Азбука [Чеслав Милош] (fb2) читать онлайн

Чеслав Милош

Примечание спустя годы

Из биографий людей пера мы узнаем, что многие из них еще в детские годы с воодушевлением занимались сочинением рассказов и романов. А вот я, будучи мальчиком, никогда не испытывал желания выстраивать повествование, придумывать героев и их приключения. Да и в зрелые годы не слишком жаловал романный жанр.

«Азбука» создавалась вместо романа или на грани романа, в духе моих постоянных поисков «формы более емкой»^[1]. Мне подумалось: почему бы не испробовать форму, к которой я до сих пор не обращался? Она дает свободу, ибо не гонится за красивостью, но фиксирует факты. Память о людях и событиях вела меня, не позволяя шлифовать текст, подгоняла, чтобы написать еще о ком-нибудь или о чем-нибудь. Быть может, читатель почувствует это обилие рвущегося наружу материала — за каждой страницей кроются другие, которые могли быть написаны. Однако главные достоинства этого сборника — его своенравие и непринужденность.

Впрочем, я не хотел бы создавать впечатление, что эта книга для меня неважна. Работа над ней отвечала глубокой внутренней потребности, которую с возрастом я испытываю все сильнее, — погрузиться в человеческую гущу, именуемую историей нашей современности или просто нашей цивилизацией. Это необыкновенный спектакль, и, участвуя в нем, я поражался невыразимому изобилию. Старость превратила меня в дом, открытый голосам людей, которых я когда-то знал, — в том числе знакомых мне только понаслышке или по книгам. Огромный клубок переплетенных судеб — трагических и комических; цвета, формы, звучание разных языков и акцентов. А еще я заметил, что стал доброжелательнее к ближним и осуждаю их меньше, чем в молодости. Правда, иногда я все же поддаюсь дурной привычке, и из-под пера моего нет-нет да и выскользнет язвительное замечание. Но ведь я жил во времена ожесточения, ненависти и гнева, стало быть, с добродетелью справедливости у меня все не так уж плохо.

Переводчица «Азбуки» на английский профессор Мэдлин Левайн из Университета Северной Каролины считает, что разные мои прозаические произведения складываются в своего рода мозаику — роман о двадцатом веке. Возможно, она и права, а значит, не стремясь запечатлеть свое столетие в романах, я все-таки кое-что запечатлел.

Краков, октябрь 2001

Азбука

Когда я вижу, как страдают другие, то воспринимаю их страдания, как если бы они страдали за меня.

Карл Ясперс

Всякая жизнь при ближайшем рассмотрении смешна. Всякая — при рассмотрении еще более пристальном — серьезна и трагична.

Элиас Канетти

А

А все-таки

А все-таки я немало поколесил по свету. Отчасти по собственной воле, но больше в силу обстоятельств, забрасывавших меня в самые разные уголки земного шара. Еще учеником виленской гимназии я пытался упорядочить в памяти картины войны и русской революции — всё остальное казалось будущим и обещанием без конца и края. Сколько эмоций — плохих и хороших — пришлось мне пережить во время странствий по Франции, Италии, Швейцарии, Бельгии, Голландии, Дании, трудно даже перечислить. А еще Северная и Центральная Америка… Я с лихвой исполнил мечту моего отца-путешественника, хотя, вопреки романтическим намерениям, не сумел войти в роль коллекционера городов и стран: меня слишком поглощали так называемые житейские дела. Впрочем, то, что еще в начале двадцатого века могло считаться экзотикой, с течением лет становилось обыденностью — в духе эпохи всеобщего ускорения.

Предки мои редко выезжали за пределы Кейданского повета, а уж если куда ездили, то в один из наших городов — Вильно или Ригу. Но отец еще до отъезда в Красноярск^[2] привез из своего балтийского путешествия кое-какие свидетельства о Европе 1910 года, и я, разглядывая альбом о Голландии, любовался каналами Амстердама. А еще — отцовской фотографией 1913 года на палубе корабля Нансена в устье Енисея^[3].

Во времена моего детства было мало фотографий, и представление о дальних странах можно было составлять по рисункам и гравюрам — например, по иллюстрациям к книгам Жюля Верна и Майн Рида. Однако уже начало зарождаться кино.

Столько городов, стран — и никаких космополитических навыков. Наоборот, робость провинциала. Поселившись в каком-нибудь городе, я не любил покидать свой район, и перед глазами у меня каждый день были одни и те же картины. В этом выражалась моя боязнь разменяться на мелочи, лишиться центра тяжести или духовного дома. Впрочем, я бы определил это несколько иначе. Всю жизнь мы создаем свои мифологии, но те, что сохранились с раннего детства, запечатлеваются в нас сильнее всего. Чем дальше меня заносило (а Калифорния, надо полагать, находится достаточно далеко), тем больше я искал связующую нить с прежним собой, с мальчиком из Шетейнь^[4] и Вильно. Этим объясняется моя привязанность к польскому языку. Выглядит красиво, патриотично, но, в сущности, я запирался в своей крепости и поднимал мосты — а они там, снаружи, пускай беснуются. Потребность в признании (у кого ее нет?) была недостаточно сильной, чтобы выманить меня оттуда и заставить писать по-английски. Я чувствовал, что призван к чему-то другому.

Возвращение спустя полвека в мои родные места и в Вильно замкнуло круг. Я сумел оценить выпавшую мне невероятную встречу с прошлым, хотя сила и сложность этого переживания превзошли мои языковые возможности. Быть может, я просто онемел от избытка чувств и потому решил высказаться опосредованно: вместо того чтобы говорить о себе, начал составлять нечто вроде списка биографий и явлений.

Абрамович, Людвик

Вильно всегда был городом на грани сказки, хотя, живя там, я не вполне отдавал себе в этом отчет. Тайные общества в прошлом — да, многие слышали об Обществе шубравцев^[5], масонских ложах, филоматах^[6]. Но в студенческие годы мое настоящее не казалось мне столь колоритным, и лишь потом я реконструировал его, узнавая о разных подробностях.

Перед Первой мировой и после нее, вплоть до тридцатых годов, Людвик Абрамович издавал за свой счет «Пшеглёнд виленский»^[7] — журнальчик, значение которого было несравнимо с его скромными обложкой и тиражом. Абрамович выражал мнение немногочисленных сведущих и избранных, подобных элите эпохи Просвещения. По убеждениям он был масоном, а значит, оставался верен определенным закономерностям нашего города, который в двадцатом веке, как и в прошлом, способствовал возникновению замкнутых групп с благородными идеалами.

Когда в 1822 году вышел указ закрыть масонские ложи Великого княжества Литовского, в Вильно их было десять, не считая тайных обществ молодежи. И все же оставались семьи, хранившие традиции вольных каменщиков, такие как Рёмеры, Путткамеры, Верещаки, Хрептовичи. Лишь в 1900 году возродилось Societas Szubraviensis, чьи еженедельные встречи проходили в «Доме под изувером», то есть в квартире с видом на памятник Муравьеву-вешателю. Это была не ложа — в лучшем случае дискуссионная группа, созданная адвокатом Тадеушем Врублевским, личностью в Вильно легендарной, основателем библиотеки имени Врублевских.

У меня нет сведений из первых рук, но кое-что я слышал и читал. Начиная приблизительно с 1905 года возникают ложи «Литва» (членом которой был Врублевский) и «Томаш Зан». Кажется, возрождается и «Усердный литвин». Ложи (их членами были многие профессора университета) оставались активными в межвоенное двадцатилетие — об этом я знаю от моего бывшего преподавателя Станислава Свяневича^[8], который, хоть и был ревностным католиком, с масонами очень дружил. Без этой особой среды, в которой трудно было отличить дружеские связи от организационных, душа Вильно была бы беднее.

Людвик Абрамович был выразителем идеологии, сочетавшей в себе демократизм, многонациональность и «крайовость»^[9]. До Первой мировой войны членами ложи «Литва», помимо поляков, были также литовцы и белорусы. После войны произошло разделение по национальному признаку, однако при этом «крайовцы» боролись с национал-демократами^[10] и осуждали дискриминацию других языков. Самыми известными масонами-«крайовцами» (эти понятия почти совпадали) были Михал Рёмер, адвокат Бронислав Кшижановский и Ян Пилсудский (брат маршала), но у этой ориентации были сторонники и в других полутайных объединениях, таких как Клуб старых бродяг. «Пшеглёнд виленский» был одним из журналов польскоязычного Вильно, но выступал против его присоединения к Польше, ратовал за возрождение многонационального Великого княжества Литовского со столицей в Вильно и критиковал Юзефа Пилсудского за отказ от федеративной идеи.

Это была совершенно утопическая программа, отвергавшаяся как большинством поляков, так и литовцами и белорусами. Близкий сотрудник Абрамовича Михал Рёмер, который в 1914 году вступил в Кракове в Легионы^[11], своеобразно разрубил гордиев узел, порвав из-за Вильно с Пилсудским. Он переехал в Каунас, где преподавал право и несколько раз избирался ректором Каунасского университета. Сохранился его многотомный, написанный по-польски дневник.

Я читывал «Пшеглёнд виленский» и думаю, что он оказал на меня влияние. Абрамович невольно представляется мне в виде мудреца Зарастро из «Волшебной флейты» Моцарта или благородного и слегка наивного реформатора, верящего в разумное человечество.

Абрамович, Зофья

Дочь Людвика. Эти фамилии: Абрамович, Ахматович, Ахремович, Альхимович и, пожалуй, еще Арцимович — были татарским вкладом в виленскую мозаику. Собственно, Зофью я знал только по ее записи в нашей Книге. Она была на несколько лет старше, а те, кто заканчивал школу, переходили из «Пета»^[12] в «Альфу»^[13] — по крайней мере, так утверждает Станислав Стомма^[14], хотя тогда, в 1928 году, «Альфы», кажется, уже не было. Я пытаюсь вспомнить ее лицо, но не уверен, не придаю ли ей черты кого-нибудь другого. Еще в «Пете» состояла Мила, дочь профессора польского права Стефана Эренкрейца^[15], — в их доме я бывал. Профессор Эренкрейц был членом ППС (ему предстояло умереть в советской тюрьме). Быть может, крути, поддерживавшие просвещенческие традиции, способствовали основанию в Вильно маленького питомника, для которого отбирались старшеклассники из мужских и женских школ.

Спустя многие годы я написал на одной из моих книг посвящение Станиславу Стомме, и он, католический публицист, оценил юмор этой надписи: «Стаею, который ввел меня в масонскую ложу». На самом деле «Пет» был низшей ступенью всепольского «Зета»^[16], а вовсе не масонской организации.

Мы были не слишком идеологизированы — разве что не любили Сенкевича и национал-демократов. Собрания чаще всего проходили у матери Дорека Буйницкого^[17] на Банковой. Сам он тогда уже учился на первом курсе исторического факультета.

Зофья Абрамович изучала классическую филологию. После войны она была профессором в Торуни. У меня на полке стоит ее монументальный четырехтомный греческо-польский словарь. Среди девушек «Пета» (Мила, Янка Доманская) выделялась еще Леокадия Малунович, тоже филолог-классик, профессор Люблинского католического университета. Что касается парней, то Игнаций Свенцицкий^[18] стал инженером, во время войны — летчиком, потом поселился в Йорке (штат Пенсильвания). Дорека Буйницкого застрелили по опрометчивому приказу польского подполья. Двухметровый Яха Рутский, надежда польской математической логики (и баскетбола), пропал без вести в 1939 году — говорят, погиб в бою во время советского вторжения.

Абраша

С Абрашей я познакомился в Париже, когда жил в Латинском квартале после разрыва с варшавским правительством, то есть в 1952 году. Он был польским евреем по фамилии Земш, учился в Сорбонне, а точнее, был вечным студентом, то есть принадлежал к числу людей, для которых студенческий образ жизни — алиби: лишь бы не влезать в хомут карьеры, заработка и т. д. Абраша немного рассказывал мне о своем прошлом. Он служил в польской армии в Англии, и, по его словам, там ему не давали проходу антисемиты. Потом воевал в Палестине с англичанами. В Париже он терпел нужду, жил в какой-то мансарде, и Жанна Эрш^[19] — вместе со мной — даже пыталась помочь ему, но здесь в моей памяти возникают провалы. Снова я встретил его году в 70-м, после студенческого мятежа 1968 года. Абраша очень активно во всем этом участвовал. Когда я спросил его зачем, он ответил: просто так, ради самой драки.

В Беркли 1968 год был не таким, как в Париже. И причины, и ход событий были иными. В Калифорнии, правда, пытались жечь книги, но не уничтожали деревьев, как это сделали французские студенты, вырубившие платаны на бульваре Сен-Мишель для строительства баррикад. В Беркли, наблюдая вблизи лидеров-демагогов, я не чувствовал ни малейшего искушения поддаться этому порыву. Но я могу понять Кота Еленского^[20], одобрившего парижский бунт — более радикальную свободу, всеобщую революцию и всеобщую копуляцию. Увы, оценка тех событий, видимо, зависела от возраста. Мне было пятьдесят семь, и я в лучшем случае подозревал себя в том, что завидую им.

Абраша покончил жизнь самоубийством, но я не знаю ни даты, ни обстоятельств.

Автомобиль

Видимо, автомобиль был изобретен в насмешку над пессимистами, которые предсказывали, что число лошадей неимоверно вырастет и города задохнутся от смрада конских экскрементов. Из Кейданского повета, где была лишь одна машина (графа Забелло), судьба забросила меня в Калифорнию, где машина — то же, что электричество и ванная. Я не тоскую по старым добрым временам. Я жил в грязище и вонище, не отдавая себе в этом отчета, даром что принадлежал к так называемым высшим классам общества. В Вильно моих школьных лет были булыжные мостовые, деревянные тротуары, а канализация — только в нескольких районах. Можно представить себе, какие горы мусора и грязи были там в эпоху романтизма. Стоило бы описать читательниц «Новой Элоизы»^[21] не сверху, а снизу — со стороны их ночных горшков (интересно, куда выливали их содержимое?), трусов (которых никто не носил) и эквилибристики при омовениях.

Хотя в нашей квартире и была жестяная ванна, но, чтобы нагреть для нее воду, нужна была целая операция — ведь топили-то дровами. Поэтому когда сегодня я не могу представить себе утра без душа, мне приходится смиренно признаваться самому себе, что я — тот же самый человек, который мылся в лучшем случае раз в неделю, чаще всего в одной из городских бань. И это воспринималось как нечто совершенно обычное. Недавно Игнаций Свенцицкий напомнил мне, что в квартиру его семьи на Маковой улице (мы вместе стреляли там из мелкокалиберки в ворон) воду носили ведрами из колодца во дворе. Тогда я этого не осознавал, стало быть, это было нормой.

Как ни странно, при такой цивилизационной отсталости я рано приобрел консервативные и (тогда этого слова еще не знали) экологические навыки, что было приблизительно одним и тем же. Это произошло благодаря моим гербариям, орнитологическим атласам, аквариумам, птичьим клеткам, а также выписывавшемуся моим отцом журналу «Ловец польский»^[22]. Свою роль сыграло и «Лето лесных людей» Марии Родзевич. Во всяком случае, в тринадцать лет я очень проникся идеей охраны природы и рисовал карты моего идеального государства, в котором не было полей и дорог, а единственными разрешенными транспортными средствами были челноки на реках и каналах.

Автомобиль я воспринимал как угрозу, причем не из-за чего-нибудь, а из-за шума. Сегодня это трудно понять, но тогдашние машины оглашали окрестности грохотом и громким ревом моторов, то есть не подходили мне, ибо нарушали тишину природы человеческим присутствием. Впрочем, и потом, во время наших пеших прогулок Клуба бродяг, мы относились к автомобилям без симпатии. Помню одну такую машину — как она рыча пролетает мимо нас, после чего внезапно останавливается, а мы с Робеспьером^[23] поем: «Заглохла гордая машина».

Согласно конституции моего идеального государства его границы были закрыты для простых смертных, а открывались лишь для любителей природы, то есть для взрослых, сохранивших энтузиазм. Я клялся себе, что буду одним из них, иными словами, стану естествоиспытателем. А потом всё обернулось совсем иначе.

После того как из человека без машины я превратился в сидящего за рулем, мне следовало бы посвятить благодарственную песнь автомобилю, ибо на нем я исколесил все западное побережье Америки от мексиканской границы до канадских Скалистых гор, спал в палатке на берегах озер в Сьеррас и жарился в пустыне, именуемой Долиной смерти.

Адам и Ева

Величайшее достоинство библейской истории о наших прародителях состоит в том, что она неясна и, видимо, благодаря этому действует на нас сильнее, чем какое-либо понимание. По мнению Льва Шестова, трудно представить себе, чтобы неграмотные пастухи сами придумали загадочный миф, над которым уже несколько тысячелетий ломают голову величайшие мыслители.

Рай, где нет болезней и смерти, а двое людей испытывают полноту счастья… Во вкушении запретного плода с древа познания добра и зла народное воображение охотно усматривало сексуальное удовлетворение, однако Джон Мильтон в «Потерянном рае» следует иной традиции и очень образно описывает любовные утехи Адама и Евы как часть их райского состояния.

Так что же означает древо познания добра и зла? Предположений множество. Некоторые иудейские библеисты усматривают тайный смысл в расположении древнееврейских букв. Критики нашей цивилизации и тупиков, в которые зашел разум, видят в голосе Змея искушение рационализмом. Другие утверждают, что вкушение запретного плода положило начало истории человечества, ибо прежде Адам и Ева жили бессознательной, животной жизнью; иными словами, змей-сатана был прав, когда говорил, что у них откроются глаза. Впрочем, Творец тоже был прав, предостерегая, что, вкусив от этого плода, они умрут. Однако чаще всего подчеркивается совершенное дружеское доверие, которое они испытывали к Богу, прежде чем нарушили запрет. Катастрофа произошла, когда они низвели Его до уровня тварных существ и заподозрили в зависти, то есть первый грех был, в сущности, актом гордыни.

Почему, нарушив запрет, они увидели, что наги, и почему устыдились? Это, наверное, важно, но совершенно непостижимо. Можно размышлять об этом бесконечно. Может быть, они встали на путь истории, цивилизации, а нагота — ее противоположность? И именно поэтому Бог должен был сделать им кожаные одежды? И почему одно это мгновение вызвало столь ужасные последствия — не только их смерть, но и необратимые перемены в природе (ведь в раю и природа была бессмертной)? Впрочем, и этого мало: первородный грех тяготеет над каждым мужчиной и каждой женщиной на протяжении бесчисленных поколений. К счастью, католическое богословие причисляет первородный грех к тайнам веры и не пытается объяснить, почему мы его наследуем.

По нашему глубочайшему, затрагивающему суть нашего естества убеждению, мы должны жить вечно. Мы воспринимаем нашу бренность и смертность как насилие над собой. Только рай может быть настоящим; мир — ненастоящий и дан нам лишь на время. Поэтому история грехопадения и оказывает на нас такое эмоциональное воздействие — словно вызывает в уснувшей памяти какую-то старую истину.

Адамиты

Чтобы все ходили голыми — вот о чем были мои смутные детские эротические мечты. Но ведь мечты эти почти повсеместны — вдохновляют они и секты адамитов, которые на протяжении веков появляются, исчезают и вновь возрождаются. Читая о чешских гуситах, я узнал, что они испытывали немалые трудности с адамитами, которые переманивали у них сторонников на периферии движения. Хотя вернуться в рай — то есть к первобытной наготе и невинности — в северном климате, наверное, было трудно. Любопытно, как им это удавалось. Это было в начале XV века, но, видимо, что-то витало тогда в воздухе, если черпавший из местных (кажется, еретических) голландских источников Иероним Босх написал немного позже «Сад земных наслаждений» — в высшей степени чувственный сон о стране всеобщей наготы. Правда, непонятно, похвала это была или предостережение.

Станислав Ежи Лец говорил как-то о пытке, которую испытываешь в обществе голых женщин в полностью закрытых платьях. На вечеринках в военной Варшаве, когда гости продолжали пить после комендантского часа, я с удивлением обнаружил у женской части компании потребность сбрасывать с себя всё — возможно, постоянную и лишь высвобождавшуюся благодаря алкоголю.

Адамич, Луис

Вероятно, никто из моих польских ровесников не интересовался этим человеком, да и вообще о нем не слышал. Однако мой двадцатый век — это не только Польша, но и Америка, а раз так, Адамича нельзя обойти молчанием. Он был одним из самых известных американских писателей эпохи Рузвельта. Родом из Словении, в Америку попал в тринадцать лет, английский язык и восторженное отношение к демократии вынес из школы. Он рано приобрел известность как автор прозы на стыке репортажа и романа — прежде всего репортажа, поскольку он жадно наблюдал и записывал. В американском melting pot, то есть плавильном котле, он увидел то, чего писатели, плохо знакомые с языками Европы, прежде не замечали: участие огромных масс иммигрантов из славянских стран — словенцев, словаков, поляков, чехов, хорватов, сербов, украинцев. Судьбы этих иммигрантов (большей частью тяжелые) и стали темой книг Адамича, причем автор умело выступает в роли защитника своих героев и выходца из их среды. Это, разумеется, пролетарская, явно или тайно дискриминируемая Америка, что подтвердили принятые в двадцатые годы законы, ограничившие число виз для стран второго сорта, то есть восточно- и южноевропейских. Много десятилетий спустя в американской литературе появятся написанные по-английски стихотворные и прозаические произведения о разных этнических группах — негритянской, еврейской, китайской, японской. Здесь Адамичу принадлежит пальма первенства, однако у него до сих пор почти нет последователей. Учитывая высокий процент славянских переселенцев, их незначительное присутствие в высокой культуре заставляет задуматься. Пожалуй, главной причиной было, как правило, низкое общественное положение семей: детей рано отправляли на заработки, а если уж посылали учиться, то избегали гуманитарных направлений. Кроме того, эти белые негры пользовались своим цветом кожи и часто меняли фамилии на англо-саксонские по звучанию, поэтому теперь до их происхождения уже трудно докопаться.

Адамич остается важным представителем прогрессивного и либерального new deal^[25]. О его известности свидетельствует полученное в конце войны приглашение в Белый дом на конференцию с участием Рузвельта и Черчилля. Его внезапную смерть в 1948 году широко комментировала пресса: суицид или политическое убийство? Он никогда не перестал интересоваться своей родной страной и высказался за титовскую Югославию, что прибавило ему врагов среди ненавидящих друг друга, разделенных по национальному признаку югославских иммигрантов.

Сегодня Адамич забыт, причем так основательно, что это не может быть простой случайностью. Во всяком случае, это доказывает, что с концом войны началась другая Америка. Однако я, впервые приехав туда сразу после войны, наткнулся на книги Адамича и благодаря им многое понял. Они привнесли в мой американский опыт сочувствие и угрызения совести.

В Америке мне не суждено было подвергнуться какой-либо дискриминации, наоборот, я сразу стал частью белой элиты: сначала с дипломатическими документами, а во второй приезд — в качестве полноправного гражданина университетского кампуса. Это подходило к моей судьбе человека, наделенного классовыми привилегиями, который тем не менее отдает себе в этом отчет. Быть может, в тридцатые годы польские стипендиаты в Париже и не думали о толпах безработных польских рабочих — я думал. Точно так же и потом я сознавал, что в своей оценке Америки должен сделать поправку, ибо никогда не был одним из тех иммигрантов, которым нечего продать, кроме силы своих мускулов.

Когда рабочие из Детройта узнали, что поляк получил Нобелевскую премию, они произнесли фразу, заключавшую в себе суть их горькой мудрости: «Значит, он в два раза лучше других». По своему опыту общения с заводскими мастерами они знали, что лишь удвоенные труд и сноровка могут компенсировать нежелательное происхождение.

Послевоенная Америка массовых молодежных движений, направленных против расизма и войны, была в каком-то смысле менее народной и пролетарской, чем Америка Адамича. Студенты, происходившие из состоятельных и образованных семей, не испытывали особой симпатии к работягам (red necks)^[26] и их старомодным ценностям. Оставшаяся после этих движений «политкорректность» не взяла под защиту так называемых этников, не заклеймила неприязнь к ним как нечто предосудительное.

Ethnics, то есть те, о ком писал Адамич, а также греки, итальянцы, португальцы не настолько организованы, чтобы представлять серьезную силу. Ethnic Millions Political Action Committee, или EMPAC, по замыслу его основателя Майкла Новака должен был заменить акции разрозненных этнических групп едиными скоординированными действиями. Я был членом этой организации — пожалуй, главным образом потому, что помнил Адамича.

Академия

Академия искусств и литературы, Американская. Ее прототипом была Académie Française, которая занималась, в частности, кодификацией, с воодушевлением искореняя слова, признанные слишком региональными или профессиональными (растениеводство, животноводство, рыболовство), то есть стояла на страже «классического» французского. После того как в 1918 году Польша обрела независимость, постоянно велись споры о Польской академии литературы, пока наконец она не была основана — не без скандалов. Академия учредила Премию молодых, и, когда в 1938 году ее присудили Станиславу Пентаку^[27], находившийся в то время во Франции Болеслав Мицинский^[28] написал в письме к матери на своем использовавшемся в шутку русском: «Лучше б Милош премию получил»^[29].

Мне и самому предстояло стать академиком. В Америке есть две академии. Первая, в Кембридже, объединяет ученых из разных областей науки, включая исследователей литературы, музыки и изящных искусств. В нее меня избрали, наверное, потому, что я профессор. Вторая, в Нью-Йорке, долгое время существовала в двух ипостасях: Института искусств и литературы и Академии искусств и литературы. В 1982 году меня избрали членом института, а спустя несколько лет мы проголосовали за объединение в одну академию. Все самые известные в Америке деятели литературы, музыки, архитектуры, скульптуры и живописи. Множество ежегодно присваиваемых премий, учрежденных по завещанию частных лиц. Великолепное здание, в котором проходят parties и обеды, чтобы представители элиты могли воздавать друг другу почести. Живя на Западном побережье, я мог участвовать в этих церемониях лишь раз или два. В саду, в ярком свете майского полдня, пропустив не одну рюмку, я в последний раз беседовал с Дуайтом Макдоналдом^[30], который вскоре после этого умер. Старого бабника заинтриговала моя спутница, одетая в прекрасное платье и выглядевшая тоже прекрасно.

В Академии состоят не только почтенные старцы — в списке ее членов, несомненно, есть имена, которые войдут в историю. Однако при избрании решающую роль играет известность, определяемая сплетнями и комеражами нью-йоркского истеблишмента, а значит, непреходящая ценность и минутная слава неразлучны. Это видно по списку иностранных почетных членов академии. Из наших восточных «септентрионов»^[31] в него попали Белла Ахмадулина, Андрей Вознесенский, Вацлав Гавел, Милан Кундера, Александр Солженицын, Збигнев Херберт и Евгений Евтушенко. После избрания последнего Иосиф Бродский в знак протеста покинул академию.

Алик, Протасевич

Алик, Протасевич. Это было мое первое знакомство с жестокостью Бога, открытие, что Высшая Сила может печься о многом, но не о принципе сочувствия в нашем понимании. Александр, или Алик, русский, был моим школьным товарищем. Русских, оставшихся со времен царизма, в Вильно было мало. Впоследствии его сестра училась со мной на юридическом факультете. О том, чтобы считать Алика чужим из-за его национальности, в классе не могло быть и речи. Он участвовал во всех наших затеях, в том числе и в походах. Помню одну такую пешую прогулку в Троки^[32]. Когда мы уставали, он говорил, что нужно сделать привал, и мы приваливались отдохнуть в придорожной канаве. Вот почему в моем стихотворении говорится:

Алик заболел (а было ему тогда лет пятнадцать) и уже не вернулся в школу. Его парализовало — вероятно, это был полиомиелит, хотя в те времена эту болезнь так еще не называли. Я любил его и навещал. Годы инвалидности. Постепенно он научился делать несколько дрожащих шагов на костылях. Впоследствии я познакомился с разными людьми, которые усилием воли научились жить нормально, несмотря на увечье. Однако Алик — полнокровный, крепкого телосложения — переносил свое бессилие тяжело, находился на дне депрессии, и в комнате его почти звучал вопрос: «Почему я?»

Алкоголь

«Итак, после вечери пили мы у пана Рудомино lutissime^[35], и после каждой здравицы, выпитой залпом до дна, играли валторны, а девки весело подпевали хором:

Это прошлое тяготеет надо мной. Моя нация искалечена веками пьянства. Сам я начал пить не слишком рано: впервые напился на выпускном вечере в ресторане «Затишье», но в студенческие годы не принадлежал ни к какому «конвенту» и не носил фуражку студенческой корпорации, а в нашем Клубе бродяг не пили даже пива. Хотя, если появлялись какие-то деньги, мы (в основном с Драугасом^[36]) ходили в еврейские ресторанчики на узких улочках в районе Немецкой^[37] и пили там холодную водку, закусывая деликатесами еврейской кухни.

Настоящие попойки начались в Варшаве, во время оккупации — с Ежи Анджеевским^[38] и Янкой^[39]. У Ежи это пристрастие к спиртному постепенно переросло в алкоголизм и кончилось циррозом печени, от которого он и умер. Довольно жалкое торжество — дожить до моего возраста с чистой печенью, тем более что заслуга это не моя, а генов. Пил я много, но старательно отделял время работы от времени расслабления. Пил водку, во Франции — вино, в Америке — бурбон.

Хуже всего в алкоголе то, что он превращает человека в паяца. А трезвый внутренний взгляд за всем этим наблюдает и рисует потом перед нами картины, разрушающие наше доброе мнение о себе. Стыд, который мы тогда испытываем, может иметь педагогическое значение, напоминая, что все наши достижения подрывает сидящая в нас глупость, и нечего задирать нос. Стыд, а зачастую и запоздалый страх — например, когда вспоминаешь, как спьяну понапрасну провоцировал немцев.

Отвращение к пьяницам за их разнузданность совершенно оправданно. В литературной среде у меня перед глазами был пример Броневского^[40] и Хласко^[41], а Оскар Милош^[42] рассказывал о хулиганских выходках Есенина в Париже. Этих примеров вполне хватило бы, чтобы стать трезвенником, но, к сожалению, слишком много поколений моих предков пило, чтобы и мне не хотелось порой заглянуть в рюмку. Я не могу представить себе пьяного Гомбровича. Он не позволил бы себе появиться на людях без своих доспехов.

А может быть (это только гипотеза), в глубине души мужчины-поляки до такой степени не любят себя, что запоминают свое поведение в пьяном виде?

Алхимия

На протяжении жизни мне довелось наблюдать, как менялось отношение общества к этому слову. Сначала всем было ясно, что алхимия — всего лишь донаучная химия, то есть дисциплина тех времен, когда граница между магией и наукой была еще размытой. Затем ученые, занимавшиеся XVII веком — столетием алхимии — и задававшиеся вопросом, что, собственно, означала надежда найти философский камень и получить золото, открыли духовный аспект алхимических опытов и их связь с герметической традицией. После этого началась эпоха уважения к символам и архетипам, чему немало способствовали Карл Юнг, а вероятно, и Мирча Элиаде, и многие другие. Во всяком случае, лаборатория алхимика перестала быть только лишь местом, где стоят диковинные реторты, перегонные кубы и мехи, поддерживающие огонь, ибо там совершалась трансмутация (излюбленное слово, означающее превращение одного элемента в другой) высшего порядка. Иными словами, понятие духовной алхимии, известное в кругах герметистов XVII века, обрело былую ценность.

Мое жизненное приключение можно описать так. Неоперившийся, плохо образованный провинциал, я получил незаслуженное право войти в лабораторию алхимика^[43] и много лет сидел там в уголке, наблюдая и думая. А когда вышел оттуда в большой мир, выяснилось, что многому научился.

Альхимович, Чеслав

Мы учились в одном классе Виленской гимназии Сигизмунда Августа — кажется, все восемь лет. В один прекрасный момент я его возненавидел. Причиной моих школьных ненавистей (например, к братьям-близнецам Кампф), видимо, было нечто вроде зависти. Скажем, длинноногий, смуглый, хорошо игравший в баскетбол Альхимович мог раздражать пухлого меня. Так или иначе, дело дошло до кулачного поединка в кругу обменивавшихся замечаниями болельщиков. Мы вместе сдавали выпускные экзамены, потом я потерял его из виду. Кажется, он учился в ГТШ, варшавской Главной торговой школе, а потом работал в банке в Вильно. АК^[44] и тюрьмы в России, после возвращения — чиновник в Варшаве, один из сигизмундовцев, подписавшихся в годовщину выпускного на открытках, отправленных нам, калифорнийским товарищам — Стасю Ковнацкому^[45] и мне. Альхимович давно умер, да и Стася уже нет в живых.

Амальрик, Андрей

Пожалуй, самым непостижимым событием двадцатого века стал распад государства, которое само себя именовало СССР, а во внешнем мире называлось the Soviet Union, или L’Union Soviétique. Астрономические суммы, тратившиеся на самую многочисленную в мире политическую полицию, позволили ей стать силой, в чьем распоряжении были миллионы доносчиков и сеть лагерей рабского труда на просторах Евразии. Щедро финансировалась пропагандистская и шпионская деятельность за границей, благодаря чему иностранцы не знали правды о системе. Казалось, дорогостоящая машина террора и его маскировка гуманными лозунгами гарантируют незыблемость империи. Ее победы на полях сражений Второй мировой войны и участие в разделе Европы свидетельствовали о внутренней стабильности и порождали у населения вновь захваченных стран фаталистические настроения. Правда, с течением времени на монолите начали появляться трещины, однако оптимисты, замечавшие признаки разложения, навлекали на себя обвинение в том, что принимают желаемое за действительное.

Я принадлежал к числу умеренных оптимистов, то есть ожидал перемен. Во всяком случае, продолжительное господство Москвы над нашими странами казалось мне маловероятным. Перемены должны были произойти, но не при моей жизни. Кажется, Ежи Гедройц^[46], ссылавшийся на конец британской и французской империй, был гораздо более уверен в крахе СССР, но и он не называл никаких дат. Я знал только двух людей, утверждавших, что империя распадется, причем не в отдаленном будущем, а сейчас — через десять, самое большее пятнадцать лет.

Одним из них был Андрей Амальрик^[47], сын историка, родившийся в Москве в 1932 году. Он был русским, гражданином Советского Союза, но осознавал французское происхождение семьи и любил ссылаться на свою, в сущности, вестготскую фамилию, которую носили два короля — участника Крестовых походов XII века, а также папский легат, прославившийся тем, что после взятия альбигойского города Безье крикнул: «Убивайте всех, Господь узнает своих». Другой средневековый Амальрик — Бенский — был еретиком и мучеником за свою веру^[48]. Предок русского Амальрика прибыл в Россию из Авиньона в XIX веке. Андрей интересовался прошлым и писал диплом о Киевской Руси. Однако когда от него потребовали внести в работу изменения в духе официальной теории, утверждавшей, что первыми князьями были не скандинавы, а славяне, он отказался и остался без диплома. Амальрик вел собственный образ жизни, зарабатывая чем придется, лишь бы сохранить внутреннюю свободу. С государством он не боролся, но и не признавал его. Газет не читал из-за их лживости, а все написанное им было неподцензурно — например, пять сатирических пьес в духе театра абсурда. Его тактика сознательной отстраненности напоминала тактику Иосифа Бродского. Таким же, как у Бродского, было и обвинение, предъявленное ему после ареста в 1965 году: тунеядство (речь шла о помощи знакомым художникам в отправке за границу их картин). Приговор: два с половиной года ссылки в сибирский колхоз. Андрей написал об этом книгу «Нежеланное путешествие в Сибирь» и передал рукопись за границу. Книга увидела свет в 1970 году в Нью-Йорке. Я прочел ее, и содержащиеся в ней меткие наблюдения о повседневной жизни русской деревни позволили мне лучше понять труд «Просуществует ли Советский Союз до 1984 года?». Руководствуясь своей тактикой борьбы за свободу в рамках закона, Андрей печатался открыто, под своим именем, с указанием адреса. Книжка (по сути дела эссе) вышла в 1969 году в Амстердаме, а затем издавалась в переводах на разные языки — в том числе и на польский, в парижской «Культуре».

В 1966 году Амальрику разрешили вернуться из ссылки, однако в 1970-м его вновь арестовали и приговорили к трем годам лагерей строгого режима. Наказание он отбывал на Колыме и выжил, но тогда ему добавили еще три года. Благодаря международному протесту, организованному Сахаровым, лагерь был заменен ссылкой, откуда Андрей вернулся в 1975 году, а в 1976-м уехал на Запад. Там его поочередно принимали Утрехтский и Гарвардский университеты, а затем Фонд Гувера в Калифорнии.

Предсказание Амальрика сбылось. Он ошибся всего на несколько лет. И разумеется, сегодня мы воспринимаем это предсказание совершенно иначе, чем тогда, когда автора можно было обвинять в безответственных бреднях. Ввиду его исключительности на фоне современников Амальрика сравнивали с Петром Чаадаевым, которого Николай I велел объявить сумасшедшим. Однако, как выяснилось, суждения Амальрика были вполне трезвыми, хотя и резкими.

Будучи историком, он писал о зарождении Киевской Руси, в эссе же, по его собственным словам, описал конец возникшей на ее месте империи. Вопреки советологам, занимавшимся в первую очередь импортированным с Запада марксизмом, он утверждал, что благодаря марксизму империя просто продержалось немного дольше, подобно Риму, который, приняв христианство, продлил свое существование на несколько столетий. Он не доказывал этот тезис, но, следуя ему, направлял острие критики против некоторых особенностей своей страны, в чем у него было немало предшественников, начиная с Чаадаева. Амальрик сравнивал государство царей и их преемников с кислым тестом, которое по инерции пучится и расползается. Залог скорого краха и утраты территориальных приобретений (Германия объединится, восточноевропейские страны обретут независимость) он видел в инертности умов «среднего класса», то есть бюрократии, уже неспособной принимать разумные и смелые решения. И предрекал, что многие из этих решений будут приняты лишь из страха потерять власть. Вообще, читая Амальрика, мы легко узнаем причины краха, о которых ведутся бесконечные споры, но уже задним числом, в то время как он выявил их раньше. Одна из этих причин — ментальность народа, которому чужды понятия достоинства и прав человека, который свободу отождествляет с анархией, справедливость видит в том, чтобы ближнему было так же плохо, как ему, а если кому-то живется лучше, то это несправедливо. Ко всему этому следует прибавить контраст между научным прогрессом и вековыми навыками. «Советские ракеты достигли Венеры — а картошку в деревне, где я живу, убирают руками. Это не должно казаться комичным сопоставлением, это разрыв, который может разверзнуться в пропасть. Дело не столько в том, как убирать картошку, но в том, что уровень мышления большинства людей не поднимается выше этого „ручного“ уровня».

Амальрик достоин восхищения как человек, свободный вопреки обстоятельствам, но я вовсе не пытаюсь сделать из него пророка. Он предсказывал войну России с Китаем, усматривая в ней одну из причин катастрофы (вместо нее была война в Афганистане). Предрекал он и апокалиптический конец, взрыв накопившихся в обществе кровожадных инстинктов, что не подтвердилось. Мне кажется, что за его попытками рационализировать свои предчувствия стоял опыт сибирскогоколхоза и ощущение безысходности жизни, которая была настолько нищенской и жестокой, что требовала исторического возмездия. Тем не менее перечисленные Амальриком причины кажутся мне недостаточными, и событие предстает перед нами во всей его невероятности.

С Андреем я познакомился в Пало-Альто в Калифорнии — с ним и его красавицей-женой Гюзелью, художницей, на которой он женился в Сибири. От Гюзели, татарки, я узнал, что родом она из Москвы, а отец ее был дворником — там это татарская профессия: «Когда-то мы правили Русью, а теперь они взяли реванш и сделали нас дворниками».

В Сибири и после освобождения Гюзель разделяла судьбу Андрея, поэтому ее не приняли в Союз художников, а значит, у нее не могло быть выставок. В Америке я не видел ее картин и не знаю, какой она была художницей. Она очаровала меня своей красотой и обаянием.

Амальрик не дожил до исполнения своих предсказаний. В 1980 году он погиб в автокатастрофе по дороге на какой-то конгресс в Испании. Я всегда пытался представить себе, что делала Гюзель, потеряв его, как она жила.

Вторым человеком, утверждавшим, что Советский Союз вскоре распадется, был литовский политолог Александрас Штромас, недавний эмигрант, профессор одного из американских университетов. Правда, наш общий друг Томас Венцлова тоже не предвещал этому государству долгого будущего с тех пор, как, отслужив в советской армии, узнал, какие там царят неразбериха и коррупция. Однако Штромас прямо заявлял, что оно продержится еще несколько лет, но никак не десятилетий.

Америка

Какое великолепие! Какая нищета! Какая человечность! Какое бесчеловечие! Какая взаимная доброжелательность! Какое одиночество! Какая преданность идеалам! Какое лицемерие! Какое торжество совести! Какое двуличие! Америка противоположностей может (хотя и не обязательно должна) открыться перед успешными иммигрантами. Не достигшие успеха будут видеть лишь ее жестокость. Мне повезло, однако я всегда старался помнить, что обязан этим счастливой звезде, а не себе, что совсем рядом находятся целые районы, населенные несчастливцами. Скажу даже больше: мысль об их тяжком труде и несбывшихся надеждах, а также о гигантской системе тюрем, в которых держат ненужных людей, настраивала меня скептически по отношению к декорациям, то есть к аккуратным домикам среди зелени предместий.

В школьные годы Америка являлась мне белым хлебом и чашкой какао в рамках продовольственной помощи Гувера и даже рубашками в голубую полоску, а вскоре после этого — фильмами с Мэри Пикфорд и Чаплином. И как бы я удивился, восхищаясь несколько позже актрисой Сильвией Сидни, если бы кто-нибудь сказал мне, что моя и ее фотографии будут соседствовать на страницах «American Biography»^[49]. Кино означало, что экспансия Америки уже началась, но то же самое означали и некоторые улицы — такие как Немецкая в Вильно или та улица в Дрогобыче, которую Бруно Шульц описал под названием улицы Крокодилов. Как я мог потом убедиться, на них были похожи бедные улицы в восточной части Манхэттена.

В этом столетии «зверь, выходящий из моря», поверг всех своих противников и соперников. Самым серьезным противником была советская Россия, ибо в столкновении с ней речь шла не только о военной силе, но и о модели человека. Попытка создать «нового человека» на основе утопических принципов была поистине титанической, и те, кто ex post недооценивают ее, видимо, не понимают, какова была ставка в этой игре. Победил «старый человек», и теперь при помощи СМИ он навязывает свой образ жизни всей планете. Оглядываясь назад, следует усматривать причины советского поражения в сфере культуры. Расходуя астрономические суммы на пропаганду, Россия так и не сумела никого убедить в превосходстве своей модели — даже в покоренных странах Европы, которые воспринимали эти попытки издевательски, видя в них неуклюжий маскарад варваров.

Противопоставляя демократическую Америку мрачному восточному тоталитаризму, «холодная война» лишала многих людей свободы суждений и даже ясности видения, коль скоро отсутствие энтузиазма к Америке могло восприниматься как крен в сторону коммунизма.

Двадцатый век перенес Америку в новую, неизвестную ей прежде реальность. В начале столетия художники и писатели бежали из страны, которая считалась тупой, материалистической, занятой только погоней за деньгами, в старые культурные центры Парижа и Лондона. В конце столетия художники и писатели из разных стран ездят в Америку как в страну невероятных возможностей. Уже не Париж, а Нью-Йорк становится мировой столицей живописи. В Америке у поэзии, сведенной в Западной Европе к чему-то вроде нумизматики, появились слушатели в университетских кампусах, кафедры, институты и премии. Я сознаю, что если бы остался во Франции, то не получил бы в 1978 году Нейштадтской, а затем и Нобелевской премии.

Сегодня уже трудно себе представить, насколько далека была Америка от Европы в начале века. Два континента разделял океан, а путешествие сопровождалось картинами кораблекрушений, печатавшимися весь девятнадцатый век в иллюстрированных журналах. Мое первое путешествие из Англии в Америку зимой 1945/1946 года продолжалось чуть ли не двенадцать дней. Маленькое суденышко усердно взбиралось на водяную гору, чтобы вновь оказаться во впадине и начать взбираться снова. Потом перелеты через Атлантику стали привычным делом, а раз я даже летел на французском «Конкорде»: к завтраку с вином как раз подали сыры, когда оказалось, что мы уже над Парижем.

Люди ездили в Америку, а вот возвращались редко. И все же это случалось. В деревеньке Пейксва, очень зажиточной и красивой, неподалеку от усадьбы, где я родился, бросался в глаза дом «американца». Затем случилось то, что в общих чертах дает представление о Литве, включенной в Советский Союз, то есть коллективизация. Деревня на краю большого леса помогала «лесным братьям». Всю семью «американца» уничтожили, дом сожгли, жителей деревни вывезли в сибирскую тайгу, а саму деревню сровняли с землей.

Вернулся из Америки и отец Янки, моей первой жены. До Первой мировой войны Людвик Длуский проработал несколько лет на металлургических заводах американского Восточного побережья. Я думал о нем, когда смотрел на ржавые скелеты заброшенных заводов вдоль реки Гудзон, к северу от Нью-Йорка. Вот на таких старомодных заводах пан Людвик и разделял судьбу обездоленных этой земли, работавших с утра до ночи без прав и привилегий, которых добились впоследствии профсоюзы. В Варшаве, куда он вернулся, ему приходилось нелегко, но труд был не таким изнурительным (он стал судебным рассыльным), и, по крайней мере, ему не было так одиноко.

Американская, виза

Почему, имея возможность остаться в Америке, ты уехал, вдобавок бросив семью? Янка любила Америку и хотела, чтобы я остался, но боялась, что я буду ее этим попрекать. Мой авантюризм в опасном 1950-м имел свои границы. Я знал: в случае чего эти типы из Варшавы не тронут мою семью. Действительно ли я мог остаться? Полония затравила бы меня. Ведь я был виновен в серьезном преступлении: не она, а я создал первую в Америке кафедру польской литературы, поставив во главе ее профессора Манфреда Кридля^[50], — но на деньги Варшавы, то есть большевистские. Может, я и выжил бы независимо от Полонии, но мне хотелось попробовать продержаться до лучших времен в парижском посольстве. Попытка не удалась, и я оказался во Франции без денег и работы.

Мы видим себя не так, как видят нас другие. И хоть ты зубами скрежещи — они видят как хотят, и баста. По-моему, Рышард Врага^[51] (Незбжицкий), писавший на меня доносы в американское посольство в Париже, был просто идиотом. Ему, бывшему начальнику польской разведки на Востоке, должно было хватить ума не подозревать во мне советского агента, и тем не менее он искренне в это верил. Для американской Полонии я был «поэтом Милошем, воспевшим берутовскую Польшу»^[52], и трудно было упрекать их в том, что они не слышали о «Трех зимах»^[53], «Пьоне», «Атенеуме» и т. д. и не знали о позиции Манфреда Кридля в польской полонистике. Уверенность, что надо сделать все возможное, чтобы не пустить в Америку вредоносную личность, находила отражение во всевозможных письмах и записках, которые успешно убивали мою надежду на визу.

Продолжавшиеся несколько лет старания Янки в State Department были заранее обречены на неудачу, и ее гнев, видимо, был совершенно непонятен чиновникам. А крикнула она вот что:

«Вы еще пожалеете, когда он получит Нобелевскую премию». В лучшем случае они сочли это восклицание доказательством, что она теряет трезвость суждений, когда речь заходит о муже.

Даже много позже, в 1960 году, когда, отказавшись от выезда в Америку и прожив долгое время во Франции, я получил визу по приглашению Калифорнийского университета, весть об этом многих огорчила. Данные об этом я обнаружил в переписке Анджея Бобковского^[54], автора «Набросков перышком» — как раз за 1960 год. К тому времени я уже был автором «Порабощенного разума»^[55], и эта книга, по мнению Бобковского, доказывала, что я буду рассказывать студентам бредни, ибо в ней я выдумал какие-то кетманы^[56] и тому подобные небылицы. Так писал Бобковский, человек, чьими «Набросками перышком» я восхищался, — но ведь он просто высказывал свое глубокое убеждение. Правда, он был убежден и в том, что избрание президентом Джона Кеннеди — несчастье для Америки. Потому что демократ. Когда я стал профессором, Зигмунт Герц^[57] процитировал мне в письме фразу одного выдающегося парижского деятеля: «Никогда в это не поверю».

Прошло больше двадцати лет, я сидел в Белом доме, куда меня пригласил президент Рейган, чтобы вручить награду за заслуги перед американской культурой. Рядом со мной известный архитектор Бэй — тот, что построил в Париже пирамиду Лувра, — и автор бестселлеров Джеймс Миченер. Моим соседом за столом был Фрэнк Синатра, личный друг Рейгана. Стоило ли мне рассказывать о своих перипетиях с визой, о том, что меня не хотели пустить? Казалось, это было так давно, словно в эпоху палеолита. Я мог лишь внутренне улыбаться, думая о невообразимых шутках судьбы.

Американская, поэзия

Все началось с поэтичности Америки, но не в стихах, а в прозе. Фенимор Купер в изложении для подростков, где весь цикл романов о Следопыте умещался в одной книге (благодаря чему выигрывал), Томас Майн Рид, Карл Май. Стихотворение «Колокола» Эдгара Аллана По в учебнике по стилистике как пример ономатопеи. Много позже я узнал, что американских поэтов ужасает это подражание звукам и что английский не любит таких ритмичных побрякушек. Однако По считается великим поэтом у французов и русских, для которых поэзия — прежде всего «волшебство звука». Я готов ему многое простить ради одного стихотворения «Улялюм» с поистине чарующей напевностью, хотя стихотворение это легче перевести на русский с его ямбическим ударением, чем на польский.

Если бы я был венгерским, чешским, сербским или хорватским поэтом, то испытывал бы приблизительно те же влияния и делал бы те же заимствования, ибо наши страны, стыдно сказать, занимаются подражательством. Их модернизм был французским, частично немецким. Незадолго до Первой мировой войны по всей Европе разнеслась весть о Уолте Уитмене, но лишь в одной стране у него нашлись фанатичные поклонники, и последствия этого были страшными. Молодые белградские революционеры читали его в политическом ключе — как певца демократии, толпы, en masse, врага монархов. Один из них, Гаврило Принцип, застрелил эрцгерцога Фердинанда, и таким образом на американского поэта легла ответственность за начало Первой мировой войны.

Уитмена в Польше немного переводили, несколько его стихотворений в переводе Альфреда Тома произвели на меня неизгладимое впечатление. Однако в целом до войны американская поэзия была неизвестна. В Варшаве начало моды на изучение английского пришлось на поздние тридцатые. Последним спектаклем, который я видел в Варшаве в 1939 году, был «Наш городок» Торнтона Уайлдера — поэтический театр, исконно американский. Позднее в Америке я подружился с Уайлдером.

Весной 1945 года я составлял в Кракове антологию английской и американской поэзии, собирая разрозненные переводы разных авторов. Само собой, я был прозападным снобом, как и вся польская интеллигенция, и моя левизна эту прозападность никак не меняла. К тому же у меня был трезвый расчет: если бы удалось издать эту антологию, она могла бы оказаться противоядием от советской серости. Но политика быстро становилась все менее либеральной, и антология так и не вышла.

Потом я переводил немало американских поэтов — тоже не без мысли о противоядии. После 1956 года^[58] все изменилось: западных поэтов уже можно было переводить, постепенно начали открывать и американскую поэзию, пока переводы не хлынули потоком. А значит, уже не было нужды делать то, что могли делать другие, тем более что я не считаю себя столь же искусным переводчиком, как Сташек Баранчак^[59].

Из всей американской поэзии самым близким мне навсегда останется Уолт Уитмен. Он соответствует критерию величия, о котором говорил Оскар Милош, требуя, чтобы стихи были как река, несущая плодородный ил и обломки деревьев, а не только крупицы золота. Поэтому читателя не должны отталкивать длинноты и повторения, целые каталоги вещей. Уитмен — противоположность «чистой поэзии». Но в то же время его стихи подобны полотнам великих мастеров, где, присмотревшись, можно найти множество потрясающих мелких деталей.

К современным мне американцам я относился с недоверием. Несомненно, идею «Поэтического трактата» я заимствовал из юношеской поэмы Карла Шапиро «Essay on Rhyme», однако при этом остался на удивление независимым из-за своей погруженности в польский язык и сознательно культивируемой «захолустности».

Удивительно место американской поэзии. Ведь она выросла из боли и протеста (не будем поддаваться иллюзии уитменовского демократизма), из бегства в Европу (Паунд, Элиот, Фрост), из анархизма битников, плюющих на молоха (Гинзберг)^[60]. Но молох поглотил все это и использовал на других континентах к своей вящей славе.

Ангельская сексуальность

Когда появляется Единственная? Беатриче не была ни женой, ни невестой Данте, а всего лишь молоденькой девушкой, которую он иногда видел издали. Однако в «Божественной комедии» она встречает его и ведет, после того как Вергилий покидает поэта в последнем круге чистилища. Этот средневековый идеал далекой и боготворимой женственности постоянно появляется и в поэзии трубадуров Лангедока. Возвеличивание женщины как той, кто посвящает в amore sacro, — в некотором роде отражение культа Марии.

Позднее христианская культура поддалась влиянию латинской языческой поэзии, а это не способствует возвышенной любви, хотя красота дам и воспевалась в бесчисленных стихах. А уж восемнадцатый век, Век разума, и вовсе отличался свободой сексуальных нравов, в чем первенствовала Италия, так что дневники Казановы, похоже, описывают не только его приключения.

Единственная, предназначенная судьбой женщина характерна для романтизма, и, вероятно, Вертер должен был застрелиться, не сумев добиться ее любви. Такая причина самоубийства была бы совершенно непонятна стоикам и эпикурейцам, а также придерживавшимся античной философии поэтам. Но люди конца восемнадцатого — начала девятнадцатого века, в том числе и польские романтики, читали совсем иные книги, из которых могли узнать кое-что о браке двух душ.

Например, труды Сведенборга, которыми питалось воображение Словацкого и Бальзака, когда они были детьми. Кстати, стоит отметить, что «Час раздумий»^[61] и два «сведенборгианских» романа Бальзака — «Серафита» и «Луи Ламбер» — написаны приблизительно в одно и то же время, в начале 30-х годов XIX века. Людвика Снядецкая^[62] была воображаемой любовью Словацкого, зато госпожа Ганская^[63] действительно заняла важное место в жизни крайне чувственного толстяка, а «Серафита» была написана не без мысли о преодолении католической щепетильности любовницы и заключении брака с хозяйкой Верховни^[64].

Ни одна теософская система не приписывает любви двух людей такого центрального значения, как конструкт воображения Сведенборга. Поскольку чувственный и духовный миры связаны у него нитями «соответствия», всё, что происходит на земле, получает продолжение и на небесах. Земная любовь не приобретает форму средневекового аскетизма или платоновской идеализации. Это любовь, осуществляемая в браке, — телесная, но строго моногамическая. Именно такая любовь есть предвестие небес, ибо все небесные ангелы были когда-то людьми и сохраняют силу и красоту времен своей молодости, а также пол, мужской или женский. Сохраняют они и чувственное влечение, отличаясь неизменно высокой сексуальной потенцией. Счастливые земные супружеские пары вновь встречаются и обретают молодость. Оставшиеся одинокими находят себе небесных партнеров.

Ангельская сексуальность у Сведенборга — это не лишение тела, не бегство в эфемерные миры, какие-то вечные мечты и грезы. Она физическая, земная в своей сверхъестественности и разительно отличается от порочной сексуальности лишь тем, что влечение направлено на одного человека. Полная гармония двух душ и тел — вот цель земных существ, а если им не удается ее достичь, — тогда небесных, которые вдобавок не знают усталости и никогда не наскучивают друг другу.

В «Серафите» Бальзак вводит мотив андрогинности, то есть такого соединения мужской и женской души, что вместе они составляют двуполое единство, — может быть, потому, что, согласно концепции Сведенборга, на небесах умы супругов полностью сливаются воедино, и пара именуется не двумя ангелами, а одним.

Похоже, ни «Серафита», ни письма, в которых Бальзак пытался приобщить пани Ганскую к сведенборгианству, не изменили ее взглядов, разве что содержащаяся в них критика христианских конфессий приправила ее католичество вольтерьянством.

Откуда я об этом знаю? Я не бальзаковед, однако знание французского позволяет мне обнаруживать комментарии и статьи, которых во Франции множество. За «Человеческой комедией» Бальзака кроется сложная философская конструкция, обычно недооценивавшаяся теми, кто видел в нем только реалиста. Несколько раз переписывавшийся роман «Луи Ламбер», главный герой которого — гениальный мыслитель, дает представление о двух переплетающихся направлениях: «научном» и мистическом. Во втором немаловажное место занимает Сведенборг — впрочем, известный Бальзаку, как и Словацкому, преимущественно из вторых рук.

Сведенборгианские образы множества небес и преисподних вдохновляли литераторов — наверное, прежде всего потому, что традиционный христианский образ ада и вечного наказания не согласовывался с понятием благого Бога. Легче представить себе естественное тяготение подобных к подобным, которые возносятся на небеса или падают в преисподнюю в силу этого взаимного влечения, а не осуждения. Поэты черпали из Сведенборга полными пригоршнями — например, когда, подобно Бодлеру, взяли у него идею соответствий между чувственным и духовным мирами, придав им значение символов.

Английский, язык

Первая мировая война положила конец господству французского, владение которым означало в Европе принадлежность к высшим кругам. Однако в межвоенное двадцатилетие он отчасти сохранил свои позиции, и лишь к концу 30-х люди начали учить английский. Я освоил азы английского по самоучителям и по достоинству оценил двуязычные книжечки с легкими рассказами — например, Киплинга. Впрочем, настоящее изучение этого языка началось во время войны, в Варшаве. Меня и Янку учил ее приятель из киногруппы «Старт» Тусь Тёплиц^[65], впоследствии мэтр Лодзинской киношколы. Он, как ни в чем не бывало, ходил по Варшаве, давая уроки и не позволяя себе думать, что, будучи евреем, рискует при этом жизнью. И под его влиянием мы тоже отгоняли от себя мысль, что ему грозит опасность. Правда, на крайний случай у него, кажется, были итальянские документы. Затем нашей учительницей была Мэри Скрижалина — англичанка, квакерша, которая приехала в Польшу с квакерской благотворительной миссией после Первой мировой и вышла замуж за русского эмигранта. У нее было двое детей: сын считал себя русским, дочь — англичанкой. Начало германо-советской войны обернулось для Мэри трагедией: ее сын ушел служить в каких-то русских войсках при немецкой армии, чтобы сражаться с большевиками, и с тех пор она не получила от него ни единой весточки. Мэри Скрижалина была доброй и славной. Вероятно, она погибла во время восстания.

Мои успехи в английском придали мне смелости, и я — по заказу Эдмунда Вертинского из тайного Театрального совета — решился перевести «Как вам это понравится» Шекспира. Правда, я все-таки заглядывал во французские и польские переводы. Лучше всего у меня получились песни — их исполнение радовало нас и наших друзей. На первую половину 1944 года пришелся мой перевод «Бесплодной земли» T. С. Элиота.

Живя в Америке, я столкнулся с проблематикой переводов во всем ее многообразии. Совершенно очевидно, что переводы в значительной степени формируют литературу и лексику многих стран. В Польше так было с латынью и французским. Неизбежное столкновение с технической цивилизацией и ее английскими терминами заставляет задуматься, что оставить как есть, а что полонизировать. Например, как перевести mass media^[66] — как «средства массовой информации»? Боюсь, что этот полонизированный вариант ввел в обиход именно я, переводя эссе для изданного парижской «Культурой» сборника «Массовая культура».

В Университете Беркли я вел семинар по переводу поэзии, используя то, чему научился в нашей виленской гимназии на уроках латыни Адольфа Рожека. Это был демократический метод коллективного перевода. Результатом совместной работы со студентами стала антология послевоенных польских поэтов, однако я предпочитал переводить других, а не себя — последнее гораздо труднее. Долгое время я был известен в одних кругах как автор «Порабощенного разума», в других — как переводчик поэтов, в первую очередь Збигнева Херберта. Как самостоятельный поэт я приобрел известность лишь в конце семидесятых.

Анка, Воронцова

Это была Варшава 1937–1938 годов, Варшава моего суженного сознания. Бассейн «Легии», домашние обеды у пани Даровской — кажется, где-то на Хожей (я закрываю глаза и вижу кусок тротуара, вход в парадную), моя квартира в Саской-Кемпе^[67], доставшаяся мне в наследство от Мицинских на время их пребывания во Франции. С Анкой меня познакомил Стась Ковнацкий, учившийся в политехнике вместе с ее братом. Значит, это было уже после возвращения Стася из Кембриджа? Видимо, да. Воронцовы были русскими с примесью азиатской крови — наверное, этим объяснялась немного ласточкина красота Анки и миндалевидный разрез ее глаз. Вопреки аристократической фамилии у них был продуктовый магазинчик где-то в Праге^[68], но детям они обеспечили образование. Кажется, Анка закончила юридический. Она предпочитала мужское общество, явно была из породы маркитанток и эротических сестер милосердия. Наша связь была недолгой. Духовно нас отделяли друг от друга тысячи миль, ибо она принадлежала к НРЛ^[69] и преклонялась перед Вождем, Болеславом Пясецким^[70]. Будучи уверена, что харизма Вождя должна подействовать на каждого, она настаивала до тех пор, пока я не согласился с ним встретиться. Белокурая бестия, спокойный, излучающий силу. Он не восхитил меня, зато впоследствии я смог понять некоторые его приключения — например, почему в тюрьме он произвел на Серова^[71] такое впечатление, что тот решил его отпустить.

Анонимки

«Не любят вас, пан Чеслав», — анонимный автор прибавил эту фразу к присланной им копии довольно пакостной статьи обо мне. И то правда, за исключением определенного узкого круга, меня никогда не любили. У меня нет причин чрезмерно верить в свою правоту. Мои враги, писавшие анонимки или нападавшие на меня из-за угла, были по-своему правы. Во-первых, мои многочисленные пороки мешали вознести меня на пьедестал — вопреки очевидной общественной потребности. Во-вторых, врожденная кровожадность моего характера порой выражалась в пренебрежительных отзывах о людях, что сейчас я считаю просто невежливым. В-третьих, с самого начала моей литературной карьеры люди, проигнорированные и отверженные мной, чье присутствие было для меня моральной проблемой, обвиняли меня в грубости. Подумайте, какое огромное число людей состязается в писательстве, живописи, ваянии. Чувство иерархии не позволяет нам хвалить результаты, которые, по нашему мнению, не заслуживают похвалы, но тяжело бывает думать, скажем, о поэте, который с гордостью прислал свою новую поэму, ожидая от меня одобрения. И я оказывался перед выбором: либо написать ему, что поэма плохая, либо не отвечать. Это вовсе не вымышленный пример: именно таким образом я обидел Александра Янту^[72], и это был конец нашей дружбы.

Антологии

Гомбрович издевался надо мной в Вансе: «Представляешь Ницше, составляющего антологию?» Однако я упорно продолжал составлять, в чем можно усмотреть рвение человека слишком неуверенного в себе или слишком гордого, чтобы возносить на пьедестал одного себя. Первой стала «Антология социальной поэзии» (со Збигневом Фолеевским^[73]), Вильно, 1933, следствие революционного бзика; второй — подпольная «Независимая песня», Варшава, 1942; третьей — неизданная антология английской и американской поэзии, Краков, 1945; четвертой — «Postwar Polish Poetry»^[74], Нью-Йорк, 1968; пятой — «Выписки из полезных книг», Краков, 1994; шестой — англоязычный вариант предыдущей под заглавием «А Book of Luminous Things», Нью-Йорк, 1996. Когда так бросаешь семена на ветер, всегда может что-нибудь прорасти.

Антологии можно считать отдельным литературным жанром — как сборники мыслей или цитат разного авторства. Во времена постоянно растущего разнообразия антологии помогают отдельным голосам пробиться сквозь общий гомон.

Анцевич, Францишек, или Анцявичюс Пранас

Родом из Жемайтии. Атеист, марксист, социалист, антикоммунист, интернационалист. Крупный, с конопляной гривой, в роговых очках. Просеминар доцента Эйник по теории права в 1929 или 1930 году. Из университета как раз ушел сторонник теории Петражицкого^[75] профессор Ланде, и Эйник осталась единственным преподавателем, придерживавшимся этой линии. На просеминар явился Пранас, взял слово, но лишь заикался и краснел, ибо почти не знал польского. Он приехал из Вены, из дома имени Маркса^[76], где его лелеяли австрийские марксисты. Начиная с 1926 года, когда он принял участие в социалистическом путче, путь в Каунас был ему заказан, и он вел жизнь эмигранта. Наша долгая дружба стала частью моего непровинциального воспитания.

Драугас окончил виленский юридический факультет и защитил диссертацию, после чего ходил на советологический семинар Института изучения Восточной Европы. Там он подружился с Теодором Буйницким, в то время секретарем института, а также с приезжавшим на лекции Станиславом Бачинским^[77], отцом будущего поэта Кшиштофа^[78]. Когда в конце тридцатых воевода Боцянский начал проводить свою антилитовскую и антибелорусскую политику, Бачинский предложил Пранасу переехать в Варшаву и выхлопотал ему место — кажется, библиотекаря. 1939 год, война. Пранас возвращается в Вильно, а затем уезжает в Германию в качестве корреспондента газет нейтральной Литвы. Там он узнает о советской оккупации Вильно. Мы встретились осенью 1940 года в Варшаве, куда он приехал из Берлина, чтобы вывезти из квартиры вещи. Пранас уговаривал меня навестить его в Берлине. На вопрос, как это сделать, он ответил: «Сущий пустяк. Хоть наше консульство и закрыто, в нем есть все печати. Я пришлю тебе sauf-conduit»^[79]. Я спросил своего руководителя из социалистической «Свободы» Збигнева Мицнера^[80], брать ли мне такой документ. Он ответил: «Бери. Кто-то должен поехать в Берлин и отвезти туда микрофильмы». Так я стал обладателем литовского пропуска, который, возможно, защищал при облавах — правда, не наверняка, поскольку не был зарегистрирован у немцев. Тем временем явка социалистов при шведском посольстве в Берлине провалилась.

После захвата Литвы немцами Пранас вернулся и стал адвокатом в Шяуляе. Затем — exodus с женой и детьми через пылающую Пруссию на Запад. Через несколько лет — эмиграция в Канаду, где оба, хотя и были докторами наук, работали на фабрике. Пранас, которого ценили и любили как профсоюзного деятеля, баллотировался в парламент, но безуспешно. У себя дома он устроил большую политическую и политологическую библиотеку.

Я гадал бы о причинах его самоубийства, если бы со времен, когда мы оба жили в виленском общежитии, не помнил его долгих депрессий — таких тяжелых, что он падал с ног как при физическом недуге. По-медвежьи сильный, он всю жизнь страдал от периодически возвращавшейся душевной болезни.

Аоста

Да будут благословенны монархи за свою любовь к охоте. Долину Аосты на южных склонах Альп они объявили королевскими охотничьими угодьями, запретили вырубать там леса и убивать зверей. Благодаря этому сегодня долина Аосты — национальный парк, где сохранились редкие виды животных — например, горные козлы. Когда в пятидесятые годы мы жили во Франции, у нас не было возможности посмотреть Аосту: мы были слишком бедны, чтобы купить машину. Нас отвез туда Мак Гудман^[81] на своем бешеном авто. Дорога была довольно трудной, с виражами на крутых склонах, зато потом — очаровательная горная деревушка и сочная зелень на альпийских лугах с множеством прозрачных потоков и ручейков, исчезающих в траве.

Арката

Городок в северной Калифорнии, на берегу Тихого океана, недалеко от границы со штатом Орегон. Вечно серое небо — из-за тумана. Я был там несколько раз и ни разу не видел солнца. Жить там? Разве что в наказание. Однако люди живут в Аркате — приходится. В основном они работают лесорубами в до сих пор сохранившихся секвойных лесах, хотя им постоянно грозят периоды безработицы. И разумеется, они ненавидят экологов, которые хотят лишить их заработка. Наперекор сентиментальным любителям леса они охотно повторяли вслед за губернатором Калифорнии, а впоследствии президентом Рейганом его знаменитое изречение: «Кто видел одну секвойю, тот видел их все».

Секвойные леса чрезвычайно угрюмы. Растут они в зоне постоянных туманов, ибо все время требуют влаги. Стоят эти огромные колонны, многим из которых по нескольку тысяч лет, между ними полосы тумана, а внизу полная тьма и отсутствие какого бы то ни было подлеска. Если такой гигант падает, из его ствола тут же вырастают побеги и начинают пробиваться наверх. Из одного такого дерева можно получить множество превосходных стройматериалов — отсюда войны лесозаготовительных компаний с экологами.

Арон, Пирмас

Вымышленный персонаж, созданный в шутку Теодором Буйницким и мной. Буйницкий держал в памяти Козьму Пруткова — поэта, придуманного несколькими русскими литераторами. «Пирмас» по-литовски значит первый, то есть имя означало: Арон Первый. Арон Пирмас публиковал стихи в «Жагарах»^[82]. Стихотворение «Мое путешествие по Чехии» я узнал — оно было написано мной, хотя и включено в сборник стихов Буйницкого. В этом стихотворении Пирмас называет себя «амальгамой еврея и литовца». Другие тоже писали под этой фамилией. Потом (когда же это произошло?) Пирмас сменил имя, став Ариэлем, и, кажется, несколько человек публиковали под этим псевдонимом свои произведения в «Курьере виленском».

Арсенальская, 6

Дом в Вильно возле самого кафедрального собора, напротив так называемого Телятника^[83]. В этом доме квартира моих родственников, Пшемыслава и Целины Павликовских, — место, где я часто останавливался и откуда летом 1940 года отправился через зеленую границу в Варшаву, покинув Вильно более чем на пятьдесят лет.

Арский, Стефан

В довоенной Варшаве я знал его как Сальмана. Знаком я был и с его женой Магдой, дочерью баснописца Бенедикта Герца. Левое крыло социализма. Во время войны они, Владислав Малиновский с женой и Збигнев Мицнер оказались в литовском Вильнюсе. Поскольку до войны их группа была связана с Оскаром Ланге, ставшим к тому времени американским профессором экономики, с его помощью они пытались уехать. В конце концов им это удалось благодаря социалистическим знакомствам Ланге^[84] в Швеции. С какими-то шведскими проездными документами и советскими транзитными визами они проехали через весь Советский Союз и в Японии сели на пароход, плывший в еще нейтральные Соединенные Штаты. Стало быть, транзитом через СССР ездили не только с японскими визами консула Сугихары^[85]. После войны Сальманы вернулись в ПНР, где Стефан начал писать под фамилией Арский. А вот Мицнер приблизительно в то же время, что и я, подался через зеленую границу в Варшаву и действовал там в социалистической организации «Свобода».

Аскенази, Янина

Была единственной дочерью знаменитого историка профессора Аскенази. В сочинениях Ежи Стемповского^[86] можно прочесть о его беседе с профессором около 1930 года. Беседа эта ужасает. Аскенази ясно осознавал неотвратимо приближавшуюся с двух сторон гибель польского государства. К счастью для себя, он умер до войны.

Его дочь была этаким тепличным цветком узких интеллектуальных кругов. Совершенно беззащитная. Довольно крупная, некрасивая, темноволосая, робкая, с расстроенной психикой и немалой долей шизофрении, читательница поэзии и философии. Во времена немецкой оккупации она была членом нашей «Свободы». Эта организация Збигнева Мицнера (из которой его в конце концов вытеснил Вацлав Загурский^[87]) объединяла журналистов, писателей и актеров, в том числе и многих евреев, не живших в гетто. Панна Аскенази кружила по городу с сумкой, полной подпольного самиздата, и заходила к нам — туда, где кончалась тогдашняя аллея Независимости. Казалось, она не вполне осознает происходящее вокруг. По ее словам, ей случалось терять ощущение времени и пространства. Однажды она ездила кругами на трамвае, проезжая весь маршрут туда и обратно, пока не обратила на себя внимание синей полиции^[88]. Ее арестовали, но она сумела избавиться от содержимого сумки в туалете, и как-то ее освободили. Кто знает, быть может, она призналась, что ее отец — знаменитый профессор, или же полицейским не хотелось заниматься помешанной. Кажется, в оккупированной Варшаве она была одинока. По-моему, о ней никто не заботился. Как она погибла, мне неизвестно.

И еще один профессор-пессимист приходит мне в голову: Мариан Здеховский, который незадолго до начала войны выпустил книгу «Перед лицом конца» и, к счастью для себя, подобно Аскенази, не дождался исполнения своих предсказаний. Но мысль о его совершенно беспомощном сыне для меня столь же мучительна, как мысль о панне Аскенази. Во время депортаций из Вильно в июне 1941 года он попал в облаву и поехал в лагерь, где такие, как он, умирали в числе первых.

Эта воронка, этот колодец, эта бездна страданий невинных существ — а сколько среди них было психически больных или на грани психической болезни, с ощущением ужаса, многократно усиленным болезнью. И эта мысль возвращается вновь и вновь.

Атила

Это был тринадцатилетний венгр, сражавшийся в рядах повстанцев в 1956 году, а после поражения восстания бежавший в Австрию. Мак и Шеба Гудманы, жившие тогда в Париже, по доброте своей позаботились о нем, привезли в Америку и послали учиться. Атила остается для меня трудной моральной проблемой. Когда началась американская интервенция во Вьетнаме, он, разумеется, поехал туда добровольцем — ему было очевидно, что коммунистов надо бить, где бы они ни находились. Поскольку Атила знал нас как друзей Гудманов, он заехал к нам в Беркли по дороге на Дальний Восток. В Беркли люди были настроены против армии. Но, независимо от этого, что мог я сказать ему, искавшему моральной поддержки? Ведь, живя во Франции, я видел поражение французов во Вьетнаме — почему американским генералам казалось, что они победят? Как объяснить Атиле, что вьетнамцы ведут отечественную войну против чужеземцев, а в такой войне чужеземцы победить не могут? Что мне было делать: заражать его пессимизмом? Ослаблять, когда он уже принял решение? Я чувствовал себя отвратительно. Единственное, что я мог сделать, это бормотать, что американское общественное мнение неоднородно, а вопрос борьбы между двумя блоками не так прост, как ему кажется. Бедный храбрый прямодушный Атила! Однако на этой войне он не погиб. Он служил в авиации и вернулся высококвалифицированным техником-электронщиком.

Ахрем-Ахремович, Грациан

Не более чем тень, но я узнал бы его. Студент факультета изящных искусств Виленского университета имени Стефана Батория, возможно, уже ассистент. Специальность: графическое оформление книг. Кроме того, он писал. Немного приземистый, атлетического сложения. Студенческая фуражка — мягкая конфедератка с едва заметными углами пепельного цвета, а на ней герб университета — волчьи клыки.

Anus mundi — задний проход мира

Так в 1942 году назвал Польшу один немец. Я пережил в ней годы войны, а затем много лет пытался понять, что́ значит носить в себе такой опыт. Как известно, философ Адорно сказал, что писать лирику после Освенцима — дикость, а философ Эммануэль Левинас принял 1941 год за дату, когда «Бог нас покинул». Между тем в самом центре всего, что творилось в anus mundi, я написал безмятежные стихи — «Мир» и несколько других. Написал отнюдь не по неведению. Заслуживаю я осуждения или нет? Можно было бы с одинаковым успехом сочинить как обвинительный акт, так и защитную речь.

Ужас — вот правда мира живых существ, цивилизация же пытается скрыть эту правду. Литература и искусство смягчают и приукрашивают, а если бы они показывали действительность голой, такой, какую подозревает каждый человек, хоть и противится этому, никто бы этого не вынес. Западную Европу можно упрекнуть в двуличности цивилизации. Во времена промышленной революции она приносила человеческие жертвы Ваалу прогресса, потом устроила окопную войну. Когда-то давно я читал машинописную копию дневника рядового немецкой пехоты Ульриха, сражавшегося под Верденом. Эти люди были в западне без выхода, подобно узникам Освенцима, но над их страданиями и смертью сомкнулись воды забвения. Обычаи цивилизации отличаются некоторым постоянством, поэтому в оккупированной Западной Европе немцы явно смущались и не выдавали своих целей, в то время как в Польше действовали совершенно открыто.

По-человечески вполне понятно потрясение неприкрытыми злодеяниями и крик: «Это невозможно!» — при виде того, что оказалось возможным. Однако те, кто утверждает, что Бог «покинул нас в 1941 году», показывают себя воспитанниками смягчающей цивилизации. А как же история человечества, тысячелетия взаимного уничтожения? Не говоря уже о естественных катастрофах — хотя бы о чуме, которая опустошила Европу в четырнадцатом веке. Не говоря уже о тех аспектах человеческой жизни, которые не нуждаются в публичной арене, чтобы стало ясно, что и они подчиняются закону земли.

Жизнь не любит смерти. Тело, пока может, противопоставляет ей биение сердца и теплоту циркулирующей крови. Безмятежные стихи, написанные посреди кошмара, — это выбор в пользу жизни, это бунт тела против умерщвления. Это carmina, то есть заклинания, произносимые, чтобы ужас на мгновение отступил и явилась гармония — цивилизации или детской комнаты, что, впрочем, одно и то же. Они утешают, давая понять, что всё происходящее в anus mundi временно, а постоянна гармония, — хотя это вовсе не очевидно.

Б

Бакшта

Улица Бакшта, то есть Башня, была знаменита домом Рёмеров — за воротами, в глубине широкого двора, по обе стороны которого располагались крылья-конюшни. Во времена Мицкевича в этом доме проходили заседания масонской ложи. Протестанты Рёмеры слыли масонами и сохраняли эти традиции вплоть до писательницы межвоенного периода Хелены Рёмер-Охенковской^[89]. В детстве мне несколько раз доводилось ездить на повозке из Шетейнь^[90] в Вильно. Подробности некоторых поездок я хорошо помню, других — почти совсем. Одна из ранних (возможно, это было в 1914 году) закончилась въездом в ворота дома Рёмеров и размещением лошадей в конюшне. Я смутно припоминаю, как бегал по их дому.

В мои студенческие годы в начале узкой Бакшты располагалась устрашающая венерическая больница, в окнах которой сидели проститутки и осыпали прохожих бранью. А дальше, уже неподалеку от дома Рёмеров, было старое студенческое общежитие, получившее от своей столовой название «менса»^[91].

«Баллады И романсы»

Неизменное и необъяснимое обаяние Мицкевича. Случается, что обаяние можно кое-как понять. А здесь — не слишком изысканное содержание (за исключением «Тукая») и заимствованная форма. Ведь и другие писали баллады на подобные темы принятым тогда слогом. Я попытался рационализировать эту привлекательность. Мицкевич прошел школу классицизма, отличавшегося, в частности, способностью легко и остроумно изображать всевозможных духов (например, сильфиды в «Похищении локона» Александра Поупа). Баллады пишет классик, который вовсе не должен верить в призраков и привидения. Даже когда в «Романтике» Каруся утверждает, что видит умершего Яся, автор воспевает созидательную силу любви, а не веру в то, что Ясь появился на самом деле. Есть вмицкевичевских балладах игра с краем «как будто» на грани веры в существование невероятного, причем преобладает в этой игре нотка юмора. А когда автор забавляется, это очень помогает. Впрочем, отчасти это напоминает ситуацию с «Метаморфозами» Овидия. Верил ли Овидий в описываемые им мифологические превращения — например, девушки в соловья? Отчасти да, хотя сама тема вынуждала его отложить окончательный ответ. Все это замечательно, но провинциальный, захолустный Мицкевич склонен был воспринимать рассказы простолюдинов буквально и, как можно вычитать из «Дзядов», отличался суеверием. Впрочем, разве я сам (чья бы корова мычала) не верил в каждое слово истории об экономке свентобростского ксендза^[92] и в то, что ее загробные проделки удалось остановить, лишь раскопав могилу (до сих пор сохранившуюся на местном кладбище) и вбив в тело осиновый кол?

Рационализация не помогает. Очарование «Баллад» подобно действию магических заклинаний. Это carmina, а слово «carmen» изначально означало чары, заклинания прорицателя или, как сказали бы сегодня, шамана, хотя впоследствии глагол «carminare» начал означать сочинение стихов. Формула, в которой нуждаются обряд, пророчество, должна быть краткой, легко произносимой. Например, такой:

Или:

Или:

Или:

Конечно, для того, чтобы произносить carmina в какой-нибудь сакральной пещере или в современном книжном магазине, стоит пройти школу классицизма. Мицкевич ее прошел. Нынешним поэтам было бы полезно задуматься, как может помочь в этом расположение слогов в метрическом стихе.

Я всегда благодарен Мицкевичу, но при этом плохо понимаю его жизнь и не знаю, откуда у него поэтическая сила. Впрочем, чтобы быть благодарным, не обязательно понимать.

Бальзак, Оноре де

Читали мы его большей частью втроем — Янка, Анджеевский и я — в оккупированной немцами Варшаве. Это жестокий писатель — оно и хорошо, как раз под стать тому, что тогда творилось. Пусть упомянутые трое будут со мной на этих страницах как тогда, а не потом, когда наши судьбы разошлись. Бальзак начался вскоре после того, как на Дынасах^[94], где мы с Янкой жили, завершилось издание первого в оккупированном городе сборника стихов^[95] — моего, выпущенного под псевдонимом Ян Сыруть, то есть под фамилией моего прадеда. Ротатор и бумагу достал Антоний Богдзевич^[96], Янка сшивала, Ежи помогал. Сразу после этого — воодушевленное чтение Бальзака. Вопреки Конраду. То было время, когда Ежи редактировал литературный журнальчик для читательских кружков, а я был его главным соавтором. Его рассказы, которые там печатались, касались самых высоких «последних вопросов». У Янки был очень трезвый, ироничный ум, и конрадовская мелодика Ежи (Конрад в переводе Анели Загурской) ей не нравилась, о чем она открыто говорила ему на наших водочных посиделках «Под петухом». В прозе Бальзака нет никакой романтической мелодики, и Янку этот автор (в переводе Боя^[97]) убеждал.

Дорогие мои тени, я не могу пригласить вас побеседовать, потому что позади у нас вся — лишь мы знаем насколько — трагическая жизнь. Наша беседа превратилась бы в плач на три голоса.

Барокко

Их жизнь была тяжелой и монотонной. Они ходили за плугом, сеяли, жали, косили — и так с утра до ночи. Лишь в воскресенье, когда они шли в церковь, всё внезапно менялось. Из серости они попадали в царство белизны и золота — на капителях витых колонн, на рамах картин, на чаше посреди алтаря. Наверху, под куполом, эти золото и белизна сливались со светом и голубизной неба. Они смотрели, а их сердца несла ввысь органная музыка.

Главное в барокко — не дворцы и колокольни, а интерьеры храмов. Какое чудесное изобретение! Неудивительно, что иезуитское барокко распространилось на востоке Европы, вплоть до Полоцка и Витебска, и завоевало Центральную и Южную Америку. Волнистость вместо прямой линии, причудливые и пышные формы одежд на статуях, летающие пухлые ангелы — все это приглашало в мир золота, в изобилие золотого великолепия. Интерьер храма переносил верующих в иной мир, противостоящий повседневной жизни среди тягот и лишений.

Быть может, барокко возникло для того, чтобы соперничать с золотым ларцом, золотым ульем, как можно назвать интерьер многих православных церквей, где пение, запах кадила и слова литургии заменяют богословие и проповедь христианского учения? Об этом мне ничего не известно, кроме того, что когда в десятом веке нашей эры киевские ратники очутились в величайшем храме Византии, Софийском соборе, они уже не знали, где находятся — на земле или на небесах, — и, по легенде, это предопределило решение князя избрать для Руси христианскую веру. Во всяком случае, барочный католицизм успешно соперничал с православием и задержал наступление Реформации — может быть, потому, что предвестием неба не могли быть голые стены протестантской кирхи.

Бачинский, Кшиштоф

Когда в тридцатые годы я познакомился в Вильно с известным критиком Станиславом Бачинским, мне и в голову не приходило, что через какое-то время я сведу знакомство с его сыном и что этот сын станет прославленным поэтом. Станислав Бачинский приезжал из Варшавы читать лекции в Институте изучения Восточной Европы. Он был рослый, с прямой спиной и военной выправкой — это соответствовало тому, что говорили о его службе в уланском полку Легионов и о его боевых подвигах во время Силезского восстания^[98]. Политически его относили к левым пилсудчикам родом из ППС. Судя по его статьям, он был марксистом. Такой набор вызывал удивление — во всяком случае, я не встречал людей его склада.

Кшиштофа Бачинского я навещал во время немецкой оккупации в их (его и матери — отца уже не было в живых) варшавской квартире. Он дал мне стихи для антологии. Помню, как он принимал меня лежа, — его мучила астма. Его утонченность и бледность вызывали в памяти образ Марселя Пруста в обитой пробкой комнате. Среди молодых сверстников он не поддерживал ни группу «Искусство и народ»^[99], ни ее противника Тадеуша Боровского^[100] и издавал собственный журнальчик «Дрога»^[101]. Тогда я не отдавал себе отчета в эволюции, которую он успел пройти в школьные годы. Некоторое время он считал себя марксистом-троцкистом. В гимназии Батория с ним учился Константы Еленский, который описал драку, вызванную насмешками класса над Рысеком Быховским, евреем: «Из тридцати с лишним учеников только пятеро дрались на нашей стороне — в их числе Кшиштоф Бачинский». Кстати говоря, став в Англии летчиком, Быховский отправил жившему в Нью-Йорке отцу письмо о неисправимом антисемитизме поляков и своем решении не возвращаться в Польшу, если он уцелеет на войне. Вскоре после этого его самолет был сбит в небе над Кельном, и он погиб.

Превращение Бачинского из опекаемого матерью астматика в солдата — поразительный триумф воли: «…любовница моя зовется волей». Наверное, воле помогли и семейные традиции отца-легионера, сражавшегося в битве на реке Стоход^[102]. Об этом превращении писали критики, воздавая честь героическому поэту-бойцу. Однако другой конфликт, с которым должна была справиться его воля, критики обходят молчанием. Мать Бачинского, урожденная Зеленчик, была родом из известной полонизированной еврейской семьи. Ядвига Зеленчик, кажется, кузина Кшиштофа, учившаяся со мной в Вильно на юридическом, прославилась, выиграв конкурс красноречия. Стало быть, Кшиштоф был по матери евреем, а по некоторым сведениям (хотя здесь мне недостает подробностей), его отец тоже поменял фамилию. Так или иначе, он должен был прекрасно осознавать, что его место в гетто, и это ставило перед ним неразрешимую проблему солидарности. Вне всякого сомнения, осознавал он и то, что, несмотря на боевое содружество, в среде ровесников из Армии Крайовой скрыта та же пропорция, что и в школьной драке: пятеро против тридцати с лишним, а среди этих пятерых — только два-три не-еврея.

Наследник польской романтической поэзии (прежде всего Словацкого), он совершенно сознательно приносил себя в жертву родине, зная при этом, что родина его не хочет. Более того, он чувствовал, что народ, с которым его объединяют не только узы крови, но и история нескольких тысячелетий, — это еврейский народ в гетто. Некоторые стихи явно свидетельствуют об этом, хотя, учитывая экзистенциальные проблемы Бачинского, его поэзия могла бы обнажить их больше. Романтический тон ложился на полосы светлого самосознания как темный налет.

Бенд

Огромные сосны, голубое небо, бегущие с гор чистые ручьи, где-то высоко — снега Каскадного хребта. Такая картина всегда предстает передо мной, когда я думаю об этом городке среди лесов штата Орегон — собственно, на краю лесов, которые тянутся в сторону океана, в то время как на востоке простираются обширные сухие и местами пустынные земли.

Через Бенд всегда проезжаешь по дороге на север — в штат Вашингтон и в Скалистые горы Канады. Или в более близкие места — например, в индейскую резервацию близ Хот-Спрингс. Там действительно есть горячие источники. Белый человек, как всегда, оставил индейскому племени бесплодные холмы, где растут только мескитовые деревца. Однако случилось так, что доктор из близлежащего городка посоветовал индейцам, как можно использовать горячие источники на их территории. Они построили гостиницу, бассейны, посадили деревья — прекрасный оазис посреди пустыни, работа и доход для всего племени.

Для меня Бенд (и упомянутый индейский центр Канита) — это еще и мысль о счастливых минутах, которые мы не ценим, поскольку в глубине всегда таится какая-то тревога. А потом мы перебираем нанизанные на нитку хорошие и плохие мгновения, пытаясь отделить одни от других.

Бенцион, Ханна

Родом из Рейхберга^[103] (Либерца) в Чехии. Как-то раз на вопрос, знает ли она чешский, Ханна ответила: «Чешский? Прислуга говорила по-чешски». Училась она в Вене, в 1925 году защитила диссертацию о Томасе Манне. Войну вместе с мужем, переводчиком с немецкого, пережила на ферме в Дордони. Троцкистские связи (она лично знала Троцкого). Руководительница парижского бюро International Rescue Committee^[104]. Ко мне поначалу относилась с недоверием — говорят, я производил плохое впечатление. В дальнейшем воспылала к нам любовью и каждое воскресенье приезжала в Бри^[105], а затем и в Монжерон^[106]. Бесконечная трескотня на двух языках — ее английский был так же хорош, как французский. Она была послана нам Провидением: благодаря ей Буттингеры^[107] дали нам беспроцентную ссуду на покупку дома.

Беркли

Когда в 1948 году мне довелось побывать в Сан-Франциско, я еще не знал, что по другую сторону залива находится город, в котором мне суждено прожить дольше, чем где бы то ни было, и в этом отношении с ним не сможет сравниться даже Вильно моих школьных и студенческих лет. От посещения Сан-Франциско я был в восторге, но как от другой планеты — мне бы и в голову не пришло там поселиться. И все же, несмотря на тот первый приезд, в 1960 году, когда я согласился там преподавать, мои представления о Беркли оказались ложными. Я думал, что город лежит на берегу залива — какое там: бетон на свалках, суша, вырванная у моря ради выгоды, мокрые пустыри, рядом кварталы фабрик и складов, дальше район негритянского гетто и только выше — город белых. Я думал, пляжи и бассейны — какое там: ни крупинки песка, а вода слишком грязная и холодная — здесь берега Тихого океана омывает холодное течение. Вид из верхнего Беркли на залив, острова и городские небоскребы великолепный, но совершенно лунный — как экстракт американских пространств и отчужденности человека. Я попал туда, чтобы терпеть, а не любить. Одновременно мне пришли два предложения — из Беркли и Индианского университета в Блумингтоне. Если бы я выбрал Индиану, то, возможно, мне было бы легче обрести гармонию с тамошней природой. Тем не менее хотел я того или нет, пейзажи Калифорнии срослись у меня с пейзажами Литвы.

Бжозовский, Станислав

Никто не может поверить, когда я говорю, что свою фанатическую, прямо-таки ждановскую статью «Бульон из гвоздей»^[108] я написал не под влиянием коммунистической пропаганды, а после прочтения Бжозовского. В самом деле, в Бжозовском было столько всего, что он мог действовать на человека по-разному — в том числе и вновь обратить в польскость, как Юзя Чапского^[109]. Был в нем и «сон приговоренной к бездействию нагайки», как сказал Кароль Ижиковский^[110]. В то время, читая «Волшебную гору» Манна, я был на стороне фанатичного тоталитариста Нафты, и яростный Бжозовский был для меня как нельзя кстати.

Биографии

Разумеется, все биографии лгут — не исключая и моей, если читателю вздумается воссоздать ее на основе этой азбуки. Лгут, ибо их главы соединяются друг с другом, исходя из некоей заранее принятой концепции, в то время как на самом деле они соединялись совсем по-другому, хоть никто и не знает, как именно. Впрочем, точно так же лгут и автобиографии — ведь, чтобы понять все взаимосвязи, человек, пишущий о своей жизни, должен смотреть на нее глазами Бога.

Биографии — как раковины, из которых можно узнать очень немногое о живших в них моллюсках. Даже моя биография, дополненная литературным наследием, вызывает у меня ощущение, будто я оставляю после себя пустую скорлупу.

Ценность биографий лишь в том, что они позволяют хоть как-то воссоздать эпоху, на которую пришлась та или иная жизнь.

Биология

Самая демоническая из всех наук, подрывающая нашу веру в высшее предназначение человека. Эту науку должны были изобрести манихеи, считавшие, что мир создал злой демиург, однако появилась биология значительно позже. Занимается она, как подсказывает само название, жизнью, то есть в первую очередь питанием организмов, одни из которых поглощают другие. Природа состоит из пожирающих и пожираемых, natura devorans и natura devorata. Главная отправная точка здесь — борьба и выживание сильных и гибель слабых. Возведение на пьедестал силы — вот самая дьявольская примесь к биологическим открытиям, и не надо никакой философии, чтобы сделать из научных данных пессимистические выводы.

Выживание самых приспособленных называется естественным отбором и должно объяснять появление и гибель видов. Тем самым открывается бездна времени: прошлое земли, оцениваемое Библией менее чем в шесть тысяч лет, простирается назад на миллионы и миллионы лет существования живых организмов, которые рождаются и умирают без составляющего нашу гордость сознания. Впрочем, наш вид включен в эволюционную цепочку, и человеческое сознание отличается от ума самых родственных нам млекопитающих лишь степенью.

Дарвину, который в молодости изучал в Оксфорде богословие, не был чужд религиозный взгляд. Публикуя в 1859 году свое «Происхождение видов», он с сожалением отметил, что этот труд излагает богословие дьявола. Это могло означать лишь одно: он руководствовался своими наблюдениями, а они свидетельствовали о структуре жизни, которая его самого ужасала не меньше, чем выступавшую против его теории Церковь.

Дарвин разрушил стену между человеком и животным. Наделенный бессмертной душой человек необязательно возвышается над всякой живой тварью. В Книге Бытия Творец говорит: «Сотворим человека по образу Нашему, по подобию Нашему, и да владычествуют они над рыбами морскими, и над птицами небесными, и над скотом, и над всею землею, и над всеми гадами, пресмыкающимися по земле». Однако эта царская прерогатива подверглась сомнению после того, как стерлась граница между нами и другими видами живых существ, то есть неуловимым стал момент, когда в ходе эволюции из бессознательного родилось сознание. С тех пор вера в бессмертную душу стала своего рода злоупотреблением.

Ни одна наука не вторгается в наше мироощущение глубже, чем биология. Но всю полноту власти — пусть даже путем упрощения и вульгаризации — она обрела лишь в двадцатом веке. По словам Ежи Новосельского^[111], чью (православную) мысль не сдерживают присущие католикам навыки, именно в этом столетии немцы, народ философов, поставили перед собой непростую задачу: доказать на практике, что наш образ человеческого существа как животного, подчиняющегося силовым отношениям, должен иметь последствия. Они сделали это, создав Освенцим.

Бобты^[112]

Маленький городок на берегу Невяжи, недалеко от Лабунова (или Лабунавы) и Вендзяголы^[113]. Рядом усадьба Погинье, принадлежавшая Здиславу Юревичу и Марысе, моей тетке. Из Бобт в Ковно ездили на пароходике, и это было в высшей степени живописное путешествие. Невяжа там очень узкая и извилистая. Пароходик заполнял собой почти всю реку, и его непрестанные повороты среди прибрежных кустов по-прежнему очень живо встают в моей памяти. Несколько парней из команды перекликались на тамошнем смешном польском. Затем мы выходили в Неман и встречали на своем пути гораздо более крупные суда, плывшие в Юрборк^[114] и в море.

Бовуар, Симона де

Я ни разу с ней не встречался, но моя антипатия не ослабла даже теперь, после ее смерти, когда она быстро уносится в страну примечаний петитом к истории своей эпохи. Предположим, что такая антипатия к великосветской даме была неизбежна у человека из глухой провинции и что к этому примешивалась досада на мою робость простолюдина перед изощренной цивилизованностью. Замкнувшись в коконе своей французскости, эта особа не представляла, как ее может осудить кто-нибудь извне. Из трех подруг-тезок, учившихся в École Normale Supérieure (Бовуар, Симона Вейль и Симона Петремен^[115]), она была, по ее собственному мнению, самой эмансипированной, но по сути олицетворяла «скромное обаяние» французской буржуазии. Я не могу простить ей подлости, выразившейся в совместной с Сартром травле Камю. Ситуация как из моралите: честного, благородного, правдивого человека оплевывает во имя политкорректности пара так называемых интеллектуалов. Каким же нужно быть слепым доктринером, чтобы ради очернения Камю написать целый роман, «Les mandarins», перемешав взгляды философа со сплетнями о его личной жизни.

Главная выразительница точки зрения феминисток… Плохо же это о них свидетельствует. Я уважаю и даже почитаю тех, кто защищает женщин из сочувствия к их судьбе. Но у Бовуар всё сводилось к погоне за очередной интеллектуальной модой. Дурная баба.

Богдзевич, Антоний

Сначала в Вильно — студент, член Клуба бродяг, всегда элегантно одетый, первый speaker недавно созданной редакции Польского радио и радиорепортер. Он был сыном одного из университетских посыльных. Потом работа в кино, стипендия в Париже, опять сотрудник Польского радио — на этот раз в Варшаве, и режиссер радиопостановок, член киноклуба «Старт». Антоний все время появлялся в моей жизни. Во время оккупации, после того как нас выгнали из Дынасов, мы снимали комнату в его новехонькой квартире в недавно построенном доме на углу Кредитовой и Мазовецкой. Ресторан «Аррия» (или «У актрис») на Мазовецкой был нашей базой, потому что работавший там барменом Антоний всегда наливал что-нибудь мне, Анджеевскому и Янке. Там играли на двух роялях Лютославский и Пануфник. Кроме того, Антоний занимался подпольной кинодокументацией. После войны он стал одним из основателей «Польского фильма»^[116].

Богомилы

Манихейская секта в средневековой Болгарии. Оказалась там потому, что Византия, в чьих восточных азиатских провинциях распространялась еретическая религия пророка Мани, пыталась избавиться от ее последователей, изгоняя их на северные окраины. Пристанищем богомилов стали монастыри. Склонность русских сект считать материальный мир владением сатаны, если не его творением, могла быть частью болгарского наследия, как и церковнославянский язык. Из Болгарии богомилы отправляются на запад, основывая свои центры в Боснии и продвигаясь вдоль Адриатического побережья в северную Италию, а оттуда — в Прованс, где они расцветают под именем катаров или альбигойцев. Эти странствия я использовал в качестве предлога, чтобы в рамках лекций на факультете славянской литературы в Беркли прочитать курс истории манихейства, исходя из его якобы славянского происхождения. Разумеется, историки занимались катарами — ведь инквизиция, сыгравшая в истории Церкви столь важную роль, была создана в первую очередь для борьбы с ними, а преследование катаров стало серьезным вкладом в строительство людьми ада на земле.

Обратить внимание двадцатого века на альбигойцев и вообще манихеев как на религиозную проблему пыталась Симона Вейль. Не то чтобы религию манихеев можно было воскресить, но их решимость считать ветхозаветного Иегову низшим демиургом, ответственным за злой мир, находит сегодня отклик у многих людей. Этому способствовало стирание границы между животными и человеком, вытекающее из теории эволюции, — отсюда повышенная восприимчивость к страданиям всех живых существ, а не только человека. Бог, обустроивший этот мир, виновен во всеобщей боли. Сегодня все чаще отвергается миф о грехопадении, то есть о благом творении, искаженном грехом Адама. Напротив, считается, что человек действует под влиянием тех же влечений, что и животные, подчиняясь тому же закону борьбы.

Симона Вейль по-прежнему остается неоднозначной личностью. Осуждавшаяся евреями за мнимый антисемитизм (катарское отвержение Ветхого Завета), исповедовавшая жесткий детерминизм природы (и человека), она ценила христианство за сверхъестественность, а слова «да приидет Царствие Твое» интерпретировала как молитву о конце света.

Для катаров тварный мир был неизлечимо злым. Даже произведение потомства было злом, ибо продлевало существование мира. При всей своей тоске по небытию Симона Вейль восхищалась тварным миром за его (в частности, математическую) красоту, а ее мысль заставляет признать противоречие между похвалой бытию и бунтом — противоречие, без которого катары вполне обходились.

Бодлер, Шарль

Несчастливая жизнь, выдающийся ум, значимый поэт. Быть может, поэты с талантом такого масштаба жили и в других странах, но Бодлер был французом как раз в те времена, когда Париж считался культурной столицей мира. Именно Париж как символ большого города, Париж эпохи промышленно-технической революции, адский город — la cité infernalne — стал темой его поэзии и замечательных статей о живописи.

Взгляды Бодлера были очень любопытны с богословской точки зрения, ибо он жил на грани веры и неверия, чем отличался от своих атеистических последователей — Стефана Малларме и Поля Валери. Полностью погруженный в атмосферу римского католичества с сильным отпечатком манихейства и обостренной восприимчивостью к силе Ада — того, который мы переживаем в земной (то есть городской) юдоли, и загробного, — он способствовал созданию мифологических картин большого города не менее, чем Бальзак. В этом смысле Т. С. Элиот в «Бесплодной земле» и Джойс в «Улиссе» — его последователи.

В правилах стихосложения он был верен французской метрике. Когда-то Александр Ват^[117] показал мне его стихотворение и сонет шестнадцатого века, ничего не сказав об авторстве и эпохе. Отличить было трудно. Эта преемственность правил стихосложения объясняет авангардный переворот во Франции, обусловленный прежде всего желанием освободиться от тирании александрийского стиха. По крайней мере, так утверждал в беседе со мной Сен-Жон Перс, саркастически отзываясь о подражателях, которые пишут на других языках, не осознавая, чем руководствовались французы.

На польский Бодлер переводится плохо. Почему? Если бы кто-нибудь написал об этом монографию, ему пришлось бы слово за словом сверять польские переводы с оригиналами и делать выводы о непараллельности развития двух языков.

В 1936 году я долго бился над стихотворением Бодлера «Балкон» и считаю его одним из самых удачных своих переводов:

Меткость его эссе о живописи — «Салона 1846 года» и других — по-прежнему поражает. По-моему, самое важное из них — «Constantin Güys, peintre de la vie moderne». Этот «художник современной жизни» был, по сути дела, репортером, использовавшим вместо фотоаппарата альбом и карандаш. Когда-то в Варшаве (когда? перед войной) чтение этого трактата, изданного отдельной книжечкой, стало для меня переломным. Я осознал цивилизацию как искусственность, как притворство и театр — с женщиной в роли накрашенной жрицы эротики. Книжка мне так понравилась, что я перевел ее на польский. Но машинопись пропала в руинах моей варшавской квартиры. Впоследствии этот текст перевела Иоанна Гузе^[119].

Бокка-ди-Магра

Дословно устье реки Магры севернее Каррары. Лето — кажется, 1963 года. Мы сидим с Николой Кьяромонте^[120] на террасе единственного в этом городке ресторана, пьем вино и беседуем о театре. Приходят Мэри Маккарти^[121] и Семпрун, испанский писатель-эмигрант, живущий во Франции. Тони^[122] бегает с сыновьями Семпруна. Здесь же Мириам, жена Николы, девушка-англичанка, чьей фамилии я не помню, и моя жена Янка. Время от времени вся эта компания залезает в рыбацком порту в моторку и плывет в недоступный со стороны суши заливчик, обрамленный беломраморными скалами. Вода гладкая, зеленоватая и прозрачная, сквозь нее просвечивает белизна скал на дне. И наслаждение: плавать, валяться на мраморных плитах и снова плавать. Теперь я подумал: там у меня было чувство, что мне всегда должно быть так хорошо, как в эти минуты счастья в мраморном заливчике, и вместе с тем меня не покидала печаль, что это не так, ибо изнутри меня глодала хорошо знакомая тревога. Наверное, если бы я был романистом, все эти люди, включая меня самого, дали бы мне интересный материал. Но Бог с ними. И со мной.

Болбот, Ян

В младших классах школы мы делились на толпу малявок и немногочисленных великовозрастных верзил, отстающих в учебе, — ведь это было сразу после войны. Одним из них был Ян Болбот. Видимо, учеба ему не давалась: в старших классах я его не заметил. Много-много лет спустя я читал где-то о вооруженном сопротивлении отрядов Корпуса погранохраны советским войскам в 1939 году и о героическом поручике Яне Болботе, который тогда погиб.

Борейша, Ежи

Фамилия колоритная, но вымышленная. В жизни тоже стилизация под разудалого шляхтича, хотя это была всего лишь маска. Самый международный из польских коммунистов. Возможно, немного подражал Вилли Мюнценбергу, создавшему в веймарской Германии газетную империю, а после бегства от Гитлера в Париж — центр коммунистической пропаганды. Начиная с 1945 года Борейша, которому помогала худенькая светловолосая барышня, вдова нашего Генрика Дембинского^[123] (ее сестра была монахиней), создал из ничего свое книжно-газетное государство. «Чительник» и другие издательства, газеты, журналы — всё зависело от него: должности, прием книг в печать, гонорары. Я был из его стада, все мы были. Он изобрел движение в защиту мира — если не он сам, то, думаю, мысль родилась в его голове. Вроцлавский конгресс 1948 года, на который ему удалось привезти Пикассо, был его детищем и в то же время началом его конца, потому что русские были чем-то недовольны. Сразу после этого — загадочная автокатастрофа. Поскольку я читал о славе и падении Мюнценберга, не могу не сопоставить эти две карьеры. Во время войны в Испании Мюнценберг координировал международную антифашистскую акцию, но навлек на себя гнев Сталина и после вызова в Москву (на верную смерть) не поехал туда. С тех пор он жил в Париже, находясь в постоянной опасности, и его смерть по дороге на юг, когда немцы вступали в Париж (его повесили в лесу), напоминала исполнение приговора. Быть может, у Борейши всё произошло не так драматично, но при его заслугах продолжительное молчание в партийной прессе после его смерти наводит на размышления. Это была выдающаяся личность, заслуживающая того, чтобы о ней писали.

Боровик, Анелька

Дочь варшавского богача Геппнера, который, имея возможность уехать в 1939 году за границу, сознательно остался из соображений солидарности и погиб в гетто. До войны Анелька училась в Академии художеств. Ее дружба с Янкой, установившаяся еще в те времена, продолжалась и после войны, поэтому дом Боровиков на Манхэттене всегда был нашим гостеприимным пристанищем. У мужа Анельки Люциана была фирма, занимавшаяся импортом-экспортом, кроме того, он с успехом вкладывал деньги в real estate^[124]. Эти варшавские буржуа (врачи, адвокаты, купцы), пересаженные на нью-йоркскую почву незадолго до войны или в первые ее месяцы, приспособились очень быстро. Либеральные, толерантные, они как будто продолжали лучшие традиции довоенных «Вядомостей литерацких»^[125]. Это были единственные польскоязычные круги, не навешивавшие на меня ярлык предателя за работу в посольстве варшавского правительства. Я испытываю благодарность к этой среде и к Боровикам. Благодаря Анельке я познакомился с доктором Берлштейном, очаровательным книжным червем, который работал в New York Public Library хранителем славянского собрания. Однажды, когда я сидел в этой библиотеке и читал какие-то журналы, он подошел ко мне и тихо спросил, знаю ли я, кто сидит рядом со мной. Это был Керенский, премьер-министр первого российского правительства после свержения царя.

Доктор Берлштейн, Боровики, социолог Александр Герц^[126], Юзеф Виттлин^[127], Александр Янта-Полчинский — вот мой Нью-Йорк 1946–1950 годов.

Боровский, Эдвард

Мой ровесник и школьный товарищ из класса «б» (в классе «а» был французский, в «б» — немецкий). До сих пор остается для меня важным человеком благодаря тому, что так сильно отличался от меня и от тех кругов, в которые я был вхож. Он происходил из состоятельной шляхетской семьи, хранил верность родовым традициям и гордился своей благородной кровью, а также консервативными и вызывающе реакционными взглядами. Дружил он с еще одним столь же горячим сторонником элитарного мировоззрения — Янеком Мейштовичем, если я не ошибаюсь, племянником (или младшим единокровным братом?) известного в городе священника Валериана Мейштовича, который сначала был уланом, а затем профессором богословия и ватиканским дипломатом.

Я задаюсь вопросом, почему я, шляхтич, не чувствовал себя хорошо в собственной шкуре — так что решающую роль в моих многочисленных интеллектуальных приключениях мог сыграть попросту стыд за свое происхождение. Откуда эти демократические и социалистические наклонности? Ведь мог же я сказать себе: я — паныч из усадьбы и мои политические взгляды должны этому соответствовать. Тем более что консерватизм (а точнее, патриархализм) виленских «зубров», то есть землевладельцев (кстати, они финансировали газету Станислава Мацкевича^[128] «Слово»), — не подразумевал словосочетания «поляк-католик», как у националистов, то есть речь не шла об использовании религии в национальных целях. В классовых — другое дело, в качестве оплота порядка, не без некоторой доли вольтерьянства.

Я пытаюсь представить себя в роли молодого консерватора. Иначе сложилась бы моя жизнь. Хотя, надо сказать, в тогдашних литературных кругах не было места для кого-то подобного, и мне пришлось бы обладать огромной эрудицией и полемическим даром, чтобы отстаивать свою точку зрения. Правда, Ксаверий Прушинский^[129] (женатый на сестре Янека Мейштовича) выступал с позиций консерватора. Однако он заведомо не был интеллектуалом.

Видимо, так уж мне на роду было писано — расхлебывать кашу своих ошибок, маний, сумасбродств и гнева, зато видеть то, чего не видели они.

Бри-Конт-Робер

Городок в тридцати километрах к югу от Парижа, на плодородной равнине, где растут пшеница и сахарная свекла. Янка с детьми приехала из Америки во Францию летом 1953 года, когда Prix Européen за «Захват власти» дал мне финансовую возможность вызвать к себе семью. Летом мы жили в Боне^[130], неподалеку от озера Леман, а вот осенью жить нам было негде — всё казалось чересчур дорогим. Выяснилось, что дешевле всего снять старый дом в Бри, принадлежавший фермеру, господину Бенье. Бри тогда был совершенно сельским. Там был пруд, где купали першеронов, и lavoir^[131], где женщины стирали белье. Париж в то время еще не начал расширяться на юг новыми предместьями. До площади Бастилии нужно было ехать час в тряском автобусе. В центре городка остатки стен замка (не слишком старого) и огромный, очень некрасивый кафедральный собор, строительство которого продолжалось несколько столетий, причем каждое вносило что-нибудь нарушающее гармонию. Стоящий посреди равнины собор виден издалека, если ехать на поезде с Лионского вокзала в Мелён или Фонтенбло.

Как это часто бывает во Франции, со стороны улицы городок показывал только серый камень домов, а зелень садов скрывал за стенами. Дом № 4 на Place des Bergèries, то есть площади у Овчарен, составлял исключение — в нем садик был перед парадным входом. Как и другие дома, он был из серого песчаника. В нем были электричество и батареи, но отапливался он углем, который нужно было носить ведрами из бездонного подвала. После Америки масштаб уборки, необходимой, чтобы поселиться там, ужаснул Янку. Она была очень несчастна, тем более что, свободно владея английским, почти не знала французского. А из-за моих нерегулярных доходов нам часто приходилось делать покупки в кредит. Поскольку с Францией Янка была явно не в ладах, я чувствовал себя виноватым в том, что своим глупым решением вынудил семью жить в этой стране. Правда, когда шестилетний в то время Тони, абсолютно не владевший французским, пошел в школу, ему вскоре удалось стать первым учеником. Помню, как он заучивал наизусть: «У наших предков галлов были светлые волосы».

Бри для меня — это период переживаний и тяжелой борьбы. Я писал начатую в Боне «Долину Иссы» и должен был ломать себе голову, как прокормить семью: хоть мне и приходили гонорары из книжных клубов и кое-что из «Культуры», этого было слишком мало. На личные расходы у меня оставалось ровно столько, чтобы хватило на автобус до Парижа и обратно плюс стакан вина. Зарабатывать я мог только за пределами Франции — писать для Би-би-си или рассчитывать на задатки по договорам в Германии. Однако наша бедность тщательно маскировалась, и, как я узнал позже, дети вообще не знали, что нам настолько тяжело.

Иногда нас навещали друзья-поляки, и тогда — долгие беседы единоплеменников после ужина, бессвязные из-за многих бутылок красного вина. Главной опорой для Янки и детей были визиты Гудманов и Ханны Бенцион, с которыми мы общались по-английски, но это отдельная тема. Ежедневно таская из подвала несколько ведер угля, я приобрел хорошую физическую форму, но этот Бри был исключительно трудным, и я не люблю его вспоминать. В Польше в это время царил сталинизм, и к моему отчаянию прибавлялась изоляция. В начале 1956 года мы переехали в Монжерон, и настало гораздо более легкое для меня время — как, впрочем, и для моих знакомых в Польше.

Броновский, Вацлав

В школе мы часто сидели за одной партой. На первом курсе юридического факультета вместе снимали комнату на улице Надбжежной, почти напротив электростанции на другой стороне Вилии^[132]. Что касается взглядов, то нас ровным счетом ничего не связывало, и сейчас я думаю, что все эти комнаты, в которых я жил с чужими, в сущности, людьми, о чем-то свидетельствуют — например, о внешней уживчивости при одновременном утаивании своих по-настоящему личных переживаний. А это вовсе не означает легкости там, где необходимо истинное взаимопонимание.

Вацлав забавлял меня своим педантизмом и привычками. Мы оба курили. В те времена надо было покупать табак и гильзы, чтобы набивать папиросы дома. Коробочки с гильзами были разных цветов и с разными рисунками. Ваца коллекционировал эти коробочки и развлекался, укладывая их в вертикальные колонны. Кстати говоря, гильзы оказались довольно недолговечной технологией и исчезли во время войны. Тогда в Варшаве продавали домашний, хорошо обработанный табак прямо на улице, обычно раскладывая товар на тротуаре. Отдельно нужно было покупать папиросную бумагу, и можно было приобрести немалую сноровку в скручивании «банкруток», как называли в Литве самокрутки. Насколько я помню, гильзы папирос, которые делали на продажу Кронские^[133], не были разделены на бумажный фильтр и часть для курения.

Педантизм Вацы был как-то связан с его неюношеским видом. Костлявый блондин с резкими чертами лица, он двигался торжественно и размеренно, из-за чего сразу казался старше. Однако у него было хорошее чувство юмора. Единственный ребенок в семье, сын помещицы. Впрочем, таково было происхождение большинства моих товарищей из гимназии Сигизмунда Августа, что теперь наводит меня на размышления о водоразделе между шляхтой и народом в наших краях.

Мое изучение права вместо гуманитарных наук было безрассудством. Зато Ваце с его складом ума юриспруденция подходила как нельзя лучше. Он находил удовольствие в логике рассуждения и в формулах римского права, которые мы учили наизусть. Вскоре я потерял его из виду, но думаю, что после диплома он поступил на стажировку — скорее всего, не адвокатскую. В 1939 году он мог быть уже заместителем прокурора или судьей, то есть идеальным кандидатом на депортацию. Из Виленского края людей вывозили в основном в лагеря Воркуты. Мне известно лишь то, что он был депортирован и умер в лагере, — наверное, там.

Броселианд, лес

Я непременно хотел побывать в нем и настаивал на этом во время наших с Янкой коротких бретонских каникул в конце шестидесятых. Каникулы прервала телеграмма Артура Манделя^[134] из Беркли об аварии, в которую попал Тони. Мне удалось проехать через этот лес, но без каких-либо впечатлений, обосновывающих такое путешествие. Иными словами, мне не хватило мест, где я мог бы представить себе нимфу Вивиану и ее любовника, волшебника Мерлина. Впрочем, нет никакой уверенности, что лес Броселианд находился в Бретани, — свидетельств, говорящих в пользу противоположной стороны Канала^[135], больше. А Мерлин, Вивиана, король Артур и рыцари Круглого стола — увы, всему, что происходило около 500 года нашей эры, недостает письменных источников, и легенда меняет очертания, как облака на виленском небе. Говорят, название Броселианд, на первый взгляд французское, происходит от кельтских слов bro (земля, почва) и llan (храм). То есть храмовая земля.

Буддизм

Наверное, сегодня я согласился бы с мнением Оскара Милоша, который советовал изучать собственную средиземноморскую традицию, и с предостережением Карла Юнга, который скептически оценивал способность западного ума понять религии Востока. Однако сейчас, по сравнению с началом столетия, присутствие буддизма в странах Запада гораздо более значительно, коль скоро эта вера уже сосуществует с христианством, иудаизмом и исламом. Моя симпатия к учению Будды очевидна — ведь в центре всеобъемлющего сочувствия принца Сиддхартхи находятся страдания живых существ, не дающие мне покоя всю жизнь. Буддизм благотворен, ибо дает сакральность многим людям, неспособным смириться с противоречиями библейских религий, то есть с личностным Богом. Буддизм не теистичен и не атеистичен — он просто ничего не говорит о начале мира и первопричине. Благодаря этому он не должен биться над вопросом, каким образом Творец может быть одновременно благим и злым.

В Америке меня не слишком интересовал буддизм иммигрантов из Японии, Китая и Вьетнама, составляющий часть их культурного наследия и строящий храмы во всех крупных городах. Зато я живо ощущал присутствие исконно американского буддизма — без храмов, но с центрами медитации. Неантагонистический по отношению к другим религиям, буддизм не исключает одновременной принадлежности к католичеству, протестантизму или иудаизму и приносит экуменические плоды в богословском диалоге, особенно между буддистами и христианами.

Бульсевич, Тадеуш

О, счастливый Бульсевич, самый привлекательный среди учеников виленской Театральной студии Ирены Бырской^[136]. Основой твоей мужественной красоты была гармония мускулистого тела. Будучи не слишком высоким, ты производил впечатление равномерно распределенной силы и статности. Ты много выстрадал, когда тебя депортировали в лагерь, но твой сильный организм сопротивлялся, и ты выжил. А затем эйфория отплытия из дома рабства по Каспийскому морю, разноцветные восточные базары, мундир и оружие, солдатские палатки. Ты сумел оценить вкус приключений, которые выпадают не каждому, о которых многие только читали, а ты в свое время учил наизусть отрывки из стихотворения «К польским легионам»^[137]. И вот ты оказался в Италии, в армии, в легионе, ежедневно участвовал в победоносных сражениях, и в одном из них, на склоне горы, в атаке, когда легкие глубоко вдыхают воздух перед броском, а сердце стучит во славу молодости, тебя настигла пуля. Ты похоронен на Монте-Кассино и тем самым избежал скитаний своих товарищей-изгнанников по Аргентинам и Канадам.

Впрочем, это было бы слишком в духе романтической литературы. На самом деле все обстояло несколько иначе. Он действительно сидел в лагере и воевал вИталии, но не лежит на Монте-Кассино. Политработник Сержант Бульсевич был любимцем бригады: «Я слышал его уже много раз, однако сегодня это был настоящий фейерверк юмора и острот. Весь зал просто покатывался со смеху, а у меня от хохота слезы текли ручьем, — пишет в своем дневнике его армейский товарищ. — Должно быть, это очень способный человек. Он был автором и режиссером замечательного представления в праздник Газалы»^[138]. И далее: «Кровавые потери нашей дивизии под Монте-Кассино произвели на него такое впечатление, что он подал рапорт с просьбой перевести его в один из пехотных батальонов для несения строевой службы. Не помогли никакие уговоры начальства, друзей и товарищей. Он уперся. Бульсевич по профессии журналист. До войны он работал диктором в виленской редакции Польского радио. При этом он не настолько молод, чтобы без последствий переносить тяготы службы на передовой. К тому же он давно не занимался боевой подготовкой».

Отправившись в разведку к реке Кьенти, он отделился от товарищей, решив самостоятельно обойти с тыла немецкий пост и бросить в него гранату. Был тяжело ранен в рот немецкой артиллерийской миной, выжил, но остался инвалидом и еле мог говорить. «Потом его эвакуировали в Англию, где ему должны были сделать какую-то особую операцию. Ходят слухи, что она не удалась, и он умер. Другие говорят, что он был не в состоянии смириться с таким тяжелым увечьем, впал в отчаяние и покончил с собой».

Бырские, Тадеуш и Ирена^[139]

Замечательные. Умные, честные, благородные. Я обожал их, они были моими друзьями, и для меня это была большая честь. Весь период работы на радио в Вильно — это Бырские. Нас турнули оттуда вместе. Любопытно, что после бурной культурной жизни в Вильно Бырский воспринял свою родную Варшаву как тихий провинциальный город.

Во время войны мы заглядывали к ним в Беляны^[140]. Там они прославились на всю округу приключением своего пятилетнего Кшися. Он играл с другими детьми — разумеется, в войну, — а вместо каски носил найденный на помойке старый ночной горшок. «Враг» ударил его по голове палкой, и горшок наделся на голову по самую шею. Пришлось обернуть голову газетой и в таком виде везти беднягу на трамвае. Впоследствии он стал послом Польши в Индии и профессором индологии в Варшаве.

Когда Тадеуш должен был исчезнуть, он несколько недель жил у нас на аллее Независимости, но это была небезопасная квартира из-за дворника, который выслеживал, не помогает ли кто-нибудь евреям, — а черноволосый Тадеуш был похож на еврея.

Во время одной из своих поездок на запад Тадеуш навестил нас во Франции. А потом, летом 1981 года, после моего Нобеля, мы с ним вдвоем разъезжали по Варшаве в открытой машине.

В

Ваал

Летом 1862 года Достоевский совершил путешествие во Францию и Англию, описав его в своем очерке «Зимние заметки о летних впечатлениях». Глава пятая, посвященная Лондону, называется «Ваал», ибо этому сирийскому и ханаанскому божеству, чье имя означает попросту «Господь», по слухам приносили человеческие жертвы. Никто, даже Диккенс на самых мрачных своих страницах, не рассказал таких ужасов о тогдашней столице капитализма, как Достоевский. Безусловно, у него, как у русского, были свои причины, чтобы не любить Запад, однако его моральное негодование настолько сильно, а описания настолько реалистичны, что трудно ему не поверить. Нищета, отупение от тяжелой работы, пьянство, полчища проституток, в том числе несовершеннолетних, — все это доказывало, что высшие классы Англии действительно приносили жертвы денежному Ваалу. Неудивительно, что зачатое в том же Лондоне пророчество Карла Маркса обладало такой силой мести. Все-таки, наверное, подчиняться закону Природы, когда или ты съедаешь, или тебя съедают, — ниже человеческого достоинства. Источником моих сильных социалистических инстинктов была мысль о миллионах втоптанных в грязь человеческих жизней. Правда, можно сомневаться, что эти втоптанные в грязь утешились бы, узнав о других миллионах, погибших в лагерях.

В самом начале двадцатого века другой русский, Максим Горький, посетил Нью-Йорк и написал репортаж под названием «Город желтого дьявола» (то есть доллара). Читая эту книгу, я думал, что он преувеличил, но не слишком: таким был тогда этот город для низов, и многие его особенности сохранились до сих пор. А Горький поехал потом на Соловки и послушно сделал вид, будто не понимает, что такое исправительно-трудовой лагерь.

Винницкая, Виктория, доктор

Единокровная сестра Юзефа Виттлина, родившаяся, как и он, во Львове, была врачом-педиатром. После 1939 года работала в советской системе здравоохранения и много ездила по Советскому Союзу. Когда Львов заняли немцы, переехала в Варшаву и, поскольку до войны принадлежала к художественным и аристократическим кругам, жила в относительной безопасности. Впрочем, у нее была так называемая правильная внешность: крупная блондинка с голубыми глазами. Сразу после войны она попала в Министерство здравоохранения, ездила за границу, в том числе в Нью-Йорк, к брату, у которого я с ней и познакомился. Затем стала чиновницей Всемирной организации здравоохранения и поселилась в Женеве.

Мы постоянно вели разговоры — в Нью-Йорке, Варшаве и Беркли, куда она приезжала почти каждый год в качестве visiting professor. Но дружбой я бы это не назвал. Сомневаюсь, была ли Викта вообще способна на дружбу, любовь или какие бы то ни было чувства. Быть может, какое-нибудь событие сковало ее сердце льдом, а может, она такой уродилась. Она страдала от полного одиночества, которое, как я подозревал, было связано с ее сосредоточенностью на себе. Когда-то она была замужем, но не обмолвилась об этом ни словом. Ее остроумные замечания и сплетни производили такое впечатление, будто в ее памяти сохранилось всё довоенное кафе «Земянское»^[141]. Она была на «ты» со скамандритами, но больше всех дружила с Юлеком, то есть Тувимом. Кроме того, у нее было совершенно варшавское чувство черного юмора.

Ее знания о двадцатом веке были на редкость обширны — ведь она познала две тоталитарные системы и пережила Катастрофу. Она путешествовала по всему миру и говорила на множестве языков. Вероятно, эти знания легли в основу ее мировоззрения, в котором не было места вере во что бы то ни было, как, впрочем, и надежде. Даже марксизм был для нее духовной роскошью, не говоря уже о религии. Викта исповедовала материализм, но не диалектический. И едва не сходила с ума от ужасающего одиночества, повторяя, что должна наконец покончить с собой.

Она была очень скупа и почти ничего на себя не тратила, откладывая деньги с довольно приличной зарплаты международного чиновника и профессора. Думаю, что, помимо прекрасной женевской квартиры, у нее лежала немалая сумма в банке. Викта сдержала обещание наложить на себя руки, когда выдержать будет уже невозможно, и совершила самоубийство, завещав все свое состояние государству Израиль. Я просил ее опубликовать письма Тувима, которых у нее была целая пачка, но перед смертью она их сожгла.

Внимательность

Это слово есть уже у Миколая Рея^[142]. Значит, можно воспользоваться им, чтобы перевести английское понятие «mindfulness», в котором многие буддисты заключают всё учение Будды. «Внимательность» означает позицию внимательной благожелательности к природе и людям — в каждой детали мы замечаем то, что происходит вокруг нас, вместо того чтобы рассеянно проходить мимо. Читая издаваемые в Калифорнии антологии буддийской поэзии, я вижу, какие плоды приносит внимательность в поэзии нескольких последних десятилетий, причем не только в той, чьи авторы считают себя буддистами. Подход прямо противоположный навыкам технической цивилизации с ее спешкой и мелькающими телевизионными картинками, несомненно, способствует повышению интереса к охране природы, поскольку ум обращается к тому, что здесь и сейчас.

Созерцательная поэзия неожиданно становится противовесом процессу разложения поэзии и искусства, то есть противостоит потере чувства смысла. Можно сказать, что это — сопротивление духовности примитивному миру. Иногда у такой поэзии бывают христианские источники вдохновения, чаще буддийские, хотя есть и такие поэты, которые черпают из обоих источников.

Несмотря на огромное разнообразие форм — от лаконичных мыслей и хайку до длинных стихов и поэм в прозе, — у поэзии «внимательности» есть некие общие черты, поскольку ее авторы преследуют не только эстетические задачи. Их главная цель та же, что у великих религиозных книг человечества, которые отвечают на вопрос, кто такой человек и как он должен жить. Поэзия «внимательности» сродни некоторым книгам Библии, так называемым писаниям мудрецов, таким как Книга Притчей Соломоновых, Екклесиаст, некоторые псалмы. В то же время, в отличие от христианской благочестивой литературы, которая, как правило, безразлична к изменениям стиля в высокой культуре, она остается частью так называемой современной поэзии.

В качестве примера внимательного отношения к миру я выбрал стихотворение в прозе — или маленький трактат — Тхить Нят Ханя^[143] (вьетнамская диаспора в Америке довольно многочисленна). Он озаглавил свой текст «Interbeing» и пытается убедить читателя, что глагол «interbe» должен быть включен в словарь английского языка. Между тем в польском языке есть глагол «сосуществовать» (współistnieć). Смысл текста очень прост и заключается в том, чтобы «танцевать от печки»: что может быть проще, чем внимательный взгляд на листок чистой бумаги? Но о том, к чему это ведет, стоит задуматься, ибо мы чувствуем, что автор сказал нечто важное.

Сосуществование

Если ты поэт, то наверняка увидишь на этом листке бумаги тучу. Без тучи не будет дождя. Без дождя не будут расти деревья, а без деревьев невозможно сделать бумагу. Туча необходима для существования бумаги. Если бы не туча, этого листка бумаги не было бы. Значит, мы можем сказать, что туча и бумага сосуществуют.

Посмотрев на этот листок внимательнее, мы увидим на нем солнечный свет. Если бы не солнечный свет, лес не мог бы расти. Ничего не могло бы расти. Мы тоже не можем расти без солнца. Значит, на этом листке бумаги есть и солнце. Бумага и солнце сосуществуют. Если мы продолжим смотреть, то увидим лесоруба, который срубил дерево и отвез его на фабрику, чтобы там из него изготовили бумагу. А еще мы увидим зерно. Ведь мы знаем, что лесоруб не может жить без хлеба насущного, поэтому зерно, из которого испечен хлеб, тоже присутствует на этом листке бумаги. Есть на нем и отец с матерью лесоруба. Глядя таким образом, мы видим, что без всего этого листок бумаги не мог бы существовать.

Заглянув еще глубже, мы поймем, что мы сами там тоже есть. В этом нетрудно убедиться — ведь когда мы смотрим на листок бумаги, он становится частью нашего восприятия. Твой ум, как и мой ум, обращен к нему. Значит, мы можем сказать, что на этом листке бумаги есть всё. Ты не можешь назвать ни одной вещи, которой бы на нем не было, — время, пространство, земля, дождь, ископаемые в недрах земли, солнце, туча, река, тепло. Всё сосуществует с этим листком бумаги. Слово «сосуществовать» должно быть включено в словарь. Существовать — значит сосуществовать. Ты не можешь существовать отдельно — только вместе со всем остальным. Этот листок бумаги существует, поскольку существует всё остальное.

Однако, может быть, для того, чтобы привести пример внимательной поэзии, не нужно ходить так далеко — во Вьетнам и Калифорнию. Вот стихотворение Януша Шубера^[144] из сборника «Божья коровка на снегу», изданного в Саноке^[145] ничтожно малым тиражом. Это описание плода, сливы — изнутри и снаружи. Или же описание ощущений человека, который ест сливу.

Восхищение

Я восхищался многими людьми. Поскольку себя я считал кривым деревом, прямые деревья заслуживали моего преклонения. Правда, нужно помнить о том, что бывает перед Рождеством, когда мы отправляемся покупать елку. Ряды прекрасных деревцев — издали все кажутся великолепными, но вблизи почти ни одно не соответствует нашим представлениям об идеальной елочке. Одна слишком хилая, вторая — кривая, третья — низкая, и так далее. То же самое с людьми: наверное, другие представлялись мне такими внушительными потому, что я не знал их ближе, а мои собственные изъяны были мне хорошо известны.

Впрочем, не только мои, но и моей среды поэтов и живописцев. Общность искусства с генетическими пороками, увечьями, извращениями, болезнями — почти непреложная истина. Именно это показывают биографии писателей и художников, а, глядя вокруг, я мог найти подтверждение этому в судьбах моих друзей и знакомых. Однако здесь можно подозревать ошибку перспективы. Если подвергнуть столь же пристальному изучению самых простых смертных, может оказаться, что нормальность среди них встречается так же редко, как среди людей, прославившихся в области литературы и искусства. Просто жизнь знаменитостей у всех на виду.

Так я утешал себя, однако это не мешало мне искать тех, кто превышает меня, — неисковерканных. И в конце концов, ошибался я или нет, мою способность восхищаться следует записать в плюсы, а не в минусы.

Время

Наш человеческий род веками размышлял, откуда взялся мир. Одни говорили, что у него должно быть начало, другие — что он существовал всегда. Для нас «всегда» утратило смысл, ибо до большого «бума» никакого времени не было, хотя его отсутствия не в состоянии передать ни наше воображение, ни язык. Что было прежде, чем что-либо начало быть? Средневековые схоласты из Шартрской и Оксфордской школ утверждали, что был божественный свет. Его transmutatio^[148] в свет физический и создало мир. Они с удовлетворением восприняли бы теорию Большого взрыва и сказали бы: вот именно.

Думать о времени — значит думать о человеческой жизни, а эта тема столь обширна, что ее рассмотрение равнозначно мышлению как таковому. Все различия между нами — пол, раса, цвет кожи, обычаи, верования, взгляды — ничто по сравнению с фактом, что все мы сотканы из времени, рождаемся и умираем как поденки-однодневки. Неуловимое «сейчас» ускользает назад или убегает вперед, становится либо воспоминанием, либо устремлением. Речь, с помощью которой мы изъясняемся, — это модулированное время, как и музыка. А живопись и архитектура — разве не перелагают они ритм на язык пространства?

Я ношу в себе память о людях, которые жили и умерли, и пишу о них, сознавая, что спустя мгновение меня тоже не будет. Вместе мы словно облако или туманность среди человеческих созвездий двадцатого века. Мои современники: наше родство в том, что мы — из разных стран и с разных широт — все-таки жили в одно время. И в определенном смысле это родство сильнее, чем любые племенные узы.

Да, Мнемозина, муза памяти, — мать всех муз. Эдгар Аллан По даже называл смертную печаль «самой поэтичной интонацией». Мы читаем стихи, написанные тысячи лет назад, — и везде одни и те же сетования, раздумья над течением реки, становлением и гибелью.

И вместе с тем огромная тоска по выходу за пределы времени, в страну вечных законов и нетленных вещей. Платон и его идеи: по земле бегают и умирают зайцы, лисы, лошади, но где-то там, наверху, пребывают вечные идеи зайцевости, лисости, лошадности — вместе с идеей треугольника и законом Архимеда, которых не опровергнет хаотичная, зараженная смертью эмпирия.

Врублевский, Анджей

У виленских евреев был свой собственный богатый мир, отгороженный от польского мира языком. Политические партии, школы, профсоюзы, газеты пользовались идишем, очень немногие — русским, хотя существовала и единственная в своем роде еврейская гимназия Эпштейна с польским языком. И сам Врублевский, и его жена, танцовщица Ванда, вращались в кругах Театра на Погулянке^[149] и Польского радио. Для радио он, по заказу Тадеуша Бырского, выполнял какие-то мелкие заказы, а Ванда преподавала балетное мастерство в Театральном училище. В свою очередь, студенткой этого училища, а затем актрисой театра была Ирена Гурская, моя приятельница, которую оба они окружали сердечной заботой. Отсюда мое близкое и продолжительное знакомство с Анджеем. Тогда его фамилия была Фейгин. Как он написал много лет спустя в своей книге «Быть евреем…» (Niezależna Oficyna Wydawnicza 1992), ему не нравилась идея смены фамилии, но после войны он не хотел, чтобы его подозревали в родстве с печально известным функционером УБ^[150] Фейгиным^[151], и потому сохранил фамилию, которой пользовался во время оккупации.

Потом место действия изменилось — все мы постепенно перебрались в Варшаву. Анджей всегда был социалистом из ППС, поэтому ничего удивительного, что поселился он в социалистическом Жолибоже^[152]. Ирена играла во Львове, затем в Варшаве, и вышла замуж — тоже за актера, Добеслава Даменцкого^[153]. Весной 1940 года по приговору подполья был застрелен Иго Сым, действовавший в актерской среде по заданию оккупационных властей. В ответ немцы устроили охоту на убийцу. Поскольку Даменцкий неоднократно грозил Сыму^[154], они были уверены, что убил он, и расклеили по всей Варшаве плакаты с фотографиями обоих Даменцких. Поначалу Добеслав с Иреной прятались в новой квартире Врублевских на Электоральной. Те же Врублевские помогали им в непрестанных переездах (около тридцати) и в смене внешности. Ирена говорит, что Анджей спас им жизнь.

Когда в июле 1940 года я добрался до Варшавы, Даменцкие уже жили в провинции под чужой фамилией — в тяжелых условиях, как можно узнать из воспоминаний Ирены, озаглавленных «Я выиграла жизнь». Но они выжили, а Ирена в эти военные годы родила двоих сыновей.

Вскоре после приезда в Варшаву я вступил в организацию «Свобода», к которой принадлежал и Анджей, — собственно, он был одним из ее основателей вместе с Даниэлем, то есть Вацлавом Загурским. Насколько я помню, мы с Ежи Анджеевским давали присягу в кафе «Аррия» (или «У актрис») на Мазовецкой. Это весьма вероятно, так как именно там собирался штаб «Свободы», считавший место выступлений дуэта Лютославского и Пануфника самым безопасным. Загурский написал, что это случилось в квартире Анджеевского. Я практически уверен в своей памяти, но спорить не буду. Кстати, как-то раз в том кафе к столику, за которым сидели трое подпольщиков с семитскими чертами лица, подошла хозяйка и тихим сладким голосом проговорила: «Евреи, разойдитесь, ради Бога, на вас весь зал смотрит». Кажется, это был 1941 год: комната со стеклянными раздвижными дверями в квартире Антония Богдзевича на углу Мазовецкой и Кредитовой, тахта, привезенная с Дынасов (наш единственный предмет мебели), Антоний, работавший барменом «У актрис», и еще множество людей, таких как Збигнев Мицнер, у которого было столько подпольных кличек и адресов, что я подозревал его в игре в конспирацию, Лешек Раабе^[155], вызывавший восхищение и любовь товарищей, о котором я пишу отдельно, Зофья Рогович^[156], с которой я шел из Вильно.

С Анджеем я виделся после войны, в том числе и в новой Польше, после 1989 года, но многие детали узнал из его мудрой и откровенной книги «Быть евреем…», которую Лешек Колаковский считал лучшей из множества публикаций на эту тему. В этой книге представлена вся панорама польско-еврейских отношений в межвоенной Польше, а также приключения автора. Можно сказать, что он был из золотой молодежи и не очень представлял себе, чем заняться в жизни. Богатый отец отправил его изучать медицину во Францию, в Тур, откуда он вынес хорошее знание французского, но не более того. После возвращения, в 1933 году, он стал журналистом социалистической печати. Во время немецкой оккупации обзавелся документами «легального» торговца и открыл в себе новый талант — покупать и продавать. После войны так называемая виленская группа хотела дать ему должность в правительстве, но он предпочел остаться журналистом «Роботника»^[157]. В УБ он был на плохом счету, но ему удалось уцелеть, поскольку, как он сам признался, его считали родственником палача Фейгина.

Все инстинкты Анджея были социалистическими, и после наступления оттепели, после возвращения Гомулки^[158] он хотел верить, что социалистическая Польша возможна. В 1959 году в Париже мы проговорили шесть часов подряд. Он уговаривал меня вернуться, я оценивал положение скептически.

Он умер в Варшаве в 1994 году. Думаю, что в самой гуще исторических пертурбаций и ужасов было очень трудно сохранить внутреннюю порядочность и верность себе. Анджей Врублевский сумел это сделать, и я бы хотел, чтобы таким его запомнили.

Врублевский, Бронислав

Мой профессор уголовного права в Вильно. Воспитанник Петербургского университета, поэтому, в отличие от тех, кто заканчивал университеты в Галиции, получил степень не доктора, а кандидата наук. Не знаю, был ли он в каком-нибудь родстве с известным виленским адвокатом и масоном, основателем библиотеки имени Врублевских (точно не был его сыном). Врублевский был великолепным преподавателем и благодаря этому пользовался гораздо бо́льшим авторитетом, чем если бы занимался уголовным правом лишь как юрист. Его научные работы касались истории наказаний, а значит, и истории человеческих сообществ. В частности, одна из его книг называлась «Пенология». Это была близкая мне тема, связанная с психологией возникновения правовых норм знаменитого петербургского профессора Леона Петражицкого, на чьи лекции Врублевский, возможно, ходил. Когда я поступил на юридический факультет, сторонницей теорий Петражицкого была доцент Эйник, а меня они очень интересовали. На Врублевского я смотрел с обожанием и потому (он был требовательным) знал наизусть весь уголовный кодекс.

Врублевский был женат на очаровательной пани Кристине, известной виленской рисовальщице. Их сын, Анджей Врублевский, — пожалуй, самый нашумевший художник в Народной Польше — навсегда вошел в историю польского искусства двадцатого века.

Г

Гимбутас, Мария

Она родилась в Вильно, во времена, когда семьи, говорящие по-литовски, были в этом городе немногочисленны. Потом эмигрировала — в Германию и Америку. Я познакомился с ней в Калифорнии, где она делала научную карьеру и была профессором Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе. Это была одна из самых известных личностей среди американцев литовского происхождения. Автор книг по антропологии и археологии (и мать четверых детей). Знание восточноевропейских языков позволило ей исследовать географическую границу распространения балтийских языков в прошлом. И все же тема ее главного произведения — цивилизация Европы до индоевропейского вторжения, то есть за 7000–3500 лет до Рождества Христова, на основании раскопок («The Gods and Goddesses of Old Europe»). Поскольку раскопки, кажется, подтверждают, что это была матриархальная цивилизация, расширенное издание книги пользовалось огромным успехом у феминисток. Я бывал у Марии в ее красивом доме в Топанге близ Лос-Анджелеса, а в 1979 году мы вместе праздновали четырехсотлетие со дня основания Вильнюсского университета. Она рассказывала мне, что кульминационным моментом ее жизни была поездка в Вильнюс (хотя еще советский) и лекция в университете, которую публика приняла с энтузиазмом, как манифестацию литовской национальной идентичности.

Глупость Запада

Признаться, я страдал этим польским комплексом, но, поскольку много лет жил во Франции и Америке, все же, скрипя зубами, вынужден был научиться сдерживать себя.

Объективная оценка этого феномена возможна, то есть можно влезть в шкуру западного человека и посмотреть на мир его глазами. Тогда выясняется: то, что мы называем глупостью, — следствие иного опыта и иных интересов. В 1938 году Англия поверила, что, отдав на съедение Чехословакию, обеспечит себе прочный мир, и эта наивность была бы непонятна, если бы не память Англии о братьях и сыновьях, убитых в окопах Первой мировой войны. Точно так же памятничек в каждом, даже самом маленьком французском городке со списком погибших в 1914–1918 годах (часто это была бо́льшая часть мужского населения) во многом объясняет поведение французов во время Второй мировой и дальнейшую нерешительность их политики. Даже когда Европа безучастно смотрела на бойню в Боснии и ежедневный обстрел Сараево, мое протестующее стихотворение повлекло за собой разъяренные письма из Франции: якобы я призываю к войне, а они не желают умирать, как их деды.

И все же глупость Запада — не только наша, второсортных европейцев, выдумка. Имя ей — ограниченное воображение. Они ограничивают свое воображение, прочерчивая через середину Европы линию и убеждая себя, что не в их интересах заниматься малоизвестными народами, живущими к востоку от нее. У Ялты были различные причины (например, необходимость заплатить союзнику), но, в сущности, решающую роль сыграло понятие пустых стран, не имеющих значения для прогресса цивилизации. Полвека спустя не только Западная Европа ничего не сделала для предотвращения жестокой войны и этнических чисток в Боснии, но и Соединенные Штаты на вершине своего могущества четыре года считали, что страны Югославии находятся вне сферы их интересов, и бездействовали, хотя для спасения тысяч человеческих жизней достаточно было пригрозить военным вмешательством.

Ограниченное воображение противится тому, чтобы признать мир системой соединяющихся сосудов, и не способно выйти за пределы знакомого. Оказавшись сразу после войны в Америке, я никому не мог рассказать о том, что делалось в Польше в 1939–1945 годах. Мне не верили. Конечно, говорили они, во время любой войны пресса пишет самые ужасные вещи о врагах, но, когда военные действия кончаются, все это оказывается лишь пропагандой. Чистое зло? Неужели вы действительно хотите, чтобы мы поверили в существование дьявола?

Гораций

Я никогда не мог понять, почему христианская цивилизация решила избрать образцами для своей поэзии языческих поэтов Рима. Но она сделала это, и строфы Горация очаровывали и в то же время призывали к соревнованию все новые и новые поколения. Стихи Кохановского горацианские не только потому, что его «Песни» — переработка или даже попросту перевод античного мастера. Философское содержание его поэзии тоже очень горацианское, то есть стоическо-эпикурейское.

Да, но ведь польский силлабический стих сформировался под влиянием средневекового латинского, который утратил древние стопы с их чередованием кратких и долгих слогов. Как же переводить Горация на силлабические рифмованные строфы, которые должны как-то уравновесить монотонность языка без сильных ударений? Кохановскому это удавалось, и его строки:

почти так же хороши, как:

Однако бесчисленные переводы на польский, сделанные на протяжении последующих столетий, к сожалению, были неудачными. Понадобился переворот в стихосложении, произошедший в межвоенное двадцатилетие, чтобы в польском языке появился перевод, достойный именоваться совершенным.

Никогда не известно, каким образом мы оставим свой непреходящий след в истории литературы того или иного языка. Может быть, сам автор перевода, поэт-авангардист Адам Важик^[161], сознавая исключительность своего достижения, все же предпочел бы, чтобы запомнили прежде всего его стихи.

Он происходил из варшавской еврейской интеллигенции, говорившей и писавшей по-польски, как, скажем, поэты Александр Ват или Кшиштоф Наперский. Его настоящая фамилия была Вагман, и под этой фамилией его брат был журналистом в польско-еврейской печати — следует напомнить, что была еще печать на идише и союз литераторов, писавших на этом языке. Молодой Важик, родившийся в 1905 году и рано пробудившийся в интеллектуальном отношении, интересовался современной физикой и поступил на математический факультет университета. Ранее, в семнадцать лет, он опубликовал свое первое стихотворение «Гиацинт» — в «Скамандре»^[162]. Еще учеником средней школы я наткнулся у Теодора Буйницкого на номера «Скамандра», и меня восхитило это стихотворение — как и впервые прочитанные стихи Гийома Аполлинера в переводе Важика, напечатанные в «Вядомостях литерацких»^[163] около 1925 года.

Но Важик — это все-таки чуждая мне литературная Варшава, и я реконструирую его историю, исходя из того, что узнал позже. Открытость к новому в литературе и политике отличала прежде всего еврейскую интеллигенцию, как показывает «европейскость» «Вядомостей литерацких» и их читателей, а также интерес этой среды к революционной России, выразившийся во множестве книг — Пильняка, Сейфуллиной, Катаева, Эренбурга (в то время полуэмигранта) и других, — переведенных с русского. Говоря об этом, следовало бы упомянуть и редактировавшийся Ватом коммунистический «Месенчник литерацкий». Литературные пристрастия Важика толкали его в сторону авангардной французской поэзии (ему суждено было стать одним из лучших ее переводчиков), но в политическом плане он разделял убеждения своей среды, где, при всей ее «европейскости», ожесточенные споры шли между сталинистами и троцкистами. Как он сам впоследствии вспоминал, ему довелось оказывать мелкие услуги нелегальной Коммунистической партии Польши. Затем, в советском Львове, ему удалось избежать обвинений в троцкизме и пережить остаток войны в Советском Союзе, откуда он вернулся в мундире^[164].

Важик был низкого роста, очень уродливый, так что его называли «Важик-безображик»^[165], но красивые женщины находили в нем другие достоинства. До войны я был знаком с его очаровательной женой Гизой, которую затем встретил в Кракове во время оккупации, в 1941 году. Спустя несколько лет она погибла. В 1945 году Важик появился в Кракове в качестве одного из «люблинских»^[166] и помог мне и Брезе^[167] получить оставшуюся после немцев квартиру. Это он, напившись, обнимал меня в доме литераторов на Крупничей со словами: «Ты — последний польский поэт!» — что подтверждает его не слишком оптимистическую оценку шансов Польши под властью Сталина. Однако он так уверовал в «историческую необходимость», что своими марксистскими сочинениями о поэзии вскоре снискал себе славу «терроретика». Позднее он объяснял этот этап своей жизни просто: «Я спятил».

Наши отношения всегда были дружескими, но был в них и элемент игры, ибо нас объединяло невысказанное взаимопонимание ценящих друг друга умов и уважение к ремеслу другого. Его стихи и переводы («Евгений Онегин», французские поэты) свидетельствуют о высоком уровне осознания возможностей польского стиха. Переводя Горация, он воспользовался изменениями в польском стихосложении, начавшимися в межвоенное двадцатилетие. Речь идет об отказе от рифмы, о широком использовании анжамбемана и свободном избавлении от точек и запятых, которых, впрочем, нет и у самого Горация. Благодаря этим изменениям он мог сказать: «Мне кажется, что, переводя белым стихом, я возлагал на себя большую ответственность за формирование поэтической фразы». Важик выбирает традиционные формы силлабического стиха (5 плюс 6, 5 плюс 5, 7 плюс 6), но без рифмы и константного ритма. Он совершенствует поэтическую фразу с помощью ударений внутри стоп — например, в «Оде к Левконое» используется прежде всего ритм анапеста.

Город

Я долго размышлял о феномене города. И вовсе не о забавном лозунге: «Город, масса, машина»^[168]. Мне случалось жить в очень крупных метрополиях — в Париже, Нью-Йорке, — но ведь первым моим городом была провинциальная столица, едва отличавшаяся и все же отличавшаяся от села. Именно она питала мое воображение. Я мог представить себе Вильно на разных этапах его развития — в других местах мне это не очень-то удавалось. Возьмем хотя бы Вильно эпохи Просвещения и романтизма. Эти вонючие кучи отбросов, эти стекающие по мостовой нечистоты, эти пыль и грязь, по которым приходилось брести. Однако в старости вельможные паны и пани (не последний ли я из тех, кто слышал в повседневном употреблении слово «сударь»?^[169]) селились не в центре, а в усадебках на Антоколе (Антакальнисе) — вроде и у себя, и на ежедневную мессу идти недалеко. И звонили колокола в сорока костелах, и обитательницы многочисленных борделей принимали военных и студентов, словом, жизнь шла своим чередом — высокая и низкая, не такая, как в приукрашенных мемуарах. Вероятно, после французской солдатни, разбившей бивак прямо на Кафедральной площади, после этой толпы мужчин, вырядившихся в самые диковинные наряды (плувиалы^[170], ризы), лишь бы спастись от мороза, после эпидемий, лазаретов, тысяч непохороненных трупов вернулся хоть какой-то порядок: профессора вновь ходили на заседания ложи в дом Рёмеров на Бакште^[171], начали выходить «Вядомости брукове»^[172]. Прямо возле колокольни Святого Иоанна узкие улочки еврейского квартала были заняты своими делами: борьбой великого Гаона^[173] с пренебрегавшими буквой закона хасидами с юга, сохранением памяти о праведном Валентине Потоцком, который обратился в иудаизм в Амстердаме и был сожжен на костре в Вильно, а также — ша, ша! — разговорами об офицере Граде^[174], скрывавшемся в набожной еврейской семье, который якобы уже оправился от ран, решил стать иудеем, позволил сделать себе обрезание и собирается вступить в брак с хозяйской дочерью. Потомком этого офицера стал писавший на идише поэт Хаим Граде, член сотрудничавшей с «Жагарами» группы «Jung Wilne».

Для меня город существует одновременно сегодня, вчера и позавчера, и никуда от этого не деться. Например, существует он в 1655 году, когда в подземельях храма доминиканцев нашли множество трупов в кунтушах и атласных платьях — свидетельство бойни, учиненной русскими войсками, когда они ненадолго заняли Вильно. А еще он существует в 1992 году, когда я оказался там после пятидесятидвухлетнего отсутствия и написал стихотворение о прогулке по городу духов^[175].

На протяжении своей истории Вильно, подобно городам Силезии, склонялся от одной культуры к другой. Сначала это было поселение русских купцов (возможно, новгородских) с множеством деревянных церквей, от которых ничего не осталось, — должно быть, они сгорели. Вильно — название старое, происходящее от речки Вильны, которую во времена моей молодости называли Виленкой и даже Вилейкой. Когда Гедимин перенес сюда столицу из Трок, город склонялся к Востоку — ведь население Великого княжества Литовского было преимущественно восточнославянским и православным, а языком официальных документов был старобелорусский, и именно на нем написаны Литовские статуты^[176]. Однако со времени крещения Литвы религия стала римско-католической, поэтому храмы строились сначала готические, а вскоре после этого барочные. Это означало польское влияние. Полонизация Вильно и окрестностей продолжалась на протяжении всего восемнадцатого века, а в девятнадцатом столкнулась с русификацией. Население подвиленских деревушек постепенно перешло с литовского на польский и, вероятно, могло бы перейти на русский, если бы Литва осталась советской республикой. Я не должен скрывать своего страха перед Востоком, который в моем сознании принимает вид бездонной воронки или вязкой трясины. В этом смысле я, наверное, типичный представитель поляков «оттуда». Царские историки усердно публиковали документы, доказывавшие, что у города восточнославянское, если не прямо русское происхождение, однако возрождение литовского самосознания и литовский национализм расстроили их планы. Местный диалект, именуемый «по-простому», а также польский и белорусский языки, будучи славянскими, поддаются русификации. Неславянский литовский язык успешно ей противостоит.

Граде, Хаим

Нобелевская премия, присужденная Башевису Зингеру, вызвала в среде нью-йоркских евреев, говорящих на идише, острые споры. Происхождение Граде было несравненно лучше, чем у Зингера: в Америке предпочтительнее всего быть родом из Вильно, хуже — из Варшавы, и уж совсем плохо — из Галиции. Но прежде всего, по мнению большинства споривших, он был гораздо лучшим писателем, чем Зингер. Просто его мало переводили на английский, и потому члены Шведской академии не могли ознакомиться с его произведениями. Согласно этому мнению, Зингер прославился нечестным путем. Одержимый навязчивой идеей секса, он создал мир польских евреев, не имеющий ничего общего с действительностью: эротический, фантастический, полный призраков, духов и диббуков, будто такой и была повседневная жизнь еврейских местечек. Настоящим писателем, верным описываемой действительности, был Граде, и Нобелевская премия должна была достаться ему.

Вильно был важным центром еврейской культуры, причем отнюдь не местного значения, а мирового масштаба. Город говорил преимущественно на идише, и был, наряду с Нью-Йорком, главным оплотом литературы на этом языке, что, впрочем, подтверждает число издававшихся там журналов и книг. Дела города шли неплохо до Первой мировой войны, когда он принадлежал России и пользовался своим положением ключевого железнодорожного узла и центра торговли. Все это кончилось, когда Вильно оказался в небольшой Польше, хотя в культурном отношении межвоенный период был временем расцвета. Все-таки кое-что осталось от импульса прошлых лет, особенно 1904–1914. Действовали политические партии, созданные еще в царской России, — на первый план в них выдвигались рабочее дело и социалистическая революционность. Прежде всего Бунд, то есть отдельная еврейская социалистическая партия, которая хотела быть движением говорящих на идише рабочих. Некое соответствие ППС, которая считалась польской партией, и потому в городе у нее было не слишком много сторонников. Не вполне верно связывать с Бундом создание Еврейского исторического института, однако в намерении спасать культурное наследие городов и местечек, говорящих на идише, можно усмотреть дух Бунда. С Бундом соперничали коммунисты, становившиеся все сильнее и в 1939 году, пожалуй, уже имевшие за собой большинство. В свою очередь, обе эти партии вели бои с сионистами и религиозными ортодоксами.

Этот Вильно ощущал притягательную силу русской культуры, однако был отделен от России советской границей. Но ведь граница проходила недалеко, поэтому существовало очень виленское явление: многие молодые люди, мечтавшие поучаствовать в «строительстве социализма», переходили восточную «зеленую» границу, с энтузиазмом уверяя близких и знакомых, что будут оттуда писать. Ни об одном из них никто уже не услышал. Их отправляли прямиком в лагеря.

Хаим Граде входил в группу молодых поэтов «Jung Wilne». Помимо Абрама Суцкевера^[177], я помню там фамилию Качергинского^[178]. Отношение этой группы к старшему поколению, подобное нашему в «Жагарах», располагало к альянсу. Мы были точно такого же возраста, и их «Молодой Вильно» приходил на наши авторские вечера.

Поэт Граде был потомком наполеоновского офицера Граде, которого после ранения выходила в Вильно еврейская семья, а он породнился с ней и перешел в иудаизм. Мать Хаима была очень бедной уличной торговкой, и все ее имущество умещалось в корзине. Много трогательных страниц Граде посвятил этой набожной, привычной к тяжелому труду и доброй женщине. Она изображена на фоне своей соблюдающей религиозные обычаи среды, общей особенностью которой была крайняя бедность.

Молодость Хаима в Вильно прошла не без конфликтов политического и личного свойства. Его отец, раввин Шломо Мордехай, гебраист и сионист, человек с твердыми убеждениями и не склонный к компромиссам, вел ожесточенные споры с консервативными раввинами. Однако сына он воспитал набожным евреем. Дальнейшая жизнь Хаима подтверждает, что, в отличие от эмансипированного Зингера, он остался верен иудаизму. Став поэтом, Хаим быстро достиг признания и местной славы, но при этом отличался от большинства молодежи, которая читала Маркса и распевала революционные песни. Коммунистам не удалось переманить его на свою сторону, и Граде стал предметом резких нападок. Хуже того, он влюбился во Фрумме-Либе, тоже дочь раввина, из семьи эмигрировавших в Палестину сионистов, и напрасно товарищи-коммунисты пытались расстроить его брак.

Эти детали можно найти в четырехсотстраничном сборнике рассказов-мемуаров, озаглавленном в английском переводе «My Mother’s Sabbath’s Day», то есть «Субботние дни моей матери»^[179]. В нем он подробно рассказывает о своих военных злоключениях, начиная с прихода в город советских войск. Энтузиазм его товарищей контрастировал с каменной скорбью толпы на богослужении в виленском кафедральном соборе, куда он из любопытства зашел. Хаос во время немецкого вторжения в 1941 году разлучил его с любимой женой. Они должны были встретиться через несколько дней, но он не увидел ее уже никогда. Как и его мать, она погибла в виленском гетто. Волна беженцев несла его на восток. После многих перипетий (однажды его хотели расстрелять какнемецкого шпиона) он добрался до Ташкента. После войны эмигрировал в Нью-Йорк. О русских всегда пишет с любовью и уважением. Утверждает, что ни разу не встретился в России с проявлениями антисемитизма.

Его друзья из группы «Молодой Вильно», Суцкевер и Качергинский, были в гетто, затем в советских партизанских отрядах. Суцкевер в конце концов оказался в Израиле, где издавал единственный ежеквартальный журнал, посвященный поэзии на вымирающем языке, идише — «Ди голдене кейт»^[180].

В Америке Хаим Граде из поэта превратился в прозаика и, подобно Зингеру, который старался воссоздать исчезнувший мир еврейских местечек в Польше, отправлялся в прошлое, чтобы рассказать о жителях Литвы и Белоруссии. Зингер фантазировал, чем возмутил многих читателей; Граде заботился о точности деталей, и его сравнивали с Бальзаком или Диккенсом. Пожалуй, его главная тема — хорошо знакомая ему жизнь религиозной общины, особенно проблемы семей, где жена зарабатывает на жизнь, а муж корпит над священными книгами. Один сборник его новелл даже получил название «Rabbis and Wives», то есть «Раввины и их жены».

Граде я занялся благодаря контакту с его второй женой, в то время уже вдовой. После его смерти в 1982 году (ему было тогда семьдесят два года) она энергично популяризировала его творчество и сотрудничала с переводчиками на английский.

Гудманы, Мак и Шеба

Представители левого Нью-Йорка тридцатых годов. Мак был студентом, Шеба (урожденная Струнски) — дочерью известного прогрессивного журналиста^[181]. Они ездили в летние лагеря коммунистической партии и впоследствии в Париже со смехом рассказывали мне о тамошнем скаутском распорядке. Утром раздавался сигнал подъема, и громкоговорители звали на зарядку: «Good mor-ning everybody, it’s-time-for-excer-cise»^[182]. Впрочем, тогда, около 1930 года, подобные лагеря были и в Польше.

Марксизм пробудил у них интерес к советской России — с предсказуемыми последствиями после московских процессов. Иными словами, они стали антикоммунистами и тем самым вошли в круг The Non-Communist-Left^[183]. Шеба участвовала в деятельности Комитета помощи беженцам, International Rescue Committee. После войны Гудманы оказались в Париже: она — в качестве директора парижской секции комитета, он, изучавший в Нью-Йорке физику и химию, был назначен советником американского посольства по нефтяным вопросам.

Внезапный прыжок из бедности в богатство: в то время доллар в Париже был таким дорогим, что обыкновенные американские зарплаты позволяли вести более чем обеспеченную жизнь. О моих друзьях Гудманах я писал в «Годе охотника»; их гостеприимный дом был моим прибежищем.

Гулевич, Витольд

Для нынешних читателей он не более чем имя, и это как-то несправедливо. Однако для меня Гулевич — еще и лицо, и фигура крупного, тяжеловатого мужчины, брюнета, не сухощавого, скорее широкоплечего, с выдающимся носом и оливковой кожей. Я вижу его в студии Польского радио или за рулем его тяжелого мотоцикла с прекрасной девушкой на заднем седле (в таких случаях он неизменно говорил: «Перед употреблением встряхнуть»). В Вильно он был известной личностью, хотя и не был местным, и теперь я задаюсь вопросом, как у нас обстояло дело с такими приезжими. Было четкое разделение на своих и чужих, которых обобщенно называли «Галилеями», даже если они не были родом из Галиции. В моей школе ярко выраженным галилеем был только Адольф Рожек, учитель латыни. Но в университете соотношение было уже приблизительно пятьдесят на пятьдесят, а выделялись там такие воспитанники Вены, как мой профессор римского права Боссовский — прямой, словно аршин проглотил, носивший высокие жесткие воротнички, по слухам, бывший офицер императорских и королевских гусар.

Гулевич был родом из Познанского воеводства. Во время Первой мировой войны сражался в немецкой армии на западном фронте. После войны вместе со своим братом Ежи был редактором познанского журнала «Здруй». Писал и издавал стихотворные сборники. Хотя принадлежал к поколению «Скамандра», слава, доставшаяся многим его ровесникам, обошла его стороной, — возможно, отчасти потому, что «Здруй»^[184] так и не стал популярным. В отличие от «Скамандра», в языковом отношении он остался на границе «Молодой Польши» и новых времен.

Для Вильно, где он работал в двадцатые и тридцатые годы, Гулевич оказался ценным приобретением. Именно он основал Союз польских литераторов, придумал юмористическую организацию, названную наподобие медвежьей академии^[185] Сморгонью, а также СВО, то есть Совет виленских художественных объединений, работал литературным директором в «Редуте» Остервы^[186], а затем был директором виленской редакции Польского радио, куда привел из «Редуты» Тадеуша Бырского.

Почему же против него развернули ожесточенную кампанию, в которой тон задавало «Слово» Станислава Мацкевича? В чем там было дело? Никто уже не помнит. О нем писали язвительные фельетоны, а постоянный художник «Слова» и завсегдатай виленских кафе Феликс Дангель то и дело высмеивал его в своих карикатурах (кстати говоря, сразу после сентября 1939 года Дангель появился в Вильно в мундире немецкого офицера). Гулевич должен был лишь пожимать плечами в ответ на эти нападки, свидетельствовавшие о завистливой здешнести, склонной делить людей на «нас» из Великого княжества Литовского и «их» извне. Однако его так донимали, что он вышел из себя, и дело дошло до дуэли на саблях с Мацкевичем. Поднялся шум, скандал, и в конце концов в 1934 году главная редакция Польского радио перевела Гулевича из Вильно и назначила его начальником литературного отдела в Варшаве.

Пожалуй, важно еще то, что Гулевич переводил Рильке и поддерживал с ним дружеские отношения, с тех пор как они познакомились в двадцатые годы во время пребывания Витольда за границей. В биографии Рильке он — едва ли не единственный поляк. Я не берусь оценивать качество его переводов по сравнению с другими, сделанными позже, в основном Мечиславом Яструном. Любопытно было бы выяснить — может быть, этим займутся полонисты, — почему в межвоенное двадцатилетие Рильке появлялся лишь на окраине сознания польских поэтов. К сожалению, в качестве примера могу привести себя, хотя я читал его прозу — «Записки Мальте Лауридса Бригге» (в переводе Гулевича). Поиски причин увели бы нас в гущу языковых проблем и социологии литературы — скажем, дух «Вядомостей литерацких» не благоприятствовал такой поэзии.

Гулевич, как и многие другие приезжие, был очарован Вильно. Об этом свидетельствует его сборник стихов «Город под тучами» (1931), в котором он прославляет виленскую архитектуру: и барочную, и дивно поднебесную.

В первый год немецкой оккупации всегда деятельный Гулевич занимался организацией подпольной печати. Он был арестован в августе 1940-го и просидел в тюрьме до 12 июня 1941 года. В этот день обожатель немецкой поэзии и музыки, автор книги о Бетховене был расстрелян в Пальмирах.

Д

Д’Астре, Анка

Ее фамилия по мужу была Равич, девичьей я не помню. Семья ее была родом из местечка Друя^[187] — то есть из бывших сапеговских владений Милошей, — стало быть, у нас была тема для разговоров. Впрочем, нас не связывали близкие отношения за исключением того, что она бывала на вечерах у паллотинцев^[188] на улице Сюркуф. Ее польский был великолепен — ведь она окончила польскую гимназию. Я восхищался ее энергией. Под вымышленной фамилией Д’Астре она основала в Париже студию, снимавшую фильмы (прежде всего рекламные), и прекрасно с этим справлялась. Безупречная прическа, maquillage, наряды — оружие бизнес-дамы в ежедневной борьбе за деньги. А всё это ради того, чтобы скрыть свои личные драмы. Ее связь с Петром Равичем, по всей видимости, отличалась глубокой любовью и взаимопониманием. Их объединяли совместная учеба в Сорбонне, общие интересы и общее прошлое двух польских евреев, которым удалось выжить. Петр Равич, происходивший из состоятельной галицийской семьи, кажется, из Львова, обращал на себя внимание высокой культурой и знанием языков. Он прошел немецкие концлагеря, и это его все еще угнетало — отсюда его роман «Le sang du ciel»^[189], изданный «Галлимаром». В Париже он пользовался признанием и писал в «Монд». Дружил с Котом Еленским. Его брак с Анкой был серией жутких скандалов, расставаний и примирений. Наконец дело дошло до окончательного разрыва.

В один из моих приездов в Париж, годах в семидесятых, Анка пригласила меня в новую квартиру, которую она купила в очень дорогом районе — в верхней части бульвара Сен-Мишель. Квартира действительно красивая и красиво обставленная скульптурами и новой мебелью. Зачем обустраивать такую квартиру — чтобы сразу умереть? Должно быть, узы, связывавшие ее с Петром, были очень крепкими, и, когда вскоре после ее смерти он застрелился, невозможно было не подумать об этом. А еще о том, что из Катастрофы не выходят без психических травм. История этой пары годится для трогательного сценария, который никто не напишет.

Дембинская, Зофья

Да, фанатичка. Но без этой безоговорочной веры в правоту своего дела она не смогла бы так пахать, организуя вместе с Ежи Борейшей издательство «Чительник» и целую газетную империю. У ее сестры тоже была несокрушимая вера, но другая, католическая — она была монахиней.

Так называемая виленская группа немало значила в Польше в первые послевоенные годы. Из нее вышли крупные партийные деятели. Перечислю фамилии: Стефан Ендрыховский, Ежи Штахельский, его жена Дзевицкая-Штахельская, Мута Дзевицкая, Ежи Путрамент^[190], Друто, то есть Друтас, литовец, который стал послом Польши в Париже, его жена Гуга Савицкая, Казимеж Петрусевич и, наконец, Зофья Вестфалевич, в замужестве Дембинская. В их числе не было самой сильной личности, Генрика Дембинского, убитого немцами в полесских Ганцевичах, куда советские власти направили его на должность директора белорусской гимназии. А поскольку «виленская группа» поддерживала своих и проявляла значительную солидарность, к ней тяготели разные беспартийные из Вильно, например Владислав Рыньца, «жагаристы» Чеслав Милош, Ежи Загурский^[191] и Александр Рымкевич — словом, родственники и знакомые Кролика.

Историки наверняка займутся «виленской группой». В то время среди видных коммунистов было мало неевреев, и своеобразие группы объяснялось происхождением ее членов из христианских, шляхетских или мещанских семей — иногда, как в случае Зоси, очень католических. Но ведь и ее покойный муж начинал в католическом «Возрождении»^[192], а путь к марксизму они прошли почти вместе. Особенностью этого пути был конфликт между полученным дома религиозным воспитанием и революцией. Немного похоже это выглядело у евреев-марксистов, с той лишь разницей, что они спорили с иудаизмом, а порой и с сионизмом.

В Дембинском было что-то от страстного общественника, революционера из другой эпохи, эпохи Весны народов. В последние довоенные годы он увлекался Шиллером и в разговоре часто использовал романтическую риторику. Сетуя на несправедливость капиталистической системы, на фашизацию Польши и политическую слепоту перед лицом опасности со стороны Германии, он был совершенно прав, но его «благородный пыл» настраивал меня несколько скептически.

Среди руин Варшавы улица Вейская была словно остров в море развалин. Там в «Чительнике» сидели Борейша и Зося. Когда из Америки вернулся Тувим, Борейша дал ему квартиру на другой стороне улицы, напротив «Чительника» (я читал некоторые письма Тувима, отправленные Борейше из Нью-Йорка).

Работая около четырнадцати часов в сутки и составляя бесчисленные докладные записки, Зося была подобна героиням Жеромского — впрочем, других моделей поведения общественницы и «Силачки»^[193] в Польше не было. Поскольку я принадлежал к числу авторов, которых они с Борейшей печатали, должен напомнить, что истоки Народной Польши нельзя сводить исключительно к политической игре. Такие коммунисты, как эта пара, конечно, стремились контролировать умы с помощью печати и издательств, но в то же время гордились ролью государства как мецената. Длинный список заботливо изданных на государственные деньги классиков мировой литературы — достаточный аргумент против огульного охаивания польских литераторов за «предательство». Ведь они переводили и готовили к изданию, в частности, бесчисленные книги современных западных авторов, так что в Москве и Ленинграде люди учили польский, чтобы читать запрещенные в России произведения. Зофья Дембинская внесла немалый вклад в подготовку почвы для начавшегося впоследствии самиздатского движения.

Дембинский, Генрик

Для меня он остается загадкой. Он начал токовать в старших классах (кажется, в Ошмянах) — на католический и национальный манер. Потом токовал в нашем университете в католическом «Возрождении». Физически привлекательный, исполненный благородства, вдохновенный. Предмет обожания девушек. Ритор — и когда был «националом», и потом, когда стал либеральным католиком, и когда сдвигался влево, меча в «Жагарах» громы и молнии против капитализма. Чтобы стать левым в тогдашней Европе — а он провел некоторое время в фашистском Риме — достаточно было смотреть. Но чтобы возложить надежду на советский строй, надо было ничего не видеть. Правда, объективности ради следует сказать, что большого выбора не было: Гитлер, а против него польский национализм, оставлявший желать лучшего, особенно в Вильно. Но Дембинский, набожный католик — какие же ему пришлось подавить в себе порывы, чтобы выбрать государство дьявола, исполнившее пророчество Достоевского из «Легенды о Великом инквизиторе»! Он женился на католичке Зосе Вестфалевич, чья сестра была монахиней, а она сама тоже хотела уйти в монастырь и, пожалуй, лишь под его влиянием стала фанатичной коммунисткой.

Жители Вильно были поражены военной катастрофой сентября 1939 года и вступлением советской армии, которая, правда, через несколько недель уступила город Литве. Общество полнилось слухами и сплетнями. Многих удивил поступок Генрика Дембинского. Зачем он заполнял грузовики университетскими архивными документами и увозил их в Минск? Его действия истолковывались как проявление растерянности, умопомрачения или даже помешательства.

Однако есть свидетельства того, как всё было на самом деле. Вот что говорит об этом Вацлав Загурский: «Впервые в этом году встретил Генрика Дембинского. Он в отчаянии. С самыми благими намерениями возглавил он Государственный архив в Вильно, полагая, что спасет бесценные собрания от разорения. Придя вчера утром на работу, он увидел перед архивом советские грузовики. Солдаты выбрасывали из окон связки документов. Некоторые небрежно перевязанные веревкой пачки рассыпались от удара о мостовую. Генрик стоял в стороне и с бессильной яростью смотрел на этот варварский вандализм». Солдаты грузили документы на грузовики, и казалось, что присутствовавший при этом Генрик руководит ими. В действительности от него ничего не зависело. Не он отдал приказ, а ему оставалось лишь метаться — в отчаянии от своего бессилия.

Позже Вильно удивился, узнав, что Дембинский стал директором белорусской гимназии в Ганцевичах на Полесье: разве это карьера? Насколько это было связано с его нежеланием искать себе место в Москве, насколько — с недоверием к нему центральных властей, сказать трудно. Я охотно верю в то, что о нем рассказывали: будто бы незадолго до того, как его поймали и убили немцы, в беседе с местным настоятелем он сказал: «Системы приходят и уходят, а Церковь — вечна».

Похожим был путь редактора журнала «Эспри»^[194] Эммануэля Мунье^[195], который тоже клеймил капитализм и пришел к выводу, что позиция коммунистов — единственно правильная. Однако он, в отличие от Дембинского, не заплатил за это жизнью. Проклятая разница польских и французских судеб.

Еще в бытность членом католического «Возрождения» Дембинский стал автором поговорки: «Anima naturaliter endeciana»^[196]. В своих католических книгах он читал, что отцы Церкви называли Платона anima naturaliter Christiana, то есть душой по природе христианской^[197] — отсюда парафраза применительно к политике. Насколько я помню, Дембинский использовал это выражение в борьбе нашего Блока неимущей молодежи за власть в «Братняке» в 1931 году. Оно описывает ум, которому нет нужды знать национал-демократические идеи для того, чтобы провозглашать их, — эти идеи сидят в нем настолько глубоко, что их можно назвать врожденными. Большинство студентов в польских университетах были настроены национал-демократически. Видимо, Вильно был исключением, потому что один раз национал-демократы все-таки проиграли, и тогда председателем «Братняка» стал Дембинский.

В устах Дембинского это выражение имело пессимистический оттенок и означало национал-демократическую по своей сути польскую душу, которая с маниакальным упорством видит всюду заговор евреев и масонов. Эта пессимистическая уверенность в немалой степени повлияла на его эволюцию в сторону коммунизма и привела к разрыву с «Возрождением». Учитывая его увлечение политикой и ораторский талант, можно предполагать, что он достиг бы гораздо большего, если бы разработал программу независимых левых — как тогда, на выборах в «Братняк»^[198] (кстати, одним из главных ораторов был в то время мой друг Владислав Рыньца, вечный социалист, но ни в коей мере не коммунист).

Следует отметить, что, хотя национал-демократы специализировались в войне с евреями, тогдашняя борьба за власть в «Братняке» была совершенно не связана с национальным спором. У евреев был свой «Братняк» и другие отдельные организации. Возможно, некоторые голоса избирателей принадлежали студентам-белорусам — только и всего.

На следующих выборах победили национал-демократы. Вскоре они устроили в городе антисемитские выступления.

Деньги

У моих предков деньги были благодаря тому, что на них работали крестьяне. Однако уже мать моего отца вынуждена была продать Сербины, а затем и то, что осталось после земельной реформы, — именьице Ужумишки^[199]. Зато мой отец получил образование и окончил политехнику. У семьи матери были Шетейни, имение не слишком большое, но расположенное в самой плодородной части Литвы. В результате семейных разделов после земельной реформы матери достался Подкоможинек — так называемый Фольварк. Она вела там хозяйство, приезжая из Вильно, но это была «заграница», что затрудняло использование доходов. Разве что на мои рубашки шло полотно из собственного льна, а овцы давали шерсть на одежду и кожу для выделывавшихся в Кейданах кожухов.

Дела моего отца шли неважно, и в бытность Виленским школьником я был ближе к бедности, чем к богатству, что, впрочем, гармонировало с состоянием экономического кризиса, в котором находился тогда город. Во время учебы в университете мне помогала семья, но уж если я что-нибудь брал, то с угрызениями совести — отсюда безденежные периоды, писательская подработка, стипендии. Получив диплом магистра права, я попытался устроиться на стажировку к адвокату, но, видно, не это было мне суждено, и моя довольно типичная интеллигентская биография стала развиваться в другом направлении — чиновничьей карьеры. Признаться, моя работа на Польском радио в 1935–1939 годах вовсе не приблизила меня к микрофону и проходила в кабинетах. Я быстро продвигался по службе и наконец начал прилично зарабатывать — по сравнению с тогдашней средней зарплатой.

Мое везение удивительно: мне, как кошке, всегда удавалось приземляться на четыре лапы, включая времена немецкой оккупации Варшавы, когда не было ни малейшей возможности хоть немного заработать. Помогала придуманная Ежи Анджеевским «теория последнего злотого», которая гласила: если в кармане не остается совсем ничего, что-нибудь обязательно должно произойти. И происходило. На эти годы я могу сослаться, объясняя свое безразличие к земным благам, которое у меня выработалось, несмотря на то что судьба раз за разом делала меня человеком привилегированным.

Стыд за то, что я родом из семьи, которая много поколений жила трудом простого народа (и занималась его полонизацией), толкал меня влево. И вот в 1945 году, во многом благодаря моим убеждениям — если не красным, то розовым, — я оказался среди зарождавшейся элиты. Правда, профессия литератора, вне зависимости от взглядов, защищала меня от необходимости кормиться трудом собственных рук и даже от просиживания штанов в офисе. Тем не менее возвращение к чиновничьей карьере, прервавшейся на время войны, произошло, и в 1946–1950 годах я работал сначала в консульстве в Нью-Йорке, а затем в посольстве. Однако это вовсе не значит, что я был отделен от настоящей Америки, ежедневно боровшейся за каждый доллар, и предавался иллюзиям, смягчавшим ее противоречия. Капиталистический строй мне не нравился, но меня не устраивал и коммунизм. В конце концов, почему нам должны нравиться общества, основанные на страхе — перед нуждой или политической полицией? И в том и в другом случае меня можно подозревать в жалости и сочувствии к изгнанному из рая и мучимому Адаму.

И все же я уехал из Америки, то есть еще раз кончились моя чиновничья служба и зарплата каждого первого числа. 1950–1960-е годы, в каком-то смысле даже более трудные, чем немецкая оккупация, — при ней я, по крайней, мере был среди своих, — должны были подтвердить «теорию последнего злотого», или франка. И поскольку я выжил, хотя вынужден был вдобавок содержать семью, — они ее подтвердили. Как это получилось, да еще где — в трудной Франции, без всякой должности? Думая об этом, я испытываю страх, пусть даже задним числом. Конечно, была «Культура», но она сама была бедна и могла платить мне только скромные гонорары. К тому же среди эмигрантов я был чуть ли не единственным, кто отказался писать для «Свободной Европы», — мне не нравилось, как она бьет в патриотические колокола и кропит святой водой.

А потом была моя вторая Америка — тоже не такая, как у иммигрантов-«крысополяков», которые, приезжая, могли рассчитывать только на свои руки. И много лет, проведенных на острове, то есть в кампусе, где я открыл новый талант — преподавательский. Плюс почести и награды, которых я, несомненно, не получил бы, если бы остался в Европе.

Домбровская, Мария

Во время войны мы с ней часто виделись — либо у нее на Польной, либо на дискуссионных собраниях у Зигмунта и Футы Понятовских на Келецкой, 16 (кстати, у Понятовских мы прожили первые две недели восстания, которое застигло нас невдалеке от их дома, и вместе вышли полями к Окентью^[200]). Я допустил по отношению к Домбровской ужасную оплошность, и, хотя ее упоминания обо мне прохладны, все же вышел сухим из воды, если учесть чудовищность моего преступления. Дело в том, что я относился к пани Марии с надлежащим уважением, но мне ни разу не пришло в голову, что можно взглянуть на нее как на женщину. Этот слегка косоглазый, подстриженный под пажа карлик был для меня последним человеком, к которому я стал бы проявлять эротический интерес. Но я ничего не знал о том, что стало широко известно лишь читателям ее дневников, — о ее, так сказать, чувственной стороне. В своем дневнике она отметила, что ее возлюбленный, пан Станислав Стемповский^[201], не любил меня, но я не очень-то в это верю, ибо он относился ко мне дружелюбно и переправил через меня письмо знаменитому вашингтонскому масону.

Говорят, потом Домбровская обиделась на меня за то, что я сравнил ее где-то с Ожешко^[202]. Под моим пером это был комплимент, но она считала себя гораздо более крупной писательницей — в чем я отнюдь не был уверен и не уверен по сей день.

Достоевский, Федор

Я преподавал Достоевского, и временами меня спрашивали, почему я не напишу о нем книгу. Я отвечал, что о нем написана целая библиотека книг на разных языках и что я не литературовед — ну разве что по совместительству. Однако на самом деле была и другая причина.

Это была бы книга недоверия, без которой вполне можно обойтись. Великий писатель, как никто другой из его современников, за исключением Ницше, повлиял на умы Европы и Америки. Сейчас, в конце столетия, имена Бальзака, Диккенса, Флобера или Стендаля известны не столь широко. Он использовал форму романа так, как это не удалось никому ни до, ни после него (хотя Жорж Санд и пыталась), для того, чтобы описать великое явление, которое он пережил изнутри и стремился постичь, — эрозию религиозной веры. Его диагноз оказался верным. Он предсказал последствия этой эрозии в умах русской интеллигенции. Русская революция нашла ключ в «Бесах» (что открыто признал Луначарский) и в «Легенде о Великом инквизиторе».

Несомненно, пророк. Но и опасный учитель. Бахтин своей книгой о поэтике Достоевского навязал нам гипотезу об открытии Федором Михайловичем полифонического романа. Именно благодаря полифоничности Достоевский был настолько современным писателем: он слышал голоса, множество сталкивающихся в воздухе, высказывающих противоположные идеи голосов — не все ли мы на нынешнем этапе цивилизации подвергаемся воздействию этого шума?

Однако у его полифоничности есть пределы. За ней кроется ревностный поборник идеи, русский милленарист и мессианист. Трудно найти что-нибудь более одноголосное, чем сцена с поляками в «Братьях Карамазовых». Столь грубая сатира не соответствует серьезности этой книги. А трактовка образа Ивана Карамазова свидетельствует о гораздо более эмоциональном отношении к герою, чем позволяет полифония.

Достоевского-идеолога пытались отделить от Достоевского-писателя, чтобы спасти его величие, подорванное досадными высказываниями, и гипотеза Бахтина очень в этом помогала. Однако, в сущности, можно сказать, что без русского мессианиста и его радения о России не было бы и международного писателя. Не только радение о России придавало ему сил, но и страх за будущее России заставлял его писать — чтобы предостеречь.

Был ли он христианином? Уверенности в этом нет. Может быть, он решил им быть, поскольку вне христианства не видел для России спасения? Впрочем, конец «Братьев Карамазовых» заставляет нас усомниться в том, находил ли его ум противовес для процессов разложения, которые он наблюдал. Неужели юный чистый Алеша во главе своих двенадцати учеников, словно отряда скаутов, — тот самый проект христианской России, который должен спасти ее от Революции? Слишком уж это слащаво и лубочно.

Достоевский избегал лубочности, искал сильные приправы. Именно на страницах его романов поселились поначалу грешники, бунтари, извращенцы и одержимые мировой литературы. Кажется, сошествие на дно греха и позора он считал непременным условием спасения, — но при этом создавал и образы про́клятых, таких как Свидригайлов или Ставрогин. И хотя он изображал многих героев сразу, все же одного из них он наделил собственным образом мыслей — это Иван Карамазов. Лев Шестов подозревает — и, кажется, справедливо, — что Иван выражает окончательную невозможность веры у Достоевского, вопреки положительным героям — старцу Зосиме и Алеше. И все-таки что провозглашает Иван? Он возвращает «билет» Создателю из-за одной слезинки ребенка, а затем рассказывает придуманную им «Легенду о Великом инквизиторе», смысл которой сводится к тому, что если нельзя осчастливить людей под знаком Христа, нужно стараться осчастливить их, сотрудничая с дьяволом. Бердяев говорит, что Ивану свойственна «ложная чувствительность» и что, вероятно, то же самое можно отнести к Достоевскому.

В письме к Фонвизиной Достоевский написал, что если бы ему пришлось выбирать между истиной и Христом, он выбрал бы Христа. Пожалуй, честнее те, кто выбирает истину, даже если на вид она противоречит Христу (так утверждала Симона Вейль). По крайней мере, они не полагаются на свою фантазию и не создают идола по своему подобию.

Существует нечто, способное склонить меня к значительному смягчению мнения: это тот факт, что толчком к созданию философии трагедии Льва Шестова послужил прежде всего Достоевский. Шестов очень важен для меня. Благодаря чтению его книг мы с Иосифом Бродским смогли прийти к интеллектуальному взаимопониманию.

Дрема, Владас

Художники сделали для Вильно больше, чем писатели. Дрема был моим университетским товарищем, студентом факультета изящных искусств. Этот факультет хранил добрые традиции прежнего университета начала девятнадцатого века. В 1937 году Дрема стал одним из основателей «Виленской группы», в которую входили польские, еврейские и литовские живописцы. Кстати, среди художников с международным именем, учившихся раньше в Вильно, можно перечислить Хаима Сутина, скульпторов Антокольского и Липшица, а также немного менее известных Фердинанда Рущица, Людомира Слендзинского^[203] и Витаутаса Кайрюкштиса. Впрочем, я с волнением смотрю и на репродукции картин и рисунков многих других — трудолюбивых и порой очень хороших.

Дрема сохранился в моей памяти скорее как физическое присутствие, нежели как форма лица. Он немного склонялся к коммунизму, как и его друг Адомавичюс^[204], литовский поэт, писавший под псевдонимом Кекштас, что объясняет связь Дремы с «Жагарами», где он, кажется, даже опубликовал какую-то заметку.

Когда в 1992 году я вернулся в Вильно после пятидесяти двух лет отсутствия, я не застал там никого из людей, ходивших когда-то по его улицам. Всех их убили или вывезли, или же они эмигрировали. Однако я узнал, что жив Дрема, и решил его навестить. Мне дали адрес в Литературном переулке. Да ведь это та самая подворотня, где жил я, — только зияющая пустотой, ибо старинная дверь, утыканная толстыми металлическими шипами, исчезла. Лестница направо? Но ведь именно там в 1936 году я снимал комнату у старой дамы, жившей в квартире, полной этажерок и безделушек. Оказалось, что впоследствии в этой квартире много лет жил Дрема. В конце концов мне дали его новый адрес.

У него был паралич нижней части тела, и он лежал, окруженный заботами жены, сына и дочери. Кажется, он находился в стороне от главных событий — не только из-за болезни. Ему не воздавали должных почестей как историку Виленского искусства, автору книги о живописце Кануте Русецком^[205] (вспомните колонию художников в Риме в 20-е годы XIX века) и многочисленных трудов и статей. Однако прежде всего он был автором монументального труда, который так трогает меня, что хочется навсегда сохранить память о его создателе. Вильно обладает поразительной, не поддающейся рациональному объяснению особенностью, какой-то магией, благодаря которой люди влюбляются в этот город, словно в живое существо. На протяжении более чем двух столетий множество художников и графиков обращалось к теме архитектуры и видов Вильно. Дрема собрал эти произведения кисти и резца в прославляющий прошлое города альбом «Dinges Vilnius», то есть «Исчезнувший Вильнюс», изданный в 1991 году тиражом сорок тысяч экземпляров. Это — насчитывающая четыреста страниц иллюстрированная история Виленской архитектуры со старыми картами и такой прекрасной колористикой, что книга ничем не напоминает бесчисленные альбомы, напечатанные на мелованной бумаге. Вильно изображали поляки, литовцы, евреи и русские, причем среди последних были истинные ценители, как Трутнев^[206] во второй половине девятнадцатого века. Не предать их забвению, собрать их вместе таким образом, чтобы они сосуществовали как бы по принципу необходимости, — какой труд для этого нужен и какая внимательность! Только большая любовь способна создать такую книгу, и я пишу эти слова, чтобы почтить память Дремы. Не думал я в свое время в Вильно нашей молодости, что именно он останется единственным живым среди теней и станет светлым образом, одним из тех, чей пример нас укрепляет.

Когда я приехал в Вильно в следующий раз, Дремы уже не было в живых.

Дружино, Анна и Дорча

Панна Анна была низкорослая, почти карлица, с чрезмерно большой головой и крайне уродливым лицом, с огромной бородавкой на носу. Она сурово и гордо заявляла о своей учительской профессии, означавшей в годы ее молодости патриотическую деятельность, то есть преподавание неугодного царизму языка и распространение знаний о польских романтических поэтах. В Литве и Жемайтии многие помещики нанимали таких учительниц, и уважение к панне Анне в нашей семье объяснялось тем, что когда-то она была учительницей моего отца. Когда в 1918 году возникла независимая Литва, панна Анна некоторое время исполняла обязанности директора польской гимназии в Поневеже^[207]. Однако потом, в мои студенческие годы, она жила со своей сестрой в Вильно, перебиваясь какими-то накопленными сбережениями.

Она была из мелкой шляхты, не нашла себе мужа и стала учительницей, ибо в те времена у одиноких женщин было не слишком много возможностей заработать на жизнь. Стародевичество панны Анны прибавило едкости таким чертам ее характера, как категоричность вплоть до диктаторских замашек и раздражительность. Однако сорвать свой гнев ей было не на ком, кроме сестры Дорчи. Та, несомненно созданная для брака, тоже осталась старой девой, и на всем свете у нее не было никого, кроме Анны, которую она во всем слушалась, не отваживаясь высказать собственное мнение. Глупенькая, почти недоразвитая, она хлопотала вокруг сестры, ходила за покупками, готовила, убирала.

Они снимали комнату на улице Надбжежной^[208], и я навещал их там, сам не вполне понимая зачем. Это была часть семейных обязанностей, как посещение родственников. Эти визиты вызывали у меня смешанные чувства: сестры были из минувшей эпохи, старые, бедные и беспомощные; мой двадцатый век, мои молодость и образование давали мне преимущество — отсюда жалость, сочувствие и как бы претензия к миру, что так складываются человеческие судьбы. И в дальнейшем у меня перед глазами всегда стояли эти старые женщины, беспомощные перед лицом исторического времени или просто времени. Никто, кроме меня, уже не помнит их имен.

Дункан, Айседора и Раймонд

Это было в 1934 году. Я шел по бульвару Сен-Жермен с Оскаром Милошем, когда нам повстречался мужчина в греческой хламиде и сандалиях на босу ногу — вид в те времена довольно необычный. Этот древний грек тепло поздоровался с моим родственником и получил обещание, что вскоре мы к нему зайдем.

Таким образом я впервые познакомился со странностями Калифорнии, еще ничего о ней не зная и не сознавая, что передо мной ее авангардный посланец. Грек оказался Раймондом Дунканом, братом танцовщицы Айседоры, о которой Оскар при случае кое-что мне рассказал, хотя откуда она взялась, какая атмосфера ее породила, я убедился лишь много позже, живя на берегу залива Сан-Франциско. Земля всяческих эксцентричностей, культов, наркотиков, хиппи и «детей-цветов», всегда державшая первенство в революционных модах и стилях жизни, Калифорния начала свой парад еще на заре двадцатого века. Уже тогда в ней нашлись проповедники освобождения от условностей цивилизации и возвращения к более естественным нравам. Это угадывается в решении поэта Робинсона Джефферса построить собственными руками дом на диком в то время берегу Тихого океана^[209], в стоящих до сих пор в Беркли деревянных домах Мэйбека^[210], чья архитектура напоминает закопанскую, или в обращении к греческой наготе, не знавшей шнуровок и корсетов. Айседора Дункан танцевала босиком — огромный переворот, — а ее наготу прикрывали ниспадающие одежды. Она была родом из Сан-Франциско и прославилась, танцуя на сценах Франции, Германии и России. Впрочем, свою эмансипацию она подчеркивала и в личной жизни, родив вне брака двоих детей. Позднее, в 1922 году, она заключила недолгий брак с Сергеем Есениным.

Перед Первой мировой войной существовала космополитическая культура, объединявшая Америку и главные страны Европы. Охватывала она и Россию — это видно по ранним стихам Мандельштама, по ballets russes, по таким произведениям, как «Образы Италии» Муратова. Следы этого сохранились и в раннем творчестве Ивашкевича — но опосредованно, через Россию, в то время как «Молодая Польша» производит впечатление очень слабо включенной в космополитическую среду.

Оскар Милош с ужасом рассказывал мне о пребывании в Париже Айседоры в обществе Есенина. Этот хулиган, танцевавший пьяным на столе, не заслуживал в его глазах ни малейшего снисхождения. Кажется, знакомство моего родственника с Айседорой и Раймондом было гораздо более давним, чем этот эпизод. Во всяком случае, в качестве издателя сборника его стихов «Adramandoni», вышедшего в 1918 году, фигурирует Меналкос Дункан, под чьим именем скрывается, вероятно, сын Раймонда. Заметим, что греческая хламида Раймонда была соткана вручную, о чем я узнал, когда мы направлялись с бульвара Сен-Жермен в Академию — так называлась коммуна или фаланстер калифорнийца.

Кажется, это было на рю де Сен, хотя я не очень хорошо помню. Они занимали целый дом с витриной, в которой выставляли свои ткани и сандалии, а выше располагались мастерские, все до единой кустарные. Были ли они в придачу вегетарианцами, не знаю, но им бы это подошло. Если не ошибаюсь, Академия (там читали какие-то лекции в соответствующем духе) существовала даже во время войны. Впрочем, вероятно, у Дункана, давно жившего во Франции, было французское гражданство.

В калифорнийской мании возвращения в доиндустриальные времена я смог убедиться в 1948 году, когда приехал с Вандой Теляковской^[211] в Сан-Франциско и миллионерши восторгались ее рассказами о промышленном дизайне, который должен был подражать узорам польского домотканого полотна. Бедной Ванде хотелось верить, что в коммунистической Польше у нее это получится, но бюрократы, интересовавшиеся лишь индустриализацией, ничего в этом не смыслили.

Еще раз я вспомнил об авангардизме Академии году в 61-м. Тогда Беркли посетил какой-то важный советский деятель, кажется, кинорежиссер, и наш факультет славянской литературы решил отметить его визит. Его привезли в соседний модный городок Тибурон и пригласили на ужин в самый изысканный ресторан. Изысканность заключалась в том, что там не было электричества и единственным освещением служили стоявшие на столах керосиновые лампы. Я внутренне хохотал, представляя себе, как этот русский думает: «Вот глупые американцы!» — ведь он прекрасно сознавал, каким сокровищем было электричество для избушек его страны.

Духоборы, или духоборцы

Эта секта, проповедующая возвращение к раннехристианским общинам, действовала в южной России. Незадолго до Первой мировой войны ее последователям удалось иммигрировать в Канаду в надежде, что там они будут свободны от государства, ибо государственная власть означала для них власть Антихриста. Их отношения с внешним миром в новой стране складывались не слишком удачно. Они хотели, чтобы их оставили в покое, что, возможно, и было бы осуществимо, но только не там, где речь шла об унифицированном воспитании всех граждан, то есть о всеобщем образовании. Духоборцы учили своих детей сами и на своем языке — по-русски. Для них послать детей в канадскую школу означало подвергнуть их влиянию испорченной, дьявольской цивилизации. Их методы сопротивления получили широкую известность, о них писала пресса, иллюстрируя статьи фотографиями. В доказательство того, что они не заботятся о земных благах, духоборцы поджигали свои дома, после чего шли к вооруженным полицейским плотной толпой баб и мужиков и неожиданно раздевались догола. Кажется, такая тактика внезапности и устыжения оказывалась эффективной.

Духоборцы были мне любопытны, но я не знал, где их искать. Ходили слухи, что они живут где-то в лесах на юге канадского штата Британская Колумбия. Во время одного из наших с Янкой автомобильных походов я настоял на том, чтобы проложить маршрут через те места, хотя вероятность встретить их была невелика. Помогло мое знание русского: когда в придорожном кафе я заговорил на этом языке с человеком несомненно славянской наружности, тот дал мне все необходимые указания. Оказалось, что достаточно проехать полтора десятка миль, чтобы попасть в главную деревню духоборов, где у них как раз был какой-то большой праздник. Деревню — зажиточную, с большими деревянными домами — мы застали почти обезлюдевшей, так как люди пошли на это самое празднество, устроенное выше в горах. Нам объяснили, как туда добраться. Деревянные ворота, а за ними три белых продолговатых сооружения — гробницы. Как мне сказали, это было кладбище-святилище их мучеников. Я узнал, что англосаксонские колонисты ненавидели духоборов и поначалу убивали их. С кладбища на вершине горы я наслаждался прекрасным видом на всю долину. «Когда мы пришли сюда, — рассказывал мне один старик, — всюду рос лес, вот такой густой, как мои пальцы». Они выкорчевали лес, засеяли поля, и тогда канадское правительство отобрало у них множество земель для строительства шоссе и аэропорта.

То, что происходило на кладбище, сразу перенесло меня на восток Европы. Духоборы сидели за столами, накрытыми белой скатертью. Фрукты, кувшины с квасом, женщины в платках. Они пели. Говорили по-русски, с примесью украинского. Я узнал, что они не принадлежат к самой крайней группе и посылают детей в государственные школы. Кажется, мужчины — тихие, кроткие, некурящие и непьющие — подчинялись женщинам, это было похоже на своего рода матриархат.

Словно в подтверждение этого появилась Маркова. Вот это была баба-яга — согнутая в три погибели, с палкой, в платке. Она произнесла речь, из которой вовсе не следовало, что это обычная бабушка. Говорила она на советском журналистском жаргоне о так называемой борьбе за мир. Она приехала из Советского Союза от тамошних духоборов, а это значило, что соответствующий отдел КГБ по делам вероисповеданий решил взять на себя духовное попечение о секте, распустившейся за границей на опасной свободе, и прислал своего сотрудника.

Я мигомвсё сообразил, но и Маркова тоже — ее антенны сразу послали ей предупреждающий сигнал, что здесь находится некто, думающий не так, как ее послушная паства. Советский человек не допускает возможности, что какие-то события могут происходить случайно, что меня привел туда чистый случай. По ее мине и нескольким словам, которыми я с нею перекинулся, мне стало ясно, что она считает меня подобным ей самой, то есть тайным агентом, в данном случае — канадской полиции.

Мы сидели за этими белыми столами и пили квас. Вдруг суматоха и крики у ворот. Что такое? Оказывается, как это бывает у сектантов, между ними нет внутреннего согласия, и другая группа духоборов с совершенно иными взглядами требует впустить их на кладбище. Начинаются долгие переговоры, наконец Маркова соглашается при определенных условиях впустить их представителей.

Вот уж не думал, что когда-нибудь мне доведется стать свидетелем публичных богословских дебатов — таких, какие были в шестнадцатом или семнадцатом веке. Человек, обвинявший моих духоборов в самых ужасных ересях, развернул длинный свиток и прочел трактат, написанный по-русски в стихах. В нем он перечислял примеры отступничества. Поэма могла бы дать представление об истории духоборов, если бы не касалась событий, которые для меня, человека постороннего, оставались непонятными. Но благодаря этим довольно корявым стихам я смог явственно ощутить вкус семнадцатого века, быть может, даже староверов протопопа Аввакума!

Когда во время одного из визитов в Мезон-Лаффит^[212] я за столом рассказал о моем приключении с духоборами Зигмунту Герцу, тот пришел в восторг и уговаривал меня когда-нибудь это описать.

Е

Еленский, Константы

Он был моим сердечным другом и внимательнейшим читателем, а может быть, даже единственным, кому я доверял. Мои похвалы его замечательному уму и личному обаянию были искренними. Однако теперь я должен признаться в своем скрытом недоверии к некоторым его чертам — думаю, в этом я был прав. Кот был невероятно чувствительным инструментом, улавливавшим малейшие колебания интеллектуальной моды, и, как хорошая легавая, чуял «верхним нюхом» недоступные другим предвестия смены Zeitgeist’а^[213]. Будучи членом Конгресса за свободу культуры в Париже и соредактором журнала «Прёв», он сделал очень много для польской литературы, а также для многих польских художников и литераторов. В его стычках с Гедройцем я был, как правило, на его стороне. Сейчас я бы высказывался скорее за твердость Гедройца, нежели за гибкость Кота. Навыки человека левых взглядов позволили Коту войти в парижскую интеллектуальную среду, но он платил за это высокую цену, поддаваясь стадному чувству. Например, он был восхищен бунтом парижских студентов в 1968 году, в то время как Гедройц не предавался мечтам о вечной молодости. Мне не слишком нравились и эротические пристрастия Кота, то есть его бисексуализм. Его страстный роман с Леонор Фини^[214] переродился в сердечную дружбу, но Кот заводил множество интрижек, прежде всего гомосексуальных, и если можно было иметь что-то против, так это его податливость на моды сообщества «вседозволенности».

Кот и поэт Пьер Эмманюэль^[215] позволили себе увлечься риторикой молодости, революции, всеобщей копуляции и чистоты террора. Они не очень-то понимали, что делать со своей Association pour la Liberté de la Culture^[216], которая финансировалась Фондом Форда.

Мне кажется, эта поправка к образу Кота не нарушает принципов лояльности к человеку необыкновенному, который без своих пороков был бы просто сверхчеловеческим идеалом.

Ендрыховский, Стефан, или Робеспьер в Клубе бродяг

Мы вместе шли по низинным и горным дорогам, и у него не было недостатка в упорстве, а когда моя воля ослабевала, а ноги требовали отдыха, Стефан настойчиво шел вперед — очевидно, одним усилием воли. Точно так же, когда мы усердно гребли, ведя нашу байдарку против течения, или взбирались в гору на лыжах в подвиленских лесах, он не позволял себе, а тем самым и мне, признаться в усталости или слабости.

Верил я и в его интеллектуальное лидерство. Быть может, его ранние напечатанные стихи (до «Жагаров») были незрелыми, но в них не было ничего банального. Его репортажная и литературно-критическая проза была легкой и живой. Но он разочаровал меня, ибо полностью посвятил себя политике. Наблюдая за его дальнейшей судьбой, я видел все ту же победу воли над телом, хотя на этот раз телом следовало бы назвать чувства, верования и нравы.

Если мы недовольны происходящим в стране, дает ли это нам право перейти на службу другому государству, с помощью которого мы надеемся изменить отношения в нашей стране? При Яне Казимире в Речи Посполитой было много недовольных, особенно среди иноверцев, а ариане усердно плели заговоры против Польши с Ракоци^[217] и шведами и не без причины были изгнаны после войны, коль скоро помогали подготовить план раздела государства. Таким же образом сто лет спустя тарговицкие конфедераты^[218] могли ссылаться на свои аргументы, какими бы они ни были. А в двадцатом веке коммунисты переходили на сторону России во имя своей доктрины. Однако, когда в 1920 году Москва везла в Польшу готовое правительство (Дзержинского, Мархлевского и Кона) на случай взятия Варшавы, достаточно знать, что думал об этой группе, уже готовившейся к захвату власти в недалеком Вышкове, Стефан Жеромский (см. повесть «Приход в Вышкове»), чтобы понять, за что сражались польские солдаты, победившие в Варшавской битве.

писал Броневский^[219]. Некоторых вещей делать просто нельзя, хоть они и относятся к сфере чувств, верований и нравов, которые может подчинить себе воля. Сталинское государство было враждебной Польше державой, и его действия, начиная с заключенного летом 1939 года пакта с Гитлером о разделе польского государства, были почти неприкрытым реваншем за проигранную в 1920 году битву. Подтверждает это и убийство без малого двадцати четырех тысяч «интернированных»^[220].

После раздела государства Робеспьер решил сделать то, чего делать нельзя. В оккупированном Красной армией Вильно он баллотировался на фиктивных выборах в парламент Литвы, а после «избрания» голосовал (единогласно) за присоединение Литвы к Советскому Союзу. В первые дни немецкого вторжения ему удалось бежать на велосипеде на восток. После войны он входил в правившую в Варшаве команду и был членом политбюро.

Мне трудно судить тебя, но ты стал одним из аппаратчиков, не более того, отрекся от чувств, верований и нравов, а также от мысли, которая в годы твоей молодости была у тебя живой, — всё ради бумажной доктрины. Во мне говорит разочарование друга, который так многого от тебя ожидал. Думая о тебе, я должен преодолеть бездну, abyssus, каким стал раздел довоенной Польши между двумя тоталитарными державами, учитывая всё, что потом произошло: неописуемые и невыносимые страдания миллионов людей, которых вывозили в сибирскую тайгу или лагеря, расстреливали в тюрьмах. И даже если я был не в ладах с правой частью Вильно, это не избавляет меня от мыслей о том, как они умирали — просто люди, независимо от их вероисповедания, языка и убеждений. Вот та заноза, от которой я не могу избавиться. Кажется, ты научился «не принимать к сведению» и пользовался этим умением, в частности, когда тот же аппарат террора действовал в управляемой тобой Польше. А я остаюсь с вопросом: зачем тебе это было?

Судя по всему, из-под твоего пера вышел расклеивавшийся на плакатах «люблинского правительства» лозунг: «Армия Крайова — заплеванный карлик реакции». У меня нет никаких доказательств в пользу этого утверждения, но в Вильно я знал твой лексикон и узнаю стиль.

Ж

Жестокость

Вероятно, в этом столетии культуру польской интеллигенции отличает склонность к жестоким шуткам и висельному юмору, что можно объяснить превратностями истории в нашей части Европы. Перед последней войной юмор кабаре или таких журналов, как «Шпильки»^[221], часто бывал черным, а тон в этом задавали поэты Януш Минкевич^[222] и Святопелк Карпинский^[223]. Годы войны, ежедневное соприкосновение с облавами и расстрелами, с дешевизной человеческой жизни, значительно усилили эту тенденцию. Неизвестно, не вызывают ли непонимания или отвращения у иностранца некоторые ситуации, которые кажутся нам комичными. Впрочем, в западных литературе и кино тоже следует отметить значительный рост садизма, что отчасти связано с эпатажем в коммерческих целях. Незадолго до войны один из фильмов Саши Гитри начинался со сцены похорон: впереди несут полтора десятка гробов, а за ними идет одинокий мальчик — единственный выживший из всей семьи, которая съела на ужин ядовитые грибы. Мальчик остался без ужина, так как плохо себя вел. Однако когда югослав Макавеев^[224] в своем сюрреалистическом комическом фильме показал подлинные фотографии трупов из Катыни, это было уже чересчур.

С другой стороны, в Париже, на одном из первых представлений спектакля «В ожидании Годо», когда публика покатывалась со смеху, глядя, как Поццо мучает раба Лакки, сидевший рядом со мной философ Люсьен Гольдман^[225] возмутился: «Над чем они смеются? Над концлагерем?»

Где граница между усилением выразительных средств, продиктованным сочувствием, и таким усилением, которое должно стать своеобразной местью миру за его жестокость? И не эта ли месть составляет суть романов маркиза де Сада? Подозреваю, что я сам был в значительной мере заражен польской легкомысленной страстью к ужасам. Мне кажется, что это — болезнь, которую нужно лечить.

В студенческой и литературной среде Вильно пользовался известностью один молодой великан, очень красивый, а также состоятельный, поскольку происходил он из помещичьего рода откуда-то с севера Брацлавщины^[226]. Он даже издал за свой счет драму собственного сочинения в художественном оформлении. Случилось так, что вскоре после вступления в Вильно советской армии, то есть после захвата нейтральной Литвы, мы сидели втроем — он, его красавица-жена и я, — размышляя: идти или не идти. Идти — очень большой риск. Не идти — судьба советского гражданина. Я перешел зеленую границу, хотя не сделал бы этого, если бы не Янка в Варшаве, — мне было бы страшно. Они остались.

Об их дальнейшей судьбе Януш Минкевич, руководивший тогда в Вильно кабаре «Ксантиппа», сочинил после возвращения в Варшаву, еще при немцах, жутковатую притчу, которую он со смехом читал на подпольных литературных вечерах. На самом деле о диком страхе, царившем во времена правления Советов, знают лишь те, кто его испытал, поэтому, возможно, решение Лешека Б. уберечься от депортации, преподавая марксизм-ленинизм на рабочих курсах, только казалось смешным, если учесть, что о марксизме он не имел ни малейшего представления. В романе Юзефа Мацкевича^[227] «Дорога в никуда» он упомянут как раз в качестве примера тогдашних методов приспособления. Однако Януш Минкевич продолжал свой рассказ. Приходят немцы. Лешек выдает себя за белоруса (неизвестно, правда ли это) и получает обратно свое имущество, после чего ходит с нагайкой и грозит крестьянам: «Вот я вам теперь покажу коммунизм!» (опять-таки неизвестно, правда ли это). Его убили выстрелом с улицы в окно, когда он ужинал. Кто убил? Из притчи следует, что крестьяне, но в тех местах действовали сильные советские партизанские отряды, и скорее можно подозревать Лешека Б. в сотрудничестве с белорусской администрацией, против которой партизаны вели войну.

Сочувствие к людям, случайно оказавшимся в ловушке чуждой им системы и пытавшимся спастись, не может позволить жертвовать какой-либо их правдой ради шутки. Я сожалею, что успел где-то повторить притчу Минкевича, и теперь пишу эти строки, чтобы исправить свою ошибку.

З

Загурский, Стефан

Мой товарищ по гимназии по прозвищу Слон. Сын адвоката Игнация Загурского, некогда члена российской социал-демократической партии, — значит, можно сказать, что его отец был старым большевиком. Польские левые часто женились на еврейках, и в данном случае правило подтвердилось — мать Слона и его брата по прозвищу Перикл была еврейкой, медицинским работником. По вероисповеданию Слон был протестантом, и, когда мы шли на урок Закона Божия, у него был свободный час. Крупный, немного сутулый и неуклюжий, с обезьяньей шерстью на груди и животе, Слон был приятен в общении, ибо был мастером неожиданного юмора. Его двоюродными братьями были поэт Ежи Загурский (из «Жагаров») и социалист Вацлав, тоже сыновья адвоката, но с Волыни.

В школе Слон был одним из моих ближайших друзей. А потом мы вместе вступили в Клуб бродяг и совершили знаменитое путешествие на байдарке в Париж, о чем я написал в другой книге^[228]. Моя память пытается собрать воедино образы Слона-яхтсмена в Троках или на Побережье^[229], а еще — на пристани Студенческого спортивного союза в Вильно, на студенческих вечеринках и на наших совместных пеших прогулках. Видимо, я хочу убедить себя, что у него были спортивные и любовные успехи и что он познал счастье молодости — ведь на его долю выпала не слишком долгая жизнь.

Благодаря Слону «бродяги», «жагаристы», а потом и члены «группы Дембинского» посещали Липовку. Расположенная в нескольких часах ходьбы от Вильно Липовка, где на берегу Вилии стоял дом, принадлежавший старику Загурскому, была базой для дальнейших путешествий или пристанищем на случай каких-нибудь трудностей в городе. Кажется, последняя из перечисленных ипостасей этого места приобрела особую ценность во время войны. Старик Загурский относился к молодежи доброжелательно и поощрял ее левые симпатии. Должен подчеркнуть, что Слон принадлежал к литературной среде «Жагаров», но не подвергся вместе с ней политической эволюции, то есть отнести его к «группе Дембинского» уже нельзя. Будучи по натуре либералом и скептиком, он не был создан для зазубривания марксизма. Зигмунт Герц, ставший впоследствии моим другом, был как будто новым воплощением Слона. Те же юмор, доброта, скептический демократизм.

Важнее всего было то, что Липовка находилась на берегу Вилии. В этой быстрой, хоть и не текущей с гор реке была очень чистая вода, ибо в своем верхнем течении Вилия пересекает лесистые равнины без крупных городов. Песок и сосны — вот почему она «наших потоков царица, с дном золотистым, с лазурным лицом»^[230]. Время от времени по ней проплывали плоты, сколоченные из неокоренных сосновых бревен. Купание в Вилии было радостным ритуалом нашей компании. Мы выплывали на середину реки и позволяли течению нести нас, а сами при этом резвились, бесились и плавали наперегонки — до следующего поворота. Но так, чтобы потом не слишком далеко возвращаться пешком. Много лет спустя я запечатлел это в стихотворении:

Вилия — река, которой можно доверять, хотя один раз я в ней чуть не утонул. Мы прогуливали уроки в подвиленском Закрете^[232], и я, несмотря на то что еще плохо плавал, заплыл на глубину. Спасли меня Метек Заблоцкий и Янц («Янц, майн херр, большие яйца, куцый хер»), которые оказали мне в основном моральную поддержку: плыли рядом, иногда поддавая мне под подбородок, чтобы я не наглотался воды и не перестал бороться.

То, что у Вилии лазурное лицо, не совсем правда — она несет много песка. Ее душа открылась мне в три года, в местности Рукла между Ковно и Вильно, а потом мне представился случай познакомиться с ней поближе, когда я плыл в Вильно на байдарке из того места, где в нее впадает река Жеймяна. Насколько мне известно, на языке восточных славян Вилия называлась просто Велия, то есть Великая, а у литовцев получила название Нерис (этимология приблизительно такая же, как у слов «нырок», «нырять»). Отсюда Понары под Вильно — Па-неряй. Впадающая в Вилию Виленка, или Вильна (с другой этимологией), дала название городу.

У каждой реки есть душа, которая открывается, когда мы впервые стоим на ее берегу. Какая душа у Невяжи, я не знаю — она слишком срослась с моей. Несколько больших рек сохранили для меня те особенности, которые я увидел в них в первый раз. Мне было шесть лет, когда я смотрел на Волгу под Ржевом. Ее душа показалась мне могучей и страшной, а ведь тогда я ничего не знал об истории России. Есть две реки, чьи души я считаю изменчивыми и обманчивыми, — это Висла и Луара, — может быть, потому, что они текут по песчаным равнинам. Вилия — не равнинная река, ее берега холмисты, отсюда разница. В этом смысле на нее похожи любимые мною притоки Дордони^[233], из которых я знаю ближе реку Иль (по размеру сравнимую с Невяжей), хотя и в Везере есть своя прелесть. Еще я помню душу Рейна — достойную.

Несколько рек я знаю от истока до устья. Жеймяна вытекает из Дубинского озера^[234] так предательски незаметно, что трудно разглядеть ее в зарослях камыша. Потом она вьется между стволами деревьев в лесу, пересекает луга, а под байдаркой проплывают чащи наклоненных течением водорослей. У этой реки зеленая душа — так же, как у Черной Ганчи^[235]. А там, где она впадает в Вилию возле деревушки Сантока, видно, что душа Вилии голубовато-серая.

Другая река — с индейским названием Ампква, в Орегоне, — сопровождала нас с Янкой во время нашего автомобильного похода от ее истока в Сильвер-Лейк в Каскадных горах до устья в Тихом океане. Я решил проделать этот маршрут, взяв с собой карту. Сначала мы ехали прямо вдоль реки, потому что горное шоссе петляет вместе с ней, затем потеряли ее на равнине в путанице дорог и городов и наконец нашли опять — величественную и огромную вблизи устья. Там мы видели только что пойманного в ней осетра.

Я сделал это отступление о реках, чтобы почтить память Слона и Липовки. Или, может быть, я должен еще раз описать горные тропинки Шварцвальда, по которым мы шли в Базель после крушения нашей байдарки на Рейне, и встреченных там немецких подростков («Перелетных птиц»^[236]), которым вскоре суждено было надеть мундиры? Или рассказать, как спустя годы я вышел на станции метро «Гласьер»^[237] и вспомнил стоявший раньше возле этой станции ночлежный дом Армии спасения под громким названием «Le Palais du Peuple»^[238], где мы со Слоном пели псалмы, чтобы получить ужин.

Собственно, после моей эмиграции из Вильно я знал о Слоне не слишком много. Мы встретились в Варшаве летом 1940 года — он по-прежнему работал стекольщиком. Видимо, эта профессия, которую он освоил после бомбежек первого месяца войны, была прикрытием для более серьезных занятий. Думаю, что он принадлежал к одной из сетей лондонского правительства и именно поэтому после начала германо-советской войны оказался во Львове. Гестаповцы арестовали его и пытали на втором этаже высокого здания. Чтобы избежать пыток и никого не предать, он выпрыгнул в окно и разбился насмерть.

Зан, Томаш

В городе моего детства и юности это была знаменитая личность. В студенческие годы он был членом масонской ложи (как и тайно покровительствовавший филоматам университетский библиотекарь Контрым^[239]), то есть, судя по всему, стоял в иерархии выше Мицкевича, который, как известно, в виленский период ни к какой ложе не принадлежал. Виленское масонство, долго запрещавшееся царями, возвращается в 1900 году, когда начинает проводить свои заседания новое Общество шубравцев. Это не значит, что все шубравцы были масонами, — просто эти круги были связаны друг с другом. Кажется, сразу после 1905 года была основана ложа «Томаш Зан».

Для меня, гимназиста, важна была библиотека имени Томаша Зана, учрежденная в двадцатые годы и задуманная как читальный зал для школьников, — туда приходила молодежь, чтобы читать (не брать на дом) книги и журналы. В младших классах достаточно было библиотеки «Польской школьной матери»^[240], размещавшейся прямо возле моей школы на улице Малая Погулянка^[241]. Но уже сочинения Конрада по-польски или более серьезные книги по истории литературы нужно было читать у Томаша Зана — в то время на углу Большой Погулянки, напротив театра, а позднее в собственном здании на улице Портовой^[242].

Почему библиотеку назвали этим именем? Ее основатели, священник Милковский и панна Рущиц, вероятно, не руководствовались никакими масонскими соображениями, а может быть, даже не знали о том, что это имя связано с масонством. Просто Томаш Зан был подходящим покровителем как филомат и верный отечеству ссыльный.

Я сохранил память о вечерах у Томаша Зана, в частности о чтении литературного приложения к варшавской газете «Глос правды». Редактировал его Юлиуш Каден-Бандровский, который терпеливо и серьезно руководил этой своеобразной литературной школой для молодежи. Именно там — кажется, это был 1927-й или 1928 год — я впервые наткнулся на стихотворение Юзефа Чеховича^[243] и запомнил его. Там же было напечатано какое-то мое письмо в редакцию — мой первый опубликованный текст. Я думаю об основателях библиотеки имени Томаша Зана с благодарностью. Пусть останется хоть какой-то след их деятельности.

Знания

Мне доводилось быть и внизу, и наверху. Я дрожал перед экзаменами, уверенный в том, что ничего не знаю, а потом был профессором, который смотрит на трясущихся от страха студентов, сознавая свою власть над ними. Из-за этого двойного опыта мне свойствен скептицизм относительно запаса имеющихся у нас знаний. Разве, будучи студентами, сдающими экзамен, мы не идем как канатоходцы по канату, натянутому над пропастью нашего неведения? В свою очередь, разве в роли экзаменаторов мы со свойственной нам предусмотрительностью не избегаем вопросов, на которые сами, вроде бы хорошо зная предмет, не смогли бы ответить? Мы поступаем так до тех пор, пока не осваиваемся со своим несовершенством, как это случилось со мной. Это действует благотворно, ибо зачем обременять свою память тем, что уже не пригодится? Мой бывший профессор философии права из Виленского университета, с которым я много лет спустя встретился в Калифорнии, помнил, о каких английских философах восемнадцатого века я рассказывал на экзамене. На это я ответил ему, что уже не знаю ни одного из этих имен.

Несомненно, истинным мудрецом был мой профессор гражданского права, который говаривал, что его предмет выучить невозможно и пятерку по нему мог бы получить разве что Господь Бог. Сам он знает его на тройку, так чего же требовать от студентов? После чего вручал нам список вопросов и ответов: выучите это — вот вам и весь экзамен.

Однако притворяться, будто ты что-то знаешь, — важный общественный ритуал, и можно усомниться в том, что метод нашего цивилиста пользовался бы успехом. По одну сторону баррикады студент притворяется, будто он что-то знает, и получает хорошую оценку, если делает это убедительно. Он поощряется скорее за умение правильно провести эту операцию, нежели за сами знания. По другую сторону профессор, облеченный, словно в тогу, в сияние авторитета, следит за сохранением видимости, хотя порой настолько сомневается в смысле всего этого обучения, что хочет признаться своей группе: «Я и сам в этом ничего не понимаю».

На письменных экзаменах по гуманитарным предметам главное — умело использовать соответствующий язык. А соответствующий — это тот, который в ходу у приверженцев исповедуемого экзаменатором «-изма». Меняющаяся мода на «-измы» постоянно вводит новую лексику, очередные жаргоны, и горе студенту, который не захочет к этому приспособиться. Итак, на письменном экзамене следует учитывать взгляды того, кто будет читать твою работу, и по меньшей мере не раздражать его какой-нибудь ересью. Ловкость и конформизм ценятся здесь как часть ритуала.

Пользуйтесь своим природным оснащением, дети мои. Раз уж я сам рублю сук, на котором сидел, то могу признаться: я не всегда оценивал знания объективно и ставил хорошие оценки красивым студенткам.

Золото

Сначала в Испании был напечатан роман, в котором описывается мифический остров Калифорния, населенный и управляемый воинственными женщинами под предводительством королевы Калафии^[244]. Все вещи и мебель на этом острове делают из золота — настолько он изобилен. Легенда о золотой стране влекла за океан авантюристов, которые завоевывали земли ацтеков и инков, мечтая ограбить их сокровищницы и закончить свои дни в цивилизованном Мадриде, что удавалось немногим. Большинство погибало в битвах, от болезней или не могло вернуться.

Потом выяснилось, что Калифорния — не остров. Но выяснилось и другое — там действительно есть золото. Это случилось в январе 1848 года, когда при строительстве мельницы на земле Зуттера были найдены золотые самородки. Швейцарец Иоганн Август Зуттер основал колонию Новая Гельвеция и оборонительный форт неподалеку от будущего города Сакраменто. Он был самым богатым и могущественным человеком к западу от гор Сьерра-Невада. Обнаружение золота не удалось сохранить в тайне, и это разорило его. Ни строительство мельницы, ни работа других его предприятий, ни земледелие уже не были возможны. Все бросились добывать и мыть золото, а прибывавшие отовсюду полчища золотоискателей нарушали границы его владений и убивали его индейцев. Вскоре к местным жителям присоединились толпы янки и европейцев, приплывавших на кораблях. Путешествие на паруснике вокруг мыса Горн продолжалось много месяцев, поэтому корабли возили пассажиров до Панамского перешейка и по другую его сторону, а сам перешеек будущие старатели преодолевали своим ходом. Так вырос город Сан-Франциско, хотя вскоре в его порту уже стояло множество брошенных кораблей, чьи команды в полном составе сбежали искать золото.

Кульминация золотой лихорадки пришлась на 1849 год. У меня эта дата ассоциируется с концом Весны народов. Еще выходит мицкевичевская «Трибуна народов»^[245], но и она в скором времени закрывается. Я помню, как описаны у Герцена застой и апатия, воцарившиеся в Европе после крушения великих надежд. А всяческим европейским голодранцам, наверное, не осталось ничего другого, как мечтать о быстром обогащении.

Белые старатели, заполнившие лагеря у подножия Сьерры-Невады, представляли собой смесь всех профессий, национальностей и уровней образования. Пожалуй, друг с другом они соглашались только в одном: что конокрады, то есть индейцы, не заслуживают жалости. Лишь немногим добровольная каторжная работа принесла достаточно самородков или золотого песка, чтобы разбогатеть, но и они спускали деньги на алкоголь, карты и женщин. Благоразумно поступали предприимчивые владельцы баров и торговцы, обеспечивавшие лагеря пищей и снаряжением, а также женщины, торговавшие своими прелестями, которые пользовались спросом у мужского населения. Некоторые из них сколотили в Сан-Франциско состояния. Преуспевали и врачи, особенно те, кто занимался лечением венерических болезней. В частности, врачом был живший в Сан-Франциско поляк Феликс Вежбицкий (1815–1860), эмигрировавший в Америку еще в 1834 году. Он стал автором первой изданной в Калифорнии книги, озаглавленной «California As It Is, and As It May Be», то есть «Калифорния как она есть и какой может быть».

Дикий Запад, почти кинофольклор. Вроде бы все это было так давно, но именно там, на Диком Западе, прошла значительная часть моей жизни, и мне трудно не думать о людях, которые когда-то ходили по этой земле. О трагической истории Иоганна Августа Зуттера, о тех, кто отправился на другой конец континента, чтобы погибнуть от ножа, пули или болезни и упокоиться на одном из многочисленных кладбищ возле бывших золотых приисков. Об индейцах, у которых отобрали их охотничьи территории и которых потом начали убивать за то, что они обеспечивали себя мясом, занимаясь кражей лошадей и мулов.

Из всех приобретенных и потерянных богатств, из мгновений торжества и трагедий самой долговечной оказалась песня.

Эту песенку о золотоискателе 1849 года и его дочери Клементине по-прежнему поют и используют в фильмах. Чтобы не утруждать читателя поисками текста, привожу первый куплет и припев — в оригинале:

Эту песню нельзя назвать сентиментальной — скорее уж юмористической. Ведь когда героиня погибает, свалившись в бурную реку, разве можно всерьез сказать: мне очень жаль, Клементина? Описание ее красоты тоже не слишком возвышенно: она, хоть и была подобна фее, носила ботинки девятого размера, то есть была великаншей. А когда она тонет и ее розовые губки пускают пузыри (bubbles soft and fine), вспоминающий ее мужчина признается:

И

Имброды^[246]

Я дергаю за эту нить памяти, но вытянуть удается немногое — лишь то, что осталось от рассказов бабушки Милошовой. Имброды были любимым местом ее детства — а стало быть, имение Молей, точнее, фон Молей. В Инфлянтах были семьи, происходившие от меченосцев и полонизированные, — как Моли, Плятеры, Вейсенгофы, которые, подобно Рёмерам и Путткамерам, переезжали оттуда на юг, в Литву, — или русифицированные, как Будберги и многие другие, отправлявшиеся делать карьеру в царской администрации. Некоторых я затрудняюсь отнести к какой-либо категории — например, Тотлебенов.

Имброды — это в сторону Динабурга^[247], по-нынешнему Латвия. Не слишком далеко оттуда находится Лукомль^[248] с могилами друйских Милошей, но это уже в Белоруссии. Обрывки каких-то смутных рассказов о суеверной горничной, которую разыгрывала молодежь, о ботике на озере (кто теперь называет так парусную лодку?), о путешествиях в карете по бескрайним лесам, полным разбойников, но и о вечерах, где читали стихи и ставили живые картины. Патриотизм, почитание Эмилии Плятер^[249] — героини, а вдобавок родственницы. И анекдоты, долго ходившие в обществе, — например, о даме, которая была настолько близорукой, что приняла свое жабо за гриб в супе:

Эта дама трогает меня уже одним фактом своего существования, от которого осталось лишь двустишие.

Ах да, когда-то давно я рассматривал альбом моей бабки времен ее молодости. Она рисовала цветы и фрукты, записывала стихи — уж не знаю, чужие или свои собственные. В ее рассказах появлялись и вечера в городе, то есть в Риге, — ведь жила она там, а в Имброды ездила только на каникулы. Оперные спектакли, лебедь, плывущий по сцене словно живой, выступления знаменитой певицы Аделины Патти^[250], польский театр со сценической адаптацией «Детей капитана Гранта» Жюля Верна. И Майоренгоф^[251], поселок под Ригой, куда они ездили купаться в море.

Ганзейская Рига богатого немецкого купечества, город каменной готики, привлекавший своим статусом местной столицы. Мою прабабку фон Моль выдали замуж за жившего там врача Лопацинского. Кажется, доктор Лопацинский учился в Дерпте — старейшем университете в тех краях, кроме виленского, закрытого после ноябрьского восстания^[252]. А мой отец вроде бы родился в Риге, а потом вместо Дерпта выбрал Рижский политехникум.

Было ли у моего прадеда Лопацинского какое-нибудь состояние или только профессия врача — не знаю. По рассказам бабки я помню, что он был человеком добрым, даром лечил бедных и выкидывал разные штучки, то есть был шутником. Меня угнетает темнота, окружающая жизни, которые невозможно себе представить, — этот врач, его жена, то есть моя прабабка, — и я вижу только бабку, не дальше. В темноту погрузились и все Инфлянты, и имение Имброды. Я ловлю себя на вопросе, на каком языке говорили тамошние крестьяне. Наверное, на латышском.

Инвернесс

Для меня это одно из тех мест, куда попадаешь случайно и как бы нехотя, но постепенно они оседают в тебе и потом что-то значат. Я был там бессчетное число раз в компании более или менее близких мне людей, и теперь, приезжая туда, должен думать о них. Инвернесс с самого начала был для меня трудным местом из-за залива Томалес, вдоль которого идет единственная прямая улица городка — по другую ее сторону почти вертикально высится склон с зелеными зарослями. Залив мелкий — может, это иллюзия, но он кажется слишком мелким, чтобы в нем плавать. Во всяком случае, при ветре на нем появляется только рябь. Несколько катеров стоят у мола словно вопреки естеству, хотя, в принципе, они могут выходить в Тихий океан. Быть может, мои ощущения досады и неудобства как-то связаны с другим берегом, совершенно голым — ни полей, ни деревьев, ничего. Настоящий Инвернесс расположен не на берегу залива, а как раз на крутом склоне, в зарослях лиственных деревьев, лавров и madrone^[253]. По этим зарослям трудно догадаться, что в них спрятаны извилистые улочки и деревянные дома (в основном летние), настолько плотно окруженные буйной растительностью, что чувствуешь себя почти как в раю. Жить в одном из них, как я узнал по собственному опыту, — значит ежедневно общаться с птицами и зверями. Так что окрестности Инвернесс могут привлечь даже бывшего орнитолога вроде меня. В Олеме начинается дорога длиной несколько километров через секвойный лес, по которой мы не раз ходили всей семьей и с друзьями к морю, но тогда в начале этой дороги были только луга, дубы и пасущиеся лошади. Теперь там огромная стоянка и центр информации для любителей природы. Как-то этот Инвернесс (и Олема) запал мне в душу, хотя главным образом благодаря людям, с которыми я там бывал. А сам по себе этот город по-прежнему вызывает во мне какое-то непонятное сопротивление.

К

Калаверас

То, что кажется самым подлинным, стихийным, самородным, обычно оказывается подражанием каким-нибудь продуктам культуры. Народные костюмы, шьющиеся по образцу гусарских ментиков, живопись на стекле, имитирующая церковное барокко, баллады — вроде бы народные, но заимствованные из литературы, как песня, которую пели во времена моего детства в Кейданском повете, о кладбищенском призраке, увозящем ночью на коне свою возлюбленную:

То же самое бывает с местами, которые порой всего лишь географические точки, но иногда их ассоциируют с какими-нибудь плодами литературного воображения. Возможно, Big Foot, нечто вроде йети, обезьяночеловек с огромными ступнями, чьи следы якобы видели в Калифорнии на горе Шаста и в гряде Тринити, родился из баек золотоискателей, однако я подозреваю в этой легенде корысть журналистов из окрестных городков, которым нечего предложить туристам, кроме острых ощущений от близости дикого человека.

Каждый год в мае в Калаверасе проходят соревнования по лягушачьим прыжкам. Никто не узнал бы о графстве Калаверас, если бы Марк Твен не прославил его рассказом «The Celebrated Jumping Frog of Calaveras County», то есть «Знаменитая скачущая лягушка из Калавераса». Это происходит на поляне неподалеку от городка Энджелс-Кэмп к юго-востоку от Сакраменто, у подножия хребта Сьерра-Невада. Во времена Марка Твена там были только поселки золотоискателей, и какую-то услышанную в них историю он переделал в рассказ. А теперь здесь что-то вроде местного праздника, не слишком широко известного, хотя газеты и сообщают, если чья-нибудь лягушка побила рекорд. Запаркованные машины и немало авиеток — ведь хозяева лягушек (в основном мальчишки школьного возраста) и зрители приезжают даже из соседних штатов: Орегона, Аризоны. Как заставить лягушку прыгнуть? Нужно испугать ее, топнув ногой. Я и не знал, что лягушки на такое способны. Хорошо натренированная особь может прыгнуть на девятнадцать футов, это около шести метров. Когда соревнуются лучшие, счет идет уже на дюймы. Мы привезли на эти соревнования Викту Винницкую^[255], единокровную сестру Юзефа Виттлина, — значит, это было в середине семидесятых. Она от души веселилась. Потом путешествия на нашем «вольво» прекратились из-за болезней моих домашних. А раньше мы ездили по северной Калифорнии и еще севернее — в Орегон, Вашингтон, Канаду — разбивали лагеря в канадских Скалистых горах.

Литература и места. Некоторые варшавяне так живо воспринимали «Куклу» Болеслава Пруса, что в межвоенные годы на одном из домов на Краковском Предместье^[256] повесили табличку с надписью: «Здесь жил герой „Куклы“ Станислав Вокульский».

Калистога

Маленький городок в долине Напа, где растут калифорнийские виноградники, в часе с лишним езды на машине от Беркли. Там есть горячие источники, в чье целебное действие по-настоящему верили только европейцы. Поэтому главной надеждой городка были гости из русской и немецкой колоний в Сан-Франциско и окрестностях. Артур и Роза Мандель жили в немецкой колонии — именно им мы обязаны открытием Калистоги и частыми приездами туда. Совсем как на европейских курортах там есть «купальни», где можно круглый год плавать в бассейне с теплой ключевой водой. Тихий городок, где любят селиться пенсионеры. В долине хороший климат, поскольку с трех сторон ее защищают если не горы, то, по крайней мере, высокие холмы. Самые известные марки калифорнийских вин как раз из долины Напа.

Камю, Альбер. Я видел, как его травили в Париже, когда он опубликовал книгу «L’homme révolté», то есть «Бунтующий человек». Он писал как человек свободный, но оказалось, что делать этого нельзя, потому что единственно правильной была «антиимпериалистическая», то есть антиамериканская и просоветская линия. Как раз на 1951 год, когда я порвал с Варшавой, пришлась отвратительная кампания в сартровских «Новых временах», где главными обвинителями были Сартр и Франсис Жансон^[257], а вскоре к ним присоединилась Симона де Бовуар. Именно тогда Сартр написал о Камю: «Если тебе не нравятся ни коммунизм, ни капитализм, то тебе одна дорога — на Галапагосские острова».

Камю питал ко мне дружеские чувства, и наличие такого союзника в «Галлимаре», где он работал, было для меня очень важно. Ему понравилась машинопись переведенной Жанной Эрш «Долины Иссы». По его словам, мой роман напомнил ему прозу Толстого о детстве.

Мои отношения с фирмой «Галлимар» складывались плохо. Благодаря присуждению мне Prix Littéraire Européen они издали «Захват власти», а сразу после этого — «Порабощенный разум», которого, впрочем, не было ни в одном книжном магазине, и есть основания подозревать, что персонал, ответственный за распространение книг, бойкотировал его по политическим соображениям. По совету Камю они издали «Долину Иссы», но, по данным их бухгалтерии, продажи были мизерными — притом что кто-то привез мне из Африки экземпляр четвертого издания. После смерти Камю у меня больше не было там заступника. Согласно договору я предоставил им машинопись «Родной Европы» в переводе Седира, но Дионис Масколо, коммунист, заведовавший отделом иностранной литературы, отдал текст на оценку Ежи Лисовскому^[258], члену партии, находившемуся тогда в Париже, в надежде, что тот зарежет книгу. Прямо как в девятнадцатом веке: за характеристикой на эмигрантов — в царское посольство. Лисовский написал доброжелательную рецензию. Книгу издали. Потом я уже предпочитал не иметь дела с «Галлимаром».

Помню один разговор с Камю. Он спросил, как я считаю: стоит ли ему, атеисту, посылать своих детей к первому причастию. Дело было вскоре после моей поездки в Базель к Карлу Ясперсу, которому я задал вопрос о католическом воспитании детей. Тот ответил, что как протестант относится к католичеству неприязненно, но детей нужно воспитывать в своей вере, чтобы познакомить их с библейской традицией, а потом они сами выберут. Приблизительно в том же духе я ответил и на вопрос Камю.

Кармель

Если ты будешь искать это место

             спустя несколько поколений,

Быть может, от посаженного мной леса

                  пара деревьев еще сохранится.

Робинсон Джефферс

Деревья не очень-то сохранились: земля на самом берегу океана слишком дорога, чтобы наследники не поддались искушению продать участки под строительство, но башня, которую он возвел своими руками, стоит, как и дом, названный им Tor House^[259]. В нем даже размещается штаб-квартира Tor House Foundation.

Я был защитником поэзии Джефферса, с некоторым трудом обосновывая то, что приобрело теперь сокращенное название. Все дело просто-напросто в том,что Джефферс сознательно восстал против модернизма в те времена, когда о постмодернизме никто еще и не думал. Ибо только постмодернизмом можно назвать отказ от того сгущения стиха, которое началось в символизме Малларме, и решение откровенно излагать свои философские взгляды. Это была очень высокая ставка. Кармель настраивает меня на меланхолический лад — из-за этих посаженных им деревьев и из-за бренности славы. Ведь в двадцатые годы Джефферс был величайшим поэтом Америки, и, к примеру, Дуайт Макдоналд ставил его гораздо выше T. С. Элиота. Сегодня же, хоть у него и есть поклонники, он — как «любительская женщина», то есть, по выражению Марека Хласко, некрасивая женщина на любителя.

Выносить окончательный приговор слишком рано: его творчество еще будет тщательно изучаться, хотя в языковом отношении его длинные поэмы-трагедии будет так же трудно отстаивать, как драмы Выспянского. Но даже в поражении этого человека, писавшего против всех, есть величие.

У него был по крайней мере один верный ученик — Уильям Эверсон, одно время брат-доминиканец в Окленде, писавший под псевдонимом Брат Антонинус. Я побывал у него в монастыре на Чебот-роад и перевел на польский некоторые его стихотворения. Эверсон — автор нескольких сборников стихов и трактата о философии Джефферса, в котором он, возможно, слегка перетягивает учителя на свою сторону. Две составляющие этой философии — «научное мировоззрение» и Ницше — отодвигаются на второй план, а на первый выдвигается пантеистическая религиозность.

Кекштас, Юозас, собственно Юозас Адомавичюс

В Вильно моей юности это был молодой литовский поэт, сотрудничавший с «Жагарами». Наши отношения с поэтами, писавшими на других языках, были лучше, чем у старшего поколения. Из белорусов к нам был близок Евгений Скурко, родом с озера Нарочь, печатавший свои революционные стихи под псевдонимом Максим Танк^[260]. Из евреев — группа «Юнг Вилне». Войну пережили только трое ее членов: Абрам Суцкевер (в гетто, а затем в партизанском отряде), Хаим Граде (в Ташкенте) и Качергинский.

Кекштас был очень левым, хоть я и не знаю, были ли у него какие-нибудь партийные связи, и если да, то какие. До войны он некоторое время сидел в тюрьме, причем в одной камере с Максимом Танком. Когда Вильно сделали столицей Литовской Советской Республики, Юозас начал действовать слишком наивно, навлек на себя обвинение в отклонении от линии партии и был отправлен в лагеря. Освободившись по амнистии для польских граждан, поступил в армию генерала Андерса и вместе с ней эвакуировался на Ближний Восток. Затем участвовал в итальянской кампании. Был тяжело ранен — кажется, под Монте-Кассино — и долго лежал в госпитале, но, когда союзники заняли Рим, был уже здоров и восторгался красотами Вечного города, как рассказывал мне встретивший его литовский посол при Ватикане Лозорайтис. Действительно, это немалое приключение для жителя сельской европейской провинции: пережить советские лагеря и в мундире победоносной армии оказаться в Риме. Неизвестно, какими соображениями он руководствовался, когда, вместо того чтобы поселиться в Англии, решил эмигрировать в Аргентину. Факт тот, что там он прожил много лет, занимаясь, кажется, строительством дорог.

В Аргентине Кекштас писал и переводил на литовский. Свидетельством верности Вильно и любви к поэзии стал большой сборник моих стихов из книг «Три зимы» (1936), «Спасение» (1945) и «Дневной свет» (1953) в его переводе. Сборник этот, озаглавленный «Epochos Samoningumo Poezija» («Поэзия самосознания эпохи»), был напечатан в Буэнос-Айресе тиражом триста экземпляров. Послесловие написал известный литовский критик Альфонсас Ника-Нилюнас, что подтверждает, что книгу создала количественно ограниченная колония литовских писателей-эмигрантов, рассеянных по нескольким континентам. С этой колонией поддерживала связь парижская «Культура».

Болезнь Кекштаса (паралич от ран, полученных на фронте?) заставила его уехать из Аргентины. Говорят, Ежи Путрамент, руководствуясь виленской солидарностью, помог ему найти место в доме ветеранов-инвалидов войны в Варшаве. Там Кекштас и жил, пописывая и немного публикуя, до самой смерти.

Кестлер, Артур

Пожалуй, первым международным бестселлером сразу после Второй мировой войны стал короткий роман Кестлера, который в английском переводе назывался «Darkness at Noon», в польском (эмигрантском) — «Тьма в полдень», а во французском — «Le zéro et l’infini»^[261]. Как это обычно бывает с популярностью, подействовала сенсационность темы. Следует напомнить, что коммунизм был тогда в моде, а исторические события рассматривались как борьба сил прогресса с фашизмом. С одной стороны Гитлер, Муссолини, генерал Франко, с другой — демократическая Испания, Советский Союз, а вскоре и западные демократии. Роман Кестлера ужасал нарушением табу — ведь о социалистическом строе, созданном в России, можно было говорить только хорошо. В этом убедились поляки, прошедшие через советские тюрьмы и лагеря, — напрасно они пытались объяснить что-либо Западу. Этот русский социализм охранялся неписаным светским законом — любая его критика была бестактностью. Миллионы погибших советских солдат и победы Сталина, а также западноевропейские коммунистические партии, которые со своими заслугами перед движением Сопротивления остались почти единственными на поле боя, поддерживали очевидность, в которой никто не отваживался усомниться. «Антисоветский» означало «фашистский», поэтому, например, партийная «Юманите» писала о необъяснимой терпимости французского правительства к фашистской армии Андерса, у которой имеется своя ячейка в «Отеле Ламбер»^[262], руководимая (нацистом) майором Юзефом Чапским.

А тут вдруг книга, рассказывающая о сталинском терроре и приоткрывающая (хоть и с опозданием) тайну московских процессов тридцатых годов. Конечно, вокруг нее сразу же возникла атмосфера негодования, запахло предательством, адской серой — а это лучше всего помогает продажам.

Впоследствии Кестлер написал множество книг, в том числе обширную автобиографию, и я могу отослать интересующихся к ним. Он принадлежал к поколению, которое входило в международность со стороны немецкой культуры, под влиянием Вены, то есть еще в традициях габсбургской монархии — так же, как Кафка в Праге, как мои друзья Ханна Бенцион, родившаяся в чешском Либерце, и Артур Мандель, родившийся в Бельске, как Дьёрдь Лукач^[263] из Будапешта, — все они писали по-немецки. Кестлер родился в Будапеште, но учился в Вене, а затем его начало носить по свету. Можно сказать, что благодаря своему восприимчивому и пытливому уму он поочередно примерил на себя все интеллектуальные моды и течения своего столетия. Сначала сионизм и отъезд в Палестину халуцем^[264], потом увлечение наукой и редактирование научного отдела в крупной берлинской газете, а сразу после этого, в веймарской Германии — коммунизм. В 1933–1939 годах он успел поработать в парижском центре коммунистической пропаганды Мюнценберга^[265], отправиться корреспондентом на гражданскую войну в Испании, отсидеть во франкистской тюрьме и выйти из партии. Дальнейшие его увлечения включают антикоммунистическую акцию интеллектуалов (Конгресс за свободу культуры), кампанию против смертной казни в Англии и, наконец, возвращение к интересам молодости — к истории науки, не считая мимолетных романов с такими проблемами, как загадка творческого ума или хазарское происхождение восточноевропейских евреев.

Я читал «Darkness at Noon» (по-английски) за несколько лет до знакомства с автором. Книга рассказывает о следствии на Лубянке. Настоящий советский человек, твердолобый Глеткин получает задание заставить старого большевика Рубашова признаться в не совершенных им преступлениях, поскольку на предстоящем суде ему должны вынести смертный приговор. Иными словами, это попытка ответить на вопрос, которым в тридцатые годы задавались многие: почему старые большевики признавали себя виновными и публично каялись? Ведь это означает, что они действительно были виновны, то есть, убивая их, Сталин был прав — ибо как еще объяснить такие показания? В романе Рубашов признает аргументы Глеткина: как коммунист он обязан ставить интересы партии превыше всего, выше других соображений — таких, как собственное доброе имя или желание спасти друзей. Партия требует, чтобы он публично признал себя виновным и дал показания против своих товарищей, потому что на данном этапе ей это нужно. Память о принесенной им жертве ради общего дела сохранится в архивах, и после смерти Рубашова, когда настанет подходящее время, правда о его невиновности откроется.

Такое вот идеологическое объяснение, как пристало интеллектуалу. Это казалось слишком изысканным, поэтому многие потом просто утверждали, что этих людей ломали перед процессом пытками. Между тем Александр Ват приводит свой разговор со старым большевиком Стекловым незадолго до смерти этого функционера в саратовской тюрьме. По словам Стеклова, люди признавались от отвращения к своему прошлому: на счету каждого из них было уже столько преступлений, что пасть еще раз им ничего не стоило — не нужно было и пыток.

Вероятно, часть правды уловили как Кестлер, так и его критики. Я пишу о нем, ибо он восполняет недостающее звено в истории гражданской войны в Испании. Люди ехали туда сражаться из чистейших идейных побуждений и гибли на фронте или по приговору агентов Сталина. Испания была в центре внимания «антифашистской» пропаганды, которую развернуло в международном масштабе бюро в Париже, а одним из его главных сотрудников был как раз Кестлер. В разных странах использовались так называемые «полезные идиоты» — наивные люди с благими намерениями. До какой степени Мюнценберг отдавал себе отчет в двойной игре Сталина, неизвестно. В Испании ее осознали Кестлер, Дос Пассос^[266] и Джордж Оруэлл.

Я познакомился с Кестлером в Париже, кажется, в 1951 году. Его внешний вид о многом говорил. Он был гармонично сложен и красив, но мал ростом словно карлик, что могло способствовать его наполеоновским замашкам и вспыльчивости, затруднявшей работу в любом коллективе. Именно ему пришла в голову идея воздействовать на западноевропейские интеллектуальные круги, чтобы лечить их от марксизма, и это он организовал берлинский Съезд в защиту свободы культуры, из которого затем родился американский Конгресс за свободу культуры в Париже, но самого Кестлера очень быстро отодвинули в сторону. Затем, живя в Англии, он ограничил свой интерес к восточному тоталитаризму созданием Фонда помощи писателям-эмигрантам. На это он предназначил некоторые свои авторские гонорары.

Наши отношения были не более чем приятельскими, то есть поверхностными. У нас так и не было ни одного серьезного разговора. В шестидесятые годы он путешествовал по Соединенным Штатам со своей намного более молодой подругой или женой. Заехали они и к нам в Беркли. Тогда, как и во многих подобных случаях, проявилось мое неловкое положение. Для него я был автором «Порабощенного разума», книги, которую он читал и ценил, а сам для себя я был совсем другим человеком — автором стихов, совершенно ему незнакомых. Однако я не приписываю своего неподобающего поведения во время их визита несхожести наших точек зрения. Просто я, хозяин, напился и заснул, в чем со стыдом признаюсь, и мне кажется, что этим, сам того не желая, я обидел его. Если бы не маленький рост, подогревавший его амбиции, возможно, он сумел бы взглянуть на это в ином свете.

Пожалуй, он был прежде всего человеком позитивизма в духе девятнадцатого века, две разновидности которого — националистическая и социалистическая — некоторое время его привлекали. Благодаря сильным гуманистическим привязанностям он выступал в Англии против смертной казни через повешение, а затем требовал закона, разрешающего эвтаназию. Он был ее сторонником и доказал это на практике: его вместе с молодой женой нашли сидящими в креслах — мертвыми.

Киселевский, Стефан

До войны ничто не предвещало его будущей славы Киселя-фельетониста. Он был молодым авангардным композитором и музыкальным критиком. Я был знаком с ним, но лишь шапочно. Наша дружба началась во время немецкой оккупации — с тех пор он стал для меня «милой рыжей обезьяной». Узнав, что он пишет, я попросил машинопись его романа. Сначала машинописи скупал Збигнев Мицнер — на деньги родственников, сколотивших состояние на черном рынке, — а я был одним из его авторов. Затем их начал скупать мой друг Владислав Рыньца, я же исполнял обязанности его агента. Тогда-то Кисель и дал мне свой роман «Заговор». Этот роман удивил меня: я не ожидал от Киселевского таких психологических хитросплетений. Описанные герои (Пануфник) были легко узнаваемы. Чтение двух первых частей несколько утомляло, однако повествование достигало высшей точки в замечательной третьей части — о военной кампании сентября 1939 года. Мы подписали контракт. Рыньца как раз купил в Пястове виллу, где держал закупленные рукописи, благодаря чему роман сохранился. После войны мой друг основал, как и планировал, издательскую фирму «Пантеон» и опубликовал в ней «Заговор», но вскоре частные фирмы ликвидировали. «Скандальное» содержание романа отнюдь не шокировало меня, хотя, когда Кисель писал фельетоны в «Тыгоднике повшехном», ему за это содержание доставалось. Надо сказать, идея была превосходная: страдающего импотенцией героя лечит война, кладя конец всякой нормальности — и его Польше. Сколько символических значений!

С Киселем мы встречались в писательской столовой на улице Фоксаль, а еще пили у меня дома, на аллее Независимости^[267]. Приблизительно в феврале 1945 года он приехал к нам, добравшись до Кракова после повстанческой эпопеи.

Как раз в то время Турович^[268] создавал свой «Тыгодник повшехный», и я рекомендовал ему Киселя, похвалив его за острое перо. Так началась его многолетняя карьера забавника, выкидывавшего в фельетонах коленца, чтобы протащить свои идеи в единственный хотя бы частично независимый журнал.

Наша дружба продолжалась долгие годы и изобиловала встречами, которые мне даже трудно перечислить: Копенгаген, Лондон, Париж, Сан-Франциско, Варшава, плюс телефонные разговоры, да еще мои тексты о его книгах. Поддавшись моим уговорам, он написал детективный роман «Преступление в Северном квартале». Но особенно высоко я оценил его роман «У меня была одна жизнь», изданный под псевдонимом Теодор Клён: оккупированная Варшава глазами постоянно нетрезвого человека. Кто скрывался под псевдонимом Сталинский^[269], я тоже догадывался, но эти политические романы меня не слишком трогали: какие-то крабики в корзине, сцепившиеся в борьбе друг с другом.

Ссорились мы с Киселем много и часто. Например, в тот период, когда у него были политические амбиции, и он даже заседал в Сейме. Главной его заслугой были фельетоны в «Тыгоднике», ибо в них на первый план выходил обыкновенный здравый рассудок, оскорбленный видом абсурда. Для человека, любящего свою страну — а Кисель был патриотом, — то, что делалось в Польше после 1945 года, представлялось одним великим разрушением и расточительством. Конечно, он не мог видеть глубже, чем подробности, за которыми скрывалась правда о маленькой сатрапии, управляемой извне.

Думаю, если бы мы с Киселем могли общаться в условиях свободы (правда, в 1991 году, незадолго до его смерти, мы осушили бутылку в Варшаве), то спустя некоторое время наши взгляды сильно разошлись бы. В конце концов, Кисель всегда выступал в костюме шута и арлекина, но под этим костюмом скрывался интеллигент с массой полоноцентрических предрассудков. Он советовал мне читать «Мысли современного поляка» Дмовского^[270]. Не понимал ровным счетом ничего в делах наших восточных соседей, и этим резко отличался от Ежи Гедройца, с которым часто спорил. Мои литовские симпатии он считал чудачеством и приписывал мне желание быть балтом. Вероятно, если бы он оказался среди эмигрантов в военном Лондоне, то разделял бы их великодержавные иллюзии и даже слышать не хотел бы ни о каких литовцах, белорусах и украинцах, а также планировал бы сделать из Литвы протекторат.

Хотя Кисель много путешествовал и читал, не думаю, чтобы его оценка Запада значительно отличалась от эмигрантской, что следует воспринимать как суровую критику с моей стороны, ибо это означает, что он всегда оставался за пределами жизни Западных стран, не пытаясь вникнуть в их специфические проблемы.

Я критикую его, но в то же время восхищаюсь им. Единственный независимый журнал между Эльбой и Владивостоком, а в нем «свободный голос, обеспечивающий свободу»^[271] печального Киселя в шутовском колпаке.

Киселевского дневники 1968–1980

Многих он обидел — лишь у меня нет оснований жаловаться. Кисель был мучеником за правду: ложь приводила его в ярость, а поскольку жил он долго и помнил многое, причем жил в ПНР, огромном предприятии по фальсифицированию и извращению истории, то находился в состоянии постоянного раздражения. По его мнению, ложь составляла самую суть коммунизма, хотя в этом смысле коммунистическая пресса была еще хуже, чем экономическая система.

Он был патриотом и, словно поэт Князьнин^[272] после разделов Речи Посполитой, сетовал на судьбу Польши, отданной в Ялте во власть Москвы. С ее согласия страной правили мелкие партийные заправилы, повсеместно распространился лакейский тон лести и восхваления всего русского. У Киселя не было ни малейшей надежды — раздел Европы он считал необратимым и посмеивался над Князем из Мезон-Лаффита^[273], который утверждал, что Империя скоро развалится изнутри. Новая Польша была как Чехия после битвы у Белой Горы^[274]: из-за эмиграции, Катыни, Варшавского восстания, карательных операций Управления безопасности она лишилась своей шляхетской интеллигенции, и Кисель причислял себя к ее остаткам, с тревогой глядя на новые поколения, которые уже не помнили былых времен и которым пээнэровская действительность — по его мнению, совершенно абсурдная — казалась нормальной.

Будучи человеком проницательным, он понимал, что не может все время заниматься лишь коммунизмом, однако иначе просто не мог. Временами его спасала музыка, но, когда он писал свои фельетоны, постоянные цензорские купюры напоминали ему об отсутствии свободы. Его романы, издававшиеся за границей под псевдонимом Томаш Сталинский, были подчинены этой навязчивой идее и, возможно, из-за этого были скучны.

В «Дневниках» можно найти целый перечень польских мнений о Западе, то есть выпадов против него. Чаще всего встречаются слова «дураки» и «идиоты», иногда «циники», «трусы» и «прохвосты» (это о французах). Поскольку шла борьба за планету, Кисель рассматривал все явления с точки зрения военной необходимости. Плохо было всё, что размягчало: патлатые, наркоманы, маоисты, анархисты, а хорошо — то, что способствовало жесткой линии в отношении Москвы. Он считал, что проиграла не только Польша, но верил, что и Запад проиграет — из-за наивности и замкнутости в своих проблемах. Упреки по адресу Ежи Туровича касались прежде всего Второго Ватиканского собора, который либерализировал и размягчал католичество. Почему Турович выступал за Собор, если это западные, ненужные Польше дела? У польской Церкви совсем другие заботы.

Несмотря на подобные крайности, «Дневники» дают точную картину польских надежд и разочарований и объясняют, почему в Польше самым популярным американским президентом был Рейган с его жесткой политикой в отношении «империи зла».

При всех различиях между нами мы со Стефаном принадлежим к одному поколению, и наша реакция на многие явления была сходной. Однако структура моего ума была совсем иной, нежели его. Прежде всего я умел противостоять политизации. Оказавшись на Западе, я должен был вести разъяснительную работу, говорить о коммунизме, о котором тамошние люди не знали и не хотели знать. Я расплатился за свою свободу несколькими книгами, но сразу сказал себе: хватит — и не пошел дальше. Что было бы, если бы я себя не ограничил, показывает пример Леопольда Тырманда^[275], друга Киселевского. В Америке Тырманд резал правду-матку о коммунизме, но так, словно его голос раздавался в абстрактном пространстве, а не в обществе, где были свои разделения и излюбленные идеи. Поэтому его слушали прежде всего крайние консерваторы, и он стал редактором крайне консервативного журнала, в результате чего уже не мог влиять на широкое общественное мнение.

Вероятно, меня сдерживала тактика (такой союз был бы неэффективным), а также сознание иного призвания. Если бы я стал политическим писателем, то сузил бы и обеднил свои возможности.

К счастью, в своих пессимистических прогнозах Кисель ошибался — и не он один. Но его прямота замечательна. Он высказывал мнения о Польше и поляках, которые никто другой не решился бы произнести вслух.

Ковнацкий, Станислав

Трудно представить себе второго такого чудака, как Стась. У меня была возможность хорошо узнать его, так как в гимназии Сигизмунда Августа мы почти всё время учились в одном классе. Родом он был из Украины. Сын поляка и русской, он хорошо говорил по-русски и по-украински. В Вильно Стась жил под опекой своего единокровного брата Петра Ковнацкого, сотрудника «Дзенника виленского». Здесь я позволю себе небольшое отступление. Эта газета, одна из трех польскоязычных в городе, представляла интересы Национальной партии. «Курьер виленский» под редакцией Казимежа Окулича — как говорили, масона — был рупором демократически настроенных пилсудчиков, а «Слово» под редакцией Станислава Мацкевича считалось органом консервативных «зубров», то есть крупных землевладельцев. Патриотичный и набожный «Дзенник виленский» был предметом издевок из-за своего расположения — его редакция находилась на втором этаже дома, первый этаж которого занимал известный в городе публичный дом, то есть попросту бордель. Виленская Национальная партия^[276] была одержима ненавистью к санации. Не без причин — достаточно упомянуть об избиении деятеля националистов, доцента Станислава Цивинского (того, который знакомил меня с Норвидом^[277]), офицерами за то, что в какой-то своей статье он нелестно выразился о Пилсудском. Военная катастрофа 1939 года не положила конец этой вражде, а, напротив, дала повод для сведения счетов. Петр Ковнацкий написал тогда брошюру, в которой излил весь свой гнев за поражение, возлагая ответственность на санацию. Соавтором брошюры был, как ни странно, Юзеф Мацкевич, сотрудник «Слова», до войны не имевший с национал-демократом Ковнацким ничего общего. Их объединили ярость и отчаяние перед лицом страданий отечества. Но в Вильно это глумление над поверженной Польшей межвоенного двадцатилетия восприняли плохо, и мне кажется, что именно с той брошюры началась серия обвинений в предательстве, преследовавших Юзефа Мацкевича.

После советской оккупации Петру Ковнацкому удалось каким-то образом избежать вывоза на восток (Станислав Цивинский был вывезен и погиб в лагере). Но во времена немецкой оккупации он участвовал в подпольной деятельности, был арестован и замучен в Освенциме. Когда я рассказываю о таких случаях американцам, они не могут поверить, что немцы убивали убежденных антисемитов. В том-то и дело, что убивали.

В школе Стась не обнаруживал ни малейшего интереса к политике. Он был полностью поглощен одним увлечением — конструированием коротковолновых приемников и передатчиков, а также разговорами и перепиской с множеством подобных радиолюбителей со всего мира. Его комната напоминала лабораторию. Учебе он посвящал минимум времени, оценки получал хорошие, но не блистал. Участвовал он и в наших спортивных затеях. Зимой, поскольку город расположен среди довольно крутых холмов, a снегу было много, мы с бешеной скоростью катались на санках. Однажды санки врезались в дерево, и Стася отвезли в больницу, где у него обнаружили такое размозжение селезенки, что пришлось ее удалить. Вопреки ожиданиям врачей, Стась жил себе и жил. В момент смерти ему было за восемьдесят.

По окончании школы Стась поступил в Варшавскую политехнику, а затем, защитив диплом, провел год в Англии. Это случилось в результате небольшой хитрости. После моей годичной стипендии в Париже Фонд национальной культуры использовал меня в качестве советника в области литературы. Чтобы поддержать заявку Стася, я прибегнул к изощренной уловке: откуда, спросил я, такой дисбаланс, почему гуманитариям дают стипендии, а молодые инженеры ничего не получают? Аргумент подействовал, и Стась отправился в Кембридж, что отчасти повлияло на его дальнейшую судьбу.

После военной катастрофы 1939 года Стась оказался в Бухаресте, где благодаря знанию английского устроился на работу в британское посольство: он отправлял в Англию польских летчиков. Затем сам пошел по этому пути и в Англии поступил в Королевские военно-воздушные силы. Участвовал в итальянской кампании, летая в качестве радиооператора на двухместных самолетах-разведчиках, и тогда, находясь в Алжире, полюбил арабов.

Ванда, на которой он женился до войны, осталась в Варшаве. Она работала служащей на металлургическом заводе в Праге, и благодаря ей я получил аусвайс рабочего этого завода — она сделала его мне, когда после уничтожения моего виленского паспорта у меня не было ни одной бумажки. Может быть, этот аусвайс и не обеспечивал надежной защиты, но все же это было лучше, чем ничего. Сразу после окончания военных действий ей удалось перебраться в Германию, а оттуда в Англию, где они со Стасем за что только не брались, чтобы заработать. Например, некоторое время они ездили с передвижной лавочкой по польским военным лагерям и продавали колбасу. Затем эмиграция в Соединенные Штаты, где началась удивительная карьера Стася в университете. Впрочем, не в одном. Он был хорошим преподавателем, но не задерживался нигде больше года и, постоянно перемещаясь, объехал весь континент. Причиной было его специфическое чувство юмора. Выражалось оно в том, что он с каменным лицом высказывал мнения, приводившие его собеседников в бешенство, причем никогда не было понятно, говорил он всерьез или валял дурака. Например, он мог рассказать коллегам-евреям о том, как евреи используют кровь христианских младенцев для изготовления мацы. Впрочем, если эта история свидетельствует скорее о пристрастии к черному юмору, то другие его антисемитские высказывания дают некоторое представление о его истинных взглядах. Он всегда был на стороне арабов и глумился над государством Израиль. Все сильнее он подчеркивал и свой антисемитизм. Постоянные провокации и полное пренебрежение к их последствиям обычно приводили к тому, что спустя несколько месяцев он изрядно надоедал своим коллегам-профессорам.

Кроме того, Стась любил сутяжнические провокации, о чем свидетельствует его тяжба с федеральным правительством, когда, закончив преподавание, он работал инженером на заводе Локхида. Поскольку это было оборонное предприятие, в некоторых отделах нужна была высокая clearance, то есть допуск к государственной тайне. Сначала у Стася была clearance высшей степени, а затем ему снизили ее на один уровень, поскольку, как было отмечено в его личном деле, он выписывал парижскую «Культуру». Но это же антикоммунистический журнал! Кому охота разбираться — достаточно того, что он на языке страны из-за железного занавеса, а это говорит о нездоровых интересах. Случилось так, что вскоре после этого Стась побывал на какой-то правительственной конференции, для участия в которой требовалась clearance высшей степени. И тогда он подал на правительство в суд за допуск к участию в конференции лица без необходимых полномочий.

Из-за насмешек на грани шутовства, в том числе и над друзьями, я, в сущности, никогда не знал, что этот человек думает на самом деле. Разве что счесть достоверными источниками его письма в газеты, подтверждавшие его антиизраильский бзик.

Предаваясь чистому искусству показывать другим язык и нос, Стась постоянно лишался должностей и тем самым ввергал свою семью в бедность. Однако когда дела шли совсем плохо, он умел использовать свое знание технических терминов на пяти языках (английском, польском, французском, русском и украинском), переводя научные работы, и в конце концов выстоял. Он купил дом в Лос-Анджелесе, а двум дочерям дал образование.

Каникулы 1962 года: мы со Стасем вдвоем на озере Игл в горах Сьерра-Невада. Палатка, кухонные принадлежности, складная байдарка, утром тропинка через луг к берегу и заплывы за линию камышей, хотя вода и не самая теплая. Если бы с нами были Игнаций и Богдан Копеть, было бы совсем как в Рудницкой пуще после выпускных экзаменов. Но Копеть в Польше, а Игнаций Свенцицкий на другом конце Америки.

Коженевский, Богдан

Мы носили кители рассыльных и, сидя на одном из металлических этажей книгохранилища, сортировали книги. Было это в варшавской Университетской библиотеке, иногда в Библиотеке Красинских. Мы делали перерыв, чтобы отдохнуть и поболтать, но, несмотря на всю нашу осторожность, иногда нас заставал врасплох Пуликовский, тихо подкрадывавшийся на своих резиновых подошвах. За ходом работ следил именно он, а не Витте, маленький славист из города Бреслау, сидевший в своем кабинете. Витте (кажется, эту идею подал ему Пуликовский) разработал гигантский план сортировки варшавских библиотечных собраний по темам и размещения книг в соответствующих зданиях: здесь полонистика, там иностранные языки, еще где-то театроведение. Полное сумасшествие в разгар войны, необходимое, впрочем, чтобы спасти автора плана от отправки на фронт. Помогал ему в этом Пуликовский, рейхсдойче, женатый на немке.

С Коженевским меня объединяла не только эта работа ради супа в полдень и аусвайса, но также собрания и театральные дискуссии с Эдмундом Вертинским, Леоном Шиллером^[278], иногда с Ярачем^[279]. Именно Коженевский вел дела практически подпольного Театрального совета, для которого я писал по приглашению Вертинского. Надеялся ли Пуликовский, подкрадываясь, подслушать конспиративное перешептывание или просто следил, чтобы работники не ленились? Кем он был на самом деле, какой человек скрывался за его внешностью службиста, мы никогда не узнаем. Возможно, с его ведома в библиотеках хранили не только листовки, но и оружие. Он же помог спастись Коженевскому. В 1940 году тот попал в Освенцим: когда во время большой облавы немцы окружили его дом в Жолибоже, он подчинился приказу и спустился вниз. В лагере ему вытатуировали низкий номер^[280]. Попытки вытащить его оттуда продолжались несколько месяцев, и подозреваю, что их успех был в немалой степени заслугой Пуликовского, который расхваливал своего работника. В результате Коженевский был в оккупированной Варшаве одним из тех, кто побывал в концлагере, — так же, как извлеченные оттуда с большим трудом Шиллер и Ярач. Это не остановило его перед продолжением подпольной деятельности. Что касается Пуликовского, то он погиб во время восстания — при неизвестных обстоятельствах.

Из-за необычного характера Коженевского наши приятельские отношения так никогда и не переросли в более близкую дружбу. Мы даже не перешли на «ты». Язвительный, немного сухой, он подходил на роль начальника, и я оказывал ему уважение. Его довоенные театроведческие поездки во Францию сильно на него повлияли. Он был рационалистом восемнадцатого века, а в своем столетии — социалистом, близким к ППС. Все эти послевоенные дискуссии о реформе польского театра, чтобы освободить режиссеров и актеров от коммерческих забот, — везде он подавал свой энергичный и бескомпромиссный голос.

Коженевский — часть истории польского театра, и как организатор, и как режиссер. Но сегодня его имя знают лишь специалисты, и в будущем это не изменится. Я же пишу о нем в полной уверенности, что через какое-то время этот человек театра будет признан великим в ином своем воплощении. В конце жизни он записал свои приключения — узника лагеря в Освенциме, затем спасителя варшавской Университетской библиотеки после прихода советских войск и, наконец, делегата и сыщика в погоне за книгами, вывезенными немцами. Записи эти были впервые изданы под скромным заглавием «Книги и люди» в 1989 году, переизданы в 1992-м. Так вот, рационалистическая закалка этого поклонника писателей восемнадцатого века породила замечательную, экономную в средствах и строгую прозу. Поскольку реальность выходила за пределы вероятного, точно переданные детали можно принять за сюрреалистические идеи — например, мальчик в мундире гитлерюгенда, сын коменданта Освенцима, муштрующий своего младшего братишку, или безуспешные попытки предостеречь советских солдатиков, которые дорвались до банок с препаратами в формалине и выпили его, а на следующий день их пришлось хоронить. Или поезд, груженный военными трофеями, — одними часами, тикающими и бьющими, каждые в своем ритме. Такого бы никто не придумал, и проза Коженевского запечатлела неповторимые детали великой истории. Правдивость этой прозы превосходит даже описания, на которые решился Тадеуш Боровский, ибо в ней нет садомазохистского наслаждения. Она попадет в учебники и станет неотъемлемой частью польской литературы.

Летом 1949 года в Оборах^[281] на сессии, посвященной театру, Коженевского осуждали за «нереалистические» костюмы к спектаклю Сухово-Кобылина «Смерть Тарелкина». Громче всех кричал партийный босс по имени Ежи Панский^[282]. Я взял слово, и мне казалось, что я пытаюсь защитить режиссера, но такая защита была для него еще менее удобна, чем нападение, и в беседах с Малгожатой Шейнерт^[283] он сказал, что больше всего ему досталось от меня. Мне очень жаль. Ему удалось отвести от себя обвинения в «гротеске», показав иллюстрации эпохи Николая I. Именно так и выглядели мундиры и шляпы тогдашней царской полиции.

Конгресс за свободу культуры

Я мог бы написать о нем целую книгу, но мне неохота. Впрочем, об этой организации, прозванной «либеральным подпольем», уже есть книги. Это был важный эпизод «холодной войны». Дело в том, что до войны Нью-Йорк был очень марксистским, и троцкисты грызлись там со сталинистами. После начала войны американская разведка УСС (Управление стратегических служб) привлекла немало нью-йоркских левых из числа так называемых NCL, то есть «Некоммунистических левых», которые понимали значение идеологии, особенно в Европе. Сразу после войны проникновение коммунизма в европейские умы не волновало никого, кроме них. Вскоре сотрудники сменившего название УСС оказались в ЦРУ и получили возможность действовать. Однако инициатива по организации в 1950 году в Западном Берлине конгресса антикоммунистов принадлежала Артуру Кестлеру, который в тридцатые годы был коммунистическим деятелем из команды знаменитого Вилли Мюнценберга^[284]. Кестлер работал в центре Мюнценберга. Теперь, в Париже, после ухода из партии он подал идею создать подобный центр, но с демократической идеологией. Его поддержали Мелвин Ласки и другие ньюйоркцы. После съезда в Берлине решено было разместить штаб-квартиру центра в Париже и использовать французское название. Итак, le Congrès был творением умов, прошедших через марксизм, ревизионизм и троцкизм, — только такие умы понимали весь ужас сталинской системы, ибо на Западе только им хотелось наблюдать за происходящим в СССР. Короче говоря, Конгресс создали в основном еврейские интеллигенты из Нью-Йорка. Юзек Чапский и Ежи Гедройц участвовали в учредительном съезде в Берлине, поэтому мое знакомство с Конгрессом состоялось довольно рано.

Тогда никто не знал, кто финансирует Конгресс. Ходили слухи о крупных бизнесменах, и они действительно приезжали, но в 1966 году, когда открылась правда о ЦРУ, оказалось, что фирмы были подставными. Впрочем, в Париже Конгресс действовал с таким размахом, что запах больших денег чувствовался за версту, и французы, совершенно ослепленные своей ненавистью к американцам, успешно его бойкотировали.

Сегодня, спустя годы, можно сказать, что «либеральное подполье» было полностью оправданно и необходимо. Оно было единственным противовесом советской пропаганде, на которую тратились астрономические суммы. Конгресс издавал отличные журналы на основных европейских языках: «Прёв»^[285] в Париже под редакцией Франсуа Бонди (швейцарца); «Энкаунтер»^[286] в Лондоне и «Квадрант» в Австралии; «Темпо презенте»^[287] под редакцией Иньяцио Силоне^[288] и Николы Кьяромонте в Риме; «Монат»^[289] по-немецки; «Куадернос»^[290] по-испански. В эту сеть хотели включить и «Культуру», что избавило бы ее от финансовых проблем, но Гедройц отказался.

Я был слишком ощетинившимся, разбитым, подозрительным и прежде всего бедным, чтобы хорошо чувствовать себя в этой компании. Бедность очень точно подмечает жировую ткань, которой обрастают богатые, а в те времена американцы с хорошими зарплатами были в Париже богачами. Возможно, сегодня я был бы более справедлив к Майклу Джоссельсону, от которого все зависело. Мне не нравились его самоуверенность и его сигары. Они не отдавали себе отчета в своих ошибках, одной из которых, несомненно, было устройство роскошных офисов в самом дорогом районе Парижа, на авеню Монтень. Чтобы получше объяснить, почему мои отношения с Конгрессом были лишь мимолетными, нужно добавить, что мне отказывали в американской визе. Конгресс не был за это в ответе, но все же.

Нет причин полагать, что у Джоссельсона не было твердых убеждений — напротив, всю свою жизнь он посвящал работе администратора Конгресса. Он не был примитивным человеком. Родившийся в Таллине^[291] сын русскоязычного лесоторговца, после Первой мировой он оказался с семьей в Германии, где было много русских эмигрантов, и там учился. Затем несколько лет с успехом занимался в Париже бизнесом, после чего эмигрировал в Америку, получил гражданство и во время войны служил в армии. Бегло говорил на четырех языках, кажется, знал и польский, но не признавался в этом. Как я потом узнал, он очень страдал от необходимости выдавать себя не за того, кем был на самом деле. Через Конгресс проходили европейские и американские ученые и литераторы, не зная, кто его финансирует, а Джоссельсон не имел права выдать себя. Для себя он работал над исторической книгой о русском полководце времен войны с Наполеоном, Багратионе, что свидетельствует об интересе к России, а также об отождествлении себя с несправедливо очерняемым героем. А еще у него было больное сердце. После выхода из Конгресса он поселился в Женеве и там умер.

Конец капитализма

Конечно же, я в него верил. В тридцатые годы этого столетия мир становился слишком абсурдным, чтобы можно было это вынести, не ища объяснений. Нам тогда было важно убедить себя, что неразумность есть нечто исключительное и что, когда сменится строй, воцарится разум. Ведь в те времена миллионы безработных в самых промышленно развитых странах мира стояли в очередях за супом, диктаторы орали с трибун и завоевывали власть, военная промышленность была единственным способом дать людям работу, то есть «подстегнуть конъюнктуру», постоянно шла война — в Китае, Африке, а вскоре и в Испании. Интеллектуалы Западной Европы занимались высмеиванием демократии, а Польша с ее пыльными проселочными дорогами прозябала на грани нищеты. За все это должен был отвечать строй — иными словами, разум, не зараженный окружающей глупостью, ждал своего часа. Таково было состояние моего ума, и так я, будучи другом разума, относился к тогдашнему польскому идеоло^[292].

Но поверить, что сразу за восточной границей начинается новая эра человечества? Вот именно. Те, кто избирал путь коммунизма, поступали совершенно логично при условии, что им не мешала собственная принадлежность к жестоко преследовавшейся «контрреволюционной нации». И в этом — в национальной политике и терроре — зрело мощное иррациональное зерно, благодаря чему мессианская Россия включалась в общую схему массового опьянения, которое кое-кто приписывал просто пятнам на солнце.

В конце войны я нисколько не верил, что капитализм вернется — ни в Польшу, ни в Западную Европу. Столь ужасные преступления должны были иметь какую-то причину. Падение строя объясняло бы хоть что-нибудь в последовательности причин и следствий.

Следует добавить, что в литературе всего девятнадцатого века была скрытая предпосылка, согласно которой благородный разум должен столкнуться с сопротивлением тупой материи, коровьей жизни буржуя, обывателя. Объясняет ли это выбор коммунизма в Польше? И да и нет. Я пишу об этом, чтобы напомнить о великой жажде рациональности, которая была обречена на поражение и презрительную усмешку следующих поколений.

Коннектикут, долина одноименной реки

Впервые это место очаровало меня году в 47-м, когда я приехал читать лекцию в колледж Смит в Нортгемптоне. Некоторое время там преподавал профессор Манфред Кридль из Вильно. На близлежащих фермах жило преимущественно польское население, пришедшее на смену ирландцам, которые переселились в большие города. Второй раз я приехал, когда там преподавала моя приятельница Джейн Зелёнко. Затем, спустя годы, читал лекции в колледже Маунт-Холиок и жил в доме Иосифа Бродского. И всякий раз — великолепие осени, непередаваемая многоцветность листвы, поэтому долина остается для меня лазурью, бодрящей прохладой и разными оттенками золота. А еще бренность. Кридль, Джейн, Иосиф — все они в царстве теней. И уже почти среди теней та, в кого я был слегка влюблен в Красногруде^[293] и кого затем встретил в Нортгемптоне, где она была врачом-психиатром, — Толя Богуцкая^[294]. Других ее фамилий я уже и не помню.

Котарбинский, Мечислав

Моя книга не может превратиться в чередупохвал. Если учесть, что в своих действиях люди, как правило, руководствуются собственными интересами, бескорыстная помощь, которую я иногда получал, должна удивлять. Но Мечислав, младший брат профессора философии Тадеуша^[295], художник, руководитель мастерской в Академии художеств, был светлой личностью, и, что бы он ни делал, всё это, смею утверждать, было на стороне добра — особенно если добавить к этому верное служение искусству. Мои чувства к нему я бы определил как нежность, а не благодарность. Ему я обязан своей первой встречей со Станиславом Михальским (необыкновенным организатором подпольной деятельности в Польше до провозглашения независимости), директором Фонда национальной культуры, благодаря стипендии которого я смог поехать в Париж в 1934–1935 годах. Однако никто не знает, что, вернувшись из Парижа, я приобрел влияние в качестве советника фонда, причем несмотря на правые взгляды, которыми был известен Михальский.

Пальцы, черные от никотина, воодушевление, словно стесняющееся самого себя, и восхищение искусством. Мечик хотел помогать ближним, в том числе и евреям. За это он был посажен в Павяк^[296] и расстрелян в 1943 году.

Кощунство

Публичное оскорбление того, что общество считает священным. Это должно называться sacrilegium, но в польском языке нет соответствующего слова, ибо святотатство слишком ассоциируется с кражей^[297], а святыню можно оскорбить, не только крадя церковную утварь.

Поношение последними словами Господа Бога снискало значительное одобрение публики, а некоторые даже считают это новым способом поклонения. Однако я сталкивался с другим видом кощунства, и мне случалось кощунствовать в ином смысле — политическом.

В двадцатом веке огромные массы людей оказались податливы на лозунги, представлявшиеся им вовсе не пропагандой, а очевидными истинами, сомневаться в которых может лишь безумец. Немец, оспаривавший провиденциальную роль фюрера, не мог быть никем, кроме как безумцем. Русского диссидента в сумасшедший дом тоже засаживали не только власти, но и глас народа.

В Польше я изведал силу коллективного мнения, казавшегося особенно убедительным благодаря тому, что оно не обсуждалось — как не обсуждается воздух, которым мы дышим. ПНР сумела выработать особую смесь непреложных истин, приспособленных к местным условиям. В первую очередь это был тезис о геополитически предопределенной устойчивости существующего положения. Из этого тезиса следовало, что истинный центр власти — Москва, и так будет всегда. К этому прибавлялась мощная доза патриотизма: индустриализация, защита от немецких посягательств с запада, государство — покровитель национальной культуры. Привилегированное сообщество художников и литераторов, к которому я принадлежал, создало собственную разновидность этой идеологии, гордясь добытыми для себя свободами и их использованием на благо родины.

Поддержанию в себе провозглашаемой веры способствовала ежедневная причастность к сообществу, некое коллективное тепло. Живя за границей, я мог наблюдать за этими нравами со стороны и находил в них совсем не то, что мои сидевшие в горниле коллеги. И все же, когда я порвал с Варшавой и писал «Порабощенный разум», у меня было сильное чувство, что я совершаю нечто неприличное, нарушаю признанные всеми правила игры, более того — попираю святыни и кощунствую. Нацеленные на меня перья моих варшавских коллег не только свидетельствовали о страхе, как в случае Слонимского и Ивашкевича, но у некоторых выражали и совершенно искреннее возмущение.

писал Галчинский в «Поэме предателю», а Казимеж Брандыс в рассказе «Прежде чем его забудут» создал образ нравственного урода, ибо только такой человек мог покинуть «прогрессивный лагерь».

Поскольку весь интеллектуальный Париж верил в скорую победу социалистического, как его называли, строя и в мудрость Сталина, голос такой личности, как я, мог принадлежать только человеку, действующему себе во вред, — в здравом уме так не поступают. Увы, меня не защищало даже чувство морального превосходства — святотатцу не нравится быть отщепенцем.

Впоследствии в Беркли я достаточно хорошо познакомился со стадным мышлением левых и его результатом в виде political correctness. Но и в Варшаве 90-х слова о том, что русский коммунизм был не менее преступной системой, чем нацизм, вызывали такой взрыв ярости, что можно было подозревать целые пласты бессознательной привязанности к идолу.

Красногруда, или Краснохруда

Это не было фамильное имение Кунатов — его купили у родственников в девятнадцатом веке. У моего прадеда, Теофила Куната, было два сына: Бронислав и Зигмунт. Первый стал помещиком в Красногруде, второй изучал агрономию в варшавской Главной школе, уехал на север, в Литву, женился на Юзефе Сыруть и стал моим дедушкой. Его детская фотография постоянно заставляет меня задумываться. Какая квинтэссенция радости жизни и в то же время игривости, юмора и ума! Очень милый мальчик, должно быть, все его любили, и это подтвердилось, когда он вырос.

Неподалеку от Красногруды, в Сейнах, находится могила Бронислава Куната. А Зигмунт лежит в Кейданском повете, в Свентобрости^[298]. Когда он ездил в Каунас, столицу независимой Литвы, чтобы решить какие-то дела в тамошних учреждениях, фамилия очень ему помогала — вроде бы такая исконная, ибо слово «кипа» означает по-литовски тело, силу. В действительности она могла свидетельствовать лишь о том, что племена ятвягов говорили на балтийском наречии, чем-то средним между прусским и литовским, ибо, по семейным преданиям, Кунаты происходили из ятвези. Стало быть, их корни там, где больше всего раскопок, свидетельствующих о том, что ятвяги существовали, — на Сувальщине. А как случилось, что в Средние века ятвяги исчезли с лица земли, я, право, не знаю. Они не вышли из состояния индейских племен — не объединились в государство. Правда ли, что для их полного истребления достаточно было одной большой битвы, закончившейся резней? И что плененный малолетний сын вождя получил герб Топор и был воспитан поляком? Это немного отдает идеями историков эпохи романтизма.

На протяжении нескольких столетий между владениями Тевтонского ордена и Литвой простиралась безлюдная пуща. Заселение началось поздно — польское с юга, литовское с севера. Где жили получившие шляхетское звание Кунаты? В Красногруде была библиотека Станислава Куната, экономиста, после восстания 1830–1831 годов эмигрировавшего во Францию, профессора в École de Batignolles^[299] — он родился неподалеку от Красногруды, в Михалишках Мариампольского повета.

На католическом кладбище в Сопоте лежат красногрудские барышни, дочери Бронислава, мои тетки, Эля^[300] и Нина, а также муж Эли, Владислав Липский, и — символически — их сын Зигмунт, погибший в немецком концлагере. Там же лежит Вероника, дочь Зигмунта, моя мать. Ее сестра Мария похоронена в Ольштыне. Вот и вся сухая информация, которую мы всюду носим с собой, хотя цивилизация все менее благоприятствует памяти о смутных племенных делах.

Кридль, Манфред

В Вильно я некоторое время учился на польской филологии — «факультете невест», населенном практически одними девушками. Между прочим, это была бы интересная тема: как влияет на молодежь то обстоятельство, что в школах польскую литературу преподают почти исключительно женщины. Перейдя на юридический, я тем не менее был членом Секции оригинального творчества при Кружке полонистов, где познакомился с руководителем кружка, профессором Кридлем.

Полонистика — странная дисциплина: в течение девятнадцатого века она развилась как способность вести патриотическую пропаганду с помощью прежде всего романтической поэзии. Способность эта заключалась в пережевывании и проглатывании национальных поэтов-пророков, что было объяснимо в стране, еще недавно разделенной, управлявшейся чужими. Уже в самом разделении на народ (свой) и государство (чужое) потенциально заложена некая доктрина. Европа говорящих на разных языках племен до конца восемнадцатого века была довольно космополитической. Перемены начались после повсеместного распространения письменной культуры — до нее в ходу была устная культура, то есть фольклор. Так говорил Эрнест Геллнер^[301], писавший о зарождении национализма, и, пожалуй, был прав. Глашатаем этих перемен было первое поколение интеллигенции, студенты-литераторы, и Вильно филоматов[великолепно подтверждает этот тезис.

Патриотическая и националистическая пропаганда — не одно ли это и то же? Не совсем. Но для таких профессоров, как Игнаций Хшановский^[302], это одно и то же. Если польская литература трудна для восприятия в странах, развивающихся более гармонично — во всяком случае, без опыта разделов, — то причина заключается в том, что ее центральное понятие — абсолютизированная и почти обожествленная Нация. Этому способствовали мессианисты и их последователи — профессора, поддерживавшие мессианское воодушевление. От этого до политической программы — уже всего один шаг. В сущности, партия Романа Дмовского завоевывала польские умы самым естественным и логичным образом. Дмовский был очень умным человеком, и, пожалуй, отвергнуть его программу трудно. К сожалению, он изучал биологию и, пытаясь вернуть на землю слишком возвышенные идеи мессианистов о Нации, обратился к дарвинизму, хотя вместо борющихся за выживание животных ввел национальные сообщества. Его уму недоставало качества, которое по-английски называется generosity — великодушие. Возможно, именно этот изъян предопределил то, что он был графоманом, то есть писал плохие романы.

Это отступление не лишено связи с Кридлем, ибо как раз в межвоенное двадцатилетие в полонистике происходят перемены, направленные на модернизацию литературных изысканий, чему он весьма способствовал, хотя у него и были предшественники. Кридль, родившийся в 1882 году во Львове, окончил там полонистику и там же проникся четкостью мышления философов, чьи фамилии часто перечислял: Твардовский, Лукасевич, Котарбинский, Гуссерль. Затем он учился во Фрайбурге и Париже. После Первой мировой войны преподавал в варшавском Свободном университете и в Брюссельском университете. В 1932 году стал профессором моего университета, после Пигоня, и там создал центр, часто ссылавшийся в своих исследованиях на труды русских формалистов. Он сознавал, что вместе с учениками совершает переворот, и впоследствии описал «Бои Вильно и Варшавы за новую науку о литературе».

Западный структурализм косвенным образом происходит от русской формальной школы. Но это случилось позже. Соответственно, группу Кридля можно назвать преструктуралистами. Я к ней отнюдь не принадлежал, зато ее членом был один из немногочисленных полонистов мужского рода Ежи Путрамент. Однако Кридль, руководитель Кружка полонистов, благожелательно отнесся к «Антологии социальной поэзии», составленной мною вместе с полонистом Збышеком Фолеевским (сыном президента Вильно, в дальнейшем профессором в Швеции, Соединенных Штатах и Канаде). Профессор написал к ней предисловие, в котором отнесся к нашим левым крайностям с симпатией, хоть и со скептической усмешкой. Во всяком случае, он был открыт к новому и политически склонялся к вольнодумцам-демократам, в отличие, скажем, от мессианско-националистического профессора Конрада Гурского, с которым Кридль был в постоянном конфликте.

О наших довольно близких отношениях свидетельствуют мои воспоминания о поездке в Троки с его семьей и Иреной Славинской. Мы уместились в одной лодке, раскрашенной в яркие цвета, как принято в тех местах. Я сижу на веслах и усердно гребу — за острова, на плес.

В начале войны Кридлю с семьей удалось через Швецию уехать из Литвы в Брюссель, где у него сохранились давние знакомства. Оттуда он перебрался в Америку. Я встретил Кридля, когда после войны сам оказался в Америке. Некоторое время он преподавал в хорошем вузе, в Колледже Смит в штате Массачусетс, но в целом дела его шли неважно, хотя слависты знали о его научных трудах и книгах, а поддержку ему оказывал «сам» Роман Якобсон.

Тут начинается большой скандал, затеянный не мною, но при моем немалом участии. Я — атташе варшавского посольства, и вот со мной договаривается о встрече профессор Симмонс, chairman факультета славянских языков Колумбийского университета в Нью-Йорке. И излагает суть предложения своего университета. Они создадут кафедру польской литературы и назовут ее кафедрой имени Адама Мицкевича, если мы дадим им деньги, 10 000 долларов в год. В то время это была серьезная сумма. На вопрос, кто там будет преподавать, Симмонс, немного смущаясь, отвечает, что у них есть кандидат — профессор Кридль. Я ему говорю, что знаю Кридля, высоко ценю его и сделаю все возможное.

Богатый американский университет не стесняется просить субсидии у бедной коммунистической страны! Но кафедры польской литературы в Америке никогда не было, и вот у меня, предателя или коллаборациониста, появляется шанс создать ее — вопреки всей Полонии, которая любила патриотические разглагольствования, но так и не решилась на подобный шаг. И разумеется, моя нечистая коллаборационистская совесть придавала мне сил. Мотивы, которыми руководствовался Симмонс, открылись позже. Может, его и правда втайне тянуло к коммунизму, но прежде всего он хотел избавиться от Коулмена. Этот американец ирландского происхождения воспылал любовью к полякам и что-то там преподавал на факультете, однако ему недоставало подготовки, чтобы стать «полным» профессором. Симмонс совершенно резонно полагал, что вместо него можно принять на работу серьезного польского ученого, у которого как раз нет места.

Министром иностранных дел был тогда Зигмунт Модзелевский, старый коммунист, долгие годы живший во французской эмиграции, откуда он в конце концов отправился по вызову в Москву, то есть прямо в лагерь. Будучи человеком проницательным, он немедленно понял выгоду этого предложения — в том числе политическую, поскольку красная Польша выступила бы в роли покровительницы польской культуры. Субсидии были выделены, и кафедра имени Мицкевича, которую возглавил Кридль, открылась в 150-ю годовщину со дня рождения поэта, то есть в 1948 году.

Коулмен без устали раздувал скандал, разразившийся тогда в польской эмигрантской печати (Кридль — большевик, коммунистический агент в Колумбийском университете). В знак протеста против создания кафедры бедняга подал в отставку, которая, к его изумлению и ужасу, была принята, — ведь именно это и было нужно. Президентом Колумбии был в то время Эйзенхауэр, и перед его домом проходили польские манифестации против проникновения в университет коммунистов.

Горы газетных вырезок, отправленных в Варшаву, укрепили мою репутацию в глазах польских властей. Однако гордиться основанием первой в Америке польской кафедры было бы неуместно, поскольку во всем этом громком деле крылось нечто неприличное. Простодушный Коулмен и его жена Мэрион хотели как лучше, пытались Мицкевича переводить, только вот «уровень» оказался не тот. Их польские друзья были чернью, не имевшей понятия, что представлял собой Кридль. Полония состояла из тяжело работавших людей, которые зачастую приезжали из своих сел неграмотными, и вовсе не университеты были у них на уме — они даже не знали, что там сосредоточены центры влияния. А тут вдруг заговор просвещенных против черни. И как во всем этом участвовал Мицкевич? Он здорово набедокурил, обеспечив польскую просвещенную прослойку мессианизмом, что до черни не вполне дошло. Та разоружала в 1863 году повстанцев и сдавала их русским, а затем эмигрировала на американские фабрики и шахты. В таких условиях кафедра польской литературы приобретала классовый оттенок: «Мы, интеллигенты, лучше знаем, что для вас хорошо».

Вместе с Кридлем и Юзефом Виттлином мы работали над мицкевичевской книгой на английском. Этот сборник, написанный несколькими авторами под редакцией Кридля и субсидированный посольством, вышел в свет не в юбилейном 1948 году, а с опозданием, в 1951-м.

За дальнейшей судьбой кафедры я не следил, поскольку уехал из Америки. После смерти профессора кафедра перестала существовать — иными словами, университет не счел нужным выделять на нее свои деньги.

Кридль был не только серьезным ученым. Все, кто его знал, вспоминают его как человека честного и доброго, возможно, слишком доверчивого и благородного для этого неблагосклонного к гуманистам века.

Куинн, Артур. Калифорниец

Окончил среднюю школу иезуитов в Сан-Рафаэле на берегу залива Сан-Франциско. Его школьными товарищами были мой сопереводчик, поэт-лауреат Соединенных Штатов^[303] (1996) Роберт Хасс^[304] и Луис Ирибарне, полонист, мой студент в Беркли, переводчик «Ненасытимости» Станислава Игнация Виткевича^[305], а в дальнейшем профессор Торонтского университета. В школьные годы Артур слыл спортивным талантом, и ему прочили карьеру профессионального бейсболиста. Однако он отрекся от спорта ради философии.

В Принстонском университете он изучал историю науки под руководством знаменитого создателя теории научных революций Томаса Куна, но его интересы были всесторонними, а восприимчивость и эрудиция — огромными. Поэтому, вернувшись в Калифорнию, он нашел пристанище на факультете, подходящем для тех, кто не умещается в рубриках, — факультете риторики. Однако даже там характерное для него соединение разных областей знаний считалось чрезмерным и навлекало на него обвинения в ненаучности, хотя, как оказалось впоследствии, за этим стоял некий план.

Когда я, уже пожилой профессор, преподавал в Беркли Достоевского, на мои лекции приходил Артур, в то время молодой ассистент. Он, практикующий католик, находил в религиозной проблематике русского писателя нечто полезное для себя. А может быть, ему была нужна полная противоположность маоистским безумствам берклийской революции, а мои лекции предоставляли такую возможность. Так началась наша дружба.

Первая книга Артура сосредотачивалась на критике философии логического позитивизма и называлась «Confidences of British Philosophers» (1977), хотя вместо слова «самоуверенность» он вполне мог употребить слово «гордыня». Это беспристрастный серьезный анализ, а ирония автора едва уловима. Вообще Куинн-писатель не слишком спешил раскрывать свои намерения. Впрочем, он опубликовал (совместно с Н. Брэдбери) школьную антологию текстов, написанных в разные эпохи и на разных языках, показывая, как намерения формируют способ обращения к читателю. На протяжении нескольких лет его ум был занят языком литературных высказываний, и его книгу «Figures of Speech» (1982) можно назвать полным юмора учебником стилистики. Казалось бы, от этого далеко до полемики с библеистами, однако в 1985 году он выпустил (совместно с И. Кикавадой) монографию о Книге Бытия «Before Abraham Was» — «Прежде чем был Авраам», — в которой, вопреки теории о многих авторах, защищает единство текста. По его мнению, способ высказывания в Книге Бытия свидетельствует о высокой степени рафинированности и полемической направленности против мифов Месопотамии.

Возможно, различные работы Артура можно было считать подготовительными, ибо его все больше увлекала история. Прежде всего его интриговало прошлое родной Калифорнии и всего американского континента. Лично меня потрясла его книга «Broken Shore» (1981) — «Изломанный берег» — монография округа Марин на берегу залива Сан-Франциско, где он родился. Книга на примере небольшого клочка земли показывает, какие перемены произошли в Калифорнии в течение всего нескольких десятилетий. Старый индеец, помнивший с детства племенные обряды, в старости (если ему удавалось до нее дожить) оказывался в мире белых американцев и их капитализма. А еще он мог стать свидетелем создания и упадка миссий, самой северной из которых была миссия Сонома в его краях. Подданный испанского короля затем стал гражданином Мексики и, наконец, Соединенных Штатов. Возможно, когда Мексика отделялась от испанской короны, он работал пеоном в латифундиях, которые основали белые испанцы, разделившие между собой земли миссии.

Словно продолжением этой истории округа стал том о политиках Калифорнии в 1850-е годы, «The Rivals» (1994) — «Соперники». Однако в том же году вышла насчитывающая более пятисот страниц книга «The New World, an Epic of Colonial America from the Founding of Jamestown to the Fall of Quebec» — «Новый мир. Эпос колониальной Америки от основания Джеймстауна до падения Квебека». Внезапно, вопреки ожиданиям коллег, которые считали образ мыслей и книги Артура несколько странными, и вопреки его собственным ожиданиям, он прославился. Рецензенты дружно расхваливали книгу, а мерой успеха стала покупка прав на фильм. Для честолюбия Артура, который прежде был известен лишь узкому кругу читателей, эта слава была сладкой. Он мог считать ее свидетельством победы своих неортодоксальных взглядов. Он никогда не старался угождать общественному мнению. Вокруг него, особенно в Беркли, все требовали радикализма, затем по меньшей мере «политкорректности», но он совершенно не заботился об этом. В истории Америки он не противопоставлял благородных, угнетаемых и истребляемых индейцев подлым белым. Пессимистический взгляд заставлял его изучать механизмы более сильные, чем вовлеченные в них люди. Индейские племена вели войны друг с другом, заключая союзы с французами и англичанами и этим приближая свою гибель. Ужасающая жестокость их обычаев (например, у гуронов) делает сомнительным их моральное превосходство над не гнушавшимися никакими средствами иезуитами, которые сыграли решающую роль в покорении Канады. Прошлое континента Куинн старается показывать без иллюзий.

Смею верить, что я тоже внес свой вклад в его трактовку истории как трагедии — моими лекциями о Достоевском, то есть об истории России, и нашими беседами, в которых важное место занимала Симона Вейль. В свою очередь Артур очень помог мне, отредактировав мой английский перевод двух метафизических трактатов Оскара Милоша. Кроме того, совместно со своим коллегой по факультету риторики, поэтом Леонардом Натаном, он написал книгу о моем творчестве «The Poet’s Work: An Introduction to Czesław Miłosz» — «Труд поэта: Введение в творчество Чеслава Милоша», — которая вышла с предисловием Станислава Баранчака (1991). Авторы разделили материал таким образом, что Натан писал о поэзии, а Артур об эссеистике. В книге очень сильно подчеркивается мое манихейство.

«Hell with the Fire Out, a History of the Modoc War» — «Ад с потухшим огнем: История модокской войны» — последняя книга Артура. Он успел написать к ней предисловие, в котором упомянул о своей болезни, однако вышел этот труд лишь спустя несколько месяцев после его смерти, став своеобразной моралью его биографии. У Артура был счастливый брак, четверо детей, но ему недоставало признания. Едва его объявили ведущим американским историком, как он заболел — врачи диагностировали рак мозга. Болезнь прогрессировала быстро. Он прожил пятьдесят пять лет.

Последнее сочинение Артура соединяет в себе его главные интеллектуальные и эмоциональные увлечения. Калифорния, ее прошлое, жалость и сочувствие к несчастьям смертных — своего рода философское завещание ученого. Книга повествует о войне, которую модоки, маленькое индейское племя, вели с американской армией в 1869–1873 годах, полностью осознавая, что на карту поставлено в буквальном смысле слова существование их языка и обычаев. События развиваются с кажущейся неумолимостью, хотя с обеих сторон предпринимаются попытки найти компромиссное решение. Во всяком случае такие попытки предпринимает предводитель модоков, известный под именем Капитан Джек, однако терпит поражение. Его арестовывают и вешают. Индейское племя модоков перестает существовать, не оставляя после себя никаких следов, кроме памяти историка, который спустя сто лет размышляет над их судьбой, умея избежать обобщений и признавая значение замыслов отдельных людей.

Европейцы склонны обвинять американцев в исторической наивности. Однако истребление индейцев и Гражданская война, самая кровопролитная в истории девятнадцатого века (с большим числом погибших, чем во всех наполеоновских войнах), постоянно присутствуют в коллективной памяти, хотя немногие отваживаются заглянуть в эту пропасть. Артур Куинн отважился — вероятно, потому, что эрудиция была для него лишь маской для устремлений пылкого сердца, которое любило Бога и ненавидело зло.

Кунатт, Станислав

Мой дед, Зигмунт Кунат, писал свою фамилию через два «т» лишь в молодости. Обыкновение удваивать согласные в конце фамилий (Юндзилл, Монтвилл, Радзивилл) появилось, вероятно, для придания им аристократического веса. Надгробие Бронислава Кунатта, брата моего деда, находится на католическом кладбище города Сейны — с фамилией через два «т». В расположенной в десяти километрах от Сейн^[306] Красногруде я рассматривал тома из библиотеки Станислава Кунатта, включенного в список знаменитых людей Сувальщины («Сувальские биографии», часть IV, в статье, озаглавленной «Консервативный либерал»). Из этой книги мы узнаём, что он происходил из кальвинистской шляхты, родился в 1799 году в усадьбе Михалишки на Сувальщине, в Мариампольском повете, и в 1817 году сдал выпускные экзамены в сейненском лицее. Школу эту прославили известные из истории Великой эмиграции Антоний Букатый^[307], Иероним Кайсевич^[308] и Леонард Недзвецкий^[309].

Станислав Кунатт изучал право в Варшавском университете, а затем в 1820–1823 годах экономику и философию в Берлине и Париже. После возвращения в Польшу преподавал в Варшаве право и экономику. Принадлежал к либеральной оппозиции. Офицер Академической гвардии^[310], затем статский советник и секретарь заседаний Сейма. В эмиграции был верен политике «Отеля Ламбер». Один из основателей Литературного общества, преподаватель Польской высшей школы.

Его младшие братья тоже родились в Михалишках: Миколай, в 1830–1831 годах повстанческий офицер, затем в эмиграции член Демократического товарищества, и Теофил, который в 1853 году приобрел (у Эйсмонтов) Красногруду. Это был отец Бронислава и Зигмунта, то есть мой прадед.

В межвоенный период Сейны были малюсеньким еврейским местечком. Были и другие Сейны, литовские, — столица епархии, где большинство составляли литовцы. Ее епископом в середине девятнадцатого и начале двадцатого века был Антоний Барановский, поэт и математик. И здесь мы сталкиваемся с трудностью: Барановский, родом из городка Оникшты^[311] в Литве, поначалу, еще студентом духовной семинарии, носил фамилию Баранаускас и был литовским патриотом. В то время он, подражая описаниям природы в «Пане Тадеуше», сочинил поэму «Anikšcio Šilelis»^[312], что означает «Оникштинский бор». Это произведение занимает важное место в истории литовской литературы. Однако впоследствии Баранаускас оставил поэзию, отошел от своего языка и начал писать трактаты по-польски. Местные литовцы хотят поставить ему памятник перед кафедральным собором в Сейнах, что я горячо поддерживаю, хотя такой памятник увековечил бы этого деятеля лишь в его юношеской ипостаси^[313] — литовского поэта.

Кьяромонте, Никола

Для меня это имя всегда было связано с размышлениями о величии. Я знал многих знаменитых людей, но старательно отделял величие от славы. Никола не был знаменитым, его фамилия много значила лишь для узкого круга друзей. Даже его статьи, рассеянные по разным журналам, в лучшем случае удивляли загадочным образом мыслей. А ведь его мысль, воспитанная на мыслителях Греции, всегда оставалась в общественной сфере и стремилась определить обязанности гуманитария по отношению к polis. Его жизнь — пример противостояния политике, то и дело попадающей в рабство идеологии в хаотическом двадцатом веке. У Кьяромонте было обостренное чувство историчности и истории, однако он отвергал любые идеологии. Будучи противником итальянского фашизма, эмигрировал из Италии. Воевал в Испании на стороне республиканцев, служил летчиком в эскадре Малро^[314], но не поддерживал коммунистов. В Америке, где некоммунистические левые из группы Дуайта Макдоналда и Мэри Маккарти^[315] провозгласили его мастером и учителем, печатался в «Партизан ревью»^[316] и «политикс»^[317]. После возвращения во Францию, а в 1953 году — в Италию, вместе с Иньяцио Силоне редактировал журнал «Темпо презенте», тем самым вменив себе в обязанность противостоять общественному мнению, находившемуся под влиянием коммунистов и их сторонников.

Иньяцио Силоне, некогда коммунист и делегат Коминтерна, вознесенный политическим «лифтом» на вершины славы за свой роман «Фонтамара», из нравственных побуждений порвал с коммунизмом, хорошо понимая, что это будет означать: его имя, не упоминавшееся в фашистской Италии, перестало существовать для антифашистской печати и не существовало впоследствии, после краха фашизма, когда он с Кьяромонте редактировал «Темпо презенте». Никола и Силоне олицетворяли для меня бескомпромиссное благородство мотивов. Это были величайшие итальянцы, каких мне довелось встретить.

Л

Левертов, Дениза

Я помню тот ужин в итальянском ресторане в Гринвич-Виллидж на Нижнем Манхэттене. Собралась международная компания поэтов. Кажется, это были поздние шестидесятые. Дениза была женщиной миловидной и к тому же знаменитой. Ее неотступно сопровождал Гильвик^[318], чьи французские стихи она переводила на английский. Гильвик, бородатый бретонец, коренастый, низкорослый, квадратный, выглядел как Сатир или даже Приап. Он был членом Французской коммунистической партии, но в его стихах не было ничего политического, кроме разве что мировоззрения, которое можно было счесть следствием его материалистической философии. Я немного сторонился его, а подружились мы только потом, в Роттердаме, где вместе участвовали в каком-то международном фестивале поэзии. У Гильвика было превосходное чувство юмора, как, впрочем, и у похожего на него в поэтическом отношении белградца Васко Попы, еще одного нашего роттердамского компаньона. Правда, партийный Попа цепенел, когда Гильвик с его острым языком высмеивал свою партию.

Но вернемся к тому ужину. Общество Гильвика было вполне подходящим для Денизы, чья слава, независимо от ее таланта, росла благодаря «лифту» левацких взглядов и участию в пацифистских акциях. Она очень нравилась мне внешне, меньше — мировоззренчески, но все мы пили много красного вина, и эти скатерти в красную клетку, запах еды, дым и смех оставили радостные воспоминания. Хотя я не ожидал, что спустя годы подружусь с Денизой при совершенно иных обстоятельствах.

Это была необыкновенная личность, отличавшаяся от других американских стихотворцев врожденной высокой культурой, что заметил калифорнийский покровитель поэтов Кеннет Рексрот^[319]. Она родилась в Англии, а родители ее были довольно странной парой. Отец, потомок известного хасида, происходил, как она сама говорила, из «северной Белоруссии» и когда-то был раввином. Незадолго до начала Первой мировой войны он решил поступить в какой-нибудь немецкий университет и выбрал ближайший, Кенигсбергский. Потом перешел в христианство и с тех пор всю свою жизнь занимался примирением христианства с иудаизмом, писал и переводил с древнееврейского и на древнееврейский, даже сделался англо-католическим духовным лицом. Мать, валлийка, происходила по прямой линии от «ангельского Джонса» из Молда, провинциального портного и мистика. Их дом в Англии, полный книг, был местом постоянных дискуссий о религии, философии и литературе. Денизу не посылали в школу, она училась дома.

Родившаяся в 1923 году, Дениза дебютировала как поэтесса в Англии, но вскоре после войны вышла замуж за американского военного и переехала в Америку. Там она начала писать по-другому, перешла на верлибр, отмерявшийся одним дыханием, как у Уильяма Карлоса Уильямса^[320]. Впрочем, в каждом своем сборнике она постоянно экспериментировала.

Несмотря на присущий ей агностицизм, она всегда оставалась верной дочерью своих родителей, то есть визионеркой, но при этом столкнулась с нелегкой проблемой: как сочетать свой личный, часто слишком метафорический стиль с выбором Революции. Ее пылкое сердце не могло вынести того, что творилось и в Соединенных Штатах, и за их пределами. Расовая дискриминация, ядерное оружие, тюрьмы и террор военных хунт в Латинской Америке, война во Вьетнаме. Она присоединилась к бунту молодого поколения и стала ведущей представительницей движения шестидесятых: участвовала в манифестациях, ездила в северный Вьетнам, да и вообще по всему миру — всюду, где нужен был голос протеста. Вероятно, он не был нужен только в странах советского блока.

Внимательных читателей не удивляли многочисленные метаморфозы, происходившие с ее поэзией. В конечном итоге она всегда сохраняла свой личный тон, в том числе и потом, в старости, когда ей все больше хотелось созерцать природу и писать стихи в ее защиту. Некоторые стихотворения, написанные ею в тот период, я перевел и включил в свою антологию «Выписки из полезных книг», в американской версии «А Book of Luminous Things».

Однако, пожалуй, никто не мог предвидеть, что революционерка Дениза Левертов войдет в историю мировой поэзии своего времени как чуть ли не единственный выдающийся автор правоверно-религиозных стихов о Христе, Воплощении, Распятии и Воскресении. Ее обращение не было внезапным — наоборот, постепенно, на протяжении двух десятилетий происходило ее возвращение к вере родителей и, в конце концов, принятие римского католичества. Свои религиозные стихи она издала отдельным сборником, «The Stream and the Sapphire» (1997). Их исключительность состоит в использовании современных поэтических приемов — например, таких, какие применял в своей религиозной живописи Руо.

В последние годы затяжная болезнь не позволяла ей выезжать из Сиэтла, где она жила. Иногда мы разговаривали по телефону. Когда я перевел часть ее христианских стихов, чтобы напечатать их в «Тыгоднике повшехном», я написал ей, прося разрешения на публикацию. Ее письмо из больницы — последнее, которое она сумела написать, — я получил одновременно с известием о ее смерти.

Лена

Это было осенью 1917 года в имении Ермоловка на берегу Волги. Мне было шесть лет, и я был беженцем. Каждое утро к дворцу Ермоловых подъезжал экипаж с кучером на козлах, в него садилась двенадцатилетняя Лена и ехала в школу в Ржев, до которого от имения была верста. А я смотрел на ее шею. В старости я вижу эту сцену очень ясно, но теперь она дополнена знаниями, которых тогда не было ни у меня, ни у Лены. Ведь всего через несколько дней кончилось время экипажей, кучеров и дворцов, а Лене предстояло расти в другой России, невообразимой для ее родителей и бабушек. Впоследствии я не раз думал, что с нею сталось, пытался представить ее в различных обстоятельствах революции и гражданской войны.

Мальчик, глядящий на шею Лены, и его дальнейшие размышления о судьбе этой девочки — вот в высшей степени эротическая завязка. Лена стала моим первым увлечением. Потом был разбитый гроб княжны, ее ленты и атласные туфельки в склепе у дороги из Ковно в Погинье^[321]. И события 1922 года, когда прекрасная Барбарка являлась после смерти в Свентобрости^[322]. И спектакль Пиранделло в Париже, где Людмила Питоева, самая знаменитая в то время актриса, в течение нескольких минут превращалась из молодой девушки в старуху — какие-то Парки, богини судьбы, сыплют пепел на ее волосы, рисуют морщины на лице. Всегда одно и то же: женщина и разрушительное время. Наверное, потому она и желанна, что так хрупка и смертна. Мне вспоминается Йейтс:

Похоже, что о потерянной навек.

Лехонь, Ян

Легендарный поэт моей юности. Потом я познакомился с ним в Париже, и он мне не понравился. Наконец встреча в 1946 году, когда я оказался в Нью-Йорке и узнал, что у него рак. Я навестил его в больнице. Не знаю, что́ он подумал, — возможно, подозревал какую-то политическую цель моего прихода, хотя с моей стороны это был всего лишь бескорыстный жест уважения. Он славился своим остроумием, но при мне его не проявлял. Думаю, по каким-то причинам он чувствовал себя со мной неловко. То, что он написал в своем дневнике о моих стихах, пожалуй, подтверждает, что со мной у него были связаны какие-то смутные опасения. Я считал его человеком глупым, и, возможно, он это угадывал. Не уверен, можно ли полностью согласиться с общепринятым в мое время мнением о его творчестве. Якобы гениальный в молодости, он попытался подтвердить свою раннюю славу и запутался. А может, преклонение перед поэзией Ор-Ота^[324] и привязанность к Старому городу, где он родился, отвечали глубочайшим потребностям этого поэта, и написанными в поздние годы песенками с безыскусными рифмами он выполнял свое предназначение? Я не могу легкомысленно пройти мимо главной черты Лехоня — его влюбленности в польскость. Он чувствовал ее как никто другой и идеализировал, но вследствие этого был отгорожен от мира.

Лос-Анджелес

Собственно говоря, это скопление городков, поселков и «субурбий»^[325] не должно называться городом. Оно не должно даже существовать, ибо городов не основывают в иссушенной местности, где все зависит от поставляемой издалека воды. У него не было никаких данных, чтобы стать столицей Америки и, кто знает, не всего ли мира.

Лос-Анджелес меня ужасает. В нашем представлении деньги — это сталь, продукция фабрик и заводов. Нелегко привыкнуть к великой перемене, к перевороту, когда маргинальный аспект человеческих дел, развлекательная индустрия, занимает центральное место источника денег и власти.

Кто бы мог подумать! Когда в Вильно я ходил на немые фильмы с Мэри Пикфорд и Чаплином, а затем с Гретой Гарбо и Сильвией Сидни, я и не знал, что участвую в будущем. Поход в кино означал лишь увеселение, и в Лос-Анджелесе, где эти фильмы были сняты, я могу вволю размышлять о том, как техническая диковинка, безделица, способ времяпрепровождения разросся до размеров мировой силы.

Вот я читаю в газете, что представители трех религий едут в Китай, чтобы собрать данные о преследованиях буддистов в Тибете. Это потому, пишет газета, что вышли два фильма о Тибете, в результате чего общественное мнение требует каких-нибудь действий в защиту тибетцев. Значит, то, что говорили и писали об этом до сих пор, не считается? Видимо, проникнуть в сознание и воображение без Голливуда уже невозможно. Мне вспоминаются сцены европейской трагедии полувековой давности, которые никогда не дошли до сознания американцев. Зоны умолчания — доказательство того, что всё не переведенное на язык движущихся картин исчезает.

Может быть, и нет уже никакой другой действительности, кроме этой, вымышленной? Вымышленной и некоторым образом упорядоченной — но не так, как это делает свободный ум, которому не надо сводить мир к действию, способному удержать внимание зрителя. Из этой погруженности в виртуальную действительность вытекает неуверенность в существовании чего бы то ни было настоящего. В Лос-Анджелесе я чувствовал пульс хищной столицы, где каждый борется за большой куш, а все вместе участвуют в какой-то гигантской фата-моргане — независимо от их сознания и воли.

Лури, Ричард и Джоди

Ричард был одним из тридцати студентов, ходивших на мои лекции — первые, какие я читал в Беркли осенью 1960 года. Взъерошенный и небрежно одетый, своим видом он предвещал смену нравов, по праву заслужив титул одного из первых хиппи. Он написал на экзамене какую-то глупость, и, вместо того чтобы просто поставить ему плохую оценку, я пригласил его побеседовать, чтобы объяснить, в чем он не прав. Так началась наша дружба, а в ту встречу он рассказал мне свою историю. В школьные годы в Бостоне он работал шофером тамошнего знаменитого гангстера и неплохо зарабатывал. Правда, его мог изрешетить конкурирующий ганг, но зато это давало ему позицию маленького короля жизни.

В Беркли Ричард рано познакомился с так называемой «Pot Culture», то есть с «травкой» и ЛСД. Он хорошо вписался в пестрый кампус, о котором один изумленный и перепуганный болгарский профессор сказал: «Это постоянный карнавал». Скульпторша Джоди, на которой он женился, тоже придерживалась обычаев берклийского народа. Бабка и дед Ричарда эмигрировали в Америку из литовского еврейского местечка, а Джоди продолжала поддерживать связи со своей католической семьей в Италии.

Развитие Ричарда протекало не так, как можно было предполагать. Он был трудолюбивым и методичным, поэтому хорошо сдавал экзамены, защитил магистерскую, а затем и докторскую диссертацию по русской литературе. Выучил он и польский язык. Его пример показывает, что разлагающее влияние среды на человека с внутренним ориентиром весьма ограниченно. Вдобавок, вместо того чтобы зарабатывать на жизнь преподаванием, Ричард решил взяться за перо и посвятил себя прозе, но прежде всего переводу. Долгие годы я с восхищением наблюдал, как он это делает. Он стал ведущим американским переводчиком с польского (в частности, моих книг и «Моего века» Александра Вата), порой переводил и с русского. Поскольку платят за переводы мало, чтобы прожить на гонорары от них, нужны поистине железная дисциплина и точность. Джоди могла сравниться с ним силой воли, а ее керамические скульптуры высоко ценились. В нескольких книгах на стыке репортажа и литературного вымысла Ричард воспользовался своими знаниями о России, куда ему довелось пару раз съездить.

Теперь оба уже почти в пенсионном возрасте, и нас объединяют десятки лет ничем не омраченной дружбы, а также комичные эпизоды — как, например, случай, когда я получилпочетную докторскую степень Брандейского университета и пригласил Ричарда с Джоди на прием. Войти туда можно было только в вечернем костюме, а у Ричарда, сохранившего богемные привычки, с этим всегда было неважно, поэтому он явился в смокинге и желтых ботинках.

В его лице я воспитал хорошего переводчика. Другими моими воспитанниками были Луис Ирибарне, который перевел «Ненасытимость» Виткация, и Кэтрин Лич, переводчица «Мемуаров» Пасека^[326]. Кроме того, я мог бы частично признать своей ученицей Богдану Карпентер. У гарвардского профессора Вайнтрауба училась Мэдлин Левайн. Переводчиков с польского разделяли на вайнтраубистов и милошистов.

Любовь, первая

Там, где я родился, река Невяжа течет между двумя возвышенностями. Раньше на склонах образуемой ими ложбины через каждые несколько километров зеленели парки усадеб. Недалеко от Шетейнь, на другом берегу, возле Калноберже^[327] стояла усадьба Суришки — название, похожее на Сырутишки^[328], некогда будто бы имение Сырутей, но те уже ближе к Кейданам. Казалось бы, учитывая крошечные размеры этого края — не более четверти повета, — каждый тамошний житель должен знать ближайшие окрестности, ибо для машин там не существует путешествий более продолжительных, чем десятиминутные. Однако это иллюзия, вытекающая из наших привычек. Разъезженные дороги, отсутствие лошадей, которые как раз нужны для полевых работ, отсутствие телефона, чтобы договориться, не способствовали оживленным соседским контактам.

Взрослые поехали с визитом в Суришки и взяли меня с собой. Усадьба принадлежала Кудревичам. Это старый шляхетский род, вероятно, литовского происхождения, потому что слово kudra означает по-литовски пруд. Думаю, мне было лет восемь. Взрослые болтали и поручили маленькой девочке показать мне парк. Мы шли по дорожкам, переходили через какие-то мостики с перилами из березовых жердочек — это я хорошо помню. И тогда это случилось. Я смотрел на ее худенькие обнаженные плечики, на то, какими тонкими были ее руки выше локтей, и никогда прежде не испытанные, неназываемые волнение, нежность, восторг подступали к моему горлу. Я и понятия не имел, что это называется любовью. Кажется, она что-то говорила, объясняла, я же не произнес ни слова, пораженный тем, что на меня вдруг нашло.

Конечно, у нее было какое-то имя, но я ничего об этом не знаю. Наверное, ее вместе со всей семьей вывезли в 1940 году в Сибирь. Что с нею сталось? Вероятно, ее брат был тем Яном Кудревичем, который выбрался из лагерей, поступил в польскую армию и похоронен на Монте-Кассино. В 1992 году в Кейданах мне говорили, что Кудревич из этой семьи, живущий в Англии, хотел бы вступить во владение имением, но при условии, что ему дадут достаточно земли, чтобы ведение хозяйства окупалось.

Любопытство

Каждый пускал в детстве зайчики, но, наверное, не каждый задумывался над такой мелкой деталью: зайчик может двигаться только внутри ограниченного пространства — выйдя за его пределы, он исчезает. Значит, зеркальце нужно держать под определенным углом к солнцу. Казалось бы, это наблюдение должно свидетельствовать о дедуктивных способностях маленького ученого, но не обязательно. Просто ребенок удивляется, что мир так устроен. Собственно, куда ни глянь, всюду обнаруживаются подобные сюрпризы, и мир предстает перед нами как вместилище бесчисленных деталей — надо только суметь разглядеть их.

* * *

Мир устроен настолько любопытно, что открытию его новых слоев или уровней нет конца. Это как прогулка по многоэтажному лабиринту, который постоянно пульсирует, меняется, растет. Мы совершаем эту прогулку в одиночестве, но в то же время участвуем в общей экспедиции всего человечества с его мифами, религиями, философией, искусством и совершенствованием науки. Любопытство, которое нас к этому толкает, невозможно удовлетворить, а поскольку с течением времени его не становится меньше, это уже достаточный аргумент против того, чтобы умирать. Правда, многие из нас с огромным любопытством проходят и сквозь врата смерти, ожидая, что́ встретится им по ту сторону.

Противоположность любопытству — скука. Все теории, из которых следует, что познавать уже нечего, ибо нет ничего нового под солнцем, ложны и продиктованы скукой, то есть болезнью.

Могу ли я гарантировать, что с возрастом перед нами будут открываться все новые дали, как в путешествии за каждым поворотом дороги? Могу. Вроде бы всё вокруг такое же, и в то же время другое. Несомненно, мы стареем, наши чувства постепенно отказывают: притупляется слух, слабеет зрение. Однако ум находит способы возместить эти потери остротой восприятия, недоступной в молодые годы. Тем большего сочувствия заслуживает сломленная старость, когда ум вслед за чувствами погружается в сон.

Я испытываю уважение и симпатию к мыслителям и поэтам, чья жажда познания простирается за пределы смерти. Небеса Сведенборга заключаются в непрестанном приобретении знаний и превращении их в «пользу» (usus), ибо как еще мог их себе представить прилежный асессор Королевской горной коллегии? Семидесятилетний Уильям Блейк, умирая, пел гимны, ибо верил — впрочем, даже не верил, а знал, — что переносится в страну вечной интеллектуальной охоты и уже ничем не сдерживаемой энергии, то есть воображения.

Должно быть, любопытство — сильная страсть, если на протяжении тысячелетий столько людей пыталось открыть, прикоснуться, назвать, понять ускользающую действительность с энным количеством измерений. Как кто-то справедливо заметил, мы подобны нарисованным двухмерным человечкам, которым трудно растолковать, что в сантиметре от их листка бумаги существует нечто — третье измерение, не говоря уже обо всех остальных.

Люцин

Некогда Польские Инфлянты, затем Витебская губерния и, наконец, Латвия. Да-да, я жил там, когда мне было пять лет, и многое помню. Там я впервые открыл для себя бабку Милошо́ву^[329], которая курила сигареты, а городок или, скорее, всю компанию живших в нем военных беженцев называла «Люцин-дыропуцин». Кажется, это она читала мне детские книги, издававшиеся в то время в Киеве, в издательстве Идзиковского. Одна из них доводила меня до спазматического плача — она была о мальчике-сироте, который возвращается в свою разрушенную деревню, и куст ежевики оплетает ему ноги, чтобы показать, что под ним могила его матери. Из другой, о кошачьем семействе, которое проводит день в гостях у своей бабушки, я помню бойкого котенка Псика:

Рифмованные книжки на японские темы писал в те годы Ремигиуш Квятковский. Например, рассказ о том, как медуза приняла свою нынешнюю форму. Раньше она выглядела совсем по-другому — у нее была большая раковина. Но когда заболела царица драконов, подводные доктора пришли к заключению, что вылечить ее может только обезьянья печень, и медузу отправили на поверхность моря с миссией. Там она подплыла к острову, где резвились обезьяны, и так расхваливала чудесную страну, из которой прибыла, что одна обезьяна решилась совершить путешествие и вскочила в ее раковину. Едва они двинулись в путь, неосторожная медуза рассказала своей пассажирке о задуманной хитрости. И услышала от обезьяны, что та, к сожалению, оставила свою печень висеть на дереве, но с удовольствием ее возьмет, чтобы услужить царице драконов.

В драконий дворец медуза вернулась ни с чем, за что ее немедленно постигло наказание:

И чтобы у читателя не осталось сомнений, царица

Значит, все-таки помню. Это было в 1916 году, в разгар войны. Именно в Люцине я много рисовал. Солдаты, бегущие в штыковую, военные корабли. Мое тождество с тем мальчиком трудно себе представить — оно на грани веры в переселение душ.

Хотя нет, я по-прежнему ощущаю страсти, которые пробудила во мне жившая на другом берегу реки семья — тоже польские беженцы. Желанное «там», ибо у них всё было другое — заманчивое, прекрасное, лишь бы только тамошние дети захотели со мной поиграть. И крики, когда бабка Милошо́ва силой утаскивала меня домой.

Я никогда не задумывался над тем, где находится Люцин, — он просто был частью наших путешествий по России, — до тех пор, пока мне не попался в руки «Путеводитель по Литве и Белоруссии» Наполеона Роубы, изданный в 1909-м и перепечатанный в 1995 году. И там я нашел Люцин вместе с множеством других знакомых мне местностей былой Речи Посполитой. Иными словами, отправляясь на Восток, мы все еще оставались дома.

М

Макдоналд, Дуайт

Я обязан ему значительной частью моего политического образования благодаря журналу «политикс», который он издавал в Нью-Йорке в 1943–1949 годах. Дуайт был яркой личностью и играл очень важную роль в нью-йоркской интеллектуальной среде, где выделялся тем, что был WASP — White Anglo-Saxon Protestant. Он получил отличное образование в элитарной школе, а затем в Йеле и был фантастически начитанным. В молодости — это было в тридцатые годы — блеснул как автор и постоянный сотрудник журнала крупных капиталистов «Форчун», что не помешало ему в поисках собственных убеждений — впрочем, этим он занимался всю жизнь. В Америке времен Великой депрессии почти никто из образованных людей не верил в жизнеспособность капитализма, который казался обреченным на вымирание. Программу Рузвельта, так называемый new deal, левые интеллектуалы считали не более чем полумерой. Повсеместной была вера, что заря человечества взошла вместе с русской революцией. Нью-Йорк смотрел на Восток, хотя после московских процессов и мексиканской деятельности Троцкого в городе увеличилось число троцкистов, которые вели борьбу со сталинистами. Приблизительно то же самое происходило в охваченной кризисом Европе с той лишь разницей, что там в 1933 году, после поражения сильнейшей коммунистической партии и прихода к власти Гитлера, появились новые аспекты. Правда, тогда никто еще не знал о тайном сотрудничестве Гитлера со Сталиным, начавшемся сразу после переворота в Германии. Дуайта Макдоналда интересовали условия истинной социалистической революции, и в этом отношении он соглашался с Троцким. Однако он уделил мало внимания явлению немецкого тотализма, к тому же сделал это слишком поздно. Впрочем, будучи пацифистом, а впоследствии противником вступления Америки в войну, он путался в противоречиях. Эти противоречия, которыми изобилует его карьера публициста, можно считать ценой, заплаченной за абсолютно независимую позицию, возможную, пожалуй, только в Америке.

История взглядов Макдоналда более или менее совпадает с историей нью-йоркского троцкизма. Несколько лет он вместе с Филипом Равом и Уильямом Филлипсом был редактором «Партизан ревью» — в то время журнал применял к политическим и литературным явлениям метод марксистского анализа, хотя и далекий от ортодоксальности. Потом Дуайт и «ребята» разошлись во мнениях. В отличие от долговечного Филлипса, который сейчас, когда я пишу эти строки, жив и по-прежнему редактирует все тот же журнал, Филип Рав умер довольно молодым. Как пишет в своих воспоминаниях о нем Мэри Маккарти (его любовница), он остался марксистом до самой смерти. После разрыва с «Партизан ревью» Макдоналд начал издавать свой собственный журнал «политикс». Его жена Нэнси, с которой он вступил в брак незадолго до войны, принимала деятельное участие в помощи испанским беженцам. Она унаследовала большое состояние и финансировала «политикс», а кроме того, занималась технической стороной журнала в их квартире на Десятой авеню.

Постепенно Дуайт вынужден был смириться с мыслью, что в двадцатом веке социалистическое общество не возникнет. Свою программу в защиту индивидуума от государства он изложил в книге «The Root is Man», «Корень в человеке». Его сочинения нельзя отнести к какой-либо категории — это просто Дуайт с его постоянной переменой позиции в сочетании с мастерским стилем, вечно поддававшийся влиянию друзей, которые ежегодно проводили лето на Кейп-Коде, Тресковом мысе, и вели непрестанные политические дискуссии. Ближайшим другом Дуайта стал Никола Кьяромонте, который после войны в Испании и пребывания во Франции перебрался в Нью-Йорк. Кажется, именно благодаря ему «политикс» впервые в Америке напечатал текст никому тогда неизвестной Симоны Вейль. Это было знаменитое эссе об «Илиаде», переведенное с французского Мэри Маккарти. Мэри, в то время жена видного критика Эдмунда Вильсона, тоже жила в колонии на Тресковом мысе.

Дуайт вел войну со всеми, поэтому его журнал читали и обсуждали в довольно элитарных кругах. Главной целью нападок этого откровенного анархиста были либлейбы, как он называл левых либералов (liberal плюс labor). В 1948 году, когда одним из кандидатов в президенты был поддерживаемый либлейбами и коммунистами Генри Уоллес^[330], из-под пера Макдоналда вышел жестокий портрет этого глупца, прославившегося своим визитом на Колыму, где, согласно написанному им отчету, заключенные жили в превосходных и даже роскошных условиях. В 1949 году во время конференции в защиту мира (следующей после вроцлавской конференции 1948 года), на которую приехала советская делегация во главе с секретарем Союза писателей Фадеевым, Дуайт и Мэри Маккарти нарушали ход заседаний в гостинице «Уолдорф-Астория» (то есть задавали неуместные вопросы).

Многое зависит от того, какие журналы ты читаешь. У меня всегда была склонность к журналам, предназначенным для узких кругов интеллектуальной элиты, — в них затрагивались вопросы, еще не замеченные широкой публикой. В парижский период таким журналом был «Кайе дю Сюд»^[331]. В Америке — «Партизан ревью» и «политикс». Не думаю, чтобы польские эмигранты, к примеру Ян Лехонь, знали об их существовании, — а ведь это в них сталкивались мнения о наиболее значительных явлениях литературы, искусства и политики. Как чиновник посольства красной Польши, я должен был читать коммунистический журнал «Нью массес»^[332], который лишь смешил приезжего из советской зоны. Но чтение откровенно антисоветских журналов шло на пользу и мне, и моим отчетам о политической ситуации в Америке, которые, по сути, были журналистскими репортажами, не предназначенными для печати. Например, польские коммунисты рассчитывали на победу Уоллеса, вводимые в заблуждение относительно его силы своей же собственной пропагандой. Мои отчеты не оставляли ему ни малейшего шанса.

Я не скрывал своей симпатии к Макдоналду и даже как-то раз побывал в его квартире-редакции. В «политикс» и «Партизан ревью» я читал статьи Николы Кьяромонте, вернувшегося в Европу вскоре после окончания войны, и они мне очень нравились, хоть я и не знал точно, кто это такой. Эссе Симоны Вейль «Илиада, или Поэма о силе» было первым прочитанным мною текстом этой женщины-философа. Вообще говоря, благодаря этим журналам я неплохо и достаточно всесторонне пополнял свои знания.

Однако Макдоналд разочаровался в редакторской деятельности, и в 1949 году «политикс» перестал выходить. В дальнейшем Дуайт много лет подряд писал в «Ньюйоркере»^[333] — прежде всего о фильмах — и прослыл грозой массовой культуры. Антисоветские взгляды сближали его с NCL, то есть «Некоммунистическими левыми», и Комитетом за свободу культуры Сидни Хука^[334]. Он даже должен был стать редактором лондонского «Энкаунтера», журнала, финансировавшегося парижским Конгрессом за свободу культуры, однако, несмотря на благие намерения Майкла Джоссельсона, этого не произошло, поскольку Макдоналда считали непредсказуемым. И все же в течение года у него был контракт с «Энкаунтером» на статьи.

В старости, в шестидесятые годы, Макдоналд с энтузиазмом бросился в вихрь революции кампусов и акций против войны во Вьетнаме, что идеально соответствовало его постоянной склонности к анархизму и пацифизму.

В последний раз я долго беседовал с ним в Милане, куда приехал из Парижа в 1955 году на семинар, организованный Конгрессом за свободу культуры. Это о нем я написал в стихотворении:

Маккарти, Мэри

Можно отослать интересующихся к ее книгам — очень автобиографичным, способным многое рассказать об Америке того времени, о католическом воспитании Мэри и ее бунте, об интеллектуальном Нью-Йорке и писательско-художнической колонии на Кейп-Коде. В 1955 году мы вместе были на семинаре в Милане, а потом проводили каникулы в Бокка-ди-Магра, где она писала свой роман «The Group». Кое-что связывало ее с Польшей. Она не ценила Гомбровича и проголосовала против него в каком-то международном жюри, но при этом дружила с Константы Еленским. Ей была знакома литературная среда в Варшаве, где ее последний муж, Джеймс Уэст, некоторое время был советником американского посольства. Наверное, благодаря этому ее сын от первого брака Руэл Уилсон решил изучать полонистику и стал моим студентом. Их квартира на рю де Ренн всегда была открыта для польских литераторов. Один раз я даже снимал ее, пока Мэри была в Америке. В политическом отношении Мэри была близка к Дуайту Макдоналду, в самых общих чертах ее можно назвать The Non-Communist-Left. Как и Дуайт, в старости она выступала против войны во Вьетнаме.

Она была красивой женщиной, но ее побаивались из-за репутации сердцеедки. У нее был ирландский тип красоты: очень светлая кожа, голубые глаза и черные волосы. Я уважал Мэри за ее прозу — земную, методичную, опирающуюся на факты, не поддающуюся модернистским соблазнам. Побаивались ее и как писательницу, поскольку она выводила в своих романах знакомых и любовников. Знаменитый иск о клевете подала против нее прокоммунистическая литераторша Лилиан Хеллман, о воспоминаниях которой Мэри написала, что в них лгут даже запятые.

Марголин, Юлиуш

Я познакомился с ним в Эльзасе, в Миттельбергхайме, осенью 1951 года, когда он приехал из Израиля на проходившую там конференцию.

Марголин был родом из Пинска. Поскольку он принадлежал к тамошней интеллигенции, его родным языком был русский, а не идиш. В молодости он стал сионистом, а затем халуцем и эмигрировал в Палестину. Летом 1939 года приехал в Пинск, чтобы навестить родных, и там его застала война. Несмотря на все ходатайства и документы, подтверждавшие, что он житель Палестины, вернуться туда ему не удалось. Его арестовали и сослали в воркутинские лагеря, где он провел несколько лет. Наконец, после освобождения он снова оказался в Палестине и там написал по-русски страшную книгу, переведенную затем на французский. Картины его первого дня в краю лагерей по-прежнему так же живо встают передо мной, как во время первого прочтения в 1951 году, когда я получил от него книгу с дарственной надписью.

Это была короткая и очень дружественная встреча. Спустя много лет я познакомился в Сан-Франциско с его сыном, известным адвокатом, который учился сначала в Израиле, а затем в Соединенных Штатах, где и поселился. К тому времени Юлиуш Марголин уже умер.

Маритен, Жак

Вот я беру с полки один из пятнадцати томов сочинений Жака и Раисы Маритен. Для меня это великие имена, но для скольких еще живущих на земле?

Перед Первой мировой войной Жак Маритен изучал философию в Сорбонне и попал на лекции Бергсона, что сыграло решающую роль. По вероисповеданию он был протестантом. Переход в католичество совпал у него по времени с интересом к средневековой философии и намерением вернуть томизму его центральное место.

Брак с Раисой, еврейкой из России, обратившейся в католичество, обернулся продолжавшимися всю жизнь трудами двух мыслителей на благо Церкви. Быть может, когда-нибудь их даже канонизируют.

Не думаю, что я соберусь возобновить знакомство с книгами Маритена, хотя его попытка воскресить томизм, кажется, удалась. Он и Раиса много писали, в том числе о поэзии, и в межвоенном двадцатилетии литературно-художественные круги читали их произведения. К этому примешивается и политика. Святой Фома Аквинский был любимым философом католических тоталистов, то есть тех, кто противопоставлял корпоративное государство (Муссолини, Салазар) мерзостям либеральной демократии и большевизма. В Польше имя святого Фомы часто использовалось в статьях, одобрявших насилие в политике. Маритен не вдавался в политическую полемику (как и другой неотомист, историк Средних веков Этьен Жильсон^[336]), но его трактаты, показывавшие актуальность Аквината в двадцатом веке, никак не способствовали развитию моды на крайние средства. Кроме того, он определенно высказался против сотрудничества с Гитлером в своей книге «Дорогами поражения».

Небольшая группа польских католиков, связанная с журналом «Вербум» и центром для слепых детей в Лясках^[337], ссылалась на Маритена в борьбе с националистически настроенным большинством духовенства, тратившим много энергии на антисемитскую пропаганду. По приглашению «Вербума» Маритен посетил Варшаву — не знаю, один или с Раисой. В Польше его влияние на ум одного человека из среды «Вербума» принес долгосрочные эффекты: Ежи Турович будет редактировать «Тыгодник повшехный» в духе трудов Маритена.

В Польше Маритена читали и в других узких кругах. Это были молодые литераторы, например самый способный из них, критик Людвик Фриде^[338], погибший во время войны. Лично я обязан Маритену (как и Оскару Милошу) своим недоверием к «чистой поэзии». Так называемая современность велела выбрасывать из стихов всё относящееся к «прозе» и оставлять лишь лирический экстракт. В теории живописи Авангарду соответствовала Чистая форма Виткация. Между тем Маритен приводит слова Боккаччо, который в комментарии к Данте сказал: «Поэзия есть богословие». По мнению Маритена, поэзия — это скорее онтология, то есть знание о бытии. Во всяком случае, она не может заменить собой религию и стать предметом идолопоклонства. Религиозная литература, которую я в то время читал, не слишком помогала мне разобраться в себе, но отведение поэту скромного места вопреки попыткам провозгласить его «жрецом искусства» (которые Авангард продолжал под другим названием) следует признать полезной идеей.

Одержал ли Маритен победу? Удалось ли ему возродить мысль святого Фомы? Слишком мало времени прошло, чтобы ответить на этот вопрос. Сегодня даже духовные семинарии вошли в сферу влияния Ницше и Хайдеггера. Очень трудно читать тонкие «distinguo»^[339] средневекового мудреца, даже пропущенные сквозь фильтр его способного ученика. Не знаю, много ли почерпнул из томизма мой покойный друг Томас Мертон^[340] (Маритен был у него в Гефсиманском монастыре в Кентукки). Мертон выражал приверженность другому средневековому мыслителю, Дунсу Скоту.

Мартиника и Гваделупа

На этих островах можно узнать многое о светлом и темном цвете кожи. Немногочисленные аристократы, colons, то есть потомки колонистов, — белые. Ниже в иерархии стоит средний класс — адвокаты, врачи, чиновники, купцы. Кожа у них цвета кофе с молоком, это мулаты. В самом низу сельское население — черное. Острова — часть Франции. Они получают многочисленные субсидии, поэтому там нет городских трущоб. Горожане живут приблизительно как во французской провинции. Судьба деревенских жителей, пожалуй, более завидна, чем удел чернокожего населения Америки. Они ходят в школу и говорят по-французски без акцента, что отличает их от американских негров, которых можно узнать по произношению, едва они откроют рот. Они показались мне дружелюбными, лишенными угрюмой враждебности к белым, как в Америке. Между собой они говорят по-креольски, и в этом главная проблема. Нужно ли вводить в школе обучение на креольском языке? А может быть, он должен стать государственным языком независимой Мартиники? Переводить ли на креольский, которым пользуются около восьми миллионов человек на разных островах, шедевры мировой литературы? Родители, посылающие своих детей во французские школы, относятся к этой программе не слишком благосклонно: и правда, что делать с креольским за пределами своего острова?

На соседнем острове Гваделупа я думал о поэте Сен-Жон Персе, или Алексисе Леже, нобелевском лауреате, знакомом мне по Вашингтону. Он родился на этом острове в семье белых colons, провел там детство и воспевал тропическую природу и своих черных нянек в первом, вышедшем в 1911 году сборнике стихов «Éloges»^[341], который лично я считаю его высшим достижением.

Его отец был высокопоставленным чиновником, поэтому дом был состоятельным, солидным, с большим количеством прислуги. По окончании учебы в Париже Алексис Леже сделал дипломатическую карьеру, дослужившись до секретаря Министерства иностранных дел. После захвата Франции немцами эта высокая должность вынудила его искать убежище в Вашингтоне. Хотя после войны Леже летал с американского континента во Францию, пролетая и над своим родным островом, он никогда его не посетил, что заставило литературоведов задуматься. В «Éloges» он мифологизировал свой родной дом, превратив его в деревенское имение среди тропической растительности, в то время как на самом деле этот дом стоит на городской улице в столице острова. Подозреваю, что поэт не хотел очной ставки с журналистами.

Миллер, Генри

Американская литература двадцатого века кончилась, а была она в значительной мере литературой бунта против «крысиных бегов», когда человек думает только о том, как заработать деньги и потратить их. Миллер, родившийся в Нью-Йорке сын немецкого иммигранта, зарабатывал на жизнь тяжелым трудом, читал Ницше и мечтал об освобождении. Освободиться можно было, только вырвавшись из-под власти общепринятого закона: кто не работает (в офисе, в магазине, на заводе) — тот не ест. Бегство в Париж означало переход под власть другого закона — колонии художников, вечно обновляющейся богемы. Генри стал одним из expatriates^[342] — как Эзра Паунд, Гертруда Стайн, Эрнест Хемингуэй или Скотт Фицджеральд, хотя стилистически не походил ни на одного из них. Вместо того чтобы писать романы и новеллы, он, подобно Уолту Уитмену, избрал «песнь о самом себе», но в прозе и отказался от всех принятых в обществе запретов, касающихся лексики и описаний секса. Его истории от первого лица о собственных — неважно, подлинных или вымышленных — похождениях были новаторскими. Думаю, на него оказали влияние автобиографические рассказы Блеза Сандрара^[343]. Но прежде всего Миллер пошел несколько дальше в уитменовской смелости говорить «я», в чем ему помогла бросающаяся в глаза самовлюбленность. «Я» уже не отождествляло себя с Америкой, праздновало свою свободу бунтовщика, поэтому можно сказать, что в Миллере заключена вся битническая поэзия пятидесятых годов. Если бы не Миллер, наверное, не было бы и Аллена Гинзберга.

В Америке книги Миллера были долго запрещены из-за своей непристойности, хотя их автор, спасаясь от надвигающейся войны, вернулся на родину. Книги эти печатали в Париже, где я их и покупал, задумываясь о несоизмеримости двух языков: в то время их было невозможно перевести на польский — просто из-за отсутствия соответствующих слов. Из этих книг вырисовывается образ, нигде не представленный с такой силой, — образ пустыни нью-йоркских улиц. Молодое поколение повторило бегство Миллера, но по-другому — бросая вызов всей махине общества и своим несчастным, погрязшим в «крысиных бегах» родителям.

После возвращения Миллер написал «The Air-Conditioned Nightmare», «Аэрокондиционированный кошмар» — как он озаглавил свое путешествие по Америке. Он поселился в калифорнийском сельском доме, в Биг-Суре на берегу Тихого океана. Его желание избежать работы с утра до послеполуденных часов в каком-нибудь офисе или редакции стало важной частью войны американского художника за независимость. Если иначе никак, то на работу надо посылать хотя бы своих женщин (так поступал калифорнийский поэт Кеннет Рексрот). Творческая колония в Биг-Суре и другие подобные проявления отстраненности не остались без последствий: страна признала ценность писателей и художников, приняв их в свои кампусы. Гинзберг окончил жизнь профессором.

Великая революция нравов стала следствием бунта молодежи шестидесятых, но почву для нее подготовили такие писатели, как Миллер и beat generation. Это связано с довольно долгой историей преодоления законодательных запретов, защищавших публичную сферу от непристойностей. Еще в 1934–1935 годах состоялся процесс по делу об издании «Улисса» — процесс переломный, поскольку именно тогда появилось разграничение между безнравственностью и вкусом. С тех пор можно было доказывать, что данная вещь есть произведение искусства и оценка ее — вопрос вкуса. Однако лишь после войны начался постепенный отход от применения к издательствам законодательных механизмов. В 1957 году суд снял запрет с публикации «Вопля» Аллена Гинзберга. В шестидесятые годы книги Генри Миллера можно было свободно купить в paperbacks^[344].

Приверженцы полной свободы считали себя прогрессистами, борющимися с ханжеством невежд. Теперь, когда можно всё, ничем не сдерживаемая свобода высказывания обнаруживает свои неожиданные аспекты. Быть может, в условиях свободного рынка эта свобода была неизбежна, но в таком случае писатели и художники выступили в роли невольных агентов массовой культуры, которая использует завоеванную ими открытость в своих целях, торгуя эмоциями (особенно в кино) и извлекая выгоду из полного доступа к недавно запретным темам.

Мне кажется, сторонники ограничений справедливо говорят о заражении публичной сферы, однако средства, имеющиеся в их распоряжении, скудны. Вводить цензуру нельзя — остается взывать к общественному мнению в надежде, что его давление приведет к самоограничению властителей кино и телевидения.

Мицинские

Эта семья занимала важное место в моей жизни. Происходила она с Украины. Ближайшим крупным городом к их имению Мокра на берегу Днестра на старом татарском пути была Одесса. Степи, «край богатого чернозема, дубовых лесов, бесчисленных овечьих стад». О детстве Мицинских пишет их близкая родственница, поселившаяся впоследствии в Италии, Ванда Выговская де Андреис, в книге «Между Днепром и Тибром» (Польский культурный фонд, Лондон, 1981). После революции 1917 года семья нашла прибежище в Одессе, а затем уехала в Польшу и поселилась в Быдгоще, который в то время покинуло много немцев, и можно было дешево купить домик «за бабушкины драгоценности». Ися, Неля и Болек ходили там в школу. Потом Мицинские переехали в Варшаву. В тридцатые годы я дружил с Болеком и бывал в их квартире на аллее 3 мая, куда меня впервые привел живший неподалеку, в районе Повисле, Юзеф Чехович. Болеслав изучал тогда философию в Варшавском университете и был начинающим литератором (опубликовал сборник стихов «Хлеб из Гефсимании»). Там же, на аллее 3 мая, я познакомился с факультетским товарищем Болека, Тадеушем Юлиушем Кронским. Болек, выучивший еще в школе греческий и читавший Платона, вдобавок ожесточенно споривший с Виткацием во время своего пребывания в туберкулезном санатории в Закопане, смущал меня своей эрудицией, а вдвоем с Нелей они смущали меня, варвара, своим знанием живописи и музыки, не говоря уже о походах в филармонию.

Незадолго до войны я, скрежеща зубами, делал карьеру на Польском радио и в 1937–1938 годах снимал маленькую квартирку Болека и его жены Халины, урожденной Краузе, на Саской-Кемпе — они как раз уехали на стипендию в Гренобль. После возвращения Болек работал вместе со мной на Польском радио.

Нелю, девушку деликатную и, как мне теперь известно, застенчивую, я возносил тогда на какие-то недостижимые высоты. После учебы в Варшаве и Париже она работала в библиотеке МИДа и дружила с поэтом из «Квадриги» Владиславом Себылой^[345] (погибшим потом в Катыни), который посвятил ей один из своих «ноктюрнов».

После начала войны Болек и Халина, которая была на позднем сроке беременности, кое-как добрались до Вильно и Ковно, откуда улетели в Швецию, а затем в Париж, где Халина родила дочь Анну — Дунку, впоследствии специалистку по наследию Виткация. Неля же, эвакуировавшись вместе с министерством, оказалась в Бухаресте, оттуда переехала в Югославию, где жила у своей двоюродной сестры, вышедшей за серба, вплоть до получения французской визы. Во Франции трое Мицинских нашли опору в своих близких друзьях, Казимеже и Феле Кранц^[346], которые одно время принимали их у себя в поместье.

После всего пережитого в сентябре 1939 года излеченный туберкулез Болека возобновился, и пребывание в Гренобле и окрестностях превратилось в борьбу с болезнью. Неля помогала Халине ухаживать за мужем и ребенком, однако в конце концов уехала в Монпелье на невыгодную университетскую должность преподавательницы польского языка. Болек успел завершить «Портрет Канта» и несколько других эссе, переписывался с жившим в Швейцарии Ежи Стемповским и умер в 1943 году. Его похоронили в Лаффре близ Гренобля. Неля, за которой охотилось гестапо, скрывалась в горах, но в июле 1944 года появилась в Гренобле, и ее арестовали под тем предлогом, что она якобы еврейка. Шесть недель провела она в лионской тюрьме, где ее допрашивал знаменитый Барби^[347]. Она сидела в камере участниц Сопротивления, откуда уводили на расстрел, и все же дожила до прихода американцев. Неля хотела съездить к матери в Варшаву и наконец получила визу как переводчица «Госпожи Бовари» и «Воспитания чувств». Она перевела также «Маленького принца» Сент-Экзюпери и «Мари-Клер» Маргариты Оду, но эти книги зарезала цензура. Несколько раз она приезжала в Польшу и была переводчицей Пикассо на вроцлавском Международном конгрессе интеллектуалов в защиту мира в 1948 году.

Здесь ее судьба начинает переплетаться с моей. Летом 1949 года мы бродили по Парижу, куда я заехал по дороге из Америки в Польшу. У Нели был богатый опыт жизни впроголодь. За какие-то гроши она снимала комнату в знаменитом вертепе художников Сите-Фальгюйер и подрабатывала в отделении Польской академии знаний^[348] у своего бывшего преподавателя профессора Вендкевича^[349]. Однако ее любил и поддерживал тогдашний посол Ежи Путрамент, обещавший ей место преподавательницы польского в Лионе. В моей дружбе с ней не было эротического подтекста. Человек, с которым можно было совершенно открыто говорить о политической ситуации в Польше, был для меня чрезвычайно ценен. Эти несколько недель в Париже связаны у меня с Нелей, Тиграми (то есть Кронскими) и приемами в посольстве.

Еще Неля терпеливо исполняла обременительные обязанности моей наперсницы, когда осенью 1950 года я оказался в Париже, получив назначение на должность первого секретаря посольства, что было страшной ловушкой. После того как я побывал в Польше, у меня не осталось никаких иллюзий, и поездка на рождественские каникулы стала серьезной проблемой. Ехать или не ехать? Выпустят обратно или не выпустят? Во время наших встреч в кафе за нами следили — мы думали, что УБ, но, кажется, это была французская Sûreté^[350]. Неля считала, что ехать не надо, — слишком большой риск. А когда я, еле живой, все-таки вернулся, помогала мне устроить побег в Мезон-Лаффит. Дружба со мной, о которой в посольстве знали, стоила ей места в Лионе. Хуже того, вскоре эмигрантский «Дзенник польский» написал, что она — бывшая секретарша Путрамента, а ее работодатель, профессор Вендкевич, — коллаборационист, хотя он был связан с «реакционной» Академией знаний и в Париже чувствовал себя весьма неважно. Впрочем, в этой статье сообщалось и о подозрительной левацкой группе, в которую якобы входили Неля, Милош, «Культура» и т. д.

В Париже Неля бедствовала. Когда она приезжала к нам в Бри-Конт-Робер, я чувствовал, что несу ответственность за ее проблемы. Поэтому, получив предложение преподавать польский в Бордо и рассчитав, что зарплата там слишком мала, чтобы содержать семью, я уступил эту должность (не контролировавшуюся посольством) ей. Она отправилась туда в 1955 году — потеряла Лион, зато приобрела Бордо. И жила там до самой пенсии вместе с мужем Янеком Улятовским, который преподавал немецкий в лицее.

В старости на свои сбережения и немецкую компенсацию они купили домик в Ментоне^[351], и я, американский профессор, имевший право отдыхать все каникулы, почти каждое лето приезжал к ним.

Болек и Неля были для меня как семья, и впоследствии я перенес свои чувства на Дунку.

Мюриэл, Гардинер, в замужестве Буттингер

Происходила из семьи американских миллионеров (производителей ветчины «Армстронг»). Изучала в Вене психиатрию. В каком-то смысле принадлежала к поколению так называемых expatriates — американских художников и писателей, переселившихся из тупой Америки в более культурную Европу. У нее были связи с богемными кругами — например, ее другом был английский поэт Стивен Спендер^[352]. Ее пребывание в Вене совпало по времени с приходом к власти Гитлера и аншлюсом Австрии. Она включилась в подпольную деятельность и ездила в качестве курьера с опасными заданиями. Американская прокоммунистическая писательница Лилиан Хеллман (та самая, о которой Мэри Маккарти сказала, что у нее лгут даже запятые^[353]) использовала приключения Мюриэл в романе «Джулия», якобы основанном на подпольной деятельности ее подруги. По этому сценарию был снят фильм «Джулия».

В Вене Мюриэл сотрудничала с Йозефом Буттингером, социалистом, сыном тирольских крестьян. Она вышла за него замуж, после чего молодая семья переехала в Америку, где Буттингер пользовался привилегиями мужа очень богатой жены, вдобавок работавшей по профессии — психиатром.

В пятидесятые годы Буттингеры часто бывали в Париже и устраивали пирушки для круга своих друзей. В этот круг входили Спендер, приезжавший по такому случаю из Лондона, и Ханна Бенцион^[354], которую Мюриэл очень ценила и окружала заботой — возможно, из-за ее венского происхождения. Нас с Янкой Бенцион тоже ввела в этот круг. Буттингер занимался тогда политической деятельностью, связанной с Вьетнамом. Он совещался со многими вьетнамскими эмигрантами и политиками Южного Вьетнама, но я не могу вспомнить, кого он поддерживал. Кажется, некоторое время он был сторонником диктатора Зьема^[355]. Кроме того, он написал толстый том, посвященный истории Вьетнама.

Н

Надя, Ходасевич-Грабовская

Поселившись в 1934 году в пансионе мадам Вальморен на рю Валетт, прямо возле Пантеона, я застал там Надю Ходасевич, носившую двойную фамилию после непродолжительного брака с польским художником Грабовским. Надя, голубоглазая и широкоскулая русская женщина, происходила из семьи эмигрантов, которые после революции уехали в Польшу. Она училась в варшавской Академии художеств.

Парижский пансион описывался во французской литературе так часто, что стоит сказать несколько слов о нашем. Он был предназначен для людей с небольшими доходами, студентов, мелких чиновников, и источал миазмы бедности и скупости. Жильцы получали комнату и ужин, который ели вместе, в столовой, медленно вкушая ритуальные три блюда, старательно разделенные на миниатюрные порции. Часто мы ели coupe de lentilles, то есть чечевичную похлебку. Хозяйка, мадам Вальморен, была мулаткой с Мартиники, а моими соседями были несколько студентов, несколько почтовых чиновников, Надя и пан Антоний Потоцкий.

Потоцкий — не из знаменитой аристократической семьи, — некогда известный критик, написал историю литературы «Молодой Польши»^[356], книгу довольно странную и забытую еще в межвоенном двадцатилетии. Он приехал в Париж в качестве журналиста, застрял там, состарился, семьей так и не обзавелся и зарабатывал на жизнь, выполняя какие-то нерегулярные заказы польского посольства. Надя заботилась об этом одиноком ворчуне с пышными седыми усами и совершенно бескорыстно проявляла к нему большую доброту. Хотя Надя хорошо говорила по-польски, после развода ее ничто не связывало с Польшей, зато она часто рассказывала о своих оставшихся в России братьях, показывала их письма и с восторгом отзывалась о социалистическом государстве.

В живописи она старалась следовать великому и прекрасному примеру современности — не Пикассо или Браку, а Фернану Леже: видимо, трубы, паровые котлы и механизированные фигуры пролетариев на его картинах соответствовали ее представлениям о коммунизме. Ее друг, молодой французский художник, с которым они часто вместе работали и который иногда оставался на ужин, полностью находился под ее влиянием и писал точно так же, как она.

Я считал Надю сильной личностью, однако продолжение ее жизни стало для меня неожиданностью. Она познакомилась со своим кумиром, Фернаном Леже, покорила его сердце, вышла за него замуж, а затем стала попечительницей его музея в Провансе и наследницей его состояния.

Назидательные, книги

В подборе назидательных книг я был достойным внуком моей бабки Кунатовой^[357], и не имеет значения, что ее умственный кругозор был совсем узким, а мой — несколько более широким. Следует пояснить: я читал книги по тысячам разных причин, но к тем из них, которые я называю назидательными, обращался с определенной целью — чтобы духовно укрепиться. Бо́льшая часть современной мне литературы не укрепляла, а ослабляла и потому не годилась для этой цели. По этой же причине я не слишком жаловал романы, да и вообще так называемая художественная литература мне не помогала.

Нас укрепляет всё то, что расширяет человека, представляет его как существо многомерное. Нарисованным набумаге человечкам, живущим в двух измерениях, трудно вообразить, что можно вознестись над плоской поверхностью. Точно так же и мы с определенным трудом воспринимаем мысль, что человек — не только мясо, но и житель неземной сферы, где он пребывает со своей молитвой. Итак, я выбирал благочестивые трактаты разных религий (христианские и нехристианские), труды святого Августина и Эммануила Сведенборга, книгу «Зоар»^[358] и другие части каббалы, жития праведников. А также философию, если она была достаточно духовной. В этом смысле мне очень пригождалось знание французского. До войны моим любимым автором был религиозный философ Луи Лавель^[359]. После войны — французские богословы, например Гастон Фессар^[360]. На английском языке сразу после войны я открыл для себя «The Cloud of Unknowing», то есть «Облако неведения», духовный путеводитель четырнадцатого века.

Живя за границей, я постоянно читал выходящий в Кракове «Знак»^[361]. Я находил в нем много материала для размышлений и с уважением относился к сотрудникам этого журнала, быть может, даже не подозревавшим, как далеко простирается его влияние.

В том, что я говорю, можно усмотреть очень прагматичное отношение к истине — ведь мое воображение питалось такими разными, не согласующимися друг с другом текстами. Не стану отрицать, прочитанный мною в школьные годы в Вильно «Религиозный опыт» прагматика Уильяма Джемса произвел на меня сильное впечатление. Однако должен сразу же прибавить, что свойственная прагматикам терпимость вовсе не обязательно ведет к созданию некоей синкретической смеси верований и религий, как это произошло в движении нью-эйдж. Кажется, я сумел от этого уберечься.

К числу назидательных книг я отношу и труды горьких, но, несмотря на это, придающих сил философов. Мне случается читать Шопенгауэра, некоторые сочинения Ницше и Шестова.

Налковская, Зофья

Я не любил ее романы. В жизни она появлялась в окружении других членов Академии литературы^[362] и была эгерией высшего света Варшавы, что не располагало к знакомству. В отличие от моих ровесников, таких как Вреза, Рудницкий, Гомбрович или Завейский, я не принадлежал к ее кругу. Я познакомился с ней в Кракове, после войны. Она была окружена коммунистическими функционерами, но, кажется, к тому времени уже совсем оглохла. Ее роман «Узлы жизни» оставил меня равнодушным.

Но, прочитав IV том ее «Дневника» военных лет, я был потрясен. В нем она с абсолютной честностью и безжалостностью к себе обнажается перед читателем, и тот видит женщину, заслуживающую величайшего восхищения. Она предстает такой, какая есть: со своим комичным инстинктом старой самки, непрестанно ожидающей мужских взглядов и комплиментов, со списком бывших мужей и любовников, с невероятной любовью к матери, продолжавшейся даже после того, как та умерла, с поистине душераздирающими жалостью и сочувствием к людям, с судорожной привязанностью к ним, с Варшавой, состоящей из гетто, его ликвидации и расстрелов. Эта великая писательница реализовалась неожиданным для себя образом: записки «Дневника» заменяли ей настоящее творчество, по которому она тосковала, а работа в магазине — кошмар и печальная необходимость — оказалась для «Дневника» благотворной, — ведь если бы не магазин, вероятно, она корпела бы над очередным романом. Стоит отметить, что эта книга боли, несчастий, отчаяния и силы воли вопреки всему — атеистическая. Как поэзия Ружевича. Именно уверенность Налковской, что смерть — конец всему, придает «Дневнику» столь пронзительный тон.

Немо, капитан

Борец за свободу — разочарованный, меланхоличный и невероятно романтичный — таков герой книг Жюля Верна «Двадцать тысяч лье под водой» и «Таинственный остров». Революционер, сражающийся за освобождение своей страны. Верн сделал его индусом из аристократического рода. После поражения он воспользовался своим изобретением, ибо вдобавок ко всему был гениальным ученым, и вдали от человечества бороздил океаны на подводной лодке «Наутилус», взяв себе имя Немо, что по-латыни значит Никто. Печальный мизантроп, лишенный иллюзий относительно рода человеческого, то и дело поддавался чувствам жалости и сочувствия — например, в «Таинственном острове» пришел на помощь жертвам крушения воздушного шара.

Мое поколение читало в детстве Жюля Верна, и капитан Немо, похожий на героев польской романтической литературы, был нашим любимым персонажем — что объясняет, откуда это имя взялось в военной Польше.

Около 1960 года я получил письмо из Кракова от неизвестного мне тогда поэта Станислава Чича^[363]. И вот что он рассказал. Это произошло во время немецкой оккупации, когда он был еще подростком. Интересовался он техникой, никаких литературных интересов у него не было и в помине. Он ездил к своему приятелю с подобными интересами в Кшешовице^[364], и там, на чердаке, они собирали из запчастей мотоцикл «на после войны». Как-то раз их любопытство вызвал лежавший на полу чемодан. Оказалось, что отец приятеля, железнодорожник, нашел его в Кракове, в пустом поезде, после того как пассажиры попали в облаву и были отправлены в Освенцим. Мальчишки открыли чемодан. Там лежали черный плащ, цилиндр и другие принадлежности фокусника, а также афиша, сообщавшая о выступлении Капитана Немо. А еще — сверток, в котором были стихи под общим названием «Голоса бедных людей».

«Я не знал, что такое поэзия, — рассказывал мне в письме Чич, — но эти стихи так подействовали на меня, что я и сам начал писать». Вскоре военные действия кончились, возобновил свою деятельность Союз литераторов, и тогда Чич принес на суд экспертов тетрадь со своими стихами, перемешанными для большего впечатления, как он потом объяснял, с «Голосами бедных людей». Его вызвали, отругали и спросили, где он взял эти стихи — ведь это же Милош. Однако он никогда прежде не слышал эту фамилию. Вот так я оказался ответственным за то, что Чич стал поэтом, к худу или к добру для него — кто знает?

А Капитан Немо? Кем он был, в каких кругах вращался? Наверное, в варшавских, потому что только там могли циркулировать ходившие в списках «Голоса бедных людей» — цикл, написанный поздно, в 1943 году. Подводная лодка каким-то неизъяснимым образом созвучна цилиндру и черному плащу бродячего фокусника. Но ужасают ступени судьбы этого персонажа: сначала борьба романтического героя за свободу народов, затем его разочарование и, наконец, гибель в Освенциме. Увы, никаких следов, никаких известий о фокуснике Капитане Немо мне найти не удалось, и вполне вероятно, что он безвестно погиб.

В качестве постскриптума добавлю: нет, не погиб — некоторые помнят его выступления после войны.

Ненависть

Моя биография — одна из самых странных, какие мне только доводилось встречать. Правда, ей недостает ясности моралите, как у Иосифа Бродского, который кидал вилами навоз в совхозе под Архангельском, а спустя несколько лет принимал все почести, включая Нобелевскую премию. Зато у нее есть сходство со сказкой об Иванушке-дурачке — ведь нужна была немалая глупость, чтобы, в отличие от моих товарищей из литературной среды, сбежать на уверенный в своем декадентстве Запад. Опасности такого бегства хорошо иллюстрирует отнесенная к реалиям «холодной войны» цитата из Шекспира:

Я побывал и в грязи, и в князьях и дожил до того времени, когда оказалось, что мои враги, писавшие обо мне гадости, невероятно осрамились. Во всем этом меня особенно интересует разница между тем, как видим мы себя сами, и нашим образом в глазах других. Разумеется, себя мы приукрашиваем, а наши противники, наоборот, ищут в нас хотя бы воображаемые слабые места, чтобы нанести удар. Я размышляю над своим портретом, вырисовывающимся из песни ненависти в стихах и прозе. Счастливчик, у которого всё получается. Страшный ловкач. Сибарит. Сребролюбец. Ни капли патриотизма. Равнодушен к отчизне, которую ему заменяет чемодан. Прекраснодушный эстет, интересующийся только искусством, а не людьми. Продажный. Неблагоразумный (потому что написал «Порабощенный разум»). Аморальный в личной жизни, поскольку использует в своих целях женщин. Гордец. Наглец. И так далее.

Обычно эта характеристика дополнялась перечнем моих позорных деяний. Удивляла она меня прежде всего тем, что это — портрет человека сильного и изворотливого, в то время как я знаю свою слабость и скорее склонен считать себя пучком импульсов, пьяным ребенком в тумане. Кроме того, я бы охотно принял сторону моих врагов, когда они пытаются разглядеть во мне строптивого нонконформиста — на самом деле во мне довольно крепко сидит пай-мальчик, харцер^[366], и я осуждаю проделки, которые устраивал в школе. Даже в любом выступлении против обычаев общества я усматриваю смутьянство и психическую неуравновешенность.

Против моей кажущейся силы свидетельствует склонность к самокопанию и к delectatio morosa, как называли монахи мазохистское удовольствие, получаемое от воспоминаний о своих грехах. Так что это не совсем гордыня. Что касается наглости, то, как известно, обычно она маскирует робость.

Думаю, мне очень повезло, что я ни разу не попал в лапы политической полиции. Умелый следователь сразу угадал бы во мне чувство вины и, играя на нем, заставил меня смиренно сознаться во всех преступлениях, какие только пришли бы ему в голову. Таким методом удалось сломать многих несчастных, и мне их очень жаль.

Несчастье

Нельзя обойти несчастье стороной, утешая себя, что его нет, когда оно есть. А раз с ним нужно жить, значит, нам остается избрать тактику. Говорят, если в улей попадает инородное тело, пчелы со всех сторон облепляют его воском. К сожалению, такую работу нужно все время начинать заново, но она необходима — в противном случае несчастье завладеет всеми нашими мыслями и чувствами.

Несчастья постигали и постигают бесчисленное множество людей — и древних, и живущих в наше время, — но это слабое утешение. Именно из-за этой повсеместности и продолжает оставаться актуальной Книга Иова. В первом ее акте несчастье признается наказанием, в чем пытаются убедить Иова его друзья. И если бы не богословский аспект его спора с ними, я бы сказал, что они правы: несчастье обрушивается как возмездие, кара, а поскольку в этот момент вспоминаются совершенные грехи, такое мнение кажется справедливым. Иов защищается, ссылаясь на свою невинность, что должно скорее удивлять: почему он так уверен в своей добродетели? Однако вторым актом Книги Иова можно назвать защиту Бога, чей образ невозможно свести к раздаче наград и наказаний. Ибо, если Иов невинен, значит, Бог посылает несчастья по своему усмотрению и к Нему нельзя отнести наши понятия справедливости и несправедливости.

Личные несчастья и несчастья целых народов оставляют в силе непрестанно обращаемое к Богу обвинение, выражающееся в слове: «Почему?» Нам кажется логичным Провидение, которое печется о людях и истории, — такое, как в проповедях Боссюэ^[367], вознаграждающее и наказывающее. А если расширить это до масштабов вселенной, то наше требование добра удовлетворил бы только Бог милосердный, который не предавал бы боли и смерти миллиарды живых существ. Создать такую вселенную, как эта, — нечестно. «А почему Я должен быть честным? — спрашивает Бог. — С чего вы это взяли?»

Несчастье просто есть. И когда ты облепляешь его воском, твоя совесть нечиста, ибо, возможно, ты должен посвятить ему все свои силы и все свое внимание. А в свою защиту ты можешь сказать лишь: «Я хочу жить».

О

Обязанности

Мне было жаль их, а они, должно быть, воспринимали мою дистанцированность как проявление презрения. Живя среди иностранцев, они ежедневно испытывали чувство неполноценности. Вроде бы с этим можно справиться, ссылаясь на «польскую культуру», но панская культура, включая романтизм и восстания, была для них малопонятна — почти как для чужих, говорящих на другом языке.

В своем эмигрантском романе «Туристы из аистового гнезда» Чеслав Страшевич описал моряка Костека, который путешествует со своей «конституцией», то есть польской поваренной книгой и, оказавшись в Южной Америке, чувствует себя выше туземцев, ибо те не знают польских блюд: «Индейцы — они темные». Впрочем, в том же романе оплотом шляхетской культуры представлен Сенкевич. Офицер УБ из Гдыни ежедневно экзаменует в постели жену на знание Трилогии^[368].

Поваренная книга, художественная вырезка из бумаги, краковяк — маловато этого. Единственное, чем они могли заслуженно гордиться, это колядки. Поймите сложность моего положения. Сознавая элитарный характер польской культуры и огромное расстояние, отделяющее в ней верхи от низов, я принадлежал к узкому кругу избранных, совершавших весьма своеобразные ритуалы. Хуже того, я был последним потомком мелкопоместной шляхты, и действия демона кофеен Гомбровича, который пытался заразить своих еврейских друзей манией гербов и генеалогии, казались мне символичными для поглощения остатков этой шляхты средой литературных кафе. Следует также добавить, что я рос за пределами этнически польских земель.

Что же делать? Как «присутствовать» на торжественных мероприятиях? Польская народная музыка кажется мне убогой, краковяк и оберек смешат меня, Шопен раздражает, поскольку его вытаскивают при любом удобном случае, а еще потому, что сам я люблю классическую музыку^[369]. Этого достаточно, чтобы не участвовать в разнообразных празднествах. А ведь я был верным служителем польского языка и того, что он несет в будущее. И тут вдруг навязанная мне (хотя и не мне первому) роль: если нельзя с ними, то хотя бы для них. Тягостно, но, в конце концов, Пилсудский тоже так говорил. Я с уважением думаю о тех, кто выбрал для себя деятельность в польской диаспоре, но это было явно не мое место. Скорее я старался доказать, что можно оставаться собой, не подлизываться к Западу и в то же время побеждать на своих условиях. Обреченный попадать к публике через переводы на английский, я ощущал обязанности по отношению к «польской культуре», но не к той, увечной, разделенной на изысканную и невежественную.

Орда, Ежи

Этот потомок известного аристократического рода был маленьким человечком с яйцевидной, почти лысой, несмотря на юный возраст, головой — таким близоруким, что носил толстые стекла, выпуклые, словно очки водолаза. В его внешности и манере поведения было нечто смешившее людей, и в Вильно тридцатых годов он слыл личностью забавной и эксцентричной. В то же время невозможно было представить себе, чтобы его волновали авангардные или левые идеи, чтобы он был одним из нас — в «Жагарах», на выборах в «Братняк» в 1931 году или в группе Дембинского и его журнале «По просту»^[370]. Он был старше нас всего на пару лет, но тем не менее пользовался привилегиями старейшины и стоял в стороне от всех этих начинаний. Это он, выступая свидетелем на процессе Дембинского и товарищей в 1936 году, на вопрос, каковы его политические взгляды, с серьезным видом поднял палец и ответил: «Анархист». А затем добавил: «В духе святого Августина».

Книжный червь, эрудит. Не помню, где он учился. Кажется, у него был докторат по истории. Его истинной специальностью, любовью и профессией была столица Великого княжества Литовского, Вильно, его прошлое и архитектура. Возможно, у других городов тоже есть исследователи, которые любят старые камни и корпят над летописями. Вильно обрел своего знатока и поклонника в лице доктора Ежи Орды. А поскольку он вел аскетический образ жизни, нуждаясь лишь в самом необходимом, то казалось, что никакие карьерные искушения не оторвут его от бумаг и книг.

Не оторвали его и политические события. Орда пережил в Вильно войну и депортации на Восток и не присоединился к великому исходу интеллигенции после 1945 года. Любопытно, с кем он потом дискутировал, если вся его среда, связанная с университетом, институтами и библиотеками, эмигрировала. Может быть, поскольку предмет его любви, город барочных храмов, спасся от разрушений, язык не был для него важен, и он нашел таких же фанатиков среди литовских поклонников Вильно? Я пытаюсь представить себе Орду жителем Советской Социалистической Республики, и у меня это не очень-то получается. Умер он в 1972 году. Остается надеяться, что десятки лет жизни в печальном, посеревшем городе не слишком тяготили его и внутренним оком он всегда созерцал его красоту.

Отвращение

Об этой сцене времен русской революции мне рассказал Юзеф Чапский. В буфете на железнодорожной станции обедал мужчина, отличавшийся от окружающих костюмом и поведением и явно принадлежавший к довоенной интеллигенции. Он привлек к себе внимание нескольких сидевших в ресторане хулиганов, которые подсели к нему, начали над ним насмехаться и, наконец, плевать ему в суп. Человек этот не защищался и не пытался прогнать обидчиков. Это продолжалось довольно долго. Внезапно он выхватил из кармана револьвер, сунул себе в рот и застрелился. Видимо, случившееся стало последней каплей, переполнившей чашу страданий, которые причиняло ему распоясавшееся безобразие. Наверное, он был тонкокожим и воспитывался в мягкой среде, которая плохо защищала от все более грубой реальности, воспринимавшейся низами общества как норма. После революции эти грубость и вульгарность вырвались наружу и стали атрибутом советской жизни.

В 1939 году население Вильно и Львова внезапно открыло серость и неприглядность этой жизни. Рискну предположить, что Станислав Игнаций Виткевич покончил с собой не столько от страха, сколько от отвращения к тому, что должно было наступить, — а он знал об этом и даже подробно описал в последних главах «Прощания с осенью». Джордж Оруэлл, не читавший Виткевича, точно так же изображает повседневную жизнь под властью нового строя в своем романе «1984»: серость, грязь, скука, столовские запахи. Если называть подобного рода восприимчивость эстетской, то далеко мы не уйдем. Скорее следовало бы задуматься над чем-то невыносимым в самом человеческом существовании и над сгущением этой черты при определенных условиях. Отсюда вывод, что человека нужно беречь — пусть даже укутывая его в кокон иллюзий.

В рассказе «Bartleby the Scrivener» («Писец Бартлби») Герман Мелвилл описывает случай отказа от участия в жизни и полной отстраненности. Бартлби работает чинушей-переписчиком (тогда еще не было пишущих машинок) в каком-то мрачном нью-йоркском офисе и ведет себя точно насекомое, которое в случае опасности замирает. Требовать соблюдения своих прав ему неприятно, и, можно сказать, он болен всеобъемлющим отвращением к жизни как к борьбе. Вместо того чтобы участвовать, он предпочитает умереть.

П

Подлинность

Я всегда боялся, что притворяюсь кем-то другим, не тем, кто я на самом деле. И в то же время сознавал, что притворяюсь. Но что же мне оставалось делать? Моя жизнь была несчастливой. Если бы я все время занимался собой, то создал бы литературу жалоб и стенаний. Между тем я отстраненно относился к субстанции, которую из себя извлекал, с чем бы ее ни сравнивать — с нитью шелкопряда, укладывающейся в кокон, или с известковой массой, образующей раковину моллюска, — что помогало мне в художественном плане.

Был у меня соблазн признаться, что на самом деле меня не интересует ничего, кроме собственной зубной боли. Однако я не был уверен, что моя зубная боль подлинна, что я ее себе не внушаю, — это всегда грозит нам, когда мы сосредотачиваем внимание на себе.

Читателям казалось, что моя Форма подобна мне самому. Так думал даже чрезвычайно внимательный читатель — Константы Еленский, считавший, что моя жизнь и поэзия являют собой пример поразительного единства. Возможно, к такому мнению его склоняла моя дионисийская экстатичность — настоящая, но сознательно используемая в качестве самого эффективного средства, скрывающего боль.

Подлинность в литературе требует, чтобы как можно меньше писать под ту или иную публику. Однако мы живем не в пустыне, нами управляет сам язык со всей его традицией, к тому же над нами довлеют ожидания со стороны говорящих на этом языке людей. В ранней молодости мне доводилось писать под моих товарищей-марксистов, во время немецкой оккупации — под патриотическую Варшаву. Быть может, эмиграция спасла меня, ибо во Франции и Америке я долгие годы писал не под западную публику, а против нее. Собственно потому мой успех и ценен для меня, что он выпал на долю ощетинившегося писателя, постоянно подчеркивавшего свою несхожесть. Но до тех пор, пока мне не удалось порвать с варшавским правительством, я уже начинал писать под требования соцреализма.

Я не могу одобрительно относиться к тем польским литераторам, которые после 1989 года стали писать под западный издательский рынок. Или к молодым поэтам, слепо подражающим американской поэзии, в то время как я и вся «польская школа» делали свое дело, сознавая различия нашего исторического опыта.

Мы зависимы от имеющегося в нашем распоряжении языка. Я мог бы привести примеры поэтов, которым Форма не позволяла написать ничего по-настоящему оригинального, ибо они не умели пробиться через язык к более смелым понятиям.

Польский, язык

Любовь к языку нельзя рационально объяснить — так же, как любовь к матери. Впрочем, вероятно, это одно и то же, ведь не зря говорится: родной язык. Большая часть моей жизни прошла за пределами Польши, достаточно посчитать: несколько детских лет в России, потом Франция и Америка. И в отличие от тех, чей польский уже после десяти-пятнадцати лет за границей начинает хромать, у меня никогда не было ни малейших сомнений. Я уверенно чувствовал себя в своем языке и, наверное, потому писал стихи и прозу только на нем, что лишь его ритм звучал в моих ушах, а без этого я не мог надеяться, что делаю свое дело хорошо.

Мои воспоминания о том, как я учился читать, туманны. Вероятно, меня научила моя мать — весной 1918 года в Шетейнях^[371]. Зато я прекрасно помню садовый столик (круглый?) в своего рода тенистой беседке из кустов сирени и спиреи, где под присмотром матери выводил первые каракули. Ей стоило немалых трудов поймать меня в саду, ибо я не выносил этого, увиливал, плакал и кричал, что никогда не научусь писать. Что было бы, если бы тогда кто-нибудь сказал мне, что я стану профессиональным писальщиком? Я и не знал, что такое бывает.

Язык — моя мать, в буквальном и переносном смысле. И, наверное, мой дом, с которым я путешествую по свету. Это странно — ведь, за исключением коротких периодов, я не был погружен в стихию польского языка. Польский в Шетейнях был языком усадьбы, но приправленным литовскими словами: деревни вокруг были литовскими. Потом Россия и моя двуязычность. Наконец, Вильно — несомненно, чисто польский город, если говорить о нашей семье, интеллигенции и школе. Но если немного копнуть, то народ говорил на диалекте, «по-простому», плюс идиш еврейских масс и русский еврейской интеллигенции.

Конечно, дальше в моей жизни была довоенная Варшава, а затем проведенные там годы немецкой оккупации. Однако сразу после этого меня окружали английский и французский. В нежелании заставлять себя писать на другом языке я усматриваю опасение потерять идентичность, ибо, меняя язык, мы становимся другими.

Я был жителем идеальной страны, существующей скорее во времени, нежели в пространстве. Она была соткана из старых переводов Библии, церковных песен, Кохановского, Мицкевича, из современной мне поэзии. Как эта страна соотносилась с реальной Польшей, не вполне ясно. Разумеется, и меня коснулся мучительный комплекс поляка и необходимость терпеть и признавать своими несметное число карикатурных масок человеческой массы, многие особенности которой удручают. Против этого комплекса я выставлял своих героев языка. В молодости они вырисовывались передо мной не слишком отчетливо — разве что «Пан Тадеуш» был основой, нормой. Сегодня я могу их перечислить. Безымянный монах, который в пятнадцатом веке перевел так называемую Пулавскую псалтирь^[372]; отец Леополит^[373], переводчик Библии, 1561; отец Якуб Вуек^[374]; Даниэль Миколаевский^[375], переводчик протестантской Гданьской Библии, 1632; Миколай Семп-Шажинский^[376]; Петр Кохановский^[377], переводчик Торквато Тассо. Затем классики восемнадцатого века, поэты и переводчики, подготовившие язык, которым пользовались Мицкевич и Словацкий. Чем ближе к моим временам, тем больше переводчиков, поскольку я осознал, что переводы имеют огромное значение в развитии и изменении языка. Бой-Желенский и Эдвард Порембович^[378] — даже если его «Божественная комедия» полна языковых изъянов из-за сильного влияния «Молодой Польши», то его переводы провансальских, кельтских и английских баллад очень важны. А среди моих современников я хотел бы поклониться очень многим, и это смягчает мои суждения о ПНР, ибо в те времена хорошие переводчики проделали потрясающую работу. Благодаря им польский учили в Ленинграде и Москве, чтобы читать западную литературу в польских переводах.

Где бы ни жил человек, пишущий по-польски, он включен в созидание коллективного труда, растущего на протяжении многих поколений. Кроме того, нельзя избежать мыслей об ужасной истории этой страны. Александр Ват говорил, что у Польши нет литературы под стать ее трагической истории, что вместо серьезных сочинений у нас пишут книги для своих. Живя за границей, я мысленно сравнивал исторические знания моих пишущих по-английски или по-французски современников со своими собственными. Оказалось, что мои знания подавляюще обширны, и это заставило меня задуматься, что с ними делать. Например, можно сказать, что моя «Родная Европа» напоминает учебник для западной публики, склонной сваливать весь «Восток» в одну кучу.

История европейских стран изобилует несчастьями, и я не собираюсь открывать дискуссию, у кого она была ужаснее. Однако существует уровень запутанности, на котором уже трудно понять что бы то ни было, — и это как раз случай территории былой Речи Посполитой и населяющих ее народов. Чтобы убедиться в этом, достаточно вспомнить польско-еврейские или польско-украинские взаимные обвинения.

«Мне бы весной — весну, а не Польшу увидеть»^[379], — этот возглас Лехоня^[380] с 1918 года и по сей день выражает противоречивые чувства каждого, кто пишет по-польски. Ведь, казалось бы, очень легко выбрать себе тему и писать исключительно об отдельно взятых судьбах, об «общечеловеческих» проблемах уходящего времени, любви и смерти, но на заднем плане, сознаем мы это или нет, кроется оно — до сих пор не названное или же названное лишь иносказательно, — словно балансирование на краю. Я осознал это, переводя на английский стихи — свои собственные и других польских поэтов — или читая рецензии на мою антологию «А Book of Luminous Things», которая сначала вышла по-польски под названием «Выписки из полезных книг». Наконец-то книга, в которой нет ничего об истории, созерцание видимых вещей, отстраненность, лекарство от мира воли и страдания — точно по рецепту Шопенгауэра. Вопрос только, сумел бы я написать эту книгу, если бы не оно — присутствующее в ней через отсутствие.

Понары

Необычайно романтичное название, место пикников, которые устраивали там филоматы, а затем и мы — школьники и члены Клуба бродяг. Дубовые леса на холмах невдалеке от Вильно, более или менее вдоль реки, отсюда и название. Река Вилия по-литовски называется Нерис — стало быть, Па-неряй, Понары.

Однако история человеческой жестокости сумела внушить отвращение к этому названию и перечеркнуть его былую прелесть. Немцы избрали Понары местом массовых казней — там погибло около ста двадцати тысяч человек, в подавляющем большинстве евреев, хотя и не только. Участие в этом литовских специальных отрядов — скелет в шкафу литовского национального самосознания. Точное описание, как всё это происходило, можно найти в романе Юзефа Мацкевича «Об этом нельзя говорить громко». Позже советские власти расстреливали там участников польского подполья. Как же теперь рисовать или снимать на кинопленку идиллические сцены юношеских забав под дубами? Для меня Понары по-прежнему остаются тем, чем были в годы нашей молодости, но я поддерживаю этот образ с трудом, вопреки ассоциациям, которые должны возникать у новых поколений.

Потребление

Меня потребляют и будут потреблять. В конце концов, именно в этом заключаются использование творческого таланта и так называемый оборот культурных ценностей. Книга пишется и печатается, а потом на протяжении непредсказуемого числа поколений к ней будут прикасаться руки неизвестных автору людей. На сегодняшний день в канон польского языка входят имена литераторов, живших двести лет назад: Красицкого, Трембецкого, Францишека Карпинского^[381], — но мы не знаем, каким будет этот язык еще через двести лет и каким будет тогда его канон.

Ясно одно: потребление растет, и не только из-за роста населения. Постоянно разрастаются также пчелиные соты умов, ноосфера, если можно употребить это не совсем польское слово. Питающее тело именуется культурой данного народа. Потребители берут из нее то, что им нужно. А мне, потребляемому, становится от этого не по себе.

Хочется, чтобы наши мысли не извращали. Чтобы нам не приписывали невероятный вздор. Чтобы соблюдали хоть какую-то меру, рассматривая наши запутанные жизни. Чтобы… — но разве после смерти я не стану полностью беззащитным? Особенно перед лицом начинаний, именуемых художественными.

Когда актеры декламируют мои стихи, у меня — за редким исключением — мороз по коже. Когда в школьных антологиях дети читают мои стихотворения, подобранные так, чтобы скрыть заключенный в них пессимизм, меня терзают угрызения совести. И уж совсем обидно, когда кинорежиссер берет текст моего романа и делает с ним что хочет, отступая от поэтики, в которой он был написан. Так было с «Долиной Иссы». Читатели этой книги охотно видят в ней автобиографию, а в ее герое, маленьком Томаше, — самого автора. Ничего с этим не поделаешь, хотя они и ошибаются. Видимо, мне удалось создать достаточно убедительный образ. Режиссер идет еще дальше — истолковывает книгу как воспоминания живущего в Нью-Йорке эмигранта, порожденные тоской по стране детства. Чтобы сделать эту банальную идею более убедительной, он вводит в фильм нью-йоркские пейзажи, а также три моих совершенно не связанных с романом стихотворения в исполнении актеров. Это превращение истории, в которой важна конкретность, реальность персонажей, в череду реминисценций на грани сна сыграло решающую роль в призрачности и беспорядочности действия фильма.

«Долина Иссы» не была написана в Америке. К тому же она имеет мало общего с тоской по родине, при упоминании о которой, по распространенному мнению, эмигранты рыдают в три ручья. Как я уже где-то объяснял, роман был самолечением, направленным против соблазнов философии Гегеля.

Кино, телевидение, компьютеры… Потребительский спрос на них будет постоянно расти, поскольку необходимо чем-то заполнить (ценное) время. Бедное слово будут брать в оборот, и я не могу даже представить, какие товары будут рекламироваться с помощью моих сочинений.

Правда

Вопреки нападкам на само понятие правды, в результате которых была подорвана вера в возможность объективного воссоздания прошлого, люди по-прежнему усердно пишут мемуары, чтобы показать, как всё было на самом деле. Эта трогательная потребность свидетельствует о привязанности к критериям, не зависящим от изменчивых мнений, но заключенным в так называемых фактах. Всем известно, что один и тот же факт в изложении двух разных свидетелей может выглядеть совершенно по-разному, однако добросовестный летописец уверен в точности своего описания. Решающий фактор в данном случае — его благие намерения, и мы должны относиться к ним с уважением, даже если он безотчетно подгоняет события под свои интересы. Искажение событий ради приукрашивания давних дел и сокрытия неблаговидных поступков — самая частая причина нарушения перспективы, и порой мы удивляемся слепоте рассказчика, который не отдает себе в этом отчет. Классический тому пример — «Исповедь» Жан-Жака Руссо. Наименее достоверны воспоминания политиков, которые лгут так часто, что трудно предполагать с их стороны какие бы то ни было благие намерения.

Рассказывая о моем двадцатом веке, я стараюсь быть честным, в чем мне помогают не достоинства, которыми я обладаю, а мои недостатки. Мне всегда было трудно выбирать, безапелляционно принимать чью-либо сторону, упрямо придерживаться своих взглядов. Соглашаясь занять место, которое всегда было внешним по отношению к моим современникам, я пытался вникать в противоположные аргументы. Если бы я был бестелесным духом, это получалось бы у меня лучше, из чего можно сделать вывод, что духи сталкиваются с серьезными трудностями, когда хотят высказать однозначное моральное суждение.

Мы трудимся ради правды о времени нашей жизни, даже если образы, привносимые разными людьми, не всегда согласуются друг с другом. Мы существуем как отдельные личности, но в то же время каждый из нас выступает в роли пассивного тела, движимого неизвестной нам силой, словно по течению великой реки, благодаря чему мы уподобляемся друг другу в стиле или форме. Правда о нас будет напоминать мозаику, выложенную из камешков разной ценности и разных цветов.

Предубеждения

Чтобы более или менее правильно воспринимать мир, следует избегать предубеждений — заранее сформированных мнений об особенностях некоторых людей или предметов. Например, что рыжие женщины изменяют, что умывание вредно для здоровья или что некоторые продукты в сочетании с молоком вызывают заворот кишок. Быть может, предубеждения сродни суеверным запретам, которые, в свою очередь, связаны с распространенными верованиями. С детских лет, проведенных в Литве, я помню, чего нельзя. Нельзя плевать в огонь, нельзя класть каравай хлеба вверх дном, нельзя выбрасывать хлеб, нельзя ходить задом наперед — это означает, что ты меряешь могилу матери.

Однако предубеждения бывают нужными и полезными — просто потому, что экономят энергию. Невозможно бегать с высунутым языком и проверять бесчисленное множество окружающих нас сведений. Предубеждения позволяют обходить некоторые из них стороной. Я не хочу скрывать своей склонности к предубеждениям, доходившей порой до фанатизма. Я относился с предубеждением к полякам из Царства Польского, поскольку считал их людьми несерьезными; к национал-демократам — за то, что у них не все дома; к «Вядомостям литерацким» — за их салонность, контрастировавшую с моей неотесанностью; к поэту Яну Лехоню — за его снобизм; к поэту Юлиану Пшибосю^[382] — за его неизменно прогрессивные взгляды. И так далее. Стефан Киселевский напрасно уговаривал меня почитать труды Романа Дмовского, к которому я относился с огромным предубеждением. Определенного рода литературу я откладывал, не читая. Например, в 1954 году мне довелось поступить так с нашумевшим во Франции, где я тогда жил, бестселлером «Bonjour tristesse»^[383] малолетней Франсуазы Саган (спустя годы я прочитал его с весьма смешанными чувствами). Так случилось и в те времена, когда все вокруг читали «The Painted Bird», то есть «Раскрашенную птицу» Ежи Косинского. Мы встретились в Пало-Альто, и Косинский спросил меня, что я думаю о его «Раскрашенной птице». Когда я ответил: «У меня то преимущество перед другими, что я эту книгу не читал», — он словно остолбенел.

Было бы лучше, если бы меня нельзя было обвинить в навязчивых идеях и предубеждениях. Но наверное, все-таки можно.

Примавера

Христианская община, основанная гуттеритами в лесах Парагвая в конце Второй мировой войны. Был момент, когда я хотел вступить в нее. Я работал тогда в посольстве в Вашингтоне, и меня не устраивали ни капитализм, ни коммунизм, поэтому христианская коммуна казалась мне единственным выходом.

Основателем этой секты, проповедовавшей возвращение к общинам первых христиан по евангельскому образцу, был некий Гуттер, еретик, сожженный на костре в Тироле в шестнадцатом веке. Коммуны гуттеритов в Моравии были настолько процветающими, что весть о них дошла до польских ариан^[384], которые послали делегацию, чтобы изучить этот вопрос. «Не коммунисты суть, но экономисты», — к такому заключению пришел составитель отчета, описывавшего общие комнаты для народа, где семьи были отделены друг от друга лишь простынями, отдельные квартиры и кухни для старейшин, а также постоянный надзор: маленькие окошечки, внезапно открывавшиеся в стене, и появлявшееся в них ухо. Гуттериты тоже оставили свидетельство об этом визите. Им не понравились паны в шубах, на великолепных жеребцах, жаждавшие богословского диспута и читавшие Библию на латыни, греческом и древнееврейском.

После многочисленных преследований и переселений гуттериты осели в Канаде и Северной Дакоте, где они живут в закрытых общинах, вызывая гнев окрестных фермеров своим коллективным богатством. Они не имеют ничего общего с современной сектой, основанной в двадцатые годы в Бреслау и создавшей свои коммуны в нескольких городах веймарской Германии. Скрываясь от преследований Гитлера, они бежали в Лихтенштейн, а затем в Англию, где во время войны их интернировали как немецких граждан. Часть из них эмигрировали в Парагвай, где основала Примаверу, а часть осталась в Англии.

В Вашингтоне я встречался с посланниками Примаверы и уже почти смирился с мыслью, что буду орудовать топором и лопатой в лесах Парагвая, — это дает представление о моем отчаянии. Однако Янка была достаточно благоразумна, чтобы отговорить меня от этого намерения.

О жизни такой коммуны в веймарской Германии мне рассказал потом Эрнст фон Шенк, журналист из Базеля, который некоторое время был ее членом. Все мужчины там занимались физическим трудом, но вся кухонная работа и забота о детях ложилась на плечи женщин — вечно беременных, переутомленных и несчастных.

Природа

Очарованность, любовь — к деревьям, реке, птицам. Вероятно, в детстве мы не знаем, что это называется любовью. Для меня семилетнего липы, дубы и ясени просто были. Теперь я знаю, что их может не быть, а их судьбы связаны с людьми. Их посадил около 1830 года мой прадед Сыруть, и некоторые из них сохранились. Зато ничего не осталось от его библиотеки, которую он собирал, как и его друг Якуб Гейштор^[385] (автор мемуаров), — правда, с меньшим размахом. Гейштор тратил много денег на книги — их присылали ему из Вильно еврейские букинисты.

В самом юном возрасте очарованность — это таинство и опыт, память о котором мы храним потом всю жизнь. Принимая во внимание мои раны, я должен был стать безнадежным пессимистом. Моя экстатическая похвала бытию объясняется ранним подарком, который получили все мои пять чувств.

Я помню свои первые встречи с разными птицами. Например, иволга показалась мне совершенным чудом, единством цвета и флейтового голоса. Едва научившись читать, я начал искать птиц в книгах по естествознанию, которые вскоре стали для меня культовыми.

Красочные портреты птиц начала девятнадцатого века раскрашены вручную. Некоторые из них попадались мне, хотя, разумеется, я не видел великолепных альбомов американских орнитологов — Одюбона^[386] и Вильсона^[387]. Мне нравились романы Томаса Майн Рида о приключениях молодых охотников и натуралистов в Америке. Рядом с каждым животным или птицей там было указано латинское название. Натуралисты не могли обойтись без Линнея и его классификации. Я читал «Наш лес и его обитателей» Дьяковского^[388], а вскоре после этого роман для юношества Влодзимежа Корсака^[389] «По следам природы» и его же охотничий календарь «Год охотника»^[390]. Я обожал этого автора. От него я перешел к научным орнитологическим книгам. Я решил выучить латинские названия всех польских птиц — и сделал это.

Неизбежным этапом было чтение «Лета лесных людей» Родзевич и мечты о нетронутом заповеднике. На уроках, не слушая, что бубнит учитель, я рисовал в тетрадях карты моего идеального государства, в котором были только леса, а вместо дорог — каналы, чтобы плавать на челноках. Это были аристократические мечты, поскольку попасть в мое государство могли лишь избранные энтузиасты — сегодня мы назвали бы их экологами. Правда, следует помнить, что охрана природы — вообще штука аристократическая, независимо от того, как именуются избранные. В их число входили монархи, князья и лидеры тоталитарных партий.

Когда я готовился к выпускным экзаменам, природоведческий период был уже позади, и, вместо того чтобы поступать на факультет математики и естественных наук, я уже совсем скоро корпел над римским правом, уча наизусть его латинские формулы. Какое падение!

Однако мне суждено было писать, а это занятие не слишком отличается от моих детских попыток заключить птицу в название и данные о ее внешнем виде и повадках. Меня очаровывали слова Podiceps cristatus^[391] и Emberiza citrinella^[392], хотя одновременно они служили заклятиями, способными вызвать появление птицы. Или напоминали о мгновении встречи, первой эпифании. Однако мне кажется, что в юности, как и в зрелом возрасте, я все-таки знал, что слово слабо по сравнению с вещью.

Разумеется, я был под влиянием сентиментальных и романтических представлений о природе. Потом от этого ничего не осталось. Наоборот, природа явилась мне как боль. Но природа прекрасна, и ничего тут не поделаешь.

Прозор, Мауриций, граф

Прозоры были владетелями имений в долине Невяжи. Я путаюсь в ихгенеалогии. Один из них, Юзеф Прозор (1723–1788), был женат на панне Сыруть и делал карьеру при поддержке моего пращура Сырутя, который, будучи придворным короля Лещинского, «племянника своего Прозора при особе своей держал». Кажется, они лишились имений после восстания 1863 года. Мауриций, родившийся в 1848 году в Вильно, воспитывался во Франции, прошел французские школы и писал по-французски. Он переводил на этот язык пьесы Ибсена и не занимался прошлым, которое присвоила себе могущественная Российская империя. Падение царизма пришлось на его старость. Внезапно Прозор почувствовал зов отечества. Для многих поколений его семьи отечество называлось Литвой, поэтому при вести о возникновении независимой Литвы он с энтузиазмом поддержал молодое государство в своих статьях.

Однако оказалось, что такой естественный, казалось бы, патриотизм вызывает у многих страшный гнев. Его знакомые поляки пытались объяснить ему, что он не литовец, а поляк и что не может быть Литвы, отдельной от Польши, поскольку это всего лишь «взбунтовавшееся Ковенское воеводство».

С высшими классами, то есть с помещиками и интеллигенцией шляхетского происхождения, Литве не повезло. Они полонизировались до такой степени, что немногочисленных своих представителей, думавших иначе, называли «литвоманами». В 1918 году активные литовцы представляли собой горстку интеллигенции крестьянского происхождения и священников. У нового маленького государства были огромные трудности с подбором управленческих кадров, и уж совсем не хватало людей, способных отстаивать его интересы на международном форуме.

Мауриций Прозор, живший на юге Франции, в Симье^[393], нашел в Париже еще одного человека, признававшего свои литовские корни, — Оскара Милоша. Между ними завязалась дружба — как политическая, так и литературная. Прозор-читатель понимал не только дипломатическую деятельность своего друга, но и его сложные герметические сочинения.

Главным препятствием на пути к признанию союзниками независимой Литвы была «невероятная польская политика», то есть позиция польской делегации на мирном конгрессе в Версале. В 1920 году Оскар Милош, chargé d’affaires литовского посольства в Париже, добился признания Францией Литвы де-факто, а затем, в 1923 году, — де-юре. Он выиграл также дело о присоединении Мемеля, то есть Клайпеды, но предъявление Польшей прав на Вильно воспринял как свое личное поражение — ведь он искал компромиссные решения, создающие основу для польско-литовского сотрудничества. «Интриги наших недругов я бы назвал ребяческими и вредоносными одновременно. Кажется, они не понимают, что в будущем, находясь между враждебной Германией и враждебной Россией, им придется быть союзниками независимой Литвы», — писал он в письме к Прозору от 25 мая 1920 года.

Вовлеченный своим другом в литовскую дипломатию, Прозор разделял с ним проблемы, вытекавшие из нового понимания национальности. Они называли себя литовцами, однако не имели в виду язык, поскольку по-литовски не говорили. На каком языке они общались между собой, я не знаю (польский Оскара был безукоризненным), но переписывались по-французски. Несмотря на труды ради Литвы, им приходилось сталкиваться с недоверием «настоящих» литовцев. «Не хотят они о нас слышать», — писал Оскар Прозору. Поэтому он добровольно ограничился второстепенной должностью в посольстве, несмотря на то что его заслуги были отмечены орденом Гедиминаса.

В двадцатые годы Прозор посещал Каунас и долину Невяжи. Несколько лет он исполнял обязанности литовского посла в Риме и умер в 1928 году. Его дочь Грета Кюрра-Прозор поселилась в Швейцарии.

Немногие паны и шляхтичи стали на сторону литовскоязычной Литвы. Оскар Милош, граф Мауриций Прозор, Станислав Нарутович (брат польского президента Габриэля Нарутовича), Альфред Тышкевич из Полонги^[394], наконец, Михал Рёмер, профессор и неоднократный ректор Каунасского университета Витаутаса Великого — вот, пожалуй, и всё. Несколько десятков томов написанных по-польски воспоминаний Рёмера станут (после их публикации) неиссякаемым источником тем для историка, способного понять конфликты лояльности — трогательные, но в то же время трагические и гротескные.

Пясецкий, Станислав

У этого человека был план, который он систематически претворял в жизнь. В каком-то смысле его можно назвать преемником всех польских реформаторов (начиная с конца восемнадцатого века), считавших, что начинать нужно с головы, то есть с влияния на элиту. Он считал, что польская элита думает неправильно, а основную ответственность за это несет пресса, которую она читает. Пясецкий был националистом и противником «демолибералов» — это несколько туманное название включало всех, кто голосовал за первого президента Польши Габриэля Нарутовича. Органом, выражавшим мнение этого лагеря, Пясецкий считал «Вядомости литерацкие», поэтому его целью стало создание журнала, способного конкурировать с «Вядомостями», а в дальнейшем подбор команды, которая стала бы «властительницей дум» — по крайней мере, в Варшаве. Поэтому он основал журнал «Просто з мосту».

В тогдашней Европе казалось, что будущее за правыми авторитарными режимами. Действовал пример Салазара в Португалии, Муссолини в Италии, а вскоре и Гитлера. В разных странах возникали движения марширующей молодежи в коричневых рубашках, с вождями, не скрывавшими, что они хотят прийти к власти не с помощью выборов, но путем переворота. В Румынии это была «Железная гвардия» Кодряну, чьи лидеры были убиты в 1938 году, но потом их товарищи на некоторое время захватили власть при поддержке Германии. Подобные движения были также в Венгрии и Хорватии. В Польше гербом НРЛ («Национально-радикального лагеря») Болеслава Пясецкого был меч Храброго^[395] в лацкане, а печатным органом — «Фаланга». Путч 1937 года не удался, так как армия не поддержала его.

Создание в Польше «Озона» («Лагеря национального объединения»^[396]) означало уступки крайне правым и стремление частично перенять их лозунги. Подобную игру вел в Венгрии Хорти, а в Румынии правительство Кароля II. В такой политической атмосфере журнал «Просто з мосту» приобретал все больше читателей. Вскоре его тираж вдвое превысил тираж «Вядомостей» и продолжал расти. «Католическо-национальная» программа журнала означала идею государства, населенного исключительно поляками-католиками. Конфессионально-языковые меньшинства планировалось полонизировать, а евреев вынудить к эмиграции. Католическая ориентация «Просто з мосту» подчеркивалась с помощью частых ссылок на святого Фому Аквинского. Журнал не был предназначен для миллионов, но такие же лозунги провозглашали и многотиражные печатные органы, в первую очередь «Малый дзенник» и поддерживавший его «Рыцеж Непокаляней» — оба издававшиеся в Непокалянове отцом Максимилианом Кольбе^[397].

В конце тридцатых годов казалось, что проект Германии окружить себя на востоке государствами с подобной идеологией был близок к осуществлению. Немцы, хотя и не без проблем, могли рассчитывать на Румынию, Венгрию, Хорватию, а после раздела Чехословакии — на Словакию, в то время как оккупированная Чехия превратилась в один большой военный завод. Станислав Пясецкий и его товарищи, а также близкий к ним НРЛ, выдвигали приблизительно такую же программу, какую вскоре начали осуществлять в Хорватии Павелича, то есть логичен был бы союз с Гитлером и, вероятно, совместный поход на Россию. Однако историю Польши не измерить аршином логики.

Я был знаком с Пясецким благодаря тому, что мои друзья, Ежи Анджеевский и Болеслав Мицинский, печатались у него — до разрыва отношений с его журналом. В своей политике по отношению к молодежи Пясецкий был гораздо эластичнее, чем редактор «Вядомостей» Грыдзевский. Ему удалось привлечь Галчинского, который печатал в «Просто з мосту» стихи во славу НРЛ и предвещал «ночь длинных ножей» для завсегдатаев варшавских демолиберальных кофеен. Должен сказать, что Пясецкому удалось собрать команду, которая могла бы заменить демолиберальную — у него были свои специалисты по литературной и театральной критике, по музыке, живописи, естественным наукам и т. д.

Пясецкий был невысоким худощавым человеком в очках и ничем не напоминал своего однофамильца Болеслава — вождя и белокурую бестию. У него были тонкие губы фанатика, и, вероятно, он полностью посвящал себя ревностному служению своей патриотической идее. Говорят, он был наполовину евреем, что среди польских антисемитов не такая уж большая редкость. Он ненавидел всех, кого считал врагами Польши — внутренними и внешними, и никто не смог бы убедить его, что, выступая против демократии, он делает то же самое, что гитлеровская Германия, которая казалась ему смертельно опасной для страны. Сразу после захвата Варшавы немцами он основал кафе, которое было одновременно центром подполья и конспиративно издававшегося журнала. Его быстро арестовали и расстреляли в Пальмирах.

Р

Раабе, Лешек

Я помню тот рассвет — четыре часа утра после какой-то пьянки, великолепные тяжелые гроздья сирени свешиваются из-за высокой железной ограды виллы в районе виленской Большой Погулянки. Лешек, несмотря на протесты — мои и Пранаса^[398], — лезет наверх и срывает их.

Он был одним из самых красивых людей, которых я знал. Миловидный, худощавый, хорошо сложенный и, как говорится, пригожий — но эта пригожесть не ограничивалась физическими качествами. Его окружала некая лучистость, и казалось, что она морального свойства. Он жил в Варшаве и занимался там социалистической деятельностью, а в Вильно приезжал по делам СНСМ, Союза независимой социалистической молодежи. Тогда называть себя социалистом означало прежде всего выступать против «националов», которые развязали такую истерическую антисемитскую кампанию, что трудно было не подозревать в этом гитлеровского подстрекательства. Во время войны Лешек принадлежал к социалистической «Свободе», а также к Боевой социалистической организации. Я должен был бы знать, как он погиб — хотя бы от Рыньцы, который, как и он, был связным между Бундом в виленском и варшавском гетто. О причинах провала Лешека в оккупированной Варшаве говорили всякое, подозревая коммунистов, поскольку к ним он относился бескомпромиссно. О том, что произошло на самом деле, я узнал лишь спустя несколько десятилетий после войны от Марека Эдельмана^[399]. Лешек вез материалы для Бунда в виленское гетто, но, неизвестно почему, стал переходить границу возле Эйшишек^[400] на день позже, чем договаривался, был арестован немцами и расстрелян. Вацлав Загурский упоминает о Лешеке в своей книге о социалистической «Свободе».

Райнфельд, Юзек

Кажется, я видел несколько его рисунков (вероятно, в «Скамандре»), но с ним самим тогда еще не был знаком. Как я теперь знаю, родился он в 1906 году в Варшаве, в еврейской семье. Его отец был владельцем магазина готового платья. Юзеф учился на архитектурном факультете Варшавской политехники, но увлекся живописью. О Юзеке-художнике часто говорил Ивашкевич, который был его близким другом. После Варшавы он бедствовал в Париже, затем переехал в Италию.

Для меня Райнфельд — это первая поездка в Италию и Сан-Джиминьяно. Свое самообразовательное путешествие я совершил весной 1937 года, между увольнением с Польского радио в Вильно и началом работы на Польском радио в Варшаве. Живя в Вильно, я плохо знал живопись, и эта деталь отличает первую половину двадцатого века от второй, когда благодаря усовершенствованию техники репродукции и визуальной культуре самые знаменитые произведения мировой живописи стали известны практически каждому.

Стипендия Фонда национальной культуры позволила мне провести 1934/1935 учебный год в Париже, где я регулярно ходил в Лувр — в частности, с группой, которую водил художник Юзеф Панкевич, останавливавшийся перед некоторыми картинами и рассказывавший о технике данного живописца. В группу входили Юзеф Чапский (который, кстати, написал о Панкевиче книгу^[401]), Казимеж и Феля Кранцы, иногда композитор Роман Мацеевский, кажется, скрипач Немчик и кто-то еще. Я чувствовал, что меня вводят в сферу, важную для поэта. Однако у меня не было денег, чтобы поехать в Италию, и я отправился туда, воспользовавшись свободным месяцем, лишь в 1937 году.

Конечно же, я путешествовал по железной дороге, хотя на поезде можно было попасть далеко не везде. Поехать в Сан-Джиминьяно меня убедил Ивашкевич, и он же направил меня к жившему там Райнфельду. Город находился в нескольких километрах от железнодорожной станции, откуда пассажиров везли фиакры. Сан-Джиминьяно: знаменитый лес башен, крутые улочки с булыжной мостовой, город, словно покинутый жителями, — так мало там было людей. Ни одного туриста. Райнфельда я нашел без труда, хотя адреса у меня не было, — город, втиснутый в свои стены, был малюсеньким. Юзек жил в пансионе за городской стеной с каким-то белокурым англичанином — кажется, тоже художником.

Здесь необходимо отступление. Вильно отличался от Варшавы, в частности, отсутствием среды геев. А вот в Варшаве она была, причем практически совпадала с литературно-художественной средой. Я был красивым парнем и, когда приехал в столицу, все — с обычным в этих кругах прозелитизмом — сочли меня своим, хотя и не осознавшим своей склонности и не желающим в ней признаться. Да и вообще, у кого этой склонности нет? Для меня же было особенно унизительно, когда завсегдатаи «Земянского» кафе считали меня мальчиком Ивашкевича. Это не значит, будто я имел что-то против нравов своих товарищей. Правда, были некоторые исключения — как, например, доведение до самоубийства молодого рабочего из района Повисле, который случайно попал в слишком высокие для него сферы. К сожалению, в этой среде часто царит атмосфера louche^[402], то есть морального разложения.

Я помню тот вечер с Райнфельдом и его другом в саду их пансиона. Мы пили вино, глядя в темноту, полную светлячков, которые летали над обрывом и виноградниками. Райнфельд — черноволосый, круглолицый — показался мне обаятельным и радостным. Эта радостность и как будто избыток жизненной энергии остались в моей памяти, и впоследствии, во время войны, я пытался представить себе, что с ним случилось. Я даже — вспоминаю как сквозь туман — думал, что, останься он в Италии, ему было бы лучше.

Во время этого же путешествия в Сан-Джиминьяно я посетил Орвието — точнее, кафедральный собор, стоящий на краю города, на лугу с буйной травой, которая доходила до мраморных ступеней. Фреска Синьорелли «Пришествие Антихриста», которую я там видел, была как нельзя кстати и оказала на меня сильное влияние.

Если бы Райнфельд остался в Италии, он бы, наверное, спасся. В 1940 году по неизвестным мне причинам он оказался во Франции, после поражения пытался перейти границу с Испанией и покончил с собой где-то в Пиренеях. Заганчик пишет в «Зешитах литерацких», что картины Райнфельда хранятся в запасниках Национального музея.

Рексрот, Кеннет

Главным калифорнийским поэтом долгое время был Робинсон Джефферс, но потом, в 1929 году, в Сан-Франциско приехал из Чикаго Кеннет Рексрот, ставший покровителем и опекуном молодых поэтов, открытый ко всяческим новшествам — в отличие от одиночки Джефферса, которого, кстати, он безжалостно разносил в своих статьях.

Европейский поэт не смог бы соединить в себе столько противоречий, сколько соединил Рексрот. Революционный деятель, коммунист, анархист, пацифист, мистик, набожный член англиканской Церкви, на смертном одре римский католик, а на самом деле — буддист.

Рексрот был профессиональным поэтом (что почти невозможно в Америке, да и, пожалуй, нигде) — просто потому, что не окончил даже среднюю школу и не обладал славой, которая смогла бы убедить профессоров, поэтому ни один университет не был в нем заинтересован. Лишь в старости, став знаменитым, он наслаждался достатком и покоем на должности профессора Калифорнийского университета в Санта-Барбаре.

Я был с ним знаком, и он сделал для меня много хорошего — впрочем, вовсе не из-за моей фамилии, хотя когда-то давно, в 1955 году, Рексрот издал в собственном переводе сборник стихов Оскара Милоша. Просто доброжелательность к другим поэтам была для него естественна. Поэтому рисовать не слишком лестный портрет этого человека я предоставлю биографам. Они перечисляют его противоречивые качества: он хвастался, лгал, обманывал, молился, был многоженцем, изменял каждой из своих четырех жен, верил в святость брака, параноидально подозревал друзей. Однако для меня он — прежде всего замечательный поэт и не менее замечательный переводчик китайской и японской поэзии.

Я показал ему рукопись своего первого сборника стихов на английском — главным образом в моем же переводе. Он похвалил их. На вопрос, почему ему нравятся мои переводы, если с английским у меня не все в порядке, он ответил: «У кого есть чутье к одному языку, тот чувствует и другие». Не знаю, правда ли это. Мой сборник «Selected Poems» вышел в 1973 году с его предисловием. Через несколько дней после присуждения мне Нобелевской премии он позвонил из Санта-Барбары и поздравил меня. Я выразил ему бесконечную благодарность за своевременную поддержку.

Рембо, Жан-Артюр (1854–1891)

Он был сущим наказанием для своей матери, да и для всей семьи. Убегал из дому, бродяжничал, пил, распутничал, умирал с голоду, писал стихи-манифесты против общества, религии, морали и литературы. Однако в девятнадцать лет решил положить всему этому конец. С тех пор парижские литераторы, пытавшиеся ему помогать, потеряли его след. Поскитавшись по Европе, где он сменил множество занятий, Рембо уехал в Африку. Торговал в Абиссинии оружием, золотом и слоновой костью, водя караваны в недоступные уголки Черного континента. Разбогател, купил себе дворец в Харраре^[403] и участвовал в местных политических интригах. Иными словами, вел жизнь одного из тех белых авантюристов в Африке, которых Джозеф Конрад описал в «Сердце тьмы» под именем агента бельгийской торговой фирмы Курца.

Когда в тридцать с небольшим лет Рембо умирал от гангрены ноги, он не знал, что в Париже уже растет слава «Одного лета в аду» и оставленных им рукописей. Его провозгласили гением, и тем самым он стал главным литературным мифом двадцатого столетия.

На протяжении первых трех десятилетий двадцатого века три человека боролись за особую благосклонность европейских художественно-литературных кругов: «могучий старец» Уолт Уитмен — малоизвестный, но уже немного переводившийся; «Антиной в бархатном берете»^[404] Оскар Уайльд — образец эстета и гомосексуалиста; и, наконец, Артюр Рембо — символический представитель всего дикого, взъерошенного, бунтующего и животного. Его знала еще «Молодая Польша» — Мириам-Пшесмыцкий напечатал в «Химере» свой перевод его поэмы «Пьяный корабль». Общество сплетничало в кофейнях о причудах французского поэта, который якобы открыл, что у гласных есть цвет — у каждой свой. В одном из своих стихотворений — кажется, 1911 года — изысканный Юзеф Вейсенгоф^[405] (автор «Подфилипского») издевается над модернизмом, описывая остров, на котором горилла узнает, что можно чувствовать «в звуке цвет, а в слове запах», — далее цитирую по памяти:

Но лишь поколение «Скамандра» занялось Рембо всерьез. В 1916 году Ярослав Ивашкевич и Мечислав Рытард переводят в Киеве его «Озарения». Тот же Ивашкевич в своих «Касыдах» перенимает у Рембо новую форму поэмы в прозе. Его «Молитва к Артюру Рембо» — это почти спиритический сеанс, вызывание духа. Вскоре переводить Рембо начнут Тувим и Слонимский. Можно сказать, что молодой Тувим переходит из-под знамени Уитмена под знамя Рембо.

Энергия слова, чувственность языка, буйство цвета — вот знаки переворота в польском языке после языковой инертности модернизма. Польская поэзия, как, впрочем, и поэзии многих других языков, многим обязана Рембо. В этом отношении его влияние продолжалось дольше, чем влияние Уитмена и уж тем более Уайльда.

Однако не художественное новаторство создало легенду Рембо, но в первую очередь его бунт против установленных правил поведения, против собственной мещанской семьи и против общества в целом. Своей биографией он как бы установил и закрепил образец, который будет повторяться много десятков лет после его смерти. Разве беспорядки среди американской молодежи в шестидесятые годы не напоминают слияния единичных бунтов в некую толпу Бодлеров и Рембо? Включая дальнейшие судьбы этого поколения. Сам Рембо считал свои юношеские тревоги и волнения подходящими для подросткового возраста и обратился к серьезным делам, то есть к деньгам и политике. То же самое выбрало поколение юппи.

Сначала Рембо оценили несколько французских литераторов, которые начали говорить и писать о нем. Его слава на первых порах распространялась среди художественной богемы разных стран, а уже потом достигла широких кругов. Подобным образом, волнообразно, распространялась и слава его современников и почти ровесников — Сезанна и Ван Гога, чье значение в живописи сравнимо со значением Рембо в поэзии, хотя о них знает каждый, поскольку их картины сто́ят на международном рынке миллионы долларов.

Чтобы вокруг какого-нибудь имени выросла легенда, необходимо несколько условий. Всё, что происходило во Франции, привлекало внимание мира — во всяком случае, Европа читала французские журналы и книги. После периода господства латыни французский надолго стал языком, который следовало знать. Наверняка в разных других странах тоже появлялись взъерошенные поэты-бунтари, но они давали начало лишь местным историям. Необходим был подходящий момент в историческое время, когда множились несправедливости капитализма и революционные мечты. Неизвестно, сражался ли Рембо на баррикадах Парижской коммуны, но этот слух знаменателен.

Быть может, человеческие сообщества нуждаются в именах-символах, именах-обобщениях. В Польше такие имена принадлежали романтическим поэтам: например, имя Мицкевича, процесс филоматов, ночь Дзядов слились в единое мифическое целое. Невозможно избежать вопроса, что случится с именами-символами в культуре движущихся картинок, паразитирующей на достижениях человечества (поп-арт, постмодернизм). Вероятно, они будут всё чаще пригождаться, но из них будет утекать реальность. Биография Рембо — поэта, который хотел достичь невыразимого, пусть даже с помощью «расстройства всех чувств», замолк и превратился в купца-авантюриста, — еще долго будет излюбленной темой телевизионных сценариев.

Родити, Эдуард

Утро осеннего дня 1934 года. Из общежития для польских стипендиатов на рю Ламманде недалеко от бульвара Батиньоль (станция метро «Клиши») я поехал на станцию «Мальзерб» и на площади Мальзерб нашел табличку с надписью «Légation de Lithuanie»^[406]. Там меня встретил Оскар Милош, который сказал, что завтракать с нами будет молодой греческий поэт из Константинополя, пишущий по-французски и по-английски. В общем, лингвистический феномен. Юноша пришел, и я помню, как мы шли втроем, а ресторана не помню — наверное, это был итальянский «Поккарди», недалеко от Оперы, потому что обычно Оскар приглашал именно туда.

Много позже Родити станет одним из моих литературных знакомых, но тогда я об этом еще не знал. Та непродолжительная встреча позволяет мне задуматься над моей, да и не только моей безграничной провинциальностью, о которой сегодня никто не имеет представления. Возможно, варшавяне успешно делали вид, что они не провинциальны, но нам, выходцам из Вильно, нечего было даже пытаться. В лице Родити я встретил первого космополита в полном смысле этого слова, однако Левант, откуда он происходил, был для меня совершенно лишен очертаний. В то время я даже не слышал о Кавафисе и не представлял себе, как там обстоит дело с языками — греческим и другими. А Родити на самом деле происходил из Салоник и был сефардским евреем, то есть его родным языком был испанский ladino. Что касается его английского, то для меня он относился к некоей экзотической сфере — подобно всему английскому и американскому. Кроме того, я не понимал, как человек может писать на нескольких языках одновременно.

Сначала Родити был известен в литературном Париже как французской поэт, но затем переехал в Америку и там вступил в братство авангардных поэтов и художников. Он был одним из немногих за океаном, кто знал поэзию Оскара Милоша, причем остался верен давней дружбе и переводил его стихи на английский. Несколько раз я виделся с ним в Беркли. Мы разговаривали о Натали Клиффорд Барни. Родити был геем и потому, как все люди его покроя, способствовал распространению мифа о лесбиянке, которая на протяжении нескольких десятков лет, начиная с довоенного 1914-го, держала в Париже знаменитый литературный салон. Мисс Барни вошла в историю и литературного Парижа, и американской литературы. Но я узнал об этом поздно, читая постепенно публикуемую переписку Оскара Милоша, которого причисляли к завсегдатаям ее салона. И не только — она была его сердечной платонической подругой и наперсницей.

С лабиринтом межвоенного Парижа и межвоенной Америки я лишь слегка соприкоснулся, и Родити стал для меня своего рода послом оттуда, как и другой друг Оскара, знаменитый принстонский профессор Кристиан Гаусс, или литератор двух континентов Жан де Бошер.

Когда-то я немного завидовал полиглоту Родити, но, будучи провинциалом, держался своего языка. В стратегическом плане это было не слишком разумно, однако прав оказался скорее я.

Рудницкая, пуща

Поразительно, насколько важны были для меня — и, пожалуй, для многих жителей Вильно — южное направление и Рудницкая пуща. Это был крупный лесной массив, в центре которого находились труднодоступные топи, места обитания глухаря и лося. Пуща начиналась за озером Попись, где однажды в день святых Петра и Павла мы с отцом охотились на уток. Молодые евреи из деревни Попишки^[407] высыпали на крутой обрыв и наблюдали за охотниками, сновавшими в нескольких челноках. В другой раз мы с отцом ездили в затерянную среди лесов деревеньку Жегарино. Ездили мы из Раудонки, деревянного домика на нескольких гектарах земли, который отец купил как раз из-за близости к пуще, на шестнадцатом километре дороги Вильно — Яшуны^[408]. Ближайшими деревнями были, с одной стороны, литовская Мариамполь, с другой — белорусская Черница, немного дальше — кажется, белорусско-польская Галина. На станцию Яшуны я часто ездил в одноконной телеге через леса, стоявшие стеной по обе стороны дороги. Слева были черные боры имения Кейдзи, где, говорят, еще водились медведи, но владетельница имения никому не разрешала там охотиться. Площадь перед станцией Яшуны обычно была завалена штабелями сосновых бревен, готовых к отправке на лесопилку. Если взглянуть на карту (она накрепко засела в моей памяти), то к югу от Раудонки будут Яшуны, к западу — правительственные леса, несколько деревушек, железнодорожные пути и за ними пуща, а к востоку — совершенно особенный край холмов и рощ, простирающийся до городка Тургели^[409]. Совсем рядом, в километре пешком, жили братья Марушевские, чуть подальше, в своем именьице — их брат Юзеф. Описания охоты в «Долине Иссы» связаны вовсе не с Кейданским поветом, а с летним отдыхом в Раудонке, которую так назвали, скорее всего, из-за ржавой воды в речке: raudonas по-литовски — красный. За речкой на болоте жили гадюки — впрочем, их было полно повсюду.

В поход сразу поле выпускных экзаменов мы тоже отправились в Рудницкую пущу: Стась Ковнацкий, Игнаций Свенцицкий, Богдан Копеть и я. В окрестностях Рудник^[410] нас очень любезно приняла хозяйка усадебки, пустив переночевать на сеновале и пригласив утром на завтрак, но мы выскользнули оттуда на рассвете — возможно, это было не слишком вежливо. Потом мы купались в Меречанке^[411], нас жрали комары, и, наконец, нам удалось добраться до поместья в Яшунах, где в отсутствие хозяев (Солтанов) нас угощали картошкой с простоквашей. Этот визит я совсем не помню, несмотря на романтичность мест, связанных со Снядецкими и Словацким^[412]. Только недавно в один из моих приездов в Вильнюс я побывал в парке — он сохранился.

Во время войны Рудницкая пуща и территория к югу от нее была пристанищем для отрядов АК и советских партизан, которыми в этих краях были в основном беглецы из виленского гетто. Я говорил об этом с израильским поэтом Аббой Ковнером, когда он приехал в Беркли. Абба Ковнер, который до войны был студентом факультета изящных искусств нашего университета, долгое время носил одеяние монахини — таким образом его и еще нескольких евреев прятали в своем монастыре польские сестры. Потом он решил вернуться в гетто и стал там лидером вооруженной организации. Лишь когда положение сделалось совсем безнадежным, он пробрался в лес к партизанам. Вот что он мне рассказывал: «АК — это ведь была самая настоящая армия. Она и действовала как армия: операции, сражения и так далее. У нас тактика была совсем другая — партизанская. Мы хотели произвести впечатление, будто нас много, поэтому, проходя ночью через деревню, старались как можно больше шуметь — как целый полк. И во всех боевых действиях тоже заботились об этом эффекте».

В сознании жителей Вильно пуща означала убежище. Когда герой романа Юзефа Мацкевича «Дорога в никуда» уже не видит для себя никакого спасения при советской оккупации, он сажает жену в телегу и прячется в пуще — в южной ее части, недалеко от озера Керново^[413]. Кажется, описываемое там «чудо в Попишках» касается другой деревни — не той, что на берегу озера Попись.

В конце войны в пуще шли бои между частями КГБ и остатками АК. Затем советская армия разместила в пуще свои постоянные базы и в течение нескольких десятков лет настолько там все разорила, что я даже не знаю, сколько леса сохранилось.

Русский, язык

Я родился в Российской империи, где детям в школе запрещалось говорить на других языках, кроме русского. Даже уроки римско-католического Закона Божия нужно было вести по-русски, хотя, как рассказывал мне отец, в Вильно законоучитель обошел этот запрет, велев детям выучить по-русски какую-нибудь библейскую историю — на случай инспекции. Тогда вызванный ученик вставал и декламировал всегда одно и то же: «Авраам сидел в своей палатке…»

От принадлежности к России трудно избавиться. Законодательство СССР считало советскими гражданами всех, кто родился на территории царской империи. Впрочем, возможно, в этом формальном основании не было необходимости, коль скоро люди, пришедшие в 1944 году с Красной армией, чтобы взять власть в свои руки, и так были советскими гражданами.

В детстве русский проникал в меня во время скитаний по России в Первую мировую войну, а затем в Вильно, где среди детей с нашего двора на Подгурной, 5^[414], были говорившие по-русски Яшка и Сонька. Мне кажется, русификация Вильно и окрестностей шла весьма успешно, особенно после 1863 года.

Формально я никогда не учил этот язык, однако он сидел во мне довольно глубоко. Рискну утверждать, что у людей родом, скажем, из Галиции был немного другой слух, то есть они немного по-другому ощущали свой польский, что могло отразиться и в поэзии. У Лесьмяна, родившегося в Варшаве и учившегося в Киеве, угадывается как бы русское ямбическое эхо — впрочем, его первые стихи были написаны по-русски. Меня и самого очень сильно влекло к русской мелодике стиха. К примеру, Пушкин так покоряет силой и стройностью своих строк, что они запечатлеваются в памяти навсегда, словно высеченные. Однако я достаточно рано осознал, что регистр польской поэзии совсем иной и подражание русским таит в себе опасность. Надо сказать, что я никогда не переводил с русского. Даже дружба с Иосифом Бродским, который перевел на русский немало моих стихов, не смогла этого изменить. Есть только одно его стихотворение в моем переводе, притом что я довольно много писал о его поэзии по-польски и по-английски.

Спор о различии законов двух языков вспыхнул с новой силой в 1952 году после выхода «Евгения Онегина» в переводе Тувима. Интерпретацию Тувима раскритиковал автор конкурирующего перевода Адам Важик. Как известно, польский — язык с постоянным ударением на предпоследний слог, в то время как в русском ударение подвижное, с предрасположенностью к ямбическим стопам. Чтобы подражать пушкинскому ямбу, нужно использовать для рифм односложные польские слова. Тувим справился с этой задачей, но результат получился несколько монотонным. Важик в значительной степени отказался от этого метода рифмовки, и его перевод легче дышит, лучше согласуется с духом польского языка. Несоответствие двух языков хорошо прослеживается на примере отношения русских к польской поэзии. Чаще всего им нравятся стихи, сильно модулированные ритмом и рифмой, то есть напоминающие их собственную поэзию.

Польский язык избавляется от корсета метрического стиха и рифм без какого-либо серьезного для себя ущерба. Как это будет выглядеть в русском — неизвестно. Иосиф Бродский так и остался метрическим поэтом.

До 1914 года Россия участвовала в общеевропейской цивилизации активнее, чем пришедшая в упадок после разделов Польша. А русская интеллигенция была, в сущности, космополитической. Отсюда заимствования в польской культуре через столицы держав-захватчиц: Пшибышевский из Берлина, Ярослав Ивашкевич из Киева — хотя, по сути дела, благодаря новшествам в русской поэзии, из Петербурга. В межвоенное двадцатилетие коллеги Ивашкевича из «Скамандра» кажутся по сравнению с ним провинциалами.

Поколению моих родителей Россия представлялась простором — не случайно свою первую работу в качестве инженера отец получил в Сибири. Необходимость возвращаться оттуда после революции на берега Вислы многие воспринимали так, будто их запирали в клетку, и мне известно несколько знаменательных случаев тяжелой адаптации к мелочности, интригам, наветам и войне всех со всеми. Блиставший в Петербургском университете Леон Петражицкий, на чьи лекции валили толпы, в Польше покончил жизнь самоубийством. Та же участь постигла и Александра Ледницкого^[415].

Должен прибавить, что в 1945 году из-за русского языка меня чуть не расстреляли: «Откуда ты знаешь русский? Шпион!»

С

Самовнушение

«Это всего лишь самовнушение», — говорит дядя Ипполит племяннику, когда тот признается ему, что страдает от несчастной любви. Самовнушение — суть любви и у Стендаля, который сравнивает влюбленность с образованием кристалликов соли в насыщенном растворе: они покрывают нитку, а нитка эта, как правило, — недоступность данной женщины из-за сословных различий, брака, богатства, et cetera. Особенно характерно это для романтической любви — смотри «Страдания юного Вертера». Может быть, и пан Норвид на самом деле лишь внушал себе любовь к неприступной пани Калергис^[416]?

Однако привязывать такие вспышки чувств к эпохе романтизма было бы слишком опрометчиво. Похоже, наша способность к самовнушению неограниченна. Мы убеждаем самих себя и позволяем убеждать себя другим. В нашей внутренней кухне есть столько способов приготовления пищи, что мы не можем до конца разобраться и различить, что подлинно, а что нет. Может быть, подлинное — это личное? Куда там! Самое личное тоже может быть вымышленным, и мы позволяем себе увлекаться, смиряясь с иллюзорностью приманки.

писал Уильям Батлер Йейтс.

А внушение себе, что мы верим в знамя, идеологию, вождя? Потом люди сетуют, что это он, тиран, виновен в ужасающих массовых убийствах, но при этом забывают, что они сами сделали его предметом слепой веры и что без этой веры он ничего бы не смог. Единственная линия защиты — сказать: да, мы позволили внушить себе, что он избавитель, ниспосланный нам судьбой. И действительно, граница между убеждением себя и внутренним согласием с мнением других, то есть с пропагандой, зыбкая.

Удручающий факт: человек постоянно вовлечен в чужие жизни и в то же время стремится вырваться из нагромоздившихся в результате пластов лжи.

Самолюбие

Дает о себе знать, когда его задевают, а поскольку случаев для этого всегда предостаточно, нам приходится постоянно иметь с ним дело. На нем зиждется весь театр человеческого общения — именно эта сила дергает за ниточки в нашей трагикомедии.

О себе могу сказать: я бывал и наверху, и внизу. Наверху самолюбие немного успокаивается, и в этом достоинство успеха. Внизу обнаруживается, что, за неимением лучшего, оно способно утешаться мелкими удачами. Скольких неудавшихся художников ободряют похвалы из уст Каси или Иоланты, сколько мелких чиновников в провинциальных городках делает предметом своей гордости коллекцию почтовых марок.

Самолюбие — это шопенгауэровская воля, двигатель, равный по силе биологическим страхам и вожделениям. Однако воля может далеко не всё — даже в спорте, где так много значат ежедневные упорные тренировки. Работать в гармонии телу позволяют открытость, доверие и некоторая пассивность. Тем более не нужно напрягаться в поэзии, где мы получаем дар — заслуженный или нет. Возникает противоречие между стремлением к признанию и славе, с одной стороны, и созиданием вещей, которые могут эту славу принести, — с другой.

Я, годами сидевший внизу в качестве профессора паршивого факультета языков, само существование которых сомнительно, с юмором думаю о мелких утешениях, немного успокаивавших жалобы моего самолюбия.

Свенцицкий, Игнаций

Восемь школьных лет мы учились в одном классе, вместе состояли в тайной организации «Пет». Игнаций родился в фамильном имении в Белоруссии, откуда происходит весь разветвленный клан Свенцицких. После школы изучал механику в Варшавской политехнике. Военную службу проходил в авиации. В школьные годы был очень набожным, Sodalis Marianus^[418]. Политикой не занимался совсем. В 1939 году был со своим полком в Торуни, затем эвакуировался в Румынию. Вместе с другими летчиками участвовал в организованном побеге из лагеря для интернированных и переправился на корабле в Марсель. Во Франции его откомандировали в авиаремонтную мастерскую в Лиможе. После поражения Франции их группу перевезли в маленький порт невдалеке от испанской границы, а оттуда на корабле в Африку. Из Касабланки он приплыл в Англию, где долгое время служил авиатехником-инструктором. Затем добровольно пошел в летчики. Участвовал в итальянской кампании, летал на одноместном самолете-разведчике, постепенно продвигаясь к северу — от Бари вдоль Адриатического побережья. По окончании своей смены вернулся в Англию — до конца войны. Думал о возвращении в Польшу, но обстоятельства сложились так, что он эмигрировал в Соединенные Штаты и получил работу инженера-механика в городе Йорк в Пенсильвании, где прожил много лет.

После войны мы встретились в Англии, затем он навещал нас в Вашингтоне, и эти визиты способствовали его браку с нашей знакомой. В Йоркском доме Свенцицких моя семья нашла пристанище во время нашей долгой разлуки из-за моих визовых проблем.

Хорошо, когда есть такой школьный товарищ. Порядочный, добрый и рассудительный, он, должно быть, был большим приобретением для механической фирмы в Йорке, которая быстро оценила его и для которой он проработал несколько десятков лет, до самой пенсии. Из моего виленского класса сначала в Америке был только он, но потом из Англии к нам перебрался Стась Ковнацкий, и, когда в 1960 году я приехал в Беркли, он жил в полутора часах езды от нас, в Лос-Гатосе. Итак, нас было трое — двое в Калифорнии, третий на противоположном конце континента, но мы постоянно поддерживали наш дружеский союз.

Свяневич, Станислав

Умер в Лондоне в 1997 году в возрасте девяноста семи с половиной лет. Тем самым мы лишились последнего свидетеля катынского преступления.

Свяневич был одним из самых молодых профессоров виленского Университета Стефана Батория. Он преподавал экономику у нас, а также в Институте изучения Восточной Европы — новаторском вузе, который впервые в мире организовал советологические семинары. Особенно интересовался экономикой в тоталитарных странах и немало написал на эту тему — в частности, книги «Ленин как экономист» (1930) и «Экономическая политика гитлеровской Германии» (1938, ее издала «Политика» Ежи Гедройца).

Свяневич принадлежал к поколению, которое участвовало в войне 1920 года, а сразу после этого налаживало в Вильно студенческую жизнь. В мои студенческие годы он приходил на заседания Клуба старых бродяг — истинно виленского дискуссионного клуба, всерьез рассматривавшего Вильно как столицу Великого княжества Литовского и хранившего федералистские идеи молодого Пилсудского. В данном случае трудно говорить о сформировавшейся идеологии, поскольку «старые бродяги» очень отличались друг от друга. Вообще говоря, они были близки к «крайовцам», отражавшим некую преемственность традиции — начиная с Общества шубравцев и масонских лож в начале девятнадцатого века. «Старые бродяги» издавали даже, хоть и не слишком систематично, журнал «Влученга»^[419], уделявший внимание литовским и белорусским вопросам. Свяневич понимал федеративность как независимое существование Литвы, Белоруссии и Украины в союзе с Польшей.

Молодой профессор охотно дискутировал с «жагаристами» и с группой Генрика Дембинского. К нему относились с уважением и симпатией, но порой он выступал и в качестве несколько комичного, карикатурного персонажа в «Шопках академицких»^[420]. Ни у кого не было такого русского растягивания слов, как у него. Это звучало забавно даже в Вильно, где подобное произношение былопривычным. Просто его детство прошло в России, где он учился еще в царской школе. Случилось так, что ко мне в руки попал экземпляр «Шопки» за 1933 год, и я могу переписать оттуда арию Станислава Свяневича (ее нужно исполнять с соответствующим акцентом):

«Генрик надел погоны» — это о пошедшем в армию Дембинском.

В 1939 году поручик запаса Свяневич был мобилизован и прошел всю Сентябрьскую кампанию. Когда он попал в советский плен, его привезли в лагерь для военнопленных в Козельске. Однако он не сообщил свои настоящие данные, и долгое время офицеры НКВД не знали о его довоенной научной деятельности, включавшей, в частности, поездки в Германию для сбора материалов к книге об экономике Третьего рейха. Когда им в конце концов удалось установить его личность, они решили, что раскрыли серьезное дело о шпионаже, заслуживающее обстоятельного расследования. Это его спасло. 30 апреля 1940 года поезд, в котором он и его товарищи транспортировались к месту казни, остановился на станции Гнездово. Свяневича, единственного из узников, отделили от остальных и перевезли в смоленскую тюрьму, а затем в Москву, на Лубянку. Он еще успел увидеть, как его товарищей выводят из поезда и сажают в автобус с замазанными известью окнами. Таким образом он стал важнейшим свидетелем, знавшим место и время преступления — что это был апрель 1940 года, то есть советско-германская война еще не началась.

Свяневич рассказывает о своей судьбе в России в фундаментальном труде «В тени Катыни», первое издание которого вышло в свет в 1976 году в парижском «Институте литерацком» Ежи Гедройца. В Польше книга была впервые издана в 1981 году в «Официне либералов»^[423], а затем в 1990 году в «Чительнике».

Долгое следствие на Лубянке и в Бутырке касалось, как пишет сам Свяневич, двух пунктов обвинения: сотрудничества с польской разведкой (речь шла об изучении советской экономики) и экономического шпионажа в Германии — тоже в пользу польской разведки. Подследственный сознавал, что причисление научной работы к категории шпионажа было обычным делом, но боялся, что следователи обнаружат его федералистские высказывания, которые советские власти считали тяжелым преступлением, наказуемым смертью. Однако эти данные как-то ускользнули от внимания инквизиторов. Свяневича приговорили к восьми годам исправительно-трудовых лагерей и отправили на север, в один из лагерей в республике Коми, где он находился с конца августа 1941-го до апреля 1942 года. Можно сомневаться, выжил бы он там, если бы не освобождение по амнистии. Выехав на юг, он добрался до польского посольства в Куйбышеве, а оттуда, после длительного путешествия по Волге, — до Каспийского моря, где наконец сел на пароход, плывший в Иран.

Поселившись после войны в Англии, Свяневич сумел воссоединиться со своей горячо любимой женой Олимпией, которая сначала вырвалась из Вильно в Варшаву, а затем — из Польши на Запад. В свадебное, как он говорил в шутку, путешествие уже не слишком молодая пара отправилась в Индонезию, куда Свяневича послало ЮНЕСКО. В дальнейшем он преподавал в нескольких университетах (в частности, в канадском Галифаксе), публиковал работы о принудительных трудовых лагерях в Советском Союзе и сотрудничал с парижской «Культурой».

Эти превратности судьбы выпали на долю человека, мало заботившегося о земных благах. Он был известен своими скромными потребностями, преданностью науке и, можно сказать, профессорской рассеянностью, означавшей прежде всего нежелание идти напролом, не стесняясь в средствах. Все, кто знал Свяневича, называли его праведником. Он был ревностным католиком, и по его поведению было видно, что он действительно проникся евангельским учением.

Именно Свяневичу я обязан долгими беседами о нашем Вильно — в перспективе времени. Спустя много лет после того, как нашего университета не стало, мы сидели в Сан-Франциско, глядя на залив, и я впервые узнавал, насколько верен был город моей молодости инспирациям восемнадцатого века — хотя бы ввиду того, что многие профессора принадлежали к масонским ложам, — словно нам по-прежнему сопутствовал дух Яна и Енджея Снядецких^[424]. Быть может, набожному католику Свяневичу не следовало хвалить масонов, но он хвалил их, полагая, что эти круги — демократичные и равнодушные к разобщенным национализмам — были лучшим из того, что породил Вильно.

Фамилия Свяневич происходит от шотландского Свана, что у нас в Литве вовсе не редкость. Иногда Станислав пользовался формой Сваневич.

Слава

Мечты о славе заслуживали бы жалости и сочувствия как одно из человеческих безумств, если бы можно было смотреть на них свысока, исключая себя из числа простых смертных. Однако никто не свободен от этого недуга, что не мешает нам изумляться. Когда-то можно было выделиться разве что среди соседей по деревне или уезду. Не было газет, радио, телевидения, чтобы разнести весть о чьем-то превосходстве. Хотя временами слава силачей, чудаков или исключительной красоты девушек разносилась за пределы уезда — например, про обжору и оригинала Битовта слышала вся Литва. Немного менее знаменитым был другой шляхтич — Пашкевич, или Пошка, писавший по-литовски стихи и гордившийся дубом Баублисом^[425], который рос в его имении. Зато дуб славен до сих пор — благодаря тому, что его увековечил Мицкевич в «Пане Тадеуше». Песня всегда закрепляла в памяти имена — даже царьков захудалых греческих государств, как в «Илиаде». Обычно это были герои войн, хотя, благодаря Гомеру, мы помним имена Елены или Кассандры.

Все полностью изменилось, с тех пор как отдельный человек стал частью многомиллионной массы себе подобных — анонимных, как и он сам. Он видит в газетах и на экранах телевизоров лица кинозвезд и спортсменов, а его собственная анонимность становится из-за этого еще более мучительной. Желание хоть как-то показать свое отдельное существование делается его истинной страстью и приобретает различные формы. «Это я!» — кричит он малотиражным сборником стихов или пишет роман, который должен принести ему популярность. Можно подозревать, что эксцентричные поступки, включая преступления, часто тоже объясняются желанием обратить на себя внимание.

Однако игра идет не столько между ним и толпой, сколько между ним и ближайшим окружением — семьей, одноклассниками, профессиональной группой, к которой он принадлежит. Тут я обращаюсь к собственному опыту — к школе в Вильно и к первым шагам в литературе. Говорят, что в школе я делал хорошие доклады, но я совсем ничего не помню, кроме того, что рано заинтересовался биологией. Я выиграл какой-то литературный конкурс, вроде бы на лучший сонет — опять-таки никаких воспоминаний. Затем университет, Секция оригинального творчества и «Жагары», где я пытался заслужить похвалу коллег — она была для меня важна, в то время как публикации скорее вызывали у меня досаду. Зачем мне какая-то широкая публика, если в стихах она ничего не понимает, — я хочу, чтобы мою ценность подтвердили те, кто разбирается. Нескольким своим коллегам я присвоил звание знатоков.

Жажда признания настолько элементарна, что можно изучать различные общества, узнавая, каким образом они обеспечивают удовлетворение этой потребности: орденами, титулами, пожалованием земли, деньгами? А разве акты безрассудной отваги солдат на войнах, которые эти общества ведут друг с другом, не совершаются, чтобы показать себя лучше или, по крайней мере, не хуже товарищей по взводу?

Важная особенность славы — ее иллюзорность. Зачем нужно громкое имя, если произносящие его не очень-то понимают, почему оно громкое? Впрочем, такова судьба большинства памятников в большом городе: они превращаются в знаки, из которых улетучилось содержание. Чем больше людей, тем больше специализируется слава: астрофизик знаменит среди астрофизиков, покоритель вершин — среди альпинистов, шахматист — среди шахматистов. Плюралистическая цивилизация способствует разделению на группки, кружки, ложи — читателей поэзии либо еще уже: любителей хайку или лимериков, фотографов или байдарочников. Наверное, Нобелевская премия дает определенную известность, однако не следует забывать, что людей, понимающих, почему она тебе досталась, очень немного — ведь процент тех, кто читает стихи, невысок, может быть, чуть выше или ниже, в зависимости от страны.

Славинская, Ирена

Коренная вильнянка Славинская была моей однокашницей по Университету Стефана Батория. Мы учились на разных факультетах (она изучала полонистику и романистику, я — право), но оба были членами Кружка полонистов и знаменитой Секции оригинального творчества (кажется, в других университетах в то время ничего подобного не было), благодаря чему стали любимцами руководителя кружка, профессора Манфреда Кридля. Тогда я еще не знал, что в будущем судьба Кридля переплетется с моей — да еще вдали от Вильно, в Америке. Сегодня я нахожу некоторые объективные основания для моего бегства с факультета полонистики после нескольких недель учебы: за исключением Кридля там не было интересных мне профессоров.

Мои отношения с Иреной были товарищескими, не более, и в Вильно мы никогда не вели глубоких разговоров. Многих других «ожешковских» девушек я знал лучше. Насколько я помню, Ирена окончила Государственную гимназию имени Ожешко.

Когда сегодня я думаю о молодой Славинской, она видится мне на фоне множества лиц наших однокурсников, которые подтверждают некую закономерность тех времен. Возможно, в других университетах студенты происходили в основном из чиновничьих семей, в Вильно же преобладали выходцы из поместий, усадеб и именьиц, в первом или втором поколении. Доля представителей прочих сословий была низкой, а крестьян — близкой к нулю. Это правило не распространялось на евреев, которые были родом из купеческих семей, порой очень бедных. Такая закономерность означала родню в деревне, что очень пригождалось во время войны. Наш товарищ по Секции оригинального творчества Теодор Буйницкий, который разозлил виленское общественное мнение, напечатав пропагандистские стишки в советской «Правде виленской», период немецкой оккупации провел в имении своих родственников недалеко от Шавлей^[426]. Славинская тогда тоже жила у тетки в Жемайтии. Рассказ, который я услышал из ее уст уже после войны, дает представление о времени, застывшем в некоторых европейских провинциях. Молодая барышня из Вильно понравилась одному местному шляхтичу, и тот отправился свататься. Тетка, возмущенная тем, что он не знает своего места — ведь не пан, а всего лишь мелкопоместный дворянчик, — велела подать ему черную похлебку и положить в его телегу арбуз^[427]. Стало быть, в Жемайтии, как ни в чем не бывало, продолжался семнадцатый век, несмотря на идущую рядом апокалиптическую войну.

У шляхтича был наметанный глаз: аспирантка из Вильно, светловолосая и хорошо сложенная, была сильной девушкой — в хозяйстве в самый раз. А вот ее спортивные увлечения были бы для него бесполезны: пользуясь близостью Вилии и окрестных озер, она много тренировалась и стала великолепной пловчихой, чего нельзя упустить в списке ее достоинств. Другие достоинства привели ее к профессорской тоге. Как литературовед она специализировалась в истории польской и французской драмы, а также в творчестве Норвида. Однако докторскую диссертацию «Трагедия в эпоху „Молодой Польши“» защитила лишь после войны, в 1948 году, в Торунском университете.

Фигура Славинской должна заинтересовать историков (а таковые наверняка будут), которые займутся вкладом Вильно в культуру и политику послеялтинской Польши. Как известно, «Жагары» породили в виленской университетской среде левое политическое движение под предводительством Генрика Дембинского. Движение это один раз победило на выборах в «Братняк», а затем продолжало дрейфовать влево, издавая журналы «По просту» и «Разем»^[428]. После 1945 года его выжившие участники продолжали держаться вместе как неформальная, но влиятельная «виленская группа». Однако в Университете Стефана Батория была и католическая организация «Возрождение», к которой, кстати сказать, принадлежал когда-то Генрик Дембинский. В своих первых политических баталиях он мог рассчитывать, по крайней мере, на часть «возрожденцев», поскольку они не испытывали симпатии к «национальной идеологии». Однако они не пошли за Генриком, когда тот избрал путь коммунистической революции. С «Возрождением» у меня ассоциируются Станислав Стомма, Ирена Славинская, Антоний Голубев с женой и Чеслав Згожельский. После 1945 года эти имена часто встречаются на страницах «Тыгодника повшехного», а Стомма даже становится его ведущим публицистом. Не подлежит сомнению, что в данном случае деятельность воспитанников виленского вуза оказывается крайне важной. Славинская, преподававшая сначала в Торунском, а затем в Люблинском католическом университете, осталась идеально не восприимчивой к правительственным соблазнам — как в научной работе, так и в педагогической деятельности, что я отмечаю с удовольствием. Правда, я должен заметить, что наши образы мышления всегда разнились, и с некоторыми ее книгами я готов поспорить.

Я был рад, что в Люблине она нашла пристанище и возможность приложить свои силы. В годы ПНР мы не были полностью отрезаны друг до друга. После 1956 года стали возможны заграничные поездки, и мы встретились в Париже — кажется, году в 1958-м. Кроме того, Ирена побывала в Америке, в частности, на факультете славянских языков Калифорнийского университета в Беркли. Возможно, ее рассказы о современной польской литературе каким-то образом повлияли на решение этого университета пригласить меня на работу. Ее труды о театре были посвящены французским писателям, и потому она часто бывала в Париже. Там профессора ЛКУ, как правило, останавливались в доме паллотинцев на улице Сюркуф, где располагалось издательство «Editions du Dialogue». Мое тесное сотрудничество с отцом Юзефом Садзиком при переводе Библии и со spiritus movens издательства Данутой Шумской (выпускницей ЛКУ) тоже приводило меня на улицу Сюркуф, когда в семидесятые годы я приезжал в Париж из Америки, и нам с Иреной было приятно вспоминать за столом виленские времена.

Вскоре факультет гуманитарных наук ЛКУ выступил с инициативой присвоить мне степень почетного доктора, а в 1980 году университет утвердил это решение. Мне кажется, всем этим занималась главным образом Славинская, что я приписываю частично своим литературным заслугам, но в немалой степени и широко известной солидарности вильнян. Во всяком случае, на торжественной церемонии в июне 1981 года с участием толпы студентов и Леха Валенсы она приветствовала меня и сияла больше всех.

Такова история двух воспитанников УСБ — представителям новых поколений эта аббревиатура уже ничего не говорит, а означает она Университет Стефана Батория. Я вижу Ирену в нашем тесном помещении кафедры полонистики, куда нужно было входить со стороны улицы Великой (приблизительно там же ютится и нынешняя кафедра польской филологии Вильнюсского университета). Вспоминаются мне и другие студенты, толпившиеся на собраниях секции. Теодор Буйницкий, застреленный слишком усердными ребятами из подполья, Казимеж Халабурда, умерший в советском лагере, Збигнев Фолеевский, Ежи Путрамент — хотя я не уверен, не пришел ли он позже из-за того, что в «Жагарах» я обвинял его первые новеллы в «формализме». И еще несколько имен, которые рассеялись, не оставив и следа. Среди них — гордившаяся своей красотой и занятая привлечением мужских взоров больше, чем учебой, барышня Пюревич, которая хранится в моей коллекции тамошних фамилий, таких как Чепулковский, или пани Качановская, или пан Жабко-Потопович.

В нашем кругу Ирена Славинская отличалась сильной индивидуальностью и оправдала связанные с ней ожидания — ведь мы не ограничивали понятие творчества стихами или так называемой художественной прозой. И я, благодарный товарищ, записываю несколько деталей ее биографии и одновременно университетского приключения.

Славоневский и Слычко

Славоневский был двухметровым верзилой, но не напоминал спортсмена — скорее толстый стебель. Слычко казался рядом с ним маленьким — с острым носом, тонкой шеей и ушами как у летучей мыши. Еще до войны они были неразлучными друзьями. Я знал их, поскольку оба (или только Славоневский?) работали в техническом отделе Польского радио в Вильно. Во время немецкой оккупации они основали фирму «Славоневский и Слычко», специализировавшуюся в поставках для немецкой армии, но какой-то их продукт, поддельная мазь против отморожений, взбесил немцев, которые арестовали их и расстреляли. По крайней мере, так мне рассказывали — ведь меня тогда не было в Вильно. Совершенно невозможно, чтобы эта фирма упоминалась в каких-либо мемуарах, поэтому я выкладываю здесь эти фамилии.

Слендзинский, Людомир

Был одним из наших периодически менявшихся учителей рисования. Я хорошо его помню. Невысокий, темноволосый, с круглым лицом и пристальным, внимательным взглядом темных глаз из-за очков. Он уделял нам не слишком много внимания. Виленские гимназии обеспечивали штатными должностями местных художников, которые как-то умели справляться со скукой уроков. Потом он стал заведующим кафедрой монументальной живописи на художественном факультете нашего университета.

Его личность всегда казалась мне довольно загадочной — как, впрочем, и его живопись, которая упрямо отмежевывалась от современности (как от девятнадцатого, так и от двадцатого века), но настолько убедительно представляла человеческие тела, что на фоне других художников нашего города он выделялся больше всех. Он был самым что ни на есть коренным вильнянином, сыном и внуком местных художников Александра и Винценты Слендзинских. Отсюда раннее знакомство с художественной мастерской и переданные по наследству секреты ремесла (методы изготовления красок, позолоты, грунтовки дерева).

Он родился в 1889 году. Детство провел в Вильно и в имении Кочуны в Ковенской губернии, у своих теток Констанции Прозор и Изабеллы Фронцкевич. Сначала хотел стать пианистом, но одновременно ходил в школу Трутнева (ту самую, где учился Хаим Сутин). После выпускных экзаменов уехал учиться в Петербург, где в 1916 году окончил Академию художеств.

Так значит, в двадцатом веке такая живопись, как у него, была возможна? Это кажется невероятным. Похоже, что в Париже, куда Слендзинский отправился в 1924 году, он не замечал ни импрессионистов, ни фовистов, ни кубистов, а, переехав в Италию, погрузился в Возрождение, прежде всего флорентийское. В своих индивидуальных и групповых портретах он хотел быть хорошим ремесленником, подсмотревшим приемы флорентийских мастеров. Он занимался полихромной скульптурой, поэтому некоторые из его портретов — барельефы, в которых нет ничего от прихотливости линий и сосредоточенности на цвете, характерных для двадцатого века. Из этого следует, что вопреки столетию, которое много рассуждало об искусстве с большой буквы и авангарде, он не творил, а исполнял — внимательно и старательно. Кстати говоря, он был членом группы «Ритм».

Мне кажется, что одна из его работ не похожа на другие — это «Оратория», символизированная панорама его любимого города, очень чувственная и волнующая. В 1943 году немцы несколько месяцев продержали Слендзинского в лагере в Правенишках^[429] в качестве заложника. После войны он навсегда покинул Вильно, поэтому «Оратория» (1944) носит подзаголовок: «Исход из города».

Он стал профессором рисунка в Краковской политехнике, а затем ее проректором и ректором. Вероятно, можно было бы воссоздать историю кампании, которую развернули против него краковские художники, избравшие своим идеалом Францию, что в ПНР имело политический подтекст. Во всяком случае, его никогда не приглашали в Академию художеств. Должно быть, он посмеивался над их проблемами, когда они, отвыкшие от фигуративной живописи, были обвинены в «формализме» и пытались малевать человеческие фигуры «как живые». Слендзинского они вообще не считали художником, в лучшем случае стилизатором, и, наверное, называли его картины «жестяными» и «деревянными». Он же, как я подозреваю, видел в большинстве их полотен мазню — и, наверное, был прав. Из этого следует, что все мы живем во власти того, «что сейчас носят», даже не подозревая, насколько это закрывает нам глаза на совершенно иные возможности. Афронт, нанесенный Слендзинскому, был незаслуженным.

Его единственная дочь Юлита стала известной пианисткой и клавесинисткой. Благодаря ее пожертвованиям при городском музее Белостока была создана галерея имени Слендзинских. Я читаю журнал «Ананке», издающийся людьми, связанными с этой галереей и хранящими память о роде Слендзинских.

Людомир Слендзинский умер в 1980 году, прожив девяносто один год, и похоронен на Сальваторе^[430].

Сознание, замутненное

Тех, кто всегда может похвастаться ясным сознанием, я могу лишь поздравить. К сожалению, я не принадлежу к их числу. Когда я оглядываюсь на прошедшую жизнь, некоторые ее периоды мне малопонятны, а состояние моего тогдашнего сознания трудно восстановить. Возможно, в те времена разговор со мной, несмотря на отсутствие внешних симптомов потери равновесия, убедил бы какого-нибудь здравомыслящего человека, что я рассуждаю по меньшей мере странно и одержим навязчивой идеей.

Неблагодарная это тема, ибо о ней можно писать и писать, что люди, впрочем, и делают — либо изучая свой внутренний мир, либо сочиняя пособия, как с этим внутренним миром разобраться. Ломящиеся полки с книгами, посвященными психологии, психиатрии, психотерапии, межчеловеческим отношениям и самосовершенствованию, в книжных магазинах Беркли подтверждают, насколько эта область привлекает читателей.

Допустим, сейчас у меня ясное сознание, и я с жалостью и ужасом вспоминаю свои фазы помрачения. Однако не совсем понятно, что с этим делать. От того, чтобы марать бумагу своими откровениями, меня удерживает чувство стыда — это все равно что явиться на бал в ночной рубашке. К тому же я знаю, что и так не скажу правду — ведь она многогранна, но стоит ей войти в слова, как она тут же начинает подчиняться законам литературной формы.

Впрочем, я должен отдать должное состоянию помрачения, когда мой ум, одержимый какой-нибудь страстью, работал словно белка в колесе. В конце концов, многие мои стихи были зачаты там, в мрачных коридорах глупости, или, что характеризует их несколько лучше, напоминают о том, как одна часть нашего естества покоряется, а другая, высвобождаясь, сохраняет дистанцию.

Сольский, Вацлав

Немногие помнят это имя, и уж тем более этого человека. Я был знаком с ним в Нью-Йорке благодаря его необычайному долголетию. Он вел там жизнь эмигранта: упрямо писал и издавал по-польски свои рассказы и воспоминания, хотя мне трудно сказать, кем были его издатели. Если он и принадлежал к эмиграции, то к самой неподходящей, о которой говорят неохотно.

Сольский (настоящая фамилия Панский) родился в Лодзи и там учился в гимназии. Выпускные экзамены сдал в Варшаве в 1917 году. Он рано проникся социалистическими идеями и вступил в Социал-демократию Царства Польского и Литвы. С тех пор действовал по другую сторону баррикад, в Минске: во времена первого Совета рабочих депутатов, то есть в самом начале советского строя, редактировал там коммунистические газеты на польском языке. По другую сторону баррикад он был и в 1920 году, когда вслед за Красной армией на запад ехала группа, которая, по замыслу Ленина, должна была стать будущим правительством польской советской республики (Дзержинский, Мархлевский, Кон). Когда победу одержала Польша, принимал участие в Рижских переговорах в качестве переводчика советской делегации. Затем делал журналистскую карьеру в Москве. Поскольку Сольский знал западные языки, в конце двадцатых годов он оказался в советском посольстве в Париже в должности пресс-атташе. В своих воспоминаниях он рассказывает о разочаровании французских журналистов, которые при царе привыкли получать в посольстве жалованье. Разумеется, они протянули руки за подаянием от новой власти — и ничего не получили, поскольку Сольский всерьез относился к чистоте революционной совести. Такая политическая наивность свидетельствовала о его плохой подготовке к жизни при советском строе, и вскоре он порвал с коммунизмом. Начиная с 1928 года жил в Германии, Франции, Англии и, наконец, с 1945 года — в Америке.

Довольно крупный, с черной козлиной бородкой, напряженный, но спокойный Сольский был в Нью-Йорке живой энциклопедией знаний о событиях двадцатого века. Даже в городе, где было полно подобных неудачников, он выделялся своими талантами полиглота. Он писал не только по-польски, но и по-русски, по-немецки, по-французски и по-английски. Из каждого разговора с ним можно было узнать очень много нового. Я воздерживаюсь от оценки его книг, поскольку читал их слишком мало, но они заслуживают внимания как летопись столетия и свидетельство удивительного переплетения человеческих судеб. Как прозаик он заботился о точности и простоте стиля.

Исключительность Сольского заключается в том, что он выжил, причем только потому, что рано эмигрировал на Запад. Другие, подобные ему, сгинули в лагерях, особенно если их родным языком был польский и они писали в польскоязычной прессе. Ведь в тридцатые годы польское происхождение было достаточным основанием для ареста.

У меня такое чувство, что благодаря знакомству с Сольским я соприкоснулся с огромным пластом почти не рассматривавшихся вопросов, касающихся первых лет Польши в межвоенном двадцатилетии, или, если точнее: что было с теми, кто оказался по другую сторону баррикад, выступив за великую универсальную идею — против Польши Пилсудского.

Сонома

Мы ездили туда, чтобы посмотреть сохранившуюся в музейном состоянии миссию Сонома, а еще потому, что при мексиканцах этот городок был столицей Калифорнии. Пока я жил в Беркли, этот край холмов — летом белых с черными купами дубов — постепенно менялся. Сначала там были только ranchos и много лошадей, затем там и сям виноградники и, наконец, множество виноградников, так что долина Сонома стала успешно конкурировать в сортах и названиях вин с соседней долиной Напа.

Недалеко от Сономы находится крохотный поселок Глен-Эллен. Еще в шестидесятые годы средоточием тамошней жизни был бар с висевшими на стенах реликвиями времен Первой мировой войны. В свое время туда часто захаживал Джек Лондон, который облюбовал эти места, ездил там верхом и построил большой каменный дом, где намеревался жить. К тому времени он уже заработал солидное состояние и застарелый алкоголизм. Едва дом успели отделать, как он сгорел. Сегодня он восстановлен — это нечто вроде музея Джека Лондона и местная достопримечательность. А вот бара больше нет — его тоже уничтожил какой-то пожар.

Джек Лондон был писателем моих мальчишеских лет. Случилось так, что судьба занесла меня на берега залива Сан-Франциско, где его легенду хранят такие места, как живописная площадь Джека Лондона неподалеку от оклендского порта или дом-музей в Глен-Эллен.

А еще Джек Лондон был частью американского мифа в России — после революции его много переводили, отчасти из-за его социалистических взглядов. В двадцатые годы, когда я ходил в школу, в Польше тоже выходило множество его книг в грошовых изданиях. Их дарвинистский реализм наверняка каким-то образом повлиял на мой юный ум. Один его роман особенно поразил меня, когда я был уже постарше: «Мартин Иден» — о начинающем писателе из Сан-Франциско, который живет впроголодь, безуспешно посылает свои рассказы в издательства и любит недосягаемую дочь миллионеров. Внезапно он обретает славу и богатство, но тогда обнаруживает, что полюбил идиотку, и совершает самоубийство, прыгая ночью в море с борта парохода. Очень романтично. Этакий вариант Вокульского и Изабеллы Ленцкой^[431]. Однако в память мне запал прежде всего эпиграф из Суинберна:

Сосновская, Халина

Моя бывшая шефиня в варшавской дирекции Польского радио. Если написать ее биографию, получились бы одновременно и дифирамбы тому поколению поляков, которое после разделов построило независимую Польшу, и защитительная речь на каком-нибудь гипотетическом суде истории, и похоронный плач.

Панна Халина Желеховская (разумеется, из шляхетской семьи) родилась в 1894 году. Это означает, что на ее раннюю молодость пришлись великие исторические события. Во время Первой мировой она работает в Оренбурге в Комитете помощи жертвам войны, в 1917–1918 годах — в системе образования на Виленщине, в 1918 году она член Комитета обороны Львова, в 1920-м — Польского Красного Креста. Затем учеба на философском факультете Варшавского университета, степень магистра и дополнительное образование в Сорбонне. Просматривая ее личные данные, я не совсем понимаю, как обстояло дело с ее фамилией, если она вышла замуж за Зигмунта Чарноцкого из имения Начи близ Новогрудка. Значит, видимо, она развелась (но как?) и Збигнев Сосновский, ихтиолог, был ее вторым мужем.

Когда я пишу о ней сейчас, мое внимание привлекает нечто иное, нежели во времена, когда я ее знал. Тогда меня больше всего поражали ее страстное обожание Пилсудского и принадлежность к внутренним кругам санации — но демократическим и либеральным. Лишь потом я понял, как мало было у нее надежды. Об этом можно было догадаться по некоторым ее частным высказываниям — сдерживавшимся, потому что признаваться в пессимизме было не в ее духе.

Сейчас Сосновская видится мне фигурой, знаменательной для некоторых кругов шляхетской интеллигенции — трудно сказать, насколько многочисленных. Она была племянницей генерала Юлиана Стахевича, который, как и многие другие высшие военные чины, был в свое время членом «Зета», то есть принадлежал к группе, которая противостояла Национальной партии, выступала на стороне Пилсудского и имела многочисленных представителей в Легионах. Членами «Зета» были когда-то и военные, которые командовали подпольной армией во время Второй мировой войны — генералы Грот-Ровецкий и Хрусцель. В самых общих чертах можно сказать, что это и была среда Сосновской — та интеллигенция, чьим выразителем считался Жеромский, которая занималась конспиративной деятельностью, а начиная с 1914 года выступала с оружием в руках, которая вместе с Пилсудским строила независимое польское государство и выиграла войну 1920 года. Она же несла ответственность за «правление полковников», а затем, в 1939–1945 годах — за руководство подпольем. Варшавское восстание было последним свершением и поражением этой интеллигенции. Я пишу об этом вкратце, воздерживаясь от оценок.

Получив высшее образование, Сосновская занялась журналистикой. Ее «входной билет» в Сейм 1928 года дает пишу для размышлений. Он выписан на имя секретарши вице-маршала Сената Х. Гливица из Беспартийного блока сотрудничества с правительством^[433], а Гливиц был крупным деятелем польского масонства. Жеромский, мечты о «стеклянных домах», демократия, терпимость — всё сходится.

С 1930 года Сосновская работала на Польском радио, начав с должности секретаря программного совета и быстро продвинувшись по служебной лестнице. В 1935 году она получила Золотой Крест Заслуги. В 1936 году, когда моя судьба начала от нее зависеть, она уже была заместителем директора, а практически — главным директором Польского радио, поскольку заслуженный пилсудчик Петр (Песо) Гурецкий относился к своему посту скорее как к синекуре.

Сосновскую на радио боялись и не любили — за ее энергичность, требовательность и политические взгляды. Одним из радиочиновников был Зенон Косидовский, и как-то раз я натолкнулся на его мнение: «оч. энергичная, но бестактная, в прогр. ее ненавидели, не умела найти общий язык, дерзкая, оч. трудолюбивая, прекрасно знала свое ремесло».

Прогр. — это программное бюро, ибо, в сущности, главной ее заботой были радиопередачи. Переругавшись со всеми программными сотрудниками, она создала свое собственное Бюро планирования программ вскоре после того, как меня турнули из Вильно. Мы сидели за своими столами в нескольких комнатах на площади Домбровского: Адам Шпак, специалист по музыке (убит в Варшаве), Юзеф Чехович — по детской литературе (погиб в Люблине), Шульц — по литературе (погиб в Маутхаузене), Ункевич — по науке (впоследствии редактор «Проблем»), Влодаркевич — кажется, по образованию и спорту (умерла в Нью-Йорке), я — вроде бы по литературе, но практически по всему, поскольку «всеми ненавидимая и не умевшая найти общий язык» Сосновская нашла у меня полное понимание, а ее дерзость была созвучна моей. Постоянные собрания коллектива — и уж тогда я блистал, так что вскоре меня стали считать ее доверенным лицом, что за пределами нашего бюро воспринималось не лучшим образом. Следует добавить, что красота спортивной Юноны придавала ей дополнительное очарование. Пахала она на мне нещадно, и на самом деле эти кошмарные ежемесячные отчеты о проделанной работе всех польских радиостанций мог бы делать кто-нибудь другой.

Сосновская активно участвовала в политической борьбе внутри радио, и здесь мы были союзниками. Видение Польши Жеромского не слишком оправдало себя, и так называемый «Озон», то есть «Лагерь национального объединения», стремился, как и в большинстве соседних государств, перечеркнуть демократию и создать нечто вроде националистического популизма. Выглядело это так, будто построившая государство интеллигенция некоторое время через силу удерживала курс, но в конце концов сдавалась и уступала извечному праславянскому давлению снизу. Непрестанная антисемитская пропаганда — притом что рядом, в гитлеровской Германии, неистовствовала такая же — заставляет задаться вопросом о связях, хотя уже и тогда в Варшаве поговаривали, что лидер НРЛ Болеслав Пясецкий наведывается в Германию. На радио давление выражалось в требовании увеличивать порцию патриотического соуса и избавляться от евреев, чему чиновники были не в силах противостоять. Таким образом, например, закончились «Беседы Старого доктора», то есть Януша Корчака. Какое-то подспудное чутье или интуиция подсказывали мне, что положение Польши безнадежно, и Сосновская прислушивалась к моим левацким нашептываниям. Кажется, она тоже была в отчаянии. Единственное, что она могла делать, это замедлять процесс. Когда социолог Александр Герц не смог выступать по радио из-за своего еврейского происхождения, она, по крайней мере, позволила ему зарабатывать в качестве «контролера передач». Контролеры слушали радио дома и писали рецензии. Одним из них — в Вильно — был Ежи Путрамент. Когда его хотели уволить за коммунистические взгляды, Сосновской удалось выгородить его.

Смертельная угроза с Запада и Востока, а внутри страны идеологическое разложение — ибо какой же опорой могла быть вера в свободу, равенство и братство? «Канун весны» Жеромского вышел в 1925 году, то есть всего полтора десятка лет назад, и пропорции остались те же — вот только надежды стало меньше. Здесь я должен уточнить: так думали немногие. То поколение, которое еще ходило в школу — а потом гибло на войне, — не отдавало себе отчета в происходящем. Только у евреев можно было встретить столь катастрофические настроения. Впрочем, тот факт, что такие газеты, как «Малый дзенник» Непокалянова, на одном дыхании произносили слова «евреи-коммунисты-масоны», имел в дальнейшем свои последствия.

Валерий Славек^[434] был одним из самых близких Пилсудскому людей. Он был членом боевой организации ППС и принимал участие в нападении на поезд в Безданах. Именно ему Пилсудский поручил создание Беспартийного блока сотрудничества с правительством после майского переворота^[435]. Если верить воспоминаниям Александры Пилсудской, ее муж хотел, чтобы Славек стал следующим президентом Польши. Сосновская знала о значении Славека. Для нее это был человек с чистыми руками, ничем себя не запятнавший и живший лишь одним — патриотической идеей. Его самоубийство в 1939 году потрясло ее.

В сентябре 1939 года Польское радио было эвакуировано в Румынию. В Варшаве остались лишь немногие сотрудники — в частности, Сосновская. Вместе с мужем она жила на своей вилле на улице Фильтровой и официально зарабатывала готовкой «домашних обедов», на самом же деле занималась конспиративной деятельностью. Домашняя столовая была в этом смысле очень полезна, поскольку в ней встречалось руководство подполья. Я заходил к пани Халине на Фильтровую, но не знаю, к какой организации она принадлежала. Зато мне известна ее послевоенная судьба. Ее арестовали, суд состоялся в 1947 году. Трудно отыскать информацию об этом, как и вообще об истинной истории ПНР. Ходили слухи о приговоре к пожизненному заключению. Говорят, она отсидела двенадцать лет, то есть освободилась в 1959 году, хотя теперь ее близкие утверждают, что благодаря амнистии этот срок сократился до семи лет. До меня дошли сведения о ее героическом поведении в тюрьме и о моральной поддержке, которую она оказывала сокамерницам. Ее друзья беспокоились, что она вышла из тюрьмы больной и нуждается в лекарствах. Кажется, мне удалось отправить ей какие-то лекарства. Она заботилась о бывших узницах тюрем и даже основала кооператив, чтобы обеспечить их работой. Что она чувствовала и что думала в годы заключения и потом — об этом уже никто не узнает. Однако, зная ее, я уверен в силе ее воли, которую не могли сломить никакие превратности судьбы. Умерла она в 1973 году.

Работать вместе с ней на радио было очень увлекательно, и, может быть, не только страх лишиться постоянного заработка удерживал меня в этом бюро. Ее бюро и его партизанская борьба создавали своего рода оболочку, поэтому у меня не оставалось ни времени, ни энергии, чтобы участвовать в так называемой литературной жизни Варшавы. Хуже того, я быстро продвигался по службе, и мое жалованье росло. Я чувствовал, что попал в ловушку, и только в мечтах обретал свободу, чтобы заняться писательством. Точности ради добавлю, что литературный отдел Польского радио ко мне отношения не имел. Он располагался на Зельной, и работали там Витольд Гулевич, Ян Парандовский, несколько позже Болеслав Мицинский, а режиссерами радиопостановок были мои виленские товарищи Антоний Богдзевич и Тадеуш Бырский.

Сосновская была великим человеком. В молодости я не любил памятников. Теперь мне кажется, что памятники нужны, ибо как еще выразить наше восхищение людьми, которые могут стать для нас образцом благородства и воли, направленной на благо? Я был бы рад, если бы Сосновской поставили в Варшаве памятник — хотя бы на улице Фильтровой или на площади Домбровского.

Стабинская-Пшибытко, Мария

Моя учительница польского. Сегодня тот класс кажется мне реальным — более реальным, чем многие сцены из последующей жизни, хотя тождественность того мальчика со мной, которую я так сильно чувствую, невозможно доказать.

Я плохо писал сочинения по польскому и этим разочаровывал ее: во время дискуссий я блистал, а за письменные работы она ставила мне тройки с припиской: «Телеграфный стиль». И совершенно справедливо. Мне было трудно писать, я не умел наслаждаться движением пера по бумаге. Мне казалось, что достаточно как можно более кратко сообщить, что я знаю кое-что о Мицкевиче и Словацком. Однако она ожидала от меня не этого, а чего именно, я не мог понять.

В какой-то момент на меня снизошло озарение, и хотя я колеблюсь, можно ли делиться столь деморализующими открытиями, перевешивают соображения некоей пользы: может быть, благодаря этому раскрытому секрету какой-нибудь ученик получит хорошую оценку.

Мне стало ясно: никто не требует от меня писать то, что я думаю. Я должен полностью преобразиться в ученика и делать то, что ему полагается делать, то есть дать волю своей фантазии. Это не я пишу, а он, и нет никаких причин стараться быть точным и правдивым, если ответственность лежит на нем, а не на мне.

Иными словами, мне пришла в голову идея, что сочинение — это упражнение по риторике. С тех пор все пошло замечательно. Я писал округлые и цветистые фразы, а быстрое движение пера доставляло мне удовольствие. Стабинская ставила мне пятерки.

Итак, я не ждал ознакомления с литературными теориями о роли лица, не тождественного пишущему субъекту, но познавал их на практике. И не исключено, что передо мной забрезжила сложнейшая проблема раздвоения — место третьего. Я — это одно, пишущий ученик — другое, но я же присутствую еще и как наблюдатель, который смотрит на яркий след от пера и молчит.

Раздвоение — почти такое, как в действительности. Ведь меня интересовало то, что Стабинская говорила о литературе, и я относился к ней серьезно. И в то же время был одним из полутора десятков юных павианов, которых присутствие молодой (хотя не такой уж и молодой) женщины склоняло к неприличным шуточкам и глупому гоготу.

После войны Стабинская была учительницей во Вроцлаве.

Стомма, Станислав

Мне доводилось принимать разные награды и знаки отличия,однако больше всего я горжусь титулом «Почетный гражданин Кейданского повета» — ведь его получение было так маловероятно. Выходец из польскоязычной шляхты, польский поэт из страны, ревниво оберегающей свой язык^[436] и, как я где-то сказал, обязанной своим существованием в большей мере филологии, чем истории, — мог ли я ожидать, что окажусь в местном реестре заслуженных граждан? Но если уж это произошло, то я вовсе не исключаю, что в том же реестре окажется Станислав Стомма.

Мы со Стоммой родились совсем недалеко друг от друга, и как-то раз, в отрочестве, я ездил к нему в гости — в усадьбу его родителей Шацуны, или Яскайчай^[437]. А в Вильно мы учились в одной школе Сигизмунда Августа, хотя он учился в другом классе, ибо был на три года старше меня. Я хорошо помню балкон дома на Людвисарской улице^[438], где он жил. Там мы вели ученые беседы о знаменитом в то время Анри Массисе^[439] («Défence de l’Occident») и о Петражицком — кажется, тогда Стомма уже учился на первом курсе юридического факультета.

Мы были членами «Пета», сохранилась даже фотография. Ребята — это Стась, я, Игнаций Свенцицкий, впоследствии инженер и летчик, и Густав Новодворский, умерший молодым. Девушки — Леокадия Малунович, Мила Эренкрейц и Янка Доманская. Это было так давно, но тот год перед выпускными экзаменами я вижу как сейчас. В межвоенные годы «Пет» был сохранившейся частью конспиративной сети, существовавшей в разделенной стране. Он был связан с историей «Очага»^[440] и «Зета». Проще говоря, это была низшая ступень «Зета» — для старшеклассников. Идеологически отделения «Пета» могли сильно отличаться друг от друга, в зависимости от города, но везде эта организация стремилась к созданию элиты, то есть воспитывала потенциальных лидеров интеллигенции. Секретность делала организацию еще более привлекательной. Вновь принятые члены считали, что им оказана честь. «Пет» не был масонской ложей, но повторял некую схему, восходившую в Вильно к шубравцам, филоматам и филаретам^[441]. Разумеется, виленский «Пет» поддерживал либерализм, терпимость и, что было в нашем городе особенно важно, неприязненно относился к национализму. В университетском Вильно, как и сто лет назад, были действующие масонские ложи, и, кажется, он смотрел на нас с симпатией — во всяком случае, это относится к родителям Милы Эренкрейц, у которых я бывал. Ее отец, профессор польского права Стефан Эренкрейц, пилсудчик и выходец из ППС, как теперь известно, принадлежал к ложе «Томаш Зан», мать, Цезария, была дочерью знаменитого вольнодумца Бодуэна де Куртенэ.

В университете Стомма, член католического «Возрождения» и католический публицист, избрал свою линию, которой придерживался в течение всей последующей жизни. Католичество никогда не сочеталось у него с правизной, что случается довольно редко. Тем не менее наши пути разошлись из-за моих еретических и левацких исканий и заблуждений. Однако я всегда — и тогда, и во все послевоенные годы — втайне восхищался им, о чем он, вероятно, не знает. Я считал его разумным человеком, себя же — психопатом. И разве не признал я правоту Гомбровича, когда он сказал о моей жене Янине: «Как могла такая разумная женщина выдержать с таким психопатом?»

Левацкая направленность «Жагаров» возникла не без помощи «перебежчиков» из школьного «Пета». Одним из самых активных его членов был Дорек Буйницкий. Дорек, знаменитейший поэт виленских гимназий, был везде: и в Клубе бродяг^[442], и в Секции оригинального творчества при Кружке полонистов, и в «Жагарах», — так что «жагаристов» с таким прошлым было двое. Впрочем, большинство «петовцев» придерживалось той же линии, что и Стомма, — католичества, не связанного с «национальной идеологией». Таковы были две наши набожные приятельницы, светила классической филологии Леокадия Малунович и Анаконда, то есть Зофья Абрамович, дочь главного виленского «крайовца». Приблизительно таким был, по-моему, и Плюмбум, то есть Юзеф (брат Игнация) Свенцицкий, журналист, погибший в Воркуте.

Возвращаюсь к Кейданскому повету. Во времена советской оккупации он очень пострадал от коллективизации и репрессий. Как мне говорили в Кейданах, депортировано было около половины населения. Я страшно переживал из-за доходивших до меня вестей о том, что творилось в окрестностях места моего рождения, о вывозе в Сибирь целых деревень, и старался сообщать западному общественному мнению о своих чувствах — даже тогда, когда упоминание о балтийских государствах считалось бестактностью. Думаю, что этим страницам своих книг я и обязан титулом почетного гражданина.

Небольшая Литва экспортировала свои таланты в Польшу, как Ирландия в Англию. Что бы литовцы ни думали о Пилсудском, он был сыном Литвы, как и первый президент возрожденной Польши Габриэль Нарутович. Тот, кто прославился за пределами своей страны, так или иначе принадлежит местам, откуда он родом. Станислав Стомма стал одним из самых выдающихся людей Польши — внутренне свободной, несмотря на внешние террор и порабощение. Осмелюсь утверждать, что такого политика не было ни в одной другой стране советского блока. Его дар вникать в аргументы мыслящих иначе и отсутствие каких бы то ни было шовинистических инстинктов позволили ему способствовать улучшению отношений Польши с соседями: с Германией, а также с Литвой. К тому же он никогда не отрицал, что в детстве формировался под влиянием литовской деревни, а в школьной и университетской юности — под влиянием Вильно.

Сторм Джеймсон, Маргарет

Известная английская романистка и деятельница ПЕН-клуба. Мы познакомились в Кракове весной 1945 года, когда она приехала туда с Антонием Слонимским и Ксаверием Прушинским. Потом я встречался с ней и ее мужем в Англии и во время их визита в Америку. Ее муж, Ги Чапмен, скромный и молчаливый, скрывал под этой маской прошлое героического офицера окопной войны, то есть человека, который удивлялся, что выжил, в то время как его товарищи погибли. Он был профессором истории в Кембридже. Маргарет, происходившая из семьи капитанов дальнего плавания, обладала всеми добродетелями своих предков. Она была смелой, благородной, бескомпромиссной, не любила говорить о себе и даже отказывала себе во всех достоинствах, оправдывая тот факт, что писала романы, нуждой в деньгах — поскольку дети и внуки постоянно впутывали ее в финансовые проблемы. Когда-то ее романы пользовались большим успехом, но в конце ее долгой жизни почти никто не знал ее имени.

Она и Ги были для меня представителями великой и прошедшей тяжелые испытания Англии, погибшей в гекатомбе Первой мировой.

Еще раз возложить на себя обязанность, уничтожившую поколение их отцов? Не приходится удивляться, что англичане делали все возможное, чтобы избежать войны с Гитлером.

Страх

Любопытно, что главный житель Европы двадцатого века, страх, так и не стал предметом серьезного анализа. Может быть, потому, что никто не хотел возвращаться к унизительным переживаниям — а страх унизителен. Впрочем, существует множество его видов, и о каждом следовало бы говорить отдельно.

Страх на войне — вопрос героизма. Все солдаты боятся, но лучшие из них преодолевают страх силой воли. Наш человеческий род расточителен: он постоянно производит на свет детей, которые занимают место погибших. Однако можно задаться вопросом, не слишком ли много он теряет, когда столько мужественных людей лежит в земле? И эти поля, покрытые телами героев, которые пали в боях против других, таких же храбрых, как они, — миллионов немцев, французов, англичан, поляков, украинцев, русских — не заставляют ли они задуматься, как влияет на живых потеря лучших генов? На это обратил внимание Ежи Стемповский, утверждавший, что Европа после Первой мировой войны была бы другой, если бы ее потенциальные лидеры из Франции, Германии и Англии не погибли в великой гекатомбе.

Иным был повседневный страх в стране, управлявшейся сталинским или гитлеровским режимом. В 1940 году в Вильно я изведал его лишь немного, но все же достаточно, чтобы из разговоров и рассказов воссоздать ужас ожидания их визита под утро. В лагеря вглубь России вывозили целые категории населения — по спискам, составлявшимся не без участия местных доносчиков, или индивидуально, после ареста и «приговора». Если бы в июле 1940 года я не бежал из Вильно, не думаю, что у меня хватило бы смелости отказаться писать в «Правду виленскую», — что некоторым образом предполагалось, ибо мои товарищи из «Жагаров» оказались там. Как их осуждать, если вывоза люди боялись больше, чем смерти? Такой же великий страх во Львове был описан Александром Ватом, который работал в «Червоном штандаре»^[443], местном аналоге «Правды виленской». Принадлежность к послушной элите немного смягчала страх перед массовой облавой, но не смягчала страха перед наказанием за малейшую ошибку или неблагонадежность. Публиковавшийся в «Правде виленской» Леопольд Тырманд получил пятнадцать лет, но его не вывезли, потому что железнодорожники отцепили паровоз, а это был день немецкого нападения, — так он спасся.

Страх парализует и, наверное, мешает действовать. Путешествие из Вильно в Варшаву через четыре «зеленые» границы было очень опасным, и, пожалуй, я не доехал бы до конца, если бы боялся. Я совершил над собой некое особое (безумное) усилие, которого до сих пор не могу понять, заключавшееся в своеобразном взятии страха в скобки. Он был, но я его себе запретил. Зофья Рогович, с которой я шел, впоследствии очень лестно отзывалась о моих храбрости и находчивости, а меня это смущало, поскольку я знал, что, хотя и заслужил в той передряге ее похвалу, ни храбрым, ни находчивым никогда не был.

В свою очередь, в Варшаве, во время немецкой оккупации, у страха были разные фазы и степени концентрации. Относительная обыденность кончилась после первой облавы, когда пойманных отправили в Освенцим, — кажется, в сентябре 1940 года. Тогда мы осознали себя ничем не защищенной дичью. Четыре года я носил в себе страх как пылающий шар, пытаясь справиться с ним при помощи различных стратегий — например, рационализации: тот или иной документ поможет мне (хотя ни одного по-настоящему надежного у меня не было). Или по-другому: я не обращу на себя внимания доносчиков (комментарии к подпольной «Независимой песне» были написаны так, чтобы никто не смог догадаться о моем авторстве). Однако чаще всего мне помогала мысль о тайном союзе с Силой, которая защитит меня, если я выполню определенные условия. Вдобавок я предполагал, что останусь жив, если еще не выполнил работу, которую должен выполнить.

Если бы я постоянно думал об этом пылающем шаре в моем животе, то не смог бы писать. Однако на самом деле в войну я написал довольно много и стихов, и прозы. Оказалось, что при некоторых обстоятельствах хорошо быть горбатым. Моим горбом была неприспособленность к жизни, а средством самосохранения стала моя медиумичность: я непрестанно слышал слова и ритмы и должен был подчиняться этой напевности. Это означало, что я ходил по земле как отрешенный. Я прятался в свой кокон и в то же время чувствовал, что та страшная Варшава была необходима для моего созревания.

Приличие требует, чтобы я, избавленный от испытаний выше моих сил, верил в Бога. Из благодарности.

Студенческий, Клуб бродяг

Летом 1981 года в варшавском аэропорту я попал в объятия бродяг нового поколения. Уже не помню, был ли там (наверное, был) тот, кто так много значил в прежнем виленском клубе: Километр, или Вацлав Корабевич, доктор и путешественник по морю и суше.

У нашего клуба было что-то общее с гораздо более поздними американскими хиппи. В то же время для нас была характерна своего рода преемственность в духе нашего города, поскольку Клуб старых бродяг (был и такой) немного напоминал шубравцев, а в политическом отношении был близок к «крайовцам». Однако клуб не был политическим, и в нем даже состояло несколько «националов», хотя такие убеждения считались (допустимым) чудачеством. По правде говоря, характер клуба проявлялся во внешних действиях, ибо в штаб-квартирах (которые менялись) дискуссии не слишком клеились — все мы были разного поля ягоды.

Важнее всего была деятельность секции ДИВНО (Даром Истраченного Воскресенья Ни Одного^[444]), организовывавшей прогулки по окрестностям — летом пешком или на байдарках, зимой на лыжах. В историю клуба вошли три серьезных похода. Первый — пешком из Вильно в Цешин^[445]. Я заглянул в старые подшивки журнала «Alma Mater Vilnensis». Там есть дневник этого путешествия авторства Робеспьера (Стефана Ендрыховского) — стилистически прекрасный, слишком хороший для его дальнейшей карьеры аппаратчика. Маршрут прошли он, Амурчик (Теодор Буйницкий) и еще кто-то. Второй поход был, ни много ни мало, в Стамбул на трех байдарках — по Ораве из-под Нового-Тарга, а затем по Вагу, Дунаю и Черному морю под предводительством Километра в следующем составе: Чех (Чеслав Лесневский, математик), Извощик (Богумил Звольский, история), Четверг (Антоний Богдзевич, гуманитарий), Мазилка (Антоний Черневский, живопись), Дед (Тадеуш Шуманский, медицина). Третий поход по Рейну от Боденского озера прошел в составе: Робеспьер, Слон (Стефан Загурский), Яйцо (Чеслав Милош).

Лесистые подвиленские холмы, течение реки Вилии, песчаные дороги, озера — не буду их сейчас вспоминать, хотя мог бы. Я беру в руки список членов клуба и выбираю некоторые имена:

Арцимович, Владислав (Курдеш^[446]). Поколение постарше. Поэт (совместный сборник «Из-под аркады», 1929), литературный критик, полонист. Кажется, работал школьным учителем.

Барановский, Туган Эмир (Карапет), смуглый, высокий и черноволосый, как пристало восточному человеку. Изучал право.

Бейнар, Леон Лех (Бахус). Тоже татарского происхождения. Историк, впоследствии известный под именем Павел Ясеница.

Бжозовский, Веслав (Падло), юрист. Хочется верить, что он избежал вывоза на восток. Боюсь, что нет.

Богдзевич, Антоний (Четверг), радио- и кинорежиссер.

Буйницкий, Теодор (Амурчик), еще в студенческие годы самый известный виленский поэт, душа клуба, шутливый певец его подвигов.

Бульсевич, Тадеуш (Табу), более позднее поколение, начинающий актер в Театральной студии Ирены Бырской. Лагеря, польская армия в Италии.

Гасюлис, Владислав (Онуфрий Конопка). Старший. Расстрелян советскими властями.

Корабевич, Вацлав (Километр). Врач на судне «Дар Поморья». Участник зоологических экспедиций в Бразилию, автор книг о путешествиях.

Пацук, Ян (Выдра). Лицо симпатичное, запоминающееся. Кажется, белорус, пытавшийся поменять фамилию на Пачинский.

Рудзинский, Витольд (Медведка). Сросся для меня со своим клубным прозвищем в приятно-комический персонаж.

Халабурда, Казимеж (Мархолт), поэт, член Секции оригинального творчества, боксер, публицист «всепольской» прессы^[447].

Хмелевский, Генрик (Фучжоу). По слухам, карьера в Управлении безопасности.

Хмелевский, Александр (Крот), очень активный, занимавшийся практической деятельностью член клуба.

Черневский, Антоний (Мазилка). Я встретил его после войны в Нью-Йорке.

Яницкий, Станислав (Клюква). Юрист. Удивлял меня своими правыми взглядами.

Студенческое, общежитие

В Вильно долго не было общежития, кроме «менсы», то есть столовой, название которой распространялось на довольно неприглядную общагу на улице Бакшта. Новое студенческое общежитие на улице Буффалова Гора, напротив гимназии, где я проучился восемь лет, построили в 1932 году, и мне удалось получить там место в двухместной комнате. Вместе со мной поочередно жили: Владислав Рыньца, юрист из Силезии, в то время член «Стрельца», очень набожный и очень левый, в военные годы воротила черного рынка, с моей помощью скупавший в оккупированной Варшаве писательские рукописи для издания после войны; Ежи Штахельский, студент медицины в мундире харцмистра^[448], из-за антисемитских скандалов в университете склонявшийся влево, вплоть до коммунизма, после войны министр здравоохранения Народной Польши; Кучинский, медик, из «Всепольской молодежи».

Затем я пошел на повышение — в одноместную комнату на пятом этаже. Это был почти рай. Металлическая кровать, рабочий стол, стенной шкаф, рядом на этаже прекрасные душевые. Что еще нужно человеку? Меня интриговал ближайший сосед за стеной. Стоило ему появиться, как он сразу притягивал к себе все взгляды — как всегда, недоброжелательные к любому отклонению от нормы. Вместо костюма он носил нечто вроде бурого балахона и двигался как женщина, виляя бедрами, из-за чего был похож на гермафродита. Это был художник, но что он пишет, никто не знал, ибо он запирался у себя в комнате и не поддерживал ни с кем отношений. Фамилия его была Карчмаркевич. Мне удалось немного приручить его, так что он впустил меня к себе и показал картины. В сущности, это были написанные на досках иконы, которые мне не слишком понравились, зато они вполне подходили к этой келье отшельника.

Другим моим соседом по этажу был Франек Анцевич, или Пранас Анцявичюс, с которым мы годом раньше готовились к экзамену у профессора Гутковского. Бедняга Гутковский, расстрелянный немцами, был, видно, психопатом, потому что не только считал статистику королевой наук, но и истязал студентов, заставляя выписывать на доске математические уравнения. Тем не менее экзамен мы сдали, и у нас не осталось ни одного трудного предмета до самого диплома, так что на четвертом курсе юриспруденции мы предавались нескончаемым беседам — о марксизме и Советах, ибо Драугас (товарищ), как я его называл, был прирожденным советологом, при этом скептически относившимся к советской системе.

Пятый этаж общежития я вспоминаю как счастье. К этому нужно прибавить еще одно обстоятельство. До сих пор ума не приложу, как это было возможно без вмешательства какой-нибудь сверхъестественной силы, которая может либо сделать человека невидимым, чтобы он прошел через охраняемые ворота, либо навести сон на стражу. Во всяком случае, та, чье имя я не намерен упоминать, проникала в мою комнату, и там, в этом маленьком cubiculum, мы совершали радостные обряды отдаваемого и принимаемого наслаждения. Один из самых удивительных случаев в моей жизни — настолько малопонятный, что это почти как сон.

Судзуки, Дайсэцу Тэйтаро

Открытость Америки к восточным религиям — во многом его заслуга. Я наткнулся на сочинения Судзуки, пытаясь понять американский буддизм, но внезапно оказалось, что мне к тому же придется иметь дело с американским сведенборгианством.

Фамилия эта в Японии такая же распространенная, как в Польше Ковальский. Судзуки родился в 1870 году, то есть в 1900-м ему было тридцать лет. Он одобрял политику японского правительства, направленную на индустриализацию страны, однако утверждал, что в эпоху технической цивилизации человек будет нуждаться в духовном измерении, которого поверхностная религиозность не сможет ему обеспечить. Воспитывался в дзен-буддийском монастыре, затем изучал философию в Токийском университете, а окончив его, задался целью обеспечить своим современникам знание о разных религиозных традициях и таким образом дать им возможность выбора. В результате Судзуки стал миссионером Востока на Западе и Запада на Востоке.

Живя в Англии, а затем в Соединенных Штатах, он пришел к выводу, что ближе всего к его мышлению учение Сведенборга. Впрочем, в 1887 году именно сведенборгианец Герман Веттерлинг начал издавать (где? разумеется, в Калифорнии) первый в Америке буддистский журнал «Буддист рэй»^[449], отстаивая тезис об идентичности учений Будды и шведского визионера. Американка Беатрис Лейн, на которой Судзуки женился, интересовалась Сведенборгом, когда училась в Колумбийском университете, и могла способствовать ознакомлению мужа с его трудами. Так или иначе, Судзуки перевел на японский (с английского) четыре книги Сведенборга и называл его «Буддой Запада».

Необычайное трудолюбие Судзуки принесло плоды в виде полутора десятков томов сочинений. В своем стремлении к экуменизму он наводил мосты между буддизмом махаяны и христианством, ссылаясь главным образом на произведения Мейстера Экхарта.

Он говорил, что дзен — не религия, которая должна быть непременно связана с буддизмом, а поэзия, причем в значении не мечтательности, но внутренней силы. Точно так же поэзией для него были странствия Сведенборга в потусторонних мирах. Он признавал, что учение великого шведа христологично и что состояние человека после смерти, подобное состоянию бардо в Тибетской книге мертвых, готовит его не к новому воплощению, но к раю или аду. Тем не менее Судзуки находил и сходство сведенборгианства с буддизмом — хотя бы в теории соответствий, которая объединяет предметы этого мира с интеллектом. Например, ложка существует одновременно среди прочих предметов и по другую, неземную сторону.

Похожая ситуация с понятием «я». Для буддистов оно — главное препятствие на пути к истинному созерцанию, в котором «я» должно полностью раствориться, в результате чего мы обретаем единство со всем миром, с горой, цветком, пролетающей птицей. Следовательно, это противоположность декартовского «я», воспринимаемого как очевидная данность, в то время как для буддиста «я» — это иллюзия, от которой необходимо избавиться. У Сведенборга «я» не выступает в роли центра, крепости, противопоставленной миру, и в этом смысле он составляет исключение среди западных мыслителей. Сведенборгианское «я» открыто для influx^[450] небесных или адских сил, а его средоточие, propium^[451], не может быть опорой, коль скоро преграждает доступ небесному влиянию. Человек творит добро благодаря божественному influx, даже если ему кажется, что он действует самостоятельно. Напротив, зло он творит по собственной воле, повинуясь своему propium, вступившему в союз со злыми духами. Иными словами, человека определяет не сознание, а его любовь, открывающаяся действию божественных флюидов или флюидов темных сил.

С понятием души как открытого сосуда, а не своего рода сущности у Сведенборга связана особая концепция спасения и осуждения. Вместо списка грехов, который просматривает Всевышний Судия, шведский мистик предлагает нечто общее с буддийским законом кармы. Бог никого не обрекает на адские муки, а осуждение не является следствием приговора. Просто после смерти человек устремляется туда, куда его призывает движущая им любовь. Это означает, что он окажется в обществе себе подобных и, если попадет в слишком высокий круг, будет чувствовать себя там так плохо, что как можно скорее вернется в свой собственный, даже если это будет круг ада. Приблизительно то же самое говорит о спасении и осуждении старец Зосима в «Братьях Карамазовых» Достоевского, который немало почерпнул из Сведенборга в русском переводе.

Рай и ад у Сведенборга пространственны, хотя речь идет о пространстве символическом: то, что ты видишь, зависит от того, каков ты. В этом можно было бы усмотреть сходство с Тибетской книгой мертвых, которую Сведенборг, разумеется, не знал. Ведь описанные в ней всевозможные страшилища и божества — это проекция духовных состояний.

Моя глава о Судзуки завела меня слишком далеко. Я бы не хотел, чтобы эти сведения побудили кого-нибудь прочесть Сведенборга — такого смельчака ждет разочарование. Педантичная проза Сведенборга обладает мощными усыпляющими свойствами.

Сьерравиль

Туда мало кто приезжает, потому что смотреть там не на что. Эти полтора десятка деревянных домишек на плоской вершине в тени пиков Сьерры-Невады не заслуживают даже звания городка. Однажды я спросил мужичка, возившегося с забором возле своего дома, откуда он родом. Тот ответил, что его родители сюда пришли. Но откуда? Он махнул рукой на восток, в сторону гор: «Оттуда».

Городок обжили хиппи, и, наверное, книга секты имморталистов, купленная мною в местном книжном магазинчике, лежала там еще с шестидесятых годов. Из этой книги я узнал, что наука освободит человека от страха смерти, ибо обеспечит ему бессмертие. В результате порожденные этим страхом религия и искусство исчезнут. Но до тех пор, пока наука не разовьется, тела умерших членов секты нужно замораживать, чтобы в таком состоянии они дождались воскрешения людьми, которые будут располагать более совершенными знаниями. Это напомнило мне русского поклонника науки Федорова, который в девятнадцатом веке провозглашал скорую победу над смертью. Тогда на человека будет возложена обязанность воскресить всех своих предков и, если места на земле будет недостаточно, — заселить ими Вселенную.

В Сьерравиле мы с Кэрол^[452] пережили небольшое приключение. Случилось так, что именно там сломалась наша машина, и мы не представляли себе, что делать дальше. Тогда человек, которого мы встретили в магазине, — судя по виду, несомненный хиппи — очень дружелюбно пригласил нас в свою коммуну в нескольких милях оттуда — если только нам удастся потихоньку до нее доехать, несмотря на неполадки в двигателе. Там они починят машину.

Мы очутились в стране нежности. Никто не спешил, не повышал голос. Они жили в лесу на склоне горы, где били горячие ключи, а вокруг ключей были сооружены бассейны и ванны. Мужчины и девушки купались там вместе, совершенно обнаженные. Правда, когда они бродили по дому или садились за стол, нагота все равно оставалась самой частой формой одежды — разве что прикрывалась какой-нибудь тряпицей. Впрочем, никто никому ничего не навязывал, и, когда мы пошли купаться, пока наша машина была в ремонте, они сочли естественным, что мы не разделись догола. В их общении между собой и в отношении к нам чувствовались полная толерантность и расслабленность. Как у них всё складывалось в долгосрочной перспективе, можно только гадать, но маленькое сообщество, в котором никто — ни мужчина, ни женщина — не старается импонировать, принимая позы и строя мины (полная противоположность гомбровичевского театра!), показалось мне достойным восхищения.

Машину они починили. Денег за это взять не захотели.

Т

Тарский, Альфред и его жена Марыся

Логик и математик, именуемый «Эйнштейном Западного побережья», профессор Калифорнийского университета в Беркли. Прославился в той области, в которую я никогда не пытался углубиться. Кажется, его мнение сыграло определенную роль в том, что меня пригласили в Беркли на должность преподавателя. Тарские относились к нам очень тепло, и наши первые прогулки по окрестностям мы совершали в их машине. Докторскую диссертацию Тарский защитил в Варшавском университете. Он дружил с Виткацием, о чем до сих пор свидетельствуют портреты — его и Марыси — в их берклийском доме. Подозреваю, что появляющиеся в нескольких пьесах Виткация логики срисованы с Тарского.

Тарский обожал готовить разнообразные настойки — у него стояли бутыли с водкой на ягодах и фруктах, ожидавшие своего появления на столе. Их дегустация была важной частью обедов в его доме. Он много рассказывал о своей Варшаве. Не без юмора, хотя и горького, вспоминал об интернировании в Яблонне^[453] в 1920 году и пел: «Яблонна, ах, Яблонна, сидим мы здесь резонно». Туда посадили еврейских интеллигентов, вместо того чтобы послать их на фронт, поскольку польские власти всю эту категорию населения считали неблагонадежной. Что касается тридцатых годов, когда наступила временная польско-немецкая «разрядка напряженности», то я запомнил его рассказ о приеме в германском посольстве, куда он пошел вместе с Виткацием. В какой-то момент Виткаций воскликнул: «Или я сейчас дам кому-нибудь по морде, или пойду приму кокаин». «Я посоветовал ему выбрать второй вариант», — сказал Тарский. Политическая атмосфера тех времен убедила его, что пора эмигрировать, — к счастью, он успел сделать это вовремя. Хотя мы и были на «ты», я осознавал разницу поколений, тем более что Польша Тарского задержалась в межвоенном двадцатилетии и его литературный вкус ничем не отличался от пристрастий среднего читателя «Вядомостей литерацких» с Тувимом в роли величайшего поэта, Боем и «Хрониками» Слонимского. Мое поколение, слишком «взъерошенное», уже не хотело мириться с варшавским «прилизанным» истеблишментом, но об этом различии перспектив мы с Тарским никогда не говорили.

Травма и обида^[454]

Я не дал бы ломаного гроша за здоровье моей души, которая исстрадалась от известных мне травм и таила в себе обиду на некоторые человеческие типы и на отдельных людей. Однако надо было с этим как-то жить, стараясь по мере возможности ограничивать нанесенный ей урон. Тем не менее оставался вопрос: был бы я так называемым творческим человеком, если бы не травмы и обиды? Иногда я пытаюсь представить себе ничем не омраченные радостные стихи, которые я писал бы, если бы не постоянно гнездящийся во мне мрак. Хотя я знаю, что такое гадание на кофейной гуще бессмысленно, — ведь тогда я, наверное, не сумел бы по достоинству оценить красоту этой земли.

Тросцянко, Виктор

Меня тяготит власть над ним: он уже умер и был малоизвестен, так что теперь от меня зависит, как я представлю его потомкам. На мне он был явно зациклен, поэтому лучше не буду сводить с ним счеты. Он был моим однокашником с юридического, сыном известного виленского портного, диктором Польского радио и активистом Национальной партии. Во время войны участвовал в деятельности правого подполья и издал совместно с Яном Добрачинским и (почему-то) Ежи Загурским (братом социалиста Вацлава) антологию поэзии «Истинное слово». Затем много лет был публицистом «Свободной Европы».

Мне кажется, в Вильно мы применяли к нему общественный остракизм: он писал и не находил у нас признания — может быть, потому, что человек с «национальными» взглядами был ниже требований литературно-художественной богемы. И тут полная неясность. Почему Казимеж Халабурда, боксер, поэт и национал, был моим полноправным товарищем по Клубу бродяг? И почему вступление Тросцянко в Клуб бродяг (уже потом, после нас) не изменило его позицию? Неужели судьба отвергнутого любовника литературы заранее предопределена?

Его изданная в Лондоне трилогия автобиографических романов («Мужской возраст», «Возраст невзгод» и «Наконец годы мира!») забыта, хотя она верно воссоздает приключения определенного интеллигентского типа до и во время войны. Более того, в ней подробно описывается советская облава на жителей Вильно и окрестностей. Есть в ней даже не встречающаяся ни в каких других источниках картина вывоза крестьян из деревень, лежащих на берегах Троцких озер: арестованных сажали в лодки и по воде перевозили в Троки. Почему в оккупированной Варшаве мне бы даже в голову не пришло объединяться с Тросцянко, а Ежи Загурский сделал это? Это всё мой фанатизм. Или нечто вроде инстинкта, исключающего определенные категории людей из сферы ожиданий.

Романы я прочел. Их отличают довольно быстрое развитие сюжета и неплохой язык. Они о многом говорят, но большей частью неосознанно — благодаря тому, чего в них нет. Первый том описывает довоенный Вильно. Как? Значит, он за нами наблюдал? Наблюдал и понял лишь то, что «Жагары» были агентурой Коминтерна? Умственное убожество главного автобиографического героя изобличает студенческо-интеллигентско-офицерскую касту, а ее бридж, обеды и танго вызывают (вопреки авторскому замыслу) жалость и ужас.

У

Уайтфилд, Фрэнсис Дж.

Лингвист, профессор славянских языков и литературы в Беркли, которому я обязан приглашением в Калифорнийский университет. Фрэнк был родом из Новой Англии и сохранил черты, присущие жителям этого региона: скрытность, сдержанность и даже отвращение к любым проявлениям чувств, которые он считал неприличными. Вдобавок он воспитывался в католической семье, что создавало дополнительные осложнения. Хотя у него не было польских предков, да и в Польше ему бывать не доводилось, он хорошо говорил по-польски и стал соавтором двухтомного английско-польского словаря. Более того, женился на Целине, которая оказалась в Америке, уехав из Варшавы после восстания. Свое приглашение в Беркли я должен считать серьезным нарушением принципов, которые Фрэнк так ценил, — ведь у меня не было докторской степени. Несмотря на это, он не только пригласил меня, но и, будучи деканом факультета, обеспечил мне tenure^[455], то есть звание полного профессора, — так быстро, как это обычно не случается. Всё это он устроил потихоньку, хотя несколько подробностей о нашем факультете могут отчасти объяснить его решение.

Джордж Рапалл Нойз, основавший факультет в первые годы текущего столетия, учился в Петербурге и там влюбился в польский. Он переводил Кохановского и «Пана Тадеуша» (прозой), а заодно следил, чтобы факультет не стал исключительно русским (как большинство в Америке) и чтобы польский и чешский (по меньшей мере) были на нем всегда представлены. Он привлек в Беркли Вацлава Ледницкого^[456], русиста, но при этом поляка, и тот преподавал обе литературы. После ухода Ледницкого на пенсию Фрэнк, как chairman, заботился о сохранении установившейся традиции. Не могу сказать, как ему пришло в голову пригласить меня. Первое приглашение пришло в 1959 году. Я ответил, что, может быть, через год, тем более что получение американской визы казалось мне маловероятным. Тогда Фрэнк повторил приглашение в 1960 году. У меня нет оснований предполагать, что Ледницкий избрал меня своим преемником. Нас ровным счетом ничего не связывало — он был просто аристократом (или, скорее, полуаристократом) старого закала.

Не обнаруживавший своих чувств Фрэнк прятал в себе память о болезненном детстве, когда он чуть не стал инвалидом, и как бы страх существования. Быть может, по призванию он был поэтом, но перенес свою любовь к ткани языка на школярские лингвистические сочинения.

И Фрэнк, и другие члены этого факультета были известны своим формализмом, то есть опасением нарушить университетские требования и рубрики. Каким образом я стал профессором без доктората, мне до сих пор непонятно.

Уитмен, Уолт

«Священник уходит, божественный литератор приходит», — писал он. Всеобъемлющий, всеядный, все благословляющий, обращенный в будущее, пророк. Удивительное сопряжение слова и исторической победы Америки. Однако несмотря на все мое обожание, я сознавал, что напрасно изображал бы близость, — ведь цивилизация, к которой я приписан, трусливо избегает свободы личности.

У Европы был свой уитменовский момент. Я бы отнес его приблизительно к 1913 году. В поэзию уитменовский стиль принесли французы, начиная с Валери Ларбо, но ведь уитменизм — это не только освобождение от метрики и рифм. Это — порыв к счастью, демократическое обещание свободы от классового расслоения, выразившееся в поэзии, прозе, живописи, театре, в уже заметном изменении нравов, в светлом, экстатическом тоне после кризиса «фин-де-сьекля» — например, в первых томах «Жана-Кристофа» Ромена Роллана, в «Весне священной» Стравинского, в русском акмеизме, в гравюрах Франса Мазереля. Частью этой европейской переработки уитменовского словечка «en masse» стали пацифистские и революционные нотки. Гаврило Принцип, застреливший в 1914 году эрцгерцога Фердинанда, был уверен, что исполняет желание своего любимого поэта, который призывал к борьбе с королями. И сразу после этого страшная мясорубка Первой мировой войны положила конец великим надеждам, которые еще несколько десятков лет, словно испуганные голуби, кружили над русской революцией.

В Польше этих светлых тонов почти не было. Впрочем, форма библейских стихов была известна польской поэзии, хотя они использовались для прославления победы над турками (у Коховского) или, что характерно, для мессианского пародирования Евангелия. Да и кто мог уитменствовать? Провинциальные шляхтичи? Немного радостной экспрессии есть в юношеской поэтической прозе Ивашкевича. Крестьяне? Где там! Может быть, евреи и молодой Тувим, который некоторое время был раскрепощенным и обращался к «мощному старцу, который молвил нам: Камерадо»^[457]? Но и на нем вскоре затягивается петля традиционных разделений.

С Уитменом я поначалу познакомился в польских переводах. Его переводили Альфред Том, Станислав Винценз^[458], Стефан Наперский. И сразу же озарение: суметь написать так, как он! Я понимал, что дело тут не в форме, а в акте внутренней свободы — и в этом заключалась истинная трудность.

«Божественный литератор» преодолевал дистанцию между «я» и толпой, впитывал в себя религии и философии, так что вместо противоречий в его поэзию вмещались смертность и бессмертие, листья травы и вечность. Однако прежде всего он говорил как один из многих, равный среди равных. Через сто лет после его смерти появилось массовое умонастроение или мироощущение, именуемое нью-эйдж. Если составить список наиболее характерных черт этого явления, то окажется, что мы попросту описываем поэзию Уитмена, разменянную на значительное число адептов. Это не совсем одно и то же, ибо поэзия живет дольше, чем мода, но предсказание сбывается: каждый сам себе священник, «божественный литератор»^[459]. Самым уитменовским из американских поэтов стал Аллен Гинзберг — не столько из-за своего открыто провозглашаемого гомосексуализма, сколько благодаря смелости разрыва с условностями, порой вопреки собственной воле.

Ульрих

Я не помню его имени. Пан Ульрих был поляком из Познанского воеводства, жил в Сувалках и там дал мне, тогда еще студенту, машинопись своего дневника, повествующего о битве под Верденом, в которой он участвовал как солдат немецкой пехоты. Быть может, импульсом к написанию этого дневника послужила международная слава книги Ремарка «На Западном фронте без перемен». Мне показалось, что сочинение Ульриха лучше — оно было более пронзительным в своей точности, но ни одно издательство не хотело его взять, а с моим мнением никто не стал бы считаться. Насколько мне известно, оно так и не было издано.

Позиционная или так называемая окопная война поражала ее участников бессилием человека перед судьбой — ведь абсурдность взаимного уничтожения с помощью пулеметов, артиллерии и танков была очевидна как им самим, так и, по всей видимости, их командирам. Но никто не мог этого остановить, поскольку это было бы равнозначно признанию своего поражения. Эта сила судьбы придала Первой мировой сходство с Троянской войной. Уязвимость человеческого тела для металла и массовость смерти подготовили людей к продолжению ужасов двадцатого века — ведь после такого зрелища уже ничто не могло удивить. Окопная война должна была положить конец иллюзиям прогресса и гуманизма, присущим девятнадцатому веку. Вопрос в том, удалось ли ей это.

Сформировавшее меня межвоенное двадцатилетие кажется довольно загадочным. Эйфория, гимническая похвала Жизни, которой дышало начало века и из-за которой толпы в великих столицах радостным ревом приветствовали начало войны, не прошла сразу, как того можно было ожидать. Искусство и литература продолжали экспериментировать — восторженно и оптимистично. Значит ли это, что данные виды человеческой деятельности имеют мало общего с реальностью? Возможно. Как раз в то время, когда солдаты двух армий убивали друг друга под Верденом, молодой Тувим читал лекцию о Уолте Уитмене, а вскоре после этого писал:

Сколько этих прохожих, одетых в мундиры, полегло во Франции! Однако немного погодя поэты уже писали олимпийские оды, прославляя радость здорового тела, а художники (Матисс!) предавались наслаждениям чистого цвета.

Начало катастрофических настроений в Европе справедливо относят к 1930 году. В 1931 году, глядя на холмы на французском берегу Рейна, покрытые как будто виноградниками, а на самом деле крестами, я думал об Ульрихе. Пожалуй, мною двигало в первую очередь общее смещение литературы и живописи к темным тонам и смутному предчувствию катастрофы. Случилось так, что память о погибших в Первую мировую войну каким-то образом стерлась: ускорение событий в тридцатые годы не оставило времени и внимания для их страданий, в которых даже неизвестно кого винить.

Улятовский, Янек

Я не познакомился бы с ним ближе, если бы не его брак с Нелей Мицинской, заключенный в 1955 году. Он родился в 1907 году в Познани, а умер в 1997 году в Ментоне. До войны изучал философию и социологию, занимался историей искусства, а также был одним из основателей познанского журнала «Жиче литерацке». Попал на дипломатическую службу, и начало войны застало его на посту пресс-атташе посольства в Будапеште. Он пошел служить в Бригаду Копанского на Ближнем Востоке, был под Тобруком, затем участвовал в итальянской кампании, хотя, кажется, у его начальства из Отдела печати были с ним большие проблемы из-за его упрямства. В редакции «Ожела бялого»^[460] он прославился статьями, яростно критиковавшими английскую политику, за что был в дисциплинарном порядке переведен. Но все-таки получил звездочку, то есть звание подпоручика. Дружил с Адольфом Бохенским, который сказал ему (не ручаюсь за дословность): «С этой войны неприлично возвращаться живым», — незадолго до своего самоубийства, когда он подорвался на мине под Анконой.

Когда польскую армию перевезли в Англию, Янек отказался поступить в Polish Resettlement Corps^[461], поскольку это означало бы службу в британской армии, а он говорил англичанам: «Вы не имеете права». Из-за этого его въезд в Англию стал нелегальным, и его приговорили к тюремному заключению. Сидел он долго. Наконец неравнодушные к его судьбе люди вытащили его из тюрьмы и помогли перебраться во Францию, где его документы долгое время не давали ему права на работу. Он был великолепным знатоком современного искусства, писал рецензии на выставки в «Культуру» и «Прёв». Выжить ему помогало беглое знание немецкого — после того как они с Нелей переехали в Бордо, он до самой пенсии был учителем этого языка в лицее. Однако его истинной страстью были неискусство и литература, а политика и суждения о ней — слишком правдолюбивые, чтобы они могли кому-нибудь понравиться.

Он разработал целую теорию и во всех международных событиях второй половины двадцатого века находил ее подтверждение. Кроме того, часто писал письма в газеты — как французские, так и польские, — но их не всегда печатали ввиду того, что его теория имела некоторые маниакальные черты.

Он был убежден, что Америка и советская Россия заключили негласный договор, касающийся раздела мира между этими двумя державами. Напряженность между ними, включая «холодную войну», поддерживалась сознательно — это была игра, задуманная, чтобы держать в постоянном страхе вассалов обеих стран на случай, если тем вздумается мечтать о независимой политике. Разделение на два блока и запугивание дьявольскими кознями врага входили в репертуар, а необходимый эффект достигался благодаря наивным людям, которые в самом деле испытывали приступы страха, когда конфликты между гигантами казались взрывоопасными. Улятовский внимательно читал газеты на нескольких языках и то и дело натыкался на советские и американские высказывания, подтверждавшие его теорию.

Пребывание у них в Ментоне требовало определенного терпения, поскольку необходимо было выслушивать его упрямые умозаключения. Как у всякой конспирологической теории исторических событий, у концепции Янека были некоторые признаки правдоподобия, хотя явственно угадывался и ее травматический фон: автор, помимо воли, представал как поляк во власти своей навязчивой идеи — измены Запада. Вместо запутанных и постоянно меняющихся мнений и действий политиков обеих сторон теория предлагала схему совершенно сознательных шагов, благодаря чему течение событий как бы замораживалось. Однако она обладала тем достоинством, что не позволяла принимать всерьез возможность третьей мировой войны.

Пожалуй, одна хорошо знакомая мне разновидность американского менталитета все же подтверждала теорию Улятовского. Ведь американскому уму противны и непонятны все эти маленькие европейские нации, сцепившиеся друг с другом в борьбе за клочки территории, и уже немногие хвалят президента Вильсона, несущего ответственность за лозунг о самоопределении народов. Другое дело Россия — она большая. С ней есть смысл заключать договоры и совместно контролировать маленькие государствишка. Собственно говоря, распад Советского Союза обеспокоил многих американских политиков, которые охотно поддержали бы шатающегося и теряющего силы гиганта. Сознавая эти тенденции, я находил в рассуждениях Улятовского рациональное зерно, что облегчало мне пребывание в Ментоне — хоть я и не верил в его теорию, но все же не был полностью глух к его доводам.

Французский художник Жан Колен, близкий друг Юзефа Чапского, в своей книге «Journal de Jean d’Amiens» (Éditions du Seul, 1968) оставил об Улятовском такое свидетельство:

«Сегодня вечером обед с У. Мне бы хотелось, чтобы эта беседа длилась всю ночь и чтобы я всё запомнил.

Как он рассказывает об эволюции и жизни Сезанна! И о том, что, когда ты хочешь подражать Коро или Пуссену, всегда получается что-нибудь другое. Эта отчаянная потребность выражать себя, а не Коро или Пуссена, даже если нам кажется, что мы смотрим их глазами. Пикассо говорил, что, когда он хочет заново написать для себя понравившуюся ему картину, всегда получается нечто другое.

Страх. Честность. Когда он говорит, тебя словно держит сильная рука, не отпуская ни на мгновение. Он никогда не говорит общими фразами, отказываясь от взаимопонимания на уровне мыслей, интуиции или догадок. Каждый вопрос преподносится без неясностей, всесторонне освещается, так что устоять уже невозможно».

Усадьбы

Слишком мало в нашей шляхетской по происхождению культуре размышлений о сущности усадьбы. Однако усадьба усадьбе рознь. Мне кажется, в Литве поместья были несколько иными — крестьянам там жилось лучше, чем в Польше, да и паны были менее панскими. Достаточно вспомнить, как негодует в своих мемуарах Якуб Гейштор на некоторых магнатов (князя Огинского, Чапского), — это означает, что они были исключениями. Известно, что, в отличие от Польши, крестьяне Литвы поддержали восстание 1863 года и, хотя называли его «польским восстанием», тем не менее приносили в лесные лагеря повстанцев пищу и оказывали им помощь. В самом сердце Литвы, то есть в моем Кейданском повете, они даже участвовали в боях. Правда, мне кажется, что отец Мацкевич^[462], превосходный двуязычный проповедник, привлекал в свои отряды прежде всего мелкую шляхту из Лауды^[463], но к нему шли и крестьяне. Не впадая в излишне идиллический тон, следует добавить, что в двадцатом веке конец эпохи усадеб не ознаменовался в Литве актами жестокости.

Усадьба — явление старосветское, и всё порожденное ею тоже было старосветским. Когда эта старосветскость сталкивалось с наступавшей с Запада городской современностью, лишь выродившиеся панычи вроде Гомбровича, Еленского или Милоша могли из этого что-то извлечь. Этим они отличались, например, от наивного старосветского балагура Мельхиора Ваньковича. Впрочем, в усадебную литературу стоило бы включить романы не только Ожешко и Родзевич, но и Домбровской, Ивашкевича и многих других.

Для таких, как я, трудность заключалась в отсутствии почвы. Вильно, город нескольких десятков синагог и сорока костелов, в своей польской части был практически филиалом усадьбы — с народом, который говорил «по-простому», то есть на сомнительном польском. Бунт против такого города не мог быть городским, как бунт Джеймса Джойса против Дублина. А вот еврейский Вильно срастался с другими городами и экспортировал туда таланты — в Петербург, Париж, Нью-Йорк.

В почтенном старосветском усадебном романе была четко обозначена граница между добром и злом. Добро было здесь, на родной земле, зло — вовне, в краю больших городов. Добродетель представлял помещик, рачительный хозяин, несмотря на препятствия кое-как сводящий концы с концами и сохраняющий землю («польское наличное имущество»). Зло воплощали члены семьи, шатающиеся по заграницам, моты и рабы чуждых обычаев (даже, хе-хе, морфина, как в романе Ожешко «Над Неманом»).

Пожалуй, самой забавной, поздней разновидностью этой модели стал роман Эммы Еленской-Дмоховской «Усадьба в Галинишках» (1903). Заграница в нем — это Рим храмов и духовенства, куда приезжают барыня из Галинишек и ее дочь. Дочь, которую посещают религиозные видения, уверена, что на нее возложена миссия основать новый монашеский орден. Мать помогает ей получить разрешение церковных властей (из не вполне благородных побуждений). Нужны деньги. Напрасно отчаявшийся хозяин Галинишек пытается убедить женщин, что Богу можно служить и дома. Иными словами, предмет сатиры — не жизнь в Париже или на Лазурном Берегу и не проматывание денег в Монте-Карло, а неумеренная набожность барышни, совершенно не осознающей, что, молясь и якобы исполняя волю Божьей Матери, она творит зло.

Перенесем Галинишки на несколько десятков лет вперед, во времена межвоенного двадцатилетия и Второй мировой войны, чтобы показать усадьбу совсем по-другому. Действие романа Тересы Любкевич-Урбанович «Божья подкладка» происходит где-то в окрестностях Эйшишек. Это психологический роман, и по замыслу усадьба должна быть лишь его фоном, но — возможно, вопреки намерениям автора — этот фон интересует нас больше всего, поскольку впервые описывается с современной точки зрения. В Галинишках влюбленные, самое большее, держатся за руки. Здесь — сексуальная жизнь небольшой общины, тисканье девок и даже первое в польской литературе описание женской мастурбации. А еще война, жестоко, хотя лишь по касательной затронувшая эту лесную глушь. Читая эту хорошо написанную и отнюдь не наивную книгу, я размышляю, не последняя ли она в длинной череде романов об усадьбах и усадебках.

Ф

Федорович, Зигмунт

Кругленький, толстенький. Деятель Национальной партии, во время войны активный подпольщик. Директор Первой государственной мужской гимназии имени короля Сигизмунда Августа в Вильно. Гимназия была гуманитарная, то есть с латынью. Наравне с нашей гимназией ставили женскую, тоже гуманитарную — имени Ожешко, и мужскую, без латыни — Лелевеля. Почти наравне — школы при монастырях иезуитов (для мальчиков) и назаретанок (для девочек). Ниже — гимназии имени Мицкевича, Словацкого, Эпштейна, а также те, где учили не по-польски, а на идише, по-русски, одну литовскую и одну белорусскую, которую все время закрывали как «рассадник коммунизма».

Для меня Вильно тех времен — это не только город воспоминаний, но и по-прежнему актуальная проблема, причем проблема политическая. Харцерская организация воспитывала тогда в национальном духе. Двумя самыми прославленными отрядами были «Черное тринадцать» и «Голубая единица», где я, страшно волнуясь, сдавал экзамен и получил «золотую лилию». В начальных классах у меня были все задатки, чтобы стать добропорядочным гражданином, но сейчас я смотрю на тогдашний Вильно и диву даюсь. Католический и патриотический город колокольным звоном встречал польских улан, которые в 1919 году освободили его от большевиков, был благодарен Пилсудскому, а в период Срединной Литвы голосовал за присоединение к Польше (евреи и литовцы не приняли участия в плебисците). Умеренный национал Федорович не слишком выделялся на общем фоне, несмотря на перевес пилсудчиков, о чем свидетельствовали их печатные органы: консервативное «Слово» и либеральный «Курьер виленский». У националистического «Дзенника виленского» тираж был ниже.

Этот город выработал в себе навыки осажденной крепости, когда больше всего ценятся верность и готовность к подвигу. И действительно, в годы немецкой оккупации результатом патриотического и харцерского воспитания стало несгибаемое подполье. После прихода советской армии это обернулось массовыми арестами и расстрелами узников в Понарах. Отчасти психология осажденной крепости заключается в постоянных мыслях о враге и в усматривании всюду измены. Врагами — в разной степени — считались русские, немцы, литовцы и евреи (последние из-за того, что в 1919 году они склонялись на сторону России).

Вооруженными силами города стала Армия Крайова, которая защищала целостность территории Польши по состоянию на 1939 год и тем самым оказалась в отчаянном положении — ведь никто, включая союзников, уже не признавал довоенных границ.

В межвоенное двадцатилетие с обвинениями в измене могли столкнуться «крайовцы» — за то, что осмеливались напоминать о многонациональности земель Великого княжества и этим размывали образ «извечно польского Вильно».

В 1936 году процесс группы журнала «По просту» (наследника «Жагаров») разделил городское общественное мнение. Правое большинство осуждало их, считая агентами Коминтерна (и верно, «По просту» негласно контролировался КПП).

Когда город перешел в руки литовских властей, обвинение в коллаборационизме с оккупантами навлекла на себя «Газета цодзенна» Юзефа Мацкевича, верного идеологии «крайовцев». Дальнейшие обвинения в адрес писателя — на этот раз в сотрудничестве с немцами (по-моему, безосновательные) — вытекали из первого подозрения в предательстве, причем особенно рьяно отстаивали эту гипотезу подпольщики-«националы» Федорович и Охоцкий.

«Газета цодзенна» не была единственным польским печатным изданием в дни литовского правления. Выходил также «Курьер виленский», который считался органом польской общественности. Либеральный редактор Казимеж Окулич (из ложи «Томаш Зан») уехал в Лондон, и его обязанности исполнял мой старший товарищ по гимназии Сигизмунда Августа по прозвищу Плюмбум — Юзеф Свенцицкий (Плюмбум). Его вывезли в воркутинский лагерь, где он погиб.

До Федоровича директором нашей гимназии был Жельский — кажется, у него тоже были подобные взгляды. Многие сигизмундовцы впоследствии прославились. Перечислю некоторых: Чеслав Згожельский, полонист, профессор Люблинского католического университета; Станислав Стомма, католический публицист и профессор юриспруденции; Толек Голубев, романист; Ян Мейштович, автор книг по истории двадцатого века; Тадеуш Конвицкий, писатель; нижеподписавшийся, автор этой «Азбуки».

Фейер, Катрин

Русистка, моя коллега по Беркли, преподававшая прежде всего Толстого. Очень умная, добрая, честная, дружелюбная. Но откуда у девушки из канадской, французской, а значит, и католической семьи тяга к России? Сначала надо восстать против семьи и прихода, выбрать марксизм и с вожделением смотреть на зарю с Востока. Не знаю, когда именно наступило прозрение: после московских процессов или пакта Сталина-Гитлера. Но направление было уже задано — изучение русистики, магистерская диссертация, знание языка, а попутно еще и приобретение мужа-марксиста, Льюиса Фейера, который в отвращении к марксизму вскоре превзошел жену. Затем докторат и получение обоими должностей в Беркли, в его случае — профессора социологии. На самом деле они были парой бедных бунтовщиков и цыган, на чью долю выпало чудесное приключение — профессура в Беркли. Стабильность мещанской жизни была им чужда, подтверждением чего стало для меня ужасное отношение Льюиса к институту камина. От меня этот институт требовал знаний о видах растопки и подкладываемых дров. Льюис топил камин газетами.

О советском строе Катрин знала всё и сочувствовала рабам гнусной тирании. Они с Льюисом читали по-английски мой «Порабощенный разум» и превосходно понимали его — ведь эта книга могла быть написана о них. Не знаю, что думали о ней другие мои коллеги-профессора — если, конечно, читали ее. Глеб Петрович Струве, сын деятеля русской эмиграции в Париже, никогда не сталкивался напрямую с советской действительностью, хотя как издатель стихов Мандельштама был с нею знаком. Этого нельзя было сказать о других русских. Знаю только, что, когда решался вопрос моего tenure, главным возражением, выдвинутым кем-то из представителей университета, был именно «Порабощенный разум», якобы написанный для того, чтобы оправдать левых.

Идея пригласить в Беркли Александра Вата, кажется, принадлежала Струве, которого Ват в свое время восхитил на семинаре в Оксфорде. Однако Струве нельзя назвать единственным инициатором этого события. По-моему, особенную активность проявила очень симпатизировавшая Вату Катрин, при некотором моем участии. Трудный это был пассажир ввиду множества перенесенных им физических и психических страданий. Формально приглашение прислал The Center for Slavic and East European Studies — его тогдашний chairman Грегори Гроссман сделал для Вата много хорошего. Ему же пришла в голову идея записать беседы с поэтом.

Катрин и ее муж покинули Беркли из-за того, что во время «революции» 1968 года факультет Льюиса отнесся к нему, антимарксисту, с величайшим презрением. Они нашли работу в нескольких других университетах и, наконец, стали преподавать в Виргинском, где я их навещал.

Катрин уже нет в живых, но я часто думаю о ней как о человеке, сочетавшем в себе ум и доброту, — чего же еще желать от людей? Наверное, такое сочетание не остается безнаказанным, ибо я вспоминаю ее как человека глубоко несчастливого. Я не пишу похвальную речь, поэтому не могу обойти молчанием ее горького пьянства (в котором я иногда участвовал), перешедшего в конце жизни в алкоголизм.

Франция

Любовь к Франции, хотя и безответная, была характерна для культуры, в которой я вырос. Быть может, эту диспропорцию пытались немного завуалировать. Лишь постепенно я убедился, что в сознании жителей Франции моя часть Европы — белое пятно и что Альфред Жарри попросту констатировал это, когда написал, что действие «Короля Убю» происходит «в Польше, то есть нигде».

В школе нас пичкали наполеоновской легендой и романтизмом пилигримов. Правда, мы не понимали тогда, насколько эти несчастные пилигримы из сельскохозяйственной страны были изолированы в буржуазной Франции. Впрочем, то же самое происходило с их последователями, помещиками, хранившими в душе мессианские мифы, а телом путешествовавшими на Ривьеру и в Монте-Карло. Франция, как магнит притягивавшая интеллигентский снобизм, была равнозначна культуре Запада — ведь не Германия же, не Италия, не Англия. Поэтому поражение Франции в 1940 году так удручило оккупированную Варшаву. Это было воспринято как конец Европы. И разве это не был конец? После этого Европу должны были восстанавливать внешние по отношению к ней державы.

Мне стыдно за мой западный снобизм, но так уж я был воспитан. Те два раза, что я жил в Париже, подорвали мой образ Франции как страны литературы и искусства и укрепили другой образ — страны, где считают каждый грош, а правду о ней знают гнущие хребет польские рабочие-иммигранты. Я написал стихотворение о бараках безработных в Леваллуа-Перре^[464]. Однако, как бы там ни было, приобретенное мною хорошее знание французского сформировало список книг, которые я читал в поздние тридцатые и во время войны. В литературной среде определенное влияние имели книги Жака Маритена. И так сложилось, что от кого-то из почитателей Маритена в Лясках, кажется, от Марыни Чапской^[465], я получил машинопись его книги «A travers le désastre», написанной уже в Америке. Машинопись эту привезли контрабандой из Голландии. Книга была против коллаборационизма, за де Голля и «Свободных французов»^[466]. Она вышла в моем переводе в 1942 году в виде подпольной миниатюрной брошюрки «Дорогами поражения». За предисловие, в котором я защищал честь оскверненной немцами Франции, мне должны бы дать орден Почетного легиона, тем более что оригинал вышел в подпольном парижском «Editions de Minuit» лишь через полтора или два года после варшавского издания.

Я отмечаю это, чтобы сгладить впечатление от моей антифранцузскости, которая, не скрою, носит травматический характер. Зародилась она в послевоенные годы, когда я был во Франции политическим эмигрантом. Что с того, что впоследствии французские интеллектуалы признали свою крупную политическую ошибку? Масштаб этой ошибки таков, что я перестал верить в какие бы то ни было «-измы», если они парижского происхождения.

Неужели нужно согласиться с мнением (француза), что Франция была бы чудесной страной, если бы не французы? Моя травма отверженности, благодарность за всё, что дала мне французская культура, признательность нескольким людям, привязанность к некоторым парижским улицам и пейзажам — всё это привело к тому, что у меня двойственное отношение к этой стране.

Французский, язык

Я был свидетелем. Это произошло в течение нескольких десятков лет, на моем веку. Сначала людям из высших сфер полагалось немного знать французский — хотя бы настолько, чтобы объясняться в присутствии слуг так, чтобы те не поняли. В межвоенное двадцатилетие средние школы предлагали на выбор французский и немецкий. Для меня решение учить французский было очевидным. В литературе межвоенное двадцатилетие ориентировалось на Францию, хотя знание языка у молодого поколения было уже сомнительным, а доступ к книгам — ограниченным. В сущности, французская издательская империя — все эти романы в желтых обложках, продававшиеся на берегах Волги, Дуная и Вислы, — перестала существовать в 1914 году.

До Первой мировой войны позиция Парижа — культурной столицы мира — была незыблемой и продолжала оставаться сильной вплоть до тридцатых годов. Именно туда в первую очередь направлялись американские expatriates, а также польские художники и писатели. Список членов Общества польских художников в Париже мог бы показаться реестром избранных в какую-то несуществующую академию. Кто-нибудь должен исследовать вопрос, сколь многим «Зеленый шарик»^[467] обязан парижским кабаре. Мелодии песен, которые Шиллер и Теофил Тшцинский^[468] пели нашей компании под аккомпанемент рояля во время немецкой оккупации, тоже были импортированы из Франции, включая, видимо, и знаменитую:

Венцом французского влияния стало переводческое наследие Боя. Межвоенная поэзия превозносила Гийома Аполлинера в переводах Адама Важика, и эти стихи способствовали рождению таких поэтов, как Чехович, Свирщинская^[469], Милош — наперекор краковскому авангарду.

Я лишь немного нахватался французского в школе, но учебник по этому языку манил меня и оказал на меня влияние. Я нашел в нем стихотворение Жоашена дю Белле (шестнадцатый век), которое мне так понравилось, что я начал упражняться в стихосложении, взяв за образец его, а не, как можно было ожидать, стихи Стаффа^[470].

Более основательно я изучил французский лишь позднее, весной 1935 года, когда каждое утро ходил через Люксембургский сад на другую его сторону, в «Альянс Франсез»^[471] на бульваре Распай. Это были регулярные курсы, очень строгие, особенно к тем, кто, как я, ходил на cours supérieur^[472]. Грамматические разборы, диктанты, лекции по литературе. Спустя несколько месяцев — довольно трудный письменный экзамен и диплом со слишком обтекаемым названием, дающий право преподавать французский язык в школах. Это была полезная встряска — как мне довелось убедиться впоследствии, я был одним из немногочисленных литераторов своего поколения, знающим французский на таком уровне. Я воспользовался этим для чтения. Будучи единственным в Польше читателем журнала «Кайе дю Сюд», то есть самого-самого, я постигал тайны литературных новостей. Однако больше всего пользы мне принесло чтение французских религиозных философов, таких как Луи Лавель^[473], и богословов. Их проза сохранила классические равновесие и ясность, которые так превозносили мои преподаватели из «Альянс Франсез». Правда, вскоре французский язык профессоров и философов претерпел разительные и быстротечные изменения, словно подтверждая тем самым утрату своего исключительного положения в Европе: он стал неясным, запутанным, изобилующим профессиональным жаргоном, то есть достиг вершин обеспечивающего престиж словоблудия.

На Французский институт в Варшаве, размещавшийся во дворце Сташица, упала немецкая бомба, и я, вытаскивая со Стасем Дыгатом^[474] из-под обломков книги, значительно расширил круг своего французского чтения. Видимо, именно такого рода начитанность привела к тому, что как-то раз Гомбрович сказал мне в Вансе, по своему обыкновению переводя разговор на философию: «Странно, говоря по-французски, ты бываешь точен, а когда переходишь на польский, становишься невразумительным».

Переломным моментом, когда все в Варшаве начали учить английский, я бы назвал 1938 год. Тогда, после недолгих колебаний или междуцарствия, начавшегося в 1914 году, в Европе подошла к концу эра французского, как когда-то — эра латыни. Легче объяснить эту смену капризом Zeitgeist, чем военным преимуществом англосаксов, которое было еще впереди.

Фрост, Роберт

Написать об этом человеке, признанном величайшим американским поэтом двадцатого века, меня побуждает не восхищение, а скорее удивление, что такая личность возможна. Трудно понять, как одна страна могла породить трех поэтов, так не похожих друг на друга, как Уолт Уитмен, Эмили Дикинсон и Роберт Фрост.

Родившийся в 1874 году, практически ровесник Поля Валери (1871), Леопольда Стаффа (1878) и Болеслава Лесьмяна (1878), к началу двадцатого столетия Фрост был уже человеком со сформировавшимся умом. Америка была тогда далека от Европы, чьей культурной столицей считался Париж. Я могу рассматривать Фроста в сравнении, зная сильно отличающихся от него французских и польских поэтов. В то время не только европейцы считали Америку страной плоского материализма, но и сами ее граждане, ценившие культурные блага, обращали жаждущие взоры на другую сторону Атлантики. В молодости Фрост тоже провел несколько лет в Англии и издал там свой сборник «К северу от Бостона» (1914), обеспечивший ему признание — в том числе и в Америке. Но всю свою невероятную карьеру он сделал после возвращения в страну золотого тельца. Как ему это удалось?

Он надел маску — выступил в роли селянина, фермера из Новой Англии, пишущего о своей округе и тамошних жителях простым, изобилующим коллоквиализмами языком. Коренной американец, копающийся в земле, — не из какого-нибудь большого города! Самородный талант, деревенский мудрец, ежедневно общающийся с природой и временами года! Он старательно поддерживал этот образ, успешно изображая грубоватого сельского философа, в чем ему помогал актерский и декламаторский талант. Его авторские вечера собирали толпы слушателей. Именно такого барда, уже старого, я видел собственными глазами: голубоглазого, с седой гривой, крепкого, располагающего к себе открытостью и простотой.

На самом деле Фрост был совсем другим. Детство он провел вовсе не в деревне близ Бостона, а в Сан-Франциско. Среди его многочисленных способов заработка были и несколько лет работы на ферме в Новой Англии, первой колонизированной белыми части американского континента. Он чувствовал тамошние пейзажи, людей, язык; знал работу косаря, землекопа, дровосека, поскольку сам ее выполнял. Однако читатели ценили его за идилличность, которая была лишь видимостью. Под ней крылось мрачное, безысходное видение человеческой судьбы.

Могучий ум, необыкновенный интеллект, философские познания и поразительное лукавство, с которым он умел прятать свой скептицизм за вечными противоречиями, благодаря чему его стихи вводили в заблуждение своей мнимой мудрой безмятежностью. Меня забавляет мысль о каком-нибудь французе, скажем, Поле Валери, читающем Фроста. Вероятно, он бы презрительно фыркнул при виде этих рассказов-сценок из жизни, написанных пером простака, ковбоя. Но при этом нужно помнить, что оба поэта вопреки своей воле, сами того не ведая, были включены в «момент языка», в его течение: для французского оно было нисходящим, для американского — восходящим.

Фрост пытался осмыслить научное мировоззрение девятнадцатого века, усердно читая Дарвина, который, кстати сказать, был не только ученым, но и мыслителем, сознававшим влияние своих открытий на современников. Для Фроста дарвинизм означал разрыв с Эмерсоном, с американской верой в благотворную силу природы, и признание необоснованности индивидуального существования, возникающего только по воле случая. Иными словами, он размышлял об эволюции, черпая сведения, в частности, из «Творческой эволюции» Бергсона. Впрочем, не буду углубляться в его философию. Скажу лишь, что в поэзии Лесьмяна тоже есть скептическая основа, и вся его балладность — совсем не то, чем кажется. Его боги и потусторонние миры — это сознательное описание буддистского покрова майи. Схожий с ним своим скептическим мировоззрением Поль Валери создал конструкцию самостановящегося ума, восхищающегося своими творениями. Однако приобретающая сказочные формы природа Лесьмяна, роящиеся в ней фантастические существа и почти христианские Небеса открываются миру поэтического воображения, искупленному собственной красотой. Построенное из кристаллов автономное здание интеллекта у Валери в конечном счете тоже реализуется в совершенстве метрического стиха, и некоторые строки из «Морского кладбища» всегда сопровождали меня. Отчего же, спрашиваю я, Фрост так тревожит и угнетает?

Не то чтобы он притворялся. Он решил стать великим поэтом, безжалостно уничтожал конкурентов, но в то же время знал, что не достигнет творческого величия вопреки своим философским склонностям. Просто он верно угадал, в чем его сила: в сельской Новой Англии и в превосходном слухе, фиксирующем разновидности повседневного английского. Нужно было ограничиться тем, что хорошо знакомо, придерживаться своей мнимой провинциальности. Его поэзия не лирична — скорее трагична (его поэмы о связях между людьми — настоящие маленькие трагедии) или описательна, а, в сущности, назидательна. Мне она кажется холодной.

Размышлять одновременно об этой поэзии и о скрывающейся за ней биографии — все равно что спускаться в бездонный колодец. Из стихов Фроста никто не узнает о его ранах и трагедиях — он никогда не раскрывал своих тайн. Ужасающая полоса несчастий, многочисленных смертей в семье, безумия, самоубийств — и молчание об этом, словно подтверждающее пуританское наследие, которое велит скрывать все личное за стоическим фасадом. Хуже всего то, что, изучая Фроста, ты чувствуешь: под угрозой твое отдельное существование. Если границы человеческой личности столь зыбки, то неизвестно, кто же мы, непрестанно рядящиеся в новые одежды, подобно Фросту? Ведь невозможно уяснить, кем он был на самом деле, помимо того, что неуклонно стремился к цели, к славе, чтобы взять реванш за свои жизненные поражения.

Признаться, я не люблю его поэзию и, называя его великим, лишь повторяю то, что пишут о нем другие, включая Иосифа Бродского. Вероятно, Бродский ценил его как мастера метрической поэзии. О стихе, освобожденном от метра, Фрост говорил, что он подобен игре в теннис без сетки. Между тем я полностью на стороне Уолта Уитмена.

В защиту Фроста следует добавить, что он не смягчал жестокую правду о человеческой жизни — такую, какой она ему виделась, — а если его читатели и слушатели не вполне это понимали, то тем лучше для них. Есть, например, одно его стихотворение о том, насколько человек одинок перед лицом совершенно равнодушной к нему природы, хоть он и желал бы получить от нее какой-нибудь знак понимания. Впрочем, он одинок не только перед лицом природы, ибо любое «я» отгорожено от других, словно самостоятельный властелин мира, и напрасно ищет любви, а то, что принимает за отклик, оказывается лишь эхом его собственной надежды. Я цитирую это стихотворение еще и потому, что оно показывает аллегорические и назидательные приемы Фроста:

Х

Хоппер, Эдвард (1882–1962)

Классик американской живописи, так взбудораживший меня, что я собирался писать о нем — стихами или прозой. Глядя на его картины, невозможно не задаться вопросом: что живопись может рассказать о стране и эпохе, в которую она создавалась. Трудный, почти неразрешимый вопрос — ведь, к примеру, свет у Вермеера и вообще у голландцев, казалось бы, свидетельствует о религиозной гармонии и внутренней умиротворенности, в то время как мы знаем, что именно тогда благосостояние Голландии в значительной мере опиралось на корабли для перевозки рабов, этакие плавучие концлагеря. Точно так же кто осмелится воссоздать Францию буржуазии по полотнам импрессионистов? И все же существует некая связь, даже если она не поддается описанию словами.

Хоппер работал в первой половине двадцатого века. От своих современников он отличался малой восприимчивостью к приходившим из Парижа модам. Впрочем, он несколько раз бывал там до Первой мировой войны и восхищался французской живописью, но взбунтовался. Он утверждал, что в каждом дюйме этой живописи кроется Франция, и говорил: «Мы уже тридцать лет ходим у них в учениках, этого довольно», — то есть считал, что американский художник должен встать на собственные ноги. По его мнению, обращение к деформации и абстракции означало, что первенство отдано средствам, а не цели, следствием чего стало бегство в декоративность, которое неизбежно должно обеднить искусство. Целью живописи была для него верность опыту, жизни, содержанию, внутренней правде, природе — он определял это по-разному. Движения кисти и воспроизведение формы он считал средствами. Некоторые его высказывания о верности природе звучат так, будто я слышу Юзефа Чапского, хотя Чапский, наблюдавший за жизнью кафе и ночных пригородных поездов, не занимался обобщением, а Хоппер совершенно сознательно хотел написать портрет Америки.

Его Америка — это прежде всего Нью-Йорк и Атлантическое побережье. Он верно изображает архитектуру метрополий и деревянных домов на берегу океана, мосты, шоссе, бензоколонки, изредка сцены, в которых участвуют двое людей, но чаще всего одинокая женщина — светловолосая, обнаженная, лет сорока, всматривающаяся в пустоту или в стену доходного дома за окном. Пустота — частый у него мотив, как в «Воскресенье», где мы видим ряд одинаковых домов для lower middle class и одного праздного человека, который явно не знает, что делать со временем. Или пустота большого города под утро: «Полуночники» — это пара, присевшая в dinette^[476], альфонс и старая проститутка; оба издалека безупречно держат фасон, но вблизи видны их поношенные и, в сущности, кошмарные лица.

Видя картины Хоппера, всякий скажет: «Да, это Америка», — и признает, что они не могли быть созданы ни в одной другой стране. Но есть в них нечто такое, от чего сжимается сердце и что может послужить иллюстрацией к некоторым текстам Генри Миллера о пустыне нью-йоркских улиц. Может быть, Хоппер — сатирик, занимающийся социальной критикой, скажем, в духе марксизма? Нет, отнюдь — просто он старается передать свой опыт. Этот опыт охватывает не всю американскую жизнь — например, в нем нет ужасов негритянского гетто или кочевания черных сельскохозяйственных рабочих. Стало быть, это белая Америка, лишь слегка соприкасающаяся с сельскими местами проживания «белой бедноты». Нет, Хоппер решительно не занимается никаким социальным анализом. Содержание, которое он пытается уловить, не поддается словесному описанию, а его важная составная часть — просто жалость. Насколько мне известно, марксисты никогда не использовали холсты Хоппера для своей антиамериканской пропаганды. И ничего удивительного, ведь эти полотна высмеивают их намерения: вот к чему вы стремитесь — к благосостоянию, к одиночеству людей, словно сделанных из пластика. Однако у трудноопределимого содержания или правды Хоппера все же есть нечто общее с излюбленным марксистами понятием отчуждения. Он — портретист реальности — изображает отчуждение, избегая какой бы то ни было программы, стараясь самым честным образом использовать кисть и холст.

Хук, Сидни

Родился в Бруклине, в детстве познал нужду. Как и «весь Нью-Йорк» верил в тридцатые годы в конец капитализма и всемирную победу коммунизма. По образованию философ, сначала марксист, затем обратился к прагматизму Дьюи. Рано порвал с коммунистами, чья печать называла его тогда «контрреволюционным гадом». Хотя не был троцкистом, после московских процессов вместе с Дьюи^[477] организовал комитет по расследованию мнимых преступлений Троцкого и очищению его имени.

Я познакомился с ним в свой первый послевоенный парижский период. На протяжении десятков лет я наблюдал за его деятельностью и встречался с ним в Пало-Альто, где он поселился, уйдя из университета на пенсию. Мне казалось, что у него сухой и ожесточенный ум. По прошествии времени я вижу, что за эту ожесточенность ему нужно поставить памятник. Он был фанатиком разума и ненавидел ложь, поэтому его жизнь была непрестанной борьбой с поклонниками и сторонниками советской России. В начале 1950 года, то есть еще до июньского съезда в Берлине и создания в Париже Конгресса за свободу культуры, Хук основал в Нью-Йорке Комитет за свободу культуры. Отношения его и Комитета с парижским Конгрессом — это история меняющейся тактики по отношению к восточной идеологии. Создатели парижского Конгресса представляли NCL, то есть The Non-Communist-Left, и критически относились ко многим событиям в Америке, словно сбрасывая балласт, чтобы приблизиться к распространенной в Европе критике американской системы (расизм, процесс Розенбергов, маккартизм, война во Вьетнаме). Хук и его нью-йоркские товарищи перед лицом хорошо оркестрованной антиамериканской пропаганды старались рассматривать каждое обвинение в отдельности и занимать взвешенную позицию. «Революцию» шестидесятых и политизацию университетов они оценивали трезво и защищали строптивых, а значит, непопулярных профессоров. Когда в 1968 году выяснилось, что Конгресс финансировался ЦРУ, он был распущен и преобразован в Association pour la Liberté de la Culture. У Хука не осталось никаких точек соприкосновения с этой организацией, в которой главными действующими лицами стали Пьер Эмманюэль^[478] и Кот Еленский. Единственным человеком оттуда, разделявшим его бескомпромиссность, был Леопольд Лабендзь, редактор лондонского журнала «Сюрвей».

Знаменитая статья Хука была озаглавлена «Heresy Yes, Conspiracy No», то есть «Ереси — да, конспирации — нет», и определяла его позицию как защитника демократии.

Ц

Центр и периферия

Все ли, чем живет цивилизация, — Библия, Гомер, Платон, Аристотель — появилось в центрах власти? Не обязательно. Были столицы более могущественные, чем Иерусалим, а маленькие Афины не сравнить с Египтом. Правда, имперский Рим дал нам Вергилия, Горация и Овидия, французская монархия — классическую трагедию, а английское королевство — Шекспира. В Китае шедевры поэзии создавались в период, названный в честь императорской династии Тан. Но центром следует признать и раздробленный на множество государств и государствишек полуостров Западной Европы. Данте, Сервантес, музыка барокко, голландская живопись.

Странствия творческого импульса из одной страны в другую окутаны тайной, и, ввиду отсутствия явных причин, люди приучились говорить: Zeitgeist. Особую ясность эта проблема приобретает, когда испытываешь ее на собственной шкуре, ибо разделение Европы на творческий Запад и повторяющий привезенные оттуда образцы Восток — известный факт. Польские памятники архитектуры копируют заграничные стили — впрочем, как правило, они построены архитекторами родом из Фландрии, Германии, Италии. Храмовая живопись создавалась преимущественно итальянцами. И, скажем, парижанин может спросить: зачем мне смотреть нескольких польских импрессионистов, если я знаю картины, которым они подражали?

А теперь мы все немного запутаем. Описывая Москву 1813 года, англо-ирландский путешественник^[479] отметил, что образованные люди говорят и пишут по-французски, что вполне объяснимо, ибо не может быть никакой словесности на варварском языке, использующем варварский алфавит. Тот же путешественник, проезжая по дороге в Варшаву через Новогрудок, утверждал, что эти монотонные, неприглядные и неприветливые места никогда не породят таких гениев, как Стерн^[480] или Бёрк^[481]. (А ведь он мог встретить на улице юного Мицкевича.)

Вскоре высшие классы русского общества не только научились писать на родном языке, но и создали на нем великую литературу — правда, начав с подражания французским писателям. Конечно, это может быть и аргументом в пользу тех, кто связывает смелость ума с центрами власти: русская литература зарождается в Петербурге, столице империи.

Творческие способности объясняли самыми разными причинами — природой, расой, неуловимым национальным духом, общественной структурой и т. д. — обычно без особого успеха. Во всяком случае, стереотип культурного центра и периферии основательно укоренился в умах жителей Западной Европы, а назвать его нравственно безразличным или безобидным никак нельзя. Немцы, убежденные в культурной неполноценности славян, массово убивали этих «недолюдей»; с другой стороны, в антиамериканских настроениях французов кроется презрение к примитивным ковбоям, которое сегодня трудно увязать с тем фактом, что центр науки и искусства переместился из Европы в Америку.

Все это — область укрепляющихся и распадающихся стереотипов. Одно следует признать: существуют молодые и старые культуры. Например, период развития языка может быть более продолжительным или более коротким. Работая с языком, я понимаю: через определенные этапы его развития невозможно перескочить, и, желая влиться в мировую литературу, я ограничен тем, что внесли в польский язык мои предшественники, — даже если сам могу к этому кое-что прибавить.

Церкви

Люди ходят в церковь, ибо они — существа двойственные. Они желают хотя бы на мгновение оказаться в иной действительности, нежели та, которая их окружает и выдает себя за единственно возможную. Эта повседневная действительность сурова, груба и жестока, трудновыносима. Человеческое «я» в глубине своей мягкое и ежеминутно чувствует, что его приспособленность к миру сомнительна.

Католическая вера учит, что окружающий нас мир преходящ, а его законы преодолел Сын Божий, подчинившись им. Князь мира сего восторжествовал и тем самым был повержен. Участвуя в мессе, мы вновь отвергаем мир без смысла и жалости и входим в реальность, где важны доброта, любовь и прощение.

Если бы для участия в мессе требовались крепкая вера и сознание, что в жизни мы поступаем, как того требует наша религия, то всех верующих, ходящих в церковь, следовало бы назвать лицемерами и фарисеями. Однако на самом деле крепкая вера — редкий дар, что до поступков, то литургия напоминает: все мы грешники. Поэтому пребывание в церкви — не для избранных.

В церковь ходят вследствие нужд человеческой природы, а знание катехизиса или даже усвоение так называемых истин веры здесь не самое главное, хоть это и желательно.

Ч

Число

Когда подумаешь, сколько нас и насколько ежедневно увеличивается число людей на нашей планете, легко поддаться апокалиптическим страхам. Плохая сторона этих страхов заключается в том, что они идеализируют прошлые века в уверенности, что людям тогда жилось лучше, — а это, разумеется, неправда.

Однако большие числа создают для нашего воображения особого рода трудности. Это как если бы мы смотрели на человечество неподобающим людям образом — наверное, такое позволено только богам. В фильмах метрополия, снятая сверху, выглядит как движение тысяч светящихся точек, машин. Мы знаем, что в каждой из них сидят люди величиной с микробов. Это уменьшение человеческих существ — просто потому, что их много, — «видимо, любимое развлечение великих вождей и тиранов», — писал я в 1939 году. Иными словами, вожди могут мыслить в категориях массы. Миллионом людей больше, миллионом меньше — какая разница?

С большого расстояния или высоты различия между человеческими крупинками стираются, но простой наблюдатель, хоть и помещает себя куда-то на небеса, не может мысленно не перенестись к этим самым крупинкам. Тогда ему приходится признать, что он — это каждый. Какой удар для его обособленности, для принципа индивидуализации, principium individuationis. Собственно, лишь уверенность в нашем неповторимом существовании, в судьбе, данной одним нам, и поддерживает в нас веру в бессмертие души. Большое число не только заставляет нас чувствовать, что нам все теснее физически, ибо всюду — в горах, лесах, на водах — есть люди, но и нигилизирует, навязывая уверенность, что все мы — суетящиеся муравьи, от которых ничего не останется.

Видимо, это иллюзия перспективы, ибо достаточно повернуть подзорную трубу другой стороной и начать увеличивать, вместо того чтобы уменьшать, как оказывается, что нет двух одинаковых индивидов. Общее тогда проигрывает, а выигрывает частное. Не повторяются папиллярные линии или — хотя это труднее проверить — черты личного стиля. Вот только мы, живя среди большого числа людей, все чаще склонны об этом забывать.

Чудесное

Быть человеком и жить среди людей — как это чудесно, даже если мы знаем о подлостях и преступлениях, на которые они способны. Вместе мы ежедневно строим огромные пчелиные соты с миллионами ячеек, в которые складываем мед мыслей, открытий, изобретений, сочинений, жизней. Впрочем, даже это сравнение не вполне корректно, слишком статично — ведь наше совместное творение, как бы мы его ни называли — обществом, цивилизацией или на греческий манер полисом, — непрестанно меняется и переливается всеми красками, подвластное времени, то есть истории. И вновь неточное определение, умалчивающее о главном: это совместное творение потребляет самую личную, тайную энергию индивидуальных устремлений и решений. Наверное, странность неповторимого призвания человека заключается прежде всего в том, что он — существо смешное, вечно незрелое, так что кучка детей с их легким переходом от смеха к плачу лучше всего передает его несерьезность. Проходит несколько лет — и это уже взрослые люди, разглагольствующие, якобы готовые обсуждать государственные дела и даже — кто бы мог подумать — возлагать на себя отцовские и материнские обязанности, хотя по большому счету сначала им надо бы прожить целую жизнь, чтобы к этому подготовиться.

И именно они — храбрящиеся, неуверенные, то и дело подозревающие, что их сосед что-то знает, а они только делают вид, что знают, — именно эти нерешительные и увечные существа несут дары характера и талантов, поддерживают цепь поколений.

Если бы это был всего лишь вид животных, которые живут, умирают и исчезают без следа, то можно было бы повторять за Екклесиастом: «Суета сует, всё суета». Но, как кто-то сказал, «в разумности человека есть нечто сверхъестественное», или, говоря то же самое другими словами, для него естественна божественность. Разве архетип человека, каббалистический Адам Кадмон, не пребывает в лоне Предвечного? И Евангелие от святого Иоанна о воплощении Логоса, который «был в начале у Бога, и всё через Него начало быть», дает самый полный ответ на вопрос, к чему этот вид призван.

Мерзкое племя обезьян, корчащее дурацкие гримасы, копулирующее, визжащее, истребляющее друг друга. Как можно восхвалять его после столь огромного числа смертей, причиненных людям людьми? Его дела не согласуются ни с образом невинных детей в классе, ни со способностью к высшим свершениям духа. Но наверное, противоречивость — неотъемлемая часть самого человеческого естества, и этого довольно, чтобы в мире появлялось чудесное.

Ш

Шемплинская, Эльжбета

Училась в варшавской средней школе вместе с Янкой Длуской, моей будущей женой. Затем они вместе изучали право. Некоторое время у нее был муж, молодой прозаик из круга «Квадриги» Гладых, чья роль в браке с женой-диктаторшей давала пищу для анекдотов. Ходили слухи, что писать ему разрешалось, только когда он закрывался в туалете. Шемплинская снискала известность как пролетарская поэтесса, хотя никакого пролетарского происхождения у нее не было — она родилась в семье чиновника. При этом была фанатичкой. В 1939 году в оккупированном Советским Союзом Львове она прославилась стихотворением о межвоенной Польше, в котором написала, в частности: «Немецкое иго заменили вы игом польским». Тогда у нее был уже другой муж, Соболевский, спортсмен и спортивный деятель, по убеждениям сторонник Жеромского и стеклянных домов. Их дальнейшая ужасная судьба сгодилась бы для сценария трагического фильма. Мы узнали об их злоключениях от Шемплинской, когда она приезжала к нам в Монжерон в 1959 и 1960 годах.

Войну они пережили в Советском Союзе — иными словами, всё поняли. С тех пор их единственной целью было вырваться на Запад. После войны им удалось вернуться в Варшаву, а затем выехать в Люксембург, где Соболевский должен был занять должность консула. Их ужас перед коммунизмом был так велик, что они исключали возвращение в Польшу под его властью. Оставался вопрос, что дальше. Во Франции коммунисты были всемогущи, а перед поляками Андерса Шемплинская была полностью скомпрометирована своими львовскими стихами. Бегство дипломата из страны, принадлежавшей к советскому блоку, грозило вполне реальной опасностью ввиду присутствия во Франции спецслужб. И все-таки Соболевские бежали. После множества рискованных переездов они добрались до Рима и обратились за помощью в тайное управление при Ватикане, оказывавшее содействие беженцам с Востока (а также нацистам и бывшим коллаборационистам, исходя из принципа «не спрашивать о прошлом»). Там им выдали паспорта на другую фамилию. С этими паспортами они получили марокканские визы и поселились в Касабланке.

У этой истории не было бы продолжения, если бы не опрометчивость Соболевского. Вместо того чтобы сидеть тихо, он решил действовать, будучи убежден в своей миссии возвещать правду о коммунизме. Он читал лекции для местной польской колонии и предостерегал от пропаганды Варшавы. А делал он это в Касабланке, одной из столиц международного шпионажа, где у Варшавы тоже была своя сеть. В результате он обратил на себя внимание — это выяснилось, когда, чувствуя, что почва уходит у него из-под ног, он снова отправился в Рим за паспортами и визами. Рассказывая нам об этом, Шемплинская не сомневалась, что катер, на котором Соболевский, договорившись о цене, собирался плыть в Рим, был подставным. Она осталась одна с ребенком — он поехал и пропал без вести. Потом его тело нашли на средиземноморском пляже в Испании.

Нам было жаль Шемплинскую — сломленную ударами судьбы, ставшую теперь истово (на грани мании) религиозной, оставшуюся в Париже без средств к существованию. Было не вполне понятно, как ей помочь. Ее сын подрастал, ходил в школу. В 1962 году она вернулась в Варшаву.

Шетейни, Гинейты и Пейксва

Так назывались деревни вокруг усадьбы Шетейни, где я родился. Долина Невяжи образует в тех местах как бы ложбину посреди равнины, и сверху не видны ни парки, ни остатки имений. Те, кто едет сегодня по этой равнине, даже не подозревают, что было на ней раньше. Нет больше дымящих труб, скрипа колодезных журавлей, пения петухов, собачьего лая, человеческих голосов. Нет зелени садов, в которых утопали избы, — яблони, груши, сливы росли в каждом дворе, между домом, овином и свирном^[482], так что деревенская улица была окаймлена деревьями. Здесь любили деревья, а также резьбу по дереву: резные наличники, вырезанные знаки и буквы на балках, традиционные табуретки, придорожные кресты, соединенные с многолучевыми символами солнца и перевернутыми полумесяцами, или часовенки, в которых сидел скорбящий Христос.

Сразу за усадьбой Шетейни дорога шла вдоль господского сада через куметыню^[483], то есть батрацкие избы, и переходила в улицу огромной деревни Шетейни, тянувшейся далеко в сторону леса. А на берегу Невяжи, сразу за школой в Легмядзи^[484], начиналась другая большая деревня, Гинейты. Деревни были зажиточными, очень самостоятельными. Порой они — как, например, Шетейни — вели с усадьбой споры о правах на пастбища в лесу. Однако самой богатой была расположенная уже на краю леса деревня Пейксва.

Деревни были чисто литовскими и сознавали свою национальную принадлежность. В Шетейнях, в одном-двух километрах от меня, родился Юозас Урбшис, последний министр иностранных дел независимой Литвы — кстати говоря, коллега Оскара Милоша по парижскому посольству. Это он подписывал в Кремле договор о нейтралитете Литвы. Захватив Литву, советские власти вывезли его в Россию и там годами держали в тюрьме. Наконец ему разрешили вернуться в Каунас, а, поскольку жил он долго, то дождался 1991 года и возрождения свободной Литвы.

Отношения деревень с усадьбой были неплохими, а иногда даже хорошими, чему способствовала терпимость дедушки Куната^[485], которого окрестные помещики называли «литвоманом». И если моя мать в молодости учила школьников читать и писать по-польски, что в те времена казалось совершенно естественным, то дедушка дополнял это образование, оплачивая учителя, который обучал детей литовской грамоте. В 1935 году на похороны деда из окрестных деревень пришло пять тысяч человек.

Население деревень Шетейни, Гинейты и Пейксва вывезли в сибирскую тайгу, сочтя его «кулацким». Вдобавок местных жителей подозревали в помощи партизанам — «лесным братьям». Дома разрушили, сады вырубили и выкорчевали. Остались идеально голые поля, именуемые в округе «Казахстаном». Та же судьба постигла и принадлежавший моей матери фольварк Подкоможинек. На картах не сохранились даже названия этих некогда многолюдных поселений на унылой нынче равнине.

Шопенгауэр, Артур

Нельзя обойти вниманием мыслителя, которому я стольким обязан. Его книги стоят у меня на полке — я почитываю их время от времени. Впрочем, к нему обращались многие поэты и художники, хотя смысл того, что они у него находили, менялся. Он считался самым крайним пессимистом. Остается ли он таковым сейчас, когда мы подводим итоги двадцатого века? Если бы только мы прислушались к его предостережениям… Свои обязанности философа он выполнял добросовестно, не доверяя абстрактному познанию и считая, что понятия так относятся к наглядным данным, как эмиссия банкнот к золоту в банке, обеспечивающему их ценность. Жонглируя понятиями и не проверяя их в непосредственном созерцании, человечество приходит к самым чудовищным заблуждениям и преступлениям. «Трагическая сторона заблуждений и предрассудков относится к области практики, комическая — предстает в области теории: если бы, например, удалось убедить хотя бы трех людей, что солнце не есть причина дневного света, то можно было бы надеяться, что вскоре это станет всеобщим убеждением. Отвратительного, бездарного шарлатана и автора беспримерных по своей нелепости писаний, Гегеля, могли в Германии провозгласить величайшим философом всех времен, и многие тысячи неуклонно и твердо верили этому в течение двадцати лет <…>». Увы, намного дольше, чем в течение двадцати лет! Но ошибка в мышлении имеет свои последствия, и Шопенгауэр, боровшийся с немецкой философией своего времени, осознавал это. «Каждое заблуждение, — писал он (цитирую по книге „Мир как воля и представление“, том 2^[486]), — должно рано или поздно принести свой вред, и тем больший, чем больше было оно само. Тот, кто питает индивидуальное заблуждение, должен когда-нибудь его искупить, и часто он платит за него дорогою ценой; то же самое, но в более широких размерах относится и к общим заблуждениям целых народов. Поэтому никогда не станет слишком частым повторение того, что всякое заблуждение, где бы мы его ни встретили, надо преследовать и искоренять, как врага человечества, и что не может быть привилегированных или даже санкционированных заблуждений. Долг мыслителя — бороться с ними, даже если человечество, подобно больному, к нарыву которого прикасается врач, будет громко кричать при этом».

И это цитирую я, некогда восприимчивый к мысли восхищавшегося Гегелем Станислава Бжозовского или, позже, Тадеуша Юлиуша Кронского. Однако отсутствие последовательности оказывалось моей силой, и верх брал другой полюс моего ума — пессимистический.

Визионерам, принимавшим потрясения Французской революции и наполеоновских войн за предзнаменование новой прекрасной Эпохи Духа, а также всевозможным социалистам-утопистам выводы Шопенгауэра должны были казаться странными. Впрочем, он шокировал и викторианскую мораль — открытостью, с какой писал о животных влечениях человеческого вида. Со временем к теории эволюции привыкли, но он говорил об этом еще до Дарвина. По словам людей, занимающихся биографией Дарвина, он читал Шопенгауэра и, видимо, кое-что у него заимствовал. Закон, управляющий естественным отбором и выживанием более приспособленных, Шопенгауэр называл универсальной Волей. У живых существ эта Воля, «вещь в себе», выражается в желании любой ценой сохранить и размножить свой вид, поэтому сильнее всего она проявляется в половом влечении. Воля есть самая суть мира. Она действует слепо, не заботясь о смерти бесчисленных миллиардов созданий. Человек, как и все животные, находится во власти этой универсальной Воли — именно она дает ключ к пониманию его физиологии и психики.

Иными словами, это просто образ мира, которым мы обязаны биологии, — не слишком утешительный, но иногда употребление горькой пищи рекомендуется. Правда, если бы философ из Данцига был всего лишь одним из редукционистов и обличителей девятнадцатого века, он не привлек бы восприимчивых и исстрадавшихся душ, художников и богоискателей. Шопенгауэровский мир как Воля — это мир боли и смерти живых существ, а мы, люди, не можем думать об этом без неизменного сочувствия, которое есть сострадание. Ибо человек — не только раб Воли, но и интеллект, хотя обычно интеллект бывает лишь орудием Воли. И все же он способен освободиться от давления требующих удовлетворения инстинктов и смотреть на всё отстраненно — тогда жизнь предстает адским кругом стремлений и страхов, которые по сути не более чем иллюзии, фантомы, внушаемые Волей.

Я испытывал соблазн «понимания истории», которому многие в моем веке ревностно следовали, множа идеи и идеологии. Однако более ранним был мой интерес к естествознанию, сопровождавшийся юношеским отчаянием из-за неумолимых законов Матери-природы, безразличной к страданиям и гибели своих детей. Поэтому пессимистическая философия подходила мне как нельзя лучше. Я поступил в университет, когда ректором был Мариан Здеховский, пожалуй, единственный настолько радикальный христианский пессимист, отрицавший какой бы то ни было смысл мира и глубоко переживавший его жестокость. Две другие важные фигуры в моей жизни — это Симона Вейль, почти последовательница катарской ереси, то есть манихейства, и Лев Шестов, восстававший против необходимости, против того, что дважды два четыре, против причинно-следственного закона. Не могу сказать точно, когда я начал читать Шопенгауэра. Он появлялся на разных этапах моей жизни.

Его поиски освобождения сочетались с презрением к большинству смертных, которые гонятся за исполнением своих желаний, как собаки за механическим зайцем. Неотъемлемой чертой человечества он считал метафизическую потребность, удовлетворением которой занимаются как религии, так и философия — истинная, ибо лишь такой он хотел служить. Он считал, что философия и религии идут как бы параллельными путями, и ценил те религии, которые смотрят на мир без иллюзий, то есть рассматривают его как юдоль слез. Язычество он не любил, ибо оно принципиально оптимистично. В Ветхом Завете его внимание привлекало только повествование о грехопадении прародителей и первородном грехе. Христианство подхватило эту тему — ведь его суть заключается в осознании испорченности материи. В двадцатом веке Шопенгауэру наверняка не понравилось бы заигрывание христиан с языческим миром и их клятвенные заверения, что они никогда не пренебрегали материей. Осознание, что бытие есть страдание, и сочувствие ко всему живому (не только к мукам людей) еще более явственно прослеживаются в буддизме, который был близок Шопенгауэру, хоть он и утверждал, что открыл его слишком поздно, когда его собственная система была уже готова.

Однако мне кажется, что наибольшее влияние Шопенгауэр оказал, провозглашая идею освобождения через искусство. Его занимала проблема художественного гения, который выступает против подчинения императиву Воли:

Именно поэтому все дети гениальны:

«Ибо интеллект и мозг — это одно и то же, как, с другой стороны, одно и то же — половая система и самое страстное из всех вожделений: оттого я и назвал последнее фокусом воли. Именно потому, что зловещая деятельность этой системы еще дремлет, когда деятельность мозга уже находится в полном расцвете, детство — пора невинности и счастья, рай бытия, потерянный Эдем, на который мы с тоскою оглядываемся в течение всей последующей жизни»^[488].

Пожалуй, в мысли Шопенгауэра художника больше всего привлекает уверенность, что, вырвавшись из тюрьмы Воли, интеллект может предаться объективному созерцанию. «Дистанция — душа красоты», — говорит Симона Вейль. Это то же самое. Шопенгауэр ссылался на пример голландской живописи семнадцатого века. А «Пан Тадеуш»? Мицкевич переносился в ту сферу, где стремления, страсти и страхи уже не причиняли страданий, ибо были в прошлом, и улыбка примиряла его с Соплицово^[489], которое было реальным потому, что уже не существовало.

Шпербер, Манес

Было бы несложно отыскать в библиотеках данные, касающиеся его биографии, но я предпочитаю немного пофантазировать. Например, для начала представим себе корчму где-нибудь в Покутье^[490], а в ней бойкую корчмарку, которая работает, не покладая рук, чтобы ее муж мог корпеть над священными книгами и беседовать с Творцом Вселенной. Затем представим стайку ребятишек, один из которых, Манес, учится в местном хедере, как и подобает набожному мальчику. Однако на этом его образование не закончится: он будет учиться в гимназии, потом отправится в Вену изучать психологию и вскоре откажется от веры предков. Что заменит ее, что даст ему то воодушевление, с каким его отец и дед обращались к Всевышнему, моля Его о приходе Мессии? Разумеется, марксизм. Манес, или Мунек, как называли его близкие друзья, в веймарской Германии делал научную карьеру в Берлинском университете и был деятелем коммунистической партии. После прихода к власти Гитлера Мунек пополнил ряды многочисленных немецких эмигрантов в Париже, а Мюнценберг принял его на работу в свой международный центр пропаганды. Мунек был человеком немецкой культуры, и ему было нелегко свыкнуться с французским. В сущности, он всю свою жизнь писал по-немецки. Его приключения немного напоминают судьбу Кестлера, от которого его, однако, отличает происхождение: Кестлер происходил из будапештской интеллигентской семьи и, кажется, не получал никакого религиозного образования, а из двух светских религий выбрал сначала сионизм и уже потом обратился в коммунизм. Мунек долгое время изучал книги Маркса и Энгельса, то есть был фанатичным марксистом, но при этом в гораздо большей степени евреем, чем Кестлер, — причем евреем отсюда, с территории Катастрофы. Именно это было в нем наиболее человеческой и трагической чертой.

Я не в состоянии восстановить этапы, которые он прошел, прежде чем стал убежденным антикоммунистом. Во всяком случае, когда я познакомился с Мунеком в Париже, он был одним из немногих писателей в Западной Европе, у которых хватало смелости объявлять во всеуслышание, что́ он думает о Советском Союзе. Он с симпатией относился к Ежи Гедройцу и Юзефу Чапскому, прекрасно понимая, чего хочет «Культура». Он был несравненно более своим человеком, чем тот же Кестлер, ибо видел нашу часть Европы в подробностях мест, пейзажей и социологических хитросплетений, а не абстрактно. Однако, пожалуй, его познания превосходили его талант — как писатель он не поднялся выше среднего класса. Сейчас мне кажется, что можно обнаружить много сходства между ним и Юлианом Стрыйковским. В свое время, будучи одним из директоров издательства «Кальман-Леви», Мунек отдал мне на рецензию польский экземпляр романа «Голоса в темноте». Я поддержал идею издать его по-французски, и книга вышла в свет. Она рассказывает о мире галицийских местечек, которого больше нет и с которым связано все прошлое Манеса. Рецензировал я и другие книги (уже не помню какие), хотя фирма платила за это очень скромно.

Вопреки своей внешней чопорности Мунек был теплым, дружелюбным и охотно приходил на помощь друзьям.

Таких людей, как он, нужно вспоминать, поскольку они противостояли сознательно действовавшим политическим силам. Еще до начала Второй мировой войны была организована травля румынского писателя Панаита Истрати за то, что он плохо написал о своем пребывании в Советском Союзе. Затем травили Андре Жида — за то, что он написал скептически. Виктор Серж, уехавший в Мексику, был малоизвестен, как и Густав Реглер. После войны лишь «Слепящая тьма» Кестлера получила широкую известность. Джордж Оруэлл столкнулся с отказом издательств и с большим трудом опубликовал «Скотный двор» и «1984». Впрочем, острие последнего романа, ставшего знаменитым после смерти автора, вплоть до восьмидесятых годов пытались притупить, вопреки очевидности утверждая, что он не был сатирой на сталинское государство. Свидетельства о лагерях заглушались — в этом смог убедиться автор «Иного мира» Густав Герлинг-Грудзинский. Книгу Юзефа Чапского «На бесчеловечной земле» знали немногие. Трогательной чертой, объединяющей этих авторов, было желание сказать или выкрикнуть правду вопреки нежеланию западного общественного мнения услышать ее. Часто их деятельность была следствием морального долга перед товарищами, которые остались в лагерях и не могли говорить.

Это огромная тема для историков, когда они начнут исследовать двадцатый век. Тогда даже забытые ныне имена приобретут большой вес. Стоит напомнить, что уже в самом желании оставить свидетельство заключался элемент жертвенности. Серьезный писатель устремлен в будущее и слишком привередлив, чтобы копаться в актуальных проблемах. Однако так уж получилось, что из-за гнева на унижения и издевательства над людьми некоторые поступились этим принципом, то есть смирились с поражением — но, как оказалось, коснулись проблем, имеющих не только сиюминутное значение.

Э

Экономика

Я в ней ничего не смыслю. Если здраво рассудить, человек возделывает землю и разводит животных, чем и добывает себе пропитание. Но чтобы в какой-нибудь стране люди жили покупкой и продажей друг другу каких-то товаров — это уж чересчур. А ведь есть еще целая наука, занимающаяся законами спроса и предложения. Тем, кто предается этой науке (науке ли?), порой случается даже получать Нобелевскую премию, как это произошло с двумя моими коллегами из Калифорнийского университета в Беркли — Дебрё^[491] и Харсаньи^[492] (один из них по происхождению француз, второй — венгр).

Впрочем, по идее я должен кое-что понимать в экономике — ведь в Вильно я сдал экзамен по этому предмету. Преподавал его профессор Завадский, скорее практик, чем теоретик — во всяком случае, был период, когда он занимал должность министра государственной казны. Его привычка смотреться в карманное зеркальце и проверять язык — не белый ли — объяснялась вечерними возлияниями. Он был довольно полным, черноглазым и черноволосым — как все Завадские, происходящие от виленского книгоиздателя, который напечатал первые томики Мицкевича. Поговаривали, что они из евреев. Мой школьный товарищ Юрек Завадский был похож на него внешне — тоже брюнет со склонностью к полноте, как и его прекрасные сестры. Их отец, кажется, работал директором банка. Во всяком случае, дом отличался зажиточностью, блестели натертые паркетные полы, а я чувствовал себя неловко в своей домотканой одежде. Завадские жили в городе, но, помимо этого, у них имелось поместье, что я отмечаю, поскольку такая схема издавна была характерна для высших кругов местной интеллигенции. Впрочем, об этом можно догадаться и по различным литературным произведениям, например по «Городской зиме» Мицкевича.

После школы Юрек учился в Варшавской политехнике. Мне казалось, что он отбывал службу в кавалерии, и я слышал, что в сентябре 1939 года он погиб. Как утверждает теперь наш общий приятель Тадеуш Каспшицкий, в армии Завадский никогда не служил. Как человек, окончивший политехнику, он занимался укреплениями и в связи с этим был отправлен на восточную границу, где после советского вторжения вступил в какой-то отряд, пытавшийся сопротивляться в лесах. Обстоятельства его смерти остаются невыясненными.

Я преувеличиваю мое невежество в области экономики. На самом деле мне пришлось рано познакомиться с ней отнюдь не с теоретической стороны — в виде недостатка денег. А уже в двадцать лет я открыл ее зловещую силу, которая, подобно силе фатума, правит судьбами людей вопреки их желанию и воле. Американская Великая депрессия 1929 года выгнала на улицу из шахт и фабрик Франции польских рабочих-эмигрантов, и в свой первый приезд туда я двигался в их толпе. В Германии кризис, лишив работы миллионы людей, подготовил их к голосованию за Гитлера. Насколько хрупок общественный организм, насколько легко нарушить его работу, я научился чувствовать в Америке, где, по крайней мере со времен внезапного краха рынка в 1929 году, люди живут как в Калифорнии с землетрясениями: это может случиться в любой момент. Нет никакой уверенности в том, что намерения и планы на следующий год внезапно не сорвутся. Поэтому нет ничего удивительного в том, что наука (или искусство?) экономика, пытающаяся прежде всего предсказывать катастрофы, высоко ценится, а иногда за нее даже дают Нобелевские премии.

Эфемерность, людей и вещей

Живя во времени, мы подчиняемся его закону, согласно которому ничто не вечно, всё проходит. Уходят люди, животные, деревья, пейзажи, но, как знает каждый, кто живет достаточно долго, стирается и память о наших предшественниках. Ее хранят лишь немногие — ближайшие родственники, друзья, — но даже в их сознании лица, жесты, слова постепенно изглаживаются, чтобы наконец окончательно исчезнуть, когда не станет носителей свидетельства.

Общая для всего человечества вера в загробную жизнь проводит линию, разделяющую два мира. Связь между ними затруднена. Орфей должен согласиться на определенные условия, прежде чем ему разрешат спуститься в царство Аида в поисках Эвридики. Эней проникает туда благодаря колдовству. Жители Ада, Чистилища и Рая у Данте не покидают своих потусторонних обителей, чтобы рассказать живым о своей судьбе. Чтобы узнать, что с ними происходит, поэт должен сам посетить мир иной под предводительством Вергилия — духа, ибо на земле он давно умер, а затем жительницы небес Беатриче.

Да, но линия, разделяющая два мира, вовсе не такая уж четкая у народов, исповедующих анимизм, то есть верящих в заботливое присутствие умерших предков, которые находятся где-то рядом с домом или деревней, хотя их и не видно. В протестантском христианстве для них нет места, и никто не обращается к умершим с просьбой о заступничестве. Однако католичество, которое призывает верить в общение святых и провозглашает все новых людей святыми и блаженными, полагает, что эти добрые духи не отделены от живых непреодолимой границей. Поэтому польские Задушки^[493] — великий ритуал общения, — хотя и восходят к далеким временам языческого анимизма, получили благословение Церкви.

Мицкевич верил в духов. Правда, в ранней юности он был вольтерьянцем и будто бы смеялся над ними, но в то же время, даже переводя «Жанну д’Арк»^[494] Вольтера, выбрал сцену изнасилования Жанны и адских мук виновников этого деяния. А уж «Баллады» и «Дзяды»^[495] могли бы стать настоящим учебником по духоведению. Да и впоследствии разве не советовал он действовать при жизни, ибо «духу очень трудно действовать без тела»? Не говоря уже о буквально истолкованных им рассказах о переселении душ в животных в наказание, что он, видимо, почерпнул из народных верований или из веры каббалистов в реинкарнацию.

Обряд Дзядов, заимствованный из Белоруссии, особенно сильно свидетельствует о взаимозависимости живых и умерших, ведь живые призывают духов, предлагая им самую земную вещь — пищу. В «Дзядах» Мицкевича, и не только в них, два мира взаимопроницаемы — в них нет ничего общего с бесповоротностью царства Аида.

Люди один за другим уходят, оставляя нас с вопросом, существуют ли они дальше, а если да, то как. Это означает, что пространство религии соседствует с пространством истории, понимаемой как цивилизационная преемственность. Например, история того или иного языка представляется как страна, где мы встречаемся с нашими предшественниками — теми, кто писал на нашем языке сто или пятьсот лет назад. Поэт Иосиф Бродский даже говорил, что пишет не для потомков, но чтобы угодить теням своих поэтических предков. Может быть, литературные занятия — это не что иное, как постоянное совершение обряда Дзядов, призывание духов в надежде, что они на мгновение обретут тело.

Некоторые имена в польской литературе я вижу отчетливо, ибо отчетливо прослеживается влияние их трудов, другие — хуже, третьи вовсе не хотят появляться. Но ведь я занимаюсь не только литературой. Мое время, двадцатый век, обступает меня множеством голосов и лиц людей, которые жили, с которыми я был знаком или слышал о них, а теперь их нет. Иногда они чем-то прославились, попали в энциклопедии, однако забытых больше, и они могут лишь воспользоваться мною, пульсированием моей крови, моей рукой, держащей перо, чтобы на мгновение вернуться в мир живых.

Работая над «Азбукой», я иногда думал, что при описании каждого персонажа следовало бы глубже вникнуть в его жизнь и судьбу, вместо того чтобы ограничиваться самыми поверхностными сведениями. Мои герои появляются в мгновенной вспышке, часто в одной не слишком важной подробности, но они должны довольствоваться этим, ибо лучше хотя бы так вырваться из забвения. Впрочем, возможно, моя «Азбука» написана «вместо» — вместо романа, вместо эссе о двадцатом веке, вместо воспоминаний. Каждый из упомянутых в ней людей приводит в движение целую сеть взаимосвязей и взаимозависимостей, собранных воедино датами моего столетия. В конечном счете я не жалею, что как бы нехотя бросал имена и фамилии и возводил немногословность в ранг добродетели.

Комментарии

Послесловие Мир в алфавитном порядке

Словарь — книга, которая, требуя мало времени каждый день, забирает много времени за годы. Такую трату не следует недооценивать.

Милорад Павич

«Abecadło» («Азбука») — один из поздних текстов Чеслава Милоша — создан в форме энциклопедического словаря. В сделанном по прошествии ряда лет предисловии Милош отмечает: «„Азбука“ создавалась вместо романа или на грани романа, в духе моих постоянных поисков „формы более емкой“. Мне подумалось: почему бы не испробовать форму, к которой я до сих пор не обращался? Она дает свободу, ибо не гонится за красивостью, но фиксирует факты».

Милош — человек формы, один из немногих, кто остро ощущал парадоксальность отношений языка и текста с миром. «Поэзия есть страстная погоня за действительностью»^[496] и процесс «заключения» мира в слова всегда связан с выбором формы, способной вместить в себя многоплановость и многообразие бытия. Однако никакая форма, как и сам язык, не соразмерна реальности. Литература создает иллюзию зеркала, и реализм в литературе — это всегда «как будто» реализм. Все попытки сказать то, что действительно значимо и не расходится с тем, каков мир «на самом деле», завершаются одним и тем же: вновь и вновь язык и культура возвращают поэта, словно отбившуюся от стада овцу, в пространство выработанных ими литературных форм и конвенций^[497]. В «Нортоновских лекциях» Милош в этом контексте отмечает: каждая жанрово-композиционная форма в культуре обладает собственным бытием — подобно грамматическим структурам языков, она априорно содержит в себе «серии предписаний», и это становится препятствием на пути «достижения словом мира». Поэзия, подобно птице, бьется о стекло языка.

На протяжении всей творческой жизни Милош пытался создать литературную форму, способную вобрать в себя жизнь, время и сознание. Она должна пребывать в пограничье между жанрами и способами речи, между поэзией и прозой, вне выработанных историей культуры конвенций. Отсюда и ее авторское определение: forma bardziej pojemna — форма, способная «вместить» в себя более, нежели другие. Парадоксальная целостность текстов позднего Милоша^[498] создается в сопряжении поэзии, эссеистики, отдельных замечаний и фрагментарных размышлений (Милош именует их noty), выписок из книг других авторов в форме «замечаний на полях прочитанных книг», пунктирно намеченных, но еще не написанных текстов («тем, отданных другим авторам»). О последних в «Придорожной собачонке» Милош говорит так: проще всего подумать, что я отдаю свои темы другим, потому что я стар и не сумею ими воспользоваться. Однако этот простой ответ стоит дополнить. «Мои темы пригодятся тем, кто устал от исповедальной литературы, широко разливающегося потока сознания, бесформенности повествования о себе»^[499].

По существу, все поздние тексты поэта посвящены проблеме самоопределения, или самопознания. «Азбука» — это также «путеводитель по себе», но для него Милош выбирает жестко определенную форму энциклопедического словаря и следует ее канонам. Действительно, в структуру «Азбуки» входит 200 статей, расположенных в алфавитном порядке. Как и в обычном словаре, имеющем определенную тематическую направленность (например, энциклопедическом, философском), в этой книге представлены тексты, очерчивающие границы одной темы: XX век в биографии Милоша и одновременно Чеслав Милош в истории своего века. Среди статей «Азбуки» — персоналии-портреты поэтов, философов, художников, людей науки и искусства, размышления об этических категориях, философских понятиях, портретные зарисовки городов, стран и даже языков. Почему же именно фиксированная конструкция словаря оказалась способна отразить и вобрать в себя вехи интеллектуальной и духовной истории XX века — его трагедии, войны, смерти народов, научные открытия, важнейшие книги, личную судьбу поэта?

Словарь как композиционный и стилистический прием

Словарная форма — не единичный случай в литературе. Несомненно, в культуре XX века наиболее воспроизводимая литературная ассоциация со словарем — это «Хазарский словарь» Милорада Павича («романлексикон в 100 000 слов»). Здесь композиция словаря даже возводится в степень, поскольку это «словарь словарей о хазарском вопросе», состоящий из трех самостоятельных книг: «Красной», «Зеленой» и «Желтой». Каждая из них строится по принципу словаря, то есть состоит из статей, расположенных в алфавитном порядке.

Однако более убедительный контекст восприятия для милошевской «Азбуки» составят не роман-словарь Павича, а воспоминания, автобиографии, композиционной формой которых также стала система текстов, скрепляемая алфавитным расположением. Это книги польских писателей, публицистов Стефана Киселевского, Антония Слонимского и Густава Герлинг-Грудзинского^[500]. Интересно, что все они датируются концом XX века и все, за исключением последней, созданы как автобиографические словари воспоминаний. Не случайно А. Слонимский отмечал: «Когда я пишу о других, я, конечно же, имею в виду прежде всего самого себя».

Стилистический потенциал словаря как литературной формы предуготован спектром символических и культурных значений, стоящих за знаками азбука и словарь. Слова азбука и алфавит (польск. abecadło и alfabet) могут рассматриваться как синонимы, имеющие различное происхождение: первое есть греческое заимствование, второе — его славянская калька. Номинация азбука, образованная из названий первых букв (аз, буки), используется для обозначения системы базовых знаков какого-либо языка (нотная азбука) или символизирует основания некоторой области знания (азбука общения). Азбука также есть книга элементарных знаний: учебник грамоты, букварь. Отсюда и англ. ABC book или польск. elementarz.

Любой алфавит — это первичное приближение к сложному, поскольку он содержит знаки, число комбинаций которых позволяет говорить о возможности написания бесконечного числа письменных сообщений. Именно так человек, используя ограниченное число знаков своих языков, видит перед собой беспредельность текстового пространства культуры. Об этом в «Вавилонской библиотеке» Хорхе Луиса Борхеса. Библиотека (метафора интеллектуального пространства, ноосферы) беспредельна, в ней нет двух одинаковых книг. Допущение того, что когда-либо будут исчерпаны все возможные комбинации двадцати с чем-то знаков одного языка, разбивается о реальность «зеркального» отражения текстов: переводы и переводы переводов, комментарии и комментарии комментариев, «интерполяции каждой книги во все книги». Добавим сюда, что любое сочетание букв, например d h c m r l c h t d j, обязательно будет иметь смысл, если не для одного человека, то для другого. По прошествии веков те же сочетания букв могут повторяться в том же беспорядке. Однако, будучи повторенным в другой точке истории, беспорядок вдруг становится порядком. Уверенность, что всё уже написано или когда-либо будет написано, «уничтожает нас или обращает в призраки»^[501]. Так мы возвращаемся к точке, из которой происходит семантическая бесконечность мира: алфавит, элементарный код каждого из языков культуры.

Выбор формы словаря, как объясняет Милош, был предуготован даже не желанием, а ощущением необходимости создать текст, в котором отразился бы весь XX век. Роман о XX веке пишет тот, кто сам включен в пространственно-временные границы столетия и собственной книги. Модные техники наррации (от первого лица и о себе) не годятся для создания романа-репортажа — отчета о людях, событиях, идеях, трагедиях и радостях нашего столетия. Историческое повествование и автобиография обладают атрибутом конечности. И только форма словаря создаёт эффект опространствленного времени. Изымая временную составляющую композиции, Милош создает многомерное пространство мысли о времени и культуре.

Априорное сомнение в истинности любых автобиографий стало второй предпосылкой «Азбуки». Все биографии, читаем у Милоша, в той или иной степени фальшивы. Их неистинность связана с тем, что жанр требует определенной логики изложения. Поэтому связи между отдельными эпизодами и событиями не те, что в действительности. Да и для того, чтобы осознать собственную жизнь в целостности, надо обладать возможностями Бога, взирающего на нас сверху. После прочтения автобиографии мы имеем скорее представление о раковине, нежели о живущей в ней улитке. Единственная действительная ценность биографий в том, что они позволяют нам войти в эпоху, вместившую данную жизнь. Как отмечает в предисловии к своему «Алфавиту» А. Слонимский, в словаре преодолевается конвенция описательных автобиографий, которая для современного читателя уже стала «балластом». Форма словаря позволяет обойти необходимость говорить обо всем по порядку, а сразу переходить к главному — мыслям, людям, состояниям сознания^[502].

Словарь — понятие, которое связано с азбукой по принципу дополнительности. В символическом значении словарь есть механизм упорядоченности безграничного универсума. Форма словаря позволяет сохранить ощущение множественности и бесконечности жизни, ведь чтение нелинейной структуры может начаться с любой статьи, благодаря чему мы можем продвигаться по книге в любом направлении.

«Азбука» как система локусов

Хелена Заворская определяет текст Милоша как «собрание знаний в алфавитном порядке» («alfabetyczny zbiór wiedzy»^[503]). О чем это знание? С большой степенью условности в «Азбуке» можно выделить ряд «точек», к которым обращены воспоминания и размышления поэта. В сеть его жизни вплетены точки физической реальности, люди, персонажи интеллектуальной истории (этические категории, абстракции, религии, языки, книги). Все они существуют в форме знаковых репрезентаций — текстов различной степени «развернутости». Милош пишет: города,страны, языки, люди постепенно «оседают» в нас, приобретая новый смысл и становясь текстами. Каждая точка мира имеет пространственное измерение и определенную степень дискретности. Трансформируясь в текст, она становится локусом нашей памяти^[504].

XX век предстает в «Азбуке» как мозаика локусов различной онтологической природы: есть мир физический, но есть и его «оборотная сторона» — мир идей и универсалий. Физический мир представлен в словаре описанием стран, городов, пейзажей. Референты отображения в статьях о языках, религиях, идеях, напротив, не имеют отчетливой пространственной локализации. Скорее, их системой определяются границы этапов интеллектуальной истории.

Мозаика локусов упорядочивается не только алфавитным порядком, но и по второй оси. Все упомянутые в книге люди, места, события, тексты, идеи собираются вместе сознанием автора, становятся знаками его способа мышления, очерчивают границы его индивидуальной картины мира и, в этом смысле, также обретают локальность.

Структурирование словарных статей «Азбуки» по темам — одна из стратегий передвижения по этой книге. Начну с парадигмы статей, посвященных точкам физического пространства. В отличие от своих предков, никогда не покидавших границ родного уезда, Милош — человек мира. Из номинаций, которые в «Азбуке» становятся заглавиями текстов или в них упоминаются, выстраивается сюжетная биографическая линия. Вильно (детство и университетская юность Милоша) — Варшава (воспоминания о жизни в оккупации) — Париж, Бри-Комт-Робер (первая эмиграция) — Вашингтон, Лос-Анджелес, Беркли, Коннектикут (вторая эмиграция Милоша) — вновь Польша, Краков (последнее земное пристанище).

Только на первый взгляд это локусы физического пространства. На самом деле, память хранит их в виде символов, которые при «прочтении» разворачиваются в тексты. Так, символической репрезентацией Вильнюса становится совмещение времен, языков и культур. Феномен этого города в том, что у него нет прошлого, он существует в одновременности «сегодня» и «вчера». Это возникшее в юности ощущение Милош вновь испытал в 1992 году, побывав в Вильнюсе после пятидесятилетнего отсутствия. Знак этого города — исключительная культурная множественность и «плодовитость» («wyjątkowa kulturalna płodność»). Вильнюс всегда «колебался», «наклонялся» от одной культуры к другой. Однако его языки, религии, архитектурные стили не сменяли друг друга, не уходили в прошлое, но оставались, создавая все новые пересечения-тексты. И этот мультикультурный потенциал позднее обнаруживается в творчестве всех, кто провел в Вильнюсе свою юность.

Как «пространство пересечений», но теперь уже пейзажей, Милош вспоминает Беркли — второй по значимости город в его творческой биографии. Здесь вновь момент настоящего (виды Калифорнии — «экстракт американских просторов и человеческого одиночества») срастался с памятью о прошлом: литовскими пейзажами. Символом Коннектикута выбрано ощущение ухода («przemijalność»), связанное с осенью. С этим местом ассоциируются люди, которые в момент написания «Азбуки» уже стали тенью: Иосиф Бродский (Милош останавливался в его доме в Коннектикуте), профессор из Вильно Манфред Кридль, литовская знакомая Толя Богуцкая, в которую Милош когда-то был немного влюблен и которую здесь, в Америке, встретил уже как известного психиатра.

Для репрезентации больших по пространственной протяженности локусов — стран, государств — выбирается и более сложный способ отображения: символизация через систему бинарных оппозиций. Так, Америка (речь о США) — это пространство, где остро ощущается наличие «оборотной стороны» («przewrotność»). Доброжелательность людей странным образом оборачивается одиночеством каждого человека, богатство соседствует с нищетой, за спиной демократии маячит потенциальный тоталитаризм. Только выходец из Старого Света, — пишет Милош, — может в полной мере осознать, насколько эта страна актуализировала в XX веке «новое измерение пространства» («nowy wymiar») — творческий потенциал человека. Если в начале столетия интеллектуальный и культурный центр мира — это «старая» Европа, Франция, то в середине века художники, музыканты и писатели стремятся попасть в Америку. Поэзия, которую в Западной Европе к этому времени уже воспринимали как вид эдакого диковинного занятия (создание стихов, например, в одном ряду с нумизматикой), нашла страстных почитателей в университетских кампусах. Западноевропейские поэты через переводы обретали популярность и известность прежде всего здесь, в Америке. Именно она открывала поэтам и возможность получения Нобелевской премии. В этом контексте Милош говорит, в частности, о себе и И. Бродском.

В той же мере амбивалентно отношение к Франции. С одной стороны, — отмечает Милош, — гимназия и университет воспитали в нем «западный снобизм», ощущение магнетической притягательности французской культуры. Но когда он оказался в послевоенной Франции в качестве политического эмигранта, на первый план вышел совсем другой образ: страна, где интеллектуальная элита с недоверием смотрит на талант чужестранца.

В качестве пространственных локусов Милош рассматривает не только «точки» физического пространства, но и ментальные «объекты» — языки и абстрактные идеи-понятия. Любой язык, в особенности родной, материнский, становится домом человека: «Język jest <…> moim domem, z którym wędruję po świecie». Милош считал, что место его рождения — это сначала польский язык, а потом уже Литва. Отсюда определение отношений поэта и языка: «zadomowienie w języku», существование внутри языкового дома. Отсутствие языка, на котором пишешь, есть своего рода бездомность, которая неуклонно ведет писателя к самоубийству — физическому или духовному^[505]. «Укорененностью» в польском языке Милош объясняет, почему он не может писать на языках, ставших его «второй отчизной» — французском и, особенно, английском. «Мое мышление очень тесно связано с коконом того языка, в котором я родился», и «чем дальше меня заносило (а Калифорния, надо полагать, находится достаточно далеко), тем больше я искал связующую нить с прежним собой»^[506], со своими истоками, с родным языком.

Внимание к языкам — следствие особенностей лингвистической биографии самого поэта: необходимости в течение жизни осваивать пространства все новых систем коммуникации. По замечанию Т. Венцловы, Ч. Милош, как и И. Бродский, был поэтом, сущность которого определялась жизнью на границе языков. В этом смысле, к нему приложимо определение кентавр: «Они были кентаврами — одновременно существовали в рамках двух систем, двух государств, в двух языках, двух временах <…>»^[507].

В «Азбуку» включены заметки о польском, английском, французском и русском языках. И вновь, как в случае с локусами физической природы, пространство каждого языка репрезентируется через собственный образ. Французский язык дает почти физическое ощущение классической соразмерности и ясности литературного стиля («klasyczna równowaga i klarowność»), что являлось предметом постоянных творческих поисков Милоша. Русский язык ассоциируется с «силой и семантической плотностью» строк Александра Пушкина: они живут в памяти, словно вырезанные на века резцом скульптора^[508].

Язык выполняет функцию локуса также и для всего человечества. Язык есть отдельная страна, в которой пространственное измерение более значимо, нежели временно́е: не будучи современниками Мицкевича, мы встречаемся с ним в польском языке. Если язык — условие существования человека, тогда смена языка, как и любого локуса, влечет за собой не только расширение границ мира, но и, в определенной степени, трансформацию нашей индивидуальности («меняя язык, мы становимся другими»).

В парадигму языков «Азбуки» включаются не только вербальные системы коммуникации. Неоднократно Милош упоминает о символизме языка вильнюсской архитектуры или языке вещного мира, посредством которого с нами говорят Бог и Природа, приоткрывая для нас бесконечное многообразие реальности.

В милошевском словаре многочисленны статьи о поэтах и писателях, философах, художниках, людях науки. Формально не все они принадлежат XX веку, но это имена тех, чьи идеи век считал для себя крайне значимыми. Даже выборочным перечислением имен, включенных в указатель статей «Азбуки», создаются границы огромного интеллектуального и художественного пространства — «второго измерения», «оборотной стороны мира». Из мира литературы это Ф. Достоевский, Ш. Бодлер, М. Домбровская, Овидий и Гораций, О. де Бальзак, Р. Фрост, Г. Миллер и др. Из философов и логиков — Ж. Маритен, Дунс Скот, А. Тарский, А. Шопенгауэр. В этой парадигме и те, кто своим рождением обязан семиотической игре, творчеству, кто был создан в языке и теперь продолжает свое бытие в культуре: капитан Немо, Адам и Ева или поэт Арон Пирмас (Первый), созданный воображением Теодора Буйницкого и Чеслава Милоша.

Следующий вид локусов «Азбуки» относится к наиболее парадоксальным. Это концептуальные понятия, идеи. Среди них Wiedza (Знание), Czas (Время), Centrum-peryferie (Центр-периферия), Okrucieństwo (Жестокость), Anielska seksualność (Ангельская сексуальность), Autentyczność (Подлинность), Nieszczęście (Несчастье), Współistnienie (Сосуществование) и другие. С одной стороны, абстракции лишены отчетливой пространственно-временной локализации в физическом мире, что, казалось бы, не дает нам права говорить о них как о локусах. С другой стороны, они — среда существования философа, «точки вхождения в мысль»^[509]. Абстракции — это персонажи интеллектуальной истории. Большинство из них не имеют привязки к границам национальных языков и культур. Именно в этом смысле Милош говорит о «бездомности правды»^[510].

Концептуальные понятия образуют «внутреннюю келью» философа-поэта, которая всегда пребывает с ним, куда бы он ни перемещался во внешнем пространстве^[511]. Собственный вариант смыслового раскрытия абстракций есть способ локализовать сознание в культуре. Как результат, интеллектуальное пространство мира подобно системе сот, куда каждый из нас кладет мед мысли, открытий, наших дел, жизней.

Вот пример вхождения в понятие Любопытство (Ciekawość). Мир — это лабиринт. Мы бесконечно открываем в нем новые детали, подробности, этажи. Но и он не стоит на месте: растет, развивается, пульсирует. Наш интеллект — как подзорная труба, которую можно использовать для увеличения или уменьшения. Язык и наука «редуцируют подробности жизни»: им интересны классы и типы, а не индивидуальное. Любопытство же рождает желание «дотронуться» до каждой детали, назвать и прожить ее. Любопытство позволяет открыть новый угол зрения: увидеть освоенные ранее взглядом и мыслью вещи как неизвестные. Но, к сожалению, любопытство человека и его стремление к познанию не являются для Творца достаточным доводом против смерти.

Эфемерность (Znikanie) — идея, которая, как считал Милош, предопределила философию его творчества. Вещи и люди переходят за невидимую линию, разделяющую два мира («ziemskie i pozaziemskie»). Все подвластно закону, по которому ничто не остается, но все уходит. Единственный способ остановить уход мира — зафиксировать прошлое в знаках. Мой текст об ушедших, — пишет Милош, — это возможность обеспечить Присутствие неприсутствующего («Obecna nieobecność»).

К понятию Anus mundi Милош особенно часто обращался в последние годы жизни («Ужас — вот правда мира живых существ, цивилизация же пытается скрыть эту правду»). Он задается вопросом, почему жизнь отрицательно относится к смерти. Тело, покуда может, противопоставляет ей тепло циркулирующей крови и биение сердца. Стихи о гармонии, радости, которые пишутся в оккупированной Варшаве, — это бунт человека против смерти и уничтожения. Это мысль о том, что anus mundi — состояние временное, а далее придут покой и гармония (что, впрочем, очень сомнительно).

Роль локусов выполняли для Милоша даже отдельные книги, которые, как он пишет, делают нас «многомерным существом» («istota wielowymiarowa»), подобным многоэтажному зданию (в этом смысле употребляется определение «budujące lektury»). Так, романы Достоевского актуализировали и укрепляли интуитивное ощущение того, что спокойная и твердая Вера в Бога недостижима. Балансирование между верой и неверием, эрозия веры, необходимость сомнения заложены в самой природе человека: сопряжением тела и души, жизни и ухода в вечность. Твердая вера, считает Милош, редкий дар. Да и истинно ли верит тот, кто не сомневается?

Само пространство культуры становится домом того, кто мысль и возможные миры литературы считает не менее реальными, чем мир физических форм: «Я был жителем идеальной страны <…>. Она была соткана из старых переводов Библии, церковных песен, Кохановского, Мицкевича, из современной мне поэзии».

Словарь как модель семиозиса

Алфавитный порядок — лишь внешняя, формальная организация «Азбуки». Разнесение текстов по тематическим парадигмам — организация, «навязанная» исследователем. Наше сознание использует иную, единственно верную идею упорядочивания любого рода действительности — ассоциации^[512]. «Азбука» и существует в виде семантической сети текстов. Внутренними ссылками в словаре создаются «узлы», позволяющие переходить от одного концептуального представления к другому. Не случайно первая статья носит название «А все-таки» («А przecie»). Все-таки — не вводное слово, а оператор ассоциативного мышления: думаешь о себе и в каждую минуту ищешь связь с собой давним, с детством или с теми, кто тебя окружает. Каждое воспоминание мгновенно рождает сеть переходов к другим воспоминаниям. Любые попытки линейной организации мысли сразу же прерываются помысленным по аналогии этим самым «а кстати». Ассоциации дают возможность «пересекать» разноуровневые пространства мысли. Одновременно, отмечает Милош, они позволяют выйти за границы «стадного мышления», которое в нашем столетии известно под именем «политкорректность».

Будучи формально словарем, «Азбука» актуализирует модель семиозиса (семиосферы) — пространства пересечения языков и текстов культуры. Ее семантическая структура выстраивается бинарными оппозициями, создающими границы авторской мысли. Среди основных оппозиций книги: вера — неверие, анонимность — авторство, исчезновение — зафиксированность. При этом мысль остается подвижной структурой, в которой семантический центр и периферия постоянно занимают новые позиции. Можно допустить, что центральной точкой каждый раз оказывается то понятие, которому посвящена статья. Именно оно для своего раскрытия переорганизует остальной массив словаря. Так, Эфемерность интерпретируется через Подлинность, Время, Правда, Язык, Знание и др. Так создается пейзаж мысли — пространство концептов, карта возможных передвижений по этому пространству, где система предложенных Милошем глосс есть инструмент для преодоления его бесконечности. Описание «биографий» отдельных концептов, а затем их перекрещивание создает эффект лабиринта, где каждый концепт, пройдя путь интерпретации через все другие абстракции, начинает интерпретироваться через самого себя.

Ассоциативные связи и постоянные перемещения понятий в новые парадигмы создают важнейший атрибут пространства мысли: его недискретность, континуальность. Память пожилого человека, — пишет о себе Милош, — подобна дому, который распахнут для голосов людей, мыслей тех, кого знал лично или с кем сближался по книгам внутри языка и культуры. Память — пространство, где сплетаются люди, события, языки, тексты. В этом контексте поэт говорит о страхе перед утратой самотождественности, связи с самим собой давним.

Вопрос о том, насколько наблюдаемыми делает Милош систему локусов своей памяти, содержит парадоксальную неоднозначность. С одной стороны, Милош-поэт, равно как и Милош-философ, пишет о необходимости «достичь словом мира» («uchwycić rzeczywistość»). Предпосылкой того, что слово когда-либо сольется с вещью, станет одним целым с тем, что оно отражает и отображает, — предпосылкой этого станет наше внимание к деталям жизни, пристальный и очень доброжелательный взгляд на природу и людей (uważność). А далее детальное описание вещи (ее иконическое воспроизведение в языке) будет рождать у читателя отчетливое ощущение единения с миром (współistnienie). Милош пишет: становясь в восприятии и описании одним целым с горой, цветком, пролетающей птицей, мы переживаем состояние явленности мира, его эпифании.

С другой стороны, в «Азбуке» Милош не столько воспроизводит реальность, создавая иконические картинки мира в его «подробностях», сколько эти подробности индексирует, упоминая голоса людей, ощущения, детали архитектуры городов и пейзажей: «Мои герои появляются в мгновенной вспышке, часто в одной не слишком важной подробности», хотя, возможно, стоило бы говорить «вглубь», детально. Хотя все же это не «чистые» индексы, подобные тем, что составляют списки имен и вещей. Индексом у Милоша отмечен не конкретный референт, но состояние, мысль, идея. Так, за именем Бодлера стоит «пограничье веры и неверия», а Сведенборг помогает выйти в пространство размышлений о необходимости возрождения ренессанского способа познания: единения науки и интуитивного (мистического) прозрения. А значит, речь идет об индексально-символических знаках, каждый из которых можно развернуть в дескрипцию или нарратив. Милош отмечает: за каждой моей страницей стоят другие, потенциальные, которые могли бы быть написаны.

Так есть ли парадоксальное противоречие между авторской установкой «вобрать мир в слова» и стилистической практикой индексирования подробностей? Его нет, поскольку истинные референты отображения в «Азбуке» — это «объекты» интеллектуальной истории человечества: идеи, концептуальные понятия. В силу того, что они лишены физической формы существования, их невозможно описать. Милош прав, говоря о том, что метафизические слова превращаются в «этикетку», закрывающую пустоту. Абстракции закрыты надежным панцирем, недоступным мышлению и языку: «są opancerzone przeciw rozumowi»^[513]. Дескрипции и вербальные описания здесь бесполезный инструмент.

И всё же мысль поэта находит способ заглянуть сквозь защитный «панцирь» в сердце абстракций. У Милоша звучит: любое понятие может быть «вписано» в пространство физического мира и человеческого восприятия. Что стоит за словом сосуществование? Ничего, если ты употребляешь его как философ, говоря о необходимости «ощущать единение с миром в каждой минуте». Но как и что именно надо ощущать? Если ты поэт, то ты переводишь абстрактное в режим реального бытия — данной тебе минуты. Представь: ты пишешь о дожде, туче, дереве. Где на самом деле все они существуют? Парадоксально, но они возникают в моменте письма, в минуте перевода вещной реальности в знаки наших языков. Отсюда, в другом милошевском тексте: «единственным доказательством того, что панна X существует, есть то, что я о ней пишу» («То lubię»). Лист бумаги живет в одновременности с деревом, возникшем на этом листе. Внимательно посмотрев на собственную запись, обнаружишь, что и ты сам (твое сознание, мысли и ощущения) существуешь внутри этой же картины. Теперь ты не сможешь перечислить ничего, чего бы там не было: время, пространство, земля, мысли, люди. Все на этом листке бумаги! Вот это и есть сосуществование, или невозможность быть в отделенности от всего, что есть.

Визуализация абстракций («телесность» образа) — отличительная черта «мыслящей» аналитической поэзии и, как считает Милош, перспективная линия современной философии и теологии. Милош очень точно ощутил движение современной философской мысли: от универсалий — к миру вещей, от «отсутствующего присутствия» к явленности в языке.

Еще в одном смысле можно говорить об использовании иконического способа отображения в милошевской «Азбуке». Это воспроизведение движения своей мысли, характера ассоциирования, направления взгляда.

Возможности словаря как художественной формы

Словарь — форма, к которой, как считает Милош, он смог приблизиться только в старости. Пожилой возраст позволяет человеку быть открытым миру: слушать и слышать мир, не концентрируясь, как в молодости, на самом себе. С течением времени поэту даруется ясность мысли, умение заключить мир в прозрачную архитектурную форму, которая, в итоге, возместит теплоту и яркость эмоциональных красок^[514]. Обретение такой формы (а у Милоша это не только словарь, но и, как в «Саде наук», письмо в технике комментариев-маргиналий) сродни обретению свободы мышления. Литература не должна быть эмоциональной репрезентацией здесь и сейчас происходящего. Объективность отображения достигается лишь в случае дистанции между говорящим, текстом и отображаемым объектом («dystans pomiędzy światem a wypowiedzią»). Следствием такой установки становится рождение стиля, для обозначения которого Милош использовал понятия «стерильный», «обнажённый», «очищенный».

Имея дело со словарем, и читатель, и автор, пишет Милош, балансируют между многогранностью правды и ее упрощением^[515]. С одной стороны, предельная редукция сказанного: алфавитная систематизация материала. С другой стороны, собрание словарных статей — «потенциальная» (то есть еще не написанная, пока не развернутая) «повесть о нашей современности и нашей цивилизации». Форма словаря — единственная возможность упорядочить жизнь и одновременно сохранить не только ощущение ее целостной бесконечности, но и множественности отдельных дискретных фрагментов. Словарная форма — еще один способ подчеркнуть значимое для Милоша положение: человек живет прежде всего в пространстве языка, культуры, памяти, а не в том, что мы привыкли именовать физической реальностью.

В этом контексте словарь с его упорядоченностью говорит о возможности приближения к мимесису. «Азбука» Милоша — это иконический знак мира, культуры. В пространстве этого текста автор и читатель связаны общей целью: догнать ускользающий и постоянно обновляющийся смысл вещей.

Форма словаря в равной степени предоставляет свободу и тому, кто его пишет, и тому, кто его читает. Руку автора направляет память, в которой люди, вещи, события, мысли связаны ассоциативными переходами, а не хранятся в жестко зафиксированных логикой парадигмах. Автор — одновременно и наблюдатель истории, и ее участник: его биография — судьба в «клубке сплетенных судеб» не только своего столетия, но и судеб своих предшественников в литературе и интеллектуальной истории. Поэтому у писателя нет времени, чтобы доводить сказанное до стилистического совершенства (cyzelowanie). Поэтому атрибуты словаря как художественной формы — стилистическая дистилляция и редуцированность, или выборочность отображаемых объектов. Милош отмечает: кому-то сама выборка (словник) может показаться случайной, но она не случайна для него. Читателю же предоставлена возможность выбора стратегии чтения: по порядку или выборочно, тематически или передвигаясь по внутрисловарным ссылкам, прокладывая маршруты в гипертекстовом пространстве. У Милорада Павича: «…чем больше ищешь, тем больше получаешь; так и здесь счастливому исследователю достанутся все связи между именами этого словаря»^[516].

И одновременно «Азбука» — это книга о самом Милоше, его «интеллектуальная биография», не требующая хронологии, попытка самоопределения (a search for self-definition). Что значит для Милоша — быть Милошем? В автобиографическом словаре этой проблеме посвящена отдельная статья («Autentyczność»): «Я всегда боялся, что притворяюсь кем-то другим, не тем, кто я на самом деле». Человеку крайне трудно обнаружить зафиксированную точку — себя самого, пребывающего вне стилистических влияний, «утвержденных» культурой форм и традиций, заимствованных направлений мысли. В качестве художественной формы словарь позволяет автору не столько пунктирно наметить границы памяти, сколько очертить аутентичность — обозначить свое место в культуре. Это происходит в тот момент, когда Милош пишет о тех, с кем его мысль звучала в унисон или в одной тональности: Уильяме Блейке, Симоне Вейль, Оскаре Милоше.

Несмотря на кажущуюся закрытость (от А до Я, или от А до Z в оригинале) словарь — открытая книга, текст, идеальная структура которого всегда «чуть впереди своего автора» текст, смысловая потенция которого больше того, что в нем актуализировано. Словарь как интеллектуальная биография пишется не сразу, а с возвращениями: «…разные мои прозаические произведения складываются в своего рода мозаику — роман о двадцатом веке».

Действительно: в 1997 году «Abecadło Miłosza» («Азбука Милоша»), в 1998 году «Inne Abecadło» («Другая азбука»), в 2001 году «Abecadło». И даже с уходом Милоша его словарь не стал закрытой структурой. Он открыт для комментариев и переводов, для чтения на разных языках, для читательских заметок на полях. Каждый из нас прочтет эту книгу, опираясь на свой текст памяти, на свою «азбуку». И по мере роста «словаря» нашей жизни будет расти и книга Милоша.

Елена Бразговская

Примечания

1

См. стихотворение Милоша «Ars poetica?».

(обратно)

2

Имеется в виду отъезд семьи Милошей в Россию, где в 1913 г. отец поэта Александр Милош начал работать инженером.

(обратно)

3

Речь идет о фотографии, где отец Ч. Милоша стоит с Фритьофом Нансеном и группой моряков на борту корабля «Фрам», вошедшего в устье Енисея. В то время А. Милош жил с семьей в Красноярске.

(обратно)

4

Шетейни (ныне Шетеняй) — имение, где родился Ч. Милош, и расположенная поблизости одноименная деревня в 15 км к северу от Кедайняя и 65 км от Каунаса. См. также статью «Шетейни, Гинейты и Пейксва».

(обратно)

5

Общество шубравцев — польск. Towarzystwo Szubrawców — либеральное общество, созданное по образцу масонской ложи, существовавшее в Вильно в 1817–1822 гг. Его члены публиковали сатирические и антиклерикальные статьи в виленских печатных изданиях.

(обратно)

6

Филоматы — Общество филоматов, почитателей науки (греч.), тайное общество студентов и выпускников Виленского университета, существовавшее в 1817–1823 гг. (с 1821 г. без названия). Основными целями были самообразование и самосовершенствование, но в 1819 г. программа общества приобрела патриотическую и политическую направленность. Одним из основателей был Адам Мицкевич. Деятельность общества закончилась арестом его членов и судебным процессом.

(обратно)

7

Журнал «Пшеглёнд виленский» («Przeglad Wileński») — «Виленское обозрение».

(обратно)

8

Станислав Свяневич — см. статью «Свяневич, Станислав».

(обратно)

9

«Крайовость» — «крайовцы», группа польской интеллигенции в начале XX в., желавшая соединить польское национальное сознание с литовской государственностью и предлагавшая возродить независимое от Польши Великое княжество Литовское.

(обратно)

10

Национал-демократы — польское политическое движение националистического и антисемитского толка, возникшее в конце XIX в. Особенную популярность приобрело в 1930-е гт. Национал-демократы считали, что этические ценности личности должны быть подчинены интересам нации.

(обратно)

11

Легионы — польские легионы (1914–1916), польские войска в составе австро-венгерской армии, сформированные в Кракове по инициативе Юзефа Пилсудского и участвовавшие в Первой мировой войне. Впоследствии на их основе была создана польская армия.

(обратно)

12

«Пет» — Союз польской молодежи «Будущее» (от польск. «Przyszłość»), тайная организация гимназистов, созданная в прусской части разделенной Польши в 1899 г., в дальнейшем действовала и на других польских территориях. Основными целями «Пета» были независимость и экономическое развитие Польши. После 1918 г. его члены занимались главным образом самообразованием.

(обратно)

13

«Альфа» — студенческая организация, аналогичная «Пету».

(обратно)

14

Станислав Стомма — см. статью «Стомма, Станислав».

(обратно)

15

Стефан Лукаш Эренкрейц (1880–1945) — польский историк права, профессор и последний ректор Виленского университета Стефана Батория, деятель Польской социалистической партии (ППС), сторонник политики Ю. Пилсудского, масон.

(обратно)

16

«Зет» — Союз польской молодежи, тайная организация польских студентов, основанная в Кракове в 1887 г. и действовавшая на всей территории разделенной Польши, а также за ее пределами. Основными ее целями были независимость Польши, справедливость, толерантность и просвещение широких масс. Члены «Зета» участвовали в борьбе за независимость — в частности, воевали в составе Польских легионов.

(обратно)

17

Теодор Буйницкий (1907–1944) — поэт, литературный критик, связанный с журналом «Жагары»; друг Ч. Милоша. После оккупации Вильно Советским Союзом, а также во время войны сотрудничал с польскоязычными советскими газетами. По приговору подпольного польского суда убит у дверей своего дома в Вильно.

(обратно)

18

Игнаций Свенцицкий — см. статью «Свенцицкий, Игнаций».

(обратно)

19

Жанна Эрш (1910–2000) — швейцарский философ, мыслитель, переводчик и общественный деятель. Родилась и выросла в семье польских евреев. После эмиграции Ч. Милоша во Францию была его близкой подругой и возлюбленной. Перевела на французский язык его романы «Захват власти» и «Долина Иссы».

(обратно)

20

Кот Еленский — см. статью «Еленский, Константы».

(обратно)

21

«Юлия, или Новая Элоиза» — роман в письмах, написанный Ж.-Ж. Руссо в 1757–1760 гг.

(обратно)

22

Журнал «Ловец польский» («Łowiec polski») — «Польский охотник».

(обратно)

23

Робеспьер — см. статью «Ендрыховский, Стефан».

(обратно)

24

Перевод Аркадия Штейнберга.

(обратно)

25

Англ. new deal — «Новый курс» Ф. Д. Рузвельта, экономическая политика, проводившаяся с 1933 г. с целью выхода из Великой депрессии 1929–1933 гг.

(обратно)

26

Англ. red necks — «красношеие», или «реднеки», — жаргонное название белых фермеров с юга США, приблизительно соответствующее русскому слову «деревенщина». Здесь Ч. Милош использует его применительно к городским рабочим.

(обратно)

27

Станислав Пентак (1909–1964) — поэт и прозаик, автор лирики, насыщенной деревенскими мотивами. Покончил жизнь самоубийством.

(обратно)

28

Болеслав Мицинский — см. статью «Мицинские».

(обратно)

29

Здесь и далее русские слова, выделенные курсивом, означают, что в оригинале они также были написаны по-русски (в польской транскрипции).

(обратно)

30

Дуайт Макдоналд — см. статью «Макдоналд, Дуайт».

(обратно)

31

«Септентрионы» — шутливое название стран северной Европы, от лат. septentriones (буквально: семь волов), означающего семь звезд, видимых в окрестностях Северного полюса.

(обратно)

32

Троки — ныне Тракай.

(обратно)

33

Сарла — город на юго-западе Франции.

(обратно)

34

Здесь и далее, если не указано иное, стихи даны в переводе Никиты Кузнецова.

(обратно)

35

Неологизм, вероятно происходящий от польского слова «luto» (люто).

(обратно)

36

Драугас — от лит. draugas, друг, товарищ. Так Ч. Милош называл своего друга Францишека Анцевича. См. статью «Анцевич, Францишек».

(обратно)

37

Немецкая — улица в вильнюсском Старом городе, ныне Вокечю.

(обратно)

38

Ежи Анджеевский (1909–1983) — прозаик, публицист, сценарист, деятель демократической оппозиции, друг Ч. Милоша. В 1930-е гг. печатался в националистическом журнале «Просто з мосту», но прекратил сотрудничество с ним в знак протеста против публиковавшихся там антисемитских статей. Во время войны действовал в культурном подполье. После войны, до 1956 г., писал пропагандистские тексты, поддерживал соцреализм. В 1957 г. вышел из ПОРП. В дальнейшем был в оппозиции к коммунистическому режиму. В своей книге «Порабощенный разум» Ч. Милош изобразил его под именем Альфа.

(обратно)

39

Янка — Янина Милош (1909–1986), первая жена Ч. Милоша.

(обратно)

40

Владислав Казимеж Броневский (1897–1962) — поэт, переводчик, офицер.

(обратно)

41

Марек Хласко (1934–1969) — прозаик и сценарист, в частности, автор автобиографической книги «Красивые, двадцатилетние». Страдал от алкогольной зависимости.

(обратно)

42

Оскар Владислав де Любич Милош (1877–1939) — французский мыслитель, поэт и драматург, литовский дипломат, дальний родственник Ч. Милоша. В 1930-е гг., во время пребывания молодого поэта в Париже, открывал ему тайны литературы и философии. Ч. Милош всю жизнь считал себя учеником О. Милоша и популяризировал его творчество. См. также статью «Прозор, Мауриций, граф».

(обратно)

43

Под алхимиком, несомненно, подразумевается Оскар Милош, которого Ч. Милош считал своим учителем и мастером, себе отводя роль подмастерья. О. Милошу посвящена поэма «Подмастерье» («Czeladnik») в сборнике «Второе пространство», 2002.

(обратно)

44

АК — Армия Крайова.

(обратно)

45

Стась Ковнацкий — см. статью «Ковнацкий, Станислав».

(обратно)

46

Ежи Владислав Гедройц, князь (1906–2000) — польский издатель, публицист, политик и эмигрантский деятель. Редактировал журналы еще до войны. Во время войны служил в Бюро пропаганды 2-го корпуса под командованием генерала Андерса. В 1946 г. основал в эмиграции издательство «Институт литерацкий», напечатавшее множество выдающихся произведений современной польской литературы (в частности, книги Ч. Милоша), которые не могли быть изданы в ПНР. С 1947 г. в Мезон-Лаффите под Парижем начал выходить бессменно редактируемый Гедройцем журнал «Культура», сыгравший огромную роль в политической и литературной жизни Польши, несмотря на препятствия со стороны коммунистического правительства. В 1974 г. на страницах «Культуры» Е. Гедройц совместно с Ю. Мерошевским изложил концепцию, согласно которой Польша ради собственной свободы должна поддерживать независимость Украины, Литвы и Белоруссии. Во многом эта концепция определила внешнюю политику Польши после падения коммунизма.

(обратно)

47

На самом деле Андрей Амальрик родился в 1938 г.

(обратно)

48

В действительности Амальрик Бенский умер своей смертью. Лишь позднее, после осуждения его учения собором в Париже, прах Амальрика велели выкопать и разбросать по полю.

(обратно)

49

«American National Biography» — 24-томный американский биографический словарь, изданный в 1999 г. издательством «Oxford University Press».

(обратно)

50

Манфред Кридль — см. статью «Кридль, Манфред».

(обратно)

51

Рышард Врага (настоящее имя Ежи Незбжицкий, 1902–1968) — в межвоенный период офицер Генерального штаба. В сентябре 1939 г. эмигрировал в Лондон, где писал публицистические тексты.

(обратно)

52

Болеслав Берут (1892–1956), польский политик, первый лидер коммунистической Польши. С его именем связан период репрессий и особенно сильной зависимости Польши от СССР.

(обратно)

53

«Три зимы» (1936) — один из первых стихотворных сборников Милоша; «Пьон» («Pion», «Вертикаль») и «Атенеум» — журналы, в которых поэт публиковался до войны.

(обратно)

54

Анджей Бобковский (1913–1961) — польский прозаик, с 1939 г. в эмиграции.

(обратно)

55

«Порабощенный разум» — по справедливому замечанию Натальи Горбаневской, правильнее было бы перевести название книги как «Порабощенный ум», однако единственный на сегодняшний день русский перевод озаглавлен «Порабощенный разум».

(обратно)

56

Кетман (от арабск.كشان — сокрытие) — понятие, заимствованное Ч. Милошем из исламского богословия, где оно, как правило, носит название «такия», в частности, это один из главных принципов шиизма, означающий «благоразумное сокрытие своей веры». Милош переносит его в коммунистические реалии и описывает как способ выживания польской интеллигенции, вынужденно скрывавшей свои взгляды и поддерживавшей режим.

(обратно)

57

Зигмунт Герц (1908–1979) — один из основателей парижского издательства «Институт литерацкий», член редакции — журнала «Культура», друг Ч. Милоша.

(обратно)

58

Именно тогда, после смерти Б. Берута, в Польше произошла смена партийной власти и началась оттепель.

(обратно)

59

Станислав Баранчак (род. 1946) — поэт, литературный критик, переводчик поэзии, один из крупнейших представителей польской «Новой волны», в прошлом — деятель Комитета защиты рабочих (КОР).

(обратно)

60

Аллен Гинзберг (1926–1997) — американский поэт, основатель битничества, ставший символом бит-поколения. Автор поэмы «Вопль» (1956).

(обратно)

61

«Час раздумий» — поэма Юлиуша Словацкого (1809–1849).

(обратно)

62

Людвика Снядецкая (1802–1866) — юношеская любовь Словацкого; упоминается им в переписке, а также в поэмах «Час раздумий» и «Бенёвский».

(обратно)

63

Эвелина Ганская (урожд. Ржевуская; 1801–1882) — подруга, любовница, а с 1850 г. жена Оноре де Бальзака. Чтобы уговорить Ганскую обвенчаться с ним, Бальзак дважды приезжал в ее поместье в Верховне близ Житомира.

(обратно)

64

Верховня — поместье и дворец Ганских в одноименном селе, находящемся ныне на территории Житомирской области Украины. Некоторое время там жил и работал О. де Бальзак.

(обратно)

65

Ежи Бонавентура Тёплиц (1909–1995) — историк кино, кинокритик, основатель и многолетний ректор Лодзинской киношколы.

(обратно)

66

Средства массовой информации — по-польски «środki masowego przekazu».

(обратно)

67

Саска-Кемпа — район Варшавы.

(обратно)

68

Прага — правобережный район Варшавы.

(обратно)

69

НРЛ — «Национально-радикальный лагерь», националистическое и антисемитское политическое движение, основанное в 1934 г. и спустя три месяца запрещенное. В дальнейшем его участники перешли на нелегальное положение.

(обратно)

70

Болеслав Пясецкий (1915–1979) — националистический политик и публицист, один из основателей «Национально-радикального лагеря», во время войны офицер Армии Крайовой. После ареста НКВД согласился сотрудничать с коммунистическими властями. В ПНР основал Общество PAKS, прокоммунистическое объединение католиков-мирян.

(обратно)

71

Иван Серов (1905–1990) — деятель советских спецслужб, в описываемый Милошем период — уполномоченный НКВД по 1-му Белорусскому фронту и начальник охраны тыла 1-го Белорусского фронта; советник при Министерстве общественной безопасности Польши.

(обратно)

72

Александр Янта-Полчинский (1908–1974) — прозаик, поэт, журналист и переводчик. Вовремя войны участвовал во французском движении Сопротивления. После войны поселился в США.

(обратно)

73

Збигнев Фолеевский (1910–1999) — историк польской и русской литературы, языковед.

(обратно)

74

«Postwar Polish Poetry» (англ.) — «Послевоенная польская поэзия».

(обратно)

75

Леон Петражицкий (1867–1931) — философ, социолог, юрист, автор психологической теории права.

(обратно)

76

Карл-Маркс-Хоф, дом, построенный в Вене в 1927–1930 гг., во времена правления социалистов. Самое длинное жилое здание в мире (1100 м).

(обратно)

77

Станислав Бачинский (1890–1939) — писатель, литературный критик, публицист, историк литературы и социалистический деятель.

(обратно)

78

См. статью «Бачинский, Кшиштоф».

(обратно)

79

Sauf-conduit — пропуск, охранное свидетельство (франц.).

(обратно)

80

Збигнев Мицнер (1910–1968) — публицист и сатирик, один из основателей Польской социалистической партии, в 1935–1939 гг. главный редактор сатирического журнала «Шпильки». Во время войны — деятель социалистической организации «Свобода».

(обратно)

81

Мак Гудман — см. статью «Гудманы, Мак и Шеба».

(обратно)

82

«Жагары» — виленский литературный журнал, издававшийся в 1930-е годы одноименной группой поэтов, в которую входил и Ч. Милош.

(обратно)

83

Телятник — так назывался вильнюсский Замковый парк.

(обратно)

84

Оскар Ланге (1904–1965) — экономист, деятель Польской социалистической партии, в 1938–1945 гг. профессор Чикагского университета. После возвращения в Польшу член ЦК ПОРП и заместитель председателя Госсовета.

(обратно)

85

Тиунэ Сугихара (1900–1986) — в 1939–1940 гг. вице-консул Японии в Каунасе. Благодаря японским транзитным визам, выданным Сугихарой в течение нескольких месяцев после оккупации Литвы Красной армией, удалось спасти более 6000 литовских и польских евреев.

(обратно)

86

Ежи Стемповский (1893–1969) — польский эссеист, литературный критик, масон.

(обратно)

87

Вацлав Загурский (1909–1983) — журналист, офицер Армии Крайовой, участник Варшавского восстания, после войны деятель ППС в эмиграции.

(обратно)

88

Синяя полиция — так называлась в народе Польская полиция генерал-губернаторства, набранная немцами в основном из числа довоенных польских полицейских.

(обратно)

89

Хелена Рёмер-Охенковская (1878–1947) — писатель, драматург, общественный деятель. Жила в Вильно и сотрудничала с местными печатными изданиями.

(обратно)

90

…из Шетейнь… — см. статью «Шетейни, Гинейты и Пейксва».

(обратно)

91

Mensa — студенческая или школьная столовая (нем.).

(обратно)

92

Ксендз из Свентобрости (ныне Швентибрастис), деревни в нескольких километрах от имения Шетейни, где родился Ч. Милош. В храме Свентобрости поэт был крещен.

(обратно)

93

В переводе на русский эти строки могут звучать так:

Ни в одном из известных мне русских переводов — видимо, из соображений благозвучия — не используется употребленное в оригинале имя Крыся, уменьшительное от Кристины)

(обратно)

94

Дынасы — часть варшавского района Повисле. Название происходит от фамилии принца Карла де Нассау-Зигена, чей дворец находился в той части города.

(обратно)

95

Речь идет о томе «Стихи», подпольно напечатанном в Варшаве в 1940 г.

(обратно)

96

Антоний Богдзевич — см. статью «Богдзевич, Антоний».

(обратно)

97

Тадеуш Бой-Желенский (1874–1941) — польский литературный и театральный критик, писатель, переводчик французской литературы, общественный деятель, масон.

(обратно)

98

В 1919–1921 гг. в Верхней Силезии произошло три вооруженных восстания поляков и польских силезцев, стремившихся к выходу региона из состава Германии и его присоединению к Польше. В результате в 1922 г. значительная часть Верхней Силезии отошла к Польше.

(обратно)

99

«Искусство и народ» — группа патриотически настроенных поэтов, связанная с одноименным подпольным литературным ежемесячным журналом, издававшимся в 1942–1944 гг. В группу эту входили, в частности, Тадеуш Гайцы, Анджей Тшебинский и Вацлав Боярский.

(обратно)

100

Тадеуш Боровский (1922–1951) — поэт и прозаик, придерживавшийся левых взглядов. Прошел через лагеря Аушвиц и Дахау. После войны вступил в коммунистическую партию, в книге Ч. Милоша «Порабощенный разум» описан под именем Бета. Покончил жизнь самоубийством.

(обратно)

101

Журнал «Дрога» («Droga») — «Путь».

(обратно)

102

Битва на реке Стоход — летом 1916 г. на реке Стоход польские Легионы, входившие в состав австро-венгерской армии, сыграли заметную роль в отражении русского наступления на Ковель.

(обратно)

103

Родом из Рейхберга... — В действительности до Второй мировой войны город назывался Рейхенберг.

(обратно)

104

International Rescue Committee — Международный комитет спасения (англ.), неправительственная организация, занимающаяся прежде всего оказанием помощи беженцам. Основан в 1933 г. по предложению Альберта Эйнштейна.

(обратно)

105

Бри — см. статью «Бри-Конт-Робер».

(обратно)

106

Монжерон — городок в 20 км к югу от Парижа, где Ч. Милош с семьей жил в 1956–1960 гг.

(обратно)

107

См. статью «Мюриэл, Гардинер, в замужестве Буттингер» наст. изд.

(обратно)

108

«Бульон из гвоздей» — эту радикальную статью, написанную с крайне левых позиций и утверждающую, что искусство должно выполнять прежде всего общественные задачи, Милош опубликовал в журнале «Жагары» (1931, № 5) под псевдонимом Ян.

(обратно)

109

Юзеф Чапский (1896–1993) — польский художник, эссеист, участник кампании 1939 г., затем узник Старобельского лагеря. С 1945 г. в эмиграции. Один из основателей парижской «Культуры». Автор книг «Старобельские воспоминания» и «На бесчеловечной земле».

(обратно)

110

Кароль Ижиковский (1873–1944) — польский литературный и кинокритик, поэт, прозаик, драматург, переводчик.

(обратно)

111

Ежи Новосельский (1923–2011) — польский художник, иконописец, философ и православный богослов.

(обратно)

112

Бобты — ныне Бабтай, городок на реке Невежис в 25 км к северу от Каунаса.

(обратно)

113

Вендзягола — ныне Ванджёгала.

(обратно)

114

Юрборк — ныне Юрбаркас, городок на берегу Немана приблизительно на полпути между Каунасом и Балтийским морем.

(обратно)

115

Симона Петремен (1907–1992) — французский философ и мыслитель. Интересовалась прежде всего истоками гностицизма. Подруга Симоны Вейль и автор ее биографии (1976).

(обратно)

116

«Польский фильм» — государственное кинематографическое предприятие, созданное декретом в 1945 г. с целью монополизировать кино.

(обратно)

117

Александр Ват (настоящая фамилия Хват, 1900–1967) — писатель, поэт, переводчик, один из создателей польского футуризма, в 1940–1941 гг. узник советских тюрем, затем ссыльный в Казахстане. В 1946 г. вернулся в Польшу, а в 1958 г. эмигрировал на Запад.

(обратно)

118

В переводе Константина Бальмонта эти строки звучат так:

(обратно)

119

Иоанна Гузе (1917–2009) — польская переводчица французской и русской литературы, критик, историк искусства.

(обратно)

120

Никола Кьяромонте — см. статью «Кьяромонте, Никола».

(обратно)

121

Мэри Маккарти — см. статью «Маккарти, Мэри».

(обратно)

122

Тони — Антоний Милош (род. 1947) — старший сын поэта.

(обратно)

123

Генрик Дембинский — см. статьи «Дембинская, Зофья» и «Дембинский, Генрик».

(обратно)

124

Real estate — недвижимость (англ.).

(обратно)

125

«Вядомостей литерацких» («Wiadomości literackie») — «Литературные новости».

(обратно)

126

Александр Герц (1895–1983) — польский социолог, сторонник Польской социалистической партии (ППС), масон. В 1940 г. эмигрировал в США.

(обратно)

127

Юзеф Виттлин (1896–1976) — польский поэт, прозаик, переводчик, эссеист. В 1936 г. опубликовал пацифистский роман «Соль земли». В 1939 г. эмигрировал, в Нью-Йорке сотрудничал с радиостанцией «Свободная Европа».

(обратно)

128

Станислав Мацкевич (1896–1966) — писатель, политический публицист, в межвоенный период главный редактор виленской консервативной газеты «Слово». Одна из его книг посвящена жизни и творчеству Ф. Достоевского.

(обратно)

129

Ксаверий Прушинский (1907–1950) — публицист, писатель, корреспондент польской печати во время гражданской войны в Испании. После 1939 г. работал в дипломатии эмигрантского, а затем варшавского правительства.

(обратно)

130

Бон — французский городок Бон-ан-Шабле в 10 км от Женевского озера.

(обратно)

131

Франц. lavoir — общественный водоем, прачечная, как правило, на открытом воздухе.

(обратно)

132

Вилия — река, протекающая через Вильнюс. Современное литовское название — Нерис. См. также статью «Загурский, Стефан».

(обратно)

133

Кронские — друзья Милоша: Ирена Кронская (?-1974), филолог-классик; Тадеуш Кронский (1907–1958), философ, историк философии, прежде всего гегельянской. В «Родной Европе» Милош посвятил ему главу «Тигр».

(обратно)

134

Артур Мандель — экономист и историк польского происхождения. Близкий друг Милоша в Беркли.

(обратно)

135

Канал — имеется в виду Английский канал, или Ла-Манш.

(обратно)

136

Ирена Бырская — см. статью «Бырские, Тадеуш и Ирена».

(обратно)

137

«К польским легионам» — патриотическое стихотворение Циприана Годебского (1765–1809).

(обратно)

138

Праздник Газалы — имеется в виду праздник в честь битвы при Газале в Ливии в 1942 г., в которой участвовали польские части.

(обратно)

139

Тадеуш и Ирена Бырские — друзья Чеслава Милоша: Тадеуш Бырский (1906–1987) — театральный и радиорежиссер, актер, работал в виленских театрах, а с 1929 г. также на радио. В 1937 г. за передачу, в которой прозвучали белорусские песни, был переведен в Варшаву; Ирена Бырская (1901–1990) — актриса, в 1933–1937 гг. совместно с Мечиславом Шпакевичем руководила Театральной студией при виленском Театре на Погулянке.

(обратно)

140

Беляны — район Варшавы.

(обратно)

141

«Малое Земянское» — варшавское кафе, в межвоенный период место встреч поэтов, писателей, художников и университетских профессоров. Его завсегдатаями были, в частности, Юлиан Тувим, Антоний Слонимский, Ян Лехонь.

(обратно)

142

Миколай Рей (1505–1569) — поэт, прозаик, переводчик, политик и кальвинистский богослов. Один из первых поэтов, писавших по-польски, в связи с чем считается «отцом польской литературы».

(обратно)

143

Тхить Нят Хань (род. 1926) — вьетнамский дзен-буддийский монах, руководитель центра медитации в Дордони (Франция), автор книг, знакомящих с дзен-буддизмом.

(обратно)

144

Януш Шубер (род. 1947) — поэт, эссеист, фельетонист.

(обратно)

145

Санок — город в юго-восточной Польше недалеко от границы со Словакией и Украиной.

(обратно)

146

Стихотворение посвящено Чеславу Милошу.

(обратно)

147

Перевод Андрея Базилевского.

(обратно)

148

Transmutatio — превращение, пресуществление (лат.).

(обратно)

149

Театр на Погулянке был построен в 1912–1914 гг. на средства польской общественности Вильно и получил свое название от улицы Большая Погулянка (ныне Басанавичюса), на которой расположен. Был важным центром польской культурной жизни до Второй мировой войны. В настоящее время здание занимает Русский драматический театр.

(обратно)

150

УБ — Управление безопасности, служба госбезопасности в ПНР.

(обратно)

151

Анатоль Фейгин (1909–2002) — коммунист, высокопоставленный сотрудник военной контрразведки и Управления безопасности ПНР. В послевоенные годы отличался жестокостью на допросах. В 1954 г. уволен из органов госбезопасности, а в 1957 г. приговорен к 12 годам лишения свободы за применение недозволенных методов ведения следствия.

(обратно)

152

Жолибож — район Варшавы.

(обратно)

153

Добеслав Даменцкий (1899–1951) — польский актер и режиссер, в молодости борец за независимость Польши и военнослужащий польской армии.

(обратно)

154

Иго Сым (настоящее имя Юлиан Кароль Сым, 1896–1941) — польский, австрийский и немецкий актер, происходивший из польско-австрийской семьи. В 1939 г. получил статус фольксдойче и стал директором двух варшавских театров и одного кинотеатра. В 1941 г. застрелен по приговору подпольного Союза вооруженной борьбы.

(обратно)

155

Лешек Раабе — см. статью «Раабе, Лешек».

(обратно)

156

Зофья Рогович — жена писателя и переводчика Вацлава Роговича, спутница Ч. Милоша в его путешествии из Литвы через Восточную Пруссию в Варшаву летом 1940 г.

(обратно)

157

Журнал «Роботник» («Robotnik») — «Рабочий».

(обратно)

158

Владислав Гомулка (1905–1982) — политик, коммунистический деятель, первый секретарь ЦК ПРП в 1943–1948 и ЦК ПОРП в 1956–1970 гг. В 1948 г. был обвинен в «правонационалистическом уклонизме», затем исключен из партии, а в 1951 г. арестован. Находился в тюрьме до 1954 г. В 1956 г., после смерти Б. Берута, был восстановлен в ПОРП и избран ее первым секретарем. С его именем связана «польская оттепель». В 1968 г. развязал антисемитскую кампанию, в результате которой Польшу вынужденно покинули многие евреи. В 1970 г. был снят с должности после расстрела рабочих демонстраций на балтийском побережье.

(обратно)

159

Ян Кохановский, «Песни» (I, 14).

(обратно)

160

В переводе Ю. Верховского эта строка из «Од» Горация (I, 9) звучит так:

(обратно)

161

Адам Важик (настоящая фамилия Вагман; 1905–1982) — польский поэт, прозаик, эссеист, переводчик, представитель литературной группы «Краковский авангард». После начала войны выступал за присоединение восточных польских земель к СССР, служил в сформированной в СССР польской армии, после войны вернулся в Польшу и пропагандировал соцреализм. В конце 1950-х — начале 1960-х гг. перешел в оппозицию к коммунистической власти.

(обратно)

162

«Скамандр» — поэтическая группа и одноименный литературный журнал. В группу входили, в частности, Юлиан Тувим, Антоний Слонимский, Ярослав Ивашкевич, Ян Лехонь и Казимеж Вежинский. Журнал издавался в 1920–1928 и в 1935–1939 гг. Основой редколлегии были вышеперечисленные поэты.

(обратно)

163

«Месенчник литерацкий» («Miesięcznik literacki») — «Литературный ежемесячник».

(обратно)

164

Имеется в виду, что в СССР Важик вступил в ряды созданной советским правительством 1-й армии Войска Польского, где был политическим офицером.

(обратно)

165

В оригинале «Ważyk — brzydki twarzyk». Это выражение перевела незадолго до смерти Наталья Горбаневская и прислала мне с припиской, что это подарок от нее.

(обратно)

166

Имеется в виду марионеточное временное правительство Польши, созданное в 1944 г. в Люблине по распоряжению Сталина и управлявшее польскими территориями, занятыми Красной армией.

(обратно)

167

Тадеуш Бреза (1905–1970) — писатель и эссеист, дипломатический работник.

(обратно)

168

«Город, масса, машина» — в оригинале: «Miasto, masa, maszyna». Речь идет о программной статье под таким заголовком, опубликованной в 1922 г. теоретиком авангарда Тадеушем Пейпером (1891–1969). В статье представлен его взгляд на современное искусство.

(обратно)

169

В оригинале «waspan».

(обратно)

170

Плувиал (или каппа) — элемент литургического облачения католического духовенства: полукруглый плащ без рукавов, застегивающийся спереди пряжкой.

(обратно)

171

Бакшта — см. статью «Бакшта» наст. изд.

(обратно)

172

«Вядомости брукове» («Wiadomości brukowe») — «Бульварные новости».

(обратно)

173

Великий Гаон — Элияху бен Шломо Залман (1720–1797), известный как виленский Гаон — раввин, богослов, каббалист, общественный деятель и математик, один из выдающихся духовных авторитетов ортодоксального иудаизма.

(обратно)

174

Граде — см. статью «Граде, Хаим».

(обратно)

175

Речь идет о стихотворении «Город молодости» из сборника «На берегу реки».

(обратно)

176

Литовские статуты — статуты Великого княжества Литовского — свод основных законов княжества, составлявших его правовую основу. Было издано три статута на западнорусском языке — в 1529-м, 1566-м и 1588 г. Третий статут действовал на территории ВКЛ до 1840 г.

(обратно)

177

Абрам Суцкевер (1913–2010) — еврейский поэт, писавший на идише, один из основателей литературной группы «Юнг Вилне», в годы войны участник Сопротивления в виленском гетто. Спасал от разграбления гитлеровцами древности XV–XVI вв., а также письма Л. Толстого, М. Горького и рукописи Шолом-Алейхема, привезенные в Вильнюс из музея Смоленска. После войны жил в Польше, потом в Израиле.

(обратно)

178

Шмерке Качергинский (1908–1954) — еврейский писатель, поэт и журналист, писавший на идише, один из основателей группы «Юнг Вилне». После войны уехал в Польшу, после келецкого погрома эмигрировал во Францию, а затем в Аргентину. Погиб в авиакатастрофе в Андах.

(обратно)

179

«Субботние дни моей матери» — «Мамины субботы» (М.: Текст, Книжники, 2012; Перевод Велвла Чернина).

(обратно)

180

Журнал «Ди голдене кейт» (идиш «Di Goldene Keyt») — «Золотая цепь».

(обратно)

181

Имеется в виду Саймон Струнски (1879–1948) — американский писатель и журналист еврейского происхождения, уроженец Витебска.

(обратно)

182

«Доброе утро, начинаем утреннюю гимнастику» (англ.).

(обратно)

183

The Non-Communist-Left (англ.) — некоммунистические левые.

(обратно)

184

Журнал «Здруй» («Zdrój») — «Родник».

(обратно)

185

Сморгонская академия — шутливое название школы дрессировки медведей, основанной в Сморгони князьями Радзивиллами в XVII в. (возможно, существовала и ранее, с XVI в.).

(обратно)

186

Юлиуш Остерва (настоящее имя Юлиан Анджей Малюшек, 1885–1947) — польский театральный режиссер и актер, масон. В 1919 г. основал знаменитый театр-лабораторию «Редута», ставивший исключительно польские пьесы и располагавшийся сначала в Варшаве, а затем в Вильно.

(обратно)

187

Друя — некогда местечко, а ныне село в Витебской области Белоруссии, расположенное на границе с Латвией.

(обратно)

188

Паллотинцы — монашеская конгрегация, основанная в 1846 г. святым Викентием Паллотти. В 1973 г. польские паллотинцы, прежде всего о. Юзеф Садзик, основали в Париже лекционно-дискуссионный Центр диалога, где, в частности, проходили встречи с выдающимися польскими писателями.

(обратно)

189

«Le sang du ciel» — «Кровь неба» (франц.).

(обратно)

190

Ежи Путрамент (1910–1986) — польский писатель, поэт, публицист и политический деятель. В молодости был членом националистической организации «Всепольская молодежь», но в середине 1930-х гг. перешел на коммунистические позиции. Входил в группу «Жагары». Во время и после войны сотрудничал с НКВД и УБ. В 1964–1981 гг. был членом ЦК ПОРП. В книге Ч. Милоша «Порабощенный разум» описан под именем Гамма.

(обратно)

191

Ежи Загурский (1907–1984) — поэт, эссеист, переводчик, один из основателей группы «Жагары».

(обратно)

192

«Возрождение» — общество католической студенческой молодежи было основано в 1919 г. и занималось духовным и интеллектуальным формированием студентов. Издавало несколько журналов. Воссоздать общество после войны не удалось, это стало возможным лишь в 1988 г. Членами общества были такие выдающиеся католические мыслители, как Ежи Турович, Станислав Стомма, Станислав Свежавский и примас Польши кардинал Стефан Вышинский.

(обратно)

193

«Силачка» — новелла Стефана Жеромского (1864–1925).

(обратно)

194

Журнал «Эспри» (франц. «Esprit») — «Дух».

(обратно)

195

Эммануэль Мунье (1905–1950) — французский философ, общественный деятель, публицист и литературный критик; один из ведущих представителей персонализма.

(обратно)

196

Имеются в виду национал-демократы, по-польски endecy.

(обратно)

197

В действительности Тертуллиан писал в своей «Апологии» о христианской душе вне связи с Платоном.

(обратно)

198

«Братняк» («Братская помощь») — так называются студенческие организации взаимопомощи, которые начали появляться в польских университетах в середине XIX в. и существуют по сей день.

(обратно)

199

Ужумишки — ныне деревни Сербинай и Ужумишкес, расположенные в нескольких километрах к югу от Кедайняя.

(обратно)

200

Окентье — район Варшавы.

(обратно)

201

Станислав Стемповский (1870–1952) — библиотекарь, общественный деятель, видный представитель польского масонства.

(обратно)

202

Элиза Ожешко (1841–1910) — писательница, выдающаяся представительница польского позитивистского реализма. Вершиной ее творчества считается роман «Над Неманом» (1888).

(обратно)

203

Людомир Слендзинский — см. статью «Слендзинский, Людомир».

(обратно)

204

Адомавичюс — см. статью «Кекштас, Юозас».

(обратно)

205

Канут Русецкий (1800–1860) — художник, чье творчество было переходным от классицизма к романтизму. Во время учебы в Риме был неформальным лидером местных польских живописцев и первым представил программу польского романтического искусства.

(обратно)

206

Иван Трутнев (1827–1912) — художник и педагог, автор многочисленных виленских пейзажей и жанровых картин, основатель Виленской рисовальной школы.

(обратно)

207

Поневеж — ныне Паневежис, город на севере Литвы.

(обратно)

208

Улица Надбжежная — ныне улица Крантинес.

(обратно)

209

См. статью «Кармель».

(обратно)

210

Бернард Мэйбек (1862–1957) — американский архитектор и теоретик искусства, работал в Сан-Франциско и его пригородах. Милош сравнивает построенные им дома со зданиями в закопанском стиле, который был разработан в конце XIX в. художником, архитектором и писателем Станиславом Виткевичем и сочетал народную архитектуру польских горцев с элементами модерна.

(обратно)

211

Ванда Теляковская (1905–1985) — польская художница, после войны основавшая в Варшаве Институт промышленного дизайна. Милош посвятил ей стихотворение «Ванда» в сборнике «На берегу реки» (1994).

(обратно)

212

Мезон-Лаффит — пригород Парижа, где располагалась редакция журнала «Культура», а также издательства «Институт литерацкий». Практически все книги, написанные Милошем в эмиграции, были изданы там.

(обратно)

213

Zeitgeist — дух времени, атмосфера эпохи (нем.).

(обратно)

214

Леонор Фини (1908–1996) — французская художница, дизайнер.

(обратно)

215

Пьер Эмманюэль (1916–1984) — французский поэт, журналист.

(обратно)

216

Association pour la Liberté de la Culture — Ассоциация за свободу культуры (франц.). Новое название, которое получил Конгресс за свободу культуры (см. статью «Конгресс за свободу культуры».) после того, как в 1966 г. стало известно, что он финансируется ЦРУ.

(обратно)

217

Дьёрдь (Георгий) Ракоци (1621–1660) — князь Трансильвании из венгерского кальвинистского рода Ракоци. Стремился получить польскую корону. В 1657 г. совместно с армией шведского короля Карла X Густава и казаками Богдана Хмельницкого участвовал в походе против Речи Посполитой, однако в конечном итоге был разбит.

(обратно)

218

Тарговицкая конфедерация (официально заключена в Торговице близ Умани в 1792 г.) — союз польских магнатов против реформ Четырехлетнего сейма 1788–1792 гг., в частности, против Конституции 3 мая. Поддерживалась Екатериной II. Благодаря просьбе конфедерации она смогла ввести русские войска в Речь Посполитую, чем ускорила ее падение.

(обратно)

219

Строки из стихотворения Владислава Броневского «Штыки примкнуть!» («Bagnet na broń!»). Перевод Анатолия Нехая.

(обратно)

220

Имеется в виду катынское преступление.

(обратно)

221

«Шпильки» («Szpilki») — «Булавки», сатирический журнал левой ориентации, издавался с перерывами с 1935-го по 1990 год.

(обратно)

222

Януш Минкевич (1914–1981) — писатель, сатирик, продолжатель поэзии скамандритов.

(обратно)

223

Святопелк Карпинский (1909–1940) — поэт, сатирик.

(обратно)

224

Душан Макавеев (род. 1932) — сербский кинорежиссер и сценарист, автор фильмов, насыщенных абсурдом и эпатажными сценами, один из родоначальников так называемой Югославской черной волны.

(обратно)

225

Люсьен Гольдман (1913–1970) — французский философ и социолог, находившийся под сильным влиянием неомарксизма.

(обратно)

226

Брацлавщина — одно из воеводств Речи Посполитой, а ныне Винницкая область Украины.

(обратно)

227

Юзеф Мацкевич (1902–1985) — писатель и публицист, антикоммунист и в то же время противник национализма, брат Станислава Мацкевича. В 1943 г. по приглашению немцев с разрешения подпольных польских властей присутствовал при эксгумации останков польских офицеров, расстрелянных в Катыни.

(обратно)

228

Имеется в виду книга «Родная Европа» (2011). Перевод К. Старосельской и Б. Дубина.

(обратно)

229

Побережье — имеется в виду так называемое Польское побережье в окрестностях Гданьска.

(обратно)

230

Строка о Вилии из поэмы А. Мицкевича «Конрад Валленрод». Перевод Н. Семенова.

(обратно)

231

Перевод Игоря Белова.

(обратно)

232

Закрет, ныне Вингис — парк в черте Вильнюса на берегу р. Нерис.

(обратно)

233

Дордонь — река на юго-западе Франции, берущая исток в горах Центрального массива и впадающая в Гаронну севернее Бордо.

(обратно)

234

Дубинское озеро — ныне озеро Асвяя (или Дубингю) в восточной Литве.

(обратно)

235

Черная Ганча — левый приток Немана, который берет исток в северо-восточной Польше и впадает в Неман на литовско-белорусской границе.

(обратно)

236

«Перелетная птица» («Вандерфогель») — в немецкоязычных странах так называются молодежные туристические клубы, появившиеся в 1896 г. и существующие по сей день.

(обратно)

237

«Гласьер» — станция метро на юге Парижа.

(обратно)

238

«Le Palais du Peuple» (франц.) — «Народный дворец».

(обратно)

239

Казимеж Контрым (1772–1836) — писатель, публицист и политический деятель, один из основателей Общества шубравцев, с 1803 г. библиотекарь. Один из руководителей восстания 1830–1831 гг.

(обратно)

240

«Польская школьная матерь» — культурно-просветительская организация, созданная в 1906 г. на территории Царства Польского. Ее главной целью было просвещение в христианском и национальном духе, создание школ и библиотек. В 1940 г. упразднена немецкими оккупационными властями.

(обратно)

241

Малая Погулянка — ныне улица Калинауско.

(обратно)

242

Улица Портовая — ныне улица Паменкальнё.

(обратно)

243

Юзеф Чехович (1903–1939) — поэт, редактор нескольких журналов, автор радиопередач Польского радио. Один из самых оригинальных поэтов межвоенного двадцатилетия.

(обратно)

244

Имеется в виду книга «Приключения Эспландиана», написанная в начале XVI в. Гарси Родригесом де Монтальво.

(обратно)

245

«Трибуна народов» (франц. «La Tribune des Peuples») — международная политическая газета, издававшаяся А. Мицкевичем в Париже в 1849 г. В выходившей по-французски газете провозглашались идеи Весны народов, и в частности независимости Польши.

(обратно)

246

Имброды — ныне литовская деревня Имбрадас неподалеку от границы с Латвией и города Зарасай.

(обратно)

247

Динабург — ныне латвийский город Даугавпилс.

(обратно)

248

Лукомль — некогда город, а ныне село в Витебской области Белоруссии.

(обратно)

249

Эмилия Плятер (1806–1831) — графиня, капитан Войска Польского, героиня восстания 1830–1831 гг., дальняя родственница Ч. Милоша по линии фон Молей.

(обратно)

250

Аделина Патти (1843–1919) — знаменитая итальянская оперная певица.

(обратно)

251

Майоренгоф — ныне Майори, один из курортных поселков, входящих в состав современной Юрмалы.

(обратно)

252

Ноябрьское восстание — польское восстание 1830–1831 гг. против Российской империи.

(обратно)

253

Англ. madrone — земляничное дерево, растущее в Северной Америке и Средиземноморье, с вечнозелеными листьями и съедобными плодами.

(обратно)

254

В приведенной Ч. Милошем песне пересказывается сюжет баллады Готфрида Бюргера «Ленора» (1773), впоследствии переложенной В. А. Жуковским в балладе «Людмила».

(обратно)

255

Викта Винницкая — см. статью «Винницкая, Виктория, доктор».

(обратно)

256

Краковское Предместье — улица в центре Варшавы.

(обратно)

257

Франсис Жансон (1922–2009) — французский журналист и философ, автор книги о Сартре. В 1952 г., после выхода «Бунтующего человека», критиковал Камю за конформизм и нежелание расстаться с буржуазным обществом.

(обратно)

258

Ежи Лисовский (1928–2004) — польский литературный критик, переводчик, с 1980 г. главный редактор литературного журнала «Твурчость». Умер спустя месяц после смерти Милоша.

(обратно)

259

От англ. дом на холме.

(обратно)

260

Максим Танк (настоящее имя Евгений Скурко, 1912–1995) — белорусский поэт, коммунист, в послевоенные годы советский литературный функционер.

(обратно)

261

В русском переводе этот роман Кестлера называется «Слепящая тьма».

(обратно)

262

«Отель Ломбер» — особняк XVII в. в центре Парижа, на острове Сен-Луи. В XIX в. стал центром Полонии. То же название носил возникший в 1831 г. политический лагерь польских эмигрантов, стремившихся к восстановлению независимости Речи Посполитой.

(обратно)

263

Дьёрдь Лукач (1885–1971) — венгерский философ-неомарксист и литературный критик еврейского происхождения.

(обратно)

264

Халуц — член Ге-Халуца (от ивр. — пионер, первопроходец) — возникшего в начале XX в. молодежного движения, члены которого отправлялись работать в сельскохозяйственных поселениях Палестины.

(обратно)

265

С. 209. Пропаганда Мюнценберга — см. статью «Борейша, Ежи».

(обратно)

266

Джон Родериго Дос Пассос (1896–1970) — американский писатель португальского происхождения. Вместе с Хемингуэем поехал добровольцем на Гражданскую войну в Испании, где в значительной мере разочаровался в социализме.

(обратно)

267

Улица Фоксаль, аллея Независимости — улица в центре Варшавы.

(обратно)

268

Ежи Турович (1912–1999) — польский журналист и публицист, основатель и главный редактор знаменитого еженедельника католической интеллигенции «Тыгодник повшехный».

(обратно)

269

Стефан Киселевский писал также под псевдонимом Томаш Сталинский.

(обратно)

270

Роман Дмовский (1864–1939) — польский политик, основатель национал-демократического движения, главный идеолог польского национализма. Свою изданную в 1903 г. книгу «Мысли современного поляка» сам Дмовский называл «исповеданием национальной веры».

(обратно)

271

«Свободный голос, обеспечивающий свободу» — название изданного в 1740-х гг. политического трактата о реформе РечиПосполитой, приписываемого Станиславу Лещинскому (1677–1766), дважды избранному королем Польши и дважды лишавшемуся трона, в момент публикации трактата герцогу Лотарингии.

(обратно)

272

Францишек Дионизий Князьнин (1750–1807) — польский поэт, драматург и переводчик, деятель польского Просвещения.

(обратно)

273

Имеется в виду Ежи Гедройц.

(обратно)

274

В битве у Белой Горы (1620) армия чешских протестантов потерпела поражение от войск католической лиги, вследствие чего Чехия на 300 лет попала под власть Габсбургов.

(обратно)

275

Леопольд Тырманд (1920–1985) — польский писатель и публицист еврейского происхождения, популяризатор джаза в Польше. В 1965 г. эмигрировал из-за невозможности печататься. В США его взгляды прогрессировали в сторону консерватизма.

(обратно)

276

Национальная партия — польск. Stronnictwo Narodowe, существовала в 1928–1947 гг. и считала своей главной целью создание католического государства польской нации.

(обратно)

277

Циприан Камиль Норвид (1821–1883) — поэт, прозаик, драматург, эссеист, художник, скульптор и философ, классик польской литературы. Признание получил посмертно, в начале XX в.

(обратно)

278

Леон Шиллер (1887–1954) — режиссер, театральный критик, автор представлений, композитор и вокалист. Как исполнитель песен дебютировал в кабаре «Зеленый шарик». Во время Второй мировой войны был заключен в концлагерь Аушвиц-Биркенау, откуда его выкупила сестра.

(обратно)

279

Стефан Ярач (1883–1945) — театральный и киноактер, писатель, публицист, основатель и директор варшавского театра «Атенеум». Друг Юлиуша Остервы. В 1941 г. после убийства Иго Сыма был заключен в концлагерь Аушвиц-Биркенау, но через некоторое время освобожден.

(обратно)

280

В концлагерях низкие номера присваивались людям, попавшим туда в числе первых.

(обратно)

281

Оборы — деревня недалеко от Варшавы. В расположенном там дворце начиная с послевоенных времен находится Дом творчества Союза польских литераторов.

(обратно)

282

Ежи Панский (1900–1979) — публицист и переводчик, партийный деятель, в описываемое время председатель издательского кооператива «Чительник».

(обратно)

283

Речь идет о книге «Слава и бесчестье. С Богданом Коженевским беседовала Малгожата Шейнерт» («Sława i infamia. Z Bohdanem Korzeniewskim rozmawiała Małgorzata Szejnert», Kraków 1992).

(обратно)

284

Вилли Мюнценберг — см. статью «Борейша, Ежи».

(обратно)

285

Журнал «Прёв» (франц. «Preuves») — «Доказательства».

(обратно)

286

Журнал «Энкаунтер» (англ. «Encounter») — «Схватка».

(обратно)

287

Журнал «Темно презенте» (итал. «Tempo Presente») — «Настоящее время».

(обратно)

288

Иньяцио Силоне (настоящее имя Сегондино Транквилли, 1900–1978) — итальянский писатель, публицист, политический деятель социалистической ориентации.

(обратно)

289

Журнал «Монат» (нем. «Der Monat») — «Месяц».

(обратно)

290

Журнал «Куадернос» (исп. «Cuadernos») — «Тетради».

(обратно)

291

В действительности Майкл Джоссельсон родился в Юрьеве (Тарту).

(обратно)

292

Идеоло (ideolo) — ироничный рефрен в поэме Юлиана Тувима «Бал в опере».

(обратно)

293

Красногруда — см. статью «Красногруда».

(обратно)

294

Толя Богуцкая — ранняя платоническая любовь Ч. Милоша.

(обратно)

295

Тадеуш Котарбинский (1886–1981) — польский философ, логик и этик, представитель львовско-варшавской школы, один из самых известных польских философов XX века.

(обратно)

296

Павяк — варшавская тюрьма, в 1939–1944 гг. крупнейшая политическая тюрьма на территории оккупированной Польши. По оценкам историков, за это время через нее прошло около 100 000 человек, в том числе около 37 000 человек было убито. Здание тюрьмы было разрушено во время Варшавского восстания.

(обратно)

297

Как и в русском языке.

(обратно)

298

Свентобрость — ныне Швентибрастис, деревня севернее Шетеняя, где родился Милош.

(обратно)

299

École de Batignolles — польская национальная школа в Париже, основанная в 1842 г. в районе Батиньоль для обучения детей польских эмигрантов в духе национальных традиций.

(обратно)

300

Эля — Габриэля Липская оказала сильное влияние на юного Ч. Милоша и, вероятно, была его первой возлюбленной. Ей он посвятил несколько стихотворений.

(обратно)

301

Эрнест Андре Геллнер (1925–1995) — английский философ и социальный антрополог, изучавший явление национализма, автор книги «Нации и национализм».

(обратно)

302

Игнаций Хшановский (1866–1940) — историк польской литературы, профессор Ягеллонского университета, представитель поколения, искавшего в литературе морально-патриотические функции.

(обратно)

303

Поэт-лауреат Соединенных Штатов — официальный поэт Библиотеки Конгресса США, чьи главные обязанности заключаются в том, чтобы выступать с публичными чтениями и лекциями, а также консультировать Библиотеку Конгресса по вопросам, связанным с ее литературными программами. Звание присваивается на 1–2 года.

(обратно)

304

Роберт Хасс (род. 1941) — американский поэт, переводчик стихов Ч. Милоша (совместно с самим автором и Робертом Пински), его друг и сосед по Беркли.

(обратно)

305

Станислав Игнаций Виткевич (псевдоним Виткаций, 1885–1939) — писатель, художник, драматург и философ, один из самых выдающихся представителей польской литературы и живописи межвоенного периода. Покончил с собой 18 сентября 1939 г., узнав о нападении СССР на Польшу.

(обратно)

306

Сейны — небольшой город в северо-восточной Польше, недалеко от границы с Литвой.

(обратно)

307

Антоний Букатый (1808–1876) — философ, историк, математик и инженер, участник восстания 1830–1831 гг.

(обратно)

308

Иероним Кайсевич (1812–1873) — католический священник, проповедник и религиозный писатель, один из основателей конгрегации Воскресения Иисуса Христа.

(обратно)

309

Леонард Недзвецкий (1810–1892) — публицист, издатель и политик.

(обратно)

310

Академическая гвардия — военизированная организация студентов Варшавского университета, которая во время восстания 1830–1831 гг. охраняла повстанческие власти.

(обратно)

311

Оникшты — ныне Аникщяй, город на северо-востоке Литвы.

(обратно)

312

Правильное написание — «Anykščių šilelis».

(обратно)

313

Памятник епископу Антанасу Баранаускасу был открыт на площади перед кафедральным собором в Сейнах в 1999 г., спустя год после выхода «Другой азбуки», в которую вошла статья «Кунатт, Станислав».

(обратно)

314

Андре Малро (1901–1976) — французский писатель, культуролог, участник Гражданской войны в Испании и французского Сопротивления.

(обратно)

315

Мэри Маккарти — см. статьи «Маккарти, Мэри» и «Макдоналд, Дуайт».

(обратно)

316

«Партизан ревью» (англ. «Partisan Review») — «Партизанское обозрение», американский литературно-политический ежеквартальный журнал левой ориентации.

(обратно)

317

«политикс» (англ. «politics») — «политика», см. статью «Макдоналд, Дуайт».

(обратно)

318

Эжен Гильвик (1907–1997) — французский поэт, переводчик (в частности, с русского и украинского языков), коммунистический деятель (до 1980 г.).

(обратно)

319

Кеннет Рексрот — см. статью «Рексрот, Кеннет».

(обратно)

320

Уильям Карлос Уильямс (1883–1963) — американский поэт, входил в круг имажистов, был близок к среде нью-йоркского литературного и художественного авангарда.

(обратно)

321

Имеется в виду событие, которое Ч. Милош описывает, в частности, в сборнике бесед с Ренатой Горчинской «Путник мира» («Podróżny świata», 1983): «Думаю, мне было тогда лет десять. Я гостил у тетки неподалеку от Ковно, на берегу Невяжи. А на перекрестке двух дорог стояла часовенка. Там были какие-то кирпичи, засыпанный вход, но я вскарабкался наверх и увидел внутри рассыпавшийся гроб, а в нем атласное платье и туфельки молодой барышни, которая была там похоронена. Потом она мне всю ночь снилась. У меня было странное чувство уходящего времени… Мысленно я назвал ее княжной».

(обратно)

322

Явления Барбарки описаны Ч. Милошем в романе «Долина Иссы» (2012), где девушка выступает под именем Магдалены. Сюжет основан на событиях, происходивших в деревне Свентобрость (Швентибрастис) по соседству с Шетейнями, где поэт родился и провел детские годы.

(обратно)

323

У. Б. Йейтс. «Башня».

(обратно)

324

Ор-От — псевдоним Артура Оппмана (1867–1931), поэта и публициста, автора стихов, посвященных старой Варшаве.

(обратно)

325

«Субурбии» — от англ. suburb — предместье.

(обратно)

326

Ян Хризостом Пасек (около 1636–1701) — польский мемуарист эпохи барокко, автор «Воспоминаний», ставших источником вдохновения для многих знаменитых польских литераторов.

(обратно)

327

Калноберже — ныне деревня Калнаберже; там, в частности, находилась усадьба П. А. Столыпина.

(обратно)

328

Сырутишки — ныне деревня Сирутишкис.

(обратно)

329

Станислава Милош (урожденная Лопацинская) — бабушка Ч. Милоша со стороны отца.

(обратно)

330

Генри Эгард Уоллес (1888–1965) — американский политический деятель, в 1933–1940 гг. министр сельского хозяйства, в 1941–1945 гг. вице-президент США. Симпатизировал СССР, вследствие чего был смещен с поста Гарри Трумэном. В 1948 г. баллотировался в президенты от созданной им и его сторонниками Прогрессивной партии, но проиграл, не сумев получить ни одного голоса в Коллегии выборщиков. Был приверженцем идей Н. Рериха.

(обратно)

331

«Кайе дю Сюд» (франц. «Le Cahiers du Sud») — «Южные тетради», литературный журнал, издававшийся в Марселе в 1925–1966 гг.

(обратно)

332

«Нью массес» (англ. «The New Masses») — «Новые массы».

(обратно)

333

«Ньюйоркер» (англ. «The New Yorker») — один из самых влиятельных американских литературных еженедельников.

(обратно)

334

Сидни Хук — см. статью «Хук, Сидни».

(обратно)

335

«Долго ходили мы ночью по Пьяцца дель Дуомо» — цитата из стихотворения Ч. Милоша «В Милане» из сборника «Король Попель и другие стихи» (1962).

(обратно)

336

Этьен Жильсон (1884–1978) — выдающийся французский философ, один из создателей неотомизма, медиевист, директор Папского института средневековых исследований в Торонто.

(обратно)

337

Ляски — поселок близ Варшавы, где расположен основанный в начале XX в. школьно-воспитательный центр сестер францисканок — служительниц Креста для слепых детей. Долгое время центр был важным местом встреч польских творческих кругов, с ним связаны многие видные представители католической интеллигенции.

(обратно)

338

Людвик Фриде (1912–1942) — поэт и литературный критик.

(обратно)

339

Distinguo — разделять, различать (лат.). Здесь: разграничения.

(обратно)

340

Томас Мертон (1915–1968) — американский монах-траппист, поэт, богослов, преподаватель, публицист. Черпал как из христианской, так и из дзен-буддийской духовной традиции.

(обратно)

341

Франц. «Éloges» — «Эклоги».

(обратно)

342

Expatriates — экспатрианты (англ.), поколение американских интеллектуалов, которые в 1930-е гг. эмигрировали в Европу из-за неприятия культуры Нового Света. В их число входили, в частности, писатели T. С. Элиот, С. Фицджеральд и Э. Хемингуэй.

(обратно)

343

Блез Сандрар (1887–1961) — швейцарский и французский поэт и писатель, представитель авангарда.

(обратно)

344

Paperbacks — книги в мягкой обложке (англ.).

(обратно)

345

Владислав Себыла (1902–1940) — поэт, автор религиозно-метафизических стихов, расстрелян в Катыни.

(обратно)

346

Казимеж Кранц (1912–1973) — пианист, основатель американского Комитета помощи польским слепым; Фелиция Лильпоп-Кранц (1908–1993) — художница и публицистка.

(обратно)

347

Клаус Барби (1913–1991), известный также как «лионский палач» — гауптштурмфюрер СС, немецкий военный преступник.

(обратно)

348

Польская академия знаний (далее ПАЗ) — научное учреждение, основанное в Кракове в 1872 г. После Второй мировой войны власти ПНР закрыли ПАЗ, передав всю ее собственность Польской академии наук. Восстановить академию удалось лишь после 1989 г.

(обратно)

349

Станислав Вендкевич (1888–1963) — историк литературы, языковед, публицист. После войны руководил научным отделением ПАН и ПАЗ в Париже.

(обратно)

350

Sûreté Nationale — Главное управление национальной безопасности (франц.), французская служба безопасности и контрразведки.

(обратно)

351

Ментон — курортный город на Лазурном Берегу в 30 км от Ниццы.

(обратно)

352

Стивен Спендер (1909–1995) — британский поэт, прозаик и эссеист.

(обратно)

353

Речь идет о воспоминаниях Лилиан Хеллман.

(обратно)

354

Ханна Бенцион — см. статью «Бенцион, Ханна».

(обратно)

355

Нго Динь Зьем (1901–1963) — первый президент Республики Вьетнам, убитый в результате военного переворота.

(обратно)

356

Имеется в виду «Современная польская литература» А. Потоцкого.

(обратно)

357

Юзефа Кунат (в девичестве Сыруть; 1863–1954), бабушка Милоша по материнской линии, жившая вместе со своим мужем Зигмунтом Кунатом в имении Шетейни, где родился поэт.

(обратно)

358

Книга «Зоар» — главное и самое известное произведение каббалистической литературы, написанное, вероятнее всего, в XIII в.

(обратно)

359

Луи Лавель (1883–1951) — французский философ, один из основоположников философии духа, сочетал идеи, близкие к философии А. Бергсона, с христианским экзистенциализмом.

(обратно)

360

Гастон Фессар (1897–1978) — французский богослов и философ, священник-иезуит, занимавшийся, в частности, богословием истории и предлагавший христианское осмысление Гегеля.

(обратно)

361

«Знак» — общественно-культурный ежемесячный журнал, близкий к кругам католической интеллигенции.

(обратно)

362

Академия литературы — Польская академия литературы, важный институт польской литературной жизни в 1933–1939 гг. Создана декретом Совета министров с целью поощрять и популяризировать выдающиеся произведения современной польской литературы. По структуре напоминала Французскую академию — в ее состав входили 15 пожизненных членов.

(обратно)

363

Станислав Чич (1929–1996) — поэт и прозаик. Для его лирики характерны мотивы экзистенциального страха и всеобщей катастрофы.

(обратно)

364

Кшешовице — городок в 20 км к западу от Кракова.

(обратно)

365

Перевод Бориса Пастернака.

(обратно)

366

Харцеры — так называют польских скаутов.

(обратно)

367

Жак-Бенинь Боссюэ (1627–1704) — французский католический епископ, знаменитый проповедник и богослов.

(обратно)

368

Трилогия — трилогия Генрика Сенкевича, включающая в себя романы «Огнем и мечом» (1884), «Потоп» (1886) и «Пан Володыёвский» (1888).

(обратно)

369

В данном случае Ч. Милош противопоставляет музыкальный классицизм романтизму Шопена.

(обратно)

370

«По просту» («Ро prostu») — двухнедельник, издававшийся в Вильно в 1935–1936 гг. Союзом левых студентов «Фронт», впоследствии закрытый властями. В редколлегию входили друзья Милоша.

(обратно)

371

Шетейни — см. статью «Шетейни, Гинейты и Пейксва».

(обратно)

372

Пулавская псалтирь — польский перевод Псалтири, сделанный в конце XV в. Автор перевода и точное время создания неизвестны.

(обратно)

373

Отец Леополит — профессор Краковской академии о. Ян Нич из Львова, то есть Леополит (Leopolis — латинское название Львова), редактор первого перевода всех книг Библии на польский язык. Библия Леополита напечатана в Кракове в 1561 г.

(обратно)

374

Якуб Вуек (1541–1597) — священник-иезуит, доктор богословия, ректор Виленской академии, автор польского перевода Библии. Библия Вуека вышла в свет в 1599 г. и до 1965 г. была официальным католическим переводом Священного Писания на польский язык.

(обратно)

375

Даниэль Миколаевский (1560–1633) — кальвинистский пастор и богослов, один из переводчиков Гданьской Библии (1632), переведенной совместно чешскими братьями и кальвинистами.

(обратно)

376

Миколай Семп-Шажинский (около 1550 — около 1581) — поэт, писавший по-польски и по-латыни, переводчик сочинений испанского мистика доминиканца Луиса де Гранады. Один из крупнейших представителей старопольской литературы.

(обратно)

377

Петр Кохановский (1566–1620) — поэт, переводчик, королевский секретарь, мальтийский кавалер.

(обратно)

378

Эдвард Порембович (1862–1937) — языковед, поэт, переводчик, литературовед.

(обратно)

379

Перевод Андрея Базилевского.

(обратно)

380

Лехонь — см. статью «Лехонь, Ян».

(обратно)

381

Игнаций Красицкий (1735–1801) — архиепископ Гнезненский, граф Священной Римской империи, поэт, прозаик и публицист, один из ведущих представителей польского Просвещения. Станислав Трембецкий (1739–1812) — поэт, драматург, переводчик и историк, королевский секретарь. Францишек Карпинский (1741–1825) — поэт, мемуарист, драматург, переводчик, публицист, моралист, создатель и главный представитель сентиментального направления в польской лирике.

(обратно)

382

Юлиан Пшибось (1901–1970) — поэт, эссеист и переводчик, представитель группы «Краковский авангард».

(обратно)

383

Франц. «Bonjour tristesse» — «Здравствуй, грусть».

(обратно)

384

Польские ариане — польские братья, именуемые также польскими арианами, — религиозная община, отделившаяся в 1562–1565 гг. от кальвинистской Церкви, одна из самых радикальных ветвей польской Реформации. Ариане, в частности, отрицали догмат о Святой Троице и божественность Христа. В 1658 г. Сейм обязал их перейти в католичество или покинуть пределы Речи Посполитой, в результате чего ариане были изгнаны из Польши. Это был единственный подобный прецедент в польской истории.

(обратно)

385

Якуб Гейштор (1827–1897) — сосед и друг прадеда Милоша Шимона Сырутя, автор написанных в ссылке «Мемуаров», которым Милош уделяет много внимания в своей книге «Поиск отчизны».

(обратно)

386

Джон Джеймс Одюбон (1785–1851) — американский натуралист, орнитолог и художник-анималист, автор богато иллюстрированной книги «Птицы Америки».

(обратно)

387

Александр Вильсон (1766–1813) — американский орнитолог, поэт и иллюстратор, автор девятитомного труда «Американская орнитология».

(обратно)

388

Богдан Дьяковский (1864–1940) — биолог и популяризатор естествознания.

(обратно)

389

Влодзимеж Корсак (1886–1973) — натуралист, охотник, писатель, художник.

(обратно)

390

«Год охотника» — так впоследствии Ч. Милош назвал одну из своих книг — дневник, в котором он описал размышления, воспоминания и впечатления 1987–1988 гг.

(обратно)

391

Большая поганка, или чомга.

(обратно)

392

Овсянка обыкновенная.

(обратно)

393

Симье — район Ниццы.

(обратно)

394

Полонга — ныне Паланга.

(обратно)

395

Эмблема «Меч Храброго» представляет собой Щербец, коронационный меч польских королей, по легенде принадлежавший Болеславу Храброму, обернутый бело-красной лентой.

(обратно)

396

«Лагерь национального объединения» («Ozon» от Obóz Zjednoczenia Narodowego) — политическая организация, созданная в 1936 г. по распоряжению маршала Эдварда Рыдза-Смиглого. «Озон» стремился укрепить роль армии и представить Э. Рыдза-Смиглого как идейного преемника Ю. Пилсудского.

(обратно)

397

Максимилиан Мария Кольбе (настоящее имя Раймунд Кольбе; 1894–1941) — священник-францисканец, издатель, миссионер. Во время войны был заключен в концлагерь Аушвиц и добровольно принял голодную смерть вместо другого узника. Причислен к лику святых мучеников.

(обратно)

398

Пранас — см. статью «Анцевич, Францишек».

(обратно)

399

Марек Эдельман (1922–2009) — общественный и политический деятель, врач-кардиолог, один из руководителей восстания в варшавском гетто.

(обратно)

400

Эйшишки — ныне Эйшишкес, город в Шальчининкском районе Литвы, на границе с Белоруссией.

(обратно)

401

Имеется в виду книга Юзефа Чапского «Юзеф Панкевич. Жизнь и творения».

(обратно)

402

Франц. louche — сомнительный, подозрительный.

(обратно)

403

Харрар (Харар) — город на востоке современной Эфиопии.

(обратно)

404

«Антиной в бархатном берете» — название вышедшей в 1921 г. книги Яна Парандовского, посвященной Оскару Уайльду.

(обратно)

405

Юзеф Вейсенгоф (1860–1932) — прозаик, сторонник национал-демократов. В нашумевшем романе «Жизнь и мысли Зигмунта Подфилипского» (1898) критически изобразил аристократические круги того времени.

(обратно)

406

Франц. «Légation de Lituanie» — дипломатическая миссия Литвы.

(обратно)

407

Попишки — ныне деревня Папишкес, расположенная на берегу озера Папис, в 27 км к югу от Вильнюса.

(обратно)

408

Яшуны — ныне Яшюнай, железнодорожная станция и поселок в 30 км к югу от Вильнюса.

(обратно)

409

Тургели — ныне Тургеляй.

(обратно)

410

Рудники — ныне Руднинкай.

(обратно)

411

Меречанка — ныне река Меркис.

(обратно)

412

Поместье в Яшунах — дворец, построенный в стиле классицизма, где Юлиуш Словацкий встречался со своей первой любовью Людвикой, дочерью Енджея Снядецкого.

(обратно)

413

Керново — ныне озеро Кернавас.

(обратно)

414

В этом доме (ныне ул. Пакальнес, 7), семья Ч. Милоша жила в 1920–1929 гг.

(обратно)

415

Александр Ледницкий (1866–1934) — московский адвокат, сторонник либерализма, до 1918 г. был деятелем российской Конституционно-демократической партии.

(обратно)

416

Мария Калергис (урожденная Нессельроде; 1822–1874) — польская графиня, пианистка и покровительница искусств. В ее парижском салоне бывали, в частности, Шопен, Лист, Вагнер, Гейне, Готье, Мюссе и Норвид. Последний был безнадежно влюблен в нее. Вероятно, именно она стала прообразом главной героини драмы Норвида «Перстень великосветской дамы».

(обратно)

417

У. Б. Йейтс. «Башня».

(обратно)

418

Sodalis Marianus — член Конгрегации Марии (лат. Congregatio Mariana) — католического общества студентов, целью которого было гармоничное сочетание христианской жизни с учебой.

(обратно)

419

Журнал «Влученга» («Włóczęga») — «Бродяга».

(обратно)

420

«Шопки академицкие» («Szopki akademickie») — «Студенческие капустники».

(обратно)

421

«Красный кушак» («Czerwony pas») — широко известная в Польше песня горцев.

(обратно)

422

Перевод Игоря Белова.

(обратно)

423

«Официна либералов» («Oficyna Liberałów») — «Издательство либералов», одно из многочисленных в 1970-х-1980-х гг. польских подпольных издательств.

(обратно)

424

Ян (1756–1830) и Енджей (1768–1838) Снядецкие — братья, выдающиеся ученые и мыслители эпохи Просвещения.

(обратно)

425

Дуб Баублиса — музей, созданный в 1812 г. писателем Дионизасом Пошкой в стволе тысячелетнего дуба Баублис (после того, как дуб сгорел и его верхняя часть была спилена) до сих пор существует и расположен в деревне Биётай близ Шилале, на западе Литвы.

(обратно)

426

Шавли — ныне Шяуляй, город на северо-западе Литвы.

(обратно)

427

Черная похлебка и арбуз — символы отказа при сватовстве. В настоящее время выражения «получить черную похлебку» или «получить арбуз» стали идиоматическими.

(обратно)

428

Журнал «Разем» («Razem») — «Вместе».

(обратно)

429

Правенишки — ныне Правенишкес, деревня и железнодорожная станция в 20 км к востоку от Каунаса.

(обратно)

430

Сальватор — район Кракова, названный так в честь расположенного там древнего храма Святейшего Спасителя (Сальватора). Неподалеку находится также Сальваторское кладбище.

(обратно)

431

Вокульский и Изабелла Ленцкая — главные герои романа Болеслава Пруса «Кукла».

(обратно)

432

Перевод Сергея Заяицкого.

(обратно)

433

Беспартийный блок сотрудничества с правительством — в 1927–1935 гг. надпартийная организация, обеспечивавшая политическую поддержку Ю. Пилсудскому и режиму санации, своего рода партия власти.

(обратно)

434

Валерий Ян Славек (1879–1939) — политик межвоенного периода, трижды премьер-министр, маршал Сейма, один из ближайших соратников Ю. Пилсудского, лидер лагеря санации, масон. В конце жизни вынужденно ушел из большой политики. Покончил жизнь самоубийством.

(обратно)

435

Майский перевор — государственный переворот, совершенный Ю. Пилсудским 12–15 мая 1926 г., в результате которого в Польше вплоть до Второй мировой войны установился авторитарный режим санации.

(обратно)

436

Речь идет о Литве, где Ч. Милош родился и вырос.

(обратно)

437

Яскайчай — деревня в 15 км к востоку от Кедайняя.

(обратно)

438

Людвисарская — Литейная улица, ныне ул. Леиклос. Много лет спустя, в 1966–1971 гг., в другом доме на этой улице останавливался, приезжая в Вильнюс, И. Бродский. Улице и дому его друзей посвящено стихотворение из цикла «Литовский дивертисмент».

(обратно)

439

Анри Массис (1886–1970) — французский философ, эссеист, консервативно-националистический публицист.

(обратно)

440

«Очаг» — молодежная организация «Очаг» («Zarzewie») в 1909 г. отделилась от «Зета».

(обратно)

441

Филареты — Общество филаретов, почитателей добродетели (греч.) — тайное патриотическое объединение студентов Виленского университета, действовавшее в 1820–1823 гг. Низовая и в то же время самая многочисленная организация, зависимая от Общества филоматов.

(обратно)

442

Клуб бродяг — см. статью «Студенческий, Клуб бродяг».

(обратно)

443

«Червоный штандар» («Czerwony Sztandar») — «Красное знамя».

(обратно)

444

Даром Истраченного Воскресенья Ни Одного — в оригинале ZNAJ (ЗНАЙ) — Zmarnowanej Niedzieli Ani Jednej, то есть Ни Одного Потерянного Воскресенья.

(обратно)

445

Цешин — город на юге Польши на границе с Чехией.

(обратно)

446

Курдеш (польск. kurdesz от турецк. kardeş — брат) — друг, товарищ. В старопольских застольных песнях — восклицание, которым заканчивалась строфа.

(обратно)

447

Имеется в виду пресса националистической организации «Всепольская молодежь».

(обратно)

448

Харцмистр — высшее звание харцерского инструктора.

(обратно)

449

Журнал «Буддист рэй» (англ. «The Buddhist Ray») — «Буддистский луч».

(обратно)

450

Influx — влияние, наитие (лат.).

(обратно)

451

Propium — у Сведенборга понятие, означающее самость (лат.).

(обратно)

452

Кэрол Тигпен-Милош (1944–2002) — с 1992 г. вторая жена Ч. Милоша. Ее смерть от рака стала для поэта тяжелым ударом. Ей посвящено стихотворение «Орфей и Эвридика» (2002).

(обратно)

453

Во время польско-советской войны с 16 августа до 9 сентября 1920 г. в лагере в Яблонне было интернировано около 17 тыс. польских солдат, офицеров, призывников и добровольцев еврейской национальности. Лагерь был создан по негласному распоряжению военного министра Казимежа Соснковского, что вызвало многочисленные протесты как в Польше, так и за границей.

(обратно)

454

Травма и обида — по-польски эти слова фонетически очень близки: uraz и uraza.

(обратно)

455

Англ. tenure — в некоторых Западных странах (в частности, в США и Канаде) пожизненная преподавательская должность.

(обратно)

456

Вацлав Ледницкий (1891–1967) — историк литературы, профессор Ягеллонского университета; в 1940 г. эмигрировал в США, где преподавал в университетах Чикаго и Беркли.

(обратно)

457

…«мощному старцу, который молвил нам: Камерадо» — отсылка к строке из поэмы У. Уитмена «Прощайте»: «Нет, это не книга, Камерадо». Под «мощным старцем» Тувим подразумевает самого Уитмена.

(обратно)

458

Станислав Винценз (1888–1971) — прозаик и эссеист, знаток Гуцульщины и Покутья. Сыграл важную роль в жизни Ч. Милоша в первые, тяжелые для поэта годы во Франции сразу после эмиграции. Под его влиянием Милош начал писать «Долину Иссы», ставшую для него своего рода самолечением.

(обратно)

459

«Священник уходит, божественный литератор приходит» — цитата из книги У. Уитмена «Демократические дали», 1871.

(обратно)

460

«Ожел бялый» («Orzel bialy») — «Белый орел».

(обратно)

461

Polish Resettlement Corps — Польский переселенческий корпус (англ.) Британской армии, созданный в 1946 г. для подготовки демобилизованных военнослужащих Польских ВС на Западе к гражданской жизни на территории Великобритании или за ее пределами.

(обратно)

462

Антоний Мацкевич (Антанас Мацкявичюс, 1828–1863) — литовский священник, талантливый проповедник, один из виднейших руководителей восстания 1863 г., создатель первого повстанческого отряда в Паберже (неподалеку от Шетейнь, где родился Милош). Повешен царскими властями.

(обратно)

463

Лауда — этнографическо-исторический регион к северу от Каунаса, чье название происходит от небольшой речки Лауды, правого притока Невежиса. Лауда была местом компактного проживания мелкой польской шляхты. Именно оттуда происходили многие герои трилогии Генрика Сенкевича, а также предки Ч. Милоша.

(обратно)

464

Леваллуа-Перре — имеется в виду стихотворение «Песня Леваллуа» из сборника «Спасение» («Ocalenie», 1945).

(обратно)

465

Мария Чапская (1894–1981) — историк литературы, эссеист, переводчик; сестра Юзефа Чапского.

(обратно)

466

«Свободная Франция» — движение за освобождение и национальную независимость Франции в 1940–1945 гг., во главе которого стоял Шарль де Голль.

(обратно)

467

«Зеленый шарик» («Zielony Balonik») — первое польское литературное кабаре, основанное группой краковских поэтов, писателей и художников и дававшее представления в 1905–1912 гг. в существующем по сей день кафе «Яма Михалика».

(обратно)

468

Теофил Тшцинский (1878–1952) — театральный режиссер и директор театров. В юности театральный рецензент, исполнитель песен и пародист в кабаре «Зеленый шарик».

(обратно)

469

Анна Свирщинская (1909–1984) — поэтесса, драматург, прозаик. В своих стихах представляла, в частности, женскую точку зрения на мир, чувственность, телесность. Милош считал ее одной из самых выдающихся поэтесс своего времени и написал о ней книгу «Какой гость у нас был» («Jakiegoż to gościa mieliśmy»).

(обратно)

470

Леопольд Стафф (1878–1957) — поэт, переводчик, эссеист. Один из самых выдающихся польских литераторов XX в., представитель «Молодой Польши», а в межвоенный период духовный лидер поэтической группы «Скамандр».

(обратно)

471

«Альянс Франсез» (Alliance française) — культурно-просветительская некоммерческая организация, основанная в 1883 г. для популяризации французских языка и культуры.

(обратно)

472

Франц. cours supérieur — высший университетский курс.

(обратно)

473

Луи Лавель (1883–1951) — французский философ, один из основоположников философии духа в современном неоавгустианстве.

(обратно)

474

Станислав Дыгат (1914–1978) — прозаик, фельетонист и драматург.

(обратно)

475

Перевод Григория Кружкова.

(обратно)

476

Франц. dinette — маленькая закусочная.

(обратно)

477

Джон Дьюи (1859–1952) — американский философ и педагог, представитель прагматизма, создатель концепции трудовой школы.

(обратно)

478

Пьер Эмманюэль (настоящее имя Ноэль Матьё; 1916–1984) — французский поэт,журналист и переводчик польской поэзии, в 1970-е гг. возглавлял ПЕН-клуб Франции.

(обратно)

479

Имеется в виду Роберт Джонстон, описавший свое путешествие по России в 1813 г. в дневнике «Travels Through Part of The Russian Empire And The Country Of Poland Along The Southern Shores Of The Baltic», изданном в Лондоне (1813).

(обратно)

480

Лоренс Стерн (1713–1768) — английский писатель, англиканский священник, автор сентиментальных романов.

(обратно)

481

Эдмунд Бёрк (1729–1797) — английский политик, публицист и философ, идейный родоначальник британского консерватизма.

(обратно)

482

Сви́рон (род. сви́рна) — в северо-восточной Польше, Литве и западной Белоруссии амбар.

(обратно)

483

Куметыня (от лит. kumetynas) — батрацкие избы (kumetis — наемный работник, батрак в имении).

(обратно)

484

Легмядзи — здание бывшей школы в Легмядзи (Легмяне), где мать Ч. Милоша учила грамоте местных детей, сгорело в ноябре 2013 г.

(обратно)

485

Зигмунт Кунат (1858–1935) — дед Ч. Милоша по материнской линии, владелец усадьбы Шетейни.

(обратно)

486

Шопенгауэр А. Собрание сочинений: В 6 т. Т. 2: Мир как воля и представление: Т. 2 / Пер. с нем.; Под ред. А. Чанышева. — М.: ТЕРРА-Книжный клуб; Республика, 2001, с. 56–57.

(обратно)

487

Шопенгауэр А. Указ. соч. С. 323.

(обратно)

488

Там же, с. 330.

(обратно)

489

Соплицово — название имения и деревни, где происходит действие поэмы А. Мицкевича «Пан Тадеуш».

(обратно)

490

Покутье — исторический регион на западе Украины между реками Прут и Черемош. Именно там, в местечке Заблотов, родился в 1905 г. Манес Шпербер.

(обратно)

491

Жерар Дебрё (1921–2004) — американский экономист, лауреат Нобелевской премии по экономике 1983 г. «за вклад в понимание теории общего равновесия и условий, при которых существует общее равновесие».

(обратно)

492

Джон (Янош) Чарльз Харсаньи (1920–2000) — американский экономист, лауреат Нобелевской премии по экономике 1994 г. «За фундаментальный анализ равновесия в теории некооперативных игр».

(обратно)

493

Задушки — польское название Дня поминовения усопших, отмечаемого в Католической церкви 2 ноября.

(обратно)

494

Автор имеет в виду сатирическую поэму Вольтера «Орлеанская девственница».

(обратно)

495

Дзяды — Деды (белор.), поминальные дни у белорусов и некоторых соседних народов, когда, согласно верованиям, души предков приходят в дома на специальный торжественный ужин.

(обратно)

496

Miłosz Cz. The Witness of Poetry: The Charles Eliot Norton lectures 1981–1982. Harvard University Press, 1983. P. 66.

(обратно)

497

Cm.: Milosz Cz. Jasności promieniste i inne wiersze. Warszawa: Zeszyty literackie. 2005, nr 5. P. 11.

(обратно)

498

Среди этих текстов: «Придорожная собачонка» (Piesek przydrożny) и еще ждущие своих переводчиков «Wypisy z ksiąg użytecznych» («Выписки из нужных и полезных книг»), «Ogród nauk» («Сад наук»), «Ziemia Urlo» («Земля Ульро»), «О podróżach w czasie» («О путешествиях во времени»).

(обратно)

499

Милош Ч. Придорожная собачонка: Эссе / Пер. с польск. В. Кулагиной-Ярцевой. М.: Изд-во Независимая Газета, 2002. С. 178.

(обратно)

500

См.: Kisielewski S. Abecadło Kisiela. Warszawa: Oficyna wydawnicza 1990; Słonimski A. Alfabet wspomnień. Warszawa: Państwowy Instytut Wydawniczy, 1989; Herling-Grudzinski G. Najkrótszy przewodnik po sobie samym. Kraków: Wydawnictwo Literackie, 2000.

(обратно)

501

Борхес X. Л. Вавилонская библиотека / Пер. В. Кулагиной-Ярцевой // Борхес X. Л. Стихотворения, новеллы, эссе. М.: НФ Пушкинская библиотека, 2003. С. 142–151.

(обратно)

502

См.: Słonimski A. Alfabet wspomnień. Warszawa: Państwowy Instytut Wydawniczy, 1989.

(обратно)

503

Zaworska H. Ludzie przydrożni: Recenzja, http://www.milosz.pl/napisali-o-mojej-tworczosci/recenzje/helena-zaworska-abecadlo-milosza-recenzja (дата обращения: 25.03.2012).

(обратно)

504

Ср.: Мамардашвили М. К., Пятигорский А. М. Символ и сознание. Метафизические рассуждения о сознании, символике и языке. М.: Языки русской культуры, 1997. С. 68–69.

(обратно)

505

См.: Miłosz Cz. Szukanie ojczyzny. Kraków: Znak, 1992. S. 197.

(обратно)

506

Цит. по: Miłosz Cz. Conversations. Missisippi: University Press of Missisippi, 2006. P. 4, 10.

(обратно)

507

Venclova T. Przedmowa // Grudzińska-Gross I. Miłosz i Brodzki: pole magnetyczne. Kraków: Znak. 2007. S. 9–13.

(обратно)

508

Размышлениям Ч. Милоша о существовании человека в языке, о репрезентативных возможностях языков и возможностях «человека множества языков» посвящена книга: Бразговская Е. Чеслав Милош: Язык как персонаж. М.: Летний сад, 2012.

(обратно)

509

Мамардашвили М. К., Пятигорский А. М. Символ и сознание. Метафизические рассуждения о сознании, символике и языке. М.: Языки русской культуры, 1997. С. 257.

(обратно)

510

Miłosz Cz. О podróżach w czasie. Kraków: Znak, 2010. S. 228–238.

(обратно)

511

Cp.: Мамардашвили M. Одиночество — моя профессия: Интервью в записи У. Тиронса // Конгениальность мысли. О философе Мерабе Мамардашвили. М.: Прогресс, 1999. С. 68.

(обратно)

512

См.: Miłosz Cz. Ogród nauk. Paryż: Instytut Literacki, 1979. S. 36.

(обратно)

513

Miłosz Cz. Traktat teologiczny // Miłosz Cz. Druga przestrzeń. Kraków: Znak, 2002. S. 66.

(обратно)

514

См.: Miłosz Cz. Ziemia Ulro. Kraków: Znak, 2000. S. 35, 116.

(обратно)

515

См.: Милош Ч. Родная Европа/ Пер. с польск. К. Старосельской, Б. Дубина. М.: Летний сад, 2011. С. 13.

(обратно)

516

Павич М. Хазарский словарь. Роман-лексикон в 100 000 слов. Женская версия / Пер. с сербск. Л. Савельевой. СПб.: Амфора, 2010. С. 27.

(обратно)

Оглавление

Примечание спустя годы

Азбука

  А

  Б

  В

  Г

  Д

  Е

  Ж

  З

  И

  К

  Л

  М

  Н

  О

  П

  Р

  С

  Т

  У

  Ф

  Х

  Ц

  Ч

  Ш

  Э

  Комментарии

Послесловие Мир в алфавитном порядке

*** Примечания ***