Карта неба [Феликс Х Пальма] (fb2) читать онлайн

Феликс Х. Пальма

Феликс X. Пальма написал замечательный роман, в котором мастерски соединил самые разные литературные жанры… Создать Новую реальность ему помогают знаменитые писатели (Уэллс, По, Стивенсон, Верн) и их книги. «Карта неба» — достойное продолжение «Карты времени», но и те, кто не читал первой части трилогии, смогут без труда следить за развитием событий во второй ее части.

ASSOCIATED PRESS

Читателю «Карты неба» предстоит разгадать немало загадок и сопоставить противоречивые на первый взгляд факты… Кроме того, он обнаружит в романе особые сигнальные значки, позволяющие восстановить всю историю жанра научной фантастики.

THE WALL STREET JOURNAL

В романе Пальмы события выдуманные и реальные соединяются таким образом, что граница между ними неразличима, в то же время он побуждает читателя взглянуть на мир глазами человека викторианской эпохи, разделить наивный энтузиазм, с каким тот воспринимал быстро меняющуюся действительность.

ABC

КАРТА НЕБА (Роман)

 На космическом уровне… только фантастическое имеет шансы быть истинным.

Тейяр де Шарден

 Было бы глупым бахвальством презирать и осуждать как ложное то, что кажется нам невероятным.

Монтень

 — Как, вам известно, — спросил он, — люди там [на Марсе] или чудовища обитают?

Алексей Толстой. «Аэлита»

Часть первая

 Входи, многоуважаемый читатель, и без боязни окунись в захватывающую атмосферу нашего романа, где тебя ждут невероятные приключения, которые станут испытанием для твоего сердца, а быть может, и для твоего разума!

Если ты полагаешь, что наша планета преспокойно вращается себе в необъятной вселенной, где ей ничто не угрожает, то сейчас ты обнаружишь, какая страшная опасность может подстерегать нас в космосе.

Так что мой долг предупредить тебя, отважный читатель, что здесь ты столкнешься с такими ужасами, о которых твоя бесхитростная душа, возможно, не подозревала и не догадывалась, что Господь может подобное породить. Если эта история не пробудит в тебе глубоких чувств, мы вернем тебе твои пятаки, чтобы ты потратил их на что-нибудь более волнующее, ежели ты таковое найдешь!

 — Как думаешь, Петерс, что же это все-таки за тварь? — обратился к метису другой матрос, некий Карсон, словно в сложившейся ситуации тот обладал большим авторитетом, нежели сам капитан.

Петерс некоторое время молчал, словно прикидывал, готовы ли его товарищи воспринять то, что он собирался им поведать.

— Это демон, — наконец проговорил он с хмурым видом. — И явился он со звезд.

I

Джереми Рейнольдсу хотелось бы быть влюбленным, чтобы иметь возможность окрестить женским именем ледяную глыбину, в которую уперся его корабль, этот антарктический пейзаж, расстилавшийся перед ним. Или горную цепь, на горизонте к югу, или бухту, открывавшуюся справа в снежном тумане, или даже любую из многочисленных льдин. Но Рейнольдс никогда не испытывал чувств, похожих на любовь, и единственным именем, которое он мог бы использовать в этих целях, было имя Джозефины, богатой девушки из Балтимора, за которой он ухаживал, влекомый совершенно иными интересами. Откровенно говоря, он не мог представить себя, обращающегося к ней во время чаепития, под неусыпным взглядом ее матери, со словами: «Кстати, дорогая, я назвал твоим именем континент, лежащий далеко за Полярным кругом. Надеюсь, это тебя обрадует». Нет, Джозефина не сумела бы оценить такой подарок. Она ценила только то, что можно носить на пальцах, запястьях или шее. Какой прок от подарка, которого она никогда не увидит и не потрогает? Это чересчур изысканный презент для девушки, чуждой всякой изысканности. И вот теперь, очутившись во льдах, на сорокаградусном морозе, Рейнольдс принял решение, какого не смог бы принять, находись он в любом другом месте: прекратить ухаживать за Джозефиной. Да, именно так он и поступит. Весьма маловероятно, что ему удастся вернуться живым в Нью-Йорк, но он дает себе торжественный обет: если с помощью какого-то чуда это произойдет, его избранницей станет лишь та, кто обладает тонкими чувствами и способна испытать волнение оттого, что на Южном полюсе есть закованный в лед утес, носящий ее имя. Хотя было бы неплохо, про себя добавил он, подчиняясь своему неизменному здравому смыслу, чтобы такая девушка располагала к тому же достаточными средствами и в случае, если фортуна ему не улыбнется, не корила бы его за то, что та далекая скала — единственное, что он может ей предложить.

Он тряхнул головой, чтобы прогнать эти романтические мысли, уносившие в далекий мир, который отсюда казался неправдоподобным, и устремил свой взор на бесприютный край, лежащий в такой дали от цивилизации, что Творец не стал украшать его приметами жизни. Кроме того, кому захочется окрестить именем жены, своим собственным, корабля, доставившего их туда, или организатора экспедиции этот кусок льда, который, возможно, в конце концов станет его могилой? Да, он приехал сюда, обуреваемый стремлением вписать свое имя в Историю, но, как становится очевидным, единственное, что ему удастся написать, будет его эпитафией.

Они отплыли из Нью-Йорка в октябре с намерением достичь Южного полюса через три месяца, когда лето в Южном полушарии в разгаре, однако из-за целого ряда неблагоприятных обстоятельств и неудач, преследовавших их с самого начала экспедиции, путешествие безнадежно затянулось. К тому времени, когда они миновали Южные Сандвичевы острова и направились к острову Буве, этому ускользающему от глаз наблюдателя островку, который с таким трудом нанесли на карту предыдущие исследователи, даже помощник кока и тот знал, что удача ждет их только в том случае, если они достигнут цели до конца лета. При этом экспедиция вышла очень дорогостоящей, и они уже проделали слишком большой путь, чтобы возвращение могло устроить хоть кого-нибудь, а потому капитан Макреди приказал держать курс на острова Кергелен, надеясь, что кроличьи лапки, которые захватили с собой матросы, окажутся более действенными у Полярного круга, чем в Америке. Оттуда они проследовали на юго-запад и вскоре начали встречать на своем пути первые плавающие льдины, которые словно охраняют берега Антарктиды, как отважные часовые. Используя проходы между льдами и огромными айсбергами, они сумели без особых помех продвинуться довольно далеко, пока почти полностью скованное ледяным саваном море не объявило им, что в этом году зима решила прийти на месяц раньше, в середине февраля. Невзирая на это, они с энтузиазмом принялись раскапывать лед, наивно уповая на двойную обшивку из африканского дуба, которую Рейнольдс приказал поставить, дабы усилить корпус старого китобойца. Это были долгие и отчаянные попытки, но в конце концов появление огромного айсберга превратило схватку со льдом в мираж. Но капитан Макреди проявил себя весьма изобретательным человеком: он распорядился сыпать угольную пыль на державший их в тисках лед, чтобы побыстрее растопить его, приготовил свечи и даже отправил нескольких человек раскалывать лед с помощью любых колющих инструментов, какие только отыскались в трюме. Единственное, что ему оставалось, это попробовать собственноручно перенести корабль на другое место, подобно какому-нибудь богу с Олимпа. А так все эти усилия ни к чему не привели, разве что добавили ситуации патетики. Они были обречены с того самого мгновения, когда решились войти в это море, усеянное ледяными капканами, а может быть, даже с момента, когда Рейнольдс замыслил свою экспедицию. Вскоре судно слегка накренилось на правый борт, и им удалось спуститься на лед, где Макреди приказал кому-то подняться на вершину ближайшего айсберга и сообщить, что он оттуда увидит. Вырубив с помощью кирки небольшие ступеньки во льду, дозорный вытащил латунную подзорную трубу и подтвердил то, что уже давно подозревал Рейнольдс: мир для них теперь ограничивался бескрайним ледяным полем, ощетинившимся скалами и айсбергами, белым небытием, где они вдруг стали жалкими, ничего не значащими букашками, не важно, живыми или мертвыми.

Спустя две недели положение не улучшилось, и глупо было это отрицать. Ледяные клещи, державшие в плену «Аннаван», не разжались ни на миллиметр. Наоборот, тревожное потрескивание льда свидетельствовало о том, что его давление на корпус судна только усиливается. И ослабления этой хватки можно было ожидать разве что через восемь-девять месяцев или даже позже, когда сюда снова придет лето, и это еще если им повезет, ибо Рейнольдсу было известно слишком много похожих историй, когда желанное таяние льдов так и не наступало. На самом деле, каким бы опытом ты ни обладал, все становилось непредсказуемым, едва ты отваживался вступить в царство льда. Достаточно вспомнить хотя бы экспедицию сэра Джона Франклина, предпринятую в 1822 году на север Канады с целью отыскать Северо-Западный проход. Участники экспедиции столько времени блуждали во льдах, что Франклину пришлось даже съесть собственную обувь, чтобы хоть как-то заглушить страшный голод. Но Франклин все же вернулся домой, что удавалось далеко не всем. «Не пополнят ли и они длинный перечень неудавшихся экспедиций, пропавших кораблей, мечтаний, канувших в неизвестность, который заботливо составляют в Адмиралтействе?» — подумал Рейнольдс, с отвращением разглядывая свои заиндевелые сапоги. Пока что им остается только молиться, чтобы 1830 год не был указан на их надгробных плитах вслед за датой рождения.

Он бросил грустный взгляд на «Аннаван». Это было китобойное судно тридцатиметровой длины, знававшее лучшие времена, когда оно промышляло кашалотов и китов-горбачей в южной Атлантике. От того славного прошлого осталось лишь полдюжины гарпунов и дротиков, хранившихся в арсенале. Теперь же «Аннаван» представлял собой довольно нелепое зрелище: он опирался на подобие мраморного пьедестала, накренившись набок и немного задрав носовую часть. Желая свести к минимуму вероятность того, что судно опрокинется, Макреди распорядился спустить паруса на обеих мачтах и навалить гору снега по правому борту, которая служила бы одновременно подпоркой и склоном для спуска. Солнце висело над самым горизонтом, где ему предстояло пробыть еще несколько недель, перед тем как окончательно погаснуть в апреле, уступив место долгой полярной ночи, и освещало «Аннаван» слабым и тусклым светом.

Устав от тесноты корабельных помещений, по которым приходилось передвигаться, то и дело задевая головой свисавшие сверху, как грозди винограда, орудия и инструменты, натыкаясь на койки и громоздившиеся повсюду съестные припасы, немногочисленные члены команды сгрудились у подножия судна, бросая вызов жестокому морозу, который забавлялся тем, что превращал в поблескивающие облачка дыхание, вырывавшееся из их ртов. Кроме него, Джереми Рейнольдса, фигурировавшего в бумагах в качестве начальника экспедиции, экипаж под командованием капитана Макреди составляли два офицера, боцман, два артиллериста, хирург, кок и два поваренка, два плотника и дюжина матросов, один из которых, приставленный к ездовым собакам, был огромный молчаливый метис, плод кощунственной связи индеанки из племени упшароков с белым. И насколько мог заметить Рейнольдс, пока никто из них за свою судьбу особенно не тревожился. Но не потому, что на борту было достаточно провизии, а запасов угля хватало, чтобы поддерживать тепло внутри судна до наступления лета. Такая беззаботность порождалась опытом, что был у них за плечами, многочисленными трудностями, которые им пришлось пережить в подобных и даже гораздо худших переделках. Либо так предпочитал думать Рейнольдс, не мог же он считать, что безоговорочное смирение, с которым они встречали невзгоды, объясняется тем, что их несчастные жизни значат для них не больше мушиного укуса, это было бы слишком ужасно, так как собственная жизнь была ему по-прежнему дорога, по крайней мере пока. Как бы то ни было, он надеялся, что такое положение вещей долго не продлится и не подтвердятся известные разговоры в портовых тавернах насчет того, что в условиях, подобных нынешнему, не стоит ни о чем беспокоиться, пока достаточны запасы рома. Вот когда они иссякнут, все резко изменится: безумие, которое до сих пор, словно робкий поклонник, витало где-то поодаль, начнет искушать экипаж и в конце концов обольстит наиболее слабых, и те не замедлят поднести пистолет к виску и спустить курок. Рейнольдс прикинул, сколько галлонов рома может храниться в винном погребке судна. Макреди, у которого имелись собственные запасы бренди, приказал Симмонсу, одному из помощников кока, выдавать ром разбавленным водой, что обычно практиковалось, дабы растянуть его запасы на возможно более длительный срок. И никто из матросов не возмутился, словно они тоже знали, что, пока у них будет ежедневная порция спиртного, они будут спасены от самих себя.

Рейнольдс перевел взгляд на капитана Макреди. Тот тоже покинул судно и теперь сидел на каком-то тюке, рядом с железной клеткой, которую метис Петерс установил на снегу для собак. Капитан был укутан в несколько шерстяных плащей, поверх которых надел непромокаемую накидку, а на голове у него красовалась шапка с наушниками, одна из тех шапок, какие в шутку называли «валлийскими париками». Наблюдая за мощной фигурой капитана, сидевшего совершенно неподвижно, как будто он позировал художнику, Рейнольдс понял, что должен немедленно вывести всех их из этого оцепенения, пока экипаж в полном составе не погрузился в беспробудную спячку. Пришла пора просить Макреди, чтобы он выделил людей для обследования местности, после чего они могли бы продолжить путь к цели, сулившей им в случае успеха такую славу и такое богатство, о которых они не могли и мечтать: найти проход к центру Земли.

Тем не менее Рейнольдс продолжал лишь наблюдать за капитаном, не решаясь подойти к нему. Капитан был ему неприятен. Рейнольдс считал его человеком грубым, циничным и неуравновешенным, принадлежащим к тому типу людей, которых трудно вообразить утешающими приятеля, пережившего разочарование в любви, и которые способны пожалеть разве что легавую, угодившую в капкан. То была взаимная неприязнь, более того, ненависть, которая по причине существовавшей иерархии неизбежно заразила всю команду, и Рейнольдс очень скоро обнаружил, что в составе руководимой им экспедиции нет ни одного симпатизирующего ему человека, за исключением Аллана, сержанта-артиллериста, мечтавшего стать поэтом. Они двое были самыми молодыми участниками экспедиции, и, наверное, потому, что сержант был единственным, кто не видел в нем капризного щеголя, между ними возникло что-то похожее на дружбу. Но сейчас Аллан, вероятно, сидел в своей каюте и изливал слова на бумагу, почти не касаясь ее пером, с такой же нежностью, с какой мимолетная тучка пишет каплями дождя на речной глади. Так что Рейнольдс ковырял снег носком сапога, набираясь смелости, чтобы выйти на поединок с Макреди, а именно такой характер приобретали в последнее время его беседы с капитаном — они напоминали дуэли, только без шпаг, в которых Макреди стремился, образно говоря, поразить его в самое сердце.

Смелости Рейнольдс обычно набирался за десять минут, и этого времени с лихвой хватит, чтобы я успел поприветствовать вас, прежде чем вы окунетесь в эту историю. Воспитанность наряду с улыбкой и адюльтером относится к числу немногих вещей, отличающих нас от животных, и мне хотелось бы думать, что мое поведение, пусть даже оно и не совсем обычно, не имеет ничего общего с поведением животных. Так что считайте, что я вас пригласил: входите, наливайте себе бокал любого напитка и усаживайтесь в приглянувшееся вам кресло возле камина. Разве есть лучший способ послушать историю, происходящую в полярных льдах, чем усесться у огня с бокалом в руке, побалтывая его содержимое? А теперь, когда вы удобно устроились, позвольте попросить у вас извинения за то, что я начал свой рассказ с этого места, а не с прекрасной истории любви, речь о которой у нас впереди. Но если я начал именно с этого, а не с рассказа про восхитительную мисс Харлоу, то это произошло просто-напросто потому, что я счел такое начало наиболее подходящим. Все мы любим наслаждаться солнечным днем, но разве такие дни не кажутся нам еще более прекрасными после ночной бури, когда гроза — это уже всего лишь воспоминание и мир отдыхает, погрузившись в сладостный покой?

Так что вернемся к Рейнольдсу, который спустя десять минут устремил свирепый взор на капитана Макреди. После стольких усилий, затраченных им, чтобы добраться до этого места, он не собирался позволить самоуверенному и тупому моряку помешать ему довершить задуманное. Он сжал кулаки в карманах и решительно зашагал по снегу, направляясь к человеку, который из-за своей нелепой спеси становился последним препятствием на пути к заветной цели. Как он и ожидал, увидев его перед собой, Макреди поморщился, не скрывая досады.

— Приветствую вас, капитан, — поздоровался он.

— Что вам угодно, Рейнольдс? — осведомился тот, недовольный, что его оторвали от важного дела, состоявшего, по всей видимости, в том, чтобы испытать, как мороз постепенно пробирает до костей, и проследить, чтобы снег сохранял свою белизну.

— Мне бы хотелось уже сегодня начать обследовать это место, — отвечал Рейнольдс напористо. — Не думаю, что мы должны сидеть сложа руки и дожидаться, когда льды растают.

Капитан усмехнулся как бы про себя и несколько секунд молчал. Затем с нарочитой медлительностью поднялся и встал во весь свой угрожающий рост.

— Значит, по-вашему, мы сидим сложа руки, дожидаясь, пока льды растают? — проговорил он.

— Если вы и делаете что-нибудь еще, то очень хорошо это скрываете, капитан, — ответил Рейнольдс, вложив в свои слова максимум иронии.

Макреди презрительно засмеялся.

— По-моему, вы не очень хорошо понимаете ситуацию, Рейнольдс. Позвольте, я вам ее разъясню. Знаете ли вы, что является причиной треска, что будит нас по ночам? Это лед, Рейнольдс. Да, проклятый лед, все сильнее сжимающий наше бедное судно и разрушающий его корпус, из-за чего, вероятно, когда произойдет таяние, если оно, конечно, случится, судно будет настолько повреждено, что не сможет плыть. Вот каково в точности наше положение. Что мы можем сделать в такой ситуации? Я скажу вам, Рейнольдс: единственное, что мы можем сделать, — это покинуть судно и отправиться в путь по замерзшему морю, пока не доберемся до земли, а это могут быть сотни километров, которые придется преодолевать со снаряжением, продовольствием, корабельными шлюпками и, по крайней мере, двумя железными печками и соответственным запасом угля, чтобы не замерзнуть по дороге. А теперь скажите: много ли шансов на успех у такого плана?

Рейнольдс не ответил. Ему самому такое решение представлялось, конечно, безрассудным. Никто точно не знал, как далеко и в какой стороне находится берег, а брести наугад по местности, утыканной торосами, через которые пришлось бы тащить тяжело груженные сани, было самоубийственной затеей. Но если отбросить этот безумный план, то оставался еще один, безумнее, чем первый. Рейнольдс слышал, что в подобных ситуациях некоторые капитаны приказывали соорудить временный лагерь прямо на льдине, чтобы течения увлекли за собой импровизированный корабль изо льда и снега, хотя случаи, когда подобный хитроумный план увенчался успехом, можно было пересчитать по пальцам. Рейнольдс даже не осмелился предложить капитану подобный вариант. Куда предпочтительнее, конечно, было забраться в убежище, каковым продолжало оставаться их судно, и, потягивая ром, ждать каких-нибудь перемен. Любых. Но он не собирался сидеть сложа руки в ожидании чуда. Глупо было не обследовать местность, коль скоро они здесь очутились.

— А как же экспедиция? — спросил Рейнольдс. — Не вижу никаких оснований останавливаться на полдороге.

— Ах да… Ваша экспедиция, — язвительно процедил Макреди. — Ваше намерение найти отверстие, ведущее к центру Земли, который, как вы считаете, обитаем и освещается собственным солнцем, чуть меньшим по размерам, чем наше. Или, кажется, двумя солнцами?

Слушая, как Макреди откровенно потешается над его идеями, Рейнольдс не мог не вспомнить своего партнера Симмса и насмешки, которые пришлось вынести им обоим во время поездок с лекциями о полой Земле. И вот теперь благодаря капитану эти насмешки долетели и до Антарктиды, вновь заставив Рейнольдса вспомнить о том, что хорошо смеется тот, кто смеется последним. В свое время эта поговорка, повторяемая им словно мантра, помогла ему победить уныние.

— Вы можете считать, как вам будет угодно, капитан, но такова цель нашей экспедиции, и вы хорошо это знаете, — ответил Рейнольдс.

Над белой пустыней разнесся презрительный смех Макреди.

— Ваша наивность, Рейнольдс, потрясает. Вы действительно думаете, что экспедиция преследует столь бескорыстные цели? Существование на полюсе дыры, позволяющей проникнуть внутрь Земли, мистера Уотсона мало волнует.

— Что вы хотите этим сказать? — недоверчиво проговорил Рейнольдс.

Капитан снисходительно улыбнулся:

— Все это предприятие мы организовали вовсе не для того, чтобы подтвердить или опровергнуть вашу смехотворную теорию, Рейнольдс. Того, что хочет наш благодетель, хотят все мировые державы: выяснить стратегическое значение этих земель, единственных, которыми пока никто не смог завладеть.

Начальник экспедиции смотрел на капитана с наигранной недоверчивостью, а в душе ликовал. Своими словами Макреди только что подтвердил, что проглотил наживку. Рейнольдс знал, что Уотсон на самом деле верит в существование пустотелой Земли, так же как политические власти, правительственные учреждения, поддержавшие их, оставаясь в тени, и группа меценатов, которые тоже предпочитали действовать анонимно. Однако все они договорились соблюдать осторожность и скрывать свои подлинные цели, по крайней мере пока. Если экспедиция с треском провалится, Рейнольдс будет единственным, на кого обрушатся все неприятности, насмешки и издевки. Те же, кто остается в тени, всего лишь потеряют некоторое количество долларов. Они умоют руки, скажут, что их намерения были совершенно другими. Нельзя было допустить, чтобы в народе создалось мнение, будто деньги расходуются на столь бредовые предприятия. И Рейнольдс согласился стать козлом отпущения, хотя и в обмен на заключение тайного пакта. Если он сумеет открыть этот новый мир, а он был уверен в том, что сумеет, его стремление к богатству и славе будет в полной мере удовлетворено. В конторе его адвокатов надежно хранился документ, навеянный знаменитым договором в Санта-Фе между Католическими королями и Колумбом: Рейнольдсу были обещаны титулы адмирала, вице-короля и главного правителя всех земель, открытых под земной корой, а также десятая часть всех товаров, какие будут найдены, приобретены, куплены или обменены на открытых территориях. Поэтому Макреди мог и дальше считать его марионеткой, управляемой неизвестными кукловодами, да так даже предпочтительней: чем меньше будет знать капитан, тем спокойнее всем. Рейнольдс ему не доверял. Сказать по правде, он не доверял никому: история знала немало узурпаторов, которые украли славу первооткрывателей у подлинных героев, лишив их лавров победителей и приговорив к забвению. Рейнольдс не хотел разделить их судьбу. Он слишком хорошо знал, что мир в основном состоит из посредственностей, а нет ничего опаснее, чем зависть посредственности.

Между тем капитан с насмешливой улыбкой ждал ответа, как вдруг оглушительный рев, донесшийся с неба, потряс все вокруг. Оба они испуганно подняли головы. Остальные члены экипажа сделали то же самое, уверенные, что это небеса рушатся на их головы.

То, что они увидели, трудно объяснить, особенно если никто из вас никогда не видел ничего похожего, как и эта горстка людей, которые в тот момент словно бы соревновались между собой, кто состроит более удивленную гримасу при виде того, что падало с небес. Оно неожиданно появилось на горизонте, мгновенно приблизилось к ним, пронеслось над головами и исчезло за дальними горами, прочертив извилистую полосу света на сумрачном полотне неба. Никто, конечно, не понял, что такое этот огромный объект, плоский и округлый, который, похоже, вращался вокруг своей оси, издавая при этом оглушительный вой. Превратившись в светящуюся точку, он исчез, и вскоре послышался ужасный грохот, как будто многотонная железная громада ударилась об лед. В течение почти двух минут сюда доносилось эхо, вызванное ударом. Когда оно наконец смолкло, наступившая тишина показалась всем невыносимой, словно они погрузились на дно океана. Только тогда капитан Макреди решился открыть рот.

— Что за дьявольщина? — пробормотал он, даже не скрывая своей растерянности.

— Боже правый, я не знаю… Предполагаю, что это метеорит, — откликнулся Рейнольдс.

— Не думаю, — возразил ему кто-то.

Это был худенький матрос по имени Гриффин. Рейнольдс обернулся и с любопытством посмотрел на него, поразившись уверенности, с которой тот оспорил его слова.

— Его траектория была слишком… причудливой, — разъяснил матрос, немного смутившись оттого, что все взгляды сразу обратились на него. — Когда он приблизился к горам, то вдруг повернул под прямым углом и сделал слабую попытку подняться выше, как будто хотел избежать рокового исхода.

— Что это значит? — осведомился Макреди, для которого сказанное прозвучало как головоломка.

Гриффин повернулся к капитану и, немного стесняясь, ответил:

— Ну, это было похоже на то, как если бы кто-то старался изменить курс. Как если бы кто-то… управлял им.

— Управлял? — воскликнул капитан.

Гриффин кивнул.

— Это правда, капитан. Мне тоже так показалось, — поддержал его другой матрос, Уоллис.

Макреди молча уставился на Гриффина, стараясь переварить то, что услышал. Тем временем люди, остававшиеся на борту «Аннавана», покинули судно, встревоженные жуткими звуками, и, спустившись по снежному откосу, теперь крутились среди своих товарищей, допытываясь у них, что случилось.

— Возможно, это какой-то род… летательного аппарата, — рискнул предположить Гриффин.

Мнение матроса поразило Рейнольдса. Летательный аппарат? Но какого же типа? Ясно, что это не воздушный шар. Он пронесся по небосводу с дьявольской скоростью, словно что-то им двигало, хотя Рейнольдс не заметил, чтобы к нему был прикреплен какой-нибудь паровой двигатель. Капитан Макреди вышел наконец из задумчивого состояния и снова посмотрел в сторону ледяных гор.

— Ладно, есть только один способ проверить это, — проговорил он. — Мы отправимся к месту, где он упал.

Словно внезапно вспомнив, что он здесь капитан, Макреди энергично взялся за дело: он проверил своих людей и, выкликнув некоторых из них по именам, быстро составил отряд разведчиков. Потом взглянул на главу экспедиции, вновь одарив его ехидной улыбкой.

— Вы можете присоединиться к нам, если хотите, Рейнольдс, — язвительно сказал он. — Глядишь, по дороге наткнемся на вашу знаменитую дыру.

Рейнольдс не счел нужным отвечать на этот выпад. Он молча кивнул и вместе с другими поднялся на «Аннаван», чтобы вооружиться всем необходимым для похода сквозь льды. Он спустился на нижнюю палубу, миновал скопление гамаков и коек и, ориентируясь по слабому свету масляных фонарей, добрался до узкого коридора, который вел к каютам офицеров — эвфемизм, обозначавший ряд клетушек, где ютился командный состав. Очутившись в своей крохотной каморке, освещенной тусклым светом, что просачивался через иллюминатор, Рейнольдс с тоской окинул взглядом неудобное жилище, где ныне проходили его дни: встроенная койка с толстым матрасом из конского волоса, крошечный секретер, стол с двумя стульями, кресло, которое он велел доставить на корабль из своего дома, шкаф, служивший ему кладовкой, где он хранил бутылки с бренди да пару головок сыра; умывальник в углу, наполненный водой, ныне замерзшей, и две уставленные книгами полки, к которым он почти не прикасался, так как обнаружил у великих классиков одно свойство, о котором раньше не подозревал, — изолировать его от холода, подстерегавшего с противоположной стороны стены. В такой тесноте было невозможно танцевать, но Рейнольдс и не собирался этого делать, даже если бы каким-нибудь чудесным образом в его каюте появилась девушка, но, к сожалению, теснота мешала и выполнению куда менее важных задач, таких, например, как срочно утеплиться, чтобы защитить себя от мороза. Когда ему это с грехом пополам удалось, он вернулся на нижнюю палубу.

Через двадцать минут отобранные капитаном люди снова спустились вниз, одевшись как можно теплее и вооружившись до зубов; они взяли две пары саней и несколько собак. В группу, кроме Рейнольдса и Макреди, входили доктор Уокер, сержант артиллерии Аллан и семь матросов, с которыми Рейнольдс до сих пор почти не общался: Гриффин, Уоллис, Фостер, Карсон, Шепард, Рингуолд и полукровка Петерс. Убедившись, что все в сборе, Макреди энергичным кивком указал на ледяные горы, и отряд немедленно двинулся в путь.

II

Во время перехода Рейнольдс старался держаться подальше от капитана, хотя по всем правилам должен был идти рядом с ним. Он умышленно приотстал и вскоре обнаружил, что сбоку от него шагает Гриффин, тот самый щуплый матрос, который привлек его внимание своими суждениями. Рейнольдс вспомнил, что Гриффин завербовался на «Аннаван» в последний момент, когда команда была уже набрана. Его настойчивое стремление стать членом экспедиции победило уклончивые отговорки Макреди, что свидетельствовало как о страсти матроса к подобным путешествиям, так и об умении обходить возникавшие на пути препятствия, особенно в виде грубых и неуступчивых капитанов. «Но почему для Гриффина было так важно очутиться здесь, в этом морозном краю?» — подумал Рейнольдс.

— Наверное, вы правы, Гриффин, — сказал он матросу. — Возможно, то, что мы найдем в этих горах, окажется чем-то вроде летающей машины.

Гриффина явно удивило, что начальник экспедиции, до сих пор не заговаривавший с матросами, обращается к нему по-дружески. Видимо смутившись, он лишь кивнул головой, закутанной во множество платков и шарфов, из-под которых торчал замерзший нос. Однако Рейнольдс решил любой ценой завязать разговор с нелюдимым матросом.

— Почему вы присоединились к нашей экспедиции, Гриффин? — не стал он ходить вокруг да около. — Вы верите в то, что Земля внутри пустая?

Матрос недоуменно смотрел на него. Его тонкие усы покрылись инеем, и начальник экспедиции подумал, что, когда Гриффин вернется на судно, ему придется отдирать примерзшие волоски. Именно поэтому, чтобы избежать неприятной и болезненной процедуры, Рейнольдс продолжал бриться, хотя ему и приходилось пользоваться тазиком, наполненным талой водой.

— Это весьма романтическая идея, сэр, — произнес Гриффин наконец.

— Весьма романтическая идея, значит… Но вы в нее не верите, — сделал вывод Рейнольдс. — Предполагаю, что вы здесь из-за денег, как и все прочие. Но скажите, почему вы так стремились попасть на «Аннаван»? На любом другом судне платят ровно столько же или даже больше, и условия там не такие опасные.

Гриффин, который, похоже, чувствовал себя все более неловко, выдохнул воздух, тут же превратившийся в кристаллики, и несколько секунд обдумывал ответ.

— Я должен был наняться на судно, где мне не было бы гарантировано возвращение, сэр, — наконец выдавил он.

Рейнольдс не мог скрыть замешательства. Он вспомнил объявление о найме команды, которое Макреди опубликовал в нескольких нью-йоркских газетах и от которого у него самого все внутри холодело:

Требуются люди для путешествия в Антарктиду с целью отыскать проход к центру Земли. Условия опасные: предельный холод и постоянный риск. Благополучное возвращение не гарантируется. В случае успеха — почет, признательность и щедрая прибавка к жалованью.

— Вот уж не думал, что для кого-то это может стать приманкой, — сказал Рейнольдс.

До сих пор он считал, что не слишком отличается от прочих смертных и что всех, кто отправился в плавание на «Аннаване», привлекла последняя фраза объявления. Но, оказывается, этого тщедушного матроса заинтересовала как раз предпоследняя. Похоже, пути человеческого сердца так же неисповедимы, как пути Господни. Гриффин пожал плечами и молча продолжил путь, пока испытующий взгляд Рейнольдса не вынудил его сделать некоторое добавление.

— Я не знаю, почему завербовались остальные, сэр, — признался он, по-прежнему глядя прямо перед собой, — я же сделал это, чтобы избавиться от одной женщины. По крайней мере на время.

— Чтобы избавиться от женщины? — переспросил Рейнольдс, еще больше заинтригованный.

Матрос горестно вздохнул.

— Я ухаживал за девушкой, а четыре с лишним месяца назад выяснил, что, оказывается, обещал на ней жениться. Как это вышло, до сих пор ума не приложу. — Гриффин, похожее, грустно улыбнулся из-под нескольких слоев ткани, закрывавших его лицо. — Но я пока не собираюсь жениться. Мне всего тридцать два года, сэр! Я еще многого не видел в этой жизни!

Рейнольдс изобразил на лице понимание.

— На следующий день после помолвки, — продолжил матрос, — я отправился в порт и нанялся в эту экспедицию. Терпеть не могу холод, но, как я уже сказал, «Аннаван» был единственным судном, где возвращение не гарантировали. На его борту я располагал бы достаточным временем, чтобы решить, что же в действительности я хочу сделать со своей жизнью.

— Понимаю, — сказал Рейнольдс, хотя абсолютно ничего не понял. — А что же она? — спросил он, уверенный, что девушка конечно же разорвала помолвку с человеком, который перед свадьбой счел уместным отправиться в самоубийственное путешествие.

— Как вы можете предположить, ее не слишком обрадовало то, что наша свадьба неожиданно откладывается на месяцы или даже годы, но она оценила мою… мою страсть к приключениям.

— Понимаю, — повторил Рейнольдс.

Гриффин едва заметно кивнул, благодаря за поддержку, и, словно спохватившись, что безответственно растратил большую часть запаса слов, отпущенных на этот поход, дал понять, что разговор окончен. Они молча шагали рядом, словно два монаха, прогуливающихся по монастырской галерее, а между тем вокруг, как на грех, начал сгущаться туман, и мороз, похоже, усилился.

Стараясь не обращать на это внимания, Рейнольдс стал вспоминать падение странной машины. Не знаю, что думаете вы, но если бы я был на месте Рейнольдса, то мне это тоже показалось бы в высшей степени любопытным: оно произошло именно тогда, когда они находились здесь, словно бы по заказу. Если бы их судно не застряло во льдах, никто бы не увидел этот аппарат, и тогда его пилот, если он действительно кем-то управлялся, умер бы без свидетелей, а перед смертью тщетно протягивал бы руку, взывая о помощи. Рейнольдс задумался, какая страна может обладать научными знаниями, необходимыми, чтобы создать подобное устройство, но тут же одернул себя. Нет смысла гадать. Через какой-то час или даже раньше все выяснится само собой, решил он и переключил внимание на величественную красоту пейзажа, на безукоризненную и неисчерпаемую белизну, окружавшую их со всех сторон и напоминавшую мрамор, из какого строят дворцы. Любуясь причудливой ледовой архитектурой, он отдавал себе отчет в том, что если бы мог увидеть сверху, с птичьего полета, — как могу я — этот тягостный ландшафт при свете блеклого бесконечного дня, перед ним предстала бы картина из сна или из сказок — огромное пространство, рассеченное цепочкой муравьев, упрямо шагающих вперед, не обращая внимания на красоту мира, в котором они существуют. И, продолжая свои мимолетные размышления, которым, как вы вскоре убедитесь, наш путешественник любил предаваться, Рейнольдс заключил: ирония состоит в том, что те же самые причины, которые наделяют красотой окружающий пейзаж, могут в конце концов погубить всех их. Однако же разве природа не выставляет напоказ свое великолепие с простодушием красавицы, не ведающей, что, для того чтобы восхищаться ею, мужчинам иногда приходится жертвовать жизнью?

Несмотря на сгущавшийся туман, они быстро заметили аппарат. То, что упало с небес, зловеще вырисовывалось вдалеке, словно маяк, направляющий их движение. И когда наконец они достигли места катастрофы, им стало ясно, что действительно это был никакой не метеорит, а некое летающее устройство, хотя и не похожее ни на что виденное ими раньше. Размером оно было с огромный экипаж, только округлое и плоское, как монета. Аппарат, похоже, не получил повреждений при падении, однако от удара лед в радиусе по меньшей мере тридцати метров растрескался, из-за чего им пришлось пробираться к нему со всеми предосторожностями, чтобы не провалиться. Аппарат сделан из блестящего полированного материала. На его гладкой поверхности, напоминавшей дельфинью шкуру, не было никаких признаков дверцы или люка, а может, их просто невозможно было различить в силу как раз этой гладкости. Единственным, что нарушало сверкающую округлость, были рельефные группы непонятных знаков, сделанных, по-видимому, из того же материала, что и аппарат, и испускавших слабое красноватое сияние.

— Кто-нибудь может мне сказать, что это за чертовщина? — спросил Макреди, пытливо вглядываясь в окружавшие его лица.

Никто не ответил, да капитан и не ждал ответа. Все завороженно глядели на сверкающую поверхность аппарата, где наряду с гроздями облаков, украсивших небо, и цепью гор отражались их недоуменные физиономии. Рейнольдс вгляделся в свое отражение, не узнавая себя. Он уже столько времени пользовался маленьким зеркальцем для бритья, разглядывая свое лицо по частям, казавшимся ему несовместимыми, что сейчас был поражен плачевным результатом, полученным от соединения всех их в одно целое. Спору нет, он был безукоризненно выбрит, однако его усталый и лихорадочный взгляд свидетельствовал о недосыпании, а лицо сильно осунулось.

Обреченно вздохнув, Рейнольдс переключился на ближние к нему сочетания знаков. В основном они состояли из волнистых линий, отдаленно напоминая буквы в восточных языках, и были окружены значками, похожими на геометрические фигуры и не имевшими сходства ни с какой известной ему письменностью. Не в силах побороть искушение, он протянул руку к одному из этих символов, собираясь погладить его спиралевидную поверхность. Хотя ему было любопытно проверить, каков на ощупь этот удивительный блестящий материал, он не стал снимать перчатку, боясь отморозить пальцы. Но как только ткань соприкоснулась со знаком, странная струйка дыма медленно поползла вверх, и небольшая голубая вспышка вырвалась из его перчатки, словно внезапно расцветший цветок. Затем Рейнольдс почувствовал дикую боль, немедленно перекинувшуюся с руки на все тело. Он резко отдернул пальцы от поверхности аппарата, но мучения не уменьшились, и с губ его сорвался ужасный вопль. Внезапно он почувствовал запах — пахло горелой тканью, горелым мясом и еще чем-то металлическим, но, чем именно, он не смог распознать. И хотя боль застилала ему разум, Рейнольдс вдруг осознал, что, когда его перчатка прикоснулась к диковинному знаку, она начала гореть, несмотря на минусовую температуру воздуха, и теперь огонь перекинулся на его кожу. Сгрудившиеся вокруг него матросы в ужасе отпрянули, а Рейнольдс с искаженным от боли лицом рухнул на колени прямо на лед, поддерживая правую руку, обернутую обрывками опаленной, дымящейся, съежившейся ткани, напоминавшими длинные когти злой колдуньи.

— Боже мой! — воскликнул подбежавший к нему доктор Уокер.

— Черт побери, пусть никто не касается обшивки этой штуки! — прорычал Макреди. — Пусть никто ничего не трогает без моего разрешения, или я повешу его на рее!

Доктор велел стоявшему поблизости Шепарду быстро пробить отверстие во льду. Когда лунка была проделана, Уокер опустил руку Рейнольдса по локоть в ледяную воду. Послышалось шипение, какое возникает, когда раскаленное докрасна железо опускают в ведро с водой. Через некоторое время, почувствовав, что его собственная рука начала замерзать, несмотря на рукавицу, Уокер извлек из лунки руку Рейнольдса. Тот безропотно подчинялся хирургу и был явно подавлен попеременным воздействием на него огня и ледяной воды.

— Необходимо срочно отправить его в лазарет, капитан, — объявил доктор Уокер. — Здесь мне нечем даже перебинтовать ему руку.

— Капитан Макреди! — закричал метис, прежде чем тот успел ответить доктору.

Макреди обернулся к Петерсу, который стоял метрах в десяти от аппарата и показывал на лед.

— Я обнаружил следы, сэр!

Капитан раскрыл от удивления рот, но тут же спохватился и, сделав непроницаемое лицо, поспешил к месту, где находился метис.

— Похоже, кто-то вышел из машины, — предположил Петерс.

Макреди с досадой посмотрел на полукровку, словно тот был во всем виноват, хотя сердился он, безусловно, на то, что нескончаемая череда неожиданностей мешает ему продемонстрировать перед подчиненными невозмутимое спокойствие, коим должен отличаться любой капитан. Метис опустился на колени рядом со следами, долго изучал их, а затем растолковал остальным прочитанное в усеивавших снег каракулях:

— Следы огромные, больше, чем у полярных медведей. Да что там,они больше следов любого из животных, населяющих Землю, — добавил он, обводя пальцем след. — Видите? Они почти такой же длины, как рука человека от плеча до кончиков пальцев. Но поражает не только их размер. Следы имеют овальную форму и очень глубоки, как будто тот, кто их оставил, весил не одну тонну. К тому же нет отпечатков, которые говорили бы о наличии пальцев. Имеющиеся углубления в виде желобков скорее похожи на когти.

— Значит… это не человеческие следы? — спросил капитан.

— Боюсь, что нет, сэр, — стоял на своем Петерс. — При этом, кем бы ни был тот, кто вышел из машины, это существо, которое ходит на двух ногах, хотя я не думаю, что это человек.

Наступила гробовая тишина.

— Следы оставлены совсем недавно, — добавил метис, бросив на них внимательный взгляд. — Я бы сказал, минут двадцать назад, если не меньше.

Слова Петерса встревожили моряков. Они стали озираться по сторонам и вглядываться в окружавшую их белую пустыню, в которой, как внезапно оказалось, они были уже не одни.

— А где же продолжение следов? — полюбопытствовал Макреди, стараясь выглядеть спокойным. — Куда направилось это… существо?

— Это-то и есть самое удивительное, капитан, — ответил Петерс и показал куда-то вперед. — Дальнейшие следы находятся там, почти в двух метрах от первых. Значит, существо способно одним махом преодолеть расстояние, невозможное для любого животного. Следующие следы должны находиться еще дальше, потому что отсюда я их не вижу.

— Ты хочешь сказать, что оно перемещается прыжками? — спросил Макреди.

— Похоже на то, капитан. Причем прыжки становятся с каждым разом все длиннее, что затрудняет преследование, даже если туман рассеется. Невозможно определить, куда оно двинулось, — хоть прочесывай весь этот район.

— Как думаешь, Петерс, что же это все-таки за тварь? — обратился к метису другой матрос, некий Карсон, словно в сложившейся ситуации тот обладал большим авторитетом, нежели сам капитан.

Петерс некоторое время молчал, словно прикидывал, готовы ли его товарищи воспринять то, что он собирался им поведать.

— Это демон, — наконец проговорил он с хмурым видом. — И явился он со звезд.

Его слова вызвали, конечно, всеобщее смятение. Капитан было поднял руку, чтобы приказать всем умолкнуть, но передумал. Разве была у него гипотеза лучше, которая позволила бы успокоить команду?

— Хорошо, — подытожил он, стараясь не выпустить ситуацию из-под контроля. — Не будем торопиться с названиями. Кем бы ни было это существо, возможно, оно все еще рыщет по окрестностям. И мы отправимся на поиски, чтобы это выяснить. Доктор Уокер, вы и Фостер возвращайтесь на судно с мистером Рейнольдсом и полечите ему руку, а когда он оправится, напомните ему: иногда, прежде чем хвататься за что попало, неплохо подумать.

Доктор кивнул и помог стонущему Рейнольдсу встать на ноги, в то время как капитан продолжал отдавать распоряжения:

— Нам лучше разделиться. Петерс и Шепард пусть возьмут одни сани и начинают поиски в южной стороне. Карсон и Рингуолд, вы берите вторые сани и идите на север. Гриффин и Аллан, вы тоже отправляйтесь к северу, а ты, Уоллис, пойдешь со мной. Пройдите пару миль и, если ничего не обнаружите, возвращайтесь сюда, здесь будет место сбора. Вопросы есть?

— Только один, капитан: а если нам повстречается… демон? — подал голос Карсон.

— Если он вам встретится и будет вести себя угрожающе, стреляйте в него не колеблясь из мушкета, Карсон. В общем, прикончите его.

Все закивали в ответ.

— Прекрасно, — сказал капитан и вдохнул в себя морозный воздух. — А теперь в путь! Отыщем этого сукина сына!

III

Рейнольдс стоял на палубе «Аннавана», баюкал свою перевязанную руку и наблюдал за тем, как сумерки окрашивают в красновато-пурпурные тона ледяные поля, отчего создавалось впечатление, будто все они находятся на поверхности планеты Марс. В какую бы сторону он ни смотрел, невозможно было определить, где проходит граница между замерзшим морем и сушей, поскольку снег уничтожил все следы их тесного союза, словно умелый портной, у которого никогда не заметишь места штопки. Рейнольдс знал только, что капитан Макреди запретил ходить вокруг судна и вдоль левого борта — это было опасно, так как под тяжестью тела лед мог треснуть. На самом деле они находились в проливе, сейчас засыпанном снегом. Вследствие этого было приказано, чтобы опытные моряки, привыкшие опорожнять кишечник с палубы, делали это только у левого борта, так что наслаждаться грандиозным ледяным пейзажем с этой стороны судна не очень рекомендовалось.

Рейнольдс поднял голову к видневшимся на небосводе немногочисленным звездам и, как всегда, с благоговением уставился на величественные творения Создателя. Если метис прав, вонзившийся в лед летательный аппарат прилетел с одной из них. И считать так вовсе не глупо, подумал он, по крайней мере не глупее, чем верить, будто центр Земли обитаем, а Рейнольдс в это верил. Хотя точнее было бы сказать, что он желал этого, поскольку, по его мнению, обрести бессмертие можно, лишь став последним великим первооткрывателем последнего великого неведомого царства. Но сейчас абсолютно неожиданно перед его глазами открывался иной горизонт, бесконечно более перспективный с точки зрения вечной славы: много ли среди глядящих на него сверху планет обитаемых миров? И какая слава ждет того, кто сумеет их завоевать? Он так глубоко задумался над этими вопросами, что чуть было не ухватился за металлические поручни палубы. А ведь ему говорили, будто низкие температуры превращают металл в опасное оружие, даже если на тебе рукавицы, но, правда это или нет, Рейнольдс предпочитал не проверять. Он устало вздохнул. Проклятая действительность, враждебная и неприятная, не давала ему передышки. Опасность подстерегала здесь со всех сторон: мало того что ни к чему нельзя было прикасаться, так еще, как назло, целая бригада, вооруженная топорами и кирками, именно сейчас скалывала лед с мачт, а не то под его тяжестью судно могло перевернуться. Куски льда с грохотом падали на палубу, словно артиллерийские снаряды. Таким образом, если Рейнольдс хотел созерцать звездное небо, он должен был увертываться от этого смертоносного града, способного искалечить его, так же как и люди с лопатами, пытавшиеся счистить снег с деревянного настила палубы, пока он не превратился в толстый панцирь, не дающий открыть люки. Но Рейнольдс предпочитал находиться здесь и время от времени приплясывать на месте, чтобы восстановить циркуляцию крови в окоченевших ногах, а не в лазарете, потому что постоянный треск льда, сжимавшего корпус судна, не давал сомкнуть глаз.

Прошло уже больше пяти часов с тех пор, как капитан Макреди и его группа вернулись из разведки, ничего не обнаружив. И только Карсон с Рингуолдом не явились в условленное место. Они ушли на север, и Макреди со своими людьми ждали их почти час, после чего, усталые, голодные и замерзшие, они решили вернуться на «Аннаван». Никто не делал заключений по поводу их отсутствия, но один и тот же вопрос носился в воздухе: уж не наткнулись ли они на того, кого команда стала называть звездным монстром? Конечно, никто этого точно не знал, однако, скорее всего, именно так и обстояло дело.

Вначале, когда его, пошатывающегося от боли, вели к судну Фостер и доктор Уокер, Рейнольдс проклинал свою неосторожность, и не только потому, что выставил себя в смешном свете перед командой и дал пищу для шуточек капитана, но и потому, что лишился возможности обследовать место, где они находились, о чем мечтал с того момента, как они застряли во льдах. Однако теперь он мог радоваться тому, что оказался таким безответственным: как объяснил ему сержант Аллан, из-за тумана, который с каждым разом все более сгущался, было бы невозможно отыскать заветное отверстие, ведущее внутрь Земли, иначе как случайно провалившись в него.

Да, он должен был признать, что экспедиция выходит не такой, какой он ее задумывал, а после последних событий вообще трудно предсказать, как все обернется. Рейнольдс постарался приободриться, вновь призвав на помощь тот дух практицизма, который отличал его от прежних путешественников, этих идеалистов, рисковавших своими жизнями, не имея никакого плана и рассчитывая только на свет от путеводной звезды, горевшей в их мечтах. Он же, напротив, относился к нынешней экспедиции как к бизнесу. Это был его билет в новую жизнь. И никакой ловкач вроде Макреди не лишит его лавров победителя. Тут ему вспомнились многочисленные препятствия, какие пришлось преодолеть, чтобы оказаться здесь, и враги, которых он сломил своим упорством. Нелегко было найти деньги для такой экспедиции, и прежде всего потому, что подавляющее большинство человечества и в мыслях не допускало, что Земля может оказаться полой. Он — другое дело. Он почти мог утверждать, что побывал там, внутри, хотя это происходило только во сне.

Все началось далеким вечером, когда совершенно случайно встретившийся ему человек изменил его судьбу, и с тех пор Джереми Рейнольдс перестал плыть по течению, и его жизнь потекла скрупулезно выверенным курсом.

В означенный вечер он проходил мимо одного из залов, использовавшихся в Пенсильвании для чтения лекций, как вдруг услышал доносившийся изнутри дружный хохот. Если Рейнольдс в чем и нуждался после неудачного рабочего дня в редакции газеты, которой он руководил, так это в толике смеха. Да, он отчаянно жаждал веселья. Но, чтобы понять душевное состояние Рейнольдса, заставившее его остановиться возле зала, нужно чуть больше узнать о нем, а потому позвольте мне ненадолго прервать повествование и сделать беглый набросок души нашего путешественника. Как многие до и после него, Рейнольдс вырос в глубокой нищете и с малых лет был вынужден работать, чтобы оплачивать все, в чем нуждался, начиная с новых подметок для башмаков и кончая учебой в университете. С самых нежных лет, хотя, наверное, в данном случае это выражение не слишком подходит, он пристрастился к чтению. Но больше всего его привлекали не вымышленные истории, а книги о путешествиях и открытиях. С пугающей быстротой он поглощал рассказы Марко Поло, биографию Колумба, написанную его сыном, героические эпопеи тех, кто впервые отправился к Северному полюсу, открывал Южный полюс и неизведанные земли Африки… Как нетрудно догадаться, все эти подвиги питали фантазию подростка, и Рейнольдс рос, мечтая превзойти знаменитых авантюристов, которые, словно в их жилах струилась та же беспокойная кровь, что у богов с Олимпа, оставили свои имена на скрижалях Истории, а главное, и об этом не стоило забывать, вернулись, нагруженные сокровищами и награжденные титулами, распространявшимися и на их наследников. Рейнольдс ненавидел посредственность и с ранних лет начал ощущать свое превосходство над окружающими, хотя и сам не смог бы определить, на чем основывалось это чувство, поскольку при взгляде на него сторонний наблюдатель мог бы констатировать, что молодой человек не обладает ни особыми талантами, ни выдающимися физическими данными, ни блестящим умом. Что же отличало его тогда, например, от счетовода, жившего на том же этаже, с которым они обменивались высокомерными взглядами, столкнувшись на лестнице? А отличало его от этого типа и прочих соседей вера в себя, абсолютная убежденность в том, что он рожден для великих и захватывающих подвигов. Однако шли годы, но никто не приглашал его вспомнить о своем прекрасном тайном предназначении. По правде говоря, он быстро перестал терпеть лишения, поскольку сумел закончить курс журналистики и даже сделался редактором газеты, хотя этот успех, доступный каждому, не утолил его жажды славы. В общем, ему опротивело барахтаться в этой серости, воспевая чужие подвиги, перечисляя чудеса, которые непременно случались с другими, и подсчитывая стоимость сокровищ, найденных счастливчиками, для тех читателей, которые, как и он, только о них и мечтали. Нет, он рожден не для этого. Он рожден для того, чтобы появляться на страницах газет в качестве вершителя величайших, беспримерных подвигов, вызывающих зависть у мужчин, мечтательные вздохи у женщин, восхищение у матерей и даже лай у собственных собак, ибо и в животном мире его необычайные деяния не останутся незамеченными.

К несчастью, он не находил способа достичь всего того, о чем мечтал, и потому вы вряд ли удивитесь, услышав, что каждая ночь превращалась для него в страшную пытку. Рейнольдс мучил себя, воскрешая в памяти самые замечательные эпизоды из прочитанных книг о путешественниках, а затем оглашал темноту жалобными, едва ли не предсмертными вздохами, сетуя на то, что все уже открыто. По крайней мере все то, что имело смысл открывать, потому что простого открытия чего бы то ни было, разумеется, было недостаточно. Какую славу, какое богатство мог обрести тот, кто, к примеру, сумел бы нанести на карту извилистые очертания ледяных берегов Антарктиды? Нужно ухитриться открыть что-то такое, что изменило бы Историю, обессмертило бы имя первооткрывателя и, кстати, доверху наполнило бы его карманы. Но следовало действовать не спеша, ибо в промежутке между возвращением Марко Поло в 1295 году и отплытием Колумба в 1492 году десятки путешественников сделали важные открытия, но их имена практически канули в Лету — их затмило открытие Америки, хуже того, почти никто из отважных искателей приключений не получил в награду ничего, кроме жалкого жалованья да пожизненной лихорадки. Кто, к примеру, помнит сегодня о монахе Одорико из Порденоне, который отважно проник в Китай через Индию и Малайзию? А об арабе Ибн Баттуте, исследовавшем Центральную Азию и север Африки? Да даже знаменитый Христофор Колумб не сумел как следует разыграть свои карты. Он умудрился убедить целый королевский двор в том, что Земля на самом деле гораздо меньше, чем полагал древнегреческий ученый Эратосфен, и что он, Колумб, сумеет найти новый путь в Индию, который обеспечит процветающую торговлю специями, но самое главное — он смог выторговать себе завидное вознаграждение. К сожалению, вскоре он нажил могущественных врагов, не замедливших обвинить его в злоупотреблениях по отношению к туземцам. Плачевный опыт управления своим вице-королевством в конце концов завершился для него потерей авторитета и властных полномочий. Да, было очевидно, что профессия первооткрывателя сопряжена со многими опасностями, которые отнюдь не всегда таятся в глубине непроходимых джунглей. Рейнольдс верил, что сам он сумел бы организовать все гораздо лучше, если бы ему представился такой случай. Он рассчитывал на свой зоркий глаз журналиста, на свои политические связи и коммерческое чутье… Да, ему не хватало знаний по географии и навигации, что верно, то верно, но главное — ему не хватало земель для открытия. Так что оставалось только терпеливо ждать, когда какое-нибудь чудо вызволит его из обывательской трясины. Ну а если чуда не случится, тогда он всегда сможет жениться на Джозефине, что, конечно, не будет подвигом, достойным войти в историю, но по меньшей мере наполнит его кошелек. Хотя теперь Рейнольдс уже и не знал, можно ли рассчитывать на этот куш, так как девушка с каждым днем становилась все более невосприимчива к его неуклюжим ухаживаниям. Таковы были в общих чертах тревоги, мучившие Рейнольдса, когда он проходил мимо конференц-зала и услышал смех. Вполне понятно, что он тут же решительно открыл дверь: ему просто необходимо было над кем-нибудь посмеяться, чтобы не пришлось в конце концов смеяться над самим собой.

Но, войдя, он в замешательстве обнаружил, что стоявший на эстраде и так веселивший публику человек был никакой не комик. Наоборот, отставной армейский офицер Джон Кливз Симмс, по-видимому, очень серьезно относился к тому, что говорил. А говорил он невероятные вещи: что Земля подобна огромной пустой внутри скорлупе. Вернее, так: она подобна яйцу, состоящему, как полагается, из скорлупы, белка и желтка, которые четко отделены друг от друга. Внутрь можно забраться через два огромных отверстия на одном и другом полюсе, и там, во чреве Земли, находятся четыре сферы, также полые и погруженные в некую эластичную среду, отвечающую за силу притяжения. Но более всего поразило Рейнольдса утверждение, будто в недрах нашей планеты тоже некогда зародилось чудо жизни. Симмс утверждал, что под миром, в котором все мы обитаем, находится другой мир, более теплый и разнообразный, чем наш, где можно встретить растительность, животных и даже… человека. Как и следовало ожидать, эти слова вызвали новый взрыв хохота у публики, к которой сидевший в последнем ряду Рейнольдс охотно присоединился.

Чтобы утихомирить слушателей, Симмс попытался придать больше значимости своим идеям, указав, что они опираются на труды многих прославленных ученых прошлого, таких как астроном Эдмунд Галлей, воображавший, что во чреве Земли также бурлит жизнь и оно освещается особым светильным газом, который иногда прорывается сквозь тонкую земную кору у полюсов и расцвечивает небо полярным сиянием. Или как швейцарский математик Леонард Эйлер, утверждавший, что внутри Земли находится солнце, имеющее 600 миль в поперечнике и дающее тепло и свет обитающей там высокоразвитой цивилизации. Или как сэр Джон Лесли, осмелившийся возразить последнему, заявив о наличии не одного, а двух подземных солнц, которые он окрестил Плутоном и Прозерпиной. За этими именами последовали многие другие, однако изложение новых безумных теорий вызвало у публики еще больший смех. Рейнольдс тоже хохотал как одержимый, освобождаясь через смех от глубокой разочарованности в своем умении жить, а тем временем Симмс говорил о том, что в центре Земли обитают гиганты вегетарианцы, живущие более четырехсот лет, существа, обменивающиеся мыслями посредством излучений, карлики-альбиносы, передвигающиеся при помощи антигравитационных установок, а также мамонты и другие животные, которых человек считал давно вымершими. Если верить Симмсу, то Земля внутри была весьма многолюдным местечком. И тут неожиданно смех застрял в горле у Рейнольдса, и, хотя на его губах продолжала играть веселая улыбка, тело медленно подалось вперед, он начал внимательно прислушиваться к тому, о чем говорил забавный человечек. Подобно бумажным стрелам, его слова с трудом пробивались сквозь царивший в зале неимоверный шум. Несмотря на это, Рейнольдс, затаив дыхание, с сильно бьющимся сердцем, вцепившись вспотевшими руками в подлокотники кресла, внимал изложению теории ученого Тревора Глинна относительно подземных месторождений полезных ископаемых на Земле. Как известно, человек добирался до них с великим трудом, сантиметр за сантиметром буря твердую породу, создавая угольные шахты, алмазные копи, прииски по добыче других ископаемых и рискуя жизнью ради того, чтобы похитить драгоценные металлы и камни у Земли, чья кора была для них, казалось, надежной защитой. Однако, как только удастся проникнуть вглубь Земли через одно из отверстий у полюсов, доступ к указанным месторождениям будет таким же простым, как прогулка по бульвару в экипаже. Получалось так, что Земля, — и тут Симмс развернул множество планов, карт и сложных схем, чтобы подтвердить это, — скрывала в своих недрах сотни гораздо более богатых и обширных месторождений, нежели те, что находились ближе к земной поверхности. Иными словами, подземные жители использовали золото, алмазы и прочие драгоценные камни так же беззаботно, как их верхние соседи использовали глину. Наверняка их города, дороги и даже одежда создавались с использованием драгоценных металлов и имели бы неимоверную цену на поверхности. Последние слова Симмса потонули в очередных взрывах хохота, но ошеломленный Рейнольдс ловил воздух пересохшим ртом. Он получил ответ на все свои мольбы. Возможно, на поверхности планеты и не осталось ничего существенного, что можно было бы открыть, зато под нею еще один Новый Свет ждал своего конкистадора. Это было царство, над которым прибывший первым мог бы утвердить свою власть и даже проложить новый «Путь пряностей», перекачивая наверх золотые слитки, уголь, минералы, бриллианты, что привело бы к созданию невиданного по масштабам рынка. И тот, кто этого добьется, получит контроль над всей торговлей под флагом своей страны со всеми вытекающими отсюда преимуществами. Рейнольдс принялся мечтать, сидя в своем кресле, словно младенец в колыбели, убаюкиваемый смехом присутствующих. Какое название дадут люди этим новым территориям — Второй Новый Свет или Внутренний Мир? И, конечно, торговля уже не будет заморской. Для такого случая понадобится новый термин. Внутриземная торговля? Глубинный путь? Масса авантюристов захочет отправиться на новые земли, привлеченная их богатствами. Но только тот, кто прибудет первым и сумеет удачно разыграть свои карты, станет избранником славы. Рейнольдс поежился при мысли, что кто-то может опередить его. Нет, он должен сблизиться с забавным человечком и выудить у него сведения, которые помогут понять, имеет ли он дело с очередной безумной идеей или же это может превратиться в успешный план. Он, казалось, подошвами башмаков ощущал щекотание, исходившее от земных глубин, эхо таинственной жизни, протекавшей в эти минуты там, внизу.

Поэтому, как только слушатели покинули зал, качая головами при воспоминании о том, какой вздор им пришлось выслушать, а Симмс с горестным видом начал свертывать чертежи с изображением внутреннего строения Земли, которыми он иллюстрировал свое выступление, Рейнольдс подошел к нему, взглянул в его опухшее лицо с женскими губами, поблагодарил за лекцию и предложил помочь собрать иллюстрации. Симмс с удовольствием принял его помощь, дававшую возможность продолжать изливать свои идеи на неожиданного слушателя, посланного ему судьбой. Так Рейнольдс узнал, что капитан уже десять лет как ездит по стране в качестве страстного проповедника новой теории. Похоже, самого заметного успеха он добился, когда убедил сенатора Ричарда Джонсона внести в Конгресс предложение о финансировании экспедиции к центру Земли. На глазах у оторопевших конгрессменов бедняга Джонсон зачитал записку Симмса, в которой отставной армейский капитан обязался, если получит достаточную поддержку, исследовать отверстие, ведущее внутрь планеты. Как нетрудно догадаться, его попытка оказалась безуспешной, но Симмс и не думал сдаваться.

— Существует масса признаков, доказывающих, что моя теория верна, — объявил он, пока они с Рейнольдсом собирали чертежи, размещенные на мольбертах. — В чем, например, причина ураганов и шквалов, как не в том, что воздух всасывается внутрь через отверстия на полюсах? А почему тысячи тропических птиц улетают на зиму к северу?

Рейнольдс счел эти вопросы риторическими и подождал, пока они растают в воздухе подобно снежинкам. Было неясно, имел ли в виду Симмс, что птицы проникали внутрь Земли через дыры на полюсах и гнездились там или же что-то совершенно иное, но Рейнольдсу это было не важно. Он предпочел кивать головой, делая вид, будто слушает усталый голос Симмса, а сам лихорадочно просматривал груду бумаг, карт, рисунков и схем, которыми капитан старался подкрепить свои слова. По большей части бумаги относились к серьезным трактатам, многие из них были подписаны именами известных ученых, и нельзя было не пожалеть, что поборником всех этих экстравагантных теорий был такой бестолковый и смешной человечек. Рейнольдс прикинул, что бы мог сделать он с его журналистскими способностями, если бы обладал такой же кучей сведений и знаний. Он сумел бы все как следует организовать, придать материалам привлекательный вид — не только для публики, но также для учреждений, способных оказать им поддержку — почти бессознательно он начал думать во множественном числе, — и в целом украсил бы проект патиной доверия, чего так не хватало клоунским выступлениям Симмса. Да, подумал он, разглядывая рисунки, очень может быть, что, несмотря ни на что, Земля внутри полая. Почему нет? Многие, похоже, в это верят.

— Не говоря уже о многочисленных случаях упоминания в древних мифах мест, расположенных в глубинах Земли, — продолжал капитан, внимательно следя за реакцией собеседника. — Полагаю, юноша, ты слышал об Атлантиде или о царстве Агартха.

Рейнольдс рассеянно кивнул: он обнаружил рисунки Тревора Глинна. Пометки и запутанные расчеты на полях сообщали о расстояниях между месторождениями, различных маршрутах, следуя которыми можно до них добраться, приблизительных количествах полезных ископаемых, давали топографические и геологические данные, причем такие обстоятельные, что нетрудно было предположить, что картографическая съемка местности произведена самим Глинном, побывавшим в самых потаенных пещерах с карандашом в руке. И тут словно озарение снизошло на Рейнольдса, и он понял, что речь идет не о том, верить или не верить, а о том, ставить на это или не ставить. И он решил поставить. Поставить на полую Землю. И верить в нее по-детски, как верил в существование Бога: если в конце концов выяснится, что Бог — это обман, последствия веры в него не будут такими ужасными, как в том случае, если Бог существует, а он объявит себя атеистом. То есть он верил с оглядкой, заранее подстраховавшись, чтобы не гореть в аду, если ошибся, и тем самым лишний раз демонстрировал свой практический ум. Он размышлял над всем этим, стараясь отвлечься от назойливого голоса Симмса. Если есть еще не открытый мир, он не станет терять время в спорах о том, существует ли такой мир на самом деле. Пусть этим занимаются другие. Он же просто-напросто отправится на его поиски. Таким образом получалось, что сегодня Рейнольдс обрел смысл жизни, до того упрямо ускользавший от него. Ничто не предвещало этого еще утром, когда по дороге на работу его чуть не сбил экипаж, и даже днем, когда трактир, в котором он обычно обедал, оказался запертым из-за смерти хозяина. Тем не менее это случилось: он встретил свою судьбу. И теперь ему оставалось лишь радостно следовать ей.

Голос Симмса прервал его размышления.

— Однако, — сказал отставной капитан, прикидывая про себя, достоин ли незнакомец того, чтобы стать хранителем знаний, о которых он умалчивал на своих лекциях, — главная причина, заставляющая меня считать, что наша Земля полая, совершенно иная.

— Вот как?

— И эта причина чисто экономическая, юноша, — многозначительно произнес Симмс. — Ведь наши кости и те полые. Естественно, что мысль о том, чтобы сотворить Землю полой и тем самым сэкономить материал, не могла не посетить Создателя.

Рейнольдс постарался ничем не выдать своего презрения к столь глупому аргументу и изобразил на лице восхищенную гримасу. Он понимал, что если хочет осуществить свой план, то должен на первых порах добиться расположения этого нелепого человечка. С другой стороны, он интуитивно чувствовал, какой тяжелой обузой может обернуться для него союз с этим типом.

Так или иначе, но на следующий день Рейнольдс продал свою долю акций в «Спектейторе», газете, которую он издавал в Уилмингтоне, и, свободный как птица, присоединился к Симмсу. Почти целый год они колесили по стране, словно два евангелиста, возвещающих о скрытом под землей царстве, что сопровождалось лекцией, теперь уже более упорядоченной и привлекательной благодаря правке, внесенной умелой рукой Рейнольдса. Однако его усилия придать проекту солидность то и дело разбивались о бредовые идеи и эксцентрические выходки Симмса. Несмотря на это, Рейнольдс старался не отчаиваться и настойчиво проводил в жизнь параллельный план, составленный за спиной у напарника. Скоро он изучил все, что можно было узнать о различных теориях полой Земли, и выделил среди них те, которые были более привлекательными и удобоваримыми для публики, заполнявшей залы, и те, которые могли бы заинтересовать власть имущих, рассевшихся по кабинетам, и, как он надеялся, соблазнить их. Воодушевленный первыми успехами, он развил бурную деятельность в последующие месяцы: рассылал письма коллегам журналистам, договаривался о встречах с политиками, обращался с просьбами о помощи ко всем, кто мало-мальски мог ее оказать, из кожи лез вон, чтобы раздобыть денег. Постепенно он добился того, что в различных кругах общества о полой Земле стали говорить как о научной теории, возможно, недостаточно последовательной для того, чтобы избежать удивленного движения бровей, но достаточно пристойной, чтобы обойтись без традиционных смешков. Разумеется, если в это время не появлялся Симмс, чтобы все испортить.

Однажды вечером, когда они отмечали то, что Симмс считал своим последним триумфом, а он — его последней диверсией, Рейнольдс окончательно удостоверился, что у отставного капитана серьезные проблемы с алкоголем. Как всегда, они провели день, раскрывая тайны полой Земли тем, кто хотел их слушать, после чего уселись за стол, уставленный кружками с пивом, и наступил черед продемонстрировать друг другу куда более бесхитростные изгибы своей души — по крайней мере, этому ритуалу неукоснительно следовал Симмс в конце ужина, тогда как его напарник внимал ему со смешанным чувством жалости и досады. На протяжении многих вечеров, по мере того как алкоголь развязывал капитану язык, Симмс все больше и больше запутывался в лабиринте собственных иллюзий. Он продумал подземный мир до мельчайших подробностей, создав в своем воображении что-то вроде идеального оазиса, где счастье было растворено в самом воздухе и где не существовало ни мук, ни страданий, сопровождающих людей на поверхности. В общем, это был мир, где невозможно быть несчастным, мир, чьи чудеса Симмс описывал вечер за вечером, опаляя собеседника лихорадочным взглядом умирающего, чьи глаза в ожидании смерти уже видят блаженный рай. Тем не менее Рейнольдс не мог не признать, что это стремление убежать от мира, который тебя не удовлетворяет, эти отчаянные поиски лучшего места каким-то образом их роднят. Однако же было между ними и важное различие: Симмс выстроил свою мечту, чтобы укрыться за ней, и обнес ее высокими стенами своего безумия, не позволявшими глядеть вдаль, в то время как он, бесконечно более практичный, окружил себя десятками подзорных труб и телескопов, позволяющих разглядеть все возможные пути и направления. На самом деле Рейнольдса не слишком волновало, что находится в центре Земли: развитая цивилизация фосфоресцирующих красоток, племя свирепых орангутанов, горстка городов, пострадавших от неведомых войн, или развалины исчезнувших древних цивилизаций. Главное — добраться туда, а там поглядим.

Однако, хотя вечер, о котором мы ведем речь, начался как всегда, вскоре он приобрел неожиданное направление. Наклонившись к нему из кресла и опасно помешивая в руке содержимое своего стакана, Симмс вкрадчивым голосом признался, что если смог так прекрасно описать подземный мир, если был столь уверен, что то, что находится у нас под ногами, выглядит именно так, как он изобразил, и не иначе, то это потому, что он просто-напросто там побывал. Неожиданное признание бывшего офицера конечно же поразило Рейнольдса, и, застыв в изумлении, он выслушал рассказ Симмса. К сожалению, пересказать его сейчас во всех подробностях не представляется возможным, ибо это отвлекло бы вас от основного повествования, а потому ограничусь лишь беглым упоминанием о том, что предполагаемые события имели место в 1814 году, в самый разгар войны с британцами. Отряд, которым командовал Симмс, попал в засаду, и вскоре всем, как солдатам, так и офицерам, стало ясно, что наступила пора следовать не чьим-то приказам, а инстинкту выживания. Преследуемому двумя британскими солдатами Симмсу удалось спрятаться в гроте, который попался ему на пути, и в глубине его, после многочасовых блужданий по лабиринту туннелей, он наткнулся на лестницу, которая, похоже, вела к центру Земли. Там перед его глазами предстал город с красивыми куполами, словно сошедший со страниц «Тысячи и одной ночи», равно как и история, которую он поведал ошеломленному Рейнольдсу и которая включала любовь к прекрасной принцессе тамошнего царства, дворцовый заговор, революцию и, наконец, отчаянное бегство и расставание с вышеуказанной принцессой, сгоравшей от любви. Когда Симмс закончил свой рассказ, окропив его горькими слезами по возлюбленной Литине, принцессе Милмора, того самого подземного царства, изрядно напуганный Рейнольдс понял, что пришла пора избавляться от напарника. Но, к несчастью, легче было решить, чем сделать. У Симмса, несмотря на его жалкие выходки, иной раз случались приступы вдохновения, и во время одного из них он заставил Рейнольдса — это произошло в самом начале их отношений — подписать договор, согласно которому они обязались совместно осуществить экспедицию к центру Земли, причем никто из них не имел права реализовать данный проект в одиночку, за исключением случая смерти одного из компаньонов. И теперь Рейнольдсу оставалось только проклинать себя за то, что он подписал документ.

На протяжении всех последующих дней он неотрывно думал о том, как бы ему отделаться от Симмса. Тот с каждым разом пил все больше, даже по утрам и особенно перед лекциями, словно верил, что алкоголь оттачивает его красноречие, из-за чего Рейнольдс жил в постоянной тревоге, опасаясь, что на очередном собрании или лекции Симмс откроет миру свою безумную историю. Единственное, до чего Рейнольдс додумался, это, что надо по возможности свести ущерб к минимуму. Он начал договариваться о встречах за спиной у Симмса и даже поощрял его пьянство, чтобы тот в течение дня пребывал в покорном полубессознательном состоянии. Так он мог являться на лекции один, оставляя Симмса дрыхнуть в гостиничном номере.

И вот наконец ему представилась возможность, о которой он так долго мечтал. Он вел в своем номере переговоры с двумя сенаторами, как вдруг туда без предупреждения ввалился Симмс в нижнем белье, совершенно пьяный, и, встав на колени перед именитыми гостями, стал умолять поддержать их проект и дать немного денег им с другом, потому что как раз в эту минуту под его ногами вздыхает от любви прекрасная принцесса, в чем гости могут убедиться, если приставят ухо к ковру. После этого он свалился на пол и безмятежно захрапел. Рейнольдс с отвращением глядел на него. Наскоро извинившись, он проводил сенаторов, которые никак не могли опомниться от увиденного, а затем в течение нескольких минут изучал лежавшего на полу Симмса, и постепенно презрительная гримаса на его лице сменилась недоброй улыбкой. Осмелится ли он совершить это? Если пропустить такую возможность, второй у него, скорее всего, не будет, заключил он и, стараясь не думать об истинном смысле того, что делает, принялся с усердием горничной, желающей как следует проветрить комнату, открывать одно за другим окна. Дело происходило в Бостоне в середине зимы, которая в этом году была особенно суровой. Ледяной ветер тут же принялся рвать занавески, в то время как комнату наводнил рой танцующих снежинок, усеявших ковер, пол и углы номера белыми клочьями, словно кто-то разорвал здесь подвенечное платье невесты. Убедившись, что все идет так, как он предполагал, Рейнольдс покинул комнату, оставив полуголого Симмса лежать на полу в условиях, не сильно отличающихся от уличных, и пошел ночевать в его номер, заранее предупредив портье, чтобы его ни в коем случае не беспокоили. Следует сказать, что заснул он мгновенно. На следующее утро он вернулся в свой номер и обнаружил, что Симмс по-прежнему пребывает в бесчувственном состоянии, хотя теперь лежит в нескольких метрах от того места, где он его оставил, так как, по-видимому, просыпался среди ночи и пытался доползти до кровати в поисках тепла. У него было багровое, переходящее в синеву лицо, и он натужно дышал, издавая при этом хриплые звуки, какие издает тромбон, если заткнуть его мокрыми тряпками. Рейнольдс быстро перенес Симмса в его комнату и уложил в постель. После этого он вызвал врача, определившего у больного тяжелую форму пневмонии. Симмс так до конца и не пришел в сознание. На протяжении четырех дней он только обливался потом, бредил и метался в жару на кровати, громко зовя Литину. На рассвете своего последнего дня, прожитого на поверхности той самой Земли, которая обрекла его на такие унижения, Симмс открыл глаза и уставился на Рейнольдса, просидевшего все это время у его изголовья. Собрав последние силы, отставной капитан обратился к нему хриплым сдавленным голосом. Все мои усилия были тщетными, прошептал он. Литина никогда не узнает, что я стал жертвой заговора, что я по-настоящему любил ее и продолжал любить, покинув ее мир, каждый день, каждый час. Рейнольдс смотрел на него и чувствовал, как его сердце наполняется жалостью. И тогда, почти не отдавая себе отчета в том, что делает, он взял Симмса за руки и пообещал ему в этой комнатенке, пропахшей лекарствами и смертью, что не успокоится, пока не достигнет центра Земли и не передаст Литине его слова. Симмс с трудом выдавил из себя благодарную улыбку. И через несколько секунд его глаза потухли, а рот судорожно открылся в поисках воздуха, который он уже был не в состоянии вдохнуть.

Освобождение от Симмса оставило горький осадок в душе Рейнольдса, но, поскольку было бы весьма непрактичным плакать из-за этого, а тем более терзаться до конца своих дней воспоминаниями, как, несомненно, поступила бы любая чувствительная душа, он решил задвинуть их в самый дальний уголок памяти, где хранились поступки, которыми он не слишком гордился, и следовать своему плану. Так что Рейнольдс продолжал выступать с лекциями по всему восточному побережью, увешивая стены иллюстрациями из трудов Галлея, Эйлера и прочих ученых. Поскольку его выступления не давали никакого результата, отчаяние заставило его брать за вход пятьдесят центов, чтобы таким образом собрать деньги на экспедицию. Но очень скоро ему открылось, что этот романтический порыв не приносит никакой практической пользы, и он решил: пришла пора пробиваться в более высокие сферы. Он вербовал сторонников, переезжая из города в город, и с удвоенной силой стучался в двери высоких кабинетов, пока наконец не заручился поддержкой самого президента Джона Куинси Адамса, пообещавшего ему, что правительство возьмет на себя расходы по исследованию отверстия на полюсе. Однако Рейнольдсу не пришлось откупоривать шампанское, так как, на его несчастье, Куинси проиграл выборы, не успев выделить ему деньги, а занявший его место Эндрю Джексон, с которым Симмс плечом к плечу сражался во время обороны Нового Орлеана, отменил экспедицию. Но Рейнольдс не сдавался. Он уже слишком далеко зашел, чтобы начинать все сначала. А потому, воспользовавшись тем, что Соединенные Штаты испытывали по отношению к европейским странам комплекс культурной неполноценности, он попробовал преподнести полярную экспедицию как величайшее патриотическое предприятие, какое только можно себе вообразить. Проект привлек внимание Уотсона, предпринимателя, который немедленно изъявил готовность. Деньги Уотсона сыграли свою роль, и постепенно многие другие влиятельные люди присоединились к предприятию, так что образовалась запутанная сеть тайных интересов, и в один прекрасный день Рейнольдс внезапно обнаружил, что за ним пристально наблюдают могущественные хищники — следят за каждым его шагом и готовы разделить с ним триумф или сожрать его в случае неудачи. Наконец «Аннаван» под крики толпы отплыл из нью-йоркского порта и взял курс на отверстие в полюсе, а мечта, отравлявшая жизнь Симмсу, была названа газетчиками Великой американской экспедицией.

Тем не менее сейчас они находились в месте, словно бы не являющемся частью известного им мира, где уже не были слышны восторженные рукоплескания толпы, а все было окутано безмолвием, столь напоминавшим забвение, которое усыпляло желания и жизнестойкость людей, отнимая у них надежду на возвращение к цивилизации.

Мало того, случилось совершенно неожиданное происшествие, последствия которого Рейнольдс пока не мог предугадать. Они прибыли туда с намерением отыскать проход к центру Земли и столкнулись с монстром, прилетевшим со звезд. И хотя в данный момент все его мысли были пронизаны страхом, Рейнольдс не мог помешать своему мозгу обдумывать так и сяк не слишком экстравагантную идею: нечаянное открытие тоже может принести ему славу и осыпать деньгами. Разве добрая часть великих открытий не была сделана случайно? Разве Колумб наткнулся на Новый Свет не тогда, когда искал новый путь в Индию? Возможно, появление странного существа не таило в себе никакой угрозы экспедиции, будучи намного важнее, чем она сама. Если взглянуть на эту историю под таким углом зрения, не составит труда сделать вывод, что он встретил Симмса, верившего в полую Землю, и преодолел множество невзгод только для того, чтобы оказаться сейчас здесь и стать свидетелем события, которое, быть может, станет важнейшим в истории человечества, более важным даже, чем само рождение Христа.

Рейнольдс постарался успокоиться. Сейчас, как никогда бесстрастно, нужно рассмотреть весь спектр открывающихся перед ним возможностей, чтобы попытаться опередить события. Если им удастся пленить демона и отвезти его в Нью-Йорк, они произведут небывалый фурор, это очевидно. Невозможно подсчитать, чем может обернуться для человечества открытие других разумных существ во Вселенной. Если пришелец действительно, как считал метис, явился оттуда, то сам он и его летательный аппарат заставят человека по-новому взглянуть на место, занимаемое им в природе, и даже изменят его представление о смысле жизни. Хочет того или нет человек, этот самодовольный император космоса, ему придется признать, что Земля — довольно-таки ординарная планета, затерянная среди звезд. Звездный монстр стал бы, конечно, революционной находкой. Но прежде надо поймать его. А возможно ли это? Тут вдруг ему пришла на ум другая мысль: а что, если у звездного монстра нет злых намерений, как все почему-то считают, и он прилетел на Землю с мирными целями? Удастся ли наладить с ним контакт? Неизвестно, но все же стоит попытаться, ведь это будет означать неизмеримо больший успех, чем просто привезти его голову в Нью-Йорк. Первый контакт с разумным существом из другого мира! О скольких чудесных вещах мог бы поведать человеческой расе такой пришелец? А как вспоминали бы Рейнольдса, творца этих чудес, грядущие поколения? Он решительно обуздал свою фантазию. Рано пока об этом говорить. Главное сейчас — найти способ вернуться домой, ибо, если они замерзнут во льдах, им вряд ли пригодится знание о том, что на других планетах тоже есть жизнь, пусть даже ониуспеют перед этим выпить чаю с жителем одной из них.

Два силуэта, появившиеся на горизонте, прервали его размышления. Рейнольдс вытащил из кармана подзорную трубу и направил ее на темные фигуры, продвигавшиеся к кораблю. Хотя расстояние не позволяло как следует рассмотреть лица, было очевидно, что это могли быть только Карсон и Рингуолд. По походке не похоже было, что они ранены. Рейнольдс обратил внимание на сани, которые они везли за собой, и на лежавший на них тяжелый груз, прикрытый одеялом. От удивления он даже раскрыл рот. Груз мог означать только одно: Карсону и Рингуолду удалось захватить звездного монстра.

IV

Возвращение двух матросов взбудоражило команду «Аннавана» так, как если бы перед ней вдруг возникли призраки. Рейнольдс, капитан Макреди, доктор Уокер, боцман Фиск и некоторые матросы, в том числе Петерс, Аллан и Гриффин, спустились по снежному склону вниз, чтобы встретить пропавших товарищей.

— Ну что, нашли его? — спросил Макреди и указал на тюк, к которому были прикованы все взгляды.

— Нет, капитан, — ответил Рингуолд, — но зато обнаружили это.

Он дал знак напарнику, и, ухватившись вдвоем за концы толстого одеяла, они выставили на всеобщее обозрение свой груз. Собравшиеся не могли удержаться от восклицаний, и, хотя перед ними лежал не звездный демон, зрелище было не менее ужасающим. Исследуя окрестности, Рингуолд и Карсон наткнулись на тушу громадного полярного медведя, зверски растерзанного. У животного было вырвано горло, расплющен череп и вскрыта брюшная полость, из которой торчали наружу спирали кишок, окаменевших на морозе. Мало того, у него была, можно сказать, с корнем вырвана одна из лап. Раны были настолько ужасны, что никто не осмеливался помыслить, чем они могли быть нанесены. Рингуолд объяснил, что, когда они нашли медведя, внутренности его еще дымились, указывая, что смерть наступила не слишком давно. Поскольку туман настолько сгустился, что идти было невозможно, они решили расширить дыру в брюшной полости и по очереди греться в еще теплом чреве. Так им удалось избежать серьезного обморожения, хотя у обоих отдельные пальцы на ногах потеряли чувствительность. Услышав этот рассказ, все сразу заметили липкую и омерзительно пахнувшую пленку, покрывавшую одежду матросов. И тут Гриффин обратил внимание присутствующих на одну из лап медведя. Наклонившись, он обнаружил на некоторых когтях что-то вроде обрывков странной красноватой кожи.

— Пусть мы пока не знаем, как в целом выглядит монстр, но уже можем сказать, что у него ярко-красная кожа, — объявил он. — Трудновато ему будет проскользнуть незамеченным по снегу.

— Разве ярко-красная? — удивился один из матросов, рассматривая лоскутки на медвежьих когтях. — А по-моему, скорее золотистая.

— Тебе надо купить очки, Уоллис, — вмешался матрос по фамилии Кендрикс. — Она явно темно-синего цвета.

Остальные моряки сгрудились возле медвежьей лапы, желая определить истинный цвет кожи монстра. Каждый видел свой цвет.

— Немедленно прекратить споры, черт бы вас побрал! — рявкнул капитан, которому надоели бессмысленные дебаты. — Вы не понимаете, что цвет этой твари должен интересовать нас в последнюю очередь! Боже милосердный, главное, на что она способна!

Пристыженные матросы тут же умолкли. И поскольку я полагаю, что никому из вас не доводилось в своей наполненной спокойствием жизни лицом к лицу встречаться со столь необщительным зверем, сделаю небольшое отступление, чтобы сообщить, что полярный медведь — страшный противник, которого почти невозможно убить одним выстрелом. Его череп так крепок, что способен остановить пулю, посланную из мушкета, под стать ему и легкие, которые может пробить далеко не всякое оружие. К этому следует добавить, что сердце медведя — это орган, который очень трудно обнаружить в невообразимой мешанине мышц, сухожилий и толстых слоев жира. Кажется, будто он постоянно носит средневековые доспехи. И тем не менее звездный монстр не испытал при встрече с ним особых затруднений и буквально растерзал его.

Рейнольдс смотрел на труп медведя не только с ужасом, но и с некоторым разочарованием. Вряд ли можно было сказать, что звездный демон являет собой образец терпения или ставит превыше всего основополагающие законы вежливости. Хотя могло быть и так, что гость из Вселенной, если он действительно прилетел оттуда, всего-навсего оборонялся.

Наконец капитан Макреди перестал качать головой, отошел от туши и оценивающим взглядом окинул горизонт.

— Слушайте меня внимательно, — сказал он, обшарив окрестности прищуренными глазами. — Отныне никто не покинет судно без моего разрешения. Мы укроемся внутри и выставим посты. Если эта тварь проделала такое с полярным медведем, нет нужды говорить, что бы она могла сделать с любым из нас.

Все уныло согласились с капитаном. Нет, не стоит об этом говорить.

— Что касается медведя, — добавил капитан, — то поднимите тушу на судно. По крайней мере, у нас будет еда, пока мы будем ждать появления этой твари, потому что рано или поздно она непременно появится.

Все послушно вернулись на судно, как-то сразу смирившись с осадным положением, в котором они вдруг очутились, и не пытаясь протестовать, хотя их покорность объяснялась скорее тем, что они просто не знали, на кого им жаловаться. Мало того что они рисковали замерзнуть насмерть на проклятой льдине, так теперь к этому в виде особой приправы добавился звездный монстр! Шагавший в конце невеселой процессии Рейнольдс заметил, что Аллан задержался возле того места, где стояли сани, и с озабоченным видом вглядывается в даль, словно размышляя над тем, готов ли хрупкий человеческий разум к созерцанию существа из другого мира, чей вид настолько несхож со всем существующим на Земле, что, возможно, покажется скорее непонятным, нежели страшным.

— Мы одни… — пробормотал он, поравнявшись с Рейнольдсом. — Одни против него.

От этих слов у Рейнольдса сжалось сердце. Ему показалось, что окружавшая их бескрайняя равнина вдруг сузилась до крошечных размеров.

Прошло два дня. Все было по-прежнему спокойно. Хотя, безусловно, это было напряженное спокойствие, когда любые непонятные звуки заставляли вздрагивать, когда самые впечатлительные от неожиданности проливали бульон на пол, а мушкет становился за обедом столь же обычным атрибутом, как столовые приборы. Это было подозрительное и преувеличенное спокойствие, когда нервы натянуты до предела, что приводило к ссорам и перепалкам по любому поводу, и разрешались они в большинстве случаев тем, что один из участников выхватывал нож, а в остальных — вмешательством капитана Макреди, для которого ссоры служили предлогом для демонстрации своих боксерских навыков. В общем, это было такое утомительное спокойствие, что все втайне мечтали, чтобы их наконец атаковал чертов монстр и стало бы ясно, могут они его победить или же их попытки оказать сопротивление окажутся такими же тщетными, как у пресловутого медведя, чье мясо теперь ублажало их желудки.

Для того чтобы появление демона не застало команду врасплох, Макреди распорядился выставить на палубе четырех вахтенных, по одному с каждой стороны. И хотя Рейнольдс был освобожден от этой обязанности то ли потому, что он возглавлял экспедицию, то ли из-за раненой руки, он время от времени выходил на палубу подышать свежим воздухом, особенно когда после долгого заточения ему начинало мерещиться, будто его и без того тесная каюта сделалась еще уже. Но на этот раз он покинул свою каморку по другой причине. Его каюта располагалась чересчур близко к лазарету, находившемуся на самом носу судна, и он только что узнал, что доктор Уокер, с таким состраданием отнесшийся к нему, когда он обжег руку, собирается ампутировать ногу матросу Карсону, чтобы у того не началась гангрена. Незадолго перед этим Рейнольдс уже слышал жуткие завывания Рингуолда, доносившиеся словно из глубин ада, а ведь тому ампутировали всего лишь три пальца на руке.

Судя по тому, с какой свирепостью обрушился на него мороз, едва он вышел наружу, температура опустилась ниже сорока градусов. Жуткий ветер завывал над обрубками мачт и снежным откосом, перемещая снег из стороны в сторону. Рейнольдс закутался в свой плащ и огляделся по сторонам. Он с радостью обнаружил среди дозорных Аллана. Фигуру артиллериста, чье тело, казалось, было составлено из тонких и удлиненных деталей, напоминая силуэт голенастой птицы, было невозможно спутать ни с одной другой, хотя она и была спрятана под несколькими слоями одежды. Немного поразмыслив, Рейнольдс решил побеседовать с ним. В конце концов, юноша из Балтимора был единственным членом команды, чьи впечатления о происходящем могли ему что-то подсказать.

Так же, как это было с Гриффином во время похода к летательной машине, когда Рейнольдс впервые подошел к Аллану, у него не было иного намерения, кроме как выяснить причину, по которой к экспедиции присоединился человек, столь же резко отличавшийся от остальных матросов, как щеголеватая буквица отличается от каракулей малограмотных людей, чей удел — заурядная тоска и незамысловатые пороки. С самого начала Аллан проявил себя как прекрасный собеседник, став почти единственным человеком на борту «Аннавана», с кем Рейнольдс мог найти общий язык, а потому глава экспедиции частенько искал встреч с юношей — они помогали ему проветрить мозги. Со временем, заметив, что, похоже, Аллан тоже уютно себя чувствует в его компании, он стал приглашать его к себе в каюту, чтобы вместе расправиться с запасами бренди, привезенного с континента. И Рейнольдс сумел уже обнаружить, какое пагубное действие оказывал алкоголь на беднягу Аллана: если первая рюмка превращала его в блестящего оратора, то после второй он принимался безудержно болтать, то и дело сбиваясь с мысли, и все пытался раскрыть душу перед Рейнольдсом, считавшим, что не заслуживает подобных откровений. Наконец, после третьей, он начинал клевать носом, уже ничего не соображая. Рейнольдс никогда еще не встречал человека, который был бы столь же нестойким к спиртному, как Аллан. Малолетний ребенок и тот дал бы ему фору. Впрочем, Рейнольдс этого не проверял.

Несмотря на все это, их беспорядочные беседы позволили начальнику экспедиции составить довольно точную биографию Аллана, которую, с вашего позволения, я сейчас изложу, выделяя лишь самое основное, чтобы не слишком отвлекать ваше внимание. Возможно, эти сведения окажутся вам полезными, учитывая неожиданную роль, какую артиллерист будет играть в нашей истории. Поначалу Аллан говорил Рейнольдсу, как и остальным членам команды, что он сын Бенедикта Арнольда, американского генерала, предавшего своих и перешедшего на сторону британцев во время Войны за независимость. Да, словно провоцируя окружающих, чтобы они потребовали от него отречься от обесчестившего себя отца. Однако, поскольку Аллан был не способен лгать под алкогольными парами, Рейнольдс очень скоро выяснил, что у юноши далеко не столь известные родители: Аллан был сыном актеров бродячего театра, умерших от чахотки, когда мальчику было всего три года. Правда, его сиротская жизнь продолжалась совсем недолго, поскольку тут же все заботы о нем взяла на себя богатая ричмондская семья, восхищавшаяся сценическим талантом его несчастной матушки. Но глава семейства не соглашался официально усыновить Аллана, несмотря на уговоры своей супруги. Его отказ, как сразу же понял Рейнольдс, наложил глубокий отпечаток на отношения между Алланом и благодетелем, причем последний не только отказывался ставить свою подпись на бумагах, которые могли связать их сильнее любых кровных уз. Как только его подопечный достиг отроческого возраста, он стал готовить его к карьере адвоката, не обращая внимания на то, что подросток каждую ночь при свете свечи пишет стихи и мечтает стать поэтом. Естественно, что эти трения, с каждым разом все более частые и глубокие, сделали обстановку в доме невыносимой, и после нескольких лет разлада, взаимного непонимания и даже обоюдных угроз Аллан, которому все это надоело, решил прибегнуть к иной стратегии, позволяющей помириться с опекуном: он сказал ему, что хотел бы поступить в Вест-Пойнт. Это было последнее средство. Как он и предполагал, опекун принял идею на ура и с облегчением вздохнул, посчитав, что наконец-то ершистый юноша перестанет бездельничать и найдет свою дорогу в жизни. Но чем ближе становился день поступления в академию, тем больше Аллан убеждался в том, что немного поспешил: на самом деле меньше всего на свете он желал оказаться в Вест-Пойнте. Единственное, чего ему хотелось — это исчезнуть, сделать так, чтобы земля его поглотила, либо, если такое невозможно, найти место, где время бы чудесным образом остановилось, что позволило бы ему думать, набираться сил, решать, какой жизни он хочет для себя, и, возможно, написать новую поэму, уже зарождавшуюся в его голове, не заботясь о ежедневном добывании хлеба насущного. Существовало ли такое место где-нибудь, кроме тюрьмы? Когда до него дошли слухи о готовящейся экспедиции на «Аннаване», не гарантировавшей возвращение, зато обещавшей сплошные приключения, он понял, что это как раз то самое. И решительно поднялся на борт судна, не задумываясь над тем, куда завезет его несчастную душу старый китобоец и что ее ждет: безумие или искупление.

Вот так и формировалась эта забавная команда, подумал Рейнольдс. Команда, состоявшая из беглецов. В действительности ни Аллана, ни Гриффина, ни других членов экспедиции совершенно не интересовало, полая внутри наша Земля или нет. Более того, Рейнольдс вдруг осознал, что и его самого это мало волнует. Все они представляли собой горстку отчаявшихся людей, бежавших от своих внутренних демонов, которые принимали форму женщины, одержимой мыслью о замужестве, неуступчивого опекуна или, как в его случае, страха перед худшей из смертей, которая наступает спустя годы после естественной смерти, когда все, знавшие покойника, тоже умирают и на земле не остается никого, кто мог бы вспомнить его имя и воздать ему хвалу. Эта вторая смерть по-настоящему уничтожает человека, стирает все его следы, и лишь немногие способны победить ее, вписав свои имена в Историю. Однако в результате этого бегства в никуда все беглецы на судне разделили одну судьбу: им суждено было встретиться с настоящим демоном. Хотя появление монстра, с иронией подумал Рейнольдс, по крайней мере, неожиданно помогло участникам экспедиции задуматься над своей немудреной жизнью и заново оценить ее.

При этой мысли Рейнольдс вновь покачал головой. Уж очень многие вещи он считает само собой разумеющимися, признал он, шагая в сторону Аллана. Чересчур многие. Кто уверял его, что эта машина неземного происхождения? Почему он поверил предположениям какого-то индейца, который даже в следах, похоже, толком не разбирается? Возможно, это какие-то военные испытания некой иностранной державы. Но, по правде говоря, в испытания он не верил. Что-то подсказывало ему, что загадочное существо не принадлежит нашему миру, хотя, несомненно, его желание, чтобы так оно и оказалось на самом деле, снижало объективность предчувствия. И о намерениях пришельца лучше не строить догадок. Да он сам, поначалу мечтавший наладить хоть какой-нибудь диалог с ним, заразился страхом, охватившим всю команду: спал он теперь с пистолетом под подушкой и долго не мог сомкнуть глаз, воображая бродящего снаружи монстра.

Подойдя к молодому артиллеристу, Рейнольдс дружески поздоровался с ним, и в течение нескольких минут они хранили почтительное молчание, как соседи по театральной ложе, любуясь расстилавшейся перед ними обрывистой ледяной равниной. Ветер раскачивал фонари на шестах, опоясывающих судно, придавая оттенок волшебства окружающему пейзажу, как будто где-то вдали, среди снегов, собрались феи. Наблюдают ли за ними в эту минуту? — подумал он с некоторым беспокойством. И, откашлявшись, задал вопрос, давно вертевшийся у него на языке:

— Что это за штука, Аллан, как вы думаете?

Закутанная в несколько слоев материи голова сержанта несколько секунд сохраняла неподвижность.

— Я не знаю, — произнес он наконец и слегка пожал плечами.

Но Рейнольдса, возможно, как недавнего журналиста, такой ответ не удовлетворил. Он попробовал сформулировать его по-иному:

— Вы полагаете, он прилетел… со звезд?

На этот раз артиллерист не замедлил с ответом:

— Да, мой друг, вероятно, с Марса.

Рейнольдса удивила такая уверенность.

— С Марса?

Артиллерист кивнул и повернулся к Рейнольдсу, вперив в него свои огромные серые глаза, в которые тот обычно избегал заглядывать из боязни, что они поглотят его без остатка, подобно Мальстрему.

— Это самое простое объяснение, — сказал Аллан чуть ли не с сожалением. — А самые простые объяснения почти всегда верны, мой дорогой Рейнольдс.

— Почему? — спросил тот, и было неясно, относится его вопрос к первому или ко второму утверждению. А может, к обоим сразу?

— Потому что Марс — это планета, больше всего похожая на нашу, — объяснил Аллан, вновь переведя взгляд на льдины. — Вы читали доклады Royal Society^[1], основанные на исследованиях, которые Уильям Гершель, астроном английского королевского двора, произвел с помощью своего телескопа? — Рейнольдс покачал головой и сделал знак Аллану, чтобы тот продолжал, чем его собеседник не замедлил воспользоваться: — В них утверждается, что Марс обладает плотной атмосферой, во многих отношениях похожей на нашу, а потому он скорее всего обитаем.

— Я вижу, вы не рассматриваете возможность того, что эта штука и машина, доставившая ее сюда, имеют отношение, скажем, к испытаниям, проводимым какой-нибудь иностранной державой.

— Конечно, я ее рассматривал. Однако очень трудно или даже невозможно себе представить, чтобы какая бы то ни было иностранная держава добилась столь невероятных научных успехов и при этом до сих пор сохраняла бы свои достижения в тайне, вам не кажется? Таким образом, мы исключаем возможность того, что эта штука имеет земное происхождение, а значит, нам остается предположить, что она прибыла из космического пространства. И если мы примем эту гипотезу как единственно верную, то не ошибемся, предположив, что наш гость прилетел с Марса, самой близкой от нас планеты, где существуют условия для жизни. — Аллан бросил на него быстрый взгляд. — Разумеется, я могу ошибаться и даже немного исказить факты, чтобы они вписались в мою теорию, что свойственно обладателям логического мышления, однако, пока мне не докажут обратное, я буду считать самым простым, а следовательно, наиболее логичным такое объяснение.

Сказав это, он поднял лицо к небу, и его глаза устремились, казалось, к какой-то определенной точке, где, не исключено, находилась красная планета. Ежась от холода, Рейнольдс напряженно и в то же время завороженно наблюдал за ним, не зная, что сказать в ответ. Его всегда удивляли познания Аллана. Он не встречал человека, столь сведущего в самых разных материях, каким казался артиллерист, и способного столь исчерпывающе и в то же время категорично рассмотреть любую вещь. Не случайно юноша поступил в престижный Виргинский университет, когда ему было всего семнадцать. Правда, у самого Аллана было совершенно иное мнение об этом храме знания. Как рассказывал он однажды, находясь уже на взводе, в стенах университета, на который столько надежд возлагал основавший его бывший президент Томас Джефферсон, царили полный хаос и распущенность. Формально его деятельность строилась на некоем кодексе чести, передававшем управление в руки самих студентов, в коих таким образом предполагалось воспитывать сознательность и совесть, свойственные джентльменам-южанам. Весьма похвальное намерение, насмешливо заметил артиллерист, вот только студенты, в большинстве своем отпрыски богачей, воспользовавшись неслыханным отсутствием надзора, тратили время на то, чтобы играть на деньги в карты, устраивать попойки и даже драться на дуэлях. Аллан, который в силу обстоятельств был вынужден вести тот же образ жизни, что его товарищи, очень быстро накопил немыслимый карточный долг и, так как никто не собирался его оплачивать, был без лишних слов исключен из университета. Правда, прежде он успел сжечь мебель в своей комнате. Это было еще одним поступком, который его опекун, обвиняемый Алланом в том, что он воспитал его как богача, но не сделал богачом, не сумел или не захотел объяснить.

— Знаете что, Рейнольдс? На самом деле я всегда верил, что это вопрос времени и рано или поздно они нанесут нам визит, — неожиданно добавил артиллерист задумчивым и в то же время унылым тоном.

— Марсианин… — повторил Рейнольдс, сам себе не веря.

Он был рад и одновременно напуган. Рядом с ним стоял человек незаурядного ума, который, так же как он, верил, что это существо прилетело из космоса. Марсианин… Упавший с неба марсианин… И первыми людьми, которые установят с ним контакт, будут они, отважные члены экипажа «Аннавана», участники Великой североамериканской экспедиции, возглавляемой им, Джереми Рейнольдсом, великим путешественником, первым человеком, который будет разговаривать со звездным пришельцем, человеком, который, может быть, никогда и не станет вице-королем подземного мира, но зато войдет в Историю как посланник Земли за ее пределами.

— Да, марсианин, — повторил Аллан, глядя теперь на Рейнольдса своими сияющими глазами, словно впитавшими в себя весь блеск созвездий, которые он перед этим рассматривал. — И его существование все меняет, не правда ли? Например, как вы теперь сможете верить в Бога?

Слова артиллериста отвлекли Рейнольдса от его мечтаний, и ему стало немного стыдно. Похоже, Аллан тоже задумывался о последствиях этого открытия, однако его душа, без всякого сомнения гораздо более альтруистская и возвышенная, чем у Рейнольдса, не сосредоточивалась на одном лишь воздействии данного события на его личность или на выгоде, какую оно могло принести ему лично. Нет, Аллан в первую очередь думал о том, к каким последствиям для человечества приведет прибытие марсианина, и Рейнольдс внезапно почувствовал себя ничтожным, поверхностным и корыстным эгоистом. Жалкой личностью. И поскольку он принадлежал к сорту людей, которые, ощущая свою неполноценность, сразу же начинают спорить с собеседником, то вступил в дискуссию с артиллеристом, даже не решив для себя, действительно ли он с ним не согласен.

— Вы попрали многовековые схоластические дискуссии, Аллан! — воскликнул он и неожиданно для себя громко расхохотался. — Напомнить вам, что сказано в Книге Бытия? Бог сотворил все сущее, небо и землю, все видимое и невидимое. Все, понимаете, Аллан, все. И это «все» включает и марсианина. Единственное различие состоит в том, что на протяжении тысячелетий человек считал себя единственным разумным существом во Вселенной, и вот теперь мы случайно стали свидетелями того, что такое представление ложно. Действительно, мы только что открыли, что являемся лишь одним из видов разумных существ в созданном Богом гигантском бестиарии, и отныне нам придется привыкать к этой мысли точно так же, как люди Возрождения были вынуждены признать, что Земля не является центром божественного творения, а представляет собой одну из многих планет, безмятежно вращающихся вокруг Солнца. Вот и все. Очевидно, что Бог обретет еще большее могущество в наших глазах, поскольку был способен сотворить существа, превосходящие человеческое воображение.

— Вы уверены в этом, Рейнольдс? — снисходительным тоном проговорил Аллан. — Оглянитесь вокруг: вот «Аннаван», одно из самых современных судов нашего времени, однако спустя почти четыреста лет единственное, что отличает его от простой каравеллы, — это использование угля наряду с энергией ветра да замена дерева металлом. А всего в нескольких милях отсюда лежит аппарат, прибывший из другого мира, нечто настолько передовое, что даже не снилось нашим гениям. Подумайте, какая цивилизация могла создать подобную машину и какие еще чудеса, возможно, приберегает для нас общество, сумевшее произвести подобное. Элексир от старости? Уничтожение всего того, что является источником самых жутких наших мук и страданий? Произведенные по нашему образу и подобию существа, выполняющие за нас самую тяжелую и нудную работу? Возможно, бессмертие? Скажите, Рейнольдс, куда после этого направят свои взоры верующие? Боюсь, что, когда все это станет явью, никого уже не заинтересует то, что может предложить нам Бог со своим Царством небесным, — назидательным тоном произнес сержант, любитель изрекать подобные фразы, достойные быть высеченными в мраморе.

Рейнольдс не знал, что на это возразить, и не в последнюю очередь потому, что на самом деле был согласен со всем, что говорил Аллан, буквально с каждым его словом. Оба замолчали, любуясь танцем огней во льдах. В любом случае, подумал Рейнольдс, не все ли равно, будет через пятьдесят лет человек по-прежнему верить в Бога или станет поклоняться полосатому скунсу, а следовательно, незачем тратить время на пустые споры.

Но тут из недр судна внезапно донесся какой-то шум, заставивший их прервать разговор. Похоже, голоса доносились из лазарета. Что там могло случиться? Неужели Карсон разбушевался, оставшись без одной ноги? Как и другие вахтенные, Аллан не осмелился покинуть свой пост, и в итоге Рейнольдс, пожав на прощанье плечами, стал единственным, кто нарушил ледяную тишину палубы, бросившись бежать к ближайшему люку. Ему удалось не споткнуться о разбросанные там и сям предметы и не поскользнуться на снегу, тонким слоем покрывавшем палубу. Он уже исчерпал свои права на ошибку в этой экспедиции. Передвигаясь мелкой рысцой, которая выглядела скорее нелепой, чем осторожной, он спустился на нижнюю палубу и направился к лазарету. У его дверей толпились любопытные. Он отодвинул их в сторону, и, когда вошел внутрь, поистине Дантова сцена предстала перед его глазами, лишив дара речи. Капитан Макреди стоял посреди комнаты с бледным, искаженным от страха лицом.

Причиной того было растерзанное тело доктора Уокера. Оно валялось на полу, словно сломанная кукла. Кто-то, а вернее сказать, что-то, потому что ни один человек не мог бы сотворить такого с себе подобным, с ужасающей тщательностью растерзало его на части. У него была до самого плеча оторвана правая рука, отсечены обе ноги и настолько глубоко перерезана глотка, что сквозь разрез можно было различить, позвонки. Вдобавок у несчастного была вскрыта грудная клетка, а то, что прежде находилось внутри, будь то органы, кишки или куски ребер, теперь валялось на полу. Казалось, некий ребенок рылся в сундуке в поисках какой-то игрушки. Стены были забрызганы кровью и чем-то липким. Рейнольдсу казалось невероятным, что все эти кусочки, должным образом соединенные и собранные, составили бы в итоге доктора Уокера, мыслящую и веселую личность, который еще час назад, встретившись Рейнольдсу в коридоре, поинтересовался, как его рука. А посреди этого разгрома, съежившись и дрожа на своей койке с видом человека, прошедшего через весь ужас, какой только может произойти на этом свете, лежал матрос Карсон. Рейнольдсу не составило большого труда заключить, что виновником бойни был спустившийся с небес демон, он же марсианин, если верить Аллану. Он понял, что человек у монстра вызывал не больше уважения, чем полярный медведь, и что к тому же пришелец мог проникнуть на судно незаметно для всех. Это открытие заставило его похолодеть и расстаться с остатками радости или воодушевления, которые он еще совсем недавно испытывал, когда весело рассуждал с Алланом о пришельце. То, что он теперь испытывал, имело другое название. Это был страх, страх, какого он никогда не ощущал, страх, напоминавший о его хрупкости, о его ничтожности, о его прискорбной уязвимости и особенно о крайней самонадеянности в том, что касается его планов обрести величие.

— Боже праведный… — пробормотал капитан, не в силах отвести глаза от растерзанного трупа.

Немного придя в себя, он подошел к Карсону и стал было расспрашивать его, но матрос впал в каталептическое состояние. Макреди пробовал его трясти, отвесил ему несколько затрещин, однако тот никак не реагировал. Видимо, поняв, что впустую тратит время, капитан резким движением отодвинул Рейнольдса от двери и обратился к своим людям:

— Слушайте все. Скорее всего, тварь, что устроила такое с доктором Уокером, все еще находится на судне. Отправляйтесь в арсенал, возьмите столько оружия, сколько сможете унести, и обыщите судно сверху донизу.

И Рейнольдс вдруг оказался в лазарете один, не считая Карсона, и только слышал, как вдалеке капитан отдавал приказания. Сдерживая тошноту, он снова оглядел жуткую груду того, что осталось от доктора. Потом перевел взгляд на Карсона. Не потому ли он дрожит, подумал Рейнольдс, что предчувствует свою смерть и гибель всего экипажа, поскольку понял своим убогим умишком: ничто человеческое не способно противостоять тому, что он увидел. Им не удастся защитить себя. Он прикончит всех, одного за другим, на этой затерянной льдине, пока Бог отвернулся и смотрит в другую сторону.

V

По приказу Макреди матросы тщательно обыскали судно вплоть до последнего уголка в каждом трюме и на каждой палубе. С мушкетами на изготовку они осмотрели угольную яму, пороховой погреб, где дожидались своего часа различные боеприпасы, и даже заглянули внутрь топки в машинном отделении, не забыв также про кладовку с одеждой. Но нигде не обнаружили следов звездного демона. Похоже, расправившись с врачом, он просто-напросто испарился. Не отыскали они и каких-либо повреждений в корпусе либо отверстия, через которое марсианин, или кто там это был, мог проникнуть на «Аннаван». Растерявшийся Макреди не придумал ничего другого, как только удвоить посты, а также расставил нескольких человек цепью вокруг «Аннавана». На сей раз, если пришелец попробует снова подняться на судно, это не пройдет незамеченным. Мало того, он получит хороший заряд в задницу. После чего он, капитан, собственноручно отрежет ему яйца или что там у монстра болтается между ног.

К сожалению, нововведения не уничтожили страх в глазах матросов, не перестававших раз за разом обыскивать судно и расспрашивать своего товарища Карсона, что он видел. Они хотели знать, как выглядит монстр, спустившийся с небес, чтобы покончить с ними. Однако описание, сделанное Карсоном, разочаровывало. Матрос лежал на одной из коек в лазарете, одурманенный опиумом, и только-только начал ощущать как приятное и безобидное щекотание прикосновение зубьев ножовки, с помощью которой врач намеревался отпилить ему ногу, как вдруг огромная тень ворвалась в лазарет и набросилась на доктора Уокера. Перепуганный Карсон не мог понять, то ли это галлюцинации, вызванные действием опиума, то ли все происходит в действительности и только кажется бредом, и приготовился умереть таким же способом, гадая, почувствует ли он, когда монстр начнет его расчленять, что-нибудь кроме приятной щекотки. Но, на его счастье, крики товарищей встревожили демона, заставив его быстро ретироваться. Что касается облика пришельца, то Карсон давал очень невнятное и неудовлетворительное его описание, не прибавившее ничего нового к тому, что вывел Петерс на основе следов. У марсианина действительно были когти, а не копыта, и весь его облик внушал ужас, но больше из рассказчика ничего нельзя было вытянуть, даже того, какого цвета у пришельца кожа. Карсон был от природы неразговорчив и, хотя прекрасно знал, когда нужно поднять тот или иной парус, чтобы использовать ветер, не обладал обширным запасом слов, чтобы описать существо, которое, вероятно, не было похоже ни на что виденное им раньше. Когда он оправился от испуга, ему перевязали маленькую ранку, оставленную пилой на коже, потому что никто не решился продолжить ампутацию, начатую врачом, и велели не покидать лазарета в надежде на чудо или на то, что в конце концов карты решат, кто должен взять в руку ножовку и избавить его от мук.

На следующее утро останки доктора Уокера были похоронены во льдах в гробу, сколоченном корабельными плотниками. Конечно, в могиле лежала лишь кучка разрозненных частей тела, ибо с его смертью на борту судна не осталось врача, способного сложить головоломку, в которую превратил доктора звездный монстр. С помощью кирок и лопат была выкопана могила, и в нее опустили гроб, покрытый национальным флагом. Место его вечного упокоения было отмечено простой доской, на которой было написано:

Памяти доктора Френсиса Т. Уокера, ушедшего из жизни 4 марта 1830 года от P. X. на борту «Аннавана» в возрасте 34 лет.

Метис забил ее в смерзшуюся гальку громадной кувалдой. Церемония проходила неподалеку от судна и, хотя выглядела торжественной, была проведена с плохо замаскированной поспешностью, так как никому не хотелось слишком долго находиться на жутком морозе, тем более когда в окрестностях рыскал монстр.

После похорон Рейнольдс забрался в свою каюту, улегся на койку, закрыл глаза и, стараясь не обращать внимания на вездесущий скрежет корабельной обшивки, принялся размышлять о последних событиях. Понятно, что в свете новых фактов разговор, который они с Алланом вели несколько часов назад, рассуждая о звездном демоне с веселой беспечностью школьников, решающих, приглашать нового однокашника на свой день рождения или нет, оказался совершенно бессмысленным. Однако, хотя теперь самым логичным было признать, что у монстра нет особого желания брататься с ними и что он скорее склонен нести смерть и уничтожать жизнь в любых ее проявлениях, будь то полярный медведь или опытный врач, Рейнольдсу не хотелось отказываться от своего намерения мирно побеседовать с пришельцем. Должен ли он выбросить эту идею из головы только потому, что существо столь неделикатно обошлось с доктором Уокером? Но, возможно, оно до сих пор не поняло, что они тоже разумные существа и при желании с ними можно прекрасно общаться? Да-да, наверное, пришелец воспринимал землян как обычных тараканов, уничтожая их без малейших угрызений совести. Тут Рейнольдс одернул себя, поняв, что ищет оправдание буйному поведению монстра, в то время как должен признать: по неизвестной причине демон хочет истребить их, зверски расправиться с каждым, и их спасение состоит в том, чтобы прикончить его раньше, чем он прикончит их. Хотя, разумеется, и в этом Рейнольдс не мог быть до конца уверен. По сути дела, единственный вывод, к какому они могли прийти, заключался в том, что они не могли прийти ни к какому выводу Им не хватало фактов. Рейнольдс вздохнул и сел в кровати. Наверное, они могли бы установить истину, если бы спокойно оценили ситуацию и не поддались панике. «Нельзя отбрасывать такой вариант только потому, что они пока не знают, с чем столкнулись», — подумал Рейнольдс. Он встал и решительно направился к Макреди с намерением обсудить ситуацию.

Капитанская каюта была раза в четыре больше, чем у него, так как располагалась по всей ширине кормы и включала внушительную библиотеку и огромную кладовую, где теснились окорока, сыры, банки с малиновым джемом, мешки с чаем, бутылки отборного бренди и прочие лакомства, оплаченные им из своего кармана. Кроме того, у Макреди был собственный гальюн, где он мог отвлечься от многотрудных забот, — маленькая каморка по правому борту, предмет зависти Рейнольдса, считавшего ее главной роскошью, уголком цивилизации, несущим утешение, хотя и неуместным. Капитан налил ему в стакан бренди и указал рукой на кресло, не предложив вначале посетить туалет, за что глава экспедиции был бы ему благодарен.

— Итак, Рейнольдс, чем я обязан чести вашего визита? — с иронией в голосе осведомился он, когда гость сел.

Тот с жалостью окинул взглядом рослую фигуру человека, который из кожи лез вон, чтобы подчеркнуть свою власть, демонстрируя неприкрытую антипатию, хотя сознавал, что побежден, бесспорно побежден обстоятельствами. А ведь то, что судно застряло во льдах, подумал Рейнольдс, наверняка можно было предвидеть, к таким неприятностям капитана подготовила его долгая карьера, и он мог бы встретить это с профессиональным спокойствием, рассчитывая, что с приходом лета долгожданное чудо свершится и лед отпустит их из плена. Да, треклятые ледяные поля распадутся на отдельные льдины, и в конце концов «Аннаван» сумеет вырваться и победно пройти каналами, кромки которых тут же сомкнутся, и это будет поистине апофеозом человеческой воли, но прежде всего — праздником жизни, в котором примут участие утки и чибисы, чьи радостные стаи заполнят небеса, треска и сельди и даже полярные киты, под чьим почетным эскортом они возвратятся на родину. Но, наверное, теперь уже ничего подобного не случится, потому что кто-то, не отличающийся хорошим вкусом, бросил на стол неожиданную, неведомую и смертоносную карту, какой никто никогда не видел. А главное, никто не знал, как правильно дальше играть. Рейнольдс отхлебнул бренди, откашлялся и заявил без обиняков:

— Капитан, я думаю, в сложившихся обстоятельствах нам следует поговорить о дальнейшей стратегии.

— О дальнейшей стратегии? — Макреди глядел на него открыв рот, как будто Рейнольдс вошел к нему в каюту в костюме арлекина. — Что вы такое мелете?

— Все очень просто, капитан. Как организатор этой экспедиции я отвечаю за все, что относится к открытиям, сделанным ее участниками, и хотя очевидно, что мы приблизились к открытию прохода к центру Земли не больше, чем при выходе из Нью-Йорка, тем не менее нами совершена одна из величайших находок в истории человечества, а потому полагаю, что мы должны выработать план действий и договориться насчет наших позиций.

Макреди еще несколько секунд смотрел на него, а затем откинулся в кресле, и от его хохота, казалось, затрясся весь корабль. Успокоившись, он вытер толстыми пальцами выступившие слезы и быстро заговорил:

— Ради всех святых, Рейнольдс! Вы не перестаете меня удивлять! Значит, хотите договориться насчет наших позиций… Так я вам скажу, какая у меня позиция. Как только эта штука, чем бы она ни оказалась, попробует сунуться сюда, мои люди и я влепим ей хороший заряд в задницу, отрежем в качестве трофея голову, а мясо, если оно не слишком отвратительное, отдадим собакам. Таков мой план действий в сложившихся обстоятельствах. Вы же, если хотите, можете продолжать играть в первооткрывателей, только прошу вас заниматься этим внутри вашей каюты, где вы никому не помешаете.

Рейнольдс предполагал, что разговор получится нелегким, однако, поскольку пришел к Макреди с четким предложением, не мог допустить, чтобы вызывающее поведение собеседника сбило его с толку. А потому он сделал еще один глоток и пустил в ход лесть.

— Капитан, — сказал он, — вы ведь не какой-нибудь там пьянчуга матрос, каких полно на этом судне. Вы джентльмен, опытный мореплаватель, и я уверен, вам достанет мудрости понять колоссальное значение случившегося. Я разговаривал с сержантом Алланом, который, как вы знаете, человек образованный, обладающий обширными знаниями… в астрономии, и он согласен со мной, что скорее всего это существо прибыло к нам с Марса. Вы понимаете, против кого мы воюем? Против марсианина, капитан! Против существа с другой планеты! Разрешите привести всего один пример: если мы убьем его, не сумев вступить с ним в контакт, то никогда не узнаем, откуда он на самом деле прилетел. А главное, как мы докажем по возвращении в Нью-Йорк, что это пришелец с другой планеты? Что мы продемонстрируем миру, капитан? Отрубленную голову диковинного зверя, и все… Ученые мало что смогут извлечь из этого единственного свидетельства, вам не кажется? Поэтому обращаюсь к вам со следующей просьбой: я хочу, чтобы вы отправили новую экспедицию к летательной машине.

Макреди выслушал речь Рейнольдса, застыв в кресле с каменным лицом, после чего одним большим глотком осушил свой стакан, с подозрительной невозмутимостью налил себе новую порцию и взглянул на гостя с откровенной жалостью.

— Рейнольдс, не успею я подумать, что большей глупости вам не сморозить, как вы доказываете обратное. Вы в своем уме? Я не собираюсь никуда посылать моих людей. Сейчас, когда тварь затаилась где-то поблизости, это было бы все равно что отправить их на верную смерть. Вы же видели, что она сделала с доктором Уокером. Кроме того, машину невозможно открыть, к ней даже прикоснуться нельзя… Забыли, что произошло с вашей рукой? — Макреди кивком указал на забинтованную руку Рейнольдса. — И вообще, какого дьявола мы там забыли?

— Если мы сумеем открыть машину, то скорее всего обнаружим внутри достаточно сведений о напавшем на нас существе, — терпеливо разъяснил Рейнольдс. — Это может иметь для нас важнейшее значение как в случае, если его намерения окажутся мирными и нам придется всего лишь научиться с ним общаться, так и в противоположном случае, потому что, возможно, мы найдем там какой-нибудь ключ или оружие, которое поможет нам его разгромить. — Капитан все так же молча взирал на него с полнейшим равнодушием, и Рейнольдс понял, что должен изменить стратегию. — В последнем случае, иными словами, если в конце концов нам не останется ничего другого, как убить его, и мы это сделаем, а потом льды начнут таять и освободят нас, позволив вернуться домой, не кажется ли вам справедливым получить хорошую компенсацию за все, что мы пережили? А я вас уверяю: если мы привезем в Нью-Йорк голову марсианина вкупе с какой-нибудь вещью, найденной в машине, которая доказывала бы, что речь идет об обитателе другой планеты, то получим столько денег и заслужим такую благодарность, какая вам и не снилась.

— Свою жизнь и жизнь моих людей — вот единственное, что я хочу вывезти в целости и сохранности из этого ада, Рейнольдс.

Тот едва сдержал вздох разочарования. «Похоже, ни на лесть, ни на упоминание о материальной выгоде Макреди не клюнул. Где же у него ахиллесова пята?» — подумал он, разглядывая капитана. У каждого есть свое слабое место, и капитан не мог быть таким неподкупным, каким силился себя представить. К удивлению Рейнольдса, Макреди впервые за долгие месяцы путешествия взглянул на него с проблеском симпатии — правда, симпатии, окрашенной жалостью, что было огорчительно.

— Никак не возьму в толк: то ли вы ясновидящий, то ли законченный глупец, а может, и то, идругое, — услышал Рейнольдс. — Во-первых, я не понимаю, как вы можете до сих пор сомневаться в намерениях этого существа, после того как оно столь учтиво обошлось с бедным доктором Уокером. Уверяю вас, что не нуждаюсь в иных доказательствах. Мне совершенно ясно, каким образом мы должны вступить с ним в контакт. Что касается этой чертовой летательной машины… Как вы собираетесь ее открыть? Силой ума?

— Понятия не имею, капитан, — признался Рейнольдс. — Может, удастся взорвать ее с помощью динамита…

Насмешливая ухмылка капитана окончательно вывела его из себя.

— По крайней мере, надо попробовать! — выкрикнул он.

Капитан покачал головой, словно перед ним сидел умалишенный, и в каюте воцарилась усталая тишина. Рейнольдс попытался собраться с мыслями. Постепенно он оставался без аргументов.

— Никогда не понимал таких людей, как вы, — вдруг задумчиво произнес Макреди и рассеянно поболтал содержимое своего стакана. — Какого дьявола они добиваются, чтобы их имена остались навечно вписанными в историю? Чем это может помочь доброму христианину, когда черви обглодают его косточки? Я уже говорил вам недавно, Рейнольдс: мне на вашу полую Землю наплевать. Точно так же, как на происхождение этой твари. Прилетела она с Марса, с Юпитера или откуда еще, — мне все равно. Я получаю хорошее вознаграждение за выполненную работу, которая состоит в том, чтобы судно и его команда благополучно вернулись в Нью-Йорк. Для этого меня и наняли. И это единственное, чего я желаю, Рейнольдс: спасти шкуру, чтобы получить мои деньги.

— Не могу поверить, что это единственное ваше желание в жизни, — огрызнулся Рейнольдс, вложив в свои слова все презрение, на какое только был способен.

— Конечно, не единственное. Я мечтаю о загородном домике с садом, где будет полным-полно тюльпанов.

— Тюльпанов? — изумился Рейнольдс, никак не ожидавший такого ответа.

— Именно тюльпанов, — упрямо повторил капитан, как видно, пожалевший о сказанном. Потом с опаской покосился на Рейнольдса. — Моя мать была голландка, и я помню, как она сажала их в нашем саду, когда я был маленький. Отец их ненавидел, представляете? И старался вытоптать, делая вид, будто наступил на них случайно. Ну а мне эти чертовы цветы очень нравятся. Думаю, именно поэтому меня так привлекает садоводство, — сказал он бесстрастным тоном. — И когда придет пора уходить на покой, надеюсь, что накоплю достаточно, чтобы тихо и мирно жить и от души заниматься цветами. И заверяю вас, что не отступлюсь, пока не выведу самый красивый по эту сторону Атлантики сорт тюльпанов. Я назову его именем моей матери и представлю на всех конкурсах цветоводов, какие только у нас проводятся. Это все, чего я хочу, Рейнольдс: прекрасный сад, полный тюльпанов, и камин в гостиной, а над ним — голова монстра, с которым вы так жаждете побеседовать.

Рейнольдс молча смотрел на него, пытаясь выбросить из головы ошеломляющий образ капитана с садовыми ножницами в одной руке и корзинкой, полной тюльпанов, в другой. Неужели такой грубый мужлан, как Макреди, способен сорвать тюльпан, не повредив его? И как он себя поведет, если не победит ни на одном конкурсе: встретит неудачу с улыбкой или перестреляет членов жюри? Рейнольдс откинулся в кресле и отпил еще один глоток из стакана, стараясь привести мысли в порядок. Мог ли он думать, что таким случайным образом обнаружит слабое место Макреди? Впрочем, то, что ахиллесова пята капитана — проклятые тюльпаны, мало чем ему пригодится. Зато он должен признать: если его аргументы не произвели на Макреди ни малейшего впечатления, то капитан сумел почти переубедить его своими контраргументами. Действительно, что он, Рейнольдс, надеялся найти внутри летательной машины? Словарь, который поможет объясниться с монстром? Не лучше ли последовать совету капитана и постараться спасти свою задницу, чтобы в конце концов добраться до Балтимора и вернуться к прежней жизни, пусть скучной и серой, но единственной, какая у него есть. Если сравнить ее с тем, что обрушилось на него на этой льдине, то она не выглядит такой уж ужасной, и он вполне сможет ее вынести, если, к примеру, займется разведением тех же цветов. Он поставил стакан на стол, пораженный, что какая-то часть его существа, оказывается, мечтала о такой жизни. Но другая часть, та самая, что отравила его мечтами о славе и привела на край света, вновь начала терзать душу неистово, словно разбуженная кобра, внезапно выпрыгнувшая из своей корзинки. Не для того он забрался в такую даль! Слава бродит где-то рядом, стоит только протянуть руку… Нельзя сдаваться, сказал он себе. И тем более забывать, что он, Джереми Рейнольдс, рожден для славы.

— Капитан, давайте рассуждать логично… — вновь заговорил он примиряющим тоном. — Очевидно, что это существо обладает неизмеримо более развитой техникой, чем мы. И я убежден: оно прибыло на нашу планету не затем, чтобы сожрать всех нас, как примитивный хищник.

Капитан взглянул на него так, словно решал, то ли разругаться с ним раз и навсегда, то ли отложить это на потом.

— Я знаю, о чем вы думаете, Рейнольдс, — произнес он так же нарочито спокойно. — Вы идеалист, и вам хотелось бы верить, будто мы живем в мире, где существа, достигшие настолько высокого уровня цивилизации, воспитаны в духе уважения к более слабым. К сожалению, должен разочаровать вас: в мире, где мы живем, ничто не гарантирует нам того, что высшее существо проявит теплоту и сочувствие к бедным низшим расам, населяющим Вселенную. Если только речь не шла о личных счетах с несчастным доктором Уокером, во что мой скромный разум отказывается верить. А ваш?

Рейнольдс сжал зубы, стараясь, чтобы охватившая его ярость не выплеснулась наружу. В этот момент ему больше всего хотелось стать свидетелем того, как звездный демон лакомится капитаном, причем ради такого случая он был бы готов лично сдобрить блюдо приправами и специями. Он долго крепился, но в конце концов этому тупоголовому мужлану удалось вывести его из себя.

— Я бы не стал чересчур гордиться разумом, который не позволяет вам увидеть такую простую вещь: это существо не сознает порочности своего поведения, капитан, — решительно возразил Рейнольдс. — Неужели вам так трудно понять мою мысль? Хотим ли мы установить контакт с существом или уничтожить его, все равно мы прежде всего должны понять его, это же очевидно. И, я уверен, любой матрос добровольно согласится отправиться со мной к машине, когда я объясню, что только это поможет нам выжить.

Макреди выслушал его с невозмутимым лицом.

— Вы кончили? — осведомился он с раздражающим спокойствием. — Хорошо, а теперь послушайте меня, Рейнольдс. И как можно внимательнее. Я оставлю без внимания то, что вы в скрытой форме угрожали мне мятежом, хотя мог бы тут же созвать военный трибунал, объявить вас виновным и запереть в трюме, пока вы там не сгниете. И хотя вы этого не заслуживаете, буду к вам снисходителен и лишь доведу до вашего сведения, что положение экспедиции коренным образом изменилось. Мы находимся в чрезвычайных обстоятельствах, что делает меня высшей властью на судне, нравится вам это или нет. Тем самым вы лишаетесь какой бы то ни было власти. А теперь, если вы ничего не имеете против, я расскажу вам, как начиная с этого момента мы будем действовать против напавшего на нас безжалостного врага. Мы дождемся появления этой твари, вот что мы сделаем. И не сдадимся ей, так как не собираемся приносить себя в жертву. Если вы несогласны и хотите вернуться к летающей машине, что ж, с моей стороны препятствий не будет. Теперь вы знаете, где она находится. Заверяю вас, что как-нибудь сумею пережить такую потерю. Идите в арсенал и берите там все, что вам потребуется для вашей безумной экспедиции и что вы сумеете унести на себе, потому что рассчитывать на помощь кого-нибудь из моих людей вы не сможете. Мы же останемся на судне и будем поджидать эту тварь. И поверьте, мне не понадобится выяснять, о чем она думает, чтобы изрешетить ее пулями, как только она осмелится показаться.

Рейнольдс не знал, что на это ответить. С видимым удовольствием Макреди лишил его власти, единственного, что у него было на этом судне. Он низвел его до положения полного ничтожества, заставил ощущать себя последним глупцом, чуть ли не никчемным щеголем, которого не следует принимать в расчет. Именно так относился к нему отец. Рейнольдсу вдруг невольно вспомнилось насмешливое выражение, всякий раз появлявшееся на лице родителя, когда сын показывал ему свои книги о путешествиях и говорил, что и он тоже, подобно этим знаменитым исследователям и искателям приключений, когда-нибудь совершит великие открытия. Отец словно возглавил парад, устроенный, чтобы унизить его, потому что затем Рейнольдс увидел перед собой лица всех тех, кто насмехался над ним в университете — над его заштопанным бельем и подержанными учебниками, и перед ним промелькнули саркастические улыбки публики, собравшейся в зале, где Симмс и он читали лекции о полой Земле. Замыкало эту обидную галерею лицо Джозефины, скорчившей пренебрежительную гримасу, когда он, прощаясь, сказал ей, что уезжает на Южный полюс в поисках славы и богатства. Весь мир смеялся над ним, и весь мир еще подавится своим смехом, потому что партия не кончена. Как раз наоборот: партия только начинается.

— Обещаю вам, что по возвращении в Нью-Йорк объявлю вас лично ответственным за неуспех экспедиции. Обвиню вас в том, что, будучи никуда не годным мореплавателем, вы допустили, чтобы судно затерло во льдах; в том, что отказались исследовать местность в целях обнаружения прохода к центру полой Земли, и, наконец, капитан, вы ответите за каждую смерть, случившуюся начиная с данного момента, включая смерть первого гостя из Вселенной, ступившего на нашу планету.

Рейнольдс очень жалел, что был вынужден прибегнуть к угрозам, но ничто другое на этого ослепленного яростью и высокомерного безумца не действовало. Правда, и угрозы, похоже, не возымели ни малейшего действия на Макреди, который в ответ только пренебрежительно фыркнул.

— Рейнольдс, таких тупиц, как вы, я еще не встречал, — сказал он после небольшой паузы. — И не намерен продолжать с вами разговор. Полагаю, наша беседа и так слишком затянулась и мы оба сумели четко обозначить свои позиции, руководствуясь принципами взаимного уважения. Не стану отрицать, что ваши бредни немало повеселили некоторых джентльменов и меня. Но сейчас мне не до шуток. В сложившихся обстоятельствах на борту моего судна меньше всего требуется шут гороховый.

Рейнольдс застыл на месте, открыв рот. «Некоторых джентльменов»?

— Что-нибудь еще, Рейнольдс? — спросил Макреди, поднявшись и повернувшись к гостю спиной. — Если это все, тогда позвольте мне вернуться к своим обязанностям.

Рейнольдс созерцал широкую спину капитана, не зная, что ему делать и что сказать. Он раздраженно хмыкнул, поставил стакан на стол и встал.

— Как вам будет угодно, капитан. Но тогда забудьте про то, что когда-нибудь один из сортов тюльпанов будет носить имя вашей матушки.

И вышел из каюты, хлопнув дверью.

VI

По пути в свою каюту Рейнольдсу пришли в голову десятки более остроумных и язвительных реплик, чем та, которую он пробормотал в спину капитану, но было уже поздно. Макреди выиграл этот раунд. Рейнольдс горестно вздохнул, отпирая дверь. В глубине души более всего он сожалел о том, что мелодраматический уход помешал ему допить стакан отличного бренди, которым его угостил капитан. Никогда еще с такой силой ему не хотелось ощутить, как алкоголь раскаленной лавой опускается по горлу, распространяется по венам и согревает желудок, одновременно успокаивая разгневанную душу. Иначе говоря, ему безумно хотелось напиться, причем как следует, до потери сознания. И ситуация, в которую он попал, давала ему превосходное оправдание для того, чтобы разом выпить одну из бутылок, уцелевших после его с Алланом бесед.

Он взял первую попавшуюся бутылку и уселся в кожаное кресло, которое захватил с собой из дома — не потому, что рассматривал его как талисман или что-то в этом духе, а потому, что подозревал: этот предмет, принадлежащий к миру, в который он не скоро вернется, не позволит забыть о его истинной жизни, а ведь ее будет все труднее разглядеть сквозь нескончаемую череду дней, проведенных в море. И он не ошибся: кресло напоминало ему о доме. Да, оно нашептывало, что где-то существует более разумный, более упорядоченный и удобный мир, в котором вокруг тебя не бродят странные монстры и в котором порезаться во время бритья — это самое страшное, что может с тобой приключиться. Итак, кресло служило ему чем-то вроде факела в ночи, но не только: он был рад, что взял его с собой, потому что оно к тому же превратилось в самое удобное место на корабле, где можно было отдохнуть и расслабиться, не считая, конечно, личного сортира Макреди. Более того, в случае кораблекрушения он предпочел бы его любому плоту.

Рейнольдс сделал большой глоток и закашлялся. Что хотел сказать Макреди, когда заявил, что над ним, Рейнольдсом, кто-то там смеялся? Было это сказано для красного словца или капитан действительно что-то знал? Неужели вся экспедиция была огромной дымовой завесой, скрывавшей неведомые ему интересы? Но Рейнольдс был все-таки начальником экспедиции, не могли же и его тоже обмануть! Так или иначе, даже если он на самом деле стал жертвой обмана, если те, кто незаметно следил за ним, имели иные цели, если им было нужно, чтобы Рейнольдс по какой-то тайной причине, которую никто не позаботился ему раскрыть, добрался до этих мест, очевидно, что кое-чего им не удалось спланировать заранее: появления таинственного существа. Да, никто на это не рассчитывал. И звездный монстр предоставлял Рейнольдсу возможность избежать роли шута, которую его покровители, видимо, приготовили ему, и с триумфом вернуться в Нью-Йорк, сжимая в руке ключ от Вселенной. Как бы то ни было, сейчас он не должен сидеть сложа руки, сказал он себе. Макреди разрешил ему посетить арсенал и отправиться на поиски летательной машины вооруженным до зубов наверняка только потому, что в глубине души был уверен, что он не рискнет, а забьется в свою каюту, подобно перепуганной дамочке, где капитан и навестит его, широко улыбаясь, когда все будет закончено, чтобы продемонстрировать голову монстра. Но Макреди ошибается, подумал Рейнольдс и снова отхлебнул из бутылки. Конечно, ошибается. Если капитан отказывается дать ему в помощь людей, он пойдет к марсианской машине в одиночку, взорвет ее и возвратится на корабль со сведениями, которые позволят успешно противостоять звездному демону. Да, так он и поступит, решил он и сделал новый глоток. Он ведь настоящий мужчина, не то что там всякие любители тюльпанов. Рейнольдс еще выпил. А что он надеялся отыскать в летательной машине такого, что могло бы им помочь? Он и сам толком не знал. Возможно, он обнаружит космическое оружие, куда более изощренное и мощное, чем примитивный мушкет, с помощью которого человек вел свои маленькие войны на своей тесной планете. Он снова поднес бутылку к губам. Хотя на самом деле ему хотелось бы найти там совсем другое, то, что поможет ему наладить какое-то общение с пришельцем, когда тот объявится. Это станет для монстра сюрпризом. Или же он обнаружит там что-то вроде священной книги, содержащей историю этой расы, некий манускрипт, из которого станет ясно мировоззрение инопланетян и то, достойное ли место занимают в нем земляне или их воспринимают как досадную помеху либо как пищу. Рейнольдс глупо усмехнулся, представляя возможные заголовки газет: «Кодекс Рейнольдса!», «Раскрыта тайна Вселенной», «Великий путешественник Джереми Рейнольдс обнаружил марсианский Коран»…

Он прикончил бутылку последним жадным глотком и замер, уставившись в никуда и ощущая приятное покачивание, словно в гамаке, в то время как в его голове росла убежденность в том, что отправиться в одиночку к месту, где находилась летательная машина, не такое уж сумасбродное предприятие, как казалось вначале. Черт побери, почему это он не сможет? Что ему помешает? В порыве оптимизма, чувствуя себя бесконечно могучим, Рейнольдс встал, полный решимости доказать Макреди, что он не какой-нибудь тупица-идеалист, а человек, способный проявить свои лучшие качества в столь крайней ситуации, как нынешняя. Да-да, он сходит к машине и вернется победителем, чтобы спасти всех от неминуемой смерти. Вот как он поступит. Он спасет всех, черт бы их подрал, хотя они этого и не заслуживают. Он напялил на себя плащ, замотал голову платком и, словно мумия, пытающаяся найти выход из пирамиды, нетвердой походкой побрел в сторону арсенала.

Там он стал вооружаться всем, что только мог унести. Приладил два пистолета к поясу и, заметив, что еще осталось место, добавил третий. Затем повесил на плечо три мушкета, а на шею — два мачете, набив вдобавок карманы динамитными патронами. Соблазнился было легендарными гарпунами, но тут же отверг их из-за непомерного веса. Даже один был бы для него непосильной ношей. Вначале ему показалось, будто этого оружия недостаточно, но когда он попробовал пошевелиться, то понял, что погорячился. Под тяжестью оружия его походка изменилась, и все равно он не захотел ни от чего отказаться, хотя дуло одного из пистолетов, болтавшихся на поясе, упиралось ему в пах при каждом шаге. Он пересек палубу грустной походкой циркового клоуна, объяснявшейся не только количеством выпитого, но и чрезмерным грузом оружия, которое он упрямо нес с собой. Все плыло у него перед глазами, и ему почудилось, что вахтенный на корме — это Карсон… Рейнольдс тряхнул головой, отгоняя от себя нелепую мысль, и продолжил свой нелегкий путь, время от времени останавливаясь, чтобы подобрать выпавший из кармана динамитный патрон или передвинуть беспокоивший его пистолет. Наконец он добрел до снежного склона, служившего матросам для спуска с корабля. Теперь предстояло очень осторожно спуститься и… Но не тут-то было: вместо того чтобы скользить по склону, он покатился по нему, увлекаемый огромным весом своей поклажи. И пока домчался до самого низа, его чуть было не задушили ремни мушкетов, перепутавшиеся у него на плече. Он немного полежал на снегу, довольный, что не погиб глупой смертью у подножия корабля, восстанавливая дыхание и координацию своих членов. Потом, когда почувствовал себя лучше, встал на ноги с таким же трудом, с каким, должно быть, это проделывал первый гоминид, но куда с меньшей грацией и взял курс на горы, едва угадывавшиеся на горизонте и окутанные клочьями тумана, что делало их похожими на полураспакованные новогодние подарки.

Но достаточно было прошагать два десятка метров, чтобы понять: ему не под силу дотащить весь этот арсенал до места, и когда один из пистолетов в третий раз упал в снег, он не стал его поднимать. Затем он выбросил один мушкет и таким образом, сбрасывая с себя оружие, метр за метром продвигался вперед, стараясь не терять из виду горы, хотя это становилось все труднее из-за начавшего быстро густеть тумана. В какой-то момент он в замешательстве понял, что не в состоянии разглядеть ничего вокруг. Казалось, он попал в мир, который кто-то разобрал на части и унес. И больше ничего не осталось. В затуманенной голове Рейнольдса мелькнула мысль о том, что его поход — чистое безумие. Из-за необычайно плотного тумана он потерял из виду не только конечную цель, но и дорогу к судну. Усталым жестом он бросил последний мушкет. Что же теперь? Он не мог оставаться здесь, во льдах, на жутком морозе. К несчастью, разумное решение ускользало от него, словно рыба из рук, которую он раз за разом пытался ухватить за хвост. Голова у него кружилась, мысли путались, ему страшно хотелось лечь, забыть про усталость и уснуть. Приходилось покориться очевидному: он находился посреди неведомо чего и был слишком пьян, чтобы ясно мыслить. К тому же не следовало забывать про звездного монстра, который, быть может, бродил где-то неподалеку. Перспектива отдаться на волю пришельца заставила его воскресить в памяти тот ужас, который он испытал при виде растерзанного тела доктора Уокера. Он схватил пистолет, еще болтавшийся на поясе, и в отчаянии стал поочередно целиться в разные стороны. Ему показалось, что в тумане мелькнула чья-то тень. Страх сделался невыносимым, заставив дрожать руку, сжимавшую пистолет, и внезапно, непонятно как, он открыл, что бежит сквозь туман. Бежит. Бежит, не ведая, зачем и куда. Бежит к пятой стороне света, не обозначенной ни на одном компасе. Ощущая дыхание монстра у себя на затылке, он бежал, сознавая, что смертельный страх не позволит ему остановиться, пока не откажут ноги.

И тут он обо что-то споткнулся и упал ничком на лед, сильно ударившись лицом. Наполовину оглушенный, Рейнольдс стал подниматься, пытаясь понять, на что он наскочил. Внезапно его руки нащупали сапог, торчавший из-под снега, словно нелепый гриб. Оторопев, Рейнольдс подержал руки на сапоге, словно хотел его согреть. Оправившись немного от неожиданности, он начал медленно ковырять смерзшийся снег. Вскоре ему удалось откопать часть ноги, вставленной в сапог, а затем и всю ногу вплоть до ляжки. Он все яростнее разгребал снег и постепенно откопал тело. Из белой могилы на него глянуло багровое лицо, слегка затушеванное слоем льда, что покрывал его наподобие вдовьей вуали. Не без отвращения Рейнольдс протер лицо своей перчаткой и всмотрелся в проявившиеся черты. Из неведомого далека на него удивленно взирал матрос Карсон с видом человека, к которому нагрянул незваный гость. Тут Рейнольдс заметил, что живот матроса представляет собой до ужаса знакомое зрелище: он был распорот когтями. Но какого черта здесь делает Карсон? Возможно, это все-таки он нес вахту на корме и, увидев, что Рейнольдс удаляется от судна и пьяной походкой бредет неизвестно куда, последовал за ним, но ему не повезло: монстр добрался до него раньше…

Рейнольдс резко выпрямился и испуганно огляделся по сторонам. Демон был где-то рядом и наблюдал за ним, теперь он это знал. Монстр уже учуял его. Он выпотрошил беднягу Карсона, действуя, наверное, с удвоенной яростью из-за того, что не сумел прикончить его в лазарете. И теперь оставалось только ждать, когда он накинется на него, Рейнольдса, чтобы и его растерзать на куски, ибо такова была манера поведения этого существа, таким был его способ общения с представителями человеческой расы. Рейнольдс сделал то единственное, что мог сделать в создавшейся ситуации: бросился бежать. Бежать куда глаза глядят. Бежать и бежать сквозь туман. Он бежал так, как никогда в жизни не бегал.

VII

Различив вдалеке громаду «Аннавана», слабо освещенную дюжиной фонарей по правому борту, Рейнольдс подумал, что все это время его направляла не иначе как рука Создателя. В противном случае невозможно было объяснить, как он пришел именно туда, куда хотел. Рейнольдс из последних сил заторопился к кораблю, время от времени оборачиваясь назад, ибо опасался, что именно сейчас, когда он находился в двух шагах от убежища, из тумана появится звездный монстр. Однако, расправившись с Карсоном, пришелец поутих и не стал преследовать Рейнольдса, видимо, не считая его достойной добычей. Добравшись до «Аннавана», начальник экспедиции с превеликим трудом поднялся на судно по снежному откосу. Несший вахту на правом борту Гриффин сочувственно следил за его трудным восхождением. Когда Рейнольдс оказался рядом, матрос любезно протянул ему руку и помог вскарабкаться на борт.

— Карсон погиб! — сообщил ему Рейнольдс, тяжело отдуваясь. — Монстр разорвал его на куски!

Однако матрос ничуть не встревожился, услышав страшную новость, и только молча смотрел на него с непроницаемым лицом.

— Вы что, не слышали, Гриффин? — крикнул он. — Говорю вам, Карсон погиб!

— Успокойтесь, сэр, — отозвался на сей раз матрос. — Я вас прекрасно слышу, но полагаю, что вы ошибаетесь: Карсон во-он там.

Рейнольдс посмотрел туда, куда указывал Гриффин, и обнаружил метрах в двадцати от них фигуру матроса, который нес вахту на корме.

— Это Карсон? — переспросил он, вглядываясь в темный силуэт вахтенного, стоявшего к ним спиной.

Гриффин кивнул.

— Вы уверены?

— Абсолютно уверен, сэр, — сказал он чуть ли не с сожалением. — Боюсь, что это он.

Рейнольдс недоверчиво рассматривал силуэт на корме.

— Вы хорошо себя чувствуете, сэр? — услышал он голос матроса.

— Все в порядке, Гриффин, не беспокойтесь… — медленно пробормотал Рейнольдс. — Просто я слишком много выпил. В этом все дело.

— Понимаю, сэр. Это вполне объяснимо, — успокоил его Гриффин. — Такая ситуация всеми тяжело переносится.

Рейнольдс рассеянно кивнул и походкой сомнамбулы пошел прочь от Гриффина, нимало не заботясь, что тот может про него подумать. Он сразу же забыл про матроса, а тот неотрывно следил за тем, как Рейнольдс передвигается по палубе «Аннавана», и в глазах его читалось не только простое любопытство. Вопреки тому, что Рейнольдс сказал Гриффину, он был трезв как никогда. Долгий забег по снегу встряхнул его, и в голове удивительным образом прояснилось, пока он неторопливо приближался к застывшему на корме вахтенному. Гриффин уверял, что этот вахтенный — Карсон, но он-то знал, что такого не может быть. Не может быть, потому что он только что обнаружил труп матроса под снегом. Стоило закрыть глаза, как перед ним вставали его искаженные ужасом черты, сохраненные для вечности благодаря ледяному савану. Рейнольдс пытался распознать человека, к которому приближался, но это было трудно из-за густого молочного полумрака, а главное — из-за многочисленных слоев одежды, в которые приходилось закутываться, выходя из помещения наружу.

Ну а если это действительно Карсон, как уверял его Гриффин, что тогда, подумал Рейнольдс, двигаясь с нелепой осторожностью, словно нес на голове кувшин. Не доверять своим чувствам — вот что было бы логичнее всего. Ну не может быть двух Карсонов — одного здесь, несущего вахту, и другого там, в снегу, с кишками наружу! И ведь он, Рейнольдс, был пьян, нельзя этого забывать. Он принял мертвого матроса за Карсона, но, возможно, это был не Карсон, а кто-то другой, похожий на него. Разве он помнит всех членов команды в лицо? Да нет конечно. Однако, если бы ему пришлось клясться на Священном Писании, разве не поклялся бы он, что это был Карсон? Внезапно, когда он уже находился так близко от вахтенного, что мог различить клубы пара, поднимавшиеся над закутанной головой, его пронзило воспоминание, заставившее остановиться в каких-нибудь трех метрах от матроса. Ему пришлось откапывать труп. Да, он откапывал его, потому что труп был погребен под слоем снега! И тело демонстрировало признаки чересчур сильного замерзания, если учесть, что оно всего лишь час находилось под открытым небом. Ни снежная буря, ни низкие температуры не могли сотворить с ним такое в столь короткий срок, а потому его предположение, будто Карсон увидел, как он спустился с корабля, и последовал за ним, сразу показалось ему абсурдным. Как же он не обратил на это внимания, раскапывая труп? Оставалось в качестве оправдания повторить: он был пьян, причем достаточно для того, чтобы не заметить, что труп пролежал на морозе много времени.

Сколько именно? По-видимому, день или два. Хотя в таком случае когда же Карсон покинул судно и зачем? Продолжая стоять неподалеку от вахтенного, Рейнольдс напряг память. В последний раз он видел Карсона в лазарете, тот находился в каталептическом состоянии, став свидетелем зверского убийства доктора. К нему еще заходил кое-кто из его товарищей, чтобы расспросить про монстра. Да, когда он выходил из арсенала, ему показалось, что он признал Карсона в одном из вахтенных. Наверное, спутал с ним кого-то другого, точно так же, как Гриффин. Скорее всего, Карсон в какой-то момент удрал из лазарета и, никем не замеченный, покинул судно бог весть с какой целью. Возможно, он находился во власти горячечного бреда или же просто не мог больше вынести тягостного ожидания, на которое все они были обречены. Впрочем, это не так важно. Разве сам Рейнольдс не совершил недавно точно такую же глупость? Как бы то ни было, несчастный столкнулся с монстром. И вот около часа назад Рейнольдс обнаружил его труп, в то время как все полагали, что Карсон по-прежнему находится на судне. Но его тут не было, не могло быть, подумал Рейнольдс. Карсон остался лежать в снегу. А это не Карсон.

Сердце у Рейнольдса бешено забилось, и он отругал про себя чертова Гриффина, вселившего в него нелепую тревогу. Этот умник ошибся, и, как только Рейнольдс сделает последние четыре или пять шагов, отделяющие его от часового, и тронет его за плечо, он увидит перед собой физиономию Кендрикса, Уоллиса или кого-нибудь еще. Потом он разыщет капитана Макреди и доложит ему о своей печальной находке. Рейнольдс неуверенно сделал два шага, но, прежде чем он сделал следующий, темная фигура, видимо узнавшая о его приближении по скрипу дощатого палубного настила, стала поворачиваться. Затаив дыхание, Рейнольдс глядел на профиль, который становился все более отчетливым, по мере того как матрос поворачивался к нему с раздражающей медлительностью, и вот наконец его взору открылось все лицо, и он узнал этот отсутствующий взгляд и искривленные в гримасе губы. Рейнольдс и матрос, который недавно лежал мертвый в снегу, стояли на палубе «Аннавана» и молча смотрели друг на друга. Лицо Рейнольдса выражало изумление и недоверчивость — он был слишком сбит с толку, чтобы ощущать страх или хотя бы понимать, что должен его ощущать, — в то время как на физиономии Карсона застыло немного растерянное выражение, как будто он спал стоя и был неожиданно разбужен Рейнольдсом. Тем не менее именно он нарушил чары молчания.

— Вы что-то хотели, сэр? — спросил он.

Его голос показался Рейнольдсу странным, каким-то нечетким, какой бывает у того, кто долго не упражнял свои голосовые связки. Ему пришлось сделать над собой нечеловеческое усилие, чтобы, преодолев смятение, выдавить:

— Нет-нет, Карсон… Разве что хотел сказать, что рад видеть тебя выздоровевшим.

— Спасибо, сэр, — учтиво поблагодарил матрос.

Рейнольдс, словно загипнотизированный, не мог отвести глаз от матроса. Он вновь вспомнил лицо, которое он раскопал, — багровое, навсегда искаженное ужасом. Лицо Карсона. Но если труп принадлежал Карсону… Рейнольдс почувствовал, как сердце замерло у него в груди, пока в мозгу рождался ужасный вопрос: так с кем он сейчас разговаривал? С кем, черт побери?

— Сэр… Вам помочь? — повторил матрос.

Рейнольдс отрицательно покачал головой, не в силах произнести ни слова. Нет, было что-то решительно странное в этом голосе. Вроде бы голос был Карсона, но звучал он немного по-иному. Не исключено, что все это он просто внушил себе, успокаивал себя Рейнольдс, но не мог отделаться от ощущения, что было нечто обманчивое в этом человеке. В его манере двигаться, говорить, смотреть… Словно перед ним находился актер, старательно игравший свою роль. Кто ты? — мысленно спрашивал Рейнольдс, почти против собственной воли вглядываясь в маленькие невыразительные глазки, которые, похоже, тоже рассматривали его с сугубой подозрительностью, с недоверием, какого он никогда не наблюдал во взгляде Карсона.

И тут гигантский силуэт, который не мог принадлежать никому, кроме полукровки, появился на палубе, прекратив это обоюдное изучение. Петерс ловко спустился по снежному склону и, ссутулившись от холода, направился к клетке с собаками, которую он ежедневно на несколько часов закрывал парусиной, чтобы сбитые с толку отсутствием полной ночной темноты животные могли спокойно поспать. И Карсон, и Рейнольдс молча наблюдали за метисом, довольные, что его появление предоставило им передышку, особенно Рейнольдс, отчаянно нуждавшийся в том, чтобы привести в порядок свои впечатления. Но, как выяснилось, времени для этого ему было отпущено немного, потому что, как только Петерс снял плотную парусину, собаки тут же вскочили и принялись нюхать воздух, явно проявляя признаки беспокойства. Вдруг, словно повинуясь команде хореографа, они повернули головы в сторону палубы и почти сразу же зашлись в неистовом лае, сгрудившись за прутьями клетки и пытаясь открыть дверцу. Петерс пытался их успокоить, но животные будто взбесились. Рейнольдс покосился на Карсона и встретил его невозмутимый взгляд.

— Собаки чем-то встревожены… — пробормотал Рейнольдс.

Карсон в ответ лишь пожал плечами. Однако Рейнольдсу показалось, что в его маленьких глазках блеснул злобный огонек. Нелепое подозрение вдруг обрушилось на него как удар молнии. Он почувствовал, как холодный пот стекает по его телу, закутанному во множество одежек. Проглотив слюну, он откашлялся и со спокойствием самоубийцы, который за несколько часов до того как покончить с собой уже считает себя мертвецом, снова обратился к матросу:

— Когда сменитесь, загляните ко мне в каюту, Карсон. Хочу угостить вас бренди. Думаю, вы этого заслужили.

— Благодарю вас, сэр, — отозвался матрос и буквально пронзил его взглядом, — только я не пью.

И этот буравящий взгляд, и зловещий тон испугали Рейнольдса. Хотя, возможно, голос показался ему таким из-за сильного ирландского акцента Карсона, сказал он себе, стараясь успокоиться.

— Подумайте, — выдавил он из себя, чувствуя стеснение в груди. — Таким бренди, каким я собираюсь вас угостить, не следует пренебрегать.

Некоторое время Карсон молчал, видимо размышляя над приглашением Рейнольдса.

— Хорошо, сэр, — наконец ответил матрос, все так же не спуская с Рейнольдса напряженного взгляда. — Я зайду к вам, когда закончится моя вахта.

— Прекрасно, Карсон! — воскликнул Рейнольдс со всей пылкостью, на какую только был способен. — Жду вас.

Он непринужденно повернулся и направился к ближайшему люку, не в силах избавиться от ощущения, что ему в затылок смотрят глаза мертвого матроса. Жребий брошен, с содроганием подумал он. Он принял решение почти бездумно и теперь не мог дать задний ход. Надо было продолжать игру до самого конца. Правда, ему понадобится помощь, а на борту «Аннавана» лишь один человек мог ему помочь. Он зашагал в сторону своей каюты, изображая беззаботную походку, а за его спиной все так же надрывались собаки.

Аллан был погружен в сочинение новой поэмы, когда Рейнольдс вошел в его крошечную каюту. У начальника экспедиции было озабоченное лицо, он тяжело дышал, но, несмотря на это, юноша лишь бросил на него рассеянный взгляд и вновь сосредоточился на своей поэзии, как будто вдохновение было горстью песка, который мог утечь сквозь пальцы, стоило чуточку их разжать. И хотя в распоряжении Рейнольдса оставалось не так уж много времени, он прикусил язык, чтобы не помешать юноше. Аллан рассказывал ему, как несколько лет назад после одной из многочисленных ссор с опекуном он уехал в Бостон, чтобы испытать судьбу, и там ему удалось опубликовать свой первый поэтический сборник, который, к сожалению, почти не был раскуплен, а потому не позволил юному поэту выбраться из нищеты. Очутившись без гроша в кармане, он в отчаянии пошел служить в армию простым солдатом и даже дослужился до сержанта-майора, прежде чем покинуть ряды армии, условия службы в которой мало способствовали дальнейшему развитию его призвания как поэта. К стыду своему, ему не оставалось ничего другого, как вернуться в дом опекуна. А вскоре возникла идея поступления в Вест-Пойнт, так что Рейнольдс представлял себе, насколько важно для Аллана было суметь зарабатывать себе на жизнь своим пером. Поэтому он уселся на койку и стал ждать, когда юноша кончит, постепенно успокаиваясь и приводя в порядок мысли. Он попытался также разобраться с чувствами, а то в смятении ему начало казаться, что он слышит глазами, а видит ртом. Но отрешенное состояние, в котором находился Аллан, в конце концов подействовало на него гипнотически. Юноша низко склонился над своим столом, так что его волосы, которые он по студенческой привычке все еще зачесывал назад, ниспадали ему на глаза темным водопадом. И если его бледность, грустное выражение лица и элегантная худоба в целом неизменно вызывали у Рейнольдса чувство нежности, то теперь артиллерист казался ему еще более хрупким существом, поскольку его тело было охвачено едва заметной дрожью, а внутри тела все бурлило, словно в перегонном кубе. Не он был поэтом в этой каюте, но невольное сравнение пришлось Рейнольдсу по вкусу, потому что Аллан занимался не чем иным, как освобождался на бумаге от того темного, что обволакивало его душу.

Рейнольдс кивнул сам себе в подтверждение своих мыслей. Он правильно поступил, придя сюда, подумал он, продолжая разглядывать артиллериста. Только такой ум, как у Аллана, сможет понять то, что он собирается ему рассказать; только такая далекая от всего суетного, земного душа способна помочь ему в предприятии, которое он намерен предложить, и, что самое главное, только человек, отравленный ядом художественного творчества, согласится смиренно отступить на задний план, когда придет пора делить земную славу, которой они будут увенчаны, ибо, как подозревал Рейнольдс, Аллана интересовала только та слава, какую могли принести его писания. Теперь оставалось лишь изложить дело так, чтобы артиллерист не решил, что он совсем потерял рассудок. Закончив писать, Аллан взглянул на Рейнольдса поблескивающими, как угольки в костре, глазами, но тот все еще не придумал, с чего начать.

— Мне пришла в голову одна поразительная идея насчет марсианина, Аллан, — наконец заговорил он, — настолько поразительная, что, поделись я ею, никто на нашем судне не воспринял бы ее всерьез.

— Но вам нужно, чтобы кто-нибудь воспринял ее именно так, — улыбнулся Аллан, собирая письменные принадлежности с аккуратностью судебного медика, складывающего свои инструменты.

— Совершенно верно. И я думаю, только вы способны на это. Поэтому хочу поделиться ею с вами и надеюсь, вы поможете мне разобраться в этом безумии, Аллан, ибо в противном случае, боюсь, все мы погибнем раньше, чем думаем.

Аллан с довольным видом закивал головой и театральным жестом вскинул свои худые руки арфиста.

— Мы видели, как марсианин спускался с неба в летающей машине, Рейнольдс. Что после этого может отказаться воспринять мой жалкий разум?

— Хотелось бы, чтобы вы оказались правы, мой дорогой друг, потому что, похоже, я понял, каким способом монстр проник на судно. — Он дождался, пока его слова разлетятся в воздухе, как пылинки, и медленно осядут в душу Аллана, прежде чем продолжить. — И вот что самое главное: я открыл, что он до сих пор его не покинул. Полагаю, что существо, убившее доктора Уокера, до сих пор находится среди нас.

— И вы знаете, где он сейчас? — резко вскочил со своего места юноша.

— Если я прав и еще не потерял рассудок, — мрачно забормотал Рейнольдс, — то в настоящее время он находится на палубе и готовится сдать вахту. А через десять минут явится в мою каюту, чтобы вместе со мной выпить.

Аллан, чуть приоткрыв рот, встретил его слова молчанием. Рейнольдс ждал, решив не торопить юношу. Он достаточно хорошо знал Аллана, который не нуждался в дополнительных разъяснениях. Как вы тоже, без сомнения, поняли из разговора, состоявшегося у них на палубе перед убийством врача, быстрота мышления у Аллана была куда выше средней. А его выдающаяся логика была такова, что иной раз Рейнольдс не мог отделаться от мысли, будто юноша глядит на все вокруг с какой-то особой позиции — необязательно свысока, но откуда-то со стороны, — и с этого наблюдательного пункта все достижения человечества, его успехи и победы над окружающей средой и самим собой кажутся ему забавной обезьяньей игрой. Однако со временем Рейнольдс не без грусти убедился, что своеобразный талант юноши, его умение упростить действительность и в конце концов свести ее к единой формуле, столь же идиотической, сколь доступной, не позволяет проникнуть в его внутренний мир, так как мятежная и утонченная душа Аллана проявляет себя чересчур прихотливым образом, зачастую неожиданно даже для него самого.

— Вы хотите сказать, что… он превратился в одного из нас? — задал наконец вопрос артиллерист.

Рейнольдс вздрогнул так, как будто ступил босыми ногами на холодные мраморные плиты. Произнесенное вслух, это предположение прозвучало не только нелепо, но и пугающе. Тем не менее он слабо улыбнулся и кивнул в ответ. Юноша его не разочаровал. И теперь, судя по его испытующему взгляду, он требовал вознаграждения в виде подробностей. Рейнольдс откашлялся, готовый предоставить ему таковые.

— Несколько часов назад я спустился на лед с намерением вернуться к летательной машине, — начал он немного смущенным голосом, как будто сам с трудом верил в происшедшее, — но из-за тумана заблудился. Потом довольно долго ходил кругами, опасаясь, что монстр может напасть на меня в любую минуту… пока не наткнулся на труп матроса Карсона. Он был растерзан. Как медведь, как бедный доктор Уокер. Тело было частично погребено под снегом и так сильно замерзло, словно пролежало там сутки или двое. Я постарался как можно быстрее вернуться на «Аннаван», чтобы поднять тревогу, но, когда ступил на борт, столкнулся с сюрпризом: Карсон нес вахту на палубе, и кишки у него были на своем месте. — Он остановился, чтобы перевести дух, и печально улыбнулся. — Как вы можете себе представить, вначале я ничего не понимал, но потом мне пришла в голову странная идея. И чем больше я ее обдумываю, тем больше она кажется мне единственно верной: что, если матрос, вернувшийся с медвежьей тушей, был не настоящий Карсон, а некто… принявший его облик?

— Некто, принявший его облик… — медленно повторил Аллан, словно тоже не мог поверить в собственные слова.

Рейнольдс решительно, но грустно кивнул.

— Вспомните, что во время обследования участка вокруг летательной машины Карсон и Рингуолд потеряли друг друга в тумане. Существо воспользовалось этим, чтобы убить первого и подменить его собой.

— И теперь, по вашему мнению, это существо, кем бы оно ни было, несет вахту на палубе… — продолжил юноша.

— Именно так. И одному богу известно, с какой целью, — криво улыбнулся Рейнольдс, словно извиняясь перед собеседником за то, что рассказал ему эту безумную историю. — Что вы думаете по этому поводу, Аллан? Считаете, что все это бред?

Какое-то время, показавшееся Рейнольдсу бесконечным, юноша хранилмолчание, уставившись в одну точку.

— Думаю, вопрос заключается не в том, бред это или нет, — наконец заговорил он. — Мне, например, сам факт моего существования уже давно кажется бредовой загадкой. Нет, мы должны задать себе другой вопрос: существует ли иное объяснение, освобождающее нас от необходимости рассматривать эту очевидную нелепость. К примеру, вы полностью уверены, что найденный вами труп принадлежал Карсону? Вы сами говорили, что стоял густой туман и что тело было частично засыпано снегом. Кроме того… — Аллан замялся, сомневаясь, стоит ли ему продолжать. — Заранее прошу меня простить, если мои слова покажутся вам обидными, и заверяю, что ни в коей мере не собираюсь осуждать вас, но должен признаться, что даже отсюда чувствую… м-м-м… запах алкоголя.

Рейнольдс горестно вздохнул.

— Аллан, не буду отрицать того, что я выпил, но, поверьте, никогда еще мой ум не был столь здравым, как сейчас. Конечно, больше всего мне хотелось бы сказать вам, что я не слишком уверен в том, что видел, потому что был пьян и к тому же сильно напуган. Я бы сам посчитал сумасшедшим любого, кто рассказал бы мне нечто подобное. Но боюсь, что не могу так сказать, Аллан. Я абсолютно уверен в том, что видел. В снегу лежал труп Карсона.

Он замолчал и задумался. Действительно ли он сказал правду? Разве не грыз его маленький червячок сомнения относительно личности убитого? На самом деле Рейнольдс не мог быть полностью уверен в том, что видел. Он был почти уверен, но должен был утаить это «почти» от Аллана, если хотел, чтобы их разговор не застрял на этом пункте. Кроме того, он не мог быть уверен и в том, что это «почти» не возникло в его мозгу позднее, после того как он обнаружил на палубе другого Карсона.

— Понимаю, — прошептал юноша.

— В любом случае, Аллан, если это был не Карсон, то кто? Никто больше не покидал судна. — Рейнольдс сделал паузу, а потом продолжил: — Но есть и кое-что еще, Аллан. Карсон, с которым я недавно разговаривал на палубе, показался мне… Не знаю, как вам объяснить… Он показался мне странным, каким-то другим. Не говоря уже о том, что, почуяв его запах, собаки залаяли как бешеные.

— Собаки? — пробормотал Аллан.

— Вот именно. Не странно ли это, по-вашему?

Юноша встал и принялся расхаживать по тесной каморке, невпопад двигая руками и ногами, словно марионетка, управляемая неопытным кукольником. Было заметно, что он взволнован.

— Но если ваши подозрения верны, то как это существо могло превратиться в Карсона? Дублировать человека! Вы отдаете себе отчет, насколько сложен человеческий организм? Ему пришлось бы скопировать каждый из органов… да не только это, а еще знания, язык, чувства… психику и даже воспоминания! Карсон не был просто пустой оболочкой, костюмом, который любой мог надеть на себя. Он был человеком, венцом творения… Возможно ли скопировать то, что столь великолепно произведено Создателем, и еще добиться, чтобы этого никто не заметил?

— Оставьте, Аллан, я прекрасно понимаю, насколько трудно воспроизвести человека, начиная с носа и кончая пресловутым половым членом, однако вы должны признать, что мозг матроса Карсона как раз не отличается особой сложностью. Эта ирландская деревенщина не была наиболее достойным представителем нашей расы. И поскольку нельзя сказать, что мы здесь окружены самыми светлыми умами планеты, не думаю, что если вдруг Карсон станет еще молчаливее, чем обычно, это вызовет подозрения у остальных членов команды. Кроме того, имеются и иные факты, подтверждающие мою гипотезу. Про собак я уже говорил, но есть и другое… Вам не кажется удивительным, что Карсон совершенно спокойно несет вахту, хотя, как известно, у него обморожена нога? Можно ли избавиться от обморожения столь чудесным образом, без вмешательства медика?

— Должен признать, это достаточно странно, — согласился Аллан. — И все же я отказываюсь верить, что…

— Ради бога, Аллан! — заволновался Рейнольдс. — Вы же сами убеждали меня, что это существо есть не кто иной, как марсианин, исходя из того, что самое простое объяснение всегда и самое верное. Так вот, теперь у нас в Антарктике два Карсона. Один, растерзанный, лежит в снегу, другой, немного не в себе, но живой, находится на палубе. Не знаю, как вам, но мне проще объяснить столь необыкновенное чудо тем, что марсианин перевоплотился в матроса. После того как разделался с ним, естественно.

Аллан не отвечал. Он долго и внимательно разглядывал одну из переборок каюты, словно надеялся отыскать там ответ.

— Согласен, Рейнольдс, — наконец процедил он. — Допустим, что марсианин способен трансформироваться в любого из нас и принял облик Карсона… Но почему он так сделал? Какова его цель? И почему, растерзав доктора Уокера, он не торопится точно так же поступить и с нами? Чего он ждет?

— Не имею ни малейшего представления, — признался Рейнольдс. — Я и пригласил его к себе в каюту затем, чтобы попытаться понять его доводы и установить с ним контакт. Но, честно говоря, у меня есть подозрение, что на самом деле он не хочет нас атаковать. Иначе он бы уже давно расправился со всеми, согласны? У него была такая возможность. Скрываясь под личиной Карсона, он мог свободно передвигаться по судну и убивать нас по очереди одного за другим. Правда, я не думаю, что для него было бы сложно покончить и со всеми сразу. Это наводит меня на мысль, что убийство доктора Уокера следует рассматривать как несчастный случай. Он убил его, так сказать, в порядке самообороны, когда доктор приготовился ампутировать ему ногу.

— Понятно, — сказал Аллан.

— Мы не знаем, какими нас видит это существо, — продолжал Рейнольдс. — Возможно, оно напугано больше нас и пытается всего лишь уцелеть в обстановке, которая представляется ему враждебной. Единственное, что мы знаем, — это то, что его реакция может быть в высшей степени резкой, а потому должны приближаться к нему весьма осторожно, чтобы он не почувствовал угрозы… Думаю, тогда у нас появится шанс вступить с марсианином в диалог. И если есть на этом судне человек, кому я могу доверять при выполнении такой миссии, то это вы, Аллан.

— Понимаю ваши намерения, Рейнольдс, и даже отважусь сказать, что, будь у меня больше времени на размышления, я бы, вероятно, признал вашу правоту. Одного только не могу понять… Почему вы не сообщили обо всем капитану Макреди? Почему хотите, чтобы мы занимались этим вдвоем?

— Капитану? Ох, Аллан, вы же знаете, какого высокого мнения обо мне Макреди, — стал оправдываться Рейнольдс. — Он не поверит мне, если только не увидит собственными глазами труп Карсона, а я сомневаюсь, что смогу уговорить его отправиться туда. Несколько часов назад, которые теперь кажутся мне вечностью, у нас состоялся небольшой… обмен мнениями, после чего он посоветовал мне не высовывать носа из своей каюты до конца путешествия и даже пригрозил военным трибуналом, если я не перестану беспокоить его своими бреднями. Теперь вы понимаете, почему я не бросился со всех ног докладывать ему о том, что марсианин принял облик одного из его подчиненных. Но допустим даже, что Макреди мне поверит. И что тогда, по-вашему, он сделает? Наверняка постарается убить это существо и тем самым уничтожит какую-либо возможность вступить с ним в контакт. А именно этого я и хочу, Аллан: наладить с ним общение. Не только потому, что, на мой взгляд, диалог с монстром — это единственное, что может нас спасти, но и потому, что это означает само по себе, мой друг. Если мы правы и на борту нашего корабля находится марсианин, то неужели мы не сможем поговорить с ним? С жителем другой планеты, Аллан!

Юноша понимающе кивнул, хотя, похоже, не слишком вдохновился идеей Рейнольдса, а потому тот продолжил уговоры:

— Возможно, это станет самым главным событием в истории человечества! Если наша теория верна, мы стоим на пороге открытия невиданных масштабов. Мы с вами — единственные на судне люди, способные все сделать правильно. Остальные же лишь мечтают спасти свои задницы. Они бы без колебаний сожрали завещание Христофора Колумба, если бы это помогло им утолить голод. Наш долг перед человечеством и будущими поколениями — взять дело под свою ответственность. Я совершенно уверен, что вы и я оказались здесь не случайно. Задумывались ли вы над тем, что все происходило бы абсолютно по-другому, если бы нас не было на этом корабле? Наша судьба привела нас сюда, Аллан, по одной причине: дабы мы вмешались и воспрепятствовали тому, чтобы прибытие на Землю первого гостя из космоса превратилось в вульгарную охоту на него.

Юноша вновь кивнул. Потом глубоко вздохнул, что Рейнольдс истолковал как готовность принять решение, опять уселся на стул и устремил свой взгляд в бесконечность.

— Могло быть, что его машина рухнула здесь, не долетев до места назначения, не важно какого… — предположил он, к своему сожалению, чувствуя, что начинает воодушевляться мыслью о том, что на борту их судна находится марсианин. — И теперь он очутился совершенно в другом месте, на льдине, и не знает, как отсюда выбраться.

— Я тоже так думаю, — великодушно признался Рейнольдс. — И, возможно, решение проблемы он связывает с нами. Потому он и проник на судно, что считает, будто мы знаем, как выбраться из этих мест.

— Боюсь, как разумный вид мы его разочаруем, — усмехнулся Аллан, но в следующее мгновение, спохватившись, что в сложившейся ситуации шутки могут дорого обойтись, принял серьезный, едва ли не мрачный, вид. — Хорошо, Рейнольдс, считайте, что я на вашей стороне. А теперь объясните ваш план.

Рейнольдс недоуменно взглянул на него. План? Да, конечно, Аллан хочет узнать его план. Ему самому бы этого хотелось.

— Ну… Если честно, я еще не до конца продумал, как провести разговор… Прежде всего, мы пока не можем признать нашу теорию абсолютно верной. Хотя мы почти уверены в том, что пришелец превратился в Карсона, мне придется как можно деликатнее попросить его снять маску. Но только когда у меня будут все необходимые доказательства… Тогда, видимо… По правде сказать, даже не знаю, Аллан. Боюсь, что дальнейшие действия я не успел обдумать. Буду импровизировать в зависимости от его реакции. Но не беспокойтесь, цель, которую нужно достичь, мне совершенно ясна.

— Вы учитываете возможность того, что он явится с враждебными намерениями? Что, если он попытается на вас напасть?

— Разумеется, я рассматривал возможность того, что марсианин не станет вступать со мной в диалог, а вместо этого предпочтет разорвать меня на части. Вот почему я нуждаюсь в вашем присутствии, Аллан. Я хочу, чтобы вы стали моей гарантией, страховкой моей жизни, — сказал Рейнольдс.

— А ваш гость не насторожится, увидев меня в вашей каюте? — спросил Аллан, который предпочел бы дожидаться результатов этой встречи в своей каморке.

— Он вас не увидит. Вы спрячетесь в шкафу и, если дело примет нежелательный оборот, выскочите и выстрелите в него, прежде чем он успеет на меня наброситься.

— A-а… Понимаю… — прошептал Аллан, бледный как полотно.

— Я могу на вас рассчитывать? — чуть ли не с мольбой в голосе спросил Рейнольдс.

— Разумеется. Как вы можете сомневаться? — ответил юноша, немного поколебавшись, словно до конца не знал, какой ответ дать. — Боюсь, что я единственный на судне матрос, который поместится в вашем шкафу.

— Спасибо, Аллан, — заулыбался Рейнольдс, искренне тронутый решением юноши, и, не слишком погрешив против истины, добавил: — Меньше всего надеялся отыскать друга в этом аду.

— Не забудьте о своих словах, когда я вам уже не буду нужен, — пробормотал Аллан. — Кстати, не осталась ли у вас бутылочка бренди? Коль скоро я собираюсь стрелять в марсианина, мне понадобится выпить рюмку. Или даже две.

— Лучше разопьем ее вместе с марсианином… — торопливо предложил Рейнольдс, прикидывая про себя, что надо бы убрать бренди из шкафа, прежде чем туда заберется бывший артиллерист.

VIII

Рейнольдс внимательно окинул взглядом свою маленькую каюту, словно театральный режиссер, проверяющий, правильно ли расставлены декорации на сцене. Он освободил шкаф, служивший ему кладовкой, постаравшись, чтобы Аллан не заметил последних двух-трех закупоренных бутылок, и теперь юноша находился внутри, словно покойник в тесном гробу, который могильщик прислонил к стене, пока копал могилу, но зато с пистолетом в руке. На столик, занимавший середину помещения, Рейнольдс выставил одну из бутылок и два стакана, а рядом, в качестве зловещего мазка, нарушавшего мирную картину, положил заряженный пистолет. Он предпочел оставить оружие на виду, а не прятать в кармане, чтобы не вызывать лишних подозрений, так как после введения осадного положения все члены команды расхаживали вооруженные до зубов. К столику был приставлен стул, напротив него стояло кресло, привезенное им из другой жизни, удобное и спасительное. Не хватало лишь одного из актеров, который, если его гипотеза верна, явится под маской.

Рейнольдс нервно взглянул на часы, прикинув, что Карсон уже сменился с вахты и с минуты на минуту постучится в дверь. По звукам, долетавшим до него из разных мест судна, он определил, что члены экипажа занимались своими обычными делами, не подозревая, что через несколько минут в маленькой каютке на носу будут решаться их судьбы. Он поправил повязку на руке, пытаясь успокоиться. Карсон вот-вот появится, а он до сих пор не решил, с чего начать разговор. Какое приветствие окажется наиболее уместным с точки зрения неумолимых законов вежливости, чтобы встретить жителя другого мира? Они с Алланом предварительно обсудили, как будут проходить переговоры, и, хотя имели разные мнения по этому вопросу, им удалось прийти к согласию. Прежде всего было решено не пытаться сразу брать быка за рога, а действовать более тонко. С помощью привычных фраз и замечаний Рейнольдс должен создать обстановку непринужденности, а затем, когда собеседник ослабит бдительность, огорошить его залпом злонамеренных вопросов, припереть к стенке, заставив сбросить маску. Да, так они договорились. Никаких прямых вопросов. Первым делом нужно добиться, чтобы монстр почувствовал себя спокойно и уверенно, чтобы в нужный момент показать ему, что он разоблачен, но при этом ему предоставляется возможность вступить в диалог. По правде говоря, эта идея насчет крайней осторожности, предложенная Алланом, не слишком нравилась Рейнольдсу. Он предлагал побыстрее перейти к делу, но Аллан возражал: почувствовав себя в опасности, марсианин может ответить яростной атакой, что он уже не раз демонстрировал. Разоблачение должно осуществляться деликатно и изящно, это будет настоящий шедевр манипулирования, призванный продемонстрировать пришельцу тонкую проницательность рода человеческого, несколько высокопарно закончил поэт и с достоинством фараона, примеряющего новый саркофаг, полез в шкаф. Одно Рейнольдсу было ясно: в какой-то момент беседы они с пришельцем будут вынуждены открыть свои карты. На самом деле от того, как Рейнольдс сумеет провести разговор, зависят многие вещи: для начала его собственная жизнь, равно как и жизни тех людей, что сейчас копошатся на борту судна, но, кроме того, и место, которое займет его имя в истории, да, пожалуй, и сама история.

Он в очередной раз передвинул стаканы на столе и вновь посмотрел на часы, подумав при этом, что, наверное, до сидящего в шкафу Аллана доносится бешеный стук его сердца. Беседуя с Карсоном на палубе, он еще до конца не понимал громадного значения предстоящей встречи. Все произошло слишком быстро. Можно сказать, и я не стараюсь тем самым его оправдать, что Рейнольдс действовал по наитию, движимый подозрением, которое только-только родилось в его мозгу. Но сейчас это было уже не подозрение: почти наверняка через несколько секунд в его дверь постучит существо с другой планеты. И это существо, такое непохожее на него, такое чуждое человеку, усядется на самый простой земной стул, скрывая свой настоящий облик под человеческой оболочкой, и попытается начать с ним разговор, одновременно анализируя его реакции с таким же вниманием, с каким Рейнольдс будет исследовать реакции собеседника. Какими бы ни были их тайные намерения, в этой каюте состоится акт общения между двумя разными видами. Два разума, рожденных на двух разных планетах бескрайней Вселенной, найдут общий язык, установят диалог между собой, совершат маленькое чудо по секрету от остального мира. Рейнольдс испытывал странное головокружение. Ему вспомнился темный блеск в маленьких глазках Карсона, когда залаяли собаки, недобрый блеск, никогда ранее не омрачавший взора моряка, и он подумал, что теперь эти глаза будут испытующе глядеть на него на протяжении всего разговора, вот только сумеет ли их настоящий владелец скрыть память о том, что они повидали, пока он летел со звезд к Земле, — россыпи метеоритов, кометы с огненными хвостами и все то, что Создатель счел за благо расположить вне досягаемости земных телескопов.

В этот момент кто-то тихо постучал в дверь. Вернее, даже робко. Рейнольдс вздрогнул и, оправившись от замешательства, бросил многозначительный взгляд на шкаф, зная, что Аллан видит его сквозь решетчатую дверцу. Затем утвердительно кивнул, словно сообщал миру, что спектакль начинается. И пошел открывать дверь, стараясь, чтобы ноги не дрожали. Карсон вошел в каюту, застенчиво поздоровался, развязал косынку, закрывавшую лицо, и снял перчатки. И опять, как тогда на палубе, Рейнольдса поразила его неестественная, если хорошенько приглядеться, походка. Матрос передвигался довольно неуклюже, хотя и силился это скрыть, как будто по ошибке надел башмаки не на ту ногу. Рейнольдс предложил ему стул, а сам быстро уселся в кресло, сразу же почувствовав себя защищенным в этом подобии кокона из дерева и кожи. Карсон неверными шагами подошел к стулу и опустился на него, причем, как заметил Рейнольдс, про обмороженную ногу даже не вспомнил. Он сразу же наполнил стаканы, стремясь сохранять спокойствие. Матрос молча наблюдал за ним с невозмутимым, почти равнодушным видом. Рейнольдс еще никогда не видел лица, более неподходящего для выражения чувств, чем это. Казалось, Творец вылепил его, когда уже устал создавать все новых и новых людей. Рейнольдс поднял свой стакан и, сделав молниеносный выпад в сторону гостя, словно опробовал рапиру, осушил его одним глотком. Эта маленькая пантомима помогла ему успокоить нервы. Карсон невозмутимо глядел на него, не решаясь взять стоящий перед ним стакан.

— Не бойтесь, попробуйте, — подбодрил его Рейнольдс, стараясь, чтобы голос не дрогнул. — Увидите, что я вас не обманул. Бренди действительно отличное.

Матрос взял стакан с преувеличенной осторожностью, словно боялся ненароком раздавить его, поднес к губам и чуть-чуть отпил. После чего через силу состроил довольную гримасу, сменившуюся постной миной, что появлялась на его лице всякий раз, когда не нужно было ничего изображать. Потом поставил стакан, похоже, решив, что крошечного глотка достаточно для соблюдения требуемых правил вежливости. Рейнольдс откинулся в кресле, делая вид, что не находит ничего странного в лицемерном поведении Карсона.

— Полагаю, вы до сих пор не можете забыть то, что пережили. Наверное, это была жуткая сцена, — заметил он, стараясь вспомнить, видел ли он когда-нибудь, чтобы настоящий Карсон пил спиртное, или же матрос был действительно единственным трезвенником в команде. — Хотя должен признать, что ваше описание этого существа не слишком помогло нам понять, с кем мы сражаемся.

Рейнольдсу почудилось, что во взгляде Карсона вновь на мгновенье возник тот самый странный блеск, и он даже немного отодвинулся от стола. А если тут всего лишь чистой воды внушение? Действительно ли он видел это или заставил себя увидеть в отчаянной попытке подтвердить свою гипотезу?

— Сожалею, сэр, но все произошло так быстро… — проговорил Карсон после некоторой паузы, словно с опозданием понял, что Рейнольдс ожидает от него ответа.

— Не извиняйтесь, Карсон, не стоит. Естественно, что вам не хочется говорить об этом деле. Полагаю, что вы напуганы, — успокоил его хозяин каюты и тут же пристально посмотрел на матроса. — Я угадал? Вы ведь напуганы… Карсон?

Он произнес его имя с чуть заметной иронией. Интересно, как расценил этот ход Аллан: как весьма тонкий или же, напротив, грубый?

— Думаю, что так, сэр, — ответил матрос, выдержав взгляд Рейнольдса с такой же тупой озабоченностью, с какой жаба подстерегает мошку.

— Конечно, конечно… Как и все мы, — подхватил Рейнольдс и еще шире улыбнулся. — Вам нечего стыдиться. Но вы должны понять, что подробное описание существа нам очень поможет. Подумайте, ведь вполне возможно, что мы кажемся ему такими же страшными и опасными, как он нам, если не хуже. И если я хочу узнать о монстре все, что только возможно, то это для того, чтобы лучше его понять и попробовать наладить с ним отношения. — Он в упор глянул на собеседника. — Я уверен, что мы в конце концов сумеем с ним договориться. Вы понимаете, что я хочу сказать… Карсон?

— Да, но боюсь, что не смогу вам помочь, — с сожалением в голосе сказал матрос. — Я ничего не помню из того, что видел. Вспоминаю только собственные крики. Но, по моему скромному мнению, он не выглядел испуганным, когда расправлялся с доктором, во всяком случае, не более испуганным, чем я… сэр.

Рейнольдс услышал логичный ответ нормального человека. Если только точно не знать, что этот самый нормальный человек лежит далеко отсюда со вспоротым животом. Тогда его, казалось бы, разумный ответ, можно истолковать по-разному… Например, как скрытую угрозу? Разве его собеседник не произнес слово «сэр» с оттенком иронии, так же как поступил он сам с именем матроса? Нет, не следует начинать разговор, заранее заняв оборонительную позицию, решил он. Возможно, это существо всего-навсего старалось получше, с его точки зрения, спрятаться? Не исключено даже, что оно приглядывается к нему, Рейнольдсу… Он перехватил испытующий взгляд матроса и снова одарил его ослепительной улыбкой.

— Стало быть, оно не выглядело испуганным, — продолжил он. — Но кто может распознать чувства столь далекого нам существа? Только оно само. Мы же сможем понять, что оно чувствует, лишь после того как прямо спросим его об этом. Разве не так?

— Может быть, сэр, — признал матрос, слегка напуганный словами Рейнольдса.

— Вот, например, мы с вами люди и поэтому понимаем, как выражаются человеческие чувства. Вы видите, что я улыбаюсь, и понимаете, что я в хорошем настроении.

— Очень рад за вас, сэр, — откликнулся Карсон, явно сбитый с толку.

— Да нет… Я не имею в виду данный момент, — объяснил Рейнольдс, — но если бы я радовался, вы бы сразу это поняли, поскольку у нас с вами один и тот же язык жестов, и я бы тоже смог читать по вашему лицу, как в книге, и дать название любому чувству, которое оно отражает. К примеру, страх или отчаяние, то есть чувства, которые мне тоже знакомы, потому что я их когда-то испытал… Вы следите за моей мыслью, Карсон?

— Вроде бы слежу, сэр, — ответил матрос, и на его лице не отразилось ровным счетом ничего.

— Хорошо. А теперь подумайте вот о чем: это существо, наверное, так сильно отличается от нас, а мы от него, что, вероятно, мы посылаем друг другу ошибочные сигналы. Наши обоюдные попытки вступить в контакт, если они, конечно, последуют, останутся совершенно незаметными для каждого из нас. Это как выбросить белый флаг перед армией слепых.

Карсон промолчал.

— Что вы думаете обо всем этом? — настаивал Рейнольдс.

Матрос посмотрел на него с некоторым удивлением.

— Я думаю, что только армия идиотов может сдаться армии слепых, сэр.

— Это было бы так, если бы речь не шла о метафоре, Карсон. Я только хотел объяснить вам, что предложение о мире не могло дойти до противоположной стороны. Теперь вы поняли?

— Но если они хотят мира, то… зачем начали воевать? И как их могли победить слепые?

— Ладно… Забудем об этом примере, — разочарованно произнес Рейнольдс. — И еще одна вещь меня беспокоит, Карсон: мы не обнаружили на корпусе корабля никакого отверстия, через которое можно было бы входить и выходить… Возможно, существо до сих пор находится среди нас.

Лицо Карсона исказилось от ужаса. На взгляд Рейнольдса, это выглядело не слишком естественно.

— Не дай бог, сэр, — с дрожью в голосе пробормотал матрос. — Тогда мы наверняка все погибнем.

Ради всего святого, подумал Рейнольдс с замирающим сердцем, ведь это решительно похоже на угрозу. Пришелец предупреждал его о своем могуществе? Призывал оставить все как есть и не нарушать кажущегося спокойствия на судне, ибо это чревато опасностью? Рейнольдс попытался успокоиться. Нельзя допустить, чтобы страх затуманил его рассудок. И именно сейчас, когда так необходимо сохранять хладнокровие. Он бросил беглый взгляд на шкаф, прикидывая, как Аллан мог оценить слова Карсона. Он многое отдал бы сейчас за то, чтобы узнать его мнение.

— Возможно, вы правы. Но меня сейчас больше заботит то, как ему удалось проникнуть на судно, — произнес он как ни в чем не бывало, стараясь по мере сил отвести вероятную угрозу. — Что вы думаете по этому поводу, Карсон?

— Ничего, сэр.

— У вас нет никаких соображений на сей счет? Не верю. Он же едва не убил вас тогда в лазарете. И его вид до того напугал вас, что вы целый день находились в состоянии шока. Уверен, что его образ неотступно преследует вас, стоит вам закрыть глаза, или я ошибаюсь?

— Нет, сэр, вы не ошибаетесь, — с горечью признал матрос.

— Хорошо. Тогда вы наверняка в замешательстве задавали себе тот же вопрос, что и я: как он проник на судно? И к какому выводу пришли?

— Боюсь, что не пришел ни к какому выводу, сэр, — ответил Карсон со смущенной улыбкой.

Поведение матроса вновь заставило Рейнольдса заколебаться. Не издевался ли над ним пришелец? Или же в ответе всего-навсего заключалось скромное мнение человека, не привыкшего его иметь? Не придает ли непроизвольно он, Рейнольдс, ответам матроса зловещий смысл, какого они в действительности не имели? Как знать. Одно было для него ясно: эта дорожка его никуда не приведет. Пришло время двинуться в другом направлении, ступить на более опасную тропу. Он мельком взглянул на шкаф, надеясь, что Аллан его правильно истолкует.

— А вот у меня есть свои соображения. Хотите, я вас с ними познакомлю? — предложил он с улыбкой.

Карсон пожал плечами, явно показывая, что разговор ему наскучил. Рейнольдс откашлялся и произнес:

— Полагаю, он забрался на судно по снежному трапу, как это сделал бы любой из нас.

— А как же вахтенные? — возразил матрос. — Никто из них не видел, как он поднялся, верно?

Рейнольдс сочувственно улыбнулся.

— Знаете ли вы, что пару часов назад со мной произошло нечто странное? — сказал он, проигнорировав вопрос, и незаметно приблизил руку к лежавшему на столике пистолету. — Я вышел немного прогуляться по снегу и наткнулся на труп.

Он впился глазами в Карсона. Тот выдержал его взгляд. Теперь матрос не улыбался, и на его лице появилось прежнее тупое выражение.

— Догадываетесь, чей это был труп?

Матрос глянул исподлобья.

— Нет.

— Карсона, — объявил Рейнольдс и после некоторой паузы добавил: — Я подумал, что он пошел за мной, увидев, как я покинул судно, а потом имел несчастье столкнуться со звездным монстром. Но, вернувшись, я встретил его здесь. И сейчас он сидит передо мной, живой и здоровый, хотя недавно я видел его мертвым, лежащим в снегу с распоротым животом. Какой из этого следует вывод?

Матрос все так же тупо смотрел на него.

— Я бы подумал, что вы ошиблись, сэр, поскольку я нахожусь здесь, — растерянно произнес он. — Вероятно, вы наткнулись на другого матроса и спутали его со мной.

— Гм-м… Возможно, но только все остальные члены команды на месте. Я проверял. Кроме того, я доверяю своим глазам. Труп, который я обнаружил в снегу, имел те же самые черты, черты матроса Гарри Карсона. — Он остановился, чтобы перевести дух. — К какому же выводу, по-вашему, я пришел? Я вам скажу: думаю, что бедного Карсона убили во время первой разведки, что монстр принял его облик и в таком виде проник на судно. Вот почему нет никакого отверстия в корпусе. Вот почему он сумел убить врача и затем исчезнуть, не оставив следа.

Матрос несколько секунд сидел неподвижно и вдруг громко расхохотался. Рейнольдс сурово взглянул на него.

— Простите, сэр, но такой бессмыслицы мне еще не приходилось слышать, — сказал Карсон, отсмеявшись. Потом медленно покачал головой и с неожиданным любопытством уставился на Рейнольдса: — А что думает обо всем этом капитан Макреди?

Рейнольдс не ответил.

— О, понимаю. Вы не решились ему рассказать… — заключил матрос с печалью в голосе, показавшейся Рейнольдсу наигранной. — Я возьму это на себя, сэр. Сложно, должно быть, найти кого-нибудь, кто бы поверил в эти дикие бредни. Это означает, что об этом знаете только вы, верно? Вы единственный. А теперь и я, разумеется.

Рейнольдс почувствовал, как у него напряглись мышцы. Пришелец намекал на то, что может тотчас же прикончить его, единственного, кто владеет этой тайной? Он снова посмотрел на шкаф, надеясь, что Аллан тоже насторожился. Холодный пот выступил у Рейнольдса на лбу и начал стекать по вискам. Он стер его дрожащей рукой. Карсон молча наблюдал за ним невинным взглядом простака. Если бы в эту минуту кто-нибудь должен был определить по их внешнему виду, кто из них двоих виновен, именно он, Рейнольдс, был бы осужден. Он вздохнул и решил, что пора кончать с этим спектаклем и обращаться непосредственно к монстру.

— Кто бы вы ни были, вы меня разочаровали, — произнес он подчеркнуто недовольным тоном, стараясь, чтобы его голос не дрогнул. — Неужели вы не понимаете, что я даю вам возможность высказаться и потому пока не выдаю вас?

Карсон по-прежнему молчал, не сводя с него глаз.

— Мы не низшая раса. Мы можем общаться на равных! — воскликнул Рейнольдс, но матрос не выказал никаких признаков того, что его заинтересовало данное предложение. — Судя по вашему поведению, вы на этот счет другого мнения. Искренне сожалею. Я действительно считаю, что мы могли бы многому научиться друг у друга, наша раса у вашей, а ваша у нашей.

Карсон издал неприятный смешок, как бы показывая, что у человеческой расы ему учиться нечему. Хотя можно было бы истолковать этот смех и как беспомощную реакцию матроса на безумные речи вышестоящего начальника. Глава экспедиции наклонился в кресле, не зная, как продолжить разговор. Непонятно почему, беседа вдруг приняла нежелательное направление, а потом и вовсе зашла в тупик. Как же теперь ее продолжить? И дальше провоцировать марсианина, пока тот не согласится сбросить маску и прислушаться к нему? Но ведь Карсон мог встать, хлопнуть дверью и пойти пожаловаться капитану. Рейнольдс нимало не сомневался, что для Макреди это станет идеальным поводом обвинить его в подстрекательстве или в чем-то подобном и запереть в трюме. Он умоляюще взглянул на шкаф. Потом положил локти на стол и вновь посмотрел на Карсона.

— Вы, наверное, удивлены, но наша раса обладает гораздо более высоким разумом, чем вы думали, — сказал он с отчаянием в голосе. — И хочу вас заверить, что у меня по отношению к вам самые честные и мирные намерения. Я всего лишь хочу пообщаться с вами, прийти к взаимопониманию. Но если вы не измените своего поведения, мне не останется ничего другого, как разоблачить вас.

— Сэр, я…

— Перестаньте притворяться, Карсон, черт бы вас побрал!

Матрос со вздохом прислонился к спинке стула. Рейнольдс тряхнул головой, раздосадованный его упрямством.

— К тому же вы ошибаетесь, если думаете, что я единственный, кто знает ваш секрет. Прежде чем открыться перед вами, я позаботился о том, чтобы обезопасить себя. Так что, если со мной что-нибудь случится, кое-кто поднимет тревогу, и, уверяю вас, не найдется ни места, ни тела на этом судне, где бы вы смогли укрыться. Нас здесь гораздо больше, мы знаем ваш секрет, и потому, чтобы загнать вас в угол, много времени не понадобится. И тогда уж я не вызовусь вести с вами диалог. Вас быстренько изрешетят пулями, не сомневайтесь. И хотя я видел, что вы способны сделать с полярным медведем, боюсь, вы все же не успеете перебить всю команду и вас прикончат раньше, — выпалил он, чувствуя, что выглядит нелепо, объясняя все это сидящему напротив него замухрышке.

— Ну конечно же, не успею, сэр! — отчаянно замотал головой матрос. Потом едва слышно добавил: — Только звездный монстр смог бы такое сотворить…

— Что вы сказали, Карсон? Вы снова мне угрожаете? — Рейнольдс испытывал скорее ярость, чем страх. — Значит, монстр… Только монстр может такое сотворить. Но уж никак не вы, простой моряк, верно? — Он вонзился глазами в лицо матроса и прибавил: — Простой моряк, так сильно обморозивший ногу, что доктор Уокер собирался ампутировать ее, а теперь расхаживающий по судну как ни в чем не бывало. Может ли такое произойти с простым моряком?

— Очевидно, доктор Уокер, да будет земля ему пухом, ошибся в своем диагнозе, — пожал плечами Карсон.

— Очень сомневаюсь: доктор Уокер не был новичком в своем деле. За его плечами долгие годы практики.

— Все люди ошибаются, сэр, — робко улыбнулся матрос. — Доктор Уокер был таким же человеком, как вы или я. Способным ошибаться, слабым и смертным, как каждый из нас.

Рейнольдс почувствовал опустошенность. Было очевидно, что все его слова, дружелюбные или провоцирующие, оказались бесполезными. Наверное, его судьба состояла не в том, чтобы добиться славы, а в том, чтобы продолжать этот разговор до тех пор, пока не начнут таять льды, а может, и до Страшного суда. Правда, он не верил, что у пришельца хватит на это терпения. По сути дела, тот играл с ним, как кошка с мышью, готовая сожрать свою добычу, когда ей надоест эта игра. Рейнольдс понял, что в такой ситуации ему осталось только одно. Правда, после этого все решительным образом менялось. Разумеется, он должен отказаться от своей заветной мечты установить диалог с жителем другой планеты, которая в свете последних событий выглядела столь же нелепой, сколь ребяческой. Если бы пришелец был намерен вступить в переговоры, разве отказался бы он от его предложения? Макреди оказался прав. И тут возможен лишь один разговор: подпустить его на расстояние выстрела и спустить курок. Однако Рейнольдс испортил все дело. Результат говорил сам за себя: он сидел в своей каюте напротив монстра, выложив на стол свои карты, — отчаявшийся, униженный, испуганный, полностью сознающий, что повел себя в этой ситуации как самоуверенный идиот. Он в последний раз перевел взгляд на шкаф, надеясь, что Аллан понимает всю важность этого краткого и единственного мгновенья славы. Потом взглянул на пришельца, не скрывая своего разочарования. К сожалению, теперь оставалось только пристрелить его. Быстрым движением Рейнольдс схватил пистолет и прицелился собеседнику в переносицу. Однако курок не спустил. Вытянув перед собой руку, он сурово глядел на матроса.

— Сожалею, что вы не захотели разговаривать, потому что теперь у меня нет выбора.

— Вы станете в меня стрелять? — вышел из оцепенения Карсон. — В одного из ваших матросов? Вас будут судить военным трибуналом, вас…

— Благодарю вас за заботу, Карсон, только я уверен: как только я выстрелю, вы сразу измените форму, и все убедятся, что я убил звездного монстра, — сказал Рейнольдс, стараясь выглядеть спокойным. — Я дал вам возможность решить вопрос цивилизованно, но вы этот вариант отвергли. Считаю до трех и стреляю. У вас есть последний шанс изменить свое мнение.

Карсон смотрел на него с искаженным от ужаса лицом.

— Один, — произнес Рейнольдс.

Матрос дернулся на стуле и вдруг безудержно разрыдался, умоляюще сложив вместе руки.

— Сэр, прошу вас, не стреляйте! Вы ошиблись: труп, найденный вами в снегу, не может быть моим. Ради бога, не делайте этой ужасной ошибки!.. — всхлипывал он, и слезы ручьем лились по его щекам, скатываясь, как в воронку, в полуоткрытый рот.

Рейнольдс старался, чтобы его рука, сжимавшая пистолет, не дрогнула. Ужасные сомнения между тем терзали его душу. Боже мой, что он собирается сделать? Хладнокровно пристрелить матроса? А если он действительно ошибся и тот труп принадлежал не Карсону? Значит, он выстрелит в невинного человека? Но он был твердо уверен, что наткнулся на труп Карсона. И этот хнычущий матрос не мог быть им. Нет, перед ним сидел марсианин. Это было самое простое объяснение, а ведь Аллан говорил, что самое простое объяснение, каким бы абсурдным оно ни казалось…

— Пожалуйста, сэр, я вас умоляю… — всхлипывал матрос.

— Два, — сказал Рейнольдс, стараясь не выдать голосом свои внутренние терзания.

Моряк вжал голову в плечи в знак полной покорности, тело его сотрясалось от рыданий. Рейнольдс застыл в нерешительности, чувствуя, как его самого начинает бить дрожь. Безумием было верить в то, что Карсон — пришелец, однако Рейнольдс в это верил. Наверное, он сошел с ума и, как все сумасшедшие, не сознавал своего безумия. Обуреваемый сомнениями, он бросил пистолет на стол. Он не мог убить его. Не мог, и все тут. Потому что он не убийца. По крайней мере, он не мог хладнокровно пристрелить того, кто, возможно, был невиновен, того, кто не причинил ему никакого вреда и не мешал осуществлению его целей, как в свое время Симмс.

— Три.

Рейнольдс не сразу понял, откуда возник этот голос, закончивший отсчет. Он растерянно взглянул на шкаф в надежде, что это произнес Аллан, призывая его тем самым выстрелить наконец, однако дверца шкафа была по-прежнему закрыта. Тогда он перевел взгляд на матроса, и сердце у него замерло. Карсон пристально смотрел на него со злобной, а вовсе не жалобной улыбкой. Рейнольдс потянулся к пистолету, но, прежде чем он успел его схватить, матрос широко распахнул рот, так, как будто у него была вывихнута челюсть, и из его зева высунулось нечто похожее на зеленоватое щупальце. Оно щелкнуло в воздухе, словно бич, и, мгновенно преодолев разделявшее их ничтожное расстояние, обвилось вокруг шеи Рейнольдса. Потрясенный внезапным появлением этой скользкой змеи, сразу же больно сдавившей ему горло, он в ужасе закричал, но его крик тотчас был прерван нехваткой воздуха. Он вцепился обеими руками в щупальце, пытавшееся задушить его, и попробовал освободиться, но не тут-то было. Змея была слишком сильна, и, прежде чем он успел что-либо сделать, она оторвала его от кресла и подняла над столом на высоту слухового окошка. Он беспомощно сучил ногами в воздухе и краем глаза наблюдал за Карсоном, который с непроницаемым видом сидел на стуле, не обращая внимания на кошмарный отросток, высовывающийся у него изо рта. И тут он увидел, что Аллан, бледный и дрожащий свидетель ужасающей сцены, покинул свое убежище и целится в затылок матросу. Вот только ему не удалось проделать все это бесшумно. Рейнольдс сверху увидел, как резко обернулся Карсон и потянулся к пистолету Аллана своей левой рукой, которая постепенно превращалась в страшную когтистую лапу. Юноша вскрикнул от боли, когда лапа накрыла пистолет, заодно содрав ему кожу на руке, но успел выстрелить. Послышались странные лающие звуки. Матрос получил заряд в левое плечо и был отброшен выстрелом назад. Рейнольдс почувствовал, что давление щупальца ослабло, и внезапно свалился чуть ли не с потолка на стол. Удар немного оглушил его, но, ловя ртом воздух, словно рыба, выброшенная на берег, он все же успел заметить стоявшего рядом Аллана с окровавленной рукой, который с опаской поглядывал в угол каюты, где валялся пришелец.

Со своего места Рейнольдс не мог видеть монстра, но достаточно было взглянуть на выражение лица юноши, чтобы понять, что противник приходит в себя. Должно быть, выстрел в упор оказался для него достаточно болезненным, заставив сбросить личину, так что теперь бедный Аллан, возможно, видел его истинный облик, каким бы он там ни был. А может, марсианин только поднимался с пола, чтобы вновь атаковать, и, не успев перевоплотиться, все еще имел вид Карсона, но уже с когтистой лапой вместо руки. Однако поднявшаяся с пола фигура была ни тем, ни другим. Лицо Рейнольдса исказилось от страха: напротив стоял Аллан… еще один Аллан. Два отражения, между которыми отсутствовало зеркало, как видно, кем-то разбитое. Два одинаковых человека, различавшиеся лишь своими ранами. У настоящего Аллана кровоточила рука, сжимавшая пистолет, у Аллана фальшивого, служившего маскировкой для пришельца, имелась обширная рана на правом плече, из которой текла зеленоватая студенистая жидкость. Было, впрочем, и еще одно различие: лже-Аллан, двойник артиллериста, преспокойно улыбался, тогда как оригинал трясущейся рукой направлял на него пистолет.

— Неужели ты выстрелишь в самого себя, Аллан? — раздался голос пришельца.

Аллан заколебался, а пришелец улыбнулся еще шире, отчего его лицо приняло неожиданно зловещее выражение, и сделал шаг вперед.

— Конечно же нет, — заключил он. — Никто не может выстрелить в самого себя, какие бы призраки ни бередили его душу.

В следующее мгновение грудь лже-Аллана пробила пуля, и он снова рухнул на пол. Его двойник обернулся туда, откуда грянул выстрел, и увидел Рейнольдса с дымящимся пистолетом.

— Спасибо, Рейнольдс, — пробормотал он дрожащими губами.

— Полагаю, вы имели в виду нечто подобное, когда сказали, что мы должны продемонстрировать пришельцу тонкую проницательность рода человеческого, — с улыбкой заметил Рейнольдс. Затем посмотрел в угол, откуда донесся стон пришельца, и, находясь в неудобной позиции для выстрела, приказал юноше: — Стреляйте в него, Аллан! Стреляйте, прежде чем он поднимется!

Но тот не успел: пришелец проворно скользнул под стол. Со смешанным чувством страха и отвращения Рейнольдс следил за клубком щупалец, перемещавшимся к дверям наподобие гигантского паука размером с собаку и сметавшим все на своем пути — впрочем, ввиду спартанской обстановки каюты это «все» свелось к любимому креслу Рейнольдса. Оно взлетело в воздух и, ударившись о ближайшую переборку, разлетелось в щепки. В этот момент в каюту вошел матрос Гриффин с пистолетом на изготовку. Но прежде чем он успел выстрелить, монстр сбил его с ног и, выскочив задверь, пустился бежать по коридору.

— Сукин ты сын… — процедил Рейнольдс, разглядывая обломки кресла. Наконец-то нашелся предлог для того, чтобы излить весь страх и всю ярость, накопившиеся в нем за последние часы. — Можешь считать себя покойником.

IX

Он остался жив. Разоблачил марсианина и остался жив.

Его переполняла безумная, бессмысленная радость, несмотря на то что придуманный им план полностью провалился. Он не сумел наладить контакт с существом ни мирным путем, ни каким-либо иным. Не сумел он также ни уничтожить, ни захватить марсианина. Напротив, он так его разозлил, что смертный приговор команде «Аннавана» наверняка уже подписан в одном из кабинетов госпожи Судьбы. Однако это его не слишком волновало. Главное, что он был еще жив: дышал, двигался, ощущал жизнь как бешеный поток, бурлящий в его жилах, будоража душу. И хотя собственная жизнь всегда казалась ему унылой, серой и ничтожной, сейчас он воспринимал ее как бесценный дар. Он жив, черт побери! А на что употребить свою жизнь, решим потом, подумал он, пока бежал по нижней палубе с пистолетом в руке впереди Аллана, который непрестанно жаловался и причитал, и тщедушного Гриффина, в молчании, стиснув зубы, следовавшего за артиллеристом. Рейнольдс обратил внимание на то, как быстро пришел на помощь Гриффин. Можно было подумать, что он подслушивал за дверью. Возможно, ему показалось слишком странным поведение Рейнольдса на палубе, когда тот уверял Гриффина, что Карсон мертв, чтобы списать его на бред пьяного. Впрочем, Рейнольдсу сейчас было не до раздумий на эту тему.

Миновав офицерские каюты, он вслед за монстром вбежал на палубу, где толпилась команда, и едва не задохнулся от нестерпимой вони: пахло ламповым маслом, несвежим бельем, невынесенным ведром с нечистотами, а еще страхом, если, как уверяют некоторые, у страха есть запах. Монстр оставил после себя след в виде капель зеленоватой крови, и перепуганные матросы, прижавшиеся к переборкам, никак не могли поверить, что видели, как он пронесся мимо них, не во сне, а наяву. Выстрелы, как сразу догадался Рейнольдс, привлекли сюда всю команду, начиная с вахтенных на верхней палубе и кончая корабельными плотниками и поварами. Посреди всей этой суматохи вдруг замаячила фигура капитана Макреди. Он громко потребовал объяснить ему, что, черт подери, здесь происходит.

— Монстр на судне, капитан, — ответил кто-то сквозь шум, — он спрятался в трюме.

— На судне? — переспросил Макреди, вытаскивая пистолет из кобуры. — Не может быть! Как он сюда пробрался?

На этот вопрос никто не мог ответить, кроме Рейнольдса. Раздвинув обескураженных матросов, он предстал перед Макреди.

— Монстр может принимать человеческий облик, капитан, — объяснил он, не пускаясь в долгие рассуждения, как в разговоре с Алланом. — Он превратился в Карсона и поэтому смог убить доктора Уокера.

— Превратился в Карсона? Что за чушь вы несете, Рейнольдс? — процедил Макреди, после чего, взведя курок, направился к люку, ведущему в трюм, и стал спускаться по лесенке вниз. На главу экспедиции он даже не взглянул.

— Говорю вам, что монстр может принять облик любого из нас, — настаивал Рейнольдс, спускаясь вслед за ним. — Вы должны предупредить об этом людей!

— Приберегите свой бред для себя, Рейнольдс, — пробормотал капитан снизу. — Я не собираюсь ничего никому говорить.

Рейнольдс почувствовал, как охватившее его отчаяние превращается в неожиданную ярость, заставляя кровь бешено стучать в висках. Недолго думая, он засунул пистолет за пояс, ухватил капитана за лацканы куртки и прижал к стене.

— Прислушайтесь ко мне хотя бы раз, черт бы вас побрал, — произнес он, не ослабляя хватки. — Говорю вам, что эта тварь способна превратиться в человека. Сообщите об этом матросам, или же мы все погибнем!

Макреди слушал его, не делая попыток освободиться и, наверно, стараясь соотнести неожиданное поведение Рейнольдса с тем поверхностным мнением, какое сложилось у него о руководителе экспедиции.

— Хорошо, — бесстрастным тоном ответил он. — Вы сказали то, что хотели, а теперь отпустите меня.

Рейнольдс освободил его, сам удивляясь собственной реакции. Капитан медленно привел в порядок лацканы и посмотрел на него с презрением. Сконфуженный Рейнольдс хотел было извиниться за свою выходку, но не успел открыть рот, как оказался прижатым к стене. Пистолет Макреди упирался ему в левый висок.

— Выслушайте меня хорошенько, Рейнольдс, потому что повторять я не буду, — хрипло проговорил капитан. — Никогда больше — слышите? никогда! — не смейте хватать меня за лацканы. Иначе горько пожалеете об этом.

В течение нескольких мгновений они молча глядели друг другу в глаза.

— Капитан… — Казалось, голос Рейнольдса с трудом пробивается сквозь стиснутые зубы. — Если вы не прислушаетесь ко мне, мы оба недолго проживем на этом свете и не успеем ни о чем пожалеть. Несколько минут назад Карсон сидел в моей каюте и на моих глазах, а также в присутствии артиллериста Аллана превратился в звездного монстра. Потом он попытался убить нас. Мы успели в него выстрелить, и он убежал, но прежде снова преобразился, на этот раз в самого Аллана, а затем — в гигантского паука. Вы понимаете, что я вам говорю? Эта тварь может превращаться в кого захочет, даже в одного из нас!

— Вы хотите уверить меня, что Карсон вторгся в вашу каюту, чтобы позабавить вас чем-то вроде бредового маскарада? — возмутился Макреди.

— Я сам его пригласил, потому что подозревал, — объяснил Рейнольдс. — Несколькими часами раньше, по дороге к летательной машине, я наткнулся на труп настоящего Карсона.

— Что? Труп Карсона? И какого же дьявола вы не сообщили мне об этом?

— Не счел нужным… — пожал плечами Рейнольдс, насколько это было возможно в его положении пленника.

— Не сочли нужным? — взорвался Макреди. — Да кем вы себя возомнили? Мое терпение лопнуло, Рейнольдс!

— Разве вы поверили бы мне, капитан? Вы же сами приказали вас больше не беспокоить… и ваших людей тоже… — напомнил Рейнольдс скорее с иронией, чем со злостью.

— Джентльмены… — подал голос взволнованный Аллан. — Я не думаю, что сейчас самое подходящее время, чтобы…

— Вы были обязаны сообщить мне об этом инциденте, Рейнольдс! Я капитан! — взревел Макреди. — Вы отдаете себе отчет в том, что своей игрой в героя подвергли всех нас опасности?

— Напротив, теперь я могу рассказать вам о единственной возможности спасения, какая у нас есть. Если бы я не раскрыл, какими способностями обладает пришелец, мы бы погибли.

— А если бы эта тварь не знала, что мы об этом знаем, у нас было бы преимущество! — возразил Макреди. — Чего вы добивались, приглашая его к себе в каюту?

— Я хотел поговорить с ним, — нехотя признался Рейнольдс. — Я полагал, что…

— Поговорить? — взвился Макреди, обрызгав Рейнольдса слюной. — Вы пригласили его на чай, словно одна барышня другую?

— Капитан… — робко вмешался Аллан. — Вам не кажется, что…

— А вы помолчите, сержант! — прервал его Макреди. — Я-то думал, у вас побольше мозгов, чем у этого глупца. Рейнольдс… обещаю вам, когда это закончится, я отправлю вас под арест за неподчинение власти. Как же мне хочется прямо сейчас засадить вам пулю в лоб. — Капитан замолчал, обдумывая свои последние слова. — Так вы говорите, что эта тварь способна превратиться в любого из нас? Кто может мне гарантировать, что она не приняла ваш облик? — С этими словами он погладил курок своего пистолета.

— Я могу гарантировать это, капитан, — произнес чей-то голос у него за спиной. — Я собственными глазами видел, как она удирала от мистера Рейнольдса, так что прошу вас убрать оружие.

Макреди покосился влево и увидел направленное ему в голову дуло пистолета, который крепко сжимала худая рука матроса по имени Гриффин.

— И позвольте сказать вам, что я полностью согласен с сержантом Алланом, капитан: этот разговор можно будет продолжить позже, — спокойно прибавил он.

Макреди побагровел так, что, казалось, его вот-вот хватит удар, и по очереди взглянул на каждого из троицы. Затем со вздохом отпустил Рейнольдса и, одним движением руки отодвинув с дороги Гриффина, быстрыми шагами направился к трюму. Остальные последовали за ним. В дверях уже толпились встревоженные матросы в ожидании его приказов.

— Вы уверены, что монстр прячется где-то внутри?

— Да, капитан, — подтвердил Уоллис. — Я сам видел, как он вбежал. Похож на огромного муравья… Впрочем, не так уж и похож… А размером он с хорошую свинью, хотя и на свинью тоже не похож. Скорее…

— Избавь меня от своих описаний, Уоллис, — раздраженно махнул рукой Макреди. Сказав это, он умолк. — Внимание! — наконец произнес он, выйдя из задумчивости, и бросил на Рейнольдса снисходительный взгляд. — Этот ублюдок способен принимать человеческий вид, то бишь может превратиться в любого из нас.

Его слова вызвали недоверчивый ропот среди матросов, однако никто не осмелился высказать свое мнение в полный голос. Не ожидавший такого от Макреди, Рейнольдс с облегчением вздохнул. Он поблагодарил капитана вежливым кивком, а тот указал ему рукой на матросов, приглашая обратиться к стоявшей перед ним горстке храбрецов. Рейнольдс подошел к капитану, откашлялся и начал:

— Я знаю, что это кажется невероятным, но капитан сказал правду: монстр может принимать вид любого из нас. Не знаю, каким образом… Он убил Карсона и проник на судно в его облике. Поэтому, если встретите в трюме Карсона, стреляйте без колебаний. Настоящий Карсон лежит растерзанный во льдах.

Он сделал паузу, давая возможность морякам переварить услышанное.

— Как мы узнаем, что это не один из нас? — отважился спросить Кендрикс, выразив тем самым общие опасения.

— Мы не можем этого узнать. Да, это может быть любой из нас… Например, я, — сказал Рейнольдс и выразительно посмотрел на капитана. — Поэтому мы должны быть вдвойне настороже.

— Полагаю, нам лучше разделиться на пары, — предложил Макреди. — Так будет надежней. И пусть каждый ни в коем случае не теряет из виду напарника, даже на секунду. Только так мы сможем гарантировать, что монстр не превратится в одного из нас.

— А если заметите что-нибудь необычное в поведении напарника, — снова вступил Рейнольдс, — будь то непонятный блеск в глазах, странная речь…

— Жуткое щупальце, высовывающееся из его рта… — почти неслышно добавил Аллан.

— …тут же, не колеблясь, оповещайте остальных, — закончил Рейнольдс.

— Ладно, ребята, вы все поняли, — сказал Макреди. Ему не терпелось начать охоту.

Он разбил людей на пять пар и приказал Шепарду раздать им висевшие на крючках фонари. Когда это было сделано, капитан бросил взгляд на дверь трюма и вновь обратился к команде:

— Этот сукин сын не мог бы подыскать лучшего местечка, чтобы спрятаться. Но хотя найти его будет трудновато, то, что он забрался туда, дает нам определенное преимущество: здесь всего один выход. Лейтенант, вы с Рингуолдом останетесь сторожить у дверей. Если эта тварь попробует выйти, изрешетите ее без лишних разговоров, понятно? Остальные возвращаются на нижнюю палубу и, вооружившись чем только можно, ждут там.

— А я, капитан? — спросил Рейнольдс. Ему вовсе не улыбалось остаться не у дел.

— Вы пойдете со мной.

Удивленный Рейнольдс только кивнул в ответ. Он вытащил пистолет и пристроился рядом с капитаном, демонстрируя решимость, которой на самом деле не испытывал. Меньше всего на свете ему хотелось получить в напарники Макреди, и в первую очередь потому, что он не знал, выбрал ли его капитан из-за того, что он больше всех знал о монстре — хотя положа руку на сердце все его знание сводилось к тому, как разозлить пришельца, чтобы потом пришлось стрелять, — или же потому, что считал совершенно никчемным человеком, который станет балластом для любого матроса… А может, капитан намеревался прикончить его выстрелом в спину, улучив момент, когда они останутся наедине, и тем самым раз и навсегда избавиться от его назойливого присутствия.

— Ладно, пошли ловить этого ублюдка, — распорядился Макреди.

С оружием на изготовку они вошли в трюм, пронизывая узкими лучами своих фонарей густую тьму. Рейнольдс сразу почувствовал, как покрывается гусиной кожей из-за леденящего холода, царившего здесь, — температура была никак не выше тридцати градусов. И хотя трюм занимал огромное пространство, он тотчас понял, как нелегко будет по нему перемещаться, поскольку за небольшим участком, слабо освещенным фонарями, угадывался запутанный лабиринт из выстроившихся штабелями ящиков, мешков с углем, баков с водой, корзин, бочонков и бочек, а также таинственных тюков, прикрытых парусиной и громоздившихся почти до самого потолка. Рейнольдс наблюдал, как по знаку Макреди матросы подобно призракам протискивались в узкие проходы между ящиками, и их мушкеты словно обнюхивали воздух. Великан Петерс шагал, подняв тесак размером со свою руку, и его неумолимый взгляд бросал вызов всему, что скрывалось в темноте. Гриффин, неправдоподобно тщедушный и хрупкий по сравнению с метисом, погружался в окружающую тьму с холодным спокойствием. Из всех матросов только Аллан, похоже, был так же, как Рейнольдс, уверен, что никто из них не вернется живым.

Они с Макреди избрали для себя центральный проход. Капитан медленно шел впереди с пистолетом в одной руке и высоко поднятым фонарем в другой, а Рейнольдс следовал за ним, стараясь соблюдать разумную, с его точки зрения, дистанцию: не слишком приближаясь, чтобы это не выглядело трусостью, и в то же время не особенно отставая, чтобы в случае нападения пришельца они могли бы защитить друг друга; он тоже сжимал оружие в руке, готовый выстрелить при первом же подозрительном движении. По мере того как они продвигались все дальше, темнота отступала, и в неверном свете фонаря появлялись стены узкого тоннеля, возведенные из ящиков с сухарями, ломтями лосося, солониной и шоколадом. Бесконечные ряды ящиков, поставленных друг на друг так ненадежно, что могли рухнуть, если бы Рейнольдс задел их рукой или даже просто дунул в ту сторону. К тому же света фонаря явно не хватало, и легко было споткнуться о многочисленные тюки, преграждавшие проход, — груз размещался в трюме явно несведущими людьми. Тишина окружала их такой же или даже еще более плотной завесой, чем темнота. Лишь изредка они слышали вдалеке осторожные шаги своих товарищей, выделявшиеся на фоне зловещей партитуры, которую разыгрывали льдины, сжимавшие корпус «Аннавана». Лишь огромным усилием воли Рейнольдс заставлял себя следовать за капитаном по извилистым проходам, стараясь, чтобы пистолет не дрожал в руке всякий раз, когда он оборачивался назад и ему мерещилось, будто что-то шевелится в кромешной мгле. Он был уверен, что марсианин захочет расправиться прежде всего с ним. Это было естественно: ведь именно он, Рейнольдс, его разоблачил. И охота на марсианина шла тоже по его вине. Они завернули за угол и тут неожиданно услышали выстрел.

— Кто стрелял? — крикнул Макреди, остановившись, и смешно задрал голову вверх.

— Это я, сэр! Я, Уоллис! — долетело из темноты. — Мне показалось, что я вижу монстра, вот и выстрелил, но, по-моему, не попал. Только бочку с лимонным соком пробил.

— Проклятье… — процедил Макреди, обернувшись к Рейнольдсу. — Теперь нам придется вместо лимона использовать уксус, чтобы предупредить цингу.

Рейнольдс состроил удрученную физиономию, что не понравилось капитану. Тот уже собирался сказать какую-нибудь резкость, как вдруг замер, увидев, как лицо Рейнольдса исказилось от страха: тот заметил исполинскую фигуру за спиной у капитана, в нескольких метрах от него.

— Боже мой… — прошептал Рейнольдс.

Макреди обернулся, но успел увидеть только, как фигура скользнула за ящики. Не раздумывая, он поднял вверх пистолет и поспешил по проходу туда, где скрылся пришелец. Рейнольдс же, напротив, застыл на месте, пораженный обликом, который на сей раз избрал для себя монстр. Марсианин пересек проход очень быстро, так что он не успел его толком разглядеть, но и этого времени оказалось достаточно, чтобы понять, что теперь это никакой не резвый паук. Похоже, монстр достиг следующей стадии своей метаморфозы, существо имело гораздо более устрашающий вид и, хотя смутно напоминало человека, все же было ближе то ли к демону, сошедшему со страниц старинного фолианта, то ли к гигантской химере, слетевшей из-под козырька крыши какого-нибудь собора, — несмотря на то, что существо бежало, изрядно согнувшись, создавалось впечатление, что оно выше Петерса. И это было все, что он мог сказать о пришельце. Да еще, пожалуй, ему показалось, возможно потому, что марсианин перемещался упругими шагами, что он был похож на грабителя, подлого и бесчестного. Темнота в трюме не позволила определить даже цвет его кожи.

Два выстрела вывели Рейнольдса из задумчивости. Поскольку они прозвучали где-то неподалеку, он заключил, что стрелял Макреди. Рейнольдс проглотил слюну, стараясь победить страх, проникший в каждую клеточку его тела, и, поколебавшись, пошел в ту сторону, где скрылся капитан. Не пройдя и нескольких метров впотьмах, он споткнулся о какой-то тюк и рухнул наземь рядом с мягким на ощупь содержимым одного из ящиков. Оказалось, он перевернул ящик, набитый куропатками или фазанами. Рейнольдс с трудом поднялся и продолжил свой путь, ориентируясь на слабый свет капитанского фонаря. Когда разгоряченный Рейнольдс, тяжело отдуваясь, подбежал к Макреди, тот злобно всматривался в расстилавшуюся перед ним темноту, куда не доставал его фонарь.

— Этот подонок очень быстр, — сказал он.

— Вы попали в него? — осведомился Рейнольдс, переведя дух.

— Надеюсь, что так, хотя не могу быть до конца уверен. Видели, как он выглядит? Напоминает мерзкого орангутана, правда, с чем-то вроде двойного хвоста, который…

Но прежде чем Макреди успел закончить фразу, вдалеке послышались мушкетные выстрелы, а вслед за ними — визг, крики и звуки падающих с высоты ящиков. Когда шум стих, Рейнольдс услышал возбужденные голоса матросов, утверждавших, что они подстрелили монстра, причем голоса эти, как ему показалось, доносились с разных сторон. Макреди досадливо тряхнул головой.

— Собираемся у входа в трюм! — крикнул он, и фонарь высветил облачко пара, вылетевшее у него изо рта и сделавшее его похожим на дракона из кукольного спектакля.

Обратный путь они преодолели едва ли не бегом, но, когда прибыли к месту сбора, несколько человек уже дожидалось их. Тут же подоспели остальные, и они с облегчением убедились, что их маленький отряд не понес потерь. Они столпились возле узкого прохода, и, пока капитан силился составить хотя бы приблизительную картину того, что произошло, из сбивчивых рассказов подчиненных, Рейнольдс, прислонившись к крепкому на вид штабелю ящиков, взирал на эту сцену со странным равнодушием: после того как перед ним промелькнул пришелец в грозном и ужасном облике, какой не привидится и в горячечном бреду, мысль о том, что любая их попытка выжить бесполезна, все больше овладевала им, а эйфория, охватившая его, когда ему удалось живым выбраться из каюты, рассеивалась. Впрочем, нельзя поддаваться мрачным мыслям, сказал он себе, иначе впадешь в отчаяние, а это в нынешних обстоятельствах хуже всего. Нужно по-прежнему верить, что надежда на спасение остается, какой бы призрачной она ни была.

— Думаю, я в него попал, — утверждал взволнованный Рингуолд.

Рейнольдс с недоверием разглядывал его, как, впрочем, и других матросов, потому что все утверждали одно и то же. Внезапно по лбу матроса поползла капля крови. За ней последовала другая, и вскоре это был уже целый ручеек, стекавший по щеке к губам. Потрясенный Рингуолд поднес руку ко лбу и, убедившись, что это не его, а чужая кровь, льющаяся откуда-то сверху, поднял голову к потолку. Его примеру последовали остальные. На самом верху высокого штабеля они заметили нечто, напоминавшее человеческое тело, хотя ясно можно было различить только болтавшуюся в пустоте и вывернутую под невозможным углом ногу.

— Боже правый… — в ужасе прошептал лейтенант Блейр.

— Почему он его туда забросил? — дрожащим голосом спросил Кендрикс.

Словно завороженные рассматривали они свисавшую сверху ногу, напоминавшую большой вопросительный знак, пока постепенно к ним не вернулась способность соображать. И тогда море голов в косынках пришло в движение: матросы озирались по сторонам, чтобы с растущим страхом снова и снова убедиться в том, что никто из их товарищей не исчез.

— Черт побери! — прорычал Макреди, взбешенный поведением монстра, который не ограничился бегством от охотников, как поступил бы обычный зверь. — Кто терял из виду своего напарника?

Матросы пожимали плечами, обмениваясь недоверчивыми взглядами. Вроде бы ни одна из пар ни на миг не разлучалась. Но такого не могло быть, подумал Рейнольдс. И тут же вздрогнул от леденящего ужаса, вспомнив, что это он, да, он на несколько минут потерял из виду Макреди. Это случилось как раз после появления монстра. Его дальнейшие действия, казалось, были продолжением его мыслей: он повернулся к капитану, чтобы направить на него свой пистолет, но Макреди, видимо, пришел к такому же выводу, потому что Рейнольдс увидел нацеленное на него дуло. Матросы в ужасе наблюдали за их действиями. На несколько секунд в трюме воцарилась тишина.

— Если бы я был монстром, Рейнольдс, — проговорил наконец Макреди, взводя курок, — то заменил бы собой вас, чтобы не вызвать подозрений.

Рейнольдс неприязненно поморщился.

— На этот раз я не стану терять время на разговоры с тобой, кем бы ты ни был, — ответил он. — Три.

От выстрела Рейнольдса голова Макреди дернулась и откинулась назад. Потом вернулась в прежнее положение и удивленно посмотрела на него, словно не верила, что он действительно выстрелил. Затем ноги у капитана подкосились, и он на глазах у команды во весь рост рухнул наземь. Рейнольдс недоверчиво покосился на него: он и представить себе не мог, что избавиться от монстра окажется таким легким делом.

— Боже мой, да он же убил капитана! — изумленно воскликнул лейтенант Блейр.

Рейнольдс повернулся к матросам и поднял руку, успокаивая их.

— Не волнуйтесь. Это не капитан Макреди, а монстр. Я все же выпустил его из виду на минуту-другую. Монстр воспользовался этим, чтобы убить капитана и принять его облик, — объяснил он. Затем вновь повернулся к телу капитана, тот лежал навзничь посреди круга, образованного членами экипажа. — Понаблюдайте внимательнее за ним, и вы увидите, как восстановится его истинный облик.

Матросы не стали высказывать вслух свои сомнения и с любопытством обратили взоры на труп. Смерть наконец-то стерла неизменно недовольное выражение с его лица, и теперь оно выглядело на удивление приветливым, почти добрым, куда более подходящим для переселения в потусторонний мир без боязни возбудить к себе неприязнь или страх со стороны обитающих там душ. Однако проходили минуты, а его внешность не менялась, чего нельзя сказать о настроении матросов, которым это зрелище быстро наскучило. Неужели монстр мог сохранять чужое обличье и после смерти? — думал Рейнольдс, которого начинали тревожить обращенные на него недоверчивые взгляды матросов. Он повернулся к ним, шутовски пожимая плечами.

— Видимо, нам придется подождать еще немного… — извиняющимся тоном произнес он.

Аллан робко заметил:

— Вспомните, что, когда он превращался в каюте, он был только ранен…

— Возможно, дело в этом… — Рейнольдс старательно улыбнулся. — Очевидно, он не может принять свой истинный вид, будучи мертвым.

— Но где же тогда гарантия того, что он не находится по-прежнему среди нас? — нервно спросил лейтенант Блейр.

— Все очень просто: я же был единственным, кто терял из виду своего напарника, — объяснил Рейнольдс.

— А капитан Макреди — вас… — Гигант метис вышел вперед со своим тесаком в длинной руке, и его слова прозвучали в трюме как гром среди ясного неба.

— Вы же не думаете, что… Боже мой… — испуганно забормотал Рейнольдс. — Я не монстр, черт побери! Аллан, прошу вас…

Артиллерист грустно кивнул в ответ, явно ошеломленный столь беспорядочным и стремительным развитием событий.

— Выслушайте меня, пожалуйста… — начал он севшим голосом. — Я видел, как это существо превращалось в человека. В Карсона и в меня самого. И хотя оно способно создать точную копию, могу заверить вас, что все равно она чем-то отличается от оригинала. Этот человек — Рейнольдс, поверьте мне!

— А в чем это отличие, сержант? — спросил лейтенант Блейр, неприязненно рассматривая Рейнольдса.

— Затрудняюсь точно ответить… — еле слышно пролепетал Аллан, и его слова утонули в оживленных репликах матросов.

— Послушайте! Есть куда более простой способ это выяснить. — Резкий голос Гриффина пронзил людской гомон, словно узкий луч света — темноту. — Спустим тот труп сверху и узнаем, кто это.

Все некоторое время молчали, недоумевая, как им самим не пришло в голову столь явное решение.

— Верно! — рявкнул Петерс, угрожающе потрясая своим тесаком. — Пусть два человека спустят тело, но только, бога ради, при этом они должны быть уверены, что ни на миг не теряли друг друга из виду. А мы пока постережем мистера Рейнольдса. Прошу прощения, сэр, — он направил клинок на шею путешественника, — но вы только что стали лишней половинкой единственной распавшейся пары.

Шепард и Уоллис шагнули вперед в едином порыве.

— Мы займемся этим, — заверил Шепард. — Мы полностью уверены, что ни на шаг не отходили друг от друга, правда, Уоллис?

— Да, Шепард. Мы все время были вместе, — подтвердил тот, с тревожащей пристальностью глядя прямо перед собой.

— Неразлучны, как сиамские близнецы, — улыбаясь произнес Шепард каким-то странным голосом, похожим на свой и в то же время немного искаженным, словно язык у него во рту еле-еле ворочался. И без какого-либо перехода этот самый голос, к удивлению присутствующих, зазвучал снова, но только из уст Уоллиса:

— Ты верно сказал, Шепард. Неразлучны, как семейная пара. Более того, даже смерть не в силах нас разлучить…

В смятении Рейнольдс переводил взгляд с одного матроса на другого, пока не заметил плотную паутину из липких волокон, соединявшую правый сапог Шепарда с левым сапогом его товарища. В это мгновение он понял, что убил Макреди напрасно. И тут же ощутил, как в каком-то неопределенном уголке его тела, возможно в спинном мозге, рождается ужас в самом что ни на есть чистом виде и постепенно, через сеть нервов, распространяется по всему телу, стараясь парализовать его, лишить энергии, воли, чего-то, что наделяло его способностью двигаться.

То, что произошло вслед за этим, с трудом поддается описанию. Наверное, у более опытных рассказчиков — и тут мне приходят на ум имена Оскара Уайльда и Дюма — не возникло бы таких сложностей, но, к сожалению, описывать случившееся выпало мне. Понимая это, я постараюсь подбирать слова как можно осторожнее, дабы, по крайней мере, не запутать вас окончательно. А случилось вот что: никто и глазом моргнуть не успел, как тела Шепарда и Уоллиса начали таять, словно глиняные фигурки под проливным дождем, и сплавляться воедино. Исказившиеся черты матросов плавали в клейком потоке, как кусочки мяса в бульоне, соединяясь в дикую смесь глаз, губ и волос. Несмотря на страх, Рейнольдс не мог оторвать глаз от процесса превращений монстра, поскольку с каждой секундой этот желеобразный осадок выглядел все более чудовищным. Внезапно, подобно дрожжевому тесту в печи, клейкая масса начала подниматься и затвердевать в плотную фигуру с удлиненным телом, снабженным мощными мышцами, которое почти целиком покрывала красноватая шерсть, напоминавшая морские водоросли. Когда существо окончательно приобрело твердое состояние, Рейнольдс убедился, что его руки и ноги действительно заканчивались длинными и острыми когтями, а то, что он считал головой, поскольку она располагалась между плечами, приняло вид кошмарной помеси двух голов — волка и ягненка, ибо тут присутствовали как хищный оскал, так и подобие витых рогов по обеим сторонам черепа. Существо осклабилось, выставив целый ряд острейших клыков. В следующее мгновение оно повернулось к Фостеру, который, к несчастью, стоял справа от него, и молниеносным движением погрузило одну из своих когтистых лап в брюшную полость матроса, а затем извлекло оттуда пригоршню внутренностей и разбросало их по полу. Аллан побледнел при виде того, что шлепалось к его ногам, и его чуть было не вырвало, но в этот миг лапа монстра схватила его за горло и подняла в воздух словно марионетку. Артиллериста ждала неминуемая смерть, но, к счастью, Петерс вышел из столбняка, охватившего команду, и, подняв тесак, ринулся к монстру. Он нанес ему удар по плечу. Лезвие с поразительной легкостью погрузилось в плоть, заставив монстра издать жалобный вопль, эхом разнесшийся по трюму. Он инстинктивно разжал когти, освободив артиллериста. Кашляя и задыхаясь, Аллан покатился по полу, в то время как метис извлек свой тесак из тела противника, разбрызгав вокруг капли зеленоватой жидкости, и готовился нанести новый удар. Но на этот раз марсианин оказался проворнее. Он перехватил руку метиса в районе запястья и без видимых усилий сломал ее, подобно тому как ребенок ломает прутик. Петерс сделался бледный как полотно и молча смотрел на свою вывернутую под неестественным углом руку и на обнажившуюся в локте кость, но его страдания были недолгими: вторым невероятно быстрым движением монстр обезглавил его. Голова метиса с глухим стуком ударилась о ящики и покатилась по полу, сохраняя удивленное выражение, с которым Петерс встретил свою мгновенную смерть. Монстр повернулся к остальным членам команды, но тут Гриффин с поразившим Рейнольдса спокойствием поднял свой мушкет, прицелился и выстрелил прямо в грудь марсианину. Сделанный с близкого расстояния выстрел опрокинул того назад. Этим стычка закончилась, и люди наблюдали за тем, как монстр корчился на полу, изо всех сил стараясь снова изменить свой облик.

— Добей его, Кендрикс! — приказал лейтенант Блейр матросу, стоявшему ближе всех к марсианину.

Притаившийся возле ящиков Кендрикс с лицом, забрызганным зеленоватой кровью, среагировал не сразу. А когда шагнул в сторону монстра, тот уже снова принял вид чего-то паукообразного, как тогда в каюте Рейнольдса, и бросился бежать к выходу из трюма, сразу же затерявшись в темноте.

— Куда же ты, дьявольское отродье? — завопил Кендрикс и бросился его преследовать.

Лейтенант Блейр, Гриффин и все остальные поспешили за ним, и Рейнольдс внезапно остался в трюме один, на этот раз целый и невредимый в окружении погибших товарищей. При свете единственного фонаря, который, упав на пол, не погас во время схватки, он убедился, что ничем не может им помочь, разве что Аллану, который сидел, прислонившись к ящикам, с блуждающим взглядом, безучастный к происходящему. Первым побуждением Рейнольдса было бежать оттуда сломя голову и искать надежного убежища, бросив юношу на произвол судьбы, но что-то помешало так поступить. Только что, когда все поверили, что монстр вселился в него, Рейнольдса, и собирались хладнокровно прикончить его, именно Аллан вступился за него, не побоявшись пойти против всей команды. Нельзя забыть и того, что юноша согласился спрятаться в его шкафу. Но стоило ли в благодарность за преданность жертвовать собственной жизнью? — подумал он, еще раз продемонстрировав свой неистребимый практицизм. С каких пор его душа тянулась к такому типу отношений? Теперь он в них больше не нуждался и мог оставить Аллана. Если же он попытается вынести юношу, оба они станут легкой добычей марсианина. В этот миг артиллерист приподнял голову. Рейнольдсу показалось, что он вышел из забытья, по крайней мере частично, поскольку сумел найти его взглядом и прошептать:

— Рейнольдс… Рейнольдс…

— Я здесь, дружище, — откликнулся тот и завел руку юноши себе за плечо, чтобы помочь ему встать на ноги.

— Где остальные? — еле слышно спросил Аллан.

— Наш марсианин уже проверил груз в трюме и теперь отправился инспектировать другие помещения. По-видимому, он хочет убедиться, что плавать с нами безопасно, — пошутил Рейнольдс, и на лице юноши появилась слабая улыбка. — Вы можете встать?

Аллан кивнул, но, когда с помощью Рейнольдса попробовал подняться, нога у него подвернулась, и он со стоном вновь опустился на пол.

— Проклятье, кажется, я вывихнул лодыжку… — тихо пожаловался он. — Что же нам теперь делать?

— Не знаю, Аллан, — ответил Рейнольдс и, отодвинув носком сапога голову метиса, уселся рядом с юношей, словно признав свое поражение. — Если вы не можете ходить, нам, по-видимому, придется остаться здесь и ждать… Это место ничем не хуже прочих. Если монстр вернется, нам есть чем его встретить. — И он указал на пистолеты, которые продолжали сжимать в руках Макреди и Фостер.

— Идите на помощь нашим, Рейнольдс, — с трудом произнес юноша. — Я как-нибудь выкручусь. Вам незачем оставаться со мной.

Рейнольдс сделал вид, что возмущен.

— Нет, Аллан. Вы только что защитили меня от команды, подтвердив, что я не монстр, хотя у вас не было никаких доказательств… — начал он.

— Доказательство у меня как раз было. Я видел, с каким выражением вы целились в капитана Макреди и… удовлетворение, написанное на вашем лице, когда появился хороший предлог, чтобы выстрелить в него, показалось мне сугубо человеческим чувством.

Рейнольдс снова восхитился труднопостижимым, темным и блестящим умом Аллана. Вдалеке послышался голос Кендрикса.

— Я нашел его, лейтенант! — кричал он. — Это дьявольское отродье спряталось в пороховом погребе!

— Осторожней, Кендрикс! — предупредил лейтенант. — Не вздумай там стрелять!

И тут же раздались выстрелы.

— Черт бы тебя побрал, Кендрикс, я же сказал, что…

Взрыв заглушил последние слова лейтенанта. Рейнольдс и Аллан услышали его из трюма и сразу же ощутили, как содрогнулся корабль. Гора ящиков, под которой они сидели, тоже задрожала, и Рейнольдс едва успел оттолкнуть Аллана в сторону и последовать за ним, прежде чем на то место, где они сидели, обрушились тяжелые короба, наполненные бараньими ребрами.

— Будь ты проклят, Кендрикс! — выругался Рейнольдс, вставая и стараясь поднять артиллериста, который ухватился за него и жалобно застонал, наступив на поврежденную ногу. — Пойдемте, Аллан, — подбадривал он его. — Нам нужно идти. Оставаться здесь — теперь уже не самый лучший выход. Обопритесь на меня.

Еще не утихло эхо этого взрыва, как раздался второй, сопровождаемый новым толчком, и Рейнольдс понял, что хранящиеся в пороховом погребе ящики с боеприпасами и бочонки с порохом начали взрываться один за другим. В считанные минуты волна взрывов могла стать по-настоящему опасной и разнести корабль в щепки. Надо было покинуть его как можно скорее, что он и пытался втолковать Аллану. Он потянул артиллериста к люку, ведущему на палубу, где размещались матросский и офицерский кубрики. Из тесного коридора, за которым находился пороховой погреб, вырывались клубы черного дыма, постепенно распространявшегося по трюму. Рейнольдс решил, что преследовавшие монстра матросы погибли, более того, осмелился предположить, что погиб и сам монстр, но у него не было времени помолиться за их несчастные души. Они достигли нижней палубы, и глава экспедиции задумался над тем, что делать дальше, но не успел дать никаких наставлений Аллану — судно потряс новый взрыв, гораздо более мощный, чем предыдущие. От взрывной волны пол на палубе во многих местах вздыбился, а несколько балок взлетели в воздух и рухнули на груду инструментов и сундуки. Рейнольдса сильно ударило об одну из переборок, протащило несколько метров по полу и швырнуло на кучу обломков, отчего он перестал что-либо соображать. Темная пелена постепенно овладевала его сознанием.

— Рейнольдс…

Голос Аллана вывел его из забытья. У него болели все кости, и тем не менее он был цел. Рейнольдс приподнялся и поискал глазами юношу, пытаясь разглядеть его в густом дыму, заволокшем все вокруг. От взрыва масляные лампы слетели кое-где со своих крючков, и теперь там и сям разгорались небольшие костерки, грозившие распространиться во всех направлениях благодаря обилию дерева, из которого полярный холод изгнал все следы сырости. Аллана он не увидел, но различил поблизости чей-то силуэт: человек направлялся к арсеналу спокойным шагом, словно грешник, который за долгие годы пребывания в аду научился перемещаться по нему с завидной непринужденностью. Это был Гриффин, тот самый странный матрос, который, похоже, не побежал вслед за всеми к пороховому погребу и тем самым спас себе жизнь, но сейчас, вместо того чтобы покинуть корабль, что было бы естественно, собирался запастись оружием, словно считал, что битва с монстром еще не проиграна.

— Рейнольдс… — снова застонал где-то в углу Аллан.

Теперь он разглядел юношу, погребенного под обломками балок. Пока он был жив, но положение могло быстро измениться, если Рейнольдс не освободит его и не поможет выбраться с корабля. На этот раз он не колебался. Нет, он встал и, покачиваясь, двинулся к Аллану. Тот был пока в сознании, но его глаза лихорадочно блестели из-под спутанных волос, напоминая подрагивающее на ветру пламя свечи. Рейнольдс с трудом вытащил его из-под обломков, поставил на ноги и повлек за собой к ближайшему люку. Подъем вновь потребовал напряжения всех сил. Наконец они ступили на палубу «Аннавана», и царивший снаружи холод показался Рейнольдсу омолаживающим бальзамом. Но опасность не миновала. Они все еще находились на корабле. Не теряя времени, Рейнольдс огляделся и определил, с какой стороны расположен снежный трап. Подталкивая Аллана, он подвел его к самому краю, обнял обеими руками, и они скатились по склону, а за их спиной корабль затрясся от нового взрыва.

Оказавшись внизу, Рейнольдс вновь поставил Аллана на ноги и тащил за собой, пока они не удалились от «Аннавана» на разумное, по его мнению, расстояние. Потом оба без сил повалились в снег неподалеку от клетки с беснующимися собаками и оттуда, постепенно восстанавливая дыхание, зачарованно наблюдали, словно зрители на специально устроенном представлении, за медленным и неизбежным разрушением корабля. Взрывы происходили с интригующими интервалами и в зависимости от мощности то производили разрушения в корпусе судна, то всего лишь легонько покачивали его на ледяном постаменте, словно заботливая нянька колыбель. А между тем огонь, прожорливый и неостановимый, уже охватил мостики. Внушительные языки пламени вырывались с полубака и тут же, словно огненные змеи, обвивались вокруг рангоутов и мачт. Несколько матросов, объятых пламенем, прыгнули с палубы за борт. Эти несчастные прятались от монстра в каком-то укромном уголке корабля, и взрывы не позволили им вовремя покинуть судно. К счастью, из-за расстояния до ушей зрителей не долетал звук ломающихся при падении с такой высоты костей. Рейнольдс увидел, как плотное облако дыма, похожее на грозовую тучу, поднялось над палубой в качестве зловещей увертюры к ужасающему взрыву, который тут же последовал, разметав во все стороны обломки дерева, железа и части человеческих тел. Рейнольдс бросился ничком на снег, закрыв голову руками, в то время как Аллан продолжал сидеть рядом, зачарованно наблюдая за смертоносным дождем, словно ребенок, любующийся фейерверком. Ледяные горы подхватили и умножили оглушительный грохот до такой степени, что, казалось, даже воздух раскололся на тысячи кусков. Когда эхо смолкло, один лишь визг собак мешал сказать, что наступила гробовая тишина.

Рейнольдс медленно встал, с облегчением убедился, что ни один обломок не угодил в Аллана, который продолжал сидеть на снегу, словно приехал на пикник. В результате последнего взрыва на месте корабля осталась лишь куча деревянных обломков и искореженного железа, над которой поднималась струйка дыма, а вокруг на снегу виднелись полусгоревшие и искалеченные трупы. По чистой случайности его глаза остановились на одном из них, который еще дымился, словно догорающий факел.

Тем временем труп, который он отстраненно рассматривал, едва заметно пошевелился. Рейнольдс с удивлением наблюдал за ним, не понимая, как можно выжить после такого взрыва. Внезапно он заметил, что поднимающаяся из снега фигура слишком велика для человека. Со смешанным чувством ужаса и бессилия смотрел он, как выпрямляется марсианин — огромный, невредимый, неуязвимый. Он пережил взрыв без особого вреда для себя. Огонь уничтожил шерсть у него на плечах, но, похоже, марсианин этого даже не заметил. Встав на ноги, он принюхался, огляделся по сторонам и увидел их, сидевших в снегу в каких-нибудь двадцати метрах, — и живых, вызывающе живых. Он не спеша заковылял к ним по льду. Рейнольдс взглянул на Аллана. Юноша тоже увидел монстра и следил за его передвижениями.

— Боже, сжалься над нашими несчастными душами, — расслышал его шепот Рейнольдс.

Он снова перевел взгляд на марсианина, который неуклонно приближался к ним. Однако Рейнольдс прикинул, что у него хватит времени для последней попытки покончить с монстром. Он вскочил на ноги и, покинув Аллана, побежал к клетке с собаками, которые с бешеным лаем бросались на решетку. С помощью своего пистолета он сбил замок, распахнул дверцу и отошел в сторону, молясь, чтобы собаки лаяли от ярости, а не от страха. И возблагодарил небеса, увидев, как, оказавшись на свободе, дюжина псов с рычанием устремилась к марсианину. Этот его ход оказался неожиданностью для монстра, который приостановился и стал вглядываться в летящую к нему свору. Ее вожак с ходу прыгнул на марсианина, излив на него всю злобу, накопившуюся в собаках со времени появления на борту корабля фальшивого Карсона. Не прилагая особых усилий, одним ударом лапы марсианин разрубил пса надвое еще в воздухе. Однако это не испугало остальных собак. Своим ограниченным умом они были не в состоянии понять, что могут разделить участь вожака, и, не обращая ни на что внимания, ринулись на монстра со всейпервобытной яростью, как отважные солдаты, верные воинскому долгу, ибо, по-видимому, не могли уклониться от последнего проявления преданности человеку. Рейнольдс смотрел, как они вцепились в тело монстра мощными челюстями, но тот в считанные секунды одних расшвырял в стороны, других с помощью когтей обезглавил, после чего стало понятно, что атака обречена. Им оставалось только спасаться бегством, Рейнольдс метнулся к артиллеристу и опять поставил его на ноги. Потом бросился бежать в обратном направлении, практически волоча за собой Аллана, и слышал за спиной визг раздираемых на части собак. Две из них пролетели над их головами, превращенные в бесформенные куски окровавленной плоти, и глухо ударились об лед.

Неожиданно Рейнольдс почувствовал, что у него нет больше сил, и в изнеможении остановился. Потеряв поддержку его рук, Аллан упал на колени, обратив к нему усталый взор. Рейнольдс оглядел нескончаемые ледяные поля впереди, вдруг оказавшиеся для него невыносимо тесными, и понял, что нет никакого смысла сопротивляться, лишь продлевая агонию. Он набрал в легкие воздуха и покорно повернулся лицом к марсианину, который медленно приближался к ним по снегу со свисавшими по бокам двумя мертвыми собаками, так и не разжавшими свои челюсти, в качестве мрачного украшения. Рейнольдс вытащил из-за пояса пистолет, некоторое время смотрел на него, размышляя о возможности использовать оружие в последний раз, и в конце концов зашвырнул его в снег. Уже не было нужды в героических и отчаянных жестах, ибо никто на него не смотрел. Этот спектакль с первого акта проходил без зрителей. Монстр остановился метрах в десяти и, набычившись, рассматривал их. Рейнольдс не знал, жалость ли таилась в его взгляде или насмешка, потому что, как сказал ему тогда в каюте марсианин, его мимика и жесты были слишком отличны, чтобы можно было их верно интерпретировать. Тут ему вспомнился глупый пример с армией слепых, с помощью которого он пытался просветить монстра, и Рейнольдс грустно улыбнулся. Единственное, чего он хотел сейчас, это чтобы кошмар кончился как можно скорее. Но тут монстр издал нечто похожее на крик животного. Теперь, когда он не пользовался голосовыми связками человека, звучал его истинный голос, напоминающий карканье дрессированного ворона, который пытается заговорить. Рейнольдс, естественно, не смог ничего разобрать, но в самом тоне ему почудились победные нотки. И он приготовился к жестокой смерти. Наклонил голову и опустил руки в знак того, что сдается, а может, по причине страшной усталости или даже равнодушия к собственной участи. Его взгляд задержался на пистолете, который он столь беспечно отбросил несколькими мгновениями раньше, и новая идея родилась в его голове. Зачем погибать медленной и страшной смертью от рук марсианина, когда он в состоянии исполнить это сам? Выстрел в висок — и все произойдет быстро и аккуратно. Он перевел взгляд на лежащего Аллана: юноша прижался щекой ко льду и, казалось, рассматривал какие-то видимые только ему одному картины. Тем временем монстр подходил все ближе и ближе, продвигаясь вперед с неторопливостью паука, наслаждающегося видом беззащитной жертвы, тем не менее Рейнольдс сомневался, что успеет выстрелить в Аллана, перезарядить пистолет и всадить пулю себе в голову раньше, чем марсианин доберется до них. Нет, времени хватит только на то, чтобы убить себя. В любом случае артиллерист, похоже, уже отыскал себе убежище где-то за гранью сознания и здравого рассудка.

— Мне очень жаль, Аллан, — прошептал он, торопливо подобрал свое оружие и взвел курок. — Видимо, даже в конце мне не суждено достичь величия, о котором я столько мечтал.

Но это было уже не важно. Героический и бескорыстный поступок в последние мгновения жизни все равно ничего не менял. Он приставил пистолет к виску, нежно, чуть ли не с любовью поглаживая курок. И тут заметил, что марсианин, словно поняв, что Рейнольдс хочет испортить ему удовольствие, прибавил шагу и вдобавок угрожающе выставил вперед свои когти. Рейнольдс улыбнулся. Ему все равно не успеть, как бы он ни торопился, подумал он, вдыхая запах падали и хризантем. Запах монстра. Он тоже исчезал, когда марсианин перевоплощался в человека.

— Увидимся в аду, скотина, — пробормотал Рейнольдс, готовясь спустить курок и рассеять по снегу свои заветные мечты.

Но вдруг, к удивлению не только Рейнольдса, но и самого марсианина, последний остановился, поднял свою уродливую голову к небу и заревел страшным голосом за секунду до того, как из его груди высунулся наконечник гарпуна. Марсианин растерянно ухватился за него когтями, и Рейнольдс, опустив пистолет, наблюдал, как монстр, корчась от боли, пытался извлечь гарпун, причем его черты начали тут же расплываться и таять. И на их месте поочередно возникали лица то Уоллиса, то Шепарда, а затем и юного артиллериста. Появление матроса Карсона с искаженным от крика ртом и выпученными глазами положило конец этой карусели превращений, этой веренице корчащихся от боли тел. И тут Рейнольдс увидел, что человек, метнувший гарпун, не поленился прикрепить к нему пару динамитных патронов. Не теряя ни секунды, он бросился на Аллана и накрыл его своим телом. В следующий миг раздался оглушительный рев, и марсианин разлетелся на мелкие кусочки, усеявшие все вокруг. Только когда вновь воцарилась тишина, совершенно ошеломленный Рейнольдс, которому вдобавок от взрыва заложило уши, осмелился поднять голову. И сквозь постепенно рассеивающуюся дымную пелену он различил в полярных сумерках невозмутимую фигуру матроса Гриффина.

X

Этими героическими и мужественными действиями, которые давно мечтал совершить сам Рейнольдс, матрос Гриффин не только покончил с монстром и тем самым спас жизнь ему и Аллану, но также не позволил нам, тем, кто внимательно следил за их приключениями, узнать, что произошло бы, если бы он не вмешался. Хватило бы на самом деле у Рейнольдса духу выстрелить себе в голову или бы он предпочел подобрать последние крохи на дне котла жизни, зная, что тем самым обрекает себя на мучительную смерть? Удалось бы им спастись благодаря какому-нибудь другому чуду, чему-то неожиданному и не зависящему от их воли? Или же, напротив, гениальная идея осенила бы одного из них, блестящего и измученного Аллана либо самолюбивого и мечтательного Рейнольдса, подсказав, как поставить мат противнику in extremis^[2] на этой ледяной доске? Совершенно очевидно, что чудесное вмешательство Гриффина спасло жизнь обоим, тут не о чем спорить, однако точно так же очевидно, что оно лишило нас ответов на все эти вопросы. Представим себе на миг, что было бы, не появись Гриффин столь вовремя; более того, представим, что этот загадочный матрос вообще никогда не ступал на палубу «Аннавана». Согласитесь со мной: история развивалась бы совершенно иначе, причем то же самое произошло бы, если бы мы убрали со сцены любого другого члена экипажа. Конечно, не все они играли в ходе событий столь определяющую роль. Если мы, допустим, исключим из повествования кока, невзрачного толстячка, откликавшегося на звучное имя Данн, то от этого ровным счетом ничего не изменится, не считая ежедневного рациона команды или количества рома, похищенного этим субъектом из кладовки, о чем я до сих пор не упоминал, ибо предпочитаю без крайней необходимости не бросать тень на человечество, изображая пороки отдельных его представителей. Никаких особых изменений в нашей истории не произошло бы и при отсутствии в составе команды Уоллиса или Рингуолда и появлении вместо них Поттера и Грейнджера, пришедших наниматься, когда экипаж был уже набран, и в итоге завербовавшихся на другой корабль, где первый зарезал второго во время игры в карты. Оба повели бы себя точно так же, как их предшественники, я уверен в этом, потому что, на свое счастье или несчастье, умею видеть и другие возможности, которые вызревают за пределами нашего мира, вырастают там, подобно цветам в соседском саду. Однако для событий, в которые мы сейчас погружены и которые напрямую затрагивают судьбы Рейнольдса и Аллана, возможно, уже заслуживших ваши симпатии, появление Гриффина не могло не сыграть важнейшую роль.

Так что, если вы не имеете ничего против, то позвольте снова рассказать вам то же самое, но без досадного участия героического матроса. Итак, заставим его исчезнуть из повествования, выкрадем его, словно яйцо кукушки из чужого гнезда, чтобы восстановить ход событий, предначертанный Природой. Вообразите, что Гриффин не нанимался на «Аннаван» и корабль отправился навстречу своей роковой судьбе, имея на борту на одного матроса меньше. Это привело бы не только к тому, что Данн теперь ежедневно готовил бы на одну порцию меньше и что ведро с нечистотами опоражнивалось чуть реже, но и к более важным последствиям. Например, без Гриффина никто бы не обратил внимания на то, что прочертивший небосвод и упавший в горах объект, по-видимому, кем-то управлялся. У Рейнольдса не нашлось бы собеседника по дороге к летательной машине, и другой матрос помог бы ему подняться на борт «Аннавана» после того, как он обнаружил труп Карсона во время безумных блужданий во льдах. И никто не остановил бы капитана Макреди, когда тот приставил Рейнольдсу пистолет к виску и пригрозил убить его, намекая, что Рейнольдс может оказаться монстром. Но прежде всего, и это по-настоящему важно для нас, никто не вонзил бы гарпун в марсианина как раз в тот момент, когда он собирался лишить жизни Рейнольдса и Аллана. И что бы тогда произошло? Как бы продолжилась охота? Закройте глаза и забудьте обо всем, что я вам успел рассказать. Понимаю, что вы почувствуете легкое головокружение, ибо нет ничего в мире, что вызвало бы у человека большее уныние, чем обнаружить, что неизбежного, оказывается, можно было избежать. Но положитесь на меня: этот новый рассказ не станет лишним, я ручаюсь. Вернемся к тому моменту, когда монстр, расправившись с собаками, останавливается напротив них, провозглашает свою победу жутким карканьем и зловеще тянется к ним когтистыми лапами, в то время как Рейнольдс поглаживает курок своего пистолета, направленного себе в висок. А теперь посмотрим, как разворачивались бы события, если бы Гриффин не отправился в плаванье на «Аннаване», вырвавшись из-под власти женщины, чтобы угодить в лапы звездному демону.

Находясь в шаге от смерти, Рейнольдс смотрел на приближающегося монстра, мощного, бесчеловечного, громадного. И поймал себя на том, что им овладело странное спокойствие. Он уже не ощущал ни страха, ни радости, ни бессилия. Вообще ничего. Он израсходовал свой запас эмоций за последние часы, ставшие такими расточительными. Теперь он был пуст, и единственным, что еще кое-как тлело в его душе, было ужасное равнодушие к своей участи. Казалось, что все это происходит не с ним и он только наблюдает за собой откуда-то издалека, словно птица, которая как раз сейчас пролетала мимо и с легким любопытством посматривала на странную картину, разворачивавшуюся там, внизу, где обычно никогда ничего не происходило. Рейнольдс погладил курок и чуть-чуть нажал на него. И тут увидел, что марсианин, словно поняв, что он хочет лишить его развлечения, прибавил шагу и угрожающе выставил вперед свои когти. Рейнольдс усмехнулся, следя за противником широко раскрытыми глазами. Он решил не закрывать их до самого выстрела, чтобы унести с собой в потусторонний мир гримасу разочарования, которую, несомненно, скорчит марсианин, когда поймет, что жертва ускользнула от его лап. Будет ли ему больно или же он ничего не почувствует, когда пуля заставит его мозг разлететься на множество мыслей и его заветные мечты рассеются по снегу? «Как легко разрушить человека и все то, что он воображает, — подумал Рейнольдс. — Какими простодушными они были, полагая, что это могучее существо, превосходящее самые смелые фантазии человека, можно уничтожить с помощью их жалких средств! А оно словно воплощало собой само Зло, несокрушимое и вечное».

— Увидимся в аду, скотина, — пробормотал он, рассматривая глазами энтомолога, не испытывающего ни страха, ни каких-либо других чувств, исполинскую фигуру монстра, его чудовищные пропорции и мощную мускулатуру.

Он лениво прикинул, сколько тонн может весить подобное существо. Больше, чем бык? Меньше, чем слоненок? И тут неожиданно в его голове, словно вспышка молнии, возникла абсурдная идея, заставившая ослабить палец на спусковом крючке. А что, если?.. Впрочем, стоило ли пробовать? Он взглянул на Аллана, лежавшего в снегу. Изменение в планах нарушит его покой, но, возможно, он этого даже не заметит, коль скоро Рейнольдсу удастся спасти его от смерти в когтях у монстра, правда, лишь для того, чтобы предложить ему взамен другую смерть — от истощения или обморожения. Резким движением Рейнольдс отвел пистолет от виска и направил его на марсианина, явно застав того врасплох. Вслед за этим он без всяких колебаний и особых надежд деловито выстрелил ему в голову, словно выполнял какую-то формальность. Получив пулю, монстр повалился на лед, и, хотя Рейнольдс знал, что так с марсианином не покончить, он надеялся, что, по крайней мере, у него появится достаточно времени, чтобы осуществить свой план. Не теряя ни секунды, он вновь поднял артиллериста и заставил его бежать, на этот раз в сторону разрушенного корабля, но не напрямик, а обогнув лежащего демона.

— Беги, Аллан, беги изо всех сил! — подбадривал он артиллериста, который старался прибавить, беспорядочно размахивая руками и тем самым растрачивая последние запасы энергии.

Рейнольдс бежал рядом, следя, чтобы юноша не свернул в сторону, и время от времени поглядывал через плечо на монстра. Оправившись после выстрела, марсианин поднялся и, несколько сбитый с толку, все же возобновил преследование, хотя пока что передвигался не слишком быстро, словно уверенный в себе грабитель, знающий, что жертве некуда бежать. «Это к лучшему», — подумал Рейнольдс. И остановил артиллериста возле кучи обломков, чтобы перевести дух. Скользнув взглядом по гальюну Макреди, нелепо венчавшему гору балок и брусьев, он быстро обернулся и удостоверился, что марсианин продолжает их преследовать, совершая теперь все более длинные прыжки. Улыбаясь про себя, Рейнольдс обогнул корабль, подталкивая Аллана, и они ступили на ледяную площадку вдоль левого борта, куда покойный Макреди запрещал им заходить. Аллан посмотрел на Рейнольдса с тревогой, когда лед хрустнул у него под ногами, грозя расколоться, словно корочка слоеного пирожного. Но тут же луч понимания осветил сумрачный взгляд, и плотная красная маска из запекшейся крови, скрывавшая его лицо, лопнула в нескольких местах от взрыва беззвучного смеха. Вскоре у них появилось тревожное ощущение, будто они шагают по вздыбившемуся морю. Тогда, посчитав, что уже достаточно прошли по этой в высшей степени хрупкой поверхности, они остановились и взглянули на останки «Аннавана» в тот самый момент, когда из-за поворота показался марсианин. Он совершил умопомрачительный прыжок, чтобы приблизиться к ним, не сообразив, что направляется прямиком в импровизированную ловушку, которую ему подготовил Рейнольдс. Монстр приземлился на ледяную поверхность метрах в пяти от них, и лед немедленно подался под его невероятной тяжестью. Они увидели, как лед расступается и поглощает монстра, беспорядочно размахивавшего лапами посреди темного, как вино, моря, а затем снова смыкается с оглушительным треском. Однако этот удар, похожий на взрыв динамита, привел к образованию многочисленных трещин, распространявшихся во всех направлениях в радиусе не менее десяти метров. От неожиданного толчка Рейнольдс с Алланом упали на снег, стараясь ухватиться друг за друга, чтобы остаться вместе на одной из льдин, на которые раскололась близлежащая поверхность. С замиранием сердца они слушали, как марсианин силится выбраться наружу, стараясь разбить покрывавший его слой льда. От ударов лед крошился, но не разрушался до конца, и постепенно эти отчаянные звуки под ледяной толщей начали удаляться, превратившись в беспокойную барабанную дробь, с каждым разом все более слабую и глухую, из чего они заключили, что подводное течение, к счастью, уносит монстра куда-то в сторону. Когда стуки окончательно прекратились, Рейнольдс воззвал к Создателю или, вернее, потребовал от него, если исходить из категоричного тона его молитвы, чтобы это замерзшее море стало для монстра могилой. Пусть ему не страшны ни нехватка кислорода, ни обморожение, ни переохлаждение, как до этого не были страшны ни пули, ни огонь, однако Рейнольдс надеялся, что так или иначе марсианин встретит там свою смерть, поскольку, каким бы неуязвимым он ни казался, Создатель, насколько было известно Рейнольдсу, никогда не проявлял ни малейшей заинтересованности в том, чтобы наделить своих чад бессмертием. Помолившись, он опустился рядом с артиллеристом на подобие плота, который медленно плыл по узкому каналу, образовавшемуся после того, как раскололась льдина. Оба были настолько обессилены, что с трудом говорили. И все же Рейнольдсу показалось, что он слышит рядом с собой слабый голос Аллана:

— Спасибо за то, что вы спасли меня, Рейнольдс. Вот уж не думал, что встречу друга в этом аду.

— Только не забудьте об этом, когда уже не будете во мне нуждаться, — пошутил Рейнольдс, тяжело отдуваясь. — Если когда-нибудь наступит этот необыкновенный момент.

Артиллерист издал короткий смешок, сразу же растворившийся в воздухе. Потом наступило молчание. Рейнольдс приподнялся и понял, что Аллан истратил на этот смех свои последние силы, и сейчас он лежал рядом с ним без чувств. Почему он повсюду таскал за собой Аллана и ему ни разу не пришло в голову, что юношу можно оставить, бросить на произвол судьбы? Это было на него не похоже. Но на самом деле он поступал так, потому что не мог не откликнуться на мольбу, звучащую всякий раз, когда артиллерист произносил его имя, призывая его к себе с таким же слепым доверием, с каким ребенок зовет мать, очутившись в темноте. Отзываясь на этот отчаянный зов, он ощущал в себе нечто глубокое и странное, подумалось ему сквозь пелену усталости, нечто такое, чего он никогда не ощущал: впервые кто-то доверялся ему, кто-то в нем нуждался. Аллан, артиллерист, который хотел стать поэтом, юноша, который продемонстрировал ему, что такое дружба, произносил его имя и в трюме, и на палубе, и во льдах, и он не задумываясь бросался ему на выручку, но не потому, что ценил талант и считал, что его необходимо сохранить для истории, — он не настолько разбирался в литературе, — а потому что интуитивно чувствовал: спасая Аллана, он в какой-то мере спасает и свою эгоистичную душу.

Странным образом довольный тем, что его ждет смерть, а значит — долгожданный покой, Рейнольдс спокойно наблюдал, как, лавируя между айсбергами, их несет вперед ледовая повозка, ласково подгоняемая северо-западным ветром туда, куда он считал нужным их доставить. Ужасная усталость и сильные переживания последних часов сделали свое дело: он быстро погрузился в полузабытье, из которого его время от времени выводили лишь болезненные укусы мороза да непрекращающийся треск ломающихся льдин. Находясь в этом дремотном состоянии, Рейнольдс зачарованно наблюдал, как по небу проносятся грозди темных облаков, или любовался встречавшимися на их неведомом пути остроконечными айсбергами, и ему было отрадно сознавать, что их спасение или смерть уже не зависели от его воли, что они ничего больше не могли сделать, кроме как продолжать плыть на льдине, невзирая на угрозу голода и мороз, до тех пор, пока кто-то, возможно Создатель, не решит за них их судьбу. Постепенно ему становилось все труднее определить, сколько времени они вот так дрейфовали в ожидании смерти, но, просыпаясь, он всякий раз с удивлением убеждался, что жизнь по-прежнему заставляет биться его сердце. И насколько он мог понять, дотронувшись рукой до Аллана, несмотря на то, что артиллерист был покрыт инеем, в нем, похоже, тоже еще тлела жизнь, и этот маленький уголек мог бы, наверное, разгореться, если бы им чудом удалось добраться до какого-нибудь убежища, а так был обречен вскоре беззвучно потухнуть. Впрочем, что значили их жизни? Какую необходимую приправу должны были добавить они в общемировой котел? Нет, что-то они все-таки должны внести, заключил он, когда, неизвестно сколько времени спустя после гибели монстра, их плот вошел в гораздо более широкий канал, и ему, ослабшему и закоченевшему, почудилось, что дальше начинается открытое море.

Находясь в полубессознательном состоянии, он почувствовал, как его подхватили сильные руки и куда-то потащили, а потом утешился послушным теплом печки, взбодрился и смягчил горло горячим бульоном, ощущая, как жизнь медленно и недоверчиво вновь пробуждается в нем, а однажды, неведомо как и когда, он проснулся в теплой и уютной каюте рядом со скромным ложем, на котором с жадностью хватал воздух Аллан, затерявшийся в лабиринте бредовой лихорадки, но тоже выживший. Поэтому, когда капитан китобойца, исполин, способный, наверное, в одиночку справиться с самим Кракеном^[3], спросил их имена, ему пришлось отвечать за обоих.

— Джереми Рейнольдс, — представился он, — а мой товарищ — это сержант-майор Эдгар Аллан По. Оба мы члены экспедиции на судне «Аннаван», которое отплыло из Нью-Йорка пятнадцатого октября к Южному полюсу, чтобы отыскать там проход к центру Земли.

XI

Однако ни в этот раз, ни в последующие дни Рейнольдс не проронил ни слова об ужасном монстре, прилетевшем со звезд, равно как и о жуткой бойне, в которой им чудом удалось уцелеть. Вначале — потому что ему казалось, что нет таких слов, которые могли бы верно передать этот кошмар и растолковать людям, что настоящий ад находится не под ними, а над их головами, далеко за видимым небосводом, где и обитают демоны. Когда Аллан наконец очнулся от лихорадки и взглянул на него исполненными мрачной тоски глазами, оба пришли к выводу, что лучше навсегда сохранить все это в тайне. Зачем открывать людям истину, к которой они, вероятно, не готовы? К тому же не следует забывать, что у них нет никаких доказательств. Если Создатель услышал их молитвы, то труп монстра надежно похоронен где-то в Антарктиде, и, учитывая постоянные бури и снегопады в этих местах, та же участь ожидает его летательную машину, прежде чем следующая экспедиция вновь доберется до этих проклятых мест. Она обнаружит здесь лишь обугленные обломки корабля в окружении тел зверски убитых членов экипажа, и тогда именно они с Алланом, единственные, кто остался в живых, станут главными подозреваемыми в устройстве этой необъяснимой оргии тотального уничтожения. Не для всех, конечно. Всегда найдется горстка неисправимых мечтателей, которые поверят в их историю и, движимые чистой воды фанатизмом, постараются доказать, что их рассказ — правда и первый марсианин действительно прибыл на Землю. Однако многие другие назовут их сумасбродами или комедиантами, а то и наградят обоими прозвищами сразу. И никто из них двоих не чувствовал в себе сил выдержать то, что сулила такая жизнь, наполненная объяснениями, доказательствами, защитительными речами… Словом, жизнь, отданная без остатка защите своей чести и доказательству своего здравомыслия.

Но не для этого они с таким трудом спасли свои жизни. Разумеется, не для этого, нет. Ускользнув от верной смерти, они теперь смотрели на жизнь как на неожиданный подарок, и оба попытались прожить ее насыщенно и сделать из нее то, что только можно сделать с жизнью. С другой стороны, это весьма распространенное желание среди тех, кто находился на волосок от смерти и чудом выжил, как, к сожалению, возможно, знает и кто-нибудь из вас. Итак, решив искоренить в себе равнодушие и бесчувственность, отличавшие их до сих пор, они хотели стать достойными этой второй попытки. Аллан с новым пылом вернулся к своей мечте стать писателем. Он надеялся заняться этим где-нибудь в тиши и твердо вознамерился забыть о тех днях, оставить любые мысли о них до конца жизни, а также после смерти, если на том свете у людей сохраняется разум. Ему достаточно было написать рассказ, с помощью которого он изгнал весь тот страх. Бывший артиллерист не нашел лучшего способа избавляться от любого демона, умоляющего приютить его в своей душе, чем заключать его навсегда в бумажную тюрьму. Со своей стороны, Рейнольдс научился любить жизнь во всей ее величественной простоте, и его единственным стремлением было теперь жить в мире и покое, радуясь каждому удару сердца и каждой толике воздуха, наполняющего его легкие, но при этом он всячески старался очистить душу от всего того, что помешало бы знавшим его людям сказать над его могилой, что в ней покоится честный человек.

Итак, сидя в скромной каюте корабля, везущего их обратно в Америку, они согласились хранить в тайне то, что видели, и пожали друг другу руки, скрепив тем самым свой договор, который никто не рискнул бы назвать джентльменским, поскольку было очевидно, что его заключили трусливые люди. Оба знали, что сокрытие столь важной для людей правды может быть расценено чуть ли не как предательство по отношению к человеческому роду, но тем не менее считали, что смогут спокойно жить с таким грузом на совести. И если кому-то из вас их решение покажется предосудительным, попробуйте напрячь воображение и задуматься, как бы вы сами прожили остаток своих дней после подобного ужаса. В общем, заслуживает их поведение порицания или нет, но они решили солгать, и к расплывчатым фразам, с помощью которых Рейнольдс уклонялся от вопросов своих спасителей, пока ухаживал за артиллеристом, прибавились после пробуждения последнего все необходимые подробности для того, чтобы получилась складная история, столь же фантастичная, сколь правдоподобная. По вечерам они развлекались тем, что повторяли ее снова и снова, постепенно обогащая деталями, в основном рожденными могучей фантазией Аллана, и затушевывая сомнительные места, пока не превратили ее в такую прочную и бесспорную истину, что в конце концов сами в нее почти поверили.

Однако во время плавания в безбрежном безмолвии океана Рейнольдс и Аллан развлекались не только тем, что искусно плели сеть лжи, но также возобновили откровенные беседы, начавшиеся на «Аннаване», и их дружба волей судьбы еще больше окрепла. Они увлеченно разговаривали до поздней ночи, наперебой демонстрируя самые дальние закоулки своей души, и им самим непонятно было, откуда бралась эта жадная откровенность. И, словно считая, что артиллерист заслужил право знать о нем все, Рейнольдс признался ему однажды в том, что каждый должен унести с собой в могилу. Иначе говоря, его жизнь отныне находилась в руках у артиллериста, однако Рейнольдс был уверен, что если и есть такой человек на свете, который неспособен предать его, то это Аллан. С тем же трепетом, с каким нянька-негритянка рассказывала ему в детстве кладбищенские истории о привидениях и встающих из могил покойниках, Рейнольдс доверил ему свою самую сокровенную тайну: капитан Макреди не был первым, кого он убил. Нет, еще до плавания на «Аннаване» он отправил на тот свет одного человека, не прибегая, правда, к пистолету. В тот раз он ограничился тем, что просто открыл окна. Когда он рассказал, как погубил Симмса, Аллан отвел взгляд и долго молчал. Затем вновь взглянул на Рейнольдса и с мягкой улыбкой, делавшей его моложе и одновременно старше своих лет, произнес:

— Мой дорогой друг, если когда-нибудь тебя будут судить за это на небесах, в единственном месте, где такое возможно, то я надеюсь, что буду рядом с тобой и помогу тебе придумать хорошее оправдание.

Не существует людей абсолютно честных или абсолютно подлых, должно быть, думал артиллерист, и как бы он ни старался убедить себя в том, что происшедшее в Антарктиде изменило его друга и что нынешний Рейнольдс — это иной Рейнольдс, который внезапно сделался добрым и честным малым, все же никто не меняется полностью, и о таком разве что пишут в плохих романах. Он оставался тем же самым Рейнольдсом, возможно немного поумневшим, способным лучше оценить свои качества, но на этом и заканчивались все его метаморфозы. Он сожалел по поводу Симмса, пробудившего все худшее, что было в его душе, и радовался за Аллана, этого бледного и тщедушного юношу, который непостижимым образом растрогал его, заставив защищать себя с риском для собственной жизни и отдавать лучшее, что в нем, Рейнольдсе, было.

В свою очередь Аллан тоже не стал скрытничать и обрушил на благодарного Рейнольдса целый поток воспоминаний из своей еще короткой жизни и, действуя с тем же радостным неистовством, с каким изливал душу на бумаге, рисовал автопортрет, в котором хотел узнать себя прежнего, разгадать, что за человек он был в те далекие дни, когда еще не познал ужаса и только мог представить его в своем болезненном воображении. Рейнольдс зачарованно слушал, восхищаясь даром юноши расцвечивать словами полотно событий, используя для этого такие яркие тона, что рядом с ними бледнели даже его собственные воспоминания. Казалось, Рейнольдс знал Аллана с детства, настолько явственно он видел сейчас, как, несмотря на свое хрупкое сложение, юный Аллан, словно амфибия, проплыл шесть миль против течения по реке Джеймс, бросая вызов обожаемому им Байрону; как он влюбился в миссис Стенард, мать своего приятеля, тонкую натуру, ставшую его музой, но вскоре погрузившуюся в мутные воды безумия; как писал юной Эльмире Ройстер письма, которые, как он с возмущением узнал впоследствии, перехватывал его опекун, прежде чем они могли воспламенить сердце девушки жаркими любовными признаниями. То был портрет строптивого и страдающего юноши, чьи родители не оставили ему в наследство ничего, кроме предрасположенности к туберкулезу; портрет ненасытного читателя и блестящего студента, отягощенного беспокойной душой, которого алкоголь валил с ног после первого глотка и который только что закончил длинную поэму под названием «Аль Аараф», когда на Землю прилетел марсианин, чтобы превратить его ночи в кошмар и мимоходом, потому что нет худа без добра, вдохновить его на роман, замысел которого давно вызревал у него в голове и который в конце концов сделал бы его писателем.

Как видите, оба узнали друг друга даже лучше, нежели каждый из них знал себя самого, и в этой дружбе они нашли способ утешиться в своем парадоксальном одиночестве, когда им открылось, что человек вовсе не единственный обитатель Вселенной. Но по мере того как корабль приближался к пункту назначения, оба перестали упоминать звездного монстра. Вначале они поступали так из осторожности. Но постепенно привыкли к выдуманной ими же действительности и почти поверили в нее. И хотя Рейнольдс отдавал себе в этом отчет, его начало тревожить то, с каким болезненным наслаждением Аллан отдавался этому фарсу, и он даже стал опасаться за душевное здоровье юноши, когда тот во время задушевного разговора вдруг упоминал о каких-то придуманных событиях как о подлинных. С каждым днем артиллерист казался Рейнольдсу все более беспокойным, все более далеким, даже замкнутым, словно его разум незаметно стирался, как стирается ковер в прихожей. Рейнольдс не решался напрямую поговорить с Алланом из боязни причинить ему еще больший вред. И, на мой взгляд, это было вполне понятное беспокойство для человека его эпохи, ибо оставалось еще более полувека до того, как некий австрийский невролог открыл миру механизмы человеческого мозга, который можно уподобить, если мне позволят такое сравнение, средневековому замку, под добротным каменным полом которого скрывается густая сеть подвалов и галерей, куда его владелец сваливает все то, чего не хочет видеть перед собой. Так или иначе, когда они прибыли в Америку, то без малейших колебаний повторили свою ложь перед целой армией репортеров, пришедших встретить двух участников Великой американской экспедиции к Южному полюсу.

А рассказали они, если вам это интересно, следующее: встретившись с яростными бурями и коварными айсбергами, они высадились на ледовый континент, лишенный всякого намека на растительность, которая могла бы подсказать, где они находятся. Там их подстерегал страшный голод, когда иссякли запасы провизии, хотя однажды Провидение сжалилось над ними, послав морского льва не менее 1700 фунтов весом, чьим мясом их истощенные желудки питались несколько недель. В конце концов они убедились, что проход к центру Земли загорожен льдами, и пустились в обратный путь, но во время стоянки в Вальпараисо экипаж взбунтовался и захватил корабль, чтобы заняться пиратским промыслом. Во время недолгого пребывания в Чили Аллан заболел странной лихорадкой, благодаря чему им двоим удалось спастись, так как мятежники сжалились над артиллеристом и оставили их на берегу, чтобы Рейнольдс за ним ухаживал. Так он и сделал, а потом их подобрал фрегат, на котором они и добрались до благословенной Америки. Вот что они рассказали. И, похоже, им поверили.

Наконец, после долгой череды интервью, совершенно измученные, они возвратились в Виргинию, и Рейнольдс с облегчением убедился, что ее воздух явно пошел на пользу Аллану, который спустя считанные дни полностью восстановился, и из кокона его бредовой пантомимы вылупилась бабочка, способная нормально порхать, или, по крайней мере, так же нормально, как это было до знакомства с ним, Рейнольдсом. Однако стоило ему появиться перед глазами Аллана, как он тут же замечал в них проблески страха, а потому не знал, помнит ли Аллан о том, что на самом деле произошло в Антарктиде, или похоронил эти воспоминания под нагромождениями лжи. Через неделю после их прибытия он не выдержал и прямо спросил об этом у Аллана. Тот немного удивился.

— Конечно же я помню о том, что с нами произошло, мой дорогой друг. Я заставляю себя вспоминать об этом каждую ночь, чтобы весь этот ужас питал мои кошмары, и заставляю себя забывать об этом каждое утро, чтобы успокоиться и суметь описать их, — признался он с ласковой улыбкой. — Не волнуйся за меня, Рейнольдс. Я художник. А художник — это человек, которого несет река: на одном ее берегу находится благоразумие, на другом — безумие, но он никогда не получит успокоения ни там, ни там и будет плыть посередине, увлекаемый водами своего искусства, далекий от жизни, которая происходит на суше, откуда за ним наблюдают остальные люди, но не могут ничем помочь, а он будет плыть и плыть, пока не умрет в необъятности моря.

Рейнольдс кивнул, хотя и не совсем понял замысловатую метафору. Главное, что он понял первую фразу. Аллан все помнил. Нет, он не лишился рассудка. И Рейнольдс больше не касался этой темы. Возвратившись в благословенную Америку, он сбросил с себя одежды мечтателя, раз уж речь зашла о метафорах, сжег их в не менее метафорической печи и с радостью зажил в соответствии со своей истинной рациональной натурой.

Прежде всего он навестил Джозефину, свою суженую, с твердым намерением расторгнуть помолвку, как решил еще во время экспедиции. Но, к собственному удивлению, вышел из ее дома, договорившись о дате свадьбы. На протяжении всего разговора с девушкой Рейнольдс с необычной настойчивостью рассматривал ее, надеясь, что в его душе возникнет что-то похожее на отвращение, поскольку, открыв в себе бесконечную, доселе не ведомую любовь к жизни, он не хотел больше ни дня проводить в компании тех, кто не испытывает подобного же благоговейного отношения к этому чуду. Джозефина была несложной натурой, она выросла в роскоши, и единственным чудом для нее было то, какими прекрасными становятся после огранки алмазы, которые она так любила носить. Раньше он, пожалуй, с этим бы смирился, но теперь Рейнольдс нуждался в большем. Теперь он хотел познать любовь, по-настоящему влюбиться, пасть жертвой неугасимой страсти. Он не желал умереть, не испытав любви, которая внезапно стала казаться ему самым возвышенным из чувств, и направлялся к дому девушки в уверенности, что Джозефина не та женщина, которая способна вызвать в нем это чувство. Но, когда он увидел ее, простодушие девушки взяло верх, оно неудержимо влекло к себе. Она сидела перед ним в приличествующем времени дня наряде и слушала рассказ о его приключениях со спокойным вниманием, не проявляя, однако, ни малейшего интереса к миру, не имеющему для нее никакого значения и смысла просто потому, что она в нем не жила, так что Рейнольдс засомневался, существует ли жизнь внутри Земли или в глубинах Вселенной. Точнее будет сказать так: он предпочел не знать, поскольку неожиданно то, что видел перед собой, весь этот столь очевидный мир, где уборная не являлась символом иерархии, мир, наполненный вещами, которые можно было видеть, трогать и в которых не было ничего волшебного, как, например, в стоявшем на столе фарфоровом чайнике, откуда, сколько его ни тереть, не появится джинн, или в безукоризненных манерах девушки, его впервые удовлетворило. И Джозефина, ставшая владычицей этой якобы подлинной действительности, населенной простодушными глупцами, показалась ему совершенным убежищем, куда можно сбежать от ужаса, который проступал за нею. Рейнольдс вдруг понял, что единственный способ избавиться от страха и возможного безумия — это стать таким же заурядным, как она, спрятаться за невежеством и равнодушием прилежно вульгарных душ. Рассматривая девушку, он сказал себе, что это от него зависит — увидеть ее красивее и интереснее, чем на самом деле, и приступил к выполнению задачи с благословения своего неподкупного практического разума, а через полчаса оживленной беседы добился, что Джозефина забыла про то, как неохотно он ухаживал за ней прежде, и отдала сердце неожиданно пылкому возлюбленному, которого вернули ей полярные льды. «А что может быть лучшим способом обосноваться в этом беззащитном мире, который человек выстроил вокруг себя, чем контроль за его бесперебойным функционированием?» — размышлял Рейнольдс. Поэтому, подарив Джозефине самый искренний поцелуй в своей жизни, он собрал сундучок, простился с Алланом и отправился изучать юриспруденцию в Нью-Йорк.

Однако Рейнольдс не мог сделать так, чтобы воспоминания о случившемся в Антарктиде не набрасывались на него всякий раз, как он утрачивал бдительность. Достаточно было взглянуть на свою левую ладонь, чтобы это произошло. На ней запечатлелся след от странного ожога в виде буквы или марсианского символа, смысл которого он уже никогда не узнает и который предупреждал его, что мир скрывает больше тайн, чем это кажется на первый взгляд. Иногда подобные мысли не давали уснуть по ночам, и тогда он до самого утра глядел в окно на усеянное звездами небо, размышляя над судьбой марсианина. Действительно ли они покончили с ним либо он выжил и ухитрился последовать за ними в Америку и теперь подкарауливал его в обличье одного из товарищей по учебе? Он знал, что этого не может быть, но все равно его охватывал страх всякий раз, когда кто-нибудь из однокашников бросал на него чересчур пристальный, по его мнению, взгляд. С неким Дженсеном, пригласившим его выпить бренди к себе в комнату, он даже перестал разговаривать. Он чувствовал себя одиноким, погруженным в столь же бесконечное, сколь нелепое одиночество, из которого его могли вывести лишь письма Аллана, единственного человека, кто мог его понять.

С тех пор как он переселился в Нью-Йорк, его друг завел привычку присылать ему длинные письма, рассказывая обо всех новостях, хотя было ясно, что это всего лишь предлог для того, чтобы поведать ему о своей душевной тревоге, ибо Аллан тоже в нем нуждался. Таким образом, Рейнольдс стал свидетелем того, как жизнь его единственного друга менялась с медлительностью потягивающегося кота. Из первого письма он узнал, что Аллана отчислили из Вест-Пойнта, и это привело к новому конфликту с его опекуном, принявшему на сей раз такие масштабы, что Аллан предпочел уехать в Балтимор и поселиться в доме своей тетки Марии Клемм, решив серьезно заняться прозой, поскольку был разочарован тем, что его стихи не пользовались успехом у читателей. По прибытии в Виргинию он тут же связался с издателями и редакторами журналов, и в конце концов ему удалось опубликовать «Аль Аараф», большую поэму, которую он написал во время плавания на «Аннаване», но лучше бы не писал вовсе, поскольку она не получила практически никакого отклика. Но Рейнольдс сразу же догадался, что все эти блеклые подробности были вежливым предисловием к тому, о чем Аллан действительно хотел поведать другу: о своих кошмарах, причудливых видениях, которые рождал во тьме его мозг. Он признался, что видел во сне всевозможные ужасы: корабли, управляемые мертвецами, дам с превосходными зубами, выпадающими у него на глазах из-за загадочного недуга, и даже самого себя. То его пытала испанская инквизиция, то сам он выкалывал перочинным ножом глаза кошке, а затем вешал ее без малейших угрызений совести. Иногда он выходил на улицу в таком возбуждении, что в каждом прохожем видел самого себя.

Из-за этих страшных чудовищ, с такой легкостью завладевших моими снами, — горестно сообщал он, — я просыпаюсь среди ночи в ужасной тревоге, с бешено бьющимся сердцем и в холодном поту. Хотя должен тебе признаться, никогда еще я не писал так, как сейчас. Поэтому не хочу отказываться от этих кошмаров, ибо боюсь, что это единственный способ, каким я располагаю, чтобы как-то уменьшить ужас, наполняющий мою несчастную душу, который, как я наконец-то открыл, я научился изливать на бумаге с такой достоверностью, словно пишу собственной кровью.

С грустной улыбкой Рейнольдс убрал письмо в конверт. Марсианин населил призраками их души, но было радостно сознавать, что по меньшей мере Аллану это пошло на пользу. Рейнольдс вновь улыбнулся, представив своего друга если не счастливым, то, по крайней мере, успокоившимся после переезда в Балтимор, в дом заботливой тетки; там он стремится составить себе имя как писатель и навсегда изгнать нищету за порог их дома. Аллан еще продемонстрирует миру, чего он стоит, это всего лишь вопрос времени.

Два года спустя Аллан наконец-то прислал ему письмо с хорошими вестями:

Дорогой друг, мне приятно сообщить тебе, что один из моих рассказов удостоен литературной премии. Кажется, усердный труд действительно вознаграждается, в чем я начал было сомневаться, хотя в данном случае премия всего лишь наполнила меня радостью и укрепила уверенность в себе, но не освободила из тисков нищеты, которая в последнее время еще сильнее взяла меня за горло, ведь ты, должно быть, знаешь, что мой опекун умер, не оставив мне ни цента.Никакое наследство уже не сможет спасти меня от непрерывного крушения, каковым является моя жизнь. Но ты не слишком тревожься из-за меня, мой друг, ведь хотя у меня нет даже костюма, чтобы принять приглашение на обед, жизнь меня еще не покорила. Я принадлежу к выжившим, ты это знаешь лучше, чем кто-либо, и через несколько дней буду окончательно спасен, обретя наилучшее убежище в лице моей кузины Вирджинии. Да, мой дорогой друг, я хочу, чтобы ты узнал об этом первым: Вирджиния и я решили вскоре тайно пожениться.

Рейнольдс мог предположить подобную посмертную скаредность со стороны Алланова опекуна, но никогда бы не догадался, что артиллерист решит жениться на своей двоюродной сестре, девушке, которой едва исполнилось тринадцать лет и которая, по слухам, умственно была не слишком развита. Столь экстравагантная женитьба, однако, принесла, по-видимому, удачу Аллану, потому что он вскоре перебрался в Ричмонд, где ему предложили пост редактора журнала «Сазерн литерери мессенджер». Правда, полоса везения оказалась миражом. Рейнольдсу не замедлили сообщить, что его друга все чаще видели выходящим из захудалых трактиров сильно под хмельком, из-за чего его тетке и Вирджинии пришлось переехать в Ричмонд, чтобы отвратить его от пагубного пристрастия. Благодаря их заботам Аллан вернулся к нормальной жизни и смог сосредоточиться на писательской работе, еще больше упрочив славу, заработанную своими ранними творениями.

Как раз в это время Рейнольдс получил письмо, в котором артиллерист сообщал, что, воспользовавшись модой на рассказы о морских приключениях, начал писать книгу, навеянную событиями, которые произошли близ Южного полюса. Эту историю, названную «Повестью о приключениях Артура Гордона Пима», спустя несколько недель стал печатать с продолжениями «Мессенджер», и Рейнольдс с замиранием сердца читал каждый выпуск. Повесть его друга начиналась с описания плавания брига «Дельфин» по Южным морям и, если даже отбросить ритмическое и фонетическое сходство имен автора и главного героя, была насыщена автобиографическими деталями, причем отдельные из них были явно навеяны их путешествием: действие частично происходило в трюме, таком же душном, как тот, который избрал своим убежищем звездный монстр, а одним из персонажей был метис по фамилии Петерс. Но на этом отголоски событий, связанных с их злосчастной экспедицией, заканчивались, поскольку во второй части, где рассказывалось о плавании к Южному Полярному кругу, Аллан следовал лишь за своей фантазией. После многочисленных суровых испытаний, пробившись сквозь ледовые поля и айсберги и имея на борту нескольких членов экипажа, больных цингой, корабль бросил якорь у небольшого острова, где героев встретило племя дикарей, попытавшихся захватить их, так что им пришлось бежать оттуда на украденной лодке. В финальной сцене, венчающей череду жестокостей и зверств, после долгих дней плавания к югу по океану молочного цвета, под дождем из тончайшей пыли вроде пепла, герои увидели перед собой, прежде чем низвергнуться в бездну вместе с гигантским водопадом, таинственную фигуру, абсолютно белую и очень высокую, гораздо выше любого обитателя нашей планеты.

Рейнольдс написал Аллану длинное письмо, в котором восхищался его книгой, но просил пояснить, что означает такой странный, словно намекающий на что-то конец. Он постарался задать вопрос как можно более деликатно отчасти потому, что они не говорили об этих делах с тех давних пор, а отчасти из опасения, что кто-нибудь случайно прочтет письмо и откроет их общую тайну. Однако, к его удивлению, артиллерист, похоже, и сам не знал, что ждало его героев, увлекаемых в бездну водопадом.

Резко оборванный финал романа породил множество комментариев, мой дорогой Рейнольдс, — писал он. — Некоторые критики утверждают, будто я не знал, как закончить его, бросив в кульминационный момент то ли из лени, то ли потому, что иссяк источник моего жалкого воображения, то ли сама история меня к этому подтолкнула, словно было в ней что-то такое, что заставило меня умолкнуть. Пусть себе гадают, бедняги. Хотя, если честно, я и сам не знаю ответа, так как последние страницы писал в состоянии, которое могу определить лишь как глубокое потрясение поем череды жутких ночных кошмаров, непременно сопровождавшихся появлением некой страшной фигуры, о которой после пробуждения в памяти не оставалось ничего, кроме ощущения ужаса. Достаточно хорошо зная тебя, догадываюсь, о чем ты подумал: ты боишься, что твой бедный друг лишился рассудка. Не беспокойся, пока до этого не дошло. Хотя не стану тебя обманывать: каким-то непонятным образом я чувствую, что с каждым разом разум мой все больше помрачается. Ты не представляешь себе, как мне не хватает тебя в такие моменты, мой драгоценный друг. Иногда я чувствую себя страшно одиноким, поскольку, должен признаться, литература перестала быть для меня утешением, о котором я тебе говорил, с каждым разом все больше превращаясь в наказание. Теперь кошмары посещают меня и в часы бодрствования. Иногда я думаю: а не болен ли я? Что со мной будет? И знаю, что только ты догадываешься, каким должен быть ответ.

Рейнольдс с волнением прочел последнюю фразу, и к нему вновь вернулись прежние опасения по поводу душевного здоровья Аллана. По-видимому, столь блестящий, тонкий и изощренный ум не мог принять жизнь, построенную на фундаменте добровольного забвения. Сам Рейнольдс не испытывал ни малейших затруднений, живя такой жизнью: он сознательно старался не вспоминать былое и в то же время занимал свой ум всяческими житейскими заботами, пока с течением лет горестные воспоминания об Антарктиде окончательно не померкли в его памяти. Наверное, он смог этого добиться, потому что его мозгом управляли куда более простые механизмы, чем Аллановым, признал он без всякого смущения. Разве не сумел он забыть, что убил Симмса? А вот Аллан, не способный забыть по собственной воле, был вынужден стирать эти воспоминания, окружать их каменной стеной, сооруженной по такому случаю, хотя не сумел помешать тому, чтобы страх просочился сквозь камни и вылился на белую и бесконечную пустыню чистых листов, которые он ежедневно выкладывал на свой письменный стол. Но, несмотря на эти неутешительные выводы, Рейнольдс ограничился письмом, полным избитых утешительных фраз, поскольку знал: мало что еще может сделать для измученного артиллериста, разве что молить Бога, в которого он с каждым разом верил все менее истово, чтобы белый гигант, поджидавший его друга возле водопада, не оказался призраком, свидетельствующим о его полном помешательстве.

Следующее письмо Аллана пришло из Филадельфии, куда он отправился в поисках удачи, безнадежно испортив перед этим отношения с главным редактором «Мессенджера», уставшего терпеть его непрекращающиеся попойки.

Но, как преданный пес, нищета следовала за мной по пятам, — писал он, — и мне пришлось использовать свое перо для сочинения самых вульгарных вещей; я даже написал по заказу учебник, посвященный раковинам моллюсков, и ты, конечно, понимаешь, какое эстетическое наслаждение может доставить подобная работа. Правда, это, к счастью, не оставляет мне времени на то, чтобы продолжать писать мои рассказы, такие мрачные и болезненные, что даже меня они пугают. Но я знаю, мой друг, что они и не могут быть иными, ибо вылеплены из темной глины, которую я беру непосредственно из моих кошмаров. Даже мои рассказы о расследованиях Огюста Дюпена, которые я пытаюсь сделать не такими мрачными, не свободны от этого неизбежного ужаса, покрывающего их, подобно влажному мху. И только моей обожаемой Вирджинии удается пролить немного света на мою темную душу: каждый день, когда я возвращаюсь со службы, она встречает меня букетом свежесрезанных цветов.

К несчастью, этот свет оказался таким же недолговечным, как пламя свечки, и быстро угас. Следующее письмо Аллана, жуткое, душераздирающее, было написано человеком, потерявшим веру в жизнь.

Друг мой, — начиналось оно, — пишу тебе в совершенном отчаянии, на краю глубочайшей пропасти, ибо уже не сомневаюсь в том, что у беды нет лучшей игрушки, чем моя несчастная душа. Вирджиния, моя нежная нимфа, заболела. Несколько дней назад, когда она развлекала нас, исполняя мои любимые мелодии и аккомпанируя себе на арфе, ее голос оборвался на высокой ноте, и вслед за этим, словно в страшном спектакле, поставленном самим дьяволом, из ее нежного ротика заструилась кровь. Это туберкулез, мой друг, и он пришел за ней. Да, эта подлая болезнь способна, по словам врачей, отнять ее у меня в течение двух лет, а то и быстрее, не обращая внимания на то, что никто не сможет занять опустевшее после нее место. Что будет со мной, когда ее не станет, Рейнольдс? Что будет со мной, когда она начнет увядать, когда ее нежная красота начнет осыпаться, изо дня в день роняя лепестки, из которых мои неуклюжие пальцы будут тщетно пытаться воссоздать розу?

Глубоко взволнованный известием о болезни женщины, с которой он даже не был знаком, и тем, как жутко это подействовало на его друга, Рейнольдс решил помочь ему по мере своих возможностей и предложил в качестве утешения поселиться на ферме в Блумингдейле, местечке в окрестностях Нью-Йорка, — в скромном раю на чистом воздухе, в окружении лугов с шелковистой травой, чтобы природа вдохнула в Вирджинию бодрость, которую лениво забирала у нее смерть. Аллан последовал его совету, и супружеская пара сбежала из Филадельфии, оставив позади внушительное количество врагов, в большинстве своем писателей, оскорбленных язвительными рецензиями, которые Аллан писал для «Бертонс мэгэзин». На ферме супругов ждала короткая передышка, и, как стало известно Рейнольдсу, жизнь время от времени дарила им крупицы счастья, но суровая зима заставила их перебраться в Нью-Йорк.

Вскоре после приезда Аллан произвел фурор в нью-йоркских литературных кругах, опубликовав стихотворение «Ворон», над которым долго работал и закончил лишь благодаря неожиданно выдавшемуся спокойным лету. До Рейнольдса доходили слухи, что люди ломятся на его выступления, спеша услышать, как он читает эти загадочные стихи, заставляющие сердце замирать. Заинтригованный Рейнольдс посетил одно из таких выступлений и воочию убедился, какое громадное впечатление производит чтение Аллана, который выпрямившись сидел на стуле со страшно бледным лицом, на собравшуюся публику, особенно на чувствительных дам. Когда все закончилось, Рейнольдс пригласил друга поужинать в ближайшем ресторане, и там, неумело, словно начинающий хирург, разрезая на части мясной пирог, тот выплеснул на него свое горе, признавшись, что метания между надеждой и отчаянием, на которые болезнь Вирджинии обрекала его душу, гораздо хуже, чем даже сама смерть жены. И что он открыл единственный способ бороться с этим: с помощью алкоголя и опиума. Когда они прощались, крепко обнимая друг друга, Рейнольдсу было уже не важно, свихнулся его друг или нет. Возлюбленная Аллана умирала, и ничего нельзя было поделать. Некто где-то решил, что двое этих прекрасных благородных людей должны страдать неизвестно почему, и такой выбор казался несправедливым. Вот что сейчас превращало мир в поистине ужасное место.

Еще не распечатав следующее письмо, посланное Алланом из своего очередного стойбища, Рейнольдс понял, что оно содержит скорбную весть. Через некоторое время он получил известие, что его друг после беспорядочных скитаний в конце концов вернулся в Ричмонд. Там Аллан узнал: Эльмира, его юношеская любовь, та самая девушка, что не получала его писем, стала почтенной вдовой, и мгновенно отыскал ее, словно для того, чтобы замкнуть круг. Эльмира поддалась на его уговоры, и в считанные недели вопрос о женитьбе был решен. Именно тогда Рейнольдс получил от Аллана последнее письмо. Тот писал, что едет в Филадельфию за своей тетушкой, чтобы она могла присутствовать на свадьбе, и сделает остановку в Балтиморе. Рейнольдс немедленно ответил, обещав встретить его и провести с ним те несколько часов, которые останутся до отхода поезда. Однако многочисленные дела, совершенно пустяковые, как он потом вспоминал с горечью и злостью на себя, сильно задержали его, и, когда он прибыл на пристань, Аллана там уже не было.

XII

29 сентября 1849 года в Балтиморе выдалось страшно холодным. В этот день в городе проходили выборы, и возле трактиров, переоборудованных в избирательные участки, горожане жгли костры, чтобы защититься от стужи. Не встретив Аллана, Рейнольдс в ужасе вспомнил о практике, к которой обычно прибегали во время выборов представители политических партий, угощавшие спиртным поддавшихся на их уговоры простаков, а затем возившие их с одного избирательного участка на другой, заставляя по нескольку раз голосовать за одного и того же кандидата. Он опасался, не стал ли Аллан жертвой подобных политиканов, и начал быстрым шагом обходить балтиморские улицы, спрашивая о своем друге во всех попадавшихся на пути трактирах. Если бы кто-нибудь наблюдал сверху за его лихорадочными перемещениями, как это могу сделать я, то с огорчением увидел бы, что Рейнольдс несколько раз едва не сталкивался с Алланом, и если этого не случилось, то потому, что в последний момент сворачивал не на ту улицу.

Итак, судьба не захотела свести их, чтобы спасти душу Аллана, и он ковылял от трактира к трактиру, совершенно пьяный, подталкиваемый кучкой негодяев, которые ложью заманили его в свои сети. Он шел, шатаясь из стороны в сторону и обхватив себя за плечи, чтобы хоть немножко согреться, но нищенские лохмотья, в которые его обрядили, чтобы поиздеваться, не спасали от холода, и с каждым шагом окружавшие его люди и предметы все больше расплывались перед глазами, пока усталость и алкоголь не сделали свое: он опустился на колени возле одного из трактиров не в силах идти дальше и был брошен на произвол судьбы возле мусорного бака теми, кто использовал его, как негодную вещь. Тяжело дыша и трясясь от холода, Аллан глядел на костер, горевший у входа в трактир, и, казалось, хотел уцепиться за него взглядом, как за якорь, в этом плывущем перед глазами мире. Однако головокружение не проходило, и в какой-то миг маленький костер приобрел масштабы пожара, а затем пронизывающий холод и неистовая пляска огня слились воедино, чтобы Обрушиться на его память.

Аллан в ужасе почувствовал, как маленькая плотина в его мозгу прорвалась, и в его сознание хлынул сдерживаемый ею водопад воспоминаний, таких ослепительно ярких, что, казалось, все опять происходит наяву: он видел объятый пламенем «Аннаван» и слышал голос Рейнольдса, приказывающего ему встать и бежать, если он хочет спасти свою жизнь, пусть даже на считанные минуты. И Аллан отчаянно задвигал руками, воображая, что бежит, хотя на самом деле стоял на коленях, не чувствуя, как от ударов о твердую землю с рук сдирается кожа. Артиллерист бежал по снегу, подталкиваемый Рейнольдсом, спасаясь от монстра, гнездившегося в его кошмарах и вот теперь снова гнавшегося за ним; монстра, прилетевшего на Землю с Марса или какой-то другой планеты во Вселенной, потому что Вселенная — это место, где обитают жуткие существа, каких жалкое людское воображение не может себе даже представить; монстра, который неизбежно должен был растерзать его, потому что он уже не мог больше бежать, потому что силы его иссякли, потому что он хотел только одного — упасть на снег и ждать, чтобы все поскорее кончилось, но как бы не так, друг тянул его: беги, Аллан, беги, черт бы тебя подрал, и он бежал, бежал по кругу, на коленях, вокруг костра, и перед его воспаленным взором расстилалась бесконечная белая пустота, а за спиной он слышал рев монстра и собственные крики, обращенные к Рейнольдсу, снова и снова молящие о помощи:

— Рейнольдс! Рейнольдс! Рейнольдс!

Он продолжал звать своего друга и в университетском госпитале при Washington Medical College, где, обойдя все больницы города, Рейнольдс его в конце концов и нашел.

Бредившего Аллана поместили в одну из частных палат больницы — внушительного пятиэтажного здания со стрельчатыми готическими окнами, располагавшегося в самой возвышенной части Балтимора и известного своими просторными помещениями и хорошей вентиляцией. Руководили работой больницы опытные врачи. Как сообщила Рейнольдсу сопровождавшая его сестра милосердия, пока они миновали залы, где лежало множество нищих, доставленных сюда с разной степенью обморожения, артиллерист не переставая выкрикивал его имя. Когда они наконец дошли до нужной палаты, Рейнольдс не сразу разглядел корчившееся тело, так как его тесным кольцом окружали студенты-медики, сестры и прочий персонал, узнавшие, по-видимому, известного писателя.

— Это меня он зовет, — объявил он глухим голосом.

Все изумленно повернулись к дверям. Совсем молоденький врач обратился к Рейнольдсу:

— Слава богу! А то мы не знали, как вас найти. Я доктор Моран. — Рейнольдс осторожно пожал ему руку. — Это ко мне доставили мистера По… Ведь это мистер По, не правда ли, несмотря на то, что на нем были какие-то ужасные лохмотья…

Рейнольдс с грустью рассматривал зловонную одежду, на которую указал врач, повешенную на стул с аккуратностью, какой это тряпье не заслуживало, и гадал про себя, какой же оборот приняла жизнь его друга за те часы, пока Рейнольдс его разыскивал, чтобы он в конце концов оказался так одет. Потом перевел взгляд на исхудавшее тело Аллана, едва прикрытое влажной от пота простыней, и подтвердил:

— Да, это он.

— Я так и думал. Знаете, я читал многие его рассказы. И не сомневаюсь, что его книги переживут своего автора. — Врач с состраданием взглянул на знаменитого пациента. Потом повернулся к Рейнольдсу. — Мистер По был доставлен в больницу в состоянии ступора неизвестным лицом. С тех пор он непрестанно выкрикивал ваше имя и уверял, что его преследует какой-то монстр.

Рейнольдс понимающе улыбнулся и кивнул с таким видом, словно привык к подобному поведению своего друга.

— Что-нибудь еще он говорил? — спросил он, не глядя на врача.

— Нет, больше ничего. Только все повторял то, о чем я сказал.

И, словно подтверждая слова врача, Аллан простонал:

— Он гонится за нами. Монстр гонится за нами…

Рейнольдс печально вздохнул и обратился к людям, столпившимся вокруг кровати Аллана.

— Вы не могли бы оставить меня наедине с ним, господа? — произнес он скорее повелительным, чем просительным тоном. И, видя, что врач молчит, добавил: — Всего на минуту, доктор. Я хотел бы проститься с моим другом без свидетелей.

— Пациенту недолго осталось жить, — запротестовал врач.

— Так не будем же терять время, — сухо проговорил Рейнольдс, выдержав его взгляд.

Врач кивнул и увел с собой остальных.

— Мы будем за дверью. Не задерживайтесь.

Оставшись один, Рейнольдс наконец приблизился к кровати, на которой лежал артиллерист.

— Я уже здесь, Аллан, — произнес он и взял его за руку.

Артиллерист попытался сфокусировать на нем взгляд своих глаз, ставших водянистыми, как у чучела зверя.

— Он гонится за нами, Рейнольдс! — вновь простонал он. — Он убьет нас… Он всех убил: Карсона, врача, Петерса… А теперь настала наша очередь… О боже… Он прилетел с Марса, чтобы разделаться со всеми нами.

— Да нет, Аллан, все это уже позади… — заверил Рейнольдс и покосился на дверь. — Мы убили его. Мы сумели его победить.

Аллан обвел палату отсутствующим взглядом, и Рейнольдс понял, что его друг ничего не видит вокруг.

— Где я? Мне холодно, Рейнольдс, очень холодно…

Рейнольдс снял с себя плащ и накрыл им Аллана, все еще продолжавшего лежать в снегу на сорокаградусном морозе.

— Ты поправишься, Аллан, не беспокойся. Поправишься и вернешься домой. И опять сможешь писать. Ты напишешь много книг, Аллан, вот увидишь…

— Но мне так холодно, Рейнольдс… — пожаловался артиллерист, немного успокоившись. — По правде сказать, так было всегда. Холод исторгается из моей души, друг мой. — Рейнольдс кивнул, его глаза были полны слез. Кажется, к Аллану внезапно вернулся рассудок, покинув далекие снега, он возвратился в лежащее на больничной койке тело, но теперь Рейнольдса встревожило абсолютное спокойствие друга. — Думаю, что я и завербовался-то на этот проклятый корабль, чтобы проверить, есть ли где-нибудь на свете такое место, где было бы холоднее, чем у меня в душе. — Он засмеялся, но его смех вдруг перешел в долгий приступ кашля. Рейнольдс испуганно наблюдал, как он бьется в страшных конвульсиях, грозивших разрушить его хрупкое тело. Но вот приступ прекратился, и Аллан, открыв рот, стал жадно ловить воздух, который, казалось, застревал в каком-то узком месте его организма и с трудом достигал легких.

— Аллан! — закричал Рейнольдс и осторожно, словно боялся что-нибудь повредить, дотронулся до его плеча. — Прошу тебя, Аллан…

— Я ухожу, мой друг. Ухожу туда, где живут монстры… — едва слышно прошептал артиллерист.

Рейнольдс в отчаянии смотрел, как напряглась у Аллана шея и страшно заострился нос. Губы приобрели синеватый оттенок. Он понял, что его друг умирает. От горестного всхлипа у того перехватило дыхание, но он успел сказать:

— Боже, сжалься над моей бедной душой…

— Не бойся, Аллан. Мы его убили, — произнес Рейнольдс и погладил его по липу с нежностью матери, которая убеждает своего сына, что в темноте нет ничего страшного, понимая, что это последние слова, какие услышит его друг. — В том месте, куда ты направляешься, уже нет монстров. Уже нет.

Аллан слабо улыбнулся. Затем отвел от него глаза, уставив их в какую-то точку на потолке, и со вздохом едва ли не облегчения расстался с жизнью, ставшей для него такой мучительной. Рейнольдса удивила простота смерти и то, что он не увидел, как душа Аллана вылетает из его тела, словно голубка, отправляющаяся в полет. Скорее из-за растерянности, чем из приличия, он на несколько минут задержался у постели умершего, все так же сжимая бледную руку артиллериста в своих ладонях, а затем осторожно положил ее ему на грудь. По иронии судьбы все-таки именно он стал единственным свидетелем смерти Аллана, раз уж это не случилось близ Южного полюса.

— Надеюсь, мой друг, что ты наконец обретешь покой, — сказал он на прощанье.

Он прикрыл лицо Аллана простыней и вышел из палаты.

— Он умер, — коротко сообщил Рейнольдс доктору Морану и его студентам, ожидавшим у дверей. — Но его творения будут жить вечно.

Блуждая по коридорам больницы в поисках выхода, Рейнольдс размышлял, было бы творчество Эдгара Аллана По иным, если бы на его жизненном пути не встретился марсианин, или же мрак, окутывавший его душу, все равно не позволил бы ему писать по-другому. Впрочем, этого никто не может знать. Рейнольдс, конечно, ошибался: я — могу, ибо мой взгляд способен проникнуть сквозь все возможные и невозможные преграды. Но Рейнольдс был всего лишь обычным человеком с таким же ограниченным кругозором, как у всех ему подобных людей. Выйдя из дверей больницы, он остановился перед ведущей вниз лестницей, щурясь от яркого утреннего солнца, окинул взглядом расстилавшуюся перед ним панораму: по булыжной мостовой катили экипажи и тележки бродячих торговцев, по тротуарам сновали взад-вперед пешеходы — то есть все то, что вместе составляло трепетную симфонию жизни, и вздохнул. Как бы то ни было, а звездный монстр в конце концов убил его друга. В некотором смысле марсианин победил их, нельзя не признать. Теперь он был единственным оставшимся в живых участником экспедиции на «Аннаване», единственным, кто знал, что в действительности произошло в Антарктике. Способен ли он дальше хранить эту тайну? Да, конечно, ответил он себе. Потому что у него нет выбора. Да и чем бы его утешила теперь возможность поделиться ею с кем-то? С кем? Со своей практичной и очаровательной Джозефиной? Кому нужно знать, что люди — не единственные обитатели Вселенной? Кучеру, правящему его экипажем, продавщице фиалок на углу, хозяину трактира, разгружающему бочки на противоположной стороне улицы? Пусть случится то, что должно случиться, подытожил он, следуя своему неподкупному здравому смыслу, надел шляпу и спустился вниз по каменным ступеням. Он не станет лишать человечество возможности и дальше безбоязненно наслаждаться манящей красотой звездного неба.

Но, по крайней мере, в последующие девять лет, а именно такой срок был отпущен Рейнольдсу, человечество не получило никаких подтверждений существования марсиан. Ну а о том, что произойдет позднее, он уже, разумеется, не мог знать. Возможно, его детям или внукам доведется увидеть, как с небес спускаются странные летательные аппараты. Но в ответе за это уже не будут ни он, ни Аллан, ни капитан Макреди, ни храбрец Петерс и никто из матросов, отдавших свою жизнь в Антарктиде, чтобы покончить со звездным демоном. Бороться с пришельцами придется другим. Они же сделали что смогли. После его смерти не останется в мире человека, который незаметно, пока его супруга созерцает вечернее небо, старательно пытаясь выделить на нем созвездия, опустит голову и переведет взгляд на странный шрам от ожога на своей руке, потому что боится, заглянув в звездную бездну, уловить направленный на него взгляд.

Рейнольдс не мог знать, — а если бы узнал, то, как говорится, перевернулся бы в гробу, — что через двадцать с лишним лет после его смерти новая экспедиция к Южному полюсу наткнется на обугленные останки «Аннавана», отплывшего из Нью-Йорка в 1829 году на поиски прохода к центру Земли. Они найдут обломки судна в зловещем окружении человеческих скелетов, а чуть поодаль, возле гряды гигантских айсбергов, обнаружат погребенный в снегу удивительный летательный аппарат. Но самым поразительным открытием станет закованное в лед странное существо, не похожее ни на одно из населяющих Землю. Для подробных исследований его под строжайшим секретом перевезут в Лондон. Потому что, не будем забывать: в этой истории никакой загадочный матрос по имени Гриффин никогда не плавал на «Аннаване». Следовательно, никто не взрывал марсианина и его тело не разлеталось на мелкие куски. Звездный монстр просто погрузился под антарктический лед на маленьком затерянном островке, который после женитьбы Джереми Рейнольдса стал отмечаться на картах как остров Джозефины.

XIII

Однако, если считать последствия неучастия матроса Гриффина в жизни Рейнольдса и Аллана единственной целью этого маленького эксперимента, то он не стоил подобных усилий, вы не находите? К счастью, цель эта более амбициозна, и состоит она в попытке продемонстрировать, как любой, даже самый простой, факт в конце концов влияет на жизнь большего числа людей, чем мы могли предположить вначале. Гриффин не плавал на «Аннаване», и это затронуло Рейнольдса и Аллана, но не только их, а еще и многих других персонажей этой истории, которые, словно трепещущие устрицы, сгрудившиеся на подносе, ожидают своей очереди доставить вам удовольствие. Правда, чтобы познакомиться с ними, нам придется перенестись во времени на несколько десятилетий вперед, а также переместиться в пространстве и очутиться жарким июньским полуднем 1898 года в Лондоне, в то время самом большом и высокомерном городе мира. Точнее, в одном из самых любопытных его районов — в Сохо, по которому шагает молодой мужчина, чрезвычайно худой и бледный, с птичьим лицом, по имени Герберт Джордж Уэллс. Обратите на него внимание. Вглядитесь в светлые усы, призванные придать больше взрослости его полудетскому лицу, в тонкий изгиб почти женских губ, в его светлые живые глаза, в которых невозможно не разглядеть биение острого, но непрактичного ума. Не пропустите ни одной детали, поскольку, несмотря на свой вполне обычный и не слишком героический вид, он-то как раз будет сопровождать нас до самого финала этой истории, хотите вы того или нет.

Уэллс направлялся в трактир «Корона и якорь», где у него была назначена встреча, которая, если все получится, пройдет совсем не так, как того ожидает пригласивший его господин. Речь шла о североамериканском писателишке по имени Гарретт П. Сервисс, имевшем наглость написать продолжение «Войны миров», его последнего романа, даже не поставив Уэллса об этом в известность и, видимо, полагая, что писателя этот факт порадует. Не то чтобы Уэллс считал свой роман шедевром, чьи достоинства неизбежно пострадают от того, что кто-то состряпал вторую часть. Нет, дело не в этом. Просто Уэллсу нравилось думать, что он живет в справедливом и внушающем уважение мире, где существует своего рода мораль художника, запрещающая использовать чужие идеи себе во благо, и бессовестные люди, совершающие подобное, заслуживают одного: чтобы их возможный талант вдруг иссяк, обрекая их зарабатывать себе на жизнь тем же неблагодарным трудом, что обычные люди. Хотя, если быть с вами откровенным, на самом деле ему было неприятно, что кто-то сумел не просто воспользоваться его идеей, но может извлечь из нее больший доход, чем извлек он сам. Вероятность того, что это произойдет, будоражила его, как мало что могло взбудоражить в этой жизни, вызывая сильное волнение на всегда спокойном пруду, с которым он любил сравнивать свою душу.

По правде говоря, он был неудовлетворен «Войной миров», так же как и всеми своими предыдущими книгами, считая, что снова не сумел достичь цели. В этом романе, где рассказывалось, как Земля была завоевана марсианами, которые обладали гораздо более развитой техникой, чем земляне, он подражал сэру Джорджу Чесни, насытившему веризмом свой роман «Битва при Доркинге», в котором, не скупясь на леденящие кровь сцены, описал вымышленное немецкое вторжение в Англию. Прибегнув к подобному же реализму, основанному на столь же детальных, сколь жестоких описаниях, Уэллс изобразил разрушение Лондона марсианами, действовавшими по отношению к людям абсолютно безжалостно, как если бы те были не мыслящими существами, а тараканами. В считанные дни наши космические соседи растоптали ценности и достоинство землян, продемонстрировав такое же пренебрежение к ним, какое британцы демонстрировали в отношении туземцев в колониях. Они захватили всю планету, поработив ее население и превратив Землю в своего рода курорт для представителей марсианской элиты. Ничто не могло сдержать их натиск. Ничто и никто. За этим мрачным сюжетом стояла сокрушительная критика ненасытного британского империализма, но поскольку публика верила, что Марс обитаем, — новые и более совершенные телескопы, как у итальянца Джованни Скиапарелли, обнаружили на красной планете сеть линий, после чего некоторые астрономы поспешили заявить с непоколебимой уверенностью, будто сами там побывали, что это каналы, построенные разумной цивилизацией, — открытие вселило в население страх перед марсианским вторжением, описанным в романе, и отвлекло внимание читателей от подлинных намерений автора. По правде говоря, это не слишком его удивило, поскольку нечто подобное случилось и с «Машиной времени», в которой дурацкий аппарат, давший название роману, совершенно затмил содержащуюся в нем острую критику классового общества.

И вот теперь этот самый Сервисс, который, кажется, довольно известен в своей стране как журналист, пишущий на научно-популярные темы, опубликовал продолжение его романа — «Эдисоновское завоевание Марса». Как следовало из названия, его героем был не кто иной, как сам Томас Эдисон, чьи бесчисленные изобретения превратили его в кумира американцев и назойливого персонажа самых разнообразных книг. В той, что служила продолжением романа Уэллса, неподражаемый Эдисон изобрел лучевое оружие и при поддержке всех наций мира построил флотилию межпланетных кораблей с антигравитационным двигателем и послал ее на Марс в качестве орудия возмездия. Именно таков был сюжет книги.

Когда Сервисс прислал ему свой роман, сопроводив письмом, в котором восхищался книгами Уэллса со столь карикатурным пылом, что того чуть не стошнило, и в туманных и витиеватых выражениях едва ли не требовал, чтобы писатель благословил пресловутое продолжение, то Уэллс ему даже не ответил. Ни на это, ни на полдюжины присланных вслед за ним писем, в которых Сервисс неутомимо добивался его одобрения и даже осмеливался предложить, учитывая их близость и общность интересов, каковые он, по его словам, уловил в книгах Уэллса, написать что-нибудь вместе. Не ответил, потому что, прочитав роман Сервисса, не испытывал ничего, кроме смешанного чувства гнева и отвращения. Беспомощная и глупая книжонка являла собой бесстыдное оскорбление для писателей, которые, как, например, он, старались выставить на витринах более или менее достойные товары. Правда, его молчание не остановило поток писем, а скорее даже усилило его. Но вот в последнем письме невозмутимый Сервисс просил оказать ему любезность и пообедать с ним, воспользовавшись тем обстоятельством, что на будущей неделе он на несколько дней приедет в Лондон, ибо ничто не могло бы сделать его более счастливым, чем возможность приятно провести несколько часов в беседе с почитаемым им писателем. И тогда Уэллс решил нарушить красноречивое молчание, которое, похоже, не возымело никакого действия, и принять приглашение — сесть напротив Сервисса и высказать ему все, что он на самом деле думает о его романе. Сервисс хотел узнать его мнение? Так он его получит. Уэллс ровным голосом, который ни на мгновение не перестанет быть вежливым и не выдаст клокочущую внутри ярость, скажет, какое отвращение вызвал у него главный герой, этот идеализированный Эдисон, поскольку ему, Уэллсу, изобретатель лампы накаливания показался довольно ненадежным субъектом, который совершенствовал свои изобретения за счет посторонних лиц, обладал дурным характером и с удовольствием конструировал смертоносное оружие. Он скажет, что роман Сервисса ни в коей мере не может считаться продолжением как из-за отсутствия в нем литературных достоинств, так и из-за своего омерзительного сюжета. Он скажет, что его главная идея, прямо противоположная идее уэллсовского романа, годится скорее для патриотического памфлета, поскольку примитивная мораль, которой пропитаны все эти жалкие страницы, может быть сведена к тому, что нехорошо соваться к землянам, а вернее: не рекомендуется беспокоить великого Томаса Эдисона и Соединенные Штаты. Он сделает это с особым удовольствием, зная, что после его уничтожающей критики платить за обед придется все равно Сервиссу.

Он так глубоко погрузился в свои мысли, что, когда вернулся в действительность, то обнаружил, что ноги сами привели его на Грик-стрит, куда ему было совершенно не нужно, и он помимо своей воли очутился перед зданием старого заброшенного театра, носившим двенадцатый номер. Но пусть вас не обманывает выражение удивления на его лице: это произошло далеко не случайно, поскольку все в жизни писателя было подчинено определенной цели и ничто не происходит само по себе, под влиянием естественных импульсов. В тех же редких случаях, когда эти импульсы его осаждали, им не удавалось проникнуть в его кровь, ибо рациональный ум писателя этому противился. Уэллс свернул туда сознательно, как бы ни старался свалить все на свои ни в чем не повинные ноги, и сделал это для того, чтобы как раз наткнуться на этот театр, в котором двумя годами раньше располагалась весьма экстравагантная фирма — «Путешествия во времени Мюррея». Как многие из вас помнят, названная фирма открыла двери для того, чтобы воплотить в жизнь самую, должно быть, заветную мечту человека: путешествовать во времени, а ее пробудил в обществе годом раньше сам Уэллс, опубликовав свой первый роман «Машина времени». Для начала фирма предлагала путешествие в конкретное будущее — 20 мая 2000 года, день, когда произойдет последняя битва за судьбу человечества, о чем сообщала афиша, до сих пор висевшая сбоку от фасада, на которой был изображен отважный капитан Шеклтон, направляющий свою шпагу на короля автоматов. Более века оставалось еще до этой знаменательной битвы, в которой капитану удастся спасти человечество от уничтожения, хотя благодаря «Путешествиям во времени Мюррея» за ней уже понаблюдала чуть ли не вся Англия. Несмотря на высокую цену билета, люди толпились у дверей фирмы, мечтая посмотреть, словно речь шла о новой опере, поединок, который обычным путем не могли увидеть в силу бренности их существования. Один Уэллс в этом не участвовал. Писатель, чей роман и вызвал весь этот ажиотаж, неизменно отказывался от путешествия в будущее, несмотря на многочисленные приглашения от самого Гиллиама Мюррея, владельца фирмы, которого газетчики с их обычным угодничеством и отсутствием воображения не замедлили окрестить Властелином времени и чья безвременная смерть, происшедшая в четвертом измерении, потрясла весь мир, возможно потому, что с ним умерла и тайна путешествий во времени. Уэллс, наверное, был единственным человеком на планете, кто не проронил ни слезинки по этому хвастливому толстяку, в память о котором на соседней площади даже воздвигли статую. Он был изображен надменно улыбающимся на пьедестале, выполненном в виде часов, при этом одну ручищу он поднял вверх, словно собирался совершить колдовство, а вторую опустил на голову Этерно, своего пса, к которому Уэллс питал такую же неприязнь, как и к его хозяину, не столько из-за безоговорочной преданности собаки Мюррею, сколько из-за страха перед собаками вообще, поселившегося в нем с тех пор, как однажды, когда он шел по улице в Бромли, направляясь домой, из-за кустов выскочил огромный пес и укусил его за руку с таким деловитым видом, будто действовал по заранее намеченному плану.

Уэллс остановился тут, потому что старый театр напомнил ему о последствиях того, что он прямо выложил одному автору свое мнение о его романе. Дело в том, что до того как превратиться во Властелина времени, Мюррей был молодым человеком, мечтавшим о куда более скромной метаморфозе: стать писателем. Как раз тогда, три года назад, Уэллс с ним и познакомился. Будущий миллионер попросил помочь ему с публикацией своего никуда не годного романа, но Уэллс отказал ему, высказавшись с излишней, возможно, резкостью, потому что не мог сдержаться. Эта ничем не прикрытая откровенность неизбежно сделала их врагами, как я вам уже подробнейшим образом рассказывал в другом месте. Из этого Уэллс извлек урок: в определенных случаях лучше солгать. Что он приобрел, сказав правду? Ничего. Если бы он от этого воздержался, многое сложилось бы по-иному. Что он приобретет, высказав все Сервиссу? Наверное, тоже ничего. Но, хотя Уэллс во многих других случаях умел солгать недрогнувшим голосом, к сожалению, случались и такие обстоятельства, в которых он не мог не быть искренним: если книга ему не нравилась, он был неспособен сказать обратное. Как он полагал, человека характеризуют прежде всего его вкусы, и был не в состоянии примириться с мыслью, что его сочтут безвкусным, если он объявит, что ему понравилось «Эдисоновское завоевание Марса».

Взглянув на часы, Уэллс обнаружил, что время встречи приближалось, и потому бросил последний взгляд на здание и направился по Чаринг-кросс-роуд в сторону Стрэнда, где и находился трактир, в котором они с Сервиссом договорились встретиться. Он решил заставить журналиста ждать себя, чтобы тот с самого начала почувствовал его презрительное отношение. Однако если Уэллс что и ненавидел больше, чем лгать относительно своих вкусов, так это опаздывать на встречу, поскольку наивно полагал, что если он будет приходить вовремя, то, по правилам вселенской справедливости, и его не будут заставлять ждать. Правда, пока ему не удавалось доказать, что одно зависит от другого: не раз приходилось ему с непроницаемым лицом торчать на углу или беззащитным клиентом караулить столик в многолюдном ресторане. Тем не менее писатель прибавил шагу, но он достигнет своей цели только через несколько минут, а потому воспользуюсь случаем, чтобы рассказать о нем кое-что еще, поскольку, как я вас уже предупреждал, он станет одним из главных персонажей этой истории. Начну с его детства, ибо человек — это всего лишь обученный манерам ребенок, а потому, пока он шествует по ярко освещенному шумному Стрэнду, сообщу вам, что Уэллс вырос вдали от улиц, подобных этой, которая, кажется, вобрала в себя всю суету мира. Он родился в городке Бромли графства Кент, в скромном домишке, где на первом этаже располагалась посудная лавка, которой кое-как управляли его родители. На заднем дворе, единственном открытом месте возле дома, обычно играл будущий писатель, который сейчас, не замедляя шага, рассматривал кусочек Темзы, поблескивающий между двумя постройками. Если взобраться на увитую плющом ограду в глубине двора, то можно было увидеть загоны мистера Ковелла, мясника, где постоянно томились многочисленные свиньи и овцы, жалобно стенавшие по ночам, словно их приносили в жертву некоему важному божеству, а не приберегали для местных клиентов. Слева виднелись теплицы мистера Манди, где он выращивал шампиньоны, удобряя их конским навозом, который его дети собирали на главной улице в деревянную тачку, а справа… Впрочем, боюсь, вы не успеете узнать, что находилось справа от заднего двора, так как, к моему удивлению, Уэллс уже подошел к трактиру — с безукоризненной пунктуальностью благодаря тому, что последний отрезок пути преодолел, забавно чередуя неуклюже сдерживаемый бег с бодрой трусцой. И вот он стоит, тяжело дыша, перед дверью трактира, на которой висит листок с его именем, раскачивающийся от легкого ветерка.

Не зная, как выглядит Сервисс, писатель не стал терять время и рассматривать сидевших внутри через окна, как обычно поступал: таким образом он проверял, пришел ли тот, с кем он договаривался, и, если нет, исчезал на ближайшей улице, чтобы не спеша появиться через несколько минут, а не ждать внутри под сочувствующими взглядами посетителей. Но сегодня Уэллс решительно вошел в трактир и остановился посередине зала, чтобы Сервисс его сразу заметил. К счастью, тут же худощавый и потрепанный жизнью человечек лет пятидесяти поднял руку в знак приветствия, и бесцветная улыбка появилась из-под его пышных усов. Поняв, что это Сервисс, Уэллс с трудом скрыл разочарование. Он предпочел бы, чтобы его соперник, которому он собирался без обиняков высказать свое мнение, имел более грозный и самодовольный вид, а не выглядел бы столь убого. Чтобы заглушить жалость, которую, несмотря ни на что, вызывал у него этоттщедушный человечек, он заставил себя вспомнить, что сделал этот субъект, и направился к заказанному столику. Сервисс раскрыл ему навстречу свои объятья, и нелепая улыбка заиграла на его лице, словно он был сиротой и желал, чтобы Уэллс его усыновил. Затем он обрушил на писателя поток слов, не уступая в красноречии продавцу средства для роста волос.

— Какая честь и какая радость, мистер Уэллс! — восклицал он, пустив в ход весь свой арсенал почтительных жестов и ужимок, в котором отсутствовали разве что глубокие поклоны. — Вы не представляете, до чего я рад с вами познакомиться. Садитесь же, будьте так любезны. Пинту пива? Официант, повторите, пожалуйста, ибо беседа литературных титанов должна пройти так, как полагается. Человечество не простит, если наши возвышенные рассуждения будут прерваны из-за сухости в горле. — После такого скомканного вступления официант, тертый малый, которого, как видно, хорошенько потрепала жизнь, стал поглядывать на них с пренебрежительным снисхождением как на людей, занимающихся чем-то столь неосязаемым, как искусство. Сервисс уставился своими маленькими глазками на Уэллса. — А скажите-ка мне, Джордж, — вы позволите называть вас Джорджем? — что вы ощущаете, когда каждый из ваших романов сотрясает общество? Каков ваш секрет? Может, вы владеете инопланетным пером? Ха-ха-ха…

Уэллс даже не улыбнулся в ответ. Он прислонился к спинке стула и молча ждал, пока звонкий смех американца не растает в воздухе, с мрачным выражением на лице, более подходящим для участника траурной церемонии, чем для человека, собирающегося отобедать со своим приятелем.

— Ладно, ладно, не буду приставать к тебе, Джордж, — продолжал Сервисс, сделав вид, будто огорчен его реакцией, — однако не могу не выразить тебе моего восхищения.

— Не тратьте попусту ваши похвалы, — сказал Уэллс, решивший поскорее взять нить разговора в свои руки. — То, что вы написали продолжение моего последнего романа, говорит само за себя, мистер Се…

— Просто Гарретт.

— Хорошо, Гарретт, — согласился Уэллс, хотя его и коробили фамильярность, к которой его принуждал Сервисс, и шутливый тон, который тот старался придать разговору. — Я сказал тебе, что…

— В любом случае комплименты никогда не повредят, тебе не кажется, Джордж? — вновь перебил его американец. — Особенно, если они заслуженны, как в твоем случае. Я тебе честно признаюсь: мое восхищение тобой родилось не сегодня. Он возникло, когда… Постой-ка… Ну да, пару лет назад, после того как я прочел «Машину времени», твой первый и потому показавшийся мне таким необыкновенным роман.

Уэллс вяло кивнул и отпил большой глоток из своей кружки. Ему необходимо было как можно скорее вклиниться в этот словесный поток, чтобы высказать американцу свое мнение о его романе. Чем позже он это сделает, тем в более неудобном положении окажутся они оба. Но Сервисс, похоже, не собирался предоставить ему такую возможность.

— И по счастливой случайности вскоре после публикации твоего романа был открыт способ путешествовать во времени, — продолжал он, театрально покачивая головой, будто до сих пор не мог оправиться от удивления. — Ты небось побывал в двухтысячном году и наблюдал за великой битвой, решавшей судьбу человечества?

— Нет, в будущем я не был, — сказал Уэллс, не желая распространяться на эту тему.

— Не был? А почему? — удивился американец.

Уэллс несколько секунд молчал, вспоминая, как, пока совершались «Путешествия во времени Мюррея», ему приходилось демонстрировать ледяное достоинство всякий раз, когда кто-нибудь заводил об этом разговор. В подобных ситуациях, повторявшихся с раздражающей частотой, Уэллс обычно прибегал к насмешливым комментариям, призванным выставить в смешном свете воодушевление своего собеседника. Уэллс представлял дело так, будто он парит над действительностью или опережает ее, но в любом случае далек от повседневной суеты, чего, кстати, чернь и ожидала от любого писателя, отчего-то приписывая ему более возвышенные и менее вульгарные, чем у нее, интересы. В иных случаях, когда Уэллс был не в настроении насмешничать, он давал понять, что оскорблен ценою билета. Эту версию он и решил изложить Сервиссу, полагая, что первую тот вряд ли проглотит, будучи все-таки тоже писателем.

— Потому что я думаю, Сервисс, что будущее принадлежит всем и никто не должен быть лишен возможности увидеть его из-за того, что он не располагает нужной суммой.

Сервисс непонимающе взглянул на него, а потом быстро провел по лицу рукой, словно стряхивая с него прилипшую паутину.

— Ага, понятно! Ты уж прости мою неделикатность, Джордж: билет был чересчур дорог для таких бедных писателей, как мы с тобой… — по-своему понял он Уэллса. — Если честно, я тоже не смог оплатить поездку. Правда, я начал копить, чтобы в конце концов попасть на знаменитый «Хронотилус», понимаешь? Мне хотелось увидеть грядущую войну. Я просто мечтал об этом. И даже задумал, когда окажусь в двухтысячном году, сбежать от своей группы и пожать руку отважному Шеклтону с благодарностью за то, что все наши мечты и чаяния не оказались напрасными. Ведь разве могли бы мы следовать прежним путем, делать изобретения и создавать произведения искусства, если бы знали, что в двухтысячном году на Земле не останется ни одного человека, способного наслаждаться ими, что не останется даже следа от всех наших достижений, что по вине злокозненных автоматов человек и все, что он сумел создать, исчезнет, как будто их и вовсе не было? — Выпалив это, Сервисс словно уменьшился в размерах, как проколотый воздушный шарик, после чего продолжил уже с грустью в голосе: — Но у нас уже не будет возможности отправиться в будущее, Джордж. Ни у тебя, ни у меня. Очень жаль, потому что сейчас у тебя денег наверняка более чем достаточно, чтобы совершить такое путешествие. Полагаю, тебя тоже огорчило известие о закрытии фирмы «Путешествия во времени» ввиду кончины мистера Мюррея.

— Еще как, — насмешливо произнес Уэллс.

— Газеты писали, что его съел дракон, один из тех, что обитают в четвертом измерении, — медленно припоминал Сервисс, — причем все произошло на глазах у его сотрудников, и те ничего не смогли сделать, чтобы этому помешать. Ужасное зрелище, должно быть.

«Да, Мюррею удалось впечатляюще обставить свою смерть», — подумал Уэллс.

— И что же теперь? Как пробиться в четвертое измерение? Думаешь, оно навсегда для нас закрыто? — спросил Сервисс.

— Не знаю, — равнодушно ответил Уэллс.

— Ну ладно, может, нам удастся побывать где-нибудь еще. Может, наша судьба — путешествия в пространстве, а не во времени, — утешился Сервисс, допивая свое пиво. — Возьми хотя бы небо, это непостижимое пространство без конца и края. Оно полно неожиданностей, ведь правда, Джордж?

— Возможно… — согласился Уэллс и нервно задвигался, будто сидел не на стуле, а на горячей сковородке. — Но мне бы хотелось поговорить о вашем романе, мистер Се… Гарретт.

Сервисс резко выпрямился и настороженно взглянул на Уэллса, словно ищейка, взявшая след. Довольный, что ему наконец удалось переключить внимание американца на пресловутый роман, Уэллс одним глотком допил свое пиво, чтобы набраться смелости и обрести столь необходимое сейчас спокойствие, и это не прошло незамеченным для его собеседника.

— Официант, еще пива, пожалуйста, а то лучший в мире писатель погибнет от жажды! — крикнул он, намеренно кривляясь, чтобы привлечь к себе внимание. Затем выжидающе посмотрел на Уэллса. — Ну что, дружище, понравился тебе мой роман?

Уэллс молчал, пока официант ставил на столик кружки с пивом и оценивающе поглядывал на него. Поняв, что стал объектом внимания, он машинально выпрямился на стуле и выпятил грудь, словно величие писателя должно было отражаться не только в его книгах, но и во внешности, этом случайном смешении генов, с которым мы приходим в мир и потом всячески пытаемся изменить, чтобы выглядеть солиднее, отпуская усы, бороду, длинные бакенбарды, нося дорогую одежду или прибавляя в весе и обретая тем самым пугающую округлость.

— Ну… — начал Уэллс, когда официант удалился.

— Да? — спросил Сервисс с детской надеждой в голосе.

— Кое-что получилось… — Уэллс замолчал, и между ними сразу же установилась бездонная, как пропасть, тишина, — просто замечательно.

Сервисс взволнованно дернулся на стуле.

— Кое-что. Получилось. Просто. Замечательно, — отрешенно повторил он, словно пробуя каждое слово на вкус. — Что именно?

Уэллс отхлебнул пива, чтобы выиграть время. Черт побери, что же замечательного можно найти в романе Сервисса?

— Например, космические костюмы. Или кислородные пилюли, — ответил он, потому что это были единственные стоящие детали в пресловутом романе. — Очень… очень изобретательно.

— Спасибо, Джордж! Я знал, что мой роман тебе понравится. Я знал! — выкрикнул Сервисс почти в экстазе. — Разве могло быть иначе? Конечно нет. Мы же с тобой родственные души, да просто близнецы, в литературном смысле, разумеется. Впрочем, как знать, может, и не только в литературном… О мой друг, мы с тобой творим нечто, до сих пор совершенно неизвестное, ты это понимаешь? Очень скоро наши романы отделятся от общего потока литературы и образуют свое особое направление. Мы с тобой, Джордж, творим историю. Нас будут считать отцами нового жанра. Вместе с Жюлем Верном, конечно. Было бы несправедливо забыть французика. Мы все вместе, втроем, изменяем литературу.

— Мне совершенно неинтересно создавать какой-то новый жанр, — перебил его Уэллс, все больше злясь на себя за то, что не сумел направить разговор в нужное русло.

— Знаешь, я думаю, не нам это решать, — возразил Сервисс, подтвердив свои слова кивком. Было видно, что он не хочет дальше углубляться в эту тему. — Давай лучше поговорим о твоем последнем романе, Джордж. Он такой страшный, с этими марсианскими воздушными кораблями в форме ската, облетающими Лондон… Хотел только спросить тебя насчет одной вещи: если, после того как ты написал «Машину времени», был открыт способ путешествовать во временных потоках, то не боишься ли ты, что теперь к нам пожалуют марсиане?

Уэллс невозмутимо глядел на него, стараясь определить, серьезно ли он говорит или это очередная шутка, но Сервисс ожидал ответа с не свойственной ему серьезностью.

— То, что я описал вторжение марсиан, Гарретт, вовсе не означает, что я непременно верю в то, что на Марсе есть жизнь, — нехотя объяснил он. — Это всего лишь аллегория. Я избрал Марс скорее как метафору, потому что он носит имя бога войны и из-за его красноватого цвета.

— Ну да, такой волнующий вид ему придает окись железа, присутствующая в вулканическом базальте, который покрывает его поверхность, словно кровавая мантия, — поспешил похвастаться своими знаниями Сервисс.

— Единственной моей целью было осуждение европейской колонизации Африки, — продолжал Уэллс, не обращая внимания на Сервисса. — Кроме того, я хотел предупредить об опасности, которую таят в себе исследования в области вооружений, в то время как в Германии происходит процесс милитаризации, вызывающий у меня по меньшей мере беспокойство. Но самое главное, Гарретт, я хотел предупредить людей, что все то, что нас окружает, будь то наука или религия, может оказаться бесполезным перед лицом нападения высшей расы.

Он умолчал о том, что помимо всего прочего роман позволил ему свести счеты с собственным прошлым, ибо первые разрушения, произведенные марсианами, пришлись как раз на такие места, как Хорселл или Аддлстон, где прошло его не слишком счастливое детство.

— И это удалось тебе в полной мере, Джордж! Еще как удалось! — с унылым восхищением признал Сервисс. — Именно это и заставило меня написать мой роман: я должен был дать людям надежду, которую ты у них отнял.

«Неужели надежда — Эдисон?» — подумал Уэллс, и это почему-то показалось ему забавным. Он почувствовал, как его обволакивает уютное тепло, и никак не мог понять, то ли это результат выпитых кружек, которыми был уставлен уже почти весь стол, то ли все дело в очаровательной привычке этого щуплого человечка соглашаться со всем, что бы он ни сказал. Так или иначе, он не мог отрицать, что ему начинает здесь нравиться и что разговор у них получился вовсе не такой неприятный, как он себе воображал, более того — планировал. Он не знал, как это вышло, но они обсудили роман Сервисса, и ничего не произошло. Да и как могло произойти, подумал он, если единственное, что он сумел выдавить из себя, было слово «замечательно», которое никак не может считаться отрицательной оценкой, ибо с незапамятных времен используется в положительном смысле… Вот уже несколько минут, как они сменили тему разговора, так для чего же возвращаться назад? Для того только, чтобы высказать Сервиссу все начистоту, как три года назад он поступил с Мюрреем? Но проделывать это сейчас ему не хотелось, с удивлением подумал он. Но почему? Разве американец не заслуживал наказания за то, что осмелился продолжить его роман? Наверное, заслуживал, но он, Уэллс, не ощутил бы от разноса никакой радости, скорее наоборот. Тут он вспомнил, как во время чтения романа Сервисса его безумный и, очевидно, совершенно непроизвольный юмор заставлял Уэллса не раз и не два улыбнуться уголками губ, отчего его усы начинали вздрагивать. И хотя он неоднократно отшвыривал от себя книгу, возмущенный неумением и глупостью автора, однако же потом неизменно подбирал ее с пола, чтобы, извинившись перед самим собой, продолжить чтение. Было в манере Сервисса что-то такое, что вызывало непонятную симпатию. То же самое происходило с безумными письмами американца. В конце концов он всегда комкал их и швырял в камин, но сперва непременно прочитывал. И, как он все больше убеждался, их автор, такой жалкий и неудачливый во всем, пробуждал в нем такую же нежность, как и его писания. Это означало, что он прекрасно может оставить свое мнение при себе, дабы не обижать его, и если он не поступил так же с Мюрреем, то только потому, что тотчас почувствовал неприязнь к нему из-за его властных манер. Неожиданно он понял, почему столь безжалостно с ним обошелся: под предлогом уничтожающей критики его романа он хотел уничтожить непомерное эго его автора. Напротив, Сервисс был не уверенным в себе и робким простаком, не способным культивировать в себе какое бы то ни было эго.

— Ты никогда не думал сделать другой финал, чтобы мы смогли победить марсиан? — застенчиво спросил Сервисс, выведя его из задумчивости.

— Каким образом, Гарретт? — возмутился Уэллс. — Что у нас на Земле есть такого, что могло бы одолеть описанную мною марсианскую технику?

Сервисс пожал плечами, не зная, что возразить.

— Но в любом случае я должен был предложить какую-то альтернативу, чтобы им засиял хотя бы лучик надежды… — пробормотал он, с грустной улыбкой разглядывая посетителей, заполнивших заведение. — И мне, и всем им хотелось бы думать, что, если когда-нибудь мы подвергнемся нашествию инопланетян, у нас будет возможность выжить.

— Наверно, такая возможность будет, — смягчился Уэллс, которому все больше нравился этот тип, провозгласивший себя поборником человеческой надежды. — Но мое недоверие к человеку слишком глубоко, Гарретт. Если и существует какой-то способ победить марсиан, это будет не наша заслуга, я в этом уверен. Возможно, разгадка лежит там, где мы менее всего ожидаем. Кстати, почему это тебя так беспокоит, ты что, действительно веришь в нашествие наших соседей с Марса?

— Ну разумеется, верю, Джордж, — со всей серьезностью подтвердил Сервисс. — Но полагаю, что это случится после двухтысячного года. Прежде мы должны заняться автоматами.

— Автоматами? Ах да, конечно…

— Но я совершенно убежден в том, что рано или поздно марсиане вторгнутся на Землю, — настаивал Сервисс. — Разве ты не согласен, что каналы на Марсе построены разумными существами, как утверждает в своей книге Лоуэлл?

Уэллс читал книгу о Марсе Персиваля Лоуэлла, защищавшего эту точку зрения, и даже использовал ее для обоснования сюжета своего романа, но до веры в существование жизни на Марсе ему было еще далеко.

— Полагаю, что миллиарды планет в нашей Вселенной выполняют не одну лишь декоративную функцию, — ответил Уэллс, считавший споры о существовании жизни в других мирах бесплодным занятием. — И вполне разумно предположить, что на сотнях таких планет существуют необходимые для жизни условия. Но если мы ограничимся исключительно Марсом…

— И даже совершенно необязательно, чтобы там были кислород или вода, — взволнованно заметил Сервисс. — Да на нашей собственной планете живут существа, например анаэробные бактерии, не нуждающиеся в кислороде. Таким образом, число планет, пригодных для жизни, удваивается. Я бы сказал, что на более чем ста тысячах из них может существовать цивилизация, более развитая, чем наша, Джордж. И я уверен, что грядущие поколения обнаружат изобильную и необычайную жизнь на таких планетах и в конце концов смиренно признают — правда, мы уже этого не застанем, — что они не единственные и наверняка не самые древние носители разума в космосе.

— Согласен, — отозвался Уэллс, — но тоже уверен, что эта «жизнь» не будет иметь ничего общего с нашим представлением о жизни. Нам будет так же трудно постичь ее, как собаке — устройство паровоза. Быть может, их мировоззрение, к примеру, даже не предполагает желания исследовать Вселенную, в то время как мы, земляне, не перестаем смотреть на небо и спрашивать себя, одиноки мы или нет во Вселенной. Сам Галилей задавался этим вопросом.

— Да, но только он не формулировал его слишком громко, чтобы не раздражать церковь, — пошутил Сервисс.

Слабая, как бабочка, улыбка затрепетала на губах Уэллса, почувствовавшего, что алкоголь смягчил черты его лица в достаточной степени, чтобы не прогонять ее, вновь изображая неприязнь, как в начале разговора. К собственному удивлению, ему этого и не хотелось. Такую улыбку Сервисс у него честно заработал, и с ней нельзя было расставаться. Согнать ее — все равно что зашивать рану во время дуэли на рапирах.

— Разумеется, мы не можем отрицать, что человек издавна стремился наладить контакт с предполагаемыми обитателями Вселенной, — сказал Сервисс, и Уэллс тотчас увидел, как на столе, словно по волшебству, появились две новые кружки, полные до краев. — Помнишь немецкого математика, который пытался направить отраженный солнечный луч в сторону планет с помощью изобретенного им инструмента под названием гелиотроп? Как его звали? Не Гроув?

— Кажется, Грей. Или Гаусс, — засомневался Уэллс.

— Да-да, Гаусс. Его звали Карл Гаусс.

— Он еще предложил посадить посреди русской степи сосны в виде гигантского прямоугольного треугольника, чтобы наблюдатели из других миров поняли, что на Земле живут существа, способные понять теорему Пифагора.

— Да, помню, — улыбнулся Сервисс. — Он говорил, что никакая геометрическая фигура не может быть истолкована как умышленная конструкция.

— А астроном, которому пришло в голову залить керосин в круговой канал, прорытый в пустыне Сахара, и поджечь его ночью, чтобы обозначить наше присутствие? — вдруг припомнил Уэллс.

— Да, превосходный сигнал!

Уэллс неожиданно для себя рассмеялся. Сервисс отметил это, осушив одним духом свою кружку и предложив собеседнику последовать его примеру. Уэллс не смог отказаться.

— Последнее, что я слышал, — это то, что собираются установить рефлекторы на Эйфелевой башне, чтобы послать солнечный луч на Марс, — сообщил он, пока Сервисс заказывал еще пива.

— Боже правый, какое упорство! — воскликнул американец и придвинул к собеседнику очередную кружку.

— Верно, — подтвердил Уэллс, с удивлением замечая, что слова даются ему с трудом и язык начинает заплетаться. — Похоже, земляне думают, будто обитатели Вселенной способны увидеть все то, что нам приходит в голову.

— Видимо, все свои денежки они тратят на телескопы, — пошутил Сервисс.

Уэллс долго сдерживался, но в конце концов не выдержал и рассмеялся. Его смех заразил Сервисса, который вдобавок начал стучать кулаками по столу, вызвав небольшое смятение в зале и осуждающие взгляды официанта и сидевших поблизости посетителей. Такое внимание публики, однако, не смутило американца, и он с вызывающим видом стал стучать еще сильнее. Уэллс радостно смотрел на него, словно отец, который гордится забавными выходками своего отпрыска.

— Ну ладно… Так ты полагаешь, что никто не станет завоевывать нашу крошечную планету, затерявшуюся в безбрежном космосе? — подытожил Сервисс, когда немного успокоился.

— Именно. Заметь, что ничто не происходит так, как ты предполагаешь. Это почти математический закон. А потому нам, например, никогда не придется пережить такое марсианское нашествие, каким я его изобразил в своей книге.

— Неужели?

— Никогда! — решительно заявил Уэллс. — Посмотри, сколько появилось книг, посвященных контактам с другими мирами, Гарретт. Кажется, любой может написать такую. Но если бы встречи с инопланетными существами происходили в будущем именно так, как описываем их мы, писатели, то тогда мы могли бы говорить о таком явлении, как литературное предсказание.

Сказав это, он отхлебнул пива с неприятным ощущением, что произнесенная им тирада относится к разряду всего лишь экстравагантных предположений.

— Да, — согласился американец, который, похоже, не счел его рассуждения сумасбродными. — И возможно, наши наивные правители в конце концов все-таки заподозрят, что злокозненные обитатели космоса ввели в наше подсознание все эти образы посредством ультразвуковых лучей или гипноза, дабы подготовить человечество к будущему вторжению.

— Правдоподобно! — захохотал Уэллс.

Сервисс присоединился к нему и снова забарабанил по столу, к недовольству официанта и сидевших неподалеку клиентов.

— Стало быть, как я тебе сказал, — продолжил Уэллс, когда Сервисс немного успокоился, — пусть даже жизнь на Марсе либо на какой-то другой планете нашей обширной Солнечной системы существует… — Величественным жестом он указал на небо и был явно недоволен, что не может его увидеть сквозь поддерживаемый балками потолок. Несколько секунд он разочарованно глядел на него. — Черт… О чем я сейчас говорил?

— По-моему, ты собирался что-то сказать… о жизни на Марсе, — подсказал Сервисс, тоже разглядывавший потолок с некоторым подозрением.

— Ах да, на Марсе… — с трудом вспомнил Уэллс. — Я хотел сказать, что даже если бы там существовала жизнь, она никак не могла бы сравниться с нашей, а потому изображать звездные корабли, построенные на марсианских заводах, не только нелепо, но и смешно.

— Хорошо. Ну а если бы я тебе сказал… — Сервисс постарался сделать серьезное лицо, — что ты ошибаешься?

— Ошибаюсь? Ты не можешь сказать мне, Гарретт, что я ошибаюсь.

— Ну, если бы я доказал тебе обратное, мой дорогой Джордж? — Сервисс нагнулся к нему, загадочно улыбаясь. — Знаешь ли ты, что в юности я какое-то время был одержим идеей существования жизни на других планетах?

— В самом деле? — произнес Уэллс с глупой усмешкой, ощущая приятное возбуждение под влиянием алкогольных паров.

— Да, и я рылся в газетах, в старинных трактатах и эссе в поисках… сигналов. Знал ли ты, например, что в тысяча пятьсот восемнадцатом году нечто, названное «подобием звезды», появилось в небе над кораблем конкистадора Хуана де Грихальвы, а затем удалилось, извергая огонь и направив световой луч на землю?

— Черт подери, а я и понятия не имел! — прикинулся удивленным Уэллс.

Сервисс снисходительно улыбнулся в ответ на его иронию.

— Я мог бы привести тебе десятки собранных мною подобных примеров, и все они свидетельствуют о посещении Земли в прошлом инопланетными летательными аппаратами, — заверил он, не переставая улыбаться. — Однако уверен я в том, что обитатели других миров уже посещали Землю, не поэтому.

— Правда? Так почему же?

Сервисс наклонился над столом и, драматически понизив голос, сообщил:

— Потому что я своими глазами видел одного марсианина.

— Ха-ха-ха… И где же ты его видел, в театре или на улице? А может, это новый талисман королевы?

— Я не шучу, Джордж, — сказал Сервисс, снова выпрямившись и ласково глядя на Уэллса. — Я видел одного из них.

— Ты пьян! — воскликнул Уэллс.

— Я не пьян. А если и пьян, то не настолько, чтобы не понимать того, что говорю. Повторяю: я видел этого треклятого марсианина. Собственными глазами видел. Я даже дотронулся до него вот этими руками, — настаивал американец, выставив перед собой руки, словно Ирод в ожидании таза с водой.

Некоторое время Уэллс смотрел на него с серьезным лицом, а затем громко расхохотался, чем привлек внимание едва ли не половины посетителей.

— Ты очень забавный тип, Гарретт, — проговорил он, отсмеявшись. — Я даже готов простить тебе твой роман, который ты использовал, чтобы…

— Это произошло лет десять назад или даже больше, я точно не помню, — сказал Сервисс, проигнорировав его слова. — Я тогда приехал на несколько дней в Лондон и занимался в Музее естествознания, подбирая материалы для серии статей, над которой я работал.

Поняв, что Сервисс не шутит, Уэллс выпрямился на стуле и попытался вслушаться в то, что он говорил, чувствуя, как пол трактира легонько покачивается у него под ногами, словно они пили пиво в лодке, плывущей по реке.

— Если мне не изменяет память, музей, который, как ты знаешь, был построен для хранения постоянно растущего количества окаменелостей и скелетов, уже не помещавшихся в Британском музее, тогда только что распахнул свои двери, — мечтательно продолжил Сервисс. — Все там казалось новым и в высшей степени поучительным, словно посетителям и в самом деле хотели дать представление о мире в упорядоченной и занимательной форме. Сознавая, что многочисленные исследователи рисковали жизнью или, по крайней мере, здоровьем, для того чтобы дамочки из Вест-Энда замирали от страха, разглядывая цепочку муравьев марабунта^[4], я бродил по залам и галереям музея как благодарный зевака. Из застекленных витрин на меня в изобилии глядели разнообразные диковинки, разжигавшие в душе мощное желание приключений, стремление узнать дальние страны, которое, к счастью, в конце концов гасилось моей привязанностью к благам цивилизации. Стоило ли жертвовать театральным сезоном для того, чтобы увидеть, как какой-нибудь гиббон прыгает с ветки на ветку? Для чего ехать так далеко, когда другие готовы доставить чуть ли не к порогу твоего дома всю экзотику мира, невзирая на затяжные дожди, зверские морозы и диковинные болезни? Поэтому я ограничивался созерцанием разнообразного содержания музейных витрин как истинный профан и невежда. Впрочем, то, что действительно привлекло мое внимание, не было выставлено ни в одном из залов.

Уэллс слушал его, храня почтительное молчание и не желая перебивать до тех пор, пока не станет ясен конец этой истории. Он сам ощутил нечто похожее, когда впервые посетил этот музей, а потому воспоминания Сервисса не удивили его.

— На второй или третий день я заметил, что директор музея время от времени незаметно проводит группу посетителей в подвалы здания. И должен сказать, в составе этих групп я часто видел некоторых видных ученых, а иной раз даже министров. Помимо директора их всегда сопровождали двое агентов Скотленд-Ярда. Как ты догадываешься, эти странные регулярные экскурсии в подвалы возбудили во мне любопытство, и как-то раз я оставил свои занятия и решил последовать за ними. Процессия прошла сквозь лабиринт подземных коридоров и остановилась перед загадочной дверью, которая была постоянно заперта. Старший по возрасту агент, приземистый толстячок с экстравагантной повязкой на одном глазу, отдал распоряжение своему коллеге, совсем еще молоденькому. Тот деловито снял с шеи ключ, открыл замок и пригласил всех зайти внутрь, чтобы тут же запереть за ними дверь. Мне достаточно было услышать вопросы, которыми обменивались между собой сотрудники музея, чтобы понять, что никто из них толком не знал, что находится в этом помещении, получившем название Палаты чудес. Когда я осведомился у директора, что там, его ответ меня огорошил. Вещи, о существовании которых человечество никогда даже не заподозрит, сказал он мне с высокомерной усмешкой и посоветовал продолжать любоваться растениями и насекомыми в витринах, ибо существуют границы, которые не всякому дано переступить. Как ты понимаешь, его слова взбесили меня, равно как и тот факт, что я никогда не обрету достоинств, которые позволили бы мне присоединиться к одной из групп, что с завидной регулярностью получали доступ к неведомому. Видимо, я не был столь важной шишкой, как эти корифеи науки, удостоившиеся особой экскурсии. Так что я проглотил обиду и свыкся с мыслью, что вернусь в Соединенные Штаты, познав лишь ту часть мира, которую захочет мне показать кучка бессердечных заправил. Однако, в отличие от директора музея, Провидение почему-то сочло важным, чтобы я ознакомился с коллекциями Палаты. Иначе совершенно непонятна та легкость, с которой я туда попал.

— Как же тебе это удалось? — удивился Уэллс.

— В последний день моего пребывания в Лондоне я очутился в одном лифте с агентом Скотленд-Ярда, тем, что помоложе, и попытался выудить у него хоть какие-то сведения о том, что находится в охраняемом им помещении. Но тщетно, так как юноша оказался непреклонным. Он не клюнул даже на мое приглашение выпить пива в ближайшем пабе, сказав, что ничего не пьет, кроме сассапариля. Ну кто в наше время пьет сассапариль? Ладно, не буду отвлекаться: когда мы вышли из лифта, он вежливо попрощался и устремился к галерее, которая вела к выходу, не замечая моего взгляда, полного затаенной злости. И тут, к своему удивлению, я увидел, как он вдруг остановился посреди коридора, словно не знал, куда идти дальше, потом зашатался и рухнул на пол, как марионетка, у которой вдруг обрезали все нитки. Я, конечно, перепугался, потому что подумал, что он на моих глазах умер от внезапного сердечного приступа или чего-то в этом роде. Я быстро подбежал, расстегнул ему рубашку, чтобы проверить пульс, и с облегчением обнаружил, что он жив. Просто он упал в обморок, как какая-нибудь барышня из-за чересчур затянутого корсета. Лицо у него было испачкано в крови, но, как я заметил, виной тому была всего лишь разбитая при падении бровь, которая сильно кровоточила.

— Наверное, у него упало давление, — предположил Уэллс.

— Может быть, может быть, — рассеянно повторил Сервисс. — И тогда…

— Или понизилось содержание сахара в крови. А возможно, тепловой удар. Хотя я склоняюсь к тому, что…

— Какая, к чертям, разница, Джордж! Он упал в обморок, и точка! — рассерженно проговорил Сервисс, которому не терпелось продолжить свою историю.

— Извини, Гарретт, — сконфуженно произнес Уэллс. — Продолжай.

— А на чем я остановился? — проворчал американец. — Ах да… В общем, я пребывал в растерянности. Но это состояние длилось недолго и почти сразу сменилось чем-то более похожим на алчность, когда я увидел на шее агента необычный ключ. Он был позолочен и украшен парой изящных ангельских крылышек. Я тут же смекнул, что именно этим красивым ключом отпиралась дверь Палаты чудес.

— И ты украл его! — возмутился Уэллс.

— Ну…

Сервисс пожал плечами и расстегнул свою рубашку, показав цепочку, на которой висел описанный им ключ.

— Я не смог удержаться, Джордж, — начал оправдываться он и изобразил на лице глубокую печаль. — И это все же было не то, что снять сапоги с покойника. У агента был всего лишь обморок. Об-мо-рок.

Уэллс осуждающе покачал головой, что было крайне неосмотрительно, учитывая количество столь беспечно потребленного алкоголя, потому что голова закружилась еще сильнее и у него возникло ощущение, будто он сидит верхом на мчащейся по кругу карусельной лошадке. Сервисс продолжал:

— Вот так я и проник в зал, скрывающий все то, что по той или иной причине решено не показывать людям. Ты не представляешь себе, что они там прячут, Джордж. Если бы ты это увидел, то перестал бы писать фантастику, уверяю тебя.

Уэллс недоверчиво покосился на американца.

— Но все это так, цветочки, — продолжал тот. — Самое же главное находилось в углу зала. Там на пьедестале стояла впечатляющая летательная машина, а рядом с ней, в чем-то вроде деревянной урны, находился ее пилот.

Он остановился и одарил Уэллса нежной, почти материнской улыбкой, как бы извиняясь за то, что вынужден рассказывать такие пугающие вещи.

— Машина производит поистине грандиозное впечатление. Хотя то, что она способна летать, вывели они сами, судя по тому, что написано в многочисленных тетрадях и бумагах, заполнявших соседний стол, где сообщались все подробности открытия. В отличие от «Альбатроса», описанного Верном в «Робуре-завоевателе», этот летательный аппарат не имел ни крыльев, ни винтов. Не был он прикреплен и ни к какому воздушному шару или аэростату. Более всего он напоминал тарелку.

— Тарелку? — удивленно переспросил Уэллс.

В свое время описанный Жюлем Верном летательный аппарат, снабженный многочисленными винтами и сооруженный из прессованной бумажной массы, который породил в Соединенных Штатах настоящую лихорадку строительства подобных машин, вызвал у Уэллса лишь скептическое движение бровей, хотя он должен был признать, что подобная реакция объяснялась, видимо, скорее завистью к успехам француза, чем сомнительностью придуманной им конструкции. Но тарелка?

— Ну да, тарелку. Но не простую, а такую, какие используют в оркестрах, — уточнил Сервисс, то сближая, то раздвигая ладони, словно хотел прибить муху.

— Летающая тарелка, — подытожил Уэллс.

— Именно так. В тетрадках я прочел, что эта машина была найдена во льдах Антарктиды недавней экспедицией к Южному полюсу. Похоже, она потерпела аварию, что давало основание предположить, что она летала. Однако проникнуть внутрь они не смогли, поскольку не обнаружили ни люка, ни какого-либо похожего приспособления.

— Но почему они решили, что она прилетела с другой планеты? — спросил Уэллс. — Ведь это мог быть, например, аппарат германского производства. Немцы проводят постоянные эксперименты, связанные…

— Нет, — решительно возразил Сервисс. — Достаточно было взглянуть на нее, чтобы понять, что при ее строительстве была использована гораздо более передовая техника, чем та, которой предположительно могут обладать немцы. Гораздо более передовая, чем у любой страны на нашей планете. Например, нет никаких признаков того, что ее приводит в движение паровой двигатель. Но в любом случае, как ты понимаешь, они сделали вывод о ее неземном происхождении не только по внешнему виду. Они обнаружили машину в Антарктиде, неподалеку от «Аннавана», пропавшего без вести судна, которое отплыло из Нью-Йорка пятнадцатого октября тысяча восемьсот двадцать девятого года с целью отыскать проход к центру Земли. Тогда многие полагали, что наша планета внутри полая. И ведь это было еще до того, как Жюль Верн опубликовал свой роман^[5]. Но не будем отвлекаться. «Аннаван» сгорел, а его экипаж погиб. Останки моряков были разбросаны вокруг корабля, словно они пытались убежать от пожара. Судя по описаниям участников экспедиции, зрелище было поистине Дантово. Но главное открытие они сделали несколько дней спустя, обнаружив поблизости от этого места вероятного пилота летательной машины, погребенного подо льдом. И поверь мне, Джордж, это был не немец — я понял это, едва открыл урну.

Он сделал паузу и ласково улыбнулся Уэллсу, который был явно поражен, насколько ему позволяло его нетрезвое состояние.

— И как он выглядел? — прошептал он.

— Разумеется, он не похож на марсиан, какими ты изобразил их в своем романе, Джордж. На самом деле он напомнил мне Джека Прыгуна, только еще более жуткого и уродливого. Ты слышал про Джека Прыгуна, загадочного прыгающего субъекта, который терроризировал Лондон шестьдесят лет тому назад?

Уэллс кивнул, не понимая, что общего могло быть между одним и другим.

— Да, еще ходили слухи, будто у него пружины на ногах, потому что он мог совершать большие прыжки, верно?

— И будто он возникал ниоткуда перед девушками, жадно ласкал их и снова исчезал. Многие пострадавшие отмечали его дьявольские черты, остроконечные уши и острые когти.

— Думаю, все это мерещилось им со страху, — заявил Уэллс. — Это был всего лишь цирковой акробат, использовавший свое искусство для удовлетворения собственных желаний.

— Возможно, Джордж, весьма возможно. Но то, что я обнаружил в музее, напомнило мне жуткие изображения Джека Прыгуна, сделанные самыми отчаянными иллюстраторами газет и журналов. Ребенком я видел их в старых газетах, и у меня, кровь леденела в жилах. Они до сих пор присутствуют в самых страшных моих кошмарах. Впрочем, может, это сходство существует только для меня, и всему виной тогдашняя моя травма.

— Значит, ты хочешь сказать, что в Музее естествознания находится… марсианин?

— Да. Только, разумеется, мертвый, — подтвердил Сервисс, словно речь шла о забавной истории. — На самом деле это просто засушенный гуманоид, ничего особо интересного. Единственное, что может стать для нас любопытной неожиданностью, так это то, что находится внутри машины. Возможно, там обнаружится какой-нибудь след, позволяющий определить ее происхождение, карты неба или что-нибудь в этом роде, кто знает. К тому же мы не должны забывать, какой огромный рывок совершит земная наука, если удастся разгадать, как эта штуковина функционирует. К сожалению, они бессильны открыть ее. Не знаю, продолжают ли они еще свои попытки или им это надоело, и машина с марсианином тихо покрываются пылью в подвале музея. Одно несомненно, мой дорогой Джордж: эта штука не земного происхождения.

— Марсианин! — воскликнул Уэллс, уже не сдерживая удивления, когда понял, что Сервисс закончил свой рассказ. — Боже правый… марсианин!

— Да, Джордж. Уродливый и чудовищный марсианин, — подтвердил американец. — И этот ключ ведет к нему. Хотя я видел его всего один раз. С тех пор я не пользовался ключом. Я просто ношу его на шее как талисман, чье единственное предназначение — напоминать мне, что мы живем в мире, где существует больше невероятных вещей, чем мы, сочинители историй, можем себе вообразить.

Он снял с себя цепочку и торжественно, словно святыню, протянул ключ Уэллсу. Тот внимательно осмотрел его, заразившись настроением Сервисса.

— Я убежден, что подлинная история нашего времени — это не то, о чем пишут газетчики и историки, — между тем разглагольствовал американец. — Подлинная история почти незаметна, она струится подобно подземному роднику. Свершается во тьме и в тишине, Джордж. И только немногие избранные знают, какова она.

Легким движением он отобрал ключ у Уэллса и спрятал его в карман пиджака.

— Хочешь увидеть марсианина? — спросил он с коварной ухмылкой.

— Сейчас?

— Почему бы и нет? Не думаю, что у тебя будет другая возможность, Джордж. Как я сказал, нас, писателей, ставят ниже ученых, хотя наша фантазия часто опережает их изобретения.

Уэллс беспокойно взглянул на него. Нужно было время, чтобы переварить то, что поведал ему Сервисс. Точнее, требовалось не менее двух часов, чтобы голова у него перестала кружиться и прояснилась настолько, что он сможет разумно рассуждать об этой истории. Возможно, тогда он поймет, что все это неправда, потому что совершенно ясно: теперь, когда его так приятно убаюкивает алкоголь, чертовски соблазнительно признать, что невероятное является частью окружающего мира. Если честно, то, пребывая в состоянии безмятежной эйфории, он даже хотел, чтобы так было, чтобы действительность, в которой он был осужден жить, имела двойное дно, чтобы границы, установленные человеческим разумом для обозначения ее, вдруг рухнули, и то, что находилось снаружи, смешалось бы с нею, создавая новую, гораздо более отрадную действительность, где магия была бы растворена в самом воздухе, а фантастические сюжеты книг были бы всего лишь точным описанием событий, пережитых их авторами. Не об этом ли толковал ему Сервисс? Подобно Белому Кролику, приведшему Алису в Страну чудес он хотел привести его к собственной норе, чтобы через нее попасть в мир, где все возможно. Этим миром управлял бы некий бог, обладающий неуемной фантазией шута. Но мир не был таким, он не мог быть таким, пусть даже сейчас подобное казалось ему вполне естественным.

— Боишься? — удивился Сервисс. — А, понимаю. Видимо, все это для тебя слишком, Джордж. Видимо, ты предпочитаешь, чтобы монстры продолжали находиться на безопасном расстоянии, в клетке твоего воображения, откуда не могли бы ничем угрожать нам, разве что заставляли бы вздрагивать при чтении. Видимо, тебе не хватает отваги, чтобы встретиться с ними в действительности, а не на бумаге.

— Я способен встретиться с ними в действительности, — возразил Уэллс, обиженный последними словами Сервисса. — Но речь не об этом…

— Да ты не волнуйся, Джордж, все в порядке. Я понимаю тебя, понимаю, — успокаивал американец.

— Я способен встретиться с ними в действительности, черт побери! — крикнул Уэллс и поднялся со стула с неуклюжей грацией шимпанзе. — Мы сейчас же отправляемся туда, Гарретт! Покажи мне этого марсианина!

Сервисс радостно посмотрел на него и тоже резво вскочил со стула.

— Хорошо, Джордж, как скажешь! — рявкнул он, с трудом пытаясь сохранить равновесие. — Официант, счет! И побыстрее, а то я тороплюсь показать моему другу звездного пришельца!

Уэллс пытался его утихомирить, но Сервисс уже повернулся лицом к залу.

— Кто-нибудь еще хочет пойти с нами? Кто-нибудь еще хочет посмотреть на марсианина? — обратился он к онемевшим от неожиданности посетителям и широко распростер руки. — Присоединяйтесь к нам, и я покажу вам настоящего обитателя планеты Марс!

— Замолчи, пьянчуга! — крикнул кто-то из глубины зала.

— Иди проспись и не мешай нам есть! — подхватил другой голос.

— Тывидишь, Джордж? — разочарованно произнес Сервисс, высыпал горсть монет на стол и заплетающейся походкой, но с гордо поднятой головой направился к выходу. — Никто не хочет знать, никто. Люди предпочитают и дальше пребывать в неведении. Да на здоровье! — Он остановился у двери и, стараясь не упасть, показал пальцем на посетителей трактира. — Живите и дальше как жалкие идиоты! Наслаждайтесь своей вонючей действительностью!

Уэллс заметил, что некоторые мужчины довольно крепкого сложения начали подниматься с явно недружественными намерениями, а потому подбежал к Сервиссу и, обхватив его хилое тело, постарался выволочь наружу, одновременно успокаивая окружающих жестом руки. Оказавшись на улице, он остановил первый попавшийся кэб, втолкнул в него Сервисса и прокричал адрес кучеру. Американец упал на боковое сиденье и некоторое время сидел неподвижно, уперевшись головой в окошко и глупо улыбаясь Уэллсу, который примостился напротив в немногим более удобной позе. На повороте к Грин-парк кэб затрясло, и это привело их в чувство. Оба со смехом вспомнили достойную сожаления сцену в трактире и остаток пути сочиняли нелепые теории о цели визитов инопланетян. Когда кэб остановился на Кромвель-роуд, перед внушительным зданием в неоготическом стиле, чей фасад был украшен скульптурными изображениями растений и животных, в том числе вымерших, Уэллс и Сервисс вышли и, покачиваясь, зашагали к входному портику, а кучер провожал их испуганным взглядом. Его звали Нейл Гамильтон, он прожил на свете сорок лет, и отныне его жизнь не могла оставаться прежней, потому что он только что услышал, как два почтенных и высокообразованных джентльмена наперебой уверяли, что жизнь была завезена на Землю из космического пространства в огромных летательных аппаратах разумными существами, в задачу которых входило опылить всю Вселенную и заселить ее, поскольку существуют бесспорные следы этого в любом памятнике древних цивилизаций, а также в огромном разнообразии рас, оттенков кожи, строения и прочих физических характеристик обитателей нашей планеты. Нейл щелкнул кнутом и отправился домой, где спустя несколько часов, внимательно разглядывая звездное небо со стаканом вина в руке, впервые в своей жизни задался вопросом, кто он и откуда появился и даже почему избрал ремесло кучера. К сожалению, Уэллс и Сервисс сейчас перешагнут порог колоссального здания Музея естествознания и смешаются с толпой посетителей, а потому у меня нет времени заниматься историей Нейла Гамильтона.

XIV

Окутанный липким туманом, Уэллс следовал за Сервиссом по залам музея. Он находился в таком состоянии, что едва отдавал себе отчет в происходящем. Мир приобрел ирреальную структуру, вещи потеряли свое значение, все было одновременно знакомым и неизвестным. У него появилось мимолетное ощущение, что они вошли в знаменитый зал китов, наполненный скелетами и изображениями китообразных, а в какой-то момент он с удивлением обнаружил, что стоит на коленях рядом с Сервиссом в окружении группы приматов, среди которых они хотели затеряться, дабы их не заметили смотрители. В конце концов он понял, что идет пошатываясь за американцем уже по подземным коридорам и они подходят к заветной двери, о которой тот ему рассказывал в трактире. Сервисс торжественно извлек украденный ключ из кармана, открыл дверь и, отвесив Уэллсу неуклюжий поклон, пригласил его войти в царство невозможного.

Есть вещи, которые он предпочел бы рассматривать в ином состоянии, с сожалением подумал Уэллс, входя внутрь неверной походкой. Как и рассказывал американец, Палата чудес представляла собой обширный зал, где в ослепительном беспорядке бесформенной кучей, словно пиратская добыча, громоздились удивительнейшие вещи. Повсюду было разбросано столько диковинок, что Уэллс не знал, на чем остановить взгляд, и хотя Сервисс больно толкал его в спину, чтобы он шел дальше, это мало помогало делу. Правда, он заметил, что многие хранящиеся здесь предметы снабжены этикетками, объясняющими, что они собой представляют. Не переставая удивляться, он успел увидеть плавник лох-несского чудовища; нечто похожее на котенка, свернувшегося в клубочек в стеклянной банке, чья этикетка гласила, что это клок шерсти снежного человека; скелет предполагаемой сирены; десятки фотографий с изображениями миниатюрных светящихся фей; венок из перьев птицы феникс; гигантскую бычью голову, принадлежавшую Минотавру, и сотни других диковинных экспонатов, не опознанных им и промелькнувших мимо фантастической каруселью, которая вдруг остановилась, и он изумленно замер перед картиной, изображавшей уродливого и жутко дряхлого старика. Надпись под ней гласила: «Портрет Дориана Грея».

Еще не оправившись от потрясения, он заметил рядом предметы, показавшиеся ему достаточно обычными. Это был градуированный стакан, наполненный красноватой жидкостью, и маленький пакетик, в котором находилось что-то вроде кристаллической соли белого цвета. На этикетке стояло: «Последняя бракованная партия, полученная со склада химических продуктов господ May и необходимая для получения напитка доктора Генри Джекила». Уэллс недоверчиво взял в руку стакан, повинуясь какому-то рефлексу: ему необходимо было потрогать что-то из хранившихся там предметов, чтобы убедиться, что все эти чудеса — не плод фантазии его разгоряченного алкоголем и рассказом Сервисса разума. Ему нужно было констатировать, что все это существует на самом деле, а не только в книгах. Сжимая в руке стакан с жидкостью кроваво-красного цвета, распространявшей вокруг резкий запах, он вспомнил, что в повести Стивенсона эта не полностью очищенная соль, разведенная в жидкости, давала напиток, который превращал воспитаннейшего доктора Джекила в жуткого мистера Хайда. Во что превратился бы он сам, выпив эту смесь, подумал писатель, как проявились бы его дурные стороны? Резко уменьшился бы в росте, приобрел бы силу дюжины мужчин, блестящий ум и безудержную склонность к порочным удовольствиям, как описанный Стивенсоном мистер Хайд, историю которого он всегда считал чистой фантазией?

— Пошли, Джордж, у нас не так много времени! — потянул его за руку американец.

От неожиданного рывка Уэллс неудачно дернулся, злополучный стакан выскользнул у него из рук и разбился. Словно зачарованный смотрел он, как красная жидкость растекается по плиткам пола. Потом встал на колени и попытался исправить свою оплошность, но только порезал правую руку осколком стекла.

— Он разбился, Гарретт! — печально констатировал он. — Стакан с напитком доктора Джекила разбился!

— Да забудь об этом и иди за мной, — откликнулся Сервисс, делая приглашающий жест. — Это всего лишь фантастическая бижутерия по сравнению с тем, что я собираюсь тебе показать.

Уэллс последовал за ним через нагромождения разнообразных предметов, неловко зажимая пальцами ранку на правой руке. Сервисс привел его в самый угол обширного зала, где их поджидала летающая тарелка. Она располагалась на постаменте горизонтально, поскольку иначе, ввиду своих грандиозных размеров, не уместилась бы под потолком. Как и говорил Сервисс, машина имела форму огромного диска, плоского по краям и увенчанного куполом посередине. В общем, она напоминала глубокую тарелку, сделанную словно для того, чтобы некий титан мог есть из нее суп, если мне будет позволено столь экстравагантное сравнение.

— Очевидно, что пока им не удалось ее открыть. Нигде не заметно отверстий, — заметил Сервисс. — Не похоже также, что она снабжена каким-нибудь двигателем, хотя, судя по ее виду, нетрудно предположить, что она должна отличаться фантастической маневренностью в воздухе и, вероятно, потрясающей скоростью.

Уэллс боязливо приблизился к аппарату, пораженный его размерами и странным блестящим материалом, из которого он был сделан, создававшим ощущение прочности и одновременно легкости. Ему бросились в глаза непонятные рельефные значки, вкрапленные в поверхность аппарата и отливавшие медью. Они напоминали буквы восточных алфавитов, только были, пожалуй, посложнее, и ему захотелось подольше задержаться возле них и, может быть, даже прикоснуться к ним, но Сервисс не дал ему на это времени.

— Самое интересное спрятано в этой урне, Джордж, — объявил он, направившись к деревянному сундуку с медными заклепками, к которому был присоединен небольшой холодильник. Сервисс торжественно положил руки на крышку и, обернувшись к Уэллсу, спросил с озорной усмешкой: — Ты готов увидеть марсианина?

Уэллс кивнул, сглотнув слюну, и Сервисс принялся открывать сундук, действуя с раздражающей медлительностью и сопровождая каждое свое движение интригующими жестами. Из-под крышки вырвалась белесая струя холодного воздуха. Когда сундук был открыт, американец отошел в сторонку, давая Уэллсу возможность разглядеть его содержимое. Тот с преувеличенной осторожностью нагнулся. Пробегали минуты, а он никак не мог понять, что перед ним. В свое время, не в силах описать то, что не поддается описанию, он поместил марсиан из своего романа где-то между амебами и рептилиями. Он изобразил их в виде липких бесформенных пузырей, имевших некоторое сходство с семейством земных спрутов, то есть понятных человеческому разуму. Странное существо, занимавшее саркофаг, исключало всяческие попытки классифицировать его с зоологической точки зрения, дать словесное определение, что, очевидно, было невозможно. Тем не менее Уэллс попытался это сделать, заранее зная, что, каким бы точным ни старался он быть, ему даже отдаленно не удастся передать истинный облик марсианина. Он был светло-серого цвета моли, а в некоторых местах, насколько позволяло видеть тусклое освещение зала, немного потемнее. Роста в нем было около трех метров, и он обладал удлиненным и узким, как вечерние тени, телом, закутанным в пленку наподобие кокона. Этот своеобразный плащ, похоже, являлся частью его облика, поскольку начинался там, где, должно быть, располагались плечи, и закрывал все тело с головы до ног, очень тонких и разделенных на три части, как у богомола. Из-под накидки виднелись также верхние конечности, такие же тонкие, как ноги, но заканчивавшиеся, как показалось Уэллсу, парой острых жал. Однако наиболее примечательной частью была его голова, покрытая капюшоном, который состоял из такой же рифленой и хрящевидной оболочки, что и накидка. Хотя ее почти не было видно за складками капюшона, Уэллс все же разглядел, что она имела треугольную форму и привычные для нас черты лица на ней отсутствовали, если не считать пары отверстий по бокам, возможно соответствующих глазам. Так называемое лицо, мрачное и отталкивающее, было покрыто наростами, а на уровне челюстей он заметил пучок щупалец, среди которых выделялось нечто вроде заостренного хоботка, как у мухи, безжизненно свисавшего на длинную шею марсианина. «Вообще он похож на что угодно, но только не на пресловутого Джека Прыгуна», — подумал Уэллс. И, не силах удержаться, протянул руку и погладил одну из верхних конечностей марсианина, желая выяснить, какова на ощупь его в высшей степени странная кожа. Однако так и не распознал, мягкая она или шершавая, влажная или сухая, отталкивающая или приятная. Казалось, что она одновременно всякая, как ни странно это звучит. Но хотя бы одно он может сказать с уверенностью, подумал Уэллс: по застывшему лицу, по отсутствию блеска в предполагаемых глазах совершенно очевидно, что ужасное существо мертво.

— Нам пора уходить, Джордж, — предупредил Сервисс и закрыл крышку урны. — Не стоит больше здесь задерживаться.

Уэллс машинально кивнул, все еще находясь под воздействием какого-то дурмана, и позволил американцу отбуксировать себя к двери, стараясь по пути не задеть ни одну из наполнявших зал диковинок.

— Запомни все, что ты здесь увидел, Джордж, — сказал Сервисс, — и, в зависимости от смелости твоего ума, считай это собранием подлинных чудес или фальшивых репродукций. Но только не рассказывай никому о существовании этого зала, разве только тем, кому доверяешь.

Сервисс открыл дверь и, убедившись, что в коридоре никого нет, велел Уэллсу выходить. Они долго шли нескончаемыми коридорами подвала, прежде чем осторожно поднялись наверх и смешались с посетителями, не ведая о том, что в это время прямо под ними в деревянном ковчеге кожа звездного пришельца впитывала капельки крови, оставленные на его руке, и, подобно глиняной фигурке под дождем, его силуэт начинал оплывать, принимая облик очень худого и бледного молодого джентльмена с птичьим лицом, того самого, кто в тот самый момент покидал музей вместе с другими посетителями.

Выйдя на улицу, Сервисс предложил Уэллсу пойти поужинать, но писатель отклонил приглашение под тем предлогом, что путь до Уокинга не близкий и он хочет отправиться туда сразу же. Он уже убедился в том, что совместные трапезы с Сервиссом отличаются как раз отсутствием еды, а продолжать пить не хотел. Кроме того, он стремился поскорее остаться один, чтобы спокойно поразмышлять над тем, что увидел. Они распрощались, выразив слабую надежду на новую встречу в очередной приезд Сервисса в Лондон, и Уэллс запрыгнул в первый попавшийся кэб. Сообщив адрес кучеру, он попытался встряхнуться и вспомнить безумные события сегодняшнего дня, но алкогольные пары оказались сильнее, и вскоре он заснул.

В тот самый момент, когда усталый и обескураженный Уэллс закрывал глаза, в сундуке, спрятанном в подвале лондонского Музея естествознания, другой Уэллс их открыл.

Часть вторая

 Ты по-прежнему весело улыбаешься, отважный читатель, или, быть может, дрожишь в своем кресле после ужасных событий, случившихся в антарктических льдах?

Если же этого испытания тебе оказалось недостаточно, сейчас ты имеешь шанс пережить самое настоящее вторжение марсиан. Не упусти его и смело переходи к последующим страницам. На этот раз я не стану предупреждать тебя о призраках, подстерегающих твою бедную душу. Скажу только, что если ты не отведешь глаз, то сумеешь разглядеть все самое лучшее и самое худшее в человеческой натуре.

Особо впечатлительные читатели, возможно, предпочтут для себя какое-нибудь другое, более безобидное чтение.

 — Нелепо думать, будто я имею какое-то отношение к марсианам, потому что написал роман, где предсказал их нашествие! — вдруг проговорил Уэллс как бы для самого себя.

Внезапная реплика писателя заставила Клейтона вздрогнуть.

— Не менее нелепо, чем намерение воспроизвести марсианское вторжение, чтобы завоевать расположение дамы, — ухмыльнулся он.

XV

Эмме Харлоу хотелось бы, чтобы Луна оказалась обитаемой. Тогда она могла бы гладить шелковистые гривы единорогов, пасущихся на лунных лугах, наблюдать за тем, как двуногие бобры строят свои хатки, или летать в объятиях Человека-летучей мыши, любуясь с высоты лунной поверхностью, украшенной густыми лесами, внутренними морями и остроконечными пирамидами из бледно-фиолетового кварца. Но Луна не была обитаема — это обнаружили новые мощные телескопы, лишив мир, как и многие другие научные достижения, магии, которой он до этого был пропитан. Потому что вот уже более шестидесяти лет Луну населяли самые невероятные фантастические существа, какие только можно себе вообразить.

А все дело в том, что жарким летом 1835 года, когда Эмма еще даже не родилась, некий джентльмен наблюдал Луну, и ему пришло в голову, что именно ее можно было бы сделать хранилищем магии, в которой так нуждался человек, чтобы облегчить себе существование; той самой магии, которую столь последовательно и безжалостно вытеснял прогресс. Да, это было идеальное место для хранения грез — мощного укрепляющего средства, поскольку никто не сможет сунуть на Луну свой нос, чтобы что-то опровергнуть. Кто же был сей защитник мечтаний? Его звали Ричард Адамс Локк, и он был англичанином, переселившимся после окончания Кембриджского университета в Нью-Йорк, где стал главным редактором газеты «Нью-Йорк сан». Что касается его внешности, то лицо у него было обезображено оспой, на что, впрочем, дамы мало обращали внимания, ибо был он высок и строен, как тополь. К тому же его глаза излучали свет, они светились спокойствием, свидетельствуя о принадлежности их обладателя к возвышенным душам, которые обычно становятся для остальных маяками. Хотя в данном случае все было не так, поскольку Локк сильно отличался от подобного типа людей. В груди этого английского джентльмена с внешностью доброжелательного проповедника таился поистине язвительный дух. Локк внимательно вглядывался в окружающий мир, и что же он видел? Одну лишь глупость, удручающую неспособность человека учиться на своих ошибках, нелепую действительность, которую он выстроил вокруг себя, а главное — его непомерную страсть придавать значение самым ничтожным вещам на свете. С одной стороны, все это вызывало у него тайное злорадство, но с другой — коллективная глупость раздражала его, ибо выставляла в не слишком выгодном свете биологический вид, к которому он, на свое несчастье, принадлежал.

Он бежал из Англии в Америку, движимый уверенностью, что после трудных родов и первых неверных и робких шагов Соединенным Штатам удалось сплотиться в единую нацию под знаменами разума и всеобщих свобод. Он надеялся, что эта страна осуществила все то, чего не сумела осуществить старая, надоевшая самой себе Европа, даже несмотря на благоприятный поворот руля, чем явились для нее Век просвещения и Французская революция. Но, к своему удивлению, он оказался в стране, зараженной религиозным духом, где столь хорошо знакомые европейские предрассудки сосуществовали с новыми, местными. «Разве для этого была открыта Америка? — растерянно вопрошал себя Локк. — Чтобы сделаться плохой копией Англии?» Ведь подобно старой Европе, молодое американское общество было убеждено: все то, что простирается вокруг нас, есть результат божественного творения. И скорый прилет кометы Галлея, к примеру, не составляет исключения. Кто, если не Создатель, смог бы оркестровать подобный пиротехнический спектакль на сентябрьском небосклоне? Именно поэтому в парках Нью-Йорка были установлены многочисленные телескопы — чтобы все могли наблюдать за этой демонстрацией силы, которой Господь подтверждает свое присутствие, к вящей радости его благочестивых чад. Однако, как ни парадоксально, подобная убежденность уживалась со слепой верой в прогресс и ученых, и вследствие этой фанатической жажды человек, сочинивший любой вздор, зачастую пользовался полным доверием своих сограждан. Таким был, к примеру, преподобный Томас Дик, чьи книги уже завоевали громадную популярность в Соединенных Штатах, когда Локк туда приехал. В одной из них преподобный подсчитал, что Солнечную систему населяют в общей сложности 21 891 974 404 480 жителей — цифра, которая может показаться вам чересчур преувеличенной, хотя это не так, если учесть, что, согласно тем же подсчетам, одно только население Луны составляет 4200 миллионов. Благодаря этим и другим примерам крайнего простодушия американцы казались Локку народом, нуждавшимся в том, чтобы его срочно проучили. А кто же мог это сделать, если не он? Так что на первых порах Локк вовсе не заботился о мечтах человечества, он избрал далеко не возвышенную цель — преподать хороший урок своим новым соотечественникам, а заодно и повеселиться от души. Он решил сочинить сенсационную историю, в которой были бы выставлены в смешном виде вышеназванная и прочие экстравагантные астрономические теории, опубликованные до настоящего времени. Это заставит американский народ задуматься над непрочностью своих верований и в то же время поднимет тираж «Сан» — лучшей трибуны для осуществления такого замысла, массовой газеты, которая впервые распространялась не по подписке, ее продавали на улицах мальчишки, громко перечислявшие самые поразительные новости, о которых можно прочесть всего за один цент.

Какая же это могла быть история? — спросите вы. Все очень просто. Локк знал о том, что ученый Джон Гершель, сын Уильяма Гершеля, знаменитого придворного астронома Георга IV, находится в Южной Африке, где производит астрономические наблюдения. Вооружившись оптическими инструментами, британский астроном отплыл из Англии к мысу Доброй Надежды с целью создать там обсерваторию и составить атлас звезд, видимых в Южном полушарии. Тем самым он завершил бы работу по классификации звездных скоплений, начатую его отцом в Северном полушарии. Однако в последние два года никаких известий об астрономе не поступало, а вообще депеши из того места, где он находился, шли до Нью-Йорка не менее двух недель, и этого было более чем достаточно, чтобы Локк успел обрушить на американцев цикл статей, в которых перечислялись бы мнимые открытия Гершеля, причем астроном об этом бы и не подозревал, а посему не мог бы их и опровергнуть.

Не теряя времени даром, с игривой улыбочкой на лице, изгнавшей его всегдашнюю серьезность, Локк принялся за дело, и 21 августа опубликовал первый из репортажей. В статье, вышедшей под заголовком «Крупные астрономические открытия», сообщалось о том, что находившийся с визитом в Нью-Йорке некий шотландский ученый якобы предоставил редакции «Сан» экземпляр «Edinburg Journal of Science», где был напечатан отрывок из дневника доктора Эндрю Гранта, мнимого сотрудника Гершеля. В первой части статьи описывался мощный телескоп, построенный астрономом и обладающий колоссальным объективом, что позволяет различать на поверхности Луны предметы размером до восемнадцати дюймов и проецировать их изображения на одной из стен обсерватории. Благодаря этому исключительному изобретению они смогли исследовать каждую из планет Солнечной системы, а также многие планеты соседних систем, создали четкую теорию такого явления, как кометы, и разрешили почти все проблемы математической астрономии. После того как почва была удобрена, в следующей статье был сделан упор на Луну, которую ученые внимательно исследовали с помощью чудо-телескопа, обнаружив на ее поверхности участок с темно-зеленой породой и нечто похожее на вкрапления розовых маков. Изучив Mare Nubium Риччоли^[6], они открыли там изумительные пляжи из белого песка, обрамленные неизвестными деревьями, а также пирамиды из светло-фиолетового кварца высотой свыше двадцати метров. Затем они неожиданно обнаружили на нашем спутнике небывалое бурление жизни. На лунных равнинах паслись многочисленные стада зверей, похожих на бизонов, а на вершинах округлых холмов заметили нескольких грациозных единорогов, словно нарисованных бледно-голубыми мазками. В следующей статье совершенно распоясавшийся Локк продолжил описание животного мира Луны. Он заставил Гершеля и Гранта восхищенно созерцать представителей семейства карликовых оленей, рогатого медведя и даже семью симпатичных двуногих бобров, строивших деревянные хижины с высокими трубами, откуда шел дым. Все годилось. Благодаря этим трем статьям они уже обогнали по тиражу лондонскую «Таймс». Однако Локк не собирался сбавлять темпы. Совсем наоборот. В четвертом репортаже читателя ждало ошеломительное открытие: астрономы обнаружили жителей Луны, окрестив их род homo vespertilio, то есть человек — летучая мышь. Речь шла о существах ростом чуть выше метра, полностью покрытых шерстью медного оттенка и снабженных перепончатыми крыльями, которые начинались у плеч и доходили до щиколоток. Со сложенными крыльями они ходили так же уверенно и спокойно, как люди, а когда раскрывали их, то взлетали в небо и устраивали там невероятные танцы. Своими лицами с выдающимися вперед губами, которые двигались так, словно произносили слова, они напоминали орангутанов, но глаза их светились недюжинным умом. В телескоп было видно, как они блаженствуют, развалившись на травке, хотя их позы на Земле сочли бы не совсем приличными. После этого сногсшибательного открытия, взбудоражившего читателей «Сан», Локк приготовился к решающему удару. В последней статье рассказывалось, что Гершель обнаружил в этом первобытном Эдеме здание из полированного сапфира с крышей из желтого металла, которое, без сомнения, являлось огромным храмом. Какому же богу поклонялись тамошние жители? Интерес читателей был подогрет до невозможности, как вдруг «Сан» сообщила, что, к сожалению, в результате досадной небрежности, допущенной астрономами, их чудо-телескоп в течение какого-то времени оказался направлен на Солнце, и солнечные лучи, сфокусированные гигантским объективом, прожгли семиметровую дыру в полу обсерватории, практически выведя ее из строя.

Произведя фурор в Соединенных Штатах, эта история была перепечатана газетами почти всего мира, причем многие из них утверждали, что якобы имели доступ к оригинальным статьям «Edinburgh Journal». Это побудило членов ученого совета Йельского университета нанести визит в редакцию «Сан» с наивным намерением посмотреть сами материалы. И хотя им несколько дней морочили голову сотрудники газеты, посылая из одного отдела в другой, и в конце концов они возвратились в Нью-Хейвен несолоно хлебавши, ученым и в голову не пришло, что их просто-напросто дурачат. Правда, нашлись газеты, занявшие куда более скептическую позицию, обвинив «Сан» в обмане читателей. «Герольд» даже выяснила, что «Edinburgh Journal of Science» уже несколько лет как не существует. Попав под сильное давление, газета Локка опубликовала спустя несколько дней колонку, в которой рассматривала возможность того, что напечатанная история — розыгрыш, хотя окончательно утверждать что-либо можно будет только после соответствующих подтверждений английской прессы. Сам Локк никогда не признавал публично, что это был обман. Его испугали масштабы последствий дерзкой затеи. Он никогда не думал, что дело примет такой оборот. Он только хотел, чтобы американцы задумались над тем, сколь хрупки основы любых верований, однако большинство читателей оказались невосприимчивы к его иронии и продолжали считать, что все напечатанное правда, что на Луне действительно обитает вся эта бредовая фауна и что наш спутник — то ли имитация рая, то ли место отдыха персонажей волшебных сказок. Кое-кто из священнослужителей даже рассматривал возможность издания Библии для людей — летучих мышей, а группа баптистов начала сбор средств для отправки на Луну миссионеров, дабы они занялись там спасением душ ее погрязших в пороке жителей. И несмотря на то, что со временем с помощью куда более совершенных телескопов, таких как телескоп Джона Дрейпера, были сделаны дагеротипы, продемонстрировавшие абсолютно нетронутую, необитаемую поверхность Луны, многие ньюйоркцы по-прежнему пребывали в уверенности, что рано или поздно наука докажет, что все рассказанное доктором Грантом правда. И если кто-нибудь из вас спросит, какова же была реакция Гершеля на все это, могу сообщить, что астроном долгое время ни сном ни духом не ведал об обмане, в который был втянут, поскольку, как совершенно правильно говорилось в статье, находился в это время в Капштадте, где производил астрономические наблюдения. Когда же до него в конце концов дошла эта история, он воспринял ее с юмором, быть может, потому, что знал: его собственные исследования никогда не приведут к столь ошеломительным результатам. Однако, когда те, кто верил в правдивость этой истории, забросали его вопросами, желая узнать все подробности, вплоть до самых нелепых, относящихся, например, к сексуальной жизни homo vespertilio, улыбка постепенно исчезла с его лица.

Таковы были неожиданные последствия для американского общества, к которым привел розыгрыш Локка, и тогда он, победивший недоверчивость американцев, извлек из этой истории следующий урок: человек нуждается в мечте. И Локк сделался достаточно искусным портным, выкраивавшим мечту точно по мерке этого разочарованного человека. Вначале неожиданный успех помог ему притушить огонь критики и оскорблений со стороны противников, но по мере того как шло время, буря возмущения стихала и его розыгрыш начинал восприниматься как забавный анекдот, Локк все больше гордился своим подвигом: нет, не зря он открыл главную человеческую потребность и способ ее удовлетворения. Люди нуждались в мечте, и он приглашал их помечтать, показывая, что мир гораздо прекраснее, чем они его воспринимают. Если вдуматься, он давал им все то, что могла дать религия, но ничего не лишал взамен. Он подарил им рай, где можно было мечтать, куда можно было убежать от земных горестей, но при этом не покушался на их свободный выбор, заставляя выполнять бессмысленные правила, и не угрожал адскими муками. И все упреки казались Локку столь же несправедливыми, как наказание поводыря за то, что тот описывает слепцу невероятный заход солнца, когда разные цвета сливаются в единую музыку, а облака источают запахи фруктов. Учить людей мечтать должны не только религии или искусство. Нет, в каждом правительстве должно быть министерство, ответственное за то, чтобы граждане мечтали о лучшем мире, с многочисленными кабинетами, где такие мечтатели, как он, могли бы утешать людей, даря им надежду. Да, это был бы мир если не рациональный, то по меньшей мере разумный… Начиная думать о таких вещах, Локк всякий раз все больше радовался своим достижениям, но все больше огорчался из-за того, что никто не сумел их по достоинству оценить. Как он убедился, широкомасштабные иллюзии имели свои недостатки и, как бы ему ни хотелось представить человечество в виде маленькой девочки, дожидающейся очередной сказки на ночь, не все люди были одинаковы. Многие предпочитали принимать действительность такой, какая она есть, не лакируя ее посредством фантазии. Иные же попросту не выносили, чтобы кто-то обладал большей властью, чем они. Единственное, что он был в состоянии сделать, это подарить немного волшебного напитка, случайно открытого им, тем, кто действительно этого заслуживает. Работа требовала, так сказать, индивидуального подхода. Вот только если человечество в целом казалось ему достойным его зелья, то ни один из людей в отдельности ничего подобного не заслуживал.

Все изменилось, однако, в тот день, когда он взял на руки свою первую дочь, всматривавшуюся в него пытливым взглядом новорожденного младенца. Локк тогда понял, что наконец-то нашел того, кто по праву заслуживает подарка в виде более прекрасного мира. И вот, когда Элеоноре исполнилось десять лет, отец преподнес ей нечто необычное. Он подарил ей возможность мечтать, заключенную в бумажном рулоне, перевязанном алой ленточкой. Развернув его, девочка увидела карту Вселенной, собственноручно нарисованную Локком. Он уже не мог населить диковинными зверями Луну, ученые ему это запретили, зато остальная Вселенная еще ждала своего открытия. Конечно, спустя десятилетия телескопы постепенно раскроют ее тайны, а впоследствии и человек сможет бороздить ее просторы на крылатых машинах тяжелее воздуха, но до этого еще далеко, возможно, столетия. Пока же Вселенная могла побыть такой, какой ее изобразил на бумажном свитке Локк.

И, разумеется, его дочка никогда не сомневалась, что Вселенная выглядит именно так, потому что Элеонора выросла такой же мечтательницей, как и ее отец. Но это было не единственное ее свойство. С раннего детства проявился импульсивный характер девочки — она принадлежала к натурам, у которых смех и плач идут рука об руку. Солнечный луч, робко выглянувший после грозы из-за туч, мог привести ее в неописуемый восторг, точно так же как увядший букет, которому забыли поменять воду, мог вызвать безутешный плач, причем никогда нельзя было предугадать, сколько он продлится. Хотя, к всеобщему удивлению, наиболее действенным средством от плача оказывалась подаренная отцом карта неба. Иной раз ей достаточно было развернуть ее и погладить кончиками пальцев изображенные там чудеса, чтобы улыбка вновь засияла на личике девочки. И это было очень кстати, поскольку, как вы можете себе представить, коль скоро ее душу с раннего детства обуревали сильные страсти, связанные в том числе с неизбежными разочарованиями, то, по мере того как девочка росла, причин для слез становилось все больше. К счастью, карте всегда удавалось успокоить ее, рассеять огорчение или гнев, вызванные тем, что один из щенков в последнем приплоде родился мертвым, или тем, что один из ее кавалеров поздоровался с ней тоном, в котором явно проглядывало равнодушие. Какой бы ни была очередная драма, стоило ей выйти в сад и взглянуть на ночное небо, как она сразу начинала слышать далекую мелодию, что-то похожее на радостную суету ярмарки, обещавшую невообразимые удовольствия, что-то напоминавшее о звучании истинной Вселенной, незримо пульсировавшей за темной завесой, которую были не в силах преодолеть телескопы. Вселенной, о существовании которой знали только они с отцом.

Когда ее собственной дочери Кэтрин исполнилось десять, она не придумала ничего лучшего, чем подарить ей карту неба. К сожалению, мечтательность, казавшаяся их фамильной чертой, дочке не передалась. Незнакомы ей были и бурные страсти, управлявшие жизнью ее матери, которая не переставала поражаться, что произвела на свет дитя, в котором не может узнать себя. Кэтрин оказалась слишком простой девочкой, чтобы осложнить ей жизнь, и Элеонора, полагавшая, что, для того чтобы жить полной жизнью, необходимо преодолевать тревоги и беды, сразу расценила это как недостаток. Она не уставала повторять своему мужу, тому самому кавалеру, которого столько раз упрекала в равнодушии: безмятежная улыбка, приклеенная к губам дочери, словно бессмысленная брошка, не выдавала в ней ни малейшего стремления к счастью, а свидетельствовала лишь об абсолютном непонимании того, что это такое. Однако, что бы там ни считала мать, Кэтрин далеко не все было безразлично. Просто все ей казалось совершенным и правильным. И ничто — настолько неприятным, чтобы нарушить спокойствие ее души, хотя, с другой стороны, ничто не очаровывало ее настолько, чтобы она трепетала от счастья. Если кто-то из ухажеров, к примеру, не оказывал ей должного внимания, она не терзала себе душу бесполезными огорчениями, не злилась, а просто вычеркивала его из своего списка. При таком положении вещей, как вам нетрудно догадаться, карта Локка-деда никогда не была для Кэтрин ни убежищем от бурь, ни волшебным талисманом, позволяющим вновь обрести радость жизни. Скорее карта служила для девушки подтверждением того, что она и вправду живет в лучшем из возможных миров, ибо даже неведомое межзвездное пространство излучало доброжелательность, покой и гармонию. Не было ни единой ноты, диссонирующей с действительностью, в которой она жила.

Зато ее дочь Эмма с самого своего рождения ясно дала понять окружающему миру, что недовольна им. И, похоже, также его обитателями, которые должны были стать ее попутчиками — как только кто-нибудь подходил к ее колыбельке, чтобы полюбоваться самой невинностью, воплощенной в беззащитной крошечной фигурке, он, к своему удивлению, наталкивался на пылающий взгляд, готовый прожечь его насквозь. С покрасневшим от гнева личиком девочка плакала, когда каша оказывалась чуть холодней или чуть горячей нормы, когда ее надолго оставляли одну или когда не слишком усердно баюкали. А в тех редких случаях, когда она не плакала, было еще хуже, поскольку она принималась разглядывать все вокруг с такой серьезностью, от которой душа переворачивалась. Расслаблялась Эмма, только когда ее одолевал сон, давая родителям передышку, которую мать использовала, разглядывая дочь, восхищаясь изящной и экзотической красотой, ставшей первым неудобством в ее жизни, на которое Кэтрин не могла закрыть глаза.

Когда Эмме исполнилось десять лет, Кэтрин, следуя семейной традиции, подарила ей карту неба, как в свое время сделала ее мать. В глубине души она надеялась, что этот рисунок как-то повлияет на дочь и в первую очередь примирит с действительностью, в которой она живет. Вселенная гораздо совершеннее и прекраснее, чем можно судить по окружающему. И вначале это вроде бы сработало, Эмма не только часами восторженно рассматривала карту, как в свое время делали ее мать и бабушка, но также взяла в привычку повсюду носить свиток с собой: клала рядом со столовыми приборами, брала в парк, когда гуляла там с воспитательницей, прятала под подушку каждый вечер… Она вела себя так, будто карта заменяла ей скафандр, который нужно надеть, чтобы воздух стал пригодным для дыхания. Даже настроение у нее немного улучшилось, и хотя улыбка на ее лице по-прежнему была таким же редким гостем, как солнечный день в нью-йоркскую зиму, контакт с бумажным свитком сделал более снисходительным ее взгляд, на что благодарно откликнулись даже розы, которые все эти годы зацветали раньше, чем обычно.

К сожалению, по мере того как Эмма росла, она начала понимать некоторые разговоры, которые взрослые вели вполголоса и в которых они до сих пор, как она думала, использовали особый язык. Ей только что исполнилось двенадцать, когда она узнала о мошенничестве своего прадеда Локка, автора карты. Это случилось поздно вечером, она спустилась в гостиную из-за мигрени, не дававшей ей спать, и через приоткрытую дверь услышала, как мать напоминала эту историю отцу, сидя у камина, словно рассказывала сказку. Стараясь сдержать участившееся дыхание, девочка слушала, как этот высокий почтенный джентльмен, чей портрет венчал лестницу, обманул всю страну, выдумав, будто на Луне полным-полно единорогов, бобров, бизонов и даже людей-летучих мышей, торжественно бороздящих лунное небо. Когда разговор закончился, Эмма вернулась в свою комнату, со слезами на глазах схватила карту и в последний раз с горечью взглянула на нее, прежде чем похоронить в глубине одного из ящиков. Все оказалось обманом, выдумкой ее прадеда, того самого сурового на вид джентльмена, в чьих глазах Эмма, движимая любовью к нему, потому что он был автором карты, научилась различать насмешливый блеск, который совершенно не вязался с его кажущейся серьезностью. Но теперь она обнаружила, что смеялся-то он над нею, как ранее посмеялся над ее матерью, бабкой и всей страной. Она свернулась клубочком в постели, словно раненая газель. Отныне она не могла ждать от мира ничего, кроме разочарований. Все, что видели вокруг ее глаза, было ужасно тоскливым, грубым, несовершенным, но и там, вдали, тоже не было ничего, что могло бы от всего этого избавить.

Со временем Нью-Йорк стал казаться ей все более грязным и шумным, пропитанным несправедливостью и безобразиями городом. Местное лето было для нее слишком жарким, а суровые зимы — непереносимыми. Она питала отвращение к беднякам, ютившимся в своих тесных каморках, которых ожесточила нищета, но также презирала и представителей собственного класса за то, что они жили, затянутые в корсет строгих и нелепых обычаев. Артисты казались ей людьми, исполненными тщеславия и эгоизма, интеллектуалы — чересчур скучными. У нее не было ни одной подруги, достойной так называться, поскольку ей всегда недоставало терпения, чтобы вести нудные разговоры о платьях, балах и кавалерах, мужчины же представлялись самыми примитивными и управляемыми существами на свете. Ей было скучно сидеть дома и скучно гулять в Центральном парке. Она ненавидела лицемерие, терпеть не могла сладкое и с отвращением надевала корсет. Ничем она не бывала довольна. Собственная жизнь представлялась ей нелепой пантомимой. Говорят, что человек ко всему привыкает, и в этом Эмма не отличалась от других: по мере того как шли годы, она постепенно смирялась с существующим положением вещей и, словно сказочная принцесса в своей высокой башне, жила, ожидая неизвестно чего, то ли невообразимого чуда, которое наконец посадит ростки мечты в ее иссохшейся душе, то ли просто-напросто кого-то, кто заставит ее рассмеяться. Между тем далекая от девичьих невзгод природа брала свое, и красота, которую предвещали черты Эммы в детстве, расцвела полным цветом, так что даже вечно недовольная гримаска на губах девушки не могла ее поколебать. Тем не менее вас не должно удивлять то, что в двадцать один год, возраст, в котором многие сверстницы были уже помолвлены или даже вышли замуж, Эмма еще не встретила человека, способного переубедить ее в том, что Создатель был, по-видимому, изрядно рассеян, когда творил наш мир. Иногда она вспоминала с грустью годы, когда карта неба служила ей утешением, лучиком надежды. Но теперь она не могла уже обращаться к ней, потому что знала, что ее прадед был обманщик. Однако, к своему удивлению, Эмма так и не смогла его возненавидеть. Скорее даже наоборот, с годами она восхищалась им все больше и больше и, когда пропустила это восхищение через сито отроческого пыла, получила ожидаемый результат: она ценила своего прадеда Локка как единственный образец человека, к которому могла что-то испытывать. Отважный, изобретательный, умный, он настолько превосходил остальных людей, что сумел без труда обмануть их, а заодно позабавить себя. Движимая столь свойственным юности романтизмом, Эмма часто воображала себе прадеда и то, как этот серьезный джентльмен весело хохотал всякий раз, когда его очередная безумная статья будоражила общество. И тотчас на ее лице тоже появлялась улыбка, и оно неожиданно приобретало ласковое выражение. Однако, как мы уже сказали, Эмма не знала никого, кто был бы способен на такие же подвиги, как прадед. Проходили годы, ее сердце покрывалось пылью, а карта неба по-прежнему тихо лежала в ящике, вспоминая, как, наверное, могут вспоминать только вещи, о прикосновении дрожащих пальчиков трех девочек, которые некогда исследовали всю ее поверхность в мечтах о чудесных звездных мирах.

Однако в то утро, о котором мы ведем речь, Эмма, разыскивая что-то в своем письменном столе, наткнулась на бумажный свиток, столько раз будивший ее фантазию, когда она была маленькая. Она решила было засунуть его обратно, но вместо этого взяла в руку, глядя на него с глубокой нежностью. Она уже не злилась на прадеда, из-за чего когда-то заперла карту в ящик, и хотя знала, что это всего лишь никчемный рисунок, он не переставал быть прекрасным, а потому она развязала ленточку и улыбнулась, вспомнив, какое волнение охватывало ее в прошлом, когда она это делала. Она расстелила карту на столе и взглянула на нее со взрослой ностальгией, какуючувствуешь по вещам, делавшим нас счастливыми в детстве, и сожалеешь, что время сделало нас невосприимчивыми к их чарам.

Сама карта — видимо, уже пришла пора описать ее — представляла собой изображение Вселенной, словно бы заключенной в подобие деревянной, украшенной богатой резьбой рамки. Поверхность синего цвета с голубоватыми прожилками больше походила на океан, чем на небо, и в центре ее располагалось солнце в виде растрепанного в нескольких местах клубка, откуда высовывалась огненная бахрома. Вокруг этого золотистого клубка была рассеяна горстка туманностей в форме грибов, небесные тела, источавшие слабые серебряные лучи, и звезды, сделанные, казалось, из крошечных алмазов. В промежутках между этими мирами плавали разноцветные межпланетные шары, в чьих корзинах находились люди, много людей. Космические пассажиры были очень тепло одеты и, как правило, прикрывали рот платками и придерживали руками шляпы, чтобы их ненароком не сорвал порыв космического ветра. Корзины были снабжены маленькими рулями и подзорными трубами, а по бокам, среди небольших баулов и саквояжей, висели многочисленные клетки с мышами, которых путешественники выпускали после приземления на незнакомой планете, чтобы проверить, можно ли дышать в ее атмосфере. Некоторые шары на рисунке удирали во всю прыть от гигантских ос, но в целом там царили мир и гармония, как это было отражено в одной из любимых Эмминых сценок. Она помещалась в нижнем правом углу и изображала пассажиров шара, снявших шляпы, чтобы приветствовать небольшой парад существ из других миров, восседавших на оранжевых цаплях и очень похожих на людей, если не считать остроконечных ушей и длинных раздвоенных хвостов.

Рассматривая карту, она не могла не заметить разницу между волшебными ощущениями, которые в детстве вызывала каждая деталь, и теми, что она испытывала сейчас, ощущениями, пропущенными через фильтр разочарования — а он в ее случае предшествовал фильтру разума. Потому что волшебство ушло из жизни Эммы чересчур резко и несвоевременно, а не исчезало постепенно, с годами, с той плавной естественностью, с какой на землю спускаются сумерки. Хотя на самом деле это и означает вырасти, подумала она, щеголяя своей взрослостью, — заболеть прогрессирующей слепотой, которая все больше и больше мешает нам различить остатки магии, рассеянной по свету и доступной лишь детям да мечтателям.

С грустной улыбкой Эмма скатала карту и снова положила в ящик своего стола. Несмотря на то, что теперь карта была для нее лишь досадной помехой, она не могла избавиться от нее, потому что должна была передать своей дочери, когда та достигнет нужного возраста. Так требовала нелепая семейная традиция. А Эмма дала обет следовать ей, хотя этот акт не имел для нее никакого смысла, да к тому же она была уверена, что у нее никогда не будет потомства, поскольку она ни в кого не влюблена и не влюбится никогда, а потому вряд ли будет оплодотворена мужским семенем, если, конечно, его не занесет к ней ветром, как споры.

XVI

«Сегодня ты в последний раз прислуживаешь в этом доме», — решила про себя Эмма, пока новая камеристка грубо затягивала шнуровку на ее платье. Откуда у тщедушной девицы такая бычья силища? Эмма даже не успела запомнить ее имя, да теперь это и не важно. Как бы ту ни звали, она попросит мать поскорее избавиться от недотепы. Когда служанка закончила одевать Эмму, та поблагодарила ее улыбкой, велела убрать постель и спустилась к завтраку. Мать уже ждала на террасе, где по случаю хорошей погоды был накрыт завтрак. Слабый ветерок, прирученный, словно домашний пес, осторожно играл с занавесками, с украшавшими стол цветами и волосами матери, еще не собранными в классический пучок.

— Я хочу, мама, чтобы ты выгнала эту новую камеристку, — сказала она, едва поздоровавшись.

— Как, опять? Дай ты ей хоть немного привыкнуть. Она пришла к нам с рекомендацией от Кунисов.

— Тем не менее у нее ужасные манеры: чуть не задушила меня, когда затягивала шнуровку! — пожаловалась Эмма, садясь за стол.

— Думаю, ты преувеличиваешь, — попыталась ее успокоить мать. — Я уверена, что, когда она пообвыкнет…

— Не желаю ее больше видеть! — перебила Эмма.

— Хорошо, дочка, — покорно согласилась мать. — Я рассчитаю Дейзи.

— Дейзи… Эту неотесанную девчонку зовут Дейзи… — пробормотала Эмма и отпила немного апельсинового сока. — Разве такое имя запомнишь?

— Что?

— Ничего, мама.

Пока они завтракали, служанки вносили и показывали Эмме привычный набор подарков, присланных ее поклонниками этим утром: Роберт Каллен подарил ей чудесное изумрудное ожерелье, Гилберт Харди — прекрасную камею из белого перламутра, Айртон Коулман — два билета в театр плюс дюжину пирожных со взбитыми сливками, а Уолтер Мазгров, верный себе, пожелал ей доброго утра букетом диких ирисов. Мать наблюдала за тем, как Эмма равнодушно кивала головой при виде очередного подарка. Все это у нее уже есть, думала она про дочку. Единственный ребенок в одной из самых богатых семей Нью-Йорка, Эмма выросла в окружении такой роскоши, что ее трудно было чем-либо удивить. Это заставляло ее поклонников проявлять максимум изобретательности, но чем угодить девушке, которая жила в особняке, где был собственный танцевальный зал, и попасть туда можно было, миновав множество других богато драпированных залов, буквально набитых произведениями искусства.

— Ох, Эмма… — вздохнула мать. — Что нужно сделать, чтобы завоевать твое сердце? Мне бы очень хотелось это узнать. Тогда бы я могла надоумить кого-нибудь из этих молодых людей. Ты же знаешь, как мне хочется, чтобы ты подарила мне внучку.

— Да, мама, я знаю, — с досадой ответила девушка. — Ты говоришь мне это каждый день. Каждый божий день с тех пор, как мне исполнилось двадцать лет.

Мать помолчала, грустно уставившись куда-то вдаль, словно что-то там заметила.

— Как было бы весело, если бы здесь бегала маленькая хорошенькая девочка, тебе не кажется? — мечтательно произнесла она, продолжая гнуть свою линию.

Эмма фыркнула.

— Почему ты так уверена, что это непременно была бы девочка?

— Я не уверена, Эмма. Как я могу быть в этом уверена? — защищалась мать. — Просто мне хотелось бы, чтобы так было. Разумеется, только Господь наделяет ребеночка тем или иным полом, какой он сочтет нужным.

— Понятно…

Эмма прекрасно знала, почему мать так говорит. До сих пор все, кто наследовал карту, были женщинами: бабушка Элеонора, мать Кэтрин и она сама. Казалось, будто карта по неизвестной Эмме причине оказывает какое-то влияние на пол эмбриона того, кто в будущем должен будет получить ее. Таким образом, если она когда-нибудь полюбит, что с каждым разом казалось ей все более невероятным, то у нее тоже родится девочка. А потом ее утроба загадочным образом ссохнется, как это случилось с бабушкой и матерью, которые, зачав дочерей, впоследствии оказались не способными повторить это чудо, несмотря на энергичные усилия мужей.

— А в десять лет ты отдала бы ей карту неба, да? — насмешливо спросила Эмма.

Лицо у матери просветлело.

— Да, это будет для нее волшебным мгновением, как было и для тебя, Эмма, — мечтательно сказала она. — До сих пор не могу забыть твоего восторженного личика, когда я развернула перед тобой карту прадедушки.

Эмма вздохнула. Ее мать не воспринимала иронию. Просто Кэтрин не приходило в голову, что кто-то способен сказать что-либо с иным намерением, нежели доставить ей радость, а если случайно начинала это подозревать, то немедленно переставала слушать. Никто и ничто не могло вывести из себя Кэтрин Харлоу. Хотя ее дочь не оставляла подобных попыток, подумала Эмма, с тоской глядя на приближающуюся к террасе служанку с почтой на небольшом подносе. После не слишком выразительного парада подарков наступал черед приглашений на ужины, балы и прочие развлечения ближайшей недели. Она надеялась, что в их числе не окажется обязательных встреч, от которых невозможно отказаться, сославшись на легкое недомогание. Она была по горло сыта этими праздниками и ужинами, на которых злословить было так же естественно, как безукоризненно вести себя за столом. К счастью, на этот раз на подносе лежал всего один запечатанный сургучом конверт. Эмма распечатала его с обычной неохотой и прочла то, что аккуратным и изящным почерком было написано на находившейся внутри карточке:

Дорогая мисс Харлоу!

Я не знаю Ваших желаний, но уверен, что могу их выполнить, даже если это невозможно.

Монтгомери Гилмор

Досадливо поморщившись, Эмма засунула карточку обратно в конверт. Гилмор был последним из ее поклонников, он позже всех присоединился к хору обожателей, людей столь же богатых, сколь невыносимо банальных. Это был несуразно высокий мужчина с круглым и каким-то расплывчатым лицом, как у снеговика, когда он начинает таять на солнце, но не менее состоятельный, чем остальные. Однако Эмму он отталкивал так же или даже больше, чем другие, поскольку не только не обладал приятной внешностью, но казался еще самодовольнее, чем его соперники. Точнее было бы сказать, что он становился особенно неуклюжим именно тогда, когда требовалось обуздать свою природную самоуверенность. Другие были, как правило, опытными сердцеедами, тот же, кому недоставало опыта, по крайней мере вел себя так, словно проштудировал учебник идеального поклонника, где рекомендация скрывать высокомерие под элегантной маской скромности была столько раз подчеркнута, что бумага в этом месте даже порвалась. Гилмор же, похоже, впервые сталкивался с разновидностью разумных существ, известных под названием женщин, и вел себя с ними с такой же поразительной развязностью, с какой, наверное, действовал в мире бизнеса, где изначально правили такие неотесанные мужланы, как он. Однако Эмма не была ни чьей-то собственностью, которую требовалось приобрести, ни выгодным контрактом и, если считала ухаживание нудной, но неизбежной процедурой, то, по крайней мере, могла ее вытерпеть, когда ухажер действовал умело. Поэтому она требовала от своих поклонников соблюдения минимальных правил, которые Гилмор вызывающе нарушал.

Ей хватило всего двух встреч с ним, чтобы понять: если со временем она сможет почувствовать к кому-нибудь из поклонников нечто похожее на слабую симпатию, то к Гилмору она будет испытывать лишь растущее отвращение. Обе встречи проходили у нее дома и под присмотром матери, что было непременным условием, когда речь шла о серьезном ухажере. Во время первой из них Гилмор лишь представился, не преминув похвастаться своими владениями и капиталовложениями, дабы у Кэтрин Харлоу не осталось ни малейшего сомнения в том, что он принадлежит к самым состоятельным жителям Нью-Йорка. Кроме этого, он успел продемонстрировать свои весьма заурядные вкусы и высказать довольно-таки банальное мнение по поводу политики и некоего социального вопроса, на который его навела мать Эммы, чтобы выяснить моральный облик кавалера. Тут уж он расстарался, проявив чудовищную самоуверенность. Не утерял он ее и на второй встрече, на которой, к удивлению Эммы, мать появилась в сопровождении отца, хотя обычно он не снисходил до знакомства с поклонниками дочери. Но, когда родители оставили молодых людей наедине, чтобы те могли совершить романтическую прогулку по Центральному парку, Гилмор вдруг утратил всю свою обескураживающую самоуверенность, какую демонстрировал, описывая принадлежавшую ему маленькую империю, и отвечал на ее вопросы невнятными и неуклюжими фразами. Затем в отчаянной, как ей показалось, попытке вновь выглядеть перед ней достойным представителем мыслящих существ, он вдруг сделался самонадеянным и заносчивым, но ни разу не прибег к любовной лексике, как всегда поступает мужчина, оставшись наедине с женщиной, которую он любит. И Эмма не поняла, вызвана ли его душевная неуклюжесть тем, что Гилмор не способен воспринимать любовь иначе, чем коммерческую сделку, или же тем, что необоримая робость лишает его способности беседовать с женщинами на сокровенные темы. По правде говоря, ей это было все равно, поскольку мужчина, столь резко переходивший от безоговорочной застенчивости к раздражающей самоуверенности, не пробуждал в ней ни малейших чувств, и она была убеждена, что никогда не пробудит. Поэтому, когда они проходили по одному из многочисленных мостиков парка, направляясь к выходу, Эмма попросила его оставить бесполезные ухаживания. Удивительно, но он ничуть не взволновался. Только покачал своей большой головой, улыбаясь самому себе так, словно ее слова ничего не значили. Затем сказал, забавляясь собственным остроумием: если я перестану за вами ухаживать, мисс Харлоу, это будет первый случай в моей жизни, когда я не добьюсь того, чего хочу. Услышав эти слова, Эмма покинула его посреди парка, взбешенная самонадеянностью этого одержимого, который не знал элементарных норм вежливости при общении с дамами и к тому же, похоже, гордился этим. В течение следующей недели Эмма не имела от него никаких известий, из чего сделала вывод: Гилмор, хорошенько подумав, решил, что подобное ухаживание потребует от него чрезмерных усилий при весьма невысоком вознаграждении. Гораздо лучше будет направить их на менее сложные предприятия.

Но она ошиблась, как о том свидетельствовала неожиданная карточка, исписанная каллиграфическим почерком, с обещаниями невозможного. По-видимому, Гилмор решил прикинуться глухим и продолжить ухаживания, одновременно доказав ей, что можно добиться своего и самым неуклюжим образом. То, что он, например, даже не побеспокоился выбрать для нее украшения или цветы, скрыв нерасторопность за противным бахвальством, вывело ее из себя: было гораздо легче купить ей то, что она желала, нежели предвосхитить ее капризы. Гилмор больше, чем кто-либо другой, заслуживал ответа, который поставил бы его на место и, если повезет, окончательно убедил бы отказаться от дальнейших ухаживаний. Если чего и было в Нью-Йорке в избытке, так это девушек на выданье из хороших семейств. Гилмор вполне может начать докучать другой девушке, более покладистой, чем она.

После четырехчасового чая Эмма поднялась к себе в комнату, чтобы потратить остаток дня на такую нудную работу, как сочинение благодарностей свите своих поклонников за присланные сегодня подарки. Она поблагодарила за ожерелье юного Роберта, которого его богатый папаша обучал коммерции с той же строгостью, с какой натаскивал своих легавых, готовя их к охоте. Поблагодарила за камею Гилберта, состоятельного молодого человека, который любил провоцировать ее, нарушая условности, но всякий раз пугался, когда она притворялась, будто готова пойти дальше. Поблагодарила за билеты и сласти мистера Коулмана, чрезвычайно образованного джентльмена, задавшегося целью провести ее по всем театрам и галереям города, чтобы соприкосновение с искусством возвысило и без того прекрасную душу девушки. И наконец, поблагодарила за цветы Уолтера, многообещающего адвоката, утомлявшего ее своими политическими амбициями, светскими сплетнями и описанием их совместного будущего, которое рисовалось Эмме витриной, уставленной роскошными вещами, где для нее было приготовлено свое отдельное местечко. Прежде всего она старалась выглядеть одинаково любезной и в меру приветливой со всеми, поскольку знала, что ее поклонники имели обыкновение сравнивать присланные им открытки, пытаясь разгадать, к кому она больше расположена. В это неблагодарное занятие были вовлечены также служанки — до самого вечера они только и делали, что разносили по разным адресам ее конвертики. На самый конец она оставила ответ Гилмору, который мало того что не стал долго размышлять над ее вкусами, но еще и осмелился бросить ей вызов, предлагая просить то, чего он не в силах достать. Эмма помедлила несколько секунд, прежде чем пустить в дело свое новейшее вечное перо и написать несколько фраз на белоснежной карточке, адресованной этому толстяку, который, вероятно, ждет, что она попросит у него что-нибудь в пределах его состояния. В конце концов она написала:

Вы очень любезны, мистер Гилмор. Однако то, чего я желаю, мне никто не сможет предоставить. Боюсь, что для меня было бы невозможно желать того, что Вы в состоянии мне достать.

Этот ответ Эмму полностью удовлетворил, поскольку не только демонстрировал ее талант играть словами и рисовал как девушку, для которой важны вовсе не материальные ценности, но и предупреждал Гилмора, что ей совершенно неинтересно участвовать в предлагаемой им игре, и, самое главное, показывал полное пренебрежение всем тем, что исходит от него. На сей раз в письме все выражено четко и ясно. Гилмор не сможет ни неправильно истолковать его, ни игнорировать. Она положила карточку в конверт и отдала последней из служанок — недотепе Дейзи, которую мать еще не успела прогнать.

Служанка легкой походкой направилась к особняку Гилмора, где ее встретил дворецкий, сдержанный и в высшей степени невозмутимый молодой человек, неприветливым жестом предложивший ей подождать у дверей, после чего на серебряном подносе доставил записку в кабинет хозяина.

Гилмор рассеянно взял конверт, но, увидев, что письмо от Эммы, напрягся в своем кресле. Эмма, милая Эмма удостоила его ответа! Он прочитал записку, затаив дыхание, словно делал это под водой. Похоже, Эмма обладала завидным даром иронии, и это ему понравилось, хотя он-то как раз и был ее объектом. Все указывало на то, что ему не будет скучно с ней, когда она наконец согласится связать с ним свою жизнь. Но не только это: хотя тайны ухаживания были ему неведомы, Гилмор слышал в клубах от многих джентльменов, что женщины — весьма капризные существа и почему-то не способны выразить то, что чувствуют, иначе как с помощью запутанных головоломок, которые мужчинам приходится разгадывать, понапрасну тратя на это силы и терпение. В противоположность безыскусной простоте мужчин, женщинам, возможно, для того, чтобы чувствовать себя самыми утонченными из млекопитающих, нравится скрывать свои истинные желания под вуалью иронии. И записка Эммы источала иронию, так что Гилмор смог лишь заключить, что хотя ее подлинный смысл был, к сожалению, скрыт от него за семью печатями, по крайней мере, одно было ясно: написанные слова могли означать что угодно, но только не то, что они на самом деле означали. Он несколько раз перечитал записку в надежде, что ее настоящий смысл случайно откроется ему, но чуда не произошло. Тогда он с величайшей осторожностью положил карточку на стол, словно резкое движение могло нарушить порядок букв и сделать слова окончательно непонятными. Хорошо, подумал он, разглядывая записку, а что же он сможет ей ответить? Он решил играть наверняка и принять откровенный вызов, содержавшийся во второй фразе. А потому, воспользовавшись своим правом на ответ, чтобы сделать комплимент, на который никогда не осмелился бы, пока они гуляли по Центральному парку, написал:

Не стоит превращать в невозможное что бы то ни было, лишая меня шанса сделать его возможным, мисс Харлоу. Уверяю Вас, что могу исполнить любое Ваше желание, за исключением одного: сделать Вас прекраснее, чем Вы есть.

Довольный, он передал записку Элмеру, молодому дворецкому, а тот вручил ее маявшейся возле дверей Дейзи. Спустя четверть часа служанка доставила ответ своей госпоже. Эмма вскрыла конверт в полной уверенности, что наконец-то прочтет о вежливой капитуляции Гилмора. И презрительно фыркнула, убедившись, что это не так. Что же нужно сделать, чтобы он перестал надеяться, задумалась она. Любой другой кавалер давно бы сложил оружие, поняв, что он ей неинтересен и, более того, ее начинают раздражать его ухаживания, как она продемонстрировала это в своем последнем письме. Но только не Гилмор. Гилмор бросил ей вызов. Это было уже не ухаживание, а борьба двух сил. Не удовлетворившись этим, он сопроводил свой вызов комплиментом, столь же неуместным, сколь нелепым. Эмма взяла листок и, кусая губы, чтобы не смутить служанку вертевшимися на языке бранными выражениями, написала:

К сожалению, должна Вас разочаровать, но вовсе не этого я желаю, мистер Гилмор. Моя красота сделала бы счастливее Вас, а не меня, поскольку красота вообще всегда делает счастливым не того, кто ею обладает, а того, кто способен любить ее и почитать. Желаю Вам большей меткости в том, что касается Ваших комплиментов, когда вы вознамеритесь покорить кого-нибудь еще, поскольку совершенно ясно, что я оказалась для вас неприступной крепостью.

Она объявляла о конце их отношений. Вначале Эмма хотела действовать как воспитанная барышня, но Гилмор оказался невосприимчив к тонкостям, и потому не оставалось ничего другого, как прибегнуть к резкому тону. Довольная своим посланием, она отдала конверт Дейзи, и спустя двадцать минут та уже положила его на знакомый серебряный поднос Элмера. Взглянув на ее раскрасневшиеся щеки, дворецкий голосом справедливого, но непреклонного генерала приказал, чтобы девушке принесли с кухни стакан воды. Затем, бросив на нее пристальный взгляд, показавшийся Дейзи немного нескромным, он отправился наверх и вручил конверт своему господину, который с небывалой прытью схватил его с подноса.

Новое послание порадовало Гилмора, ведь Эмма продолжала с ним кокетничать. Теперь она называла себя неприступной крепостью, что в переводе на странный язык, которым пользуются женщины, должно означать что-то вроде… доступного цветника? Или источника, в котором он мог бы освежиться после долгого пути? Хорошо, теперь снова была его очередь. Он взял новую карточку и несколько минут сидел с отсутствующим взглядом, обдумывая ответ. Должен ли он тоже прятаться за завесой двойного смысла? Нет, как настоящий мужчина он должен предстать таким, каков он есть, мужественно выставить себя напоказ, сразу взять быка за рога. Чего он хочет добиться, обмениваясь этими записками? — подумал Гилмор. Вновь увидеть ее, чтобы попытаться выразить свои чувства, не прибегая к высокопарным фразам или косноязычным оборотам. Да, именно к этому он стремился. Но нужно было, чтобы свидание проходило в самых благоприятных, насколько возможно, условиях. Существовало одно-единственное место, где, по крайней мере, был шанс сохранить хотя бы внешне спокойствие. Он взял ручку и написал, сделав вид, будто поверил, что ее недовольство искреннее:

Сожалею, что обидел Вас, Эмма. Позвольте попросить у Вас прощения и пригласить на чай ко мне домой завтра, в любое подходящее для Вас время. Так я смогу посмотреть Вам в глаза и увидеть, насколько сильно Вы желаете того, что никто не может Вам предоставить. Убежден, что Ваше желание придаст мне сил и я смогу положить желаемое к Вашим ногам, пусть даже для этого мне придется спуститься в глубины ада.

Он подул на чернила и, прежде чем положить записку в конверт, перечитал ее. Предложение показалось ему рискованным. А если Эмма откажется? Если она отвергнет приглашение, то в дальнейших ухаживаниях не будет никакого смысла. Хотя в глубине души это его мало волновало, поскольку он твердо знал, что в любом случае продолжит добиваться своей цели до тех пор, пока смерть одного из них не положит этому конец.

Элмер передал письмо служанке, и ровно через двадцать восемь минут, когда Эмма уже полагала, что ей наконец удалось окончательно избавиться от Гилмора, ей принесли конверт, украшенный причудливой монограммой «Г». Она вскрыла его и с негодованием прочла записку. Что за назойливый самовлюбленный тип! — воскликнула она. Ее возмущению не было предела: Гилмор не только позволил себе оставить без внимания ее слова, но осмелился зайти еще дальше, назвав ее по имени и пригласив к себе домой. Неужели никто не обучал его правилам хорошего тона? Партия уже завершена, его король на доске повержен, так почему же он не признает своего поражения? Любые отношения, даже не связанные с чувствами, требуют определенного ритма, выверенного темпа, своей литургии, но прежде всего — соблюдения установленных правил. А Гилмор, похоже, обо всем этом даже не подозревает. Она взяла новую карточку и долго вертела в руках ручку, обдумывая ответ. Было очевидно, что Гилмор и не думает снимать осаду. Он привык всегда добиваться своего, как сам ей об этом сказал, и подобная самоуверенность заслуживала хорошего урока, какого никто не смог преподать ему в мире бизнеса. Но сейчас они находятся совершенно в другом мире, на ее территории, в мире, который ему чужд, и потому у нее есть прекрасная возможность продемонстрировать, что он не может все время выигрывать, сбить с него спесь. Эмма в задумчивости покусывала костяшки пальцев на левой руке и постукивала по полу своей маленькой ножкой. Значит, Гилмор полагает, что может добиться всего, чего ни пожелает… Ладно, это мы еще посмотрим, подумала она, начиная приближаться к решению задачи. Что, если она попросит у него чего-то абсолютно невозможного? Да, именно так она и поступит, ведь он оставил ей только два варианта: со смущенным взором сдаться на милость победителя или выставить его на посмешище, заставив выполнять ее желание. Потому что то, что она ему предложит, будет таить в себе некоторую надежду на достижение цели, чтобы его поражение оказалось еще более унизительным. Да, это единственное, что она может сделать: поддержать его игру, принять вызов. Она отправится к нему домой и попросит у него что-нибудь такое, чего никто не в состоянии достать! Она сжала в пальцах ручку и написала:

Я согласна, мистер Гилмор. Как по-Вашему, пять часов вечера подходящее время для того, чтобы обнаружить Вашу неспособность исполнить любое желание?

С этим вопросом Дейзи отправилась в особняк Гилмора. Подойдя к входной двери, она поправила на голове шляпку и позвонила в колокольчик, призвавший дворецкого соловьиной трелью. Элмер встретил ее заговорщической улыбкой, что порадовало девушку, которой становилось не по себе от его мрачной серьезности. После привычной церемонии размещения письма на подносе, сопровождавшейся театральными жестами обоих, Элмер понес его наверх и исчез, не забыв перед этим угостить девушку бисквитами, которые распорядился разложить на маленьком столике.

Взяв конверт в руки, Гилмор не сразу его вскрыл. Как знать, может, в письме и не содержится отказа, подбадривал он себя. Потом глубоко вздохнул и извлек записку. Ему пришлось несколько раз прочесть ее, чтобы убедиться, что он не ошибся: Эмма приняла приглашение! Радостная улыбка заиграла на его губах. Догадки оказались верными, он правильно истолковал ее поведение: Эмма хотела вновь с ним увидеться. Он был уверен, что ей понравилось его обращение к ней по имени. Мнимый поединок оказался на самом деле всего лишь предлогом, забавной и удобной игрой, позволяющей скрыть свои истинные желания. Опытная в искусстве обольщения, Эмма притворилась, будто охвачена духом соперничества, обязывающим ее поднять перчатку. Она поистине восхитительна, признал бесконечно влюбленный Гилмор. Он с мечтательным вздохом взял новую карточку. Снова наступила его очередь, но теперь ему нужно было всего лишь продолжать начатую Эммой игру, а для этого даже не требовалось притворяться. Разве есть в мире что-то, чего он не может достичь? Наверное, нет. Он наклонился над карточкой и написал, стараясь выглядеть самонадеянным, как того требовала ситуация:

Боюсь, это Вы обнаружите, что недостаточно изобретательны для того, чтобы победить влюбленного человека, Эмма. Пять часов — прекрасное время. Только смерть помешает мне принять Вас у себя завтра.

Он положил записку в конверт и отдал Элмеру, стремглав спустившемуся вниз по лестнице. В холле его ждала благодарная Дейзи, с удовольствием полакомившаяся бисквитами, почти такими же вкусными, как пирожные с начинкой из черничного джема в кондитерской Грейзера — она покупала их себе в дни, когда получала жалованье. Спустя тридцать минут она предстала перед своей хозяйкой в усеянном крошками платье, которые не успел сдуть по дороге встречный ветер, и вручила ей очередное послание.

Схватив конверт, Эмма разорвала его и прочла ответ Гилмора, сжав зубы, чтобы не закричать от возмущения. Как он осмелился сомневаться в ее воображении, в честолюбивости ее желаний? Послание не требовало ответа, однако Эмма не могла удержаться, чтобы не написать хоть строчку, вооружившись все той же иронией. Не стоило тратить чернила на споры, которые сами собой прекратятся завтра, как только выяснится, каково ее желание. Лучше прибегнуть к юмору:

В таком случае не занимайтесь никаким опасным спортом до завтрашнего дня, мистер Гилмор.

Она сунула записку в конверт и отдала его служанке. Дейзи поплелась к Гилмору, где ее ожидала дюжина бисквитов с начинкой из черничного джема. Не дав девушке опомниться от удивления, Элмер с любезной улыбкой протянул ей поднос, и она, ошеломленная и растроганная, положила конверт на его сверкающую поверхность. Когда он успел сходить в кондитерскую Грейзера и вернуться, ведь путь туда неблизкий, подумала она. Элмер церемонно попрощался с ней и быстро поднялся в кабинет к своему хозяину, а Дейзи все повторяла слова благодарности, грозившей перерасти в любовь.

Увидев дворецкого, Гилмор схватил с подноса конверт и нетерпеливо разорвал. Эмма не стала затевать спор, к которому приглашала первая фраза его послания, и, вновь обратившись к иронии, теперь беспокоилась о его здоровье. Приятно удивленный, Гилмор улыбнулся. Ну разве она не восхитительна? Он взял новую карточку и написал на ней, решив прибегнуть к юмору:

Будьте спокойны, Эмма, опасные виды спорта меня совершенно не привлекают, если не считать ухаживания за вами.

Эх, если бы ему удалось продемонстрировать подобное остроумие при встрече с глазу на глаз! Элмер вихрем пронесся вниз по ступенькам и, передавая конверт Дейзи, осмелился дотронуться до ее пальцев, отчего на лице девушки появилась смущенная улыбка. Стараясь, чтобы ее не сморило из-за внезапно нахлынувшей жаркой волны, она поблагодарила за бисквиты и, желая разрушить неудобное молчание, воцарившееся между ними, высказала удивление по поводу того, что ему так быстро удалось их доставить. Элмер откашлялся и совершенно бесстрастным голосом, словно ребенок, декламирующий наизусть Шекспира, ответил: я могу достать все, чего бы вы ни пожелали, разве что не могу изменить к лучшему мою внешность, как бы вам хотелось. Дейзи ошеломленно посмотрела на него, не понимая, почему он считает, будто он для нее не слишком привлекателен. Элмер снова откашлялся, повернулся к ней спиной, справился, что написано у него на ладони, снова обернулся к ней и тем же бесстрастным тоном произнес: я могу исполнить любое ваше желание, за исключением одного: сделать вас прекраснее, чем вы есть. Дейзи зарделась, смущенно попрощалась и, не чуя под собой ног, отправилась восвояси, сожалея, что не владеет тайной письма, чтобы выразить с каждым разом все более приятному молодому дворецкому то, что она сейчас чувствует, и не зная, что он уже прочел все в ее взгляде.

Спустя сорок минут она вручила послание Эмме, которая с тоской удостоверилась, что Гилмор тоже не может удержаться от того, чтобы оставить за собой последнее слово. С досадой она вскрыла конверт. Как может человек быть таким наглым? — спросила она себя, прочитав его ответ. Неужели у Гилмора нет никаких сдерживающих рамок? Эмма глубоко вдохнула и медленно выпустила воздух, чтобы успокоиться. Ей бы хотелось ответить ему, но служанка переминалась с ноги на ногу, словно они у нее болели, и снова посылать ее к Гилмору показалось Эмме слишком жестоким. Она утешилась, подумав, что, как говорил Уайльд, если и есть что-то более приятное, чем оставить за собой последнее слово, так это возможность сделать его предпоследним.

XVII

Монтгомери Гилмор жил в особняке, выстроенном в парижском стиле рядом с огромным Центральным парком, который был разбит для отдыха ньюйоркцев, для чего на эту громадную территорию пришлось завозить тонны песка из Нью-Джерси. Во времена детства его матери этот район еще оставался пустошью, где немногочисленные особняки богачей торчали, словно островки роскоши в океане грязи, которую частые снегопады украшали пятнами снега, постепенно таявшими на солнце. А теперь эти великолепные дома жались между старавшимися выглядеть элегантными зданиями и магазинами, в тени вознесенной над ними железнодорожной линии, по которой с задумчивым перестуком проносились поезда. Эмма позвонила в колокольчик на двери в десять минут шестого — именно настолько воспитанной девушке рекомендовалось опаздывать на свидание. Ее сопровождала Дейзи, чье увольнение было милостиво отменено в обмен на обещание держать язык за зубами по поводу этого визита. Было совершенно невообразимо, чтобы девушка из социального круга, к которому принадлежала Эмма, появилась в доме холостого мужчины одна, без сопровождающих, ибо подобное безответственное и безрассудное поведение навсегда запятнало бы ее репутацию, более того, репутацию всех ее потомков, по крайней мере в двух поколениях, но Эмма не хотела, чтобы ее мать присутствовала при встрече: то, что она собиралась предложить Гилмору, должно было остаться между ними двумя, матери же все это показалось бы настолько абсурдным, что она не колеблясь сразу же отвезла бы ее к доктору Бриджленду, уверенная, что девушка подхватила непонятную лихорадку, которая может довести ее до помешательства. Таким образом Эмме пришлось солгать ей и предложить упомянутую сделку служанке, которая приняла предложение с радостной улыбкой, что, как вы догадываетесь, объяснялось не только восстановлением на службе. Не успел стихнуть колокольчик, как Эмма услышала приближающиеся шаги. Кто-то шел к двери четкой размеренной походкой, словно маршируя, и она машинально поправила шляпку, выбранную в тон к алому платью, и с удивлением заметила, что Дейзи сделала то же самое. Наградив служанку недовольным взглядом, она подождала, пока дверь откроется, и на ее губах заиграла лицемерная улыбка.

Обладателем столь звучной походки оказался худощавый дворецкий, приветствовавший их легким наклоном головы, словно желал указать на что-то своим носом, после чего он повел их в библиотеку, предварительно проведя по всему обширному дому, что было, вероятно, сделано по распоряжению самого Гилмора, не упускавшего ни единой возможности произвести на Эмму впечатление. Она следовала за дворецким с равнодушным видом, стараясь ничем не выдать восхищения обилием роскошных экзотических предметов, в то время как Дейзи тяжело дышала у нее за спиной, словно они все это время бежали, а не шествовали почти церемониальным шагом. Когда наконец они добрались до библиотеки, снизу доверху заставленной полками из ореха и изящными витринами, заполненными инкунабулами, Эмма увидела, что это помещение соседствует с небольшим внутренним двориком, прохладным и тенистым, куда вынесли маленький столик для чая. Здесь рос огромный дуб с раскидистыми ветвями, защищавшими от вечернего солнца, отчего дворик показался ей восхитительным оазисом. Впрочем, она не успела как следует рассмотреть его, потому что тут же появился Гилмор. Он вошел в элегантном коричневом костюме, сопровождаемый собакой, которая тщательно обнюхала обеих дам и, убедившись, что они пахнут должным образом, плюхнулась в углу дворика, откуда лениво поглядывала на них.

— Мисс Харлоу! — без всякой нужды объявил дворецкий.

— Спасибо, Элмер, ты можешь идти. Я сам налью чай, — распорядился Гилмор и недовольно посмотрел на служанку.

— Дейзи! — Эмма не взглянула на девушку, ее глаза были прикованы к хозяину дома, который принялся изучать носки своих сапог. — Иди с Элмером в помещение для слуг и жди там, пока я тебя не позову.

— Да, мисс, — удивленно прошептала служанка.

Когда слуги ушли, миллионер отвлекся от созерцания своей обуви и, заметно волнуясь, шагнул навстречу Эмме.

— Спасибо, что приняли мое приглашение, мисс Харлоу, — начал он вместо приветствия, не осмелившись обратиться к ней по имени.

Придерживаясь правил хорошего тона, Эмма протянула ему руку, и миллионер, неуклюже нагнувшись, запечатлел на ней робкий поцелуй. Затем, спохватившись, что она все еще стоит перед ним, предложил девушке сесть.

— Вы не подумали о том, что дерзость вашего предложения может испугать меня? — спросила Эмма с любезной и в то же время вызывающей улыбкой, когда уселась в кресло.

— Конечно же нет. И я рад, что этого не произошло, — радостно заметил Гилмор и после небольшой паузы добавил, хитро улыбаясь: — Хотя ваш ответ может означать только одно: что вы не считаете меня опасным.

Эмма молча глядела на назойливого поклонника, которым решила наказать ее судьба, стараясь отыскать в его лице хоть какую-нибудь привлекательную черту. Но ничего похожего не находила: его щеки казались ей чересчур пухлыми и румяными, нос — слишком маленьким в сравнении с глазами или ушами, а куцые усы и рыжая бородка выглядели нелепыми украшениями.

— Вы упустили из виду другую возможность, мистер Гилмор, — холодно ответила она.

— В самом деле? — заинтересовался он, наливая чай в ее чашку и изо всех сил стараясь, чтобы у него не дрогнула рука. — Какую же?

— Что я сама способна защитить себя от всего, что могло бы произойти со мной в этих стенах.

Гилмор поставил чайник на стол и состроил веселую улыбку, воздавая должное ее остроумию.

— Не сомневаюсь в этом, мисс Харлоу, нисколько не сомневаюсь. Однако не бойтесь, как видите, все мы здесь ужасно безобидны. — С этими словами он указал на собаку, дремавшую в своем уголке, в отблесках лимонного света, просачивавшегося сквозь густые ветви. — Мой пес уже слишком стар и потому давно демонстрирует не свирепость, а, скорее, абсолютное безразличие ко всему. — Затем он показал на дверь, за которой несколько минут назад скрылись дворецкий и служанка. — А что вам сказать о моем услужливом дворецком? Элмер слишком хорошо сознает свое предназначение в жизни, чтобы нарушить правила поведения, которым обязан следовать человек его положения. — Наконец, сделав эффектную паузу, он произнес, глядя ей прямо в глаза: — А я влюблен в вас и потому никогда не мог бы причинить вам вреда.

Эмме пришлось скрыть, что она удивлена тем, сколь искусно построил Гилмор свою речь, завершив ее неожиданным страстным объяснением. Приготовил ее заранее? Сочинял с самого утра? Эмма отпила немного чая, чтобы выиграть время.

— Так, значит, вы никогда не причинили бы мне вреда… — повторила она веселым голосом. — И даже если бы я сказала, что никогда не смогу ответить на вашу любовь?

Он изумленно уставился на нее.

— Какова была бы ваша реакция, если бы я объявила вам об этом, мистер Гилмор? — продолжала Эмма. — Разве не в таких случаях совершаются убийства из ревности? Не потому ли, что некто не может получить то, что желает, и предпочитает, чтобы тогда уж оно не досталось никому?

— Да, это так… — признал Гилмор, явно сбитый с толку.

— Следовательно, вы могли бы наброситься на меня прямо сейчас, чтобы удушить своими сильными руками, — сказала она, скорчив при этом гримасу, — а мне было бы нечем защищаться, кроме моего жалкого зонтика.

Произнеся эти слова, Эмма в душе отругала себя за ненужное кокетство. Для чего лишний раз мучить его, если она пришла сюда только затем, чтобы избавиться от этого человека? В ней проснулась жалость, когда она увидела перед собой погрустневшие глаза Гилмора. Было очевидно, что, несмотря на свою кажущуюся раскованность, он изо всех сил старался сдержать терзавшую его жажду, которая требовала, чтобы он встал и, не тратя лишних слов, утолил ее раз и навсегда. Эмма представила, как он обнимает ее своими мощными руками и, в соответствии со своей экстравагантной манерой ухаживать, с настойчивостью маленького щенка жадно целует ее предплечья, волосы, колени и другие части тела, на которых опытный любовник не стал бы задерживаться, потому что никто пока еще не научил Гилмора, как усмирить свое желание и какие зоны женской анатомии сулят большее наслаждение.

— Нет-нет, — ответил Гилмор неожиданно мелодичным голосом, — я никогда так не поступлю, мисс Харлоу, уверяю вас.

Его поспешность немного огорчила Эмму, но она пришла сюда не для того, чтобы поддаваться жалости.

— Понимаю: вы не из тех импульсивных мужчин, которых страсть увлекает за собой, как ветер опавшие листья, — заговорила она, не дав ему опомниться. — Уверена, если бы я отвергла вашу любовь, вы предпочли бы думать обо мне с фатальной холодностью романтических героев и после короткого траура начали бы поиски другой девушки, на которую могли бы излить свои чувства.

Гилмор неожиданно посерьезнел.

— Ты ошибаешься, Эмма, — произнес он с неуклюжей торжественностью. — Я продолжал бы любить тебя всю жизнь, надеясь, что ты изменишь свое мнение.

Эмма сделала вид, будто не заметила, что он назвал ее по имени.

— Вы поставили бы на карту свою жизнь ради столь хрупкой надежды? — спросила она, не зная, чувствовать себя польщенной или пугаться. — Например, никогда бы не женились, да?

— Никогда, — подтвердил он тем же торжественным тоном. — Я бы только ждал вашего возможного возвращения и освободил бы свою жизнь от всех препятствий, которые могли бы помешать мне любить вас, когда наступит такой момент. Единственное, о чем бы я позаботился, это о том, чтобы оставаться в живых.

— Ради чего? — спросила Эмма, стараясь скрыть непонятное волнение, вызванное его словами. — В Нью-Йорке полно таких же или еще более красивых девушек, чем я. Любая могла бы…

— Если бы даже я располагал вечностью для того, чтобы объехать весь земной шар, — перебил ее Гилмор, — и осмотрел бы все картины и скульптуры в музеях, а также самые прекрасные пейзажи, созданные природой, все равно я не нашел бы более высокой красоты, которая потрясла бы меня больше, чем вы, Эмма.

Это не было похоже на заготовленную речь опытного обольстителя, это было признание человека, искренне верящего в то, что он говорит. Человека, который впервые в жизнивлюбился и не может выразить переполняющее его чувство иначе, как в высокопарных, нелепых, откровенных фразах. Он разглядывал ее с почтительной искренностью, лишенной даже намека на желание обладать ею или попытку обольщения. И он намеревался положить к ее ногам свою щедрую любовь, готовый посвятить ей свою жизнь, ничего не ожидая взамен, кроме надежды на то, что когда-нибудь она его полюбит…

— Должна признать, что язык у вас хорошо подвешен, мистер Гилмор, — сказала она. — Вы способны любого убедить в чем угодно.

Он смиренно улыбнулся.

— Преувеличиваешь, Эмма: я, например, не могу убедить тебя выйти за меня замуж.

— Потому что меня нельзя обольстить словами, все это лишь пустое сотрясение воздуха, — возразила она. — Покорить меня можно только делами.

Потому что дела говорят сами за себя, без всякого обмана, хотела она добавить, но прикусила язык. Гилмор уселся в свое кресло и долго играл чайной ложкой, прежде чем осмелился спросить:

— Значит, если я добуду то, что вы желаете, вы выйдете за меня?

Эмма помедлила с ответом. Ни за что на свете она не вышла бы замуж за такого человека, как Гилмор, но то, что она собиралась попросить у него, не мог бы достать никто, в том числе и он.

— Да, — ответила она с отнюдь не показной уверенностью в голосе.

— Даете слово?

— Да, — сказала она. — Даю вам слово, мистер Гилмор.

— М-м-м… Это может означать только две вещи: либо вы уверены, что ваше задание окажется мне не по зубам, либо так сильно хотите чего-то, что готовы платить за него столь высокую цену, — заключил Гилмор. — Или существует третий вариант, который я упустил из виду?

— Нет, на сей раз иного варианта не существует, — равнодушно ответила Эмма.

— Хорошо, — произнес Гилмор с нетерпением в голосе, — давайте же наконец раскроем тайну: о чем идет речь? Чего я не сумею исполнить?

Эмма откашлялась. Гилмор ожидает, что она попросит у него какую-нибудь невероятную драгоценность, скаковую лошадь, которая не проиграет ни одного забега, или, возможно, плавучий либо летающий дом, удерживаемый в воздухе усилиями десятков птиц. Так вот, ничего подобного она не попросит. А попросит то, чего он не сможет исполнить. Нечто такое, чего добился лишь тот удивительный человек, чья кровь струится и в ее жилах. Она попросит, чтобы он научил человечество мечтать.

— Шестьдесят три года назад, в тысяча восемьсот тридцать пятом году, — начала она, — некий репортер газеты «Сан» заставил мир поверить в то, что на Луне обитают единороги, бизоны и люди-летучие мыши. Вы слышали об этом?

— Конечно. Кто не слышал об этом мошенничестве? — ответил Гилмор. Он был явно заинтригован. — Это была одна из самых нашумевших историй, журналистский обман века.

— Так вот, этого человека звали Ричард Локк, и он — мой прадед.

— Ваш прадед?

Эмма кивнула.

— Тогда вы знаете и то, что после разоблачения обмана многие люди продолжали верить, что все описанное им — правда.

— Это меня не удивляет, мисс Харлоу. Людям необходимо истово верить во что-то, — сказал Гилмор. — Но я надеюсь, вы не хотите, чтобы я повторил все это? Сегодня мы точно знаем, что Луна необитаема. В иное уже никто не поверит. Телескопы…

— Разумеется, никто не поверит, мистер Гилмор, — перебила его она. — Зато многие думают, что жизнь есть на Марсе.

— На Марсе?

— Да, на Марсе. Вы слышали про его каналы? Некоторые ученые утверждают, что это явный признак того, что на соседней с нами планете существует разумная жизнь.

— Да, я читал что-то об этом, — ответил Гилмор, заметно сбитый с толку. — Так вы хотите, чтобы…

Эмма вновь прервала его, неожиданно выложив на стол книгу. Это был роман в светло-коричневом переплете, вышедший в издательстве «Хайнеманн».

— Вам известна эта книга, мистер Гилмор? — спросила она.

Гилмор бережно взял книгу в свои большие руки и прочел название:

— «Война миров»… Герберт Джордж Уэллс.

— Она написана известным английским писателем, — уточнила Эмма, — и повествует о вторжении марсиан на Землю.

— Герберт Джордж Уэллс… — повторил Гилмор как бы для себя.

— Марсиане прибыли на нашу планету в огромных цилиндрах, запущенных с Марса. Первый из них обнаруживают на общественном пастбище Хорселла, близ Лондона. В воронке, образовавшейся при падении снаряда, марсиане строят летающую машину в форме ската и отправляются на ней в ближайший город.

— Герберт Джордж Уэллс…

— Марсианам понадобилось всего две недели, чтобы завоевать Землю. — Она сделала паузу и улыбнулась. — Я хочу, чтобы вы воспроизвели это вторжение.

Гилмор поднял глаза от книги и оторопело уставился на нее.

— Что вы сказали?

— То, что вы слышали: я хочу, чтобы вы заставили весь мир поверить в то, что на Землю прилетели марсиане.

— Вы сошли с ума? — возмутился Гилмор.

— Разумеется, не нужно доводить дело до конца, — объяснила она. — Мне достаточно будет, что нашествие начнется.

— Что нашествие начнется?.. Но, мисс Харлоу, это ведь…

— Невозможно?

— Я не это хотел сказать… — пробормотал он.

— Тем лучше для вас, мистер Гилмор, значит, вам нетрудно будет это устроить. Сделайте так, чтобы цилиндр внеземного происхождения появился в Хорселле, чтобы из него вылез марсианин и чтобы на следующий день газеты всего мира заговорили о прибытии наших соседей по Солнечной системе. Если в них появятся подобные заголовки, я соглашусь стать вашей женой.

— Нашествие марсиан… — промямлил Гилмор. — Вы хотите, чтобы я имитировал нашествие марсиан…

— Да, именно этого я хочу, — подтвердила Эмма. — Пусть это будет данью уважения моему прадедушке, который убедил весь мир, что на Луне обитают единороги и люди-летучие мыши.

Гилмор нагнулся над столом и несколько мгновений рассматривал книгу, недоверчиво качая при этом головой.

— Если вы чувствуете, что вам это не по зубам, мистер Гилмор, признайте свое поражение, — предложила она. — И прошу вас, перестаньте присылать мне свои нелепые записки, заверяя, что готовы выполнить невозможное.

Он посмотрел ей в глаза и вызывающе улыбнулся.

— Марсиане появятся в Хорселле, мисс Харлоу, — произнес он торжественным тоном, каким объясняются в любви. — Они появятся там, даю вам слово. Прилетят с Марса, чтобы вы стали моей женой.

— Когда? — также с вызовом спросила она.

Казалось, Гилмор раздумывает.

— Когда? М-м-м… дайте-ка прикинуть. Сейчас начало мая. За неделю я мог бы подготовить поездку в Англию и прибыл бы туда через пятнадцать дней. Затем мне понадобилась бы по меньшей мере пара месяцев, чтобы ответить на ваш вызов… Это переносит нас в август. Да, полагаю, времени достаточно… Хорошо, мисс Харлоу, вас устроит, чтобы марсиане вторглись на Землю первого августа?

Эмма кивнула.

— Вполне устроит, мистер Гилмор. Обещаю, что в этот день я буду находиться на Хорселлском пастбище, — сказала она, вставая и протягивая ему руку. — До встречи там, мистер Гилмор.

Он тоже поднялся, удивленный, что она так внезапно уходит, и поспешил позвонить в колокольчик для слуг, после чего поцеловал ей руку.

— До встречи там, мисс Харлоу, — повторил он ее слова.

Вежливо сделав реверанс, Эмма направилась к дверям библиотеки, а оттуда, снова в сопровождении дворецкого, к выходу, размышляя по дороге над тем, как удачно все прошло. Но оставим ее, пока она идет бесчисленными комнатами дома, и вернемся в маленький внутренний дворик, потому что самое главное сейчас — это не то, что думает Эмма, и тем более не то, о чем могут думать дворецкий или восторженная Дейзи, которая поджидает свою юную госпожу в просторном холле и еще не знает, что через считанные недели ей уже не придется дрожать за свое место, поскольку она получит неуклюжее, но вполне серьезное предложение в виде кольца, спрятанного в черничном бисквите и лишь чудом ею не проглоченного. По-настоящему важно то, о чем думает пребывающий в замешательстве Монтгомери Гилмор. Проводив Эмму, он снова уселся в кресло и сейчас с задумчивым видом поглаживал книгу, которую она ему оставила. Он провел толстыми пальцами по выпуклым буквам, составлявшим фамилию автора и напечатанным под названием, и покачал головой то ли недоверчиво, то ли восхищаясь тем, на какие неожиданные повороты, достойные циркового акробата, способна жизнь. Он должен сделать так, чтобы Англия поверила, что марсиане прилетели на Землю с намерением завоевать ее.

— Герберт Джордж Уэллс… — вновь прошептал он. Затем глубоко вздохнул, покорно улыбнулся и, с симпатией посмотрев на своего пса, воскликнул: — Ты можешь в такое поверить, Этерно?

Золотистый ретривер бросил на него взгляд, который он оценил как сочувствующий.

XVIII

Монтгомери Гилмор вернулся в Англию спустя два года после своей смерти. Приехав в Лондон, он первым делом отправился на некую маленькую площадь в Сохо, в центре которой стояла бронзовая скульптура человека, вошедшего в историю под именем Властелина времени. Далеко не всякий обладает привилегией созерцать статую, поставленную по случаю его смерти. Монтгомери Гилмор, известный в другие времена как Гиллиам Мюррей, внимательно сравнил себя с ней, как будто стоял перед зеркалом. Хотя, по правде сказать, после всех изменений, какие претерпела его внешность, было трудно обнаружить в бронзовой фигуре родственные черты. Когда ты весишь сто двадцать килограммов, тебе достаточно совсем немного похудеть, чтобы превратиться в другого человека, хотя он на всякий случай вдобавок еще отпустил бороду и усы, стал носить короткую стрижку и даже одеваться приучил себя гораздо скромнее. С довольной улыбкой оценил он и позу, в которой застыла его копия, поднявшая руку в восторженном жесте, столь свойственном мошенникам. Понравилось ему и то, как скульптор изобразил его верного Этерно, оставленного в Нью-Йорке на попечение Элмера, ибо Гилмор посчитал, что присутствие пса выдаст его.

Кучка голубиного помета, упавшая на голову статуи, заставила его недовольно поморщиться. Он уже побаловал себя созерцанием скульптуры, и незачем было дольше оставаться здесь, чтобы из первых рук узнать обо всех невзгодах, поджидавших статую до тех пор, пока кто-нибудь не распорядится ее снести: медленное, но смертоносное воздействие дождя, ветра и времени, художества и атаки вандалов, нещадный обстрел со стороны бесчисленных поколений голубей, этих милых птичек. Да, этот позор был более чем достаточной приметой будущего. Мюррей сочувственно улыбнулся статуе и не спеша зашагал в сторону Грик-стрит, здороваясь с попадавшимися навстречу прохожими вежливым кивком головы. Он довольно усмехнулся, убедившись, что его никто не узнает. Правда, это его особенно и не волновало, поскольку даже если бы кто-то его признал, то, вероятно, решил бы, учитывая увлечение англичан спиритизмом, что перед ними призрак Гиллиама Мюррея. Ведь в призрак легче поверить, чем в то, что кто-то способен с таким мастерством симулировать свою собственную смерть.

Дойдя до Грик-стрит, он остановился перед зданием своей фирмы, чья деятельность стоила ему жизни. Она размещалась в бывшем театре, который Мюррей распорядился переделать, украсив фасад мотивами, связанными со временем, Так, например, на фризе появились резные изображения песочных часов, а на фронтоне можно было увидеть Хроноса, с ехидным видом вращавшего зодиакальный круг. Чуть ниже фигуры бога помпезные буквы, выбитые в розовом мраморе, гласили: «Путешествия во времени Мюррея». Мюррей поднялся по ступенькам и с грустью взглянул на висевший у входа плакат, приглашавший прохожих побывать в 2000 году. На рисунке был изображен эпизод из войны будущего: бравый капитан Шеклтон яростно атаковал своего заклятого врага, предводителя автоматов Соломона. Мюррей дождался, пока на улице не осталось ни одного пешехода, вынул из кармана ключ и прошмыгнул в здание. Внутри пахло прошлым, запустением, потускневшими воспоминаниями. Мюррей остановился в просторном вестибюле и прислушался к поселившейся там тишине, потому что это было единственным, что сейчас производили полчища часов, которые два года назад оглашали все вокруг неутомимым тиканьем. Возвышавшаяся в центре вестибюля скульптура, иллюстрировавшая ход времени с помощью гигантских песочных часов, которые переворачивали механические руки, тоже застыла без движения и покрылась плотным коконом паутины. Та же самая пыль, что забила ее зубчатый механизм, лежала также на шестеренках и колесиках старинных механических часов, выставленных с одной стороны вестибюля, и на футлярах бесконечных настенных часов, занимавших все стены. Ни одним из этих часов не нужно было ничего измерять, потому что время внутри здания остановилось. Тишина была такой плотной, что Мюррею показалось, будто, навострив уши, он сможет услышать возбужденные голоса жителей города, осаждавших его фирму два года назад, чтобы отправиться в будущее. Не став подниматься по лестнице, ведущей в его кабинет, он направился на склад, где его, словно старый и усталый зверь, лишившийся приюта, ожидал «Хронотилус». Это был трамвай, опутанный трубами из хромированного железа, к которому его инженеры сзади приделали паровой двигатель, а спереди — нос, похожий на ледокольный. Все это плюс кабина на крыше, своего рода сторожевая вышка, из которой было удобно вести обстрел, наводило на мысль, что транспортное средство специально оборудовано для путешествий в опасные места, что было правдой, так как «Хронотилус» путешествовал в будущее, пересекая четвертое измерение, таинственную территорию, где его и подстерегла смерть.

Превращение во Властелина времени сделало Мюррея миллионером. Но когда он посчитал, что уже достаточно богат и продолжать накапливать деньги бессмысленно, поскольку это не сулит ему ничего нового, то не нашел иного способа прикрыть свое предприятие, кроме как симулировать собственную смерть. Впрочем, другого способа и не существовало. Никто не позволил бы ему просто так закрыть двери «Путешествий во времени Мюррея», лишив людей возможности побывать в будущем, а передать свою фирму кому-нибудь, словно речь шла о магазине фарфора или баре, он тоже не мог. Смерть решала проблему на удивление просто и в то же время наводила на воспоминания о нем превосходный трагический глянец. Он так и сделал — умер, придумал себе жестокую и прекрасную смерть, потрясшую весь мир. Да, Гиллиам Мюррей умер великой смертью, какой удостаиваются лишь герои, и унес с собой секрет путешествий во времени. И пока человечество осознавало, что вновь безнадежно застряло в настоящем, он пересекал Атлантику с карманами, набитыми деньгами, чтобы начать новую жизнь в современном Нью-Йорке под именем Монтгомери Гилмора.

Его приезд произвел небольшое волнение в спокойном океане привилегированного нью-йоркского общества. Город жестко опирался на систему ценностей, где во главу угла был поставлен культ семьи и традиций, что показалось Мюррею неприятно знакомым, однако он решил не нарушать правил, дабы не привлекать к себе внимания. Он сразу же понял, что попал на столь же двусмысленную и скользкую территорию, как и та, которую он покинул, поскольку под ее безукоризненно чистой поверхностью, где жизнь текла спокойной рекой, никогда благодаря ряду архаичных правил не выходившей из берегов, пульсировал мир, замешенный на страстях и слабостях, тщательно регистрируемых жителями этого особого царства видимостей. Равнодушный к этой лицемерной механике, Мюррей наблюдал, как после обеда всегда находился кто-нибудь, кто подавал на стол десерт в виде слуха, что называется с пылу с жару, о чьем-нибудь тайном романе или недавней женитьбе, которую с высоты своего трона благословила сама глава клана, чтобы соединить два состоятельных семейства. Когда все это ему надоело и его присутствие утратило блеск новизны, он начал сокращать свое появление на публике. Скоро его можно было увидеть лишь на обязательных деловых обедах, и его скромный, почти монашеский образ жизни, закрытый для светских гиен, заставил последних изо всех сил выискивать падаль, ибо, по их мнению, жизнь без искушений, свойственных всем смертным, навевала скуку. Так Мюррей гармонично вписался в панораму нью-йоркского высшего общества как загадочный магнат и мизантроп, не представляющий никакой угрозы такой деликатной конструкции, как его обычаи.

Однако подобное существование, которое он первый называл жалким, было не добровольным, а неизбежным. Если бы даже он захотел жить по-другому, ему бы это не удалось: разнообразные спектакли и выставки в городе утомляли его и наводили тоску, так как подобный всплеск эстетических эмоций помогал не столько развить его душу, сколько обнажить его прискорбную неотесанность, а званые ужины, балы и прочие развлечения, в которых он соглашался участвовать, лишь обнаруживали его способность заблудиться на тропинках светской жизни. Не умеющий наслаждаться удовольствиями, доступными его кошельку, и не знающий, за что взяться после того, как осуществилась мечта, служившая ему путеводной звездой и состоявшая в том, чтобы создать фирму путешествий во времени, миллионер Мюррей обвел унылым взглядом свои обширные владения и ощутил необходимость существовать как какое-то наказание. Что в этой жизни могло увлечь его, очаровать, обворожить, что могло избавить от тоскливого одиночества, обступавшего его со всех сторон, которое не заглушали даже посылки с книгами, ежемесячно приходившие из Англии? По сути, единственной стоявшей перед ним задачей была необходимость оставаться богатым, чем он и занимался каждый день безо всяких усилий, как, впрочем, и безо всякого энтузиазма, встречаясь с предпринимателями и вкладывая деньги то в одно, то в другое предприятие, потому что если у Мюррея и было какое-то выдающееся достоинство, так это его завидное шестое чувство, позволявшее ему безошибочно определять выгодность тех или иных капиталовложений, буквально не выходя из дома. Так, однажды его сначала рассеянный, а потом заинтересованный взгляд через окно упал на проложенные на высоте железнодорожные пути, по которым время от времени циркулировал маленький пыхтящий паровозик, с трудом тащивший за собой несколько вагончиков. Его проезд сопровождался дождем из обломков досок и кусков угля, иной раз приправленных какой-нибудь выпавшей деталью, и все это валилось на головы несчастных прохожих, и без того вынужденных мириться с огромными железными конструкциями, которые загораживали им солнечный свет. Было очевидно, что такой поезд, который сейчас позволял своим пассажирам подглядывать в окошки близлежащих домов и иногда попадал в не лишенные зрелищности аварии, должен ходить под землей, и потому Мюррей инвестировал часть своих капиталов в экспериментальную модель подземного поезда, сразу же доказавшую свою рентабельность. Вкладывал он деньги также в горные разработки, судостроение, гостиницы и некоторые другие отрасли, где отсутствовал риск, и даже, чтобы его богатые соседи не заподозрили, что он человек без мечты, ибо, как некоторые говаривали, люди без иллюзий представляют собой неприступную крепость, занялся коллекционированием древностей, которые его торговые агенты приобретали на аукционах и распродажах по всей Европе, а он потом размещал в многочисленных комнатах своего особняка, к отчаянию Элмера, питавшего инстинктивную ненависть к любому предмету, способному собирать пыль.

Так бы все и продолжалось, если бы не своевременный порыв ветра, изменивший его жизнь, причем тоже в буквальном смысле слова. Я имею в виду реальный порыв ветра. Ведь что такое ветер на самом деле? До сих пор он был для Мюррея тем же, что и для любого человека: воздушными массами, перемещающимися в атмосфере. Но после того, что случилось в то воскресное утро, ему стало казаться, что ветер — это что-то гораздо более глубокое, определяющее и значительное, возможно, дыхание самого Творца. Не таким ли образом передвигал он свои фигуры на доске — дуя на них? Событие имело место, как я уже сказал, в воскресенье, и это было такое светлое воскресенье, что оставаться дома было бы непростительным грехом, и весь Нью-Йорк вышел на улицы, чтобы как следует провести этот день, окунуться в него, насладиться им, почти беззастенчиво упиться его светом и ароматом. Даже Мюррей не удержался и, нарушив свое затворничество, подарил себе прогулку в сопровождении пса по Центральному парку, который выглядел особенно красиво, словно кто-то тщательно промыл листву на его экзотических деревьях и траву на бесконечных зеленых лужайках.

Не успев войти, он обнаружил, что в парке полным-полно людей, которым пришла в голову та же мысль, что и ему. Многие гуляли парами или компаниями, читали на скамейках, устраивали пикники на газонах или учили детей запускать воздушных змеев, и хотя Мюррей расхаживал между ними совсем иной походкой, словно слышал не такую музыку, как все остальные, не способный слиться с веселым и громкоголосым окружением, Этерно радостно носился вокруг, совершая беспечные прыжки и повороты. К удивлению хозяина, пес был готов приносить ему брошенные им предметы как обычная собака. Причем даже те вещи, которые он не бросал: принеся сперва веточку и камень, Этерно вдруг положил к его ногам красивый розовый зонтик. Мюррей поднял голову в поисках владелицы изящной вещицы. Вдалеке, на берегу искусственного озера он увидел нескольких девушек, сидящих на траве. Одна из них встала и теперь делала ему знаки, чтобы он подошел. У нее единственной не было зонтика, так что Мюррею было нетрудно догадаться, что порыв ветра вырвал его у нее из рук, и тот покатился по траве, став неудержимым искушением для Этерно. Мюррей выругался. Из-за этого зловредного заговора между ветром и его псом он должен будет подойти к девушке, чтобы вернуть зонтик, и, вероятно, даже заговорить с ней, что привело его в панику. Взволнованный, он зашагал по направлению к незнакомке, прочищая на ходу горло и лихорадочно перебирая в уме возможные вежливые фразы, чтобы не ударить в грязь лицом, когда дело дойдет до неизбежного разговора.

И по мере того как расстояние между ними сокращалось, а Мюррей нарочно шел медленно по мягкой траве, он вдруг начал подозревать, что девушка, чьи черты становились все более четкими, по-видимому, красива, хотя он и не мог сказать насколько, пока не приблизился. Только тогда он понял, что незнакомка не просто красива: в том, что она красива, не было сомнения, но в то же время было в ней что-то совершенно другое, такое, что, взглянув на нее, ты рисковал навсегда подпасть под чары ее загадочной красоты. Если приглядеться, в каждой из черт по отдельности не было ничего особенного — ни одна не соответствовала канонам эпохи: нос был слишком велик, глаза узковаты, да и цвет кожи был какой-то необычный, — однако в целом получался результат, от которого у любого дух захватывало. И тут с ним произошло то, что, как он думал, никогда не могло случиться: он влюбился. Или, по крайней мере, испытал, один за другим, все признаки, о которых столько раз читал в романах, рассказывающих о любви с первого взгляда, что всегда заставляло его с отвращением захлопывать подобные книги. У него болезненно заколотилось сердце, готовое выскочить из ставшей вдруг тесной груди, о стенки которой оно билось, как угодивший в капкан зверь; показалось, что собственное тело становится совсем легким и он уже не идет, а летит над лужайкой; цвета окружающих предметов сделались блестящими и яркими; даже ветер вроде бы треплет его волосы чрезвычайно осторожно и нежно… А когда Мюррей преодолел последние разделявшие их метры, он уже нисколько не сомневался, что в мире нет девушки прекрасней, чем владелица розового зонтика. Эта иррациональная преданность красоте незнакомки показалась ему первым симптомом — как внезапный насморк и слезящиеся глаза у аллергика — того, что его только что настигла внезапная любовь. Он остановился перед девушкой и застыл, словно в столбняке, забыв, что человек — это высшее существо, умеющее не только говорить, а еще ходить на двух ногах, и строить грандиозные сооружения, и открывать континенты, и возводить города, потому что в тот момент для Мюррея существовала одна-единственная способность человека: благоговейно восхищаться этой девушкой, следить за каждым ее вздохом — словом, пребывать в упоении оттого, что она существует на свете.

Но была ли Эмма на самом деле ангелом, сошедшим с небес на землю? — с понятным недоверием спросите вы, а кое-кто еще иронически улыбнется при этом. Ну что я могу вам ответить, кроме того, что красота женщины всегда подлинна, если ее оценивает мужчина, который эту женщину любит? Поэтому в тот погожий весенний день Эмма была, несомненно, самой прекрасной женщиной во Вселенной. Если этого недостаточно, то позвольте высказать вам мое мнение, скромное, как и пристало человеку, не склонному к категорическим суждениям, и беспристрастное, какое должно быть у всякого хорошего рассказчика. Как мне представляется, девушка, вероятно, не была ослепительной красавицей, но, похоже, ее слепил гончар, знавший вкусы Мюррея лучше, чем он сам. Все, что казалось ему привлекательным в женщине, и то, что бессознательно притягивало, гармонично сочеталось в девушке, стоявшей сейчас перед ним, невесомой и изящной, как лебединое перо, если позволите мне столь прихотливое сравнение. Ее легкий костяк был обтянут круглящейся плотью, кожа была не привычно бледной, а словно обсыпанной корицей, а на лице, обрамленном длинными черными волосами, которые будто нежно поглаживали лоб, выделялись восхитительные глаза, которые, казалось, не просто видят, но и согревают то, что видят, погружают в приятную теплоту, как если бы эта вещь была выставлена на солнце зимним днем. И в качестве особой пометки мать-природа в своей бесконечной мудрости разместила родинку в единственном месте, где она не могла бы испортить лицо девушки: над краем верхней губы, как отметину для поцелуя. Но все это не имело бы для Мюррея никакой ценности, кроме чисто эстетической, если бы его не околдовала душа, проявлявшаяся во всех ее чертах, в некой симфонии обворожительных жестов, которыми сопровождалось чудо превращения того, что он считал опасным обаянием, в восхитительную красоту.

Однако в какой-то момент его благоговейного созерцания эта ненаглядная краса начала хмурить брови, что мгновенно вывело Мюррея из глубокой задумчивости. Зонтик, вспомнил он, ты подошел к ней, чтобы вернуть зонтик. Он поспешно протянул его девушке и только тут заметил, что вкладывает в ее руки комок грязной и разорванной ткани. Он ужасно смутился, и разговор, состоявшийся у него после этого, получился поэтому коротким и банальным. Настолько, что он сейчас даже не мог его вспомнить. Единственным, что осталось в памяти, был бархатистый голос девушки, который, казалось, одевал в кружева каждое слово, на что Мюррей отзывался невразумительным мычанием.

Возвращаясь домой вместе с Этерно, благопристойно трусившим рядом, Мюррей вдруг обнаружил, что мысленно рисует себе картину счастья: он удобно устроился с книгой у пылающего камина, а она сидит за фортепьяно, и по комнате разносятся берущие за душу звуки, в то время как на верхнем этаже кормилица укладывает спать двух или даже трех — впрочем, почему не четырех? — очаровательных ангелочков, плоды их любви. Он не знал; было ли то, что он чувствовал, любовью, потому что никогда не ощущал подобного раньше, однако это, несомненно, было чувство, придавшее новое направление его жизни и впервые сместившее его из ее центра, так как теперь, к удивлению Мюррея, все крутилось вокруг прекрасной незнакомки. Какой была его жизнь до того, как он столкнулся с ней в парке? Он уже этого не помнил. Неужели он когда-то жил не воспоминанием о ее улыбке, а чем-то другим? Да как он мог? Теперь он хотел лишь вновь увидеть ее, подчинить все свое существование этой цели. Впрочем, не только: ему было необходимо познакомиться с нею, выяснить, кто она такая на самом деле, узнать, каков вкус ее любимого чая, каково самое ужасное детское воспоминание и самое большое желание. Ему нужно было, наконец, развернуть ее душу, как развертывают бумажного голубя, чтобы понять, как она стала такой, какая есть. Это и называется любовью? — спросил он себя. Мюррей не знал ответа, но был уверен, что не успокоится, пока не выяснит. Он, Гиллиам Мюррей, завладеет этой таинственной территорией, как завладел четвертым измерением. Никогда еще он не желал чего-либо сильнее. Никогда. А потому, придя домой, послал Элмера в парк, наказав ему проследить до самого дома за единственной девушкой, у которой не было зонтика. И на следующий день послал по адресу, добытому дворецким, целый набор зонтов, сопроводив карточкой с посланием, над которым корпел всю ночь:

Уважаемая мисс Харлоу!

Поскольку я не знаю, какие зонты Вы предпочитаете, посылаю Вам все, что были выставлены в витрине магазина. Пользуясь случаем, хочу признаться, что Вы сделали бы меня самым счастливым человеком на свете, если бы позволили мне узнать Вас до такой степени, что в следующий раз я мог бы прислать вам один-единственный зонт.

Монтгомери Гилмор,

невинный хозяин бессовестной собаки

Она поблагодарила его за подарок, в тот же день прислав ответную записку, в которой говорилось:

Большое спасибо за тридцать семь зонтиков, мистер Гилмор. Должна признать, что это весьма эффективный способ заставить меня не бояться, что какая-нибудь собака изорвет мой зонтик в будущем. Моя мать и я будем очень рады лично поблагодарить Вас за это, если вы соблаговолите пожаловать к нам завтра на чай.

Эмма Харлоу

Мюррею понравилась ирония, которой щеголяла девушка, даже больше, чем само приглашение. В последнем отсутствовала какая-либо непосредственность, свидетельствующая об искренности ее желания: Эмма всего лишь следовала правилам приличия, наверняка под влиянием матери, не хотевшей, чтобы ее дочь фигурировала в черном списке цивилизованного нью-йоркского общества как девушка, не сумевшая правильно отблагодарить за присылку тридцати семи зонтиков. Несмотря ни на что, Мюррей появился в их доме, намереваясь извлечь из ситуации наибольшую пользу. Он понятия не имел, как нужно ухаживать за дамой, но предполагал, что эта наука не слишком отличается от заключения выгодной сделки. Он ошеломил мать размерами своего состояния и размахом капиталовложений, так что почтенной хозяйке дома должно было показаться, что ее собеседнику принадлежит вся планета и часть Вселенной в придачу, а потому не успели они как следует полакомиться всеми сластями, как она уже дала ему разрешение на то, чтобы он, если желает, поухаживал за ее дочерью. Материнское разрешение наполнило Мюррея неописуемой радостью, пока он не обнаружил, что для того, чтобы ухаживать за девушкой, он должен быть включен в список поклонников с амбициями по меньшей мере членов приходского совета. Эта орда пошлых и развязных конкурентов повергла его в уныние. В какой-то миг он даже собирался выбросить на ринг полотенце, но затем передумал. Капитуляция не была выходом. Поэтому он схлестнется с этими барчуками и одолеет их во что бы то ни стало. Можно нанять кого-нибудь, кто расправится с ними по очереди, пришло ему в голову. Правда, такое решение вопроса, быстрое и простое, могло в итоге возбудить серьезные подозрения. Вереница смертей неизбежно укажет на него, единственного оставшегося в живых поклонника девушки. Полиция не так глупа, как это порой кажется. К тому же он предпочитает победить их в честной борьбе. На самом деле речь шла о том, чтобы напрячь свою находчивость, которой ему было не занимать.

Итак, Мюррей отправился на второе свидание, вооружившись оптимизмом, но, к сожалению, это ему не помогло. Он очаровал мать и даже самого мистера Харлоу, который обычно не проявлял ни малейшего интереса к личному знакомству с поклонниками своей непредсказуемой дочери, но в тот день появился в чайной комнате, заинтригованный восторженным рассказом жены о Мюррее, и так увлекся беседой с ним, что впервые опоздал на занятия по стрельбе. В общем, Мюррей околдовал обоих родителей рассказами о своих капиталовложениях в Африке, во враждебных землях, куда осмеливались пробраться лишь немногие храбрецы. На Африканском континенте опасности поджидали на каждом шагу, и в качестве примера он приводил зловещие ритуалы вуду, малярию, нападения львов, крокодилов, горилл и других зверей, которых он не советовал использовать в качестве амулетов. Но когда он остался наедине с Эммой, то не знал, что ей сказать. Во время прогулки по Центральному парку, которой мать предложила увенчать их встречу, он почти все время молчал и лишь искоса поглядывал на нее с обожанием. Она шагала рядом мелкими шажками, укрываясь зонтиком от солнечных стрел, пробивавшихся сквозь ветви деревьев, и казалась Мюррею такой чувствительной, что даже вращение Земли было способно вызвать у нее головокружение. Чем больше он исподтишка следил за ней, тем больше тайных достоинств обнаруживал. Он заметил, что в ее глазах блеск невинности сочетался с едва заметным выражением жестокости, как будто в ее жилах струилась кровь пантеры, а за высокомерием, похоже, как некий подземный родник, скрывался источник нежности. Возможно, красота Эммы была несколько экзотичной, что так сильно отличало ее от остальных девушек, делая уникальным созданием и заставляя противостоять окружающему миру с помощью высокомерия. Но, подмечая все это и окончательно запутавшись в паутине ее красоты, Мюррей хранил молчание. Поглощенный собственным счастьем, он не заметил, какой скучной прогулка оказалась для Эммы, пока она сама этого не продемонстрировала, весьма ненатурально зевнув и обратившись к нему с вопросом, ответ на который вряд ли ее интересовал.

— Послушайте, мистер Гилмор… — произнесла она нарочито холодным тоном. — Вам нравится Америка? Догадываюсь, что вам, привыкшему к старой доброй Англии, мы должны казаться чуть ли не варварами.

— Очень, — поторопился ответить Мюррей.

Эмма взглянула на него с удивлением, граничащим с возмущением.

— Нет, я не то хотел сказать… — смущенно оправдывался миллионер, который искал точный ответ на ее вопрос и пропустил мимо ушей последовавшее за ним рассуждение. — Я хотел сказать, что мне нравится Америка. Очень нравится. Очень-очень. Нет, правда. Это великая нация! И конечно же американцы вовсе не кажутся мне варварами. А уж вы-то меньше, чем кто бы то ни было.

— Значит, моя мать кажется вам большим варваром, чем я? — нежным голоском упрекнула его девушка и принялась вращать свой зонтик, отчего на ее лице закружились тени.

— Конечно же нет, мисс Харлоу. Ни она, ни вы… Позвольте мне… — забормотал сбитый с толку Мюррей, полностью сознавая, что девушка смеется над ним. — Я хочу сказать, что ни вы, ни ваша очаровательная матушка не заслуживают подобного названия. Я имею в виду варваров. И никто из вашего славного семейства, разумеется… Ни соседи, ни знакомые…

После столь путаных извинений снова наступило молчание. Оно становилось все более напряженным, и Мюррей лихорадочно подыскивал тему для разговора, одну из множества тем, которые с блеском развил бы любой из ее франтоватых ухажеров. И снова именно Эмма нарушила молчание:

— Полагаю, что у столь занятого человека, как вы, который целыми днями напролет только и делает, что поглощает предприятия, дабы увеличить свое состояние, остается очень мало времени на светские развлечения… Уверена, что в данный момент ваш мозг находится далеко отсюда, погрузившись в многочисленные дела, и пытается скрыть, что считает эту прогулку пустой тратой времени. Я не ошиблась, мистер Гилмор?

— Если мое неловкое молчание заставило вас так подумать, то примите мои самые искренние извинения, мисс Харлоу, — поспешил объяснить Мюррей, все больше смущаясь. — В мои намерения вовсе не входило создать у вас столь ошибочное впечатление, поверьте.

— Ах, так, значит, я должна понимать, что ошиблась и вам просто нравится такое здоровое занятие, как ходьба, и вы не любите сочетать его с чем-либо, что могло бы отвлечь вас от столь сложной задачи, как переставлять по очереди ноги?

— Я… в общем, мне действительно нравится движение. Я не из тех, кто любит ничего не делать, мисс Харлоу. Ходьба вселяет в меня… бодрость. И я согласен с вами, что это здоровая привычка.

— Тогда давайте в соответствии с вашими желаниями продолжим прогулку, погрузившись в здоровое и бодрое молчание.

Мюррей открыл было рот, чтобы ответить, но тут же закрыл, так как не знал, что на это возразить. Шедшая рядом Эмма с обреченным видом поигрывала зонтиком и время от времени поддавала ногой камешки, которыми была усеяна дорожка, явно демонстрируя растущее раздражение. Мюррей старался скрыть свое отчаяние. В мире бизнеса он чувствовал себя как рыба в воде, но не требовалось нового свидания, чтобы понять: он собирался завоевать ее сердце, а сам все время совершал промахи и пропускал удары, словно слепой боксер. Казалось, его любовь к Эмме была скорее помехой, чем преимуществом в беседе. Он сделал новую попытку.

— Могу ли я полюбопытствовать, каковы ваши увлечения, мисс Харлоу? — робко спросил он.

Эмма высокомерно взглянула на него.

— Очевидно, вы не привыкли общаться с образованными и хорошо воспитанными девушками, иначе не задали бы этот вопрос. Все мы занимаемся примерно одним и тем же. Поэтому, как любая барышня, я серьезно занимаюсь музыкой, пением и танцами и стараюсь развить свой ум и обогатить знания с помощью постоянного чтения книг как на родном языке, так и на французском, которым я, mon cher petit imbécile^[7], владею в совершенстве. Кроме того, я исправно посещаю театры, балет и оперу, а еще ежедневно стараюсь получить новый заряд… бодрости, совершая здоровые прогулки по Центральному парку. Как видите, моя жизнь состоит из развлечений.

— Вы так считаете? Так позвольте вам сказать, что, по-моему, вы не находите свою жизнь очень веселой, мисс Харлоу, — не удержался от комментария Мюррей.

— В самом деле? — Девушка посмотрела на него с любопытством. — И что же заставляет вас так думать?

— Ну… — замялся Мюррей. — Я до сих пор не имел удовольствия слышать… чудесное звучание вашего смеха.

— А, понимаю! Тогда позвольте попросить у вас прощения, многоуважаемый мистер Гилмор, за то, что я недостаточно старалась доставить вам удовольствие и не хихикала как дурочка по любому поводу. Но не думайте, что если вы не слышали моего смеха, то это означает, что я никогда не смеюсь. Просто причины, по которым я смеюсь, далеко не те же самые, что вызывают смех у большинства людей, а потому я привыкла смеяться наедине с собой или про себя.

— Невеселая привычка… — пробормотал себе под нос Мюррей.

— Вы думаете? — резким тоном произнесла девушка. — Может быть, не спорю. Но когда непроходимая тупость людей служит единственной причиной твоего смеха, тогда смеяться про себя — самая приличная форма смеха, вы не находите?

— Должен ли я сделать вывод, что вы без умолку смеялись во время нашей прогулки? — миролюбиво пошутил Мюррей.

— Мое воспитание не позволяет ответить на этот вопрос, мистер Гилмор, а моя мораль — обманывать вас. Делайте вывод сами.

— Я уже сделал его, мисс Харлоу, — смиренно произнес Мюррей. — И горжусь тем, что дал вам возможность посмеяться. Но разве ваш смех способна вызвать лишь человеческая тупость? Вы никогда не смеялись по какой-нибудь другой причине или даже без причины? Просто потому, что сегодня чудесный день, что кухарка приготовила ваше любимое лакомство…

— Разумеется, нет, — оборвала его девушка. — Не понимаю, почему тот факт, что все происходит как надо, должен стать причиной для радости.

— …или потому, что вы влюбились.

Эмма удивленно подняла брови:

— По-вашему, любовь может служить причиной для смеха?

— Не для смеха, а для радости, — поправил миллионер. — Вы никогда не влюблялись, мисс Харлоу? Никогда не ощущали в себе столько жизненных сил, столько энергии, что начинали смеяться, чтобы не взорваться от счастья?

— Боюсь, это слишком дерзкий вопрос с вашей стороны, мистер Гилмор.

— Таков мог бы быть ответ скромной барышни, но также и того, кто боится признаться в своей неспособности влюбиться, — парировал он.

— Вы намекаете на то, что я не способна влюбиться, исходя из того, что я не упала к вашим ногам? — взорвалась Эмма.

— Мое воспитание не позволяет мне ответить на этот вопрос, а моя мораль — обманывать вас. Делайте вывод сами, — улыбнулся Мюррей.

— Мистер Гилмор, вы не вправе делать столь бесцеремонные замечания в разговоре с дамой. Ни одна дама не позволит, чтобы…

— Мне не важно, как поступают другие! — воскликнул Мюррей с таким пылом, что девушка смущенно остановилась посреди мостика, по которому они в тот момент проходили. — Мне не важно, что правильно, а что нет. Я устал от этой игры! Единственно, что мне важно, мисс Харлоу, это знать, что в действительности вам нужно, чтобы быть счастливой. Скажите, Эмма, что делает вас счастливой? Это очень простой вопрос, и я рассчитываю на такой же простой ответ, и ничего больше.

— Что делает меня счастливой? — Эмма слегка запнулась. — Я ведь уже вам говорила раньше…

— Нет, не говорили, Эмма. А я прежде всего должен узнать, чего именно вы желаете, — настаивал Мюррей с такой же непреклонностью в голосе, к какой он прибегал при обсуждении условий любого контракта, поскольку уже устал от этого ритуала, чьи абсурдные правила были ему неизвестны.

Эмма пристально посмотрела на него, смущенная и в то же время задетая столь резким изменением тона разговора. И тут произошло нечто необыкновенное: в темных зрачках девушки словно появилась щелка, сквозь которую Мюррей, как сквозь трещину в стене, увидел маленькую потерявшуюся девочку, умоляюще смотревшую на него. Это продолжалось какое-то мгновение, она не успела даже моргнуть. У этой девочки с недовольным и грустным выражением лица были черные локоны, она была одета в желтое платьице и крепко прижимала к груди странный бумажный свиток, перевязанный красной ленточкой. Обескураженный миллионерраздумывал над тем, что предстало его взору. Этой девочкой была Эмма? Но как он мог ее увидеть? Или он просто представил себе, какой она была в детстве? Но если это так, откуда возникли столь точные и выразительные детали? Прическа, платье, непонятный свиток… Или же он видел образ, который от частого смотрения в зеркало отпечатался на сетчатке глаз девушки? Он этого не знал, но каким-то образом почувствовал, что получил доступ к душе Эммы, что между ними происходит что-то вроде чуда или волшебства, когда случается невероятное: он получает возможность увидеть, какая она на самом деле. Видение было мимолетным, но прежде чем девочка исчезла, Мюррей успел все про нее понять: он узнал, что она не была счастлива, не помнила, чтобы когда-нибудь испытывала это чувство, и не ведала, обретет ли счастье в будущем. А прежде всего он узнал, что эта девочка испытывает страх, очень сильный страх, потому что та, внутри которой она теперь заключена, постепенно удушает ее, и очень скоро от нее не останется даже следа. Когда девочка исчезла и в глазах Эммы вновь появился надменный блеск, Мюррей отвел от нее взгляд, чувствуя, что все у него в душе перевернулось. Девочка взывала о помощи, и он понял, что обязан ее спасти, в этом не было ни малейшего сомнения. Только он мог помешать ей исчезнуть навсегда.

— Хорошо, мистер Гилмор, — услышал он голос Эммы, доносившийся откуда-то издалека, — коль скоро вы так озабочены тем, каковы мои желания, назову вам их четко и ясно, и надеюсь, что вы постараетесь их исполнить, как обещали.

Мюррей медленно поднял голову, еще не опомнившись от ощущения странного и неожиданного родства, установившегося у него с девочкой, к которому Эмма, похоже, не имела никакого отношения. Он должен был заставить улыбнуться эту мельком увиденную девочку. Должен был показать ей, как прекрасен мир и сколько причин для счастья у его обитателей.

— Я желаю, чтобы вы перестали за мной ухаживать, — резко заявила Эмма. — Именно таково мое желание. Я никогда не смогу ответить ни на одно из ваших чувств и, боюсь, не смогу также изображать то, чего не испытываю, как это делают многие женщины. Так что возвращаю вам ваше время, мистер Гилмор, чтобы вы могли употребить его на что-нибудь более полезное, нежели попытка достичь невозможного для вас, пусть даже ваша гордость мешает вам это признать.

Мюррей с улыбкой глядел на нее, чуть покачивая головой.

— Если я перестану ухаживать за вами, мисс Харлоу, это будет первый случай в моей жизни, когда я не добьюсь того, чего хочу. И… depuis notre rencontre, vous êtes mon unique désir^[8], — закончил он.

Взбешенная такой неслыханной наглостью, Эмма лить фыркнула, повернулась и быстрыми шагами пошла прочь, оставив Мюррея стоять на маленьком нелепом мостике, готовом вот-вот рухнуть под его весом. Несмотря на ее реакцию, Мюррей продолжал улыбаться и с нежностью смотрел ей вслед. Он знал, что негодование Эммы было вызвано не только тем, что он заговорил на безукоризненном французском, но и тем, что она не поняла истинного смысла его ответа, хотя Мюррей был уверен: когда-нибудь она его поймет. Потому что, хотя он действительно всегда добивался того, чего хотел, на сей раз его желание, впервые в жизни, имело отношение не к его собственному, а к ее счастью. Поэтому ему вдруг уже не надо было никуда спешить, торопиться удовлетворить свое отчаянное и эгоистичное желание. В этом заключалось его преимущество над остальными поклонниками: он мог посвятить свою жизнь ожиданию, потому что его жизнь больше ему не принадлежала. Он принадлежал ей. И Эмма будет принадлежать ему, ведь он располагает бесконечным запасом времени. Запасом длиною в его жизнь. Он будет любить ее столько лет, сколько потребуется, любить без устали, и его любовь никогда не ослабеет. Он будет любить ее, не прикасаясь к ней, издали восхищаясь ею, как восхищаются звездой на небосводе или витражами в соборе. Он будет любить ее, глядя, как разматывается клубок ее жизни, с противоположного берега, застыв там, будто тысячелетнее дерево, от которого отступилось бессильное время, в ожидании, что она глянет на него и, разочарованная, любопытная, овдовевшая, озлобленная, капризная или какая угодно, откроет ему наконец свои объятия. И тогда он покажет этой потерявшейся девочке, что такое счастье.

Эта уверенность помогла ему пережить поражение при втором свидании, вспомнил Мюррей, шагая по заброшенному складу, словно по лабиринту своей памяти. Благодаря ей быстро возродился его оптимизм, но он все же решил сделать небольшую передышку в своих атаках. Это позволило бы Эмме оправиться от замешательства, в которое привели ее экстравагантные манеры горе-ухажера, а ему — серьезно поразмыслить о дальнейших шагах. Требовалось найти более эффективную тактику и такую стратегию, которая не опиралась бы исключительно на его действия наедине с ней. В конце концов миллионер пришел к очевидному выводу: зачем продолжать двигаться вслепую, надеясь едва ли не случайно найти такую манеру ухаживания, которая придется Эмме по вкусу, если можно прямо спросить ее об этом? Как видите, Мюррей обнаружил ключик к пониманию женщин, которым остальное человечество пользовалось с незапамятных времен, возможно, с тех пор, как Создатель вынул ребро у Адама, чтобы совершить свою последнюю шалость. Довольный таким решением, Мюррей взял карточку и, хитроумно прикрывшись покровом изысканности, вложил ее в руку девушке, заверяя, что может исполнить любое ее желание.

Эта маленькая карточка положила начало забавному обмену посланиями, продолжавшемуся почти всю вторую половину дня. И только когда он завершился, окончательно потерявший голову Мюррей осознал, что на следующий день должен принять Эмму в своем доме. Он резко встал из-за письменного стола и принялся кружить по кабинету. Итак, ему удалось заманить ее на свою территорию. Это было самым трудным. Теперь он должен решить, в какой части дома ее лучше принять. В оранжерее? В саду? Во внутреннем дворике перед библиотекой? Он выбрал последнее, потому что это было самое укромное и тихое место во всем доме. Элмер проводит ее прямо туда, он сам укажет ему, через какие залы дворецкий должен будет провести девушку. Стол можно будет поставить под огромным дубом, дававшим прохладную тень как раз в эти часы, как он подсчитал. Да, место, конечно, идеальное.

Ночью на него напала бессонница, и он почти не спал, однако утренняя ванна помогла ему встряхнуться настолько, что к моменту свидания он подошел с посвежевшей головой и робкой верой в свои силы. Во время бессонницы он воображал себе возможные сценарии их беседы и готовил нужные ответы на любой вопрос, который она могла бы ему задать, но в конце концов пришел к заключению, что все равно не сумеет предугадать ход их разговора. Часовая стрелка так долго добиралась до цифры пять, что, когда это наконец произошло, Мюррей успел пережить все возможные и невозможные состояния души: оптимизм, покорность судьбе, апатию, надежду, тоску, страх — а теперь и тошноту, поскольку нервное напряжение сказалось и на желудке, нарушив спокойное переваривание жаркого, поданного Элмером на обед. Бледный, трясущийся словно в лихорадке, он услышал звуки дверного колокольчика, возвестившего о прибытии Эммы, и вслед за этим знакомую рысцу Элмера. Не дожидаясь, пока дворецкий придет сообщить о визите, Мюррей спустился во внутренний дворик, беспрестанно утирая платком холодный пот со лба. Вслед за ним плелся Этерно, похоже, желавший выяснить, по крайней мере настолько, насколько это доступно собаке, причину, по которой хозяин весь день пребывает в страшном беспокойстве. Однако, несмотря на тренировку ума, которой целый день занимался Мюррей, когда они вошли в библиотеку, Этерно среагировал быстрее, чем он, и подбежал к Эмме и ее служанке, чтобы обнюхать их. Убедившись, что обе пахнут должным образом, а следовательно, возможность того, что Эмма послала вместо себя на свидание автомат, исключена, пес отправился в свой любимый угол и плюхнулся там, наблюдая, способен ли хозяин преодолеть замешательство, вызванное его незапланированным приветствием. Но планка оказалась чересчур высока. Гилмор не сразу догадался отослать дворецкого и поцеловать руку, протянутую ему девушкой, что он сделал чрезвычайно неуклюже, после чего пригласил ее садиться, не осмелившись поднять на нее глаза.

«Столь катастрофическое начало предвещает самое худшее», — подумал он. И не ошибся. Гилмор приступил к беседе, находясь в хорошем настроении, однако Эмма реагировала на его шутки с такой холодностью, что он засомневался, правильно ли оценил их переписку. Растерявшись, он отдал инициативу девушке, отбиваясь, как только мог, от ее выпадов, но, когда понял, что, вероятнее всего, за этим свиданием ничего больше не последует, постарался использовать любую возможность, чтобы ясно выразить ей свои чувства. В конце концов, это и было его целью. Однако разговор сразу же принял такое направление, которого невозможно было вообразить и за тысячу ночей бессонницы. Эмма явно пришла к нему в гости с единственным намерением — победить его в его же собственной игре и избавиться от него приличным и в то же время элегантным образом: попросив то, чего он не смог бы достать. И Мюррей принял вызов, сделав вид, будто им движет эгоистичное желание добиться ее либо горделивое стремление выйти победителем, — он докажет, что для Монтгомери Гилмора нет ничего невозможного. Эмма ясно дала понять: единственное, что она еще как-то ценит, это поступки. Значит, он должен забыть про слова и завоевывать ее с помощью поступков. И только женившись на ней, он докажет, что его жизнь превратилась в неустанные поиски счастья для нее, Эммы… Но для того чтобы жениться, он должен воспроизвести эпизод из романа Уэллса.

Герберт Джордж Уэллс, именно он. Автор «Машины времени».

Снова он.

Человек, которого он ненавидел, как никого на свете.

И вот теперь Мюррей должен воссоздать нашествие марсиан, описанное в его романе. Но у него уже есть опыт в подобных делах, подумал он, рассматривая трамвай времени, и его охватила почти болезненная радость оттого, что первого августа Эмма Харлоу, самая прекрасная женщина в мире, согласится стать его женой. А потом она полюбит его. В этом нет никакого сомнения. Ведь он не кто-нибудь, а Гиллиам Мюррей, Властелин времени.

И он может достичь невозможного.

XIX

Однако хватило двух недель, чтобы превратить счастливейшего из людей в отчаявшегося человека. Он приехал в Лондон в начале июня и немедленно приступил к делу, но лишь убедился в том, что воспроизвести вторжение марсиан — не такая легкая задача, как он думал. Сейчас, утром пятнадцатого дня, Мюррей направлялся в свою фирму, чтобы присутствовать при новой репетиции, хотя подозревал, что увиденное понравится ему так же мало, как предыдущие попытки. Он не сумел собрать ту же команду, с которой работал два года назад, когда отправлял своих современников в 2000 год, и хотя Мартин уверял, что нанятые им люди столь же компетентны, это утверждение свидетельствовало лишь об его склонности к преувеличениям. В самом дурном настроении Мюррей шел по залитой по-летнему ярким светом улице, с досадой наблюдая, как солнечные лучи придают окружающим предметам необыкновенную законченность, неоспоримое правдоподобие.

Выйдя на Грик-стрит, он незамеченным проскользнул внутрь старого театра. Мартин, рыжеволосый детина почти таких же размеров, как он сам, встретил его в вестибюле.

— Все уже готово, мистер Мюррей, — объявил он.

— Я же сказал, чтобы ты называл меня мистер Гилмор. Не забывай, что бедняга Мюррей умер два года назад.

— Извините, мистер Гилмор, это я по привычке.

Мюррей рассеянно кивнул.

— Ладно, не важно… Посмотрим, чего вы добились на этот раз.

Мартин провел его на склад, где должен был состояться показ. Там, задвинутый в самый дальний угол обширного помещения, стоял «Хронотилус», единственное сохранившееся свидетельство его золотого прошлого. Мюррей любовно посмотрел на него, прежде чем перевести взгляд на марсианский цилиндр, занимавший теперь центральную часть склада. Как и в прошлые разы, он остановился примерно в пяти-шести метрах от него, соблюдая расстояние, на которое, по его расчетам, смогут подойти пораженные зрители. Что касается самого цилиндра, то надо было признать, что бригада Мартина потрудилась на славу, создав в точности такую же машину, какую описал Уэллс: пепельного цвета, примерно тридцати ярдов в диаметре. В романе, служившем ему руководством, марсианская машина, которая была запущена с Марса, словно огромный снаряд преодолела шестьдесят миллионов километров непроглядной тьмы, вторглась в атмосферу Земли, прочертила небосвод в восточном направлении над Винчестером и в конце концов приземлилась на общественных пастбищах Хорселла, пробив в земле гигантскую воронку, где и покоилась наполовину погребенная, в окружении щепок от разбитой ею при падении сосны, в кольце из дерна и обугленного гравия. Но это, разумеется, превышало возможности Мюррея, и потому он был вынужден ограничиться тем, чтобы под покровом ночной темноты перевезти цилиндр в Хорселл, со всеми предосторожностями разместить его на пастбище и сжечь вокруг него некоторое количество травы, чтобы, как только рассветет, продемонстрировать его миру так, словно он действительно преодолел межпланетное пространство.

Но, к сожалению, одной только машины было недостаточно. Мюррей вздохнул и подал знак рукой Мартину, который крикнул, обращаясь к цилиндру:

— Давайте, ребята, начинайте представление!

И цилиндр стал развинчиваться. Это происходило медленно, позволяя видеть тонкий кружок блестящего металла между крышкой и корпусом, и сопровождалось негромким свистом. В романе Уэллса капсула развинчивалась целый день, и крышка отвалилась, когда вечер окрашивал в лимонно-желтые тона спокойное английское небо. К тому времени огромная толпа зевак и репортеров окружала цилиндр. Мюррей рассчитал, что люди, прятавшиеся внутри, должны открывать крышку в таком же темпе, чтобы за время долгого ожидания известие о прибытии марсиан успело распространиться по стране и, что особенно важно, появиться в газетах. Наверное, придется проделать в корпусе несколько хорошо замаскированных отверстий для вентиляции, если он не хочет потерять никого из команды. И еще необходимо будет нагреть каким-то образом поверхность цилиндра — не столько для того, чтобы придать видимость прохождения сквозь атмосферу Земли, сколько с целью помешать какому-нибудь любопытному приблизиться к нему слишком близко. Он прервал свои размышления, заметив, что блестящая резьба обнажилась уже почти на полметра. Секунду спустя крышка отвалилась с тревожным грохотом. Мюррей затаил дыхание, как это сделали в романе многочисленные свидетели, столпившиеся вокруг цилиндра, готовясь увидеть то, что скрывалось внутри. Все ожидали, что оттуда появится человек, может быть, отличный от нас, но все же человек. Человек с Марса. Однако то, что копошилось в темноте, совсем не походило на человека. Испуганные зеваки увидели нечто серое, волнистое, увенчанное двумя блестящими дисками, которые не могли быть ничем иным, как глазами, а вслед за этим из отверстия показалась пара щупалец. Они развернулись в воздухе и вцепились в борт цилиндра, вызвав бурю тревожных криков. Затем из аппарата, медленно и неуклюже, ввиду большей силы притяжения на Земле, выползла сероватая округлая масса размером с медведя. Согласно описанию Уэллса, тело существа лоснилось словно мокрое, а на лице выделялся тяжело дышащий треугольный рот, из которого капала густая неприятная слюна. Через несколько секунд марсианин должен был спуститься в яму, чтобы вдали от посторонних глаз построить летательную машину в форме ската, с помощью которой собирался атаковать города землян. Но прежде из его импровизированного укрытия высунется нечто вроде мачты, заканчивающейся параболическим зеркалом. После зловещих покачиваний в течение нескольких секунд с его полированной поверхности вырывался тепловой луч, безжалостно превращавший в угли то, что попадалось ему на пути, будь то деревья, кустарники или люди. Разумеется, Мюррей не собирался убивать мирных жителей, собравшихся вокруг цилиндра, среди которых должна была находиться мисс Харлоу. Поэтому надо было напугать их одним лишь появлением марсианина. Этого будет достаточно, чтобы породить газетные заголовки, которые отдадут Мюррею сердце Эммы или, по крайней мере, позволят ему жениться на ней.

Мюррей набрал полную грудь воздуха и стал ждать, когда фигура марсианина, сработанная его людьми, появится из цилиндра. Он приготовился пережить вселенский страх и тут же почувствовал, как им действительно овладевает ужас. Хотя то, что выползло из цилиндра, не испугало бы даже ребенка. Это было что-то вроде тряпичной куклы, к которой прикрепили несколько щупалец из раскрашенного картона, а на голове установили две электрические лампочки — над прорехой, изображавшей рот, из которого вылезало нечто похожее на гороховое пюре, смешанное с еще более густой дрянью. В течение нескольких секунд воображаемый марсианин смешно дергался из стороны в сторону, якобы испытывая силу земного притяжения, а затем чьи-то руки сбросили его с цилиндра. Он с глухим стуком ударился о землю. Когда представление закончилось, Мартин с готовностью зааплодировал. После чего выжидающе посмотрел на своего патрона.

— Ну как вам понравилось?

— Оставьте меня одного, — приказал Мюррей.

— Как вы сказали?

— Оставьте меня одного!

Смущенный Мартин постучал по корпусу цилиндра. Открылась маленькая дверка, почти незаметная снаружи, и оттуда на четвереньках вылезли двое рабочих.

— Ну как, Мартин, на этот раз ему понравилось? — с надеждой в голосе спросил первый.

— Патрону нужно подумать в одиночестве, Пол, — ответил Мартин и жестом показал, что все должны покинуть помещение.

Оставшись наконец один, Мюррей сокрушенно вздохнул, и бывший склад тут же отозвался эхом. Последний вариант оказался еще хуже. Поначалу они решили нарядить марсианином кого-нибудь из помощников, однако сделанный из раскрашенного картона и шерсти костюм не передавал ощущения, будто перед тобой обитатель другой планеты, а скорее вызывал в памяти образ овцы, остриженной слепым стригалем. Потом Мюррей договорился с двумя сотрудниками Музея мадам Тюссо, чтобы они отлили марсианина из воска, однако, хотя получившаяся фигура и выглядела более правдоподобно, чем переодетый человек, она напоминала веселого снеговика и, разумеется, не могла двигаться, а потому вскоре перестала бы производить жуткое впечатление. Но то, что появилось из цилиндра на этот раз, огорчило его еще больше. Он подошел к тряпичному марсианину, лежавшему на полу возле аппарата. Это нелепое чучело было единственным препятствием, мешавшим его браку с Эммой. Не в силах сдержаться, он отшвырнул его ногой в другой конец помещения. Кукла покатилась по полу, потеряв по дороге одну из лампочек Робертсона, заменявших ей глаза. Мюррей тряхнул головой. Ему требовалось хорошенько подумать и поскорее найти единственно правильное решение, ибо сроки уже поджимали.

Он покинул склад и поднялся по лестнице, ведущей в его кабинет. Там он налил себе рюмку бренди. Уселся в кресло и не спеша смаковал его, стараясь успокоиться. Он не хотел поддаваться одному из своих неизбежных и бесплодных приступов бешенства, которые, после того как он влюбился, считал делом прошлого. Правильнее было все спокойно обдумать. Еще не все потеряно, еще есть время. Он взял со стола лист ватмана, на котором им самим был сделан карандашный эскиз марсианина на основе описания Уэллса, чтобы его люди могли взять рисунок за образец и воплотить его в действительность. Если бы писатель изобразил что-нибудь попроще… Но нет, это чертово подобие осьминога невозможно скопировать. Мюррей приехал в Лондон, думая, что заказ Эммы будет нетрудно осуществить, чистая формальность, которую нужно исполнить, прежде чем девушка навсегда окажется в его объятиях, но создание марсианина превратилось в сложнейшую задачу. Порой казалось, что легче слетать на Марс и пленить там одного из его обитателей. Приходилось признать: его фантазия, в которую он всегда верил, на сей раз подкачала. Он, организовавший для всей Англии путешествия в 2000 год, был неспособен воссоздать это дурацкое марсианское вторжение. Слишком уж он понадеялся на себя. Возомнил себя Великим Мюрреем, магом невозможного. Но жизнь только что продемонстрировала ему, что он всего-навсего Монти Гилмор, унылый кукловод. Он яростно скомкал рисунок и швырнул в корзину.

— Ну почему? — взревел он, вставая из кресла и подняв искаженное лицо к потолку, словно требовал ответа. — Почему ты создаешь мне такие трудности именно сейчас, будь оно все проклято? Я ведь не хочу нажиться на этом! Я всего лишь хочу, чтобы меня полюбила эта женщина!

Создатель пребывал в молчании, как это вошло у него в обычай с незапамятных времен. Мюррей издал жалобный вой, словно волк, угодивший лапой в капкан, и, не придумав более изощренного способа выразить свое недовольство, одним движением руки сбросил со стола все, что там лежало. Бумаги и книги тотчас разлетелись по полу. После этой выходки он глубоко вздохнул, немного успокоившись. Потом что-то смущенно пробормотал сквозь зубы. Тут нужна помощь. Да, помощь, причем быстрая. Но от кого? Мюррей раздраженно выглянул в окно и увидел то же солнечное утро, что час тому назад. Ему почудилось, что если он будет долго смотреть, погоде в конце концов передастся его дурное настроение: небо заволокут тучи, и разразится гроза.

Тут Мюррей увидел его. И сначала не поверил своим глазам. Действительно ли это он? Да, вне всякого сомнения: он! На противоположном тротуаре стоял, с явной досадой разглядывая фасад здания, Герберт Джордж Уэллс. И хотя он, конечно, не мог увидеть Мюррея из-за солнечных бликов на стеклах, тот поспешно спрятался за гардиной и стал с любопытством следить за писателем. Какого дьявола делает здесь Уэллс? Да, он внимательно изучал здание, но с какой целью? Разумеется, он не подозревал, что внутри находится Мюррей. Наверняка считал, что тот поселился в какой-нибудь другой части света, где благополучно проматывает свое состояние, укрывшись под фальшивым именем, что, кстати, соответствовало действительности. Но было ясно: старый театр по-прежнему служил для писателя воплощением ненавистной мечты Гиллиама Мюррея, так как на его птичьем лице застыло выражение, какое свойственно человеку, пришедшему на могилу заклятого врага, сожалея, что не он его прикончил. Но почему он появился именно сейчас? Почему он так организовал свой день, свою жизнь, чтобы в определенный момент занять именно ту часть пространства, куда упадет взгляд Мюррея? Подобная синхронность не могла быть случайной. Не было ли это знаком Создателя, большого любителя общаться со своими чадами с помощью таких хитроумных указаний? Спустя несколько минут Уэллс взглянул на карманные часы, бросил последний взгляд на здание театра и зашагал по Чаринг-кросс-роуд, покидая Сохо и направляясь в сторону Стрэнда. Похоже, он торопился.

Тогда Мюррей вновь уселся за стол, достал бумагу и несколько секунд крутил в руке свое новейшее вечное перо. Осмелится ли он сделать это? Нет. Да, конечно, да, у него не осталось другого выхода. Он относился к числу людей, умеющих распознавать знаки. А главное, он был отчаявшимся человеком. А отчаявшийся человек способен на все. Он наклонился над бумагой и приготовился написать самое унизительное письмо в своей жизни:

Дорогой Джордж!

Полагаю, ты не удивишься, когда получишь письмо от мертвеца, поскольку ты единственный во всей Англии знаешь, что я жив. Зато тебя наверняка удивит причина, по которой я решил тебе написать, а она заключается в том, что я хочу попросить тебя о помощи. Да-да, ты все правильно прочел: я пишу тебе это письмо, потому что нуждаюсь в твоей помощи.

Позволь мне прежде всего не тратить время на то, чтобы приукрасить действительное положение вещей. Я знаю, что ты питаешь ко мне лютую ненависть, такую же, какую испытываю к тебе я. Это факт, и мы оба о нем знаем. Поэтому тебе нетрудно будет понять, какое унижение для меня — обратиться к тебе с этим письмом. Но я решил пережить унижение ради возможности получить твою помощь, что даст тебе достаточное представление о моем отчаянии. Вообрази, что я стою перед тобой на коленях и слезно умоляю, если это доставит тебе удовольствие. Мне все равно. Мое достоинство не стоит того, чтобы нельзя было им пожертвовать. Я знаю, что умолять о помощи того, кого считаешь своим заклятым врагом, абсурдно, но, с другой стороны, разве это не свидетельствует об уважении, о признании собственной неполноценности? И я признаю ее: я всегда хвастался своей фантазией, ты это знаешь. Но теперь я нуждаюсь в помощи человека с более богатой фантазией, чем у меня. Не знаю никого, чье воображение могло бы сравниться с твоим, Джордж. Это же так просто. Если ты мне поможешь, я постараюсь перестать тебя ненавидеть. Хотя понимаю, что это не может служить для тебя стимулом. Тогда подумай о том, что я останусь у тебя в долгу, а ведь я, как тебе известно, миллионер. Возможно, хоть это станет для тебя стимулом. Если ты согласишься мне помочь, ты сам укажешь цену своей помощи. Какую захочешь. Даю тебе слово, Джордж.

В какой же помощи я нуждаюсь, спросишь ты. Возможно, май ответ вновь обострит твою ненависть ко мне, потому что дело опять связано с одним из твоих романов, на этот раз с «Войной миров». Благодаря своему блестящему уму ты наверняка догадался, что я должен воспроизвести вторжение марсиан. Но заверяю тебя: на сей раз я не собираюсь ничего тебе доказывать и не пытаюсь извлечь из этого выгоду. Ты должен мне поверить. Я уже не нуждаюсь в подобных вещах. На сей раз мною движет то, в чем я прежде всего нуждаюсь и без чего погибну: любовь, Джордж, любовь к самой прекрасной женщине, какую я только видел. Если ты когда-нибудь был влюблен, то поймешь, о чем я говорю. Думаю, тебе будет очень трудно, даже, наверное, невозможно представить, что такой человек, как я, способен влюбиться, но если бы ты был с нею знаком, то удивлялся бы как раз тому, как можно в нее не влюбиться. Ох, Джордж, ее чары сокрушили меня, и уверяю тебя, что ее огромное состояние не имеет к этому никакого отношения, ибо, как я уже сказал, у меня больше денег, чем я мог бы истратить в нескольких воплощениях. Нет, Джордж, я имею в виду ее обворожительную улыбку, золотистую кожу, удивительную нежность взгляда и даже очаровательную привычку крутить в руке зонтик, когда она нервничает… Ни один мужчина не может остаться равнодушным к ее красоте.

Но для того, чтобы добиться ее, Джордж, я должен устроить так, чтобы первого августа на общественном пастбище Хорселла обнаружился марсианский цилиндр и чтобы из него вышел марсианин, точно такой же, какой описан в твоем романе. И я не знаю, как это сделать! Я уже все перепробовал, но, как уже говорил, моя фантазия не безгранична. Я нуждаюсь в твоей, Джордж. Пожалуйста, помоги мне. Если у меня все получится, эта девушка выйдет за меня замуж. И я уверяю: если это произойдет, я перестану быть твоим врагом, потому что тогда Гиллиам Мюррей умрет окончательно. Прошу, умоляю тебя помочь бедному влюбленному.

С уважением

Г. М.

Мюррей наклонился и вперился глазами в письмо, в эти кривые строчки, выведенные еще не просохшими чернилами на белой бумаге, за которые ему было так стыдно. Возымеют ли действие его слова? Тут ему пришло в голову, что, пожалуй, разумнее было бы угрожать Уэллсу, припугнуть его тем, что, например, Джейн может попасть в аварию на велосипеде, но он сразу же отбросил эту идею. Возможно, человек, каким он был раньше, так бы и поступил, но не теперешний влюбленный. Он был почти убежден: Уэллс ему поможет по той простой причине, что считает себя лучше него, Мюррея, и не замедлит это продемонстрировать. Такого рода трюки всегда проходили с морально цельными людьми, а Уэллсу, несомненно, хотелось считать себя одним из таких. Мюррей же всего-навсего потеряет свое достоинство, а это для него мало что значит. Рядом с Эммой он вновь перестроится и возродится как более достойный человек, как совершенно иная, незапятнанная личность, освобожденная любовью. Он подул на чернила, вложил листок в конверт и запечатал его.

На следующий день он отправил письмо. И стал ждать.

Он ждал и ждал.

И снова ждал.

Так продолжалось до тех пор, пока он не понял, что Уэллс ему никогда не ответит. Похоже, писатель не собирался ему помогать. Ненависть оказалась сильнее, чем думал Мюррей, она ослепляла и отравляла его. Некоторое время Мюррей подумывал о том, чтобы послать Уэллсу новое письмо, еще более раболепное, или даже самому отправиться к писателю, упасть к его ногам и обнять тощие коленки, после чего у того не останется другого выхода, если он хочет продлить Мюррею жизнь, кроме как помочь ему. Но в конце концов он отбросил оба варианта, поскольку в глубине души знал, что они бесполезны. Уэллс не станет ему помогать, если только Мюррей не похитит его и не заставит делать это под пыткой, а потом, разумеется, прикончит, чтобы тот не выдвинул против него вполне обоснованное обвинение. Но мы уже поняли, что подобные методы для Мюррея ушли в прошлое. Таким образом ему придется действовать самому, в одиночку. И закончить работу как можно раньше, не то первого августа Эмма Харлоу взглянет с торжествующей улыбкой на общественное пастбище в Хорселле, где от легкого летнего ветерка чуть колышется высокая трава, но нет никаких следов вторжения чужой цивилизации в восхитительный земной покой.

XX

Но почему Уэллс не ответил на его письмо ни на следующий день, ни через два или три дня, позволив, чтобы их печальная череда растянулась на целый месяц? Может быть, он его не получил? Или же решил попросту проигнорировать, совершенно не собираясь доказывать Мюррею, что он лучше него? Все эти вопросы беспокойно кружились в голове у отчаявшегося Мюррея, словно мухи, пытающиеся выбраться из его черепа наружу. Но нам нет нужды пребывать в неизвестности, поскольку достаточно проникнуть в мысли самого Уэллса с помощью небольшого сюжетного отклонения, чтобы разрешить все сомнения. Так что позвольте мне покинуть старый театр и полететь вместе с душами умерших в эту ночь над самым большим городом мира — к теперешнему местонахождению упомянутого Уэллса.

Но постойте! Скоро рассвет, и зрелище, открывающееся с высоты, немного напоминает заранее поставленный спектакль: трубы тысяч фабрик, теснящихся вдоль улиц, выбрасывают дым, который смешивается с поднимающейся над Темзой густой пеленой, чтобы образовать знаменитый лондонский туман, в то время как в разных местах начинает слышаться металлический перезвон лопат дворников, убирающих с улиц конский навоз. Это словно первые аккорды мелодии, которым тотчас вторит поскрипывание множества тележек, направляющихся на рынок Ковент-Гарден и расцвечивающих все вокруг, словно вспыхнувшая радуга, пестрыми красками своей поклажи: моркови, тюльпанов, капусты и черешни. Присмотримся к последней. Разве не кажется, что она хранит под своей красноватой кожурой утреннюю прохладу? Так и хочется дотронуться до ягод, погрузить руки в гору свежести. Но у нас нет на это времени. Если мы устремим свои взоры на Ист-Энд, самую заброшенную часть города, куда, как любят повторять остряки из Вест-Энда, даже агентство «Томас Кук и сын», способное отправить вас в Тибет или в самую что ни на есть черную Африку, не сумеет доставить, то увидим, как в его не самых нищих кварталах устало начинают очередной рабочий день ремесленники, из последних сил борющиеся с бедностью. Наиболее любопытные из вас наверняка не смогут удержаться и тайком заглянут в окна наемных комнат, где ютятся семьи с четырьмя или пятью детьми, причем кто-нибудь из них непременно болен чахоткой, и ему не слишком полезно вдыхать чад керосиновых ламп либо зловоние, исходящее от ящиков с наполовину сгнившими фруктами, которые бродячим торговцам некуда девать, и они складывают их тут же, в комнате. Бедные люди, рожденные для несчастий! Даже смерть не дает им покинуть их тесный ад, потому что, когда они умирают, их обряжают в саван и не выносят из комнаты, а перетаскивают со стола на кровать и обратно в зависимости от того, собирается семейство обедать или спать, до тех пор пока не появляется возможность их похоронить. А за этими кварталами с домами из закопченного кирпича, после улиц, заполненных торговцами скобяными изделиями, истребителями крыс, продавщицами спичек и старьевщиками, мы попадаем в Уайтчепел или Олдгейт, где собираются люди, в которых общество не нуждается, юноши, готовые тупо убить за несколько шиллингов, девушки с разрушенными от долголетнего чесания льна легкими, чья красота медленно угасает на утопающих в грязи тротуарах, и орды бледных и чахлых ребятишек, слоняющихся по улицам в поисках чего-нибудь похожего на детство. Однако, если мы глянем в противоположном направлении, поверх длинных и тоскливых очередей нищих, начинающих собираться возле ночлежек, этих изможденных и голодных людей, что всю ночь прятались от полицейских с фонариками, которым приказано не разрешать им ночевать на скамейках и площадях столицы, то окажемся на чистеньких улицах Вест-Энда. Там город просыпается более энергично и активно, поскольку обитатели этой его части, видимо, считают, что жизнь — стоящая вещь. Взгляните на море цилиндров и зонтов, переполняющее Стрэнд и близлежащие улицы, на ряды магазинов, торгующих отечественными и заморскими товарами. По его превосходно вымощенным улицам снуют двухэтажные омнибусы, двуколки и даже трубочисты на велосипедах с перепачканным сажей лицом, вооруженные огромным ершом на цепочке для чистки дымоходов, словно направляются на средневековый турнир, и на каждом углу радостно приветствуют служанок в безукоризненно белых фартуках, а симпатичный полицейский следит за гармонией в этом мире, об изнанке которого ничего не знает либо не хочет знать.

Но не дадим себя отвлечь картинам медленно пробуждающегося города и продолжим свой путь к небольшому дому в окрестностях Лондона, а точнее — в Вустер-парке. Там, в просторной комнате на первом этаже, через полтора месяца после того, как Мюррей отправил ему свое отчаянное письмо, то есть как раз в тот день, который был назначен для прибытия марсиан, Герберт Джордж Уэллс спокойно спал, полагая, что новое утро, ожидавшее его за занавесом восхода, ничем не будет отличаться от других.

Исходя из того, что мы знаем о нем, мы ждем встречи с образчиком поистине счастливого человека: любящая жена безмятежно спит у него под боком, да и слава, к которой он стремился многие годы, наконец пришла, и он может купаться в ее лучах. Да, судьба улыбается Уэллсу, успех начинает согревать его озябшую плоть. Однако обстоятельства никогда не сделают счастливым того, кто по своей натуре не предрасположен к счастью, а Уэллс был рациональным, стоическим и опасливым человеком и потому склонным скорее не наслаждаться счастьем, а относиться к нему с недоверием. Воспользуемся тем, что он сейчас спит, чтобы попробовать разгадать, словно речь идет о не поддающемся расшифровке папирусе, его бедную и противоречивую душу, и попытаемся понять, почему, в отличие от своей жены, мирно спящей сном младенца, он беспокойно крутится в постели, словно расшатанный зуб во рту у ребенка.

Первым, что привлекало внимание среди многочисленных свойств и извивов его души, была удивительная коллекция комплексов, которые он старательно культивировал в себе и считал, что они превращают его в низшее существо по сравнению с прочими смертными. Уэллс был помешан на недостатках своей личности, и они внушали чувство, будто он попадает в невыгодное положение, когда приходит пора вступать в отношения с окружающими. В этом букете небольших и незаметных аномалий выделялись прежде всего две: разное фокусное расстояние в его глазах и, самое главное, странный дефект мозга, который мог казаться проницательным и дальновидным, когда того требовали обстоятельства, но не только был не способен удержать в памяти даты, цифры и имена людей или вдруг переставал работать, словно засорившийся водопровод, когда сталкивался с житейскими проблемами, которые мог решить буквально любой, но также приводил своего обладателя к мысли, что его впечатления об окружающей действительности не столь полны и ярки, как у других людей. Его мозг был поврежденным ситом золотоискателя, задерживающим речной песок и пропускающим крупинки золота. В итоге Уэллс выглядел слегка рассеянным и часто впадал в задумчивость, из-за чего казался неискренним или неестественным, когда проявлял интерес к другим людям. Короче, его способность ощущать эмпатию к ближнему равнялась нулю. Мы могли бы даже утверждать без боязни впасть в преувеличение, что ему не удавалось ощущать эмпатию даже к себе самому. И, наверное, для того, чтобы не стать для самого себя неразрешимой головоломкой, Уэллс отыскал физическое объяснение указанным изъянам. В частности, он подозревал, что дефекты его мозга объясняются тем, что размер его черепа меньше нормального, — достаточно было вспомнить насмешки друзей, когда они обменивались шапками во время игры, — а потому сонная артерия не снабжает серое вещество кровью столь щедро, как должна бы была. Однако что могли значить все эти комплексы для человека, осуществившего свою мечту и попавшего в число немногих избранных? Действительно, превращение в писателя следовало считать компенсацией за все его предполагаемые слабости. К сожалению, Уэллс был убежден в верности распространенного изречения «не согрешишь — не покаешься», ибо подозревал, что из всех населяющих нашу планету людей писатели — самые несчастливые.

Однако меланхолия овладевала им, разумеется, не всегда. Временами его целиком охватывало ощущение счастья. И захлестывало восхитительное чувство полноты жизни, пока рассудок все не портил. Сейчас, например, когда Уэллс проснулся и увидел рядом доверчиво прижавшуюся к нему во сне Джейн, его наполнило яркое ощущение благополучия. В самом деле, все, что у него было, все, чем он был, опиралось на столп с женским именем: Эми Кэтрин Роббинс, то есть Джейн, его Джейн. Эту женщину четырьмя быстрыми росчерками пера он превращал в симпатичную фигурку, героиню рисунков, с помощью которых они скрашивали серые домашние будни, потешались над самими собой и очищали от налета рутины свои любовные отношения, а потом складывали эти листочки в отдельный ящик, возможно, для того, чтобы в старости, когда ценность времени возрастает, их рассматривать.

Уэллс стал писателем благодаря ей, в этом не было никакого сомнения, потому что все сомнения улетучились с годами, он изгнал их, возможно, бессознательно, движимый необходимостью признать, что Джейн играет ключевую роль в его судьбе, став необходимейшим человеком, и без нее он не мыслил свою жизнь. Она перестала занимать эфемерное положение, на которое он с такой легкостью определил ее в первые дни их знакомства, когда относился к ней как к своему капризу. Да, резцы судьбы немало потрудились, чтобы изваять фигуру писателя, однако именно жена, приложив своевременно руку, придала скульптуре законченность. Без нее все усилия его ангела-хранителя ввести его в литературу ни к чему бы не привели.

Позвольте теперь коротко суммировать подробности происшедших с ним изменений, и тогда мы еще четче сможем представить себе его исстрадавшуюся душу. В возрасте всего семи лет в нее было заронено семя литературы, что произошло, возможно, довольно стремительным, но зато чрезвычайно эффективным способом: волей судьбы этот ребенок сломал ногу и таким образом получил превосходный предлог, чтобы в течение долгого времени без помех предаваться такому пагубному — с точки зрения его родителей, разумеется, — занятию, как чтение, ибо среди игрушек, тетрадок и прочих подарков, коими его осыпали соседи и родственники, были также и книги. Да, множество книг, и они навсегда отравили его, научили искусству убегать от самого себя, уноситься вдаль, летать над горами, островами и дальними морями, в то время как телесная оболочка, в которую он был заключен, оставалась лежать в кровати. К сожалению, его мать не стала тем человеком, который взялся бы поливать это семечко, чтобы из него выросло таящееся в нем дерево. Наоборот: Сара Уэллс была убеждена, что профессия торговца галантереей — это лучшее, о чем может мечтать мужчина, а потому все отрочество Уэллс провел в лавках, торгующих сукном, хотя он всячески стремился оградить от несправедливостей судьбы свое призвание, так рано проснувшееся и тайно развивавшееся в нем. В знаменитой мануфактурной лавке «Роджерс и Деньер», а также во многих других, куда устраивали нашего бунтаря, он то и дело впадал в задумчивость и потому ошибался со сдачей, когда его ставили на кассу, но чаще подросток приводил в порядок витрины, выбивал ковры и продавал свернутое в рулоны серое полотно, льняные и хлопчатобумажные ткани, разные виды кретона, скатерти и прочие вещи, на которые удивительным, с его точки зрения, образом находился покупатель и которые, казалось, существовали лишь для того, чтобы занять его, заставить прилагать титанические усилия, дабы в итоге он не оставил никакого следа в мире, если не считать того, что сотня домов обзавелась благодаря ему приличными гардинами. Когда вечером его усталое тело валилось на тюфяк в зловонном подвале, где ютились служащие магазина, Уэллс не мог избавиться от ощущения, словно он один из тех скворцов, выписывающих круги в небе, что думают, будто летают по собственному почину, в то время как они лишь следуют за стаей. Тогда он решил возмутиться, восстать, взбунтоваться против судьбы, к которой подталкивала его мать. Ничто не спасает от головокружения лучше, чем вращение в обратную сторону, сказал Шекспир. И Уэллс попробовал вращаться в ином кругу, а впоследствии, после многолетней изнурительной борьбы с матерью, добился того, что его жизнь вообще вошла в иное русло — русло учебы и протекала теперь в гораздо более приятной и стимулирующей среде, где к нему пришло утешительное ощущение: он тратит себя не напрасно, словно одинокая свеча, догорающая посреди бескрайней пустыни. Ему удалось устроиться помощником учителя в средней школе Мидхерста, а спустя некотороевремя, благодаря своевременной стипендии, поступить в Лондонский педагогический колледж, где преподавал профессор Гексли, знаменитый физиолог, ярый сторонник теории Дарвина. Именно он открыл Уэллсу мир как неиссякаемый источник всяческих знаний, из которого каждый должен напиться. Под его руководством Уэллс научился препарировать кроликов и мастерить барометры, участвовал в дебатах по проблемам физики, которые разожгли его воображение, а самое главное — попутно снабдили его материалом и идеями на будущее.

Тогда-то он и начал писать, убежденный в том, что в нем живет потенциальный писатель, который должен научиться делать первые шажки на бумаге, а сводить пока концы с концами ему поможет преподавание. Однако его начальные опыты были всего лишь пародией на литературу, в них не чувствовалось ни таланта, ни воображения, причем он не искал применения научным или общим знаниям, постепенно без всякой системы накапливавшимся в его мозгу, словно старая рухлядь на чердаке. К счастью, судьба снова устроила ему передышку, чтобы он смог поразмышлять над своей неудачей, причем сделала это с той же категоричностью, что и в прошлый раз: он повредил почку во время футбольного матча в Холтовской академии в Рексхэме, где преподавал. Осмотревший его после этой травмы местный врач без колебаний нашел у него туберкулез, а это в те времена было равносильно тому, чтобы одарить его романтической аурой как человека, отмеченного печатью смерти. Вначале потрясенный диагнозом Уэллс воспринял свое новое состояние безнадежно больного мужественно — он ощутил себя персонажем сентиментального романа, хрупким и милым созданием, осужденным на неожиданную и преждевременную смерть, над чьей судьбой дамы проливали столько слез. Но затем он опомнился, решив восстать против зловещей болезни, которая столь самонадеянно сулила ему близкий конец, но не только потому, что она ставила крест на его желании жить и стремлении доказать миру, на что он способен, но и по другой, гораздо более простой и серьезной причине: он не хотел умереть девственником. Вот что заставило его отчаянно уцепиться за жизнь. Можно сказать, это было сексуальное восстание: неизбежность смерти превратила соитие с женщиной в такой необходимый и до безумия желанный опыт, что мысль о том, что он будет похоронен, не изведав его, была для него невыносимой.

Но, как мы говорили, болезнь подарила ему еще одну передышку в его жизненной борьбе, поскольку слово «туберкулез» послужило ему бессрочным пропуском в Аппарк, роскошное имение, раскинувшееся за холмом Картинг-Даун, в котором его мать была экономкой. Там, в уютной солнечной комнате, Уэллс пережил многочисленные перепады в состоянии здоровья, но зато вновь встретился с книгами. За четыре месяца, проведенные в Аппарке, он прочел множество стихов, романов и другой литературы, попадавшей ему в руки, но уже не как ненасытный читатель, а как внимательный новичок в писательском деле, как упорный претендент на место на литературном Парнасе. Он внимательно читал прозу, обращая внимание на гибкость фраз, внутреннюю музыку каждого абзаца, повороты и извивы сюжета, своевременно воскрешенные и извлеченные из недр словаря эпитеты. Он читал, впервые осознавая, что перед ним произведение искусства. Читал глазами исследователя, убежденного, что если внимательно препарировать каждую страницу текста и покопаться в его недрах подобно тому, как он проделывал это с кроликами в педагогическом колледже, то он сумеет воспроизвести любой стиль. Читал с уверенностью, что если будет писать с тем же усердием и использует те же средства, какими пользуются авторы, чьи имена стоят на обложках этих книг, а не те бесцветные и невыразительные приемы, к которым он до сих пор прибегал, то может стать одним из них. Там, в тиши своей уютной комнаты, Уэллс испытал спасительное откровение, своего рода смену перспективы, и это в конце концов спасло ему жизнь. Он понял, что обладает необходимым оружием, чтобы писать, что, к счастью, он с ним родился. И теперь нужно было лишь заточить его и научиться с ним управляться, применить на практике те же уловки и выпады, что и прочие мастера, фехтующие словом. Гораздо яснее сознавая теперь, что такое литературное произведение и чего он может достичь, если вооружится терпением, Уэллс перечитал до сих пор им написанное, ужаснулся и все сжег. Он с удивлением обнаружил, что у него почти полностью отсутствуют элементарные понятия о том, что такое ремесло писателя и какой силой обладают слова. Выходит, до сих пор он по-настоящему и не писал. На самом деле он лишь исписывал листок за листком своими каракулями, считая себя писателем просто потому, что умел сочинять. Но литературой тут и не пахло. Он долго размышлял над этим, бродя среди окружавших Аппарк холмов, поросших тисами, и неожиданно почувствовал непреодолимое желание выздороветь и вернуться в мир, откуда он недостойно сбежал, готовым ко второму раунду благодаря своим новым перчаткам. В общем, можно сказать, что он возродился, подобно птице Феникс, среди вересковых лугов Аппарка.

Обновленный, чувствовавший себя на подъеме, Уэллс решил устроиться на приличную работу в Лондоне на то время, пока он овладеет тайнами писательского мастерства. К сожалению, нескольких месяцев хватило, чтобы угасли надежды, что когда-нибудь его книги станут для него источником дохода. Несмотря на все усилия и жертвы, несмотря на то, что он злоупотреблял работой в ущерб своему хрупкому здоровью, — в тот период денег ему хватало лишь на то, чтобы питаться одним хлебом с сыром да иногда вареными яйцами — единственным, что удалось вырвать тогда у жизни, стали публикация нескольких очерков, которых никто не понимал, диплом по зоологии и неудачный брак с собственной кузиной Изабеллой. Свое тогдашнее существование он грустно сравнивал с греблей в болоте, но тут появилась Джейн, которая помогла ему расчистить путь к его истинной цели.

Джейн, его Джейн появилась в жизни Уэллса одним ничем не примечательным утром, принеся с собой скромную нежность рассвета: Уэллс вошел в класс, чтобы начать занятия по биологии, как вдруг среди леса голов опостылевших студентов приметил хрупкую светловолосую девушку с глазами цвета мокрой земли, которая восторженно улыбалась ему с дальнего ряда. Эта студентка не переставая бомбардировала его умными вопросами, и потому столь естественным показалось ему приставить свободный табурет к своему столу, чтобы просветить ее в области сравнительной анатомии. Вскоре обычных занятий стало им не хватать, и они начали удлинять их, беседуя в пустом классе или прогуливаясь до вокзала Чаринг-кросс. Уэллс и сам не заметил, как интерес к отважному уму девушки перерос в сердечную привязанность к ее личности в целом. По мере того как шло время, он все четче видел в ней тип подруги, в которой нуждался, рядом с которой он сможет побороть внутреннее одиночество и достичь равновесия, необходимого для того, чтобы активно противостоять жизни. В итоге, как это обычно случается, их крепнувшая день ото дня дружба привела к распаду его брака. В действительности, несмотря на сложную подоплеку, какую Уэллс хотел придать этому событию, все произошло ужасно просто: ему пришлось выбирать между двумя противоположными личностями — своей бесцветной и холодной кузиной и начитанной и веселой Джейн. Конечно, он выбрал ту, в которой больше нуждался. Они сочли себя уникальной парой, и это помогло им превознести свои чувства, назвать страстью то, что на самом деле было интеллектуальным родством, единством жизненных интересов, далеким от всякой пылкости. То, что случилось с ними, это небывалое доселе событие, сказали они друг другу, это любовь, отличная от той, что испытывают прочие смертные, это повелительная страсть, если воспользоваться терминологией Шелли. И она давала им право делать что угодно во имя своей любви, от которой у них конечно же не мог не помутиться разум, — например, отбрасывать мораль, принятую в каждой сфере жизни. Устав от общественного осуждения их отношений, они поженились, как только Уэллс получил развод, несмотря на то что отрицали брак, и такое презрительное отношение к этому институту якобы было еще одним свид