Под звездами Фракии [Петр Константинов] (fb2) читать онлайн

Под звездами Фракии Современная болгарская проза

Петр Константинов ЗОИ

…Эта гяурка родом была из Филибе, и сын падишаха увидел ее в этом городе…

Из турецкой хроники XVIII в.

Махмуд-хан со своей свитой въезжал в Филибе.

Он уже побывал во многих местах санджака^[1] посетил все казы к югу от Балкан и теперь решил отдохнуть в большом румелийском городе. Сын Абдул-Хамида, наследник турецкого престола, медленно ехал впереди свиты, хмурил густые темные брови, старался не смотреть по сторонам. А улицы, как всегда, были запружены шумными толпами. Аяны — именитые почетные граждане — в праздничных одеждах; бедные дервиши, ожидавшие у фонтанов крика муэдзина; иноземные купцы и монахи-капуцины у ворот постоялых дворов; нищие — очень много нищих — рядом с богадельней под высоким, стройным, как свеча, минаретом Имарет-джами. Вокруг был город: каменные дворцы правителей вилайета и местной знати на склонах трех холмов, торговые склады вдоль улиц, богатые, усыпанные алтынами витрины лавок сарафов^[2] и золотых дел мастеров… а за ними — кварталы бедняков, серые приземистые домишки ютились даже на другом берегу Марицы.

Кавалькада проезжала мимо мечети Мурада Второго, направляясь к дворцу муллы Керим-паши, где должна была остановиться, когда Махмуд-хан впервые увидел Зои.

Это случилось неожиданно. На углу, напротив мечети, собралась пестрая толпа: ремесленники, торговцы, простолюдины — правоверные и гяуры. Завидев сына падишаха, все пали на колени. Махмуд-хан повернул голову и встретился взглядом с молодой женщиной в зеленом бархатном платье. Гяурка спокойно стояла на пороге лавки и рассматривала его умными, лишь слегка удивленными глазами. Она даже не шевельнулась, в ее осанке были достоинство и легкая надменность.

Махмуд-хан наклонился в седле и спросил едущего рядом Керим-пашу:

— Чья это лавка, паша?

Кернм-паша насмотрел в указанную сторону и тотчас ответил:

— Сарафа Мавродня Маво-оглу, повелитель.

— Он грек?

— Нет, болгарин. Просто имя у него такое. Самый богатый я влиятельный меняла в Филибе. У него торговые связи даже в Калькутте — в индийских землях.

Махмуд-хан кивнул и, отвернувшись, стал смотреть вперед. Самолюбие его было задето. Хотелось еще раз встретить взгляд гяурки, но шестьдесят пашей и три отряда спахиев^[3] за спиной не позволяли ему этого сделать.

Отдохнув во дворце муллы, гости спустились с холма — день уже перевалил на вторую половину — и два часа провели на молитве под сводами голубого купола Имарет-джами.

Из мечети вышли поздно — над Филибе уже спускался вечер. На склонах холмов зажглись золотистые мерцающие огни. Торговая улица, ведущая к базару, опустела, вершины минаретов, как погасшие свечи, терялись в темной дымке неба. Тихое спокойствие окутало город.

Махмуд-хан пожелал вернуться во дворец пешком. С ним шел Керим-паша, свита двигалась поодаль.

Только сейчас Махмуд-хан решился поделиться мыслями, которые занимали его все послеполуденное время.

Начал он издалека — с того, как богат город, какие искусные здесь золотых дел мастера, и наконец завел речь о Мавродии.

— Его дочь, Зои, которую видел повелитель, — сказал Керим-паша, — месяц, как вернулась в Филибе. Ее не было пять лет, она жила у родственников в Липиске.

— Сколько детей у этого сарафа? — спросил Махмуд-хан.

— Одна только дочь, потому и дрожит над ней Мавродий. Год назад пришло известие, что Зои заболела, так отец ходил как в воду опущенный, пока она не поправилась…

— Почему отец разрешает такой молоденькой девушке показываться на улице, учитель? — снова спросил Махмуд-хан, помолчав.

— Она так привыкла, повелитель. И одежда, и обхождение у нее на иноземный манер, как в Липиске.

Керим-паша долго рассказывал о сарафе, и Махмуд-хан много узнал о домочадцах Мавродия Мано-оглу. Сказал он и о том, что в доме его есть такие золотые украшения, которым подивился бы сам падишах, что каждый год сараф жертвует на благотворительные цели — церквам, богадельням, постоялым дворам для нищих странников и приютам по сорок румелийских кеси, то бишь по два миллиона грошей.

— Мавродий Мано-оглу — человек открытый, приветливый, уважающий других, но и к своему имени требующий уважения, — закончил мулла.

Тогда Махмуд-хан пожелал, чтобы в тот же вечер после ужина они вдвоем с Керим-пашой навестили сарафа, посидели с ним за дружеской беседой. Керим-паша не стал ни о чем больше спрашивать, только подозвал начальника стражи и распорядился предупредить Мавродия о желании сына падишаха, потом нагнал Махмуд-хана, и они уже молча продолжили путь вверх, ко дворцу муллы.

Дом Мавродия Мано-оглу стоял на восточном склоне холма Джамбаз, над кварталом католиков, и был огорожен высоким дувалом. Это было двухэтажное солидное строение. Окна небольших кокетливых эркеров украшали волнообразные, покрытые черепицей карнизы. Белокаменная двухмаршевая лестница вела к полукруглому порталу, в глубине которого видна была массивная дубовая дверь. Во дворе, не смолкая день и ночь, журчала вода мраморного фонтана и, стекая по ступеням, напоминала о быстротечности времени. Двор был наполнен благоуханием — цветущие кусты жасмина и ветви гранатовых деревьев скрывали белые стены дувала. В глубине сада, в его уединении и прохладе, улавливались очертания увитой зеленью беседки.

Над притихшим городом неслись мерные удары колокола, когда двое мужчин подошли к воротам дома сарафа. Кто-то забежал вперед и постучал в дубовые двери. Открыл сам хозяин. Мягкий свет струился из-за его спины. Мавродий, совершив приветственное темане^[4] провел гостей в хает — просторную гостиную, залитую светом желтых витых свечей.

Все вокруг отличалось вкусом и изяществом. Стены с их нишами и шкафами были отделаны красноватым африканским деревом, диваны — несколько выше обычных — были застланы темно-зеленой дамасской тканью, потолок того же красноватого, покрытого лаком дерева мягко отражал свет.

Гости сели, закурили принесенные слугами кальяны. И потекла беседа. Мавродий говорил спокойно, несколько глухим, но приятным голосом. Махмуд-хан подробно расспрашивал о его лавках в Станимаке, о лесных угодьях в Доспатских горах, об Индии… внимательно слушал и наблюдал.

Принесли шербет и восточные сладости — экмек-кадаиф и кадын-гюбек. Тогда Махмуд-хан пожелал увидеть домочадцев Мавродия. В первый раз турок заметил тень беспокойства, пробежавшую по лицу хозяина. Но тот быстро овладел своими чувствами и сказал что-то по-болгарски стоявшему у дверей слуге. Немного спустя в гостиную вошли жена сарафа Луксандра и дочь Зои, поздоровались с гостями и сели напротив, но чуть поодаль, на низкую софу. Разговор возобновился. Женщины говорили мало, но на правильном, даже изысканном турецком языке.

Только сейчас Махмуд-хан смог хорошенько рассмотреть дочь менялы. Зои было не больше двадцати лет. Черты ее лица отличались тонкостью и как бы четкой прорисовкой. Но было еще что-то неуловимое, чистое и возвышенное в облике девушки. Прошло достаточно времени, а Махмуд-хан не мог объяснить себе ее очарования. Может быть, оно заключалось в мягком изгибе ее губ, в теплом блеске золотисто-зеленых миндалевидных глаз? Или в сдержанном достоинстве, с которым она сидела — прямо, положив руки со сцепленными пальцами себе на колени.

Разговор зашел о книгах. Зои знала наизусть целые стихи из Хамадани, и это удивило Махмуд-хана.

— Сараф-эфенди, — сказал он. — Меня удивляет, что вы, иноверцы, читаете наши книги и знаете их наизусть.

Мавродий посмотрел на него долгим взглядом и ответил:

— В каждой книге есть своя мудрость, светлейший принц. А мудрость предназначена для людей — будь то правоверные или иноверцы. Мудрость — она все равно что радость или скорбь: одинакова для всех. Она соединяет души, а не разлучает их…

Махмуд-хан ничего не ответил. Делая вид, что слушает беседу сарафа с муллой, он размышлял над тем, что сказал Мавродий. Видно, человек этот не любил говорить попусту. И хотя хан не встречал такой мысли в Шариате, это была сама истина.

Сын падишаха снова поднял глаза и посмотрел на Зои. Она говорила с Керим-пашой о Липиске и дальних странах. Волнение сделало ее лицо еще привлекательнее, по щекам разлился едва заметный румянец. Свечи в гостиной догорали одна за другой, и сизо-голубой дым, прозрачный и пахнущий смолой, плыл над головами гостей.

Когда поздно вечером турки покинули дом Мавродия Мано-оглу, сердце Махмуд-хана было переполнено радостью и мукой. Какими странными были эти гяуры! Как отличалась Зои от женщин, которых он знал по гаремам Стамбула. Какое пленительное обаяние исходило от этой девушки — сама Шахразада не могла бы более искусно его очаровать!

— Жемчужиной гарема могла бы стать в Стамбуле эта женщина, паша, — сказал он тихо, пристально глядя на редкие огни засыпающего города.

Мулла вздрогнул от неожиданности и не сразу ответил, а когда ответил, в голосе его слышалась робость.

— Не знаю, мой повелитель, что скажет на это султан… и аяны… Мавродий — один из столпов нашей торговли на трех морях, но ради дочери, ради веры он всем пожертвует: и себя разорит, и всю румелийскую землю…

Керим-паша замолчал, чувствуя неловкость. Хан тоже не ответил. Медленно шли они в темноте, и только звуки шагов по булыжной мостовой нарушали ночную тишину. Далеко позади безмолвные, как призраки, следовали за ними ливийские стражники.

На другой день утром они должны были посетить дворцы спахиев и другой знати, почтить гробницу Шехабеддин-паши и побывать во многих других местах. Махмуд-хан был рассеян. Они везде побывали, совершили все обряды, но нигде не задерживались. Вернулись во дворец муллы и все послеобеденное время провели за беседой. А когда стемнело, в доме Мавродия снова принимали важных гостей.

Так продолжалось пять вечеров подряд. Разговоры в гостиной сарафа становились все задушевнее, но хана что-то беспокоило, он то и дело замолкал, погружался в раздумье.

Наконец спросил:

— Скажи, эфенди, это правда, что ваш Закон повелевает ненавидеть правоверных?

— Наш Закон велит всех любить, даже врагов, — ответил сараф.

— А правда ли, что, согласно вашему Закону, грех отказаться от своей веры? — снова спросил хан.

— Любые Законы твердят, что грешно отрекаться от своей матери, сиятельный принц, — спокойно взглянув в глаза хану, ответил Мавродий…

Но на пятый вечер все вдруг изменилось — Махмуд-хан заговорил о Стамбуле, его дворцах и гаремах. Хотя намек был совсем легким, Махмуд-хан потом вспоминал, как наступило неловкое молчание, как Луксандра, жена сарафа, побледнела, даже Мавродий смешался, неловко стал предлагать гостям угощение. Только Зои осталась спокойной. Правда, глаза ее стали холодными, а у губ появилась жесткая складка.

Разговор пошел о другом, сказанное ханом вскользь, казалось, забылось, а Зои продолжала молчать. В конце, когда отец попросил ее спеть что-нибудь из Хамадани, она поколебалась, готовая отказать, но потом спела старинную песню, пощипывая струны маленькой треугольной лютни, — звуки ее, нежные и печальные, проникали в самую душу хана. Зои пела грудным, теплым голосом, отчего слова песни приобретали особое очарование.

Необычная, сложная гамма чувств овладела слушателями, заполнила гостиную, изливаясь в открытые окна, окутывая безмолвные темные деревья. То были не грусть, не томление, а что-то другое, идущее из самого сердца поющей девушки, неуловимое, как тонкий запах жасмина, как тихое журчание фонтана; от него повеяло детски нежной любовью к странным этим людям, к древним холмам и крутым улочкам — ко всему, что окружало этот дом, и Махмуд-хан внезапно понял неодолимую силу этой любви, способную навсегда разлучить его с дочерью сарафа.

На другой вечер женщины не спустились в хает, и без Зои исчезла для хана вся привлекательность дома Мавродия. Все показалось ему пустым и чуждым.

Через два дня сын падишаха покинул Филибе.

В Стамбуле сиятельного принца, наследника султана, встретили как подобало. Прогремели пушечные залпы над Босфором с Ускюдара. Шумные толпы приветствовали его у Золотого Рога. Спахийская гвардия сопроводила хана по длинным улицам до самой Голубой мечети.

Никто во дворце не подозревал, что творится в душе Махмуд-хана. Да если бы кто-нибудь и узнал о его чувствах, все равно не понял бы, а не поняв, не смог бы помочь.

Только сам падишах что-то проведал. Но Абдул-Хамид умел быть твердым и остался глух к желаниям сына.

И все же дважды удалось хану побывать в Филибе у Керим-паши. Но оба раза он возвращался мрачным и подавленным. С того летнего дня, когда Зои пела из Хамадани, никто в городе ее больше не видел и не знал, когда она покинула Филибе. Мавродий Мано-оглу стал молчаливым и замкнутым.

Часто Махмуд-хан выезжал из Стамбула, поднимался на старые, заросшие и пустынные стены форта и, повернув коня на запад, долго молча простаивал — глядел на уходящую за горизонт холмистую румелийскую равнину.

Время летело с беспощадной быстротой. В одну из дождливых ночей старый Абдул-Хамид неожиданно скончался. Наутро пушки с Ускюдара известили сонный Стамбул, что на трон взошел новый султан — Махмуд-хан, избранник Аллаха, стал повелителем оттоманов.

Три дня длились торжества в Стамбуле, не стихал барабанный бой у мечетей, не гасли огни у Золотого Рога. На двадцатый день после восшествия нового султана в Филибе прибыл Орхан-бей с султанской гвардией. Они ненадолго остановились во дворе Керим-паши, а потом вместе с муллой проследовали к дому Мавродия Мано-оглу.

Граждан Филибе это встревожило. Одни решили, что сарафа постигла беда, другие высказали мнение, что новый султан решил призвать его в Стамбул, чтобы поправить дела в казне; только немногие догадывались, что высокие гости прибыли с совсем другим поручением.

Весь день прошел в тревоге. А вечером очевидцы рассказывали, что визирь вышел из дома Мавродия чернее тучи. Едва сдерживая гнев, Орхан-бей сел в коляску и с силой захлопнул дверцу. Не мешкая, коляска и всадники, вздымая облака пыли, удалились по дороге на Цареград.

Тяжкие дни настали для города. С опаской смотрели жители на каждого всадника, прибывшего в конак^[5] издалека, со страхом поджидали караваны, двигавшиеся по дорогам с юга.

Но проходили дни, а Мавродия Мано-оглу так и не постигла султанская кара. Люди понемногу погрузились в свои дела и заботы, город зажил обычной жизнью.

Месяца через два по приказу муллы Керим-паши в высокую ограду дома сарафа была вмазана султанская тугра — мраморная доска с вензелем падишаха. На ней была надпись: «Махмуд-хан, сын Абдул-Хамида Первого, — победитель, всегда справедливый».

Граждане Филибе восприняли это как благородное признание заслуг сарафа Мавродия Мано-оглу перед Империей в развитии финансов, торговли и ремесел. Особенно льстило им то, что, судя по искусной обработке и мелкозернистой породе мрамора, тугра была изготовлена в самом Стамбуле.

Только сараф ничем не выдал своих чувств, был сдержан и молчалив.

Дочь Мавродия так и осталась в Липиске. Никогда уже Зои не вернулась в тихий, тенистый дом на холме и мучительно тосковала по далекому городу, по всему тому, родному и близкому, что пришлось ей покинуть.

Порой эта тоска превращалась в нестерпимую боль, и она умоляла Мавродия разрешить ей вернуться в Румелию, но старик остался непреклонным. Он удалялся в свои покои, перечитывал написанные дочерью строки, но, обдумав все хорошенько, на другой же день посылал в Липиску холодный и твердый отказ.

Никому не открыл он своей души, ни перед кем не выплакал свою горечь. Только однажды незадолго до смерти, когда уже совсем ослеп, разговаривая со старым золотых дел мастером Калилом Панко, высказал он такие мысли:

— Многое я повидал в своей жизни: могущественные государства, несметные богатства, большие деньги, — но считал, что над всем этим властвует время, что оно всесильно и ничто не может перед ним устоять. Но однажды принесли мне золотую монету из земли Шам, была на ней тонкая маслиновая ветка и незнакомая мне вязь. Спросил я ученых людей, какому времени принадлежит она. А они ответили: «Ей двадцать веков». Удивился я. Взглянешь на нее — совсем новая, будто только что отчеканенная. Испробовал я ее пламенем — чистое золото, без примеси. Другой такой красивой монеты я не встречал и потому решил к ней не прикасаться — оставил, чтобы другие могли порадоваться… И понял я, что красота в этом мире должна быть чистой, тогда и время над ней не властно. Всю жизнь берег я чистоту своего рода, своей души, своей веры. Дорого пришлось мне за это заплатить, но думаю, что поступал я как следовало.

Когда старик умолк, Калил Панко взглянул на него и увидел на безжизненных глазах сарафа две большие прозрачные слезы — раньше ему никогда не доводилось видеть, чтобы этот суровый, твердого характера человек плакал.

Годы разрушили дворцы аянов и лавки сарафов и золотых дел мастеров, стерлось воспоминание о семействе Мавродия Мано-оглу. Остались холмы с их узкими улочками, мощенными темным булыжником, церкви, приютившиеся на склонах, старинные дома с эркерами и причудливыми карнизами, дворы, где журчит вода…

Среди них сохранилась и каменная ограда с мраморной тугрой Махмуд-хана, сына Абдул-Хамида.

Янко Добрев ДЕНЬ СВАДЬБЫ

Меня венчал поп. И по сей день вижу его рыжую бородищу, торчащую, как огородная метла. Помню, как взял у нас из рук кольца, упрятал их в свои ладонищи. Потом начал крестить, руками размахивать, да так, что то ее кольцо протянет мне, то мое ей, и дразнил нас, пока у меня в глазах не заплясали серебряные кресты. Тогда загремел его трубный голосище: «Венчается, господи, раб божий Янко и раба божья Елена!» Гремит его голос, бьется в окна и двери; закачались, заиграли люстры и вот-вот свалятся нам на голову.

До сих пор никак не могу взять в толк: и чего это деревенских невест венчали в красной фате? Я как увидел свою невесту в этой фате, уставился, словно бык на красную тряпку, но об этом потом.

1

Что ни говори, а дорога к браку не легкая. Виноградинка, пока в грозди, должна вобрать в себя все солнце лета, чтобы можно было вкусить ее сладости, а что еще нужно человеку?

Не знаю, каким был мой отец, но до меня у него шесть дочек было, на парня у него все силенок не хватало. Так вот, когда шестая родилась в пятницу, это было накануне пасхи, он со злости запряг волов и поехал пахать. Повыскакивали люди на гумна и огороды, видя такой грех, бабы крестятся, молят бога, чтоб не насылал на них белых туч и не побил посевов. А отец мой пашет и на дудке играет. Есть люди, которые, вместо того чтобы шуметь, буянить, играют. И он был из таких.

С того самого неслыханного отцовского греха не прошло и года. Весна снова засвистела в птичьих крыльях. Белый ветер задул по Фракийской равнине, заиграл волнами в темногривой пшенице. Мой отец собрался в поле. Мать перекрестилась, чтоб день был удачным и работа спорилась, и сказала:

— Ты смотри сегодня пораньше возвращайся. Кажется, начинается, толчки чувствую…

— Начинается, не начинается… — огрызнулся отец. — Если опять девку принесешь, выброшу, чтоб собаки сожрали, орлы чтоб разнесли по своим гнездам…

Мать ничего не ответила, бросилась в сени и разрыдалась. В это утро отец вышел еще до восхода. Решил вспахать не до шестой межи, как всегда, а до седьмой — в честь еще не родившегося ребенка. И думал так: если не хватит у меня сил справиться до полудня, значит, и седьмой ребенок будет девочка, если вспашу — парень родится. Жаворонок трепыхается в небе, золотым орешком падает на землю, предсказывает что-то, кто же понимает птичьи песни? Солнце в зените — у пахарей обед, подвинулось солнце — поднялись и пахари. А отец без обеда, без передышки. Смотрят на него люди и говорят:

— Жена его, наверно, опять девку принесла, так он со злости да срама волов готов загнать…

Поле черное, как в трауре. Земля тяжело дышит горячим дыханием. Белесое марево повисло над пашней. Пискливый голосок позвал: «Папа, папа…», — но за шумом на поле и птичьими песнями кто ж его услышит. Не услышал и мой отец. Это был голосок моей сестренки Василки. Отец из последних сил старается докончить пахоту. Сестренка перебежала поле наискосок и остановилась, запыхавшись. Смотрят они друг на друга, как люди, которым есть что сказать, но один не смеет спросить, а другой не смеет вымолвить. Отец боится, чтоб и в седьмой раз не услышать слово «дочка», а у сестренки новость застряла в горле. Не выдержав взгляда отца, сестренка захныкала. Отец в нетерпении:

— Ну чего плачешь? Собаки за тобой гонятся или ребятишки побили?

— Нет.

— Так чего?

— Ма-ма…

— Что мама? Не умерла же?

— Нет…

— Так чего ж тогда? Говори!

— Мальчика родила!

До этой минуты мой отец никогда не обнимал своих детей, во-первых, потому как всё были девчонки, ну а потом и не принято это у деревенских отцов. Но на этот раз он сам не заметил, как подхватил дочку и до конца поля все кружился с ней. Там опустил ее на землю и впервые в жизни поцеловал. А сестренка смотрит на него испуганно, но с улыбкой. Только тогда ему пришло в голову, что за такую весть подарок бы нужно сделать. Сунул руку в бездонные карманы, но вместо денег только кремень звякнул, и не искры брызнули, а слезы из глаз. Нечего было дать дочери. Погладил ее по лохматой головке и пообещал, что купит ей шелковую косынку на караабалийской ярмарке.

Отец был беден. Все его богатство — пять овец, но одну все же не пожалел, чтобы отметить рождение сына. Мама на сене лежала, отозвалась слабым голосом:

— Надо бы женщин позвать, пусть устроят состязание, чтобы мальчик рос сильный, а которая победит, получит от меня в подарок шелком шитую сорочку и золотой.

Разослали глашатаев. Собрались женщины. Гумно у нас большое, молотили двумя молотилками с волами и одной с лошадью, но для состязаний наше гумно тесновато. С восхода до заката в тот день на гумне мелькали косынки, трещали платья, рвались волосы, женские крики оглашали село, и уже когда закат позолотил ставни и окна, победительницей назвали пастушку Яневицу. Мама поднялась с сена. Никто еще не видел, чтобы роженица встала на третий день. И подарила Яневице свою лучшую сорочку и большой золотой. Пастушка не побоялась выступить в состязаниях, а золотого испугалась: она никогда не держала золота в руках.

— Тетя Ирина, бог даст, твой сын министром станет.

А отец мой от радости наполнил большую флягу темным вином, отнес в корчму и всех угощал:

— Пейте, люди! У меня сын родился!..

С тех пор и стали устраивать состязания женщин в честь родившегося мальчика. Но растут дети, растут и заботы. Пошел ребенок, мать на заре разносит по соседям пирог с медом и орехами, ходит от дома к дому, угощает, чтобы сильным и ловким был ребенок и чтобы солнце поутру не заставало его в постели.

А отец каждый год ставил сына к косяку сарая и, если тот отставал в росте, вытягивал его на веревках, чтоб догнал сверстников. Но из всех радостей самая большая для отца была, когда сын сам вызвался пойти с ним в поле.

Еще больше обрадовался отец, когда сын встал к плугу и положил свою ручонку рядом с его рукой. Тогда он понял, что растет смена, отдал плуг сыну. Волы почувствовали неокрепшую руку, заспешили, но земля отламывалась ровно; не выпустил сын плуга из рук и не повредил лемехом ноги волам, довел борозду до конца. Отец расцеловал сына и обронил скупую мужскую слезу. Распрягли они волов, сели середь борозды, и отец рассказал ему, на каком поле, какая земля когда и чем засевается, где плуг задевает за кочку или камень. После такого урока мальчик уже старается не посрамить отца и род свой…

Для матери же было большой радостью, когда сын вернулся с посиделок с букетиком цветов. Девушка редко дарит парню цветы, но уж если подарит — все равно что дала согласие на помолвку. Парень там же, перед домом девушки, стреляет в воздух, разряжает целую обойму, чтобы собаки залаяли и чтобы все знали, кто подарил ему цветы.

А сколько раз головы трещали из-за этих цветов! Поднимется шум. Повалятся корзины и веретёна. Кто кого бьет, а кто защищает — не понять. Прибегут отцы спасать своих дочерей. И все это происходит на пути к венчанию.

Деревенские истории. Грустные и романтичные. Венчание — вершина в жизни человека, но каждый ли может быть героем этой вершины — речь пойдет дальше!

2

Как-то на масленицу, когда сестренка пошла на площадь, где собиралась молодежь, мама посмотрела ей вслед и в умилении промолвила:

— Милая моя девочка!..

Меня это удивило. Я вскочил, догнал сестренку и пошел следом. Шел я и считал ее косички. А косы у нее были настоящие, до колен, на конце распушенные, на них бант цвета невестинской фаты. Считал я, считал — все шестнадцать у меня получалось. Разозлился я, возвращаюсь домой и говорю: «Мама, зачем ты меня обманываешь, что у сестренки восемнадцать косичек? Десять раз пересчитал, всё шестнадцать выходит». Она улыбнулась виновато и говорит: «Бантом прикрыты две косички, потому ты и ошибся, сынок».

Мне стало неловко, я покраснел, а мама вошла в сестренкину комнату и стала перекладывать приданое. Она перебирает, а приданое, как разворошенный костер — отблески его играют на стенах и нас ослепляют. Да и как не ослеплять, — ни одна девушка не могла ткать цветастые покрывала и ковры лучше сестренки. Аж из балканских сел — приезжали к нам, чтоб взять образец, а мама, вместо того чтобы радоваться, все глаза проплакала. Я не видел более грустных глаз.

На закате солнце запуталось в косматом облаке и своим отблеском позолотило платья девушек. Они пляшут быстро. Вдруг хоровод распался, как нитка бус, разорванная сильной мужской рукой. Молодые парни, сунув в рот пальцы, засвистели так, что перепонки полопались. Женщины и девушки кучками разбежались по улицам и переулкам. А парни, как молодые ослята, выстроились: одна шеренга — парни с одного конца села, другая — с другого конца — и стали плясать. Посбрасывали рубахи, поснимали пояса. Только ноги мелькают. Но вот от каждой шеренги осталось по одному танцору. Тогда фракийское хоро сменилось рученицей с еще более мелким шагом. Одни кричат: «Давай!», и другие кричат: «Давай!», пока побежденный не хлопнул по плечу соперника и не сказал: «Ну все, брат, переплясал меня!»

Тогда парни с той улицы, где живет победитель, достают свои самострелы и стреляют, а мать парня-победителя наутро разносит по соседям каравай, украшенный орлиными перьями и посыпанный солью и перцем, — так положено, раз ее сын победил всех парней в деревне.

Моя сестренка любила такого парня. Ваклю его звали. Он вел мужское хоро, сестра — женское. Пляшут, переглядываются, и словно не музыка меняет движения танцующих, а их взгляды. Ваклю свистнет, присядет, подпрыгнет, взмахнет кнутом, а сестренка замашет платочком, девушки — за ней, и хоро завьется волнообразно, словно ветром заколышет хлеба в поле. Глядишь не наглядишься на такое хоро. Потом девушки идут домой, берут медные ведра и, не меняя нарядов, отправляются к колодцу за ключевой водой.

В тот день мама проводила сестренку до калитки и все так же грустно посмотрела ей вслед. У меня даже мелькнуло в голове: уж не больна ли сестра какой неизлечимой болезнью? А то ведь она и зимой полуразутая ходит. Босыми ногами по грязи ступает, и ноги у нее так иной раз покраснеют, что, кажется, уколешь — не кровь, а огонь полыхнет. Лицо зарумянится — как гвоздка, и лоб засеребрится росой.

И ведь надо же, был у нас в селе такой Славойчен Георгий. Несколько лет он пас быка, и со стороны трудно было определить, кто из них более дикий и сильный. Всё по тюрьмам, потому и за плуг не брался. Вернется, бывало, а барахло свое не приносит. Спросят, чего ж так, говорит:

— А чего приносить, не сегодня-завтра опять туда.

Парни же в селе не ждали так пасхальных хороводов, как его возвращения, потому как умел он красть девушек. Наверно, мама знала, что он вернулся из тюрьмы, потому с такой тоской смотрела вслед сестренке. И страх не обманул ее. Сестра пошла по воду и не вернулась. Георгий украл ее для Камбера. Намотал косы на кулак и потащил. Волосы стали отрываться от головы. Георгий понял, что так не дотащит, перекинул ее через плечо, а Камбер с двумя самострелами прикрывал. Только когда похитители скрылись за Красным холмом, девушки и женщины вышли из оцепенения, закричали, но после драки кулаками не машут. Подружки принесли к нам ведра и коромысло, истертое плечом сестренки. Мама в это время раскатывала тесто. Даже не всхлипнула — рухнула наземь, и глаза закатились. Мы ее водой облили, и она вроде очнулась, но с тех пор взгляд у нее какой-то отрешенный. А отец почернел, как дуб, обожженный молнией, и стал не курить табак, а жевать. Смотрю как-то — топор точит. Показалось мне, собирается идти искать сестру. Но куда? Дорог много, а по какой идти? Кто-то видел, как сестру переправляли через Марицу. Другие же говорили, что видели где-то в Бакырлийских горах. А что до Славойчена Георгия и Камбера, так известно: с ними тягаться — с белым светом проститься. Мама закрылась в комнате сестренки и не выходит. До сих пор у меня в ушах стоит ее плач.

— О, Василка, доченька, дом без тебя обезлюдел, двор опустел. Розы поникли, некому их полить. И подружек голоса не звучат, и парни не ходят у нашего дома!

А наш черный пес задерет голову и воет на луну. Да и как не выть! Моя сестра любила его, не только корки, как мать наказывала, но и хорошие куски подкидывала, а он ловил их на лету. Как ее украли, пес не подходил к дому. Мы относили ему хлеб на гумно, но он не ел. Помрачнел, залохмател, и мне казалось, что вор войдет во двор — пес не залает. Ждал только — луна появится, он и завоет.

Мама все чаще закрывалась в комнате сестры. Однажды отец хлопнул дверью, схватил в охапку приданое, сколько поместилось, и потащил на гумно. Мать повисла на руке отца:

— Меня подожги! Дитя наше глаз не жалело, сердце свое оставило в приданом. Если подожжешь, в огонь брошусь.

И отец сдался. Первый раз я видел, чтобы он отступил. Жалко было и сестренку, и мать с отцом, пошел я к псу на гумно, там и выплакался.

В воскресенье во дворе у Камбера заиграл кларнет, загремел барабан, скрипка затянула мелодию. Все село сбежалось смотреть. Мать с отцом скрылись в погребе, чтобы не слышать музыки и песен сестренкиной свадьбы.

А Ваклю, кого любила моя сестра, вскочил на коня, перевалил за гору, и никто его больше не видел. Я же встал на высокое место так, чтобы когда повезут нашу сестру мимо дома, она меня увидела. Прошумели глашатаи на конях. Показалась свадьба. За пляшущими ничего не видно. Если бы у меня было три пары ресниц, все равно не смогли бы они остановить моих слез. Пусть текут. Пусть все смотрят на меня. Пусть смеются. Пусть Камбер и Славойчен Георгий почувствуют свою вину. С сестренкой мы и в поле, и на хоро — везде были вместе. Мама все мне наказывала, чтобы я ее берег от парней.

Грянули выстрелы, раздался взрыв. Как будто назло матери и отцу, чтоб слышали, что свадьба проходит мимо нашего дома. Певец запел: «Невеста с домом прощается…» Какой дом, какое прощание? Из нашего дома только сестра была на свадьбе, с кем ей прощаться. Свадьба шумела, словно река, вышедшая из берегов. А я реву и только думаю: посмотрит сестра на кучу мусора, где я стою, а если посмотрит, то увидит меня? Сквозь красную фату ничего не видно, а откинуть фату — плохая примета.

Свадьба приближается. Сестренка в повозке. Рядом с ней Камбер — черный, будто мартовским солнцем опаленный и северным ветром обожженный. Мне хотелось крикнуть: «Сестра!..» Но комок подкатил к горлу… Тоска поднималась откуда-то изнутри. Я услышал: «Смотрите, смотрите, братишка-то ее как плачет!» Только тогда сестра повернула голову, но Камбер ее одернул. Свадьба удалилась, но мне казалось, что сестра все еще смотрит в сторону нашего дома. Я побежал в погреб, а там отец жует табак, мама сжалась в углу и плачет, но без слез. Слезы все вытекли, когда украли сестру.

3

После свадьбы мама слегла и долго не вставала.

Камбер не пускал сестру даже в гости.

Однажды вечером он прислал с посыльным подарки. Маме — туфли, отцу — выделанной кожи на подметки, а мне — ботинки, подбитые гвоздями. Напрасно посыльный их мял и нахваливал. Отец ничего не взял, и я снова остался в ободранных лаптях.

На следующий вечер хлопнула калитка. Пес пулей пронесся, и слышим — скулит. Выходим и видим — бросается на кого-то, но не кусает. Мы обомлели. Сестренка пришла!

Мы ее обнимаем, а ей руки не поднять. Сено убирали, сестренка сказала, что лучше нашего дома нет, так Камбер ее за это вилами — и рука у нее повисла.

Мама запричитала:

— Девочка моя, да они же разбойники. Скотину больше жалеют, чем человека. Что человек — не съешь, не выпьешь, только для работы.

Бог знает почему, но сестра не плакала. Наверно, и ее слезы все вытекли. Не вымолвив ни слова, она вошла в хлев, погладила волов. Пошла в сад. Цветы высохли, впервые она вышла из сада без цветка в косах. Не хотелось ей прихорашиваться, а было ей всего шестнадцать лет. Вернулась, села к столу, а пес в окно заглядывает, страшно ему, что сестренка исчезнет. Мама чем только ее не угощала, но она, словно боясь чего-то, поела немного и встала.

— Поешь, доченька. В чужом доме невестка не смеет ни хлеба попросить, ни шкаф открыть.

— Ох, мамочка, как меня украли, ни разу я не наелась, не выспалась.

— Женская доля горькая. Поешь, если хочешь, и иди, а то этот разбойник прибежит.

Меня же черт, что ли, дернул за язык, говорю:

— Василка, а ты меня видела, как я ревел на куче мусора, когда свадьба была?

Несчастная сестра ничего не сказала, только спрятала лицо в ладони и ушла. Пес до самого дома Камбера прыгал перед ней, но Камбер прогнал его камнями, и снова мы услышали, как пес воет на гумне. Мама была все такая же безучастная. День лежит, два ходит. А меня кто ни встретит, всё сосватать стараются то за одну, то за другую, ведь последний я остался в семье. А я мальчишка был крепкий, видно было, что парнем становлюсь, но в пятнадцать-то лет еще какой парень, молоко на губах не обсохло.

По вечерам на хоро парни меня подталкивали к взрослым девушкам, а я, как бойцовый петух, скакал и пощипывал их. Одна мне оплеуху, другая за чуб, а иной раз и от их матерей получу по загривку. А если б осуществились их проклятия, мокрого б места от меня не осталось, потому как ругали меня крепко: «Чтоб тебя громом ударило!» Как-то на хоро подтолкнули меня к Елене Пейчевой. Только я к ней потянулся, она мне руки вывернула и говорит:

— Иди-ка ты спать, вырастешь, тогда и приходи девок щупать!

Сразила она меня. Вернулся домой я, как побитый щенок. И уже тогда решил: только она, и никакая другая. Днем и ночью молился, чтоб поскорее в тюрьму посадили Георгия, чтоб не мог он ее для кого-нибудь украсть.

4

К худу иль к добру, у соседей подрастала дочка. Звали ее Иванка Чумакова. Но куда ей до Елены! Как сороке до горлицы. Дядя Ваня, брат матери, проложил дорожку к Чумаковым. Тот ему деньги обещал, а мне ниву у Каратейновых дубов и лужок в Селу-Чеир. От радости мой дядя шапку до неба подбрасывал. Мама только в себя стала приходить, и опять глаза погрустнели: наверняка догадывалась, куда мое сердце рвется.

Была у нас лошадь. Куда бы я ни ездил на ней, все у Елениной калитки остановлюсь. А на хоро на заговенье Елена мне подарила веточку самшита. Никто не видывал, чтобы двадцатилетняя девушка шестнадцатилетнему парню так недвусмысленно показывала свою благосклонность. Спросили ее, к чему бы это. А она в ответ: «Чтобы радовался!» От той веточки я будто на год вырос. Возвращаюсь я, мама меня встречает — вроде бы и рада, но тревожит ее что-то — и говорит:

— Сынок, с лица не воду пить. Ты же видишь, как отец со мной мучается, со свадьбы и по сей день света белого не видел.

— Что ты хочешь сказать?

— Чтоб осторожнее был, что? Жена не тряпка, не выбросишь.

— Кого ты имеешь в виду?

— Иванку Чумакову, кого?

Вдруг я понял, что этот брак — реальность. Оставалось только, чтобы и отец сказал то же самое. Но у отца беда случилась. Весь день пахал, вечером привязал волов и заснул. Один вол отвязался, забрался в зеленую люцерну, наелся и сдох. Отец бросил его шкуру на кол, чтоб высохла для лаптей. Когда мы проходили мимо, отворачивали голову в другую сторону. Мы остались с одним волом. А пахарь с одним волом, что человек с одной рукой. Уж не говоря о другом, даже землю не вспахать, телегу не запрячь. Один день только не попашешь — голодным останешься. Отец отправился деньги занимать. Пошел к Чумаку. Попросил пять, а он ему дал десять тысяч и сказал:

— На, купи себе двух хороших волов, чтобы, как люди, пахать — глубоко. Глядишь, и сватами станем.

Вернулся мой отец довольный. И дядя тогда приехал. Нацедили они бутылку и пьют.

— Брат, — говорит мама, — даже если от зари до зари работать будем, долг Чумаку не сможем вернуть.

— Да можно и не возвращать…

— Как это? — заволновался отец.

— А так! Жеребчик заржет, кобылка плетень перепрыгнет, и долга не бывало.

— Нет! — говорит мама. — Эти люди с нами за стол не сядут.

— Сядут, сестра, еще как сядут!

Я, как суслик, уши навострил, стругаю прутик и делаю вид, что ничего не слышу. Эти разговоры велись в конце лета, когда трава уж пожухла. Тополя пожелтели, и лес полыхал красным. Мама ходила все такая же подавленная и стала худеть. Лицо без кровинки, нос заострился. Не знали мы, чем она больна. И чем больше пытались меня склонить к Иванке, тем настойчивее я увивался возле плетня Елены. Один вечер если не появлюсь там, мне казалось, что солнце не взойдет.

Созрел кизил, наступили холода, стали собираться вечерами на посиделки. Пришел я как-то к Елене, у которой в тот вечер пряли девушки. Шушукаются все, спрашивают друг у друга, к кому я пришел, а я весь вечер дверь подпираю. Ушел я только с петухами. Тогда-то все и поняли и сказали Елене:

— Поди за него, поди, будешь во двор выводить, штаны расстегивать и застегивать.

Елена ничего не ответила. Начала сучить длинную нить, и веретено у нее запело соловьем. А мне казалось, что, если она пойдет за меня, и двор, и дом ею наполнятся, и маме будет казаться, будто сестренка вернулась, и она выздоровеет.

Однажды осенью солнце выкатилось из пекла восхода и позолотило подметенные для ярмарки дороги и дворы. На крюках повисли бараньи туши. В этот день драки случаются из-за девушек. Парни на конях гарцуют, красуются, кони встают на дыбы, кусая удила. Господи, думаю, только бы Елена их не увидела, влюбится в кого, что я тогда буду делать?

После ярмарки дядя бежит к нам. Стали они с мамой чего-то шушукаться. Долго не засиделся, ушел, и я догадался, что меня хотят сватать за Иванку Чумакову. На следующий вечер дядя снова пришел. Явился и Камбер. Впервые он был у нас. Мне страшно было на него смотреть: как туча мрачный, а руки — лопаты, вола схватит — повалит. Пришел и старший зять Атанас. Слышу, сватов хотят засылать к Иванке. Я чуть не плачу. У Елены я и собаку и осла любил. И так мне стало страшно. Отец спустился в погреб, вырыл бутылку с девятилетним вином, ополоснул ее в воде, вошел в комнату и передал бутылку дяде. Ну все, думаю, конец мне. Отец молчал. Не знаю почему, но все разошлись. На прощание дядя помахал мне бутылкой. Наверно, чтоб придать мне храбрости. А ведь если мне скажут, что меня женят, я ведь и спрятаться могу, ничего удивительного. Разве не вытаскивали Генчо Шепелявого из стога сена? Свадьба остановилась, невеста под фатой ждет, а жених исчез. Туда, сюда — нет жениха, и находят его в сене, как жук, зарылся. Ему, как и мне, было шестнадцать лет. В комнате стало тихо, как в церкви после венчания. Глаза я все проглядел, уставившись в потолок. Всю ночь слушал, как один сверчок остервенело скрипел на своей скрипке, как будто играл на моей свадьбе, только кто же невеста? Как засну, вижу Георгия и Камбера. Как они крадут сестренку, а она кричит, и я в ужасе просыпаюсь. Успокаивало меня только то, что мне шестнадцать лет и не могут меня отдать под венец. На следующий день я еле дождался, пока стемнеет, — и к плетню Елены. Свистнул, она выскочила, видно было — ждала…

— Елена, — говорю, — завтра вечером хотят меня сосватать за Иванку Чумакову.

— Она тебе нравится?

— Нет, — говорю, — ты мне нравишься.

— Если я тебе нравлюсь, так пошли сватов!

Много чего мне хотелось ей сказать, но у калитки со стороны гумна послышался кашель отца Елены, и она убежала. Что же теперь делать? Она согласна.

В четверг вечером жаждущие меня сосватать родственники снова явились. Мама засуетилась. Отец наточил нож, и дядя Ваня стал брить отца, да так, словно не бороду брил, а дубы валил. Помолодел отец на десять лет. Камбер взял топор, и кровь большого индюка обагрила колоду. Мама поставила котел на огонь, и было яснее белого дня, что собирается готовить на много людей. Камбер зарядил свой парабеллум. Меня затрясло! Я рванулся во двор, но отец окликнул, и я вернулся, повесив нос.

— Сынок, — начал он как-то с трудом. — Когда ты родился, мы с твоей матерью слово дали, пока ты армию не отслужишь, не женить тебя, но ведь вот ты глянь на нее — на ладан дышит. Сил у нее нет из теста руки вытащить, а о жатве да севе и говорить нечего. Помощница ей нужна, сынок, а то ведь потеряем ее. Твой дядя хочет тебя сосватать за Иванку, богатая, говорит, а ведь мы их должники. Вижу, ты еще ребенок, как говорится — необъезженная лошадь, недозрелый початок. За свои-то шестнадцать лет ты слова супротив меня не сказал, настало время и мне тебя послушать. Не нам решать, с кем тебе жить. Если скажешь: Иванка, к ней и пошлем сватов. Чего там — хиловата, конечно, зато богатая. Господь бог двух достоинств в одно место не дает. Но если у тебя есть на примете какая девушка — скажи, тут стыдиться нечего.

— Ты только скажи, — говорит Камбер. — Даже если она и не хочет за тебя, ты только скажи, остальное мое дело.

— Ну нет, приятель, — говорит отец, — краденую невестку не хочу.

— Ну, выкладывай, — подначивает Атанас, старший зять.

— Да чего его спрашивать, — возбужденно начал дядя Ваня. — Я подметки сносил, пока уговорил Чумака. Самая лучшая невеста — которая богатая, это прежде всего. Встаем — и прямо к ним.

— Не надо так, Ваня, — оборвал его отец. — Жена не шапка, чтобы сменить, ежели не подходит. Не нам решать, пусть парень скажет.

Я приподнялся на цыпочки, чтобы казаться выше, и сказал:

— Отец, это всё хорошо про свадьбу, но мне не разрешат венчаться.

— Разрешат, сынок, разрешат. Дадим попудвести левов, одним росчерком пера вырастешь на два года, и дадут тебе разрешение венчаться.

— Ну, говори! — сказал дядя. — Чумак дает тебе большое поле у Каратейновых дубов и луг в Селу-Чеир!

— Он, может, и дает мне большое поле, а я хочу большую невесту, — сказал я.

Всем стало смешно. Наверно, они вспомнили сказку про то, как один парень сказал: «Отец, хочу, чтобы меня женили на двух девушках». — «Хорошо, — ответил отец, — пусть в это воскресенье ты женишься на одной, а в следующее — на другой». И женили его на самой крепкой девушке в селе. На третий день парень, никому не сказав ни слова, сбежал к своему дяде в дальнее село. Видит, там на травке пасутся овцы, и среди них только один баран. «Он что, один, — спрашивает парень у пастуха, — этот баран?» — «Один», — отвечает пастух. «Пропащее его дело, коли нет у него дяди в другом селе», — говорит молодожен.

Я и вспомнил эту сказку, а они смеются, да так, что слезы на глазах выступили.

— Чего смеетесь? — спрашиваю.

— Так как же не смеяться? — говорит дядя. — Зачем тебе большая невеста?

— Назови, назови ее, — говорит Камбер, — мне именно такую хочется украсть…

— Я хочу, — говорю, — Елену Пейчеву!

— Ну, — хлопнул себя по лбу дядя Ваня, — так тебе же надо будет путы все время с собой носить, чтобы кобылу-то укрощать!

— Очень хорошо, — сказал Атанас. — Крепкая да высокая, будет высоко подкидывать.

— Раз говоришь — Елена, сынок, к ней и пошлем сватов.

Я ощупал себя, набрал в легкие воздух, грудь наполнилась, и мне показалось, что я даже вырос. Стал шире. Камбер повел всех, да с таким видом, будто собирался вступить в схватку. В комнате стало тихо. Только котел кипит, аж крышка подпрыгивает.

— Сынок, — сказала мама, — это самая крепкая девушка на селе. Если ударит, может, не развалишься, но отлетишь далеко. Откуда в тебе такая смелость? Слушай, если она ударит, у нас у всех не только из носа потечет, но и костей не собрать будет. Уж лучше прямо сейчас вылить на помойку то, что кипит в котле, чтоб никто и не узнал, что мы готовили для помолвки.

Смотрю, отец опять жует табак. Только теперь я испугался, не выдержал, бросился высунув язык к Елениному дому. Там увидел целый табун женихов, явившихся со сватами к Елене. Эню Будак мне крикнул:

— А ты чего здесь делаешь, молокосос? Уж не выслал ли и ты сватов к Елене?

— Какие там сваты?! — возразил чернявый Митю. — Если она его ударит одним соском, в колбасу превратит. — Покатились они со смеху, держась за животы. Шпыняют меня, как щенка, но я стою. Из дома Елены доносится шум. Похоже, большая суета там поднялась. Елена должна выбрать бутылку из тех, что принесли сваты. Какую бы ни выбрала, не ошибется. Если только не мою выберет, потому как я младше ее на четыре года. Но как будто нарочно отец ей сказал:

— Выбирай, дочка! Здесь не шесть бутылок с девятилетним вином, а шесть молодцев с землей и амбарами, полными и бездонными. Я, ты знаешь, не очень-то добрый, но сегодня я буду добрым. Ты двадцать лет меня слушала, а сейчас я тебя послушаю. Чью бутылку выберешь, тот и будет тебе мужем, а мне зятем. Мне с ним не жить.

Когда отец Елены все это говорил, мы за плетнем налетали друг на друга, как псы, еще немного — и чубы полетели бы в воздух. Парни, увидев, что я не пугаюсь, стали задирать сильнее. И ведь надо же, Елена в это время говорит отцу:

— Папа, ты говоришь, что ты якобы не очень-то добрый, но для меня ты лучший из отцов, раз дал мне самой сделать выбор. Я много думала и решила. — Но не сказала, что решила.

Вдруг женихи заволновались, как ослы, которым запустили оводов под живот. Да и какое там спокойствие, если каждый знает про деньги, землю и золото, обещанные за Еленой! Все смотрят на нее, как громом ударенные. Чтобы вывести их из состояния оцепенения, она подошла к бутылкам, взяла мою и сказала отцу:

— Папа, я выбрала самого младшего.

Отец ее совсем был не пьяница, но то ли от радости, то ли от неожиданности, что дочь его выбрала в мужья почти ребенка, благословив ее, поднял бутылку и долго лил себе в горло. Камбер только этого и ждал — выпустил в воздух целую обойму за домом, Я его пистолет сразу узнал. Да и кто не узнал бы! Сломя голову бросился я к дому и от калитки закричал:

— Мама, не надо выбрасывать мясо! Елена меня выбрала!

— Кто тебе сказал, сынок?

— Камбер, — говорю, — стрелял!

— Да он может и подшутить, сынок. Рано радуешься.

Пока мы говорили, наш двор наполнился людьми. Камбер опять принялся стрелять. Залаяли собаки во всем селе. Люди вошли в дом, развернули подарок Елены, переданный в знак ее согласия. Покрывало, шитое ее руками, а на нем — золотой — знак, что она теперь моя. Мама вроде бы и рада, но спрятала лицо в ладошки и выбежала. Я за ней, туда-сюда, — нашел в сестренкиной комнате. Плачет, но на этот раз со слезами. А я — ребенок же еще — уронил голову ей на колени.

— Сыночек, миленький, — запричитала она. — Сестру твою украл Камбер, не нагулялась, не нарадовалась, и тебя в неволю шестнадцати лет отдаем. Ты когда родился, мы с твоим отцом слово дали, пока армию не отслужишь, не женить тебя, а вот ведь как получилось. Если есть бог, пусть в ад нас отправит.

Мать еще не кончила причитать, пришла сестренка и тоже запричитала:

— Братик, миленький, и тебе на роду было написано…

Помолвка была или отпевание, я не мог понять. Слышим внизу грохот. Спускаемся, и что же? Чумак пришел и — ни здрасьте, ни поздравляю — кричит угрожающе:

— Деньги мои требую прямо сейчас и с процентами!

Вышел Камбер:

— Слушай, Чумак! Если ты пришел, чтобы праздник испортить, выметайся. Вернут тебе деньги. Ты думаешь, зачем мы сосватали такую крепкую девку? Чтоб работала и долг выплачивала.

Чумак, как напуганный зверь, поджал хвост и скрылся. Я прямо влюбился в Камбера. Простил ему все наши обиды из-за сестренки. Снова стали поднимать шумные тосты, но ссора все-таки убавила радости. На следующее утро двор заполонили женщины. Пришли посмотреть подарок Елены. Я пыжился, угощал всех вином из глиняного черпака. Слушая похвалы Елениному рукоделию, я чувствовал, как тело наливается: и я расту как на дрожжах.

5

Чумак исчез, и отец снова взялся жевать табак. Отпустил бороду, как тердемский поп, и мы поняли, что озабочен. Заботы заели. О долге ли думать, о свадьбе ли, или о том, как добыть разрешение на венчание?

А если свадьба не состоится в ближайшие пятнадцать дней, поползут слухи: почему да отчего? — а про меня кто слово доброе может сказать Елене, я как младший брат мужа рядом с ней.

В пятницу сватов заслали, в воскресенье вечером я должен был проводить ее к колодцу. Смотрю в окно, все идут туда, а обратно никто не возвращается. Понимаю, что все ждут, чтобы посмотреть, насколько я ниже Елены. И действительно, как только мы, появились, все повернулись к нам. Хоть сквозь землю проваливайся.

Елена идет осторожно, ведра пустые, но не покачнутся, направляемые ее мягким шагом. Жак по ковру ступает. Подходим. Поздоровались, как положено. Елена ловко стала наливать ведра. Она всегда так делала, но я не знал. Мала кто из девушек умеет на деревянном крюке воду из колодца поднимать — повернется защелка, и летит ведро на дно колодца. Елена дважды с трехметровой глубины воду поднимала. Я чувствовал, как мне завидуют взрослые парни, а чернявый Митю сказал:

— Ха-ха, посмотрим, щенок, как тебе достанется.

Хорошо, что Елена не слышала, а то бы выпрямила крюк о его рожу. Если я тебе скажу, что она успела наполнить пятьдесят ведер, то на самом деле было сто. Разогнула спину. На лбу серебристая испарина, а щеки румяные, будто кто щипал. Она взяла коромысло, зацепила ведра и легко подняла на плечо. Только пастушка Яневица, та, что победила, когда я родился, могла так. Мы пошли. Я петухом вышагиваю рядом. Приятно мне, хоть и весом был, как ее ведра. А сам думаю: «Вот бы мама меня увидела, порадовалась бы, а то все плачет». Дошли мы до Митрева переулка. Один ее ботинок застрял в грязи. Не опуская коромысла, она наклонилась, вынула ботинок из грязи, наклонилась еще раз, сняла с ноги второй и пошла босиком. Я начал понимать, почему меня мама при жизни отпевала. Ноги у меня были обмотаны в три ряда онучами и все равно закоченели от холода. Мамочка, милая, да это же не девушка, это великанша. Я не знал, какому богу молиться, что мне она досталась. Как я ни старался пройти лужу у плетня, опираясь на палку, чтоб не испачкаться, все же плюхнулся, да так, что и ее обрызгал с ног до головы. И если бы я не был ее женихом, сняла бы она коромысло да так бы надавала, что и живого бы места не осталось. Кто знает почему, но она добродушно улыбнулась и сказала:

— Ладно, ничего, Янко. Спрячу платье в сундук как есть, грязное, чтоб, когда дети вырастут, мы им могли рассказать, как их мать еще невестой как-то зимой шла босиком, а их отец окатил ее грязью.

От радости рот у меня растянулся до ушей, но я подумал про себя: «С этой женщиной шутки плохи. Детей от меня потребует, а как их делают-то?»

Входим в дом. Взгляд ее матери падает на мои забрызганные штаны.

— Вот так жених, — говорит, — ты жених или дитя малое? Не за что было тебе и яичницу готовить.

Лучше бы она пощечину мне дала, чем эти слова мне от нее слышать.

— Мама, ты же знаешь, — вступилась Елена, — по нашим переулкам человек когда идет, даже если летать умеет, все равно перепачкается.

«Ты смотри, — подумал я, — она ведь добрая, а я ее боялся». Мать накрыла на стол. Я решил помыть руки, она смеется:

— Елена, полей ему из кувшина, пусть помоет свои купеческие руки. У них учителя живут, так вот и он по-городскому.

Елена мне поливает, а мне взвыть хочется от ледяной воды. Но мать мне так наказала, чтобы я помыл руки, прежде чем садиться за стол, и чтобы на еду не набрасывался. Сели мы за стол. Елена подала мне на колени полотенце, а мать и говорит ей:

— Дочка, зачем же на грязь да полотенце?! — Снова пустила шпильку. Я поклевал, поклевал и оставил ложку.

— Ешь, ешь, зятек, голод в работе не помощник.

— Ну, молодые, приготовила я вам комнату, идите поговорите о свадьбе.

Ясно, решил, старуха нашу сторону держит. Сердце у меня в горле застучало. Иду я в комнату, а ноги у меня подкашиваются, как у гусенка, который учится траву щипать. Вошли. Елена выскочила, вернулась с какой-то пряжей и сунула мне ее в руки, чтобы я держал, а она стала ее в клубок сматывать. Смотала один клубок, взялась за другой. Я и говорю:

— У меня руки устали.

А она мне, улыбаясь:

— Ну, уж если у тебя от этой работы руки болят, как же тогда от другой?

Ну вот, и она надо мной смеется. Один день жениховства показался мне, как три дня. Не знаю, ни что делать, ни что говорить. Я слышал, что взрослые парни целовались. А как я ей скажу: «Елена, давай я тебя поцелую»? А если она мне засветит этой своей лапищей, рожа у меня будет — мама не узнает.

Мой отец дал попу двести левов, и я вырос на два года. Кому бы мне дать еще двести левов, чтоб подрасти хотя бы до ее плеча. Но вот стало смеркаться, скотину с реки пригнали, и я пошел. Елена проводила меня до калитки и передала привет моей матери. Я на повороте обернулся, ведь я же влюбленный, и помахал ей рукой, но она не подняла руки, и я понял, что задумалась она: как же со мной жить будет?

Мать, наверно, беспокоилась, как я там у невесты. Ждала меня у калитки такая радостная. Я подумал, что мне улыбается, а оказывается, пришел из Сюлменчева дядя Марко, дал отцу десять тысяч левов, и он заплатил долг Чумаку.

До свадьбы оставались считанные дни. У мамы глаза распухли от слез. Однажды утром отец исчез. Мы догадались, что он пошел искать музыкантов. В среду уехал, в субботу уже их привез. Как заиграли, все село собралось послушать ябылковских музыкантов. Певец-скрипач завел песню о бритье на свадьбу. Все столпились посмотреть, как будут брить жениха. Целое ведро воды согрели. Камбер намыливал меня лошадиным хвостом, не обращая внимания ни на рот, ни на нос, ни на глаза. Я пыхтел, как поросенок в просе. А он все хлестал. Мама и сестренка встали рядом, приготовились петь. Кларнетист подхватил очень тонко, высоко, будто камень выше сосны бросает. За ним — сестренка и мама. Камбер начал меня скоблить бритвой времен Балканской войны. Но лицу-яйцу брадобрей не нужен. Сестренка поет и плачет. Мамин голос еле слышен. Я, как увидел, что женщины и девушки плачут, и сам расплакался. Камбер смыл пену с моего лица. Тут завалили меня подарками. Я почувствовал, что слабею. Мама меня обняла и не отходит. Опять все в плач ударились. Хорошо, что музыка заиграла. И еще хорошо, что лучше меня никто не умел вести хоро. Ваклю, которого любила сестренка, меня научил. Мама сбегала в дом и вынесла золотую монету. Я услышал за спиной голоса: «Если выдержит это хоро, выдержит и завтра вечером Елену…»

Как мне было страшно! А от разговоров этих я еще больше испугался. Всю ночь я водил хоро. Уже звезды стали исчезать на рассвете. В какой-то момент мама подошла ко мне:

— Сынок, пляскам конца-края нет. Ляг поспи, а то завтра вечером что будешь делать?

Я будто не слышал, еще быстрее повел хоро. На рассвете тетя Тонка поставила мне помету над бровями — знак, что я уже не среди холостых. Мама, как увидела меня с пометой, снова расплакалась.

К обеду и на дворе, и на гумне собралось много народу. Камбер привел своих волов, а то наши не смогут вытянуть повозку из Елениного переулка. Женщины-певицы расселись в повозке и запели. Вокруг повозки всадники на лошадях скачут. Гости пляшут, а лошади, уже в пене, того больше. Наездники наклоняются, и кум им кладет деньги под шапку. Подъехали мы к Елениным воротам. Парни, вставшие стеной, требуют выкуп. Один требует сто, другой двести, третий триста левов.

— Много хотите! — говорит Камбер.

— Как это много?! — отвечают парни. — Жнет, как косилка, молотит, как молотилка.

— Все равно много! — говорит дядя Ваня.

— Как это много? Если будет корова, рынок будет завален маслом и молоком.

— Все равно много! — говорит Атанас.

— Как это много? Она и стога мечет, и копны ставит. Ее копна и десять лет простоит, десяти капель дождя не попадет на колосья.

Ну, как не дать триста левов? Дал я. Разве это выкуп за Елену? Открыли широко ворота. Гости заполнили двор. Сейчас мне положено толкнуть дверь, да так, чтобы сама открылась. Я толкнул, но она не шевельнулась. Слышу голоса:

— Слабоват, милый, силенок не хватает.

Я второй раз толкаю. Дверь отскочила, затрещала от мальчишеской силы. Музыканты подхватили тонкую мелодию, женщины заплакали. Наши плачут — моей молодости им жалко, а Еленины — силы ее жалко, что ребенку достается. Тетя Тонка неотлучно стоит рядом со мной и все повторяет:

— Не бойся, милый; ничего, что большая. И лошадь большая, да ее укрощают.

В комнате только одно маленькое оконце, поэтому горят три керосиновые лампы. При их свете Елена кажется раскаленной, а я, наверно, похож на фитиль. Стал я раздавать подарки. Кому ножичек, кому зеркальце, гребешок, а ее матери я подарил кожаные тапки и сказал:

— Вам подарок, что вы меня яичницей угощали.

— Будь здоров, зятек, — ответила она, — но смотри ешь побольше да расти поскорей, а то ведь бить тебя будет моя дочка.

Ну вот опять меня подколола. Подарки все подарены, песни все перепеты. Прошло и прощание невесты с матерью и отцом, с братьями и сестрами. Ох, уж это прощание, оно тяжелее всего. И женщины, и мужчины плачут.

Я услышал, как их собака воет за домом. И она плачет по Елене. Наверно, и Елена, как моя сестренка, давала собаке куски повкуснее. Кто-то крикнул:

— Давайте, пора выводить невесту!

Парни встали возле приданого, выкуп ждут. Уже не триста, а пятьсот левов — корову купить можно. Но я дал. Все аж ахнули, что я даже не торговался. За Елену я и дом готов отдать, а денег разве мне жалко! Стали переносить приданое. И откуда парни наломали столько веток? Наши переносят приданое, а их хлещут. Но никто даже не ойкнул. Кто же не подчинялся этому суровому свадебному закону? Елена вроде бы небогатая невеста, а телега наполнилась. Камбер подхватил поводья, выкрашенные хной, и повел волов, в пестрой сбруе, с подвешенными амулетами. Других волов у такой невесты и быть не могло. Камберу поднесли большой глиняный ковш. Все ждали, что он скажет. И мне было любопытно: неужели он сможет сказать больше двух слов? Я смотрю на него, скулы у него задвигались, и он крикнул громко:

— Эй, гости, я выпью девять глотков, чтоб на девятый месяц невеста принесла близнецов. Ударю ковшом об оглоблю, и на сколько кусков он разобьется, столько детишек чтоб у них было.

И жахнул он ковш со всей своей, Камберовой, силы, да так, что на тысячу кусочков он рассыпался. Камбер дернул поводья, волы потащили повозку. Женщины запели. Доехали мы до церкви. Вошли. Поп сделал то, что я уже сказал вначале. Выходим. Камбер целую обойму в воздух пустил. Подъезжаем к нашим воротам. Они были не закрыты, а широко распахнуты, видно было, что давно уже они ждут, что невеста войдет в этот дом. Стол накрыли под старым тутовым деревом. Мой взгляд упал на косяк сарая, и я насчитал на нем шестнадцать отметин, которые делал мой отец каждый год большим ножом над моей головой, чтобы видеть, насколько я вырос. Мне стало себя жалко, захотелось плакать, но было стыдно. Музыканты остановились. Начались тосты родственников жениха с подарками невесте. Музыкант, который вел свадьбу, взял топор, тот самый топор, что отец все точил, наклонился над кумом. Что тот пообещал, не было слышно, но музыкант подошел к тому самому косяку и хрястнул топором по моим отметинам. Полетели щепки, дом задрожал. Одним замахом ушли мои детские и юношеские годы.

— Невеста, твой кум тебе дарит овцу с овечкой. Как пройдешь мимо этого косяка, смотри на эти отметины и не забывай о подарке, а как встретишь кума, наклони голову и уступи дорогу.

Хрясь!

— Невеста, свекр тебе дарит большое поле. Как запоешь, чтоб тебя в селе было слышно!

Хрясь!

— Невеста, Камбер тебе дарит буйволицу с белым пятном на лбу, чтобы молоко и масло в доме не переводились…

Хрясь!

— Невеста, свекровь тебе дарит восемнадцать косичек, у нее когда-то отрезанных, и золотую монету.

И так до конца застолья гремел топор. Заплясали смешанное хоро. Мужчины пляшут рядом со своими женами. Музыканты поют двусмысленные песни. Смотрю — мама опять плачет. Милая, она, наверно, думает, что наутро невеста сбежит. Тетя Тонка дает мне последние наставления:

— Только не торопись, сынок, чтобы не рассердить жену.

Интересно, почему это только мне она дает советы, как будто Елена уже сто раз была в невестах. Или, может, потому что она старше?

Пропели петухи, отметили полночь. Раздался пьяный голос:

— Хочу ракии!

Музыканты заиграли мелодию «Сладкая ракия». Тетя Тонка повела нас, закрыла в маленькой комнатке, и последним ее напутствием было:

— Только смотри не засни, сынок.

Комнатка была маленькая, а мне показалась еще меньше. Дай мне поле вспахать — вспашу, хоро водить до рассвета — поведу. А вот в таком свадебном хороводе кто плясал? Я ни целоваться не умел, ни о чем говорить не знал. И даже если бы мы затеяли бороться, она бы меня одной рукой свалила. И вот думаю: мужик я или ребенок? А она при свете керосиновой лампы опять показалась мне раскаленной.

Я скинул штаны — и под одеяло. Она начала снимать свои побрякушки. Да были бы одна-две, а то ведь — целая куча. И на каждой нитке есть золотая или серебряная монета. Их дарят самые близкие родственники. Сложила свои побрякушки в шкатулку для ниток. Принялась снимать юбки. Одну, вторую, и осталась в шитой шелком сорочке. Одна грудь вывалилась, как оброненная. Елена поглядела в мою сторону. Увидела, что я на нее смотрю.

— Закройся, — говорит, — мне стыдно!

Я и без того был перепуган, укрылся с головой, будто она мне сказала «спи», и заснул. В какой-то момент слышу, кто-то кулаками молотит в дверь и тот самый пьяный голос еще горластее орет:

— Сладкой ракии хочу!

Я вскакиваю, будто ударенный прялкой по темечку, и кричу:

— Елена, дай штаны!

Она бросила мне их в ноги и в раздражении:

— На, бери! Только тебе-то они зачем?

— Сладкой ракии хочу! — орет тот тип еще громче.

Я открываю дверь. Входит тетя Тонка, веселая, улыбающаяся:

— Ну, сынок, как?

— Да я, тетя, заснул…

— Как же так, сынок? — Она повернулась к Елене. — Ты не обижайся, милая. Сама видишь, ребенок еще. А накануне всю ночь хороводы водил, устал. Подожди, милая. Не этой ночью, так следующей. А то и год ждать придется. Женитьба — в наказание человеку. Ты же знаешь, его отец бедный, овец пришлось заколоть и корову. Если ты сейчас уйдешь, нам на люди глаз не показать. Подожди, милая. Не делай из нас посмешища. — Повернулась ко мне. — Ну, что ж нам теперь делать, сынок? Где честь невесты?

— У нее, тетя…

— Знаю, что у нее, а ты должен был у нее взять.

— Я ж тебе сказал, что заснул. Рано рассвело.

— Поняла я, что заснул. Только бы и сегодня вечером не заснул. А сейчас оторви от моего кушака кусочек бахромы, она красная, сойдет за честь невесты.

Руки-то у меня крепкие, я не один, а три кусочка оторвал, даже и кушак порвал. Тетя выходит, притворившись веселой, подпрыгивает на одной ноге и припевает:

— Невеста честная, невеста честная…

А тот пьяный голос еще громче орет:

— Сладкой ракии хочу!

Тетя подает ему бутылку, он отхлебывает.

— Ух, хороша, все нутро обожгла, сладкая.

Я-то не знаю, насколько она сладкая, но улыбаюсь, будто я ее делал!

Так что, дорогой читатель, у меня было венчание, но не было брачной ночи. С тех пор миновали десятки лет. Та, что была Еленой Благоевой, теперь бабушка Елена. Как услышит — свадьбу где играют, слезу обронит, а зайдет речь о штанах, не пропустит мне сказать:

— Зачем тебе штаны-то?

Свадьба — вершина в жизни каждого человека, но не каждый — герой этой вершины, не был им и я. Мужики-то шестнадцатилетних с собой в баню не берут, а меня под венец поставили.

Потому и по сей день слышится мне громоподобный голос попа:

— Венчаются, господи, раб божий Янко и раба божья Елена!

Где тот поп? Сейчас бы его послушать! Но вместо попа мне поют внуки, и это лучшее продолжение свадебного торжества.

…ОНИ ЕМУ ДАРЯТ ЦВЕТЫ

Константин Ваншенкин

Слав Хр. Караславов УГРЮМЫЕ ГЛАЗА

У нее были странные глаза — большие и круглые, как у птицы. А брови неестественно изогнуты и приподняты, словно она удивлялась всему на свете. И самое главное, она была необщительна. Любила тишину. Избегала шумных застолий. Коллеги в шутку называли ее Молчуньей. Пока продолжались съемки, она редко засиживалась в корчме бесконечно долгими вечерами, которые обычно заканчивались спорами и танцами. Она уходила, как всегда, незаметно, но окружающие не могли отделаться от чувства, что они только что ее видели. Как ни странно, такое чувство испытывал каждый из нас. И каждому казалось, что он не ошибается, и ему почему-то вспоминались ее глаза — большие, печальные, вечно задумчивые и угрюмые.

— Да не смотри на меня так, а то мне не по себе! — говорил ей часто режиссер.

Она не обижалась. А если и обижалась, то молча. Она была близорука и глядела на собеседника в упор, но очков никогда не носила. То ли забывала про них, то ли теряла. Услышав насмешку режиссера, она поднималась и уходила, но ее холодный, пронизывающий взгляд неотступно преследовал его.

— С Молчуньей что-то творится! С тех пор, как она занемогла, ее словно подменили, — сказал мне как-то режиссер.

— Может, она влюблена?

— В кого?

— В тебя…

— Мы знаем друг друга с пеленок, выросли вместе, и нам, кстати, под сорок…

— По тебе-то видно, а по ней — не скажешь…

— Женщины всегда лучше выглядят… Легкий массаж, немного косметики, и такой тюфяк, как ты, прибран к рукам…

Но я действительно никогда бы ей не дал сорок лет! Невысокого роста, стройная, подтянутая. И первое, на что обращаешь внимание, — это глаза, удивительно большие глаза.

А режиссер продолжал сокрушаться:

— Поверь, я-то помню ее другой… Она была совершенно другой!.. Веселой, улыбчивой… А теперь остались одни глаза… Что-то неладное происходит с Молчуньей… Она с такой радостью согласилась сниматься в фильме, а сейчас совсем сдала… Ходит как потерянная, сама не своя. Странно! И ужасно напоминает свою сестру! Та тоже была большеглазой и миловидной. Они с ней похожи как две капли воды. Ее сестра была старше нас на десять лет. Мы были подростками, когда она подалась к партизанам. Появился однажды мой брат, перерыл весь чердак, искал что-то в углу за камином, а на следующий вечер исчез. И вместе с ним она… А потом нас вплоть до самой революции интернировали, преследовали… Возвращаемся мы в наш городок и тут же узнаем, что ее сестра расстреляна. Ее пытали в полиции, хотели, чтоб она выдала своих товарищей. Несколько раз ее избивали до полусмерти. У нас в городке жил один врач — отпетый негодяй. Он приводил ее в сознание, а потом вводил в вены раствор соли. Садист! В день победы люди ворвались к нему в дом, но он скрылся. Иначе бы его линчевали. Он исчез, как сквозь землю провалился. Перед расстрелом она держалась мужественно. И перед самой смертью плюнула палачам в лицо… Еще будучи школьником, я решил о ней написать, воспеть ее подвиг, но, как видишь, писатель из меня не вышел. Меня захватило кино. И тогда я решил сделать полудокументальный фильм. Как узнала об этом Молчунья, чуть не разревелась от радости. Она мечтала воссоздать героический образ сестры. И ушла с головой в фильм. Однако во время «пыток» простудилась. Разболелась. Ей пришлось обратиться к местному врачу, и с той поры она изменилась… До неузнаваемости…

Режиссер, подобно всем киношникам, был человеком самовлюбленным и обожал, когда все внимали его разглагольствованиям. В моем лице он приобрел хорошего слушателя. Он даже подтрунивал над моим долготерпением.

— Ну, что ты разинул рот, словно я рассказываю какую-то небыль? Подобные истории случались сплошь и рядом. А сколько погибло узников и партизан! И ежели я взялся за фильм, то сделаю его, потому что дал себе когда-то слово и потому что Молчунья ужасно напоминает мне сестру. Все наши местные ахнут, когда ее увидят. Понимаешь, получится, будто ее сестра ожила… Да и здешние места, с высокими холмами, почти точная копия нашего края. А эту деревушку я выбрал потому, что тут тихо, ведь аппаратура очень чувствительна к малейшим шумам… Но это уже мои заботы как режиссера… Вряд ли они тебе интересны…

Этот наш разговор, пожалуй, оказался самым долгим. А потом он погрузился в работу над фильмом. Почти целый месяц он истязал съемочную группу, постоянно призывая всех к тишине. Корчма кишела полицейскими в униформе. Поднимались тосты за престолонаследника. Мы часто вздрагивали от выстрелов. Своры ищеек устремлялись по невидимым следам. Порой в этой кутерьме я замечал повелительные жесты режиссера и горящие глаза Молчуньи. А она все больше таяла. Становилась нервной и раздражительной.

— Окончательно вошла в образ! — нервничал режиссер. — Не слушает, что ей говорят. Приостановлю съемки, пусть придет в себя…

И приостановил. Как-то утром он постучался ко мне.

— Сегодня даю всем отдых! Я тоже хочу пожить как человек. Пошли со мной! — Он привык распоряжаться. Я уже знал, для чего ему нужен. И решил с ним поторговаться.

— Ты сию минуту надумал дать себе отдых?

— А в чем дело?

— А в том, что у меня работа…

— Да брось ты ее!

— Ладно, брошу, а кто за меня ее сделает?

— Не задавай глупых вопросов!.. Ясно, что ты сам ее и сделаешь… не я же…

Выхода не было. И я напрямую спросил:

— Мне обе взять?..

— Обе…

Рогатки сохли под навесом. Их оставалось только взять.

— А наживка?..

— Я кое-что прихватил…

Мы замолчали. Режиссер вскинул на плечо рогатки и принялся насвистывать старый затасканный романс. Его голова казалась скошенной и ужасно заросшей. Длинные волосы, усы, напоминающие подкову, густая борода, похожая на пестрое домотканое одеяло.

— Тебе не мешало бы подстричься…

— Я давно ждал, когда ты мне напомнишь…

Он выглядел кислым. И я решил оставить его в покое. Из ущелья тянул утренний ветерок, и листья на ивах то начинали трепетать, то замирали, быстро при этом меняя свой цвет — зеленый на серебристый и наоборот… Заводи здесь были глубокими. Берега, увитые корневищами, говорили о существовании богатого рачьего царства. Режиссер метнул рогатку и по привычке сказал:

— Тише!..

Первый же пойманный рак привел его в умиление. Он долго его рассматривал. Одной клешни у рака не хватало, а другой — мощной и цепкой — он все норовил схватить режиссера за палец.

— Забияка!.. Хулиган!.. Вот я заставлю тебя покраснеть… Ты покраснеешь, да еще как!.. Ты меня не знаешь… Не знаешь, как я ловко кипячу воду в кастрюле.

Режиссер явно увлекся, и я решил воздействовать на него его же методом:

— Тише ты!..

— Я действительно разболтался. Но как тут умолчишь, если попадется такое чудище? Один ус у него чего стоит!..

— Как у тебя!..

— Тише ты! — отпарировал режиссер.

Мы замолчали. И молчали до конца лова. Мы уже собирались возвращаться, когда он неожиданно заговорил:

— Ты знаешь, когда рогатка дернулась… она вдруг мне напомнила ее глаза. Когда она смотрит в упор, хочется куда-нибудь сгинуть. Угрюмые они у нее и давят на тебя. У всей ее семьи такие глаза. А ее — точь-в-точь как у сестры. Сестра тоже была слегка близорукой. Говорят, что, перед тем как ее схватили, она потеряла очки… — И снова за свое: — Да, улов что надо!.. Целое ведро раков! Я, братец, ни разу не вылавливал столько косоглазой живности!.. Соберу сегодня вечером своих обалдуев: пусть трескают деликатес да меня вспоминают. А то они думают, что я ничего не умею, кроме как ругаться… Спросят, кто этот виртуоз, — показывай на меня. Укрепляй мой авторитет, а то продержу вас здесь, в деревне, еще пару месяцев! Договорились?

— Ладно, ладно…

— Что ты заладил? Дай слово!

— Даю!

— В таком случае — благодарствую. Сегодня вечером посажу тебя на самое видное место. И, садясь, ты скажешь: «Вот он, виртуоз!..» Пусть знают своих, когда будут лопать!..

— А не получится ли слишком нарочито?

— Нарочито? Смотрите-ка на него! Взялся обучать режиссера режиссуре… Это своего рода точка отправления. Ты делаешь зачин, после чего остальные подхватывают тему. А по сути сие будет означать: «Ешьте, но помните, кем вы облагодетельствованы!..»

Вечером меня усадили на самом видном месте. А режиссер скромно пристроился в углу, где было по-настоящему сумрачно. Когда стажеры стали разносить тарелки с красными, как спелый перец, раками, я поднялся:

— Друзья, сегодня я утратил право называться виртуозом в ловле раков. Ваш шеф меня побил. Объявляю его виртуозом номер один. Он, бесспорно, заслужил венок из серебристых ивовых листьев!

Две статистки взяли согнутую полумесяцем ветвь ивы и водрузили ее на голову режиссера. Восторженные крики огласили корчму. В тот момент, когда подносили венок, я почувствовал на себе угрюмый взгляд Молчуньи. Я не вынес этого взгляда — мрачного, тяжелого, — сел на место, и улыбка улетучилась с моего лица. Веселого настроения у меня как не бывало! Богемный мир веселился, кругом целовались и спорили, ругались и танцевали, и только мы с Молчуньей сидели мрачные, то и дело прикладываясь к бокалам. У меня было такое чувство, что она хочет напиться. Когда веселье достигло апогея и помещение заполнилось танцующими, я подсел к женщине.

— Ну что? Напьемся?

Она посмотрела на меня своими угрюмыми глазами и снова взялась за бокал. Отпила и ровным голосом сказала:

— Это его последний вечер!.. Он должен переселиться в лучший мир!..

Эта фраза была произнесена таким тоном, что у меня по телу забегали мурашки.

— Кто должен переселиться?…

— Он… доктор!.. Я сказала, чтоб он или признался, или покончил с собой…

— Подожди! О каком докторе ты говоришь?..

— Об этом… вашем…

— Но он давно уже не практикует… И он такой… тихий!..

— Тихий!.. Гнусный палач!.. Когда он меня увидел, то от неожиданности раздавил спиной зеркало в прихожей. И твердил: «Глаза!.. Эти глаза мне знакомы… Ты разве жива?..» А когда я приблизилась, закричал и потерял сознание… Я узнала его… Он пытал сестру… Когда он очнулся, я сказала: «Или ты признаешься, или покончишь с собой…» Сегодня ночью срок истекает…

Женщина снова отпила вина, обвела стол угрюмым взглядом и, прислонившись к стене, закрыла лицо руками. Она так и просидела весь вечер, пока не закончилась пирушка. Я испугался за нее. Тронул за плечо:

— Иди приляг!..

— Мне страшно…

Я шагал по тропинке, направляясь домой. Ночь была влажной, кругом стоял белесый туман. Я ступал наугад и раздумывал над словами женщины. Я знал доктора несколько лет. Тихий, неприметный старик. Вроде бы замкнутый и нелюдимый. Я отказывался верить. Подумалось, что она сжилась с ролью и что у нее шалят нервы. Я решил завтра же с ней поговорить и посоветовать подлечиться или отказаться от участия в фильме. Иначе она изведется… Измотает себя вконец. С этими мыслями я и заснул.

Меня разбудило солнце. Оно уже взошло и подбиралось к самому камину. Я вышел на балкончик. Потом наспех побрился и направился к центру деревушки. Настигший меня посреди пути протяжный звон колокола заставил ускорить шаг. Перед корчмой стоял режиссер. Волосы у него растрепались, в усах застряла красная шелуха от рака. В его глазах я прочитал смутную тревогу.

— Кто умер?..

— Доктор… Бог с ним!.. Я о другом… Нашей-то стало плохо… Сидит и плачет… Ничего не говорит… А потом закрылась у себя в комнате…

— Оставь ее!.. Поплачет и перестанет…

— Ты думаешь?..

— Я уверен…

— Давай тогда пропустим по одной!..

— Ты что, вчера недобрал?..

— Вчера было весело, а сегодня — тревожно…

Разумеется, он ничего не знал. Я стоял на деревенской площади. Небо, упираясь в высокие холмы, давило на меня, как глаза женщины, закрывшейся у себя в комнате, и я ни на минуту не сомневался в ее словах.

Любен Станев СЧАСТЛИВИЦА

Она спокойно и деловито показывала мне свою квартиру, я же была настолько потрясена, что даже забыла о сигарете и обожгла себе пальцы. Неужели все это принадлежит Верочке? Уму непостижимо! Той самой Верочке, с которой мы снимали когда-то комнату у бабки Гуны, жалкую каморку с окнами на север в набитой жильцами запущенной квартире, где пол скрипел, двери хлопали, из кранов текло, а по утрам надо было по полчаса ждать, чтобы попасть в ванную… Четыре года мы проспали на одной кровати, время от времени великодушно уступая друг другу «территорию»; честно признаться, мне приходилось просить об этом гораздо чаще — Верочка в любовных делах была неумехой, а познакомившись с Николаем, втюрилась в него по уши… Стоило прийти гостям, как хозяйка — жутко любопытная старуха — заявлялась без стука, усаживалась напротив наших кавалеров и принималась их рассматривать самым бесцеремонным образом. Она уже впадала в маразм — утверждала, например, что о достоинствах человека можно судить по форме его ушных раковин. Если бы я прислушивалась к ее советам, мне бы пришлось выходить замуж, по меньшей мере, трижды в год. Бабке Гуне Николай не нравился. Она считала, что Верочка совершила роковую ошибку…

И что же в результате? Оказывается, моей подружке здорово повезло — она у нас счастливица, тогда как я…

Встретились мы неделю назад на улице, совсем случайно, — живем в одном городе, а десять лет не виделись. Нельзя сказать, чтобы Верочка очень изменилась: такая же маленькая, с хорошей фигуркой; тот же заразительный, сердечный смех, открывающий ровные белые зубки, — в ее смехе, в этих ее зубках было особое очарование.

Мы долго говорили о нашей юности, припоминали смешные случаи и старых знакомых, а когда прощались, она пригласила меня в гости.

Квартира была необычной: пол кое-где приподнят, потолок опущен; камин, гарнитур, каких я ни у кого не встречала, — все оригинально и изысканно, начиная с просторной прихожей и кончая умопомрачительной ванной комнатой, где наряду со сверкающими кранами и ручками было несколько круглых зеркал в темно-синих рамах и белый узкий бельевой шкаф, наполненный махровыми полотенцами.

Я невольно вспомнила, каким бедным был Верочкин гардероб — пара ситцевых платьишек. Сирота, приехавшая в столицу учиться и работать. Помню, она изучала стенографию. Родом Верочка была из глубокой провинции, в то время как я выросла в городе, известном своими культурными и аристократическими традициями еще тогда, когда София была большой деревней.

Осмотрев комнаты, мы вернулись в холл, и Верочка сказала:

— Пойдем, я тебе покажу ателье, чтобы можно было потом спокойно попить кофе на террасе.

Мы поднялись по внутренней деревянной лестнице. Ателье занимало все пространство над холлом. Это было просторное, почти пустое помещение. В глубине, у окон, стоял огромный чертежный стол — там в беспорядке лежали каталоги, рулоны кальки, циркули и множество карандашей, кисточек и фломастеров; на длинных раздвигающихся кронштейнах были укреплены лампы, похожие на диковинных птиц. Стоящие на столе пепельницы — с полдюжины — были переполнены окурками, воздух пропитался едким запахом сигарет. Больше в помещении ничего не было, и Верочка поспешила объяснить:

— Вроде бы все довели, а вот ателье никак. Но, главное, было бы где чертить.

— И хорошо, — сказала я. — Бабушка говорила, что в старые времена люди специально оставляли часть дома недостроенной.

Она посмотрела на меня удивленно:

— Почему?

— Считалось хорошей приметой, и люди меньше завидовали.

Верочка на минуту задумалась, лицо ее стало каким-то отчужденным и очень серьезным, но она тут же рассмеялась своим теплым, звонким смехом.

— Ерунда. Кто нам может позавидовать? Да и нечему. Николай вкалывает с утра до вечера.

«Другие тоже вкалывают!» — хотелось мне сказать.

Мы сидели на террасе, под нами был сад, круглые кроны деревьев казались брошенными на траву зелеными шапками, дальше шли красные черепичные крыши, а за ними на горизонте при свете заходящего солнца у подножия Витоши весело блестели сельца и отдельные виллы. Все это было необыкновенно красиво и живописно! Сама того не желая, я сравнила эту панораму с видом из моих окон — узким колодцем внутреннего двора с его облезлыми балконами и ржавыми лебедками, от которых тянутся черные веревки для сушки белья, — и сердце мое сжалось: чем она лучше меня, эта счастливица? Почему ей в жизни так повезло? Казалось бы, ничуть не красивее, не умнее, из самой что ни на есть простой семьи… А какие блестящие молодые люди ухаживали когда-то за мной! Теперь они известные поэты, режиссеры, артисты… Я меняла своих кавалеров с легкостью, не думая о будущем, воображая, что вечно останусь молодой.

— Николаю дали возможность выбрать, — услышала я Верочкин голос, и до меня дошло, откуда такие шикарные апартаменты. — У нас есть закон, по которому архитектор, если у него нет жилплощади, может получить квартиру в доме, который строится по его проекту. Мы специально взяли последний этаж, чтобы можно было чердачное помещение использовать под ателье.

— Чудесно! — кивнула я. — И планировка идеальная, и вид из окон… и обставили с блеском. Сразу видно: здесь живет архитектор!

— Да, Николай удивительно способный, — сказала она с ласковой и счастливой улыбкой. — В Тунисе его очень ценили. И здесь нет отбоя от заказчиков. Если бы он на все соглашался, день и ночь пришлось бы чертить…

— А как ты? — вставила я осторожно.

— Я? — Она прищурилась. — Я не работаю… Занимаюсь мужем, ребенком, домашним хозяйством…

«Вот почему она так сохранилась — выглядит совсем молоденькой!» — промелькнуло у меня в голове. Я посмотрела на свою жилистую руку, державшую чашку, — кожа сморщенная, вся в мелких коричневых пятнышках — и снова почувствовала досаду, смешанную с острой жалостью к самой себе. Мне живо представилось, как Верочка с Николаем пьют по утрам кофе на этой великолепной террасе, в то время как я верчу центрифугу с пробирками, полными мочи, или высасываю трубочкой кровь из пальца больного. К одиннадцати у меня уже все плывет перед глазами от непрерывного вглядывания в микроскоп… Именно в это время являются опоздавшие или блатные: одни просят, другие грозят пожаловаться, отчего мою усталость как рукой снимает, и я посылаю их подальше, разумеется, про себя. Единственное утешение в том, что меня не могут уволить: лаборанты у нас дефицитный кадр… если, конечно, это может служить утешением. И вообще, еще вопрос, стоит ли моя работа того, чтобы за нее держаться.

— Значит, Николай неплохо зарабатывает, раз ты можешь себе позволить сидеть дома, — заметила я и, перевернув свою пустую чашку, поставила ее на блюдце.

Верочка весело покачала головой.

— Что ты! Мы по уши в долгах. Он хорошо зарабатывает, но, если бы ты знала, сколько нам стоила эта квартира!

Мне совсем не хотелось это знать. Я понимала, что сумма окажется для меня астрономической и я еще больше расстроюсь.

— Переверни чашку, я тебе погадаю.

Верочка вскинула пепельные, едва заметные бровки, не без колебания взялась за чашку.

— Что мне можно предсказать? — спросила она с удивительным равнодушием. — Ну, разве что… Когда мы выплатим долги?

— В наше время хорошо уже то, что ты можешь позволить себе взять в долг, — сказала я с вымученной улыбкой.

«Она права, зачем я стану ей гадать, когда у нее и так все хорошо? Вот и у Николая работы навалом».

— Сама говоришь, от заказчиков нет отбоя.

Она поиграла ложечкой.

— Сейчас одна работа, деньги не скоро. Хотя… — Верочка не договорила, махнула рукой и одарила меня солнечной улыбкой. — Но не будем жаловаться!..

Заговорили о Тунисе. Я спросила, ездили ли они в другие, европейские, страны.

— Дважды были во Франции, — ответила Верочка почему-то без особого воодушевления.

Потом стали припоминать общих знакомых — она просила рассказать, кто, где и чем занимается, интересовалась, встречаюсь ли я со старыми приятелями — теми, с кем мы дружили пятнадцать лет назад. Верочка все большеоживлялась, все чаще звучал ее заразительный смех, и, глядя на нее, слушая этот смех, я погрузилась в прежнюю атмосферу, мной овладело странное чувство, будто вовсе не прошло столько лет и мы снова сидим в нашей маленькой комнатушке — молодые и беспечные…

Хлопнула входная дверь, кто-то быстро пересек холл, и на террасу выскочила очаровательная девочка лет семи.

— Мамуля, если б ты знала… — начала она запыхавшись, но, увидев меня, смутилась и вежливо поздоровалась.

Я смотрела пораженная — такого поразительного сходства между матерью и дочерью я еще не встречала. Это была та же Верочка в миниатюре — те же ясные голубые глаза, тот же носик, словно его сжали двумя пальчиками и он так и остался, те же ровненькие выпуклые зубки, а главное — та же лучезарная улыбка, обаятельная и добрая.

— Как тебя зовут? — спросила я, протягивая к ней руку.

— Николина, — ответила девочка, поглядывая на мать.

«В честь Николая», — подумала я и представила разнеженного и гордого отца. Верно, дочка — его самая большая слабость.

Ребенок был умный и воспитанный, побыл немного с нами, а потом сам деликатно решил уйти, чтобы оставить нас вдвоем. Но чуть позже Николина вернулась и подала матери какой-то бланк.

— В нашем ящике, мамуля, для папы.

Верочка бросила на повестку беглый взгляд и отложила в сторону.

— Из диспансера, — пояснила она. — Вызывают на флюорографию. Я была, а он все никак не может выкроить время.

Наклонившись, я краем глаза прочла подчеркнутое красным карандашом: «Срочно явиться на контрольный снимок легких» — и нахмурилась: «Значит, Николай был на флюорографии!»

Мне хорошо было известно, что означает подобная повестка, в каких случаях больных вызывают на контрольный снимок легких. Обычно — когда обнаружена опухоль. Нередко такой бланк содержит суровый приговор…

Чувствуя волнение, я отвела взгляд и уставилась на изящный кофейный сервиз, сердце мое учащенно билось.

— Ты хотела мне погадать, — вернул меня к действительности голос Верочки. Она подняла чашку и весело добавила: — Мне кажется, уже можно.

Я механически взяла из ее рук легкую чашечку и вперилась в коричневые разводы: ни тени на дне, ни пятна, ни густого наплыва! Перед глазами были прозрачные, ажурные, как кружева, следы выпитого кофе. Может, я ошиблась и Николая вызывают в диспансер совсем по другой причине? Помолчав, я заговорила, выуживая из памяти стертые, миллион раз говоренные фразы и эпитеты.

Но постепенно речь моя стала литься свободно и вдохновенно. Я не жалела розовых красок, рисуя перед моей старой подружкой картину счастья, личного и семейного. Говорила — и сама поражалась, до чего же талантливо я лгу. В сущности, это даже не было ложью. Если верить чашке, в Верочкином доме все было о’кей. Но я-то ведь знала, что это не так! Не будь злополучной повестки, я наверняка отделалась бы двумя-тремя хорошими предсказаниями, у меня бы просто не хватило духу высказать все то радужное, что я прочитала на дне ее чашки. «Неужели все радости жизни опять этой Верочке?..»

Когда я кончила, она меня поблагодарила.

— Ты что, — сказала я, — за гадание не благодарят. Надо говорить «Аминь». Теперь посмотрим мою…

Я перевернула свою чашку и скривилась, как от зубной боли. Все та же муть и безысходность, которые всегда оседали на дне моих чашек, только на этот раз в двойной дозе. Да и откуда взяться просветам, когда по всем статьям полная безнадёга — и в работе, и в финансах, и в деликатной интимной сфере… Черная полоса продолжалась, и, боюсь, ей не будет конца.

— Ну что там? — наклонилась ко мне Вера. Я посмотрела на нее и вздрогнула. Мне почему-то представилась она в трауре. Вместо красивого пеньюара на ней было черное платье, лицо бледное, без макияжа, глаза провалились в глубокие черные ямы… Чтобы избавиться от навязчивого видения, я снова уставилась в чашку.

— Ничего веселого, — пробормотала, — ни денег, ни дороги, ни любви…

Так оно и было: ближайшее обозримое будущее ничего этого мне не сулило.

— Значит, и любви нет? — спросила Верочка. — Вот это плохо. Пора бы и замуж. Сколько можно оставаться одной? Какие у тебя были ребята, но ты вечно находила в них недостатки.

Я промолчала.

Обычно разговор о том, что я засиделась в девках, меня задевал, но на этот раз я почему-то даже ощутила гордость. Подружка моя потупилась, видно чувствуя неловкость.

Начало смеркаться, подул холодный ветер, и Вера предложила перейти в холл. Я наблюдала, как она зажигает красивый торшер, как грациозным движением задергивает шторы на широких окнах, как открывает коробку конфет и ставит передо мной чистую пепельницу, — и невольно восхитилась той непринужденностью, с которой она создавала вокруг себя уют. Раньше я не замечала у нее таких способностей.

Я понимала, что злоупотребляю ее гостеприимством, что пора бы и честь знать, но продолжала сидеть в уютном кресле. Признаюсь, мне хотелось дождаться Николая.

Он вернулся довольно поздно, вошел и сразу меня узнал. Я же внутренне похолодела — так он изменился. В приглушенном свете торшера он выглядел больным: худой, грудь ввалилась, глаза лихорадочно блестят, кожа лица восковая. Сев, он сразу же потянулся за сигаретой.

— Если бы я знал, что у нас такая гостья, я бы пораньше сбежал с совета, — сказал он обрадованно и начал подробно рассказывать, как обсуждали его проект. Он обращался ко мне, но было ясно, что излагает он все это Верочке. Знакомя с высказываниями и замечаниями, он приподнимал густые черные брови и снисходительно смеялся над какой-нибудь глупой рекомендацией. Вера сама не расспрашивала, только молча кивала.

«Бедняга, — думала я, глядя на его впалые щеки, которые при каждой затяжке превращались в черные ямы. — Ведь он, вернее всего, и не подозревает, ни на что не жалуется…» В том-то и состоит коварство данной болезни. Когда появятся первые симптомы, уже будет поздно.

Я похвалила квартиру и обстановку, сказала, что у меня отличное впечатление об их девчушке. Николай слушал меня внимательно (у него вообще была привычка смотреть собеседнику в глаза), и лицо его выражало отзывчивую заинтересованность.

— Что касается Николины, я принимаю похвалы, — сказал он глухим голосом. — Здесь есть и моя какая-то заслуга, хотя она больше похожа на маму. Но относительно всего этого… — широким жестом худой волосатой руки Николай указал на окружавшие его предметы, — то главная, если не сказать — вся, заслуга принадлежит Верочке. Я ни во что не вмешивался, оформление интерьера — ее творчество. Не веришь? — Он резко всем корпусом подался в мою сторону.

Это быстрое внезапное движение, по-своему приятное, вернуло меня к тому времени, когда Николай приходил в нашу комнатушку. Горло мое сжала спазма. Как бессмысленна и жестока наша жизнь! Только-то человек устроился, все у него как в сказке, и вдруг — бац! — падает гильотина. Недаром в народе говорят: «Слишком много счастья не к добру…»

— Ну, мне nopa! — сказала я, с трудом отрываясь от кресла, убрала в сумку сигареты и бросила быстрый взгляд на повестку, которую Верочка, принеся с террасы, положила на низенький шкафчик.

Николай, видно, проследил за моим взглядом, протянул руку и взял извещение.

— Что это?

— Повестка, вызывают на флюорографию, уже повторно, все не можешь собраться…

Николай повертел бланк в руках, потом вчитался и сказал равнодушно:

— Но это не мне. Тут написано — Никола Митев, а не Николай, — и, повернувшись ко мне, добавил: — Вечно нас путают. Это однофамильцы, живут на четвертом.

Я стояла посреди холла в полной растерянности; мне кажется, у меня аж челюсть отвисла. «Так, значит, это не его диагноз?! И все, что я передумала за последние два часа, — чистейший бред? Плод моей больной фантазии!..»

Я повернулась к Верочке. Она смотрела на своего мужа преданно и спокойно, а когда он взглянул на нее, чуть прикрыла глаза, как бы мысленно посылая ему поцелуй. «Нет, счастье ей не изменило. Видно, моя подружка в рубашке родилась!..»

Они проводили меня до дверей. Верочка на прощанье ласково меня обняла, я же только кивнула, вся какая-то деревянная. На улице было темно и прохладно, пахло лесом. «В Софии нет другого такого места, где был бы столь же чистый и свежий воздух, — подумала я. — Нет другой такой счастливой семьи».

Через три месяца я узнала, что Верочка умерла.

Сначала я не поверила — настолько это было нелепо, абсурдно. Но, позвонив нашей общей знакомой, убедилась, что правда: она умерла от лейкемии. Три года болела, ездила даже лечиться во Францию… «Значит, когда я была у них, она уже знала, что обречена!» Я вспомнила, какие мысли бродили тогда у меня в голове, и меня обдало горячей волной стыда; горький, соленый вкус ощутила я на своих губах.

Осенью, когда листья на деревьях начали желтеть, я тихим теплым вечером подошла к ее дому и, подняв голову, долго смотрела на террасу, где мы когда-то сидели. Сейчас там было темно и пусто…

Как и в прошлый раз, на меня пахнуло прохладой и запахом леса. Нигде в Софии нет такого чистого и свежего воздуха…

Эмил Калычев КОМСОМОЛЬСКОЕ ПОРУЧЕНИЕ

Я женился, в буквальном смысле слова, по комсомольскому поручению. Это на первый взгляд невероятно, но факт остается фактом. Его подлинность может подтвердить вам и моя жена — теперь уже не Петрова, а Христова. Перед тем как произойти этому замечательному событию, я представлял собой вполне законченного холостяка. А, по мнению досужих сплетниц, был достойным кандидатом в женихи. Я, конечно, понимал, что последнее не совсем отвечает действительности. Более того, самая мысль о женитьбе вызывала у меня головную боль. Не буду скрывать и того, что некоторые девушки пытались со мной заигрывать, но я не проявил к ним и тени интереса. Я бы сказал, в течение долгих лет мне удавалось таить в себе и страсть и сдержанность отшельника.

Но известно, что самые значительные события человеческой жизни случаются внезапно. Событие, изменившее мою судьбу, явилось ко мне в облике комсомольского секретаря, который однажды после обеда остановил меня у входа в тоннель. Остановил и спрашивает:

— Как ты относишься к вопросу о воспитании человека?

Я, не задумываясь, отвечаю:

— Положительно!

— Так… Что ж, выходит, ты и сам человек положительный.

Меня просто подкупает такая оценка, и я продолжаю с воодушевлением:

— За человека надо воевать, бороться за него…

— Вот именно, — отвечает он, — надо воевать и бороться.

И так хитро смотрит на меня:

— А не знаком ли ты случайно с Гинкой — той, что работает на помпе в смене у Данчо?

— С кем, с кем?

— С Гинкой Петровой. Знаешь, с нее и начнем. Займись-ка ею!

— Как то есть — займись? — недоумеваю я, и от дурного предчувствия у меня начинает ныть под ложечкой.

— Пойми ты — пропадает девчонка! Совсем от рук отбилась: выпивает, курит и вообще катится по наклонной плоскости.

— А-а, та самая!.. А что я-то общего с ней имею? Уж не думаешь ли ты?.. Я просто возмущен!

— Да нет, выслушай до конца! Ты, так сказать, человек авторитетный… Возьми на себя это дело. Надо воздействовать на нее положительным примером.

— Слушай, милый, я электротехник, а не нянька! А она, судя по всему, уже духовный инвалид. И не пытайся уговаривать!

Он хватает меня за лацканы:

— Да погоди ты! Ведь речь идет о чем? О воспитании человека!..

Одним словом, деваться мне некуда, я вынужден согласиться, хотя зол на него зверски. Как он ловко припер меня к стенке, этот хитрец! Я не успеваю даже остыть как следует, а уже пора отправляться в женское общежитие.

А там в сборе целая стая девиц. И Гинка. Лежит, растянувшись на кровати.

Я останавливаюсь прямо над ней:

— Слушай, согласно комсомольскому поручению, я буду тебя перевоспитывать!..

Она так и сверкнула в ответ зелеными глазищами:

— Что-о?!

— Поручение, — повторяю я и от волнения начинаю заикаться, — комсомольское поручение… выправить твое поведение…

— А-га, понятно.

Девчата зажимают рты ладонями.

— Раз так, — продолжает Гинка, — выправь сначала складки на одеяле. Не видишь, все измялось?

— Заноза! не выдерживаю я.

Девушки взрываются хохотом, а я, хлопнув дверью, вылетаю вон.

Вечером, войдя в столовую, я уже с порога ловлю на себе любопытные взгляды. Сидящие оборачиваются в мою сторону, и кто-то быстро произносит, но так, что и глухому слышно:

— «Поручение» идет!..

«Ага, уже знают». Самолюбие мое задето, и я, сжав зубы, говорю себе: «Ну, погодите же, я ее перевоспитаю все-таки… эту девчонку!»

И не успеваю так подумать — она тут как тут. Входит и направляется прямо к моему столику: на голове вызывающе нахлобучена бархатная кепка, руки — чуть ли не по локти засунуты в карманы брюк…

— Эй! (это она мне). А в поручении случайно не сказано, что и питаться мы должны вместе? А?..

Меня, как вы понимаете, так и подмывает послать ее подальше, но я сдерживаю себя изо всех сил.

— Прошу, — отвечаю, — если это доставит тебе удовольствие…

Гинка подталкивает ногой стул и садится напротив, опершись локтями о стол и положив на ладони узкий подбородок. Глаза ее смеются. «Хороша-то как, черт ее побери! Просто красавица!»… Я приказываю себе не распускаться и сохраняю, — правда, не без усилия — безразличное выражение лица. «Мне это только показалось, — внушаю я себе, — никакая она не красавица. Во что тут влюбляться? Пускай кто-нибудь другой думает иначе…» И так далее, и так далее… Но эти мысли приводят меня в еще большее замешательство…

Да-а, вот с тех пор все и началось. После ужина мы смотрели кино. Тут же, в столовой. Обычно, как поужинаем, столы отодвинем к стенам, а посередине расставляем стулья. Кому стульев не хватило, постилают ватник и садятся прямо на пол. Вот так и мы смотрели в столовой тогда кино.

Потом я отправился ее провожать. По дороге к бараку, понятно, говорили на какие-то общие, ничего не значащие темы. Откуда она, откуда я, нравятся ли здешние места. И тому подобное.

А на другой день со мной приключилась беда.

Теперь-то я могу сказать, что это было самое радостное событие в моей жизни. Но тогда, во всяком случае, оно представлялось большим несчастьем.

Чинил я электрооборудование в тоннеле. Перед тем, как и полагается, отключил ток. Ремонт был пустяковый, и я не предупредил шахтеров. Но именно в этот момент мимо щитка проходил бригадир и, заметив опущенную вниз ручку рубильника, водворил ее на место.

Я только почувствовал, как все тело дернуло. В руках блеснуло ослепительное пламя…

Очнулся уже в больнице, Смотрю — обе руки в бинтах, лютая боль раздирает кожу. «Кончено, — думаю, — в двадцать шесть лет пойдешь на пенсию». На душе — горечь непередаваемая. Ночь напролет метался как в лихорадке. «Без рук… Кому и для чего я теперь нужен?.. Жалкий инвалид!..»

А утром, еще не рассвело, слышу — кто-то пытается влезть в окно. Палата была на первом этаже, окно — всего метр с небольшим от земли. Сначала показались руки, потом вслед за ними и вся Гинка. Увидала меня и улыбается.

— Вот ты где! — кричит. — А я тебя ищу.

Ну и обрадовался же я! Сами знаете, как страшно одиночество в такие минуты. Нелепейшие мысли в голову лезут. «Но она, — думаю, — не должна почувствовать эту радость».

— Зачем это я тебе понадобился? — спрашиваю. — Лучше исчезни, пока сестра не пришла.

А она села рядом, смотрит на меня — и совсем не такой у нее взгляд, что раньше: лицо помрачнело, глаза не смеются.

— Зачем? — говорит. — А низачем… Посижу вот немного… так просто. Я была в ночной смене и узнала…

Только тут я увидел, что она в рабочей одежде. «Успела каску, значит, сбросить — и сразу сюда».

Лежу и не знаю, что ей сказать. Молчу, а самому хочется благодарить ее самыми красивыми словами. Но язык не поворачивается.

Она словно поняла мое состояние.

— Не думай, пожалуйста, что я из-за тебя здесь торчу.

Я гляжу на нее, а она уже не может остановиться и все говорит, говорит, и при этом старается нагнать на себя этакую небрежность.

— Тебе дали комсомольское поручение? Дали. Раз ты не можешь прийти ко мне, значит, я сама вынуждена к тебе являться.

— Да, теперь-то я не буду досаждать тебе своей опекой. Конец всяким поручениям.

Она в ответ хватает меня обеими руками за ворот пижамы:

— Нет, нет, все не так, слышишь? Врач сказал, что ничего страшного нет…

Она вдруг ткнулась головой прямо мне в плечо и громко разрыдалась. Но это продолжалось какое-то мгновение. Гинка порывисто вскочила, бросилась к окну и выпрыгнула на улицу.

Вы и представить себе не можете, что я перечувствовал тогда. Все во мне ликовало. Хотелось сорвать проклятые бинты и кинуться вслед за ней. Но я не мог даже пошевелиться.

На следующее утро она проникла ко мне снова. Уже через дверь: как видно, нашла общий язык с дежурной сестрой. И снова была резкой, колючей.

Посещения стали повторяться изо дня в день. Отработает ночную смену — и, как только выйдет из тоннеля, бегом ко мне. А путь был неблизкий — десять километров. Но она всегда успевала до врачебного обхода.

Я начал быстро поправляться. Раны, нанесенные ожогами, затягивались. Наверное, оттого, что я все время думал о Гинке.

Однажды меня навестил наш секретарь. Тот самый. В разговоре, как бы между делом, обронил:

— А знаешь, ты, оказывается, прирожденный воспитатель. Всего один день выполнял комсомольское поручение, а результаты получились ошеломляющие.

— Какие еще результаты? — прикидываясь наивным, спрашиваю я.

— Какие… Гинка стала просто неузнаваемой! Не курит, не нарушает общественного порядка, как прежде. Вообще изменилась в корне! Некоторые из их комнаты болтают, будто она влюбилась…

Да, друзья, вот такая случилась история. Вышел я из больницы, и через несколько дней мы сыграли свадьбу. Все закончилось как нельзя лучше. Только прозвище «Поручение» так и прилипло ко мне.

Рашко Сугарев ГОЛГОФА

Я проснулся около десяти, взгляд потонул в белизне потолка, и тут я с тихой радостью отметил, что жена бесшумно исчезла из дома. Когда я один, то невольно вспоминаю отца. Он жил на селе, имел виноградник — всего-то два декара земли, корову да ореховое дерево. Иные говорят: «Есть корова — пьешь молоко». Подобные рассуждения вызывают во мне грустное чувство. Бесспорно, что самое существенное у коровы — вымя, но у нее есть еще мягкая, как булочка, влажная мордашка, бока, испачканные навозом, и много других милых вещей…

Нелегким выдался вчерашний денек. Когда тебя ждет неприятное дело, отложить его с понедельника до другого понедельника не всегда удается, самое большее, протянешь до пятницы. Так вот. Слышу, кто-то тихонечко постучал. Я оторвал голову от бумаг. Этакое тихое постукивание — тук-тук — не всегда и расслышишь. Через мгновение стук повторился, но еще тише. «Да», — сказал я. Дверь приоткрылась, но ровно настолько, что в щель могла проскользнуть разве что кошка, однако в кабинет вошла жена инженера — особа с малопривлекательной внешностью, в пятнистой ситцевой юбке цвета затертой промокашки. Собрав, как видно, всю смелость, она попыталась что-то сказать, но раздались лишь нечленораздельные звуки, как у малого дитяти, который еще находится на полпути между речью и немотой. Я повернулся к зеркалу и изобразил на лице самую человечную улыбку, на какую был способен. Женщина взглянула на меня — и тут плотину прорвало. «Я люблю его!» — выкрикнула она, заливаясь слезами.

Я пригласил любовницу инженера. В кабинет вошла сама цветущая молодость, с сочными губами, нежным белым лицом и челочкой волос, кокетливо опущенных на лоб. И хотя я сидел опустив голову, но и в таком положении видел, как вздымается от дыхания ее грудь. Да, такая женщина спуску не даст, и она с ходу начинает меня сечь, точно градом: «Я не уступлю инженера, что бы ни говорили мне, нет — и все тут. Я люблю усталые глаза, от них душа моя тает, я хочу, чтоб они, отдыхая, засыпали под моими пальцами». Ходит она туда-сюда по кабинету, юбкой шумит. И вся такая прелестная, знойная, отчего меня так и взмывает в небеса.

А в соседней комнате всхлипывает жена инженера, и я начинаю чувствовать, как внутри у меня что-то принимается скулить. Вот она какова, моя жизнь! А иные воображают себе, будто доить корову пустячное дело. Привяжешь-де ей хвост к рогам, сзади поставишь скамеечку, на скамеечку положишь подушечку, и молоко само — цырк-цырк — наполняет эмалированное ведро… Корова поворачивает голову и в благодарность лижет тебя в лоб. А лоб-то у тебя не гладкий — то ли морщинки, то ли следы от копыт…

Смотрю я на любовницу, разглядываю ее стройные бедра. Сколько в них женственности! Женщины такие легко рожают. Из них дети, как футбольные мячи, выскакивают. Народит такая много инженериков на радость всей земле…

А в соседней комнате другая плачет, и свинцом наливается душа моя.

Вызываю к себе следующего. Вошел инженер и сразу растопил мою душу. Глаза его источают столько тепла, что все вокруг начинает плавиться, как асфальт в августе. Угощаю инженера кофе и издалека завожу разговор — о его последнем рацпредложении. А он меня, как бритвой, срезал: «Тома, говори прямо!»

Встретишь такого человека и сразу захочешь, чтобы умными своими словами он навел порядок в твоей душе. Набираю воздуха полную грудь и выдыхаю в рубашку теплоту своих легких. А он усмехается и говорит: «Вы не знаете, с чего начать. Я помогу вам. Я преступил божью заповедь». — «Да, — говорю я. Получилось глупо, и инженер снова засмеялся. — Не смешно», — говорю я.

Нахмурив брови, инженер рассказывает мне о своей жизни. А жизнь его проще, чем детское стихотворение, и во многом напоминает мою. Долго голодал, пока однажды в мансарде не появилась Дора — продавщица из магазина пуговиц. Она приносила ему салат по-русски. Случалось порой, на оберточной бумаге проступали жирные пятна — это холодный кебап выделял сало. Некрасивая Дора улыбалась ему потрескавшимися губами: «Красавец мой!» — и в восторге обнимала, да так, что сердце его начинало болеть. Уж я-то знаю, что это такое, когда тебя обнимают, а ты не можешь оторвать взгляда от оберточной бумаги. От русского салата будущий инженер стал полнеть. На исходе пятого года все было молчаливо решено. На выпускной бал Дора сшила ему костюм. Материя была из самых дешевых, но когда он надел костюм, приятели в восторге воскликнули: «Какие пуговицы!» Инженер женился просто — без восторгов. На всю жизнь он возненавидел две вещи: потрескавшиеся губы и холодный кебап…

Четыре рацпредложения, Золотой орден Труда, командировки за границу, и однажды он полюбил другую со всей страстью глубоко одинокого в душе мужчины.

«Если ты человек, то поймешь. Сам видишь, какая это женщина. Стоит взглянуть на нее, и усталости как не бывало, готов работать бесконечно, в голове полная ясность, а карандаш сам выводит чертеж. Что ты еще хочешь от меня?» — «Ничего не хочу», — говорю я. Инженер улыбается, но ему совсем не смешно. «Ладно уж, давай топчи землю и не возвращайся назад», — думаю я и чувствую, как вырастаю в своих глазах, а инженер смотрит на меня как на равного. Теперь он в свою очередь жмет мне руку и говорит «спасибо». Та, другая, поджидает его в коридоре, и вот они оба уходят. В дверях инженер еще раз согрел мою душу словами: «А я думал, что ты, как другие».

В кабинет опять входит бывшая. Говорю — бывшая, потому что я уже дал им свое благословение. Она смотрит в сторону, а я чувствую всю боль ее души.

«Правда на моей стороне, и ты мне вернешь мужа».

Ноги у нее тонкие, как виноградные лозы.

«Пять лет я отрывала от себя каждый кусок, он не имеет права бросать меня!»

Я вижу перед собой уходящую вдаль дорогу со сплошными серпантинами. По одну ее сторону — река, по другую — цветущие деревья. И вокруг никого. Тишина. На луговине брошенный велосипед. Возле руля красная косынка. И снова меня возвращает в мир терзаний голос этой женщины.

«Почему ты так считаешь? Правда на моей стороне».

«Какая правда?» — спрашиваю я.

«Вся правда», — всхлипывает жена инженера.

«Не на твоей стороне», — говорю я.

«Как это так! Я в комитет буду жаловаться. Если потребуется — и выше. Правда на моей стороне. Видать, и тебя они окрутили?»

Вся моя жизнь — письменный стол с тремя телефонами.

Если б кто ведал, как мне хочется закричать: «Что вы хотите от меня, люди?» Я-то знаю, что люди ничего не хотят, оттого и кричу. А моя партия учит меня быть справедливым и добрым, потому что по сути своей она сама источник добра. Да, по всему видать, уложат меня эти люди на лопатки… Чувствую прикосновение чего-то мягкого — две руки обнимают мои ноги. «Встаньте, прошу вас, разве можно так, на полу». Я поднимаю ее, а она такая маленькая, сухонькая, легче базарной сумки.

«Ты вернешь мне мужа, ты все можешь». — Женщина всхлипывает в моих руках, а в соседней комнате секретарша стучит на машинке.

«Полноте, прошу вас. Не могу вернуть вам мужа».

«Значит, так, Тома, — в голодные годы можно было подкармливаться, и хорошо получалось это у вас, а теперь сами с усами…»

Наконец-то жена инженера уходит, вся согбенная. На миг за стеной прекращается стук машинки, но тут же раздается вновь…

Разбитый, вернулся я домой, а мысли крутятся, как вихрь в поле. На кухне жена позвякивает посудой. Если сейчас войдет ко мне и скажет: «Красавец мой» — зареву.

Врубаю телевизор. Дикторша сообщает новости. Сравниваю ее с любовницей инженера, убираю звук и просто смотрю на нее. И мне начинает казаться, что она говорит только для меня. На душе становится светлее. В комнату входит мой сын. Хилый, с желтой кожей, но какой ни есть — мой, и я его люблю, хотя он и похож на свою мать.

Ему, инженеру, легко. Такому ничего не сделаешь. Он конструктор, прямо-таки генератор идей. А я всего лишь служитель в храме науки.

Впрочем, все это случилось вчера, а нынче весь в поту я проснулся около десяти.

О чем думать в воскресное утро? О том, что предстоит день отдыха. И я рассматриваю белый экран потолка.

Что делать? Жизнь — невеселая штука…

Йордан Костурков ТУТ-И-ТАМ-ХАМОН

Таня взметнула простыню, и та, надувшись парусом, гладко легла, холодная, белая, пахнущая лавандой. Она заправила края, но оказалось, что под матрацем старый половичок, покрывавший одну из сеток, сбился, и пришлось заново перестилать. Уставшими руками она снова взмахивала, снова заправляла, а потом еще полчаса приметывала большую простыню — вместо пододеяльника. От одной подушки перышки разлетались в разные стороны, а другая была твердой и плоской, пух в ней свалялся, а на напернике осталось жирное пятно от мужского затылка, которое никак нельзя было отстирать. Таня наклонилась собрать перышки, ноготком выскоблила те, что острым кончиком вонзились в ковер, потом сама растянулась тут же, на полу, давая отдых спине.

В открытое окно влетали снежинки и таяли у нее на лбу и щеках. Она лежала и ждала Его. А в углу тоже ждала стройная пушистая елка — ненаряженная, красивая.

Таня знала, какой он безответственный, капризный и ветреный. Телефонные звонки, отсутствие такси, троллейбус в обратную сторону, случайная встреча с приятелем, разговоры об обязанностях и обязательствах… словом, миллион причин и оправданий. Она ждала его, ждала, чтобы все вокруг пропиталось запахом сигарет, чтобы он все разбросал, перевернул вверх дном, устроил развал, чтобы раковина наполнилась грязной посудой, а ведро — мусором, газетами, бумажками, которые потом оказались бы очень нужными, чтобы он принялся украшать елку, занялся всем вокруг, занялся ею — Таней. Чтобы он заполнил собою все пространство тут и там — ее Тут-и-там-хамон, как она называла его про себя.

Он должен был прийти и принести продукты, различную закуску: двести граммов одного и двести граммов другого, чтобы потом это портилось, черствело, сохло в холодильнике… Она опять не поставила лед — он всегда за ним лезет в холодильную камеру; но уже поздно, не успеет замерзнуть к его приходу… если он вообще придет.

Старые, стоптанные тапочки — как обещание счастья — тоже терпеливо ждут. Ждут фараона Тут-и-там-хамона.

Она сняла трубку — какой номер набрать? Попробуй угадай, как в лотерее. Первые пришедшие в голову цифры. Сунула в дырочки диска сразу два пальца, словно кому-то в глаза. Неужели снова телефонный разговор: «Слушаю», «Я хочу…»

Зазвонил звонок. В дверь. Открыла не глядя.

— Добрый вечер, Танюша.

Нет, это не был Дед Мороз, не был ее Тут-и-там-хамон, для которого она тоже не была Танюшей, а Елочкой, вокруг которой водят праздничный хоровод и поют песенки. Это был его отец.

Она заперла за ним дверь, разочарованная, подавленная. Даже не посмотрела, как он разулся. Теперь он сидел на диване в мокром от снега пальто, в одних носках, в руках — фетровая шляпа.

— Снимите пальто, я повешу. Вы ведь не спешите?

— Хорошо. Ты одна?

Она ему не ответила, потому что он и не ждал ответа. Повесила пальто, принесла домашние тапочки. Причесавшись, села напротив. У нее все было: и ракия, и кофе, и сигареты… Вынула соковыжималку, спросила:

— Сделать морковный сок?.. Хотите?

— Не знаю, никогда не пил. Давай, попробую.

Она не знала, что бы еще ему предложить. Сигарету? Но сама она не могла составить ему компанию — курила, только когда была взволнованна или чтобы остановить непрошеные слезы.

— Я прямо с работы. — Он показал ей зачем-то руки, будто это могло что-то объяснить. — Редко видимся, вот и решил заглянуть. Праздник.

— Вы никогда не приходили без него.

— Да… А где он?

— Позвонил, что придет… если не будет собрания, другого какого-нибудь дела, если не встретит друга или знакомого, если не надо будет пойти в другое место, если у него не окажется денег… Я думаю, вы знаете, что он делает и что ему нужно.

— Я его не оправдываю.

Она отбила у него желание говорить. Да и какой смысл в подобном разговоре? Сам он не умеет вызывать людей на откровенность, не внушает полного доверия. Его не назовешь великим знатоком человеческой души, умеющим анализировать ее порывы, сопереживать, страдать, цитировать, внушать, притворяться, разыгрывать из себя… в отличие от сына, которого ждут, как Деда Мороза.

Но разговор — так или иначе — продолжался, ни о чем. То становился оживленным (заходила речь о соковыжималке, цветах, о самом соке, о полезности этого сока, о лекарственных травах… Он признался, что сок из моркови ему не понравился), то заходил в тупик и сползал на поучительные тривиальности. Разговор шел, и она вдруг поймала себя на том, что не вникает в суть, а только прислушивается к звучанию голоса. Это был расстроенный кларнет, который путал мелодию, брал неверный тон, но даже не старался выправиться, добиться стройности и довести до конца пустой мотив своей пустой жизни. А какой была тема ее голоса, ее жизни? В душе звучало что-то похожее на знакомое, что-то из «Оберона»: «Вот пришла невеста, вся в белом…» Как елка в снежном убранстве, как обещание счастливой развязки… Это не подходило к случаю, и она отвечала ему коротко и резко, что, вероятно, его оскорбляло. Он уйдет, вернется к себе и когда-нибудь в момент редкого для него откровения скажет: «Ты что, разве не знаешь ее?»

Она ждала, пока он зашнурует полуботинки, потом подала ему пальто и модную когда-то фетровую шляпу — и то и другое мокрое. Выйдя на площадку, он начнет спускаться с лестницы, хотя она ему напомнила, что существует лифт.

Теперь она должна была сделать вывод из этого посещения; впрочем, его прихода следовало ожидать. Что-то было не так, что-то случилось. Случилось-таки! «Против факта не попрешь», — как любил заявлять ее избранник, великий мыслитель, многострадальная душа, которая сейчас заплутала на своем крестном пути. Она должна была связать и снова распустить бытовую новогоднюю драму, полученную в подарок, — драматическую ситуацию вместо, скажем, свитера.

Ей это было привычно — долгими вечерами она вязала и распускала. Руки ее давно устали. Она бесконечно пыталась все себе объяснить, доказать; но слов не хватало, и она помогала руками — нет, это не были крылья, которые помогли бы ей взлететь, хотя бы во сне. Она вязала и распускала, и не было конца нити. Где был этот конец? Видно, начало и было концом. Читая книгу — а она ночи напролет читала, — Таня вдруг ловила себя на том, насколько далека она от написанного, — то видела героев, вникала в их судьбы и переживания, то забывала о них, поглощенная своими мыслями. А мысли эти прыгали, ускользали, метались из одной крайности в другую, и она никак не могла поймать их, и ребром поставить вопрос, и получить точный ответ…

Иногда Таня пыталась заглянуть в будущее, ей хотелось увидеть, что будет, но не через день-другой, а спустя годы… Конечно, ей было боязно, но в то же время любопытно. Основное же чувство, которое владело ею, — это надежда. Она украдкой, с надеждой, заглядывала в свое будущее… и видела все в благоприятном свете. Нет, там не должно было быть ничего плохого, отчего можно было бы расстроиться, никакой мелодрамы! Будущее было чистым и светлым, как сами мысли о нем, — выстраданное в мыслях будущее! Прошлое, эти черные дни, постепенно забудется, будто все было в шутку: «Ну и подурачились же! Верно?» И сама она станет мягкой и нежной, внимательной и заботливой. Наступит сказка, зимняя сказка, рассказанная медленно, терпеливо. Таня была в ней Белоснежкой, Гадким утенком, Синей птицей… Ведь ее любят, и этого достаточно. Более чем достаточно! Чего еще? Любили, любят, без нее не могут…

И она все вязала. Петли жизни спокойно, уютно заплетались — ровные, гибкие, красивые. Но кто-то ее сбивал, и она снова принималась расплетать-распускать. Кто же сбивал? Кто? Должен же быть кто-то виноват…

Она судорожно сунула пальцы в дырочку телефонного диска. Дырочка пришлась плотно, как обручальное кольцо. Она не любила колец, серег, браслетов.

Телефонный разговор — нужный и вовсе не нужный, — только он мог исправить то, что можно еще исправить, обещанием, разочарованием… «Да, это я!», «Не могу», «Не хочу», «Нет никакого смысла!», «Все кончено…»

От неожиданного звонка она вздрогнула, схватила трубку и тут же уронила аппарат. Поднимая, услышала безнадежно тревожный голос матери:

— Таня, Таня! Как ты там? Почему не звонишь? Все в порядке?

— Да. Его еще нет, если тебя это интересует. Приходил свекор.

— Что сказал? Что ему надо?..

— Ничего. Посидели, поговорили.

— Ты ему все сказала?

— А что, собственно, я должна была сказать?

Почувствовав вдруг злость, злость от надвигавшегося одиночества, обманутых надежд, унижения, Таня с ожесточением крикнула:

— Оставь! Оставь меня в покое! Зачем ты звонишь? Посмотри, который час! Неужели больше нечем заняться?.. Ложись спать! Плачь-плачь… Переживай! Готовься, в конце концов, к празднику!..

И, бросив трубку, она побежала в спальню — вспомнила, что забыла закрыть раму.

Шел снег, и ветер наносил его в окно. Снежинки падали и становились некрасивыми. Ну какой же шел снег! И было в нем столько любопытства, обещания и досады!

КОРОТКО ОБ АВТОРАХ

Янко Добрев

Родился в 1921 г. в с. Досетеево Хасковского округа, Работал на разных предприятиях, сменил несколько профессий. Живет и работает в Пловдиве.

Литературной деятельностью занимается с 1944 г. Автор книг «Шатер заселен», «Вечер венчаний», «Белые ветры».

Эмил Калычев

Родился в 1932 г. в Пловдиве. Образование получил в родном городе. Работал на многих стройках Болгарии, на производстве и в редакциях газет. В настоящее время — зав. отделом пловдивского издательства «Хр. Г. Данов».

Автор прозаических книг «Свидетельство о честности», «Виновник взрыва», «Отражения», «Дождись дня», «Карьера», «Прощальная одиночеству».

Слав Хр. Караславов

Родился в 1932 г. в с. Дебор Пловдивского округа. Работал в газетах «Народна младеж», «Септемврийче» и на Радио-София. С 1972 г. — главный редактор, затем директор издательства «Народна младеж». В 1972 г. Слав Хр. Караславов избран секретарем СБП. С 1976 г. он кандидат в члены ЦК БКП.

Слав Хр. Караславов — поэт, автор многих поэтических книг и серии исторических романов о болгарском средневековье — «Хроника Хаджи Димитра», «Деспот Слав», «Когда Калоян перешел Хем» и др.

Многие его поэтические и прозаические книги переведены на русский, белорусский, украинский, чешский, словацкий, польский, румынский, немецкий, французский, итальянский, испанский языки.

Петр Константинов

Родился в 1928 г. в г. Казанлыке. В 1952 г. окончил в Софии Медицинский институт, а в 1967 г. — Экономический им. Карла Маркса.

Свой первый рассказ опубликовал в 1964 г. в газете «Новини». С тех пор постоянно занимается литературной деятельностью, создал ряд исторических очерков о болгарском Возрождении («Вдохновение одного столетия», «Время мастеров»). Его привлекают судьбы старых городов («Предание об исчезнувшем городе») и человеческие судьбы («Старый Пловдив. Очерк о художнике Цанко Лавреневе», «Хаджи Адем. Повесть о человеке, жившем в XIX столетии»). В последние годы у П. Константинова вышли и сборники рассказов («Благословенная земля» и др.), и романы («Последняя исповедь мастера Хаджи Георгия»), и очерки («Пути надежды»).

Йордан Костурков

Родился в г. Пазарджике в 1948 г. Окончил отделение английской филологии Софийского государственного университета им. Климента Охридского. Работал переводчиком, служащим гостиницы, учителем. В настоящее время работает редактором в пловдивском издательстве «Христо Г. Данов».

Перевел ряд романов и рассказов английских и американских писателей (Л. Стерн, М. Спарк, Г. Видал, Дж. К. Оутс, А. Кристи и др.).

Удостоен премий Союза переводчиков Болгарии. Издал два сборника рассказов и новелл — «Малая Троя» и «Без условностей».

Любен Станев

Родился в 1924 г. в Пловдиве. Среднее и высшее образование (медицинское) получил в родном городе. С 1950 г. живет в Софии, а с 1953 г. и до настоящего времени работает в Болгарской кинематографии как редактор и штатный сценарист. Заслуженный деятель культуры НРБ.

Автор около двадцати книг — повестей и романов, рассказов, очерков, путевых заметок, а также двенадцати киносценариев. Среди наиболее известных его произведений — романы «Заледеневший мост», «Софийская история», «Вина», «Этот хороший зрелый возраст» и сценарии кинофильмов (сценарий «Предупреждение» удостоен Димитровской премии 1984 г.).

Рашко Сугарев

Родился в Пловдиве в 1941 г. Получил медицинское образование. Четыре года работал в Смоляне, позже стал редактором отдела в журнале «Тракия».

Автор книг «Мы, праведные», «Старшина и солнце», «Дунайское хоро», «Отказ от наследства».

Примечания

1

Санджак, каза, вилайет (тур.) — административно-территориальные единицы в султанской Турции.

(обратно)

2

Сараф (тур.) — держатель ценных бумаг и валюты, меняла.

(обратно)

3

Спахия (тур.) — конный воин, награжденный за службу султану землями; турецкий феодал.

(обратно)

4

Темане (тур.) — мусульманское приветствие, при котором поклон сопровождается прикладыванием руки ко лбу и губам.

(обратно)

5

Конак (тур.) — резиденция правителя.

(обратно)

Оглавление

Петр Константинов ЗОИ

Янко Добрев ДЕНЬ СВАДЬБЫ

…ОНИ ЕМУ ДАРЯТ ЦВЕТЫ

Слав Хр. Караславов УГРЮМЫЕ ГЛАЗА

Любен Станев СЧАСТЛИВИЦА

Эмил Калычев КОМСОМОЛЬСКОЕ ПОРУЧЕНИЕ

Рашко Сугарев ГОЛГОФА

Йордан Костурков ТУТ-И-ТАМ-ХАМОН

КОРОТКО ОБ АВТОРАХ

*** Примечания ***