Дон Альцехан [Владимир Евгеньевич Жаботинский] (fb2) читать постранично

Владимир Жаботинский Дон Альцехан

У захолустного человека есть простительная слабость: когда он поездит по Европе, то сейчас же приобретает привычку говорить:

— У нас в Париже…

И потом уже свысока посматривает на земляков, которые не были в Париже и думают, будто их тутошняя жизнь есть настоящая жизнь.

Я, как известно, рожден на углу Кузнечной и Трехугольного переулка и, следовательно, не могу не быть захолустным человеком.

Посему вышепоименованная маленькая слабость имеется и у меня.

Только что вернувшись из Европы, я как-то все не могу отучиться от некоторого снисходительного взгляда сверху вниз на земляков и соотечественников.

Они мне все кажутся ужасными провинциалами.

Так и хочется сказать им:

— Э… а у нас в Париже, например…

Взять хотя бы петербуржцев, которые теперь так искренно оживлены по поводу своих думских выборов.

Они так мило увлекаются частными совещаниями, гектографированными списками, программными речами.

Так это все чисто, возвышенно, симпатично… и первобытно.

Очень первобытно. Очень первобытно.

Мне, глядя на все это, так и хочется важно крякнуть и сказать:

— Э… у нас в Европе давно уже пережили эти юношеские увлечения, этот наивный энтузиазм. Во всем… ээ… много провинциализма!

Ибо, действительно, «у нас в Европе» давно уже вышли из этой отроческой стадии и перешли к другим, более солидным приемам.

Никогда не забуду недели, проведенной осенью, в сентябре этого года, в абруццском местечке Бука-Канучча, в переводе — Собачья Дырка.

Я гостил там у одного приятеля, синьора Гранкио.

Это был человек неопределенного возраста, юркий и беспокойный. Звали его по имени Альцехан: покойник отец его был почему-то поклонником Piero, и в память знаменитого инсургента дал сыну это испанское имя.

Я познакомился с ним года четыре тому назад в Риме, где он служил чем-то на заводе свечного сала.

Узнав, что я корреспондент, он однажды внезапно явился ко мне осведомиться, нельзя ли устроить через Одессу выгодный сбыт сальных свечей на русские рынки.

Я ему объяснил, что я лично по этому вопросу — полная бездарность, но, впрочем, посоветовал ему обратиться письменно к г-ну Знакомому, прибавив:

— Он все знает.

Синьор Гранкио очень благодарил меня и говорил:

— Это в высшей степени важно. Я хочу потопить всю Россию в свечном сале! Я хочу всю ее озарить сальными свечами!

Я сказал почтительно:

— Однако, у вас широкие проекты.

— Не могу жить без этого! — сознался он, — Мне нужна обширная арена! Я задыхаюсь без широкого поля деятельности! Я чувствую, что во мне глохнут таланты!

Я всегда очень любил людей такого типа. Я заметил, что они весьма удобный народ. Если им немножко и умело польстить, они вам будут преданы всей душой, и уже в этом состоянии они прямо неоценимы для мелких услуг, как-то: сбегать в лавочку за колбасой, поправить коптящую лампу, проводить вечером домой уходящую от вас дамочку…

Поэтому мы сблизились и часто видались, и я был им очень доволен.

В этот раз, узнав, что я в Италии, он написал мне письмо, требуя, чтобы я непременно погостил у него в Собачьей Дырке.

Я согласился: Абруццы — страна любопытная, а пожить на чужом иждивении всегда лестно.

Приехал — и не узнал приятеля. Пополнел, раздобрел, приобрел цилиндр и величавые манеры, а вместо прежнего пальтишка напялил широкую крылатку вроде мантии.

— Фу ты, какой вы стали важный! — сказал я.

— Да, что же, — снисходительно ответил он, — в моем положении без этого нельзя.

— А какое же теперь ваше положение?

— А вы не знали?

— Виноват, я так недавно в Италии…

— О! я теперь баллотируюсь в синдики местечка Бука-Канучча.

— Вот как? Очень рад. И что ж, много шансов на победу?

Он наклонился мне к уху:

— Есть соперники и враги. Но я не боюсь! Я не сдамся! Я им покажу!

И он тут же, на дрожках, вытащил из бокового кармана толстую пачку бумаг:

— Читайте.

Я стал читать.

Первая бумага была от завода свечного сала — о том, что синьор Гранкио на заводе служил и был исполнителен.

Вторая была из участка и удостоверяла, что синьор Гранкио в течение трех лет ни разу не был уличен в нетрезвом поведении или ночных дебошах.

Третья была старенькая: она гласила, что ученик Гранкио Альцехан кончил курс начальной школы успешно и отличался тихим поведением.

Четвертая…

Я изумился:

— Что такое? Да это мой почерк!

Его лицо сияло:

— Читайте.

Я прочел:

«Добрый друг. Посыльный принес мне в целости купленные вами для меня три рубахи и сдачу. Сердечно благодарю вас за эту услугу, я сам по крайней моей непрактичности вряд ли купил бы рубахи такого добротного качества и так дешево. Вы в этом отношении гений».

Следовала моя собственная подпись и дата: Рим, такое-то число, 1899 года.

— Не понимаю, — сказал я. — Зачем вы сберегли это письмо, и на что оно вам теперь может пригодиться?

Он улыбнулся как бы с сожалением:

—