаки тоже не прочь съесть птичку, но все они не различают цветов!

Если бы скальные петушки все время кричали и порхали вверх–вниз, они, понятно, все равно привлекли бы внимание какой–нибудь кошки. Но пернатые актеры по много минут сидят неподвижно, выступление длится всего пять — десять секунд. Покричат, исполнят свои па и снова замирают неподвижно, сливаясь — скажем, для оцелота — с фоном. Этому способствует и форма головы, не такая, как обычно у птиц, а круглая, будто лист.

Известно, что дальтоникам особенно трудно различать зеленый и красный цвета, которые являются дополнительными. Быть может, оранжево–красное оперение в этом смысле идеально сочетается с окружающей зеленью. Проделайте небольшой эксперимент с цветным снимком, на котором изображен скальный петушок. Пристально смотрите с полминуты на оранжево–красную птицу среди зелени (освещение должно быть достаточно сильным), потом переведите взгляд на лист белой бумаги. Вы увидите зеленую птицу на фоне оранжевой листвы!

Конечно, вопрос цветового зрения млекопитающих — да и птиц тоже — еще недостаточно изучен, но отнюдь не исключено, что оранжево–красная окраска скальных петушков фактически является защитной.

Гийяр сообщает, что часто видел поблизости от токовища агути^[9], и высказывает предположение, что это животное играет роль «сторожа» для птиц и, в свою очередь, извлекает для себя какую–то пользу. Какую именно, он не указывает, но у меня есть своя догадка на этот счет. Я тоже часто видел и слышал агути вблизи токовища скальных петушков и думаю, что тут играет роль пристрастие птицы к косточковым плодам. Косточки отрыгиваются, и на небольшом участке их накапливается довольно много, а надо сказать, что эти косточки — любимое блюдо агути! И вполне возможно, что виденный Гийяром оцелот подстерегал именно агути, а не скальных петушков, для которых кошка днем вряд ли опасна.

Да, повезло мне, что я смог так подробно проследить за поведением удивительно красивой и своеобразной птицы. Однако первый же день удачных наблюдений мог для меня кончиться весьма печально и стать последним днем в моей жизни…

Завороженный необычным зрелищем, я прилежно снимал, нетерпеливо перезаряжая камеру, и мне все казалось, что надо бы двигаться еще быстрее. Правая рука то и дело ныряла в углубление под скалой за новой кассетой.

Вдруг токование прервалось, птиц будто ветром сдуло. Впрочем, они быстро вернулись и заняли места среди ветвей в метре — двух над своими площадками. Крики, общее волнение, но танцы не возобновляются. Так прошло полчаса, если не больше.

У меня еще раньше было задумано сменить позицию для укрытия. Ведь токовища сместились по сравнению с прошлым годом, вот и мне не мешало слегка переместиться, чтобы лучше видеть всю арену. И решил я, раз уж все равно птицы отвлеклись, перебазироваться немедленно. Причина их волнения оставалась непонятной — никто не ступал по сухой листве по соседству, и на деревьях не появились никакие обезьяны.

Я выбрался из шалаша, потянулся, сделал два — три шага по направлению к ближайшей площадочке и повернулся лицом к своему укрытию. Там, в полумраке, чуть поблескивал объектив кинокамеры, словно глаз Циклопа. Камуфляж хороший, ничего не скажешь. Прикинув, куда теперь надо перебраться, я шагнул в сторону. Нет, не шагнул, а подпрыгнул! Там, куда я собирался опустить ступню, лежала свернутая в кольцо змея. Красивая, на золотисто–розовом фоне черные ромбы, и каждый ромб украшен двумя розоватыми пятнами. Бушмейстер — правда, не из самых больших, чуть подлиннее полутора метров.

Змея глядела на меня, я — на нее, сердце отчаянно колотилось. Палку бы… Сразу за моей правой ногой лежала палка. Я стал медленно нагибаться. Мои ступни по–прежнему находились в пределах досягаемости бушмейстера, и я внимательно следил за его шеей, чтобы уловить движение мышц, предшествующее атаке. Дотянулся до палки… К сожалению, все сучья, лежащие на лесной подстилке, изъедены здесь термитами. Эта палка не составляла исключения, но у меня не было выбора. Я давно мечтал о встрече с этой замечательной змеей, чтобы выяснить целый ряд вопросов. И вот мне впервые представился случай поймать ее.

Бушмейстер продолжал лежать недвижимо, если не считать щупающего воздух языка. Змея вся напряглась, не менее моего озадаченная внезапной встречей. Я осторожно протянул конец палки вперед, сделал паузу, потом прижал палкой шею змеи к земле. Последовал форменный взрыв. Крутились и мелькали желтые и черные кольца. И только правая моя рука приготовилась схватить змею позади головы, как палка сломалась. Бушмейстер устремился к камню, я продолжал лихорадочно орудовать палкой, и мне удалось выбросить змею прямо на токовище. Она свернулась кольцом, и сразу было видно, что змея разъярена. Кончик хвоста дрожал, она громко шипела. Я стал медленно приближаться, снова уловил момент и прижал бушмейстера к земле палкой, которая теперь была меньше полуметра длиной. Стараясь не повредить змею палкой, я ждал, когда она хоть немного угомонится. Полуоткрытая пасть резко повернулась, все змеиное тело напряглось — и снова проклятая палка сломалась! И стою я с палочкой не длиннее зубной щетки, с дурацким выражением лица, а змея улепетывает под камень…

Теперь мне стало понятно, почему птицы прервали игру и поднялись повыше. Возясь со своими кассетами, я нарушил покой змеи, которая отдыхала в норе после ночных трудов, и она решила поискать более тихий уголок. Когда же она выбралась наружу, поднятая птицами тревога заставила ее остановиться. А тут и я еще вмешался…

Кому нужна оцелотовая шубка?

Часто указывают на странное обстоятельство: человек уже ступил на поверхность Луны — и в то же время некоторые племена в глухих уголках Земли по–прежнему живут на уровне каменного века. А меня куда больше поражает, что в цивилизованном мире дамы высшего света по–прежнему ходят одетыми в шкуры. Причем «сливки общества» в индустриализированных странах — не такой уж тонкий слой, число дам, полагающих высшим шиком украшать себя останками красивых животных, достигает миллионов. Каприз моды нередко оборачивается страшными мучениями для фауны, и знай об этом женщины, они ни за что не согласились бы. с этим мириться. Посетительницы стокгольмских универмагов и ателье наверно возмутились бы, если бы кто–то на их глазах стал мучить кошку или собаку. Не сомневаюсь в их реакции, доведись им проследить за муками оцелота^[10], подстреленного индейцем. Говорят, кошки живучи… И агония тянется не один день. Несколько дробинок поразили легкое, тучи насекомых круглые сутки вьются около вытекшего глаза, весь бок испещрен гноящимися ранками. Оцелот не способен добыть себе пищу, силы постепенно покидают его, а боль нарастает. Только вода и доступна раненому зверю, и он умирает на пути к водопою. И лежит разлагающееся тело, облаченное в красивейшую шкуру, расцветка которой так удивительно отвечает природным условиям. Та самая шкура, что потом обеспечит даме хорошее настроение и зависть подруг.

Безрассудная погоня за пятнистыми шкурами грозит уничтожить всех диких кошек Южной Америки, в том числе и ягуара, третьего по величине среди кошачьих после тигра и льва

Атти рассказал мне, что бразильские торговцы мехами только пять или шесть лет назад начали скупать шкуры оцелота и ягуара, раньше спроса не было. Откуда же вдруг такая потребность?

Мой друг Атти — искусный охотник. К сожалению, его ружье вот–вот истребит последних оцелотов в округе

Мир — особенно животный мир — испытывает на себе действие лихорадки, обуревающей тех дам, которые не полагаются на собственную внешность и рядятся в чужие перья. В буквальном смысле слова.

В мире пернатых самый яркий наряд у райских птиц и колибри. Торговля шкурками этих птиц стала доходным делом, и в конце прошлого века из Новой Гвинеи ежегодно вывозили около 50 тыс. шкурок. Они пользовались огромным спросом в Париже, Лондоне и других средоточиях цивилизации. Колибри добыть было еще легче, их шкурки вывозились миллионами. Одна лондонская фирма только за год вывезла из Вест — Индии 400 тыс. шкурок колибри. Но главным центром экспорта была Богота — Колумбия по числу пернатых стоит на первом месте в мире, из 319 известных видов колибри здесь водятся 135.

Не один вид оказался под угрозой полного истребления. Но около 1920 г. Новая Гвинея прекратила торговлю шкурками райских птиц, и теперь ввоз птичьих шкурок запрещается законом в США и большинстве европейских стран.

Когда будет запрещена торговля шкурами пятнистых кошек?

Неужели придется ждать, пока и они не окажутся на грани вымирания? Сколько еще животных будут мучить и убивать?

В некоторых африканских странах закон охраняет леопардов. Правда, остаются еще браконьеры и контрабандисты. Становится обычным подбрасывать леопардам отравленную приманку. Это позволяет добыть неповрежденную шкуру, да только года через два она начинает лезть, к великой досаде обладательницы красивой шубки.

Не так давно на Франкфуртской ярмарке только для одной шубы были приобретены шкурки высшего качества общей стоимостью 130 тыс. марок. Скорняк, который сообщил мне эти данные, сам был удручен тем, до чего же состоятельные женщины гонятся за престижем.

Там, где пахнет большими деньгами, браконьерства не остановишь. Единственная разумная альтернатива — категорический международный запрет торговать такими шкурами.

Другое дело зверофермы. Взять, скажем, норку — тут вполне можно обойтись без того, чтобы калечить и мучить зверька. К тому же такой промысел не нарушает природного баланса. Норковые шубки хороши при любом освещении, и ведь можно подобрать шкурки любого оттенка. Подозреваю, что дамы, отдающие предпочтение пятнистым кошкам, руководствуются не столько эстетическими соображениями, сколько тем, что девять кинозвезд из десяти щеголяют шубами из шкур больших кошек. Из–за капризов моды падает спрос на норку, недавно многим крупным зверофермам пришлось выбраковать множество животных, чтобы избежать демпинга.

Иной читатель, согласный пожалеть маленьких симпатичных колибри, скажет, возможно, что крупным хищникам туда и дорога. Конечно, ягуар и впрямь опасен для человека; он крупнее леопарда, на счету которого числится немало двуногих жертв. Я вовсе не хочу приукрасить ягуара, изобразить его этаким котиком–переростком. По своим габаритам он занимает среди кошачьих третье место после тигра и льва, и все же не пользуется такой дурной славой, как леопард, несомненно, по той причине, что плотность населения в местах обитания ягуара не так велика. Ягуар реже встречается с человеком, да и добычей он вполне обеспечен. Так что случаи нападения на людей очень редки, да и то вряд ли можно говорить о намеренной агрессии. Тайни Мактэрк рассказал мне про ягуара, которого привлек запах рыбы в мешке удачливого рыболова. Рыболову было жаль расставаться с уловом — поплатился жизнью. Можно понять и тех ягуаров, которые бросаются на выстрелившего в них охотника. От того же Тайни я услышал про случай, когда возле убитого зверем охотника нашли искусанное мощными клыками ружье.

Интересные сведения получил я и от Атти — лучшего охотника в горах Кануку.

Охотники–индейцы часто подражают звучаниям агути, когда не удается выследить более интересную добычу. И бывает, что обманутый агути попадается на эту уловку. Я и сам выманивал агути из логова, имитируя свистом контактный звук. Мясо этого зверька очень вкусное, но, подражая агути, охотник сам себя подвергает немалому риску. Первый ягуар, которого удалось убить Атти, бросился на охотника, привлеченный именно такой имитацией.

Тот же Атти рассказал мне такой случай.

Двое — отец и сын — отправились на охоту. Дело шло довольно плохо, тогда сынишка принялся имитировать свист агути. Тотчас из кустарника желтой молнией выскочил ягуар и сбил имитатора с ног. Зубы хищника тянулись к голове паренька. Отец вскинул ружье, выстрелил… Ягуар бросился наутек, а парень остался лежать. Выстрел попал ему в бок.

Шкура пумы не пользуется спросом, но ведь охотники стреляют по отблеску глаз в луче фонаря, вот и гибнут пумы ни за что, ни про что

На счету Атти четыре ягуара и три пумы. Двух пум он убил ночью, посчитав, что светящиеся глаза принадлежат ягуару; с третьей столкнулся утром, когда уже было достаточно светло, и он отчетливо рассмотрел желто–бурую кошку. Атти замер, надеясь, что пума отступит. Она вместо этого начала медленно кружить около него. Он почувствовал, что она вот–вот пойдет в атаку, вскинул ружье и одним выстрелом уложил ее наповал.

— Не хотелось мне стрелять в нее, — сказал он мне, и я мысленно похвалил его, но тут услышал конец фразы: — Здесь ведь туго с патронами.

Кажется, все встречи с пумами и ягуарами происходят на тропах. Я сам случайно убедился, что большие кошки охотно пользуются тропами, которые проложил человек.

По словам Атти, в засушливую пору нет никакого смысла охотиться на ягуаров, то ли дело после дождя — сразу любой след заметно. Но вот в один прекрасный, сухой день, записывая на магнитофон птичьи голоса, я занял такую позу, что чуть не уткнулся носом в тропу. И через некоторое время поймал себя на том, что слышу отчетливый запах кошки. Окончив запись, я решил пройти по следу. Если бы вы меня видели в те минуты, наверно заключили бы, что долгое одиночество отразилось на моей психике: я передвигался на четвереньках, водя носом над землей. Интенсивность запаха менялась от одной точки к другой; в конце концов след и вовсе исчез, пришлось довольно долго искать, прежде чем я снова взял его. Видимо, кошка вскакивала на камень рядом с тропой. Умением чуять след я обязан ручным росомахам, которых держал дома, в Швеции. Когда им надо «проявить» запах, особенно в прохладную погоду, они опускают нос совсем низко и сильно выдыхают. Почва нагревается выдыхаемым воздухом, и пахучие частицы лучше отделяются от нее. Применяя этот способ, я шел по следу около сотни метров. Вдруг запах резко усилился — передо мной лежал огромный камень, а под ним была нора. Очевидно, я прошел в обратную сторону, потому что кошки в убежище не было.

Потом я еще раз учуял запах кошки примерно в том же месте. К моему великому сожалению, Атти некоторое время спустя застрелил оцелота недалеко от упомянутого выше камня…

Как бы то ни было, мои наблюдения склоняют меня к выводу, что ягуар переходит в нападение тогда, когда ему что–то угрожает, скажем, при встрече с человеком на тропе. Сперва он замирает на месте, и самое разумное — последовать его примеру. Несчастный мальчуган, который обратился в бегство, сам того не ведая, заставил сработать столь легко возбуждаемый охотничий инстинкт. Тот же инстинкт побуждает ягуара атаковать агути — действительного или мнимого. Слух вообще играет важную роль, когда ягуар преследует небольших животных. Убежден, что ягуар бросается на человека по ошибке. Случаи такого нападения очень редки, а ведь ягуар, наверно, часто видит проходящих мимо людей, сам оставаясь незамеченным благодаря камуфлирующей окраске.

Пятнистая окраска указывает на то, что ягуар приспособлен для жизни в лесу. Но когда поселенцы стали разводить в саваннах скот, легкая добыча соблазнила зверей, и они начали совершать ночные налеты на стада, вынуждая владельцев ночами дежурить на высоких платформах над коралями, куда загоняют скот после дневного выпаса. Теперь–то такие налеты большая редкость, но все же отдельные ягуары специализируются на домашнем скоте.

Пока не было спроса на шкуры, одни только поселенцы и стреляли ягуаров. Для индейцев ягуар был чуть ли не священным животным, в старые времена его охраняло табу, и нарушителя запрета ожидала кара небес — верная смерть грозила его сыну. Атти убил своего первого ягуара, обороняясь. И впоследствии потерял одного сына; по местным понятиям это и было карой.

Но поскольку он уже поплатился, его примерно через год попросили застрелить другого ягуара, нападавшего на скот. Вместе с еще одним охотником Атти устроил ночную засаду на дереве, под которым лежала зарезанная зверем корова. Услышав, что хищник вернулся к добыче и рвет ее зубами и когтями, Атти посветил карманным фонариком и выстрелил. Ягуар бросился к дереву, на котором сидел охотник, и повис на суку возле его ног.

— Я не знал, что и делать, сижу и свечу на него фонариком, — рассказывал потом Атти: он не успел перезарядить ружье.

Зверь ревел от ярости и боли, наконец сорвался, упал на землю и испустил дух.

Рассказывая про свои встречи с ягуарами, Атти выражает сожаление, что в то время на шкуры совсем не было спроса.

Атти — искусный охотник; не один оцелот был обманут его подражанием голосу агути, попавшего в беду. Атти и еще десяток тысяч искусных или скверных охотников выслеживают, убивают, подранивают ягуаров, пум и оцелотов. Понятно, скупщики бракуют немалую часть добычи — одни шкуры испорчены дробью, другие источены термитами. Глядишь в Стокгольме на какую–нибудь нарядную даму, увлеченную закупками на рождество, и спрашиваешь себя: сколько же всего животных было убито, чтобы она могла пощеголять в пятнистой шубе, если учесть, что на шубу из ягуара уходит минимум пять хороших шкур, а на шубу из оцелота — и все четырнадцать… Только в одном из наших универмагов я насчитал тридцать две шубы из шкур пятнистых кошек.

То, что сказано здесь о ягуарах и оцелотах, в такой же мере относится к леопардам. Целая вереница людей, от охотника в дебрях до скорняка в индустриализированной стране, действует, ничуть не задумываясь над последствиями своих поступков. А между тем многим представителям кошачьих угрожает полное истребление.

Когда будет запрещена торговля шкурами пятнистых кошек?

Край гоацинов

(Гоацин — птица, распространенная в лесах северо–восточной части Южной Америки.)

В охране животных был один способ, который тысячи лет действовал безотказно, но и он теряет силу в наш просвещенный век — суеверие. Какие–то животные считались неприкосновенными, их не полагалось убивать. Отменно была поставлена «охрана животных» у египтян: кто осмелился бы поднять руку на священного ибиса и навлечь на себя гнев всемогущих богов? У древних викингов неприкосновенным был ворон. Суеверие охраняет в наши дни сороку. У нас считается дурной приметой убить паука.

Индейцу, убившему ягуара, как я уже говорил, грозит потеря сына. В Южной Америке по сю пору жив страх перед этой карой. Местные жители считают, что лучше не носить шубки из ягуара. Хоть бы это суеверие распространилось на весь мир…

Один из самых удивительных и самых беззащитных представителей пернатых водится в наиболее густо населенных областях Гайаны — и уцелели эти птицы прежде всего благодаря табу. Речь идет о гоацине, которого в приморье прозвали «Вонючая Ханна». Интересно, что на юге граница его распространения резко обрывается: на суринамской стороне реки Корантейн гоацинов нет, зато их много по рекам гайанского приморья, включая гайанскую сторону Корантейна! Меня поразил этот факт, а объясняется он отношением человека к этой птице. По берегам суринамских рек, где прежде водился гоацин, живут потомки негров–рабов, некогда бежавших с голландских плантаций. В Гайане индейцы ловили беглецов и выдавали их англичанам; в Суринаме у европейских поселенцев не было такого сотрудничества с индейцами, и беглые рабы находили себе убежище. Потомки их живут в деревушках вдоль рек, кормятся главным образом тем, что изготовляют сувениры. Замечательные деревянные изделия этих умельцев находят сбыт далеко за пределами страны.

Многие увезенные в рабство негры занимались охотой у себя в Африке. На новом месте они продолжили промысел так эффективно, что в окрестностях деревень почти вся дичь перевелась. Подстрелить большого неуклюжего гоацина было очень просто. В итоге весь вид был истреблен.

По берегам гайанских рек, облюбованных гоацинами, тоже селились люди, притом гораздо больше, чем на суринамских реках, однако число птиц не убывало, а скорее прибывало.

Я убежден, что это связано с религиозными представлениями местных жителей, в том числе переселенцев из Индии.

Когда я первый раз попал на реку Махайкони, где в изобилии водятся гоацины, мы пристали к берегу возле дерева с гнездом. Вместе со мной в лодке сидел Рам Сингх. В это время мимо проходила другая лодка; один из сидевших в ней встал и, шутливо грозя кулаком, крикнул:

— Рам, вечное проклятие поразит тебя, если ты тронешь хоть одну птицу!

Рам много лет собирает для музеев птичьи яйца, отлавливает птенцов и взрослых птиц, и его хорошо знают в этих местах.

— Эту птицу мы не трогаем, — говорили мне индейцы.

Но объяснить, откуда пошло это табу, никто не мог. Возможно, первые же прибывшие сюда индейцы пришли к выводу, что гоацин непригоден в пищу из–за того самого качества, которое породило кличку «Вонючая Ханна». Вероятно, присущий мясу гоацина резкий запах спасал птицу от хищников. В этой области он же спасает ее от людей, тогда как в Суринаме беглые рабы от голода готовы были все съесть.

«Вонючая Ханна» удостоена немалого почета. В гербе Гайаны два ягуара поддерживают щит, на котором красуется гоацин. Большинство гайанцев, знающих о существовании этой птицы, убеждены, что она водится только в их стране. Но это неверно, гоацины населяют обширные области на севере Южной Америки, концентрируясь в бассейнах Ориноко и Амазонки.

Гоацин поистине интересен во многих отношениях; странно даже, что ученые сравнительно мало занимались этой птицей после 1909 г., когда Уильям Биб опубликовал свои наблюдения. Гоацина изучал Лир Гриммер; его главной задачей было отловить некоторое количество птиц и доставить живьем в Вашингтонский зоопарк, но из этого ничего не вышло. Пойманные гоацины скоро поумирали, только один экземпляр жил пять месяцев. Результатами своих исследований Гриммер поделился в одной единственной статье, напечатанной в 1962 г. в журнале «Нешнл Джиогрэфик».

Примечателен даже внешний вид гоацина. Голова очень маленькая для такого крупного — как у фазана — тела, зато украшена великолепным золотисто–коричневым хохлом, напоминающим головной убор североамериканского индейского вождя. Красно–бурый глаз окружен лишенной оперения кожей эффектного голубого цвета. Хвост длинный, крылья большие, тем удивительнее тот факт, что гоацин плохо летает. Мускулатура крыльев слабая, и в передней части грудины не видим присущего другим куриным заметно выступающего киля. Напомним, что пока известен только один верный способ определить степень родства, а именно — сравнивать структуру некоторых белков. Возможно, гоацина со временем выделят даже в отдельный отряд — столько у него уникальных особенностей. В его анатомии сохранились настолько примитивные черты, что специалисты готовы считать его родичем археоптерикса — первоптицы, которая, в свою очередь, считается промежуточным звеном между рептилиями и птицами.

Впервые археоптерикс был описан в 1861 г. по находке в верхнеюрских сланцах Зольнгофена в Баварии; всего обнаружено три скелета и отпечатки перьев, последний — в 1956 г. Ученые спорили, идет ли речь об одном виде (археоптерикс), или же можно выделить второй (археорнис), и считать ли это животное птицей или рептилией. В одном из скелетов череп обладает многими чертами, типичными для пресмыкающихся. Маленькая черепная коробка, само строение черепа, а главное — длинные челюсти оснащены множеством острых зубов. Хвост тоже напоминает хвост рептилий; в целом скелет лишен особенностей,отличающих птичий скелет, конструкция которого должна выдерживать большие нагрузки при маневрировании в воздухе.

Но хвост и передние конечности сходны с птичьими в том, что они были покрыты мощными перьями, позволявшими совершать планирующие прыжки с дерева на дерево. При неудачном «приземлении» археоптерикс мог зацепиться когтями — по три когтя на каждом крыле; они же позволяли карабкаться вверх и набирать высоту для новых прыжков.

Глядя, как гоацины неуклюже приземляются на ветвях и лазают по деревьям на берегу реки, мы словно переносились в прошлое на сто миллионов лет… Птицы часто помогали себе суставами при движении. А у птенцов на каждом крыле по два когтистых пальца, отвечающих нашим большому и указательному. И с помощью этих когтей птенцы довольно ловко лазают по кустам. Они даже недурно ныряют и плавают в отличие от других куриных. Прерывистое шипение тоже напоминает скорее древнего ящера, чем птицу. Длинный хвост и большие крылья — совсем как у археоптерикса, тем более что возбужденный гоацин держит их так, как это видно на отпечатках древней первоптицы в сланцах.

Конечно, было бы наивно считать гоацина прямым потомком археоптерикса. Как человек не происходит ни от гориллы, ни от шимпанзе, а представляет собой ветвь на общем для всех трех видов стволе, так и археоптерикса с гоацином можно считать разными «экспериментальными образцами» природы. Подобно первым аэропланам, археоптерикс мог пролететь несколько десятков метров, однако был постепенно вытеснен более совершенными моделями; гоацин же в своей постоянной среде смог дожить до нашего времени. Известно около восьмисот ископаемых форм, по которым можно проследить, как различные рептилии пытались овладеть воздушным океаном. Сколько всего моделей забраковала природа? На этот вопрос ответить нельзя, ведь до нас дошли следы лишь некоторых форм.

Большинство природных катаклизмов не коснулись области обитания гоацина. Все Гвианское плоскогорье, охватывающее не только три Гвианы^[11], но и части Бразилии и Венесуэлы, представляет собой древнейший щит, его возраст не менее 500 млн. лет. Здесь не было вулканических извержений, не было сильных температурных перепадов; влажный тропический климат и относительное постоянство растительного мира обеспечили благоприятную среду. На других континентах огромные площади завоевывали хвойные или травянистые; здесь этого не было. Покой самых больших в мире диких дебрей — области Амазонки — никогда не нарушался вторжением совершенно новой растительности.

Благодаря этому многие виды животных сохранялись из тысячелетия в тысячелетие, приспосабливаясь к густой растительности и многочисленным водотокам. Изоляция Австралии и Новой Гвинеи позволила уцелеть многим сумчатым; та же изоляция позволила уцелеть некоторым сумчатым и другим древнейшим типам фауны в Южной Америке. Центральноамериканский сухопутный мост был затоплен около 50 — 60 млн. лет назад. За это время некоторые примитивные виды настолько специализировались, что смогли успешно выдержать конкуренцию со стороны более поздних «конструкций». Так, чрезвычайно живучим оказался один из видов опоссума. Два — три миллиона лет назад снова образовался центральноамериканский материковый мост, и в Южную Америку хлынули хищники — медведи, собаки, еноты, кошки. Они истребили не один беззащитный вид, а вот острозубый опоссум выстоял. Больше того, он сам проник на Североамериканский континент; уже в исторические времена этот всеядный зверек продвинулся на север вплоть до Канады. Броненосцы и древеснодикобразовые, чьи предки в Северной Америке вымерли, тоже сумели «вернуть» себе часть континента.

Хорошо защищала специализация и муравьедов, все три вида которых обитают в Гайане. Карликовый муравьед облюбовал лесной полог, самые тонкие ветки. Он не больше белки, но попробуй тигровая кошка добраться до него, ее ждет яростный отпор. Зубов у муравьеда нет, но он решительно замахивается своими мощными когтями. Несоразмерно большие когти предназначены для того, чтобы раскапывать термитники; и если кто–то заденет малыша, тельце его срабатывает, будто пружина крысоловки, так что когти наносят врагу глубокие раны. После такого удара кошка, скорее всего, шлепнется на землю с высоты тридцати — сорока метров, а муравьед удержится за ветку цепким хвостом.

У таманду — он размером с нашу домашнюю кошку — тоже цепкий хвост. Этот муравьед наделен поразительной силой. Как–то утром, направляясь вместе с Дени к саванне, я услышал страшный шум в лесу. Оказалось, Франсиско и его брат, которые выбрали другую тропу, натолкнулись на таманду. Франсиско захотел показать мне зверя и схватил его руками. К сожалению, зверь, в свою очередь, схватил Франсиско. Из двух сквозных ран на кистях хлестала кровь, и муравьед явно не собирался ослабить хватку. Втроем мы связали зверя и общими усилиями разжали когти.

Индейцы макуси считают муравьеда самым сильным изо всех животных. И чтобы часть силы перешла к ним, они отрубают ему мощный хвост и пьют кровь.

В Гайане и прилегающих частях Бразилии таманду известен под другим именем — мамбиру. А словом «таманду» гайанцы обозначают большого муравьеда. Это причудливое создание, достигающее в длину около двух метров (вместе с хвостом), отличается кротким, миролюбивым нравом — пока его не раздразнят. Если же ему что–то угрожает, муравьед замахивается передней лапой и наносит молниеносный удар. Несколько лет назад в Рупунуни в объятиях большого муравьеда погиб четырнадцатилетний мальчуган. Длина когтей этого зверя — до десяти сантиметров; мощными передними лапами он легко сокрушает твердые как камень термитники. Словом, трудно представить себе, чтобы какой–нибудь ягуар пожелал схватиться с этим, обычно миролюбивым великаном.

Рано утром я ехал на машине по саванне, вдруг от дороги к опушке леса ринулся галопом косматый муравьедище. Я крикнул водителю, чтобы остановил машину, и побежал вдогонку за зверем. Это была первая в моей жизни встреча с большим муравьедом, и мне хотелось рассмотреть его поближе. Довольно долго длилась погоня, наконец зверь остановился, на несколько секунд замер на месте, потом ринулся в обратную сторону, к машине. Я был вполне доволен увиденным и не спеша последовал его примеру. В эту минуту я увидел, как два индейца, сопровождавшие верхом наш «джип», скачут навстречу муравьеду. Пользуясь его привычкой поднимать для обороны переднюю лапу, они накинули на нее аркан. Когда я подоспел, обе лапы зверя были схвачены веревкой и растянуты в разные стороны. Разъяренный муравьед бросался на обидчиков. Я спросил, как же они теперь снимут петли с лап животного. Весело улыбаясь, они ответили, что убить муравьеда проще простого — достаточно одного удара по его длинной морде. Увы, вакеро не прочь позабавиться таким способом я много раз видел у саванновых дорог убитых муравьедов.

В этом случае муравьеду вернули свободу, хоть это и было отнюдь не легко. Стоило снять одну петлю, как зверь тотчас бросился на индейца, державшего вторую веревку и тот обратился в бегство. Дерево перехватило веревку, и противники остановились. В конце концов и вторая лапа зверя была освобождена от петли, и он побежал к лесу. Наверно, этот случай пошел ему на пользу: муравьед усвоил, что лучше держаться подальше от опасной дороги.

Впрочем, великан этот был не так уж и велик рядом с исполинским представителем отряда неполнозубых, который вымер после того, как снова возник центральноамериканский материковый мост. Речь идет о родиче ленивцев, и поныне медленно передвигающихся среди ветвей лесного полога южноамериканских дебрей. Жил на Земле такой мегатерий, огромный, как слон. Стоя на задних ногах, он достигал в высоту шести метров. Когти у него, как и у большого муравьеда, были такой величины, что ходил он, подгибая их назад и опираясь преимущественно на суставы. Можно представить себе, какой странный след оставлял мегатерий. Индейцы до сих пор рассказывают про удивительное волосатое существо «дай–дай» в три человеческих роста. Мол, эти «люди» добродушные, если их не дразнить, а ноги у них задом–наперед! Полагают, что мегатерий дожил до появления первых индейцев в Южной Америке.

Броненосцы, муравьеды, ленивцы — все эти формы наверно исчезли бы, не окружай их неизменная среда, она же среда обитания гоацинов. Главный враг названных животных здесь человек. Главный, но не единственный. Работая в районе реки Махайкони, я каждый день видел примеры угрожающих им опасностей или уже свершившихся катастроф. Ревуны примерно знают, где искать яйца гоацина, и не ленятся систематически обследовать кусты, где гнездятся эти птицы. Сами гоацины в это время, неуклюже балансируя на ветках, шипят и одновременно взмахивают хвостом и крыльями.

Помимо ревунов, часто можно поблизости от гоациновых гнезд увидеть квакву, которая тоже не прочь полакомиться яйцами, а то и крохотными птенцами. Тем же промышляют каракары и древесные змеи, которых тут немало.

Три раза приезжал я в эти места и каждый раз наблюдал, как виденные нами в гнездах яйца через несколько дней исчезают. Насиживание длится месяц — срок долгий и опасный, учитывая множество «заинтересованных». Лучше всего преуспевали птицы, гнездящиеся около домов и пристаней, куда хищники редко отваживаются заходить. Одно гнездо помещалось по соседству со школьным зданием. Поставив тут свою палатку, я каждое утро видел, как птицы вылетают из кустов на солнышко. Но с наступлением полуденного зноя они снова прятались. Я заметил, что единственного птенца кормят четыре взрослых птицы! Оказалось, что для данного вида это вполне обычно. В небольших, изолированных островках кустарника держалось до семи — восьми гоацинов. Интересно было наблюдать, как они играют роль проводников для птенца, покинувшего гнездо. Опираясь на суставы, они поочередно переступали вдоль ветки и все время звал» птенца шипящими звуками. Малыш переступал следом. Сделает два шажка — отдыхает. Если же он отказывался двигаться с места, взрослые птицы окружали его со всех сторон, заслоняя собой.

Я искал для съемки гнездо с только что вылупившимися птенцами, но без успеха. То попадались яйца, то уже подросшие птенцы, способные самостоятельно карабкаться по веткам. Во всяком случае, удалось запечатлеть на пленке разные формы поведения гоацинов, в частности, сбор сучков и сооружение гнезда.

Очковая сова любит погреться, сидя на пне, в лучах утреннего или вечернего солнца

Интересно было наблюдать, как кормятся гоацины. Раньше можно было прочесть, будто эта птица поедает змей, но это неверно, животная пища, похоже, вообще не входит в питание гоацина. Часто я видел, как птица, расправив крылья, падает на траву. Это было очень похоже на то, как сова или дневной хищник падает на добычу, однако в данном случае добычей было растение мока–мока. Оно достигает около пяти метров в высоту, но птиц привлекают свежие ростки. Один за другим гоацины поедали широкие, напоминающие формой сердце листья. Оторвут клювом большой кусок и заглатывают в свернутом виде узким горлышком. Дальше пища усваивается не так, как у большинства птиц. У куриных и других растительноядных птиц зоб служит только «копилкой», а усвоение пищи происходит в оснащенном мощными мышцами желудке. У гоацина пища измельчается в зобу, разделенном на несколько мускульных камер. Пока что не удается вырастить молодых гоацинов в зоопарке. Очевидно, пища сперва должна пройти обработку в родительском зобу, чтобы птенец мог ее усвоить. Желудок у гоацина маленький, зато зоб так велик, что закрывает почти всю грудь птицы. Когда она сидит на ветке, ее даже перетягивает вперед, она опирается на особый вырост на грудине.

Я возлагал большие надежды на третью поездку. Мне удалось завоевать среди индейцев много друзей, они не ленились снабжать меня сведениями, но и эта цепочка наблюдателей не выручила. Мы путешествовали по реке на длинной — около двенадцати метров — лодке с двойной палубой. На крыше помещалось укрытие, где я сидел наготове со всеми своими камерами. Проверяем гнездо за гнездом — одни пустые, в других два — три яйца. Стало очевидно, что мне и на этот раз не повезло. Я попросил юного рулевого не спеша вести лодку вверх по реке. Увижу на подходящей ветке гоацина — подъедем поближе, и я успею снять несколько кадров, прежде чем птица снимется. Но паренек еще не освоился с лодкой, и нам никак не удавалось подобраться к цели под нужным углом.

Вот снова идем прямо на группу гоацинов. Внезапно замечаю, что одна из птиц лежит как бы на маленькой платформе. Кричу парню, чтобы дал задний ход. Но он ошибается, и лодка таранит кустарник!

Нос лодки застрял в ветвях, и я высунулся из своего укрытия, чтобы проверить, что осталось от гнезда. Чудо из чудес — лодка только пробила брешь в нем, и теперь перепуганная птица ковыляла к этой бреши.

Привыкшие к тому, что индейцы не причиняют им вреда, гоацины бывают совсем ручные, они близко подпускают людей. Но главное: заглянув в гнездо, я увидел три яйца и трех птенцов! Рекордный выводок, до сих пор нам попадалось не больше четырех яиц.

Птица вела себя спокойно. И вместо того чтобы ломать ветви, высвобождая нос лодки, мы решили постоять на месте, так как надо было немедленно защитить птенцов от жарких солнечных лучей. Сами осторожно укрылись за брезентовыми тентами, и с двух метров я наблюдал жизнь необычного семейства.

Самка (или самец — по внешности их не отличишь) тотчас накрыла собой гнездо. Вскоре появилась вторая птица и, стоя на ветке в полуметре над гнездом, расправила крылья как ширму. Потом она спустилась и легла рядом с первой, которая подвинулась в сторону. Шесть яиц явно были снесены двумя птицами: когда вылупились птенцы из второй партии, стало очевидно, что разница между ними и первой троицей составляет два — три дня.

Во второй половине дня зной спал и течение начало дергать лодку. Мы решили, что пришло время отступать. Шум раздвигаемых веток спугнул птиц с гнезда. Двое птенцов постарше вылезли из своего убежища, и один из них упал на береговой ил. Рам рассказывал мне, что родители не признают птенца, к которому прикасались руки человека, да и от других я слышал то же самое. Как поступить? Попытаться выкормить малыша — бесполезно; у Гриммера отловленные птенцы были старше, и то не выжили. Я вылез на берег и подобрал холодного, мокрого птенца. Вытер его, согрел, потом посадил на ветку. Он стал понемногу карабкаться вверх, подавая сигналы; две птицы на гнезде и еще три, сидевшие в кустарнике рядом, отзывались. Я заметил, что, когда взрослые шипели, дергая крыльями и хвостом, птенец тоже дергался. При этом его пальцы всякий раз перехватывались на ветке, и он продвигался вверх. Остановится — взрослые усиленно сигналят, и малыш опять продолжает карабкаться. Мало–помалу он добрался до гнезда, и взрослая птица пустила его внутрь, хотя мои руки вытирали и согревали малыша.

Позже я дал одному птенцу гоацина послушать запись голосов родителей и писк малыша. И каждый звук заставлял крылья двигаться наподобие весел — вполне целесообразное движение для птицы, оснащенной пальцами.

Несмотря на примитивное строение и неуклюжесть вида, он в одном отношении достаточно высоко специализирован. Я говорю о прочности семейных уз. Взрослые птицы разделяют ответственность за потомство. Признаки такого сотрудничества известны и у других птиц, но у гоацина оно особенно развито.

Наверное, это и спасло вид. Позволило ему уцелеть в борьбе с другими животными, исключая человека. Даже самые прочные бастионы вида рушатся от действий человека.

В тропических дебрях

(Из книги «Путешествие к красным птицам». Стокгольм, 1966.)

Тринидад^[12] ‑ это как бы южноамериканские тропики в миниатюре, с различными типами ландшафта. Тут и саванна, и болота, и леса, а в северной части острова возвышаются внушительные горы, продолжение хребта соседней Венесуэлы. Тринидад сравнительно недавно соединялся с материком, этим объясняется богатство фауны и ее сходство с венесуэльской. Если говорить о геологии и зоогеографии, вернее будет сравнить остров с Южной Америкой, чем с прочими островами Вест — Индии, — их животный мир по большей части связан с южными районами Северной Америки.

Итак, Тринидад — самый южный из вест–индских островов и самый большой среди Малых Антильских, хотя его площадь не так уж велика^[13] ‑ 5128 км 2. Климат тропический и здоровый, средняя годовая температура колеблется от 25° до 30°. Осадки определяются северо–восточным пассатом, больше всего дождей выпадает на северном берегу, в целом же годовая цифра колеблется от 1200 до 3800 мм. Самый дождливый месяц — август, на январь — май приходится так называемый засушливый период, но и в это время случаются сильные ливни, особенно в горах. К югу от горной цепи — самые высокие вершины Арипо 940 м и Эль Тукуче 936 м — осадков становится меньше, но кое–где есть заболоченные районы. Самые обширные болота связаны с морем, вода в них подчас солоноватая. На восточном берегу это Нарива, комариный и лягушачий рай; кстати, только здесь можно встретить большого сине–желтого попугая ара и его красного сородича. Есть научно–исследовательская станция Буш — Буш, где, в частности, изучают распространение желтой лихорадки насекомыми и млекопитающими.

В болотах Карони на западном берегу обитает алый ибис; прежде, говорят, эта птица водилась и на юго — западе острова.

Помимо горной цепи, которая придает ландшафту такую внушительность, на севере есть еще гребешок посередине острова, высотой около 300 м, и на юге возвышаются три вершинки, известные под названием Тринити Хиллс. Именно эти вершинки увидел Колумб в своем третьем плавании, в 1498 г., он и назвал тогда остров Тринидадом в честь святой троицы.

В ту пору на острове обитало несколько индейских племен; главное место среди них занимали араваки на юго–востоке и карибы на севере и западе. Первый визит испанцев прошел без осложнений, Колумб познакомился с араваками, и они понравились ему дружелюбием и благородной осанкой. Попадись ему тогда карибы — скажем, там, где теперь находится столица Порт–оф–Спейн, — вряд ли знакомство было бы таким же приятным. От слова «кариб» пошло потом слово и понятие «каннибал».

В Ариме (что на языке карибов означает «вода») и теперь можно найти почти чистокровных карибов, но они составляют очень малую часть населения. По этническому составу население Тринидада едва ли не самое пестрое в мире, здесь представлены все части света.

Меня повсюду встречали очень радушно. Так, я быстро подружился с Доном Экельберри, который известен, в частности, своими иллюстрациями в книге «Птицы Вест — Индии». Дон знал, где селиться: на Тринидаде больше четырехсот видов птиц.

Птицы в вечной темноте

Первоначально я собирался снимать жиряков в Венесуэле, там, где они были открыты Александром Гумбольдтом. Он назвал эту птицу Стеаторнис карипенсис. Слово «карипенсис» — производное от «Карипе», это название местности, где находится пещера, в которую Гумбольдта в 1799 г. привели индейцы. Местные жители были убеждены, что в глубине пещеры обитают духи умерших, и не осмеливались туда заходить — дескать, сразу отправишься на тот свет. Возможно, именно это суеверие спасло от истребления жиряков, ведь от природы жиряк совсем беззащитен.

Птица эта была для индейцев источником жира для пищи и для освещения. Птенцов били палками в гнездах, расположенных рядами вдоль скальных полок, потом вытапливали из них жир над кострами. Факелы с таким жиром позволяли немного углубляться в пещеру и продолжать избиение птенцов…

Жиряк — своеобразное создание, всецело приспособленное к жизни в полной темноте. Впрочем, лунный свет птице не мешает, а скорее помогает при поиске плодов на пальмах и деревьях.

Дело в том, что жиряк — вегетарианец, в отличие от своих ближайших сородичей, сов и козодоев, предпочитающих мясную пищу. Родство это определить не так–то просто, однако белковый анализ показал, что ближе всего к жирякам козодои. В систематике жиряковые — стеаторнида — составляют отдельное семейство с единственным видом — гуахаро.

Гуахаро — крупная птица, размах крыльев достигает почти метра. У нее много замечательных качеств. Великолепное обоняние, что не так–то обычно для птиц; очевидно, оно помогает жиряку находить нужные, притом достаточно зрелые плоды. Думаю, что и зрение не хуже, хотя оно никем основательно не исследовалось. Зато проведены эксперименты, которые показывают, что гуахаро свободно летает в подземных залах, где царит кромешный мрак.

«Гуахаро» — венесуэльское название, его можно примерно перевести как «кричащий, стонущий». Именно крики в глубине пещеры Карипе отпугивали индейцев, зато они же поощрили американского зоолога Дональда Гриффина забраться в такие закоулки, куда не проникал ни один луч света.

Тщательные исследования доктора Гриффина позволили ему разобраться в том, как ориентируются летучие мыши; результаты его работ широко известны. Всякий знает, что у летучей мыши есть свой эхолот, она издает частый писк такой высокой частоты, которую человеческое ухо не может уловить.

Прочтя рассказы Гумбольдта о страшном шуме от сотен птичьих голосов в глубине пещеры, Дон Гриффин заподозрил, что и гуахаро способны к эхолокации. Эксперименты подтвердили его догадку.

В самой глубине пещеры, окруженный взвизгивающими птицами, он направил к выходу фотокамеру с открытым затвором и вывинченным объективом. Пленка экспонировалась полчаса, когда же ее проявили, никакого воздействия света не было обнаружено. Стало очевидно, что птицы и впрямь ориентируются в полной темноте.

Ученый выпустил отловленных гуахаро в полностью затемненном помещении и установил, что они легко облетают любые препятствия. Но стоило заткнуть им уши, как начались столкновения.

Гриффин записал издаваемые птицами звуки и определил, что каждый отдельный звук длится одну — две тысячных секунды, при частоте в семь тысяч герц. Эта частота вполне доступна для нашего слуха, воспринимающего до 20 тыс. герц.

В пещере Карипе и теперь обитают сотни гуахаро; туристы валят сюда валом. Ради них провели электричество с разноцветными лампочками. Выдумка эта отдает пошлостью, но меня утешала возможность подключиться к сети со своей аппаратурой.

Однако вышло так, что моя «охота» развернулась не в Карипе, а в четырех пещерах на Тринидаде.

Как и Венесуэла, Тринидад изобилует жидким горючим — нефтью, — но и тут, увы, гуахаро убивали из–за жира для пищи и для светильников. Точно известно тринадцать пещер, где водились жиряки; сегодня в пяти из них вы не встретите ни одного гуахаро. Остальные восемь сравнительно трудно доступны — к счастью для жиряков.

Одна из этих пещер — к счастью для меня! — доступнее остальных. Называется она Дьявольской и представляет собой цепочку просторных залов среди нагромождения огромных скал. Через эти залы протекает речушка Гуахаро, которая вместе с другими ручьями образует реку Арима.

Дьявольская пещера находится на территории большой плантации какао; здесь же есть пансионат для любителей природы. Приезжают и желающие отдохнуть в благодатном климате, и ученые, в том числе зоологи и ботаники.

Понятно, жиряки — главный аттракцион, и не меньше раза в неделю в пещере появляются экскурсии. Птицы давно привыкли к гостям, и редко услышишь, чтобы они издавали свои жуткие крики. Область распространения гуахаро включает горы Перу, Эквадора, Колумбии, Панамы, Венесуэлы, Гайаны и Северной Бразилии; тем не менее я подозреваю, что напечатанные в справочниках и иных трудах снимки жиряков все без исключения сделаны в Дьявольской пещере.

В Спринг — Хилл — так называется плантация — я впервые встретился с Джоном Данстоном. Он инженер на текстильной фабрике и большой любитель природы; мы подружились, и Джон сопровождал меня в вылазках не только в Дьявольскую, но и в другие пещеры. Без него я вообще не нашел бы их в однообразном дождевом лесу. В частности, он оказал мне неоценимую помощь при съемках в жиряковой пещере Оропуче, попасть в которую куда посложнее, чем в Дьявольскую.

Гуахаро любят селиться там, где есть проточная вода, вот и в этой пещере — длинной, извилистой, с чередованием низких туннелей и высоких влажных сводов — берет начало река Оропуче.

Путь к пещере не прост, особенно если вы несете дорогую и нежную аппаратуру. Дно неожиданно холодного потока — сплошные острые камни да коварные ямы. Джон подыскал для меня отличных помощников, фабричных парней, которым было только интересно посмотреть пещеру и помочь при съемках. В наше снаряжение входили три мощных светильника, призванные показать нам своды, никогда не видевшие света.

Но сперва нам пришлось подписать бумагу, которая снимала всякую ответственность за возможные последствия нашей вылазки с владельца участка, где находится пещера. Дело в том, что годом раньше в ней утонули двое молодых людей.

Ничего не скажешь, это подземелье и впрямь производит жуткое впечатление, узкие ходы не для тех, кто страдает клаустрофобией. Один из моих друзей, как ни мечтал он об этом походе, сдался и отступил, так и не проникнув в глубины тайника.

В одном месте нам пришлось идти по колено в воде под таким низким сводом, что лишь с великим трудом удалось уберечь от влаги нашу аппаратуру.

Светильники работали от батарей, которых хватало на двадцать минут. Если учесть время на установку света и камер, на определение экспозиции, то для съемки оставалось совсем мало. Поэтому нам пришлось сделать в Оропуче четыре захода. Последний заход совпал с сильными дождями, и вода в речушке поднялась так высоко, что под упомянутым низким сводом пройти было еще труднее, чем раньше. Да и то нам повезло! На обратном пути нас настиг мощный ливень. Будь мы в это время в пещере, река закупорила бы вход — либо сиди и жди, когда спадет вода, либо шагай под водой метров двадцать…

Кроме жиряков, в пещерах встречаются другие любители темных убежищ. Так что опираться руками о стенки надо осторожно, местами попадаются особые скорпионы. Интересно, чем они питаются? Скорее всего, организмами, которые паразитируют на помете птиц и летучих мышей.

Ох, уж эти летучие мыши! Они заслуживают того, чтобы о них рассказали отдельно. На Тринидаде — пятьдесят восемь видов летучих мышей! Дону Гриффину и его сотрудникам есть над чем поработать… В частности, они исследовали способность летучих мышей ориентироваться на большом расстоянии. Эта работа еще продолжалась, когда я уезжал с острова. Молодые исследователи, супруги Джейн и Тим Уильяме отлавливали в некоторых пещерах летучих мышей и поздно вечером отпускали их на волю. На каждое животное крепили крохотную лампочку, чтобы проследить, куда они полетят. Но даже в бинокль уследить за искусственными светлячками было очень трудно, и тогда лампочки заменили миниатюрными радиопередатчиками. Груз оказался вполне посильным, недаром мамаши этого вида носят по два детеныша на себе.

Когда я в шведском телевидении рассказывал про летучих мышей и жиряков, я старался держаться возможно ближе к истине. Один телезритель потом рассказывал, что после передачи его жена долго проветривала в комнате, так на нее подействовал мой рассказ о царящем в пещере зловонии.

Итак, приглашаю читателей в отдельный кабинет летучих мышей.

Вход в покои выложен шиферной плиткой, она еле держится, так что будьте осторожны, того и гляди, обвалится! Зато внутри комфорт. Мягкий ковер во весь пол. Правда, он состоит из полчищ живых организмов — тут и крохотные бурые животные, и какие–то длинные белые нити, и четырехсантиметровые золотистые красавцы–тараканы. Тараканы обычно копошатся сверху, но чуть что зарываются в глубину живой массы, которая колышется, словно поверхность коричневого моря.

Питаются эти твари манной, ежедневно падающей сверху, — пометом летучих мышей. Здесь обитают летучие мыши покрупнее, Филлостомус хастатус, и поменьше, Короллиа перспициллата. Вторая — плодоядная, что, очевидно, и обеспечивает нужный состав корма для паразитов на полу пещеры. А заодно и острый, не совсем приятный запах, ударяющий в нос незваным гостям…

Включаешь свет — тотчас начинают мелькать тысячи крыльев. И происходит нечто неожиданное: температура воздуха в пещере быстро поднимается от всей этой бурной деятельности! Своеобразный и действенный способ отопления, становится даже душно. Выдыхаемая животными влага смешивается с моросящим дождем, а дождь этот не что иное, как моча испуганных зверьков. И хотя он вскоре прекращается, верхнюю одежду после визита в пещеру лучше выбросить.

Мы слышим только шелест крыльев, на самом же деле в подземной обители звучит чудовищный хор; хорошо, что частоты от 30 тыс. до 100 тыс. герц не воспринимаются человеческим ухом.

Казалось бы, летучим мышам нетрудно нас лоцировать, однако то и дело они налетают на вас, ползают по одежде, по шее, по лицу, гладя вам кожу неожиданно холодными крыльями, потом летят дальше.

Между прочим, эти маленькие крылатые млекопитающие нередко заражены туберкулезом. Поэтому даже вдыхать воздух в такой пещере не безопасно. Не говоря уже об угрозе бешенства, которое распространяют оба названных вида. Недаром исследователям сделали прививки, прежде чем допустить к работе в здешних пещерах.

О летучих мышах можно еще много рассказать, но не будем задерживаться в этом парфюмерном магазине, проследуем дальше, к жирякам.

Чтобы не напугать их раньше времени и спокойно послушать птичьи речи, выключаем светильники и топаем по воде в темноте, ставя ступню то так, то этак среди камней, которые бесцеременно подставляют свои самые острые грани.

Вот впереди нас взлетела птица. В кромешном мраке гулкие звуки позволяют хорошо представить себе, как работает эхолот. Отрывистое вначале эхо становится все более продолжительным; ухо говорит, что пещера расширяется. Какие–то духи устремлялись к выходу, потом возвращались, и мы снова и снова слышали будто барабанную дробь.

Отчетливо слышен и шелест больших, как у канюка, крыльев. Время от времени раздается отрывистый скрип — видно, подают голос птенцы на каменных полках. Мирно журчит вода.

Мы вошли в довольно просторный зал, это чувствуется по долгому эху. Устанавливают кинокамеру, мы готовы.

Предстоит включить свет, чтобы увидеть и снять всю стаю, а по возможности и пересчитать птиц. От наших трех светильников будет светло как днем, и — впервые за сотни тысяч, если не за миллионы лет, этот вид пернатых познает свет ярче лунного.

Конечно, шок будет изрядный, тем более что в гнездах лежат птенцы. Но я уже видел в другой пещере, как птицы после подобного воздействия спокойно возвращались к гнездам, и не сомневаюсь, что здешние поведут себя так же.

Нажимаю спуск кинокамеры и командую:

— Свет!

В ту же секунду вся пещера залита светом. Сотни красных глаз обращаются в нашу сторону, и мне кажется, что сейчас у меня лопнут барабанные перепонки!

Налет краснокожих, тысячеголосый вороний хор — нет, никакое сравнение не годится.

Большие птицы порхают легко, словно бабочки, и кричат — зло, пронзительно. Через несколько секунд кричу:

— Гаси!

Снова кромешный мрак. Крики обрываются, словно порвалась лента магнитофона, зато весь зал заградительным огнем пронизывает непрерывное щелканье. Мы словно в гигантском часовом магазине. Все птицы мгновенно включили свое лоцирующее устройство.

Еще два — три раза включаем и выключаем свет. Эффект тот же. Свет — крики. Тьма — щелканье.

Включаем свет и не гасим. Мечущаяся стая постепенно успокаивается, крики затихают. Минута–другая, и птицы вернулись на свои полки, беспокойно семенят вокруг гнезд своими причудливо устроенными ножками. Туловище будто подвешено, хвост задран кверху, голова с кривым хищным клювом наклонена в агрессивной позе. Большие красные глаза — словно мигалки автомобиля, голова покачивается влево–вправо, как у совы.

Время от времени слышен шорох — какая–то из птиц столкнула ногами с полки плодовые косточки. Внизу лежат метровые сугробы из таких разноцветных шариков, покрытых плесенью и пометом. Торчат, будто гвозди из доски факира, тонкие, бледные ростки длиной и в двадцать, и в сорок сантиметров. Пальмы и другие растения, которым не суждено развиться дальше.

Отхожу назад на несколько метров, чтобы лучше видеть, захватить в кадр не только птиц, но и парней с светильниками, и вижу поразительную картину!

Передо мной словно пасть дракона.

Огромными клыками свисают сверху сталактиты, навстречу им снизу торчат метровые и двухметровые зубы сталагмитов.

В дуплах этих зубов копошатся «злые духи». И они же наделяют могучий зев голосом, рев катит волнами. Если бы индейцы, проводники Гумбольдта, увидели такое зрелище, было бы о чем сочинять предания!

Огромной зубочисткой лежит в пасти длинное бревно. На нем вырублены ступени. Трудно определить возраст этой примитивной лестницы, но очевидно, что люди еще не так давно приходили сюда за жиром…

Мы насчитываем около двухсот птиц, да и птенцов хватает, остается лишь надеяться, что впредь никто не будет здесь охотиться на жиряков.

После нашей заключительной вылазки в пещеру нам встретился один местный житель, который спросил, не с охоты ли мы возвращаемся.

Нет, ответил я, мы ходили в пещеру.

И вдруг меня осенило! Изображая страшный испуг, я в полном соответствии с истиной сказал, что больше никогда не войду в это подземелье. (Мы ведь завершили свою работу.) Дескать, двое там утонули, и одного из них так не удалось найти… Этот второй… Я стал заикаться и не закончил фразу.

Глаза нашего собеседника округлились, рот тоже, и он поспешил нас заверить, что да–да, в пещере и впрямь водится привидение, нам еще повезло, мы легко отделались! Этот человек не сомневался: если даже я, один из ученой компании, видел в пещере что–то сверхъестественное, значит, она охраняется табу.

Может быть, суеверие и впрямь поможет уберечь гуахаро в одном из их последних прибежищ.

Незримые видения

Во время вылазок в Оропуче жиряки впервые были запечатлены на кинопленке, однако эти кадры показывали птицу в неестественной для нее обстановке, ведь в жизни жиряки не сталкиваются с таким ярким светом.

Мне же, конечно, хотелось заснять этих птиц в естественных условиях и по возможности добыть новые сведения о пернатом «князе тьмы».

Не один исследователь после Гумбольдта занимался гуахаро. Я уже сказал об исследованиях Дональда Гриффина, призванных показать, что гуахаро лоцирует при помощи щелканий. Но особенно тщательно изучал эту птицу Девид Сноу, три с половиной года он выяснял вопрос о распространении жиряков на Тринидаде, подсчитывал число их на тринадцати гнездовьях, проследил, что они едят, когда размножаются, сколько яиц откладывают и так далее. Опубликованные им статьи говорят об огромной кропотливой работе, так что естественно спросить себя: да можно ли узнать еще что–нибудь о животном, которое было предметом тщательного изучения?

Пожалуй, и впрямь все было известно. Кроме одного, притом достаточно важного момента — как ведут себя птицы в полной темноте? Как маневрируют, насколько чутки их уши, каковы взаимоотношения с птенцами?

Темнота понятие относительное. Для неясыти и самая темная шведская ночь не темна. Зажгите свечу в пятистах метрах — этого света неясыти достаточно, чтобы рассмотреть добычу.

А вот в глубине пещеры и неясыть ничего не увидит. Не увидел бы и я без ноктовизора — трубки ночного видения.

На интересующий вас предмет направляется источник света с фильтром, пропускающим только инфракрасные лучи. На тот же предмет смотрит трубка, воспринимающая отраженный инфрасвет и дающая зеленоватое видимое изображение.

Ноктовизор применялся на войне для ночных боев, но можно найти ему и куда более приятные применения. Мне он очень помогал при наблюдении сов как в лабораториях Стокгольмского университета, так и в поле.

Волшебный бинокль пришелся очень кстати при работе с гуахаро, я видел птиц в мягком зеленом свете, о котором они и не подозревали. Все снимки летящих, приземляющихся, кормящих гуахаро сняты с использованием ноктовизора как видоискателя. Без этого было бы невозможно определить момент для экспонирования.

Для таких съемок существует, кроме того, особая пленка — инфрапленка с повышенной чувствительностью не к световым, а к тепловым лучам. И надо сказать, эта теплочувствительность была для меня немалой проблемой. В тропиках пользоваться инфрапленкой — это примерно то же, что ходить по канату на коньках.

Я купил инфрапленку в Нью — Йорке в январе и тотчас спрятал ее в холодильник. Чудесный тридцатиградусный климат Тринидада — смерть для инфрапленки, и если бы она пролежала в местной таможне все три дня, что шла проверка моего багажа, никакие съемки жиряков не были бы возможны. Но мне посчастливилось сразу пронести сумку с пленками и без промедления поместить драгоценное содержимое в морозильник.

Перед съемками я каждый раз переносил пленку из морозильника в обычный холодильник, затем в мешочек со льдом, из которого я ее вынимал уже в прохладном ночном воздухе пещеры…

После съемки — в Порт–оф–Спейн, где от зноя плавится асфальт. В переносном холодильнике пленку доставляли в заранее предупрежденную лабораторию с кондиционером, где ее тотчас проявляли.

И все же мне довелось убедиться, как трудно уберечь теплочувствительную инфрапленку…

Утром, когда я шел домой после съемок, одна катушка выскользнула из мешочка со льдом в моем рюкзаке и скатилась к спине. Когда ее проявили, она была наполовину черная.

Ох, непростое это дело — инфрасъемки… Каждый раз, когда меняешь объект, надо сперва делать пробу. Различные поверхности по–своему отражают инфрасвет, и тут тебя никакие экспонометры не выручат, надо снимать пробные кадры.

Необходимо также вносить поправку при установке резкости, если — как это делал я — сперва устанавливаешь ее при обычном свете.

А сколько груза таскали мы на себе каждый раз! Автомобильный аккумулятор, ноктовизор, рамки для фильтров, три штатива, светильник с батареей, кинокамера с батареей, фотоаппаратура, электронная вспышка — все это каждое утро выносилось из пещеры для чистки и протирки, а вечером волокли обратно в пещеру…

— Поглядите на ослика! — кричала владелица участка миссис Райт, при виде согнутой в три погибели человеческой фигуры.

Впрочем, голос ее звучал сочувственно, и я не обижался, тем более что она разрешила нам работать в той самой пещере, где до нас занимался исследованиями Девид Сноу.

Один из людей миссис Райт помог нам с Джоном Данстоном соорудить в пещере платформу для съемок. Для этого мы сперва доставили к входу в пещеру два огромных бревна. После чего начали пилить, стучать и кряхтеть… От такого шума у меня стало тревожно на душе. В голой пещере любой звук невероятно усиливается, и как мы с Джоном, уподобившись муравьям с громоздкой ношей, ни старались тихонько укладывать колоды, стоял непрерывный грохот.

Но вот наконец перед закоулком с гнездами уложена на полу платформа, можно на время удалиться. Кажется, обошлось — птицы скоро вернулись на гнезда как ни в чем не бывало. Добавлю, что хотя я не одну неделю наведывался в пещеру, это никак не отразилось на насиживании. На скальных полках двадцать пять птенцов благополучно развились и достигли зрелого возраста.

Обычно я ждал, пока взрослые птицы вылетят из пещеры за кормом, потом быстро шел со своим грузом через бурлящий поток вверх по отлогому мостику и быстро взбирался на платформу. Там я расставлял аппаратуру, включал обычный свет, наводил резкость, гасил свет, после чего остаток ночи сидел тихо, как мышка, до половины четвертого, когда птицы в последний раз вылетали за провиантом. Меня они даже на замечали.

Благополучному развитию птенцов помогло и то, что почти каждую ночь я вылавливал больших крабов, подбирающихся к гнездам. Эти живые танки безжалостно щиплют птенцов своими мощными клешнями и поедают их заживо. Я сам видел такую расправу в ноктовизор. Дело происходило на полочке, которая была для меня недосягаема, но с того раза я старался заблаговременно вмешаться в дела природы, хотя обычно держусь в стороне.

Ночи на платформе пещеры Дьявола — одно из самых замечательных воспоминаний в моей жизни. Для невооруженного глаза кругом мрак кромешный. А ноктовизор открывает вам дверь в иной мир, своеобразие которого подчеркивается странным зеленоватым светом.

Около семи, через час после заката, когда сгущается ночная тьма, в колонии гуахаро ленивая дремота сменяется заметным оживлением. Тонкие шейки птенцов — словно хилые стебли в подвале — качаются влево–вправо, глаза закрыты, но клювы теребят родителей. Волнами звучит хор голодных голосов. Одна за другой срываются с полок птицы, и вот уже в воздухе, пощелкивая, носится целая стая ночных навигаторов.

Стаями вылетают они на волю, и стаями опускаются в какой–нибудь пальмовой роще в километре от пещеры. Стайерские дистанции гуахаро покрывают быстро, а дома, в пещере, могут подолгу зависать в воздухе, легко работая крыльями метрового размаха.

И вот пещера опустела, однообразное журчание воды оттеняет мои размышления в те два часа, что отсутствуют взрослые жиряки.

Птенцы притихли, круглые тельца, будто мешочки с жиром, неподвижны, если не считать ровного дыхания. Есть время поразмыслить, в частности, над поразительной тучностью птенцов. В чем ее смысл?

Доктор Сноу взвешивал птенцов разного возраста. Они развиваются очень медленно, в гнезде остаются около четырех месяцев, один изученный им птенец провел в гнезде 158 дней — это намного больше цифры, известной для других птиц таких размеров. Вылупившийся птенец весит 12 — 15 граммов; к 70 — 80 дням вес достигает 625 граммов. Родители весят 400 граммов с лишним. После 70 дней птенцы начинают постепенно сбавлять вес, дней 40 — 50 они «сидят на диете», после чего поднимаются на крыло.

В одной из своих статей Сноу высказывает предположение, что запас жира связан с переходом на растительный корм; недостаток белков определяет и затяжное развитие.

Я сомневаюсь в верности такого объяснения.

У других столь же крупных плодоядных птиц, обитающих в тех же районах, — скажем, у попугаев и туканов, — птенцы развиваются куда быстрее. Конечно, в их корме большебелка, чем в корме жиряков, но ведь птенец гуахаро уже на 40 — 50‑е сутки догоняет в весе взрослую птицу.

Мне сдается, что долгое развитие птенцов жиряка обусловлено сложной нервной системой этих птиц.

Эхолокация — способность в темноте определять расстояние до окружающих предметов и маневрировать в тесных, извилистых проходах — требует от гуахаро, который кажется великаном рядом с летучей мышью, очень тонкой нервной организации, какой могут похвастаться немногие пернатые. Саланганы^[14] ‑ строители знаменитых «ласточкиных гнезд», которые так ценятся гурманами на Востоке, — тоже способны к эхолокации, но они летят в свои пещеры вечером и остаются там всю ночь. Гуахаро рождаются во мраке, живут и умирают, не видя дневного света. Поэтому у них необычно развиты мозговые центры, управляющие равновесием. Им присуще также острое зрение и, что у птиц довольно редко, обоняние.

Без преувеличения можно сказать, что высоко развитые нервные центры ставят гаухаро в особое положение. Уверен, что изо всех пернатых у гуахаро самый сложный мозг.

Когда гуахаро испытывает свои органы управления, первая ошибка может стать и последней. Жиряку попросту нельзя ошибаться, слишком опасна среда его обитания. Один просчет — и молодую птицу ждет верная смерть в потоке.

Не сомневаюсь, что именно этими факторами обусловлено долгое пребывание птенца в гнезде.

Далее. Полки с гнездами часто покрыты влагой; после сильных дождей, когда в пещерах усиливается циркуляция воды, по стенкам струйками стекает конденсированная влага. В местах обитания гуахаро, в горах, ночной холод может быть опасным для птиц. В таких условиях густой пух не годится как теплоизоляция. Птенцов спасает жировая ткань. Недаром морские млекопитающие и птицы — хотя бы пингвины — предпочли жир как изоляционный материал.

…Приближающиеся щелчки прерывают мои размышления. Ноктовизор и кинокамера регистрируют возвращение первого жиряка.

Словно танцующая бабочка оказывается в конусе невидимого света. Посередине пещеры щелканья звучат реже, когда же птица приближается к полке с гнездом, частота возрастает, словно вы сильнее нажали педаль швейной машины.

В метре от гнезда птица вдруг сворачивает назад, к центру зала. Туловище — вертикально, крылья часто машут. Новая серия учащающихся сигналов — и опять птица отступает почти от самого гнезда.

Так повторяется снова и снова, наконец, на седьмой или восьмой раз вытянутые ноги касаются полки, и щелчки тотчас прекращаются.

Самка сидит на краю гнезда, птенцы молчат. Она делает несколько шагов и щиплет одного птенца. Длинная шея с криком тянется к ее клюву.

Птенец совсем маленький, ему чуть больше трех недель, и голосок у него писклявый. Он долго, настойчиво просит еды, вот и два других птенца начали размахивать тонюсенькими шейками. Самка наклоняется и с полминуты, словно насосом, перекачивает корм в разинутый воронкой клюв. Потом повторяет ту же процедуру с другими малышами.

Тем временем и другие птицы вернулись к своим гнездам. И каждая примерялась несколько раз, прежде чем сесть. Видимо, семь тысяч колебаний дают птице гораздо более размытую «картинку», чем ультразвук летучих мышей.

На одном гнезде крупные, им дней по сто, птенцы донимают мамашу. Или отца — по виду супругов не отличишь. Я наблюдаю форму поведения, которая, вероятно, присуща только жирякам. И притом она вполне целесообразна.

Спасаясь от жадных клювов, кормящая птица поворачивается к ним задом. Птенцы безжалостно щиплют ее. Возможно, это ускоряет отрыгивание корма; во всяком случае, птица мгновенно оборачивается и затыкает порцией пищи пасть очередного мучителя. После чего опять садится спиной к птенцам.

Что ж, очень практично. Голову лучше беречь! Клюв гуахаро легко срывает плоды с пальмы, а плоды эти сидят крепко, можете мне поверить.

Закончив кормление, птица улетает. Слышу ее морзянку, а вот птенцы, которые скрипели, будто несмазанные петли, мгновенно смолкают.

Родители опять собираются стаями и летят в ночь, на свет. Да–да, после кромешного мрака в пещере на воле, под звездным небом совсем светло. Я много раз убеждался, что при выходе из пещеры жиряки тотчас перестают издавать щелканья. На воле им эхолокация не нужна, они отлично видят ночью.

Гуахаро

Только Джон Данстон слышал, как гуахаро щелкают вне пещеры. Ночью он ехал на машине в горах и вдруг услышал непонятный треск. Неужели что–то в колесе застряло. Он остановился и сразу понял, что это щелкает стая жиряков.

Видимо, их случайно ослепил свет фар, и тотчас заработал механизм эхолокатора.

…Снова в пещере тишина, взрослые птицы в последний раз отправились за провиантом. Можно выпрямиться, потянуться, собрать снаряжение и выносить его через тесные ходы по колено в воде. Странно, насколько тяжелее стала аппаратура по сравнению со вчерашним вечером!

В краю гоацинов

Книги и фильмы шведского ученого и путешественника Яне Линдблада известны далеко за пределами Скандинавии. Главы, которые вошли в эту брошюру, взяты из его книг 'Путешествие к красным птицам' и 'Мой зеленый рай'. Название второй книги полемическое — область дебрей в бассейне Амазонки часто называют 'зеленым адом'. Ян Линдблад считает ее раем для разных животных и призывает человека не губить этот рай.

Примечания

1

Республика Гайана. (Прим. ред.)

(обратно)

2

По Энциклопедическому словарю географических названий площадь Гайаны — 215 тыс. км 2. (Прим. ред.)

(обратно)

3

Тинаму — отряд птиц до 50 видов, распространены в неотропической области.

(обратно)

4

Потто — исполинский козодой.

(обратно)

5

Звери отряда парнокопытных, объединенные в семейство пекари, по внешнему виду похожи на кабанов, но меньше размером.

(обратно)

6

Капибара — водосвинка

(обратно)

7

Ревуны — обезьяны фауны Южной Америки.

(обратно)

8

Манакины — семейство мелких птиц, обитающих в тропических лесах Центральной и Южной Америки.

(обратно)

9

Агути — грызун размером с кролика.

(обратно)

10

Оцелот — дикая кошка фауны Южной Америки.

(обратно)

11

Имеются в виду: Гвиане Британская — с 1966 г. независимое государство Гайана, Гвиана Нидерландская — с 1975 г. независимое государство Суринам и Гвиана Французская.

(обратно)

12

Тринидад — остров. Составная часть независимого государства Тринидад и Тобаго, образованного в 1962 г. (Прим. ред.)

(обратно)

13

По Энциклопедическому словарю географических названий площадь о‑ва Тринидад — 4828 км 3. (Прим. ред.)

(обратно)

14

Птицы семейства стрижей.

(обратно)

Оглавление

Ян Линдблад В краю гоацинов

  Предисловие

  Вид на Гайану

  Встречи с анакондами

  На горе «золотых петушков»

  Кому нужна оцелотовая шубка?

  Край гоацинов

  В тропических дебрях

  Птицы в вечной темноте

  Незримые видения

*** Примечания ***