Лишние мысли [Евгений Москвин] (fb2) читать онлайн

Евгений Москвин «Лишние мысли»

ThankYou.ru: Евгений Москвин «Лишние мысли»

Спасибо, что вы выбрали сайт ThankYou.ru для загрузки лицензионного контента. Спасибо, что вы используете наш способ поддержки людей, которые вас вдохновляют. Не забывайте: чем чаще вы нажимаете кнопку «Спасибо», тем больше прекрасных произведений появляется на свет!

ЛИШНИЕ МЫСЛИ

I

После того, как меня выпустили из психиатрической лечебницы, я поступил работать в тихую маленькую фирму, на должность расклейщика объявлений. Работа это была непростая (конечно, если стремиться выполнять ее хорошо), и передо мной возник ряд трудностей. Прежде чем рассказать о них, отмечу, что объявления я должен был расклеивать в конкретных местах — на заборах и стенах (обязательно темного цвета, ибо он подчеркивал офсетную белизну самого объявления, а она, в свою очередь, выделяла собой черный шрифт содержательной части — телефоны, приглашения, зарплаты), в автобусах, троллейбусах и трамваях, но не в метро, ибо в поездах иногда погасает электрический свет и представьте, что будет, если в этот момент некий человек не закончит читать объявление — это также неожиданно и неприятно, как при повороте головы увидеть на голограмме превращение животного в чудовище. Или в автобусах, троллейбусах и метро, но не в трамваях, ибо когда человек едет в транспорте, являющемся переходным звеном между троллейбусом и метро, он вспоминает, что свет мог бы погаснуть, если бы он ехал в поезде, и в результате ему более не хочется даже смотреть на объявления, — поэтому он отчаянно обращает свой взор на спасительный потолок, застывший в немом самовозвышении? Так где мне поручили расклеивать объявления? В автобусах, троллейбусах и трамваях или в автобусах, троллейбусах и метро? Не помню, это не столь важно, главное, я точно знаю, что на заборах и стенах — в общем, где-то поручили расклеивать объявления. И вот возникла проблема: у меня было три типа объявлений — о жилплощади, о трудоустройстве и агитационные листовки за кандидата N. на пост президента России (выборы должны были произойти через две недели). Где какие объявления расклеивать? Эту проблему распределения я первоначально решил следующим образом: на заборах — из четырех листовок две о жилплощади, одна о трудоустройстве и еще одна — агитационная, на стенах домов и магазинов — из пяти листовок — одна о жилплощади, одна о трудоустройстве и три агитационные, в автобусах троллейбусах и трамваях (или в автобусах, троллейбусах и метро, не знаю) — из трех листовок — одна о жилплощади, одна о трудоустройстве и одна агитационная. Почему именно так, а не иначе? На мой взгляд, именно на заборах более привлекательна для прохожего информация о жилплощади, поэтому и данного типа объявлений оказалось в первой части больше, остальное же читают поровну. Это было интуитивное заключение, в своих рассуждениях я всегда стараюсь избегать сухой логики, ибо считаю, что она уничтожает воображение. Таким же образом — интуитивным — я сделал выводы и относительно второй и третьей части. Однако когда приходит решение одной проблемы, тут же материализуется другая — изначально у меня было примерно равное количество объявлений всех трех типов. А в общей суммарной пропорции, по моему заключению, должно было бы получиться из дюжины листовок — четыре о жилплощади, три о трудоустройстве и пять агитационных. Словом, мне не хватало агитационных листовок и было слишком много о трудоустройстве, и переизбыток последних являлся таким же сильным, как нехватка первых; или же, с другой стороны, было слишком много листовок о жилплощади и трудоустройстве, но переизбыток последних вырисовывался в большей степени — все здесь было заключено в замкнутый круг двенадцати и каждая треть этой дюжины теряла то, что в последствии получали две другие трети. Я должен был либо вернуться на фирму и запросить больше агитационных листовок и отдать часть о трудоустройстве, либо просто вернуть несколько листовок о жилплощади и трудоустройстве, но последнее, как прилежного работника, меня вряд ли украшало.

Вы, должно быть, заметили, что я часто заменяю понятие «объявление» на понятие «листовка». На мой взгляд, все равно, как называть. Ибо я даже не знаю, что, в сущности, расклеивал — все листовки или объявления были разного размера и формы, написано на них было разным шрифтом — где курсивом, где жирным, где и вовсе ничего не написано.

Итак, в первый же день я решил вернуться на фирму, запросить больше агитационных объявлений и вернуть часть о трудоустройстве. Сделать это надо было в прямой очередности, сначала возвыситься, попросить больше, а затем вернуть лишнее, то есть снова упасть. В этом случае (на мой взгляд), впечатление секретарши, которая раздавала объявления, от моего действия — переформирования пропорции листовок (или объявлений — все равно) — явилось бы в большей степени положительным, нежели при обратной очередности — сначала вернуть, а потом взять. Однако тут-то меня и охватило сомнение — вдруг я ошибаюсь? В конце концов, все мои выводы были приблизительны! Огромное количество раз так вот останавливался я у самого финиша, ибо приходил в ступор, не в силах был пересечь черту, и сейчас произошло то же самое — я решил никуда не возвращаться, довольствоваться тем, что есть и расклеивать объявления в случайном порядке.

Когда в мою голову пришло это соображение, я стоял посреди улицы, у каменного забора и вокруг меня кишели люди. И я не мог видеть их лиц, они расплывались бледными пятнами и отягощали два зрительных нерва в моих глазах, заставляли их выделять песок, — по какой-то причине я решил, что нерва было именно два, вероятнее всего, потому что у меня было два глаза. Но с таким же успехом я мог бы сказать: «потому что было два носа». Но у меня не было двух носов, вернее, скорее всего не было. Возможно, у меня не было и ни одного, — по крайней мере, ни один я не видел и мог подозревать о его существовании через выполнение им ряда функций, одной из которых было дыхание, а если бы я дотронулся до него, нащупал этот выступ, то мои подозрения стали бы еще более обоснованными, но не превратились бы в очевидность, ибо я не привык доверять рукам. Как бы там ни было, один нос скорее всего был, а второй если и был, то где-то внутри моего тела, возможно, внутри первого носа. Проведенная параллель между носом (или двумя носами) и двумя глазами, заставляют меня невольно усомниться в том, что их действительно было два — глаза, теперь уже я имею в виду. Ибо если я усомнился в количестве носов, почему я не могу усомниться в количестве глаз, которые я тоже не могу увидеть, если только не посмотрюсь в зеркало, а ему я доверяю примерно в такой же степени, как и своим рукам? (Либо я могу посмотреть в зеркало, чтобы увидеть свой нос, и дотронуться пальцами до глаз, если постараюсь — какая разница? Все равно это не даст полной уверенности.) Следовательно, и точное количество зрительных нервов я не мог установить. Вот оно, противоречие. Помимо всего прочего, я чисто интуитивно пришел к заключению, что зрительные нервы (если только они были — теперь уже и простое их существование неочевидно) располагались в моих глазах. Они могли бы находиться и в носу или в двух носах, как угодно, или даже в двух ноздрях одного носа. И все же предположим, что зрительных нерва было два и располагались они в двух глазах. Я чувствовал болевые ощущения, сильные и кислые, да-да, именно кислые, все из-за этого проклятого песка, который выделялся. Песок — точнее названия я придумать не могу. Это образное выражение, которое родилось у меня в мозгу из некоей аналогии — санитары в лечебнице давали одному моему приятелю глазные капли от ощущения песка на поверхности зрачка или белка, точно не помню, где именно, на поверхности чего, но знаю, что либо там, либо там. Возможно, если бы у моего приятеля был песок и на белке и на зрачке, санитары увеличили бы дозу или выбрали для него другие капли, не то что бы более сильнодействующие, просто другие. Думаю, что в моем случае песок был как раз и на белке и на зрачке, — однако же имелись смутные подозрения, что подобный вывод сделал не столько я, сколько мой мозг, со скрытой предательской целью получить больше лекарства. Как бы там ни было, болевые ощущения, которые я испытывал, были слишком сильные, для песка, который находится только на белке или только на зрачке (заметьте, в обоих глазах, если только их было у меня два). Стоп, откуда я узнал насчет «слишком сильных ощущений», если никогда не испытывал подобную боль раньше? А может быть испытывал? Может, мой приятель это и был я сам? Да, по всей видимости так и есть. Тогда сразу очевиден ответ на вопрос, почему мой мозг хотел получить больше лекарства — он привык к нему, поскольку получал его и раньше. Относительно же песка я заключил, что на сей раз он какой-то необычный — да, так я решил. Но в одном глазу, кажется, в правом, располагалось большее его количество, ибо болевые ощущения там были сильнее, чем в левом. Симметрия нарушалась. Это обстоятельство меня — увы! — не только не вдохновляло, но даже пугало, ибо симметрия могла нарушиться еще в чем-нибудь, гораздо более серьезном, чем боль. Например, моя правая рука могла стать длиннее левой. Я срочно должен был сделать нечто такое, что бы исключило подобное развитие событий. Этим нечто, как я полагал, должно было стать преодоление болевых ощущений. Лекарства от них под рукой у меня не было, так что я решил искать их первопричину. Искать и уничтожить ее. Этой причиной не могли быть воспоминания о моем приятеле (скорее всего, обо мне самом). Ведь боль и выделение песка, вернее, сначала выделение песка, а затем боль, наступили раньше воспоминаний. Скорее уж именно мой приятель — воспоминания о моем приятеле (обо мне самом?) — явились следствием боли и, до этого, выделения песка (которые были причиной), а не наоборот. Необыкновенная сложность причинно-следственных связей копошилась в моем мозгу, не давая покоя, и я, наконец, понял, что принял неверное решение, относительно расклеивания объявлений. Мне необходимо было снова передумать, и я передумал, решил пойти и поменять пропорцию листовок. И решение это было окончательное — (я более не собирался метаться) — и, по всей видимости, верное, ибо своим появлением оно еще более размыло фокусировку бледных пятен-лиц — теперь они и вовсе переместились на задний план, стали фоном всех моих мыслей, прекратили отягощать глаза болью и песком.

II

Я никак не мог вспомнить, как звали ту женщину, секретаршу, которая выдавала мне листовки. Более того, я даже не мог поручиться, что она была секретаршей — я назвал ее так, ибо она всегда сидела за столом и улыбалась мне как-то по-дежурному (в моем понимании именно это идентифицирует в женщине секретаршу, а в мужчине — секретаря), без всякой души, в манере ее общения скользил формализм. С другой стороны, никакими секретарскими делами она не занималась, но просто выдавала объявления, которые подлежали расклеиванию. Я смутно подозревал, что она, наверное, и не секретарша, но какая разница? Гораздо важнее было вспомнить, как ее зовут, ибо мне, так или иначе, пришлось бы к ней обратиться. Но именно на этом я и не мог сконцентрироваться — моему мозгу почему-то все время хотелось думать о профессии этой женщины, а не об ее имени; вернее ему вообще не хотелось о ней думать, как и ни о чем другом, но каждый раз, как я заставлял его обратиться к воспоминаниям о женщине, выдававшей листовки, он пытался проанализировать факторы, относившиеся к ее профессиональной принадлежности, в ущерб идентификации имени. В результате я так и не успел обдумать то, что было необходимо — вернулся на фирму (главный офис ее находился на пятом этаже жилого дома, остальные — на третьем; именно потому что офис, к которому я был прикреплен (интересно, кем?) располагался на более высоком этаже, я называл его главным — в этом было столько же основания, сколько и ранее в определении секретарши), продолжая думать о профессии женщины, а не об ее имени, никак не мог абстрагироваться от второстепенного.

Но когда я, войдя в кабинет, увидел ее, мой язык сам решил все проблемы:

— Наталья Николаевна, у меня некоторые затруднения — мне необходимо больше агитационных листовок.

Я не успел даже удивиться рефлекторно пришедшему соображению, а она — ответить на мою просьбу, ибо моментально в кабинете материализовался некий человек, одетый в черный дорогой костюм, вероятнее всего сшитый на заказ. Безо всяких предисловий он обратился ко мне:

— Я знал, что вы примете это решение о листовках. Мы целый день наблюдали за вашими действиями и теперь стало ясно, что вы нам подходите.

Столь неожиданное вторжение выбило из колеи не только меня и секретаршу (опять забыл, как ее зовут), но и все предметы в комнате, которые наблюдали за нами. Некоторые из них от неожиданности самоуничтожились — три цветочных горшка упали на пол с подоконника и раскололись, а люстра выплюнула лампу прямо в центр пола, превратив ее в острое сахарное пятно.

— Для чего подхожу? — выдавил я.

— Сейчас никаких вопросов. Вы должны немедленно последовать за мной.

У него был такой непререкаемый тон, что я понял, он здесь уже не в первый раз. Я бросил взгляд на секретаршу.

— Вы знаете этого человека?

— Да… Николай Алексеевич Кошкин появляется всегда так внезапно!.. Не беспокойтесь, он ничего вам не сделает. Более того, вы очень выиграете, если пойдете с ним. Организация — (будем называть это так), — в котором он работает, сотрудничает с нами уже много лет. Очень престижная организация, поверьте. Вам действительно повезло, несказанно повезло!

Когда мы сели в его машину (легковую, выкрашенную в белый цвет, с жирными красными крестами на дверцах — как он сказал, для украшения), Кошкин, наконец, объяснил, куда мы едем, — в Государственную Думу! И прибавил, что меня изберут, нет, уже избрали, ее членом.

— Но кто?

— Остальные депутаты.

— Почему?

— Они руководствовались многими критериями, — ответил он уклончиво и завел машину.

— Как я понял, решающую роль сыграло то, что я запросил больше агитационных листовок.

— Именно так, — Кошкин кивнул, — депутаты абсолютно уверены, что у вас есть способности и склонности к законотворчеству.

В общих чертах он рассказал о Государственной Думе, о том, как повезло мне, что я теперь буду трудиться на благо народу, государству. И прибавил:

— Я уверен, что вы не откажитесь от этого. Такой великий шанс — работать депутатом — выпадает одному из миллиона.

А я все молчал — так удивительно было мне нынешнее положение.

III

Через полчаса мы приехали. Здание Государственной Думы располагалось на окраине города, очень длинное, одноэтажное, желтого цвета; оно более походило на больницу. У входа, перед массивными железными дверями стоял охранник.

Мы вошли внутрь, и двери тут же захлопнулись.

— Сейчас вам выдадут новую одежду, более подходящую, — сказал Кошкин.

Мы свернули в какую-то дверь (уже не могу вспомнить, справа или слева от входа она располагалась) и очутились в маленьком ателье, где несколько мужчин, лысых и низкорослых, переодели меня в черный пиджак (галстук так и не выдали — сказали, он еще не готов). После этого Кошкин пригласил меня в депутатскую столовую. Мы прошли по бесчисленному количеству широких коридоров; я заметил любопытную вещь — каждый из них был спроектирован таким образом, чтобы ни один депутат не ушибся, с максимальной безопасностью — мягкие стены, и даже потолок; в конце каждого коридора широкое окно из небьющегося стекла.

Кошкин повернулся ко мне и сказал:

— Одно такое окно стоит четверть миллиона долларов, — тут взгляд его упал на воротник моей рубахи, — кстати, обычно галстуки выдают сразу — ваш случай, пожалуй, исключение. Цвет галстука определяет партийную принадлежность, но они пока не решили, в какую именно партию вас следует определить.

— Они — это кто?

— Не знаю, никто не знает…

Его лицо вдруг стало серьезным и каким-то даже окаменевшим. Он словно бы давал мне понять, что я затронул нежелательную тему, и лучше было бы повернуть разговор в другое русло; сам-то он, скорее всего, не имел права это сделать — (в тот момент я был уверен, что Кошкин депутат). Мне казалось, если бы существовал некий депутатский кодекс (а может быть он уже и был создан — кто знает? Но с другой стороны я сам не могу понять, о чем конкретно говорю; какой кодекс?), в нем бы непременно появилась статья, запрещавшая это, ведь депутаты, по словам Кошкина, трудятся на благо государства, следовательно в идеале должны быть открыты русскому народу — да, да, прежде всего это касается их профессиональной деятельности, так что было бы странно, если бы их не заставляли правдиво и точно отвечать на любой вопрос, от кого бы он ни исходил — то есть я хочу сказать, на вопрос, исходящий от любого человека, живущего в нашей стране; в то же время, «открытость» — понятие растяжимое, причем настолько, что даже можно подумать и употребил я его здесь не совсем уместно; но нет, все-таки нет, мне кажется, по назначению употребил, так что это было бы ложное впечатление, будто есть здесь некая… впрочем, ладно, я вот еще о чем подумал — если некто заботится о депутатах до такой степени, что даже спроектировал коридоры с мягкими стенами, почему бы не разрешить им самим изменять тему разговора, а не ждать, пока это сделает собеседник? Зачем ущемлять их права, если только можно назвать это ущемлением? Здесь я вижу большое противоречие.

В общем-то мне кажется, что мои предположения о существовании запретов на уход от темы разговора изначально были необоснованными — ведь теперь, как я понимаю, я тоже депутат, следовательно, и мне нельзя будет уходить от темы. Но кому же тогда это сделать, если разговаривают два депутата, которые знают об этом запрете и у которых возникла такая ситуация, что нужно уйти от темы? Выходит, один загоняет другого в ловушку? Я сейчас в ловушке? Очень странно, нет, не может быть.

А что это могла бы быть за ловушка? Наказание, исключение из состава Государственной Думы — (то есть не сама ловушка, но последствия попадания в нее)? Я совсем запутался — не могу определить, что является ловушкой, а что — ее последствиями… На самом деле сейчас я пытаюсь осознать, чем грозило бы подобное нарушение кодекса, если он только существует? Ранее я сказал, что за его нарушение последовало бы исключение из депутатского состава, но теперь не уверен в очевидности этого, — может быть, с меня бы просто взяли штраф. В конце концов должен же учитываться тот факт, что нарушение не слишком серьезное! Хотя кому это решать — серьезное или не серьезное — уж точно не мне. Скорее всего, решать именно тем, о которых никто ничего не знает. А они-то уж могут мыслить совсем по-другому — серьезное воспринимать несерьезно (но это вряд ли), а несерьезное — серьезно. Либо все воспринимать серьезно, но тогда в подобной строгости, как мне кажется, не проявилось бы заботы о депутатах, той самой, которая наблюдалась в планировке коридоров и, говоря точнее, в мягких стенах — опять я к этому вернулся. Либо я рассуждаю неверно, либо забота этих неизвестных неглубока и сильно гипертрофирована.

Мне кажется, я уже зациклился на этих мыслях. Сам не понимаю, почему они одолевают меня, да еще в такой странной пропорции серьезного и несерьезного; я даже не могу определить эту пропорцию. Да, действительно существуют некие запреты, это очевидно. И исходят они от неких людей, о которых не знают даже те, кто должен знать. А кто не должен знать, тоже не знают, потому что они должны знать, но другое — и это предписали именно те, о ком никто не должен знать.

Теперь мне придется рискнуть и самому переменить тему разговора — надеюсь, никакого наказания за это не последует.

— Вы тоже депутат?

— Нет-нет. Разве вы не заметили, что на мне нет галстука?

Я невольно выдержал паузу, ибо почувствовал ошибочность своих прежних рассуждений и предположений. Потом все же задал следующий вопрос:

— Скажите, а почему депутаты находятся в столовой в такой час?

— Вы, должно быть, имеете в виду, что пять часов вечера — довольно позднее время для обеда. Вы еще не знакомы с нашими порядками — видите ли, депутаты большую часть времени проводят именно в столовой. Там же они и принимают законы, прерывая на это время свою трапезу, конечно, — с этими словами он остановился и толкнул большую железную дверь с зарешеченным окошком.

— Мы на месте? Мы прибыли? — спросил я осторожно.

— Да, проходите.

Обеденный стол был широким, во всю длину помещения, с белоснежной скатертью; депутаты ели и переговаривались, но акустического гула не было — его поедали мягкие стены, — даже звон посуды, казалось, застывал в плоской двумерности. В первый момент мне показалось, что все депутаты были похожи друг на друга, — вероятно, такой эффект создавался из-за одинаковой одежды — черных костюмов и белых рубах; между тем, галстуки действительно различались по цвету, и я подумал, что было бы очень забавно, если бы депутаты сами умели распознавать своих коллег только по цвету галстука — вернее, отличать однопартийцев от оппозиции; впрочем, мне кажется, не такого рода различение пришло мне на ум в первый момент, ибо я думал, скорее, о способности различить в условиях физической схожести; кстати, я предполагаю, схожесть была кажущейся, прежде всего, мне, и я бы не мог разграничить своих однопартийцев и неоднопартийцев, если бы принадлежал к какой-то партии, — еще не принадлежал, — ни даже отличить людей друг от друга. Но в первый момент мое сознание все же смогло выделить одного депутата, сидевшего за столом, почти на самой середине; оно выхватило его из вереницы многих, подобно руке, которая выхватывает одно звено цепи, разделяя остальное на два железных локона. Он что-то уронил в стакан с пивом, и теперь это что-то плескалось там, пытаясь ездить по ободу дна. Наверное, это была его вставная челюсть или нос, но нос был на месте, между двух покрасневших щек, так что я решил, что в стакане все-таки его челюсть или же второй нос, если он только у него был, либо же чужой нос. Депутат безуспешно пытался достать из стакана утраченную вещь — его пальцы были настолько толстые, что не пролезали внутрь. Наконец, он потерял терпение и, выпятив подбородок, склонился над стаканом и посмотрел на него с правого бока, пытался определить, как же ему лучше поступить, или же удостовериться, что его челюсть или второй нос все еще в стакане — не знаю точно, с какой целью склонился; его вытаращенные глаза несколько секунд смотрели сквозь округлую линзу-стакан двумя яростными блюдцами с серым дном — два дна, быть может, являлись зрачками, не знаю. Затем он резко выпрямился и обратился к своему соседу (между прочим, однопартийцу), за помощью, и мне показалось, что они обменялись носами.

— Сейчас я вас представлю, — шепнул мне на ухо Кошкин.

— Ну что вы, это лишнее, — смутился я.

— Нет, вы не поняли, это обязательная процедура, — глаза его блеснули.

От слова «процедура» мне стало немного не по себе, ибо я вспомнил те самые «процедуры», которые совершали надо мной в лечебнице.

Кошкин поднял руки вверх и затребовал минуту внимания. Многие прекратили есть и обратили к нему пристальные взгляды.

— Дорогие друзья! Все вы, без сомнения, знаете о безвременной кончине депутата Ларионова. Это был великий человек, да-да, великий, я не побоюсь этого слова. И теперь я с радостью готов сообщить вам, что ему нашлась достойная замена…

Когда церемония представления была закончена, мы с Кошкиным сели за стол. Я заметил, что сразу после его речи, депутаты потеряли ко мне всякий интерес и продолжили обед. Нет, я вовсе не был опечален этим обстоятельством, просто мне показалось это несколько неестественным. С другой стороны, я только что увидел или думал, что увидел, как двое депутатов обменялись носами. Либо мне это померещилось, либо обмен носами для них обычная процедура — уж больно непринужденно было это проделано. Между тем, я не стал спрашивать Кошкина о носах — вдруг все-таки это была галлюцинация — но сказал о неестественности невнимания ко мне.

— Ничего удивительного, ведь депутаты разговаривают в основном о политике.

— Так что же?

— Как они будут с вами что-то обсуждать, если вам еще не выдали галстук, не определили вашу партийную принадлежность. У каждой партии собственные тайны. Если вы, так сказать, «свой», то вам их откроют, а если нет, то сами понимаете. Манера общения со «своими» и с «чужими» также отличается.

— Манера?

— Конечно. И сейчас я говорю уже не о конспирации, но об этикете. Например, во время обеда депутат может попросить только своего однопартийца подать некое блюдо, если оно располагается далеко от него, и сам он не в состоянии дотянуться. Когда находишься за пределами столовой, с оппозицией можно пить только слабоалкогольные напитки… Сегодня вечером или завтра утром я дам вам одно партийное издание, в котором подробно об этом рассказано. Вы обязаны изучить его.

— Чтобы не попасть впросак.

— Вот именно.

Я огляделся по сторонам. Теперь, сидя за столом, я мог найти физические различия в этих людях, более того, мне казалось очень странным, что в первый момент депутаты представились мне почти одинаковыми — видимо, я, что называется, смотрел не с того ракурса; вот лицо чрезмерно слащавое и сравнительно молодое, вот старое, посиневшее, испитое, а вот и толстое, похожее на умирающую луну… депутаты, чавкая и звеня приборами, переговаривались вполголоса; галстуки на их шеях были трех разных цветов — красного, синего и желтого.

— А избрание президента? Как я понял, у депутатов есть некие полномочия относительно этого.

— Я понимаю, почему вы так решили. Агитационные листовки… именно благодаря им вы попали сюда.

— Да, и я заключил, что депутаты должны иметь отношение к избирательной компании. Разве я ошибаюсь?

— Ошибаетесь, — Кошкин кивнул и стал накладывать себе еду, — не депутаты имеют отношения к избирательной компании, но они.

— Те, о ком никто ничего не знает, лобби?

— Точно.

— А есть еще какой-нибудь кандидат, кроме N.?

— Нет. А зачем второй? Все равно победа достанется N.

— И все это знают?

— Ну, народ, может быть, еще и не знает, но зачем его обманывать вторым кандидатом? Надо заранее намекнуть, что выиграет N. Но нельзя ни в коем случае просто выйти и сказать в лоб, что президент уже известен. Люди почувствуют себя бесправными и тогда велика вероятность конфликта. Смута — когда новый президент еще не выбран, а старого уже нет, ибо, как вы знаете, его настигла смерть от пневмонии, — грозит именно этим, и нам необходимо предотвратить подобное развитие событий. Вы понимаете, к чему я клоню?

— Пожалуй. Если допустить правдоподобный обман, то второй, более наглый и крупный сразу выплывет наружу.

— Точно.

— Ну а как же честь, патриотизм? — спросил я.

— Забудьте о них, — Кошкин говорил нечетко, рот его был набит едой, — политика не имеет к этому никакого отношения. Она даже исключает эти две вещи.

Я вздохнул:

— Стало быть, новым президентом изберут только N. и никого другого.

— Совершенно верно. Другое дело, что самого N. еще не выбрали.

— То есть как? — я уставился на Кошкина.

— Они еще не выбрали N… Это произойдет на днях. Да-да… возможно даже завтра, но вряд ли… скорее послезавтра.

— Они выбирают президента из народа?

— Нет.

— А откуда же?

— Из депутатского состава.

— Выходит, они могут выбрать меня? — я вытаращил глаза.

— Вполне возможно.

Полминуты я не мог вымолвить ни слова.

— Но… по какой системе они определяют N.?

— Этого никто не знает. Могу сказать точно лишь одно — она отличается от той, по которой депутаты выбрали вас.

Последовала пауза.

— А где происходит принятие законов? — задал я следующий вопрос.

— Здесь же.

— В столовой?

— Да. Я уже говорил вам. Вы забыли? Депутаты проводят здесь почти все время, иногда даже остаются ночевать.

— А как же их семьи?

— Да никак. Они изолированы от семей. Ничто не должно отвлекать от государственных дел.

Я был заинтригован его словами и уже хотел сам обратиться к какому-нибудь депутату, однако в последний момент передумал, — тот мог разволноваться, что я разговариваю с ним без галстука, и заставить меня обменяться с ним носом — возможно, такое необычное действие, если оно мне только не померещилось, являлось именно свидетельством волнения (депутат, что-то потерявший в стакане был очень взволнован), — так что я решил не испытывать судьбу. Я боялся, что не получу свой нос обратно.

— Если депутаты остаются на ночь не в столовой, то куда они идут?

— В свои номера.

— А мой номер уже приготовлен?

— Конечно.

Мы помолчали еще некоторое время. Потом я спросил:

— Кажется, вы сказали, что депутаты не имеют никакого отношения к избранию N.

— Совершенно никакого.

— Тогда почему они выбрали меня именно из-за агитационных листовок?

— Не забывайте, что будущий N. сейчас среди них. Поэтому они интересуются всем этим. Разумеется, в другой год на вас бы не обратили никакого внимания.

— В другой год и не было бы никаких листовок, — заметил я.

— Верно.

Я попросил его:

— Расскажите мне подробнее о принятии законов.

— Зачем?

— Как зачем? Мне казалось, я должен знать.

— Вы сами все увидите, но чуть позже.

— Сегодня?

— Нет, возможно завтра. Если только депутаты решат принимать закон завтра.

— А какой на очереди?

— Земельный кодекс.

— И я уже буду участвовать в голосовании?

— Если вам выдадут галстук, то да, будете, — отвечал Кошкин, — кстати, меня очень радует ваш энтузиазм. Другие новички мнутся от неуверенности в себе. А с вами ничего подобного не происходит. Это просто отлично.

— Спасибо, — я обратил внимание, что большинство депутатов уже ничего не ели, а только пили вино, водку и пиво. Более того, многие из них находились в весьма нетрезвом состоянии.

— Они выбрали меня, но продолжают игнорировать.

— Я же сказал, у вас нет галстука.

— И все равно. Неужели без него я им нисколько не интересен?

— Нисколько. Ибо вы еще не политик. Вы им станете, и они вам проходу не дадут.

— А как же мои человеческие качества? Они никого не волнуют?

— Может быть они и волновали кого-то, когда вы были в народе, но только не депутатов. Зачем им ваши человеческие качества? Сами посудите.

Я не нашелся, что на это ответить.

Кошкин налил себе и мне по целому стакану водки.

— Зачем это? — спросил я.

— Как так? Здесь без этого нельзя. Особенно, когда начинаешь думать, кому какие полномочия принадлежат, кто кого избирает и по какой системе это делается. Пришло время выпить за ваше прибытие, — он подмигнул мне, — не надо говорить, что вы не пьете.

— Я и не говорил.

— Мы наводили справки на этот счет.

— В самом деле? Зачем?

Я взял стакан. Мы чокнулись и одновременно выпили. Кошкин крякнул, ничем не стал заедать, но продолжал смотреть на меня.

Я немного заел и спросил:

— Сейчас в столовой все депутаты?

— Да.

— Я думал, их должно быть больше.

— Сколько?

— 450.

Кошкин шумно расхохотался. Он смеялся так заразительно, что и я вслед за ним стал смеяться. Между тем, наше окружение по-прежнему нас не замечало, будто мы были какие-то отверженные или прокаженные. Депутаты общались исключительно между собой, на пониженных тонах, — я подозревал, что обычно они себя так не ведут, но теперь среди них был чужак. Пили они тоже потихоньку.

— Что смешного? — спросил я.

Глаза Кошкина заблистали.

— Откуда вы взяли эту цифру?

— Мне казалось, так написано в Конституции, — произнес я удивленно, но скорее тоном плаксивого ребенка, нежели человека, больного тем, от чего меня вылечили в психбольнице. Ах, ну да, меня ведь уже вылечили, так почему бы мне не стать плаксивым ребенком? Не знаю. Лучше пока прекратить думать, а то такие мысли лезут в голову, что диву даешься! Отвлекает от разговора, между прочим.

— Забудьте о Конституции, — он подмигнул мне, — плюньте на нее, она в России никогда ничего не значила и не значит. Посудите сами, зачем нам столько депутатов — целых четыреста пятьдесят. Это неразумно. Полномочия распределены так необычно и сложно, что мы непременно бы запутались. Нужно, чтобы власть была в руках немногих — так гораздо выгоднее, поверьте! — он ничего не стеснялся и говорил абсолютно открыто. Да и с чего бы ему было стесняться общеизвестных вещей?

— Так сколько всего депутатов?

— На четыреста меньше.

— Пятьдесят?

— Да, пятьдесят.

— И они все здесь?

— И они все здесь.

— Зачем тогда понадобился я, если вы так стремитесь уменьшить число депутатов? — алкоголь благотворно действовал на мой рассудок — я задавал дотошные логичные вопросы.

Кошкин в ответ хитро прищурился, сначала вроде что-то хотел сказать, но потом, очевидно, передумал. Да, именно такое создалось у меня впечатление.

Я повторил вопрос.

Он предложил еще выпить. Я согласился и более решил не поднимать тему моего здесь появления — все равно я не смог бы ничего выяснить.

Я снова огляделся. Некоторые депутаты уже отключились — спали, положив головы на тарелки, иные, более крепкие, еще находились в сознании, но еле ворочали языком.

С кухни доносился неприятный запах больничной еды — совсем не той, которая находилась на столе перед нами; деревянная дверь за моей спиной была закрыта, однако я слышал приглушенные голоса поваров. Я знал, что они в белых халатах.

IV

Как ни пытаюсь, не могу вспомнить, чем закончился тот день. Я часто многое забываю, а здесь еще сыграло свою роль n-ное количество стаканов водки, которые я опорожнил.

Проснулся я в незнакомой комнате и некоторое время не мог понять, где нахожусь. Мягкие стены и мягкий потолок, очень высокий; окно, солнечный свет. Кровать широкая, но неудобная — не знаю, почему, но мне было некомфортно в ней лежать. Точнее, мне было некомфортно в ней проснуться — так отреагировал мой мозг. А когда он спал ему (или нам) было, должно быть, все равно, ибо он не просыпался, и я не просыпался. С другой стороны я слышал, что во время сна в нас бодрствуют некие частички организма — «ночные сторожа», сменяющие мозг на несколько часов. Вот им-то и могло быть некомфортно во время самого сна, а утром они передали мозгу об этом; в результате он мог сильно опечалиться, но не сказать мне — он бережет своего хозяина. Напрасно — мне всегда казалось, что это я должен беречь его. В результате получилась интересная вещь (если только «ночные сторожа» передали мозгу о дискомфорте) — мозг как будто просыпался ночью без моего ведома, ведь он знал, что «ночным сторожам» было некомфортно. Если бы я не имел представления о существовании «ночных сторожей», то непременно так бы и подумал — о бодрствовании моего мозга отдельно от меня. С другой стороны, мои рассуждения все-таки не совсем верные, ибо я забыл об ощущениях самого моего тела целиком — или, может быть, не целиком, но тех частей его, которые не относились к «ночным сторожам», обладали физической автономией от них. Мне кажется, когда я проснулся, сигнал о дискомфорте получили, прежде всего, именно они. Затем уже они передали это моему мозгу. В то же время, «ночные сторожа» знали обо всех неудобствах, ибо они натерпелись за время сна. В результате, могло получиться так, что они направились сообщить об этом мозгу, но остановились на полпути — увидели другие части тела, только что проснувшиеся, мучимые тревогой, и собиравшиеся сделать то же самое, и решили, их участия — «сторожей» — не требуется. Или только что проснувшиеся части тела мучимые тревогой, направились сообщать мозгу о дискомфорте, но остановились на полпути — увидели «ночных сторожей», которые собирались сделать то же самое, и решили, их участия — только что проснувшихся частей тела — не требуется. Таковы были две версии, две очередности, которые, в принципе, должны были заканчиваться одинаковой реакцией моего мозга.

Тут только я сообразил, что, по всей видимости, нахожусь в депутатском номере. Это Кошкин отвел меня сюда? Или нет? Мне казалось, вчера он выпил лишнего, так же как и я, и ничего не соображал. Интересно, почему мы не остались в столовой, ведь, насколько я понял, это обычная практика.

Мои размышления были прерваны, ибо в номер вошел Кошкин. Он улыбался, но явно через силу — давали о себе знать события вчерашнего дня. Через его локоть был перекинут галстук синего цвета.

— Доброе утро. Это мой?

— Приветствую. Да, ваш. Теперь вы депутат в полном смысле этого слова. Наденьте рубаху и повяжите его.

— Он синий, что это означает?

— Партия либералов, — ответил Кошкин и повторил, — наденьте рубаху и галстук. Сейчас я объясню, каких взглядов вы должны придерживаться и за что выступать.

— Хорошо, — я кивнул в ответ, — а после мы пойдем завтракать?

— Да.

— Опять в столовую?

— Совершенно верно. Кстати… отлично вчера выпили.

Я неопределенно пожал плечами. Я вспомнил слова Кошкина о том, что перед тем, как меня избрать, депутаты специально интересовались, употребляю ли я спиртное. Мне почему-то стало не по себе. До того, как попасть в психбольницу, я действительно много пил.

Я надел рубаху и, стоя у зеркала, повязал галстук.

Кошкин сказал мне:

— Приготовьтесь к тому, что теперь к вам будут подходить депутаты и задавать разные вопросы о политике. С оппозицией ведите себя сдержаннее. Кстати, я принес вам обещанную книгу, партийное издание об этикете, — он протянул мне небольшую книгу синего цвета, в мягком переплете, — изучите это позже, а пока я поясню вам главные вещи…

— Да, скажите мне…

— Что сказать?

— Какие именно вопросы о политике мне могут быть заданы и что я должен отвечать?

— Глава вашего блока, депутат Ж., собирается расклеить у себя в номере пять тысяч фотографий, на которых изображен он сам, обклеить ими все стены. Вас обязательно спросят, что вы думаете об этом.

— И мне ответить, что я полностью его поддерживаю?

— Так лучше всего, да, — сказал Кошкин, кивая.

— А как насчет законов, Земельного кодекса?

— Что насчет него?

— Меня могут спросить о нем? Какую позицию я занимаю или…

— Очень вряд ли, нет-нет, совсем так не думаю, что вас могут спросить об этом.

— Но почему? — осведомился я удивленно, — сегодня не состоится его принятие?

— Состоится. И о самом этом событии говорят довольно много.

— Тогда… нет, я решительно не понимаю…

Кошкин сел на мою кровать и пустился в разглагольствования:

— Вы еще не были ни на одном принятии закона. Поэтому и задаете такие нелепые вопросы. Но это ничего, сегодня вы многое поймете. А если нет, то понимание придет со временем…

Пока он говорил, я успел почистить зубы, надеть брюки и пиджак.

— Итак, я готов.

— Вы отлично выглядите, у вас очень представительный вид. Такой и должен быть у человека, которому предстоит вершить судьбами Родины.

Когда мы вышли из номера, Кошкин сказал:

— Вчера вы, должно быть заметили, что на всех депутатах галстуки трех разных цветов. Конечно, красные галстуки — это коммунисты. А желтые — демократы. Но демократов немного, всего девять человек, и они не очень хитрые. Более всего вам следует опасаться коммунистов.

— Но почему меня сделали либералом? Какими критериями руководствовались те, о ком никто ничего не знает?

— Не имею представления. Может быть, дело здесь в психологическом портрете. Но я слышал, что бывает по-другому — депутату выдают галстук, что называется, наобум и наблюдают, как он справляется со своими партийными делами. Если неудовлетворительно, то его отправляют в другую партию.

— И вы думаете, мой случай относится именно ко второму варианту?

— Нет, если честно. Ибо тогда они выдали бы вам галстук в первый же день.

— Но они этого не сделали. Значит, дело в психологическом портрете.

— Я назвал это так, но… — Кошкин запнулся.

Я посмотрел на него.

— Но что?

— Я точно не знаю, что я имел в виду. А может быть причина кроется в неких обстоятельствах вашей жизни, прошлого.

— Как вы получили этот галстук? Кто вам его передал?

В ответ на мой вопрос Кошкин сделал каменное лицо, как в первый день, когда мы шли с ним обедать, и я понял, что снова затронул непозволительную тему.

В следующий момент мы вошли в столовую.

Реакция на мое появление была уже совсем иной; депутаты, находившиеся в этот момент в столовой (было их человек тридцать — еще не все), вставали со своих мест, подходили, представлялись. «Очень приятно», — говорил я в ответ и прибавлял свое имя отчество, а иногда чужое, — это было все равно, ибо на содержательную часть повторного знакомства, мало кто обращал внимание. В какой-то момент я принял решение называть каждому новому депутату то самое имя отчество, которое сказал мне прошлый депутат. Так я и сделал, и никто ровно ничего не заметил.

Когда церемония была окончена, мы с Кошкиным сели на свои вчерашние места и принялись завтракать.

— Скоро я перестану опекать вас, — сказал он.

Я нахмурился:

— Мне так кажется, я пока без вас не справлюсь.

Он пожал плечами:

— Все равно, мои обязанности относительно вас постепенно приходят к концу. Помните, вчера я говорил вам, что депутаты разговаривают только о политике?

— Что-то такое припоминаю, да.

Он понизил голос почти до шепота, чему я очень удивился, ибо он никогда доселе так не делал:

— Вчера они вели себя так, будто среди них чужак — собственно, вы и были чужаком. Но приготовьтесь, что сейчас вам зададут разные вопросы.

— Вы уже предупредили, да.

— Общий совет — не отвечайте необдуманно, ибо вас могут подловить.

— Даже свои?

— Чего только здесь не случается!..

— Меня зовут Петр Борисович К., — депутат, сидевший справа, обернулся и сверлил меня взглядом. Я посмотрел на его галстук. Красный. Что это означало? Я уже забыл; я только мог точно сказать, что это не мой однопартиец. Стоп, как это немой? Он же умел разговаривать, совсем я запутался, черт возьми! Нет-нет, я хотел сказать, что это неоднопартиец по отношению ко мне, ибо у нас были галстуки разного цвета, а немой он или нет, — теперь и это было загадкой для меня, ибо я только что помнил, но внезапно забыл значение этого слова, — вы запомнили мое имя, когда я представлялся? Если нет, не беда. Вы уже слышали о Земельномкодексе?

— Да, сегодня будут принимать закон, ведь так? Но мне ни слова не сказали о самом процессе, как он протекает. Господин Кошкин…

— Я понимаю. Вы сами все увидите. Совсем скоро.

— Это меня интригует.

— Процедура очень серьезная, — заметил депутат, — очень. Мы не можем совершить ни единой ошибки… вы не хотите выпить?

— Не откажусь.

Он налил мне вина.

— Закон очень важен, особенно если учесть те отношения в обществе, которые он регулирует. Это ведь Земельный кодекс! Земельный, а не какой-нибудь еще! Русский народ думает, что мы здесь ничем не занимается, только расхищаем государственную казну, но нет, нет, мы стараемся, — на ресницах Петра Борисовича повисли слезы. У него был вид маленького ребенка, который строил крепость из пластмассовых кубиков, но ничего не получалось, каждый раз, когда он доходил почти до самого конца, постройка рушилась. Боже, этот человек вовсе не походил на «опасного» коммуниста, о которых говорил Кошкин!

— Когда будет известен N.?

— Завтра.

Я посмотрел на К.

— Это уже точно?

— Ничего нельзя сказать точно, когда дело касается тех, о ком никто не знает ничего. Но как бы там ни было ходят подобные слухи. Смуту необходимо преодолеть как можно быстрее.

— Но кто источник этих слухов?

— Сложно определить его теперь.

— Где обитают закулисные лобби, те, о ком никто ничего не знает?

— Мы не смогли это выяснить.

— А пытались?

— Ну… — по его лицу я мог сразу определить, что нет, не пытались.

— Может быть кончина депутата Ларионова была как-то с этим связана?

— Если честно, мне ничего об этом неизвестно. Вам следует спросить либо господина Кошкина, либо вашего однопартийца.

— Стало быть, Ларионов был либералом?

— Именно.

— От чего он умер?

— От того же самого, что и все остальные.

— Кто это, «все остальные»?

— Их было много, всех и не упомнить.

— От чего… — я запнулся, ибо внезапно меня озарила догадка, — уж не от этого ли все они умерли? — я кивнул на стакан с вином.

— Именно от этого. От чего же еще? Но мы не можем прекратить, да и зачем? Мы должны быть близки русскому народу.

— Стало быть, и экс-президент умер от того же самого?

— Конечно.

— А версия о пневмонии просто прикрытие, — произнес я утвердительно.

— Да, прикрытие, но не в России, а за рубежом. Русский народ, конечно, знает, как все было. С чего бы ему не знать? Это, можно сказать, происходило на его глазах!

— И вы думаете, народ уважает все, что здесь творится?

— В какой-то степени да, уважает. Мы заранее предполагали возможное недоверие к законам, которые мы примем, и придумали эту уловку с алкоголем; она не имела и не имеет особенного результата в доверии к законам, однако помогает нам здесь удержаться. По вашему лицу я вижу, что вы снова хотите возразить, высказаться в пользу нравственной политики, но это только подтверждает вашу неопытность. Я в Думе уже пять лет и за это время осознал, что политика и мораль несовместимы.

— Почему вы пришли к подобному заключению? Что мешает соединить эти два направления?

— Как же… разве вы не знаете? Некоторые депутаты… я подчеркиваю, не все, но некоторые, с трудом разбирают буквы, почти не умеют читать и писать!

— Но… почему депутаты выбирают в свои ряды именно таких людей? И они ли выбирают? Да, Кошкин говорил мне, что именно они, именно депутаты, однако из ваших слов и некоторого волнения я могу заключить, что Дума находится под давлением тех, о ком никто ничего не знает.

— Находится, конечно! А что касается моего волнения — да, я взволнован и не скрываю этого.

— Но по какой причине вы волнуетесь? Из-за Земельного Кодекса?

— Не столько из-за него, сколько из-за предстоящих выборов N.

— Но если в остальном депутаты независимы, то почему тогда мою партийную принадлежность определили те, о ком никто ничего не знает?

— Такова система сдержек и противовесов, разве вы не поняли? И никто не собирается отнимать у лобби эту власть. Кто они? Мы и представления не имеем. Порой, на некоторых из нас накатывает апатия, возникает желание вырваться отсюда на свободу, однако мы здесь как в ловушке — ни одно окно не открывается. С другой же стороны, зачем куда-то бежать, тем более, апатия проходит сама собой? Словом, не так уж и плохо быть в ловушке!

— Не так плохо?!

— Именно. Когда пьешь, забываешь обо всем, — с этими словами он залпом осушил стакан с вином.

— Стало быть, и русский народ в ловушке?

— Стало быть.

Мы некоторое время помолчали.

— А вы сильно отличаетесь от других депутатов. Быть может потому, что вы здесь только второй день.

— Неужели я не могу просто попросить выпустить меня отсюда?

— Кого?

— Кошкина, например.

— Он пешка, ничего не решает в большой игре. Правда, Кошкин? Скажите, что вы пешка, и не более того.

— Совершенно верно, — отвечал Кошкин. До этого момента он ни разу не вмешался в наш разговор и сидел, слабо ковыряя вилкой в полупустой тарелке. Я бы сказал, на него вдруг накатила странного рода меланхолия.

— Но где, где находятся эти лобби? В этом здании? Или где-то еще?

— Не знаю, совершенно не могу сказать, — отвечал К.

— Нет, я не понимаю, решительно не понимаю! Это сумасшедший дом какой-то! Меня выписали из одного, и теперь я попал в другой!

Мы поговорили еще немного, и я все более и более удивлялся.

Через час, когда я вышел в коридор, у меня состоялся разговор с двумя однопартийцами, которые сами подошли ко мне. Одного звали Петр Иванович, другого — Иван Петрович. Я стал расспрашивать их о том, почему депутаты выбрали меня из народа. Эти говорили мне уже совсем иное — будто именно те, о ком никто ничего не знает, выбирают членов Государственной Думы. Они же выберут и N.

— Но К. сказал мне обратное.

— Относительно избрания депутатов? — уточнил Петр Иванович.

— Да. И Кошкин тоже.

— Вам не следовало слушать К., он оппозиционер, — сказал Петр Иванович, — а что касается Кошкина… этот человек, как вы уже поняли, имеет некоторое отношение к закулисному лобби — от него мы получаем указания и некоторую информацию. Но работает он на них, а не на нас, и следовательно, старается сделать таким образом, чтобы в Думе создавался определенный микроклимат. Раз он сказал вам, будто выбрали вас именно депутаты, значит лоббистам выгоднее, чтобы вы так считали.

— Но почему им это выгоднее. Я ровно ничего не понимаю! А избрание N.? Что вы знаете об этом? Я слышал, им станет некто из депутатского состава.

— Это верно, — тут уже Иван Петрович вступил в разговор.

— Есть хоть какие-то предположения о том, кто это будет?

— Мы сами задаемся этим вопросом. Но завтра все выяснится, и мы снова будем жить спокойно.

Его последняя фраза меня насторожила — создалось такое впечатление, будто он не имел в виду этим своим «жить спокойно» скорое окончание смуты, но что-то еще, однако я более не стал расспрашивать, ибо почувствовал бесплодность всех стараний хоть что-то понять и выяснить. Голова моя кружилась, ее словно бы ворочали из стороны в сторону черные когтистые лапы неизвестности, вращались передо мной, зажимая в корявых пальцах предметы и тайные взаимосвязи, запускали странные мысли, которые я даже не мог выразить словами.

Мы вернулись в столовую. Пришло время принятия закона. Кошкин раздал ручки, после чего положил перед одним из депутатов стопку белоснежных листов бумаги и зачем-то толковый словарь. Поначалу я подумал, что этот словарь предназначался тем, кто плохо читал и писал, и вообще малообразован, — так сказать, для разъяснения некоторых непонятных слов, которые должны были каким-нибудь образом появиться в будущем тексте Земельного Кодекса, но я ошибся. (Между тем, я был удивлен еще одному обстоятельству — текст закона (самого кодекса) до сих пор еще не был составлен. Да-да, выходило так, что мы должны были прямо сейчас написать его.).

Кошкин сказал:

— Уважаемые депутаты! Исходное словосочетание, из которого вы должны исходить, — «Земельный кодекс». Собственно, по названию закона.

В тот же момент депутат, которому отдали словарь, порылся в книге и сказал:

— Вот оно, определение слова «земельный». Зачитываю: «относящийся к землевладению и земледелию», — с этими словами он написал эти пять слов на листе бумаги, после чего передал стопку и словарь другому депутату, который тут же приступил к поиску определения слова «кодекс». Найдя его в словаре, он зачитал:

— Свод законов, — и присоединил это к первым пяти словам. Получилось: «Относящийся к землевладению и земледелию свод законов».

Следующие семь депутатов искали в словаре каждое слово из этой фразы. В результате получилось: «Имеющий касательство к чему-нибудь, предлог, обозначающий направление в сторону чего-нибудь, владению землей на правах частной собственности, одиночный или повторяющийся союз, соединяющий однородные члены предложения, а также части сложносочиненного предложения, обработке земли с целью выращивания сельскохозяйственных растений сведенные в одно целое и расположенные в известном порядке сведения, материалы, тексты постановлений государственной власти, нормативных актов, принятых государственной властью, установленных государственной властью общеобязательных правил». Чтобы составить это предложение потребовалось минут десять, не меньше, после чего начали искать в словаре каждое новое слово из полученных.

Я наклонился к своему соседу (на нем был желтый галстук… что это означало? Кажется, демократ. Точно, я в этом уверен) и сказал:

— Думаю, было бы гораздо удобнее, если бы у всех были словари.

— Да, конечно, — он энергично закивал в ответ, и вдруг голова его отвалилась и покатилась по полу. Никакой крови при этом не было. Я не мог вымолвить ни слова от удивления, но, между тем, удивлен я был вовсе не тому, что увидел отвалившуюся голову, ибо уже знал, что это галлюцинация (в то время, когда еще пребывал в лечебнице, я как-то целый день мучился от такого странного видения — мне казалось, что у каждого санитара отваливалась голова, если я только пытался с ним заговаривать), — гораздо более меня заботило то, что мой мозг снова посещали эти опасные видения, они были громом среди ясного неба. По всей видимости, я так и не вылечился в психбольнице. Получалось, что и обмен носами, который я увидел раньше, также являлся галлюцинацией. Остановившись в двух метрах от хозяина, голова сказала:

— Но государственный бюджет, который был принят в этом году, не рассчитан на развитие образования в стране. Школам не хватает учебников, а Государственной Думе — словарей. Ведь для нас это все равно, что учебник, вы же видите. Получилось купить только один, мы им очень дорожим.

— Выходит, мы сами роем себе могилу?

— Разумеется! И не только мы.

— Но кто еще?

— Да все русские, — с этими словами голова какими-то внутренними мышцами или, быть может, извилинами снова заставила себя катиться по полу, на этот раз уже в направлении хозяина. Я решил помочь ей, поднял и водрузил обратно на плечи демократа.

— Но ведь это страшно! Это как бы наш менталитет такой! И вы, признаете здесь его, однако с той лишь целью, чтобы не казаться далеким от народа, чтобы удержаться в Думе. Слова не превращаются в дело. И пьете вы тоже для того, чтобы на кого-то походить.

— И что дальше?

— Почему бы не составить законы, которые действовали бы для всех, а не только…

— Это нереально. Пожалуй, даже легче стать тем, о ком никто ничего не знает, а это практически невозможно, ибо их коллектив — монополия неизвестности.

Его слова поставили меня в тупик. Порыв тотчас же прошел. Я почувствовал, как меня постепенно охватывает то самое состояние смерти и сумасшествия, которое владело мной во время заточения в лечебнице. Боже, где я нахожусь? Куда попал?

Кропотливая работа над Земельным Кодексом продолжалась до позднего вечера. Мы прерывались только на время обеда и ужина.

Около одиннадцати Кошкин сказал, что закон принят, — к тому моменту было исписано порядка ста пятидесяти страниц. Он забрал текст и вышел из столовой.

Многие депутаты так устали, что решили остаться в столовой, — до номера было уже не дойти. Я все же кое-как дополз до своей комнаты. У меня жутко болели руки и глаза, в которых я снова чувствовал песок.

V

Ночь. Я проснулся от мыслей, разраставшихся в голове.

Жизнь.

Реальная действительность.

Действительно существующая, не воображаемая объективность мира во всем многообразии его связей.

Истинно наличествующая, имеющая место, не представленная мысленно связанность с внешними условиями совокупности всех форм материи в земном пространстве предлог, употребляющийся при обозначении места, направления куда-нибудь или нахождения где-нибудь в полном, без изъятия существовании во многих видах и формах принадлежащих ему отношений взаимной зависимости, общности…

Громоздкие словесные коллизии разрастались в моей голове — поток делился на два рукава, каждый из этих рукавов — на несколько ручьев, каждый ручей — на множество ручейков, каждый ручеек — на бесчисленное количество струек. Лишние мысли.

Я болен? Санитары из лечебницы отвечали на этот вопрос утвердительно. Но я выздоровел, вышел из нее! А может быть, я вышел, но не выздоровел? Или выздоровел, но не вышел? Какая разница, я не мог рассуждать об этом долго, была вероятность, что я совсем запутаюсь, и не приду к сути, не отделю зерно от плевел, которые отягощали мою голову. И количество плевел будет все более и более увеличиваться, объем их окажется в итоге гораздо большим, чем один абзац, но достигнет нескольких страниц, десятков страниц, сотен… Придет время, когда фразу придется разбивать на несколько томов. И все эти тома можно будет заменить на одно единственное слово — «жизнь», — такое простое и понятное.

Нет, неслучайно мою голову посетило это слово. Оно разрасталось, заполняло пространство мозга, бессмысленно увеличивалось в размерах, ворочалось серым бесформенным нечто… Не так ли и мы существуем, заполняя пустое пространство бытия бессмысленной суетой и шелухой? Мы уверены, что без этого никак не обойтись, что именно так и надо жить, что эта суета, на самом деле, имеет великую цель, к которой мы стремимся. И, между тем, умираем, так и не достигнув ее, так и не сфокусировав перед собой и другими.

В моем воображении родилась фигура, она еще не обрела очертаний, однако я уже знал, чем она окажется, вернее кем. Человеком, конечно же. Он двигался вдоль дороги, которая пока не существовала, но скоро должна была появиться откуда-то из глубин моего подсознания. Я знал, куда идет этот человек, по отношению к чему он совершает некие ритмичные телодвижения, которые повторялись изо дня в день. Знал, но меня интересовало не это. Его ноги работали так размеренно, что казалось, будто они ускоряются с каждой секундой, более того сливаются в размытый центрифугирующий сектор. Правая рука сжимала квадратную сумку, доверху набитую железными приборами, которые странно скрежетали по поверхности моей черепной коробки. Через секунду-другую ходьба его распалась на два полупустых восприятия действительности, а они, в свою очередь, превратились в раздвоенное и бессмысленно хохочущее чудовище. Оно клонилось вниз, грозя земле громадной фантастической тенью, клевало застывающий воздух. Тень над миром сменяла лишние мысли, между тем, эта тень ими же и являлась. Бр-р-р… мысли и видения расползались, лезли в полуприкрытые глаза, щекотали роговицу, которая, казалось, увеличивалась в размерах и давила на пространство комнаты. Воздух сопротивлялся, ему уже некуда было деваться, он пытался убежать, ускользнуть, однако безуспешно — окна были плотно закрыты, между входной дверью и полом не просматривалось ни единой щелочки. Я сделал вдох. Я был спасен и воздух тоже спасен, снова жизнь и снова дыхание…

Откуда ни возьмись за окном материализовались деревья, тени их старались проникнуть в комнату, но, ударяясь о стекло, выбивали лишь искры лунного света. При этом луна еще не взошла, и кучевые облака цвета маренго, не желая перемешиваться с туманом земли и тусклым молочным светом уличных фонарей, соединялись на небе тяжелым занавесом.

И снова мое воображение нарисовало человеческую фигуру, двигавшуюся вперед. Казалось, мимо нее скользили все новые и новые постройки, деревья, ограды, а на самом деле это память была коротка и обманывала восприятие, такое легковерное и нечеткое. И дорога, по которой шел человек, вовсе не являлась прямой, ибо конец ее совпадал с началом.

Но вот он остановился. Он у цели, к которой двигался и которую, в то же время, несколько раз проходил мимо, потому что ему необходимо было сделать еще несколько кругов, установленных общественными предписаниями. Некая постройка теперь расплывалась перед ним синим пятном. (Пусть это будет место его работы — все равно.) Завтра он повторит то же самое и будет считать, что в его однообразных действиях есть какой-то смысл.

Я знал, через несколько секунд синее пятно начнет пожирать его, сначала пропадут голова и руки, а затем все остальное.

VI

Рано утром, в девять часов меня разбудил Кошкин, и сказал, что я избран N.

— Не может быть! — я протер глаза.

— Да-да, вы будущий президент России. Вас искали и теперь нашли. Смута закончена. Однако… прежде чем вас изберут, вам необходимо дойти до определенной кондиции.

— Какой еще кондиции?

— Я об этом, — Кошкин поднял над головой сумку, которая все это время стояла на полу. В ней что-то звякнуло. Конечно, я сразу догадался что!

— Это водка?

— Разумеется. Три бутылки. Вам на весь день. В столовую теперь лучше не ходить. И кстати, отдайте свой галстук. Где он?

Я слабо указал в сторону окна. Возле него стоял дубовый стул, на котором висели мои вещи.

Кошкин взял галстук.

— Через час одна бутылка должна быть выпита. Я приду и проверю, — у него был такой тон, что мне стало не по себе.

Он вышел из комнаты и через час вернулся. К тому моменту я выпил только половину.

— Что это такое? — глаза его гневно засверкали, — как вы смеете не выполнять свои президентские обязанности?

— Мне кажется, лучше было бы подумать о созыве правительства, — я говорил нечетко. Язык мой заплетался, а перед глазами простиралась горькая пелена.

— Какого еще правительства?!

Я сказал ему, что больше не хочу пить, и тогда он жестоко избил меня. Я понял, лучше подчиниться.

К вечеру я осилил-таки три бутылки. Все мои внутренности переворачивались, как дикие змеи. Я ничего не соображал? Еще как соображал! Я вот что думал и очень этому удивлялся — когда Кошкин меня избивал, у него было всего две руки. Куда подевалась третья? Ее ампутировали? Нет, непохоже. У меня ведь тоже две руки! Наверное, теперь у всех русских стало по две. Боже, это ведь так неудобно! Я, как будущий президент, думаю о социальной значимости этого явления — например, у милиционеров появится еще один повод не выполнять свои обязанности — не хватит рук, чтобы ловить преступников; врачи будут намеренно, но по неосторожности отправлять пациентов на тот свет — они и так этим грешат, а теперь и вовсе начнут по неосторожности, но намеренно, да еще в большем количестве. Это необходимо остановить! Я должен издать Указ, чтобы всем россиянам приделали третью руку. Побыстрей бы меня избрали!

Ночью меня несколько раз жестоко вырвало.

VII

В полдень следующего дня опять явился Кошкин. Он улыбался. В его руке снова была зажата сумка с тремя бутылками водки. Я повторил ему, что больше не хочу, и прибавил к этому отказ от президентства.

— Вы, кажется, дурить решили? Ну что ж, еще посмотрим, как вы запоете, — он щелкнул пальцами и в комнату вошли двое людей в белых халатах, которых я никогда раньше не видел, но догадался, что это повара из столовой. Как я ни сопротивлялся, они разжали мне зубы медицинскими инструментами и влили в глотку целую бутылку. Через некоторое время вторую и третью.

Кажется, я понял, почему они так поступают со мной — они считают, что это я украл у каждого из них третью руку. Господи, но я ведь этого не делал! Как мне сказать, как объяснить им, что я непричастен?

Вечером ко мне пришли какие-то старухи, они кричали последним адским криком, требовали пенсионных выплат; зажимая в своих измененно-искривленно-ревматических руках железные шкатулки, они все время повторяли, будто без пенсий они не могут варить варенье из мухоморов, не хватает ингредиентов. Кроме того, все плакались, что никак не обуздают собственные хватательные движения, отвлекающие их от железных завитушек, которыми украшена шкатулка.

Я заставил старух съесть шкатулки: первую — 28 раз, вторую — 27 и так далее до 28-й старухи, которая съела свою шкатулку только единожды. Именно так я окончательно установил, сколько же всего было старух — я подозревал, что их 28, но мне нужно было знать наверняка. После этого я посчитал, какую сумму надо было выделить на пенсии.

Я очень хотел, чтобы они, наконец, сварили варенье из мухоморов.

VIII

Сегодня меня опять заставили пить. Уходя, Кошкин сказал, что народ хочет видеть меня таким, что все это на пользу государству. Я так больше не могу!.. Я не верю ему, нет, нет! Боже мой! Это ли нужно России?

ЖИЛЕЦ ИЗ 41-Й КВАРТИРЫ

Я поселился в этом старом доме совсем недавно и никого здесь не знаю. Моя квартира номер 41 — однокомнатная; за стеной справа живет мой сосед из 40-й квартиры, а слева — из 42-й, и нам друг друга прекрасно слышно, потому как в доме нет никакой звукоизоляции. Свой досуг я по обыкновению провожу возле телевизора, расслабляюсь, но сегодня вдруг заметил очень странную вещь.

Я включил телевизор, по которому шел выпуск новостей, и диктор говорил: «Известная фирма-производитель часовых механизмов выставила на продажу новое изобретение — механические часы с более долговечным маятником, на одно колебание которого приходится не одна секунда, а пять», — я приглушил звук, и вдруг слышу, как в 40-й квартире тот же самый диктор все еще говорит:

— …механические часы с более долговечным маятником, на одно колебание которого приходится не одна секунда, а пять… — и тут же голос смолк: сосед его приглушил.

Между тем, за левой стеной можно было разобрать:

— Маятник изнашивается в пять раз меньше…

Я тут же снова включил телевизор и слышу в точности такую фразу.

У меня есть соображения по поводу того, что происходит, но как мне их проверить, ведь если я выйду на лестничную площадку и позвоню в 42-ю квартиру, мне все равно никто не ответит, — ее обитатель еще раньше отправится звонить в 43-ю. А позвонить в 40-ю я не могу, потому как это будет идти вразрез с тем, что делал недавно ее жилец (то есть, смотрел по телевизору репортаж про часы), — как же я его подставлю? Бог знает, что может случиться, если нарушить логическую последовательность! Разумеется, отпадают и все остальные жильцы — что происходит в их квартирах я не знаю и лишь строю догадки.

Есть еще одна вещь, которая не только занимает меня, но и пугает ни на шутку. В этом доме, как и в любом другом, ограниченное количество квартир (кажется, триста девять), и что же происходит с жителем последней квартиры. Он умирает? Тогда мне осталось совсем недолго!

Впрочем, это не так логично, как кажется на первый взгляд. Быть может, эта «смерть» не есть завершение, конец, ибо если мы — жители дома — прекращаем свое существование совсем, обращаемся в ничто, то это должно наступить для всех нас триста девяти одновременно — как для одного человека. Каждому достается только одна смерть, и умирает он целиком. Но я же еще существую! Стало быть, существует и житель 309-й квартиры (даже если он уже умер), — существует так же, как и житель 1-ой…

…Через короткое время мне следует спокойно, без боязни принять ту неизвестность, которая настигла бедного жителя 309-й квартиры. Но это легче сказать, чем сделать, ведь я не могу быть точно уверен в правильности своих выводов!

ТАИНСТВЕННЫЙ МАЕВСКИЙ

Когда я учился в начальной школе, мой ныне покойный дедушка, будучи личностью весьма эксцентричной, любил рассказывать мне разные истории, которые почти полностью являлись плодом его слегка подвинутого воображения. Он был учителем музыки, надевал на занятия фортепьяно красный галстук поверх зеленого свитера, а когда приходила весна, показывая ученикам, «как надо играть Патетическую Бетховена», принимался долбить по клавишам с такой силой, что, по их утверждению, один раз на рояле вылетела пара струн. Ни разу не было случая, чтобы в его рассказах не фигурировал какой-нибудь великий композитор, но правды в них было столько же, сколько в хармсовских — про Пушкина и Гоголя; смысла, пожалуй, чуть побольше, ведь мой дед старался таким образом приобщить меня к музыкальному ремеслу и сделать «продолжателем его начинаний», но, так или иначе, редко когда удавалось ему сочинить что-то по-настоящему глубокомысленное. В результате я честно признаю, что многие его истории давно вылетели у меня из головы, а некоторые никогда не были там и вовсе, ибо частенько, когда он садился не возле меня, а в другой конец комнаты, горбился, сметая своей густой и черной, но очень мягкой бородой хлебные крошки со стола, и принимался говорить, я незаметно выскальзывал в коридор, учуяв запах своего любимого лакомства, — на кухне мать вылепливала эчпочмаки, — а затем, машинально доставая из кармана платок, протирал им увлажнившееся от горячего пара лицо.

И все же один раз деду удалось по-настоящему заинтриговать меня — не могу сказать точно, что такого глубокомысленного было в очередной его байке, но запомнил я ее на всю жизнь. Главным действующим лицом ее был Сергей Прокофьев (хотя, как мне представляется, им мог бы быть и Римский-Корсаков, и Бетховен и др.).

Когда мне было десять лет, и я учился в третьем классе музыкальной школы, дед как-то принес домой склеенную марлей розовую хрестоматию с пернатыми желтыми страницами — типично библиотечный экземпляр. (Разумеется, дед взялся обучать меня сам, и когда я немного окреп, он стал задавать мне едва ли не по двадцать этюдов Черни в год, и лишь по субботам оставляя в покое и не требуя «двухчасовых занятий за инструментом», отправлялся к своему давнему консерваторскому приятелю Перепелкину, который ныне был никому неизвестным композитором. От него он возвращался с чернильными губами, покачиваясь и в перепачканной вином рубахе).

— Знаешь, какая необыкновенная история приключилась один раз с Прокофьевым? — спросил у меня дед, ставя хрестоматию на пюпитр и с гордостью поворачиваясь от пианино — будто говорил о своем собственном творении.

— Нет, — я сидел на тумбочке, свесив ноги так, что носки сандалий касались паркетного пола.

— Все верно, откуда тебе знать! А ведь это замечательная история и, поверь мне, чистейшая правда!..

Так он всегда говорил… Вот что он рассказал мне в тот день:

Чего только не может приключиться с великим гением! Прокофьев занимался музыкой с пяти лет, и к моменту своего поступления в Петербургскую консерваторию, написал уже порядочно произведений. Но до определенного момента своей жизни ему казалось, что он еще очень далек от совершенства. А что для него было мерой, императивом? Это не пустой вопрос — каждый творец, художник на что-то опирается. Все дело в том, что как-то в детстве он услышал одно музыкальное произведение, совсем простенькое (это был марш), но навсегда запавшее ему в душу, до такой даже степени, что каждый раз создавая очередное свое творение, он не мог перебороть в себе неудовлетворенности тем, что, как ему казалось, сколько бы он сил не вложил в него, не суждено ему достигнуть того, что сумел автор марша. А кто был этот человек? Быть может, Прокофьеву следовало изучить его жизнь и ознакомиться с другими произведениями, дабы глубже проникнуть в его творчество? Нет, все не так просто…

Ему было семь лет, когда это случилось. Однажды в конце дня к ним в Сонцовское имение пожаловал некий человек по имени Антон Маевский — отец был в отъезде, а мать пригласила на чай очередного композитора; она часто так делала. Возвращаясь каждый раз в памяти к этому эпизоду своего детства из уже более поздних возрастов, Прокофьев никогда не мог вспомнить, как Маевский прошел в его комнату, а запечатлел его в памяти уже стоящим на фоне книжного стеллажа; и казалось, часы на верхней полке на самом деле стоят на плече Маевского. Его печальная, но с коряво и насмешливо разведенными в стороны руками фигура не отбрасывала тени, — свет, проникавший в комнату из открытого окна, сочился через кусты сирени, росшие перед самым домом; создавалось впечатление, будто именно они являются его источником. На подоконнике возле горшка с папоротником уселся мотылек…

— Антон, сыграйте ему что-нибудь!.. Хотите чаю?.. — спрашивала мать.

— Не откажусь.

— Сыграйте! — потребовала она во второй раз, — вы же у нас гений, не правда ли?

— Ну… — Маевский смущенно пожал плечами и покачнулся от внезапного порыва ветра, освежившего комнату.

— Ладно-ладно, только не говорите, что я преувеличиваю. Вы гений, как и мой сын. Садитесь за фортепьяно, а я принесу чаю.

— Ну что же, раз твоя мать так считает, посмотрим, на что ты способен, — Маевский тряхнул своей густой задымленной шевелюрой и, сев, осторожно прикоснулся к клавишам, словно сомневался, издадут ли они какой-нибудь звук, или, напротив, думал, что тот окажется слишком громким. Неясный аккорд, дрогнувший в комнате в следующее мгновение, напоминал диссонансы Шенберга. Тотчас же Маевский обернулся и почему-то пристально посмотрел на Сережу, словно хотел угадать, произвело ли это впечатление на мальчика. Но тот, не зная, по какой причине, лишь отвел взгляд в другую сторону — скорее всего, Маевский немного смущал его; тогда Антон развернулся обратно — на нем был костюм, едва ли не фрак, который зашелестел, вторя кустам сирени за окном, — и вдруг заиграл так браво и задорно, что костяшки его пальцев на отлетающих от клавиш руках едва не ударялись о пюпитр. Сережа резко повернул голову и удивленно смотрел на спину Маевского, на самом деле не видя ее. Марш вдохнул такую бодрость во все его существо, что мальчик попросту обомлел.

Уверенная ритмическая тема повторилась два раза, после чего ее сменила «средняя часть», наполнившая разливистым журчанием почти каждую клавишу пианино. Спина Маевского, до этого напряженная и сгорбленная, сначала распрямилась, а затем прогнулась назад; запрокинув голову, композитор изучал светозарные прямоугольники света на потолке. Внезапно по ним пробежала неясная продольная тень, и словно стряхивая накопившийся на лице свет, Маевский возбужденно мотнул головой, после чего опять сгорбился и воинственно «замаршировал» репризой; в этот же самый момент в комнату вошла мать с подносом в руках. Когда она ставила его на стол, звон серебра был заглушен начавшимся в последних тактах крещендо.

— Это вы сочинили? — спросил Сережа после того, как Маевский взял короткий заключительный аккорд.

— Конечно. Кто же еще?

— Я уже слышала этот марш, — заявила мать, расставляя чашки по блюдцам; поднимавшийся от них пар ловко уклонялся от ветра, — вы играли его на литвиновском вечере.

— Верно, — подтвердил Маевский.

— Антон, вы настоящий молодчина! Когда-нибудь мой сын тоже сочинит гениальное творение!

— А что говорят в школе? — осведомился Маевский, снова внимательно посматривая на Сережу, — довольны им?

— Очень довольны! Все в один голос расхваливают его способности.

На это Маевский ответил, что тогда, конечно, и сомневаться не стоит — нужно только продолжать изо дня в день заниматься музыкой и сочинять.

— Марш великолепен! — запоздало воскликнул мальчик и тотчас же замялся, ибо постеснялся собственного выпада; но если бы не стеснение, Сережа, вероятно, прибавил еще что-нибудь…

Маевский и мать рассмеялись, а потом она заявила:

— Он так же великолепен, как и прост, — и подала Маевскому чашку, который перед тем, как отпить из нее, сделал короткий кивок.

До конца вечера мальчик так и продолжал заворожено глядеть на Маевского; он запомнил каждую нотку сыгранного марша несмотря на то, что после этого прозвучало еще множество других композиций, на сей раз бетховенских и шубертовских, а спустя некоторое время его, разумеется, и самого усадили за инструмент, чтобы он «показал, на что способен». Маевский откланялся, нисколько не сомневаясь в Сережиной одаренности.

Как я уже говорил, этот марш изменил всю жизнь Прокофьева, на доброе десятилетие сделавшись для него эталоном и вызывая вечную неудовлетворенность своими собственными произведениями. Как-то раз это довело его едва ли не до нервного срыва: чем более Танеев и Глиэр, его учителя и наставники, расхваливали каждое следующее сочинение, тем острее он ощущал свое несовершенство и отдаление от того, что принято называть гениальной простотой. Закончилось все тем, что после одной особенно удавшейся ему сонаты Сергей слег, а когда начал приходить в себя, мать (никому, кроме нее, он не позволял теперь входить в его комнату, а всем, кто желал навестить больного, даже своим друзьям, известным композиторам и поклонникам отвечал резким отказом), — чувствуя неладное, заставила Сергея рассказать о том, что же его так тяготило. (Нужно еще заметить, он всегда скрывал происходящее, боясь выдать этим неуверенность в своих способностях, а вернее сказать, меньшую уверенность, нежели та, которой обладали его родители). И тут выяснилась поразительная вещь! Его мать совершенно не помнила ни эпизода, произошедшего когда-то у них дома, ни Маевского, ни его гениального марша.

— Ты меня разыгрываешь! Быть такого не может! — воскликнул, наконец, молодой человек. До этого казалось, что Сергей лежал на кровати без сил и ему трудно даже пошевелить рукой, но теперь он с проворством поднялся на локтях и уставился на мать.

— Послушай, наверное, от этой болезни в твоей голове появились нездоровые фантазии.

— Что?

— Да, да, ничего другого я предположить не могу. Я никогда не слыхала ни о каком Маевском, а то, что ты говоришь, будто этот человек когда-то приходил к нам в дом, чистейшая бессмыслица!

— Почему? — не унимался Сергей.

— Да потому что такого никогда не было, я этого не помню.

— Что же я, по-твоему, сочиняю? — он очень любил свою мать и никогда не повышал на нее голоса, но теперь говорил довольно раздраженно.

Начали вспоминать то время, когда Сергей был еще мальчиком, тех людей, которых мать приглашала домой, однако это так ни к чему и не привело — Маевский напрочь стерся из ее памяти. Внимательно изучая лицо матери, Сергей видел, что она говорит правду. Да и зачем ей было лгать? Верный способ проверить, действительно ли Маевский не приходил к ним в один из дней, когда отец был в отлучке, это вспомнить, по каким делам тот уезжал, — так, по крайней мере, они с матерью совместят в памяти конкретный день и сумеют убедиться, что их воспоминания не только различны, но и прямо противоречат друг другу. Однако как ни старался Сергей сделать это, все его усилия результата не принесли — отец работал агрономом, управлял имением и часто уезжал на какие-нибудь полевые работы, — видно, и этот раз не был исключением, а значит оставалось сделать только одно…

Невзирая на материны протесты и не говоря ни слова, Прокофьев поднялся с кровати, подошел к инструменту и взял первые аккорды марша. Раньше он, если и играл его, то только в одиночестве, ведь более всего мы скрываем свои раны от тех, кто беззаветно предан нам и верит в абсолютную непогрешимость. Мать кинулась за ним, но как только Сергей коснулся пальцами клавиш, вдруг застыла и, уже позабыв о его хандре, лишь завороженно и удивленно смотрела на своего сына.

— Ты не узнаешь этой музыки? — осведомился он, обернувшись с загадочной улыбкой и чуть растягивая аккорды.

— Нет… не узнаю… это ты сочинил?

— Да… — этот ответ сам собою сорвался с его губ, а раздумывал он над ним гораздо позже, — …и выходит так, что очень давно сочинил…

— Ты или тот человек, о котором… — все не унималась мать, но Сергей поспешно оборвал ее.

— Забудь о нем, — он опять улыбнулся, и щеки его порозовели, — я верю, что ты никогда не знала Маевского. Верю…

Когда Сергей показал этот марш Глиэру, отреагировал тот уже совершенно иначе, нежели чем всегда. Он не восхитился и даже не улыбнулся, но только серьезно положил руку на плечо своего ученика и проговорил:

— Теперь в твоем творчестве наступил совершенно новый этап. Я ждал этого…

* * *

— Ты хочешь, чтобы я разучил этот марш? — спросил я деда, когда он закончил свою историю, но это был риторический вопрос, и дед, не произнося ни слова, лишь торжественно водрузил хрестоматию на пюпитр, — хорошо, я так и сделаю. Обязательно.

— Помни еще об одном. После того, как Прокофьев понял, что этот марш на самом деле принадлежал только ему и никому больше, ему не стало лучше. Конечно, он выздоровел, хандра отступила, но я имею в виду его душевное состояние. Он не почувствовал избавления.

— Нет?

— Нет.

— Почему?

— Да потому что тотчас же появилось нечто новое, что опять его угнетало. А если бы не так, то и творить не стоило бы.

(Много позже, когда мне суждено было исполнить дедову волю, стать известным композитором и связать свою жизнь с музыкой… когда я уже по разу в месяц давал собственные концерты, я в полной мере ощутил подлинный смысл этих слов, ибо так никогда и не испытал я удовлетворения, полного и губительного, от которого уже не хотелось бы двигаться куда-то вперед, — не испытал и благодарю за это Бога!)

— И что это было? — осведомился я.

Дед внезапно смутился.

— Не знаю… вернее знаю, но расскажу в следующий раз… хватит уже историй на сегодня. Лучше я покажу тебе, как играть марш, а потом наступит твоя очередь…

У меня сохранилась фотография, датированная 2001-м годом, на которой я сижу за фортепьяно и играю тот самый прокофьевский марш, а дед, склоняясь надо мной, весь обратился в слух; даже рот его невольно открылся от крайнего внимания, а за стеклом очков, — мой дед очень редко надевал очки, и когда я играл марш, как раз и наступал один из таких редких случаев, — совсем не видно глаз — мать фотографировала нас против света, стоя возле окна…

…Своей бабушки я никогда не знал — она умерла много лет назад от туберкулеза, и мой дед не забыл боли этой утраты до конца своих дней. Как-то раз в конце одной из своих историй, он сказал мне, что в молодости был очень талантливым композитором, но ее смерть навсегда унесла с собой этот талант, «превратив его сердце из камертона в бросовый камень, вроде тех, которые убирают с полей». После этого он направился в ванную, и почти целый час из-за плотно закрытой двери слышались его высокие надрывные рыдания, похожие на заливистый детский смех. На следующий день он надел серый дождевой плащ, плотно стянул голову капюшоном, — тогда на дворе стоял очень пасмурный ноябрь, — и сказал матери, что направляется на местное кладбище, где находилась бабушкина могила. Подойдя чуть позже к окну, я наблюдал, как он под мелко моросящим холодным дождем покупал в цветочной лавке большие красные розы, тщательно отбирая каждую из пластмассового ведрышка и чуть отряхивая листья от капель, прежде чем положить в букет. Плащ блестел от воды, а борода и волосы деда, выбивавшиеся из-под капюшона, промокли насквозь. Мне казалось, что я смотрю на рисунок, почти весь выполненный углем, и лишь в центре пылает акварельный костер, конвульсируя кровавыми красками жизни.

СТРАННИК

Это случилось немногим более пяти лет назад. Вечером я возвращался домой из другого города и, немного утомившись с дороги, решил пройтись пешком. Стоял конец сентября, погода прохладная, но сухая — дождей не было уже несколько недель, так что начало этой осени походило, скорее, на затянувшийся конец лета. Вот и теперь небо, простиравшееся над городом, было ясным, густо-синим, и только когда я подходил к развилке на проспекте (проезжая дорога, огибая памятник, заковывала близлежащий парк в длинные цепочки из красных и желтых фар), — мог видеть, как на горизонте высотные дома рассекали своими антеннами тонкие смуглые облака; и, словно главенствуя над этим кое-где теряющим фокус железным частоколом, на одной из крыш возвышалась рекламная неоновая тарелка торговой компании…

Я уезжал по семейным делам, срочным, пришлось взять несколько отгулов на работе — вот уже некоторое время у моего брата проблемы со здоровьем, больное сердце, и три дня назад, когда его жена Татьяна, позвонив, сообщила, что у Алексея случился новый приступ, я немедленно сорвался с места и приехал в больницу, куда его положили. Кризис наступил на второй день, врачи говорили или пан, или пропал, но поскольку моему брату было только сорок пять, они все же склонялись к тому, что он выкарабкается. И точно, спустя несколько часов наступило улучшение. Сегодня днем Алексей уже пришел в сознание, но когда я разговаривал с ним, он был еще очень слаб, и я обещал по возвращении домой тотчас позвонить Татьяне и узнать о его самочувствии…

Не знаю, что заставило меня остановиться на бетонном мосту, возле самой развилки, и поглядеть назад — быть может, необычное чувство уязвимости, пробегающее вдоль спины, — следствие того, что некто настойчиво буравит мне взглядом затылок; меня тотчас обогнало несколько прохожих — они юркнули мимо, оставив на моей сетчатке бледные однотонные пятна вместо лиц, но я и сам не хотел воспринимать их черты, поскольку уже выхватил зрением этого странного человека, который, будучи еще метрах в пяти от меня, медленно приближался. Он был высок ростом, в серых потертых штанах и непромокаемой куртке, спускавшейся ниже талии, синей, но выцветшей, скорее даже не от времени, но, как казалось, от бесчисленных капель и случайных струек влаги, которые годами смывая с материи новизну, и сейчас придавали ей немного влажный несмотря на отсутствие дождя оттенок; на голове мужчины была шляпа, по моде первой половины прошлого века, и по той причине, что ее полы низко нависали над лицом, мне никак не удавалось ясно разобрать черт, я различал только довольно крупный нос, широкие скулы и вмятинку на подбородке. Но не это привлекло мое живейшее внимание, а его необыкновенная походка. Я уже упоминал,что ступал он медленно, но к этому добавлялась некая заторможенность в движении, когда его правая нога готовилась уже коснуться тротуара; тот, кто лишен наблюдательности, мог бы принять это за хромоту, однако для меня было очевидно, что дела обстоят несколько серьезнее — у этого человека были какие-то нарушения в двигательном аппарате. Я все смотрел, как он надвигается и вдруг понял, что очень скоро — через пару секунд — увижу его глаза, и мне стало не по себе. Я отвернулся, шагнул к парапету и, ожидая, пока он пройдет мимо, сделал вид, что смотрю вниз, на канал (лет двадцать назад в канале текла вода, но теперь все давно высохло и заросло густой травой, которая с подступавшими холодами постепенно превратилась в блеклую солому и неразборчиво ломалась от ветра и увядания); идти дальше я не хотел — знал, что пока он будет сзади, ни за что не избавлюсь от ощущения, будто меня преследуют…

Конечно, кому-то может показаться странным, что я, взрослый мужчина, испытал этот навязчивый, почти детский страх, сродни боязни темноты. И действительно, перечитав описание этого человека, я убеждаюсь, что, видно, не в силах передать ни словом, ни мыслью, где именно скрывался источник того рока, ощущение коего в один миг родилось в моем сознании; однако тайна, как мне кажется, скрывалась именно за измененными, наполовину механическими движениями незнакомца. И это роковое предчувствие, помимо его фигуры, не дополнялось ни усталостью, ни последними событиями моей жизни — я уверен, что если бы встретил его в любой другой день, через месяц, через десять лет, или, наоборот, за много лет до этого, в ранней юности, то испытал бы то же самое. Другое дело, что, конечно, такие встречи способны изменить отношение к привычному порядку вещей, если не стать самим этим порядком.

Я готовился к тому, что услышу за спиной мягкие, лоснящиеся шорохи его куртки, которые, рождая где-то под мочками моих ушей неприятный щекочущий резонанс, постепенно, точно паутиной, возьмутся оплетать им щеки, или мерное пошаркивание левого ботинка и, следом за ним, еще более тихий тычок правого, — гул уличного трафика, прохожие голоса и все остальные звуки не просто отошли на второй план — их словно бы больше не существовало; я не способен был уловить их слухом так же, как ранее зрением — черты случайных лиц, — я томился в безвременье и звуковой тьме ожидания, — но в результате непроницаемый занавес, который так внезапно опустился у меня за спиной, снова был поднят, и, услышав привычные шумы города и обернувшись, я увидел лишь удаляющийся затылок незнакомца. Успев уже сойти с тротуара, он наискосок переходил улицу, все в том же неровном темпе продвигаясь к памятнику. Теперь, когда я мог видеть его спину, мне казалось, что все телодвижения сосредоточены вокруг позвоночника — спина как бы проскальзывала по «восьмерке», подобно медленно вращающемуся протектору неисправного колеса.

Я подумал, что было бы любопытно и страшно, если бы этот человек преследовал меня всю жизнь лишь для того, чтобы один раз вот так вот показаться на глаза, а затем опять исчезнуть на долгие годы — и уже появиться, когда я буду глубоким стариком, — а между тем, все также день и ночь неусыпно наблюдать за мной. От начала до конца.

Кто он?..

Я смотрел ему вслед, пока он не скрылся из виду, и потом только миновал развилку.

Проходя мимо сверкающей кофейни и заметив внутри работающий телевизор, я снова остановился — там показывали какой-то до боли знакомый мне фильм, но я до сих пор не могу вспомнить, где видел его раньше. Палуба, круиз, ужин, танцы… Несколько десятков отдыхающих охвачены чудесной цветомузыкой, и серебряная посуда на столе отражает их бродящие фантастические силуэты. Ленточка юнги, залезшего высоко на мачту, веет и разрезает на две рогатые половинки едва заметный еще месяц…

Внезапно люди опустились на палубу и обратились в тени — и все лампы, и сигнальные огни тоже потухли, словно и не было их. Только вечернее небо продолжало цвести сиренью и аквамарином. Зайдя в небольшую бухту, корабль приближался к берегу, густо заросшему деревьями и диким кустарником, — казалось даже, что низко наклоненные и окунувшие свои окончания в воду ветви держит плотный слой тины, насильно заставляя их пить из соленого моря. Винты корабля вступили в отчаянную борьбу с илом, но сопротивлялись недолго — вращаясь все медленнее и медленнее, буксуя, через минуту они остановились вовсе, и корабль прочно увяз; однако это был не конец — ил, действуя лениво, но уверенно принялся обволакивать борта, и когда вобрал их в себя по самую ватерлинию, подоспевшая тина неторопливо обмотала собою флагшток, превратив его в рабочее веретено, приникла к мотору и с наслаждением вдохнула накопившийся в нем масляный дым… По мере того, как корабль, погружался в глубокие непроницаемые пространства ила, тина умело хозяйничала наверху и как бы подготавливала все, что находилось на палубе, к полному и необратимому затоплению: вплеталась в паруса и прорывала дыры в размякшей материи; завязывала веревочные лестницы в сеть, питалась отсыревшим деревом… Будучи не в силах открыть иллюминаторы, тина рисовала на их стеклах трещины, и в результате, проникнув вместе с водой в кают-компанию, обволокла всю мебель, сундуки и фотографию капитана, висевшую на стене, — и казалось, будто тот за несколько мгновений постарел на добрых два десятка лет; лицо его избороздили глубокие морщины, а взор помутнел и потух…

Винты корабля оказались последней и единственной сопротивлявшейся его частью, все остальное в отсутствии человека не то что не способно было это сделать — оно просто не хотело, с послушным спокойствием предпочтя мертвенный сон и упадок…

Конечно, ничего этого на экране не происходило, и когда я, моргнув несколько раз, снова посмотрел в телевизор, то увидел прежнюю вечернюю музыку, блистающие танцы платьев и фраков, ужин на огромном столе — его полагалось, разложив по тарелкам, унести с собою на отдельные столики или в шезлонги. Вино в поднятых бокалах сливалось с парусами и флагами, которые струились по ветру…

* * *

Вернувшись домой, я подошел к телефону и принялся набирать номер Татьяны.

— Алло… — ее голос в трубке тотчас же прервался, но гудков не было слышно.

Звук тишины.

Я не мог понять, что произошло, все не отрывал трубку от уха, вслушивался, и только по прошествии минуты обнаружил, что это мой собственный палец машинально утапливает рычаг.

ПАМЯТНИК

Мать и старшая сестра учили мальчика, как правильно взбираться на памятник. Стоя справа, метрах в пяти от гранитного исполина, они подсказывали ему, как надо ставить ногу, куда и на что смотреть, а также, каковы его шансы не сорваться вниз. Ребенку было тяжело: то и дело скользили его ноги по узкому наклонному бордюру, который выступал из боковой грани кубовидного постамента, — и иногда его старания, длившиеся пять, десять, а то и пятнадцать минут, ни к чему не приводили, потому как по истечении этого срока он все же совершал неверное движение и, в результате, соскальзывал вниз. Бордюр тянулся точно по диагонали грани, но если мальчик доберется до верхнего его края — это далеко еще не значит, что цель близка, ведь там-то как раз и начинается самое сложное: памятник по краям гладкий, и на верхней грани постамента не за что зацепиться, ибо она целиком переходит в высокий сплошной подлокотник кресла; перелезть через него появится возможность, только если добраться до верха, но перелезть-то далеко не так просто, ведь будет мешать высокая спинка; придется еще развернуться, наклониться вперед и поймать руками каменное предплечье, которое лежит на подлокотнике, а потом освободить ноги от опоры и постараться подтянуться.

Итак, мальчик медленно продвигался вперед. Поначалу ему следовало смотреть на рисунки, которые были вырезаны на грани куба: глаз с отходящими от век длинными ломаными ресницами, напоминавшими спицы зонта, — вместо зрачка внутри виднелся сгорбленный зародыш; человека, поднявшего над гримасничающей маской костра убитое животное; несколько мужских профилей, ноги которых были перепачканы виноградным соком — красная с синим отливом краска с запахом брожения… Довольно скоро рисунки сменились гербовыми барельефами: орлами, копьями, иероглифическими хитросплетениями, — а чуть позже, когда мальчик преодолел половину пути, мать с сестрой закричали в один голос:

— Смотри на лес! Смотри на то, что лес показывает тебе! — и он, подняв голову, приготовился наблюдать за густыми деревьями, росшими за памятником.

Но прежде, чем удалось ему что-либо разглядеть, ноги его вдруг сами собою поехали вниз, и, снова оказавшись на первой половине пути, он должен был опять смотреть на грань куба, но почему-то на том месте, где раньше были барельефы, теперь его встретили простые рисунки. Нет, нет, он соскользнул совсем чуть-чуть, а не в основание куба, просто что-то изменилось под действием неизвестных сил. Очень скоро ему вторично удалось преодолеть середину; на сей раз только одна мать кричала ему смотреть в сторону леса, а сестра лишь пристально наблюдала. Вероятно, задумалась или… умерла?..

Он не знал, куда именно ему следовало смотреть. На какое дерево или его часть? На ствол или крону? Или в те места, где деревья, фехтуя, смыкали окончания ветвей?..

Но скоро он нашел ответ на эти вопросы — его глаза сами отыскивали то, что показывал лес; и манипуляция листьями и ветвями, походила на пластичные тени умелых рук, что соединяются в световом пятне в животных, в людей, в вещи; подобно тому, как каждый палец и запястье скрывали за собою целые мириады пальцев и запястий, также и лист, и ветка дерева обращались в созвездия листьев и в паутину из веток. А может быть даже листья и ветви скрывали за собою мириады пальцев и запястий, потому как снова показывали они ребенку людей, которые были и которые еще будут через многие, многие века и тысячелетия. Точно зеркальные створки, могущие украсть любой фрагмент того, что в них отражается, листья то ловко поворачивались ребром, то прогибались, то разрывались на кусочки самой необычной формы, — лишь бы изображение выглядело как можно более натуралистично, — а ветви верховенствовали над ними, доходя, порой, до самого крайнего произвола. Мальчик видел, как удлинялась линия жизни на руке каждого человека — изображавшие ее черенки листьев складывались друг с другом — постепенно она стала такой длинной, что целиком и полностью опутала людей, превратив их в мумии, а в этом состоянии они уж точно не могли бы сотрудничать со смертью. Хлорофилловые пятиконечные звезды над головами людей расправили углы, превратившись в камни, до которых можно было не только достать рукой, но при этом даже не обжечься. И сквозь всю эту полифонию изумрудной графики, которой дышал лес, тут и там проглядывало сангиновое небо.

Единственное, что оставалось неизменным по ходу всего путешествия — мальчик должен был поворачивать голову вправо и смотреть на знак гармонии, нарисованный на стене одного из близстоящих домов, — ровно тогда, когда мать и сестра предупреждали его об этом, — смотреть, как видоизменялся этот знак по мере продвижения вперед или соскальзывания назад. Нижняя, черная с белым кружком часть знака нарисована была на каменном выступе из фундамента, верхняя, белая — на самой стене дома, — вот почему знак мог сомкнуться и принять обычную форму лишь тогда, когда наблюдатель стоял прямо напротив него; но чуть стоило отойти в сторону, и половинки расходились. Подспудно мальчик догадывался, что если половинки разойдутся слишком сильно, он сорвется и полетит вниз. («Слишком сильно», вероятнее всего, означало следующее: верхняя половина уйдет влево или вправо до такой степени, что ее прямое основание, смотрящее вниз, не будет иметь общей части с прямым основанием, смотрящим вверх, у нижней половины; или, может быть, мальчик увидит между основаниями «крышу» выступа из фундамента, но этого следовало опасаться меньше, потому как расстояние между памятником и домом было все же значительным.) Но он то и дело признавался себе, что если бы мать и сестра не подсказывали ему смотреть на гармонию (или, скорее, на то, что могло ею оказаться), он часто забывал бы это делать.

Почему? Неясно.

И вот мальчик опять соскользнул, хотя вроде бы делал все правильно: и ноги ставил четко, плотно прижимая носки ботинок так, чтобы ненароком не увидеть в полированной поверхности своего отражения, и тело держал в равновесии, и смотрел туда, куда нужно было, — не так, чтобы уж очень далеко соскользнул, и все же прилично; но каждый раз, когда ему, быть может, следовало испытать досаду, его зрение вдруг начинало затуманиваться, как в молоке, — белизна поглощала досаду. Порой на мальчика накатывала сильная усталость, и его двигала вперед лишь мысль о том, что если он все же заберется на памятник, его ждет коробка ванильных конфет, засунутая подмышку, или медяки, вставленные в каменную ушную раковину, но все же он не знал точно, какую получит награду, — тогда его ум посещало сомнение, но тут же мама и сестра начинали подбадривать и кричать, как же это хорошо, как прекрасно оказаться на вершине.

На вершине? Он вряд ли смог бы встать памятнику на голову, так что, вероятнее всего, имелось в виду сесть ему на плечи и постучать по ней ладонями, как по барабану.

Хотелось ли ему когда-нибудь, чтобы бордюр, по которому он двигался, превратился в лестницу? Если и да, тотчас же вспоминал он, что в лестнице ровно столько ступеней, сколько пожелает тот, кто идет по ней. Стало быть, вряд ли он сумел бы остановиться в своих желаниях, когда дошел бы до верхней грани куба, и не уступил бы соблазну уйти далеко в небо.

Как бы там ни было, в конце концов, он приноровился и соскальзывал уже не так часто и на меньшее расстояние, нежели то, которое удавалось ему преодолеть каждый новый раз, — и рано или поздно он должен был добраться до конца бордюра, вот он уже почти достиг его, — а потом ему еще нужно будет как-то развернуться; до сих пор он не представлял себе, как сумеет это сделать, избежав падения, но надеялся, что мать и сестра будут руководить его движениями: какую ногу следует поворачивать сначала, куда опираться рукой и т. д., а также, что не подведет и не разойдется в разные стороны знак гармонии. Ну а если его родные бросят его на произвол судьбы или он еще раньше упадет вниз или, наконец, не сумеет поймать руками каменное предплечье на подлокотнике кресла, что же, и здесь он спасен, даже если и не знает об этом сейчас, — у самой земли мальчика поймает его собственное тело, стоящее на плитах…

СУМРАКИ

В одно январское утро, морозное и темное, священник отец Николай, пятидесятилетний мужчина, опаздывал в церковь, где ему предстояло провести венчание. Церковь находилась в пригороде, минут тридцать по железной дороге, а сегодня как назло случилась поломка на линии, и когда священник, наконец, дождался поезда, времени у него оставалось совсем мало. Вагон набился до самой крайней степени — он смог протиснуться только в центр тамбура, не дальше; его зажали со всех сторон, снег на рясе скрипнул и быстро растаял от теплоты тел — белые хлопья остались только на плечах. Когда поезд тронулся, головы пассажиров сонно покачнулись, свет моргнул, а с синеющей улицы через запотевшие автоматические двери проникали и ложились на потолок четкие тени деревьев, в ветвях которых запутались и умирали фонари. И по мере того, как поезд набирал ход и все чаще слышался спотыкающийся стук колес, потолок быстрее и быстрее сбрасывал с себя вереницы теней, но тут же его опутывали новые, и никак не удавалось ему от них избавиться. Запах рельсового масла, до этого вполне ощутимый, даже резкий, ослаб.

Священник изловчился, задрал рукав и недовольно взглянул на часы. Что делать? Теперь уже ничего от него не зависело. Он невольно разглядывал прижавшихся друг к другу пассажиров. Некоторые закрыли глаза, и это успокаивало ему нервы, но все же он так и не мог до конца перебороть скопившийся осадок. Опоздать на церемонию венчания, где он одно из главных лиц, если не самое главное, — нет, это очень неприятно, тем более он лично договаривался с женихом, невестой и родственниками.

«Господи, помоги мне… чтобы все было хорошо… отче наш….»

Вдруг… нечто привлекло его внимание и оборвало молитву. Удивленно вскинув брови, священник смотрел на мужчину и женщину, которых он не сразу заметил: они стояли поодаль, возле самого выхода, стояли так близко друг к другу, что пушистая шуба женщины, белая, с хрустальными каплями влаги, мягко щекотала черную кожаную куртку мужчины. Тот закрыл глаза и один раз, устало облокотившись на железную стену, выпрямил спину, но эта поза показалась ему неудобной, и он подернул плечами и ссутулился. Голова женщины была повернута в сторону, и густые усы мужчины почти касались женской щеки, а дыхание мельчило локон ее прически на десяток отдельных волосков, и когда поезд неосторожно замедлит ход, а головы пассажиров опять сонно покачнутся, мужчина, потеряв равновесие, наверняка непроизвольно коснется губами ее бледной кожи. Но не это поразило священника.

«Это они? Нет, не может быть. Что они здесь делают? Не на поезде же решили ехать на собственную свадьбу. Да и живут они, кажется, в пригороде, недалеко от церкви… и все же какое сходство! Поразительно! Если бы ее голова была повернута к мужчине, я бы уверился, что они знакомы, а так у них отсутствующие выражения лиц, и именно поэтому, мне кажется, я вижу уже меньше сходства, чем есть на самом деле. Нет, это не они. Исключено!»

Но потому быть может, что он уж слишком решительно вынес это заключение, священника так и не оставляла мысль, что эти двое знают друг друга, а не стоят впритык только из-за тесноты. Ведь если бы это были жених и невеста, ему и не следовало так уж спешить, а расслабиться и, быть может, даже подремать в тесноте до своей остановки. Ну а если время свадьбы принципиально, тогда что же…

«…я мог бы обвенчать их прямо в поезде, по их согласию и когда бы у меня было все необходимое», — священник закрыл глаза, удивляясь такому неожиданному повороту своих мыслей. Он представил себе тот же самый тамбур, только все, все вокруг пропитано было светло-коричневыми оттенками, как в воспоминаниях героя кинофильма. Снег на одеждах превратился в конфетти. Поезд шел все медленнее, и не было уже на потолке ни одной тени, только желтые пятна света, шершавые по краям. Ни звука, даже стук колес растворился. Пассажиры все также теснились, но теперь лишь от радостного экстаза и созерцания жениха и невесты: он целовал ее шею, а она, закинув голову назад, счастливо смеялась и сверкала зубами. Нежный запах фиалок, вплетенных в ее волосы, забирался в ноздри; тамбур благоухал. Стены и автоматические двери сверкали от пены и брызг пролитого шампанского…

Часто теперь обуревали его странные фантазии, но прошедшим летом произошло событие, после которого не мог уже он относиться к привычному ходу вещей так, как прежде, событие, вдохнувшее в затертые страницы его прошлого прежнюю четкость и (чего он должен был бы бояться более всего, но по причине того, что лет до тридцати жил в миру и даже пускался в романтические похождения, так и не мог себя к этому понудить) пошатнувшее его религиозное восприятие мира. Однажды вечером его сын вернулся из театра с девушкой; они покраснели от смеха и удовольствия, и, чтобы немного успокоиться, сели за стол в кухне и пили душистый «Бейлис крем». Священник слышал их разговор из своей комнаты; единственное, что отвлекало его, — плотная зеленая штора, так и не снятая после зимы, которая теперь под сильными порывами ветра из форточки то и дело сбрасывала что-нибудь со стола: тетрадь с хорошо различимыми словами на первой странице «С меня хватит!», перьевую ручку, имевшую на корпусе странную золотистую надпись «Чернильный Пигмалион», старую мягкую игрушку-арлекина с почерневшими от времени пятнами вина в желтых ромбиках рукава… вконец, зазвенев, оказалось на полу и распятие.

— М., который играл бульварного писателя… как это у него хорошо получилось и с какой деланно-искренней интонацией утверждал, что он ничего не может понять в собственных произведениях — настолько они необычные…

— Когда это было?

— Ты как раз отлучился — тебе позвонили, и ты вышел на дорогу…

— Там на обочине влажная высокая трава и так сумрачно, что я чуть было не промочил ноги.

— Бедненький… обратил внимание на его часы?

— Да.

— На самом деле это были не часы, а счетчик. Каждый раз, когда в магазинах покупали его книгу, ему поступал об этом сигнал, и цифра менялась… для того, чтобы ему становилось хорошо на душе. Но он уже к этому привык и испытывал равнодушие.

— Я и это упустил. А ведь счетчик все время пищал… ну а толку-то?..

Певучий двухголосый смех, смягченный кремовым паром.

— Пойдем еще раз, и я все увижу от и до.

Когда девушка ушла, они долго ссорились; потом сын (он был не слишком набожен, как, собственно, и его отец в его возрасте), — увез девушку, и вот уже полгода священник не видел ни его… ни ее.

«Если бы он только мог простить меня… она так похожа была на его мать… конец ее жизни явился началом его… после этого я вверил себя Богу, но правильный ли путь я избрал? Я никогда не переставал… помилуй Бог, что случилось со мной?..» — мысли священника едва не обращаются в шепот, и тут спотыкающийся стук колес замедляется, а потолок все тяжелее и тяжелее прогоняет с себя тени — скоро остановка. Запах рельсового масла усиливается, и когда вагон, наконец, заглатывает в свои стены автоматические двери, свет в тамбуре, словно прощаясь с несколькими выходящими пассажирами и встречая новых, моргает не один, а целых два раза. С трудом удается священнику очнуться от тяжелых воспоминаний, но все же постепенно они сменяются в его мозгу прежним удивлением от сходства мужчины и женщины с теми, кого он едет сегодня венчать… он думает, такое же ли это сильное сходство, как и девушки сына — с его женой, умершей много лет назад.

…Через минуту, когда поезд тронулся, мужчина снова попытался прижаться к стене, но и на сей раз испытал не больше удобств, чем в предыдущий. Чтобы отвлечься от всегда раздражавшей его тесноты и от тех проблем, которые возникли перед ним в последние годы, он стал в деталях припоминать необычный сон, приснившийся ему прошедшей ночью, приятный, так что он даже пару раз усмехнулся в подушку. Ему снилось, будто он позвонил мастеру освещения, но когда тот поднял трубку, мужчина не поздоровался с ним, а сам выслушал, что ему говорили.

— Я все сделал, как ты просил. Поднял рампу. Зрители увидят всю ее подноготную. А зеркала… зеркала увеличат эффект… ты ведь этого хотел?

Мужчина ответил не сразу, но не потому, что испытывал неуверенность, — он вспоминал тот день, когда увидел ее первый раз, в оперном театре, и полюбил, и как это рознилось с тем, что он чувствовал теперь после восьми лет супружеской жизни. Тогда зеркала по обе стороны сцены обращены были к зрителю и отражали небо, затянутое тонкими вечерними облаками, и горизонт, перекрест которого волновались травяные соцветия. Вдоль сцены была протянута гирлянда с разноцветными треугольными флажками — как в цирке. К запаху травы примешивался преддождевой озон. Прекрасное, печальное пение и музыка складывались с осторожным шумом природы и, достигая крещендо, прорывали небо первыми раскатами грома…

— Да…

…По прошествии нескольких лет после свадьбы ее талант быстро сошел на нет, но никто этого не заметил. Она-то, конечно, знала правду о себе, и все чаще и чаще выплескивала на него отрицательную энергию — только такая и была в ней, остальное — маска; их брак распадался на глазах, но у него не хватало духа разорвать последние связующие нити, и дело даже не в том, что он оставался без гроша в кармане. Нет. Ему хотелось уйти, громко хлопнув дверью. Как? Покуда у него не было ответа на этот вопрос, он напряженно ждал. Два дня назад, после их очередной ссоры, она уехала готовиться к выступлению, а затем позвонила ему и сказала, чтобы он немедленно приехал к ней на концерт; по ее тону он сразу мог почувствовать, что если не исполнить просьбу, это будет последней каплей, и он нехотя стал собираться, но в последний момент заснул на кушетке, — и тогда ему приснился разговор с мастером по освещению.

Проснулся он рано утром, и еще можно было успеть на концерт, если выехать тотчас же…

…Когда поезд, приближаясь к новой остановке, снова замедлил ход, мужчина несколько раз моргнул глазами и пробормотал еле слышно:

— Теперь я, кажется, знаю…

То, что он увидел во сне после того, как сказал «Да» и положил трубку, дало ему ключ. Но слишком уж часто он твердил себе и доказывал, что больше не любит ее. Слишком.

Тени на потолке остановились и, как только автоматические двери раздвинулись, образовали ограждение платформы; та оказалась пуста, и никто не вышел, — вот почему свет в вагоне горел ровно и ни разу не потух. В правом верхнем углу проема сиял фонарь — огромное светло-синее пятно.

Но вот поезд тронулся, и все приходит в движение. От мужчины так крепко и приторно пахло одеколоном, что женщина с трудом это выносила. Она мечтала, чтобы сейчас рядом с ней стоял кто-то другой… нет, не просто кто-то, но человек, с которым она познакомилась два года назад и который однажды бесследно исчез. «Нас разлучил ребенок… — думала женщина, — как… как это получилось?..»

В тот вечер они пошли посмотреть на цыганский табор, который несколько дней назад раскинулся возле города. Это была его идея, а она не протестовала, но когда он внезапно передумал идти на представление, а вместо этого направился к черному с желтыми звездами шатру гадалки, стала его отговаривать. Он спросил ее, что в этом собственно такого и почему бы ему не узнать свою судьбу. В ответ она замешкалась, поглядела в сторону — ей не хотелось говорить, что она против из-за религиозных соображений; в результате она только произнесла:

— Просто не делай этого и все. Я прошу тебя.

Но он уверенно покачал головой и сказал, что долго не задержится.

— Я хочу знать свою судьбу. Нашу. Нашу судьбу, понимаешь? Вот так-то… — и поцеловал ее в лоб.

Ее взгляд потеплел, но белки все еще сохраняли в себе испуганные красные прожилки. Она неуверенно выпустила его руку, но прежде чем он скрылся за провисшим входом, через который видна была чуть теплящаяся масляная лампа — свет в ней подрагивал, точно веко сновидца от осторожного прикосновения пальца — послышался отчаянный детский возглас.

— Что такое? — он обернулся и выпрямился. Возле дороги стоял мальчик в майке и шортах; лицо его покраснело, и он посасывал палец — только бы не расплакаться; другая рука его сжимала красный воздушный змей, — эй, что случилось? Ты потерялся? Где твоя мама?

— С моей мамой все в порядке. Она на представлении.

— Так-так! Бери меня за руку и пошли к ней.

— Нет, нет, прошу тебя, прежде отыщи мой думпер. Такой небольшой, красно-белый, он заехал в траву, и я не могу найти его.

— Ну… хорошо. Где ты играл с ним? Покажи мне.

— Вот здесь.

— Ага… — он наклоняется, заходит в траву, и пока ищет, мальчик бегает вдоль дороги и пускает воздушного змея; его руки простерты к небу, леска натянута во всю длину, и ветер играет на ней, как на струне. Один раз мальчик оборачивается и смотрит на женщину, нетерпеливо переминающуюся с ноги на ногу, и вдруг зачем-то хитро подмигивает ей.

— Есть! Нашел!.. — восклицает внезапно мужчина, — вот твой думпер. Возьми и пошли, — он отдает ему игрушку, но в этот самый момент мальчик вдруг выпускает веревку, на которой парит и совершает небесные сальто змей, и тот улетает в поле.

— Ой!.. Что же я натворил! Можешь поймать его?

Мужчина раздраженно смотрит на мальчика.

— Да ты, я вижу, решил погонять меня?

Тот в ответ начинает реветь и крепче сжимает думпер двумя руками, так, будто игрушку сейчас попытаются отобрать.

— Ну ладно, ладно, успокойся. Я мигом, — мужчина бросает взгляд на женщину, просит, чтобы она последила за мальчиком и снова заходит в высокую траву, гораздо быстрее чем в прошлый раз, — оно и понятно, ведь змей уже далеко. Довольно скоро мужчина срывается на бег; иногда он спотыкается, даже падает, но чем быстрее он двигается, тем дальше и дальше от него объект преследования, и вот уже исчезают и змей, и мужчина из поля зрения женщины и мальчика, оставшихся на дороге. Они ждут его пять, десять минут, а потом она отводит ребенка к матери в зрительный зал, где гремят бездушные звуковые осколки представления, выпущенные из алчной сценической пасти.

— Я принесу тебе змея, когда он вернется, — она старается перекричать этот дьявольский гул, а потом снова возвращается на дорогу… и ждет… ждет… ее белки воспаляются все больше… больше…

— Ты меня пугаешь!.. Куда ты пропал?!..

Ждет… ждет…

…И вот уже женщина вообразила, что он все-таки вернулся из своей странной погони за воздушным змеем, которую она видела теперь своей памятью как на замедленном повторе. Он вернулся и стоял рядом с ней, в этом вагоне, в черном фраке, плотно прижимаясь своей грудью к ее груди, — так, что даже хрустела роза в его петлице, — целовал ее губы, шею, ласкал руками распущенные волосы, лежащие на свадебном платье. Снова пассажиры превратились в счастливых созерцателей, а растаявший снег — в конфетти, и все вокруг имело светло-коричневый оттенок…

Женщина ехала к своей тете, которая работала парикмахером. Она сядет перед зеркалом, и все то время, пока тетя умело щелкает ножницами, а мягкие колечки волос бесшумно опускаются под ноги, будет рассматривать огромный старый календарь за спиной, во всю стену, с фотографией синих лиственниц, на иголки которым нанизаны солнечные зайчики.

— Посмотри на меня, — будет увещевать ее тетя, — я всю жизнь посвятила себя этому, и если бы ты знала, как мне теперь хорошо, как светло на душе.

И тогда женщине покажется, что ее судьба действительно предопределена, а через приоткрытое окно врывается не только холодный ветер, но еще и тихий звон церковных колоколов. Где-то, где-то звонят колокола…

…Тени на потолке тамбура бледнеют и почти что растворяются, как шоколадные хлопья в молоке, а темнота на улице отступает. Электрический свет в вагоне гаснет, и его сменяет другой — хмурый, серый, проникающий во все предметы и в людей. Следующая остановка… позднее утро…

ХВОСТ ЯЩЕРИЦЫ

Вадим всегда удивлялся, как его дядя умел учуять посетителя, едва тот переступал порог антикварного магазина: ни одна петля на двери не скрипела, а колокольчик постарел и почти что превратился в декорацию. Только иногда, когда дверь закрывалась, а вошедший уже стоял у прилавка, он издавал вялое запоздалое позвякивание, которое тут же терялось в дневной полутьме помещения.

— Это ты, племянник? — послышалось из закутка.

— Да, я…

— Ты всегда приходишь на пять минут раньше. Как дела у Сергея Павловича?

Вадим почувствовал едва уловимую усмешку, прозвучавшую в этом вопросе; обойдя прилавок слева и отодвинув плотную штору, из-под которой выбивались узкие шелковые нити света, он ответил:

— Я сделал заказ. Через несколько дней музей пополнится шестью новыми экспонатами. Их привезут из Дрездена. Сегодня вечером нужно будет еще позвонить и подтвердить.

— Хорошо. А потом как всегда будем ждать удобного момента, — дядя стоял, согнувшись над маленьким столом, и сквозь лупу внимательно рассматривал какую-то утварь, почерневшую от времени. Закуток был очень низкий, и казалось даже, что фигура дяди подпирает потолок, а заляпанная грязью лампочка обжигает ему ухо; из-за неимоверной тесноты в закутке не только невозможно было поместиться второму человеку, но даже и стул нельзя было поставить, — сколько там сейчас добра лежит?

— Почти половина экспонатов.

— Даже много, — дядя произнес это с такой интонацией, как будто собирался прочесть нравоучение, и когда он говорил, было только видно, как мельтешат его верхняя губа да два пожелтевших зуба — все, что находилось ниже, скрывал белый стоячий воротник рубахи, который странно напоминал бумажный кораблик.

— Да будет тебе! Иногда мне кажется, что кто-нибудь придет и обязательно заметит подмену.

— Ерунда, успокойся. У нас народ дурной: ботинок от валенка не отличит. А что тогда говорить о музейных экспонатах? Это быдло на все глаза вытаращит в изумлении, для него все — диковина, — в слове «быдло» дядя всегда делал столь веское ударение на первый слог, что в результате получалось просто-напросто убийственное презрение — такое, пожалуй, нельзя было передать никак иначе, — запомни, для Вирсова главный авторитет — ты. Сам-то он восточную вазу от русской не отличит. Так что… — внезапно дядя покраснел, затрясся, и из-под воротника вырвался его заливисто-высокий, почти что детский смех, который совершенно не сочетался ни с внешностью этого человека, ни с возрастом, ни с его довольно низким тембром во время обычной речи.

— Когда-нибудь все равно придется сматывать удочки, — покачал головой Вадим.

— Возможно, — дядя пожал плечами. Его черный фланелевый пиджак, плотно облегавший тело, наморщился и недовольно скрипнул.

Вадим повернулся и медленно прошелся по всему помещению. Его взгляд то и дело останавливался на продолговатых турецких масках, которые подобно летучим мышам сонно покачивались на потолке.

— Между прочим, в четыре часа Вирсов заедет за мной сюда.

— Зачем это?

— Он пригласил меня к себе на ужин.

— Хочет отпраздновать новые поступления? А вдруг все сорвется в последний момент? Он всегда любит торопить события! В молодости я знавал одного полнейшего неудачника, который даже свой день рождения справлял за десять дней как минимум — это была своего рода борьба с невезением. Он опасался, что в календарный день все его планы обязательно рухнут: вызовут на срочную работу, или же он сломает ногу, поскользнувшись на кожуре от банана и тому подобное, — но на самом-то деле он боялся просто не дожить, — снова из-под воротника дяди вырвался заливистый детский смех.

— А где сейчас этот человек?

— Не знаю. Я лет двадцать его не видел. Может быть, он умер… ага… кажется, к нам кто-то пришел.

— Где? — Вадим развернулся и увидел незнакомого посетителя, мужчину в серых рабочих штанах, — как ты узнал?

— Затылком чую, — шепнул дядя, вышел из закутка и выпрямился в полный рост. Из-за воротника показался острый кадык, мерно ездивший под его подбородком, точно лифт в шахте.

— Добрый день! Чего желаете?

Посетитель хотел ответить, но его перебил звук захлопывающейся двери и неуверенное позвякивание колокольчика. Вадим еще раз бросил взгляд на маски. Они бесшумно покачивались.

Войдя в антикварный магазин и увидев Вадима, Вирсов, мужчина лет пятидесяти с коротко стриженными мягкими волосами и гладким сверкающим лицом, одетый в блестящий пиджак, отреагировал так, словно сегодня утром они и не договаривались встретиться:

— Ого, Вадик, ты здесь? Отлично! Анатолий Петрович, как поживаете? Сто лет не виделись!..

— Два месяца, — вежливо поправил его тот и протянул руку. Антиквар, стоя за прилавком, изучал через лупу съемную столешницу, отделанную ляпис-лазурью; на полированном дереве будто бы лежали сверкающие камушки — вот почему вся картина придавала Анатолию Петровичу сходство с ювелиром.

На его замечание Вирсов хохотнул, показав два ряда безупречно белых зубов, а затем повернулся к Вадиму.

— Мрачновато у вас тут! Сегодня, Вадик, отдохнем, что и говорить, — я по пути заехал в винную лавку Немчинского… Вот, посмотри чего купил!.. — из кожаного портфеля материализовалась бутылка коньяка, на этикетке которой в профиль изображен был аристократ в длинном белом парике, — настоящий «Extra old»! Самый дорогой и самый качественный (Вирсов просто обожал это слово — «качественный», — употребляя его почти по любому поводу), — Немчинский мне его на заказ привозит. Ну, что скажешь?..

— Отличный коньяк, — подтвердил Вадим.

— Спасибо, дорогой, — Вирсов положил руку ему на плечо, — я же все для тебя стараюсь, — и насмешливо рассмеялся, — Анатолий Петрович, вот за эти вещи вашему племяннику и следует благодарить меня: я научил его разбираться в качественном алкоголе…

— Не сомневаюсь в этом, — поспешно пробормотал антиквар, так и не отдаляя лупы от глаза.

— …и ценить хороший «Hennessy». Я ведь уже давал тебе пробовать?

— Да, на прошлой неделе… — Вадим еще собирался спросить у Сергея Павловича, почему тот не оставил бутылку в машине, но передумал. Странно, ему вдруг показалось, что Вирсов сегодня прикладывает усилия к тому, чтобы вести себя непринужденно. Уж слишком он веселился! А его глаза, напротив, как-то странно и невесело блеснули пару раз… Но если только впечатления Вадима не обманули, хорошо же Вирсов умеет скрывать свое истинное настроение!

— Нет, такого, вероятно, ты еще не пил. Меня когда-то отец научил определять подлинность коньяка по осадку. Я, правда, забыл уже все, но ладно, попробую… — Вирсов поднял бутылку дном вверх, медленно покачал ею из стороны в сторону, затем резко наклонил и все это с таким видом, будто спасал мир, — да ладно, какая к черту разница! Все равно он подлинный!.. Так вот, что я там говорил?.. Ты не помнишь, Вадик?

— О чем?

— Ага! — он прищелкнул пальцами, — я уже сам вспомнил! Про то, что у вас тут темень и мрак. Вон у Немчинского лоска и света хоть отбавляй, и народ слетается туда, как мотыльки на уличные фонари. Какая им разница вино или мебель! Главное, к свету, к свету!.. Как все положительные и здравомыслящие… А в нашем музее, например? Ну скажи, Вадик, разве так уж помешал ему ремонт годичной давности? Нет. Ей-богу, я просто удивляюсь, как это ваш магазин остается на плаву! Эти ужасные маски…

— Может, когда-нибудь мы и устроим здесь капитальный ремонт, а пока у нас и без того дел по горло, — произнес внезапно дядя.

Вирсов посмотрел на него.

— Готов спорить, у вас достаточно денег, но вы не видите ничего, кроме этих антикварных вещей. На все, на все наплевать.

— Быть может, — пиджак антиквара наморщился и скрипнул от пожатия плечами, — но знаете ли вы, что и продажа их — дело для меня вторичное?

— Но разве, ей-богу, так можно? Вы же с ума сойдете, если еще не сошли, — снова он насмешливо рассмеялся, только на сей раз все-таки с легкой горчинкой.

— А с чего вы взяли, что у меня много денег, Сергей Павлович? — осведомился антиквар.

— Я не сказал много, я сказал достаточно… — поправил Вирсов.

Вадим, чтобы скрыть удивление на лице, наклонил голову и почесал переносицу — очень странно, что его дядя допустил такой промах; разве не знал он, что обо всем, так или иначе касающемся денег (будь то материальное их выражение, количественное или словесное), Вирсов всегда помнил в точности? Теперь же дядя чуть было не проболтался, хотя, конечно, Вирсову вряд ли удастся зацепиться за это или почувствовать неладное. Анатолий Петрович тоже понял, что сболтнул лишнего и прикусил язык.

— …Ага, так у вас их оказывается больше, чем я думал? Не зря же про вас ходят слухи, будто вы запихиваете в коробки местных детишек, болтающихся без присмотра, и отдаете их в турецкое рабство, — Вирсов расхохотался.

Вадим облегченно вздохнул. Дядя поднял голову.

— Сергей Павлович, позвольте с вами попрощаться, у меня очень много работы, и я сейчас ухожу.

— Ладно, черт с вами, — Вирсов снова расхохотался, пожимая протянутую руку, — Вадим, ты готов сесть в «бэху» и полететь ко мне домой?

— Вполне.

— Тогда поторапливаемся, я обещал матери быть к половине.

— Который раз мы уже едем ко мне? — спросил Вирсов в машине.

— Не знаю. Третий или четвертый, — Вадим упорно не сводил взгляда с красного огня светофора, возле которого они остановились.

— Шутишь! Я думал, ты уже был у меня раз десять!

— Не знаю. Вряд ли. А что?

— Ничего…

— Что слышно от вашего сына?

Только Вадим задал этот вопрос, улыбка мгновенно сошла с лица Вирсова; от веселого, ничем не озабоченного человека остались только руки, так и продолжавшие по инерции азартно стучать пальцами по рулю — словно на пианино играли; глядя на них, Вадим подумал о хвосте, оторванном от тела ящерицы, но продолжавшем отчаянную жестикуляцию — тут уж ему пришлось посмотреть на собеседника — редко ему удавалось видеть Вирсова таким озабоченным, тем более, что это было сродни настоящему превращению. Но не зря же еще в магазине он почувствовал неладное. Вадим понял, что сейчас получит объяснение.

— Я разговаривал с ним сегодня утром по телефону, — произнес Вирсов упавшим голосом, — он не приедет, останется в Москве. Так я и знал! — Вирсов в сердцах надавил на газ, и машина резко рванула вперед, — ты меня сейчас спросишь, а чего я, собственно, хотел и будешь прав. Не думал же я, что он выучится и вернется сюда! И все-таки, и все-таки… можно было бы за эти пять лет наведываться к отцу почаще раза в год!

— Попросил денег?

— Нет. Разве он когда-нибудь просил у меня денег после отъезда? Мне всегда приходилось чуть ли не навязывать ему их, с большим или меньшим успехом, в зависимости от того, какое у него было состояние дел — удовлетворительное или плохое. А теперь он говорит, что нашел себе работу, — Вирсов фыркнул. Тот, кто не знал «особых» взаимоотношений отца и сына, наверное, только порадовался бы тому, чему Вирсов выражал такое недовольство, однако…

— Что за работа? — спросил Вадим.

— Понятия не имею. Он не сказал. Но не думаю, что это что-то серьезное. Как и все художники, он, вероятно, собирается перебиваться случайными заработками.

Вирсов был вдовцом, его жена умерла лет десять назад, и он воспитывал своего сына один, — тогда еще матери Вирсова в городе не было, она приехала лишь в 2000-м году, когда тот отправил своего сына Николая в Москву, в академию, на факультет художественного искусства. Хотя Вирсов, как он сам про себя говорил, и был сторонником творческого развития (к этому он обычно прибавлял: «Еще бы! Как мне не быть им? Я же владелец музея, так что положение обязывает!») — даже несмотря на подобные заявления, он долго отговаривал своего сына от этого шага — стать художником и, в конце концов, они сильно поругались и до сих пор были бы в ссоре, если бы отец не уступил. Николай пошел не в него, ну и слава богу. Своего отца он считал «неприятным», «алчным псевдоценителем искусства», жаждущим и его сделать точно таким же. Отношения у них были всегда натянутыми, — во всяком случае, со стороны Николая, — и с той же частотой, с какой старший Вирсов менял свои костюмы, младший сбегал из отцовского кабинета, лишь тот принимался рассказыватьему, как сегодня улучшились условия к тому, чтобы сколотить надежный капитал.

Как-то раз, когда Николай был уже на втором курсе академии, отец позвонил ему и предложил выделить приличные средства на то, чтобы организовать выставку его картин.

— Ну, что скажешь? — Сергей Павлович напряженно ждал, более всего на свете опасаясь услышать отрицательный ответ. Последнее время он все сильнее испытывал перед сыном некое подтачивающее чувство вины.

— Не знаю, сейчас у меня еще нет так много хороших картин, которые я хотел бы представить, — прозвучал усталый ответ.

— Но ведь будет в скором времени, не так ли? — осведомился Вирсов. Этот вопрос был равносилен следующему: «соизволишь ли ты воспользоваться моими деньгами в своем продвижении, когда у тебя будет достаточно хороших картин?»

— Возможно… Я подумаю.

После этого разговора, когда б Сергей Павлович ни пытался вернуться к этой теме, Николай тут же переводил разговор на другую; разумеется, отец старался допытаться, в чем причина подобного поведения, — он во всем всегда искал причину, — и в результате пришел к выводу, что, несмотря на видимое примирение, Николай так и не может забыть, как поначалу противился тот его выбору, ибо это окончательно убедило его в абсолютной расхожести с отцом — хотя сын и не сказал ничего, что бы это подтверждало. И тут Вирсов схандрил. Его вдруг посетило чувство, доселе им неизведанное, — вроде того, что посещает человека, который хоронит вот уже третьего своего близкого: первый раз — больно и долго не можешь примириться, второй раз — все так же больно, но примиряться уже не в новинку, третий раз — все так же больно, но понимаешь, что все меняется… Вирсов ощутил в себе такую странную флегматичность! Звонить сыну стал реже, а как звонил, все чаще жаловался на усталость, а сам себя стал ловить на том, что перед каждым новым звонком чувствует, что просто «надо позвонить». Это не означало, что он в привычной манере не увещевал его, однако теперь уж стал делать это просто для самого себя, дабы не признать допущенной слабины. Когда состоялся последний из ежегодных приездов Николая, Вирсов бежал к железнодорожной платформе во всю прыть — поезд уже подошел. Николай показался из вагона; Вирсов хотел обнять его, но на том было столько тюков, и Сергей Павлович с досадой, к которой примешивалась радость, принялся помогать ему.

— Привет!

— Привет, — Николай улыбался.

— Господи… я просто… просто… слушай, хорошо, что ты снова… — бормотал отец, наконец с облегчением прижимая своего сына к груди. И вдруг Вирсов увидел, как из вагона выходит странно горбившаяся, белокурая девушка в круглых темных очках; точнее будет сказать, она попала в поле его зрения; ее худые руки с трудом справлялись с багажной сумкой, зеленой в клеточку, которую Вирсов подарил Николаю в тот день, когда тот отчалил в Москву. Случайное совпадение исключалось.

— Отец познакомься. Это Наташа. Она писатель, сейчас пишет роман про художника, то есть про меня, — Николай сдержанно рассмеялся, — извини, что не предупредил тебя о ее приезде, она в последний момент сумела выбраться.

— Пустяки… — Вирсов уже не обнимал сына, а коротко махнул рукой и не сводил взгляд с девушки. Если раньше он ощутил бы в груди щемящее чувство досады, то теперь там «упал» лишь странный гулкий удар. Он собирался спросить у сына о том, «как продвигается его работа на пути к мировой славе». В результате спросил то же самое, но не ощутил, что вкладывает в это тот смысл, который вложил бы раньше, до того, как на него «накатило».

— Какие глупости, отец! Что такое мировая слава?..

Когда в вечер того же дня, Вирсов спросил Николая, не думает ли сын, наконец, открыть свою выставку и почему бы не пустить на это средства, а тот отказался, Сергей Павлович испытал почему-то невыразимое облегчение.

В своем флегматичном состоянии Вирсов пребывал год или чуть больше. А потом, когда вышел из него, — произошло это так же внезапно, как-то раз он опять испытал острейшую необходимость доказать Николаю все, что только тот ни потребует, — потом было уже поздно. И что оставалось делать Сергею Павловичу кроме того, как пенять на свою собственную судьбу каждый раз, когда Николай в очередной раз отказывался от какой-нибудь отцовской затеи, — и причитать вроде того, как делал он это сейчас, в машине, по пути домой. Эта его фраза: «а чего я, собственно, хотел», — превратилась в коронное самоуспокоение…

Чего же ждать от нынешнего положения вещей? Вадим подозревал, что одиночество было именно тем, чего Вирсов страшился более всего — не с этим ли и был связан приезд сюда его матери пять лет назад, из Омска? Поговаривали, что до этого он не сильно-то хотел ее видеть возле себя, а тут вдруг принялся едва ли не упрашивать…

Хотя коттедж Вирсова располагался на другом конце города, доехали они быстро, минут за семь. Вадим вышел из машины и взглянул на горизонт, из-за которого выплыла черная полоска кучевых облаков, в которую вплетены были золотистые солнечные прожилки. Ему вспомнилось вдруг, как в детстве (ему было тогда лет десять, и, как сейчас, стояло лето) он вообразил вдруг, что может контролировать осадки — раза три подряд, когда небо заполоняли кучевые облака, и его мать, которая больше всего на свете — даже больше цветов, увядавших от сильной жары, — любила темнокоричневый загар говорила:

— Ну вот! Опять дождь! А я-то рассчитывала, что хоть в эту неделю без него обойдется! — он клал свою маленькую руку ей на плечо и весело подмигивал.

— Что? — мать останавливала на нем удивленный взгляд.

— А вот не будет дождя, спорим?

— Не будет?

— Нет.

— Ну хорошо, если так. А с чего ты взял?

— Чувствую, — против всякой логики объявлял он, вдыхая преддождевой озон, проникавший в комнаты их дачного дома через открытые окна.

И действительно, проходило минут десять, и каким-то непостижимым образом тучи начинали рассеиваться, так и не скинув на землю ни единой капельки.

— Ты был прав! Молодец! — сказала его мать в первый раз.

— Потрясающе! — сказала она во второй раз, через неделю.

Когда же по прошествии еще одной недели это повторилось в третий раз, она воскликнула, просто и искренне:

— Ты волшебник! — и на сей раз он почувствовал гордость за то, что сделался ее покровителем.

Под конец засушливого лета, когда в очередной раз на небе собрались тучи, а где-то вдалеке, за горизонтом слышалось недовольное ворчание грома, он поспорил с одним своим товарищем на деньги, что не будет дождя… и выиграл…

…Следующим летом, снова проведенном на даче, Вадим обнаружил, что полностью утратил свои «способности».

Еще через пять лет его мать умерла от туберкулеза. Отца он никогда не знал…

— …Вадим, ты что задумался? — Вирсов тряс его за локоть.

— Да… Гроза надвигается, да еще какая! Настоящий ливень будет… — неуверенно произнес Вадим.

— Если только к ночи. Ветра ведь совсем нет, — сказал Вирсов и прошел за калитку.

Матери Вирсова, Марине Алексеевне, было лет семьдесят. Она сильно горбилась и от этого пряди ее седых волос, будучи не в ладах с заколкой, постоянно спадали на лицо; синий болоньевый фартук без завязок отставал от тела, когда она нагибалась. Встретив их в прихожей, она сообщила, что в доме пропала серебряная тарелка.

— Как ты сказала? — Вирсов взглянул на нее настороженно, а затем повернулся к Вадиму, — нет, ты только подумай! Это ведь не в первый раз уже! Когда исчезла книжка Сервантеса, ты сказала, ничего, куда-нибудь завалилась, найдется, но когда то же самое случилось со старинным подсвечником… он-то никуда не мог завалиться! Как, впрочем, и тарелка!

— У вас пропадают вещи?

— Именно!..

— Он все преувеличивает. Никто не мог их взять! — решительно заявила старая женщина.

— Это она так говорит, потому что прошлый раз я начал катить бочку на слесаря, который заходил к нам за несколько дней до этого менять замки.

— Я знаю его уже три года, хорошо знаю! Когда ему несколько месяцев назад понадобились деньги, он просто пришел и одолжил их у меня. А потом вернул.

— Тогда кто, если не он?.. — не получив ответа на вопрос, он снова обернулся к Вадиму. — Ты только не подумай, что мне жалко. Ей-богу!.. Но разве это не требует объяснения, как, по-твоему?

— Требует.

— Ну вот видишь! Но я его не нахожу. Хорошо, пускай это не слесарь. Но я живу здесь один с моей матерью — больше никого нет, и вывод напрашивается сам собой: раз вещи пропадают, значит, кто-то ворует их.

— Положим. Но это очень необычный вор, — заметил Вадим.

— Я тоже об этом думал. И ведь действительно странно, почему вещи исчезают по отдельности, а не все разом?..

Стол был уже накрыт, но даже бутылка «Hennessy», которую Вирсов снова вытащил из недр своего портфеля, не сразу спасла положение — он все продолжал восклицать и убиваться, что дело здесь нечисто и что следовало бы вызвать правоохранительные органы — пусть они, мол, разбираются, но с другой-то стороны, как убедить их в составе преступления? Разумеется, до настоящего момента он намеревался поднять первый тост за очередную партию экспонатов, но в результате и это вылетело у него из головы, и, поднимая рюмку с зыбко и сочно сверкающим напитком, он лишь машинально пробормотал: «За встречу…» — а потом снова запричитал и никак его матери, которая специально села рядом с ним, чтобы, если появится такая необходимость, успокоительно погладить сына по плечу или взять его за руку, — никак не удавалось ей урезонить «разбушевавшегося мецената». Положение спас Вадим, который сам вторым тостом предложил выпить за партию экспонатов и, видно, вовремя сделал это, потому что Вирсов остановился, как в ступоре, словно был уже сильно пьян, затем неуверенно поднял рюмку — так, что Вадиму перестал быть виден один его глаз, — и произнес устало:

— Ладно… и правда хватит уже… как-нибудь само собой рассосется, — Вирсов залпом опорожнил рюмку, и после этого голос его не был уже таким взбудораженным и не знающим, как поступить, — теперь, когда к нам приедут такие ценные экспонаты, я хочу это как следует разрекламировать, Вадик. Ты меня слышишь?

— Да, — коротко ответил тот.

— Расклеим объявления по всему городу. Хотя нет, объявления это мусор, они нужны только школьникам, срывать с заборов. Никто их читать не будет, да еще и подумают, что я деньги пожалел на солидную раскрутку. Завтра же позвони и узнай, сколько стоит поставить стенды. Я хочу такие, на которых плакаты все время меняются… вроде как створки жалюзи. Понимаешь, о каких я говорю?

— Да.

— Отлично. Я рад, что ты меня понимаешь, — Вирсов положил руку Вадиму на плечо и опять расхохотался. Но смех его иссяк так же внезапно, как и появился; он продолжал, — я хочу даже, чтобы на проспекте стоял мальчик с пластмассовым плакатом, вместо куртки, раздавал листовки и кричал, как кричат газетчики, что в городской музей поступила ценнейшая коллекция.

Вадим хотел сказать, что маловато они приобрели экспонатов, чтобы проводить такую серьезную кампанию, но, подозревая, чем закончатся эти гигантские планы, передумал и спросил у Вирсова, собирается ли тот еще докупать экспонатов. И вдруг Вадиму стало не по себе от собственных слов — он представил себе дядю, который, испытывая крайнее удовлетворение, попросту заходится своим неестественно высоким смехом.

— Конечно собираюсь, дорогой, — ответил Вирсов мягко, даже нежно, — а что если нам сделать из нашего музея настоящую областную достопримечательность… постой-ка, Вадик, что это ты так улыбнулся?

— Ничего.

— Нет-нет, не лги мне, я знаю, в чем дело. Это потому что меня здесь называют достопримечательностью? Точно. Ну пусть кто-нибудь из этих умников подойдет и скажет мне это с глазу на глаз — получит в морду. — Вирсов уже не улыбался, но возбужденно подался вперед, и глаз его под опущенными ресницами видно не было.

— Мы, кажется, говорили о музее, — напомнил Вадим.

— Пусть так, но я хочу, чтоб ты запомнил мои слова…

Вадим выжидающе кивнул.

— Никто здесь не понимает, какую услугу я намереваюсь оказать им. Ну ничего, когда они увидят, во что я превращу музей… господи, когда они увидят это преображение, вот тогда-то они оценят меня! — замысел настолько захватил Вирсова, что он даже приподнялся со стула, а грудь его выпятилась от набранного в порыве воздуха, — к нам будут приезжать известнейшие искусствоведы и археологи! В витринах — ценнейшие экспонаты, и каждый, кто подходит к ним начинает перешептываться, но не потому, что в музее запрещены громкие разговоры, а от благоговения. У каждого стенда — своя уникальная рама, где резная, где бронзовая со львами на углах — я видел один раз такую, когда мне было лет двенадцать. В Каире, в Египетском музее — мы ездили туда с отцом. Наймем еще экскурсоводов и обязательно установим правило. Знаешь, какое? Чтобы все они были в пиджаках. Очень представительных и очень качественных, — у Вирсова был уже такой вид, словно он лицезреет все это воочию. В окно был устремлен настоящий взгляд реформатора, — внешний вид, Вадик, внешний вид — это очень важно! Понимаешь?

— Да, — подтвердил Вадим, чувствуя уже, что несет за собою лишь функцию разбавления вирсовского монолога. Он вспомнил вдруг первый день их знакомства. Вирсов зашел в антикварный магазин — тогда дядя только зачинал здесь свой бизнес. Будучи на втором этаже в своей спальне, Вадим слышал, как дядя и Вирсов разговаривали внизу. Вирсов купил вазу, аравийскую, кажется, а потом дядя и говорит вдруг:

— Совсем забыл представить вам своего племянника.

— Племянника, говорите? Он здесь?

— Да. Я позову его.

Такой поворот оказался для Вадима сюрпризом, и пока дядя поднимался по скрипучей лестнице в его комнату, он поспешно подошел к самой двери.

— Пойдем, я хочу тебя кое с кем познакомить, — произнес дядя быстро и тихо.

— Зачем?

— Не спрашивай, потом объясню, сейчас некогда… — дядя, наморщив лицо и подмигивая, манил его вниз.

Вирсов стоял возле одной из витрин и пространным невидящим взглядом рассматривал ее содержимое. Когда они спустились, он выпрямился и поздоровался с Вадимом.

— Да, хороший у вас племянник, сразу видно, — сказал Вирсов Анатолию Петровичу, не отпуская Вадимову руку и не сводя с него изучающего взгляда.

— Хороший, говорите?

— И надежный. Иначе как у него могли появиться на руке такие хорошие и надежные часы, а?.. Ха-ха-ха… — на лице Вирсова появилась хитрая усмешка.

Свою максиму «хороший человек — хорошие часы» Вирсов не забывал и в последствии. Полгода спустя, когда Вадим был уже нанят хранителем и экскурсоводом в музее вместо Василия Антоновича Преснева, старика семидесяти трех лет, умершего за неделю до этого, Вирсов подошел к Вадиму и сказал ему следующие напутственные слова:

— Ты напоминаешь мне меня самого, мой мальчик. Я тоже сидел на мели, но потом мне повезло: я устроился работать в торговую компанию, а десять лет спустя так поднялся, что сумел перекупить контрольный пакет. Через пять лет я продал его за кругленькую сумму и нажил приличное состояние…

Закончил он такими словами:

— Я мечтаю о том, чтобы ты тоже преуспел, разбогател и подарил мне на день рождения хорошие часы — в знак уважения…

Разумеется, это не означало, что у Вирсова не было на данный момент таких часов; все дело в том, что роскошь для него не так много значила, если она не дополнялась роскошной церемонностью…

— …Отлично. Я буду гордиться тобой, мой мальчик. Я уже горжусь тобой!.. Слушай, мама, а почему бы нам не выпить чаю?..

Марина Алексеевна, молчавшая все это время, но смотревшая на сына чуть ли не с благоговением, встала из-за стола и спросила, хочет ли он пить из фарфорового сервиза или из какого-то другого.

— Из фарфорового… фарфоровый — мой любимый.

Она ушла, и Вирсов снова повернулся к Вадиму:

— Я напою тебя замечательным чаем, но что за чай — пока говорить не буду, ты сам догадаешься. Это самый дорогой чай, какой только есть в наших магазинах.

После этого Вирсов продолжил зачинать и выплескивать все новые и новые замыслы. Он говорил, что хочет отстроить в музее новое здание, больше нынешнего чуть ли не в три раза, и все везде будет отделано мрамором, говорил о колоннах, о люстрах по пятидесяти ламп в каждой, а то и по сто, о балконах, об изобилии новых экспонатов, о том, как все это должно сиять чистотой, и, между тем, опрокидывал рюмку за рюмкой.

Вадим тоже выпил еще, а затем подошел к фотографиям, висевшим возле настенного телефона. Всего их было три, две большие и в золоченых рамках, а третья, крайняя справа, поменьше, в деревянной раме — по-видимому, гораздо старее, чем другие две.

Увидев, что он внимательно рассматривает фотографии, Вирсов оборвал свои излияния.

— Вадим… ты отвлекся? Что случилось?

— Нет-нет, все в порядке, просто я всегда хотел спросить вас, кто изображен на этой фотографии, — Вадим указал на крайнюю слева.

— Ира. Моя жена.

— Так я и думал. Очень красивая.

— Я знаю… На следующей я… со своим сыном.

— Это я вижу… сколько здесь лет Николаю?

— Восемь, — сказал Вирсов.

— А где это сфотографировано? В каком-то отеле?

— Да… за рубежом. Память о нашей поездке в Голландию.

— Ах вот оно что… ну а последняя фотография? Кто это? Это же не ваша мать, не Марина Алексеевна, верно?

— Верно.

— Тогда кто? — в ожидании ответа Вадим все рассматривал продолговатое женское лицо, которое толи из-за выцветшего глянца, толи просто по природе своей было крайне бледно; между тем, сдержанная улыбка несколько поправляла положение. Молодой человек стоял спиной к Вирсову и не мог видеть, что тот немного мешкает…

— Эту женщину я знал очень давно… — неуверенно проговорил Вирсов, наконец, — …еще в ранней молодости, до своей свадьбы. Мы встречались с ней некоторое время, но потом…

— Разошлись?

— Можно и так сказать. Все дело в том, что я… боялся ее… сначала все было хорошо, но чуть позже… чуть позже она стала производить на меня странное впечатление… — Вирсов прищурил глаза, — мне казалось, будто возле меня — не удивляйся тому, что я сейчас скажу — монахиня.

— Монахиня?

— Да. А я слишком большой безбожник, чтобы связать свою жизнь с монахиней.

— Должно быть, вы питали к ней особенное чувство.

— Конечно. Наверное, поэтому-то я и сохранил ее фотографию. Между прочим, Ира всегда думала, что это фото моей покойной сестры. Да, да, именно. У меня никогда не было никакой сестры, но я лгал ей, чтобы она не задавала лишних вопросов. Ладно, я не хочу говорить об этом… Почему бы нам ни разжечь костер?

— Что?

— Я предлагаю костер разжечь. Ты не против?

— В такую-то погоду?

— Я же сказал, дождь будет только к ночи, ты сомневаешься? Я хочу на воздух, пошли, — он резко поднялся и вылил себе в рот остатки коньяка.

Позже, часа через два, оба они, сидя во дворе дома перед костром, были уже немного пьяны; разговор сменился редкими неуверенными фразами то с одной, то с другой стороны… важнее стало созерцание пламени, молчаливое восхищение чарующим оранжевосиним карнавалом, и внимание двух людей нарушалось лишь тогда, когда очередной порыв ветра вынуждал огонь прижиматься к самой земле. Ветер дул со стороны леса; при новом порыве, когда молчание длилось уже минут пять, Вирсов почему-то покачал головой, встал с деревянного табурета и, повернувшись к еловым громадам, долго смотрел в потемневшее небо. Наконец, он с наслаждением втянул влажный воздух и выдохнул:

— К черту все!.. Слышишь, Вадим? К черту…

Тот не отвечал, но Вирсову только лучше было от этого, и по интонации его голоса можно было определить, что каждое новое слово для него теперь — часть груза, которую он сокрушенно скидывал с души.

— Реклама, плакаты, раскрутка… зачем все это нужно? Будь я помоложе, наверное, это и имело бы какой-то смысл, но я стар так же, как эти ели. И у кого больше помыслов, у них или у меня — это еще вопрос… Сколько раз уже я планировал добиться того, чтобы мой музей стал широко известен, сколько раз порывался приглашать в него столичных и иностранных экспертов… а эти рекламные кампании… Впервые что ли я начинаю разрабатывать их в голове? И в результате, еще быстрее от всего отказываюсь. Но только ли дело в надвигающейся старости? Может правы те, кто считает меня недалеким? Эх, жалко, что Николай не вернется. Съедят его там одного, ничего не оставят. Он же открытый… и что его так столица приперла? Здесь природа, жил бы и писал в волю свои картины… Ан нет, думает, не пробьется в этакой глуши. Чушь! Непризнанных гениев не бывает. А как написать что-то гениальное без здешних красот, вскормивших его? Как?..

Вадим посмотрел на Вирсова. Ничего уже не было в этом человеке от пижонистого «денди», который явился несколько часов назад в антикварный магазин. Вирсов переоделся перед тем, как они разожгли костер, и теперь фраерский пиджак сменила короткая синяя куртка, из-под которой торчала полосатая майка навыпуск; плотные штаны заправлены в зеленые резиновые сапоги. Но еще больше, гораздо больше впечатления производила сама его поза. Этот стареющий человек, высокий и чрезвычайно худой, он словно бы слышал голоса, которые звали его откуда-то издалека, слышал и порывался отправиться в путь, но в последний момент что-то остановило его, и он застыл в нерешительности… надолго… вот так вот по-простецки разведя ступни в разные стороны, он старательно вглядывался в эту непроглядную тьму, словно где-то там, очень далеко скрывалась вся его жизнь…

Снова покачал он головой, на сей раз с таким видом, будто его вынудили к чему-то.

— Пойду спать… Оставайся сегодня у меня.

— Хорошо.

— Ты идешь в дом?

Вадим ответил, что нет, он, пожалуй, еще посидит немного, но пусть Вирсов не волнуется — он потушит костер…

Около половины первого Вадим проснулся в кресле и решил спуститься вниз, чтобы выпить стакан воды. В доме уже все спали. Выйдя на лестницу, он пошарил в темноте, однако так и не найдя выключателя, стал спускаться в потемках. Но едва мысок его ноги коснулся второй ступени, как тут же замер в этом неустойчивом положении, — показалось Вадиму или действительно он услышал внизу странный звук, какой бывает, если осторожно провести лезвием ножа по полировке? Он прислушался. Через несколько секунд звук повторился, да вдобавок к нему послышалось еще и осторожное пошаркивание. Увидев, что свет нигде не горит, он вспомнил вдруг, как Вирсов все распространялся об исчезнувших вещах, бесшумно спустился по лестнице и застыл на пороге обеденной комнаты. Там явно кто-то был; вязкая темнота постоянно нарушалась неким движением инородного тела — так нарушается фокусировка фотоаппарата, когда прямо перед объективом появляется предмет, — а странный звук, который Вадим услышал, еще пребывая на самом верху лестницы, издавали, по всей видимости, выдвигаемые ящики серванта.

— Кто здесь? — громко сказал Вадим, и, не дожидаясь ответа, метнулся влево, к лампе, стоявшей на тумбочке. Тусклый свет озарил половину комнаты, и тот, кто в ней находился, вскрикнул и инстинктивно прыгнул в темный угол.

У Вадима сдали нервы: он вооружился подсвечником, стоявшим на краю стола и, чувствуя, как на запястье ему свалилось несколько крупиц засохшего воска, постоял несколько секунд в нерешительности, но потом, стараясь скрыть свой испуг, все же двинулся вперед, к дальней стене, в которую, точно желтые катерные борта, с двух сторон упирались световые волны.

— Вылезайте оттуда сейчас же!

— Не кричите… — послышался сдавленный шепот.

— Выходите, иначе вам не поздоровится, — повторил Вадим, уже ровно.

Некоторое время ничего не происходило, затем желтые борта неизвестно от чего покачнулись, и в правом возникла женская фигура, завернутая в темный платок. Женщина все еще прятала свое лицо под платком, и Вадим мог видеть только бледный лоб, но когда он протянул руку и, преодолевая последние сопротивления неизвестной, отодвинул с ее лица край вязаной материи, оно показалось ему знакомым. Женщина была еще не старая, но пожилая; гладкость кожи лишь вокруг губ нарушалась глубокими морщинами, отчего рот напоминал вулканическое жерло.

— Кто вы? Что вам здесь нужно?.. — спросил Вадим, она не отвечала, — ну все, с меня хватит, я звоню в милицию.

Он потянулся к настенному телефону, но внезапно его взгляд упал на фотографию, висевшую слева от аппарата, — ту самую, в деревянной раме, — и рука Вадима пораженно зависла в воздухе. Его глаза, преодолевая полутьму, уловили явное сходство между молодой женщиной на фотографии и той, которая стояла теперь перед ним, — это было родство сквозь время, подобное тому, какое чувствует писатель по отношению к своим собратьям по перу, отделенным от него веками и расстояниями. Женщина тоже взглянула на фотографию и спрятала лицо под платок, чем только выдала себя.

— Боже мой! Это же вы!.. Поверить не могу!

Он повернулся и стал пристально вглядываться в ее фигуру, ибо у него все же еще оставались кое-какие сомнения. Женщина теперь уже не прятала лица, решилась… и прошептала:

— Да…

— Господи! Не далее, как сегодня, он рассказывал мне об этом фото… и о вас. Но это же события бог знает какой давности! Что вы здесь делаете теперь?

Некоторое время она молчала, а потом, когда все же заговорила, голос ее чуть дрожал, но видно было, что это ненадолго, потому как, будучи явно не из робкого десятка, она теперь быстро обретала спокойствие.

— Вы его сын?

Вадим покачал головой.

— Видно, он знает вас достаточно близко, раз рассказал, что между нами случилось.

Вадим мог бы ответить, что ему как раз толком-то ничего и не рассказали, но благоразумно промолчал.

— Скорее всего, по большей части это была ложь… я хотела взять что-нибудь из его вещей. Проклятый мерзавец, бросил меня много лет назад с ребенком на руках, забыл о нас, ничего не давал… ладно меня не любил, но хоть бы сына своего вырастил… но ему до этого никакого дела… Я эти вещи для Петьки беру. На рынке можно за них хорошие деньги выручить. Он серьезно заболел. Мы все продали… Знаете, как это, ночевать в подвале хлебного завода? Спать на полу между мешками с мукой, а когда тебя прогонят — в ночлежке для бездомных? — женщина едва не перешла на крик и еще выше подняла голову. Ее благородство в этот момент граничило с надменностью.

Вадим собрался с мыслями и поспешно облизнул пересохшие губы.

— Сколько лет вашему сыну?

— Тридцать.

— Вот значит как… но это не так уж и важно, вам следует обратиться в суд, чтобы тот обязал Вирсова содержать сына.

— Нет… нет… даже связываться не хочу, — решительно произнесла женщина.

Вадим удивленно посмотрел на нее. Теперь уже она окончательно успокоилась, и лицо ее, светившееся мудростью, четко выделялось на более тусклом фоне стены. Она словно бы одним своим видом рассказывала ему историю всей ее жизни и мучений, которые довелось испытать ей, и от этого он начинал испытывать настоящее благоговение. И еще кое-что пришло ему в голову: и правда создавалось впечатление, будто перед ним монахиня; он не знал, что имел в виду Вирсов, когда говорил это, но Вадим подумал о чисто внешнем сходстве — сейчас ее темный платок сильно походил на мантию.

Вадим спросил ее, как она вошла сюда.

— А вам что?

— Скажите, и я…

— Что вы? Отпустите меня? Посмеете ли вы поступить иначе, если есть у вас хоть капля совести?

— Нет, нет, я просто хотел… — Вадим запнулся и в нерешительности прибавил, — …хотел помочь вам. Вы не понимаете, что делаете. Вы решили пойти на справедливое воровство? Умно и по-божески, но вовсе не значит, что вас за это никто не накажет. Я хранитель местного музея, которым владеет Вирсов. У меня есть ключ. Я могу дать вам ценный экспонат, вы выручите за него хорошие деньги.

— Вы лжете. Кража из музея вызовет еще больше подозрений.

— Нет, не вызовет. Даю вам честное слово. Можете довериться мне.

Пожилая женщина посмотрела на него. Секунду казалось, будто она мешкает, но потом она с прежней решимостью покачала головой.

— Нет. Мне нужно для своего сына и не более.

— Я знаю, но вы все равно приходили бы сюда еще несколько раз, а это слишком опасно, — продолжал убеждать Вадим, — Вирсов уже беспокоится о пропаже вещей. Откуда взялся у вас ключ от дома? Он мог попасть к вам только одним путем — очевидно, от слесаря, некоторое время назад менявшего в этом доме замки.

— Неправда!

По тому, насколько порывисто она выговорила это слово, Вадим сразу понял, что догадка оказалось верной.

— Вирсов подозревает этого человека. И если так будет продолжаться и дальше, его, вне всякого сомнения, привлекут к ответственности.

— Хорошо, что же вы предлагаете?

— Отдайте мне ключ, а ровно через пять дней приходите в музей в это же время. Сегодня вы успели уже взять что-то из вещей? Если да, то верните их. Прошу вас…

— Нет, ничего я не брала.

— Хорошо, если так. Тогда отдайте ключ. Уверяю вас, намерения мои исключительно благородные. Отдайте его мне…

Вадим еще мог бы прибавить, что на кону стоит едва ли не жизнь ее сына, но почувствовал, что это лишнее, ибо женщина, похоже, и так уже начинала доверять ему, если только в сложившихся обстоятельствах было вообще уместно это слово — «доверие». Сейчас главное было забрать у нее ключ. Наконец, его попытки увенчались успехом.

— Идемте со мной…

Стараясь ступать как можно тише, они вышли через передние двери. При этом он слегка обнял ее за плечи и снова чувствовал восхищение этой женщиной.

По-прежнему в воздухе пахло озоном, но дождя так и не было.

— Как зовут вас? — спросил он, когда они были уже на порядочном расстоянии от дома.

— Надежда.

— Чем болен ваш сын и где сейчас находится?

Надежда сказала, что у него что-то с сердцем, очень редкая и трудно излечимая болезнь. Он лежит в больнице соседнего города И***— туда они перебрались года два назад из Уфы. В Уфе Петр потерял работу; за неимением средств пришлось заложить квартиру, которую, в конце концов, у них и отняли. В И*** им обещали другую, однако по приезде они так ее и не получили. Ночевали на хлебном заводе — она давала сторожу бутылку водки, и он пускал их. А потом Петр слег. Теперь ей приходится платить деньги за его лечение в больнице, но врачи говорят, что шансов выжить у него немного. Совершенно случайно она узнала, что Вирсов проживает в соседнем городе, и приняла решение, что теперь-то и возьмет «то, что с него причитается».

Пока Вадим слушал ее историю, с каждым новым словом ему все больше казалось, что под светом уличных фонарей Надежда и вовсе превращается в старуху. Лишь по странному стечению обстоятельств суждено ей было снова встретить человека, который причинил ей когда-то боль, но, видно, действительно предоставляется иногда страдающему шанс к возмездию. А где брала начало эта история? И где была сделана та фотография на стене? В Уфе? Кажется, Вирсов говорил, что бывал там в молодости.

Он повторил ей, что через пять дней ждет ее возле музея и, вырвав из блокнота листок, написал адрес.

— Ничего не бойтесь и непременно приходите.

— Я подумаю… — она взяла протянутый листок, а потом вдруг оживленно закивала, — хорошо, хорошо, приду обязательно.

Они попрощались, и Надежда скрылась в темноте. Вадим был уверен, что больше никогда не увидит ее. И все же, направившись обратно к дому, стал представлять себе, как проводит ее в Главную музейную залу, отпирает стенд и достает оттуда один из экспонатов, которые скоро поступят из Дрездена. Кладет его в пакет и отдает Надежде.

— Вот, возьмите. Теперь слушайте меня внимательно. Завтра же вы отыщите в этом городе винную лавку на Западной улице… смотрите, вот точный адрес. Ее держит человек по фамилии Немчинский. Обратитесь к нему, скажите, что пришли от меня. Он даст вам денег за этот экспонат. Можете забирать их все себе, — говоря это, он снова испытывает благоговение, но когда замечает, что ему удалось удивить Надежду, оно сменяется гордостью покровителя — тем самым чувством, которое он испытывал когда-то по отношению к матери и которое было ему так дорого.

Но что ответит ему Надежда? Вот это Вадиму с трудом удавалось себе представить. Да, в детстве он так радовался и восхищался собою, когда ему удавалось «укротить дождь». Но только ли в том состояла причина, что Вадим сумел этим помочь своей матери? А быть может, просто мало чего другого удавалось ему предвидеть и угадать? И действительно, сколько Вадим ни вспоминал теперь, каждый раз, когда он полагал, что некий человек при грядущей встрече должен поступить так или этому поступку будет сопутствовать такое-то событие, всегда все выходило иначе.

Ну а как тогда быть с нынешним приключением? Надежда все-таки придет на встречу?..

…После того, как он отдаст ей экспонат, то спустится в подвальное помещение, куда кроме него вообще никто никогда не заглядывает — вот почему подделки лежат хоть и не на самом виду, но поблизости, — зажжет свет и подойдет к картонным коробкам, сложенным в углу. Разумеется, дядя позаботился обо всем заблаговременно, и они поступили еще месяц назад. Вадим безошибочно выберет одну из коробок и достанет экспонат, точь-в-точь походящий на тот, который он только что отдал Надежде. Затем вернется в Главную залу и поставит его внутрь стенда…

…Вадиму не хотелось больше оставаться в доме Вирсова; он поднялся в отведенную ему комнату и, подойдя к столику с телефоном, позвонил в Дрезден и подтвердил заказ экспонатов. (Из обеденной комнаты он звонить не хотел. Снова встречаться взглядом с той фотографией на стене? Вадим знал, что испытает угрызения совести и боялся этого). Он положил трубку, но потом, зная, что дядя не спит, набрал его номер.

— Ах, это ты племянник!

— Да, я все сделал, подтвердил.

— Умница. Как провел время? Ты сейчас звонишь от Вирсова?

— Да. Собираюсь домой.

— Ага! Я как раз сейчас смотрю «Танцевальное шоу» — такие хорошие детки. Еще чуть-чуть и я сам пущусь в молодой пляс, — в трубке послышался скрипучий старческий смешок, а затем короткие гудки.

Вадим почувствовал, как его грудную клетку облизывает неприятное жжение. Вряд ли кто-то мог даже вообразить те отвратительные выкрутасы, которые стояли за этими безобидными словами, на первый взгляд казавшимися простым вздохом о неотвратимости. А если бы кому-нибудь стало доподлинно известно, о чем шла речь, этот человек, вероятно, не поверил бы, пока ему не представился случай, увидеть все собственными глазами. В телевизионном шоу показывали соревнования молодых танцевальных пар, и даже если дядя бывал очень усталым, насмотревшись на молодежь, приходил в такое возбуждение, что все его тело пронзала конвульсивная дрожь, а губы дергались и порывисто ловили воздух. С ним бог весть что творилось! Он поднимался из кресла и, охваченный безумным экстазом, начинал коряво выплясывать, выделывать руками пассы, стучать ногами, а иногда даже нестройно подпевать омерзительно дрожащим старческим голосом.

Когда Вадим впервые это увидел, он спросил дядю, что с ним такое происходит и не сошел ли тот с ума. «Мне плевать, — отвечал дядя, — поймешь, что к чему, когда станешь таким стариком, как я»…

…Вадим шел мимо кладбищенского забора; теперь в воздухе еще сильнее пахло озоном, и лишь это затянувшееся предвестие, казалось, сдерживало грозу, но еще чуть — и последняя балка, подпирающая ненадежную крышу, корчась от боли и обвиняя огромные массы, проломится, уступив им, — на город обрушатся несметные водяные потоки. Он совершенно не думал о необычайном приключении, случившемся с ним только что, — перед глазами у него рождалась иная картина, заставлявшая похолодеть каждый лоскуток кожи. Он представил себе, как этот безумец совершает все необходимые приготовления к своему странному ночному танцу: снимает с себя всю одежду, тщательно сбривает щетину, но на этом не останавливается, а избавляется еще и от бровей и каждого волоска на дряблом теле, ножницами остригает голову… и только тогда удовлетворенно хмыкает и идет смотреть телевизор… Эта картина показалась ему настолько реальной и так страшна стала всему его существу, что он вздохнул с облегчением, когда через пять минут войдя в антикварную лавку и поднявшись на второй этаж в комнату дяди, обнаружил, что тот пляшет и дергается абсолютно одетый и никаким метаморфозам свое тело не подвергал. Его подбородок расписывал в воздухе голубоватые восьмерки, и как только дядя открыл рот, чтобы запеть, сбросил с себя мутную капельку пота.

Окно позади было настежь распахнуто, и Вадим знал: если дядя устанет и запыхается, то сядет передохнуть прямо на раму, а из-за плотной шторы будут торчать только две половинки его худых икр; вяло подергиваясь, точно два пингвиньих крыла, они так и не смогут унять в себе конвульсию танца, пока дядя снова не встанет на ноги.

— Ах, как же это славно! — подморгнул он племяннику.

Вадим подошел к окну и встревожено перегнулся через раму.

— Что случилось?

— Когда я подходил к магазину, видел на улице каких-то подозрительных ребят. Возможно, они хотят залезть к нам. Понаблюдай из окна, хорошо?

Дядя остановился и тоже посмотрел на пустынную улицу. Не увидев ничего, он снова повернулся к телевизору и принялся повторять пассы.

— Конечно, послежу.

Вадим перевел взгляд на бутылку крепкого ликера, стоявшую возле дивана.

— Если тебе вздумается выпить, смотри сильно не горлань.

— Не учи меня. Иди спи.

— Как скажешь. Спокойной ночи, — попрощался он.

СОЗЕРЦАНИЕ ФИЛЬМА

Короткометражный мультфильм о двух полостях

Дочь начинает плакать об умершей матери.

Это всего только карандашный рисунок на белом листе: туловище и голова двумерны; две руки-линии, две ноги-линии; шея-линия…

Она плачет сильно и долго, навзрыд, сотрясаясь, впрочем, только определенными частями рисунка: конвульсивно подергивается одна рука (правая) и одна нога (тоже правая), туловище то и дело изгибается в округлую скобу.

Это походит на различные деформации мертвого насекомого, когда по нему подолгу бьют молотком.

Хныканье истерическое, но низкое, гортанное; проходит минута, другая — в конце концов, это становится похожим на холерный кашель, сухой, непрекращающийся, до лопающихся сосудов в голове (которых не нарисовано).

Уголки экрана затираются черными треугольниками (как картина в картонной упаковке) — предвестие некоего исхода.

Тут шея дочери начинает постепенно набирать толщину, алеть. Черты детализуются, уплотняются — минута, и это уже настоящая женская шея, телесного цвета (тогда как остальное — все тот же примитивный детский рисунок), однако недолго шея сохраняет нормальный вид: с одного края образовываться шишковидный вырост, из которого вылупляется маленький человечек, состоящий совсем уже из одних черных палочек и точек.

Вскрытый изнутри вырост на шее дочери имеет теперь по краям рваные бумажные треугольники.

Дочь перестает кашлять и вытаскивает человечка из своей шеи; счастливо вскрикивает:

— Мама, ты жива!

Ее молитвы услышаны.

Просветление фильма

I

Анонс фильма он прочитал в телепрограмме:

«Несколько детей, играя среди заброшенных руин на окраине города, внезапно наталкиваются на старинную тайну, начинающую обретать новые, неизвестные доселе подробности, которые принимают для ребят едва ли не жизненно важное значение».

Тайна! Ему было десять лет, и ему страсть, как нравились тайны! А эта еще и такая, которая будоражит умы много веков…

………………………………………………………………………………………………………

………………………………………………………………………………………………………

Между тем, кадр из фильма, помещенный возле анонса, вызвал у него небольшое разочарование — там было изображено мальчишеское лицо (видно, одного из детей, о которых было написано в анонсе); лоб наполовину прикрывали кучерявые волосы, верхняя часть шевелюры в кадр не вошла; подбородок снизу — тоже. Взгляд был отведен куда-то в сторону и ничего, в сущности, не выражал — быть может, это взгляд на собеседника за кадром, отпускающего короткую реплику, незначительную…

…Разочарование… позже он подумает, что если бы был взрослее, то, скорее всего, не придал бы этому кадру вообще никакого значения или просто расценил, как неудачное дополнение к анонсу.

Но тогда, по прочтении анонса, он ожидал чего-то большего… (это холодное лицо — никакой застывшей мимики, только левая бровь чуть отведена)… он ожидал, что кадр также будет отражать тайну (словно резюмируя фильм — не тот, который должны будут показывать; тот, который он предвосхищал воображением)…

Внизу анонса значились фамилии актеров, исполняющих главные роли и страна-производитель.

«Чехия? Какая еще Чехия? Разве там можно снять хороший фильм?»

Конечно, он понимал, что в Чехии тоже снимают какие-то фильмы, но… «разве они могут быть интересными?»

И тут он впервые усомнился в достоверности анонса — его охватила досада, очень непродолжительная. Прежнее разочарование вдруг как-то странно сошло на нет, — и он просто задавал вопросы, самому себе, про Чехию.

Фильм должны были показывать в середине следующего дня, и до этого времени в его голове так и продолжали вертеться одни и те же вопросы: «Чехия? Хороший фильм — в Чехии? Разве это возможно?» — вызывая смущение.

Впрочем, это не помешало ему заблаговременно предупредить своих родственников о фильме, который «страшно заинтересовал» его, фильме о старинной тайне, «которую, видно, все стараются разгадать, и никак не могут», бьются над разгадкой (будто бы даже и за пределами фильма), и когда он узнал, что во время транслирования собираются смотреть по другому каналу какую-то развлекательную передачу, потратил более двух часов на то, чтобы убедить уступить телевизор…

Подспудно его удивляла его собственная настойчивость, взявшаяся ни пойми откуда.

Когда он убеждал, уговаривал родственников, то, на какое-то время, напрочь забыл о фильме, — он просто упрашивал, умолял, запамятовав, зачем, собственно, это делает…

А потом, когда его уговоры, вконец, увенчались успехом, снова вернулось смущение и двоякое впечатление о фильме — с одной стороны, ему хотелось посмотреть фильм — о старинной тайне, с другой — ему не давало покоя, что фильм снят в Чехии…

Он досадовал.

II

На следующий день он стоит перед включенным телевизором; полувытянув руку, в которой зажат пульт.

Фильм должен начаться с минуты на минуту.

Последние секунды рекламного ролика… светлеет первая сцена фильма. Он различает солнечный диск, размытый (не то от пока еще непрояснившегося экрана, не то от неясного, облачного неба) — нарождающаяся заря над неясными, краетемными громадами… это…

«Руины? Как я мог забыть о руинах? Дети… играя среди заброшенных руин… — так было написано в анонсе, я совсем забыл, а ведь руины так подчеркивают тайну!..»

Старинная тайна?.. Чехия?.. — они как бы противостоят друг другу, со вчерашнего дня так и повелось, — и снова его начинает мучить смущение.

Но теперь еще эта новая мысль:

«Я забыл о руинах… Я совсем забыл о них! Я не придал им никакого значения — это так странно, неестественно!»

Он отводит взгляд и выключает телевизор…

III

Позже ему не будет давать покоя: почему он так тогда и не посмотрел фильм; почему внезапно выключил телевизор и направился из комнаты.

Этот вопрос будет время от времени всплывать в его мозгу — в течение жизни.

«Вероятно, когда на экране появилось изображение, у меня было точно такое лицо, как у того подростка на картинке возле анонса. Холодное, равнодушное… — как-то придет ему в голову; спустя десятки лет. — И именно поэтому я выключил телевизор… да-да, поэтому и только. Из-за выражения лица, которого не знал и не мог видеть со стороны. Оно возникло внезапно и не из-за чего, как посторонняя маска… Из-за выражения лица самого по себе, не вызванного детскими мыслями… не вызванного тогдашним смущением…

Это уже было не мое лицо, и я отвел взгляд от экрана, в сторону, — как на картинке возле анонса, — и выключил телевизор, останавливая кадр…»

Детородная боль

Писатель написал в своем дневнике про сову, из уха которой вылезала другая сова, ослепшая, взъерошенная, — нечто, вроде детеныша, но нет, это была болезнь, выпуклая опухоль.

Сова-«детеныш» не вылезла до конца, но показала лишь свою голову из уха «матери», долгие годы бывшей питательной средой.

Писатель мог сделать из этого рассказ, придать, что называется, форму, — например, начать так: «Однажды сова, сидя на дереве, почувствовала, что в ее голове… как бы это сказать… что-то происходит… какое-то движение… И теперь сове совершенно не хотелось выслеживать мышь, чтобы полакомиться на ужин…», — что-то в таком роде.

Но писатель не стал писать рассказа — потому что все дело было только в нем, в его испуге, который он испытал много лет назад, когда был шестилетним ребенком.

Отец принес из леса раненую сову, в корзине для грибов. И ухаживал за совой дня два, надеясь, что она поправится, — ухаживал, как за ребенком; даже пытался кормить, но она ничего не ела.

Корзина стояла на высоком деревянном шкафу, накрытая покрывалом, и ребенку не было видно совы, а только как отец вставал на маленькую табуретку и откидывал покрывало, чтобы посмотреть, жива ли сова, и ребенок воображал, как она шевелится под темнеющей рукой с посторонней вмятинкой под костяшкой указательного пальца.

(Спустя годы писатель напишет в дневнике неправду: «Когда мой отец гладил сову, мне казалось, что она, а вернее, ее оперение, шевелится у меня во рту»).

На третий день сова умерла.

Смерть обнаружил ребенок: проснувшись утром, он посмотрел на корзину и… вскрикнул. Совиная голова высовывалась из-под покрывала — возвышалась над плетеным бортиком. Глаза были закрыты. Клюв оторочен цепочкой пыли.

Оперенный остаток ночной агонии и желания… посмотреть.

Исходы

Схема преступления была четко продумана и подготовлена, но, как водится, именно здесь-то и возникло множество дополнительных вариантов, которые, с одной стороны, ставя в тупик, угрожали чуть ли не на самом корню уничтожить наши планы, а с другой могли бы помочь избежать наказания.

Я работаю хаускипером в отеле, что находится в южной части М. и имею в подчинении нескольких уборщиков; одного из них, Халида, я знаю больше, чем остальных, — нас связывает не только работа, но еще и приятельские отношения. Свой человек у меня есть и в городе: это Ашраф, владелец парфюмерной лавки, которому поставляют как цветочные масла, так и многоцветочные и лечебные, вроде Секрета пустыни, Сандала или Франкэссенс, — и все же дела Ашрафа идут пока не настолько хорошо, чтобы он мог просто и спокойно заниматься торговлей.

Окна моей конторы выходят на рыбный ресторан — это высокая башня, стоящая возле самого пляжа, уплощенная в середине, а вверху наоборот имеющая расширение в форме колеса, — внутри нее как раз и располагаются столики с низенькими витиеватыми подсвечниками, которые словно ввинчены в янтарные столешницы. Вокруг этих столиков каждый вечер бегают трое сенегальцев в желтых ливреях и старательно обслуживают состоятельных посетителей. В ресторан ведет винтовая лестница с пришпоренным ковром — на ней я буду стоять, чтобы познакомиться с туристом (обязательно мужчиной), разговориться с ним, а затем предложить встретиться еще раз и показать город. Разумеется, я спрошу его, в каком номере он остановился — это не должно вызвать подозрений, и, кроме того, работникам отеля обычно доверяют. Далее происходит следующее: мы согласовываем время встречи, и в назначенный час я везу его в парфюмерную лавку Ашрафа; при этом я должен обязательно заплатить за такси, — «первый порог доверия» — дать понять этому человеку, что теперь он не имеет морального права уйти от меня или моих людей, ничего у них не купив…

…Вот мы подъезжаем к парфюмерной лавке — всего лишь одному кирпичику в рядах магазинов, которые тянутся с обеих сторон до самого горизонта двумя блистающими змеями, чтобы на самой его линии слиться в одну, но тут же и кануть под землю. Стеклянные витрины, бутылочки на полках, различные по цвету, а тем более по форме, сияние ламп, преломляющееся в масле сотнями остроносых звезд — все это соединяется друг с другом в сложную систему света, жидкости и стекла, но чуть повернул голову — и тут же все переменилось. Звезды пробежали друг по другу, точно шестеренки в наручных часах, и изменили положение; бутылочки качнули головами и смешали друг в друге свое содержимое… сотни, тысячи вариантов того, как это может произойти, и каждый контролируешь ты, поворотом собственной головы… но, в то же время, и нет, не контролируешь, потому что никогда не знаешь, каков будет результат. Улыбчивые усы Ашрафа встречают нас у входа, выплывая из-за косяка витиеватой, напомаженной росписью. Он здоровается и приглашает нас внутрь. Ашраф не один в лавке. С ним женщина, которую он будет выдавать за свою жену, но на самом деле она гулящая, зарабатывает этим и выглядит, как гулящая: не прикрывает лица и тела паранджой, носит джинсы и легкую пятнистую майку, из-под которой похотливо сияет бижутерия. У нее вьющиеся рыжие волосы и перед тем, как подморгнуть туристу, она обязательно чуть встряхнет волосами, и завитки заколеблются, готовые разрушить прическу. Женщина сидит на высокой кожаной скамье, слева, а мы садимся справа, против нее. Ашраф предлагает выпить холодного красного чая, настоянного на розе и мяте; он еще не начал рекламировать свои товары и ненадолго ретируется, а вот женщина уже легко флиртует с туристом. Если тот, сразу почувствовав ее доступность, пересядет и попытается нежно заговорить с ней или даже обнимет за плечи, то Ашраф, вернувшись с подносом, на котором помимо стаканов возвышается еще и ведерко со льдом, должен сказать:

— Be careful! It is my wife!

А если турист останется сидеть на месте, Ашраф просто должен представить ее. После того, как мы выпьем чая, туристу уже и вовсе неловко будет уйти с пустыми руками, — это «второй порог доверия», — и тут Ашраф начнет рекламировать масла.

Когда мы разрабатывали план, долго спорили: Ашраф уверял, что если мы здесь не остановимся, игра станет слишком витиеватой и рискованной; Ашраф говорил даже, что и женщины совершенно не нужно, но я сумел убедить его, что при наилучшем исходе мы сможем получить в пять, а то и в десять раз больше, стоит только набраться терпения…

Он снимет несколько бутылочек с полок и перед тем, как попеременно поднести их к носу покупателя, обязательно упомянет, что в этих маслах нет ни капли спирта, поэтому запахи такие стойкие и держатся на теле более двадцати четырех часов; затем расскажет, какой запах, какому типу людей подходит или даже в каких ситуациях его следует использовать (это касается, к примеру, Мускуса), — но все это, разумеется, очень условно. В это же время женщина все настойчивее и настойчивее будет встречаться с туристом глазами и улыбками, рано или поздно турист обязательно скажет что-нибудь, вроде:

— My friend! Your wife is very beautiful! — это может произойти до или после, как они сговорятся о цене или даже после того, как турист заплатит Ашрафу деньги, но даже в этом случае должна произойти ссора. Как только турист сделает комплимент женщине, Ашраф вспылит, вскочит со скамьи и по-арабски начнет кричать, чтобы турист немедленно убирался из магазина. Я сделаю вид, что пытаюсь образумить Ашрафа, но все это окажется бесполезным: туристу придется встать и уйти. Это я называю «третьим порогом доверия», самым сильным, ибо здесь турист должен почувствовать себя виноватым.

Минут через тридцать, когда турист уже вернется в номер, я позвоню туда, извинюсь за Ашрафа и попрошу о новой встрече. Он согласится и наверняка возьмет с собой много денег, но и это не так уж важно, потому как Халид в его отсутствие все равно обшарит весь номер. На сей раз я поведу его в кабаре «Cocos», что в противоположной от парфюмерной лавки стороне города. С восьми часов вечера до самого утра под высоким соломенным шатром «Cocos» выступают музыкальная группа с певцом и танцовщицей, причем певец выходит на сцену каждые пятнадцать минут, а танцовщица каждые двадцать, — вот почему они могут пересечься друг с другом в самом начале песни, в середине или в конце, — или же не пересечься вовсе. С официантом, который работает в кабаре, — его зовут Гамаль, — у меня тоже есть предварительная договоренность. Если он увидит меня, то не станет нести к столику меню, а туристу я объясню, что часто здесь бываю и знаю все цены, после чего сделаю заказ. Ровно тогда, когда на сцене одновременно появятся и певец и танцовщица, я скажу туристу, что это очень дорогое место и даже за пиво ему придется заплатить большие деньги, не говоря уже о закуске. В этом случае существует два варианта, как он поведет себя: или захочет взглянуть на чек, или, что также вероятно, просто достанет кошелек и расплатится. (А быть может даже еще и останется мне должен). Если он запросит чек, Гамаль принесет ему поддельный…

…Пока мы будем в кабаре, Халид возьмет половину денег, оставленных в номере, — ровно половину и не более того, ибо на следующее утро, когда турист поднимет тревогу и начнет разыскивать меня в отеле, к нему отнесутся с недоверием: если его действительно ограбили, почему вор не забрал из номера всё? Я долго обдумывал этот ход и понял, что он наиболее безопасен, потому как если взять все деньги, то состав преступления будет налицо, а если не взять ничего, наши усилия не окупаются: пускай турист заплатит в кабаре, пускай даже останется должен, — так или иначе, если разделить эту выручку между участниками, окажется слишком мало. К кому обратится турист, когда начнет искать меня? Разумеется, к гиду, а тот перенаправит его к начальникам, которые сидят в нашем отеле за компьютерами возле стойки «Reception» и, конечно, сразу вычислят меня, как только посмотрят в базу данных работников отеля…

…Начальники носят колоритные синие рубахи (в нашем отеле каждую должность можно идентифицировать по цвету рубахи: я, например, ношу светло-зеленую в тоненькую клеточку, Халид — темно-зеленую и очень плотную, менеджеры — светлооранжевые и т. д.), — и когда разговаривают с подчиненными, золотистые пуговицы пускают в глаза молнии, вроде тех, которые бывают, если долго смотреть на солнце, но ни это, ни даже осознание моей виновности не должно смутить меня, да и вообще я никогда не страдал робостью. Я буду твердо настаивать на том, что турист просто плохо обыскал номер, и его деньги, на самом деле, в целостности — он и сам будет испытывать некоторую неуверенность, и это, несомненно, сыграет мне в плюс. Конечно, начальники заинтересуются нашим вчерашним приключением, но даже если турист и догадается об инсценировке, разве он сможет это доказать?

Кажется, все…

…Нет, ничего подобного. Каждый работник нашего отеля носит на груди небольшую пластмассовую бирку с именем. Что если еще при первой встрече с туристом я выдам себя за кого-то другого? Это существенно затруднит поиски, которыми он займется на утро, и Халид мог бы с меньшим риском украсть из номера не половину, а больше. А если бы я помимо этого переодел бы еще и рубахи, сменил бы светло-зеленый цвет на синий, выдав себя за начальника? Тогда Халид мог бы взять и все деньги, и почти наверняка мы остались бы неразоблаченными. Эти варианты касаются только кражи в отеле, но это лишь один эпизод из трех, а вернешься к двум оставшимся (то есть к парфюмерной лавке и кабаре), получишь все новые и новые возможности…

…Ну а как насчет самого плачевного исхода? Если мне не только сделают выговор, но еще и уволят? Разве и здесь я пришел к концу и проиграл? Нет, ибо Халид всегда может вернуть украденные деньги, положив их в такое хитрое место, что турист подумает, будто они никогда и не пропадали, а это он сам по оплошности или из-за слишком возбужденного состояния не сумел обыскать номер тщательно. Тогда зная о моем увольнении, он пожелает справедливости и заступится за меня перед начальством.

Линии возможностей и варианты как по заказу появляются для тех, кто находится в поиске, но их так много, что они утомили бы даже строителя лабиринтов, — вот по какой причине ты путаешься в них… так и оставаясь на месте.

Струны

Они ехали в северную часть страны. Двое мужчин и одна женщина. В большой машине, белой, откидной верх был черного цвета. И с морщинами кое-где. И одной трещиной. Его уже два раза срывало за последние несколько часов, от сильного ветра.

Теперь ветер почти стих. Они медленно продвигались вперед. Изредка слышимый в вечереющем воздухе заржавелый треск машины походил на скрип отворяемой форточки…

В ветхом старом доме?.. Где все неподвижно и много пыльного, солнечного света, прошивающего даже чердак, и деревянных сундуков, на одном из которъх стоит кувшин с высохшим физалисом?..

По обе стороны дороги простиралось ржаное поле, рыжее, с кое-где прожженными белесо-желтыми оспинами. Солнце стояло еще довольно высоко, но позади машины, а потому, если бы кто-то посмотрел на сидящих людей через лобовое стекло, увидел бы лишь три тени, изредка покачивающиеся, — одну за рулем, мужскую, и еще две — на заднем сиденье. И ни одной черты лица. У женщины длинные волосы; кажется, густые; голову она склоняла так, словно на руках у нее был маленький ребенок.

Под такие картины приятно терять глубину сна, всплывать на поверхность. В явь.

Дыхание учащается — слышатся хрипы, поначалу неуверенные, но чуть позже из-за снова поднявшегося ветра они обретают отчетливость. Кому они принадлежат? Водителю — его тень дрогнула и вот уже клонится к тому месту, где должен быть руль.

Сказывается ранение, которое он получил вчера. Виноват был охотник, пустившийся в погоню за кроликом возле самой дороги. Прицелился, но не рассчитал, — охотнику было уже за шестьдесят, и видел он худо, — дробь, миновав опущенное стекло автомобиля, угодила водителю в плечо, повыше лопатки. Он вскрикнул, остановил машину. Остальные не сразу сумели сообразить, что произошло. Потом женщина тоже начала кричать…

Прежде чем рубаху водителя изорвали на бинты, он успел потерять много крови, и позже чувствовал себя все хуже и хуже. Ему часто хотелось пить. То и дело в его памяти всплывало лицо охотника, растерянное и морщинистое, с покрасневшими веками и мучительно слезящимися глазами — как от неприятного эпизода, виновником которого он оказался, так и просто от опутывающей старости…

— Что с тобой? Ты плохо себя чувствуешь?.. — тень женщины встрепенулась, выпрямилась, — слушай, по-моему, он теряет сознание.

— Эй, притормози! — мужская тень на заднем сиденье.

— Я не могу дальше… черт…

Машина останавливается. Слышится звук отворяющихся дверей. Женщина склоняется над водителем.

— Как ты?..

Нет ответа.

— Он не может вести. Поведешь ты.

— Я не водил уже десять лет. И у меня нет прав.

— У нас нет выхода. Будем надеяться, что нам и дальше никто не встретится.

Они перетаскивают водителя на заднее сиденье. Он и правда почти потерял сознание, хотя рана давно уже не кровоточит.

— Давай, садись за руль. Я присмотрю за ним. Садись.

— Ладно… Хорошо, хорошо.

Когда машина тронется, женщина снова будет сидеть на заднем сиденье со склоненной головой. Чуть позже она спросит:

— Что?.. Что ты говоришь?..

— Свобода… вода… у нас осталась вода?

Вдоль неба протянулась серо-дымчатая шершавая дуга — след от самолета, который давно растворился.

СЛОМАННАЯ ШКАТУЛКА

I

Музыкальная шкатулка появилась в антикварном магазине 29-го ноября 200… года. В тот же день Николай Журавлев, владелец магазина, описал ее в дневнике:

«Шкатулка принадлежала малоизвестному музыканту Григорию Белиловскому, умершему примерно месяц назад. Сколько ему было лет? Затрудняюсь сказать. Шкатулку я приобрел на аукционе. Собственно, из-за нее и стало известно об этом человеке.

Наружный вид.

Шкатулка размеров 23х12х6 (см).

Дерево: корейская сосна.

Сверху к крышке прибита серебряная бляха с дарственной надписью: „Маргарите и Вадиму от С. П. в честь пятилетия со дня свадьбы“. С. П. очевидно означает Светлана Полянина. Учитывая то, что после смерти жены, Вадим Гореликов женился на ней — а Светлана по рассказам уже давно питала к нему нежные чувства — выглядит довольно-таки лицемерно.

Шкатулка резная, вдоль боковых граней — замысловатый узор славянского типа.

Внутренний вид.

Маленькая керамическая фигурка Нечаевой застыла на самой середине комнаты; пол выложен квадратной черно-белой плиткой. На Маргарите белое кружевное платье, за пятнадцать лет в шоу-бизнесе ставшее ее визитной карточкой, а после смерти сделавшееся попросту легендарным, как и сама обладательница. Вадим Гореликов сидит в кресле, в углу, около тумбочки, на которой виднеется телефончик. На заднем плане — возле крышки шкатулки — старинное пианино с двумя подсвечниками, ввинченными в пазы по обе стороны от пюпитра, сама же крышка представляет собой заднюю стену комнаты и поднимается до второго этажа, на котором видны три двери и по всей длине — балкон. Когда шкатулка открывается, крышка тянет за собой и раскладывает с боковых сторон две поднимающиеся к балкону лакированные лестницы, абсолютно симметричные. Еще одна важная деталь: на первом этаже из-за правой лестницы выглядывает портрет Нечаевой, ей там года 22–23 — не больше…

Я завожу шкатулку, и фигурки тотчас приходят в движение: слышится телефонный звонок, Гореликов встает и снимает миниатюрную трубку; что-то отвечает, возвращает ее на место, а затем, подойдя к жене, обнимает и целует ее. Потом Вадим направляется к пианино и начинает играть самую известную песню Маргариты — „Печальная звезда“. Она поет — (в механизм шкатулки вмонтирована запись) — и, танцуя, совершает круг: по правой лестнице медленно поднимается на балкон; дальше под музыку на левую сторону и спускается на первый этаж по противоположной лестнице. В тот самый момент, когда Маргарита возвращается на середину комнаты, ее волшебный голос смолкает вместе со звуками пианино — печальная звезда умирает; Вадим поднимается из-за пианино и снова садится в кресло — цикл окончен.

Белиловский был поклонником творчества Маргариты Нечаевой? Неудивительно, если так, однако мне говорили обратное. У него когда-то была жена, но потом она умерла. Может, шкатулка, на самом деле, принадлежала ей? Но каким образом она к ней попала? Не знаю да и какая разница? Главное, что теперь шкатулка у меня».

II

Знаменитая певица Маргарита Нечаева умерла 13-го января 198… года в возрасте тридцати шести лет. Ее самоубийство повергло в шок миллионы поклонников. Журналист Илья Помичев опубликовал в газете «Музыкальные новости» известный некролог, в котором не только сообщил об обстоятельствах смерти, но и поставил их под сомнение.

Маргарита была найдена в своей комнате, повесившейся на телефонном шнуре. «Довольно странное средство, вы не находите? — писал Помичев, — неужели нельзя было воспользоваться обыкновенной веревкой?»

Муж Нечаевой, как раз уехал в это время на свои дебютные гастроли; смакованию этого обстоятельства журналист посвятил чуть ли не полполосы. Завершался некролог следующими словами:

«С чего это Нечаевой было совершать самоубийство на гребне своей славы? Она была абсолютно здорова и счастлива».

Лет десять назад, когда антиквар занимался изучением творчества Нечаевой, ему попалась в руки эта статья. По ее прочтении он записал в дневнике:

«Этот журналист считает, что в смерти певицы виновен ее муж. Что он подстроил самоубийство. А потом уже, видно, отправился на гастроли. Это читается между строк! Но каковы могли быть мотивы у Гореликова? Так или иначе, тогда никто ничего не смог доказать…»

III

30-го ноября 200… года антиквар сделал еще одну запись: «Вчера вечером, осмотрев шкатулку более тщательно, я обнаружил кое-что любопытное! Сбоку, на верхней крышке я нащупал небольшое овальное углубление, и когда надавил на него, внизу открылось потайное отделение, в котором лежали два листа бумаги, сложенные вчетверо. Вот что было на них написано:

„Когда мы с Марго обручились, никто не мог в это поверить: она, восходящая звезда шоу-бизнеса, и человек, будущее которого не просто под вопросом — в училище мне недвусмысленно давали понять, что дальше учителя музыки я не пойду, и почему бы мне не „выбрать себе какую-нибудь другую профессию, более подходящую мужчине. Например, заняться коммерцией“. Кроме того, звезды, вроде Марго Нечаевой, обычно (да что там: почти всегда!) выходят за богатых, а я жил с матерью, без отца, на ее скромную зарплату редактора газетной полосы, посвященной тому, какой маньяк на сей раз свирепствует в нашей области. Так что в определенном смысле мое превращение было превращением Золушки.

Мать всегда говорила, что мне нужна женщина, которой я смотрел бы в рот и подчинялся. А Маргарите нужен был муж, рядом с которым она не потеряла бы ни единой искорки своего блеска, — но всегда ли это в купе с любовью уничтожает все преграды к соединению?..

Очень жаль, что мать так и не увидела моей свадьбы; я всегда следовал ее советам, но могла ли она вообразить, что я выполню их так? Не предугадала она и того, что я могу измениться: теперь, когда мы с Марго уже пять лет вместе, я сам стал искать, совершенствовать технику своей игры на фортепьяно, даже разучивать прокофьевские сонаты, и последние месяцы так увлекался, что засиживался до середины ночи, и когда наутро я выходил на улицу, соседская старуха, у которой было уже два инсульта, но все, что они забрали у ее мимики и жестикуляции, обратилось в слух, с невероятным усилием отрывала руку от скамейки — точно та была недавно покрашена — и тяжело грозила мне иссохшим кулачком.

— Я ни на что не посмотрю и натравлю на тебя своего пса. Его, как и моего покойного мужа, зовут Николай Павлович Бровкин, так и знай! — верещала она, и тут же в окне показывалась косматая собачья голова и сладко облизывалась, словно уже меня съела.

И все же это „ни на что не посмотрю“ Маргарите старуха сказать не осмелилась бы, а если даже и осмелилась, то собака в подтверждение ее слов не выглянула бы из окна.

Трудно сказать, чего я хотел конкретно от своих упражнений… нет, совсем нетрудно, но я просто боялся и, в то же время, очень желал вырваться и украсть у Маргариты хоть искорку славы.

Она, впрочем, не возражала, ее это даже забавляло и последнее время, когда я садился за инструмент, она уже много раз принималась гладить меня по голове и называть „старательным“…

…Рядом с музыкальной школой, где я преподавал некоторое время после свадьбы с Маргаритой, находится Дворец культуры имени Т-ва. Сегодня вечером, когда я сидел в кресле в гостиной, на первом этаже, раздался телефонный звонок. Марго тоже была внизу, — она надела свое „коронное“ платье, которое знали миллионы, — я этого не ожидал, дома она всегда отдыхает от него, уж очень оно жесткое, — и сделала неуверенное движение к телефону, но я тоже поднялся и бросил коротко:

— Не беспокойся, я возьму, — у Марго был выходной, и ее не должны были беспокоить. Я снял трубку.

— Алло… да, это я… — по мере того, как я слушал голос в телефонной трубке, мой взгляд поднимался вверх и, в конце концов, я увидел портрет своей жены, висевший под лестницей, на стене; на нем ей, кажется, двадцать два года, — …Господи… спасибо, большое спасибо… — затараторил я, — нет, не стоит, я запомнил… что вы говорите?.. Вы позвоните еще завтра, и мы все уточним? Хорошо, как вам будет угодно… да, до свидания…

Как только в трубке послышался щелчок, и голос оборвался, я круто развернулся к Марго и выпалил:

— Представляешь, меня пригласили выступать в нашем Дворце культуры!

— Не может быть!

— Это правда, мне только что звонил директор. Они приглашают меня дать сольный концерт в феврале. Поверить не могу!

— Милый, это чудесно! — она продолжала стоять на самой середине гостиной, и сейчас захлопала в ладоши; слава не сумела испортить в ней способность так девственно радоваться, — твои старания не прошли даром! Дай обниму тебя! — Маргарита просительно вытянула руки и сложила губы трубочкой.

Я повиновался, крепко обнял ее и поцеловал. Она попросила сыграть что-нибудь; в ее голосе звучала нежность.

— Ты этого хочешь?

— Да.

— „Печальную звезду“?

— Зачем же?.. Нет, нет… давай что-нибудь не из моего репертуара…

Она пыталась протестовать, но я шептал, уговаривал ее, уткнувшись лбом в ее лоб и, в конце концов, добился согласия — больше всего мне хотелось теперь отдать дань ее славе. Марго споет свой самый знаменитый хит.

— Ну хорошо, если ты этого так хочешь… — она кивнула неуверенно.

— Да, хочу, — у меня кольнуло в сердце. Кто бы мог подумать, что этим маленьким, наклонившим голову и положившим мне руки на грудь существом, восхищаются толпы глазастых фанатиков? Я прекрасно знал, что сейчас она говорит искренне, но какая-то небольшая часть меня восставала против этой искренности и призывала со злостью оттолкнуть эту женщину от себя. Навсегда.

А почему бы мне действительно не избавиться от нее? Так ли уж это сложно, если все как следует продумать и просчитать?..

Я с ужасом, и удивляясь самому себе, отмел эти мысли.

Сделал глубокий вдох, подошел к пианино, сел и заиграл. Никогда не забуду, как проникновенно пела Марго в тот день; мне казалось, ни на одном выступлении она не вкладывала в „Печальную звезду“ столько, а значит мне действительно удалось завоевать ее сердце; она даже начала пританцовывать, и когда заскрипела вторая ступенька на лестнице — она скрипела всегда, с момента нашего здесь поселения — я понял, что Марго собирается совершить торжественный круг, вверх на балкон и обратно…

Когда я прекратил играть, она уже вернулась и пристально смотрела на меня, с увядающей радостью, будто ей удалось поймать те самые мысли, которые я отверг, и я понял, что печальная звезда умерла“.

Сначала я подумал, что запись принадлежит Вадиму Гореликову, но потом, заметив в правом нижнем углу подпись „Г. Б…“, понял, что все не так просто. Инициалы, очевидно, расшифровывались „Григорий Белиловский“, а следовательно, эту запись сделал он. Но зачем? Не знаю. Во всяком случае, то, что я прочел, некоторым образом иллюстрирует цикл шкатулки».

IV

— Дорогой мой, выставка в Марселе — это тебе не финтифлюшечные картины на стенде молодежной студии. И это даже не наша столица — это громадный, колоссальный шаженций, понял? Можешь считать, что Господь Бог к тебе благосклонен и в знак своей симпатии преподнес новогодний подарок. Ха! — И Вельветов, найдя замечание очень остроумным, откинул голову и расхохотался в лицо низко спущенной железной лампе, каких в закусочной, если не считать отражений в стеклах и зеркалах, было штук семь — восемь.

На электронных часах, висевших над входом, застыли четыре цифры: 21:49.

Если бы две точки между ними, подмигивая, вынуждали секунды сменяться ровнее, Обручеву казалось бы, что хоть что-то сдерживает течение времени, но нет, они горели ровно, и каждая новая минута, будучи вполовину короче предыдущей, настойчивее и яростнее притягивала к себе Новый год. Сидя против Вельветова, но лишь отдаленно слыша его возбужденную болтовню, которая скорее воспринималась как что-то, вроде звуков радиоприемника в соседней комнате, и продолжая отрешенно вглядываться в зеленые квадратики табло, Обручев неуверенно кивнул:

— Да… — и отпил немного вина.

— Ты подумай только: уже через месяц твои картины будут стоить по сто тысяч баксов каждая…

— Ну… в сто тысяч я не очень верю…

— Брось, я говорю тебе: сто тысяч, не меньше. И точка. Понял? А помнишь, за сколько я их купил? Сколько я выложил за ботинки, в которые вглядывается человек, стоящий на зеркале? Забыл, как она называется…

— «Лист клена», — подсказал Обручев, так и не сводя глаз с табло, но не стал поправлять Вельветова, что человек на картине вглядывался, скорее, не в ботинки, а в дверь, отраженную в зеркале.

— Точно! — Вельветов рассек воздух указательным пальцем так, будто его собеседник подсказал ему отличную идею, — так сколько? Три штуки, верно? Ты растешь, дружище! А я… я просто делаю свое дело. Ха!

— Верно.

Вельветов нахмурился.

— Приятель, да что с тобой такое?

— Со мной? Ничего, — Обручев пожал плечами и, наклонившись вперед, попытался сконцентрировать взгляд.

— Ты случайно не поссорился с Ольгой?

— С Ольгой? С чего вы взяли?

— Она сегодня как-то странно на тебя смотрела.

— В каком смысле?

— В прямом.

— Это вам показалось. Мы с ней никогда не ссоримся.

Обручев улыбнулся собственным словам. Да, это была чистая правда: до того, как пожениться, они встречались года два, а с момента их свадьбы прошло еще девять лет и ни разу (!) они так и не поссорились. Часто, когда он садился писать, Ольга подходила сзади и принималась выправлять воротник его рубахи, неторопливо и внимательно разглаживая пальцами каждую морщину, пока он не делался стоячим, как у военных; один раз, пребывая не в лучшем настроении, Обручев все же принужденно повернул голову вбок, так, словно хотел избавить тело от пут.

— Что случилось? Тебе не нравится?..

— Нет, нет, просто… — он ладонью потер веки, — устал немного.

— У тебя плохое настроение?

— С чего ты взяла?

— Я умею это определять.

Он не спросил: «Как?» — в этот момент его охватила какая-то непонятная ослабляющая тоска. Ольга сказала:

— Когда ты в плохом настроении, у тебя всегда шнурки развязываются.

От неожиданности он хохотнул.

— Что? — а потом машинально взглянул на шнурки — действительно, те были развязаны, — ерунда! Ты шутишь? — смущенно забормотал он, отложил кисть и, наклонившись, принялся их завязывать.

— Нисколько… ну ладно, я пойду.

— Нет, не уходи, — он уже завязал шнурки и опять засмеялся, а потом резко прогнулся назад и, поймав ее руки, зажал их подмышками.

— …сделает свинью со сливами. Целую хрюшку, будет лежать на тарелке, ха! Я думаю, твоя натура живописца должна любить то, что красиво выглядит, даже если это еда. (И даже если это свинья). Кстати, вот тебе пожалуйста, гениальный опыт человечества: хлеб с маслом, клубника со сливками… Свинья со сливами из той же оперы. Ну, или почти. Может, чуть посложнее. Интересно, долго ли мы приходили к такого рода сочетаниям? А кто впервые их заметил?.. — Вельветов помолчал несколько секунд, а затем качнулся вперед, — ладно, люблю я пофилософствовать. Забыли! Так чего, нравится идея, придешь?

— Очень нравится!

— Слушай, если я задержусь еще хоть на минуту, то уж точно опоздаю — жена просила быть дома за час. Пошли… ты идешь?

Обручев сказал, что, пожалуй, останется и закажет еще один стакан вина.

— Ну хорошо, как знаешь, только смотри долго не копайся, — Вельветов поднялся и хлопнул его по плечу.

Зачем он это сказал? Неясно.

Когда Вельветов открыл наружную дверь, солоноватый морской воздух, проникший в закусочную, принес с улицы приглушенные взрывы пиротехники и треск бенгальских огней, воткнутых в остывший песок. Обручев все смотрел Вельветову вслед, — столик был угловым, — как вдруг в полумраке закусочной из-за включившегося только что телевизора, который висел над барной стойкой, отражением голубоватых экранных отблесков обозначилось стекло — на том самом месте, где до этого через окно виднелась удаляющаяся спина. Но большая часть прибрежной окраины города, не исчезнувшая за мнимым кинескопом, все так же теплилась зыбким светом фонарей и синими окнами с потеками штор. Часть деревьев была украшена новогодними гирляндами из лампочек.

Обручев повернул голову и увидел, как бармен несколько раз щелкнул каналами; звук был приглушен, и художник мог видеть только, как в неясных мигающих облаках плавали присыпанные серебряными блестками бесхозные усы и обезглавленный старинный цилиндр. Придав ему рубиновый оттенок и «допив» цилиндр из стакана, Обручев заказал еще вина; на голове официантки красовался красный с белым помпоном колпак Деда Мороза.

Какую там картину упоминал Вельветов? Обручев уже не помнил? Нет, этого он не мог забыть, потому что «Лист клена» — любимое полотно Вельветова, и тот вспоминает о нем почти по любому поводу. Он сосредоточился и, закрыв глаза, попытался представить себе эту картину, но по некоей причине увидел эпизод четырехгодичной давности, когда в его жизни не было еще ни Вельветова, ни выставок, ни предложений из-за рубежа. Они с Ольгой сидят на соломенном берегу пруда, на ее даче, что примерно в ста километрах отсюда. Вечер. Рядом с ними стоит кальян, и его угли разжигают в их глазах азартную вольфрамовую паутину. Она в розовой майке, которая в темнеющем воздухе кажется фиолетовой, и легкой клетчатой юбке. Кроме них вокруг ни души, и снова Ольга треплет воротник его рубахи.

— Тебе придется проделать долгий путь, Паша. Очень долгий.

— Если ты о живописи, то я готов.

— Знаю. Но возможно ты даже не успеешь завершить его или не узнаешь, что завершил.

— Нет, постой-ка… как же так… — вдруг он, нахмурившись, повернулся и пристально посмотрел на нее, — это тебе кто-то сказал. Не твои слова.

— С чего ты взял? — она улыбнулась, не сводя с него черных глаз. Ее такого же цвета крашеные волосы ласкали его щеку.

— Потому что я всегда знаю, что твое, а что не твое. Чувствую, — он тоже улыбнулся.

— Врешь!

— Не вру!..

И они принялись спорить, в шутку, задорно, пытаясь передать друг другу самое…

Обручев открыл глаза и присмотрелся к телевизионной анимации. Удивительно, но так ему было гораздо проще поймать «Лист клена», который он хотел нарисовать в воображении. Нужно не видеть ни усов, ни цилиндра — это очень просто. Но что же, в таком случае, сложного в том, чтобы просто представить изображение, закрыв глаза? Выходит… в картине главное рама, а не холст? Обручев сосредоточился. Анимация исчезла и вместо нее появилась небольшая дверца, округлая сверху, вроде тех, которые ставят в стволах деревьев, а за нею узкий ход — для белок, ворующих дождевые гирлянды и украшения. Вокруг дверцы дрожащие лабиринты черных сосудов, тут и там готовых обменяться между собой узенькими коридорами и в агонии сворачивающихся от прикосновения к косяку, точно конечности насекомого, которое попало в огонь.

Но какое значение имеет дверь? Он не мог объяснить того, что изобразил, а стало быть допустил промах. В динамике слышатся уверенные кожаные шаги — кажется, сейчас появятся долгожданные ботинки, но в последний момент они все же отступают, унося за собой и звук, и так повторяется несколько раз. Ощущения у Обручева примерно такие же, как в раннем детстве, когда однажды, обеспокоенный начинающейся простудой, он прилег на кровать и, уставившись на «косиножку», которая пристроилась в углу, увидел боковым зрением, как бордовый пинбол слева от него медленно ездит туда-сюда, вдоль широкой стены, но только начинает деревянный ящик плющить кожу на его запястье (между тем, рука в стену не упирается, она свисает с кровати, истирая локтем наволочку, и даже до пинбола ей никак не дотянутся), — сразу отступает, съезжая в обратную сторону; затем возвращается и снова старается въехать ему на руку, каждый раз все с большим и большим успехом. Боли он не чувствует, только некий странный, галлюцинативный резонанс, и то не в запястье, а в груди и глазах…

Снова скрип ботинок — на сей раз, кажется, они подошли к раме «картины» еще ближе. Притаились. Очевидно, он чего-то не учел. Не прорисовал какую-то деталь. Он медленно изучает то, что уже есть, что уже готово, — нет, вне всякого сомнения, это «Лист клена». Без ботинок. А на том месте, где они должны находиться — в правом нижнем углу — его мозг, не пытаясь что-то домыслить, оставил бледный туман, в котором плавают цилиндр и усы… Черт!

Обручев выпускает стакан вина и резко, почти истерично расправляет пятерню, словно хочет поработать между пальцами лезвием ножа. В его ногтях отражаются пятнышки света от лампочек и мишуры, тут и там вплетенной в шторы, в горшочные растения, в новогоднее дерево, играющее светом в противоположном углу. Одна из немногих елей в этой части света, и та ненастоящая.

Снова он напряженно вглядывается в экран. Ботинки вот-вот должны появиться, и Обручев вспоминает, какие у них пузатые мысы, но… опять, опять не получается, и скрип безнадежно затухает.

«Я так упорно пытаюсь представить все это, но зачем?»

Обручев замер на несколько секунд, а потом снова повторил себе:

«Зачем?» — и тут же, не дожидаясь ответа резко помотал головой, чтобы видение отступило…

Недавно одна известная галерея выпустила рекламный буклет о его творчестве. «Лист клена» занимал половину узкой глянцевой обложки. Это и есть ответ? Ну вот, так уже лучше.

Рука Обручева потянулась к оконной раме и открыла форточку. С улицы послышался разноголосый смех. Обручев повернул голову и тотчас растянул губы в улыбке: кто знал, что Джованни вернется именно теперь и будет развлекать прохожих своими лацци? Повстречав его на улице несколько дней назад, он специально остановился понаблюдать за трюками, которые помнил еще с юности. Арлекин всегда возвращался так же внезапно, как и исчезал; один раз его отсутствие могло длиться несколько месяцев, иной же — год, а то и два, как сейчас; гастролировал он или просто путешествовал — трудно сказать. Встретив его вновь, Обручев отметил для себя, что даже грим не в состоянии скрыть, насколько постарел Джованни за этот не слишком долгий срок, а раньше он так гордился своей «вечной молодостью»!..

Обручев подошел к нему и грустно спросил:

— А Эмма? Она тоже вечно молодая? — и на лице Обручева сквозила мудрая улыбка, и прищуренные глаза уверяли, что все проходит. Такое выражение лица бывает у талантливого актера, играющего в спектакле героя, который встречает друга, не виденного им много лет.

Нет, конечно, он спросил не прямо так. В воображении — возможно, — но на деле это звучало гораздо обыденней:

— С возвращением, Джованни! Как поживает Эмма?

А быть может он даже не сразу вспомнил о дочери арлекина, которая была влюблена в Обручева с самого детства, а когда он женился на Ольге, чуть было не наложила на себя руки. И все же он спросил о ней. Потом.

— Эмма?.. — Джованни остановился; два апельсина в его руках остались не подброшенными, и тотчас же в правую упал третий, а в левую еще один — четвертый, по инерции, их даже не пришлось ловить.

«Сейчас он скажет, что она умерла или вышла замуж», — мелькнуло в голове Обручева.

— С ней все в порядке.

— Она приехала с тобой?

— Нет, осталась в Швеции.

В Швеции? Вот это да! Ему хотелось расспрашивать и дальше, но все же он благоразумно переборол в себе пустое любопытство. Лучше не бередить старые раны, а просто восхищаться трюками Джованни.

Обручев осторожно, словно боясь, что его может кто-то заметить, подался к форточке и увидел, как арлекин, стоя возле противоположного дома, на тротуаре, доставал из кармана разноцветные платки с золотыми вензелями и звездами, связывал, разрывал, распихивал их по карманами, чтобы поменять цвет, — и все это с невероятной ловкостью. Вдруг он скорчил недоуменную гримасу, повернулся на каблуках и указал на собственную тень, отброшенную светом фонаря на фасад кирпичного дома. Зрители издали удивленный возглас: это была тень велосипеда; Джованни покачал головой, бубенцы на матерчатом двурогом колпаке звякнули, — велосипед покачал рулем. Но вот арлекин развернулся, и его тень приняла обычный вид.

Обручев снова перевел взгляд на отражение экрана на стекле. Ему показалось или действительно усы, ожив, подплывают под цилиндр — точно готовятся прорасти сквозь лицо, которое совсем скоро должно вынырнуть из тумана?

Он повернул голову. Все верно, так и есть. В рассеявшемся тумане появилось розовое лицо, которое он узнал.

— Ого! Вы пришли ко мне в гости! — с наигранной интонацией воскликнул человек, — в антикварный магазин «Кошачий глаз»… О нем хорошо сказал мой старинный школьный приятель, заходивший на днях… он с одиннадцати лет мажет волосы бриолином — это единственное, что я в нем терпеть не могу… ну ладно, к чему это я! Я хотел сказать, что он назвал этот магазин музеем! «Я заходил в один столичный магазин, так он был больше похож на ростовщическую лавку, охваченную дикой алчностью. Там сувениры один на другом стоят. Посмотрел на статуэтку Людовика XVI, чуть отвернулся, затем снова взглянул туда же, а там уже две статуэтки и обе шестнадцатые. Вот так-то! Людовики растут, как грибы. А у тебя все на полочках, все аккуратно разложено. Я даже подумал, когда-нибудь ты дойдешь до того, что на каждую безделушку, пускай даже самую миниатюрную, будешь надевать чехол» — так он сказал. Заходите в мой магазин. Сегодня! Открыто до23.55!

«Дешевый спектакль! Что еще можно ждать от местного канала!» — фыркнул Обручев про себя, но тем не менее продолжал слушать.

Началась реклама товаров. Антикварные вещи в умелых руках, точно во власти вращающегося зеркала, сменяли друг друга на экране, — пожалуй, даже Джованни мог если и не позавидовать, то, во всяком случае, оценить эти манипуляции по достоинству.

— Конечно, я могу предложить вам и старинное кресло моей бабушки Екатерины II… — антиквар подмигнул, — или бильярдный стол Филдса с его бильярдным кием — Филдс был моим дедушкой, но все это только по представлении главного эксклюзива нашего вечера. Особенную ценность представляет эта вещь для поклонников творчества певицы Маргариты Нечаевой.

Услышав это имя, Обручев чуть вскинул брови. Опять он вспомнил соломенный берег пруда. Уже совсем стемнело, даже угли в кальяне чуть теплились густо — синими, умирающими огоньками. Они с Ольгой уже не спорили, а молча вбирали в себя последние горстки дыма, думая, должно быть, каждый о своем, и лишь изредка она подбиралась к нему и осторожно притрагивалась губами к щеке. Вдруг она прервала молчание:

— Ты не поверишь, что я купила сегодня! Показать? — она вытащила из нагрудного кармана небольшой предмет; он посветил фонариком и увидел золотого жука с лапками, поднятыми вверх.

— Что это?

— Скарабей. Он принадлежал Нечаевой, она носила его на груди, представляешь? Я тоже так буду.

— Ты когда-нибудь разоришься, покупая такие вот безделушки.

— Мой отец оставил мне достаточно денег.

— Не за этим ли жуком ты ездила сегодня в город? — осведомился Обручев.

— Именно. А еще мне обещали привезти брошь, которую Маргарита надевала во время своего выступления в Мадриде… знаешь, я надеюсь, что когда-нибудь ты прославишься не меньше ее…

— …Взгляните. Прелестно, не правда ли? Это дом, в котором Нечаева целых шесть лет счастливо прожила со своим мужем, а вернее сказать, гостиная их дома, — антиквар вертел шкатулку в руках, предоставляя зрителям возможность изучить ее, и потом, когда он завел механизм, Обручев, делая короткие глотки из стакана, внимательно рассмотрел весь цикл. Ну что же, если он сделает Ольге этот новогодний подарок, она придет в настоящий восторг, хотя бы даже творчество Нечаевой и не занимало ее так сильно, как раньше. Этот магазин, кажется, где-то рядом. Но где? Он не мог вспомнить адреса, и уже настроился на то, что ему придется сидеть здесь и досматривать передачу до самого конца, как вдруг бегущая строка в нижней части экрана уведомила, что «Кошачий глаз» располагается по адресу: Братеевская улица, дом 3.

Это же буквально в двух шагах! Обручев быстро допил вино.

Выйдя на улицу, он обнаружил, что Джованни успел исчезнуть, прихватив с собою зрителей. Художник сделал несколько шагов к перекрестку и свернул — вот он, «Кошачий глаз»; визуальная интерпретация названия пошипывала на месте буквы «о» электрическими всплесками, точно внутри находилась пара закороченных проводов; у буквы «к» и буквы «з» были такие длинные хвостики, что казалось еще немного, и они лизнут дверной косяк.

V

31-е декабря 200… года

Сегодня около половины одиннадцатого вечера ко мне зашел один известный художник, зовут его Обручев. Ему всего тридцать, но он не в пример своим великим предшественникам, вроде Гогена или Ван Гога, уже завоевал широкую известность — его картины приобрел ряд столичных галерей; полмесяца назад завершилась его выставка, имевшая шумный успех.

Я знаком с его женой: Ольга считает своего мужа гением и прочит ему мировую славу — видно, притязания, в скором времени сбудутся, а я ошибался, потому как говорил, что если он хочет стать действительно хорошим художником, ему придется проделать огромный путь; у многих он занимает почти всю жизнь.

В магазин Обручев явился не в самом лучшем расположении духа (в канун Нового года это никуда не годится): темные мешки под глазами выдавали двухдневное отсутствие сна — если не больше — и когда он поздоровался… даже после того, как просто пожал мне руку — вдруг не сдержался и вымученно выдохнул.

В чем причина его мрачного настроения? Часто, когда я льстил себе, что знаю ответ, все оказывалось иначе.

Я не стал приставать с расспросами, а просто решил развеселить его. Перед тем, как прийти сюда, он сидел в закусочной, что недалеко от магазина — стоит только свернуть за угол.

— Я увидел по телевизору, как вы рекламировали шкатулку в Новогодней распродаже, и хотел бы купить ее для… Ольги, — перед тем, как произнести это имя, он сделал запинку; эти слова были сказаны сразу после рукопожатия. Потом он взглянул на мой цилиндр, на камеру на штативе, которая рассматривала зеленокожую тахту, и спросил с легким удивлением, — вы здесь, выходит, одни?

— Да, — отвечал я, — но не волнуйтесь, эфир только через пять минут, так что вы успеете сделать покупку.

— Отлично, — он нахмурился.

— Но сначала… — я улыбнулся, — посмотрите в камеру, — и заметив нерешительность, повторил, — посмотрите, хорошо?

— Зачем?

— Я вас прошу. Это очень интересно. Ну же!

Он подошел, посмотрел.

— Ну и что? Я вижу вас.

— Да нет, не в объектив! С другой стороны.

Обручев недоуменно вскинул брови, обошел камеру, и когда наклонился к ее шарообразному зрачку, похожему на лампочку в фонарике, его правая стопа закрыла собою пространство пола, заключенное между ножками штатива. То, что увидел он в следующее мгновение, заставило его выпрямиться, откинуть голову назад и расхохотаться; я был доволен эффектом — внутри зрачка Обручев увидел помещение закусочной, в котором он сидел только что, немного выпуклое и подернутое фиолетово-радужной пленочкой; это был взгляд из экрана телевизора: коротко стриженый затылок и оранжевая жилетка бармена маячили чуть слева, и из-за его локтя выглядывал пивной кран. Я подошел и тоже посмотрел. Столик, где сидел Обручев, виднелся напротив и был до сих пор не занят. Мимо прошмыгнула взбудораженная женщина в тесном желтом платье. Вид у нее был такой, словно она чувствовала, что за ней вот уже долгие, долгие годы — едва ли не с самого рождения — кто-то пристально наблюдает, — и, в конце концов, это ее довело. Другие посетители — те, которых было видно, — выглядели нормально.

— Потрясающе!

— Удивлены?

— Как это делается? И для чего?

Когда Обручев задавал этот вопрос, смех уже прекратился — так же быстро, как и начался, — минутный порыв изумления сменился потребностью получить объяснения.

Ничего не ответив, я подошел к серванту и открыл дверцу — по стеклу бесшумно скользнуло расплывчатое акварельное пятно, — отпечаток уличного веселья, — вытащил шкатулку, отодвинув прежде мельхиорового гомункулуса, поставил ее на стол и подтолкнул к Обручеву. Не сводя с меня взгляда, он открыл ее, потом неуверенно, словно в ожидании, пока его зрачки обретут равновесие, перевел взгляд на керамические фигурки и осведомился о стоимости шкатулки — он не досидел в закусочной до того момента, как я закончил ее рекламировать.

Я ответил.

— Не так уж и много, — пожав плечами, он полез за бумажником.

Я переспросил его, берет ли он эту шкатулку для Ольги — несмотря на то, что он уже упоминал ее имя.

— Да. Некоторое время назад ей нравилась Нечаева. У Ольги до сих пор где-то хранится полная коллекция виниловых пластинок…

— Думаю, для вас шкатулка тоже будет интересна… как для творческого человека.

— О чем это вы?

Я кратко рассказал ему о потайном отделении, которое обнаружил, и о «художественной интерпретации» шкатулки — так, во всяком случае, я расценил этот странный документ. В завершение я прибавил, что шкатулка принадлежала некоему пианисту Белиловскому — он-то и сделал эту запись.

— Любопытно, — сказал Обручев, — листы до сих пор там? Я обязательно прочту по пути домой.

— Нет, я вынул их, чтобы снять копию… Сейчас отдам вам оригинал, — я открыл ящик стола и протянул ему два исписанных листа бумаги.

Обручев поблагодарил.

— Кстати… вы так и не ответили на мой вопрос.

— На какой? О камере?

— Да.

Я помолчал, будто бы раздумывая, а затем взглянул на часы и посетовал, что осталась всего минута до эфира, и нам следует поговорить немного позже; я предложил ему прийти дня через три.

VI

Обручев решил добраться домой на такси — остался всего час до Нового года. Ему повезло: стоило только дойти до остановки, как со стороны пляжа показался автомобиль; его цвета он не различил, но знакомая оранжевая, в черных клеточках «тюбетейка» говорила сама за себя. Обручев проголосовал и, сев на заднее сиденье, принялся читать записи, которые дал ему антиквар. Таксист был болтлив и невнимателен. Он все время пытался завязать разговор, но видя, что Обручев так и сидит, внимательно уткнувшись «в какие-то бумажки», вконец отчаялся и умолк. Однако это не заставило его сконцентрироваться: на углу он плохо вписался в поворот, не справился с управлением и влетел во встречный автомобиль. Обручева сильно толкнуло вперед, художник ударился головой и выронил шкатулку. К этому времени он уже дочитал текст и сложил листы в потайное отделение — это его, собственно, и спасло от сотрясения, потому как, вытянув руки, плотно сжимавшие сувенир, он сумел смягчить силу удара. Спустя полминуты подняв голову, он увидел водителя встречной машины, который все силился изменить ошеломленное выражение лица, но безуспешно — испуганную гримасу заморозил шок.

— Черт возьми! Поверить не могу!.. — запричитал таксист, до этого притихший, а теперь опомнившийся. Он обернулся. — Вы не ушиблись?

Обручев наклонился, подобрал шкатулку с пола.

— У вас что-то упало? Что случилось?

Обручев открыл дверь и, покачиваясь, вышел на тротуар.

— Эй, постойте, куда же вы? Куда вы идете?..

— Отстань! — коротко бросил художник, даже не обернувшись.

— Вы с ума сошли!.. Вы же наверняка ушиблись! Может, вызвать скорую? Эй!..

— Я сказал, отстань!

— Вот пожалуйста — подарок на Новый Год!..

Обручев скрылся за углом. После столкновения он и впрямь чувствовал себя неважно, а дурное настроение, в котором он пребывал последнее время, лишь усилило плохое самочувствие. Огни города превратились в тошнотворное цветочное молоко, а редкие прохожие — в основном молодежь — проплывали мимо, оставляя за собой след, как кометы, и почти в два раза увеличиваясь в росте. Обручев ковылял по тротуару, стараясь унять шум в голове и справиться с кровью, бушевавшей в теле. Немного болела правая рука, в другой он держал шкатулку; из-за вялой шатающейся походки казалось, что сейчас пальцы разожмутся и выронят шкатулку на асфальт. Он все еще надеялся, что удастся прийти в себя, но чем дальше, тем хуже ему становилось, и, наконец, он понял, что если не выйдет на пляж, не сядет и не подышит свежим воздухом, то потеряет сознание.

«Мне сделали плохо… откуда я знал, что вот так вот неожиданно у всех на виду потеряюсь? Мне сделали плохо…»

Дойдя до следующего перекрестка, Обручев свернул направо, к редеющим громадам домов, и по мере того, как он двигался вперед, из-за них все больше проступала черная морская пустыня, тут и там увенчанная танцующими фонтанами волн. Воздух солонел. На берегу он остановился, когда море лизнуло мыски его ботинок, заставив прослезиться ватные пятнышки света, которые были словно наклеены на кожу. Чувствуя, как пульс, замедляя лихорадочный темп, потихоньку начинает вторить размеренному шуму, Обручев медленно сел, не отходя далеко от воды. Морская пена, влекомая отливом, точно шампанское искрясь и шипя, оставляла в щелочках лунной гальки насквозь промокшее конфетти — остатки праздника с отдаленных яхт, которые с берега казались озерцами, отгороженными от водной пучины овальными созвездиями сигнальных фонарей. Море шумело все сильнее, заглушая даже хлесткие крики и музыку дискотек, и как будто даже просило Обручева кинуть в него закупоренную бутылку с письмом-желанием. Нет, на сей раз ему придется отказать, — как же не любил он отказывать морю! — но уже давно перестал он чувствовать себя ребенком, хотя, положа руку на сердце, лишь в этот момент в первый раз по-настоящему пожалел об этом. Но если бы даже теперь ему было лет десять, а рука его все же замахнулась, сжимая заветный сосуд, разве, в конце концов, он придал бы его волнам? Нет, в этом не было смысла. Он все равно не прочувствовал бы каждой крупицы именно того удовлетворения, какое описано в книгах.

Вот, вот в чем отличие реальности от книг, через буквы которых протекает наша жизнь!

Взошла луна — огромное белое лицо с неясными пятнами, вместо рта, носа и глаз. Поддаваясь неспокойному, колеблющемуся от шума волн яркому свету, Обручев перевернулся на бок и, поставив шкатулку перед собой, открыл ее…

«Она сломана? Чудо, если нет!..»

Но стоило ему посмотреть на фигурки Нечаевой и Гореликова, сразу он убедился, что шкатулка неисправна. Положение фигурки Нечаевой изменилось: теперь она стояла не в центре гостиной, а напротив своего портрета и вдобавок закрывала лицо малюсенькими ручками, — словно хотела остановить слезы. Как это получилось и стоит ли винить только силу удара? Во всяком случае, трудно найти другое объяснение, тем более, фигурка Гореликова в прежней позе сидела в кресле.

Подозревая, что фигурки вообще не сдвинутся с места, Обручев завел шкатулку, — тут же послышался телефонный звонок. Как и прежде, Гореликов встал с кресла, подошел к аппарату и снял трубку. Но что случилось потом, после того, как он положил ее? Здесь, на берегу (возле готовых уже подобраться к шкатулке волн, украсть ее, но в последний момент, когда уже кажется, что сейчас волны неминуемо поглотят ничтожных в сравнении с ними размеров предмет, море овладевает ими и утаскивает назад), — ровно здесь Обручев увидел то, что поначалу заинтересовало его, а затем поразило до глубины души. Вместо того чтобы обняться, фигурки, встав друг перед другом, принялись оживленно размахивать руками — будто ругались. Откуда взялись эти движения, если внутри шкатулки все было запрограммировано? В детстве Обручев смотрел странный фильм, называвшийся «Убийство в кукольном домике»; теперь в памяти всплыл, казалось, давно и необратимо стершийся сюжет, в котором фигурки, имея облик реально существовавших героев, повторяли трагедию, случившуюся с ними много лет назад, повторяли, не в силах более скрывать тайны…

…Неудовлетворенно отвернувшись, Гореликов отправился к пианино, но когда он заиграл, послышалась лишь мелодия «Печальной звезды», а голос Маргариты Нечаевой куда-то исчез! Не пела и ее фигурка, она лишь по-прежнему направилась вверх по лестнице, а дойдя до середины балкона, скрылась за одною из дверей, — а Обручев думал, что это всего лишь муляж и за дверями балкона нет никакого пространства! Тотчас музыка захлебнулась — Гореликов встал из-за инструмента и зачем-то опять направился к телефону и снял трубку; приставил ее к уху, а потом положил на место…

Все остановилось… кончилось…

Теперь шкатулка, скорее всего, не заведется вовсе, это была ее агония, последний цикл…

Текст, спрятанный в потайном отделении, не имел теперь никакого смысла; пожалуй, его-то и стоит выбросить в море. Вот так… нужно найти выемку и чуть надавить… если еще и эта пружина сломалась…

Обручев вытащил листы, но когда уже хотел бросить их в волны, что-то остановило его. Шестое чувство? Поддаваясь некоему внутреннему мановению, он развернул листы… какое-то время его взгляд удивленно скользил по первому… Запись изменилась! И не только содержание. Переменился почерк — он сделался корявым и неотчетливым, выдававшим не просто волнение обладателя — лихорадку, которая, очевидно, довела его до безумия. Все же Обручеву с трудом, но удалось под лунным светом разобрать текст:

«Сколько можно?!. Я так больше не могу… она живет ею, дышит ею, она сама превратилась в нее — причесывается как она, красится как она, даже одевается в это белое кружевное платье и все время поет ее песни, а меня заставляет подыгрывать на пианино, а если я не соглашаюсь, закатывает истерику и грозится выставить вон из дома. Я женился на Маргарите Нечаевой! Потрясающе! Может кто-нибудь не возражал бы, но только не я, учитывая до какого безумия все это дошло. Перед свадьбой мы встречались почти год. Она страстно увлекалась Нечаевой и все хвасталась, что у них даже дни рождения совпадают. Должно было насторожить! Но с другой стороны… был ли у меня выбор тогда, если я даже не уверен, что он есть у меня сейчас?..»

Далее почерк стал более разборчив, лихорадка чуть отступила:

«…Боже, сколько раз уже я входил в комнату жены и лицезрел ту же картину: Дарья, чуть сгорбившись, сидит за столом; слева от нее на стене несколько полок, нижняя сплошь набита бордовыми корешками энциклопедий, и почти к каждому, точно объявление, прилеплена какая-нибудь газетная вырезка или фотография. Раньше Дарья крепила их к нижнему ребру полки, но потом стала вешать, как попало. Последние два года она потратила на „расследование“ самоубийства Нечаевой: начиная от статей, прямо относившихся к ее гибели, — исходным пунктом стал некролог Ильи Помичева, — и кончая мемуарами троюродных братьев и воспоминаний людей, видевших Нечаеву всего раз или два в жизни. Последнее время Николай Бровкин, местный библиотекарь, маленький господин со спелыми сочными щеками, из которых вырастает внушительная косматая борода, стал отпускать Дарье домой даже самые редкие номера журналов и газетные статьи о певице. Толи моя жена, все глубже зарываясь в загадки и испытывая необходимость проводить за изучением жизни Нечаевой как можно больше времени, принудила Бровкина к этому решению, толи опостылела ему каждодневным присутствием в библиотеке, и он сам его принял. Как бы там ни было, весь дом теперь сплошь завален периодикой и по тому, как с каждой неделей увеличивается ее количество, я могу заключить, что мы скоро в ней просто-напросто утонем…

Если бы Бровкин не был таким пугливым, то давно бы послал мою женушку ко всем чертям, и нам было бы гораздо лучше! Но ему еще к тому же нет никакого дела до реальности. Я слышал, что в конце каждого рабочего дня он забирается в самый отдаленный угол хранилища и, вытащив из ящика книги, на обложках которых изображены карты Таро, передвигает на огромном столе пасьянс, после чего принимается искать в книге, как предотвратить то или иное нежелательное событие, если та на него указывает…

Интересно, есть ли в его картах место моей жене? Если все то, чем он занимается не пустой вымысел, он мог бы вычислить мои планы. Хотя в городе-то его считают сумасшедшим…

Иногда моей жене звонит управляющий предприятием по производству мыла и говорит:

— Hallo, Дарья! Хотите узнать, как идут ваши дела?.. Ваши дела идут просто замечательно!

— Поясните, что вы хотите сказать, мой дорогой! — манерно восклицает она.

— В этом месяце мы перевыполнили норму, выручив… — и называет кругленькую сумму.

А потом после разговора она возвращается к своим „научным изысканиям“. Так протекают все дни.

Однажды вечером во время очередной ссоры я не выдержал и сказал ей, что ухожу. Она закричала, чтобы я убирался, раз так решил, меня никто в ее доме не держит, но, конечно, не думала, что это всерьез, и когда я действительно отправился в свою комнату собирать вещи, набросилась на меня и чуть не исцарапала все лицо. Она кричала, что если я только вздумаю, она найдет меня и убьет. Почему? Неужели она до сих пор любит меня? Страшное соображение озарило мой ум: она не желает отпускать меня, потому что наш брак должен остаться целехонек, как и брак Нечаевой, — между прочим, ее муж тоже был пианистом и не из-за этого ли Дарья вышла за меня?..

А почему я женился на ней? Потому что она владела этой фабрикой? Да, тогда у меня были большие проблемы с деньгами. Но я по сути дела ничего не получил от этого брака…

…Теперь все, с меня хватит. Раз уж она так желает быть на нее похожей, мы пойдем до самого конца. Я долго ждал этой знаменательной даты: близится очередное 13-е января, день смерти Нечаевой, — его Дарья всегда проводит в глубоком трауре, — я говорю „очередное“, но на этот раз оно будет сильно отличаться от предыдущих, ибо моей жене сейчас ровно тридцать шесть лет…»

С этого места буквы на листе снова стали неразборчивы, — вернувшись, лихорадка, видно, достигла своего пика.

«Вот что я собираюсь сделать в этот счастливый для себя день. Не задушить ее, нет. Это было бы слишком легко и очевидно, и, кроме того (что самое важное!), вина Вадима Гореликова никогда не была доказана, а следовательно я не могу быть точно уверен в том, что повторяю то, что он когда-то совершил. Но я нашел выход! Нашел! Вечером Дарья будет на первом этаже, в гостиной. На стене под лестницей висит портрет Нечаевой. Ей там года 22–23… невероятно пышные волосы… уже запутался в этих волосах, как в паутине, не могу выбраться и задыхаюсь… Дарья будет смотреть на него и обливаться слезами… Я услышу телефонный звонок, встану с кресла и сниму трубку.

— Алло… да, это я… — слушая знакомый голос, я буду поднимать голову все выше и выше, — …Господи… спасибо, большое спасибо… — затараторю я, — нет, не стоит, я их запомнил… что вы говорите?.. Вы позвоните еще завтра, и мы все уточним? Хорошо, как вам будет угодно… я много слышал об этом человеке… да, до свидания…

Я положу трубку; Дарья, обернувшись от портрета, сразу заметит мое оживление и спросит, что случилось.

— Мне только что предложили гастрольное турне!

— Что?..

— Да, да, ты не ослышалась.

— По стране?

— Нет, за границу, в Европу. Поверить не могу!

Еще минуту или две она, скорее всего, будет расспрашивать меня о моих планах, а потом, когда начнет осознавать, что я собираюсь бросить ее, не на шутку заведется.

— Ты лжешь, ты лжешь, ты лжешь!.. Ты совершенно бездарный пианист!

— Я запомню эти слова!

Мы поссоримся, но на сей раз я буду непреклонен, и у нее, в конце концов, не останется сил — мало того, что она все их выплакала к концу дня, — Дарья почувствует утрату своей власти надо мной. Когда последний выпад в мой адрес захлебнется, и она трагически замрет на самой середине гостиной, мне, должно быть, придет в голову, насколько она в этот момент красива — несмотря ни на что! Неужели не было, никогда не было между нами ни капли любви? Неужели все это только расчет, наш и всей нашей жизни? Почему мы так и не завели детей? Почему не можем навсегда уничтожить непонимание и жить счастливо до конца дней?..

Я отвернусь и подойду к инструменту, а когда сяду за него, услышу ее тихий шепот:

— Нет… не смей играть… — и догадаюсь, что теперь у нее слезы на глазах.

Так она шептала, что любит меня, во время нашего медового месяца.

Я осторожно дотронусь до клавиш, и по гостиной поплывут первые звуки „Печальной звезды“.

— Нет… нет… зачем ты так?.. — еще тише, тише… и когда придет время вступить сольной партии, Дарья лишь опустит голову и молча станет подниматься по лестнице… скрипнет вторая ступенька… она взойдет на балкон и скроется за дверью своей комнаты… навсегда…

Я доиграю, подожду минуты две, подойду к телефону и наберу номер собственного дома, в котором нахожусь. Длинные гудки, а затем я услышу в трубке собственный голос:

— Алло…

— Григорий Белиловский?

Последует утвердительный ответ. Я сообщу, что его, как очень талантливого пианиста, приглашают на сногсшибательные гастроли по Европе: Лондон, Париж, Берлин, — и все это только начало. То, о чем я всегда мечтал, и чему так и не суждено было сбыться. Я опишу это в таких пестрых, блестящих, светозарных красках, что у него — у меня самого — разыграется воображение, и в ответ я услышу лишь смущенный, с трудом от охватившего восторга способный выговаривать слова голос:

— Господи… спасибо, большое спасибо… — как много хочется сказать этому голосу, а наружу вылетают лишь избитые слова благодарности. Или все это самообман от и до? Я спланировал каждую нотку?

Я скажу, что могу повторить города, в которых предстоит выступать.

— Нет, не стоит, я их запомнил… что вы говорите?.. Вы позвоните еще завтра, и мы все уточним?

— Да, — отвечу я и прибавлю, что следует явиться во Дворец культуры и переговорить с Федором Сергеевичем М. — это меценат, финансирующий гастроли.

— Хорошо, как вам будет угодно… Я много слышал об этом человеке.

Мы попрощаемся, я положу трубку, и телефонный провод замкнется на Дарьиной шее…»

* * *

Обручев брел вдоль берега, все еще сжимая шкатулку в руках. Уже не было видно на море ни одного яхтового огонька — они ушли куда-то вдаль, точно жизнь, навсегда опередив его; и ни звука не доносилось, кроме привычного шума тяжело ворочающихся волн. Только конфетти вынесло на берег уже так много, что казалось, будто выпал снег.

Он опоздал на праздник…

У него зазвонил телефон. Кто это? Конечно, Ольга, обеспокоенная его отсутствием. Он нажал зеленую клавишу ответа.

— Алло.

— Слава Богу! — послышался облегченный вздох, — куда ты пропал? Мне пришлось пить шампанское и слушать бой курантов без тебя! Ты скоро вернешься? Я приготовила подарок. С тобой все в порядке? — и сейчас она совершенно не собиралась с ним ссориться.

— Нет… не думаю… я вернусь, но чтобы забрать вещи. Я должен уехать.

— Тебе предложили новую выставку! — «догадалась» Ольга, — и надолго ты уезжаешь?

— Очень надолго. Я думаю, навсегда.

Несколько секунд, прошедшие в тишине, он все старался представить себе ее лицо, потом сбросил вызов и, снова нажав на кнопку с перечеркнутой красной трубкой, удержал ее секунд пять, пока экран не потух.

НЕПРАВИЛЬНЫЕ ЛЮДИ

I

Митя Щекочихин, мальчик лет пятнадцати, сидел на корточках перед дачным участком и объяснял младшему брату Коле, что такое теория относительности.

— Я знаю, тебе еще только восемь. Многие бы сказали, что тебе рано объяснять теорию относительности. Но смотри, это, на самом деле, очень просто. Ты ж, небось, сто раз видел, как поезд отходит от платформы. Отъезжает… Вот, смотри, — Митя нарисовал на земле гусеницу и прямоугольник, слева от гусеницы, — это поезд и платформа. А это, — Митя нарисовал еще левее, нечто, походившее на пламя, — это город за платформой. А это, — он ткнул пальцем в прямоугольник, — это ты стоишь на платформе… и улыбаешься, — ехидно прибавил Митя и скорчил гримасу.

Коля расхихикался.

— Ну все, все, хватит, хватит. Так слушай… смотри теперь: поезд трогается, — движение поезда Митя показал ребром ладони, — поезд уехал. Для тебя! Ты стоишь на платформе. Понимаешь?

— Угу.

— А для пассажиров, которые сидят в вагоне… а нет, давай лучше представим, что это ты сидишь в вагоне. Ты не на платформе, а в вагоне теперь. Что ты увидишь? Что это платформа и город уехали, правильно?

Митя и Коля были на проезде не одни. Неподалеку от них играли две девочки, играли совсем не в девчачью игру — «ножички» — только не ножик они втыкали в землю, но гвоздь-сотку… вернее, старались воткнуть — ни разу еще гвоздь не вошел в твердую землю, но все время падал и пару раз задел шляпкой пузатый носок бирюзового башмака — той девочки, которую звали Люда. Ей было девять, и у нее была забавная фамилия — Гриб; Люда жила на другом проезде, но чаще приходила играть сюда, неизвестно почему, ведь вторая девочка, как Коля помнил, «вообще жила непонятно где» — это Люда ее приводила с собой, — а с Щекочихиными Люда, хотя и переговаривалась, но всегда почему-то после этого садились играть порознь. Никто никого не сторонился, просто так было — и все. И минут десять назад, когда Люда была еще дома, мальчики слышали, как с другого проезда донесся голос Людиного деда, Павла Александровича Гриба:

— Нет, не бери нож, пожалуйста… нет, Люда, я тебе не разрешаю, слышишь меня? Если хочешь в «ножички» играть, то играй гвоздем, пожалуйста! Вон у меня сколько соток под кроватью валяется! Такие, для толя, с алюминиевыми плямбами на шляпах, знаешь?

Павел Александрович говорил требовательно, но, в то же время, и с «болтливой заботливостью», иначе и не назовешь, и мальчики смеялись его запрещениям: как же можно играть в ножички гвоздем; он же в землю не воткнется! А если даже и воткнется, в каком направлении чертить отвоеванный кусок территории?

Теперь Люда кидала гвоздь в землю с метровой высоты — каждый раз, когда приходила ее очередь, она для чего-то вставала в полный рост и складывала ноги по швам, — выходит «сделать удачный кидок», как говорили ребята в поселке, не представлялось совсем уже никакой возможности. А как только Люда услышала Митины слова: «…это платформа и город уехали…» — тотчас присела, отставив колени в стороны, как кузнечик, и расхихикалась.

У нее был крупный нос — крупнее, чем требовали остальные черты лица, — и этот смех и то, как она сейчас вытянула шею, — все это, казалось, подчеркивало внушительный размер носа.

Вторая девочка тоже хихикала.

Гвоздь, в очередной раз не воткнувшись в землю и падая, застрял в бирюзовом шнурке Людиного ботинка. Продолжая смеяться и повторяя Митины слова:

— Платформа и город уехали… хи-хи… хи-хи-хи… — она вдруг вскочила и мотнула одной ногой в сторону.

Гвоздь полетел за подорожники, в канаву. Людин нос чертил в воздухе восьмерки и загогулины.

— Я не понимаю, я же был на платформе сначала. Почему я теперь в вагоне? — тихо, но вкрадчиво осведомился Коля; ему не особенно был важен ответ — скорее, серьезная интонация, с которой он задал вопрос — ею он очень гордился. Вот он сидит такой серьезный и взрослый, слушает теорию относительности и возвышается над этой «носатой» — если не до самых небес, то хотя бы до конька своего дома.

Коля взглянул на блестевший конек крыши, который от проплывавшего по полуденному солнцу облака приобрел какой-то зернистый оттенок; на коньке множились неясные лепестки-тени. Коля почувствовал, что где-то в глубине души Люда, конечно, нравится ему, однако, учитывая «носатый нос», это снисходительная симпатия, чувство, вкрадывающееся в тебя только посредством твоей уязвимости, а значит, и обнаруживающее ее — по крайней мере, для тебя самого; но главное, что именно для тебя самого. Это чувство, которого нужно, скорее, стыдиться. И все же было немного приятно.

Он хитро взглянул на Люду; вскинул голову.

— Эй, чё смеешься-то, а? Я тебя сегодня на торфянке видел. Ты стояла, в струнку вытянувшись, — сообщил Коля.

«Но главное-то что? — мелькнуло в его голове. — Главное то, что это подчеркивало ее „носатый нос“, эту громадную калошу, которая была как будто приделана к опущенной голове. И эти башмаки, грубые, но бирюзовые, — ноги по швам, а мысы отставлены в разные стороны, — совершенно нелепо, — ну точно герой-мальчуган в каком-нибудь комиксе. И еще косынка на голове, тоже нелепая, как у старухи или церковной прихожанки; косынка и белесый пучок волос, только один, левее темени выбивается. Люда Гриб, господи ты боже мой…»

Коля, однако, конечно, ничего этого вслух не сказал.

Люда и вторая девочка, между тем, на оклик Коли никак не отреагировали, а все не унимались, хихикали, заливисто, по-детски; и Люда повторяла то и дело:

— Город уехал… хи-хи, хи-хи-хи… город… уехал… хи-хи, — и в ее смехе Коля узнавал себя; ему становилось неловко, даже стыдно и по спине азартно бежали мурашки.

II

Стоял июнь; не слишком жаркий, умеренный, и вечером, Коля, выйдя с участка, увидел на другом проезде через ряд сараев и двухэтажных домов Людиного деда. Павел Александрович Гриб ничего не делал, просто прохаживался перед своим домом, белокирпичным, с многочисленными красными вкраплениями и с белой клетчатой решеткой на окне второго этажа, сцепив короткие руки на увесистом животе; внезапно старик остановился и повернулся к Коле лицом. Стоял так почти целую минуту, а потом вдруг поднял левую руку и помахал — как-то по-женски, открыто, и Коля никак не мог уразуметь, ему это помахал старик или кому-то еще, потому что «с чего бы это он стал мне махать? Ну да, мы пару дней назад столкнулись в магазине, но все же… А впрочем, ведь и в магазине я тоже не ожидал, что он…»

Мальчик так и не решался поднять руку и помахать в ответ; ему стало неловко, даже не по себе: «Ну чего он, спрашивается, поднял руку и помахал? Зачем? Он же не на пароходе отчаливает в дальнее плавание. Вот теперь я не знаю, что делать. В ответ помахать? А вдруг это не мне? И если помашу, выйдет глупо. А если он все-таки мне махал, а я не отвечу, так он обидится».

— Обидится, да, — даже вслух прошептал Коля и вспомнил, что его мать говорила про Гриба:

— Он себе по блату выпросил в военкомате генеральское звание. Совсем уже во!.. — мать покрутила пальцем у виска. — Он у нас теперь генерал Гриб. Скоро будет ходить по поселку в эполетах.

Пока что старик был одет совершенно обычно, по-дачному: ветхая розоватая рубашка, застегнутая на половину пуговиц, черные тренировочные штаны, похожие на подкову; мягкая белая кепка, прикрывавшая седую голову, которая вкупе своей с шеей имела капсульную форму.

И еще мать говорила:

— Столько связей у человека, а он даже не может свою внучку в нормальную больницу положить, чтобы ей почки вылечили. А на кого ей рассчитывать-то еще? Мать давно в могиле, а отца она и не знала никогда.

Люду действительно беспокоили почки: в прошлом году ее уже клали в больницу, под капельницу, а потом целый месяц пичкали дома различными антибиотиками и обезболивающими, — в довесок. В результате Люде стало значительно лучше.

Два дня назад Коля столкнулся с Павлом Александровичем в дверях магазина. Мальчик совершенно не ждал, что за обычным ни к чему не обязывающим приветствием старик заговорит с ним, да еще и на «вы»:

— Ваша мама, кажется, в музыкальной школе работает, да?

— Ага, — Коле не было забавно от такого уважительного обращения, скорее, странно, даже немного неприятно, потому что старик не шутил и ничего не пародировал. (Во всяком случае, по интонации этого не чувствовалось).

— А кем скажите, пожалуйста?

Коля мялся и думал о том, что у старика светлые глаза.

— Хор преподает… — выговорил, наконец, Коля.

— Вот хорошо, и тебя, значит, тоже, — старик неожиданно перешел на «ты», — надо отдать в музыкальную школу. Уверен, в тебе есть какие-то музыкальные способности. Нашей стране как раз творческих людей не хватает. Ты покажи матери свои способности. Спросишь как? Я тебе скажу. Пой по гамме, вот так: «До-ре-ми-фа-соль-ля-си-до». А потом вниз, обратно: «си-ля-соль-фа…» — Павел Александрович старался напевать, но в результате у него ничего не выходило, он только гудел на одной ноте, — а потом опять вверх пой. Шопен тоже наверняка с этого начинал музыкой заниматься. А вдруг ты новый Шопен, а? Такой же по таланту — как было бы хорошо!

Когда Коля пересказал матери этот эпизод, она заявила:

— Ну совсем старик уже замаразмел! Неудивительно, что он не может свою внучку вылечить!

Коля так и стоял и смотрел на Павла Александровича, не махая в ответ. В конце концов, старик повернулся и как раньше заходил туда-сюда, без дела, только теперь уже сцепив руки за спиной.

«Ну слава Богу. Надеюсь, он решит, что я смотрел все же не прямо на него, и не заметил, как он помахал мне. И не обидится, если это мне было…»

III

Прошло два месяца, и Коля за это время почти не видел ни Людиного деда, ни самой Люды: после того дня, когда она соткой играла в «ножички», Люда появлялась еще всего раз или два; и вторая девочка тоже исчезла, так что Митя с Колей решили, что обе просто играют теперь где-то в другом месте; на Людином проезде, может быть.

— А чего она вообще сюда ходила? — сказал как-то Коля.

Прозвучало это едва ли не с интонацией: «А чего ей вообще здесь делать?» — нет, все же не с такой интонацией, но все равно резко, самоуверенно, и Митя некоторое время смотрел на младшего брата как-то странно, почти безо всякого выражения, а затем вдруг лукаво подмигнул:

— А того, что на тебя посмотреть хотела.

— Чё?

Митя захохотал, и Коля, покраснев, накинулся на брата и принялся колотить ему по спине; затем за шею схватил, но тут уж Митя высвободился и сам пошел в атаку. Они были в доме, сидели на кровати и, в результате, пока возились и смеялись, смяли всю простынь (Коля все время повторял: «Этот носатый нос? Эти зеленые башмаки? Вот тебе, вот!..»), а потом сидели уже порознь и старались отдышаться, облизывали губы и чуть улыбались друг другу; Коля один раз рассмеялся, но перебороть тяжелое дыхание не сумел, и, в результате, к его смеху примешался еще какой-то гортанный звук.

И вдруг Митя сказал:

— Может, она уехала.

— Уехала? С чего бы?

— Ну, не знаю. Уехала и все. Не все ж сидят на даче целое лето, как мы… я и в следующем году тоже, наверное, не поеду сюда на все лето, — прибавил Митя.

— Это почему?

— Да дома лучше останусь. Там компьютер.

— Тогда и я с тобой!

— Мама тебе этого не позволит. Она считает, что в твоем возрасте нужно побольше дышать свежим воздухом.

Коля, конечно, приуныл.

— А я думал, ты останешься в городе, чтобы свою теорию относительности изучать, — проговорил он, наконец, язвительно, расстроено.

— Может, и так. Вполне возможно, — просто согласился Митя и развел руками — словно бы и не заметил тона младшего брата, — слушай, а можно вопрос?

— Нет.

— Почему ты говоришь «носатый нос»? Это же неграмотно с лексической точки зрения.

А потом, в середине августа Коля вдруг увидел Люду; нет, не сам факт ее появления был для него неожиданностью (он слышал, что она приехала), — но то, как странно произошла их встреча.

Это было после обеда. Коля все не выходил на улицу — с самого утра небо затянули плотные, усталые облака, но, между тем, ни капли дождя так и не выпало, и Коле было неприятно выходить на ветреную улицу; этот сонливый матовый свет, от которого рябило в глазах, — нет уж, лучше было сидеть в доме при закрытых занавесках и смотреть цветной телевизор.

А потом, когда начиналась реклама, Коля неизменно срывался с места и бежал через кухню на второй этаж — белесые и сапфировые блики телевизора сменяло ярко-желтое сияние пузатой лампочки в сто ватт. Лампочка лежала возле Митиного колена (на штанину ему налипла добрая сотня опилок), на штабелях вагонки, которыми был завален на высоту едва ли не больше метра весь пол, от южного окна до северного, и в проводе, тянувшемся от патрона к розетке, грязном от осадочной пыли, было столько изломов, что он походил на кардиограмму.

Сидя на деревянных реях, Митя копался в железном чемоданчике, из которого угрожающе торчала громадная отвертка.

— Что ты делаешь? — в который уже раз спрашивал Коля, но ответ его не очень интересовал; он смотрел на ярко горящую лампочку.

Он понял, что через двадцать лет вспомнит о ней.

— Да мама просила яблоню в саду спилить. Я ножовку ищу и все никак не могу найти. У нас же их целых три было — куда все подевались… Просто невероятно. И еще надо бы этот провод протереть.

Митя говорил задумчиво, отрешенно; скорее всего, ему просто хотелось пожить часок-другой среди монтировок и гаечных ключей; подшипников, гвоздей и прокладок для насоса, — раз или два в лето на него всегда находило хозяйственное настроение.

Коля сидел с братом пару минут и думал, что из окон второго этажа улица не кажется такой тяжелой, матовой; затем спустился вниз. На сей раз, однако, зайдя в комнату, он всего минуту-другую смотрел телевизор — в какой-то момент Коля подался к окну и отдернул занавеску (Коля будто бы переборол себя — матовый свет больше не казался ему тяжелым и неприятным)…

Он увидел Люду.

В первый момент Коля опешил — просто от неожиданности. Девочка стояла прямо против его дома, но смотрела как-то перед собой и, скорее всего, ничего не видела, ушла, что называется, в свои мысли. И выглядело это, конечно, странно.

Все те же косынка и пузатые, бирюзовые башмаки; все тот же «носатый нос», «приделанный» к склоненной голове, а спина выпрямлена, — словом, ничего не изменилось, только на талию был повязан теплый шерстяной платок и еще белесый пучок волос, выбивавшийся из-под косынки, стал меньше.

В какой-то момент девочка сощурила глаза — опять-таки же не потому, что что-то увидела, но, очевидно, некоему пришедшему ей на ум соображению; затем веки расслабились, и снова Коля угадал в Люде самого себя; ему так же захотелось прищуриться, затем расслабить глаза, — но ни о чем не думать в отличие от нее — словно он был ее отражением.

Коля вспомнил обрывки разговора между матерью и Митей, услышанные вчера (сквозь сон — утро выдалось хмурым, серым, как весь сегодняшний день, и ему долго не хотелось вставать, но и лежать тоже было неприятно: постель была сыроватой с ночи, сопрелой, и вялое тело, казалось, от этого еще больше размякает, и остатки пота на плечах и за ушными раковинами никак не могут высохнуть; Коля спал глубоко, всю ночь, но отдохнувшим себя чувствовал только наполовину).

Голос матери:

— …приехала, да.

— А она уезжала? Ну да, мы с Колькой, впрочем, так и решили, — голос Мити звучал более приглушенно, чем материн.

— Какие вы догадливые! А куда она, спрашивается, делась, если не уехала? Плохо ей, вот чего. В больнице лежала.

— Опять?

Мать понизила голос:

— Да. Только ему не надо говорить об этом, ладно?

Лежа в кровати, Коля невольно остановил дыхание.

— Хорошо. Не буду. Выходит, она не выздоровела?

— Ну, ее опять прихватывало. Уже по два раза в день. Совсем то есть плохо… Боль была адская. А сейчас полегчало, ничего вообще не болит вроде бы, но, говорят, это ненадолго, на почках опухоль какая-то. Пересадку надо делать. А там очередь, и даже если и связи и деньги заплатить, все равно ждать придется. Ужас просто… даже неизвестно, чем все это обернется.

— В каком смысле?

— Люда, Люда… имя-то какое редкое, — задумчиво проговорила мать.

— Ну а ты тоже Люда, — сказал Митя, — и твою концертмейстершу тоже Людой зовут.

— Но нам-то сколько лет? Мы другое поколение. А где ты Люд найдешь — в вашем поколении?.. — в голосе матери была такая интонация, словно это последнее обстоятельство — редкое имя — и есть самый главный аргумент, почему Люду нужно отправить на пересадку побыстрее, вне очереди…………………………………………………

Коля опустил занавеску, вскочил и побежал на улицу. Он разом забыл обо всем: теперь его не интересовало ничего, кроме Люды. Но он не осознавал этого до конца и, тем более, не говорил себе ясно, да и врядли им двигало какое-то чувство, нет, скорее любопытство… но любопытство странное.

Неизъяснимое.

Когда он вышел, Люды перед домом уже не было, и Коля, поспешив на дорогу, увидел вдалеке только удаляющуюся спину, обмотанную шерстяным платком.

— Люд!.. — окликнул он, чувствуя секундный дискомфорт; и еще почему-то ненатуральность, фальшивость.

Девочка не обернулась. Он снова позвал:

— Люда! — позвал сильнее.

Она и на сей раз не обернулась, только остановилась и чуть повернула голову.

Он видел профиль лица, Люда по-прежнему не смотрела на него; скорее, только косилась назад. Глаз он не различил отсюда. Только нос.

— Чего?

— Ты ко мне?

— Нет, нет… — Люда покрутила головой и пошла дальше.

Он знал, что она так ответит, — она ответила бы так в любом случае, если бы даже и пришла к нему, но она не могла прийти к нему; она пришла ровно так, как и приходила всегда, и Коля чувствовал даже какие-то странные угрызения совести за то, что он вот так вот выбежал, окликнул. Дело было не в том, что он выдал этим свое любопытство, — нет-нет, совсем не в том, — а просто ему досаждала нелепость сложившейся ситуации, и эту нелепость создал он. Сам. А не Люда.

Несмотря на то, что она вела себя странно — как всегда, — она была здесь ни при чем.

Совершив нелепую вещь, Коля впервые за восемь лет ругал себя за это не очень сильно, но настойчиво, как делают это взрослые люди; и знал, что еще будет ругать и дальше. Почему?

Неясно…

«Где я видел ее последний раз? — спрашивал себя Коля как во сне и все вглядывался в удаляющуюся спину. — На торфянке?.. Нет, не на торфянке, еще позже на проезде видел — она в „ножички“ играла гвоздем… и еще, наверное, видел после… не помню».

Но Коле было гораздо приятнее думать, что именно на торфянке он видел ее в последний раз, что именно там она играла в «ножички», пришла туда специально, потому что гвоздь, как она думала, легче втыкается в этот мягкий, удушливый чернозем, который, если захватить горсть, лежал потом на ладони только двумя состояниями: либо солидными черными комьями, либо темносерой пылью, — среднего не дано. Люда кидала гвоздь, но он всегда попадал в пыль и по-прежнему падал, выбивая из торфа маленькие глухие взрывчики — как от щелчка.

Да, ему было приятнее и спокойнее думать теперь, что, якобы сделав себе это послабление, у Люды все равно так и не получился ни один бросок… а почему не получился? Потому что по-прежнему она бросала неправильно, с высоты метра, слишком выпрямляла ноги, затем приседала, чтобы поднять гвоздь, разводила колени в разные стороны, как кузнечик, — неправильно, все неправильно!.. Просто потому что она неправильный человек.

И он чувствовал в этом какую-то свою тайную вину.

IV

В следующий раз Коля встретил Люду уже в конце осени. Он приехал на выходные без Мити, с одной матерью — мать всегда совершала в ноябре «контрольный заезд по закрытию сезона»: «печную заслонку проверить, парник закрыть, электросчетчики выключить, дверь запереть на два замка» и пр.

Коля увидел Люду на центральной дороге, когда возвращался из магазина. (И чего ему было идти в магазин, тот был закрыт еще с конца сентября! Но мать настояла, чтобы он сходил и проверил:

— Поди, поди, а вдруг открыт.

— Да какое открыт, в поселке сейчас хорошо если треть дачников!

— Не спорь, — сказала мать рассудительно, — сходи и посмотри. Сейчас ведь суббота. И если открыт, я пойду уже сама туда).

Конечно, магазин оказался закрыт, и Коля возвращался, испытывая тайное умиление от того, что оказался прав и что сейчас придет домой и сообщит матери о своей правоте. Никакого раздражения, что мать настояла и заставила его совершить этот бессмысленный поход, Коля, как ему казалось, теперь не испытывал.

И вот он увидел Люду. В первый момент он даже не узнал ее. Куда подевались косынка, бирюзовые башмаки? А все остальные «составляющие» ее облика? Она стояла прямо, вытянувшись в струнку? И ноги по швам? Теперь определить это было трудно — на Люде была ярко-желтая куртка, похожая на трубу, очень длинная, ниже колен и еще ниже виднелись два красных квадратика штанин и такого же цвета калоши. Носки в разные стороны расставлены не были.

Вместо косынки голову теперь обильно осыпали рыжеватые колечки волос; густые и жесткие.

Одной рукой Люда держала за сиденье новый велосипед, красную «Каму», весело сверкавшую многочисленными наклейками, звонком и фарой…

Трудно сказать, почему он это сделал. Скорее всего, он даже не осознавал до конца, что на Люде парик; и он не помнил в этот момент ни единого эпизода из предшествовавших встреч и ни одного ощущения: страха, дискомфорта, симпатии, неприязни, — нет-нет, ничего этого не было. И последняя встреча, когда он совершил ту нелепость (по его тогдашнему впечатлению) — когда, увидев Люду из окна, побежал на улицу и спросил у удалявшейся спины: «Ты ко мне?» — и этой нелепости он не помнил, хотя должен был бы вспомнить. И тогда это, возможно, уберегло бы его…

Он сделал это без причины, но хладнокровно. Сначала остановился и сказал: «Привет!»

Она ответила:

— Привет.

Он приблизился.

— Давно приехала? — его рука дрогнула.

Люда не ответила и смотрела на него. Он резко выбросил руку вперед и сорвал парик. Люда, конечно, не была готова к этой атаке, но вцепилась ему в кисть обеими руками, успела вцепиться, — видно, потому, что все время помнила об этом парике; принялась колотить худым кулачком по Колиной руке, и еще била ногой ему по коленке, брыкалась, нелепо, неуступчиво…

Это было похоже на то, как человек в давке не желает пропускать вперед стоящего рядом соседа.

Звуки, вырывавшиеся при борьбе из Людиного рта, были чем-то, вроде:

— И-и… и… тк… э-э-э… тк… Коля не увидел головы без парика, а если и увидел, то потом все забыл.

Он выпустил парик и отбежал назад; таращился на то, как она, краснея и дрожа всем телом, снова нахлобучивает его на голову, как ушанку. Оправляет конвульсивно дрожащие колечки — так дрожат засохшие листья на ветру.

Нос Люды, казалось, от этих рефлекторных движений (и тела, и сухих колечек) сделался совсем уж огромным.

«Люда Гриб. Гриб, — мелькнуло в голове Коли, — Господи…»

Он будто бы прощения просил про себя; обреченно, но ни о чем не сожалея.

Что она сделала потом? Кажется, вскочила на велосипед — Коля не увидел этого движения до конца, потому что развернулся и помчался как угорелый к своему дому.

Ему казалось, расстояние он преодолел одним прыжком.

Возле дома Коля натолкнулся на мать… нет, не просто натолкнулся — он стукнулся о ее грудь, едва ли не с разбега. Он увидел мать только после столкновения.

Отпрянул; выдохнул.

— Что случилось? Что ты сделал? — мать смотрела на него; не просто пристально, но и со странным вызовом.

— Я?.. — Коля проглотил слюну. — Ничего.

— Ничего? Так… я все видела, что ты сделал. Ну-ка пойди и извинись перед Людой.

— Я…

— Ты слышал меня? Или мне тебя за руку отвести, как младенца? Ну-ка пойди и извинись. Иначе я с тобой больше не разговариваю.

— Мама, что с ней такое?.. — только теперь он задышал тяжело и часто.

Лицо матери, настойчивое, грозящее, нависало над его лицом.

— Это… — она моргнула глазами, — это тебя не касается.

— Мам!.. Я хочу знать.

— Я сказала: не касается… ну хорошо, я скажу тебе… — мать выдержала паузу, — она очень больна.

— Я знаю, — этот ответ вырвался у Коли совершенно случайно, но, что называется, попал точно в цель: в первую очередь, для самого Коли.

Она очень неправильна.

Я знаю.

— Знаешь? То есть как это? — мать схватила его за руку.

Коля принялся что-то мямлить; он и сам не мог понять, что. В конце концов, мать оборвала его:

— Ну все, хватит, пойди и извинись.

— Я-я… не могу… — он сказал так, но, в то же время, ноги сами понесли его к центральной дороге. Пожалуй, он вообще ничего не соображал! По его глазам молнией резанул пораженный материн взгляд.

И вдруг Коля остановился как в ступоре; секунда, и он понял, что смотрит на другой пролет. Через ряд сараев и домов он видел Павла Александровича Гриба — снова, как тогда, в июне. И снова старик поднял руку и махнул ему, но, на сей раз, не открыто и по-женски, но со смесью обиды и угрозы — он звал его к себе, чтобы наказать. «Всыпать», как чаще говорят старые люди.

У Коли брызнули слезы; он юркнул мимо матери на участок (та никак не попыталась воспрепятствовать; Гриба она не увидела).

Вбежав в дом, Коля разревелся в голос. Все его тело страшно ныло от горя и гулкого испуга; и разомлевало.

V

На следующий год в середине июня Митя с Колей и мать снова были на даче; мальчики сидели в доме на кровати, и Коля спрашивал у старшего брата, чего это тому взбрело в голову уезжать через неделю, спрашивал довольно обиженно — сразу было ясно, что Коле здесь очень скучно.

— Не через неделю. Через десять дней, — поправил Митя.

— Все равно! Ты же только три дня назад приехал.

— Мне с компьютером нужно дома разбираться.

— Я тогда с тобой поеду, — заявил Коля решительно.

— Мама не разрешит тебе. Ты же у нее спрашивал уже — она сказала, нет.

— Если мы вдвоем попросим… если ты как-нибудь повлияешь на нее… а лучше просто не уезжай…

— Ну хорошо, я подумаю, ладно.

И вдруг Митя спросил как-то особенно, по-доброму и с пониманием:

— Здесь тоскливо, да?

Коля пожал плечами, отстраненно и почти равнодушно.

— Не знаю.

— Ладно. Так. Смотри, что я объяснял тебе… — Митя кивнул на книжку, — на чем я остановился? Здесь, — он провел пальцем по обложке, — показан тот самый момент, когда лосиха с детенышем рядом бегут. Когда он еще не отстает. Они бегут относительно сугробов. А сугробы бегут относительно них. А как двигается детеныш по отношению к лосихе? Как?..

— Ну… тоже бежит.

— Подумай, Коля. Они же бегут с одинаковой скоростью… представь, что ты сидишь верхом на лосихе. Вот тут, — Митя ткнул пальцем, — сидишь и смотришь на детеныша. Он не будет двигаться по отношению к тебе. И лосиха тоже.

— Она же бежит!

— Она бежит относительно сугробов… слушай, мам, — крикнул Митя в другую комнату, — эту книжку нам Гриб, кажется, принес, да?

Мать, сидя за обеденным столом, посмотрела через отворенную дверь на книжку, которую Митя поднял над головой; некоторая время не отводила взгляда, а потом вдруг не выдержала: отвернулась к окну и разрыдалась.

— Мам… что такое? Что случилось? — Митя спросил испуганно, недоуменно, хотя наверняка все понимал.

Он подошел было успокоить ее, но она отстранила его руку.

— Не трогай меня ради Бога… пожалуйста, не трогай! — лицо ее было пунцовым; открытый рот, уголки которого были смочены слезами, испустил теплый выдох, — человек на старости лет решил книжку написать. О господи! — она зарыдала еще сильнее прежнего, встала и быстро вышла из комнаты.

Коля вспомнил, как мать открыла вчера входную дверь, днем, после осторожного стука. Мать боялась чужаков, потому вечно запирала дверь, и когда услышала стук, произнесла неприветливо:

— Кто это? — со значением «кто это еще там пожаловал!» и вызовом, а потом, подойдя уже, видимо, вплотную к двери, спросила резко:

— Кто?

За дверью, что-то забормотали, но мать сразу узнала голос, и у нее вырвалось: «Ох!» Открыла.

— Это я, я тут принес вам свое творчество подарить… возьмите, пожалуйста.

Коля узнал голос Павла Александровича Гриба.

— За свои деньги сделал. Хотел еще посвящение написать да забыл, а спохватился поздновато — ее уже запустили в типографии… тут вот очень интересно сделано, посмотрите…

Старик еще некоторое время бормотал извиняющимся голосом; потом, видимо, ушел.

Коля так и не вышел поздороваться; смутился, должно быть, а может, перепугался — он сам не мог понять, но почему-то ему не хотелось выдавать своего присутствия. И он не видел, что мать принесла в дом после этого, а сейчас, когда она разрыдалась, — только сейчас он понял: именно эту книжку.

А где был Митя, когда пришел Гриб? Почему Митя спросил теперь именно так: «эту книжку нам Гриб, кажется, принес, да?» — словно был почти уверен, но хотел окончательно удостовериться? ………………………………………………………………………………………………………

Как бы там ни было, если Коля и испытывал какие-то солидарные с матерью чувства, он решил, что теперь, когда она так внезапно разрыдалась и убежала, важно никак на это не реагировать. Не только вести себя, будто ничего не случилось, — вообще ничего, — но даже и думать и убедить себя — что не случилось. Словно он абсолютно черствый человек. Зачем? Он хотел выдерживать линию, которую взял еще в начале года, в январе. Это самое главное — даже если он взял ее совершенно случайно.

А в январе случилось вот что: они с матерью очень долго о чем-то спорили, и он грубил ей; а когда она попыталась навешать ему подзатыльников, начал брыкаться. Такой сильной ссоры у них, кажется, еще никогда не бывало.

И вдруг мать остановилась и посмотрела на него.

— Ну все, хватит. Хочешь, я скажу тебе кое-что?

— Что еще такое? — осведомился он.

— Хочешь? И ты сразу уймешься.

— А спорим, не уймусь? — он заявил это язвительно, гадливо, но, тем не менее, почувствовал: тут что-то не так — в глазах матери появились сухие колючие искорки. И опять это настойчивое, грозящее лицо, как тогда, когда она требовала, чтобы он извинился перед Людой.

«Ну уж нет, ей ничем меня не усмирить и не удивить», — и когда мать сказала ему, он и в самом деле ответил:

— Ну и что здесь такого? — но голос невольно повысился; почти до надрывной интонации; дыхание перехватило.

Мать, конечно, поняла, что теперь он только рисуется, что это защитная реакция; она больше ничего не говорила и вышла из комнаты. И он знал, что она почувствовала его страх и печаль, и поклялся разубедить ее: нет уж, мол, никаких пустых причитаний.

Но прежде всего, это было его упрямство.

Митя вернулся, сел и взял книжку. Вид у него был озадаченный; он то и дело невесело растягивал губы.

Книжка была альбомного формата, но очень тонкая, глянцевая, с тетрадными скобами и полукружным заглавием: «Четыре сказки для детей»; картинка под заглавием на обложке — репродукция детского рисунка, выполненного цветными мелками: коричневая лосиха с детенышем среди голубоватых сугробов; у обоих передние палочки-ноги выставлены вперед и одна задняя тоже, а вторая отставлена назад, — чтобы придать рисунку движение, бег.

Одна из сказок действительно называлась «Лосиха», и Митя прочитал про себя:

«Лосиха бежала долго. Ей было очень трудно среди глубоких сугробов. Она тяжело дышала. А ее дочке было еще труднее. У нее были не такие длинные ноги, как у мамы. Дочка бежала рядом с мамой. А затем начала отставать. Лосиха остановилась. Подождала дочку. И они опять побежали рядом. Но дочка отставала снова и снова. А один раз попала в сугроб. Самый глубокий, какой только был в лесу. Лосиха вернулась, вытащила дочку из сугроба и отряхнула от снега ее коричневую шерстку. Они отдохнули. Отдышались. Потом побежали дальше. И дочка уже больше не отставала от мамы».

Митя закрыл книжку; некоторое время сидел и все растягивал губы; затем вдруг поднял голову — будто решился на что-то.

— Итак, лосиха бежит относительно сугробов… Глубоких сугробов… ей очень трудно, и она тяжело дышит…

«Ну, эти поправки не очень важны», — мелькнуло в Колиной голове.

— Ты сидишь на лосихе. Так что относительно тебя она неподвижна. Вы двигаетесь вместе с ней, понимаешь? И детеныш тоже неподвижен по отношению к тебе, — Митя снова водил пальцем по обложке; сначала он объяснял неверным голосом, но, в конце концов, выправился, — а что происходит, когда он начинает отставать? Лосиха и детеныш бегут уже с разной скоростью. Это, пожалуй, самый сложный момент. Если ты сидишь на лосихе, тебе будет казаться, что детеныш отдаляется назад. С небольшой скоростью… Потом детеныш увязает в сугробе. Он не двигается относительно сугробов. Лосиха тоже останавливается. Затем бежит в обратном направлении. Конец такой: они побежали дальше, и детеныш уже от лосихи не отставал. То есть они опять не двигаются друг относительно друга. А относительно сугробов бегут с одинаковой скоростью. Понял?

— Не знаю… — Коля нахмурился, — вроде бы. Да, да, думаю, понял, — закивал, наконец, он.

На самом же деле он запутался — совсем.

— Кажется, раньше ты объяснял проще. Год назад, помнишь?

— Да, помню. Все помню, — Митя отвечал, не глядя на брата.

Выдержал небольшую паузу, затем продолжал:

— Ты про поезд и платформу? — он посмотрел на Колю.

— Угу.

— Там проще ситуация была. Значительно проще, Коль. Но ты же стал старше на целый год, теперь можно повыше планку взять.

— Ах вот оно что!

Митя слегка улыбнулся, и Коля испытывал печаль и грусть. И именно теперь почему-то ему не хотелось подавлять эти чувства, прятать их от себя.

Как же это глупо — подавлять чувства.

— Ну а ты как думал… Да-да, там платформа не двигалась просто.

— Нет, подожди-ка, как это… двигалась! — удивленно возразил Коля; он чувствовал облегчение.

— Двигалась — относительно поезда. Да. Но только относительно поезда. И город еще уезжал.

ВИСЕЛИЦА

Сережа, мальчик лет тринадцати, подбросил в руке острый камушек, проворно вывел на земле восемь пунктирных черточек, посмотрел на своего ровесника Мишу — с хитрецой от загадки, с оживлением — к предстоявшей игре.

— Ну что, начинаем?

— Ага. А что за слово? Из какой области?

— Разве я должен говорить?

— Конечно.

— Нет, не буду. Это не по правилам.

— Скажи!

— А я говорю — не положено! В «виселице» не положено такого. Просто называй буквы — все.

— Так нечестно!

— Неужели? Трус — боишься быть повешенным. — Чувствуя, что побеждает в споре (а может быть, и во всей игре), Сережа злобно осклабился — хитреца вдруг переросла в гадливое ехидство.

Сергей впервые за всю жизнь так улыбнулся.

Тут в спор вмешался третий мальчик, Антон, который до этого, только наблюдая за происходящим, мерно постукивал указательным пальцем по деревянным доскам, разложенным перед ним в ряд; разной длины.

— Сереж, ты и правда должен сказать. Нечестно, если он будет угадывать слово, ничего о нем не зная.

Когда Сережа услышал голос не в свою поддержку, ехидство тотчас увяло, сменившись разочарованием.

Но не до конца.

— Ну хорошо. Это слово… орудие казни.

— Орудие казни? — переспросил Миша.

Беспокойно.

— Можешь не волноваться. Если оно и сработает, у тебя будет шанс остаться в живых. И не один, я думаю, — успокоил Антон и…

…опять стукнул пальцем по доскам.

— Теперь буква, — тихо и серьезно попросил Сережа.

— Ладно… «о».

— Нет такой буквы.

Чувствовалось, Сергей старается сказать это не только с ехидным оживлением, как прежде, но и как можно более весомо. И утверждающе.

У Михаила екнуло сердце — как только он допустил промах, Антон, мигом выудив откуда-то из-за досок лопату, молоток и гвозди, встал, прошел на середину дороги и сильными, уверенными движениями выкопал небольшую яму в земле и забил в нее первую балку виселицы; разровнял землю.

Без единой толики сомнения. С брутальной опытностью.

На мясистых руках Антона вздувались вены.

— Следующая?

Михаил, не смотря на то, что на секунду потерял самообладание, не медлил: в нем вдруг проснулась и самоуверенность, тотчас его взбодрившая.

— «И».

И на сей раз успех, внушительная победа жизни — Сергей протянул уныло-напевно «Е-есть», — и стер не одну черточку, а две разом: вторую и шестую.

Однако следующими двумя буквами, — «К» и «М», — Михаил допустил два промаха.

«„Орудие казни“, „орудие казни“; что же это может быть?»

Экзекутор во всю стучал молотком: тук-тук, тук-тук-тук… тук-тук…

Только теперь — после долгого созерцания, как делается виселица, — Михаил сильно расправил плечи и осмотрелся… как после долгой дороги…

Где они были теперь? Куда исчез тот солнечный поселок с гомоном с утра до ночи и закатными кострами? Где оно — то место, с которого началась их игра?

Поселок был все еще здесь. Но казался чем-то иным, унылым и безрадостным, слишком опустевшим, — как и тогда, давно…

Желтая трава, изорванная и прожженная, посеревшие дома, вспарывавшие резкими коньками вечереющую гладь неба; на дороге проявились камни…

— Пожалуй… пожалуй, вернусь… — объявил Михаил.

Так и не засмотревшись.

Вернуться назад он не мог.

— Вернусь к гласным!

— Давай, — Сергей покосился на экзекутора, который снова сел возле сократившихся досок; Сергей знал, что испытает облегчение, если Михаил угадает букву.

— «Е».

— Угадал! — Сергей стер четвертую черточку.

Почти радостно.

— Теперь… теперь «А».

И снова Михаил угадал — Сергей стер самую крайнюю справа черточку.

На дороге, среди проявившихся камней, теперь значилось:

_И_Е_И_А

«„Орудие казни“, „орудие казни“, „„и“… „е“… еще „и“… „а“…“ — снова и снова вертелось в голове Михаила.

— Скорее всего… я угадал все гласные… а на согласные мне не очень везет… — он вдруг почувствовал зыбкую неуверенность.

И тотчас экзекутор, тоже, видимо, почувствовав, достал откуда-то из-за спины толстенную канатную веревку. Теперь в ловкости движений экзекутора была не только опытность, но и… что-то еще неуловимое… и веревка так мертвенно отливала голубым в сгустившемся полумраке… неуловимый оттенок движений экзекутора и оттенок цвета подсказали, что веревки не было, — когда они еще только приступали к игре.

Вообще не было.

А теперь веревка появилась.

Морщиня веки, Михаил вглядывался в чернеющие балки виселицы — ровный прямоугольник на фоне почти лоснившегося, вечернего неба, которое купольно сгущалось к индиго.

Вглядывался, стараясь разгадать загадку. Отгадать слово — „орудие казни“. Одним словом.

— Кажется, она и так хорошо стоит. Думаю, обойдемся без подпорок, — раздался голос экзекутора.

— Нет-нет, подожди-ка, это не по правилам, — Сергей оживленно зашевелил коленями, переминаясь на корточках.

Его живот остался неподвижным, увесистым; а руки чуть дрогнули — он будто устало пробудился. Стараясь защитить своего противника.

— Подпорки должны быть.

— Только если она плохо стоит, Сережа, — неумолимо отозвался экзекутор.

— Не называй меня так — „Сережей“.

— А она стоит очень даже ничего, крепко, — экзекутор закурил, — в любом случае: он сорвется, если виселица не выдержит.

Михаил молчал, лихорадочно соображая.

— Ну хорошо. Давай, называй следующую букву.

— Следующая… „П“.

— Какая? — Сергей не расслышал.

— Буква „П“… я сказал, „П“.

Сергей ничего не ответил, а только пошевелился на корточках; но уже совсем вяло. Правое бедро неловко сдавило живот — он чуть не потерял равновесие. Изо рта у него вырвалось „Ох-х-п-п!“.

Экзекутор, между тем, неторопливо, с усилием встал, отряхнул сзади штаны — от налипшей земли, — отряхивал долго, тщательно, с минуту, потом прошел к виселице, шаркнув один раз ногой. Перекинул веревку через верхнюю балку. Потом долго повязывал ее и обматывал; делал кольцо.

Наконец, виселица была кончена; у экзекутора слышалась одышка — после долгой, напряженной работы; ставшей уже непосильной.

Хриплая одышка.

— Еще один промах — и все, — экзекутор предупреждающе и грозяще выставил вперед палец, который в темноте, под светом новой сигареты походил на деревянную гусеницу; потом добавил:

— Слышал меня? — закашлялся — огонек, теряя пепел, лихорадочно заметался в темноте.

Экзекутор сел на место.

Этот последний вопрос прозвучал почти нравоучительно.

Михаил устало опустился на землю — не на корточки, а именно сел…

— „В“.

Он угадал первую букву.

Неужели игра выправилась в его пользу? — следующими двумя попытками он угадал две буквы из оставшихся трех: „Л“ и „Ц“.

Было уже совсем темно, — даже виселица едва виднелась на фоне иссиня черного неба, без звезд, — и он не видел слова, выведенного на дороге.

„’’Орудие казни“, „орудие казни“… что же это? О чем идет речь? О чем речь?»

Иссиня черное небо. По сути дела, ему была видна только верхняя балка и верхняя половина канатной петли с отходящей вверх веревкой, к балке.

Скоро исчезло и это.

Он не мог угадать слова. Каждую букву до этого он называл просто случайно.

Он понял, что внезапно угадал три буквы подряд только потому, что должен был прийти к этому рубежу — одной оставшейся буквы и одной оставшейся попытки.

— Слово? Где слово? Я не вижу. Ничего не видно. Нечестно, — он уже полулежал на локтях, которых мало чувствовал, как после сна; вглядывался, как слепой, в темноту; стараясь преодолеть глазами.

Тщетно.

— Решил пенять на обстоятельства? — осведомился экзекутор. — Правильно назовешь ты или нет, все равно получишь одно и то же… где спички?.. Вот они… — щелканье коробка в темноте, дрожащее, продолжительное — экзекутор не тряс коробком, чтобы определить, есть ли там спички или нет — у него тряслись руки, — совсем позабыл, куда запихнул… помнишь, Сережа?

— Что — помню? — придавленный вопрос; в кромешной тьме. (А Михаил затаился; слушает.) Вопрос с ноткой презрения — к чему-то неизбежному; что должно произойти, но что справедливо осуждается.

Придавленное презрение.

Экзекутор как-то похабно рассмеялся.

— Помнишь, Сережа, ты когда-то сказал, что хотел бы увидеть повешение — с ярким костром, по полному ритуалу игры. Но интересен тебе не сам этот процесс — как кого-то вздергивают, хруст ломающейся шеи, воздушная дробь ног… затем горящий труп, запах паленого человеческого мяса — такой терпкий…

— Прекрати… — негромкое слово — между другими словами.

—..и необычный, что сразу приходит в голову, что это твой собственный запах? Нет, интереснее всего другая вещь; одна деталь: как сгорает борода. Ты сказал, тебе интересно: вспыхивает борода или нет.

— Думаю, вспыхивает.

— Думаю, тоже. Как солома. Несколькими язычками пламени, очень близкими и одновременными, но абсолютно отдельными. И очень краткими. Помнишь, как вспыхивает солома?

— Помнить — этого достаточно.

— В конце всегда получаешь одно и тоже, — повторил экзекутор, — ну хорошо… Миша, ты там живой? Назови правильную букву, отгадай слово. И получишь то же самое. Назови букву — я подскажу. Ты слышишь меня?

— Да…

— Я подскажу. Это буква, которая повязывает, почти замыкается — как удавка на шее. Опять все то же самое. В конце получаешь одно и то же.

СЦЕПЛЕНИЯ

— Хотела чего тебе сказать… — говорила мне мать с утра. — Этот Валера… ну, наш сосед, — она кивнула в сторону окна, где был виден его участок. — Решил на этого… ну, который возле леса… Решил на него нажаловаться председателю.

— За балаган, что ли?.. В смысле — нажаловаться? Реально жалобу будет писать?

— Ну да. Валера с женой собираются собирать подписи.

Я слегка посмеялся — как от недоумения. Да нет, здесь эта тема, по поводу Олеговых тусовок…

— И он хочет, чтобы ты подписала?

— Ну, он ничего не говорил напрямую, но…

— Ну можешь подписывать. Я сам ничё не буду подписывать.

Были майские праздники, мы приехали на дачу день назад.

Теперь сидели на кухне и пили кофе после завтрака.

— Потому что Валера говорит, вообще никакой управы на них нет, врубают музыку на полную и орут всю ночь. А если их кто просит выключить, они просто посылают — и все.

Я рассмеялся и повторил, что Олег мне совершенно не мешает.

— Не, ну мне тоже, но просто… балаган этот тоже, знаешь… — произнесла мать; как-то сомнительно кривя губы.

Уж не думал, что в дачных распрях может быть что-то любопытное. Но теперь, спустя месяц, когда я точно знаю, что мать не будет подписывать никакой жалобы… почему так получилось?

Все дело в самых обычных вещах и склоках? Только в том, что мать вечно дрожит и всего боится?

И именно поэтому она никогда не станет участвовать в таких «мероприятиях». Не надо ни во что лезть. Она может конфликтовать, но только тогда, когда лично ее чем-то задели или указали на черты характера… я часто так делаю — поэтому мы выясняем отношения. Или обделили на работе, где она пашет уже сорок лет. А чтобы подписать жалобу на человека, у которого в тыщу раз больше денег, чем у нее… нет, на такое мать никогда не пойдет. Который «спалит ей дом — если она только пикнет…»

Это просто смешно — так думать об Олеге. Но многие соседи здесь его терпеть не могут. Он появился года три назад, и сразу завоевал общее внимание. Никто еще не скупал четыре участка разом и не гонял по поселку на джипах. (У него их два.)

На майские праздники и летом он приезжает с женой и тремя детьми. И к нему всегда слетается братва. И еще он зовет к себе всех желающих соседей — такого в этом тихом поселке и близко никогда не было.

В конце нашего утреннего разговора я сказал матери, что все их «домыслы» по поводу Олега — это просто идиотские предрассудки. И он совершенно нормальный человек и очень положительный; и далеко не дурак. Я ведь сам пару раз заглядывал к нему на его тусовки. И если он выставляет телевизор в центр участка, чтобы погалдеть и посмотреть чемпионат мира по хоккею, — что в этом особенно такого? Этот ор каждый день посреди широкого поля — свои участки он начисто выстриг, там нет ни одного растеньица… только дом стоит и беседка. Это даже прикольно.

Мне, однако, на все на это наплевать. Через несколько дней я уеду и летом, скорее всего, вообще не приеду сюда.

Этот разговор с матерью на время вылетел у меня из головы. Я вышел из дома и просто прогуливался по садовой дорожке… но потом опять вернулся мысленно.

Да, это не первый раз. На Олега здесь катили и в прошлом году и до. И теперь Валера катит. Но Валера… он же такой незаметный. И тоже здесь недавно. Два года, по-моему. Я даже с ним ни разу не разговаривал, кроме обычных приветствий.

Не думал, что он в это полезет да еще будет инициатором… именно потому, что ему нужна тишина?

Ему, кстати, за пятьдесят, но выглядит он немного моложе.

Я старался ступать осторожно, чтобы не задеть материны посадки — она вечно сажает что-нибудь на самых краях грядок. И вдруг увидел через плечо… как раз Валера идет.

Он шел по своему участку как всегда в больших строительных перчатках. Тоже мягкой поступью. Он пару раз посмотрел на меня, потом остановился и негромко спросил:

— Отдыхаешь?

— Хм… да.

— Отдыхай, отдыхай… — произнес Валера, но я не расслышал окончания — он стоял метрах в десяти прямо против меня.

— Что? — переспросил я.

— Я говорю, отдыхай, отдыхай, пока тихо, — повторил он, не повышая голоса. Он улыбался мне по-приятельски и чуть печально.

Я кивнул ему, но мне стало неловко и немного не по себе. Он повернулся и принялся разбирать какие-то доски, которые лежали у него на участке между грядок.

Валера не знает, что я сам бывал у Олега? Нет, он как раз таки знает. И у меня появилось чувство, будто ко мне кто-то добро подкрадывается, и мне было зыбко и чуть забавно.

Да я ведь у Олега не особенно свой человек…

Господи, ну какое мне дело до всего до этого?

Когда я вернулся в дом, я ничего не сказал матери об этом эпизоде. Но мы опять обсуждали эту ситуацию. Мать говорила все то, что раньше. И еще прибавила:

— Это их идея. Ну я с ними, в принципе… солидарна, да. Они еще сказали, что их внучка… ну маленькую девчушку видел?.. Очень жалуется на шум…

— Так они ведь, когда с ней… они же на ночь не остаются.

— Ну может, поэтому и не остаются… Я говорю, что мне лично этот ор не мешает. Но то, что ты говоришь, что этот Олег нормальный… ладно, в общем, не буду я с тобой спорить… — она махнула рукой.

— Но ты же хорошо относишься к Валере, не так ли? — сказал я.

— Да, он очень приятный человек. Он мне очень нравится. Хоть один приятный человек из новых, кто участок купил.

— Ну… — улыбнулся я. — Мне все равно — поверю тебе на слово. Делай, как считаешь нужным.

Немного позже, где-то через час, я увидел в окно, как моя мать стояла у ограждения и разговаривала с женой Валеры, которая что-то держала в руках. Я видел сияющий развернутый полиэтилен, у жены Валеры была улыбка на лице.

Ага… я как-то весь сразу затаился внутри — когда увидел.

Подобрался.

Через пару минут мать вернулась в дом, я спросил ее:

— Она тебе что-то предлагала?.. — я смешливо улыбался, как от догадки.

— Да она предлагала да я не взяла, — просто сказала мать. — Лук.

— Лук? — переспросил я.

— Обычный лук-севок.

— И ты не взяла?

— Нет. Зачем он мне. Я ей сказала, у меня у самой лука навалом. Вон, говорю, сколько грядок. Зачем мне еще.

Мать произнесла это просто, безо всякой скрытой мысли (или нет?), и чуть развела руки. Но мне тут вдруг вспомнилось… когда я видел их стоящими на границе участков… жена Валеры расправляла пакет так, словно это было нечто очень привлекательное и завораживающее. Так мне теперь казалось… или я это домыслил?

Лук… привлекательный и завораживающий?

Я вспомнил утренний эпизод — когда Валера…

И я чувствовал, что не могу говорить напрямую. Это ощущение неловкости… Будто опасаешься, что если начнешь рассуждать об этом, тебя не поймут и даже осудят. Ну что здесь такого? Ну лук предложила.

Я переключился на отдых и хождение туда-сюда. Валеру я еще видел пару раз, но не говорил с ним.

Я вспоминал о жалобе, только когда видел Олега (он, кстати, звал меня к себе) или слышал галдеж у него на участке. На сей раз, к нему приехал друг — тоже с семьей. Опять начался чемпионат мира по хоккею, и они выставили телевизор и развесили флаги на стены домов, поверх окон. Я смеялся про себя. В какую-то ночь я заглянул к ним — когда они были уже в стельку пьяные. Мне хотелось узнать, как наши сыграли третий матч в группе — у нас с матерью ведь здесь нет телевизора. Ну и пообщаться заодно.

Когда я вернулся домой, я не говорил матери, где был, — потому что она уже глубоко спала.

Ну а потом, когда мы уезжали в конце праздников, мать как-то входит в комнату и говорит:

— Представляешь, этого нашего соседа…

— Что?

— Его, оказывается, Володя зовут, а не Валера.

— А кто тебе сказал?

— Сосед наш напротив, Лешка, — у матери было очень удивленное лицо. — Как я могла его Валерой называть все это время. Его, оказывается, Володей зовут.

— И он что, тебя не поправил ни разу? — усмехнулся я.

— Нет. Как так могло вообще получиться, — плечи матери были подняты вверх. — Я его Валерой звала, а он…

Она только недоумевала — и все.

Но я, помню, подумал: «Да, вот всегда такими вещами и заканчивается… и откуда они берутся? Теперь моя мать точно не будет подписывать никакой жалобы, но ведь этот нелепый случай — что она не знала настоящего имени, не имеет никакого отношения ко всей истории… и тем не менее, всегда что-нибудь подобное происходит! Одного без другого, видно, не может быть. И если чувствуешь, что что-то не хочешь делать… Так в очень многих вещах. Несколько мелких „несцеплений“… и расходится все остальное. И они не менее важны, чем то, что находится на поверхности. А если бы сошлось? Или не могло?».

А потом стал думать о луке. Лук ведь самая обычная вещь. Если бы тогда моей матери предложили что-то более полезное… и более ловко?

Или эпизод с луком был просто чистой случайностью? (Так же, как и то, что сейчас произошло?) Наверное, не…

Как бы там ни было, когда мать не взяла лук — это все равно уже означало… даже если сама она ничего в это не вкладывала.

Сейчас, когда мать случайно узнала, что «Валеру», на самом деле, зовут Володей… она уже совсем не думала — так мне показалось — ни об Олеге, ни о жалобе. Хотя я в этом не уверен до конца. Но если думала, то только подспудно?..

И конечно, меньше всего она думала об этом вчера, когда разговаривала по телефону с еще одной нашей соседкой.

Прошел уже почти месяц с тех пор, как мы были на даче. Сейчас наступает лето, мать позвонила, чтобы узнать, как дела на участках, дали ли воду и не сорвало ли пленку с нашего парника.

Соседка, видимо, случайно упомянула о Володе. И я услышал, как мать ответила ей:

— Да, да, Володя. Его, оказывается, Володей зовут… я его Валерой называла два года, а он Володя…

Опять только удивление. Что он ее не поправил за все время общения.

И дальше она просто продолжила расспрашивать — открыли ли магазин, когда будет собрание и т. п. Я уже не помню точно. Я только тогда очень остро… острее всего! Почувствовал, что эта история с жалобой исчерпана и завершена… больше возврата не будет.

Но я снова ничего не мог выразить вслух и как-то рассуждать об этом при матери. Я был не в силах — мой рот на замке. Потому что это… как будто не совсем прилично связывать такие вещи. Да и зачем?

Мне стало забавно и как-то волнительно. А в мозгу так и завертелось!.. Что мать не будет подписывать жалобу на Олега, потому что целых два года называла Володю другим именем… и причина именно в этом, а не в чем-то еще…

Вот такие дела.

СТУПЕНИ

Знали ли они, что однажды утром, когда будут катить по свежесолнечной улице эту двухколесную тележку с перекатывающимся от одного угла к другому конопатым от ржавчины ведром… знали ли они, что этот фотограф находится в паре взволнованных березовой зеленью кварталов, — ему было всего-навсего двадцать три, и он только давеча открыл в городе фотосалон…

Ветер кромсал березы, отзываясь в жилах трех рабочих какой-то странной, разгоняющей кровь отрадой — то была отрада фотографа, которого они никогда не знали и не узнают; его дорога впереди — сколько раз еще за ближайшие сорок лет сработает вспышка в фотосалоне!..

Пока они катят тележку к гаражам в конце улицы, фотограф сидит на подмостках своего фотосалона…

Фотограф решил испробовать съемку в режиме ожидания — новое достижение фототехники, — поставил фотоаппарат на парапет справа, десять секунд, девять, — фотограф отходит и садится на ступени, локти упирает в колени, клонит голову… «Будет выглядеть так, будто кто-то снял меня в профиль… посмотрят на фото, спросят: „Кто вас снимал?“, — а я отвечу: „Мой фотоаппарат самолично…“» — с удовольствием думает фотограф, хочет улыбнуться, у него прекрасное настроение, перспективы…

…перспектива съемки…

Нет, он все же удерживает улыбку — словно она способна выдать будущему созерцателю то, как на самом деле происходила съемка…

…Вспышка… почти незаметная в ярко сияющей улице. Только волнующейся березовой листве на секунду добавилось голубоватого оттенка, цвет стал немного похож на тот, который обретает зелень перед грозой, но все же не такой темный…

Видно, гроза еще нескоро…

В этот самый момент, — когда срабатывает вспышка, — в двух кварталах отсюда, ведро, перекатываясь из одного угла тележки в противоположный, необъяснимым образом застывает на середине на несколько секунд несмотря на то, что тележка наклонена чуть вперед (застывает до тех пор, пока фотоаппарат на парапете зуммерно жужжит после вспышки)… Рабочие, между тем, переговариваются, насвистывают, не замечая странного феномена…

На всех троих — гимнастерки; на щеке среднего рабочего (того, который катит тележку) родимое пятно…

— Будет дождь.

— Думаешь?

— Да. И совсем скоро. И гроза. Взгляни на небо. Видишь, там тучи потемнее? Сейчас мигом нанесет грозу.

— Ключей от гаража нет — нам придется ждать на улице, пока машина подъедет.

— Ну может быть, мы все равно успеем не попасть под дождь.

Еще одна фотовспышка, и гроза станет значительно ближе.

Фотограф поднимается со ступеней, берет с парапета замолчавший фотоаппарат и несколько секунд задумчиво рассматривает объектив, вглядывается, сам не зная во что, — словно старается различить за лабиринтами линз будущую фотографию, — где-то там, в глубине пластмассового глазка, на который будто бы наклеен фиолетовый полиэтилен… Однако в глазке — только неясное, перевернутое отражение фотографа. Черная тень на прозрачном фоне, и кажется, едва-едва заметная голубизна неба добавляет этому фону еще больше прозрачности…

На губах фотографа, наконец, проявляется запоздалая улыбка — ранее удержанная; которая не проявится на фотографии.

«Тень в объективе… мое отражение… оно чуть дрогнуло — когда я улыбнулся? Может быть, чуть прояснилось или наоборот — чуть померкло? Или дрогнул фрагмент небесной глади позади — как водная поверхность, когда к ней прикасаешься подушечкой пальца… и появляются маленькие расходящиеся кружки… они быстро затухают, но продолжаешь вглядываться в воду, как я сейчас вглядываюсь в этот небесный фрагмент… вглядываешься и, кажется, долго еще улавливаешь круги на воде, — не зрением, уже нет, но каким-то странным шестым чувством. Круги затухают, разглаживаются в бесконечность, но, значит… и остаются навсегда? Только их все сложнее уловить — в конце концов, и шестое чувство перестает их обнаруживать…

Дрогнущая небесная гладь — от моей улыбки… нет, конечно, все это только фантазия…»

На небе ни единого облака. Это другое небо — не то, которое в двух кварталах отсюда. И теперь даже ветер постепенно стихает.

Фотограф взбегает по ступеням — к дверям фотосалона.

«Пожалуй, побыстрее проявлю снимок — все равно сегодня, скорее всего, еще не будет ни одного посетителя… ха…»

Он отворяет дверь.

«Пройдет какое-то время, возможно, даже совсем небольшое, и съемка в режиме ожидания перестанет удивлять — техника развивается так быстро! В журнале фототехники едва ли не каждый номер какая-нибудь новинка», — продолжает размышлять фотограф, окидывая взглядом помещение фотосалона………………………… Его настолько удовлетворяет обстановка, что он не выдерживает — поднимает фотоаппарат и делает еще один снимок…

Вспышка…………………………………………………………………………………

Минуло сорок лет. Зеленая занавесь, скрывающая дверь в проявочную обветшала, обрюзгла, стала мешковатой; продолговатые листья и тройные завитки на занавеси утратили сочность и, напротив, резче очертились на краях, однако это нездоровые очертания старости — цвет сильно выгорел на краях рисунков, — особенно выгорели очертания листьев — до воспаленной рыжины; внутри же цвет побелел — как на засвеченной фотографии.

Эту занавесь словно опалила фотовспышка — сверкнув еще сорок лет назад, она рассредоточилась по времени, утратив интенсивность и засветив и остарив занавесь уже не внезапно, но втечение сорока лет… но что же тогда такое — эта вспышка? Само время…

В черном нарисованном силуэте фотографа на двери, с туловищем, походящим на каплю (под туловищем «изменились» часы работы — вместо трафаретной цифры «о» наклеена теперь бумажная единица, выведенная красными чернилами, и выглядит некрасиво, почти вульгарно, и бумага уже пожелтела; этот неровный квадратик вырезан из клеточной тетради), резче обозначились неровности прессованного дерева, особенно в районе грудной клетки, — они словно продавили нарисованное тело изнутри и походят на жировые складки…

Теперь фотограф работает с одиннадцати, не с десяти…

График работы он «подправил» пять лет назад.

Округлый подбородок силуэта и чуть приоткрытый толстогубый рот теперь уже не кажутся неестественными как раньше, отнюдь; они отлично гармонируют с обозначившимися «жировыми складками», довершая впечатление обрюзглости…

…рисунка.

Невольно возникает мысль: неужели изначальная неумелость (а скорее всего, сорок лет назад человек, изобразивший на двери этот силуэт, особенно и не задумывался о законах гармонии, не старался соблюсти их; попросту малевал) явилась предвестником старости, которой проникнут теперь силуэт, старости ненормальной, тоже «рисуночной», которую добавило время.

Эта неумелость — как червоточина?

Определившая постепенное будущее…

Между тем, черный цвет силуэта нисколько не ослабел и не стерся, не выцвел — в отличие от занавеси он все так же ярок; до странности.

Вывеска «Вас обслуживает фотограф И. В. Коржавин» изменила свое положение — теперь она висит не над рабочим столом, но просто стоит на нем, прислоненная к боковой стене; в углах вывески застряли изъеденные ржавчиной шурупчики. Под стеклом столешницы — скопище нереализованных фотографий за долгие годы.

Одна из немногих современных вещей в фотосалоне — компьютер с цветным принтером на втором столе; стол также новый — он был куплен специально для того, чтобы поставить на него компьютер.

В результате все это выглядит своего рода «островом современности», чем-то посторонним и чуждым остальной обстановке, «содержание» которой почти не изменилось, — просто вещи изменили свое положение.

Пожилой фотограф суетится с фотоаппаратом возле ламп, бросающих яркий свет на белый экран; перед экраном сидит молодой человек в голубой майке, поверх которой надета джинсовая куртка.

— Выше… — тихо произносит фотограф — словно адресуя это не молодому человеку, но фотоаппарату, который закрывает все его лицо выше мягко шевелящихся губ; фотограф на чуть согнутых ногах делает небольшой шажок назад, тоже мягкий, осторожный (на ногах у него ветхие домашние тапочки, к которым прилипли многочисленные нитки и пыль), — подбородок выше… — снова произносит фотограф тихо, на одном тоне, будто бы гипнотизируя.

Молодой человек чуть приподнимает подбородок.

— Хорошо… снима-аю… — интонация голоса еще понижается…

Вспышка.

— Все. Снято, — объявляет фотограф, уже буднично; выпрямляется в полный рост.

Молодой человек встает и подходит к стенду, висящему на стене, по правую руку, и принимается рассматривать фотографии, — без рам, — они приклеены к стенду обыкновенным скотчем, аккуратно, но совершенно безвкусно. Края на фотографиях кое-где надорвались — от времени.

— Это посерьезнее фото на паспорт, точно? — осведомляется молодой человек; с добродушной усмешкой.

У него родимое пятно на щеке. Средних размеров, но выглядит все же не очень приятно, — оно нарушает правильные черты лица.

Пожилой фотограф стоит, склонившись над принтером, но, услышав реплику, выпрямляется.

— Что?

— Я говорил об этих фотографиях. Я в этом ничего не понимаю, конечно… просто говорят ночную съемку вести всегда тяжело… эта женщина на мосту.

— А-а… — неопределенно протягивает фотограф; тоже подходит к стенду.

— Это ведь ночью сфотографировано… Но так все четко, ясно; и лицо вспышкой не затерто. Как это получается! Все настолько хорошо различимо, как если бы я сам просто стоял и смотрел на женщину… Нет, я, помню, сколько ни пробовал, снимать ночью, у меня вообще ничего не было видно на фото…

— В этом нет никакого особенного секрета. Надо фотографировать на штативе.

Молодой человек оборачивается; смотрит на фотографа.

— На штативе? Да, один мой приятель мне то же самое говорил… но неужели и все?

Фотограф улыбается; качает головой.

— Нет… не все.

— Вот то-то и оно! — тотчас молодой человек задорно подмигивает; как бы отдавая должное мастерству фотографа.

«Боже мой, как глупо это выглядит. Как банально. Что за глупое восхищение… будь я молод, мне бы это здорово польстило, а теперь это вызывает у меня только раздражение… почему? Просто потому, что я устал? Опять банально…» — мелькают ответные мысли в голове фотографа; между тем, он, разумеется, не только не озвучивает их, но и все так же продолжает удерживать улыбку на лице.

Впрочем, через несколько секунд отворачивается; возвращается к компьютеру.

— Когда будут готовы фотографии?

— Через пять минут.

— Через пять минут! Так быстро! Два года назад я приходил за заказом только на следующий день.

Фотограф прекращает щелкать мышью, редактируя фотографию на мониторе; делает короткий взмах рукой; пренебрежительный.

— Теперь всех нас заставляют перейти на современный метод. Перекачиваешь изображение в компьютер и просто распечатываешь его на принтере с глянцевой бумагой. Больше никаких негативов, никакой проявки! Все быстро — щелк, щелк и готово. Сказать, что я это совершенно не уважаю, значит, не сказать ничего…

Фотограф снова принялся щелкать мышью, на сей раз с ожесточением; как бы иллюстрируя свое отрицательное отношение.

— Я понимаю, о чем вы. Я хочу сказать… я понимаю, почему вы плохо к этому относитесь… да, прекрасно понимаю.

— Я был едва ли не последним, кто поддался, — почти с гордостью заявил фотограф; а потом нахмурился:

— Но мне уже просто ультиматум поставили: либо, мол, ставь компьютер и печатай мгновенное фото, либо сворачивай дело.

— Ну, свернуть дело — этого вы, понятно, никак не могли допустить. Вашему салону уже столько лет!..

— Да, и поэтому тоже, конечно… — согласился фотограф.

— Моя мать фотографировалась у вас, еще будучи в моем возрасте. А сейчас ей под пятьдесят.

— Салону сорок лет. И за это время я, кажется, сделал фото на паспорт каждому человеку, живущему в городе.

— Не удивлюсь, если это так… Но нет, я кстати, пожалуй, уже могу назвать хотя бы одного человека, который у вас никогда не бывал.

Фотограф кивнул; с усмешкой.

— Ну ясное дело. Я же не в прямом смысле.

Молодой человек уже собирался озвучить, о ком именно идет речь, однако вдруг испытал какую-то странную нерешительность — не из-за равнодушной усмешки фотографа; и также не из-за ощущения, что он понял фотографа буквально, и это вызвало неловкость, — нет-нет, у него вдруг просто-напросто до странности отяжелел язык.

И все же он нашел в себе силы произнести:

— Мой отец… он никогда не бывал в вашем салоне.

Лицо фотографа осталось непроницаемым.

— А этой фотографии… — молодой человек, снова обернувшись к стенду, указал на снимок, где фотограф сидел на ступеньках, — примерно столько же, сколько и вашему салону?.. Я обратил на нее внимание. На самом деле, гораздо большее, чем на снимок с женщиной, — сам не знаю, почему. Вы здесь так молоды…

— Ровно столько же, — произнес фотограф.

— Что?

— Не «примерно», но ровно столько же. Этому снимку столько же, сколько и фотосалону. День в день.

— Не может быть!

— Именно так.

— Выходит, недаром я заметил его. Мне какое-то чутье подсказало: в нем есть нечто особенное. И вот, пожалуйста, я не ошибся…

«И все же, сначала он спросил меня о снимке с женщиной, — подумал фотограф, — почему? Потому что хотел дешево польстить мне? Или он просто поддался тому, что вызвало у него более простой интерес… как абсолютное большинство тех, кто подходит к стенду. А снимок, где изображен я? Ему чутье подсказало? Знал бы он, чем на самом деле вызвано это „чутье“! А впрочем, я и сам не уверен, что именно этим: что я тогда использовал режим ожидания, — ибо что в нем теперь особенного… особенное только то, как я тогда к этому относился, тогда — как к потрясающему новшеству, но это… это могло бы иметь какое-то значение, которое навсегда запечатлелось на снимке и которое вызывает теперь странные впечатления у людей… неужели это действительно возможно? — фотограф покосился на монитор; щелкнул команду „Печать“ и встал из-за стола, — и все же — хоть это и будоражило меня, почему это как-то передается другим? Почему почти каждый, кто подходит к стенду, сначала обращает внимание на какой-то другой снимок, а потом спрашивает об этом, на котором я сижу на ступеньках; заявляет, что „в нем есть нечто особенное“? Да, да, почти всегда одними и теми же словами… почему?»

Фотограф испытывал странное возбуждение. Много раз возле стенда повторялось одно и то же, однако теперь, ему казалось, что ответ где-то поблизости; в то же время, у него крепло и другое ощущение — что, не смотря на это, он и на сей раз не сумеет ухватить ответа…

— …потому что это просто невозможно сделать — мыслью… — прошептал фотограф.

— Что вы сказали?

Фотограф качнул головой — будто бы стряхивая сон.

— Ничего. Фотографии готовы.

Молодой человек оживился; бросил короткий взгляд через плечо — на стенд.

— Да…

Он расплатился за фотографии; между тем, так почему-то и не уходил; вернулся к стенду.

Фотограф стоял и смотрел на него… и вдруг поймал себя на подспудном раздражении, очень легком, зародившемся не пойми откуда.

Ему было неприятно, что молодой человек не уходит.

И вдруг в голове фотографа мелькнула новая мысль, и он похолодел, испугался ей. И сам не мог понять причины своего испуга.

«Я где-то видел этого парня… стоп, что это значит? Ну да, я действительно видел его, когда он приходил два года назад, я даже помню… Да, помню. Но мне кажется… я видел его и где-то раньше, в молодости. Но как это возможно?.. Он что-то говорил о своем отце — быть может, я видел его отца? Но тот не посещал моего фотосалона — парень сам это сказал. Но не это важно — мало ли где я мог видеть похожего человека! Почему в первый раз, когда парень пришел в фотосалон, я не испытал того же самого ощущения „дежа вю“?.. Почему оно возникло только теперь… неужели… неужели потому, что он подошел к стенду? Нет, это полная бессмыслица. Какова связь? Я не понимаю…» — мысли лихорадочно роились в голове фотографа.

— …женщина?

— Что? — очнулся фотограф.

— Что с вами? Вы задумались?

Пауза.

Они смотрели друг другу в глаза.

— Да, немного. Извините. Вы что-то спросили?

— Нет. Я просто сказал, что мне пора уходить.

— Нет-нет, вы что-то спросили о… женщине?

— На первом снимке? Нет, я ничего не спрашивал.

— А-а… извините.

Молодой человек помедлил немного, потом все же отправился к двери, но у выхода задержался; обернулся.

— Вы чем-то опечалены?

— …С чего вы взяли?

— Мне так показалось.

— Ну… та женщина на фотографии. На ночном мосту. Она умерла. Это моя сестра… — фотограф помедлил, а потом еще прибавил:

— Моя сестра умерла несколько лет назад.

— Мне очень жаль. Я не хотел вызвать у вас неприятные…

— Ничего.

Они попрощались; фотограф затворил дверь, затем, помедлив некоторое время, запер ее на замок. Был час дня, рабочий день в самом разгаре, однако…

Фотограф, сев за стол, откинулся и закрыл глаза.

Выдохнул.

Он был поражен. Самим собой. Зачем он только что сказал это? — что женщина на мосту была его сестрой. Это была ложь. Более того, они вообще не состояли ни в какой родственной связи — случайная знакомая из путешествия десятилетней давности, и по возвращении домой между ними держалась переписка, пока женщина не умерла… ее смерть не была неожиданностью — она серьезно болела уже во время путешествия; по сути дела, она отправилась в него, чтобы хоть немного улучшить свое здоровье, — не выздороветь, болезнь была неизлечимой, и женщина знала, что скоро умрет…

Но все это прошлое. Собственно, эта женщина не очень много значила для фотографа, и когда он узнал о ее смерти, это довольно быстро перестало занимать его…

И все же он повесил на стенд эту фотографию — не как память, просто как хорошо удавшийся снимок (собственно, молодой человек и обратил на это внимание). А сегодня фотограф даже испытал боль, когда сказал молодому человеку, что женщина умерла, — эту боль будто бы вернуло воспоминание об утрате близкого человека.

«Полнейшая бессмыслица. Тем более, что этот снимок — не соль всего нашего разговора, так что я никак не могу взять в толк… но мне показалось, он действительно снова заговорил о женщине. Но почему я так ответил ему? Потому что все, кого я снимал… все они — близкие мне люди?»

Снова выдох; тяжелый, но облегчающий. А за ним — тоска и безвременье внутри. Это — остановившееся дыхание.

Фотограф открыл глаза; медленно.

Но позы так и не менял.

«Все они стали мне близкими, когда я снял их… Поэтому я сказал ему, что это моя сестра? Но откуда же взялась боль — настоящая, искренняя? Не из кровного родства, но пространственной близости… которую я когда-то зафиксировал на снимке. Но есть и что-то еще… что-то… что находится по ту сторону снимка. Весь остальной мир, не вошедший в объектив, но где-то… где-то он все же остается — просто потому, что существует сам снимок… Это пассивный мир, который невозможно увидеть глазами, но он так же зафиксирован, как и изображение на снимке, зафиксирован — только умозрительно; он так же остановился… он — как отрицательная величина; он — полусуществует… Но неужели же мне так ни разу и не удалось подвинуть этот мир, хотя бы подвинуть — к зрительному восприятию… а что если…»

Фотограф резко встал, подошел к стенду и принялся рассматривать другую фотографию — на которой он сидел на ступеньках, перед дверями фотосалона.

Сколько раз уже он рассматривал ее за эти десятилетия? Парадокс, но не так уж и много. Все то, что кажется нам давно знакомым и виденным тысячу раз, мы, как правило, не знаем в деталях, — ведь чем больше мы смотрим, тем меньше вглядываемся. «Это мне давно знакомо!», «Я столько уже раз на это смотрел!», однако это закон: каждый раз все с меньшим вниманием, придавая все меньше значения мелким деталям…

Фотограф прекрасно знал этот снимок? Он ведь не мог, к примеру, ответить на вопрос, сколько лестничных ступеней захватил кадр… а сколько осталось по другую сторону — полусуществует, в отрицательной величине… А березовые листья позади, на снимке — сумел бы он по прошествии времени описать их в точности по памяти? — в каком положении каждый из них — друг по отношению к другу?

Конечно, нет.

Фотограф стоял и напряженно вглядывался в снимок, в каждую его деталь, — теперь, — в каждый меленький участочек глянца…

«Господи, что я стараюсь рассмотреть?..»

Фотограф отвернулся, прошествовал к столу, снова сел, закрыл глаза… но продолжал вглядываться в «темный экран», как только что вглядывался в фотографию…………………………………………

А рабочие в это время, докатив тележку до конца улицы, свернули за гаражи. Уже никакого солнца — все затянуло влажными сине-свинцовыми облаками, — и только ветер, ветер по-прежнему рвет березы клочьями зелени, но уже темно-яркой, и листья будто бы проникнуты молнией… Вдоль гаражей — клочья сухой пыли и веток; по дороге катится сверкающая жестяная банка, тоже подгоняемая ветром; в ее блеске — голубая искра…

Рабочие останавливаются возле одного из гаражей. Слепые, коричневые ворота с рыжими потеками ржавчины. Над висячим замком виднеется странный бетонный нанос; серый, старый, с салатовыми разводами, они едва видны.

Рабочий с родимым пятном на щеке снимает ведро с тележки и ставит его наземь.

Нестерпимо пахнет озоном, но пыль гасит этот запах, затирает его до обрыва дыхания, до остановки…

С неба падают первые крупные капли дождя; одну из капель поглощает плечо в гимнастерке.

Слева от гаражных ворот — водосток из измятого алюминия, — и над отверстием, к которому заворачивается труба, виднеется еще одно — дыра с острыми, закругленными краями, — и чем сильнее будет идти дождь и распаляться молниями гроза, чем сырее будет сверкать улица и увлажняться поверхность водостока, тем более эта дыра будет походить на рваную рану.

Вода хлещет из отверстия водостока ниже, а из раны вылетают лишь мелкие звонкие капельки; в ее черноте — шипучие, невидимые струи стекающей воды.

Странный бетонный нанос над висячим замком потемнеет, а салатовые потеки на наносе проявятся, став гораздо более различимыми.

Рабочие стоят под дождем выпрямившись. Перед ними тележка и ведро. Они не переговариваются, но в безмолвии ждут; телодвижения, поначалу заметные, с каждой новой молнией и каждым новым раскатом становятся все менее различимыми.

ГАЗОН

Ночь… или вечер? Это облачное небо… какого-то смородинового оттенка… и луна… она более похожа на часть облаков… выделенный голубоватым ободком кружок — внутри облачной массы.

Луна прямо над шоссе.

Вот уже много часов и дней они идут по шоссе. Она манит его обратно в город, высотками которого заставлен весь горизонт. Манит очень неторопливо, незаметно… так, что, скорее, у него у самого просыпается желание идти… каждый раз, когда он останавливается.

Когда он останавливается… это как внезапно накопившаяся усталость — страшная и слабая. Отдающая тихим душевным ударом — ниже горла; и ноющая боль в душе после этого долго не исчезает.

«Не имеет смысла идти дальше».

И тогда она оборачивается и смотрит на него. Она не кивает и не махает призывно рукой, а только не сводит глаз. И тотчас он начинает испытывать какое-то удовлетворение.

От того, что они прошли еще, с прежней остановки.

«Господи, как все медленно… — усмехается он про себя. — Я совсем измучился. Но раз уж все так медленно, то и идти надо долго! Потом, потом мы точно дойдем!.. Просто надо идти дальше».

Он знает, что означает ее взгляд. Который он почти забывает до следующей остановки и вспоминает, пробуждается лишь в тот момент…

Это небо… смородинного оттенка… луна… Будто вырезали кружок из облака и переставили в другую часть массы.

…Зеленый простор, раскинувшийся в обе стороны от шоссе, насколько хватает глаз… и вдаль, к далеким небоскребам. Такая короткая трава, что это более походит на стриженый газон. Зелень такая странная… Немеркнущая — она выглядит так, будто на нее смотришь днем… Она какая-то… декоративная? Она будто чуть приподнята над землей — асфальтовая дорога чуть ниже газона, на длиннющие ступеньки черноты… справа и слева…

Очень далеко два среза черноты, наверное, сходятся в одну точку. Как раз на подступах к черным зданиям, между которыми не видно ни единого небесного промежутка. Дома еще совсем небольшие — город еще очень далеко. Но они идут, идут днями и приближаются к городу постепенно… наверное, приближаются — он не уверен.

Приветливые и маняще далекие крохотные оконца, желтые и розовые, мерцающие в розовых областях электрического света на этажах. И поверх высоток — маленькие острые шпили кое-где.

Чаще всего, однако, его взгляд устремлен на ее затылок, усыпленный длинными волосами. За которым он должен следовать. Изредка он замечает за массой волос тоненький разрез на черной кофте. Тогда ему кажется, что он ощущает и теплоту ее тела.

Но она на метра три впереди, и расстояние между ними почти не меняется… все это время, пока он идет за ней.

Все время…

От черного пояса на талии тянется длинная юбка, в которую переходит кофта, юбка до самой земли, какая-то сказочно терракотовая, и оттенок постепенно меняется…

«Не могу разглядеть до конца… и ее не могу разглядеть. Может быть, никого и нет? Может, я никого и не вижу и иду просто один?»

«Да, ты идешь один», — следует ее мысленный ответ. Так естественно вплетается в его мысли, что кажется, это думает он сам.

Внезапный тихий удар — в самую глубину души; он не может понять — откуда это берется? И — нервно разливающееся разложение тела, на щекотные частички. Бесчувственное.

«Это не имеет смысла… не имеет…»

Это не как от усталости… от неуверенности? Город… он приблизился? Кажется… да?

Движение вперед… Замирание, забывание…

И снова она оборачивается и смотрит на него. Не кивает, не махает призывно рукой. Просто не сводит глаз.

«Ты же знаешь все намеки… они вполне ясные… она точно хочет, чтоб ты шел за ней. Если бы она не хотела, она не шла бы впереди».

Сейчас он не чувствует никаких мыслей, исходящих от нее. Она просто смотрит. Нечто — борется у него внутри… «Мы так много прошли — это очень хорошо!» — думает он. Внезапное удовольствие и усмешка.

Город совсем не приблизился. И ничего не поменялось.

«Лучше не смотреть на него… так будет легче идти?»

Ведь вся усталость в нем. Это совсем не от ходьбы.

Чуть только он решается снова идти и делает шаг — она тотчас разворачивается и делает шаг, будто не хочет, чтобы расстояние между ними сокращалось…

«Она ведь и впрямь не хочет. Но тогда, это означает…»

«Ты должен идти дальше».

«Мы…»

Четко он видит только разметку шоссе, мерно выползающую из-под ее юбки.

«Зачем разметка? — думает он. — Прошло уже столько дней, месяцев… а не проехало ни одной машины…»

«А только мы идем», — ее подсказка.

«Я уловил ее мысль? Она ведь ничего не сказала».

«Ты уловил мою мысль».

Он чувствует смешинку в ее ответе.

Они идут дальше, а темнота постепенно сгущается вокруг, и ее юбка уже тихо искрится в полумраке… и ему кажется, на этой терракотовой ткани проступают ранние звезды.

Она идет-вышагивает, размеренно… увлекая за собой какие-то вымыслы… а он вглядывается в сияние города, и кажется, из усилившегося мерцания окон в темноте до него начинают долетать отголоски… город уже близко? Они уже пришли?

«Я же не хотел смотреть…»

«Знаешь… Я почувствовал себя ребенком, которого облапошили…» — весело восклицает мужской голос, долетающий на теплом коме воздуха.

«Почему?»

«Я снова был ребенком… Я никогда еще не видел, чтобы человек пошел невесть куда и просидел в такой пустыне много лет…»

…

«Я и сама хотела бы так сделать».

«Ты сегодня был в офисе?»

«И да, и нет. Я свалился из окна третьего этажа, а у меня всего пара ссадин».

Он представляет себе большой палец мужчины, указывающий назад? Будто на окно этого офиса за спиной? Или он видит палец? И самого мужчину?

Это почти так, он почти уверен, что видит… эти изображения, мелькающие вокруг. И он уже не замечает города… как легко!

«Как это вышло? Прямо из окна?»

«Ну да. А мне и совсем не больно было».

Изображения людей, произносящих слова… Они будто на тончайших экранах, подъезжающих к нему прямо над зеленью, в темном воздухе. Он видит их.

Мужчина будто указывает на смородиновый клочок облака, виднеющийся за водяной прозрачностью экрана. Уже не указывает? Может, экран уже проскользнул, но он все равно вспоминает о нем точно так, как если бы…

Женщина в темных очках, на экране. Улыбается — в разговоре. А ее распушенные белокурые волосы, забранные в хвост, подрагивают над газоном. Тихий керамический блеск — на газонные травинки нанизаны искорки. Это капли росы? Нет…

Он слышит каждую реплику… они повторяются и крутятся в его умозрении. Подолгу.

Отдающиеся в мозгу комья воздуха.

Каждый раз реплики слышатся в новых интонациях. С новыми ударениями.

Он видит — на зависшем экране слева — двух мужчин в цивильных костюмах, раскуривающих кальян. И кажется, кальян стоит на газоне. А их головы — как просторно! — в небесной глади. Освобождающее просвечивание.

Он бросает взгляд на ее юбку, колыхающуюся впереди… Юбка уже какого-то оранжевого оттенка и как четко проступили голубоватые звезды на ткани! «На небе не будет ни одной звезды». А город… высотки приблизились!

«Это потому что я не смотрел на них, я больше не буду смотреть… пока…» — и он начинает прокручивать в голове реплики: Ты сегодня был в офисе. Прямо из окна. А мне и совсем не больно было…

Совсем не больно.

Кажется, один из людей общается с собеседником через переводчика.

Но он схватывает оба языка. Он схватывает абсолютно все, все реплики разом, но и по отдельности; это все одно. Он все понимает.

Пробуждение — после долгой, размеренной ходьбы.

Город приближается — своими отголосками.

«Я сегодня видела человека в новостях… он мне показался таким знакомым!»

«Кого?»

«Был репортаж по телевизору. Но я видела его вчера на улице…»

Этот шум… сам будто походит на информационный гул.

«Я помню, как я впервые услышал историю о пришельцах… Только это были не пришельцы из космоса».

«А откуда?»

«Из будущего. Отец принес домой книгу… там был отпечаток лица на земле. Такое странное, необычное лицо… из сплетений земли… Но человеческое».

«Пришельцы из будущего? Что-то знакомое!» Да, пожалуй, он даже точно знает, что… он слышал об этом раньше.

Эти картины… они проскальзывают мимо? В сиреневом воздухе. Или зависли? И то, и другое… Кажется, они оседают и затягиваются в стык дороги и газона. В эти срезы черноты…

«Наверное, это самая страшная чернота, какая только может быть…»

«Нет».

«Я боюсь, прикоснуться к ней носком ботинка. Боюсь, что она затянет меня целиком… такая тонкая прослойка, а затянет все мое тело».

«На самом деле, ты хочешь дотронуться до нее рукой. Попробовать на ощупь. Как ребенок».

«Да… но я никогда этого не сделаю. Я боюсь».

«Нет, не поэтому. Она сразу же сместится — вверх или вниз. От твоего пальца. Как подвижная компьютерная ленточка…»

«Откуда ты знаешь?»

«Вот видишь, ты уже хочешь к ней прикоснуться», — заключает она.

Он даже не заметил… когда они снова стали разговаривать? Как долго они проговорили? Сколько времени? Он останавливался во время разговора?

Он не заметил. Теперь все стихло. Последний экран исчез в ступеньке черноты.

Зеленый газон… немеркнущий, хорошо видный, как днем, бесшумно разворачивается, раскатывается в полумраке… как раньше.

Один раз… справа… еще до того, как мелькали экраны… Он увидел красную телефонную будку — посреди газона. Не возле дороги — очень далеко. Очень. Она выглядела лишь маленьким красным прямоугольником — посреди безбрежной зелени. Но он понял, что это телефонная будка и подумал, что из нее, наверное, можно позвонить в город.

В который они идут. Всем людям сразу, а не в какое-то определенное место… В множество разных мест. Все телефонные линии напрягутся единым звоном.

«Позвонить и сказать, что мы приближаемся… они и так это знают. Но все равно я хочу позвонить им. Стекла… в этой будке были очень странные стекла. Они были… пластмассовые? — он не видел этого; он только почувствовал… как-то. Он даже не мог понять, как. — Эта пластмасса такая знакомая… Она похожа на… Те пластмассовые упаковки, в которых убирают зелень в холодильник. Чтобы она не увяла и не потеряла сочность».

«Да…» — подхватывает она.

«Что?..» Воспоминание — в медленном шаге.

«Да, да… Вспомни, я всегда так и делаю, когда мы дома».

«Ясно. Значит, она ведет меня домой, — заключает он. — Вот куда мы идем!»

«Да, я веду тебя домой».

Но после они шли так долго, что он давно забыл об этом. И как звучал ее ответ. Оттенки. Поэтому он перестал верить, что идет домой.

Город впереди.

Но как он очутился здесь? Как попал в это газонное море? Ведь она нашла его прямо посреди травы, далеко от дороги — вроде как и стояла телефонная будка.

Он только смутно может припомнить, как попал сюда. Я впервые услышал историю о пришельцах… Это были пришельцы из будущего.

Да, эти экраны. Отголоски из города. Они напомнили ему.

Это была фотография в газете… да, он начинает припоминать. Он увидел фото. Там была изображена женщина в темных очках… кожаной куртке… и с фотоаппаратом. Она держала фотоаппарат, плотно прижимая его к талии обеими руками… или он просто висел у нее на нашейном ремне?..

Это была старая фотография — из 40-х годов прошлого века. Напечатанная в свежем номере газеты. И пара колонок статьи — о том, что на старинной фотографии замечен человек из будущего. Что женщина с фотокамерой выглядит совсем не как окружающие люди… не как одевались и выглядели люди тогда… Эти стильные солнечные очки… и очень современная камера, какая могла появиться только на пятьдесят лет позже…

Поначалу фото его не заинтересовало, но в тот же день он увидел репортаж по телевизору — об этом же снимке.

— Никакого фотомонтажа. Значит, люди будущего путешествуют в прошлое! — провозглашал диктор, как какой-то вестник.

Теперь он вспоминает эту фразу, снова созерцая город. Пока идет за ней. Люди будущего. Они оттуда? Из города? Эти розовые световые области, выделяющиеся на коротких высотках, — с желтыми и розовыми окошками внутри. Кажется, каждый раз, когда он смотрит, области на домах встают как-то по-другому. Каким-то новым рисунком-сочетанием.

Газон, четко видный во мраке. Быть может, ему когда-нибудь доведется увидеть отпечаток лица пришельца — на этом газоне? Такое странное необычное лицо из сплетений земли. Но человеческое.

— Никакого фотомонтажа! — повторяет диктор по телевизору.

Конечно, люди, путешествующие во времени делают это так, чтобы мы ничего не знали. Но, видимо, случаются ошибки. Женщина, обнаруженная на фото. Она не знала, что попадет в кадр.

А где это было снято? Он не знал. Ни в газете, ни по телевизору ничего об этом не сообщалось.

Мы ничего не знаем… но случаются ошибки… Его интересовало даже не это… а то, как им изначально удается возникнуть здесь, в этом времени. Чтобы быть незамеченными при появлении.

Очевидно, они появляются в какой-то совершенно пустынной местности, — решил он. — Да… но откуда они знают до своего прилета что их совершенно точно никто не заметит? Особенно, если они летят на миллионы лет назад… или вперед? Неважно…

Откуда они знают? Откуда? У них есть какие-то… особые устройства?

Этого он не мог понять. Как ни ломал голову…………………………

Но ему казалось, что если он отыщет ответ на этот вопрос, он совершенно точно узнает и место, где они высаживаются.

А что было потом? Он додумался?..

Он помнил только, что подолгу ссорился с женой, как она кричала на него и кидала вещи и плакала и прогоняла из дома…

А он кричал на нее.

Или она наоборот не хотела отпускать его? Теперь все так затуманилось и перемешалось в его памяти… воспоминания всплывают, как ему того хочется — отвечая его настроению и надежде.

Дойти куда-нибудь.

«Значит, она не хотела, чтоб я уходил». Теперь он идет за ней. Он смутно узнает ее в темноте, когда она оборачивается и смотрит на него. И мысленно манит обратно в город.

«Но как я хотел дождаться людей будущего — на этом газоне? Я просто сидел и ждал. Очень много лет. Я сел в пустынной местности и ожидал… я сел где-то там, где, как думают люди будущего, их точно никто не заметит. Потому что здесь никого нет».

На этом газоне.

«Но почему здесь не может никого быть? Почему здесь идем только мы?»

На сей раз она не отвечает ему. Все идет впереди. Она не отвечает… Ему снова хочется остановиться? Он не знает.

Тихого, подкашивающего удара и страшной усталости… пока нет.

Он смотрит, как странно мерцает ее одежда в темноте. Юбка уже не терракотовая и не оранжевая, но небесной лазури, на которой золотом сияют замысловатые вензеля, звезды и месяцы. Это лазурь, которой он не видел уже много лет; с тех пор, как ушел в эти места. И он изучает ее волосы, тон которых не может определить.

Она будто сошла с неба — в своем одеянии. А теперь вышагивает по шоссе.

И хотя он не видит ее лица, но знает, что она сейчас улыбается как-то мудро и по-детски. Одновременно.

«Сколько же лет я просидел на этом газоне?» Этого он не может сказать. Даже приблизительно. Но когда он думает, начинает представлять себя со стороны: когда он сидел на газоне.

Его голова на фоне облачного неба. Он сидит, сложив ноги по-турецки. Посматривает вверх, изучает небо без звезд, с которого, видимо, должны появиться… наверное, он просидел так долго, что сам начал напоминать человека из будущего — как на той фотографии. Темные очки, кожаная куртка. И возможно он взял с собой фотокамеру, когда уходил из дома, от жены — чтобы сфотографировать пришельцев, когда они появятся.

Она нашла его, когда он сидел так?

Теперь они идут. Обратно в город. Пока он вспоминает.

«Кого же я ожидал? — спрашивает он себя, смотря на эти созвездия и месяцы на ткани… эта юбка — она как будто часть звездной мантии. — Кого я ждал?.. Кого же я ждал, если пришла только она?»

Еще иногда ему кажется, что она что-то несет в руке. Но когда он приглядывается… эта вещь будто растворяется в воздухе. Он видит ее свободные маленькие ладони, но ему продолжает казаться, что предмет все же был, но куда-то исчез, как только он попытался рассмотреть его.

Это ощущение… оно иногда проходит, сменяется каким-то еще. Но рано или поздно возвращается.

СЛЕДЫ ЖИЗНИ

Однажды вечером, на берегу по-южному переменчивого моря сидела молодая женщина; облокотившись о ствол высокой пальмы (при каждом новом порыве ветра листья, покачиваясь, вторили развевающемуся платку, повязанному ей на голову), — женщина вспоминала мужчин своей жизни — мужчин, которых, она думала, что любила. Вспоминала — и сама удивлялась тому, как странно и безотчетно перекидывались ее мысли с одного мужчины на другого, потом на третьего, затем снова на кого-то из первых двух; да, всего мужчин, которых она любила, было трое, но сейчас ее сознание вырывало картины прошлого и так умело подстраивало их друг к другу, что сдавалось уже и сознание: «нет-нет, речь идет об одном человеке», — такой отклик в результате просто не мог не родиться у женщины и сразу же это заставило ее сказать себе: «это, конечно, означает, что я жду того самого прекрасного принца — как в сказке — воплотившего в себе все самое хорошее, что только было в этих трех; тогда я была бы совершенно счастлива… как эта пальма, наверное, когда к ней прикасаются лучи закатного солнца над водой — сейчас она счастлива. Разница в том только, что это было бы долговечнее — не полчаса, но вся оставшаяся жизнь… полчаса длиною во всю оставшуюся жизнь».

Но это было совсем неверное рассуждение: появись когда-нибудь этот мужчина, женщина пропустила бы его подобно тому, как пропускаешь лица случайных прохожих в городском аду. Не то что полчаса — ни единой искры бы не задержалось.

Женщина, однако, не знала этого и не могла знать, не чувствовала и не могла почувствовать — подобно тому, как листья этой пальмы не могли знать или почувствовать, что представляет собою человек, или подобрать название солнцу.

И кто-то, кто увидел бы со стороны четкую тень этой женщины под тенью пальмы, подумал бы совсем не о том, о чем думала женщина, — о чем-то, совершенно несвязанном с ее мыслями, а между тем, еще кому-нибудь, захочется верить, что есть такая связь и, более того, отыскать ее.

Женщине вспомнилось вдруг, как ее второй мужчина любил повторять: «На Бога можно набрести только случайно». Уходя в отпуск каждое лето, он часто отправлялся в горы (море его не удовлетворяло), — поэтому она любила спрашивать его:

«Где же? На вершине?»

А он отвечал:

«Нет».

Тут женщина, посмотрев направо, вдоль пляжной полосы, увидела, как со стороны отеля, куполом возвышавшегося над гущей пальм, идет человек, которого она узнала; это был ее приятель и коллега, работавший здесь гидом; вернее сказать, она узнала зеленую майку с черными полосами поперек — он всегда носил эту майку, и как она теперь штормила на ветру — казалось, сейчас вот-вот порвется!

Будто бы через тканевые поры проносилась зыбкая неустроенность всего этого мира!

Когда мужчина подошел вплотную и остановился, женщина развязала платок на голове и, бросив его к ногам, на остывающий песок, прижала маленьким камешком.

— Ты из отеля?

— Да.

— Что там?

Конечно, она спрашивала о туристах, но он ответил ей, чем занимался он сам, только что, в перерыве от работы, — слишком поразило его недавнее открытие, которое он сделал буквально на пустом месте; чувство новое и очень странное, почти восторг, который не сумело заглушить даже море, своим собственным восторгом, более праздным и бушующее умиротворенным.

— Я смотрел один фильм… вернее, пересматривал… до этого я видел этот фильм совсем маленьким мальчиком, когда еще не жил здесь… и знаешь, тогда, много лет назад на самой середине фильма начались жуткие помехи, серо-белые, очень густые, — так что ничего вообще нельзя было разобрать, но звук нет, звук не терял четкости. Фильм мне очень понравился, и я не выключал телевизора, а все силился представить, что за этими помехами, будто пробирался через дебри к свету, и никак не мог… снова и снова — нет, безрезультатно… и все же один раз мне удалось, тогда я был в этом уверен, но дело в том, что это произошло, когда я прекратил уже пробираться — не сказать, чтобы я отчаялся, нет, просто успокоился, смирился, что слышу только звук, но ничего к нему не могу приписать… воображением. И вдруг мне все явилось само собой — на несколько мгновений, не более… я слышал слова, разговаривали двое, мужчина и женщина, и я понял, что они стоят возле отворенного окна; он облокотился на подоконник, подпер рукой подбородок… и этот свет — их освещал алый закат. Закат, пожалуй, явился мне явственнее всего. Эта картина тогда пронзила меня, как озарение… она и была озарением… С тех пор я не видел этого фильма и давно успел все забыть… а сегодня включаю, и поверить не могу: вот он идет, по местному каналу… Я стал смотреть… Я вспоминал, но все по порядку… И когда подошел тот самый эпизод, тот разговор мужчины и женщины, я увидел на экране ровно то, что мне явилось много лет назад, представляешь? Все в точности! Отворенное окно, закат… Мужчина склонился к подоконнику; подпирает рукой подбородок… Я ничего этого не помнил, до самого начала эпизода, а потом… Можешь представить себе мое удивление — я тотчас вспомнил все! И еще одно. Сегодня я более глубоко проникся тем, о чем они разговаривали; я усвоил то, чего не усвоил тогда. Женщина собиралась уходить от мужчины, а он не хотел ее отпускать, — это я помнил… ему было больно, так я тогда подумал, но только сегодня я сумел проникнуться его болью в полной мере… я ощутил ее, как свою собственную… но не просто потому, что увидел картинку, — я поневоле обострил себя тем озарением, из прошлого…

«О чем он там говорит?.. О закате? Наверное, об этом закате… — мелькнуло в голове женщины, — глупость какая! Будто я сама его не вижу…»

И потом еще одна мысль:

«Кажется, он сказал, что хочет прогуляться чуть подальше, к скалистой гряде и попросил составить ему компанию…»

Верно, мужчина действительно завершил свою необычную историю этим предложением.

Они шли молча, словно боясь нарушить шум начинающегося отлива, — нарушить каким-нибудь неуместным вопросом; волосы женщины свободно развевались — она так и оставила свой платок, на песке, под пальмой.

Женщина прервала молчание лишь тогда, когда песок под их ногами сменили плоские каменные глыбы, — и то не с тем, чтобы задать мужчине какой-то вопрос — она резко остановилась и указала на одну из глыб, неправильной треугольной формы.

— Смотри!.. Что это? След! Отпечаток!

— Ничего себе! И правда…

— Это отпечаток ископаемой черепахи.

— Как он мог здесь очутиться?

— Понятия не имею! — она подошла ближе и села на корточки — возле самого камня.

— Туристы редко сюда забредают — и все же странно, что никто до сих пор не обратил на него внимания.

— Его могло вынести на берег совсем недавно…

Минуту-другую она изучала находку, а потом произнесла:

— Знаешь, в детстве я увлекалась палеонтологией… да и в двадцать лет еще хотела стать палеонтологом.

— Почему же в результате не стала?

— Ну… турбизнес мне нравился не меньше…

— Конечно, только свою жизнь можно охватить, чужую никогда, если ты это имеешь в виду.

— Особенно, если ты сам и придумал эту чужую жизнь, — заметила женщина.

— Точно.

Она выпрямилась; он приобнял ее за плечи; они двинулись дальше, но женщина все оглядывалась назад, на отпечаток, пока треугольная глыба совсем не затерялась среди других глыб. Тогда женщина сказала вдруг:

— Мне кажется, я завтра умру, — это были не пять слов, вызванные эмоциональным всплеском, но, скорее, сам этот всплеск; и море ему вторило.

— Не может быть, — ответил мужчина уверенно; но не улыбнулся.

«Почему он говорит так?» — подумала женщина, и снова ей вспомнились странные слова: на Бога можно набрести только случайно. «Но он-то никогда не знал этих слов, не слышал! А знала я… значит, он так ответил по какой-то другой причине; из своих соображений».

«Не может быть, потому что она заранее так говорит», — подумал мужчина.

Оглавление

ЛИШНИЕ МЫСЛИ

  I

  II

  III

  IV

  V

  VI

  VII

  VIII

ЖИЛЕЦ ИЗ 41-Й КВАРТИРЫ

ТАИНСТВЕННЫЙ МАЕВСКИЙ

СТРАННИК

ПАМЯТНИК

СУМРАКИ

ХВОСТ ЯЩЕРИЦЫ

СОЗЕРЦАНИЕ ФИЛЬМА

  Короткометражный мультфильм о двух полостях

  Просветление фильма

  Детородная боль

  Исходы

  Струны

СЛОМАННАЯ ШКАТУЛКА

  I

  II

  III

  IV

  V

  VI

НЕПРАВИЛЬНЫЕ ЛЮДИ

  I

  II

  III

  IV

  V

ВИСЕЛИЦА

СЦЕПЛЕНИЯ

СТУПЕНИ

ГАЗОН

СЛЕДЫ ЖИЗНИ