Занзабуку [Льюис Котлоу] (fb2) читать онлайн

Занзабуку (опасное путешествие)

Глава первая В ПОИСКАХ ПЕРВОБЫТНОГО

Близился вечер, и солнечные лучи, яркие и жгучие днем, приятно грели нас, а свежий ветерок предвещал холодную ночь. Я устал, но был доволен, потому что после многих часов тряски в грузовике по каменистой равнине мне наконец удалось заснять льва. Дрожь пробежала по моей спине, когда в памяти всплыл грозный взгляд львицы, поднявшей над трупом зебры испачканную в крови морду и в упор глянувшей на меня. Это был хороший кадр, снятый с пятнадцати ярдов.

Сейчас мы — двое охотников-европейцев, местный житель-оруженосец и я — отдыхали в лагере, с наслаждением потягивая чай. Палатки стояли у края рощи акаций на покрытом травой вельде^[1]. Справа от нас был густой лес, а слева — небольшие заросли кустарника вдоль донга — высохшего речного русла. В донге оставалось еще несколько луж, у которых в сумерки собирались животные со всей округи.

Мафута тронул меня за плечо и сказал: «Бвана!»^[2]

Я взглянул туда, куда он показывал пальцем, и увидел странную процессию, пересекавшую небольшой холмик примерно в двухстах футах от нас и державшую путь в донга. Центральной фигурой процессии был огромный, величественный лев с черной гривой. Он выступал медленно и осторожно, с кошачьей грацией, скрытой энергией и с достоинством, внушавшим благоговение.

Лев или не видел нас, или не хотел удостоить взглядом. Казалось, он действительно не замечал присутствия других живых существ, хотя это было очень трудно, потому что льва окружала толпа насмехавшихся животных — его излюбленной добычи!

Я сказал «насмехавшихся», хотя они не издавали ни единого звука. Впереди льва трусили три гну — самые некрасивые из антилоп. Гну, с их морщинистой кожей и нелепыми бородками, кажутся собранными из запасных частей других животных. Сейчас они вели себя столь же комично, как и выглядели. Они неуклюже брыкались, чуть не попадая копытами льву в морду, и подпрыгивали, как бы подражая грациозным антилопам-импала. Они шли совсем рядом со львом, и я удивился, как это гну забыли, что они любимая пища львов. Но этот лев не обращал на них внимания, даже когда пыль, поднятая их копытами, попадала ему в глаза.

Замыкали шествие несколько антилоп-топи, их красновато-коричневые шкурки блестели в лучах солнца. Они, дразня, бросались на царя зверей, стрелой проносились в десяти футах от него и бесстрашно издевались над ним. С флангов льва сопровождали шесть или восемь газелей Томпсона, изящных маленьких «томми» с длинными слегка изогнутыми рогами и вечно дергающимися хвостами. Сейчас их хвосты крутились вдвое быстрее обычного, и каждый взмах был оскорбительным для надменного льва.

У этой сцены было единственное возможное объяснение, и мы все сошлись на нем. Лев, дремавший в кустах на опушке леса, только что проснулся и почувствовал жажду. Он направился через равнину к источнику. Животные увидели его. Они знали, что, сыт он или голоден, ему не догнать их на открытой равнине. Поэтому они воспользовались возможностью поиздеваться над ним и унижали его оскорбительными выходками, брыкаясь и махая хвостами перед его носом. Конечно, льву оставалось лишь одно — полностью игнорировать выходки этой мелюзги, этих наглых молокососов, каждого из которых он мог убить одним ударом лапы. Они просто не существовали для него.

Только раз на этом долгом и трудном пути к источнику он остановился. Презрительно посмотрел на топи позади себя. Все другие животные тоже остановились и застыли как изваяния. Но лев решил, что топи не достать с одного прыжка и можно попасть в глупое положение. Он снова устремил взор вперед и с достоинством продолжил свой путь.

Нам очень хотелось заснять эту неправдоподобную сцену, но освещение было уже плохое и к тому же лучи солнца падали прямо в объективы наших аппаратов. Мы поспешили к грузовику и попытались занять более удобную позицию, с которой можно было сделать несколько сносных кадров. Но шум мотора испугал антилоп, и они умчались прочь. Лев продолжил свой путь в одиночестве и вскоре исчез в кустарнике близ источника. Досадно, что не удалось заснять такую сцену, но мы хорошо запомнили ее.

Эта сцена поможет вам понять, почему я люблю Африку и почему я трижды надолго приезжал туда. Я помню сотни подобных сцен. Например, однажды мы увидели страуса, сидящего посреди знойной песчаной равнины. Это был крупный самец; по-видимому, пришла его очередь высиживать яйца, пока страусиха искала пищу. Когда мы подъехали ближе, птица нервно поднялась на ноги и побежала, но не так, как обычно бегают страусы. Одно крыло, словно перебитое, беспомощно хлопало ее по боку, птица прихрамывала и едва держалась на ногах. Она явно притворялась раненой, чтобы мы увлеклись преследованием и отошли от драгоценных яиц.

Но нас интересовали именно яйца. В редкой траве в неглубокой ямке лежало девять яиц. Одно из них уже треснуло, но скрытый в нем птенец не сумел выбраться наружу. Мы поняли, что птенцы должны вот-вот вылупиться. Но близился закат, и снимать было уже поздно.

Наутро мы вернулись к гнезду, спугнув на этот раз самку, которая тоже притворилась раненой. Побегав, она остановилась недалеко от нас и наблюдала, как мы готовили киноаппараты и наводили их на горку крупных яиц. После этого нам оставалось только ждать. Конечно, мы могли просидеть около гнезда и несколько дней, но на этот раз нам повезло. Примерно через час послышались удары клюва, и одно яйцо слегка закачалось: птенец пробивал путь к свободе и жизни.

Когда яйцо треснуло и на землю упал маленький кусочек скорлупы, мы включили аппараты. Появилась головка на тощей шейке, и страусенок отчаянно заморгал, попав под слепящие лучи солнца. Но борьба была еще далеко не окончена. Он рвался вперед, всеми силами стараясь протиснуться сквозь узкое отверстие с зазубренными краями, колотя маленьким клювом по толстой скорлупе. Вот отскочили еще два куска, но страусенок не мог вырваться из своей тюрьмы: его крепко держала пуповина. Он извивался, дергался, обессилев, падал внутрь яйца и каждый раз снова бросался в бой. Наконец малыш разорвал пуповину. Едва дыша, весь мокрый, он лежал неподвижно несколько секунд на горячем песке, затем попытался встать на ноги. Ему удалось подняться, но его тоненькие ножки не выдержали, и он упал клювом в песок. В следующей попытке чувствовались гнев и решимость, и… ему опять не повезло. Но это не остановило малыша. Он вел себя так, будто его жизнь зависела от того, удастся ли ему встать, и это так и было в действительности.

Через десять минут страусенок нетвердо стоял на ногах и с любопытством осматривал мир, который должен был стать его домом, — мир шакалов, гиен, диких собак и других любителей страусиных яиц и страусят. Удивительно, что эти яйца не были уже давно съедены, и трудно представить, как страусята ухитряются выжить и вырасти.

Мы вернулись на следующее утро, и опять самка заковыляла от гнезда. Но страусенок, который вчера завоевал право на жизнь, и не думал убегать. Он склонил голову набок и бойко уставился прямо в объектив аппарата, полный доверия и радости жизни. Он, несомненно, вырастет сильным и быстроногим, и мы, уезжая, пожелали ему удачи на его трудном жизненном пути.

Очаровательные картинки такого рода вы можете увидеть в Африке, даже приехав туда ненадолго и путешествуя по проторенным дорогам. Не нужно быть охотником или отважным исследователем. Африка сама покажет вам все.

Но вы увидите не только богатство жизни; не раз на ваших глазах и беспощадная смерть настигнет свою жертву. В той же местности нам попалась одинокая больная зебра. Мы решили, что она больна, так как только очень старую, раненую или больную зебру изгоняют из стада. А эта была совсем молодая, почти жеребенок. Она стояла спокойно и тоскливо смотрела на нас, но мы все же замедлили ход и остановились, потому что зебры часто убегают, услышав шум автомобиля или увидев людей. Эта зебра вела себя иначе. Она была одинокой, грустной, покинутой.

Мы сошли с грузовика и стояли около него не шевелясь, чтобы не испугать бедное животное. Медленно и нерешительно зебра пошла к нам. Иногда она останавливалась из-за естественной робости и снова шла, гонимая безнадежностью. Постепенно она подошла совсем близко, и мы могли приласкать ее. Она явно была тяжело больна и нетвердо стояла на ногах, но мы ничем не могли помочь ей и поехали дальше.

Примерно в миле от этого места мы заметили стаю диких собак, бежавших нам навстречу. Через несколько минут они увидят зебру, набросятся на нее и растерзают. Мы повернули и приехали обратно к зебре, которую, казалось, обрадовало наше возвращение. Эйс Дюприз выстрелил ей в голову. По крайней мере это была мгновенная смерть, избавившая ее от ярости диких собак и лишних мучений.

Только люди сочувствуют одинокой покинутой зебре. Большинство животных мало склонно к жалости, и они часто жестоки к своим собратьям. И все же львица посмотрит за детенышем другой львицы, пока та бродит в поисках пищи. Слон поможет раненому товарищу уйти в безопасное место и сделает большой крюк, чтобы молча погрустить над могилой погибшей подруги. Самец гориллы спит у подножия дерева, на котором устроилась на ночлег самка с детенышами.

Почти все это я видел собственными глазами, многое заснял на цветную пленку, и на каждый случай, о котором я рассказываю здесь, приходится еще пятьдесят подобных случаев, накопившихся в моей памяти за время трех путешествий по Африке. Удивительно ли, что я снова и снова возвращался туда и каждый раз оставался все дольше?

Конечно, там орды москитов, которые грозят сожрать вас живьем, тучи саранчи, такие густые, что ничего нельзя различить в десяти футах, мухи, кусающие так, будто у них вместо челюстей железные щипцы (некоторые из мух — переносчики трипаносом сонной болезни), и муравьи, способные за два часа обглодать слона. Там миллионы клещей, червей и ядовитых змей. Там бывают дни непрерывных дождей, когда нельзя заснять ни одного кадра, нельзя ехать на автомобиле, нельзя просушить одежду. Но обо всех этих неприятных сторонах Африки довольно быстро забываешь.

И наоборот, у меня очень живо воспоминание об одном вечере в сердце леса Итури, когда охотники-пигмеи вернулись домой после дневных трудов. Охота была успешной, и их странным, никогда не лающим охотничьим собакам было позволено бежать впереди. Деревянные «колокольчики» у них на шеях выбивали веселый ритм. Маленькие темнокожие охотники пели, громко переговаривались и смеялись. Размахивая крошечными луками и стрелами, они с торжеством показывали на убитую антилопу. Женщины и дети выбежали им навстречу, и вскоре наступило время пира и всеобщего довольства. Когда пища немного улеглась в желудках, пигмеи стали танцевать и не давали мне уснуть до поздней ночи.

Я вспоминаю беседы с женщинами племени ватусси, оживленными и в то же время преисполненными чувства собственного достоинства. И я снова ощущаю, когда перебираю фотографии, привлекательность женщин мангбету. Я помню, как с рыбаками вагениа удил рыбу на порогах Конго, как ловил с племенами туркана крокодилов и стофунтовых окуней в озере Рудольфа, как наблюдал неудержимую атаку копьеносцев масаи, мчавшихся на наши киноаппараты.

Я видел горы у экватора, покрытые вечными снегами, бесконечную пустыню, устланный травяным ковром вельд, курящиеся вулканы, самые восхитительные и самые голубые озера в мире, буквально миллионы птиц, в том числе стаи розовых фламинго, заслонявшие солнце.

Африка — это машина времени, которая может отвезти вас далеко в глубь веков. Она может показать вам нашу эпоху, города, фабрики и шахты и может перенести вас на поколение или два назад — в страну, где самый воздух наполнен расовой дискриминацией и разговорами о господствующей расе. Если вы хотите заглянуть в прошлое немного дальше, когда местные племена сгонялись со своих земель белыми поселенцами, вы найдете сходство с историей Америки.

Вы можете повернуть колесо истории на пятьсот, тысячу, две тысячи, даже двадцать тысяч лет назад. Древняя история и доисторические времена воочию предстанут перед вашими глазами. В Африке вы можете встретиться с существом, предки которого были дядями Адама, — с гориллой.

Но этот мир первобытного быстро сжимается. Цивилизация, почти весь XIX век отщипывавшая от него маленькие кусочки, сейчас отхватывает громадные ломти, режет его на мелкие части дорогами и опутывает остатки воздушными трассами. Во время трех экспедиций (в 1937, 1946 и 1954 годах) я наблюдал, как насильственно сокращается африканский мир. Я видел миллионы людей, за несколько десятков лет совершивших скачок от древности к современности и пытающихся сделать за два-три поколения то, что у большинства народов земли заняло несколько тысяч лет.

Я видел, как истребляются дикие животные, как они отступают в леса, в крутые горы, в заповедники. Еще в тридцатых годах треть континента была «музеем» естественной истории, и я решил посетить этот музей до того, как он будет разрушен паровыми катками современности. Я не ученый, а просто человек с ненасытным любопытством, который трижды объехал вокруг земного шара и повидал немало странных и удивительных вещей, странных и удивительных, на наш взгляд, людей. Я проехал почти все основные проторенные туристические маршруты мира и побывал во многих местах, не посещаемых туристами.

И, только перестав ездить по обычным дорогам, я превратился в исследователя, но понял это лишь через год после первой такой поездки, когда на обеде в Нью-Йорке меня представили как «известного исследователя». Сначала мне было неловко слышать этот титул, но теперь у меня за плечами встречи с дикими животными и малоизвестными племенами в Африке, три поездки в Южную Америку к дживарос, три кинофильма и сотни лекций.

Я редко путешествовал так, как это предпочитают делать уважающие себя исследователи. Обычно я не брал с собой ни лабораторного оборудования, ни свиты помощников и местных жителей, ни субсидий от богатых учреждений, филантропов или промышленников. Как правило, мои поездки финансировал только Льюис Котлоу.

Во время моей первой африканской экспедиции я нуждался, хотя и не по своей вине, в самом необходимом. Я тщательно готовился, прочел о Центральной Африке все, что смог достать, проконсультировался у всех специалистов, с которыми сумел встретиться. Грузовик со снаряжением должен был прибыть в Джуба (в Южном Судане) к началу сухого сезона. И наконец, в дополнение к моим запасам обычной пленки я достал несколько тысяч футов лучшей цветной пленки и надеялся, что она сможет передать все краски тропиков.

Но я не попал в Джуба. Мы приземлились на озере Виктория. Африканскую трассу британских имперских авиалиний обслуживали новые летающие лодки, такие большие, что они не могли садиться на Нил у Джуба в период низкой воды.

Я очутился почти в семистах милях от моего снаряжения и не знал, как мне до него добраться. Путешественник поопытнее, возможно, отказался бы от всей этой затеи. Но я отправился в путь с двумя чемоданами и двумя киноаппаратами, и так началась моя карьера исследователя.

Но сразу же судьба частично вознаградила меня за эту неудачу. Мы пролетели низко над стадом слонов примерно в сто пятьдесят голов, и я сумел получить несколько кадров. Мы различали даже белых цапель на спинах у многих слонов. Рев моторов самолета напугал этих обычно невозмутимых великанов, и они, неистово трубя, крича и хлопая ушами, ринулись через равнину, заросшую травой. Потом показалось озеро Виктория, бескрайнее голубое пространство. В этом крупнейшем озере Африки, вторым по величине в мире, могли бы уместиться штаты Вермонт, Нью-Гэмпшир и Массачусетс, вместе взятые.

Озеро казалось похожим скорее на одно из американских Великих озер, чем на внутреннее тропическое море. Пологие берега мягко снижались к многочисленным заливам, создавая впечатление безмятежности и умиротворенности. Лишь позднее я обнаружил заросшие папирусом болота и одну-две горы, поднимающиеся на четыре тысячи футов. А когда я однажды увидел бревно, превратившееся в крокодила, и испытал на себе силу одного из бешеных ураганов, какие бывают на Виктории, я забыл свое первое впечатление от этого озера.

Пока самолет описывал круг перед посадкой, я смотрел на деревни с ульеобразными хижинами, разбросанными вдоль берега и на многочисленных островах. Большая арабская дау распустила паруса и неслась к другому концу озера в двухстах пятидесяти милях южнее. Дау и лодки, выдолбленные из цельных стволов деревьев, много лет были единственным видом транспорта на Виктории. Лишь в 1896 году на берегах Виктории собрали первый пароход из доставленных сюда частей, а теперь по озеру курсирует уже много современных судов.

Самолет пошел на посадку. Я взглянул на далекий горизонт, где вода почти незаметно сливалась с небом, и понял, почему первые исследователи, достигавшие восточных берегов озера, думали, что они пересекли всю Африку и видят Атлантический океан.

На мысу, выступающем в озеро, лежал административный центр британского протектората Уганда^[3] — Энтеббе с ровными зелеными газонами, обсаженными деревьями манго и какими-то яркими кустами. У берега плавали островки лилий, а по ним бегали странные длинноногие птицы.

Двое юных служащих авиакомпании «Империэл Эйруэйс», подъехавшие к самолету в маленькой лодке, поздравили меня с прибытием в Африку и пригласили на чай. По пути к ним я подумал, что Энтеббе, хотя он и лежит почти на самом экваторе, похож скорее на популярный «сельский клуб» чиновников британской гражданской службы. Лишь духота и множество птиц с ярким оперением напоминали, что мы в тропиках.

Я чувствовал себя бесконечно далеким от первобытного мира, когда пил мелкими глотками чай и слушал молодых англичан, жаловавшихся на скуку и сетовавших на отсутствие привлекательных женщин. С сочувствием выслушав их скорбную исповедь, я поведал им свои горести и спросил, где можно найти грузовик, спутника и снаряжение для поездки в Конго^[4]. Этот вопрос их не удивил.

«В Кампале, куда вам придется поехать вечером, потому что здесь нет гостиницы, — сказал один из них, — вы найдете бельгийца по имени Цезарь. Он несколько лет искал золото в Конго, а сейчас ищет какую-нибудь интересную работу. Если хотите, я попрошу его зайти к вам в отель».

Так я встретился с Цезарем и его старым «шевроле». Цезарь оказался стройным спокойным тридцатилетним мужчиной. Вдоль бортов его автомобиля был сооружен навес с полкой наверху, а сзади кузова — отделение для багажа и пятигаллонных бидонов с бензином. Уже через несколько минут после знакомства с Цезарем я понял, что он именно тот человек, который мне нужен, и в продолжение следующих четырех месяцев мое мнение не изменилось.

Мы быстро пришли к соглашению, и в ту ночь, засыпая в комфортабельном отеле оживленного города, я чувствовал себя ближе, чем когда-либо раньше, к первобытному миру, который я так хотел видеть. Но утром, когда я проснулся, первобытные люди и животные снова показались мне очень далекими. Через окно пробивался уличный шум, и, выглянув, я увидел город на семи холмах; один из них был увенчан собором, другой — школой. Выйдя на улицу, я обнаружил, что больше всего шуму производили не автомобили, а велосипедисты, множество которых мчалось по мощеной главной улице. Среди велосипедистов преобладали темнокожие мужчины — в европейских костюмах, но босые. Велосипеды приобрели огромную популярность у африканцев с тех пор, как одна британская компания стала выпускать рекламные плакаты с изображением человека, спасающегося на быстроходном велосипеде от льва.

Местное племя называется баганда. Мое внимание привлекли стройные, грациозные женщины баганда. У них благородная осанка, возможно потому, что они носят все на голове. Их одежда в африканском стиле, проста и красочна. До прихода европейцев они носили такие же платья, только более ярких расцветок. Длинное платье плотно облегает грудь, собрано с одной стороны на бедре и спускается до босых ступней. В лучах солнца сверкают их красивые покатые плечи.

Одной из причин, побудивших меня отправиться в Африку, было желание увидеть ее до нашествия туда всюду проникающих ситца и хаки. Европейская одежда, конечно, уже вторглась в Кампалу, но, к счастью, пока лишь в виде красного шелка, голубого бархата и ярких хлопчатобумажных тканей, выдержанных в африканском стиле.

Хотя здесь я увидел немало интересного и красивого, но это был не первобытный мир, который я искал. Три английских банка и филиал аптекарского концерна не вязались с представлением о доисторическом мире. Кампала оказался торговым центром хлопкопроизводящего района.

Безусловно, этот район не был первобытным и в 1862 году, когда здесь впервые появились англичане. Они нашли в Уганде государство с разумным законодательством и эффективным управлением. В истории страны были кровавые войны, но это в равной степени характерно и для современной цивилизации, и для первобытного мира.

Стремясь поскорее расстаться с цивилизацией, я в то же время был благодарен ей — в Кампале оказалось все, что нам нужно. Цезарь предложил не покупать ружей до приезда в Конго, где они стоят дешевле. Одежду мы купили в лавке эмигранта из небольшого португальского владения Гоа^[5] на западном побережье Индии. В Кампале жило около пятисот гоанцев.

«Подготовка» экспедиции заканчивалась. Я получил краткую, но содержательную консультацию у капитана полиции Роберта. Он показал мне прекрасные фотографии Африки. «Если соблюдать несколько простых правил, — сказал он, — вы будете в такой же безопасности в Африке, как в любом другом месте. Если вы не станете носить солнечный шлем, у вас будет тепловой удар. Если вы выпьете некипяченой воды, у вас будет дизентерия или тиф. Если вы не будете каждый день принимать порцию хинина, вас свалит обычная малярия, а может быть, тропическая лихорадка. Если вас укусит муха цеце, вы можете заболеть сонной болезнью. Мойте ноги ежедневно, чтобы не завелись клещи. Берегитесь блох, если не хотите заразиться чумой. Не попадитесь ночью в когти льва или леопарда».

На первый взгляд это звучало угрожающе, как будто в Африке нет ничего, кроме опасностей. И действительно, Африка поставила передо мной много необычных проблем.

Наконец мы отправились по покрытой красной грязью дороге из Кампалы на запад, в сердце Африки. Утро было ясное и теплое, воздух чист, и кругом зеленели холмы с пологими склонами. По широкому ровному шоссе сновали автомобили и велосипеды. У Кампалы есть свои пригороды, застроенные хижинами африканцев. За ними тянутся пространства обработанных земель, больших и маленьких шамба^[6]. Мы видели бесконечные поля хлопчатника, банановые рощи, а на склонах холмов — плантации кофе. Казалось, мы путешествуем по штату Каролина, не хватало лишь дорожных плакатов и бензоколонок.

Дорога сузилась, шамба стали меньше и встречались реже, обработанные поля сменились густыми зарослями травы, иногда до десяти футов высотой. Шоссе превратилось в узкий туннель между зелеными стенами, и кроме них да голубого неба мы видели только манящую ленту дороги, описывающую плавную кривую, и с каждой милей проникали все дальше и дальше в глубь веков.

Меня начало охватывать волнение. Я вынул из футляра киноаппарат и положил рядом с собой на сиденье «лейку». Но мы долго не встречали ничего интересного, цивилизация еще не захватила полностью эти места, но она была слишком близко, чтобы дикие животные могли чувствовать себя здесь спокойно. Мы были как бы на «ничьей земле», между наступающими войсками цивилизации и отступающим миром первобытного. Такие территории всегда существуют, хотя иногда они очень сужаются, как, например, у города Найроби. Однажды по его главной улице промчалось целое стадо диких зебр.

Мы поняли, что миновали «нейтральную зону», когда увидели большую птицу-носорога, неуклюжей рысцой перебежавшую через дорогу, диких гусей и уток над головой и каких-то птиц с ярким оперением, пронесшихся над зарослями высокого тростника. Потом тростник сменили поля колышущейся травы высотой до колен.

Еще через час я заметил на равнине три громадных черных пятна, маячивших высоко над травой. Я тронул Цезаря за руку, и он затормозил. Ошибки быть не могло — мы встретили слонов!

Я видел слонов в зоопарках, цирках, на Бирме и в Индии, но они были пленные или ручные. А мне хотелось видеть диких животных на воле. Здесь слоны были дома, и я впервые мог получить правдивый снимок первобытной жизни. Такое событие нельзя было не запечатлеть на пленке.

Мы остановили автомобиль. До слонов было меньше трети мили, но, казалось, они нас не заметили. Может быть, они приняли автомобиль за большого зверя. Но когда я стал вылезать, Цезарь запротестовал. «У нас нет ружей, — предостерег он. — Если они нападут, нам нечем защититься».

«Я не вижу у них детенышей, — сказал я. — Не думаю, чтобы они сделали это».

У меня было представление, что большинство диких животных нападают на человека, только когда они ранены, находятся в безвыходном положении, защищают детенышей или когда их долго раздражают. Эти слоны мирно кормились, срывая хоботом пучки травы и отправляя их в рот. Я, конечно, знал, что без крупнокалиберного ружья мне несдобровать, если они бросятся на меня.

Снимать дикое животное, особенно крупным планом с близкого расстояния, нередко гораздо опаснее, чем охотиться на него с ружьем. Бывают также раздражительными дикие слоны, которые атакуют без всякого повода; но они встречаются реже, чем буйнопомешанные среди людей. Теория вероятностей, или закон средних чисел, говорила о том, что мне не грозит опасность. Поэтому я стал подбираться к слонам, стараясь, чтобы они меня не учуяли. Недовольный Цезарь следовал за мной, пока мы не оказались примерно в ста пятидесяти ярдах от зверей. Через телеобъективы я получил отсюда хороший снимок, и мы без приключений вернулись к автомобилю. Я был доволен, но Цезарь хмурился. «Не беспокойся, Цезарь, — сказал я, — я не собираюсь глупо рисковать, но, с другой стороны, не собираюсь упускать хороший случай только из-за того, что нет стопроцентной уверенности в безопасности. Я за разумный риск ради стоящей цели, но против пренебрежения осторожностью».

Но это не убедило Цезаря. Он стал приводить примеры, когда охотников убивали слоны или другие животные. «Вы, наверное, слышали историю Карла Экли, — сказал он укоризненно. — Это же счастливая случайность, что он не был убит».

Ну конечно, я слышал. Только благодаря почти невероятной удаче известный натуралист спасся от слона в бамбуковых чащах горы Кения, и этот случай стал классическим «африканским приключением». Когда громадный зверь бросился на него, Экли схватился за бивни и изо всех сил потянул их вниз. Вместо того чтобы пронзить человека, они воткнулись в землю, но огромная голова слона нависла прямо над Экли. Он оказался зажатым между бивнями, погружавшимися в землю. Еще миг, и он был бы раздавлен. Но, к счастью, клыки наткнулись на камень или на толстый корень и перестали погружаться дальше. Слон, давивший на бивни, перевалился через лежавшего на земле человека. Экли потерял сознание. Слон гневно поднялся на ноги и повернулся для нового нападения. Но человек казался мертвым, и слон удалился. Местные жители, сопровождавшие Экли, поспешили к нему и оказали первую помощь.

«Конечно, я знаю, что слон может броситься, — сказал я Цезарю. — Но я же хочу только снимать. Экли нужны были опытные экземпляры. Он хотел поймать слона, долго преследовал зверя и разозлил его. Насколько мне помнится, слон оказался умным, сделал круг и атаковал Экли сзади. Но я-то не собираюсь долго беспокоить слонов. К тому же мне сказали в Кампале, что, если человек прижмется к дереву и не будет двигаться, слон пройдет мимо, не заметив его. Разве это не правда?»

«Может быть, — ответил Цезарь. — Но где здесь деревья?»

Я окинул взглядом покрытую травой равнину и понял, что Цезарь выиграл очко. Тогда я вспомнил историю велосипедиста, который катился с крутого холма и внезапно увидел перед собой на дороге слона. Велосипедист не мог остановиться, стал звонить, и слон отступил в кусты.

«Возможно, — сказал Цезарь, — но все же…»

Он не договорил фразу и указал на следы слона, тянувшиеся рядом с дорогой. Я удивился тому, насколько они были невелики для такого большого животного. Слон без груда вытаскивает из глубокой грязи свои ступни. Они расширяются под его тяжестью и сжимаются, когда он их поднимает.

К заходу солнца мы добрались до Форт-Портала, центра кофейных плантаций. Мы остановились в гостинице «Бусирасагама». Нас предупредили, чтобы мы не обращали ночью внимания на странные звуки — в окрестных лесах много обезьян колобус^[7], и они очень любят поболтать друг с другом по ночам. Они долго не давали мне спать, а только я задремал, хозяин гостиницы разбудил меня и пригласил взглянуть на самый высокий пик хребта Рувензори — гору Маргарита. Зная, что горы часто на целые недели скрываются в облаках, я поспешил на веранду гостиницы.

И опять, как уже было много раз, Африка поразила мое воображение. Я был всего на полградуса к северу от экватора, и для меня он означал то же, что и для большинства людей: раскаленные пески или густой тропический лес. Но то, что я увидел, напоминало Альпы или Гималаи. Из огромной массы земли вздымались неправдоподобно величественные пики, достигая в высоту больше пятнадцати тысяч футов. Маргарита, один из двух пиков горы Стэнли, возносила свой сверкающий шпиль в небо на высоту 16 814 футов, выше всех соседей. Ее вершина была покрыта снегом и льдом и казалась ярко-розовой в лучах восходящего солнца.

Я долго стоял, глядя в бинокль на Рувензори — Лунные горы, как их в древности называл Птолемей, никогда их не видевший. А может быть, он все-таки видел? Я подозреваю, что тысячи лет назад люди знали гораздо больше, чем мы предполагаем. И нам не стоит кичиться своим превосходством только из-за того, что их наследие было предано забвению и нам потребовалось столько времени для открытия уже открытого. На картах Птолемея в центре Африки показан горный хребет и стекающие с него истоки реки Нила. Еще до Птолемея древние греки считали, что Нил начинается из озера, которое питают снега. Позднее эту идею подхватили арабские географы.

Но много веков и даже еще семьдесят пять лет назад это считалось сущей ерундой. Горы с вечными снегами на экваторе? Ледники в сердце тропической Африки? Чепуха. Античные мифы и легенды. Когда африканцы рассказывали первым белым исследователям о покрытых снегом вершинах в центре континента, их слова не принимались всерьез и считались лишней иллюстрацией невежества этих людей. Стэнли провел несколько недель у подножия Рувензори, закрытых облаками, и не знал, что рядом горы. Позднее он все же их увидел, видели и другие, и наконец в 1906 году на Рувензори было совершено первое восхождение.

По высоте в Африке впереди гор Рувензори стоят только Кения и Килиманджаро, но, в отличие от Рувензори, они вулканического происхождения, так же как и хребет Вирунги. Рувензори же — гигантский горст, поднятие горных пород, которое произошло, когда образовались африканские расселины. Большая трещина в земной поверхности начинается в центре Африки и идет с многочисленными ответвлениями на север, до Малой Азии. Красное море — часть ее, так же как, вероятно, и залив Акаба, Мертвое море, Иорданская долина и Галилейский залив.

В Центральной Африке расселина делится надвое: к востоку отходит Великий грабен, к западу — грабен Альбертины. Каждый из них — глубокая корытообразная впадина шириной иногда до сорока миль, стиснутая между двумя обрывами высотой в тысячу футов и более. На пне впадины плодородные земли, прекрасные озера, действующие и потухшие вулканы, и над всем этим господствует огромная глыба — Рувензори.

Существует три теории образования разломов земной коры (грабенов). Первая считает причиной этого опускание части свода земной коры, вторая — континентальный дрейф или стремление части континента отделиться, третья — сжатие и выпячивание поверхности по обе стороны равнины. Каково бы ни было их происхождение, африканские грабены считаются одним из самых живописных и красивых уголков земного шара. В то же время они затрудняют продвижение цивилизации. Первая железная дорога в Восточной Африке доходила до обрывистого склона долины, кончалась там и снова появлялась уже на тысячу футов ниже, на дне впадины. Пассажиры и грузы спускались по канатной дороге. Конечно, со временем инженеры решили эту проблему, проложив серпантины, так же поступили и строители шоссе.

На склонах Рувензори нашло приют множество редких животных и растений. Там живут слоны, буйволы, шимпанзе, дикие кабаны, многие виды антилоп и обезьян; леопарды встречаются даже на высоте тринадцати тысяч футов. В горных тропических лесах растут бамбук, пальмы, крупные папоротники, лютики, маргаритки, фиалки, гигантские лобелии высотой двадцать футов и зеленый мох толщиной восемнадцать дюймов, через который приходится просекать себе дорогу, чуть ли не туннель. На Рувензори много глубоких пещер, стремительных горных потоков, питаемых ледниками и красивыми каскадами ниспадающих по многочисленным уступам.

Искушение побывать на Рувензори оказалось велико, но я не умел лазить по горам. Для настоящего обследования Рувензори потребовалось бы много людей, оборудования и время. Я не мог тратить время на восхождение, потому что в этом первом путешествии в первозданный мир мне хотелось увидеть многое — пигмеев, великанов, рыбаков, охотников, разных животных, в том числе и тех, которых нет на Рувензори. Там не живут и гориллы, а их-то мне больше всего не терпелось увидеть.

Итак, мы покинули Форт-Портал и направились к границе Конго, огибающей Рувензори с юга и запада. Через полчаса мы заметили у дороги группу африканцев банту, и я почувствовал себя вознагражденным за отказ от восхождения. Все африканцы были намного ниже среднего роста.

«Пигмеи?» — с надеждой в голосе спросил я Цезаря.

«Баамба, — ответил он. — Помесь пигмеев с банту. Они подпиливают себе зубы, чтобы заострить их».

Мы остановились и немного побеседовали с баамба. К моему восторгу, Цезарь довольно легко объяснился с ними.

Через несколько минут после разговора с баамба я убедился, что нахожусь в Африке, — Цезарь снял одну руку с руля, шлепнул себя по шее и сказал: «Цеце». У меня засосало под ложечкой, но Цезарь казался не слишком встревоженным. «Следите за ними, — сказал он. — Их всегда можно отличить по крыльям, которые перекрывают одно другое, как лезвия ножниц».

Лишь небольшой процент мух цеце переносит трипаносом ужасной сонной болезни. Оза Джонсон рассказывала мне, что ее тысячи раз кусали эти мухи, но она не заболела. Закон средних чисел был за меня. К тому же сонную болезнь можно излечить, если захватить в ранней стадии. Позже, в Кении, я слышал, что для лечения сонной болезни особенно полезен климат, подобный норвежскому. Дауни из известной «Охотничьей компании Кер и Дауни» болел сонной болезнью и выздоровел, поехав в Норвегию.

Мы пересекли границу Конго у Касинди. Таможенный чиновник, старый приятель Цезаря, осведомился о наших планах. Когда я сказал ему, что главная наша цель — увидеть и, если удастся, заснять гориллу, он сообщил мне новые правила об охране этих животных. «Никто не имеет права брать с собой огнестрельное оружие, направляясь в местность, где живут гориллы», — сказал он.

Услышав такую новость, я сказал Цезарю, что можно отложить покупку ружей, пока мы не побываем в горильем заповеднике. Цезарь согласился, выразив надежду, что до тех пор я постараюсь не рисковать, каких бы животных мы ни встретили. Но искушение пришло слишком быстро.

Таможенный чиновник рассказал нам, что прошлой ночью к реке Семлики прошли два стада — слонов и буйволов. «Их было слышно за милю, — сказал он. — Если вы догоните их, то сможете заснять что-нибудь интересное».

Чиновник послал с нами мальчика-африканца. Мы ехали к реке среди высокой слоновой травы, и я держал наготове аппараты. Автомобиль остановился на крутом берегу, и мы взглянули вниз. В жарких лучах солнца нежилось больше дюжины гиппопотамов.

Я спустился вниз, заснял их и, когда стал карабкаться обратно, услышал крик Цезаря и заметил огромного слона, приближавшегося к нам по краю обрыва. Он шел спокойно, не замечал ни нас, ни автомобиля, его уши ритмично покачивались в такт шагов. Но он был всего в двухстах ярдах и мог очень быстро покрыть это расстояние. Я прыгнул в автомобиль, и Цезарь завел мотор. Слон услышал, остановился и… ретировался.

«Видишь, — сказал я Цезарю, — если их не раздражать, они уходят».

Цезарь не ответил.

На обратном пути в Касинди, объезжая кусты акации, стоящие среди пыльной желтоватой травы, мы заметили четырех слонов, над травой виднелись только их спины.

«Стоп, — сказал я, — я хочу их заснять».

«Осторожнее, бвана, — промолвил мальчик, — мы с наветренной стороны от них».

«Я думаю, вам не следует выходить из автомобиля», — согласился с ним Цезарь.

Но я хотел заснять эту сцену. Я думал, что слоны не заметят меня в высокой траве, и собирался установить камеру на треножник, чтобы снимать поверх травы. Я подкрался к слонам на сто пятьдесят футов и начал укреплять треножник, как вдруг Цезарь закричал. Один из слонов увидел меня и поднял хобот. Поняв, что слон рассердился не на шутку, я побежал к автомобилю, а Цезарь завел мотор. Как только я вскочил на подножку, он дал газ. Когда мы отъехали, Цезарь перевел дух, повернулся ко мне и сказал: «Видите?»

«У одной слонихи детеныши. Я заметил их спины», — подал голос мальчик-африканец.

«Видите? — сказал я. — У нее были детеныши, а то бы…»

«Но вы-то их не видели».

Цезарь так и не смог охладить мой пыл. Я был в хорошем настроении, чувствуя, что нашел первобытный мир. Это ощущение усилилось, когда мы, оставив мальчика в Касинди, поехали в Бени. Мы видели красивых водяных антилоп, проносившихся через дорогу перед самым радиатором, как это делают в Америке цыплята, а в Африке, как я узнал позже, многие дикие животные.

Нам пришлось переправляться через реку Семлики на пароме, который передвигали африканцы, упираясь в «палубу» ногами и подтягивая его за подвешенный над водой канат. Они ритмично наклонялись вперед и разгибались, в такт своим движениям печально напевая: «Хи-хо, хи-хо, хи-хо». Потом несколько человек «запели речитативом». Остальные присоединялись со своим «хи-хо, хи-хо», и паром причалил к берегу.

Я чувствовал себя счастливым — скоро мои поиски первобытного увенчаются полным и головокружительным успехом, о котором я даже не мечтал. Я буду стоять лицом к лицу с гориллой весом больше четырехсот фунтов. В руке у меня будет фотоаппарат, в кармане перочинный нож, а сзади меня будут стоять четыре пигмея с тонкими копьями…

Глава вторая ГОРИЛЛА!

Африканцы зовут ее нгаги, ученые — горилла берингеи. По умственному развитию горилла стоит в отряде приматов на первом месте после человека, хотя ее мозг вдвое легче. Зато ее тело вдвое крупнее и вдесятеро сильнее человеческого. Она может свернуть вам голову так же легко, как вы отрываете крылья у мухи. Самцы любят своих самок и детенышей и заботятся о них, как люди. Гориллы, если их не беспокоить, никогда не нападают на людей. Нельзя считать гориллу нашим предком, но ее прародитель, вероятно, приходился братом отцу Адама. Если вы сомневаетесь в этом, взгляните на ее след, и вы ясно увидите отпечаток пятки. Такой след оставляют только человек и горилла. У гориллы большой живот (ведь она вегетарианец), но я встречал многих людей, у которых животы лишь немногим меньше. Горилла вся покрыта волосами, но на груди у нее, насколько я мог заметить, они не растут.

Менее ста лет назад гориллу считали мифом, легендой, как Лунные горы. И, как эти горы, она тоже стала реальностью. После того как обследовали шкуры и скелеты, присланные из Африки одним капитаном, отдельные ученые поверили в существование гориллы. Одно это открытие не привлекло особого внимания, пока не были изданы основанные на фактах рассказы об Африке Поля дю Шайю. Все больше белых проникало в глубь Африки. Они убили и обследовали много экземпляров горилл, а со временем удалось поймать живых зверей для крупнейших зоопарков мира. Правда, ловили, как правило, мелких горилл, обитающих на лесистых равнинах Французского Камеруна. Гигантская горная горилла живет только в Восточном Конго. Я был именно там и больше всего хотел поглядеть на гориллу в ее собственном доме, в лесу.

Я знал, что это нелегко. Мартину Джонсону, Карлу Экли и всем, кому удавалось видеть гориллу на воле, приходилось неделями пробиваться сквозь густые горные леса, прежде чем они встречались с ней. Лишь несколько лет назад Х.-Ч. Рэйвен, сотрудник Американского музея естественной истории, провел с пигмеями две недели на горе Бугаламиза, выслеживая гориллу. Я не мог потратить на это столько времени, но, вооружившись надеждой, все же отправился на гору Бугаламиза, в лес Шибинда в нескольких милях к юго-западу от озера Киву.

У подножия горы мы обнаружили плантацию хинного дерева, принадлежащую «Синдикату для изучения хинного дерева на берегах Киву». Управляющий, Марсель Эрнстерхоф, красивый молодой люксембуржец, наблюдал за работой сотни африканцев. Он принял нас с энтузиазмом человека, который рад любому гостю из «внешнего» мира. Он разрешил нам пользоваться плантацией как базой и обещал найти пигмеев-проводников.

Но он строго предупредил меня о запрещении носить огнестрельное оружие в пределах заповедника. Несколько лет до этого Карл Экли и другие ученые писали, что гориллы находятся под угрозой истребления. Экли убедил бельгийского короля объявить о создании национального парка Альберта — заповедника для всех животных, в особенности горилл. Но горилл продолжали убивать. Охотники и ученые, возвращаясь из экспедиций в горах, где живут гориллы, утверждали, что эти громадные звери бросались наних и они были вынуждены защищаться. Иногда это была правда, иногда нет.

Единственным надежным способом прекратить истребление горилл было запрещение брать с собой огнестрельное оружие. Если путешественник протестовал и доказывал, что в горильем заповеднике опасно ходить безоружному, ему отвечали: «Тогда не ходите».

Насколько мне известно, никто там и не был с тех пор, как незадолго до моего прибытия в Африку это запрещение вступило в действие. Поэтому Эрнстерхоф и подчеркивал, что мой поход на гору Бугаламиза лежит целиком на моей ответственности. Даже если я не возьму с собой оружия, я буду отвечать, если мои проводники-пигмеи убьют гориллу копьем. Кроме того, сказал Эрнстерхоф, пигмеям почти невозможно отразить нападение гориллы без того, чтобы один или двое из них не погибли, прежде чем с гориллой будет покончено. Тогда мне придется отвечать за смерть пигмеев и гориллы, неизбежно длительное расследование, и я рискую заплатить крупный штраф и, может быть, даже попасть в тюрьму.

Объяснив всю опасность задуманной экспедиции, Эрнстерхоф сделал все, чтобы помочь мне. Он послал рабочего в лес за Касиулой, вождем здешних пигмеев. Мне уже было знакомо это имя. Он был проводником у Аттилио Гатти и помогал Х.-Ч. Рэйвену и У.-К. Грегори, сотрудникам Американского музея естественной истории, во время успешных поисков этих крупных обезьян. Эрнстерхоф уверил меня, что мне не найти более храброго и искусного следопыта. Касиула знал любимые тропы гориллы лучше, чем кто-либо другой. Он много лет жил в одном лесу с гориллами и утверждал, что знает несколько старых обезьян «в лицо».

Он был прав, и он знал о гориллах больше, чем многие ученые. Но он не сказал, что эти обезьяны — злобные создания, нападающие и убивающие человека без всякой причины, ради развлечения.

Пигмеи делают большой крюк, если узнают, что впереди гориллы. В то же время если гориллы услышат приближение пигмеев, они стремятся избежать встречи. Горные леса — суверенные владения горилл, где они живут в мире со всеми другими животными, исключая леопарда.

Иногда гориллы спускаются с гор и опустошают огороды и банановые рощи. Местные жители, громко крича, с палками нападают на грабителей. Обычно обезьяны отступают в лес, но иногда гориллы в схватке убивают или ранят африканцев. Некоторые пигмеи не любят идти последними в цепочке, когда тропа проходит по местности, где есть гориллы. Иногда эти обезьяны прячутся около тропы и бросаются на последнего из проходящих мимо людей. Нередко, когда их преследуют, они возвращаются кружным путем к своему следу и нападают на незваных гостей сзади.

«Горилла нападает молниеносно, — рассказывал мне Эрнстерхоф, — хотя она кажется столь массивной. Многие люди, внезапно увидев гориллу и услышав ее крик, каменеют от страха».

Он рассказал мне историю охотника-профессионала с Колорадо, который несколько лет назад отправился в лес Тшибинда за гориллами. Он выследил стадо горилл, но не видел их в чаще. Вдруг на тропинке появился большой самец и зарычал на него. Охотник, бесстрашно поражавший львов и слонов, оцепенел от ужаса. К счастью, горилла не бросилась на него. Она неторопливо отступила в кустарник и вместе со своей семьей ушла. Охотник, очнувшись, быстро спустился с горы на плантацию, и там у него наступила реакция. Его вырвало и мутило весь следующий день.

Эрнстерхоф рассказал мне также о своем ягоднике. На краю плантации у него был участок, засаженный земляникой. Однажды ночью, как раз накануне сбора урожая, гориллы спустились с горы и съели все спелые ягоды.

«Но вообще гориллы почти не беспокоят нас, — сказал Эрнстерхоф, — они живут совсем близко. Гораздо вреднее леопарды. Они часто убивают из любви к убийству».

Леопарды убили в лесу нескольких рабочих, заночевавших там на пути к своим деревням. За несколько дней до нашего прибытия на одного рабочего среди бела дня напал необычайно дерзкий леопард. Он утащил тело в ближайшие кусты и сначала съел, как обычно делают эти хищники, внутренности. Африканцы, зная, что хищник всегда возвращается за остатками своей добычи, поставили капкан, но леопард ухитрился избежать его и съел за ночь остатки.

На следующее утро, когда мы разговаривали с Эрнстерхофом, прибежал африканец и сообщил, что видел рядом леопарда. Эрнстерхоф, захватив ружье, немедленно отправился с африканцем. В его глазах пылал мрачный огонь. У него, казалось, была глубокая кровная вражда с леопардами, и он преследовал их так же безжалостно, как они преследуют свои жертвы. Мне хотелось пойти с ним. Но я мог увидеть леопардов во многих других районах, а горные гориллы жили только здесь. Я решил остаться и ждать прихода пигмеев.

Они появились на следующее утро — четырнадцать пигмеев с десятифутовыми копьями и с маленькими луками и стрелами. Оказалось, это не «чистые» пигмеи и они были не такие маленькие, как я ожидал. В их крови была примесь крови банту. Средний рост их был около пяти футов. Вероятно, это были батва. Чистокровных пигмеев Итури называют бамбути.

Маленьких лесных людей привел старый седобородый Касиула. Он стоял в непринужденной позе, ожидая, когда мы начнем переговоры. У него был острый взгляд, и он казался полностью уверенным в себе, несмотря на застенчивость. Хотя, с нашей точки зрения, он выглядел довольно странно со своими тонкими ногами, большим животом, седыми курчавыми волосами и широким носом, но я сразу почувствовал к нему доверие. Я не сомневался, что с ним я буду в безопасности и он обязательно найдет гориллу.

Во время своих путешествий я не раз прибегал к помощи местных жителей. Она часто необходима, и вы должны за несколько минут определить характер человека, которому доверите жизнь. Это не всегда легко. Мешает незнание его языка и различия в образе мыслей, в правилах поведения, в оценке ценностей. Но на этот раз у меня не возникло никаких сомнений.

Касиула немного знал язык кингвана, и Цезарь смог договориться с ним об условиях нашего соглашения. Если мы найдем горилл, то пигмеи получат три мешка соли и две дюжины коробок табаку. Если нет, я дам им то, что захочу, — по-моему, вполне справедливые условия.

Касиула объяснил, что гориллы постоянно «кочуют». Поэтому сначала он пошлет шесть человек на разведку. Обнаружив стадо обезьян, они вернутся на плантацию, и мы тогда пойдем прямо к стаду. Шесть пигмеев ушли, а мы остались ждать их возвращения.

В тот день Эрнстерхоф с триумфом вернулся с охоты. Два африканца несли шест, с которого свисала туша стопятидесятифунтового леопарда. Управляющий приветствовал пигмеев и подозвал одного из них.

«Взгляните на его руку», — обратился ко мне Эрнстерхоф.

Левое предплечье африканца было покрыто страшными рубцами. По его словам, он охотился вместе с другими батва, как вдруг на него внезапно набросилась горилла и стала кусать. Два его товарища метнули копья в обезьяну, она отпустила свою жертву и с воем убежала. Бедняга считал, что он легко отделался.

На следующий день возвратились пигмеи-разведчики. Они нашли стадо горилл недалеко от вершины. Касиула объявил, что рано утром мы выступаем.

Позавтракав, мы отправились в путь. С нами шли четырнадцать пигмеев во главе с Касиулой. Мы прошли по аллее между хинными деревьями, пересекли болото и углубились в чащу. Я чувствовал нервный подъем, возможно, я слегка побаивался предстоящего приключения. Но ничего напоминавшего о приключениях не происходило. Мы с Цезарем или шли, согнувшись и хватаясь руками за лианы, или ползли на четвереньках вверх по крутому склону. Через четверть часа мы могли думать только о том, как продираться сквозь густые заросли.

Лианы, ползучие растения, молодая поросль, кусты, папоротники, бамбук, ветки больших деревьев — все это переплелось и перепуталось, и чаща казалась мне непроходимой. Я с удивлением смотрел, как Касиула раздвигает этот барьер, проскальзывает сквозь него и исчезает, не оставляя за собой никакого отверстия. Африканцы работали мгусу — орудием с длинной деревянной ручкой и похожим на турецкую саблю железным секачом, насаженным на нее. Пигмеи ловко прорубали туннель в гуще растений, я старался не отставать от них. Но пигмейский туннель был для меня слишком низким, и мне приходилось идти согнувшись. Я старался не обращать внимания на высокую крапиву и ветки, цеплявшиеся за одежду. На пигмеях же были лишь набедренные повязки.

Было жарко, царила полутьма. Мы не видели голубого неба, пока не добрались до вершины. Один раз, проползая на четвереньках под упавшим деревом, я заметил рядом хамелеона. Он молниеносно выбросил язык и слизнул какое-то насекомое, затем исчез в листве.

Подъем становился все круче, я тяжело дышал и через каждые несколько шагов спотыкался или соскальзывал вниз. Тогда Касиула останавливался и протягивал мне конец копья. Я хватался за него и продолжал карабкаться вверх.

Прошло два часа. Мое сердце тяжело билось в груди, в висках стучало, было трудно дышать. Оглянувшись, я увидел, что Цезарь устал не меньше. Пигмеи же двигались без видимых усилий. Они шли вдвое медленнее обычного, чтобы мы могли не отставать от них. Я вынужден был скомандовать привал. Пигмеи ждали нас терпеливо, но с видом любезной снисходительности к этим двум белым, которые с таким трудом взбираются на простую гору.

Пока мы отдыхали, я всматривался в мрачную темень леса и удивлялся, зачем взял с собой аппарат. Даже с самыми лучшими линзами и чувствительной пленкой здесь не удастся получить ни единого кадра. Я мог заснять гориллу только на поляне или прогалине, а их здесь было немного. Теперь мне стало понятно, почему в книгах о путешествиях помещают, как правило, снимки убитой гориллы. Застрелив обезьяну, ее относят на освещенное место и там фотографируют. Карлу Экли первому удалось заснять гориллу на кинопленку после года «охоты» за этим животным.

Снявшись с привала, мы вскоре вышли на слоновью тропу. По ней идти было легче, но затем тропа отклонилась в сторону, и нам опять пришлось прорубать путь сквозь густые заросли. Я очень устал, и мы все чаще и чаще устраивали трехминутные привалы. Один раз мы задержались подольше и перекусили.

Недалеко от вершины заросли были прорезаны слоновьими тропами. Подъем кончился, идти стало легче, и я понял, что мы достигли вершины. Все больше попадалось следов различных животных. Пигмеи шли осторожно и бесшумно. Я пытался подражать им, но безуспешно. Хрустели ветки под моими ногами, шелестела раздвигаемая мною листва, и казалось, на полумилю вокруг обитатели леса знают, что сквозь заросли продирается белый человек.

Вдруг Касиула остановился и указал на свежие следы слона. Через несколько минут он указал на новый след: это был совсем свежий след гориллы с ясными отпечатками пятки и пальцев. Легкая дрожь охватила меня, когда я понял, что всего четверть часа назад здесь прошла горилла.

В десятке ярдов дальше мы увидели горилий помет. От него еще шел пар! Касиула улыбнулся — несомненно, гориллы были где-то рядом. Тропа, огибая выступ скалы, пересекала небольшую прогалину шириной всего метра три, залитую ярким солнечным светом.

Перейдя полянку, Касиула опять показал рукой, и мы увидели три горильих «ложа». Чтобы устроить себе «постель», горилла ломает ветки и поросль, подминает их под себя и связывает. Ее «постель» выглядит весьма уютно и напоминает гнездо гигантской птицы. Когда поблизости есть леопарды, мать и дети забираются на дерево и устраиваются на развилке сучьев, отец спит у комля дерева, опершись спиной о ствол и свесив голову на грудь. Мимо него никто не проскользнет незамеченным.

Касиула жестом призвал всех соблюдать тишину и снова зашагал по следу. По ровной поверхности вершины идти было удобно, к высоте мы привыкли. Но мне, сколько я ни старался, никак не удавалось идти бесшумно. Даже двое четырнадцатилетних пигмейских мальчиков, которых Касиула взял, чтобы они набирались опыта, шумели меньше. Мы шли по следу гориллы, и нам то и дело попадалась примятая трава, сломанные стебли и ободранные зеленые побеги.

Я увидел впереди просвет, и мы вышли из лесу на каменистую площадку, заросшую низким кустарником. Яркое солнце слепило глаза, но зато моя надежда заснять обезьян увеличилась. Если бы только удалось увидеть гориллу на таком же открытом месте!

Мы пересекли поляну, и на этот раз я шел почти так же бесшумно, как и пигмеи. Остановившись на краю склона, мы увидели внизу, примерно в сотне футов от нас, густой лес. Касиула показывал на что-то рукой, но я видел только густые заросли. Вглядевшись в то место, куда указывал Касиула, я заметил, что листья шевелятся. Послышался хруст, и ветки закачались. В страстном нетерпении я пристально всматривался… и не видел ничего, кроме пышной растительности.

Касиула произнес вполголоса несколько слов. По выражению его лица я понял, что он видит зверя. И через несколько секунд я тоже заметил черную голову, осторожно выглядывавшую из зеленой листвы. Вот протянулась длинная волосатая рука, раздвинула ветви, и горилла на четвереньках выбралась из чащи.

Я, конечно, ожидал увидеть крупное животное, но массивность этой громадной обезьяны удивила меня. Мою грудь переполняли волнение и ликование. К радости, что нам посчастливилось так быстро найти гориллу, примешивался благоговейный страх и восхищение при виде этой туши, символа грубой силы. Горилла шла, осматриваясь, у кромки леса. Несмотря на кажущуюся неуклюжесть движений, она обладала своеобразной грацией. Хотя ее руки на каждом шагу касались земли, она удивительно напоминала человека, а не карикатуру на человека, как многие обезьяны. У меня чуть не вырвалось: «Эй, там…» — и на какое-то мгновение я мысленно увидел моих древних предков, тревожно следивших за этим ближайшим родственником человека, который был намного сильнее его физически, но по умственному развитию отстал на тысячи лет.

Горилла, должно быть, услышала или почуяла нас. Она внезапно остановилась, повернулась и посмотрела в нашу сторону. Подстегиваемая любопытством, она поднялась на ноги и стала внимательно разглядывать нас. Но наше присутствие ее, казалось, не беспокоило. Она ударила себя кулаком в грудь, и я услышал глухой стук «том-том», напоминающий бой барабана. Горилла использовала свою грудь-бочку как резонатор и открывала рот, чтобы «барабан» звучал громче. В звуке и движении руки не было ничего угрожающего или злобного. Это был просто сигнал, предупреждающий других горилл, что ей встретились неизвестные существа.

Из листьев выглянули еще три головы. Затем мы снова услышали удары в грудь, но уже дальше. Сигнал тревоги передавался всеми ближайшими гориллами.

Первая горилла, очевидно, заинтересовалась нами не меньше, чем мы ею. Она перестала стучать в грудь и ухватилась длинной рукой за свисающую ветку. Ее ноги были очень короткими. Я видел толстую кожу на макушке, лоснящееся черное лицо, верхнюю часть груди и плоский широкий нос. Вдруг я вспомнил про свой киноаппарат и вскинул его. Но в этот момент горилла решила, что она достаточно нагляделась на нас. Опустившись на четвереньки, она медленно пошла в тень. Я спустил затвор аппарата, но был уверен, что гориллу нельзя будет различить на темном фоне леса.

Обезьяна скрылась за деревьями. Я почувствовал, что меня тронули за руку. Старик пигмей, не выше пяти футов ростом, с морщинистым лицом, длинными тонкими руками и клочьями курчавых седых волос на голове и на подбородке, кивнул головой в другую сторону. Я понял, что там скрывается еще одна семья горилл, и пошел с этим ветераном-охотником. За нами последовали еще один пигмей и двое мальчиков, а Касиула и Цезарь с другими пигмеями остались ждать, не выйдут ли снова на поляну гориллы, которых мы видели.

Седобородый пигмей привел меня к выступу скалы высотой примерно три фута. Под ним простирался небольшой покатый луг, за которым начинались джунгли. На краю леса в густой тени деревьев стояли четыре гориллы — отец, мать и двое детенышей. Мамаша и малыши были заняты едой, но старый самец услышал наше приближение и настороженно смотрел вверх. Он бросил сочный побег, который обгладывал, и обернулся к семье. Хотя я не слышал ни звука, он, очевидно, предупредил своих об опасности. Они посмотрели вверх и скрылись за деревьями. Самец снова повернулся к нам и стал нас разглядывать.

Я приготовил «лейку». Неужели мне не удастся снять эту гориллу? Меня охватило желание запечатлеть ее на пленке, и все другие мысли, даже мысли о необходимости соблюдать осторожность, вылетели из головы. Поляна была хорошо освещена, но горилла стояла в тени, и на пленке получилось бы только темное пятно на еще более темном фоне.

Когда горилла, переваливаясь, двинулась к нам, я не смог удержаться. Что, если она остановится на границе освещенного пространства, а потом опять отступит в тень леса? Мне не удастся заснять живую гориллу в ее горной резиденции. А если спрыгнуть со скалы и пойти вниз по склону? Тогда я окажусь достаточно близко к горилле, чтобы получить хороший кадр, как только она вступит на освещенную часть поляны. Я соскочил с уступа и побежал через зеленую лужайку шириной всего с дюжину ярдов, нарушая элементарнейшее правило охотников на диких животных, которое гласит: «Никогда не бегай!» В данном случае я сделал самое худшее, побежав к семье гориллы. Самец решил, что я собираюсь напасть на его супругу и детей.

Аппарат поглощал все мое внимание, и я не видел, что любопытство гориллы мгновенно сменилось дикой яростью. Зверь выпрямился во весь рост, повернулся ко мне и раскрыл рот в гневном крике. Его вопль раздался, когда я нажимал спуск затвора. Это был крик слепой и искренней ярости, от которого кровь леденела в жилах. Меня объял ужас.

Я, бросив взгляд на обезумевшую от ярости гориллу, повернулся, чтобы бежать к спасительному уступу. Обезьяна пустилась на четвереньках в погоню. Она явно намеревалась разорвать меня на кусочки. Страх, мучительный, парализующий страх сковал меня. Мне чудилось, у меня подгибаются колени и останавливается сердце. Я никогда не думал, что человек может до такой степени напугаться и не владеть собой.

Все же ноги каким-то чудом задвигались, и я помчался к скале быстрее, чем бегал когда-либо в жизни до или после этого. Я не смел обернуться и ждал, что вот-вот почувствую смертельное объятие длинных волосатых рук. Гориллы бегают гораздо быстрее, чем кажется на первый взгляд. Обезьяна схватила бы меня, прежде чем я успел добежать до уступа и взобраться на него, если бы ей не помешала яма на пути. Между мной и гориллой была неглубокая лощинка с довольно крутыми склонами. Горилле пришлось спуститься в эту впадину и выбраться из нее. Это пустячное препятствие все же задержало гориллу как раз на ту долю секунды, которой мне так не хватало.

Подбежав к выступу, я, к моему ужасу, увидел на нем лишь одного старика пигмея. Куда делись остальные? Уступ высотой три фута и тонкое копье пигмея вряд ли могли остановить разъяренную гориллу, но по крайней мере это был первый шаг к спасению. И в самый последний момент я чуть не потерял полученного преимущества. Ухватившись за край уступа, я стал заносить на него правую ногу, как вдруг с нее соскочил ботинок.

Конечно, глупо спасать ботинок, рискуя жизнью, но тогда мои действия были почти автоматическими. Я знал, что без ботинка не смогу бежать, и опустил ногу и впихнул ее снова в ботинок, теряя драгоценные секунды. Старик пигмей протянул мне руку. Я схватил ее и взобрался на скалу. Касиула и остальные пигмеи спешили к нам.

Горилла была в десяти шагах от уступа. Когда внезапно на скале появились пигмеи, зверь остановился, оскалил зубы и зарычал, его глаза пылали жгучей ненавистью. Несколько пигмеев подняли свои копья, готовясь метнуть их в гориллу. Остальные воткнули копья в землю впереди меня, и их острые концы образовали частокол.

Горилла стояла и гневно смотрела на нас. Наконец она повернулась и медленно затрусила к лесу, временами оглядываясь и угрожающе рыча, чтобы мы не вздумали следовать за ней. В нескольких футах от первых деревьев она еще раз обернулась и залаяла на нас. Это было нечто среднее между лаем собаки и тюленя, настоящий лай, не слишком громкий, но пронзительный, не угрожающий, но и никак не дружелюбный.

Семейство в кустах подхватило этот лай. Любопытные детеныши влезли на дерево, мать прислонилась к его комлю. Все они лаяли на нас, потом подняли крик их друзья и соседи, и воздух на много миль вокруг огласился какофонией резких лающих звуков.

Пигмеи перевели дух. Потом пигмей, побежавший за помощью, когда за мной погналась горилла, стал ругать двоих мальчиков. Они испугались рева гориллы и удрали.

Взрослым пришлось тащить их обратно и учить, как надо вести себя в случае нападения горилл. Из них хотели сделать настоящих мужчин, а они нарушили первую заповедь охотника и позорно бежали. Пигмей прочел им публичное наставление, и они повесили головы, не зная куда деваться от стыда.

Касиула обратился к нам: «Гориллы могут напасть на нас, если мы останемся здесь, — сказал он. — Но мы сделаем так, как вам будет угодно, — останемся и отразим нападение горилл или будем их преследовать. Что бы вы хотели?»

Пигмеи, казалось, горели нетерпением сразиться с обезьянами. Они любят мясо гориллы, но у меня не было никакого желания начинать «бой» с обезьянами. Он неизбежно кончился бы гибелью гориллы и нескольких пигмеев. Мне пришлось бы отвечать за это. Во всяком случае, я уже вкусил все прелести общения с гориллой и приказал возвращаться на плантацию.

Когда мы спустились с вершины в лес, лай горилл стал утихать. В сплошной чащобе мы скоро перестали вообще что-либо слышать. Когда Касиула подал сигнал, что опасность миновала, мы остановились немного отдохнуть и покурить. Я раздал всем сигареты, и пигмеи задымили с довольным видом.

Ко мне вернулось хорошее настроение, колени больше не дрожали, дыхание стало нормальным, и пигмеи, казалось, были довольны не меньше меня. Их радовало сознание, что они помогли мне сделать то, чего я так добивался, — безоружным побывать в стране горилл, увидеть нападающую гориллу, заснять ее и счастливо избегнуть опасности.

Спускаться с горы Бугаламиза оказалось намного легче, чем подниматься на нее. Я опирался на копье, стараясь не проколоть случайно кого-нибудь из пигмеев или самого себя. Эрнстерхоф с восторгом встретил весть о нашем успехе и с облегчением узнал, что все вернулись целыми и невредимыми.

Я щедро расплатился с пигмеями и простился с ними. Меня восхищали эти маленькие люди, замечательные следопыты, предупредительные и мужественные. Ведь стоило мне сказать одно слово, и они были готовы сразиться с обезьянами. «Поход» с ними был для меня на редкость поучительным, и я знал, что, даже если я в дальнейшем почти ничего не увижу, главная цель моей первой экспедиции в Африку достигнута.

Глава третья ЦАРСТВА ЗВЕРЕЙ

После встречи с гориллами я не склонен соглашаться с теми, кто утверждает, что эти животные близки к вымиранию. По словам Касиула, на нас лаяло около сотни горилл. И это были далеко не все обитающие на горе Бугаламиза — одном из многих мест, где живут гориллы. Если за какие-то два дня мы увидели столько горилл, их нельзя считать слишком редкими животными.

Тем не менее этих гигантских обезьян следует охранять. Вспомнив, за какой короткий срок были полностью истреблены громадные стада американских бизонов, можно себе представить, как быстро исчезнут гориллы, если их будут беспощадно преследовать охотники на крупную дичь и местные жители. Необходимо охранять всех диких животных, может быть в первую очередь именно горилл.

За последние три десятилетия в Африке созданы большие заповедники, где дикие животные могут чувствовать себя в безопасности от человека. Но как долго эти животные останутся дикими? Сейчас львы национального парка Крюгера в Южной Африке настолько привыкли к людям и автомобилям, что подпускают их почти вплотную к себе. Но в других заповедниках дело пока обстоит иначе. Их работники стремятся, чтобы животные оставались по-настоящему дикими. Где много дорог и туристов, там животные становятся полудомашними, но, с другой стороны, посетители мешают охотиться в заповедниках браконьерам, которые со временем могли бы перебить всех диких животных. Нужно держать противоположно действующие силы в равновесии, и работники ведомства по охране природы стремятся к этому.

Постоянно создаются новые заповедники и национальные парки, где все животные находятся под охраной, либо зоны ограничений или контроля, в которых запрещена охота на отдельные виды. Например, за 1937–1955 годы в Африке выделено больше дюжины громадных участков, которые навсегда должны остаться нетронутыми цивилизацией. Незадолго до моей экспедиции 1954–1955 годов в Уганде, в дикой и живописной местности между озерами Джордж и Эдуард, был открыт Национальный парк королевы Елизаветы площадью около семисот квадратных миль. Он примыкает к еще более крупному национальному парку Альберта в Конго.

Проток Казинга между двумя упомянутыми озерами — любимое место гиппопотамов. Рельеф парка очень разнообразен. Здесь встречаются самые различные ландшафты, от потухших вулканов до бескрайних травянистых равнин, и живут разные виды диких животных — слоны, буйволы, антилопы и многие другие. Персонал заповедника королевы Елизаветы хорошо встречает туристов, к их услугам скромные, но уютные помещения на небольшое число персон. По огромной территории заповедника проходит несколько дорог и троп, но их не слишком много, и посетители могут видеть животных в естественной обстановке. Вблизи дорог звери не боятся людей и автомобилей, но есть большие пространства, лежащие далеко от всяких дорог, и там животные не соприкасаются с миром человека.

Всего в Конго четыре крупных парка (в два из них туристов до сих пор не пускают) и много заповедников. Самый крупный парк, Национальный парк Альберта, тянется на сто восемьдесят шесть миль по грабену (впадине) Альбертины, ограниченному с двух сторон высокими обрывами. На юге парк граничит с озером Киву. Большинство обитателей парка (кроме закоренелых бродяг — слонов) никогда не покидает его. Отдельные части заповедника закрыты для туристов, например район вулкана Вирунга, где водятся гориллы. Ученым время от времени выдают специальные пропуска, но не слишком часто, чтобы дикие животные не привыкали к человеку и не одомашнивались.

К 1937 году со дня основания Национального парка Альберта прошло немногим более десяти лет, и поток туристов был незначительным. В этом первобытном уголке Африки величиной со штат Коннектикут есть почти все формы африканской растительности, рельефа и имеются ландшафты, удобные для жизни любого африканского животного: дождевые тропические леса, горы, просторные саванны, горные джунгли, ледники, реки, болота и половина богатого рыбой озера Эдуард. В те годы количество животных увеличивалось особенно быстро, потому что в парк стекались звери с окружающих территорий. Эмблемой этой богатой и теперь сравнительно безопасной для животных местности стала виноградная лоза.

Точнее, безопасной от человека. Львы, леопарды и дикие собаки истребляют много антилоп, а падаль пожирают гиены и грифы. Так природа сама уравновешивает свой баланс. Как, спросите вы, разве человек не часть природы? Современный человек с ружьем, со скреперами и бульдозерами, с сооружениями из стали — этот человек не часть природы в том смысле, как ее понимают натуралисты. Только первобытный охотник — дитя природы, поэтому пигмеев оставили в этом районе, а остальные местные племена выселили отсюда.

Идея создания Национального парка Альберта принадлежит Карлу Экли, видевшему, как сокращался животный мир Африки за два десятилетия, которые он провел там. Он хотел быть уверенным, что значительная часть первобытного мира останется нетронутой, и убедил бельгийского короля Альберта объявить о создании заповедника. На короля глубокое впечатление произвел Йеллоустонский национальный парк, который он посетил во время визита в США в 1919 году, и предложение Экли было принято. Указом от 1925 года создан заповедник. Экли похоронен в нем, на склонах горы Микено, где живут гориллы.

Наше знакомство с гориллами состоялось на горе Бугаламиза, в нескольких милях к югу от границы Национального парка Альберта, и после этого мы с Цезарем отправились в заповедник. Так как носить ружья на территории заповедника было запрещено, мы снова решили отложить их покупку. Тогда мне пришла в голову мысль, что ружья нам вообще не нужны, и мы с Цезарем обсудили это.

«Если мы пережили охоту на горилл без ружья, — сказал я, — то вполне можем обходиться без него и дальше. Не думаю, чтобы нам угрожала хотя бы вполовину столь серьезная опасность со стороны других животных, так зачем таскать с собой оружие? Мы идем без ружей смотреть диких животных в Национальном парке Альберта. По-моему, мы можем и дальше путешествовать безоружными».

Цезарь никогда ни о чем подобном не слыхивал, но он не мог отрицать, что до сих пор мы прекрасно обходились без оружия. В то время я еще не сознавал всей необычности моего предложения, но впоследствии, когда моя поездка без ружья стала широко известной, я даже дал своей лекции, которую читал в Соединенных Штатах, такое название: «Без оружия по Африке».

У меня никогда не было повода раскаиваться в своем решении. Мне было интересно не убивать животных, а видеть и снимать их. Я стремился избегать ситуаций, когда стрелять бывает необходимо. Хотя за время трех моих африканских экспедиций мне много раз приходилось рисковать, я не могу вспомнить ни одного случая, когда обладание ружьем могло улучшить или ухудшить мое положение. Иногда, в частности когда я снимал крупным планом львов, меня прикрывали охотники-профессионалы с ружьями, но им ни разу не пришлось стрелять для спасения моей жизни.

Попав в Национальный парк Альберта, мы прежде всего отправились к реке Рутшуру, известной обилием гиппопотамов. Наш путь к реке проходил по ровной саванне, травянистому пространству с болотистыми участками и немногочисленными деревьями. Кое-где виднелись впадины, наполненные грязью, и к каждой тянулись параллельные ряды глубоких рытвин, будто оставленных тяжело нагруженной телегой с широкими колесами. Это были следы гиппопотамов. Вес взрослого бегемота достигает четырех тонн, и ясно, что он оставляет глубокие следы.

Бегемот никого не боится, даже других бегемотов. Одним взмахом своих гигантских челюстей бегемот может переломить позвоночник льву или крокодилу. Он постарается сделать то же с другим бегемотом, если тот посягнет на его самку или на любимое солнечное место на берегу реки. А река Рутшуру на отдельных участках заселена так плотно, что все лучшие места на берегу и на песчаных косах заняты.

Цезарь остановил автомобиль на высоком берегу реки, и я окинул взором открывшуюся передо мной картину. В реке, на илистых ее берегах, на маленьких островках и песчаных косах кишели сотни бегемотов. И вода, казалось, была переполнена резвящимися, ныряющими, фыркающими и флиртующими бегемотами. Один с бульканьем погружался в воду, пуская громадные пузыри, и снова, пыхтя и отдуваясь, выбирался на поверхность. Другой нырял и, казалось, исчезал под водой навсегда. Гиппопотам может пробыть под водой около десяти минут (а многие авторитетные люди говорят, что намного дольше), может быстро плыть под водой и передвигаться по дну.

Я выбрал местечко на берегу, где кустарник и тростник были повыше и погуще и можно было незаметно подобраться к бегемотам. Недалеко от меня огромный самец спал, положив голову на спину другого бегемота. Глубокий свежий рубец у него на боку напоминал о недавнем сражении.

Мой киноаппарат заработал, и тут я увидел в видоискатель что-то быстро скользящее по поверхности воды. Я остановил аппарат и заснял это, хотя и не знал, что именно. Затем я опустил аппарат и вгляделся. Это оказался маленький розовый детеныш бегемота, сидевший верхом на спине матери, которая невозмутимо плыла вниз по течению, высунув из воды только ноздри. Уж ее-то ребенка крокодил не схватит.

Она положила малыша на песчаную косу, предварительно растолкав нескольких бегемотов, чтобы очистить ему место. Затем улеглась сама и едва не задавила свое дитя. Детеныш закричал, ближайшие бегемоты неохотно отодвинулись, и снова все задремали.

Во время последующих экспедиций мои встречи с бегемотами оказались еще более увлекательными. Особенно интересно было работать вместе с Эрнстом Хубертом, директором Национального парка Альберта. В Конго из уст в уста передавались рассказы о том, как умело он обращается с дикими животными. Многие не верили этим рассказам, пока не убеждались лично. Нередко Хуберт прогонял готовящихся к нападению зверей, бросая в них комки грязи. Меня всегда интересовали такие очень редко встречающиеся люди, обладающие почти инстинктивным пониманием диких животных, поэтому я страстно желал поработать с Хубертом.

Во время моей экспедиции 1946 года он принял меня в заповеднике очень тепло, вероятно отчасти и потому, что это была первая экспедиция с начала Второй мировой войны и он чувствовал себя одиноко. Подвижный, плотный, энергичный, остроумный и бесстрашный, он с готовностью помогал мне искать для съемок стада слонов, буйволов или бегемотов. Сначала мы отправились к реке Рутшуру, где живут бегемоты. Мы ехали на грузовике, впереди шел мальчик-африканец. Из-за разбросанных в траве камней и муравейников грузовик подвигался медленно, и мальчик ушел вперед на сотню-две ярдов. Недалеко от реки из наполненной грязью ямы несколько левее и впереди нас вылез большой самец-бегемот, похожий на гигантскую движущуюся глыбу сырой земли.

Мальчик оказался между бегемотом и рекой, и бегемоту это не понравилось. Он побежал к мальчику. Тот бросился назад к грузовику, но мне казалось, бегемот может отрезать ему дорогу и он не успеет добежать до нас. Хуберт, по-видимому, подумал то же самое. Он спрыгнул с грузовика и побежал к бегемоту. У Хуберта не было никакого ружья, но он мчался к четырехтонному чудовищу, как будто намеревался переломить его о колено.

В семидесяти футах от бегемота Хуберт дико взмахнул руками и закричал изо всей силы: «Эй! Эй! Эй!» Огромный зверь взглянул на Хуберта, на мальчика, который был уже у грузовика, и недовольно повернул назад. В тот момент я убедился, что рассказ о том, как Хуберт остановил разъяренного льва, был правдой. Он просто поднял руку, повелительно крикнул: «Стой!» — и лев остановился.

Хуберт вернулся к автомобилю с таким видом, будто не сделал ничего необычного. Я понял, что, по его мнению, так оно и было. В реке оказалось ещё больше гиппопотамов, чем в первый раз, и мы подобрались к ним вплотную. Все они были заняты своим обычным делом — плавали и ныряли и совсем не походили на неподвижные горы мяса, которые мы обычно видим в зоопарках. Хотя гиппопотамы проводят в воде много времени, река служит им только местом отдыха, где они могут поплавать, подремать или подраться. Бегемоты — ночные животные. Ночью они вылезают на берег и нередко проходят много миль в поисках сочной травы и побегов.

Два больших самца выбрались на берег и заспорили из-за солнечного места на небольшой песчаной косе, и ни один из них не хотел уступить. Началась битва, каждый из дерущихся старался шире раскрыть пасть, и мы видели огромное розовое нёбо и страшные зубы. Но единственное животное, не боящееся клыков бегемота, это другой бегемот. Как эти два самца ни старались, вспенивая воду и разбрасывая песок, им не удалось нанести друг другу серьезных ран. Некоторые бегемоты не спеша покинули место битвы, но множество великанов продолжало расхаживать по косе, не обращая никакого внимания на драку.

В тот же день, слегка закусив, мы снова выехали на грузовике, и, когда пересекали равнину, я видел бесчисленных топи, водяных, болотных и других антилоп. Я знал: где водится столько антилоп, там должны жить и львы. За время же первой экспедиции мне ни разу не удалось хотя бы мельком увидеть льва в Конго. Но зато в Восточной Африке я их встречал. Я спросил Хуберта, водятся ли в Конго львы.

«Да, у нас их множество, — ответил он. — Но их редко можно видеть в это время дня. Самое удобное время — сумерки».

Я много раз пытался увидеть в заповеднике львов, но безуспешно. Ночью я слышал их рычанье, покрывавшее другие ночные звуки первобытного мира. Из них самый тоскливый — крик гиены, но больше всего нам мешали спать гиппопотамы, тершиеся о деревья рядом с павильоном, где мы жили.

На второй день нашего пребывания в парке на равнинах Руинди мы встретили большое стадо слонов. Мы подъехали довольно близко к ним с подветренной стороны, остановили автомобиль и пошли пешком. По правилам парка не полагалось покидать автомобиль, но, как гость Хуберта, я мог делать все то, что и он. Казалось, Хуберт, как и я, страстно желал получить несколько драматических кадров. Я сказал моему оператору, чтобы он немного отстал от нас и снимал меня и животных, когда я буду снимать слонов. Я выполнял заказ Голливуда, а для него одних слонов было недостаточно. Нужно было показать человека рядом с ними.

Из-за этих требований во второй экспедиции я подвергался гораздо большей опасности, чем в первой. Но, находясь рядом с Хубертом, я никогда не чувствовал, что рискую жизнью. Я верил в его знание животных и без колебаний соглашался на все его предложения.

Приблизившись к стаду, мы увидели среди взрослых животных и слонят. Я вопросительно взглянул на Хуберта, а он небрежно кивнул мне, показывая, что все в порядке и можно подойти еще ближе. Мы оказались ближе к слонам, чем я когда-либо был к диким животным, и стали снимать их на цветную пленку. Слоны спокойно щипали траву, хлопали ушами и неторопливо передвигались с места на место. Эту сцену снимал и оператор. Кадры получились хорошие, и в фильме «Величие первобытного» вы можете видеть нас с Хубертом около стада слонов. Но, по-моему, они не подозревали о нашем присутствии.

Когда мы вернулись к грузовику, я спросил Хуберта, как бы он остановил нападающего слона. Мне казалось, здесь недостаточно кричать «эй!» или бросать комки грязи. Хуберт согласился с этим и сказал, что сильнее всего раздраженных слонов пугает вой автомобильного двигателя, работающего на полных оборотах.

«Со стороны можно подумать, что стадо — труппа цирковых слонов, — сказал я. — Можно было бы только пожелать, чтобы все были такими смирными».

«Именно поэтому слон оказывается иногда самым опасным животным, — возразил Хуберт. — Он выглядит таким добродушным, что это усыпляет нашу осторожность. И тогда вы встречаете слона, не выносящего присутствия людей. Вы же знаете, что слоны заядлые путешественники. Другие животные остаются в пределах парка, а слоны регулярно совершают экскурсии миль на сто — сто пятьдесят. Какого-нибудь из них могут ранить, и он вернется с пулей в теле или с больным бивнем. Это делает его раздражительным, и он бросается на человека, как только почует его. И никогда нельзя определить, есть ли в стаде такой слон».

Примерно миль через двадцать мы подъехали к большому логову гиен, похожему на пирамиду из хвороста.

Мы вышли из кабины. Хуберт взял большую палку и стал колотить ею по куче. Криками и стуком он, наверное, перебудоражил зверей во всей округе. Внезапно из кучи выскочило больше дюжины гиен. Они рыча пронеслись мимо нас и скрылись в высокой траве. Я не успел заснять гиен, но почувствовал их запах. От них исходил смрад, вероятно потому, что они питаются падалью, как и грифы. Некоторые племена до сих пор оставляют своих мертвецов на съедение гиенам-санитарам.

Гиены часто следуют за львом, надеясь поживиться объедками с царского стола, или преследуют раненых животных, терпеливо дожидаясь их смерти. Они могут часами и даже целыми днями гнаться за самкой антилопы, которой пришло время родить. Гиены ждут, когда детеныш появится на свет, чтобы сожрать его. У этих животных подлые повадки — известны случаи, когда они кусали спящих африканцев в лицо. Если у гиены нет логова из сучьев, она на день забивается под землю. Но она не утруждает себя рытьем норы. Она находит нору кабана и ждет, пока хозяин утром вылезет из нее и пойдет по своим делам. Тогда гиена забирается в его нору задом вперед. Наверное, поэтому ее шерсть всегда такая взлохмаченная. Когда к вечеру кабан приходит домой, гиена встречает его рычаньем. Перепуганный кабан убегает и спешит вырыть новую нору, пока не зашло солнце и не появились львы, любители поживиться свининой.

Дикая собака издали напоминает гиену, но у нее совсем другой нрав. Она хищник и не ест падали. Она смела и даже в одиночку всегда готова схватиться с противником втрое крупнее ее. Обычно собаки охотятся стаями числом от пяти до двадцати голов. Некоторые путешественники рассказывают, что видели до сотни собак в стае. Большеухая, с короткой шерстью, в белых, черных и рыжевато-коричневых пятнах, дикая собака кажется некрасивой. Но зато она быстро бегает, очень вынослива и на равнине может догнать почти любое животное. Это прожорливый, неумолимый и злобный хищник-убийца.

Преследуя антилопу, они лают, как гончие, и действуют сообща. Вожак гонится по пятам за убегающей добычей, а остальные мчатся за ним. Место уставшего вожака занимает другая собака. Когда антилопа выдохнется, собаки догоняют ее, бросаются на обреченное животное и рвут его на части. Я не слышал, чтобы дикие собаки нападали на человека, но местные жители избегают встреч с ними.

Наиболее опасное из всех африканских животных, по-моему, буйвол. У каждого охотника он значится под первым или вторым номером. Горилла обычно держится подальше от человека; чтобы ее увидеть, нужно забраться в горы. Лев нападает, только когда он голоден, и не всегда преследует побежденного врага. Трудно отбить нападение слона, но он, как правило, предпочитает не затевать драки. Леопард почти так же опасен, как буйвол, но он — ночное животное, а большинство здравомыслящих людей не гуляют по ночам в тех местах, где есть леопарды.

Буйволы встречаются в Центральной Африке почти повсеместно, хотя их стада гораздо меньше, чем в прежние времена. Но с вами легко разделается и один буйвол. Это мускулистое животное весом около тонны. Основания его рогов, сросшиеся посередине лба, образуют надежную броню, защищающую наиболее уязвимое место. Буйвол быстр, проворен и раздражителен. У него превосходное зрение, слух и обоняние, и ему не нравится, чтобы около него появлялся человек.

Охотники с самыми лучшими крупнокалиберными ружьями относятся к африканскому буйволу с большим почтением. У буйвола очень мало уязвимых мест. И когда он нападает, его не остановит ни звук выстрела, ни пуля — если она не убьет его, конечно. Охотники вгоняли в буйвола по четыре-пять пуль, а он даже не замедлял своего бега. Раненый буйвол нередко делает круг и нападает на охотника сзади. Немало охотников уже убито буйволами.

Я попросил Хуберта подвести меня к стаду буйволов, чтобы можно было заснять их. У нас не было оружия, и нас не прикрывали охотники-профессионалы с крупнокалиберными ружьями. Ведь мы находились в заповеднике, где носить огнестрельное оружие запрещено. Но именно это помогло нам. Буйволы парка (если только это не были животные, которые недавно пришли в заповедник, чтобы укрыться от ненавистных людей) уже много лет не видели охотников.

Хуберт успокоил меня. Он не преуменьшал драчливости буйволов, но считал маловероятным, чтобы в парке они напали на человека. Хуберт выбрал стадо, и мы пошли снимать.

Трава не мешала нам видеть кормящихся буйволов. С того места, где мы оставили грузовик, животные казались темными пятнами. Мы подходили к ним с подветренной стороны.

Вначале я шел в нескольких шагах впереди, тщательно выполняя все указания Хуберта. Оператор остался примерно в сотне футов сзади, чтобы заснять нас вместе с буйволами.

«Немного левее», — шепнул Хуберт. Я слегка отклонился влево.

«Стой». — И я остановился. Один из буйволов поднял голову. Не обнаружив ничего подозрительного, он продолжал жевать.

«Теперь осторожно вперед», — жестом показал Хуберт, и я сделал еще несколько шагов к буйволу. Внезапно меня поразила одна мысль, и я оглянулся. Вокруг не было ни одного дерева, а грузовик остался примерно в полумиле сзади. Если буйволы бросятся на нас, нам не спастись.

«Стой», — просигналил Хуберт, потому что я подошел слишком близко к стаду.

Два буйвола подняли головы и заметили нас. Они были всего в ста футах, и даже Хуберт не намеревался подходить к ним ближе. Не думаю, чтобы вам когда-нибудь удалось подобраться к стаду буйволов ближе, не подвергшись их нападению.

Вожак повернулся к стаду, и все животные повернулись к нам. Вожак вытянул шею, будто принюхиваясь к чему-то. Я начал снимать. Буйвол, вероятно, услышал звук работающего аппарата. Он поднял голову выше и с неприязнью разглядывал нас. Вожак был явно недоволен.

Он ждал, не подойдем ли мы еще ближе. Мне показалось, что я понимаю его мысли и чувства. Мы не нравились ему. Мы помешали ему кормиться. Если мы уйдем, все кончится мирно. Если нет, он прогонит нас. Но он никак не мог окончательно решить, что же делать.

Мы с Хубертом стояли неподвижно. Если бы мы стали отходить, это могло роковым образом повлиять на решение буйвола. Лучше всего было стоять на месте. Может быть, буйвол поймет, что у нас нет дурных намерений, или решит увести стадо на другое место, со свежей травой.

Именно это он и решил. По какому-то сигналу, который я не смог ни услышать, ни разглядеть, двадцать пять больших черных буйволов медленно повернули и побрели в высокую траву. Мы стояли и ждали, пока все они не скрылись из виду, и тогда я почувствовал, что уже давно затаил дыхание. Я перевел дух и с улыбкой обернулся к Хуберту. Он казался спокойным и довольным, что я получил долгожданные кадры. Меня же больше интересовало, удалось ли оператору заснять эту сцену.

Все кадры оказались хорошими. В фильме вы можете увидеть меня рядом с буйволами. Вы можете увидеть, как вожак внимательно разглядывает меня. Когда он раздумывает над тем, что предпринять, его голова занимает весь экран. Каждый раз, просматривая фильм, я, как и многие зрители, говорившие мне об этом, читаю на морде буйвола его размышления.

Спустя два года Том Марвел рассказал в своей книге «Новое Конго», как Хуберт брал его посмотреть стадо буйволов. Хуберт сказал ему, что буйволы в парке больше не нападают без серьезных причин на людей, а в этом неприкосновенном убежище животных никто намеренно не раздражает их. Буйволы постепенно привыкают к человеку. Со времени моей второй экспедиции в парке побывало очень много посетителей. Пройдет несколько лет, и местные буйволы станут такими же неопасными для человека, как медведи Йеллоустонского парка. Все же мне не верится, что буйволы будут останавливать автомобили туристов и выпрашивать подачки.

Глава четвертая ВСТРЕЧА С ОБИТАТЕЛЯМИ ЛЕСА ИТУРИ

На первый взгляд пигмей кажется карикатурой на человека, миниатюрным изображением, выполненным неумелой рукой. Сначала я нередко ловил себя на том, что смотрю на пигмеев как на цирковое чудо, но однажды меня поразила мысль: «А каким кажусь им я?»

Если мне пигмей кажется сморщенным десятилетним подростком, то он должен смотреть на меня как на неуклюжего, неестественно прямого и плоского великана.

Золотисто-коричневый цвет кожи пигмея, без сомнения, кажется ему самым нормальным, золотой серединой между темно-коричневым цветом кожи его соседей банту, живущих у кромки леса, и противоестественной бледностью случайных белых посетителей. Возможно, он подозревает, что я не весь такой бледный. Но он не уверен в этом, так как вместо того чтобы носить удобную набедренную повязку из коры, весь я, за исключением рук и лица, закутан в одежду, а на моих ногах тяжелые кожаные башмаки.

Мне довелось жить в лесу с пигмеями, которые никогда не видели белых или встречали их всего несколько раз. Однажды пигмей, желая убедиться, не намазал ли я свою кожу белой краской, провел пальцем по моей руке. Пигмеи сильнее интересовались белым человеком, чем большинство африканцев, с которыми мне приходилось встречаться. Они щупали мою одежду, обследовали мою палатку и дивились на мои киноаппараты. Когда я что-нибудь варил себе, они усаживались в кружок и молчаливо наблюдали, как я ем. Время от времени они переглядывались и ухмылялись.

Однажды я вскрыл банку бекона, стал жарить его, и он наполнил поляну своим ароматом. В тот раз вокруг моего костра собралось много пигмеев. Но пигмеи никогда ничего у меня не просили, да их было слишком много, и моих небольших запасов не хватило бы на всех.

Любопытные пигмеи все же не совсем понимали, почему белый человек предпочитает фотографировать животных, вместо того чтобы убивать и есть их. Но пигмеи легко улавливали мое настроение и чувства — раздражение, нетерпение или радость.

Пигмеи относятся к белым дружелюбно, потому что те всегда приносят им в подарок драгоценную соль. Если вы протянете пигмею пригоршню соли и пригоршню сахару, он выберет соль и тут же начнет сосать ее, как будто это леденцы. В лесу трудно найти соль, и пигмеи страдают от недостатка ее.

Впервые встретив пигмея, невольно удивляешься. Средний рост настоящих пигмеев, бамбути леса Итури, всего четыре фута, а большинство из нас привыкло, что только дети бывают такого роста. Пигмеи же совсем не дети, хотя у них есть детские черты в характере, прежде всего наивная непосредственность. У стариков волосы и бородки седые, а лица изборождены морщинами.

Почтенные матроны, ростом три фута девять дюймов, привязывают детей к спине, и миниатюрность матерей особенно бросается в глаза, потому что младенцы пигмеев такой же величины, как и наши дети в этом возрасте. Но после десяти лет пигмейские ребята перестают расти.

Вы невольно смутитесь, если женщина ростом с вашу племянницу окажется беззубой старухой. Или, глядя на подростка, вдруг осознаете, что он, может быть, убил уже полсотни слонов, перерезая им сухожилия задних ног. Ваше предвзятое мнение о человеческих ценностях и отношениях рушится, и, право, ради одного этого стоит путешествовать по дальним странам.

Если вы долго поживете с пигмеями в их лесу, ваше первоначальное впечатление от их детского роста сглаживается и даже исчезает совсем. Их рост превосходно гармонирует с окружающей обстановкой, с их занятиями, жилищами и оружием. Вам начинает казаться неестественно большим ваше собственное тело, и вы думаете, что именно его величина мешает вам стать таким же искусным лесным следопытом, как пигмеи. Придет время, и вы начнете смотреть на пигмеев как на людей, ни в чем не уступающих вам, но с иной наследственностью, иными привычками и обычаями и живущих в иной природной среде.

Но может ли цивилизованный человек так же хорошо понимать пигмея, как человека своего общества? Думаю, что может, хотя путешественники и исследователи обычно отрицают это. Даже те из них, которые дольше меня жили среди пигмеев, утверждали, что невозможно перекинуть мост через пропасть, созданную тысячами лет эволюции и отделяющую нас от этих «живых ископаемых» каменного века. Но мне кажется, эти высказывания — попытка замаскировать свою неудачу. Пауль Шебеста, крупный антрополог, долго жил с пигмеями и хорошо узнал их. По-моему, я тоже знаю немало бамбути Итури лучше, чем многих моих нью-йоркских знакомых. Пигмей никогда не прячет свой внутренний мир за стеной притворства или условностей.

Вы мало что узнаете о бамбути, если просто остановитесь на шоссе Ируму — Мамбаса и будете снимать «пигмеев компании Кука», стандартную приманку туристов.

В тридцатых годах, когда я впервые посетил Африку, шоссе только что провели, и на нем редко появлялись туристы. На шестьсот миль шоссе в девственных экваториальных джунглях приходился один гараж. Проезжая по этой дороге, вы лишь по рассказам других могли знать, что по обе стороны ее за зеленой стеной леса живут пигмеи, а также окапи, слоны, леопарды, трубкозубы^[8], попугаи, шимпанзе и питоны. Увидеть же их вам не удалось бы. Только шорох листьев говорил бы вам, что в чаще кто-то скрывается, но кто, осталось бы для вас загадкой.

Если вы путешествовали по ночам, вам иногда преграждали путь слоны и вы надеялись, что они не обратят на вас внимания. В сумерках вы могли видеть удирающую самку бабуина с детенышами, которые прицепились к ее спине. И если вы много раз проезжали по этой дороге, вы могли случайно встретить группу пигмеев, которые при вашем приближении скрылись бы в зарослях. Если у вас был проводник, говорящий на кингвана, местном диалекте языка суахили, который обычно понимают пигмеи, и если один пигмей оказывался храбрее остальных или случайно знал вашего проводника, то, может быть, он решился подойти к вам шагов на двадцать. Предлагая соль, можно было уговорить его подойти ближе и даже выманить из леса его друзей. Но в лучшем случае состоялась бы короткая беседа, не больше способствующая взаимопониманию между вами, чем десятиминутный визит жителей Марса на Землю — сближению обитателей этих планет.

Теперь, конечно, многое изменилось. Банту расчистили участки леса вдоль дороги под деревни и посевы пизанга, бобов, риса. Многие пигмеи время от времени посещают эти деревни, некоторые ближе ознакомились с дорогой, непонятными людьми и автомобилями. Они научились позировать и даже привыкли танцевать без воодушевления перед туристами. Но пока цивилизация еще не оказала влияния на жизнь обитателей Итури. Одна узенькая дорога на несколько тысяч квадратных миль первобытного леса — тонкая полоска, которую джунгли могут поглотить бесследно за несколько месяцев. Банту, рискнувший без проводника-пигмея углубиться в лес хотя бы на милю, никогда не найдет дороги домой. Одна женщина банту, заблудившись в лесу, два дня бродила по кругу в полном отчаянии. Но, к счастью, произошло сразу два чуда: она осталась жива и встретила знакомого пигмея. Он привел ее в деревню, в нескольких сотнях ярдов от которой она кружила.

Между банту, живущими у края Итури, и пигмеями существует определенная взаимозависимость. Только через банту можно установить контакт с бамбути. Вот уже полвека исследователи, миссионеры и правительственные чиновники вынуждены прибегать к помощи банту, чтобы познакомиться с пигмеями.

Если вы хотите приобрести на память пигмейский лук, стрелу, копье или головной убор, вам не удастся купить их у пигмея — владельца этих вещей, сколько бы вы за них ни предлагали. Вы можете купить их только у банту — «покровителя» этого пигмея. Если вам нужны проводники или охотники-пигмеи, вы тоже договариваетесь с банту.

Но слово «покровитель» не дает правильного представления об отношениях банту и пигмея. Маленькие бамбути совершенно независимые люди, горячо любящие свободу и решительно отстаивающие в случае необходимости свои права. Банту, «покровительствующий» пигмеям, называет их «своими», но он не может никак распоряжаться ими. Он не в состоянии прогнать пигмея из его владения, даже если бы и пытался, но он никогда и не пытается.

Пигмеи-охотники поставляют банту слоновую кость и мясо и, кроме того, помогают им убирать урожай. Веками пигмеи жили, сами снабжая себя всем необходимым. Банту ознакомили пигмеев с бананами, маниокой, сахарным тростником, железными наконечниками для стрел и копий, табаком и гашишем. Но все остальное пигмеи отвергли — христианство, налоги, одежду.

Если бы пигмейское общество было более развитым, пигмеи просто торговали бы с банту. Лесные охотники относили бы мясо и слоновую кость на рынок и продавали по высоким ценам. Но пигмеи не имеют представления о денежной торговле, им знаком только товарообмен. Если бамбути приносит банту мясо, тот дает ему бананы и железные наконечники для стрел. Он имеет дело только с этим банту и, возможно, убедит своих близких и дальних родственников последовать его примеру. Ныне многие пигмейские семьи, живущие на краю леса, довольно тесно связаны с банту, и некоторые банту «покровительствуют» десяти, двадцати пигмеям и даже больше.

Существующие отношения с пигмеями выгодны банту. Принесенные охотником бамбути бивни слона банту может продать за двести долларов скупщику слоновой кости; человек, рисковавший жизнью, получает вещи, которые стоят десяток долларов, а остальное забирает себе посредник — банту.

Обычно пигмей знает это. Он протестует, ругает банту и пытается получить за следующие вещи побольше. Но хотя пигмей мог бы не появляться больше из леса и никто не стал бы его искать там, он никогда не решается совсем порвать связь с деревней банту.

Банту охотно берут в жены пигмеек, особенно теперь, когда банту близко познакомились с первыми плодами западной цивилизации — венерическими болезнями и все больше женщин банту становятся бесплодными. Но пигмеи не женятся на банту. Вероятно, женщины банту не могут выдержать трудностей бродячей жизни охотников, а ни один пигмей не променяет свой лес на жизнь в деревне.

Иногда пигмейки, жены банту, возвращаются к своим семьям в Итури. Однажды, когда я жил в лесу с пигмеями, двое юношей из деревни пришли навестить свою мать-пигмейку, ушедшую от мужа банту. Они были настоящими сельскими жителями, тогда как их мать, хотя она и провела вне леса много лет, была настоящей лесной пигмейкой. Муж не особенно горевал по ней: у него остались сыновья — главное, ради чего он женился.

Чтобы познакомиться с бамбути, путешественник должен прибегнуть к помощи их «покровителей» — банту. Обычно при появлении в лесу «посторонних» пигмеи просто «растворяются» в чаще, куда не отваживались проникать даже работорговцы. Они могут враждебно встретить того, кто без спросу вторгнется на их территорию. Стэнли считал пигмеев самыми опасными врагами из всех африканских племен, оказавших ему сопротивление. Даже сейчас банту относятся с должным чувством уважения к пигмейским лукам и стрелам.

Из полуметровых луков, кажущихся на первый взгляд игрушечными, бамбути без промаха стреляют отравленными стрелами. До сих пор точно неизвестно, из чего пигмеи приготовляют яд для стрел. Одни считают, что это стрихнин из древесины евфорбии, другие говорят о высушенном змеином яде, третьи — соке болотных орхидей или жидкости из разлагающихся насекомых. Вероятно, пигмеи пользуются всеми этими и, возможно, другими «источниками», в зависимости от того, что окажется «под рукой». Во всяком случае, яд действует безотказно.

Впервые я встретил пигмеев в 1937 году. Мне помог Калуме, вождь деревни банту, расположенной между Бени и Ируму у восточного края Итури. В языковую группу банту входят различные племена и народы, говорящие на родственных языках. Банту того района, где был я, назывались банданде. Главным вождем их был Калуме, которому подчинялись старейшины, или младшие вожди.

Калуме, высокий, мускулистый мужчина в длинном одеянии, принял меня дружески и любезно. Он широко улыбался во время моей речи на языке кингвана, которую для меня записал латинскими буквами Аттилио Гатти, уже несколько лет знавший Калуме. Звуки, которые я запинаясь произносил, к моему великому удивлению, оказались понятными Калуме. Я мог прибегнуть к помощи Цезаря, но мне хотелось хоть раз за время первой экспедиции поговорить на кингвана.

Я быстро договорился с Калуме, сделав небольшие подарки ему и другим вождям и показав соль и пальмовое масло, захваченные мною для пигмеев. Вождь спросил, предпочитаем ли мы увидеться с пигмеями здесь, в деревне, или отправимся к ним в лес. Недалеко есть лагерь пигмеев, и к нему ведет неплохая для Итури тропа.

Я, конечно, хотел видеть пигмеев в их собственных хижинах, в естественной обстановке. Пигмей, пришедший для «показа» в деревню банту, будет моргать от непривычно яркого света, и, вероятно, у него быстро заболит голова. Ведь бамбути не любят выходить из леса, потому что плохо переносят тропическое солнце. Я дам пигмею соль, он отправит ее в рот и довольно улыбнется. Потом мы обменяемся бестолковыми вопросами и ответами через переводчика, и больше ничего.

Поэтому мы и углубились на несколько миль в Итури, после того как Калуме послал вперед гонца, чтобы дать знать пигмеям о прибытии белого человека с подарками. Я думал, вождь банданде оповестит пигмеев барабанным боем, как обычно делается в Итури. Но лагерь пигмеев был всего в нескольких милях от деревни, и тропа, ведущая к нему, оказалась достаточно заметной, чтобы деревенский житель мог ходить по ней без провожатых.

Впоследствии я не раз слышал барабанный бой в глубине леса, сзывавший бамбути. Этот звук всегда переносил меня на несколько веков назад. Должно быть, у каждого из нас где-то глубоко хранятся воспоминания о первобытной жизни, и барабаны пробуждают их.

Пройти три-четыре мили нетрудно, если только вы находитесь не в чаще Итури. Кажется, джунгли возмущены вашим вторжением и всячески стараются задержать вас. Позднее, когда я побывал с бамбути в лесу, мне стало ясно, что моя первая прогулка в Итури была нетрудная. Но в то время эта тропа казалась мне местами непроходимой. Сопровождавшие нас банту быстро шли по ней, и, хотя им было далеко до настоящих лесных людей, по сравнению с ловкими движениями африканцев мои казались неуклюжими.

Эту первую «экскурсию» в глубь тропического леса я никогда не забуду. Ветви колючих кустов тянулись ко мне, вцеплялись в одежду и крепко держали ее, пока я, разрывая прочную ткань, не вырывался из их объятий; крапива обжигала руки, мокрые листья гигантских папоротников хлестали по лицу, петли лиан, как щупальца осьминога, обвивались вокруг тела. Особенно трудно было идти, когда пришлось сделать крюк в несколько сот ярдов в обход огромного махагониевого дерева, которое свалилось на тропу, сожженное молнией.

Но зато над упавшим деревом (девяти футов диаметром) в сплошном пологе леса образовался просвет, и мы минут двадцать видели небо и даже сделали несколько кадров. Потом над головой опять нависла темно-зеленая крыша, превращавшая солнечный свет в зеленоватую дымку. Я знал, что всего через два-три года этот ослепительно сверкающий клочок солнечного неба закроют ветви деревьев, которые тянутся ввысь, к свету. Но к тому времени другие деревья, иные высотой до двухсот футов, рухнут, подточенные термитами или просто под бременем лет, и в лесу появятся новые «окна».

Мы видели большую колонию термитов, способных подточить любое дерево. Высота термитника была более десяти футов, и в нем, должно быть, жили миллиарды этих крошечных созданий. Там, в глубине, копошатся болезненно белого цвета насекомые, заботящиеся о своей королеве, неимоверно раздувшейся машине для изготовления яиц, во много раз более крупной, чем королевские гвардейцы. «Рабочие», которые не выносят дневного света и никогда не покидают термитник, без устали трудятся круглые сутки. Они выращивают грибки — пищу для всех обитателей термитника. Когда я проткнул эту кучу земли длинной палкой, оттуда высыпала целая армия «солдат». Они яростно бросились на поиски врага, «стреляя» из головных желез струями липкой жидкости. Если какое-либо другое насекомое оказывается облитым этой жидкостью, оно не может выбраться из нее и становится легкой добычей термитов.

Дальше тропа пролегала через поляну. Но едва вступив на нее, мы поняли, что это грязная топь, и в ней, как в клею, увязали ноги. И здесь не было лиан, подтягиваясь за которые легче было бы двигаться. Оставалось хвататься только за воздух: он был так насыщен влагой, что казался осязаемым.

Сразу за болотом местность как будто начала повышаться. В лесу это нелегко определить, потому что вперед видно всего на несколько шагов. Только чувствуешь, как тело слегка наклоняется во время ходьбы, и понимаешь, что идешь вверх по склону. Через десять минут мы спускались с холма. Авиаторы говорят, что ориентируются «по положению сердца». Я управлял своим телом по ощущению в подошвах.

Мы углублялись в лес, и нам начали встречаться дикие животные. Переходя вброд узкий ручей с кристально чистой водой, я увидел, как в зарослях промелькнула длинная змея, но не успел определить, к какому виду она относится.

Когда я впоследствии описывал ее — очень тонкую, не толще моего большого пальца, но длиной футов девять, мне сказали, что это была, вероятно, черная мамба — самая опасная из всех африканских змей.

Я поскользнулся и упал на гнилое бревно, лежавшее рядом с тропой. Над головой резко закричал попугай, как бы издеваясь над моей неловкостью. Его крик подхватили другие попугаи, я услышал над собой шум крыльев и шелест потревоженных листьев. Но увидеть птиц не удалось. Потом мы выбрались на полянку без поросли, и я остановился перевести дух. Здесь росли белые и розовые орхидеи, я притворился очень заинтересованным и тщательно осматривал их, дожидаясь, когда успокоится сердце. Мы двинулись дальше и спугнули стайку крупных бабочек, которые, заметавшись в панике, улетели к верхушкам деревьев. До моего слуха донесся знакомый звук, и я остановился снова. Мне почудилось, что я стою в птичьем павильоне Центрального нью-йоркского парка. Только вместо отвратительного смрада зоопарка я вдыхал запах цветов и гниющей растительности. Свистели ткачики, пронзительно кричали попугаи и хихикали высокими и резкими голосами миниатюрные солнечные птицы^[9].

Иногда вы можете целый час идти по лесу, не слыша ни одного звука, кроме хруста сухих веток под вашими ногами. Когда вы останавливаетесь, воцаряется полная тишина, как в молчащей телефонной трубке. Даже ветер не шелестит листьями. Вам кажется, что в лесу нет ни души. Зато в другой раз вы очутитесь в центре бури звуков и хаоса движений. Кричат, поют и пищат птицы, порхая с ветки на ветку. Спорят и ругаются черные и белые обезьяны колобусы, в панике проносясь высоко над вами. Взлетает с шумом, напоминающим рев моторов эскадрильи бомбардировщиков, выводок гвинейских куропаток. Внезапный треск сучьев и колыхание листьев скажут вам, что в десяти футах правее вас пронеслось какое-то крупное животное, объятое ужасом, и вы гадаете, кто это — леопард, слон, окапи, кабан? Вас охватывает сложное чувство, вам хотелось бы увидеть редкое животное — окапи, но вы боитесь встретить вместо него рассерженного слона. Не ломайте голову, вы все равно не узнаете, кто это был. Можете быть уверены в одном — это не пигмей, он всегда пробирается по лесу бесшумно.

Наконец у меня появилось второе дыхание, а с ним чуть больше проворства и грации в хождении по лесу. Может быть, Итури оставил меня в покое, раз уж я зашел так далеко в глубь его? Как бы то ни было, я перестал спотыкаться и умудрялся чаще увиливать от цепких веток и лиан. Но теперь стали невыносимыми москиты и другие насекомые. Они все время сопровождали нас, но чем дальше мы шли, тем больше их скоплялось. Вероятно, у них есть свой лесной телеграф, как барабан у пигмеев, и он всюду разносил весть о нашем приближении. С нами вместе двигались тучи насекомых, которые жалили, кусали и жужжали в уши. Когда я стал громко выражать недовольство, Цезарь заметил, что нам еще повезло: мы не встретили переселяющихся муравьев. Итури оставил их про запас.

Несмотря на трудности пути, я был в приподнятом настроении. Я искал первобытного — и вот я рядом с ним. На сколько тысячелетий назад пронесся я, пройдя всего три-четыре мили?

Конечно, я не палеонтолог и не антрополог, но я прочел в энциклопедии сжатое и ясное определение различных эпох в жизни человечества. В эпоху палеолита люди уже пользовались при взаимном общении речью и создали первые «общественные» организации, но еще не вели оседлого образа жизни и не знали земледелия. В течение следующего периода, неолита, человек научился возделывать землю, плавить металлы, приручать диких животных и сооружать постоянные поселения. По-моему, пигмеи бамбути — люди эпохи палеолита. Они живут только охотой, не занимаются земледелием, у них нет домашних животных, за исключением маленьких охотничьих собак. Они употребляют железо лишь несколько десятилетий и получают его от своих соседей — банту, снабжающих лесных кочевников и глиняными горшками. Во время экспедиции 1937 года я изредка видел такие горшки на стоянках пигмеев поблизости от деревень банту, но совсем не встречал их в отдаленных местах, где мясо подвешивают над костром, а зеленые бананы жарят в углях. Во время последующих экспедиций мне все чаще попадались горшки, которыми пользовались лесные люди.

С путешественниками пигмеи обычно говорят на языке своих соседей — банту. В сношениях друг с другом все племена пигмеев пользуются языком, известным под названием килези (или кимбути), развившимся, вероятно, из древнего пигмейского языка, о котором ничего не известно. Пигмейский диалект кингвана, «международного» языка Центральной Африки, очень прост, и его можно назвать «упрощенным кингвана».

Высшая форма общественной организации у них — род.

Не считая того, что пигмеи совсем недавно заимствовали у банту, они, видимо, живут так, как жили в эпоху палеолита.

Итак, четырехмильный переход перенес меня на двадцать тысяч лет назад!

Я еще испытывал благоговение, вызванное этой мыслью, как вдруг меня ослепил яркий свет. Мы вышли из лесного полумрака на поляну, залитую солнечным светом. Я остановился, прищурился и увидел жилища пигмеев — дюжину крытых листьями ульеобразных хижин высотой около четырех футов.

Я стоял рядом с Калуме, двумя старшинами банту и Цезарем, ожидая пигмеев. Но они не появлялись. Мы слышали только собственное дыхание.

Но вот мы заметили движение листьев на той стороне поляны, мелькнуло лицо цвета меди, и затем опять все замерло. Я понял, что на нас смотрят десятки глаз, и мной овладело неприятное чувство. Если бы пигмеи были возмущены нашим вторжением в их владения, какую превосходную мишень могли бы мы для них представлять! Нас мгновенно пронзили бы десятки стрел противника, остававшегося невидимым.

Теперь пигмеи не убивают чужаков, проникающих в их лес, но, согласитесь, неприятно сознавать, что за вами наблюдает столько людей, которых вы никогда не увидите, если они не захотят показаться вам. Не один путешественник много дней бродил с проводником-пигмеем по Итури, зная, что другие пигмеи идут рядом с ними, не спуская с них глаз. На обратном пути попадались совсем свежие отпечатки маленьких ног, но люди, которым принадлежали эти следы, оставались невидимыми.

Наконец Калуме стал звать: «Апуто! Манзале! Нзала!» — и прокричал невидимым пигмеям, что бвана друг и принес соль. Сразу в нескольких местах раздвинулись листья и появились три маленькие фигурки пигмеев, державшихся с достоинством, но застенчиво. Они неторопливо подошли к нам.

«Итири», — сказал Калуме; здороваясь с ними на языке килези.

«Итири боноча», — дружелюбно ответил один из маленьких людей.

Во время этого диалога из лесу медленно потянулись другие фигурки, пока наконец на поляне не собралось примерно тридцать пигмеев — мужчин, женщин и детей.

Я смотрел на родственников Адама, на остатки «зари человечества». Как в ледниках сохраняются не тронутые гниением туши давно вымерших мамонтов, так в недоступных лесах с древних времен сохранились эти «живые ископаемые». В разных уголках земного шара расцветали и приходили в упадок различные цивилизации, никак не затрагивая этот маленький народ… Как бы то ни было, моя давнишняя мечта исполнилась — я стоял лицом к лицу с первобытным человеком, и он удивленно разглядывал меня, а потом улыбнулся. Я улыбнулся в ответ, и двадцать тысяч лет поблекли. Если двое могут улыбаться друг другу, у них много общего.

Глава пятая БУДНИ ПИГМЕЕВ

Во время всех моих путешествий по Африке я гостил у пигмеев бамбути, живущих в лесу Итури. Из других африканских племен только масаи Восточной Африки интересовали меня так же сильно. Но с ними я провел гораздо меньше времени, чем с пигмеями, у которых каждый раз подолгу гостил. Жизнь бамбути так сливается с жизнью природы, что даже три долгих визита не смогли полностью удовлетворить мое любопытство.

Ни один пришелец из окружающего мира не в состоянии, проникнув в глубь Итури, вести образ жизни пигмеев — охотиться с полуметровыми луками и тонкими копьями на слонов и безошибочно ориентироваться во враждебном человеку хаосе джунглей. Пигмеи питаются кореньями, которых наши желудки не смогли бы переварить, пьют сырую воду, попробовав которую мы бы получили смертельно опасную болезнь, и с удовольствием едят все живое, попадающееся в лесу, — от гусениц и личинок муравьев до летучих мышей и змей.

Кто, кроме пигмея, может горстями загребать мед прямо из лесного улья, и при этом так, чтобы грабителя ни разу не ужалили разъяренные пчелы? Кто, кроме бамбути, ест мясо окапи и носит пояс из шкуры этого животного, так редко встречающегося, что всего пятьдесят лет назад в цивилизованном мире не верили в его существование и рассказы африканцев о нем считали баснями?

Если вы крепко сложены, обладаете железным здоровьем, стальным желудком и захватите с собой достаточное количество съестных припасов, вы сможете некоторое время жить с пигмеями, пользуясь их покровительством, но вы никогда не сможете жить подобно им.

Но беседа с пигмеями порой доставляет путешественнику горькое разочарование. Отвечая на вопросы, пигмеи нередко говорят то, что хочется услышать спрашивающему. Они делают это не из желания обмануть, а ради удовольствия собеседника. Так, натуралисту, стремящемуся открыть неизвестный науке вид животных, дружелюбно настроенные пигмеи рассказывают о фантастических зверях. Поэтому неудивительно, что окапи, которого пигмеи описывали как помесь жирафа и зебры, долгое время считали вымыслом, предназначенным доставлять радость белым гостям! Затем оказалось, что окапи действительно существует и описание его, данное пигмеями, исключительно точно. Очевидно, одни рассказы пигмеев вымышленны, другие правдивы. Нужно лишь уметь определить, где реальность, а где фантазия. Во всяком случае, о пигмеях, как и о других людях, лучше судить по их делам, чем по их словам.

Но для этого требуется время. Когда пигмеи знают, что за ними наблюдают, они не могут вести себя непринужденно, даже получив в подарок соль и пальмовое масло. Вы тоже будете чувствовать себя не в своей тарелке под изучающим взглядом марсианина, даже если он выложит перед вами кучу десятидолларовых бумажек. Но через некоторое время вы привыкнете к его присутствию и вернетесь к вашему обычному образу жизни, и тогда марсианин, если он не лишен наблюдательности, сумеет увидеть достаточно, чтобы, вернувшись на Марс, написать о вас книгу.

Пожив с пигмеями, я узнал о них больше, чем марсианин смог бы узнать обо мне.

Очень скоро различие между нами, на первый взгляд такое значительное, из-за которого бамбути вначале казались мне столь далекими, поблекло. Ведь мы отличались только особенностями поведения, определяемыми окружающей средой.

Внутренний мир пигмея, в сущности, такой же, как и мой. Он испытывает те же чувства, что и я, хотя иногда и по другим причинам. Мы оба испытываем страх. Он боится молний и крика совы, а я нет. Зато я боюсь слонов и боюсь заблудиться в лесу, а он нет.

Мы оба желаем удачной охоты, хотя преследуем различные цели. Его охватывает гнев, когда крадут антилопу из капкана, а я злюсь, когда кто-нибудь у меня за спиной перехватывает часть моей клиентуры. Мы оба не хотим умирать, хотя он считает виновниками смерти его близких невидимых злых духов, а я — невидимых вирусов или микробов. Мы оба любим своих жен, хвастаемся ими и ругаемся с ними, причем выражаем свои чувства почти одинаково. У пигмея обычно одна жена, но до женитьбы он ухаживает за разными девушками, так же как и наши парни. И я и бамбути любим музыку и танцы, но он ухитряется уделять им гораздо больше времени, чем я.

Вы можете сказать, что никогда не поймете того, кто добровольно мажет себя слоновым навозом. Но пигмеи делают это, чтобы их не почуял слон, когда они подкрадываются к нему. Цивилизованные же люди нередко тоже не брезгуют ничем ради наживы.

Может быть, я не могу смотреть на вещи глазами пигмеев и обонять запахи так же, как они. Например, не могу видеть в летучей мыши пищу или, почувствовав запах начавшей разлагаться от тропической жары туши убитого слона, радостно спешить на место пира. «Я ем мясо, а не запах, бвана», — объяснил мне как-то бамбути. Но я, так же как и он, чувствую голод, и это чувство определяет мои действия не в меньшей мере, чем его.

Сущность и моя и пигмея выражается в чувствах, и они — мост взаимопонимания, общепонятный язык. Чувства выражаются в обрядах и обычаях — своего рода их «одеянии», обусловленном окружающей средой и историей. Обычаи пигмеев, как и их одежда, прекрасно приспособлены к жизни в тропическом лесу, и когда я понял это, понял эмоции, скрывающиеся под этими обычаями, я почувствовал себя в Итури как дома. Мне казалось, я в гостях у друзей, которые, оставаясь сами собой, именно поэтому бесконечно интересны для меня. Мне довелось увидеть точную копию образа жизни наших предков. Ведь они отличались от бамбути лишь ростом, цветом кожи, у них было другое оружие и «ассортимент» кореньев и животных, служивших им пищей. Все это детали, не изменяющие общей картины.

Во время второго и третьего путешествий мне предстояло не только понять пигмеев, но и передать понятое в цветном фильме, предназначенном для цивилизованных зрителей. Снимая фильм о путешествиях, вы стремитесь прежде всего получить цветные уникальные кадры драматических эпизодов. Но в то же время от этих кадров должно веять теплотой и человечностью. Иногда этого легко достичь. Удачные кадры с носорогом или львом, бросающимся на оператора и, следовательно, на зрителей, живописны и драматичны и вызывают страх за оператора — глубоко человечное чувство.

Живя с пигмеями, можно получить массу уникальных и очень интересных кадров, но большей частью они будут столь своеобразными, что вряд ли тронут американского или европейского зрителя. Конечно, нетрудно изобразить пигмеев полуживотными или осмеять их, но ни то, ни другое не будет ни честным, ни правдивым.

Я путешествовал не ради развлечения и острых ощущений. Я хотел своими фильмами расширить кругозор зрителей и научить их лучше и глубже понимать как людей, так и животных. Подчиняясь требованиям Голливуда, я вводил в фильмы щекочущие нервы драматические «киногеничные» кадры. Пытаясь передать то, что искал сам, я старался помочь зрителю лучше понять жизнь мира, на первый взгляд очень далекого и чуждого.

Во время второго путешествия мне удалось заснять старого седобородого пигмея, произносившего монолог. Он просто стоял и говорил, обращаясь к группе пигмеев и к нам, а переводчик переводил мне речь старика. Но в этом не было необходимости: выразительная мимика и жесты пигмея блестяще иллюстрировали его горячую критику — кого-то или чего-то. Он был по горло сыт чем-то, он негодовал, он отказывался верить, что такая дрянь может существовать на свете. Предмет его критики был столь плохим, что вызывал смех, — и оратор смеялся. Он фыркал со смеху под полное одобрение аудитории. Он говорил без перерыва минут пять, не обращая внимания на жужжащий киноаппарат, и чувства, которые он выражал, поняли бы жители любой страны земного шара. Любой человек, взглянув на снимок оратора, понял бы, какие чувства его обуревают, чего я и добивался.

Старый пигмей говорил о своей жене. Она придиралась к нему, она ленилась, она не умела готовить пищу, она не имела ни малейшего представления о том, как воспитывать детей. Женщины?! Фу! Но, изливая свое негодование, пигмей внимательно смотрел по сторонам, следя, чтобы жена не услышала его речь. Иногда он на секунду замолкал, оглядывался и, убедившись в своей безопасности, продолжал филиппику.

Монтируя фильм, мы сначала никак не могли решить, куда же включить этот чудесный эпизод. У нас не было кадров, от которых естественно можно было бы перейти к пигмею, обличающему свою жену. Но потом, глядя на выражение лица пигмея и его жестикуляцию, мы поняли: он больше всего увлечен самим процессом критики. И мы решили подменить предмет его критики и отнести его речь к танцу, исполнявшемуся юношами рода. Мы демонстрировали танец, затем старого пигмея с его неодобрительными гримасами, затем опять танец и смонтировали кадры так, что когда пигмей оглядывался, желая проверить, не слышит ли его слов жена, зрителю казалось, будто он смотрит на танец. Потом пигмей снова поворачивался к зрителям и продолжал свои неодобрительные комментарии: они воображают, что знают, как надо танцевать? Фу!

Я думаю, никто из видевших «Великолепие первобытного» никогда не забудет старого критика танцев. Хотя мы и совершили подстановку, я не считаю, что мы обманули зрителей. Мы хотели показать пигмея, выражающего чувства, понятные любому человеку.

В фильме старик критикует танец охотников на слонов — самый интересный из танцев пигмеев. За день до этого охотники убили слона (о самой охоте я расскажу ниже) и принесли в деревню много мяса.

Женщины занялись приготовлением жаркого с приправой из различных кореньев и трав, а мужчины и дети окружили их и, наблюдая, как они хлопочут, весело переговаривались в предвкушении пиршества. Но вот мясо готово и разложено на большие листья. Мгновенно наступила полная тишина.

Я с ужасом смотрел, как огромные куски быстро исчезали в желудках пигмеев. Мне пришлось достаточно заниматься стряпней во время путешествий, я могу довольно точно определить на глаз вес мяса, и я уверен, что мужчины съели на этом пиру по семь-восемь футов слонового мяса, а женщины и дети лишь немногим меньше. Кожа на их животах туго натянулась, казалось, она готова лопнуть, и я понял, почему у пигмеев такие отвислые животы.

Когда пигмеи добудут мясо, они наедаются до отвала. Из-за тропической жары они не могут сохранять мясо про запас, и порой им приходится подолгу голодать.

Закончив пир, пигмеи пришли в очень хорошее настроение, но обильная трапеза сделала свое дело, и они один за другим ложились на спину и засыпали. Этой ночью танцев не было, а на следующее утро мы не слышали ни одной перебранки. И никто не пошел на охоту. Они отдыхали, дремали или разговаривали о вчерашнем пире.

Но к полудню пигмеи мало-помалу раскачались, и, так как хорошее настроение не покидало их, начались танцы. Танец должен был воспроизвести охоту на слона.

Мне посчастливилось — солнце стояло в зените, и освещение было превосходное. В глубине леса я не смог бы ничего заснять, ибо там царит постоянный сумрак, но поляну, где находился лагерь пигмеев, два или три часа в день освещали солнечные лучи, пробивавшиеся сквозь небольшую «дыру» в густом пологе листвы. Это напоминало съемки на дне глубокого колодца, и я старался использовать каждый светлый час. Но нередко ничего «киногеничного» в эти часы не происходило. Поэтому можете представить себе мою радость, когда для танца охотников на слонов все необходимое соединилось, подобно тому как отдельные куски конструкторской головоломки соединяются умелой рукой. Полученные мною на этот раз снимки — одни из лучших в моей коллекции.

У меня было достаточно времени для подготовки, потому что пигмеи сначала соорудили модель слона. Любопытно было смотреть, как они делали это. Их «слон» был не выше, чем они сами. Две палки, воткнутые в землю, заменяли ноги «слона», большое бревно между ними — его туловище. Зато хвост приделали настоящий — он принадлежал слону, убитому накануне, и был великоват для бревна и двух палок. Но пигмеев это не смущало, ибо хвост слона имеет для них особое значение.

После убийства слона предводитель охотников всегда спешит, пока к туше кто-нибудь не прикоснулся, отрезать хвост, который затем забрасывает в чащу. Сначала я думал, что это подарок лесным духам, так как знал обычай пигмеев всегда уделять им часть своей добычи. Но позже мне рассказали о вредном магическом действии слонового хвоста: если какая-нибудь пигмейка увидит его, она станет бесплодной. Тем не менее у модели был настоящий слоновый хвост. Оказывается, для пигмеек опасно лишь лицезрение хвоста только что убитого слона.

Большие зеленые листья, прикрепленные к одному концу бревна, заменяли «слону» уши, а изогнутый стебель банана — хобот. Соорудив «слона» в центре поляны, охотники отошли к ее краю. Они вооружились тонкими прямыми копьями из твердой древесины с заостренными железными наконечниками, отшлифованными до блеска «точильными» гладкими камнями. Голову каждого охотника украшало перо попугая, прикрепленное к коротким волосам камедной смолой, или убор из перьев и цветов.

Глухо, в очень медленном темпе зазвучали барабаны. Сначала я даже не мог уловить никакого ритма, а просто слышал редкие приглушенные звуки. Но когда из лесу появились пять охотников во главе с Эдодо, я понял, как прекрасно эта музыка гармонирует со сценой, изображающей крадущихся охотников.

Охотники шли так, как обычно идут в лесу пигмеи, — бесшумно и скрытно. Вот вы смотрите на спокойную и непроницаемую стену из стволов, лиан и листьев. В следующий миг вы видите пигмея, стоящего у этой стены, все такой же неподвижной и сплошной. Пигмей мгновенно проник сквозь нее, не потревожив, как вам кажется, ни одного листа.

«Артисты» двигались осторожно, внимательно прислушиваясь и вглядываясь вперед, и казалось, они уже долго идут перед нашими глазами, хотя они сделали всего несколько шагов. Знаками они поддерживали связь. Затем Эдодо издал два звука, похожие на крик птицы, и все остальные охотники повернулись к нему. Они потеряли след слона и разошлись в разные стороны, осматривая землю и все время «переговариваясь» знаками. Эдодо первым нашел след, показал его остальным, и они возобновили преследование с Эдодо во главе.

Игра пигмеев была не менее выразительной, чем наших лучших актеров немого кино. Они играли настолько правдиво и убедительно, что зрителям невольно передавались их волнение и чувства. Каждый мускул «актеров» участвовал в игре. Их глаза, казалось, буравили воздух в поисках слона или опускались вниз и обследовали каждый миллиметр почвы. Лица их выражали волнение, скрытое желание увидеть слона и в то же время железное самообладание и крайнюю осторожность.

При виде свежего следа на их лицах промелькнули улыбки, выдававшие сдерживаемую радость, и пигмеи двинулись дальше. Барабаны забили быстрее: охотники уже не искали след, а быстро шли вперед.

Пригнувшись с копьями наперевес, охотники прокрались на поляну, сделали полкруга влево, затем вправо, показывая, что они прошли много миль по следу. Когда они направились к центру поляны, где стоял «слон», барабаны застучали чуть быстрее, и я почувствовал, как чаще забилось мое сердце.

Внезапно всех как будто пронзило электрическим током, я вздрогнул и чуть было не перестал крутить ручку аппарата. Барабаны громыхнули «бум», Эдодо резко выпрямился, махнул рукой товарищам и со страхом и ликованием вперил взор в чучело слона, которое в этот момент всем присутствующим казалось настоящим, живым гигантом, спокойно жующим листья и не замечающим маленьких врагов. Охотники замерли и несколько секунд, показавшихся мне бесконечно долгими, смотрели через плечо Эдодо на слона. Затем охотники отошли на семь или восемь шагов и стали взволнованно обсуждать план атаки. Барабаны звучали мягко, но в быстром темпе.

Охотники сгрудились, теснее наклонились друг к другу и оживленно переговаривались, жестикулируя и время от времени бросая взгляды на слона. Затем они растянулись полукругом и стали приближаться к слону с тыла. Эдодо, их предводитель, должен был первым поразить слона копьем, как это и полагалось на настоящей охоте.

Пигмеи убивают слона по-разному. Иногда они перерезают сухожилия задних ног гиганта, но чаще распарывают копьями его живот. Предводитель охотников, обмазанный слоновым навозом, подползает вплотную к животному сзади, с подветренной стороны, вскакивает на ноги, погружает копье в мягкий живот слона, вытаскивает его и убегает. Слон, затрубив от боли, бросается в погоню за обидчиком, но в этот момент сбоку к нему подбегает другой охотник и ранит его копьем. Слон поворачивается к новому врагу, но с другой стороны на него нападает третий, и так продолжается до тех пор, пока живот слона не окажется распоротым.

Гигант спасается от мучителей бегством и уходит в чащу. От ходьбы его внутренности вываливаются через разрезы в стенке живота, слон нечаянно наступает на свои кишки и так «потрошит» себя, пока, обессилев, не падает на землю. Пигмеи, дождавшись этого момента, приканчивают слона копьями.

Это драматическое событие и изображали охотники. Эдодо подкрался сзади к слону, но вдруг его глаза расширились от страха, как будто слон стал поворачиваться, и он стремглав бросился к лесу. Потом он опять начал осторожно, танцующими шагами приближаться к слону. Каждая черточка лица Эдодо и каждый мускул его тела красноречиво говорили о его волнении и опасностях, поджидающих его. И барабаны звучали в унисон с его движениями: громче и быстрее при наступлении, глуше и медленнее при отступлении.

Три раза Эдодо подкрадывался к слону и три раза убегал прочь. На четвертый раз он решился и бросился в атаку. С воинственным кличем он обеими руками погрузил копье в живот слона, выдернул его и бросился к лесу, а второй охотник в это время подкрадывался к слону справа. Один за другим охотники поражали копьями неподвижное чучело, пока зрителям не начало казаться, что оно извивается и поворачивается из стороны в сторону. Барабаны звучали громко, в предельно быстром темпе. Зрители кричали, приветствовали смелых охотников и смеялись.

Затем охотники, изобразив преследование раненого слона, бросились на него, яростно обрушили копья на чучело и опрокинули его. Барабаны громыхнули «бум», и все пигмеи разразились радостными криками. Охотники исполнили вокруг поверженного чучела победный танец. Сначала к ним присоединилось несколько мальчишек, а через пять минут под аккомпанемент барабанов плясали уже все зрители — энергично и весело. Плясали пигмеи не очень организованно и не очень красиво, но зато так самозабвенно, что я с восхищением наблюдал за ними.

Я выключил аппараты. Мы снимали танец охотников за слонами двумя аппаратами при прекрасном освещении. Хотя люди, монтировавшие «Великолепие первобытного», сильно сократили эту сцену, она остается одной из лучших в фильме. Я навсегда запомнил этот танец — самый драматичный и выразительный из всех, которые я видел в Африке. Если бы эти охотники и барабанщики совершили турне по США, они вызвали бы настоящую сенсацию. Сами того не ведая, пигмеи исполнили балетное представление в форме, наиболее понятной всем народам мира, и несомненно эти маленькие артисты пользовались бы большим успехом в любой стране.

День, когда пигмеи исполняли танец охотников за слонами, — один из самых удачных за время моих путешествий по Африке. Каждому удачному дню предшествовали недели терпеливого ожидания, длительных переходов, обсуждений и изучения. И почти каждый день я узнавал что-то новое, хотя с точки зрения Голливуда большая часть времени пропала даром. Я жил с пигмеями в их деревнях, чтобы дать им время привыкнуть ко мне, и наблюдал за их жизнью, слушал рассказы об охоте, о злых духах, о больших праздниках. Так я узнал, какие сцены наиболее заслуживают съемки, а без этого нельзя начинать работу.

В 1946 году мои успехи превзошли все ожидания. Для участия в съемке собралось, вероятно, самое многолюдное сборище в истории леса Итури. В этом мне очень помог Билл Динс.

Я встретился с ним в Стэнлевилле, где ждал багаж, без чего не мог начать путешествие по Конго, Уганде, Кении и Танганьике для съемок вагения, мангбеггу, ватусси, пигмеев и других племен, а также животного мира Африки.

Тем временем Арманд Денис снимал в других районах Африки. Вместе мы проехали много миль и засняли более чем достаточно эпизодов для монтажа фильма «Великолепие первобытного».

Билл Динс очень любил пигмеев и с радостью помогал каждому, кто относился к ним с симпатией. Он прекрасно знал жизнь обитателей Итури и дал мне много ценных советов, на что именно следует обратить особое внимание. Более того, он попросил знакомых ему пигмейских старшин собрать их сородичей в одном месте. «Их будет не меньше сотни, — сказал он мне, — поэтому захватите побольше пальмового масла, соли, сушеной рыбы и т. п.».

Я не застал Билла в его штаб-квартире в Бунин — он уехал в Ируму, но все мое «снаряжение» ожидало меня здесь, уже погруженное в однотонный автомобиль Динса. Мы последовали за Биллом, пересекли по понтонному мосту реку Итури, затем проехали километров десять по узкой лесной дороге и нашли Билла.

Из его лагеря мы пошли дальше пешком сквозь густую чащу. Иногда нам встречались расчищенные от подлеска участки, и над нами висел только полог верхних ветвей деревьев высотой до двухсот футов. Мы продвигались вперед медленно, потому что с нами шло около тридцати пигмеев с женами, несшими наши припасы и подарки. Трудно поверить, сколько могут нести крошечные, хрупкие на вид пигмейки. Лямки из лиан они надевают на лоб, как это делают индейцы-носильщики и все другие первобытные народы на земле. И к бедру почти каждой женщины был привязан ребенок, мерно покачивавшийся в такт шагов матери и глядевший широко открытыми глазами на окружающий его мир или дремавший.

Примерно после часа ходьбы мы вышли на небольшую площадку, где стояло десять или одиннадцать ульеобразных хижин. Очевидно, жители покинули этот лагерь — не было видно ни души, и всюду царил беспорядок.

Когда дичи вокруг становится меньше или когда около лагеря скапливается много гниющих отбросов, пигмеи покидают его и уходят на новое место. Постройка новой хижины занимает всего около часа, а домашней утвари у них так мало, что им нетрудно справить новоселье.

Поселение пигмеев в лесу нельзя назвать деревней в полном смысле этого слова, потому что оно временное и в нем живут лишь близкие родственники. Это семейные или скорее родовые поселения. Такие небольшие сообщества не нуждаются в вождях, и у пигмеев их нет. Часто один из охотников, самый умелый и добычливый, пользуется особым уважением, но не правами, как в некоторых других африканских племенах.

В следующем поселении, в нескольких милях от первого, живет другая семья. Семья А может иметь кровные связи с семьей Б, но они живут отдельно и охотятся в разных местах, обычно стараясь не мешать друг другу. Хотя эти семьи не составляют сообщества, подобного племени, между ними существуют определенные связи: девушки одной семьи выходят замуж за юношей соседней и т. п.

Пигмеи соседних поселений никогда не затевают серьезных ссор из-за охотничьих угодий. Каждое «племя» имеет в своем «владении» определенную территорию, где его члены живут, кочуют и охотятся. Милях в пятидесяти расположены уже земли другого «племени». Если члены соседнего «племени» нарушают границу, это приводит к столкновениям. Но представители каждого «племени» обычно строго придерживаются своей территории, и междоусобных войн у пигмеев не бывает, хотя в семьях иногда происходят поединки и даже вспыхивают распри.

На границах нет никаких условных знаков, но все пигмеи хорошо знают, где проходят эти условные линии. Более того, вам никогда не удастся уговорить пигмея, даже за щедрое вознаграждение, нарушить невидимую границу. Они говорят при этом не только о врагах, но и о злых духах и чудовищных зверях, населяющих незнакомую им часть леса.

Поэтому вы не сможете исследовать весь лес Итури. Вы не сможете переходить из владений одного «племени» на территорию следующего, как делали многие путешественники, впервые исследовавшие другие районы Африки. Если вы отправитесь в путешествие по Итури с какого-либо края леса, проводники-пигмеи будут сопровождать вас только до границы владений их «племени».

Вы окажетесь в непроходимой чаще в сердце экваториального леса, а ваши проводники откажутся сделать хоть шаг вперед, по ту сторону запретной линии. Если же вы пойдете сами, то нигде не увидите других пигмеев, готовых вести вас дальше. Район ваших исследований будет очерчен границами владений «племени» ваших проводников.

К счастью, территория, где живет одно «племя», обычно занимает тысячи квадратных миль, и если вы исследуете их, то узнаете о пигмеях и их жизни все, что вы хотели. И между «племенами» нет существенных различий. Во время каждого из моих трех путешествий я попадал к новому «племени», жил с тремя различными семейными группами, но я не могу сказать, чем они отличаются одна от другой.

По пути к месту съемок мы встретили еще два поселения, казавшихся покинутыми. Но, вероятно, в одном из них еще жили люди, хотя мы никого не заметили. Я увидел глиняные кувшины около очагов, где, по-моему, только что горел огонь, и спросил наших провожатых, не их ли это лагерь. Они ответили «нет» и не захотели продолжать разговор на эту тему. Возможно, обитатели хижин следили за нами из зарослей, а когда мы скрылись из виду, они вернулись в свои жилища.

После долгих часов, проведенных в сумраке леса, я наконец увидел впереди просвет среди деревьев. Поселения, мимо которых мы прошли, располагались на таких небольших полянках, что и на них до земли доходили лишь слабые отблески солнечных лучей, терявшихся в ветвях деревьев. Но на этот раз, выбравшись из чащи, мы, жмурясь и мигая от яркого света, оказались на такой большой поляне, которую я никак не ожидал найти в сердце Итури. На поляне стояли лишь отдельные высокие деревья, а ее диаметр был не менее двухсот футов. Я довольно ухмыльнулся и нежно поглядел на свой аппарат. Теперь он сможет полностью проявить свои способности.

Я провел на этой поляне много дней среди пигмеев, совершив за это время только одну поездку, чтобы пополнить припасы и немного отдохнуть от клаустрофобии^[10], вызванной у меня густым тропическим лесом. Свою палатку я поставил у кромки леса. Здесь уже стояло около двадцати хижин, и сопровождавшие нас семьи пигмеев сразу же приступили к строительству своих жилищ.

Большую часть работ выполняли женщины. Некоторые пигмеи помогали своим женам, другие же только руководили их действиями. Женщины нарезали сочные молодые побеги, длиной каждый футов в восемь, а мужчины тем временем начертили на земле круги, определяющие величину основания хижин. Гибкие прутья были воткнуты толстыми концами в землю по кругу через фут один от другого. В одном месте оставляли отверстие пошире, предназначавшееся для «двери». Затем женщины согнули верхние концы прутьев, переплели их между собой и связали травой и молодыми лианами. Получились куполообразные, довольно прочные каркасы хижин.

Было уже слишком темно для съемок, но я ходил по поляне и намечал объекты для будущей работы. Мое внимание привлек один охотник, видимо считавший себя первоклассным архитектором. Хижину сооружала его жена, он же щедро давал ей советы и указания. Наблюдая за ним, я вдруг понял, что незнание чужого языка иногда нисколько не мешает понимать чувства других людей, особенно когда имеешь дело со столь эмоциональным народом, как пигмеи. Я не знал ни одного слова на его языке и все же точно понимал смысл его поучений.

«Нет, ты неправильно сгибаешь этот прут, нужно сделать вот так», — следовал пояснительный жест, и жена властного охотника выполняла его указание.

«Нет, нет, эти прутья слишком близко один к другому». — И она «переставляла» их.

«Здесь плохо связано. Ночью все развяжется и через дыру в хижину заберется леопард». — И она связывала прутья крепче.

Затем женщина стала обкладывать каркас снизу доверху листьями, подобно тому как у нас кладут дранку, что, по мнению мужа, делала совсем отвратительно. Здесь она оставляла отверстие, там неправильно укладывала листья и вообще работала из рук вон плохо. Не довольствуясь критикой ее работы, пигмей добавил несколько нелестных замечаний о ее «личных достоинствах» как женщины, матери и хозяйки. Она спокойно продолжала свое дело и, по моему мнению, работала очень проворно и хорошо. Но, конечно, наши мнения могли не совпадать, потому что мне не придется спать в этой хижине.

Вдруг пигмей наклонился вперед и отбросил в сторону большой лист, который его жена только что прикрепила в нужном месте. Это оказалось последней каплей. Пигмейка повернулась всем телом к мужу и «взорвалась». Из ее уст полилась огненная лава звуков, пронзительных, вылетавших молниеносно и полных яда. И опять мне не нужно было знать слова, чтобы понять ее.

«Хижина сооружена так же превосходно, как и всегда, а ты ни на что не пригодный лентяй, работаю только я, и работаю прекрасно, хорошо знаю свое дело, а ты только лезешь под руку и мешаешь мне, да что говорить, ты даже охотиться не умеешь!»

Я смог даже точно определить, когда она выкрикнула последнее оскорбление. В это мгновение пигмей съежился как от удара в больное место. Его глаза гневно сверкнули, и он разразился было ответной речью, но пигмейка схватила большую палку и начала размахивать ею перед его носом. Он в замешательстве отшатнулся и взглянул на меня. Тут ему, видимо, стало стыдно, и он удалился, бормоча что-то.

Женщина быстро закончила постройку хижины. Она плотно обложила каркас листьями и сделала это так искусно, что, по-моему, теперь обитатели хижины могли не бояться даже самого сильного ливня. Маленькая «дверь» была такой низкой, что, вероятно, я не смог бы даже проползти в нее на четвереньках, как это делают пигмеи. Позже я узнал, почему входные отверстия в хижинах такие узкие и низкие — иначе в жилище могут забраться злые духи.

Два гладких бревна, заменяющие лежанку, несколько кувшинов или горшков, оружие охотника — лук, стрелы, копье и иногда еще нож — вот и вся утварь пигмея. В хижине прохладно от сырой земли, и на ночь обычно разводят костер. Он же отпугивает хищников, а дым отгоняет насекомых.

В тропическом лесу насекомые постоянно тревожат человека, а леопарды нападают довольно редко. Тем не менее мне рассказывали (хотя и не очевидцы) о нескольких случаях, когда леопард забирался в хижину пигмеев и утаскивал ребенка. Сомневаться в правдивости этих историй нет оснований. Леопард — умное, молчаливое и хитрое животное, а когда голоден или загнан в угол, он способен на отчаянно смелые поступки.

На следующее утро на поляне собралось уже около семидесяти пяти пигмеев. В вечер нашего прибытия я слышал барабанный бой, разносивший весть о появлении в лесу бвана букуба — белого человека с большим количеством подарков. Хижины вновь прибывших заполнили бы поляну, а мне для съемок нужен был большой свободный участок. Поэтому я убедил пришедших пигмеев соорудить свои жилища на соседних полянах или расчистить в лесу новые участки. Хотя они не совсем поняли, зачем мне это нужно, они охотно исполнили мою просьбу.

На третий и четвертый день продолжали прибывать все новые и новые пигмеи. К пятому дню на большой поляне и соседних с ней расположилось в общей сложности около пяти сотен пигмеев — гораздо больше, чем было нужно для съемок, и они даже мешали друг другу. Билл Дине, обещавший собрать сотню пигмеев, был удивлен их многочисленностью и даже сделал примерный подсчет.

Хотя пигмеев собралось слишком много и не все могли участвовать в съемках, я решил никого не разочаровывать. Ведь некоторые из них прошли не один десяток миль сквозь чащу, чтобы помочь мне и получить за это подарки. Каждое утро я наделял ими вновь прибывающих. Это доставило мне несколько хороших кадров, но также сделало необходимой поездку для пополнения моих запасов.

Когда пигмеи выстраивались в очередь для получения подарков, они никогда не ссорились, не толкали друг друга и не ругались. Они вели себя спокойно, дисциплинированно и добродушно, соседи по очереди дружелюбно переговаривались, широко улыбаясь и причмокивая губами. Чтобы заснять эту сцену, я высыпал мешок соли на листья и наделял каждого пригоршней соли. Получив соль, пигмей немедленно отправлял ее в рот.

Хотя я старался уравнять порции, это не всегда удавалось, и иногда кто-нибудь получал значительно меньше соседа, но ни один «пострадавший» не жаловался. Пальмовое масло хранилось в больших пятигаллонных банках, и пигмеи сделали для него «пакетики» из больших листьев, которые они держали, сложив ладони лодочкой.

Большинство тут же выпивало масло и облизывало листья. Некоторые женщины переливали масло в глиняные горшки. Травы и зелень, приготовленные на этом масле, — одно из любимейших кушаний лесных жителей. Соль необходима всякому живому существу, а пальмовое масло очень богато витаминами, и организм пигмеев требовал именно этого, а их вкусы правильно отражали не только их желание, но и потребность.

При распределении подарков пигмеи держались с таким достоинством и спокойствием, что я невольно вспомнил об эпизоде из моего первого путешествия. Тогда у меня были соль и масло, но лишь несколько сигарет. Лесные жители любят курить, и, узнав об этом, я отдал им весь свой запас — одну неполную пачку. Каждый счастливец, получивший сигарету, ломал ее пополам и делился с соседом. Это делалось просто, как нечто само собой разумеющееся, ибо вся жизнь пигмеев подчиняется закону: все, добытое членом семьи, делится на всех.

Кроме подарков, розданных вначале всем пятистам пигмеям, активные «актеры» получили посбо, вернее, небольшую часть его. Посбо в Итури называется недельный паек проводников, носильщиков и вообще «постоянных» рабочих. Время от времени я «награждал» их солью и бананами, но этим и исчерпывалось «жалованье».

Пигмеи жили в привычной обстановке — в лесу и продолжали охотиться, собирать ягоды, коренья и зеленые листья, напоминающие по виду салат. Окончательный расчет, или матабиши, состоялся перед моим отъездом из Итури. Я не стал расплачиваться с каждым пигмеем, а дал каждой семье определенное количество сушеной рыбы, орехов и соли. Те, кто танцевал или «играл» в каких-либо других сценах перед аппаратами, получили больше.

Во время моего пребывания в Итури часто шли дожди, но, к счастью, обычно по ночам. Все же много дней пропало зря: небо было сплошь задернуто облаками, и я бесцельно бродил по лагерю или сидел в палатке и молился, чтобы оно стало чистым и голубым, а на поляне серый сумрак уступил место яркому дневному свету. Даже когда дождя не было, с листьев и ветвей, пропитавшихся влагой, почти постоянно капало. А с первыми лучами солнца, пробившимися сквозь облака, над поляной повисали клубы тумана. Линзы аппаратов запотевали, а одежда, обувь, постель и даже наши души постоянно оставались мокрыми.

Днем на мне скоплялось гораздо больше влаги, чем на обнаженных пигмеях, а ночью в насквозь промокшей пижаме я почти завидовал голым пигмеям, спавшим на двух гладких бревнах. Ночной костер наполнил хижину пигмея дымом, которым я, вероятно, задохнулся бы, но зато огонь немного подсушивал ее, а дым выгонял из хижины почти всех кровопийцев-насекомых.

Несмотря на все трудности, мы сумели заснять много эпизодов из повседневной жизни пигмеев и несколько особенно волнующих сцен, специально «разыгранных» для съемки. Мы засняли, как пигмеи строят хижины, как женщины с детьми, привязанными к их бедрам, собирают дрова, съедобные травы и коренья.

Матери никогда не кладут младенцев на землю даже на несколько секунд — в тропическом лесу слишком много любителей таких лакомых кусочков. Привязав к бедру одного младенца, женщина может выполнять любую работу — строить хижину, готовить пищу, собирать растения, ухаживать за садом «покровителя» — банту. Но если каждое ее бедро будет занято, это очень сильно стеснит ее движения.

Пигмейки никогда не едят крошечные «двойные» бананы величиной с человеческий палец. По поверью, от этого родятся близнецы, а большим несчастьем считается только бесплодие. Пигмейка не может растить сразу двоих младенцев, и поэтому в древности одного из близнецов убивали и хоронили под полом хижины, в которой он был рожден, или же клали в кувшин и относили в лес, где трупик становился добычей зверей.

Я заснял, как делают одежду из коры. Для приготовления «ткани» используется кора шести различных видов деревьев и девяти лиан. Выбор зависит от того, какие деревья растут по соседству и на каком из них кора в лучшем состоянии. Ее сдирают длинными полосами, мочат в воде и расплющивают на большом плоском камне, ударяя сверху камнями поменьше. Но действовать нужно осторожно, чтобы не продырявить кору, чтобы кусок был одинаковой толщины. В результате получаются широкие куски мягкой и прочной темно-коричневой «ткани», похожей на фетр. Многие пигмеи красят ее в тускло-пурпурный цвет, прокипятив с какими-то ягодами и кореньями.

Мужчины носят одежду из коры наподобие накидки, перетянув ее на груди «восьмеркой» лианами, пропустив между ногами и прикрепив нижний конец к спине. Когда кусок коры достаточно велик, такое одеяние сильно напоминает женские спортивные шаровары старого фасона. Одеяние женщин короче и нередко состоит из больших листьев, прикрепленных лианами спереди и сзади.

Однажды я пошел с женщинами в лес за пищей и увидел, как они выбирают себе «одежду». Заметив особенно большие и красивые листья, одна из женщин сорвала их, выбросила «износившиеся» и прикрепила на их место свежие. Другие последовали ее примеру, а некоторые, не довольствуясь такой «обновкой», заткнули за набедренную повязку маленькие красные цветы.

Одна из лиан, кора которой используется для изготовления одежды, по-английски называется «решетчатое фиговое дерево». Это могучий и грозный паразит. Он обвивает железное дерево, древесина которого самая твердая на земле, и взбирается вверх по его стволу. Лиана год от году лезет все выше и выше, становится все толще и толще, в конце концов она делается такой же толстой, как и ствол железного дерева, которое буквально задыхается «в объятиях» лианы. Через несколько лет на этом месте стоит огромное «решетчатое фиговое дерево», могучее и гордое, как будто оно выросло само.

Позже я увидел, как дети пигмеев играют в «лиану». Один ребенок, изображающий железное дерево, стоит в кругу других детей, исполняющих «роль» лиан. Они танцуют вокруг него, напевая и постепенно суживая круг. «Железное дерево» поет в ответ и пытается разорвать кольцо, остальные не дают ему сделать это. Мне никогда не удавалось увидеть, чем кончается игра и кто же побеждает в ней. По-моему, пигмеям вообще не нужна победа в игре, ибо внутри семей нет вражды и соперничества.

Снимая в Итури, я узнал, какие пигмеи замечательные артисты. Они прежде всего наслаждаются самим процессом игры и не пытаются, подобно нашим любителям, бить на эффект, превзойти друг друга или позировать перед аппаратом с самовлюбленным видом. Они действительно играют.

Я был уверен, что до них не дойдет смысл съемки и суть процесса фотографирования. «Фотографирование» — для большинства пигмеев понятие, лишенное какого-либо реального содержания. Пигмеи незнакомы с зеркалом и никогда не видят собственного изображения.

Сначала я боялся, что пигмеи не поймут моих целей, так как они незнакомы с театром, но они живо откликнулись на мое предложение сыграть несколько сцен. Самым трудным было повторить сцену моего прибытия в их страну. Для ее исполнения я отобрал примерно пятнадцать охотников с копьями, луками и стрелами и отправился с ними для съемок на берег Итури в то место, где она сравнительно широка. Специально для этой сцены мы раздобыли два каноэ.

Я плыл в одном из них с несколькими гребцами банту, а мой оператор в это время дрейфовал на плоту и снимал оттуда берег и приближающуюся к нему лодку. В плотной стене листвы мелькнуло чье-то лицо, исчезло и затем появилось еще раз. Вот пигмеи собрались и уселись в двадцати футах от берега, а затем выбежали вперед, охваченные любопытством и горя желанием рассмотреть чужестранца, приближающегося в каноэ. Один из них прямо перед объективом аппарата оборачивается назад, как бы для того, чтобы знаками поторопить остальных. При этом он ни разу не взглянул на аппарат или оператора, что лишило бы кадры правдоподобия.

Мы засняли целое «действие». Показали, как один из пигмеев дружелюбно протягивает мне руку и помогает выбраться на берег, засняли чащу Итури, реку, крупным планом пигмеев, пробирающихся среди стволов. Но все это выглядело бы как плохая подделка, если бы не прекрасная игра пигмеев.

Однажды Билл Динс перевел мне разговор стариков, вернее, смутные предания, сохранившиеся в их памяти, о межплеменных войнах в старое время. Я спросил пигмеев, не могут ли они изобразить бой между двумя враждующими родами, заканчивающийся поражением одного из них. Они охотно согласились и начали обсуждать между собой, как лучше «представить» войну.

Ради съемок сцену решили разыграть на поляне, а не в лесу. Тут же отобрали «актеров». Один старик, которому, вероятно, уже давно перевалило за семьдесят, жестоко страдающий от ревматизма, особенно настаивал, чтобы его включили в число «артистов», так как, по его утверждению, в юности ему пришлось не раз участвовать в подобных схватках. На следующий день старый воин с таким увлечением исполнял свою роль, что, казалось, он избавился от груза лет и своей болезни в эти часы битвы и торжества над врагом, часы мужества и славы. На поле «боя» он ни в чем не уступал молодым воинам и проявил не меньшее проворство.

Пигмеи играли с таким мастерством, что я даже испугался. И было отчего. Если бы вы видели выражение их лиц перед началом «боя», то были бы уверены, что это смертельные враги и ничего не доставит им большего удовольствия, чем убийство соперников. Счастливые, бескорыстные, добродушные лесные люди вдруг превратились в суровых и грозных воинов, готовых не колеблясь пролить кровь врагов.

С устрашающими криками, от которых мороз продирал по коже, они бросались друг на друга, стреляя из луков, и, казалось, целились точно в противника. Но ни один участник «битвы» не был даже оцарапан: все стрелы пролетали точно над головами пигмеев, иногда в нескольких дюймах от них. Я понял в тот день, почему Стэнли считал пигмеев самыми серьезными противниками из всех знакомых ему африканских племен, а арабские работорговцы не осмеливались приближаться к их стране.

Пигмеи блестяще «представляли» для меня любые сцены из их жизни: будь это охота на слонов, постройка хижины или обрядовые танцы. Но если бы я попросил их исполнить что-нибудь незнакомое им, они бы с треском «провалились», поэтому я даже при всем желании не смог бы сотворить никакой «подделки». Я не считаю «подделкой» воспроизведение сцен, действительно происходивших. Это неизбежно при съемках в лесу хотя бы из-за недостатка света. Случившееся в густом темном лесу, где снимать невозможно, приходится «переигрывать» на открытом месте.

Вначале я был вынужден несколько раз откладывать примерно на полчаса начало съемки из-за одного огромного дерева затенявшего поляну. Посоветовавшись с Биллом Динсом, я решил срубить его. Пигмеи оказались худшими лесорубами, чем артистами, хотя мы и снабдили их железными топорами. В конце концов они все же перерубили большую часть ствола. Я определил примерное направление падения дерева и занял с аппаратом удобную для съемок и в то же время безопасную, как мне казалось, позицию.

Двенадцать пигмеев обвязали ствол посередине длинной лианой и, ухватившись за свободный конец лианы, приготовились тянуть подрубленный ствол на себя. Когда он начнет падать под тяжестью собственного веса, они должны были отбежать от предполагаемого места падения. Я был футах в двадцати от него и надеялся заснять дерево падающим почти на объектив аппарата.

Несколько последних ударов топора, мощный рывок за веревку — и дерево начинает клониться. Я прильнул к аппарату и включил его, наблюдая, как ствол гиганта медленно, величественно опускается все ниже и ниже. Внезапно я понял, что собираюсь получить слишком хорошие кадры. Дерево падало прямо на меня, а не почти на меня. Я отшатнулся от аппарата и взглянул вверх. Кто-то закричал пигмеям, чтобы они тянули ствол сильнее к себе, — может быть, направление падения дерева несколько изменится. Но ствол был слишком тяжел, клонился слишком быстро, и ничто уже не могло повлиять на его падение.

Бежать было поздно. Я присел, закрыв голову руками, и успел подумать, что погибаю чертовски глупо. Небольшая ветка хлестнула меня по спине, и… все кончилось. Земля задрожала, трескались ломавшиеся сучья, на мне лежала лишь маленькая ветка. Я взглянул вверх и перевел дух. Небольшое дерево в десятке шагов слева от меня приняло на себя падающего гиганта и отклонило его ствол несколько в сторону — это и спасло меня. Мне очень посчастливилось, ибо везение обычно не балует исследователей.

Я провел много дней в Итури, и большая часть их сливается в моей памяти в один типичный день. Несколько эпизодов я запомнил особенно хорошо — танец охотников на слонов, сооружение висячего моста через реку (об этом я пишу немного ниже), охоту в лесу. Но сейчас мне хочется рассказать об обычном, будничном дне в Итури, таком дне, который я провел на поляне, наблюдая, слушая и снимая, пока было светло, сцены из повседневной жизни пигмеев. Таких дней было большинство.

Утром меня будил громкий голос главного охотника или старшины, объявлявшего «план на день» — кому, где и с каким оружием охотиться, что делать женщинам и т. д. Из хижин появлялись пигмеи, и все вокруг наполнялось их голосами. Обычно уже через несколько минут один или два голоса звучали особенно громко, гневно, выделяясь из общего шума. У какой-то хижины вспыхивала ссора. Раздавались проклятия и звучали взаимные обвинения.

Я натягивал сырую одежду, выходил из палатки и попадал сразу под легкий «душ» — с ветвей окружавших поляну высоких деревьев методически падали крупные капли. В нос ударял запах гниющей древесины, старого болота и аромат тысяч цветов. К вечеру я привыкал к этому сложному сочетанию, но сразу после сна, когда все чувства обострены, оно казалось особенно резким.

Скоро появлялись другие, более приятные запахи: дыма костра и приготовляемой пищи, и я невольно обращал взор на свой «очаг», холодный и мертвый. Все настолько сырое, что разжечь костер очень трудно, но мы все же кое-как ухитрялись развести огонь и приготовить себе завтрак. Пока он варился, я прислушивался к разгоравшейся ссоре — теперь к ней присоединились женщины, и их резкие, пронзительные голоса, казалось, проникали в каждую клеточку моего мозга.

Утро было сумрачное, серое, небо — сплошь задернутое пеленой облаков. Такая погода располагала к ссорам. Пигмеи, как и все эмоциональные люди, легко поддаются настроению. В дождливый или пасмурный день оно у них плохое, и казалось, все жители деревни встали не с той ноги. Пигмеи очень непосредственны и откровенны. Они не привыкли скрывать и подавлять свои желания, и если у кого-нибудь из них плохое настроение, то стоит слегка задеть этого пигмея, как он готов начать ссору. Обиженный не остается в долгу, и вспыхивает перебранка.

Ссорящиеся осыпают друг друга проклятиями. Кто-нибудь из друзей пигмея А вступается за него и говорит что-либо неприятное противнику — пигмею Б. Пигмей Б посылает его к черту, а пигмей А советует другу заниматься своими делами и не вмешиваться в чужие; тот обижается, и в результате вспыхивает новая перебранка. В этот момент в разговор вступает жена одного из спорящих, хотя она должна заниматься завтраком. Муж приказывает ей замолчать, она в ответ начинает кричать на мужа, обвиняет его, что он плохой отец своих детей, ленивый охотник-мазила и волокита. В результате вспыхивает новая ссора, нередко захлестывающая первую.

К этому времени уже никто не помнит, кто был зачинщиком. В первое время я пытался выяснить, что же послужило причиной такого скандала. Раз или два мне это удавалось, и я не мог поверить, что из-за подобного пустяка может возникнуть такой шум. Обычно главный скандалист уже через три минуты не помнит, из-за чего же все началось.

Но перебранка почти никогда не переходит в драку. Лишь раз я видел, как мужчина ударил другого, и еще один раз, как охотник схватил лук и послал стрелу вслед убегающему противнику.

Все эти ссоры скорее шумные, чем неприятные, но они порядком надоедали мне. Когда Биллу Динсу приходилось жить в лесу с пигмеями, из-за этих перебранок он ставил свою палатку поодаль от лагеря маленьких африканцев. Когда ссора продолжалась особенно долго и начинала злить меня, я напоминал себе, что пигмеи зато не знают различных язвенных заболеваний, неврозов, гипертонии или коронарного тромбоза.

Правила поведения в нашем обществе заставляют нас большей частью сдерживать раздражение из-за пустяков, в этом есть своя хорошая сторона, но есть и плохая. Пигмеям такие ограничения незнакомы. Они живут сравнительно маленькими семейными группами, и все члены каждой из них связаны взаимной глубокой привязанностью.

Завтракая под такой аккомпанемент, я утешал себя мыслью, что через несколько минут завтрак пигмеев также будет готов и все сразу стихнет. Завтракают пигмеи весьма основательно, ибо нередко им больше не приходится поесть в тот же день. За завтраком они иногда съедают не меньше, чем на описанном мною пиру.

Шум стихает, меняется тон голосов, и я могу, не выглядывая из палатки, точно сказать, в какой хижине завтрак уже готов. Постепенно поляну наполняют веселая болтовня и дружеские разговоры. Выйдя из палатки, я вижу двух самых яростных спорщиков: они сидят рядом на земле, широко улыбаются друг другу и макают вареные бананы в подливку из пальмового масла, налитую в общий котел.

«Пигмеи с детской непосредственностью переходят от плохого настроения к хорошему, от гнева к дружескому расположению», — утверждают почти все путешественники, побывавшие у них. Их обычно называют ребячливыми, счастливыми, беззаботными, и все эти определения до некоторой степени справедливы и в то же время поверхностны. Разве похожа на детскую забаву охота на слонов? Разве могу я назвать беззаботными охотников, двое суток идущих по следу с таким искусством, какое навряд ли встретишь где-либо еще на земле, и знающих, что в округе стало мало дичи? Когда в глазах пигмеев мелькает ужас при крике совы в сумерках, они не похожи на счастливцев.

По-моему, вернее было бы назвать их темпераментными, эмоциональными людьми. Проявления их чувств не подчинены какой-либо системе, и поэтому гнев у них может быстро уступить место дружелюбию. Вместе с потоком проклятий пигмей полностью изливает и свое раздражение, а его душу после этого уже ничто не мучит.

После завтрака пигмеи удовлетворенно вздыхают, шутят и оживленно обсуждают планы на день. Трое или четверо юношей берут луки и стрелы и начинают тренироваться в стрельбе. Целью служит большой лист какого-нибудь дерева на другом краю поляны. Еще слишком рано для съемок, и я убеждаю их повторить «тренировку» попозже. Вдруг я вспоминаю отрывок из объемистого труда Шебеста о пигмеях и прошу юношей продемонстрировать их искусство в стрельбе по подкинутому в воздух банану. Они с восторгом соглашаются и оказываются замечательными стрелками: почти в один и тот же миг плод пронзают три стрелы.

Начинается рабочий день. Охоты на крупного зверя не предвидится, и я решаю остаться в лагере снимать то, что удастся. Две или три группы охотников углубились в лес, следом для сбора съедобных растений отправляются женщины и старшие дети. Я брожу по поляне, наведываюсь в соседние небольшие лагеря, расспрашиваю, как устроились вновь прибывшие. И вдруг на одной прогалинке я с восхищением вижу пигмеев, кующих наконечники копий.

Обычно пигмеи предпочитают покупать железные изделия у банту, живущих у окраин Итури. Эти же пигмеи достали в деревне банту только железо и сами делали из него наконечники копий. Лесные жители не умеют плавить руду. Однако и банту постепенно забывают это искусство. Теперь они используют в качестве полуфабрикатов остатки сломанных автомобильных рессор. В 1937 году, путешествуя в глубине Итури, я не видел ни одного обломка рессоры, в 1955 году они уже были обычным «сырьем».

Работали пигмеи споро, умело, и на них было приятно смотреть. Наковальней служил большой плоский камень, а мехами — шкуры животных. Растягивая и отпуская «мехи», кузнецы раздували огонь и нагревали кусок железа до белого каления, затем каменной кувалдой наконечникам придавали нужную форму, затачивали их на другом камне и прикрепляли к тонким концам копий. Все они получились гладкими, правильной формы.

На другой полянке готовили яд для стрел. Я не смог определить, какие коренья они толкли, но обратил внимание на то, как тщательно они это делали. Осмотрев внимательно стрелу, я заметил в дюйме от ее острия зарубку, такую же, как и на дротиках охотников племени дживарос в Южной Америке. Назначение зарубки одно и то же — чтобы раненая обезьяна не могла сразу вытянуть вонзившееся в нее острие. Когда же она дергает сильнее, оружие ломается в месте зарубки, отравленное острие остается в теле, яд попадает в кровь животного, и оно умирает.

Вернувшись на большую поляну, я увидел там новое зрелище: двое мальчиков лет восьми-девяти с явным удовольствием боролись перед довольно многочисленной публикой. Зрители энергично подбадривали обоих вспотевших противников.

Когда схватка окончилась, несколько мальчиков решили поохотиться. Они взяли в хижинах луки и стрелы и, оживленно переговариваясь, скрылись в лесу. Иногда ребятам действительно удается убить более крупное животное, но чаще они возвращаются, наловив лишь лягушек и гусениц.

Около одной хижины я увидел мальчика и девочку, о чем-то беседовавших. Им было, вероятно, по одиннадцать — двенадцать лет. В таком возрасте постороннему трудно точно определить, сколько же им на самом деле лет. Пигмеи в этом возрасте перестают расти, и только их юный облик говорит о том, что это еще дети. К двадцати годам пигмейка может иметь уже четверо или пятеро детей.

За поведением девушек родственники следят не слишком строго, но после выхода замуж положение меняется, так как верность очень высоко ценится у пигмеев. Хуже прелюбодеяния считается только воровство дичи из чужого капкана. Лишь за эти преступления и может пострадавший убить обидчика. Но обычно в случае измены жены муж просто устраивает хорошую трепку ей и ее любовнику; последний, впрочем, может откупиться, заплатив штраф стрелами или копьем.

Поговорив, мальчик и девочка пошли в лес, и я отправился к другой группе хижин. Мальчик лет шести опрокинул кувшин с водой, пытаясь накинуть на него обруч, сделанный из лианы. Его мать, занятая приготовлением «ткани» из коры, увидела это, в гневе вскочила со своего места, схватила сук и, размахивая им, бросилась к сыну. Но он был проворнее ее. Завыв не своим голосом, мальчишка стремглав помчался к лесу. Пробежав за ним шагов пятнадцать — двадцать, пигмейка остановилась и кинула в сына сук, явно стараясь промахнуться. Затем она как ни в чем не бывало вернулась к своей работе, не обращая ни малейшего внимания на доносившиеся из лесу истошные вопли. Мальчик кричал так долго, что я уже собрался пойти за ним, найти и успокоить его, но в этот момент в лес отправилось несколько пигмеек из других хижин.

Громкий плач сменился сдержанным рыданием, затем все стихло.

Через несколько минут женщины привели мальчика на поляну. С опаской глядя на мать, он осторожно подошел к своей хижине. На него не обращали внимания, и он, успокоившись, подхватил брошенный обруч и сталиграть с ним.

Пигмеи любят своих детей не меньше, чем представители любого другого народа. На каждую сцену гнева, разыгравшуюся на моих глазах, приходилась дюжина сцен, свидетельствовавших о глубокой любви, хотя пигмеи вообще редко выражают открыто свою любовь. Например, мужчины и женщины никогда не показывают на людях взаимной привязанности. После моих путешествий я пришел к выводу, что только в цивилизованном обществе обнимаются и целуются при посторонних…

В раннем детстве ребенок все время находится с матерью. Но затем у него появляются новые привязанности. Мать знает это и уделяет ему уже меньше внимания. Это и неизбежно: когда, первому ребенку исполняется лет двенадцать, у него уже есть несколько братьев и сестер, хотя половина новорожденных умирает. Детская смертность у пигмеев очень высока, однако колониальные власти и миссионеры говорят о росте численности пигмеев.

Рассказывая о взаимной привязанности родителей и детей в Итури, я невольно вспомнил одну комическую сцену, на первый взгляд как будто противоречащую этому утверждению. Трех- или четырехлетний ребенок напроказил. Мать шлепнула его. Отец вступился за сына и взял его на руки. Жена возмутилась поведением мужа и стала вырывать у него ребенка. Началось нечто вроде игры в перетягивание каната, причем последний заменял ребенок. Я испугался, что они разорвут его пополам, и подбежал успокоить их. От удивления они уронили ребенка, он тотчас же вскочил на ноги и отбежал на безопасное расстояние.

И все же пигмеи искренне, глубоко, сильно любят своих детей, хотя у них иные понятия об обязанностях родителей. Мы стремимся воспитывать своих детей, строим планы об их будущем, мечтаем о том, чтобы они стали преуспевающими членами нашего общества. Эти стремления чужды пигмеям. Они не планируют что-либо, кроме очередной охоты, и им не нужно думать о будущем их детей. Новое поколение будет жить подобно предыдущему, так же, как пигмеи живут уже много веков. Родителям не нужно беспокоиться о том, какое место в жизни займут их дети и как прокормить их, ибо они полноправные члены семейной группы, а она действует сообща, на коллективных началах, и все добытое делится поровну между всеми.

Так как у пигмеев почти нет специального, планомерного обучения детей, нет здесь и строгой дисциплины. Мальчики играют с маленькими луками, стрелами и копьями и постепенно учатся профессии следопыта и охотника. Девочки, помогая матерям, привыкают собирать съедобные растения и готовить пищу, делать «ткань» из коры и строить хижины. Их не учат специально всему этому, они сами постепенно узнают что к чему. А кроме знания трудовых навыков родителей какие еще знания и способности нужны детям? Им нужно еще только уметь бегать быстрее родителей, на тот случай, если отец или мать рассердятся всерьез.

В полдень солнечные лучи ярко освещают поляну, и я стараюсь не упустить возможности заняться съемкой. Я слышал, пигмеи любят перетягивать канат (вернее, лиану), и решаю снять это состязание, если только удастся уговорить их «поиграть». Обычно это нетрудно, когда речь идет о какой-нибудь игре. По правилам игры одна группа должна состоять только из мужчин, а другая только из женщин, и когда я начал отбирать двадцать пять мужчин и двадцать пять женщин, многие почему-то застеснялись. Однако когда началось состязание, у тех, кто не попал в число участников, был такой вид, как будто они наказаны неизвестно за что.

Я подумал, что хорошо бы сделать несколько снимков сверху, и попросил пигмеев помочь мне соорудить платформу высотой футов десять. Она получилась немного шаткой, но все же достаточно прочной, чтобы выдержать оператора с аппаратом. Свой аппарат я установил на земле и руководил действиями «киноактеров».

Состязавшихся разделял небольшой ручей. Сначала они всерьез старались перетянуть друг друга, но потом начали весело дурачиться, некоторые со смехом падали на землю, сбивая соседей. Наконец мужчины победили, и все громко приветствовали их. Я поблагодарил «актеров» и не поскупился на матабиши, щедро наградив всех солью.

Во время перетягивания каната члены одной команды выстраиваются в цепочку в затылок друг другу, и каждый обхватывает за талию стоящего перед ним. Вероятно, поэтому команды состоят только из мужчин или женщин. У пигмеев мужчины и женщины почти никогда не притрагиваются друг к другу на людях. Я не знаю причин этого обычая, так как не встречал у пигмеев ни случаев лицемерного жеманства, ни случаев притворной стыдливости.

Сватовство и брак у пигмеев — сложная процедура, и при выполнении ее приходится преодолевать многочисленные трудности. Это удивительно, если учесть, на какой сравнительно низкой ступени общественного развития стоят пигмеи. Обычно юноше нелегко найти будущую жену, ибо женщины играют очень важную роль в хозяйстве пигмейской общины. Некоторые женщины особенно выделяются своими достоинствами, но и независимо от этого большинство пигмеев смотрит на женщин как на главных работников и продолжателей рода.

Семейная группа, борющаяся за свои коллективные интересы не менее упорно, чем у нас отдельные индивидуумы за свои, не отпускает девушку в другую деревню без «замены». Так возникла система «женщина за женщину», называемая в кингвана кичуа-кичуа.

Шестнадцати- или семнадцатилетний юноша хочет жениться на тринадцати- или четырнадцатилетней девушке из соседней деревни. Возможно, ему понравилось ее лицо или фигура, но не последнюю роль играло и трудолюбие. Юноша добивается согласия отца девушки и платит ему выкуп. Но этого недостаточно, он должен превратиться в свата и уговорить какую-нибудь девушку из своей деревни выйти за юношу из деревни его невесты. Таким образом, ни одна из групп не проигрывает.

Все это не так легко устроить, как может показаться на первый взгляд. Некоторые группы очень немногочисленны, и в них не всегда есть подходящая невеста на выданье. В какой-нибудь группе несколько лет подряд могут рождаться преимущественно мальчики, и когда они подрастут, им трудно будет найти себе жену. Иногда банту берут себе в жены девушек из пигмейских поселений, расположенных недалеко от их деревень. Это тоже уменьшает число невест.

Предположим, юноша сумел преодолеть эти первые преграды — устроил брак согласно требованиям кичуа-кичуа, получил согласие отца девушки и уплатил ему выкуп — шесть стрел и копье, или восемь стрел и «отрез ткани» из коры, или четыре стрелы и кусок железа. Все довольны, и девушка уходит к своему мужу. Свадьбы пигмеи не празднуют, но до окончательного расчета еще далеко.

Когда жена родит первого ребенка, муж должен опять преподнести подарок тестю. Даже если она не родит по истечении года, но молодые живут счастливо, муж все равно должен добавить что-нибудь к выкупу за невесту. Если же жена окажется бесплодной или юная пара убедится в неудаче брака, пигмей может вернуть жену ее отцу и получить назад заплаченный за нее выкуп. Но «развод» затрудняет то, что ведь есть еще одна пара новобрачных, которые, может быть, не захотят расстаться.

Таким образом, хотя брак пигмеев можно назвать «пробным», очень веские причины способствуют его прочности. Только в случае полного бесплодия жены никто не будет протестовать, если муж вернет ее отцу или возьмет себе вторую жену.

Все это звучит по-деловому, кратко и сухо. Но пигмеи знают и настоящую любовь. Обычно личная симпатия при браке имеет не меньшее значение, чем хозяйственные соображения. А иногда любовь оказывается сильнее всего. Если влюбленные не могут устроить свой брак согласно требованиям системы кичуа-кичуа или если юноше нечем платить выкуп, он с согласия невесты похищает ее. Отец девушки пускается в погоню и приводит дочь обратно. Но юноша, если он достаточно настойчив, снова похищает ее.

После третьего или четвертого похищения родители юноши и девушки, убедившись в глубокой любви своих детей, договариваются между собой и откладывают «обмен» на будущее. Бедный юноша может вместо выкупа некоторое время жить в деревне девушки и работать и охотиться вместе с ее семьей, пока он не выполнит своих обязательств. Но такие случаи редки.

Даже прожив счастливо много лет с мужем, пигмейка сильнее привязана к своему роду, чем к роду мужа. Она, так же как и ее муж, знает, что ее родители в любое время с удовольствием примут свою дочь, и это ограничивает власть пигмеев над женами. Время от времени пигмей напоминает своей жене, кто глава семьи. Но если он бьет свою жену слишком сильно или слишком часто, или изменяет ей, или не добывает ничего съестного, или плохо обращается с детьми, пигмейка может бросить мужа и вернуться в родную деревню. Там ее с радостью примут и защитят от преследования, если только она не бросила мужа из-за пустяковой причины. В противном случае ее отошлют назад. Но обычно жена не бросает мужа без веских на то оснований.

Покинутый муж оказывается в незавидном положении. Его семья остается без главного работника, который сооружал хижины, собирал хворост, приносил воду, собирал съедобные растения, готовил пищу, смотрел за детьми, помогал ему ставить сети. Очень скоро он убеждается, что жена крайне необходима, и отправляется за ней. Он может добиться ее возвращения, заплатив дополнительный выкуп семье жены и пообещав исправиться.

Я слышал, что отдельные неразборчивые семьи, пользуясь этим обычаем, «доят» мужчин соседних деревень, заставляя своих девушек регулярно убегать от мужей. Но, как правило, этим обычаем не злоупотребляют, и он служит только сдерживающей уздой для слишком суровых и властных мужей.

Но вот солнце опустилось за верхушки деревьев, а еще примерно через час вернулись охотники с добычей: один из них нес убитую обезьяну, другой — змею, а трое — молодую антилопу. На большой поляне зазвучал смех, и я знал, что веселятся на всех соседних прогалинах, где разместились пять сотен моих друзей. Я невольно подумал: через несколько дней поблизости не останется дичи.

Пигмеи поделили добычу согласно правилам, действующим, вероятно, уже много сотен лет. Лучший кусок получил охотник, нанесший зверю решающий удар. Другой кусок мяса бросают в лес в дар духам. Если охотник, поразивший жертву, пользовался чужим луком, владелец его также получает лакомый кусок. Отдельно награждается владелец охотничьей собаки, если она участвовала в охоте. Затем берут свою долю другие охотники, а за ними отдельные члены семейной группы.

Перед ульеобразными хижинами зажглись костры, женщины и девушки занялись приготовлением ужина, а мужчины наблюдали за ними и оживленно переговаривались. Голодные дети поменьше просили есть, а старшие молча стояли вокруг костров, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу.

Как обычно, пигмеи разложили пищу на листья и ели до тех пор, пока горшки не опустели. Затем женщины стали мыть посуду, а мужчины решили отдохнуть. Некоторые растянулись на земле, другие прогуливались по поляне, третьи пошли посмотреть, как ужинаю я, четвертые отправились поболтать с обитателями соседних полянок. Это лучшее время дня. Никто не ссорился, не кричал. Велись только дружеские беседы.

Сумерки сгущались. Кто-то забил в барабан. К барабану присоединилась похожая на тростинку флейта. Группа юношей стояла, прислонившись к стволам деревьев. Некоторые размахивали руками и притоптывали в такт, но никто не начинал танца. Я терпеливо сидел, ожидая дальнейшего.

Вот один из юношей отделился от дерева, вышел вперед и начал пританцовывать, смеясь и хлопая в ладоши. К нему присоединился его сосед. Казалось, по поляне прокатилась волна веселья, и всех пигмеев охватило желание танцевать. Через мгновение на середину поляны выбежало пятнадцать танцоров. Размахивая руками, притоптывая, напевая и смеясь, они образовали круг. Барабаны забили веселее и ритмичнее, гул наполнил лес.

Когда всем весело и барабанщики знают свое дело, бамбути танцуют без перерыва четыре-пять часов. А если на небе полная луна, они могут танцевать всю ночь напролет, танцевать самозабвенно, в бешеном темпе, под несмолкающий грохот барабанов. Но в этот день танец продолжался всего часа два.

Вскоре совсем стемнело. В хижинах зажигали костры, чтобы «выжить» насекомых и отпугнуть ночных хищников. Пигмеи начали расходиться по домам, и поляна постепенно опустела.

Я сидел перед своей палаткой, наблюдая за красными отблесками костров и прислушиваясь к звукам джунглей. Ночью в лесу тихо, потому что смолкают попугаи и другие птицы и обезьяны. Лишь изредка зарычит леопард, зловеще и неприятно закашляет гиена или закричит сова. Однажды я не мог заснуть почти всю ночь, разбуженный жутким, душераздирающим, похожим на человеческий, криком лемура.

Наконец я вошел в палатку и, едва успев лечь, мгновенно заснул. Ночью я внезапно проснулся. Я лежал, напряженно вглядываясь в темноту, тревожно прислушиваясь и недоумевая, что же могло пробудить меня от крепкого сна. Не было слышно ни звука. Молчание, окутывавшее землю, было глубоким и безбрежным, как океан.

Я вспомнил, что я в сердце Итури, среди последних доисторических людей, и смешанное чувство благоговейного трепета и радости охватило меня.

Вдруг где-то далеко раздался глубокий, приглушенный вздох. Теперь, после двух недель жизни в лесу, я знал, что нас ожидает. Приближалась буря. Ее предвестник — порыв ветра, пробежавший в нескольких милях от нас по верхушкам деревьев, и разбудил меня. Я торопливо вылез из палатки проверить, хорошо ли она укреплена. Покачав колышки, я вбил поглубже ненадежные и, подергав веревки, заменил те, которые показались мне непрочными. Однажды такая ночная буря сорвала мою палатку, и я оказался в центре «всемирного потопа».

Вернувшись в палатку, я слушал, как вздохи превращаются в могучий рев. Ветки над моей палаткой тревожно зашептали друг другу, что идет большой, очень большой ветер. Они взволнованно вертелись по сторонам, пытаясь разглядеть его приближение, и вдруг он обрушился огромной, всесокрушающей волной. Не в силах противостоять ему, ветки ломались с болезненными стонами и падали вниз. Моя палатка рвалась из оков, она хотела умчаться с ветром в бескрайние просторы Африки. По соседству огромное дерево не выдержало ударов бури и рухнуло, и земля задрожала как во время землетрясения.

Вслед за ветром налетел дождь. По брезенту застучали крупные капли, как галька, подброшенная взрывом динамита. Брезент намок, стал пропускать воду, и я почувствовал на коже тоненькие струйки. На поляну с грохотом обрушивались потоки воды, стекавшие с кроны деревьев, и казалось, мы находимся у подножия водопада Виктория.

Вдали раздался раскат грома, медленно и величественно покатившийся по небосводу. С полминуты я слышал удаляющийся гул, но в нем не было ничего угрожающего. Затем я увидел молнию, а через несколько секунд услышал новый раскат грома. Гроза еще не дошла до нас. Я стал считать, сколько секунд проходит между вспышкой и раскатом. Их становилось все меньше и меньше, и, наконец, прямо надо мной сверкнула ослепительно яркая молния, и почти в то же мгновение раздался оглушительный рев, от которого, казалось, может расколоться земля.

Я выглянул из палатки и увидел, что поляна превратилась в озеро. В этот миг зубчатая молния прорезала тьму и метнулась вниз, к высокому дереву, возвышавшемуся над лесом. Я успел заметить, как молния коснулась верхушки, и ослеп на несколько секунд от яркой вспышки.

Слушая, как с треском падает гигант, увлекая за собой еще дюжину деревьев, я с радостью сознавал нашу безопасность. Самые высокие деревья заменяют в лесу громоотводы — именно на них обычно обрушивается разряд скопившейся в атмосфере электрической энергии.

Молнии и гром, дождь и ветер дружно обрушились на нашу поляну. Моя палатка и хижины пигмеев напоминали хрупкую проволочную плетенку, попавшую под кувалду кузнеца. Но когда перестали сверкать мощные электрические разряды, стих грохот атомных взрывов и яростный вой ветра, прекратился проливной дождь, оказалось, что мы лишь как следует вымокли — и только. А к этому все давно привыкли…

Гроза неслась дальше, и я снова считал секунды между блеском молний и раскатами грома. Одна, две, три… Ветер постепенно стихал, но дождь продолжался вовсю. Яркая вспышка, через четыре секунды гулкий раскат. Пять секунд… Когда промежуток увеличился до семи, я заснул.

Глава шестая БАМБУТИ — ОХОТНИКИ И СТРОИТЕЛИ

Я старался не отставать от трех охотников, бесшумно скользивших по едва заметной тропинке в лесу. Шедший первым поднял правую руку, и в тот же миг все замерли на месте. Охотник, уже поднявший ногу для очередного шага, застыл в такой позе, пока не последовал новый сигнал. Вероятно, вожак услыхал чей-то шорох, а если поблизости затаилось животное, его можно было спугнуть, даже беззвучно опустив босую ногу на влажную лиственную подстилку, покрывавшую почву леса.

Оказалось, дело не в этом. Просто предводитель потерял след кабана, по которому шли охотники. Все трое тотчас стали искать новые отпечатки. Пигмеи были серьезны, настороженны; они внимательно обследовали почву, всматривались вперед, переглядываясь и советуясь знаками.

Вожак припал к земле, раздвинул листья и руками ощупал почву. Второй пигмей искал слева от тропинки, третий — справа; они растворились в густой листве. Я стоял не шевелясь, чувствуя свою бесполезность и беспомощность, — стоило предводителю отойти от меня на четыре или пять шагов, я потерял бы его из виду и оказался бы один в сердце джунглей, куда не проникает ни один солнечный луч и откуда я не смог бы выбраться. Из-за недостатка света было невозможно даже заснять, как пигмеи выслеживают добычу.

Слева раздался тихий свист. Вожак обернулся ко мне, дал знак следовать за ним, и через секунду мы возобновили погоню. Трое пигмеев и один американец вновь шли за кабаном по следу, найденному слева от тропинки. Через час с кабаном было покончено. Загнанный, он бросился на охотников, и три копья пронзили его. Я радовался удаче не меньше пигмеев, потому что не отставал от них и не спугнул добычу.

Когда к охотникам бамбути присоединяется не житель Итури, им неизбежно приходится идти медленнее обычного. Никто не может пробираться сквозь лес так же проворно, как пигмеи. Если бамбути берут с собой чужака, они приноравливаются к его темпу, независимо от того, кто он — любознательный кинооператор или опытный белый охотник.

Сначала я только пигмеев наделял шестым охотничьим чувством, но позже понял, что этим чувством, талантом или инстинктом некогда обладали все люди. Цивилизация притупила или убила его у большинства из них.

Я редко ходил на охоту с пигмеями. Сам я не охотник, у меня не было ни желания убивать животных, ни оружия. Мне только хотелось посмотреть, как охотятся пигмеи: как они выслеживают добычу, подкрадываются к ней и действуют своими копьями и стрелами. Я сопровождал их всего пять или шесть раз: два или три раза они выслеживали окапи (и неудачно), два раза — слона и один раз — кабана. Я слышал, как они свистят в висящие у них на шее деревянные свистульки, приманивая добычу. Еще я видел, как работают их некрасивые, но замечательные охотничьи собаки.

Эти собаки кажутся помесью гиены с лисой, а «выделка» их грязной, с короткой шерстью шкуры, наверное, не обошлась без участия моли — везде разбросаны плохо заштопанные дырки. Но на охоте их не превзойти собакам никакой другой породы, да и в мужестве они никому не уступят.

Собаки пигмеев не лают, и поэтому на шею каждой собаке вешают деревянные колокольчики. Собаки никогда не забегают далеко вперед, и их хозяева всегда слышат тихое постукивание.

Внешне пигмеи относятся к своим собакам, насколько я мог заметить, иначе, чем те, кто любит называть собаку лучшим другом человека. Никогда я не видел, как пигмей гладит собаку или как-либо иначе ласкает ее. Но все пигмеи очень высоко ценят своих охотничьих собак, а те в свою очередь готовы не колеблясь рисковать своей жизнью ради спасения хозяина. Об этом свидетельствует одна охотничья история, которая произошла во время моего пребывания в Итури. К счастью, мне самому не пришлось участвовать в этом драматическом сражении.

Три охотника быстро шли в лесу по следу какого-то животного. Собака бежала в нескольких футах впереди. Внезапно на первого охотника с дерева прыгнул леопард. Пигмей молниеносно отпрянул в сторону, но зверь все же успел полоснуть его когтями по правому плечу и руке. Пигмей метнул в леопарда копье, но раненая рука плохо повиновалась ему, и он промахнулся. Тогда охотник кинулся к небольшому дереву и проворно вскарабкался на него. Леопард хотел погнаться за врагом, но заметил второго охотника и резко повернулся к нему. Как раз в этот миг тот метнул в зверя свое копье, и из-за неожиданного движения леопарда оно не попало в цель, ударилось о камень и сломалось.

К счастью для второго охотника, появился третий пигмей, и хищник бросился на него. Второй охотник взобрался на дерево, а третий приготовился принять зверя на копье. Но оно лишь скользнуло по лапе леопарда, оцарапав ее и еще более разъярив зверя. Между третьим охотником и леопардом завязалась борьба. Пигмей старался защитить горло от когтей хищника и в то же время улучить момент для нового выпада.

Несомненно, леопард растерзал бы охотника, если бы его не выручила собака. Она кидалась на леопарда сбоку и сзади и кусала его лапы, мешая ему рвать охотника, а когда хищник пытался схватить ее, отскакивала в сторону. Двое пигмеев, сидевшие на деревьях, ничем не могли помочь своему товарищу: они были безоружны, а первый к тому же истекал кровью. Они могли только смотреть на смертельную схватку человека с леопардом и на самоотверженные действия собаки, с рычанием метавшейся между ними. Вдруг она схватила хищника за хвост и потянула его. Леопард завыл, закружился на месте и, видимо, решил покончить с собакой раз и навсегда. Охотник мгновенно воспользовался этим и пронзил зверя копьем. Острие попало в сердце леопарда, и тот упал мертвым на землю.

Третий пигмей был сильно изранен и едва держался на ногах; однако все охотники кое-как добрались до своей деревни. Когда им промыли и перевязали раны, они спели песню в честь собаки, спасшей их жизни. Но ни один из них не погладил ее и не проявил как-нибудь иначе свою любовь к ней.

Собаки участвуют и в охоте с сетями. Эти сети — прекрасный образец ремесленных изделий — плетут из тонких лиан. Длина сетей от двадцати до тридцати ярдов, они надежные, прочные и служат очень долго. На охоту отправляются все обитатели деревни, включая женщин и детей. Мужчины натягивают сети, остальные исполняют роли загонщиков.

Пять или шесть сетей скрепляют вместе и натягивают полукругом между деревьями. Эту ловушку почти невозможно заметить. Охотники прячутся около входа в нее, а загонщики располагаются в нескольких милях отсюда широким полукругом, обращенным вогнутой стороной к ловушке. Стараясь шуметь как можно громче и постепенно стягивая дугу, они гонят дичь к засаде. Большей частью в западню попадают небольшие лесные антилопы, а иногда и дичь покрупнее — молодой буйвол или дикий кабан.

Пигмеи роют ямы на звериных тропах, всюду пересекающих лес; сверху яму прикрывают свежими ветками. Если бамбути хотят застать жертву уже мертвой, в середину ямы втыкают кол с верхним заостренным и отравленным концом. Ямы обычно выкапывают на тропах слонов, окапи и красивых антилоп бонго. Мелких животных ловят капканами с затягивающейся петлей из тонких лиан.

Кроме того, пигмеи устанавливают на тропах к водопою или залежам соли ловушки с «настороженными» отравленными копьями. Обычно на эти копья натыкаются слоны или буйволы.

Очень печальной была сцена возвращения пигмеев с неудачной охоты. Насколько самозабвенно умеют пигмеи веселиться, настолько же их удручает неудача в каком-либо деле. Возвращаясь в деревню, охотники даже подвязали язычок деревянного колокольчика собаки, чтобы ни один звук не предвещал их приближения. И сами они вышли из лесу в полном молчании, опустив головы. Женщины печально поникли при виде неудачников, но ни одна не обмолвилась об охоте.

После удачной охоты у пигмеев бодрое, приподнятое настроение. Хотя охотники много миль несли на своих плечах тяжелого кабана, они всю дорогу смеялись и болтали. Один сорвал цветок и заткнул его за «пояс», и все лица сияли от гордости в предвкушении вечернего пира. Женщины и дети с радостными возгласами бросились навстречу охотникам, и никто не мог спокойно ждать, пока разрубят и поделят тушу.

Только одно занятие может привлекать пигмеев сильнее, чем охота, — поиски ульев диких пчел. Однажды я видел, как бамбути лезли на высокое дерево к дуплу, где находился улей. Подобно нашим монтерам телефонных линий, они использовали широкие петли, обхватывающие ствол. Только у наших рабочих петли ременные, а у бамбути — из лиан.

Добравшись до дупла, первый охотник, не обращая внимания на жужжащий пчелиный рой, расширил отверстие копьем. Затем он просунул в дупло руку, захватил пригоршню воска с медом и отправил его в рот. Один за другим охотники влезали на дерево, ели мед, и никого из них пчелы ни разу не ужалили. Я многих спрашивал, почему пчелы не нападают на пигмеев, но никто не мог объяснить этого; мне только сказали, что иногда бамбути мажут медом свою кожу, и жала рассерженных пчел не могут пронзить эту «броню».

Пигмеи очень искусно лазят по деревьям. Они опустошают гнезда попугаев — собирают яйца и птенцов и продают их своим соседям — банту. Еще удивительнее мастерство, с которым бамбути стреляют из своих крошечных луков. Билл Динс рассказал мне о таком случае. Один банту попросил знакомого пигмея охранять его банановую рощу от обезьян. Вдруг из лесу вышел взрослый слон и направился в рощу. Пигмей был вооружен только полуметровым луком и несколькими стрелами. Маленький охотник знал, что убить слона из этого оружия можно, лишь поразив стрелой через глазное отверстие мозг огромного животного. И пустить вторую стрелу он не успел бы — слон растоптал бы его раньше. Он прицелился и выстрелил в правый глаз — крошечное пятнышко на массивной голове животного. Стрела попала точно в цель, и слон рухнул на землю.

Когда подстреленная пигмеем обезьяна застревает в ветках, он с проворством белки взбирается на дерево и достает свою добычу. Однажды охотники поймали живую обезьяну, связали ей лапы и принесли в лагерь, чтобы приручить ее. Но эта обезьяна не желала превращаться в домашнее животное. Она отчаянно старалась порвать путы, каталась по земле, кусала собственные связанные лапы. На третий день, к моей радости, ей удалось бежать.

В тропическом лесу человека на каждом шагу подстерегает опасность, и самые крупные животные далеко не самые страшные. Билл Динс недавно зашел в Нью-Йорке ко мне в гости. Оказалось, он приехал лечиться от болезни, полученной в Итури.

«Я помню, как мы сидели за ужином у походного стола в чаще леса, — сказал он. — Мы смотрели на окружающие нас деревья и любовались ими. И вы в тот момент, вероятно, думали, что джунгли, в сущности, не так уж страшны.

Но в Итури у человека много врагов — видимых и невидимых. Например, я заболел опасной болезнью — бильгарциозом — и никак не могу от нее избавиться. Микробы-возбудители проникают в кровь, и нередко болезнь серьезно поражает весь кишечный тракт. Вы можете подхватить эту болезнь, умывшись или постояв в ручье, воду которого пигмеи пьют.

Еще есть мухи цеце — переносчики сонной болезни, комары-анофелесы — переносчики тропической малярии и мухи, разносящие Filaria bancrofti^[11], которые убили в Итури моего брата.

Глядя на лес, мы не видим ни этих врагов, ни многочисленных могил путешественников, похороненных там.

А еще в Итури живут питоны длиной от пятнадцати до двадцати футов, объятия которых смертельны, и ядовитые гадюки. Одна из них недавно чуть не отправила меня на тот свет. Я сидел перед палаткой. Внезапно откуда-то вынырнул пигмей, и его копье вонзилось в землю у самых моих ног. Я не мог поверить, что он хотел напасть на меня. Подойдя ко мне, бамбути указал на пронзенную копьем гадюку, чья раскрытая пасть застыла в нескольких дюймах от моей ноги. Да, это был прекрасный бросок, но все же лес Итури — опасное место».

Пигмеи ненавидят всех змей, однако отдельные семьи, верящие в перевоплощение душ, считают, что души умерших пигмеев переселяются в тела змей. Ведь обычно змеи появляются как из-под земли, а пигмеи хоронят в ней своих мертвецов. Но даже и эти пигмеи едят убитых змей, хотя у каждого племени существует свое священное животное, находящееся под защитой табу, и есть его строго запрещается.

Одно из самых опасных пресмыкающихся — плюющаяся кобра. Она удивительно метко стреляет ядом на пять или шесть футов. Обычно она целится в глаза. Х.-А. Хантер рассказывает о таком случае во время путешествия по Итури. Плюющаяся кобра попала ядом в глаза пигмея, шедшего первым в партии. Он, корчась от боли, упал на землю. Немедленно его товарищи оказали ему помощь: они стали мочиться прямо ему в глаза. Ему сразу стало легче, а потом совсем все прошло. В других случаях пигмеи, как правило, высасывают змеиный яд; как противоядие пигмеи часто используют сок определенных трав.

Вильям Спис рассказал мне об одном исключении из общего правила. Он знал пигмея, носившего гадюку в набедренной повязке. Позже он обзавелся еще и коброй и держал обеих змей в своей хижине. Бамбути утверждал, что имеет средство, обезвреживающее змеиный яд. Спис не мог ему поверить, но не нашел других объяснений, почему этот бамбути не боится ядовитых змей.

Еще одна опасность — муравьи. Лесные муравьи путешествуют плотной колонной шириной в несколько дюймов, и они более упорные враги, чем хищные звери. Их укус подобен уколу раскаленной докрасна иглой, и ужаленное место немилосердно жжет много часов. И сколько бы муравьев вы ни раздавили, место каждого убитого врага занимают десятки других.

Доктор Шебеста рассказывал, как его помощник поймал обезьяну колобус и хотел приручить ее. Обезьяна попалась с хорошим характером и охотно брала пищу из рук. Ей вскоре развязали лапы, а на одну ногу надели кольцо с длинной цепью, прикрепленной к пню, на котором она спала.

Однажды ночью Шебеста и его помощника разбудил пронзительный крик обезьяны. Они вскочили с коек и бросились к ней узнать, в чем дело. Обезьяна, вернее, нечто, отдаленно напоминавшее ее, отчаянно рвалась с цепи. Тело обезьяны было облеплено шевелящейся массой муравьев, цепь превратилась в толстый канат из муравьев, а пень, казалось, ожил. Владелец обезьяны пристрелил ее, чтобы избавить животное от пытки. На ее скелете почти не осталось мяса.

Не теряя ни минуты люди занялись отражением муравьиного нашествия, иначе через час-два орды их обрушились бы на всё и всех в лагере.

Другого путешественника как-то ночью разбудил настойчиво повторяющийся щелкающий звук. Выпростав из-под противомоскитной сетки руку и нащупывая электрический фонарик, он через несколько секунд почувствовал, что предплечье руки жжет, как будто его терзают раскаленными щипцами. В палатку вторглись переселявшиеся муравьи. Они набросились на съестные припасы, обувь, противомоскитную сетку, и в воздухе раздавалось щелканье миллионов муравьиных челюстей.

Я много раз встречал в лесу армии муравьев на марше. Если я не замечал их вовремя, в мгновение ока сотни насекомых оказывались в моей одежде. Однажды муравьи вторглись на большую поляну, но пигмеи подняли тревогу, как только полчища показались из лесу. Все схватили из костров горящие ветви и начали сооружать оборонительную линию. Хорошее оружие в таком случае и кипяток, но у пигмеев его никогда не бывает под рукой в количестве, достаточном для отражения нашествия. Лучше всего устроить поперек муравьиной тропы огненную завесу, ее нужно все время наращивать с флангов, так как муравьи пытаются обойти пламя сбоку. Так и поступили бамбути. Всю ночь четверо или пятеро дежурных поддерживали огонь, а на следующий день все занялись истреблением агрессоров.

Пигмеи применяют при отражении атаки муравьев и другой метод. Зажигая костры на пути движения колонны наступающих, они разбивают ее на небольшие группы. Но этого обычно бывает недостаточно. Уцелевшие муравьи опять собираются вместе, перегруппировываются и вскоре продолжают наступление. Необходимо найти по муравьиному следу их гнездо и сжечь его. Когда пигмеи находят огромный муравейник, извергающий колонны насекомых, они собирают сухие листья, сучки, ветки и зажигают костер на его верхушке. Затем они спасаются бегством от разъяренных насекомых, потоками выливающихся из своего горящего дома.

Важное значение в жизни пигмеев имеет охота на слонов. Не каждый пигмей может быть охотником на слонов, этой чести удостаиваются только наиболее хладнокровные, мужественные и проворные. С возрастом охотник на слонов теряет быстроту реакции; он поневоле оставляет свое прежнее занятие и продолжает охотиться только на антилоп, кабанов и окапи, подобно тому как стареющий бейсболист переходит из высшей лиги в низшую или становится тренером.

И все же в любой пигмейской деревне есть полная команда охотников на слонов, и почти в каждой семье кто-нибудь погиб на охоте за лесными гигантами. Я пытался узнать, сколькими трофеями может гордиться опытный охотник, но получить точный ответ на этот вопрос очень трудно: пигмеи, по-видимому, не умеют считать дальше десяти. Несколько раз в ответ на вопрос «Сколько?» — мне отвечали: «Не сочтешь». Это могло означать от двенадцати до девяноста. Банту и миссионеры говорили мне, что многие охотники убивают за свою жизнь пятьдесят — шестьдесят слонов.

Охота на слонов требует особых приготовлений. Нужно умилостивить злых духов, получить моральную поддержку всех обитателей деревни и, кроме того, взять с собой какое-нибудь средство, могущее подбодрить в решительный момент.

Некоторые пигмеи накануне намеченной охоты советуются со знахарем, хотя у бамбути знахари и колдуны не пользуются таким влиянием, как у других африканских племен. Вероятно, эту профессию пигмеи заимствовали у банту, и среди бамбути очень мало колдунов. Во всяком случае, я не встретил ни одного.

Пигмеи, живущие у края леса, гораздо теснее связаны с банту, чем обитатели внутренних районов Итури, и поэтому у них колдуны пользуются большим влиянием.

Окраинные пигмеи чаще обращаются к знахарю в случае болезни, бесплодия или для предсказания будущего.

Ни один из бамбути, среди которых я жил во время второго путешествия, не обращался к колдуну перед охотой на слонов. Советы колдуна заменялись другими приготовлениями. Накануне охоты пигмеи отправлялись в лес за большими розовыми плодами кола. Женщины кипятили эти плоды, толкли и снова кипятили. Именно сок этих плодов придает аромат всем напиткам кола, и пигмеи уже много столетий наслаждаются «освежающей минутой». Для смелости пигмеи также жуют эти плоды, выплевывая волокна.

Утром в день охоты на слонов пигмеи пьют воду с соком кола. Перед их глазами еще живы картины танца, исполненного накануне вечером женщинами, танца, вдохновляющего их на великий подвиг. Быстро позавтракав, охотники отправляются в лес. Обычно в отряде от трех до пяти человек.

Прежде всего, конечно, они должны найти слонов. В Итури живет немало этих гигантов, и бамбути обычно легко находят их следы. К полудню они уже выслеживают какое-нибудь стадо. Гораздо безопаснее охотиться на слона-одиночку, но слоны, как правило, пасутся стадами в четыре-пять и более голов. Пигмеям приходится следить не только за намеченной жертвой, но и за ее товарищами. Слоны нередко проявляют большую сообразительность и трогательную заботу о сородиче, попавшем в беду. Мне однажды довелось увидеть, как два слона, поддерживая с боков раненого товарища, помогли ему добраться до безопасного места, совсем как солдаты, выносящие с поля боя раненого однополчанина.

Выследив стадо, охотники тщательно обследуют местность и намечают жертву. Обычно они выбирают слона с наиболее длинными бивнями, так как на них бамбути могут выменять много нужных вещей у банту.

После этого пигмеи отходят ярдов на сто, разжигают небольшой костер и курят для смелости марихуану. Но вот они готовы к битве. Под предводительством лучшего охотника они крадутся к стаду слонов, дремлющих на полуденной жаре или лениво жующих траву. Охотники осторожно приближаются к намеченной жертве, стараясь не попадаться на глаза другим слонам. Они подкрадываются с подветренной стороны и к тому же вымазаны слоновым пометом, поэтому животные не чуют их.

В этот момент постороннему наблюдателю их замысел кажется нелепым. Пигмеи и без того самые маленькие люди на земле, а рядом с огромными животными они выглядят совсем крошечными, слабыми, безобидными. Невольно хочется броситься к ним и убедить их отказаться от глупой затеи, не сулящей им ничего иного, кроме неизбежной гибели. Ведь с тем же успехом заяц может пытаться убить волка или мышь — льва. Но копья пигмеев остры как бритва, а сами охотники гораздо сильнее, чем это кажется со стороны. Главное же и самое могучее оружие бамбути — мужество, которого у них достаточно.

Если слон настораживается, пигмеи мгновенно застывают на месте. Понюхав воздух и ощутив только запах другого слона, животное опускает хобот и продолжает свою трапезу. Охотники подкрадываются к слону почти вплотную, и двое из них занимают исходную позицию у задних ног животного. Остальные готовятся отпугнуть других слонов и преследовать жертву. По знаку предводителя двое пигмеев ударом копий перерезают сухожилия животного и стремглав бросаются прочь. Раненый слон пытается схватить врагов хоботом, но это ему редко удается. Товарищи первых двух охотников кричат и мечутся в траве, пугая остальных животных. Стадо обращается в паническое бегство, раненый слон пытается догнать товарищей, но еле тащится: задние ноги не повинуются ему.

Гневно трубя, слон волочит по земле заднюю часть тела. Он цепляется хоботом за деревья, чтобы подтянуть себя вперед, и вырывает их с корнями. Не опасаясь более нападения других слонов, все пигмеи окружают раненого животного и стараются добить его копьями. Слон взмахами хобота отгоняет их и отчаянно пытается спастись. Иногда ему удается отползти довольно далеко от рокового места, но рано или поздно пигмеи приканчивают гиганта.

Не всегда охота проходит так, как описано выше. Иной раз не удается с одного удара перерезать все сухожилия, и слон ухитряется схватить хоботом какого-нибудь охотника. Тогда гибель пигмея неминуема: разъяренное животное топчет его или пронзает бивнями. Иногда остальные слоны, вместо того чтобы обратиться в бегство, атакуют охотников.

Вильям Спис рассказал мне о случае с одним бамбути, отставшим во время преследования слона от своих товарищей. Слон, хотя и раненый, но еще боеспособный, сделал круг, чтобы обмануть своих врагов, напал на охотника сзади и пронзил бивнем его бок. Тяжело раненный пигмей упал на землю, но обычная сообразительность не покинула его, и он притворился мертвым.

Слон подошел к охотнику и ощупал его хоботом — тот не подавал никаких признаков жизни. Наконец зверь решил, что бамбути мертв и он, как всякий порядочный слон, должен похоронить свою жертву. Гигант выкопал бивнями яму, хоботом столкнул в нее пигмея и забросал ее сверху грязью, ветками и листьями. Эти минуты были самыми опасными для охотника: ему нужно было, не выдав себя ни единым движением, ухитриться оставить нос на свободе.

И охотнику удалось высунуть нос, когда ему уже казалось, что он вот-вот задохнется. Но и после окончания погребения положение пигмея не стало легче: подозрительное животное еще некоторое время стояло около могилы и наблюдало за ней, дабы окончательно убедиться в гибели врага (то же самое делают буйволы, убив человека).

Наконец слон удалился, и раненый охотник выбрался из могилы. Через несколько минут подоспели его товарищи и унесли его домой. Спис, знакомый с этим пигмеем, думал, что после выздоровления он никогда больше не станет охотиться на слонов. Но молодой бамбути отрицательно покачал головой. «Нет, — сказал он, — охотник на слонов всегда остается охотником на слонов».

Выслеженное пигмеями стадо слонов обычно пасется далеко от поселений банту. Но до прихода банту — «хозяина» их предводителя — охотники не притрагиваются к убитому животному. Один пигмей бежит в деревню банту и сообщает об удачном завершении охоты, остальные возвращаются в свой лагерь. В тот же день у туши собирается большая толпа, а за разделкой и распределением мяса наблюдает банту — «покровитель» вожака охотников. Медлить нельзя, так как при тропической жаре туша быстро начинает разлагаться.

Во время второго путешествия я страстно хотел заснять охоту на слонов, но вскоре убедился, что это почти невозможно, так как в лесу всегда царят сумерки. Мое пребывание у пигмеев подходило к концу, и я уже начал отчаиваться, когда мне вдруг улыбнулось счастье.

Пигмеи убили слона на поляне вблизи опушки леса, недалеко от деревни племени валези, старейшину которой звали Паванза. Они послали ко мне гонца с этой вестью, и он проводил меня к поляне. Никогда еще я не спешил так, продираясь сквозь тропический лес. Ведь подобный случай уже не мог повториться!

Мой проводник рассказал, как бамбути много миль преследовали раненого слона, пока не прикончили его на хорошо освещенной открытой поляне. На ней растет только слоновая трава, которая будет скоро умята собравшейся толпой, добавил он.

Я надеялся, что пигмей так расписывает поляну не только для моего удовольствия, и когда мы достигли цели, все оказалось правдой. Поляну заливал яркий солнечный свет, и до наступления сумерек было еще далеко.

Только одно не совсем понравилось мне: на поляне толпилось слишком много народу — сотни три-четыре мужчин и женщин, примерно поровну банту и пигмеев. Здесь собрались все родственники пигмейских охотников и банту — «покровителя» их вожака. К счастью, дележ не начался: не прибыли еще вождь валезе этого района и старейшина деревни, в которой жил «покровитель».

После их появления все взоры устремились к «покровителю». Он внимательно осмотрел толпу, убедился, что все, имеющие право участвовать в дележе, в сборе, и подал знак четырем охотникам, убившим слона. Они взобрались на тушу. По второму сигналу главный охотник вонзил копье в бок слона, и они спрыгнули с туши.

Пигмеи и банту выстроились в шеренгу. Мужчины держали в руках острые ножи, и за каждым стояла его жена с большойкорзиной. По новому сигналу «покровителя» пигмеи и банту бросились к туше. Каждый старался первым взобраться на нее. Женщины громкими криками подбадривали своих мужей. Эта сцена напоминала картину штурма баррикады во время восстания. Хотя на первый взгляд происходящее казалось настоящим бедламом, на самом же деле все шло организованно, по плану.

Взобравшийся первым получал право вырезать кусок мяса от позвоночника до середины живота. Не всегда «победитель» получал весь кусок, но он полагал, что чем больше отрежет, тем больше ему достанется.

Пигмеи и банту облепили тушу, и началась ее разделка. Отрезав большой кусок мяса, мужчина не глядя кидал его через плечо. Он знал, что его жена не спускает с него глаз и в любой момент готова подхватить брошенный кусок и положить его в корзину. Вскоре воздух наполнили куски мяса, а женщины метались около туши, нередко подхватывая их на лету. Несмотря на кажущуюся неразбериху, никто никому не мешал и ни с кем не ссорился. Впрочем, по-видимому, происходившее только мне казалось суматохой, африканцы же прекрасно соображали что к чему. Но, к несчастью, они то и дело подвертывались под объективы и мешали снимать сцену разделки туши.

Наконец «верхний» бок был начисто срезан, и наступил перерыв. Двое пигмеев топорами прорубили отверстие между ребрами слона, схватили свои копья и исчезли внутри туши. Снаружи остались только наконечники копий, и по их движению можно было проследить путь бамбути в грудной клетке слона. Они рубили тушу изнутри и выбрасывали через отверстие мясо, сердце, печень и другие потроха животного — самые лакомые кусочки.

Я не верил, что тушу можно справедливо разделить между таким количеством людей, но к вечеру все было кончено, и никто не считал себя обиженным. У всех было хорошее настроение, и все разошлись веселые и довольные. Вождь валези получил огромную ногу, старейшине деревни тоже достался «отборный» кусок. «Покровитель» старшего охотника унес часть внутренностей, большой кусок мяса и бивни, несомненно самое ценное для него. Он же решил, кому сколько достанется мяса, и, по-видимому, никто не имел права оспаривать его решение, после того как вождь и старейшина получили свою долю.

Семьи охотников, убивших слона, получили больше всех, не остались обиженными и их родственники-«односельчане». Ни один кусочек не пропал даром. Разделили даже кожу — из нее пигмейки варят суп.

Итак, к концу моего второго визита в Итури и я и бамбути оказались очень довольными. В последний момент, однако, возникло непредвиденное осложнение. Прибыл гонец с вестью, что в нескольких милях отсюда собралось много суба ндула — пигмеев, живущих во внутренних районах Итури. До них дошел слух о появлении белого человека с массой подарков. Суба ндула пришло более пятисот, и, таким образом, на небольшой территории скопилось свыше тысячи пигмеев.

У нас было достаточно причин для тревоги. Вновь прибывшие некогда враждовали с моими знакомыми, и, хотя межплеменных войн уже давно не было, нарушение невидимой границы могло вызвать серьезные осложнения. Желая предотвратить столкновение, я попросил совета у наиболее уважаемых пигмеев и их «покровителей» банту. Обсудив положение, бамбути решили покинуть большую поляну и вернуться в свои деревни окружным путем, чтобы не встречаться с суба ндула. К ним послали гонца с вестью: белый человек уже раздал все подарки и уехал; в будущем году чужеземец придет только к ним и привезет еще больше подарков, поэтому суба ндула лучше всего разойтись по домам; пигмеи разошлись без столкновения, и все кончилось мирно.

Отправляя гонца, я в действительности больше не собирался возвращаться ни в Итури, ни вообще в Африку. К концу подобного путешествия всегда удивляешься, зачем ввязался в такое опасное и трудное дело и согласился жить у первобытных племен ради съемок кадров, приемлемых для Голливуда. Но уже через год забываешь муравьев, клещей, москитов, испорченную пищу и застоявшуюся воду, усталость и вечную сырость. Помнишь только ночную музыку, танец пигмеев вокруг костра под заразительную дробь барабанов, жирафов, несущихся по равнине и похожих на качающиеся на волнах яхты с высокими мачтами, стаю розовых фламинго, взлетающую с голубого озера, и львиц, играющих со своими детенышами.

Когда я путешествовал по Африке в 1954–1955 годах и снимал «Занзабуку», у меня были помощник, четыре оператора, мощный «додж» и грузовик и больше времени, чем когда-либо прежде. И мне захотелось снова побывать у пигмеев, не только ради новой встречи с симпатичными маленькими людьми, но и для съемки захватывающей дух картины — сооружения висячего моста из лиан над широкой рекой. Я еще ни разу не видел этот процесс — чудо техники бамбути.

Я знал, поставить такую сцену нелегко. Нужно найти подходящий участок реки, собрать группу пигмеев и уговорить их взяться за это трудное дело, хотя им, может быть, мост в этом месте совсем не нужен. Наконец, необходимо, чтобы выбранный участок был хорошо освещен и на нем имелась удобная позиция для оператора.

Удача превзошла все мои самые смелые надежды. Большую часть года, проведенного мною в Африке во время третьего путешествия, эта леди не хотела знаться со мной. Казалось, она навсегда вычеркнула меня из списка своих знакомых и специально переселилась на другой континент. Не раз много недель подряд чередовались задержки, крушения планов, несчастные случаи, дожди и другие неприятности. Но когда я вернулся в Итури, капризная леди возвратилась в Африку и уселась прямо на мое правое плечо.

Первый раз мы выбрали неудачное место: река здесь была слишком узкой, и сооружение моста не получилось бы «киногеничным». Голливуд требовал «киногеничные», то есть драматические, кадры. Мы стали искать место получше и наконец нашли отрезок Итури, идеальный для нашей цели. Здесь ширина русла была около девяноста футов, и «переброска» лианового моста действительно выглядела бы «киногенично». Около мили река текла совершенно прямо, вместо того чтобы петлять и извиваться. Оба берега поросли высокими деревьями, а без них мост невозможно соорудить. В то же время подлесок здесь оказался редким, и операторам было бы удобно снимать все эпизоды строительства. И самое важное: здесь Итури течет точно в широтном направлении. Утром солнечные лучи не задерживаются стеной двухсотфутовых деревьев, как в других местах, где они пробиваются к земле только к полудню. С восходом солнца яркий свет заливает берега на всем протяжении отрезка реки длиной в милю. А после полудня, когда солнце светит с запада, по меньшей мере до шестнадцати часов здесь достаточно света для съемки. Каждый день в моем распоряжении будет на три или четыре часа больше времени, чем обычно при съемках в тропическом лесу. Я едва мог поверить такой удаче.

Мы созвали пигмеев, наделили их подарками и кратко изложили им свой проект. Они как будто согласились, но я услышал, как несколько человек зашептало: «Бумбафу! Бумбафу!» — неодобрительно покачивая головами. Когда я спросил переводчика о значении этого слова, он слегка смутился.

«Ну, когда кто-нибудь решается на очень трудное и опасное дело без видимых на то причин, его называют бумбафу, — сказал он. — Пигмеям не нужен здесь мост; их деревня, и охотничьи владения, и поселение их «покровителей» банту находятся на этом берегу реки. Но вы хотите, чтобы они соорудили здесь мост, хотя это опасное и трудное дело. Поэтому они называют вас бумбафу!»

«Как бы вы перевели этот эпитет одним словом или одной фразой?» — спросил я.

«Сумасшедший белый человек!»

С их точки зрения, пигмеи, по-моему, были правы. Но тем не менее, получив продукты и подарки, они охотно согласились выполнить мою просьбу и тут же взялись за дело. Некоторые валили небольшие деревья, помешавшие бы съемке, другие искали длинные и прочные лианы, а остальные принялись сооружать подмостки для операторов, с которых они могли бы заснять строительство моста под разными ракурсами.

У нас не было уверенности в успешном исходе задуманного. Ширина Итури здесь предельная для переброски лианового моста. Я надеялся, сооружение моста будет достаточно трудным и «киногеничным», но все же не слишком трудным.

Самое главное — перебросить через реку первую длинную лиану. Остальная работа хотя и небезопасна, но сравнительно проста. Мы выбрали высокое стройное дерево у кромки берега, откуда должен был отправиться в полет над рекой первый строитель моста. Нижние ветви росли высоко от земли, и дерево напоминало два поставленных один на другой телеграфных столба с деревом наверху. Напротив на другом берегу стояло несколько столь же высоких деревьев с раскидистыми кронами.

Обернув вокруг ствола лиану и сделав из нее петлю, самый ловкий пигмей полез на нижнюю толстую ветку. Вскарабкавшись на ветку, он крепко привязал к ней конец похожей на стальной трос лианы, используя вместо проволоки более тонкие лианы. В двух футах рядом он привязал вторую длинную лиану, и две сочные деревянные веревки, спустившиеся до земли, закачались у ствола гиганта. Эти две лианы заменяли тросы гигантских качелей. Внизу к ним прикрепили небольшую доску.

План заключался в следующем. Посадив на доску сильного молодого пигмея, ее оттягивали по дуге возможно выше и затем отпускали. Пронесясь над рекой, он должен был долететь до ветвей деревьев на другом берегу и уцепиться за них.

Лианы казались мне недостаточно длинными: ведь для перелета через реку шириной в девяносто футов длина лиан должна быть не меньше. Кроме того, следовало накинуть несколько футов на провис и еще несколько футов на пробег до деревьев, росших не на самой кромке берега. Таким образом, для устройства качелей следовало взять лианы длиной примерно сто десять футов. Я думал, что пигмей не долетит до цели, но не решился вмешаться в действия бамбути.

Никто из пигмеев не изъявлял особого желания первым отправиться в полет. С приближением решительного момента они, как мне казалось, все чаще оценивали взглядом ширину реки, высоту качелей, и их начинали одолевать сомнения. Все горячо утверждали, что перекинуть лиану здесь можно, и не менее горячо старались превзойти друг друга в скромности. Никто не находил у себя особых данных к полету, и все кивали друг на друга.

Наконец остановились на кандидатуре двадцатилетнего пигмея по имени Меру. Он, по-видимому, одновременно испытывал и гордость, что выбор пал на него, и страх при мысли о предстоящем испытании. Но Меру казался мужественным человеком, недаром он считался одним из лучших в племени охотником на слонов. Когда я перечислил, сколько вяленой рыбы, орехов, пальмового масла и стрел получит смельчак, который перенесет через реку первую лиану, Меру заметно повеселел.

Пигмеи прорубили узкую просеку от гигантского дерева в глубь леса, чтобы можно было придать размах качелям. К сиденью привязали еще одну длинную лиану, и трое бамбути, взобравшись на росшее неподалеку другое высокое дерево, подтянули доску с Меру вверх. Они хотели, возможно выше подняв и оттянув его назад, затем резко отпустить, чтобы размах полета позволил Меру достичь противоположного берега.

Меру держал в руках сучковатую палку, загибавшуюся на конце и похожую на оружие портовых крючников. В верхней точке полета он должен был зацепиться этим крюком за ветви деревьев, росших на противоположном берегу. Я опасался, что рывок при этом будет слишком сильным и вышибет Меру из его люльки. Но пигмеи уверяли, что он будет привязан достаточно надежно и сумеет, зацепившись за ветви, взобраться на дерево.

С сосредоточенным видом Меру сел на доску и обхватил руками лианы, заменявшие тросы качелей. Ему подали крюк, и, крепко зажав это оружие в руке, пигмей следил, как товарищи привязывали его к доске короткими прочными лианами. Затем пигмеи, сидевшие на ветвях дерева в дальнем конце просеки, начали оттягивать люльку с Меру.

Один оператор поместился на подмостках и снимал эту сцену, а другой занял удобную позицию на берегу, чтобы заснять, как Меру пролетит над рекой и уцепится за ветви деревьев на той стороне. Сам я стоял у комля дерева, к ветвям которого прикрепили качели. Отсюда я видел и операторов и Меру, и мне было удобно руководить их действиями.

Медленно и осторожно пигмеи оттягивали и оттягивали Меру, пока он не оказался лицом к земле, в верхней точке дуги предстоящего полета.

Тогда я подал сигнал «Руби!», и один из пигмеев перерезал лиану, за которую они оттягивали Меру. Крошечное тельце, набирая скорость, стремительно понеслось вниз и вперед, едва не задевая деревья по сторонам просеки. В ничтожную долю секунды он долетел до нижней точки дуги у комля гиганта и понесся над рекой к другому берегу. Но случилось что-то непредвиденное! Он не взмыл вверх, как мы ожидали. Я услышал треск и, взглянув вверх, увидел, что ветка, к которой были прикреплены качели, не выдержала нагрузки и надломилась. Ноги Меру коснулись воды, это уменьшило скорость полета, и бамбути не достиг цели.

Меру уже летел назад. Его товарищи поймали доску и остановили качели. Меру видно здорово испугался, но ему нечего было стыдиться. Если бы ветка переломилась, он, без сомнения, погиб бы. Даже если бы она надломилась чуть сильнее, он разбился бы при ударе о воду.

Пошатываясь, он отошел от качелей. Я обнял его за плечи и старался успокоить. Меру отрицательно качал головой и что-то шептал себе под нос. Мне почудилось, что он повторяет: «Занзабуку! Занзабуку!» Ни я, ни переводчик не знали этого слова или этой фразы. Но когда он указал на качели, затем на треснувшую ветку и на реку, покачивая головой и как бы желая сказать: «Больше никогда!» — я понял, что он имел в виду. Он хотел объяснить мне: «Это дело слишком опасное, и я не хочу продолжать его». Хотя я был взволнован в тот момент, я запомнил это слово, и, когда впоследствии попадал внезапно в опасное положение, оно не раз приходило мне на ум. «Занзабуку» следует переводить как «опасная миссия» или «гиблое дело».

Я отвел Меру в сторону, сел рядом с ним и угостил его сигаретой. Некоторое время мы молча курили: я хотел дать ему возможность опомниться и взять себя в руки. Я понимал, что мне нужно найти правильный выход из создавшегося затруднительного положения. Если никто из пигмеев не хотел лететь через реку и раньше, то тем более они не решатся на это после случившегося. А сам Меру твердо решил не повторять этого безумства.

И я и Меру очень расстроились из-за неудачи; чтобы поднять наше настроение, я принес бутылку немецкого пива, купленного мною в дюка^[12] перед отправлением в лес. Мы с удовольствием распили бутылку, и я не стал торопить Меру с ответом. Вместо этого я отложил все дела на завтра, чтобы оттянуть момент решающего разговора с Меру. Я поговорил с ним на другие темы — об охоте на слонов, о танцах, о его охотничьей собаке и других столь же приятных вещах. А тем временем я обдумывал, каким образом можно уговорить Меру совершить еще один полет, после того как получше укрепят качели.

Но для соглашения с пигмеем нужно совсем иное, чем для сделки с цивилизованным человеком. То, что я мог предложить любому американцу, для пигмея не имело никакой цены. Меру не знал кино и ничуть не заботился о мнении миллионов зрителей, живущих где-то далеко от Итури, и я не мог сыграть на его тщеславии, рассказав ему, как кадры, показывающие его великий подвиг, будут демонстрироваться на экранах кинотеатров всех стран мира и как миллионы зрителей, восхищенных его мужеством и ловкостью, будут в восторге аплодировать ему. Я даже не мог польстить ему, сказав, что его товарищи будут любоваться им. Пигмеи почти лишены духа соперничества и совсем не понимают, сколь важно превзойти своего товарища. Я не мог также намного увеличить предлагаемую награду, так как она и без того казалась Меру целым состоянием.

Но из разговора с Меру я все же узнал, что есть награда, достойная в его глазах предстоящего риска. Когда я осведомился о здоровье его жены и детей, он печально сказал, что еще не женат. В соседней пигмейской деревне есть девушка, которую Меру хотел бы взять в жены, но он не может уговорить свою сестру выйти за юношу из рода невесты и таким образом выполнить требования системы «женщина за женщину».

Мне оставалось только одно — превратиться в свата. Я нашел сестру Меру и поговорил с ней. Нет, она ничего не имеет против парня из соседней деревни. Просто она немного молода для замужества — ей еще только тринадцать лет. У замужних много работы, а ей неплохо живется и так.

Теперь мне нужно было сосватать сестру Меру. Если бы она была дочерью другого народа, задача оказалась бы легче. Зеркала, яркие бусы, ножницы, английские булавки и тому подобное сильно помогли бы мне. Но пигмейки не носят украшений, не знают зеркала, и им нечего подрезывать или закалывать. Следовательно, я мог предложить только съестные припасы и два глиняных кувшина — утварь для семейной жизни.

В конце концов мне удалось уговорить ее. Она согласилась выйти за парня из соседней деревни, а это означало, что Меру может жениться на своей возлюбленной. Когда все было улажено, он очень обрадовался и согласился повторить полет через реку. Но сначала следовало найти ветку покрепче, которая выдержала бы нагрузку.

В десяти футах над треснувшей веткой росла другая, гораздо толще и прочнее. Нужно было только срубить нижнюю ветку и найти лианы подлиннее.

На следующий день все было готово. Я был доволен — теперь лианы казались достаточно длинными, чтобы Меру долетел до деревьев на другом берегу, а ветка достаточно крепкой, чтобы выдержать тяжесть качелей. Все же когда Меру садился на доску, у него был такой вид, как будто он сделал серьезную ошибку, согласившись повторить полет. Его быстро привязали, подали крюк и стали оттягивать. Он поднимался все выше и выше, пока я не подал сигнала рубить лиану. На этот раз все шло хорошо. Меру благополучно пронесся над рекой и взмыл к ветвям деревьев, росших на другом берегу. В верхней мертвой точке полета он взмахнул крюком и… промахнулся на дюйм!

Я и пигмеи дружно ахнули. Меру остановили, и я, совсем расстроившись, поспешил к нему, уверенный, что он решительно откажется лететь в третий раз. Но на этот раз он ничуть не испугался — ветка и лианы оказались надежными, и бояться было нечего. Поистине этот маленький герой был настоящим пигмеем!

Меру сказал, пусть его подтянут на несколько футов выше, и он, без сомнения, сумеет зацепиться на той стороне. Я отдал необходимые распоряжения. Меру немного отдохнул, выкурил сигарету, его привязали к доске, и все началось в третий и, я был уверен, в последний раз.

Несколько пигмеев не помогали нам. Они кричали «Утангука!» («Ты упадешь!»), когда Меру оттягивали. Но он был преисполнен решимости и, по-моему, не слышал этих криков. Я подал сигнал, когда Меру подняли на несколько футов выше, чем в прошлый раз. Он скользнул вниз, пронесся над рекой и грациозно взлетел по дуге вверх к цели. Точно в нужный момент Меру сделал выпад крюком и зацепился за сук. Его дернуло со страшной силой, и я был уверен, он не удержит крюк. Но Меру не выпустил его, медленно притянул «люльку» к дереву и, тяжело дыша, лег на ветку.

«Мукарамису!» — закричали пигмеи, заслуженно назвав Меру «Бесстрашным».

После этой бросающей в дрожь сцены остальное оказалось гораздо более легким. Мы сделали еще много прекрасных снимков, показывающих, как к нижним ветвям обоих деревьев прикрепляли толстые лианы и как над рекой перекинули дугообразный мост, напоминавший наши висячие.

Над мостом протянули несколько толстых лиан, заменивших перила. От деревьев к берегу проложили узкие тропинки, а от них к мосту протянули плетенные из лиан «лестницы», которые прикрепили к «перилам». Мост быстро расширили, и, наконец, настал день, когда я взобрался по «лестнице», вступил на мост и перебрался по нему через реку. Мост раскачивался и плясал под ногами, и я с дрожью смотрел на бурный поток, мчавшийся внизу. Но мост был прочным, и, без сомнения, он будет долго висеть над быстрой Итури.

Это было опасное дело, и оно отняло много времени, но зато, когда все кончилось, я почувствовал себя именинником. Я дал Меру больше подарков, чем обещал, и позаботился о его свадьбе. Покидая Итури в третий раз, я чувствовал себя счастливым. И я больше не считал пигмеев странными или необычными людьми — слишком многое нам пришлось пережить вместе.

Сооружение моста не заслонило в моей памяти и другие эпизоды из третьего путешествия. Тогда же я узнал секрет кажущейся сверхъестественной способности пигмеев ориентироваться в лесу. Больше всего путешественников удивляет даже не чудесное умение пигмеев выслеживать дичь, а то, как они, ни разу не сбившись, без троп могут пройти в чаще по прямой от одной поляны к другой, находящейся в десяти милях.

Вильям Спис объяснил мне, что в этом нет ничего таинственного и шестое чувство здесь ни при чем. Просто пигмеи очень наблюдательны и, главное, прекрасно знают каждый уголок той части леса, где они родились, выросли и где проводят всю свою жизнь. Они каждый день охотятся в лесу и исходили свой район вдоль и поперек.

Месяц пигмей живет на одной поляне, месяц — на другой и так узнает весь участок. Когда бамбути хочет проверить, где он находится, ему достаточно оглядеться вокруг, и он тотчас узнает железное или махагониевое дерево, помогавшее ориентироваться в лесу еще его прапрадеду, и определит, в какую сторону ему идти. Для жителя леса каждое дерево чем-то отличается от других.

«Пигмей смотрит на дерево и читает, где он находится, так же как вы читаете на табличке название улицы «Парк-авеню и 58-я стрит», — сказал Билл Спис, — это очень просто».

Я подумал о старом седом пигмее, у которого прекрасно сохранились все зубы. Он помнил еще Г.-М. Стэнли — первого белого человека, проникшего в леса Конго. «Мы бились с ним, — сказал старый воин, — и пытались убить его».

Другой старик, по имени Мандибока, утверждал, что он побывал в Булайе, стране белых людей. Его рассказ звучал довольно достоверно. Давным-давно, еще в дни его молодости, когда Мандибока даже не был женат, его повезли из леса Итури к берегу океана. Похоже, что он плыл по судоходной части Конго. Затем он плыл по воде в огромной лодке длиной, судя по его описанию, от четырех до пяти сотен футов. Путешествие было долгим и мучительным. Много дней от страдал от морской болезни.

Он попал в страну белых людей, где не было лесов и где он видел столько удивительных вещей, что не мог запомнить всего. Потом его отвезли назад в Итури и дали бумагу, подтверждающую, что он побывал в Булайе. Этот документ, как объяснили мне пигмеи, отдали на хранение банту — «покровителю» Мандибоки, и он сгорел вместе с жилищем африканца во время пожара в селении банту несколько лет назад.

Присутствовавшие при этом рассказе банту подтвердили его достоверность. Вильям Спис заговорил со старым пигмеем по-английски, и тот как будто что-то понял. Он даже прошептал несколько английских слов, но было очевидно, что он не помнит их значения.

На Всемирной выставке в Сент-Луисе в 1900 году «экспонировали» несколько пигмеев. Судя по возрасту рассказчика, он мог быть в их числе. И, хотя точно установить это невозможно, мне хочется верить, что я встретил пигмея, побывавшего на моей родине. Когда теперь мне случается бывать в Сент-Луисе, он предстает передо мной в новом свете и я пытаюсь сообразить, каким он казался Мандибоки. Мне нравится этот город, и у меня там есть хорошие друзья, но я не могу не согласиться, что Мандибока был счастлив вернуться в лес Итури.

Глава седьмая В СТРАНЕ ГИГАНТОВ

Покинув насыщенный влагой душный тропический лес, где обитают пигмеи, вы можете через день очутиться в Африканской Швейцарии. Воздух там чистый и сухой, днем не слишком жарко, а ночью слегка прохладно. Это родина ватусси.

На пути к горам за несколько часов езды вы пересечете экватор и горы, покрытые вечными снегами. Чуть позже вы увидите цепь вулканов Вирунга и приютившееся у подножия гор прекраснейшее озеро в мире — Киву. В водах Киву нет крокодилов или других опасных животных, и на его берегах не кишат москиты или мухи цеце.

В страну ватусси вас приведет узкая дорога, которая взбирается по крутому склону, делая восемьсот сорок четыре крутых поворота (так мне говорили — сам я не считал), и поднимается примерно до четырех тысяч футов. Там, где дорога вьется по узкому уступу отвесной стены, вы встретите своеобразный шлагбаум.

На высокой скале, нависающей над дорогой, сидит африканец со сверкающей пустой канистрой, подвешенной на шесте, и второй канистрой, по которой он барабанит. Когда первая канистра поднимается, а вторая гремит, другой африканец, на скале несколькими милями дальше, знает, что в эту своеобразную «однопутную транспортную зону» въехал автомобиль. После того как минуете дюжину серпантинов и подниметесь на несколько сот футов, вы, возможно, увидите второго африканца.

И на каждом повороте перед вами открывается захватывающая дух картина: внизу лежит голубой драгоценный камень — озеро Киву, с курящимися вулканами у его верхнего конца. По склону одного вулкана медленно, незаметно для глаз в озеро сползает раскаленный поток лавы, и вода громко шипит, соприкасаясь с ним. Из нижней части Киву вытекает река Рузизи, с шумом прокладывающая себе проход через скалистую гряду на пути к озеру Танганьика. Вы видите огромные плантации кофе, хинного дерева, пиретрума; некоторые поднимаются до большой высоты по террасированным склонам гор. После всего того, что вы встретили за день пути, вы не удивитесь, увидев гордых людей семи футов роста, представителей цивилизации гораздо более древней, чем ваша собственная. Вы уже ждете необычайного — и Африка всегда оправдывает ваши ожидания в полной мере. Так же как человек каменного века сохранился в лесу Итури, так же сохранились по меньшей мере несколько сторон древней культуры — египетской? абиссинской? — в горах Руанды-Урунди^[13].

Барельефы священных животных на стенах старых египетских храмов оживают в миллионе коров, принадлежащих ватусси, коров с грациозными белыми рогами размахом в десять футов, и ведущих себя с не меньшим достоинством, чем их хозяева — люди.

Руанда-Урунди — сердце Африки. Но кажется, что это сердце пересадили из другого тела, так много у этой крошечной территории, площадью всего двадцать тысяч квадратных миль, характерных черт, которые нельзя встретить ни в каком другом уголке громадного континента, окружающего ее.

Здесь наиболее высокая плотность населения в Африке (не считая Египта) — двести человек на квадратную милю, по сравнению, например, с восьмью в Конго. И эта же территория кормит миллион коров, миллион коз и полмиллиона овец — животных, для которых в иных частях континента нет даже названий. Во многом самая цивилизованная африканская страна Руанда-Урунди была, вероятно, одной из последних частей континента, о которой узнали белые. Немецкий граф фон Гетцен открыл озеро Киву и прекрасные земли на его восточном берегу в 1894 году.

Если вы решите, что Руанда-Урунди нетипично африканская страна, вы должны тотчас же спросить себя: что можно назвать типично африканским?

Ничего, конечно. Тропический лес, вельд, пустыня, мягко округленные холмы, дымящиеся малярийные болота — все это Африка.

И вы поймете, что к Руанде-Урунди неприменимо наше стереотипное представление об Африке, которое в действительности справедливо только для маленькой части континента.

С тем же успехом вы можете предположить, что какая-либо одна часть Соединенных Штатов типична для всей страны — Флорида или Скалистые горы, Новая Англия или Бэдленд, пустыня Мохаве или штат Айова.

Руанда и Урунди — я ни на секунду не могу забыть эти слова. И не только из-за ландшафтов несравненной красоты, но и потому, что населяют эту страну люди, чей внешний облик и внутренний мир удивительно гармонируют с окружающей природой, — гиганты ватусси.

Но они только маленькая группа населения страны, около двадцати тысяч из четырех миллионов. Преобладают банту, называемые бахуту, — темнокожие люди среднего роста.

Для приправы Африка подбросила в маленький котелок немного пигмеев, точнее, батва — пигмоидов, а не чистых пигмеев, подобно бамбути Итури. И они не так миниатюрны.

В какой-то исторический период батва смешалась с племенами банту и позаимствовала у них восемь или десять дюймов роста, который составляет теперь четыре с половиной — пять футов.

Когда вы беседуете с королем ватусси или со старшей принцессой его двора, вы знаете, что перед вами цивилизованные люди, хотя у них нет гидростанций, холодильников и других технических новинок. Вы чувствуете, что вы — представитель новой, еще сырой цивилизации, оказавшийся в стране более древней и более привлекательной культуры. Но у ватусси нет высокомерия, так как им не нужно доказывать кому-либо свое превосходство.

Большое значение имеет, конечно, гигантский рост мужчин ватусси — от шести с половиной до семи с половиной и даже восьми футов. Но еще большее впечатление производят их осанка и атмосфера благородства, окружающая их.

Некоторые необычно высокие люди неуклюжи; ватусси двигаются грациозно, независимо от того, что они делают, даже когда, обернув свои длинные одежды вокруг талии, они прыгают через планку, поднятую на восемь футов.

Эти одежды — создание достоинства и грации. Длинные, волнистые, белоснежные с золотыми блестками или широкими красными полосами, они напоминают тоги сенаторов Древнего Рима.

Они просты, красивы и очень хорошо облегают высокие стройные тела. Среди ватусси нет полных мужчин или женщин. Однако все дети толстенькие, так как они питаются только молоком — свежим или кислым, пока не подрастут.

Тогда диета и физическая нагрузка меняются. Молочные продукты все еще играют важную роль в питании взрослых, но добавляются брага, бананы, немного овощей и иногда мясо. Пища должна быть очень питательной, так как после достижения зрелости юноши ватусси тянутся вверх, пока не возмужают и не похудеют. Но костлявых среди ватусси нет. Пальцы у них длинные и тонкие, почти женские.

Ватусси занимаются скотоводством и очень любят спорт — метание копья, прыжки в высоту, стрельбу из лука.

Группу специально отобранных мальчиков ватусси с детства готовят для придворного балета.

В Руанде-Урунди еще в древности возникла высокая культура и существовала развитая государственность. Тем не менее ватусси живописны, колоритны, привлекательны. Но между 1937 и 1946 годами в стране произошли столь сильные изменения, что я не захотел посетить Руанду в 1954 году.

В 1937 году молодой король Рудахигва жил в традиционной ватусской инзу — огромной круглой постройке, сооруженной из жердей и тростника. «Прихожей» служила пристройка, а внутренние помещения были разделены на спальню, столовую и курительную комнаты циновками, которые напоминали раздвижные стенки в японских домиках.

В 1946 году король Рудахигва жил уже в доме из кирпича и бетона. Несколько львиных и леопардовых полостей лежало поверх ковров, и можно было заметить ватусские корзиночки и другие изящные безделушки. Однако вещи, принадлежащие королю, были не так привлекательны и сделаны далеко не так искусно, так те несколько вещичек, которые я привез домой в 1937 году.

Когда художественное умение и мастерство вырождаются так сильно за девять лет, вы можете быть уверены, что древняя культура приходит в упадок.

Другое знаменательное изменение произошло в эти годы с именем короля. Он носил имя Рудахигва и вступил на трон шестнадцати лет, когда бельгийцы сместили его отца короля Музингу за нежелание сотрудничать с ними. Когда Рудахигва взошел на трон, к его имени прибавили еще слово, как всегда делалось для нового короля. Совет старейшин тщательно выбирал новое имя, так как оно должно было указать молодому королю дух нового режима.

В далеком прошлом, во времена межплеменной вражды, одному из королей присвоили имя Мазимпака — «Миротворец». Другого, после захвата им новых территорий, стали называть Лвавугири — «Герой-Завоеватель». Рудахигва выбрал Мутара — «Реформатор» или «Эволюционист».

В 1937 году имя короля, или мвами, с которым я встречался и беседовал, было Мутара III Рудахигва.

Но к 1946 году он принял христианство и взял несколько новых имен, чтобы подчеркнуть и религиозные и культурные перемены. Он стал мвами Мутара III Чарлз Леон Пьер Рудахигва, не менее чем тридцать девятый правитель в династии, которая может проследить свою родословную на четыреста лет в глубь веков.

Произошло много других изменений. Например, Рудахигва не только не имел тридцати жен, как его отец, но даже двух-трех, что считается минимумом для знатного ватусси.

Официально Рудахигва, как и все предыдущие короли, все еще владеет всеми землями страны, но он даже не пытается использовать на деле это право. Он назначает местных чиновников, публикует новые указы, проводит законы через национальный совет — все это после утверждения, хотя и негласного, бельгийского резидента и генерального бельгийского вице-консула, аккредитованного в Руанде-Урунди.

Важная часть работы короля — сохранение тех сторон культуры ватусси, которые западная цивилизация не объявила табу.

Июль — лучшее время для посещения страны ватусси, так как в конце этого месяца у них большой праздник. Это великолепное, оставляющее неизгладимое впечатление зрелище, и я горячо надеюсь, что какой-нибудь делец не попытается сделать на нем бизнес и тем самым изгадить его.

В мое первое посещение я видел очень мало, поэтому второй раз прибыл в Руанду специально за несколько дней до начала праздника. Проехав несколько десятков миль с Цезарем в его старом автомобиле по проходящей по насыпи дороге, мы достигли города Кигали^[14], недалеко от Ньянзы, маленькой столицы Руанды. Мы знали, что в Кигали находится миссия, и собирались переночевать в ней. Когда уже темнело и мы были недалеко от миссии, я увидел первого ватусси. Несмотря на все, что я читал и слышал об этих гигантах, я был поражен: его рост достигал почти восьми футов, а его одежда блестела.

Треугольное лицо с маленькой черной родинкой, огромными мягкими глазами и высоким прямым носом, атласная бронзовая кожа, узкие пальцы и диковинная прическа усиливали впечатление от гигантского роста. В этом африканце все было поразительно.

Со степенной учтивостью, дружелюбно и любезно, но сдержанно он объяснил Цезарю дорогу к миссии.

Отец де Беккер, здоровенный голубоглазый голландец, принял нас в миссии и представил остальным братьям — бородатым и внушительным в своих белых одеяниях. Они умеют вползать в доверие к ватусси и, занимаясь вначале обучением детей и врачеванием, проникают в страну. Они знают, что затем можно будет заняться религией.

Мы разделили с отцами их обильную трапезу и предвкушали хороший ночной сон, так как покрыли за день большое расстояние. Но наши хозяева соскучились по людям из их прежнего мира и желали побеседовать.

Я нашел среди моих вещей коробку хороших сигар и раздал их. Братья с удовольствием приняли сигары, закурили и завели долгую беседу, не обращая ни малейшего внимания на нашу неукротимую зевоту.

Беседа с миссионерами все же оказалась полезной для нас, так как они успели многое разузнать о ватусси и их стране.

Ватусси считают своей первой обязанностью обеспечение благоденствия священного скота. Коровы здесь не только священные животные, как в Древнем Египте (культ Аписа^[15]). Их количество служит мерилом богатства и социального положения.

Если бы скот использовали в хозяйстве, для этой точки зрения имелось бы основание, но ватусси не резали этих священных животных. Даже первое молоко шло телятам, и они вырастали сильными и красивыми.

Ранее стада периодически опустошала чума, но теперь ватусси научились бороться с ней, и поголовье их скота увеличилось.

Несколько столетий назад старые традиции ватусси были разумны. По-видимому, некогда, во времена ужасной засухи, привилегированное племя с огромными стадами отборного скота двинулось из Египта на юг в поисках лучших пастбищ. Оно пересекло пустыню, труднопроходимые заросли (бушвельд) и достигло Руанды. Кочевые племена бахуту, а также пигмеи, населявшие страну, были покорены пришельцами ватусси.

Подобно египтянам, ватусси гадали на куриных потрохах, они верили в переселение душ и обожествляли животных. У одного рода божком был хамелеон, у другого — жаба, а у королевской фамилии — венценосный журавль. Ватусси окружали большим почтением и обезьяну, как египтяне — Анубиса. Согласно легенде (легенды передавались из поколения в поколение родом «мастеров мудрости», все члены которого были придворными), один из первых ватусских королей, загнанный зверями в пещеру, был спасен обезьяной. Король содержал целый род «людей пещеры», обязанных охранять обезьян и помогать им. Третий род заботился о вечном огне, с тех пор как он был получен от богов ватусским Прометеем.

Следующим утром после молитвы и завтрака мы осмотрели мастерские, где миссионеры наблюдали за выделкой тканей. К сожалению, ситец быстро вытесняет великолепные национальные одежды, и почти всем отраслям прекрасного ватусского ремесла грозит гибель. Только чудесных конических корзинок изготовляется так же много, как и раньше. Но даже и это ремесло постепенно приходит в упадок.

Около главного здания миссии мы встретили четырех африканцев, несших на головах плетеный матшела, или паланкин, напоминавший глубокую корзину. Когда носильщики опустили паланкин, из него вышла высокая женщина, оказавшаяся Кангази, одной из тридцати жен бывшего короля Музинги, который пребывал в изгнании в Камембе, всего в нескольких милях от миссии.

Хотя женщины-ватусси далеко не так высоки, как мужчины, их средний рост несомненно значительно выше, чем американок. Кангази украшали традиционный головной убор с гребнем и плетеные кольца, нанизанные на ноги от лодыжек до колен, — это старинный обычай, который, кажется, исчезает. Но кольца ничего не прибавляют к красоте и привлекательности женщин.

Мне поистине везло — женщины-ватусси обычно живут почти так же замкнуто, как мусульманки, и избегают какого-либо общения с малознакомыми людьми. Но жена изгнанного короля, привлекательная, как и все ватусские женщины, была к тому же непринужденна и откровенна. Она охотно позировала и согласилась проехать вместе со мной до Ньянзы, где находился двор мвами Рудахигва.

С 1946 года для встречи с королем нужно разрешение бельгийского резидента, и простые туристы не добились бы аудиенции с Рудахигвой.

Он стал своего рода выставочным экспонатом, но в действительности он значит гораздо больше этого. Возвратимся, однако, к 1937 году. Тогда было немного посетителей, и желающих встретиться с королем всегда тепло принимали. Король все еще жил в инзу и был доступен, хотя его окружала многочисленная и блестящая свита.

Когда Кангази и я прибыли к порогу его дома — ее несли в паланкине, а я шел рядом, — король Рудахигва, ростом более семи футов, вышел нам навстречу и крепко пожал мне руку. Хотя мвами был одет не более роскошно, чем его придворные, он выглядел импозантно. Однако он встретил меня свободно и непосредственно. Его лицо портили несколько выдававшиеся вперед зубы, но он был живым, умным и вождем с головы до пят.

Мы немного побеседовали по-французски — король владел этим языком в совершенстве, и я почти не запинался, после чего я подарил мвами черный шелковый зонтик и маленький шелковый флажок, что, казалось, понравилось ему.

Я не знал, был ли он просто вежлив или ему действительно понравились мои подарки, потому что выбрать подарок королю — далеко не легкая задача. Люди, привыкшие раздавать блестящие безделушки африканцам, неизбежно попадут впросак в стране ватусси — народа с древней культурой.

Я слышал о путешественнике, посетившем Ньянзу вскоре после восшествия на престол Рудахигвы. После интервью с королем европеец подарил ему несколько ничтожных дешевых украшений. Рудахигва поблагодарил его так вежливо, как если бы безделушки были драгоценными камнями, но лишь посетитель удалился, он с пренебрежением швырнул безделушки своим слугам.

Мвами Рудахигва показал мне великие церемониальные барабаны — священные реликвии, которые повсюду возят за ним. Барабаны — пульс Африки: большие барабаны, маленькие барабаны, «щелевые» барабаны, барабаны, сделанные из дуплистой колоды и гудящие высоко, когда ударяют по одному концу, и низко, когда бьют по другому, барабаны, по которым колотят, и барабаны, которые трут. Они играют на танцах, играют на праздниках, созывают на совет и на войну, объявляют о прибытии вождя и передают длинные сообщения.

В Руанде королевские барабаны имели имена. Три из них — Ишакве, Иньяхура и Инумву — гремели каждое утро, возвещая, что король проснулся и все ватусси должны проснуться. Они возвещают и о его отходе ко сну. Даже если король не лег, никто не может бодрствовать после сигнала. Это традиция, а Рудахигва настаивает на сохранении традиций.

Самый священный барабан ватусси Калинга — символ королевской власти. Он означает то же, что в других странах корона, скипетр и государственная печать, вместе взятые. Когда бельгийские власти захотели изгнать Музингу, они отобрали у него Калингу.

Без барабана король лишился всего своего могущества, престижа и авторитета в глазах подданных, и он знал это. Музинга сдался без боя. Вскоре после воцарения Рудахигвы Калингу передали ему. Пока король имел священный барабан, и он, и его сторонники знали, что Рудахигва — настоящий мвами.

В конце беседы король пригласил меня на большой праздник, длящийся три дня. Во время него устраивают торжественный парад священного скота, балетное представление, соревнование в прыжках в высоту и многое другое. Такие праздники бывают два-три раза в году, и я приехал вовремя.

Перед праздником я несколько дней путешествовал по стране: смотрел, снимал и беседовал с людьми. Побывал я и у низложенного короля Музинги, жившего в непритязательной, но удобной инзу. Ростом выше сына и более простой, Музинга казался раздраженным и озлобленным. Однако он тепло приветствовал меня и спросил: «Нет ли у вас каких-нибудь лекарств для моих глаз?» Музинга сильно страдал от катаракты. Он казался совершенно разочарованным, когда у меня не оказалось нужных лекарств.

Затем он попытался произнести несколько фраз по-немецки. Этот язык, без сомнения, напоминал ему дни величия иславы. Руанда и Урунди были частью германской Восточной Африки до Первой мировой войны.

Я заметил мало следов долгого немецкого господства в Руанде-Урунди. Все, что я могу теперь припомнить, — тщетные попытки Музинги произнести иностранные звуки, напоминавшие ему двадцатилетний (из тридцати шести лет) период его царствования. Я почувствовал жалость к одинокому старому диктатору: он, должно быть, понял мои мысли и подарил мне изумительно красивое плетеное ватусское изделие.

Королевские церемонии в Ньянзе были даже более эффектны, чем я ожидал. Мвами Рудахигва в центре, в роскошном белом одеянии и прелестном головном уборе, с жемчужным ожерельем и крестом из белого обезьяньего меха, выглядел более блестящим, чем обычно. По бокам от него расположилось семьдесят пять благороднейших ватусси.

Они расположились у края огромного поля и ожидали «парад» длиннорогих животных; принадлежавших лично королю называли иньямбо, другим ватусси — инзанга.

На другой стороне поля толпились сотни рядовых африканцев, некоторые из них участвовали в церемонии, другие просто смотрели на восхитительное зрелище. Даже деревья, росшие неподалеку, были усеяны людьми, взобравшимися на них, чтобы лучше видеть происходящее.

Перед началом съемки я заметил, что король держит в руке шелковый флажок — мой подарок. Сзади стоял слуга с черным зонтиком.

Праздник начался с прыжков в высоту. В землю воткнули два тонких прямых стебля тростника, к ним прикрепили тонкую планку. Перед планкой находился твердый холмик в несколько дюймов высотой. Затем юноша-ватусси обмотал свою тогу вокруг талии и отошел на двадцать шагов — невероятно длинных — от планки.

Разбежавшись, он оттолкнулся от холмика и перелетел через планку. Техника его прыжка напомнила мне ту, которую американские спортсмены начали применять всего лет двадцать назад.

Сначала планку установили на высоте пять с половиной футов, и все прыгуны — их было пятеро или шестеро — оставили ее по меньшей мере на фут внизу.

Планку быстро поднимали, пока не дошли до восьми футов. Все прыгуны преодолели высоту так же легко, как вначале. Я, как и каждый путешественник, видевший прыжки ватусси, надеюсь, что их команда приедет когда-нибудь на Олимпийские игры. По международным правилам им не разрешили бы пользоваться маленьким холмиком, но я полагаю, что после непродолжительной тренировки они привыкнут прыгать без него.

Следующим номером была стрельба из лука, в искусстве которой бахуту и батва не уступали ватусси. Луки ватусси были очень большими, но это не повышало точности поражения цели, и пигмеи батва стреляли не хуже из своих крошечных луков.

Перед соревнованием и в течение его часть зрителей, включая короля, и некоторые стрелки-ватусси молились, чтобы духи даровали победу ватусси. Они ласкали свои луки, гладили стрелы и нежно уговаривали их лететь прямо в цель.

Но и после всего этого лишь несколько стрел поразило «бычий глаз» (яблочко).

Наконец началась самая важная, с точки зрения ватусси, церемония — парад священного скота. Животные были собраны на вырубке недалеко от поля, где происходило представление. Взглянув на стадо, я увидел лес белых рогов. Коровы были преисполнены достоинства и спокойствия. Изредка они негромко мычали, но ни одна не старалась чем-нибудь выделиться. Они напомнили мне старинных аристократок или вдовствующих королев, сознающих собственное величие и прекрасно знающих, как вести себя на данной государственной церемонии.

При каждой корове был сопровождающий ее грум, который проводил ее перед королем, успокаивая все время ласковыми словами и отгоняя мух. Этим грумам, выполнявшим столь ответственную работу, разрешалось пить коровье молоко, но только не от королевских коров, иньямбо. Грумам пришлось много потрудиться, подготовляя коров к этой церемонии. Тщательно смазанные маслом коровьи шкуры блестели на солнце. Длинные ветвистые рога, отполированные чистым песком, казались сделанными из лучшей слоновой кости. Голова каждой коровы была украшена убором из раковин и блестящих безделушек, а на кончиках рогов пестрели цветные кисточки.

Коровы были разной масти; некоторые — красной с белыми пятнами, другие — черной с белыми, третьи — красной с примесью светло-серого. Все коровы были крупными, с тонкими лодыжками, прямыми спинами и длинными подгрудками. Но поразительнее всего были их огромные рога. Размах рогов достигал двенадцать футов, но коровы несли их так легко и грациозно, как будто это были невесомые украшения.

Проводя перед королем подопечную корову, грум выкрикивал ее достоинства, размахивал руками, подпрыгивал, бил о землю жезлом.

И скоро все другие звуки потонули в высоких, пронзительных голосах, превозносивших родословную, потомство, длину рогов, лоснящуюся шкуру. Король и придворные подробно обсуждали каждое животное. Язык ватусси богат эпитетами, используемыми только для описания коров.

Парад скота продолжался долго. Я начал уставать, и мне не терпелось посмотреть танцы. Мне довелось видеть танцы почти во всех странах, которые я посетил. Танцы часто правдивее, полнее, правильнее и точнее отражают взгляды общества и его культурное наследие, чем что-либо другое. Иностранец может так же наслаждаться, наблюдая народные танцы, как и житель данной страны. Подобно музыке, ваянию и математике, танцы — универсальный язык.

Наконец я услышал ритмичные удары барабанов и звуки охотничьих рогов. Музыку сопровождало вялое шарканье ног: несколько шагов вперед — несколько шагов назад.

Половина индейских племен Южной Америки танцует таким образом. Даже танцы охотников племени дживарос не волновали меня, за исключением драматической церемонии «тса-тса». У танцоров племени бороро из Мату-Гросо главное — великолепные головные уборы, костюмы и украшения.

Пигмеи леса Итури взволновали меня своим танцем-пантомимой, изображавшей убийство слона. Их общие вечерние танцы были полны живости, непринужденности, шумного веселья, но их нельзя с полным правом называть грациозными; скорее в них растрачивался избыток энергии.

Ватусси же — настоящие мастера танца. Дживарос, бороро, пигмеи и все первобытные племена пришли бы в восторг, увидев танец ватусси. Эти танцы вызвали бы бурные аплодисменты и в Париже, Лондоне, Нью-Йорке или Москве. Все танцоры-ватусси прекрасно, с непринужденной грацией владеют своим телом, а их костюмы скроены так, что подчеркивают каждое движение танцора. Танцоры-ватусси — профессионалы, их с детства готовят для развлечения короля и его двора.

«Ансамбль» ватусси полностью овладел изяществом, присущим исполнителям, которые постигли тайну высокоразвитого танцевального искусства. С изяществом ватусси сочетают динамику первобытной войны и охоты. И все это — под экваториальным солнцем, на открытой сцене в несколько акров, на высоте шести тысяч футов.

Сначала я был несколько разочарован, так как программу открыла не группа Индашайикува, или Непревзойденных, составленная только из танцоров-ватусси.

Первой выступала группа женщин бахуту. Они медленно плыли по полю под аккомпанемент барабанов, цимбал и украшенных бычьими рогами деревянных духовых инструментов с мягким низким звучанием. Большинство музыкантов было пигмеями батва. Несколько бахуту били в огромные барабаны.

На бахуту были ситцевые саронги. Я сразу понял, что это вклады миссионеров в праздник. К счастью, саронги не могли скрыть прекрасные тела женщин ватусси, сменивших бахуту.

И этот танец состоял в основном из ритмичного топтания на месте и покачивания. Но высокие, стройные и в то же время женственно округлые фигуры ватусских танцовщиц были так прекрасны, и каждое их движение так бесконечно грациозно, что смотреть на них было глубоким наслаждением.

Узкие ленты шкур антилоп опутывали стройные девичьи бедра. Ленты окаймляла редкая бахрома из скрученных полосок меха, на шеи были надеты жемчужные ожерелья.

Танцовщиц сменили пигмеи. Из их сольных выступлений наиболее захватывающей была пантомима — простая, но драматичная.

Длинная полоса папируса изображала змею. На поле появился батва, сжимавший в руке короткое копье и согнувшийся, как будто он нес тяжелый груз. Внезапно пигмей увидел змею и испуганно отпрянул в сторону. Он решает убить змею и, сбросив воображаемый груз с плеч, осторожно подкрадывается к ней. Вот он приготовился пронзить змею копьем, но вдруг отскочил назад, как если бы она бросилась на него. Потом он опять рванулся вперед, чтобы проткнуть змею, но промахнулся, отпрянул и закружился вокруг своего врага. Наконец под неистовый бой барабанов пигмей торжественно пронзил змею и исполнил танец вокруг нее.

Танец бахуту во главе с ватусси был хорош, но все же не мог идти ни в какое сравнение с замечательным зрелищем, сменившим его.

Под гром фанфар на поле с воинственным кличем вбежали пятьдесят три высоких стройных ватусси. Танцоры были в богатых одеждах. Грудь перепоясывали полосы и «бусы» из раковин, вокруг талии были обернуты полосы леопардовых шкур со свисавшими тонкими полосками меха и кожаными кольцами с маленькими колокольчиками. Воротники были унизаны украшениями и оторочены белым обезьяньим мехом, плюмажи на головных уборах делали их похожими на львиные гривы.

Танцоры построились в шахматном порядке, каждый в десяти футах от соседа. И тогда появился солист. Это был Бутаре, сын принца и министра королевского двора, члена Биру (совета старейшин).

Его одежда была такой же, как и на других танцорах, за исключением изумительной выделки тоги, которая пламенела в лучах солнца, и казалось, вокруг его ног пляшут языки яркого пламени. Белые зубы Бутаре сверкали в счастливой улыбке, и очарование спектакля усиливалось весельем, которое излучали исполнители.

В молодости Бутаре был, вероятно, одним из лучших танцоров Африки. Его прыжки были удивительно длинны и грациозны, казалось, он парит в воздухе, бросая вызов законам притяжения. Все мускулы его тела участвовали в каждом жесте, каждом движении. Пальцы рук и ног, гибкая шея, сверкающие глаза, тога, волнующаяся грива плюмажа и длинный жезл — все сливалось в единое целое, когда танцор делал пируэт, поворачивался, отступал, вращался и снова устремлялся вперед в нарастающем неистовстве решающего сражения и ликующем триумфе победы над врагом.

Во время короткой передышки танцоры спели песню в честь короля, а затем начался новый, совсем иной танец. Это была пантомима, изображавшая движения венценосного журавля — символа правящей фамилии.

В этом танце было много изящных па, в которых грацию длинноногих журавлей затмили еще более длинноногие ватусси. Развевающиеся плюмажи заменяли танцорам хохолки благородных птиц. В другом танце плюмажи стали гривами прыгающих львов.

В последнем танце — «Громоподобный легион» танцоры изображали наступающую армию, гордую, непобедимую, сметающую все на своем пути. Они ступали по полю уверенно, тяжело, так что его заволокли клубы пыли и задрожала земля. Ватусси пели в такт танцу, и им подпевали все — музыканты и другие танцоры, батва и бахуту.

В «антрактах» раздавались голоса специальных «организаторов веселья». Особенно рьяно они подбадривали танцоров перед последним танцем. Исполнив его, танцоры разбрелись по полю, усталые, но довольные, и пыль медленно оседала на землю под жаркими лучами солнца. Я был очень доволен: в моем киноаппарате лежала цветная пленка, впервые запечатлевшая танцы ватусси.

Неудивительно поэтому, что в 1946 году, приехав в Африку для съемок фильма «Великолепие первобытного», я прежде всего посетил Руанду. Сначала я намеревался проехать от Стэнливилля к Касаи для съемок племени бакуба. Но из-за разных причин мы задержались на пути вверх по берегу реки, и в результате поездка к бакуба была отложена. Я с удовольствием предал забвению две недели сорванных планов и вынужденного безделья и постарался сохранить в своей памяти лишь немногие дни удач.

Я хотел приехать в Руанду к 21 июля — началу больших торжеств. Я проплыл тысячу миль вверх по Конго до Стэнливилля, нанял грузовики и успел вовремя.

У мвами Рудахигвы был приступ малярии, но он тепло встретил меня и не раз дружески вспоминал о наших встречах во время моего первого посещения его страны. Ватусси помогали мне, чем могли, и я удачно снял почти все праздничные церемонии.

Вначале не вся «сцена» попадала в объектив, и первые кадры несколько разочаровали меня. Я упомянул об этом в разговоре с мвами, и по его приказу для нас построили специальную платформу, а погонщики скота и танцоры повторили выступления. Они выступали, казалось, даже с большим воодушевлением, чем в первый день.

Но более всего я обрадовался моему «успеху» у женщин-ватусси. Чужестранцы редко видят эти прекрасные создания. Они сдержанны, избегают общения с малознакомыми людьми и ни разу раньше не снимались. В 1937 году мне пришлось довольствоваться встречей с Кангази, рисунками танцовщиц и формальным знакомством с одной ватусской женщиной. Несмотря на это, я знал, что женщины играют важную роль в общественной жизни Руанды.

Ватусские женщины, в отличие от женщин других африканских племен, почти не выполняют тяжелых работ. Их не выдают замуж против их воли, и они могут при желании развестись. Мужья обращаются со своими женами как с равными, как с друзьями, и женщины имеют в семейных делах такой же решающий голос, как и мужчины. Они умеют плести замечательные вещи. В некоторых плетенках можно даже переносить жидкость. Они ткут изумительные одежды, присматривают за домом и воспитывают детей.

Бельгийское владычество отрицательно отразилось на взаимоотношениях ватусси мужчин и женщин. Бельгийцы стали готовить многих ватусских юношей для колониальной администрации. Но для их сестер и жен школ не создали. Женщины не понимают и не умеют разговаривать по-французски, а этот язык все шире вводится в стране. Они теперь гораздо реже бывают в обществе мужей, чем до прихода бельгийцев.

Потребовалась помощь Рудахигвы для знакомства с несколькими ватусскими женщинами и для съемки фильма о них. Даже при такой «высокой» поддержке мне было нелегко наладить дело. Я не мог заплатить им или преподнести подарки. Я должен был просить их сделать мне одолжение и помочь мне показать всему миру, кто такие женщины-ватусси и чем они занимаются.

Они согласились, но неохотно. Дни съемок шли, и они становились все дружелюбнее и дружелюбнее, хотя всегда оставались сдержанными. В конце я сфотографировал их в паланкине, несомом слугами, и встречу подруг в одном из домов. Я снимал их за работой, за игрой, за едой. Они понимали, что я хочу получить кадры, показывающие их повседневную жизнь, и вели себя совершенно естественно.

Когда я попросил их позировать для беседы со мной, они согласились, но указали, что это необычное явление.

Чем больше я видел женщин-ватусси, разговаривал и работал с ними, тем сильнее было мое восхищение ими. Редко я встречал такую уравновешенность, естественность и безыскусственность.

Когда я уезжал и пытался выразить женщинам-ватусси мою благодарность, они сами поблагодарили меня, и одна из них преподнесла мне подарок: низкую, ручной работы скамеечку для ног. Это был действительно трогательный жест. Я приехал в Африку в поисках первобытного, а нашел здесь такие хорошие манеры и такое благородство характера, какие редко где встретишь.

Но когда пришло время отбирать кадры для «Великолепия первобытного», почти все мои уникальные снимки ватусских женщин были… отвергнуты. «Недостаточно действия», — сказали в Голливуде, а в фильмах Голливуда должно быть много «действия»! Но я все же с большим удовольствием вспоминаю часы, проведенные в обществе очаровательных ватусских женщин.

Глава восьмая РЫБОЛОВЫ, «АРТИСТЫ» И ДРУГИЕ

Ни на одном другом континенте не встретишь такого разнообразия одежд, украшений, архитектурных стилей, форм искусства, моральных норм и обычаев, как в Африке.

Африка была родиной величайших цивилизаций древности, и в ней больше расовых и лингвистических групп, чем на любом ином континенте, и, возможно, больше, чем на всех других континентах, вместе взятых. Если вы проведете только одну неделю с каждым африканским племенем, это займет у вас больше восьми лет. Несомненно, все обобщения, касающиеся африканцев, невольно содержат больше вымысла, чем правды. Ни один исследователь не в силах изучить больше маленькой частицы сотен различных типов племен.

Американцы считают, что в их стране смешалось много различных расовых групп, но у них нет и десятой части африканского многообразия. Некоторые африканские племена сохранили чистоту своей крови, но большая часть их — результат смешения многих народностей, племен и т. п. Кроме пустынь, в Африке мало естественных преград для переселения людей. В течение столетий народы Африки наступали и отступали, завоевывали и бывали завоеваны, сталкивались и расходились.

Большая часть африканских стран не имеет письменной истории, хотя часть континента — Египет — родина древнейшей цивилизации человечества. Существовал древний Карфаген, более поздние римские поселения Средиземноморья. В VII веке арабская культура распространилась по всему североафриканскому побережью и дошла до Пиренеев. Но все это захватывало лишь северную окраину континента. В Центральной и Южной Африке нет письменных исторических документов. Когда англичане вторглись в Уганду, они нашли здесь сильное королевство. Другие племена, например зулусы и базуто, объединились в межплеменные союзы, чтобы противостоять вторжению колонизаторов.

Почти у каждого племени есть легенды, которые могут помочь воссоздать его историю. Но трудно решить, о какой эпохе они рассказывают. Пигмеи Итури утверждают, что их народ пришел с севера. Но когда и откуда именно, они не знают. Этнографы и антропологи могут ставить много вопросов о взаимоотношениях различных групп, о смешении племен; могут даже строить неплохие догадки о переселении некоторых народов. Но это почти все, чем располагает наука для воссоздания истории Африки.

Отсутствие письменной истории часто увеличивает интерес к африканским племенам. У путешественника нет предубеждения, которое нередко возникает после изучения истории страны до личного знакомства с ней. Но у большинства из нас существует другое предвзятое мнение, настолько укоренившееся, что от него нелегко отказаться. Перед нашими глазами стоит образ типичного африканца, с темной кожей, курчавыми волосами, плоским широким носом, толстыми губами и выдающейся челюстью. Он почти голый, и у него много предрассудков. Он с отвращением относится к работе, обладает удивительным чувством ритма и веселится с детской непосредственностью.

Мало африканцев похоже на этот образ; некоторые совсем иные, другим присущи лишь отдельные из этих черт.

Вы встретите в Африке интереснейшие племена. Каждое племя отличается от всех соседних и от всего, уже знакомого вам. Вы будете непрерывно изумляться, и ваше предвзятое представление об африканце исчезнет. Даже если вы осмотрите небольшой кусочек Африки, вы найдете изумительное разнообразие.

Хотя я много путешествовал по Северной и Южной Африке, наиболее хорошо я изучил центральный пояс континента, образуемый в основном Конго, Руандой-Урунди, Угандой, Кенией и Танганьикой. Даже здесь я нашел почти все типы климата и ландшафтов и представителей почти всех народов земли.

Для путешественника Конго остается загадочной и живописной страной, во многом первобытной и дикой. Но во время моей последней поездки я посетил только одно племя — пигмеев Итури.

Даже во время моих первых двух путешествий я видел происходящие изменения. Молодые матери из племени мангбету больше не бинтовали головки своих детей, и во многих деревнях десятилетние девочки бабира не носили дисков в губах.

В 1937 году я посетил деревушки племени бабира около Буниа в Восточном Конго и вернулся туда в 1946 году для съемок «Великолепия первобытного».

Когда мы думаем о женщинах, вставляющих диски в губы, большинство из нас представляет себе убанги. Но этот обычай распространен и у других племен. Женщины бабира были дружелюбны, и их восхитила перспектива получить снимки. Они выставили свои верхние губы с продетыми в них трех- или четырехдюймовыми дисками. Я заинтересовался, как они подготавливают губы, чтобы вставить тонкие деревянные «блюдца».

В губах маленьких девочек прокалывают небольшие отверстия. Постепенно в отверстие вставляют все более и более толстые палочки, и они растягивают кожу. Когда девочка подрастает, дырочка становится достаточно велика, и в нее можно вставить деревянный диск диаметром два дюйма. Во время моей второй поездки я видел только одну девочку с палочкой в губе и уверен, что теперь с такими губами можно встретить лишь старух.

Я посетил десятки разных племен. Расскажу вкратце об одной интересной встрече. Севернее озера Эдуард у реки Семлики живет племя баньяли. Там в одной деревушке я встретил двоих детей-альбиносов — четырнадцатилетнюю девочку и ее младшего брата. Тотчас же я вспомнил про многочисленных альбиносов, которых фотографировал среди индейцев сан блас на берегах Панамы.

У альбиносов принято заключать браки между родственниками. Благодаря этому и среди индейцев сан блас, и даже среди банту Центральной Африки можно встретить блондинов с белой кожей и розоватыми глазами.

Я разыскал родителей детей и узнал, что вначале у них родилось четыре альбиноса подряд, а затем обычный темнокожий ребенок. Двое альбиносов умерли. Во время беседы об этом я увидел юношу-альбиноса, входящего в деревню. Ее обитатели дружелюбно приветствовали его. Он пришел из соседней деревни и ухаживал за девочкой, которую я видел. Как и альбиносы сан блас, африканские альбиносы могут найти свое счастье только с себе подобными. Им трудно живется, они чувствительны к солнечным лучам и, что хуже всего, резко отличаются от своих соплеменников.

Отличаться от людей другого племени, конечно, неплохо, и это обычно внушает чувство превосходства. Что-то мы делаем быстро и хорошо и делали так много столетий; это же другие люди делают не так и, следовательно, плохо или по крайней мере недостаточно хорошо. Следовательно, мы лучше, чем они. Это представление глубоко укоренилось и среди цивилизованных, и среди первобытных народов.

Мы, представители цивилизации, смотрим на все племена и решаем, какое лучше и какое хуже. Но мы судим по нашим стандартам, и наш приговор имеет силу только для нас самих. Одни племена мне нравятся больше, чем другие, я нахожу более или менее интересным, развитым, культурным то или иное племя. Но я не надеюсь, что многие африканцы согласятся с моими оценками.

Например, я люблю вагениа. Их мужчины — наиболее изумительно сложенные люди из тех, кого я видел. Они мастерски, отважно и весело ловят рыбу в бешено мчащихся потоках. И к тому же мне удалось снять среди них превосходные кадры для «Великолепия первобытного».

Деревня, где живут вагениа, расположена сразу же за Стэнливиллем на берегу Конго, около водопадов. Было удивительно так близко от современного города встретить первобытное племя, живущее по своим древним законам. Но вагениа гордые люди, любящие рыбу, рыбную ловлю, плавание, свои каноэ и носящие лишь набедренные повязки. Они тоже боролись и со Стэнли, и с арабскими работорговцами, и почти с каждым, кто пытался изменить их образ жизни. И они прогнали миссионеров.

После завоевания Конго бельгийцы стали действовать исподволь, различными косвенными методами, и в конце концов жизненный уклад вагениа изменился. Когда я снимал фильм в 1946 году, в деревне только несколько юношей носили некоторые предметы европейского туалета. В наши дни добрая половина мужчин носит брюки и рубашки.

В 1946 году я сопровождал мужчин в их ежедневном объезде сетей у водопада. Рыба, вылавливаемая вагениа, очень вкусная. Основная добыча рыбаков — «капитан», или кизангала, разновидность нильского окуня. Отдельные экземпляры весят до пятисот восьмидесяти фунтов. Обычно попадается в сети и кэтфиш^[16] до пяти футов в длину и весом до двухсот фунтов.

Свыше ста пятидесяти мужчин и шестидесяти мальчиков собрались утром для участия в съемках. Так много людей я не смог бы заснять, но мы все весело уселись в длинные, с высокими бортами каноэ, выдолбленные из цельных стволов деревьев. Еще с берега я увидел белую пену над водопадом. В этом месте Конго сужается, но все еще остается широкой могучей рекой, несущей огромную массу воды. С ревом обрушивается она с десятифутового порога, образованного скалистым уступом и каменным островом.

Ряды шестов виднелись издали, и я удивился, как рыбаки-вагениа сумели установить сети во всю ширину этого потока.

Мне объяснили, что в сухой сезон речные пороги обнажаются и вода мягко струится между выступами скал. Рыбаки вынимают и чинят сломанные шесты, устанавливают новые и вбивают их между скалами.

Большие шесты скреплены шестами поменьше и лианами в единую, хорошо укрепленную и надежно удерживающую сети систему.

Самые сети различного размера: некоторые имеют «входное отверстие» диаметром десять — двенадцать футов и конусообразно суживаются к нижнему концу, куда и попадается рыба. Изготовленные из молодых побегов деревьев и лиан сети прочны и эластичны. Они устанавливаются чуть ниже поверхности воды и крепятся к шестам лианами. Вода прибывает и покрывает выступы скал. Речной поток с силой мчится сквозь сети. Быстрое течение приносит рыбу в ловушки, и давление воды удерживает добычу в закрытых концах конусов.

Цепь шестов и сетей тянется от каждого берега к центру потока более чем на двести ярдов. Посередине реки остается свободное пространство шириной ярдов в сто.

В каждой лодке находилось от двенадцати до восемнадцати мужчин. Чтобы подойти к сетям, они поднимались вверх по реке, выгребая против течения. Я сидел на корме одной из лодок. Крепкий вагениа поддерживал меня, чтобы я не свалился за борт. Руки у меня были заняты киноаппаратом: я хотел заснять каждый момент рыбной ловли, каждое движение рыбаков.

Когда мы отчалили от берега, это было легко. Течение было сильное, но ровное, гребцы работали идеально слаженно, и с каждым ударом весел лодка неуклонно двигалась вперед. Пленка запечатлела блестящие, темные спины двух рядов гребцов; мускулы их ритмично набухали и опадали, и каноэ неуклонно приближалось к водопаду. Четвертью мили ниже выступов скал бурлила бешено мчавшаяся вода, кружились небольшие водовороты. Поток подхватил каноэ и бросал его из стороны в сторону. Мой «страж» крепко обхватил меня обеими руками за талию; я чувствовал, что в любую минуту мы можем очутиться в воде, но был так взволнован ревом воды, видом кипящей пены над водопадом и захвачен мощью ритмичной работы гребцов, что забыл о страхе.

Казалось, мы почти не двигаемся вперед, хотя весла восемнадцати гребцов мелькали как крылья ветряной мельницы. Но мы ползли к сетям, и наконец передний гребец ухватился за шест, привязал к нему лодку крепкой лианой и крикнул остальным сушить весла. Через полминуты они вывалились за борт и начали обшаривать сети.

Стремительный поток с яростью рвал их тела, но они крепко держались за шесты, лианы и сети. В десяти футах от меня руки одного рыбака соскользнули с опоры, и его голова исчезла в воде. Я вскрикнул, увидев, как его тело мелькнуло около борта нашей лодки. Но он ухватился за борт следующей лодки, подтянулся к сетям и продолжал работу. За эти полчаса еще двух или трех человек сорвало течением, но все они спаслись без чужой помощи и вернулись к работе. Никогда еще я не встречал таких искусных пловцов.

Мне рассказали об одном рыбаке, который упустил весло. Его лодка понеслась с огромной скоростью мимо порогов и островов к водопаду и перевернулась. Он сложился в комок, полетел в бездну, затем выпрямится и в конце концов выбрался на берег в нескольких милях ниже. Рыбаки вагениа очень редко гибнут в водах Конго.

В лодке остались лишь я и один вагениа, во время движения страховавший меня, а теперь перебравшийся на нос каноэ, лодку перебрасывало из стороны в сторону, а я пытался заснять рыбаков. Они подтягивали большие сети, извлекали рыбу и кидали ее в лодку. Но только на нескольких кадрах можно было потом что-нибудь разобрать. Наконец я понял, что корма лодки слишком далеко от сетей и я не получу с нее хороших кадров. Осмотревшись вокруг, я заметил около каноэ камень чуть больше метра в поперечнике. Он примерно на фут возвышался над водой, струи захлестывали его, но на нем можно было стоять.

Крича изо всех сил и отчаянно жестикулируя, я в конце концов объяснил рыбакам, что хочу перебраться на этот камень. Они помогли мне, пригнав лодку к камню. Струи воды били мне в лицо, заливали ноги и угрожали опрокинуть в поток. Но я расставил ноги, пригнулся и почувствовал себя в безопасности, особенно после того, как один из рыбаков последовал моему примеру и стал страховать меня. С камня было очень удобно снимать рыбаков вагениа, подтягивавших огромные сети, вытаскивавших трех-четырехфутовых рыбин и боровшихся все время с бешеным потоком.

Через несколько минут я посмотрел на берег, где находился мой оператор. У него был аппарат с телеобъективом, и я просил его снимать все, что он увидит через него. Какая удача — его аппарат, мой камень и сети расположены на одной прямой. Я был уверен, что он снимет меня в лодке и как я карабкаюсь на камень посреди водопада. Я уже мысленно представлял себе кадры будущей картины, показывающие, как я отчаливаю с рыбаками, снимаю гребцов и как лодки прибывают к водопаду. После этого я вмонтировал бы снимки оператора — вид на каноэ с берега, приближение лодок к шестам и сетям и в заключение то, как я карабкаюсь для съемок на камень. Дальше следовали бы мои кадры, снятые с камня. Все это было бы чудесно, и я бы полностью вознаградил себя за риск.

Часом позже мы вернулись на берег мокрые и совсем вымотанные. Вы можете представить мои чувства, когда оператор сказал мне, что он не стал снимать меня на камне. Ему казалось, что это неинтересно! К счастью, он получил несколько превосходных кадров, когда лодка плыла по реке и я фотографировал, а вагениа крепко держал меня за пояс.

Всякий раз, когда я смотрю «Великолепие первобытного», я понимаю, что пропущены самые драматические сцены рыбной ловли у водопада. И такая же участь постигла другие сцены, еще более интересные. Вероятно, эти неудачи неизбежны при съемках такого рода фильмов.

Невозможно повторить многие сцены, особенно самые опасные и самые волнующие. Вы не можете заставить дикого леопарда повторить яростный прыжок. Ибо, если это был действительно яростный прыжок, зверь уже мертв. И вы не сможете попросить большое стадо жирафов вернуться и вновь обратиться в паническое бегство по той же равнине, залитой яркими лучами солнца.

Легче снимать африканцев, чье основное занятие не столь напряженно и опасно, особенно если они живут в местах, где достаточно днем света. Среди африканских племен своим искусством славятся мангбету и бакуба. Мангбету — это суданезе, а бакуба — банту, но живут они по соседству в районе Касаи, в южной части Центрального Конго.

Негритянское искусство, подобно негритянской музыке, оказывает огромное влияние на американскую и европейскую культуру. За прошедшие десятилетия Африканский континент основательно «прочесали» в поисках «портативных» предметов искусства, но лучшие из них редко удавалось вывезти. Дома, «залы совета» и обстановка — старые и полезные вещи — обычно точнее отражают уровень художественного развития общества, чем так называемые предметы искусства. И первых пока много в Африке. Меня очень радует проект создания музея бакуба. Глава племени обладает ценнейшей коллекцией, и приятно сознавать, что ныне все ценности будут сохраняться в первом, действительно национальном музее Центральной Африки.

Архитектура жилищ и изделия из металла прекрасны у мангбету, но я был более покорен их женщинами. Мне трудно точно объяснить, почему женщины-мангбету так привлекательны. Но несомненно они более очаровательны, чем женщины других африканских племен, виденных мною.

Может быть, это зависит от того, что они дольше сохраняют хорошую фигуру. Во всяком случае, молодых женщин с тонкими губами, крепким бюстом и стройной фигурой среди мангбету гораздо больше, чем у других племен, где женщины выглядят привлекательными (с нашей точки зрения) только в возрасте от четырнадцати до двадцати трех лет.

Возможно, частицу очарования приносит некбве, напоминающее большой веер, который носят сзади подобно турнюру. Некбве очень изящны. Их плетут из волокна и украшают геометрическими узорами различных цветов.

Но привлекательность женщинам-мангбету придает, конечно, не одно некбве. Я встречал женщин без этого украшения, и столь же привлекательных. Все они держатся с большим достоинством, подобно женщинам-ватусси, но с большей теплотой, которая не запрятана так глубоко, как у ватусси. Последние грациозны, величавы, дружелюбны и… сдержанны, очень сдержанны. Мангбету грациозны, величавы, дружелюбны и — это чувствуется — просты и общительны. Ватусси вызывают восхищение, мангбету — более теплые чувства.

Не поймите меня ложно. Мангбету не поглощены мыслями только о мужчинах. Они не выказывают особого интереса к чужестранцам мужчинам. Подавляющее большинство их было бы возмущено развязным поведением путешественника.

Во время первых двух поездок я встречал многих мужчин, женщин и детей мангбету с продолговатыми черепами. Мне даже разрешили сфотографировать мать, бинтовавшую головку своего ребенка длинными плетеными полосами.

Такие бинты почти не снимают в первые годы жизни, когда кости ребенка еще мягки и податливы. Кости черепа растут только вверх и вниз, образуя вытянутый овал.

Врачи говорят, что этот обычай не влияет на развитие мозга и умственных способностей.

Женщины-мангбету подчеркивают овал лица искуснейшей прической из собственных и накладных черных волос, уложенных в форме венчика или короны и закрепленных маленькими шпильками из слоновой кости или серебра. Это наиболее трудоемкая прическа, которую я где-либо встречал, и она требует по крайней мере трех дней работы.

Несмотря на заверения врачей, обычай начинает исчезать. Мой друг, недавно побывавший у мангбету, рассказал, что многие ребятишки растут с нормальными головами. Я приветствую исчезновение отживших и вредных обычаев, но желал бы, чтобы представители Запада не вмешивались в жизнь племен. Мы, как правило, стремимся отлить из всех африканцев единый образец. При этом исчезают многие колоритные и безвредные обычаи, и много прекрасного теряет земля.

Мангбету — прекрасные артисты, музыканты, танцоры. В деревне неподалеку от Паулиса живет вождь Экибондо. Не только стены его дома, но даже столбы, поддерживающие навес, оштукатурены и кажутся колоннами. Стены покрыты затейливыми геометрическими узорами, а внизу на столбах нарисованы черные и красные знаки — символические изображения различных животных: крокодилов, змей, рыб.

Радуют взор даже маленькие хижины с конической тростниковой крышей и оштукатуренными стенами, украшенными почти так же чудесно, как и дом вождя.

Сам Экибондо был любезен, гостеприимен и не меньше, чем я, жаждал услышать своих музыкантов, увидеть своих танцоров и всех своих соплеменников.

В 1937 году я был рад такому приему, но в 1946 году общее рвение показалось мне немного наигранным.

Вождь носил брюки и ручные часы, но он с удовольствием облачился в свое прежнее одеяние африканского вождя. Оно состояло из плетеной короны, украшенной блестящими перьями, и похожей на женские спортивные шаровары свободной набедренной повязки из выделанной коры.

Он собрал вокруг себя приближенных, включая некоторых из его многочисленных жен, оркестр и танцоров. Это было интересное зрелище, и я получил несколько превосходных кадров.

Другой вождь мангбету, Тонголо, даже поселился в новом кирпичном доме. Он разговаривал со мной, сидя на моррисовом стуле^[17], которым особенно гордился. А я сидел на изумительной резной скамеечке, сделанной из цельного куска дерева. Мангбету — столь же искусные столяры, как и резчики по слоновой кости или кузнецы.

У Тонголо были хороший оркестр и танцоры; особенно выделялась его дочь — наиболее привлекательная женщина-мангбету среди встреченных мною.

В третьей деревне меня приняли недружелюбно, и я там почти не задержался. В конце поездки я добрался до маленькой деревушки Гата, лежавшей достаточно далеко от центров цивилизации и мало затронутой ею. Там я увидел танец и услышал музыку, которые я никогда не забуду.

Мангбету — прекрасные хоровые певцы. В их оркестрах гораздо больший набор инструментов, чем обычно у африканских племен. Барабаны разных размеров, одни треугольные, другие квадратные, и все обтянуты шкурами антилоп. Есть даже немного струнных инструментов, нечто вроде виолончелей. Горны и трубы из слоновых бивней длиной до пяти футов украшены шкурами леопардов и перьями попугаев. Самый большой горн издавал горловой звук, похожий на рев дикого зверя, гордо выступающего в лесной чаще. Ритм отбивали деревянные трещотки, погремушки с галькой и грозди колокольчиков на концах длинных палок.

Музыка такого оркестра была громкой, возбуждающей и заразительной. Она все больше околдовывала танцоров. Танцевали и мужчины и женщины, но не вместе. Мужчины образовали круг, внутри которого двигались хороводом женщины — вначале плавно, и их некбве покачивались в такт танцу. Затем женщины приоткрыли свой маленький круг, и туда впорхнули две танцовщицы, закружившиеся в танце с прыжками, пируэтами и другими замысловатыми па.

Внезапно солистки снова присоединились к подругам, хлопавшим в ладоши и притопывавшим. Затем танцовщицы пропустили в центр танцоров. Темп музыки ускорился, и трое мужчин с плетеными щитами и палками, заменявшими копья, начали танец воинов. Они нападали друг на друга, делали выпады, парировали удары и т. д. Танцоры и танцовщицы вокруг приплясывали все оживленней, хлопали в ладоши, кричали и в конце концов запели хором.

Солисты-танцоры вернулись во внешний круг, и на минуту сцена опустела. Вдруг очень толстый мужчина, весом по меньшей мере фунтов четыреста, до сих пор смотревший на танцы со стороны, прорвался в центр и с неожиданной ловкостью плясал несколько минут.

Король, или ньими, знаменитого племени бакуба был почти столь же грузен, как танцор-мангбету, но далеко не так весел. О них известно сравнительно много, и в музеях и частных коллекциях Европы и Америки вы найдете больше художественных изделий бакуба, чем любого другого племени. Их скульптуры и резные деревянные изделия изумительно прекрасны, узоры их плетеных одежд, циновок и даже стен их домов напоминают произведения современного искусства; их украшения сложны и красивы. Одно из чудеснейших произведений искусства, виденных мною, — маска бакуба, вырезанная из дерева и раскрашенная с ювелирной тонкостью.

Бакуба понимают все значение своего искусства. В королевском совете есть художники, скульпторы, историки — хранители легенд. Легенды бакуба сохраняются и передаются из поколения в поколение и уводят нас дальше в глубь веков, чем предания других племен. Легенды перекликаются с известными нам историческими событиями и позволяют догадываться о прошлом бакуба.

Бакуба любят красивые украшения: бусы, перья, булавки, кольца, браслеты. На громадном теле короля было навешано украшений больше, чем на ком-либо другом, но с королевского лица не сходило выражение тоски и скуки. Он так ограничен в своих действиях законами и обычаями, что почти не двигается. Ноги короля не должны касаться земли, поэтому он шествует по циновкам, расстилаемым перед ним, или его переносят в носилках. Как символ королевского величия он должен носить два металлических кольца на большом пальце правой ноги.

Этот король и основал в своем доме первый национальный музей, где поместил собственные ценные коллекции художественных изделий бакуба. Я верю, в будущем музей станет местом паломничества туристов, так же как и многие музеи Европы.

Глава девятая ДИКИЕ ЖИВОТНЫЕ ЗА ЧАЙНЫМ СТОЛОМ

Только в Африке можно сидеть за чаем вместе с антилопой-куду, обезьяной, зеброй, гиеной и с привлекательной женщиной. И кроме того, две белые совы будут наблюдать за вами и сопровождать чаепитие кисловатыми комментариями.

Но такое собрание в Африке возможно, мне думается, лишь в одном месте — на большой звероловной ферме Кэрра Хартли, раскинувшейся у подножия горы Кения.

По ферме, подобно домашним собакам, бродят дикие животные, некоторые свободно заходят в помещения, а в крепких загонах неприрученные звери ожидают отправки в зоопарки всего мира.

Если вас постигла неудача и вы не заснимете какое-либо животное, Хартли поможет вам. Он поймает зверя, не поранив его, он может отнимать у самок детенышей, не убивая предварительно матерей, что раньше считалось необходимым. Несколько кинокомпаний пользовались животными Хартли и его услугами. После съемок он стал владельцем огромной огороженной арены, где животные могли двигаться так же свободно, как и на воле.

Эта арена очень удобна для съемок документального фильма: если вы будете снимать животных здесь, вам не придется долго «охотиться» за ними. Иначе вы можете целыми днями гоняться за зверями или много дней терпеливо ожидать их в засаде, а когда наконец добыча окажется перед объективом, вы обнаружите, что освещение недостаточно для съемок.

В течение моих трех путешествий я никогда не видел ни одного льва в Конго, хотя и заснял многих в Восточной Африке. Снимать диких зверей на воле нелегко, и я понимал, какую большую помощь может оказать мне Хартли. И то, что на его ферме есть арена, не было главной причиной моего визита к Хартли во время путешествия 1954–1955 годов. Я надеялся заснять интересные эпизоды с более или менее прирученными животными и был уверен, что получу захватывающие кадры, показывающие, как Хартли ловит диких зверей. Для «Великолепия первобытного» Арман Дени заснял волнующую сцену, когда Хартли, стоя в кузове мчавшегосявездехода, набрасывал на животных лассо.

Но больше всего манил меня на ферму Хартли другой маленький отрывок из этого фильма. Несколько кадров показывали, как Майк, шестилетний сынишка Хартли, катается верхом на огромной черепахе и кормит животных. Мальчик победно улыбался, и на эти кадры было приятно смотреть. Я подсчитал, что мальчику теперь лет тринадцать, и он несомненно уже помогает отцу во время своих летних каникул.

Я надеялся, что кадры с Майком станут тем стержнем моей кинокартины, на который я смогу нанизать все снимки животных. Подобный стержень — главное в такой картине, и его нелегко найти. Зрителям нравятся кадры с дикими животными и с коренными африканцами. Но вы не сможете, просто смонтировав из таких кадров фильм, идущий семьдесят минут, создать этим боевик. Что-то должно связывать их воедино, переходы от объекта к объекту должны быть естественными. Моей картине предстояло конкурировать с фильмами, на постановку которых затрачены миллионы. В них снимались знаменитые артисты, и сюжеты их интригующи и драматичны.

В моем фильме кинозвезд должны были заменить африканцы и дикие звери, а сам он неизбежно получался бессюжетным, но все же какую-то связующую нить необходимо было найти.

Долгие месяцы во время подготовки к путешествию я пытался найти тему, рамку, в которую смог бы вставить хотя бы половину кадров. Тогда-то я подумал о Майке Хартли. А если этой рамкой сделать показ того, как Майк учится у отца искусству ловли диких зверей? Немного, но это тема, нить, на которую можно естественно нанизать любое число эпизодов с животными. И в то же время удачные съемки охоты африканцев, жизни племен также можно будет вставить без большого усилия. Конечно, не все кадры удастся связать с «линией Майка», но при хорошем плане и внимательном монтаже она могла стать путеводной нитью в фильме.

Несколько часов потребовалось, чтобы связаться по телефону из Нью-Йорка с фермой Хартли в Кении. Я рассказал Кэрру о моей идее, и он согласился, что мы сумеем заснять много интересных эпизодов с животными и, он полагает, Майк будет доволен своей ролью. Майк возвращается из интерната через три недели и пробудет на ферме полных два месяца. Все съемки с Майком нужно уложить в этот период.

Это были хорошие вести, но они резко ускоряли события, что мне не нравилось. Вместо того чтобы неторопливо путешествовать по Африке для собственного удовольствия и снимать узкопленочные любительские фильмы, после цепи непредвиденных событий я оказался во власти все более расширяющегося и обязывающего проекта. Вначале, когда я собирался путешествовать с одним оператором, я зашел к старому другу, Гарри Мильсу, директору «Рипаблик Пикчсрз», и рассказал ему о своих планах. Он посоветовал мне поговорить с руководителем кинокомпании, Хербертом Ятсом, и его сыном Дугласом.

После краткой беседы мы решили, что я буду снимать полнометражный цветной фильм, пользуясь тридцатипятимиллиметровыми профессиональными киноаппаратами.

Финансирование экспедиции было возложено на английский филиал компании, а это требовало, чтобы мой персонал состоял из британских подданных. К счастью, Джонни Кокильон, оператор, с которым я уже связался, был канадцем, и вполне отвечал этому требованию. Бюджет экспедиции был самым скромным по голливудским стандартам, но у меня оказалось больше средств, чем в предыдущих поездках. Я приобрел во временное пользование новый «додж»-вездеход и 2,5-тонный грузовик.

Так как мы хотели успеть к началу летних каникул Майка, я постарался ускорить отправку автомобилей. Через десять дней из Нью-Йорка в Африку отплывал пароход с партией грузовиков, предназначенных для продажи. Мне удалось погрузить на это судно и наши автомобили. Сам же я, закончив свои дела в Нью-Йорке, вылетел в Лондон. Там состоялось совещание с работниками английского филиала «Рипаблик», и я узнал, что мне придают одного ассистента и четырех операторов. Штат экспедиции неожиданно разбух.

Мы прилетели в столицу Кении Найроби, шумный город с населением более чем в сто тысяч человек. Всего несколько десятилетий назад он был маленькой деревушкой, на улицы которой забредали стада зебр и антилоп. И теперь недалеко от посадочных дорожек аэропорта в заповеднике живет множество диких зверей. В заповедник посетителей пускают без ограничений, и он очень интересен, но не подходил для наших целей, так как его обитатели более или менее привыкли к людям, а его правила запрещают тревожить животных. Кроме того, мы стремились как можно скорее добраться до фермы Хартли, расположенной в ста сорока пяти милях к северу от Найроби.

Вскоре все приготовления были закончены, но наши автомобили должны были прибыть лишь через несколько недель, и я нанял автобус «фольксваген». Погрузив в него оборудование, мы отправились на север, к Румурути, где в сердце страны кикуйю, у подножия массива Кения и гор Эбердейр, находится ферма Хартли.

Первой трудной проблемой оказалось размещение членов экспедиции. На ферме был большой жилой дом, сараи, загоны, лагеря для животных и несколько маленьких рондавел — построек из прутьев, обмазанных глиной, с соломенными крышами. В доме комнат для всех не хватило, и хозяин поместил меня в рондавеле у главного здания, а остальных — в местном «сельском клубе», в десяти милях от фермы.

Начались съемки, а с ними обычные трудности: дожди, плохое освещение и внезапное исчезновение животных из излюбленных ими прежде мест. Но это профессиональный риск при натурных съемках, и хотя неудачи иногда приводили то одного, то другого из нас в бешенство, мы мирились с ними как с частью нашего труда.

Одной из самых интересных была сцена с Чуй, леопардом. Хартли поймал этого великолепного зверя незадолго до нашего приезда и держал его в крепкой клетке. Хотя леопард еще не был приручен, он казался менее диким, чем звери на воле, потому что с ним хорошо обращались после поимки. Я даже забеспокоился, не стал ли зверь слишком спокойным для съемки хорошего эпизода. Леопард был грациозен и привлекателен, но меня не интересовали кадры с диким зверем, мурлыкающим и лижущим руку человека. Чуй, правда, не мурлыкал, когда я впервые навестил его, но позволил мне просунуть руку между прутьями клетки и почесать у него за ушами. Я решил, что он, вероятно, недостаточно дик.

На следующий день после моего приятного знакомства с Чуй (на суахили так называют всех леопардов) я гулял вокруг лагеря с Делси Ведд. Когда мы приблизились к клетке Чуй, он зарычал, насторожил уши, забил хвостом и бросился на прутья. Я пытался успокоить его ласковыми словами, но безуспешно. У зверя было лишь одно желание: вырваться из клетки и убить нас обоих.

После этого я решил, что Чуй, наверное, подойдет для съемок. Но он был так дружелюбен в первый день! Может быть, Чуй не любит женщин и рассвирепел при виде миссис Ведд? На следующий день я пошел к нему один. Он зарычал на меня, и я убедился, что Чуй может сыграть в нашем фильме роль настоящего леопарда. По крайней мере, стоило попытаться, уж очень мала была вероятность, что мы встретим леопарда на воле в удобном для съемки месте.

Леопарды ведут ночной образ жизни и предпочитают лесистую местность. Поэтому вы не встретите их там, где увидите львов, слонов, бегемотов, носорогов и множество антилоп. Если же вам удастся встретить леопарда, это произойдет в обстановке, не подходящей для съемок: в сумерках или в зарослях.

Чтобы леопард хорошо исполнил свою роль, мы решили сыграть на его горячей любви к мясу бабуинов. У Хартли в зверинце жила самка бабуина с двумя детенышами. Для приманки мы думали использовать не самих бабуинов, а их запах.

Мы пересадили темпераментного леопарда в небольшую клетку и перевезли ее за три мили на арену. Затем мы поместили семейство бабуинов в трехстах футах от клетки. Они сидели, играли и ели на глазах леопарда, и он постоянно чувствовал их запах. Мы видели, как зверь метался в клетке.

Когда леопард как следует «нанюхался» бабуинов, мы увели обезьян в безопасное место, два оператора заняли внутри арены позиции, удобные для съемок, а несколько помощников должны были следить, чтобы леопард не ушел из поля зрения объективов.

Я стоял с Хартли около пути, по которому леопард должен был проследовать к тому месту, где играли бабуины. Перед этим мы засняли бабуинов и хотели создать у зрителей впечатление, что леопард гонится за обезьянами. Очевидно, самое лучшее было действительно пустить леопарда по следу бабуинов.

Мы надеялись, что зверь немедленно бросится к тому месту, где он видел бабуинов. Затем он пойдет по их следу к дальним воротам, через которые мы вывели обезьян с арены. Там его остановит ограда. Он не получит мяса бабуинов, но для него приготовят другую вкусную пищу. Это был бы хороший план, если бы он осуществился. Но когда вокруг люди, животные редко ведут себя так же, как в естественной обстановке, а это было необходимо для удачной съемки. В последний момент я подумал о возможности другого исхода подготовленной нами сцены.

Я обернулся к Хартли и спросил: «А что, если леопард пойдет на одного из нас?»

Хартли ответил: «Стойте спокойно. Не шевелитесь. Вероятно, он пройдет мимо. И во всяком случае, я позабочусь об этом».

Леопарда выпустили из клетки, и он быстро выбрал между деревьями и кустарниками тот путь, который мы ему предназначали. На воле Чуй выглядел еще более эффектно, чем в клетке. Он как бы струился вперед, и я был рад, что двое операторов снимают его под двумя различными углами. На мгновение леопард замер и метнул быстрый и недружелюбный взгляд на людей вокруг, но запах бабуинов манил его, и он бросился прямо вперед, к тому месту, где только что сидели обезьяны. Чуй прошел в пятнадцати футах от меня и Хартли, и я затаил дыхание, но зверь не удостоил нас даже взглядом и продолжал свой путь.

Чуй обнюхал место, где сидели бабуины, огляделся и двинулся по верному пути еще быстрее, чем прежде: он не желал упускать добычу. Затем он внезапно повернул вправо и чуть не исчез из поля зрения объективов. Может быть, ветер изменил направление и обманул зверя, а возможно, его отвлекло наше присутствие.

Хартли сигнализировал помощнику-африканцу, стоявшему на холме, чтобы тот перерезал путь леопарду и загнал его обратно на приготовленную для него дорогу. Самые опытные помощники Хартли знали, что животные обычно сворачивают в сторону, когда к ним приближается человек.

Но, к несчастью, стоявший на холме парень не обладал должным опытом. Он быстро сделал несколько шагов наперерез леопарду. Чуй должен был повернуть налево. Но он этого не сделал. Зверь остановился, злобно посмотрел на человека и раздраженно забил хвостом о землю.

Это было уж слишком для неопытного парня. Его охватил ужас. Хартли и я почувствовали это за несколько сот футов, и, к сожалению, то же самое почувствовал леопард.

Ужас сделал с человеком самое худшее — обратил его в бегство. Если бы он мужественно стоял на месте, Чуй, наверно, пошел бы своим путем. Но парня охватила паника, и он показал зверю пятки. В то же мгновение леопард бросился за ним. Двумя гигантскими прыжками зверь догнал африканца и ударом лапы опрокинул его на землю. Хартли помчался к месту схватки. Когда мы подбежали, леопард уже перевернул парня на спину и вонзил клыки в его горло.

Зверь и человек сплелись в смертельном поединке, и Хартли было трудно стрелять, но он не колебался. Первая же пуля попала в леопарда, он отпрыгнул от тела африканца и бросился прочь. Три новых выстрела уложили зверя в десяти футах от нас.

Африканец был жестоко истерзан и истекал кровью, но все еще был жив. Хартли приказал отправить его на грузовике в больницу — только там могли помочь раненому.

Много недель жизнь африканца висела на волоске, но в конце концов он выздоровел.

Осознав гибель своего замечательного леопарда, Хартли по-настоящему расстроился. Он плакал, глядя на безжизненное тело блестящего пятнистого создания. И меня очень огорчило случившееся: тяжелое ранение африканца и гибель леопарда. Это был первый серьезный инцидент за время всех моих экспедиций.

Мы не засняли нападение леопарда на африканца: Чуй выпрыгнул из поля зрения объективов. На пленку он вернулся уже мертвым, распростертым на земле.

Итак, мы очутились перед серьезной проблемой: что делать с удачными, но отрывочными кадрами о леопарде? Как бы хороши ни были отдельные кадры, они не годились для фильма. Чтобы связать их воедино и восполнить пробел, нужен был новый леопард. У Хартли не было другого Чуй, а поимка леопарда — это не такое дело, которое можно выполнить за день-два.

К счастью, Тельма Рэндол услышала от кого-то на соседней ферме, что в сорока милях к северу в капкан недавно попался леопард. Мы помчались туда на грузовике в надежде найти заместителя для Чуй.

Зверь был посажен во временную клетку. Когда я увидел его, то поразился, что он еще жив: вся морда леопарда была в крови, он непрестанно бился изо всех сил о прутья клетки. Как только я приблизился к нему, он бросился на меня, ударился о стену клетки, свалился на пол, поднялся и снова бросил свое тело на прутья клетки.

Мы переправили зверя на ферму Хартли, надеясь, что хорошее питание и спокойная обстановка хоть немного успокоят леопарда. Но три или четыре дня он не притрагивался ни к мясу, ни к воде. Леопард хотел только одного — свободы!

Однако в конце концов он отпил немного воды, а на следующий день съел кусок сырого мяса. К концу недели леопард был все еще свирепым зверем, но он уже не пытался ежеминутно вырваться на волю. Он ел, спал и прогуливался по клетке. Если кто-нибудь проходил поблизости, он яростно бросался на прутья, но остальное время был относительно спокоен. Мы решили, что он готов для съемок.

На этот раз операторов поставили за крепкими загородками, похожими на клетки и имевшими отверстия для объективов киноаппаратов. Нам удалось даже получить изумительный кадр с леопардом, прыгающим на крепость оператора. Во всяком случае, мы в конце концов добились успеха, и рассказ о леопарде был завершен.

Это были единственные кадры, для которых мы пользовались ареной. Наш опыт доказал, что съемки диких животных на закрытой арене небезопасны. Дикий зверь остается диким даже внутри арены. Он может быть даже более свирепым, чем обычно, потому что он окружен, загнан в угол и не имеет возможности удрать прочь — первое желание почти каждого животного при встрече с человеком. Пойманных же животных встреча с человеком привела к плену и заключению в клетке, а это, наверное, приводит в ярость любого уважающего себя неприрученного зверя.

Съемки «подстроенных» сцен редко проходят успешно, так как большей частью животные в таких условиях не ведут себя естественно. Если вы используете миролюбивых зверей, они ведут себя как ручные, и это не нравится публике. Она может смотреть на таких животных в цирке или в зоопарке. Зрители хотят видеть драматические, волнующие сцены. Поэтому кинодеятели пытаются снимать эпизоды, где звери дерутся друг с другом или преследуют человека. А снимать такие сцены нелегко.

Если дикие животные не загнаны в угол или не раздражены всерьез, они редко нападают на человека. А чтобы заснять поединок зверей на воле, надо как следует запастись терпением и обладать необычайным везением. Даже в клетках снимать такой бой удается очень редко. К счастью, законом запрещено устраивать бои между естественными врагами: не давать им пищи, а затем выпускать вместе в клетку или за ограду.

Я пытался заснять эпизод со львами на арене Хартли, но львы не вели себя так, как нам было нужно. Они были голодны, и на некотором расстоянии от того места, где их впустили на арену, лежало мясо. По пути к мясу львы должны были пройти перед объективами, и, кроме того, Хартли хотел заарканить одного из львов. Но наши напуганные «артисты» не пожелали играть свои роли. Они не обращали внимания на мясо, а жались к ограде, оставаясь вне поля зрения объективов. Гордон Палмен, двоюродный брат Хартли, предвидел это и поехал в грузовике туда, где львы пытались перебраться через ограду.

Один из львов взобрался по шесту, на котором была закреплена проволочная сеть ограды, и был близок к спасению, когда Палмен храбро попытался голыми руками столкнуть его обратно. Лев крепко вцепился в шест и передней лапой отмахивался от человека. Рука Палмена была разодрана, но в конце концов ему удалось стащить льва вниз.

Это может казаться безрассудной храбростью, но сам Хартли однажды обратил льва в бегство резким свингом правой в нос, когда оруженосец уронил винтовку в критический момент. Хартли вообще избегает стрелять в животных, и не только из-за своей любви к ним, но и потому, что они — ценное имущество, часть его бизнеса.

В местности, окружавшей ферму, мы засняли много эпизодов, и почти во всех главную роль играл Майк. Часто мы снимали его, когда он кормил различных животных на ферме или ухаживал за ними. Интересные кадры были сняты с бегемотом, попавшем в яму-западню, но их некуда было вставить при окончательном монтаже картины.

Но самое большое удовлетворение принесли нам съемки охоты за жирафом. Стояла сухая солнечная погода, и мы все погрузились в грузовики и отправились за пятьдесят миль на плоскую равнину, поросшую травой.

Там мы колесили до тех пор, пока не обнаружили большое стадо жирафов. При нашем приближении они затрусили прочь своей обычной спокойной иноходью.

Открытый грузовик, где ехали Палмен, Майк и рабочие с шестами и лассо, увеличил скорость; грузовик с операторами пытался не отставать, мчась по ухабистой целине.

Когда первый автомобиль догнал стадо, оно распалось на несколько частей, и грузовик с охотниками получил возможность отрезать от стада двух-трех жирафов. Выбрав одного из них, охотники догнали животное и ехали сбоку и немного впереди него. Майк и Палмен вытянули длинные шесты и молниеносно набросили аркан на шею жирафа. Операторы, сидевшие в другом грузовике, засняли всю эту сцену.

Этот момент — самый ответственный при поимке жирафа. Шейные позвонки животного могут сломаться, если его слишком резко остановить. И даже если его шея уцелеет, от резкого рывка может остановиться сердце.

Постепенно грузовик замедлял ход, а охотники осторожно подтягивали к нему жирафа. Затем, когда скорость уменьшилась до пятнадцати миль в час, двое рабочих, держась за лассо, соскочили с грузовика и побежали рядом с жирафом. Натягивая веревку, они в конце концов остановили животное, и один из них тут же схватил его за хвост. Как только жираф понимает, что попался, он больше не пытается вырваться и, по-видимому, относится к своей участи философски.

Жираф — не подлое животное и лишь в редких случаях пускает в ход свои могучие ноги. Майк ласково заговорил с ним и уже вскоре нежно поглаживал жирафа по бокам.

Затем настал черед грузить жирафа в автомобиль — нелегкое дело. Наши операторы снимали весь этот процесс, а один из них продолжал съемку даже после того, как жираф был благополучно водворен на грузовик. Когда Палмен забрался в кузов, чтобы привести в порядок веревки, и повернулся спиной к жирафу, тот вытянул шею и начал откусывать кусочки от шляпы Палмена. Кадры такого сорта вы всегда жаждете получить, но это обычно не удается, потому что съемки прекращаются минутой раньше.

Выгрузка жирафа и помещение его в загон оказались более хлопотным делом, чем перевозка зверя на ферму. Рабочие вырыли прямо перед входом в загон широкую яму с покатыми стенками. Грузовик въехал в нее, и его кузов оказался на одном уровне с землей. Задний борт почти упирался во вход в загон, и когда жирафа освободили, он мог пойти только за изгородь.

Грузовик со скрежетом выполз из ямы, и ее засыпали землей.

На ферме Хартли работало несколько мужчин из племени туркана, которое обитает далеко на севере на берегах озера Рудольф и вблизи границы Судана. Это были высокие длинноногие нилоты с характерными украшениями в нижней губе и головным убором из белых страусовых перьев. Я заинтересовался ими и решил посетить их далекую родину. Мужчины-туркана участвовали во многих эпизодах, и я решил, что любые кадры, снятые позднее в Турканаленде, можно будет легко вмонтировать в наш фильм. Одна женщина из этого племени сыграла важную роль в сцене, тоже заснятой на ферме Хартли. Однажды, находясь в грузовике, мы заметили львицу с очень маленькими львятами. Мы приближались с подветренной стороны очень осторожно, и львица не заметила нас. Мы снимали эту сцену через телеобъективы, и во время съемки львица, казавшаяся совершенно спокойной, оставила своих малышей — вероятно, она отправилась на поиски пищи. Через несколько секунд появился отец — огромный лев с косматой гривой. Он, очевидно, должен был выполнять обязанности няньки, пока мама охотится. Но это занятие не понравилось ему, и он тоже отправился на прогулку.

Один маленький львенок был особенно жизнерадостен и любопытен. Он заковылял на своих дрожащих лапках прочь от сестер и братьев и забрел так далеко, что Майк подобрался к нему на грузовике и поймал его. Львенок не поостерегся: он был еще слишком мал и не боялся людей.

Мы поспешили уехать, пока львица не обнаружила свою утрату, и доставили львенка на ферму Хартли. Майк наполнил бутылочку теплым молоком и хотел покормить львенка, как он часто кормил других зверят. Но львенок не смог освоить странную резиновую соску, хотя, казалось, он очень хотел есть.

На следующий день повторилось то же самое. Все мы очень расстроились. Если львенок в ближайшее время не поест, он может околеть.

Пока мы обсуждали эту проблему, я неожиданно вспомнил о случае во время моего путешествия к индейцам дживарос в верховья Амазонки. Пантера убила охотничью собаку, имевшую маленького щенка. Дживарос очень ценят собак, они не хотели потерять щенка, и одна женщина-дживарос кормила щенка грудью вместе со своим младенцем. Я заснял эту сцену, цензор вырезал ее из моего фильма о дживарос, но один кадр попал в книгу о моих трех южноамериканских экспедициях.

Я, конечно, не был уверен, согласится ли женщина-туркана кормить грудью львенка, но я знал, что различные народы мира придерживаются сходных взглядов на многие вещи. Во всяком случае, стоило попытаться.

Мы принесли львенка в близлежащую деревню, где Майка очень любили, нашли молодую мать-туркана, кормившую младенца, и рассказали о том, как львенок не смог справиться с бутылочкой. Женщина улыбнулась и кивнула, поняв, с чем мы пришли, еще до того, как Майк начал излагать нашу просьбу. Со спокойным достоинством она взяла львенка и приложила его к своей груди. Она не протестовала, когда я заснял ее с младенцем у одной груди и львенком у другой.

Другим необычным эпизодом была «сцена чаепития», и я уверен, что съемки полуприрученных зверей на ферме Хартли будут с интересом смотреть люди всех стран мира.

Мы сидели за столом на веранде, хорошо освещенные отраженными лучами солнца. Рядом стояла детская кровать. Количество людей-актеров было ограниченно — Делси Ведд, Майк и я. На столе кроме еды и напитков лежала колода карт, в которые собирались играть мы с Делси, пока Майк дремал на кровати. Я положил несколько горстей конфет в карман куртки, висевшей на спинке моего стула. Моя шляпа лежала рядом на скамеечке.

Операторы заняли свои места, и «представление» началось. Когда Делси и я играли в карты, операторы снимали антилоп-куду и эланда, мирно пасшихся на заднем плане и время от времени с интересом поглядывавших в нашу сторону. Потом появилась бабуин Коко, и я притворился, что не замечаю, как она подкрадывается к моему стулу, запускает лапу в карман куртки и ворует конфеты. Затем она с ликованием отпрыгнула на несколько футов, развернула обертки и засунула конфеты в рот.

Следующий номер исполнила маленькая зебра. Она подошла вплотную к Делси, ткнула ее носом, затем взяла со стола бутылку с соской, и операторы снимали, как полосатое животное с удовольствием пьет молоко.

Когда зебра утолила свою жажду, снова появилась Коко, на этот раз с двумя детенышами. Один из них сидел у нее на спине, а другой пристроился на груди. Коко взяла откупоренную бутылку с пепси-колой и, запрокинув ее, начала пить. Немного жидкости пролилось на ее грудь, к радости детеныша, который жадно протягивал губы, пытаясь не упустить ни капли, и жмурился, чтобы жидкость не попала ему в глаза.

Мы цыкнули на Коко с ее потомством и вернулись к прерванной игре. В этот момент на сцене молчаливо появился новый «артист» — животное, пользовавшееся всеобщей любовью из-за своего веселого характера.

Я говорю об этом с неохотой, ибо знаю, что мало кто из читателей поверит мне. Однако Эрик был — как это ни невероятно на первый взгляд — очаровательным парнем. Эрик — настоящая гиена, даже если он и совершенно отличен от всех других гиен. Они безобразные, отвратительные создания, и я никогда не слышал ни одного доброго слова о гиенах, пока не приехал к Хартли.

Даже у него я вначале почувствовал к Эрику отвращение, но он вскоре завоевал мою симпатию лукавым огоньком в глазах, дружелюбием и чувством юмора. Эрик любил весело возиться с собаками Хартли и выкидывать всякие штуки.

Несколько раз, когда я сидел за столом у себя в рондавеле и писал, Эрик забирался туда и хватал какую-нибудь вещицу, надеясь, что я погонюсь за ним. Однажды он унес ботинок, уверенный, что я увижу его в последнюю минуту. Мне был нужен ботинок, и я погнался за Эриком. Но он нырнул в недоступный для меня куст кактуса, и я остался без ботинка.

Эрик питал склонность и к фетровым шляпам. Именно поэтому моя шляпа была положена на скамейку и соблазняла его. Эрик, конечно, не выдержал. Шляпа очутилась у него в зубах, и он стремглав бросился с нею прочь. Но на этот раз я поймал его, опрокинул на спину и выдернул шляпу из его пасти. Дырка в шляпе была совсем маленькой платой за эту хорошую сцену.

Вернувшись за стол, я сунул сигарету в рот только для того, чтобы эланд шагнул вперед и мягко вынул ее из моих губ. Он глубокомысленно пожевал сигарету, с удовлетворением проглотил ее и благодарно взглянул на меня. Этот эланд так сильно любил сигареты, что даже забирался в дом и воровал их из открытых портсигаров.

Видимо, сигарета взбодрила его. Он подошел к кровати, на которой дремал Майк Хартли, и опрокинул ее. Майк пришел в ярость, и эланд ускакал, довольный своей грубой шуткой.

Тут мы решили, что с нас хватит, и покинули сцену. Но операторы продолжали съемку в надежде, что куду сыграет предуготовленную ему роль. И он действительно появился на сцене и стал осматривать тарелки, стоявшие на столе. Затем он осторожно огляделся по сторонам, подошел к столу и начал вылизывать тарелки, как бы зная, что делает нечто недозволенное. Время от времени он останавливался и вскидывал глаза на операторов, которые могли в любой момент помешать ему. Зритель мог видеть виноватое, но довольное выражение его морды, занятой очищением тарелок.

И в последний момент я вспомнил про белых сов. Мы посадили их на притолоку над дверью. Совы часто поворачивались друг к другу, негромко ворча, и казалось, будто они рассуждают о чем-то. Затем они поглядывали вперед или вниз на каждого, кто оказывался поблизости. Обычно их глаза были узкой щелью, но при виде кого-либо они широко раскрывались и смотрели неодобрительно или удивленно. Первая сова бросала взгляд на кого-либо или что-либо, затем поворачивалась к подруге, наклоняла голову и что-то неодобрительно бормотала. Подруга в свою очередь также осматривала сцену, поворачивалась и излагала собственное мнение.

Мы сидели у аппаратов и снимали сов; так у нас появилось достаточно кадров с совами, казавшимися шокированными и что-то неодобрительно комментировавшими. Мы смонтировали «сцену чаепития» так: когда Эрик крадет мою шляпу, или Коко проливает пепси-колу, или эланд вытаскивает сигарету из моего рта, на экране появляются удивленные или возмущенные совы. Наиболее неодобрительные взгляды я сохранил, конечно, для куду, вылизывающего тарелки.

После съемки этого эпизода план нашей работы на ферме Хартли был завершен. Я хотел заснять больше диких животных, больше стад диких животных, получить больше драматических кадров с зверями и малоизученными африканскими племенами. Прошло два месяца, а я лишь скользил по поверхности. Уже несколько недель наши грузовики ожидали нас в Найроби. Мы накрутили достаточно кадров с Майком и его отцом, чтобы использовать их как стержень фильма. Нам не терпелось забраться в наши грузовики и отправиться в отдаленные, малоизученные районы континента.

Глава десятая ЛЬВЫ И ИХ ЖЕРТВЫ

В глазах большинства людей царство диких животных возглавляет лев. Правда, в наших зоопарках большие толпы зевак собираются у клеток обезьян, когда они резвятся, тюленей, когда они ныряют и лают, медведей, когда они танцуют или борются. Но стоит льву зареветь хоть раз, все оставляют этих занимательных созданий и бросаются к клетке царя зверей.

Люди дали льву громкий титул, чтобы подчеркнуть свое предпочтение, но лев не занимает верхней ступени в иерархии Природы. Нередко слон оказывается умнее, леопард хитрее, буйвол опаснее льва (хотя вы можете бесконечно спорить об этом с профессиональными охотниками на крупную дичь), но для большинства людей лев остается царем зверей, ибо в нем соединились величие, красота, грация, быстрота, сила, смелость и свирепость.

Я, как и большинство, всегда восхищался львом. Но я чувствовал, что в сотнях прочитанных мною беллетристических и документальных книг о животных о льве рассказано далеко не все. Правда, меня не слишком беспокоили противоречивые описания льва в этих книгах.

Некоторые авторы, особенно те, которые охотились на львов в старые времена, описывали царя зверей как кровожадного убийцу со скверным характером. По их мнению, лев всегда готов к драке и постоянно ищет повода к ссоре, и прежде всего с любезными и безобидными охотниками, стремящимися лишь мирно застрелить его ради великолепной шкуры.

Другие изображали льва учтивым джентльменом, который и мухи не обидит, если та не будет слишком надоедать ему и если, конечно, лев не будет голоден. Для обеда же он убивает какую-нибудь хромую, больную или престарелую зебру или антилопу, не смогшую быстро унести свои ноги, и, по мнению этих авторов, антилопы и зебры должны быть благодарны льву за такую подлинную заботу о них, ибо он избавляет их стада от неполноценных особей, что подтверждает теорию Дарвина о естественном отборе.

Писатели, подобные этим, показывали льва как хорошего отца семейства, львицу — как образцовую мать, обучающую своих детей и играющую с ними, а львят — сообразительными, милыми и привлекательными, удивительно похожими на наших собственных детей.

Люди любят искать человеческие черты у нравящихся им зверей, и чем больше сходства они находят между собой и животным, тем выше их мнение о нем. Так, хотя горилла или шимпанзе ближе всех других зверей стоят к человеку, мало кто из авторов упоминает об этом, ибо большие обезьяны выглядят непривлекательными.

Мне нередко встречались дельцы, удивительно похожие по характеру на гиен, другие напоминали мне стервятников. В то же время я знаком с несколькими женщинами, обладающими грацией газелей Томпсона.

Хотя я думаю, что, в общем, глупо и, вероятно, бесполезно пытаться понять животных, «очеловечивая» их, я вижу много сходства между львом и человеком. Как правило, они убивают других животных только для пропитания. Правда, есть исключения из этого правила. Так, львица-мать убивает, чтобы научить львят охотиться, а профессиональные охотники убивают ради острых ощущений. Но обычно и львы и люди убивают ради пищи; в последние столетия среди людей для этого выделилась специальная, сравнительно немногочисленная группа охотников.

Есть и другие сходные черты между львом и человеком. И львы и люди ненасытны в своем любопытстве. И львы и люди ходят по земле так, как будто она принадлежит только им и весь земной шар создан специально для их удовольствия и населен дичью, обсажен тенистыми рощами и орошен чистыми струями вод исключительно для удовлетворения их потребностей в пище и наслаждениях.

И в большинстве случаев в этом нет ничего особенно самоуверенного или дерзкого. Просто у них самих не возникает сомнений, что они, будь то львы или люди, венец природы, соль земли, властители Вселенной.

Этого чувства не разделяют ни зебра, ни топи, ни жираф, ни бегемот, ни носорог, ни буйвол, ни даже леопард. Возможно, что-то подобное испытывает слон, ибо он боится только человека. Но слон живет особняком, и его путь редко перекрещивается с тропой других животных.

А львы и люди тесно связаны с миром и созданиями, его населяющими, и ежедневно показывают, что они — владыки всего сущего. Их спокойная уверенность в своем могуществе уже наполовину делает их царями; все остальные животные, кажется, чувствуют атмосферу превосходства, которая окружает львов или людей, где бы они ни появились.

Короли интересуются жизнью других королей, и люди всегда больше интересовались львами, чем другими зверями. Я разделял это чувство, но в конце моего первого африканского путешествия (в 1937 году) я спохватился, что даже не видел льва. Быть в стране симбы и не увидеть самого симбу! Я видел слонов, буйволов, носорогов, бегемотов, окапи и даже гориллу, что редко удается охотникам и исследователям, и не видел ни одного льва.

Я сетовал на судьбу, сидя с Цезарем за обеденным столом в старом городке Узумбура, построенном арабами у северной оконечности озера Танганьика. Цезарь и его старый автомобиль покрыли со мной тысячи миль по африканской земле, и Цезарь признавал, что за эти месяцы он пережил больше приключений, чем за предыдущие десять лет жизни в Африке.

Следующим утром он должен был направиться на север к Кампале, а я пересечь на пароходе озеро и, побыв немного в Родезии и Южной Африке, сесть на лайнер «Дуилио» в Кейптауне.

Но я еще не видел львов, и к тому же меня охватило естественное огорчение, что я расстаюсь с Цезарем и кончается наше путешествие, так много значившее для меня.

«Плато Серенгетти… — промолвил я, обращаясь наполовину к самому себе, — там бы мы, наверное, увидели львов. Нельзя путешествовать по Кении или Танганьике и не видеть львов, но именно в этих странах я еще не был. И много других удивительных животных обитает на плато… Просто стыдно не побывать там, когда я нахожусь рядом, в Африке…»

В глазах у Цезаря вспыхнул огонек, и он принес дорожную карту. Мы склонились над ней, нашли нужные пункты и измерили расстояние между ними. Даже с учетом задержки для ремонта автомобиля и подготовки снаряжения мы могли попасть в сердце величайшей охотничьей страны через десять дней!

Родезия и Южная Африка внезапно перестали интересовать меня. Я мог бы сократить на несколько недель мое пребывание там или вылететь прямо в Кейптаун к отходу «Дуилио», на который у меня был заказан билет. Зато я увижу льва, множество львов, уже в первое путешествие по Африке. Но, разумеется, я не мог предполагать, что первый раз встречу льва темной ночью на узкой дороге, вдали от всякого жилья.

Мы вернулись в Кампалу, отремонтировали автомобиль, запаслись шинами и всем необходимым и по ужасной дороге отправились к Найроби. Наш путь лежал в танганьикский город Аруша, откуда мы и собирались направиться на плато Серенгетти.

Мы слегка запаздывали из-за задержки выезда из Найроби и бесчисленных остановок или уменьшения скорости для наблюдений за стадами животных. До тех пор я никогда не видел такие огромные стада толстозадых зебр, антилоп-гну и газелей Томпсона, не говоря уже о компании пятнадцати бабуинов, которые пересекли дорогу перед нами и облаяли нас как нарушителей границ их владений, каковыми мы и были в глазах обезьян.

Было еще светло, когда мы подъехали к лагерю охотников за носорогами у реки Наманга. Здесь остановилась семья англичан: муж и жена средних лет и две их привлекательные дочери, девятнадцати и двадцати лет. Охотник рассказал нам, что прошлой ночью большая стая львов напала на близлежащий крааль, где несколько масаев-пастухов стерегло свое стадо, и хищники зарезали восемнадцать животных.

«Вы должны увидеть здесь львов, — сказал он. — В сумерках вы встретите их на дороге в Арушу».

Мы поспешили дальше, но через полчаса солнце село, и на землю опустился темный покров ночи. Лишь время от времени из облаков выныривал большой диск луны, и полог тьмы мгновенно свертывался и исчезал в зарослях.

Один раз, когда выглянула луна, мы увидели большое стадо жирафов всего в нескольких ярдах от дороги. Когда мы приблизились, они немного отошли, степенно покачиваясь в такт своим широким шагом. Затем они вернулись и с удивлением уставились на нас; казалось, они не понимают, что это за создания, скитающиеся ночью. Жирафы совсем не боялись нас.

Мы оставили их позади и прибавили скорость, когда лунный свет залил небольшой отрезок дороги впереди нас. Дорога вилась между кустиками травы, колючим кустарником и низкорослыми искривленными деревьями. Когда луна внезапно скрылась за облаками, мы видели лишь узкую белую полосу, освещенную фарами и небольшим прожектором, установленным Цезарем на автомобиле. Внезапно что-то большое вынырнуло из кустарника, росшего справа от дороги, промелькнуло перед радиатором, не более чем в футе от него, и исчезло по другую сторону дороги. Цезарь резко затормозил, что наполнило воздух визгом тормозов и клубами пыли, дал задний ход, а затем медленно двинулся вперед.

Мы оба внимательно вглядывались в кустарник влево от дороги. Наконец зверь попал в свет фар, и мы увидели… огромного, взрослого льва с темной волнистой гривой. Он сидел в семи или восьми ярдах от дороги, прямо перед нами, и щурился от яркого света фар. В его позе или в выражении его морды не было ни враждебности, ни страха, скорее лишь удивление и любопытство — почти то же, что чувствовали мы сами.

Вероятно, он находится в кустарнике у дороги, заметил наши огни, когда мы приближались, и в конце концов не устоял перед искушением, непреодолимым для всех африканских животных, — прыгнуть через дорогу перед самым радиатором автомобиля.

Несколько минут мы глядели на льва, а лев глядел на нас, опровергая тем самым утверждение, что животные не переносят яркого света. Затем лев медленно подошел к автомобилю и обнюхал передний буфер. Вероятно, удовлетворившись полученными сведениями, он отвернулся и грациозно и беспечно пошел по дороге, вяло помахивая хвостом.

«Следуй медленно за ним», — сказал я Цезарю. Автомобиль полз в десяти — двенадцати футах сзади льва. Ярдов через пятнадцать он обернулся и взглянул на нас. Мы остановились, и лев двинулся дальше, а затем свернул в кустарник и исчез.

Цезарь и я посмотрели друг на друга и со счастливой улыбкой обменялись рукопожатиями.

Мы потихоньку двинулись дальше, обсуждая, что было бы, если бы лев неверно рассчитал прыжок и ударился об автомобиль. Четыреста фунтов костей и мускулов могли серьезно повредить автомобиль, а если бы и сам лев поранился, он, вероятно, рассвирепел бы.

Внезапно Цезарь оборвал свои рассуждения на полуслове, и автомобиль замер на месте. Две львицы стояли у обочины дороги, как будто поджидая нас. Мы остановились в пятнадцати футах от них, наши фары были направлены прямо на львиц. Они также, казалось, более наслаждались светом, чем боялись его. И они тоже не выказывали враждебности, у них на мордах было написано лишь изумление и любопытство. Одна из львиц повернулась к своей подруге, чтобы обсудить наше появление, но той мы, вероятно, уже наскучили. Она широко зевнула, и мы увидели ее смертоносные клыки и окончательно убедились, что она нас нисколько не боится.

Стекло с моей стороны было опущено, и внезапно я почувствовал, что рядом находится какой-то большой зверь. Волосы у меня на затылке стали дыбом прежде, чем я понял, что меня испугало. Но раньше чем я осознал, что лев может, протянув лапу, дотронуться до меня, он шагнул вперед и оказался на свету. Огромный зверь повернулся, сел перед радиатором и стал рассматривать нас.

Не менее пяти минут — а это подобно вечности в таких положениях — львы разглядывали нас. Я знал, что в автомобиле мы в безопасности и, оправившись от первого испуга, с интересом наблюдал за этими великолепными и в высшей степени самоуверенными животными, стоявшими так необычно близко ко мне.

Я видел, как они дышат, как играют мышцы на их морде, как они поднимают носы и нюхают ночной воздух или поворачиваются друг к другу и шепчутся о чем-то.

В конце концов одной из львиц все это окончательно надоело. Она подошла к радиатору, обнюхала его и убедилась, что ничего не потеряет, если покинет нас. Ее подруга последовала ее примеру, а затем они обе удалились в кустарник, не удостоив нас более даже беглым взглядом. Лев посмотрел на них, посмотрел на нас и пошел за львицами. Все это было чудесно, но ночью я не мог снимать.

Во время первого путешествия мне не удалось заснять львов и на плато Серенгетти, где мы встретили стаю из семи львов: двух самцов, четырех львиц и одного шестимесячного львенка. Освещение было хорошим, львы находились всего в двухстах футах от нас, но они оказались слишком боязливыми.

Цезарь остановил автомобиль, и вся стая медленно двинулась к нам, чтобы получше все осмотреть. Когда львы оказались в двадцати пяти футах от автомобиля, Цезарь поднял «лейку». В то же мгновение шестеро взрослых львов помчались вверх по холму, а львенок — по равнине в противоположном направлении, поджав между ногами хвост и визжа, как испуганная собачонка.

Встретив позднее окружного комиссара, я рассказал ему о встрече с трусливыми львами. Он рассмеялся. «Да, это необычно, но я думаю, что могу объяснить их поведение. Несколько дней назад большая стая львов напала на крааль масаев и перерезала много скота. Я направил туда нескольких солдат, которые застрелили кое-кого из этой банды. Возможно, встреченная вами семерка тоже входила в нее. Когда они увидели «лейку» в руках Цезаря, они вспомнили ружья, из которых недавно были убиты их товарищи. И они поспешили удрать, забыв о своем величии».

Во время моей последней поездки в Африку я понял, как редко можно увидеть подобную картину. Лев сделает все возможное, чтобы не уронить своего достоинства. Я уверен, например, что лев, о котором я рассказал в первой главе, был доведен до белого каления упитанными газелями, дразнившими его. Но он не желал уронить своего достоинства и оказаться в глупом положении, погнавшись за насмешницами, которые бегают быстрее его.

Эйс Дюприз, который доказал мне во времяпутешествия 1954–1955 годов, что он прекрасно знает не только львов, но и почти всех других животных, утверждал, что человек не должен бояться льва.

«Если вы неожиданно встретите льва, — говорил он, — помните, что лев так же хочет избежать столкновения, как и вы. Дайте ему возможность удалиться, сохраняя достоинство, и он почти наверное так и поступит. Но не загоняйте льва в угол и не ставьте его в глупое положение. Он царь и должен вести себя по-царски.

Однажды в траве я наткнулся на льва, к вящему удивлению нас обоих. Ветер дул от льва, и он не почуял мое приближение. Нас разделяло всего десять футов, и мы замерли, глядя друг на друга. Затем лев надменно повернулся и пошел за высокий муравейник с таким видом, как будто он именно это и намеревался сделать. Лев не подозревал, что я могу смотреть поверх муравейника, и как только он очутился, по его мнению, вне поля моего зрения, он мгновенно отбросил свое достоинство и убежал, подобно испуганному кролику. Но я хочу предостеречь вас: не надейтесь, что лев всегда будет поступать таким образом».

Это обычный припев каждого, кто хорошо знает львов: имея дело с ними, остерегайтесь попасть в положение, в котором ваша жизнь будет зависеть от настроения зверя. Поступки львов трудно предусмотреть, и любые обобщения опасны. Известный охотник и знаток змей Аллан Тарлтон, убивший более ста пятидесяти львов, предостерегал меня почти в тех же словах, рассказав об одном эпизоде из своей жизни.

Он охотился с дробовиком в высокой траве на цесарок. Пробираясь сквозь густую траву, он едва не наступил на львицу, кормившую двух новорожденных львят. Каждый знает, что зверь с детенышами наиболее опасен для человека, а эта львица сидела на задних лапах, и один львенок сосал ее грудь. Тарлтон видел, как в глазах львицы загорелась ярость, а хвост зверя забил о землю, но ничего не мог поделать. Его ружье было бесполезно против львов, а бегство было равносильно подписанию собственного смертного приговора. Аллан подумал, что он обречен, но львица все не прыгала. Она смотрела на охотника, а охотник смотрел на нее. Когда ничего не случилось ни с ней самой, ни с ее детенышами, огонь в ее глазах медленно потух, и напрягшиеся мышцы расслабились. Тарлтон неторопливо зашагал прочь. Проводив его взглядом, львица устроилась поудобнее в траве, и львята возобновили свою трапезу.

Но, несмотря на этот случай, Тарлтон утверждал, что нельзя доверять ни спокойствию, ни кажущемуся дружелюбию львов. Он рассказывал, что власти трижды посылали его убивать львов-людоедов. Обычно как только где-нибудь среди львов появится такой выродок, кто-либо из профессиональных охотников получает задание уничтожить его.

Льва-людоеда обнаруживают лишь после того, как он убьет и съест кого-нибудь. Это, конечно, слишком поздно, чтобы спасти первую жертву, ибо она уже покоится в желудке льва, но не поздно для предупреждения гибели других людей, живущих в районе, где появился людоед.

Кажется, стоит льву раз отведать человеческого мяса, он уже не может удовлетвориться ничем иным. Поэтому после гибели первого человека прилагаются все усилия, чтобы как можно скорее убить людоеда.

К счастью, львы-людоеды встречаются сравнительно редко, гораздо реже, чем нас пытаются уверить в этом сенсационные приложения воскресных газет или преувеличенные рассказы некоторых путешественников. Есть людей — необычно и ненормально для львов, во всяком случае, гораздо более необычно и ненормально, чем для человека — убить другого человека. Пройдясь по улице, вы можете с полным правом утверждать, что подавляющее большинство встреченных вами людей — не убийцы. И, пересекши Африку, вы можете с не меньшим основанием заявить, что почти все виденные вами львы не людоеды. Лев-людоед — выродок среди львов. Выяснить, почему лев стал людоедом, легче, чем узнать, что превращает человека в убийцу, ибо жизнь львов гораздо проще жизни людей.

Много лет существовала теория, что людоедами становятся старые, больные или хромые львы, которые уже не могут охотиться на свою обычную добычу — зебр и различных антилоп. Таких львов часто изгоняют из стаи, и они вынуждены охотиться в одиночку. Домашних животных, например коров, льву легче настигнуть, чем диких, и голод постепенно пересиливает его естественное стремление избегать близости людей и их поселений. Начав охотиться на домашних животных, лев может убить человека, который попытается защитить свои стада. И, попробовав вкус человеческой крови и мяса, лев становится людоедом. Почему человеческое мясо обладает для львов такой притягательной силой, еще никто не смог объяснить, но ведь еще никто как следует не объяснил и то, почему для алкоголиков так привлекателен алкоголь. Может быть, это помогает утвердить льву собственное «я».

Во всяком случае, гипотеза о превращении в людоедов неполноценных, неспособных вести обычный образ жизни львов очень часто оправдывает себя. Но иногда убитый людоед оказывается здоровым, нестарым львом, который мог бы охотиться на топи, зебр или гну.

Возможно, впрочем, что в данное время года стада топи, зебр или гну по тем или иным причинам сильно поредели, а лев, в отличие от слона, не любит далеких путешествий и предпочитает жить в определенной области, которую считает своим владением. Если же из-за засухи, переселения животных или распашки целинных земель поголовье антилоп и прочей добычи львов резко сократится, некоторые из них бросаются на все, что им попадается, в том числе и на домашних животных и людей.

За последние десятилетия во многих районах Кении и Танганьики площадь обрабатываемых земель сильно увеличилась. Стада зебр и антилоп откочевали, и за ними последовали многие львы. Но другие не пожелали оставить свои старые охотничьи угодья. Так наступление цивилизации превращает львов в людоедов.

Появление самых знаменитых львов-людоедов связано именно с проникновением цивилизации во внутренние районы Африки. В 1899 году людоеды из Цаво задержали строительство железной дороги от побережья в глубь страны, уничтожив много рабочих^[18].

Не только наступление цивилизации, но и обычай не хоронить мертвецов способствует превращению львов в людоедов. Большинство африканских племен закапывает своих мертвых, но масаи и некоторые другие обитатели плато Серенгетти не делают этого. Жители краалей здесь просто выносят трупы за околицу, и они становятся добычей стервятников, гиен и шакалов. Иногда лев первый находит мертвое тело, ест и сбивается с пути…

Это, конечно, не означает, что все львы, попробовавшие человеческую кровь, жаждут ее. Многим львам не нравится наше мясо, а другие, раз отведав его, возвращаются к обычному меню и, кажется, не находят никакой разницы между мясом зебры и человека. Но лучше исходить из предположения, что одного раза достаточно для «перерождения» льва, ибо доказано: людоед каждые несколько ночей выходит на охоту за людьми до тех пор, пока его не застрелят.

К счастью, я никогда не встречал льва-людоеда. Во время путешествия 1954–1955 годов мы приехали для съемок охоты африканцев на бегемотов в Ифакара — деревню племени вадамба, расположенную на берегу реки Киломбере. В деревне нам рассказали, что незадолго до нашего приезда львы-людоеды убили пять человек, причем одного из них в ста ярдах от церковной миссии. К моей радости, мы не собирались снимать здесь львов, и, кроме того, они не любят появляться вблизи рек, кишащих бегемотами. Да мы и не стали бы гоняться за львами там, где водятся людоеды. Одно дело приблизиться на двадцать футов к льву, считающему меня лишь любопытным существом, и совсем другое — подойти к льву, смотрящему на человека как на лакомое блюдо.

Отправляясь на поиски львов, я никогда не думал о возможности встретить людоеда. Но нередко встречаются львы просто в плохом настроении, которое может вызвать любая из многих причин: зубная боль, игла дикобраза, застрявшая в лапе, потеря подруги или просто резь в желудке. Как и у человека, поведение льва зависит от настроения, хотя причина и следствие у него связаны более непосредственно.

Вы случайно можете встретить льва, готового разорвать на куски первого встречного — подругу, товарища или надоедливого человека с аппаратом. Таких зверей африканцы называют кали. Это не выродки, подобные львам-людоедам или одиноким бродячим слонам, впадающим в полное безумие. Кали — это просто раздраженные животные, и с ними, по крайней мере в данный момент, не следует шутить.

Иногда мне казалось, что встреченный зверь — кали, но я не полагался на собственное суждение. Выражение глаз, подергивание хвоста, напрягшиеся мускулы предостерегали меня. И тогда я оглядывался на Мафуту, если он еще не предупредил меня. Мафута никогда не ошибался. Он даже хмурился и выглядел сердитым в таких случаях, как будто ему передавалось настроение зверя. Покачиванием головы и шепотом «кали» он предостерегал меня, и я не решался вылезти из автомобиля, чтобы снять этого зверя крупным планом.

Ну а если лев не людоед, не ранен и не кали, то он безопасен? К сожалению, нет. Это может быть так в девяти случаях из десяти и даже в двадцати четырех из двадцати пяти, но не всегда. И в последнем случае, несмотря на отсутствие видимых причин, лев будет вести себя не так, как вы ожидали. В действительности, конечно, у льва всегда есть причины для нападения, нейтралитета или отступления — причины, понятные ему самому. И лев не виноват, что мы не можем предвидеть или понять его поведение.

Сам я думаю, что, если лев нападает без видимых причин, значит, люди просто надоели ему. Люди, подкрадывающиеся вплотную, когда он хочет спать, или есть, или играть с подругой, или просто лежать, наслаждаясь пейзажем, должны нередко казаться ему надоедливыми, как черти. И я могу понять, почему лев, выглядящий миролюбивым и довольным, может внезапно броситься на вас.

Но вообще львы удивительно терпимые и дружелюбные создания. Они умны и легко приспосабливаются к различным условиям. Последнее качество и порождает кажущиеся противоречия в устных и печатных рассказах о львах. Легче всего снимать львов, настроенных миролюбиво и дружелюбно. Это, как правило, звери, которые или почти не встречали человека, или, наоборот, много раз видели его и привыкли к нему. Ко второй категории и принадлежали львы, встреченные нами ночью по дороге в Арушу, а также снятые мною несколько позднее.

В Аруше я попрощался с Цезарем и нанял «форда» и шофера, который должен был доставить меня в Додома. Я надеялся сесть там на самолет, летящий на юг, в Северную Родезию.

Я закончил съемки в охотничьем раю. Автомобиль быстро катился по дороге, когда впереди я заметил льва, лежавшего под деревом. Это оказался великолепный, редко встречающийся черногривый зверь.

Лев в одиночестве приканчивал зебру и выжидательно посмотрел на нас, когда мы остановились примерно в тридцати ярдах от него. Небо было облачным, и на таком расстоянии я не мог снимать, особенно пока лев находился в тени дерева, но мы не отважились подъехать ближе. Водитель слишком испугался, хотя в автомобиле он был в безопасности, а я боялся, что, приближаясь, мы спугнем льва. Может быть, если мы подождем, он из любопытства сам подойдет к нам.

Увидев, что мы остановились, лев вернулся к прерванному обеду. Время от времени он поглядывал на нас, чтобы проверить, ведем ли мы себя по-прежнему тихо. Мы выключили мотор и слушали, как ребра зебры хрустят на зубах льва.

Было ясно, что лев насытился, но не желает оставить слишком много мяса для стервятников, которые кружились все ниже и ниже, иногда приземлялись футах в десяти — пятнадцати от туши и бросали тревожные взгляды на льва и нас.

Полчаса мы стояли на месте, ожидая, пока лев окончит свою ленивую трапезу. В конце концов наше терпение было вознаграждено. Лев медленно поднялся, в последний раз лизнул зебру и нарочно вспугнул двух стервятников. Затем он двинулся к нам. Его брюхо было так набито, что он двигался очень медленно. Я увидел окровавленные пасть и лапы, и на этот раз лев не казался красивым. Но я опустил стекло, навел на льва объектив аппарата и нажал спуск.

Лев пересек дорогу и очень спокойно зашагал по обочине, удаляясь от нас. Я приказал шоферу следовать за львом, чему он с неохотой повиновался. Лев даже не обернулся, когда автомобиль двинулся за ним, и продолжал идти своей дорогой. Освещение было хорошим, и я спешил сделать побольше снимков. Внезапно лев обернулся, раскрыл пасть и, зарычав, широко зевнул.

Мой водитель побледнел и так резко крутанул рулевое колесо, что чуть не опрокинул автомобиль, а я не смог окончить съемку продолжительного рыка-зевка. Я знал, что лев не сердится: после такого плотного обеда лев редко приходит в ярость. Этот лев просто выражал удовлетворение хорошей трапезой, которой он насладился; некоторые люди выражают подобные чувства столь же шумно. Спустя мгновение он продолжил свой путь в пяти ярдах от дороги, и мы некоторое время ехали рядом. Я снимал, пока лев наконец не скрылся в кустарнике.

Я все еще радовался этим «сверхплановым» кадрам, когда наш автомобиль (примерно через час после встречи с черногривым львом) чуть не врезался в группу львов, гревшихся на солнце. Все они — лев, три львицы и львенок — подняли головы и внимательно посмотрели на нас, но не двинулись с места.

«Медленно вперед!» — скомандовал я.

«О нет, нет!» — протестовал шофер.

«Да!» — настаивал я.

Он включил первую скорость, и автомобиль потихоньку двинулся вперед. Львы следили за нашим приближением, но оно, казалось, не волновало их. Я начал снимать через ветровое стекло, но шофер остановил автомобиль в пятидесяти футах от львов.

«Вперед!» — скомандовал я, и расстояние сократилось до двадцати пяти футов. «Ближе», — настаивал я, хотя водитель протестовал. В пятнадцати футах мы остановились.

Львы продолжали спокойно лежать и безразлично созерцать нас — все, кроме львенка, яростно зарычавшего на автомобиль. Остальные, казалось, нисколько не заинтересовались нами; после того как мы остановились, они опустили морды, а одна львица, ленивая и беспечная, смежила веки и задремала. Ее подруга лежала поодаль и не могла как следует рассмотреть нас. Она поднялась и двинулась к нам, хотя и не удостаивая нас взглядом. Я все еще чувствовал себя в безопасности, но из предосторожности убрал аппарат и поднял стекло. Львица прошла мимо, не обратив на нас ни малейшего внимания, и скрылась в кустарнике.

Приободрившись, я приказал шоферу очень медленно подвести автомобиль вплотную к львам. Против своей воли он сделал это, и мы оказались не более чем в четырех футах от ближайшей львицы. Я опустил стекло и направил объектив прямо на львицу. Когда раздалось жужжание аппарата, она подняла морду и слегка сощурилась, как бы удивляясь происходящему. Ее взгляд был спокойным и дружелюбным, хотя и выдавал некоторую настороженность, и казалось, она мягко улыбалась.

Засняв львов на кинопленку, я достал «лейку» и сделал еще несколько кадров. В конце концов лев встал и направился к кустарнику, остальные последовали за ним. Все они удалились с пренебрежительным видом.

Со временем все больше и больше людей сможет наслаждаться подобными приключениями в огромных африканских парках и заповедниках.

Львы парка Крюгера, подобно медведям Йеллоустона, широко известны своим дружелюбием, и те львы, которых я видел около Найроби, все больше привыкают к присутствию людей в автомобилях. Для охоты на плато Серенгетти, где так много охотников на крупную дичь добыли свои трофеи, требуются специальные разрешения, а львы охраняются особенно строго. И львы, как и все остальные животные, очень скоро поняли, что они в безопасности.

Конечно, иногда спокойное поведение львов вводит в заблуждение некоторых дураков, и они думают, что львы совсем ручные. Люди нарушают правила посещения заповедника, вылезают из автомобилей и близко подходят к зверям. Даже тогда львы чаще всего уходят, но иной раз они могут рассердиться и искалечить надоедливого зеваку. Ведь льву ничего не стоит прикончить человека — одним ударом лапы он может сломать ему шею или выпустить кишки. Для льва человек в автомобиле и человек сам по себе — разные вещи. В некоторых районах львы привыкли к автомобилям больше, чем к людям.

Я уже говорил, что наименее опасные львы — или почти не знакомые с человеком, или привыкшие к его обществу. В последнем случае я подразумеваю львов, привыкших к людям, которые не охотятся на них. Другими словами, это львы, обитающие в парках, заповедниках и контролируемых зонах, где животные находятся под защитой закона.

Но что можно сказать о львах, почти не встречавших человека, все равно «хорошего» или «плохого», с их точки зрения? Некоторые думают, что такие львы очень свирепы и, как только странное незнакомое создание вступит в их владение, немедленно нападают на него. Придерживающиеся такого мнения считают, что львы обладают врожденной свирепостью, на самом же деле это не так. Почти все львы, за исключением отдельных одиноких бродяг или страдающих от зубной боли и тому подобного, не имеют ничего против любого создания. Они не имеют ничего плохого даже против зебр, на которых охотятся; просто этих животных им необходимо убивать для утоления голода — точно так же, как нам необходимо резать телят, чтобы приготовлять бифштексы или ростбифы. Возможно, телята считают людей свирепыми и подлыми созданиями, но ведь мы не питаем зла к телятам. Мы просто бываем голодны.

Когда лев сыт, он совсем неопасен. Самое веское доказательство этого — поведение в таких случаях зебр, гну и другой излюбленной добычи царя зверей. В первой главе я рассказал, как антилопы дразнили льва. И мне еще не раз довелось видеть стада топи, гну, зебр и газелей Томпсона, спокойно пасущихся в семидесяти пяти футах от группы львов. Антилопы даже не выставляли часовых для наблюдения за своими злейшими врагами. Львы насытились, и добыча знала это. Когда львы вставали и бродили около кустов, я видел отвисшие животы, которые замедляли движение зверей. Они не могли быстро бежать, если бы даже и попытались, но, что гораздо важнее, они не желали гнаться за зеброй и убивать ее. Что они стали бы с нею делать? Лев не убивает ради забавы, как это делают многие леопарды. Он убивает, только когда голоден.

Мне кажется, антилопы и другие животные сразу чуют, сыт лев или голоден. Благодушное спокойствие льва, переваривающего сытный обед, конечно, отличается от поведения голодного зверя, всегда готового бесшумно подкрасться к своей жертве и стремительно броситься на нее. Во всяком случае, добыча льва знает, когда он опасен и когда нет.

Животные, на которых лев не охотится, совсем не боятся царя зверей. Правда, гиена спешит убраться с дороги льва, ибо он не любит гиен. Но лев никогда не убивает гиен, и ему не приходит мысль попробовать их мясо. Когда эти могильщики-санитары мешают льву есть, он отгоняет их ударом лапы или делает вид, будто собирается растерзать их, но это лишь потому, что гиены слишком надоедливы.

С другой стороны, львы, по-видимому, любят шакалов и даже иногда во время своей трапезы бросают им куски мяса. Львы любят забавляться, отгоняя стервятников, но они никогда не пытаются убивать этих птиц.

Львы не затевают драки с другими животными и редко всерьез дерутся друг с другом. Даже в период течки, добиваясь благосклонности прекрасной львицы, львы почти никогда не опускаются до драки с соперником. Вместо этого они вполне разумно предоставляют право выбора львице, а отвергнутый кавалер отправляется на поиски другой подруги, или же он может побродить в округе и подождать своей очереди, ибо львы — сторонники полигамии и львица обычно не имеет ничего против дружбы с несколькими львами, которых она любит по очереди. А лев может завести гарем или делить одну львицу с другим львом. Вот почему вы можете встретить группу из льва и трех львиц, или двух львиц и четырех львов, и вообще почти любое сочетание.

Нередко двух львов-однолеток связывает тесная дружба, и они долгое время охотятся и живут вместе. Известны, конечно, и случаи глубокой привязанности между львом и львицей, но это не значит, что львы, подобно людям, имеют семьи.

Хотя только в последнее время съемка диких зверей вытесняет охоту на них с ружьем, отдельные люди интересовались в первую очередь съемкой задолго до наших дней. И если они уходили достаточно далеко от городов, где жили европейцы, и деревень, где обитали африканцы — охотники на львов, и оставались там достаточно долго, чтобы дать львам время привыкнуть к незнакомым существам, эти люди бывали полностью вознаграждены за свою терпеливость.

Хороший пример — работа Пауля Хёфлера, который в двадцатых годах очутился в стране львов, почти не посещаемой охотниками. Он и его товарищ встретили группу львов, расположившихся у водоема под сенью раскидистых деревьев. Львы были заняты едой, и, казалось, приближение людей их нисколько не встревожило, но Хёфлер ограничился съемкой издалека, через телеобъективы.

На следующий день люди вернулись и подошли немного ближе, все еще стараясь не разозлить львов и не надоедать им. Путешественники убили зебру и оставили ее для львов, а на другой день подошли еще ближе.

Несколько недель Хёфлер почти ежедневно снимал львов, и они, очевидно, стали считать людей совсем безобидными существами.

В группе было шесть львиц, одна из них с львятами, и два льва, и каждый зверь обладал ярко выраженной индивидуальностью. Как это обычно у львов, вожаком группы благодаря своей храбрости и предприимчивости была львица.

Когда мне приходилось снимать львов, львицы всегда подходили ближе, чем львы, проявляли больше спокойствия и любопытства и определяли поведение всей группы. Во время охоты убивает жертву обычно тоже львица, а ее спутник следует за ней.

Львы регулярно «выступали» перед объективами Хёфлера. Они играли среди скал, обучали львят, предавались любви и, очевидно, вели обычный образ жизни, как будто людей с аппаратами вообще не существовало.

Обдуманно раскладывая мясо, приносимое для львов, Хёфлер заставлял их делать то, что ему хотелось, даже влезать на деревья, хотя львов раньше считали не способными на это.

Для съемки отдельных сцен соорудили из колючего кустарника укрытие, или бома, с двумя отверстиями для объективов. Оттуда Хёфлер снимал голодных львов, дерущихся над тушей, и тех же драчунов после еды, ласково облизывающих друг друга и как бы старающихся объяснить, что то было лишь чисто дружеское столкновение.

Самая смелая львица подходила к бома и становилась на задние лапы, пытаясь заглянуть в отверстие и проверить, есть ли кто-нибудь за оградой. И каждый раз, уезжая в грузовике, люди видели, как все львы вставали и шли заглянуть в бома.

Львы знали о присутствии людей, но после первых нескольких дней уже нисколько не боялись их и не выказывали раздражения. Хёфлер убедился, что львы умны и понимают намерения человека, но их расположение не распространяется на всех людей.

Однажды во время фотосъемки у водоема львы прервали свои занятия, подняли носы и быстро, но бесшумно нырнули в высокую траву. Лев может хорошо спрятаться в кустах, которыми, по выражению Хёфлера, пренебрежет даже кролик.

Через несколько минут стала ясна причина бегства львов — на вершине холма появилось трое охотников на львов, воинов-масаев с копьями. Когда они скрылись из виду, львы вышли из зарослей и вернулись к своим делам.

Несмотря на такие дружелюбные отношения с львами, Хёфлер понимал, что он никогда не сможет предвидеть все их поступки и чувствовать себя в полной безопасности. Однажды, когда он снимал завтракавших львов, находясь всего в пятнадцати футах от них, львица раздраженно посмотрела на него, забила хвостом, зарычала и бросилась к Хёфлеру. Он похолодел от ужаса, но львица внезапно остановилась в шести футах перед ним, обдала его горячим дыханием, повернулась и возвратилась к прерванному завтраку. А Хёфлер так и не понял, почему она бросилась к нему и почему остановилась.

И он повторял, что знает лишь одно: поступки львов невозможно предвидеть.

В прежние времена большинство охотников на львов придерживалось о них иного мнения, чем Хёфлер. Они считали льва свирепым, кровожадным, вероломным убийцей, постоянно рыщущим в поисках жертвы.

И охотники шли убивать львов, а не изучать или понимать их. В конце прошлого века ружья были не так точны, а пули не обладали такой убойной силой, как ныне. Поэтому первый выстрел часто лишь ранил льва. Теперь все согласны, что нет ничего опаснее раненого льва. Боль разъяряет его, она ранит его гордость столь же глубоко, как и тело. Кровь бурлит у него в жилах, мышцы обретают огромную силу. Он может прыгнуть на двадцать — двадцать пять футов, и молниеносность его нападения даже трудно себе представить.

В прошлом большинству охотников рано или поздно приходилось иметь дело с раненым львом, и, естественно, у них складывалось убеждение, что лев — самый опасный и кровожадный зверь.

И они не понимали к тому же, что львы крайне любопытны. Когда охотники разбивали свой лагерь во владениях льва, они окружали палатки оградой из колючего кустарника и всю ночь жгли костры.

Львы, бродившие в темноте, заинтересовывались новым явлением природы и шли узнать, в чем дело. На своем пути они натыкались на колючую преграду, что только разжигало их любопытство, как это бывает и с людьми.

Львы находили лазейку в изгороди, над или под ней и, проникнув внутрь, начинали обнюхивать все вокруг. Сонный часовой вскрикивал, хватал ружье и стрелял, среди львов и людей начиналась паника, и кто-нибудь получал увечье. А охотники приходили к выводу, что львы свирепы и готовы на все, лишь бы добраться до людей и растерзать их.

Ныне никто не возводит ограды вокруг лагеря и не жжет всю ночь костры. Я сам слышал, как ночью лев мягко шагал вокруг моей палатки. Он внимательно все обнюхал и осмотрел и, удовлетворив свое любопытство, спокойно удалился.

Правда, мне было немного не по себе, но я думаю, опытные профессиональные охотники теперь не обращают внимания на величественных ночных гостей.

Почти все львы, которых я встречал и снимал, уже имели достаточно неприятный опыт «общения» с человеком и встречали нас настороженно и не слишком дружелюбно. Поэтому наша работа была сопряжена с опасностью, но при натурных съемках диких животных операторы всегда рискуют своей жизнью. Я тоже рисковал, но никогда не шел безрассудно навстречу опасности, и при съемках львов меня страховали профессиональные охотники. Это были исключительно меткие стрелки и замечательные следопыты.

Во время путешествия 1946 года я наслаждался обществом нескольких знаменитых белых охотников, среди них был и младший брат Кэрра Хартли — Лионель, который позже погиб при авиационной катастрофе.

Хотя мы с Лионелем большую часть времени провели в попытках спровоцировать на нападение какого-нибудь носорога и заснять, как он загоняет меня на дерево, мы видели и много других животных в пересеченной местности района Цаво. Там мне удалось узнать немало нового о повадках животных. Например, когда я приехал в Мтито Андеи, я нашел записку от Дианы Хартли, в которой сообщалось, что она и ее муж поехали расчищать дороги от деревьев, поваленных слонами.

В округе была засуха, зеленые листья остались лишь на верхушках деревьев, и слоны, чтобы добраться до листьев, выворачивали деревья с корнем. Они совсем не беспокоились, что поваленные стволы перегородят шоссе.

Диана Хартли часто охотилась вместе с мужем. Однажды их попросили уничтожить льва-людоеда, убившего нескольких местных жителей. Супруги выследили льва, и Лионель стрелял первым, но пуля, попавшая в грудь льва, лишь ранила его, и он исчез в кустарнике. Если не повреждены его жизненные центры, лев может нести в своем теле очень большое количество свинца, и раны лишь разъяряют зверя. Профессиональные охотники свято соблюдают правило, гласящее, что любое раненое животное должно быть добито. При этом охотник подвергается смертельной опасности, ибо раненый зверь прячется в засаде и ожидает удобного момента для атаки.

Этот людоед поступил именно так и, когда Лионель приблизился, прыгнул на него. Охотник не успел выстрелить, и несомненно хищник растерзал бы его, если бы рана не помешала зверю точно рассчитать свой прыжок. В полете лев задел о дерево и промахнулся на дюйм. А прежде чем он прыгнул второй раз, миссис Хартли, прикрывавшая мужа с тыла, всадила пулю в шею людоеда.

Но злоключения охотников не кончились с гибелью льва. Хартли приказал слугам отнести тушу в лагерь, содрать шкуру и растянуть ее на дереве для просушки. Когда стемнело, супруги легли спать; у них не было палатки, и они устроились под противомоскитной сеткой.

Подруга людоеда, видимо все это время находившаяся неподалеку, пришла в лагерь, обнюхала шкуру своего любимого и в ярости зарычала. Это не разбудило охотников, но, к счастью, их собаки с лаем бросились на львицу. Тут Хартли проснулись, схватили ружья и различили силуэты разъяренной львицы, приготовившейся прыгнуть на людей, и метавшихся около нее собак. Но, увидев в руках охотников ружья, львица исчезла, прежде чем Хартли успели пустить их в ход. Супруги были уверены, что, если бы не собаки, львица напала бы на них сонных и убила бы их, прежде чем они сумели найти оружие. Ибо подруга льва-людоеда обычно тоже людоед.

В 1946 году я снимал львов в дикой местности в Кении, к западу от Нарока. Меня сопровождал Дэвид Шелдрик, заменивший Лионеля Хартли на посту директора парка Цаво. Шелдрик и его друг Марк Вильямс готовились совершить охотничью поездку, когда Шелдрик принял мое предложение.

Вильямс также захотел сопровождать нас. Итак, со мной отправились двое профессиональных охотников, не считая знаменитого оруженосца и следопыта Мафуты.

Мы путешествовали в грузовике и в специальном автофургоне с откидными бортами и навесом с люком, прорезанным для удобства операторов. В первую же ночь, проведенную нами в поле, два льва приблизились к лагерю и, мягко ступая, обошли палатку, но не причинили нам никакого вреда.

Первая «стычка» произошла на следующий день, но не со львом, а с буйволом.

Шелдрик, Мафута и я отправились в открытом фургоне искать место для лагеря. Вскоре мы заметили рощу акаций и древовидного молочая, и Шелдрик направил автомобиль прямо в заросли, маневрируя среди деревьев и выбирая место для стоянки. Но вскоре заросли стали столь густыми, что мы не могли двигаться дальше. И в этот момент мы увидели сзади футах в пятнадцати огромного буйвола, злобно глядевшего на нас.

«Если буйвол атакует автомобиль сбоку, он может доставить нам много неприятностей», — сказал Шелдрик. — Он слишком большой». Мафута согласился, что буйвол необычно велик. Вероятно, мы встретили старого самца, изгнанного из стада из-за возраста или сварливого нрава. Других причин, обрекающих буйвола на одиночество, почти не бывает.

Буйвол уже наклонил голову и рыл копытом землю, но Дэвид дал задний ход и повел автомобиль прямо на зверя, подставляя ему наш крепкий задний борт вместо открытого левого или правого. Шелдрик правильно оценил обстановку и вовремя овладел инициативой; старый буйвол, видимо, испугался. Во всяком случае, он повернулся и затрусил прочь.

Мы разбили лагерь и поужинали. День был жарким, но, как это нередко случается на вельде у экватора, после захода солнца стало холодно. Нам пришлось разжечь костер и натянуть свитера. На рассвете мы возобновили поиски львов и уже через двадцать минут нашли компанию из льва и двух львиц, лежавших под акацией. Шелдрик сказал, что нам нужно раздобыть мясо, выманить львов на открытое место и заставить их «играть» для съемок. Мы отправились на поиски дичи.

Это было нетрудно, так как вокруг бродили стада зебр, топи, гну, жирафов, газелей Томпсона, эландов и других животных. Мы выбрали стадо топи, и Марк Вильямс пристрелил одну из них. Как это ни странно, топи была первым диким животным, которое убили на моих глазах за время всех моих экспедиций, и мне стало тоскливо и муторно на душе.

Топи далеко не самая красивая и привлекательная из всех африканских антилоп; ее покатый круп производит комическое впечатление. Но она грациозное и безобидное животное с большими печальными глазами, типичными для антилоп.

Первая пуля не прикончила топи, а лишь ранила и опрокинула ее, и антилопа с трудом поднималась с земли, в то время как все стадо унеслось прочь. Я заметил другую топи, не умчавшуюся вместе со всеми, а стоявшую и наблюдавшую, как ее дружок или подруга изо всех сил старается удержаться на ногах. Марк выстрелил второй раз, и топи упала. Подбежал Мафута и ударом ножа избавил животное от дальнейших мучений. Затем он аккуратно отрезал одну ногу (бифштекс из топи очень вкусен), а тушу мы привязали цепью к грузовику, чтобы отвезти ее львам. Все это время другая топи печально смотрела на нас. Ее укоризненный взгляд еще больше испортил мне настроение, но я понимал, что без убийства антилопы не обойтись, и не стал выражать своих чувств вслух.

Пока мы волочили топи через равнину, нас сопровождали стервятники, кружившиеся над нами. Мы подъехали довольно близко к дереву, под сенью которого лежали львы, но постарались не вспугнуть их. Выбрав небольшое дерево, стоявшее на открытом месте, мы привязали к нему приманку; львы могли и видеть ее, и чувствовать ее запах. Затем мы немного отошли, ожидая, что львы приступят к еде. Но они даже не пошевелились. «Должно быть, они недавно поели и сыты», — сказал Шелдрик.

Стервятники спускались все ниже и ниже и наконец неуклюже приземлились футах в десяти от туши топи. При этом стервятники не спускали глаз со львов, ибо знали, что те наблюдают за ними. Мы надеялись, что появление птиц заставит львов обратить внимание на мясо, но они продолжали валяться под своим деревом и, казалось, забавлялись происходящим. Раздосадованные, мы поехали в лагерь перекусить, а когда вернулись, стервятники уже доедали мясо топи. Львы спали и лишь подняли головы, услышав шум автомобиля, а меня совсем не интересовали съемки львов, отдыхавших в тени дерева.

Каждый удачный снимок мы получали после по крайней мере дюжины неудачных попыток заснять львов.

И лишь немногие из удачных кадров были впоследствии взяты для фильма. Хотя мы находились в сравнительно отдаленном районе и в годы войны на крупного зверя здесь охотились гораздо меньше, чем в мирное время, нам не сразу удалось найти львов. Мы потеряли много времени в поисках их. Но зато видели немало забавного и интересного, а кое-что даже сумели снять.

Однажды мы встретили стадо примерно из трехсот зебр, бежавших по равнине, поднимая клубы пыли. Это было великолепное зрелище, и я тут же запечатлел его на пленку.

В другой раз я заснял стадо жирафов, спокойно пересекавших плоскую равнину. Освещение было хорошим, и жирафы отчетливо выделялись на фоне ярко-голубого неба и белых кучевых облаков.

Вероятно, вы думаете, что бегущий жираф — самое неуклюжее существо в мире? В действительности он движется грациозно и с достоинством, покачиваясь взад-вперед в медленном ритме, и кажется, будто животное движется неторопливо. Кадры с зебрами, к сожалению, не удались, а кадры с жирафами получились хорошо и были вмонтированы в «Великолепие первобытного». Позднее я снял еще более замечательные кадры: большое стадо жирафов бежало цепочкой, одно животное за другим, на фоне красивых гор. Такие съемки доставляли нам большое удовольствие и отчасти вознаграждали нас за регулярные неудачи в «охоте» за львами.

Однажды мы заметили бородавочника и хотели подъехать к нему поближе, чтобы заснять его. Внезапно он повернулся и бросился на нас. Обычно бородавочник не слишком драчлив, и, конечно, он не очень опасен, поэтому мы все были озадачены его поведением. Но это была лишь ложная атака: когда мы резко затормозили, бородавочник нырнул в кустарник. Тут я вспомнил рассказ Экли о молодом бородавочнике, сумевшем убежать от львицы, хотя это кажется невероятным. Львица была старая, грузная и медлительная. Все же она, конечно, двигалась быстрее бородавочника, но тот резко вилял в сторону, стоило львице присесть для прыжка. В конце концов он окончательно ускользнул от нее, ибо львы сравнительно быстро устают и не могут долго гнаться за добычей.

В другой раз мы преследовали гепарда, хотя у нас было мало шансов догнать его, так как он считается быстрейшим спринтером среди четвероногих. Гепард почти неопасен, ибо его тупые когти скорее похожи на собачьи, чем на острые, подобные кинжалам, когти льва и леопарда. Я видел, как Майк Хартли стащил гепарда за хвост, когда зверь взбирался на дерево.

Тянуть дикое животное за хвост — на первый взгляд кажется, что ничего не может быть глупее этого. Но почти все, кто действительно знает повадки зверей, в минуту крайней необходимости хватают их за хвост. Знатоки утверждают, что, если потянуть зверя за хвост, это помешает животному присесть для прыжка или приготовиться к нападению, помешает ему лягаться и царапаться в полную силу. Что это именно так, мы убеждались всякий раз, когда на наших глазах группа людей затаскивала непокорного зверя в клетку или грузовик.

После многих дней, проведенных в поисках львов и в попытках соблазнить их «сыграть» для нас при хорошем освещении, мы наконец были вознаграждены. На опушке небольшого перелеска расположились пять львов, в том числе два самца с прекрасными гривами.

Мы разыскали поблизости стадо гну, застрелили одну из них и доставили ее львам. Не найдя дерева, к которому можно было привязать тушу, мы положили ее на открытом месте неподалеку от львов и отошли к грузовику. Львы почти тотчас же приблизились и, отогнав стервятников, приступили к еде. Мы забрались в грузовик, и аппараты заработали. Особенно хорошо вышла львица, с раздражением отгонявшая назойливых стервятников.

Снимая, мы медленно подъезжали все ближе и ближе, и львы начали беспокойно поглядывать на нас. Боясь, что они убегут, мы остановились, ибо не желали так быстро потерять «добычу», найденную после столь долгих поисков. Но мне хотелось заснять львов крупным планом, и я решил вылезти из автомобиля и подойти поближе к львам, попросив Шелдрика и Мафуту прикрывать меня.

Я медленно подходил к зверям, останавливаясь время от времени для съемки и с радостью слушая жужжание аппарата на грузовике сзади меня. На кадрах, снятых с автомобиля, должны были уместиться и львы и я.

Сначала львы не обращали на меня внимания, но чем меньше оставалось до них, тем чаще они поглядывали в мою сторону. Когда я очутился футах в двадцати от львов, они все как по команде подняли морды, с которых капала кровь. Очевидно, львам не понравилось мое приближение. Не знаю, подумали ли они, что я хочу отнять у них мясо или же убить их, но львы были всерьез раздражены. В такие моменты невозможно угадать, что сделает лев: продолжит трапезу, уйдет или бросится на вас. И если он решит напасть, его прыжок будет молниеносен и точен. Я весь похолодел и от страха не мог сдвинуться с места. Именно это и спасло меня.

Я знал, что Дэвид и Мафута уже прицелились и готовы стрелять, если хоть один зверь ринется на меня. Но успеют ли они вовремя прикончить всех львов? К счастью, львы редко атакуют одновременно. Один из них, вероятно львица, прыгнет первым. Возможно, даже две львицы бросятся на меня вместе, а остальные будут ждать исхода схватки. Охотники с двустволками смогут поразить четырех хищников, прежде чем те успеют пустить в ход свои смертоносные когти и клыки, если каждая пуля прикончит одного зверя.

Но Дэвиду и Мафуте не потребовалось доказывать, какие они меткие стрелки. Через секунду или две, после того как стихло жужжание аппарата, одна из львиц опустила голову и погрузила свои когти в ляжку гну. Остальные звери, видимо решив более не обращать на меня внимания, посмотрели на свою подругу и поспешили вернуться к еде, пока львица не съела все лучшие куски.

Я перевел дух и начал медленно пятиться, а отойдя подальше от львов, повернулся и быстро подошел к грузовику и влез в него. Минут через пять возбуждение от пережитого приключения наконец согрело мою кровь.

После этого к нам вернулась удача, и мы сняли много эпизодов с львами. Однажды стервятники показали нам путь к месту, где восемь львов пировали над убитой ими зеброй. В другой раз мы встретили красивую львицу с шестимесячным львенком. При нашем приближении они отошли к кромке кустарника, и там мы увидели еще нескольких львов. Я подошел совсем близко к львице с львенком и заснял их футов с восемнадцати — двадцати.

Надеясь выманить остальных львов на открытое место, мы отправились на поиски мяса и скоро добыли его. На этот раз мы принесли львам две туши и положили их в двадцати футах одна от другой. Мы надеялись, что львы сначала займутся одной тушей, стервятники же набросятся на другую и львы начнут метаться между тушами, отгоняя птиц. Это было бы замечательным эпизодом, если бы все шло как мы хотели.

Но только одна львица подошла к приманке, а остальные звери остались в кустарнике. Когда стервятники набросились на другую тушу, львица не обратила на них ни малейшего внимания. Видя, как терпимо она относится к птицам, я решил, что она не будет ничего иметь и против присутствия человека с аппаратом. Я приблизился к ней футов на пятнадцать и не заметил никаких признаков недовольства. Вероятно, так как я шел с подветренной стороны и львица была очень занята едой, она даже не знала о моем присутствии. Поэтому, когда львица подняла голову и увидела меня, она очень изумилась.

Изумление быстро сменилось гневом, и я понял, что имел в виду Тарлтон, рассказывая о горящих от ярости глазах льва. Пламя забушевало в ее очах, остановившихся на мне. Львица подняла хвост и дважды сердито ударила им о землю. Меня охватил леденящий страх, ибо мне не раз говорили, что три удара хвостом — сигнал к атаке. Может быть, это и так, но львица ударила лишь дважды. Мы смотрели друг на друга секунд пятнадцать, и эти секунды показались мне вечностью. Затем сердитая молодая леди решила вернуться к своему львенку. Как только она подошла к кустарнику, я поспешно ретировался. Когда я снова обрел дар речи, я обернулся к моему оператору и сказал: «Не правда ли, получился хороший кадр — человек вместе со львом?»

«Ох, я не снял это, — ответил он, — я слишком испугался за вас».

Снимать газелей и другую добычу львов гораздо легче, чем самих львов. Но, к сожалению, как бы прекрасны ни были антилопы, они не годятся на главные драматические роли в кинофильме. И все же сцены с участием этих животных — наиболее запоминающиеся и волнующие, так как они пасутся большими стадами. Задолго до моих путешествий я читал, что вАфрике уже нет огромных стад животных. Автор книги, изданной в 1900 году, считал, что стада антилоп теперь далеко не такие большие, как раньше. В книге, вышедшей в 1910 году, сожалели, что крупных стад, таких, какие встречались лет десять назад, больше не существует. Десятью годами позже мы читали подобное, но уже со ссылкой на 1910 год, и то же самое утверждают по сей день.

Я не сомневаюсь, что во многих областях количество антилоп значительно уменьшилось, но, вероятно, они скорее отступили в глубь континента, в малонаселенные районы, нежели исчезли совсем. Ныне, чтобы увидеть большие стада, вы должны путешествовать подальше от городов. Возможно, многие стада стали меньше. Но мне думается, мало кто видел стадо больше того, которое мне довелось встретить в 1946 году, когда передо мной по равнине мчалось галопом триста зебр.

Африканское царство зверей оставляет незабываемое впечатление прежде всего потому, что на континенте обитают животные самых различных видов. Я перечислю породы встреченных мною антилоп, на специальные поиски которых я не потратил ни минуты.

Красноватые хартбисты с изогнутыми острыми рогами; большие и нескладные гну (которых так любят составители кроссвордов и головоломок) с рогами, напоминающими концы луков, и длинными волосами на горле, похожими на бородку; топи с блестящей шкурой и покатым крупом; маленькие отшельники дукеры, а точнее, дайва^[19], названные так за молниеносные и грациозные нырки в густой кустарник при появлении опасности; клипспринга^[20] всего двух — двух с половиной футов роста, ловко прыгающая по крутым скалам; рыжевато-коричневый ориби с прямыми рогами; дик-дик величиной с кролика, такой юркий, что вы едва заметите его, когда он мелькнет поблизости; большие водяные козлы, прекрасные пловцы, обитающие на берегах рек; их родственники лесные антилопы, поменьше ростом и побыстрее; другие маленькие родственники водяных козлов, обитающие преимущественно в Уганде и называемые коб; внушительные ориксы (сернобыки) с длинными прямыми рогами, наклоненными назад; толсторогие и длинношеие геренук; средней величины импалы — великолепные прыгуны с исключительно грациозно изогнутыми рогами; крупные эланды, иногда достигающие полутора тысяч фунтов веса; ситутунги с удлиненными копытами, удобными для передвижения по мягкой грязи, большую часть времени проводящие в воде, над которой торчат лишь морды и рога; стейнбак, или стембок; куду, из которых я видел лишь менее крупный вид; бонго, вероятно, самые большие антилопы Восточной Африки, и, наконец, красивейшие из всех антилоп — газели Гранта и газели Томпсона — вот далеко не полный перечень видов африканских антилоп.

Лев охотится на всех антилоп, хотя у него есть свои «любимцы». Например, льву не очень нравится мясо водяного козла, дик-дика ему не хватает даже на один глоток, да и томми столь скудная трапеза для льва, что он довольствуется ею лишь за неимением лучшего. Лев предпочитает антилоп покрупнее, страусов и зебр.

Кроме львов, у антилоп много других врагов. Газели поменьше — излюбленное лакомство гепардов, гиен и диких собак. А леопарды едят почти все, даже мясо гиен.

Леопарды любят и мясо собак, так же как и мясо других домашних животных. Эти хищники часто слоняются вблизи деревень и регулярно совершают набеги на скотные дворы. И леопарды не слишком-то боятся людей, хотя обычно стараются уклониться от встречи с человеком. Но нередко леопарды первыми нападают на человека, оказавшегося в их владениях, хотя бы он не причинял им ни малейшего вреда. И леопарды любят убивать просто так, для забавы. Лев всегда съедает убитое животное, а леопард нередко убивает и оставляет жертву нетронутой валяться на земле.

Излюбленная добыча леопарда — бабуины, которые сами приносят немало вреда людям во многих районах Африки. Если перебить леопардов, бабуины сильно расплодятся и окончательно обнаглеют. А если щадить леопардов, они будут убивать собак, коров и при случае детей.

Хотя леопард самое красивое четвероногое животное, он не нравится мне, и я не восхищаюсь им, как львом. Леопард мстительный, кровожадный, ловкий и хитрый зверь; это серьезный противник для охотника с ружьем и опасный актер для оператора с аппаратом. Яркое доказательство этого — эпизод, случившийся во время охоты на леопардов с Эдгаром де Боно.

Некоторое время он охотился ночью — трудно вообразить что-нибудь более тяжелое и опасное, а следовательно, более волнующее. Однажды, попав в Эритрее в район, где обитало много леопардов, он решил поохотиться на них ночью. К стволу своего ружья он надежно прикрепил специальный фонарь, освещавший ствол с прицелом и зверя, в которого стрелял охотник. У оруженосца была вторая винтовка с таким же фонарем.

В густом кустарнике де Боно заметил леопарда и сумел подобраться к нему почти вплотную. Когда до зверя оставалось футов двадцать пять, охотник прицелился и выстрелил; и одновременно погас фонарь, и раздался рев раненого леопарда. Отдача ружья испортила фонарь, и де Боно оставалось лишь прислушиваться к завываниям зверя, метавшегося в нескольких футах прямо перед ним. А ведь леопард прекрасно видит ночью! Де Боно начал осторожно отступать, и в этот момент оруженосец внезапно вскрикнул: «Он прыгнул!»

Де Боно наугад пустил вторую пулю и почувствовал, как что-то огромное обрушилось на его голову. Опрокинутый леопардом на землю, он ждал, что когти зверя вонзятся в него. Но когти бездействовали, и сам леопард не двигался.

Пока охотник выбирался из-под зверя, подоспел оруженосец со своим фонарем. Последняя пуля, пущенная в темноте, пробила череп леопарда и сразила его наповал в воздухе, в момент прыжка.

Эдгар де Боно больше не охотился ночью.

Глава одиннадцатая УПРЯМЫЕ ТОЛСТОКОЖИЕ «АКТЕРЫ»

Я впервые попал в Африку как раз вовремя, чтобы увидеть Лутембе. Когда я вернулся туда в 1946 году, эта важная дама уже умерла, по крайней мере, ее считали мертвой, потому что она не приходила на зов. Ведь в течение жизни трех поколений знаменитый крокодил всегда отзывался на свое имя.

Вы, вероятно, думаете — все дикие животные африканских заповедников ручные, но я сомневаюсь, чтобы кто-нибудь встречал добродушного крокодила. Кажется, все животные и люди недолюбливают этих тварей, а белые уже несколько десятилетий ведут с ними войну на истребление — войну, которая, по-видимому, истребила мало крокодилов.

О Лутембе я услышал в Кампале, в Уганде, и заехал в маленькую рыбачью деревушку Деве, на берегу озера Виктория, главным образом чтобы утвердиться в своем скептицизме. Я приготовился увидеть набитое чучело крокодила или в лучшем случае старое беззубое животное в специальном загоне. Но у «хозяина» Лутембе не оказалось «поддельного» крокодила. Африканец сказал, что нужно вызвать Лутембе и он с удовольствием сделает это за небольшое вознаграждение.

Захватив охапку сушеной рыбы, он направился к берегу и стал всматриваться в широкую гладь озера. Затем он сложил руки рупором и крикнул громко и протяжно: «Лу-тембе!» Я сознавал, как глупо надеяться, что крокодил, услышав зов, выйдет на берег, но решил дождаться конца этого фарса.

Юноша позвал снова, на этот раз громче. По-прежнему ничего не было видно. Он крикнул еще громче: «Лутембе! Лу-тем-бе!»

Так продолжалось минут десять, и я забеспокоился. Африканец обернулся и несколько хмуро объяснил, что я должен немного подождать. Я набрался терпения и подавил одолевавшие меня сомнения. Наконец юноша торжествующе указал на какую-то точку на поверхности озера и повернулся ко мне с улыбкой. Сначала я ничего не мог разглядеть, но затем заметил легкие волны. Еще через несколько минут я ясно увидел морду животного, направлявшегося прямо к нам. Когда оно приблизилось к берегу, я разглядел движущийся хвост, большие челюсти и зазубренную кожу крокодила. Животное вылезло на берег и неуклюже поползло к «хозяину». Я стоял в нескольких футах от него, за кучей рыбы, снимая на кинопленку это неправдоподобное зрелище.

Крокодил казался мне громадным и страшным — особенно когда он открывал похожую на пещеру пасть и я видел его острые зубы. Я думаю, его длина была около четырнадцати футов. Сначала мне показалось, что он бросает голодные взгляды на меня. Но его интересовала рыба, за которой я стоял. Парень взял одну рыбу и бросил ее в раскрытую пасть, пронеся руку всего в нескольких дюймах от зубов крокодила, которые мгновенно вонзились в лакомый кусочек. Рыба за рыбой исчезали в этом бездонном колодце. Потом африканец осторожно сел на хвост крокодила. Один взмах, подумал я, и он окажется далеко в озере.

«Сколько ему лет?» — спросил я.

«Ей, бвана», — поправил хозяин.

«Не понимаю, откуда это тебе известно, ну ладно, тогда ей, сколько ей лет?»

«Пять королей, бвана, — Каманья, Суна, Мутеса, Мванго и Дауди Чва».

У меня не было ни малейшего представления о том, как долго живут короли племени буганда, но позже я узнал, что они царствовали все вместе примерно сто двадцать пять лет. Видимо, юноша не преувеличивал возраст крокодила: первым приручил Лутембе, бросая ему рыбу, еще дед этого юноши. Животное привыкло к ежедневным кормежкам и регулярно посещало этот участок берега. Со временем оно даже научилось узнавать свое имя — Лутембе и стало приходить на зов. Когда первый «укротитель» крокодилов умер, Лутембе получил в наследство его сын или скорее того получила в наследство Лутембе. И он сделал из Лутембе приятное доброе существо, ставшее вскоре приманкой для туристов. Жалко, что «старушка» не дожила до наплыва туристов после Второй мировой войны.

Оставалось еще немного рыбы, и Лутембе с вожделением смотрела на нее.

«А что, если я покормлю ее?» — спросил я.

«Она будет есть, бвана», — ответил юноша, слезая со своей любимицы.

Да, она будет есть — может быть, мою руку. Но я решил попробовать. Я спросил юношу, имел ли он когда-нибудь дело с киноаппаратом. Нет, никогда. Тогда я показал ему, как наводить, как нажимать нужную кнопку. Осторожно он навел аппарат на меня и Лутембе, а я еще осторожнее поднял рыбу за хвост и протянул ее крокодилу. Лутембе посмотрела то ли на рыбу, то ли на меня, ее глаза слегка блеснули, и она быстро поползла ко мне. Я невольно отскочил в испуге. Потом я узнал, что крокодилы двигаются на суше значительно проворнее, чем можно предполагать по их виду.

Я бросил рыбу в раскрытую пасть, прежде чем Лутембе успела подползти ко мне, и отступил на несколько шагов. Крокодил был или разочарован маленькой порцией, или же его огорчило мое недоверие. Во всяком случае, он соскользнул в воду и начал кружиться поблизости. Желая узнать, схватит ли он брошенный в воду предмет или, может быть, даже принесет его, как собака, я взял небольшую палку около фута длиной и бросил ее крокодилу. Но я плохо рассчитал, и она стукнула крокодила по спине. Он повернулся и быстро, как бы в припадке раздражения, поплыл к середине озера.

«Бвана, вы не должны были этого делать, — сказал молодой «хозяин», державший в руках мой аппарат. — Вы оскорбили ее». Он повернулся к уплывающему крокодилу и умоляюще позвал: «Лутембе! Лутембе!»

Хотя палка ударила крокодила с его грубой шкурой не больнее, чем зубочистка слона, я почувствовал себя нашалившим мальчишкой, когда Лутембе не пожелала вернуться. Но парнишка упорно продолжал звать ее. Лутембе наконец решила, что из-за вспыльчивости может лишиться десерта. Она поборола свою гордость и вернулась, все простив и все забыв. На этот раз «хозяин» кормил ее до тех пор, пока она не насытилась полностью. Затем Лутембе, довольная, улеглась на солнышке и, перед тем как заснуть, широко раскрыла свои громадные челюсти.

Такой я ее и оставил. Неизвестно, что побудило именно этого крокодила подружиться с человеком, когда все остальные боятся и ненавидят людей. Но я думаю, что это, наверное, единственный случай. Эта история подтверждает гипотезу о том, что дикие животные не настроены враждебно к человеку, если он не раздражает их и не охотится за ними. Ведь, за исключением этого рыбака, никто никогда не относился хорошо к крокодилу.

Непостижимо, как такая идея пришла на ум рыбаку, — ведь крокодилы безобразно выглядят и обычно отвратительно ведут себя. Они приносят африканцам много горя. Местные жители часто переходят вброд реки, купаются или ловят рыбу, и крокодилы убивают в Африке больше людей, чем любое другое животное. На втором месте стоят, вероятно, змеи. Голые ноги — удобный для них объект нападения.

После моего знакомства с Лутембе я видел и заснял сотни крокодилов, но обращался с ними всегда крайне осторожно. Мне хочется рассказать еще об одном любопытном эпизоде, который свидетельствует о том, как легкомысленно искушать судьбу, когда имеешь дело с этими животными. Дело было в 1937 году. Цезарь и я прибыли в лагерь Пата Путнама на реке Эпулу в Конго. Хозяин лагеря, проведший много лет в тропических лесах, был в это время у себя на родине, но здесь оставались двое его слуг, которые сделали все, чтобы мы чувствовали себя как дома.

Было душно, и Цезарь предложил искупаться в речке, но я хотел, пока светло, заснять двух окапи, принадлежавших Пугнаму. За последние годы несколько этих редких животных наконец попали в зоопарки мира, но в те времена их мало кто видел. Эти животные, вероятно, родственны жирафам, но по величине напоминают многих антилоп, на которых они тоже похожи. Окапи — очень робкие создания с защитной окраской, полностью совпадающей с цветом лесов Конго, где они живут. Кормятся окапи только в сумерки или при ярком лунном свете, пасутся обычно в одиночку, бесшумно пробираясь сквозь лесные заросли. Окапи такие чуткие, что даже пигмеи не могут подкрасться к ним. Они ловят этих животных в ямы-западни.

Окапи — одни из самых опрятных и брезгливых животных в мире, они тратят немало времени, ухаживая за собой. В лагере Путнама за чистотой в загоне следил специально нанятый для этой цели слуга. Он сказал, что я могу без опаски зайти к окапи, только нужно держаться вне пределов досягаемости их копыт. Эти животные брыкаются почти с такой же силой, с какой стреляет катапульта.

Цвет окапи багрово-коричневый, а их ноги испещрены черными и белыми полосками, как у зебры; задние ноги заканчиваются белыми чулочками. В противоположность обычному порядку вещей в природе самец окапи меньше самки. У него есть пара миниатюрных рожек, покрытых кожей. Своим шестнадцатидюймовым языком окапи может совершать удивительные вещи; например, лизать за своими черными с красной каймой ушами. По обе стороны рта у него карманы, в которых он может хранить пищу. И у него самые печальные глаза из тех, в которые я когда-либо заглядывал. Я заснял окапи и уже собирался уходить из загона, как вдруг услышал крики Цезаря. В его голосе было такое отчаяние, что я бросил камеру и треножник и побежал к реке.

Цезарь плыл стоя примерно в тридцати пяти футах от берега и неистово бил по воде руками. Два пигмея метались туда и сюда по берегу, и их пронзительные вопли сливались с его криками. Внезапно я увидел причину всей суматохи — огромного крокодила в десяти ярдах от Цезаря ниже по течению. Пресмыкающееся постепенно приближалось к Цезарю. Если бы он рванулся к берегу, крокодил поплыл бы быстрее и схватил его. Оставалась единственная надежда — отпугнуть чудовище.

Я взял камень и кинул его в крокодила, но промахнулся. Все же он чуть замедлил движение, обеспокоенный всплеском. Пигмеи, следуя моему примеру, набрали камней и стали кидать их в крокодила. Одновременно мы подняли страшный шум. Хищник остановился, и в тот же миг камень попал ему прямо в нос. Вероятно, он решил, что с него достаточно. Во всяком случае, он немного отступил.

«Давай, Цезарь, давай! — неистово закричал я. — Скорее к берегу!»

Пока мы вели заградительный огонь по крокодилу, Цезарь замолотил по воде руками, а его ноги заработали как гребной винт. Я помог ему вылезти из воды, и он некоторое время стоял на одном месте, трясясь и не в силах вымолвить ни слова. Позже он рассказал, что, плавая, увлекся и не обратил внимания на предостерегающие крики пигмеев, а потом уже было поздно плыть к берегу. Он закричал и стал бить по воде, чтобы напугать крокодила.

Может показаться безрассудством купаться в водоеме, где живут крокодилы. Но так как в Африке они водятся во всех реках и озерах, за исключением озера Киву и нескольких других благодатных мест, люди купаются и ловят рыбу, несмотря на опасность.

Местные жители, отпугивая крокодилов, тоже стараются шуметь как можно громче. Крокодилы боятся людей и избегают встреч с ними, но когда человек один и не шумит, им трудно устоять перед соблазном поживиться лакомым кусочком. Многие племена постоянно ловят рыбу в водах, кишащих крокодилами. Некоторые для борьбы с хищниками прибегают к помощи своих колдунов. Большая группа людей заходит в воду, шумя, ударяя по воде ладонями, бросая камни и палки. Большинству крокодилов удается вовремя улизнуть, но некоторые могут оказаться окруженными. Тогда они опускаются на дно, прячутся в ямы или зарываются в ил и притворяются мертвыми. Никто в мире не умеет так искусно притворяться мертвым, как крокодил. Можете его бить, тыкать палкой, кидать в него камни — он не пошевелится.

Увидев притаившегося крокодила, рыбаки зовут, колдунов. Эти достойные джентльмены ныряют и пронзают крокодила копьями. Некоторые африканцы думают, что колдуны обладают особым могуществом, в действительности же, когда крокодилы притворяются мертвыми, убить их очень легко. Колдуны просто извлекают выгоду из своего знания повадок крокодилов, которое во многих районах служит основой их влияния.

Река Семлики, особенно ее дельта (при впадении в озеро Эдуард), славится обилием крокодилов. Во время путешествия 1937 года мы с Цезарем как-то отправились на лодке, чтобы увидеть и заснять их. Вода тогда стояла высоко, и пригреваемые солнцем отмели, на которых любят нежиться днем крокодилы, были залиты. Зато в воде их было множество. Наша лодка неожиданно очутилась в центре целого скопища крокодилов. Они бросились в разные стороны от нее, и вода, казалось, закипела от ударов их хвостов. Это был хороший кадр.

В 1946 году я опять приехал на то же место, пересек в сорокафутовой стальной лодке со старым мотором «шевроле» часть озера Эдуард и вошел в реку Семлики. Близ дельты мы видели стаи белых желтоклювых пеликанов и аистов марабу. У нас был большой запас рыбы, и часть ее мы скормили этим аистам, самым прожорливым созданиям из всех известных мне.

На этот раз вода стояла очень низко, и на берегу дремало множество крокодилов. Но их было трудно заметить, потому что они были похожи на бревна или груды грязи, пока не соскальзывали в воду при нашем приближении. Несколько раз лодка застревала на песчаных мелях, и нанятым мною африканцам приходилось вылезать и сталкивать ее с них. В реке, кишащей крокодилами, это было, конечно, опасно, но они ежедневно встречаются с этой опасностью и не думают о ней.

Люди охотятся на крокодилов, но не ради спорта. В местах, где их много, к ним нетрудно подобраться почти вплотную, когда они спят и маленькие птицы очищают им пасть и зубы. Охотятся на крокодилов ради их кожи, из которой делают бумажники, обувь и другие вещи. Когда инспектора службы охраны диких животных находят крокодильи гнезда, они уничтожают яйца. Самка крокодила выкапывает углубление в песке, откладывает туда несколько десятков яиц и зарывает их. Ящерицы любят эти яйца и охотятся за ними. Но обычно несколько крокодилов из одного выводка всегда ухитряются вырасти. Хотя другие животные и люди стараются уничтожить крокодилов, они продолжают в изобилии размножаться.

Крокодилы хорошо приспособлены к окружающей среде. Это грозные хищники, пожирающие все или почти все, что они могут схватить. Крокодил может убить даже носорога в десять раз тяжелее его, если обстановка благоприятствует крокодилу и носорог реагирует на нападение обычным образом.

Это происходит так. Крокодил лежит, спрятавшись в воде на месте водопоя, носорог проходит мимо него, останавливается на глубине нескольких футов и начинает пить. В это время крокодил хватает его за ногу, носорог свирепеет и переходит в наступление. В этом-то и заключается его главная ошибка. Если бы он вылез на берег, он мог бы избавиться от крокодила, но склад ума носорога таков, что его первая мысль — атака. Он нападает, а крокодил просто тащит его поглубже, пока морда носорога не окажется под водой и он не захлебнется. Тогда у крокодила большой пир.

Крокодил способен таким же образом убить слоненка, но взрослый слон может поднять его хоботом из воды, швырнуть на землю и растоптать. Бегемот может перекусить крокодила пополам, но детеныши бегемота — любимое блюдо крокодила. Когда бегемотихам приходит время рожать, они обычно очищают от крокодилов целый участок реки. Самки бегемотов предусмотрительно переносят детенышей на спине, когда выходят за пределы безопасной зоны. Обычно бегемотов и крокодилов можно встретить в одном и том же районе, но крокодилы держатся подальше от «речных лошадей». Они не отваживаются на честный поединок со взрослым гиппопотамом.

Очень забавно наблюдать за большим стадом бегемотов, если вы находитесь в безопасном месте. Даже если бегемоты первыми заметят вас и скроются под водой, они скоро привыкнут к вам и займутся своими делами.

На реке Рутшуру, которую я посетил во время двух моих первых поездок, и на канале Казинга, между озерами Джордж и Эдуард, где мы в 1954 году видели и засняли множество различных животных, бегемоты находятся под охраной и размножились в большом количестве. За ними можно наблюдать часами не уставая. Вы поймаете себя на том, что улыбаетесь их проделкам, пытаетесь определить, сколько времени они могут оставаться под водой, и удивляетесь легкости, с которой они владеют своим телом. Вот счастливая мамаша играет со своим детенышем: он съезжает по ее спине в воду, а потом она помогает ему влезть обратно, чтобы снова скатиться.

Если все бегемоты в поле вашего зрения заснут, стоит вам пройти по берегу или проплыть в лодке несколько сот ярдов, и вы найдете другую группу численностью около ста голов, которая продолжит для вас представление. Даже в таких кишащих бегемотами местах, как Рутшуру или проток Казинга, они живут обособленными стадами, которые держатся на некотором расстоянии одно от другого. Если самец из одного стада приблизится к владениям другого стада, его быстро прогонят.

Но одно дело смотреть на этих животных с берега или лодки, движущейся в тридцати — сорока футах от них, и совсем другое — находиться в крошечной лодке в самой середине стада. Именно это и проделал ради удачного снимка мой друг Эйс Дюприз. Некоторые его поступки на первый взгляд казались безрассудными, но в действительности это было не так. Эйс прекрасно знает повадки животных и поэтому может позволить себе с ними больше, чем обычный путешественник. Точно так же очень опытный моряк может выдержать шквал, который оказался бы гибельным для новичка.

Вероятно, рейды Эйса в гущу стада гиппопотамов нельзя назвать безопасными, но он чувствовал себя там уверенно. Он продвигался очень медленно, пустив свой хрупкий ялик дрейфовать к стаду, а сам сидел тихо. Мы снимали эту сцену с другой лодки. Как только лодочка Эйса подошла на несколько ярдов к первым бегемотам стада, они заметили его и быстро и бесшумно скрылись под водой, затем снова всплыли, высунув наружу только глаза и ноздри. Лодка тихо уносилась течением, и Эйс не делал резких движений. Некоторые бегемоты оставались под водой, другие высунули всю голову, глядя на пришельца с любопытством, но без неприязни. Раз это не крокодил, охотящийся за их детенышами, и не бегемот из чужого стада, бояться, по-видимому, нечего. Бегемоты не считали людей серьезной опасностью, потому что жили в заповеднике и на них уже несколько лет никто не охотился.

Течение принесло Эйса в центр стада, но когда он попал туда, оно уже не казалось таким большим, как раньше. Там, где было восемьдесят — сто бегемотов, теперь мы видели вокруг ялика лишь двадцать — тридцать. Остальные нырнули и оставались под водой. Эйс казался спокойным, когда встал в лодке, чтобы снять крупным планом ближайших к нему бегемотов. Но пока он не миновал стадо, я боялся, что какой-нибудь дружелюбно настроенный гиппопотам перевернет лодку, всплывая из любопытства, чтобы еще раз посмотреть на нее.

Я указал Эйсу на эту опасность, когда он снова присоединился к нам.

«О, я не думаю, чтобы они даже тогда причинили мне вред, — сказал он. — Кстати, это был бы изумительный кадр — лодка опрокидывается, и я оказываюсь в воде в середине стада бегемотов. Не хотите ли получить его?»

Сначала я не принял этого всерьез. Конечно, сказал я, это было бы захватывающее зрелище, но вряд ли найдется глупец, способный сделать это намеренно, а когда такое происходит случайно, вас никогда не оказывается на месте с аппаратом, или освещение плохое, или еще что-нибудь не так.

«Завтра мы сделаем это, — сказал Эйс. — Вы все будете держать свои аппараты наготове, а освещение будет хорошее. Если бегемот не опрокинет лодку, я ему помогу, но сумею сделать это правдоподобно».

Я протестовал. Я не мог допустить этого. Но Эйс ни о чем не хотел думать, кроме прекрасного кадра. Он настаивал на том, что, если дать бегемотам привыкнуть, они не причинят ему вреда, даже когда он упадет в воду.

«Они только уберутся с дороги», — сказал он.

На следующий день Эйс снова поплыл в своей лодочке, а мы забрались в другую лодку и направили на него киноаппараты. Опять его медленно понесло течением в середину стада бегемотов — тех же, которых он навестил днем раньше, но сейчас он держался ближе к берегу. Сцена обещала быть достаточно увлекательной, и в то же время он смог бы в случае необходимости быстро доплыть до безопасного места.

Вот Эйс сделал знак рукой и встал в своей лодочке. Наши аппараты заработали, и освещение было хорошее. Вдруг лодка накренилась, Эйс покачнулся, как бы пытаясь удержать равновесие, и с плеском упал в воду. Все случилось очень естественно, и я был уверен, что это действительно сделал бегемот без всякой помощи Эйса. Потом Эйс объяснил, что «помогать» почти не пришлось. Бегемоты несколько раз энергично подталкивали лодку, и как раз в тот момент она чуть не перевернулась от сильного толчка.

И вот Эйс в воде, окруженный бегемотами, плывет к берегу, который от него примерно в семидесяти метрах. У меня перехватило дыхание. Но Эйс, как всегда, оказался прав. Ближайшие к нему бегемоты скрылись под воду и отплыли от неожиданного нарушителя их спокойствия. К тому моменту, когда они вновь всплыли, Эйс почти добрался до берега, и они только вопросительно смотрели ему вслед. Некоторые громко пыхтели, а один даже поплыл вдогонку, но лениво, только из любопытства.

Мокрый и грязный Эйс вылез на берег и с широкой улыбкой помахал нам рукой. Я вспотел и ослаб, но нашел в себе силы, чтобы помахать ему в ответ. Мы поспешили подплыть к Эйсу и забрать его в свою лодку.

Через несколько дней Эйс, я и оператор выехали на равнину, где мы хотели заснять буйволов. Но по дороге мы наткнулись на грязный пруд, битком набитый гиппопотамами. Остановив грузовик, мы осторожно подобрались поближе и увидели стадо по меньшей мере в пятьдесят бегемотов, так густо покрытых грязью, что с трудом могли различить их контуры или сказать, где кончается один бегемот и начинается следующий. Одни животные лежали друг на друге, некоторые искали еще более грязного места, но большинство просто дремало.

Эта сцена заслуживала, чтобы ей уделили немного времени и несколько футов пленки. Мы с Эйсом пошли к пруду, а оператор, оставшийся на грузовике, снимал нас, когда мы подходили к бегемотам, и я сам снимал их крупным планом.

При нашем приближении вся грязная масса бегемотов начала беспокойно вздыматься и опускаться, как будто какие-то подземные толчки вспучивали грязь под ними. Ближние бегемоты повернули головы и воззрились на нас. Мы остановились, и волнение утихло. Мы подошли ближе. Некоторые бегемоты замычали, словно большие коровы. Один громадный самец на краю пруда поднял голову и уставился на нас. Он был явно недоволен нашим появлением.

Я выразил опасение, что в кадре, который я снимаю, нельзя будет различить ничего, кроме колышущейся массы грязи. Нужно было немного побольше «действия», и Эйс решил удовлетворить мое желание. Он сделал несколько шагов навстречу недоверчивому гиппопотаму и зарычал на него.

До сих пор не могут понять, как огромная туша, завязшая в грязи, могла двигаться так быстро, но прежде чем мы успели сообразить, что произошло, зверь уже быстро наступал на нас, с пригнутой головой и сверкающими глазами. Мы побежали к грузовику; шофер сразу понял, какой опасности мы подвергаемся. Он включил мотор, подъехал к нам, и мы сумели вскочить на ходу буквально в нескольких ярдах от разъяренного бегемота. К счастью, оператор заснял все происшествие, в котором оказалось больше «действия», чем мы добивались.

Интересные кадры с бегемотами мы засняли и во время экспедиции 1954–1955 годов, в которую входили две долгие и утомительные поездки в отдаленные районы. Первый раз мы отправились к озеру Руква в Южной Танганьике, где страшная засуха обрекла на медленную смерть сотни бегемотов. Администрация заповедника известила Августа Кюнцлера, ловца диких животных, что, так как бегемоты все равно должны умереть, он может ловить любых из них. К счастью, благодаря помощи миссис Мариот Райдон, которая знала, как он может быть мне полезен, я нашел его в Аруше, около которой находится его прославленная звероловная ферма.

Август Кюнцлер — швейцарец, приехавший в Танганьику в 1929 году и занявшийся поимкой и приручением зверей. Этот человек посвятил себя охране диких животных. Он хорошо обращается с ними и рассылает по всему свету лучшие экземпляры. Он одним из первых стал ловить детенышей носорогов, слонов и других зверей, не убивая самок (этот способ теперь узаконен в Танганьике), и научил этому своего замечательного помощника Пеллегрини.

В путешествиях с Пеллегрини мы получили наши лучшие кадры; первой и труднейшей была экспедиция за бегемотами на озеро Руква. Дэйв Мэзон был оператором на этих съемках, и у него получились драматичные кадры. Но ради них мы совершили изнурительную тридцатишестидневную поездку по сильно пересеченной местности, по таким каменистым дорогам, что наши два грузовика вышли из строя, и мы долго ждали, пока их отремонтируют. Ради них Дэйв Мэзон перенес малярию, ради них мы работали на солнцепеке при мучительной жаре, когда температура в тени достигала 102°F. И эти кадры идут на экране всего около четырех минут!

Озеро Руква лежит более чем в восьмистах милях к югу от Аруши. Там уже не раз бывала такая засуха, что бегемоты умирали из-за недостатка воды. В засуху растительность на многие мили вокруг сморщивается, сохнет и погибает, и большим стадам бегемотов нечего есть. Если они не умирают от голода, их добивает палящее солнце — бегемот днем должен проводить много часов в воде, чтобы выдержать его жгучие лучи.

По мере усыхания озера все больше и больше бегемотов теснится в пределах постепенно уменьшающейся зоны. Потом остается море грязи, слой которой день ото дня становится все толще, гуще и тверже. Вязкая трясина засасывает многих бегемотов, и они погибают. Другие слабеют настолько, что не могут добраться до отступающей воды.

Мы хотели заснять подобную картину, но обстановка на озере Руква оказалась неподходящей для ловли и съемок бегемотов. Они рассеялись по обширной территории, и к ним нельзя было подобраться ни на грузовиках, ни пешком — в сухой земле образовались глубокие трещины и расселины. Мы поехали к реке Рунгва, но и в ней не оказалось воды, а только грязь и сотни бегемотов.

Автомобили подъехали почти вплотную к животным, потому что тащить к автомобилю пойманного бегемота очень трудно. Совсем рядом бродили огромные животные, настроение которых никак нельзя было назвать добродушным, и мы спали в грузовиках.

От грязного высохшего речного русла исходило отвратительное зловоние. Его источником была гниющая растительность, дохлая рыба и т. п. К этому смраду добавлялся тошнотворный запах разлагающегося мяса мертвых гиппопотамов. Грифы усердно хлопотали над падалью, но они недостаточно быстро справлялись со своей работой, чтобы воздух очистился от вони.

За несколько дней Мэзон сумел сделать много хороших снимков обессиленных, застрявших в грязи бегемотов. Задача Пеллегрини была не из легких. Ему нужен был бегемот, достаточно сильный, чтобы выдержать поездку в Арушу, и в то же время не очень большой, могущий уместиться в грузовике. Найти молодого и еще крепкого бегемота оказалось трудным делом, так как большинство их было вытеснено из воды взрослыми самцами и самками.

Пеллегрини разыскивал и преследовал нужных ему бегемотов, и все время рядом с ним был Мэзон. Наконец они поймали одного за другим двух бегемотов. Мэзон получил несколько хороших кадров. Со вторым бегемотом Пеллегрини пришлось повозиться. Подвести грузовик вплотную к нему было невозможно. Пеллегрини и Мэзон находились среди десятков мертвых, умирающих и впавших в летаргическое состояние бегемотов; у последних еще оставались силы на случай опасности. Они сердились на расхаживающих среди них людей, но чувствовали себя слабыми для нападения.

Однако они могли напасть на нас в то время, когда Пеллегрини поймает одного из них и потащит его к грузовику. Действуя так, мы становились для бегемотов серьезной опасностью, которую следовало отразить. Достаточно было одному бегемоту прийти в возбуждение, чтобы все предприятие потерпело крах. Но Пеллегрини полагал, что слабость и отчаяние живых бегемотов помешают им помочь пленнику.

Пеллегрини набросил на бегемота лассо. Зверь не был взрослым и к тому же ослаб от голода, но он весил две-три тонны и был в лучшем состоянии, чем большинство его собратьев. Он дергал, тянул канат, изворачивался, нападал, но Пеллегрини, лавируя среди бегемотов, то туго натягивая, то отпуская канат, тащил свою добычу к грузовику. Некоторые бегемоты злобно следили за происходящим, и помощники Пеллегрини поспешили привязать к концу лассо канат, чтобы держаться подальше от животных. В конце концов все уцепились за канат и потянули сопротивлявшегося бегемота к грузовику с клеткой. Он медленно подходил шаг за шагом. Наконец его энергия истощилась, и люди смогли перевести дух.

Но когда его тащили мимо мертвой самки, казалось, к нему вернулась вся сила. Он не хотел отходить именно от этого животного, хотя оно раздулось и разложилось, его кожа расползлась, и был виден буквально кипевший под лучами солнца жир, похожий на желтый лярд. «Это, должно быть, его мать», — сказал Пеллегрини. Наконец пленника протащили мимо трупа и привязали к грузовику. Потом люди совершили высший акт доброты: они вылили на иссушенную кожу молодого бегемота несколько ковшей драгоценной воды. Пеллегрини хотел успокоить животное, подбодрить и показать ему, что неволя может быть приятной. Кроме того, и людям, и пойманным животным еще предстояла трудная долгая поездка.

На обратном пути в Арушу у одного грузовика сломалась рессора и закупорился бензопровод, а у другого потерялся буфер и испортился радиатор. Но Пеллегрини получил своих бегемотов, а мы — интересные кадры.

Чтобы еще раз заснять бегемотов, мы сделали крюк к реке Киломбере, притоку Руфиджи, на юг центральной части Танганьики, где живет племя вадамба. Здесь бегемотов считают вредными животными, подлежащими истреблению. Они опустошают поля и рыболовные снасти, и вадамба иногда голодают из-за этого.

Я хотел запечатлеть на пленку охоту вадамба на бегемотов. Мы легко уговорили африканцев устроить охоту на бегемотов перед объективами наших киноаппаратов и за несколько дней сняли много интересных эпизодов.

Вадамба забрались в лодки чуть выше того места, где плавали, спали и играли десятки бегемотов. В каждой лодке на носу сидели люди с гарпунами, по бортам — с копьями, а на корме — один-два гребца. Но много грести не пришлось. Течение плавно и бесшумно несло каноэ к бегемотам. Выбрав бегемота на краю стада, гребец направил к нему лодку. Но незаметно подобраться к бегемоту на удар копья почти невозможно. Он сразу погружается в грязную воду, оставляя на поверхности едва заметную рябь.

Нырнувший бегемот может поступить различным образом. Он может опуститься на дно и там дожидаться ухода незваных пришельцев. Может уплыть в середину стада. Может атаковать приближающуюся лодку. Может он и повернуть к берегу и укрыться в грязной бухточке.

Прежде всего люди предполагают, что бегемот остался под водой там, где погрузился. Лодка кружит на месте, а гарпунеры метают наугад свое оружие в воду. Если кровь не окрашивает воду, гребец ведет лодку зигзагами поперек реки, дожидаясь, когда бегемот вынырнет. Охотникам в первой лодке не повезло — они упустили всех бегемотов, встретившихся на пути вниз по течению. Миновав стадо, африканцы повернули к берегу и, отталкиваясь от дна веслами, поднялись вверх, чтобы повторить маневр.

Тем временем остальные четыре каноэ последовали примеру первого, но ни в этот день, ни в два следующих так и не удалось загарпунить ни одного бегемота. Наконец безграничное терпение африканцев и нашего оператора было вознаграждено. Гарпун попал в цель, и кровь окрасила мутную воду. В воде поднялось сильное волнение, как будто раненый бегемот разворачивался для нападения, и лодка закачалась так, что мы думали, она опрокинется. Но в это мгновение еще два гарпуна и несколько длинных копий вонзились в бегемота и прикончили его.

Теперь предстояло вытащить животное на сушу. Для этого у африканцев было много веревок, и вот наконец тушу выволокли на берег под радостные крики вадамба, которые одновременно избавились еще от одного врага и добыли много мяса.

Хотя бегемоты интересны и иногда опасны, ни в том, ни в другом отношении они не могут идти ни в какое сравнение с носорогами. Носорог нападает даже на двухтонный грузовик и иногда побеждает в этой схватке. Тезис о том, что все дикие животные оставляют человека в покое, когда он не надоедает им и не охотится на них, подвергается жестокому испытанию при встрече людей с носорогом. С другой стороны, у Кэрра Хартли есть два ручных белых носорога, которые позволяют кататься на них верхом. Они доказали, что и фару понимают хорошее отношение. И когда я вспоминаю, сколько раз я хотел ради хорошего кадра разозлить носорога, а он уходил или не обращал на меня внимания, я прихожу к выводу, что не все носороги постоянно ищут ссоры.

Предугадать, что собирается делать носорог, невозможно, вы можете быть уверены только в одном: в пятидесяти процентах случаев он будет нападать на подошедшего близко человека, независимо от того, есть ли для этого повод или нет. А когда носорог нападает, он берется за дело всерьез. Он быстр, проворен и решителен.

Я хочу процитировать два кратких сообщения из газеты «Ист Африкэн стандард», которые прочел во время экспедиции 1954 года. Ознакомившись с ними, я стал еще более осторожен при встречах с носорогами.

«Чарльз Хэйнс из Ньери был убит носорогом, напавшим на него и его жену, когда они прогуливались у своего дома около аэродрома Ньери. Сначала из кустов выскочила напуганная собака Хэйнса. За ней показался носорог. Хэйнс спас свою жену тем, что толкнул ее в кусты, увидев носорога. Зверь боднул его в пах, и он умер в больнице на горе Кения. Жителей Ньери все больше беспокоят эти звери, которые стали часто появляться вблизи жилищ и взлетных дорожек».

Носорог, по-видимому, счел появление собаки достаточным поводом для нападения, в то время как любое другое дикое животное на его месте предпочло бы остаться невидимым в кустах или удалиться. Вторая заметка еще более интересна:

«Самец-носорог ворвался на сизалевую плантацию Ол-Гатаи, убил двух коров, а потом атаковал автомобили на дороге Мвейга — Ньери. Он двинулся навстречу автомобилю, который вела миссис Рэби Бейтс. Она сумела объехать носорога и, добравшись до дому, рассказала о происшествии мужу. Он позвонил в полицию.

Тем временем носорог бросился на грузовик полковника Джармена, который остановил автомобиль, чтобы высадить пассажира. Носорог разорвал рубашку пассажира, но тот остался невредимым. Зверь пять раз атаковал грузовик, пока не появился автомобиль с четырьмя полицейскими-африканцами. У одного из них, сержанта, было крупнокалиберное ружье. Носорог кинулся к автомобилю, поддел его рогом и поднял на воздух. Сержант открыл огонь и убил животное».

Почему носорог такой воинственный? По-видимому, потому, что он не очень умен и плохо видит. Он хорошо различает предметы лишь на расстоянии не дальше десяти ярдов. Смелость заменяет у этого зверя недостаток рассудка, а острое чутье компенсирует его плохое зрение. Если вы подойдете к носорогу против ветра, он не заподозрит о вашем присутствии, пока вы не окажетесь совсем близко. Он неясно видит опасность впереди себя и считает, что раз есть опасность там, куда он смотрит, то она, вероятно, и сзади, и слева, и справа.

Он предполагает худшее и переходит в атаку, чтобы прорвать воображаемое окружение, и нападает всегда по прямой линии. Для него не препятствие самые густые заросли, он пробивается сквозь них. На первый взгляд носорог массивен и неуклюж, но не думайте, что вам удастся убежать от него. Он может быстро крутиться на месте или резко поворачиваться независимо от скорости бега и посрамит любого пони для игры в поло.

Все другие животные уступают дорогу носорогу, даже слон. Если фару и тембо встречаются на узкой тропе, уступит слон. Вряд ли носорог может причинить большой вред слону, но слон всегда избегает встречи. Все африканцы питают одно и то же чувство к носорогу. Масаи, храбрейшие из храбрых, которые убивают нападающего льва тонким копьем, боятся только одного животного — носорога. Его рог (не настоящий рог, а уплотненная волосяная ткань) ценится выше, чем слоновая кость. Многие народы на Востоке считают толченый рог носорога сильным возбуждающим средством.

Может быть, с моей стороны было глупо дразнить носорога. Но кинокадр с носорогом — ничто, если он не нападает. Это некрасивое животное. Со своей толстой шкурой, которая так плохо прилегает к его телу, как будто она сделана для кого-то другого, и длинным, наклоненным вперед рогом носорог кажется настоящей карикатурой.

Впервые меня близко познакомил с носорогами ныне покойный Лионель Хартли, сопровождавший меня в 1946 году во время поездки в район Мтито Андеи. Это холмистая сухая страна с густыми зарослями колючего кустарника, среди которого встречаются растения, удачно названные «подожди немножко», — их шипы вонзаются в одежду и держат человека. Для носорогов это хорошее место.

Вы можете подумать, что мне было легко спровоцировать носорога на нападение. Но в запланированной мною сцене было много элементов, и нам никак не удавалось разыграть ее полностью. Прежде всего необходим был носорог. Потом нужно было толстое дерево, чтобы я мог забраться на него, когда на меня бросится носорог, безопасное место для оператора, лучше всего другое дерево, откуда он мог бы заснять носорога и меня, и требовалось хорошее освещение. Хартли должен был прикрывать нас со своим ружьем 475-го калибра.

Мы выехали на грузовике и увидели первого носорога прямо на дороге, но он услышал шум мотора и недовольно удалился рысью. Потом нам встретилась великолепная чета львов, и наконец через час мы заметили еще одного самца-носорога примерно в двухстах ярдах. Когда мы остановили грузовик, он исчез.

После этого мы тряслись в грузовике еще несколько часов, и я уже стал сомневаться не только в свирепости, но даже и в самом существовании носорогов. Но едва я успел поделиться этими своими соображениями, из кустов в семи футах от нас на грузовик внезапно бросился большой носорог. Грузовик ехал довольно быстро, а тут еще Хартли нажал на акселератор, и носорог промахнулся. Однако он пустился в погоню и стал нагонять автомобиль. Хартли еле ушел от разъяренного зверя, который опрокинул бы грузовик, нападая сбоку. Все это было очень интересно, но я не успел ничего заснять. Носорог не дал мне времени навести аппарат.

В течение следующих дней много раз повторялась одна и та же сцена — носорог нападал из-за кустов, но я не успевал сделать ни одного снимка. Мы решили найти спокойно кормящегося носорога, приблизиться к нему против ветра и выбрать подходящие деревья, а затем дать знать носорогу, что мы здесь. Остальное уже зависело от зверя. Прошло еще несколько дней. Наконец мы нашли пасущегося носорога. По его спине расхаживали маленькие птички и выклевывали паразитов из кожи. Эти птицы очень чуткие и часто «заменяют» носорогу глаза. Если бы мы их потревожили, они с легким криком поднялись бы в воздух, и носорог узнал бы, что приближается опасность.

Наш грузовик осторожно остановился в ста ярдах от носорога. Отсюда оператор мог спокойно снимать животное. Слева в сторонке мы выбрали дерево, на которое я мог бы влезть, но Лионель решил, что оно слишком тонкое: носорог может сломать его. Мы нашли подходящее дерево подальше, но оно не попадало в поле зрения оператора. Поэтому мы посадили на него оператора и решили, что я побегу к грузовику. Когда наконец все было готово, я медленно пошел к занятому едой носорогу, снимая его. Я хотел уловить момент, когда он поднимет голову, увидит меня и бросится прямо на объектив. Тогда я побежал бы и, вероятно, успел бы добраться до грузовика.

Вот он наконец поднял голову, но, вместо того чтобы нападать, вдруг повернулся и убежал в кусты. А мы потратили на подготовку целых два часа!

Терпение, терпение — сколько его нужно! И как мало его к тому времени осталось. Вот когда охота с киноаппаратом становится опасной. После нескольких дней неудач из-за «несговорчивости» животных, дождя, плохого освещения или любой из дюжины причин кинооператор-исследователь становится слишком нетерпеливым. Когда он встречается с животным, он уже готов безрассудно идти на риск.

И я знаю, что в конце концов тоже пошел бы на ненужный риск, если бы мы не встретили наконец большого самца-носорога, мирно щипавшего траву. Хотя он на первый взгляд казался настроенным вполне добродушно, Хартли сказал, что этот носорог кали и должен быть «очень забавным». Наступил период течки, когда все самцы-носороги становятся нервными и раздражительными.

У носорогов агрессор в любви — самка, она преследует приглянувшегося самца и неистово бодает его, если он не обращает на нее внимания.

Мы нашли дерево для оператора и надежное дерево для меня примерно в сорока футах от носорога. Освещение было хорошим, и Хартли со своим ружьем прикрывал меня. Я приблизился к носорогу, но ветер дул в другую сторону, и он не подозревал о моем присутствии. Я поднял ветку и бросил в него. Она не долетела, но фару услышал шум, поднял голову, подозрительно посмотрел на меня и… не бросился. Я кинул камень, который упал ближе к носорогу, и разозлил его. Когда зверь опустил голову, я был уверен, что он собирается напасть на меня, и побежал к своему дереву. Я ухватился за нижнюю ветку и перебросил через нее правую ногу, ухитрившись при этом растянуть связку. Запыхавшись, но чувствуя себя в безопасности, я обернулся и посмотрел назад. Носорог был на том же месте и с удивлением смотрел на меня. Он не нападал!

Хартли, как он позднее говорил, тоже был уверен, что носорог бросится за мной, когда я побежал. Но я побежал, наверное, на секунду раньше, чем нужно. Если бы носорог начал атаку, он не остановился бы на полпути, но не успел он пошевелиться, как я побежал, и это смутило его.

Мы решили попробовать еще раз. Я снова приблизился к носорогу, хотя он не казался заинтересованным происходящим. Хартли послал мальчика подойти к носорогу сзади. Зверь, учуяв его запах, решит, что окружен, и бросится на меня, думали мы. Мальчик влез на дерево, чтобы осмотреться, и вдруг увидел рядом с самцом спящую самку. Мы с Хартли, конечно, не знали этого, а Лионель не мог разобрать сигналы мальчика, которые он подавал с дерева. Мальчик не решался слезть с дерева из страха, что он разбудит самку и она бросится на него. Кроме того, если бы самка проснулась, она могла внезапно напасть на меня сбоку и отрезать мне путь к отступлению.

Так я и не сумел раздразнить этого носорога. Сзади него спала его подруга, и он знал, что он не окружен. Постепенно темнело. Насытившись, носорог повернулся и пошел в кусты, где разбудил свою подругу. Они ушли вместе.

В результате в 1946 году мне не удалось получить хороших снимков носорога, но я многому научился и пережил немало захватывающих приключений. Зато в экспедиции 1954–1955 годов я с лихвой возместил неудачи 1946 года, хотя первые встречи с носорогами и на этот раз доставили мне кучу хлопот.

Я намеревался поехать в Национальный парк Амбосели, но, приготовившись к отъезду, узнал, что мои друзья из Сан-Франциско, Морсден Блуа и Эрл Дуглас, оба прекрасные спортсмены, совершают кругосветное путешествие. Они спросили, нельзя ли им ненадолго присоединиться к моей экспедиции, и я был счастлив, что они решили сопровождать меня. Единственным моим желанием было, чтобы мы не попали в «штилевую полосу», когда ничего не случается, небо пасмурно и не попадается ни одного дикого животного.

Я встретил своих друзей в Найроби, и мы вместе с оператором Джонни Кокиллоном, Дэйвом Мэзоном и одним африканцем, прекрасным проводником, выехали в Амбосели на автобусе «фольксваген» и грузовике. У границы заповедника мы заметили грузовик и остановились поболтать. В нем ехали два американца, миссионер Ф. Дж. Рейд и доктор Джордж У. Аллен, который много лет был медиком-миссионером в Нигерии, а теперь имел практику в Найроби.

Аллен, почетный инспектор заповедника, любил диких животных и прекрасно умел снимать их. Аллен и Рейд тоже искали носорогов, поэтому мы решили объединить силы. Я надеялся, что в компании с почетным инспектором можно будет меньше беспокоиться о соблюдении строгих правил заповедника.

После часа сильной тряски мы увидели самку носорога с двумя детенышами, и я их с удовольствием заснял. Но когда мы приблизились, звери стали уходить, и Аллен двинулся за ними. Я не собирался преследовать животных в заповеднике, но мне захотелось последовать за почетным инспектором и заснять то, что удастся. Носороги прибавили шагу, мы тоже увеличили скорость. Мы уже догоняли их, как вдруг появился автомобиль, водитель которого прекратил нашу погоню.

Это был инспектор — настоящий инспектор, не почетный. Он сухо изложил нам правила, запрещающие преследование животных в национальных парках, и присутствие почетного инспектора не произвело на него никакого впечатления. Конечно, нам пришлось отложить съемку носорогов. Я знал, что об инциденте будет доложено в Управление заповедников и национальных парков и это может ухудшить мои отношения с его служащими. Поэтому я постарался как можно скорее объясниться лично. Меня дружески, но твердо предупредили: «В следующий раз будьте осторожнее».

Несмотря на этот инцидент, Блуа и Дуглас были в восторге от первого дня в Африке, потому что видели носорогов. Они и потом видели все, о чем мечтали. На следующий же день мы встретили громадное стадо слонов. Я взял друзей и в поездку к кратеру Нгоронгоро, где они увидели крупнейшие в мире стада диких животных численностью до ста тысяч голов.

Потом, на равнинах Серенгетти, они видели прекрасных львов. В последние два дня им удалось немного пострелять с одним белым охотником, после чего они отправились на самолете в Индию, повторяя, что эти три недели в Африке они не забудут никогда в жизни.

Охотясь за носорогами с Пеллегрини, мы засняли очень трогательную сцену. Этот опытный ловец животных заарканил большую самку. Она яростно боролась, пытаясь вырваться. И как раз в этот момент колесо грузовика увязло в глубокой, заполненной грязью яме. Пеллегрини и его люди стали вытаскивать автомобиль, но им помешал огромный и очень рассерженный носорог-самец, пришедший на выручку своей подруге.

Самка, привязанная к грузовику прочным канатом, так отчаянно тянула его, стараясь вырваться, что казалось, она оторвет заднюю ногу, за которую была привязана. Самец стоял примерно в десяти ярдах, наблюдая ее рывки, потом решил, что пора действовать. Когда он приготовился к атаке, все люди забрались в грузовик — весьма сомнительное убежище от носорога. Нагнув голову, зверь разбежался и врезался в грузовик со скоростью экспресса. Если бы он ударил сбоку, грузовик был бы опрокинут, но, к счастью, он целил в лоб и с такой силой стукнул по радиатору, что автомобиль почти выскочил из рытвины. Озадаченный и, вероятно, слегка оглушенный носорог попятился назад, нервно поглядывая на свою супругу и на грузовик, который, казалось, не поддавался его ударам. Все же он решил еще раз попробовать и свирепым ударом разбил весь передок грузовика.

Когда носорог отступил на этот раз, он по-настоящему выглядел изумленным, расстроенным и взбешенным. Все это время супруга, которую он так старался вызволить из великой беды, боролась, чтобы освободиться и присоединиться к нему. Но он не знал, что делать. Он беспокойно перебирал ногами, похожими на обрубки, озадаченно осматривался, очевидно пытаясь придумать, что он может еще сделать в таком ужасном положении. Единственное, что он смог придумать, — это был обычный ответ носорога на все вопросы жизни — нужно атаковать. И он в третий раз бросился на грузовик.

Пеллегрини решил избавиться от этого настойчивого и опасного самца. Ведь тот мог изменить тактику, броситься на грузовик сбоку и перевернуть его. Пеллегрини взял тонкий шестиметровый шест и, стоя на грузовике, стал угрожающе размахивать им. Я не мог понять, почему качающийся шест должен испугать зверя, но, по-видимому, он действительно испугался. Носорог отступил на несколько ярдов и остановился. Пеллегрини вылез из автомобиля и медленно, осторожно пошел к носорогу, размахивая шестом.

Носорог неохотно отступал перед странной штукой, тянувшейся к нему. Зверь мог, конечно, еще больше разозлиться и атаковать, но Пеллегрини знал, что делает. Он медленно наступал, а носорог так же медленно отступал. В конце концов, даже когда Пеллегрини остановился, носорог продолжал отступать и только перед самыми кустами обернулся, чтобы в последний раз взглянуть на свою подругу, которую так упорно пытался спасти.

Раздраженный буйвол столь же опасен, как и носорог, но его поступки можно предугадать. Из-за глупости и плохого зрения носорог ведет себя так, что многое в его поведении кажется нам бессмысленным, непостижимым. Буйвол же понимает происходящее, и можно заранее сказать, что он будет делать.

Пасущиеся буйволы не похожи на домашних коров, мирных и довольных. Даже в высокой траве издалека можно определить, где пасутся буйволы — на их спинах сидят белые цапли, выклевывающие из шерсти паразитов. Когда вы впервые видите близко буйвола, вы не можете не восхищаться им. Это великолепное мускулистое животное весом до двух тысяч фунтов. Его черные изогнутые рога толщиной в руку у основания к концу становятся тонкими и острыми, как сабля.

Наиболее опасно, по мнению многих, стадо буйволов, охваченных паникой. Но, как правило, буйволы не нападают стадом. Обычно нападает один, а остальные стоят рядом, готовые, если нужно, поддержать его. Мой опыт подтверждает это. Когда я близко подходил к стаду, всегда лишь один буйвол грозно смотрел на меня, нагибал голову и готовился к нападению. Остальные просто наблюдали за мной, увидев, что кто-нибудь из них решил прогнать незваного гостя.

Все африканцы уважают буйволов. Но иногда их стада, бродящие вокруг шамба, причиняют местным жителям большие неприятности. Они поедают и вытаптывают урожай и убивают владельцев полей, когда те пытаются прогнать их. В таких случаях на помощь пострадавшему племени обычно посылают охотников, но вообще буйволы находятся под охраной закона. Африканцы очень любят мясо буйвола, а из его кожи, толстой и прочной, делают превосходные щиты.

Большинство животных предпочитает не связываться с буйволами. Лишь лев, если он голоден и не может найти добычу помельче, нападает на них. Тогда происходит битва равных по силам противников. Иногда после нее находят рядом кости обоих.

В Восточной Африке вы услышите множество рассказов о буйволах, и каждый из них свидетельствует о необычайной мстительности этих животных. Об одном из самых ужасных происшествий мне рассказал охотник, который никогда больше не охотился после этого. Он и его товарищ были застигнуты врасплох атаковавшим их буйволом и кинулись к деревьям, бросив ружья, чтобы было легче бежать. Один охотник успел добежать до своего дерева, и буйвол обрушил всю ярость на другого. Разъяренный зверь поднял его на рога, несколько раз подбросил охотника вверх и стал топтать как бешеный. Первый охотник, сидевший безоружным на дереве, ничем не мог помочь своему другу. Ему оставалось только смотреть, как уничтожают человека. Минут через пять от него остались лишь мелкие кусочки, которые нельзя было отличить от окровавленной земли.

Потом животное устроило нечто вроде кратких и презрительных похорон, швырнув копытом немного грязи на это место, и удалилось.

Слоны тоже «хоронят» свои жертвы, но они не такие злобные. Конечно, разозленный слон может буквально стереть в порошок свою жертву, пронзая ее бивнями, топча и швыряя хоботом о землю или толстый ствол дерева. Но если он не ранен, не защищает детенышей и на него не нападают, слон, как правило, не трогает человека. У него мало врагов, и — что важнее всего — он несомненно самое умное из диких животных. Это потому, думают многие, что у него большой мозг. На самом же деле мозг занимает ничтожную часть его огромного черепа. Множество охотников-любителей убедилось в этом. Целясь слишком высоко, они попадали в ноздревую ткань черепа, и атакующий слон даже не замедлял свой бег.

Где бы я ни был в Африке, везде я видел слонов. Хотя эти животные предпочитают обширные равнины, поросшие низким кустарником и слоновой травой, они чувствуют себя дома и в густых джунглях, таких, как лес Итури, и в скалистых горах. Я видел массивного гигантского слона, бесшумно пробирающегося сквозь непроходимые лесные заросли. Видел я и слона, взбирающегося по крутому склону горы быстро и ловко, почти грациозно. Топографам давно известно, как умно проложены слоновые тропы.

От слонов веет сознанием собственного достоинства, несмотря на сморщенную и плохо пригнанную кожу, мешковатые чарли-чаплинские панталоны и смешные хвостики. Когда видишь слонов сзади, то думаешь, что панталоны — их, а ноги — нет. Они слишком короткие и неуклюжие. Почему-то это делает великанов еще привлекательнее, смягчает их достоинство и пробуждает вашу сентиментальность. А тогда вам легче понять, что слоны тоже слегка сентиментальны. Самец обязательно пройдет несколько лишних миль, чтобы посетить «могилу» своей покойной супруги. Здесь он немного погрустит, перед тем как отправиться к роднику или на новое пастбище.

Откуда известно, что он грустит? Может быть, мы глубоко ошибаемся, приписывая животным человеческие чувства? Это трудный вопрос, но я не думаю, что можно как-то иначе объяснить поведение слона, когда он, отделившись от стада, идет к месту гибели подруги и стоит там часами. Потом слон спешит догнать своих.

Слоны нередко сознательно помогают друг другу. Некоторые животные охотятся стадами или объединяются в группы, чтобы убивать свои жертвы, но я имею в виду не это. Если один слон попал в беду, остальные непременно стараются помочь ему. Я видел, как молодой слон, который не смог выворотить дерево с сочными корнями, привел себе на помощь товарища. Вдвоем они вырвали дерево с корнем и вместе пировали. Если на вас когда-нибудь нападет слон и вы залезете, спасаясь от него, на крепкое дерево, не думайте, что теперь вы в полной безопасности. Тембо приведет друзей, и они помогут ему свалить дерево.

Некоторые люди, знающие Африку и ее животных, не верят рассказам о слонах, помогающих товарищу на поле битвы. Но я видел это своими глазами, видел и Аллан Тарлтон, и многие другие, чьим словам можно верить. Слон ранен, упал на колени, но не свалился. Подходят два других слона и становятся по бокам его. Затем они помогает ему подняться и уйти в безопасное место.

Слоны — вегетарианцы, и им нужно громадное количество растительной пищи для поддержания жизни в их гигантских тушах. В сутки они тратят четырнадцать— шестнадцать часов на еду — едят медленно и лениво, но непрерывно, и в желудках у них при этом раздается громкое урчание.

Поэтому, несмотря на миролюбие слонов, в некоторых районах они причиняют большой ущерб фермам и шамба. Если им понравятся культуры, выращиваемые на полях, они могут разорять деревню за деревней, съедая и вытаптывая все вокруг. Я проходил по местам, где кормилось крупное стадо слонов: поля и леса казались опустошенными. Лесная растительность сама быстро восстанавливается, но разбить заново плантации гораздо труднее. Когда слоны неоднократно все уничтожают на одном и том же месте, посылаются охотники-профессионалы убивать их.

В Восточной Африке служащие Управления охраны крупных животных, чья главная обязанность — борьба с браконьерством, за год вынуждены истреблять в среднем около тысячи слонов. Но численность слонов, вероятно, почти не уменьшается. Рождаемость, по-видимому, достаточна, чтобы восполнить потери. Это вызывает удивление — ведь слониха рожает одного детеныша примерно раз в четыре года. Период беременности длится около двадцати двух месяцев. Но слоны и живут долго, обычно от восьмидесяти до ста лет и больше и самка за свою жизнь может вырастить до двадцати детенышей.

Ныне, видимо, убивают меньше слонов, чем в старые времена неограниченной охоты за слоновой костью. Тогда хорошая пара бивней весила сто пятьдесят фунтов, а встречались и намного тяжелее двухсот, ныне же средний вес их — тридцать — сорок фунтов. Чем дольше живет слон, тем больше и ценнее становятся его бивни. Как раз теперь период «объедков» — результат усиленного истребления слонов несколько десятилетий назад. Через тридцать — сорок лет, возможно, будет много слонов с такими же гигантскими бивнями, как в старое время. Но браконьеры есть и сейчас, и они разыскивают старых самцов с большими клыками.

Вы можете подумать, что слона легко обнаружить, но это не совсем так. Во многих районах его серая кожа сливается с землей, а в других местах он «маскируется». Слоны любят воду. Им нравится барахтаться в воде и окатываться ею. Чаще всего эта вода грязная, и слоны покрывают свою кожу грязью того же цвета, как и почва в этом месте.

Например, у скалы Муданда в Национальном парке Цаво все слоны розовые или красные, потому что таков цвет грязи в этой местности. Вода у этой скалы очень мутная и красная. Взвешенная в ней грязь служит прекрасной маскировочной «одеждой» для этих крупных животных. Если вы случайно попадете в Восточную Африку, обязательно побывайте у скалы Муданда. Здесь всегда есть вода, даже если на много миль вокруг засуха, поэтому сюда собираются слоны с обширной территории. Стада выстраиваются в ряд и спокойно ждут своей очереди, чтобы попить, искупаться, побрызгаться и побарахтаться в воде. В сильную засуху там можно увидеть за день до пятисот слонов.

Когда столько «народу» скопляется в одном месте, неудивительно, что многие «бэби» теряются точно так же, как на Кони-Айленд и на других популярных курортах. Дэвид Шелдрик (я охотился с ним на львов в 1946 году), который заменил теперь Лионеля Хартли на посту инспектора национального парка Цаво, недавно поймал двух потерявшихся слонят. Он «дал» им большой дом, где они спали. Они были совсем маленькие и беспомощные. Он кормил их и ежедневно провожал на пастбище, чтобы защитить от львов. Слонята очень сдружились с ним и его объездчиками, но к другим людям относятся с подозрением. Когда слонята подрастут и окрепнут, они снова присоединятся к какому-нибудь стаду.

Десятилетиями господствовало убеждение, что африканских слонов нельзя приручить и добиться от них такого же послушания, как от индийских. Но бельгийцы в Конго не согласились с этим. Они указывали на многочисленные исторические примеры приручения африканских слонов, в том числе на знаменитых слонов, с которыми Ганнибал пересек Альпы, чтобы покорить Рим. Около 1910 года они основали слоновую школу в Гангала-на-Бодьо — в северо-восточном углу Конго. Позднее они создали на громадной территории в бассейне реки Дунгу Национальный парк Гамбара, где все слоны находятся под охраной. Этим была гарантирована поставка молодых слонов в школу.

Я посетил Гангала-на-Бодьо в 1946 году. Директор школы устроил меня в павильоне для гостей и показал мне все интересное, что там можно увидеть. Я присутствовал на охоте за слонами в национальном парке, когда молодые слонята двенадцати — двадцати лет отбирались для обучения. Считается, что к этому возрасту они достаточно окрепли, чтобы выдержать неволю, и в то же время не слишком старые, чтобы учиться.

Но выбрать слона и невредимым доставить его в школу нелегко. Обычно слонов ловят лассо хорошо обученные люди из племени азанде. Их прикрывают опытные охотники-профессионалы с крупнокалиберными ружьями. Самую важную роль в операции играют «наставники» — слоны, успокаивающие пойманных животных и отводящие их в школу.

Когда стадо найдено, начальник школы указывает охотникам подходящих слонов. Их стараются отделить от остальных. Чтобы спугнуть стадо, стреляют из ружей в воздух. В это время охотники спешат преградить путь намеченным для отлова животным. Многим удается избежать неволи, но некоторых ловят лассо, и это нелегко. Слона практически невозможно заарканить за шею, так как он обычно сбрасывает петлю хоботом, поэтому охотники стараются набросить лассо на заднюю ногу.

Пойманный слон сопротивляется изо всех сил, и охотники стараются не слишком испугать его. Известно, что некоторые слоны умирают от страха от разрыва сердца, поэтому стараются провести эту операцию возможно мягче.

После поимки молодых слонов зовут «наставников». Эти слоны — самые умные и послушные из окончивших школу. «Наставников» никогда не продают в зоопарки и не заставляют выполнять тяжелую работу. Их специально держат, чтобы они помогали успокаивать и обучать новичков. У каждого «наставника» есть свой погонщик, или корнак, как их называют в Конго, который отдает ему приказания.

Слоны-«наставники» становятся по обеим сторонам пойманного животного. Вокруг туловища молодого слона и шей «наставников» обвязывают веревку. Когда пленник упирается или останавливается, веревка врезается в кожу «наставников», и они подталкивают его. Между тем корнаки ласковыми словами успокаивают пленника. К тому времени, когда слон попадает в школу, он в большинстве случаев уже не бунтует и не сопротивляется.

Первые недели пленников обильно кормят и поят. Пойманные слоны начинают узнавать корнаков, которые каждый день приносят им вкусную пищу, поливают их из шланга, наполняют водой бассейны и т. п. Затем начинается период обучения. Всю работу проводят корнаки вместе со слонами-«наставниками». Слоны привязываются к своим корнакам и прислушиваются к «речам» слонов-«наставников», которые «рассказывают» им, какая приятная жизнь их ожидает.

Даже в лучших зоопарках и цирках слонам обычно тесно в их помещениях. Но в Гангала-на-Бодьо слонам хватает места, чтобы побродить, есть река Дунгу, где можно плавать и барахтаться, есть и товарищи. Они ведут вполне естественный образ жизни.

Конечно, бывают несчастные случаи. Время от времени погибает кто-либо из охотников. Мне рассказали, как «наставник», который много лет был добродушным и послушным, пронзил неизвестно за что бивнем корнака, свалившегося с него. Другой корнак упал со слона, когда тот купался, и его утащил крокодил.

Некоторые сомневаются в экономичности работы слонов. Ведь они требуют много пищи и очень долго едят, так что производство невелико по сравнению с потреблением. Многие считают, что лучше использовать тракторы, несмотря на дороговизну газолина во внутренних частях Африки. Однако слоны выполняют большую работу, не говоря уже о том, что большое количество их попадает в зоопарки. Бельгийцы полностью опровергли мнение, что африканских слонов нельзя приручать и обучать.

Раньше обычно ловили слонов, убивая мать и забирая слоненка, который оставался около нее, но теперь в некоторых районах научились делать это более человечно и в то же время более разумно. Слоны — робкие, застенчивые и чувствительные создания. Больше вероятности, что они выживут в неволе, если их ввести в цивилизованный мир с минимальным потрясением. Ныне крупных животных в Африке ловят, отсекая их от стада, а затем заарканивая.

Мы засняли несколько таких эпизодов, охотясь с Пеллегрини. Это были утомительные поездки, но зато они дали нам много увлекательного материала.

Сначала нужно было разбить базовый лагерь там, где было много слонов и они не охранялись, — где нет дорог, но грузовики могли проехать. Здесь начиналась самая трудная часть пути: местность, по которой мы ехали, большинство людей считало непроходимой. Но Пеллегрини мог почти везде проскочить на своем грузовике. Он пролетал по краям болот и чудом останавливался в десяти футах от оврага с отвесными склонами. Ни камни, ни пни, ни кусты, ни рытвины, ни небольшие речушки, ни волнистая местность с горбами и ямами глубиной в фут не могли заставить его даже замедлить ход, когда он мчался за слонами. У его грузовика через день ломались рессоры, но он имел запасные и сам менял рессоры после целого дня погони под палящим солнцем.

Обычно у нас в «гончем» грузовике, который вел один из людей Пеллегрини, сидел Дэйв Мэзон. Второй оператор, Фредди Форд, находился в другом грузовике, следовавшем за нашим. В первый раз мы оставили второй грузовик в миле за собой, и когда он догнал нас, Пеллегрини уже заарканил одного слоненка. После этого грузовик № 2 всегда держался вместе с первым, как бы ни тряслись и катались в кузове пассажиры. Особенно страдали операторы — они не могли держаться за борта грузовика. Им приходилось оберегать хрупкие аппараты, обхватив их обеими руками, чтобы они не стукались о стенки кузова. После дня погони операторы были избиты и измучены, как, впрочем, и все остальные. Только Пеллегрини, казалось, не имел ничего против такой езды. Он думал только об одном — как наловить слонов.

Заметив стадо, он сначала тщательно изучал его издали. Иногда он говорил: «Нет, за этим стадом мы не поедем. Оно мне не нравится». Когда он встречал большое стадо, казавшееся ему подходящим, он старался подъехать к нему поближе, не испугав животных преждевременно. Мы не могли понять, каким образом он приходит к выводу, что с этим стадом будет много хлопот, а с этим можно повозиться с надеждой на успех.

Пока грузовик продирался сквозь густой кустарник и нырял из рытвины в рытвину, Пеллегрини выбирал молодого слона. Один грузовик разгонял стадо, а Пеллегрини в своем автомобиле отрезал намеченного слона от остальных. После этого надо было догнать убегающего слона и заарканить его, успокоить и затащить в кузов грузовика. Затем Пеллегрини приходилось ехать за пятьдесят миль в миссию, где он соорудил загон для пойманных слонов. После окончания охоты ему предстояло позаботиться о доставке своей добычи — пяти-шести молодых слонов — в Арушу.

Бывали дни, когда после многих миль утомительного пути по ухабам не удавалось заметить ни одного слона. Иногда обнаруживали стадо, но, когда к нему подъезжали ближе, оно оказывалось по ту сторону непроходимого оврага. Иной раз стадо уходило в болото, куда грузовики не могли за ним следовать. Это был самый нежелательный вариант: у края болота следы слонов глубиной два фута, образовавшиеся, когда земля была мягкой, высыхали и становились твердыми как камень.

Дважды наши операторы были на волосок от смерти. Как-то поймали слона и привязали его к грузовику. В крыше этого грузовика-фургона был люк, через который оператор мог просунуть голову, руки и киноаппарат. Дэйв Мэзон как раз находился в этом люке, очень довольный снимками, которые он сделал во время поимки слона. Вдруг животное метнулось вперед, и канат проскреб по крыше фургона. Туго натянутый канат мог снести Мэзону голову, если бы тот не нырнул внутрь с быстротой молнии. Но не так-то легко, держа в руках киноаппарат, быстро протиснуться в узкое отверстие. Едва успел Дэйв резко опустить голову, канат зацепил его за макушку, с силой стукнул о край люка и прошелестел над головой. Дэйв упал, из носа у него текла кровь, но первое, что он стал искать, был аппарат, который оказался невредимым.

В другой раз Фредди Форд, желая заснять несколько кадров на ходу, привязал себя к заднему борту грузовика. Обе его руки были заняты аппаратом, и он боялся, что его выкинет из автомобиля. В разгар охоты, когда слонов отсекали от стада, один из них рассвирепел и погнался за грузовиком. Водитель, занятый тем, что происходило впереди, даже не подозревал об этом. Крепко привязанный Фредди видел разгневанного слона, постепенно догонявшего грузовик.

Не обращая внимания на угрожавшую ему опасность, Фредди продолжал снимать гнавшегося за ними слона. Люди в другом грузовике, который, к счастью, был неподалеку, увидели, что происходит, и стали кричать водителю. Но из-за шума тот ничего не слышал. Слон уже начал тянуться хоботом к Фредди, и конец хобота был всего в четырех футах от оператора. В этот момент Пеллегрини, сидевший в кабине, обернулся и увидел слона. Водитель резко увеличил скорость, и автомобиль оторвался от преследователя; в первый раз никто не думал об ужасных толчках и тряске. Фредди вздохнул с облегчением, но позднее он больше всего говорил о необыкновенных кадрах, которые должны выйти.

Пеллегрини решил поймать еще одного слона. Поздно вечером мы увидели новое стадо голов в двадцать и заночевали с надеждой, что утром мы его не упустим. Но утром грузовики не смогли преследовать стадо, потому что даже Пеллегрини счел местность непроходимой. Это не обескуражило его. Справа неподалеку от нас раскинулась открытая поляна с твердой почвой, на которой было легко маневрировать. Пеллегрини с двумя помощниками отправился пешком через высокую слоновую траву, чтобы пригнать стадо к намеченному месту. Остальные сидели в грузовике и ждали. Примерно часа через два Пеллегрини вернулся. Он обгорел, поджигая кусты, и вымок с головой, переходя вброд реку, но довольно улыбался: ему удалось направить слонов туда, куда он хотел.

Скоро показалось стадо, неохотно трусившее к намеченному месту, и грузовики медленно двинулись за ним. Тогда стадо остановилось. Почему-то слоны не хотели идти вперед. Но и назад они не хотели возвращаться — там горел кустарник. Внезапно все слоны повернули к грузовикам. Действительно, почему бы не пойти туда? Ведь на пути только горсточка людей да два грузовика.

Пеллегрини тотчас же понял, что задумали слоны. Он немедленно послал одного человека поджечь кустарник недалеко от грузовиков. Тот был испуган и отказался сделать это, но Пеллегрини понимал всю серьезность создавшегося положения.

«Если мы не зажжем огонь, чтобы заставить их повернуть, — сказал он, — они будут здесь через несколько минут. Тогда не думайте, что вас спасет грузовик. Они мигом опрокинут его».

Запылал сухой кустарник, но слоны продолжали медленно приближаться к грузовикам. Вот до них осталось восемьдесят, семьдесят, шестьдесят ярдов. Кто-то схватил ветку горящего кустарника и бросил ее в густую сухую траву, которая тотчас буйно, с треском запылала. Тогда слоны остановились, посмотрели на огонь, повернули назад и, наконец, направились к намеченному нами месту. Пеллегрини недоумевал, почему они так неохотно шли туда, — ведь такие места слоны любят.

Грузовики двинулись за стадом, и мы смогли заснять целиком сцену поимки слона.

В тот день никто из нас не ел, но мы получили удовлетворение от сознания, что засняли на цветную пленку интересное и необычное. А за этим мы и приехали в Африку.

Глава двенадцатая УПУЩЕННОЕ И ПОЧТИ УПУЩЕННОЕ

Каждый раз, вернувшись в Африку, я оставался там все дольше, забирался все глубже во внутренние районы и прилагал все больше усилий в погоне за хорошими и необычными кадрами. Но кое-что, находившееся неподалеку от крупных городов и дорог, мне никак не удавалось заснять. И в том числе Килиманджаро, высочайшую гору Африки, окруженную романтическим ореолом.

Путешествовать по Африке и не увидеть Килиманджаро — все равно что побывать в Пизе и не осмотреть падающую башню. Но снять величественную гору легко лишь на словах. Килиманджаро — застенчивая особа и обычно прячется в облаках. Исследователи, первыми увидевшие ее, не совсем верили своим глазам, так как на следующий день гора исчезала. Не было ли это видение лишь миражом? Трудно поверить, что около экватора лежат вечные снега. Когда в Европе услышали об этом, то решили, что путешественникам все просто померещилось во время горячки.

Килиманджаро овладевает человеческим воображением как немногие горы земного шара, но, чтобы взойти на нее, не нужно быть опытным альпинистом. От знойных равнин, окружающих массив, горные склоны плавно поднимаются почти до двадцати тысяч футов (пик Кибо). Вершина, окутанная снегом, кажется чем-то эфирным, бесконечно далеким от всего земного. Наверное, всем читателям знакомы снимки этой горы, на которых покрытые лесом или голые нижние склоны, сливающиеся с задним фоном, постепенно исчезают вдали, а белые блестящие вершины висят высоко в небе. Они кажутся волшебными горами из таинственного мира, гордо парящими над землей и ее обитателями.

Если вы видели Килиманджаро не только на снимках, значит, вы счастливчик. Во время путешествия 1937 года я тщетно ждал, когда же она появится из облаков. Наконец мы с Цезарем решили было взойти на вершину, но нас уверили, что это принесет нам горькое разочарование. Пока не минуете верхнюю границу леса на высоте десяти тысяч футов, кроме деревьев, ничего не видно, и даже когда вы взберетесь на вершину, гора не предстанет перед вами во всем своем величии.

«Хорошо, тогда мы облетим вокруг горы», — решил я и нанял небольшой самолет в городе Моши, раскинувшемся на сухой террасе близ подножия горы, среди обширных плантаций кофе и сизаля. На нижних склонах Килиманджаро тысячи чагга выращивают кофе, почти не уступающий по вкусу сорту, который мы пробовали на берегах Киву.

Поднявшись в воздух, мы увидели, как плантации кофе и сизаля с высотой сменяются насаждениями чайных кустов, а еще выше начинается лес. Затем мы вошли в полосу облаков, и все исчезло в молочном тумане. Самолет набирал высоту. Внезапно мы вынырнули из облаков. Воздух был изумительно чист и прозрачен; он даже как-то искрился в лучах солнца, и казалось, он насыщен сиянием бриллиантов совершеннейшей отделки. Совсем рядом простирались склоны массива. Выше лесной зоны тянулся пояс гигантских лобелий, senecio и древовидного вереска, а над ним зеленели горные луга альпийского типа с миллионами распустившихся цветов. Но мы не могли отвести взора от мерцающе-белого пика Кибо, маячившего над нами, хотя мы поднялись уже до высоты пятнадцати тысяч футов. Вершина как бы плыла, ни на что не опираясь в этом воздушном мире, который, казалось, не имел ничего общего с земным.

Мы облетели вокруг Килиманджаро, жадно пожирая ее глазами, затем вновь пробили облака и приземлились. Полет не совсем удовлетворил меня, так как с самолета я видел лишь часть горы, возвышавшуюся над облаками, а мне хотелось увидеть сразу всю Килиманджаро, во всем ее великолепии, от подножия до снежной вершины. Мне захотелось смотреть на гору, твердо упираясь в нее ногами, захотелось собственными подошвами ощутить все ее извивы, поднимаясь на вершину. С самолета же она казалась не совсем реальной.

В 1946 году я провел несколько недель у подножия Килиманджаро, но так ни разу и не увидел ее и не сделал ни одного снимка. Наконец в 1954 году судьба сжалилась надо мной, и, когда я был в Амбосели, Килиманджаро очистилась от облаков. Целых три дня гора жила без паранджи, и за это время я часто ловил себя на том, что, забыв о слонах и носорогах, я любуюсь Килиманджаро или думаю о ней. И когда в конце тяжелого трудового дня мои мысли обращались к ней, это, как ни странно, приносило моей душе успокоение и освобождало ее от усталости.

И еще из африканских достопримечательностей неуловимыми для моего аппарата оставались фламинго. Я видел тысячи этих птиц, но мне ни разу не удавалось заснять их. Огромные стаи фламинго обитают на берегах трех солоноватых восточноафриканских озер — Накура, Элментейта и Ханнингтона. В их водах растворены вещества, способствующие развитию водяных растений, на которых любят отдыхать фламинго, и, кроме того, эти озера мелководны, и длинноногие птицы могут бродить в их прибрежной полосе.

Приближаясь к озеру, вы думаете, что у берега раскинулся огромный, в тысячи квадратных метров, ковер, усыпанный водяными лилиями, ибо вы видите лишь сплошную ярко-розовую и слегка колеблющуюся массу. Подойдя поближе, вы начинаете различать отдельных птиц у краев «ковра». Им не нравится ваше приближение, и они хотят улететь подальше от вас. Но фламинго, да и большинству крупных птиц, для взлета требуется дорожка почти столь же длинная, как для тяжелых бомбардировщиков. Поэтому птицы не могут подняться в воздух сразу. Сначала с громким шумом, разбрызгивая воду, приходят в движение края розовой массы. За ними, подобно огромной, медленно катящейся волне, следует основная часть стаи. Когда она поднимается в воздух, кажется, что смотришь кадры замедленной съемки. Взлетевшая стая занимает огромную площадь. Розовое облако кружит над озером и затмевает солнце.

Особенно мне хотелось заснять фламинго в 1937 году, так как это были первые цветные натурные съемки в Африке, а цветные кадры с фламинго были бы изумительно прекрасными. Три дня я провел на берегах озера Накура, где в то время обитала крупнейшая колония фламинго. Но небо все время было затянуто темными тучами, и мне пришлось уехать ни с чем. Поэтому в плане съемок путешествия 1946 года фламинго стояли на первом месте.

Узнав, что за последние годы колония фламинго на Накура значительно уменьшилась, мы отправились на озеро Элментейта, где нашли крупнейшие стаи розовых фламинго из когда-либо попадавшихся мне на глаза. Со мной был оператор-профессионал, и, поместив его в идеальное для съемки место, где освещение было превосходным, я поручил фотографирование фламинго ему. Затем я вспугнул птиц. Все получилось, как я и ожидал, если не считать одного исключения: на следующий день, когда мы были уже далеко от озера, оператор сказал мне, что его аппарат оказался в неисправности и все кадры с фламинго испорчены.

В 1954 году мы наконец засняли достаточно кадров с тысячами взлетающих фламинго. Шум бесчисленных крыльев напоминал отдаленный рокот водопада.

Если вы не фотограф-натуралист, специализировавшийся на съемках птиц, вам придется ограничиться лишь фотографированием крупных птиц, собирающихся в большие стаи. Легко снимать стервятников. Множество их собирается у падали, и, пожирая ее, они наглеют до такой степени, что не обращают на вас внимания, даже если вы подойдете к ним совсем близко. Нередко стервятников сопровождают аисты марабу. Странно, почему эти птицы стали пожирателями падали — ведь их большие клювы не приспособлены для разрывания мяса. Если бы стервятники исчезли, марабу, чтобы не умереть с голоду, пришлось бы изменить диету. Аист ждет, когда стервятник оторвет кусок побольше, и старается отнять его. Если марабу удается ухватиться за кусок, тот мгновенно исчезает в огромном клюве аиста, и стервятнику приходится возвращаться к падали за новым куском.

Удобно снимать также пеликанов. Особенно большое удовольствие мне доставили съемки стаи охотящихся птиц в 1954 году в парке имени королевы Елизаветы в Уганде. Птицы кружили в десяти — пятнадцати футах над водой, высматривая рыбу, и, наметив добычу, пикировали и ныряли, напоминая одновременно и штурмовики, и глубинные бомбы. Такое зрелище всегда интересно уже само по себе. Здесь же пеликаны пикировали к тому же в строгом строю. Десяток птиц, летевших цепочкой, устремлялись вниз как по команде — одновременно и под одним и тем же углом. Такие кадры не могут не доставить глубокого наслаждения любому оператору и зрителю.

Мир пернатых Африки не уступает по богатству видов ее миру четвероногих; каких только птиц я не видел во время моих трех путешествий! Белые цапли, многие виды уток, птицы-носороги, большие бакланы, анхинги, крачки, чайки, орлы, дрофы, куропатки, гуси, перепела, солнечные птицы, райские ткачики, черные дрозды, кукушки, голуби, ржанки, цапли, хохлатые и иных видов журавли, секретари — пожирателизмей, наконец, бесчисленные виды попугаев — вот далеко не полный перечень для любителей птиц. И я мог показать в фильме лишь немногих даже из перечисленных видов.

Мир африканских насекомых, который вообще был недоступен для съемок, по обилию видов ни с чем не сравним. Здесь видов уже не тысячи, а сотни тысяч, и каждый год ученые открывают одну-две дюжины новых. Большинство путешественников имеет дело лишь с москитами, мухами, муравьями и термитами, но и их достаточно, чтобы вы не раз подверглись смертельной опасности или были на грани безумия. Из мух наибольшей славой пользуется цеце, переносящая возбудителей сонной болезни и широко распространенная в Танганьике.

Сонная болезнь излечима, но обращаться к врачу следует, не дожидаясь, пока она разовьется в полную силу. От малярии можно уберечься, если вести себя осмотрительно и ежедневно принимать положенное число таблеток хинина.

Клещи всегда могут внедриться в кожу между пальцами ног. Но если на вас добротные ботинки и вы регулярно моете ноги, эти меры предосторожности все же значительно уменьшают опасность. Ко мне клещи не привязывались ни разу. И вообще я ни разу не болел, путешествуя по Африке, хотя побывал во всех ее природных зонах и нередко помногу дней обходился без проточной воды.

Я видел в Африке немало змей, но ни разу не был укушен. Очень опасна черная мамба Итури, кобра кратера Нгоронгоро и многие другие змеи. Но всех их почти невозможно снимать на воле.

Большинство змей прячется в местах, где для съемки недостаточно света, и если они не двигаются, защитная окраска делает их незаметными. А потревоженная змея исчезает из виду в мгновение ока. По-моему, хорошим «киноактером» может быть лишь огромный питон, но до путешествия 1954–1955 годов я не встречал человека, так хорошо знающего повадки змей, как Аллан Тарлтон.

Аллан принадлежал к числу редко встречающихся любителей змей. Племянник Лесли Тарлтона — прославленного профессионального белого охотника Восточной Африки, сопровождавшего Теодора Рузвельта во время его известной охотничьей экспедиции, Аллан и сам несколько десятков лет считался одним из лучших охотников Африки. Тем более удивительна его любовь к змеям, которых другие знакомые мне охотники не переносили. Например, Кэрр Хартли, не боявшийся ни одного животного и друживший с гиеной и носорогом, чувствовал к змеям такое отвращение, что был вынужден уступить другому человеку весь «змеиный бизнес».

Более тридцати лет Аллан Тарлтон имел дело со змеями, и в его питомнике, где иногда жило одновременно несколько сот змей, побывали все африканские виды этих пресмыкающихся. Он считал, что из-за своего отвращения к змеям люди очень мало знают о них. По его словам, змеи прекрасно чувствуют себя в неволе, быстро привыкают к человеку, и в питомнике Аллана было приручено немало змей. Конечно, он не забывал об осторожности, возясь со своими любимцами, и они кусали его десятки раз, но, к счастью, он ни разу не был укушен коброй, мамбо или родственными им змеями, действие яда которых еще не научились обезвреживать.

Наиболее смертоносна, по словам Тарлтона, кобра, яд которой столь губителен, что человек, получивший «полную дозу» его, обречен. Нервные центры коры больших полушарий мгновенно охватывает паралич, и человек погибает, хотя его сердце из-за мощного возбуждающего действия яда продолжает работать еще около получаса.

Любовь Тарлтона к змеям зародилась у него еще в детстве. Со временем «змеиный бизнес» стал давать ему больше дохода, чем его основная профессия охотника на крупную дичь. Услугами Тарлтона пользовались почти все кинокомпании, занимавшиеся съемками в Африке (а в последние годы их было немало). Кроме того, он поставлял из своего питомника яд для научных исследований и изготовления сывороток. Во время Второй мировой войны Тарлтон заведовал государственным питомником, снабжавшим обезвоженным ядом южноафриканский научно-исследовательский институт. На попечении Аллана находилось более трех тысяч змей, которых он лично регулярно «доил». Ежедневно ему приходилось брать яд примерно у четырехсот змей и следить, чтобы каждая постоянно давала одно и то же количество яда той же концентрации.

К концу дня он основательно уставал, и вечерние часы были самыми опасными в его работе, потому что притуплялось внимание и мускулы теряли быстроту реакции. Южноафриканская гадюка могла выскользнуть из его пальцев и вонзить в его руку свои ядовитые зубы. Несмотря на весь свой опыт и осторожность, он был укушен за годы войны девятнадцать раз. Длительная работа со змеями вызвала у Тарлтона своеобразную болезнь — сверхиммунитет. Каждый раз он пил соответствующую сыворотку, и после каждого укуса повышался иммунитет его организма к змеиному яду. С ним происходило то же, что с легендарным королем, который, по преданию, ежедневно принимал все большую и большую дозу мышьяка, пока, наконец, он мог проглотить без вреда для себя количество, достаточное для умерщвления полдюжины обычных людей. Казалось бы, такой сверхиммунитет очень удобен для укротителя змей, но болезнь привела к опасным изменениям в составе крови Аллана. Теперь ему необходимо беречься пчелы или любого другого насекомого, при укусе которого в кровь попадает муравьиная кислота. Если эта кислота попадет в кровь Тарлтона и ее неустойчивое равновесие окажется нарушенным, это приведет к роковым последствиям.

Укус пчелы может убить Тарлтона, но он ухитрился перенести уже три или четыре таких укуса, отделываясь лишь обмороками. Он все время во всеоружии: не расстается со шприцем для подкожных впрыскиваний, жгутом, противоядием и стимуляторами сердечной деятельности. Если его сердце будет биться, пока не кончится губительное действие кислоты, он останется жив.

Так насекомые стали для него гораздо опаснее змей. Семь или восемь лет назад врачи сказали ему, что еще один укус будет для него смертельным. Но это не заставило его отказаться от дружбы со змеями. С тех пор его укусили еще четыре раза, но он утверждает, что чувствует себя не хуже, чем до первого укуса.

Встретив Тарлтона в Аруше, я спросил его, можно ли заснять сцену, где бы участвовали люди и неприрученный питон. Он ответил положительно и добавил, что, вероятно, из всех змей только питон подходит для такой роли. У питона острые зубы и мощные челюсти, но он не ядовит. Напав на свою жертву, питон хватает ее зубами и держит, пока его хвост не обовьется вокруг дерева или камня и он не получит точки опоры. Затем змея обвивается вокруг пойманного животного и душит его, ломая кости. Главное, объяснил мне Тарлтон, не дать питону уцепиться за что-нибудь хвостом, и тогда он не сможет раздавить даже лимон. И конечно, следует опасаться зубов змеи, хотя и неядовитых, но острых.

Он говорил о поимке питона как о самом обычном деле, и я решил, что сам управлюсь со змеей — конечно, не без помощи Аллана. Он подбодрил меня, и мы задумались, как лучше все устроить. Меня смущало одно — питон обычно живет в густой чаще, куда свет почти не проникает. Нам нужно было выманить змею из зарослей на открытое место.

Я сказал Аллану о своем отвращении к фальшивым, подстроенным сценам. Мне нужны были кадры со змеей, ведущей себя естественно. Тарлтон уверил, что, если мы заснимем большого питона на открытом, хорошо освещенном месте, в этом не будет никакой фальши, и объяснил мне свой план. Он поймает в зарослях змею, отнесет ее к раскидистому дереву, одиноко стоящему среди открытой равнины, положит питона на нижнюю ветку и отпустит его. Затем оператор заснимет, как мы нашли и пленили змею. Во всяком случае, к моменту съемки питон будет достаточно раздражен.

Мы подыскали подходящее место и установили аппараты, а Тарлтон с помощниками принесли питона и положили его на нижнюю ветку. Затем Аллан и я отошли от дерева. Операторы включили аппараты, снимая, как мы, проходя мимо дерева, заметили питона. Затем шли кадры: питон крупным планом. Вот на экране опять появляются люди. Они решили поймать змею. Тарлтон подошел вплотную к дереву. Массивная голова питона внезапно метнулась вперед — змея хотела оглушить человека ударом по голове. Аллан мгновенно с ловкостью опытного боксера нырнул, и удар лишь рассек воздух. Толстое тело змеи свернулось для нового удара, и опять она промахнулась на несколько дюймов.

По-видимому, сообразив, что на земле сражаться удобнее, питон скользнул вниз по стволу и быстро, с решительным видом пополз прямо на нас. Но Аллан добивался именно этого. Когда змея стремительно развернулась, чтобы сильным ударом сбить Тарлтона с ног, он проворно отступил в сторону и так же мгновенно, как питон, бросился на него, метнулся к шее питона и схватил ее обеими руками. Я поспешил на помощь Аллану, прыгнул на хвост питона и вцепился в него изо всех сил. Он был неприятно холодным, в два раза толще моей руки и удивительно сильным. Но сколько питон ни извивался и ни бил хвостом, я не отпускал его.

Подбежали помощники Аллана, до сих пор остававшиеся вне поля зрения объективов, и общими силами мы засунули змею в джутовый мешок. Все произошло в несколько минут, но это были по-настоящему волнующие и напряженные минуты. Я с радостью отпустил влажную, липкую и холодную, как труп, змею.

Мне оказалось достаточным этого первого близкого знакомства со змеями, и я с облегчением вернулся к съемкам четвероногих и преследующих их африканцев. Мне хотелось восполнить другой пробел в моем фильме — заснять охоту масаев с копьями на льва, вероятно наиболее волнующий и драматический вид охоты на земле.

Глава тринадцатая МАСАИ И ТУРКАНА

Все путешественники по Восточной Африке стремятся сфотографировать масаев и поподробнее описать их, потому что это красивое, гордое и романтическое племя.

Даже чиновники британской администрации в Кении и Танганьике, обычно жалующиеся на то, что масаи доставляют им немало хлопот, порой не могут удержаться от восхищения мужеством масаев. И эти люди обладают глубоким чувством собственного достоинства, впитываемым с молоком матери.

Вместе с тем масаи дружелюбно относятся к представителям других народов. Масай никогда не злоупотребит своей силой или влиянием. Он готов принять участие в любом опасном деле, требующем смекалки, рассудительности, присутствия духа. Но ни за какие блага я не согласился бы встретиться лицом к лицу с масаем, ставшим моим врагом. Даже подпав под власть англичан, масаи остаются грозными противниками.

Истоки непоколебимой уверенности масаев в себе находятся где-то в глубине веков, в овеянном легендами далеком прошлом этого народа. К сожалению, мы знаем лишь их новейшую историю. Судя по внешнему облику, масаи относятся к хамитам. В их жилах течет небольшая примесь крови банту и, возможно, нилотской. Не так давно, вероятно около двухсот лет назад, масаи пришли с севера в занимаемую ими ныне область. В XIX веке они были сильнейшим народом во всей Восточной Африке. Они победили все племена банту, стоявшие на их пути, и непрерывными набегами на соседние районы постоянно расширяли свои владения. На арабских работорговцев масаи навели такой страх, что те далеко обходили их земли и ни один масай не был продан в рабство.

Эта эпоха могущества масаев наложила отпечаток на походку и внешний облик морана, или воина-масая. Обычно он высокого роста — не менее шести футов, стройный, пропорционально сложенный. Походка его размашистая, но легкая, даже грациозная. Через одно плечо переброшен кусок темной ткани — только отправляясь на охоту на львов, воин сбрасывает его, дабы ничто не стесняло свободу движений. Кожу и волосы, заплетенные в три или четыре короткие тонкие косички, воины натирают красновато-оранжевой краской из охры. Масаи не татуируются и носят сравнительно мало украшений. Однако они сильно растягивают ушные мочки и продевают в них тяжелые медные или железные серьги.

С давних времен, с эпохи их завоевательных походов, масаи имели постоянную армию. Каждый здоровый мужчина в возрасте от восемнадцати до тридцати лет считался воином.

И в наши дни с раннего детства мальчиков готовят к посвящению в воины, и они страстно мечтают о великом дне. В возрасте четырнадцати лет они проходят через болезненный, строго соблюдаемый обряд обрезания, очень похожий на обряды других племен Африки, Южной Америки и Австралии. Кроме воинов, все масаи бреются наголо; когда юноша достигает восемнадцати лет, ему разрешают отпустить волосы.

Наконец старшие мораны берут юношу первый раз на охоту на львов, и он возвращается воином. Теперь, когда этот старинный вид охоты отмирает, вероятно, другая церемония совершается при посвящении юношей в воины. Во всяком случае, воины масаев и в наши дни строго соблюдают традиционные нормы жизни и поведения. Они не имеют права жениться. Им не разрешается жить в родительском доме. Для моранов строят специальные деревни, маньятта. Но жизнь моранов отнюдь не походит на аскетическую жизнь древних спартанцев.

Около двенадцати лет свой жизни молодой мужчина-масай проводит в маньятта. Но в тридцать моран покидает маньятта, обрезает свои косички и женится. Если он хороший охотник и воин и пользуется уважением в деревне, он становится одним из старейшин своего клана и может быть даже избран главой его.

Девушки масаев ведут очень строгий образ жизни, а жены никогда не изменяют мужьям. При решении общественных дел масаи мало считаются с мнением женщин, но мужья обращаются с женами хорошо. Скорее женщины сами заставляют себя постоянно мучиться: каждая из них носит на себе много фунтов украшений. Обычно это кольца из толстой медной проволоки, надетые на шею, руки и ноги. На одной руке или ноге может быть навешано до пятнадцати фунтов меди, и раз надетые украшения никогда уже не снимают. У некоторых женщин на шее столько колец, что, ложась спать, модницы вынуждены класть голову на специальные деревянные рамы. Обилие украшений придает женщинам живописный вид, но, по-моему, отнюдь не увеличивает их привлекательность.

Подавляющее большинство масаев, включая живущих в Южной Кении и Танганьике, — скотоводы, и сырая кровь животных занимает важное место в рационе. Лишь несколько кланов, оказавшиеся в эпоху миграций и войн территориально обособленными от основной массы масаев, перешли к оседлости и превратились в земледельцев. Как правило, масаи, подобно другим скотоводческим племенам, кочуют в поисках хороших пастбищ для своих стад. Однако кочуют масаи на определенной территории и каждый раз строят краали, а не живут в палатках.

Благосостояние и вес в обществе каждого масая зависят от величины его стада. Но, в отличие от ватусси, масаи обращают внимание лишь на количество скота, не считаясь с его качеством. Как правило, коровы масаев мелки, худы и дают мало молока. Тем не менее корова — основная кормилица у масаев. Они едят молоко свежее и топленое и молочные продукты — сыр, свежее и топленое масло, но все же главное в рационе масаев — кровь, получаемая из яремных вен животных. Ее пьют и в чистом виде, но чаще смешав с молоком. Возможно, масаи худощавы и мускулисты отчасти именно из-за обилия в их пище животных белков.

Вся жизнь масаев связана со скотом. Даже древний обычай охоты на львов, прославивший это племя и его воинов, возник потому, что масаям издавна приходилось вести борьбу с этими хищниками, опустошавшими их стада. Все, кто посягает на скот масаев, — их заклятые враги, и лев самый отъявленный из них.

Из-за скота у масаев нередко происходят столкновения с колониальными властями. Масаи не очень-то считаются с британскими законами и оказывают сопротивление, активное или пассивное, когда власти пытаются провести в жизнь постановление, обязывающее масаев ежегодно продавать определенное количество скота^[21].

Скот отбирают правительственные чиновники. Дело осложняется тем, что у каждого пастуха-масая есть особенно любимые коровы, к которым он так же глубоко привязан, как многие из нас к своим собакам, и если в число отобранных животных попадают эти коровы, масаи нередко открыто выражают свое недовольство…

Увидев в 1937 году впервые масаев, я почувствовал такое же восхищение ими, как и все другие путешественники. Я навсегда запомнил встречу с моранами, вооруженными длинными тонкими копьями и раскрашенными щитами и широкими шагами пересекавшими равнину. Ныне большинству масаев колониальные власти запрещают иметь оружие. Некоторые масаи заменили копья дубинками, но с таким «оружием» у воинов, конечно, уже далеко не столь живописный вид. И кажется, вместе с оружием масаи лишились какой-то части своей души. К счастью, в отдельных районах Танганьики масаи еще сохранили щиты и копья. Но они сейчас лишь бесполезное украшение, а для масаев сознавать это почти так же тяжело, как и совсем лишиться оружия…

В 1937 году мне нужен был проводник к кратеру Нгоронгоро. Следуя указаниям английских чиновников в Аруше, я легко нашел поселение масаев. Маньятта окружена изгородью из колючих кустарников высотой десять — двенадцать футов, чтобы через нее не могли перебраться ни домашние животные, ни хищники. Правда, голодный лев может преодолеть такое препятствие, но для этого он должен быть очень голодным. За изгородью я увидел группу глинобитных хижин с плоскими крышами.

Вокруг жужжало множество мух. Масаи как будто не имеют стройной религиозной системы, но они верят в переселение душ. И душа умершего предка может избрать пристанищем тело любого животного, исключая льва. Она может поселиться даже в теле мухи. Поэтому масаи не убивают мух и даже не отмахиваются от них.

Двери хижин очень низкие, и мне пришлось опуститься на четвереньки, чтобы заглянуть внутрь. В хижине не было окон, горящий очаг наполнял ее тусклым светом и густым дымом. В дальнем углу замычал теленок, но тут мои глаза защипало от дыма, и я был вынужден прекратить свой осмотр. Я легко договорился с масаями и отправился к Нгоронгоро.

Но об этом речь пойдет дальше, а сейчас мне хочется рассказать об охоте масаев на львов. Именно из-за их способа охоты на этих грозных хищников исследователи и охотники на крупную дичь называют масаев храбрейшими из храбрых. Белые охотники, видевшие в прошлом охоту масаев на львов, клялись, что они никогда не смогли бы проявить такое же мужество, как масаи, а африканцы считали свое поведение обычным и естественным. Некоторые белые охотники так пугались в решительный момент, что стреляли в льва из своих ружей и этим портили все дело.

Когда лев задирает корову из стада масаев, они отправляются на поиски хищника, чтобы отомстить ему. Иногда на охоту выходит несколько человек, иногда десяток или больше сбрасывают с себя одежду и идут сразиться с царем зверей. Обычно льва находят в густых зарослях и камнями выгоняют его оттуда. Лев с ревом выскакивает из кустов, масаи бросаются за ним, он поворачивается к своим преследователям, чтобы расправиться с ними. В этот момент охотники окружают зверя и, прикрываясь щитами и держа копья наготове, постепенно стягивают круг. Шаг за шагом они приближаются к зверю.

Когда охотников и льва разделяет десять — пятнадцать футов, он обычно выбирает себе жертву; зверь думает, что, убив одного охотника, он прорвет окружение и спасется. Ударив три раза хвостом о землю, лев прыгает, а масай опускается на одно колено, прикрывается щитом и мечет в зверя копье. Но даже если копье попадет в цель и пронзит льва насквозь, это не остановит его. Тяжелое тело льва сминает щит, и разъяренный зверь рвет охотника когтями. Его товарищи в момент прыжка льва тоже мечут в зверя свои копья, и лев может напоминать утыканную булавками подушку, но охотник, принявший на себя первый удар, получает тяжелые, иногда даже смертельные раны. Остальные охотники, метнув копья, спешат на помощь товарищу и двухфутовыми обоюдоострыми ножами симис рубят льва, пока от него не остается кровавое месиво из мяса и костей. Масаям не нужна шкура льва — им важно лишь убить его.

Счастливые охотники с триумфом возвращаются домой, гордясь полученными ранами и погнутыми копьями. Обычно главный герой дня — охотник, принявший зверя на щит, но иногда его славу затмевает слава другого охотника, совершившего еще более удивительный подвиг. Это человек, схвативший льва за хвост.

Если лев подпускает охотников поближе, один из них кидается к зверю, хватает его за хвост и изо всех сил дергает назад. Остальные масаи в тот же миг мечут в льва копья и бросаются на него с ножами, стремясь прикончить льва раньше, чем тот обернется и сграбастает охотника, тянущего его за хвост. На первый взгляд поступок первого охотника кажется ненужной и глупой бравадой, но в действительности это не так. Если сильно дернуть льва за хвост, это нарушит его равновесие и задержит — хотя бы на несколько мгновений — его прыжок. Конечно, льву нетрудно вырваться из рук охотника, но одной-двух секунд, пока он восстанавливает нарушенное равновесие и приходит в себя после неожиданного и странного нападения, нередко достаточно для масаев.

Много лет никто не снимал охоту масаев на львов, а на цветной пленке, насколько мне известно, эта сцена вообще еще не была запечатлена. Поэтому во время путешествия 1946 года я хотел обязательно заснять ее. Это, конечно, было рискованным делом — если льву удастся прорвать кольцо охотников, он, израненный и преисполненный ярости и отчаяния, бывает опасен, как никогда. А мне, чтобы получить хорошие кадры, придется подойти вплотную к месту схватки, и лев в несколько прыжков может очутиться на мне. В конце концов я решил пригласить для страховки профессионального белого охотника.

Но я зря беспокоился: колониальные власти не дали мне разрешения на съемку охоты масаев на льва. В Кении почти у всех масаев оружие отобрано, и власти не пожелали вернуть его африканцам даже на несколько дней съемки. В Танганьике в некоторых селениях у масаев еще сохранились копья и щиты, но и там власти посылают для истребления угрожающих стадам львов белых охотников с винтовками. Отдельные группы масаев все еще поддерживают старинный обычай и продолжают по-старому охотиться на своего кровного врага симбу, однако власти вежливо, но твердо отказали мне в просьбе.

В 1954 году я больше надеялся на успех: меня уже лучше знали в административных кругах, и никто не сомневался, что я хочу лишь заснять подлинную сцену охоты. Кроме того, у меня появились влиятельные друзья, способные оказать мне поддержку. Поэтому чиновники в Кении и Танганьике, и ранее встречавшие меня дружелюбно и оказавшие мне содействие, во время моего третьего африканского путешествия были со мной еще более любезны и всегда готовы помочь. Но разрешения заснять охоту масаев на льва я так и не смог получить, хотя в течение всего пребывания в Африке в 1954–1955 годах настойчиво добивался его, пустив в ход все известные мне дипломатические уловки. Мне даже не разрешили поехать в Нарок — район, где разбросано много деревень масаев и обитает много львов. Я обещал ограничиться лишь съемкой танцев масаев, но мне твердо ответили, что Нарок — закрытая область.

Впервые заснять масаев мне удалось лишь в Танганьике. В Мондали, примерно в пятидесяти милях от Аруши, я заснял сцену, даже более волнующую, чем охота на льва, которую мне так и не удалось сфотографировать.

Чиновник окружной администрации Рилей нашел мне переводчика-масая, и я пошел с ним в африканский крааль. Оттуда разослали гонцов к трем вождям масаев с просьбой прийти с воинами к этому краалю для съемок. И вот с трех сторон появились воины. Их пришло раз в десять больше, чем мне было нужно. Это были стройные, высокие мораны с гордой осанкой, большими щитами и длинными тонкими копьями.

Я хотел заснять танцы масаев. В 1946 году мне уже удалось сфотографировать отдельные пляски, но тогда танцоры были без щитов и с дубинками вместо копий. Теперь я мог снять настоящий танец воинов. Масаи казались настроенными дружелюбно, со мной были два опытных оператора, и кадры должны были получиться превосходными.

Из музыкальных инструментов мораны принесли только барабаны. Но зато они звучали без перерыва, и их бой буквально гипнотизировал. Танцоры все больше возбуждались, они самозабвенно махали руками, кричали и с силой откидывали головы назад. Глаза танцоров сверкали буйным огнем, и я невольно вспомнил рассказы о том, как сильно иногда действуют на моран военные пляски. Там, где у масаев отобрано оружие, нередко один вид щита или копья портит им настроение…

Мне хотелось передать в фильме чувства, волнующие танцоров, но я боялся неудачи: масаи плясали кучкой, и зрители увидели бы только па танца, сами по себе не очень красивые, и не поняли бы эмоций, вложенных в каждое движение.

И тут меня осенила одна идея. А что, если отобрать несколько воинов и попросить их, не сбиваясь в кучу, разыграть какую-нибудь сцену, которая не хуже танца пробудит их воинственный дух? Тогда мы получим великолепные кадры! Вероятно, инсценировка атаки на воображаемого врага будет именно тем, что мне нужно! Подозвав переводчика, я спросил вождей, не будет ли вид моранов, бегущих на врага, высоко подняв копья, противоречить действительности? Нападают ли масаи на противника таким образом? Вожди с улыбкой уверили меня, что картина будет полностью достоверной, и окружавшие нас мораны поддержали их.

Мы выбрали низкий холм и поместили операторов на равнине в пятидесяти ярдах от него. Воины должны были спрятаться за холмом, затем по сигналу взбежать на его гребень и с воинственным кличем, размахивая копьями, ринуться оттуда вниз прямо на операторов, как будто на своих заклятых врагов. Для съемки я отобрал десять лучших воинов, чьи глаза особенно сверкали во время танца. Они одобрили наш замысел и, казалось, обрадовались ему. Остальные масаи во главе с вождями выстроились в одну шеренгу вдоль пути атакующих, но вне поля зрения объективов аппаратов.

Отобранные воины поднялись на холм и скрылись из виду. Я подошел к операторам, убедился, что все готово, и подал условленный сигнал, который передали десяти моранам. Раздался воинственный клич, и операторы поспешили включить аппараты. Внезапно на холме появились воины, мчавшиеся с огромной скоростью. Они держали перед собой щиты и размахивали высоко поднятыми копьями. Это была волнующая сцена, и я пришел в восторг.

Прямо на нас бежали два или три морана, за ними — остальные. Вот до них осталось сорок ярдов, тридцать, двадцать — я уже ясно видел грозное выражение лиц передовых воинов и огоньки веселой ярости, плясавшие в их глазах. И вдруг мне показалось, что бегущий первым больше не «играет». Может быть, он действительно мчится на врага и собирается пронзить копьем меня или одного из операторов?

Я окаменел от страха, да и все равно при всем желании не успел бы увернуться. Нас спасли масаи, не принимавшие участия в представлении. Когда атакующим оставалось пробежать не более десяти ярдов, несколько масаев бросились на первых двух воинов и опрокинули их на землю.

«Дэйв, не забывай крутить!» — крикнул я Мэзону, и он поспешно повернул свой аппарат и направил его объектив на груду переплетшихся тел.

Мы не сразу оправились от страха. Вожди удивились нашему испугу: они считали, что мы понимаем чувства масаев, которые не могут и не желают смирить навсегда свой воинственный дух только в угоду колониальным властям.

Несколькими месяцами позже, рассказывая об этом инциденте, я в свою очередь услышал о подобном же случае, происшедшем во время съемок в Африке картины «Копи царя Соломона»^[22]. Когда масаи инсценировали атаку, один из операторов бросил аппарат и в ужасе бежал от грозных воинов. Я бы очень хотел, чтобы операторы и фотографы перестали просить масаев исполнять сцены, напоминающие им о их славном прошлом.

В шестистах милях от страны масаев лежат деревни другого африканского племени, чьи традиции и обычаи напоминают традиции и обычаи масаев. Это туркана — высокие, стройные хамиты с небольшой примесью крови нилотов и банту. Их главное занятие тоже скотоводство, и они были в прошлом не менее воинственными, чем масаи.

Я решился на долгую и трудную поездку в Турканаленд в северной пограничной провинции Кении по двум причинам. В поисках первобытного я был вынужден по мере наступления в Африке цивилизации забираться все дальше и дальше в глубь континента. В стране туркана побывало относительно мало исследователей и операторов, и, кроме того, эти африканцы очень фотогеничны. О туркана мало написано, и я не знал, много ли найду у них интересного для «Занзабуку», но надеялся, что поездка не окажется напрасной.

Во-вторых, туркана появляются в кадрах с Майком Хартли, и если получить побольше снимков туркана, можно будет смонтировать неплохой фон для кадров с Майком. И мне захотелось побывать в самом сердце страны туркана, а не ограничиться съемками в их небольшой деревеньке к югу от Изиоло.

Это была долгая поездка через всю Кению к ее северной границе. Извилистая дорога спускается с двухтысячефутового уступа на дно довольно широкого здесь Великого грабена и пересекает безлюдную местность, отделяющую Турканаленд от остальной части Кении. По пути мы миновали закрытую область Сук, куда путешественников пускают только по специальным пропускам. У меня же было разрешение на поездку в северную провинцию.

Собственно Турканаленд мало чем отличается от пустыни. Это каменистая, сухая, голая страна, поросшая большей частью лишь кустарником. Только в северо-западном углу у подножия гор и по берегам двух более крупных рек растительность богаче. Но на семь или восемь месяцев в году и эти реки пересыхают. К счастью, грунтовые воды находятся неглубоко под сухими руслами, и местные жители роют здесь колодцы.

Как во всех подобного рода районах, ливни вызывают здесь сильные наводнения, так как почва не успевает впитывать внезапно обрушившийся на нее поток. Но зато после ливней вода остается в ямах не только в руслах рек, и местные жители пользуются этими временными «водоемами», пока они не пересыхают. Туркана также выкапывают в твердой земле неглубокие пруды и обкладывают их ложе камнями, чтобы в них сохранялась дождевая вода.

Обычно в таких районах живут скотоводы. Выращивать хорошие урожаи здесь очень трудно, а дичи слишком мало, и охотой прокормиться невозможно. И туркана действительно полукочевники-скотоводы. Для крупного рогатого скота корма хватает лишь в отдельных районах страны, например у подножий холмов, но овец, коз и верблюдов, которые ухитряются находить корм почти в любой местности, можно разводить и по всей территории Турканаленда. Местные жители пьют молоко всех этих животных и питаются также и их кровью, которую получают, вскрывая яремные вены. Обычно кровь смешивают с молоком. Иногда удается поживиться мясом какого-нибудь дикого животного.

Женщины в деревнях, расположенных недалеко от рек, пытаются выращивать на небольших участках южноафриканское сорго. К счастью, в этой области произрастают пальмы дум и около двадцати видов различных кустарников со съедобными плодами. Некоторые из них плодоносят круглый год. Женщины сушат ягоды, толкут их в муку и размешивают ее в крови или молоке. Из полученного теста пекут хлеб.

Несмотря на трудные условия жизни, туркана — дружелюбный, общительный, веселый народ. Они показались мне совсем не воинственными, хотя в прошлом англичанам пришлось немало повозиться, прежде чем они покорили туркана. Но и теперь каждый молодой мужчина носит с собой длинное копье, а иногда даже два копья.

Кроме копий, у туркана есть и другое оружие — кинжалы и дубинки. Особенно заинтересовали меня полукруглые ножи, прикрепленные к кистям правых рук воинов. Обычно лезвия этих ножей, острые как бритва, защищены кожаными ножнами. В рукопашной схватке это грозное оружие. С левой кисти у мужчин свешиваются маленькие деревянные стулья. На этих стульях не только сидят, на ночь их подкладывают под голову, чтобы во время сна не испортить замысловатую прическу.

Наконец мы достигли Лодвара — административного центра Турканаленда. Среди навевающей тоску местности стоит несколько строений — это и есть Лодвар. Соседняя деревня туркана показалась мне гораздо более живописной, а ее жители выглядели столь фотогенично, что я не пожалел о своем решении приехать сюда. Туркана высокие, сильные и изящные. Рост большинства мужчин значительно превышает шесть футов. Некоторые ходят обнаженными, другие носят накинутые на плечи одеяния, похожие на тоги.

У многих мужчин, сквозь проколотые нижние губы были продеты гладко обточенные цилиндрики из слоновой кости. Издали они напоминали новенькие мячи для игры в гольф, прикрепленные ниже рта. Тем не менее, ясно выделяясь на коже красновато-коричневого оттенка, они, по-моему, шли туркана. Мужчины носили также серьги, ножные и ручные браслеты и ожерелья из проволоки и бусиков. У них были изящные копья и прямоугольные толстые кожаные щиты, украшенные большими черными шарами из страусовых перьев.

Я видел также плетеные щиты, которыми туркана прикрываются во время поединков на палках. Копья они пускают в ход только при встрече с враждебным племенем или дикими зверями, а сражаясь между собой, никогда не пользуются этим оружием.

Племенным знаком у туркана служат белые и оранжевые плюмажи из страусовых перьев, покачивающиеся при ходьбе. Плюмажами увенчивались тщательно выполненные сложные прически. Но мне объяснили, что они лишь жалкое подобие того, что видели семьдесят лет назад первые европейцы, достигшие берегов озера Рудольф. Тогда туркана отпускали длинные волосы, смазывали их глиной и укладывали в огромную чигнон, свешивавшуюся до пояса и украшенную лентами из перьев. Поверх всего этого сооружения помещали плюмаж или проволочный венок с подвешенными к нему большими шарами.

Прическа постепенно превратилась в среднего размера косу, обмазанную глиной и свешивающуюся с затылка, но уборы из перьев и плюмажи сохранились, и, прикрепленные к макушкам высоких мужчин туркана, они поразили наше воображение. Женщины пренебрегают такими сложными украшениями. Они просто бреют головы сбоку, а волосы на затылке смазывают жиром и закручивают в кудряшки.

Познакомившись с туркана, мы приступили к съемкам. Мы засняли несколько сцен охоты на леопардов и гиен. Они крадут у туркана скот и поэтому считаются здесь главными врагами. Эти кадры хорошо увязывались со снимками леопарда на ферме Хартли с участием Майка и туркана — помощников Хартли.

По деревням туркана пронесся слух: близ Лодвара танцуют и получают подарки, и к нам отовсюду начали стекаться африканцы — мужчины, женщины, дети. Мне говорили о туркана как о превосходных танцорах, но я в предыдущие месяцы видел достаточно первобытных танцев и не ждал уже чего-то необыкновенного. Однако должен признать, мне почти не приходилось встречать таких страстных любителей танцев. Туркана всегда были готовы сплясать перед аппаратом. Однажды, снимая их несколько часов подряд при дневном свете, мы выбились из сил и прекратили съемку. Но это не остановило туркана. Они продолжали танцевать весь вечер, почти всю ночь и танцевали на следующий день еще пять или шесть часов.

У них есть военные танцы, охотничьи танцы, танцы, в которых я так и не разобрался, и даже «танец слона», хотя слоны не встречались в Турканаленде или в соседних областях в течение последних столетий и, вполне вероятно, эти животные вообще никогда не обитали здесь. Несомненно, туркана, появившиеся в районе грабена не меньше чем сто — сто пятьдесят лет назад, некогда жили в стране, где водятся слоны, и оттуда охотники принесли с собой танец.

Объехав окрестности Лодвара, мы решили побывать на берегах озера Рудольф, лежащего в сорока пяти милях восточнее. Это одно из наименее изученных крупных озер континента. Оно открыто лишь в 1888 году австрийским исследователем Телеки. К западу от озера находится Турканаленд, к востоку — Эфиопия, к северу Судан. Пока не обнаружено вытекающих из озера рек. В богатых щелочью водах Рудольфа обитает множество рыб, крокодилов, бегемотов, а на его берегах тысячи водоплавающих птиц. Это благодатное место для молодых исследователей, полных энтузиазма, ибо на многих участках его берегов еще никогда не ступала нога белого человека и ни один белый ни разу не пересекал его.

Поселения рыбаков-туркана на берегах Рудольфа появились сравнительно недавно. В Турканаленде нелегко прокормиться, и поэтому часть туркана переселилась ближе к озеру, чтобы промышлять рыболовством. В озере много рыбы, и ловить ее нетрудно. Мы засняли, как мужчины-туркана отплывают в маленьких лодках подальше в озеро, закидывают там длинные сети и затем тянут их, наполненные рыбой, к берегу. Обычно в сети попадается много очень вкусных тилапий (нильских окуней) весом от сорока до двухсот фунтов.

На берегах Рудольфа мы чувствовали себя столь далекими от цивилизованного мира, как будто мы попали на другую планету. На бескрайней водной глади озера ничто не напоминало о существовании на земле человеческого общества, и на берегу стояло лишь несколько хижин туркана, столь же далеких от цивилизации, как сама природа…

Оставаясь в Турканаленде, мы все время чувствовали атмосферу заброшенности, и она усиливала для нас очарование этой страны. С особенным удовольствием я вспоминаю дни, проведенные в камышовой хижине на песчаной косе, далеко выступающей в озеро Рудольф. После дневных трудов мы отдыхали под сенью пальм, купались, все время тщательно остерегаясь крокодилов, или наблюдали величественный заход солнца.

Однажды в конце дня, закончив съемки, мы смотрели, как рыбаки-туркана вытягивают полную сеть. Когда она была уже недалеко от песчаного берега, вода вдруг забурлила, и мы подивились величине рыбы, бившейся в сети. Но это оказалась не рыба. В сети запутался крокодил. Попав в беду и не понимая, в чем дело, он, как обычно поступают в таких случаях крокодилы, притворился мертвым. Но, очутившись на мелком месте близ берега, он стал рваться из сети.

И тогда я понял, зачем туркана берут с собой копья, отправляясь на ловлю рыбы. Двое рыбаков подбежали к крокодилу и стали колоть его копьями, пока не прикончили.

Я решил, что такая сцена покажется зрителям необычной и захватывающе интересной. Мы попросили рыбаков дать нам знать, когда в сети попадет крокодил, и не убивать его, пока операторы не займут позицию, удобную для съемки этой сцены. Туркана охотно согласились, а мы стали дожидаться на берегу их возвращения с рыбной ловли. Но ни на завтра, ни на следующий день крокодил не попадался. Затем крокодил запутался было в сети, но успел спастись, прежде чем его вытащили на берег.

Наконец наше терпение было вознаграждено. В воде поднялось сильное волнение, и операторы побежали к берегу, не дожидаясь сигнала рыбаков. Но туркана, разгоряченные борьбой с крокодилом, забыли про нашу просьбу и убили его раньше, чем оператор добежал до места схватки. Если бы они подождали еще хотя бы тридцать секунд, он заснял бы эту драматическую сцену.

И такие случаи нередки при натурных съемках животных на воле — кажется, необычный, долгожданный кадр уже у вас в руках, но в последний миг он ускользает из-под самого носа. Однако, несмотря на последнюю неудачу, я был доволен результатом трехнедельного пребывания в Турканаленде — кадрами, идущими на экране три минуты. Мне пришлось совершить три путешествия, прежде чем я заснял Килиманджаро. На каком же основании я надеялся при первом же посещении Турканаленда заснять, как рыбаки-туркана пронзают копьями попавшего в их сети крокодила?

Глава четырнадцатая ДОЛИНА МАРА

Во время третьего африканского путешествия я хотел найти по-настоящему девственную область, обильно заселенную различными дикими животными. Сердце Итури оставалось страной каменного века, но под непроницаемым пологом тропического леса снимать зверей было трудно; Турканаленд — отдаленный и дикий район, но там засушливый климат, скудная растительность и бедный животный мир; большие парки и заповедники Конго, Уганды, Кении и Танганьики были богаты зверями, но они не совсем подходили для моих целей.

С помощью двух лучших в Восточной Африке ловцов зверей нам удалось заснять много удивительных сцен на просторах Кении и Танганьики, но мне все чего-то не хватало. Меня тянуло туда, где живет множество зверей и где они борются друг с другом, играют и любят. Мне хотелось найти настоящий земной рай для зверей, еще не опустошенный ордами охотников, рай, где бродят огромные стада животных, которые обращаются в паническое бегство, едва почуяв запах человека. Мне хотелось побывать в уголке, где еще нет ферм и не вырублены заросли в процессе борьбы с мухами цеце, уголке, более глухом, чем заповедники, в которых продолжают охотиться браконьеры, уголке, куда еще не дошли цивилизация и полчища любопытных и где нет строгих правил, введенных для защиты животных от людей. Я хотел, чтобы никто и ничто не помешало бы мне добыть приманку для львов, раздразнить носорога, вспугнуть стадо стремительных импала, обратить в паническое бегство буйволов или зебр — иными словами, дразнить или пугать диких животных и снимать «киногеничные» сцены.

Конечно, в Африке сохранилось еще немало таких нетронутых уголков. Например, в 1937 году таким раем для крупных животных был кратер Нгоронгоро. Его открыли в 1892 году, но детально описан он был лишь после Первой мировой войны Т. Александром Бэрнсом. Позднее вверх по внешнему склону была проложена тропа, которую только неисправимые оптимисты могли называть дорогой. Передвигаться по ней можно было лишь пешком. На дне кратера побывали очень немногие.

Путь к подножию потухшего вулкана пролегал по Великому грабену. Справа от нас виднелся едва различимый вдали отвесный западный склон грабена, облюбованного дикими животными. Почти всю поездку мы могли любоваться и симметричными склонами действующего вулкана Ленгаи. Масаи считают эту гору священной, источником добра и зла. Мы прошли мимо озера Маньяра, где обитают тысячи фламинго и пеликанов, миновали небольшую деревню Олдеани и затем погрузились в густой лес, покрывающий склоны Нгоронгоро. Пока мы пробирались сквозь чащу, карабкаясь вверх, мы ничего не видели, кроме плотно обступивших нас деревьев. Только по наклону почвы под вашими ногами и бесчисленным поворотам тропы вы понимаете, что поднимаетесь на гору. Прежде чем достичь края воронки кратера высотой восемь тысяч футов,вам придется пройти около девяти миль.

Наверху мы обнаружили маленький деревянный домик, крытый соломой и предназначенный для отдыха инспекторов и окружных чиновников, но служащий прибежищем также и усталым путешественникам. Когда мы добрались до него, уже смеркалось, однако я пришел в восторг, убедившись, что с рассветом перед нами откроется чудесный вид. Раньше я боялся, не закроет ли от нас все окружающее густой лес на краю кратера. Но, к счастью, мои опасения оказались напрасными. Здесь вообще не было густых зарослей, а сам домик стоял на опушке.

Гораздо более умелые мастера слова напрасно пытались передать всю неповторимость Нгоронгоро. Обычно в таких затруднительных случаях я предпочитаю цветные фотографии типографским знакам. Но, к сожалению, даже хорошие снимки кратера получить невозможно. Он слишком длинен, слишком широк и слишком глубок и не умещается целиком в одном кадре или на одном снимке. Мне очень хочется подчеркнуть одну особенность этого удивительного творения природы. Слово «кратер» при описании Нгоронгоро невольно вводит читателя в заблуждение. Обычно диаметр кратеров вулканов четверть мили, полмили, от силы одна-две мили, а дно их занято озером или застывшей черной лавой, покрытой скудной кустарниковой растительностью. Даже если мы знаем, что Нгоронгоро — крупнейший в мире кратер, это слово продолжает вызывать в нашем уме все старые ассоциации, а они в данном случае совершенно неподходящи.

Несомненно, некогда Нгоронгоро был огромным массивом, не только очень высоким, но и с очень большим основанием. И отделившаяся в незапамятные времена при гигантской катастрофе его вершина сама была большой горой. В результате взрыва образовался кратер двенадцати миль в диаметре и тридцати пяти — сорока миль в окружности! Дно кратера — плоская равнина площадью сто квадратных миль, находящаяся в двух тысячах футов ниже его края. Там на плодороднейшей почве могут произрастать самые нежные и требовательные растения.

Хотя я знал о величине Нгоронгоро, при первом взгляде на него на рассвете у меня захватило дух. Косые лучи солнца отдаляли все предметы, и противоположный край кратера, освещенный ярким утренним светом, казалось, находился в пятидесяти милях от меня. Конечно, мне довелось видеть горные долины поглубже и пошире воронки Нгоронгоро, но здесь впечатление усиливалось тем, что склоны кратера образовывали круг, замыкающийся у моих ног. Окинув взором края Нгоронгоро, вы понимаете: это гигантское блюдо, заполненное буйной растительностью, — кратер, а не долина.

Иногда на рассвете из-за тумана или дымки растительность плохо видна. Вскоре под яркими лучами солнца туман начинает рассеиваться, и сквозь него проглядывают все большие и большие участки, покрытые зеленью, но дымка придает всему ландшафту фантастический оттенок, и все кажется миражом, видением, вызванным волшебными заклинаниями. Это чувство не покидает вас весь день, когда на смену туману приходят белые облака, низко парящие над краями кратера.

На первый взгляд дно кратера кажется огромным гладким зеленым ковром. Но потом вы замечаете кое-где на нем небольшие холмы и более темные пятна — клочки леса. Вглядевшись внимательнее, вы заметите и солнечные блики на поверхности вьющейся внизу реки и двух довольно крупных озер. Во время первого путешествия я разглядел в бинокль многотысячные стада, пасшиеся на травянистой равнине. Они были так далеко, что я не мог определить вида животных, но количество их изумило меня. Когда я побывал на горе в последнее путешествие, стада поредели, и недалеко от них я заметил гурты домашнего скота масаев.

В 1937 году трое проводников-масаев сопровождали меня и Цезаря при спуске на дно кратера. Недалеко от края кратера на его внутреннем склоне начинаются густые заросли кустарников и невысоких деревьев. Мы шли по тропе, которую, по словам наших проводников, проложили носороги, углубились в заросли, и равнина скрылась из виду. Масаи предупредили нас, что при крике «фару!» надо лезть на ближайшие деревья. С носорогом не желают связываться даже масаи. Но за все время спуска мы не увидели ни одного зверя — вероятно, шум, с которым мы продирались сквозь чащу, распугал все живое. Неожиданно спуск и кусты кончились, и мы очутились на ровном дне кратера, терявшемся вдали.

Дальше наш путь пролегал через зеленый луг, густо заросший клевером, который упруго выпрямлялся, едва освободившись из-под наших ног. Он был низко объеден, как под линейку, и вскоре мы увидели кем. Справа от нас кормилось несколько сот зебр, а немного впереди их — стадо гну, нередко пасущихся вместе с зебрами. Гну тоже спокойно насыщались. Они заметили нас, но, так как мы не стали приближаться к ним, наше присутствие не очень встревожило их. Я остановился, чтобы сделать несколько снимков, и гну вернулись к своей жвачке. Когда мы двинулись дальше, ближайшая к нам гну сочла это опасным и неторопливо затрусила прочь, а за ней последовали ее подруги. Зебры, увидев это, решили порезвиться и поиграть с гну в салочки, и несколько минут кратер приглушенно гудел от стука копыт по влажной земле.

Мы миновали рощу акаций и очутились на лугу, покрытом белым и красным клевером, поднимавшимся выше наших лодыжек. Он рос так буйно, что его хватило бы на прокорм всех животных кратера. А Нгоронгоро буквально кишел зверями. По оценочным данным, в то время в нем обитало от семидесяти пяти до ста тысяч животных, и большинство их никогда не покидало кратер. И зачем им покидать его? Здесь есть все, что нужно зверям: пища, вода, солнце, тень, место, где можно укрыться от преследователей. В Нгоронгоро обитают зебры, эланды, жирафы, топи, водяные, камышовые и лесные антилопы, стейнбак, импала, газели Томпсона и Гранта, дукеры, дик-дик, гну, ориби, страусы, шакалы, гиены, леопарды, слоны, носороги, бегемоты, буйволы, гепарды, бабуины, цесарки, дрофы, перепела и крупнейшие из африканских львов с великолепнейшими гривами.

Мы направились к озеру Магад, на берегу которого я надеялся заснять журавлей, разных водоплавающих птиц и, может быть, животных, пришедших на водопой. Но озеро располагалось посреди плоской равнины, и его прибрежную полосу шириной в полмили заполнял вязкий ил. Мы с большим трудом держались на ногах и не могли найти укрытие, из которого можно было бы снимать птиц и зверей. Лишь там, где в озеро впадала река Лемундже, у берега была чистая вода. Я сначала удивился, каким образом воды реки преодолевают край кратера — ведь для этого им нужно течь вверх! Но скоро выяснилось, в чем дело. На дальнем от нас склоне кратера высились два «вторичных» (?) вулкана — Олдеани и Ололмоти, высотой примерно десять тысяч футов. Ололмоти выше края Нгоронгоро. Река начинается около вершины Ололмоти, вероятно, там на поверхность выходит подземный поток, течет вниз по его склону и ниспадает через край Нгоронгоро, образуя цепочку красивых водопадов.

Во время первого посещения кратера я не мог задерживаться в нем, хотя там можно было получить много замечательных кадров. Поэтому-то, приехав снова в Африку, я так стремился побывать в Нгоронгоро, однако он уже был объявлен заповедником, и, кроме того, масаи пасли в нем около трехсот тысяч голов своего скота. Нгоронгоро сохранил большой интерес для путешественников, но он уже не подходил для моих целей. И я продолжил поиски.

Наконец почти случайно я узнал, что найду все нужное мне в долине Мара. Мне было известно и раньше о существовании этой долины. Но я знал только о ее верхней части, находящейся недалеко от Нарока, и не подозревал, что эта долина тянется до Северной Танганьики и озера Виктория. В 1954 году я приехал в этот район для съемок не реки и не ландшафтов, а племени куриа, живущего на плато Уримбаро, которое ограничивает долину Мара. Мне рассказывали, что куриа видели лишь немногие путешественники, и я заинтересовался этим племенем.

Я нанял небольшой самолет для перелета к крошечной посадочной площадке близ древних золотых рудников у подножия плато. Со мной вылетел один оператор, а остальные улаживали различные экспедиционные дела.

Куриа около ста пятидесяти тысяч. Это племя несколько разочаровало меня. У них я увидел немало интересного, но с точки зрения Голливуда они оказались недостаточно «киногеничными», хотя мы сняли несколько превосходных сцен. Лучшими были снимки танцоров и сцен с участием колдуна Нозибуро.

Я слышал о различных интересных обычаях куриа, но заснять их нам не удалось. Над девушками и юношами совершается суровая церемония обрезания. Сохранилось предание, что в древние времена девушку, забеременевшую до обрезания, убивали, но ныне ее лишь изгоняют из племени. У куриа существуют строгие моральные правила, и если какая-нибудь из девушек забеременеет до свадьбы, ни один мужчина не женится на ней.

Меня заинтересовало также племя луо, живущее по соседству с куриа, но по своим обычаям значительно отличающееся от него. Например, девушка-куриа, изгнанная родным племенем, может найти убежище у луо. Замысловатые головные уборы и цветные щиты придают живописность танцорам-луо, и мы засняли различные пляски этого племени.

Закончив съемки куриа и луо и довольные результатом проделанной работы, мы вернулись к посадочной площадке близ золотых рудников, где нас ждал самолет. Пилот разогревал мотор, а я стоял около самолета, когда к нам подошел незнакомый мужчина и представился: «Эйс Дюприз».

Эйс был могучего сложения лысоватым сорокалетним блондином. Он родился в Кении в семье французских гугенотов. Его семья уехала из Франции в Голландию, оттуда в Южную Африку и, наконец, перебралась в Кению.

Я уже упоминал о нем, рассказывая о съемках бегемотов. Но впервые мы встретились именно здесь, а до этого я не слышал ни о нем самом, ни о его удивительном умении обращаться с дикими животными. Много раз я проезжал не одну сотню миль ради встречи со знатоком зверей, а сейчас такой человек сам нашел меня и предлагает мне свое знакомство!

Пока летчик готовил самолет к полету, я успел поговорить с Эйсом. Он слышал, что я ради съемок побывал у куриа, и пожелал узнать, интересуюсь ли я и зверями. Если да, почему бы мне не посетить долину Мара? Она сравнительно невелика, но еще совсем не затронута цивилизацией и в ней обитает множество животных.

«Львы?» — спросил я.

«Множество».

«Носороги?»

«Сколько угодно. Одно место в долине даже называется Болотом носорогов».

«Антилопы?»

«Какие виды вас интересуют? В Мара обитают лесные, роан, импалы, гну, эланды, томми, хартбисты, топи и многие другие».

«Прекрасно, прекрасно», — пробормотал я, не зная, что и подумать об этом предложении, и несколько ошеломленный его словами.

«И кроме того, в долине живут бегемоты, буйволы, зебры, слоны, жирафы, леопарды, крокодилы и, разумеется, гиены, шакалы и дикие собаки. Из птиц встречаются страусы, цесарки, куропатки, перепела, утки и гуси. Много змей различных видов».

«Похоже, что это тот самый звериный рай, который я так долго ищу».

«Да. На площади в тридцать квадратных миль обитает двадцать девять видов четвероногих. И там встречаются все типы африканских ландшафтов и растительности. Посередине долины течет река, а на берегах ее можно найти густые заросли, каменистые ровные участки, болота, холмы и лощины. Более чем достаточно убежищ для зверей и укрытий для вас. Много открытых, хорошо освещенных мест. Вы можете сделать вашей базой мой дом у рудников, — сказал Дюприз. — Мой брат и я управляемся с ними с помощью африканцев. Рудники находятся в западной части Мара, и в долине есть места, удобные для разбивки лагеря. В долину не проложено дороги, но я знаю, как пробраться в нее, и с удовольствием помогу вам».

Узнав, что Дюприз — почетный инспектор долины, объявленной контролируемым, но не заповедным районом, я проникся к нему доверием. Титул «почетный» в Восточной Африке означает иное, чем в Америке, где обладание им часто свидетельствует лишь о наличии у данного лица высоких покровителей. Почетный инспектор службы охраны природы в Восточной Африке — это человек, который хорошо знает данный район и следит за соблюдением правил заповедников не за плату, а из любви к животным.

В находящихся под контролем районах нет слишком строгих ограничений, касающихся охоты, съемок диких животных или поведения посетителей. Но любой путешественник, желающий осмотреть долину, должен получить на это разрешение инспектора и вести себя соответственно его указаниям. В определенные периоды можно охотиться на некоторых животных, если их развелось слишком много или если они угрожают существованию других видов.

Дюприз должен был также охранять зверей от браконьеров, принимать должные меры в случае вспышки среди животных эпидемий и т. д. В целом контролируемый район — это территория, где деятельность людей поставлена под эффективный контроль для защиты и сохранения животного мира. Дюприз отчитывается в своей работе, которую он проводил в сотрудничестве с окружным комиссаром в Тариме, главному инспектору заповедников и национальных парков в Аруше.

Поговорив с Дюпризом, я изменил свои планы. Я решил слетать в Найроби за остальными своими помощниками и вездеходом, по словам Дюприза, абсолютно необходимым в Мара. Дюприз сказал, что для съемок интересующих меня сцен потребуются четыре или пять дней, и я решил провести в Мара неделю. Но мы пробыли в долине шесть недель — шесть замечательных и очень продуктивных недель. Мы разбивали лагерь в четырех довольно далеко отстоящих одно от другого местах на берегу реки Мара близ заливчика, излюбленного бегемотами, на опушке леса — обители львов, близ тропы носорогов и около входа в узкое ущелье, известное под названием Ущелье львов. Хотя мы вели съемки на сравнительно небольшой территории, ограниченной с одной стороны рекой Мара, а с другой — высоким крутым склоном плато, мы бы много раз успели заблудиться, если бы с нами не было Эйса Дюприза.

Эйс изучал повадки зверей в ином плане, чем оруженосец Мафута, чья осведомленность оказывала неоценимую помощь охотникам. Он подходил к ним с другой стороны, чем Кюнцлер и Пеллегрини, искусные ловцы зверей. Эйс изучил зверей, живя с ними. Он не охотился на животных и не ловил их живьем, за исключением случаев, когда его вынуждали к этому его обязанности инспектора района. Он провел много лет в долине Мара и хорошо знал повседневную жизнь ее обитателей.

Я настолько проникся верой в Эйса, что, когда он был со мной, решался на такие рискованные эксперименты с дикими животными, на которые раньше ни за какие блага не отважился бы. Однажды мы заметили на другом берегу реки удивительно большое стадо буйволов, и мне захотелось снять их крупным планом. Но здесь река оказалась глубокой, грузовики не могли форсировать ее, и Эйс предложил вылезть из них и перебраться вброд. Раз речь зашла о хороших кадрах, перспектива вымокнуть не смущала меня, но я с опасением глядел на стадо бегемотов, купавшихся в реке менее чем в ста футах от брода.

«Я думаю, что все сойдет благополучно, — сказал Эйс, — если мы не будет торопиться». Но своим помощникам он не приказал идти вброд. Он вызвал добровольцев, и лишь трое решились лезть в воду рядом с бегемотами. Остальные предпочли остаться на берегу. Еще вызвался пойти с нами Джонни Кокиллон, никогда не упускавший такого случая. Перед тем как войти в быстрый поток, мы обвязались длинной веревкой, конец которой обмотали вокруг надежного дерева на берегу. Когда мы вступили в воду, ближайшие к нам бегемоты заволновались и нырнули. Вода была очень мутной, и мы не могли разглядеть, направились ли они к нам или уплыли прочь. Эйс уверенно двигался впереди, за ним я, а вплотную за мной остальные. Вода дошла нам до пояса, затем до плеч, и поток сбивал с ног. К тому же дно оказалось скользким, и мы продвигались к другому берегу медленно. Всецело поглощенные стремлением удержаться на ногах, мы зависели от милости любого обитающего в реке животного, и ему ничего не стоило бы утопить нас. А ведь только вчера мы видели в реке крокодилов! Но мы благополучно выбрались на другой берег, засняли буйволов и вернулись к грузовикам.

В другой раз наш вездеход, перегруженный оборудованием и тремя огромными бочками с бензином, застрял на переправе через реку Мара. Эйс раньше переезжал здесь через реку, но на этот раз мы умудрились угодить одним колесом в грязную яму, и грузовик забуксовал в реке, взбаламучивая колесами воду, но не двигаясь ни на фут. Нам пришлось вылезти из автомобиля, прикрепить к его передку канат лебедки, ее привязать к пню на другом берегу и вытягивать грузовик. Без лебедки нам ни за что не удалось бы сделать это. А не будь рядом Эйса, я бы до смерти перепугался, увидев рядом в воде морду бегемота.

Эйс помог мне при съемках носорога получить кадры, о которых я уже давно мечтал. У Эйса был открытый джип и старый двухосный пятитонный грузовик. Гоняясь за животными, мы нередко кроме моего вездехода, использовали и автомобили Эйса.

Однажды, когда Эйс вел джип, в котором кроме него сидел оператор Джонни Кокиллон, а остальные члены нашей группы ехали в вездеходе, из зарослей на нас бросились три или четыре огромных носорога. Джонни снимал их, а мы с грузовика снимали всю сцену — носорогов, атакующих джип, Джонни, прильнувшего к аппарату, и Эйса, старающегося увильнуть от носорогов. Он с изумительным мастерством вел автомобиль.

Вскоре всем носорогам, кроме одного, надоело гоняться за джипом. Но этот зверь оказался очень упрямым. Он снова и снова бросался на автомобиль, и Эйс едва успевал ускользать от носорога. У меня от испуга захватило дух: ничто не защищало Джонни от огромного рога, мелькавшего в нескольких дюймах от него. Джип был низким, открытым с боков, и носорог мог легко пронзить Джонни. Но даже в самые опасные секунды Кокиллон не отрывался от аппарата и получил великолепнейшие кадры.

Наконец носорог добился успеха — он поддел рогом джип сзади в футе от Джонни. Эйс и Джонни от сильного толчка вылетели из автомобиля. Джонни схватил свой драгоценный аппарат, а мы поспешили подъехать к разъяренному зверю, чтобы отвлечь его. Носорог расправлялся с задней частью джипа и одной из шин. Заметив подъезжающий грузовик, он оставил джип в покое и бросился на наш автомобиль. Мы прибавили скорость, носорог недолго преследовал нас, а затем повернул назад к джипу. Но Джонни и Эйс успели отбежать подальше от него, и мы перевели дух и остановили грузовик. Пока носорог трусил к своему старому врагу джипу, я вылез из грузовика и пошел наперерез носорогу, на ходу снимая его.

Когда меня и зверя разделяло футов сорок, он увидел нового врага. Не раздумывая, носорог опустил голову и бросился на меня, пыхтя, подобно паровозу. Я помчался от него изо всех сил, поскользнулся, поспешно вскочил на ноги и успел прыгнуть в кузов грузовика буквально в пяти футах от носорога, который нанес автомобилю скользящий удар, к счастью почти не причинивший ему вреда. Грузовик быстро набрал скорость, и выдохшийся носорог прекратил преследование. Мы с облегчением подобрали Джонни и Эйса и поздравили друг друга с прекрасными кадрами и благополучным окончанием съемки этой волнующей сцены.

Я имел с носорогами достаточно дела и должен сказать, что предпочитаю им львов.

Эйс прекрасно знал львов. По его мнению, львы нравятся и всем другим животным, и они относятся ко львам с любопытством и уважением. Когда лев днем появляется на открытом месте, все животные, оказавшиеся поблизости, сбегаются посмотреть на него — если только лев сыт. Когда же он голоден, они предпочитают следить за ним издали, держать от него на безопасном расстоянии. С крайним любопытством они ловят каждое движение льва, и в их глазах не заметно и тени страха. Если лев направится куда-нибудь, все собравшиеся звери последуют за ним, желая посмотреть, что он будет делать.

Эйс рассказал мне о любопытном происшествии, случившемся с ним. Однажды, проезжая с помощником в грузовике по долине, он напал на след одинокой зебры. Судя по следу, зебра, очевидно, была ранена или больна. Эйс решил выяснить, в чем дело, и, если это окажется возможно вызволить зебру из беды.

Вскоре он увидел на открытой равнине зебру, стоявшую ярдах в пятидесяти от группы деревьев. Зебра испугалась грузовика и хотела бы убежать от него, но не меньше она боялась и кого-то или чего-то, скрывавшегося на опушке перелеска. Подъехав ближе, Эйс разглядел льва, с вожделением взиравшего на зебру. Он был голоден, но приближение грузовика помешало ему расправиться с зеброй.

Эйс решил воспользоваться представившимся случаем, чтобы получше узнать львов. Он лишь несколько раз видел задранных львами животных и хотел узнать, как лев нападает на свою жертву и убивает ее. Эйс остановил грузовик и попросил своего помощника подойти к зебре.

Приближение человека должно было заставить зебру, все равно обреченную на гибель, подойти ближе к льву, и он тогда, вероятно, бросился бы на нее. Помощник Эйса медленно направился к зебре. Она сделала несколько шагов к деревьям и опять остановилась. Лев оставался на прежнем месте, и помощник побоялся идти дальше. Тогда Эйс тоже вылез из грузовика и пошел к зебре. Лев отступил в кусты, росшие на опушке.

Но тут Эйс сжалился над зеброй, очевидно серьезно раненной при нападении другого льва или леопарда, и решил избавить ее от лишних мучений. Он вернулся к грузовику, взял ружье и прикончил зебру. Лев, высунувшийся было из зарослей, исчез при звуке выстрела, но вскоре вновь появился на опушке. В это время помощник Эйса возился у туши зебры, выбирая кусок на жаркое.

Лев, возбужденный запахом крови, направился к туше, несмотря на присутствие человека. Помощник Эйса поспешно отрезал кусок мяса и побежал к грузовику, а лев, не спуская с автомобиля глаз, подошел к зебре.

Эйс рассказал о львах еще кое-что, ранее неизвестное мне. По его словам, иногда львы подкрадываются к добыче даже в присутствии носорогов. Антилопы и другие обычные жертвы львов совсем не боятся носорогов, а носороги не боятся львов. И львы крадутся вслед за носорогом, когда огромное, но глуповатое животное направляется к стаду антилоп или зебр.

Один эпизод со львами в долине Мара мог бы стать украшением «Занзабуку», если бы я смог полностью вмонтировать его в фильм. Быстрая и грациозная импала дразнила львицу, пока не довела ее до белого каления. Ветер дул в нашу сторону, мы хорошо замаскировались, и животные не подозревали о нашем присутствии.

У львицы были детеныши, по-видимому недавно родившиеся и спрятанные в кустах на опушке рощи. Львица проголодалась сама и хотела покормить львят, но она не желала уходить слишком далеко от них. Обычно в таких случаях мать на время заменяет отец или ее подружка, но здесь поблизости не было больше ни одного льва. Импала, очевидно, знала это и понимала, что львица не решится оставить надолго львят одних, погнавшись за ней. Антилопа также помнила, что в пятидесяти футах от кустов тянется глубокий овраг с крутыми склонами, по дну которого течет речка.

Импала, пританцовывая, приближалась к львице. Та, нервно ударяя хвостом о землю, ползла навстречу антилопе. В последний момент, когда львица уже была готова к прыжку, импала поворачивала назад и стремительно уносилась прочь, оглядываясь на бегу через плечо и как бы смеясь над львицей. Обозленная кошка ни с чем возвращалась к своим детенышам. Тогда импала тоже возвращалась к львиному логову и кружила возле кустов, провоцируя львицу на новую, столь же бесплодную атаку. Наконец антилопа очутилась между кустами и краем оврага, и львица решила, что лакомой добыче теперь уж не увернуться. Для львицы овраг был серьезным препятствием, и она, очевидно, думала, что импала не решится прыгнуть в него. Львица с торжествующим видом бросилась на антилопу, но та повернулась, грациозно промчалась по отвесному склону на дно оврага, легко переплыла поток и взлетела на другой склон совсем рядом с нами.

Здесь импала остановилась и окинула наглым взглядом львицу, оставшуюся на той стороне оврага. Затем грациозное животное показало на свой манер «нос» львице, покрутив хвостом и лягнув задними ногами в ее сторону, и с довольным видом унеслось прочь.

Я вспоминаю другой эпизод, когда я встретил двух антилоп-роан, выглядевших далеко не столь счастливыми, как эта импала. Подобную сцену можно увидеть лишь случайно, и то если вы проведете достаточно много времени в зверином раю вроде долины Мара и если вам вдобавок повезет.

Мы пробирались по еле различимой звериной тропе сквозь высокую траву и густой кустарник. Вдруг послышалось печальное блеяние, шелест листьев, и затем впереди нас тропу пересек леопард, державший в пасти небольшое животное.

Следом появились две антилопы-роан, самец и самка, и мы поняли, что они преследуют хищника, утащившего их детеныша, и пытаются спасти своего «бэби». Возбужденные животные не заметили нас, и мы свернули в чащу вслед за антилопами, надеясь узнать, чем все это кончится. Скоро мы нашли отца и мать. Они потеряли след хищника и просто бродили по лесу в поисках похищенного детеныша. Они уже отчаялись найти маленькое существо, столь дорогое их сердцам, и у них был очень печальный вид.

Во время поездок по долине мы три раза обнаруживали стоянки браконьеров, только что покинутые обитателями, которых, очевидно, спугнуло наше приближение. Костры еще горели, и над ними висело коптившееся мясо.

Браконьеры доставляли Эйсу немало хлопот. Население плато, ограничивавшего долину, значительно увеличилось за последние годы, и на берегах реки, немного выше контролируемого района, появились новые селения. Дичи же на плато становилось все меньше и меньше, и охотники в поисках добычи проникали в запретный район. Они охотились на всех животных, пригодных в пищу, и Эйсу приходилось прилагать много усилий для защиты животных от браконьеров.

Эйс рассказал мне о мертвом слоне, незадолго до нашего приезда обнаруженном им в долине. Сначала он подумал было, что животное убили браконьеры и лишь приближение инспектора помешало им вырезать бивни или разделать тушу. Но, осмотрев тушу, он не обнаружил следов насильственной смерти. Оба бивня оказались треснутыми у основания и тронутыми гнилью, вероятно, слон умер от старости и болезни бивней.

Позже, внимательно осмотрев череп слона, Эйс обнаружил между бивнями большую трещину около фута длиной. Было ясно, что она образовалась очень давно, так как уже успела вырасти новая ткань, затянувшая трещину. Однако чашечки, куда входят основания бивней, были в два раза большего размера, чем обычно, а на их стенках виднелись многочисленные мелкие трещинки и следы застарелых воспалительных процессов. Старый слон много лет назад участвовал в жестокой схватке и с тех пор мучился от невыносимой боли в гниющих бивнях. Это был, вероятно, очень озлобленный зверь, и Эйс порадовался, что ему не пришлось встретиться со старым бродягой раньше.

Перед прощанием с долиной Мара мне хотелось заснять сцену, наглядно показавшую бы зрителям все богатство, разнообразие и великолепие животного мира Африки. Конечно, я мог достичь этого умелым монтажом фильма — скомпоновав один за другим кадры с зебрами, слонами, львами, бегемотами, носорогами, антилопами и многими другими животными. Но мне хотелось снять такую сцену, в которой участвовало бы одновременно возможно больше животных — сколько может уместиться в одном кадре. Мне хотелось втиснуть в маленькую рамку моего киноаппарата с 35-миллиметровой пленкой дюжину различных видов животных. И я хотел заснять их в движении, вернее, во время панического бегства.

Я обсуждал с Эйсом эту сцену несколько раз. Он не возражал против того, чтобы испугать животных. Ведь они просто обратятся в бегство, а когда как следует пробегутся и оправятся от внезапного испуга, успокоятся. Все это не причинит им никакого вреда. Труднее оказалось решить другую проблему — как снять их крупным планом, не подвергая опасности операторов. Стадо животных, совершенно безобидных в одиночку, обратившись в бегство, в мгновение ока растопчет вас, если вы очутитесь на его пути.

В долине Мара обитали огромные стада животных. Вспугнув их, мы смогли бы любоваться грандиознейшей картиной, но заснять ее на кинопленку было бы очень нелегко. Следовало бы найти не просто большое стадо, но стадо, состоявшее из различных животных, или же несколько стад, и все они должны были поместиться в рамке объектива нашего аппарата. Местность, где предполагалось вести съемку, должна была просматриваться со всех сторон и быть хорошо освещенной солнцем. Следовало правильно выбрать позицию для операторов и наконец все устроить так, чтобы испуганные животные промчались бы как раз перед объективами аппаратов.

Для выполнения нашего замысла требовалось много людей. Эйс отправился в деревню на плато и привел пятьдесят африканцев на роль загонщиков. С их приходом возникла новая проблема — всех наших новых помощников нужно было кормить, а добыть пищу можно было только охотой. Поэтому пришлось разрешить им охотиться в долине.

Когда все предварительные приготовления закончились, мы посадили африканцев в автомобили и отправились на разведку. Мы объехали почти все открытые равнинные участки района, где паслись крупные стада и где мы видели множество животных — в одном месте огромное стадо зебр, в нескольких милях от него большое стадо антилоп-эланд и т. д.

Наконец на открытом участке близ подножия плато мы нашли то, что искали. На сравнительно обширной равнине паслись стада зебр, гну, импала, томми, топи, множество эланд и даже антилопы-роан и водяные козлы. Эйс быстро оценил топографию места и определил, в каком направлении должны побежать испуганные животные. В тылу у животных высился отвесный склон плато, а с двух сторон равнину окаймляли густые леса. Очевидно, животные устремятся в проход между зарослями.

Прежде всего мы наметили наиболее удобные позиции для операторов. Одного из них мы поместили на наспех сооруженный настил среди ветвей дерева, второго — на невысокую скалу. Затем мы тряслись около часа в грузовиках, развозя на исходные позиции загонщиков. Они разместились полукругом у кромки леса, лицом к проходу между деревьями. После этого Эйс и я вернулись к центру кривой линии загонщиков и приготовились к началу операции. Эйс уселся в джип, а я залез в вездеход в нескольких сотнях ярдов от него. По сигналу Эйса — он махнул шахтерской фуражкой, с которой никогда не расставался — мы медленно двинулись к стадам.

Соседние загонщики, увидевшие это, тоже вышли из-под укрытия деревьев и передали условный сигнал своим товарищам.

Ближайшие к нам животные тревожно обернулись и стали уходить от нас. Хотя пока все шло медленно и спокойно, я весь напрягся. Мы боялись вспугнуть животных преждевременно, так как если они обратятся в бегство раньше, чем все стада сгрудятся в одну кучу, сцена их бегства не произведет на зрителей должного впечатления.

Автомобили медленно продвигались вперед, и с той же скоростью шли загонщики. Стадо топи рысцой приблизилось к зебрам и гну. Солидные эланды передвинулись поближе к импала и томми, которые уже жались друг к другу. Все шло по намеченному плану. Окруженные животные, отступая в центр стягивавшегося кольца, сбивались в одну кучу. И вдруг трусливых антилоп-роан охватил безудержный страх, и они обратились в паническое бегство. Их примеру последовали томми, и через несколько мгновений паника распространилась на все стада. Вид массы животных, мчавшихся по равнине, был столь потрясающим, что я, всецело захваченный этим зрелищем, чуть не забыл прибавить скорость и корректировать направление бегства стад. Всего в сотне ярдов впереди неслось пять или шесть тысяч животных. Грациозные прыжки импала напоминали движения балерин, от тяжелого скока эланд гудела земля, томми все быстрее и быстрее махали своими хвостиками, а рядом с ними мчались водяные козлы, топи, гну и зебры. Если бы нам удалось заснять хотя бы частицу этого непередаваемо величественного и прекрасного зрелища, мы имели бы редкие кадры!

Сначала казалось, что съемки пройдут удачно. Тысячи животных сбились в плотную массу и мчались в нужном нам направлении, туда, где расположились операторы. Но затем что-то заставило импала отклониться в сторону. Я не знаю, почему это произошло, но они резко повернули и взлетели на холм, находившийся у кромки леса. Мы никак не могли предположить, что животные, охваченные страхом, направятся к нему. За импала последовало множество антилоп, и лишь небольшая часть стада продолжала бежать прямо. Огромное стадо эланд раскололось, три четверти их понеслось на холм, остальные побежали к проходу между лесами, который, как мы думали, все животные сочтут единственным путем, ведущим к спасению.

Увидев это, я помрачнел. Особенно досадным было, что большинство животных, взбежавших на холм, скрылось из виду за его гребнем и оказалось вне поля зрения операторов. Пришлось довольствоваться съемкой лишь тех животных, которые пробежали перед аппаратами.

Замечательное зрелище взволновало, а неудачный финал сильно разочаровал всех нас. Я раззадорился и проникся уверенностью, что в следующий раз мы уже не промахнемся. Если нам удастся опять найти в одном месте сразу столько животных, мы попытаемся все повторить, и уж тогда стада побегут в намеченном направлении.

Итак, на следующий день мы вновь отправились на поиски, погрузив на грузовики операторов, африканцев и оборудование. В первый день мы ничего не нашли, но на второй обнаружили довольно большое скопище животных, хотя и не столь разнообразное, как в первый раз. Опять мы разработали план действий, соорудили настилы на ветках, расставили загонщиков и вспугнули животных. И опять эти упрямцы понеслись в совершенно неожиданном для нас, прямо противоположном направлении. Казалось, животные знают, что мы хотим заснять их, и не желают попасть на киноленту.

Пять раз мы начинали все сначала, и четыре раза нас постигала неудача. Наконец мы добились кое-какого успеха, но то, что мы сняли, не может идти ни в какое сравнение с зрелищем, увиденным мною в первый раз. Здесь было не пять тысяч животных и гораздо меньше различных видов. Мимо объективов промчалось лишь несколько сотен зебр, гну и импала. Импала прыгали так грациозно и легко, как будто бросали вызов силе тяжести. Этой сценой начинается фильм «Занзабуку».

Я надеюсь, в Африке навсегда сохранятся места, подобные долине Мара, где звери живут так, как они жили много столетий подряд. Но даже если цивилизация будет отхватывать все новые и новые куски от последних не тронутых ею глухих уголков, до тех пор, пока не уничтожит последний из них, я никогда не забуду картины несущейся массы животных и тысячи других сцен и буду благодарить судьбу за то, что мне посчастливилось путешествовать по Африке вовремя и увидеть и узнать поближе ее первобытный мир.

ПЕРЕВОД АНГЛИЙСКИХ МЕР В МЕТРИЧЕСКИЕ

Английская миля — 1,61 км

Ярд — 0,91 м

Фут — 30,5 см

Дюйм — 2,54 см

Акр — 4000 кв. м, или 0,4 га

Фунт — 454 г

Унция — 31 г

Пинта — 0,57 л

Кварта — 1,136 л

Примечания

1

Вельд — Veldt (голл.). Это название было дано бурами (голландскими переселенцами в Южной Африке) расчлененному эрозией плато, ступенчато поднимающемуся с севера на юг от реки Лимпопо. В Южно-Африканском Союзе выделяется Низкий, Средний и Высокий Вельд, в зависимости от высоты плато над уровнем моря, а также Бушвельд — Кустарниковый вельд. Все плато покрыты травянистой растительностью и по внешнему облику напоминают наши степи. Поэтому слово «вельд» вообще употребляется для характеристики равнинных травянистых пространств Африки.

(обратно)

2

Бвана — господин, обращение на суахили — языке, широко распространенном в Восточной, Центральной и Южной Африке.

(обратно)

3

С 1962 г. — Республика Уганда.

(обратно)

4

Заир.

(обратно)

5

В настоящее время — штат в Индии, административный центр — Панаджи.

(обратно)

6

Шамба — обработанный участок, поле.

(обратно)

7

Колобус — некрупные длиннохвостые обезьяны, распространенные в Африке.

(обратно)

8

Трубкозубы, или земляные свиньи, — млекопитающие животные рода Orycteropus отряда Tubulidentata. Длина (с хвостом) до полутора метров, живут в норах, вырытых в земле, питаются преимущественно муравьями, которых слизывают длинным языком.

(обратно)

9

Небольшие, ярко окрашенные птицы с изогнутым клювом, принадлежащие к семейству Nectarinudae.

(обратно)

10

Клаустрофобия — психическое заболевание, вызываемое боязнью замкнутого пространства.

(обратно)

11

Нитчатка (Filaria bancrofti) — тонкие, как нити, тропические черви семейства нематод.

(обратно)

12

Так в Восточной, Центральной и Южной Африке называют небольшие магазины и лавки, принадлежащие преимущественно индейцам.

(обратно)

13

С 1962 года два независимых государства — Бурунди и Руанда.

(обратно)

14

В настоящее время Кигали — столица Руанды.

(обратно)

15

Апис — у древних египтян священный бык, земное воплощение бога Пта, бога изначальной творческой силы, покровителя ремесел и искусств.

(обратно)

16

Кэтфиш (буквально: кошачьи рыбы) — так называют рыб различных видов отряда Nematognati из-за их свирепости и сходства их пасти с кошачьей.

(обратно)

17

«М о р р и с» — известная мебельная фирма.

(обратно)

18

Измученные тяжелым трудом рабочие иногда не закапывали как следует тела своих товарищей, умерших от болезней, и оставляли трупы в высокой траве или среди колючих кустов. На запах приходили львы и съедали трупы, тем более что строители распугали окрестных животных — обычную добычу львов. Привыкнув питаться человеческим мясом, хищники становились людоедами. Львы забирались даже в палатки и в хижины и вытаскивали оттуда кричащих людей. Иметь же африканцам огнестрельное оружие колонизаторы, опасаясь восстания, запрещали; кроме того, оно стоило слишком дорого, чтобы коренные жители, которых немилосердно грабили «цивилизованные» белые, могли покупать его.

(обратно)

19

Diver (англ.) — ныряльщик.

(обратно)

20

Klipspringer (искаженный Cliffspringer, англ.) — буквально: прыгающий по утесам.

(обратно)

21

«Продажей» автор, обязанный британской администрации, называет принудительные поставки скота, забираемого колонизаторами у масаев за бесценок.

(обратно)

22

Речь идет о фильме, поставленном по известному роману английского писателя Хаггарда.

(обратно)

Оглавление

Занзабуку (опасное путешествие)

Глава первая В ПОИСКАХ ПЕРВОБЫТНОГО

Глава вторая ГОРИЛЛА!

Глава третья ЦАРСТВА ЗВЕРЕЙ

Глава четвертая ВСТРЕЧА С ОБИТАТЕЛЯМИ ЛЕСА ИТУРИ

Глава пятая БУДНИ ПИГМЕЕВ

Глава шестая БАМБУТИ — ОХОТНИКИ И СТРОИТЕЛИ

Глава седьмая В СТРАНЕ ГИГАНТОВ

Глава восьмая РЫБОЛОВЫ, «АРТИСТЫ» И ДРУГИЕ

Глава девятая ДИКИЕ ЖИВОТНЫЕ ЗА ЧАЙНЫМ СТОЛОМ

Глава десятая ЛЬВЫ И ИХ ЖЕРТВЫ

Глава одиннадцатая УПРЯМЫЕ ТОЛСТОКОЖИЕ «АКТЕРЫ»

Глава двенадцатая УПУЩЕННОЕ И ПОЧТИ УПУЩЕННОЕ

Глава тринадцатая МАСАИ И ТУРКАНА

Глава четырнадцатая ДОЛИНА МАРА

ПЕРЕВОД АНГЛИЙСКИХ МЕР В МЕТРИЧЕСКИЕ

*** Примечания ***