Век [Фред Стюарт] (fb2) читать онлайн

Фред Стюарт Век

Посвящаю, как всегда, с любовью жене Джоан

У итальянцев отличный аппетит, но слишком плохие зубы.

Отто Бисмарк

Будь нем, глух и слеп — в покое проживешь сто лет.

Сицилийская пословица

В декабре 1910 года или около того изменилась человеческая природа.

Вирджиния Вулф

Сворачивая с торного пути на новую тропу, никогда не знаешь, куда она приведет.

Итальянская пословица

Пролог

Семилетняя княжна Сильвия Мария Пиа Анджелика Тосканелли не имела ни малейшего представления, зачем ее вызвали к игуменье. В монастыре Святой Урсулы девочку считали шалуньей: если она не засыпала на вечерней молитве и не рисовала карикатуры на монахинь, то таскала с кухни печенье; однако в последнее время Сильвия старалась быть как можно более прилежной и внимательной. Близился конец июня, всего через несколько дней отец собирался приехать и забрать Сильвию домой, и ей не хотелось, чтобы жалобы матери Умбертины омрачили долгожданные каникулы. Вот почему, когда сестра Джованна пришла за девочкой на урок географии, Сильвия терялась в догадках, что этот вызов может означать.

Монастырь Святой Урсулы был основан в шестнадцатом столетии герцогами Медичи, сделавшими к тому же щедрые пожертвования святой обители. Отец отдал туда Сильвию, когда ей исполнилось шесть лет, в 1858 году, и за прошедшие двенадцать месяцев великолепные здания монастыря, его прекрасные сады, раскинувшиеся в холмистой местности к югу от Флоренции, стали для девочки вторым домом. Монахини большей частью были добры к ней, и, хотя порядки в монастыре отличались строгостью, Сильвия и другие воспитанницы находили немало возможностей повеселиться и попроказничать. Все девочки принадлежали к лучшим семействам Флоренции, но лишь немногие могли сравниться в знатности с Сильвией. Ее род, уходивший корнями в одиннадцатый век, дал Италии одного Папу и два десятка кардиналов. Тосканелли не хватало одного — денег, но во Флоренции тех лет богатство казалось скорее подозрительным как принадлежность borghesia, или среднего класса. Конечно, Сильвия никогда не задумывалась о деньгах. Во дворце на улице Сан-Галло и летом на вилле, расположенной среди живописных холмов близ Фьезоле, к северу от Флоренции, Тосканелли вели вполне обеспеченную, даже роскошную жизнь. Им, возможно, не хватало наличных, тем не менее в доме всегда было множество слуг, изобилие еды, вина и свежих фруктов. Князь Филиберто, отец Сильвии, имея всего один экипаж, да и тот с потертой обивкой, оставался самым элегантным мужчиной Флоренции, и, по общему мнению, форма генерала пьемонтского короля Виктора Эммануила II сидела на князе как нельзя лучше.

Кроме благородного происхождения, семья Тосканелли обладала еще кое-чем, что невозможно приобрести за деньги, — прекрасной внешностью. Князь Филиберто, высокий франт, считался настоящим образцом офицера, а его жена, княгиня Каролина, — одной из самых красивых женщин Милана. Она погибла в железнодорожной катастрофе, когда Сильвии было только пять лет, и девочка помнила мать смутно, но часто и подолгу рассматривала ее портреты во дворце, восхищаясь светлыми волосами и голубыми глазами княгини. Сама Сильвия, унаследовавшая от отца темные волосы и зеленые глаза, уже в семь лет была так красива, что некоторые сестры монахини начали беспокоиться о ее бессмертной душе, опасаясь, что красота доведет Сильвию до беды.

Их утешало лишь то, что, если не считать озорства и некоторой вспыльчивости, девочка имела добрый нрав. К тому же она обладала острым умом, и мало кто сомневался, что со временем она сделает блестящую партию.

Войдя вместе с сестрой Джованной в спартанский кабинет матери Умбертины, Сильвия с удивлением увидела там свою толстую тетю Матильду. Вообще-то, Матильда доводилась ей не тетей, а кузиной. После смерти Каролины князь Филиберто взял незамужнюю родственницу в дом, поручив ей вести хозяйство и присматривать за Сильвией.

— Тетя Матильда! — воскликнула Сильвия, гадая, почему та надела черную вуаль.

— Сильвия, дорогая деточка!

Девочка бросилась навстречу объятиям и поцелуям. Вместо обычного благоухания одеколона или вербены от Матильды исходил запах бренди. К тому же она плакала.

— Что-нибудь случилось?

— Дорогая моя, два дня назад, двадцать четвертого, при Сольферино произошло сражение. Наши войска и французы выиграли его, но победа досталась дорогой ценой — столько раненых… ужасные потери…

Мать Умбертина вышла из-за стола и взяла Сильвию за руку. Девочка едва обратила на это внимание.

— Твой отец, дорогое дитя, — сказала игуменья, — был великим героем. Когда Италия наконец объединится, он войдет в ее историю как мученик, отдавший жизнь за родину.

Девочке потребовалось несколько мгновений, чтобы осознать смысл этих слов. Она знала, что французский император Луи Наполеон помогал королю Сардинии прогнать австрийцев из Северной Италии. Это было как-то связано с идеей, так увлекавшей ее отца, — объединением королевств, герцогств и папских территорий итальянского полуострова в одно современное государство.

Неужели ее горячо любимого, чудесного, красивого, страдавшего от вечного безденежья отца больше нет?

Ошеломленная, она даже не заплакала, только пристально посмотрела на тетю Матильду, потом на мать Умбертину и прошептала:

— Неправда!

Это был первый из немногих случаев в ее длинной жизни, когда княжна Сильвия Тосканелли отказалась смотреть правде в глаза.

* * *

— Масса^[1] дать Старому Джебу пятьдесят долларов, — сказал оборванный негр с курчавой белой бородой, — за это Старый Джеб показать масса, где зарыто сокровище.

Услышав эти слова, Огастес Декстер, рядовой Третьего Нью-Йоркского полка волонтеров, решил, что черномазый старикашка либо не в себе, либо пьян, либо то и другое вместе.

— Что за сокровище? — спросил он, закуривая сигару, найденную в ящике стола в библиотеке разоренного плантаторского дома.

Это было двадцать третьего декабря 1864 года близ Саванны. Двое суток назад войска генерала Шермана, опустошившие Джорджию, взяли Саванну, направляясь маршем к морю. Назначенный курьером благодаря своему умению ездить верхом, Гас Декстер, крепко сбитый сын школьного учителя из Эльмиры, штат Нью-Йорк, возвращался в Саванну из Атланты, куда был послан с конфиденциальными бумагами самим генералом Шерманом. Особых причин для спешки не было, и уставший Гас решил провести ночь на террасе сожженного плантаторского дома. Немало таких домов попадалось на пути в те дни, и Гас, как многие солдаты-янки, был не прочь чем-нибудь в них поживиться. Просто удивительно, что можно иногда найти в таких местах, хотя в этом доме Гас смог разжиться только пересохшей гаванской сигарой. Но клад?! Старик черномазый, должно быть, просто сошел с ума. Гас на всякий случай положил руку на кобуру: от этих негров не знаешь, чего и ждать.

— Там алмазный ожерелье, рубиновый сережки и булавка, а в ней брильянт — с куриное яйцо, — сказал Старый Джеб. — Мисс Аннабел зарыл все это в саду в глиняный кувшин на прошлой месяц, перед тем, как уехать с масса во Флорида. Она думать, ее никто не видеть, но Старый Джеб плохо спал и слышал, как ее лопата стучал о камень: бам! Посмотреть в окно и видеть ее! — Старик хихикнул, и Гас утвердился в мысли, что он сумасшедший. «Наверное, лучше быть с ним полюбезнее, — решил молодой человек, — это единственный выход».

— Думаю, мисс Аннабел зарыла свои драгоценности потому, что боялась нас, янки, — сказал он.

— О, больше, чем янки, она боятся индейцы и грабители во Флорида. Она есть самый трусливый леди в Джорджии.

— Значит, ты видел, как она зарывала в саду кувшин. Откуда же ты знаешь, что в нем?

Вопрос, казалось, удивил старика.

— Я его вырыть и посмотреть! — сказал он, словно это было очевидно. — После того, как они уехать.

— Так ты вырыл кувшин, чтобы в него заглянуть, — повторил Гас. — Отлично, но тогда почему же ты не взял эти сказочные сокровища себе? Почему продаешь их мне за пятьдесят долларов? Может, они фальшивые?

— Как это?

— Фальшивые. Не настоящие.

— О нет, они настоящий! Мисс Аннабел имел самые лучшие драгоценности в Джорджии. Об этом все знал.

— Тогда почему же ты сам их не взял?

Старик был потрясен непонятливостью янки.

— Я? Если я их взять, масса вернуться домой и наказать Старый Джеб. Нет, я никогда не брать этот горшок, да и что Старый Джеб делать с эти драгоценности? Носить их? Продать? Меня посадить за них в тюрьму. Запереть и выбросить ключ. Масса — другое дел. Янки может их взять. Все знают, что янки воры.

Гас Декстер усмехнулся:

— Хороша же у нас репутация. Сказать по правде, Джеб, я думаю, что ты плут с завидным воображением.

— Я не врать! Я доказать! Подождать здесь. Старый Джеб вернуться обратно через десять минут.

Прихрамывая, он вышел с террасы и направился в дом. Смеркалось. Гас вынес на террасу две свечи и зажег их. Затем сел на ступени и принялся смотреть, как на небосклон поднимается луна. Подумать только, драгоценности! Клад! Просто смех. Хотя, конечно, на этой безумной войне всякое случается… Гас Декстер, человек здравомыслящий, не склонный к фантазиям и без особого чувства юмора, не устоял тем не менее перед искушением мысленно поиграть в удачливого кладоискателя. Что бы он сделал с найденным сокровищем? Конечно, не повез бы обратно в Эльмиру. Хватит с него этого захолустного городишки! «Повезу клад в Нью-Йорк, — решил Гас, — продам и займусь каким-нибудь выгодным бизнесом, может быть, стану брокером». Он любил читать в газетах обо всяких мошенниках, делавших состояния и разорявшихся на Уолл-стрит. «Или лучше открыть банк? Неплохая идея! Деньги…» Гас Декстер любил держать их в руках, вдыхать их запах, ему нравилось думать о деньгах. «Да, скорее всего банк. Сначала маленький, конечно, но потом банк начнет расти…»

— Вот! Видишь? Старый Джеб не врать.

Голос негра заставил Гаса подскочить. Старый идиот незаметно подкрался к нему и схватил за руку.

— Смотри! Это — булавка, я тебе о ней говорить.

Гас взял украшение из заскорузлой черной ладони и поднес к свету. Глаза его расширились. Сыну школьного учителя из Эльмиры нечасто доводилось видеть бриллианты, но даже его неопытный глаз определил, что в огромном прозрачном камне не меньше десяти каратов.

— Ты мне не верить? — хихикнул Старый Джеб. — Весь кувшин твой за пятьдесят федеральный доллар. И Старый Джеб идти в город купить себе хорошая еда и кусочек пудинг…

Гас Декстер был слишком умен, чтобы отказаться от фантастической удачи, которая сама плыла ему в руки. У него оказалось всего тридцать долларов, и, отдав их старику вместе с золотыми часами — подарком отца по случаю вступления в армию, Гас последовал за Старым Джебом в сад, находившийся за домом.

Возбужденный неожиданно привалившим счастьем, молодой человек и не подумал, что совершает кражу.

Часть I Франко и Витторио

1880

Глава 1

Элис Фэйрчайлд Декстер стояла у окна своей спальни на вилле дель Аква и наблюдала, как огромная оранжевая луна поднималась над холмами Монреале. В ней было что-то магическое, по крайней мере так казалось наделенной живым воображением Элис. Не оттого ли луна имеет здесь красноватый оттенок, думала она, что двадцативековая история Сицилии полна насилия и землю острова много раз орошали кровью удачливые завоеватели — греки, римляне, арабы, норманны, испанцы и всего двадцать лет назад Гарибальди с его знаменитой «Тысячей»? Или этот оттенок ночного светила объясняется лишь особенностями местной атмосферы? Элис склонялась к первому, более романтическому объяснению, на которое настраивала и красота открывавшегося из окна пейзажа: разбитый вокруг виллы английский парк с тонкими силуэтами высоких кипарисов на фоне лунного неба и белевшими среди прудов и фонтанов статуями в стиле барокко был необыкновенно живописен. Да и сама вилла, построенная в девяностых годах восемнадцатого века прапрадедушкой нынешнего князя дель Аквы, производила на американку большое впечатление. Уроженке Нью-Йорка, Элис все здесь казалось необычайно экзотическим, особенно потому, что она помнила о кровавом прошлом Сицилии. Убежденная, что насилие на острове стало достоянием истории, она лишь совсем недавно услышала слово «мафия», вызвавшее в ее взбудораженном воображении образы каких-то опереточных злодеев. Но в парке виллы дель Аква никаких злодеев не оказалось, и Элис в сотый раз возблагодарила судьбу за счастливую встречу с княгиней дель Аква месяц назад в Париже. Если не считать разницы в происхождении, у обеих женщин было много общего. Обе молоды, прекрасны, обе вышли замуж за мужчин много старше себя: двадцатишестилетняя Элис, очаровательная блондинка, шесть лет назад стала женою Огастеса Декстера, сорока одного года, которого уже давно никто не звал Гасом, а двадцативосьмилетняя княгиня Сильвия дель Аква, урожденная княжна Тосканелли, известная всей Европе своей цветущей красотой и грацией, великолепными драгоценностями и туалетами, была второй женой князя Джанкарло дель Аквы, давно разменявшего шестой десяток. Обеим женщинам хотелось иметь детей, но они не имели их, однако если Элис не могла родить из-за физиологического отклонения, то в бездетности княгини виновато было, очевидно, только невезение.

Элис и Сильвия обладали живым умом, любили искусство и путешествия, интересовались модой. Они встретились на каком-то обеде в Париже и сразу понравились друг другу. Декстеры приехали в Европу, совмещая полезное с приятным: для Огастеса поездка была деловой, цель ее — банковские операции, тогда как его молодая жена большую часть времени отдавала развлечениям. Княгиня же остановилась в Париже, возвращаясь на Сицилию из Санкт-Петербурга, где ее муж представлял нового итальянского короля Умберто I при дворе царя Александра II.

На следующий день после знакомства, пока Огастес встречался с парижскими банкирами, Элис и Сильвия вместе позавтракали и отправились за покупками. Потом они посетили Лувр, обошли магазины и книжные развалы на набережной Сены… За какие-нибудь три дня молодые женщины превратились в неразлучных подруг. Элис не понимала, что их сблизило. Может быть, одиночество? Как бы то ни было, американка с радостью приняла приглашение Сильвии провести месяц на вилле ее мужа недалеко от Палермо. Сицилия давно интересовала Элис, кроме того, перспектива провести самую суровую зимнюю пору не на заснеженной Медисон-авеню, а в живительном средиземноморском климате, была, безусловно, очень привлекательной. Как Элис и предполагала, Огастес с готовностью дал свое согласие. Он с нетерпением ждал возвращения на Уолл-стрит; помимо этого, в компании молодой жены он всегда чувствовал себя слегка скованно, и Элис была уверена, что он не станет возражать против нескольких недель холостяцкой жизни, когда у него появится возможность обедать в клубе, без устали обсуждая с друзьями процентные ставки и положение на рынке ценных бумаг. Таким образом, две недели назад Огастес отправился поездом в Гавр, чтобы поспеть на пароход, а Элис и Сильвия, доехав по железной дороге до Ниццы, поднялись на борт яхты князя дель Аквы, чтобы спокойно, без спешки отплыть в Палермо, если повезет с попутным ветром. Когда яхта прибыла на остров, молодых женщин ожидал один из экипажей князя, доставивший их вверх по склону холма в городок Монреале. Затем, проехав еще несколько километров, они добрались до виллы дель Аква в деревушке Сан-Себастьяно.

Они прибыли в начале пятого. Осанистый дворецкий Чезаре провел Элис в отведенные ей покои. Она приняла ванну, поспала и теперь закончила одеваться к обеду.

Пока что у нее складывались отрадные впечатления и от дома, где она остановилась, и от самой Сицилии. В дверь постучали. Элис, стоявшая у высокого окна, задернутого роскошной кружевной гардиной, обернулась и сказала по-итальянски: «Войдите».

Дверь открылась, и перед Элис предстал самый прелестный мальчик из всех когда-либо виденных ею. Это был подросток лет двенадцати — тринадцати, слишком высокий для своих лет. Одетый в сине-зеленую ливрею, он, как показалось Элис, чувствовал себя в этой одежде довольно неловко.

При темных кудрявых волосах мальчик был белокож, тогда как у многих сицилийцев, особенно жителей западной части острова, в жилах которых текла сарацинская кровь, кожа имела оливковый оттенок. Худой, с тонкими чертами лица и огромными карими глазами, в глубине которых затаился испуг, мальчик был прелестен, как ангел.

— Княгиня, — сказал он замявшись, — просила передать, что гости уже съезжаются.

Имея способности к языкам, Элис превосходно говорила по-французски и по-итальянски, но у мальчика был такой грубый сицилийский акцент, что она с трудом поняла его слова. Она пересекла просторную комнату и остановилась перед ним. Казалось, он сейчас убежит. Элис улыбнулась, и он немного успокоился.

Как тебя зовут? — спросила Элис.

— Витторио.

У него получилось «Виттуриу», поскольку сицилийцы вместо «о» произносят «у». Он уставился на Элис своими огромными глазами, и она вновь восхитилась его красотой.

— Ты очень красивый юноша, Витторио. — Он промолчал, не отрывая от нее взгляда, и она рассмеялась: — Ты, наверное, никогда не встречал американцев, не так ли?

— Нет, синьора.

— И что ты обо мне думаешь?

— Я… Я думаю, что синьора очень красивая, — сказал он, сдерживая волнение.

— Спасибо, Витторио! Вижу, тебе не чужда знаменитая сицилийская галантность. А теперь проводи меня, пожалуйста, вниз.

— Да, синьора.

Казалось, он испытал облегчение, что разговор закончен, и это позабавило Элис. Обаянию мальчика трудно было не поддаться. «Боже мой, — подумала она, — в какого сердцееда он превратится через несколько лет!» Витторио придержал дверь, помогая Элис выйти, и направился к мраморной лестнице, находившейся как раз напротив ее покоев. Лестница вела вниз, в огромный вестибюль, с барочной роскошью украшенный архитектором Форцини, освещенный десятками свечей. На высоком потолке ученик Тьеполо^[2] изобразил в виде напыщенной аллегории сцену канонизации одного из предков князя, взятками добившегося папского престола: несколько дюжин пухлых ангелочков, кружа среди облаков, возносили на усыпанное звездами небо Папу, который, как показалось Элис, был похож скорее на убийцу. Решив, что это второсортная живопись, американка, однако, не могла не отметить, что свет многочисленных канделябров, а также внушительные размеры лестницы и вестибюля делали фреску очень эффектной! Итальянцы известные мастера декора.

— Княгиня говорила мне, — сказала Элис, — спускаясь вслед за мальчиком-слугой по лестнице, — что на обеде нас почтит своим присутствием архиепископ Палермо. Это правда?

Элис знала, что европейцы считают зазорным разговаривать со слугами, но при всем своем уважении к церемонному европейскому стилю она была слишком американка, чтобы придерживаться этого правила.

— Да, синьора. Будет кардинал дель Аква.

— Он младший брат князя?

Казалось, Витторио озадачен и размышляет над ответом.

— Думаю, да, — сказал он наконец.

— А ты, Витторио, живешь в Сан-Себастьяно?

— Я живу здесь, со слугами, как и мой брат.

— А чем занимается твой брат?

— Он садовник, синьора.

— А твои родители?

Мальчик и Элис почти спустились вниз, когда Витторио посмотрел на нее.

— Они умерли, синьора.

Она почувствовала смущение и одновременно жалость к этому ангельски прелестному ребенку. Нет, не ребенку, а юноше. Но и ребенку тоже.

— Извини, Витторио, — тихо произнесла она.

К ним подошел дворецкий Чезаре и поклонился.

— Княгиня в большой гостиной, — сказал он, бросая на Витторио отчужденный взгляд.

Элис пришло в голову, что мальчика могут наказать за разговор с гостьей, поэтому она улыбнулась дворецкому и сказала:

— Спасибо, Чезаре. Позвольте сделать вам комплимент: вы замечательно вышколили этого юношу.

Толстое лицо дворецкого расплылось в льстивой улыбке, и он повел хорошенькую молодую американку в желтом шелковом платье через вестибюль к высоким дверям большой гостиной. Открыв их, он объявил: «Синьора Декстер», и Элис вошла в комнату, за которую миссис Астор или миссис Вандербильд выложили бы целое состояние, представься им возможность перенести ее в один из тех особняков в итальянском вкусе, что, как грибы, начали в последнее время расти на Пятой авеню. Что касается виллы, то роскошный интерьер гостиной, хотя и привезенный из недалекого Неаполя, где жил архитектор, казался неотъемлемой частью дома дель Аква. Обильная позолота на стенах и массивные канделябры выглядели там очень к месту. Между высокими окнами стояло с полдюжины зажженных напольных светильников, отражавшихся в натертом до блеска паркете. Княгиня Сильвия встала и подошла к своей американской гостье, чтобы обнять ее.

— Дорогая, ты прекрасно выглядишь! — воскликнула Сильвия.

Но Элис с легкой завистью подумала, что ее подруга выглядит намного привлекательнее. Ростом почти в пять футов десять дюймов, княгиня обладала стройной фигурой, тонкой кожей и зелеными глазами, которые римский поэт Габриеле Д'Аннунцио^[3], ведший колонку светских новостей, высокопарно назвал «прозрачными заводями, полными тайны и ума». Вьющиеся каштановые локоны Сильвии, уложенные короной, украшала изящная бриллиантовая диадема. Вызывающее декольте ее пепельно-розового платья, купленного в Париже у месье Ворта, вряд ли удивило бы кого-нибудь во Франции, но могло шокировать консервативных сицилийцев, поэтому к левому плечу Сильвия приколола бриллиантовой брошью в виде звезды кусочек тюля, несколько смягчавшего впечатление. Казалось, от княгини исходил мерцающий свет.

Поцеловав Элис, она подвела ее к высокому тощему человеку в красной муаровой сутане, который поднялся из золоченого кресла навстречу дамам.

— Альчиде, — обратилась к нему княгиня, — позвольте представить вам мою подругу из Нью-Йорка, миссис Декстер. Элис, это его преосвященство Альчиде, кардинал дель Аква.

Князь церкви оглядел американку холодными карими глазами. Элис решила, что ему лет сорок пять, но его лицо с обтянутыми кожей скулами и запавшими глазами могло принадлежать и человеку лет на двадцать старше. «Должно быть, он родился уже пожилым», — подумала Элис. Кардинал протянул ей руку с рубиновым кольцом на пальце. Элис взглянула на нее и сказала: «Ваше преосвященство, я принадлежу к епископальной церкви, поэтому не знаю, как следует вас приветствовать». Альчиде дель Аква холодно улыбнулся:

— Может быть, душа Мартина Лютера будет меньше страдать, если одна из его последовательниц поцелует кардинальское кольцо?

Элис не понравились ни эти слова, ни сам чопорный аристократ. Но когда в Риме… Гадая, что сказал бы преподобный Комптон, если бы увидел свою прихожанку за совершением католического ритуала, она преклонила колени и поцеловала рубиновое кольцо.

За всем этим из темноты наблюдал через окно молодой человек с застывшим, словно маска, лицом. Он стоял на террасе, и благодаря высоким окнам ничто из происходившего в гостиной не укрылось от его внимания. Он видел, как княгиня, представив американку тучному мэру Палермо, графу Склафани, и его еще более тучной жене, пригласила гостей в смежную комнату, где был накрыт стол. Пройдя вдоль длинной террасы с каменной балюстрадой, молодой человек занял новую позицию, позволявшую наблюдать, как гости рассаживаются вокруг стола. Юноша уже много раз видел эту столовую: обитые зеленым шелком высокие стены, золотые рамы портретов членов семьи дель Аква, в разной степени отмеченных красотой и умом, каминная доска резного каррарского мрамора, стулья с высокими спинками, за которыми стояли лакеи, длинный буфет, ломившийся от серебра, сверкавший стол с двумя великолепными канделябрами — вставленные в них тонкие свечи были отгорожены изящными экранами. Если бы молодой человек был хоть сколько-нибудь образован, он увидел бы в открывшейся его взору картине древний символ феодального угнетения, от которого веками страдал его род. Но Франко Спада не только никогда не слышал о Марксе или Энгельсе, но и не считал княгиню дель Аква угнетательницей. В глазах девятнадцатилетнего садовника она была скорее ключом от тюрьмы, к которой пожизненно приговорила его судьба.

Однако сейчас задача Франко ограничивалась только наблюдением.

— А как мой брат воспринял ваш отказ провести вторую зиму в Санкт-Петербурге? — обратился к княгине кардинал, сидевший справа от нее.

— Джанкарло сам предложил мне уехать, — ответила Сильвия. — Я так болела прошлой зимой… Вы не можете себе представить, как ужасны зимы в Санкт-Петербурге! Солнце встает не раньше десяти, холодно, снег… Настоящее мучение. Бедный Джанкарло! Согласившись на этот злополучный пост, он стал настоящим мучеником, но король обещал ему в будущем назначение в Париж. Нечего и говорить, что в Париже нам будет гораздо лучше.

— Но царь устраивает великолепные увеселения, не правда ли? — спросил граф Склафани, который сидел справа от княгини, бросая разочарованные взгляды на черепаший суп. Княгиня предпочитала французскую кухню, и мэр Палермо затосковал по своим любимым макаронам.

— Иначе и быть не может, ведь царь — первый в мире богач, хозяин Зимнего дворца — одного из красивейших на свете. Но жизнь в Санкт-Петербурге полна такого напряжения…

— Из-за нигилистов? — вступила в разговор Элис, сидевшая рядом с графом Склафани.

— Да, царь проводит свои дни в постоянном страхе, и его страх передается другим. Все в Санкт-Петербурге живут в ожидании чего-то ужасного, но никто не знает, чего именно.

— Я слышала, — сказала графиня Склафани, украсившая прическу черным пером, которое странно гармонировало с ее небольшими усиками, — что у царя есть любовница. — Лицо графини выражало неодобрение, хотя глаза светились любопытством.

— Любовница? — рассмеялась Сильвия. — Да она практически его жена! Княгиня Долгорукая — самая могущественная женщина в России.

— Это ужасно! — поджала губы графиня. — Как можно ожидать исправления нравов низших классов, когда монархи ведут себя столь неподобающим образом?

— Вероятно, — сказал его преосвященство, отпивая шампанского «Дон Периньон», которое так любила княгиня, — ждать исправления нравов низших классов вообще не следует.

Это циничное замечание задело Элис за живое.

— В Америке, — возразила она, — трудящиеся обладают достаточно высокой нравственностью.

— Неужели все они достойны такой оценки?

— Возможно, не все, но подавляющее большинство рабочих — благопристойные, богобоязненные и трудолюбивые люди.

— Дорогая миссис Декстер, — произнес его преосвященство, дотрагиваясь до своих тонких губ вышитой льняной салфеткой, — сейчас Америка на первом месте по производительности, но я уверен: придет время — и она станет первой жертвой нравственного упадка.

Франко Спада посчитал, что видел достаточно. Спустившись с террасы, юноша пошел по залитому лунным светом парку. Он принял решение.

Завтра он выполнит свой план.

Падре Нардо, или дон Джанмария, как его звали односельчане, служил приходским священником в Сан-Себастьяно. Маленькая церковь с оштукатуренными и побеленными стенами была построена в семнадцатом веке на оставшемся после землетрясения фундаменте здания, сооруженного еще норманнами. Возводить в Сан-Себастьяно более просторную церковь не было нужды по двум причинам: во-первых, селение было небольшое, а во-вторых, совсем рядом, в Монреале, находился великолепный собор двенадцатого столетия, знаменитый своими мозаиками, византийскими интерьерами и норманнской архитектурой. Монреальский епископ обладал ничуть не меньшим влиянием и могуществом, чем епископ Палермо, и, хотя Монреале был совсем небольшим городком, на Сицилии говорили: «Cu na Palermu e'un viri Muriali, si vinni sceccu sinni torna argnali», что можно приблизительно перевести как «осел тот, кто поедет в Палермо и не увидит Монреале». Но как бы ни был мал Монреале, в сравнении с Сан-Себастьяно он казался Голиафом рядом с Давидом.

Тем не менее каждое селение, каждый городок должен иметь свой храм. И дон Джанмария уже пятнадцать лет служил приходским священником в крошечной церкви Сан-Себастьяно, аккуратно регистрируя сведения о рождениях, конфирмациях, браках и смертях его обитателей, что и составляло местную историческую хронику.

У односельчан дон Джанмария пользовался уважением, несмотря на свое всем известное пристрастие к вину. Частенько он бывал в таком состоянии, что едва мог довести до конца мессу. Особенно ему нравилась не крепкая красно-коричневая марсала, чересчур сладкая, на его вкус, а сухое зеленовато-желтое алькамо, которое делали из винограда, произрастающего на холмах за Трапани. Любовь падре к горячительным виноградным напиткам ясно показывали его громадное брюхо и двойной подбородок.

Этим поздним январским вечером святой отец сидел перед камином и, прихлебывая любимое алькамо, пытался сосредоточиться на чтении неапольской газеты недельной давности, когда послышался стук в дверь. Падре поглядел на вычурные часы, стоявшие на каминной доске, — подарок епископа Монреальского к сорокалетию. Они показывали уже половину двенадцатого. Кто бы мог прийти так поздно? Сан-Себастьяно состоял всего из одной улицы и площади, и населявшие его крестьяне, экономя свечи и керосин, едва темнело отправлялись спать.

Дон Джанмария с трудом поднялся со стула, задвинул стакан и графинчик с вином за толстую Библию и направился к деревянной двери своего домика.

Дул сильный зимний ветер — юго-западный libeccio scirocco, который временами приносит с собой из Африки тучи песка. Именно они придали луне оранжевый оттенок, привлекший внимание Элис Декстер немного ранее в этот вечер. Дон Джанмария открыл дверь, и ветер ринулся внутрь, хлопая полами его сутаны. С трудом устояв на ногах, падре рассмотрел посетителя и решил, что libeccio scirocco действительно скверный ветер.

— Могу я зайти на минутку, святой отец? — спросил молодой человек в грубых ботинках, потертых коричневых брюках и серой рубашке с кожаным жилетом. «Да, он красив, — подумал дон Джанмария, — дьявольски красив. Впрочем, разве его мать не была ведьмой?»

— С каких это пор ты стал посещать священников? — ответил дон Джанмария.

— С сегодняшнего вечера. Можно войти?

Падре отступил в сторону, и Франко Спада вошел в комнату с каменным полом. Пока дон Джанмария закрывал дверь, юноша огляделся. Он никогда не бывал в доме у священника.

Жилище дона Джанмарии сияло чистотой, как и большинство домов в Сан-Себастьяно, потому что сицилийцы, вопреки своей репутации за границей, отличались чистоплотностью. Кроме того, соседка падре, старая донна Беллония, в чьи обязанности входила уборка церкви и дома священника, надеясь на особую милость Божью, с повышенным рвением наводила у падре порядок.

Франко посмотрел на выцветшую фотографию Папы Пия IX, висевшую на стене.

— Так это и есть Папа Римский? — спросил он по обыкновению тихо. Дону Джанмарии не нравился ни тихий голос Франко, ни его спокойная манера говорить. Это было не по-сицилийски, но ведь парень и не был сицилийцем, не так ли? Конечно, его отец родился здесь, на острове, но мать, ведьма, приехала сюда с проклятого Севера, по слухам, из какой-то тосканской деревни, хотя сама ведьма никогда не рассказывала о своем происхождении. Оно и понятно: как говорили падре, на Севере односельчане чуть не забили ее до смерти камнями за то, что она сглазила своего двоюродного брата. И вот теперь незаконный сын этой ведьмы смотрит на бывшего Папу! Конечно, дон Джанмария не так уж верил в сглаз и другие предрассудки, к тому же он считал глупостью убеждение, будто Франко Спада, сын ведьмы и шлюхи, приехавшей с Севера, не мог не унаследовать натуру порочной матери. Тем не менее священнику не понравилось, как Франко взглянул на портрет Пия IX.

— Это бывший Папа, — сказал падре раздраженно. — Нового святого отца зовут Лев XIII. Если бы ты ходил в церковь, то знал бы это. Что тебе нужно?

Франко повернулся к толстяку священнику с легкой улыбкой на чисто выбритом лице. «Ну и кожа, — подумал дон Джанмария, — ни у одного сицилийца нет такой! Это кожа матери-северянки, шлюхи…»

— Я хочу сделать церкви подарок.

Франко вытащил из кармана золотые часы и, подняв их за цепочку, держал, слегка раскачивая. На филигранной крышке часов заиграли отблески огня. Дон Джанмария подошел и протянул руку. Франко положил часы ему на ладонь. Осмотрев их, священник с подозрением взглянул на молодого человека.

— Откуда у тебя это? — спросил падре, понизив голос.

Франко промолчал, пожав плечами.

— Ты наверняка украл эти часы, — продолжал священник, — ведь они стоят не меньше тысячи лир. Церковь не принимает таких подарков.

— Тогда возьмите их себе.

Священник на секунду задумался, потом подошел к столу и положил часы в один из ящиков. Задвинув его, падре повернулся к Франко.

— Что тебе нужно? — снова спросил дон Джанмария, только на этот раз вопрос прозвучал намного дружелюбнее.

— Я хочу, чтобы вы присмотрели за моим братом, если со мной что-то случится.

— Витторио? Но ведь у него есть работа, не так ли? Разве он не прислуживает на вилле?

— Да, если это можно назвать работой. Но Витторио слишком юн, а нас с ним здесь так ненавидят…

— Это не так, сын мой, — ответил дон Джанмария елейным голосом.

— Дерьмо, — спокойно, без всяких эмоций произнес девятнадцатилетний садовник. — Нас ненавидят здесь потому, что эти кретины в Сан-Себастьяно считают ведьмой нашу мать-шлюху.

— Давай обратимся к фактам, Франко, — сказал священник, выдвигая из-за Библии графин со стаканом. — Лично я не верю в эти россказни, но, с другой стороны, доподлинно известно, что она приворожила твоего отца. Выпьешь стаканчик вина?

Франко позабавила перемена, происшедшая с доном Джанмарией после подношения. Продажность церкви на Сицилии ни для кого не была секретом: некоторые священники потеряли совесть до такой степени, что, не получив «подарка», отказывались от совершения таинств. Однако при всей трагичности этого обстоятельства беззастенчивое взяточничество дона Джанмарии выглядело комично.

— Нет, благодарю вас, падре. Вы правы, моя мать действительно околдовала отца своей красотой. Все дело в том, что после их смерти односельчане перенесли свою ненависть на меня с братом. С рождения я боролся против этой ненависти, однако теперь мне безразлична моя собственная судьба. Но Витторио… Если со мной что-нибудь случится, ему нужна будет помощь. А кто сможет помочь мальчику лучше нашего дорогого приходского священника?

Сарказм Франко не ускользнул от внимания дона Джанмарии. Священник наполнил стакан алькамо, закрыл графинчик, поднял стакан и отхлебнул из него.

— Конечно, я пригляжу за Витторио, сын мой. Но что может с тобой случиться? Ты молод и силен, — сказал падре и, поколебавшись, спросил: — Разве ты попал в беду?

— Нет, но скоро, может быть, попаду. — С этими словами молодой человек повернулся и направился к выходу.

Дон Джанмария стоял у огня, наблюдая, как молодой человек закрывает за собой дверь. «Странная птица этот Франко, — думал падре, — очень странная, но до чего же хороши часы». Он прикончил стаканчик, снова наполнил его и подошел к столу. Достав часы из ящика, дон Джанмария поднес их к глазам и залюбовался золотым корпусом.

— Хороши, — пробормотал он себе под нос.

«Интересно, что у Франко на уме?» Эта мысль не выходила у падре из головы.

Князь дель Аква был самым богатым сицилийцем. Он владел и Сан-Себастьяно, и лимонными, апельсиновыми и оливковыми рощами вокруг этого селения, обеспечивавшими работой большую часть обитателей Сан-Себастьяно. Князю принадлежали также дворец на площади Марина в Палермо, летняя вилла в соседней Багерии и еще один дворец в Риме. В пятидесятых годах, будучи представителем короля обеих Сицилий Бурбона в Париже, Джанкарло дель Аква играл на бирже и сделал состояние на акциях железнодорожных компаний. В 1860 году Гарибальди изгнал Бурбонов из Палермо и Неаполя, и Италия объединилась под властью пьемонтского монарха Виктора Эммануила II. Сначала князь, человек, недолюбливавший перемены, был против Risorgimento^[4], но когда стало ясно, что новый порядок установился надолго, князь, быстро изменив позицию, выступил в его поддержку, и Виктор Эммануил, нуждавшийся в содействии со стороны сицилийской знати и особенно такого могущественного человека, как брат кардинала, князь дель Аква, удостоил Джанкарло нескольких важных дипломатических постов.

Два года назад, в 1878 году, первый король объединенной Италии скончался. По иронии судьбы, как считали некоторые, в том же году умер и злейший враг Виктора Эммануила — Папа Пий IX, добровольный узник Ватикана, оказавшийся в «плену» восемь лет назад, когда Рим вошел в состав итальянского государства. Всего за каких-то несколько лет подвластная Папе территория, занимавшая всю среднюю Италию, сократилась до ста четырех акров, составлявших площадь Ватикана. Даже Квиринальский дворец, папская резиденция, был отнят Савоями^[5], когда столицу перенесли из Турина в Рим. В Квиринале поселились новый монарх — Умберто I, седоусые портреты которого впоследствии украсили миллионы жестянок с оливковым маслом, и красавица королева, фанатичная Маргерита.

Именно в Квиринальском дворце Джанкарло впервые встретил Сильвию Тосканелли. Первая княгиня дель Аква умерла в 1870 году. Она подарила князю двоих детей: молодого герцога Марсальского, прожигавшего жизнь в Париже, и дочь Фелицию, которая вышла замуж за графа Неаполитанского. В близких ко двору кругах поговаривали, что князь никогда не женится во второй раз. Не то чтобы он не мог оправиться после потери жены, просто он казался холодным и, что совсем не свойственно сицилийцам, почти равнодушным к противоположному полу человеком. Однако представленный Сильвии на балу в Квиринале князь опроверг этот слух, вызвав в обществе сенсацию. После смерти в 1859 году горячо любимого отца осиротевшая Сильвия влачила жалкое существование. Все, что досталось ей в наследство, ушло за долги. Для их уплаты пришлось продать дворец во Флоренции и виллу во Фьезоле. Лишившаяся родителей и крова, Сильвия вернулась в тесный мирок монастыря к матери Умбертине и другим монахиням. В 1871 году, когда девушке было почти девятнадцать лет, тетка по матери забрала ее из монастыря в Милан, где родственники принялись подыскивать юной красавице подходящего мужа. Такого человека, идеальную пару, по мнению родни, Сильвия встретила во время поездки в Рим.

Джанкарло влюбился в нее почти сразу, с первого взгляда, страстно ухаживал за ней около месяца, затем сделал предложение. Сильвия, не знавшая, что такое любовь, не питала к этому высокому, суховатому человеку, по возрасту годившемуся ей в отцы, никаких нежных чувств. Он даже не особенно ей нравился. Но он был умен, начитан, известен в свете и богат. Он мог проследить свое происхождение до эпохи Римской империи, вплоть до некоего Гая Публия Селевка, которому император Траян^[6] пожаловал имение на Сицилии в награду за военные победы в Парфии. На фоне такой родословной, которая, кстати, отнюдь не была редкостью среди сицилийской знати, даже Тосканелли выглядели выскочками. Родственники Сильвии заставили ее принять предложение князя. Она чувствовала, что совершает ошибку, но, оказавшись в буквальном смысле без гроша, не могла противиться давлению со стороны семьи.

Свадьба состоялась в конце 1872 года. Проведя первую брачную ночь в слезах, Сильвия решила извлечь из своего несчастливого брака максимум пользы. Кроме того, должен же был кто-то тратить все эти деньги!

Сильвия считала испорченным день без утренней прогулки верхом, поэтому по возвращении на виллу дель Аква на следующее утро она, как обычно, спустилась в восемь часов, одетая в английскую амазонку и шелковую шляпу с вуалью. Пройдя в конюшню, находившуюся за домом, Сильвия с помощью слуг взобралась на лошадь, уселась в дамское седло, выехала галопом со двора и направилась по грязной дороге через апельсиновые рощи в западную часть деревни. Погода стояла отличная, ночной сирокко, разогнав облака, утих. Прохладный воздух бодрил, но солнце уже начало пригревать, и ничто не напоминало о далеких снегах Санкт-Петербурга.

Проскакав минут десять, княгиня увидела впереди на дороге какое-то тело и направила лошадь туда. Подъехав поближе, она разглядела лежавшего на ее пути садовника Франко.

Сильвии рассказывали, что отец братьев, Анджело Спада, один из арендаторов Джанкарло, безумно влюбился в проститутку из Палермо, которая, приворожив несчастного, выжимала из него немногие имевшиеся у него деньги, заставляя сходить с ума от ревности. Так продолжалось годами. Родив Анджело двух незаконных сыновей, она отказалась их воспитывать. «Что за чудная сицилийская история, полная неправдоподобно сильных, как на сцене, страстей, любви и ревности», — думала княгиня. Закончилась эта история тоже театрально: когда проститутка умерла, Анджело Спада, обезумев от горя, выстрелил себе в голову. Так завершилась его грешная, по местным понятиям, жизнь, и двое детей страстной парочки оказались в деревне в положении париев.

Джанкарло проникся к ним жалостью и взял работать на виллу, и очень кстати, как считала Сильвия, которая была в восторге от своего очаровательного слуги Витторио. Франко она видела меньше — не только потому, что он работал в парке, но и из-за того, что он был волнующе красив. Княгиня не любила своего мужа, но уважала его и хранила супружескую верность. Красота Франко искушала Сильвию, ее это пугало. Вот и теперь, глядя на распростертого навзничь молодого человека, очевидно, потерявшего сознание, Сильвия не могла не залюбоваться. Черты лица Франко, несколько более грубые, чем у его младшего брата, возможно, из-за разницы в возрасте, были все же божественно прекрасны. А тело… Сильвия видела его обнаженным по пояс за работой в парке и знала, как он мускулист, как гладка его кожа. «Такое тело могло принадлежать только богу, языческомубогу», — думала Сильвия. Ей пришло в голову, что это вполне по-сицилийски, ведь остров просто кишел призраками греческих и римских богов, частенько посещавших развалины своих великолепных храмов в Сегесте и Агридженто. Разглядывая Франко, Сильвия почувствовала, что и внутри нее пробуждается что-то языческое.

— Франко, — позвала она.

Он застонал.

— Что случилось? — Она слезла с лошади и опустилась возле него на колени. Сняв перчатку, положила руку ему на лоб. — Тебя ранили бандиты?

Сильвия едва поверила своим глазам, увидев, что правая рука Франко, которую он подогнул так, словно упал на нее, выскользнула из-за его спины, держа пистолет. Дуло смотрело прямо в лицо Сильвии.

— Не двигайтесь, — предупредил молодой человек, про себя возблагодарив Бога, что догадался передать дону Джанмарии часы, ведь если план провалится, то десяти лет тюрьмы не миновать. Вскочив на ноги, Франко сказал почти извиняющимся тоном: — Я не хочу причинять вам вреда, госпожа, но пистолет заряжен, поэтому, пожалуйста, — он указал на лошадь, — садитесь в седло.

— Что ты затеял? — удивленно спросила она.

— Я вас похищаю, госпожа.

Брови Сильвии поползли вверх, потом она рассмеялась:

— Неужели? Это просто фантастика!

Теперь пришел его черед удивляться, но затем Франко разозлился:

— Что тут смешного?

— Неужели ты серьезно?

— Почему бы и нет?

— Не глупи, Франко. Убери пистолет, и мы обо всем забудем. Вряд ли следует напоминать тебе, что похищение считается преступлением даже здесь, на Сицилии. И суды здесь тоже есть.

Напоминать Франко об этом не было надобности. Он отлично знал, что за попытку похищения полагается десять лет… Он боялся, но не хотел этого показать.

— Садитесь в седло!

— Какой выкуп ты потребуешь?

— Я потребую столько, сколько понадобится мне и моему брату на дорогу до Америки. В Палермо сказали, что восьми тысяч лир хватит.

— Какая ничтожная сумма! Наверное, мне следует оскорбиться… А что вы с Витторио будете делать в Америке? Вы оба неграмотны, чем же вы собираетесь там заняться? Возможно, Америка кажется тебе раем, но, как я слышала, там не очень радушно встречают иммигрантов, особенно итальянцев. Знаешь, американцы называют нас «вопс»^[7].

Лицо Франко приняло озадаченное выражение.

— «Вопс»? Что это значит?

— Боюсь, это не очень лестное прозвище. А теперь убери пистолет, чтобы не выстрелить случайно, и забудь о похищении.

— Почему? — спросил он воинственно.

— Во-первых, потому, что тебе страшно гораздо больше, чем мне.

— Неправда! — соврал он.

— А во-вторых, я запрещаю тебе похищать себя. Помоги мне сесть на лошадь — хочу закончить прогулку. Сопровождать меня не надо.

Она подошла к лошади, и Франко понял, что посрамлен. Духу у него хватило только на то, чтобы показать Сильвии пистолет, но ее царственное спокойствие, не говоря уже о насмешке, лишило молодого человека остатков смелости. Внезапно из похитителя он снова превратился в садовника Франко, невежественного крестьянина, парию, ублюдка, сына шлюхи и безумного от любви сборщика апельсинов.

Сильвия смотрела на него, ожидая, что он поможет ей сесть в седло. Он положил украденный в Палермо пистолет в карман, подошел к ней и подставил ладони так, чтобы княгиня могла на них ступить.

Взобравшись на лошадь, Сильвия взглянула на Франко, а он на нее. «Будь ты проклята, — думал он, — такая прекрасная и такая далекая». Ему пришло в голову, что еще можно попытаться забрать часы у дона Джанмарии, краденые, как и пистолет, и за обе эти вещи выручить сотен пятнадцать в закладной лавке.

— Мы сделаем вид, что ничего не случилось, — сказала Сильвия. — Это было глупо с твоей стороны. Разве ты глупец?

— Нет, — сказал он с вызовом. Он не считал себя глупцом.

— После обеда зайди ко мне в библиотеку, и мы это проверим.

Она хлестнула лошадь кнутом по крупу и галопом поскакала прочь. Франко Спада проследил взглядом, как всадница, поднимая тучу пыли, исчезла вдали. Он чувствовал себя полным дураком.

Куда делись его смелость и мужество? Почему он не завершил задуманное? Она всего лишь женщина! Он должен был ударить ее, но ей удалось его остановить одним взглядом, смешком!

Ненавидя себя, Франко пошел в сторону виллы дель Аква. «Интересно, зачем она хочет видеть меня после обеда?» — размышлял он. Он также думал о том, что из всех женщин, к которым он вожделел и которыми обладал, ни одна не была так желанна, как княгиня, но шансов добиться ее любви столько же, сколько уехать в Америку.

То есть никаких.

— Он пытался тебя похитить? — воскликнула Элис Декстер. Молодые женщины находились в библиотеке, высокие стены которой покрывали стеллажи с сотнями книг в кожаных переплетах. — Ты испугалась?

— Нет, — ответила стоявшая у окна княгиня не вполне искренне, потому что вначале она немного испугалась Франко. Хотя, как она почувствовала, молодой человек нервничал, в его взгляде читалась решимость, в глазах пламенела ярость. Ощутила ли Сильвия еще что-то, когда встретилась с этим прекрасным юношей? Не вызвал ли он в ее душе каких-то чувственных переживаний? Эти вопросы волновали княгиню, и она вновь и вновь мысленно возвращалась к ним.

— Но зачем Франко понадобилось тебя похищать? — продолжала Элис.

— Чтобы достать денег, конечно. Я его ни в чем не виню, ведь он нищий. К тому же у него, как и у всех здесь, нет надежды на будущее. По крайней мере Франко оказался на что-то способен, попытался как-то действовать.

Чувственные переживания… Почему Сильвия старалась, пусть и не слишком, но все же старалась во время прогулок по парку избегать встреч с садовником? Потому, что в отличие от сдержанных ласк Джанкарло красота Франко Спада возбуждала молодую женщину.

Сильвия обернулась к Элис.

— Мы не достаточно долго знаем друг друга, — сказала она. — По-моему, ты считаешь меня довольно легкомысленной женщиной, и, наверное, не без основания. Но есть одна вещь, к которой я отношусь очень серьезно, — это Италия. Я большая патриотка.

— Я тоже люблю свою страну, — отозвалась Элис.

— Но Америка очень молода, Италия же страна древняя, хотя с политической точки зрения мы самое молодое государство в Европе. Не думай, что мне не известно, какого мнения о нас иностранцы. Италию считают страной макарон и пиццы, оперы и вендетты, и по праву, ведь стереотипы всегда строятся на реальной основе. Европа смеется над нами, и мы действительно смешны, когда пытаемся стать великой державой, имея всего двадцать лет от роду. Но мой отец отдал жизнь за то, чтобы Италия стала такой, как он мечтал, и мне тоже следует что-нибудь сделать ради этого.

— Что же именно?

Сильвия обошла тяжелый резной стол князя и дернула за шнурок звонка. Элис начала понимать: за внешним спокойствием княгини скрывалась душевная борьба, стремление доказать самой себе правильность своего выбора. Сильвия вновь бросилась в атаку. Или это была попытка самозащиты?

— Уже многие годы сотни молодых сицилийцев покидают родину и уезжают в Америку, потому что знают: здесь им надеяться не на что. Почему бы и нет? На их месте я поступила бы так же. Нужно начать что-то делать для таких людей, как Франко, или в Италии не останется итальянцев, они все окажутся в Нью-Йорке.

— Ты все еще не сказала мне, что собираешься делать.

Княгиня подошла к одной из книжных полок и внимательно посмотрела на кожаные корешки стоявших в ряд толстых томов.

— Если у этого Франко есть голова на плечах, я научу его читать.

Подумав, Элис ответила:

— Вряд ли твое решение совершит революцию.

— Напротив, здесь оно вызовет настоящую революцию. — Она сняла с полки одну из книг и быстро ее пролистала. — Джанкарло наверняка рассердится, но ничего не поделаешь… О Господи, неужели здесь нет ничего подходящего? «История церкви в X столетии», — кому захочется учиться грамоте по такой книге?

Она поставила том на место и продолжила поиски. В это время открылась дверь и вошел дворецкий.

— Чезаре, — сказала Сильвия, — пришли сюда Франко.

Кивнув, Чезаре вышел.

— Неужели здесь нет школ? — спросила Элис.

— Есть несколько в Палермо, но здесь — ни одной. Церковь не уделяет народному образованию никакого внимания. Заметь, я добрая католичка, но к этой политике Ватикана не испытываю ничего, кроме презрения, даром что мой деверь кардинал. Больше девяноста пяти процентов населения страны неграмотно и, значит, не может голосовать. Это дает очевидные преимущества правительству, которое не желает перемен… Вот, кажется, подходящая книга: «Обрученные»^[8]. Наверное, Франко будет интересно читать роман.

Дверь открылась, и Элис повернулась, чтобы взглянуть на неудавшегося похитителя. Пораженная его красотой, она задумалась, только ли возмущение социальной несправедливостью двигало княгиней.

— О, Франко, — сказала Сильвия, кладя роман на стол, — садись сюда.

Она указала на стул своего мужа. Франко смутился.

— Поторапливайся, я не могу тратить на тебя весь день.

Он прошел через комнату и сел за стол. Сильвия открыла книгу на заглавной странице. Вынув из ящика листок бумаги, положила его рядом с романом, взяла из искусно сделанного серебряного письменного прибора перо, обмакнула его в чернила и подала юноше.

— Так, перепиши эти три слова.

— Зачем?

— Хочу посмотреть, насколько ты сообразителен. Если сможешь быстро переписать, то, должно быть, и читать научишься быстро. Ты хочешь научиться читать?

Он кивнул.

— Хорошо, тогда начинай.

Какое-то мгновение садовник смотрел на страницу, потом сжал в руке перо и, едва осознавая, что в его жизни происходит нечто очень важное, вывел: «О-Б-Р-У-Ч-Е-Н-Н-Ы-Е».

Вопреки мнению Элис, тот факт, что княгиня начала учить Франко Спада грамоте, произвел настоящую революционную бурю в тесном мирке виллы дель Аква. Слух об этом распространился с необычайной быстротой и вызвал, с одной стороны, изумление поступком княгини, с другой — недоумение, почему она выбрала для этой цели такого неподходящего человека. Элис тоже испытывала смешанное чувство. В Париже она познакомилась со светской любительницей развлечений, в которой, несмотря на весь ее ум, не было и намека на то, что эта флорентийская красавица может всерьез увлечься политикой или проблемами итальянской бедноты. И вдруг, совершенно неожиданно, Сильвия посвятила себя столь значительному занятию, отнимающему к тому же много времени. Был ли это только каприз богатой женщины, новый способ борьбы против скуки, извечно сопутствующей привилегированным классам? Или же княгиня действительно сочувствовала своему неудавшемуся похитителю? Или Сильвию увлекло что-то другое? В конце концов, садовник был так красив… Элис не хотела думать об этом, потому что княгиня ей по-настоящему нравилась.

С другой стороны, Элис не могла не восхищаться подругой. Какими бы ни были мотивы Сильвии, она отдавала новой работе всю себя. Убедившись в способностях Франко, она на следующий же день превратила маленькую комнатку на первом этаже виллы в подобие школьного класса. Княгиня освободила Франко от обязанностей садовника и ежедневно, по два часа утром и после полудня, занималась с ним. По дому поползли слухи, но Сильвия либо их не слышала, либо не обращала на них внимания. На третий день после начала занятий она, светясь от радости, сообщила Элис за ужином, что Франко делает заметные успехи: выучив алфавит, он уже взялся за простые предложения. Сильвия добавила, что не просто удовлетворена, но и поражена способностями ученика.

— Да, я вижу, — сказала Элис, — но, не желая охладить твой энтузиазм, не могу не спросить: ты подумала о последствиях?

— Каких последствиях?

— Для Франко, к примеру. Ты взяла этого садовника в дом, посадила за парту, учишь читать — очень хорошо. Но что потом?

Сильвия пригубила шампанское и ответила:

— Потом он, как минимум, научится читать и будет знать намного больше, чем раньше. Это уже неплохо.

— Но захочет ли он вернуться к обязанностям садовника? Сомневаюсь. Из твоего рассказа можно заключить, что Франко в Сан-Себастьяно своего рода отверженный. Что ждет этого юношу, когда он окончит начальную школу дель Аква?

Княгиня улыбнулась:

— Ты подала мне неплохую мысль. Пожалуй, закажу вывеску и повешу ее на дверь классной комнаты.

— Ты не ответила на мой вопрос.

— Только потому, что не могу ответить. Я не знаю, что будет с Франко, но сейчас мне все равно. Уча его грамоте, я счастлива как никогда, ему же единственный раз в жизни представилась возможность учиться. Он тоже это понимает, он далеко не глуп. Кто знает, что будет дальше? По крайней мере я протянула Франко руку помощи. Если бы люди думали обо всех возможных последствиях своих поступков, вряд ли бы кто-то вообще решился действовать. Половину добрых дел в жизни начинаешь по внезапному озарению.

— Но какие последствия это будет иметь для тебя самой? — продолжала Элис настойчиво. — Возможно, я вмешиваюсь не в свое дело, но…

Она замолчала, Сильвия посмотрела на нее.

— Пошли сплетни? — спросила она. — Ведь ты именно об этом хочешь мне сказать?

— Не знаю, но людям говорить не запретишь.

— Пусть их. Здесь не о чем говорить.

— Твой муж может думать иначе.

— Возможно.

По холодному тону Сильвии Элис поняла, что зашла слишком далеко. Но она не могла избавиться от ощущения, что ящик Пандоры уже распахнут.

На следующее утро Элис увидела выходившего из конюшни Витторио — не в ливрее, а в рваной рубашке и грязных штанах, с ведром в руках. Заметив американку, он замер.

— Доброе утро, — сказала Элис, опуская свой белый зонтик.

— Доброе утро, синьора.

Она остановилась под деревом, с улыбкой глядя на мальчика и думая о том, что из всех людей, имевших отношение к маленькой драме, которая разворачивалась на вилле, младший брат Франко выглядел самым озабоченным.

— Что ты делаешь, Витторио?

Мальчик взглянул на ведро и судорожно сглотнул:

— Э… Чищу конюшни, синьора.

Тут до Элис дошло, что находится в ведре.

— О, тогда иди опорожни ведро и возвращайся — мы с тобой немножко поболтаем.

Мальчик поспешно ушел за конюшню. Элис присела на кованую железную скамью под деревом и с восхищением оглядела парк, погруженный в тишину и покой фантастически прекрасного утра. Как отличался этот сицилийский пейзаж от того, к чему она привыкла в родном и любимом Нью-Йорке! Отец Элис — известный адвокат, потом судья. Детство Элис было вполне обычным для женщин ее времени и класса: французская гувернантка, с которой Элис изучила язык Вольтера, на всю жизнь полюбив все французское, потом занятия в привилегированной школе мисс Добсен на Восточной Тридцать пятой улице, летний отдых в лесах Кэтскилза, зимы в уютном семейном особняке на Медисон-сквер, широкий круг родственников и друзей. Что касается юности, то последующие поколения, вероятно, нашли бы жизнь Элис в ту пору слишком замкнутой, но сама она с удовольствием вспоминала свою юность: любящие родители, двое обожаемых старших братьев, слуги, куча денег, уверенность в будущем. Единственным минусом или, если хотите, иронией судьбы было то, что воспитанная для супружества и материнства, выданная замуж — удачно, хотя и не по страсти. — Элис оказалась бесплодной. Как туманно объяснили врачи, причина крылась в дисфункции фаллопиевых труб. Что это такое, Элис не знала, поскольку в женской анатомии разбиралась еще меньше, чем в мужской. Но известие, что у нее никогда не будет детей, стало самым страшным ударом в ее благополучном существовании. Сильная духом, Элис вынесла его, но жизнь потеряла для нее всякий смысл.

— Синьора?

Она повернулась к Витторио. Он уже отнес пустое ведро обратно в конюшню и теперь стоял в нескольких футах от Элис, как всегда, с неуверенным видом, словно побаивался иностранки.

— Итак, — с улыбкой произнесла Элис, оперевшись на ручку зонтика, сделанную из слоновой кости, — что ты думаешь об учебе своего брата?

— Я думаю, — начал было мальчик. «Он очень застенчив, — решила Элис, — но это не его вина». — Я думаю, это хорошо.

— Хорошо? Да, пожалуй. А ты сам, Витторио? Не хочешь ли и ты научиться писать и читать?

Он важно кивнул. «Господи, — подумала она, — он восхитителен!»

— Когда выучишься грамоте, — продолжала Элис, — кем ты хочешь стать?

— Американцем.

Сказанное просто, это слово вызвало в Элис сложное чувство. Как ей повезло родиться там, где она родилась, и как не повезло этому хорошенькому мальчику, появившемуся на свет на Сицилии.

Позднее она поняла, что именно тогда в ее сознании зародилась та мысль.

Глава 2

Вечером 17 февраля 1880 года российский император Александр II устроил прием в честь принца Болгарского. Приглашенные в ожидании обеда собрались в Малахитовом зале Зимнего дворца. Среди них был и итальянский посол князь Джанкарло дель Аква, которого выделяла из толпы не только незаурядная внешность и прекрасно сидевший фрак, но и орден Благовещенья с цепью на шею, пожалованный год назад королем Италии, после чего члены королевской семьи начали называть князя «кузен» (это считалось большой честью), а также бриллиантовая звезда Орлова, которой наградил Джанкарло царь.

Дель Аква разговаривал с одной из великих княгинь, когда гостей пригласили обедать. Толпа двинулась в парадную столовую через бесконечную анфиладу залов огромного дворца, выходившего окнами на покрытую льдом Неву.

Царь уже собирался войти, когда французский посол что-то спросил у него. Гости остановились, ожидая, пока царь и посол закончат свою краткую беседу вполголоса.

Вдруг страшный взрыв сорвал с петель двери столовой.

Гости с криками заметались в поисках укрытия, а из столовой повалил черный дым.

Когда он рассеялся, все увидели, что комната полностью разрушена. Кроме того, от взрыва погибло сорок финских гвардейцев и несколько лакеев, находившихся в помещении ниже этажом. Это плотник Халтурин^[9], один из основателей московского союза рабочих, пронес в цокольный этаж дворца огромное количество взрывчатки, чтобы уничтожить императорскую семью, и только случайная фраза французского посланника помешала осуществлению его плана.

На следующее утро Джанкарло, решив, что пора немного отдохнуть от Санкт-Петербурга, сообщил жене и своему королю — в обратном порядке, конечно, — о намерении провести месяц на Сицилии для поправки здоровья. Его побудило к этому не только потрясение от соприкосновения со смертельной опасностью во время взрыва, но и тоска по очаровательной Сильвии, оказавшаяся сильнее, чем князь ожидал.

Кроме того, некоторые фразы в письмах жены начали вызывать у него беспокойство.

А князь дель Аква не любил, когда его что-то беспокоило.

Дон Паскуале Барраба, капо мафии Монреале, был одним из самых могущественных людей Сицилии. Монреале находился на холмах выше Палермо, поэтому дон Паскуале контролировал горные источники, имевшие большое значение для всех. Он мог бы в буквальном смысле перекрыть воду, поступавшую на фруктовые плантации ниже Монреале, если бы владельцы отказались платить ему годовую дань. Более того, дороги из внутренних районов острова в Палермо проходили через Монреале, и дон Паскуале мог бы распорядиться задержать там всю сельскохозяйственную продукцию, поступавшую в главный город острова, если бы граф Склафани, мэр Палермо, перестал отдавать ему определенную долю городских налогов. Конечно, граф Склафани и думать не смел о подобном шаге, ведь сотрудничество с мафией, чьи банды сицилийцы называли «cosche», стало неотъемлемой частью здешнего образа жизни. Плату «cosche» называли «pizzo», что на сицилийском диалекте означало «птичий клюв», а выражение «fari vagnari u pizzu» переводилось как «смочить клюв», то есть дать взятку. Взятка являлась своего рода смазкой, позволявшей механизму сицилийского общества работать без помех. Ее альтернативой было насилие — либо против личности, либо против общества. Веками сицилийцы прибегали к насилию как наиболее действенному средству восстановления справедливости. Кое-кто говорил, что это следствие завоевания Сицилии арабами, другие утверждали, что из-за потока иностранных завоевателей, много веков подряд один за другим нападавших на остров, Сицилия так и осталась без сколько-нибудь эффективной системы правопорядка. Третьи винили страшную сицилийскую нищету, которая толкала людей к бандитизму и в конечном счете к кровопролитию. Какова бы ни была причина, на Сицилии насилие не только стало нормой жизни, но и почиталось. Даже так называемые «уважаемые люди» поддерживали в окружающих почтение к себе с помощью террора и убийств.

Дон Паскуале принадлежал именно к таким людям, хотя те, кто не знал его, не смогли бы определить это по его внешности. В мятом костюме, белобородый, с добрым лицом, он казался скорее Дедом Морозом, перепутавшим времена года, чем главарем банды. Большую часть времени он проводил в маленькой комнате позади единственной в Монреале лавки цирюльника. Там он принимал посетителей и клиентов и, безмятежно потягивая лимонад, ковыряя в зубах, тихим голосом отдавал приказы, часто обрывавшие чью-то жизнь. Все происходило как бы само собой, но в то же время подчинялось определенным правилам. Как многое на Сицилии, это был ритуал.

Поскольку представители всех классов сицилийского общества рано или поздно обращались к дону Паскуале, он не удивился, когда утром 17 марта 1880 года его помощник Нани, самодовольный молодой мафиозо, вошел в комнату и объявил, что патрона хочет видеть князь дель Аква. Дон Паскуале не удивился, но почувствовал любопытство. Князь, человек могущественный, богатый, близкий к королевской семье, старался держать местную мафию на почтительном расстоянии. Правда, ему дважды доводилось просить дона Паскуале об услуге, и, более того, управляющий княжеским имением дон Фортунато Бурджо, как и большинство его коллег на западе Сицилии, принадлежал к мафии, но все же князь держал дистанцию.

— Пригласи его войти, — сказал дон Паскуале, приглаживая руками свои густые седые волосы. Обладая немалой властью, сам он тем не менее не мог не ощущать некоторого трепета перед знатью острова. Чтобы показать это, он встал, когда князь появился в дверях. А дон Паскуале не имел привычки вставать перед посетителями.

— Ваше превосходительство, — произнес он, давая этим понять, что признает разделяющую их социальную пропасть, ведь обращение «князь» могли позволить себе только лица дворянского происхождения. — Сколько времени прошло с нашей последней встречи!

— Да, дон Паскуале, — ответил князь, пожимая руку капо.

— Могу я предложить вам чашечку кофе?

— Благодарю вас.

— Нани, принеси кофе его превосходительству.

Нани, для важности носивший несколько толстых золотых колец, поспешно бросился в лавку, а дон Паскуале указал князю на стул перед своим простым столом:

— Прошу вас.

Когда князь уселся, дон Паскуале тоже занял свое место и сказал:

— Рад видеть вас в добром здравии, ваше превосходительство, — я, разумеется, читал о трагедии в Санкт-Петербурге.

— Да. Взрыв в царском дворце.

— Это ужасно, ужасно! Я поражен, что царь имеет так мало власти над своими подданными.

— Наверно, ему не хватает таких людей, как вы, дон Паскуале.

Старый мафиозо улыбнулся, показав два золотых передних зуба. Он рассчитывал услышать именно такой ответ.

Нани принес кофе, отдал его князю и поспешил выйти, тихо прикрыв за собой дверь. Князь принялся помешивать кофе, оглядывая тесную комнатенку. Несмотря на прохладный день, оба окна были закрыты железными ставнями: дону Паскуале свидетели были ни к чему. Дощатый пол комнаты испещряли полоски солнечного света. Возле двери помещался уродливый шкаф со стеклянной дверцей и пустыми полками. На стене за спиной дона Паскуале висела фотография Гарибальди: двадцать лет назад дон воевал вместе с этим великим человеком, когда тот высадился на Сицилии.

Больше в комнате ничего не было, только позади князя стоял рваный кожаный диван.

Джанкарло холодно улыбнулся дону Паскуале, ожидавшему, когда посетитель заговорит.

— Известен ли вам один из моих садовников, Франко Спада? — спросил дель Аква.

Дон Паскуале нахмурился:

— Да, известен.

— Вы хмуритесь, дон Паскуале, он вам не по душе?

— При всем уважении к вашему превосходительству, вынужден признать: нет, не по душе.

— Почему?

— Он… — дон Паскуале сделал легкий жест правой рукой, — не вызывает доверия. Год назад он приходил ко мне проситься на работу, но я сказал, что сын шлюхи мне не нужен.

— Вы поступили благоразумнее меня! Как вы знаете, я взял его на работу. — Князь помолчал и затем добавил: — И теперь мне пришлось об этом пожалеть.

— Он что-нибудь украл, ваше превосходительство?

— Нет. Тем не менее я хочу избавиться от него, но так, чтобы… не причинить ему вреда… Вы меня понимаете… Действовать надо очень осторожно, потому что ситуация требует деликатности.

Дон Паскуале догадывался, что имеет в виду князь. До старого мафиозо дошли слухи о княгине и молодом красавце садовнике.

— Я понимаю вас, ваше превосходительство.

— Думаю, подойдет нечто вроде случая с Бризи Каморро, происшедшего пять лет назад, вы помните?

— Да, конечно, помню.

— Хорошо. Буду благодарен вам за помощь, дон Паскуале. Вы знаете, как высоко я вас ценю и уважаю.

— Ваше превосходительство слишком добры.

Князь поставил кофейную чашку на стол, достал из кармана своего отличного фрака, привезенного из Лондона, черный кожаный бумажник, вынул из него одну за другой сорок сотенных бумажек и передал дону Паскуале.

— Полагаю, — сказал князь, — этого достаточно?

— Более чем, ваше превосходительство. Желаете ли вы назначить время?

Князь встал:

— Действуйте как можно скорее. Было бы лучше, если бы все произошло, когда мы с женой уедем. К примеру, следующую среду мы собираемся провести в Палермо.

— Значит, в следующую среду. У нас будет время… составить план.

Дон Паскуале проводил князя до двери. Там дель Аква тихо произнес:

— Пусть Франко Спада никогда больше не вернется на Сицилию.

— Будет исполнено, ваше превосходительство.

Дон Паскуале открыл дверь, и князь вышел.

Восемнадцатилетнюю Карлу Сганци в Сан-Себастьяно с неосознанной жестокостью прозвали дурочкой.

Она была пятым ребенком в семье фермера Уго Сганци. Когда выяснилось, что у Карлуччи — таково было ее уменьшительное имя — «не все дома», односельчане сочувственно зацокали языками. Крайняя бедность, трудолюбие и благонравие родителей девушки не позволяли объяснить несчастье с ней наказанием Господним за грехи отца с матерью, поэтому во всем обвинили безжалостную судьбу. К Карлучче относились с состраданием.

Летом она работала в полях вместе с другими женщинами, но зимой ее оставляли в покое. Не сговариваясь, обитатели Сан-Себастьяно решили, что бедняжка должна получить хоть какое-то воздаяние за свое несчастье. В плохую погоду она сидела у огня, бормоча что-то себе под нос, играла со своей куклой или грубыми игрушками, которые сделали для нее братья. В хорошую же погоду любила бродить по окрестным холмам, особенно часто поднимаясь к камню на вершине одного из них. Никто и не думал ее сопровождать — кто посмеет обидеть Карлуччу? Кроме того, разве сам Господь не оберегает дурачков вроде нее?

Утром 21 марта 1880 года Карлучча вышла из родительского дома, пересекла Сан-Себастьяно и направилась к холмам. С собой она взяла тряпичную куклу Терезу, названную так в честь святой. Для защиты от ветра накинула толстую шерстяную шаль. Невысокая, коренастая, она тем не менее могла бы показаться хорошенькой, если бы не тусклый пустой взгляд. Завидев ее, крестьяне кивали и говорили: «Добрый день, Карлучча». Она молча улыбалась в ответ. Она редко говорила с кем-нибудь, кроме Терезы.

Спустя час девушка, взобравшись на холм, который ей особенно нравился, уселась на облюбованный камень. Дул сильный западный ветер, но это не волновало Карлуччу, потому что она очень любила свой камень. Здесь она оставалась наедине с Терезой, небом, Богом и блестевшим в отдалении морем. Как красиво вокруг! Девушка почувствовала себя счастливой.

Она удивилась, увидев, что к ней приближается всадник. Кто бы это мог быть? У ее камня мало кто бывал, поэтому-то она его и любила.

— Кто это, Тереза? — прошептала она кукле. На тряпичном лице Терезы застыла улыбка. Тереза всегда улыбалась.

Подъехав к камню, человек слез с лошади. Он был высок ростом, лет тридцати, с черной бородой. Карлучча узнала Санто Матту, который иногда приезжал в Сан-Себастьяно из Монреале. Чем он занимался, она не имела понятия.

Подойдя к ней, Санто улыбнулся:

— Привет, Карлучча.

Она улыбнулась в ответ. Тереза тоже улыбалась. Санто Матта начал расстегивать свой толстый кожаный ремень.

Витторио и Франко вдвоем занимали крошечную комнатку с одним окном на самом верхнем этаже виллы дель Аква. Пользовались они ею в основном зимой, поскольку летом там было так жарко, что братьям приходилось ночевать на улице. Князь, еще пять лет назад проведя на виллу водопровод и канализацию, несмотря на мизерность дополнительных расходов, совершенно не позаботился об удобствах для десятков слуг, вынужденных пользоваться уборными во дворе.

В половине двенадцатого ночи 21 марта 1880 года дверь в комнату братьев Спада распахнулась. Франко сел в кровати, рукой прикрыв глаза от яркого света керосинового фонаря. Он увидел, что в комнату втиснулись трое. Один из них спросил:

— Франко Спада?

— Да…

— У меня ордер на твой арест.

Спросонок Франко показалось, что все это ему мерещится. Один из карабинеров подошел к его постели:

— Вытяни руки.

Увидев железные наручники, Франко окончательно проснулся:

— За что?

— За изнасилование и убийство Карлы Сганци.

Убийство Карлуччи? Франко вспомнил несчастную полоумную девушку…

— Я не убивал Карлуччу!

— Ты предстанешь перед справедливым судом.

— Справедливое дерьмо! Вы сошли с ума!

Полицейский схватил Франко за левое запястье и защелкнул на нем наручник.

— Нет! — в ужасе закричал Франко. Ударив карабинера правым кулаком, он попытался вырваться, чтобы добраться до двери. Но двое других схватили его и, несмотря на яростное сопротивление юноши, притиснув его к стене, надели наручник на второе запястье. Тяжело дыша от напряжения, капитан карабинеров, молодой черноусый человек, сказал:

— Теперь ты пойдешь спокойно?

Франко сник. Он не понимал, за что с ним так поступают, но здравый смысл подсказывал: сопротивление бесполезно. Он кивнул.

Капитан подал сигнал своим людям, и они вытолкнули Франко из дверей. Он оглянулся на своего младшего брата, который наблюдал за происходящим, замерев от ужаса.

— Вито, — позвал Франко, — что бы ни говорили, я не виновен. Ты понимаешь? Я не виновен.

Витторио ошеломленно кивнул. Но он ничего не понимал. Абсолютно ничего.

Княгиня дель Аква читала в своей спальне, когда со стороны лестницы послышались крики. Потом наступила тишина. Княгиня встала с кровати, накинула халат и поспешила к двери. Выйдя в холл, прислушалась: крики раздавались снизу. Торопливо подойдя к лестнице, Сильвия начала спускаться. Внизу она увидела мужа в бархатной куртке винного цвета, в которой он обычно курил. Князь закрывал входную дверь.

— Джанкарло, что случилось?

Муж посмотрел на нее.

— Капитан карабинеров Антонетти арестовал твоего ученика. Похоже, Франко изнасиловал девушку из Сан-Себастьяно, а затем удушил ее.

Сильвия застыла на нижней ступеньке, опершись рукой о гладкие мраморные перила.

— Не верю, — сказала она, сама удивившись своему спокойствию. — Какие против него доказательства?

Джанкарло задымил трубкой.

— Убитая, обнаруженная сегодня днем, зажала в руке клочок бумаги. Очевидно, девушка вырвала его, борясь с убийцей. Это страничка одной из тетрадок Франко, в которой он учился писать свое имя: «Франко Спада, Франко Спада», и так много раз. Возможно, он способный ученик, но убийца из него получился никудышный.

Князь выпустил облачко дыма, и оно закружилось, как и голова Сильвии.

— Зачем Франко насиловать девушку?

— Глупый вопрос, дорогая.

Князь направился в библиотеку. Сильвия последовала за ним.

— Нет, не глупый! Франко не способен на такой ужасный поступок… Господи, да ведь он мог иметь любую женщину, если б захотел…

— В самом деле?

Князь отступил в сторону, пропуская жену в библиотеку. Но Сильвия остановилась перед ним.

— Надеюсь, ты не думаешь, что мы с ним любовники? — спросила она.

— Конечно нет. Я полностью тебе доверяю. Разве я позволил себе намекнуть, что подозреваю между вами безнравственные отношения?

— Нет. Да и подозревать нечего.

— Я в этом уверен.

Сильвия вошла в библиотеку и села в кожаное кресло.

— Разумеется, мы наймем для него адвоката, — сказал князь, подходя к подносу с графином резного стекла. — Виновен Франко или нет, я хочу, чтобы с ним поступили по закону. Выпьешь коньяку?

— Да, пожалуйста.

— Мне кажется, профессор Бонфанте из Палермо подойдет как нельзя лучше. Он пользуется репутацией отличного защитника преступников.

— Франко не преступник!

— Полиция, видимо, считает иначе. Утром я съезжу в Палермо и поговорю с Бонфанте. Мне приходилось встречаться с ним несколько раз. Приятный человек, хотя его манера поведения за столом оставляет желать лучшего.

Он принес жене коньяк, затем сел за письменный стол. В свете лампы под зеленым абажуром длинное лицо князя приобрело зловещее выражение.

— Джанкарло, — произнесла Сильвия тихо, — поклянись мне, что не имеешь отношения к тому, что случилось с Франко.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Не притворяйся, ты отлично меня понял. Если только мне станет что-нибудь известно… Я уверена, Франко не способен на насилие.

— Ты рассказывала, что он пытался тебя похитить.

— Это другое, — ответила она, закусив губу.

— Почему?

— Это трудно объяснить, но я по-прежнему уверена, что он не мог никого убить. Я занималась с ним семь недель и хорошо разобралась в его характере. Франко славный, неглупый парень. И, самое главное, у него не было причины поступать так. Но кто же тогда совершил убийство? Кто сделал так, чтобы в нем обвинили Франко?

Князь слушал, согревая в руках свой коньяк.

— Понимаю, — ответил он. — Ты думаешь, что я организовал убийство, потому что не хочу среди своих слуг и арендаторов прослыть рогоносцем.

— Вот именно. У тебя есть повод желать избавиться от Франко.

— Блестящая аргументация, моя дорогая. Арсен Люпен^[10] мог бы тобой гордиться. Но в твоих доводах есть несколько изъянов. Во-первых, я не делал этого, во-вторых, я никогда не возражал против твоего маленького социального эксперимента с Франко. Я считал твои уроки пустой тратой времени, но не возражал. Поэтому обвинение звучит не только глупо, но и… как бы это выразиться… не очень лестно для твоего мужа. Ты согласна?

Сильвия отпила коньяк, не сводя глаз с князя. Она знала, что он лжет.

— Что с ним будет? — спросила она.

— Но его, возможно, еще признают невиновным.

— А если нет?

Князь вдохнул аромат коньяка и с удовольствием сделал глоток.

— Думаю, Франко грозит пожизненное заключение, поскольку правительство весьма опрометчиво отменило смертную казнь.

Князь взглянул на Сильвию. Она испугалась, что ее сейчас стошнит. Но этого не произошло. Она поднялась и, поставив на стол свой бокал, посмотрела на князя. Ее прекрасное лицо было мертвенно-бледно, глаза казались больше обычного.

— Если жизнь Франко будет искалечена, — произнесла Сильвия сдавленным голосом, — и виновным в этом окажешься ты, то гореть тебе вечно в аду.

С этими словами она вышла из комнаты.

Глава 3

Письмо княгини дель Аква Элис Декстер, датированное 24 мая 1880 года:

Дорогая Элис!

Как я и предполагала в предыдущем письме, Франко осудили за убийство на пожизненное заключение. Суд, на мой взгляд, был просто фарсом. Профессор Бонфанте вел защиту вяло, а судья с самого начала не скрывал уверенности в виновности Франко. Я не удивилась бы, узнав, что такую предвзятость оплатили. Недобросовестность же обвинения, вкупе с клочком бумаги, найденным в руке девушки, не оставляли Франко никаких шансов. Судьба распорядилась так, что у него не оказалось свидетелей, готовых подтвердить его алиби. В день убийства Джанкарло увез меня в Палермо на завтрак, поэтому пришлось отменить ежедневные занятия с Франко, и он провел большую часть времени в одиночестве, сначала в своей комнате за книгами, потом в одном из садов. Ни я, ни кто-либо другой не могли помочь бедному юноше, засвидетельствовав в суде, что видели его. Это обстоятельство, да еще страничка из его тетрадки стали для него роковыми.

Конечно, факты можно истолковать и по-другому: кто-то украл страничку, чтобы вложить ее в руку убитой девушки. Сделать это было бы нетрудно, поскольку Франко хранил тетрадку у себя в комнате, которая никогда не запиралась. Можно предположить, что убийство специально приурочили к тому дню, когда я покинула виллу, и Франко лишился неопровержимого алиби и главного свидетеля в моем лице. Конечно, расчет на то, что девушка в нужное время придет к любимому камню и будет в распоряжении убийцы (это сухое выражение здесь не слишком уместно, но ты меня понимаешь), достаточно рискован. Но, поскольку девушка ходила туда ежедневно, убийца, видимо, рассчитывал, и вполне оправданно, что обстоятельства сложатся в его пользу. Думаю, так все и было на самом деле.

Потому что, дражайшая Элис, в моей душе живет уверенность: Франко не мог совершить столь гнусное преступление. У него просто не было на это причины. И оставить тетрадный листок в руке жертвы! Нет, это невероятно! Знаю, нельзя исключить, что он убил по страсти, в состоянии временного помрачения ума и тому подобное, но это вряд ли возможно.

Нет, нет, не верю и никогда не смогу поверить. Я убеждена, что это преступление было организовано. Кто его организовал? Как ни больно это писать, но у меня нет сомнения, что организатор — мой муж. Здесь, на Сицилии, с ее мафией так просто нанять кого-то для грязной работы. Хорошо заплатил — и дело сделано! Враг убит или, как Франко, на всю жизнь посажен за решетку, что, может быть, намного хуже смерти. Ты спрашиваешь, почему я не обратилась в полицию со своими подозрениями? Господи, если бы я только могла! Но у меня нет никаких доказательств. И в полиции, и, если уж на то пошло в самих судах обязательно есть члены мафии, или ее сторонники или информаторы. Поэтому, даже найдись у меня какое-нибудь доказательство, они уничтожат его или же, что вполне реально, уничтожат меня. Клянусь, на Сицилии воля мафии — закон Единственное, что я могла бы сделать для освобождения Франко, — заплатить той же мафии за его побег, устроить который проще простого, потому что тюремная охрана тоже считается с мафией. Ты, должно быть, думаешь, что я преувеличиваю власть этой преступной организации, но, клянусь, все написанное — правда. Однако мафиози никогда не возьмут моих денег, потому что слишком уважают моего мужа и не решатся поступить ему наперекор.

Так к чему же мы пришли? Франко сидит в ужасной тюрьме Аккиардоне, построенной лет пятьдесят назад королем Фердинандом II, а Джанкарло, самодовольно улыбаясь, радуется, как ловко он избавился от человека, который был или мог стать любовником его жены. Но я клянусь тебе, Элис, наши отношения с Франко были чисты.

Сознание того, что я — главная причина вопиющей несправедливости, угнетает меня. Да, всему виной моя опрометчивая затея с учебой Франко, уверенность, что никто не посмеет поставить под сомнение мои мотивы и что с Джанкарло я сумею справиться. О Господи! Я самая глупая женщина на свете, которая приносит один вред! А я ведь только хотела помочь! Горькая истина нашего греховного мира — желание оказать помощь — приводит к несчастью. В какую ужасную беду Франко попал из-за меня! Мне никогда не забыть, с какой ненавистью он посмотрел на меня, когда судья огласил приговор! О Иисус, неужели это воспоминание будет преследовать меня всю жизнь?

К Джанкарло я испытываю отвращение. В ночь ареста Франко я прямо обвинила мужа в организации преступления. Он из приличия отрицал, но я знаю, что он виноват, и он это отлично понимает. Как я ошиблась в человеке, за которого вышла замуж! Не секрет, что жизнь на Сицилии ценится дешево, но погубить две жизни ради «защиты своей чести» (уверена, он именно так объясняет свой поступок), — я и представить себе не могла, что он падет так низко! У меня было единственное средство отомстить Джанкарло — превратиться для него в кусок льда, что я и сделала. Это неделикатно, но все же скажу: ночные визиты Джанкарло в мою спальню вряд ли приносят ему удовлетворение. Естественно, это только усугубляет ситуацию. Моя семейная жизнь превратилась в молчаливый жестокий поединок, исходом которого может быть только смерть.

А Витторио! Он так тяжело переживал несчастье со своим обожаемым братом, что я некоторое время опасалась за рассудок мальчика. Джанкарло хотел уволить его после ареста Франко — исключительно из мстительности — под надуманным предлогом, будто в Витторио могут проявиться «преступные» наклонности брата, но я пригрозила устроить скандал, и Джанкарло сдался. Если бы мальчика вышвырнули с виллы, он, вероятно, умер бы с голоду. Крестьяне рады, что Франко в тюрьме (вот нелюди!), и ничто не доставило бы им большего удовольствия, чем вид умирающего Витторио.

Хотелось бы прибавить к этой мрачной картине что-то ободряющее, но не могу. Я чувствую себя такой несчастной, милая Элис! Если бы я была в силах как-то помочь Франко… Но мафия страшна тем, что действует тайно, и как ответить на удар, неизвестно. Мне не к кому обратиться, я не знаю, что делать. Но даже если бы знала, вряд ли решилась бы. Пожалуйста, ответь мне, я так нуждаюсь в поддержке. Но ради Бога, ничего не пиши о моих подозрениях относительно Джанкарло. Он не брезгует читать мои письма.

Твоя отчаявшаяся подруга Сильвия.

Драгоценности, купленные у старого слуги на окраине Саванны, Гас Декстер продал шесть месяцев спустя в Нью-Йорке за сорок тысяч долларов — целое состояние в 1865 году. Решив с помощью этого подарка судьбы нажить миллионы, Гас снялмеблированную комнату неподалеку от Уолл-стрит и стал изучать рынок ценных бумаг. Сын школьного учителя из Эльмиры обладал сноровкой в обращении с цифрами и инстинктом игрока. Взявшись за биржевые спекуляции, вначале осторожно, он несколько раз сильно обжигался, но учился на собственных ошибках и к 1868 году стал силой, с которой приходилось считаться. Весной 1869 года, крупно заработав на акциях золотых рудников, Огастес с немалой радостью осознал, что превратился в настоящего миллионера.

Он прекратил игру на бирже и открыл маленький банк на Пайн-стрит. Пользуясь связями на Уолл-стрит, Декстер сумел сделать свое детище привлекательным для деловых людей и благодаря практичному уму начал преуспевать, извлекая выгоду из трудностей других, более крупных банков. Когда в 1873 году паника на бирже разорила «Джей Кук и К°», Огастесу удалось переманить многих клиентов этого банка в свой бизнес. К 1876 году, во времена экономического подъема, «Декстербанк» вовсю процветал и разрастался. В тот год Огастес приобрел земельный участок на Пайн-стрит, 25 и построил там красивый особняк в неоклассическом стиле, своей представительностью, консервативностью и солидностью напоминавший хозяина. Подобно многим другим людям, которые сами проложили себе дорогу наверх, Огастес, нажив состояние на деньгах, полученных за краденые драгоценности, стал ярым поборником истэблишмента.

Теплым июньским днем 1880 года Огастес, как всегда, в пять часов вышел из банка, сел в ожидавший его экипаж и поехал к пересечению Тридцать девятой улицы и Медисон-авеню к купленному два года назад четырехэтажному особняку из песчаника. Разбогатев, Декстер прибавил в весе шестьдесят фунтов, которые, наряду с жарой и необходимостью носить сюртук, летом изрядно портили ему жизнь. Поэтому, войдя в мрачноватый, но такой прохладный вестибюль своего дома, Огастес первым делом поднялся наверх, чтобы принять ванну. Супруги Декстер имели отдельные спальни; почти всю спальню Огастеса, выходившую окнами на Медисон-авеню, занимала огромная латунная кровать. Оказавшись в своей комнате, Огастес разделся и направился в отделанную плиткой ванную, чтобы наполнить гигантскую ванну с ножками в виде когтистых лап. Когда воды набралось достаточно, Декстер открыл аптечку, висевшую над фарфоровой раковиной, и оглядел содержимое. Оно поражало разнообразием. Огастес в некоторой степени страдал ипохондрией, поэтому аптечку наполняли всевозможные лекарства: «Ветрогонное средство Дэлби», «Желчегонные таблетки Ли», «Таблетки Уайта против подагры», «Средство Томаса из мандрагоры», «Грудные капли Бейтмана», «Примочки Дюссона», «Экстракт Уорда от головной боли», «Настойка Гриффина от кашля», «Мазь Бейли от зуда», «Средство Дитчетта от геморроя», «Сироп Кокса от крапивницы», «Примочка Бертольда против обморожения» и масса других мазей и эликсиров. Обретя с годами изысканные привычки, не лишенный некоторого тщеславия Огастес любил ухаживать за собой, поэтому он взял с нижней полки пузырек «Бальзама из тысячи цветов», втиснутый между тюбиком зубной пасты доктора Кинга и бутылочкой «Средства Эразма Уилсона от облысения», и, прополоскав им горло, с удовлетворенным вздохом опустился в ванну.

В этот момент в насыщенной до предела жизни Огастеса Декстера все было в порядке.

Когда он, переодевшись к обеду, спустился вниз, Элис ждала в гостиной, обшитой темными панелями.

— Послушай, — сказала она, когда муж поцеловал ее в щеку, — ты читал письмо княгини Сильвии, полученное на прошлой неделе. Я много о нем думала и хочу кое-что с тобой обсудить.

Отметив странное напряжение в голосе обычно спокойной жены, Огастес уселся перед отделанным зеленым мрамором камином на свой любимый стул с парчовой обивкой в стиле Карла II.

— Что же ты хочешь обсудить, Элис?

Она присела возле него на тахту:

— Огастес, по моей вине мы не можем иметь детей, и я очень переживаю из-за этого…

— Элис, — прервал он ее, — виновата не ты, а природа.

Несмотря на все свои недостатки — самодовольство, чрезмерную властность, упрямство, тщеславие и высокомерие, а также огромное разочарование, которое испытал Огастес, узнав, что жена не сможет подарить ему наследника, он никогда не попрекал этим Элис. Он по-своему, не часто проявляя это внешне, любил и уважал ее.

Ты очень добр ко мне, Огастес, но факт остается фактом: у нас детей нет. Я знаю, для тебя, как и для меня, это величайшее несчастье, особенно горькое потому, что у твоей сестры целых пятеро…

— При чем здесь Вирджиния?

— Только при том, что это несправедливо, — их Господь благословил таким многочисленным потомством, а нам не дал ни одного ребенка.

— Нам и так есть за что благодарить Бога.

— Да, конечно, но у нас нет детей. Однако, Огастес, я знаю, что делать!

Он посмотрел на нее.

— Что же?

От волнения она судорожно сглотнула:

— Я хочу усыновить Витторио.

— Ты хочешь усыновить… итальянца? — переспросил он с испугом, который выглядел почти комично.

— Да. О, это самый восхитительный ребенок, которого я когда-либо видела — красивый и умный… Он совершенно нищ, мы столько сможем для него сделать…

— Это нелепая затея, абсурд! Я не потерплю в своей семье грязного итальянца!

— Он не грязный! И больше всего на свете хочет стать американцем…

— Все они хотят — польский сброд, разные там кули… Все хотят приехать в Америку! Из-за них наша страна превращается в сплошные трущобы! Посмотри на ирландцев, евреев — они заполонили Америку! Это национальный позор! И если ты думаешь, что я собираюсь потворствовать этому, таща сюда липкого от грязи «даго»^[11]…

— Он вовсе не грязный! — воскликнула Элис, пообещав себе сохранить спокойствие. — И я хочу, чтобы он приехал!

— Вопрос исчерпан. Не желаю больше слушать об этом. Что у нас на обед?

Элис Фэйрчайлд Декстер никогда в жизни не приходилось за что-нибудь бороться, но в споре о судьбе Витторио она решила стоять до конца.

— Я послала ему деньги на проезд сегодня утром, — сказала она спокойно. — Витторио приедет в Нью-Йорк семнадцатого июля на пароходе «Сервия».

Огастес бросил на жену недоверчивый взгляд.

— Он едет, — добавила Элис с вызовом, чуть заметно улыбаясь, — первым классом.

* * *

Витторио никогда не выезжал из Сан-Себастьяно дальше Палермо, поэтому путешествие в Рим, а потом в Париж, Лондон и Ливерпуль показалось ему прекрасным, как сон. Сидя рядом с княгиней, тоже неправдоподобно прекрасной, он жадно вглядывался в картины, проносившиеся мимо окон поезда, и едва слушал свою бывшую хозяйку. Сильвия раз за разом повторяла мальчику инструкцию, присланную Элис:

— Если у тебя возникнут трудности на корабле, ты должен обратиться к эконому… Повтори: «эконом».

— Э-ко-ном, — повторил Витторио, немного робевший произносить английские слова.

— У тебя неплохо получается. Эконома зовут мистер Макгилликуди. Повтори: «Макгилликуди».

Витторио набрал в грудь воздуха:

— Мак-гил-ли-ку-у-ди.

— Хорошо. Это похоже на чудо, но мистер Макгилликуди немного говорит по-итальянски, поэтому ты сможешь с ним общаться. И вот еще что. Миссис Декстер прислала тебе триста долларов наличными — это четыре тысячи пятьсот лир.

Витторио посмотрел на нее непонимающе, словно эта сумма была так велика, что не укладывалась в его сознании.

— Хотя все оплачено, миссис Декстер хочет, чтобы ты имел деньги на непредвиденные расходы… О, посмотри, Витторио, мы проезжаем границу! Мы уже во Франции, попрощайся с Италией.

Витторио уставился на два флагштока, проплывавшие в окне. На одном из них был трехцветный флаг Третьей республики, а на другом — королевский герб Савойской династии. Но прощание с родиной мало что значило для мальчика, поскольку он еще слишком смутно представлял себе, что такое «Италия». Домом он считал Сан-Себастьяно, где жил с любимым братом Франко. Глаза Витторио наполнились слезами, но не разлука с родиной, а мысль о Франко была тому причиной.

— Госпожа, — спросил он тихо, — вы расскажете Франко обо мне?

Она взяла руку бывшего пажа в свою, затянутую в перчатку. Княгиня видела его слезы. Она все поняла.

— Да, Витторио, — прошептала она, — я расскажу Франко.

У нее не хватило духу сообщить мальчику то, о чем сама она узнала за три дня до этого: его брата перевели из тюрьмы Аккиардоне в пользовавшуюся дурной славой тюрьму на маленьком острове Сан-Стефано в Тирренском море, в тридцати милях к востоку от побережья. Там Франко до конца дней своих был обречен на тяжкий труд, скотское существование и полную зависимость от тюремщиков, без сомнения, зверски жестоких. Мысль об этом могла бы заставить Сильвию еще больше мучиться от отчаяния и сознания вины, не будь ее страдания беспредельны. Только письма Элис отвлекли ее от своих горестей, заставив действовать — подготовить Витторио к новой жизни, купить ему костюм, обувь, саквояж, спланировать путешествие, приобрести билеты и, наконец, отвезти мальчика в Ливерпуль… Все это на какое-то время заглушило в ней чувство вины, которое так угнетало ее. Подобно всем преступлениям, убийство Карлы Сганци имело много косвенных последствий, повлиявших на жизнь не только ложно обвиненного Франко, но также Витторио, княгини Сильвии и Декстеров.

— Я клянусь тебе, Витторио, — сказала она, все еще сжимая его тонкую руку, — что никогда не оставлю попыток освободить Франко. Никогда. И однажды, если Богу будет угодно, ты снова увидишь своего брата.

Они обменялись взглядами — необыкновенная пара: двенадцатилетний крестьянин и одна из знатнейших и прекраснейших женщин Италии. В глубине души Витторио верил, что княгиня сдержит свое обещание.

Принадлежавший Кунарду лайнер «Сервия», самый крупный корабль со стальным корпусом, построенный после злополучного парохода «Грейт истерн», был первым судном такого класса в Атлантике. «Сервия» имела пять палуб и великолепнейшую лестницу, единственную в своем роде в Атлантическом океане; кроме того, она была оснащена лампами накаливания, а некоторые из кают «Сервии» были оборудованы даже патентованными туалетами Бродвуда. Первый класс корабля вмещал четыреста восемьдесят пассажиров, третий — семьсот пятьдесят. «Сервия» стала первым пароходом Кунарда, на котором придавалось особое значение удобству трансатлантического путешествия, — так ее владелец ответил на вызов более молодых компаний — Инмана и «Уайт стар лайнз», чьи плавучие дворцы, чудо комфорта, в последние годы переманили у него немало клиентов.

Пассажиры первого класса никак не могли понять, что за красивый робкий мальчик плывет в 112-й каюте. Он почти все время проводил в одиночестве, лишь изредка появляясь в столовой первого класса, где даже итальянцам, весьма немногочисленным в этом классе, не удавалось вытянуть из него больше нескольких сдержанных фраз. Один эконом, мистер Макгилликуди, знал о нем кое-что, поскольку встречался и с Элис в Нью-Йорке, и с княгиней Сильвией, когда та привезла Витторио к пароходу в Ливерпуль. И на второй день путешествия, перед ленчем, когда некая миссис Эндрюс из Олбани, фыркнув, сказала: «По словам князя дель Корсо, мальчик говорит, как сицилийский крестьянин. Ему следует ехать в третьем классе», — мистер Макгилликуди спокойно ответил: «Этому мальчику покровительствует княгиня Сильвия дель Аква». Эконому доставило удовольствие видеть, как миссис Эндрюс чуть не подавилась своим цыпленком.

Хотя Витторио и побаивался других пассажиров, путешествие по океану на роскошном судне с доброжелательным обслуживающим персоналом доставило мальчику ни с чем не сравнимую радость. Он имел некоторое представление, как ему повезло, потому что из приходивших в Сан-Себастьяно писем обитателей Палермо и Монреале, уехавших в Америку третьим классом, было известно об ужасных условиях в поездке через Атлантику: тесные помещения с плохой вентиляцией, битком набитые мужчинами, женщинами и детьми; грязная вода, скудная протухшая пища, вынуждавшая людей опускаться до поедания крыс, выловленных в трюме… Лишь исступленная мечта о земле обетованной, Америке, La messa del dollaro^[12], поддерживала их в этом отчаянном положении. С другой стороны, мальчику казалось, что с ним происходит чудо. Зачем американская синьора берет его к себе в Нью-Йорк? Это было выше его понимания. Княгиня рассказала ему, что миссис Декстер собирается его усыновить, но он не понял, что это значит. Войдет ли он в семью синьоры Декстер? Неужели это возможно? Он не слышал истории Золушки, иначе бы с большим сомнением отнесся к хрустальной туфельке, в которую судьба втискивала его ногу. Богатые синьоры, даже американки, не настолько безумны, чтобы перевозить через океан на роскошном пароходе и брать в свои семьи таких, как он, оборванцев. И все же с ним происходило чудо.

На десятый день путешествия, жарким июльским утром, проследовав через карантин, «Сервия» вошла в нью-йоркскую гавань и не спеша миновала остров Бэдло, где собирались установить колоссальную статую Свободы, сооружавшуюся в Париже. Витторио стоял у поручней, разглядывая открывшийся вид. С правой стороны над водой парили удивительные башни еще не достроенного Бруклинского моста. Слева виднелся Гудзон. Мальчик поразился его ширине, ведь Тибр и Сена, знакомые по путешествию в Ливерпуль, по сравнению с американской рекой казались тоненькими ручейками. Шпиль церкви Святой Троицы, самого высокого сооружения в городе, заставил юного сицилийца благоговейно трепетать.

Словно Золотая дверь приоткрылась перед ним, и он, крепко ухватившись за поручни, замер с широко открытыми глазами, не обращая внимания на то, что солнце немилосердно жгло правую щеку. Он осознал, что рождается заново.

Если бы он ехал в третьем классе, ему пришлось бы пройти через Касл-Гарден на оконечности Манхэттена. Первоначально это была крепость, которую потом превратили в мюзик-холл, — там в 1850 году прошли замечательные выступления Дженни Линд. В дальнейшем, когда поток переселенцев из Ирландии, Англии и Германии стал нарастать, эту крепость превратили в пункт приема иммигрантов. Там Витторио, отстояв вместе с сотнями оборванных европейцев очередь на беглый медицинский осмотр, ответил бы на вопрос, умеет ли он читать и писать (отрицательно, как и большинство иммигрантов), а потом был бы направлен в отдельную комнату, где ему пришлось бы раздеться и вымыться вместе с пятьюдесятью другими мужчинами. После этой унизительной процедуры он затерялся бы на улицах Нью-Йорка, направившись, вероятно, туда, где разраставшаяся день ото дня итальянская община уже начала превращать кварталы вокруг Малбери-стрит в «Маленькую Италию». Там Витторио, возможно, занялся бы продажей фруктов с тележки, стал бы парикмахером или, что самое вероятное, землекопом и до конца жизни зарабатывал бы на пропитание ручным трудом на строительных работах. Однако даже такая безрадостная перспектива была, безусловно, лучше будущего, ожидавшего Витторио на Сицилии.

Но судьба сулила Витторио иное. Когда «Сервия» пристала к берегу, он сошел по трапу вместе с другими пассажирами первого класса. У них не потребовали паспортов, таможенный досмотр носил самый поверхностный характер, поэтому официальные процедуры быстро закончились. Мальчика атаковала толпа носильщиков, предлагавших на ломаном английском донести его единственный чемодан, когда Витторио заметил среди встречавших женщину в белом. Поднявшись на цыпочки, чтобы видеть поверх голов, она в тот же самый момент разглядела Витторио, подростка в коричневом костюме и коричневой шляпе с широкими полями, вцепившегося в кожаный чемодан.

— Витторио!

Спустя несколько мгновений она пробралась к нему сквозь толпу и бросилась обнимать.

— Добро пожаловать в Америку! — сияя, воскликнула она по-итальянски и снова обняла мальчика.

В перерыве между объятиями Витторио, ошеломленный бурным проявлением чувств этой едва знакомой женщины, сказал:

— Синьора очень добра…

— Нет, никаких благодарностей! Я так хотела, чтобы ты приехал. Путешествие прошло хорошо?

— О да, синьора. Корабль очень красивый.

— А что княгиня? Все ли у нее в порядке?

— Да, и она шлет вам привет. У меня в чемодане письмо для вас…

— Хорошо, но сначала давай сядем в экипаж.

Не прекращая возбужденной болтовни, она взяла его за руку и повела через толпу на улицу к красивой лакированной двухместной коляске, запряженной парой гнедых лошадей. Кучер придержал дверцу, и Элис с Витторио уселись. Несколько мгновений спустя они уже ехали на север по переполненному транспортом Бродвею. Тысячи телеграфных столбов, увешанных проводами (на некоторых столбах было до дюжины перекладин), местами почти заслоняли жаркое солнце. Железные колеса повозок и фургонов для доставки товаров грохотали по булыжной мостовой, заглушая неистовые крики возчиков, посылавших друг другу проклятия в этом беспорядочном транспортном потоке. На тротуарах то и дело попадались биржевые маклеры в котелках, пробиравшиеся сквозь толпу молоденьких посыльных, которые спешили миновать этот деловой район, чтобы поскорее доставить послания. Другие мальчишки, оборванные и грязные, продавали многочисленные городские газеты: утреннюю «Таймс», «Геральд», «Сан», «Уорд», «Трибюн»; дневные выпуски «Экспресс», «Пост», «Бруклин игл», «Штаатс цайтунг». Весь этот шум и суматоха подействовали на Витторио возбуждающе, он вспомнил, как вяло по сравнению с Нью-Йорком выглядели Париж и Рим.

— Посмотри, вон Вестерн-юнион-билдинг, — воскликнула Элис, взяв на себя обязанность гида маленького сицилийца, хотя он почти не слушал ее объяснений, а затем указала на красивое здание с куполом — церковь Святой Троицы: — Видишь на верхушке купола флагшток и на нем красный шар?

— Да.

— Каждый день, ровно в полдень, этот шар спускают к основанию флагштока, и люди таким образом получают возможность сверить часы. Ловко придумано?

Витторио согласился, что придумано очень ловко. Медленно продвигаясь сквозь густой поток транспорта в верхнюю часть города, они провели в пути уже двадцать минут, когда Витторио повернулся к Элис и спросил:

— Куда мы едем, синьора?

Хотя выражение красивого улыбающегося лица Элис не изменилось, мальчик почувствовал, как она напряглась.

— Мы едем в банк к моему мужу, Витторио. Он очень хотел увидеть тебя сразу после приезда.

Витторио бросил на свою благодетельницу изучающий взгляд.

— А синьор Декстер… — начал он и замялся, — не возражал против моего приезда в Америку?

Элис поразилась его проницательности. Как он догадался, что Огастес пришел в ярость, когда она обратилась к нему со своим fait accompli^[13] в прошлом месяце? После этого, к еще большему беспокойству жены, Огастес полностью прекратил разговоры о Витторио. Элис находила его молчание зловещим. Как ни пыталась она обсудить с ним судьбу мальчика, муж отказывался говорить, отвечая только, что прежде, чем принять решение, он хочет увидеть Витторио. Теперь встреча, которой Элис так боялась, должна была вот-вот произойти. Элис не хотелось пугать Витторио, она чувствовала, что его нужно обогреть, потому что Огастес вряд ли окажет юному сицилийцу теплый прием.

— Сказать по правде, Витторио, мой муж был против твоего приезда. Я сама все устроила… купила тебе билет на свои деньги. Но я уверена, что как только он тебя увидит, то полюбит так же, как я.

Витторио обдумывал слова Элис, не отрывая взгляда от ее лица. Потом спросил:

— А вы меня любите, синьора?

Поддавшись внезапному порыву, не обращая внимания на толпу вокруг, она обняла мальчика и прижала к груди.

— Очень, — прошептала она. — Ты станешь моим сыном независимо от того, что скажет Огастес.

Через мгновение викторианское представление о благопристойности заставило Элис выпустить мальчика из объятий. Витторио впервые осознал, что нужен американской синьоре.

Несколько минут спустя коляска остановилась у «Декстер-банка» на Пайн-стрит, 25, и швейцар в цилиндре открыл дверь перед миссис Декстер и ее юным питомцем. Элис повела мальчика в банк. Миновав главный операционный зал с мраморным полом, причудливыми колоннами из того же материала, потолком темного дерева, который украшали кессоны, и изысканными коваными решетками, защищавшими кассы, Элис и Витторио прошли к кабинетам членов правления. Мистер Гримзби, личный секретарь Огастеса, пропустил их в обшитый деревянными панелями кабинет президента. Огастес поднялся из-за тяжелого резного стола, над которым висел его собственный большой портрет в золотой раме. Витторио взглянул на этого внушительного человека с густыми бакенбардами и холодными глазами.

— Огастес, это Витторио, — сказала Элис и по-итальянски пояснила: — Это мой муж.

Сохраняя бесстрастное выражение лица, Огастес довольно долго рассматривал сицилийца. Ответный взгляд Витторио был так же бесстрастен. Затем Огастес жестом указал на два стула и сказал жене: — Переводи мои слова, пожалуйста.

— Разумеется.

Они сели, сел и Огастес. После долгой паузы, банкир снова заговорил:

— Скажи ему, что его привезли сюда против моего желания.

— Я уже сказала. Думаю, ты мог бы, сделав над собой усилие, проявить больше гостеприимства.

— Это ни к чему, Элис. Я хочу, чтобы мальчик не питал иллюзий относительно своего положения в нашем доме.

— Но он же только что сошел с корабля…

— Ты сделаешь то, что я говорю! — прогремел Огастес.

Элис сдалась.

— Скажи ему, — продолжал банкир, — что, хотя ты привезла его без моего ведома, раз уж он здесь, я чувствую за него ответственность. Нечего и говорить, что я о ней не просил, но и не собираюсь от нее отказываться.

Элис перевела. Витторио слушал молча, не сводя с Огастеса глаз.

— Скажи ему, — опять заговорил Декстер, — что я дам ему образование, еду и кров.

Элис перевела.

— Однако об усыновлении не может быть и речи.

— Огастес!

— Скажи ему!

— Нет! Ведь все задумывалось ради того, чтобы он стал нашим сыном.

— Я говорил тебе, что не хочу иметь наследником итальянца! — произнес Огастес ядовито. — Если ты не можешь иметь детей, значит, это наш крест. Но второй сорт не по мне!

— Ты не знаешь его! Как ты можешь так о нем думать!

— Скажи ему.

— Нет!

— Элис, или ты делаешь, как я говорю, или, клянусь Богом, я вышвырну этого итальяшку на улицу!

Она на мгновение закрыла глаза, пытаясь успокоиться. Потом сказала по-итальянски:

— Мой муж говорит, что некоторое время мы не сможем тебя усыновить, но потом все устроится…

— Ты точно переводишь мои слова?

— Да, Огастес.

— Скажи ему, он может жить с нами, но ни при каких условиях не должен считать себя нам ровней.

— Огастес, это чудовищно!

— Скажи ему.

— Но кем он будет в нашем доме? Слугой?

— Да.

— Я не разрешаю. Это жестоко…

— Нет, будет так, как я сказал. Уверяю тебя, я не дам ему сесть мне на голову. Если ему не нравится, скажи, что я с удовольствием оплачу его проезд назад в Италию, но, разумеется, не первым классом. Более того, если он когда-нибудь начнет вести себя неподобающим образом, то есть безнравственно, как это свойственно его нации, я лично прослежу за тем, чтобы он понес должное наказание. Я не позволю этой заразе проникнуть в свою семью.

Элис была в ярости, но она дала себе слово не усугублять ситуацию. «Нужно дать ему время, — думала она. — Время. Он ведет себя так, чтобы отплатить мне, но потом полюбит Витторио… Я уверена…»

Она повернулась к мальчику и тихо сказала:

— Мой муж говорит, что сейчас было бы неловко делать тебя членом семьи. Прежде нам нужно лучше узнать тебя и полюбить. Поэтому пока ты поживешь у нас просто как постоялец. Конечно, так будет недолго. Что ты об этом думаешь, милый?

Витторио оцепенело смотрел в искаженное злобой лицо банкира. Потом наконец перевел глаза на Элис. Его трудно было обмануть. Он понял все, о чем здесь шла речь и какие муки переживала его благодетельница. Хрустальный башмачок оказался тесноват.

— Я понимаю, — ответил он, — синьор не хочет меня принять, но это не имеет значения. Я здесь, в Америке, и ничто не заставит меня вернуться назад, даже ваш муж.

Элис перешла на английский.

— Он понимает, — сказала она холодно.

— Хорошо. Я полагаю, он принадлежит к римско-католической церкви?

— Да.

— Не одобряя католицизма, я тем не менее не собираюсь оказывать на Витторио давление в вопросах веры. Однако мне хотелось бы, чтобы со временем он перешел в епископальную церковь. Скажи ему.

Элис перевела. Мальчик не сводил глаз с Огастеса.

— Нет, — возразил сицилиец, — я не откажусь от своей веры.

Когда ответ был переведен, Огастес пожал плечами:

— Пусть так, значит, мы понимаем друг друга. Ты собираешься везти его в Датчесс?

— Да.

— Я приеду туда послезавтра, как обычно.

Элис поднялась:

— Не кажется ли тебе, что следует сделать хоть какой-нибудь дружелюбный жест? Не мог бы ты по крайней мере поздравить мальчика с приездом в Америку?

Банкир снова перевел холодные глаза на юного сицилийца.

— Что касается меня, — ответил он, — то Витторио придется заслужить мою дружбу и уважение.

— Огастес, будь, как всегда, джентльменом. Хотя бы пожми ребенку руку.

Огастес встал, медленно вышел из-за стола и протянул руку Витторио. Тот тоже поднялся и пожал ее.

— Я желаю тебе не быть злым, — начал Огастес.

— О!

Он взглянул на жену:

— Этого достаточно, Элис. Я действительно желаю ему этого. Неловкая ситуация возникла из-за твоего поспешного, неразумного решения. Однако, если молодой человек заслужит мое уважение, я буду желать ему только добра в нашей стране. Скажи ему об этом, пожалуйста.

Элис перевела. Витторио пристально взглянул на Огастеса и тихо сказал:

— Я постараюсь угодить синьору.

Огастес и Витторио разомкнули руки, и Элис повела мальчика из кабинета. Огастес смотрел им вслед, думая, что маленький попрошайка не лишен мужества. «Надо отдать ему должное, — думал банкир, — у него есть характер, не побоялся возразить…»

* * *

Двенадцатилетняя Люсиль Эллиот прыгнула в прохладную воду озера Миннехонка в округе Датчесс и крикнула своему младшему брату Родни:

— Какой, по-твоему, этот «макаронник» из себя?

Родни плыл на спине.

— У него, наверное, спагетти из ушей торчат или он носит с собой обезьянку, как шарманщик.

— Обезьянка — это было бы здорово! Если у него еще нет обезьянки, давай попросим его купить одну.

Люсиль, старшая дочь сестры Огастеса Вирджинии, подплыла к деревянному плоту и взобралась на него. Вирджиния приехала в Нью-Йорк из Эльмиры вслед за братом. При содействии Огастеса она познакомилась с рыжеволосым Картером Эллиотом, наследником владельца универсального магазина. Картер и Вирджиния поженились в 1867 году, и сразу же у них, к зависти и отчаянию Элис, один за другим пошли дети. Оба семейства поддерживали достаточно тесные отношения, чтобы обзавестись в округе Датчесс коттеджами по соседству, на лесистом берегу озера. Каждый год в июле и августе Декстеры и Эллиоты, укрывшись от городской жары, наслаждались там прелестями сельской жизни.

Люсиль уселась на плоту, почесывая укушенную клещом правую лодыжку. Рыжая, в отца, с голубыми глазами и светлой кожей, она была очень хорошенькой и прекрасно об этом знала. Улегшись на спину, чтобы, вопреки наставлениям матери, позагорать на жарком июльском солнце, она принялась размышлять о скором приезде тети Элис с таинственным сицилийцем.

— Как мы с ним будем разговаривать? — спросила она у Родни.

— Не знаю, — ответил ей брат, — но подарочек я ему уже приготовил.

— Какой?

— Увидишь.

* * *

Почти всю дорогу из Нью-Йорка в Полинг Элис и мальчик молчали. Встреча с мужем так расстроила и ошарашила миссис Декстер, что она не могла ни о чем говорить и только смотрела в окно. Недалеко от Брустера она почувствовала, как Витторио коснулся ее руки. Элис повернулась к нему.

— Не расстраивайтесь, синьора, — сказал он, — все будет хорошо.

Элис попыталась улыбнуться, озадаченная силой духа этого ребенка.

Когда они приехали к озеру Миннехонка, многочисленные дети Эллиотов поспешили им навстречу, с нескрываемым любопытством глазея на «сицилийца». Выстроившись в ряд, они ждали, пока Элис с мальчиком не выйдут из коляски. Элис подвела к ним Витторио.

— Дети, — сказала она, — это Витторио.

Его взгляд переходил от одного англосаксонского лица к другому, пока, миновав Родни, Эдварда, Джорджа и Евгению, не остановился на Люсиль, которая рассматривала его, как какой-нибудь биолог экзотическую лягушку. Увидев эту хорошенькую рыжеволосую девочку, Витторио ощутил неведомый прежде трепет.

Он молча пожал руки всем Эллиотам одному за другим.

От Люсиль он едва смог отвести взгляд.

Той первой в Америке ночью, ложась в постель, Витторио почувствовал на ногах что-то склизкое. Выпрыгнув из постели, он взял лампу и взглянул на простыни.

Это был «подарок» Родни Эллиота — куча холодных вонючих спагетти и фрикаделек.

Глава 4

Под немилосердными лучами средиземноморского солнца, обжигавшими потную спину, Франко Спада уже в тысячный раз поднял молот и ударил им по скале, превращая ее в булыжники для полотна новой железной дороги, которая должна была связать Рим и Неаполь. Собственно, островок Сан-Стефано и представлял из себя одну огромную скалу, которую последние тридцать лет медленно дробили узники тюрьмы под присмотром сотни вооруженных винтовками охранников. Не более шести километров в диаметре, эта скала выступала из лазурных вод Тирренского моря в пятнадцати километрах от города Гаэта. В четырнадцатом столетии рыцари Мальтийского ордена возвели на ней мрачную каменную крепость, которую пятьсот лет спустя короли обеих Сицилий Бурбоны, построив несколько домиков для охраны неподалеку от крепостных стен, превратили в тюрьму — зримое воплощение их испанской жестокости. Тюрьма и домики охранников были единственными строениями на острове. В девяноста девяти камерах, каждая площадью шестнадцать на шестнадцать футов, вмещавших по восемь заключенных, не было окон, только отверстие размером фут на фут в потолке на высоте десяти футов, через которое внутрь попадал не только теплый воздух, но и дождь. Размещение узников в камерах не зависело от характера их преступлений: убийцы, воры и насильники соседствовали здесь с анархистами, социалистами и другими политическими заключенными. Более того, все заключенные были постоянно, день и ночь, скованы попарно ножными цепями, причем кандалы снимали только на время наказания одного из них. Это дьявольское изобретение было последней стадией садизма. Вместе могли сковать университетского профессора, имевшего глупость безрассудно бороться против местных властей, и убийцу. Таким парам приходилось сосуществовать годами, иногда это кончалось дружбой, иногда физической близостью, но чаще всего — ненавистью и даже убийством. Тюрьма Сан-Стефано была девятым кругом ада, из которого лишь очень немногие возвращались, не потеряв ни здоровья, ни рассудка.

Франко относительно повезло. Прибыв на остров в июле, он оказался скованным с еще одним новичком, Филлипо Пьери, двадцатишестилетним сыном известного во Флоренции врача. В Болонском университете этот юноша стал социалистом, но в тюрьму попал не из-за своих политических взглядов, хотя они этому и способствовали. К двадцати пяти годам каторги его приговорили за пьяную драку с сокурсником Антонио Бьянки, пристававшим к любимой девушке Филлипо по имени Нелда. Во время драки Антонио ударился головой о печку и, не прошло и часа, умер. Поскольку Антонио был сыном известного предпринимателя, дело получило большую огласку, и обвинение не преминуло подчеркнуть социалистические пристрастия Филлипо. Только тот факт, что он был сыном уважаемого врача, спас юношу от пожизненного заключения.

Скованные вместе двадцать четыре часа в сутки, оба осужденные за насильственные преступления и ожесточившиеся в своем несчастье, молодые люди вскоре преодолели разделявшую их социальную пропасть и попытались приспособиться к новым условиям. Их поместили в камеру номер 43, где сидели еще шестеро: грабитель банков, растратчик, который задушил десятилетнюю девочку и надругался над ней, уроженец Милана, специализировавшийся на обмане легковерных вдов, и венецианец-фальшивомонетчик, оказавшийся, к несчастью для себя, не слишком искусным гравером. Филлипо подсчитал, что общий срок заключения их пестрой компании составлял двести восемнадцать лет, если считать два пожизненных приговора, Франко и детоубийцы Джованни Ферми, по пятьдесят лет каждый.

Заключенные спали на полу на соломенных тюфяках. Уборной им служила дыра в полу над канализационной трубой. Раз в неделю им разрешали помыться, раз в два года выдавали новую робу. Они дышали спертым зловонным воздухом, питались жидкой овсяной кашей и червивыми макаронами и работали в каменоломне по девять часов в день шесть раз в неделю.

Королевская комиссия, наблюдавшая за положением в тюрьмах, в докладе от 1877 года назвала тюрьму Сан-Стефано «строгой, но надежной».

— Спада! — позвал Туллио Сеттембрини, один из охранников, подходя к Франко в четыре часа пополудни. Франко прекратил работу и посмотрел на Жирного Туллио со смешанным выражением уважения и ненависти, которое, как он быстро усвоил, лучше всего подходило к общению с тюремщиками в серой форме. Уважение льстило их самолюбию — без этого было нельзя, а ненависть напоминала, что перед ними не слабак. Если заключенного начинали считать слабаком, то его жизнь превращалась в сущий ад. Франко — Жирный Туллио знал это — был не из слабаков. Сила его духа не уступала силе его мускулистого тела, совсем почерневшего на августовском солнце.

— Спада, тебя хочет видеть капитан.

— Зачем?

— Он сам тебе расскажет. Пошли. Ты тоже, Пьери.

Франко и Филлипо положили свои молоты и последовали за Жирным Туллио. Двухфутовая цепь, соединявшая левую лодыжку Франко с правой лодыжкой Филлипо, не позволяла им идти нормальным шагом: приходилось одновременно делать шаг вперед одному левой ногой, а другому правой. Такой способ передвижения узники прозвали «сан-стефанской иноходью». Франко и Филлипо подошли к стоявшим в ряд запряженным лошадьми черным фургонам, которые ежедневно в восемь утра привозили узников в каменоломню и в пять вечера увозили обратно в тюрьму.

— Забирайтесь, — сказал Жирный Туллио, указывая на первый фургон.

Они исполнили приказание и уселись рядом на дощатые скамьи. Железная дверь с лязгом захлопнулась, и фургон затрясся по дороге.

— Как ты думаешь, что ему нужно? — спросил Филлипо, худой, заросший кустистой бородой парень со светлыми волосами и близорукими водянистыми глазами.

— Кто знает? — пожал плечами Франко. — По крайней мере нам удалось пораньше выбраться из каменоломни.

Поездка через остров заняла полчаса, и за все это время узники больше не проронили ни слова — не только от усталости после восьми часов работы в каменоломне, но и потому, что говорить было не о чем. За четыре недели существования скованными одной цепью они уже рассказали друг другу свои истории, излили горечь и разочарование, помечтали о женщинах и побеге, пожаловались на еду и скотские условия жизни, не раз втихомолку проклинали охрану — короче, сделали то же, что и все новички. Но по мере того, как в сознании Франко и Филлипо утверждалась мысль, что на острове им придется провести много-много лет, молодых людей охватывало оцепенение. Четыре недели показались им вечностью. Чем же покажется год? Пять лет? Двадцать? Эта ужасная мысль приводила их в отчаяние, поэтому говорить не хотелось.

Жирный Туллио отпер дверцу фургона, и двое узников спустились на вымощенный булыжниками тюремный двор.

— Сюда.

Туллио указал на дверь, за которой находился кабинет коменданта тюрьмы капитана Гаэтано Замбелли, и узники, прихрамывая, направились к ней. Охранник последовал за ними. Подойдя к двери, он постучал.

— Войдите.

Жирный Туллио открыл железную дверь, и Франко с Филлипо вошли в светлый и просторный, сверкавший чистотой кабинет коменданта. На беленых, без единого пятнышка стенах висели огромные портреты королевской четы. Королева Маргерита была изображена с царственной улыбкой на устах, ее длинная шея утопала в усыпанном бриллиантами и жемчугами воротнике. Подоконник забранного железными прутьями окна украшали глиняные горшки с розовой геранью. За довольно простым столом сидел сам капитан Замбелли, уроженец Неаполя, с необыкновенно длинным лицом, вислыми черными усами и ухоженными артистическими руками. Глаза капитана невероятно печальным выражением напоминали щенячьи. Заключенные прозвали его «Печальной дамой», потому что каждый раз, назначая жесточайшие наказания за самые легкие проступки, капитан выглядел так, будто готов разрыдаться. Над ним смеялись, но не добродушно, а с ненавистью. Одним из любимейших развлечений обитателей тюрьмы была игра «Как убить Замбелли самым мучительным способом».

— Ах, Спада, — сказал со вздохом комендант, вытирая длинный нос платочком, — тебе посылка.

Он указал на большую коробку, стоявшую на столе. Франко посмотрел на нее.

— Это от княгини дель Аква, — продолжал комендант. — Какие у тебя интересные друзья!

Печальные глаза взглянули на двух грязных полуобнаженных заключенных.

— Конечно, как того требуют тюремные правила, мне пришлось прочесть письмо и осмотреть содержание посылки.

Замбелли вытащил из коробки большую книгу в кожаном переплете.

— Княгиня прислала тебе прекрасную Библию. Очень красивую. Замечательная кожа из Флоренции, должно быть, не так ли, Пьери?

Филлипо переступил усталыми ногами. Замбелли внушал ему страх.

— Да, господин комендант, — пробормотал молодой человек.

— Ну, а теперь, раз ты студент университета, а вернее, был им, пока не стал убийцей, и поскольку Спада не умеет читать, будь любезен, прочти своему товарищу, что написала княгиня.

Капитан протянул через стол руку со сложенным листом бумаги. Филлипо взял его, развернул и, долго секунды полюбовавшись гербом и великолепной бумагой, начал читать вслух:

— «Дорогой Франко, возможно, ты не захочешь переписываться со мной, но я все равно буду тебе писать, даже если мои письма останутся без ответа. При нынешних обстоятельствах это минимум того, что я могу сделать. Надеюсь, тебя обрадует известие об отъезде Витторио в Америку. Моя подруга миссис Декстер, которую ты, вероятно, помнишь, решила его усыновить. Декстеры богаты, занимают хорошее положение в обществе, они смогут дать Витторио все, о чем на Сицилии он не мог и мечтать. Я сама отвезла мальчика в Ливерпуль и посадила на пароход. Последние его слова были о тебе. Он любит тебя, Франко, и очень переживает случившееся. Я знаю, ты винишь меня в своем несчастье. Понимаю твои чувства, потому что сама виню себя. Дорогой друг (я бы хотела думать, что мы друзья, по крайней мере я испытываю к тебе дружеские чувства), в моем сердце живет уверенность в твоей невиновности. Пусть сейчас, когда твоим уделом стало отчаяние и безысходность, утешением тебе послужит мысль, что я никогда не перестану добиваться отмены приговора. Это трудно, потому что препятствует мой муж, но у меня есть друзья и родственники в правительстве, и я буду продолжать просить их заново провести расследование убийства. К несчастью, в Риме все происходит очень медленно, но я буду упорно добиваться своего.

Пока же посылаю тебе эту Библию. Я знаю, ты не очень религиозен, но, возможно, изучение Священного писания не только принесет успокоение твоей душе, но также поможет научиться читать как следует. Я особенно рекомендую тебе первую главу Второй книги Маккавеев. Дорогой друг, верь в мое глубочайшее сочувствие и искреннюю дружбу. Сильвия, княгиня дель Аква».

Капитан Замбелли фыркнул, вытер нос и печально посмотрел на Франко.

— Что, «дорогой друг», может быть, слухи о тебе и княгине не так уж безосновательны?

Франко стоял как каменный.

— Она мне не друг, — сказал он, — и мне не нужна ее проклятая Библия.

— Ах, мы не должны говорить неуважительно о Священном писании. Ты должен взять книгу и, как рекомендует княгиня, научиться как следует читать. Возможно, Пьери согласится тебе помочь. Ты пробудешь здесь очень долго, тебе следует развить свои умственные способности.

— Зачем?

Замбелли пожал плечами:

— Кто знает? Вдруг княгине удастся вытащить тебя отсюда, я очень на это надеюсь: мне не доставляет никакого удовольствия видеть тебя здесь, совсем никакого.

Тут лицо коменданта осветила легкая улыбка.

— Однако любопытно, почему она рекомендовала тебе именно Вторую книгу Маккавеев? — спросил он, открывая Библию. — Из каких соображений? Я взял на себя труд прочесть первую главу, надеюсь, ты не возражаешь. В ней нет ничего, что могло бы служить просвещению. Впрочем, не совсем. Вторая книга Маккавеев, последняя книга Ветхого завета, довольно мрачный рассказ о гонениях против евреев во втором столетии до нашей эры. Но здесь княгиня очень тонко подчеркнула карандашом то место, где говорится о жрецах Нанеи, проникающих в храм через тайный вход. Как ты думаешь, почему княгиня подчеркнула именно этот абзац?

Капитан посмотрел на двух заключенных.

— Понятия не имею, — ответил Франко.

— Ты совсем не хочешь дать работу своему воображению! Не думаешь ли ты, что княгиня пытается указать на тайный вход в тюрьму? Или, более того, на выход?

Заключенные молчали.

— Или в этой книге тоже есть секретный вход?

Капитан закрыл Библию и вновь перевернул обложку. Форзац был изящно загнут. Замбелли провел пальцами по внутренней поверхности обложки.

— Интересно, — сказал он. — Думаю, внутри что-то есть. Неужели княгиня оказалась столь неоригинальна, что попыталась тайно переслать тебе что-то внутри обложки? В таком случае она, должно быть, не очень высокого мнения о нашей сообразительности.

Франко увидел, как комендант взял нож для разрезания бумаги, вставил под лист форзаца и отделил его от обложки. Под листом оказались пять купюр по тысяче лир. Взяв деньги, комендант помахал ими со скорбным выражением.

— Да, она так и поступила, — вздохнул он. — Попыталась передать тебе деньги, возможно, на подкуп охраны с целью побега. Такая старая уловка… И так много денег. — Он поднял глаза на Франко. — Увы, «дорогой друг», тюремныеправила особенно строги относительно попыток тайной передачи денег заключенным. Деньги должны быть конфискованы в пользу государства, а заключенный — наказан. Туллио, раскуй Спада.

Не веря своим ушам, Франко уставился на Замбелли, а Жирный Туллио встал на колени, чтобы разомкнуть кандалы молодого человека.

— Но я же не имею к этому никакого отношения! — воскликнул Франко. — Как вы можете наказывать меня за ее поступок?

— Не в моих силах наказать княгиню, не правда ли? Туллио, посади его в одиночку на две недели. На хлеб и воду.

— Нет! — закричал Франко. — Ты ублюдок! Я же не виноват!

— Три недели.

— Сукин сын!

Франко буквально взорвался от ярости и отчаяния. Не отдавая себе отчета, он действовал инстинктивно, словно животное. Жирный Туллио уже разомкнул его кандалы, и Франко ударил охранника обоими кулаками по затылку так, что Туллио со стоном упал на пол. Перепрыгнув через него, Франко ринулся к двери. Он уже почти открыл ее, когда сзади прогремел выстрел и что-то ударило его в левое плечо. Это была пуля. Сбитый выстрелом с ног, Франко вывалился во двор прямо на булыжники. Капитан Замбелли встал, он все еще держал в руке револьвер, который достал из ящика стола.

— Туллио, отведи его в лазарет, — приказал он. — Когда извлекут пулю, посади Спада в одиночку на месяц.

Жирный Туллио с трудом встал на ноги, потирая затылок.

Филлипо Пьери видел, как охранник нетвердой походкой вышел из кабинета и ткнул прикладом Франко в спину. Из плеча раненого сочилась кровь.

— Вставай, сволочь! — проворчал Туллио.

Франко медленно поднялся. Он оглянулся и посмотрел сначала на Замбелли, потом на Филлипо.

— Увидимся через месяц, — попрощался он с другом.

Филлипо Пьери молча кивнул. Он словно очнулся от кошмарного сна.

Часть II Дела любовные

1890–1892

Глава 5

Двенадцатого ноября 1890 года Виктор Декстер, когда-то носивший имя Витторио Спада, постучав, вошел в кабинет своего приемного отца в «Декстер-банке».

— Вы хотели меня видеть, сэр? — спросил он.

Благодаря десяти годам жизни в Нью-Йорке и занятиям в вечерней школе, он говорил по-английски бегло и образно. В двадцать два года Виктор был высоким, худощавым и необыкновенно привлекательным. Его неродной кузен Родни Эллиот все еще звал его «вопом», и Виктор, со своими темными вьющимися волосами, безусловно, выглядел обитателем Средиземноморья. Но говорил он, как настоящий американец.

Здорово прибавивший в весе к пятидесяти двум годам Огастес оторвался от бумаг:

— А-а, Виктор! Садись, пожалуйста.

Виктор занял место перед его столом. Хотя враждебность приемного отца прошла с годами благодаря тому, что Элис неустанно превозносила достоинства Виктора, тем не менее Виктор и Огастес все еще сохраняли подчеркнуто официальные отношения.

Огастес снял пенсне и протер стекла платком.

— Как тебе известно, десятого декабря мы с женой даем рождественский бал для молодых Эллиотов. Хотя здоровье Элис оставляет желать лучшего, она настояла на этом, так как у нас есть бальный зал, а у Эллиотов нет. Но она сообщила мне, что ты не хочешь быть там. Могу я узнать почему?

— У меня занятия в вечерней школе.

— Да, конечно. Я знаю. Ты очень много работаешь, я очень доволен твоими успехами в школе и здесь, в банке, за последние два года. Но ведь говорят: умеешь работать — умей и отдыхать.

— Я знаю эту поговорку, сэр.

— В самом деле? — Огастес не переставал удивляться великолепному английскому Виктора, который поколебал уверенность банкира, что ни один иммигрант не сможет научиться говорить, как настоящий американец. — Послушай, мы с Элис думаем, что, хотя ты делаешь исключительные успехи — действительно исключительные, — твоя жизнь в обществе не… — Он замолчал, потом посмотрел Виктору прямо в глаза и продолжил: — Впрочем, нет, черт возьми, не так. Ты наш приемный сын. Тебе нужно появляться в обществе. Ты красивый юноша и мог бы принести немало пользы семье. Ты меня понимаешь?

Огастес говорил, как всегда, довольно резко, но Виктор почувствовал в его тоне новую, просительную нотку.

— Я понимаю вас, сэр.

— Тебя интересуют женщины?

При мысли о мучениях, которые доставляло ему отсутствие сексуальной жизни, Виктор едва не рассмеялся в ответ.

— Да, сэр, но у меня нет возможности с ними встречаться.

— Допускаю, что в этом частично виноват и я. Моя жена… — Засмеявшись, он с видимым усилием впервые на памяти Виктора произнес: — Твоя мать… пыталась уговорить меня купить тебе все необходимое из одежды, а затем послать учиться танцам и так далее, но я противился ей. Теперь я вижу, что ошибался. Твоя мать хочет, чтобы ты научился танцевать, Виктор, и… — Декстер, словно превозмогая боль, глубоко вздохнул, — и я тоже этого хочу. Ты согласен?

Виктор был слишком поражен услышанным, чтобы ответить сразу. Он прожил у Декстеров десять лет на положении почти слуги, и, хотя Огастес скрепя сердце шесть лет назад усыновил его, полноправным членом семьи молодой сицилиец так и не стал. Поэтому слова банкира оказались для него полной неожиданностью.

— Знаю, — продолжал Огастес, — что у тебя нет подходящего платья. По моей просьбе «Братья Брук» снабдят тебя всем необходимым, записав на мой счет.

Еще одно чудо!

— Я жду ответа, Виктор.

Изумленный молодой человек очнулся и сказал:

— Да, сэр. Буду рад научиться танцевать. Спасибо за одежду.

Напряжение отпустило Огастеса.

— Хорошо. Это все, что я хотел тебе сказать, Виктор.

Молодой человек встал, не в силах до конца поверить в услышанное.

— Нет, погоди минутку, еще не все. Присядь.

Виктор повиновался. Огастес опять заговорил так, словно это давалось ему нелегко:

— Думаю, тебе следует знать, что твоя… мать серьезно больна туберкулезом. По словам доктора Комптона, ее болезнь обострилась и вскоре, возможно, придется послать Элис туда, где потеплее. В прошлом наши отношения оставляли желать лучшего, и Элис из-за этого очень страдала. Я надеюсь — ради нее и ради себя самого, — что они улучшатся. — Он помолчал и добавил: — Откровенно говоря, не такого сына я мечтал иметь, но другого у меня нет.

Какое-то мгновение они смотрели друг другу в глаза.

— Можешь идти, — закончил Огастес.

Виктор вышел. Огастес уделил ему крупицу тепла, но молодой человек понимал, что его приемный отец был искренен в лучшем случае лишь наполовину.

— Отнеси, пожалуйста, наверх чай для миссис Декстер, — сказала толстая кухарка Огастеса, ирландка Эмма Флинн. — Вот так. Хороший кусочек лимона не помешает. Не забудь, если миссис Декстер спит, будить ее надо осторожно. Бедняжка так страдает от этих холодов.

— Да, миссис Флинн, — ответила Морин О'Кейси с таким же сильным, как у кухарки, ирландским акцентом.

Несмотря на нелюбовь Огастеса к иммигрантам, пятеро из шести его слуг были ирландцами (исключение составлял дворецкий Сирил, приехавший из Англии), потому что они брали за работу меньше других. Двадцатилетняя Морин, только четыре месяца назад сошедшая с корабля, взяла серебряный поднос и направилась к черной лестнице, по которой предстояло взобраться на третий этаж. Дом Декстеров на Медисон-авеню в последние десять лет подвергся некоторым преобразованиям: в него провели электричество и телефон, однако никто не позаботился хоть немного облегчить труд слуг, которым по-прежнему приходилось таскать тяжелые подносы вверх по крутым лестницам. «Но все же это по крайней мере постоянная работа», — думала Морин.

На втором этаже располагались бальный зал, бильярдная, а также небольшая библиотека, на третьем — четыре спальни, под самой крышей — комнаты слуг. Поднявшись по черной лестнице на третий этаж, Морин увидела, что по телефону разговаривает молодой господин Виктор. Далеко не красавица, но аппетитная на вид, Морин за три недели службы у Декстеров не раз пыталась привлечь к себе внимание Виктора. Увидев его у телефона, она спряталась в тень, чтобы подслушать разговор.

— Люсиль? — услышала Морин взволнованный голос молодого человека. — Это Виктор. Как поживаешь? — Пауза. — Прекрасно. Я хотел узнать, будет ли тебя кто-то сопровождать на бал, который состоится у нас в следующем месяце? Да, как ни трудно в это поверить, я собираюсь принять участие. Почту за честь тебя сопровождать… — Долгая пауза. — О-о…

Морин подавила смешок: тон молодого человека не оставлял сомнения в ответе Люсиль.

— Ты идешь с Биллом Уортоном, понимаю. Надеюсь, оставишь мне танец: До свидания.

Он повесил трубку. Морин вышла из своего укрытия и направилась в спальню Элис. Когда девушка поравнялась с Виктором, все еще стоявшим у телефона, он взглянул на нее. Лицо его было бесстрастно.

Морин улыбнулась:

— Она сказала «нет», не так ли?

Виктор пожал плечами:

— Не могла поверить, что я обратился к ней с такой просьбой.

— Уверена, многие девушки были бы счастливы пойти с вами на танцы.

— Но не мисс Эллиот.

— А вам она пришлась по нраву, верно?

Виктор не ответил. Засунув руки в карманы, он прошел по коридору в свою маленькую спальню в задней части дома. Морин посмотрела ему вслед и подумала: «А он, бедняга, просто сохнет по этой Люсиль. Хотела бы я оказаться на ее месте…»

Вздохнув, она постучала в дверь спальни Элис и внесла туда поднос.

Далеко не самый большой в Нью-Йорке, бальный зал Декстеров тем не менее составлял предмет гордости Огастеса. Площадью пятьдесят на сорок футов, с потолком высотой двадцать футов, зал занимал значительную часть второго этажа и имел три пары французских окон, сквозь которые шестьдесят гостей, собравшиеся у Декстеров тем снежным декабрьским вечером, могли видеть, как на Медисон-авеню их кучера в шелковых шляпах и пальто до лодыжек грелись возле угольных жаровен, принесенных слугами Декстера, чтобы скрасить им ожидание. Как и все остальные помещения в доме, бальный зал, обшитый тяжелыми панелями в мавританском стиле, имел довольно мрачный вид, только несколько больших английских пейзажей на стенах да две хрустальные люстры, искрившиеся светом, немного оживляли картину. В углах стояли огромные китайские вазы с густыми пальмами, вдоль стен — ряды позолоченных, как в оперном театре, стульев, а за массивным черным роялем фирмы «Стейнвей» находилась великолепная индийская ширма — самый красивый предмет обстановки. Ровно в девять часов маленький оркестрик мистера Фейдли заиграл веселую польку, и Билл Уортон повел Люсиль танцевать.

— Ты шикарно выглядишь, — сказал Билл, гордившийся тем, что всегда первым подхватывал новые словечки. Еще он гордился своей внешностью, деньгами родителей и тем, что был капитаном футбольной команды в Йеле.

«Люсиль сказочно хороша», — подумал Виктор, наблюдая за этой парой из угла зала. Вопреки ожиданиям настроение у молодого человека вконец испортилось. Он бы никогда в жизни не решился разочаровать настоявшую на его приходе Элис, особенно сейчас, когда она настолько ослабела, что не смогла присутствовать даже на собственном вечере, тем не менее ему очень хотелось уйти с бала куда глаза глядят. Он не имел ничего общего с этой золотой молодежью Нью-Йорка. В глазах знакомых он был всего лишь взятым Декстерами в дом каприза ради иммигрантом, который ходил в вечернюю школу на Двадцать третьей улице, одновременно работая кассиром в банке своего приемного отца. Виктор совершенно не умел вести светские разговоры. Что касается танцев, то он купил самоучитель и учился по нему танцевать у себя в комнате, но ни разу не танцевал с девушкой. Мысль о том, что, танцуя в зале перед всеми этими людьми, он выставит себя дураком, заставила его покрыться холодным потом, хотя ничего на свете он не желал так, как потанцевать с Люсиль Эллиот. Люсиль, Люсиль! Как она прекрасна, когда в белом бальном платье кружится по паркету! Рыжие волосы, зачесанные вверх, лежат крупными завитками, длинную шею обвивает жемчужное ожерелье, огромные голубые глаза смотрят в глаза Билла. Быть с Люсиль — единственное желание Виктора. Но он так далек от нее, словно живет на планете Нептун.

— Что это ты прячешься в уголке? — подходя к Виктору, сказал Родни, второкурсник Принстонского университета, самый несносный из всех кузенов Эллиотов. Холодные спагетти в постели сицилийца в первую же ночь в Америке оказались лишь началом длинной череды глупых шуток и оскорблений, которыми Родни осыпал Виктора все эти десять лет.

— Я не прячусь, — возразил Виктор, — а наблюдаю.

— У меня есть для тебя кое-что интересное: одна особа, настоящая красавица, хочет с тобой встретиться. Я ей рассказал, какой ты лихой парень и все такое. Новый фрак так тебе идет, ты в нем настоящий франт! Самый красивый сицилиец! Пошли, Мэксин ужасно хочет тебя видеть. Она в бильярдной. Скажи, шикарный вечер?

Он повел Виктора из зала.

— Кто такая эта Мэксин?

— Мэксин Вандербильт. Она из тех самых Вандербильтов^[14], учится вместе с Люсиль в Вассаре^[15]. Конечно, тебе была бы больше по душе встреча с моей сестрой, но Мэксин неплохая замена и… — он запнулся и понизил голос: — Она такая темпераментная штучка…

Родни подмигнул и открыл дверь бильярдной комнаты.

— Она тебя ждет. Мы угостили шампанским ее мамашу, сущего дракона, поэтому она вам не помешает. Давай действуй! Удачи!

Еще раз подмигнув, Родни втолкнул Виктора в бильярдную и захлопнул за ним дверь. В обшитой панелями темного ореха комнате горела только огромная латунная лампа с зелеными экранами, висевшая над бильярдным столом. У окна Виктор увидел девушку в белом платье. Когда она повернулась, он в тысячный раз послал Родни проклятие.

Мэксин Вандербильт оказалась настоящим страшилищем с кривыми зубами, огромным носом и волосами как пакля. Девушка улыбнулась Виктору.

— Привет, — произнесла она резким, как звук сирены, голосом, — так вы и есть итальянский кузен Родни Эллиота?

Одновременно с желанием удавить Родни Виктор почувствовал жалость к этой дурнушке, которая так же, как и он, была всеобщим посмешищем. Им обоим не повезло в жизни. Они оба были неудачниками.

— Да, — ответил он нерешительно, — меня зовут Виктор.

Молодой человек и девушка застыли по обе стороны бильярдного стола на толстых ножках, не в силах шевельнуться от ощущения неловкости.

— Меня так интересует Италия, — сказала Мэксин. — Я изучаю итальянское искусство. — Помолчав, она добавила: — Эпохи раннего Возрождения.

Виктор сгорал от ярости. Родни поступил жестоко с ними обоими. Молодой сицилиец давно привык к жестокости, постоянным насмешкам и злым шуткам, но это было уж слишком.

— Не хотите ли… — неуверенно предложил Виктор. «О Боже, почему она не Люсиль?» — Потанцевать?

Взволнованная Мэксин согласилась со счастливой улыбкой:

— Это было бы замечательно.

Обойдя стол, она приблизилась к Виктору, и он заметил пятна пота у нее под мышками. «Бедняжка, — подумал молодой человек, — на ней женится только тот, кого соблазнят ее имя и деньги».

— Наверное, лучше сразу предупредить, что танцор я неважный, потому что, по правде говоря, ни разу не танцевал.

Мэксин удивилась:

— Неужели никогда?

— Никогда. Но если вы хотите потанцевать с самым большим увальнем в Нью-Йорке…

Девушка погрустнела:

— Меня никто еще не приглашал танцевать, мистер Декстер.

Он заставил себя улыбнуться:

— Тогда, может быть, пойдем и покажем всем им, чего стоим?

Она опять улыбнулась и взяла его под руку. «Черт бы побрал этого Родни, — думал он. — Черт бы побрал их всех. Я покажу этим ублюдкам, мы покажем им!» Он повел Мэксин из бильярдной обратно в зал, где уже танцевали вальс.

— Если я наступлю вам на пальцы… — начал он.

— У меня очень сильные пальцы, мистер Декстер.

— Отлично. Тогда начнем?

И он вывел ее на паркет. Родни Эллиоту пришлось выскочить в коридор, чтобы родители не услышали душившего его хохота.

— Виктор танцует с Мэксин! — воскликнула Люсиль, обращаясь к Биллу Уортону, с которым сидела у стены, пропустив вальс. — Просто глазам не верится! Слава Богу, ведь бедняжке Мэксин еще ни разу не удалось потанцевать!

— Они прекрасно дополняют друг друга: лягушка и макаронник.

Люсиль гневно обернулась к Биллу:

— Как ты смеешь говорить такие ужасные вещи!

— Я сказал чистую правду, разве нет? Мэксин — вылитая лягушка!

— Мэксин очень славная девушка, и я хочу, чтобы ты тоже пригласил ее на танец!

— Ну уж нет!

Люсиль нахмурилась:

— Знаешь, Билл, хоть ты и красивый парень, но иногда ведешь себя так, что кажешься просто отвратительным.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Ты слишком глуп, чтобы понять.

Она взяла карандашик и вычеркнула из своей карточки, где были расписаны танцы, имя Билла, которому предназначался следующий танец.

— Эй, что ты делаешь? Это мой танец!

— Теперь уже нет. Я вписываю на твое место Виктора.

— Но он не просил тебя об этом!

— Я сама приглашу его.

— Значит, ты собираешься танцевать с этим макаронником?

— Мне нравятся макароны.

Вальс уже закончился, и раскрасневшиеся танцоры переводили дух. Оставив Билла Уортона, Люсиль подошла к Виктору и Мэксин, стоявшим возле позолоченного пристенного столика с двумя красивыми хрустальными канделябрами, над которым висело зеркало в причудливой золоченой раме.

— Мэксин, — сказала Люсиль, — я и не знала, что ты так прекрасно вальсируешь!

— О, просто Виктор замечательный партнер…

— Именно так. — Люсиль с улыбкой повернулась к нему. — И я приглашаю его на следующий танец, его имя занесено в мою карточку.

Виктор воззрился на нее, не веря своим ушам.

— Как же оно там оказалось?

— Я сама его вписала. Мэксин, ты не будешь возражать, если мы немного потанцуем?

— О нет, конечно…

— А я возражаю! — сказал Билл Уортон, подошедший вслед за Люсиль. — Она записала меня первым!

Люсиль обернулась к нему:

— Но потом вычеркнула!

Оркестр опять заиграл вальс. Билл оттолкнул Виктора и взял Люсиль за талию.

— Извини, приятель, — сказал он, — это не тарантелла, поэтому девушка хочет танцевать со мной.

— Билл, отпусти меня сейчас же!

Виктор схватил его за руку и рывком повернул к себе.

— Она хочет, — произнес он негромко, — танцевать со мной.

На лице Билла появилась издевательская ухмылка, которой он научился в Йеле.

— Да неужели? Знаешь что, пойди-ка лучше на кухню и приготовь нам немного пиццы. Я слышал, неаполитанцы готовят лучшую в мире пиццу… Впрочем, совсем забыл, ведь ты, кажется, сицилиец?

Увидев, что Виктор напрягся и сжал кулаки, Люсиль поспешила взять его под руку:

— Пошли, Виктор!

— Подожди минутку…

— Виктор! — настаивала она. — Билл просто грубиян!

— Да, — сказала Мэксин, поворачиваясь к Уортону, — по-моему, вы очень невоспитанный человек. Вам следует поучиться манерам у мистера Декстера! А теперь прошу меня извинить.

И она отошла, оставив покрасневшего от ярости Билла.

— Ты поступил очень мило, пригласив Мэксин потанцевать, — сказала Люсиль, кружась с Виктором в вальсе. — Пожалуйста, не обращай на Билла внимания, временами он бывает ужасно груб.

— Это Мэксин поступила очень мило, приняв мое приглашение, ведь прежде танцевать мне не приходилось.

— По-моему, у тебя отлично получилось. И тебе очень идет фрак! Никогда не видела тебя таким красивым.

— А для меня ты всегда красива, Люсиль.

Выпалив это признание, Виктор тотчас выругал себя, потому что боялся насмешки со стороны девушки. К его удивлению, Люсиль промолчала. Ему даже показалось, что она была рада это услышать. Когда танец закончился, окрыленный Виктор спросил:

— Хочешь пунша?

— С удовольствием выпью немного.

Они прошли через переполненный зал к столу, за которым двое лакеев разливали в стаканчики безалкогольный земляничный пунш.

— Дядя Огастес не знает, — заметила Люсиль, — но Родни постарался кое-что добавить к пуншу, чтобы в голову ударило.

— Жаль, что в голову Родни ударит пунш, а не чей-нибудь кулак.

— О, мой брат вовсе не такой плохой, как кажется. Я не виню тебя за то, что ты его недолюбливаешь, но Родни еще просто глупый мальчишка… А вот и он сам, легок на помине.

Виктор обернулся и увидел подошедших Родни и Билла Уортона со стаканами розового пунша в руках.

— Э, да здесь Виктор! — ухмыльнулся Родни. — Великий танцор!

— И, заметь, дамский угодник, — добавил Билл.

— Не говоря уже о том, что франт, — продолжал Родни. — Посмотри на этот фрак: какой покрой лацканов! А безукоризненно белая крахмальная манишка! Прямо джентльмен! О, изви-ни-и-те!

Он запустил стаканом в белую рубашку Виктора.

— Черт возьми, я такой неуклюжий! — улыбнулся Родни. — Прости мою неловкость, Виктор.

Билл Уортон поднял свой стакан и опрокинул его на голову сицилийца. Пунш намочил тому волосы и потек по лицу.

— Ой, что я сделал! — воскликнул Билл. — Вот так так, Родни, мы оба очень неловкие…

— Вы оба очень пьяные! — возмущенно воскликнула Люсиль.

— Предоставь-ка это дело мне, — сказал Виктор, мягко оттесняя ее в сторону. Вокруг них уже начала собираться толпа.

Виктор повернулся к возмутителям спокойствия. Облитый пуншем, со слипшимися волосами, выглядел он неважно, но в глазах Мэксин Вандербильт он был воплощением достоинства.

— Прошу вас отойти, джентльмены, — спокойно сказал он.

— Эй, Билл, этот «воп» напрашивается на драку. Держу пари, у него нож…

Р-раз! Правый кулак Виктора ударил Родни в челюсть. Изумленный питомец Принстона охнул и упал навзничь на столик с пуншем, от чего одна из ножек столика подломилась, и Родни вместе с двумя чашами пунша и тремя дюжинами стаканчиков с грохотом рухнул на паркет. Молодые девушки, впервые вышедшие в свет, и сопровождавшие их мамаши вскрикнули, мужчины издали возглас восхищения. Билл Уортон схватил Виктора и рванул его на себя.

— Ты, проклятый итальяшка, сукин сын…

Он ударил сицилийца в живот, потом снизу в челюсть, отчего Виктор, потеряв равновесие, натолкнулся на Родни и повалился на пол, давя осколки чаш и стаканчиков. От удара в ушах у него звенело, рассеченная губа кровоточила; но теперь его долго дремавший сицилийский темперамент взорвался, словно вулкан Этна. С трудом поднявшись на ноги, он бросился на Билла Уортона. Тяжелее фунтов на двадцать, воспитанник Йеля был к тому же неплохим боксером, но Виктор имел перед ним одно преимущество — им двигало оскорбленное самолюбие. Молодой сицилиец вцепился в Уортона, они упали и, заставляя гостей разбегаться в стороны, начали кататься по полу, осыпая друг друга ударами с такой яростью, что мамаши дебютанток вздрагивали, а сами девушки, потрясенные этим зрелищем, разинули рты. Взволнованные Люсиль и Мэксин наблюдали за сценой широко открытыми глазами.

Когда сцепившиеся в драке Билл Уортон и Виктор подкатились к музыкантам мистера Фейдли, те вскочили и, подхватив инструменты, бросились бежать, опрокидывая пюпитры. Поднявшись, Билл схватил один из них обеими руками, размахнулся и изо всех сил ударил им Виктора. Вокруг закричали. Успев отвести удар рукой, Виктор вскочил.

Из его разбитого носа и рта текла кровь, правый глаз заплыл. Набычившись, молодой сицилиец снова исступленно кинулся на обидчика и ударил его головой в живот. Уортона отбросило назад, прямо на клавиатуру рояля. Рояль, только что игравший Штрауса, издал пронзительный вопль. Снова оказавшись на полу, молодые люди продолжали бороться, ударяясь о толстые резные ножки рояля.

— Виктор!

Молодой человек увидел прямо перед собой лакированные туфли, брюки с отлично отутюженной складкой и узнал голос. Ужас сковал Виктора. Этим не замедлил воспользоваться Билл, который вцепился обеими руками в горло сицилийца и принялся колотить его головой о пол.

— ВИКТОР!

Этот яростный вопль показался сицилийцу еще ужаснее от того, что принадлежал напыщенному и властному Огастесу Декстеру.

Напрягшись изо всех сил, Виктор вырвался, отшвырнул Билла, выполз из-под рояля и, покачиваясь, встал. Опершись на клавиатуру, тяжело и часто дыша, он смотрел на своего приемного отца. Лицо Огастеса покраснело от ярости.

— Сейчас же иди в свою комнату, — сказал банкир теперь уже негромко.

Виктор рукавом вытер разбитый рот. Билл тоже вылез из-под рояля и, бросив на Огастеса неуверенный взгляд, указал на молодого сицилийца:

— Это он затеял драку, мистер Декстер. Он меня первый ударил!

Все приятели Билла, находившиеся в зале, одобрительно зашумели. Огастес взглянул на Виктора:

— Это правда?

Виктор набрал в грудь побольше воздуха.

— Да, сэр, — ответил он. — Более того, я собираюсь довести дело до конца.

Схватив Билла за плечо, он рывком развернул его к себе. Кулак Билла взметнулся вверх, но было уже поздно. Р-раз! Виктор нанес сильный удар правой в подбородок своего недруга, и тот опрокинулся назад, прямо на руки ошеломленного Огастеса. Выпучив от испуга глаза, дородный банкир не дал Биллу упасть. Виктор же направился через зал к дверям. Публика молча провожала его глазами, все еще не в силах поверить, что такая буря могла разыграться в светском салоне. У дверей Виктор обернулся и громко сказал:

— Si, sono Siciliano! Е sono fiero! E lei e caca!^[16]

С этими словами он вышел, гадая, знает ли кто-нибудь, что «caca» означает «дерьмо». Мэксин Вандербильт не понимала по-итальянски, но Виктор и так поразил ее больше, чем какой-либо другой мужчина. Эта некрасивая девушка с пятнами пота на бальном платье была умна. Она понимала, что такой человек, как Виктор, вряд ли когда-нибудь сможет полюбить ее. Но она на всю жизнь, как величайшую драгоценность, сохранила воспоминание об их единственном вальсе.

* * *

Скорее на свежий воздух! Разрушив свой благополучный мирок, он сожалел только о горе, которое доставил своей приемной матери, Элис. Виктор по-настоящему любил ее, она же его просто обожала. Но все же он был рад, что дал отпор Биллу и Родни. После десяти лет унижений и сознания собственной неполноценности он наконец дал выход своему негодованию и теперь чувствовал себя очищенным. Возможно, Огастес выставит его на улицу, но сейчас это не волновало Виктора. Он сам выставил себя… Без шляпы, в одном фраке, он шел по Медисон-авеню, склоняясь навстречу ветру. Ночь стояла холодная, снежные хлопья облепили густые, слипшиеся от пунша волосы юноши. Внезапно он сообразил, куда следует пойти. Поздновато, почти полночь, но Виктора это не волновало. Быстро миновав Сороковую улицу, он прошел Пятую авеню, затем двинулся на запад к Шестой, потом, выйдя на Сорок вторую улицу, поднялся по железной лестнице на станцию надземной железной дороги и стал ждать поезда в сторону центра. На открытой ветру, занесенной, снегом платформе топтались еще несколько пассажиров; на одной из деревянных скамеек, не обращая внимания на холод, мирно дремал бродяга с пустой винной бутылкой в руках. Вскоре к станции, пыхтя, подъехал темно-зеленый пятнадцатитонный паровоз. Заплатив пять центов за билет, Виктор вошел в один из пассажирских вагонов, выкрашенный светло-зеленой краской, с двойной рамой — темно-зеленой и золотой. Внутренние стены вагона, освещенного керосиновыми лампами, были покрыты панелями из дуба и красного дерева, на полу лежали эксминтерские ковры. В конце вагона топилась углем печка, от которой разливалось гостеприимное тепло. Виктор сел и принялся размышлять о своей жизни.

Он вспомнил сицилийскую пословицу: «Сворачивая с торного пути на новую тропу, никогда не знаешь, куда она приведет». «Торный путь», Сицилия, превратилась в смутное воспоминание, которое лишь изредка, на короткое время, освежали письма от княгини Сильвии и еще реже — письма Франко из тюрьмы Сан-Стефано. Виктор осознал, что идет по «новой тропе» уже почти полжизни. И все же он, уже не сицилиец, так и не стал американцем. Научившись читать, он буквально глотал книги не только по американской, но и по итальянской истории, и когда кузены Эллиоты спросили его, зачем ему история Италии, он попытался объяснить, что Сицилия почти так же отличается от Италии, как Италия от Америки. Но они ничего не поняли, как не поняли и того, почему Виктор, в отличие от других «вопов», не жестикулирует при разговоре, хотя он и говорил Эллиотам, что сицилийцы очень редко это делают.

В его жизни было столько противоречий и путаницы! Он знал, что должен испытывать благодарность к Огастесу, и действительно был благодарен человеку, который платил за его обучение в вечерней школе, достаточно прилично одевал, кормил, давал крышу над головой. Виктор понимал, что ему повезло гораздо больше других иммигрантов. Но все же Огастес никогда его не любил, и, размышляя об этом, Виктор понял, что именно холодность приемного отца ранила его больше всего. Как он помнил, на Сицилии семья была прочнейшей ячейкой общества, сплачивавшей сицилийцев, помогавшей им выдержать эксплуатацию и противостоять многочисленным иностранным завоевателям, волнами накатывавшим на остров в течение многих веков. Однако Виктор никогда не имел ни настоящей матери, ни настоящей семьи, поэтому он был парией даже на Сицилии, не говоря уж о Нью-Йорке. Декстеры годами пытались привить ему свои понятия и этику англосаксов протестантского вероисповедания, Элис мягко, а Огастес грубо. Виктор попытался приспособиться к их странному для него образу жизни, потому что выбора не было. Но действительно ли он верил в строгую трудовую этику протестанта Огастеса? Она отвергала простые радости, которые помнились Виктору с детства, — простодушное удовольствие от съеденного инжира или апельсина, прогулки по холмам вокруг Монреале под лучами жаркого солнца, когда в голову не приходили мысли об «успехе» и «положении», имевших в мире Огастеса громадное значение. Виктор размышлял, что определенного успеха в новом мире добиться необходимо, главным образом потому, что в городе, где все подчинялось власти денег, судьба неудачника так незавидна. Кроме того, после двух лет работы кассиром в «Декстер-банке» (этим он тоже был обязан Огастесу) финансовый мир показался ему очень интересным. Но какого «положения» он мог добиться? Примет ли его мир Декстеров, особенно теперь, когда Виктор поднял почти что бунт на их танцевальном вечере? Взглянет ли на него когда-нибудь Люсиль не как на диковину, привезенного в Америку крестьянина, не слугу и не члена семьи, не сицилийца и не американца? Этой ночью Виктор окончательно решил свернуть с «новой тропы». Инстинкт повел его к центру города, в Маленькую Италию, где можно было попытаться вновь найти, казалось бы, безвозвратно забытый свой «торный путь».

Он сошел с поезда на станции «Бликер-стрит», спустился на заснеженный тротуар и пошел на запад. Он направлялся в маленькую тратторию^[17] на Томсон-стрит, где иногда находил спасение от бесконечных жарких, телятины и отбивных, которые так любили у Декстеров, чтобы насладиться тушеными баклажанами, макаронами с сардинами, замечательно, почти как в Палермо, приготовленным тунцом и самым вкусным из всех блюдом — божественным мороженым по-сицилийски. Маленький ресторанчик принадлежал Риччоне — супругам среднего возраста из Трапани. Виктор им нравился, к тому же они были заинтригованы его почти уникальным положением в верхней части города, фактом его усыновления «этими американцами», как сицилийцы именовали всех, за исключением своих земляков. Для Риччоне, как для большинства сицилийцев в Нью-Йорке, избрать «новый путь» означало перенести старый в полной неприкосновенности из Сицилии на новое место. Они едва говорили по-английски и общались в основном только с земляками. И были гораздо счастливее Виктора. Он хотел поделиться с ними своими горестями…

— Подрался, красавчик?

Молодой человек так погрузился в свои мысли, что не заметил проститутку, стоявшую в скудно освещенном дверном проеме, хотя, кроме нее, на улице никого не было. Он остановился, взглянул на нее и приложил руку к лицу. Уходя от Декстеров, он стер кровь, но под правым глазом появился синяк, а верхняя губа распухла.

— Ты что, язык проглотил?

Проститутка, одна из сорокатысячной армии представительниц древнейшей профессии или «пожирательниц мужчин», как говорили в Нью-Йорке, выступила из дверного проема. Газовый свет осветил ее толстое, сильно накрашенное лицо. Время расцвета ее красоты давно миновало, чем, видимо, и объяснялось ее присутствие в этом районе, обычно свободном от проституток. Итальянцы, поселившись на южном конце Гринвич-вилидж, старались не пускать на свои улицы путан, прогоняя их в пользовавшийся дурной славой район Тендерлойн к югу от Таймс-сквер. Виктор решил, что эта проститутка, пожалуй, не смогла бы выжить в Тендерлойне с его конкуренцией.

— Э-э, да ты клевый парень, — сказала она, с восхищением рассматривая его фрак. — За пять долларов получишь райское наслаждение, а за десять я покажу такие фокусы, какие тебе и не снились.

Она была так груба, что он рассмеялся бы, не будь секс его постыдной тайной. Огастес часто напоминал ему, что надо быть «джентльменом», сдерживать «свой итальянский темперамент». Хотя приемный отец никогда не произносил слова «секс», похотливое выражение, мелькавшее в его глазах, не оставляло места для сомнения. Виктор подчинялся. Однако со временем его начали посещать эротические сновидения, и когда он, весь в поту, вставал по утрам, то, к своему ужасу, обнаруживал на простынях липкие пятна. Смущаясь, он пытался застирать их, чтобы не дать повод для сплетен прачке-ирландке.

Секс. Жгучая тайна Виктора и проклятие миру Огастеса. Молодой человек взглянул на проститутку, толстую и грязную. Почему бы и нет? Пусть это будет последней пощечиной Огастесу.

— Куда мы можем пойти?

— Я живу на Деленси-стрит. Можно добраться и пешком, но такой красавчик, как ты, наверняка захочет прокатить девушку в кебе, верно?

Виктор заметил, что женщина без пальто и дрожит от холода. На шее у нее болталась вытертая меховая горжетка, на плечах — шерстяная шаль. Внезапно Виктор почувствовал, что жалеет ее. Едва ли проститутки заслуживают жалости, но Виктор ничего не мог с собой поделать. Несмотря на всю свою браваду, она была такой же одинокой и потерянной, как он. У него было с собой двенадцать долларов.

— Пошли на Западный Бродвей, — сказал он, — там, возможно, удастся поймать кеб.

— О, да ты джентльмен, — проворковала она, беря его под руку. — Ты не пожалеешь, что пошел со мной. Когда я работаю, меня называют Хористка Дорин. Сейчас жду нового ангажемента, знаешь, наверное, как это бывает. В театре трудно заработать на жизнь, а ведь приходится платить за комнату. А как зовут тебя, дорогуша?

— Витторио, — чуть помедлив, ответил молодой сицилиец, — Витторио Спада.

В этот момент им подвернулся кеб. Ее комната находилась на первом этаже пансиона. Из окна был виден заснеженный задний двор и уборная. Когда Дорин зажгла газ, Виктор увидел повсюду тараканов, которым, по-видимому, надоело разбегаться и прятаться.

— Конечно, не Бог весть что, — сказала женщина, закрывая дверь, — но все же отдельная комната. Евреи в окрестных домах спят по три-четыре семьи в одной комнате, но Дорин спит только с клиентами.

Многозначительно подмигнув Виктору, она вынула булавки из черной фетровой шляпки с замызганным перышком и распустила по плечам золотистые волосы. Виктор наблюдал, как она, запихнув шаль и горжетку в переполненный шкаф, профессионально быстро расстегнула и сбросила платье. Заключенное в корсет тело было чересчур пухлым, но его плавные очертания возбуждали чувственность.

Над корсетом вздымались белоснежные мягкие груди. Ноги в черных фильдеперсовых чулках, на одном из которых поехала петля, были чересчур толсты в бедрах, но ниже колен отличались прекрасной формой. Виктор наслаждался великолепным зрелищем женской плоти, чувствуя, как оттопыриваются спереди брюки.

— Милый, лучше разденься, прежде чем взорвешься. И не обращай внимания на тараканов, они не кусаются. Дай-ка я повешу твою одежду.

Когда они оба окончательно разделись, она окинула одобрительным взглядом его сухой мускулистый торс. Ее глаза пробежали от заросшей густыми волосами груди книзу. Виктор привлек ее к себе. Страстность поцелуев сицилийца удивила и возбудила женщину.

— Милый, — прошептала она, — ты сегодня в первый раз?

— Да.

Он целовал ее шею, стискивая руками пышную грудь.

— Отлично, — сказала она, жмурясь от удовольствия, — значит, ты запомнишь меня на всю жизнь.

Эта женщина оказалась права. До конца дней своих он не мог забыть фантастическое наслаждение, которое испытал, ощущая, как его возбужденная плоть погружается в мягкие, влажные недра. Он навалился на нее на прогибавшейся кровати, пальцы Дорин впились в его тело. Миллион юношеских фантазий Виктора воплотились в реальность, когда в лоно женщины брызнуло его семя, живое связующее звено с тысячью поколений, прошлых и грядущих. Едва все кончилось, она встала, чтобы привести себя в порядок.

— Ну, — сказала она с улыбкой, — тебе это понравилось?

— Пожалуй, даже больше, чем макароны.

Она рассмеялась:

— Будь я проклята, дорогуша, у тебя прирожденный талант к этому делу, ты настоящий буйвол. Если хочешь остаться на ночь, следующий раз — бесплатно.

Он провел у нее всю ночь и утро. А затем нанес запоздалый визит Риччоне.

* * *

В трех кварталах от комнатки Дорин, на Хестер-стрит, на четвертом этаже убогого многоквартирного дома, пятилетний русский еврей Мойше Давидофф ворочался в постели между старшими братьями. На другом конце комнатушки площадью шесть на восемь футов, в кровати, отгороженной висевшим на бельевой веревке одеялом, занимались любовью родители Мойше, Арвид и Наталья Давидофф, и тихий скрип пружин под ними был единственным звуком, нарушавшим тишину морозной ночи. В их доме, построенном десять лет назад, не было ни горячей воды, ни отопления. Такие дома прозвали «дурацкими», так как по проекту в них на каждом этаже находилось по четыре квартиры, но при этом на весь дом предусматривалась только одна вентиляционная шахта, да и та диаметром всего двадцать восемь дюймов, служившая также для освещения. Невероятно, но этому проекту присудили даже какую-то премию. Домовладелец, немецкий еврей, брал с семейства Давидофф за две комнаты двенадцать долларов в месяц, получая таким образом семьдесят процентов прибыли. На весь четырехэтажный дом, населенный иммигрантами, которые, как и семья Давидофф, бежали из России, спасаясь от погромов, приходилась одна грязная, загаженная уборная на крошечном заднем дворе. Мойше говорил на идиш и по-русски. Он пытался учить английский, но, как и сицилийцы, его недавно приехавшая в Америку семья, не успев акклиматизироваться в новом, суровом мире, общалась в основном со своими земляками. Арвид Давидофф умудрился найти работу разносчика в «Эйпекс сьют компани» на Западной Тридцать пятой улице, за которую платили восемь долларов в неделю. Наталья получала три доллара, работая швеей в той же компании с семи тридцати утра до девяти вечера шесть раз в неделю. Сегодняшняя, субботняя, ночь была единственной, когда и у нее, и у Арвида хватало сил заниматься любовью.

Их многоквартирный дом был настоящим рассадником заразы. Отбросы и нечистоты стекали вниз по замызганной лестнице, дети мочились на стены. Дом кишел крысами, тараканами и клопами. Единственная на все четыре этажа дренажная труба имела множество дыр, из которых в дом проникал зловонный газ. Зимой дом промерзал, как иглу^[18], летом раскалялся, словно печь.

Мойше ворочался между братьями, пытаясь поскорее заснуть. Когда у него наконец это получилось, то во сне он увидел почти то же, что и всегда.

Мойше снилось, что он разбогател.

Глава 6

— Он вел себя возмутительно, я запрещаю тебе его защищать! — гремел на следующий день Огастес у камина в библиотеке, свирепо глядя на жену. Элис в пеньюаре, укутанная в одеяло, сидела в одном из парных кресел с подголовником, ее лицо было бледно не только от «чахотки» (как Элис называла туберкулез, уже три года подтачивающий ее здоровье), но и от переживаний, вызванных «битвой в бальном зале», как уже окрестили драку Виктора и Билла слуги и половина нью-йоркского общества. Элис нервничала, зная, что Огастес неминуемо взорвется от негодования. Ко еще больше ее волновало исчезновение Виктора, который той ночью ушел из дома и с тех пор не давал о себе знать.

— Разумеется, я не защищаю бесчинства, — сказала она, — но Билл Уортон — известный задира, он, безусловно, понес заслуженное наказание.

— Вот видишь, ты все-таки защищаешь Виктора! Он разбил ценную чашу для пунша, несколько дюжин стаканчиков… Вел себя, как животное! Я всегда подозревал, что он скотина, и, ей-богу, вчера вечером он это доказал!

— Ах, прекрати! — воскликнула Элис. — Я так устала слушать, как ты его унижаешь! Ты всегда издевался над ним, заставляя мальчика чувствовать себя лишним… Приходило ли тебе в голову, почему он поступил так вчера вечером? Может быть, он просто выместил свою обиду на тебе, на всех нас?

— За что, скажи Бога ради! За то, что мы на серебряном блюде преподнесли ему весь мир?

— За нелюбовь к нему!

— Мы делали то, что намного важнее любви: кормили, одевали его, послали в школу, наконец…

— В школу? В эту плохонькую вечернюю школу на Двадцать третьей улице? Не смеши! Это ведь не Гарвард.

— И все же мы дали ему образование, и платил за это я! Я дал ему работу в своем банке…

— Огастес, — вздохнула Элис, — ты глупец: ты все меряешь на деньги, а любовь заключается в том, чтобы не просто что-то делать для другого, а хотеть это сделать. Твоя забота о Викторе не была искренней.

Глядя на жену, Огастес какое-то мгновение молчал. Он немного остыл.

— Нет, — возразил он, — это не так. В последнее время у меня появилось желание заботиться о нем. Я не становлюсь моложе, Виктор — мой единственный наследник.

Вновь посуровев, Огастес продолжал:

— Вот почему его вчерашняя выходка особенно возмутила меня. Едва я проникся к нему доверием, даже начал им гордиться, как он устроил в доме дебош! Говорю тебе: это возмутительно!

Двойная дверь библиотеки отворилась, и дворецкий Сирил, уже многие годы кравший кларет из винного погреба Огастеса, объявил:

— Мистер Виктор.

Две пары глаз устремились на вошедшего молодого человека — свежего, чисто выбритого, одетого в свой лучший синий костюм. Под глазом еще темнелсиняк, хотя опухоль на губе несколько спала.

— Виктор! — воскликнула Элис. — Слава Богу… Где ты пропадал?

— В Бруклине, — ответил он, подходя к ней, чтобы поцеловать в щеку.

— Но почему ты ничего нам не сказал? Я так беспокоилась…

— Извините, мама, но после вчерашнего вечера мне надо было кое-что обдумать.

Повернувшись к приемному отцу, он вытащил из кармана пиджака чек и подошел с ним к Огастесу.

— Сэр, вот чек на сто долларов. Надеюсь, этого хватит, чтобы возместить ущерб, который я нанес вам вчера. Я искренне прошу вас простить меня за драку. Я вел себя опрометчиво и…

До сих пор Огастес молчал, сцепив руки за спиной. Теперь же быстро поднял правую руку и сильно ударил Виктора по лицу. Молодой человек вздрогнул, а Элис вскрикнула:

— Огастес!

— Я не нуждаюсь в его лицемерных извинениях, — сказал банкир и пристально посмотрел на приемного сына. — Вчера вечером ты опозорил этот дом, выставил нас на посмешище всему городу. И теперь еще имеешь наглость предлагать мне чек?

Он выхватил у Виктора чек и поднес его к глазам.

— Откуда у тебя сто долларов? Ты их украл?

— Огастес, прекрати! — опять воскликнула Элис.

— У него не может быть столько денег!

— Я их занял, — произнес Виктор ровным голосом, — у своих итальянских друзей из Бруклина. Я буду выплачивать долг по десять долларов в месяц плюс четыре процента. Если ста долларов мало, я займу еще. Так как, этого хватит?

— Более чем, — ответила Элис. — Огастес, верни ему чек, я сама заплачу за разбитую посуду…

— И не подумаю, — сказал банкир, кладя чек в бумажник, а бумажник в карман сюртука. — Этой суммы достаточно, — продолжал он, обращаясь к Виктору. — Я принимаю твои извинения, потому что у меня нет выбора. Но если подобное позорное происшествие повторится…

— Не повторится, — пообещал Виктор, — потому что сегодня я перееду от вас.

На лице Огастеса появилось удивленное выражение.

— Что ты сказал?

Молодой человек сделал шаг назад, чтобы обратиться одновременно к обоим супругам.

— Я слишком долго, — произнес он спокойно, — пользовался вашим кровом и… гостеприимством, за которое от души благодарен, но мне уже двадцать два года, и даже если бы я был вам родным сыном, мне пора было бы начать самостоятельную жизнь. Это тем более необходимо сделать, поскольку я приемный сын и стал… гм… причиной некоторой напряженности в доме.

— Но куда же ты пойдешь? — спросила Элис.

— Людей, одолживших мне деньги, зовут Риччоне. Они владеют небольшим рестораном на Томсон-стрит, где я иногда обедал перед занятиями в вечерней школе. У них есть друг, доктор Марио Диффата, владелец большого дома в Бруклине; доктор приехал в Америку больше двадцати лет назад, практикует в основном среди итальянцев, которых теперь немало в Бруклине. У доктора Диффаты есть свободная комната, и он сдаст ее мне за двадцать долларов в месяц, включая оплату завтраков. Сегодня в ресторанчике мы с ним познакомились, и он мне понравился. Я переезжаю в его дом сегодня же вечером, он живет всего в нескольких кварталах от Бруклинского моста, и я смогу поездом ездить оттуда на работу, если, конечно, я все еще нужен в банке.

Воцарилось долгое молчание. Потом Элис, с лица которой не сходило напряженное выражение, взяла Виктора за руку:

— Конечно, нужен, не правда ли, Огастес?

Ее муж прочистил горло и согласился:

— Разумеется. У меня нет основания жаловаться на твою работу. Ты прекрасно справляешься со своими обязанностями кассира.

— Вот видишь? — Элис заставила себя улыбнуться. — И с обязанностями сына ты прекрасно справился. Помни, здесь всегда рады тебя видеть, что бы ни случилось. Как мне ни горько, что ты покинешь этот дом, я прекрасно понимаю твои чувства и думаю, что ты поступаешь правильно. Но обещай всегда помнить о нас, заходить к нам… ко мне. Ты мне очень дорог, знай это.

Глаза Виктора наполнились слезами. Он наклонился и обнял приемную мать.

— Я никогда вас не забуду, — сказал он, — никогда, сколько буду жив. И, конечно, буду навещать вас. Один раз в неделю обязательно… Могу и чаще, если хотите.

Элис взяла в ладони его лицо.

— О, сын мой, — прошептала она, — я так тебя люблю!

Она улыбалась, но в глазах ее тоже стояли слезы. И тут Огастес удивил их обоих.

— Ты уверен, что хочешь переехать? — спросил он тихо и добавил: — Мне тоже будет тебя не хватать.

Не веря своим ушам, Виктор взглянул на него, вспоминая недавнюю пощечину и десять лет враждебности Огастеса.

— Я уверен, — ответил молодой человек.

Солнце на чистом зимнем небе опустилось уже довольно низко, когда Виктор, расплатившись, вышел из кеба и оказался перед жилищем доктора Диффаты. Этот белый дом с башенками стоял на холме на берегу Ист-ривер, по ту сторону которой виднелся берег Манхэттена; с юго-западной стороны открывался великолепный вид на Гавенорз-айленд и канал. Дом окружали широкая терраса с балюстрадой и красивый двор. Вокруг росли рододендроны, поразившие Виктора своими размерами. Начав терять из-за холодов листву, рододендроны стояли с прогнувшимися под двухдюймовым слоем свежевыпавшего снега ветвями.

Подойдя ко входу, молодой человек позвонил в колокольчик и ждал, с любопытством заглядывая в выложенное стеклянными ромбиками окошко в двери.

Виктору открыл молодой толстяк с прыщавым лицом.

— Ты наш новый постоялец? — спросил он по-итальянски. — Я Джанни Диффата, сын доктора. Единственный сын. И достаточно взрослый — мой старик уже и не пытается приглядывать за мной. — Толстяк хихикнул.

Пожав ему руку, Виктор оглядел темный вестибюль. Даже если бы это помещение не пропахло соусом к спагетти, то и тогда нетрудно было бы догадаться, что владелец дома — итальянец.

Одну из стен, оклеенных красно-белыми обоями, украшали огромный портрет Виктора Эммануила II (над ним были укреплены два итальянских флажка), портреты Гарибальди и Верди, висевшие вплотную к большому пейзажу, изображавшему Неапольский залив; в углу под лестницей на высокой подставке стоял бюст Данте.

— Старик тебя ждет, — сказал Джанни, провожая Виктора в гостиную.

Расположенная внутри башни, эта большая круглая комната была полна пальм и массивной мебели, на фоне кружевных занавесей возвышалась большая мраморная статуя обнаженной девушки, застенчиво закрывавшей руками в ямочках грудь и библейское место.

— Почему ты решил поселиться у нас? — задал вопрос Джанни, обходя покрытый ажурной скатертью круглый столик на ножке в виде лапы, заставленный семейными фотографиями. На нем также стояла слащавая статуэтка, изображавшая мальчика, который проливал слезы над своей погибшей собакой. — Старик сказал, что ты живешь на Пятой авеню, где полным-полно миллионеров.

— На Медисон-авеню. Будем считать, что я соскучился по Италии.

— По землякам, да? — Джанни ухмыльнулся и хлопнул Виктора по спине: — Отлично! А у тебя есть девчонка? Моя может привести подружку — настоящую красотку, бьюсь об заклад, ты ей понравишься. Но она не позволит тебе даже поцелуя, воспитывалась в монастыре. Если хочешь большего, то я знаю несколько еврейских девушек в Вильямсбурге, они-то ради гроша никому не откажут. Эти чертовы кайки^[19] заполонили весь Вильямсбург.

— Ты, видно, недолюбливаешь евреев?

— Недолюбливаю? Да я их ненавижу!

Джанни провел Виктора через неосвещенную столовую в большую белую кухню, где полная женщина в фартуке мешала что-то в большом горшке, стоявшем на топившейся углем плите.

— Миссис Лукарелли, познакомьтесь, пожалуйста, с нашим новым постояльцем. Это наша экономка. Она заботится о нас с отцом с тех пор, как умерла мама. Миссис Лукарелли сказочно вкусно готовит. Относись к ней хорошо и станешь таким же толстым, как мы все.

Миссис Лукарелли вытерла руки передником, пожала руку Виктору и, лучезарно улыбаясь, сказала: «Добро пожаловать!», после чего Джанни повел молодого сицилийца к задней двери, откуда деревянная лестница вела в цокольный этаж.

— Мой старик у себя в кабинете. По воскресеньям у него выходной, но зоб миссис Джамбелли не может ждать. А на вызовы он отправляется только в экстренных случаях… Ты учишься в колледже?

— Я ходил в вечернюю школу. А ты как?

— А меня на семестр выставили из Нью-Йоркского университета, когда застали с одной малышкой у меня в комнате. Мой старик чуть не удавил меня… Береги голову, здесь балка.

Они спустились по лестнице в бетонный подвал, Джанни подвел Виктора к двери и сказал:

— Подожди здесь, посмотрю, ушла ли миссис Джамбелли.

На мгновение он скрылся за дверью, потом появился вновь и поманил Виктора. Тот вошел в кабинет доктора Диффаты — просторное, хорошо освещенное помещение с отдельным выходом на улицу. В углу весело покачивал костями скелет. Там были еще высокие медицинские шкафы, наполненные диковинными бутылочками, таблица для определения остроты зрения с красивыми готическими буквами, большая белая ширма и, наконец, огромное черное бюро, за которым на вращающемся стуле восседал доктор Диффата. Это был громадный толстяк, несколько его подбородков каскадом переваливались через стоячий воротничок. Доктор с трудом поднялся и пожал Виктору руку.

— Добро пожаловать в мой дом, — произнес он на ломаном английском. — У вас не было неприятностей? Я имею в виду, с отцом?

— Не очень большие.

— Хорошо, когда молодые покидают родное гнездо. А ты, Джанни, — доктор угрюмо взглянул на сына, — вместо учебы в колледже только и знаешь, что валяешься в постели, читаешь бульварные журнальчики и без конца мечтаешь о девушках. Эх, говори не говори, все без толку… — Он поднял руку, словно хотел шлепнуть Джанни, но тот, ухмыляясь, даже не попытался уклониться. — А ну-ка убирайся отсюда. Мне надо поговорить с Виктором. Садись, сынок.

Он подвинул Виктору стул, и тот сел. Джанни, уже у двери, подмигнул новому постояльцу:

— Если захочется вечером со мной в Вильямсбург, скажи.

С этими словами он вышел.

— У моего Джанни, — старый доктор тяжело вздохнул, — неплохая голова, но он не желает ею пользоваться. Одни девки на уме. В его возрасте я тоже думал о девчонках, как же без этого, но не забывал об учебе и работе… Видишь ли, Виктор, Джанни — одна из причин, по которой я рад принять тебя в свой дом. Английский у Джанни еще хуже моего, потому что здесь мы всегда говорим по-итальянски. Это плохо, понимаешь? Все мои пациенты итальянцы, мои друзья и друзья Джанни тоже… Плохо. Но вот появляешься ты, симпатичный молодой сицилиец из хорошей семьи с прекрасным, совсем без акцента английским, отличными манерами, трудяга… Ты сделаешь мне большое одолжение, если… как это говорится?.. покажешь пример Джанни, понимаешь? Научишь говорить по-английски так же хорошо, как говоришь сам, может быть, заставишь его интересоваться чем-то, кроме девчонок… Будь его мать жива, ей, наверное, удалось бы на него повлиять. Она была доброй женщиной, упокой Господь ее душу. У меня же нет времени заниматься Джанни, к тому же по-английски я говорю неважно. Ты выполнишь мою просьбу? В свободное время, разумеется.

— Я постараюсь, доктор.

Толстяк улыбнулся:

— Хорошо. Ты славный юноша, я рад видеть тебя в своем доме. — Он похлопал Виктора по руке. — Мы ужинаем в шесть. Уверен, еда тебе понравится. Что ж… Иди наверх, миссис Лукарелли покажет тебе твою комнату. Если тебе что-нибудь понадобится, дай мне только знать. О'кей?

Виктору отвели комнату на втором этаже со стороны фасада, чистую, без единого пятнышка, с великолепным видом из окна на реку и город. В комнате стояла латунная кровать под белым покрывалом, у стены — мраморный туалетный столик, над которым висело зеркало и фотография римского Колизея в рамке. Распаковав вещи, Виктор снял туфли, плюхнулся на кровать и уставился в потолок. Просьба доктора «стать примером» для Джанни, хотя и неожиданная, показалась молодому человеку интересной. Ему удалось сойти с «новой тропы», по крайней мере на время. Теперь он среди своих. Доктору Диффате, олуху Джанни и миссис Лукарелли было далеко до светских Декстеров, но, несмотря на все недостатки, это были друзья.

Какая ирония судьбы: после десяти лет жизни на положении «вопа» к нему наконец стали относиться как к образцу для подражания.

Глава 7

— У тебя, Виктор, как всегда, все сошлось до единого пенни. Если когда-нибудь будет иначе, значит, близок конец света.

Эти слова произнес Говард Кэнтрелл, старший кассир «Декстер-банка». Виктор уже закрыл свое окошечко и, по принятому в банке правилу, начал «снимать кассу», то есть подсчитывать наличность и чеки в ящике кассы, а также суммы, проставленные в квитанциях выдачи и приема денег; полученные цифры требовалось сопоставить с суммой наличности, имевшейся в кассе утром. В начале дня у Виктора было пять тысяч долларов. «Сняв кассу», Виктор отнес свой денежный ящик по мраморной лестнице в огромное помещение в подвальном этаже, где мистер Кэнтрелл обычно проверял его подсчет и запирал наличность на ночь. Мистер Кэнтрелл, добродушный человек за пятьдесят, с худым лицом, в толстых очках и с редкими волосами, работал на Декстера уже двадцать семь лет. Получая отличное, по банковским меркам, жалованье — семь тысяч долларов в год, он жил в хорошем доме в Челси на Манхэттене с женой и незамужней дочерью, в свободное время выращивал орхидеи и пел в местном церковном хоре. Кассирами обычно работают мужчины сухого бухгалтерского склада. Мистер Кэнтрелл был приятным исключением.

— Сегодня денег забирали больше, чем всегда, — сказал Виктор.

— Обычное дело в это время года. Незадолго до Пасхи люди начинают чувствовать потребность потратить деньги и покупают что-нибудь для дома, новую шляпку для жены, короче, это нормально, особенно после такой холодной зимы, как нынешняя. Кстати, мистер Декстер просил тебя заглянуть к нему перед уходом.

— Спасибо.

Виктор пожелал мистеру Кэнтреллу всего хорошего и поднялся по лестнице на первый этаж. Основу клиентуры частного «Декстер-банка», заведения консервативного, гордившегося своей исключительностью, составляли представители тесного мирка старых нью-йоркских семейств, которые вели с ним дела многие годы. Виктор считал детище Огастеса слишком консервативным, потому что с тех пор, как Нью-Йорк буквально взорвался энергией и напором миллионов иммигрантов, банк упускал огромные возможности увеличить клиентуру. Но, поскольку Виктор был всего лишь кассиром, никто не интересовался его мнением. Однако, молодой человек решил обязательно довести его до сведения руководства банка.

Пройдя через «площадку», то есть ту часть зала, где сидели, ревниво оберегая порядок, дававший им хлеб насущный, ведавшие ссудами служащие, он вышел в коридор, который вел к кабинетам руководителей банка.

Консервативный в отношении финансовой политики, Огастес Декстер был на удивление прогрессивен во всем, что касалось технических достижений. Его банк одним из первых провел электричество и телефонную связь, первым закупил пишущие машинки (и это было немалой победой, поскольку большая часть клиентов, считая напечатанную корреспонденцию «ниже своего достоинства», в штыки встретила отказ от изящной каллиграфии). Кроме того, Огастес оснастил банк новейшими системами безопасности и даже скрытыми фотоаппаратами, которые в случае надобности могли бы сделать снимки грабителей; это нововведение Декстер позаимствовал у Французского банка, который ввел его в практику одиннадцать лет назад. Прогрессивный в техническом отношении, «Декстер-банк», по мнению Виктора, все еще топтался на месте с точки зрения финансовой политики.

Мистер Гримзби пропустил молодого человека в кабинет президента. Виктор приблизился к столу, за которым Огастес изучал какие-то документы. Он поднял голову и снял пенсне:

— А, Виктор, присаживайся.

Виктор сел.

— Я получил просьбу о ссуде от некоего Сальваторе Вольпи, — сказал Огастес. — Он живет… — Банкир заглянул в бумагу — На Гарфилд-плейс в Бруклине. Просит две тысячи долларов на расширение своего бакалейного бизнеса. Одним из поручителей назван доктор Марио Диффата. Думаю, это не простое совпадение, что поручитель твой домохозяин?

— Нет, сэр. Это я посоветовал Вольпи обратиться за ссудой в ваш банк.

— Понимаю. Значит, ты знаком с Вольпи?

— Да, сэр. А доктор Диффата хорошо известен в итальянской общине не только благодаря медицинской практике, но и как один из деятелей Сицилийского союза.

— Что это такое?

— Это организация итало-американцев, которые хотят помочь новоприбывшим иммигрантам. Доктор Диффата брал меня с собой на несколько заседаний этой организации. Одна из самых больших проблем, с которой сталкиваются эти люди, — это где взять деньги, чтобы начать свой бизнес или, как в случае с Вольпи, расширить его. Вольпи хороший человек, основательный, работящий. Он пожаловался доктору Диффате, что не может получить ссуду, поскольку банки не хотят давать деньги иммигранту.

Огастес снял пенсне и положил на стол:

— Ты всерьез ожидал, что мы пойдем на это?

— Я подумал, что можно попробовать. Перед банком, готовым вкладывать деньги в этих людей, несмотря на то что, по общим понятиям, это рискованно, открываются огромные перспективы.

— Гм… Не исключено, что ты прав, но, полагаю, «Декстер-банку» придется отказаться от этой замечательной возможности. Просьба Вольпи о ссуде отклонена.

Виктор увидел, что Огастес, черкнув что-то на бумаге, отложил ее в сторону. Внутри молодого человека все кипело. «Ты старый дурак, — думал он. — Ты проклятый слепой старый дурак».

— Это все, сэр?

— Да. Только еще одно: на будущее прошу тебя ограничить свою деятельность в банке тем, за что тебе платят, — обязанностями кассира.

Виктор сжал зубы:

— Мне жаль, что вы считаете мое предложение увеличить число клиентов попыткой вмешаться не в свое дело.

— «Декстер-банк» гордится тем, что его клиенты принадлежат к высшим слоям общества, Виктор. Мы намерены и дальше идти тем же путем. Всего доброго.

Виктор не двинулся с места.

— Я сказал: всего доброго, Виктор.

— Я увольняюсь из банка, сэр.

Огастес прищурился:

— Что ты сказал?

— Не вижу смысла работать в банке, который не видит дальше своего носа. Поэтому ухожу.

Его приемный отец напрягся:

— Ты этого не сделаешь! И мне не нравится твой оскорбительный тон!

Виктор подошел вплотную к столу и оперся кулаками на его полированную поверхность.

— Мистер Декстер… Нет, черт возьми, отец, потому что я ваш сын, хотите вы этого или нет… Выслушайте меня хотя бы раз в жизни. На занятиях по банковскому делу в вечерней школе, оплаченных вами же, мне говорили, что банки должны служить обществу, давая возможность людям хранить деньги в надежном месте и получать ссуды в законном порядке. Но, черт возьми, в Нью-Йорке все не так, потому что большая часть банков, вроде нашего, не хотят ничего делать для тех, кто беден и грязен, для «макаронников», для евреев… О, жизнь в Бруклине по-настоящему открыла мне глаза! Вы знаете, что лишь меньше пяти процентов итальянцев имеют счет в банке? Большинство их, в страхе перед банками, хранит свои небольшие сбережения в матрацах или жестянках, зарытых на задних дворах, совсем как в Италии. И почему? Потому, что у банков не хватает воображения вовлечь этих людей в свою деятельность! Вы можете насмехаться над ними, потому что сейчас они бедны, но они могут стать богатыми, если получат хотя бы самый маленький шанс! Они приехали в Америку в поисках лучшей жизни и будут работать ради этой цели, не жалея себя. Для вас ничего не значат ни мой характер, ни ум, но все же скажу вам: я бы поставил все свои небольшие деньги до последнего гроша за то, что Вольпи вернет ссуду, и с хорошим процентом! Если из-за своего проклятого снобизма и недоброжелательности вы не хотите дать бедняку шанс, как должно было бы быть в этой стране, то я не думаю, что у «Декстер-банка» есть будущее, и не хочу иметь с ним ничего общего.

Огастес буквально побагровел от гнева:

— Как ты смеешь так говорить со мной?

— Я должен был сделать это давным-давно.

— Ты неблагодарный…

— Знаю: «воп», «итальяшка», «макаронник» — выбор богатый.

— Если уйдешь из банка, я сделаю так, что ты никогда не сможешь получить работу на Уолл-стрит!

— Тогда я куплю тележку, и по вашему клубу пройдет восхитительный слух, что приемный сын Огастеса Декстера торгует апельсинами и бананами в Маленькой Италии.

— Так ты меня шантажируешь? — прогремел Декстер.

— Возможно. Согласитесь дать ссуду Вольпи, и я забуду все, что здесь было сказано. Или по крайней мере не повторю за стенами этого кабинета.

Огастес заставил себя успокоиться. Виктор почти с интересом наблюдал за мучениями тщеславного банкира. Наконец старик схватил прошение о ссуде и на место прежней резолюции вписал другую. После этого швырнул бумагу Виктору:

— Вот, черт тебя побери, я разрешил выдать ссуду. Но если Вольпи ее не вернет, виноват будешь ты!

Виктор посмотрел на надпись, сделанную банкиром: «Одобряю. О. Д.», и убрал кулаки со стола.

— Он выплатит, — сказал он спокойно. — Я передумал уходить. Всего доброго… отец.

Он направился к двери.

— Виктор!

Он остановился и обернулся.

— Подойди сюда на минутку.

Он вернулся к столу:

— Сэр?

Огастес боролся с собой. С огромным трудом он преодолел себя и сказал:

— Садись.

Виктор снова сел. Пауза длилась довольно долго. Потом Огастес произнес:

— У тебя когда-нибудь возникал вопрос, как я начал свое дело?

— Вы заработали деньги на бирже.

— Верно, но ты не знаешь, откуда у меня взялись деньги для игры на бирже. Никто не знает, даже твоя мать. Я никому не рассказывал, потому что, откровенно говоря, стыжусь. Во время войны я украл в Джорджии драгоценности и золотые часы, которые позже продал в Нью-Йорке за сорок тысяч долларов. Точнее, не украл, а купил у старого негра за тридцать долларов, но это равносильно краже. Ты удивлен?

— Немного. Больше всего меня удивляет, что вы мне об этом рассказали.

Огастес откинулся назад.

— Я поступил так, потому что мне импонирует твое мужество, Виктор. Даже когда я совершенно не согласен с тобой, мне нравится, что ты отстаиваешь свою точку зрения. У меня всегда было перед тобой преимущество, но теперь ты знаешь, что я начинал как воришка, и это, возможно, несколько уравнивает наше положение. — На лице банкира появилась слабая улыбка. — Надеюсь, с этих пор мы сможем устраивать настоящие потасовки.

Виктор рассмеялся:

— Я тоже. И мне по душе с вами бороться.

— Хорошо. — Огастес нахмурился. — После твоего отъезда в доме стало ужасно тихо, есть ли хоть какой-нибудь шанс, что ты вернешься?

Виктор колебался. К его собственному изумлению, мысль о том, что по нему кто-то скучает, очень его тронула.

— Я еще не думал об этом, сэр.

— Как бы то ни было, не забудь о дне рождения своей матери в следующую среду. На обед соберутся все члены семьи. Элис будет очень больно, если ты не придешь.

— Я обязательно приду. Я не забуду, — пообещал Виктор, вставая, и добавил: — А Люсиль приедет из Вассара?

— Да, надеюсь. Почему ты спрашиваешь?

— Просто интересно, сэр. Всего доброго и спасибо за ссуду.

Он покинул кабинет и вышел на улицу.

* * *

— За Виктора! — С этими словами доктор Диффата поднял стакан кьянти, и около дюжины других итальянцев, сидевших за обеденным столом в доме доктора, встав, присоединились к его тосту. — За нашего жильца, который прекрасно говорит по-английски, который помог Сальваторе взять в банке ссуду!

— Салют! — хором крикнули остальные и выпили.

У Виктора, сидевшего между Джанни Диффатой и его отцом, хватило такта вести себя скромно. Но он был доволен.

Когда все сели, он поднялся и оглядел стол. Среди гостей были: Сальваторе Вольпи, маленький жилистый человечек, пьяный не столько от вина, сколько от радости по поводу получения ссуды; рядом — такая же жилистая жена Вольпи Тереза; за ней дородный, с огромными кулаками, Пауло Назоне из Неаполя, владелец маленькой строительной фирмы; его жена, толстуха Аннунциата, которая весь обед бросала на Виктора чересчур ласковые взгляды; падре Луиджи Санторе, пастор маленькой церкви Святой Розалии возле военной верфи, расположенной в самом сердце бруклинской Маленькой Италии; professore^[20] Примо Гонзага, кругленький преуспевающий адвокат, чей интерес к улучшению финансового положения его друзей-иммигрантов носил отнюдь не бескорыстный характер, поскольку бедные не могут оплачивать услуги адвокатов; его жена Каролина и двое друзей Джанни — девятнадцатилетний Марко Фоско и семнадцатилетний Малыш Винни Тацци. Все они ели в изобилии приготовленную превосходную стряпню миссис Лукарелли и пили много кьянти доктора Диффаты.

— Друзья мои, — обратился к собравшимся Виктор. — Я не мастер произносить речи. Поэтому скажу Сальваторе только одно: пусть процветает твоя бакалейная лавка!

Он поднял стакан, и все присутствовавшие воскликнули хором:

— Buona fortuna^[21]!

Сальваторе опять вскочил, на этот раз бросившись, огибая стол, к Виктору.

— Друзья! — закричал он по-итальянски. — Пусть все знают! Я, Сальваторе Вольпи, никогда не забуду, как мне помог ты, Витторио! Никогда! Если тебе понадобится моя помощь, скажи, что я могу для тебя сделать, и я сделаю это. Все, что угодно! Сальваторе Вольпи честью клянется: все, что угодно!

Подойдя к Виктору, этот бакалейщик из Калабрии, которому был тридцать один год, к смущению юноши, поклонился ему, потом обнял и расцеловал.

— Чертов герой, — ухмыльнулся Джанни Диффата, идя с Марко Фоско, Малышом Винни Тацци и Виктором по освещенной газовыми фонарями улице. Когда обед закончился, Джанни уговорил Виктора пройтись с ними за компанию. Вечер был по-весеннему ясен и прохладен, и Виктор ничего не имел против прогулки на свежем воздухе. Но Джанни Диффата не привык разгуливать без цели. «Интересно, что он задумал», — терялся в догадках молодой сицилиец.

— Professore уже поговаривает, что тебе надо заняться политикой, — продолжал Джанни по-итальянски. — Как тебе это, Марко: наш Виктор — конгрессмен или даже президент?

— Да, — согласился Марко, здоровенный сын булочника, даже после бритья выглядевший заросшим щетиной. — Президент Виктор Декстер. Будет всех кормить салями в Белом доме.

Трое юношей рассмеялись, но на лице Виктора появилось скучающее выражение.

— Во-первых, — сказал он, — политика меня не интересует. А во-вторых, даже если бы интересовала, я не смог бы стать президентом, потому что родился в другой стране.

— Тогда поменяй этот проклятый закон, — предложил Джанни.

— В-третьих, тебе следует говорить по-английски.

— Я люблю говорить по-итальянски. Ты мог бы перестать меня воспитывать.

— Уже перестал. А в-четвертых, я устал и хочу спать. Я возвращаюсь назад.

— Нет, не возвращаешься, — возразил Джанни, беря его за руку, — у нас с Марко и Малышом Винни свои планы на этот вечер.

Марко схватил Виктора за другую руку, и, хотя оба юноши держали его не слишком крепко, Виктор подумал, что попытка вырваться только осложнит дело. Джанни то и дело хвастался, что участвовал в драках, чаще всего с «моками» — евреями в Вильямсбурге. Что касается Малыша Винни, то Виктор видел, как в матче по боксу, устроенном месяц назад Сицилийским союзом, этот парень, ростом всего пять футов два дюйма, расправился с соперником на полфута выше. В последнее время Виктор уже с трудом выносил Джанни. Поначалу молодому сицилийцу казалось, что сын добряка и умницы доктора Диффаты не может быть таким законченным болваном — это было бы просто издевательством над природой, — но за три месяца знакомства Виктору не удалось обнаружить у Джанни никаких качеств, которые возмещали бы его недостатки, за исключением добродушного юмора, впрочем довольно грубого. Все попытки повлиять на Джанни высмеивались или игнорировались им. Его интересовали только еда, выпивка, девушки и драки.

— Хорошо, что у вас за план? — спросил Виктор.

— Мы хотим показать тебе наш клуб. Ты ведь не знал, что у нас есть клуб, верно? Этакое ответвление от Сицилийского союза. Пошли, здесь недалеко. Уверен, тебе понравится.

Они отпустили Виктора, и все четверо двинулись дальше.

— А что это за клуб? — поинтересовался Виктор.

— Своего рода братство, но только для нас, итальянцев. Если понравится, можешь вступить и ты.

— Твой отец знает об этом?

— Чем меньше мой старик знает, тем меньше волнуется. И не вздумай ему проговориться, — произнес Джанни небрежным тоном.

— Что будет, если я скажу?

Молодые люди молчали, слышался только стук каблуков по брусчатке тротуара. Потом Джанни ответил:

— Ты ничего ему не скажешь.

— Как называется клуб?

— Названия еще нет.

— К чему вся эта секретность?

Джанни остановился и сказал с раздражением:

— Послушай, Виктор, мы даем тебе возможность к нам присоединиться. Зачем задавать глупые вопросы? Молчи и иди с нами. Посмотри, что к чему, потом, если захочешь, станешь членом клуба, — это будет хорошо. Если не захочешь, тоже неплохо. Единственное, о чем мы просим, — не трепи языком. Ты понял?

— Вполне.

— Тогда пойдем дальше.

Они молча продолжили путь и минут через десять подошли к зданию склада в доках.

— Здесь работает папаша Малыша Винни, — объяснил Джанни. — Он достал нам ключ.

Юноша вытащил ключ, отпер и распахнул дверь. Подождав, пока Марко и Малыш Винни войдут, сделал знак Виктору, чтобы тот последовал за ними. Войдя последним, Джанни закрыл дверь. Грязная масляная лампа освещала проход между тюками, по которому молодые люди пробрались в заднюю часть склада. Там Марко открыл вторую дверь. Виктор увидел контору, освещенную несколькими газовыми горелками. Вокруг овального деревянного стола сидели шесть человек их возраста. Джанни закрыл дверь и со словами: «Это Виктор Декстер, о котором я вам рассказывал. Хороший парень, живет в доме моего отца уже три месяца. Виктор, познакомься с членами клуба» — повел Виктора вокруг стола, представляя сидевшим. Виктор молча пожимал им руки. Затем Джанни придвинул несколько стульев.

— Наш клуб, — сказал он Виктору, когда они сели, — предназначен для лучших времен, пока же у нас особые цели.

— Какие же?

Джанни вытащил из кармана брюк нож и положил его на стол перед Виктором.

— Ты помог Сальваторе Вольпи получить ссуду, и это хорошо. Но скольким еще людям ты сможешь помочь, уговорить своего старика дать им ссуду? Самое большее, двум дюжинам. А нас здесь, в Нью-Йорке, миллионы, и мы, черт возьми, на самом дне. Даже евреи обращаются с нами, как с дерьмом, разве не так?

Виктор пожал плечами.

— К несчастью, да. Так что ты предлагаешь? — Он показал на нож. — Пойти и убить всех евреев в Нью-Йорке?

Джанни ухмыльнулся и оглядел сидевших за столом.

— Неплохая идея, а? — усмехнулся он, и остальные кивнули.

Он снова повернулся к Виктору:

— Я имею в виду, что нам нужно защитить себя и от других врагов тоже, не только от евреев. А словами защититься нельзя. Вот чем занимается наш клуб: мы защищаем себя, своих людей и свою территорию. Это самое главное. Хотя мы делаем и многое другое. Хочешь стать одним из нас?

Виктор оглядел сидевших за столом и спросил:

— Почему всякий раз, когда нас, итальянцев, собирается больше двух, мы первым делом создаем тайную организацию?

— Что ты хочешь этим сказать?

— Только то, что нас влечет к тайным обществам, как пьяниц к спиртному. На Сицилии это мафия. Неужели вы и здесь, в Нью-Йорке, пытаетесь создать мафию?

— Не такая уж плохая идея.

Виктор встал:

— Джанни, я знаю, что творит мафия на Сицилии. Она засадила моего брата в тюрьму на всю жизнь за преступление, которого он не совершал. Как ты думаешь, захочу ли я после этого иметь что-нибудь общее с мафией здесь?

— Никакая мы не мафия! Мы…

— Чем бы вы ни были, идея все та же. Это безумие.

— Безумие? — завопил Джанни. — Когда эти проклятые евреи вышвыривают нас вон из Вильямсбурга? Они заполонили почти весь район, и если никто другой их не остановит, это сделаем мы!

— При помощи ножей?

— Да, черт тебя побери, при помощи ножей! И ружей, и всего остального!

Виктор покачал головой:

— Тогда это хуже, чем безумие. Это глупость.

Малыш Винни Тацци склонился вперед. Со своим почти ангельским красивым личиком, он сошел бы за мальчика из церковного хора, если бы его огромные карие глаза не горели ненавистью к миру, который подавлял его своими размерами.

— Может, ты ножей боишься? — спросил он.

Виктор кивнул:

— Да, боюсь, как и все, у кого есть мозги.

Малыш Винни повернулся к Джанни:

— Ты не говорил нам, что твой друг такое трусливое дерьмо.

— Я и сам этого не знал.

— Нам в клубе поганые трусы не нужны, — сказал Малыш Винни Виктору. — Поэтому лучше уйди.

— Я как раз собирался это сделать.

Он двинулся вокруг стола к двери. Марко Фоско встал и загородил ему дорогу.

— Минуточку, — остановил он Виктора. — Джанни предупредил тебя, чтобы ты не говорил о клубе его старику. Это относится и ко всем остальным.

Он вынул из кармана складной нож, открыл его и поднес лезвие к лицу Виктора.

— Если скажешь кому-нибудь, располосуем твою хорошенькую мордашку.

— Хватит, Марко, — оборвал его Джанни. — Он не проболтается. Он хоть и подлый трус, но paesano^[22]. Пусть идет.

Марко сделал шаг в сторону, и Виктор смог подойти к двери. Открыв ее, он оглянулся.

— Можете обзывать меня как угодно, но все вы идете по ложному пути.

С этими словами он вышел.

Глава 8

Из буфетной, открыв двустворчатую дверь, вышел дворецкий Сирил, а за ним — лакей с серебряным подносом в руках, на котором возвышался праздничный торт с тридцатью шестью свечами. Когда лакей поставил торт перед бледной женщиной во главе стола, сидевшие за ним восемнадцать Декстеров и Эллиотов запели «С днем рождения, дорогая Элис».

— Загадай желание, тетя! — воскликнула Люсиль.

— Да, желание, желание! — хором подхватили остальные.

Загадав желание, Элис набрала в грудь воздуха, чтобы задуть свечи, и зашлась в приступе кашля. Члены семьи застыли в замешательстве, но Элис быстро оправилась.

— Пусть лучше Виктор сделает это за меня, — сказала она со слабой улыбкой.

Обойдя стол, Виктор подошел к приемной матери, задул свечи и со словами: «С днем рождения!» поцеловал ее.

После обеда все перебрались в гостиную, и Элис начала открывать подарки.

— Тебе нравится Бруклин?

— Там интересно.

— А итальянцы дерутся лучше Билла Уортона?

— Скажем, мне бы не хотелось вступать с ними в драку.

— Но ты отлично справился с Биллом! Он с ума сходил от ярости, собирался с несколькими университетскими приятелями найти тебя и как следует вздуть, но птичка уже улетела из клетки. Интересно, куда ты отправился?

Стоявший возле девушки Виктор вспомнил Хористку Дорин и слегка покраснел.

— Э-э… в деловую часть города.

— Достаточно туманное объяснение. А почему ты покраснел? — лукаво улыбнулась Люсиль. — Ты стал таким таинственным — это очаровательно! Бьюсь об заклад, у тебя появилась подружка. Правильно?

— Ничуть.

— Думаю, ты сказал неправду. Ты ведь влюблен, это сразу видно. А она хорошенькая?

— Она красавица.

— Значит, я права: у тебя кто-то есть. Она итальянка?

— Нет.

— Тебе следует привести ее сюда и со всеми познакомить. Кто она?

Он посмотрел на Люсиль и просто сказал:

— Это ты.

У нее широко раскрылись глаза.

На другом конце комнаты приехавший на весенние каникулы из Гарварда Родни Эллиот сидел скрестив ноги, на полу, возле своего младшего брата. Наблюдая за Виктором и Люсиль, он толкнул брата и указал на молодую пару.

— Посмотри-ка на «вопа», — прошептал Родни. — Похоже, он пытается приударить за Люсиль.

— Ты с ума сошел, — проворчал Артур, последний год учившийся в Гротоне. — У Виктора не хватит на это наглости.

— Как бы не так! «Воп» стал меняться. От него можно ждать чего угодно.

— Так, значит, ты любишь меня, — говорила Люсиль полчаса спустя, стоя у окна маленькой, заставленной пальмами оранжереи в задней части дома и разглядывая звезды. — Это, конечно, неправда.

— Нет, правда, — ответил Виктор, стоявший позади девушки, любуясь нежной линией ее шеи, женственным изгибом спины, узкой талией. — Я люблю тебя уже многие годы.

Она обернулась:

— Это было всего лишь увлечение. Наверное, мне надо рассердиться на тебя за то, что ты пытаешься вскружить мне голову. К тому же я практически обручена с Биллом Уортоном.

— Он безмозглый болван, и тебе это известно.

Она рассмеялась:

— Не очень-то лестно ты отзываешься о моем будущем муже!

Он взял обе ее руки в свои:

— Послушай, Люсиль, он тебе не подходит…

— А ты подходишь? — прервала девушка.

Виктор уловил вызов в ее голосе.

— Да, — убежденно ответил он, — я подхожу.

Он обнял Люсиль и поцеловал. Она не сопротивлялась. Ей нравилось ощущение силы, исходившее от его мускулистого тела.

— Я прошу твоей руки, — продолжал он. — Господи, как я люблю тебя, Люсиль… Выходи за меня, а не за Билла… Скажи, что станешь моей женой…

Оттолкнув его, она воскликнула:

— Ты просишь моей руки?!

Предложение вырвалось у Виктора случайно, но он не собирался брать его обратно.

— Да, я прошу тебя стать моей женой!

— Подожди минутку, дай перевести дух! Ты это серьезно? — Девушка подошла к покрашенной в белый цвет железной скамье под пальмами и села.

— Никогда в жизни я не был так серьезен, как сейчас.

— Но ты не успел даже потанцевать со мной и вдруг делаешь предложение! Это невероятно! Кроме того, я не могу выйти за тебя: дядя Огастес наверняка будет категорически против.

— Ну и пусть!

— Но если твое предложение серьезно, как я могу быть уверенной, что ты не увиваешься за моими деньгами?

— Твоими деньгами? — недоверчиво спросил Виктор.

— Мой отец богатый человек. Что же касается тебя, то, хотя мне и не известно содержание завещания дяди Огастеса, я сомневаюсь, что он сделает тебя своим наследником. Поэтому брак со мной был бы для тебя выгоден, не правда ли?

Она понимала, что причиняет ему боль, но ей нравилось это делать.

— Хочешь знать, что я думаю, Люсиль? — ответил Виктор тихо. — Влюбившись в тебя, я сделал самую большую глупость в жизни.

С этими словами он, оставив изумленную Люсиль, вышел из оранжереи. Девушка вскочила и, бросившись за Виктором, остановила его в вестибюле:

— Подожди минуточку, Виктор… Я не хотела тебя обидеть! Просто… Ты никогда меня никуда не приглашал… То есть мы не встречались, и вдруг ты делаешь мне предложение… Это смутило меня…

— Но куда бы я мог тебя пригласить, если, как тебе известно, твои излюбленные места мне не по карману?

— Глупости, ты мог бы повести меня в какой-нибудь недорогой ресторан… Я буду дома еще две недели…

У Виктора отлегло от сердца.

— Как насчет завтрашнего вечера?

— Пожалуй… — Люсиль на мгновение задумалась. На следующий день вечером она должна была идти в оперу с Биллом и его родными, но неожиданно Виктор показался намного интереснее и оперы, и самого Билла. — Хорошо, но только вдвоем. Придется солгать родителям, чтобы они не послали кого-нибудь меня сопровождать, это было бы так скучно! Недалеко от Греймерси-парк недавно открылся один ресторанчик… кажется, он называется «Чез Пол», в нем, должно быть, кормят хорошо и недорого… Давай встретимся там завтра, скажем, в восемь вечера?

Злость Виктора прошла, уступив место волнению.

— Я приду.

— И еще, Виктор, ты замечательно целуешься!

Взяв Люсиль за руку, Виктор повел ее обратно в оранжерею и снова поцеловал.

— Это могло бы стать восхитительной привычкой, — прошептала девушка.

Вдруг позади них кто-то засвистел и захлопал. Виктор выпустил из объятий Люсиль и обернулся: Родни и Артур аплодировали, стоя в дверях оранжереи.

— Продолжай, Виктор! — воскликнул Родни. — Я всегда хотел увидеть, как итальянцы занимаются любовью!

— Родни, — перебила Люсиль брата, — чтоб ты утонул в Гудзоне!

— Но у вас здорово получается! Погодите, вот узнает Билл Уортон… А почему у тебя нет мандолины, Виктор, чтобы спеть Люсиль серенаду? Разве не так поступают в Венеции? Правда, тебе не хватает гондолы…

Первым побуждением Виктора было удавить юнца, но вместо этого он сказал:

— Ты совершенно прав, Родни, жаль, что у меня нет мандолины. Поэтому… Смотри, как поступают влюбленные итальянцы.

Виктор опустился одним коленом на белый мраморный пол, простер к Люсиль руки и запел по-итальянски своим резким баритоном:

Не зная, стоит ли рассмеяться, Люсиль смотрела на него, завороженная его чудесным безумством.

Кульминационное «о-о-о» Виктор пропел, жестикулируя с преувеличенной страстностью третьеразрядного итальянского тенора. Теперь уже Люсиль хихикала, но весело стало и ему самому.

Молодой сицилиец поднялся с колена, театрально поклонился корчившимся от смеха кузенам, потом подошел к Родни и, любезно улыбаясь, сказал:

— Родни, ты лошадиная задница.

С этими словами Виктор покинул дом Декстеров и направился к себе в Бруклин.

В ту ночь Виктору не спалось. Он ворочался в постели, то мечтая о Люсиль, то с презрением вспоминая о Родни и обо всем с ним связанном, то мучаясь сомнением в своих силах. Денег у него нет, перспектив почти никаких, в банке он получает тридцать пять долларов в неделю. Разве можно при таком доходе ухаживать за наследницей владельца универмага? Ужин с ней в ресторане следующим вечером может стоить половины его недельного жалованья! Конечно, со временем Элис что-нибудьоставит ему, но Огастеса Виктор уже много лет назад перестал принимать в расчет: он не был уверен, что возьмет что-либо от приемного отца, даже если будет упомянут в завещании. Виктор считал себя достаточно образованным, чтобы заработать на пристойное существование, но не более. Люсиль же, он знал, не представляла себе жизни без богатства и роскоши. Тогда с какой стати ему подогревать свои надежды, ухаживая за ней? Это была всего лишь попытка подготовить себя к болезненному поражению.

Около часа ночи Виктор услышал, что вернулся Джанни Диффата. Через несколько мгновений дверь Виктора тихонько отворилась, и молодой человек услышал шепот:

— Виктор! Встань, помоги мне.

Он встал с постели и зажег лампу. Джанни стоял, привалившись к двери. Ко лбу он прижимал красную от крови тряпку.

— Господи, что случилось?

— Мне досталось от евреев… Не мог бы ты меня перевязать? Не хочу пугать своего старика.

— Ладно, давай спустимся в его кабинет.

Виктор схватил ночник, и они поспешно направились через холл в цокольный этаж. В кабинете доктора Виктор поставил лампу на стол и повернулся к Джанни, чтобы осмотреть рану.

— В меня попали камнем, — сказал молодой Диффата, усаживаясь на вращающийся стул отца. — Чертовски больно.

— Подожди минутку, сейчас промою…

Виктор наполнил водой фарфоровую миску, обмакнул в нее губку и начал промывать рану, под которой уже образовалась сине-черная шишка.

— Из-за чего началась драка? — спросил Виктор.

— Мы напали на их клуб.

— Чей?

— «Диких котов» из Вильямсбурга. Клуб этой банды «моков» на Рутледж-стрит. Вчера они налетели на Марко, поэтому сегодня мы ответили ублюдкам. Дрались замечательно, жаль, что ты не видел.

— Нет уж, уволь. Почему они напали на Марко?

— Он приударил за одной из их девчонок. Эта сука сама вешалась ему на шею, но они накинулись на Марко… Проклятые скоты…

— А разве вы вели себя лучше?

— Да, черт возьми! Мы им преподали урок! Боже, поосторожней, больно…

Виктор принялся резать бинт.

— Во всяком случае, больше они нас не побеспокоят, — продолжал Джанни. — Особенно их вожак, здоровенный русский еврей Шумлин, или как его там… У них имена — язык сломаешь.

— О нас говорят то же самое.

— Во всяком случае, этот еврейчик не будет выглядеть так хорошо, как прежде.

— Что с ним случилось?

В слабом свете лампы Виктор увидел на жирном прыщавом лице Джанни ухмылку.

— Я достал этого парня, — прошептал он, проводя пальцем от левого виска по щеке до самого подбородка. — Р-р-аз — и через всю его проклятую физиономию. Шрам останется на всю жизнь.

— Ты глупый «воп», — сказал Виктор тихо. — Не думал я, что когда-нибудь придется произнести это слово! Чего вы добиваетесь? Пытаетесь развязать войну? Вы нападаете на них, разве они не ответят тем же? Как же положить конец насилию? Вы соображаете, что делаете?

Джанни снисходительно улыбнулся:

— Малыш Винни прав: ты и впрямь жалкий трус.

— Надо подружиться с евреями, а не враждовать! И они и мы находимся на самом дне, враждовать между собой глупо!

— Знаешь, Виктор, занимайся своим делом, а я буду делать свое. О'кей? — Джанни поднялся, осторожно ощупывая повязку. — Во всяком случае, спасибо за помощь. Ты оказался неплохой медсестрой. Спокойной ночи.

Глядя вслед Джанни, Виктор покачал головой.

— Глупец, — пробормотал он и начал вытирать следы крови.

Глава 9

— Витторио Спада!

Вздрогнув, Виктор оглянулся и увидел красивую пухлую женщину в ярко-красном шелковом платье с декольте, отделанным белыми перьями, в бриллиантах, вызывающе блестевших на каждом свободном дюйме ее пышного, смутно знакомого тела. Она только что вошла в небольшой вестибюль ресторана «Чез Пол» на Ирвинг-плейс и теперь подходила к Виктору, протягивая руку в длинной перчатке. Чересчур накрашенное лицо расплылось в улыбке.

— Как поживаешь, дорогуша? Только не говори, что не помнишь меня, милый! Это же я, Хористка Дорин!

Он сглотнул, узнав в женщине проститутку, с которой переспал в декабре. «Господи, — подумал он, — только бы сейчас не вошла Люсиль».

— Ты изменилась, — справившись с собой, произнес Виктор.

— Да уж, дорогуша! — Женщина рассмеялась. — Дорин старается не ударить лицом в грязь. — Она наклонилась к его уху и зашептала: — Завела себе дружка, о котором мечтала всю жизнь!

Окинув взглядом вестибюль, Дорин посмотрела в зал. К ней уже спешил метрдотель. Она обменялась с ним несколькими словами, потом снова повернулась к Виктору.

— Он еще не пришел, — сказала Дорин, — поэтому мы можем поболтать несколько минут. Ты и сам неплохо выглядишь. Помнишь ночь, которую мы провели вместе? Милый, тебя просто невозможно забыть! Но я уже съехала из той грязной норы на Деленси-стрит. Мой парень снял мне славную квартирку на Шестой авеню с окнами на надземку… Он платит за квартиру, покупает мне модные тряпки, украшения… — Она понизила голос и подмигнула, указывая на свой бриллиантовый браслет шириной в два дюйма, надетый поверх перчатки. — Это не настоящие, но кому какое дело… Я познакомилась с моим любовничком сразу после Нового года. В поисках ангажемента заглянула к постановщику одного мюзикла — старая Дорин никогда не теряет надежды, — и меня взяли! Я чуть в обморок не грохнулась от радости! Конечно, шоу получилось так себе, но после первого же представления ко мне подошел этот парень. Он, оказывается, сидел в первом ряду и решил, что я самая хорошенькая штучка после Лили Лэнгтри. Он совсем потерял от меня голову… О, послушай, швыряет деньги направо и налево, о таком парне девушка вроде меня может только мечтать!

И Дорин так громко расхохоталась, что Виктор вздрогнул.

— Ты кого-нибудь ждешь, дорогуша? — внезапно спросила она озабоченно.

— В общем, да.

— О Боже, жену! Или подружку… Не беспокойся, не заставлю тебя краснеть. Пойду в нашу кабинку в ресторане и притворюсь, что никогда в жизни тебя не видела. Не хочу доставлять тебе неприятности. Но было бы неплохо повстречать тебя как-нибудь снова, ты такой милый! Мне всегда нравились итальянцы, у них от природы талант к постельным делам, редкий в наше время. Уж я-то знаю мужчин. Ну пока, дорогуша.

Послав Виктору воздушный поцелуй, Дорин, вертя бедрами, направилась в ресторан, и едва молодой человек вздохнул с облегчением, как в вестибюле появилась Люсиль, чарующе прекрасная в бледно-голубом платье со страусовым боа. После Дорин ее ненакрашенное лицо показалось Виктору девственно чистым. Сицилиец подошел к девушке и поцеловал ей руку.

— Ты очень красива сегодня, — сказал он.

— Спасибо. Ты снова собираешься спеть мне арию Радамеса?

Он рассмеялся:

— Стоит тебе только пожелать.

— Мне ужасно понравилось, что ты назвал Родни лошадиной задницей! По-моему, он стал совершенно невозможен… Что-нибудь не так?

Глядя через плечо девушки, Виктор уставился на только что вошедшего в ресторан мужчину средних лет. Когда тот заметил молодого человека, то побледнел и поспешно, не говоря ни слова, повернул назад.

— В чем дело, Виктор? — спросила Люсиль. — У тебя такой вид, будто ты увидел привидение…

— О, ничего особенного. Пошли поедим, я умираю с голода.

И он повел девушку внутрь, но с его лица не исчезла озабоченность.

Он увидел не привидение, а Говарда Кэнтрелла, старшего кассира из «Декстер-банка».

Просматривая меню, Люсиль беспечно болтала, Виктор же думал о растрате — преступлении, которого банкиры боялись больше ограбления. Он наблюдал за Дорин, сидевшей в кабинке напротив. Женщина все еще пребывала в одиночестве, явно раздражаясь все больше и больше. Добрый, симпатичный мистер Кэнтрелл, обладатель хороших манер и дома в Челси, любитель орхидей и хорового пения… Виктор знал, что у кассира десятки возможностей для растраты, самая простая — брать деньги с так называемых «спящих» счетов богатых старых леди. Таких счетов в «Декстер-банке» было немало, ими не пользовались годами. Кассир легко мог бы внести в дебет небольшие суммы с нескольких таких счетов, подделав квитанции об изъятии, и прикарманить их с полной уверенностью, что владельцы счетов ничего не заметят. Риск в этом случае был бы минимален, так как банк не обладал достаточно действенными средствами защиты от мошенничества со стороны своих служащих. Но все ж… Неужели мистер Кэнтрелл со своими двадцатью семью годами беспорочной службы — растратчик? Невероятно, но факт: Виктор знал, что большинство уличенных в растрате сотрудников прослужили в своих банках не меньше пятнадцати лет. Очевидно, именно многолетняя работа с огромными суммами, как вода камень, подтачивала их честность, и в какой-то момент они почувствовали, что присвоить немного этих денег было бы только справедливо. Может быть, Кэнтрелл потерял голову, очарованный пышными прелестями Дорин?

— Виктор, — сказала Люсиль, — для человека, который хочет произвести на меня впечатление, ты слишком заинтересованно наблюдаешь за той женщиной напротив.

Молодой сицилиец повернулся к Люсиль:

— Извини…

— Ты с ней знаком?

— И да и нет…

— Похоже, она из тех женщин, знакомство с которыми мало кто признает открыто.

Виктор усмехнулся:

— На самом деле это миссис Астор.

В это время Дорин встала и вышла из кабинки.

— Прости, Люсиль, я сейчас вернусь…

Он поспешил к дверям. Женщина уже собиралась уходить.

— Как ты узнал? — удивилась она. — Этот сукин сын заставил меня столько времени прождать зря! Ты не знаешь, почему он не пришел?

— Нет.

Оставив обескураженную Дорин, Виктор поспешил вернуться к Люсиль, которая уже закипала.

— Это уж слишком, Виктор! Говорить с такой особой, по виду самой настоящей проституткой! Что с тобой?

Он задумчиво потер скулу:

— Я сейчас выяснил нечто такое, из-за чего, думаю, один человек может угодить в тюрьму до конца своих дней. Но я не знаю, что мне делать.

— Почему?

Виктор с беспомощным видом развел руками:

— Так уж получилось, что он мне нравится.

Виктор решил, что надо честно предупредить Кэнтрелла, прежде чем идти к Огастесу со своими подозрениями, иначе эту дилемму не решишь. На следующее утро, едва он пришел на работу, один из клерков сказал, что его хочет видеть Кэнтрелл. Когда Виктор вошел в небольшой кабинет старшего кассира, этот немолодой человек с улыбкой поднялся ему навстречу.

— О, Виктор, — сказал он, выходя из-за стола, чтобы пожать сицилийцу руку. — Как ты себя чувствуешь сегодня? Я… гм… хотел объясниться насчет вчерашнего вечера… Не хочешь ли присесть?

Указав рукой на стул, он вернулся за стол с таким любезным и безмятежным видом, что Виктор подумал, уж не собирается ли мистер Кэнтрелл ради своего спасения лгать. Эта мысль заставила молодого человека по-новому взглянуть на знакомый кабинет, словно подозрение в краже, павшее на его хозяина, придало прежде вполне невинным предметам зловещий оттенок. С фотографии на стене на Виктора смотрел толстый Гровер Кливленд^[24]. Кэнтрелл, хотя и республиканец до мозга костей, повесил портрет президента, как говорил он сам, «из патриотизма». На столе в овальной рамке стояла фотография жены Кэнтрелла, почтенной матроны с легкой улыбкой на лице; рядом еще одна фотография — дочери Агнес, скромной, невзрачной девушки. Обе они выглядели такими же добропорядочными и мягкими, как Кэнтрелл, но не было ли в их жизни и других, темных сторон, как у того же Гровера Кливленда?

— Я думаю, — начал Кэнтрелл, — мое поведение вчера вечером, когда я ушел из ресторана, даже не поговорив с тобой, показалось тебе довольно странным. Все дело в том, что, едва войдя, я вспомнил, что оставил бумажник в кебе, поэтому поспешил обратно, чтобы остановить кеб, пока он не уехал. К счастью, кеб все еще был на месте, и я нашел бумажник. Кстати, как тебе понравилось в «Чез Поле»? Там хорошо кормят?

Кэнтрелл улыбался так открыто, по-дружески, что Виктор не мог не задать себе вопрос, вправе ли он разрушить жизнь этого человека. Однако выбора не было.

— Мистер Кэнтрелл, я знаю о Дорин.

Побледнев еще больше, чем накануне вечером при встрече в ресторане, Кэнтрелл тем не менее продолжал улыбаться:

— О какой Дорин?

— О Хористке Дорин. По крайней мере так она назвалась, когда я провел с ней ночь в декабре за пять долларов. Из того, что она рассказала мне в ресторане, следует, что вы потратили на нее гораздо больше этой суммы. Ответьте, пожалуйста, мистер Кэнтрелл: откуда у вас такие деньги?

Старший кассир сник. Он моргнул, затем поднял руку и прикрыл ею глаза, словно прячась от нестерпимого света. Потом медленно повернулся на стуле спиной к Виктору и согнулся пополам. Молодой человек услышал тихие, сдавленные рыдания и понял, что видит гибель человеческой души. Прошла почти минута, пока Кэнтрелл смог взять себя в руки. Он выпрямился и снова повернулся к Виктору. Буря эмоций, отразившаяся на лице старшего кассира, делала его не похожим на него прежнего так же, как доктор Хайд был не похож на мистера Джекила^[25].

— Я украл их, — начал он тихо. — Понемножку, то здесь, то там… — Он перегнулся через стол и улыбнулся почти с гордостью. — Знаешь, Виктор, я похитил почти двести тысяч долларов из этого банка, и ты первый, кто об этом догадался. Подумай: двести тысяч долларов! Это больше, чем ты можешь заработать за всю жизнь!

Странно, но Виктор почувствовал смущение — за Кэнтрелла и за себя, ставшего причиной краха этого человека. Но отступать он не мог.

— Послушайте, мистер Кэнтрелл, — сказал он, — мне кажется, в вашем положении не стоит хвастаться. Еще несколько дней я не буду ничего сообщать мистеру Декстеру, чтобы дать вам шанс возместить утрату…

— Возместить? — захохотал Кэнтрелл. — Не говори глупостей, Виктор! Я потратил все деньги до последнего доллара, будь они прокляты, и получил огромное удовольствие. Я тратил их на Дорин, но не воображай, что она первая, до нее были еще Сэди, Элис, Хильда… Боже мой, всех и не упомнишь! Я транжирил деньги на женщин и только на них, Виктор, моим жене и дочери не досталось ни цента. Так продолжалось три года. — Он помолчал, потом, пожав плечами, добавил: — Неужели ты думаешь, что проповедники правы, и я буду наказан вечными муками в адском огне, и демоны будут колоть меня вилами, потому что я не сумел сдержать свою грешную плоть? Или прав я, считая, что нет ни воздаяния за грехи, ни рая, ни ада, а лишь одна пустота… Помолчав, он поднялся.

— Кто сможет ответить? Давай пойдем сейчас вместе к мистеру Декстеру. Уличив меня, ты заслужишь хорошую репутацию.

— Разве вы не хотите… гм… побыть на свободе еще несколько дней?

— Чтобы ты стал соучастником? Ценю твою попытку помочь. Очень великодушно с твоей стороны, но ждать не имеет смысла. Все кончено, это ясно. Откровенно говоря, разоблачение даже принесет мне некоторое облегчение.

Виктор направился вместе с ним к двери. Кэнтрелл уже было открыл ее, но заколебался.

— Нет, — произнес он, обращаясь скорее к себе, чем к Виктору, — пусть, черт возьми, сами сообразят, как я это делал. Уверяю тебя, я действовал так хитро, что они будут изумлены моей ловкостью…

Он смотрел на молодого человека, но, очевидно, его мысли были заняты чем-то другим, словно он пришел к какому-то важному решению.

— Черт с ним, с этим напыщенным болваном Декстером! Чего ради мне дрожать перед ним? Я рад, что обокрал его банк!

Он открыл дверь и бросился вон.

— Мистер Кэнтрелл!

Виктор ринулся за ним. Старший кассир бежал по направлению к главному входу, лавируя между изумленными служащими.

— Эй, что происходит? — воскликнул один из кассиров, когда Виктор с ним поравнялся. В этот момент Кэнтрелл уже достиг дверей. Время открытия еще не наступило, и Виктор увидел, что старший кассир заговорил с охранником.

— Не выпускайте его, — закричал молодой человек, мчась по гладкому мраморному полу. Обернувшись, Кэнтрелл увидел погоню. Тогда он оттолкнул охранника, отпер дверь и выбежал на оживленную Пайн-стрит.

— Что он сделал? — спросил ошеломленный страж, когда Виктор, тяжело дыша, подбежал к нему.

— Он растратил двести тысяч баксов!

— Господи Иисусе, мистер Кэнтрелл?!

Виктор выскочил на улицу и начал оглядываться кругом в надежде увидеть Кэнтрелла. Наконец он заметил старшего кассира, который бежал на восток по самой середине улицы, время от времени показываясь в плотном потоке повозок и экипажей. Виктор бросился за ним и, расталкивая рассерженных прохожих, выбрался на обочину, где чуть не угодил под фургон. Молодой человек гадал, что заставило старшего кассира удариться в бега: хотел ли он уклониться от встречи с полицией или ужасная реальность разоблачения помрачила его рассудок? Перед тем как старший кассир выскочил из кабинета, в его взгляде явно читалось безумие. Однако, когда Кэнтрелл достиг берега Ист-ривер, у Виктора возникло другое подозрение.

Он увидел, что кассир остановился на краю пирса и посмотрел вниз, на воду.

— Не делайте этого! — с отчаянием закричал Виктор, рванувшись к нему изо всех сил.

— Почему бы и нет? — крикнул в ответ Кэнтрелл и, как показалось Виктору, почти беспечно махнув рукой, прыгнул.

Когда молодой человек достиг места, где только что стоял Кэнтрелл, кассира уже футов на пятьдесят снесло вниз по течению и закрутило в водовороте. Он скрылся под водой, потом еще раз показался на поверхности и исчез навсегда.

Прислонившись к столбу ограждения, чтобы перевести дух, Виктор размышлял, узнал ли наконец мистер Кэнтрелл ответ на мучивший его вопрос.

— Три года этот растратчик пускал на ветер чужие деньги! — воскликнул сидевший во главе стола Огастес, энергично расправляясь со своей любимой саутдауновской^[26] бараньей отбивной. — Только подумай, Элис, три года! А банковские ревизоры абсолютно ничего не подозревали. Проклятые слепые болваны… Конечно, все они были его приятелями, а когда знаешь человека битых двадцать лет, то перестаешь его внимательно проверять. Подумать только, если бы не Виктор, Кэнтрелл и сейчас продолжал бы нас обворовывать, транжиря деньги клиентов на своих шлюх… Виктор, как тебе нравятся отбивные? Хочешь еще?

После десяти лет чопорных обедов у Декстеров Виктор впервые наслаждался ролью героя победителя.

— Нет, благодарю.

— Тогда выпей еще вина. Сирил, налейте ему… Это Romanee Conti, Виктор, из Cot d'Or, лучшее бургундское в моем погребе. Как оно тебе?

Не вспоминая о том, что в прежние времена из-за неприязни Огастеса он лишился многих и многих стаканов итальянского вина, счастливый Виктор только кивнул в ответ. Исхудавшая до почти бесплотного состояния Элис была так же, как Виктор, взволнована переменой в настроении Огастеса и впервые за долгие годы выглядела счастливой. Наконец блестяще подтвердилась правильность ее решения привезти юного сицилийца в Америку, и Элис не собиралась позволять мужу забыть об этом.

— Это замечательно, не правда ли, — сказала она, — что из почти пятидесяти твоих служащих только у Виктора хватило ума заподозрить того человека?

— Мне просто повезло… — Виктор старался держаться скромно.

— Дело не в везении, — возразил Огастес, — а в том, что у тебя есть голова на плечах! Да, Элис, это замечательно, и я не оставлю Виктора без награды. Ненавижу семейственность, но ты, Виктор, в конце концов, мой сын, и при нынешних обстоятельствах чуть-чуть семейственности будет чертовски кстати. Как ты посмотришь на предложение занять место Кэнтрелла?

Молодой человек чуть не поперхнулся вином.

— Вы имеете в виду место старшего кассира?

— Да, именно это, и соответствующее жалованье — семь тысяч в год.

Голова Виктора пошла кругом. Семь тысяч — да для него это целое состояние! Но еще больше впечатляла возможность опередить десятки вышестоящих коллег. Внезапно перед ним открылась перспектива приобрести такое влияние, о котором он раньше и не мечтал.

Огастес вытер рот салфеткой из дамаста.

— Надеюсь, юноша, твое молчание не означает отказа?

— Нет, сэр, просто чувства переполняют меня…

— Значит, ты принимаешь мое предложение. Хорошо. Выходи работать на новое место завтра же утром. Мистер Притчетт был кассиром в Чейсе, прежде чем прийти к нам, он поможет тебе войти в курс дела. Теперь, если ты решишься на растрату, деньги, по крайней мере, останутся в семье. Да, Элис?

Неуклюжая шутка Огастеса привела Элис в восторг.

— О, Огастес, я так довольна! — воскликнула она и взяла Виктора за руку. — Дорогой Виктор, поздравляю! Ты рад?

— Конечно, он рад, — проворчал ее муж, — не смущай его своими излияниями. Разумеется, я всегда знал, что Виктор парень не только с характером, но и с мозгами. Да, Виктор? В положенное время я бы и так повысил его в должности, но в теперешних исключительных обстоятельствах и награда должна быть соответствующей. Стоит ли говорить, что я жду, Виктор, что с твоим новым жалованьем и положением ты вернешься на Манхэттен? Вряд ли тебе имеет смысл оставаться со своими… гм… итальянскими друзьями.

Он взглянул через стол на своего сына.

— Сэр…

— Для тебя, Виктор, — отец.

— Да, отец… Я подумаю над этим…

— Хорошо, хорошо, когда все обдумаешь, я уверен, поймешь, что тебе лучше вернуться домой. Если не хочешь жить здесь, можно снять квартиру в каком-нибудь другом подходящем квартале… Это навело меня на еще одну мысль. Элис, мне кажется, мы недостаточно хорошо позаботились о положении Виктора в обществе. Я имею в виду, что он вполне подходящий жених, гораздо более завидный, чем большинство этих молодых балбесов, которых твои подруги так стараются заарканить для своих дочерей. Почему бы тебе не представить Виктора каким-нибудь молодым леди?

— Огастес, — ответила пораженная Элис, — мне кажется, ты как-то странно забывчив сегодня. Если помнишь, именно я настаивала на том, чтобы Виктор пришел на бал.

— Да-да, но я имею в виду поиск подходящей жены, это твоя епархия. Молодая Вандербильт еще ни с кем не обручена?

— Ты имеешь в виду Мэксин? Но это невозможно!

Банкир бросил на жену свирепый взгляд:

— Надеюсь, не потому, что сын Декстеров недостаточно для нее хорош? Мой отец служил учителем в школе, когда этот плут, коммодор Вандербильт, был всего-навсего неграмотным капитаном буксира!

Неожиданная готовность Огастеса наделить Виктора семейными добродетелями не могла его не позабавить.

— Это был паром, дорогой, и я вовсе не считаю, что наш сын недостаточно хорош для Мэксин. Но она такая некрасивая. Виктор сможет найти себе партию намного лучше. Кстати, у него, наверно, есть свое мнение на этот счет.

— Да? Ну конечно, я и не собирался давить на мальчика… Что ты об этом думаешь, Виктор? У тебя уже есть кто-нибудь на примете? Тебе пора подумать о женитьбе, кроме того, при том положении, которое ты теперь будешь занимать в банке, твой брак с девушкой из хорошей семьи был бы желателен для всех нас.

— По правде говоря, я уже сделал предложение одной девушке. Она еще не дала ответа, но я очень надеюсь, что она мне не откажет.

Элис и Огастес обменялись удивленными взглядами.

— Это новость! Однако ты времени даром не теряешь! И кто же она?

— Люсиль Эллиот.

Огастес нахмурился:

— Люсиль? Но я думал, что она уже почти помолвлена с Биллом Уортоном?

— О, Огастес! — рассмеялась Элис. — Ты слепец! Виктор влюблен в Люсиль уже много лет… Это чудесно, что в конце концов в ней берет верх здравый смысл. Виктор стоит десяти таких, как Билл Уортон!

— Но…

Огастес выглядел совершенно подавленным.

— Разве вы имеете что-нибудь против Люсиль? — спросил Виктор, от которого не ускользнула перемена в настроении приемного отца.

— Нет, она хорошая девушка, хотя и немного испорченная, но…

— Значит, вы не против моей женитьбы на ней?

— Тебя, очевидно, все-таки что-то беспокоит, Огастес, — сказала Элис.

— Не выдумывай, пожалуйста, Элис, у меня нет никаких возражений. Не исключена проблема с вероисповеданием Виктора, но, думаю, и она благополучно разрешится… Пожалуй, Виктор и Люсиль могут составить отличную пару. — Банкир пристально посмотрел на молодого человека, словно увидел его впервые, потом произнес со странной смесью нежности и благоговейного страха в голосе: — Итак, ты женишься на моей племяннице… Бог мой, ты действительно Декстер! Ты действительно мой сын!

Десять лет спустя после приезда в Америку Виктор наконец обрел отца.

Глава 10

«Вильямсбургская битва», как мгновенно окрестили это событие газеты, произошла тем же весенним вечером, когда Виктор приобщился к могуществу финансового мира, но тучи начали сгущаться за несколько недель до этого. Помимо банды Джанни Диффаты, которая после нападения на Натана Шумлина получила название «Мстители», в итальянских кварталах Бруклина возникло еще несколько подобных «клубов». В отличие от Джанни Диффаты, выходца из относительно зажиточной среды, большинство членов банды происходило из ужасающе нищих семей, недавно эмигрировавших из Италии. Подстрекаемые свирепым антисемитизмом и преувеличенным представлением о machismo^[27], бруклинские банды конфликтовали с такими же бандами из еврейских кварталов Вильямсбурга. Как Виктор и предвидел, одна драка влекла за собой другую, насилие постепенно нарастало. Но нападение на Натана Шумлина, когда Джанни Диффата ранил его в лицо, стало искрой, вызвавшей взрыв. Джанни уже имел в этой связи стычку с отцом. Через два дня после нападения «Мстителей» на помещение клуба «Диких котов» доктор Диффата вызвал сына в свой кабинет в цокольном этаже и разразился обличительной речью.

— Подожди минутку, — прервал его Джанни, — кто тебе рассказал о «Мстителях»? Виктор?

— Виктор? Да что он может об этом знать? Неужели ты думаешь, что я слеп и не вижу ссадины на твоем лбу? Неужели ты думаешь, что я глух и не слышу, что говорят мои друзья о том, как ты и эти подонки, Тацци и Фоско, носитесь по улицам и задираете евреев? Я много тружусь, чтобы заработать доброе имя в новой стране, а ты меня и нас всех позоришь! Ты спрашивал меня о Викторе. Да я был бы счастлив, пошли мне Бог такого сына, как он. Виктор в отличие от тебя работает, а что делаешь ты? Только дерешься на улицах, как хулиган! Говорю тебе, Джанни, или ты исправишься и прекратишь драки, или я тебя вышвырну из дома. Сын Марио Диффаты не может стать преступником.

Речь доктора не оказала на Джанни никакого положительного воздействия, а только побудила к дальнейшим бесчинствам. Испорченного материальным благополучием семьи, от природы ленивого и туповатого, презиравшего буржуазные ценности отца, Джанни опьяняла и возбуждала романтика уличных драк. Он поддался влиянию миниатюрного, с ангельским лицом Малыша Винни Тацци, сына складского рабочего. Вначале банда «Мстители», в которой царили демократические порядки, не имела лидера, но Малыш Винни, обладавший властным характером, быстро выдвинулся в вожаки. Так, хотя Натана Шумлина ранил Джанни, нападение организовал не кто иной как Малыш Винни. Он обладал всеми отрицательными качествами, необходимыми для лидера: крайней жестокостью, жаждой власти и стальными нервами. Джанни был в восторге от этого «карманного» боксера.

Именно Малыш Винни собрал в тот вечер восьмерых «Мстителей» на месте их обычных сходок в помещении склада. Кроме них, Малыш Винни послал за членами двух других, более крупных банд. Это были «Бравые вояки», тоже из Бруклина, и печально известная банда из Манхэттена «Лихие парни» под предводительством хвастливого забияки по имени Лео Калдуччи. В крошечную комнатку втиснулись тридцать юношей, и Малышу Винни из-за нехватки места пришлось влезть на овальный стол, чтобы выступить перед ними с речью.

— Мне сообщили, что ребята Шумлина хотят поджечь этот склад сегодня вечером. Почти пятьдесят человек собираются идти сюда из Вильямсбурга, поэтому мы в меньшинстве. Но у нас есть пара часов, чтобы подготовиться к встрече, к тому же один итальянец стоит двух евреев, правильно?

Его слова вызвали бурю восторга. Малыш Винни приступил к раздаче бейсбольных бит, дубинок, ножей и бритв тем, кто не принес их с собой. Снабдив нескольких человек шлангом, он организовал бригаду для тушения пожара на случай, если склад все-таки подожгут. По иронии судьбы, склад являлся собственностью одного польского еврея, но для Винни это не имело никакого значения, потому что от заката до рассвета это помещение принадлежало «Мстителям». Они были готовы защищать его изо всех сил. Вооруженного бейсбольной битой и ножом Джанни Диффату охватило безумное возбуждение, когда банды итальянцев шеренгой растянулись перед складом. Серое, с облупившейся краской здание выходило на узкую, вымощенную булыжником улицу, застроенную каретными сараями и несколькими маленькими кирпичными заводиками. Ночью здесь никого не было, поэтому банды не опасались вмешательства полиции, хотя Малыш Винни допускал, что полиция может пронюхать о надвигающемся событии, когда «Дикие коты» выступят. Молодые итальянцы стояли сплошной линией, многие держали в руках, как щиты, крышки от мусорных баков. Малыш Винни ходил вдоль линии, поддерживая боевой дух товарищей бодрящими замечаниями, сдобренными антисемитскими шуточками. Его войска были готовы к бою.

Едва минуло одиннадцать, как в конце улицы появился «противник» — около пятидесяти молодых людей, многие с факелами в руках. «Дикие коты» под предводительством Натана Шумлина, все еще носившего повязку на лице, остановились, поглядывая на итальянцев, в квартале от склада. Довольно долго никто не двигался и не произносил ни слова: обе «армии» — порождение многовековой европейской нищеты — стояли одна против другой. Затем Шумлин закричал на идиш: «Смерть «вопам»!» С ревом и криками его банда двинулась по слегка наклонной улице в сторону склада. Малыш Винни, трущобный Наполеон, поднял руки, подавая своим людям сигнал не двигаться. «Дикие коты» врезались в шеренги «Мстителей», завязалась битва.

В воздухе замелькали биты и дубинки, пошли в ход ножи, лезвия, кулаки. Если не по масштабу, то по накалу битва напоминала сражения при Аустерлице и Ватерлоо. «Дикие коты» швырнули в здание склада факелы, но пожарная бригада Малыша Винни, быстро потушив их из пожарного шланга, повернула свое оружие против «Диких котов», в результате чего вымокли бойцы и той и другой стороны. Тем временем появились первые раненые, которые, прихрамывая, отходили с поля боя. У многих кровоточили ножевые раны и разбитые носы. Один из «Диких котов» потерял половину уха. Удивительно, что при таком количестве ножей у обеих сторон никто не был убит.

Через десять минут после первой атаки Шумлин крикнул, чтобы его люди отходили. Обе армии разошлись, и Джанни Диффата уже начал кричать: «Мы победили! Мы победили!» — когда раздался полицейский свисток и две «черные Марии», грохоча по булыжной мостовой, показались из-за угла.

Бойцы обеих армий брызнули в разные стороны, и «Вильямсбургская битва» была окончена. Джанни, Малыш Винни и Марко Фоско побежали в глубь доков.

— Куда мы теперь? — спросил на бегу Марко.

— Ко мне, — ответил Джанни. — Там копы нас не найдут, к тому же у меня есть пиво.

Джанни с Марко здорово досталось: оба были в порезах и синяках. Но Малыш Винни остался цел и невредим, если не считать небольшого пореза на правой щеке.

Боксер, он знал, как уходить от ударов.

Пообедав с Декстерами, Виктор прошел три квартала по Медисон-авеню, чтобы навестить Эллиотов, в основном, разумеется, Люсиль. Чувствуя себя хозяином положения, он, как молодой петушок, хотел похвастаться своим новым оперением. Засвидетельствовав почтение старшим Эллиотам, Виктор увел Люсиль в музыкальную комнату и, убедившись, что поблизости не прячутся Родни с Артуром, а остальные дети Эллиотов уже в постели, рассказал Люсиль о своем продвижении по службе. Это произвело на нее большое впечатление.

— Похоже, — сказала она, — что дядя Огастес хочет сделать тебя своим наследником.

— Он не говорил ничего такого.

— Но наверняка думал об этом. В конце концов, дать тебе такое место… — Она с восхищением посмотрела на него, потом улыбнулась: — Забавно, не правда ли? После стольких лет «бедный Виктор» становится «богатым». Ты, должно быть, ужасно взволнован. К тому же я не могу теперь обвинить тебя в том, что ты увиваешься за моими деньгами, не правда ли?

— Я никогда не думал о твоих деньгах, только о тебе. Что касается «богатого Виктора»… Не поверю в это, пока действительно не разбогатею, а может быть, и тогда не поверю. Что ж, у меня теперь хорошее жалованье, могу снять для нас хорошую квартиру, купить тебе хорошие вещи…

— Ты этого хочешь, Виктор?

— Я хочу подарить тебе весь мир.

Он обнял ее и поцеловал; его неистовая страстность взволновала девушку и одновременно испугала. Но Люсиль не пыталась сопротивляться. Оттолкнула его, только почувствовав его жадные руки на своей прикрытой кружевами груди.

— Ты не должен этого делать, — прошептала она.

— Но я хочу тебя! Хочу любить тебя… Скажи, что будешь моей женой.

— Мне еще нужно подумать.

— Скажи хотя бы, что любишь меня!

Она взглянула на него. Она не могла отрицать, что ее влечет к нему физически: он был одним из самых красивых мужчин, каких она только видела. Но раньше их разделяла разница в положении. Теперь же при драматических обстоятельствах его общественный статус повысился. Как предполагаемый наследник Огастеса Декстера Виктор стал очень желанным женихом.

— Да, — прошептала она, — я думаю, что люблю тебя.

Это был счастливейший момент в его жизни.

Всю обратную дорогу в Бруклин его мысли перелетали с одного предмета на другой. Он живо вспомнил, как десять лет назад впервые увидел Манхэттен с палубы «Сервии». С тех пор прошло десять лет болезненного взросления, борьбы с чужим языком, новым чуждым миром, и наконец воображаемая Золотая дверь начала открываться перед ним. Десять лет назад он чувствовал себя слишком ничтожным, чтобы мечтать о богатстве и власти. Враждебность Огастеса сводила на нет все мечты о чем-то большем, чем просто сносное существование. Однако теперь эта враждебность исчезла, и хотя приемный отец не одобрял Виктора до конца, свои сомнения он держал при себе. Теперь Виктор получил возможность подняться наверх, и эта мысль возбуждала его почти так же, как недавняя победа над Люсиль. Мысль о власти, которой обладал президент «Декстербанка», будоражила Виктора. Его привлекала не только личная власть, хотя и она казалась заманчивой, но и право распоряжаться банком, громадные возможности которого продемонстрировал незначительный в целом случай со ссудой для Сальваторе Вольпи… Власть помочь таким же, как он, иммигрантам, которую давали деньги. Думая о ней, Виктор испытывал танталовы муки. У него хватало донкихотства, чтобы радоваться случаю помочь Вольпи. В то же время молодой сицилиец обладал достаточно трезвым умом, чтобы понять, какой это хороший бизнес.

Виктор подошел к дому доктора Диффаты почти в час ночи. С террасы доносились голоса. Это Джанни, Малыш Винни и Марко, сидя за пивом, обсуждали «битву» с евреями, закончившуюся всего несколько часов назад.

— Посмотрите, — Джанни поставил стакан с пивом на плетеный стол и показал рукой на человека на тротуаре, — это Виктор, трусливое дерьмо.

— И что только он будет теперь делать? — спросил Марко, который, как и Джанни, уже порядочно накачался. Малыш Винни был абсолютно трезв.

— Знаете, он рассказал моему старику о нашем клубе.

— Черт, и это после нашего предупреждения… — Марко, который уже чуть не лежал на столе, с размаху сел. — Может, преподать ему урок?

— Не здесь, — сказал Джанни, — если мы не хотим разбудить моего старика.

— Куда мы можем пойти? — прошептал Малыш Винни, всегда готовый действовать.

— За каретный сарай, там переулок…

— Но как нам его туда заманить?

— Предоставьте это мне.

Малыш Винни встал и быстро сбежал по ступеням на улицу.

— Эй, Виктор! — ухмыльнувшись, сказал он и протянул руку. — Поздравь нас, сегодня вечером мы спасли наш склад.

Виктор посмотрел на протянутую руку:

— От кого?

— От «Диких котов»! Эти мерзавцы явились из Вильямсбурга, чтобы спалить клуб, но мы задали им перцу. Послушай, я знаю, что тебе не по душе наш клуб, но ты ведь рад, что мы предотвратили пожар?

Виктор пожал ему руку:

— Что ж, поздравляю.

— Пойдем выпьем пива, о'кей? Знаю, что считаешь нас быдлом, но ты же не так высоко взлетел, чтобы отказаться выпить с нами?

— Я не настолько высоко «взлетел», чтобы отказаться от пива, кто бы его ни предложил.

— Отлично.

Они направились к террасе. Малыш Винни отстал от Виктора на несколько шагов, достал из кармана нож, быстро открыл его и приставил острие к спине Виктора.

— Стой, — приказал он тихо.

Виктор остановился. Он чувствовал, как нож покалывает его кожу сквозь ткань смокинга. Виктор попытался оглянуться, нож уколол сильнее.

— Я сказал «стой». Это значит «не двигайся», идиот. Куда это ты ходил сегодня вечером в таком костюмчике? Обедать со своими дружками-миллионерами?

— А если и так?

— Если бы ты не был паршивым трусом, то мог бы нам сегодня помочь. А еще Джанни рассказал мне, что ты, помимо всего прочего, проклятый трепач: проболтался его старику о клубе, хотя мы предупредили, чтобы ты этого не делал!

— Наглая ложь!

Острие ножа укололо сильнее, порезав кожу. Виктор напрягся. Он увидел, как Джанни и Марко спускаются по лестнице террасы тоже с ножами в руках.

— Сейчас мы тебя кое-чему научим, красавчик. Мы тебе оставим такой подарок на память, что когда начнешь забывать итальянский, то, едва взглянешь в зеркало, сразу все вспомнишь. Ну давай, пошел.

Малыш Винни указал на левую часть двора, где Джанни и Марко уже заворачивали за угол большого дома. Серебристый свет луны заливал покрытые бутонами рододендроны, создавая ощущение, что все это происходит во сне. Но Виктор понимал, что нож, приставленный к его спине, не сон. Он не был трусом, что доказал в драке с Биллом Уортоном, но кулаки — одно, а ножи — совсем другое. Он знал, что трое негодяев опасны, разум подсказывал ему, что пора уносить ноги.

Он кинулся бежать направо. Сзади раздался топот погони. Виктор оглянулся: трое юнцов преследовали его. Он побежал к тротуару, затем вниз по пустой улице. Слева в свете луны блестела Ист-ривер и Манхэттен переливался огоньками газовых фонарей.

Виктор повернул в переулок и сразу сообразил, что совершил ошибку: это был тупик. Молодой человек остановился и, тяжело дыша, весь в поту, повернул назад. В начале тупика появились Малыш Винни и Марко с ножами в руках. Они начали приближаться к Виктору. Он остановился.

— Тебе не следовало убегать, Виктор, — произнес Малыш Винни, — поскольку это доказывает, что ты подлый трус.

— Бросьте ножи, и я один буду драться с вами тремя.

— Зачем нам бросать ножи, ты, сволочь. Как тогда заняться твоей мордашкой?

— Значит, не я, а вы подлые трусы!

— Ты слышал, Марко? Он назвал нас подлыми трусами! Трусливый еврей — это плохо, но трусливый итальянец еще хуже, потому что он позорит нас всех. Значит, мы должны сделать его хотя бы внешне похожим на смельчака.

— Да, — усмехнулся Марко. — Когда мы с ним разберемся, у него на роже будет всем шрамам шрам.

Наконец появился, отдуваясь, жирный Джанни, здорово отставший от приятелей.

— Оставайся там, Джанни, — сказал Малыш Винни. — Стой на стреме, пока мы наводим Виктору «красоту».

Они стояли всего в нескольких футах от сицилийца, не спеша поигрывая ножами.

— Раз ты сказал, что мы неправы, Виктор, — начал Малыш Винни, — значит, по-твоему, прав ты?

Виктор не сводил глаз с ножей.

— Я думаю, что мой путь лучшего вашего. Я причиняю намного меньше вреда людям. И еще я думаю, что вы просто пытаетесь доказать что-то самим себе.

— Правда? Что же?

— Что вы мужчины. Но на самом деле вы просто юнцы, прикидывающиеся крутыми. Это из-за таких, как вы, меня всю жизнь зовут «вопом».

— Ну ты, ублюдок!

Заревев, словно взбесившийся бык, Марко прыгнул на Виктора, метя ножом в лицо. Виктор уклонился и, крепко схватив руку, державшую нож, быстро и с такой силой завернул ее за спину Марко, что тот споткнулся и уронил свое оружие. Отпихнув Марко, Виктор нагнулся за ножом и едва успел его поднять, как Марко, прыгнув сзади, свалил его на землю, потом перевернул на спину и ударил кулаком прямо в нос, размозжив хрящ. Виктор ткнул Марко ножом в горло.

— Отпусти или убью, — сказал он тихо.

Марко рассмеялся.

— Ты слышал, Винни! — закричал он. — Этот трус грозится меня убить! У тебя духу не хватит, Виктор. Что скажут твои дружки-миллионеры, узнав, что ты убийца?

— Они наверняка скажут, что ты заслужил смерть!

— Да?

Марко продолжал прижимать правым коленом левую руку Виктора к земле, но правой, свободной рукой Виктор сжимал нож, приставленный к горлу противника. И Марко правой рукой начал выворачивать кисть Виктора, пытаясь отобрать нож. Одновременно второй рукой Марко подобрался к горлу Виктора.

— Брось нож, Виктор, — шипел он, — брось.

— Помочь? — спросил Малыш Винни.

— Ничего, сам справлюсь.

Марко был силен — Виктору стало трудно дышать, но он изо всех сил пытался помешать Марко отнять нож. Марко уже так сильно сжимал горло сицилийца, что у того зашумело ушах, но все же он не отводил ножа от горла противника.

— Что ты так долго возишься? — недовольно сказал Малыш Винни. — Я знаю, как заставить его бросить этот проклятый нож.

Он подошел к ним и за спиной Марко ударил Виктора в промежность. Виктор захлебнулся болью, в инстинктивной попытке защититься его тело выгнулось дугой; тотчас послышался хрип, и Виктор почувствовал, как Марко, разжав руки, всей тяжестью навалился на него; прямо ему в лицо хлынула теплая кровь Марко. От боли Виктор не сразу сообразил, что случилось. Потом его затошнило, он со стоном сбросил с себя Марко и с трудом встал на колени.

— Черт, — прошептал Малыш Винни, — ты убил его.

Виктор посмотрел на Марко, лежавшего на спине, и увидел кровавую рану у него на горле, затем перевел взгляд на нож в своей руке: нож был в крови. Виктор смутно осознал: когда Малыш Винни ударил его и он дернулся от боли, нож вонзился в яремную вену на шее Марко. Виктор чувствовал себя так плохо, что не мог произнести ни слова. Стоя на четвереньках и молясь про себя, чтобы боль поскорее утихла, он уставился на человека, только что погибшего отего руки, гадая, не захлопнулась ли перед самым его носом Золотая дверь.

— Что же нам теперь делать? — спросил Джанни, подойдя к Малышу Винни, с ужасом глядя на труп Марко. — Возьмем тело с собой?

— Шутишь, что ли? — Малыш Винни не сводил глаз с Виктора. — Мы навесим это дело на евреев.

Виктор медленно поднялся и в изнеможении прислонился к кирпичной стене, потом посмотрел на Марко, кровь которого испачкала ему лицо и манишку, и бросил нож.

— Я не убивал Марко, — сказал он, желая только одного: чтобы земля перестала кружиться под ногами. — Ты ударил меня между ног…

— Да нет, это ты убил его, Виктор, — ответил Малыш Винни. Подойдя к трупу, он обмакнул два пальца в кровавую рану. — И мы не дадим тебе забыть об этом.

Выпрямившись, он приблизился к ничего не соображавшему Виктору, которого все еще мутило, и с ухмылкой на ангельском лице приложил измазанные кровью пальцы к своим губам. Потом, привстав на носки, поцеловал окровавленным ртом Виктора в губы.

— Теперь ты один из нас, — негромко произнес Малыш Винни.

Отшвырнув его, Виктор согнулся, и его вырвало.

— Итак, ты вернулся домой, — прошептала Элис, с улыбкой глядя на Виктора. Возбуждение, охватившее ее после примирения Виктора и Огастеса, ослабило ее, заставив лечь в постель. Но ни кашель, ни боль, ни озабоченное лицо врача не могли испортить это сладостное для нее мгновение.

— Я вернулся домой, — подтвердил Виктор. Но был ли дом Декстеров действительно его домом? Разумеется, Виктор уже не мог оставаться у доктора Диффаты после того, что случилось накануне ночью. Кровь. Он, Виктор, стал убийцей. Случайно, конечно, но все же теперь на его руках была кровь. Ужас ночного происшествия преследовал его.

— Я так счастлива, — сказала Элис, — так счастлива, что ты вернулся, я очень тосковала по тебе.

Она закрыла глаза, и через мгновение он понял, что она погрузилась в сон. Виктор наклонился и поцеловал ее в лоб, потом повернулся и взглянул на Огастеса.

— Можно с вами поговорить? — спросил он.

Они вдвоем вышли из спальни.

— Вы рассказывали мне, что начало вашему состоянию положили украденные драгоценности, — начал Виктор несколько минут спустя.

Они сидели друг против друга в библиотеке. Огастес курил сигару, с интересом наблюдая за сыном. Банкир понимал, что Виктор чем-то обеспокоен.

— Это правда, — согласился Огастес.

— Вы поступили честно, рассказав мне об этом. Теперь пришло время и мне кое в чем честно признаться. — Он произнес эти слова, уставившись на ковер, а затем посмотрел отцу в глаза, гадая, как тот отреагирует. «А вдруг, — думал он, — мое признание все разрушит?»

— Прошлой ночью я угодил в драку, — сказал он спокойно, — не по своей вине, на меня напали. Это произошло в Бруклине. Как бы то ни было… — Он замолчал. «Господи, как произнести эти слова?»

— Что случилось, Виктор?

— Я… убил человека. Случайно, но все-таки убил.

Огастес с безучастным видом продолжал посасывать сигару, на кончике которой то вспыхивал, то тускнел пепел.

— Ты был со своими итальянскими друзьями?

— Да.

— Полиция знает?

— Нет. И не узнает. Мои приятели ее не любят. Но я хотел, чтобы вы знали: я убил человека.

Огастес помолчал. «В конце концов, он мне не сын, — думал он. — В его жилах течет другая кровь. Сицилийцы… Насилие и страсть к убийству у них в природе…»

— Я рад, что ты открылся мне, Виктор, — наконец произнес Огастес. — Верю, что ты убил защищаясь. Давай не будем больше возвращаться к этому делу.

Виктор посмотрел на приемного отца, удивленный его спокойствием. Неужели то, что с ним случилось, не имеет никакого значения? Но что-то внутри его подсказывало, что это не так.

Элис Декстер умерла десять дней спустя. Виктор находился у ее постели до самого конца. Последние слова Элис были обращены к нему: «Мой сын», Когда женщина, привезшая его в Америку, умерла, Виктор дал волю своему горю. «Сицилийцы, — думал Огастес, глядя на него сухими глазами, — этот народ слишком эмоционален, неустойчив. Слезы, насилие, кровопролитие… Но он мой сын. Или все-таки нет?»

Глава 11

Тюремный дневник Франко Спады.

12 августа 1892 года. Я начинаю этот дневник в память своего дорогого друга Филлипо Пьери, умершего в понедельник, два дня назад, от теплового удара, как решил этот некомпетентный идиот доктор Мантури. Да, на нашем проклятом, вонючем острове-тюрьме очень жарко, и Филлипо умер в каменоломне, но тепловой удар только довершил разрушительную работу двенадцати лет страданий от звериной жестокости, отвратительного питания, грязи, непосильного труда и самого страшного — отчаянно медленного течения времени. О Боже, как мучительна эта нескончаемая череда дней, месяцев, времен года, лет! Я в Сан-Стефано уже двенадцать лет и девять дней — всего 4389 дней без учета високосных лет. Но к чему считать? Почти все эти дни и ночи, за исключением проведенных в одиночке, я был рядом с Филлипо. Вместе с ним я работал, ел, пил, разговаривал, мочился, короче, занимался всем на свете, кроме разве что секса.

Иногда мы с Филлипо даже обсуждали эту проблему. Здесь мужеложство обычное дело, но мы любовниками не стали. Бог знает почему. Возможно, причиной было не только обоюдное отвращение к мужскому сексу, но и боязнь разрушить свою дружбу — единственное, что давало мне силы жить с ужасным сознанием, что до конца своих дней мне не уйти с этой проклятой, забытой Богом скалы. У нас здесь говорят: у Бога был камень в почках, этот камень вышел и упал в море, став островом Сан-Стефано.

О Филлипо, Филлипо, милый друг, как же я тоскую и скорблю о тебе! Но ты по крайней мере уже свободен!

Хотя я серьезно сомневаюсь, что Бог есть, все же молю его дать тебе почетное место на небесах за все твои страдания! Если же он этого не сделает, значит, он не Бог, а дьявол, как я и подозревал. Кто еще, кроме дьявола, мог создать такой жестокий, грязный и несправедливый мир, как наш?

Именно Филлипо научил меня читать и писать, поэтому мой дневник — дань его памяти. Год за годом он развивал мой интеллект, и за одно это я обязан ему всем. Человек тонкого ума, получивший образование в Болонском университете, он научил меня всему, что знал сам, — истории, политике, естественным наукам, даже математике, так что я тоже в некотором роде закончил университет. Еще важнее то, что он дал мне цель в жизни. Когда я каким-нибудь образом выберусь из этой гнилой дыры, то использую знания, которые дал мне мой друг, чтобы улучшить этот мир. Знаю, что моя надежда нелепа, ведь я приговорен к пожизненному заключению, но чувствую, что моему уму и моему перу это по силам. Именно Филлипо дал мне эту силу. Его разум стал в какой-то степени и моим. Ради друга и ради себя я должен найти приложение своим, нет, нашим способностям.

После смерти Филлипо ко мне не приковали новую «жену» — так мы называем своих товарищей по несчастью вне зависимости от того, занимаемся с ними сексом или нет (между прочим, это необычайно приятно — не таскать за собой тяжеленный и горячий железный «браслет». Впервые за многие годы я имею возможность двигаться нормально, а не как калека). Сегодня я обменял свой обед на тетрадку и карандаш у Кривелли, бывшего «медвежатника» из Неаполя. Он использовал их, чтобы рисовать похабные картинки, а я буду писать дневник.

С этого же дня возьмусь за подготовку побега. Сан-Стефано считается надежнейшей тюрьмой, но должен же быть какой-то способ бежать! Памятью Филлипо Пьери клянусь найти этот способ.

14 августа 1892 года. Я стал «образцовым заключенным». Сегодня утром меня вызвали к новому коменданту, капитану Гаэтано Дорини, который заменил «Печальную даму» Замбелли три месяца назад. Хотя все заключенные радовались избавлению от Замбелли — настоящего садиста, извращенца, получавшего наслаждение от страданий других, нас удивила его замена. Жизнь на Сан-Стефано неизбежно делает человека жестким и циничным, никто не ждал доброго папу, мы и не получили такого. Но Дорини оказался в некоторых отношениях лучше Замбелли. При нем пища стала чуть свежее и разнообразнее, чем раньше. Он увеличил перерыв на обед в каменоломне до сорока пяти минут — дополнительные пятнадцать минут для нас прямо благословение Божье. Но самое главное, он разрешил нам подольше гулять во дворе по воскресеньям. Двор, большая территория, окруженная семиметровой стеной, — единственное место, где мы можем ходить свободно. Там нет ни деревца, ни даже травинки, но по крайней мере мы имеем возможность выйти из камер на свежий воздух. При Замбелли нам разрешалось гулять только два часа после воскресного обеда. Дорини же позволил нам проводить во дворе все время после полудня. Одним этим он заработал наше уважение, на которое мы не очень-то щедры. Тюрьма — не курорт, мы — отбросы общества. Нам дано так немного, что когда мы получаем еще самую малость, то эта малость кажется чем-то огромным.

Дорини — коротенький уродец с бородавчатым лицом, мы прозвали его «Жабой». К заключенным он относится далеко не дружественно, но в нем, должно быть, все же сохранилось что-то доброе. Во всяком случае, он как-то вызвал меня и сказал, что изучил мое тюремное дело (что там изучать? что может произойти в жизни узника, который двенадцать лет долбит скалу?) и решил сделать меня «образцовым заключенным». Это значит очень многое, потому что только около сорока заключенных из семисот двенадцати попали в этот привилегированный разряд, и решение Дорини таким образом стало своеобразным выражением признания моей безукоризненной репутации. «Я забираю тебя из каменоломни, — сказал комендант, — пойдешь работать на кухню. Жить будешь в камере Б в крыле для «образцовых». Но помни: одна промашка — и ты вернешься в каменоломню».

Я пробормотал: «Спасибо, господин комендант», хотя и не люблю произносить эти слова — с какой стати кого-то благодарить в этой дыре? — и меня повели в мое новое жилище к новому сокамернику. Крыло для «образцовых» — королевские покои Сан-Стефано. Это двадцать камер, расположенных в ряд на первом этаже в северном крыле тюрьмы. Они меньше сорок третьей, в которой я жил раньше, но в них живут только по дворе, есть койки и, самое ценное, окна! После двенадцати лет жизни с дырой в потолке у меня появилось, наконец, окно, правда, зарешеченное, но теперь можно смотреть на море, вдыхать морской воздух… Неописуемая роскошь!

Мой новый сокамерник, к которому меня не приковали (это еще одна завидная привилегия, даваемая моим новым положением), — одна из знаменитостей Сан-Стефано Луиджи Ганджи, миланский убийца женщин. Это тихий маленький человечек лет сорока пяти, который — пока, по крайней мере — относится ко мне с симпатией. Сейчас, когда я пишу эти строки, он сидит на своей койке напротив и вяжет свитер. (Тот факт, что многократному убийце позволено держать такое страшное оружие, каким могут стать вязальные спицы, говорит о большом доверии охраны. Впрочем, он весь день имеет дело с ножами. Одна из многочисленных нелепостей, обычных для этого сумасшедшего дома, заключается в том, что убийца работает тюремным дантистом!) Этот лысоватый человечек с невыразительными серыми глазами убил семь женщин, прежде чем полиция сумела его поймать. А выглядит так добродушно, словно и мухи не обидит. По этому поводу можно сказать только одно: интересные личности встречаются в тюрьме.

Любопытно, имеет ли княгиня Сильвия какое-нибудь отношение к перемене в моем положении? Все эти годы она писала мне и говорила во время ежемесячных визитов, что пытается оказать давление на Управление тюрьмами в Риме, чтобы меня перевели в менее строгую тюрьму или по крайней мере улучшили условия моего содержания. Конечно, сегодня мне живется полегче, чем вчера, наверное, ее попытки дали какие-то результаты. С другой стороны, все двенадцать лет она убеждала меня, что добьется для меня помилования, но этого, черт побери, не произошло и не произойдет, если не поможет какое-нибудь чудо. Поэтому, вероятнее всего, «повышение» моего тюремного статуса произошло не благодаря ее давлению в Риме, а вопреки ему. Несмотря на мою былую ненависть к этой женщине, она продолжает мне писать, навещает меня, снабжает книгами и всем необходимым, включая деньги (она подкупает охранников, чтобы те смотрели в другую сторону, когда она передает мне банкноты). Думаю, это говорит об ее упорстве, если не о чем-то большем. Бог свидетель, я не поощрял ее. Но она чувствует свою вину передо мной, и вполне заслуженно, поскольку именно ее вмешательство в мою жизнь привело меня в эту дыру и стоило мне свободы. И все же… Кажется, я в каком-то смысле простил ее, по крайней мере частично. Ведь она старалась сделать для меня все, что могла. К примеру, отправила моего брата в Америку, где ему, похоже, живется неплохо. К тому же, исключая Витторио, она — единственный человек за пределами Сан-Стефано, которому небезразлично, жив я или умер. Уверенность в том, что кто-то за стенами тюрьмы помнит о тебе, имеет огромное значение для заключенного. Полагаю, что я стал для нее своего рода хобби. Она говорит, что поражена моими успехами, моей образованностью, и, думаю, не кривит душой. Впрочем, не знаю. Я ужасно на нее злюсь: почему ей от рождения дано все, а мне — ничего? И все же жду ее приездов. Я бы с удовольствием насладился ею — это было бы забавно! Осужденный за убийство крестьянин становится любовником богатейшей женщины Италии! Лучше перестать об этом думать, потому что эта мысль меня слишком возбуждает.

Ганджи укладывается спать. Как и на воле, в тюрьме он работает дантистом — дирекции тюрьмы не по карману вольнонаемный зубной врач. Наверное, Ганджи было скучно дергать зубы, поэтому он и стал убивать.

В каком ужасном мире мы живем!

17 августа 1892 года. Побег, побег, побег! Только о нем я думаю, только ради него живу. Пока не придумал подходящего способа убежать, но моя новая работа на кухне предоставляет для этого любопытные возможности, и я наблюдаю, я жду… Теперь дневник становится для меня самоубийственно опасным. Хотя охранники слишком ленивы, чтобы пристально следить за заключенными, тем не менее они периодически обыскивают камеры. Если Дорини прочтет мои слова о побеге, меня швырнут обратно в каменоломню. Найду-ка для своей тетрадки укромное местечко в кухне.

После каменоломни новая работа кажется забавой. Она гораздо легче физически и дает нам возможность лучше питаться. Двенадцать лет в каменоломне оставили мне только кожу, кости и мышцы, добавить немножко жирка не помешает. На кухне двенадцать «образцовых» заключенных готовят еду для остальных семисот двенадцати (охранники питаются отдельно), поэтому работы много. Сегодня я чистил картофель. «Жаба» Дорини распорядился несколько раз в неделю добавлять его в наш рацион. Картофель привозят из Ниццы раз в месяц. Обязанности повара исполняет растратчик по имени Поллера, родом из Палермо. Для меня это удача: мы говорим с ним на одном языке. Поллера провел здесь уже восемнадцать лет и через два года должен выйти на свободу. Счастливец!

На кухне грязно.

Ганджи рассказал мне сегодня вечером, почему он убил тех семь женщин в Милане. По его словам, их убил демон по имени Карло, вселившийся в него, а сам Ганджи не виноват. Нечего и говорить, что суд не очень-то поверил этой истории, но бедный идиот убедил себя, что это правда, и живет в мире с самим собой.

Помимо вязания он любит читать и собрал довольно большую библиотеку, — для меня это просто манна небесная. Я позаимствовал у Ганджи биографию английского поэта лорда Байрона. Интересная личность. Его хромота напомнила мне о том, как я ходил в цепях.

23 августа 1892 года. Я нашел в кладовой место для тайника. Крепость, в которой находится тюрьма, построена много веков назад, массивные каменные стены толщиной два метра обескураживающе крепки, но местами раствор в швах кладки раскрошился. Под одним из мешков с картофелем я нашел непрочно сидевший камень и сумел вынуть его. Под ним оказалось отверстие как раз по размеру дневника. Теперь у меня есть возможность писать свои заметки в перерывах между чисткой картофеля. Охранник Стараче, приставленный сторожить нас на кухне, большую часть времени греется на солнышке снаружи.

Главное препятствие, мешающее побегу, — море, которое отделяет наш остров от материка, лежащего в пятнадцати километрах к востоку от Сан-Стефано. Около шести лет назад «образцовому» заключенному по имени Бари удалось ночью выбраться из тюрьмы в повозке, вывозившей отбросы, — довольно неприятный, но эффективный способ. Бари тоже работал на кухне. Он договорился со своим двоюродным братом, рыбаком из Челафу, чтобы тот забрал его с западного берега острова. В то время два патруля с собаками круглые сутки обходили остров по берегу, но Бари рассчитывал перехитрить их, и, несмотря на исходившую от него жуткую вонь, ему это удалось. Однако по какой-то причине брат-рыбак не смог приплыть за Бари, и на следующий день он был пойман и брошен на целый год в одиночку, где и умер, потому что такого срока в одиночке не мог вынести никто. Замбелли был в ужасной ярости. Он утроил количество патрулей с собаками. Убежать таким образом, как это сделал Бари, теперь нельзя.

Есть, однако, вероятность, что удастся воспользоваться лодкой из тех, что привозят продукты. Охранников с их мизерным жалованьем нетрудно подкупить: несмотря на запрет, заключенные имеют деньги и покупают у охранников все необходимое для жизни. Замбелли об этом знал, как знает и Дорини, но сделать ничего нельзя, разве что увеличить жалованье охранников. В результате заключенные из зажиточных слоев общества живут лучше бедняков. Филлипо убедил меня, что единственное решение этой проблемы — социализм, но, надо признать, его социалистические принципы не мешали ему брать все, что давали богатые родственники. Мне эти принципы тоже не мешают брать деньги у княгини Сильвии…

Как я уже сказал, заключенные покупают у охранников разные нужные вещи, но никто еще не пытался купить у них свободу, главным образом потому, что охранники так же боялись Замбелли, как и мы. Возможно, при Дорини все изменилось, и если я предложу какому-нибудь охраннику огромную сумму, которая сделает его богачом и позволит больше не работать, то, возможно, мне удастся попасть на материк в одной из лодок, доставляющих продукты на Сан-Стефано. Думаю, княгиня Сильвия даст денег. Ей-богу, чего-чего, а денег она жалеть не станет. Она приезжает меня проведать на следующей неделе, предложу ей свой план.

Пока же постараюсь получше узнать Стараче.

Меня воодушевляет жизнь лорда Байрона. Он бросил вызов миру, в котором жил, брал от жизни все и умер молодым, помогая грекам, восставшим против турецких угнетателей. Я хотел бы стать итальянским Байроном (если, конечно, когда-нибудь выберусь отсюда), но, разумеется, не в поэзии. К сожалению, у меня нет к ней таланта.

26 августа 1892 года. Небольшая удача со Стараче. Ему, как и мне, тридцать один, он тоже родился в крестьянской семье, в окрестностях Гаэты, женат, имеет сына. Как все охранники, живет на острове, так что в каком-то смысле тоже узник. По его словам, его жене Сан-Стефано опротивел, но здесь платят больше, чем Стараче смог бы заработать на материке. К тому же охранникам полагается вполне приличная пенсия, вот почему он продолжает тянуть лямку. Все это я выведал у Стараче, пару раз как бы невзначай разговорившись с ним. В принципе это запрещено, но охранникам скучно так же, как и нам, поэтому они не прочь поболтать. Естественно, надо быть поосмотрительней. Если открыто предложить взятку, то Стараче может донести на меня Дорини, и тогда мне придет конец. Итак, сегодня я осторожно приступил к самому важному. «Чего бы ты пожелал, если бы мог позволить себе все на свете?» — спросил я у Стараче. Пока он думал над ответом, я наблюдал за его симпатичным, типично итальянским, как у меня, лицом. Наконец он сказал: «Есть одна ферма, недалеко от фермы моих родителей, но много лучше. Там больше земли, почва отличная, красивый старый дом на холме, чудесные окрестности. Если бы я смог ее купить, то выращивал бы виноград и жил бы счастливо». — «Звучит здорово, а сколько эта ферма стоит?» Стараче рассмеялся: «Больше, чем у меня есть». — «Понятное дело, — ответил я, — но все же — сколько?» Стараче на минутку задумался, потом произнес: «Думаю, сто тысяч лир». — «Я знаю человека, у которого есть такая сумма», — сказал я, потом улыбнулся и вернулся в кухню, оставив Стараче в дверях. Он проводил меня странным взглядом.

Следующий ход за Стараче.

Ганджи окончательно проникся ко мне дружескими чувствами: вчера вечером сам вызвался связать мне свитер, и я согласился. Бедный старый идиот в тюрьме уже двадцать лет, все, что ему осталось, — это читать, вязать да рвать время от времени зубы. И в конце концов умереть.

Получил письмо от Витторио — это всегда для меня такая радость! Он собирается в следующем месяце жениться на некоей Люсиль Эллиот, племяннице приемного отца. Подумать только, мой маленький Витторио женится! Боже, в это трудно поверить, но я желаю ему счастья. Если у меня выгорит дело со Стараче, возможно, я выберусь отсюда и снова увижу брата. Какое это будет счастье! Мы родились в безрадостном мире, но по крайней мере Витторио удалось в нем пробить себе дорогу.

Интересно, рассказывает ли он американцам, что его брат, хоть и по ложному обвинению, но приговорен к пожизненному заключению за убийство? Наверное, нет, и я не обижаюсь за это на Витторио.

27 августа 1892 года. Стараче клюнул! Каких-то полчаса назад он поманил меня из кухни наружу, на солнышко, потом закурил сигарету и огляделся вокруг. Кухня выходит прямо в обнесенный высокой стеной двор, в тот момент, как обычно, пустой, однако нас могли заметить часовые на башнях.

— Почисти мне сапоги, — сказал он.

Я понял его намерение: если я буду заниматься какой-нибудь привычной грязной работой, то часовые не обратят на нас внимания. Я быстро принес из кухни тряпку.

— Иди сюда, в тень, — позвал он, отходя от кухонной двери. С неистово бьющимся сердцем я пошел следом. Очевидно, Стараче опасался, что нас услышат другие заключенные, работавшие на кухне. Я встал перед ним на колени и принялся чистить сапоги.

— У кого из твоих знакомых есть сто тысяч лир? — спросил он тихо. — У той женщины, которая тебя каждый месяц навещает? Ее зовут княгиня… Как дальше?

— Дель Аква, — ответил я, старательно начищая сапоги. — Ее муж очень богат, для них сотня тысяч — ничтожная сумма. Если хочешь, я могу попросить княгиню купить тебе ту ферму.

Какое-то мгновение он молчал, судя по всему, напуганный ничуть не меньше, чем я. Если он поможет мне, но его поймают, то он окончит свои дни в тюрьме.

— С чего бы княгине покупать мне ферму? — произнес он наконец.

— В знак расположения.

— К тебе?

— Правильно.

— А какая тебе будет от этого польза?

Ожесточенно тру сапоги.

— Может быть, в ответ ты тоже окажешь мне услугу.

— Какую?

Я перестал чистить и поднял на него глаза.

— Что есть в нашей дыре такого, что стоило бы ста тысяч лир? — спросил я спокойно.

Ответ он знал, но боялся произнести вслух.

— Скажи сам.

У меня пересохло в горле, я с трудом сглотнул. Если он продаст, то меня надолго упрячут в одиночку и выгонят из «образцовых». Значит, придется вернуться в грязные общие камеры, где меня опять прикуют к кому-нибудь цепями, короче, моим небольшим привилегиям придет конец. Я сделал решительный шаг.

— Лодки с провиантом, — прошептал я, — если бы ты спрятал меня на одной из них, княгиня Сильвия купила бы тебе ферму.

О Боже, он клюнул.

— Дай мне все обдумать, — попросил он наконец.

— Она приезжает через два дня, поэтому думай быстрее.

Дочистив его сапоги, я вернулся в кухню. Я далеко не религиозен, но сейчас молюсь, что бы ни было там, наверху.

28 августа 1892 года. Стараче согласился. Он сказал, что спрячет меня на одной из лодок, если княгиня гарантирует покупку фермы. Теперь дело за этой сорокалетней аристократкой, чья судьба так странно переплелась с моей. Наверное, меня должна мучить совесть, ведь, дав денег на побег преступника, княгиня преступит закон, но моя совесть спокойна. Из-за этой женщины я сюда попал, пусть она и вызволит меня отсюда. Пусть это бессердечно, жестоко, но именно так я чувствую. О других своих чувствах к княгине, благодарности например, предпочитаю не распространяться. Если уж не сама княгиня лично, то ее полный роскоши и блеска мир несет ответственность за то, что я двенадцать лет провел в цепях. Я попрошу у нее деньги без малейших угрызений совести.

Если побег удастся, начну новую жизнь где-нибудь в другой стране, в Америке или Австралии. Если нет — живым сюда не вернусь.

29 августа 1892 года. Милостивый Боже, не могу поверить: я свободен! СВОБОДЕН! Я смеюсь и плачу… Слезы переполняют глаза, едва могу писать… СВОБОДЕН!

Это случилось меньше двух часов назад… В десять утра тюремная шлюпка, как обычно, доставила княгиню… в одиннадцать, тоже как обычно, меня привели в комнату свиданий. Там, по другую сторону проволочной сетки, стояла элегантная княгиня, выделяясь в толпе посетителей, по большей части крестьянских женщин, которые старались держаться от нее на почтительном расстоянии. Как всегда, она была изумительно хороша, но в выражении ее лица появилось что-то новое. Похоже, она была чем-то взволнована.

Охранник подвел ее к стулу напротив. Комната свиданий поделена деревянными перегородками шириной в метр на небольшие загончики, это создавало ощущение некоторого уединения. Я сел и наклонился вперед, собираясь шепотом попросить сотню тысяч, но княгиня меня опередила.

— Франко, я привезла замечательную новость, — сообщила она. — Король тебя помиловал.

Я уставился на нее во все глаза:

— Помиловал?

— Да. Тебя выпустят завтра утром в девять. Правительство решило выплатить тебе двадцать четыре тысячи лир, по две тысячи за каждый год, проведенный в тюрьме.

Мне потребовалось несколько мгновений, чтобы осознать реальность происходящего, но я слушал дальше объяснения княгини. Она и правда годами добивалась от правительства моего освобождения, но, несмотря на влиятельных родственников и друзей, все ее усилия сводились на нет князем дель Аквой, чье влияние на правительство и короля было куда сильнее. Однако у этого неслыханного подлеца князя, сильно сдавшего с годами, три месяца назад случился сердечный приступ, и Сильвия, ухаживая за ним, вновь развернула целую кампанию за мое освобождение. Она сыграла на гордости князя, чувстве вины, страхе перед вечным проклятием, и это сработало! Господи, сработало!

Десять дней назад у него случился второй приступ, и буквально на смертном одре он согласился подписать признание на имя королевы. На следующий же день он умер, и после похорон княгиня отвезла бумагу королеве. При дворе полно реакционеров, они не хотели дискредитировать память одного из самых известных людей Италии, предавая огласке признание в содеянном преступлении, но король с королевой, к их чести, поступили как порядочные люди. Они быстро провели процедуру помилования, и я свободен!

Двенадцать долгих, мучительных лет позади.

Бог свидетель, страдания ожесточили меня, но я не разрешу этому чувству отравить мою дальнейшую жизнь. В память Филлипо, раскрепостившего мой разум, я постараюсь сделать что-то для своих несчастных соотечественников. Мне так мало было дано в этой жизни, но теперь у меня есть самое ценное — свобода. Сегодня я проведу последнюю ночь в тюрьме.

Княгиня все-таки хорошая женщина. Возможно ли, что все эти годы я любил ее, даже не отдавая себе в этом отчета?

Глава 12

Она безумно любила его все эти годы, хотя признаться самой себе, что интерес к бывшему садовнику вызван не только чувством вины перед ним, посмела не сразу. Теперь, ожидая на пристани в Гаэте прихода тюремной шлюпки, княгиня Сильвия убеждала себя, что должна относиться к Франко осторожно, ведь ей уже стукнуло сорок, хотя она все еще была замечательно красива и к тому же, овдовев, стала богатейшей женщиной Италии. Невероятно, но факт оставался фактом: она любила бывшего заключенного, к которому целых двенадцать лет даже не могла прикоснуться! Пожалуй, в неустанной борьбе за пересмотр дела Франко ею руководило не только чувство справедливости, но и желание получить возможность прикоснуться к любимому человеку. Ее заинтересовали его социалистические убеждения, хотя класс, к которому она принадлежала, социалисты считали своим врагом. Ее восхитила сила его разума, раскрепощенного Филлипо Пьери. Она решила всеми силами помогать Франко.

Первое, что сделал Франко, выйдя из шлюпки, — преклонил колени и поцеловал доски причала, после этого подошел к княгине. На нем была та же дешевая одежда, которую он носил двенадцать лет назад, до суда, только теперь куртка и штаны висели слишком свободно. Сильвия и Франко посмотрели друг на друга. Потом он просто сказал: «Спасибо».

— Ты не должен меня благодарить, — возразила она. — Это я у тебя в долгу, ведь из-за меня из твоей жизни вычеркнуто двенадцать лет.

Солнце палило нещадно, поэтому Сильвия держала в руках зонтик. Франко оглядел ее стройную фигурку в белом платье.

— Мы не должны друг другу ничего, кроме дружбы. И возможно, еще кое-чего. Но я вынужден просить вас об одном одолжении. В тюрьме есть охранник по имени Стараче. Я уговорил его помочь мне выбраться с острова за сто тысяч лир, на которые он собирался купить ферму. Я хотел попросить у вас денег вчера, но вы принесли слишком хорошие новости, и теперь Стараче никогда не купить этой фермы. Не могли бы вы одолжить мне эти деньги, чтобы я мог исполнить свое обещание?

Сильвия была поражена:

— Зачем?

— Он так же сильно хочет выбраться с острова, как хотел этого я. Теперь я свободен и был бы рад узнать, что Стараче тоже может уехать с острова.

Хотя и за ее счет, выходка Франко показалась княгине такой безумной и экстравагантной, что она рассмеялась.

— Что тут смешного? — спросил он.

— Я никогда не слышала, чтобы людям платили за то, чего они не сделали! Но деньги твои, я их тебе дарю, а не даю в долг. Теперь поедем в отель, пообедаем, а потом отправимся поездом в Рим. Пока не устроишься, можешь пожить у меня. — Она направилась к ожидавшему ее наемному экипажу. — Ты подумал, чем хочешь заниматься?

Он пошел следом, не в силах оторвать от Сильвии глаз. Его сексуальная жизнь слишком долго ограничивалась фантазиями, и сейчас он просто не мог поверить, что, протянув руку, может дотронуться до женщины. Сев в экипаж, он попросил:

— Пожалуйста, снимите перчатку.

Взглянув на него, она выполнила его просьбу. Он взял ее руку в свою и нежно погладил. Сильвию поразило, как шершава его ладонь, он же был взволнован бархатистостью ее кожи. Он тихо сказал, глядя на Сильвию:

— Я совсем забыл, как мягка женская кожа.

Поднеся ее руку к губам, он, едва касаясь, провел ими по тыльной стороне кисти, не целуя руку княгини, а скорее наслаждаясь нежностью кожи.

Сильвия подумала, что никогда ни одна ласка не вызывала в ней такой чувственности, но сказала себе, что не должна отдаться ему слишком быстро. Она ждала его двенадцать лет, может подождать и еще немного.

Франко стоял в вестибюле палаццо^[28] дель Аква на Корсо в Риме, тараща глаза на окружавшее его великолепие. Он смутно помнил роскошь виллы дель Аква на Сицилии, но тогда он был садовником, который заглядывал в окна. Сегодня же он пришел как гость. Разница была огромной.

Снаружи дворец, построенный в эпоху Возрождения, походил на мрачноватую крепость, его каменные стены, покрытые копотью трех столетий, приобрели темно-серый цвет. Впечатление чуть скрашивала скудная зелень — два апельсиновых деревца в горшках, стоявших на маленьком дворе. Однако за стенами дворца, невидный с улицы, находился большой прекрасный сад, полный мандариновых деревьев, фонтанов и цветочных клумб.

Здание представляло собой бесконечный лабиринт коридоров, галерей, роскошно убранных гостиных и спален, которые обслуживал штат слуг из тридцати человек. Пол в вестибюле был выложен мастерски изготовленным искусственным цветным мрамором. Потолок двадцати футов высоты украшала чудесная фреска кисти одного из учеников Веронезе^[29]. В нишах мраморных стен помещались шесть статуй знатных римлян, которые в восемнадцатом столетии кардинал Сципио дель Аква привез с раскопок Геркуланума^[30]. На верху великолепной лестницы, напротив входных дверей, висело огромное полотно Тициана^[31] «Похищение Европы».

Оглядевшись вокруг, Франко заметил:

— Здесь немного иначе, чем в Сан-Стефано.

Она улыбнулась:

— Несомненно. Даниель покажет тебе твою комнату. Прими ванну, потом мы поужинаем.

Она кивнула дворецкому, и тот повел Франко вверх по лестнице на второй этаж, потом по длинной, увешенной картинами галерее. Дойдя наконец до нужной двери, Даниель открыл ее и ввел Франко в большую комнату с красивой мебелью.

— Ваша комната, господин, — сказал он, затем открыл шкаф и продемонстрировал три костюма, несколько рубашек, носки и нижнее белье.

— Княгиня заказала для вас одежду, но если вышла ошибка с размером, завтра утром сюда придет портной и все исправит. — С этими словами дворецкий закрыл шкаф и направился к другой двери.

— А это ванная, господин.

Он открыл дверь, и Франко увидел большое, отделанное серым мрамором помещение, посреди которого стояла огромная ванна. Франко вошел и с интересом оглядел все вокруг. Затем указал на туалет:

— Что это?

Дворецкий ответил удивленным взглядом:

— Это ватерклозет, господин.

— Сюда справляют нужду?

— Гм… Да, господин. Похоже, вы такого никогда не видели?

— Верно. В тюрьме у нас была дыра в полу.

— Любопытно. Когда вы сделаете все, что нужно, потяните за цепочку… Вот так.

Дворецкий спустил воду. Франко наблюдал за ним с интересом.

— Да, — сказал он, — вот это прогресс.

— Мы живем в эпоху чудес, господин.

После ванны, стоя возле раковины, обнаженный, Франко собирался побриться, как вдруг увидел в зеркале, что дверь отворилась и вошла девушка лет около двадцати, с длинными черными волосами, босая, в черном халате, подпоясанном на талии. С полными губами и большими сонными глазами, она отличалась необыкновенно чувственной красотой.

— Добрый вечер, — поздоровалась девушка, разглядывая его. — Мое имя Джиа. Княгиня попросила меня составить тебе компанию сегодня вечером.

Франко положил бритву и обернулся, вытирая лицо.

— Княгиня ничего не упустила, — сказал он, неспешно оглядывая обольстительную фигуру девушки.

— Она сказала, что ты провел в тюрьме много лет, — продолжала девушка, развязывая пояс халата, надетого на голое тело.

— Двенадцать. — Франко пожирал глазами ее пышную грудь, тонкую талию. — Двенадцать долгих лет.

Когда девушка сбросила халат, он подошел к ней и обнял, наслаждаясь теплом ее тела. Это было упоительно, как свобода. Губами он коснулся ее губ, но в следующий момент вдруг отступил назад.

— Подожди меня здесь, — сказал он и схватил полотенце, висевшее на подогревавшейся сушилке.

Обернув полотенце вокруг бедер, он, оставив сконфуженную девушку, выскочил из ванной в спальню, потом в коридор и на лестницу, откуда крикнул стоявшему внизу у входной двери лакею:

— Эй! Где княгиня?

Уставившись на почти голого человека с вполне понятным удивлением, лакей ответил:

— Она в своей спальне, господин.

— Где это?

— Направо, в конце зала.

Франко побежал через холл и без стука ворвался в спальню княгини. Сильвия сидела у туалетного столика и надевала серьги черного янтаря. Она недоуменно посмотрела на Франко:

— Сейчас, конечно, тепло, но не кажется ли тебе, что помимо полотенца следует носить что-то еще?

Он закрыл дверь и подошел к ней. При виде его широких плеч, мускулистой груди, узких бедер и плоского живота кровь в ее жилах закипела.

— Я благодарен за Джиа, — сказал он, — но хочу, чтобы первой моей возлюбленной стала ты.

Взяв Сильвию за руку, он поднял ее, привлек к себе и поцеловал. Наслаждаясь ощущением его сильного мужского тела, запахом его чистой кожи, она чувствовала, как в нем растет желание. Никогда прежде ее не целовали так страстно. Он подхватил ее на руки и, покрывая поцелуями, отнес к громадной кровати в стиле барокко.

— Я люблю тебя, Сильвия, — шептал он, осторожно опуская ее на кровать. Потом начал расстегивать ей платье.

— Я сама, — сказала она.

Едва дождавшись, когда она снимет одежду, он сбросил полотенце.

— Я так долго ждал этого момента, — вымолвил он тихо.

— Я тоже, — ответила она.

И это была чистая правда.

Час спустя она наблюдала, как он накладывает на свою тарелку лиможского^[32] фарфора гору макарон. Они ужинали в маленькой гостиной на первом этаже. Стены комнаты покрывал изумрудный шелк, с потолка свисала великолепная люстра муранского^[33] стекла. Над украшенным резьбой камином висела картина Гварди^[34]. Сильвия с мечтательной улыбкой смотрела на своего возлюбленного, жадно набросившегося на макароны.

— Как вкусно, — приговаривал он, отправляя в рот новую порцию, потом в один глоток осушил свой бокал и опять принялся за макароны, пока лакей снова наливал ему вина. — Вкусно…

— Тебе очень к лицу этот костюм, — сказала Сильвия. — Как материал, нравится?

— Угу, — промычал он, кивая.

— Я не знала твоего размера обуви, но завтра мы сможем походить по магазинам. Я бы хотела купить тебе весь гардероб. Но если ты чувствуешь себя неловко, принимая вещи от меня, ты можешь вернуть мне деньги позже.

— Почему я должен чувствовать себя неловко? Я с радостью возьму все, что бы ты мне ни предложила.

Она рассмеялась:

— Отлично! Я люблю делать подарки, особенно тебе.

Лакей убрал опустевшую тарелку Франко, одновременно второй лакей поставил новую, а третий уже держал серебряный поднос, на котором лежали четыре пышных пирога с голубями. Увидев аппетитные пироги, Франко, к изумлению лакея, прямо руками сгреб два из них на свою тарелку.

— Неужели муж все оставил тебе? — спросил он, набрасываясь на пироги.

— Почти все. Его сын, который никогда не имел семьи, погиб в прошлом году в результате несчастного случая. Джанкарло оставил некоторую часть состояния своей дочери, но основная часть перешла ко мне. По-своему, сдержанно, он все-таки меня любил, хотя в последние годы я мстила ему за то, что он сделал с тобой. Во всяком случае, в конце его жизни мы с ним примирились.

— У тебя были любовники?

— Это не принято обсуждать в присутствии слуг.

— Тогда прикажи им выйти.

Немного поколебавшись, она сделала знак слугам. Четверо лакеев поклонились и вышли из комнаты. Сильвия подняла бокал с шампанским.

— Разумеется, — призналась она, — у меня были любовники. Немного, всего несколько за многие годы.

— Князь знал?

— Я старалась быть осторожной, но, думаю, он догадывался.

— И он не возражал?

— Он был намного старше и относился к этому как светский человек.

— Эти твои любовники не были садовниками, как я?

— Нет, но, когда ты работал садовником, между нами ничего не было.

— Но твой муж думал иначе, поэтому-то и засадил меня за решетку! Он не возражал против любовников-господ, но, решив, что жена спит с садовником, нанял мафию разделаться со мной. Вот что я называю самым что ни на есть двойным стандартом.

— Я же не возражаю.

— Поэтому я без всякой неловкости беру то, что ты мне предлагаешь. Я простой человек и не питаю никаких теплых чувств к твоему классу. У меня свои правила поведения.

Покончив со вторым пирогом, он вытер руки о скатерть и улыбнулся Сильвии.

— Видишь ли, я ненавижу твой класс, но люблю тебя. Знаешь, что я сделаю со своими двадцатью четырьмя тысячами лир, оплаченными моей кровью? Правительство думает: бывший садовник и заключенный Франко Спада так глуп, что возьмет эти проклятые денежки и возблагодарит судьбу за то, что свободен. Правительству невдомек, что в тюрьме Франко повезло получить образование и он не собирается молчать.

— Что же ты намерен предпринять?

— Начну издавать социалистическую газету, которая поднимает Италию на борьбу с прогнившей и коррумпированной системой, с двойными стандартами, из-за которых я провел двенадцать лет в тюрьме, пока ты жила во дворце.

Он с вызовом посмотрел на Сильвию, надеясь, что его слова шокировали ее, но Сильвия только улыбнулась:

— Звучит заманчиво.

— Как ты можешь так говорить? Разве ты не понимаешь, что я собираюсь критиковать твой мир, тебя?

— Конечно, понимаю. Наверно, я этого заслуживаю. Но до тех пор стану твоим первым подписчиком и научу тебя хорошим манерам. Пальцы следует вытирать не скатертью, а салфеткой, которая лежит у тебя на коленях. И еще: никто не ест пироги с птицей руками.

— Я говорю о социальной несправедливости, а ты беспокоишься о моих манерах!

— Если бы все люди на свете умели вести себя как следует, в мире не было бы никакой социальной несправедливости, да и войн, пожалуй.

Он вгляделся в ее прекрасное лицо.

— Наверное, мне еще многому предстоит у тебя научиться, правда? — спросил он.

— Нам обоим нужно учиться друг у друга.

— Знаешь что? — Он улыбнулся. — Мне нравится быть твоим любовником.

* * *

В течение следующей недели он арендовал каретный сарай, купил подержанный печатный пресс, нанял голодавшего без работы наборщика-печатника, поставил для себя в задней части сарая складную кровать и взялся за выпуск первого номера четырехстраничного еженедельника «Либерта». Этот номер появился на римских улицах через неделю и был встречен полным равнодушием публики, частично из-за маленького тиража (около 5 тысяч экземпляров), но также и потому, что наполовину опустевший Рим погрузился в летнюю дрему. На первой полосе Франко напечатал свою резко антиправительственную статью, которой очень гордился, несмотря на общее невнимание. Он лелеял мечту сделать газету ежедневной.

Со вторым и третьим номерами дело обстояло еще хуже, и оптимизм Франко таял, как и деньги, когда княгиня Сильвия, следившая за его усилиями из своего дворца, вдруг появилась в каретном сарае.

— Франко, — сказала она, — ты, возможно, не захочешь слушать мои замечания, но я в любом случае скажу все, что думаю. Твоя газета — скука смертная.

Сицилиецпокраснел:

— Это всего лишь твое мнение!

— Конечно, но, похоже, так думают и все остальные. Ты неплохо пишешь, но из статьи в статью повторяешь все одно и то же. Люди не желают читать, что правительство погрязло во взяточничестве, они и так прекрасно об этом знают. Ты должен поразить их какой-нибудь скандальной историей, и я даже знаю, какой именно. Тебя это интересует?

— Интересует? Ты шутишь? Ну-ка давай пройдем в мой кабинет.

Он провел Сильвию в маленькую комнатку в задней части сарая и захлопнул дверь. Княгиня посмотрела на неубранную раскладную кровать, заваленный бумагами деревянный стол с керосиновой лампой и единственный стул.

— Да, — сказала она, — тебя не попрекнешь чрезмерным пристрастием к комфорту.

Он рассмеялся и предложил на выбор место на стуле или на кровати. Сильвия выбрала стул.

— Так что за скандал ты имела в виду?

Княгиня рассказала ему о слухах, долетевших до нее на званых обедах: будто премьер-министр Джованни Джолитти получал беспроцентные ссуды от центрального «Римского банка» в обмен на некоторые «льготы» от правительства, включая перевод в этот банк правительственных фондов.

— По слухам, речь идет о миллионах лир, — добавила княгиня, — а газеты молчат из страха, что Джолитти их закроет. Эти опасения не лишены основания. А ты боишься закрытия?

— У меня и закрывать особенно нечего.

— Не боишься снова попасть в тюрьму? Такое тоже не исключено.

Франко поколебался, вспоминая Сан-Стефано.

— Ясное дело, не хотелось бы пережить это вновь, но… мое помилование не могут отменить, верно?

— Не могут.

Он пожал плечами.

— Тогда что из того, что я проведу еще некоторое время в тюрьме? Я по ней даже немного соскучился. Игра стоит свеч, если принесет газете успех.

— Такой случай представляется раз в жизни. Но тебе понадобятся доказательства. Я представлю тебя президенту «Миланского банка» Джакомо Луссу, который спит и видит, как бы расправиться с Джолитти. Думаю, он даст тебе достаточно информации, чтобы провернуть это дело.

Четвертый номер «Либерта», появившийся в продаже утром 21 сентября 1892 года, буквально вошел в историю. Франко занял у Сильвии денег, чтобы увеличить тираж до двадцати пяти тысяч, и, наняв девятерых мальчишек-продавцов, разослал их по всему Риму. По городу молниеносно разнесся слух, что премьер-министр, получив от «Римского банка» беспроцентную ссуду в пятьдесят миллионов лир, вложил эти деньги в спекуляции на миланской фондовой бирже, и к десяти утра тираж газеты разошелся полностью. Франко мог бы легко продать еще столько же, но в двенадцать к его крошечной редакции подъехали два полицейских фургона, самого редактора арестовали, печатный станок оказался таинственным образом сломан при помощи ломиков, и Франко, чуть больше месяца назад выпущенный из тюрьмы Сан-Стефано, очутился в четырехместной камере старейшей тюрьмы Реджина-Коэли на левом берегу Тибра.

На сей раз обстоятельства его заключения были совершенно иными. Римские газеты, слишком робкие, чтобы первыми опубликовать скандальную историю, теперь с готовностью ухватились за нее. Они набросились на Джолитти, называя его «тираном», тогда как Франко в их статьях приобрел ореол мученика. Княгиня Сильвия с удовольствием окунулась в эти шумные события, она даже организовала факельное шествие к королевскому дворцу, где ни полиция, ни карабинеры были не в силах разогнать кричащую толпу, насчитывающую почти десять тысяч римлян. Такую огласку и давление правительство выдержать не могло. Джолитти спешно подал в отставку и удрал в Париж, а Франко всего через три дня после ареста снова вышел на свободу. У выхода из тюрьмы в одном из своих экипажей его ждала княгиня. С заросшим трехдневной щетиной лицом он уселся возле своей возлюбленной.

— Вот так «небольшой скандал» ты мне устроила! — с усмешкой сказал он, целуя Сильвию. — Подумать только, я, Франко Спада, сверг итальянское правительство!

— Только не воображай о себе слишком много! Просто тебе немножко помогли я и непомерная алчность синьора Джолитти. Но все же ты кое-чего добился.

— Кое-чего? Да это просто фантастика! Моя газета пользуется успехом! Следующий номер я напечатаю тридцатитысячным, нет, пятидесятитысячным тиражом. Может быть, кто-нибудь даже захочет поместить у нас свою рекламу… Боже мой, понимаешь ли ты, что мы можем даже получить прибыль?

Сильвия рассмеялась:

— Что за ужасные планы для человека, который издает социалистическую газету!

— У меня голова идет кругом… Не могу поверить в такой успех! Хочется напиться!

— У меня шампанское на льду.

— Я слышал о твоем шествии ко дворцу, здорово придумано! Ты потрясающая женщина!

Он обнял ее и поцеловал.

— В свете мою репутацию теперь считают не такой уж безупречной. Из-за наших с тобой отношений многие старые друзья перестали со мной разговаривать.

— Тебя это очень волнует?

Она поцеловала его:

— Я всех в Риме бросила ради тебя, безумный социалист с дурными манерами.

— Мои манеры становятся значительно лучше. Да будет тебе известно, что в камере я потребовал себе салфетку.

Она рассмеялась:

— О, Франко, это великолепно! Ты станешь самым элегантным социалистом в Риме!

Он снова поцеловал ее, на сей раз очень нежно.

— Мы с тобой прекрасная пара.

Приглаживая рукой волосы возлюбленного, Сильвия смотрела на него полными любви глазами. Никогда прежде она не была так счастлива.

Часть III Годы золота

1903–1910

Глава 13

14 октября 1903 года Огастес Декстер вернулся в банк после обеда в клубе и у себя в кабинете упал, сраженный инсультом. Через два дня его не стало.

Смерть приемного отца глубоко опечалила Виктора. Годы враждебности не были забыты, но последние одиннадцать лет своей жизни Огастес пытался как-то наверстать упущенное, быстро продвигая Виктора вверх по служебной лестнице, пока наконец тот не стал вице-президентом банка. Семейные узы стали намного прочнее благодаря женитьбе Виктора на Люсиль, и когда у этой пары стали один за другим рождаться дети, то Огастес очень привязался к внукам — Лорне, Барбаре и Дрю, появившимся на свет, соответственно, в 1895, 1898 и 1900 годах. При всех своих недостатках Огастес был Виктору отцом, и тридцатипятилетний банкир испытывал искреннюю боль от этой утраты.

Более трехсот венков, присланных на похороны Огастеса от друзей, знакомых по Уолл-стрит, политических и общественных деятелей, явились выражением признания если не личной популярности Огастеса, то по крайней мере высокого положения, которое занимал старший Декстер в городе. В течение многих лет он был неотъемлемой частью властной структуры Нью-Йорка, но наиболее проницательные финансисты уже окрестили сонное, консервативное, не поспевающее за временем детище Огастеса «Рип ван Винкль^[35]-банк». Теперь они гадали, кто станет во главе банка. Мало кто сомневался, что если бразды правления попадут в руки Виктора, то «Рип ван Винкль» проснется и заставит о себе говорить. Финансовый мир Уолл-стрит знал, что у Виктора было полно новых идей, и только сопротивление приемного отца мешало напористому молодому сицилийцу проводить их в жизнь.

Через три дня после похорон огласили завещание Огастеса, и хотя Виктор стал богатым человеком, последняя воля приемного отца принесла ему большое разочарование.

Огастес оставил сыну дом на Медисон-авеню, летний коттедж в округе Датчесс и пакет акций крупнейших компаний с самыми высокими дивидендами стоимостью почти в миллион долларов, но контрольный пакет акций «Декстер-банка» стоимостью пять миллионов Огастес оставил невестке Люсиль.

Сначала Виктор не мог понять, почему отец, прежде открыто прочивший его в наследники, лишил его возможности полностью контролировать банк. Однако потом до Виктора начал доходить смысл посмертного послания Огастеса: окончательно все обдумав, старик не мог полностью довериться Виктору. И Виктор знал, что винить, кроме себя, некого, причина крылась в убийстве Марко Фоско. Огастес никогда больше не возвращался к этой теме, но воспоминание наверняка угнетало его до конца дней, не давая забыть об основном «недостатке» Виктора — его сицилийской крови, из-за которой старик не верил в постоянство доброго нрава сына. Если Виктор мог убить, на что еще он способен?

Поэтому Огастес наделил полной властью над банком не сына, а племянницу-невестку. По-видимому, он считал, что в жилах Люсиль Декстер течет более надежная кровь.

Люсиль завещание поразило не меньше, чем Виктора, но она заверила мужа, что полностью поддержит его в банке, использовав свои права при голосовании.

— В конце концов, — заявила она, когда они вернулись в свой арендованный дом на Греймерси-парк, — каждому известно, что ты должен был стать следующим президентом. Ты подходишь на эту должность лучше всех, поэтому я, как владелица контрольного пакета, буду голосовать за твое избрание. Ведь, по сути дела, этот пакет принадлежит нам обоим. Должно быть, дядя Огастес любил меня больше, чем я предполагала. Так здорово иметь по-настоящему большие деньги, правда? Мне ужасно надоело быть бедной.

— Но нас трудно назвать бедняками.

— Ты понимаешь, что я имею в виду. О, Виктор, теперь мы наконец сможем построить дом, верно? Мы будем жить в собственном доме, а не в наемном, как какие-нибудь фермеры-арендаторы. Я уже присмотрела подходящий участок на пересечении Семьдесят третьей улицы и Пятой авеню. Конечно, за него просят целое состояние, но он стоит… Какой доход будет приносить мне основной капитал банка?

— Около двухсот тысяч в год.

— Тогда мы можем себе позволить этот участок. Архитектором я приглашу мистера Уайта или мистера Делано, о котором много говорят… Строить дом — это так весело! Кроме того, для президента банка вроде тебя важно жить элегантно и иметь адрес, который говорит сам за себя. О, Виктор, ты ведь тоже рад?

Он заставил себя улыбнуться:

— Да, очень.

Он не совсем покривил душой. Он любил Люсиль и доверял ей, поэтому убедил себя, что не имеет большого значения, кому принадлежит основной капитал.

Но в глубине души он знал, что это не так.

В течение недели Люсиль избрали в Совет директоров «Декстер-банка», а Виктора — его новым президентом. Перво-наперво он позаботился об изменении внешнего облика банка, приказав служащим сменить чересчур официальные сюртуки и полосатые брюки на обычные деловые костюмы. Это давно ожидавшееся нововведение было встречено с радостью и облегчением. Следующим шагом Виктора стало учреждение комитета, задачей которого был поиск мест, годных для открытия филиалов банка. За пять лет до этого исторически сложившиеся отдельные районы — Манхэттен, Бруклин, Квинс, Бронкс и Стейтен-айленд — слились в единое целое. И вот теперь, когда щупальца застройщиков дотянулись до сельских районов Лонг-айленда на востоке и до графства Вестчестер на севере, уже большой Нью-Йорк начал выплескиваться за свои границы. Огастес отвергал предложение открыть филиалы, потому что старый маленький Нью-Йорк, где все друг друга знали, был единственным, что его интересовало. Виктор же увидел перспективы роста и решил не откладывая двигаться в этом направлении.

Но самым важным из его новшеств стало решение обратиться к новому классу вкладчиков и клиентов — городской бедноте, иммигрантам. Теперь контакты, которые Виктор завязал в итальянской общине одиннадцать лет назад, начали приносить замечательные плоды. Доктора Диффаты уже не было на свете, но Сальваторе Вольпи, профессор Гонзага и другие старые знакомые Виктора не только здравствовали, но и процветали. Вскоре после своего избрания президентом банка Виктор пригласил около дюжины наиболее уважаемых представителей итальянской общины на обед. Он нанял итальянского поставщика, который накрыл великолепный стол в помещении правления, и когда все приглашенные уселись за полированный стол красного дерева, показалось, что портрет покойного Огастеса Декстера на обшитой панелями стене воззрился на «Вальполичеллу»^[36] и другие итальянские яства, немыслимые прежде в святая святых англосаксонских протестантских добродетелей.

— Господа, — сказал Виктор, когда подали кофе. — Я пригласил вас сегодня по нескольким причинам, среди которых не последнее место занимает мое желание заработать.

— Кто же не хочет заработать? — воскликнул Сальваторе Вольпи, владевший уже пятью бакалейными лавками в Бруклине.

— Но сначала, — продолжал Виктор, — я хочу обсудить с вами одну проблему, которая вряд ли является для кого-либо тайной. Мы, итальянцы, по не вполне понятным мне причинам не слишком преуспеваем в Америке. Я был бы очень благодарен, если бы кто-нибудь из вас высказал свое мнение, почему так происходит.

— Одна из причин заключается в том, — сказал Этторе Ломбардини, низенький человечек с бородой, издававший в Бруклине газету «Курьер» на итальянском языке, — что большая часть итальянцев приезжают сюда не насовсем, а только заработать, чтобы затем вернуться обратно в Италию и купить там ферму. Знаете ли вы, Виктор, что из каждой сотни итальянцев, приехавших в Америку, семьдесят три возвращается обратно?

— Да, я читал об этой статистике, хотя ей и трудно поверить.

— Чтобы поверить, давайте сравним себя с иммигрантами из других стран. Возьмем наиболее яркие примеры — евреев и ирландцев. Ирландцы бежали от голода, евреи — от гетто и погромов. Италия же, при всех недостатках жизни в ней, остается прекрасной страной, где можно неплохо устроиться, имея немножко денег. Вот почему многие из нас хотят вернуться домой. В конце концов, там и климат лучше, чем в Нью-Йорке.

— Но все же миллионы остаются здесь, — возразил Виктор. — И мне кажется, что они добиваются гораздо меньшего, чем следовало бы. Евреи преобладают в торговле одеждой, начинают обретать влияние в финансовой сфере, издательском деле и шоу-бизнесе… А где итальянцы? Таскают кирпичи, работают официантами, парикмахерами, лоточниками, каменщиками за шестьдесят центов в день, малярами за доллар, играют в оркестрах… Единственным местом в Америке, где итальянцы действительно взяли верх, стала Метрополитен-опера! Так в чем же дело? Уверен, мы не глупее и не ленивее других…

Теперь каждый из присутствующих начал высказывать свое мнение, почему итальянцы не преуспевают. Все принялись говорить разом, зашумели, чему способствовало и выпитое за обедом вино. Наконец Виктор сумел добиться тишины.

— Хорошо, — подытожил он. — Ясно, что существует масса причин. Однако теперь я в состоянии оказать соотечественникам некоторую помощь, потому что, благодаря счастливому стечению обстоятельств, единственный из итальянцев руковожу банком. Господа, «Декстер-банк» намерен давать ссуды иммигрантам в гораздо большем масштабе, чем это делалось раньше. В прошлом итальянцам мешало отсутствие начального капитала, это препятствие следует устранить.

Здесь собрались влиятельные представители итальянской общины. Я был бы очень благодарен вам, если бы вы рассказали соотечественникам о новой политике нашего банка; разумеется, мы также дадим большие рекламные объявления в вашей газете, мистер Ломбардини. — На лице издателя появилось выражение удовлетворения. — Кроме того, по мотивам, среди которых не последнее место занимает вполне эгоистическое желание получить прибыль, я бы очень хотел убедить итальянцев хранить деньги в нашем банке. Уверен, если они узнают о финансовом учреждении, которое нуждается в их вкладах и не отворачивается от иммигрантов только потому, что они рабочие люди, наши соотечественники смогут преодолеть свою робость.

Как я уже сказал, я собираюсь на этом заработать, но убежден: выиграют и наши люди. Если мы, итальянцы, хотим прижиться в Америке, то нужно выйти из гетто, которые мы создаем для себя сами, и влиться в гущу американской жизни. Вклады в банк мне кажутся хорошим началом. — Он помолчал, затем улыбнулся и добавил: — Кроме того, мы платим вкладчикам три процента.

Его речь была встречена одобрительными аплодисментами и обещаниями помочь. Потом, когда гости начали расходиться, Ломбардини отвел Виктора в сторону.

— Я восхищен тем, что вы делаете. — Он пожал руку банкира. — Нам нужны такие люди, как вы, — лидеры. Можете рассчитывать на стопроцентную поддержку моей газеты.

— Отлично. Я как раз сейчас собираюсь провести рекламную кампанию; предположительно, на следующей неделе представители рекламного агентства свяжутся с вами.

— С нетерпением жду с ними встречи. Кстати… — Ломбардини смущенно замялся, — у меня есть племянница… Славная девушка, ей только что исполнилось двадцать три… Хорошо говорит по-английски и по-итальянски, поскольку выросла в этой стране и училась в колледже. Она закончила школу секретарей, знает стенографию и машинопись. И сама племянница, и мы, ее родственники, хотим подыскать ей работу, чего, впрочем, не одобряет большинство наших друзей. Я рассчитывал, что она придет работать в мою газету, но племянница заявила, что хотела бы работать в Манхэттене. Не найдется ли для нее места в банке?

— Я как раз ищу нового секретаря, поскольку секретарь моего отца уходит на пенсию. Буду рад встретиться с вашей племянницей.

Ломбардини остался очень доволен:

— Отлично! Она вам понравится, я уверен. Хорошая девушка, славная девушка… Конечно, она моя племянница и я не могу быть объективным, но что из этого… Ее зовут Джулия. Джулия Ломбардини. Когда она может встретиться с вами?

— Как можно скорее.

— Тогда она зайдет к вам завтра.

Надежда на то, что воспитание Люсиль защитит ее от проблем, с которыми сталкиваются люди, когда на них внезапно сваливается богатство, не оправдалась. Неожиданное наследство пробудило в жене Виктора дотоле дремавшие дурные качества: сумасбродство и снобизм выскочки. В защиту Люсиль следует сказать, что эти недостатки в полной мере были свойственны и ее времени, что, впрочем, мало утешало Виктора, с нараставшей тревогой наблюдавшего, как его жену захватывает страсть к расточительству. Вначале у Люсиль возникла идея построить свой дом, и Виктор мало что мог возразить, потому что жилье, в котором обитала после свадьбы Люсиль, пусть и достаточно удобное, было гораздо хуже того, к которому она привыкла. Поэтому ее многолетние жалобы на тесноту и нехватку слуг хотя и раздражали Виктора, но казались вполне обоснованными. Теперь она с пылом Людовика XIV занялась проектированием дома. Для этого Люсиль наняла приятеля Родни, молодого архитектора Арчи Уинстеда, выпускника Йеля и Парижской школы изящных искусств. Объясняя мужу, почему она пренебрегла Стэнфордом Уайтом и Уильямом Делано, Люсиль сказала, что молодой архитектор обойдется дешевле, но Арчи любил все дорогое, что и выяснилось вскоре из его изысканных проектов.

— Взгляни! — воскликнула, обращаясь к Виктору, Люсиль в один из вечеров в первую неделю ноября. — Арчи уже подготовил эскиз фасада, пока черновой, конечно, но он дает общее представление… Красиво, правда? В качестве строительного материала мы выбрали не совсем белый известняк из Индианы, который имеет такой чудесный оттенок.

Виктор внимательно посмотрел на чертеж. Он изображал, бесспорно, красивый четырехэтажный дом в строго классическом французском стиле с изящной проработкой окон и изысканными украшениями. Уинстед, симпатичный молодой человек, с интересом наблюдал за мужем своей клиентки.

— Ну как? — спросила Люсиль с нетерпением. — Тебе нравится?

— Да, очень красиво, — произнес Виктор без особого энтузиазма.

— Не обращай на него внимания, Арчи. Единственное, что его интересует, — сколько это будет стоить. У всех мужей и банкиров на уме только деньги, деньги, деньги. Позволь тебе заметить, дорогой Виктор, что когда работа будет закончена, то Декстеры станут хозяевами самого красивого особняка в Нью-Йорке и каждый сочтет за честь у нас побывать! Увидишь, каким будет вестибюль! Весь из мрамора, с великолепной, изящно изогнутой лестницей… Арчи уже сделал несколько набросков кованых перил, таких же, как в отеле Ламбер в Париже…

Люсиль почти без умолку проговорила о будущем доме весь обед, не дав другим вставить ни слова. Виктор молча слушал, а когда Уинстед ушел, зажег очередную сигару, которых с каждым днем выкуривал все больше и больше, выдохнул дым и посмотрел на другой конец гостиной, где сидела его жена, поглощенная чтением свежего номера «Городских пересудов» — детища полковника Манна, сомнительного журнальчика, специализировавшегося на светских сплетнях.

— Отдаешь ли ты себе отчет, — сказал Виктор, — что ставишь себя, как, впрочем, и меня, в глупое положение?

Она отложила журнал:

— В глупое положение? Каким образом?

— Строя этот претенциозный дворец. Понимаешь, Люсиль, я люблю тебя — полюбил с того самого момента, как увидел, но мне известны твои недостатки. Ты спишь и видишь, как бы добиться успеха в обществе.

— Ну и что? Разве в этом есть что-то дурное?

— Да. Хотя бы потому, что ты впустую тратишь время. Люди, на которых ты хочешь произвести впечатление, просто пустоголовые снобы.

— Вот как? Тогда с кем прикажешь водить компанию? С твоими итальянскими друзьями? Может быть, ты хочешь, чтобы я растолстела и начала готовить спагетти?

Виктор щелчком сбросил пепел с сигары и усмехнулся:

— Отличный способ посмеяться надо мной. Нет, готовить спагетти от тебя не требуется, я только хотел предупредить: не все то золото, что блестит. И еще: да, я действительно думаю о деньгах. Ты хотя бы в общих чертах представляешь себе, во что обойдется этот дом?

— Виктор, я не прошу тебя за него платить, я сама достаточно богата, чтобы построить дом по своему вкусу и обставить его красивой мебелью. Думаю, мне не придется прибегать к твоей помощи. К тому же если бы ты любил меня, как говоришь, то радовался бы, что исполняется моя мечта.

— Разумеется, я рад этому и хочу, чтобы ты была счастлива! Но не понимаю, почему ты не можешь быть счастливой с тем, что у тебя есть? Я люблю наших детей, но, похоже, они наскучили тебе…

— Знаешь, я тоже люблю детей, но мне неинтересно смотреть, как Дрю учится ходить, неинтересно отучать Лорну от дурной привычки сосать палец. В мире множество гораздо более любопытных вещей. Тебе легко насмехаться над светской жизнью, но чем еще мы, женщины, можем заняться помимо воспитания детей? Вы, мужчины, управляете миром и думаете, что мы должны падать в обморок от счастья, когда мужья приходят с работы и торопливо чмокают нас в щеку. У меня есть голова на плечах, я хочу от жизни большего. Кругом полно блестящих мужчин и женщин, и я намерена с ними познакомиться. Но для этого требуются соответствующие декорации, значит, нужны деньги. Они у меня есть, и я собираюсь заплатить положенную цену. И предупреждаю тебя, Виктор, тебе не удастся мне помешать.

Виктор снова выпустил дым.

— А если у тебя не хватит денег?

Она улыбнулась:

— Но, дорогой, разве это возможно? Если это все-таки случится, что ж… Ты же президент банка, не правда ли? Ты просто ссудишь меня нужной суммой.

Виктор подумал, не шутит ли она. Он не верил, что такое можно сказать всерьез.

Глава 14

— Эй, Поли! Тебя хочет видеть Малыш Винни!

Паоло Дораццо, тощий тридцатипятилетний официант, замер возле только что убранного стола и поднял глаза на двоих мужчин, стоявших в дверях заведения под названием «Бар Тони с грилем» на пересечении Сорок пятой улицы и Девятой авеню. В толстяке с рябой физиономией Поли тотчас признал Джанни Диффату, во втором — в черном костюме, мускулистом, чьего имени не знал, — еще одного человека Малыша Винни.

Поли Дораццо бросился в кухню. Было три часа дня, время ленча закончилось, последний посетитель ушел минут десять назад, и в маленьком помещении бара, кроме Поли, находился только Тони, бармен и владелец заведения. Увидев двоих громил, он нырнул за покрытую искусной резьбой стойку бара.

— Ты куда собрался?

Поли Дораццо чуть было не врезался в здоровяка, выскочившего из дверей кухни с пистолетом в руке.

— Пожалуйста, — захныкал Поли, попятившись от него прямо на стеклянную витрину, в которой были выставлены английский суп и сладкие пирожки. — Пожалуйста…

— Веди себя смирно, и мне не понадобится эта штука, — сказал человек, выбежавший с кухни. Схватив Поли за тощую руку, он толкнул его к двери. Когда они проходили мимо бара, Джанни Диффата произнес:

— Спасибо, Тони. Малыш Винни не забудет твоей услуги.

— Ты? — завопил Поли, обращаясь к бармену, который, поднявшись, безучастно наблюдал за происходящим из-за стойки. — Как ты мог со мной так обойтись? Я столько за тебя работал, как ты мог меня предать?

— Заткнись, — прошипел здоровяк.

— Я и с того света тебя достану, — выкрикнул Поли, и если бы его голос не дрожал от неподдельного страха, то эта угроза прозвучала бы комично.

Человек ударил Поли по голове рукояткой пистолета, и официант рухнул на руки Джанни Диффаты. Втроем они выволокли Дораццо на заснеженную улицу и швырнули в фургон с надписью «Торговля свежей рыбой Сандино».

Фургон двинулся в деловую часть города.

Придя в себя, Поли Дораццо обнаружил, что привязан к деревянному стулу. Из-за сильной боли в голове Поли потребовалось несколько мгновений, чтобы сосредоточиться и понять, что случилось. Его охватил ужас.

Стул стоял посредине подвала без окон с единственной дверью из цельного листа железа позади Поли, которую он видеть не мог. Перед ним на довольно шатком деревянном столе сидел маленький человечек в отлично сшитом сером костюме, с жемчужной булавкой в галстуке. Рядом на столе лежала серая фетровая шляпа. Красивое лицо коротышки улыбалось.

— Привет, Поли, — сказал Малыш Винни Тацци. — Ты попал в беду, большую беду.

В этот момент до Поли дошло, что он раздет догола. Он попытался двинуть руками, но они оказались крепко привязанными к спинке стула. Ногами он тоже не мог пошевелить, потому что лодыжки были связаны так крепко, что босые стопы занемели. Несмотря на холод, Поли вспотел. Поглядев направо, он увидел Джанни Диффату, прислонившегося к кирпичной стене, слева же не было никого. Поли вновь повернулся к Малышу Винни.

— Пожалуйста, — голос его было хриплым, — я вам верну все деньги! Клянусь Богом, все выплачу! Только дайте побольше времени…

— Я уже давал тебе время, Поли, — сказал Малыш Винни, — разве не так, Джанни?

— Да, ты дал ему целый месяц. Этот поганый ублюдок должен был оценить твою щедрость, Винни, а он пытался удрать.

— Я вовсе не собирался прятаться, Винни, клянусь, не собирался! Я устроился на работу у Тони, чтобы собрать денег, — и я собрал!

— Восемь сотен, Поли? Не верю.

— Не восемь, но полторы сотни есть…

— Ты задолжал мне восемь сотен, Поли, — произнес Малыш Винни, вставая со стола. — Ты не возвращаешь мне их уже много месяцев. Восемь сотен плюс проценты. Разве я не давал тебе два раза отсрочку?

— Да, но я беден, Винни! У меня жена и трое детей, я должен их кормить, а я так беден! Господи Иисусе, дай мне еще один шанс!

— Мне надоели твои отговорки, Поли, — продолжал говорить Малыш Винни, подходя к приземистой железной печке в углу подвала. Он открыл дверцу печки и положил на горящие угли кочергу. — Я не просил тебя брать у меня деньги, Поли. Не моя вина, что ты по глупости играешь на бегах. И не рассказывай мне баек про жену и детей, они не видели тебя уже два месяца, с тех пор как ты пропал с деньгами на оплату квартиры. Ты проклятый болван, Поли, ты неудачник. Твои жена и дети не станут по тебе плакать.

С этими словами Тацци снял сюртук, аккуратно сложил его на столе, затем закатал рукава рубашки и надел рукавицу на асбестовой подкладке. Вернувшись к печке, он перевернул кочергу. Поли Дораццо, эмигрировавший в Америку из Неаполя восемь лет назад, дрожал, глядя на Винни широко раскрытыми глазами.

— Что ты собираешься делать, Винни? — едва слышно спросил он.

— То, что следует, Поли. Ты не вернул ссуду, а мне надо поддерживать свою репутацию. Ты станешь примером для других моих клиентов. Когда они решат бежать от Винни Тацци…

— Я не бежал! — выкрикнул Поли.

— Когда они решат провести меня, они вспомнят о Поли Дораццо и передумают. На твой труп будет страшно смотреть, Поли.

Он вытащил из печки кочергу и поднял ее вверх. Острый конец был раскален докрасна. С кочергой в руках Винни двинулся к стулу.

Плача, официант взмолился:

— Пожалуйста, Винни… Пожалуйста…

— Ты умрешь, Поли, но не сразу.

— Господи Иисусе!

— Сначала я прижгу тебе соски. Потом, скорее всего, уши. Потребуется, наверное, целый час, Поли, чтобы тебя убить, но время у меня есть.

— Пожалуйста, Винни, пожалуйста… О Матерь Божья!

— Держи его, Джанни.

Джанни Диффата подошел сзади к стулу и схватил Поли за шею борцовским приемом. В горле у Дораццо булькнуло, он скорчился от боли и животного ужаса, и в это время Малыш Винни прижал к его правому соску раскаленный конец кочерги.

Когда подвал наполнился отвратительным запахом горелых волос и мяса, Поли Дораццо потерял сознание.

— Дай этому сукину сыну пять минут, потом приведи в чувство, — распорядился Малыш Винни.

— Правильно, Винни.

— Эй, Винни, взгляни на это объявление в газете!

Дело происходило вечером. После зверского убийства Дораццо — он умер меньше чем за час, поскольку Малыш Винни еще недостаточно набил руку в своих садистских упражнениях, продлевающих мучения жертвы, — Малыш Винни и Джанни сфотографировали изуродованный труп, чтобы делать клиентов сговорчивее, потом запихнули труп в мешок и выбросили его в Ист-ривер, всегда выручавшую в таких случаях. Оттуда они поехали на Малбери-стрит в любимый ресторан Малыша Винни под названием «Прекрасный остров», чтобы полакомиться моллюсками, рыбой и макаронами. Ничто так не разжигало аппетита у Малыша Винни, как убийство.

— Что за объявление? — спросил Малыш Винни, отхлебывая вина.

— Здесь, в «Курьере», объявление во всю страницу, его дал наш старый дружок Виктор Декстер!

— Черт! О чем оно? Прочти.

— «Обращение «Декстер-банка и Трастовой компании (Пайнд-стрит, 25)» ко всем итало-американцам: «Декстер-банк» приветствует всех итало-американцев Нью-Йорка и приглашает их открыть чековые и/или сберегательные счета. У нас есть все необходимое для того, чтобы удовлетворить все желания клиентов, для удобства которых у нас работают кассиры, говорящие по-итальянски. Мы также приглашаем всех итало-американцев, которые нуждаются в личном или деловом финансировании, прийти к нам для беседы. Мы будем рады ссудить всех законопослушных граждан деньгами под умеренные проценты. Мы приветствуем ваши деловые начинания и с нетерпением ждем возможности вас обслужить». Тут еще полно всякого дерьма насчет часов работы и так далее, а потом подпись — «Виктор Декстер, президент». — Джанни отложил газету. — Ты можешь поверить, что этот козел Виктор и правда стал президентом банка?

— Я поверю всему, что угодно, — сказал Малыш Винни, поглощая сразу полдюжины моллюсков. — Объявление, однако, интересное. Он хочет заняться бизнесом с законопослушными итало-американцами. Что ты об этом думаешь, Джанни? Мы с тобой законопослушные?

— Еще бы, — ухмыльнулся Джанни, вытирая с рубашки каплю соуса marinara^[37]. — А ты что думаешь, Винни?

— Я думаю, — ответил Малыш Винни между глотками кьянти, — что, как солидные итало-американцы, мы должны расширять свой бизнес, правильно?

— Правильно.

— А когда занимаешься ростовщичеством, денег нужно все больше, чтобы отдавать их в рост, правильно?

— Правильно.

— А раз твой старый кореш заделался банкиром, куда ты идешь за этими деньгами?

Джанни довольно ухмыльнулся:

— В «Декстер-банк и Трастовую компанию»!

— Черт, Джанни, кто сказал, что у тебя мозги не больше оливки, был неправ. Ты ужасно смышленый парень.

Джанни засветился от гордости.

Джулия Ломбардини обладала слишком итальянской внешностью, чтобы ее можно было назвать «гибсоновской^[38] красавицей». Но ее высокая тонкая фигура и гордая посадка головы были точь-в-точь как у «гибсоновских девушек». В темно-коричневой юбке и белой блузке с пышными у плеч рукавами она была необыкновенно хороша. Когда Малыш Винни через три дня после убийства Паоло Дораццо разглядывал Джулию, то он решил, что если Виктор устоял перед своей секретаршей, значит, с ним не все в порядке. А Джулия, взглянув на Малыша Винни, подумала, что имя этого низенького, щегольски одетого человека с наглой улыбкой смутно ей знакомо.

— Вам назначено, мистер Тацци? — спросила она.

— Не-а. Просто доложи Виктору, что пришел Малыш Винни. Он вспомнит. Можно сказать, мы выросли вместе в Бруклине. — Он наклонился над столом Джулии и добавил, сверкнув белыми зубами: — Мы с ним как братья.

— Понимаю. Присядьте, пожалуйста, я поговорю с мистером Декстером.

— Послушай, у тебя отличная фигурка.

Она встала.

— Благодарю вас.

— Когда-то я был боксером. Хочешь пощупать мои мускулы?

— Как-нибудь в другой раз.

— Погоди, не ломайся. — Он снял куртку и согнул правую руку. — Ну-ка посмотри: все видно и через рубашку! Правда, отличные мускулы? Не хуже, чем у Сэндоу. Давай пощупай.

— Мистер Тацци, это банк, а не спортивный зал. Пожалуйста, сядьте.

Она прошла в кабинет Виктора. За три недели, что Джулия работала у молодого президента банка, она прониклась огромным уважением к нему как к бизнесмену и начала восхищаться его человеческими качествами. Она думала, что в жизни не встречала никого лучше. Ей никогда не приходило в голову влюбиться в него, потому что Джулия была воспитана в очень строгих правилах. Но, определенно, ничто в ее юной жизни не нравилось ей больше, чем работа в «Декстер-банке», и Джулия, к собственному удивлению, обнаружила, что с нетерпением ждет каждого нового рабочего дня.

— Мистер Декстер, — сказала она, подходя к столу Виктора, — пришел один довольно странный джентльмен, я не уверена, правда, что он действительно джентльмен. Он говорит, что вырос вместе с вами в Бруклине. Его зовут Винсент Тацци, на прием он не записывался.

Джулия очень удивилась, увидев, как побледнело лицо Виктора.

— Этот человек небольшого роста? — с трудом выговорил банкир.

— Весьма небольшого. Мне кажется, я уже слышала его имя… Думаю, от своего дяди.

— И этот человек хочет меня видеть?

— Да, сэр.

Виктору припомнились Марко Фоско и та ночь, которую он не мог забыть даже спустя столько лет.

— Было бы преувеличением сказать, что мы выросли вместе, — произнес сицилиец, — но все равно, пусть он войдет.

— Да, сэр.

Когда она вышла из кабинета, Виктор подошел к окну и посмотрел вниз на Пайн-стрит, где несколько автомобилей с трудом пробирались между запряженными лошадьми повозками и экипажами. Кровь. Виктор никогда не забывал ощущения крови Марко на своих губах, ее вкус, когда Малыш Винни поцеловал его измазанными в крови Марко губами. Полиция так и не раскрыла этого убийства, но Виктор знал, что, хотя по-настоящему ему нельзя поставить в вину убийство, он все-таки послужил причиной смерти Фоско. От Виктора не укрылась печальная ирония этого обстоятельства: если его брата Франко посадили в тюрьму за убийство, которого тот не совершал, то он, Виктор, избежал тюремного заключения, несмотря на то что стал причиной гибели человека. Франко пользовался известностью в Италии, но слава его была скандальной. Он издавал радикальную газету «Либерта», и его откровенный роман с княгиней Сильвией был известен половине Европы. Но Франко заплатил за свой успех двенадцатью годами тюрьмы. Неужели Виктору придется заплатить за давнее убийство Марко Фоско именно теперь, когда он добился такого успеха в жизни?

— Хэлло, Виктор.

Виктор медленно повернулся и увидел зловещую фигуру маленького человечка, с которым не встречался целых одиннадцать лет.

— Привет, Винни.

— Брось, Виктор, разве так встречают старых друзей? Ты не хочешь пожать мне руку?

Виктор вышел из-за стола и протянул ему руку. Малыш Винни сильно стиснул ее, глядя прямо в глаза Виктору.

— В нашу прошлую встречу, — прошептал он с ухмылкой, — мы поцеловались. Помнишь?

Виктор ничего не сказал, но вздрогнул, и это его выдало.

— Чего ты хочешь?

— Хочу заняться бизнесом. Я итало-американец, пришел по твоему объявлению за ссудой.

Банкир посмотрел на него с подозрением:

— Садись.

Когда Малыш Винни выдвинул стул, Виктор вернулся к своему столу и тоже сел.

— Вот, значит, как ты устроился, — президент банка, — произнес Винни, оглядываясь. — Классно. Мне нравится твой кабинет. Выходит, ты не зря якшался со своими дружками-миллионерами, да?

— Кроме этого мне пришлось еще и много работать. Что тебе нужно, Винни? У меня масса дел.

Глаза Малыша Винни вспыхнули.

— Ты лучше не гони меня, Виктор, мне ведь многое о тебе известно. Понимаешь, что я имею в виду?

— Если ты о Марко…

— Вот именно.

— Почему ты тогда не сообщил в полицию?

— Но я же твой кореш! Мы не хотели доносить на тебя. Кроме того, полиции тогда было наплевать, кто убил Марко, как наплевать и сейчас. А вот газетам не все равно. — Он хихикнул. — Я прямо вижу их заголовки: «Известный банкир участвовал в войне банд!», «Виктор Декстер — жестокий убийца!».

И Малыш Винни согнулся пополам от смеха. Виктору даже показалось, что в этом смехе было что-то ненормальное. Успокоившись, Винни закурил сигарету.

— В любом случае, Виктор, много воды утекло с тех пор… или крови, а? Итак, я пришел к тебе договориться о ссуде, чтобы начать свое дело.

— Какое?

— Хочу организовать компанию по вывозу мусора. «Компания Тацци — уборка мусора». Здорово звучит, правда? Классно! По моим подсчетам, для этого мне понадобится сто тысяч долларов.

— Сто тысяч? — воскликнул пораженный Виктор.

— Придется купить фургоны, лошадей, арендовать конюшню… Все это стоит кучу денег.

— Но не сто тысяч.

Малыш Винни затянулся сигаретой.

— Это значит, что ты не хочешь дать мне ссуду? — спросил он негромко.

— Это значит, что мне необходимо узнать намного больше о «Компании Тацци — уборка мусора», прежде чем я ссужу тебе такую уйму денег! Или ты считаешь меня глупцом? Ты можешь открыть эту компанию за пять тысяч, и даже меньше! За каким чертом тебе нужно столько денег?

— Скажем так, у меня есть несколько дел, которые требуют капиталовложений. Если я буду платить тебе твой процент, не все ли тебе равно, куда я вложу эти деньги?

— Поверь, Винни, мне не все равно. Заполни бланки прошения о ссуде, я их изучу.

— Слушай, Виктор, — сказал Винни, наклонившись вперед, — ты лучше сам заполни эти бланки, не хочу о них мараться. Можешь написать все, что хочешь, — «Компания Тацци — уборка мусора», «Душевая компания Тацци», что хочешь. Затем напиши, что даешь сотню тысяч долларов и свое разрешение на это. Понял? Я приду завтра в десять утра подписать бумаги и забрать деньги. — Он встал, еще раз затянулся сигаретой, потом бросил ее на пол и потушил ногой. — Иначе, — улыбнулся он, — я расскажу газетам о Марко и о той романтической ночке одиннадцать лет назад, когда мы с тобой расцеловались в переулке. Подумай об этом.

И он вышел из кабинета.

Когда пять минут спустя Джулия Ломбардини вошла в кабинет, она с удивлением увидела, что ее босс лежит на черном кожаном диване, чего до этого не случалось никогда.

— Мистер Декстер, вам нехорошо?

Некоторое мгновение он молчал, потом произнес:

— Со мной все в порядке.

Джулии никогда не приходилось слышать, чтобы его голос звучал так неуверенно.

— Я позвонила своему дяде в «Курьер», — продолжала она, — и расспросила его о Тацци. Дядя сказал, что этот человек — настоящий бандит.

Молчание.

— Он сказал также, что Тацци дает взаймы беднякам, которым больше негде взять денег, под огромные проценты — до сорока процентов! Он их запугивает, заставляя возвращать деньги, но, конечно, они почти никогда не в состоянии расплатиться из-за этих огромных процентов. Мой дядя говорит, что, по слухам, Тацци случалось и убивать.

Молчание.

— По словам дяди, Тацци платит полиции.

Наконец Виктор заговорил:

— Это точно?

— Нет, это только слух.

Виктор поднялся.

— Соедините меня со своим дядей по телефону, — сказал он, возвращаясь к столу.

И Джулия Лобмардини решила, что беспокойство, чем бы оно ни было вызвано, отпустило Виктора.

Глава 15

Люсиль мало интересовалась своими детьми. После рождения их сразу передавали на попечение ирландской няне, миссис Моффит. Вот почему, придя однажды вечером домой на Греймерси-парк, Виктор очень удивился, когда восьмилетняя старшая дочь Лорна сказала ему: «Мамочка наверху купает Дрю». Лорна, хорошенькая девочка, унаследовавшая от матери цвет волос и глаз, обладала замечательно уравновешенным характером. Однако в тот вечер она показалась отцу необычайно возбужденной. Бросившись ему навстречу, Лорна воскликнула:

— Мамочка говорит, что мы все поедем в Англию на Рождество!

— Она так сказала? Вот это новость!

— Правда, это здорово, папа? Мы увидим Биг-Бэн и королевский дворец! Может быть, даже самого короля, когда он будет ехать в своей карете!

Виктор поцеловал ее, потом, улыбаясь, опустил на пол. Он обожал своих детей, допуская, что, возможно, чересчур их балует. Но, зная равнодушие к ним матери, он чувствовал потребность как-то восполнить недостаток любви, которой детям так мало перепало от Люсиль.

— Почему мама вдруг собралась ехать в Англию?

— О, она и мистер Уинстед хотят купить мебель для нашего нового дома. Папа, а разве нельзя купить мебель в Нью-Йорке?

— Большинство людей именно так и поступают, — ответил Виктор уже без улыбки. Он вошел в небольшую скромную гостиную и посмотрел на мебель, стоявшую там. Она была простая и уютная, от родителей. Виктор знал, что она терпеть не может этой мебели, и решил, что поездка за границу выльется в безудержную погоню за антиквариатом.

Он поднялся наверх и заглянул в детскую ванную комнату. Дрю купала не Люсиль, а миссис Моффит.

— Где миссис Декстер? — спросил Виктор.

Миссис Моффит, пышнотелая ирландка, ответила:

— О, она заходила сюда поиграть с Дрю. Но маленький проказник ее обрызгал.

Виктор поцеловал мокрую головку сына и направился в свою спальню, но Люсиль причесывалась, сидя утуалетного столика. Он подошел ее поцеловать.

— Добрый вечер, дорогой, — сказала она. — Я вся вымокла, пытаясь выкупать Дрю, — он меня обрызгал.

— Зачем ты взялась его купать? Ты ведь никогда не делала этого раньше.

— Знаешь, я решила, что мне следует больше внимания уделять детям, особенно Дрю, которого мы не сможем взять с собой в Англию на Рождество.

— Да, я слышал о поездке в Англию. Ты могла бы сама рассказать мне о ней.

— Все решилось окончательно только сегодня днем, Арчи сообщил, наконец, что сможет с нами поехать, и я заказала каюту-люкс на «Кронпринцесса Цецилия». Я решила оставить Дрю на миссис Моффит, а Лорну и Барбару взять с собой: они с удовольствием проведут Рождество в Лондоне. Это будет так по-диккенсовски.

— А как же я? Я не могу в этом году ехать в Европу — слишком много дел в банке.

— Но ты наверняка сможешь взять отпуск на месяц. Или недели на три.

— Нет, не могу. В следующем году, когда мое положение станет прочнее, другое дело, но никак не в первый год на посту президента.

Люсиль посмотрела на него.

— Что ж, — сказала она наконец, — мне ужасно жаль, дорогой, но, похоже, тебе придется провести Рождество в одиночестве.

Ее холодный, эгоистичный тон разбил Виктору сердце.

— Люсиль, что происходит с тобой, с нами обоими? Мы всегда все делали вместе, но теперь тебя интересует только этот проклятый дом. Ты меня разлюбила?

— Разумеется, нет, не говори глупостей! — Она поднялась. — Но Арчи говорит, что за лучшей антикварной мебелью надо ехать в Лондон и Париж…

— К черту эту мебель! — Виктор обнял и горячо поцеловал жену, мгновение спустя прошептал: — Поедешь в Европу потом. Я так хочу, чтобы в Рождество ты была рядом.

Он нежно провел пальцами по ее рыжим с золотистым оттенком волосам. Как обычно, его ласки подействовали на нее возбуждающе.

— Я тоже хочу быть с тобой… — произнесла она нерешительно.

— Знаешь, мне предложили шестьдесят тысяч долларов за дом на Медисон-авеню. Я не собирался его продавать, потому что со временем он мог стать неплохим вложением капитала, но теперь, пожалуй, продам, чтобы на эти деньги ты смогла обставить наше новое жилище. В конце концов, я тоже хочу внести свою лепту.

— Ты очень щедр, дорогой.

— Это только первый шаг, к тому же не такой уж и значительный. Останься дома на Рождество, чтобы мы могли вместе провести праздники, чтобы Лорна и Барбара помогли мне нарядить елку… — Улыбка у Виктора получилась довольно грустной. — Назови меня сентиментальным, если хочешь, но мое самое большое желание — быть с тобой.

Люсиль взглянула на своего красавца мужа. Она знала, что он все еще любил ее, и ей нравилось чувствовать свою власть над ним. Люсиль понимала, что его просьба вполне разумна, а сердце подсказывало, что надо уступить, но искушение лишний раз продемонстрировать свою власть над мужем, задеть его самолюбие было слишком велико. Поэтому Люсиль улыбнулась и сказала:

— Как это мило с твоей стороны, Виктор, я с радостью возьму шестьдесят тысяч долларов, потому что расходы оказались выше, чем я предполагала. Но к поездке уже все готово, я вынудила Арчи поменять все его планы и не могу сказать ему, что мы не поедем.

Глаза Виктора стали холодными.

— Я прошу тебя остаться, — произнес он негромко.

— Говорю тебе, я не могу!

Он выпустил Люсиль из объятий, на мгновение задержал на ней взгляд, затем повернулся и пошел к двери.

— Виктор, а как же шестьдесят тысяч?

— Они твои, — бросил он, открывая дверь. — Пусть это будет моим рождественским подарком. Счастливого Рождества.

С этими словами он вышел. Никогда еще Люсиль не слышала столько горечи в его голосе. У нее мелькнула мысль, не совершила ли она страшную ошибку.

* * *

В двенадцать часов следующего дня Малыш Винни встретился с Джанни Диффатой в бруклинском ресторанчике «Трубадур»^[39], принадлежавшем бывшему банкиру из Мессины, большому поклоннику Верди.

— Как прошло в банке? — спросил Джанни, когда его босс проскользнул в кабинку, отделанную темным деревом, и уселся напротив.

— Теперь Виктор у нас в руках! — улыбнулся Малыш Винни. — Я прищучил его. Видел бы ты его морду, когда я сказал про Марко. Сидит весь мокрый и говорит: «Винни, меня не волнует, что ты сделаешь с деньгами…»

— Разве он не говорил, что для него это важно? — перебил Джанни.

— Говорил, до того как все обдумал. Стоит мне проболтаться — и он пропал. А что скажет его семейка? Этим красоткам с Пятой авеню убийцы не по душе. Как бы то ни было, мы застали его врасплох, он испугался, выдал мне ссуду и, будь уверен, выдаст еще! Мы потратим эти денежки, и через пару месяцев я выбью из него еще столько же. Считай, что ключи от банковского подвала у нас в руках!

— Ей-богу, Винни, у тебя есть голова на плечах!

— Он просил только об одном: чтобы я хранил деньги в его банке. Я согласился. Почему бы и нет? Там надежней, ведь кругом столько мошенников, чтоб ты знал.

— Знаю, Винни, знаю, — проговорил толстяк Джанни, трясясь от смеха, как желе.

— Я уже занялся прикидками на будущее — пора открывать филиалы. В Бруклине дела идут отлично, почему бы не взяться за Манхэттен? Я правильно мыслю?

— Правильно, Винни.

— Так что давай шепни ребятам, что если у кого ко мне дело, то по вторникам и четвергам я до вечера сижу в «Прекрасном острове». Добавь, что у меня появилась куча наличных для ссуд. Знаешь, Джанни, этак я, пожалуй, скоро заделаюсь миллионером!

— Я всегда был уверен в тебе, Винни. Всегда.

— Знаю. И еще передай ребятам, что, раз наш бизнес пошел в гору, им всем причитается десять процентов сверх уговоров. А вот и маленькая премия для тебя, Джанни.

Тацци вытащил из кармана куртки конверт и протянул его через стол. Открыв его, Джанни быстро пересчитал лежавшие внутри сотенные банкноты: их было десять. Джанни поднял глаза на своего босса:

— Ты по-настоящему щедрый, Винни, очень щедрый.

— Знаю. Теперь давай чем-нибудь закусим, потом я пойду к Ренате, что-то захотелось женской ласки. А ты как?

Джанни ухмыльнулся:

— Я всегда не прочь.

— Знаешь, какая между нами разница?? Ты за это дело платишь из-за того, что такой жирный, а Малышу Винни это ничего не стоит, потому что у него это отлично получается. Верно?

— Верно, Винни.

Джанни Диффата в тысячный раз за свою жизнь пожалел, что он не Винни Тацци.

В четверг, в три часа дня, ожидая своей очереди подойти к Малышу Винни, у самых дверей ресторанчика «Прекрасный остров» топтался крепкий человек лет тридцати пяти. Его худое лицо с крупным носом, покрытое преждевременными морщинами, несло на себе печать нищеты; черный костюм блестел на коленях и локтях, но дешевая белая рубашка была чисто выстирана.

Наконец к нему подошел Джанни Диффата:

— Ты следующий. Не забудь, что к мистеру Тацци надо относиться с уважением, иначе не получишь ссуды. Понятно?

— Да, сэр.

Джанни проводил посетителя мимо почти совсем опустевших столиков к кабине в задней части зала. Винни провел там уже полтора часа, выдав за это время разных ссуд на 3700 долларов под сорок процентов. Дела на Манхэттене пошли даже лучше, чем он ожидал.

— Садись, — сказал Винни.

Человек сел напротив, положив мятую шляпу на колени.

— Как тебя зовут?

— Бенно Лаццарони, сэр.

— У тебя хорошая работа?

— Да, сэр.

— Чем же ты занимаешься? Говори поскорее, не трать мое время понапрасну.

— Я работаю ночным сторожем в ювелирном магазине.

— В каком?

— «Жерар и сыновья».

На Малыша Винни, похоже, название магазина произвело большое впечатление.

— Это тот, что на Тридцать четвертой улице рядом с отелем «Уолдорф»?

— Да, сэр.

— Ага… — пробормотал Малыш Винни и записал имя Лаццарони в свою тетрадку, что-то отметив. — Твой домашний адрес?

— Принс-стрит, дом двести тридцать.

— Сколько ты хочешь взять в долг и с какой целью?

— Моя жена на прошлой неделе упала, повредила спину, теперь спина сильно болит, надо делать операцию. Эта операция, по словам доктора, обойдется в семьсот долларов, а у меня их нет, сэр. В неделю я зарабатываю только двадцать пять, у меня трое детей…

— Да-да, знаю. Слышал эту историю сто раз. Вот поэтому-то я и занимаюсь этим делом — помогаю людям. Кто тебя послал ко мне?

— Полицейский по имени Джо Каччати.

— Да, Джо… — Винни записал имя полицейского рядом с именем Лаццарони. — Почему бы тебе не взять ровно тысячу? Потребуются деньги на больницу, тебе захочется купить жене цветов, еще что-нибудь… возьмешь тысячу?

Лаццарони облегченно заулыбался:

— Да, сэр, благодарю вас!

— Ты знаешь мои процентные ставки?

Улыбка Лаццарони угасла.

— Джо сказал, вы берете сорок процентов. Не знаю, как буду отдавать, но деньги мне нужны во что бы то ни стало…

— Приходи сюда каждый четверг с десятью долларами, и все будет в порядке. Чтобы выплатить долг, тебе понадобится года два, но, похоже, с тобой я могу позволить себе рискнуть. Постарайся не пропустить четвергов, понял? Не люблю, когда меня заставляют ждать; Джо Каччати расскажет тебе, что я умею возвращать свои денежки. Выплачивай аккуратно, и у нас с тобой не будет никаких неприятностей. О'кей?

Он вынул из кармана толстый бумажник, отсчитал десять сотен и вручил их Лаццарони, который с трепетом воззрился на деньги.

— Мне нужно что-нибудь подписать? — спросил он.

— Когда имеешь дело с Винни Тацци, ничего подписывать не надо. Я знаю, кто и сколько мне должен. До следующего четверга!

И Малыш Винни закурил сигарету, а Лаццарони поспешил вон из ресторана.

Глава 16

Стоя на углу Пятой авеню и Семьдесят третьей улицы, Виктор и Люсиль смотрели, как огромный паровой ковш копает котлован под фундамент их нового дома.

— Разве это не великолепно? — воскликнула Люсиль, держа мужа под руку. Был холодный день конца ноября, поэтому она надела манто из русских соболей, купленное две недели назад за пять тысяч долларов.

Виктор промолчал. Он дал себе слово не ссориться больше с Люсиль по поводу дома, хотя расходы на него выливались в умопомрачительную сумму — шестьсот тысяч долларов. Это были деньги Люсиль, она могла тратить их как душе угодно. Виктор даже внес свою лепту в эту, как он думал, «ошибку», подарив жене шестьдесят тысяч долларов, вырученных от продажи дома на Медисон-авеню. Однако расходы Люсиль превысили все мыслимые пределы, и это очень беспокоило Виктора. Поэтому по пути в центр он завел разговор о контрольном пакете акций банка.

— Люсиль, не лучше ли тебе продать мне контрольный пакет?

Она посмотрела на мужа с удивлением.

— Зачем? — Она поколебалась и добавила: — И потом, откуда ты возьмешь на это деньги?

— Думаю, мне могли бы дать знакомые банкиры. Я заплачу тебе хорошую цену, по крайней мере пункта на два выше рыночной.

— Не понимаю, зачем мне продавать… — Вдруг Люсиль рассмеялась. — Ах, поняла. Тебя беспокоит, что, слишком много тратя на дом, я могу продать акции посторонним.

— Да, это одна из причин. Ты не можешь оплачивать все расходы из своего дохода.

— В таком случае я рада, что ты поднял этот вопрос, поскольку все равно хотела с тобой так или иначе об этом поговорить. Я хочу взять в банке ссуду, или ипотечный кредит, или как еще это называется, чтобы оплатить оставшиеся расходы. Как тебе известно, я выписала чек подрядчику на сто пятьдесят тысяч долларов, чтобы начать строительство, но остальные деньги я хочу занять. Что нужно для этого сделать? Я полагаю, что могу получить кредит под часть моих акций?

— Лучше бы тебе их продать. Мне было бы неловко разрешить выдачу такого большого кредита своей жене.

— В этом нет ничего особенного, Виктор. Уверена, что такие вещи делаются постоянно.

— Но таких огромных кредитов наш банк еще не выдавал. Это плохо и для меня, и для банка, поэтому проще всего было бы тебе продать мне свои акции. Я мог бы купить часть их сейчас, а часть потом…

— Я не продам, — отрезала Люсиль. — Ты можешь забыть о своей маленькой интриге. Акции мои, и я намерена их сохранить. И не надейся, что я не понимаю, что у тебя на уме: Ты не только боишься, что я продам часть акций на сторону, ты немножко обеспокоен и на мой счет, верно? Опасаешься, что я перестану быть такой уступчивой в делах банка? Знаешь, Виктор, тебе придется сжиться с этим беспокойством. Мне нравится, что все сложилось именно так. И если твой банк не даст мне денег, я переведу свой капитал в другой банк и все равно получу деньги. Ты этого хочешь?

Она увидела, как у него сжались губы, и поняла, что внутри он весь кипит. Она получала все больше удовольствия от своей власти над мужем, которую давала ей не только его любовь, но теперь еще и контрольный пакет акций банка.

— Нет, — произнес он наконец. — Я устрою тебе кредит.

Виктор окончательно осознал, что не сможет быть счастливым, пока не завладеет контрольным пакетом. Он давно это подозревал. Разница заключалась в том, что теперь ему внезапно пришло в голову, как этого добиться.

В цокольном этаже дома номер двести тридцать по Принс-стрит находилась трехкомнатная квартирка управляющего зданием. Его обязанности в дневное время исполнял Бенно Лаццарони, за что ему не платили, а только давали кров. Утром в пятницу, когда Бенно сидел за столом и пил кофе, раздался стук в дверь. Бенно встал, подошел к двери и открыл ее.

Перед ним стояли Малыш Винни и Джанни Диффата.

— Я по тебе соскучился, Бенно, — сказал Малыш Винни и, отпихнув крупного Лаццарони, прошел в комнату. — Я напрасно прождал тебя два четверга кряду. Ты меня здорово разочаровал. — Он оглядел крошечную комнатку с низким потолком, которая служила одновременно гостиной, столовой и кухней. Свет давало единственное окно, находившееся наполовину ниже уровня тротуара.

— Где твоя жена, Бенно? — спросил Малыш Винни, усаживаясь за стол.

Нервно поглядывая на посетителей, ночной сторож закрыл дверь.

— Пошла в бакалейную лавку, — пробормотал он.

— Как ее спина, в порядке?

— Да, сэр.

— Рад это слышать, поскольку именно я оплатил ее операцию, будь она неладна. Бенно, я просил тебя не пропускать четверги, но ты пропустил два кряду. Хочешь увидеть фотографию одного клиента, который имел привычку пропускать платежи? Джанни, покажи ему фото Поли Дораццо.

Джанни вытащил фотографию из кармана и показал сторожу. Бенно взглянул на нее и вздрогнул.

— Видишь, какие у него дырки вместо глаз? — спросил Малыш Винни и принялся чистить ногти карманным ножом. — Кто-то выжег их ему раскаленной кочергой потому, что он никак не мог найти ко мне дорогу, чтобы заплатить должок. Мне бы не хотелось, чтобы с тобой, Бенно, случилось то же самое. Поэтому лучше заплати мне поскорее двадцать баксов.

Лаццароне дрожал:

— Мистер Тацци, у меня сейчас нет двадцати долларов.

— Разве ты уже потратил всю тысячу?

— Да, сэр. Оставшиеся после операции деньги я потратил на то, чтобы моей дочке выправили зубы, и еще на прошлой неделе сын заболел гриппом, мы чуть не потеряли мальчика, поэтому пришлось платить по новым счетам…

— Ай-ай-ай, какие у тебя болезненные родные, Бенно! Выходит, у тебя ничего нет?

— Да, сэр. Но сегодня вечером мне заплатят…

Лаццарони едва увернулся от ножа, который, просвистев у него перед носом, вонзился в дверной косяк в считанных дюймах слева от того места, где Бенно только что стоял. Малыш Винни поднялся, подошел к двери и вытащил нож. Затем повернулся к Бенно.

— В следующий раз не промахнусь, — сказал он спокойно. — Вот что я скажу тебе, Бенно. Я могу простить тебе этот долг и проценты. Хочешь избавиться от выплат?

Бенно уставился на него с изумлением:

— Вы хотите сказать… Мне совсем не придется возвращать деньги?

— Правильно. Но, разумеется, тебе придется оказать мне ответную любезность.

— Какую?

Малыш Винни снова сел.

— Послушай, в ювелирном магазине, где ты служишь, есть ночная охранная сигнализация?

— Да.

— Они держат все драгоценности в сейфе, верно?

— Да, в большом сейфе Хубба.

— Ага. Теперь вот что… Если мы с Джанни и еще одним знакомым парнем придем к тебе туда сегодня ночью, скажем, в час тридцать, смог бы ты отключить охранную сигнализацию, чтобы мы могли войти? — Он посмотрел на Лаццарони, а потом добавил: — Разумеется, мы тебя свяжем, чтобы все думали, будто ты исполнял свой долг, но грабителей было больше и они тебя одолели. Короче, придумай какую-нибудь историю, а мы с Джанни и еще одним другом тем временем поработаем над сейфом. Как тебе нравится мой план, Бенно? Ты впускаешь нас, держишь рот на замке, и мы в расчете. Что скажешь?

Лаццарони молчал, потом произнес:

— Подожди еще полчаса. Повара с кухни «Уолдорфа» расходятся по домам к двум часам ночи.

Малыш Винни улыбнулся:

— Ты смышленый парень, Бенно.

* * *

Десять минут третьего ночи Малыш Винни, Джанни и Альдо Ланца, опытный «медвежатник», вошли в темный переулок за ювелирным магазином «Жерар и сыновья». С западной стороны неясно вырисовывались очертания громадного отеля «Уолдорф-Астория», чьи пятнадцать этажей, отделанные с небывалой роскошью, были битком набиты богатейшими людьми мира — факт, которому месье Жерар наверняка придавал немалое значение, открывая по соседству, на Тридцать четвертой улице, свой ювелирный магазин. Переулок был пуст. Малыш Винни повел сообщников к стальной двери с надписью «Жерар и сыновья. Служебный вход». Винни три раза постучал, подавая условный сигнал, и стал ждать.

Через полминуты щелкнул замок, дверь отворилась. Малыш Винни поспешил внутрь.

— Ты отлично справился, Бенно, — прошептал он. — Где сейф?

— Идите в ту дверь. Я опустил шторы, но света лучше не включать.

— Хорошо. Мы захватили с собой фонарь. Теперь Джанни тебя свяжет, а мы с Альдо займемся сейфом.

Малыш Винни и Ланца быстро прошли в следующую комнату, где находился кабинет с огромным сейфом, вделанным в стену с восточной стороны. Бенно прикрыл за ними дверь. Ланца, низенький, жилистый человек с лицом хорька, зажег фонарь, поставил его на пол и подошел к сейфу, чтобы осмотреть циферблат секретного замка.

— Ну как? — прошептал Малыш Винни.

— Справлюсь за полчаса или даже меньше.

Малыш Винни подождал, пока Ланца начнет работать. Пять минут спустя к ним присоединился Джанни.

— Я еще заткнул ему кляпом пасть, — сказал он.

— Молодец. Когда будем уходить, пристрели поганца. Нам свидетели не нужны.

Они смотрели, как Ланца трудился над сейфом. Прошло две минуты, три. Внезапно комната осветилась, и ее заполнили полицейские. Малыш Винни взревел от изумления и ярости, но ему, Джанни и Ланца надели наручники и потащили к двери.

— Ты! — заорал Винни на Бенно Лаццарони, развязанного копами, которые вылезли незадолго до этого момента из подвала. — Ты нас предал! Я тебя убью!

Бенно Лаццарони — разумеется, это было не настоящее имя детектива — рассмеялся:

— Там, куда ты попадешь, грязный коротышка, ты сможешь убить только время.

Полицейские вытолкнули троих грабителей в переулок и посадили под замок в «Черную Марию».

Виктор Декстер узнал об этой новости через сорок пять минут от Этторе Ломбардини, издателя «Курьера», который позвонил Виктору домой.

— Капитан Хендрикс из полицейского управления только что сообщил мне, что наш план блестяще удался. Тацци, Диффата и Ланца арестовали за кражу со взломом. Возможно также обвинение в убийстве — у Диффаты обнаружена фотография человека, предположительно убитого Винни, но даже без обвинения в убийстве Тацци и Диффата не будут беспокоить нас лет десять — пятнадцать. Это была прекрасная идея, Виктор.

— Да, послать к Винни ночного сторожа ювелирного магазина было все равно что предложить крысе фунт сыра. Рано или поздно он все равно поддался бы соблазну откусить кусочек. Надеюсь, он никогда не узнает, что за всем этим стоял я?

— Нет.

— Прекрасно. Он успел взять со своего счета не многим больше десяти тысяч, которые придется занести в убыток, но избавление от Тацци стоит гораздо больше десяти тысяч. К тому же его клиенты наверняка будут на седьмом небе от счастья, что не придется возвращать деньги. Возможно, удастся привлечь их в банк. Спасибо за сообщение, Этторе, спокойной ночи.

Он повесил трубку. Люсиль, лежавшая рядом с мужем в постели, спросила сонным голосом:

— О чем это вы разговаривали?

— О разных пустяках. Извини, что разбудил.

Он хотел было выключить ночник, но Люсиль положила свою руку на его.

— Нет, — сказала она тихо. — Пусть горит.

Он посмотрел на жену, когда-то единственный предмет его любви и вожделения, который стал постепенно превращаться в нечто совсем нелюбимое и даже слегка пугающее…

— Давай займемся любовью, — прошептала она, поглаживая его руку.

Несмотря на ссоры, Виктор все еще сильно возбуждал жену физически, оставаясь для нее самым привлекательным мужчиной.

Он наклонился и поцеловал ее, но потом вдруг замер.

— Что случилось? — прошептала Люсиль.

— Мне не хочется, — сказал Виктор, отодвигаясь на свою половину постели, и потянулся к ночнику.

Люсиль была изумлена.

— Но ведь тебе всегда этого хочется! — воскликнула она.

— Так было в старые добрые времена.

— Но… Что это значит?

— Понятия не имею.

Она перегнулась через него и вновь зажгла свет.

— Не смей засыпать! — Она принялась трясти мужа. — Я знаю, что ты затеял. Это просто еще один способ заставить меня продать тебе мои акции!

Виктор вылез из постели, зевнул, взял свою подушку и направился к двери.

— Куда ты? — крикнула Люсиль.

— Пойду спать на диван. Откровенно говоря, Люсиль, ты меня утомляешь.

Она покраснела от ярости. Когда дверь за мужем закрылась, она схватила подушку и со всей силой швырнула ее ему вслед. Подушка ударилась о дверь и шлепнулась на пол. Люсиль разразилась злыми слезами. Годами она считала Виктора своим обожающим, навечно покорным рабом. Однако, очевидно, он все-таки восстал.

Глава 17

— Только что пришла телеграмма из Лондона, — сказала Джулия Ломбардини, передавая Виктору клочок бумаги. — От вашей жены.

Виктор прочел: «Купила двух Райбернов, одного Гейнсборо, двух Ватто и одного великолепного Лоренса. Пошли торговцу картинами денежный перевод на сто девяносто три тысячи долларов. Его адрес: Лондон, Бонд-стрит, 41. Мистеру С. Т. Клейпулу. Счастливого Рождества. Люсиль».

— Боже милостивый, — пробормотал Виктор.

Джулия наблюдала за ним.

— Послать перевод? — спросила она.

— Сколько на банковском счету моей жены?

— Немного больше двухсот тысяч долларов.

Виктор присвистнул:

— Она почти все истратила. Однако пошлите перевод. Это, как-никак, ее деньги.

— Хорошо, мистер Декстер, я… — Она колебалась.

— Что, Джулия?

— Просто подумала, что, раз ваша семья в отъезде, вы, может быть, захотите прийти на рождественский обед к моим дяде с тетей. Тетя отлично готовит.

Он взглянул на Джулию.

— Это ваша лучшая идея за весь месяц, что вы у меня работаете! Напомните, чтобы я выдал вам рождественскую премию.

— Мистер Декстер, выдайте мне рождественскую премию.

Оба рассмеялись. Он вручил ей премию.

— Я получаю «Либерта», газеты вашего брата, — сказал Этторе Ломбардини на следующий день, сидя с женой Анной-Марией, Джулией и Виктором за праздничным столом. — Он пишет очень острые статьи!

— А ваш брат действительно социалист? — спросила миссис Ломбардини, симпатичная женщина лет пятидесяти, приготовившая странную американо-итальянскую разновидность рождественского угощения — жареную индейку и запеченную телятину с грибами и «Марсалой».

— Да, он убежденный социалист, — ответил Виктор. — С другой стороны, он живет с одной из богатейший женщин Италии, княгиней дель Аква, так что, думаю, с политической и философской точек зрения, его вряд ли можно назвать последовательным социалистом. Он написал мне, что подумывает об участии в выборах в итальянский сенат.

— Италия погрязла в коррупции, — вздохнул Ломбардини. — Может быть, социализм ее излечит. Ваш брат, безусловно, пользуется повышенным вниманием итальянцев. Насколько я знаю, его считают настоящим героем.

— Но церковь придерживается другого мнения, — возразил Виктор. — Франко нападает на Ватикан, что в Италии делать опасно. И, разумеется, церковники резко осуждают его за то, что он не скрывает своих отношений с княгиней.

— Это довольно рискованно, — улыбнулась Джулия, сидевшая напротив Виктора. — Но, я полагаю, в Италии в этом отношении проще, чем в Америке.

— Как вам сказать, — произнес Виктор. — И да и нет. Мой брат считает женитьбу буржуазным предрассудком. С другой стороны, у него с княгиней два сына-близнеца, незаконных конечно, что делает их своего рода изгоями. Я не понимаю, в чем дело: Франко обладает многими замечательными качествами, но при всех этих достоинствах, когда дело касается брака, он как-то ухитряется ускользнуть.

Этторе Ломбардини рассмеялся:

— Другими словами, он пользуется всеми удобствами семейного положения, но свободен от каких-либо обязательств. Неудивительно, что его так любят в Италии.

— Вот именно. И еще, боюсь, он не прочь поволочиться за женщинами.

— Похоже, он очень симпатичный человек, — сказала Джулия. — Вы собираетесь в Италию навестить брата?

— Пока нет, но поеду, как только будет время. Это может показаться забавным, но в моей памяти Италия, или точнее Сицилия, сохранилась так смутно, что возвращение будет напоминать скорее первую поездку.

— А вот и индейка!

Полная негритянка внесла блюдо и поставила его перед Этторе, который принялся резать огромную птицу.

Когда в три часа пополудни чудесный обед закончился, Виктор спросил Джулию, не хочет ли она прогуляться по берегу, чтобы «сжечь калории». Удобный кирпичный дом издателя находился в новом районе возле самого залива Шипсхэд-бэй, откуда открывался великолепный вид на канал. День стоял холодный, серый, ветреный, поверхность залива покрывали мелкие барашки волн, но Виктор с Джулией, оказавшись на улице, с удовольствием вдохнули свежего, бодрящего воздуха.

— Мне очень понравились ваши дядя и тетя, — сказал Виктор. — С кем из них вас связывает кровное родство?

— Моя мать приходилась Этторе сестрой. Она умерла несколько лет назад, а поскольку отец умер еще раньше, дядя взял меня к себе. Он и его жена очень добры ко мне.

Вдруг с пронзительным криком прямо над их головами пронеслась чайка. На горизонте показался прибывший из Европы пароход, из четырех труб которого вырывался черный дым. Увидев корабль, Виктор подумал о Люсиль.

— Когда ваша жена возвращается домой? — спросила Джулия, словно читая его мысли.

— Пятого января.

Некоторое время они шли молча. Ветер хлопал Джулии по лодыжкам подолом юбки. Девушка, кутавшаяся в шубку из персидского каракуля, вдруг рассмеялась.

— Что вы нашли здесь смешного? — спросил Виктор.

— Просто я подумала о вашем брате в Риме, который живет в грехе и, очевидно, очень этим доволен. А потом представила себе выражение лица Папы, когда он думает о вашем брате!

— Дело обстоит еще хуже, — усмехнулся Виктор, — потому что деверь княгини Сильвии — один из самых влиятельных кардиналов Ватикана.

— Ваш брат, должно быть, очень популярен. Извините, что я об этом говорю, но я просто не могу себе представить, что ваш брат способен на такое буйство.

— Почему? Неужели я такой скучный и заурядный?

— Не скучный, но заурядный. Как-то не укладывается в голове, что у президента «Декстер-банка» брат — социалист…

Виктор остановился и взял ее за руку.

— Пожалуй, я действительно заурядный человек, — сказал он, — потому что влюбился в свою секретаршу.

Они оба молчали, ветер развевал волосы Джулии.

— А как же миссис Декстер? — спросила она наконец.

Казалось, он был взволнован.

— Я любил ее больше всего на свете и, думаю, люблю до сих пор, но, похоже, я стал ей не нужен. Мне кажется, что вещи ей дороже, чем я. Теперь нам с ней уже не бывает так хорошо, как раньше. Кажется, мне гораздо лучше с вами, Джулия, — Поколебавшись, он спросил: — Вы смущены?

— Немного.

Он обнял ее и поцеловал. Через мгновение она мягко отстранила его.

— Я не хочу… чтобы у нас с вами все так получилось, — проговорила она. — Нет, это не правда. Я… люблю вас уже давно, — она пожала плечами, — но не хочу становиться вашей любовницей. Это слишком сложно и грязно. Такие отношения никогда не бывают счастливыми.

— Иногда бывают.

— В пьесах. Я не хочу разрушать ваш брак, не хочу, чтобы ваши дети ненавидели меня. Поэтому… — она посмотрела ему в глаза, — позвольте мне остаться только вашим секретарем.

Виктор нахмурился:

— Хорошо, по крайней мере на время. Но может быть, вы передумаете.

— Сомневаюсь. Наверное, нам лучше вернуться к дяде.

И они повернули назад.

— Да, — сказал Этторе, грея руки у камина в библиотеке, где все собрались пить кофе, — наш друг Малыш Винни встречает свое Рождество в Синг-Синге^[40]. Еще девятнадцать таких праздников, и он выйдет на свободу.

— Не шути так, — оборвала его жена, разливая кофе. — Мне жалко несчастных заключенных.

— Не стоит жалеть Тацци, — продолжал Этторе. — Он настоящий подонок. Из-за таких, как он, нам, итальянцам, дают в Америке всякие мерзкие прозвища. Виктор, не хотите ли добавить в кофе бренди или немножко амаретто?

— Нет, благодарю, — Виктор взял маленькую чашечку. — Я хочу поблагодарить вас за чудесно проведенное время. Едва ли стоит повторять, как я ценю Джулию, но вы все замечательные люди.

— О, благодарю вас, — улыбнулась Анна-Мария, — вы сами очень милый человек, Виктор.

Виктор помешал кофе.

— У меня к вам просьба, Этторе, — обратился он к хозяину дома.

— Пожалуйста, все, что вам угодно, — сказал издатель.

И Виктор начал излагать свою просьбу.

Глава 18

Утром 6 января 1904 года, несмотря на мороз, превращавший в пар дыхание людей и лошадей, очередь из двух сотен итальянцев выстроилась возле «Декстер-банка» в ожидании его открытия. Когда прохожие интересовались, что происходит, итальянцы, в подавляющем большинстве бедняки в потертой одежде, отвечали на ломаном английском: «Этот банка давать кусочек пицца и итало-английский словари всем, который сделал вклад пять доллар!» Над этой историей хохотала вся Уоллстрит, и вскоре остряки дали «Декстер-банку» и его Трастовой компании прозвище «Пицца-банк и Траст».

Когда банк открылся, очередь медленно двинулась вперед, но люди все прибывали, становясь в ее хвост, и к полудню она даже выросла. Через некоторое время после открытия президент банка и его секретарша вышли на улицу, чтобы раздать будущим вкладчикам кружки с горячим кофе по-итальянски. «Эй, синьор Декстер, — крикнул кто-то, — вы с Сицилии? Я тоже!» Без видимых причин, если не считать общего возбуждения, толпа одобрительно зашумела. Один циничный зевака сказал своему приятелю — биржевому маклеру: «Эти итальяшки просто с ума сошли от радости, увидев, что такой же, как они, носит костюм с галстуком и руководит банком».

Его приятель согласно кивнул.

На следующее утро Люсиль, за два дня до этого вернувшаяся из Европы с чемоданами новых нарядов и ящиками антиквариата, открыла газеты и бросила изумленный взгляд на мужа, сидевшего за завтраком.

— Не верю своим глазам! сказала она. — Посмотри, что написано на первой полосе «Таймс»: «Декстер-банк» привлек тысячи итальянских вкладчиков».

— Да, я читал, — ответил Виктор, ловко разбивая ножом сваренное всмятку яйцо. — Мы привлекли почти пять тысяч вкладчиков, если быть точным. Это именно то, что нам нужно.

— Но… в статье говорится о каком-то фарсе с раздачей пиццы и словарей… Нас даже прозвали «Пицца-банком»!

— Пусть называют, как хотят, ведь мы получили вчера почти на шестьдесят тысяч долларов новых вкладов.

— Но из-за твоего представления с пиццей банк потеряет свою репутацию.

— Я предпочитаю репутации успех.

Он намазал маслом единственный тост, который позволял себе съесть на завтрак. Виктор был достаточно тщеславен, чтобы стремиться сохранить фигуру.

— Но наш банк имеет традиции…

— Люсиль, — прервал он жену, — банковские акции поднялись вчера на целых два пункта, а, как ты знаешь, они не поднимались выше пятидесяти в течение многих-многих лет.

— Да? — Обвинение в ее тоне уступило место заинтересованности. — До какого же уровня они поднялись?

— Пятьдесят два. — Он откусил кусочек тоста. — Ты видишь, учитывая твои траты, я решил принять меры, чтобы увеличить твои доходы. Сейчас ты имеешь сто тысяч акций, поэтому всякий раз, когда их стоимость будет подниматься на один пункт, ты будешь получать прибыль сто тысяч долларов. Правильно?

— Значит, вчера я заработала двести тысяч долларов?

— Точно.

Она сжала его руку.

— О, дорогой, — проворковала она. — Я беру свои слова назад. Забудем о репутации, будем раздавать пиццу!

— Это я и намерен делать.

В течение следующих двух недель «Декстер-банк» принял вклады почти на миллион долларов от приблизительно двадцати тысяч новых клиентов, в большинстве своем итальянцев, причем значительная их часть вкладывала по пять долларов, но были такие, которые вкладывали по тысяче долларов. Даже когда Виктор, раздав десять тысяч словарей, объявил о том, что они закончились, поток итальянцев не иссяк. Это чудо поразило финансистов Уолл-стрит; прошел слух, что у Виктора не все чисто. Поговаривали даже, что вкладчиков заставили прийти мафия или зловещее тайное общество «Черная рука». Как бы то ни было, наплыв бедняков в «Декстер-банк», безусловно, не только потряс финансовый мир, но и получил большую огласку, потому что газетные репортеры жадно накинулись на эту историю.

Акции банка стремительно поднимались в цене. Биржевые дельцы, уверенные, что на акциях внезапно проснувшегося «Декстер-банка» можно погреть руки, кинулись их скупать, в результате чего акции стали расти еще быстрее. К концу второй недели Люсиль буквально плясала от радости: акции поднялись с пятидесяти до немыслимых шестидесяти восьми пунктов. Таким образом стоимость пакета, находившегося в руках Люсиль, выросла на один миллион восемьсот тысяч долларов.

— Дорогой, ты настоящий гений! — воскликнула она, обнимая мужа.

Виктор промолчал.

В начале следующей недели это удивительное явление получило неожиданное продолжение: у дверей банка выстроилась длинная очередь итальянцев, и банковские кассиры снова приготовились было к трудному дню, но первый посетитель у окошечка «А», морщинистая дама лет шестидесяти, бросив на мраморную стойку свою расчетную книжку, заявила:

— Я хочу забрать свои деньги.

Кассир, молодой итальянец, нанятый Виктором, открыл книжку и посмотрел на единственную запись.

— Но, мадам, — сказал он, — вы вложили пятнадцать долларов всего девять дней назад.

— Знаю, и хочу взять обратно свой вклад. Вы собираетесь мне его вернуть?

— Разумеется.

Второй клиент тоже забрал деньги. Так же поступили и третий и четвертый. Через полчаса после начала работы старший кассир закрыл свое окошечко и пошел в кабинет к Виктору.

— Происходит что-то странное, мистер Декстер, сегодня все забирают вклады.

Виктор выглядел совершенно невозмутимым.

— Что ж, это же их деньги.

К полудню банк лишился семидесяти тысяч долларов. По Уолл-стрит, чутко реагировавшей на любые события, пошел слух, что в «Пицца-банке» что-то неладно.

На следующий вечер Люсиль, в новом платье из Парижа, в бриллиантовом ожерелье от Тиффани^[41] за сто двадцать пять тысяч долларов, собиралась на бал, но вид у нее был далеко не праздничный.

— Что это? — почти крича, спрашивала она у мужа. — Что происходит? Почему эти итальянцы стали забирать деньги из нашего банка? Все газеты пишут: за сегодняшний день акции упали на двенадцать пунктов. Двенадцать! Это стоило мне целого состояния!

— Это не настоящие деньги, Люсиль. Акции растут — и твоя номинальная прибыль растет, акции падают — и ты несешь номинальные убытки. Но ты все еще в выигрыше.

— Не читай мне лекций об основах экономики! Я уверена, что-то идет не так! Это какая-то бессмыслица: сначала тысячи итальянцев бросаются в банк, кладут деньги, а потом — быстро идут и забирают их обратно! Это какая-то безумная, нелепая выходка!

— Я тоже ничего не понимаю.

— Но ты должен знать, что за этим кроется!

— Не имею ни малейшего представления. Я уверен, завтра все придет в норму.

Он повернулся к жене:

— Как тебе мой галстук?

— Отлично! — почти враждебно бросила Люсиль. Схватив свою шелковую сумочку, она бросилась к двери. — Я буду чувствовать себя совершенно несчастной на этом несчастном балу.

Виктор еле заметно улыбнулся.

* * *

На следующий день длинная очередь к «Декстер-банку» вытянулась вокруг всего квартала, вызвав в банке настоящую панику. За вкладами пришли уже и клиенты-неитальянцы. По Уолл-стрит пронесся слух, что массовое изъятие вкладов из «Декстер-банка» продолжается, и биржевые дельцы, которые раньше скупали акции, принялись срочно от них избавляться. К полудню акции упали ниже пятидесяти пунктов, а к вечеру опустились до тридцати девяти.

Целый день Виктора осаждали телефонными звонками члены семьи Декстеров и директора банка. Он спокойно отвечал, что причин для паники нет, что все образуется. Но дома в тот вечер его ждала настоящая буря.

— Ты сделал это нарочно! — закричала Люсиль, едва муж появился в гостиной, выходившей окнами на Греймерси-парк. — Признайся! Все, что говорят об этом, правда?

— Понятия не имею, о чем ты, — спокойно ответил он. — Ты могла бы хотя бы поздороваться.

— Разумеется, ты делаешь вид, что не о чем беспокоиться… Действительно, тебе не о чем беспокоиться! Ты получишь все, если акции упадут до нуля. Тогда ты сможешь выкупить контрольный пакет! Но ты не понимаешь, что это пиррова победа, потому что банк ничего не будет стоить!

Виктор раскрыл газету и невозмутимо произнес:

— Финансы банка в хорошем состоянии.

— Нечего разговаривать со мной фразами из годового отчета! И оставь газету! — Она вырвала газету из рук мужа и швырнула ее на пол.

Виктор пристально посмотрел на жену:

— Ты что, не в своем уме?

— Я-то в своем уме, и ты об этом прекрасно знаешь! И еще, я наконец впервые за все эти годы увидела твою сущность! Бедный Виктор, милый скромный иммигрант… Дядя пригрел змею на груди! Ты годами высасывал все соки из моей семьи, и вот теперь тебе показалось мало превратить известный банк в какую-то ночлежку для грязных итальяшек, ты захотел разрушить его окончательно, чтобы присвоить мои акции!

— Я банка не разрушаю!

— Разве ты не манипулируешь этими толпами итальянцев?

Помолчав, он негромко произнес:

— Ну хорошо, манипулирую.

— Скажи, ради Бога, как ты это делаешь? Стоишь на крыше с сигнальными флажками?

— Этторе Ломбардини знает всех влиятельных итало-американцев в Нью-Йорке. Он попросил их передать своим людям, чтобы те вложили деньги в наш банк. А в конце прошлой недели их попросили забрать деньги.

— Значит, ты сознаешься в махинациях с акциями?

— Да, но я заплачу тебе по пятьдесят долларов за каждую акцию из контрольного пакета. Ты не только не потеряешь ни пенни, но даже заработаешь.

Люсиль посмотрела на него с презрением:

— Значит, ты пустился на все эти ухищрения только ради того, чтобы заставить меня продать акции?

— А как еще я мог этого добиться?

Она уперлась руками в свои стройные бока и пристально посмотрела на мужа.

— Знаешь, что я сделаю? — сказала она наконец. — Созову Совет директоров и расскажу им то, о чем ты сейчас мне поведал. Я назову твои действия исключительно безответственными и опасными и буду настаивать на твоей отставке с поста президента. Как тебе это понравится?

Виктор поднял с пола газету.

— Отлично, — ответил он, — на твоем месте я поступил бы так же.

— Неужели тебя это не волнует?

— Нисколько. Я сам подумывал об отставке. Почему бы не открыть свой собственный банк? Множество «грязных итальяшек», как ты изящно выразилась, будут моими клиентами. Кстати, в любом случае я собирался остановить все это завтра утром, поскольку положение становится слишком сложным, ведь занервничали наши старые клиенты. Если изъятие денег будет продолжаться, дело может обернуться очень плохо. Но теперь ты можешь, свалив все на меня, восстановить доверие публики. По крайней мере, есть такая возможность. Хотя, кто знает…

Он углубился в газету. Люсиль нахмурилась:

— Что ты имеешь в виду?

— Видишь ли, дела банка идут очень хорошо, и, возможно, Совет директоров решит, что ты поступила неразумно, и даже чертовски эгоистично, когда отказалась продать мне контрольный пакет.

— Мне плевать на мнение Совета директоров.

Виктор пожал плечами:

— Тогда, может быть, мне не удастся остановить изъятие денег завтра утром. Возможно, я не смогу убедить итальянцев оставить деньги в банке. И если изъятие вкладов продолжится…

— Итак, ты все-таки хочешь уничтожить банк?

— Я этого не говорил. Я просто считаю, что случиться может всякое.

— Разве ты не понимаешь, как опасна твоя затея? Не могу поверить, что ты готов рисковать капиталом семьи, которая подобрала тебя на улице!

— Это я рискую капиталом семьи? — воскликнул он, привставая. — А ты? Как думаешь, сколько времени ты сможешь тратить такую уйму денег, не продавая акции? Да, ты чертовски права, говоря, что я действую безответственно, но ты загнала меня в угол. Я должен забрать у тебя акции не только потому, что хочу это сделать, хотя я, безусловно, хочу этого, но и потому, что иначе ты рано или поздно продашь их на сторону. Это ты поступаешь безответственно, Люсиль! Ты превратилась в глупую, тщеславную выскочку. Я не могу помешать тебе лишить семью контроля над банком. Вот зачем я позвал сюда «грязных итальяшек». Я вовсе не собираюсь уничтожать наш банк — ничего подобного! Я могу превратить этот банк в исполина финансового мира или, по крайней мере, попробую это сделать, но не тогда, когда ты распоряжаешься основным капиталом!

Она упала на стул и заплакала.

— Как ты можешь говорить такие ужасные вещи? — всхлипывая, проговорила она. — Если бы ты любил меня, то не поступил бы так.

— Если бы ты любиламеня, то не пыталась бы держать меня «под каблуком». И перестань плакать, на меня это тоже не подействует.

Они посмотрели друг на друга.

— Наверное, наш брак изжил себя, правда? Мы только и делаем, что ссоримся… Разве мы больше не любим друг друга?

— Не знаю.

Люсиль помолчала, затем поднялась.

— Наверное, ты прав, — проговорила она, — и я действительно попыталась, как ты говоришь, держать тебя «под каблуком» при помощи акций. Возможно, я почувствовала, что ты меня больше не любишь, по крайней мере так, как любил раньше, и подумала, что смогу таким образом спасти наш брак. Вероятно, я действительно глупа и тщеславна…

Она бросила на него печальный взгляд:

— Я сказала, что ты высосал из нашей семьи все соки, но это неправда. Ты столько сделал для нас, для меня…

Люсиль нервно стиснула руки. Он наблюдал за ней, пытаясь прочесть ее мысли. Наконец она отрывисто бросила:

— Я продам тебе акции по пятьдесят за штуку, — и вышла из комнаты.

Виктор понял, что выиграл банк, но, возможно, разбил свою семейную жизнь.

Глава 19

В один из осенних дней 1910 года сенатор Франко Спада поднялся со своего места в итальянском сенате и произнес речь.

— Уважаемые коллеги! Как вам известно, я сицилиец. Вы также знаете, что в молодости я стал жертвой одной сицилийской организации, чьи корни уходят в глубину веков, — мафии. Она отняла у меня двенадцать лет жизни, и я никогда не смогу этого забыть. Как журналист и сенатор, я боролся за многие социальные реформы, некоторые из которых, к моей радости, нашли отражение в законодательстве. Сегодня же я хочу начать крестовый поход — я намеренно употребил это слово — против одного из самых страшных зол, от которого страдает наша нация. — Он сделал драматическую паузу. — Сенаторы, я говорю о мафии.

Вечером Франко вернулся из сената в палаццо дель Аква и прошел прямо в Зеленую гостиную, где его ждала княгиня Сильвия.

— Свершилось, — сказал он, целуя ее. — Это была одна из лучших речей в моей жизни.

Она нежно погладила его по щеке. После восемнадцати лет совместной жизни Сильвию все еще волновало прикосновение возлюбленного, и ей казалось, что ради этого стоило переносить и ссоры, и отчужденное отношение части общества, и неприятности с Ватиканом. Каждодневная жизнь Сильвии и Франко во многих отношениях не отличалась от жизни других немолодых супругов, однако эта пара (не в последнюю очередь потому, вероятно, что не была обвенчана) сохранила свежесть чувств, свойственную юным любовникам.

— Ты думаешь, теперь сенат что-нибудь предпримет? — спросила Сильвия, когда Франко налил себе виски и уселся на любимый стул. С возрастом сенатор прибавил в весе двадцать фунтов и поседел, но все еще оставался видным мужчиной.

— Скорее всего нет. Уверен, треть из сенаторов связана с мафией, а остальным это безразлично. Разве Италия может стать уважаемым государством, если южные районы терроризирует шайка бандитов? Американский посол несколько месяцев убеждал меня выступить, чтобы заставить правительство действовать. В Нью-Йорке мафиози больше, чем в Палермо, американцы мафию терпеть не могут, за это их трудно винить. Как бы там ни было, я сделал все, что в моих силах. Посмотрим, что будет дальше.

— По-твоему, сенаторы боятся. Тогда что же говорить обо мне? Я тоже боюсь.

— Не надо. У мафии не хватит духу причинить мне вред.

— Откуда такая уверенность? — Сильвия подошла к нему и взяла за руку. Ей было уже почти шестьдесят, но она оставалась необычайно привлекательной женщиной. — Я хочу, чтобы ты нанял телохранителя.

— Это нелепо, Сильвия, в Италии по меньшей мере пять тысяч человек желают моей смерти. Что изменится, если к этому списку добавится мафия?

— Разница в том, что мафия умеет убивать.

— У меня есть пистолет — эта штука лучше любого телохранителя. Не волнуйся, дорогая. Франко с улыбкой усадил ее к себе на колени. — Впрочем, ты становишься такой соблазнительной, когда волнуешься!

— Франко, не шути.

— И не думал. Почему это после стольких лет совместной жизни мне так хочется погладить твою ножку, когда я сажаю тебя на колени?

Он погладил ее по ноге. Сильвия оттолкнула его руку.

— Ты сумасшедший! — сказала она. — Где твое сенаторское достоинство?

— Разве любовь — не достойное занятие?

Он принялся целовать ее в шею. Обняв возлюбленного. Сильвия крепко к нему прижалась.

— Франко, обещай быть осторожным. Обещай. Ведь ты знаешь, что в тебе вся моя жизнь.

— Я обещаю. И не надо беспокоиться.

Увидев, что в гостиную вошел семнадцатилетний сын Тони и с удивлением воззрился на родителей, Сильвия быстро вскочила на ноги.

— О… извини, мама.

Поправив прическу, Сильвия вернулась на свое место. Тони, высокий, очень худой юноша с красивым серьезным лицом, одетый в свитер и темно-серые свободные брюки, подошел к матери и поцеловал ее в щеку. Потом сказал, обращаясь к отцу:

— Слышал о твоей речи, отец. По-моему, это здорово.

На лице Франко появилось довольное выражение.

— Спасибо, Тони. Как дела в школе?

— Все хорошо, — юноша замялся. — Я получил записку от кардинала дель Аквы, он приглашает меня завтра обедать.

— Старое пугало! — фыркнул сенатор. — Когда он перестанет тебе надоедать?

— Он вовсе не надоедает мне, отец. Наоборот, мне с ним очень интересно.

Франко наклонился вперед и, выставив в сторону сына палец, начал:

— Слушай внимательно, Тони. Всем известно, чего добивается его преосвященство. Он хочет, чтобы ты посвятил жизнь церкви. Если у тебя есть желание стать священником — дело твое. Но не строй иллюзий относительно кардинала: его преосвященство обхаживает тебя только потому, что Ватикан спит и видит, как бы поймать на удочку одного из моих сыновей! Сын атеиста, врага Ватикана и социалиста Франко Спады становится священником? Какая пропагандистская победа! О ней церковники могут только мечтать. Имей это в виду, когда будешь разговаривать с кардиналом. В Ватикане дураков не держат.

Тони ничего не ответил, но в разговор вмешалась Сильвия:

— Франко, Тони неглупый мальчик. Если он решил стать священником, то сделает это с открытыми глазами. Не так ли, милый?

Она улыбнулась сыну. В ответ тот неопределенно кивнул:

— Надеюсь, мама.

— Как, ты надеешься? — воскликнул Франко. — А тебе следует быть абсолютно уверенным! Знаешь, Сильвия, мне все это не нравится. Его преосвященство уговорит Тони…

— Нет! — перебил его сын. — Если я решу посвятить себя церкви, то только из любви к ней. Никто не в силах уговорить человека так поступить.

Франко вздохнул:

— Хорошо, но будь осторожен, помни, что я сказал. И думай. Его преосвященство — известный краснобай, не дай ему себя заговорить, ведь речь идет о твоей жизни.

И сенатор встал, чтобы наполнить свой стакан.

Государственному секретарю Папы Пия X, кардиналу Альчиде дель Аква было уже за семьдесят, он страдал от артрита, но остроты ума не потерял. Сидя напротив Тони в своих покоях в папском дворце, он потягивал вино и с улыбкой смотрел на юношу.

— Твой отец — удивительный человек, Тони, — говорил кардинал тихим голосом. — Речь против мафии, которую он произнес вчера, принесет много беспокойства, но Франко нравится причинять беспокойство. Ты говорил ему, что собираешься сегодня пообедать со мной?

— Да, ваше преосвященство.

— Это его огорчило? Ты можешь сказать откровенно.

— Да, он немного расстроился.

Служившая за обедом монахиня снова наполнила стакан Альчиде дель Аквы и вышла. Маленький обеденный стол казался еще меньше из-за огромных размеров покоев кардинала. На обедавших пристально смотрели со своих порфировых пьедесталов бюсты покойных пап и святая Тереза, чьи страсти изображала огромная картина, занимавшая почти всю стену.

— Тони, — сказал его преосвященство, — ты как-то упомянул, что одной из причин твоего обращения к церкви стали, скажем так, необычные отношения родителей. Они открыто живут вместе, ты и твой брат-близнец — незаконнорожденные. Нет ничего удивительного, что эти обстоятельства вызвали у тебя желание принадлежать чему-то достойному и воистину чистому — церкви. Я знаю твою мать много лет — с тех пор, как она вышла замуж за моего брата. Я не верю, что при таком образе жизни Сильвия счастлива.

— Извините, ваше преосвященство, но вы ошибаетесь. Мама очень любит отца.

— О, я это понимаю. Иначе она не смогла бы прожить с ним так долго. Я восхищаюсь твоим отцом, Тони, но, надеюсь, ты согласишься, что у него не самый легкий для близких характер. Прежде всего, ему совершенно чужды условности, и он этим упивается. Более того, он сделал себе на этом карьеру — если ты понимаешь, что я имею в виду.

— Да, понимаю.

— Не могу удержаться от мысли, что твоя мать была бы счастливее, если бы вступила в законный брак с твоим отцом. Потому что, хотя все свидетельствует об обратном, думаю, в душе Сильвия придает условностям большое значение.

— Но отец не верит в узы брака…

— Это всего лишь одна из его тщеславных причуд, которая служит рекламой его газетам. Но она не доказывает, что его нельзя уговорить обвенчаться с твоей матерью, особенно если действовать по принципу quid pro quo^[42].

— Как это?

— Очень просто, Тони. Ты и я немало беседовали на религиозные темы. Мы обсудили Ватикан, и я обещал всемерно тебе помогать, если ты посвятишь себя церкви. У тебя будет, так сказать, сильная поддержка при дворе, что дает известные преимущества. Теперь перейдем к практической стороне дела. Твой отец много лет без устали нападал на церковь. Это, естественно, не могло не обеспокоить святого отца.

В наши дни церковь подвергается всяческому давлению, и нам нужна поддержка таких выдающихся граждан, как твой отец, а не плохие отношения с ними. Папа будет доволен, если сможет вернуть твоего отца в лоно церкви, по крайней мере через таинство брака. Конечно, он будет также чрезвычайно доволен, если ты соединишься с матерью-церковью в качестве священника. Но независимо от того, произойдет это или нет, если твоего отца удастся склонить к церковному браку с твоей матерью, Папа будет рад издать постановление, делающее тебя и твоего брата законными детьми.

Тони изумился:

— Так вы это называете услугой за услугу?

— Да. И надеюсь, это заинтересует тебя.

— Несомненно заинтересует.

— Настало время залечить раны прошлого, Тони. Ты обсудишь мое предложение с родителями?

— Конечно.

— Хорошо. Ну что ж, сегодня мы кое-чего добились. Вижу, тебе не нравится этот суп. Я понимаю тебя. Еда в Ватикане не рассчитана на то, чтобы вводить в грех чревоугодия.

Он звонком вызвал монахиню.

Полицейский фотограф щелкнул затвором, вспышка озарила обнаженный труп мгновенным сиянием. Франко заморгал от сильного света, потом повернулся к капитану, стоявшему рядом.

— Могу я закурить?

— Конечно, сенатор.

Они стояли в дверях номера третьесортной гостиницы, в котором были заметны следы борьбы: кровать в беспорядке, лампа опрокинута, вытертый ковер, на котором распростерлось голое тело, пропитан кровью. У молодой женщины было перерезано горло.

— Вам известно, кто она? — спросил Франко, закуривая сигарету.

— Пока нет, — ответил капитан по имени Мартино.

Полицейский хирург, обследовавший тело, поднялся и подошел к двери, протирая на ходу очки носовым платком.

— Любопытно. У нее было половое сношение, но я не уверен, случилось это до того, как она была убита, или после.

— После? — удивился Франко. — Вы шутите?

— Вовсе нет, сенатор. Естественно, я не могу сказать точно, пока мы не проведем необходимые лабораторные исследования, но на теле, особенно в области половых органов, видны синяки, которые появились лишь после смерти. После того, как прекращается кровообращение, любое давление на тело вызывает синяки, которые выглядят по-другому и легко различимы опытным глазом. Я бы не исключил вероятности того, что убийца совершил половой акт с трупом, хотя это и похоже на рассказы о вурдалаках.

— Бог мой! — воскликнул Франко, рассматривая молодую женщину. — Кому захочется заниматься любовью с трупом?

— Ну, по крайней мере она не предъявит претензий к его технике.

— В ваших словах есть смысл. Хотя это — мерзость. Что ж, дружище, не знаю, как благодарить вас за то, что позвонили мне. Это одно из лучших убийств, в которые вы меня посвятили. Не думайте, что в своей статье я не превознесу вас до небес. Конечно, если вы поймаете убийцу, — Франко сунул две сложенные банкноты по тысяче лир в руку Мартино, — вы удостоитесь еще больших похвал. Особенно если сообщите мне первому его имя. Спокойной ночи, синьоры.

Он пожал капитану руку, потом сбежал вниз по тускло освещенной лестнице гостиницы, вышел на улицу и стал ловить такси.

— Улица Дуе Мачелли, — сказал он, усаживаясь на заднее сиденье «фиата».

Такси с урчаньем двинулось по мосту через Тибр по направлению к Испанской лестнице. Франко закурил, обдумывая начало своей будущей статьи. В свое время он быстро сообразил, что одни лишь обличения в социалистическом духе не могут обеспечить большой тираж для его «Либерта», хотя они и составляют суть газеты. Он понял также, что рабочий класс, как и остальная часть общества, любит смаковать сплетни, скандалы и преступления. За все эти годы Франко установил обширные контакты с сотрудниками римской полиции, большинство из которых сообщали ему первому о совершенных преступлениях. И не только потому, что он им нравился и щедро платил за информацию, но и потому, что, как и они, был социалистом. Кроме того, у него была способность умело подать преступление. Конечно, он не мог соперничать с лордом Байроном, но ему было плевать на это: такая работа его захватывала, и он любил ее.

В этом конкретном убийстве были сплетены насилие и секс после смерти, тут попахивало и светским скандалом. Ибо Франко, в отличие от полицейских, узнал убитую женщину. К тому времени, когда такси остановилось у дома на улице Дуе Мачелли, Франко был в таком великолепном настроении, что дал таксисту сто лир на чай.

Он вошел в подъезд, использовав собственный ключ, взбежал вверх по темной лестнице семнадцатого века, достал второй ключ и открыл дверь. Он оказался в комнате, залитой мягким светом и заставленной таким количеством вещей, что она больше походила на мебельный склад или антикварный магазин. Стены были сплошь увешаны картинами, гравюрами и театральными афишами; в простенке между зашторенными окнами висела коллекция вееров. Пол устилали восточные ковры, заставленные пуфиками. На диване с алой обивкой среди множества подушек лежала красивая девушка в кимоно. Ей было чуть больше двадцати. Сибилла Монтенова, не самая известная актриса, читала какой-то захватывающий роман Уиды^[43]. Увидев Франко, она отложила книгу в сторону и протянула к нему руки:

— Франко, дорогой!

— Мне позвонили из полиции — первоклассное убийство! Просто первоклассное! Налей мне шампанского, а я пока напишу заголовок.

Франко сел за стол, достал бумагу и начал писать, тем временем Сибилла открыла охлажденное шампанское.

— Кого убили? — спросила она, наливая шампанское в бокал в форме тюльпана.

— Именно это и хочет знать полиция. А Франко уже знает! Франко видел эту девицу на приемах. Он даже встречал ее в королевском дворце!

— Во дворце? — изумилась Сибилла, вручая ему бокал. У нее были волосы цвета меда.

— Верно. Это графиня Сант-Элиа. Одна из фрейлин королевы. О, это может стать скандалом десятилетия! Женщину, принадлежащую к королевской свите, находят голой, с перерезанным горлом, в какой-то грязной гостинице. Как, почему ее убили? И самое главное — кто? Кто убил прекрасную графиню Сант-Элиа, жену богатого банкира? Тут есть все элементы первоклассного полицейского романа: секс, светское общество, возможно, политика, насилие — восторг! Поцелуй меня…

Сибилла томно потянулась в его объятиях, забрала у него бокал с шампанским. Франко приоткрыл кимоно и уткнулся лицом в теплую ложбинку на ее груди.

— Ах, Сибилла, — вздохнул он, поцеловав девушку и глядя на нее с улыбкой, — ты самая аппетитная шлюха в Риме.

— Тебе лучше знать, ведь ты перепробовал их всех.

— А что бы ты сказала, если бы я сообщил тебе, что собираюсь остепениться?

— Что ты имеешь в виду?

— Я собираюсь жениться.

— На княгине?

Франко встал с дивана.

— Да, после восемнадцати лет совместной жизни. — Он снова закурил. — Она единственная женщина, которую я когда-либо любил. Меня беспокоит только, сумеет ли наша любовь пережить брак.

— Тогда зачем жениться? Она давит на тебя?

— Нет. Она никогда не давила на меня и не собирается делать этого. Дело в наших сыновьях. И в церкви. Если я и Сильвия заключим церковный брак, Папа признает наших близнецов законными детьми. Все это плохо отражалось на мальчиках, особенно на Тони.

Франко подошел к окну и выглянул на улицу: у двери дома напротив стоял мужчина.

— Люди будут потрясены, если ты женишься.

Он засмеялся и повернулся к ней:

— Думаю, ты права. Мне очень не хочется разочаровывать моих читателей, но для Франко Спада настала пора начать семейную жизнь. Однако Сильвия — замечательная женщина. Мне повезло, что она была со мной все эти годы.

Сибилла надула губы:

— Думаю, это просто невежливо — говорить о ней в моем присутствии.

— Почему? Ты прелестная любовница, Сибилла, но в мире нет женщины равной Сильвии.

Он снова выглянул в окно. Человек, стоявший на той стороне улицы, исчез. Франко сунул руку в карман и прикоснулся пальцами к небольшому револьверу.

— Думаю, что сегодня вечером за мной следили, — сказал он час спустя, входя в гостиную Сильвии. Та подняла голову от вязания.

— Кто?

Франко поцеловал ее.

— Не знаю. Возможно, мафия. Хочу, чтобы ты знала, что я осторожен и слежу за всем. — Он сел рядом с ней. — Мне, наверное, следует попросить капитана Мартино, чтобы полиция охраняла меня.

Сильвия отложила вязание:

— А почему бы нам не уехать куда-нибудь на время? Давай поедем в Лондон. Это будет наш медовый месяц.

— А тебе не кажется, что мы немного староваты для медового месяца?

— Ничуть. И потом, Франко, нет смысла подвергать себя ненужному риску.

— Сильвия, если за мной охотится мафия, бесполезно отсюда убегать. — Франко помрачнел. — Не знаю, может быть, этот орешек оказался мне не по зубам. Бог свидетель, правительство бездействует. Я мог бы и не утруждать себя произнесением той чертовой речи. Возможно, глупо было с моей стороны выступать против мафии. Скорее всего, она часть нашего национального наследия, вроде спагетти.

Они помолчали. Потом Сильвия сказала:

— Знаешь, почему я так люблю тебя? Я не имею в виду физическую сторону любви, хотя ты все еще самый привлекательный толстяк из всех, кто попадался мне в жизни… Но я любила тебя все эти годы потому, что ты всегда говорил правду. Ты всегда был костью в горле у правительства, у богачей, у этой самодовольной публики… Ты один из немногих людей в Италии, кто смог встать и сказать: «Смотрите, как все прогнило!» Для этого нужно мужество, дорогой, и я обожаю тебя за это великолепное мужество. Поэтому не думай, что ты напрасно потратил время, произнося ту речь. С другой стороны… попроси капитана Мартино о защите. Мой герой нужен мне живым, а не мертвым.

Он взглянул на нее:

— Иногда я задумываюсь, не было ли пустой тратой времени все, что я делал. Кажется, здесь ничего не изменилось.

— Нет, ты не прав. Постепенно перемены происходят. И немалая заслуга в этом принадлежит тебе, мой замечательный Франко.

Он обнял ее и поцеловал.

— Что бы я делал без тебя? — шепнул он ей на ухо. — Я обожаю тебя, Сильвия.

Они замерли, прижавшись друг к другу. Потом она поцеловала его в щеку.

— Пора ужинать. — Сильвия встала. — Я подумала, что мы могли бы сообщить мальчикам хорошую новость. О том, что наконец-то мы с тобой собираемся стать респектабельными людьми, — добавила она с улыбкой.

— Вот скука-то, правда?

— Вовсе нет. Занятия любовью законным образом могут иметь свою прелесть.

Оба рассмеялись. Затем, держась за руки, как молодые любовники, они вышли из комнаты.

Фаусто Спада лежал на кровати в комнате на втором этаже палаццо дель Аква и лениво почесывался. Вместе с ним в этой комнате жил его брат-близнец Тони. Фаусто был, как всегда, в скверном настроении. Если бы его мать не объявила за ужином, что они с отцом собираются пожениться, он был бы уже в самом известном римском борделе «Ла Розина».

— Что ты думаешь об этом? — спросил он Тони, сидевшего за столом у противоположной стены и читавшего учебник по химии.

Они оба уже пять лет учились в частной академии в Риме. Тони был блестящим учеником, Фаусто — весьма посредственным.

— Что я думаю о чем? — спросил Тони.

— О том, что мы станем законными детьми, идиот! Как ты можешь в такое время сидеть уткнувшись в этот дурацкий учебник по химии? Ведь это самое важное событие в нашей жизни!

— У меня завтра экзамен.

Фаусто соскочил с кровати, подбежал к Тони, выхватил у него книгу и зашвырнул ее под кровать.

— Черт побери, Фаусто!

Тони попытался встать, но Фаусто толкнул его назад на стул, а сам сел на стол.

— Какой же ты жалкий зубрила! Единственное, что в тебе интересно, это то, что ты незаконнорожденный, а теперь у тебя отнимут это!

— Извини, что я не такой неотразимый, как ты.

— А, не мели чепуху. Давай лучше поговорим. Тони, ты действительно собираешься стать священником?

— Я подумываю об этом.

Фаусто засмеялся:

— Я скажу святому отцу обо всех твоих дурных привычках, например, о том, как ты ковыряешь в носу в постели.

Тони бросил на него свирепый взгляд:

— Это гораздо лучше того, что ты делаешь в постели!

— Я делал это раньше. Сейчас, когда я хожу в «Ла Розина», я перестал это делать. — Фаусто понизил тон и заговорил с хитрецой в голосе: — Если ты станешь священником, то никогда не сможешь жить с женщиной. Или ты собираешься нарушить обет?

— Если я приму обет, то не нарушу его.

Фаусто фыркнул:

— Какие возвышенные речи! Что ж, может быть, ты и не нарушишь обет, так как в жилах у тебя, убежден, течет какао.

— В моих жилах течет такая же кровь, как у тебя. Разница в том, что я уважаю свое тело.

— О, как это восхитительно! Как мило! Он уважает свое тело! Этот храм Господний! А скажи-ка мне, святой отец, зачем Господь поместил эту штучку у тебя между ног? Чтобы она сморщилась у тебя под сутаной? Чушь собачья! Она там, чтобы ею пользоваться, а ты боишься этого. Господи, почему мне достался такой брат?

Тони побагровел:

— Фаусто, прекрати задирать меня! Ты испытываешь мое терпение!

— Но я люблю тебя, мой маленький братец, — проворковал Фаусто, наклонившись и взяв лицо Тони в свои ладони. — И я не хочу, чтобы ты сделал большую ошибку в жизни. Грустно, что ты даже не будешь знать, чего ты лишишься, потому что никогда не пользовался этой штучкой как следует, а только писал из нее. — Он отпустил Тони, слез со стола и стал кружить по комнате, обращаясь к потолку: — О, Боже, я заклинаю тебя, дай моему брату переспать хоть с одной женщиной, прежде чем ты заберешь его в свою церковь! Хотя бы с одной! Даже у Иисуса была женщина…

— Нет, у него не было, — завопил Тони, — и ты употребляешь имя Господа всуе!

Фаусто резко повернулся к нему:

— Я? Всуе? Да ни за что на свете! Послушай, Тони, я говорю серьезно. Поедем со мной сегодня вечером в «Ла Розина». Сделай это хоть раз. Это твой долг перед самим собой, и я клянусь, что, если ты это сделаешь, я никогда больше не буду подшучивать над тобой. Клянусь! Поедешь со мной?

Брат молча смотрел на него, но Фаусто знал, что тот колеблется. Боится, но готов поддаться искушению. Фаусто подошел к столу и положил руку на плечо Тони, сжав его легонько.

— Поедем, Тони, — прошептал он, — девушки полюбят тебя, и это естественно. Ведь ты почти так же красив, как я, у тебя красивое стройное тело…

Тони сбросил руку брата с плеча.

— Оставь меня, Фаусто. Пожалуйста.

Фаусто погладил брата по густым каштановым волосам.

— Пошли, Тони, — шепнул он ему на ухо, — ты обязан это сделать. Пошли.

Тони крепко зажмурил глаза и сидел так с минуту, борясь с желанием, бушевавшим в нем. Когда он открыл глаза, в них стояли слезы.

— Хорошо. Я пойду с тобой, просто чтобы ты замолчал.

Фаусто обнял его, потом завальсировал по комнате.

— Ура-а-а! Тони потеряет сегодня девственность! Он потеряет сегодня свое сокровище!

Они переехали на велосипедах на другой берег Тибра и оказались в Трастевере — самой старой части Рима. Здесь, в районе, который когда-то был частью первого в мире еврейского гетто, основанного в 1555 году Папой Пием IV, на двух верхних этажах двух внешне весьма пристойных зданий расположился бордель «Ла Розина».

— Сейчас ты увидишь его изнутри, — сказал Фаусто, когда они поставили велосипеды. — Это не просто бордель. Розина сделала из него настоящий театр!

Тони, мрачный и взволнованный, молча шел за братом по старой лестнице. Они подошли к двери без каких-либо табличек на ней. Фаусто позвонил, вышибала внимательно оглядел его и впустил внутрь. Братья быстро прошли по коридору и, раздвинув занавес, расшитый бисером, вошли в неожиданно большой овальный двухэтажный зал со стеклянным потолком в виде купола. По залу прохаживались клиенты и проститутки. Он был освещен торшерами в виде негров в натуральную величину и заставлен таким количеством пальм, что напоминал пальмовую рощу. Прямо под куполом стояла круглая, с бахромой кушетка, на которой развалились три девицы, чью одежду составляли лишь трусики, корсеты и чулки. Одна из девиц склонилась над другой в томном полуобъятии, а третья курила и болтала с седоусым мужчиной лет семидесяти. Где-то в стороне невидимый пианист неумело бренчал регтайм.

Тони посмотрел наверх. На уровне второго этажа находилась галерея с многочисленными нумерованными дверьми, за которыми скрывались, как он предполагал, скандально известные salles privées^[44] (все знали, что Розина обозначала этим эвфемизмом свои «рабочие комнаты» и, возможно, в какой-то мере облагораживала их, давая им французское название). Еще две девицы стояли, облокотившись на ограду галереи, сделанную из сварного железа, и лениво разглядывали пары, прогуливавшиеся внизу. Их груди почти вываливались наружу из корсетов. Потолок над ними был разрисован удивительно непристойными фресками, которые могли бы достойно соперничать с худшими образцами фресок Помпеи, — голые сатиры в лесу преследовали пышных обнаженных нимф, громадные фаллосы красноречиво говорили об их намерениях. И хотя фрески эти приковывали взгляд, Тони не мог оторваться от другого зрелища. С потолка свисали четыре трапеции, на каждой из которых раскачивалась абсолютно голая девица.

— Я говорил тебе, что ты увидишь здесь настоящий спектакль? — ухмыльнулся Фаусто, поглядывая на своего застенчивого брата. — Розина — не просто хозяйка борделя, она еще и импресарио. Ну, что скажешь?

Тони уставился на девиц, медленно раскачивающихся над его головой.

— Все это немного странно…

— Конечно. В этом-то и весь смак.

— И более чем отвратительно.

— Тогда сама жизнь отвратительна, так как это и есть жизнь, что бы ни говорили священники.

Тони отвел взгляд от трапеций.

— Ты поступил правильно, приведя меня сюда, — тихо произнес он.

Фаусто хлопнул его по спине:

— Конечно, правильно! Я должен был сделать это гораздо раньше… Посмотри, — он показал на пьяного мужчину во фраке, который пошатываясь вышел из одного из salles privées, — сенатор Бонкампаньи! Заведение посещает добрая половина нашего чертового сената…

— А отец? Он ходит сюда?

— Возможно, хотя я никогда здесь его не видел. Пойдем, я представлю тебя Розине… Она тебе понравится. Она такая величественная… Ты бы принял ее за герцогиню.

Схватив Тони за руку, он провел его через толпу к маленькому алькову за овальной комнатой. Негр в белом пиджаке стоял за стойкой бара, около стойки высокая женщина разговаривала со служанкой.

— Розина! — позвал ее Фаусто. — Посмотри, кого я привел вам, — это мой брат Тони!

Женщина повернулась. Она действительно выглядела очень величественной в отделанном кружевами шикарном вечернем платье от Пуаре и ожерелье из бриллиантов и жемчуга, в ее крашеных золотистых волосах гордо покачивалось черное перо. Розине было за шестьдесят, но лицо ее, сохранившее красоту благодаря хорошему массажу, храбро бросало вызов возрасту. К тому же она знала, как скрыть за искусным гримом неизбежные «гусиные лапки» вокруг глаз. Она улыбнулась и протянула руку Тони.

— Добро пожаловать, — сказала она низким мелодичным голосом. — Я много слышала о вас от милого Фаусто.

Тони, не зная, что делать, поцеловал ей руку.

— Какое прекрасное лицо, — продолжала Розина, коснувшись его щеки рукой с тщательным маникюром, — оно так похоже на твое лицо, Фаусто, правда, может быть, в нем больше утонченности. Но, конечно, по сравнению с Фаусто даже сатир на нашем потолке выглядит святым Франциском… Вы испуганы, молодой человек?

— Немного…

— Не надо бояться. Мы дадим вам Йоланду. Это очаровательное создание! Она приехала к нам два года назад из Пульи. Почти не имела опыта, за исключением нескольких незамысловатых любовных историй, но очень быстро развилась во всех отношениях. Селестина, приведи Йоланду, — обратилась она к служанке, — она в третьей комнате.

Селестина сделала книксен и быстро ушла. Розина собиралась сказать что-то Тони, но ее прервал вопль, донесшийся из овальной комнаты. Они повернулись и увидели, как сенатор Бонкомпаньи налетел на высокую пальму, росшую в кадке из голубого фарфора. Сенатор повалился на спину и радостно икал, уставившись в потолок. Розина нахмурилась.

— Сенатор, как всегда, перебрал. Хотя человек, состоящий в родстве с половиной римской знати, должен, казалось бы, уметь пить шампанское.

Она приказала бармену помочь сенатору подняться на ноги. Между тем Тони разглядывал редкой красоты девушку в белом платье, которую Селестина вывела из комнаты номер три.

— Это Йоланда, — шепнул Фаусто, — лучшая проститутка в этом борделе. Она тебе нравится?

Тони, пораженный ее красотой, кивнул. Спустившись вниз, девушка подошла к ним.

— Это Йоланда, — сказала Розина. — Йоланда, дорогая, это брат Фаусто — Тони.

— Он у нас девственник, — предупредил Фаусто. — Доставь ему счастье…

Проститутку Анджелину привели в восторг сильное молодое тело Фаусто и его юная страсть, которая была упоительно грубой по сравнению с неуклюжей суетливостью большинства ее клиентов среднего возраста. Даже запах его пота нравился ей. Она обхватила ногами его талию, ощущая острое мучительное желание. Когда все кончилось, она сказала:

— Неправильно получать деньги за такое наслаждение.

Фаусто рассмеялся и оделся. Около двери прислушался, но ничего не услышал. Он оперся на перила балюстрады и стал ждать. Пианист внизу начал наигрывать мелодию «Кленовый лист». Спустя десять минут дверь открылась, и Тони вышел на галерею. Его лицо было бледнее обычного.

— Ну? — спросил Фаусто. — Тебе понравилось?

Тони не сказал ни слова. Он пошел вниз по ступеням, Фаусто последовал за ним. Когда они вышли на улицу и взяли велосипеды, Фаусто не выдержал.

— У тебя должна быть хоть какая-то реакция! — выпалил он.

— Что, по-твоему, я должен сказать? — рассердился Тони. — Да, мне понравилось это! Теперь тебе стало легче?

— Хочешь прийти сюда еще раз завтра вечером?

Тони не ответил. Он сел на велосипед и поехал к дому.

На следующее утро он объявил матери, что решил принять сан священника.

Глава 20

Лорна и Барбара Декстер, пятнадцати и тринадцати лет соответственно, стояли в дверях танцевального зала и наблюдали за танцующими с нескрываемым любопытством, свойственным юности. Люсиль преуспела в своих планах: ее городской дом на перекрестке Семьдесят третьей улицы и Пятой авеню стал достопримечательностью, а ее званые вечера вошли в моду. Правда, реализуя свои планы, она потратила буквально миллионы, но приобретения были значительными. Вкус у нее был безошибочный, а обстановка в доме первоклассная. На стенах танцевального зала, освещенного великолепной хрустальной люстрой, висели портреты графа и графини Дерби в полный рост кисти Лоренса^[45], что давало танцующим возможность ощутить себя почти что накоротке с досточтимой английской аристократкой. Но среди танцующих можно было увидеть и здравствующих титулованных особ, включая двух виконтов и целую россыпь баронетов. Люсиль, может, и была выскочкой, но умела добиваться своего.

— Обладает ли отец привилегией убедиться в том, что уроки танцев, за которые он платит, приносят свои плоды?

Лорна улыбнулась, увидев отца:

— Я так надеялась, что кто-нибудь пригласит меня!

— Ты же знаешь, что ты неофициальная гостья. А кроме того, ты должна сейчас делать уроки.

— О, папочка, я уже сделала их.

Они закружились в вальсе, смешавшись с толпой. Оба выглядели чудесно: Лорна в своем белом платье и стройный Виктор с висками, тронутыми сединой.

— Ты очень красивая, Лорни, — назвал он ее домашним уменьшительным именем.

— Спасибо, папа! Ты считаешь, я смогу разбивать сердца?

— Без сомнения. У тебя будет возможность проверить свое очарование на твоих римских кузенах в следующем месяце.

Ее глаза сверкнули.

— Мы едем в Рим?

— Да. Мой брат и княгиня Сильвия женятся. Наконец-то.

Лорна хихикнула:

— Дядя Франко, наверное, ужасно безнравственный. Не могу дождаться, когда увижу его. Я думаю, это просто отлично, когда в семье есть кто-то безнравственный. Мы все едем в Рим?

— Да.

— И мама тоже?

— Да.

Она помолчала секунду. Потом робко спросила:

— Вы будете ссориться с мамой?

Виктор поморщился. Вальс кончился, и звуки быстрого фокстрота избавили его от необходимости отвечать на вопрос.

Он ушел с вечера незадолго до полуночи, вышел через дверь, выходящую на Семьдесят третью улицу, сел в свой лимузин «Грейт Эрроу» и велел шоферу Клоду везти его на Пятьдесят четвертую улицу. Как все американцы, Виктор был помешан на автомобилях, и эта великолепная машина была одной из его радостей в жизни. Сейчас он сидел на кожаном сиденье, а Клод вез его к дому, расположенному между Медисон и Пятой авеню. Когда они доехали до места, Виктор вышел из машины и приказал шоферу заехать за ним через час. Он отпер парадную дверь своим ключом, поднялся на второй этаж, зашел в спальню и включил свет. Джулия Ломбардини повернулась в постели и зевнула:

— Как вечер?

Он присел на кровать, обнял ее и начал целовать:

— Без тебя там было скучно.

— Но ты все же пошел туда.

— Да, все же пошел.

Она оттолкнула его несильно. Он взглянул на нее:

— Ты без ума от меня.

— Нет, это не так. Если я и без ума от кого-нибудь, так только от себя самой.

— Джулия, не надо. Я виноват…

— О, я не хочу говорить об этом. Спокойной ночи.

Она снова вытянулась на кровати и уставилась в потолок.

Виктор взял ее за руку:

— Нет, давай поговорим об этом.

— Зачем? О чем еще говорить? Мы обсуждали эту тему сотни раз. Мы в безвыходном положении. Это тупик. Ты не разведешься с Люсиль из-за детей, а я, наверное, упустила все возможности выйти замуж потому, что живу с тобой.

— Послушай, Джулия, — прервал он ее. — Я не романтичный идиот, который считает, что любовь все побеждает. Я полностью осознаю, что я сделал с тобой, и, поверь мне, понимаю проблемы, вызванные этим. Но мои дети растут, через несколько лет я, вероятно, смогу развестись с Люсиль и жениться на тебе, а это — мое самое заветное желание. Я знаю, как больно тебе бывает. Бог свидетель, какая это смертельная скука для меня, но я вынужден соблюдать какие-то приличия, хотя бы ради детей. Так что в действительности все не так безнадежно. А пока у тебя есть моя любовь, если она что-то для тебя значит.

Джулия сжала его руку:

— Ты прекрасно знаешь, как много значит для меня твоя любовь. Я очень люблю тебя, Виктор. Мне кажется, что я полюбила тебя, как только увидела в первый раз.

— Не говори так! Боже, я влюбился в Люсиль с первого взгляда, и это оказалось самой большой ошибкой в моей жизни.

— Ну хорошо, возможно, это случилось со второго взгляда. Как бы то ни было, я люблю тебя, мой восхитительный мужчина. Но мне нелегко быть любовницей. Вот — меня передергивает, даже когда я просто произношу это слово! Я, Джулия Ломбардини, девушка, которой каждый присудил бы звание «Мисс, воспитанная в самых строгих правилах», являюсь любовницей. Невероятно! До сих пор не могу поверить в это. Иногда я думаю, что мне следует возлежать на тигровой шкуре с розой в зубах.

— Я куплю тигровую шкуру, и мы посмотрим, как ты на ней будешь смотреться.

— Кроме того, я хочу иметь детей. Я ведь не становлюсь моложе.

Виктор выглядел смущенным. Он встал и начал раздеваться.

— Я нарушила все установленные правила, — продолжала Джулия, — потому что любила тебя. Думаю, узнав о том, что твой брат открыто живет с той женщиной в Риме, я постаралась внушить себе, что мне удастся сделать то же самое в Нью-Йорке, но я не могу… Мои дядя и тетка тяжело перенесли это…

— Я знаю, — мрачно произнес Виктор.

Он лишился дружбы и поддержки Этторе Ломбардини и его газеты, и это было ударом для него, но страстная любовь к Джулии заставила его принять этот удар.

— Я не в силах ждать столько лет. И не буду ждать, Виктор.

Раздевшись, он лег на кровать рядом с ней и обнял ее. Как всегда, она упивалась его запахом, его прикосновениями и объятиями.

— Я не могу потерять тебя, — шепнул он, целуя ее.

— Но ты можешь потерять меня…

18 ноября 1910 года лайнер «Мавритания» судоходной компании «Кьюнард», считавшийся чудом века и одним из самых аристократических пароходов на североатлантических судоходных линиях, вышел из нью-йоркской гавани; через четыре с половиной дня он должен был достичь Саутхемптона. Среди пассажиров первого класса были мистер и миссис Виктор Декстер из Нью-Йорка и трое их детей: Лорна, Барбара и Дрю, миссис Моффит, которая должна была следить за детьми, и горничная Люсиль Аделаида, уроженка французской Канады, в чьи обязанности, помимо всего прочего, входило заботиться о гардеробе Люсиль, состоявшем из четырнадцати чемоданов фирмы Вуиттон. В первый день плавания море было неспокойным, и Люсиль с позеленевшим от качки лицом вынуждена была оставаться в постели. Но на следующий день она вышла из своей каюты, полная решимости испробовать все удовольствия, доступные пассажирам первого класса на самом чудесном в мире лайнере.

У Виктора возвращение в Италию спустя тридцать лет вызывало смешанные чувства. Он вспомнил себя — двенадцатилетнего мальчишку, который отправился в Нью-Йорк на корабле «Сервия», неграмотного, неопытного мальчишку, испуганного, не знавшего ни слова по-английски… Его ассимиляция в новом мире, его продвижение наверх к завоеванию прочных позиций в банковском мире англосаксонских протестантов, его растущее как на дрожжах личное состояние — все это доставляло ему удовольствие, и он гордился своими достижениями. Но его семейная жизнь потерпела полное фиаско. Независимо от того, насколько успешно Виктор ассимилировался в новом мире, он сохранил свойственное итальянцам чувство уважения к семейным институтам. Тот факт, что нью-йоркское общество стало весьма терпимым к разводам, не сделало для него мысль о разводе менее отталкивающей. Не говоря уже обо всем другом, его ужасало то, как развод отразится на детях. С другой стороны, его брак с Люсиль был головоломкой, решать которую ему становилось все труднее и труднее. Кроме того, он так сильно любил Джулию, что мысль о том, как компрометирует ее то странное положение, в которое он ее поставил, приводила его в отчаяние. Как сказала Джулия, это был тупик. И это причиняло Виктору такую боль, что он не мог в полной мере ощущать ту радость, которую вызывало у него возвращение на родную землю.

На второй вечер он и Люсиль были приглашены на ужин к капитану. Это событие побудило ее надеть свое самое красивое вечернее платье и лучшие драгоценности. За круглым столом она сидела слева от капитана, почетное место справа от него было отдано маркизе Лансдоун. Люсиль легко перенесла это небольшое унижение, так как ее соседом слева оказался сам маркиз, и близость к этому скучающему и наводящему скуку аристократу была, по мнению Люсиль, несомненно, ее удачей в социальном плане. С плохо скрываемым отвращением Виктор наблюдал, как его жена увивается вокруг его светлости.

После ужина Люсиль и маркиз отправились в комнату для игры в карты. Люсиль обнаружила, что единственной страстью его светлости, помимо охоты на лис, был бридж. Виктор собирался пойти в курительную комнату за сигарой, когда заметил миссис Моффит, которая стремительно приближалась к нему, причем ее обширная грудь колыхалась от возмущения.

— Мистер Виктор, — ее ирландский акцент стал заметнее в солидных переходах английского лайнера, — я бы хотела, чтобы вы поговорили со своей старшей дочерью! Она ведет себя просто неприлично, но совсем не желает слушать меня!

— Лорни? Неприлично? Полноте, миссис Моффит.

— Но это правда! Она сейчас в главном салоне, разговаривает с этими юнцами из Гарварда, у которых лишь одно на уме… Я сказала ей, что ей нечего с ними делать, но она проигнорировала меня. Бог знает, что может случиться, прежде чем мы прибудем в Саутхемптон!

Виктор постарался сдержать улыбку:

— Думаю, что Лорни не станет падшей женщиной…

— Ах, как вы можете быть так уверены? Ей всего пятнадцать лет! Когда я была в ее возрасте, я никогда даже не глядела на мужчин. Высокомерные и развратные чудовища — вот кто они! Конечно, я не имела в виду вас… Если вы не поговорите с ней, я снимаю с себя всякую ответственность за то, что произойдет!

Виктор вздохнул:

— Хорошо, миссис Моффит. Я поговорю с ней.

Он вошел в главный салон. Лорни сидела за роялем и играла «Сияй, полная луна», а четверо студентов в смокингах, облокотившись на крышку рояля, громко подпевали ей.

— По-моему, вы сказали, что она разговаривает с ними? — спросил он у миссис Моффит.

— Это еще хуже! — сердито буркнула она. — Это как в пивном зале. Ни одна леди не появится на публике таким образом.

Виктор протиснулся сквозь толпу и подошел к роялю как раз в тот момент, когда песня закончилась под аплодисменты пассажиров.

— Папа! — воскликнула Лорни. — Правда, мы хорошо исполнили песню? Это команда из Гарварда. Они собираются участвовать в дебатах с командой оксфордского студенческого союза. Это Фрэнк, Чарли… э-э-э, Джерри?

— Правильно, — ответил юноша в очках с сильными линзами, — и Роберт.

— А это мой отец.

Виктор пожал им руки.

— Мы узнали, сэр, что вы возвращаетесь в Италию спустя тридцать лет, — сказал Джерри.

— Да, это так.

— А правда, — спросил второй юноша, — что ваш брат — самый известный в Италии социалист?

— И это верно.

— А вы не думаете, что социализм опасен?

— До тех пор, пока он не выходит за рамки семьи, он не опасен. А теперь, юноши, могу я купить вам пива?

Предложение было принято с энтузиазмом. Миссис Моффит была шокирована.

— Я узнала от миссис Моффит, что сегодня вечером Лорни распевала песни с какими-то гарвардскими студентами, — сказала Люсиль, укладываясь в кровать в час ночи.

— Она играла для них на рояле, — ответил Виктор, читавший на своей половине кровати «Холодный дом» Диккенса, взятый из корабельной библиотеки.

— А ты не думаешь, что мог бы быть лучшей дуэньей, если бы не покупал пива для тех юнцов?

Виктор отложил в сторону книгу. Снаружи волны Атлантики мерно бились о корпус корабля.

— Не понимаю, почему я не должен был этого делать. И потом, мне нравится миссис Моффит, но она немного старомодна. Не думаю, что какой-нибудь мужчина дотронулся до нее с тех пор, как ее муж отдал Богу душу в дублинской пивной двадцать лет назад.

— Тем не менее я считаю, что девушки в таком возрасте, как Лорни, не должны флиртовать со студентами.

— Флиртовать! Она просто прекрасно проводила время.

— Она слишком молода, чтобы оставаться наедине с мужчинами. Я понимаю, что у тебя… как бы это сказать… средиземноморское представление о морали, но я рассчитываю на то, что ты воспитаешь наших дочерей надлежащим образом. Я не хочу, чтобы у Лорны была плохая репутация, а в наши дни это может легко случиться.

— А что ты подразумеваешь под средиземноморским представлением о морали?

— Виктор, давай будем откровенными. Я придерживалась современных взглядов в отношении мисс Ломбардини. Хотя мне всегда казалось, что ты мог бы быть более оригинальным и не делать свою секретаршу любовницей.

— Я не искал оригинальности. Я искал немного тепла и любви — качества, которые я, черт побери, не мог найти в тебе.

— О, я знаю: холодная, жесткая Люсиль. — Она зевнула. — Извини, от морского воздуха так устаешь… Так вот, дело в том, что я не хотела, чтобы дети знали о тебе и мисс Ломбардини. Я действительно считаю очень важным, чтобы они уважали своего отца. Только Богу известно, сколько слов я потратила, пытаясь объяснить им, почему их дядя Франко жил восемнадцать лет с княгиней Сильвией, не вступая с ней в брак! Конечно, мы должны сделать скидку на иностранцев. Однако в существующей ситуации — я имею в виду и тебя и Франко, — думаю, чрезвычайно важно бережно относиться к Барбаре. Несомненно, рано или поздно они узнают о тебе, и мы должны подготовить их к этому шоку…

— Как? При помощи лжи?

— Да, лжи. Ты не можешь иметь и то и другое. Очевидно, ты не в состоянии жить без мисс Ломбардини… Очень хорошо. Но я не позволю разрушить жизни моих детей только потому, что у них беспутный отец.

Ее холодное высокомерие привело Виктора в бешенство.

— Каким образом их жизни могут быть разрушены оттого лишь, что я полюбил доброе, великодушное, прелестное создание, так не похожее на их мать?

— Говори потише!

— Если мне надо, я буду кричать, черт побери! Ты говоришь о морали, а как насчет твоей морали? Ты флиртуешь с любым, кто носит штаны, особенно если у него есть титул, вроде сегодняшнего напыщенного идиота маркиза.

— Да, я флиртую, Виктор. Но я не сплю с ними. В этом — огромная разница между тобой и мной.

Он медленно повернулся к ней:

— Молю Бога, чтобы ты завела себе любовника.

— Но этого не будет, милый. Хотя бы один человек в семье должен стараться быть порядочным. Но и, конечно, пока у меня нет любовника, а у тебя есть любовница, тебе будет довольно трудно развестись со мной, так ведь? — добавила она с улыбкой.

— Неужели тебе так нужно остаться со мной?

— Мне нужны твои деньги. И моя доля в банке, которую ты украл у меня, не говоря уж о банке, который ты украл у моей семьи.

— Украл? Я заплатил тебе пять миллионов долларов за ту долю, и плачу до сих пор…

— Но банк принадлежит тебе, Виктор, «Декстер-банк». Мое семейное имя теперь стало твоим.

— Если тебе нужны деньги, я готов дать тебе прекрасное отступное.

Она внимательно на него посмотрела, потом произнесла:

— Нет. Развода не будет. Пока. Ты еще недостаточно богат, мой милый.

На лице у нее вновь появилась саркастическая улыбка.

— Спокойной ночи, Виктор, — она потянулась к ночнику, — приятных сновидений.

И выключила свет.

Они провели три дня в Лондоне и Париже, осмотрели их, затем отправились поездом в Ниццу, а оттуда — в Италию. По мере того как поезд приближался к Риму, волнение Виктора возрастало. Он предвкушал встречу с братом, но не был уверен, узнает ли его, несмотря на то что оба обменивались фотографиями. Когда поезд подъехал к перрону Римского вокзала, Люсиль первая увидела Франко.

— Это он! — воскликнула она, показывая на высокого мужчину в элегантном длинном приталенном пальто и шелковой шляпе.

Рядом с ним стояла княгиня Сильвия, выглядевшая величественно в своей огромной шляпе, окутанной белым шифоном, развевающимся на прохладном ветру первых дней декабря.

— Ты посмотри на княгиню Сильвию! Какая великолепная женщина! — продолжала Люсиль, когда заскрипели тормоза и поезд наконец остановился.

— Это кузен Фаусто? — спросила Лорна. — Он же обалденно красивый!

— Лорна, не употребляй дешевый сленг, — наставительно сказала ее мать. — Кроме того, это может быть и Антонио, его брат-близнец.

— Он тоже обалденный, — ахнула Барбара, — они все обалденные! Мне уже нравится Италия!

Когда Виктор сошел на перрон, Франко кинулся к нему с распростертыми объятиями, восклицая взволнованно:

— Витторио, mio fratello^[46]!

Виктор осознал, что вот уже многие годы никто не называл его Витторио. «Время, — подумал он. — Мы все — пленники времени».

И вот они уже обнимали друг друга, целовались и плакали. «Все это выглядит так по-итальянски!» — думала Люсиль, глядя на них.

— Ты несчастлив, или я не прав? — спросил Франко спустя шесть дней.

Они вместе с Виктором сидели в саду палаццо дель Аква и курили послеобеденные сигары. Дни после приезда Виктора были заполнены прогулками по городу, зваными ужинами, балами и приемами.

Весь Рим, казалось, лез из кожи вон, чтобы сделать приятное брату синьора Спада. Римские газеты провозглашали историю успеха Виктора в Америке «торжеством итальянского национального характера», хотя «Либерта» хранила молчание по этому поводу (из скромности, а может, из приверженности к социалистическим взглядам). Виктора позабавила не только крошечная фигурка короля Виктора Эммануила (тот был вынужден использовать лесенку, чтобы сесть на лошадь), но и почтительное выражение лица Люсиль в присутствии королевской семьи. Это было захватывающее и изматывающее времяпрепровождение, и Виктор получал такое удовольствие от всего этого, что вопрос брата застал его врасплох.

— Несчастлив? Конечно, я счастлив, Франко.

— Тогда почему же ты не разговариваешь с женой?

Виктор посмотрел на звезды на ясном зимнем небе.

— Наверное, у нас не очень много тем для разговора. А когда они появляются, мы начинаем кричать.

— Я подумал, что у вас не все гладко в отношениях. Ты больше не любишь ее?

— Не знаю. Когда-то я любил ее так сильно, что не могу поверить в то, что между нами все кончено. Увидев ее впервые, Франко, я подумал, что она самая красивая девушка в мире. Она была умна, обаятельна и… — Он вздохнул. — Но сейчас она интересуется только деньгами и титулами. Не знаю, может быть, я тоже изменился.

— У тебя есть другая женщина?

— Да, я очень люблю ее. Но с разводом будут трудности.

— Могу себе представить. Брак! Я всегда думал, что это ловушка. Возьми меня и Сильвию: мы жили вместе восемнадцать лет, и у нас были прекрасные отношения. Конечно, были ссоры, но мы любим друг друга. Завтра мы поженимся, и, возможно, все наши прекрасные отношения полетят к чертовой матери.

— Этого не будет, если ты по-настоящему любишь ее. А по моим наблюдениям, ты ее любишь.

Франко бросил сигару на землю.

— Я люблю Сильвию больше, чем самого себя, — тихо произнес он. — А теперь пойдем к дамам?

— Мне не нравится твоя невестка, — сказала Сильвия час спустя, после того как Декстеры вернулись в гостиницу. — Она жуткий сноб.

— Я знаю. Бедный Виктор. При всех своих успехах он кажется несчастливым. Но дети у них очень милые.

— О, просто прелестные. Думаю, Лорна влюбилась в Фаусто.

Сильвия забралась в широкую кровать в стиле барокко с четырьмя витыми столбиками, поддерживающими изысканный балдахин. Франко лег на постель со своей стороны.

— Женщины неизбежно будут влюбляться в Фаусто, — сказал он. — Ему досталась моя мужская притягательность, а Тони — твой ум.

— Означает ли это, что я не притягательна?

— Совсем не притягательна. Например, если бы я был джентльменом, я бы и не подумал о том, чтобы переспать с тобой накануне свадьбы. Но, как ты знаешь, я не джентльмен. И ты так меня притягиваешь, что я не могу совладать с собой.

— Не кажется ли тебе, что после восемнадцати лет совместной жизни уже поздновато стремиться к воздержанию?

— Безусловно.

Он поцеловал ее:

— Я люблю тебя, Сильвия. Сейчас, когда мы вот-вот станем пожилой семейной парой, до противности респектабельной, я хочу напомнить тебе, что считаю тебя самой замечательной женщиной из всех, встречавшихся мне когда-либо в жизни.

— И я люблю тебя, — прошептала она. — Я полюбила тебя в тот самый день, когда ты попытался похитить меня.

— Ты знаешь, я тогда был напуган до смерти.

— Я знаю. Но мне ты показался тогда самым шикарным мужчиной на свете. Я и сейчас думаю так, хотя ты жутко растолстел.

— Ты собираешься посадить меня на диету?

— Нет, что ты. Я люблю тебя таким, какой ты есть, со всем твоим весом.

— Толстый, далеко не юный и солидный. Звучит как конец света, правда?

— Нет, это всего лишь начало.

Франко начал страстно ласкать ее.

Венчание состоялось на следующий день в церкви Святого Джованни в Латерано.

Кардинал дель Аква совершил брачный обряд. На свадебной церемонии присутствовали лишь члены семьи, так как княгиня Сильвия мудро решила, что ее религиозное соединение с Франко после восемнадцати лет совместной жизни не стоит превращать в карнавал. Тем не менее десятки репортеров ждали у дверей этой великолепной церкви, чтобы сфотографировать прибытие и отъезд свадебного кортежа. В тот вечер в палаццо дель Аква состоялось одно из самых знаменитых событий года. Три сотни гостей, включая королевскую семью, заполнили огромные комнаты старинного здания, чтобы выпить сотню бутылок шампанского «Дон Периньон» и поглотить восемьдесят килограммов зернистой икры, тысячу зажаренных овсянок и около сорока запеченных молочных поросят. Длинная мраморная галерея была превращена в танцевальный зал, в одном конце которого играл оркестр из пятнадцати музыкантов. Так что когда Лорна Декстер танцевала с Фаусто, ей подумалось, что весь этот вечер был будто волшебная сказка.

— Не могу вообразить что-нибудь более прекрасное, чем этот вечер. — В голосе Лорны звучал восторг. — Может быть, только свадебная церемония. Она была такой чудесной, что я почти решила стать католичкой.

— Мне кажется, мой отец выглядел скованным, — сказал Фаусто на своем школьном, но сносном английском языке.

— А мне он показался очень импозантным.

— Что ж, он наконец бросился в воду.

— Ты хочешь сказать, в омут?

Фаусто усмехнулся:

— Извини. Это значит, что он не может теперь передумать?

— Да. Что-то вроде этого. Как бы то ни было, он, вероятно, не так уж возражал против соединения с церковью, так ведь?

— Думаю, что он мог быть против. Церковь ненавидит социалистов, поэтому отец ненавидит церковь.

— О, это ужасно запутано. А ты социалист?

— Я — империалист. Хочу, чтобы Италия была великой империей, как Англия. Тогда люди будут относиться к нам, итальянцам, с уважением.

— Я уважаю итальянцев. Я люблю Италию! Но я наполовину итальянка, поэтому, думаю, у меня это естественное чувство.

— Тогда ты должна научиться говорить по-итальянски. Я научу тебя. Скажи: Lei е una bella ragazza.

— Что это значит?

— Ты красивая девушка.

Лорне это очень понравилось.

Глава 21

Джулия Ломбардини нервничала. В своем лучшем платье и элегантной шляпе она сидела за угловым столиком в маленьком итальянском ресторанчике в Гринвич-вилидж и ждала Виктора. Как много маленьких ресторанчиков они с Виктором посетили за последние шесть лет! У Джулии были серьезные опасения, когда она позволила ему стать ее любовником, но в личных отношениях все оказалось гораздо лучше, чем она ожидала. У каждого из них был свой отдельный мир. В офисе она была исполнительной секретаршей и была уверена, что лишь немногие люди в банке подозревали, что они любовники. Но вечерами, когда он уходил от семьи, у них был общий мир — романтический и полный веселья. Они тысячу раз ужинали в ресторанчиках наподобие этого — пили вино, смеялись, болтали, держались за руки… а затем возвращались в квартиру на Пятьдесят четвертой улице, которую Виктор снял на ее имя для занятий любовью. Он был ее первым любовником, и она обожала его. В действительности быть его любовницей оказалось для нее менее страшным, чем она думала. И все же оставалось чувство вины, приходилось идти на всяческие уловки.

Сегодня вечером Джулия нервничала, и у нее ныло сердце, так как она должна была сказать ему, что он был ее первый и последний любовник.

Виктор опоздал на десять минут. Она напряглась, когда увидела его в дверях ресторана. Он подошел к столику, поцеловал ее, потом сел и заказал вино.

— Как приятно видеть тебя, — сказал он, взяв Джулию за руку. — Как твоя простуда?

— Так ты получил мое послание?

— Конечно. Я не застал тебя в офисе. Ты знаешь, что я не могу работать без тебя. Но сейчас тебе получше?

— У меня все в порядке. Как было в Риме?

— Свадьба была потрясающей. Никогда в жизни я не пил столько шампанского, и под утро у меня была адская головная боль. — Он вытащил из кармана небольшой сверток. — Я купил это для тебя в Риме. Надеюсь, тебе понравится.

Джулия развернула сверток, когда официант разливал вино. Внутри оказалась черная бархатная коробочка. Она подняла крышку, взглянула на маленький бриллиантовый лук. Виктор заметил, как широко раскрылись у нее глаза.

— Это очень красиво, — произнесла она.

— Тебе действительно нравится?

Джулия захлопнула крышку:

— Конечно, нравится, но я не могу принять его. Отдай это Люсиль или одной из своих дочерей.

В нем шевельнулось подозрение.

— Джулия, в чем дело? Почему ты избегаешь меня с тех пор, как я вернулся? У тебя не было сегодня простуды…

— Нет, я сказала неправду.

— Тогда в чем дело?

— Виктор, я выхожу замуж.

Он не произнес ни слова, но в его глазах она заметила боль.

— Его зовут Чезаре Риццо, — продолжала она. — Он занимается импортом вин в Бруклине. Я была знакома с ним некоторое время. Когда ты уехал, он попросил меня о встрече, и я согласилась. Мы встречаемся почти месяц. Три дня назад он спросил меня, не выйду ли я за него замуж. И я сказала — да.

Наступило долгое молчание.

— Ты любишь его? — наконец спросил Виктор.

— Нет. Он нравится мне. Он приятный человек и будет мне хорошим мужем. Я рассказала ему о тебе. Я была честна с ним.

— Не знаю, что и сказать. Я… — Внезапно его охватил гнев. — Ты не можешь это сделать, черт побери! Мы так любим друг друга!

— Виктор, это длится шесть лет. Шесть. Мне почти тридцать лет. Да, я люблю тебя и, наверное, никого в жизни не буду любить так, как тебя. Но я не могу ждать вечно, пока ты разведешься с Люсиль. А ты ведь не собираешься разводиться с ней сейчас?

— Она не даст мне развода! Мы серьезно поссорились на лайнере по пути в Италию. Я сказал ей, что отдам ей все, что она захочет! Но она не хочет развода, по крайней мере сейчас…

— Сначала ты не хотел развода, теперь она… А где же тут место для меня? Нигде.

Он устало прикрыл ладонью глаза:

— Ты не можешь подождать еще несколько лет? Я найду какой-нибудь способ уговорить Люсиль…

— Нет, — тихо сказала Джулия, не могу. Я люблю тебя, но теперь я стала ненавидеть себя за то, что была твоей любовницей. Я собираюсь выйти замуж за Чезаре. Я хочу иметь собственную семью.

Виктор потерпел поражение и знал это. Он откинулся на стул и сидел мрачно уставившись на бокал с вином.

— Думаю, — сказала Джулия, — мне осталось лишь поблагодарить тебя за эти прекрасные шесть лет.

— Это я должен тебя благодарить.

— У тебя нет чувства обиды на меня?

Он взглянул на нее:

— Нет. Никакой обиды.

В нем не осталось вообще никаких чувств. Он был опустошен.

Неделю спустя из Рима пришла телеграмма, которая привела его в еще большее отчаяние. Телеграмму послала Сильвия. В ней говорилось, что Франко был сбит машиной на улице Дуе Мачелли и умер мгновенно.

Сейчас его переполняло горе. Его брат мертв, женщина, которую он любил, ушла от него, а жена превратилась во врага. Виктор заперся в спальне, сел на подоконник и уставился на Пятую авеню, охватываемый попеременно то яростью, то унылой апатией. Когда дочери попытались уговорить его выйти наружу, он наорал на них и велел убираться.

Лорна и Барбара слышали до этого, как он кричал на мать. Но никогда раньше он не повышал голоса на них.

На похоронах Франко присутствовали сотни людей. Многие пришли с тайным злорадством, но бедняков привела сюда настоящая скорбь. Для них он был тем, о ком Сильвия сказала: «Это был человек, который встал и сказал: «Посмотрите, как все прогнило». Сильвия знала его недостатки. Она знала о его любовницах. Знала, что он скомпрометировал свою газету «Либерта», чтобы расширить читательскую аудиторию; чтобы сделать социалистические идеи более доступными публике, он перемежал их историями о светских убийствах, вроде убийства графини Сант-Элиа. Она любила его со всеми его недостатками, вопреки им. Теперь его не стало. Во время траурной службы по обе стороны от нее сидели оба ее сына. Когда служба кончилась, Тони и Фаусто помогли ей сесть в лимузин. Все трое сидели молча, шофер повез их домой. Потом Сильвия сказала:

— Ваш отец был великим человеком. Никогда не забывайте об этом. И никогда не делайте того, что могло бы осквернить его память.

— Мой отец был убит, — с горечью в голосе сказал Фаусто.

— Мы не знаем этого…

— Мама, зато мы знаем! Это вовсе не несчастный случай. Мафия организовала убийство. Они убили его, потому что у него было достаточно мужества, чтобы открыто сказать, что Италия должна раздавить их. Какая мерзкая страна…

Мать крепко сжала его руку:

— Не говори так. Мой отец умер за Италию, то же сделал и твой отец, но по-другому. Забери свои слова обратно.

На лице Фаусто было написано отвращение. Лицо Сильвии было покрыто плотной черной вуалью, но глаза ее были сухи. Она заплачет, когда останется одна. Но на людях, во имя Франко, она не унизится до слез.

— Хорошо. Извини меня.

«Когда-нибудь, — подумал он, — когда-нибудь я отомщу за смерть отца».

В ту ночь Сильвия лежала одна в своей огромной кровати. Она глядела на балдахин над головой и вспоминала, как провела полжизни с человеком, которого боготворила. Она вспоминала, как неистово он любил ее, вспоминала его молодое тело, которое располнело с годами, его нежность, его храбрость.

Она вспоминала, и все ее тело ныло от одиночества.

— О, Франко, — прошептала она, — любовь моя…

Сильвия обхватила руками его подушку и зарыдала.

Часть IV Здесь и там

1915–1917

Глава 22

Он представлял из себя почти комический стереотип заносчивого немецкого генерала, в островерхой каске, начищенных до блеска сапогах и с неизменным моноклем. Он расхаживал взад-вперед перед камином в крошечной французской гостинице и кричал на перепуганного молодого лейтенанта, съежившегося от страха. Генерал был так разгневан, что монокль то и дело выскакивал у него из глаза. В какой-то момент, когда он от ярости подпрыгнул, монокль упал на пол, и он раздавил его сапогом. Лейтенант все время украдкой встревоженно поглядывал на дверь кухни, откуда доносились отголоски еще одной битвы — на сей раз между хозяином гостиницы и его женой. Наконец шум в кухне достиг такого уровня, что генерал перестал кричать на лейтенанта и протопал к кухонной двери. Как только он открыл ее, в лицо ему влетел торт с кремом.

— Прекрасно! — вскричал Моррис Дэвид, двадцатисемилетний режиссер, он же сценарист, он же продюсер двухчасовой военной комедии «Побудка».

— Так, ребята, все свободны до завтра. Джо, помоги Чарли стереть торт с лица. Собираемся завтра в восемь часов утра и заканчиваем, хорошо?

Все это Моррис выпалил как из пулемета на своем английском с заметным акцентом идиша. Его съемочная группа из четырех человек начала устанавливать декорации для завтрашней сцены, а Моррис в течение нескольких минут препирался с молодым актером, играющим лейтенанта. Потом он спустился на первый этаж арендованного им аристократического дома на Восточной Четырнадцатой улице, где в бывшей кухне когда-то изысканного особняка будущий киномагнат устроил свой офис, в котором черт ногу мог сломать. На дворе был июнь 1915 года, в Европе уже год шла разрушительная война. Моррис решил, что военная комедия принесет большие деньги, и вложил все свои сбережения, а также прибыль от студии «Дэвид продакшн» в эту свою четвертую по счету картину. Высокий, худой, с вьющимися белокурыми волосами и довольно невзрачным лицом, которое тем не менее нравилось женщинам, бывший Мойше Давидофф проделал долгий путь, начавшийся когда-то в убогой квартире, снимаемой его семьей на Хестер-стрит. Прошло двадцать пять лет с тех пор, как он лежал, зажатый между двумя своими братьями, на кровати, дрожа от холода и мечтая о богатстве, в то время как в другом углу его усталые родители занимались любовью. Моррис продавал тряпье, апельсины, газеты, с каждым разом поднимаясь на дюйм выше, пока наконец, в двадцатилетнем возрасте, имея лишь зачатки образования, он не получил повышение — стал продавать чулки и затем обувь. Он стал снабжать обувью спортивные лиги. Его неуемная энергия и необыкновенное умение убедить несговорчивого клиента сделать покупку помогли ему стать коммивояжером в крупной обувной компании. В течение пяти лет он объездил Новую Англию, потом Средний Запад. Его ломаный английский язык забавлял янки и жителей Индианы, которые хотя и потешались над ним, но все же покупали его товар. Моррис стал знаменитостью в обувном деле и постепенно скопил кругленькую сумму в восемь тысяч долларов.

Его детская мечта стать богачом уже не казалась ему неосуществимой, но до этого было еще очень далеко. Ему показалось, что кино сократит путь к богатству. Сейчас его четвертый фильм был почти готов, и он уже планировал начать съемку пятого. Но здесь возникали проблемы.

Двадцать минут спустя, когда Нед Фарбер, его тридцатилетний оператор и помощник продюсера вошел в офис, Моррис вопил в телефонную трубку:

— Ты — гониф, шмук, чаззер^[47]! Бог мой, да сам Дастин Фарнум получил только пять тысяч за «Женатого на индианке»! Почему ты думаешь, что этот актеришка, которого ты представляешь, стоит десяти тысяч? Десять? Не могу поверить своим глазам — десять? Я не заплатил бы ему десяти тысяч, даже если бы он ходил по воде, как Христос! Идите к черту со своими десятью тысячами! — Он швырнул телефонную трубку.

— Я понял тебя так, — сказал Нед, чей английский был несравнимо лучше, чем у Морриса, — что у нас нет звезды для «Нокаута»?

— Все агенты — гониф, — кипятился Моррис, — но этот!.. Пошел он к черту. Я достану себе звезду, о которой никто еще не слышал!

— Это будет не звезда, — возразил Нед, плюхаясь на ветхую софу, над которой поднялся клуб пыли. — Моррис, почему ты не уступишь? Вот уже три недели ты пытаешься заполучить знаменитость за пять тысяч, но из этого ничего не выйдет. Агенты знают, что мы делаем деньги, и хотят, чтобы их актёрам достался кусок пирога. Поэтому заплати десять тысяч.

— Как? Как я могу заплатить десять тысяч, когда вся смета на картину — тридцать пять тысяч? Ты можешь мне объяснить, откуда взять деньги, когда истрачен последний цент? Ты думаешь, что я — монетный двор США и могу печатать деньги?

— Ты когда-нибудь слышал о банках?

— Не говори мне о банках. Все банкиры — не евреи. Они нас, евреев, ненавидят. Какой банк ссудит мне деньги? Объясни мне, пожалуйста.

— Я говорил тебе — Виктор Декстер…

— Ты думаешь, я смог бы доверять итальяшкам? Гои^[48] плохи, но итальяшки…

— Но он один из нас, Моррис! Он иммигрант. Ты можешь выслушать меня?

Моррис откинулся на спинку стула:

— Я слушаю.

— Я говорил тебе, что мой двоюродный брат — кассир в «Декстер-банке»…

— А зачем итальяшке нанимать еврея? Объясни, пожалуйста.

— Этому мистеру Декстеру нравятся все, кто бывает в его банке, — итальянцы, неевреи, евреи… Ему нужны деньги всех их…

— Он ведет себя как еврей.

— Но он нееврей. Как бы то ни было, мой двоюродный брат ухаживал за секретаршей мистера Декстера, мисс Касати, и она сказала ему, что Декстер любит театр и вкладывает деньги в постановку пьес.

— Я же не ставлю пьес. Я делаю фильмы.

— Пьесы, фильмы — все это шоу-бизнес! Думаю, Декстер выслушает тебя. Полагаю, тебе следует поехать и поговорить с ним. Если мы должны заплатить десять тысяч за знаменитость, заплати десять тысяч, а нужные тебе пять тысяч займи у банка.

— Мне не нравятся банки. Все банкиры — гониф.

— Моррис, для тебя весь мир — гониф!

— Тебе нечего больше сказать? — Моррис помолчал мгновение, потом пожал плечами. — Хорошо, я поговорю с ним. Спорим на кольцо, что он не пустит меня на порог своего офиса?

— Спорим.

— Так вы хотите написать книгу обо мне? — спросил Виктор, разглядывая привлекательную брюнетку в светло-зеленом платье, сидевшую напротив него за столом. — Почему вы хотите это сделать?

— Потому что вы — известная личность, могущественный банкир, а американцы питают интерес к своим деловым лидерам. Надеюсь, у вас нет предрассудков в отношении женщин-журналистов?

— Нет. Одна из моих дочерей хочет стать писательницей.

— Это, наверное, Барбара, — заметила Элен Фицсиммонс, — та, что учится в Вассаре.

— Вы неплохо сделали домашнее задание. Но я не уверен, хочу ли я, чтобы обо мне написали книгу. Она будет комплиментарной?

— А почему бы и нет?

— В последнее время о банкирах пишут очень много плохого.

— Очевидно, вы имеете в виду мистера Моргана. А вы не думаете, что он это заслужил? Что он сосредоточил в своих руках слишком большую экономическую власть?

— Как бывший конкурент мистера Моргана, я бы ответил — да. У него слишком много власти. С другой стороны, я восхищен им. Это была цельная натура.

— Вы одобряете федеральную резервную систему?

— Да, мисс Фицсиммонс, вижу, у вас много вопросов. К сожалению, я ограничен во времени, поэтому не знаю, как я могу быть полезен вам.

— Я понимаю, что не должна отрывать вас от бизнеса, мистер Декстер, но я надеюсь, что смогу взять у вас несколько интервью, предположим, во время уик-эндов?

Декстеру понравилась эта дерзкая молодая женщина, казавшаяся такой уверенной в себе, его привлекала также идея стать героем книги. Но он предпочел бы, чтобы мисс Фицсиммонс не была бы такой хорошенькой. Потому что если он пригласит ее в Сандс-пойнт, где он купил три года назад дом, Люсиль может заподозрить, что он сделал это не только из-за книги. Хотя, с другой стороны, там будут Люсиль и Лорна, а когда на следующей неделе закончатся занятия, то Дрю и Барбара тоже приедут туда, так что для подозрений не будет никаких оснований.

— Хорошо, — согласился он, — как вы посмотрите на то, чтобы приехать к нам в гости в Сандс-пойнт на два-три уик-энда? Вы не очень утомите меня разговорами?

Она улыбнулась:

— Я надеялась, что вы пригласите меня. Мне бы очень хотелось этого. Кроме того, если говорить честно, уехать из города на уик-энд — не такой уж тяжкий труд. Как насчет ближайшего уик-энда? Не хочу казаться назойливой, но чем раньше я начну писать книгу, тем быстрее я ее закончу, и поверьте мне, мистер Декстер, я знаю, как потрачу деньги за нее.

— Хорошо. Приезжайте на этот уик-энд. Если вы сядете в поезд, отходящий в субботу в девять двадцать утра от Пенсильванского вокзала, мой шофер встретит вас на станции. Привезите с собой одежду для прогулки на яхте. Погода сейчас хорошая, я покатаю вас под парусом.

— Все звучит так заманчиво. Но у меня есть время задать вам еще несколько вопросов?

— Конечно.

— Вы один из выдающихся американских граждан итальянского происхождения. Вы основали кафедру истории Италии в Гарварде в память о вашем умершем брате. Вы также основали на свои средства Фонд имени Франко Спада, выплачивающий стипендии студентам итальянского происхождения. Кроме того, вы председатель итало-американского общества. В прошлом месяце Италия объявила войну Австрии и Германии. Кому бы вы отдали свои симпатии, если Италия сделала бы по-другому, иными словами — осталась бы союзницей Германии?

— Естественно, мне бы это понравилось, но в данной ситуации, думаю, Италия уже сделала ошибку. Мне кажется, она должна была сделать все возможное, чтобы не ввязываться в войну, она мало что выиграет от нее, зато многое потеряет.

— Но так как Италия уже воюет, надеетесь ли вы, что Америка тоже вступит в войну?

— Абсолютно нет. Америка должна держаться в стороне, эта война не имеет к нам никакого отношения!

— Но вы же считаете, что Германии должно быть нанесено поражение?

— Конечно. Но не нами. Президент Вильсон может быть хорошим профессором в Принстоне, но если он ввяжется в эту войну, история проклянет его.

— В таком случае вы изоляционист?

— Я пацифист. Война приносит лишь смерть.

Она быстро сделала несколько пометок в маленькой записной книжке, потом положила ее в сумочку и встала.

— У меня осталось еще много вопросов на субботу, — сказала она.

— Надеюсь, мои ответы будут разумными. — Он поднялся, чтобы проводить ее до двери. — Как называются ваши предыдущие книги? Я хочу прочитать их.

— О, не надо! Они были ужасными! Два романа, потерпевшие полнейший провал. Мне будет стыдно, если я позволю вам прочитать их.

Виктор смутился:

— Но у вас есть издатель для этой книги? Мне показалось, вы упомянули «Харпер бразерс»?

— Да, но мои романы были опубликованы не там. Что же, большое спасибо, мистер Декстер. До встречи в субботу.

Она пожала ему руку и, ослепительно улыбнувшись, вышла из офиса. Виктор на момент задумался, потом вернулся к столу и нажал на кнопку внутренней связи:

— Мисс Касати, зайдите ко мне.

Когда секретарша вошла, он сказал ей:

— Соедините меня с президентом «Харпер бразерс».

— Хорошо, мистер Декстер. Да, кстати, мистер Моррис Дэвид хочет видеть вас.

Спустя десять минут Моррис уже был в кресле, которое было согрето недавно сидевшей в нем мисс Элен Фицсиммонс, и следил за Виктором подозрительно, будто боялся, что банкир может его укусить.

— Я хочу занять у вас пять тысяч долларов, — сказал он.

— Понятно. Для чего?

На мгновение Моррис смешался, потом вскочил с кресла.

— Мне не нужно было приходить сюда, — пробормотал он, — это пустая трата времени… Благодарю вас, мистер Декстер, рад был познакомиться с вами. До свидания.

Он был уже у двери, когда Виктор окликнул его:

— Подождите! Может, вы скажете мне…

— Это комедия в пяти частях! — воскликнул Моррис, повернув обратно. — Пять частей! Никто не снимал такой длинной комедии, и вы, конечно, скажете мне, что я месшуге! А мне это нужно?

— Что значит месшуге?

— Сумасшедший! А мне не нужно, чтобы вы меня так называли. Я совершенно в здравом уме! Я знаю, что этот фильм принесет миллионы, но вы не верите мне, я это вижу. Все банкиры одинаковы: нет воображения, нет чутцпах^[49]. Единственное, что вы все умеете повторять, это — нет!

— Я не могу сказать ни нет, ни да, пока не узнаю хоть что-нибудь о вашем проекте. Если вы сможете убедить меня, что ваша картина принесет миллионный доход, я буду заинтересован. В конце концов, киноиндустрия — это пятая по размерам индустрия в Америке. Так почему бы мне не заинтересоваться? Может, вы присядете и мы побеседуем с вами?

Моррис пристально смотрел на него:

— Они сказали мне, что вы итальянец. Но вы разговариваете не как итальянец. И выглядите иначе.

— Тем не менее я итальянец.

— Ха! Хотел бы я говорить по-английски так, как вы! Ведь вы же не думаете, что мое настоящее имя Моррис Дэвид, так ведь? Вы думаете, что я еврей?

— Да, я не принял бы вас за ирландца, это точно.

Моррис засмеялся.

— Я изменил свое имя. — Он направился к креслу. — Мое настоящее имя — Мойше Давидофф, мои родители — выходцы из России. А вы сменили свое имя? Наверное, да. Декстер — не итальянское имя.

— Мое настоящее имя — Витторио Спада.

— Вот это звучит по-итальянски. Мы оба изменили свои имена, значит, у нас есть что-то общее, правда? Так, может быть, вы думаете, что я месшуге? Как по-итальянски будет «сумасшедший»?

— Паццо.

— Паццо? М-м-м, неплохо. Передает смысл так же, как месшуге. Ладно, вы не считайте меня паццо. — Он снова уселся в кресло. — Так что вы хотите узнать?

— Как называется эта комедия в пяти частях?

— «Нокаут». Я расскажу вам сюжет: вы будете смеяться до колик в животе. Так вот, героиня, Крошка Мэри, красивая шикса^[50], вся в белокурых красивых локонах, работает на швейной фабрике, понимаете меня? И ее босс начинает приставать к ней, но она мейделе^[51] и говорит ему: «Нет». Тогда ее босс — этот момзер, тейвель^[52] и путц…

— Что-что? Что такое путц?

— Мужской орган.

— Ого!

— Одним словом, он обвиняет ее в том, что она обокрала компанию, что является гроссе лигент^[53], и девица так боится попасть в тюрьму, что забирает все свои сбережения и покупает билет на поезд в Калифорнию. В поезде она встречает симпатичного парня, который говорит, что он боксер, но на самом деле он шмейклер…

— Переведите, пожалуйста.

— Это… — Моррис беспомощно замахал руками, — что-то вроде карточного шулера.

— Профессиональный жулик?

— Точно! Ну, как бы то ни было, он нравится Крошке Мэри, она доверяет ему, но он крадет у нее все оставшиеся деньги и слезает с поезда в Огайо. Ей тоже приходится сойти, потому что у нее ничего не осталось.

Он остановился, чтобы перевести дух, и снова принялся пересказывать сюжет, который был так напичкан недоразумениями, смешными падениями, жульническими трюками и вывертами, что Виктор оставил все попытки уловить хоть какой-нибудь смысл и просто слушал.

Наконец Моррис дошел до кульминационного пункта своего рассказа: Крошка Мэри вызывает этого жулика на поединок и делает тому нокаут!

— Вам не нравится? А потом оказывается, что они по-настоящему любят друг друга, и они женятся и живут долго и счастливо, экран гаснет, конец. Разве это не может принести деньги?

Виктор осторожно кашлянул:

— Что ж, в этом несомненно есть… размах…

— Вам не понравилось? Вы даже не смеялись.

— Мне трудно представить это на экране… Если я не ошибаюсь, вы — автор сценария?

— Я все — сценарист, режиссер, продюсер, торговец. Я никому не позволю испортить мою картину. Мои картины несут на себе отпечаток гения Морриса Дэвида!

— Гм-м-м.

— Если бы у меня была звезда на главную роль, я мог бы продать право на показ в одной только Новой Англии за двадцать тысяч долларов. А в Огайо, Пенсильвании, Индиане и Мичигане — за пять тысяч долларов в каждом из штатов. Я знаю тот район, я продавал там обувь.

— Фильмы — это не обувь.

— Это все одно и то же! Фильмы, обувь, корсеты… Нужно только знать, как продать, а я продавать умею. — Он помолчал. — Но вам я не смогу продать, так ведь?

— Мне бы хотелось иметь копию сметы, а также посмотреть один из ваших предыдущих фильмов…

— «Салат без приправы» идет сейчас в кинотеатре «Фэрфакс» на пересечении Пятой улицы и Третьей авеню.

Виктор сделал у себя пометку.

— Я бы хотел предложить изменить сюжет.

— Все всегда хотят изменить сюжет!

— Вместо того чтобы ссаживать Крошку Мэри и жулика с поезда в Огайо, отправьте их вместе в Калифорнию. Таким образом вы сможете снять свой фильм в Калифорнии. Я слышал, вся кинопромышленность переезжает туда, чтобы избежать фонда Эдисона.

Моррис застонал:

— Как будто я этого не хочу! Но для этого нужны большие деньги…

— Сколько?

— Не знаю, может, пять тысяч… Я хотел бы перевезти туда свою группу и все оборудование, там ведь все еще не налажено… Может быть, десять тысяч…

— Вы думаете, это стоит сделать?

— Конечно, если у меня будут деньги. К тому же климат там получше.

— Внесите эти расходы в смету и приходите ко мне завтра утром. А я пока посмотрю вашу картину.

— Она вам понравится! — воскликнул Моррис, вставая. — Вы будете так хохотать, что упадете со стула.

Во второй половине дня Виктор взял такси, чтобы поехать в «Фэрфакс», подозревая, что лимузин с шофером будет не самым разумным видом транспорта для поездки в Нижний Ист-энд.

Он надеялся, что фильм будет хорошим, потому что ему понравился Моррис Дэвид и заинтриговала идея приобщиться к киноиндустрии. Когда-то «Фэрфакс» был дешевым концертным залом, но в прошлом году владелец поднял его статус до кинотеатра, правда, цена билета оставалась прежней — пять центов.

«Салат без приправы» шел в паре с вестерном «Алая маска».

Трое ребят в грязных кепках разглядывали кадры из фильмов на афише, решая, стоит ли покупать билеты. Виктор подошел к ним.

— Хотите посмотреть фильм? — спросил он.

— Мы хотим пойти на вестерн, — ответил один из парней.

— Давайте договоримся. Я куплю для вас билеты, если вы посмотрите оба фильма, а потом скажете, что думаете о них.

Мальчишки просияли:

— Вот это да! Мы согласны!

Виктор купил им билеты, но он уже не нуждался в их мнении. Через десять минут после того как он начал смотреть «Салат без приправы», он уже хохотал.

Моррис Дэвид, может, и был сумасшедшим, но картины у него были забавные.

Глава 23

Большой белый дом, стоявший на скалах пролива Лонгайленд, был результатом попытки Виктора заполнить пустоту, образовавшуюся в его жизни после того, как он потерял Джулию Ломбардини. Ему нужно было что-то, что могло бы отвлечь от мыслей о своем горе, и этот дом с колоннами, с его восемнадцатью просторными, наполненными светом комнатами, с теннисным кортом и бассейном, с садом площадью в двенадцать акров и великолепным видом на скалы пролива в немалой степени помог ему в этом. Дом был также чем-то вроде взятки Люсиль. Многолетняя любовная связь заставляла Виктора чувствовать себя виноватым, и он понимал, что, каковы бы ни были его доводы, Люсиль оставалась права: в глазах общественности он был виноват. Он также остро осознавал, что это отразилось на детях, которым приходилось не только терпеть трения между родителями, но и переживать по поводу таинственной «другой женщины» в жизни отца, о которой они, безусловно, слышали. Виктор рассчитывал, что, купив загородный дом, он сможет восстановить мир в семье, и был прав. Дети были в восторге от этого дома, так же как и Люсиль. Дом был гораздо удобнее их коттеджа в округе Датчесс, к тому же пролив увеличивал его привлекательность. Более того, нью-йоркцы из светского общества открывали для себя Северное побережье, что было по душе Люсиль, которой всегда нравилось быть там, где кипит светская жизнь.

В следующую субботу во второй половине дня Лорна раскачивалась в гамаке около дома, потягивая чай со льдом. Внезапно она спросила у матери:

— Кто эта женщина на яхте с папой?

— Мисс Фицсиммонс, — ответила Люсиль. — Она пишет книгу о твоем отце.

— Правда? Как интересно!

— Да, действительно интересно.

Люсиль посмотрела на пролив, где в ста футах от берега яхта Виктора «Сан-Себастьяно», длиной в сорок футов, поворачивала на другой галс.

* * *

— Ваша дочь очень красива, — сказала Элен Фицсиммонс, откидываясь на белые полотняные подушки. Виктор сидел за штурвалом.

— Спасибо.

— Сколько ей лет?

— В августе будет двадцать.

— Следовательно, она Лев. А вы Дева, это означает, что вы умеете обращаться с деньгами.

— Банкиру это пригодится. А теперь, мисс Фицсиммонс, скажите, как ваше имя?

— Простите?

— Я звонил в «Харперс бразерс». Они никогда не слыхали о вас.

Она пристально посмотрела на него, потом рассмеялась. Виктор удивленно сказал:

— Не вижу в этом ничего смешного.

— А я вижу. О Господи, я попалась. Видите ли, меня никогда не печатали, а когда вас не печатают, невозможно найти издателя, который заинтересовался бы книгой, еще не написанной вами. Но я знала: если приду к вам, не имея издателя, вы просто не станете со мной разговаривать. Поэтому я солгала. Я решила, что назову «Харперс бразерс». Наверное, вы очень сердитесь на меня? — Она взъерошила волосы и улыбнулась.

— Кажется, из вас скорее выйдет романист, нежели биограф.

— Но я пробовала писать романы, и никогда они у меня не получались. Пожалуйста, мистер Декстер, я на самом деле напишу хорошую книгу о вас. Вы будете сотрудничать со мной?

— Ну, я думаю, что если даже и не буду сотрудничать, вы все равно ее напишете. Но считаю, что впредь вам лучше говорить правду при общении со мной. Кстати, меня зовут Виктор. А сейчас я меняю курс.

— Что это значит?

— Это значит —пригнитесь!

Она опустила голову, и гик просвистел над ней.

* * *

Погода стояла идиллическая, ужин был подан на переднюю террасу, выходящую на пролив. Стол, на котором стояли керосиновые лампы «Молния», был накрыт на четверых. Элен сидела напротив Лорны, а Виктор — напротив Люсиль. Когда подали десерт, Люсиль, выглядевшая прелестно в белом летнем платье, обратилась к Элен:

— Итак, что вы узнали к настоящему моменту от моего мужа?

— О, очень много. «Декстер-банк» имеет тридцать три филиала, две тысячи триста служащих, его активы составляют примерно один миллиард долларов, он занимает восемнадцатое место среди крупнейших банков Америки и вкладывает деньги во все, начиная от сталелитейных заводов и кончая компанией по производству пеленок. Виктор вложил деньги даже в кинокомпанию.

— Ах, эта магическая сила денег! — воскликнула Люсиль. — Деньги и власть! Это главное в жизни. Но я не представляю, зачем вам нужно приводить столько статистических данных в книге. Ведь людей прежде всего интересует то, как другие люди приобретают деньги и власть. Мой муж об этом вам рассказал?

— Еще нет.

— Вы должны спросить его. Или ты, Виктор, сам расскажешь? Например, о том, как ты надавил на меня, чтобы я продала тебе свою долю в банке?..

Наступившую тишину прерывали лишь стрекотанье сверчков да ленивый шум прибоя на скалах.

— Возможно, — продолжала Люсиль, улыбаясь, — слово «надавил» не совсем подходит, как ты думаешь? Может быть, «выманил» — более подходящее слово. Мисс Фицсиммонс, вы не должны поддаваться внешнему обаянию моего мужа. Он достаточно ловкий и очень хитрый человек. Но, с другой стороны, если бы он не был таким, как бы он приобрел столько денег и власти? Я ведь права?

Лорна удивленно взглянула на мать:

— Мама, как ты можешь говорить такие вещи в присутствии постороннего человека?

— Но, дорогая моя, мисс Фицсиммонс — не посторонняя, раз она пишет книгу о твоем отце. И мы ведь хотим, чтобы эта книга была правдивой, не так ли? Сомневаюсь, что твой отец расскажет правду. Или ты расскажешь, Виктор?

Виктор хладнокровно продолжал жевать:

— Мне нет необходимости говорить что-либо, так как ты все говоришь за меня.

Люсиль повернулась к Элен:

— Банкиры считаются столпами общества. Но это, конечно, миф. У нас в Америке много мифов, но меня, как жену банкира, особенно забавлял именно этот миф.

Лорна встала:

— Извините. Я иду спать.

Она вошла в дом. Люсиль проводила ее взглядом и снова обратилась к Элен:

— Лорна обожает своего отца и не любит, когда я говорю нелестные вещи о нем. Считается, что жена должна поддерживать мужа, — вот еще один прекрасный американский миф, но я считаю, что гораздо важнее говорить правду. Конечно… — она взглянула на Виктора, — если муж верен жене, она может поддерживать его. Ты не согласен со мной, дорогой?

Виктор положил ложку на стол:

— Так как ты, видимо, полна решимости поставить в неловкое положение и меня, и нашу гостью, позволь мне напомнить тебе, что в течение многих лет я старался быть хорошим мужем. Не идеальным, допускаю это, но хорошим. А ты была идеальной женой?

— Достаточно идеальной, — ответила та, поднимаясь из-за стола. — Что ж, вечер чудесный, и я подумала, не прогуляться ли мне по берегу. Кто-нибудь составит мне компанию?

— Нет, спасибо, — ответила Элен.

— А ты, Виктор? Мы могли бы погулять, держась за руки, в лунном свете, это было бы так романтично.

— У меня не очень романтическое настроение.

Люсиль засмеялась:

— С чего бы это? Ну что ж, пока!

Она сошла с террасы и направилась к проливу. Когда Люсиль уже не могла слышать ее, Элен сказала тихо:

— Она ненавидит вас, правда?

— Да, — ответил Виктор. — Но обычно она не показывает это так открыто.

Он положил салфетку на стол. А про себя подумал, не начала ли Люсиль новую кампанию в их долгой семейной войне.

Трое мальчиков в плавках тихо скользнули в воду с темного пирса. Проплыли под дверцами лодочного сарая и вынырнули рядом с моторной лодкой, обшитой полированным красным деревом.

— Черт побери, какая красавица! — прошептал шестнадцатилетний Гарри Стивенс.

— Ты уверен, что умеешь управлять ею? — спросил Билл Лэйтон.

— Она похожа на Тин Лиззи, только плавает, — бросил в ответ пятнадцатилетний Дрю Декстер. — Ладно, пошли.

Он вылез из воды и вскарабкался на корму моторки.

— Ребята, вы открываете двери сарая, — шепнул он, — а потом мы тихонечко выгребем на этой крошке из бухты.

— Если старик Честер застукает нас, придется заплатить ему уйму денег, — сказал Гарри.

— Пошел он! Кроме того, он не застукает нас. Шевелись с дверьми побыстрее.

— Ха! Мы делаем всю работу!

— Но кто-то же должен выруливать!

— Ну тебя к черту, Дрю. Ты всегда делаешь легкую работу.

— Это потому, что я среди вас самый умный.

— Кто бы говорил!

Гарри и Билл влезли на причал и открыли дверцы сарая. Потом толкнули моторку в направлении бухты, запрыгнув на корму. Лодка скользнула от причала. Вода в проливе Лонг-айленд, открывшемся после выхода из бухты, соблазнительно мерцала, залитая серебристым светом летнего месяца.

— Надо было нам выбрать безлунную ночь, — прошептал Гарри. — Если он выглянет из окна, мы пропали.

— Он спит, — сказал Дрю. — Господи, ты слишком нервничаешь. Давайте беритесь за весла, а потом я запущу мотор.

— Это значит, мы будем грести, а ты — возиться с мотором?

— Верно, — ухмыльнулся Дрю. Он был мужским вариантом своей матери, унаследовав ее привлекательность.

— Вот дерьмо!

Двое ребят вытащили весла из весельного рундука и начали грести, а Дрю забрался на сиденье рулевого. Он осмотрел панель управления.

— Сделано в Мичигане, — заметил он, разглядев имя изготовителя на спидометре.

— Ну и что?

— Подумал, что вам это будет интересно. Я слышал, что старик Честер выложил за нее тысячу баксов. Видно, она этого стоит.

— Сколько нам еще грести?

Дрю оглянулся на берег, где на вершине утеса под соснами стоял дом Фрэнка Честера, построенный в псевдотюдорианском стиле. Они отошли от пирса примерно футов на тридцать.

— Еще пять минут.

— Черт побери!

Через пять минут Дрю повернул рукоятку, и мощный мотор ожил и заревел.

— Все в порядке! — завопил он, затем перевел вперед ручку коробки скоростей и полностью включил газ.

Изящный нос лодки поднялся над водой, и она понеслась, оставляя за собой пенистый след, сверкающий в лунном свете.

— Десять узлов… двенадцать… — считал Дрю, наблюдая за стрелкой спидометра, ползущей вверх. — Четырнадцать узлов! Почти тридцать миль в час!

Фрэнк Честер, пятидесятилетний совладелец одной из самых престижных юридических фирм на Манхэттене, обычно спал чутко и проснулся от шума мотора. Он вылез из постели, подбежал к окну и вовремя увидел, как его новая моторная лодка вылетает из бухты в пролив Лонг-айленд.

Фрэнк Честер отправился звонить в береговую охрану.

— Не могу поверить, что ты сделал это! — грохотал Виктор на следующее утро в комнате для завтраков, выходящей окнами на пролив. — Не могу поверить, что мой сын украл моторку…

— Мы не крали ее, — прервал его Дрю, выглядевший слегка побитым, после того как провел три часа в местной тюрьме. — Мы просто заняли ее! Мы собирались вернуть ее, но он вызвал береговую охрану…

— Расскажи это Фрэнку Честеру! Он угрожает подать в суд, а это, между прочим, уголовное преступление!

— Фрэнк Честер не сделает ничего подобного, — сказала Люсиль. — Его жена уже много лет мечтает попасть в мой список гостей…

— Заткнись, Люсиль! Дрю должен научиться уважать закон.

— Но ты обращаешься с ним так, будто он обычный преступник. Это была лишь мальчишеская выходка…

— Если бы сын Фрэнка Честера «занял» у тебя «роллс-ройс» на несколько часов, сомневаюсь, что ты назвала бы это простой выходкой!

— Сын Фрэнка Честера слишком толст и ленив, чтобы занять хотя бы чашку сахара, не говоря уж об автомобиле. Я не говорю, что ты должен наградить Дрю за его поступок, но ты не должен угрожать ему тюремным заключением.

— У меня в камере был таракан! — вдруг заявил Дрю. — Огромный такой! Ну, это был видок!

Люсиль поморщилась:

— Дрю, только не за столом. Хорошо, Виктор, что ты собираешься делать помимо того, что орешь на него? Отправить его в трюме корабля в Австралию? Заточить в замок Иф?

— Люсиль, я не могу поверить в то, что ты можешь быть такой легкомысленной, в то время как твой сын совершил преступление, которое будет ему стоить пяти лет исправительной колонии.

— Это не преступление! — закричала она, глаза ее гневно горели. — И прекрати употреблять это слово! Мой сын не может совершить никакого преступления!

— Ого! Понятно, потому что в его венах течет твоя голубая кровь; значит, уголовный кодекс к нему не может быть применен. Бог мой, зарони эту мысль в его голову, и он пойдет и ограбит банк. Дрю, ты отличный юноша, я горжусь твоими спортивными достижениями и отметками — ты очень хорошо учишься в Андовере. Но ты самоуверен. Поэтому летом, вместо того чтобы болтаться со своими приятелями, тебе придется найти себе работу.

— Брось, папа…

— И не просто какую-нибудь работу, а такую, которая собьет с тебя спесь.

— Но ведь только летом я могу немного развлечься.

— Вот это-то и плохо.

Виктор поднялся из-за стола и пошел через дом в свой офис. Когда он вышел из комнаты, Дрю кинулся к матери:

— Мама, не позволяй ему делать это! Это нечестно! Я не хочу никакой грязной работы…

Люсиль пила кофе маленькими глотками. Инстинктивное желание насолить Виктору и защитить любимого сына боролось в ней со здравым смыслом, который подсказывал ей, что в данном случае Виктор прав. На сей раз здравый смысл перевесил.

— Мне очень жаль, Дрю, но я должна считаться с твоим отцом.

— А, черт!

— Дрю!

— Извини, мама!

Когда Виктор вернулся, он обратился к Дрю:

— Завтра в семь утра ты начнешь работать.

Дрю вытаращил глаза:

— И что я буду делать?

— Будешь трудиться в дорожной бригаде в Сандс-пойнт за двадцать семь центов в час.

На лице у Дрю появилась гримаса отвращения.

Все дети Виктора и Люсиль, естественно, обладали привлекательной внешностью, так как у них были красивые родители, но средний ребенок — Барбара — была просто обворожительной. Она унаследовала от Виктора черные волосы, огромные карие глаза и продолговатое лицо; у нее была прекрасная кожа, высокая и, возможно, несколько худощавая фигура. Ее одноклассники в Вассаре признавали, что Барбара красавица, однако, когда заходил разговор о ее личности, оценки были различные. «Капризная», «застенчивая», «чувствительная» — такие определения употреблялись часто, но люди, настроенные менее дружественно, называли ее «отчужденной» и «надменной». Последнее было несправедливо, так как Барбара интересовалась социальным положением окружающих не более, чем ее одноклассники. Но она была погружена в себя, предавалась романтическим мечтаниям, и ее живое воображение иногда находило выход в виде коротких рассказов. Барбара обычно рвала свои литературные опусы, после того как прочитывала их, убежденная, что там нет ничего хорошего. Но она мечтала о том, что когда-нибудь напишет роман. Безусловно, мир книг был более реальным, нежели тот уютный мир, в котором она существовала. Девочка поглощала одну книгу за другой и пропадала в книжных магазинах.

На другой день после проделки брата с моторной лодкой Барбара зашла в книжную лавку мисс Симпсон, крошечное подобие знаменитого магазина Брентано. Она взяла с полки бестселлер нынешнего лета — «Шум» Бута Таркингтона — и стала перелистывать его.

— Мне нравится Бут Таркингтон, — обратилась она к владелице лавки. — Он и Джин Страттон Портер — мои любимые прозаики.

— Да, это очень хорошая книга, — согласилась мисс Симпсон, — я на прошлой неделе прочла ее. По-моему, у мистера Таркингтона есть великолепная мысль.

— Какая?

— Что эта страна становится слишком высокомерной. Большие города, большой бизнес, большие здания… Вся страна может рухнуть от избыточного веса.

— Тогда я покупаю эту книгу. И заставлю отца прочитать ее. Он считает, что «большое» всегда лучше.

— Ну, он бизнесмен, а они все думают так. Но я-то помню эту страну, когда была ребенком, в то время в ней было гораздо приятнее жить… Слушаю вас, сэр, чем могу помочь вам?

Высокий молодой человек в автомобильном шлеме и очках вошел в лавку.

— Помогите, пожалуйста! Я заблудился. Мне нужен дом Виктора Декстера.

Мисс Симпсон слегка подняла брови, услышав его сильный акцент.

— Эта юная леди может помочь вам. Она дочь мистера Декстера.

Моррис Дэвид повернулся к Барбаре, и его глазам понравилось то, что он увидел.

— Разве банкир может иметь такую прекрасную дочь? Это кажется невероятным. Мое имя Моррис Дэвид. Я и ваш папа имеем совместное дело. Это касается кино…

Брови мисс Симпсон поднялись еще выше. Что касается Барбары, то она никогда раньше не слышала такого произношения.

— Да, мой отец говорил о вас, — сказала она. — Если вы подождете минутку, я покажу вам дорогу к нашему дому. Мисс Симпсон, я беру эту книгу.

— Я запишу ее на ваш счет, дорогая. Вам завернуть ее?

— Нет, спасибо.

— У меня на улице машина, — сказал Моррис. — Это модель «Т». Вы слышали историю о человеке, который назвал мой «форд» именем жены?

— Почему?

— Потому что когда он купил машину, то не смог управлять ею. Вы не смеетесь. Я понимаю, это глупая шутка. Пошли, вы покажете дорогу, а я поведу машину.

Он придержал дверь, чтобы Барбара вышла. На улице около тротуара стояла запыленная машина марки «Форд-Т».

— Купил его в прошлом году, — объявил Моррис, открывая дверцу автомобиля для Барбары, — он только дважды ломался. Неплохо. Но мне придется его продать.

— Почему?

— Уезжаю на следующей неделе в Калифорнию.

Он захлопнул дверцу, подошел к капоту и стал крутить заводную ручку. После четырех энергичных поворотов мотор ожил, пару раз стрельнул, но потом ровно и довольно заурчал. Моррис запрыгнул на водительское сиденье, и они тронулись.

— Куда ехать? — спросил он.

— Сначала налево, потом прямо. Вы едете в Калифорнию снимать кино?

— Правильно, за это спасибо вашему папе. Он вложил свои пятнадцать тысяч долларов в мою компанию, а я просил только пять! Ему так понравилась моя последняя картина… Может, вы видели ее? «Салат без приправы»?

— Нет, я не очень часто хожу в кино.

— Как это возможно? Вы не любите кино?

— Я предпочитаю книги.

— Книги? — фыркнул Моррис. — Книги — это для шмуков.

— Простите, не поняла.

— Шмуки. Это слово идиш, означающее… — он попытался подыскать английское слово, направляя машину за угол, — … ну, шмуки. Дураки, только это не совсем обычное значение. Английский — паршивый язык. Может, я еду слишком быстро? Все говорят, что я езжу, как Барни Олдфилд.

— Нет, нет! — солгала Барбара.

Она придерживала одной рукой шляпу, а другой держалась за дверцу. Машина с ревом мчалась по дороге.

— Может быть, я подниму верх? А то пыль попадет вам в глаза?

— Нет, мне на самом деле хорошо.

— Ну ладно. У вас есть молодой человек?

— Нет. Я не интересуюсь молодыми людьми.

— Почему?

— О, я не знаю.

— Просто вы еще не встретили того, кто вам нужен. Когда встретите, влюбитесь до беспамятства. Я знаю ваш тип.

— Я не уверена, что я «тип», мистер Дэвид.

— Каждый человек — это тип. По крайней мере каждая женщина. Вы учитесь в школе?

— Да, в Вассаре.

— Что такое Вассар?

На ее лице промелькнуло удивление:

— Это женский колледж.

— Мне кажется, колледжи не нужны женщинам. Они начнут думать, что они такие же, как мужчины, и тогда весь мир превратится черт знает во что.

— Думаю, что это одна из самых возмутительных вещей, которые я когда-либо слышала! — вспыхнула Барбара. — Женщины на самом деле такие же, как и мужчины, и даже лучше их!

— Тогда почему же миром правят мужчины?

— Ну и посмотрите, во что они превратили мир. Ужасная война в Европе, в которой погибли уже тысячи людей, и почему? Потому что кайзер — мужчина, тупоголовый забияка. Если бы миром правили женщины, в нем не было бы войн.

Моррис усмехнулся:

— У вас есть характер. Это приятно.

Она слегка покраснела:

— Извините меня. Я не хотела кричать.

— Кричите на здоровье! Это полезно, это выводит из организма яды, как гной из прыща. Понимаете, что я хочу сказать?

— Боюсь, что да. О, вот подъездная дорога к дому.

Она указала на импозантные кирпичные оштукатуренные ворота, их столбы были увенчаны каменными вазами, в которых буйно цвела герань. Моррис въехал в ворота и направил автомобиль к дому.

— Ваш папа назвал это деревенским домом. Для меня он выглядит как дворец. Я люблю богатых людей. Когда-нибудь я тоже стану богатым и у меня будет такой же дворец, и все мне будут завидовать. А что в этом особенного?

Она прикусила губу:

— Нет, ничего.

— Вы смеетесь надо мной? Почему? Потому что я плохо говорю?

— О нет. Просто… ну, вы такой резкий.

— Потому что я говорю правду? Какой смысл быть богатым, если этим нельзя пользоваться? Послушайте, я был бедняком и могу сказать вам, что хорошего в этом мало. Посмотрите на океан! Какой он красивый!

— Это пролив Лонг-айленд.

— А, так это море.

Моррис остановил машину перед домом, спрыгнул на землю и поспешил открыть для нее дверцу.

— Вы приехали к отцу по делу? — спросила она, выйдя из автомобиля.

— Да, он должен подписать некоторые бумаги.

— Что ж, было очень приятно познакомиться с вами, мистер Дэвид.

— Вы уходите? Вы что, не живете здесь?

Барбара засмеялась:

— Нет, живу. Я иду сейчас во двор рядом с домом. Там есть гамак, а я хочу почитать новую книгу. Вы можете смеяться над книгами, мистер Дэвид, но ведь по ним ставятся фильмы, значит, все они не могут быть плохими, не правда ли?

— Фильмы лучше.

— Почитайте какие-нибудь книги, может быть, вы измените свое мнение… До свидания!

Она протянула руку. Он пожал ее. Барбара пошла за угол дома. Моррис поглядел вслед, потом бросился за ней.

— Эй! — завопил он.

Барбара остановилась и обернулась. Моррис подбежал к ней и снял свои очки.

— В чем дело?

— Э-э-э… — Мысли метались у него в голове. Он взглянул на книгу в ее руках. — Если вы решите, что из этой книги получится хороший фильм, дайте мне знать. Договорились?

— Хорошо.

— Видите ли, я сам пишу сценарии, но, возможно, в том, что вы говорите, есть смысл. Наверное, я должен читать книги, только на меня они нагоняют тоску. Так, может, вы будете читать их для меня? Вы можете читать их и для вашего отца. Он ведь мой партнер. — Он улыбнулся. — Вам нравится моя идея?

Она пристально на него посмотрела:

— Да, я думаю, она мне нравится.

Глава 24

Элен Фицсиммонс сидела в чайной комнате отеля «Таумс-сквер», пила какао и разглядывала людей, многих из которых она знала, потому что так или иначе они были связаны с театром. Эту двадцатишестилетнюю дочь полисмена из Йонкерса^[54] притягивал к себе Бродвей, хотя до сих пор он отразил все ее попытки сделать сценическую карьеру. Элен жила в театральном общежитии на Сорок третьей Западной улице в одной комнате с другой такой же честолюбивой молодой актрисой. Она брала уроки у миссис Колфакс Чини, стареющей английской трагической актрисы, которая проповедовала мягкие интонации и «класс, всегда класс», стараясь превратить своих учениц, как правило принадлежавших к средним слоям, в театральных герцогинь. Во всем этом было что-то нелепое, но Элен нравилось то волнение, первозданная мощная энергия, которую излучал театр, исторгая из своего чрева ежегодно десятки пьес, ревю, мюзиклов, оперетт и спектаклей. Она была убеждена, что в один прекрасный день счастье улыбнется ей. «Возможно, уже улыбнулось», — подумала она, допивая свое какао.

Элен заметила эту женщину, когда та вошла в чайную комнату, и подумала, что она понравилась бы миссис Колфакс Чини. Высокая, тонкая как тростинка, в элегантном костюме, который удачно дополнялся шляпкой без полей, она, казалось, своими движениями говорила: «Класс, высокий класс». Увидев Элен, женщина подошла к ее столику и села напротив.

— Извините, что опоздала, — сказала Люсиль Декстер, снимая перчатки. — Есть какой-нибудь прогресс?

— Боюсь, что нет.

Люсиль изумилась:

— Но ведь прошел уже месяц. И ничего не случилось?

— Ничего! Ваш муж — идеальный джентльмен.

— Но вы поощряли его?

— Ну, я пыталась быть тактичной. Однако, думаю, он знает, что нравится мне. Он действительно мне нравится. Ваш муж — очень пристойный человек, миссис Декстер. Мне кажется, вы должны взглянуть на все это предприятие по-другому.

— Буду вам признательна, если вы будете делать то, за что вам платят, — отрезала Люсиль. — Чай, пожалуйста. С лимоном, — добавила она, обращаясь к подошедшему официанту. Когда тот удалился, она продолжила менее враждебным тоном: — Я понимаю, что Виктор может быть неотразим. Я и сама любила его, прежде чем произошли определенные события. Но, как я сказала в прошлом месяце в Сандс-пойнте, за этой приятной внешностью кроется очень умный и чрезвычайно эгоцентричный человек. С меня достаточно. Я должна была развестись с ним много лет назад, когда у него была любовница, но я тогда не была готова к разводу. Сейчас я готова. К несчастью для меня, Виктор, насколько мне известно, верен мне, а как вы знаете, в Нью-Йорке единственное основание для развода — это супружеская неверность.

— Я сказала вам, что не буду спать с ним.

— Я и не жду от вас этого, да в этом и нет необходимости. Просто сообщите мне, когда он сделает неизбежный шаг, а он его сделает, поверьте мне. Самая большая слабость Виктора — это женщины. Он снимет номер в отеле и попросит вас прийти туда. Когда он сделает это, позвоните мне, у меня уже наготове детектив и фотограф. Он все еще верит в то, что вы пишете книгу о нем?

— Да.

Люсиль хихикнула:

— Что ж, вы хорошая актриса, моя дорогая. Смотрите, я принесла вам кое-что. — Она вытащила из сумочки конверт и протянула его через стол. — Здесь пятьсот долларов. Когда у нас будут необходимые фотографии, вы получите оставшуюся часть денег.

Элен сунула конверт в сумочку.

— Я спросила одного своего друга об этом. Конечно, я не упоминала имен, но он сказал, что в полиции это называется «заманить в ловушку».

— Не беспокойтесь о полиции или ловушке. Дело никогда не дойдет до суда. Мы обговорим развод частным порядком, и никто не будет ущемлен. А вот и мой чай! Нет ничего лучшего, чем чашка горячего чая в жаркий день. Вы знаете, что арабы пьют горячий чай, чтобы охладиться? Интересно, правда? Это как-то связано с температурой тела…

Элен подумала, что у Люсиль температура тела не поднимется даже в Долине смерти.

Виктор уселся в кровати и закурил сигару.

— Так, Люсиль добавила ко всем моим порокам еще и эгоцентризм, — сказал он, медленно вращая сигару на огне спички. — Должен сказать, что если слуги всегда невысокого мнения о своем хозяине, то для некоторых жен их мужья становятся настоящими злодеями. Люсиль, должно быть, видит во мне эдакое маккиавеллиевское чудовище.

— Она такая холодная, — заметила Элен, потягиваясь. — Нет, действительно она неприятная женщина. Что ты в ней нашел?

— Когда-то она была очаровательной девушкой. Но время изменило ее. Оно меняет всех нас. Вероятно, оно изменило меня даже больше, чем я могу признать. Может быть, представление Люсиль обо мне верно, не знаю. Может, я действительно эгоцентричен.

— О нет, — возразила Элен, поглаживая его плечо. — Ты очень милый, славный, очень… неэгоистичный человек. Просто в ее голове сложился искаженный образ, ведь она ревнует тебя, потому что ты добился успеха, а она нет.

— Она добилась успеха. У нее есть все, чего она хотела от жизни: положение в обществе, прекрасный дом, лесть полоумных лизоблюдов, которые увиваются за ней…

— Возможно, ей этого недостаточно. У тебя есть власть — реальная власть, а это очень привлекает женщин. Может, она хочет уничтожить тебя, потому что знает, что никогда не получит такой власти, какой обладаешь ты.

— Возможно. Но думаю, что скорее всего она просто хочет вытянуть из меня каждый мой цент. Уверен, ее адвокат сказал ей, что если она сможет достать компрометирующие меня фотографии, я буду у нее на мушке. Она постарается их достать. Поэтому я должен быть тебе благодарен за то, что ты сообщаешь мне, что происходит.

— Мне не нравилось это с самого начала. — Элен села рядом с ним. — Но нужны были деньги, поэтому… — Она пожала плечами. — Я не горжусь собой, но мне понравилось, как в конечном счете все обернулось.

Она улыбнулась. Виктор обнял ее и поцеловал в щеку.

— Мне тоже. Вероятно, я единственный мужчина в Америке, чья жена платит его любовнице.

— Да. И разве это не прекрасно? — засмеялась Элен.

— Но мы должны прекратить этот фарс. Сначала я откладывал развод, потом Люсиль… Нужно было подумать о детях, но теперь они выросли и смогут воспринять все нормально, по крайней мере я на это надеюсь. Пришло время нам с Люсиль подвести черту. Я лишь надеюсь, что мы обойдемся «малой кровью»: видишь ли, дело в том, что она истратила все свои деньги, поэтому…

Дверь распахнулась, и вспышка фотоаппарата ослепила их.

— Прекрасно, мистер Декстер! Еще один снимок — улыбнитесь!

Вторая вспышка. Виктор выскочил из постели и бросился к двери, но двое мужчин уже бежали по коридору отеля к пожарной лестнице.

— Лучше надень штаны! — заорал один из них через плечо. Он слышал их издевательский хохот, пока те бежали вниз по лестнице.

Виктор вернулся в номер и закрыл дверь. Выглядел он ужасно. Элен плакала.

— Как это случилось? — спросила она сквозь слезы.

— Наверное, они следили за нами. Боже милостивый…

Он начал быстро одеваться.

— Ты подумал, что ты такой умный, так ведь? — спросила Люсиль с ноткой торжества в голосе. Их разговор происходил час спустя после сцены в отеле. Люсиль сидела в небольшом будуаре рядом со спальней на втором этаже дома на Пятой авеню.

— Ты и эта потаскушка актриса! Как будто я не догадалась об этом вчера, когда она сказала мне, что ничего не происходит и что ты — «идеальный джентльмен». Как будто ты что-то знаешь о том, что это такое — джентльменское поведение!

Он поглубже уселся в кресло:

— Хорошо, Люсиль. Ты получила то, что хотела. Только избавь меня от своего злорадства.

— Почему я должна избавлять тебя от чего-либо? А ты когда-нибудь щадил меня? Ты уничтожал меня годами со своей секретаршей. Ты украл мою долю в банке.

— Черт побери, я никогда ничего не крал у тебя! И вообще никогда ни у кого не крал…

— Заткнись! Теперь буду говорить я.

Виктор промолчал. Люсиль поднялась с шезлонга и закрыла дверь.

— Я знала, что рано или поздно ты будешь спать с ней, — произнесла она, прислонившись спиной к двери, — но только вчера вечером я поняла, какую игру ведет эта маленькая шлюха, когда берет деньги у меня и в то же время спит с тобой. Или, вернее сказать, вы оба вели эту небольшую игру. О, это так похоже на тебя, Виктор. Наверное, вы от души повеселились за мой счет! Но на этот раз вы промахнулись. Я вас перехитрила. Я сказала детективу, чтобы он не ждал звонка мисс Фицсиммонс, а начал следить за ней. И — пожалуйста! Мы раскрыли вашу грязную игру, я подчеркиваю: грязную! Сейчас, в силу очевидных причин, я не хочу использовать эти фотографии. Но я сделаю это, если ты, Виктор, не отдашь мне все, что я захочу. Это понятно?

Он кивнул. Люсиль снова уселась в шезлонг, вытянула ноги в шлепанцах и аккуратно расправила складки бледно-лилового пеньюара.

— Я хочу, — наконец начала она, — миллион долларов в год.

Он бросил на жену изумленный взгляд.

— И не говори мне, что ты не в состоянии заплатить столько. Преимущество этого отвратительного нового подоходного налога — единственное преимущество! — состоит в том, что он мешает мужьям утаивать то, что они имеют, от своих жен. За последние годы ты ужасно разбогател, Виктор, прими мои поздравления. — Она достала листок бумаги из кармашка пеньюара и глянула на него. — Ты состоишь в Совете директоров девяти крупных корпораций, в каждой из которых у тебя есть крупный пакет акций. Ты скупал недвижимость в Манхэттене и округе Вестчестер в течение ряда лет… — Она посмотрела на него. — Когда ты являешься президентом крупного банка, так легко найти источники финансирования! А вся внутренняя информация, которая доступна тебе на Уолл-стрит!

— Я все делал открыто и честно.

— Не сомневаюсь в этом. Ты честен по-своему, по крайней мере в бизнесе. Но дело в том, что ты очень богат. Мой адвокат оценивает твое состояние где-то между двадцатью и двадцатью пятью миллионами долларов. Поэтому ты можешь позволить себе платить мне по миллиону в год. Я могла бы попытаться вернуть свою долю в банке, но решила не делать этого. Ты часто говорил, что работаешь не покладая рук, а я умею только тратить деньги. И ты был прав. Так что продолжай работать, чтобы делать деньги. А я по-прежнему буду продолжать их тратить, потому что я так хорошо делаю это. Что скажешь?

Он ответил не сразу:

— Как мы решим с детьми?

— Мы можем договориться, чтобы они смогли проводить определенное время с каждым из нас. В этом вопросе я буду великодушна.

— Понятно. — Он встал, засунул руки в карманы. — Хорошо. Я соглашаюсь на твои условия.

— Я так и думала, что ты согласишься. Тебе тяжело?

Он задумался.

— Нет, — наконец ответил он. — Я думаю, что сейчас, после двадцати трех лет совместной жизни, все, что я чувствую, — это оцепенение. И, пожалуй, легкую грусть…

Он направился к двери.

— Виктор!

Он обернулся:

— Что?

— Ты меня ненавидишь?

— Конечно нет. Ты приводила меня в ярость, но я не мог ненавидеть тебя. Сейчас, когда все кончено, я чувствую к тебе жалость.

Она съежилась:

— Жалость? Но почему?

— Потому что, мне кажется, я знаю, что с тобой произойдет.

Он вышел из этой комнаты навсегда и закрыл за собой дверь. Люсиль глядела на дверь не отрываясь, пораженная тем, что ей внезапно захотелось, чтобы он вернулся.

Пока Виктор спускался по изящной винтовой лестнице с железными перилами, он подумал о детях: Лорна, вероятно, свыкнется с их разводом, она уже достаточно взрослая и уравновешенная девочка; Дрю, хоть и был самым младшим среди детей, тоже, наверное, привыкнет — он неуправляемый и немного хвастливый, но по натуре жесткий мальчик. Развод может на время выбить его из колеи, но он быстро приспособится к новой ситуации. Виктор очень гордился сыном, несмотря на то что проделка с моторной лодкой привела его в бешенство. Больше всего он надеялся на то, что когда-нибудь Дрю станет его преемником в банке, хотя у него хватало мудрости не давить на сына. Время само заставит Дрю повзрослеть.

Его беспокоила только Барбара. Самая застенчивая из всех его детей, казавшаяся такой счастливой в своем книжном мире, — как она среагирует на их развод? Он решил сообщить ей об этом немедленно и в самой мягкой форме.

Виктор нашел Барбару внизу в библиотеке. Когда он вошел в комнату, обшитую деревом, та подняла голову от письма, которое читала, и воскликнула:

— Я получила письмо от Морриса Дэвида! Он пишет так же смешно, как говорит, а какая у него орфография!

— Это не первое его письмо? — спросил Виктор, присаживаясь рядом с ней на софе.

— О нет, мы очень часто пишем друг другу. Он такой интересный… Ты ведь знаешь, я никогда особенно не интересовалась кинематографом, но он заставил меня увлечься им. Должно быть, это очень интересно — наблюдать за тем, как создается фильм.

— Ты хотела бы посмотреть на это?

— О да!

— Я бы тоже не возражал против этого. Я уже подумывал о том, чтобы отправиться в Калифорнию в следующем месяце. Хочешь поехать со мной?

Радость ее была неподдельной.

— Очень хочу!

— Тогда договорились.

— О, папочка, это чудесно! Я всегда хотела посмотреть Калифорнию. Знаешь, мне кажется, она где-то на другом конце земли, но на самом деле она не так уж далеко, правда? И ехать в поезде тоже очень интересно…

— Барбара! — прервал он ее. — Мне нужно серьезно поговорить с тобой.

Его тон встревожил девочку.

— Ты… не заболел, или еще что-нибудь?..

— Слава Богу, нет. Но я скажу тебе о том, что может отразиться на всех вас. Ты знаешь, что я очень люблю тебя и не хотел бы никогда причинить тебе боль. Но боюсь, то, что я скажу, может сделать тебе больно. — Он замолчал, потом взял ее за руку. — Мы с твоей мамой разводимся.

Она помрачнела, но это была ее единственная реакция.

— Ты знаешь, — продолжал он, — что мы ссорились все эти годы. Я ничего не скажу о твоей матери, потому что хочу, чтобы ты всегда любила ее. Но я хочу, чтобы ты любила меня тоже. Признаюсь, я во многом виноват.

— Ты имеешь в виду мисс Ломбардини? — спокойно спросила Барбара.

— Ну, конечно, и это тоже. Видишь ли, брак — странный институт, хотя человечество, похоже, не смогло придумать лучшего метода воспитания детей. Но брак не может быть успешным без доверия. Я потерял доверие твоей матери, в свою защиту могу добавить, что и она тоже утратила мое доверие. В любом случае то, что было когда-то прекрасным, стало безобразным, и сейчас, я думаю, самое лучшее для нас — расстаться. Простишь ли ты меня за то, что я был таким плохим отцом?

Она наклонилась и обняла его:

— Ты замечательный отец. И тебя не за что прощать, по крайней мере мне не за что тебя прощать. Что бы ты ни сделал, я всегда буду обожать тебя.

— Спасибо, — вымолвил он, потрясенный внезапно тем, что прошлое для него потеряно. — Ты не могла сказать мне более приятной вещи.

— Но это правда. Ну вот, ты начал плакать!..

Она достала из кармана его пиджака носовой платок и вытерла ему глаза.

— Мы, итальянцы, всегда плачем, если теряем что-либо или кого-либо, — сказал он, стараясь обратить все в шутку, и с грустью взглянул на дочь. — Когда-то я так любил ее. Не думаю, что смогу полюбить кого-нибудь так же, как я любил твою мать.

— О, папочка, — прошептала Барбара, — мне так жаль…

И она снова обняла его. Оба долго сидели рядышком на софе, наблюдая, как садится над Пятой авеню солнце.

Глава 25

Для капитана графа Эрнста фон Риттера из Вюртембергского горного батальона это зрелище было незабываемым: итальянский лейтенант сидел на земле, сотрясаясь от рыданий, окруженный своими солдатами, которые, побросав оружие, махали руками и кричали: «Eviva Germania! Eviva Germania!^[55]» Этот молодой немецкий офицер, пребывающий в состоянии эйфории от блестящей победы, одержанной немцами и австрийцами в этот октябрьский день 1917 года, не мог не почувствовать прилива жалости к своему поверженному итальянскому противнику. Итальянцы были разбиты наголову. Солдаты, похожие на этих, складывали свое оружие, обнимали своих врагов, иногда убивали своих офицеров, когда те пытались удержать их от сдачи в плен. Почти два года итальянские и австро-германские войска намертво стояли на участке фронта длиной в тридцать миль, простиравшемся на север и юг вдоль реки Изонцо в отдаленном приальпийском районе северо-восточной Италии. Произошло уже одиннадцать сражений; итальянцы то захватывали несколько миль в одном месте, то теряли их в другом. Шла борьба за территорию — совершенно бессмысленная для обеих сторон. А тем временем людские потери были громадными, если не сказать — ужасающими. Например, во время одного только десятого сражения, начавшегося в мае, итальянцы потеряли сто пятьдесят семь тысяч человек против семидесяти пяти тысяч с австрийской стороны. Это была не война, это была бойня. В одиннадцатом по счету сражении, произошедшем в прошлом месяце, итальянцы оттеснили противника примерно на пять миль вглубь, и вновь с обеих сторон были большие потери. Но эта, двенадцатая битва на реке Изонцо, которая впоследствии станет известна как «битва за Капоретто» — так называлась деревушка на берегу этой реки, — обернулась для итальянцев сокрушительным поражением.

Капитан фон Риттер, посланный вместе с немецким подкреплением на поддержку австрийцев после одиннадцатого сражения, узнал, что итальянцы, не желавшие сдаваться, бежали на восток к реке Пьяве. Если это сообщение было правдивым, оно означало, что австро-германские войска могут захватить Венецию.

Люди Риттера быстро окружили промокших от дождя итальянцев, а сам капитан прошлепал по раскисшей глине к итальянскому лейтенанту. В долине рокотала австро-германская артиллерия, эхо залпов разносилось по долине и затихало между холмами. В ответ изредка слышался треск итальянских пулеметов. Фон Риттер посмотрел на вражеского офицера в запачканной грязью форме. Он заговорил на превосходном итальянском языке, который выучил еще ребенком, когда вместе с родителями провел зиму на Капри.

— Меня зовут капитан граф Эрнст фон Риттер. Примите мои симпатии.

Лейтенант поднял голову. Он не брился уже несколько дней, а глаза его покраснели от усталости. Белокурый немецкий офицер коротко отдал ему честь. Итальянец вяло ответил тем же.

— Я лейтенант Фаусто Спада, — пробормотал он. Капли дождя стекали у него с кончика носа.

— Прошу вас пройти со мной, лейтенант Спада.

Фаусто медленно поднялся на ноги. Ему казалось, что его миру пришел конец.

* * *

В течение дня рота фон Риттера захватила в плен около двух тысяч итальянских солдат, хотя слово «захватить» едва ли здесь было уместным, так как итальянцы панически бежали прямо в объятия к немцам. У фон Риттера не было ни продовольствия, ни крова для такого количества пленных. Из донесения своего соратника по Вюртембергскому батальону капитана Эрвина Роммеля он узнал, что тот столкнулся с еще более серьезной проблемой: он утверждал, что взял в плен девять тысяч итальянцев. Фон Риттер решил сымпровизировать и отправить утром всех пленных в штаб-квартиру батальона, сдав их ротному командиру майору Шпроссеру. А пока итальянцы дрожали от дождя, холода и голода, хотя те, кто их пленил, тоже находились не в лучшем положении, так как выдвинулись слишком далеко от линии фронта, чтобы иметь укрытие или хотя бы минимальный паек. Победители и побежденные сидели под непрерывным дождем, ежась от альпийского ветра и надеясь на то, что, может быть, это поражение означает конец войне.

— Хотите сигарету? — спросил фон Риттер, подходя к сидевшему на земле Фаусто. Прислонясь спиной к стволу дерева, Фаусто во все глаза глядел на изящный золотой портсигар.

— Спасибо.

Оба офицера задымили сигаретами. Потом фон Риттер сел рядом с Фаусто, прикрывая свою сигарету от дождя.

— Это был несчастливый день для итальянцев, — заметил граф.

Фаусто молчал.

— Сожалею, что не могу обеспечить едой ваших солдат, — продолжал немецкий офицер, — но вы сами видите — мы действительно не знаем, как справиться с подобной ситуацией.

— Победоносная итальянская армия… — В голосе Фаусто слышалась неприкрытая горечь. — Я никогда не видел, чтобы мои солдаты бежали так стремительно, как сегодня, когда они буквально перепрыгивали друг через друга, чтобы успеть сдаться вам.

— Думаю, вы немного преувеличиваете, лейтенант. Ваша армия сражалась храбро, если учитывать, что у вас было мало пушек.

— Это благородно с вашей стороны, капитан. Но факт остается фактом: мы, итальянцы, хорошие солдаты только на короткое время. Я наблюдал это слишком часто: мы можем быть храбрыми, как казаки, в течение пятнадцати минут. Потом это нам надоедает и нам требуются женщины и макароны. Вот почему, я считаю, мы обречены оставаться нацией второго сорта.

— Вы были нацией первого сорта две тысячи лет назад.

— С тех пор мы что-то потеряли. Может быть, дело в руководстве страны. Наши политики — кретины, а нашим генералам место в сумасшедшем доме. В каком-то смысле я не могу обвинять своих солдат в том, что они бегут с поля боя. Какой смысл в том, чтобы быть убитым ради генерала-идиота? Не говоря уже о нашем короле размером с пивную кружку! — Он швырнул сигарету в грязь. — Вы прекрасно говорите по-итальянски, капитан.

— Спасибо. Мои родители обычно снимали зимой виллу на Капри. В нынешних обстоятельствах, полагаю, это будет звучать нелепо, но я люблю Италию.

— Я тоже, хотя сейчас любить ее трудно.

— Хотите коньяка? — Фон Риттер достал фляжку из кармана на бедре и отвинтил крышку. — Это «Мартель». Германия может уничтожить Францию, но только чтобы получить ее виноградники.

— Спасибо.

Фаусто отпил глоток, потом снова прислонился к дереву.

— Мне нужно было выпить, — произнес он, возвращая фляжку фон Риттеру, который тоже отхлебнул из нее.

— Вы не родственник покойного социалиста Франко Спада?

— Я его сын.

— Я подумал, что мне знакомо ваше имя. Очень плохо, что ваш отец был убит. Судя по всему, что я слышу, эта чертова война закончится тем, что все мы окажемся при социализме, если не при коммунизме. У вашего отца было хорошее видение истории, лучше, чем у кайзера.

— Возможно. В политических вопросах я не соглашался с ним.

— Ах вот как? Так вы не социалист?

— Это утопия.

Фон Риттер посмотрел на него изучающе.

— Возможно, у нас есть общие друзья в Риме. — Он назвал несколько аристократических имен.

— Да, я знаю их, — ответил Фаусто.

— Если чему-либо в Европе и суждено спастись, то это будет зависеть именно от таких людей, как вы и я.

Фаусто закрыл глаза:

— Вероятно.

— От людей нашего класса…

Моросил бесконечный дождь.

— Я приставил к пленным небольшую охрану, — продолжал фон Риттер, — и не только потому, что у меня нет достаточного количества солдат, чтобы охранять их, но и потому, что они сами не хотят бежать. Поэтому вполне возможно, что если один из них захочет убежать сегодня ночью, у него будет великолепная возможность это сделать. Я вижу, вы очень устали. Я дам вам поспать. Спокойной ночи, лейтенант.

Он встал. Фаусто открыл глаза и посмотрел на него.

— Говорят, — произнес фон Риттер, — в Москве побеждает Ленин. Говорят также, что на стенах домов в Милане и Турине висят плакаты: «Да здравствует Ленин!» То же самое происходит и в Германии. Лейтенант, не только ваши политические лидеры — идиоты. Спокойной ночи, — он улыбнулся, — и счастливого пути!

Он пошел под струями дождя. Фаусто глядел вслед, и его сердце наполнилосьволнением, которое вытеснило усталость. Фон Риттер на секунду остановился, видимо, чтобы сказать что-то часовому, стоявшему на расстоянии нескольких метров. Тот козырнул, и фон Риттер двинулся дальше. Часовой повернулся к Фаусто спиной, прислонился к дереву и спустил с плеча винтовку.

Фаусто оглянулся. Он был на самом краю лагеря, и ближайший часовой находился в двадцати метрах от него. Он тоже стоял лицом к пленным, сидевшим в грязи, большинство из них спало.

Может, ему это показалось? Или фон Риттер действительно предложил ему бежать? А если это ловушка? Но подобное представлялось ему бессмысленным…

Фаусто поднялся на ноги, наблюдая за часовым. Тот продолжал стоять к нему спиной. Если Фаусто пойдет на юг, он обязательно доберется до побережья Адриатики, если, конечно, не встретит вражеских патрулей. Оттуда он сможет нанять лодку до Венеции… Фон Риттер открыл дверцу клетки! Среди всех парадоксов этой безумной войны этот был самым безумным. Фаусто все дальше и дальше уходил от лагеря и не мог сдержать хохота.

Вскоре после начала войны княгиня Сильвия предложила итальянскому правительству превратить ее дворец на улице Корсо в госпиталь для раненых солдат. Правительство, ощущавшее острую нехватку медицинских учреждений для лечения все возрастающего числа раненых, с готовностью приняло это предложение, тем более что княгиня сказала, что оборудует госпиталь за собственные деньги. Сто пятьдесят кроватей были привезены в старинное здание, из них сотню поместили в мраморной галерее. Тем временем княгиня обратилась к жительницам Рима с призывом записываться добровольно в сестры милосердия, чтобы помогать нанятым ею сестрам-профессионалкам. Результат был ободряющий: пятьдесят римлянок в возрасте от восемнадцати до шестидесяти лет соглашались на эту работу, и женщины из высшего света опоражнивали судна и мыли полы рядом с домохозяйками, секретаршами и ассистентками дантистов. Среди ужасающего беспорядка, непрофессионализма и коррупции, отличавших итальянскую военную систему, госпиталь княгини Сильвии был одним из немногих образцов чего-то, что работало на самом деле.

В один из первых дней ноября она сидела в вестибюле и вместе с тремя другими женщинами сматывала бинты, когда открылась парадная дверь и на пороге показался молодой офицер.

— Фаусто! — воскликнула княгиня, роняя бинт.

— Мама! — Он протянул к ней руки.

Она кинулась к сыну. Начались объятия, поцелуи, смех.

— Ты не ранен? С тобой все в порядке? — спросила Сильвия.

— Да, у меня все хорошо, только похудел немного. Командование дало мне месяц отпуска после моего героического побега из германского плена.

— Так ты был в плену?

— Да. Но они не могли удержать Фаусто Спада. Я убил десяток немцев голыми руками, украл аэроплан и перелетел через линию фронта, обретя свободу!

— Ты врешь.

— Да, совсем чуть-чуть. Это было интересно, позднее я расскажу тебе, что случилось. Как госпиталь?

Он ощутил запах дезинфицирующего раствора, подойдя к двери. Посмотрел на длинную галерею, где вдоль стен сейчас стояли кровати. Он вспомнил те многочисленные праздничные балы, что проходили когда-то в этой изысканной галерее, и зрелище раненых, часть из которых молча сидела на кровати, а другие спали, показалось ему гнетущим.

— Все кровати заняты, — сообщила ему мать. — И у нас еще есть список ожидающих места. Ох, Фаусто, сколько страданий вокруг! Сколько страданий!

Он посмотрел на мать — у той было изможденное лицо.

— А как ты? Ты-то в порядке? Ты выглядишь усталой.

— Да, я вымоталась. Но держусь.

— А как Тони?

— Он очень помогает нам. Он будет в восторге, когда узнает, что ты дома.

Фаусто глянул через плечо на стол, за которым сестры милосердия продолжали сматывать бинты, наблюдая за встречей матери и сына. Одна из них привлекла его внимание.

— Мамочка, — спросил он вкрадчиво, — кто эта сестра? Вон та, хорошенькая, слева?

Мать обернулась:

— О, это Нанда Монтекатини, дочь Паоло Монтекатини. Ты знаешь его, он ювелир. Очень милая девочка. Хочешь, чтобы я представила тебя ей?

— Я бы не возражал против этого.

— Знаешь, она еврейка. Или наполовину еврейка, по отцовской линии. Мать ее католичка.

— Ну и что? А я наполовину атеист по отцовской линии. Из нас выйдет интересная пара.

Сильвия подвела его к столу:

— Нанда, дорогая, это мой сын. Он просил представить его вам.

Фаусто поцеловал руку девушки, не отводя взгляда от ее темно-каштановых волос и больших карих глаз.

— С приездом, лейтенант, — сказала она.

— Спасибо, синьорита. — Он произнес лишь эти слова, но его мысли были ясно написаны на лице. Когда речь шла о женщинах, утонченность не входила в число достоинств Фаусто.

Мать повела его по галерее, и раненые провожали их глазами. Смерть витала в этой старинной галерее: Фаусто почти физически ощущал ее. Люди с ампутированными конечностями, жертвы газовых атак; он увидел человека, у которого часть лица была просто снесена осколком снаряда, и его единственный глаз — островок мучительно страдающего разума в море бинтов — смотрел на Фаусто с завистью, горечью и болью… Проходя мимо кроватей, княгиня Сильвия говорила несколько слов каждому из раненых, однако многие из них были слишком слабы или подавлены, чтобы ответить ей.

— Вот это американец, — шепнула сыну княгиня. — Он добровольно вызвался водить армейскую санитарную машину и в прошлом месяце был отравлен газами. Потерял зрение, но мы считаем, что он сможет его восстановить. Тони приходит сюда каждый день, беседует с ним и молится за него. Его зовут Джонсон. — Она подошла к кровати, наклонясь над молодым человеком с забинтованными глазами.

— Мистер Джонсон, — обратилась к нему по-английски княгиня Сильвия, — это брат Тони. Вы не хотите поговорить с ним? — Сильвия сделала знак Фаусто, и тот подошел к ней.

— Мистер Джонсон живет в Нью-Йорке.

— У меня в Нью-Йорке есть двоюродные сестры и брат, — сказал Фаусто. Белокурый юноша приподнял свою руку. Фаусто решил, что тот хочет пожать ему руку, но мать сказала:

— Он хочет потрогать твое лицо.

Фаусто наклонился, и пальцы Джонсона дотронулись до его глаз, носа, рта.

— Вы должны быть похожи на отца Спада, — наконец произнес он.

— Мы близнецы, — ответил Фаусто, выпрямляясь.

— Он замечательный человек, — сказал Джонсон, — просто потрясающий.

— А он думает то же самое про вас, — произнесла княгиня Сильвия. — Что вам принести?

Американец вымученно улыбнулся:

— Как насчет новой пары глаз?

— Мы считаем, что и старые ваши глаза скоро будут в порядке. — Княгиня погладила его по голове. Затем они с Фаусто дошли до конца галереи и поднялись по лестнице в ее личные покои.

Когда они остались одни, мать села и некоторое время молчала. Затем посмотрела на сына и заговорила:

— Большинство из них — очень сильные люди. Все они напуганы, некоторые выходят из себя и часто жалуются… Но большинство все-таки держатся мужественно. Какая глупая ошибка — эта ужасная война! По крайней мере хоть ты дома.

Фаусто подошел к ней. Мать обняла его и прижала к себе.

— Я так волновалась. Правительство в растерянности. Они даже не знали, что с тобой случилось.

Он взял стул и сел рядом с ней.

— Этот немецкий капитан — его звали фон Риттер — захватил меня и моих ребят в плен, а потом позволил мне бежать! Это была фантастика! Он сказал, что такие люди, как он и я, — единственные, кто может спасти Европу, а потом он, можно сказать, прямо предложил мне бежать! И я просто ушел. Ты когда-нибудь слышала о таком невероятном случае? Должно быть, это значит, что немцы начинают паниковать.

— Думаю, это так. — Она на мгновение закрыла глаза.

— С тобой все в порядке? — встревожился Фаусто.

— Да. Просто я устала. Думаю, мне нужно немного вздремнуть, а потом мы вместе поужинаем, и ты все подробно расскажешь.

Фаусто помог ей прилечь на диван. Он поцеловал княгиню, а она погладила его по щеке.

— Я так рада, что ты вернулся домой. — Она закрыла глаза и добавила: — Все меняется. Все и всё меняется…

Он держал ее за руку до тех пор, пока она не заснула. С чувством, близким к потрясению, он осознал вдруг, что его мать стареет.

— Здравствуйте, святой отец, — сказал Эдди Джонсон, слепой американский водитель.

— Здравствуйте, Эдди. — Священник Антонио Спада уселся на деревянный стул рядом с кроватью. — Как вы себя чувствуете сегодня?

— Примерно так же, как и всегда. Послушайте, час назад я встретил здесь вашего брата. Я не знал, что у вас есть брат-близнец. Ваша мать представила его мне.

— Да, мне очень хочется увидеть Фаусто. Мы боялись, что его убили. Через минуту я поднимусь наверх повидаться с ним, но сначала я хотел посмотреть на вас. Я молился за вас, Эдди. Каждую ночь я молюсь за вас.

Американец усмехнулся:

— Ну, уж если даже Ватикан на моей стороне, я просто обязан прозреть, правильно?

— Правильно, — улыбнулся Тони. Он сейчас смотрел в конец коридора на сестру, сидевшую в вестибюле, и пытался совладать с ужасными мыслями, мелькавшими в его мозгу. — Я собираюсь сейчас прочитать короткую молитву за вас, Эдди.

— Пусть она будет длинной. У меня масса времени. Но вы уверены, что католические молитвы годятся для протестантов?

— Бог — отец для всех нас, Эдди.

— Хорошо. Мне все равно не надо закрывать глаза во время молитвы.

— О, Отец, — начал Тони, — мы заклинаем Тебя выполнить наше горячее желание…

«Нет, не желание, — подумал он. — Освободи меня от мыслей о ней! О, Боже, ты знаешь о ней? Ты видишь, что творится в моем мозгу, в моем сердце?..»

— …выполни наше желание — возврати Твоему сыну Эдварду благословенный дар зрения. Он был смелым человеком и приехал в Италию, чтобы помочь нам в этой войне, и для нас, итальянцев, вдвойне тяжело знать, что этот добрый американец был ранен. Поэтому выслушай наши молитвы и верни Эдварду зрение. Мы обращаемся к Твоему святому имени. Аминь.

— Аминь, — повторил Эдди. — Спасибо, святой отец.

— Эдди, я знаю, что с вами все будет хорошо, я знаю это.

— Благодарю Бога за то, что он послал мне вас. Не знаю, смог бы я так поправиться без вашей помощи. Мне так страшно здесь, в темноте. Но я знаю, что вы переживаете за меня, и это меняет дело.

— Да, я переживаю за вас, Эдди. Очень переживаю.

«Боже милостивый, эта сестра! — подумал он. — Я не должен смотреть на нее. Не должен…»

Но он все равно глядел на нее своими красивыми глазами.

Бронзовая дощечка на двери магазина на улице Кондотти гласила: «П. Монтекатини. Ювелир».

Полный молодой человек в хорошо скроенном пиджаке взглянул на миг на витрину рядом с дверью, в которой браслет из алмазов и рубинов свисал с запястья восковой руки. Потом он вошел в ювелирный магазин. Паоло Монтекатини считался лучшим ювелиром в Риме, и его магазин отражал этот статус: люстры из горного хрусталя, дорогой ковер, превосходные кресла, продавцы в визитках — все говорило о высшем классе. Футляры в витринах были заполнены самыми красивыми ювелирными изделиями Италии, выполненными мастерами, многие из которых работали на Паоло уже двадцать пять лет — с того дня, когда он занялся собственным ювелирным бизнесом после работы подмастерьем на алмазных рынках Амстердама и затем в течение пяти лет — продавцом в фирме Картье в Париже. Свободно говоривший на шести языках, учтивый и обходительный, Паоло знал, как обращаться с богачами и, продавая им свой товар, постепенно сам обогатился.

Молодой человек показал визитную карточку одному из продавцов и сказал, что хотел бы видеть синьора Монтекатини. Через несколько минут Паоло появился в главном торговом зале, на нем была безупречная визитка и полосатые брюки; голубой в горошек бант, повязанный вокруг стоячего воротничка, был своего рода торговым знаком Монтекатини. Лысеющая голова, седая бородка клинышком и пенсне выгодно оттеняли его сдержанную изысканность. Он пожал молодому человеку руку и склонил голову в легком поклоне.

— Синьор Бассано, очень рад видеть вас. Чем могу служить?

— Это скорее конфиденциальное дело…

— Может, мы пройдем в мой кабинет?

Он провел Бассано в офис, обставленный с большим вкусом. На стенах висели фотографии именитых клиентов с автографами. Королева Италии, купившая у него в 1910 году бриллиантовое ожерелье, была среди них самой знаменитой. Ювелир придержал стул для Бассано, потом обошел свой стол, заваленный бумагами, и сел.

— Итак, слушаю вас.

Молодой человек вытащил из кармана конверт и протянул его ювелиру.

— Из этого письма, синьор Монтекатини, вы можете понять, что я являюсь одним из секретарей министра внутренних дел синьора Пикьятелли. Министр желает приобрести золотое украшение для жены к десятой годовщине их свадьбы. Однако сейчас, в военное время, синьор министр считает неудобным, если его заметят входящим в такое роскошное заведение, как ваше; вы понимаете, что я имею в виду?

— О да, конечно.

— Поэтому он послал к вам меня. Если бы вы могли предоставить мне выбор камней, я бы отвез их министру, разумеется, вместе с одним из ваших людей. Он примет решение сегодня во второй половине дня. Министр заинтересован в бриллиантах высшего качества, естественно. Как это у вас правильно называется — чистой воды?

— Верно.

— Министр желал бы заплатить в фунтах стерлингов и готов выложить за камни до двадцати тысяч фунтов.

— Я буду безмерно счастлив оказать услугу министру, полагаю, мы сможем показать ему несколько самых красивых камней в Европе. Он не уточнил, какую форму камней предпочитает?

— Мистер предпочитает «маркизу»^[56].

— Простите, синьор. Я покину вас на минутку.

Паоло поднялся и вышел из офиса. Во внутреннем кабинете он обратился к своей секретарше:

— Позвоните в министерство внутренних дел. Проверьте, есть ли у министра секретарь с такой фамилией. — Он вручил ей визитную карточку Бассано, потом подошел к сейфу, чтобы подобрать камни. Паоло не сомневался, что Бассано не лжет. Он знал, что Италия полностью зависит от британского угля, что правительство платит миллионы за соответствующие поставки его и что именно синьор Пикьятелли, министр внутренних дел, руководит этими закупками. Несомненно, синьор Пикьятелли получал взятки от английских поставщиков, а может, он даже занимался тайными спекуляциями, используя огромные фонды, находившиеся в его распоряжении. В любом случае у него наверняка скопилось немалое количество фунтов стерлингов, которые он жаждал обратить в драгоценные камни, легко вывозимые за границу. И камень, который он сейчас купит, вне всякого сомнения, будет заперт в ячейке какого-нибудь банковского сейфа. Возможно, швейцарского. Шансы на то, что он украсит собой руку жены министра, были ничтожны.

Паоло Монтекатини и раньше продавал ювелирные изделия членам правительства. Он знал, что Италия так уж устроена. Как итальянец Паоло Монтекатини считал коррупцию прискорбным явлением. Но как деловой человек он не собирался терять источник дохода.

Они поужинали в маленьком ресторанчике на пьяцца дель Пополо. Нанда Монтекатини была очарована Фаусто; ничто в его речах не свидетельствовало о той ужасной репутации, которую он имел в Риме. Ее мать была потрясена, когда он пригласил Нанду на ужин, и настаивала на том, чтобы сопровождать их. Нанда устроила сцену, заявив, что дуэньи сейчас не в моде. Ее отец, Паоло, очевидно лелея надежду на брак своей дочери с сыном княгини Сильвии, поддержал Нанду, поэтому ей было разрешено поехать ужинать с Фаусто без эскорта.

Ее неудержимо притягивала великолепная животная сила, чувствовавшаяся в Фаусто, но она была воспитана в строгих правилах. Поэтому, когда он обнял ее на заднем сиденье такси, она подумала, что мать, скорее всего, была права.

Нанда позволила ему поцеловать себя. Однако, когда его рука скользнула вниз, она перепугалась.

— Не надо, — прошептала она.

— Замолчи.

— Фаусто, пожалуйста!

Таксист, услышав шум, обернулся:

— Эй, только не в моем такси!

— Поезжай, — приказал Фаусто.

— Но куда? Вы же не назвали адреса!

— Просто не останавливайся. Получишь хорошие чаевые.

Таксист пожал плечами и повиновался.

Нанда поняла, что с ней происходит немыслимая вещь: он пытается изнасиловать ее прямо в такси. Его руки пытались под юбкой стянуть с нее трусики. Она начала колотить его кулаками по голове, но это не помогло. Тогда Нанда ударила его коленом, и Фаусто, взвыв от боли, сполз на пол и застонал.

— Черт возьми, мне не нужно убийств в моей машине! — закричал таксист. — Ладно, ты можешь поупражняться с ней, но не убивай!

— Отвезите меня домой, — сказала Нанда, пораженная собственным хладнокровием. — Бульвар Бруно, дом шестнадцать.

Фаусто медленно заполз на сиденье машины.

— Ну подожди, — прошипел он, — я запомню это.

— Ты отвратителен, — сдавленным голосом произнесла она. — Ты именно такой, как они о тебе говорят, — свинья! Я не хочу больше видеть тебя.

Фаусто съежился в углу, все еще потирая ушибленное место, и не отрывал от нее глаз, теперь он желал ее еще больше. Ему не было стыдно за свое поведение, его просто приводил в ярость собственный просчет. Ему говорили, что еврейские девушки — большие любительницы такого рода развлечений. Очевидно, это было не так.

— Я прошу прощения, — сказал он, — это больше не повторится.

Нанда молчала. Она сидела прямо, вцепившись в свою шиншилловую накидку, и глядела в окно машины.

— Ты поужинаешь со мной завтра вечером? — спросил он.

Она не ответила.

— Я заеду за тобой в семь часов.

Молчание.

— Я поведу тебя в «Гранд», поэтому надень свое лучшее платье.

Нанда взорвалась:

— Если у тебя хватит наглости приехать ко мне домой, тебе придется взломать дверь, чтобы попасть внутрь!

— Хорошо, — ухмыльнулся он, — я взломаю дверь.

Она едва сдерживала гнев, но про себя подумала, что в его нападении на нее было что-то ужасно возбуждающее. Да, это было отвратительно, оскорбительно, унизительно, но…

— Тебе не надо будет взламывать дверь, — наконец произнесла она.

Нанда снова повернулась к окну, ненавидя себя за то, что поддалась тому, что было самой примитивной частью ее натуры. Но, к сожалению, и самой сильной…

— Благословите меня, отец, ибо я согрешил, — сказал священник Антонио Спада, сидевший в напряжении в темной исповедальне Сикстинской капеллы. Через решетку он смутно видел ястребиный профиль кардинала дель Аква. После того как Антонио провел несколько мучительных ночей в своей крошечной комнате во Дворце Ватикана, он попросил его преосвященство принять его исповедь. Старик согласился сделать это, хотя просьба Антонио привела его в замешательство.

Как он и обещал княгине Сильвии семь лет назад, кардинал взял Тони под свое покровительство после того, как тот закончил курс семинарии и принял духовный сан. Почти не скрывая своего расположения к Тони, кардинал ввел его в число своих приближенных. Он давал ему различные поручения, которые тот добросовестно, а порой и блестяще выполнял. До сих пор не было и намека на какие-либо осложнения, по крайней мере насколько было известно кардиналу. И вот теперь эта просьба принять от него исповедь…

Кардинал поправил наплечник и подождал, пока Тони начнет исповедоваться.

— У меня были похотливые мысли, — наконец вымолвил Тони. — Я молился и пытался очистить себя от них, но не мог с ними справиться.

— Мы все иногда бываем подвержены таким мыслям, — успокоил его кардинал, гадая про себя, кто же искушает Тони. — Это все дьявольские соблазны. До тех пор, пока мы не уступаем им.

— Но я должен уступить, иначе сойду с ума!

Этот эмоциональный всплеск ужаснул старого прелата. Но еще больше потряс его звук рыданий Тони в старинной исповедальне. Его преосвященство подождал, пока эта буря эмоций утихнет.

— Эта девушка хорошо знакома с вашей семьей? — спросил кардинал.

— Нет. Хотя да, в какой-то мере… Это сестра милосердия, она работает у матери в госпитале. Ее зовут Нанда Монтекатини. Не знаю почему, но… — снова раздались сдавленные рыдания, — я влюбился в нее. И хуже всего то, что Фаусто встречается с ней… Я так ревную, так ревную…

— Были ли у тебя прежде такие искушения? — спросил кардинал, осторожно погружаясь в опасные глубины чувственности своего подопечного.

— Да, женщины и раньше привлекали меня, но это никогда не было так, как сейчас. Я не могу… я не могу с этим справиться. Скажите, что мне делать. Пожалуйста… Всякий раз, когда я вижу ее, мне хочется до нее дотронуться.

— Тогда ты не должен больше ее видеть.

— Нет! О нет, я должен видеть… я не могу потерять ее…

— Тони, возьми себя в руки! — произнес кардинал с обычной суровостью. — Ты священник, солдат воинства Христова! Не думай, что до тебя ни один святой отец не испытал того же, что и ты. И впредь будет так же. Ты рассказывал кому-нибудь об этом?

— Конечно нет!

— Слава Богу! И слава Богу, что у тебя хватило ума прийти ко мне. Ты знаешь, что впереди тебя ждет блестящая карьера в церкви, и после всего того, что я сделал, чтобы обеспечить эту карьеру, я не могу позволить тебе ее разрушить… этим. Ты навлечешь позор на мать-церковь, на свою семью, на меня…

— Но я хочу ее! Я ее люблю!

— Не желаю слышать об этом. Я распоряжусь, чтобы тебя отослали в монастырь.

— Нет! Я не поеду! Я покину церковь!

— Ты не сделаешь ничего подобного. Давала ли она тебе понять, что отвечает на твою любовь?

— Нет. Я никогда с ней не разговаривал.

— Тогда у нас еще есть надежда. Послушай меня, Тони: ты должен побороть дьявола в себе. Это можно сделать — тысячи других до тебя это сделали. Ты должен просить Господа дать тебе силу. Это может быть величайшим в твоей жизни испытанием характера…

— Я не уверен, что хочу побороть его! — прервал его Тони. — Наверное, я совершил ужасную ошибку, войдя в церковь. Помните, я рассказывал вам, что решил стать священником после того, как Фаусто отвел меня в «Ла Розина». А причина была в том, что мне понравилось это! Мне понравилось быть с женщиной! Я хотел делать это снова и снова! Я был так напуган этим, что решил стать священником на следующее же утро, прежде чем потеряю веру в Бога, но сейчас… сейчас я не уверен…

— Не говори так! Ты открываешь объятия дьяволу, а не борешься с ним.

— Да, — прошептал Тони, — я хочу обнять его.

— Слишком много поставлено на карту! Слишком много… Послушай, Тони, ты знаешь, что церкви сейчас трудно. Эта бесконечная адская борьба с итальянским правительством, эта война, эти новые времена… Ты знаешь, что церковь на грани краха. Нам нужны такие люди, как ты. Конечно, ты понимаешь, что сейчас римская церковь важнее, чем твое романтическое увлечение этой девицей Монтекатини?

— А она действительно важнее? — тихо спросил Тони.

— Такое отношение не делает тебе чести. Я хочу, чтобы ты вернулся в свою комнату и оставался там до тех пор, пока я не пошлю за тобой. Ты будешь поститься и молиться целыми сутками. К тому времени я приму необходимые меры. Ты согласен на это?

Наступило долгое молчание. Наконец Тони ответил:

— Да.

— Когда ты придешь в себя, я дам тебе отпущение грехов. А до этого твоей бессмертной душе будет грозить смертельная опасность. Но ты одержишь победу! А теперь иди.

Тони вышел из исповедальни и посмотрел вверх, на великолепный плафон Сикстинской капеллы. Сквозь слезы он смутно различал микеланджеловское изображение Бога. Тони перевел взгляд на Еву в садах Эдема. Он смотрел на нее множество раз до этого, втайне восхищаясь ее красотой. Сегодня он попытался сосредоточиться на Боге.

Но взгляд его все время возвращался к Еве.

— Вы продали мне подделку! — загрохотал министр внутренних дел, а когда Балдо Пикьятелли начинал грохотать, это походило на взрывы в аду. — Взгляните на это! Это же стекло, и даже не очень хорошее! Моя жена надела его вчера вечером на прием, и когда синьор Булгари его увидел, он чуть не расхохотался ей в лицо! Я испытал унижение — я, министр внутренних дел. Смотрите! — Он швырнул кольцо с бриллиантом на восточный ковер, покрывавший пол в его кабинете в палаццо Консерватори, выходящем на площадь Кампидольо.

Паоло Монтекатини с побледневшим лицом наклонился и поднял бриллиант в десять каратов. Осмотрев его, он положил кольцо на стол Пикьятелли.

— Это не то кольцо, которое я вам продал, — сказал он. — Это стекляшка. А я продал вам бриллиант высшего качества.

— Лжец! Я заплатил вам двадцать тысяч фунтов за паршивое стекло! Верните мне деньги, или, клянусь Богом, Монтекатини, я прикрою вашу лавочку и вышвырну вас из Италии!

Паоло Монтекатини обладал стальными нервами, и это было сейчас весьма кстати для него, ведь он знал, что Пикьятелли не бросает слов на ветер.

— Могу ли я предположить, что есть несколько объяснений тому, что случилось? Первое — господин министр был ограблен…

— Это невозможно. Кольцо находилось у меня дома в сейфе, а мой дом круглосуточно охраняется.

— Тогда, возможно, кому-то из вашего персонала, а может быть, кому-либо из ваших слуг, удалось подменить кольцо…

— Я сказал вам: это невозможно! Единственный возможный ответ — это то, что вы надули меня, чертов кайк^[57].

— Есть и еще один вариант, — сказал Паоло язвительно. — Вы надуваете меня.

Министр, в котором было около двух метров роста и более ста двадцати килограммов веса, буквально раздулся от ярости.

— Вы смеете обвинять меня? Я прямо сейчас же арестую вас.

— Осмелюсь ли я предположить, что это был бы неразумный шаг со стороны министра? Неужели вы не видите, что я разгадал ваш план? Вам не приходит в голову, что я знаю, почему вы настояли на уплате в фунтах стерлингов? Было странно видеть угольную пыль на этих банкнотах.

— На что вы намекаете? — В голосе министра послышалась настороженность.

— На то, что вы берете взятки, покупая уголь у англичан!

Выдвинув такое обвинение, Паоло рисковал, но выражение лица Пикьятелли ясно говорило о том, что ювелир поставил в этой игре на верную карту.

— И еще на то, что вы хотите обратить свои деньги в драгоценности. Синьор Пикьятелли, я ничего не имею против алчных политиков. Я могу признать, что готов наживаться на алчных политиках, продавая им драгоценности, что я и делаю с вами и со многими другими. Но когда политики становятся настолько жадными, что пытаются надуть меня, сначала покупая у меня редкие камни, а потом утверждая, что я продал им стекляшки, — тогда, министр, я передаю всю эту историю в газеты. И в одну газету в особенности — в «Либерта».

— А, эта газетенка, — фыркнул Пикьятелли, — сейчас она уже не пользуется влиянием.

— У нее достаточно влияния. Моя дочь находится в близких отношениях с Фаусто Спада, чья мать владеет этой газетой. Если вы арестуете меня, Фаусто проследит за тем, чтобы эта история появилась на страницах «Либерта» на следующее же утро. Подумайте об этом, министр. Конечно, — добавил он с улыбкой, — если это была лишь грубая шутка…

Министр изучающе поглядел на него. Потом тоже улыбнулся:

— А вы не из пугливых, Паоло. Я знал, что вы умны, однако не думал, что вы еще и храбрец. Да, это была грубая шутка. И не очень смешная. — Пикьятелли пожал плечами. — Королевские министры не славятся чувством юмора. К несчастью, они славятся жадностью. Вероятно, моя жадность завела меня слишком далеко.

Он встал из-за стола и взял кольцо с поддельным бриллиантом.

— Я заплатил за него четыре тысячи лир. И сохраню его как сувенир. Возможно, оно станет для меня нравственным уроком…

Министр положил кольцо в карман и взглянул на Паоло:

— Вы должны знать массу любопытных секретов, мой друг.

— К счастью, скрытность в моем бизнесе — не роскошь, а необходимость.

— Да, да, я понимаю, о чем вы говорите. Если бы вы не были скрытным, Рим мог бы стать для вас весьма опасным местом…

— Это угроза?

— Нет, просто жизненное наблюдение. Так ваша дочь… — он положил руку на плечо Паоло, чтобы проводить того до двери, — … в близких отношениях с Фаусто Спада? Если она выйдет за него замуж, вам будет чем гордиться, а?

— Это будет интересное сочетание — сын княгини Сильвии женится, как вы сказали, на кайк.

Министр пожал плечами:

— Прошу прощения. Вы можете не поверить мне, но на самом деле я не антисемит.

— Господин министр, могу ли я смиренно напомнить вам, что так говорят все — до тех пор, пока они не называют нас «кайк». До свидания.

Он в легком поклоне склонился и вышел из кабинета. Министр внутренних дел закрыл дверь и вернулся к столу. Потом достал из кармана поддельный бриллиант и взглянул на него.

— Дерьмо! — пробормотал он и швырнул его в мусорную корзину, затем снова принялся за работу.

Фаусто сидел у окна, по которому стекали струи дождя, в купе поезда, отправляющегося на север в Милан, и думал о любви, о войне и о своем будущем. После месячного отпуска он чувствовал себя отдохнувшим и поправившимся; только что он получил приказ явиться к своему командиру, который после массового отступления итальянской армии к реке Пьяве оказался в Милане. Нельзя сказать, что Фаусто горел желанием вернуться в строй после того огромного разочарования, которое он испытал в Капоретто. Но приказ есть приказ.

Фаусто думал о Нанде Монтекатини.

Он уже почти решился сделать ей предложение. Будучи сыном княгини Сильвии и сонаследником вместе с Тони большого состояния, он понимал, что, если дело дойдет до женитьбы, он сможет сделать прекрасный выбор. Конечно, с точки зрения положения в обществе, у него было больше перспектив, чем у Нанды. Но эта прелестная еврейка возбуждала его в сексуальном плане так, как это не удавалось ни одной из бесцветных римских дебютанток. После своего сокрушительного провала в такси, который, по его собственному признанию, был глупейшей ошибкой, он вел себя с ней гораздо сдержаннее. Когда он целовал и ласкал ее, то уловил в ней пробуждающуюся чувственность, возбуждавшую его. Едва ли это было восторженной романтической любовью, но Фаусто вообще не интересовала любовь, ему вполне хватало одного секса. По всем другим статьям Нанда казалась ему вполне подходящей кандидатурой на роль жены и матери. Он был антисемитом не больше и не меньше, чем его сверстники. Да, Папа изобрел гетто в XIV веке, и антисемитизм в Италии существовал. Это подтверждал случай с министром внутренних дел, который, возможно, и не пытался бы обмануть Паоло, не будь тот евреем. Но в Италии не было злобной ненависти к евреям, имевшей место в Австрии, Франции и Германии. Евреи были «другими», но они были приняты как часть общества.

В глазах Фаусто еврейское происхождение Нанды придавало ей экзотики. Кроме того, мать воспитала ее католичкой, а принадлежность ее отца к еврейству ограничивалась еженедельными визитами в синагогу. Поэтому по своим целям и намерениям семейство Монтекатини не очень отличалось от любого другого семейства из высшего круга.

Отец Нанды чрезвычайно нравился Фаусто. Он обнаружил, что Паоло Монтекатини является одним из самых интересных, культурных и умных людей, встречавшихся ему в жизни. Самые приятные часы своего отпуска он провел в компании Паоло, беседуя с ним в библиотеке его великолепного дома на бульваре Бруно в Париоли — одном из фешенебельных кварталов Рима. Фаусто описал ему поражение под Капоретто и узнал, что Паоло разделяет его разочарование в отношении Италии. Паоло рассказал о наиболее гротескных примерах разложения властей, которые ему пришлось наблюдать лично, в частности, случай с синьором Пикьятелли, хотя из осторожности он и не назвал ничьих имен. Он согласился с Фаусто, что пока не появится новая, мужественная и некоррумпированная политическая сила, Италия обречена оставаться второсортной, если не сказать хуже, страной. Паоло уговаривал Фаусто взять на себя руководство умирающей «Либерта», убеждая, что издатель газеты может иметь огромную власть. Фаусто соглашался с ним. Но жизнь издателя не привлекала его. Он не только не разделял социалистических идей, для пропаганды которых и была создана «Либерта», но считал издание газеты нудной и утомительной работой. Фаусто жаждал действия. Даже война, пусть и такая гнусная, как эта, была, по крайней мере, делом захватывающим.

К тому времени, когда поезд подъехал к миланскому вокзалу, женитьба на Нанде стала казаться ему все более привлекательной. Он взял такси и. поехал в Монца, где в старом королевском дворце его командир генерал Бенедетти устроил свой временный штаб. Ливень перешел в слабый моросящий дождь, но Милан все равно показался ему сырым и скучным городком, лишенным красок столь любимого им Рима. Кроме того, движение здесь было ужасным. Пока такси ползло по улицам, забитым толпами людей, Фаусто стал думать о Тони. Его внезапный перевод в монастырь севернее Неаполя за неделю до этого поразил и Фаусто, и его мать. Тони даже не зашел попрощаться, просто написал брату записку с пожеланиями удачи. Фаусто почувствовал, что брата что-то беспокоит, но не имел представления, что это может быть.

Такси внезапно резко остановилось. Фаусто опустил стекло и выглянул наружу. Впереди собралась огромная толпа, которая растекалась по прилегавшим улицам и сковывала движение транспорта. Толпа слушала плотного человека, который обращался к ней с подножия памятника Гарибальди. То и дело он размахивал правой рукой, держа левую на талии, и хотя Фаусто не мог слышать, что тот говорил, многократные выкрики толпы не оставляли ни малейшего сомнения в его ораторском мастерстве.

Таксист вышел из машины, встал спереди, облокотившись на капот, и пробормотал угрюмо:

— С этой трещоткой мы застрянем здесь надолго.

— А кто это?

— Бенито Муссолини.

Фаусто вылез из такси, подошел поближе и начал слушать. То, что он услышал, вначале поразило его, потом взволновало. Он подумал, не видит ли он сейчас перед собой ту новую, мужественную, некоррумпированную политическую силу, о которой они говорили в Риме с Паоло Монтекатини?

ЧАСТЬ V Съемки фильма «Россия»

1920

Глава 26

Аэроплан медленно кружил над поместьем Беверли-хиллз, а находившийся в нем кинооператор-хроникер, высунувшись из кабины, вертел ручку камеры, чтобы запечатлеть для будущих поколений празднество, проходившее внизу. Был теплый январский день 1920 года, и Король комедии (а именно так называли в Голливуде кинопродюсера Морриса Дэвида) устраивал прием в честь открытия своего огромного особняка в испанском стиле. Его жена Барбара Декстер Дэвид, вышедшая замуж восемнадцать месяцев назад, назвала особняк на вершине холма «Каса дель Мар»^[58], в честь Тихого океана, открывавшегося взору с задней террасы дома. Голливудские знаменитости толпились вокруг особняка с красной черепичной крышей, прохаживались по поросшей дерном лужайке вокруг бассейна длиной около ста метров, иногда забредали в поисках шампанского в веселенькую полосатую палатку. Шампанское Моррис припас в больших количествах заранее, чтобы не нарушать закон о запрете на продажу спиртных напитков, вступивший в силу два дня назад.

С самолета все эти люди казались муравьями, однако, появляясь на киноэкранах всего мира, они на самом деле были гигантами — богами и богинями для миллионов людей, чьи доллары, фунты, франки, марки, лиры и рупии превратили некогда сонный, залитый солнцем городок Голливуд в мировую столицу грез. Там были Чарли Чаплин, Бестер Китон, Назимова, Род ла Рок, Д. В. Гриффит, Мэй Буш, Мак Сеннетт, Констанс Тальмдж, Барбара ла Марр и самая популярная в мире супружеская пара — Дуглас Фербенкс и Мэри Пикфорд. Присутствовал также выводок титулованных европейцев — бывших богов и богинь, свергнутых со своих старинных пьедесталов недавней кровавой войной, революцией, разочарованием общества и, самое обидное, теми, кто, как и они, были гостями на сегодняшнем приеме — звездами кино, чья красота и талант производили на публику большее впечатление, чем геральдические знаки. Но это не относилось к матери Барбары Декстер, леди Пемброук, также присутствовавшей на приеме. За год до этого бывшая Люсиль Декстер вышла замуж («купила», как говорили в ее семье) за младшего сына обедневшего британского герцога. Двадцатисемилетний лорд Арчибальд Пемброук был, как бы это сказать помягче, несколько моложе своей жены. А если говорить точно, он был на двадцать семь лет моложе Люсиль. Но предки его отца получили свой титул еще в XVIII веке, и для новоиспеченной леди Пемброук это было решающим обстоятельством. Люсиль проявляла легкий интерес к кинознаменитостям вокруг себя, и на нее произвело впечатление имение ее зятя (хотя про себя она и считала его безвкусным), но как английская аристократка, пусть даже и ставшая таковой в результате замужества, она расценивала себя бесконечно выше «киношников», — именно так, с презрением, называли людей из мира кинематографа, если даже те были знаменитостями, коренные жители Лос-Анджелеса. Ее муж, напротив, был раздавлен присутствием кинозвезд, особенно Барбары ла Марр, чья усыпляющая красота и темные волосы постоянно приковывали к себе взгляд его блекло-голубых, с красными прожилками глаз. Арчи, как называли его дети Люсиль, считал, что прием был «п-п-потрясающий»: он обладал не только приятной внешностью и худощавостью белокурого аристократа, но и аристократическим заиканием. Лорд Пемброук и напивался как настоящий лорд.

Лорна тоже приехала в Калифорнию, чтобы посмотреть на великолепный новый дом своей младшей сестры, однако сам Виктор извинился и не приехал, использовав свою работу как предлог для того, чтобы уклониться от поездки. Барбара понимала: ее отец не желает встречаться с Люсиль. Не оттого, что это могло привести к взаимным обвинениям или безобразным сценам, но просто потому, что это пробудило бы болезненные воспоминания. Позднее Виктор все равно собирался посетить Калифорнию, так как у него было десять процентов акций в компании Морриса «Дэвид продакшнз». После феноменального успеха «Нокаута» Моррис выпустил еще восемь комедий. Все они были профинансированы Виктором, и все имели равный успех. Этот успех Морриса, самым зримым воплощением которого был «Каса дель Мар», помог увеличить свое состояние и Виктору. Казалось, что Моррис пользовался какими-то магическими приемами — публика любила его сумасшедшие комедии. Но публика не знала, что Моррис Дэвид вот-вот объявит о начале нового предприятия в студии компании «Дэвид продакшнз». Об этом знали Виктор и еще Барбара. И в нужный момент он отказался вкладывать деньги в новый фильм своего зятя. Моррис был в ярости и клеймил «этого месшуге» Виктора: «Это же безумие — не вкладывать деньги в его, Морриса, фильм! Как может он, Моррис, провалиться?» Однако сама Барбара не была уверена в том, что ее отец безумен.

Ровно в пять вечера оркестр под полосатым тентом взял мощный аккорд, танцующие остановились, и Моррис вышел к микрофону.

— Леди и джентльмены… и их агенты, — добавил он под смех аудитории, его английский язык и поныне вызывал улыбки. — Я приветствую всех вас — прекрасных людей, в моем новом доме. И если вы хотите сказать, что он выглядит на миллион баксов, поверьте мне, вы правы. Эти счета! Ой-ой!

Леди Пемброук подняла брови с выражением патрицианского презрения, хотя, после того как Люсиль оправилась от шока, вызванного тем, что у нее появился зять-еврей, она была очарована Моррисом, чья бурная энергия и эгоизм делали его какой-то природной силой, не подчиняющейся классификации. Лорд Пемброук хихикнул и рыгнул. Барбара Дэвид вздохнула. Она знала, что Моррис ухитрится ввернуть в свою речь стоимость дома. Он был откровенным нуворишем, и Барбара отказалась от своих попыток вылечить мужа от бахвальства. Что делать — это было частью его натуры, так же, как ломаный английский, как его энергия, его теплота, его шутовство и неистовство в постели.

Барбара полюбила Морриса через его письма, а через его картины она полюбила кинематограф. Его фильмы были такими же, как и сам Моррис, — сумасшедшие, возбуждающие, смешные. Конечно, они были, как и Моррис, вульгарны — ну что ж, ведь и сама жизнь была вульгарна.

— Я сказал — мой дом, — продолжал Моррис, — потому что я есть самонадеянный шмук. Это также дом моей жены, моей красивой нееврейской жены, Барбары… Барбара, радость моя, где ты? Вот она! Иди сюда, моя милая, я хочу похвастаться тобой. Вы можете вообразить, что такая красивая шикарная женщина может выйти замуж за такого култца^[59], как я? Это единственное, что меня в ней беспокоит, — она не разбирается в мужчинах.

— Нет, разбираюсь. — Барбара смеясь подошла и обняла его.

— Если говорить серьезно, ребята, — продолжал Моррис, — мы все занимаемся таким бизнесом, в котором конечный результат — любовь. Сделал любовную историю — сделал миллион, правильно? Я здесь, чтобы сказать вам, что верю в любовные истории, потому что я сам — живая любовная история. Барбара, милая, я люблю тебя! А если этого для тебя недостаточно, ты получишь половину дома и бассейн. — Он остановился и поцеловал жену в губы под аплодисменты двух сотен гостей. Большинство из них привыкли к таким публичным проявлениям чувств, хотя до сих пор это приводило Барбару в замешательство. Брови леди Пемброук снова поползли вверх. И все же чувство Морриса было подлинным, даже если в нем и был элемент рекламы.

Моррис действительно любил свою прелестную, молодую жену и не уставал поражаться тому, что сумел завоевать ее. Выпустив Барбару из объятий, он снова обратился к публике:

— А вы знаете, что она еще и умница? Она — лучший рецензент голливудских сценариев и не берет денег за это. Знаете, что она сказала, когда прочитала сценарий моего нового фильма? Она сказала: «Моррис, это провал». Это ведь было так, дорогая?

Барбара весело улыбнулась, хотя и была поражена его прямотой.

— Ну, допустим, я сказала, что для тебя это — смена ритма.

— Конечно, это смена ритма! Я знаю это! Кому захочется все время делать одно и то же? Это же застой! Поэтому я использую этот праздник, чтобы объявить всем моим друзьям, то есть обоим моим друзьям… — Смех. — И моим врагам, что «Дэвид продакшнз» объявляет войну «Голиафу». Мой следующий фильм — драма. Это не будет комедией, это будет трагедией. Величайшая трагедия в истории кино и, по подсчетам моего бухгалтера, величайшая трагедия в истории моего бумажника. Может быть, он и прав, кто знает? Кино — это игра. Жизнь — этоигра. Но я верю в этот фильм.

Позвольте мне рассказать вам небольшую историю. Мои родители, да благословит Господь их память, были евреями. Это были русские евреи, и мне не надо говорить вам, что нет людей беднее, чем русские евреи, я прав? К тому же евреи в России не были особо популярны. Их там любили так сильно, что убивали. Вот мои родители и уехали оттуда и оказались в Новом Свете. Их жизнь была тяжелой, такой тяжелой, что оба умерли молодыми. Но когда я был ребенком, они рассказывали мне истории о России, истории, которые я не забыл. Ну вот, мне ведь не надо говорить вам, что случилось в России три года назад? Это, может быть, величайшее событие столетия! Царскую семью уничтожили так же, как когда-то царь уничтожал нас, евреев. Это ведь должно стать величайшей историей в мире, вы согласны? Поэтому, в память о моих родителях, в память о всех русских евреях, убитых в этой древней стране, — и, признаюсь, в надежде сделать доллар-другой — я начинаю снимать величайшую картину всех времен, она будет называться «Россия»! Я расскажу обо всем: о страданиях бедняков, о еврейских погромах, о коррупции при дворе — мы включим в нее массу захватывающих эпизодов: Распутин, война, революция. Фильм будет стоить — слушайте, вы мне не поверите — два миллиона долларов! Два!

Как и ожидалось, эти слова были встречены возгласами изумления и аплодисментами. Ничто не впечатляло Голливуд так, как рекордные расходы на съемки, а это был настоящий рекорд. Полдюжины репортеров, приглашенных рекламным агентом Морриса Нэтом Фингером, застрочили в своих блокнотах.

— И, — продолжал Моррис, который от души наслаждался происходящим, — надо ли мне сообщать вам, что я подписал контракт с величайшим режиссером? Нужно ли мне говорить вам, кто это? Это не кто иной, как германский гений, режиссер блестящего фильма «Похоть»… Вильгельм фон Гаштайн! Вилли, где ты? Поднимись ко мне!

Невысокий, полный человек в облегающем белом двубортном костюме пробрался через аплодирующую толпу и поднялся на сцену, где играл оркестр. Моррис и Барбара обняли его.

— Вилли, — обратился к нему Моррис, — скажи им в двух словах, что ты думаешь о «России». Может быть, в трех словах. Слова дешевы, если вы не говорите о писателях.

— «Россия», — напыщенно произнес человечек с жестким немецким акцентом, — будет творением гения.

— Вот вам ответ! — воскликнул Моррис. — Если человек говорит вам, что это будет гениально, значит, так оно и будет, правильно?

«Это будет неправильно», — подумала Барбара, яростно спорившая с Моррисом по поводу Вилли фон «Газбэга»^[60] (так того называли в кинематографических кругах). Барбара считала, что германский гений был просто самодовольным жуликом. Но критики-интеллектуалы в один голос твердили, что он гений, повторяя слова Вилли, сказанные им о самом себе, и Моррис впервые в жизни обратил внимание на высказывания престижных критиков. По мнению его жены, это было ошибкой, но с недавнего времени у Морриса самого изменились намерения. Он сказал ей, что ему надоело просто смешить людей, и он хочет заставить их плакать, заставить думать. Он хочет быть уважаемым, как Д. В. Гриффит.

— Ну, хорошо, — продолжал он, — я знаю, вы думаете: а кто же у него сыграет главную роль? Поэтому позвольте мне напомнить вам, что является стержнем этой гигантской эпопеи — любовная история, что же еще? Героиня — красивая русская великая княгиня, которую любит этот шмук — лакей, но она, конечно, отвергает его. Тут наступает революция. Шмук — лакей оказывается капитаном революционной армии, но на самом деле он вовсе не большевик — нам же не надо, чтобы публика его ненавидела. Так как он против царя и против большевиков, вы спросите меня: а за кого же он? Он — за великую княгиню Ксению, которую он спасает от взвода карателей, и играть ее будет одна из прелестнейших ведущих молодых актрис Голливуда — Лаура Кайе!

Разразились ликующие возгласы и аплодисменты, когда очень хорошенькая блондинка в белом шифоновом платье взбежала на платформу и поцеловала супругов Дэвид. Лаура Кайе, дочь судьи из штата. Небраска, улыбнулась и подошла к микрофону:

— Я только хочу сказать, что потрясена тем, что буду участвовать в эпопее мистера Дэвида, и я знаю, что ее ждет грандиозный успех!

Снова раздались аплодисменты. Тут Моррис сказал:

— А лакея, ставшего революционером, сыграет кинозвезда, о которой мечтает каждая американка, человек, воплотивший в себе то, что мы называем «честный, сильный, полнокровный американский мужчина». Мне доставляет величайшее удовольствие объявить вам его имя — Рекс Армстронг! Рекс, давай к нам…

Аплодисменты, которыми приветствовали бывшего Вальдо Рейдбоу, сына министра из Урбаны, штат Иллинойс, ставшего символом мужчины в кино, не были такими бурными, как при встрече Лауры Кайе. Моррис стал оглядываться вокруг себя.

— Рекс, где ты? Ты что, прячешься от меня?

— Загляните под стойку бара! — закричал кто-то из гостей, что вызвало взрыв хохота.

Но Морриса это не позабавило.

— Он напился? — шепотом осведомился у Барбары.

Но тут из толпы донесся громкий крик:

— Я здесь! — и все обернулись, чтобы взглянуть на кинозвезду. — Я разговаривал здесь с вашей свояченицей, Моррис, — продолжал Рекс. — Я попросил ее о свидании, а она отвергла меня. Меня, Рекса Армстронга!

— Она — умная женщина! — заорал в ответ Моррис. — Лорна, будь начеку. Он хуже, чем пишут о нем его поклонники в журналах.

Лорна рассмеялась. Тем временем Рекс отошел от нее и направился к сцене. На самом деле она была почти готова поддаться искушению и принять приглашение актера. Лорна не могла не быть польщенной вниманием Рекса Армстронга, к тому же она признавала, что тот был одним из самых привлекательных мужчин, встречавшихся ей в жизни. Но Лорна была обручена с врачом из Нью-Йорка по имени Томпсон Рэндольф. Томми, как его все называли, был ревнивцем, и меньше всего Лорне хотелось, чтобы жених прочитал в светской хронике о ее свидании с Рексом Армстронгом. Поэтому ей с сожалением пришлось отвергнуть его. Про себя она, правда, решила, что в один прекрасный день она, несомненно, будет корить себя за то, что отказалась от этого свидания с любимцем всей Америки.

— Что ты думаешь о Рексе? — спросила Барбара, встретив сестру. — Правда, он неотразим?

— Безусловно, — ответила Лорна, — кроме того, я из слов ваших гостей поняла, что пьет он, как рыба.

— Как Моби Дик^[61]. Кстати, о пьяницах. Наш отчим — большой мастер по части выпивки.

— Ты говоришь об А-а-арчи? — захихикала Лорна, посмотрев на другой конец лужайки, где лорд Пемброук беседовал с высоким молодым человеком. — Он, точно, шатается! С кем это он разговаривает?

— С одним пианистом по имени Карл Мария фон Герсдорф. Он гостит у наших друзей Палмеров.

— Какое смешное имя.

— Он австриец. Хочешь с ним познакомиться?

— Нет, не думаю. У меня от солнца и шампанского разболелась голова. Хочу пойти в дом и немного полежать. Ты не будешь возражать?

— Конечно нет. Дать тебе аспирин?

— У меня есть несколько таблеток. Я полежу недолго. Ваш прием просто грандиозен.

— Спасибо, дорогая.

Лорна поцеловала сестру, пробралась сквозь толпу на террасу и вошла в дом. Толстые стены «Каса дель Мар» сохраняли прохладу, и хотя Лорна наслаждалась безоблачными солнечными днями и фантастическим воздухом Калифорнии, сегодня она была рада укрыться от них на время. Она поднялась в спальню, отведенную ей, приняла две таблетки аспирина и прилегла на кровать, надеясь чуть-чуть вздремнуть и избавиться от головной боли.

Полчаса спустя ее разбудили звуки музыки. Но это был не оркестр, расположившийся на лужайке, было слышно, как тот где-то в отдалении играл фокстрот. Нет, музыка доносилась снизу: чудесная, завораживающая музыка. Лорна села на кровати и взглянула на часы. Головная боль прошла, и она была готова снова присоединиться к гостям.

Молодая женщина прошла в ванную комнату посмотреться в зеркало, потом вышла из спальни и стала спускаться по лестнице. Кто-то играл на рояле очаровательную баркаролу, изысканная красота и мелодичность которой ласкали слух. Спустившись вниз, она пересекла вестибюль с полом, выложенным плиткой, и вошла в комнату высотой в два этажа. Лорне нравилась испанская архитектура нового дома ее сестры, она казалась очень уместной здесь, в Калифорнии. Гостиная с огромным застекленным эркером, выходящим на бассейн, с испанскими диванами, обитыми красным бархатом, с большими изогнутыми мексиканскими подсвечниками из раскрашенного дерева, стоявшими на изразцовом полу, и с деревянным балконом, искусно украшенным резьбой, над главным входом была добротной копией испанской католической миссии или, скорее всего, ее павильонной декорацией.

В дальнем углу гостиной стоял рояль «Стейнвей», задрапированный испанской шалью с бахромой. На нем играл высокий австриец. Он был в комнате один. Когда Карл Мария фон Герсдорф увидел Лорну, он перестал играть.

— Пожалуйста, не останавливайтесь, — попросила она, заходя в комнату. — Такая красивая мелодия, что это было?

— «Анданте спианато» Шопена, — ответил тот, поднимаясь из-за рояля. Голос у него был низким.

— Я раньше никогда это не слышала, правда, я не очень сведуща в музыке. Меня зовут Лорна Декстер, я сестра Барбары.

Она подошла к роялю, пианист поцеловал ее руку.

— Очень рад познакомиться с вами. Меня зовут Карл Мария фон Герсдорф.

Он говорил с венским акцентом и не выглядел особенно привлекательным со своим продолговатым грустным лицом и темными усами. Но глаза ей понравились. В них была смешинка.

— Моя сестра сказала, что вы пианист, но я и не подозревала, что вы так хорошо играете. Вы играете в кинотеатрах?

На миг на его лице промелькнуло изумление, потом он ухмыльнулся:

— Да, это верно. Я играю на съемках. Для создания настроения! — Он снова уселся за рояль и взял минорный аккорд. — Трагедия! — провозгласил он громко. — Трагедия матушки России!

Потом он перешел к увертюре из «Вильгельма Телля».

— Преследование! Волнение! Начальник полиции гонится за бандитами! — Он перешел к «Грезам любви» Шумана, и его лицо стало мечтательным. — Страсть! Романтизм! Душераздирающая любовная сцена! Герой изливает свою любовь героине, а она притворяется, что отвергает его. — Он глянул на Лорну и рассмеялся. — Какое святотатство! Какое неприкрытое святотатство! Бетховена, наверное, вырвало бы от этого. Его счастье, что он умер еще до изобретения кинематографа.

— Я так поняла, что вы не любите кинофильмы.

— Они мне скучны. Это — сказки для детей. Почему я должен созерцать, как мужчина на экране целует героиню? Я предпочел бы целовать ее сам. Например, Барбару ла Марр, я бы дорого дал за то, чтобы поцеловать ее, — усмехнулся он.

— А вам не кажется, что несколько лицемерно нападать на кинематограф, который дает вам работу?

— Как вас понимать?

— Ну, вы же сказали, что работаете на съемках.

Он вздохнул и поднялся из-за рояля:

— Я вижу, вы никогда обо мне не слышали. Что же делать? Я еще не Падеревский^[62]. Я не играю для кино. Я концертирующий пианист. А здесь я отдыхаю перед гастролями в Мексике, они начнутся на следующей неделе.

— Какая я глупая! — воскликнула Лорна, испытывая ужасное смущение оттого, что приняла его за тапера. — Но я все же слышала о вас. Вы не давали недавно сольный концерт в Карнеги-холл?

Тот улыбнулся:

— Вы очаровательная лгунья. Нет, я никогда не играл в Карнеги-холл, однако как мило с вашей стороны вообразить, что я мог играть там. Вы… миссис Декстер?

— Мисс. И я на самом деле слышала о вас.

Он засунул руки в карманы. Он был около двух метров ростом и сильно сутулился. И ему не мешало бы спустить с десяток килограммов веса.

— Мисс Декстер, независимо от того, слышали вы обо мне или нет, если бы вы согласились со мной поужинать, я бы много мог о себе рассказать. Конечно, я понимаю, что если вы отказались встречаться с Рексом Армстронгом, то у меня мало шансов.

— Я не хотела встречаться с ним потому, что не желала, чтобы мой жених прочитал об этом в газетах, кроме того, он кажется ужасно самонадеянным.

Пианист перевел взгляд на кольцо с крупным бриллиантом на ее руке.

— Так вы обручены? Значит, ужина не будет. А могу я узнать, с кем вы обручены? — Он глядел на нее очень пристально.

— Он врач в Нью-Йорке.

— Вы очень красивы, мисс Декстер. Ваш доктор — счастливый человек. — Он умолк, потом вынул руки из карманов. — Я должен идти. Был очень рад познакомиться с вами.

Он снова взял ее руку и поцеловал. Затем пошел к дверям. Лорна смотрела ему вслед.

— Мистер фон Герсдорф, — сказала она.

Тот остановился:

— Я слушаю.

Она ощущала себя дурочкой и мысленно обругала себя за это.

— Не думаю, что если женщина с кем-нибудь помолвлена, она не может принять приглашение на ужин от других мужчин. Я хочу сказать, особенно если ее жених находится от нее на расстоянии трех тысяч миль. — Она запнулась. — То есть мне это кажется таким старомодным, как вы считаете?

Он просиял:

— Несомненно, старомодным. В этом любопытном городке нет ни одного ресторана, достойного так называться, но мне говорили, что еда в отеле «Голливуд» вполне сносная. Но, конечно, вина нам заказать не удастся.

— Мы могли бы взять бутылку шампанского у моей сестры, — сказала Лорна, удивляясь, какое безумие обуяло ее, когда она согласилась принять приглашение.

Карл Мария улыбнулся:

— Это превосходно!

* * *

Отель «Голливуд» представлял собой длинное трехэтажное здание в стиле католической миссии, с окнами под козырьками и с двумя взмывшими в небо куполами над центральной частью. Это было пристанище для только что прибывших в город актеров и актрис, которые снимали здесь номера, ожидая ролей в фильмах, что даст им возможность затем снять или построить уже свои дома. Его неопрятный интерьер и меняющиеся без конца постояльцы придавали отелю какой-то нереальный и временный вид, свойственный всем отелям в киногородах. Однако, хотя журнал «Фотоплей» и намекал на то, что в номерах здесь устраиваются оргии, этот отель был тоскливо респектабельным. Заправляла им известная трезвенница — вдова по имени Херши, которая приняла все меры к тому, чтобы никто не проносил в отель алкогольные напитки, причем еще до принятия закона о запрещении продажи спиртного, и чтобы никто не оставался на ночь в чужом номере. Она сразу же обратила внимание на подозрительно выглядевшую сумку Лорны, едва только та вместе с Карлом вошла в вестибюль.

— Извините, мисс, — вдова надвинулась на них будто танк, — что у вас в этой сумке?

Лорна оглянулась на Карла:

— Лекарство от кашля.

— У меня ужасный ларингит, — подхватил Карл, закашлявшись в подтверждение своих слов.

Миссис Херши скептически оглядела его:

— Тем не менее я должна проверить вашу сумку. Вы же знаете, закон…

Лорна протянула сумку, миссис Херши залезла в нее и вытащила бутылку с микстурой от кашля. Холодно глянув на них, она отвинтила колпачок и понюхала содержимое.

— Если это лекарство от кашля, то я Мэри Майлс Минтер, — пробурчала она. — Никакого спиртного в этом отеле! Если вы хотите поужинать здесь, вы должны сделать заказ через меня.

— Мы пытались, — вздохнул Карл. — Не могли бы вы сказать мне одну вещь, мадам? Почему самая богатая в мире страна делает жизнь в ней такой унизительной для всех?

— Я не издаю законов, — сурово ответила миссис Херши. — Единственное, что я делаю, это слежу за тем, чтобы в отеле «Голливуд» эти законы соблюдались.

Она вернулась к стойке администратора, держа в руках сумку, а Карл и Лорна вошли в зал ресторана. К столику их проводил официант, работавший в свободное от службы время каскадером в вестернах. Сделав заказ, Карл обратился к Лорне:

— Меня назвали в честь Карла Марии фон Вебера^[63]. Удивительно романтическая история. Хотите послушать?

— Очень, — ответила Лорна.

— Мой отец был врачом в Вене. Очень респектабельным, женатым на респектабельной женщине. У них было четверо респектабельных детей, и жили они в очень респектабельном доме. Однажды, когда моему отцу было около сорока лет, он отправился в оперу и влюбился в сопрано. Я хочу подчеркнуть, что он действительно влюбился в нее, когда слушал ее пение.

— Так только в кино случается.

— Но вы ошибаетесь. Вот почему я нахожу фильмы скучными — реальная жизнь гораздо интереснее. Певицу звали Габриэлла Рауш, и отец сделал ее своей любовницей. Все могло быть вполне пристойно, но отец слегка рехнулся, бросил жену с четырьмя детьми и ушел к Габриэлле. Был грандиознейший скандал, он потерял всех своих пациентов, потому что он, видите ли, бросил семью. Это было не совсем так. Но отцу моему было на все наплевать. Он был влюблен безумно — просто потерял голову! Какие-то деньги у него оставались, и поэтому он лечил бедных больных совершенно бесплатно. Он жил с Габриэллой уже год, когда родился я, — это было тридцать один год тому назад. Любимым композитором мамы был Вебер, и она назвала меня в его честь. Она умерла, когда мне было двенадцать лет, и отец был так потрясен, что уехал в Нью-Йорк. Вот почему я американец.

— Очень милая история. И вы правы — очень романтичная.

— Вы не осуждаете моего отца за то, что он бросил семью?

— Не имеет значения, одобряю я вашего отца или нет. Мне все равно нравится эта история.

— А меня вы не осуждаете за то, что я незаконнорожденный?

— А почему я должна вас осуждать?

Он усмехнулся:

— Я возмещаю этот свой грех тем, что я очень романтичный.

Официант принес бифштексы. Лорна разглядывала Карла. «Он, конечно, некрасив», — подумала она, однако в нем было что-то чрезвычайно привлекательное. И очаровательное. И располагающее к себе.

— Как долго вы пробудете в Калифорнии? — поинтересовался он, принимаясь за бифштекс.

— Неделю.

— Как она вам?

— Калифорния? Здесь хорошо. Не так, как в других местах. Было забавно наблюдать за тем, как делаются фильмы. Моя сестра обожает Калифорнию.

— Она очень красива. Значит, вы возвращаетесь в Нью-Йорк? К своему доктору?

— Верно.

— Как его имя?

— Томми Рэндольф. Он очень хороший.

Он скривил лицо.

— Хороший! Разве такое определение применимо к человеку, с которым вы обручены? Вы говорите — Калифорния хорошая, и ваш жених тоже хороший?

— Что ж, он на самом деле хороший, — словно оправдываясь, ответила Лорна. — Он всем нравится.

— Но вы любите его?

— Конечно.

— В вашем голосе нет уверенности.

Она напряглась:

— Мистер фон Герсдорф…

— Карл.

— Хорошо, Карл. Если бы я не любила его, я бы с ним не обручилась.

— Это совсем не обязательно. Множество женщин выходят замуж за мужчин, которых не любят. Попробую угадать: Томми — уважаемый всеми, с приятной наружностью, солидный, серьезный. Да и родители ваши его одобряют. Он плохо играет в гольф, но любит ходить под парусом и хочет иметь троих детей — двух сыновей и дочь.

Лорна уставилась на него.

— Он очень хорошо играет в гольф, — поправила она Карла, а потом рассмеялась: — Но все остальное довольно верно. Как вы могли все так хорошо угадать?

— Я подумал, что ваша сестра вышла замуж вопреки светским нормам, и, как реакция на это, вы должны были найти такого мужа, против которого никто бы не мог возражать. Но, видите ли, вы сделали большую ошибку. Выходить замуж надо сердцем, а не головой. Думаю, сердце ваше не увлечено Томми. Ужасный бифштекс, не так ли?

— Я не думаю, что вы должны всюду раздавать советы людям, которых не слишком хорошо знаете.

— А почему бы и нет? Советы ведь дают бесплатно. А вдруг я прав? Вдруг вы должны сделать что-нибудь нетрадиционное, как мой отец или ваша сестра?

— Например?

Он положил на стол вилку и нож и взглянул на нее:

— Поедемте со мной в Мексику, — выговорил он тихо. — Возможно, после того, как мы узнаем друг друга, мы поймем, что у нас любовь.

Она улыбнулась:

— Мне показалось, что вы не любите кино. Такая сюжетная линия может случиться только в фильме.

— Какая? Поездка в Мексику с незнакомым человеком? Готов поспорить, такое происходит каждый день.

— Вы просто не знаете меня, Карл. Я не принадлежу к подобному типу женщин.

— Неужели? — Он заглянул в ее глаза. Потом пожал плечами. — Ну вот, теперь вы обиделись. Прошу прощения. И все же… я попытался.

Он снова принялся за бифштекс.

— Но, — прибавил он, — мне бы очень хотелось, чтобы вы поехали со мной в Мексику.

Лорна не ответила. Она была поражена тем, что ей очень захотелось принять это предложение.

Глава 27

В первый день основной съемки «России» все пошло наперекосяк. Моррис построил новую студию на бульваре Санта-Моника недалеко от студии «Юнайтед артисте»; с технической точки зрения его оборудование было лучшим в Голливуде. Открытые съемочные площадки уже казались допотопными, они вынуждали актеров и рабочих сцены затаскивать мебель внутрь павильонов во время проливных дождей. На студии Морриса имелось целых шесть крытых площадок. Написанный им сценарий «России» разбух до внушительных трехсот страниц и включал в себя множество эпизодов, которые нужно было снять вне павильонов, на натуре — на ранчо в долине Сан-Фернандо. Но Вилли фон Гаштайн хотел сначала отснять сцену оргии в павильоне, и Моррис с Барбарой оба присутствовали на площадке номер один, когда великий режиссер начал снимать великую эпопею.

Сцена изображала один из печально известных распутинских вечеров в Санкт-Петербурге, на которых мужик-гипнотизер то и дело соблазнял десятки женщин из высшего света. Фон Гаштайн сгорал от нетерпения снять именно эту сцену, так как разложение аристократии было его фирменным блюдом. Распутина играл высокий бородатый английский актер Майлс Пирсон, чей кокни^[64], к счастью, не мог умалить достоинств его игры без слов. Оргия происходила во дворце князя Кропоткина, которого изображал русский граф из иммигрантов, получивший от фон Гаштайна гонорар в десять тысяч долларов за крохотную роль просто потому, что был — или утверждал, что был, — графом. Вперемежку с элегантно одетыми гостями-актерами здесь находилось с полдюжины настоящих европейских аристократов. Так это было или нет (хотя пресс-релизы Нэта Фингера, разумеется, утверждали, что это именно так), Моррис Дэвид был удовлетворен тем, что все они выглядели аристократически. И павильонные декорации, прогибавшиеся под тяжестью позолоты и четырех — да, да, четырех хрустальных люстр, — определенно, выглядели как интерьер дворца. Если фон Гаштайн и тратил деньги Морриса мешками, то по крайней мере позолоту Моррис получал на полную катушку!

— А теперь, леди и джентльмены, — гремел в мегафон фон Гаштайн, причем слово «джентльмены» звучало у него как «чентльмены», — я скажу вам о секрете оргий, который заключается в том, что начинаются они спокойно, и напряженность нарастает, пока наконец не взрывается буйством чувств.

— Это правда? — прошептал Моррис жене на ухо.

— Откуда мне знать? — пожала плечами Барбара. — Никогда не бывала на оргиях.

— Следовательно, первая съемка, — продолжал фон Гаштайн, — будет утонченно-элегантной. Все вы — сливки российского общества, и я хочу напомнить, что лакеи будут разносить настоящую икру и настоящее шампанское — спасибо за это нашему продюсеру, мистеру Дэвиду, — и разумеется, настоящие аристократы пьют шампанское маленькими глотками, а не проглатывают его одним махом. Как было на репетиции, мы начнем с общего плана всех присутствующих, и потом камера медленно наезжает на лицо Распутина. Мистер Распутин, конечно, будет лакать шампанское, так как он — крестьянин, и при этом поглаживать зад великой княгини Ксении — Лауры Кайе. Все на своих местах? Прекрасно! Синьор Гарда, музыку, пожалуйста! — Он взмахнул рукой, трио музыкантов — скрипач, пианист и арфист — начали играть «Я люблю твои бледные руки, помимо садов Шалимара». — Лакеи готовы? Превосходно! Итак, леди и джентльмены, мы начинаем съемки «России». Камеры! Начали!..

— О, Моррис, — шепнула мужу Барбара, взяв его за руку. — Это такое волнующее зрелище! Удачи тебе, дорогой!

Она поцеловала его в щеку, в этот момент три камеры на штативах начали с различных точек снимать сцену, а главная камера, с которой работал известный шведский оператор Нильс Свенсон, на тележке медленно поехала по направлению к Распутину, возлежавшему на диване в стиле Людовика XV.

— Все разговаривают! — закричал фон Гаштайн. — Все беседуют! Вы говорите о войне, о царе, царице, о Распутине… Это семнадцатый год… Говорите… вот так! Графиня Голицина — засмейтесь… вот так, но не слишком, выдайте нам утонченный декадентский смех. СТОП!

Он завопил так громко, что Барбара в буквальном смысле слова подпрыгнула. Фон Гаштайн вскочил со своего полотняного кресла и ринулся на площадку.

— Разве так смеются? — закричал он в ярости на побелевшую от страха актрису, игравшую графиню Голицыну. — Я сказал, — декадентский смех! Утонченный, усталый смех! Ты считаешь, что утонченный и усталый смех — это значит задрать голову и вопить, как ослица? Ты думаешь, графиня может так смеяться? Я показал тебе на репетиции, как надо смеяться! Пятьдесят, сто раз я показывал это вам всем! Как тебя зовут?

— Графиня Голицына, — дрожа, ответила девушка.

— Безмозглая шлюха, как твое настоящее имя?

— Винифред Джонс.

— Винифред Джонс, — отличное вульгарное имя! Как я получил актрису высшего разряда с таким вульгарным именем? Откуда ты?

— Канзас-сити, штат Миссури.

— Канзас-сити? — завопил фон Гаштайн. — И что, шлюха по имени Джонс из Канзас-сити должна знать, как играть графиню! Грязная потаскушка, ты уволена! Убирайся с площадки. Убирайся! Проститутка!

Девушка разразилась рыданиями и убежала из павильона. Барбара была поражена:

— Моррис, но ты не можешь позволить ему так обращаться с людьми!

— Что я могу сделать? Он гений!

— Гений? Вздор какой! Он чудовище!

— Тишина! — взревел фон Гаштайн, бросив свирепый взгляд на Барбару. — Миссис Дэвид, я хочу напомнить вам, что на моей площадке никому, кроме режиссера, не разрешается разговаривать!

Барбара вся кипела от гнева:

— Извините, мистер фон Гаштайн, но я хочу напомнить вам, что мой муж является продюсером этой картины. Я также хочу напомнить вам, что это актеры и живые люди, к которым надо относиться с определенным вниманием и уважением!

У фон Гаштайна от ярости глаза чуть не вылезли из орбит. Он бросил свой рупор и сбежал с помоста.

— Я ухожу! — заорал он. — Ухожу навсегда! Я отказываюсь подчиняться приказам всяких буржуа. Найдите себе ковбоя, чтобы он поставил вам этот кусок дерьма.

— Вилли! — закричал Моррис. — Ну вот, ты добилась своего, — прошипел он жене и кинулся за режиссером. — Вилли, все мы нервничаем, давай не будем пока сходить с ума… Давай поговорим…

Пока Моррис и Вилли кричали друг на друга, Барбара уселась в кресло, а Сонни — любимый пудель Лауры Кайе выскочил из рук ее костюмерши, подбежал к «пауку» (одной из мощных электрических розеток на полу сцены), поднял перед ним ногу и помочился. Посыпались искры, половина ламп погасла, а визжащий пуделек был отброшен на середину сцены, где с перепугу цапнул Распутина за лодыжку. Майлс Пирсон завыл, чтобы привели доктора и сделали ему укол против бешенства, а Лаура устроила истерику из-за своего песика и потребовала послать за ветеринаром.

К концу дня, когда Вилли наконец нехотя согласился вернуться к съемкам, были отсняты всего несколько футов пленки. Бухгалтер Морриса подсчитал, что потерянный съемочный день стоил «Дэвид продакшнз» одиннадцать тысяч четыреста семьдесят восемь долларов, включая сюда гонорар доктора и ветеринара.

Но это было только начало неприятностей Морриса.

Спустя три дня, ночью, его разбудил телефонный звонок: звонил германский гений, который находился в тюрьме. Соседи фон Гаштайна, встревоженные приглушенными воплями, доносившимися из подвала дома Вилли, позвонили в полицию. Полицейские обыскали здание и в подвале обнаружили обнаженную актрису, привязанную к стулу. На подвальных стенах висела внушительная коллекция венгерских плеток, хотя Вилли удовлетворял свои садомазохистские прихоти не тем, что хлестал девушку, а тем, что вырывал у нее волосы прядь за прядью. Полиция также обнаружила у него большое количество порнографических открыток, которые могли бы составить целую библиотеку. Вилли выражал негодование по поводу своего ареста, называя его нарушением «гражданских прав».

Тяжело вздыхая, Моррис кинулся в полицейский участок и взял на поруки своего режиссера. Нэту Фингеру удалось сохранить инцидент в секрете от прессы и умаслить девушку, предложив ей небольшую роль в следующей картине Морриса. Барбара тщетно пыталась уговорить мужа заменить германского гения другим режиссером, однако Моррис настаивал на том, что верит в этого человека, и убедил ее, что кадры отснятых эпизодов оргии были блестящими. Съемки «России» продолжались.

Однако когда началась вторая неделя съемок, стали вырисовываться неприятности нового и более зловещего — характера. Рекс Армстронг уже снялся в нескольких незначительных эпизодах, но его первая большая сцена снималась в столовой дворца великой княгини Ксении. Лакей Игорь, которого играл Рекс, должен был подать великой княгине перепела. Влюбленное выражение его лица свидетельствовало о весьма обычном обстоятельстве — ведущий актер фильма одурел от актрисы, игравшей роль героини. Вилли, как обычно, наворотил множество смехотворных деталей, чтобы добиться достоверности: на этот раз он нанял шеф-повара отеля «Александрия» приготовить огромного павлина, начиненного перепелами. Стол в столовой комнате прогибался под тяжестью взятых напрокат серебряных канделябров и четырех суповых мисок, заполненных цветами. Хотя это и вызывало естественное сомнение в близком знакомстве Вилли с гастрономическими привычками великой княгини, посреди стола он водрузил фонтан с шампанским — изо ртов двух пухленьких херувимчиков били струи шампанского «Луи Редерер кристал». Позади же каждого из десяти обеденных стульев стоял лакей в ливрее. За окнами, лишенными стекол, плавали искусственные снежинки, имитируя зимний Санкт-Петербург в Калифорнии с ее сорокаградусной жарой.

Барбара и Моррис наблюдали за первыми съемками этой сцены. После обычных предварительных указаний Вилли закричал в мегафон:

— Готовы?

— Готовы, мистер фон Гаштайн, — ответил помощник режиссера.

— Хорошо. Рекс, ты войдешь в дверь с павлином в руках. Все по местам!

Лаура Кайе, выглядевшая очаровательной в романтическом вечернем платье, отделанном мелким жемчугом, заняла свое место во главе стола. Никого больше не было за столом, за исключением лакеев, потому что идея Вилли состояла в том, что, показывая великую княгиню, обедавшую в одиночестве в присутствии десятка лакеев, он тем самым подчеркивал ее презрение к социальной справедливости, а также ее высокомерие и общую стервозность. Все эти аристократические замашки растают, как лед в Финском заливе, после того как Игорь пустит в ход свой пролетарский шарм. Но это случится позднее. А пока температура в пышной груди великой княгини колебалась у нулевой отметки.

— Синьор Гарда!

Трио начало играть томное «Анданте кантабиле» Чайковского.

— Камеры! Начали!

Застрекотали камеры… Открылись двери, и два лакея внесли огромный серебряный поднос с фаршированным павлином. Правого лакея играл Рекс, выглядевший, как всегда, красавцем, но казавшийся необычайно потерянным. Лакей слева, как ему было велено, двинулся вдоль стола по направлению к Кайе, но тут Рекс врезался в стол и рухнул вниз лицом прямо в фонтан с шампанским.

— Стоп! — заревел Вилли, заглушив вопль Лауры Кайе: павлин плюхнулся на стол, из него посыпались перепела, один из которых скатился на колени Лауры.

— Стоп! Стоп! Стоп! — Вилли вытанцовывал что-то похожее на бешеную джигу. — Рекс, что ты, ни черта не видишь? Ты же врезался в этот чертов стол! Ты что, ослеп?

Рекс уже стоял, шампанское стекало по его щекам.

— Да он пьян! — ахнул Моррис.

И действительно, любимец Америки был пьян в стельку. Еще один съемочный день был потерян, и бухгалтер Морриса оценил убытки в одиннадцать тысяч долларов.

Моррис был богатым человеком, но к восемнадцатому дню съемок «России» он уже знал, что финансовых трудностей ему не избежать.

Когда он проезжал в своем желтом «мармоне» по бульвару Сансет, направляясь в «Американский банк», он взглянул на декорации дворца Валтазара, построенные Гриффитом три года назад для своего гигантского провального фильма «Нетерпимость», и тяжело вздохнул. Не существовало более яркого символа безрассудной мегаломании, чем эти злосчастные декорации с их алебастровыми слонами и огромными одноэтажными домиками бульвара Сансет, даже после того, как Управление пожарной охраны Лос-Анджелеса объявило их пожароопасными. Меньше всего Моррису хотелось сейчас вспоминать о «Нетерпимости», которая оставила публику равнодушной, но он знал, что в мире кино уже сравнивали «Россию» с «Нетерпимостью», а огромный Зимний дворец, выстроенный Моррисом в долине Сан-Фернандо, — с дворцом Валтазара. Декорации Зимнего дворца, которые должны были быть фоном для одной из кульминационных сцен фильма — взятия царского дворца революционерами, — первоначально были оценены в сто пятьдесят тысяч долларов, но под конец их стоимость выросла почти до двухсот тысяч, что составило одну десятую от всей сметы фильма. Экстравагантность фон Гаштайна, пьяные кутежи Рекса и простое невезение тоже изрядно подкосили бюджет, но Моррис знал, что снова вина лежит на нем. Монументальность концепции фильма увлекла его, и он начал осуществлять этот проект вопреки всем советам. Если «Россия» провалится, это будет только его собственная вина, и ничья больше.

Приехав в банк, он поднялся на лифте на седьмой этаж, где его провели в кабинет первого вице-президента банка — Элберта Дина. Дин излучал дружелюбие, свойственное жителям Среднего Запада, однако Моррис знал, что за этими очками без оправы и дружеской улыбкой скрывался острый ум. Благодаря Виктору Моррис мог позволить себе роскошь быть относительно свободным от денежных затруднений. Теперь же этой роскоши не существовало. Моррис почувствовал себя в кабинете Дина почти так же униженно и неуютно, как это было пять лет назад, когда он впервые переступил порог офиса человека, ставшего потом его тестем.

— Элберт, мне нужен миллион долларов! — выпалил он, прежде чем банкир произнес обычную фразу о погоде. — Вы одолжите мне его?

— Значит, слухи верны, — сказал Дин. — Вы превысили смету.

— Да, это так. Но «Россия» принесет миллионы! Я знаю, что они болтают — это, дескать, еще одна «Нетерпимость», — но они не видели дейлиз^[65]!. Они прекрасны…

Элберт поднял руку:

— Моррис, не пытайтесь надуть меня. — Все дейлиз прекрасны. Но почему же вы пришли ко мне, а не к Виктору Декстеру?

Моррис помрачнел:

— Я мог бы солгать вам, но не буду. Виктору с самого начала «Россия» не нравилась.

— И вы вложили собственные два миллиона?

— Да.

— А теперь вам нужен еще один миллион. — Элберт поглядел на листок бумаги перед собой. — Моррис, у нас есть закладная на ваш дом в семьсот тысяч долларов и закладная на вашу студию. Даже если бы я и верил в «Россию», а я в нее не верю, я бы все равно не стал рекомендовать своему банку дать вам ссуду. Честно говоря, меня уже беспокоит судьба денег, которые мы дали вам в кредит. — Бледно-голубые глаза за стеклами очков без оправы оторвались от листа. — А ваша жена? Она ведь состоятельная женщина. Разве она не может помочь вам?

Моррис встал:

— Я лучше пойду снова продавать обувь, чем попрошу у своей жены хоть цент. Ну, спасибо, Элберт. Я знал, что зря трачу здесь время. И почему я никогда не слушаю самого себя?

Лорна вернулась в Нью-Йорк через неделю после ужина с Карлом Марией фон Герсдорфом. Лорд и леди Пемброук в это время отправились на север страны, сначала на уик-энд к Вильяму Рэндольфу Херсту в Сан-Симсон, а потом на недельный отдых на туристское ранчо в Неваде. Теперь они вернулись в Лос-Анджелес, чтобы пересесть на нью-йоркский поезд. Люсиль читала журналы в своем двухкомнатном номере в отеле «Александрия», когда раздался звонок в дверь. Так как А-а-арчи играл в гольф, ей пришлось открыть дверь самой.

— Привет, дорогая! — Она поцеловала Барбару.

— Мама, ты выглядишь великолепно. Ранчо, должно быть, пошло тебе на пользу.

— О, там было хорошо. Арчи все время падал с лошадей. Он плохой ковбой. Как Аллен? — Она говорила о годовалом сыне Барбары.

— Все еще сосет палец на ноге, но он от этого отвыкнет. Мама, сколько я стою?

Мать удивленно на нее взглянула:

— Какой странный вопрос. Почему тебе нужно это знать?

— Мне известно, что отец учредил кредитный фонд для каждого из нас, но не имею представления о его размерах, ты же знаешь, как он скрытен в отношении денег.

— О да, это так. Но ты так и не ответила на мой вопрос. Зачем тебе нужно это знать? Надеюсь, ты не собираешься одалживать Моррису деньги на его картину?

— Мама, у него неприятности. Ему срочно нужен миллион долларов, и никто не дает ему денег, потому что все говорят, будто «Россия» провалится. Я должна помочь ему!

— Потому что он твой муж?

— Да.

— Ты говорила мне, что была против того, чтобы он делал эту глупую эпопею, и все-таки ты готова дать ему деньги?

— Я люблю его, — просто сказала Барбара.

— Миллион долларов — большая цена за любовь. Это Моррис попросил тебя вложить деньги в фильм?

— О нет! Он никогда не попросит меня об этом. Он может попросить тебя или еще кого-нибудь, однако он слишком горд, чтобы обратиться ко мне. И отец, конечно, отказал ему, так что это исключено. Он на самом деле загнан в угол, и хотя я думаю… Я не возлагаю больших надежд на этот фильм, но все равно хочу помочь ему. Мой кредитный фонд достаточно велик, чтобы я могла взять под него миллион долларов?

— Да, разумеется.

— Тогда я позвоню отцу и попрошу оформить мне кредит. Я могу позвонить по твоему телефону?

Она заказала разговор. Трансконтинентальная телефонная служба была введена в действие пять лет назад, в январе 1915 года, и все еще считалась новинкой. Но связь была удивительно хорошей, и уже через пять минут Барбара разговаривала с Виктором. К ее изумлению, отец не выдвинул никаких возражений и сказал, что отдаст распоряжение на следующий же день перевести деньги на счет Морриса в «Американский банк» — банк-корреспондент «Декстер-банка», — кредит будет предоставлен под обычный деловой процент, то есть четыре процента. Виктор добавил, что шлет ей свою любовь, и пожелал Моррису удачи. Когда Барбара повесила трубку, ей пришло в голову, что иметь отца-банкира — это совсем неплохо!

Во время ее разговора с отцом Люсиль удалилась в спальню. Потом Барбара подошла к дверям и увидела, что мать сидит в кресле около окна, по ее щекам текли слезы.

— Мама, что случилось?

— О, ничего.

Барбара вошла в спальню.

— Ты не можешь плакать ни от чего. В чем дело?

Люсиль взяла ее за руку:

— Просто… Я подумала, как хорошо любить кого-нибудь так, как ты любишь Морриса. Он такой своеобразный человек, но… Словом, ты ведь сразу же решила одолжить ему деньги, правда?

— Да.

— Я хотела бы быть такой же, как ты. — Она закусила губу, пытаясь сдержать слезы. — А я только и делала, что брала их у твоего отца. Брала, брала, брала… О, я не притворяюсь, что, если бы мне пришлось повторить все сначала, я бы вела себя по-другому, но все же я стыжусь своего поведения. О Господи, единственное, что я ненавижу, это женщин среднего возраста, оплакивающих свои ошибки…

— Может быть, иногда и неплохо поплакать.

— Возможно. Парадокс в том, что, оказывается, твой отец был прав.

— О чем ты?

— Когда мы договорились о разводе, он напоследок сказал мне, что жалеет меня, так как знает, что со мной случится. Я не забыла его слов, и он оказался прав, черт его побери. Я знаю, что все говорят обо мне, в том числе и ты, и Лорна, и Дрю… что я «купила» Арчи, — и это правда. Ему плевать на меня, и я это знаю. Я просто недалекая тщеславная женщина, которая купила себе молодого мужа и титул.

Барбара стиснула руку матери.

— Все мы все равно любим тебя.

— Правда?

— Конечно.

Она наклонилась и поцеловала мать. Люсиль обняла Барбару.

— По крайней мере я сделала в жизни одну хорошую вещь, — прошептала она, — я родила двух замечательных дочерей.

Когда Моррис вошел в «Каса дель Мар», он спросил дворецкого:

— Где миссис Дэвид?

— Наверху в детской, сэр.

Моррис взбежал по лестнице, перепрыгивая через ступеньки, пролетел по коридору и ворвался в детскую. Барбара сидела в кресле-качалке и кормила Аллена из бутылочки.

— Нет! — закричал он, тыча в жену пальцем, словно обвиняя ее. — Я не возьму твоих денег! Я ценю твое благородство, но Моррис Дэвид не примет денег от жены! Мне наплевать на то, что дела совсем плохи нет!

Барбара была невозмутима:

— Тебя не устраивают мои деньги?

— Да, не устраивают! Каждый продюсер в Голливуде скажет, что я на содержании у жены!

— Ты бы взял деньги у моего отца, однако не возьмешь у меня? Это очень странный двойной стандарт, Моррис. Кроме того, я не даю их тебе. Я вкладываю их в «Дэвид продакшнз». На определенных условиях.

Он уставился на нее:

— Еще и на условиях! На каких же?

Барбара встала, поцеловала Аллена в лобик и уложила его в плетеную колыбельку.

— Моррис, ты гений комедии, — начала она. — Никто в Голливуде не может сделать более смешного фильма, чем ты. Это может показаться странным. Но самой смешной твоей картиной может оказаться «Россия».

Он побагровел.

— Смешной? — закричал Моррис. — Эффектной, — да! Трогательной, трагической, волнующей — да! Но смешной?

— Это пиршество смеха. Честно говоря, когда я ежедневно смотрю отснятые куски, то с трудом удерживаюсь от хохота. Из Лауры Кайе выходит такая же великая княгиня, как из меня. А Рекс! Все, что я могу сказать об этом лакее Игоре, это то, что просто удивительно, как это с такими революционерами вроде него царь не удержался на троне. Ты должен взглянуть правде в лицо, Моррис: твой фильм — просто глупый, и не более того.

Он силился сказать что-то, но изо ртавырвался лишь какой-то шипящий звук. Моррис бросился в кресло-качалку. Барбара впервые увидела на лице у мужа страх.

— Глупый? — спросил он робко. — Ты так думаешь?

Барбара подошла к нему, встала на колени и взяла его за руку.

— Милый, я не хочу причинять тебе боль, однако я должна быть с тобой честной ради твоего же блага. Ну, и моего тоже, и Аллена. Я знаю, что ты хочешь сделать из «России», и думаю, что это великолепно и восхитительно, но ты не Д. В. Гриффит. Ты — Моррис Дэвид, и это замечательно само по себе. Ты сказал мне, что хочешь, чтобы тебя уважали, хочешь не «просто» заставить людей смеяться, — неужели ты не понимаешь, что миллионы людей любят тебя, потому что ты можешь заставить их смеяться. А что может быть замечательнее этого — заставить людей смеяться? Мне совершенно наплевать на великую княгиню Ксению или русскую революцию, и у меня есть тайное подозрение, что и всем остальным людям в Америке наплевать на это. Но заставь меня смеяться, и я полюблю тебя навеки.

Он пристально смотрел на нее.

— Ты считаешь, эта картина провалится? — шепотом спросил он.

— Эта картина — да, — сказала она, поднимаясь с колен. — Но если ты сделаешь то, что я хочу от тебя, думаю, ты добьешься грандиозного успеха.

— А чего ты от меня хочешь?

— Преврати свой фильм в комедию, — спокойно ответила Барбара, избавься от того гамбургского хвастуна Вилли фон Газбега, поставь фильм сам, и пусть люди смеются. Тебе не придется даже переснимать отснятый материал, потому что он уже смешной. Просто добавь в него немного балаганных номеров и преврати все в пародию.

— Что значит — «пародия»? Пожалуйста, говори нормальным языком.

— Ладно, это значит — шутка. Преврати все в шутку!

На его лице ясно читалось недоверие.

— Сделать шутку из русской революции? Из мировой войны? Ты так представляешь себе шутку?

— А что же это, если не шутка? Жестокая шутка, допустим, но все равно — шутка. Люди по горло сыты войной, большевизмом, но заставь их над этим смеяться, и, может быть, они лучше поймут, что это такое. Поверь мне, Моррис, ты можешь сделать это! Ты можешь сделать из этого превосходную комедию! И если ты избавишься от Вилли и превратишь свой фильм в комедию, я вложу в него деньги, необходимые тебе. Но я не вложу их в неудачный фильм, продюсером которого ты являешься. Я люблю тебя, однако я — не самоубийца.

Моррис встал с кресла, подошел к окну и стал смотреть на бассейн. Барбара наблюдала за ним, с нетерпением ожидая, что он скажет в ответ. Она увидела, как задвигались его плечи, и через несколько мгновений поняла, что он трясся от смеха. Моррис обернулся к ней, по щекам у него текли счастливые слезы.

— Сцена в столовой! — закричал он. — Когда Рекс напился и шлепнулся в фонтан с шампанским! Мы могли бы сохранить ее! Она ведь была очень смешной!

Барбара подбежала и обняла его:

— Это была настоящая потеха!

— Мы сделаем этого Игоря пьяницей! Пьяницей, который не просыхает всю русскую революцию и умудряется спасти великую княгиню Ксению!

— Рекс может сыграть пьяницу! Ведь он сам — алкоголик. О, Моррис, это просто замечательно!

Они захохотали и пустились в пляс вокруг плетеной колыбели, где Аллен Дэвид лежал на спине и сосал палец на ноге, с любопытством разглядывая своих странных родителей.

Глава 28

После развода с Люсиль Виктор переехал в номер на восьмом этаже отеля «Плаза». Он не особенно любил жить в отелях, но Люсиль оставила их дом за собой, Дрю жил в Гарварде, Барбара — на побережье, у Лорны имелась своя квартира, и она была обручена. И он внезапно почувствовал, что никому в семье больше не нужен, поэтому отель показался самым подходящим местом, чтобы жить одному. Виктору исполнилось пятьдесят два года, и он понял, что наступила пора среднего возраста. Было ужасно одиноко, а в отеле по крайней мере его окружали люди. Он думал, что когда-нибудь подберет себе квартиру, но как-то никак не мог собраться сделать это.

Виктор всегда был в восторге, когда Лорна приезжала навестить его, а делала она это частенько, и этот апрельский вечер не стал исключением. Когда она появилась на пороге номера, то показалась ему очень хорошенькой в своем светло-голубом платье. Ее щеки были такими же розовыми, как тюльпаны в парке под окнами отеля.

— Мы сегодня с тобой ужинаем вместе, — она поцеловала отца в щеку, — я даже оплачу счет. Неплохой сюрприз для тебя, а?

— Приятный сюрприз. А по какому случаю?

— Ты готов выдержать шок? Я обручена!

Он выглядел смущенным:

— Да, я знаю это. Ты обручилась несколько месяцев назад. Я уже начал сомневаться, выйдешь ли ты вообще замуж за Томми.

— С Томми я больше не обручена, слава Богу. Доктор Рэндольф — милый зануда, и наш брак с ним был бы катастрофой. — Она сжала отцовскую руку. — Папочка, я встретила самого замечательного человека! Его зовут Карл Мария фон Герсдорф, он самый блестящий пианист в мире, мы женимся в следующем месяце! Ну, что ты думаешь об этом?

Виктор медленно покачал головой:

— Я не знаю, что я думаю об этом. Когда все случилось?

— Я встретила его в прошлом январе у Барбары, и он мне понравился — нет, буду честной, — он мне очень понравился. Затем, через несколько недель, я вернулась в Нью-Йорк, он позвонил мне и попросил о встрече. И я сказала: да.

— Но ведь ты была помолвлена…

— Я знаю. Но мне все равно. О, папа, я без ума от него! Ты тоже его полюбишь — ты увидишь его сегодня вечером. Он придет на ужин.

— Ты говоришь, он пианист? Он этим зарабатывает себе на жизнь?

Она поцеловала его в щеку.

— Нет, — ответила она с улыбкой. — Но когда-нибудь будет зарабатывать. И не говори, что он охотится за моими деньгами, потому что это не так. У Барбары все вышло хорошо с Моррисом, так ведь? А он был еще беднее, чем Карл.

— Ну, не тогда, когда она вышла за него замуж. Однако я ни в коем случае не буду выступать против кого-либо, кто беден. Я и сам когда-то был беден, ты знаешь. Просто я подумал, сможет ли он содержать тебя.

— Сомневаюсь в этом. По крайней мере какое-то время не сможет. Но мы справимся.

— А где вы будете жить.

— Он переедет ко мне.

— Но вы же не можете жить там, в двух комнатах. Хорошо, мы найдем вам квартиру. Поздравляю тебя, Лорна.

Она обняла отца:

— О, папочка, я так счастлива! А ты счастлив за меня?

— Очень счастлив. Очень.

И он был искренен в этих своих словах. Но сейчас его последняя дочь покидала его.

И Виктор ощутил еще большее одиночество.

Офис Морриса Дэвида в студии «Дэвид продакшнз» производил впечатление. Барбара выбрала для него мебель, комната была заполнена изделиями английского антиквариата. Лаура Кайе сидела в кресле в стиле Регентства перед столом Морриса, выполненном в стиле Георга III. В элегантном белом костюме и белой шляпке, она выглядела по-британски утонченной, но совсем не в стиле ретро. Моррис видел в Голливуде массу красивых женщин, однако эта розовощекая блондинка с красивым ртом и пышной грудью сама по себе представляла определенный стиль, правда, несколько перегруженный деталями.

— Ты должен поговорить с Рексом, Моррис, сказала она. — Он треплет по всему городу, что я сплю с ним, меня это приводит в бешенство! И это не очень хорошо для фильма. Если об этом напишут в газетах, это может действительно повредить «России».

Моррис встал из-за стола.

— Я знаю, — вздохнул он, — Рекс напивается и болтает все, что взбредет ему в голову, а в эти дни ему в голову взбрела ты. Я заткну его, не беспокойся. Кстати… — Он подошел к ней и положил ей руку на плечо. — Ты спишь с ним?

Лаура бросила на него холодный взгляд.

— Нет, — наконец ответила она. — О, я допускаю, что он прекрасно выглядит. Но я не сплю с пьяницами.

— Ты — шикарная девочка, Лаура. В этом городе, если уж надо с кем-нибудь спать, то с тем, кто может принести тебе пользу.

Она продолжала смотреть на него. Его рука медленно скользнула с плеча вниз, по направлению к ее высокой груди.

Лаура Кайе не остановила его.

* * *

Премьера «России» состоялась в кинотеатре «Иджипшн сиэтр» вечером 12 мая 1920 года, фильм был оценен как одно из самых ярких событий года. Прожекторы пронизывали небо, сотни поклонников напирали на полицейские кордоны, стараясь разглядеть кинознаменитостей, выходивших из своих лимузинов.

— Смотрите: Рекс Армстронг! — завопила какая-то девица, и толпа забесновалась, увидев, как кинозвезда выходит из своей «испано-сюизы». Бывший Вальдо Рэйдбоу выглядел великолепно в своем фраке и был даже трезв, а его пассия, Барбара ла Марр, была словно видение (в ее сумочке из серебристой парчи хранилась небольшая золотая коробочка с кокаином). Когда подъехал лимузин Лауры Кайе, настала очередь мужчин прийти в неистовство, и Лаура не обманула ожиданий своих поклонников. В свете вспышек она улыбалась и махала рукой, и сопровождавший ее Род ла Рок тоже улыбался и махал рукой. Легендарная ночь Голливуда творилась на глазах у всех.

Морриса и Барбару Дэвид приветствовали лишь несколькими возгласами, хотя Барбара выглядела такой же красивой, как любая кинозвезда, в своем черном платье с блестками и шиншилловой накидке. На шее у нее было бриллиантовое колье, которое Моррис подарил ей в этот день за «веру в «Россию» и поддержку», как он смущаясь сказал. Моррису было все равно, узнает ли его толпа, и он совсем не нервничал. Он знал, что его фильм имел потрясающий успех. Все, кто видел «Россию», приходили в экстаз. Все в один голос повторяли, что это самый смешной фильм за всю историю кино.

Так оно и было. Зрители от первого кадра до последнего стонали от смеха, а потом стоя устроили овацию.

— Теперь деньги польются рекой! — ухмыльнулся Моррис, поцеловав жену. — И все это будет наше!

Барбара улыбнулась, но ничего не сказала. Она была потрясена успехом «России» и горда своим мужем.

Но внутри у нее все клокотало.

* * *

Когда они вернулись в «Каса дель Мар» после приема в честь премьеры, было уже три часа ночи, и слуги спали. Барбара зажгла свет и сбросила шиншилловую накидку на один из испанских диванов.

— Какой вечер! — ликовал Моррис, входя вслед за ней в большую двухэтажную комнату. — Какой вечер! Я знал, что она им понравится, но так! Какой вечер! — Он подошел к жене и обнял ее. — Ты красива, — он поцеловал ее, — и ты спасла мой фильм. Когда мы состаримся и я скажу тебе: «Барбара, милая, твой муж — великий человек», ты скажи мне: «Мой муж — шмук, потому что хотел сделать «Россию» обычным фильмом». Скажи мне это, дорогая, потому что это правда. Сегодня вся моя благодарность — тебе.

Он снова поцеловал ее. Она отступила и со всей силой влепила ему пощечину.

— Какого черта?.. — Он ухватился за горящую щеку, изумленно на нее уставившись.

— Это тебе за Лауру Кайе! — вскричала Барбара. Потом достала из мраморной коробочки сигарету и закурила.

— Ты узнала… Как?

— Это не столь важно. — Она повернулась к нему, выдохнув дым. — Моррис, я люблю тебя. Ты мой муж, отец моего сына, и последнее, но едва ли менее важное, ты — блестящий создатель кинофильмов. Я и раньше предполагала, что, общаясь со всеми красивыми женщинами в этом городе, ты неизбежно обманешь меня. Ну вот, ты и сделал это. Это причиняет мне сильную боль, очень сильную боль, но ты уже сделал это и сделаешь снова. Я не могу остановить тебя — и не буду даже пытаться. Но я хочу, чтобы ты говорил мне правду. Хочу, чтобы ты был честным, когда станешь обманывать меня, хотя это и звучит безумно! Единственная вещь в нашем браке, которую я не буду сносить, это ложь!

— Тебе нужен список? — взорвался Моррис. — Я что, должен написать тебе список? Пожалуйста: в понедельник я спал с Лаурой Кайе, во вторник — с Мэри Майлс Минтер…

— Нет, мне не нужен список, — с горечью в голосе произнесла она. — Не будь глупым. Просто я хочу знать… — Она умолкла, села в кресло и заплакала. — Нет, я не хочу знать. Спи с кем хочешь, но не попадайся мне на глаза. Я не хочу знать об этом…

Моррис сгорал от чувства вины. Он подошел к ней и обнял.

— Прости меня, — прошептал он, целуя ее глаза, мокрые от слез. — Боже, мне так жаль…

— Неужели ты не видишь, что я люблю тебя, сумасшедший? И боюсь тебя потерять… О, Моррис, просто скажи мне, если ты меня разлюбишь. Пожалуйста, скажи мне. Я могу перенести, что ты спишь с ними, но я не смогла бы вынести мысли о том, что ты кого-то из них любишь. Ты можешь понять это?

— Никогда я не полюблю никого, кроме тебя. — Он поцеловал ее. — Никогда. Никого, кроме тебя.

— О Боже, если бы я могла поверить тебе…

— Поверь мне! Я клянусь! Да, я обманул тебя. Скажи, мог бы я не клюнуть на Лауру? Нет, если я нормальный мужчина. Ты хочешь ненормального мужа? Но означает ли это, что я ее люблю? Нет! Я люблю тебя, мою жену, мою любимую, умненькую шиксу Барбару, и буду любить до самой смерти! Поверь мне! Клянусь!

Она посмотрела на его виноватое лицо, которое обожала, и, несмотря на горечь в душе, рассмеялась.

— О, Моррис, — вздохнула она. — С помощью своего языка ты смог бы пробраться даже в Ватикан.

— Ватикан? А мне нужно повидать Папу?

— Ты знаешь, что я хочу сказать. — Она заключила лицо Морриса в свои ладони и поцеловала. — Я обожаю тебя, обожаю настолько, что позволяю обманывать меня. Вот черт, тебе хочется и того и другого! — Она помолчала. — Милый, твоя картина просто великолепна. Я очень горжусь тобой!

И они поднялись в спальню.

Спустя неделю в Нью-Йорке Лорна Декстер вышла замуж за Карла Марию фон Герсдорфа. Уже во время брачной церемонии Лорна знала, что забеременела, но, естественно, никому не сообщила эту новость. Свадебным подарком отца, которому Карл очень понравился, был дом на Шестьдесят четвертой улице между Парком и Медисон-авеню. Лорна подарила мужу на свадьбу чудесный рояль «Стейнвей». Карл преподнес жене самого себя.

Через восемь месяцев Лорна родила девочку. Она согласилась с предложением Карла назвать ее в честь его матери, и новорожденная получила при крещении имя Габриэлла.

Часть VI Бешеные деньги

Глава 29

— Тебе не хотелось бы утроить пятьдесят тысяч долларов за три месяца?

Этот вопрос задал Сонни ван Клиф, отпрыск семьи, у которой хватало родни и не хватало денег. Когда-то Сонни жил вместе с Дрю Декстером в одной комнате в общежитии Гарварда. Сейчас они вместе со своими девушками пили контрабандный джин на углу Седьмой авеню Сто тридцать второй улицы, в одном из первых ночных клубов Гарлема, приобретших популярность у белых. Луис Армстронг и его оркестр с жаром импровизировали на тему мелодии «Милая смуглая Джорджия», а Принсесс Вайкена, роскошная певица с шоколадным цветом кожи, пела в сопровождении хора. Клуб был заполнен людьми из деловой части города — мужчинами в смокингах и фраках и женщинами большей частью в коротких вечерних платьях.

Миллисент Чапин, девушка Дрю, которую журнал «Вог» назвал «одной из самых элегантных молодых женщин высшего света», была в белом платье до колен, отделанном бисером молочного цвета и блестками. Дрю, ровеснику века, было двадцать пять лет, но в этом праздничном угаре столетия джаза казалось, что всей Америке всего лишь двадцать пять. Дрю, который окончил Гарвардский университет три года назад и работал младшим администратором в «Декстер-банке», был достаточно опытен, чтобы относиться с недоверием к различным схемам быстрого обогащения, особенно если они исходили от Сонни ван Клифа. Но сегодня Дрю было скучно, и он жаждал крови. Кроме того, он всегда был готов слушать кого угодно.

— Что на этот раз? Недвижимость во Флориде? — спросил он, закуривая «Честерфильд».

Сонни, придурковатый рыжеволосый парень, затряс головой:

— Господи, Дрю, надеюсь, ты не думаешь, что я такой дурак?

— Как раз думаю. Я не забыл ту отправку писем по цепочке, в которую ты втянул меня в Гарварде. Это стоило мне пятидесяти баксов и двухмесячного отстранения от занятий.

— Может, вы замолчите? — спросила Милли Чапин. — Я не слышу музыки.

— Да, заткнись, Сонни, — поддакнул Дрю.

Сонни наклонился к нему и понизил голос, чтобы девушки не слышали их:

— Ты слыхал о Серже Виттгенштайне?

На Дрю этот вопрос, казалось, произвел впечатление.

— Игрок в карты? Конечно, слыхал.

— Он создает фонд в акционерной компании «Америкэн хотел». Собирается возглавить его и сорвать приличный куш. Дело верное. Он продает акции по пятьдесят тысяч за штуку. Если тебе интересно, я могу представить тебя ему.

— А где это, черт побери, ты встретился с Сержем Виттгенштайном?

— В клубе «Хотча». Он там бывает практически каждый вечер, играет в покер в задней комнате. Игрок он паршивый — я на днях выиграл у него двести баксов.

— А тебе что в этом деле светит?

— Два процента с каждого привлеченного мной инвестора.

— Приличные деньги. Поэтому ты стараешься втравить в это своего старого соседа по комнате? Ну спасибо, Сонни. Ты — настоящий друг. В следующий раз, когда мне захочется, чтобы мне перерезали горло, я обязательно позвоню тебе.

— Послушай, Дрю. Виттгенштайн — шустрый малый, но, согласись, он дьявольски умен и сделал миллионы на Уолл-стрит. Что плохого в том, что ты просто встретишься с ним?

Дрю выдохнул колечко дыма, которое лениво поплыло в голубом сиянии прожектора, направленного на Принсесс Вайкена. Он был высок, по-атлетически подтянут, смазлив, черные волосы с пробором посередине блестели от бриолина. На нем был обтягивающий смокинг, сшитый у братьев Брукс, его булавки и запонки были приобретены у фирмы «Блэк, Старр и Фрост». Дрю выглядел как молодой самоуверенный уоллстритовец, он это знал и упивался этим. А молодые самоуверенные уоллстритовцы не имеют привычки уклоняться от встреч с типами наподобие Сержа Виттгенштайна.

— Я увижусь с ним, — наконец сказал Дрю. — Черт побери, у меня просто слабость к мошенникам!

— Серж Виттгенштайн — не мошенник.

— Кто бы говорил!

— Если Сонни получит приличную работу, ему не надо будет все время суетиться, — сказала Милли, глядя в зеркальце компактной пудры. «Милли всегда смотрится на себя, — подумал Дрю, — в ресторанах, кино, театре или, как сейчас, под светофором». Они ждали, когда красный свет сменится зеленым. Дрю вез ее домой в Саттон-плейс в своем спортивном «мерседес-бенце» песочного цвета.

— Сонни — болван! — бросил Дрю.

— Мне понравилось в клубе. Ты меня возьмешь туда еще раз?

Вместо ответа Дрю нажал на газ, и машина рванула через перекресток. Милли удивилась его плохому настроению, потом в последний раз глянула на свое отражение, проверив тени над левым веком. Все говорили, что эта двадцатитрехлетняя стройная блондинка — сногсшибательная красотка, но Милли предпочитала лишний раз убедиться в этом самой.

Через десять минут Дрю остановил машину перед домом ее родителей в Саттон-плейс. Отец Милли был одним из известнейших нью-йоркских хирургов.

— Если хочешь, зайдем к нам, выпьем, — предложила она.

— Нет, спасибо. Я еду в деловой центр.

Он вылез, обежал машину и открыл дверцу для нее. Стояла теплая апрельская ночь, на Милли была легкая накидка.

— Ну, зайди хоть на несколько минут, — настойчиво повторила она.

— А зачем? Мы пообнимаемся немного, а потом ты скажешь, что тебе надо ложиться спать. У меня есть дела поинтереснее этого.

Она была уязвлена его холодной дерзостью.

— С тобой так хорошо, Дрю. Ты такой романтичный. Вальсы Штрауса, свечи, произведения искусства.

— Если тебе нужны вальсы Штрауса, поезжай в Карнеги-холл. Пошли, я провожу тебя до двери.

Он хотел взять ее за руку, однако она оттолкнула его:

— Чего ты ждешь от меня? Я не могу спать с тобой!

Дрю пожал плечами:

— Ладно, оставайся девственной весталкой. Увидимся как-нибудь в городе, Милли.

Он сел в машину.

— Иди к черту! — в ярости вскричала она. — Самодовольный ублюдок!

— С тобой было очень приятно, Милли. Может быть, Сонни ван Клиф возьмет тебя с собой в следующий раз.

Он рванул свой «мерседес», окутав Милли облаком выхлопных газов.

«Это уловка, — подумала она, — одна из его гадких, хитрых уловок, чтобы заставить меня приползти к нему. Так вот, я не приползу!»

Клуб «Хотча» находился в Гринвич-вилидж на расстоянии полквартала от Вашингтон-сквер, недалеко от итальянского ресторана матушки Бертолотти, на крыше которого Джон Рид написал свои «Десять дней, которые потрясли мир». Было около трех часов ночи, когда Дрю припарковался и вошел в бар, где торговали из-под полы спиртными напитками. Он увидел Сонни ван Клифа и подошел к нему.

— Серж в задней комнате, — сказал Сонни и провел его через полупустой клуб к комнате позади зала. Внутри трое мужчин за столом, покрытым сукном, играли в покер. Одного из них Дрю узнал по фотографиям в газетах. Это был круглолицый мужчина тридцати с лишним лет, лысый, склонный к полноте. У него были глаза василиска, как сказал один из репортеров, обладавший воображением, имея в виду, что его взгляд, подобно взгляду мифического змея, был смертоносным. Сейчас глаза василиска были устремлены на Дрю и Сонни. Серж Виттгенштайн сонно сощурился и поставил пятьдесят долларов на пару тузов. Выиграли три семерки.

Победитель объявил, что он меняет фишки на деньги, второй игрок сделал то же самое. После того как они вышли из комнаты, Сонни представил Дрю Сержу.

— Ах да, сын знаменитого мистера Виктора, — сказал Серж с едва заметным русским акцентом, употребив имя, которым отца Дрю называли сотрудники его банка. — Хотите сыграть? Вытягиваем пять карт, ничего сверхобычного.

— Сколько стоят фишки? — спросил Дрю.

— Голубые — по доллару, красные пять, а белые — десять.

Дрю достал пачку банкнот, вытащил из нее пятьдесят долларов и бросил их на стол.

— Я возьму пять белых.

Серж Виттгенштайн улыбнулся:

— Мне нравится ваш стиль, мистер Декстер.

— Мои друзья зовут меня Дрю.

Дрю сел напротив Сержа. Сонни ван Клиф занял свободный стул, но его не попросили присоединиться к игре, да и сам он не хотел играть. У него была с собой пара долларов с мелочью.

— Ну что ж, тогда, я надеюсь, вы позволите мне быть вашим другом, — сказал Серж, который, как утверждали различные источники, родился то ли в Вене, то ли в России, то ли в Румынии, то ли в Польше. Кто-то даже говорил, что он выходец из Трансильвании, намекая смутно на его родственные связи с графом Дракулой. В действительности он был сыном московского торговца произведениями искусства, который сбежал после революции на Запад с сомнительным Кранахом^[66], обернутым вокруг его полной талии. Убедив богатую американскую наследницу-алкоголичку в том, что это — подлинный Кранах, он продал ей картину за пятьдесят тысяч долларов. Потом привез эти деньги в Нью-Йорк, чтобы использовать как начальный капитал на Уолл-стрит. Все остальное представляло собой историю биржевых спекуляций, акционерных фондов, игорных махинаций. Все сопровождалось шумихой, за всем тянулся грязный шлейф слухов о различных надувательствах и преступных связях. Кто-то дал Сержу прозвище «ящерица Уоллстрит». Дрю решил, что оно подходит ему.

— Как будете играть? — спросил Серж.

— Тянем пять карт, на деньги, или лучше откроем, как обычно?

— Превосходно. Снимаем колоду и сдаем?

Серж выиграл, подснимая колоду, и сдал карты. Дрю вытащил четыре младшие карты червей и тройку треф.

— Я не стану открываться.

— Я открою, — сказал Серж, — ставлю пятьдесят долларов. — Он выложил пять белых фишек. Дрю посмотрел на своих четырех червей.

— Я прикуплю, — сказал он, кидая на стол фишки.

— Сколько?

— Одну.

Он сбросил трефовую карту. Серж неодобрительно фыркнул и сдал ему карту.

— Я вытяну три карты.

Дрю медленно взял новую карту. Он не мог поверить своей удаче — червовый туз!

— Тот, кто откроет карты, ставит еще пятьдесят, — сказал Серж с высокомерной уверенностью.

Дрю вытащил свою пачку денег и отделил две банкноты по пятьдесят долларов.

— Ставлю пятьдесят и повышаю ставку еще на пятьдесят.

Серж удивленно приподнял свои густые брови:

— У вас очень много денег, мой друг. Вы не боитесь ходить с ними здесь, в Гринвич-вилидж?

— А я должен бояться?

— Никогда не знаешь, когда тебя ограбят.

— Здесь безопаснее, чем на Уолл-стрит.

— Вы правы.

— Так вы играете?

— Вы вытянули одну-единственную карту и повысили ставку. Одно из двух: или вы превосходно блефуете, или вам здорово повезло. В любом случае для меня было бы глупо повышать ставку. Но, увы, когда речь идет о покере, я — просто дурак. Я повышаю ставку.

Он достал еще пятьдесят долларов.

— Две пары — короли и семерки, — объявил он, выкладывая свои карты.

— Набор червей, — улыбнулся Дрю, открывая свои и подгребая к себе фишки и деньги.

Серж достал золотой портсигар и закурил черную с золотым ободком сигарету «Собрани».

— Что-то подсказывает мне, что я не должен играть с вами в покер, — сказал он, выдыхая дым.

— Сонни говорил, что вы играете в другую игру, с акциями «Америкэн хотел».

— Ах да. — Взгляд василиска метнулся в сторону ван Клифа, потом снова остановился на Дрю. Мистер ван Клиф уверял меня, что вы неболтливый человек.

— Достаточно неболтливый.

— М-м-м… — Он курил «Собрани» и внимательно разглядывал лицо юноши. — Корпорация «Америкэн хотел» очень старая, а ее владельцы неповоротливы. Они — хозяева двадцати трех отелей по всей стране… Буффало, Кливленд, Индианаполис, Сент-Луис и так далее. Отели чистенькие, но скучные. Большинство из них приносит определенную прибыль, но реальную ценность имеет земля, на которой они построены. Многие из них расположены в центре городов, а эти города, как вы, вероятно, заметили, растут очень бурно. Отели эти можно продать подрядчикам для получения баснословных прибылей, однако сегодняшние владельцы в этом не заинтересованы. Они твердят о таких смешных вещах, как «служение городу», «традиционные связи с клиентами»… словом, порют всякую чушь. Я создаю фонд в пять миллионов долларов, чтобы… ну, скажем, взбодрить наш капиталец. Эта старая игра, я уверен, вам знакома. Мы взвинчиваем стоимость акций, скупая их по высокой цене. Потом, когда простаки передерутся между собой, чтобы попасть в лифт, идущий вверх, мы сбрасываем наши акции, продаем их по бросовой цене и получаем прибыль по второму разу, когда лифт спустится вниз. Я рассчитал, что за месяц мы сможем утроить наши деньги.

— Сонни сказал, что за три.

— Мистер ван Клиф по натуре консерватор. А я, как вы убедились, не консерватор. Я вкладываю в это дело собственные полмиллиона и, естественно, руковожу всей операцией. Вот список людей, которые уже вложили деньги. — Он достал лист бумаги из кармана пиджака и протянул Дрю. — Вы видите, здесь очень солидные имена. Две акции по пятьдесят тысяч долларов еще свободны. Если ваша удача в покере может быть показателем удачи в бизнесе, мы были бы рады видеть вас среди тех, кто отправится в лифте наверх.

— Это редкий шанс, Дрю! — засуетился Сонни.

Серж рассмеялся:

— А вот и назойливый посредник! Мистер ван Клиф, позвольте сообщить вам кое-что о том, как следует выманивать деньги у инвесторов: Doucement^[67]. Dolce, conamore^[68]. Никогда не давите на них, особенно если вы пытаетесь уговорить их вкладывать деньги в личность, подобную мне, с такой восхитительно скандальной репутацией. Я уверен, что у мистера Декстера масса сомнений, подозрений… особенно из-за того, что его отец, драгоценный мистер Виктор, является столпом финансового мира. Полагаю, мистер Виктор не будет в большом восторге оттого, что сын его связался с сомнительным Сержем Виттгенштайном, а, Дрю?

Дрю не ответил. Он изучал список инвесторов, которые, без сомнения, были владельцами крупных компаний.

Серж глянул на свои часы «Картье».

— Боже мой, уже половина четвертого. Мне нужно ехать домой. — Он неуклюже переступал своими лакированными ботинками огромного размера. — У меня назначена встреча за завтраком в «Плаза», на которую, без сомнения, я не попаду. Я наказываю себя физически и, вероятно, умру молодым, но зато какое удовольствие мы получили! Был страшно рад познакомиться с вами, Дрю. Если вы достаточно рехнулись, чтобы войти в мой фонд, можете позвонить мне в следующий понедельник по этому телефону. — Он протянул свою визитную карточку. — И разрешите мне напомнить вам: осторожность! Но это ведь само собой разумеется, не так ли? Счастливо оставаться, джентльмены.

Серж вышел из комнаты. Когда дверь за ним закрылась, Сонни спросил:

— Ну разве он не личность?

— Да, и он не стесняется своей репутации. Разумеется, все это — часть представления: внушить доверие тем, что открыто говорит о своих сомнительных качествах.

— Но ты заинтересовался этим делом? — продолжал приставать Сонни.

Дрю встал:

— Может быть. Я должен подумать. И запомни, чему тебя учил Серж: не будь таким настырным. Господи, уговорить смертника в тюрьме застраховать свою жизнь тебе явно было бы не под силу.

Он вернулся на своем «мерседесе» в верхнюю часть города, на Шестьдесят вторую Восточную улицу, где в прекрасном особняке между Второй и Третьей авеню снимал два нижних этажа за две тысячи четыреста долларов в год. В то время, когда жилье было дешевым, ренту назначали сразу за год, а не помесячно.

Сначала Дрю зашел в кухню на первом этаже, потом поднялся в спальню раздеться. В интерьере его квартиры чувствовался хороший вкус, который Дрю унаследовал от матери, но в спальне царил холостяцкий беспорядок, повсюду была разбросана одежда. На стенах висели десятки фотографий кинозвезд и спортивных знаменитостей, Бэйб Рут соседствовала с Кларой Боу.

Он разделся, улегся в постель, выключил свет и стал размышлять о Серже Виттгенштайне и его бешеных деньгах. Частью бракоразводного договора Виктора и Люсиль было учреждение кредитного фонда в миллион долларов для каждого из троих детей. Дрю использовал деньги фонда, чтобы обеспечить себе роскошную жизнь, чего он не мог позволить на свое скудное жалованье в банке. Но у него не было сейчас пятидесяти тысяч долларов из фонда, не мог он и занять такие деньги у банка, не поставив в известность отца. У Дрю не было иллюзий насчет реакции Виктора, которая последует, если он узнает, что его сын вкладывает деньги в один из сомнительно известных фондов Сержа Виттгенштайна.

Дрю относился к Виктору со смешанным чувством. Одна его половина восхищалась великой американской историей успеха отца, его власти и богатства. Другую его половину раздражали менторский тон и решимость Виктора сделать так, чтобы его сын не превратился просто в богатого папенького сынка, чтобы у него закалился характер и появилось чувство ответственности. Дрю вспомнил инцидент десятилетней давности, когда он украл моторную лодку и вызвал у отца взрыв гнева. Он знал, что работа в дорожной бригаде пошла ему на пользу и, возможно, помогла выработать «характер», но он все равно ненавидел ее. Теперь в банке история повторилась. Виктор заставлял его начать карьеру с самого низа и подниматься вверх. Если что-то случалось, он был более суров с Дрю, чем с другими. Это вызывало у него раздражение и ярость; получалось, что быть сыном президента банка являлось чуть ли не недостатком. Виктор был богат — его состояние оценивалось почти тридцатью миллионами долларов, — но Дрю хотел быть богаче отца, хотел превзойти его. «Однако если я буду таким же неповоротливым консерватором, каким оказался отец, едва ли я стану богаче», — рассуждал Дрю.

У него было около шестидесяти тысяч долларов в государственных облигациях, полученных в наследство от тети Эллиот. И он решил продать их и немного «разгуляться».

В следующий понедельник вечером Серж Виттгенштайн, живший в роскошном пятиэтажном особняке в норманнском стиле в районе Пятидесятой Восточной улицы и оттуда же руководивший своими операциями, позвонил в Бруклин. У человека, который ответил на звонок, был мягкий, с итальянским акцентом голос.

— Декстер вложил деньги, — сообщил Серж.

На том конце провода долго молчали. Серж мог слышать, как дышит его собеседник. Потом тот произнес:

— Хорошо. Держи меня в курсе дела. — И повесил трубку.

Глава 30

Это был аристократический особняк XIX века в Сент-Льюк'с-плейс в Гринвич-вилидж. Дрю нажал звонок, подождал, наблюдая за детьми, играющими в спикбол^[69]. Дверь открыла Милли. Она была в голубой юбке и белой блузке и босая.

— Мне нравится ваш новый дом, — сказал он, входя внутрь, — но он немного отличается от Саттон-плейс.

— Дом принадлежит родителям Элли Сэйбрук, но они сейчас в Европе, поэтому Элли разрешила мне здесь пожить, пока не найду квартиру.

Дрю вошел в жилую комнату и огляделся. Комната с высокими потолками была обставлена мебелью в довоенном стиле: массивные деревянные стулья и столы, на одном из столов даже стояла лампа Тиффани^[70], на стене висела большая картина викторианского периода, изображавшая двух спящих собак. Но в углу стоял новенький радиоприемник. Через два высоких окна, выходящих в сад позади дома, в комнату лился солнечный свет.

Дрю развалился на большом, мягком диване, обвитом плющем, и закинул ноги на валик.

— Ты поссорилась с родителями? — спросил он.

— Нет. Просто я решила, что пора начинать самостоятельную жизнь.

Дрю изучающе посмотрел на нее. Чувствовалось, что она напряжена и очень нервничает. На его лице появилась широкая ухмылка.

— Мне кажется, что здесь есть еще что-то. Где сейчас Элли?

— В Филадельфии, на свадьбе.

— Так что мы одни в доме?

Она нервно закурила сигарету.

— Дрю, извини, что я наорала на тебя в тот вечер, но… ну, ты был так чертовски груб! Знаешь, на самом деле ты можешь быть таким ужасным… а, черт!

Она отвернулась и стала делать одну затяжку за другой. Он поднялся с дивана, подошел к ней и обнял за тонкую талию. Поцеловал ее сзади в шею и шепнул:

— Успокойся.

Милли повернулась к нему, в глазах у нее блестели слезы.

— Иногда я ненавижу тебя, — тихо вымолвила она, — а иногда я хочу тебя, как никого на свете.

— Устала быть девственной весталкой?

— Надоело до тошноты.

— Ну, слава Богу, давно пора.

Она загасила сигарету:

— Ты можешь мне не поверить, но я не совсем знаю, что мы должны делать.

— Во-первых, найти спальню.

— Это довольно легко. Пошли наверх.

Она повела его на второй этаж, в средних размеров комнату, выходящую окнами на Сент-Льюк'с-плейс, залитый солнцем. Большая кровать из каштанового дерева с белым расшитым покрывалом выглядела маняще. Милли опустила жалюзи на обоих окнах и повернулась к нему:

— Что теперь?

Дрю уселся на кровать и начал расшнуровывать ботинки.

— Ты хочешь сказать, что в колледже Смита вас ничему не учат?

— Этого в колледже не преподают, дурачок. Все, что нам известно в этой области, мы узнали из популярных романов, а в них ничего не описывается. Герой начинает покрывать поцелуями лицо героини, а потом они переходят к следующей главе.

Он засмеялся:

— Посмотрим, смогу ли я заполнить недостающие страницы. Знаешь, мы должны снять одежду.

Она начала расстегивать юбку.

— Это-то я сама поняла. Но ты ведь должен что-то надеть, чтобы у нас не было ребенка?

— Ты забегаешь вперед.

— Ох.

Когда оба разделись догола, он встал с кровати и подошел к ней. Милли рассматривала Дрю с плохо скрываемым любопытством. Лучи солнца, клонившегося к закату, пробивались сквозь жалюзи и наполняли комнату мягким сиянием.

— Так вот как это выглядит, — тихо заметила она, — довольно забавно.

— Согласен, но он умеет делать две вещи чертовски хорошо.

Она протянула руку и прикоснулась к его гладкой груди. Он обнял Милли и притянул к себе. Ей понравилось прикосновение его крепкого тела. Когда он начал целовать ее, тепло, исходившее от него, возбудило девушку.

— Дрю, — прошептала она.

— Что?

— Я знаю, считается особым шиком, когда люди делают это и ничего не чувствуют, но… ты чувствуешь что-нибудь ко мне?

— Нет.

Она отпрянула и посмотрела ему в лицо:

— Ничего не чувствуешь?

— Я просто хочу переспать с тобой. Но если тебе от этого будет лучше, пожалуйста, я могу сказать, что безумно люблю тебя и всякий раз, когда тебя вижу, поет хор ангелов.

Милли ощутила себя оскорбленной. Она села на кровать.

— Что ж, полагаю, я сама напросилась на это, — наконец выдавила она. — По крайней мере ты честен.

Он подошел к кровати:

— Послушай, Милли, ты красивая девушка, ты классно одеваешься, ты из очень хорошей семьи, у тебя есть все, что ты ни пожелаешь. Почему тебя так волнует, люблю ли я тебя или нет? — Любовь — это для подростков из средней школы в Буффало. А это — Манхэттен.

— У тебя все это звучит так холодно.

— Но ведь и мир холоден.

Она нахмурилась:

— В таком случае я не уверена, что мне хочется этим заниматься.

— Ну нет. Ты просишь меня тащиться сюда, в этот Сент-Льюк'с-плейс, приводишь меня в спальню… Ну нет, Милли. Я не поддаюсь на все эти динамистские штучки.

Он толкнул Милли на кровать.

— Дрю!

— Заткнись. Слишком много болтаешь.

Он стал страстно целовать ее, удерживая девичьи запястья на белой простыне. Какое-то время она сопротивлялась, потом затихла. Ее охватил страх.

— Дрю, та вещь!

— Какая вещь?

— Я не хочу забеременеть!

— О черт!

Он слез с кровати, подошел к своим брюкам и выудил что-то из бумажника. Пока он надевал презерватив, Милли смотрела на его спину. Она сердилась на себя за то, как обращалась с ним, и ненавидела Дрю за его холодность. Однако его молодое тело возбуждало ее. Милли желала его так, что готова была ползти к нему, и знала, что сейчас поползет.

Он вернулся к кровати.

— С первого раза ты не забеременеешь, — успокоил он ее.

Теперь она не оказывала ему сопротивления.

— Тебе будет немного больно, — шепнул он, целуя ее маленькие груди.

Когда Дрю вошел в нее, она застонала и напряглась, но он знал, как это делается. В нем была страсть, которую он хорошо контролировал, яростный голод, который возбуждал ее и в то же время слегка пугал. Постепенно блаженство начало наполнять ее.

После того, как все закончилось, он спросил:

— Это было не так уж плохо, правда?

Милли погладила его густые черные волосы, убедительно говорившие о полуитальянском происхождении Дрю.

— Мне очень понравилось, — она улыбнулась, — а ночью это бывает так же хорошо, как во второй половине дня?

— Сегодня же ночью ты это узнаешь. — Дрю поцеловал ее и встал с постели. — О Боже! — Он посмотрел на простыню. — Нам придется отправить ее в прачечную.

«Он действительно слишком хладнокровен», — подумала она.

Общее личное состояние двенадцати директоров «Декстер-банка» было оценено в более чем пятьсот миллионов долларов; президент банка Виктор Декстер среди них был самым бедным, хотя слово «бедный» в этом случае было весьма относительным понятием. По любым меркам, за исключением мерок, применявшихся к магнатам, он был человеком богатым. Но его ресурсы истощил развод с Люсиль. Его адвокаты едва не упали в обморок, когда он сообщил, что согласился выплачивать Люсиль по миллиону долларов в год. После пререканий Люсиль с адвокатами было достигнуто соглашение о выплате ей трех миллионов и об учреждении миллионных кредитных фондов для каждого из трех их детей. Деньги выплачивались в течение пяти лет, поэтому только в 1921 году у Виктора появились какие-то возможности для инвестирования. Он с лихвой компенсировал пять «неурожайных» лет, когда купил двадцать пять тысяч акций маленькой компании под названием «Аякс рэдио корпорейшн». Когда началась эра коммерческого радио, цена акций «Аякса» за три года подскочила с восьмидесяти четырех долларов до ста десяти. Виктор использовал свое право оптации^[71] и купил еще двадцать пять тысяч акций, так что, когда он их в 1924 году продал, его прибыль исчислялась миллионами.

Это было самым удачным его инвестированием, но и другие вложения капитала были не менее успешными. В Викторе, однако, была природная крестьянская коммерческая осторожность, и он не одобрял спекулятивную лихорадку, охватившую всю страну. Он начал продавать все свои акции, за исключением пакетов акций самых крупных компаний, и вкладывать вырученные деньги в казначейские билеты и в недвижимость на Манхэттене. Таким образом, в то время как Виктор оставался «бедняком» в Совете директоров, его доход позволял ему жить хорошо и поддерживать многие благотворительные фонды, в которых он принимал участие.

«Жить хорошо» для Виктора означало иметь дом в Сандс-пойнт для уик-эндов и прекрасную квартиру на Пятой авеню, куда он переехал в 1921 году, устав наконец от отеля «Плаза». Это также означало иметь любовницу, ибо Виктор в свои пятьдесят семь лет сохранил живейший интерес к женщинам. Они приходили и уходили, давая ему физическое, но не эмоциональное удовлетворение. Он свыкся с мыслью о потере Люсиль, но образ ее всегда жил в нем. Ему отчаянно хотелось иметь жену, которую он мог бы любить. Многие его друзья по бизнесу старались найти для него пару: его постоянно приглашали на ужины, на которых соседкой по столу обязательно оказывалась какая-нибудь незанятая женщина.

Безусловно, он был лакомой добычей, и разведенные женщины и вдовы, сидевшие рядом с ним за столом, пытались увлечь его. Виктор охотно принимал их многочисленные приглашения на спектакли или в оперу, но при всем его одиночестве волшебная искра так и не вспыхнула ни разу. Он говорил сам себе, что ведет себя как старый осел. Ведь у него есть дети, трое внуков, разнообразные интересы, его жизнь наполнена и ему есть за что благодарить судьбу. Он должен успокоиться и вести безмятежную жизнь, как это положено пожилому человеку. Но безмятежность ускользала от него.

Все время он вспоминал Джулию Ломбардини.

Время, проведенное с Джулией, было светлой идиллией в его жизни. Однако Виктор был достаточно честен, чтобы признать, что его моральная двуличность отравила эту идиллию для них обоих. Он осознавал, что, вопреки мнению публики, не является образцом порядочности. Многие из обвинений Люсиль имели под собой почву. Вот почему он всегда с большой неохотой поучал своих детей, особенно Дрю. К несчастью, Дрю периодически нуждался в проповедях; вот и в это майское утро, когда сын появился в его офисе, досточтимый президент «Дек-стер-банка»приготовился к атаке.

— Доброе утро, отец.

— Доброе утро, Дрю.

Дрю сел на стул перед его столом, гадая, о чем будет разговор. У Виктора не было привычки вызывать сына в офис для пустых бесед.

— Дрю, — наконец начал Виктор, — мне не надо напоминать тебе, что отношения между отцами и сыновьями могут быть трудными. Об этой проблеме написано столько пьес и поставлено столько фильмов, что она стала казаться национальным бедствием, даже если это и не так. И проблема еще больше усугубилась из-за ваших современных взглядов, которые кажутся моему поколению шокирующими. С другой стороны, я понимаю, что ты считаешь меня старомодным старичком…

— Ни в коей мере, — прервал его Дрю. — Я всегда думал, что ты весьма темпераментный мужчина, особенно в отношениях с женщинами.

— Уверен, ты считаешь это комплиментом. А я полагаю, что это — наиболее уничтожающая характеристика, данная моему образу жизни, и в этом мы очень отличаемся друг от друга.

— Брось, отец. Нет ничего плохого в том, что тебе нравятся женщины. Вы с матерью не сошлись характерами, поэтому вполне естественно, что ты развлекаешься на стороне.

— Это, наверное, естественно, однако не очень-то достойно восхищения. В любом случае не буду притворяться, что я был идеальным отцом или мужем. Но моя жизнь уже не представляет особой важности, в отличие от твоей. Ты — будущее, Дрю. Я хочу, чтобы ты был хорошим, уважаемым человеком, чтобы ты был лучше, чем я. Намного лучше. Думаю, в этом есть элемент самооправдания: мне хотелось бы через тебя загладить некоторые свои слабости. Наверное, это эгоистично, но я хочу этого. Я горжусь тобой, Дрю, ужасно горжусь. Ты мог бы превратиться в богатого, испорченного маменькина сынка, но, думаю, этого не произошло. Насколько я могу заметить, тебе по душе твоя работа в банке?

— Я бы хотел иметь более ответственную работу.

— Это можно понять. Хорошо, что у тебя есть честолюбие. Я хочу, чтобы ты был честолюбивым. Но вчера, Дрю, я узнал кое-какие новости, которые меня чрезвычайно встревожили.

«О-хо-хо, — подумал он, — начинается!»

— На Уолл-стрит ты носишь гордое старинное имя, — продолжал Виктор, — это имя принял я, но ты унаследовал его через свою мать. Ты никогда не видел своего двоюродного деда — Огастеса, с которым я часто воевал, иногда именно в этой комнате. Но Огастес Декстер, при всех его недостатках, был изумительно честным человеком, который никогда бы не стал иметь дело в человеком, сомнительным хоть в малейшей степени. Я старался вести себя так же во время работы в банке. И ожидаю от тебя такого же поведения. — Он помолчал, пристально разглядывая сына. — Это правда, что ты вложил деньги в фонд Сержа Виттгенштайна?

Дрю почувствовал дискомфорт.

— Даже если это и так, неужели я не имею права вкладывать свои деньги туда, куда захочу?

— Нет, не в фонд такого человека, как Виттгенштайн.

— Благодаря ему я сделал состояние! Я утроил свои деньги!

— На игре на повышение цены акций «Америкэн хотел»? Боже милостивый, как бы я хотел, чтобы ты потерял все свои деньги! Неужели ты не понимаешь, что этот человек принадлежит к отбросам финансового мира? Что он самый обычный вор, вытягивающий сбережения у тысяч инвесторов?

— Брось, отец, он же не один такой! Весь рынок акций — это игра, в которой грабят дураков. Любой парень с головой знает это!

— О да, бешеные деньги! А что будет, когда эти дураки прозреют, а, Дрю? Ты когда-нибудь думал об этом? Так легко относиться с презрением к тем неизвестным людям в Огайо, кто покупает акции и облигации! Однако они не дураки, Дрю. К тому же они еще и костяк нации, и я не позволю своему сыну наживаться за их счет! Ты понял меня?

Дрю бросил на него гневный взгляд:

— Я не «наживался». Я получил законную прибыль и не вижу в этом ничего дурного. Играл я на собственные деньги, причем мог бы их проиграть, однако выиграл. Не понимаю, почему ты обрушиваешься на меня, когда вся система работает на то, чтобы я занимался этим! Ведь капитализм — это и есть игра!

— Игра — да, но не рэкет! Ты знаешь, что фонд «Америкэн хотел» был жульническим от начала до конца. Неужели ты не понимаешь, что ты и я не можем себе позволить быть связанными с людьми, подобными Виттгенштайну? — Виктор перевел дыхание. — Я хочу, чтобы в свое время ты стал во главе банка. И ты знаешь это. Но, Дрю, хотя ты и мой сын и я тебя очень люблю, но, если в дальнейшем ты будешь иметь какие-либо дела с Сержем Виттгенштайном, мне придется пересмотреть вопрос о твоем будущем. Я не люблю угрожать, но в этом случае, чувствую, у меня нет альтернативы. Тебя, вероятно, возмущают мои слова…

— Возмущают? — взорвался Дрю. — Ты прав, черт побери, они возмущают меня. — Он встал и оперся на стол. — Послушай, отец, времена изменились, но ты не изменился вместе с ними. Ты сражался за своих мелких итальянских инвесторов, и ты победил. Я же сражаюсь за самого себя. И если ты думаешь, что я хуже тебя, тогда ты просто не знаешь своего сына. Так что, отец, можешь забрать себе свой «Декстер-банк» и подавиться им. Я ухожу!

Он ринулся к двери. Виктор был ошеломлен случившимся.

— Дрю! — закричал он. Это был скорее крик боли, а не гнева.

— Что?

— Послушай меня, это безумие! У нас нет причин быть такими неразумными! Вернись, мы сядем и все обсудим.

— Отец, нам нечего обсуждать. Только один человек будет контролировать мою жизнь, и это будешь не ты. Этот человек — я.

Дрю вылетел из офиса.

«Да пошел он к черту! — подумал Виктор. — Пошел к черту! Он сыграл со мной ту же дьявольскую шутку, которую я когда-то сыграл с Огастесом… Но, Боже мой, я не могу потерять сына…»

Он нажал на кнопку внутренней связи и приказал секретарше:

— Соедините меня с Сержем Виттгенштайном.

— Твой отец пытался подкупить меня, — сказал Серж в тот же вечер Дрю, когда они играли в покер в задней комнате клуба «Хотча».

Дрю оторвался от только что сданных карт:

— Что ты имеешь в виду?

— Он позвонил мне сегодня утром. Наверное, сразу же после того небольшого драматического эпизода, о котором ты рассказывал. Он был сильно взволнован, я представлял мистера Декстера совсем не таким. Он спросил меня, сколько я хочу получить за то, чтобы оставить тебя в покое. Я был потрясен. Это выглядело очень эмоционально.

— Какое нахальство! Надеюсь, ты послал его к черту?

— Наоборот. Я сказал ему, что сделаю то, о чем он просит, бесплатно.

Дрю швырнул карты на стол.

— Что ты сделаешь?

— Дорогой, твой отец абсолютно прав. Ты не должен иметь никаких дел со мной, по крайней мере в биржевых операциях. Надеюсь, мы сможем остаться друзьями на уровне светского общения.

В отчаянии Дрю замотал головой:

— Черт побери, я не могу вырваться от него! Именно из-за этого разгорелся спор сегодня утром — он пытался контролировать меня! А теперь ты, от которого я меньше всего этого ожидал, соглашаешься с ним!

— Твой отец — очень влиятельный человек. У меня нет желания наживать себе врага в его лице.

— Так вот в чем дело! Ты защищаешь собственную шкуру…

— Частично да. Вряд ли ты можешь осуждать меня за это. Но он на самом деле прав. Ты должен остаться в банке и быть столпом общества.

Дрю оттолкнул стул от покерного стола и начал расхаживать по комнате.

— Мне надоело быть сыном мистера Виктора, мне надоел банк… Почему я должен провести всю жизнь в качестве образца морального совершенства? Ты думаешь, что он Санта-Клаус? Нет, черт возьми. Если выстроить всех его любовниц, получается шеренга длиной в милю…

— Это другое дело.

— Почему?

— Потому. Не будь дураком. Людям все равно, если банкиры спят с собаками. Но один лишь намек на жульничество в финансовых делах приводит их в ярость. Поэтому твой отец прав. Ты не должен участвовать в биржевых играх — это слишком заметно. Возвращайся в банк и будь паинькой. Если тебе хочется развлечений на стороне, что ж… У меня есть и другие интересы помимо биржи. Гораздо более прибыльные и незаметные. Если хочешь, я могу посвятить тебя в некоторые из них.

Дрю взглянул на него:

— Какие, например?

— Например, этот клуб. Я — его владелец.

— Ты?

— Да, я и мой компаньон, предпочитающий оставаться в тени. Вряд ли кто-нибудь распространяется о том, что владеет подпольными барами, однако прибыль они дают астрономическую. И людей здесь можно встретить очень интересных.

— Ты имеешь в виду бутлеггеров^[72]?

Серж улыбнулся, попробовав перетасовать одной рукой дополнительную колоду карт.

— Конечно.

— Как зовут твоего компаньона?

— Он не сможет оставаться в тени, если я назову тебе его имя, не так ли? Сядь, Дрю. Позволь мне рассказать тебе об одной вещи, в которой мы заинтересованы. Может быть, ты тоже ею заинтересуешься и, возможно, сумеешь помочь нам.

Дрю уселся на стул.

— Сигарету?

— Нет, спасибо.

— Как ты знаешь, на хорошем шотландском виски можно сделать целое состояние. Не на той бурде, что продается повсюду, а на настоящем товаре. Существует одна английская судоходная компания, которая сейчас продается, — это «Грэхэм-Хоуэллс лайн», хорошая старая фирма, но ее владелец умер, и она выставлена на продажу. Компания владеет четырнадцатью грузовыми судами вполне приличного вида, которые можно использовать для любых целей. Но… так как есть и другие люди, заинтересованные в этом по той же причине, что и я, — цена довольно высокая: за все — за суда, экипажи, передачу прав на владение и так далее — они просят пятнадцать миллионов. К сожалению, такая сумма мне немного не по карману. И потому что я жаден и носом чую невероятную прибыль от этой сделки, мне не хочется привлекать лишних партнеров. Что мне действительно нужно — это кредит от банка, но, увы, — он развел наманикюренными руками и улыбнулся, — лишь немногие банкиры желают со мной разговаривать. Вот тут, возможно, ты можешь помочь мне… Сразу же хочу добавить, что чисто технически мы не собираемся делать ничего, что противоречило бы американским законам…

— Контрабанда спиртным?..

— Но мы не будем ввозить его в страну. Спиртное мы станем отгружать вне пределов трехмильной зоны, а уже бутлеггеры будут ввозить его. Мы — просто перевозчики, хотя я допускаю, что предприятие это довольно сомнительного характера.

— Иными словами, ты хочешь, чтобы я уговорил отца выдать тебе кредит?

— Ну, что-то вроде этого. Банк получит свою законную прибыль, мы — свою. Мы — это значит я и ты. Я хочу иметь семьдесят процентов, тебе достанется тридцать. И все законно.

— Ты не знаешь моего отца. Если он увидит твое имя…

— Дорогой Дрю, мое имя нигде не появится, так же как и твое. «Грэхэм-Хоуэллс лайн» будет куплена канадской фирмой, базирующейся в Квебеке. Я могу предоставить безупречные имена и рекомендации. Твой отец ничего не заподозрит.

Дрю задумался. Он совершенно ясно сознавал, что все это предприятие — мошенничество, что его успех зависит от того, как им удастся использовать уязвимое место отца — самого Дрю. Но у этого проекта был еще один не менее соблазнительный аспект: с его помощью Дрю сможет контролировать отца, а не наоборот. К тому же все это было законно — или достаточно законно, и, несомненно, выгодно для банка и для него лично.

— Я думаю, — наконец произнес он, — что соотношение должно быть шестьдесят к сорока.

Серж Виттгенштайн улыбнулся:

— Мой дорогой Дрю, мы с тобой очень похожи. Шестьдесят пять — тридцать пять.

Дрю протянул ему руку через карточный стол, и они обменялись рукопожатием.

Глава 31

Спустя десять дней Дрю представил отцу папку с бумагами о кредите, присовокупив к ней свою собственную рекомендацию, одобряющую его выдачу.

— Я проверил франко-канадскую инвестиционную группу, которая покупает «Грэхэм-Хоуэллс», — сказал Дрю. — Это первоклассная фирма в Квебеке. Как я говорил тебе, они собираются обратиться за кредитом в банк «Барклай», но, если мы перехватим их, я думаю, для нас это будет удачей. И для меня тоже.

— Согласен. Я просмотрю бумаги.

— Не хочу торопить тебя, отец. Но они хотели бы получить ответ к пятнице.

— Я дам его раньше.

— Спасибо.

После того как Дрю вышел, Виктор в течение нескольких минут изучал документы. Потом обратился к секретарше:

— Свяжите меня, пожалуйста, с Фрэнком Притчардом из «Притчард стимшип лайн». Потом я хотел бы поговорить с Эллсвортом Синглтоном из детективного агентства «Пинкертон».

— Да, мистер Виктор.

Если подозрения Виктора насчет этого дела были верны, то здесь угадывался знакомый ему почерк…

На следующий день за ленчем в Клубе банкиров Виктор задал Фрэнку Притчарду один вопрос:

— Зачем кому бы то ни было платить пятнадцать миллионов долларов за грузовые суда, которые, насколько я понял, уже превратились в ржавые посудины?

Председатель «Притчард стимшип лайн», который в прошлом получал через Виктора кредиты, неторопливо ел свой луковый суп-пюре.

— Вы имеете в виду «Грэхэм-Хоуэллс лайн»?

— Да.

— Тогда ответ простой. Я слышал, что бутлеггеры пытаются купить эту компанию, чтобы ввозить в страну шотландское виски. Очевидно, спрос на нее так велик, что хозяева взвинтили цену. Сама компания не стоит и половины этих денег.

Виктор вздохнул:

— Я боялся именно этого. А какие именно бутлеггеры замешаны в этом деле?

— Я не эксперт по вопросам преступности. Но, очевидно, это крупные акулы. Вы хотите сказать, что «Декстер-банк» рассматривает возможность финансирования бандитов?

— Ни за что на свете.

Ответ Виктора прозвучал так резко, что Фрэнк Притчард взглянул на него с удивлением.

Эллсворт Синглтон был добродушным мужчиной среднего роста, курившим одну сигарету за другой. Ему было сорок семь лет, он работал в детективном агентстве «Пинкертон» уже двадцать три года и считался одним из местных экспертов по преступному миру. Он пожал Виктору руку, сел, закурил «Кэмел» и спросил:

— Чем я могу помочь вам, мистер Декстер?

— Кто пытается купить компанию «Грэхэм-Хоуэллс»?

— По моим источникам, имеются три главных покупателя. Два — в Нью-Йорке, один — в Чикаго. В Чикаго это Аль Капоне, здесь — Оуни Мэдден и Винни Тацци.

Наступило продолжительное молчание.

— Когда Тацци вышел из тюрьмы? — наконец спросил Виктор.

— Сейчас посчитаем. Впервые он попал в тюрьму более двадцати лет назад за кражу драгоценностей. Я припоминаю, что он пытался ограбить ювелирный магазин рядом с «Уолдорфом»…

— «Жерар и сыновья», — прервал его Виктор. — Это было в 1903 году. Он и его сообщник Джанни Диффата получили двенадцать лет тюрьмы. Диффата погиб в тюремной драке через несколько лет. Тацци, насколько я знаю, отсидел полный срок.

Детектив уставился на него:

— Вы знаете о Тацци очень много.

— Больше, чем мне бы хотелось. Что случилось с ним потом?

— Его выпустили из Синг-Синг в 1915 году, и, как мне известно, какое-то время он вел себя примерно. Даже пытался завербоваться во время войны в армию, но помешало его тюремное прошлое. Думаю, именно тогда он постепенно вернулся к прежним занятиям и начал баловаться сутенерством, потом, когда вышел закон о запрете продажи спиртного, стал бутлеггером. Это помогло ему сделаться крупным уголовным авторитетом.

— Насколько крупным?

— Он работает с Датчем Шульцем и Оуни Мэдденом. Размах у него большой — почти пятьсот человек работают на него. Он стоит, наверное, пять или шесть миллионов.

— А откуда он руководит своими операциями?

— У него есть подпольный бар в Гринвич-вилидж. Он называется клуб «Хотча».

— И правительство не в состоянии поймать его?

— Пока не в состоянии. Он хитер и осторожен. Он проводит свои операции через посредников.

— Таких, как Серж Виттгенштайн?

— Да, он один из них.

— Тацци опасен?

— Он убийца.

Конечно, излишне было напоминать Виктору об этом. Он помнил Малыша Винни — теперь, очевидно, Большого Винни. Убийца с лицом ангела, только теперь ангел постарел. Человек, в чьей жизни и карьере, как в темном и кровавом зеркале, отразилась его собственная жизнь.

«Моя карьера вернее», — сказал ему Виктор много лет назад на той бруклинской аллее. И она действительно была вернее. Но Малыш Винни продолжал преследовать его. «Мы собираемся подарить тебе сувенир, — сказал тогда Винни, — так что всякий раз, когда ты начнешь забывать, что ты итальянец, ты посмотришь в зеркало и вспомнишь». Виктор помнил. Этим зеркалом был Винни Тацци.

— Вы хотите узнать что-нибудь еще о Тацци, мистер Декстер?

— Нет, остальное я теперь могу предположить сам. Однажды, много лет назад, он попытался выманить деньги у моего банка. Потом он использовал шантаж. Теперь пытается делать то же самое, только на этот раз его методы стали более изощренными. Чего-чего, а постоянства у этого человека не отнимешь.

— Вы сможете справиться с ним сами или вам потребуется наша помощь?

— Я справлюсь, — спокойно ответил Виктор.

Серж Виттгенштайн играл в покер в задней комнате клуба «Хотча», когда дверь открылась и вошел Винни Тацци.

— Мне надо поговорить с тобой. Наедине, — обратился он к Сержу.

— Игра закончена, друзья мои, — сказал тот.

Фишки были быстро обменены на деньги, и комната опустела. Когда они остались одни, Винни сел за стол.

— Декстер аннулировал кредит, — сообщил он.

Серж стал обрывать заусеницы на пальцах. Этот живой маленький гангстер в черном костюме был одним из немногих людей в этом мире, кто заставлял его нервничать.

— Его сын звонил мне сегодня во второй половине дня. Он был вне себя от ярости. Он знает о тебе, Винни.

— Как он узнал? Это ты сказал ему?

— Я? Конечно, нет, Винни! Зачем мне говорить ему?

— Тогда кто же сказал?

— Его отец. Он тебя вычислил — не знаю уж как. Он закатил Дрю скандал и запретил ему иметь со мной какие-либо дела. Так что вся сделка лопнула. Извини… Я думал, дело уже на мази…

— Ты жирный хрен. Ты наверняка выдал меня.

— Клянусь, я не делал этого! Клянусь!

Винни вытащил из кармана золотую зубочистку и медленно начал ковырять в зубах. Серж наблюдал за ним, на висках у него появились капли пота.

— Может быть, Виктор действительно все разузнал, — наконец сказал он, обращаясь скорее к себе, чем к Сержу. — Этот подонок всегда был умным малым… — Он бросил зубочистку на стол. — Так как мы собираемся получить пятнадцать миллионов для покупки судоходной компании?

Серж пожал плечами:

— Занять их у частных инвесторов, так, как я и хотел сделать вначале. Это ведь была не моя идея попусту тратить время на Дрю Декстера.

— Это была хорошая идея, и она почти сработала. И если есть кто, кого я ненавижу, так это всякие жирные туши, болтающие, будто я сделал ошибку.

Серж раздулся от негодования.

— Я не намерен терпеть такие оскорбления от тебя! — воскликнул он, вставая из-за стола.

— Сядь! — буркнул Винни.

Серж сел. Винни погрозил ему пальцем:

— Не забывай, кто вытащил тебя из тюрьмы под залог два года назад, когда акции, о которых ты божился, что они упадут в цене, полезли вверх.

— Я расплатился с тобой! А кто предложил купить «Грэхэм-Хоуэллс»?

Винни опустил свой палец.

— Хорошо, мы ведь партнеры. Мы не должны ссориться. Но когда я захочу назвать тебя «жирной тушей», я так и сделаю.

— Это не очень вежливо…

— Тогда похудей. — Винни надолго задумался, а потом заговорил: — У нас есть всего неделя. Я слышал, Капоне уже почти достал пятнадцать миллионов. А мы сидим в дыре. Ладно, мы попробуем более простой метод.

Он встал.

— Что ты собираешься делать? — спросил Серж.

— А ты лучше в это дело не влезай, — ответил Винни и направился к двери.

— Винни, почему ты ненавидишь Виктора Декстера?

Маленький гангстер обернулся:

— Он задолжал мне.

— Что?

— Двенадцать долгих лет в Синг-Синг, — ответил Винни и вышел из комнаты.

Глава 32

Бывшая Люсиль Декстер была теперь и бывшая леди Пемброук. В 1923 году Люсиль застала лорда Арчи на месте преступления с горничной с верхнего этажа. Это произошло в одной из комнат для гостей и стало последним ударом по уже распадавшемуся браку. С лордом Арчи расплатились (это стоило Люсиль почти четырехсот тысяч долларов), и тот вернулся в туманный Альбион. Можно было бы предположить, что страсть Люсиль к европейской аристократии была удовлетворена, однако менее чем через год она встретила в Баден-Бадене, где проходила лечение, тридцатидевятилетнего французского графа Оноре де Бомон. Граф был самозваным экспертом по красоте и здоровью. Он питался лишь проросшей пшеницей, овсом и бананами и, как чумы, боялся сахара, соли и мяса, при этом выпивал бутылку белого вина в день для «разжижения крови». Этот худощавый элегантный француз очаровал Люсиль, которая по мере приближения к шестидесяти годам почти помешалась на диетах и здоровье. Бывшая ранее заядлой мясоедкой, она теперь перешла на диету Оноре и поклялась больше никогда не прикасаться к мясу, сахару и соли. Каждый день они с Оноре по нескольку часов занимались йогой, он порекомендовал ей крем для кожи, изготовленный одной бывшей куртизанкой в Париже, который гарантировал исчезновение морщин. По секрету он шепнул ей, что одним из компонентов этого крема является сперма. Люсиль передернуло, однако она была им очарована и могла попробовать все, что угодно. Крем действительно оказался эффективным, а диета и упражнения заставили ее почувствовать себя моложе, чем когда бы то ни было. В июне 1924 года они поженились в Париже. Свадебный прием обслуживал ресторан «Фошон», который должен был сохранить свой уровень «высокой кухни» и в то же время считаться с диетическими табу графа.

Граф и графиня жили поочередно в Париже и Нью-Йорке. Аскетический образ жизни Оноре не исключал проведения приемов, и, к ужасу Люсиль, ее новый муж устроил целый ряд пышных вечеров, которые обошлись в баснословную сумму. Как и в случае с лордом Арчи, старинная родословная была козырной картой Оноре, но его финансовые ресурсы были такими же тощими, как и его стан, поэтому по счетам платила Люсиль.

8 мая 1925 года у Оноре родилась идея устроить костюмированный бал в особняке на Пятой авеню. Темой для бала была выбрана «Ночь во время якобинского террора», и он должен был повторить бал, который один из предков Оноре давал в 1794 году в Фобур Сен-Жермен. На том балу, состоявшемся в самый разгар террора, аристократы, потерявшие на гильотине одного или более родственников, повязали на свои шеи красные ленточки, символизировавшие кровавый след от лезвия гильотины. Оноре предложил сделать то же самое, причем женщины на его балу должны были быть одеты в прозрачные, открывающие грудь платья того времени. Когда Люсиль выразила мужу робкий протест по поводу стоимости еще одного грандиозного приема, Оноре напомнил ей, сколько денег они сэкономили, не покупая мяса.

Желтая пресса назвала этот прием «Бал красных лент», и призрак Великой Гильотины, вызванный к жизни экстравагантной выходкой графа, поразил нездоровое воображение публики. Бал назвали «лучшим балом 1925 года», и приглашения на него стоили столько же, сколько неограненные изумруды.

В витринах магазинов игрушек появились игрушечные гильотины, и на короткий период времени у секретарш вошло в моду носить на работе красную ленточку на шее. Расходы на бал составили по неточным подсчетам свыше ста тысяч долларов, что побудило «Таймс» разразиться сварливой редакционной статьей о причудах богачей. Все это привело лишь к тому, что огромные толпы собрались на перекрестке Семьдесят третьей улицы и Пятой авеню в день бала, и потребовалось несколько десятков полисменов, чтобы не позволить людям заполнить все прилегающие улицы, что помешало бы движению лимузинов, подвозивших своих пассажиров в красных ленточках к парадной двери особняка.

У Дрю, сопровождавшего Милли Чапин, хватило здравого смысла припарковать машину за несколько кварталов от дома матери и пройти это расстояние пешком. Милли выглядела сногсшибательно в светло-зеленом платье времен Директории, которое было настолько прозрачным, что сквозь него было хорошо видно ее тело, и только искусно собранные дополнительные складки на стратегически важных местах помогли ей избежать ареста полицией нравов. Ее светлые волосы были уложены по моде того времени, и единственным украшением девушки, помимо красной ленточки на шее, была полоска зеленого шелка, повязанная под ее довольно плоской грудью. Прохладный осенний ветер развевал прозрачное платье Милли, обнажая стройные ноги в сандалиях, что вызывало громкие возгласы одобрения и аплодисменты у мужчин в толпе. Милли улыбалась, словно говоря всем своим видом: «Разве я не великолепна?» Дрю не уступал ей в экстравагантности. Он взял напрокат шелковый камзол в белую и голубую полоску, башмаки и короткие штаны, так обтягивавшие его тело, что ему даже пришлось подвязать что-то вроде гульфика, чтобы его внушительные мужские прелести не слишком бросались в глаза. Несмотря на это, его выпуклость привлекала внимание девиц, и Дрю был явно польщен этим.

В самом особняке какое-нибудь привидение восемнадцатого века чувствовало бы себя как дома. Оноре запретил использовать электричество в этот вечер, и доэдисоновские свечи волшебно мерцали в золотых подсвечниках и хрустальных люстрах. Слуги в ливреях принимали у гостей шляпы в стиле Директории и такие же пальто, после этого гости медленно поднимались по изящной лестнице на второй этаж в танцевальный зал, где их приветствовали хозяева дома. На Люсиль было просвечивающее платье, являющееся точной копией платья мадам де Рекамье ^[73]. Оно было более скромным, чем у Милли, тем не менее выгодно подчеркивало ее фигуру, сохранившую благодаря диете стройность. Оноре решил, что на фоне остальных его жена должна выделяться и вместо обязательной алой ленточки на ней будет тоненькое ожерелье из рубинов, которое он заказал для нее в ювелирном магазине «Ван Клиф и Арпельс». Люсиль подумала, что это будет уже излишеством, однако, как всегда, уступила его желаниям. Во все возрастающем одиночестве своей блестящей, но лишенной смысла жизни Люсиль обнаружила, что не может обходиться без модных мужей, подобно тому как наркоманы не в состоянии прожить без героина. И, как наркоманы, она была готова заплатить за это любую цену.

Бал открылся кадрилью, которую лишь немногие гости умели танцевать. Поэтому Оноре мудро решил ограничиться лишь одним танцем восемнадцатого века, и оркестр вернулся в двадцатое столетие, перейдя к чарльстону. Тут же число танцующих быстро увеличилось, и Дрю с Милли отдались этому стремительному танцу.

— Ну и что ты думаешь обо всем этом? — спросил Дрю, с упоением хлопая ладошами под коленками.

— О, это умора! И твой отчим тоже уморителен. Он что, гомик?

— Не думаю. Почему ты так считаешь?

— Он такой изнеженно-элегантный, что напоминает гомика.

— Мать — его третья жена.

— Это ничего не значит.

— Для девушки, которая впервые переспала с мужчиной только в прошлом месяце, ты, безусловно, набралась самой экзотической информации.

— Жизнь в Гринвич-вилидж научила меня многому, к тому же я быстро все схватываю.

— Это я заметил.

— Например, недавно ко мне приставала лесбиянка.

— О Боже, ты слишком быстро все схватываешь. Где это случилось?

— На литературном вечере с коктейлями. Подружка Элли открыла книжный магазин в Гринвич-вилидж и устроила вечеринку в честь этой бразильской романистки, которая написала роман о лесбийской любви. Очень шокирующий. Так вот, у этой писательницы был монокль, челка, как у Луизы Брукс, и твидовый костюм — все классное, — и она спросила, не пересплю ли я с ней.

— Надеюсь, ты этого не сделала?

— Конечно нет. Женщины не интересуют меня в этом плане. Кроме того, — она улыбнулась, — у меня есть ты.

Они пили шампанское в библиотеке на первом этаже. Была уже полночь, ночной ветерок лениво колыхал легкие занавески на распахнутых окнах. Милли уютно расположилась на диване и закурила. Глаза Дрю пожирали изгибы ее тела. Потолок сотрясался от топота толпы, танцующей наверху.

— Я говорил тебе о Серже Виттгенштайне, — сказал он, — из-за него у меня неприятности с моим стариком.

— Какие неприятности?

— Оказалось, что у нас с Сержем есть сообщник — бутлеггер по имени Винни Тацци, они использовали меня, чтобы получить кредит в отцовском банке.

— А ты не знал, что они тебя используют?

Дрю отвел глаза в сторону:

— Знал.

— Ты знал, что эти негодяи обманывают твоего отца, и согласился на это?

— Это не было обманом в точном смысле слова. А, черт! Ну да, это был обман, и я на это согласился.

— Но почему?

— Я пытался нанести удар по отцу и по всем его принципам. Ты не знаешь, что это такое — все время выслушивать его проповеди! — Дрю начал остывать. — Как бы то ни было, я очень поругался со стариком, ты можешь представить, как это было. Потом я начал думать о себе, о жизни и прочем и пришел к выводу, что хочу жениться. На тебе. Как ты смотришь на это?

Она медленно выдохнула дым:

— Ты серьезно делаешь мне предложение?

— Вполне.

— Но ты же говорил, что не испытываешь никаких чувств ко мне. Ты сказал, что любовь — это для школьников.

— Наверное, я ошибался. А может, просто шутил. Ну так что ты думаешь?

— Твое предложение звучит очень небрежно.

— Зато оно искренне.

— Мне противно думать, что ты хочешь жениться на мне только потому, что зол на своего отца.

— Это только одна из причин, хотя допускаю, что она существует. Думаю, что, если я женюсь и у меня будут дети, я смогу хоть немного избавиться от его опеки.

— Но ты не любишь меня? — холодно спросила Милли.

Он посмотрел на нее:

— Думаю, что люблю, Милли. Я не считаю, что во мне большой запас любви, но тот, который имеется, принадлежит тебе. А ты любишь меня?

Она отложила сигарету в сторону:

— Я должна подумать об этом.

«Пусть он немного попотеет, — подумала она, торжествуя, — пусть теперь он приползет ко мне!»

* * *

Дрю не заметил черный «бьюик», выехавший с Шестидесятой улицы.

Он довез Милли до ее дома в Сент-Льюк'с-плейс и только что свернул на Шестьдесят вторую улицу, направляясь к своему гаражу недалеко от Второй авеню. «Бьюик» встал у обочины и стоял там, пока он не вышел из гаража. Дрю пошел в западном направлении к своей квартире. «Бьюик» приехал следом по пустой улице. Задняя дверца открылась. Из машины выскочили двое и побежали за ним. Он услышал их шаги и обернулся.

Один из них схватил его за руку.

— Какого черта?..

— Пошли, желтые портки. Господи, ты глянь только на этот чертов наряд!

Дрю начал сопротивляться. Второй мужчина выхватил из кармана дубинку и ударил его по голове.

Дрю потерял сознание.

Миссис Джулия Ломбардини Риццо наводила порядок в небольшой жилой комнате своего дома в Бруклине, когда раздался звонок в дверь. Она взглянула на часы, стоящие на камине, — было чуть больше десяти часов утра. Раздумывая, кто бы мог нанести ей визит в такое раннее время, она подошла к окну и посмотрела на парадное крыльцо. Высокий, худощавый, седой мужчина в безупречном костюме и в черной шляпе стоял у двери. Сначала она не узнала его, а когда узнала, бросилась к зеркалу посмотреть на себя. Джулии было сорок шесть лет, она тоже начала седеть, но сохранила фигуру и привлекательность. Коричневое домашнее платье, в котором она была сейчас, не относилось к лучшим в ее гардеробе, но сменить его уже не было времени. Джулия вышла в холл и открыла дверь.

— Привет, Джулия, — сказал Виктор, снимая шляпу.

Она не видела его почти двадцать лет, но смогла вымолвить лишь:

— Привет, Виктор.

Я понимаю, что это выглядит несколько странно, но могу я поговорить с тобой? Случилось кое-что…

— Конечно. Входи.

Она бросила взгляд на длинный черный «паккард», уже привлекший к себе группу детишек из соседних домов, явно принадлежавших людям среднего класса. Виктор вошел в холл. Она закрыла дверь и указала ему на жилую комнату.

— Я как раз прибиралась в ней, — проговорила она, чувствуя себя дурочкой.

Он вошел в комнату и огляделся: мебель, радиоприемник, ковер на стене — все куплено в долг. Ему тоже приходится сейчас платить долги… Сначала Винни Тацци, теперь Джулия. Виктор посмотрел на нее, и прошлое нахлынуло на него.

— Могу я присесть?

— Пожалуйста.

Положив шляпу на кресло, он сел на мягкий диван с плюшевой обивкой и кружевными салфетками на спинке. Джулия уселась в кресло с деревянными подлокотниками. Позади нее торшер с черной жестяной стойкой наклонил над ней свой абажур, словно любопытный фламинго.

— Мы давно не виделись, — сказал Виктор.

— Двадцать лет, не так ли? Или почти двадцать.

— Я прочитал о смерти твоего дяди. Очень жаль. Он был прекрасным человеком.

— Он был старик.

— А твой муж…

— Он умер в прошлом году.

Виктор удивился:

— Но он-то не был стариком?

— Он умер неестественной смертью. Чезаре занимался импортом вин. К тому же он очень сильно пил. Запрет на продажу спиртных напитков погубил его дело, и он стал пить еще сильнее. Только это было какое-то низкосортное пойло. А в прошлом году он купил какое-то спиртное, которое оказалось буквально смертельным. Чезаре умер в мучениях — хвала великому моральному эксперименту под названием Запрет! — На секунду она умолкла. — Ты не видел некролога в газетах, потому что их не интересовал Чезаре Риццо. Но зато они очень интересуются Декстером. Я читала в газетах о грандиозном приеме, устроенном Люсиль. Как они назвали его? Бал красной ленточки? Кажется, она ничуть не изменилась. Тебе все-таки удалось развестись с ней в конце концов, не правда ли? Хотя ты и говорил, что не сможешь этого сделать. — В ее голосе появилась враждебная нотка.

— Я никогда не видел тебя такой ожесточенной.

— Я и не была ожесточенной, когда была… скажем так, глупой или наивной настолько, что поверила, будто наша маленькая любовная история может иметь счастливый конец. Но все эти годы я много думала о тебе, Виктор. Я даже несколько раз начинала писать тебе письмо, но каждый раз останавливала себя.

— О чем ты хотела написать?

— Что-то вроде того, что теперь, после многих лет, я считаю тебя самым эгоистичным человеком из всех, кто встретился мне в жизни. Конечно, это все звучало бы как «зелен виноград», честно говоря, оно так и было на самом деле. Когда мы расстались, я так тебя любила, что испытывала к тебе жалость. Но когда спустя несколько лет ты развелся с Люсиль, я начала жалеть себя. Ты меня использовал, Виктор. Я была удобна для тебя. Но никому не нравится, когда его используют.

Он кивнул головой, соглашаясь:

— Я заслуживаю таких слов. Но ты упустила одну вещь: я очень сильно любил тебя.

— Не сомневаюсь в этом. Но это не принесло мне большого счастья. Полагаю, ты появился в этом довольно убогом месте не для того, чтобы вспоминать старые времена?

— Откровенно говоря, в каком-то смысле я пришел именно для этого. Но… — он поднялся, — думаю, я сделал ошибку. Еще одну ошибку. Больше я не побеспокою тебя.

— Ты мог по крайней мере оказать мне любезность и сообщить, зачем приходил.

Он опять уселся в кресло:

— Хорошо, я пришел, потому что напуган и не знаю, что делать. Ты помнишь Винни Тацци?

— Очень хорошо. Ведь это его пойло убило моего мужа.

— А ты сообщила об этом полиции?

— Конечно. Но что они могли сделать? Да их это и не волнует особенно. Тысячи людей умирают от таких спиртных напитков. Они не могут доказать, что каждый подобный случай — убийство, а это именно так и есть. Они советовали мне нанять адвоката, но не сказали, где достать деньги, чтобы ему заплатить. Денег от страховки Чезаре едва хватило, чтобы вернуть долги и похоронить его. Тут уж было не до адвокатов и не до полиции…

Виктора поразило, какой жестокой она стала. Видимо, он забыл, что бедность убивает в человеке доброту.

— У тебя должны быть хоть какие-нибудь деньги.

— Я каждый год получаю небольшую сумму по завещанию дяди Этторе. Мне хватает. Почему ты вспомнил Винни Тацци?

— Он похитил моего сына.

Теперь на ее лице появилось изумление. И тревога.

— Когда?

— Вчера утром, после того бала у Люсиль. Полиция проследила его передвижения до полпятого утра. Примерно в это время он поставил машину в гараж и потом просто исчез. Я пока еще не получил записку о выкупе, однако знаю, что за этим стоит Тацци.

— Почему ты так думаешь?

Он рассказал ей о Серже Виттгенштайне и «Грэхэм-Хоуэллс лайн».

— Я хотел поговорить с кем-нибудь, — продолжал он. — Люсиль в истерике, полиция не знает, что делать… Я не знаю, что делать… — Он беспомощно пожал плечами. — Вот я и подумал о тебе.

Джулия увидела в его глазах то, чего в них никогда раньше не было, — отчаяние.

— Если Тацци причинит ему боль… — Он не закончил фразы.

Она встала, подошла к нему, взяла за руку и на секунду сжала ее:

— Я приготовлю кофе. Мы выпьем по чашке и поговорим.

Она выпустила его руку и пошла в кухню.

Глава 33

Серж Виттгенштайн подвязал шелковым поясом свой японский халат, закурил сигарету «Собрани» и стал ждать, пока японский слуга не проведет Виктора в его кабинет на третьем этаже. Банкир позвонил ему два часа назад и попросил о встрече. Серж прекрасно знал, зачем тому понадобилось встретиться с ним.

В кабинете стояли часы на подставке под стеклянным колпаком, стол с четырьмя телефонами и черный шкаф с документами около окна, выходившего на сад позади дома. Над кожаным диваном висел японский экран, его золотая поверхность переливалась в лучах вечернего солнца. Над небольшим камином висела пара дуэльных пистолетов девятнадцатого века. Вся комната была забита различными вещами, которые Серж, как страстный коллекционер, покупал по всему миру. По обе стороны от камина были запертые двери.

Дверь из холла распахнулась, и на пороге появился Виктор. Серж положил сигарету и пошел навстречу, протягивая ему руку.

— Мистер Декстер, рад видеть вас. Дрю так много о вас рассказывал, что мне кажется, будто мы уже давно знакомы.

Виктор посмотрел на протянутую руку, однако не пожал ее. Он холодно глянул прямо в глаза Сержу:

— Сколько я должен заплатить за то, чтобы мне вернули сына?

— Простите, о чем вы?

— Давайте не будем валять дурака. Тацци похитил Дрю…

— Похитил?

— Бросьте, приятель! Я пришел сюда договориться с вами. Полиция об этом ничего не знает, так что, ради Бога, не валяйте дурака!

Серж сел за стол.

— Я слушаю.

— Так-то лучше. — Виктор уселся на диван. — Мне известно, что Тацци сейчас на Кубе — покупает яхту, которую хочет превратить в плавучий игорный дом. Он там уже пять дней, поэтому никто не сможет доказать, что похищение совершил он. За него это сделали его ребята. Я не получил от Тацци требования о выкупе, потому что он знает, что я вычислю того, кто это сделал, и приду к вам. Так вот я здесь. Что я должен сделать?

— А как вы сами считаете?

— Одобрить кредит на покупку «Грэхэм-Хоуэллс»?

Серж улыбнулся, развел руками, но ничего не сказал.

— Какие гарантии я буду иметь, что Дрю не будет причинен вред?

Но тут дверь слева от камина открылась и в кабинет вошел Винни. Серж изумленно выпалил:

— Мне показалось, что ты хочешь, чтобы это дело провернул я.

— Заткнись! — Винни подошел к Виктору и оглядел его с головы до ног. — Так… — заговорил он наконец, — вот мы и снова вместе, как в старые времена, а, Виктор? — Он повернулся к Сержу. — Знаешь, мы с Виктором давно знаем друг друга. Очень давно. С тех пор, как были детьми в Бруклине.

— Выходит, я ошибся? — спросил Виктор. — Ты не был на Кубе?

— О да, я был там. Купил себе красавицу-яхту, она принадлежала там какому-то сахарному королю. Провернул выгодное дельце, Виктор. Они доставят ее в Нью-Йорк на следующей неделе, а я прилетел еще вчера. Когда Серж сообщил мне, что ты явишься сюда, я не смог побороть желание увидеть тебя, я так давно хотел с тобой увидеться, Виктор. Так давно.

— Вы не причинили вреда Дрю?

— Нет. Его никто и пальцем не тронул. Если бы это произошло, мне труднее было бы торговаться с тобой, так ведь?

— Я оформлю кредит, — сказал Виктор. — Половину его я переведу на счет «Канадского банка». Когда Дрю вернется ко мне целым и невредимым, я переведу вторую половину. Ты принимаешь мое предложение?

На момент Винни задумался, потом кивнул:

— Да, это звучит неплохо. Я согласен. — Он расплылся в улыбке. — Мне нравится наблюдать, как ты обливаешься холодным потом, Виктор. У меня теплеет на душе от этого.

Виктор поднялся:

— Перевод денег будет осуществлен завтра утром. Где я найду Дрю?

— Мы отпустим его в каком-нибудь безопасном месте и дадим денег на дорогу. Ты можешь доверять мне, Виктор. Да у тебя и нет другого выхода, кроме как доверять мне. Ты ведь знаешь это?

Виктор знал. Он направился к двери.

— Подожди минутку, Виктор. Есть еще одна вещь. Подойди сюда.

Виктор закрыл глаза, почувствовав мгновенную усталость, и подошел к Винни.

— Я еще не кончил с тобой, Виктор. Ты — мой должник. Синг-Синг — дерьмовое место, действительно дерьмовое место, а я ведь провел там двенадцать лет. Ведь это ты упрятал меня туда? Ты подстроил то ограбление ювелирного магазина и впутал меня в него. У меня было достаточно времени, чтобы вычислить это, так что не пытайся отрицать. А ты подумал, ты вспомнил хоть раз обо мне в течение этих двенадцати лет, а, Виктор? Спорю, не вспомнил. Ты наслаждался жизнью в своем банке, ты богател год от года, ты стал боссом… Ты не думал обо мне, Виктор, но я-то о тебе думал. О-о-о, я часто о тебе думал. Я думал о том моменте, когда снова прихвачу тебя, как я уже сделал это однажды, помнишь? Тогда ты меня переиграл, но в этот раз, Виктор, ты попался. И сейчас я схвачу тебя покрепче, чем раньше. А ну, становись на четвереньки!

Виктор окаменел.

— Давай-давай, становись! То есть если ты хочешь видеть своего Дрю живым. Его сторожа — настоящие головорезы, Виктор. Мне стоит только позвонить им…

Виктор медленно опустился на четвереньки.

— Полюбуйся, Серж! Знаменитый банкир, мистер Уолл-стрит, стоит на четвереньках перед Винни Тацци, бутлеггером! Красивое зрелище, правда? А теперь, Виктор, ты видишь мой правый ботинок? Я желаю, чтобы ты подполз и поцеловал его.

— Ты, грязная свинья…

— Не зли меня, Виктор. Не зли меня. Целуй ботинок.

Виктор не шелохнулся.

— Целуй, сукин сын! — заорал Винни.

Виктор подполз к немуи поцеловал блестящий носок кожаного ботинка Винни.

Второй раз в жизни Винни полностью унизил его. Он поклялся себе, что это будет в последний раз.

Винни глядел вниз на Виктора, глаза у него горели. Потом быстро поднял ногу и изо всех сил ударил банкира в лицо. Тот застонал и повалился на бок, закрыв руками правую щеку.

— В прошлый раз я крепко врезал тебе, — прошипел Винни. — Но сейчас ты старик, Виктор, поэтому я тебя пожалел.

Серж наблюдал эту сцену с неподдельным ужасом.

— Ради Христа, Винни, с него достаточно, — вымолвил он.

Тацци подошел к двери, затем обернулся посмотреть на Виктора, который все еще лежал на полу, держась за щеку.

— Даже если я убью этого мерзавца, все равно ему будет недостаточно. — И он вышел из комнаты.

Серж кинулся к Виктору и помог ему встать на ноги.

— Вы в порядке? — спросил он.

Декстер убрал руки. Носок ботинка Винни ударил его ниже правого глаза и рассек кожу. Кровь залила всю щеку, под глазом Виктора уже наливался огромный синяк.

— Дайте воды, — с трудом прошептал он.

— Я достану полотенце. — Серж бросился в спальню, примыкавшую к кабинету, потом в ванную, где в теплой воде намочил полотенце. Кинулся обратно в кабинет.

Виктора там не было.

Следующие сутки прошли в мучительном ожидании. Он оформил перевод половины суммы кредита в «Канадский банк», потом позвонил в Бруклин Джулии Риццо и спросил, не может ли она прийти в его квартиру на Пятой авеню и побыть с ним, пока он ждет возвращения Дрю. Она приехала в полдень, он сидел в библиотеке и пил. Он был еще в пижаме и махровом халате, с небритым лицом. Распухшая правая щека была плотно забинтована. Когда Виктор описал сцену в кабинете Сержа, Джулия поверила ему с трудом.

— Он ударил тебя в лицо? — воскликнула она.

— Он сделал мне еще больнее. Гораздо больнее. Но у меня не было выбора. У них в руках Дрю.

— Да, я знаю, но это так жестоко…

— Он — жестокий! — Виктор повернул к ней лицо с налитыми кровью глазами. — Он злобная собака! Он всегда был таким. Но я клянусь перед тобой и перед Богом: если он покалечит Дрю, я убью его.

— Не смей даже говорить так…

— Убью. Я — сицилиец. Всю свою жизнь я боролся с насилием, с убийствами. Но если он убьет Дрю, я его прикончу. Я буду таким же сицилийцем, как тот, кто убил моего брата. Я убью его!

Джулия знала, что он говорит серьезно.

Телефон зазвонил в половине четвертого. Виктор поднял трубку:

— Алло?

— Отец, это я, Дрю.

— О Господи! С тобой все в порядке?

— Да, они не тронули меня. Они высадили меня в Гарлеме. Я звоню из отеля «Конни'с Инн», но не могу выйти на улицу.

— Почему? В чем дело?

— На мне же тот дурацкий костюм, в котором я был на балу у матери! Они все здесь смеются надо мной…

Виктор прикрыл трубку ладонью и сам начал смеяться.

— С ним все в порядке, — сообщил он Джулии. Затем убрал ладонь с трубки. — Послушай, Дрю, оставайся там. Я пошлю за тобой машину. Говори адрес.

— Угол Седьмой авеню и Сто тридцать второй улицы. И скажи Клоду, чтобы захватил плащ. Не могу же я идти в этом чертовом костюме!

— Хорошо, я скажу ему. Боже, сынок, как мы все волновались… Я сейчас же посылаю Клода…

Он повесил трубку и повернулся к Джулии.

— Он боится, — Виктора душил смех, — боится выйти на улицу, потому что… потому что одет в маскарадный костюм…

Виктор повалился на диван и захохотал. Он хохотал до тех пор, пока смех не перешел в рыдания.

Хотя Дрю они не тронули, его отец знал, что, если Винни Тацци нанес успешный удар однажды, никто в семье Виктора не сможет чувствовать себя в безопасности. Полиция здесь была бессильна. Когда Дрю был схвачен, ему завязали глаза и привязали к стулу, так что он не имел понятия, кто были эти люди и куда они его привезли. У Винни же было железное алиби, так как во время похищения он находился на Кубе. Кроме того, требования о выкупе никто не посылал. Полиции Виктор сообщил, что подозревает Тацци, однако не сказал ни слова о «Грэхэм-Хоуэллс лайн», так что получалось, что он вовлечен в заговор. Но безопасность Дрю была для него всего важнее. Джулия посоветовала ему связаться с Сержем Виттгенштайном, и он с ней согласился. Ему даже удалось скрыть похищение сына от газет, главным образом потому, что отсутствовало требование о выкупе. Заголовки в газетах просто сообщали: «Сын банкира исчез». Когда же сын банкира появился снова, репортерам было заявлено, что у Дрю случилась временная потеря памяти. Журналисты отнеслись к этому сообщению скептически, тем не менее оно было напечатано в газетах.

На следующий день после возвращения Дрю Виктор созвал специальное совещание Совета директоров банка и объявил, что берет отпуск. Он дал объяснение по поводу кредита на покупку «Грэхэм-Хоуэллс», который, несмотря на то что деньги банка были застрахованы, все равно оставался кредитом, данным преступникам. Более того, пока Тацци оставался на свободе, ничто не могло удержать этого вымогателя от того, чтобы оказывать давление на Виктора и выкачивать деньги из банка. Поэтому Виктор временно ушел с поста президента банка, рекомендовав вице-президенту Брайану Хьюгу исполнять его обязанности до тех пор, пока ситуация с Тацци не будет улажена. Когда другие директора поинтересовались, что означает термин «уладить», Виктор намеренно дал им уклончивый ответ.

В тот вечер он повез Джулию на ужин в маленький французский ресторан в Вест-сайде, и там она задала ему тот же вопрос:

— Что значит «уладить»? Как ты можешь «уладить» ситуацию с таким человеком, как Винни Тацци? Если уж полиция беспомощна, то что можешь сделать ты?

— Я могу убить его, — спокойно ответил Виктор, потягивая «Шабли».

— Ты это всерьез задумал?

— Вполне.

— Но он же не тронул Дрю…

— Джулия, моя семья… Дрю, Лорна, даже Барбара на своем побережье… мои внуки… Все они — живые мишени для этого человека. Я — живая мишень. Это наше с ним глубоко личное дело. У него ко мне патологическая ненависть. Он оставил Дрю в живых лишь только потому, что ему нужды были эти пятнадцать миллионов долларов. Но если ты думаешь, что мы никогда больше не услышим о Винни Тацци, ты просто не знаешь этого человека, так как я. Да, я не верю в действия вне рамок закона — это не мой стиль, это стиль мафии. Но так как закон, похоже, не в состоянии подобраться к Винни или к любому другому известному рэкетиру, тогда остается лишь ничего не делать и позволять ему разрушить твою жизнь либо нанести ответный удар. С меня хватит Винни Тацци. И не в порыве эмоций — я бы сделал так, если б он убил Дрю, — но хладнокровно. Расчетливо. И могу добавить, вполне безопасно для меня.

— И как же ты собираешься это сделать?

— Пока не знаю. Я нанял Эллсворта Синглтона из агентства «Пинкертон», чтобы он снабжал меня информацией о действиях Винни. Естественно, той информацией, которую он сможет добыть. У Синглтона множество связей в преступном мире. Возможность убить Тацци обязательно появится. И я воспользуюсь ею. — Он взглянул на Джулию. — Полагаю, ты возненавидишь меня за это.

— Нет, — ответила та тихо. — Он убил моего мужа. Око за око!

— Око за око, — повторил Виктор и сжал ее руку.

Такая возможность появилась быстрее, чем он ожидал.

Пятью днями позже Синглтон позвонил ему.

— Судно Тацци прибывает сегодня во второй половине дня с Кубы, — сообщил он.

— Это та яхта, что он купил там?

— Точно. Он собирается превратить ее в плавучий игорный дом и держать судно за пределами трехмильной зоны. Говорят, он собирается бросить якорь в трех милях к востоку от Сэнди Хук. Он нанял рыболовное судно, на котором выйдет в море в десять вечера посмотреть то место.

— Какой на этой яхте экипаж?

— Только три человека, плюс капитан. Все кубинцы.

— Как она называется?

— «Счастливая леди». Она примерно метров тридцать длиной, с белым корпусом и одной трубой. На палубе — желтый навес на корме. Мой осведомитель видел ее в Гаване в прошлом году. Она принадлежала сеньору Лобо, известному сахарному королю.

— Спасибо, Эллсворт.

Повесив трубку, Виктор потер правую щеку, на которой еще виднелся синяк, хотя опухоль уже спала. Потом позвонил секретарше:

— Соедините меня с Фрэнком Притчардом из компании «Притчард лайн».

Винни Тацци придерживал края своей новой серой фетровой шляпы, которую он купил, чтобы отпраздновать покупку «Грэхэм-Хоуэллс лайн». Дул довольно сильный ветер, и море было неспокойное, но ночь была ясная, и в небе над каньоном Гудзона ярко светились все звезды.

— Что это там? — спросил Тацци капитана рыболовного судна, указывая на далекий свет за пределами излучины порта.

— Плавучий маяк «Амброз», — ответил капитан. Он знал, кто был единственным пассажиром на его судне. Он никогда в жизни не согласился бы взять его на борт, если бы ему не предложили пятьсот долларов наличными.

— Это для того, чтобы направлять корабли?

— Верно.

— Я должен узнать что-нибудь об океане. Ведь я только что купил себе судоходную компанию.

«Коротконогий ублюдок, — подумал капитан, — ты, наверное, купил ее с помощью пистолета».

Через десять минут они разглядели стояночные огни «Счастливой леди». Еще через десять минут Винни вскарабкался по трапу через люк на судно, где его приветствовал капитан Эстебан Рамирес. На нем был черный свитер с воротником «хомут» и замасленная фуражка.

— Сеньор Тацци, приветствую вас на борту моего судна, — сказал капитан, пожимая ему руку.

— Спасибо. Как прошло плавание?

— Неплохо.

— Вы купили оборудование?

— Да, сеньор. Оно в салоне.

— Пойдемте посмотрим.

— Мои люди могут перейти на рыболовное судно? Им не терпится сойти на берег.

— Конечно. Скажите им, что я позабочусь о том, чтобы их вдоволь обеспечили спиртным и проститутками.

Капитан ухмыльнулся.

— Спасибо огромное, сеньор. — Он повернулся и что-то прокричал по-испански трем другим членам команды, стоявшим на мостике. Затем провел Винни на корму в главный салон. Маленький рэкетир вцепился в поручни красного дерева: яхту сильно болтало на волнах, а Винни не привык к качке.

— Эта чертова штука все время так качается? — спросил он.

— Да, сеньор, когда мы стоим на якоре, судно обязательно качает.

— Как же я могу рассчитывать на то, что клиенты будут играть здесь, если они не смогут даже удержаться на ногах?

— Когда на море волнение, мы можем сняться с якоря. Если судно двигается, качки нетрудно избежать.

— Вы уверены?

— Да, сеньор.

Капитан открыл двери в главный салон и включил свет. Это было большое помещение, переборки которого какой-то гаванский художник разрисовал фресками, изображавшими обнаженных нимф, играющих в стилизованных волнах. Салон был забит игорными столами, игровыми автоматами, столиками для игры в баккара, рулетку и покер; все они были покрыты простынями. Осветительные приборы были выполнены в форме колеса из дымчатого стекла с деревянными рукоятками и имитировали штурвал.

Винни показал на нимф на перегородках и осклабился:

— Каковы красотки! Вся эта чертова стена выглядит прямо как порнографическая открытка!

Он сдернул простыню с одного из столов для рулетки и проверил сукно и рулеточный барабан.

— Это самое лучшее оборудование, — похвастался он. — Сделано в Венесуэле. Взгляните на эти ножки из красного дерева — они такие же прочные, как кирпичный сортир.

— Вам придется привинтить ножки столов к палубе, сеньор. Мы привязали к ним резиновые шины, но вчера, когда началось волнение на море, они просто скакали по салону.

— Да, я знаю. Но мне хотелось бы сначала заново отделать полы.

— Палубы, сеньор.

— Что?

— Палубы. На кораблях полы называются палубами.

— Чепуха. Полы есть полы.

Они были почти оглушены воем сирены.

— Это что такое, черт побери? — переполошился Винни.

Капитан тоже встревожился:

— Я не знаю.

— Это где-то близко…

Капитан подбежал к задней двери и выглянул наружу. Потом закричал что-то по-испански.

— Что происходит? — завопил Винни.

— Нас таранят! Таранят! — Капитан Рамирес выскочил на палубу.

Что-то страшно затрещало. Винни заорал, увидев, как яхта резко накренилась в сторону порта. Потом случилось невероятное — правую переборку салона распорол нос какого-то грузового судна. Гигантское стальное лезвие прорвало обшивку, вошло в салон метров на пять и замерло. Винни бросился вперед, чтобы не попасть под это лезвие. Прижатый к переборке, он в ужасе взирал на стальную громадину, разрушившую половину игорных столов.

— Сволочь! — завизжал Винни на стальную махину. — Убирайся отсюда!

Он схватил пригоршню фишек для покера и стал швырять их в нос чужого корабля. Фишки отлетали от стальной поверхности и, подпрыгивая, катились по палубе.

— Сеньор! Сеньор! — Капитан Рамирес колотил по закрытому люку позади него.

Винни попятился к запертому люку.

— Корабль тонет! — закричал капитан снаружи. — Перебирайтесь на рыболовную шхуну! Скорее! — Он исчез.

Винни огляделся. Между носом сухогруза и перегородкой салона около люка было, наверное, метра два, однако этот проход был загроможден сломанными игорными столами, высившимися чуть не до потолка, раздавленными гигантским весом судна-тарана.

— Как я отсюда выберусь? — заорал Винни.

В отчаянии он стал карабкаться на гору ломаных столов. Тут стальной нос дрогнул, и «Счастливая леди» слегка наклонилась на правый борт. Винни покатился на палубу.

— Вытащите меня отсюда! — взревел он.

В этот миг свет замигал и вдруг погас. Винни Тацци охватил ужас:

— Я ничего не вижу! Ничего не вижу! Вытащите меня! Помогите! Господи Иисусе, кто-нибудь, помогите мне!

Огромный нос корабля медленно пополз из пробоины наружу. Заскрежетала сталь. Винни бросился к запертому люку и попытался отвинтить туго притянутые болты. Гребные винты грузового судна крутились теперь в обратном направлении, чтобы нос его высвободился из корпуса яхты. Она накренилась еще больше на правый борт, пробоина разошлась, и вода хлынула в машинное отделение…

Рыболовная шхуна отошла от стремительно тонущей яхты. Капитан Рамирес и его матросы стояли на палубе шхуны, что-то возбужденно лопоча по-испански.

— Чертов рулевой, должно быть, заснул! — воскликнул капитан шхуны. — Эта штука ведь перла прямиком на нас! Он же должен был увидеть вас…

В салоне яхты Винни потерял равновесие на внезапно взметнувшейся вверх палубе и скатился в угол. Съежившись от страха, он наблюдал, как темные игорные столы покатились к нему, будто молчаливые носороги.

— Нет, — всхлипнул он. — Господи…

Он нырнул под столик для рулетки, ударившись о переборку, и попытался поползти на палубу. Крен усилился, и треск ломающейся мебели стал невыносимым. Винни опять сполз в угол. Вода! Вода стала заполнять салон.

— Нет! — закричал он и разразился рыданиями, потому что понял: все кончено. — Кто-нибудь — помогите мне!

Послышался страшный скрежет — это под весом затопленного машинного отделения «Счастливая леди» наконец сорвалась с носа сухогруза. Уже через минуту она опустилась на дно.

Последнее, о чем успел подумать Винни, это о том, как холодна бывает смерть.

Глава 34

Свечи в столовой комнате Виктора освещали Дрю, Милли Чапин, Карла и Лорну ван Герсдорф и Джулию Ломбардини Риццо, сидевшую по правую сторону от Виктора. Лорна и Дрю с плохо скрываемым любопытством разглядывали женщину, которую они никогда не видели, но которая была предметом стольких пересудов в то время, когда они были еще детьми. Они заметили кольцо с крупным бриллиантом на ее руке. Джулия заметно нервничала, хотя и пыталась вести светскую беседу с Карлом, сидевшим справа от нее.

После того как был подан суп, Виктор сказал:

— Вы, наверное, удивляетесь, зачем я позвал вас всех сегодня на ужин. А возможно, вы уже догадались. — Он улыбнулся Джулии и взял ее за руку. — Я попросил Джулию стать моей женой и имею честь объявить вам, что она приняла мое предложение. Надеюсь, вы все поприветствуете ее как нового члена нашей семьи. Уверен, вы поймете, какой она теплый, умный, прекрасный человек. Надеюсь, вы полюбите ее так же сильно, как и я. Хотя вряд ли это возможно.

Лорна поднялась со своего места, обошла вокруг стола и поцеловала отца.

— Поздравляю, — произнесла она.

Потом поцеловала Джулию:

— Я счастлива за вас обоих.

— Спасибо, — ответила Джулия.

Затем наступила очередь Дрю. Он пожал отцу руку и поцеловал будущую мачеху. Когда они снова уселись за стол, Джулия обратилась ко всем:

— Я немного волновалась, не зная, как вы воспримете эту новость. Полагаю, мне несколько неудобно говорить об этом, но… вы, вероятно, много слышали обо мне в прошлом. — Она улыбнулась, а все остальные рассмеялись. — Во всяком случае это было прекрасно, когда Виктор снова вошел в мою жизнь. В прошлом месяце я сказала ему, признаюсь, с известной горечью, что у нашей любовной истории не было счастливого конца. Что ж, я ошиблась. У нее очень счастливый конец.

И она улыбнулась своему будущему мужу.

— Невероятно! — воскликнул Дрю. Он вез Милли домой, в Сент-Льюк'с-плейс.

— Что невероятно?

— По-моему, это мой старик организовал убийство Тацци.

Милли удивилась:

— Он сказал тебе это?

— Конечно нет, да я бы никогда и не спросил об этом. Но то грузовое судно, что протаранило яхту Тацци, принадлежало компании «Притчард лайнс», которая славится безаварийностью. А Фрэнк Притчард — старый приятель отца. Все это слишком подозрительно, чтобы быть простым совпадением. Ты можешь в это поверить? Мой отец — убийца? Невероятно!

Милли положила руку на его колено:

— Каков отец, таков и сын. Ведь ты убийца, Дрю. Просто у тебя не было еще возможности кого-нибудь убить.

Он на секунду отвлекся от движения по Седьмой авеню и покосился на нее.

— То, что ты говоришь, чертовски мерзко.

— Но это правда. Ты плохой человек, Дрю. Самодовольный, нахальный, сверхчестолюбивый и сверхсексуальный. Ты настолько нечистоплотен, что пытался обмануть своего отца, чтобы отомстить ему. Единственная твоя хорошая черта — это смелость. Ты ведь не испугался, когда они похитили тебя, так ведь?

— Немного испугался. Я полагаю, это означает, что ты обдумала мое предложение и решила меня отвергнуть?

Она улыбнулась, ее рука скользнула ему на бедро.

— О нет, я подумала и решила принять его.

Он опять посмотрел на нее и спросил:

— Почему?

— Потому что, каким бы плохим ты ни был, Дрю, ты возбуждаешь меня. Возбуждаешь так, как ни один мужчина в мире. Думаю, это интересно — быть миссис Дрю Декстер.

Он резко свернул в сторону, чтобы избежать столкновения с шедшим навстречу грузовиком.

— Если ты не уберешь руку, нам придется пожениться на больничной койке.

— Не возражаю. Я схожу с ума по тебе, Дрю. — Милли нехотя убрала руку. — Наверное, я всю жизнь буду раскаиваться в этом, — вздохнула она.

Затем достала компактную пудру и посмотрелась в зеркало.

Часть VII Церковь и государство

1927

Глава 35

Алессандро Блассетти, шестидесятилетний автор антифашистского романа «Сумерки», пил горячее какао в спальне на втором этаже своей виллы в пригороде Сиенны и смотрел на необычно крупные снежинки, медленно кружившие за окном, когда в дверь внизу забарабанили. Блассетти страдал от артрита, и шерстяной плед укрывал его пораженные болезнью ноги. Руки его были изуродованы так, что трудно было держать ручку, однако до сих пор он противился мольбам жены, детей и врача поехать на зиму на юг. Блассетти любил Тоскану, где прожил всю свою жизнь, и заявил, что зимы здесь достаточно мягкие, хотя нынешний снегопад доказывал его неправоту. Сейчас он поставил чашку с какао на стол и прислушался к шуму внизу.

Его жена закричала:

— Нет! Вы не должны трогать его! Он — старик! Он не сделал никому ничего плохого.

Потом по лестнице загрохотали сапоги. Алессандро Блассетти смотрел на дверь. Она распахнулась, и в комнату вошли трое мужчин в черной форме. Писатель узнал среднего из них, человека яркой наружности. Тот направился к нему.

— Алессандро Блассетти? — спросил фашист.

— Да, это я.

— Вы написали декадентский роман «Сумерки», в котором высмеяли взгляды и личность дуче?

— Да, это верно, — старый человек говорил очень медленно, — знаете, его легко высмеивать. А вы — Фаусто Спада?

— Вопросы здесь задаю я.

— Когда-то я восхищался вашим отцом. Он был хорошим человеком, прекрасным человеком. Он бы посмеялся над вашим дуче так же, как и я…

Фаусто сделал знак двум фашистам, сопровождавшим его. Те подбежали, схватили Блассетти, силой открыли ему рот и начали лить в глотку касторку из двухлитрового сосуда. Синьора Блассетти, показавшаяся в дверях, закричала:

— Вы отравите его! Прекратите это! Прекратите!

— Это просто касторовое масло, — отрезал Фаусто.

— Вы ведь убьете его, слышите, убьете его!

— Замолчите.

Она упала в кресло и застонала, разразившись рыданиями. Блассетти начал задыхаться.

— Пусть отдышится, — приказал Фаусто.

Фашисты отпустили старика. Тот наклонился, и его вырвало. Фаусто наблюдал. Когда Блассетти кончило рвать, он сказал:

— Влейте в него остаток.

Фашисты опять схватили писателя и насильно влили в глотку касторовое масло.

— Дуче — спаситель Италии! — провозгласил Фаусто. — А те, кто выступает против него, — предатели государства, которые будут сурово наказаны. Ваша грязная книжонка конфискована, а ваш издатель оштрафован на пятьдесят тысяч лир. Вам же дается одна неделя на то, чтобы уехать из Италии навсегда. В противном случае вы будете привлечены к суду. Только ваша международная известность спасла вас от чего-нибудь похуже, чем касторка.

Старика снова начало рвать.

— Здесь воняет, — бросил Фаусто, — пошли отсюда.

Обойдя лужу на полу, он пошел к двери.

Синьора Блассетти подняла голову, по ее морщинистому лицу струились слезы.

— Свинья! — крикнула она и плюнула в него.

Фаусто стер с мундира слюну и вышел из комнаты.

* * *

Человек в элегантном черном костюме, в пенсне, с пышной гривой седых волос слегка откинул голову назад, закрыл глаза и заговорил нараспев:

— Карло, ты здесь? Ты здесь сейчас, Карло? Если это так, пожалуйста, поговори с нами. Мы ждем от тебя послания, Карло. Твоя мать здесь, и она хочет знать, все ли у тебе в порядке…

Тишина. Профессор Сальваторелли, проводивший спиритический сеанс в библиотеке виллы Фаусто в римском квартале Парноли, держал руки Нанды Монтекатини Спада на карточном столе. Глаза Нанды тоже были закрыты. Жалюзи на окнах были закрыты, пропуская слабые лучи неяркого зимнего солнца.

— Вы чувствуете что-нибудь? — прошептала Нанда, от волнения забывшая одно из правил профессора, запрещавшее разговоры во время сеанса.

— Карло, ты здесь? — повторил профессор. — Твоя мать так ждет, чтобы ты заговорил.

Нанда приоткрыла глаза посмотреть, что происходит, нарушая тем самым еще одно правило. Она увидела, как профессор напрягся, и почувствовала, что он крепко сжал ее руки. Потом он резко откинул голову и заговорил негромким фальцетом:

— Мама, это я, маленький Карло. Как ты, мама?

Нанда задрожала:

— О, дорогой мой, как хорошо слышать твой голос! У меня все хорошо, а как ты?

— Здесь холодно, так холодно…

— Милый, если бы я была с тобой, я бы согрела тебя… Радость моя, я так скучаю по тебе. А ты скучаешь по мне?

— Да, мамочка. Я по тебе очень скучаю. Здесь так одиноко… Мне не с кем играть здесь…

— Но тебе не страшно, милый?

— Нет, не страшно. Просто одиноко и холодно… Теперь я должен идти, мамочка. Я очень люблю тебя и скучаю по тебе.

— Я тоже по тебе скучаю, солнышко мое. А ты не можешь остаться? Не уходи пока.

— Нет, я должен идти. До свидания, до следующего раза.

— До свидания, мой дорогой. До свидания.

Молчание. Она открыла глаза. Как обычно, профессор Сальваторини начал медленно расслабляться. Потом внезапно осел в кресле и выпустил ее руки из своих. Она достала платок из кармана своего нарядного черного платья и вытерла глаза. Затем встала и открыла жалюзи.

— Контакт состоялся? — спросил профессор, открыв глаза и выпрямившись в кресле.

— Да, — вздохнула она, — это было прекрасно.

— Отлично. Я чувствовал, что контакт получится. Вибрации были правильные, ну и, конечно, то, что это была вторая годовщина его смерти, тоже оказалось благоприятным моментом. Как он?

— Так же, как в прошлый раз, — ответила она печально. — Ему холодно и скучно. Одиноко. Бедный Карло, мой бедный малыш.

— Успокойтесь, успокойтесь. — Профессор погладил ее по руке и поднялся с кресла. — Вы же знаете, дети любят жаловаться. Я уверен, что пока он не рассказывает нам о счастливых моментах своей жизни там, но он расскажет. Они всегда рассказывают. О Боже, я опаздываю! — Он взглянул на золотые карманные часы. — В три часа я встречаюсь с графиней Сфорца. Боюсь, что мне надо бежать…

Он поцеловал протянутую руку Нанды.

— Дорогой профессор, — улыбнулась она, — вы делаете меня такой счастливой. И такой несчастной.

— Ах, синьора, у вас нет причины печалиться. Ваш сын жив, только он живет в другом мире, в другом виде. И сознание этого должно радовать вас. Должен ли я прийти снова на следующей неделе в это же время?

— Да, если я сама первой не позову вас раньше. И помните: вы должны посылать счета моему отцу, а не мужу.

— Ну разумеется, синьора. Я никогда не забываю столь важную деталь.

Он придержал двери и склонился в легком поклоне, пока она не вышла из комнаты. Он проследовал за ней в центральный холл, отделанный белым мрамором. Вилла была построена в XIX веке, но после того как Фаусто приобрел ее в 1925 году, Нанда продала или отдала на хранение всю старинную мебель и переделала весь дом в сверхмодном стиле — арт деко. Теперь новые вещи смешались со стариной, слегка дисгармонируя с ней.

Она двинулась, чтобы проводить профессора до парадного входа, в это время двери распахнулись, и на пороге появился ее муж в черной фашистской форме.

— Фаусто! — воскликнула она, внутренне напрягаясь.

Он запер двери и прошел через холл, глядя на профессора Сальваторелли.

— Я ждала тебя только завтра…

— Понятно. Мне казалось, я говорил тебе, что не хочу видеть снова профессора Сальваторелли в моем доме.

— Дорогой, он просто нанес мне визит…

— Ты лжешь, Нанда.

Он положил пилотку на кресло и обернулся к профессору, который явно нервничал.

— Профессор, в новой Италии нет места для шарлатанов, наживающихся на предрассудках таких слабых женщин, как моя жена.

— Фаусто, прекрати!

— Заткнись! — рявкнул он, поворачиваясь к ней. Нанда разразилась слезами и побежала через холл к лестнице. Фаусто смотрел ей вслед, пока она не скрылась наверху, потом поглядел на профессора.

— Если я услышу, что вы опять надоедаете моей жене, я сделаю так, что вы никогда не сможете устраивать свои лжесеансы в Риме. Это понятно? — спокойно произнес он.

Профессор задрожал:

— Да, синьор Спада.

— А теперь убирайтесь.

— Да, синьор Спада. Извините.

Он пулей вылетел из дома.

Когда Фаусто вошел в спальню, Нанда лежала ничком на большой, покрытой черным лаком кровати и плакала. Спальня была овальной, ее высокие окна выходили во двор с садом, огороженным забором. Все в этой комнате — ковер, шторы, стены — было белого цвета. Только мебель, включая кровать, была черной, с инкрустацией в виде серебряных полосок. На туалетном столике стояли вставленные в рамки фотографии обоих их сыновей — Карло и Энрико.

— Безмозглая женщина, — он подошел к кровати, — неужели ты на самом деле думаешь, что этот шарлатан может разговаривать с Карло? Чертов Папа не может этого сделать, а этот траченный молью профессор может? Пошевели мозгами, Нанда. Господи, когда я на тебе женился, я ведь считал, что они у тебя имеются.

Она обернулась, и в ее покрасневших от слез глазах сверкнул гнев.

— А как он узнал о красных рукавичках? Он же не мог знать, что я подарила Карло на его четырехлетие красные рукавички, но он упомянул о них! Он сказал: «Мамочка, я скучаю по моим красным рукавичкам!» И игрушечный поезд, и миндальные леденцы — профессор назвал их!

— Дура, а ты не подумала, что он подкупает слуг? Или собирает сведения у друзей и родственников? Он прохвост, однако голова у него соображает. Он слушает, запоминает, потом скармливает тебе это, а ты веришь ему!

— Да, верю, потому что он возвращает мне сына!

— Карло мертв! — Он сорвался на крик. — Мертв! Никто не может возвратить мертвых! У нас есть Энрико. Почему ты должна разрушать свою жизнь из-за Карло! У тебя есть многое, ради чего стоит жить.

— Что? — воскликнула она с вызовом в голосе. — Ты? Мой замечательный, красивый муж, который насильно вливает касторку людям в глотки? Я думала, что вышла замуж за мужчину, а получилось, что мне достался безобразный хулиган!

Он влепил ей пощечину, потом другую, третью. Она съежилась и закричала.

— Глупая шлюха, — сказал он негромко и вышел из комнаты.

Нанда лежала на кровати минут пять, сотрясаясь от рыданий. Потом с трудом села, потирая щеку. Встала с постели, шатаясь, подошла к комоду с черно-серебряной инкрустацией, на котором стояла фотография Фаусто в фашистской форме, вставленная в серебряную рамку. Взяла ее в руки, на секунду задержала на ней взгляд, потом нежно поцеловала.

И вдруг со всей силой швырнула ее в другой конец комнаты. Фотография ударилась о стену и упала на пол среди осколков разбитого стекла.

Если что и могло считаться сердцем Рима, так это площадь Венеции — широкая и красивая, в центре которой стоял белый мраморный памятник Виктору Эммануилу II. По контрасту с ней палаццо Венеция казался строгим по стилю и рассматривался многими как один из самых прекрасных образцов архитектуры Возрождения. Построенный в 1455 году, этот дворец был в свое время резиденцией венецианского посла, теперь он стал резиденцией фашистского правительства. Уже приобретший скандальную известность балкон, с которого дуче произносил свои крикливые речи, находился в середине фасада дворца. Фаусто хорошо знал это здание, но никогда не был в кабинете Муссолини на втором этаже; поэтому, когда привратник ввел его туда, ожидание встречи с дуче могло сравниться лишь с его искренним благоговением перед ним.

Мраморный зал длиной почти двадцать два метра и шириной примерно четырнадцать метров назывался «Сала дель Маппамондо», так как в нем висела старинная карта мира. Высотой в два этажа, он имел и два ряда окон, выходивших на площадь. Декоративные колонны усиливали ощущение величия. В дальнем конце зала гигантский камин завершался огромным треугольником, в центре которого находилась фасция^[74] высотой почти два метра, окруженная триумфальным венком. В комнате не было никакой мебели, кроме стола дуче и трех стульев в дальнем углу. Таким образом, все внимание сосредоточивалось на столе и дуче. Стол был чист, на нем стояла средних размеров лампа с полукруглым абажуром, отделанным бахромой. Около стола стоял подсвечник в стиле барокко высотой около четырех с половиной метров. Под столом, под углом сорок пять градусов к большому центральному ковру, лежал восточный ковер меньших размеров. Один угол его загнулся на стену, что вносило единственную легкомысленную деталь в общую, хорошо продуманную картину грандиозности и напыщенности. Тем не менее это действовало на воображение. Пока Фаусто шел по комнате, он поддался чувству величия, которым Муссолини лично отнюдь не обладал.

Фаусто остановился перед столом и вскинул руку в фашистском приветствии. Дуче вскинул руку в ответ, потом вышел из-за стола и пожал Фаусто руку.

— Фаусто, ты знаешь, что я презираю аристократию так же, как она презирает меня. — Голос дуче звучал мелодично. — Но ты, мой друг, заставил меня изменить отношение к этим паразитам. В Италии немного людей, чьи верность и храбрость я ценю больше, чем твои. Тот факт, что княгиня Сильвия является твоей матерью, всегда поражал меня, ибо я знаю, что она ненавидит меня. Присядь, мой друг. Я хочу поговорить с тобой.

Фаусто сел.

— Блассетти уехал из Италии, скатертью дорога! — сказал дуче, садясь за стол. — Ты хорошо справился с моим поручением, и я это ценю. Он писатель с мировым именем — было бы глупо обходиться с ним слишком сурово. Ты прекрасно служишь партии, и пора вознаградить тебя. Фаусто, я назначаю тебя руководителем моей молодежной организации — «Опера национале балилла». Я вручаю тебе будущее Италии.

Это было потрясающее повышение, и ошеломленный Фаусто сказал:

— Дуче, у меня нет слов! Это великая честь для меня.

— Хорошо. Мой секретарь сообщит тебе детали. Детали утомляют меня, Фаусто. Результаты — вот что самое важное.

— Клянусь, что вы получите желаемые результаты, дуче! Могу я задать один вопрос?

— Да?

— Дуче, как вы знаете, семнадцать лет назад мафия убила моего отца. Преступление не было раскрыто — вы знаете, как могущественна была мафия в то время.

— Но я сломал хребет мафии навсегда.

— Совершенно верно, дуче, и это покрыло вас вечной славой. Но мне хотелось бы получить разрешение на допрос дона Чиччо Куча, заключенного недавно в тюрьму. Я убежден, что дон Кучча знает, кто убил моего отца.

Дуче посмотрел на него с любопытством:

— Зачем тебе нужно это знать, после стольких лет? Тот, кто сделал это, возможно, уже умер от старости.

Фаусто дрожал. Неужели эта просьба будет ему стоить благосклонности дуче, его нового замечательного поста?

— Но если он не умер, дуче, у меня есть долг чести, который я должен ему вернуть.

— Ты имеешь в виду, что хочешь отдать его под суд?

— Нет, дуче. Я хочу убить его. На похоронах отца я поклялся сделать это. Теперь, когда я в состоянии его выследить, мне необходимо сдержать свою клятву. Вы даете мне разрешение?

— Другими словами, тебе нужно, чтобы государство обеспечило тебе неприкосновенность, когда ты его убьешь?

Голос дуче звучал зловеще. Фаусто задрожал еще сильнее:

— Да, дуче. Для меня это дело чести.

— Ты идиот! — загремел Муссолини, вскакивая на ноги. — Как ты думаешь, что я делал все последние годы? Я пытался обуздать насилие! Теперь в наших руках власть, и мы должны остановить убийства! Что скажут люди, если человек, который должен стать моральным лидером итальянской молодежи, получит карт-бланш на убийство престарелого мафиозо?

— Людям не надо будет знать…

Муссолини обошел вокруг стола, схватил Фаусто за руку и подвел его к открытым окнам в центре комнаты, выходившим на узкий балкон. Дуче вместе с Фаусто вышел через балконные двери наружу. День был облачный, и площадь Венеции была довольно пустынной.

— Смотри, — дуче раскинул руки широким жестом, — весь Рим лежит у моих ног! Когда я говорю с этого балкона и тысячи людей внизу слушают меня, знаешь ли ты, Фаусто, что я испытываю? Это похоже на секс. Как будто я и итальянский народ — любовники. Это и есть власть, Фаусто, власть — самая потрясающая вещь в жизни. И знаешь, что я думаю, когда сливаюсь в любовном экстазе с народом? О чем мечтаю? Я мечтаю о новом Риме, более великом, чем Древний Рим, о новой Римской империи, более могущественной, чем последняя империя! Фантастическая мечта, правда, Фаусто?

— Да, дуче. Я мечтаю о том же.

— Но чтобы воплотить эту мечту в жизнь, мы должны забыть наши мелкие ссоры, личные междоусобицы, вендетты — это все прошлое, опера-буфф. Вот почему ты должен забыть о своей безумной идее, Фаусто. Ты понял меня?

— Да, дуче.

— Браво!

Дуче хлопнул его по спине, и они вернулись в Сала дель Маппамондо. Фаусто снова вскинул руку.

— Дуче, вы вдохновили меня величием своей мечты! Я понимаю сейчас, что моя семейная честь — ничто по сравнению с честью и славой фашизма!

— Хорошо. — Дуче на секунду умолк, потом понизил голос: — Прежде чем ты уйдешь…

— Да, дуче?

— В конце концов, честь мужчины должна быть защищена. Смерть отца должна быть отомщена. Сколько тебе потребуется времени?

Фаусто был поражен такой быстрой переменой в мыслях дуче.

— Думаю… неделя?

— Превосходно. Представишь мне полный отчет, когда вернешься.

И самый могущественный человек в Италии, если не во всей Европе, направился к своему столу.

Глава 36

Через два дня после встречи Фаусто с дуче епископ Брешиа, монсеньор Антонио Спада вошел в Ватикан через Арку колоколов и обошел собор Святого Петра сзади, пригибаясь под дождем и ветром, хлеставшим по его зонту. Тони, которому исполнилось тридцать четыре года, не был в Риме уже несколько лет, и возвращение в родной город наполнило его воспоминаниями. Годы служения церкви дали ему ощущение собственной нужности и смысла жизни, на что он и надеялся. А годы жизни в провинциальном городке Брешиа были особенно отрадными. Тем не менее в его романе с церковью были и проблемы. Его раздражала политика Ватикана, которую он расценивал как все более отстающую от времени, в особенности это касалось протестов Ватикана против контроля за рождаемостью.

Работая с бедняками в Брешиа, он видел, как постоянное вынашивание детей обрекает их на еще более глубокую нищету. И хотя разумом он понимал позицию Ватикана, сердцем чувствовал, что церковь не права.

Но со всеми своими оговорками в отношении политики Ватикана он продолжал любить церковь. Поэтому, когда он вошел в Апостольский дворец, ему показалось, будто он возвратился домой. Он прошел по старинным коридорам в кабинет, принадлежавший когда-то его покровителю, кардиналу дель Аква. Его преосвященство умер восемь лет назад в возрасте, считавшемся почтенным даже в Колледже кардиналов, его преемник на посту Государственного секретаря, кардинал Гаспарри, вызвал Тони из Брешиа.

Он не имел представления о том, зачем его вызвали, но, когда узнал, в чем дело, был приятно удивлен.

Княгине Сильвии было за семьдесят, и ее больное сердце давало о себе знать. Прикованная большую часть времени к постели, худая, хрупкая, абсолютно седая, эта бывшая красавица сохранила острый ум и живой интерес к жизни. Ее глаза сияли от восторга, когда сын, сидя у ее кровати, рассказывал ей о своем продвижении в церковной иерархии.

— Так ты возвращаешься в Рим! — воскликнула она. — О, Тони, не могу сказать, как это меня радует. Теперь ты будешь распоряжаться всеми расходами Ватикана! Потрясающе!

Сын, который был почти таким же худым, как мать, улыбнулся:

— На самом-то деле не я, а синьор Ногара будет распоряжаться финансами. Он будет инвестировать деньги, которые церковь собирается получить от Муссолини. Но по какой-то причине кардинал Гаспарри считает, что я обладаю магической силой в денежных делах. Полагаю, потому, что мне удалось навести порядок в бухгалтерских книгах в Брешиа. Поэтому они хотят, чтобы я работал с синьором Ногара. Честно говоря, большинство кардиналов не умеют складывать цифры столбиком.

Его мать рассмеялась:

— Так вот почему церковь так бедна! Ну, ты всегда был силен в математике, поэтому будем надеяться, что ты не потеряешь богатства Ватикана. Сколько Муссолини собирается заплатить за свой мир с церковью?

— Не знаю точно, но это будет огромная сумма. Святой Отец хочет инвестировать эти деньги, чтобы церковь была в финансовом отношении независимой!

— Что ж, если этот негодяй Муссолини сможет решить проблемы Ватикана, должна признать, это говорит в его пользу. Но я все равно думаю, что он подонок. Зато как хорошо, что ты будешь жить в Риме!

Она нежно сжала ему руку.

— Как Фаусто? — поинтересовался Тони.

Мать вздохнула:

— Ты знаешь, что я продала «Либерта», но не знаешь почему. Во всем виноват Фаусто. Когда он заставил меня нанять этого идиота фашиста редактором, газета стала оскорблением всего, за что боролся твой отец. Поэтому я ее и продала. Получила, кстати, хорошие деньги — пять миллионов лир.

— Что сказал Фаусто, когда ты продала газету?

— О, он был в бешенстве. С ним невозможно сейчас общаться. Я почти не разговариваю с ним. Бедная Нанда!

Нанда, Нанда… Он слегка вздрогнул при упоминании этого имени.

— А как Нанда?

— Мне жаль ее. После того как Карло умер от ревматической лихорадки, она сломалась, окружила себя шарлатанами. А Фаусто обращается с ней очень пренебрежительно. Бедняжка, думаю, все еще любит его, хотя не могу представить за что.

— Не понимаю, почему Фаусто плохо к ней относится?

— Потому что это доставляет ему наслаждение. В Фаусто всегда сидел забияка — он обычно задирал тебя, когда вы были детьми, — но теперь быть хулиганом считается патриотическим долгом, высшим шиком! Чем ты хуже, тем лучшим итальянцем тебя считают. Конечно, это безумие. Но Фаусто заразился этим безумием. Ты должен повидать Нанду. Она очень любит тебя, может быть, ты сумеешь ее подбодрить.

Нанда, Нанда…

— Да, конечно, я повидаюсь с ней.

Нанда, Нанда…

Назавтра во второй половине дня он стоял в гостиной виллы Фаусто и рассматривал стоящую на рояле фотографию Муссолини в рамке. Фотография с автографом дуче изображала его в одной из наиболее напыщенных и агрессивных поз.

«Какой шут! — подумал Тони. — И тем не менее вся Италия следует за ним».

— Тони!

Он обернулся и увидел в дверях свою невестку. Тони не видел Нанду со времени своего последнего приезда в Рим более двух лет назад, и его очень поразила ее худоба. Она выглядела так, будто для нее наступили не лучшие времена; и тем не менее он, как всегда, был заворожен ее красотой.

Нанда была к тому же женщиной чрезвычайно элегантной, с несомненным чувством стиля. Сейчас на ней был свободный костюм от Шанель. Она подбежала к Тони и обняла его.

— Как замечательно, что ты приехал! — воскликнула она. — Твоя мать позвонила и рассказала о твоем новом назначении, я так рада за тебя! И за себя. Теперь-то у тебя не будет предлога не видеть нас чаще, гораздо чаще.

Нанда взяла его за руку и подвела к дивану около французских дверей, выходящих в сад. В ее радости и возбуждении было что-то детское. Они уселись на диван, и она пожирала глазами лицо Тони.

— Ты такой худой. Они что, не кормили тебя в Брешиа?

— Там превосходная еда, но я соблюдаю пост дважды в неделю. А что с тобой? Ты совсем как тростинка!

— У меня теперь нет аппетита. Ты слышал о новом назначении Фаусто?

— Да, мы с ним оба получили повышение в одно и то же время.Мама сказала, его нет в городе, это правда?

— Он уехал вчера по какому-то секретному делу. Он мне все равно ничего не говорит. — Нанда достала сигарету из янтарного ящичка, а Тони зажег для нее спичку. — Где ты будешь жить?

— В Ватикане. Они дали мне месячный отпуск, прежде чем я примусь за новую работу.

— Ты проведешь свой отпуск в Риме?

— Да. Я подумал, что это даст мне возможность чаще видеться с матерью. И с тобой, — прибавил он.

Она выдохнула дым, потом сказала, словно оправдываясь:

— Полагаю, твоя мать рассказала тебе о профессоре Сальваторелли.

— Да, она упоминала о нем.

— Мы с Фаусто очень сильно поссорились из-за него. — Внезапно вся горечь, скрывавшаяся в ней, вырвалась наружу. Она повернулась к Тони и заговорила сердито: — Почему я не могу видеться с теми, кого мне хочется видеть? Допустим, этот человек — шарлатан, но какое мне до этого дело, если с ним я чувствую себя лучше? Бог свидетель, с Фаусто я не чувствую себя лучше! Ему вообще все равно, жива я или мертва.

— Ты не права, Нанда.

— Откуда тебе это знать? — резко спросила она, но потом смягчила тон: — Извини меня. Я не должна впутывать тебя в свои проблемы. Вероятно, ты совсем не хочешь о них слышать.

— Напротив, я хочу, чтобы ты впутывала меня. Может быть, я смогу помочь тебе.

Улыбка тронула ее губы.

— Тони, ты добрый. Хотела бы я, чтобы Фаусто обладал хотя бы десятой частью твоей доброты. Но ты принадлежишь церкви. Ты не знаешь, что такое реальная жизнь.

Теперь рассердился он:

— Это я не знаю? Я работал семь лет в трущобах, а ты говоришь мне, что я не знаю, как выглядит реальная жизнь? Ты, которая платит деньги за свои спиритические сеансы?

Она была изумлена его тоном.

— Прости, не хотела…

— Я не собираюсь защищать Фаусто, так как думаю, что он ведет себя глупо. Однако ты тоже ведешь себя не лучше. Он нашел прибежище в фашизме, а ты — в сверхъестественных силах. А приходило ли кому-нибудь из вас в голову, от чего вы пытаетесь убежать?

Она уставилась на него:

— От чего?

— От пустоты, — он понизил голос, — от духовной пустоты, потому что оба вы покинули церковь.

— О, Тони, перестань проповедовать! Если уж мы затронули эту тему, то я ее не покидала никогда. Просто я не хожу больше в храм.

Он взял Нанду за руку, удивляясь, какое наслаждение доставляет ему ощущать ее кожу.

— Ты считаешь, что я не имею представления о реальности, потому что я священник. Но мне хотелось бы доказать тебе, что у меня более глубокое чувство реальности, чем у тебя, что в душе у меня мир, которого нет ни у тебя, ни у Фаусто. Я хочу помочь вам обоим, Нанда. Ты разрешишь мне попробовать?

Она внимательно посмотрела на его лицо, так напоминавшее ей лицо мужа и все-таки отличавшееся от него. Она ощутила его нервную силу, его сострадание… и еще что-то.

— Что ты хочешь сделать?

— Разреши мне приходить сюда во второй половине дня и беседовать с тобой в течение нескольких недель. Я не стану читать проповеди, просто буду беседовать с тобой. И может быть, вместе мы сможем найти ответ на вопрос, почему ты несчастлива.

— Тогда ты не сможешь как следует отдохнуть.

— Нет, смогу. Я на самом деле хочу помочь тебе, Нанда.

«А ты хочешь? — подумал он. — Или есть что-то еще, о чем нельзя думать?»

— О, Тони! — воскликнула она, — мне так нужна твоя помощь.

Дон Чиччо Кучча был мэром Пьяна дей Гречи и фигурой в сицилийской мафии очень влиятельной. В 1925 году, когда Муссолини посетил Сицилию, дон Чиччо принимал его в Пьяна дей Гречи. Вскоре после этого дон Чиччо был арестован как обычный уголовник, обвинен в различных преступлениях (большинство из которых он совершил) и посажен в тюрьму на острове Сан-Стефано. Все это было частью наступления Муссолини на мафию, наступления, в авангарде которого был Чезаре Мори — супрефект, которого дуче наделил почти диктаторскими полномочиями на Сицилии.

У дона Чиччо Кучча была отдельная камера, хорошая еда, и женщин тайно приводили к нему, чтобы удовлетворить его аппетиты. Муссолини мог объявлять войну мафии, но охрана в Сан-Стефано знала, что мафия существовала здесь задолго до дуче и, вероятнее всего, будет существовать еще очень долго после него.

Поэтому, когда надзиратели пришли в камеру к дону Чиччо, чтобы отвести его в кабинет начальника тюрьмы, они обращались с ним внимательно и почтительно. Они также сообщили ему, кто такой Фаусто Спада. Толстяк дон Чиччо просипел:

— Какого черта ему здесь нужно?

Надзиратели этого не знали.

Дона Чиччо ввели в кабинет, где начальник тюрьмы вежливо познакомил его с Фаусто. Потом начальник и охрана вышли, чтобы эти двое смогли поговорить наедине. Дон Чиччо с любопытством разглядывал форму Фаусто и кобуру его пистолета. Потом спросил:

— В чем дело?

— Мой отец Франко Спада был убит мафией в 1910 году. На улице Дуе Мачелли его переехал автомобиль. Я подумал, что вы могли бы сообщить мне, кто был за рулем того автомобиля.

Дон Чиччо отличался потливостью. Сейчас, хотя день был прохладный, он достал носовой платок и вытер верхнюю губу.

— Даже если бы и знал, почему я должен сказать вам об этом?

— Возможно, если вы станете сотрудничать со мной, дуче сможет сократить срок вашего заключения.

— Дуче? — Он почти выплюнул это слово. — Хотите, я скажу вам, что думаю о дуче? — Он сделал рукой непристойный жест.

Фаусто пожал плечами:

— И все же в ваших интересах сотрудничать со мной.

Старый толстяк поглядел на него изучающе:

— Какую сделку вы мне предлагаете?

— Возможно, вам скостят пару лет.

— И это вы называете сделкой? Выпустите меня отсюда сегодня, и я скажу вам то, что вы так хотите узнать.

— Так вы знаете?

Фаусто сидел, положив локти на стол начальника тюрьмы. Он встал, подошел к дону Чиччо, вытащил пистолет из кобуры и приставил его к носу старика.

— Слушай, дедуля, — начал он негромко. — Тебе ли торговаться? Я могу прикончить тебя, и начальник не пикнет. Или я могу приказать ему пытать тебя, и не рассчитывай, что я этого не сделаю. Так что выкладывай имя того, кто убил моего отца. Тогда, может быть, я и сделаю что-нибудь для сокращения твоего срока.

Дон Чиччо уставился на пистолет. Потом посмотрел прямо в глаза Фаусто:

— Его зовут Массимо Романо.

Фаусто спрятал оружие в кобуру и снова сел за стол. Взял листок бумаги и записал на нем это имя.

— Где он живет?

— В Риме. Он всегда жил в Риме. Вот почему они наняли его прикончить вашего отца.

— Кто это «они»?

— Да какое это имеет сейчас значение? Все они уже мертвы.

— Где Романо живет в Риме?

— Он всегда жил на улице Луиджи Риццо, к западу от Ватикана. Не имею понятия, живет ли он еще там или нет.

— Номер дома?

— Не помню. Я старый человек.

Фаусто сложил листок и сунул его в карман.

— Что вы собираетесь делать? — спросил дон Чиччо. — Убьете его?

— Это мое дело. — Фаусто подошел к двери и открыл ее.

— Я закончил с ним, — объявил он начальнику тюрьмы и вышел на улицу, освещенную зимним солнцем.

* * *

— Профессор Сальваторелли берет некоторые церковные верования и немного искажает их в своих целях.

Тони сидел напротив Нанды за садовым столиком со стеклянной поверхностью. Прошло три дня после их последнего разговора. Светило солнце, день выдался прекрасный и необычно теплый, поэтому Нанда решила пообедать в саду. Она ела фрукты с сыром и пила белое вино. Тони в этот день соблюдал пост.

— Например, — продолжал он, — профессор сказал тебе, что не существует такой вещи, как смерть, что мы просто уходим в другое место в другой форме. Да, церковь тоже говорит, что смерти нет, однако разница в том, что она утверждает: вечное спасение возможно только, если есть вера в Господа нашего. А Сальваторелли вера не нужна — ему нужно слепое доверие.

Нанда надкусила сочную грушу. Она выглядела прелестно в светло-голубом платье и белом вязаном жакете, накинутом на плечи.

— Так ты считаешь, что я просто легковерна?

— Конечно. Тебе так хочется обрести душевный покой, что ты хватаешься за любую соломинку.

— А у тебя есть душевный покой, Тони?

Он слегка нахмурился:

— Да.

— Почему ты помедлил с ответом?

— Я этого не заметил.

— Но это было.

Она отрезала кусок сыра и положила его на крекер. Тони наблюдал за ней. Над кирпичным забором в садах Боргезе медленно раскачивались верхушки деревьев.

— Ты никогда не чувствуешь голода? — спросила Нанда, разгрызая крекер.

— Конечно, чувствую. Вот сейчас я бы все отдал за одну из этих груш. Но я научился управлять своим телом. Священник должен уметь это делать.

— Но на свете масса толстых священников. Люди говорят, что многие служители церкви совсем не такие, какими они притворяются.

Тони отмахнулся от назойливой мухи.

— Я ведь не говорю, что духовенство совершенно.

Нанда запила сыр вином.

— Я восхищаюсь тобой, Тони. Хотела бы я быть такой же сильной, как ты. — Она прикрыла глаза ладонью и взглянула на небо. — Солнце действительно жаркое, правда?

Она сняла жакет. Тони впился глазами в ее обнаженные руки.

Муха жужжала над самой его головой.

Он медленно потянулся к груше.

Глава 37

Годы старости были для княгини Сильвии радостными. Она была любима и почитаема большинством жителей Рима. Ее считали гранд-дамой, обладавшей элегантностью, вкусом, умом и безупречными связями. Единственным обстоятельством, омрачавшим ее безмятежную старость, было существование Муссолини, которого она презирала. И конечно, ее беспокоил Фаусто.

В один из дней, ближе к вечеру, она читала роман в своей спальне, когда дворецкий доложил, что во дворец прибыл ее сын и хочет поговорить с ней. Когда Фаусто вошел в комнату, по возбужденному блеску его глаз она поняла, что произошло нечто необычное. На нем был гражданский костюм: она еще раньше сказала ему, что в фашистской форме не пустит его во дворец. Фаусто подошел к матери и поцеловал ее. На секунду она забыла о фашизме и Муссолини и обняла сына.

— Ты хорошо выглядишь, мамочка. — Он пододвинул пуфик поближе к ее креслу.

— Да, при данных обстоятельствах неплохо. Как Нанда? Тони говорил мне, что по вечерам он дает ей религиозные наставления.

— Да? Я не знал об этом. Меня не было несколько дней в городе. А отчего это Тони заделался проповедником?

— Чтобы вырвать ее из лап этого жуткого шарлатана — профессора Сальваторелли.

— Что ж, если это ему удастся, я буду благодарен ему. Мамочка, я сделал кое-что, надеюсь, это очень обрадует тебя.

— Вышел из фашистской партии? — сухо спросила она.

Фаусто взглянул на нее с удивлением:

— Конечно, нет.

— Это был бы самый лучший твой поступок.

— Я не собираюсь начинать с тобой еще одну политическую дискуссию. Сейчас я говорю о личном. Мне удалось узнать имя человека, который убил отца.

Теперь уже она удивилась:

— Каким образом?

— Это не имеет значения. Дело в том, что он был палачом в мафии, как мы всегда и подозревали. Но сейчас он мертв. Мы отомстили за смерть отца. Я хотел, чтобы ты первой узнала об этом. Я подумал… — он на секунду замешкался, — может быть, это улучшит наши отношения.

Сильвия закрыла глаза и вспомнила ту страшную ночь семнадцать лет назад, когда единственный человек, которого она когда-либо любила, был отнят у нее. Затем она открыла глаза и посмотрела на сына, который так часто напоминал ей Франко.

— Что ты имел в виду, когда сказал «мертв»? Что с ним случилось?

— Это не имеет значения.

— Нет, имеет. Над ним совершили правосудие по-фашистски?

— Я сказал тебе: это не имеет значения!

— Его убили, так ведь? — тихо спросила она. — Ты убил его?

— Разумеется, нет! — Он пытался сдержать свой гнев и возмущение. — Мне кажется, тебе нужно радоваться тому, что за смерть отца отомстили, а не расспрашивать, как это было сделано. Никто не мог сделать это десять лет назад. В конце концов, отец был одним из первых итальянцев, кто атаковал мафию. А кто покончил с ней? Кто раздавил ее? Дуче!

— О, Фаусто, — вздохнула Сильвия, — ты ничего не понимаешь. Разве можно достичь чего-нибудь, борясь с мафией ее же методами? Разве это справедливо — убивать убийцу? — В ее прекрасных старческих глазах появилось умоляющее выражение. — Прошу тебя, дорогой мой, уйди от них!

На какой-то миг у него мелькнула мысль, а не права ли его мать. Потом Фаусто взял себя в руки, лицо его стало холодным. Он поднялся:

— Я сделал это для тебя и для отца. Думал, это тебя порадует. Но совершенно очевидно, что любой мой поступок вызывает у тебя неудовольствие…

Фаусто вышел из комнаты и бросился на улицу. Когда он сел в машину, то внезапно понял, что плачет, сам не зная почему.

Жена Фаусто и его брат-близнец разговаривали в гостиной виллы. Они не заметили, как он вошел. Они стояли у дверей в сад, спиной к нему, поглощенные своей тихой беседой.

Наступали сумерки, и мягкие темные тени окутывали комнату. Через секунду Фаусто включил свет.

— Фаусто! — воскликнула Нанда, обернувшись к нему. — Я не слышала, как ты вошел.

— Привет, Нанда! Привет, Тони. Мать сказала мне, что вы оба ведете беседы о религии. Вы всегда разговариваете в темноте?

— А я и не понял, что уже так поздно, — отозвался Тони. — Я, пожалуй, пойду.

— Не уходи. У меня не было случая поговорить с тобой с тех пор, как ты вернулся в Рим. Останься у нас поужинать. Нанда, мы ведь никого не ждем к ужину, не так ли?

— Нет, никого.

— Тогда скажи повару, чтобы готовил на троих.

Нанда почувствовала что-то неладное, заметив, как муж скрывает раздражение, и была рада оставить Тони поужинать. Когда Фаусто был не в духе, она предпочитала, чтобы в это время в качестве буфера присутствовал кто-либо третий. Нанда вышла из комнаты, а Фаусто подошел к брату и обнял его:

— Мне приятно видеть тебя, Тони. Мы ведь теперь не часто видимся. И очень досадно, что в тот момент, когда я прихожу домой, ты хочешь уйти. — Фаусто достал из янтарного ящичка сигарету и закурил.

— Я не хотел огорчить тебя, — сказал Тони сконфуженно.

— Но ты огорчил меня. Я знаю, что ты и мать не одобряете моих действий, однако это не значит, что мы не можем оставаться друзьями, правда?

— Конечно, правда.

— Отлично. — Он пересек комнату и нажал электрический звонок. — Пойду переоденусь. Если хочешь, дворецкий принесет тебе коктейль.

— Спасибо, Фаусто.

Братья не спускали друг с друга глаз.

— Мой дом — твой дом, Тони, — наконец сказал Фаусто и пошел наверх.

Тони сидел в кресле, уставившись в белый ковер. Ему не хотелось оставаться на ужин. Но он чувствовал себя слишком виноватым, чтобы уйти.

Когда Нанда в черном, глубоко декольтированном платье для коктейля сошла вниз, она выглядела столь соблазнительной, что Тони ощутил острое желание. Платье удерживалось на ее обнаженных плечах при помощи узких черных бретелек, а нижняя его часть состояла из треугольников, острые концы которых свободно свисали над коленями. На стройных ногах красовались атласные туфли с пряжками из искусственных бриллиантов, в ушах покачивались алмазные сережки, а на руке переливались два браслета с алмазами и рубинами — подарок ее отца-ювелира. Шедший позади нее Фаусто был в облегающем фигуру смокинге.

— Бернардо сделал тебе коктейль? — спросил он Тони.

— Я сказал ему, что подожду вас.

— Мне хочется пить. — Фаусто снова нажал звонок и подошел к патефону. — Тебе нравится американская музыка, Тони? Гершвин, например? Я от его песен без ума. Вот эта называется «Я построю лестницу в рай». И название прекрасное. Почти религиозное, как ты считаешь?

Он опустил иглу на пластинку, и прелестная мелодия выпорхнула на свободу. Вошел дворецкий и принял заказ на напитки.

Когда они пили коктейли и ужинали, Фаусто поддерживал легкую беседу, но Тони большей частью молчал.

— Хотите еще Гершвина? — спросил Фаусто, когда они вернулись после ужина в гостиную.

— Ну конечно! — воскликнула Нанда, которая за ужином выпила много вина и сейчас слегка опьянела. Фаусто поставил пластинку «Леди, будь паинькой». Нанда закружилась по комнате, Тони смотрел на нее, а Фаусто — на Тони. Потом Фаусто присоединился к жене. Молодая пара танцевала очень хорошо, их тела прикасались друг к другу, слегка выпуклый живот Нанды прижимался к животу Фаусто. Тони сидел на подоконнике, завороженный этим зрелищем.

Когда пластинка кончилась, Фаусто снова подошел к патефону.

— Теперь твоя очередь, Тони, — сказал он, перебирая пластинки. — Потанцуй с Нандой. Она потрясающе танцует.

— Я не могу, — ответил Тони.

— Почему? Потому что ты священник? Не глупи — это все останется в семье. Вот одна из моих любимых песен: «Кто-то следит за мной». — Он опустил иглу, и томная мелодия заполнила комнату. Нанда стояла посередине ее и смотрела на деверя. Затем улыбнулась и пошла к нему, протянув руки:

— Потанцуй со мной, Тони.

Он затряс головой:

— Я не могу. Кроме того, я просто не умею танцевать.

— О, это легко. Пойдем, я тебя научу.

— Нет, я не могу. Пожалуйста, мне очень неловко.

— Положи левую руку мне на талию и возьми меня за руку. Вот так. Правильно. А теперь делай так, как я…

«Невероятно, — подумал он, — я танцую с ней!»

Тони вдохнул терпкий аромат ее духов и ощутил, как ее тело прижимается к нему. Он весь дрожал от желания. Его пьянила Нанда, пьянила эта музыка. Он смутно понимал, что Фаусто использует свою жену как приманку. Это было чудовищно, но и он сам, Тони, вел себя чудовищно…

Музыка кончилась, но какое-то мгновение они все еще продолжали танцевать, потом остановились. Нанда посмотрела на него как-то странно. Она почувствовала его желание и внезапно захотела его так же сильно, как и он ее.

На лице у Фаусто появилась легкая улыбка.

— Для священника ты танцуешь очень хорошо. — Он выключил патефон, взял сигарету и закурил. Потом обернулся, поглядел на них. Оба все еще стояли посреди комнаты, глядя в глаза друг другу.

— Если бы я не знал, Тони, что ты слуга Господа, я бы приревновал свою жену к тебе. Вы оба выглядите так, будто вас влечет друг к другу.

Тони заставил себя оторваться от Нанды.

— Не понимаю, о чем ты говоришь, — вымолвил он неуверенно.

— Помнишь тот вечер, когда я привел тебя в «Ла Розина» много лет назад? Ты никогда не говорил мне, понравилось ли тебе там, но так как ты решил стать священником на следующий же день, я подумал, что тебе не очень понравилось то, что там произошло. Но может быть, я ошибался?

Тони провел рукой по вспотевшему лбу:

— Думаю, мне лучше уйти.

Фаусто засмеялся.

— Может, тебе нужно немного потренироваться, Тони? — спросил он насмешливо.

Нанда села на диван.

— Ты отвратителен, Фаусто, — воскликнула она.

— Да неужели? Ты хочешь сказать, что тебе не хотелось бы переспать с Тони?

— Почему ты говоришь мне это? Зачем ты меня мучаешь? — тихо спросил Тони.

— Потому что мы с тобой близнецы. — Фаусто дал выход своим чувствам. — Ты абсолютно такой же, как я, только ты скрываешь то, что внутри тебя, а я нет. Давай, Тони, переспи с моей женой. Я тебе разрешаю.

— Фаусто! — закричала Нанда.

— Заткнись! — Он не отрывал взгляда от брата. — Разве ты этого не хочешь, Тони? У нее это хорошо получается. А может, ты хочешь сначала посмотреть, как это исполним мы? Ты хочешь посмотреть на нас, Тони? — Он улыбнулся.

Лицо Тони побелело. Фаусто затушил сигарету, подошел к жене, схватил ее за руку и рывком поднял с дивана.

— Смотри, Тони!

Он начал целовать Нанду. Та пыталась оттолкнуть мужа, но он был настойчив. А Нанда опьянела настолько, что не могла сопротивляться ему слишком долго или упорно. Ее тело медленно начало тереться о его тело.

Фаусто сдернул бретельку с ее левого плеча и начал целовать предплечье.

— Прекрати! закричал Тони. Во имя любви к Богу, прекрати это!

— Но я не люблю Бога. По крайней мере твоего Бога. Мой Бог любит брать, Тони. Он любит жизнь — и секс.

Он продолжал любовную игру. Тони попытался отвести от них взгляд. И не мог. Фаусто опустил вторую бретельку и стал расстегивать платье сзади. Нанда стояла откинув назад голову, с закрытыми глазами, ослабевшая от желания. Фаусто расстегнул последнюю пуговицу, и платье соскользнуло на пол. Ее стройное тело, прикрытое лишь трусиками и лифчиком, возбуждало. Фаусто бросил взгляд на Тони.

— Ну разве она не прекрасна? — спросил он негромко.

Он расстегнул лифчик, и тот тоже свалился на пол. Тони посмотрел на ее грудь.

— О Господи! закричал он. Выбежал из комнаты в центральный холл, ринулся к выходу и рывком открыл дверь.

Последнее, что он услышал, перед тем как выскочил в ночь, был хохот Фаусто.

На следующее утро Фаусто ввели в монументальный Сала дель Маппамондо, он снова прошел через огромный зал к столу в углу, за которым диктатор разбирал какие-то бумаги. Он вскинул руку в фашистском приветствии и сказал:

— Дуче, я пришел доложить о том, как я выполнил ваше поручение. Вы просили меня об этом.

Муссолини оторвал взгляд от бумаг. На этот раз он не предложил Фаусто сесть.

— Какое поручение? — спросил он.

Фаусто смешался:

— Это касалось убийства моего отца.

— Ах да, припоминаю. Ты говорил с доном Чиччо?

— Да, дуче. Он дал мне его имя и адрес. Этот человек все еще живет здесь, в Риме. Вернее сказать — жил в Риме. — Он ухмыльнулся. — Вчера я взял напрокат машину и стал караулить у его дома. Естественно, я использовал псевдоним и был в штатском. Вскоре после одиннадцати он вышел из дома и направился в книжный магазин. Я двинулся за ним и стал ждать. Выйдя из магазина, он сел в машину и выехал из города. Он направлялся в Остия — наверное, у него была назначена встреча за обедом…

— Остия? — прервал его дуче. — Постой… Ты застрелил его по дороге в Остия?

— Да, дуче.

— И бросил его тело в кювет? Он ехал в сером «ситроене»?

— Да, дуче.

— Так это ты убил его? Боже мой! Кретин! Диктатор вскочил со стула. От ярости он был почти в истерике. — Ты знаешь, кто был Массимо Романо?

Фаусто охватил ужас.

— Это человек, который убил моего отца.

— Это сказал тебе дон Чиччо?

— Да, дуче.

— Идиот! Массимо Романо был нашим лучшим осведомителем в мафии! Именно он сообщил нам об операции дона Чиччо! Ты отомстил не за своего отца, а за дона Чиччо! Кретин!

Его голос гулко отражался от мраморных стен. Побелевший Фаусто стоял перед диктатором Италии и чувствовал, как его головокружительная карьера фашиста рушится у него на глазах.

Часть VIII Рождественский подарок для Габриэллы

1929–1934

Глава 38

В семье, все члены которой обладали исключительно привлекательной внешностью, она была исключением. Ее мать — Лорна Декстер фон Герсдорф — была красавицей, дядя — Дрю Декстер — был хорош собой, его жена Милли тоже славилась своей внешностью. Но Габриэлла фон Герсдорф была гадким утенком. Она знала это. Уже в семилетнем возрасте ее некрасивость и полнота сделали из нее застенчивого и ранимого ребенка, развили в ней разрушительное чувство собственной неполноценности и вынудили укрыться в мире фантазий. Благодаря причудливой игре генов она пошла в отца. Карл Мария был прекрасным пианистом и добрым, очаровательным человеком, однако он отнюдь не был красавцем. Габриэлла унаследовала от него склонность к полноте и рост. Она получила от него и густые каштановые волосы, большие зеленые глаза и ум. А также, увы, и аппетит. Карл Мария любил готовить и есть. «Хорошая жизнь — это хорошая музыка и хорошая еда» — таков был его девиз. И в результате Габриэлла выросла под звуки музыки Шуберта, Моцарта, Бетховена, Шопена и Листа, но она росла, вдыхая в себя также ароматы жареного филе, печеночного супа с клецками, вареников со сливами или с абрикосами и замечательной крестьянской похлебки — бёшл.

Карл Мария воспитал в своем единственном ребенке любовь ко всему венскому и научил дочь немецкому языку с венским акцентом (и даже с интонацией, присущей определенному району Вены, так как каждый район города имел свой собственный акцент).

Ее дед Виктор Декстер, которого она обожала, научил ее и итальянскому языку, таким образом она знала три языка уже в том возрасте, когда большинство детей с трудом усваивает первые неправильные французские глаголы.

К свадебному подарку Лорны мужу — концертному «Стейнвею» — через два года прибавился еще один рояль. Оба инструмента стояли друг против друга в гостиной их дома на Шестьдесят четвертой улице. Карл Мария музицировал целыми днями и частенько сидел за роялем далеко за полночь. Его оглушительные аккорды вызывали у соседей протест. Но он игнорировал их. Карл Мария любил свою семью, был доволен жизнью, хотя в глубине души знал, что никогда не сможет встать в один ряд с лучшими пианистами своего поколения. Лорна тоже не обращала внимания на жалобы соседей. Она посвятила свою жизнь карьере мужа и с радостью принялась превращать свой дом в центр музыкальной жизни Нью-Йорка. Все великие пианисты современности приходили к ним на ужин — позднее Габриэлла горделиво заявляла, что самым ранним воспоминанием ее жизни было исполнение ее отцом вместе с Рахманиновым произведений Моцарта для двух роялей.

Это был счастливый дом, но полнота Габриэллы делала ее несчастной. Когда ей было восемь лет, а ее рост составлял сто семьдесят сантиметров, стрелка весов доходила уже до отметки пятьдесят четыре килограмма, но она продолжала расти. Все клецки, которые ее отец так любил готовить, все макароны, которые она поглощала за ужином у деда, откладывались в ее бедрах, животе и ягодицах. Родные воспринимали это как естественную детскую полноту, которая с годами пройдет, однако у Габриэллы, к несчастью, она стала постоянным явлением. В своей спальне на третьем этаже она почти полностью загородила зеркало на шифоньере, вставив в рамку зеркала любительские фотографии членов семьи. У нее было отвращение к трюмо, и когда она случайно ловила свое отражение в витрине магазина, то заливалась слезами. Убежденная в том, что она обречена быть всю жизнь уродиной, если не посмешищем, Габриэлла стала придавать слишком большое значение внешности. Очень скоро она узнала на примере одного из близких родственников, как обманчива может быть внешняя красота, но это не поколебало ее убежденность в том, что красивые люди — в некотором роде существа высшего порядка.

Она любила читать и проглатывала книги одну за другой. Она любила «Алису в стране чудес» и «Страну Оз» и выделяла среди героев Алису и Дороти, которые, как и она, отличались от других и казались потерянными в этом мире. Габриэлла любила музыку, но, к несчастью для нее, не унаследовала музыкального таланта отца. После двух лет занятий на фортепьяно она могла с трудом играть простейшие вещи Моцарта, еще хуже ей удавались всякие «чижики-пыжики». Собственная неуклюжесть приводила ее в такое отчаяние, что она заливалась слезами и колотила с яростью по клавишам. Поэтому родители мудро решили отступиться от нее и прекратили уроки музыки. Однако у Габриэллы был все-таки один талант. Она прекрасно рисовала. Она любила рисовать эскизы и акварели, а ее чувство цвета было настолько ярким и образным, что мать вставила ее лучшие работы в рамки и развесила по всему дому, чтобы хвастать ими перед гостями.

Когда Карл Мария и Лорна бывали дома, особняк наполнялся гостями. Но шесть месяцев в году он гастролировал, а так как Лорна всегда сопровождала его, Габриэлла оставалась с домоправительницей фрау Грюнвальд, дородной и добродушной венской вдовой, жившей на верхнем этаже. Габриэлла любила фрау Грюнвальд, которая увеличивала количество калорий, потребляемых девочкой, постоянно выпекая вкуснейшие торты и печенье (включая еженедельный торт «Сахарный», приводивший Габриэллу в восторг). Но она скучала по родителям, когда они были в отъезде, и проводила еще больше времени в своей комнате. Там она читала, рисовала, играла со своими куклами и фантазировала. Ее любимицей была красивая французская кукла, которую она назвала Адель. Эту куклу подарил ей на день рождения дедушка Виктор, поэтому она особенно дорожила ею. Она могла часами играть с Адель, ставшей для нее чем-то вроде «второго я». Ведь Адель никогда не толстела, все платья сидели на ней прекрасно в отличие от Габриэллы, чья одежда по размерам напоминала шатер.

Чтобы Адель выглядела еще красивее, Габриэлла начала рисовать для нее платья. Потом, естественно, она решила попробовать сама сшить одно платье. Она взяла коробочку для шитья у фрау Грюнвальд и стала искать по дому подходящий материал. Она задумала платье для коктейлей песочного цвета. Случилось так, что одно из кресел в библиотеке было покрыто бархатной накидкой такого цвета, который был нужен Габриэлле. Трясясь от страха при мысли о том, что будет, когда родители вернутся домой, она схватила один из подлокотников и начала орудовать ножницами. В результате появилось кукольное платье, выглядевшее ужасным, но эксперимент заинтересовал ее. Если она научится, то сможет сшить целый гардероб для Адель!

Габриэлла попросила домоправительницу научить ее шить. Она оказалась способной ученицей и быстро освоила различные виды швов и даже основы шитья, так как фрау Грюнвальд со старомодной бережливостью сама сшила большинство своих платьев.

После уроков шитья Габриэлла вернулась в спальню и принялась за осуществление своего грандиозного проекта.

Она открыла воображаемый парижский салон «бутик» под названием «У Габриэллы» и нарисовала целую коллекцию для Адель, включая и обязательное свадебное платье. У Адель была всего лишь одна пара обуви, поэтому коллекции не хватало определенного блеска; а так как Габриэлле приходилось еще делать домашнюю работу для школы, составление коллекции заняло несколько недель. Но она отдалась этому занятию со всей энергией, и было что-то трогательное в этой толстой мешковатой девочке, сидящей в спальне на полу и рисующей одно за другим великолепные платья для вечно прекрасной куклы Адель, которые та будет носить на воображаемых балах и празднествах, где ей, конечно, встретится прекрасный принц.

Но когда настало время шить платья, Габриэлла поняла, что не сможет использовать подлокотники от кресел. Она подсчитала, что ей, чтобы купить материал для шитья, понадобится по крайней мере двадцать долларов. Был январь 1929 года, ее родители уехали на гастроли в Южную Америку. Еженедельное содержание Габриэллы составляло пять долларов, которые ей выдавала фрау Грюнвальд (которой, в свою очередь, платил менеджер Карла Мария, занимавшийся домашними расходами, когда пианист бывал на гастролях). Габриэлле, однако, не нравилась идея скопить деньги за счет месячного содержания. Она хотела сшить платья сейчас. Поэтому холодным субботним утром она отправилась за шесть кварталов на Пятую авеню, где жил ее дед. У дедушки Виктора, она знала, было доброе сердце.

Виктору был всего шестьдесят один год. Но предыдущей осенью у него случился сердечный приступ, который его врач счел настолько серьезным, что настоял на том, чтобы Виктор ушел в отставку. Мысль об отставке поразила Виктора, однако Джулия поддержала врача, и Виктор с большой неохотой и грустью ушел с поста президента банка, на котором находился четверть века, и занял пост председателя правления. У него были серьезные сомнения относительно того, чтобы сделать Дрю своим преемником, — в его памяти все еще было свежо участие сына в махинациях Сержа Виттгенштайна. Кроме того, в банке были достойные претенденты на президентский пост. Но Дрю был его сыном, и он был Декстер. Дрю и Милли казались счастливой семейной парой, сейчас Милли ждала ребенка. Люсиль, все еще бывшая женой графа де Бомон, решительно поддержала кандидатуру сына. Виктор подумал, что как председатель правления он сможет контролировать Дрю: так в возрасте двадцати восьми лет Дрю Декстер стал президентом банка и трастовой компании «Декстер». Кроме того, он стал одним из самых влиятельных молодых банкиров на Уолл-стрит.

Когда Виктор объявил об этом своем решении, за один лишь день акции банка упали на четыре пункта.

Дворецкий проводил Габриэллу в апартаменты ее деда и сообщил ей, что мистер Виктор сейчас беседует с мистером Дрю и что она может подождать его в гостиной. Габриэлла удивилась, так как знала, что дядя Дрю обязательно уезжает на уик-энды в Коннектикут, даже в зимнее время, но послушно отправилась в гостиную, чтобы посмотреть, как падает снег в Центральном парке. Парк и город казались волшебными, она засмотрелась на двух малышей, бросавших друг в друга снежками, как вдруг услышала крик деда, что было тоже необычно:

— Черт побери, Дрю, ты — банкир, а не биржевой маклер! Поймешь ли ты когда-нибудь эту разницу?

Заинтригованная, она подошла к двери в библиотеку и прислушалась. Виктор снова заговорил спокойным тоном, поэтому она не могла услышать все, но было ясно, что дедушка и дядя ссорятся. Она только поняла, что ее дядя хочет создать что-то, называемое инвестиционным фондом, и уверен, что банку это под силу, а дедушка яростно выступает против этого. Дядя Дрю продолжал настаивать, что банк сможет получить миллионную прибыль; дедушка продолжал возражать, что это пахнет спекуляцией, что игра на повышение биржевых цен, что бы ни говорили, не может продолжаться вечно и что инвестиционный фонд — вещь опасная. Габриэлла ничего не знала о банках и бирже, и это ее мало волновало. Но то, что дедушка все время повторял слова «опасный» и «возможная катастрофа», заинтриговало ее. Она подумала: что же это такое — «катастрофа»? Однако вскоре этот спор ей надоел, и она вернулась к окну наблюдать за игрой в снежки, что было гораздо интереснее.

Разговор в библиотеке продолжался, и когда дядя Дрю наконец вышел, он выглядел сердитым.

— Привет, Габриэлла, — сказал он отрывисто, надевая свое длинное пальто.

— Привет, дядя Дрю.

Габриэлла снова вспомнила о собственной некрасивости, как это было всегда, когда она встречалась со своими красивыми родственниками, и замкнулась в себе. Она чувствовала, что, хотя дядя Дрю, так же как и тетя Милли, были всегда вежливы с ней и дарили ей красивые подарки на Рождество и день рождения, никто из них не любил ее. Габриэлла приписывала это своей полноте и «странности». С детской проницательностью она угадала истину: они действительно не любили ее. А сейчас дядя Дрю был, очевидно, в таком гневе, что даже не счел нужным быть вежливым с ней. Схватив котелок, он хлопнул дверью и исчез.

Габриэлла подождала мгновенье, потом вошла в библиотеку, где дедушка сидел в кресле с высокой спинкой. Ей подумалось, что он выглядит усталым, но когда он увидел ее, то, как всегда, улыбнулся и протянул к ней руки:

— Габриэлла! Что заставило тебя выйти из дома сегодня, в этот снегопад?

Она подбежала и поцеловала его. Виктор обнял ее за толстенькую талию. Из всех своих внуков он особенно любил эту девочку, главным образом потому, что она была другой. Габриэлла напоминала ему самого себя, когда он был еще мальчиком, привезенным в новый мир — такой отличный от нынешнего мира — и брошенным в семью, где все считали его «другим».

— Ну, я хотела увидеть тебя, — сказала она честно. — А потом я хотела проверить, дашь ли ты мне в долг двадцать долларов.

— Двадцать долларов? И для чего же тебе нужны такие большие деньги? — Он ласково погладил ее по голове.

— Ты помнишь ту красивую куклу, которую ты подарил мне в прошлом году? Ту, которую я назвала Адель? О, дедушка, она самая лучшая кукла в мире! Я просто люблю ее, правда!

— Хорошо. Рад это слышать.

— Тебе, наверное, будет смешно, но я придумала для нее гардероб.

— Правда? Это замечательно.

— Знаешь, я хочу сшить платья для нее. Но мне нужно купить материал. Думаю, мне понадобится двадцать долларов, а у меня их нет. Но если ты мне дашь в долг, я верну их тебе. Я могла бы скопить денег из моего содержания. Не знаю, сколько времени для этого потребуется…

Он снова улыбнулся, и Габриэлла подумала, что у ее дедушки самая замечательная улыбка в мире.

— Знаешь, что я тебе скажу? Я дам тебе двадцать долларов.

— Правда? Ой, дедушка, спасибо!

Она поцеловала его, а он засмеялся:

— А теперь скажи честно: ты знала, что я дам тебе денег, так ведь?

Она смутилась:

— Ну, я подумала — может быть…

Виктор встал с кресла:

— Все нормально. Для чего же еще существуют деды, как не…

Внезапно он качнулся вперед, вцепился одной рукой в кресло, а другой рукой схватился за грудь.

Она посмотрела на него недоуменно:

— Что с тобой, дедушка?

— Пожалуйста, принеси мне стакан воды, — прошептал он. — Побыстрее, — и стал шарить в кармане пиджака, ища что-то.

Вдруг ей стало страшно:

— Дедушка, тебе плохо?

— Скорее…

Габриэлла выбежала из библиотеки и бросилась в кухню. Позади нее раздался стук, она обернулась и увидела, что он, опрокинув стул, упал на пол.

— Дедушка!

Она ринулась обратно в библиотеку и опустилась на колени рядом с ним. Лицо Виктора побелело как полотно, он задыхался, пытаясь ослабить узел галстука. Она сделала это за него и расстегнула ему воротник.

— Я принесу воды. — Она попыталась встать.

Он схватил ее за руку и притянул к себе. Губы его двигались, пытаясь что-то произнести.

Как большинство детей, Габриэлла никогда не думала о смерти и едва ли осознавала, что это значит. Но она догадалась, что ее любимый дедушка умирает, и эта мысль почти парализовала ее. Слезы катились у девочки по щекам, она наклонилась к его лицу, чтобы расслышать слова. К ее удивлению, он говорил по-итальянски.

— Скажи Люсиль, — прошептал он, — что она была моей первой любовью…

А потом время для Витторио Спада остановилось. Сердце Габриэллы сжалось от горя.

По похоронах присутствовали лишь близкие покойного. Габриэллу привела фрау Грюнвальд, так как Карл Мария и Лорна все еще были в Южной Америке. Барбара и Моррис Дэвид тоже не смогли приехать вовремя в Нью-Йорк с побережья. Но Джулия присутствовала там, так же как и Дрю с Милли и граф и графиня де Бомон. Габриэлла глядела на Люсиль, потому что не могла заставить себя посмотреть на бронзовый гроб Виктора и на дядю Дрю. Она помнила о ссоре, которая произошла у него с отцом как раз перед смертью Виктора. В глубине души она была убеждена, что эта ссора явилась причиной рокового сердечного приступа, и знала, что никогда не простит дядю Дрю за это.

На ее бабушке Люсиль было соболиное манто и шляпа с черной вуалью. Для Габриэллы она была далекой, блистательной женщиной, ей казалось невероятным, что дедушка когда-то любил ее. Когда гроб опустили в могилу, Габриэлла отошла от фрау Грюнвальд и зашагала по снегу к графине де Бомон.

— Бабушка, можно, я шепну тебе что-то?

Люсиль, для которой диета была религией, неодобрительно относилась к полноте своей внучки и, как большинство членов семьи, находила Габриэллу «странной». Более того, как мать, она никогда не была особенно привязана к детям, поручая их заботам нянек и гувернанток. Впрочем, так делали все женщины ее круга и поколения. Но с возрастом она обнаружила, что чувствует гораздо больше нежности к своим внукам, нежели к собственным детям. Это относилось и к Габриэлле, несмотря на ее полноту и застенчивость.

— Конечно, дорогая, — ответила она, отводя девочку в сторону. — Что ты хотела сказать?

— Дедушка велел мне передать тебе, что ты была его первой любовью.

Люсиль смешалась:

— Когда он сказал это?

— Перед тем, как умер, он сказал это по-итальянски.

Ветер трепал черную вуаль на ее шляпе, а Люсиль вспоминала сицилийского мальчика, который много лет назад приехал в коттедж на озере. «Даго», который не мог отвести от нее глаз. Виктора, который так пылко сделал ей предложение в старом доме на Медисон-авеню и забавно пел «Милая Аида, рая созданье». Виктора, с которым она обращалась так бессердечно в последние годы. И тем не менее его предсмертные мысли были обращены к ней.

Графиня де Бомон вдруг почувствовала себя очень старой и очень одинокой. Она поняла, что любовь Виктора была, пожалуй, самой прекрасной вещью в ее жизни.

Глава 39

Габриэлла не задумывалась о крушении рынка ценных бумаг. Черный вторник она провела в школе, одолевая войну 1912 года и деление в столбик. Вернувшись из школы, она заметила, что ее мать нервничает, но по привычке пошла прямо в спальню поцеловать Адель и устроиться поуютнее с очередной книжкой. Однако на следующий день все девочки в ее классе говорили об этом, повторяя то, что слышали от взрослых.

В середине ноября 1929 года родители привели Габриэллу в библиотеку на «семейный совет», как выразилась Лорна.

— Не знаю, поймешь ли ты все это, — начала мать, — но мы с отцом поговорили и решили, что тебя нужно немного посвятить в то, что происходит.

Когда твой дедушка умер одиннадцать месяцев назад, он оставил большую часть своего состояния своей жене, твоей бабушке Джулии. Все мы знали, что он хотел так сделать, поэтому в этом вопросе не возникло никаких проблем. Очень давно твой дедушка учредил кредитные фонды для своих троих детей — тети Барбары, твоего дяди Дрю и меня. То, что он не оставил бабушке Джулии, — это его акции в банке. Ты знаешь, что такое акции?

— Думаю, что знаю.

— Скажи мне.

— Это такие бумажки, которые сейчас ничего не стоят, — так говорят все в школе.

Мать с отцом переглянулись.

— Когда-то они кое-что стоили, — сказал Карл Мария. — Это акции на владение компанией или, как в случае с твоим дедушкой, банком.

— У твоего деда было очень много акций в банке, — продолжала Лорна, — больше, чем у кого бы то ни было. Можно сказать, он владел банком. Когда он умер, все его акции перешли к нам, его детям — тете Барбаре, дяде Дрю и мне. Мы разделили их поровну. Но так как дядя Дрю работает в банке, он хотел купить мои акции и акции тети Барбары. Ты понимаешь то, что я рассказываю?

Габриэлла кивнула:

— Да, понимаю.

— Отлично. Но тут возникли некоторые сложности. Вскоре после смерти твоего дедушки дядя Дрю учредил инвестиционный фонд Декстера. По сути дела, это была компания, управляемая банком. Люди покупали акции фонда, а банк использовал эти деньги — миллионы долларов — на покупку и продажу акций. Его идея состояла в том, что банк знает об акциях гораздо больше, чем обычный инвестор, поэтому у банка будет преимущество на рынке ценных бумаг. Тебе это понятно?

Габриэлла кивнула:

— Да, в тот день я была у дедушки, когда он умер, — он и дядя Дрю сильно поспорили из-заэтого. Дедушка очень рассердился и сказал дяде Дрю, что это опасно…

Лорна посмотрела на мужа и сказала сухо:

— Странно, что Дрю никогда не упоминал об этом.

— Я думаю, — продолжала Габриэлла, — что дедушка очень разволновался и рассердился, поэтому у него сразу же случился сердечный приступ.

— Если это правда, то это останется на совести Дрю до конца его жизни. Конечно, если она у него есть. Как бы то ни было, дядя Дрю начал уговаривать тетю Барбару и меня отдать ему акции банка в обмен на такое же количество акций инвестиционного фонда Декстера. И мы согласились.

Наступила тишина, нарушаемая лишь тиканьем часов.

— Это было не очень честно, правда ведь? — спросила Габриэлла.

Ее мать вздохнула:

— Понимаешь, тогда это казалось нормальным. В конце концов, дядя Дрю — мой брат. А потом случилось так, что этот инвестиционный фонд обанкротился. Это означает, что мои акции и акции тети Барбары теперь ничего не стоят. Хуже того, другие мои деньги тоже вложены в акции, и они тоже пропали. Конечно, твой отец получает деньги от концертов, но… все это означает, что теперь нам придется очень много изменить в нашем образе жизни.

— Это значит, мы теперь бедные? — спросила Габриэлла.

— Не совсем бедные, но, конечно, не богатые. Может быть, нам придется продать этот дом…

— Нет! — вскрикнула Габриэлла. — Это наш дом! Мы все так любим его!

— Я знаю, моя хорошая, но он ужасно большой, а налоги такие высокие. Мы найдем почти такой же хороший дом, может быть, в Европе. В Европе жизнь намного дешевле, мы с твоим отцом подумываем о том, чтобы на время переехать туда. Тебе хотелось бы жить в Европе?

Габриэлла заплакала.

— Нет! — всхлипнула она. — Мне нравится здесь!

Отец подошел и прижал ее к себе.

— Все будет хорошо. — Он поцеловал ее. — На самом деле. Ты увидишь. Нам будет очень весело в Европе.

— Папочка, неужели мы должны уехать? А как дядя Дрю, — она обернулась к матери, — он тоже стал бедным?

— Нет. У него все отлично. В банке дела идут хорошо. Погорел лишь инвестиционный фонд.

— Но разве он не собирается вернуть ваши деньги? В конце концов, это была его идея, значит, он и виноват!

Ее мать смутилась:

— Дядя Дрю так не считает. Он говорит, что никто не принуждал меня обменивать акции…

— Но ведь ты — его сестра!

— Для дяди Дрю это не имеет большого значения.

Габриэллу потрясло такое предательство.

— Тогда он плохой человек! — закричала она. — И я буду ненавидеть его всю жизнь!

Она выбежала из комнаты, чтобы поделиться своими страхами и тревогами с куклой Адель.

За этим последовали четыре года неприкаянных блужданий по Европе. Тем временем мир погружался в разрушительную депрессию, а детище Муссолини — фашизм — пришел к власти в Германии. Конечно, их положение было лучше, чем у большинства современников. Джулия, напуганная тем, что устроил Дрю, подарила Лорне пятьдесят тысяч долларов в качестве хотя бы частичной компенсации за ее потери. Лорна была глубоко тронута этим жестом, ведь Джулия не была ее кровной родственницей. Они продали дом и большую часть мебели. Рынок недвижимости рушился, тем не менее им удалось выручить сорок тысяч от этой сделки, поэтому их финансовое положение было неплохим. Но Лорну так потрясла потеря состояния, что она превратилась в скрягу. Убежденная в том, что весь мир рухнул, что не осталось ничего стабильного, она клала деньги на банковские счета, но не в «Декстер-банке». Она пыталась скрыть от Габриэллы свою боль и гнев по поводу поступка брата, но ярость ее была такой же сильной, как у ее дочери.

Лорна положила деньги в «Чейз-банк», прокляла брата и отплыла в Европу.

Второй сорт. Бедность обрекла их на второсортные отели и пансионаты аккуратные, чистые и дешевые. В своей исполнительской карьере Карл Мария не достиг вершин и концертировал чаще в небольших городках, чем в столицах мира. Габриэллу поместили в монастырскую школу недалеко от Лиона, где она учила французский язык и ела. Во время каникул девочка путешествовала с родителями. Это была довольно приятная жизнь, которая давала ей возможность увидеть практически каждый уголок Европы, но неприкаянность существования заставляла Габриэллу все больше замыкаться в себе. Она очень скучала по Нью-Йорку и уже не ощущала себя американкой. Она не могла понять, что с ней.

Весной 1934 года в монастыре раздался телефонный звонок. Ее родители ехали в машине из Брюсселя в Остенд, где Карл Мария должен был давать концерты. Шел дождь, автомобиль занесло, и он врезался в шедший навстречу грузовик. Ее родители умерли мгновенно.

Габриэлла заперлась в своей крохотной комнатке на два дня. Из жизни ушло все: музыка, вкусная еда, любовь.

Теперь она знала, что с ней.

Она была одинока.

Глава 40

Подобно миллионам других людей, графиня де Бомон в результате Депрессии оказалась в финансовой яме. Но Люсиль при всех ее недостатках обладала мужеством — потеря состояния совсем не расстроила ее. Она выставила свой великолепный дом на Пятой авеню на продажу. Когда ей не удалось найти покупателя — дома-музеи стали никому не нужны, — она сделала широкий жест и подарила его Нью-Йоркскому университету. Продала с убытком для себя часть обстановки и переехала со своими любимыми вещами в модный, однако, безусловно, не аристократический отель «Елисейские поля» на Пятидесятых Восточных улицах.

Ее муж не смог этого перенести. Граф де Бомон любил земные блага и не любил номера в модных отелях. Поэтому он упаковал свои хорошо сшитые костюмы в сумки от Луи Вуиттона, написал Люсиль на своей гербовой бумаге прощальную записку в три строчки и отбыл во Францию.

Потеря третьего мужа была для Люсиль более тяжелым ударом, чем потеря денег, и в течение нескольких недель она была на грани отчаяния. Она даже отправилась в кафе-автомат и съела гамбургер, бросив тем самым вызов его вегетарианским принципам (то, что она нашла гамбургер удивительно вкусным, поразило ее). Но Люсиль не была еще готова признать свое поражение. Она была здорова, имела достаточно денег, чтобы жить с комфортом, и постепенно бодрость духа стала возвращаться к ней.

Проблема состояла в том, что она была одинока.

Поэтому, когда она узнала о трагическом несчастном случае с Лорной и Карлом Марией, у нее загорелась идея взять к себе свою странную толстую внучку. Они обе были, в сущности, совершенно одиноки, и кто еще, кроме нее, оставался у ребенка в этом мире? Люсиль послала телеграмму в лионский монастырь и попросила девочку приехать к ней. К ее великой радости, Габриэлла согласилась.

Она прибыла в Нью-Йорк 5 мая 1934 года. Люсиль, которая не видела ее со времени похорон Виктора за пять лет до этого, была поражена ее внешностью, когда та спустилась по трапу. Габриэлле исполнилось четырнадцать лет, она вытянулась, и ее рост был около ста восьмидесяти сантиметров. Она также растолстела и весила теперь сто десять килограммов. Габриэлла выглядела тучной великаншей. Поверх твидового костюма на ней было суконное пальто, на ногах черные лакированные туфли без каблука. Волосы были вымыты, но не уложены в прическу, брови следовало бы выщипать. Когда Люсиль оглядела Габриэллу, сама мысль полностью изменить внешность девушки захватила ее воображение. Но ей, конечно же, придется выкроить для нее время за счет своих дел.

Она подошла и поцеловала ее.

— Моя дорогая, дорогая Габриэлла, — сказала она. — Я так рада тебя видеть.

— С вашей стороны было очень мило послать за мной, бабушка, — ответила застенчивая девушка.

— Совсем нет, деточка, я так ждала твоего приезда. Я ведь осталась совсем одна. То, что ты будешь жить со мной, доставит мне огромное удовольствие. Давай возьмем носильщика, а до города доберемся на такси.

— Просто здорово вернуться снова в Нью-Йорк, — сказала Габриэлла, оглядываясь по сторонам. — В Европе хорошо, но Нью-Йорк — все же мой родной дом.

Люсиль нежно обняла ее:

— Как хорошо, что ты вернулась домой.

В такси Люсиль осторожно избегала упоминаний о происшедшем в Бельгии.

— Ты знаешь, я никогда не думала, что привыкну к тому, что у меня нет ни своего лимузина, ни шофера, — сказала она. — Можешь себе представить, я ведь никогда не водила автомобиль. В мои годы леди никогда не водили машины сами. Ну а теперь я привыкла к такси. Удивительно, к чему только можно привыкнуть, даже в моем возрасте.

— Вы скучаете по своему дому, бабушка?

— Нисколько. Он был слишком велик для меня, а счета! Счета за отопление, расходы на прислугу, на свежие цветы… Конечно, все было чудесно, пока шло своим чередом, но, боюсь, те времена ушли навсегда, по крайней мере для меня, благодаря мистеру Рузвельту. Боже мой, неужели ему так нравится облагать людей налогами? Конечно, я понимаю, что это неизбежно. Мы не можем позволить людям голодать. Конечно, все мои друзья терпеть не могут этого человека, но я думаю, что он скорее привлекателен. В нем есть щегольство. Мистер Гувер был таким мрачным. Я даже носилась с идеей голосовать за Рузвельта на следующих выборах. Я бы это сделала хотя бы для того, чтобы досадить своему сыну.

— Мне кажется, — сказала Габриэлла, — что дядя Дрю его ненавидит?

— Совершенно его не переносит!

«А я ненавижу дядю Дрю», — подумала Габриэлла.

Номер в отеле, расположенный на шестом этаже, состоял из достаточно просторной гостиной, небольшой столовой, кухоньки и двух спален с ванными комнатами. Все было недавно окрашено, а изящная мебель Люсиль делала номер элегантным, несмотря на недостаток свободного пространства.

— Что ж, не так много, но здесь наш дом, — сказала Люсиль. — У меня убирают, что само по себе немало. Вот это — твоя спальня, моя дорогая. Вид на улицу так себе, но зато во дворе уютный небольшой садик. Я надеюсь, ты аккуратная! Мне бы не хотелось видеть твою одежду по всему дому.

— О, я аккуратная, бабушка. Монахини следили за этим.

— Хорошо. А вот и наша Bien-Aimee! Подойди познакомься с моей внучкой, дорогая.

Смешная черная кошка с оранжевыми и белыми пятнами и большим оранжевым пятном во всю левую щеку, что делало ее особенно заметной, вошла в комнату. Люсиль схватила ее обеими руками, прижала к себе и погладила шерстку.

— Когда познакомишься с ней поближе, — сказала она, — ты увидишь, что Bien-Aimee — душка. Но сначала она бывает вредной. Правда, она красавица? Пестренькая. Поздоровайся с Габриэллой, Bien-Aimee.

Кошка смотрела на девушку с холодным презрением. Габриэлла протянула два пальца и попробовала погладить головку.

— Смотри-ка! Она тебя не оцарапала. Это хороший признак. Я думаю, мы отлично поладим. Распаковывай свои вещи, дорогая, а потом мы выпьем чаю. У нас ведь есть о чем поговорить.

* * *

— Почему дядя Дрю так плохо относился к моей маме? — спросила Габриэлла, когда бабушка полчаса спустя разливала чай из серебряного чайника благородной формы в стиле эпохи Регентства^[75].

— Ах, конечно, но он ведь неблагородно поступал и по отношению ко мне, — ответила Люсиль печально. — Все это отчасти и по моей вине. Я надеюсь, ты не ешь сахар?

— Да, два кусочка, пожалуйста. И молоко.

Бабушка нахмурилась:

— Мы тебя быстренько вылечим от этого. Сахар тебе крайне вреден. Больше ты не получишь ни печенья, ни кексов, ибо я их не одобряю. Но два кусочка хлеба с маслом я могу предложить, если тебе захочется.

— Спасибо, бабушка, я очень проголодалась.

Люсиль воздержалась от комментариев по поводу ее аппетита и дала ей чаю и хлеба.

— Ты спрашивала насчет дяди Дрю. Боюсь, мой сын унаследовал худшие черты моего характера и ничего или очень мало из добродетелей своего отца. Видишь ли, дорогая моя, когда ты станешь такой же старой, как я, у тебя будет одно важное преимущество: ты сможешь оглянуться на свою жизнь и увидеть, где и почему ты ошибалась. Безусловно, не все пожилые люди способны на это, но некоторые так поступают, и я тоже пыталась. То, что ты мне сказала на похоронах своего дедушки глубоко тронуло меня и заставило почувствовать себя… виноватой.

— Виноватой? Почему, бабушка?

— Когда я была молодой, я была очень хорошенькой. Но при этом я была самодовольна и во многом весьма несносной. Твой дед Виктор безумно влюбился в меня, бедняга, и я, каюсь, пользовалась этим. Я тоже любила его, но меня больше всего интересовали высшее общество и деньги. Ты только не думай, что они не важны, но я придавала им слишком большое значение. Именно поэтому я и чувствую себя виноватой перед твоим дедушкой. Я пользовалась его любовью и совсем не ценила ее. — Она вздохнула и отпила глоток чая. — Но теперь все в прошлом. Нам нужно думать о будущем, о твоем будущем. Мы должны думать и о подходящей школе для тебя. И прости меня за эти слова, но нам придется подумать и о твоей фигуре.

Габриэлла вздрогнула:

— О чем тут думать, бабушка? Я толстая и совсем не привлекательная. Я все это знаю и свыклась с этим, поэтому мне вряд ли захочется об этом говорить.

— Чепуха! Мы должны думать об этом. Более того, мы должны что-то сделать с этим.

— Вам-то легко говорить так, потому что вы хорошенькая. Все-все в нашей семье хорошенькие, кроме меня.

Она отвернулась. Она была в замешательстве и сгорала от стыда. Люсиль потянулась через стол и положила ладонь на ее руку.

— Габриэлла, ты судишь обо всем неверно. Очень мало людей, которым так повезло, что они родились красивыми. Большинству же приходится делать себя самим. Если бы ты занялась собой, ты бы стала поразительной женщиной. У тебя от матери хорошая кожа, твои глаза — просто загляденье, волосы тоже могли бы быть очень красивыми, если бы ты за ними правильно ухаживала. И самое главное — ты должна стать стройной.

— Нет, я не могу, — пробормотала она.

— Что ж, моя дорогая, если ты будешь и дальше раскармливать себя, ты действительно не сможешь стать стройной. Тебе придется сесть на строгую диету. Мой последний муж научил меня единственной хорошей вещи: как есть и как не есть. Я могла бы сделать тебя тоненькой, Габриэлла, если бы ты следовала моим советам. Ты будешь слушаться меня?

Она взглянула на бабушку.

— Зачем вам это? — спросила она. — Вы ведь раньше никогда не обращали на меня особенного внимания.

Люсиль улыбнулась:

— Но теперь я забочусь о тебе.

Габриэлла вздохнула.

— Я буду слушаться, — сказала она. — Но ничего хорошего из этого не выйдет. Я от природы толстая. И очень люблю поесть. Иногда мне кажется, что самое лучшее, что есть в жизни, — это еда.

— Тогда нам придется поискать что-нибудь другое.

Уже на следующий день она села на диету, которая, мягко говоря, была спартанской:

Завтрак

1/2 грейпфрута и один банан

Ленч

60 граммов творога

Обед

1 кусочек цыпленка или рыбы

1 порция вареных овощей

Немного салата

Свежие фрукты

Габриэлла не только имела привычку трижды в день поглощать чудовищные по объему завтраки, ленчи и обеды, но и была заядлой любительницей перекусить: к одиннадцати часам она уже была голодна как волк. Поэтому ленч, состоявший из творога, не мог утолить голод и только вызывал тошноту. К трем часам пополудни первого дня она выскользнула из отеля, добежала до первой попавшейся палатки с гамбургерами и съела сразу три бургера, две порции французского жаркого и булочку с банановым вареньем. Завершив эту оргию, она расплакалась. Официантка поглядела на нее.

— Что-нибудь не так, милая? — спросила она.

— Я должна была соблюдать диету! — пожаловалась она.

— Кое-кто соблюдает.

Она вернулась в отель и заперлась в своей комнате, рассчитывая уклониться от разговоров с бабушкой. Люсиль была хитрой: она догадалась о том, что случилось, но до самого обеда ничего не сказала.

— Ну, дорогая, — проговорила она, когда Габриэлла с аппетитом принялась за куриную грудку, — как прошел первый день?

— Не так плохо, как я ожидала, бабушка.

— Хорошо. И тебе не было голодно?

— О, совсем немножко.

— Ну, а я заказала новые весы, их доставят утром. Мы тебя взвесим завтра и потом будем делать это каждый день. Очень важно взять себе за привычку взвешиваться каждый день. На пятницу я записалась на прием к своему доктору. Он осмотрит тебя и определит, каким должен быть твой нормальный вес. Таким образом у нас будет цель, что очень важно психологически. Ты любишь стручковую фасоль?

— Да, бабушка.

— Хорошо. Мы сделаем отличный салат, а потом я поведу тебя в кино. Твой дядя Моррис показывает новый фильм в мюзик-холле. Тебе не хотелось бы посмотреть его?

— О, конечно!

— Заканчивай с цыпленком.

Когда доставили новые весы, ее вес оказался сто тринадцать килограммов. Доктор сказал ей, что она должна весить не более шестидесяти одного, а бабушка снизила эту цифру до пятидесяти шести. Габриэлла весила почти вдвое больше, чем ей полагалось.

Она уныло плюхнулась на заднее сиденье такси, везущего их обратно в отель.

— Пятьдесят шесть! — простонала она. — Мне понадобятся месяцы, чтобы сбросить так много. А может быть, даже годы! О, бабушка, разве нельзя мне остаться толстой?

— Конечно, ты можешь. Можешь делать, что хочешь. Но неужели тебе самой не хочется стать стройной?

Она не ответила. Бабушка взяла ее за руку.

— Габриэлла, я знаю, это непросто, но мне хочется, чтобы ты попробовала. И кроме того, я хочу, чтобы ты была со мной также честной. Нет смысла притворяться передо мной, что ты держишь диету, потом ускользать из дома, чтобы набить рот гамбургерами.

Она съежилась от страха:

— Так вы знаете?

— Да, дорогая, я знаю. Ты не очень обхитрила меня, говоря, что идешь прогуляться, а потом возвращаешься домой с пятнами кетчупа на платье. Честно!

— Но я становлюсь такой голодной! Мне кажется, что я умираю!

— Это как раз и называется «потеря веса». В следующий раз, когда тебе захочется улизнуть, пообещай мне, что ты придешь и скажешь мне об этом, ладно? Видишь ли, очень важно, чтобы ты для начала сразу потеряла десять — пятнадцать килограммов. Тогда ты почувствуешь уверенность в себе и захочешь это продолжать сама. Так ты обещаешь мне говорить об этом?

Она вздохнула:

— Обещаю.

Такси остановилось на перекрестке, и ее жадный взгляд буквально вперился в ларек, где продавали «хот догз».

Глава 41

Она удивила сама себя: продержалась на диете целый месяц. В первую неделю вес резко упал — почти на три килограмма; затем в течение четырех мучительных дней ничего не происходило. Она мечтала о еде: о венской, итальянской и французской кухне, о разных видах французского жаркого и была на грани того, чтобы отказаться от диеты вовсе, но она все же стояла на своем. А потом ее вес стал таять. К концу первого месяца она уже потеряла более восьми килограммов. К исходу долгого и жаркого лета Депрессии она потеряла девятнадцать килограммов и впервые в жизни поверила, что однажды наконец станет похожей на других людей.

Ее приняли в частную школу мисс Хьювитт, где, тоже впервые в жизни, она нашла подружек своего возраста. Все еще оставаясь сравнительно пухленькой, она уже не придавала этому большого значения. Прозвище «Толстушка» только подогревало ее решимость придерживаться изнурительной диеты. И хотя она все еще мечтала о калорийных сладостях, долгие месяцы употребления деревенского сыра и рыбы притупили прежний интерес к пище. Со временем у нее появился вкус и к другим вещам: кино, книгам, школьным программам, новым друзьям и одежде. Даже, ей на удивление, — и к мальчикам.

Эти прежде чуждые ей создания стали привлекать ее внимание, хотя она пока что не замечала их взглядов на себе. Ее лучшей школьной подругой стала Эллен Кемп, семнадцатилетний брат которой по имени Ник был в четвертом классе школы в Лоуренсвилле. Ник сломал ногу во время футбольного матча, и его на неделю забрали из школы, пока нью-йоркский врач не убедился в том, что нога срастается правильно. Отец Кемпов служил адвокатом одной из корпораций, и их семья занимала уютную квартиру на углу Парк-авеню и Шестьдесят восьмой улицы. Эллен несколько раз приглашала Габриэллу к себе домой, где и произошла ее первая встреча с Ником. Это был красивый и приятный в общении молодой человек со светлыми, почти белыми волосами. К толстенькой подружке своей сестры он проявлял не более чем вежливый интерес, тогда как Габриэлла не могла оторвать от него глаз.

И она стала мечтать о Нике Кемпе вместо французских отбивных. Светскую жизнь Люсиль ограничивали как ее возраст, так и стесненное материальное положение, но тем не менее она довольно часто посещала званые обеды. В эти дни Габриэлла либо шла к Эллен, либо оставалась дома. Она не боялась одиночества. И хотя она была затворницей, но такой, которая выходила из своей раковины. Благодаря этому они с бабушкой хорошо ладили, и между ними возникло чувство глубокой привязанности. Единственное, что их разделяло, — это отношение к Дрю. Люсиль нередко пыталась убедить внучку не отказываться от приглашений своего дяди и его жены Милли, но Габриэлла отказывалась наотрез. Тем не менее на Рождество 1934 года этот вопрос сам собой разрешился.

— Твой дядя хочет собрать всю семью на сочельник у себя дома, — как-то утром сообщила Люсиль. — Барбара и Моррис приезжают из Лос-Анджелеса со своими детьми, и Дрю хотел, чтобы мы пришли тоже. Я отлично знаю все, что ты думаешь о нем, дорогая, и вполне разделяю твои чувства. Но он все-таки твой родной дядя, и все они — это твоя семья. Я искренне надеюсь, что ты пойдешь.

— Нет, — перебила Габриэлла. — Я не хочу его ни видеть, ни говорить с ним. Никогда.

Бабушка вздохнула:

— Ты просто упрямишься. Я пойду, а ты не можешь оставаться одна в такой день, как сочельник. Это немыслимо.

— Лучше я буду сидеть одна, чем встречаться с ним.

— Габриэлла, я прошу тебя сделать мне одолжение. Независимо от того, что наделал Дрю, мне бы не хотелось, чтобы в моей семье царила вражда. Твою тетю Барбару Дрю обидел точно так же, как и твою мать, но она тем не менее приезжает. Кроме того, с твоей стороны это не очень умно. То, что ты дуешься на него, его совсем не задевает. Просто он будет думать, что ты — невозможная девчонка, которая вполне заслуживает того, что случилось. А вот если ты будешь с ним мила, то он, быть может, и почувствует свою вину.

Габриэлла задумалась над ее словами. Нехотя она признала, что в словах бабушки была доля правды. Кроме того, она уже стала почти стройной (по своим стандартам) и ее вес снизился до шестидесяти шести килограммов. Было бы приятно показать и свою новую фигуру.

— Так и быть, пойду, — согласилась она.

Человек, которого она ненавидела, стоял у окна гостиной своей квартиры на Уан-Бикман-плейс и самодовольно обозревал Ист-ривер, протекавшую внизу. Дрю имел все основания чувствовать себя хорошо. Мир все еще страдал из-за Депрессии, которая казалась бесконечной: коммунизм торжествовал в России, фашизм — в Германии и Италии, а Дрю в своем роскошном «орлином гнезде» был далек от всех этих безобразий. Он был молод, здоров, красив и богат. За те пять лет, что он возглавлял «Декстер-банк», он успел нажить себе множество врагов, но ему и не нужно было кому-то нравиться. Он стремился к могуществу.

Здание, в котором жила семья Дрю, было выстроено Рокфеллерами всего несколько лет назад. В нем, помимо предоставленных им просторных апартаментов с видом на реку, его обитатели имели исключительное право пользоваться плавательным бассейном и оздоровительным клубом, расположенными в цокольном этаже дома. Депрессия нарушила долгий «любовный роман» американцев со своими более состоятельными людьми, и такая роскошь, как здесь, вызывала возрастающие нападки. Однако Дрю не читал левую прессу. Он полагал, что падение цен в результате Депрессии превратило жизнь в распродажу товаров по бросовым ценам для тех, кто при деньгах, и он приобретал произведения античного искусства и картины со всем рвением и знанием дела, которые унаследовал от своей матери. Работы кисти Пикассо, Ренуара, Писсарро, Моне, Руссо висели по стенам, но самой любимой вещью Дрю оставался превосходный портрет работы Энгра, запечатлевший графиню де Шуасель-Праслин, пухленькую женщину, ставшую жертвой самого известного убийства XIX века. Этот портрет висел над камином из розового мрамора.

— Ты не застегнешь мне молнию?

Он обернулся и увидел Милли, стоявшую в дверях большой гостиной. Она прикрепляла бриллиантовую клипсу к мочке уха и выглядела потрясающе в своем черно-белом полосатом вечернем платье от Шьяпарелли. Дрю, уже в смокинге, пересек комнату, подошел к ней и застегнул молнию на спине.

— Я думаю, Анжела могла бы задержаться и помочь тебе одеться, — сказал он, имея в виду горничную жены.

— В сочельник? Не говори глупостей. Ей ведь хотелось побыть с семьей и своим дружком. Ты же знаешь о Провозглашении эмансипации, так что не будь Скруджем. И приготовь мне что-нибудь выпить, ладно?

— Подожди, пока придут гости. Будет чудесно, если ты хотя бы в сочельник не напьешься в стельку.

Только она собралась возразить, как позвонили в дверь.

— А вот и гости, — сказала она себе, направляясь к бару.

Она уже готовила себе двойной мартини, когда нанятый на вечер дворецкий распахнул входную дверь перед Барбарой и Моррисом Дэвид и их двумя детьми — четырнадцатилетним Элленом и двенадцатилетней Глорией. Феноменальный успех «России» сделал Морриса и Барбару обеспеченными людьми. И хотя Моррис все еще был зол на своего зятя из-за событий 1929 года, в результате которых по вине Дрю пострадала Барбара, он тем не менее не предпринимал попыток убить его, хотя и мог бы, понадобись им деньги. До сих пор в записной книжке Морриса против имени Дрю значилось: «Негодяй номер один, позорящий память отца». Барбара, соглашаясь с тем, что поведение ее младшего брата заслуживает порицания, ибо он лишил ее доли отцовского наследства, убедила Морриса в том, что бесконечная семейная вражда бессмысленна и что пора наконец «зарыть томагавки» или, другими словами, заключить мир. Вот поэтому они и приехали вместе с детьми.

Но Барбару интересовало кое-что еще. Ей хотелось повидать свою племянницу Габриэллу. Мать написала ей о том, как изменилась внешность Габриэллы, чем привела Барбару в восхищение. Но она еще испытывала и чувство вины по отношению к этой девушке. Из всех членов семьи на долю Габриэллы выпали самые тяжелые испытания: вначале потеря родительских денег, а потом потеря и самих родителей. Барбара не видела ее много лет и теперь хотела дать понять племяннице, что есть и другие члены семьи помимо Люсиль, которые любят ее и беспокоятся о ней.

К сожалению, Габриэлла опоздала.

* * *

— Я не поеду! Не поеду!

Она бросилась на кровать и стала колотить кулачками по подушкам. Люсиль была поражена: еще десять минут назад Габриэлла казалась спокойной и радовалась новому платью, которое бабушка подарила ей на Рождество. Теперь, когда они уже должны были выходить, она почти впала в истерику, убежала к себе в комнату и разрыдалась.

— Габриэлла, я тебя не понимаю! — воскликнула бабушка. — Что опять не так? Почему ты не хочешь ехать? Ты выглядишь привлекательно, по крайней мере выглядела, пока не начала плакать…

— Они будут надо мной смеяться. — Она фыркнула. — Он будет, дядя Дрю.

— Он не будет! — Люсиль села на край кровати и крепко взяла Габриэллу за руку. — Теперь слушай. Ты трудилась много месяцев. Ты сбросила лишний вес. Твои волосы прекрасны. Брови — что надо. Ты самая настоящая молодая леди, Габриэлла. Восхитительная! Ты должна была уверенной в себе.

— Но я боюсь.

— Не верю этому. Ты? Да что в тебе такого, из-за чего надо переживать? Послушай, моя дорогая, за эти последние месяцы я тебя узнала достаточно хорошо. За твоей внешней неуверенностью скрывается очень жестокая молодая леди. Я ни на йоту не верю тому, что ты чего-нибудь боишься.

Она поднялась и села прямо, все еще жалкая и робкая.

— Да, я боюсь.

— Чепуха. А теперь беги и вымой лицо. А потом поедем. Мы уже опоздали.

— Я и в самом деле выгляжу хорошенькой? — прошептала она нервно.

Бабушка обняла ее и, улыбнувшись и с любовью погладив ее волосы, сказала:

— Ты выглядишь очаровательной. Поторопись.

Габриэлла пошла в ванную комнату и привела себя в порядок. Она посмотрела в зеркало и не поверила в то, что выглядит привлекательной. Однако она больше не стыдилась своего отражения.

Поднимаясь в лифте дома Уан-Бикман-плейс, она твердила себе: надо быть сильной, не показывать, что нервничаешь, нельзя ронять ни своего, ни бабушкиного достоинства в присутствии дяди Дрю.

Лифт остановился, и лифтер открыл дверь. Они вышли из него в небольшое фойе с мраморным полом, где на великолепном подвесном столике в китайской вазе стояла ветка живых цветов. На двери в квартиру висел венок из падуба.

— Счастливого Рождества, — пробормотала она про себя пожелание, когда бабушка позвонила в дверь.

Дворецкий отворил дверь, и они вступили в просторную, украшенную французским фонарем восемнадцатого века прихожую, из которой наверх вела красивая лестница. Позади нее, в гостиной, стояли гости с коктейлями в руках, а двое детей Дэвидов с обоими сыновьями Дрю и Милли разглядывали нарядную елку.

Люсиль взяла Габриэллу за руку и шепнула:

— Мужайся! — Они вошли в гостиную. Габриэлла увидела, как дядя Дрю направился к ней, с широкой улыбкой на лице.

— Мама! С Рождеством. — И он поцеловал Люсиль, а затем обернулся к Габриэлле и воскликнул: — Это правда! Ты превратилась в лебедя.

Он поцеловал ее в щеку. Ей хотелось укусить его.

Милли удалось оставаться трезвой в течение всего обеда благодаря тому, что она разбавляла вино водой. Она стала часто выпивать после рождения своего первенца — Джорджа, когда узнала, что в то время, пока она была беременна, Дрю спал с женой одного из своих лучших друзей. Ее не удивила его неверность. Она знала его характер. Однако, вопреки подсознательному ожиданию этого, измена причинила ей боль. И Милли пристрастилась к алкоголю, чтобы ее заглушить. Так уж повелось, что чем больше пила Милли, тем больше распоясывался Дрю. Ко времени рождения второго сына, Эндрю, в 1931 году, их брак почти распался, остались только подозрительность и враждебность. Они продолжали жить вместе только из-за детей. В моменты своих пьяных размышлений она удивлялась, как это ее угораздило влюбиться в такого мерзавца.

После обеда вся компания из столовой вернулась к елке, под которой лежали подарки. Джорджа и Эндрю Декстер там ожидали замечательные игрушки, для Аллена Дэвид была приготовлена новая бейсбольная перчатка, для Глории Дэвид — книги… Габриэлла увидела конверт со своим именем, но не торопилась его брать, она ждала, когда другие откроют пакеты с подарками. «Габриэлле от дяди Дрю и тети Милли».

Когда она его взяла, Дрю подошел к ней.

— Габриэлла, — сказал он мягко. — Я знаю, что не все в отношениях между нами было правильным. Думаю, это поможет их наладить.

«Дьявол говорит мягко», — подумала она, открывая конверт. Там лежал чек на ее имя. Ее глаза округлились, когда она увидела сумму. Двадцать пять тысяч долларов!

Медленно она разорвала чек в клочья и бросила их в лицо своему удивленному дяде.

— Меня нельзя купить, — проговорила она.

Покидая их апартаменты, она услышала дядин рев:

— Ты — жирная свинья!

Часть IX Крах иллюзий

1936

Глава 42

Полковник Фаусто Спада свалил свой двухмоторный истребитель «капрони» в пике и направил его на холм, с которого по нему стрелял эфиопский солдат. Он навел на него визир пулеметного прицела. Человек был высокого роста и, как все эфиопские солдаты, не исключая и элитную императорскую гвардию, ходил босиком. Вот он бросил винтовку и побежал к перелеску. Палец Фаусто лежал на кнопке огня. «Бедолага готов, — подумал он. — Такой же дохлый, как и сотни других эфиопов, которых я перебил за несколько последних месяцев».

Смерть дождем лилась с небес на черных дикарей, многие из которых до вторжения армии Муссолини в горное африканское королевство прошлой осенью, в октябре 1935 года, не видели даже колеса, не то чтобы самолета.

И когда он уже был готов нажать на кнопку, эфиоп остановился и, повернувшись к нему лицом, пристально смотрел на приближающийся тяжело гудящий самолет.

«Этот ублюдок бросает мне вызов! — подумал Фаусто. — Он плюет на меня, этот черный сукин сын!»

На долю секунды Фаусто стал и судьей, и присяжным, и палачом для безымянного черного человека внизу, под собой. Он убивал так часто, что само убийство почти перестало что-либо значить для него, но этот вызов смерти по какой-то причине поразил его своим удивительным благородством. Эта война была далека от благородства. Все технические достижения двадцатого века были брошены против народа, едва вышедшего из железного века. Было ли то подспудное чувство вины, которое не позволило ему нажать на курок, Фаусто не знал, так или иначе, но он не выстрелил. «Капрони» пролетел над головой эфиопа и направился в сторону Аддис-Абебы, чтобы присоединиться к эскадрилье Фаусто.

Эфиоп, который остался на вершине холма и видел, как уменьшается в размерах удаляющийся самолет, казался озадаченным.

Недоумевал и лейтенант Эрколе Малли, который участвовал в патрулировании вместе с Фаусто. Подумав, что пулемет его старшего офицера заело, он подлетел и сразил эфиопа.

— Фаусто возвращается! — воскликнула Нанда Спада, крепко обнимая отца у входа на виллу. Паоло Монтекатини только что приехал пообедать с Нандой и ее сыном Энрико.

— Откуда ты знаешь? — спросил он.

— Час тому назад я получила телеграмму из Аддис-Абебы. Он отплывает на «Конте Бьянкамано» завтра, а через десять дней они прибудут в Неаполь. Разве это не потрясающие новости?

Ее отец передал свою шляпу-котелок дворецкому. Для человека, которому далеко за семьдесят, да теперь еще и вдовца, старый ювелир по-прежнему хорошо одевался.

— Он получил отпуск?

— Нет, он совсем возвращается.

— Его ранили?

— Нет, слава Богу.

— Тогда почему он возвращается?

Ликование Нанды приутихло:

— Ну, он мне этого не сообщил. Что-то не так, папа?

— Нет, ничего.

— Я вижу, ты не очень рад этой новости.

Паоло убедился, что дворецкий вернулся к себе в буфетную, и сказал:

— Что меня удивляет, так это то, что ты так взволнована. Когда Фаусто в прошлом году уехал, ты мне говорила, что была рада от него избавиться.

— А я и была рада. Но я скучала по нему. Я скучала даже по нашим ссорам. — Она взяла отца за руку и улыбнулась. — Поспеши, Энрико там хочет тебя видеть. Он сегодня получил очень хорошие отметки по английскому, так что поздравь его.

Она проводила отца в гостиную. Ее шестнадцатилетний сын встал им навстречу, чтобы обнять своего дедушку.

— Итак, твой отец возвращается домой, — улыбнулся старик, восхищаясь смуглой миловидностью Энрико, — ты получил хорошие отметки по английскому — и все это в один день! Ты, должно быть, очень рад.

— Очень, дедушка. Но больше всего из-за папы. Как ты думаешь, дуче даст ему медаль? В газетах его называют героем.

Паоло сел:

— Кто знает, что сделает дуче? Я думаю, что большую часть времени дуче вообще не знает, что он собирается делать.

Нанда села рядом с отцом. Вдруг ей стало не по себе.

— Ты думаешь, что с Фаусто что-то случилось? — спросила она.

— Почему с ним должно что-то случиться?

— Просто минуту назад ты удивился тому, что он возвращается домой…

Отец улыбнулся.

— Ты меня знаешь, — сказал он. — Когда слышу хорошие новости, я всегда становлюсь подозрительным. А когда я узнаю плохие, я чувствую что-то вроде облегчения. Я по натуре пессимист.

После обеда Энрико извинился и ушел к себе наверх готовить уроки. Оставшись наедине с дочерью, Паоло сказал:

— Мне не хотелось говорить при Энрико, но, я думаю, тебе надо знать о том, что я услышал сегодня утром.

— Что?

— Высокопоставленный член правительства покупал сегодня в магазине кое-какие украшения для любовницы — я продал ему изящную брошь, — и он спросил меня, есть ли новости от Фаусто. Я сказал, что ничего не было, и тогда он мне сообщил, что Фаусто вышел из фашистской партии.

Нанда была ошеломлена:

— Зачем он это сделал?

— Я не знаю, но до меня доходили слухи, что многие фашисты выходят из партии, так как не могут вынести того, что происходит в Эфиопии. Конечно, все, что мы слышим здесь, в Риме, это — пропаганда. Но люди говорят, что там просто кровавая бойня. В любом случае, если Фаусто действительно вышел из партии, это объясняет его возвращение домой. Они слишком хорошо его знают, а поэтому постараются расправиться с ним.

Нанда вспомнила рвение, с которым ее муж раньше относился к фашистским делам, и сказала:

— Не верю я, что он вышел из партии.

Отец пожал плечами:

— Мы не знаем того, что он видел. Во всяком случае, если он действительно вышел, нам всем может не поздоровиться.

Они переглянулись. Нанда знала, что именно он имел в виду.

Пять дней спустя Энрико вел футбольный мяч по полю и затем ударом ноги передал его игроку своей команды, Тино Торелли. Стоял ясный безоблачный день, и схватки вокруг мяча происходили на одном из трех футбольных полей школы, в пригороде Рима, где учился Энрико. Его команда «Синие» отставала в счете на два меча. Теперь Тино передал мяч обратно Энрико, и тот повел мяч к воротам. Он сильно ударил. Мяч полетел в ворота, но вратарь сумел поймать его и выбросил правому полузащитнику, который и повел его к воротам «Синих».

— Эй, жиденок, — крикнул расплывшийся в улыбке вратарь, — неплохой удар для кайка.

Энрико не поверил своим ушам.

* * *

Несколько дней спустя он вошел в спальню своей бабушки на втором этаже палаццо дель Аква. Энрико любил эту комнату. В ней царила неподвластная времени элегантность, которая создавала комфорт и ощущение прекрасного. Княгиня Сильвия улыбнулась своему внуку, когда он подошел к ее кровати в стиле барокко. Старой женщине, вынужденной большую часть времени проводить в постели, любое посещение доставляло удовольствие. Но приход ее обожаемого Энрико доставлял ей особенное удовольствие.

— Как вы себя чувствуете, бабушка? — спросил он, наклоняясь, чтобы поцеловать ее.

— Теперь, когда ты пришел, дорогой мальчик, гораздо лучше. — Она улыбнулась и положила руку на его щеку.

С возрастом она усохла, и поэтому ее кожа приобрела какую-то прозрачность. Энрико никогда не уставал любоваться ею. Для него бабушка была самой красивой старушкой из тех, кого он когда-либо знал.

— А как у тебя дела в школе? — спросила она.

— О, отлично, — солгал он, придвигая стул и садясь рядом с кроватью.

— Ты, наверное, рад, что отец возвращается домой.

— Да, очень.

— Теперь признайся: ты еще не влюблен?

Он опешил:

— Нет еще. Да у меня и времени на девчонок нет.

Она улыбнулась:

— А, ты все равно влюбишься. Ах, как девочки будут тебя любить!

— Вы так думаете?

— Поверь старой женщине, которая была знатоком красивых мужчин: девочки будут тебя любить. Энрико, мой дорогой малыш, какие чудесные вещи тебя ожидают! Точно такие же чудесные вещи я могу вспомнить, оглядываясь назад. Взять, к примеру, тебя и меня. Ты и я находимся на противоположных концах жизненного пути. Я полагаю, если бы я была хорошей бабушкой, я бы дала тебе массу советов на все случаи жизни. Но это тебе ничего не принесет, кроме скуки. Чудо жизни состоит в том, что каждый должен научиться всему сам. Только это делает ее интересной. Ты так не думаешь?

— Я думаю. Кроме… — И он заерзал оттого, что ему стало неловко. — Есть вещи, которые лучше было бы и не знать.

— Что ты имеешь в виду?

Он поглядел на нее:

— Бабушка, вы считаете меня евреем или итальянцем?

На ее лице появилось выражение крайнего изумления.

— Я считаю тебя своим внуком, — ответила она. — Но что за странный вопрос? Почему ты об этом спрашиваешь?

— Потому что в школе меня стали звать «еврейский мальчик». Прошел слух, что отец вышел из фашистской партии и поэтому он предатель… Но ведь он не такой! Я уверен, что он не предатель!

— Конечно, он не предатель, — сказала бабушка резко. — Он просто наконец образумился. Это лучшее, что Фаусто когда-либо сделал.

— Но ребята в школе так не считают. Он — предатель, а я вдруг стал евреем. Я ведь еврей только на четверть! И я всегда считал себя итальянцем. Но теперь… мне кажется, что я еще и еврей. Это сбивает меня с толку и… путает меня тоже. Я имею в виду, если здесь произойдет то же самое, что происходит в Германии, то где я буду? Кем я стану?

Она взяла его за руку:

— Ты останешься Энрико Спада.

— Но это же не ответ. Что, если они повесят на нас ярлыки? Что, если меня заставят носить звезду Давида на своем пальто? Это ведь моя страна, за исключением… а может быть, и нет. Я не знаю…

Какое-то время она молчала. Она видела, как сильно он обеспокоен. Наконец она сказала:

— Не думаю, что на твои вопросы легко ответить. И если это все произойдет, если Муссолини начнет издавать расистские законы, то я не знаю, что могла бы посоветовать тебе, кроме того, что нужно быть смелым, хотя это легко сказать, но трудно сделать. Но все же я думаю, ты должен чувствовать себя и евреем и итальянцем. Ты наследник по двум чудесным линиям. Это может осложнить твою жизнь, ибо то, что мы переживаем сейчас, — это сумасшествие. Но в конце концов, ты станешь богаче благодаря наследству по обеим линиям. А может быть, даже и сам станешь лучше.

— Так я никогда об этом не думал.

— Когда я была молодой, итальянцев даже не было, а еще меньше было итальянских евреев. Человек был либо римлянином, либо неаполитанцем, либо флорентийцем. Географическая карта на моей памяти претерпела коренные изменения и, может быть, в течение твоей жизни изменится еще больше. В жизни нет никаких гарантий, кроме твоего ума и твоего характера. У тебя, мой дорогой мальчик, хорошие и голова и характер. У тебя все будет как надо.

— Если я не вышибу себе мозги, — сказал он.

Она попыталась скрыть испуг в глазах, но он почувствовал, как она сжала его руку.

— О, Энрико, — прошептала она, — даже не смей так думать.

Но он думал именно так.

Глава 43

Войсковой транспортер «Конте Бьянкамано» представлял собой ржавое ведро, но когда он медленно продвигался по Красному морю и через Суэцкий канал, его можно было сравнивать еще и с духовкой. Битком набитый ранеными ветеранамиэфиопской войны, он вез в своих трюмах более двух сотен гробов с убитыми. Муссолини разгромил эфиопов ценой ужасных людских потерь. Итальянцы все-таки получили империю, но по цене, которой она заслуживала.

Несколько пассажиров судна не были ранены, и самым известным среди них был граф Галеаццо Чиано, зять Муссолини, до последнего времени командовавший эскадрильей «Ла Диспарата», в которой и служил Фаусто. Чиано возвращался в Италию, чтобы в свои тридцать три года стать министром иностранных дел. За день до прихода судна в Неаполь он вызвал Фаусто в свою каюту, самую лучшую на судне после капитанской, однако все равно маленькую. И хотя в каюте были открыты два иллюминатора и еще работал электрический вентилятор, дуновение горячего воздуха еле ощущалось и на рубашке Чиано проступали пятна пота. Он был красив, но у него уже появлялось брюшко. Когда Фаусто вошел, он потягивал джин с тоником, но своему бывшему сослуживцу не предложил ни выпить, ни присесть.

— Спада, — сказал он, — я даю тебе еще один шанс. Завтра в порту будут репортеры, и я хочу, чтобы ты им сказал, что ты на сто процентов поддерживаешь политику дуче.

На лице Фаусто лежал отпечаток многодневной усталости, и ему давно следовало бы побриться. Он покачал головой.

— Нет, — сказал он, — я уже говорил вам: с этим покончено.

Чиано поставил стакан на ржавый стальной стол.

— Черт возьми, Фаусто! — взорвался он. — Чем ты прикажешь воевать с этими черномазыми? Отравленными стрелами из духовой трубки? Копьями? Мы провели современную военную кампанию, и она была чертовски успешной. Если ниггер убит, то какая разница чем — из пулемета или стрелой? Все равно он мертвый! Твоя привередливость — это глупость, глупость!

Фаусто знал, что Чиано перенял у своего тестя стиль запугивания и истерических воплей.

— Это была не война, а бойня, — ответил он спокойно. — Я люблю Италию так же, как и вы или как любой другой человек, но то, что я там видел, сделало меня совершенно больным. Если это и есть фашизм, то я был дураком, что поверил в него.

— Фашизм сделал Италию великой державой!

— Что из этого?

Гнев Чиано утих.

— Я надеюсь, — сказал он тихо, — ты не намерен сообщать обо всем этом в газетах?

Фаусто слабо улыбнулся:

— Да разве они напечатали бы, даже если бы я и сказал.

— Нет, но твоя семья хорошо известна в Италии, и ты в каком-то смысле — герой войны. Ты бы мог причинить нам много хлопот. Если будешь вести себя тихо, мы ничего не сделаем ни тебе, ни твоей семье. Я думаю, нет нужды напоминать тебе, что ты женат на еврейке?

Фаусто никогда особенно не любил графа Чиано, но теперь он понял, что ненавидит его.

— Ты не должен напоминать мне об этом, — сказал он, а про себя подумал: «Ты, наглый мерзавец».

В их первую ночь после его возвращения домой жена наслаждалась осязанием и запахом его тела. Его любовные ласки были такими же неистовыми и возбуждающими, какими Нанда их помнила, но сам Фаусто стал другим. Она почувствовала это сразу, как только он сошел с корабля. Каким он стал? Мягче? Менее уверенным в себе? Может даже, он чувствовал вину или стыд? Каким бы он ни был, ей нравился новый Фаусто. Прежнего Фаусто она любила, но он ей никогда не нравился.

Когда она лежала в его объятиях после мгновенной любви, она поняла, что, может быть, в результате Эфиопской войны Италия приобрела колонию и стала империей, а она приобрела любовника.

— Что заставило тебя порвать с ними? — спросила она.

Он уставился в потолок и спустя какое-то время очень странно ответил:

— Черный человек, стоявший на вершине холма.

* * *

Древний дворец на улице Корсо готовили к траурной церемонии. Прислуга говорила шепотом, вельветовые портьеры в гостиной, примыкавшей к спальне княгини Сильвии, были задернуты. Энрико Спада сидел у одного из высоких окон, наблюдая за отцом и дядей. Его дядя Тони недавно был возведен в кардиналы, и Энрико испытывал благоговейный страх перед черной сутаной, ярко-красным поясом и такого же цвета шапочкой. И все же нельзя было сказать, что Тони сильно изменился после оказанной ему чести, может быть, только стал чуть-чуть более сдержанным. Он выглядел так молодо, что ему нельзя было дать сорок три года. Его худоба граничила с изможденностью, и Энрико показалось, что он источает почти осязаемую духовность. Его близнец выглядел старше своих лет, и Энрико болезненно переживал, наблюдая, как его глубокообожаемый отец теряет свою привлекательность. Его черные волосы поредели, а лицо за два месяца после возвращения из Эфиопии опухло от возникшего пристрастия к выпивке. Фаусто еще предстояло найти что-то помимо алкоголя, способное заменить для него фашизм.

Дверь в спальню открылась, и вышел доктор.

— Она хочет видеть своих сыновей, — сказал он тихо.

— Ваше преосвященство пусть войдет первым. Но только на несколько минут, пожалуйста.

— Есть ли какое-нибудь улучшение? — спросил Тони, вставая.

— Боюсь, что нет. Она… — он пожал беспомощно плечами, — слишком стара.

Тони вошел в затемненную спальню и осторожно прикрыл дверь. Смерть и жизнь после смерти в некотором отношении были его профессией, но близкая смерть его матери была такой личной и разрывающей душу, что он больше чувствовал себя маленьким мальчиком, теряющим что-то бесконечно дорогое, нежели кардиналом. Он пересек комнату с высоким потолком, обставленную старой мебелью, со столиками, заваленными безделушками и фотографиями членов семьи и друзей, с шелковыми абажурами, старинными картинами. «Какая она крошечная! — подумал он. — Эта хрупкая женщина на огромной кровати…»

Казалось, она спала. Он опустился на колени возле кровати и начал молиться. Внезапно он почувствовал ее руку на своей щеке. Он взял ее и поцеловал ладонь. Теперь она глядела на него и улыбалась.

— Кардинал, — прошептала она. — Как я горжусь тобой.

Он хотел сказать ей, что сам он собой не гордится, что вся его жизнь священника была бесконечной борьбой с похотью и другими страстями, что для продолжения своей карьеры в курии он задушил в себе многие критические мысли о политике Ватикана, что он уделял внимание операциям с валютой и золотом, увеличением средств на счетах в швейцарских банках и инвестициям в итальянскую промышленность во много раз больше, чем человеческим душам, и несомненно больше, чем бедным. Ему хотелось рассказать ей о своих страхах за будущее церкви в связи с угрозой фашизма и нескончаемой эрозией «модернизма». Но он ничего не сказал ей о своих грехах и страхах. Он сказал ей только о своей любви.

— Мамочка, — сказал он мягко, — я горжусь тобой. Все, что ты делала, было так хорошо…

— Нет, нет, — перебила она. — Я не святая. Далеко не святая.

— Ты святая для меня.

— Молись за меня, дорогой. И еще молись за Фаусто. Я очень беспокоюсь за него, так что… Хотя, я думаю, он переменился, а как ты думаешь?

— Я тоже так думаю. Он начал ненавидеть фашистов.

— Благодарение Господу.

Она закрыла глаза, и на мгновение ему показалось, что она уже отошла. Но вдруг она начала снова говорить, почти неслышно:

— Я стала такой старой. Прошлое ушло навсегда, правда? Все было таким прекрасным когда-то, но все кажется… безобразным теперь. Твой отец был таким красивым… — Она опять замолкла на время, а потом сказала: — Теперь я должна повидать Фаусто.

— Да, мамочка.

Он поднялся с колени и наклонился к ней, чтобы ее поцеловать. Она ему улыбнулась:

— Прощай, мой дорогой. Я тебя люблю так сильно.

— И я люблю тебя, мамочка.

Он взглянул на нее в последний раз, отошел от кровати и направился к двери. Там он на мгновение остановился, чтобы вытереть слезы, и вышел из спальни.

— Фаусто, она хочет тебя видеть.

Его близнец встал и подошел к двери. На мгновение взгляды братьев встретились, и Тони показалось, что его брат испуган. Он открыл ему дверь, и Фаусто вошел в спальню. Фаусто выглядел испуганным, потому что он был охвачен ужасом. Его страшила мысль, что, находясь на смертном ложе, его мать станет укорять его за фашистское прошлое. Он подошел к кровати и опустился на колени. Он не знал почему, но именно коленопреклонение показалось ему тем, что следовало в этот момент сделать. Она протянула ему руку, и он взял ее.

— Два изумительных мальчика, — прошептала она. — Один хороший и один плохой, хотя я думаю, что ты больше не плохой.

— Я был во многом не прав, мамочка.

— Очень легко быть плохим, ты знаешь. Чтобы быть хорошим, надо много трудиться. Как Тони. Он мне не сказал, но я-то знаю, как он страдает, чтобы быть тем, кем он стал. Ты должен тоже немного пострадать, Фаусто.

— Я уже страдаю, мамочка. И очень.

Она погладила его по голове:

— Да, я тоже так думаю. Я уже чуть было не лишила тебя наследства. Я почти стала тебя ненавидеть. Конечно, мать не может по-настоящему ненавидеть свое дитя, но я была близка к… Ты получишь все, кроме завещанного церкви. Но поклянись мне, что ты ни лиры не дашь фашистам. Ты меня понял? Ни одной лиры.

— Клянусь, мамочка. Они ничего не получат.

— Я вижу, ты правильно меня понял, слава Богу. — Она немного помолчала, а затем произнесла: — Теперь поцелуй меня.

Он поднялся с колен и поцеловал ее.

— Позаботься об Энрико, — прошептала она. — Он напуган.

— Я знаю. Он будет в безопасности.

— Хорошо.

Она закрыла глаза, и он стал целовать ее руку, рыдая от стыда за все огорчения, которые он ей доставил. И пока он целовал ее руку, она скончалась.

Часть X Любовь Габриэллы

1940

Глава 44

Ник Кемп едва узнал Габриэллу фон Герсдорф, настолько она изменилась. В его памяти Габриэлла осталась высокой, толстой и неуклюжей девчонкой, которую приводила в нью-йоркскую квартиру их родителей младшая сестра Эллен. Но это изумительное двадцатилетнее создание, которое улыбалось ему на террасе дома Морриса и Барбары Дэвид в Беверли-хиллз, лишь отдаленно напоминало застенчивую школьницу, какой он знал ее шесть лет тому назад.

Действительно, она была высокой (175 см), всего на семь сантиметров ниже самого Ника. Как оказалось, исчезнувшая полнота скрывала ее великолепную фигуру с пышной грудью. Роскошные, с детства вьющиеся каштановые волосы, расчесанные на прямой пробор, свободными локонами ниспадали на плечи. Ее лицо нельзя было назвать красивым в обычном понимании этого слова, но она научилась выделять его основные достоинства — глаза и кожу, а то, что действительно его не украшало — слишком большой нос, — умело скрывала. Ярко-алая помада подчеркивала чувственность ее полных губ. В белом вечернем платье с розовыми диагональными полосками, спиралями обвивавшими ее бедра, она напоминала фантастический леденец с мятными прожилками. Разрез на платье вдоль бедра показывал длинные, вызывающе сексуальные ноги в туфлях на высоких каблуках с ремешками на лодыжках. Габриэлла и не старалась скрывать свой рост, чтобы пощадить чувства мужчин невысокого роста. Она их просто не замечала. Она была слишком увлечена этим высоким блондином, младшим лейтенантом, который свел ее с ума, когда ей было всего четырнадцать.

Как только Эллен написала ей, что ее брат после выпуска из Аннаполиса получил назначение на военно-морскую базу Сан-Диего, Габриэлла набралась храбрости и пригласила его на прием, который ее дядя и тетя давали в честь очаровательной Эрики Штерн, кинозвезды, занятой в новой картине Морриса «Ангел желания».

Все то время, пока гости кружили по освещенной японскими фонариками лужайке «Каса дель Мар» и не сводили глаз с белокурой красавицы, уроженки Будапешта, Ник Кемп видел только Габриэллу.

— Что с тобой случилось? — спросил он, пожимая ей руку. — Я едва узнал тебя.

— Я выросла, — улыбнулась она в ответ. — И кроме того, я на диете. Надеюсь, это пошло мне на пользу?

— Ты выглядишь потрясающе. Я глазам своим не верю. Эллен говорила мне, что ты похудела, но чтобы так! О-о!

Габриэлла постаралась не выдать своей радости.

— Хочешь что-нибудь выпить?

— Конечно, но не сейчас. Мне хочется только глядеть на тебя. Это такое удовольствие. А что ты делаешь в Голливуде? Почему ты не в колледже? И почему вдруг решила пригласить меня на этот прием?

— Ну, последний вопрос достаточно простой. Эллен написала мне, что ты теперь служишь в Сан-Диего, и я подумала, что тебе было бы приятно познакомиться с некоторыми кинозвездами. И… — она чуть смутилась, — …ну, мне захотелось снова с тобой повидаться. А два другие вопроса… Моя бабушка скончалась в прошлом году…

— Я искренне соболезную.

— У нее был рак. — Она запнулась, вспомнив последние месяцы жизни Люсиль и свои муки, которые она испытывала, видя страдания старой женщины, которую очень полюбила, и то, как она храбро боролась за жизнь и никогда не жаловалась на боль, которая почти не прекращалась, пока смерть не сжалилась над ней и не забрала ее. — Мне ее очень не хватает, — добавила она тихо.

— Еще бы, это так понятно.

— В то время у меня было такое ощущение, что я осталась одна в целом мире. А потом моя тетя Барбара предложила мне приехать сюда и жить с ними. Я никогда до этого не была в Калифорнии, и вот я здесь.

— Тебе здесь нравится?

— Не так, как в Нью-Йорке, но, конечно, интересно. Как бы то ни было, двух лет обучения в Рэдклиффе мне показалось достаточно, поэтому дядя Моррис нашел мне работу у себя на студии.

— Попробую угадать: ты — его новая находка, новая Джуди Гарланд.

Она рассмеялась:

— Это я-то — звезда? Да я самая низшая из низших. Я работаю на Жака Дельмаса, костюмера в фильмах для Морриса. Сейчас я готовлю домашние туалеты и пеньюары для Эрики Штерн в фильме «Ангел желания». Они очень даже сексуальны. — Она задумалась. — Ты хочешь с ней познакомиться?

— Почему бы и нет?

— Пойдем, я представлю тебя.

И она повела младшего лейтенанта в белой форме сквозь толпу кинодеятелей к бассейну, где Эрика Штерн восседала за столом между Барбарой и Моррисом Дэвид. Ник был готов увидеть женщину, красотой в реальной жизни намного уступающую своему умело созданному экранному образу. Однако он изумился, увидев, что в жизни она была так же великолепна, как и в фильмах. Она обладала редкой, почти безупречной красотой. Копна ее светлых пушистых волос была окрашена со знанием дела, брови были сбриты и заново подведены карандашом так, чтобы увеличить размер ее томных глаз, макияж выгодно оттенял скулы. Платье из золотой парчи с подложенными подплечиками придавало ей легкое сходство с мужчиной.

— Тетя Барбара, дядя Моррис, я бы хотела представить вам младшего лейтенанта Николаса Кемпа.

Они обменялись рукопожатиями.

— А это — Эрика Штерн.

Звезда протянула руку и улыбнулась.

— Я обожаю моряков, — сказала она с восточноевропейским акцентом. — Особенно красивых блондинов. Обещайте мне, младший лейтенант Кемп, сделать так, чтобы в Беверли-хиллз сохранилась демократия.

— Я постараюсь, — ухмыльнулся Ник.

— А что вы делаете, когда не бываете на голливудских приемах?

— Я — офицер-связист на эсминце.

— Даагой мой, — сказала она дребезжащим голосом в манере Таллулы Банкхед^[76], — ты только свяжись со мной, и тебе не понадобится эсминец, я его заменю.

Она запрокинула голову и расхохоталась. До Ника дошло, что она уже пьяна. Барбара, на которой было великолепное желтое платье и три бриллиантовых браслета на руках, обратилась к Нику:

— Мы очень рады видеть вас в нашем доме, младший лейтенант. Друзья Габриэллы для нас всегда желанные гости.

— Благодарю вас, миссис Дэвид.

— Мы очень гордимся Габриэллой, — продолжала она, улыбнувшись племяннице, когда та обняла ее за талию. — Она не рассказывала вам, чем она занимается на студии?

— Да, она работает с дизайнером по костюмам.

— Она чересчур скромничает. Жак просто молится на нее. Он говорит, что у него не было такой искусной швеи с тех пор, как он работал у Пуаре в Париже.

— Это правда, — подтвердила Эрика. — Она — чудо! У нее волшебные пальчики.

Она взяла руку Габриэллы и, улыбаясь ей, поцеловала кончики ее пальцев. Габриэлла немного смутилась, так же как и ее дядя.

— Предложи адмиралу выпить, — сказал Моррис Габриэлле. — А потом покажи ему все и познакомь с кинозвездами. Любой не прочь познакомиться с кинозвездой, а у нас их здесь вон сколько. Гэри Купер, Хэди Ламарр, Бэтт Дэвис — все к нам пришли! У нас есть даже внук японского императора! Ничего себе, правда? Япошка — и вдруг страстный поклонник кинематографа!

Эрика отпустила руку Габриэллы:

— Кто это, Моррис — ты мне о нем ничего не говорил.

— Вон тот парнишка. — Моррис показал на человека в белом смокинге на противоположной стороне бассейна. — Я не могу выговорить его имя. Как его зовут, Барбара?

— Шоичи Асака, — ответила его жена. — Принц Шоичи Асака. Моррис, как всегда, ошибся. Он не внук Хирохито и никакой не «парнишка».

— Они все мне кажутся парнишками, — сказал Моррис, — компашка рыбьих голов с раскосыми глазками.

— Рыбьи головы? — переспросила снова смутившаяся Габриэлла.

— Это то, что едят эти пройдохи.

— Моррис, я сомневаюсь, что принц Асака ест рыбьи головы, — возразила Барбара. — Он — правнук императора Мейдзи, который был дедом императора Хирохито и, таким образом, доводится кузеном нынешнему императору.

— Кузен, внук — все они с виду одинаковы, — заключил Моррис.

— Ему двадцать девять лет, закончил Гарвард. Сейчас он в аспирантуре по электротехнике в Калифорнийском университете Лос-Анджелеса, — продолжала Барбара. — Японский консул позвонил Моррису на прошлой неделе и попросил организовать для принца осмотр студии. И он остался весьма доволен. Потом Моррис пригласил его на прием. А теперь он называет его «рыбьей головой». — Она повернулась к мужу. — Я помню, как тебя задевало, когда обзывали иностранцев.

— А я не был иностранцем, — возразил Моррис. — Я был иммигрантом. Это большая разница.

— Мне еще не доводилось встречаться с кузенами императора, — сказала Эрика. — Моррис, приведи его. И не оскорбляй.

— А кто его оскорбляет? Я его пригласил на прием, так? Я его кормлю. Выпивка бесплатная. Так кто его обижает?

Моррис направился вокруг бассейна за японцем, а Эрика повернулась к Нику.

— А что вас заставило пойти служить на флот, мистер Кемп? — спросила она.

— Ну, это вроде семейной традиции, мисс Штерн.

— Эрика, мой дорогой.

— Мм… Эрика. Мой дед по матери был адмиралом. Он в составе флотилии участвовал в захвате Филиппин на рубеже столетий. Кроме того, я люблю море и… я поступил в Аннаполис. Теперь вот я здесь и беседую с кинозвездами. Так вот все, что говорят о флоте, — чистая правда: ты получаешь возможность посмотреть мир.

— Да, но то, что здесь, — еще не мир, мистер Кемп. Это Голливуд. Мир реален, а в Голливуде сплошной обман. Кроме… — она улыбнулась знаменитой улыбкой Эрики Штерн, — кроме секса.

Она перевела взгляд своих не менее знаменитых глаз с Ника на Габриэллу.

— А вот и он! — воскликнул Моррис. — Принц Асука сгорает от нетерпения встретиться с тобой, Эрика.

— Принц Асака, — поправил японец в смокинге безукоризненного покроя и рубашке со стоячим воротничком с бабочкой, — из династии Фушими. — Затем он повернулся к Эрике и наклонился, чтобы поцеловать ее руку. — Мисс Штерн, я надеюсь, что выражу не только свое мнение, но и мнение тысяч моих соотечественников, если скажу, что фильмы с вашим участием доставляют миру огромное удовольствие. То, что вы дарите человечеству свою ослепительную красоту, свидетельствует о вашей душевной щедрости.

Он говорил на прекрасном, хотя и чопорном английском.

— Но, дорогой, — возразила Эрика, — мне за это и платят.

С моей женой вы знакомы, — сказал Моррис. — А это моя племянница Габриэлла фон Герсдорф и лейтенант Кремп.

— Кемп, — поправил Ник. — И я еще только младший лейтенант.

Принц поцеловал руку Габриэлле и пожал руку Нику. Он был среднего роста, плотно сбитый. Лицо его производило приятное впечатление. Он снова обернулся к Эрике и продолжил:

— Мы, японцы, обожаем ваши фильмы, потому что в них вы делаете любовь чем-то нежным и красивым. Это очень по-японски.

— Тогда, — сказал Ник сухо, — мы можем сделать вывод, что вы, японцы, не любите китайцев?

Принц взглянул на него.

— Давайте не будем говорить о политике, — поспешно вмешался Моррис. — Все веселятся… А вот и этот ferkokle, дрянной оркестр! Наконец-то! Я им плачу деньги, чтобы они играли, а они все равно делают перерывы на двадцать минут. Профсоюзы! A putz shteyt, ober di tsayt shleyt nit^[77]!

Он печально покачал головой, когда оркестр заиграл мелодию «You're the Тор». Ник повернулся к Габриэлле:

— Потанцуем?

— С большим удовольствием.

Он повел ее через лужайку к дощатому помосту танцевальной площадки под просторным навесом.

— А что такое сказал твой дядя? — спросил он, когда они начали танцевать.

— Не спрашивай. Это какая-то непристойность. Дядя Моррис обожает говорить сальности на идиш. Но это шокирует только тех, кто понимает, а остальные ведь так и не знают, о чем он говорит. А что ты думаешь об Эрике Штерн?

Она ничего, да Бог с ней. Я ее не понимаю. Она что, случайно не перебрала?

— Возможно.

— А может быть, она вообще выпивоха?

— Не думаю.

У нее в голове была не Эрика Штерн. Она думала о Нике Кемпе и о том, как хорошо быть в его объятиях.

— Когда тебе надо возвращаться в Сан-Диего? — поинтересовалась Габриэлла.

— Не раньше утра понедельника. Я поеду на машине завтра в ночь.

— А ты не хочешь завтра обойти студию дяди Морриса? Там в воскресенье будет мало работы, и я могла бы тебе многое показать.

— Отличная идея! Если уж сам принц Асака осмотрел студию, почему же не показать ее и Нику Кемпу? А после этого я приглашаю тебя на ленч. Знаешь какое-нибудь хорошее место?

— Я знаю великолепное место в Венеции, как раз на воде.

Он закружил ее в танце. Влюбленная в Ника Габриэлла теперь испытывала состояние, которое французы называют «coup de foudre»^[78]. Она была сражена.

Стоял великолепный январский день: двадцать градусов в тени, безоблачное небо; Тихий океан оправдывал свое название. Они сидели на открытой веранде ресторана над водой и ели абалон^[79], запивая его хорошим калифорнийским белым вином.

— Наверное, съемка фильмов — забавное занятие, — сказал Ник, наблюдая, как она любовалась игрой лучей калифорнийского солнца в его золотистых волосах.

— Вообще-то съемки — это утомительное занятие и быстро надоедают, — возразила она. — Даже самые захватывающие моменты — сцены борьбы и прочие такие вещи — кажутся бесконечными.

— Вот те раз, а мне на дядюшкиной студии понравилось. Так о чем его новая картина? «Ангел желания»?

— Да, это глупая история. По крайней мере сценарий. Но дядя Моррис обычно не ставит на неудачников. Скорее всего его ждет успех, но когда он его закончит. А публика просто обожает любовные истории.

— А ты сама? Ты любишь любовные истории?

— Конечно. Я люблю поплакать в конце. Они меня так и зовут: «Габриэлла — Клинэкс-кид»^[80].

— А ты когда-нибудь влюблялась?

Она растерялась:

— Нет, пожалуй, нет.

— Ты даже не уверена? Тогда ты действительно не влюблялась, потому что когда ты влюблен, ты это знаешь наверняка. Это на тебя обрушивается, как тонна кирпичей.

Она пристально посмотрела на него, наблюдая за тем, как он режет пластину абалона.

— А… ты влюблен? — спросила она неуверенно.

— Да. Мы должны вот-вот обручиться. Она чудесная девушка — тебе бы она понравилась. Ее зовут Кэрол Деннисон. Я познакомился с ней месяц назад на танцах в офицерском клубе. У нее было свидание с офицером из оперативного отдела нашего штаба. Он жутко рассердился на меня, когда я сам стал с ней встречаться, но теперь… ну что же, побеждает тот мужчина, который лучше.

Он широко улыбнулся ей.

— Извини меня… — Она встала.

— Что-то случилось?

— Я сейчас вернусь.

Она поспешила в ресторан и направилась в дамскую комнату. Заперев дверь, она вначале забарабанила кулачками по розовым обоям стены, а затем разрыдалась.

— Проклятие, проклятие, проклятие, проклятие, ПРОКЛЯТИЕ! — с горечью выкрикнула она и поддала ногой корзинку для мусора в последнем приступе разочарования и ярости. Затем она умылась, поправила макияж и вернулась к столу.

— С тобой действительно все в порядке? — спросил он, отодвигая ей стул.

— В жизни не чувствовала себя лучше, — огрызнулась она, присаживаясь.

— Ну что же, ты выбрала хороший ресторан, — сказал он, возвращаясь на свое место. — Это было одно из лучших блюд из абалона, которые мне доводилось есть.

— Мой был с душком и как резина. Да и вино оставляет желать лучшего. Одно слово — «Шато Тиахуана».

Он посмотрел на нее:

— Я что-то не так сказал?

— А что, собственно, ты сказал?

— Ты выглядишь так, будто хочешь кого-нибудь удавить, может быть, меня?

— Пожалуй, нет.

— Серьезно, что тебя обидело?

— Ни-че-го! — Она посмотрела на часы. — Мне надо быть дома к двум часам.

Он подозвал официанта.

— Действительно было очень весело, — процедил он сухо.

Когда он повез ее обратно в Беверли-хиллз на своем «форде» выпуска 1938 года, она сказала:

— Извини меня.

— За что?

— Я вела себя грубо. Я не должна была так поступать.

— Так ты не хочешь мне сообщить, что же все-таки произошло?

Она вздохнула:

— Неужели ты так и не догадался? Я не умею проигрывать.

— Ты рассердилась из-за того, что я рассказал тебе о Кэрол?

— А из-за чего же еще? У меня была прекрасная мечта, что ты без ума влюбишься в меня. Что ж? Придется распрощаться с этой фантазией и начать придумывать новую.

— Но ведь ты меня совсем не знаешь! Какого черта тебе вообще взбрело в голову, влюблюсь я в тебя или нет?

— Киностудия «Моррис Дэвид продакшнз» представляет: «Правдивые признания!» Несовершеннолетняя Габриэлла не смогла скрыть свою безумную любовь к брату своей школьной подруги. Брат игнорирует ее, но молодую девушку сжигает пламя любви. Проходят годы, опадают листки календаря. Девушка выросла, но по-прежнему без ума от брата подруги. Она приглашает его на прием. Он еще более соблазнителен, чем раньше. Она едва не теряет сознание в его крепких мужских объятиях. Он рассказывает ей о своей любви к другой. Габриэлла идет в дамскую комнату и поддает ногой корзинку для мусора. Изображение постепенно исчезает, конец. Еще одна глупая история.

Он улыбнулся:

— Нет, это очень милая история. И я польщен. Правда. Но ведь ты обманешь меня.

— О Боже, и почему люди всегда так говорят? Ты — первый мужчина, которого я полюбила, а первую любовь обмануть невозможно.

— Откуда ты это знаешь?

— Я прочитала это в журнале, — надулась она.

Он припарковал машину у тротуара и повернулся к ней:

— Стань хоть на минутку серьезной. Ты же в меня совсем не влюблена. В лучшем случае это одно из увлечений школьницы. Ты ведь за обедом сама сказала, что никогда не влюблялась.

Она грустно взглянула на него:

— Я соврала.

— Ну, у тебя же должны быть и другие приятели…

— Да не нужны мне приятели. Мне нужен любовник. Я хочу тебя. Прошлую ночь я глаз не сомкнула. Все мои мысли были только о тебе и о том, как мне до смерти хотелось видеть тебя снова и как я хотела, чтобы ты трогал, целовал меня. Так что видишь? Теперь ты знаешь, какая я девочка. Страстная любительница секса.

Он улыбнулся:

— О'кей, любительница секса, как насчет поцелуя?

Она прикусила губу и отвернулась к окну.

— Нет, — ответила она наконец. — От этого потом будет только хуже.

Он увидел, как слеза покатилась по ее щеке, и это его глубоко тронуло. Он никогда прежде не встречал никого, похожего на нее, никогда не сталкивался с таким сильным желанием. Он протянул руку и дотронулся до нее.

— Прости меня, — сказал он мягко.

Она поежилась:

— Послушай, мне не везет в любви. Может быть, я стану отличной деловой женщиной. Ты бы лучше отвез меня домой, пока у меня не началась истерика.

Он сжал ее руку. Затем завел двигатель, и они двинулись в сторону Беверли-хиллз.

— Я люблю вас, Чармион, — вздохнул британский офицер, целуя руку известной немецкой шпионки, полулежавшей в шезлонге в отеле «Адлон» в Берлине.

— Так докажите это, дорогой, — ответила Чармион. На ней был пеньюар, сшитый по эскизам Габриэллы.

— Как? Как я могу это доказать?

— Чертежи, — прошептала она, целуя его в лоб в тот момент, когда операторская тележка с камерой подъехала для съемки крупного плана, — чертежи подводной лодки. Ты мне отдаешь чертежи, а я отдаю тебе… себя.

— Стоп камера! — прокричал директор-распорядитель. — О'кей, всем перерыв на ленч.

Эрика Штерн поднялась из шезлонга навстречу своему костюмеру и спросила:

— Ну, как впечатление?

— Очень здорово, мисс Штерн.

— Этот диалог просто отвратителен. Попроси Габриэллу прийти в мою уборную. Пуговица на этом пеньюаре вот-вот оторвется.

— Да, мисс Штерн.

Эрика направилась в свою гардеробную и закурила сигарету. В комнате не было никаких излишеств — ни безделушек, ни семейных фотографий, ни портретов друзей: очарование королевы экрана не распространялось на ее рабочую комнату. Она сняла пеньюар, повесила его на крючок и, оставшись в бюстгальтере и трусиках, села на туалетный столик. Закинув одну на другую свои всемирно известные ноги, она принялась читать роман с того места, где остановилась перед тем, как идти на съемку.

Габриэлла постучала.

— Войдите, — крикнула Эрика.

— Мэри сказала, что у вас одна пуговица вот-вот оторвется, — сказала Габриэлла, входя в уборную.

— Да, дорогая. Вторая сверху. Вон там.

Габриэлла с завистью взглянула на прекрасные ноги, затем направилась к гардеробу посмотреть, в чем дело.

— Как поживает твой лихой моряк? — спросила Эрика.

— Он лихо исчез из моей жизни, — в тон вопросу ответила Габриэлла, открывая свою шкатулку со швейными принадлежностями.

— О-о, что стряслось?

— Ничего. Он обручен и готовится к свадьбе. Или что-то вроде этого.

— Это никуда не годится, дорогая. Он был очень хорош.

— Он был великолепен.

Эрика отложила книгу и наблюдала за ней.

— Мужчины такие грубые твари, — сказала она. — Я еще не встречала ни одного, у которого была бы хотя бы половина характера или чувствительности, которые есть у женщины.

— Я тоже считаю, что они грубы, но я думаю, что мы не можем обойтись друг без друга.

— Может быть. — Она примяла сигарету в пепельнице. — Горько слышать такое о твоем моряке, но такой привлекательной девушке, как ты, не придется долго искать нового мужчину. У тебя есть кто-нибудь на примете?

— В общем-то нет.

— Дорогая, а ты еще девственница?

Габриэлла оторвалась от шитья и подняла голову в замешательстве.

— Ну… да.

— О, дорогая, у вас, американцев, сохранились такие курьезные представления обо всем, что связано с сексом. — Она встала, подошла к кровати, застланной пледом, и присела, опять закинув ногу на ногу. — Например, каждый из вас полагает, что сексом можно заниматься только одним способом. Но ведь существует бесчисленное множество интересных вариаций.

Габриэлла не поднимала глаз от шитья.

— Возьми, к примеру, своего морячка, — продолжала актриса. — Он безусловно красив, но мужское тело совсем не привлекательно. Оно у них квадратное и волосатое. Ты понимаешь, что я имею в виду? В то время как женское тело — это шедевр, чудо природы. Все оно — это сплошь нежные изгибы и гладкие поверхности. Кривая линия по своей сущности эстетически всегда более привлекательна, чем прямая. Я уверена, что Бог сначала создал Адама и убедился, что это была только проба. А вот из Евы получился шедевр. Ты согласна со мной, дорогая?

— Я над этим как-то не задумывалась. Ну, вот и все. Теперь с этой пуговицей проблем не будет. — Габриэлла торопливо положила иголку обратно в шкатулку.

— Спасибо, дорогая. Ты на самом деле искусная швея. Да, Жак говорил мне, что ты еще и модели разрабатываешь и что они ужасно хороши. Ты что, хочешь посвятить себя созданию модной одежды?

— Да.

— И стать модельером?

— Ну, как бы то ни было, это моя мечта. Но это все в будущем.

— А зачем откладывать? Я тебе вот что скажу: разработай для меня модель вечернего платья свободного покроя, и, если мне понравится, я попрошу тебя сшить его для меня. Я буду надевать его на приемы в городе, и все будут меня спрашивать: «Кто сделал это шикарное платье?», а я им буду говорить: «Габриэлла фон Герсдорф», и voila! — ты — в бизнесе. — Она улыбнулась девушке, которая была явно в растерянности.

— О, Эрика, вы действительно сделаете этот заказ?

— Разве я только что не сказала, что сделаю?

— О Боже, я даже не знаю, что и сказать, как благодарить вас…

— Мы вместе все обдумаем, дорогая. А теперь беги и придумай что-нибудь выдающееся.

— О да, я непременно… о, большое спасибо!

Она пулей вылетела из уборной, на ходу вспоминая известные и придумывая новые покрои шикарных вечерних туалетов.

Ей не хотелось думать о том, каким образом ей придется благодарить Эрику.

Глава 45

Эскадренный миноносец военно-морского флота США «Дарвин» был ошвартован у своего причала в доке номер три военно-морской базы Сан-Диего. В субботнее утро после приема у Дэвидов в честь Эрики Штерн младший лейтенант Ник Кемп был дежурным по кораблю, в то время как остальные офицеры и две трети команды находились в увольнении на берегу. Дежурство в выходные дни было настоящим проклятием для младших офицеров, но Ник знал, что одну субботу из каждых четырех он обязан отдавать службе, и воспринимал это как должное. Стоял спокойный день, располагающий к лени. Ник сидел в кают-компании и читал журнал «Лайф», когда его вестовой появился на пороге.

— Мистер Кемп, какой-то капитан первого ранга идет по причалу! Издали похож на капитана Мак-Дермотта.

— А, черт его подери! — пробормотал Ник, вскакивая со стула и на ходу надевая фуражку. По уставу, дежурный по кораблю должен постоянно находиться на шканцах, а не читать «Лайф», сидя в кают-компании. Пробегая по палубе в корму, он думал о том, какого черта начальник штаба военно-морской базы может искать на эсминце «Дарвин», самом малозначащем корабле в Сан-Диего.

Ник появился на шканцах в тот момент, когда его старшина-рулевой сыграл на боцманской дудке сигнал для встречи капитана на борту.

— Прошу разрешения на борт, младший лейтенант, — обратился капитан, следуя военно-морскому обычаю.

— Разрешение дано, сэр! — ответил Ник, отдавая честь и с удивлением разглядывая человека в белом костюме, пришедшего вместе с капитаном на корабль.

— Мистер Кемп, я полагаю, вы знакомы с принцем Асака? — полувопросительно сказал Мак-Дермотт.

— Да, конечно. Как поживаете? — сказал смущенный Ник, пожимая руку японцу.

— Очень хорошо. А вы?

— Гм… прекрасно. — Ник выглядел слегка озадаченным.

— Принц Асака обратился с просьбой посетить базу в частном порядке, — продолжал капитан Мак-Дермотт. — Он также высказал пожелание встретиться с вами лично и побывать на вашем корабле. Окажите ему самый любезный прием. — Он обернулся к Асаке. — Не хотите ли вы разделить со мной ленч в офицерском клубе после осмотра «Дарвина»?

— Вы очень любезны, капитан. Но, если это возможно, я бы предпочел перекусить с мистером Кемпом здесь, на борту этого чудного корабля. Это дало бы мне возможность полнее почувствовать, что значит жить на боевом корабле.

— Понятно, — он обернулся к Нику. — Я надеюсь, вы сумеете накормить принца?

— Ну, гм… Я собирался обойтись булочкой с горячими сосисками…

— Отлично, — улыбнулся принц. — «Хот догз» — это один из лучших атрибутов американского образа жизни. Я и сам их очень люблю. Однако мне едва ли следовало утруждать лично капитана Мак-Дермотта таким малозначащим делом, как эта экскурсия, и я боюсь, что уже и без того отнял слишком много вашего ценного времени. Отчего бы мне не разделить ленч здесь вместе с мистером Кемпом, а потом присоединиться к вам в офицерском клубе?

— Ну что же, хорошо. Тогда я перепоручаю вас мистеру Кемпу.

— Большущее спасибо, капитан. — Принц попрощался с ним за руку.

Мак-Дермотт откозырял в ответ на приветствие Ника и спустился по сходням на причал. Асака улыбался Нику:

— Я надеюсь, что не перехожу границы вашего гостеприимства, мистер Кемп?

— О нет, вовсе нет. Хорошо, что бы вы хотели осмотреть сначала?

— Я полностью в вашем распоряжении.

Ник повел его по кораблю. На «Дарвине», построенном в 1927 году, оборудование было до смешного устаревшим, поэтому вряд ли что-нибудь могло заинтересовать принца. И все же он проявлял живейший интерес, но, как показалось Нику, просто из вежливости. Он провел принца по кубрикам команды, по машинному отделению, в прачечную, на камбуз, в офицерские каюты и на мостик.

— Вас можно поздравить, мистер Кемп. Ваш корабль в отличном состоянии.

— Благодарю вас.

Поскольку на «Дарвине» с трудом удавалось бороться с ржавчиной, Ник подумал, что принц либо слепой, либо гнусный лицемер. Он глянул на часы:

— Ладно, попробуем «хот догз»?

Он повел его в кают-компанию, которая из-за своих желчно-зеленых шпангоутов казалась малопривлекательной, и они сели к длинному, покрытому сукном столу. Когда Уошингтон, чернокожий стюард, накрыл ленч, Асака изложил свои мысли по ряду вопросов, включая и точку зрения японцев в отношении США. Он явно не торопился уходить. После того как стюард подал кофе и ушел к себе, Асака закурил сигарету и удобно устроился для продолжительного разговора.

— Я получил громадное удовольствие, мистер Кемп, — сказал он. — Надеюсь, я вам не очень надоел?

— Вовсе нет. Это было очень интересно.

— На прошлой неделе наша очаровательная хозяйка, миссис Дэвид, сказала мне, что вы выпускник Аннаполиса. Поскольку вы выбрали карьеру на флоте, я полагаю, что деньги — не самое главное в вашей жизни.

Ник ухмыльнулся:

— Не совсем так.

— Стало быть, деньги вас все же интересуют?

— Конечно, интересуют. Если бы мне кто-нибудь вдруг продал акции нефтяного месторождения за десять баксов, а потом оттуда ударила бы нефть, я был бы счастлив.

Асака щелчком сбил пепел в пепельницу.

— Мой вопрос связан с тем, что я вынашиваю интригующую идею киносценария. Вы же знаете, что я люблю кино, поэтому придумывание сюжетов — это как бы одна из форм моего излюбленного времяпрепровождения. У меня есть один, который мне кажется неплохим, но я хотел бы получить ваш совет не по специфическому вопросу. Это фильм о шпионах. Агент иностранной державы, конечно весьма злонамеренный, получил информацию от своего правительства о том, что военно-морские силы США установили на своих кораблях новые машины, которые шифруют и расшифровывают документы служебной переписки с помощью хитрой системы механических роторов. Криптологи этой иностранной державы доложили своему правительству, что расколоть эти шифры практически невозможно не только из-за бесконечно большого числа возможных вариантов установок на роторах, но еще и потому, что сами роторы и инструкции по их использованию сменяются каждый месяц. Криптологи могли бы воспроизвести саму машину. Но раскрыть шифровальную систему можно только путем приобретения инструкций и образцов ежемесячно заменяемых роторов. Вы все еще следите за ходом моих мыслей?

Ник настроился на то, чтобы быть предельно осторожным. Асака в общих чертах только что описал новую шифровальную систему военно-морского флота.

— Фильм, как представляется, будет интересным.

— Хорошо. Позвольте мне продолжить. Иностранный агент знакомится с молодым американским офицером, ну, скажем, с таким, как вы, который, как оказывается, служит офицером-связистом на небольшом корабле и поэтому заведует шифровальной машиной. Агенту приходит в голову, что, завязав дружеские отношения с офицером, он смог бы убедить офицера передавать ему роторы и ключевые инструкции каждый месяц в течение длительного времени для их копирования. Безусловно, это было связано с некоторым риском, поэтому агент осознает необходимость значительных выплат наличными деньгами, чтобы, ну, скажем, завербовать этого офицера. Так вот, мой вопрос состоит в том, какую сумму агент должен предложить офицеру, чтобы фильм не утратил достоверности?

Ник тщательно изучил свои ногти. «Осторожно, — твердил он себе. — Будь осторожным».

— Ну, первым делом, офицеру надо быть полным дураком, чтобы даже пытаться это делать. Если его поймают, его отдадут под трибунал за измену и, что вполне возможно, повесят.

— Совершенно точно. Поэтому агент и должен найти офицера, но не похожего на вас, а по своей натуре азартного игрока, готового рисковать своей головой за большое состояние, которое могло бы быть депонировано, скажем, в мексиканских банках.

— Что-то вроде пенсии на старость, если допустить, что офицер доживет до преклонных лет?

— Это более чем пенсия. Удаление от дел на восхитительную виллу в Куэрнаваке. Напитки с ромом на закате, компания очаровательных женщин — все самое лучшее.

— Это стоило бы недешево.

— Поэтому я и прошу у вас совета. С вашей точки зрения как американского офицера, какую цену вы могли бы назначить, чтобы фильм вызвал доверие?

Ник разглядывал японского принца.

— Один миллион долларов наличными, — сказал он наконец.

Принц Асака потушил сигарету.

— Это похоже на то, что я имел в виду, — сказал он. — В расчете на выплату по частям с задатком в пятьдесят тысяч долларов.

— Пожалуй, больше подошло бы сто тысяч. Чтобы фильм стал убедительным.

— М-м-м. Я вас понимаю.

— Это божественно, дорогая, — пропела Эрика Штерн, разглядывая отражение своей фигуры во весь рост в большом зеркале спальни на третьем этаже псевдопровинциального дома, обращенного к бульвару Сан-сет. — Совершенно божественно.

— Значит, вам понравилось? — спросила Габриэлла, стоя на коленях и расправляя шов на подоле вечернего туалета, только что законченного по заказу кинозвезды. Работа над ним доставила ей истинное удовольствие и вызвала настоящее вдохновение, которое было совсем не похоже на желание шить платья для Адели, французской куклы маленькой толстой девочки. Теперь она сшила платье для самой Эрики Штерн!

— Нравится ли оно мне? Я — в восторге! У тебя хорошеечувство линии, а линия имеет первостепенное значение. А как оно хорошо сидит! Мне нравится твоя отделка швов по бокам. Оно и эффектное, и элегантное, и простое в одно и то же время. И в нем нет кустарности. Даже Шанель тебе могла бы позавидовать.

— Шанель!? Она — моя богиня. Я не иду ни в какое сравнение с Шанель.

— Не надо себя недооценивать. Нет, оно абсолютно сногсшибательно. Я пойду в нем на церемонию вручения наград Академии.

Габриэлла с удивлением посмотрела на нее.

— Присуждение наград Академии? — повторила она тихо.

— А почему бы и нет? Я бы не смогла найти лучшего платья.

— Вы шутите…

— Габриэлла, дорогая, я шучу, когда говорю о своей карьере, но сейчас я совершенно серьезна. Единственная проблема состоит в том, что я смогу его надеть только в апреле. Но мы можем придумать вот что: сделай мне что-нибудь еще. Да, пожалуй, весь гардероб. А теперь помоги мне его снять.

Габриэлле казалось, что она в чудесном сне. Помогая Эрике снять платье, она едва слышала, что звезда заказывала ей: пляжный наряд для домика на пляже в Малибу, три костюма, два платья для коктейлей, еще одно свободное вечернее платье…

— Эрика Штерн — это произведение искусства, — сказала она, снова разглядывая свое отражение, на этот раз стоя в бюстгальтере и трусиках. — Ей нужен художник, который бы ее одевал, а вокруг их чертовски мало. Жак Дельмас хорошо шьет костюмы для фильмов, но у него нет настоящего шика, настоящего стиля. А у тебя есть стиль, к тому же ты молода, тебя никто не знает, и ты ни на кого не похожа. Ты меня оденешь, а я сделаю тебя самым притягательным молодым дизайнером Америки. Разве тебе не хочется этого, дорогая?

— Ваша фигура — это мечта любого модельера, Эрика.

— Ты хоть понимаешь, что половина мужчин мира отдаст все, чтобы только увидеть то, что ты видишь сейчас?

Она на секунду нежно сжала свои груди. Затем повернулась и посмотрела на Габриэллу.

— Знаешь ли, у меня был муж. В Будапеште, до того, как твой дядя Моррис меня открыл. Насколько я знаю, он и сейчас там. Он — зубной врач. Бывало, он умолял меня позволить ему заняться со мной любовью, а мне доставляло огромное удовольствие ему отказывать.

Она пересекла комнату, подошла к Габриэлле и взяла ее за руки. Улыбаясь, она прошептала:

— Тебе я никогда не скажу «нет», дорогая. А ты мне сказала бы «нет»?

Габриэлла дрожала.

— Вы… меня пугаете, — прошептала она.

— Но ведь бояться-то нечего. Будет так прекрасно, ты и я вместе, бок о бок, пока я целую твои молодые прелести… Сюда, положи руку мне на грудь… вот так…

Габриэлла почувствовала теплую мягкую кожу.

— Пожалуйста, не делайте этого, Эрика… пожалуйста…

Эрика слегка нахмурилась, но отпустила ее.

— Я не должна тебя торопить, моя милочка, — сказала она. — Но в свое время ты узнаешь, что нет ничего более прекрасного, чем любовь двух женщин. А теперь беги домой. И еще, дорогая, — ее тон внезапно стал холодным, — ни слова об этом твоим дяде и тете. Вот так, если ты еще хочешь шить для меня.

Она зажгла сигарету, как только смущенная девушка вылетела из комнаты. Все это было странно, но единственное, о чем могла думать Габриэлла, был ее дедушка Виктор. Как бы он ужаснулся, если бы присутствовал при том, что случилось.

Когда она добралась домой, ее тетя Барбара сообщила волнующую новость:

— Ну-ка, угадай, Габриэлла, что я тебе скажу! Тебе звонил Ник!

— Ник?

— Да, около часа тому назад. Он в городе и хочет пригласить тебя на обед. Конечно, я ему сказала, что не знаю о твоих планах на вечер…

— О, тетя Барбара! — закричала она, взбегая по ступенькам. — Я не хочу добиваться Ника нечестными путями.

— Ты должна ему позвонить! Я оставила его номер возле телефона.

— Спасибо! О Боже, Ник!

Поскольку дети Дэвидов жили в колледже, Габриэлла одна занимала детскую половину дома. Она сбежала по лестнице из верхней гостиной, влетела в спальню и плюхнулась на кровать. Найдя номер, она быстро его набрала.

— Отель «Беверли-хиллз», — ответил женский голос.

«Ну, — подумала она, — он действительно живет с размахом!»

— Младшего лейтенанта Николаса Кемпа, пожалуйста. Я не знаю, в каком номере он живет.

— Одну минуту, пожалуйста. — Ожидание. — Он в бунгало номер три. Я соединяю вас.

— Благодарю вас.

«Еще и бунгало! — подумала она. — И самое дорогое! Он, наверное, выиграл на скачках…»

— Алло!

— Ник, это Габриэлла! Что ты делаешь в городе?

«Не выдавай своего нетерпения, идиотка!» — одернула она себя.

— У меня оставался неиспользованный отпуск, и я подумал, что могу взять недельку. А как ты поживаешь?

— Превосходно! Это фантастический сюрприз… Тетя Барбара сказала, что ты хочешь пригласить меня сегодня вечером пообедать. Когда?

«Тупица, не торопи события!»

Он рассмеялся:

— Ты будешь готова через час? Я за тобой заеду, и мы направимся в «Браун дерби».

— Я буду готова. А… — она запнулась, — как Кэрол?

— Она обручилась.

— О-о.

— С капитаном морской пехоты.

— Ох! Это чудесно! Я хочу сказать… Я сожалею. Я хотела сказать, что я чертовски сожалею! Увидимся через час.

Она повесила трубку и побежала в ванную, чтобы стать неотразимой. У нее появился шанс!

Она пыталась выкинуть из головы лесбиянские заигрывания, но когда вставала под душ, недавние события всплывали в памяти. Она не имела представления, как справиться с этим, и поэтому сама мысль получить клеймо лесбиянки ужасала ее. Однако невозмутимые заверения Эрики, что со временем она не только придет к этому, но ей это понравится, пугали ее еще больше. Она восхищалась красотой Эрики — почему бы и нет? — но ее не привлекала физическая близость. Могло бы это тем не менее стать возможным?

Но все опасения своей скрытой гомосексуальности рассеялись через час, когда Ник подъехал к дому. Она поспешила навстречу ему. Свой старый «форд» Ник сменил на роскошный новый белый «кадиллак» с откидывающимся верхом, и он великолепно смотрелся в хорошо скроенном блейзере и светло-серых брюках.

— Не могу тебе передать, как я рада, что твое обручение не состоялось, — сказала она, беря его за руку. — Теперь я добьюсь тебя во что бы то ни стало!

Он рассмеялся:

— Ты не оставляешь шанса для меня?

— Ни одного. Габриэлла добивается всего, чего хочет. Если я смогла сбросить сто двадцать пять фунтов, я сумею добиться тебя. О-о, где ты взял эту машину? Она великолепна!

Он открыл ей дверцу, затем сел сам, и они поехали.

— Расскажи, что произошло с Кэрол? — попросила она.

Он пожал плечами:

— Все очень просто. Мне казалось, мы любим друг друга. Позавчера она мне сказала, что обручилась с кем-то другим. Вот так-то. И я подумал, черт с тобой, сестричка.

— Мне жаль, что так получилось. Мне жаль не за себя, а тебя. Ты из-за этого себя ужасно чувствуешь?

— Я это переживу. Но если я буду сегодня слегка навеселе, не удивляйся.

Четыре часа спустя, когда они вернулись в тетушкин дом, он действительно был хорошо навеселе. Он припарковал машину и обнял ее за плечи.

— Ты помнишь, в прошлый раз мы сидели в машине? — спросил он.

— В твоем «форде». Конечно, я помню. Но мне эта нравится больше.

— Ты помнишь, что ты мне сказала, когда я попросил разрешения поцеловать тебя? Ты мне сказала «нет», потому что из-за этого тебе стало бы хуже потом. Мне твои слова очень понравились. Я думал, ты просто влюбилась, но я ошибся, верно?

Она заглянула в его налитые кровью голубые глаза.

— Ты глубоко ошибался, — шепотом ответила она.

Он притянул ее к себе и поцеловал. Долгим и любящим поцелуем. Ее много раз целовали до того, и ей это нравилось, но на этот раз все было иначе.

— Ты поедешь со мной в Мексику? — прошептал он.

— Да. Тетя Барбара упадет в обморок, но я согласна. Я поеду с тобой, если ты меня действительно хочешь.

— Я на самом деле тебя хочу. — И он поцеловал ее снова.

На фасаде дома включили наружное освещение.

— О Боже, тебя Барбара! — Она высвободилась из его объятий. — Ты можешь зайти ненадолго?

— Нет, уже поздно. Пожалуй, я лучше вернусь в отель. Но ты мне позвони после разговора с ней.

— Ладно. — Импульсивно она взяла его голову в свои ладони и поцеловала его. — Я без ума от тебя.

Она улыбнулась и вышла из машины.

— Поезжай осторожно, — сказала она, — ты слишком много выпил.

— Непременно.

— Да, Ник, я благодарю тебя за самый красивый вечер в моей жизни.

Как только он отъехал, она заторопилась в дом.

Тетя Барбара читала в библиотеке журнал, когда Габриэлла вошла в комнату.

— Хорошо провела время? — спросила она.

— Сказочно! О Боже, он самый романтичный мужчина… — Она закружилась по комнате и плюхнулась на стул. — Вы видели, как мы обнимались?

— Конечно нет. Я только включила свет, чтобы вам было видно.

— У-гу.

Она немного подумала. То, что входило в ее намерения, не шло ни в какое сравнение с невинными объятиями.

Тетя Барбара, несмотря на свой богатый жизненный опыт, осталась женщиной строгих правил. Габриэлла решила прибегнуть к семейным преданиям, чтобы смягчить ее.

— Тетя Барбара, — начала она с опаской, — вы помните, когда мои родители встретились впервые?

Та подняла взгляд от журнала:

— Конечно. Это произошло здесь, в этом доме.

— Мама рассказывала, что отец попросил ее поехать с ним в Мексику в первый же вечер, когда они встретились. Это не безумство? — Она помедлила. — Что бы вы подумали о маме, если бы она поехала с ним?

— Твоя мать такого бы не сделала.

— Но мама говорила, что она чуть было не поехала.

— Все равно, она бы так не поступила.

— Тетя Барбара.

— Что, дорогая?

— Я хочу это сделать.

— Что сделать?

— Ник хочет, чтобы я поехала с ним в Акапулько на следующий уик-энд, и я собираюсь сделать это.

— Ты поступаешь несерьезно.

— Нет, я вполне серьезна. Я могла бы солгать вам и сказать, что еду одна. Но я люблю вас и дядю Морриса и не хочу вам лгать. Мне очень хочется поехать. Я знаю, вы будете шокированы…

— Ты меня действительно повергла в шок. Ты намерена жить с ним в одном отеле?

— Ну, там будут раздельные комнаты, — сказала она, пытаясь слегка приврать.

— Габриэлла, это совсем неблагоразумно. Ты заявляешь, что любишь Ника, а я полагаю, что ты планируешь выйти за него замуж. Но мужчины не женятся на девушках, которые живут с ними в мексиканских отелях.

— Это вы так думаете. Половина девушек на студии спит с мужчинами, за которыми они не замужем.

— Они же актрисы. Послушай, я знаю, о чем ты думаешь: в Голливуде существует двойной стандарт. Ты, конечно, знаешь, что у моего мужа много подружек. Всем известна репутация Морриса как Казановы бульваров Санта-Моники, это соответствует действительности. Тебе может показаться глупым не спать с мужчиной до брака, тогда как они почти все спят с другими женщинами после свадьбы. Но я все равно продолжаю утверждать, что это важно для твоего самоуважения. И если ты действительно выйдешь замуж за него… Ну, я слышала, что офицерские жены славятся своими кошачьими инстинктами больше, чем все остальные женщины в мире. Они вас обоих не оставят в покое.

— Мне на них наплевать!

— Легко говорить так сейчас. Слушай, Габриэлла, поступай, как считаешь нужным. Тебе уже двадцать лет, и я не могу тебе что-либо запретить. Но и поощрять тебя я не собираюсь. Мне кажется, что ты делаешь ошибку в том, что касается Ника. Если ты так легко уступаешь, то зачем ему на тебе жениться?

Габриэлла задумалась.

— Это такой старый аргумент, — сказала она.

— Но зато эффективный, моя дорогая.

Барбара снова стала читать журнал.

Габриэлла поднялась и направилась к двери. И хотя тетка ничего не добилась, ее аргумент заставил Габриэллу призадуматься.

С порога она спросила:

— А вас волнует то, что дядя Моррис гуляет на стороне!

— Мне это не нравится, но я мирюсь с этим.

— Вы его все еще любите?

— Конечно. Но я люблю его не так, как любила двадцать лет тому назад. Это была первая любовь, а первая любовь ни с чем не сравнима. Она бывает только раз в жизни, и она бесценна. Поэтому будь осторожной, Габриэлла. И думай.

Пока Габриэлла поднималась к себе в комнату, она действительно думала. Но ее так влекло к Нику, что она не могла думать долго. Как только Габриэлла вошла в свою комнату, она сразу же позвонила в отель. Но он еще туда не доехал. Подождав десять минут, она позвонила снова. На этот раз он был на месте.

— Я поговорила с тетей Барбарой.

— И она сказала, что тебе не следует этого делать.

— Правильно, но я собираюсь это сделать.

Он запнулся:

— Может, мне и не следовало тебя просить. Я выпил слишком много и…

— Только посмей меня теперь обмануть! — перебила она.

— Но я не хочу, чтобы у тебя были неприятности в семье.

— Со своей семьей я разберусь сама. Ох, Ник, я хочу поехать. Я уже не школьница, я знаю, что делаю. Но я хочу тебя. О Боже, как я тебя хочу!

На мгновение он задумался:

— Ладно, мы летим в пятницу, во второй половине дня.

Глава 46

Шикарный отель «Белла Виста», расположенный в доходном курортном месте на окраине прибрежного города Акапулько, был переоборудован из построенного во времена колоний монастыря. Его «открыли» для себя богатые мексиканцы, и к тому моменту дела его шли в гору. Отель был изящно обставлен добротной мексиканской мебелью, которая гармонировала с белыми оштукатуренными стенами, сводчатыми каменными потолками, коваными светильниками и совершенно потрясающим видом на море. Их комната, которая прежде была монашеской кельей, выходила на отдельную террасу, обращенную к океану, а просторная ванная была отделана желто-голубой мексиканской плиткой.

— Добро пожаловать в прекрасную Мексику, — сказал коридорный, улыбаясь. Ник дал ему доллар на чай, и это сделало его улыбку еще белее широкой. Когда он ушел, Ник последовал на террасу за Габриэллой, которая любовалась морем, залитым лунным светом. Ник обнял ее и поцеловал в щеку.

— Тебе нравится? — спросил он.

— Я была бы сумасшедшей, если бы это не нравилось. Ведь это так романтично. Можно умереть.

— Ну, не надо. Не по здешним ценам. Столовая еще открыта, и нам стоит поторопиться, если мы хотим пообедать. Кроме того, мне надо сбросить форму и переодеться.

— Сначала поцелуй меня.

Он снова поцеловал ее, на этот раз в губы.

— Ладно, давай переоденемся, — сказала она и побежала в ванную. — Подожди, пока не увидишь мое платье. Я его сама сшила.

Она вошла в ванную, закрыла дверь, потом снова открыла ее и высунула голову.

— Я никогда не пользовалась одной ванной комнатой с мужчиной. Это волнует, — сообщила она и показала на его чемодан. — Я распакую его.

Он начал было снимать свою морскую форму, в которой летел в самолете, но сейчас он взглянул на нее почти испуганно:

— Нет, я это сделаю сам.

— Но, Ник, во всех французских романах влюбленные всегда распаковывают чемоданы друг друга.

— Это не французский роман, — отрезал он. — Я сам его распакую.

Озадаченная его неожиданной суровостью, она ретировалась в ванную.

Столовая утопала в розовой герани, высаженной в глиняные горшки. На столиках стояли керосиновые лампы. Огромные сводчатые окна были распахнуты на главную террасу отеля, залитую светом фонарей. Это создавало впечатление, что обедаешь на открытом воздухе. Отель был заполнен до отказа, и большинство гостей были мексиканцами или европейцами. Наметанный глаз Габриэллы сразу выделил в толпе туалеты от Шьяпарелли и Шанель, а также невероятной величины бриллианты, и ей понравилось все, что она увидела.

— Как красиво, — прошептала она Нику, когда метрдотель усадил их за столик.

Они заказали по ромовому пуншу, и она вздохнула:

— Не могу в это поверить. Я — в Мексике и с тобой! И меня почти совратили таким восхитительным образом, что я не могла бы быть счастливее, чем сейчас. Ты бывал здесь раньше?

— Я приезжал в Акапулько. Но сюда не добирался. Было не по карману.

— Что это за неожиданное счастье к тебе привалило? Умерла двоюродная бабушка или что-то другое?

— Ты почти угадала. Моя тетя Полли, бедная старушка, оставила мне сто тысяч долларов.

У нее перехватило дыхание.

— Так ты богат! Теперь мне действительно следует тебя зацепить!

Он улыбнулся:

— Тебе это хорошо удается.

Когда они собрались выпить, он поднял свой бокал и прикоснулся к ее.

— За нас, — сказал он.

— За нас.

Они выпили. Человек в белом смокинге, в одиночестве сидевший через два столика от них, поднялся и подошел к ним.

— Мистер Кемп! — сказал принц Асака. — И мисс фон Герсдорф. Какая приятная встреча!

Ник встал и пожал ему руку.

— Рад видеть вас, — сказал он. — Приехали отдохнуть?

— Да, и небольшой бизнес тоже. Мисс Герсдорф, вы ослепительны. — Он поцеловал ей руку. — И какое чудесное платье! Прошу вас, садитесь, мистер Кемп.

— Вы не выпьете с нами?

Габриэлла пыталась подать знак Нику, чтобы он этого не делал, но уже было поздно.

— С огромным удовольствием, — проговорил принц, присаживаясь. — Но только на минуточку. Я вижу, вам хочется побыть вдвоем.

Он подозвал метрдотеля и заказал:

— Один коньяк, пожалуйста. «Реми Мартин».

Мексиканец ответил: «Да, сеньор», — и удалился.

— Так вы только что прибыли?

— Да, около часу тому назад.

— Это красивый отель, а климат здесь просто превосходный. Можно совсем забыть, что где-то идет война, не правда ли? К тому же в Европе почти ничего не происходит, поэтому можно ожидать, что война скоро закончится. В конце концов, зачем Англии и Франции жертвовать собой ради Польши? Польши уже нет, с ней покончено. Так что в этом нет смысла, вы согласны со мной?

Габриэлла была возмущена тем, что японский аристократ нарушил их уединение; все ее мысли были поглощены скорее любовью, чем политикой, но она не удержалась от того, чтобы не высказаться:

— Мой отец был австрийцем. Не думаю, чтобы он сказал «забудь об Австрии», когда Гитлер захватил ее два года назад. Если бы Гитлер захватил Японию, вы сказали бы «забудь о Японии»? Сомневаюсь в этом.

Асака улыбнулся:

— Едва ли это случится, но я понял, что вы хотите сказать. Однако вы не поняли меня. Япония и Германия — сильные державы. Польша была слабой. Несомненно, урок истории состоит в том, что сильные нации выживают, а слабые умирают.

Официант подал коньяк, и Асака поднял бокал:

— Выпьем за японо-американскую дружбу?

Ник и Габриэлла переглянулись. Ник поднял свой бокал:

— Я за это выпью.

И он выпил, к удивлению Габриэллы.

— Кстати, — продолжал Асака, — барон и баронесса Манфреди тоже остановились в этом отеле. Он — посол Германии в Мексике и мой знакомый. Моей семье выпала честь принимать его довольно часто, когда он был германским послом в Японии десять лет назад. А я останавливался у них, когда приезжал в Берлин на Олимпийские игры. Я встречаюсь с ними в баре через несколько минут, а вы не составите нам компанию после того, как отобедаете? Барон — удивительный человек и считается почти экспертом по культуре ацтеков и майя.

— Мы будем счастливы, — согласился Ник.

Габриэлла смотрела на него широко открытыми от удивления глазами.

— Я довольно-таки устала от полета, мне хочется пораньше добраться до постели, — сказала она, мысленно сделав ударение на слове «постель».

— Мы не останемся надолго, — сказал Ник.

— Хорошо! — воскликнул Асака, поднимаясь. — Тогда я оставляю вас одних и надеюсь встретить вас в баре — ну, скажем, через час? Мисс фон Герсдорф, — он опять поцеловал ей руку, — я надеюсь, вам понравится пребывание здесь с мистером Кемпом. Вы — удивительно красивая пара.

Забрав свой коньяк, он покинул столик. Ник снова занял свое место.

— Интересный парень, — заметил он.

— Интересный? Да он — гадина! С чего это ты был с ним так любезен?

— А почему мне не следовало быть таким?

— Но, Ник, он же япошка! Ты сам рассказывал о тех ужасах, которые они творили в Китае.

— Это не означает, что он сам это делал.

— Я знаю, но тем не менее… да еще этот тост за японо-американскую дружбу! Я чуть свой бокал не выронила, когда ты его поддержал!

— А ты бы подняла бокал за японо-американскую ненависть? В конце концов, мы не воюем с ними. И мне очень хочется познакомиться с германским послом. Это должно быть интересно.

Габриэлла вздохнула:

— Мой романтичный уик-энд превращается в Версальскую конференцию.

Ник еще не кончил смеяться, когда метрдотель принес им меню.

— Уверяю тебя, очень скоро состоятся и романтические приключения, — пообещал он.

Барон фон Манфреди, высокий человек с намечающимся брюшком и элегантно подстриженной седой бородкой, гипнотизировал Габриэллу своим моноклем, когда ее ему представили. Его жена — черноволосая красавица, — как и барон, не соответствовала распространенным представлениям о немцах. Она была вдвое моложе его и, как потом выяснилось, мексиканского происхождения.

— Долорес — моя вторая жена, — объяснил барон, когда Ник и Габриэлла сели к ним за круглый столик неподалеку от бара из тикового дерева. — Она была моей помощницей на раскопках в Аксмале позапрошлой зимой. Мы нашли несколько восхитительных черепков и нашу любовь.

Он заказал всем коньяк.

— Вы бывали в Юкатане? — спросила баронесса фон Манфреди.

— Нет, — ответила Габриэлла, любуясь ее платьем. — Это мой первый приезд в Мексику.

В распахнутые двери был виден подсвеченный плавательный бассейн. В его лениво завихряющиеся бирюзовые струи непрерывно пикировали мошки и жучки.

— Вы потом убедитесь, — сообщил барон, — что это — единственный в Мексике плавательный бассейн с циркулирующей водой. Мексиканцы склонны бесцеремонно относиться ко всему, что связано с чистотой.

Жена холодно посмотрела на него.

— Благодарю тебя, Ульрих, — сказала она, — по крайней мере мексиканцы не захватывают земли своих соседей, как это делает Германия. — Она повернулась к Габриэлле. — Вы когда-нибудь должны поехать на Юкатан. Там все завораживает. Но конечно, вам надо ехать зимой. Летом там невыносимо жарко. Вы меня извините? — обратилась она к окружающим, поднимаясь. — Я вернусь через минутку.

Когда мужчины встали, она улыбнулась Габриэлле:

— Вы не хотели бы пройти со мной?

— Да, спасибо.

Обе последовали в дамскую комнату.

— Ваш муж очень красив, — сказала баронесса Габриэлле.

— Он мне не муж.

— О да, я забыла. Вы выглядите слишком молодой для любовной связи.

— Для меня это в первый раз. Я немного нервничаю.

— Наслаждайтесь, дорогая моя. Первый раз — это лучше всего.

Они вошли в дамскую комнату. Когда дверь закрылась и баронесса убедилась, что в ней, кроме них, никого нет, она повернулась к Габриэлле.

— Как давно вы знаете принца Асаку? — спросила она шепотом.

— Сегодня я вижу его во второй раз в жизни. А что?

Баронесса подошла к зеркалу проверить макияж.

— Будьте с ним очень осторожны, — предупредила она, видимо желая закончить разговор.

— Что вы имеете в виду?

— Только это. Будьте осторожны. Он весьма опасный человек.

Она вошла в туалет, оставив Габриэллу озадаченной.

— Опасен? Чем? — спросила она.

— Ш-ш, говорите тише.

— Насколько он опасен? — прошептала она.

— Какие у вашего друга с ним дела?

— Вы имеете в виду Ника?

— Конечно.

— Да никаких. Я хочу сказать, что мы только что случайно встретились с ним за обедом.

Раздался шум спускаемой воды, и она вышла из кабинки.

— Если вы верите в эту случайность, то вы — дурочка. — Она снова пошла к раковине вымыть руки.

— Вы имеете в виду… — начала Габриэлла недоверчиво, — вы думаете, что Ник приехал сюда, чтобы встретиться с ним?

— Конечно. Как и мой муж, который приехал сюда из-за того же. Позвольте мне кое-что вам рассказать. Я вышла замуж за него потому, что он богат и имеет титул. Тогда я еще не понимала, что выхожу замуж за человека, который представляет интересы герра Гитлера, готового изорвать весь мир. Примите мой совет: если вы достаточно умны, уезжайте отсюда завтра утром и больше никогда не встречайтесь со своим Ником. А теперь давайте вернемся к столу, пока они чего-нибудь не заподозрили. И, ради Бога, не говорите ничего. Если вы проговоритесь, то для нас обеих это может плохо кончиться.

Она открыла дверь:

— Обождите минутку… Ш-ш. Пошли. И улыбайтесь.

«О Боже мой, — думала Габриэлла, — что это такое?» Но она шла следом за баронессой обратно к бару, где трое улыбающихся мужчин встали им навстречу. Когда она посмотрела на Ника, ее опьяненный любовью ум впервые задался вопросом, что он за человек.

Когда через полчаса они вернулись в свою комнату, Ник запер дверь и снял пиджак.

— Баронесса очаровательная, правда? — сказал он, вешая пиджак в шкаф.

— Да, — согласилась Габриэлла, присаживаясь на кровать и наблюдая за ним. — Ник, — спросила она наконец, — ты знал, что принц Асака должен был сюда приехать?

— Конечно нет. Откуда бы мне это знать? Я его видел всего один раз на приеме у твоей тети.

— Ну, значит, это случайное совпадение.

Он снял галстук.

— А что в этом случайного? Это известный отель. И он должен быть заполнен постояльцами. Я читал, что состояние императорской семьи — одно из самых значительных в мире. Ты не собираешься раздеваться? Я ведь не умею заниматься любовью с одетыми женщинами.

Она поднялась с кровати и подошла к окну, чтобы полюбоваться морем.

— Ник, я сделала ошибку, что приехала сюда, — сказала она. — Тетя Барбара была права. Я, пожалуй, поеду домой завтра утром.

Он успел снять рубашку и смотрел на нее с удивлением:

— Что это, черт возьми, значит?

— Только что я сказала. Я бросилась тебе на шею и вела себя как идиотка. И… — Она повернулась к нему и выпалила: — У меня замерзли ноги.

Он подошел и обнял ее.

— Что случилось, Габриэлла? — спросил он мягко.

Близость его наготы сводила ее с ума.

— Я не понимаю, что здесь происходит! — взорвалась она. — Я уверена, что ты мне лжешь, и я не знаю почему! Вдруг я… Я боюсь тебя!

— Нет ничего такого, чего следовало бы бояться.

— Нет, есть! На приеме у тети Барбары ты фактически оскорбил принца Асаку. А теперь вы — неразлучные друзья!

— Ну, перестань. Мы выпили по стаканчику — и уже друзья? Ты ведешь себя как ребенок. Я был просто вежлив. А что, по-твоему, здесь происходит, кроме того, что я собираюсь заняться с тобой любовью?

Он прижал ее еще крепче к своей гладкой груди, и ее страхи начали исчезать.

— Баронесса… — Она почувствовала, как его мускулы напряглись.

— Что с ней?

— Она рассказала мне в дамской комнате, что ее муж приехал сюда, чтобы повидаться с принцем Асакой.

— Ну и что?

— Она сказала, что и ты тоже приехал повидаться с ним.

— Значит, она выпила слишком много коньяка. Для чего он мне нужен?

— Я не знаю, — жалобно сказала она. — И еще она говорила, что он опасен. О, Ник, уж не ввязался ли ты во что-нибудь… — И она остановилась.

— Во что?

— В какую-нибудь шпионскую сеть, а?

Он рассмеялся и поцеловал ее.

— Я? Ник Кемп — руководитель шпионской сети? Ну, здорово! Ты, наверное, тоже перебрала коньяку! Шпионы — это в кино, в таких, как «Ангел желания». Будь же благоразумной.

У нее отлегло от сердца.

— Я тоже чувствовала, что это бред какой-то. Ты ведь совсем не похож на шпиона. Вот принц Асака, тот чертовски похож! Я бы побоялась встречаться с ним в неизвестном посольстве.

Он медленно покрывал поцелуями ее лицо — от ушка к губам, в то время как ее руки скользили вверх и вниз по его мускулистой спине. Шпионы, принц Асака, германский посол и странная баронесса фон Манфреди исчезли из ее памяти по мере того, как желание переполняло ее.

— О, Ник, — шептала она, — я люблю тебя так сильно! А ты любишь меня хоть немножко?

— Да, дорогая. А ты, наверное, слышала, что шпионы — всегда хорошие любовники.

Он взял ее на руки, отнес к кровати и усадил на постель. Потом он опустился на колени и стал снимать ее туфли. Она положила ладони на его обнаженные плечи.

— Видимо, придется мне выполнить всю работу одному, — сказал он.

— Ник, — она улыбалась, — я люблю твои волосы. Я просто люблю на тебя смотреть! Скажи, это сумасшествие?

— Вполне может быть. Мне, кажется, понадобится твоя помощь, чтобы снять чулки.

— О, честно, ты совсем не романтик. Давай я сама все сделаю.

Она направилась в ванную комнату и разделась. Когда она вернулась, он уже погасил свет и лег в постель. Она перешагнула лунное пятно на полу, стесняясь своей наготы. Он ничего не сказал, когда она улеглась рядом с ним. Она была более чем напугана.

— Знаешь, — прошептала она, — это мой первый раз.

— Знаю.

Он повернулся к ней и стал ее целовать, а его руки в это время ласкали ее груди, потом стали опускаться медленно вдоль ее тела, лаская кожу. Он был искушенный любовник и знал, как ее возбудить. Когда его руки опустились еще ниже, она прямо-таки задохнулась от удовольствия. Она раскрыла рот, и их языки встретились. Эта физическая близость с ним, эти прикосновения опьяняли ее и доставляли блаженство. Чуть позже она почувствовала что-то твердое, толкающее ее в живот. Ее руки коснулись его мускулистых бедер. Когда он осторожно вошел в нее, она снова задохнулась, но на этот раз не от удовольствия, а от боли и шока. Она вскрикнула в темноте:

— О, Ник, Боже мой, не причиняй мне боли!

— Я осторожно, дорогая.

— О, Ник, я так люблю тебя…

Потом она чувствовала, как он ритмично прижимается к ней животом, сначала медленно, а потом со все усиливающейся страстью. По мере того как ее тело отвечало на его вторжение, миллиарды спавших нервных клеток пробуждались к жизни. Необычные ощущения захлестнули ее, тело неумолимо стремилось к внутреннему взрыву.

Когда он кончил, она ничего не сказала. Никакими словами она не смогла бы описать, как восхитительно это было.

Глава 47

На следующее утро, лениво позавтракав на террасе своего номера, они надели купальные костюмы и, захватив темные очки, лосьон и альбом Габриэллы для эскизов, направились по крутому склону к пляжу.

— Иди без меня, — вдруг сказал Ник. — Я еще не акклиматизировался.

— Тебе нездоровится?

— Немножко подташнивает. У меня всегда это бывает в первый день на курортах. Я тебя скоро догоню.

Он заторопился обратно к террасе, а она продолжала спускаться по тропинке. Пляж оказался небольшим, но очень уютным и практически пустым. За исключением гостиничной прислуги на пляже никого не было. Они установили для нее шезлонг, дали ей полотенце, а потом принесли апельсиновый сок с ромом. «Плакала моя диета», — подумала она, взяв соломинку в рот. Один глоток вкуснейшего напитка — и она забыла обо всех диетах. Устроившись в шезлонге, подставив солнцу свое тело, она поплыла по течению приятных воспоминаний, снова и снова мысленно отдаваясь его ласкам. Его мужские возможности были явно неисчерпаемы. И во второй раз она чувствовала наслаждение гораздо более сильное, чем в первый. Ее тело стало жить новой жизнью, о которой она раньше и не помышляла. Впервые в жизни она почувствовала себя женщиной. Вспоминая, как Эрика презрительно отзывалась о мужском теле, она подумала, что лесбиянская звезда толком не знала того, о чем говорила. Сотворив Адама, Бог выполнил великолепную работу и повторил это чудо, сотворив Ника. Она его боготворила.

Выпив весь напиток, она отказалась от второй порции, предложенной ей не в меру старательным слугой. Затем она поднялась, смазала тело маслом для загара и раскрыла альбом для эскизов, чтобы начать работу над созданием гардероба для Эрики.

Прошло с полчаса, и она начала волноваться за Ника. Оставив масло и альбом, она взобралась на холм и вошла в комнату. В ней никого не было. В ванной тоже не было никого. Раздумывая над тем, куда он мог подеваться, она вышла на террасу, чтобы подождать его там, как вдруг увидела его чемодан. Она вспомнила его странную реакцию накануне на ее попытку распаковать его чемодан. Теперь она подошла к нему и проверила замок. Он не был заперт. Открыв чемодан, она увидела, что он пуст.

— Что-нибудь ищешь?

Она подскочила и, повернувшись, увидела Ника, стоящего в дверях. Он был в мексиканской рубашке и широких брюках.

— Куда ты ходил?

— Купить таблеток для желудка. Так что ты ищешь?

Он вошел в комнату и закрыл дверь.

— Так… ничего. — Она пожала плечами. — Я только подумала, что все-таки следовало бы распаковать твой чемодан, но ты, наверное, уже это сделал.

Ник холодно взглянул на нее:

— Я же сказал тебе, что сам распакую его. И я не люблю людей, которые суют свой нос в мой чемодан.

— Люди? Я ведь Габриэлла, ты что, забыл? И я ничего не высматривала.

— Неужели? Я думаю, это все твоя глупая шпиономания. Ты что, подумала, что я здесь что-то прячу? Секретную формулу новой взрывчатки? Или, может быть, отравляющий газ? Боже мой, какой же психопаткой ты оказалась.

— Ник, я сожалею. Право же! Не знаю, может, я действительно совала нос не в свои дела, но не сердись на меня, пожалуйста.

Он снял рубашку и брюки, надетые на плавки.

— Ладно, забудь об этом, — сказал он. — Пойдем скорее на пляж.

Он пошел к выходу.

— А как же твои таблетки?

Он резко остановился, и она почти услышала работу его мозга.

— У них не было того, что я искал, — ответил он грубо и вышел на террасу.

С минуту она не двигалась. Она знала, что он солгал. Но если он не ходил за таблетками, зачем он тогда уходил?

И что все-таки было в чемодане?

Когда они пришли в столовую на ленч, она увидела баронессу фон Манфреди за столиком в одиночестве. Остановившись у ее стола, она сказала:

— Добрый день. Сегодня чудесная погода, не правда ли?

Мексиканка посмотрела на них безразлично.

— Очень, — произнесла она ледяным тоном.

— Вы ждете своего супруга?

— Он улетел в Мехико сегодня утром. Вернется завтра.

Ее взгляд на момент задержался на Нике, а затем она перевела его на Габриэллу, которая чувствовала себя неловко из-за явной враждебности.

— Тогда, если вам захочется составить нам компанию за коктейлем вечером…

— Спасибо, не стоит.

— Габриэлла мне говорит, — сказал Ник, понизив голос, — вы думаете, что я планировал встретиться здесь с принцем Асакой. Интересно, почему вы так думали?

Она нахмурилась:

— Но я никогда ничего подобного не говорила!

Ник взглянул на Габриэллу.

— Вы же это сказали! — воскликнула та. — Вчера вечером в дамской комнате! Вы еще сказали, что я дура, если думаю, что Ник встретился с Асакой случайно…

— Вы лжете! — возразила она мягко. — Я никогда не говорила этого. У вас, очевидно, дикое и вульгарное воображение.

Габриэлла была поражена. Она беспомощно смотрела на Ника:

— Ладно. Будем считать, что я все это выдумала. Мне, наверное, подложили марихуану в десерт. Извините меня.

Она направилась к своему столику, Ник последовал за ней. Когда они уселись, она сказала:

— Теперь я понимаю, почему ты сегодня утром назвал меня психопаткой. Но я говорю тебе, что эта женщина нам только что солгала. Если ты хочешь верить ей — пожалуйста. Но она соврала.

Ник развернул салфетку.

— Давай все забудем, — предложил Ник. — Не хочешь попробовать один из этих коктейлей под названием «ром-торпеда»?

— Почему бы и нет? Я могла бы превратиться и в буйного алкоголика, поскольку оставаться трезвой совсем не имеет смысла.

Она не могла относиться к случившемуся с той легкостью, которую предложил Ник. Совпадение случайных событий заставило ее поверить в то, что в отеле происходит нечто таинственное и что Ник со всем этим связан. И сколько бы он ни высмеивал ее шпионские «фантазии», само присутствие германского посла и кузена японского императора наталкивало на мысль о чем-то таком, что имело отношение к шпионажу, а иначе чем здесь они все занимаются? Контрабандой наркотиков? Но она просто не могла поверить в то, что Ник Кемп — шпион. Это противоречило тому, что она инстинктивно думала о нем. Однако все происходящее, казалось, противоречило ее инстинктам, а когда она вспомнила о таинственном «неожиданном подарке судьбы» от «тети Поли», ее подозрения усилились. Сто тысяч долларов. Отец Ника — состоятельный человек, но и для него это большие деньги. Неужели его патриотизм столько стоит? А если он был шпионом, то что она делала, во имя всего святого, когда спала с ним, а после еще и с удовольствием вспоминала каждое мгновение того, что с нею было? Черт возьми, не пора ли ей выбраться изо всего этого?

Но ее способность действовать была парализована страстью к нему. Он был таким заботливым и предупредительным с ней за завтраком, а потом и на пляже, что она стала сама себя уговаривать, что остался всего один день, а поэтому, устроив демонстративный спектакль с отъездом, она бы мало чего достигла. Поэтому она расслабилась, загорала, рисовала и, когда они вернулись в свою комнату около четырех часов дня, снова предалась любовным утехам с ним. Это была идиллия. Как он сам шутил, шпионы — отличные любовники.

Только когда они спустились в бар выпить коктейль, она поняла, что не видела принца Асаку целый день. И поскольку отель был небольшим, за весь день его невозможно было не встретить, если тот, конечно, не просидел все это время в своей комнате. Это разожгло ее любопытство, но чтобы Ник снова не обвинил ее в «шпиономании» и чтобы ей не пришлось больше оправдываться, она вышла в вестибюль и спросила портье, не выехал ли из отеля японец.

— Нет, сеньора, все воскресенье комната оставалась за ним, но он вылетел в Мехико сегодня утром вместе с бароном фон Манфреди.

— О, ну что ж, большое спасибо.

— Не за что, сеньора.

Она вернулась в бар, мысленно складывая фрагменты сценария вместе. Ник привез что-то в Акапулько — назовем это «X» — в своем чемодане. Где-то по пути он передал «X» Асаке и германскому послу, да, именно в то утро. Они тогда шли на пляж. Этот странный приступ тошноты. Он что, вернулся в комнату, надел рубашку и брюки, достал «X» из чемодана и отнес в комнату Асаки? Потом, когда он вернулся в их комнату и застал ее «что-то вынюхивающей», он быстро придумывает отговорку насчет попытки купить таблетки от болезни желудка? Да, это как раз правдоподобно. А тем временем Асака и фон Манфреди самолетом перевезли «X» в Мехико. Теперь становится понятным, почему баронесса фон Манфреди стала столь «холодной» за ленчем. Отдавая им «X», Ник предупредил их о необходимости заткнуть ей рот, что они и сделали. Что она сказала мне в дамской комнате накануне? «Не говорите им ничего, иначе мы обе будем в опасности»? Да, обе в опасности.

А она — в опасности?

— О чем задумалась? — спросил Ник, когда они уселись за свой столик.

— О том, какой сегодня был чудесный день.

«Чудесный, черт бы его побрал! — подумала она, разглядывая его лицо. — Я влюблена в проклятого шпиона!»

Она заказала порцию спиртного и вдруг вспомнила о таможне. Вчера в аэропорту Лос-Анджелеса они пропустили чемодан Ника без досмотра. Так вот почему он летел в морской форме! Конечно, он был уверен, что таможенникам будет достаточно только взглянуть на его морскую форму, и они его пропустят. Следовательно, «X» было в безопасности под охраной американского флага.

Она вдруг поняла: если она любит его, то должна приложить все силы, чтобы спасти его от себя самого, пока не поздно.

Проблема состояла в том, что уже могло быть поздно.

— Ник, — сказала она ему той же ночью, лежа рядом с ним в постели, — мне хочется с тобой поговорить о чем-то очень важном для меня.

— О чем ты?

— О тебе. Тебе не понравится то, что я скажу, но, пожалуйста, выслушай меня. Я наконец поняла, что ты сделал. О, конечно, я не знаю, что именно было в твоем чемодане, но я знаю, что Асака и фон Манфреди увезли это в Мехико. Это было что-то очень важное, иначе они не стали бы платить тебе сто тысяч долларов. Ник, я люблю тебя и ты мой сладкий, чудесный любовник. Но сам-то ты понимаешь, что сделал? Ты понимаешь, что ты совершил государственную измену? Ведь тебя могут казнить! О Боже, Ник, послушай меня, прекрати это безумство прежде, чем станет поздно. Пожалуйста!

Некоторое время он молчал.

— Мне кажется, что, когда мы вернемся завтра в Лос-Анджелес, нам лучше больше не встречаться.

— Ты не хочешь меня выслушать?

— Я уже предостаточно наслушался. Правда, Габриэлла, мне все-таки кажется, ты не в своем уме.

И он отвернулся.

— А если я пойду в ФБР? — спросила она осторожно.

— Иди. Они тоже сочтут тебя умалишенной.

Спустя некоторое время он услышал ее всхлипывания. Он сел, включил свет и посмотрел на нее. Увидя, как она страдает, он нежно дотронулся до ее руки.

— Мне очень жаль, — сказал он тихо.

Она смотрела на него, и слезы текли по ее щекам.

— Неужели ты не понимаешь? Я же люблю тебя. И рано или поздно кто-то тебя убьет! О, Ник, прекрати это! Пожалуйста! Я умру, если с тобой что-нибудь случится.

Он посмотрел на нее с глубоким состраданием. Но ничего не сказал.

Наутро ей стало плохо. Она проснулась от сильного расстройства кишечника и, в отличие от Ника, болела по-настоящему. После того как она несколько раз побывала в туалете, она стала настолько слабой, что едва могла подняться с постели. Ник взял какое-то лекарство у менеджера отеля (чем косвенно подтвердил ее сомнения в том, что он не смог достать то же самое лекарство для себя), и оно ей немного помогло. Но она все еще оставалась настолько слабой, что была не в состоянии путешествовать.

Он казался раздраженным и нервным. В конечном счете около полудня он ей сказал:

— Самолет вылетает в два, и я не могу опаздывать. Я думаю, ты должна остаться здесь до тех пор, пока тебе не полегчает, согласна?

Она кивнула, чувствуя себя несчастной не только от боли в желудке, но и от того, что этот уик-энд оказался настолько ужасным. Он вышел из комнаты и вернулся немного погодя, чтобы сказать, что он обо всем договорился, что за комнату уплачено и она может задержаться здесь еще на день или даже больше, если понадобится. После этого он начал упаковывать чемодан. Она наблюдала за его действиями с постели, понимая, что никогда больше его не увидит и что им больше нечего сказать друг другу.

Он зашел в ванную комнату побриться и надеть свою морскую форму. Затем подошел к кровати и посмотрел на нее.

— Ты поправишься? — спросил он.

— Надеюсь.

Он взглянул на часы:

— Пожалуй, мне пора. До свидания, Габриэлла.

Она неответила. Не желая смотреть на него, она отвернулась.

— Жалко, что все так вышло, — добавил он. — Ты — чудесная девушка, но, я боюсь, ты позволяешь своему воображению уводить тебя слишком далеко.

— Я занимаюсь творческим трудом, ты не забыл об этом? — мрачно сказала она. — Я создаю модели платьев. Я разработаю сногсшибательный черный костюм, чтобы надеть его по случаю заседания трибунала над тобой.

Услышав, как с треском хлопнула дверь, она почувствовала себя несчастной и одинокой.

В четыре пополудни ее разбудил стук в дверь. Она поднялась, все еще чувствуя себя слабой, но испытывая облегчение от того, что тошнота прошла. Она подошла и открыла дверь.

Перед ней стоял принц Асака.

— Мистер Кемп сказал мне, что вы неважно себя чувствуете, — произнес он приятным голосом. — Я хотел поинтересоваться, не могу ли я чем-нибудь вам помочь?

Ей не хотелось видеть этого японца, но сила привычки заставила ее быть вежливой.

— Нет, благодарю вас, мне уже намного лучше.

— Мой личный врач в Лос-Анджелесе дал мне великолепное лекарство от «мексиканской болезни». Я был бы рад предложить его вам.

— Это очень любезно с вашей стороны, но мне больше не нужны лекарства. Завтра я возвращаюсь домой, и, говоря честно, мне очень хочется поскорее отсюда выбраться.

— О, вам так не понравилось пребывание здесь?

— Я думаю, вы отдаете себе отчет в том, что случилось несчастье. Знаете ли, я не совсем слепа и видела, что происходило.

Его улыбка стала исключительно вежливой.

— Боюсь, я не совсем вас понимаю. На самом деле эта игра — просто шутка. Даже если бы баронесса Манфреди и не сказала бы мне…

— Ах, баронесса, — перебил он. — А вы слышали новость?

— Какую новость?

— Ее муж должен был лететь со мной в Акапулько сегодня утром, но решил вместо этого остаться в Мехико. Мы зафрахтовали маленький частный самолет, на котором я вернулся сегодня утром. Час назад баронесса улетела на нем в Мехико к мужу. К сожалению, что-то случилось с двигателем, и самолет разбился вскоре после взлета. И пилот и баронесса погибли. Это большая потеря для барона. Она была такой красивой женщиной. Ну прямо как вы, мисс фон Герсдорф. — Он слегка поклонился. — Теперь позвольте попрощаться. Мне было очень приятно снова повидать вас. И вашего очаровательного мистера Кемпа.

Она была настолько ошеломлена, что единственное, на что она была способна, это автоматически произнести «до свидания». Он ушел по коридору, а она, вернувшись в комнату, закрыла дверь и заперла ее.

Баронесса проговорилась и теперь была мертва. Урок был наглядным, и преподал его сам принц Асака.

Глава 48

Она вернулась в Лос-Анджелес на следующий день. У нее не было намерений идти в ФБР. Правда, Америка разорвала с Германией дипломатические отношения еще два года назад, в знак протеста против преследования евреев нацистами, но Америка не была в состоянии войны ни с Германией, ни с Японией. Габриэлла не только боялась за свою безопасность, но и вообще не знала, что можно сделать в этой ситуации. У нее не было никаких доказательств, только собранные воедино подозрения и предположения. Если на девяносто процентов она была уверена в своей правоте, то десять процентов оставалось на сомнения. А что, если Ник был прав и вся эта история была не более чем плод ее воображения? Правда, смерть баронессы фон Манфреди слишком хорошо вписалась в цепочку событий, но это могло быть и совпадением. Самолеты все-таки иногда разбиваются. Кроме того, если она сообщит в ФБР, то начнется расследование и произойдет одно из двух: если Ник окажется виновным, то его повесят, а если нет, то его карьера все равно окажется под вопросом.

Поэтому она не стала делать ничего. Она снова начала работать на студии, готовить по ночам эскизы для гардероба Эрики и пыталась выбросить из головы Ника, принца Асаку и Акапулько.

Помимо этого у нее была еще одна проблема: Эрика. Съемки фильма «Ангел желания» шли к концу, и она видела Эрику на студии почти каждый день. Белокурая звезда не упускала ни одного случая, чтобы не пригласить ее в свою артистическую уборную, на ленч, коктейль или обед. У Габриэллы всегда находилась какая-нибудь отговорка, но самой убедительной из них была та, что срочная работа над моделями и шитье туалетов совершенно не оставляли ей времени. Так оно и было на самом деле. Однако она видела, что терпению Эрики приходит конец и ей все равно придется принимать решение. Наконец, через месяц после возвращения из Акапулько, она позвонила Эрике на ее виллу в Малибу и сообщила, что заказанная ею одежда готова к примерке.

— Чудесно, дорогая! — сказала она. — Ты сможешь привезти все это во второй половине дня? А я приготовлю ужин. Я превосходно готовлю. Ты не хочешь бифштекс?

— К сожалению, я уже набрала несколько фунтов и поэтому сижу на диете.

— Великолепно! Я тогда тоже посижу на диете. Будет салат и немного вина. Встретимся в пять?

— Хорошо, в пять.

Габриэлла положила трубку и вздохнула. События неотвратимо надвигались.

Эрика была убеждена в том, что привилегии и само положение звезды и, кроме того, заработок в двести тысяч долларов за съемки в каждом фильме позволяли ей жить в роскоши. У нее были четыре огромных автомобиля, включая темно-синий «роллс-ройс», подаренный ей Моррисом после феноменального успеха фильма «Крах», соболя и норки, а также завидная коллекция драгоценностей. Будучи дочерью профессора, она унаследовала от него тягу представителей среднего класса к надежному размещению капитала и поэтому скупала недвижимость с жадностью Джона-Джекоба Астора^[81]. Эрика понимала, что успех в кино так же недолговечен и эфемерен, как и физическая красота, тогда как недвижимость в Лос-Анджелесе все еще была дешевой. Поэтому то, что у нее оставалось от основных расходов, она щедро тратила на свой загородный дом на берегу океана. Она сама его спроектировала в смешанном стиле, который кто-то назвал «M.G.M. Colonial»^[82], но он тем не менее был самым привлекательным в городке, где эклектичность в архитектуре была нормой.

Габриэлла припарковала свой «шевроле» у гаража и отнесла три большие коробки к двери. На ее звонок вышла Эрика в широких брюках и белой блузе.

— А, вот и ты, — воскликнула она. — Давай я помогу тебе внести эти коробки.

Она взяла верхнюю, и Габриэлла последовала за ней в гостиную. Это была небольшая, но обставленная со вкусом комната. Вид из нее на пляж и океан сквозь стеклянные двери в конце комнаты был великолепен. Пол был почти белым, а обитые вощеным мебельным ситцем софа и стулья оживляли интерьер: его дополняли несколько стульев от фирмы «Бидермейер», купленные в антикварном магазине на улице Ла Чьинега. Над белым камином висел портрет Эрики, изображенной в облаке белого тюля.

— Я сгораю от нетерпения посмотреть, что ты сделала, — проговорила Эрика, поставив на стол коробку. — Что мне примерить сначала?

— Поскольку мы в Малибу, почему бы не начать с купальных костюмов?

— Почему бы и нет?

— Они в этой коробке. Вам помочь?

— О нет, дорогая. Я переоденусь в библиотеке и устрою тебе показ моделей.

Она взяла коробку и, к облегчению Габриэллы, ушла в соседнюю комнату. Габриэлла была рада, что ей удалось избежать близкого общения с Эрикой, неизбежного во время примерки ее туалетов. Но у нее сосало под ложечкой при мысли, что Эрика начнет помогать ей снимать свою собственную одежду. Однако если Эрика и была агрессивно настроена в сексуальном плане, то она до сих пор этого не показывала.

Последовавшее затем шоу заставило Габриэллу забыть о своих волнениях, так как она буквально купалась в потоке льстивых похвал Эрики. Звезде очень понравились почти все туалеты, и она выражала свое одобрение восторженными словами. Габриэлла особенно нервничала из-за финала — вечернего свободного платья, которое было задумано как новаторски смелое и даже «вызывающее». Оно было сшито из черной тафты, узкие рукава которого с буфами наверху при взгляде спереди придавали платью неовикторианский вид. Спина у платья практически отсутствовала, откровенный вырез от плеч опускался почти до самых ягодиц.

— Боже мой, дорогая, — рассмеялась Эрика, входя в гостиную, — если я прислонюсь к холодильнику, я превращусь в сосульку.

— Что, слишком глубокий вырез?

— Нет, он мне подходит. У меня великолепная спина, так почему бы ее не показать? Чуть-чуть духов «Шалимар» на открытые части спины — и любой мужик в Голливуде вцепится в меня. Это чудесно. Вся коллекция просто замечательна. Мне она очень нравится. Сколько я тебе должна?

— Ну… ткань стоила тысячу двести долларов, мои модели и работа стоят триста долларов. Так что — полторы тысячи всего.

— Но ты же сама себя обсчитываешь! Ты, должно быть, работала как вол, чтобы все это создать!

— Для меня это удовольствие, потому что я люблю это дело. А то, что именно вы будете носить мою одежду, для меня имеет такое значение, что мне вообще не следовало бы брать с вас денег за работу.

— Не говори глупостей. Послушай, дорогая, первая заповедь работы кутюрье над моделями: брать деньги за все, что можно продать. Если снизить цену на платье, то большинство женщин подумает, что оно низкого качества. Однако, — добавила она поспешно, — я лучше сначала выпишу тебе чек, а потом уже буду давать советы. Что-нибудь выпьешь?

— Нет, спасибо.

— Да оставь! Это надо отметить. У меня в холодильнике есть бутылка отличного «шабли». Ты не нальешь нам по бокалу, пока я выписываю чек?

Габриэлла вошла в безукоризненно чистую кухню и налила вино. Когда она вернулась в гостиную, Эрика подала ей чек:

— Voila! Вот и положено начало для состояния Габриэллы фон Герсдорф. Почему бы тебе не открыть свой магазин, дорогая? Тебе, наверное, надоело отупляющее шитье на студии, тем более что это ведь растрачивание твоего таланта.

Она взяла вино и села перед камином. Габриэлла устроилась напротив.

— По сути дела, я давно вынашиваю эту идею. Но я не была уверена, хватит ли мне денег. Немного мне досталось в наследство от родителей и бабушки, но все они вложены в облигации…

— Мой Бог, твой дед был банкиром, а ты не знаешь, где достать деньги? Возьми взаймы у Морриса. Он гораздо богаче, чем это допускается законом.

— Я бы не смогла этого сделать.

— Не будь смешной. Они рассказали мне, как тебя полностью обобрал твой собственный дядя Дрю, это дерьмо! И Моррис и Барбара — оба обожают тебя и сделают все, чтобы тебе помочь. Было бы глупо не попросить у них!

— Да я и не знаю, сколько мне надо денег, чтобы начать свое дело. Мне, очевидно, понадобится продавщица и рабочая комната для шитья. Кроме того, будут нужны деньги на жизнь, ведь, наверное, придется оставить работу на студии…

— Двадцать пять тысяч долларов, — перебила Эрика, — составили бы отличную заначку. А у меня есть и место для этой мастерской! В прошлом году я купила дом на Уилширском бульваре. Там на углу размещался цветочный магазинчик. Идеальное место. Но сам флорист, к моему сожалению, скончался после Рождества, и я еще не нашла нового арендатора. Почему бы тебе не взять его в аренду?

— Но там, наверное, ужасно высокая арендная плата?

— Я получала с флориста пятьсот долларов в месяц. Тебе я сдам на два года по четыреста. Лучшего предложения тебе не найти.

— С вашей стороны это большая щедрость.

— Но ведь я хочу, чтобы ты добилась успеха, дорогая! И я буду хвастаться, что у меня в арендаторах сама Габриэлла, самая шикарная новая кутюрье в Беверли-хиллз! Конечно, — добавила она осторожно, — ты мне будешь делать приличную скидку за одежду.

— О, разумеется.

— Тогда будем считать, что дело решено. Поговори с Моррисом сегодня же вечером. Если у тебя с ним будут проблемы, чего я, впрочем, не думаю, позвони мне. Я ему скажу, что перейду от него в Парамаунт^[83], если он не одолжит тебе денег. Почему ты сидишь так далеко, дорогая? Почему бы тебе не сесть рядом со мной? Так ты сможешь подливать мне вина.

Она улыбнулась приглашающей улыбкой. «О Боже, — подумала Габриэлла, — начинается!»

— Эрика…

— Да, дорогая!

— Я не знаю, как это сказать, но… если вам действительно нравятся мои туалеты и вы считаете, что у меня талант, тогда не просите… меня ложиться с вами в постель.

Улыбка с лица Эрики исчезла.

— Ты ведь не можешь считать меня непривлекательной.

— Вы же сами знаете, что вы — одна из самых красивых женщин в мире. Я бы отдала все, чтобы выглядеть так, как вы. Но… — она перевела дыхание, — я люблю мужчин.

Эрика закурила сигарету.

— Бьюсь об заклад, Шанель пошла бы со мной в постель, — сказала она, выпуская дым.

— Я — не Шанель. Я — Габриэлла. Если я начну свою карьеру таким образом, это будет… Я не знаю. Все не так.

Эрика уставилась на нее и почти целую минуту не отводила взгляда. Потом она расхохоталась:

— Черт возьми! Вот мое везение. Я открываю гения, а она стоит на своем. Ладно, дорогуша. Я отказываюсь от тебя в части постельных дел. Наши отношения станут чисто деловыми. Но я думаю, что таким образом скидка, которую ты собираешься делать на мои заказы, удвоилась.

Габриэлла с облегчением вздохнула и наполнила оба бокала.

— Я только сейчас осознаю, что я действительно в бизнесе!

— Как ты назовешь свой салон?

— О, я придумала ему название много лет тому назад, когда я еще была ребенком и управляла воображаемым салоном модной одежды в Париже. Он будет называться «Салон Габриэллы».

— Гм. Не очень оригинально, но в точку. Тогда выпьем. За «Салон Габриэллы»!

— За «Салон Габриэллы»!

Габриэлла выпила вино и почувствовала себя согревшейся, счастливой и относительно целомудренной.

Большинство воротил кинобизнеса прилагало огромные усилия, чтобы хоть как-нибудь скрыть свое скромное еврейское происхождение. Побуждаемые своими социально амбициозными супругами и вынужденные жить во времена довольно распространенного антисемитизма, они тратили свои миллионы на роскошные имения и на приобретение произведений импрессионистского искусства либо на то, чтобы в их образе жизни не оставалось и следа местечковости, по крайней мере в тех случаях, когда они появлялись на приемах и званых обедах. Они говорили о кино на профессиональном языке, играли в гольф, лечили свои язвы, спали со своими любовницами, но почти не говорили о Лоуер Ист-сайде.

Моррис Дэвид в этом смысле был исключением. У него тоже было имение и импрессионистская картина, которая при нажатии кнопки поднималась, открывая объективы кинопроекторов. Ему досталась жена с хорошим вкусом, о которой он говорил, что она — его судьба. Но Моррис любил вспоминать об улице Хестер. И на самых блестящих званых обедах в Беверли-хиллз, когда напоказ выставлялись самые крупные бриллианты, ему доставляло удовольствие нарушать это шоу, произнося на идиш разные выражения времен своей юности, и чем они были круче, тем больше ему нравилось щеголять ими. Эти грубые изречения, небрежно оброненные на официальном обеде, обычно вызывали гомерический хохот и превращали самого напыщенного воротилу кинобизнеса в объект насмешек. Его жена обычно притворялась, что не понимает ни слова, а все присутствовавшие неевреи выглядели понимающе смущенными. Барбара уже давно не пыталась останавливать его грубости на идиш. Какими бы ни были его недостатки, а их у него было много, она знала, что он обладал теплым и щедрым сердцем. Поэтому, когда Габриэлла спросила свою тетю, не обидится ли Моррис, если она попросит у него денег взаймы, Барбара ответила:

— Конечно нет. Почему он должен обидеться?

Моррис немедленно откликнулся на ее просьбу. Он любил Габриэллу и с большой теплотой относился к памяти ее деда Виктора, который финансировал его первый фильм много лет тому назад. Габриэлла рассказала ему о своих планах, о роли Эрики в этих делах и о своей мечте создать свой салон. Он внимательно выслушал ее, попыхивая сигарой, а потом спросил:

— Сколько тебе нужно?

— Огромную сумму, — выпалила она.

— Я кручусь в кинобизнесе, что значит «огромная сумма»? Сколько?

— Двадцать пять тысяч долларов.

— Это столько, сколько дядя Дрю пытался тебе дать на Рождество шесть лет тому назад, а ты бросила чек ему в лицо?

— Я бы и снова это сделала! — сказала она.

Он улыбнулся:

— Хорошо. Я бы тоже так сделал.

Он поднялся, подошел к своему письменному столу и выписал чек. Он принес его и подал Габриэлле. Чек был на тридцать тысяч долларов.

— Но, дядя Моррис, я же просила только на двадцать пять…

— Пять тысяч сверху — это мой подарок. Используй их для того, чтобы сделать салон уютным. Fun drek ken men kayn koyletsh mit flekhten.

— Что это означает?

— Из дерьма не сделаешь конфетку.

Она рассмеялась, обняла и поцеловала его.

Свой салон Габриэлла открыла в День всех дураков, первого апреля 1940 года. Помещение было маленькое — демонстрационный зал и мастерская позади него, — но Габриэлле и этого было достаточно: она хотела, чтобы он оставался небольшим, для узкого круга, и безупречным. Она сама руководила его переоборудованием, воевала с архитектором, спорила с плотниками и в конечном счете добилась того, к чему стремилась: чистый, современный нью-йоркский интерьер, что в то время было большой редкостью в Лос-Анджелесе. В салоне многого не хватало, но то, что имелось, было высшего качества: ведь одежда здесь должна была быть на уровне высокой моды. Несколько стульев модели «барселона», один фикус в изысканной китайской вазе, серое ковровое покрытие на полу, а на стене — большое полотно в стиле модерн кисти мексиканского художника. Окна на Уилширский бульвар были задрапированы белыми занавесями, которые пропускали мало света, но зато закрывали вид на улицу: она не хотела, чтобы клиентки разглядывали машины на улице. Она наняла итальянку-продавщицу по имени Лукреция Руссо. Двадцатипятилетняя умная и привлекательная Лукреция была из калифорнийской семьи виноделов из долины Напа и мечтала стать художницей. Габриэлла платила ей пятьдесят долларов в неделю, что было немало, и предупредила, что ожидает от нее трудолюбия и предупредительного отношения к клиенткам. Кроме того, деликатно посоветовала ей остерегаться Эрики. После некоторых попыток найти подходящую швею ей наконец повезло с сорокадвухлетней мексиканской женщиной по имени Розита Гусман. Именно Розита создавала модели по эскизам Габриэллы и под ее постоянным контролем. В рабочей комнате позади салона далеко за полночь, пока Габриэлла готовила свою коллекцию к открытию, стоял гул.

Первая презентация в апреле прошла без вспышек юпитеров, без трибун для ораторов и без множества репортеров из отделов моды. С помощью Барбары и Эрики Габриэлла составила список из двадцати наиболее известных в обществе Беверли-хиллз женщин, причем только семь из них были кинозвездами, поскольку Габриэлла не хотела зависеть исключительно от капризов актрис. Прессу не пригласили сознательно. Приехали абсолютно все приглашенные: Барбара и Эрика распространили по Беверли-хиллз и среди местных кинодеятелей слух, что Габриэлла — волшебная портниха и что ее салон скоро станет престижным местом приобретения туалетов. Гости прибыли еще до пяти. Лукреция их встречала и рассаживала на маленькие взятые напрокат стулья. Шампанское и икру разносили два официанта, специально приглашенные по этому случаю. Затем, точно в пять, из-за занавеса, отделявшего мастерскую от салона, появилась Габриэлла. Несмотря на то что она казалась уравновешенной, у нее на душе скребли кошки.

— Меня зовут Габриэлла фон Герсдорф, — сказала она. — Мы рады видеть вас в нашем салоне.

Затем она отошла в сторону и объявила выход первой модели.

— Коллекция открывается костюмом для ленча с мужчиной, вашим потенциальным любовником.

Раздались одобрительные возгласы женщин, когда поразительно красивая манекенщица в сером костюме с розовыми кантиками появилась из-за занавеса. Это был костюм строгого покроя со слегка увеличенными плечами, но изюминка как раз и состояла в розовом кантике. Это было прекрасное и элегантное произведение. Когда манекенщица прошла по рядам, женщины вытянули шеи, чтобы получше рассмотреть костюм.

По возбужденному шепоту гостей Габриэлла поняла, что это успех.

Коллекция имела сокрушительный успех. Вся она была распродана, и Габриэллу завалили новыми заказами. Завистники брюзжали, что Габриэлла провалилась бы, если бы не поддержка Морриса и Барбары Дэвид, а также Эрики Штерн, но, увидев ее туалеты на нескольких приемах, отступили. В них было что-то магическое: у нее было не только чутье, но и характерный стиль. Она работала долгими трудными часами, чтобы добиться кажущейся легкости в работе. Кроме того, она назначала гибкие цены. Но как только война в Европе разгорелась и зицкриг^[84] перешла в блицкриг, приведшую к падению Бельгии, Франции, Голландии, Норвегии и Дании под натиском явно непобедимых немцев, да еще когда Америка неохотно, с трудом начала переход к военной мобилизации экономики, женщины уже не обращали внимания на цены. Возможно, напуганные будущим больше, чем они себе в этом признавались, они хотели покупать, и деньги им это позволяли. Габриэллу завалили заказами. Она сняла квартиру в Брентвуде. Впервые в жизни у нее появилось свое жилище. Успех глубоко взволновал ее. После долгих лет застенчивости, вызванной избыточным весом, после травм, полученных в результате гибели родителей и потери дедушки и бабушки, она наконец стала избавляться от всех этих переживаний и становиться самой собой. Единственным, чего не хватало ей теперь для полного счастья, был Ник. Она думала, что время залечит и эту рану, но ошиблась. Даже когда она была перегружена работой с Розитой в мастерской, далеко за полночь, она никак не могла совсем забыть его. Она приезжала домой измученная и валилась на кровать, но он тут же возникал в ее мыслях. Она говорила себе, что ведет себя, как персонаж из заезженной любовной песни поденщика, что она никогда снова не увидит его, что она хорошо отделалась и что ей следует начать встречаться с другими мужчинами, но это ничего не меняло. Он вошел в нее, стал ее частью. Она-таки была тем самым задавленным трудами персонажем любовной песни.

Она хотела своего мужчину.

В первый понедельник июня какой-то человек вошел в «Салон Габриэллы». Лукреция Руссо редко видела мужчин в салоне. Но таких красивых мужчин не только в салоне, но и за его пределами она видела совсем немного.

— Доброе утро, — обратилась она к нему, — я могу вам чем-нибудь помочь?

— Да, меня зовут Ник Кемп. И я бы хотел видеть мисс Габриэллу фон Герсдорф. Она здесь?

Лукреция полагала, что у Габриэллы, по горло занятой работой, совсем не остается времени на любовь. И поэтому она была заинтригована.

— Да, она в мастерской. Мне сходить за ней?

— Пожалуйста.

Она быстро прошла за занавес. Габриэлла и Розита трудились над вечерним туалетом для Мери Оберон, совсем недавно ставшей одной из ее известных заказчиц, которых в прессе называли «девочками Габриэллы».

— Габриэлла, там фантастически красивый моряк хочет тебя видеть. И если он тебе не нужен, тогда за него возьмусь я!

Габриэлла сидела на корточках у манекена, подшивая подол. Она подняла глаза:

— Моряк?

— Вообще-то он офицер. Его зовут Кемп. Ник Кемп.

Габриэлла побледнела. Она встала и быстро подошла к зеркалу посмотреть на себя. Лукреция и Розита обменялись взглядами.

— Побудь здесь, Лукреция, — бросила Габриэлла, подходя к занавесу. — Я хочу поговорить с ним без свидетелей.

Она прошла за занавес, а Розита и Лукреция шепотом и наперебой стали обмениваться своими догадками по этому поводу.

— Привет, Габриэлла, — поздоровался Ник, когда она вошла в салон.

— Привет.

Они смотрели друг на друга в неловком молчании.

— Ты что-нибудь хочешь мне сказать? — спросила она наконец.

— Мне многое надо тебе сказать. Так много, что я не знаю, с чего начать. — Он посмотрел на часы. — Могу я пригласить тебя на ленч? Я знаю много мест в Венеции, где хорошо готовят еду из моллюсков. Там абалон не как резина, и у них есть хорошее вино, которое называют «Шато Тиахуана».

— Или мы могли бы сгонять в Акапулько на романтический уик-энд. У них тоже есть интересные фирменные блюда. Таинственный японец. Жены германских послов, погибающие в авиакатастрофах…

— Я не имел к этому никакого отношения.

— О? Тогда, значит, и я не была психопаткой? А ты все-таки имел к этому какое-то отношение?

— Послушай, я хочу объяснить всю ситуацию, но мне не хочется делать это здесь. Мы могли бы где-нибудь посидеть одни?

Она заколебалась:

— В Венеции — вряд ли. Поедем ко мне домой.

Она вернулась в мастерскую.

— Лукреция, дорогая, меня не будет пару часов. Последи за порядком, ладно?

— Конечно. А ты нам скажешь, кто этот красавец?

Габриэлла грустно улыбнулась:

— Моя настоящая большая любовь. Или прошлая. Она пошла к двери, а потом добавила: — Может быть, все-таки еще настоящая.

Она отперла дверь и впустила его в гостиную своей квартиры. Он осмотрелся: плакат Тулуз-Лотрека и мексиканский примитивизм, которые ей нравились в последнее время, матрас в тиковом чехле на кушетке…

— Очень мило. Мне нравится.

— Это домашний очаг. Хочешь колу?

— Нет, спасибо.

Он положил фуражку на стол и сел. Она заметила на его погонах новую нашивку поуже.

— Тебя повысили в звании? — спросила она.

— Точно. Теперь я — лейтенант младшей степени.

— В Вашингтоне странный способ отмечать заслуги шпионов.

— Я полагаю, что мой поступок оказался более убедительным, чем я раньше думал.

— Это был поступок? — Она села.

— Позволь мне рассказать с самого начала. В январе прошлого года, через неделю после приема в доме твоего дяди, на мой корабль как с неба свалился Асака. Я и представления не имел, что именно было у него на уме, но в разговоре он мимоходом сделал мне предложение под видом киносценария. Но он-то знал, о чем говорит.

— Ну, и о чем был разговор?

— Он искал американского офицера, который передавал бы ему определенное оборудование. Если бы японцы и немцы его имели, то они могли бы расшифровать всю нашу служебную переписку. Я не буду вдаваться в технические детали, потому что это секретные сведения. Бог знает, с какой стати он подумал, что именно я буду заинтересован в этом. Это до сих пор за пределами моего понимания. Но я интуитивно почувствовал, что идет какая-то крупная игра, и у меня хватило ума поддержать ее. Самым существенным было то, что он предложил миллион долларов наличными тому, кто будет на него горбатиться.

— Миллион? Наверное, им эта штука была нужна до зарезу.

— Ты шутишь? Случись война, эта «штука» стоила бы не один, а сто миллионов. Ну, хорошо, сам я не принял этого предложения, но притворился, что заинтересован. Когда он ушел, я направился в военно-морскую разведку и рассказал им все. Не стоит говорить, насколько эти ребята обалдели — кузен японского императора — и шпион?! Но я подал идею продолжить игру с ним, так как она могла оказаться выгодной для нас…

— Ты хотел отдать им секретные коды? Или продать?

— Нет, продать ему фальшивые коды.

— Ну а какая от этого была бы польза? Когда коды не стали бы работать, разве они не догадались бы, что они фальшивые?

— Конечно. Но не в том случае, если бы мы передавали дезинформацию фальшивыми кодами. Они не могли бы расшифровать настоящую информацию, а если передавать «дезу», которую они могли бы расшифровывать нашими кодами, вот тогда-то и возникла бы возможность надуть их, чтобы они думали, что достали хотя бы часть всего оборудования. Самое большое преимущество состояло в том, что мы могли бы говорить все, что нам надо, отсылать им всякую чушь, подавать сумасбродные идеи, все, что угодно. Поняла?

— Ник, это все ты придумал?

— Точно. Пришлось и кое-что продать, но в разведке решили, что стоит попробовать. Поэтому именно мне поручили продать Асаке фальшивые коды. Я тянул время, говорил ему, что боюсь оказаться за решеткой, позволил ему попотеть, чтобы уговорить меня, и наконец согласился. Он мне выплатил задаток — сто тысяч долларов. И флотское начальство разрешило мне кое-что оставить себе, чтобы начать жить на широкую ногу. Это тоже было частью разработанного плана: заставить его думать, что я был таким ку-ку насчет халявных грошей, что я не смог устоять перед покупкой «кадиллака», не мог не снять номер в отеле «Беверли-хиллз» и так далее. Мне его надо было убедить, что я человек, понимаешь? То есть я — мистер Уиклинг^[85], слабовольный человек. Иначе почему бы я стал продавать свою страну? А затем и ты попала в эту историю.

— Я?

— Ты. Я тогда сказал Асаке, что я свою первую передачу кодов хочу осуществить в Мексике, так как боюсь это делать в Штатах. Он в общем-то быстро согласился, потому что, как я понял, частью его плана было желание вовлечь в дело ребят Адольфа через своего старого дружка барона фон Манфреди. Вот так мы договорились встретиться с фон Манфреди в отеле «Белла Виста» в Акапулько.

Чтобы подкрепить свою роль «мистера Человека» и «мистера Слабовольного», я ему сказал, что хочу смотаться за тобой, и настаивал, чтобы ты поехала со мной на уик-энд, так как я в этом случае мог бы похвастаться перед тобой своим вновь обретенным богатством. Ну и немного поразвлечься, ты понимаешь, что я имею в виду.

Ее сердце упало.

— Другими словами, любовные дела были просто декорацией? А я, выходит, только реквизитом?

— В самом начале так и было. Но этим дело не кончилось. Но дай мне закончить рассказ. Асака вскипел. Он не хотел, чтобы ты путалась под ногами и мешала работе. Но когда я стал настаивать, он согласился. Ну, а остальное ты вычислила сама. Я привез «только что украденное» в чемодане, передал его Асаке и фон Манфреди. Они самолетом отвезли его в Мехико, чтобы сделать дубликат в германском посольстве. Тем временем они, к сожалению, решили, что баронесса фон Манфреди стала для них опасной, и они от нее избавились.

— Ты им сказал, что она со мной разговаривала в туалете?

— Слава Богу, нет. Они до этого сами докопались. Видимо, она им уже давно мешала. Ей положительно не нравилось то, что Гитлер делал в Европе. Вот, пожалуй, и все. Мне приходилось притворяться, что я от тебя без ума, чтобы Асака сохранял ко мне доверие. К несчастью, из-за всего происходившего пострадала ты, и за это я хочу просить прощения.

— А почему только теперь?

— Асака вернулся в Японию. Я спросил в разведке, могу ли я все объяснить тебе. И они мне разрешили. Но японцы все же сумели разобраться в нашей игре. Они отказались сделать последний платеж и обвинили меня в торговле фальшивыми бриллиантами вместо алмазов. Но какое-то время эта схема работала и стоила имперскому казначейству Японии уйму денег, что их совсем не обрадовало. В отличие от нас.

Она заставила себя скрыть свое негодование и боль, но на самом деле была готова вот-вот взорваться.

— Значит, ты теперь, черт возьми, герой.

— Ну, меня повысили в звании. И оставили за мной «кадиллак».

— Мои поздравления. А я просто счастлива, что сумела помочь своему правительству добиться выдающейся победы на ниве борьбы с международными происками. Военно-морскому департаменту, по-видимому, наплевать на мои чувства. Зачем они им? И зачем они тебе? Кто я такая? «Габриэлла-реквизит».

— Вовсе нет. Ты — Габриэлла, девушка, в которую я влюбился в Акапулько.

— О! В самом деле? Расскажи-ка мне об этом. — Она встала и направилась в кухню. — Между прочим, я иду за кока-колой. И за скрипкой, чтобы мы могли записать звуковое сопровождение этой любовной сцены.

Она вошла в кухню и громко хлопнула дверью. Она вытащила из холодильника бутылку кока-колы и стала искать открывалку на столе. Когда она не смогла больше ее искать из-за слез, застилавших ее глаза, она бросила поиски, прислонилась к стене и разрыдалась.

Через некоторое время вошел в кухню и он:

— Габриэлла…

— Убирайся! — закричала она. — Ты — подонок! Мало ты мне причинил боли? Хочешь меня заставить слушать свой треп и дальше? Будь ты проклят! Будь я проклята за то, что полюбила тебя! Просто уходи. Пожалуйста. Я уже всего наслушалась.

Он немного подождал у двери, пока она продолжала всхлипывать, потом спокойно сказал:

— Я действительно в тебя влюбился. Когда ты пыталась остановить меня той ночью в отеле. Когда я увидел, как ты беспокоишься, чтобы со мной ничего не случилось, я стал заботиться о тебе. Ты, конечно, можешь назвать это отраженным эгоцентризмом, я не знаю. Но я тебя люблю. И ждал все это время, чтобы признаться тебе в этом. Я хочу тебя. Не знаю, согласишься ли ты когда-нибудь стать моей женой, но если согласишься, я стану самым счастливым человеком на земле.

— Треп, — презрительно фыркнула она.

Он быстро пересек кухню, схватил ее, резко повернул к себе и сильно встряхнул:

— Черт возьми, я тебе делаю предложение! Я до сих пор не просил руки ни одной женщины и, черт меня подери, не допущу, чтобы ты меня обзывала трепачом в тот момент, когда я действительно намерен жениться.

Она заморгала от смущения:

— Ты намерен… ты действительно намерен?

— Боже мой… — Он закатил глаза к потолку от расстройства, а потом сильно встряхнул ее еще раз. — Да!

И в этот момент он поцеловал ее. Крепко. Страстно.

— Ох, Ник, — прошептала она, обнимая его. — Ты — большой, красивый, белокурый сукин сын… Я согласна!

* * *

Они поженились 7 июля 1940 года, и она была в подвенечном платье, сшитом по ее собственному эскизу. По общему признанию, это было самое красивое подвенечное платье, которое когда-либо видел Лос-Анджелес. Дядя Моррис был ее посаженым отцом, и гала-прием давали в «Каса дель Мар». Дядю Дрю и тетю Милли на свадьбу не приглашали.

Лейтенант (младшей степени) и миссис Николас Кемп провели свой медовый месяц в отеле «Белла Виста» в Акапулько. В брачную ночь он приходил к ней четыре раза. Наутро у жениха начался приступ болезни «Месть Монтесумы», на этот раз по-настоящему, но к обеду он был уже здоров. Оба они были безумно счастливы, и даже коридорные признавали, что за это время не видели более влюбленной пары.

В августе 1940 года Габриэлла сообщила Нику, что она беременна. В апреле следующего года она родила ему сына и настояла на том, чтобы его назвали Николасом Виктором Кемпом в честь любимого мужа и своего деда.

В декабре того же года японцы напали на Пирл-Харбор.

Часть XI Война

1942

Глава 49

Президент Рузвельт ел яблоко и сортировал новые марки для своей коллекции, когда ему доложили о нападении на Пирл-Харбор. Он немедленно отдал приказ о переводе военно-морского флота на военное положение. Часы Белого дома показывали один час сорок семь минут пополудни. На рассвете следующего дня, по японскому времени, пятьсот японских солдат высадились на скалистый берег в районе Баско, главной деревни полуострова Батаан, в ста сорока милях к северу от острова Лусон, самого северного острова Филиппинского архипелага. Так началось завоевание Филиппин японцами.

Письмо лейтенанта (мл. ст.) Николаса Кемпа своей жене.

Манила, 23 декабря 1941 г.

Моя дорогая Габриэлла,

Я бы несомненно предпочел сообщить тебе хорошие новости, но, к сожалению, все плохо и становится хуже. Вчера джапы начали наступление на Лусон, которого мы ожидали. Вот уже две недели, как они бомбят Багио, — это летняя столица Филиппин, к северу от Манилы, — и еще они высадились в заливе Лингаен, что к западу от Багио. Мне довелось провести в Маниле только десять дней, и я едва ориентируюсь в городе, но не похоже, что мы пробудем здесь долго. Япошки уже движутся походным маршем на юг, и, наверное, через пару недель будут здесь: сопротивление, которое мы им оказываем, очень незначительно, что, впрочем, неудивительно, если учесть, что мы безнадежно уступаем им в численности, а большинство филиппинских солдат — необученные. Говорят, Мак-Артур хочет стянуть нас всех — американцев, филиппинские войска и Кесона — обратно на полуостров Батаан, который вдается в Манильский залив к западу от места, где мы находимся. Здесь, я полагаю, мы в последний раз попытаемся оказать сопротивление до подхода подкреплений. Не знаю, может быть, что-нибудь и получится. Но в настоящий момент здесь нет ничего такого, что вселяло бы оптимизм. Все в панике. Говорят, что Кесон, который является главой филиппинского правительства и другом Мак-Артура, попытался направить японцам послание с предложением уладить дело полюбовно. Мак-Артур на него страшно зол. Ну, довольно о старых друзьях.

«Коротышка» Лонг скорее всего возглавит здешнюю военно-морскую разведку, но мой босс, как, впрочем, и все, включая твоего покорного слугу, не имеют представления о том, что вообще происходит. Все, что я делал в последнее время, — это сжигал шифры и упаковывал важные документы. В общем, мне, наверное, хватит жаловаться. Флот — это моя профессия, а война — это как раз то, для чего флот существует.

Как поживает Младший? Скучает ли он по папочке? Наверное, нет, но папочка чертовски скучает по нему. У меня больше нет мокрых подгузников, требующих смены! Клянусь Богом, я никогда не думал, что мне будет не хватать именно этого, но так оно и есть. Поцелуй его лишний раз за меня. Как идут дела в твоем салоне? Теперь, когда идет война, покупает ли кто-нибудь одежду?

Больше всего я скучаю по тебе, моя дорогая. Мне бы хотелось, чтобы во всей этой неразберихе ты сохраняла спокойствие. Дела, как кажется, идут неважно, а япошки оказались гораздо лучшими солдатами, чем мы о них думали. Мне кажется, нам придется изменить кое-какие представления о том, что лучшие солдаты — это белые люди, а все остальные не вполне соответствуют должному уровню. Как бы то ни было, старина Ник сумеет о себе позаботиться, и ему не хочется, чтобы ты волновалась. Даже если дела пойдут еще хуже, чем они обстоят сейчас, не падай духом, любовь моя. Потом, когда мы соберемся все вместе после войны, я еще надоем тебе и всем нашим друзьям своими рассказами о войне.

Я люблю тебя, моя дорогая, и шлю тебе большой горячий поцелуй в этом конверте.

Всегда твой, моя дорогая, Ник.

— Что-нибудь слышно от Ника, дорогая? — спросила Эрика Штерн, только что возвратившаяся из месячной поездки по линии U.N.О.^[86]

Она стояла перед зеркалом в салоне, а Габриэлла и Розита примеряли на ней серый костюм.

— Нет, — ответила Габриэлла, вынимая изо рта булавки. — Последнее письмо, которое я от него получила, было от двадцать третьего декабря.

— Боже мой, да это больше трех месяцев! Они что, не могут отправить почту?

— Как они могут? Их посадили в тюрьму на Батаане.

— Бедняжка, я знаю, ты волнуешься…

— С ними все будет в порядке, — сказала Габриэлла тихо. — С Ником все будет в порядке.

Она так часто говорила это себе последние три месяца, что это стало почти молитвой или мольбой, которая благодаря постоянному повторению притупляла ее панику. Это, а также изнуряющая работа и ее ребенок удерживали ее от того, чтобы совсем не развалиться. Ник получил приказ о переводе в Манилу еще до нападения на Пирл-Харбор, но даже тогда не возник вопрос о том, что Габриэлла поедет с ним. Обстановка на Дальнем Востоке, с точки зрения отношений с Японией, была слишком напряженной, чтобы жены офицеров могли их сопровождать. При этом, однако, Мак-Артур накануне отказался отправлять домой семьи офицеров, к тому времени находившиеся на Филиппинах, чтобы не создавать панику среди филиппинцев. Она оставила их домик на военно-морской базе Сан-Диего, где они жили со дня свадьбы, и переехала в свою квартиру на Брентвуд. Жить в Сан-Диего и одновременно управлять делами в салоне было неудобно. Тем не менее Габриэлла настояла на том, чтобы жить с мужем вместе, и ловко, хотя и дорого, разрешила проблемы материально-технического обеспечения. Четыре дня в неделю она летала в Лос-Анджелес на работу и каждый вечер возвращалась домой вовремя, чтобы разделить ужин и постель с Ником.

А теперь — Батаан, Коррехидор. Падение Малайи, Сингапура и Гонконга. Джапы на Тихом океане казались такими же непобедимыми, как и немцы в Европе. Лос-Анджелес находился в напряженном состоянии, близком к панике. Не проходило и дня без новых слухов о том, что японская подводная лодка была замечена возле Малибу, или что японские военно-воздушные силы готовятся бомбить студию «Метро Голдуин Майер». Это было большее, чем просто психоз. Но самым страшным для Габриэллы было отсутствие новостей. «Сохраняй спокойствие», — написал он ей. Но как она могла оставаться спокойной, если ее преследовал кошмар, что Ника взяли в плен? Или что-нибудь еще хуже…

«С ним все должно быть в порядке, — мысленно повторяла она, заканчивая примерку костюма для Эрики. — С ним все должно быть в порядке».

Но если бы она только знала… Если бы он смог передать ей хоть одно словечко…

Первые прибывшие в город Маривелес японцы приехали на грузовике в полдень 9 апреля 1942 года. Они казались вполне дружелюбно настроенными. Маривелес — это небольшой приморский городок на южной оконечности полуострова Батаан. Отсюда Мак-Артур начал военные действия всеми силам филиппино-американских войск, до того размещавшихся на крошечном островке Коррехидор, по форме напоминавшем головастика. За три недели до этого он с женой и трехлетним Артуром сбежал с острова на торпедном катере под покровом темноты, оставив генерала Уэйнрайта командовать вместо себя. Уэйнрайт отдал приказ: всем, к тому времени оставшимся на Батаане, сражаться насмерть. Однако генерал-майор Кинг, под командованием которого находились семьдесят тысяч человек оставшихся на Лусоне, знал, что его войска были слишком слабы и недоукомплектованы, чтобы нанести какой-либо ощутимый урон японцам. И он решил этому приказу не подчиняться. В девять часов утра, по иронии судьбы, в день семьдесят седьмой годовщины капитуляции генерала Ли генералу Гранту при Аппоматоксе, Кинг заявил о безоговорочной капитуляции своих войск старшему начальнику японских войск полковнику Мотоо Накаяма. Это произошло на экспериментальной ферме в Ламао. Когда он спросил Накаяму, будет ли его войскам обеспечено хорошее обхождение, Накаяма резко ответил: «Мы не варвары». После этого генерал Кинг, оставивший свою саблю в Маниле, отдал вместо нее свой пистолет.

Ник вызвался остаться на Лусоне, чтобы принести пользу вборьбе с японцами. Тогда он считал это не только проявлением храбрости, так как знал, что падение Коррехидора тоже предопределено и это только вопрос времени. На Лусоне он мог бы принести хоть какую-то пользу, вместо того чтобы отсиживаться в пещере маленького прибрежного островка. Но теперь, когда он, истощенный и грязный, сидел под пальмой на главной площади Маривелеса и наблюдал, как японцы выбираются из своих грузовиков, он задумался над тем, был ли вообще смысл в каком-либо сопротивлении. Он очень сильно любил свою страну. И так же сильно, как и другие «сражающиеся пасынки с Батаана», он испытывал дикую и бессильную злобу против тех людей в Вашингтоне, которые, как они считали, их предали. Где было пополнение, где были самолеты, боевые корабли, артиллерия, продовольствие и медицинские средства, в которых они так отчаянно нуждались, чтобы отбросить орды японцев, заполонивших остров и завоевавших американскую колонию за несколько недель? Было ли кому-нибудь в Вашингтоне дело до того, живы они или погибли? Разве Рузвельт поинтересовался, спустили или нет американский флаг перед домом верховного комиссара в Маниле и заменили ли его Восходящим солнцем?

— Поглядите-ка, как те ублюдки скалятся, — пробормотал сержант Том Рид, тридцатисемилетний профессионал морской пехоты из Каламазу в штате Мичиган, сидевший рядом с Ником под пальмой.

— У них много причин скалиться, — ответил Ник. — Они победили.

— Плевать на них. Может, они нас и победили, но конкурс красоты им не выиграть. Посмотрите вон на того, за тем деревом.

Капитан, на которого они обратили внимание, был действительно крайне некрасивым, с кривыми ногами, с зубами как у кролика и в очках с толстыми стеклами — ну прямо карикатура на нипа^[87]. Он только что начал кричать на плохом английском, обращаясь к десяткам американцев, развалившимся в центральном парке города в тени пальм и кустов красного жасмина — франгипани:

— Вы построиться здесь. Торопитесь, пожаруста. Стройтесь в строй. Спасибо.

Усталые, взмокшие от жары американцы медленно вставали. Был четверг после первой с начала войны Пасхи, стоял слепящий зной, было ужасно влажно, и нечем было дышать. Полевую форму они не меняли уже много недель, и поскольку по крайней мере треть из них страдала от дизентерии, зловоние было ужасным. Они проковыляли из парка на улицу и построились. Японский капитан взобрался на грузовик, чтобы его лучше было видно. Никто из его солдат не проявлял враждебности.

— Меня зовут капитан Ямашита, — выкрикнул капитан. — Я должен вам сообщить, что ваш генерал Кинг сдался безоговорочно императору Японии. Вы все теперь наши военнопленные. Наш командир — генерал-лейтенант Масахуру Хомма — приказал, чтобы все военнопленные немедленно были направлены на север, к городу Баланга. Мы переночуем здесь, а утром некоторые из вас на грузовиках отправятся в Сан-Фернандо. Другие пойдут пешком. Из Сан-Фернандо вас отправят поездом в Капас, а потом пешком в лагерь «О'Доннел», где вас будут содержать, пока Америка не запросит мира.

— А что, если Америка победит? — выкрикнул один морской пехотинец.

Капитан Ямашита захихикал. Затем он обернулся к своим солдатам и прокричал что-то по-японски. Они стали хохотать и свистеть.

— Как Америка может победить? — ответил Ямашита, все еще улыбаясь. — Японцы овладели всем Тихим океаном.

Американцы переглядывались и пожимали плечами.

— Нам дадут поесть? — выкрикнул другой. — До Баланга девятнадцать миль отсюда.

— Пищу получите в Баланга, — ответил Ямашита. — Ладно, выходим. Пошли.

— Пошри, — передразнил произношение японца Ник.

— Выходим, пожаруста, — эхом откликнулся Том Рид.

— Надеюсь, он пошутил, что мы сумеем проделать весь путь отсюда до Баланга пешком за один день. Я точно не смогу пройти девятнадцать миль, — сказал Ник.

— Думаю, он именно это имел в виду, — разочаровал его Рид. — Нипы — лучшие ходоки, чем мы. Для них девятнадцать миль — это прогулка.

Глядя на своих истощенных товарищей, Ник все еще надеялся, что Рид ошибался. Но тот был прав. План прогнать пешком и транспортировать американских и филиппинских пленных от Маривелеса в лагерь «О'Доннел» на общее расстояние в девятнадцать миль предложил генералу Хомма его специалист по транспорту — генерал-майор Йошиката Каване. Другая его идея состояла в том, чтобы кормить американцев тем же пайком, что и японских солдат. Более того, он доложил своему начальнику, что полевые госпитали для больных и раненых уже подготовлены в Баланга и Сан-Фернандо, крупном железнодорожном узле.

Хомма в основном одобрил этот план, думая, что пленных насчитывается около двадцати пяти тысяч человек. На самом же деле их было более семидесяти пяти тысяч, — американцев и филиппинцев, — уже истощенных и погибающих от голода людей, каждый десятый из которых к тому же страдал от малярии или дизентерии. Более того, госпитальная служба у японцев практически отсутствовала.

В таких условиях и начался Марш смерти на Батаане.

Поначалу Ник никак не мог взять в толк явную несерьезность отношения японской охраны к пленным. Одна группа американских пленных была отправлена пешком из Маривелеса на север вообще без охраны. Вторая группа, включая Ника и Рида, шла под относительно плотной охраной. Вдобавок одни японцы, как и капитан Ямашита, казались в меру дружелюбными. Другие же совершали дикие выходки по отношению к американцам по малейшему поводу. Менее чем через час после выхода в свой далекий путь на север к Баланга группы из ста американцев, в число которых входил и Ник, один из пленных заметил на краю грязной дороги артезианский колодец и выбежал из строя к нему, чтобы напиться. Крикнув ему что-то на яростном японском, один из конвойных взмахнул винтовкой и прикладом размозжил ему голову. Американец упал на дорогу без сознания.

— Подонок, — сказал Ник, направляясь к охраннику.

Рид схватил его за руку:

— Не лезьте в это дело.

— К черту! Мы — военнопленные, а не скотина!

Выдернув свою руку из руки Рида, он подбежал к конвойному, который орал на лежавшего без признаков жизни американца.

— Ты когда-нибудь слышал о Красном Кресте? — закричал Ник. — Красный Крест! — повторил он, показывая на пальцах. — Женевская конвенция?!

Японец уставился на него. Он поднял винтовку и направил ствол в грудь Нику. Он извергнул из себя поток каких-то слов по-японски, очевидно, предупреждая, что его место — в строю. Ник поглядел на штык, потом перевел взгляд на лежавшего американца. Тот уткнулся лицом в дорожную грязь. Его затылок был залит кровью. Другие пленные остановились посмотреть. Ник огляделся, поискав взглядом капитана Ямашиту. Но его нигде не было видно. Он чувствовал, как острие штыка уперлось в его ребро, слышал, как японец кричал на него снова и снова. Сдавшись, он пошел обратно в колонну пленных.

— Они в жизни не слыхали о Женевской конвенции, — сказал Рид. — А если бы и слыхали, они постарались бы поскорее забыть о ней для своего же спокойствия. О, черт возьми, смотрите!

Ник обернулся назад и увидел, как японец пинает ногами американца, очевидно крича ему, чтобы тот встал. Когда по-прежнему лежавший без сознания американец не отреагировал, японец поднял винтовку и со злостью воткнул штык ему в спину. Кровь струей ударила вверх, и Ник содрогнулся, начиная понимать, в каком кошмаре он оказался.

Марш продолжался. Слева от американцев возвышалась гора Батаан, справа — аквамариновые воды Манильского залива, но естественную красоту пейзажа уродовали облака пыли из-под колес появившихся встречных грузовиков, набитых японскими солдатами, направлявшимися на юг к Маривелесу. Очень скоро цепочка машин превратилась в непрерывный поток грузовиков, танков и японской артиллерии, и пыль от них не давала дышать. Солдаты с грузовиков отпускали в адрес побежденных американцев презрительные насмешки и оскорбления, некоторые размахивали бамбуковыми палками над головами пленных, сшибали грязные и пропотевшие кепи, а кое-кому иногда доставалось и по голове.

— Проклятые ублюдки, — ворчал Рид. — Они думают, это — игра.

— Что бы ни было, мы точно до Баланга сегодня не доберемся.

— А это значит, и жратвы не будет. Боже, я умираю от голода.

По сути дела, на грани голодной смерти были все. И состояние людей быстро ухудшалось из-за изнуряющих условий этого похода. Охрана реквизировала рисовый амбар и загнала в него всю сотню пленных. Им отпустили по миске червивого риса на каждого и один раз дали напиться из колодца, прежде чем заперли на ночь. Амбар был набит до отказа и провонял потом и испражнениями людей; из-за дизентерии кишечник большинства из них превратился в решето, и они непроизвольно пачкали свои штаны.

Ник, сидевший на корточках в углу рядом с Томом Ридом, снял свои ботинки, подметки которых наполовину износились, и растирал опухшие ноги. Несколько человек разговаривали, но Рид прошептал:

— Хотите сигарету?

— Я не курю.

— Хорошо, а то осталось всего три штуки. Меня будет ломать, если я не покурю хотя бы японского табака.

Утром пленных выпустили из душного амбара, и они проковыляли наружу, глотая свежий воздух. Вскоре этот печальный марш продолжился. Та некоторая сдержанность, которую конвойные проявляли в первый день, теперь исчезла, как будто их заносчивость росла по мере ухудшения состояния пленных. Отставших пристреливали: Ник в общей сложности насчитал шесть смертей за одно только утро. Их тела бросили у дороги распухать на солнце. Ник был вне себя от ярости, но ни он, ни другие не предпринимали новых попыток к сопротивлению, ибо понимали, что это приведет к усилению жестокости со стороны японцев. Но по мере того как солнце выпаривало последние капли влаги из страдавших от жажды людей, большинство которых к тому же было обезвожено распространяющейся дизентерией, пленных охватывало какое-то безумие. Проходя мимо множества встречавшихся придорожных артезианских колодцев, они выбегали из колонны ради глотка воды, хотя и понимали, что навлекают на себя смерть. Многие поплатились жизнью. Однако с изысканной утонченностью садизма около одиннадцати часов дня конвойные позволили взрослым мужчинам побежать на ферму напиться из грязной лужи, в которой лежали водяные буйволы. И хотя Ник и Рид оба тоже сходили с ума от жажды, чувство самосохранения заставило их воздержаться от этой самоубийственной «передышки на коктейль». Они поступили правильно, поскольку те, кто отведал той водицы, в течение нескольких дней умерли от острых кишечных инфекций.

В полдень конвойные дали пленным получасовой отдых, заставив их, однако, сесть прямо на дороге, вместо того чтобы дать им возможность укрыться в тени придорожных деревьев. Охранники не позволили пленным и облегчиться в канаве. Американцы сидели оцепенелые на жгучем солнцепеке. Многие стонали от жажды или ужасных болей в кишечнике. Когда они двинулись дальше, Ник сказал Риду:

— Боже, да ведь они же палачи.

Не прошло и десяти минут, как на дороге появился «бьюик», направлявшийся на юг к Маривелесу.

— Должно быть, кто-то важный, — сказал Рид. — За рулем у него — шофер.

И действительно, четырехдверный автомобиль с открытым откидным верхом выглядел внушительно. Машину вел японский капрал, а на заднем сиденье подчеркнуто прямо сидел только один офицер, полковник, который вглядывался в медленно проплывавшие перед ним лица пленных.

— Поглядите-ка, проклятые нипы ему кланяются! Как вы думаете, это не Хирохито?

— Это не он, но ты близок к истине, — сказал Ник, узнав молодого офицера на заднем сиденье.

— Куда вы? — спросил Рид, когда Ник выскочил из колонны и побежал к машине.

— Я его знаю! — закричал Ник. Он прыгнул на подножку машины. — Асака! — воскликнул он. — Это я, Ник Кемп!

Принц Асака изумленно поглядел на него и что-то сказал шоферу по-японски. Машина остановилась. Асака снова посмотрел на американца. Он едва узнавал его. Его когда-то мускулистое тело из прежних восьмидесяти килограммов потеряло, как минимум, двадцать. Он был грязен, оброс трехдневной щетиной, и нещадное солнце полностью обесцветило его волосы.

— Что бы вы ни думали обо мне лично, вы должны распорядиться, чтобы охрана перестала обращаться с нами, как со скотом. Мы — военнопленные, и существует Женевская конвенция. Боже, они морят нас голодом пристреливают отстающих, прошлой ночью они затолкали нас в рисовый амбар… Вы — кузен императора. Вы же можете что-нибудь сделать! Вы что, хотите, чтобы Япония потеряла свой престиж в глазах всего мира?

Он услышал крики позади себя на дороге и, обернувшись, увидел, как один американец бросился из колонны в канаву и спустил штаны, чтобы облегчиться, и как японские конвойные орали на него. Асака поднял руку и что-то сказал по-японски. Охранники тут же заткнулись и поклонились ему. Асака взглянул на Ника.

— Мы встретились, мистер Кемп, при несколько иных обстоятельствах, чем в последний раз, — сказал он спокойно. Затем он что-то пролаял шоферу. Тот выскочил, обежал машину спереди и отворил дверцу. Ник наблюдал, как Асака выходил из машины. Офицерский меч оставался на заднем сиденье. Шофер достал его и подал Асаке, который тут же пристегнул его к поясу. Потом он направился к американцу, который все еще сидел на корточках в канаве, тужась в попытке очистить свои прогнившие от дизентерии внутренности. Асака вытащил свой меч. Американцы, японцы и Ник видели, как над головой несчастного вились мухи.

— Охранники вам сказали, — проговорил Асака громким голосом, — не выходить из колонны.

— Я не понимаю по-японски, ты, мерзавец, — выкрикнул американец, — и у меня понос. Мне что, класть в штаны, а потом вонять, как джап?

Асака взялся за рукоять меча обеими руками, взмахнул им и отсек человеку голову. Это произошло так быстро и так жестоко, что американцы буквально застонали от шока. Весь ужас, накопившийся за последние сутки, прорвал их сдержанность. Они разразились криками в адрес Асаки, который только что отдал свой окровавленный меч шоферу с тем, чтобы тот вытер его. Асака посмотрел на озлобленных и орущих пленных, затем подошел к кланявшемуся ему охраннику. Он поговорил с ним почти с минуту, только однажды взглянув на Ника. Потом он обернулся к пленным. Охрана направила винтовки на толпу, и крики сменились тишиной.

— Мистер Кемп, — сказал Асака, — которого я знал в Америке до войны, пожаловался мне, что с вами плохо обращаются. Он упомянул Женевскую конвенцию. Позвольте мне объяснить вам, что японский солдат воспитан в готовности умереть за свою страну. Для японцев нет большего позора, чем сдача в плен. Японец убьет себя прежде, чем сдаться в плен. Вы все сдались. В глазах конвойной охраны вы опозорили себя и опозорили свою страну. Конвой не считает вас военнопленными и относится к вам, как к трусливым собакам. По их мнению, они делают вам одолжение, помогая вам умереть.

— Хоть какое-то одолжение, — сказал один морской пехотинец.

— Вас предупредили, — возразил Асака и прошествовал к своей машине в сопровождении шофера. Шофер оттолкнул Ника от подножки автомобиля и открыл дверцу. Прежде чем сесть в машину, Асака обернулся к Нику.

— Надеюсь, я дал удовлетворительный ответ на вашу жалобу, мистер Кемп.

Он сел в машину. Шофер захлопнул дверцу, суетливо прыгнул на свое место, завел машину, и они уехали. Ник смотрел сквозь клубы пыли вслед удалявшемуся «бьюику».

— Кто это был, черт возьми? — спросил Рид.

— Это принц Асака. Он один из двоюродных братьев Хирохито.

— Без трепа?

— Конечно. Мы оба принимали участие в одной маленькой шпионской проделке пару лет назад в Лос-Анджелесе.

— Что за шпионская проделка?

Ник рассказал ему.

— Тогда почему ФБР дало ему вернуться в Японию, если он пытался купить секретные материалы?

— Потому что он кузен императора. Отношения Америки с Японией были и без того сложными, и не имело смысла их усугублять раздражением императорской семьи. Видел, как охранники ему кланялись? Он здесь — важная шишка. Эти подонки верят, что Хирохито — живой бог, поэтому любой член семьи — один из родственников бога. В Вашингтоне решили, что не стоит отдавать под суд родственника этого бога за шпионаж. Поэтому вот он здесь, в своем «бьюике». И я тоже здесь, с поносом.

— Вам плохо?

— Становится все хуже.

— Ваш японский дружок нашел действенное средство от этого.

К полудню Нику стало ясно, что Асака дал задание охранникам выбрать его, если не для того, чтобы убить, то для того, чтобы поиздеваться над ним, так как теперь время от времени они кричали на него и всячески провоцировали. Более того, когда истощенных американцев остановили на ночлег, ему не дали ни пищи, ни воды. Он ослаб от дизентерии настолько, что все равно не смог бы удержать в своем желудке лугао — омерзительную рисовую кашу со вкусом теста, которую давали на ужин. Но и это было бы хоть какой-то поддержкой для голодающего мужчины. А когда охранники оттолкнули его от единственного крана, он настолько помешался от жажды, что едва не расплакался. Том Рид попытался принести ему кружку воды, но охранник, заметив это, выбил кружку у него из рук, вылив драгоценную влагу на землю. Ник бросился на траву и стал было слизывать с нее капли распухшим языком, но конвойные с криками откатили его пинками прочь. На эту ночь людей заперли за оградой из колючей проволоки, где до них накануне ночевала другая группа пленных, превратившая этот клочок земли в болото человеческих испражнений. Мириады насекомых роились в воздухе, подобно тому как черви кишели в земле. Зловонный запах был таким отвратительным, что Нику не хотелось дышать. Рид с трудом пробрался через лежавшие тела к Нику, примостившемуся у самой ограды.

— Почему они не дают вам еду, если эту гадость можно назвать едой? — спросил он, присаживаясь на корточки возле друга.

— Думаю, Асака приказал им уморить меня голодом, чтобы отомстить мне за то, что я провел его в Лос-Анджелесе.

— Косоглазые ублюдки. Вы справитесь с этим?

— Конечно. Не волнуйтесь за меня.

— Только не надо геройствовать, лейтенант. Вы неважно выглядите.

Ему действительно нездоровилось.

В ту ночь ему приснилось, что он с Габриэллой идет вдоль пустого калифорнийского пляжа. Прибой накатывал на берег ленивые волны, и мягкая водяная пыль обдавала его лицо. Они держались за руки, когда подошли к большой скале. Из-за нее внезапно появился принц Асака. В руках он держал свой меч. «Ты оскорбил меня перед лицом моей семьи», — сказал он, размахивая им над головой Ника. Взмахи меча были замедленными, как это бывает в сновидениях, и с каждым взмахом меч приближался к его шее. Лезвие ослепительно вспыхивало на солнце.

Он проснулся в поту, дрожа от лихорадки.

Наутро они двинулись дальше, но Ник был так ослаблен голодом, жаждой и дизентерией, что вскоре стал спотыкаться. Рид пытался его поддерживать, шепча ему:

— Продолжайте идти! Вы же знаете, что они делают с отстающими.

— Пусть, — пробормотал он. — С меня достаточно.

— Да нет же, черт возьми! Они тебя застрелят!

— Ничего не могу поделать. Мне надо отдохнуть…

Из последних сил он оттолкнул Рида, покачиваясь, вышел из колонны и рухнул на обочину, скатываясь в канаву. Там было немного стоячей воды, но в тот момент ему было безразлично, что пить. Его горло пересохло. Он полз к воде, высунув язык.

Он слышал, что конвойные бегут к нему и кричат. Но он мог думать только о воде. Вдруг ужасная боль пронзила его, когда штык воткнулся в поясницу. Теперь он знал, что умирает, и мысль о том, что его страдания скоро закончатся, принесла ему странное ощущение умиротворенности. Его схватили и перевернули на окровавленную спину, бросив в воду. Казалось, что боль куда-то ушла, стала нереальной. Он смотрел на них, готовившихся его убить, стекленеющими глазами, будто он уже был вне своего тела, стал посторонним наблюдателем. Один ткнул его штыком в правый бок. Ник дернулся, почувствовал более сильную боль и то, как жизнь вытекает из него. Он догадался, что один из охранников пошел за лопатами. Теперь он чувствовал, как грязь падает ему на живот. Японцы оживленно лопотали, орудуя лопатами. Вот еще один ком грязи упал ему прямо на лицо.

Ник осознал, что его закапывают в канаве заживо. Он попытался сесть, пытался бороться, но тело больше ему не повиновалось. Он перестал сопротивляться и стал думать о жене и сыне.

Им понадобилось почти десять минут, чтобы закопать его полностью. Онемевший от ужаса Рид увидел, как один из японцев с размаху воткнул штык в свежую землю. Напоследок.

Охранники вернулись на дорогу.

Колонна тронулась, и Рид в последний раз оглянулся на могилу своего друга. От того, что он увидел, и от бессильной ярости он чуть не сошел с ума.

Правая рука Ника высунулась вверх из грязи. Какой-то момент она будто пыталась ухватиться за солнечный луч.

Потом замерла.

Глава 50

Николас Виктор Кемп вовремя срыгнул, когда его мать, двоюродные бабушка Барбара и дедушка Моррис закончили песенку. Габриэлла обняла и поцеловала его, а потом положила обратно в кроватку. Все они собрались в гостиной «Каса дель Мар». Потом, препоручив ребенка заботам няни-мексиканки Клариты, они пошли в столовую на ленч.

— Ему всего годик, а он такой большой! — восторгалась Барбара. — И он становится таким красивым.

— Он станет таким же дамским угодником, как и его отец, — сказал Моррис, подавая жене стул. — Габриэлла, мне никогда не забыть того вечера, когда ты пригласила Ника к нам на прием в честь Эрики. Ты только раз взглянула на него и буквально сошла с ума.

— Это и была любовь с первого взгляда, — улыбнулась она. — Был такой чудесный вечер.

— Не такой уж чудесный, как вспомню, что мне, по сути дела, пришлось развлекать этого прохвоста джапа-принца, — говорил Моррис, проходя мимо картины Моне к своему месту на другом конце стола.

— Ладно, Моррис, — остановила Барбара, — давайте не будем говорить о войне.

— Нет, почему же, — поддержала его Габриэлла, разворачивая свою салфетку.

— А о чем, собственно, говорить? — спросил Моррис. — Все идет паршиво. Кстати, есть идея поставить комедийный фильм о войне, так, просто чтобы поднять настроение у публики.

— Тогда почему не поставить мюзикл о Пирл-Харбор? — сухо заметила его жена.

— А почему бы не сделать фильм о любви на военную тему? — предложила Габриэлла. — Девушка встречает моряка, девушка теряет моряка… — Она запнулась, затем заставила себя улыбнуться. — Потом он возвращается к девушке.

Тетка посмотрела на нее с сочувствием:

— Это был бы самый счастливый конец всему.

— Так оно и будет, — уверенно сказала Габриэлла.

Мужчина, стоявший в «Салоне Габриэллы», был очень высоким и худым, а его волосы только начинали седеть. Габриэлла подумала о том, что ему, должно быть, сорок с небольшим, когда посмотрела на его визитную карточку, которую он ей подал. На ней было написано:

ЭБРЭХЭМ С. ФЕЛЬДМАН

Президент

«Саммит фэшнз», Инкорпорейтед

Нью-Йорк, штат Нью-Йорк

— Вы, вероятно, обо мне слышали? — спросил мужчина, говоря мягко и четко, без тени намека на акцент, который можно было бы уловить.

Он отличался мрачной красотой — очень длинный и узкий нос, кустистые черные брови над проницательными карими глазами и тонкогубый рот; лицо покрывал сильный загар. Было видно, что его элегантный темно-синий двубортный костюм, как и рубашка, были сшиты на заказ, а черные туфли привезены из довоенного Лондона.

— Да, я о вас слышала, мистер Фельдман, — ответила она, опуская его визитку в карман.

В салон из мастерской вернулась Лукреция. В Лос-Анджелесе шел проливной дождь, и бизнес замер полностью; в салоне было пусто.

— Многие из тех, кто связан с бизнесом по пошиву одежды, слышали о вас. Чем могу быть вам полезна?

— Вы не пообедаете со мной?

— Очень любезно с вашей стороны, но в данный момент я ужасна занята. Кроме того, я обычно не обедаю. Поскольку я склонна к полноте, я постоянно соблюдаю диету.

Фельдман с восхищением разглядывал ее ухоженную фигуру.

— Вы можете взять салат, — сказал он. — Мне кажется, вам следует принять это приглашение. У меня есть предложение, которое может принести вам несколько миллионов долларов.

К такому предложению, исходившему от человека, который, начав во времена Депрессии со спекулятивной биржевой конторы, создал компанию по пошиву женского платья с оборотом двадцать миллионов в год, не следовало относиться легкомысленно.

— Одну минутку, — согласилась Габриэлла, направляясь в мастерскую, — я надену шляпу.

Ожидая Габриэллу, Эйб Фельдман тихонько сделал непристойное предложение Лукреции, которая так же тихонько отклонила его.

Он жил в двух кварталах от салона, тем не менее подъехал к нему на арендованном лимузине.

— Ненавижу зонтики, — объяснил он, в то время как шофер одной рукой держал открытую дверцу, а другой ненавистный ему зонтик, а они усаживались на заднее сиденье. Как только они устроились, Фельдман развалился на сиденье так, будто всю жизнь ездил в лимузинах.

— Мы поедим в отеле, — предложил он, — это близко.

После того как они заняли столик в ресторане, он заказал «мартини», а Габриэлла — стакан содовой воды.

— Моя жена, — сказал он, — говорит мне, что сейчас вы — самый интересный молодой дизайнер в стране, а она в этом хорошо разбирается. Я уже провел здесь целую неделю и видел несколько ваших платьев на приемах. Должен сказать, я согласен с женой. Вы — хороший мастер, а я не люблю говорить комплименты. Мне бы хотелось, чтобы вы работали на меня.

— Я польщена, мистер Фельдман, но я довольна тем, что имею. Маленькое и независимое дело. Я продаю все, что выпускаю. И я неплохо зарабатываю на жизнь.

— Я знал, что вы это скажете. Кстати, меня зовут Эйб. Надеюсь, я смогу называть вас Гэби?

— Нет, не стоит. Я ненавижу имя Гэби. Звучит так же, как и имя старого простака ковбоя Гэббит Хейса. Меня зовут Габриэлла.

— Ладно, Габриэлла. Сигарету?

Он вытащил из кармана пиджака золотой гравированный портсигар. Она прикинула, что он у Картье стоит триста долларов.

— Благодарю вас, я не курю. Это отвратительная привычка.

— Я вижу, вы женщина строгих правил. Не возражаете, если я закурю?

— Нет, но вам следовало бы бросить.

Закуривая «Честерфилд», он улыбнулся.

— Пожалуй, вы правы. Но все-таки выслушайте меня, даже если вас это не интересует. — Он выпустил дым. — Может быть, в данный момент Америка оказалась в чертовски неприятном положении из-за этой войны, но у американцев впервые с двадцать девятого появились деньги в карманах. Я имею в виду реальные деньги, которые можно тратить и можно транжирить. Женщины много работают на фабриках, и после работы они отводят душу, делая покупки. Надеюсь, вы поверите мне, если я скажу, что мы едва можем удовлетворить спрос. Наша проблема не в том, как продать одежду, а в том, как приобрести материал для пошива.

— В это я могу поверить.

— Дело в том, что этот бизнес просто фантастичен. Поэтому я создал компанию «Саммит», ориентированную на потребности рабочей девушки, секретарши, продавщицы… Они всегда будут основой моего бизнеса. Но я предвижу продолжение бума и после окончания войны — что-то вроде двадцатых годов после последней войны, — а секретарши и продавщицы, которые покупали мой дешевый товар в прошлом, станут старше и богаче и захотят скупать все. О'кей, например, наша линия «мисс Дороти». Десяти-пятнадцатидолларовые платья могут пойти как двадцатипяти- и даже тридцатидолларовые. Но этому все еще слишком далеко до Шанель.

— Да, вы можете сравнивать.

Пока она внимательно слушала то, что он говорил, часть ее мозга тщетно сравнивала его с Ником. Какими же разными они были. Как повезло этому привлекательному мужчине, что он оказался слишком старым для призыва в армию, или, может быть, он и не был старым, но придумал какой-то хитрый предлог, как, например, плоскостопие, в то время как ее Ник был… где? Где-то далеко, на другом конце земли. Пол земного шара охвачено кровавой бойней, империи разваливаются, а Эйб Фельдман сидит в фешенебельном ресторане «Беверли-хиллз», рассуждает о своей линии «мисс Дороти» и становится все богаче с каждым щелчком его наручных часов от Картье.

— Конечно, по сравнению с нами, Шанель — совсем другой уровень качества, — продолжал он, потягивая «мартини», — и даже если от Парижа хоть что-нибудь останется после войны, то я не сомневаюсь, что дома высокой моды снова начнут процветать. Но нет никаких оснований полагать, что Париж сохранит монополию на высокую моду. Нет оснований думать, что Америка тоже не могла бы производить модную одежду.

Я клоню к тому, что мне хочется создать престижную линию для компании «Саммит». Я хочу успеть сделать это теперь, пока Париж выведен из игры, по крайней мере на время. Я хочу занять нишу, образовавшуюся в области высокой моды. Я готов потратить большие деньги, чтобы она начала работать, но я не буду и жалеть, если эти деньги будут потеряны, поскольку престижность другой продукции компании «Саммит» спишет эту потерю. Я говорю о крупных рекламных компаниях в журналах мод «Вог» и «Харперс». Линия «Салон Габриэллы» занималась бы всем — от спортивной одежды до вечерних туалетов, которые вы создаете здесь. И все будет первоклассным. Самый лучший дизайн, самые интересные идеи, самые лучшие ткани. И как только мы заставим их покупать нашу одежду, мы сможем создать отделения компании в отраслях производства парфюмерии, косметики… Можно бесконечно перечислять то, что мы могли бы делать, включая оказание финансовой поддержки, создание наиболее благоприятных условий для продажи, и, конечно, — с вами. Или с кем-нибудь, как вы. Что вы пока что думаете об этом?

Она отпила содовой:

— Вас никак нельзя обвинить в том, что вы не мыслите крупными категориями.

Он улыбнулся, а она с восхищением отметила его зубы. Коронки, — но хорошо сделанные. Искусственные, в отличие от красивых зубов Ника. «Коронки… В этом и есть разница, — подумала она. — Ник весь, целиком естественный. А этот малый — весь какой-то изготовленный». И все-таки его идеи вызывают сомнение.

— Как говорят парни из рекламного бизнеса, это — огромная концепция. Я все еще жду вашего ответа.

— Что мне придется делать? И как мне будут платить?

— Вы мне нравитесь. Вы режете… — он быстро поправился, — … не то, что надо. Итак, что вы будете делать. Вы будете руководить всем делом, со мной вместе, конечно. Разработка и внедрение моделей, контроль за качеством. Я бы дал вам столько людей, сколько понадобится, дал бы лучших. В том, что касается денег, я прижимистый человек, но в этом случае я готов сорить деньгами. Как вам будут платить? Это просто. Если мы подпишем контракт, я вам дам десять тысяч привилегированных акций компании «Саммит», которые вчера при закрытии торгов «Амекс» продавались по одиннадцать долларов. Я вам дам опционы уставного капитала, которые за пять лет сделают вам мультимиллионершей…

— Это при условии, — она прервала его, — если «Саммит» будет продолжать приносить доходы. Вы — это «Саммит», мистер Фельдман…

— Эйб.

— Хорошо, Эйб. А что, если вы закроете дело? я останусь с кучей обесцененных бумажек?

Он пожал плечами:

— Джапы тоже могут выиграть войну.

— Как насчет наличных?

— Сколько вам лет?

— Двадцать два.

— Как вам удалось достичь таких высот в вашем возрасте?

— Это у меня наследственное. Так как насчет наличности?

— У вас будет жалованье в тридцать тысяч в год.

— Я и сейчас имею больше.

— Ладно, тридцать пять.

— Мало.

Он задумался:

— Сорок?

— Это звучит лучше.

Официант предложил им по-калифорнийски огромное меню.

— Итак, что вы думаете? Это вас заинтересовало?

— Я подумаю над этим.

— Мне бы хотелось заключить с вами предварительное соглашение о сотрудничестве, прежде чем я улечу в Нью-Йорк, то есть до воскресенья. Не окончательное соглашение, а соглашение, предусматривающее дальнейшее обсуждение. Мне очень хочется, чтобы переговоры продолжались. Не хочу быть антипатриотичным, но, если немцы потерпят поражение, что, по всей видимости, произойдет не скоро, и Париж вернется в бизнес высокой моды, мы утратим свои преимущества. А на то, чтобы все это привести в движение, потребуется не менее года.

— Это в самом деле звучит непатриотично. Непатриотично, как и вся эта чертовщина. Но я вам дам ответ к воскресенью.

— Хорошо. У них в меню есть диетический салат.

— Спасибо. Я возьму только порцию творога.

— По крайней мере ленчи обходятся вам недорого. Салат из цыпленка для меня и творог для миссис Кемп.

Официант взял меню и удалился. Эйб закурил еще одну сигарету и посмотрел на Габриэллу.

— Я понимаю, — сказал он, — что ваш муж пропал без вести.

Она медленно вращала стакан с содовой.

— Да, мы не знаем, где он, но, предположительно, он попал в плен, Японцы пока не публикуют списки военнопленных. В Вашингтоне тоже ничего не знают.

— Мне грустно это слышать. Я, гм, полагаю, работе не помешает, если…

— Вы имеете в виду, если он не вернется? Этого не произойдет. Он намерен вернуться. Я даже не допускаю такой мысли, что он не вернется.

— Я говорю об инвестировании в вас больших денег, Габриэлла. Поэтому я хочу просить вас обдумать и эту возможность.

Она смотрела только на свой стакан. «Ник, Ник… Вот я сижу и обсуждаю возможные сделки на миллион долларов в этом шикарном ресторане, а где же ты, во имя всего святого? Не страдаешь ли ты, мой любимый? Не предаю ли я тебя тем, что не страдаю так же, как и ты? Что они с тобой делают? О Господи, где же ты?»

— Да, — наконец сказала она, — если бы оказалось, что мой муж убит, я бы не могла ручаться за свое психическое состояние. Я его люблю больше, чем себя. Но поскольку я до некоторой степени все еще такая же, как прежде, вы можете представить себе, что я о нем думаю. Если с Ником что-нибудь случится, то я не уверена, что мне вообще захочется жить. Возможно, захочется. Возможно, я когда-нибудь свыкнусь с этим. Так что, наверное, я все же не тот человек, которого вы ищете. Вы хотите, чтобы я отказалась от вашего предложения?

Она смотрела на него, а он изучал ее. Ему нравилось то, что он видел и слышал. Ему все это нравилось. Она была из породы победителей, сомнений на этот счет быть не могло. Он это чувствовал, чутье до сих пор не подводило его. Она могла бы осуществить его дикий замысел. Он это чувствовал нутром.

Но еще существовал этот проклятый муж. Он слышал историю о том, как она свалилась на него, словно тонна кирпичей, как она никогда не смотрела ни на кого из мужчин… «Женщины, — думал он, — это проклятое бабье со своими дурацкими эмоциональными «пунктиками»…» И тем не менее они были его бизнесом, они его обогатили. А эта могла бы сделать его еще богаче.

— Быть может, мне тоже следует об этом подумать, — ответил он. — Мы оба подумаем. А потом поговорим в воскресенье.

— Вполне справедливо.

— Пока суд да дело, не переспать ли нам после обеда?

Она вся напряглась:

— Если это шутка, то отвратительная.

— Это не шутка. Ну так как?

Она встала и взяла свою сумочку со стола.

— Вы — грубиян, стяжатель и непатриотичный мерзавец, — сказала она довольно резко. — Можете забрать свой «высшего класса бизнес» и затолкать его в свою волосатую задницу.

Когда она вылетела из ресторана, он допил свой «мартини». «Она еще вернется, — подумал он. — Эта умная, но самонадеянная баба. Она-то знает, что я предлагаю ей дело на всю жизнь. Она вернется».

Эйб Фельдман в джунглях Седьмой авеню познал ту истину, что лучшей основой для партнерства может быть не взаимное доверие, а взаимное отвращение.

Когда Габриэлла вернулась в салон, насквозь промокшая от дождя, она раздвинула занавес, вбежала в мастерскую и разрыдалась. Розита подняла голову от шитья.

— Сеньора, что случилось? — воскликнула она.

— Да ничего, — всхлипнула она. — Ничего. Не обращай на меня внимания.

Она плакала не из-за оскорбительного предложения Эйба Фельдмана. Она плакала, чувствуя свою личную вину.

Так же, как она сильно скучала по Нику, так же, как она проводила мучительные от беспокойства ночи, тревожась о нем, так же, как она страстно желала прикосновения его крепкого теплого тела, так же, как она изголодалась по его любовным ласкам, на одно короткое мгновение она так же почувствовала соблазн пойти в постель с Эйбом Фельдманом.

В девять часов утра в воскресенье она кормила Ника-младшего на кухне своей брентвудской квартиры, когда зазвонил телефон.

— Алло?

— Габриэлла, это Эйб Фельдман. Вы со мной еще разговариваете?

Его тон был бесцеремонно резким и в то же время извиняющимся.

— Мой адвокат поговорит с вами вместо меня, — ответила она. — Его зовут Джордж Калкбреннер из конторы «Калкбреннер, Райс энд Уитман». Если вы намерены сыграть на моей психической неустойчивости, то поговорите с Джорджем Калкбреннером.

— Я знаю его. Он жесткий и упрямый человек.

— А вы сами? Если вам двоим удастся составить контракт, то я его подпишу. Может быть. А пока нам нечего сказать друг другу.

Он рассмеялся.

— Вы — деловая женщина. Вы мне нравитесь. Так мы что, в деле?

— Может быть. Мне, пожалуй, следовало бы сходить к психиатру только потому, что я вообще с вами разговариваю, вы, подонок, способный оскорблять женщин.

— Когда-нибудь вы все равно переспите со мной.

— Я бы скорее переспала с Адольфом Гитлером.

Она с силой бросила телефонную трубку. Закончив кормить Ника и уложив его в кроватку, она направилась в ванную комнату принять душ. Когда она намыливала свое тело, снова, как и всегда, ее мысли вернулись к мужу. Она желала его каждой клеточкой своего тела. Ее стало беспокоить то, как часто за последнее время ее мысли стали обращаться к сексу, как часто она стала смотреть на мужчин гораздо менее желанных, чем ее обожаемый Ник, как она могла только подумать о том, чтобы переспать с Эйбом Фельдманом…

Ник, Ник, Ник…

Она прислонилась к кафельной стенке душа, пустила горячий каскад воды.

Ее тело кипело от желания. Она съежилась от стыда, когда призналась себе, что ей хотелось мужчину. Не обязательно Ника, просто любого мужчину.

«О, Ник, — вопил ее мозг, — вернись скорее домой, ко мне, прежде чем я сойду с ума! Ты мне нужен, мой любимый. О Боже, как ты мне нужен! Приди скорее домой, ко мне, Ник… скорее…

Будь проклята эта дурацкая, поганая война!»

Глава 51

Переговоры между их адвокатами тянулись неделями. Тем временем она узнала еще кое-что из личной жизни Эйба. Его жена Марсия, с которой он прожил двенадцать лет, была привлекательной, хорошо одевалась и со всех точек зрения заслуживала уважения. У них было двое сыновей, которые учились в частной школе, и большой дом в Скарсдейле. Эйб уважения не заслуживал. О нем говорили, что он не пропускает ни одной юбки. После его предложения, сделанного ей во время их первой встречи, она снова и снова задавала себе вопрос, хотелось бы ей вести общее дело с таким человеком, как он. И все же заманчивость этой сделки была настолько велика, что она продолжала искать ответ на мучивший ее вопрос: может ли она позволить себе отказаться от деловых отношений с ним.

В один из жарких воскресных дней июля она проводила утро в бассейне тети Барбары. Она макала Ника-младшего в воду, когда заметила, что ее тетка вышла из дома и направилась к бассейну. Ник смеялся и шлепал ручонками по воде, обдавая брызгами мать. Габриэлла смеялась.

— Ой, да ты настоящий задира, правда? — сказала она. — Гроза бассейнов. Я тебя проучу!

И она еще раз окунула его, вынула и поцеловала. Ему это очень нравилось.

— Габриэлла.

— А вы что, не будете купаться? — спросила она тетю Барбару, которой очень шли широкие брюки и блуза, сшитая Габриэллой. Барбара Дэвид была одной из лучших клиенток своей племянницы.

— Попозже, дорогая. Ты не выйдешь из бассейна? Мне кое-что надо тебе сказать.

Она все поняла — по лицу и по тону тетки. Она еще крепче прижала к себе голенького малыша, пока брела по воде к ступенькам бассейна, и вылезла.

— Мужайся, дорогой, — прошептала она в розовое ушко сына, но ее слова больше относились к ней самой. Она поцеловала Ника и опустила его на траву, где он сразу пополз за толстой малиновкой.

Она взглянула на свою тетю, которая сказала:

— Мы только что получили телеграмму.

— Это касается Ника? — тихонько спросила она.

— Да, и… я боюсь, не очень хорошие новости.

Она вытащила телеграмму из кармана и протянула ей. Габриэлла все еще была мокрой, но она взяла этот клочок бумаги и развернула его. «Мы с сожалением сообщаем вам…»

Она прочитала это дважды и села на стул у бассейна. Онемев, она машинально стала вытирать лицо. Она так долго и со страхом ждала этого момента, что он уже не воспринимался ею как реальность. Она отложила полотенце и снова посмотрела на тетю.

— Даже тело не сохранилось, — произнесла она в конце концов. — Его закопали в канаве…

— Я сочувствую тебе, моя дорогая, — сказала тетя. — Не знаю, что еще можно сказать, кроме того, что я сочувствую.

— О, тетя Барбара, — проговорила она, начиная плакать. — О Боже, о Ник, моя любовь…

Ее тетя опустилась возле нее на колени и обняла ее. Вся ее блузка намокла от воды, остававшейся на теле Габриэллы после купания.

— Это несправедливо, — рыдала она. — Всех, кого я люблю… Мамочку и папочку, дедушку и бабушку… а теперь и Ника… О Господи, это несправедливо…

— Он умер героем…

— Думаешь, для меня это так важно? Нет, этого не может быть… Я горжусь им, но потерять его, Боже мой! У-мм! О Господи, Господи…

Барбара Дэвид видела, что сердце ее племянницы разрывается на части, и это разрывало ее собственное сердце.

Габриэлла была католичкой, хотя в последнее время и не очень ревностной, и поэтому теперь, потрясенная полученным известием, она чувствовала свою вину. Но Ник принадлежал к епископальной церкви, и его родители позвонили ей из Нью-Йорка, чтобы сообщить о своем намерении провести поминальную службу в их семейной церкви Святого Томаса на Пятой авеню. Ник венчался с Габриэллой в католической церкви, чем вызвал много пересудов и большое неудовольствие своих родителей. Поэтому теперь Габриэлла почувствовала,что у нее нет иного выбора, кроме как согласиться с просьбой его родителей. В конце концов, он принадлежал и им тоже, и к тому же они видели Ника-младшего только однажды. Так что она упаковала свой чемодан. Тетя Барбара предложила поехать с ней вместе, на что Габриэлла с радостью согласилась. Она полюбила тетку, как родную мать, и теперь, в этот самый трудный момент своей жизни, ей хотелось быть с нею. Она боялась остаться наедине со своим горем. Они взяли купе в салон-вагоне поезда «Супер-Чиф» до Чикаго, и пока комфортабельный поезд мчался через пустыни и пшеничные поля Запада и Среднего Запада, она пыталась обдумать свою жизнь и решить, как ей жить дальше без Ника.

— Я думаю, — сказала она тете, — что мне придется уехать из Лос-Анджелеса.

— Из-за того, что Эйб Фельдман ждет тебя в Нью-Йорке?

— Нет, я бы не стала переезжать ради него. Пошел он к черту. И не груз воспоминаний гнетет меня в Лос-Анджелесе. В конце концов, большую часть времени, что мы прожили с Ником, мы провели в Сан-Диего. Я просто думаю… Не знаю. Я всегда считала Нью-Йорк своим домом, несмотря на то что я почти всю жизнь провела цыганкой. И именно теперь, ну, я думаю, когда тебе действительно очень больно, хочется приползти домой и зализать свои раны.

— Я могу это понять, но надеюсь, что ты передумаешь. Моррис и я будем ужасно тосковать по тебе.

— Я тоже буду тосковать без вас. Ведь практически моя семья — это только вы… Не знаю. Как раз сейчас я в замешательстве.

— А что станется с твоим салоном?

Она пожала плечами:

— Я не знаю.

— Как обстоят дела с контрактом Эйба Фельдмана? Он ведь почти готов для подписания?

— Да, но я не уверена, что мне стоит вообще иметь с ним дело. Я даже не уверена в том, что буду продолжать работу модельера.

— О, дорогая, ты должна! Ты слишком талантлива, чтобы бросить это занятие. Помимо всего работа даст тебе материальную поддержку.

— Да, наверное. Кроме того, сейчас для меня ничто не имеет значения. Он был смыслом моей жизни. А теперь его нет.

Она неотрывно смотрела в окно, за которым поезд громыхал по переезду, где пожилая женщина за рулем пропыленного «форда» наблюдала проносящийся «Супер-Чиф». «Привет, старушка, — подумала Габриэлла, — была ли ты когда-нибудь молодой? Был ли у тебя когда-нибудь любимый? Теряла ли ты любимого когда-нибудь?»

«О Господи, — думала она, — так болит внутри. Так болит…»

На поминальной службе играли «Иерусалим», его любимый гимн. Она бормотала незнакомые слова и пряталась от людей за своей черной вуалью. Во время поминовения она держала на руках своего малышку сына. Он никогда не узнает своего родного отца. Проявит ли он интерес? Через десять или двадцать лет будет ли для него его погибший отец чем-нибудь, кроме изображения на старой фотографии? Жены и дети мужей и отцов, погибших в первую мировую войну, — помнят ли они их теперь? А если нет, то какую же безумную жертву принесли их мужчины. За что? За марш в День поминовения? Не за это ли умер Ник?

О Боже, так не надо думать. Он умер героем. Не об этом ли говорил священник? Но, черт побери, что сам он знает обо всем этом? О, Ник, любимый, красивый Ник. Любовь моя. Я никогда больше не увижу тебя живым, только в своих воспоминаниях.

Она вспомнила, как он был красив в белой морской форме и каким теплым было его тело рядом с нею в постели…

И она прокляла Бога.

Но жизнь продолжалась. Она понимала, что придется по-прежнему создавать модели, хотя бы ради денег, которые ей были необходимы. Она вернула десять тысяч долларов из двадцати пяти, которые занимала у дяди Морриса, и еще оставалась ему должна, у нее были обязательства, Лукреция и Розита зависели от нее, и у нее еще были заказчики. У нее на руках был и Ник-младший.

Она замкнулась в своем горе, перевела дыхание и снова вернулась к живым. Ей удалось подобрать очаровательную квартиру на Уошингтон-мьюс в Гринвич-вилидж, но помимо этого она оставила за собой квартиру в Брентвуде, понимая, что будет часто наведываться на Западное побережье. Она перебрала семь нянек, прежде чем выбрала ту, которая ей понравилась и которой можно было доверять. Это была беженка из Англии по имени Аннабель Робертс. Она подписала соглашение с Эйбом Фельдманом и начала работу в его конторе в жаркий июльский день 1942 года.

С цинизмом, порожденным отчаянием, она сказала себе, что жизнь побила ее достаточно. Теперь она должна нанести ответный удар.

Она намеревалась добиться, чтобы «Салон Габриэллы» пользовался величайшим успехом в Америке.

Часть XII Вечный город

1943–1944

Глава 52

Фаусто Спада припарковал машину напротив ювелирного магазина своего тестя на виа Кондотти 17 декабря 1943 года. Место для парковки было найти нетрудно, потому что в оккупированном немцами Риме бензина не было. Исключение составляли машины должностных лиц или таких людей, как Фаусто, связанных с фашистской иерархией. Запрещены были даже велосипеды, так как за неделю до этого партизан на велосипеде бросил гранату в немецких солдат. Рим снова стал таким, каким он помнил его в детстве: городом пешеходов, где на улицах изредка попадались старинные конные экипажи.

Фаусто вошел в магазин Паоло. Внутри элегантного салона все было как прежде. Казалось, что время остановилось. На стареющем продавце по-прежнему были брюки в полоску и визитка, как будто в сотне километров к югу от Рима не шли ожесточенные действия этой невероятно кровавой войны, в которой немцы с неожиданной жестокостью и упорством сдерживали высадившихся на полуострове англичан и американцев, не давая им продвинуться.

Продавец кивнул Фаусто, направлявшемуся в офис своего тестя. Паоло, которому к тому времени было за восемьдесят, взглянул на входящего.

— Фаусто! Как приятно тебя видеть… — начал он.

— Вы сможете быстро сложить в чемодан самые дорогие вещи? — прервал его Фаусто, прикрывая за собой дверь.

— Зачем?

— Немцы будут здесь через полчаса, чтобы арестовать вас и конфисковать все содержимое магазина. Так что быстро! Мне об этом только что сказал один приятель из штаба полиции. Поторопитесь, я вывезу вас на своей машине в Ватикан. Там вы будете в безопасности. Тони о вас позаботится.

Паоло оставался спокойным.

— Так, значит, это наконец произошло, — сказал он. — Ну я-то знал, что это грядет.

Он вынул из стола четыре кожаных мешочка, потом надел пальто и вышел из офиса. Фаусто шел за ним. Он видел, как тесть что-то сказал одному из продавцов. Затем он прошел за ним к сейфу.

— Я велел им упаковать драгоценности и идти домой, — объяснил Паоло. — Почему все должно доставаться немцам? Кроме того, эти драгоценности понадобятся нам самим, чтобы жить на что-то. Я полагаю, мне в Ватикане придется пробыть долго?

— Кто знает? Но поторопитесь.

— Да-да… только не подгоняй меня.

Он выдвинул из сейфа несколько стальных ящичков и стал вынимать оттуда ожерелья, браслеты, кольца, серьги, броши. Фаусто наблюдал, как бриллианты, сапфиры, рубины, изумруды стекали в кожаные мешочки.

— Здесь, должно быть, целое состояние, — прокомментировал Фаусто.

— Примерно на тридцать миллионов лир.

Когда мешочки наполнились, Паоло запер сейф. Продавцы ушли, опустив на окна жалюзи. Один из них написал «Закрыто на ремонт» на кусочке картона и приклеил его к стеклу. Паоло завернул распухшие мешочки в газету. Он сунул пакет под мышку и прижал его рукой, оглядел в последний раз магазин, которым руководил так много лет. Потом сказал:

— Все равно бизнес стал никудышным. Пошли.

Через пять минут после того, как они отъехали, прибыли немцы.

* * *

Его святейшество Папа Пий XII, в прошлом кардинал Еугенио Пачелли, держал в руках бриллиантовое ожерелье и разглядывал его при свете настольной лампы в своем кабинете в Апостольском дворце.

— Оно великолепно, — сказал он кардиналу Антонио Спада, который сидел напротив него. — Как вы думаете, сколько оно может стоить?

Тони от неловкости заерзал в кресле. Все эти годы, с тех пор как он стал священником, он не любил присущую церкви тайную страсть к материальным ценностям этого мира. Происходящее сейчас не было исключением.

— Синьор Монтекатини три года назад купил его у герцогини Сермонета. Тогда он заплатил ей три миллиона лир. Сейчас оно стоит намного дороже.

— Да, конечно, ведь все боятся бумажных денег. А синьор Монтекатини действительно хочет передать его в дар папской сокровищнице? Какая высшей степени щедрость с его стороны! Конечно, мы предложили бы ему убежище в любом случае, но после такого прекрасного подарка он — наш почетный гость. Позаботьтесь о том, чтобы его удобно разместили. Моему лорду-кардиналу известно, как нас огорчает расистская политика немцев по отношению к евреям, и мы будем делать все, что в наших силах, чтобы защитить итальянских евреев. Но ведь мы не можем предоставить убежище каждому еврею в Риме. Сколько у нас их сейчас?

— Предположительно около ста, святой отец.

— Ну что же, мы должны быть осмотрительными, или наши запасы истощатся. Я думаю, с этого момента мы должны стать очень разборчивыми в отношении тех, кому мы предоставляем приют. Безусловно, то, что мы принимаем любого, вызовет у немцев крайнее неудовольствие, а поэтому мы не должны обострять отношения с ними. Но конечно, каждому такому же щедрому еврею, как синьор Монтекатини, будет оказано предпочтение. А вот этот крупный бриллиант в центре особенно красив, правда?

— Он очень красив, святой отец. Но есть еще кое-что, к чему я хотел бы привлечь ваше внимание, если мне будет дозволено.

— Конечно.

— Мой брат, Фаусто Спада, привез синьора Монтекатини сюда. Как вам известно, он теперь не в почете у фашистов и уверен, что навлек на себя опасность тем, что привез тестя в Ватикан. Он боится, что немцы могут конфисковать дворец нашей покойной матери на Корсо, чему мы никак не можем воспрепятствовать. Но он спросил, не мог бы он воспользоваться возможностями «Банка Ватикана», чтобы перевести крупную сумму его наличных денег в банк «Швейцарский кредит» в Цюрихе. Эта сумма составляет около шестидесяти миллионов лир. В качестве гонорара за услугу по переводу средств он готов предложить церкви пять процентов.

— Я с радостью предложил бы наши возможности вашему брату даром, вы это знаете. Сделайте это перечисление с моими наилучшими пожеланиями, мой лорд-кардинал.

— Святой отец, как всегда, с состраданием относится к своим ближним.

Тони встал. Папа продолжал держать в руках бриллиантовое ожерелье, не переставая восхищаться камнями. Спустя мгновение Тони тихо спросил:

— Ваше святейшество хочет оставить ожерелье здесь, в офисе?

— Ох… Ух, нет. Конечно нет. Отправьте его в сокровищницу. И поблагодарите синьора Монтекатини и вашего брата за их щедрость. Мы сегодня вспомним о них обоих в наших вечерних молитвах.

— Благодарю вас, святой отец.

Тони взял ожерелье и вышел.

— Тони, — обратился Фаусто к брату пятнадцать минут спустя, — это Зио Тортелли. Ты ведь знаешь его?

— Конечно. Я веду с ним дела каждый день.

Тони взял трубку у брата и стал разговаривать с банкиром. Он, Фаусто и Паоло находились в его офисе этажом ниже кабинета Папы. Это был тот самый офис, который когда-то принадлежал кардиналу Гаспарри, а до того — кардиналу дель Аква. Фаусто подошел к окну и взглянул на внутренний дворик внизу, пока его брат разговаривал со своим банкиром. Повесив трубку, Тони сказал:

— Об этом уже позаботились. Зио снимет средства с твоего текущего счета и положит на наш. Такие же распоряжения я дал банку «Швейцарский кредит». То, о чем немцы не будут знать, их не обидит.

Фаусто отвернулся от окна.

— Я боюсь, что немцы все же могут узнать, если они контролируют операции «Римского банка». Но мы все равно должны использовать этот шанс. Паоло, я оставляю вас на попечение Тони. Я проверю ваш дом. Немцы могут конфисковать его…

— Я знаю. Не волнуйся. Я давно забрал оттуда все самое ценное. Единственное, что я не взял оттуда, — это себя. Я ценю все, что ты сделал, Фаусто. И молю Бога, чтобы у тебя из-за этого не было неприятностей.

— Я еще пользуюсь кое-каким влиянием. Все будет в порядке.

Он обнял старика, глаза которого вдруг увлажнились.

— Всю свою жизнь я много работал, и у меня были чистые руки, — сказал он. — И теперь, когда я состарился, вдруг бегу, как преступник. Почему? Да потому, что я еврей. Разве это не сумасшествие?

— Весь мир сошел с ума. — Фаусто нежно обнял его.

— Мы сами были сумасшедшими. Однажды мы поддержали Муссолини. Помнишь? — спросил Паоло.

— Это как раз то, что мне труднее всего забыть, хотя я и пытаюсь. Тони, ты проследишь за тем, чтобы он получал хорошую пищу, а не обычную ватиканскую бурду?

Тони улыбнулся:

— Мы сделаем все, что от нас зависит.

Фаусто обнял его.

— Спасибо, брат, — мягко произнес он.

Затем он покинул офис.

* * *

Он припарковал машину у ворот Святой Анны. Теперь, выходя из ворот на узкую улицу вдоль высокой ватиканской стены, он увидел машину, стоящую напротив. Паскуале Альбертелли, тощий помощник ненавистного римского квестора Пьетро Карузо, вышел из машины и направился к Фаусто. Как помощник шефа римской полиции, Альбертелли обладал значительной властью. У Фаусто подвело живот, когда тот приблизился к нему, но он постарался казаться беспечным.

— Кто предупредил тебя? — спросил Альбертелли.

— О чем?

— Не притворяйся. Кто-то сообщил тебе о том, что мы собираемся арестовать твоего тестя. Мы прибыли туда, а иудей испарился из клетки вместе со всеми своими большими камнями. Мы выследили одного из его продавцов, и тот сказал, что за полчаса до нашего прибытия в магазин там побывал ты. Так кто сообщил тебе?

— Гитлер, когда он начал убивать евреев. И я подумал, что для Паоло настало время отдохнуть и подлечиться.

Узкое лицо Альбертелли не выразило удивления.

— Итак, он в доме отдыха для евреев у Папы. Я вычислил, что ты должен привезти его сюда. Ну что ж, счет один ноль в пользу Спада. Но немцы из-за этого взбесятся. Я бы посоветовал тебе впредь быть более осторожным, дружище. — Он взглянул на твидовый костюм Фаусто. — И еще одно. Ты бы поступил умнее, если бы достал свою фашистскую форму и начал ее носить снова.

— Я же вышел из партии, ты что, забыл?

— Сейчас для тебя настало время, чтобы снова вступить в нее. Ты же, черт возьми, сам хорошо знаешь, что ничего не сделал для нашей победы. В такие времена, как эти, нам не нравятся равнодушные фашисты или экс-фашисты. — Он понизил голос: — Я предупреждаю тебя, Спада, ты в нашем списке.

Он вернулся в машину и захлопнул дверцу. Его водитель включил зажигание, и машина покатилась вниз по улице.

Фаусто смотрел ей вслед. Затем он сел в свою машину и направился домой.

Несмотря на то что Нанда по возрасту уже, казалось, не могла рожать детей, в 1938 году она все же произвела на свет девочку, которую они вместе с Фаусто назвали Анной. Это прибавление в семье сблизило их. Первый раз в жизни Нанда почувствовала удовлетворенность от замужества. Попытки Тони вернуть ее в католическую веру заканчивались неудачами, но, в конце концов, Нанда обратилась к религии, которая укрепила ее дух.

Зловещие события сплотили семью еще теснее. Когда Муссолини окончательно попал под влияние Гитлера, он позаимствовал немецкий антисемитизм и провозгласил расистские законы, которые все больше затрудняли жизнь итальянских евреев. Влиятельное положение Фаусто защищало его жену и детей, а также тестя, от самого плохого — итальянских концентрационных лагерей. И все же их жизнь существенно изменилась. Кое-какие перемены были незначительными и досадными. Итальянским евреям больше не разрешалось держать прислугу. И хотя Фаусто доказывал, что это он, а не жена, нанимает прислугу, фашисты запретили ему иметь слуг. Фаусто и Нанда оба выросли в окружении большого количества слуг. Они воспринимали их как данность. Теперь вдруг оказалось, что они сами должны заботиться о себе. Им пришлось смириться с этим. Нанда купила поваренную книгу и начала учиться готовить, правда, с переменным успехом. Кое-какие блюда ей вовсе не удавались. Фаусто, забыв про гордость, взял на себя обязанности по уборке дома и делал это тоже с переменным успехом. С помощью Энрико он стелил постели, убирал ванные комнаты и проклинал Муссолини. Как бы там ни было, роль садовника неожиданно стала доставлять ему удовольствие. Он обнаружил, что ему нравится работать в саду позади дома у внешней стены, и за несколько месяцев стал хорошим садовником. Ему как-то пришло в голову, что все это очень далеко от тех побед, к которым он готовил себя в юношеские годы, но, похоже, Вольтер был прав: слова «Ухаживай за своим собственным садом» были прекрасным советом.

Однако для Энрико расистские законы создали более серьезные неприятности, чем проблемы с прислугой. Официально числясь «евреем», он не только не имел права служить в армии, но и был исключен из университета Болоньи. Ему вообще было отказано в поступлении в какое-либо учебное заведение. Для двадцатилетнего юноши, к тому же блестящего студента, каким он был, это оказалось чудовищным ударом. Молодая жизнь Энрико как бы замерла, вместо того чтобы двигаться со скоростью и энергией молодости. Вот уже два года, в той или иной степени, он был вынужден прятаться на вилле отца. Поскольку евреев все больше ущемляли в правах, его друзья — как юноши, так и девушки — виделись с ним все реже и реже. Его одиночество и бездеятельность вызывали в нем горечь. Отчаявшись хоть чем-то заполнить бесконечное время, он помогал отцу в заботах по дому, молился о поражении Муссолини, тайком стал читать Карла Маркса. По мере того как происходило медленное разложение фашизма, все то, что он читал, приобретало для него новый смысл. Более того, становилось все очевиднее, что единственное реальное сопротивление немецким войскам, фактически контролирующим Рим, оказывали Гапписти, члены так называемых ГАП — Группи ди Азионе Патриотика, то есть Патриотических Групп Действия, иными словами — партизаны-коммунисты. С тех пор как немцы, номинальные союзники Италии, превратились в настоящих иностранных захватчиков, которые относились к итальянцам с тем же презрением, с которым они относились ко всем остальным, Гапписти, в глазах Энрико, стали настоящими патриотами, героями Сопротивления. Он начал презирать бездеятельность отца так же, как и его фашистское прошлое. Он очень хотел присоединиться к партизанам и попытался обсудить этот вопрос с отцом, который, к крайнему раздражению Энрико, тут же отверг эту идею.

Он сидел за столом в спальне на втором этаже и читал, но не Карла Маркса, а эротический журнал, и слушал заезженную американскую пластинку с записью песни «Бай мир бист ду шён» в исполнении сестер Эндрюс. В это время он услышал, как перед домом остановилась машина его отца. Засунув журнал под матрас, он выключил патефон и заторопился из комнаты. Когда он спускался по лестнице, то увидел родителей, разговаривающих в холле. Нанда с улыбкой повернулась к сыну.

— У него все в порядке! — воскликнула она. — Твой отец вовремя отвез его в Ватикан. С ним все в порядке.

Она повернулась к Фаусто, обняла его и поцеловала. — Спасибо тебе, дорогой, — сказала она.

— Спасибо за то, что ты спас старика.

— Не благодари меня. Благодари того человека, который сообщил мне об этом.

— Но спас его именно ты. И Тони говорит, что ему будет хорошо в Ватикане, правда?

— Пока немцы не решат влезть и туда. У нас есть какой-нибудь дрянной кофе?

— Я подогрею его. Приходи на кухню.

Она вошла в столовую. Фаусто взглянул на сына, стоящего на лестнице на полпути вниз.

— Энрико, сказал он спокойно, — подойди ко мне.

Он спустился.

— Что, папа?

— Я не хочу, чтобы твоя мама знала об этом, потому что она может расстроиться. Но ты должен знать. Я организовал перевод большей части наличных денег из Италии. Если что-то случится со мной, обратись к своему дяде Тони. Он знает обо всем. Я знаю, что ты, руководствуясь коммунистическими принципами, можешь с презрением относиться к деньгам, но твоей маме и сестре деньги будут нужны, чтобы жить на них.

— Что с тобой может случиться?

Фаусто пожал плечами:

— Кто знает? Не думаю, чтобы немцы очень обрадовались тому, что я поместил твоего дедушку в Ватикан. Мы все теперь должны быть очень осторожными. А тебе следует забыть и думать о партизанах. Я знаю, как ты себя чувствуешь, и я восхищаюсь твоим желанием что-то предпринять, но ты должен подумать о своей маме и об Анне. Поэтому я хочу, чтобы ты дал мне слово не пытаться делать глупости. Согласен?

Энрико помедлил:

— Хорошо, я даю слово. Но это несправедливо!

— В эти дни все несправедливо.

— Но я не могу сидеть без дела! Я здесь, как заключенный, вот уже два года! Я и не итальянец, и не еврей; я не могу воевать против Италии, я не могу уйти к партизанам, я не могу учиться… — Увидев выражение отцовского лица, он сразу остыл. — Прости меня, мне не следовало говорить тебе все это, хотя я все это чувствую. Но я не буду ничего предпринимать.

Фаусто изучал своего сына. Минуту спустя он спросил:

— Ты хочешь женщину?

Энрико покраснел.

— Беда с нами, итальянцами или итальянскими евреями, с теми, кем я на самом деле являюсь. Мир рушится, а мы можем думать только о женщинах. Может быть, это лучшее, что в нас есть? Я повторяю: ты хочешь женщину?

Энрико застыдился:

— Да.

— Причешись, я отвезу тебя в «Ла Розина». Это единственное место, куда мы можем пойти, не вызывая подозрений у немцев.

Энрико с презрением отнесся к аполитичной оценке отцом ситуации, но не стал терять времени даже на причесывание.

Фаусто вошел на кухню, поцеловал свою шестилетнюю дочь, сидящую за столом. Взял чашку кофе у Нанды.

— Боже, какое отвратительное питье! — воскликнул он после первого же глотка.

— Немецкий, — пожала плечами Нанда. — Наверное, он сделан из старых ботинок.

— Вполне возможно.

— Папочка, — защебетала Анна, — мамочка говорит, что дедушка живет с Папой. Он управляет отелем?

— Что-то в этом духе, — улыбнулся Фаусто.

Коккер-спаниель Анны пробежал через кухню за кошкой, и девочка, соскочив со стула, бросилась за ним в погоню. Когда она выбежала из комнаты, Фаусто объявил:

— Я беру Энрико на прогулку. Он начинает сходить с ума.

— Я знаю. Я беспокоюсь о нем. Куда вы поедете?

— Просто прогуляемся, — солгал он.

Она подошла к нему и погладила его по щеке.

— Спасибо тебе еще раз за то, что ты сделал, — сказала она мягко. — Из-за того, что ты спас отца, у тебя могут быть неприятности?

— Не больше, чем уже есть.

— Ты хороший человек, Фаусто Спада. Я привыкла думать о тебе все, что угодно, ты знаешь. Но я люблю тебя таким, каким ты стал. Я очень тебя люблю.

Он поставил чашку и обнял ее.

— Ты еще считаешь меня неотразимым? — прошептал он, улыбаясь.

— Я без ума от тебя.

— Тогда я не обижаюсь, что я хороший.

— Ты невозможный, — улыбнулась она. — Но я люблю тебя.

Они целовались до тех пор, пока не увидели в дверях Энрико.

— Ну что ж, желаю вам обоим хорошей прогулки. И если вы увидите свежие яйца, купите, сколько сможете.

— Вряд ли, — ответил Фаусто, выходя из кухни вслед за сыном.

Не было никаких сомнений в том, что «Ла Розина» катилась по наклонной плоскости после счастливых времен тридцатилетнего расцвета. Краска на эротических фресках на потолке отслаивалась, иногда в забавных местах, медь не была надраена, ковры протерлись, старомодная мебель с позолотой частично была заменена на катастрофически засаленные отдельные предметы модерной мебели эпохи тридцатых годов. Но девочки по-прежнему оставались лучшими в Риме, и английские виски, французские вина и шампанское, американские сигареты и турецкий гашиш — все было в изобилии за большие деньги. Этот дом часто посещали как итальянские фашисты, так и высокопоставленные нацисты; общепринятым правилом здесь было — не говорить о войне и политике. В ночное время дом был переполнен; но когда Фаусто привел сюда сына незадолго до ленча, он знал, что он будет практически пустым. Так и оказалось. Полуодетые девицы, сидевшие повсюду, курили, зевали или читали романы. Флора — мадам, которая купила это заведение у компании недвижимости «Ла Розина», — улыбнулась, как только увидела Фаусто. Флора отличалась от элегантной, говорившей по-французски Розины, как Мае Уэст^[88] от Этель Барримор^[89]. Необъятных размеров, с чрезмерным количеством грима на лице, с большой черной бородавкой на подбородке, она обладала манерами такими же широкими, как и ее улыбка. На ней было плотно облегающее платье из креп-сатена персикового цвета с глубоким вырезом на груди, который позволял видеть ложбинку между вздымавшимися, как горы, грудями. На плечах лежало потрепанное боа.

— Фаусто, дорогой. — Она улыбнулась, когда он поцеловал ее руку. — Со своим взрослым сыном! Энрико, если мои подсчеты верны, ты приходишь сюда вместе с отцом в четвертый раз. Но он не знает, сколько раз ты приходил сюда сам, э? — Она подмигнула и улыбнулась Фаусто.

— Он бы не осмелился прийти без меня, — сказал Фаусто. — Как идут дела?

— Потихоньку. У меня только что появился один клиент, но какой клиент!

— Важный?

— Нумеро уно в Риме, каро.

— Генерал Мальцер, этот усердный краут^[90], в доме терпимости перед ленчем? Я шокирован.

— Он пришел сюда перед ленчем, потому что после ленча он настолько пьян, что ни на что не способен.

Фаусто рассмеялся:

— Раса господ на работе и на отдыхе. Хорошо, держи его подальше от меня. Я не выношу этого ублюдка.

— Не беспокойся. Ты знаешь здешнее правило: ни слова ни о войне, ни о политике. Почему я должна беспокоиться о том, кто выиграет эту дерьмовую войну? У меня все перебывали: монархисты, фашисты, нацисты, через несколько месяцев сюда придут американские солдаты и Гапписти-партизаны. Политика меняется, но мужчина остается мужчиной, э? Кроме тех грязных коммунистов, которые не дают чаевых… Энрико, каро, кого ты сегодня хочешь? Мою красавицу Клаудию, которая в прошлый раз выжала тебя досуха?

— Да, Клаудию, — ответил Энрико, который напрягся от ожидания.

— Посмотри на штаны этого парня! — фыркнула Флора, которая знала, как определить степень готовности своих клиентов. — Хорошо, что пуговицы не выдаются по карточкам, э? Клаудия! Кара! Здесь твой любимый Энрико! Забирай его в четвертый номер и осчастливь его.

Красивая черноволосая девушка, невысокая, но необыкновенно чувственная, встала со скамьи и подошла к Энрико. Беря его за руку, она улыбнулась:

— Чао, Энрико.

— Чао.

— Пусть он хорошо проведет время. — Фаусто незаметно протянул ей туго свернутую лиру. Клаудия взглянула на банкноту, и ее улыбка стала еще шире.

— За это мы можем не вылезать из постели хоть до вечера, — сказала она.

— А что еще остается делать в Риме?! — воскликнул Фаусто.

Ее крепкое молодое тело пахло потом и дешевыми духами, и это сочетание казалось ему беспредельно эротичным. Он обслюнявил ее груди, шею, затем впился своим открытым ртом в ее рот. Ее сильные ноги обхватили его талию, когда он вошел в нее. Он начал с нежных толчков, затем страсть его нарастала подобно котлу с кипящей жидкостью. Когда он кончил, его мозг взорвался.

— О Боже, — вздохнул он, скатываясь на грязные простыни. — Мне это было так необходимо.

— Почувствовал себя лучше? — спросила она, вставая.

— А ты как думала?

— Со стороны твоего отца это было действительно очень мило — привести тебя сюда.

— Мой отец… — спокойно начал он, уставившись на треснувший потолок.

— Он тебе не нравится?

— Я люблю его. Но в том, что происходит с этой страной, есть вина и моего отца.

— Никакой политики здесь, — предупредила она, открывая флакон с духами.

— Я знаю. Только постель.

— Что-то не так, любимый? — Она вернулась к кровати и села рядом с ним, положив руку на его гладкую грудь.

— Думаю, нет, — вздохнул он.

Глава 53

Телефонный звонок разбудил Фаусто. Еще совсем сонный, он потянулся за трубкой.

— Слушаю, — сказал он, не открывая глаз.

— Спада? Это Альбертелли. Надеюсь, ты сегодня будешь на митинге?

— Какой митинг? — зевнул Фаусто. — А который час?

— Семь тридцать, ты, ленивая свинья! И ты знаешь, о каком митинге я говорю. У Санта Мария делла Пьета на площади Колонна. И не говори мне, что ты забыл, какой сегодня день.

Фаусто приоткрыл глаза:

— Сегодня четверг, верно?

— Сегодня двадцать третье марта, ты, кретин, и это двадцать пятая годовщина образования фашистской партии самим дуче. Я хочу, чтобы на митинге было как можно больше народа, и я клянусь, Спада, если ты не придешь, у тебя будут большие неприятности. Все мы были слишком снисходительны к тебе. На этот раз нам нужно дело! Будь там в девять, и обязательно в форме. Пропуск получишь в церкви.

— Я буду там, — пообещал Фаусто, бросая трубку. Он сел на кровати, почесывая грудь. Нанда, лежавшая рядом, спросила:

— Кто это был?

— Да этот недоносок Альбертелли. Мальчик на побегушках у шефа полиции. Можешь себе представить, выставляя Муссолини на посмешище, они намерены провести митинг по случаю годовщины основания фашизма! Идиоты. Им бы еще на кладбище собрать этот митинг.

— Ты пойдешь?

— У меня нет выбора.

Она положила свою руку на его, когда он начал подниматься с кровати.

— Поцелуй меня, — попросила она.

Он наклонился и поцеловал ее.

— Я люблю тебя, Фаусто.

— И я люблю тебя, дорогая.

Она провожала его взглядом, пока он шел к ванной.

Каждый раз, когда он уходил из дома, у нее возникало чувство подавленности. Она боялась, что больше никогда его не увидит.

Бреясь перед зеркалом, Фаусто испытывал то же необъяснимое предчувствие беды, что и его жена. Последние три месяца тянулись в зловещем бездействии. И хотя он вышел из партии, Альбертелли принуждал его достать форму, отряхнуть ее от нафталина и посещать фашистские митинги.

Несмотря на то, что Альбертелли и прочие фашистские шишки разговаривали с ним редко, то немногое, что они говорили, высказывалось все более раздраженным тоном. До сих пор они ничего не предприняли. Что же их удерживало? Быть может, их собственное замешательство или страх за свою судьбу, когда Рим неизбежно падет? Напряженность в городе становилась непереносимой. Люди были вынуждены бороться за пищу, а налеты союзной авиации крошили городские кварталы древней столицы. Папа объявил Рим «открытым городом», пытаясь предотвратить дальнейшие бомбардировки, но на него не обратили внимания, и он таким образом продемонстрировал только свое бессилие. И все же немцы не трогали Ватикан, хотя отношения между ними стали еще более напряженными. Фаусто уже несколько раз был на грани того, чтобы отправить Нанду с детьми ради их безопасности к Тони, но каждый раз его что-то останавливало. С тех пор как им перестали угрожать, они могли с тем же успехом оставаться и дома, где еще сохранялся прежний комфорт. Кроме того, если они переедут в Ватикан, а немцы изменят свои намерения и захватят церковную собственность, то тогда им будет угрожать реальная опасность. Поэтому он так ничего и не предпринял, тянул время и молился, как и многие римляне, чтобы эти проклятые американцы прорвали немецкую оборону на юге и положили конец этому болезненному, непереносимому и опасному застою.

Это была чертовски трудная зима, и Фаусто чувствовал себя уставшим, выжатым и выпотрошенным. Кончив бриться, он оглядел себя в зеркале и поморщился. Он выглядел старым. Он действительно стал старым. Он помнил времена, когда зеркало было его лучшим приятелем. Теперь все зеркала в доме стали его врагами. Они отражали замедленное приближение смерти.

В девять часов Фаусто, выбритый, искупавшийся и одетый в свою фашистскую форму, приехал на площадь Колонна. Взвод Фашистской республиканской национальной гвардии с оружием окружил храм Санта Мария делла Пьета, но не было никакой необходимости сдерживать людские толпы. Площадь была пуста, если не считать нескольких прохожих и лоточников с ручными тележками. Это был показатель как полного отрицания фашизма римлянами, так и патетической глупости этого митинга. Фаусто предъявил документы, получил пропуск и вошел в церковь.

Она была маленькой, и тем не менее стареющие фашисты едва заполнили ее. Он узнал Джузеппе Пиццирани, вице-секретаря партии; шефа Римской провинции Эдуардо Салерно и еще нескольких человек, которые действительно были с Муссолини двадцать пять лет тому назад, когда он и сто пятьдесят его сторонников собрались в послеобеденное время на площади Сеполеро в Милане и, до некоторой степени случайно, придумали фашизм. На церковном алтаре лежал большой лавровый венок, перевитый лентой с полосами официальных цветов римского флага с надписью: «Фашистская республиканская партия». Занимая свое место, Фаусто кивнул знакомым. Он увидел Альбертелли, сидящего рядом со своим боссом, квестором Рима Пьетро Карузо, сорокачетырехлетним неаполитанцем, похожим на обезьяну, который происходил из семьи, где отмечались психические отклонения. «Прекрасный шеф фашистской полиции», — подумал Фаусто, когда кивнул им. Карузо взглянул на него сердито, но Альбертелли ответил кивком головы. Затем началась служба.

После окончания службы, когда Фаусто покидал церковь, Альбертелли схватил его за руку.

— Ты пришел, — сказал он. — Хорошо.

— Я ни за что не мог пропустить это, — съязвил Фаусто. — Я буквально заливался слезами.

— Шутники в наше время в Риме долго не живут. Послушай, я приглашен на обед в «Эксельсиор» с полковником Каплером и генералом Мальцером. Генерал хочет, чтобы ты пообедал с нами.

Фаусто взглянул на него с подозрением:

— С чего бы это генерал Мальцер пожелал отобедать с мужем еврейки?

— Будь ты умнее, бросил бы ее много лет назад.

— Но так случилось, что я люблю ее.

— Это твоя ошибка, а не моя. Как бы то ни было, а генерал хочет, чтобы ты присутствовал на обеде, так что приходи. Не перечь «королю Рима». Обед будет в честь фюрера. Потом мы прогуляемся к министерству корпораций. Квестор собирается повести нас на церемонию присяги партии самому дуче. Это должно быть очень трогательно.

— Если это и затронет что-то, то только мое пищеварение.

Альбертелли пристально посмотрел на него:

— Ты глупый человек, Спада. Будь в «Эксельсиоре» в час.

Он оставил Фаусто и сбежал вниз по ступенькам храма.

С утра было прохладно, и над городом висела дымка, но, как только мартовское солнце взошло на безоблачном небосклоне, воздух прогрелся. К полудню, когда Росарио Бентивенья, которому на вид можно было дать двадцать один год, усаживал свою подружку Карлу Каппони за столик на тротуаре в траттории «Дрехер», он, бывший студент медицинского факультета Римского университета, заметил термометр на стене. Термометр уже показывал плюс двадцать шесть. Росарио, известный среди подпольщиков как «Паоло», сел между Карлой и физиком по имени Джулио Кортини. Четвертой за столом была жена Кортини. Траттория «Дрехер» — шумное место на площади Дей Сан-Апостоли — считалась относительно безопасным рестораном для Гапписти, а все четверо за столом были Гапписти. Росарио за два месяца до того участвовал в студенческой демонстрации против немцев и итальянских фашистов. В результате учебные заведения закрыли, и большинство студентов присоединились к подпольщикам.

Все четверо ели в напряженной тишине, полностью отдавая себе отчет, что это мог быть последний ленч в их жизни. После ленча они пошли в сторону дома сорок два на улице Марка Аурелио, где они, скрываясь от эсэсовцев, жили в маленькой комнате в подвальном помещении жилого здания, предназначенного для людей среднего достатка. Здесь Росарио переоделся в одежду уличного уборщика. Кортини, физик, проверил бомбу, которую он изготовил вместе с женой из двенадцати килограммов тротила, заложенных в обрезки стальной трубы. Очень осторожно они вынесли бомбу наружу, туда, где стояла украденная в городском хозяйстве тележка для мусора, и положили бомбу в нее. Взгляд Росарио на мгновение задержался на тележке, затем он повернулся и поцеловал Карлу.

— Удачи тебе, дорогой, — пожелала она.

Он обнял Кортини и его жену, которые тоже пожелали ему удачи. Затем Росарио проверил курительную трубку из корневища верескового дерева. Он хотел воспользоваться ею для того, чтобы быстро поджечь шнур запала, рассчитанный на пятьдесят секунд. После этого он осторожно скатил тележку с края тротуара на мостовую. Столбик термометра поднялся чуть-чуть выше, и когда он повез свой смертоносный груз в сторону улицы Раселла, около площади Барберини, жара отнюдь не была единственной причиной, из-за которой он потел.

Элегантный отель «Эксельсиор» на улице Венето был любимым и постоянным местом сборищ высокопоставленных немцев и итальянских фашистов. Они собирались там, чтобы выпить французского коньяку и поддержать друг друга заверениями, что они в конце концов все-таки смогут выиграть войну. В час дня Фаусто вошел в ресторанный зал, где его поклоном встретил главный официант Фернандо, хорошо знавший Фаусто.

— Как дела, Фернандо?

— Идут, синьор Спада. Идут. Вы обедаете один?

— Мне стыдно признаться, но мне приказали отобедать с генералом Мальцером.

Фернандо посмотрел через всю комнату на стол, за которым сидели два немца и Альбертелли.

— Я был вынужден дать ему лучший стол, — сказал Фернандо, понизив голос. — Но такую пьяную свинью, как он, и в отель-то нельзя было пускать.

Он провел Фаусто через зал, заполненный немцами. В конце зала, у старого черного рояля фирмы «Бехштайн», сидел почтенный седовласый пианист, исполнявший вальсы Штрауса под аккомпанемент виолончелиста, худого, как Паганини. Фернандо усадил Фаусто. Генерал Мальцер, известный немцам и римлянам как «король Рима», уже изрядно подвыпивший, расправлялся со второй бутылкой «Ла Таче». Немецкий комендант Рима, который любил держать орхидеи в своем офисе и носил берет лихо сдвинутым на ухо, пьяным жестом приветствовал Фаусто.

— Спада! — обратился он к нему на гортанном итальянском. — Рад, что ты смог присоединиться к нам. Ты знаком с полковником Каплером? — И он указал на человека с костлявым лицом слева от него. — Оберштурмбанфюрер СС Херберт Каплер, глава службы СД в Риме.

Тридцатисемилетний Каплер, родом из Штутгарта, любил Рим, итальянскую историю и этрусские вазы, которые он коллекционировал. Он был местным представителем гестапо.

— Да, конечно, — ответил Фаусто.

— Фернандо, принеси еще шампанского для остальных. И мое бургундское тоже исчезло со скоростью света. Лучше принеси еще одну откупоренную бутылку.

Фернандо поклонился и ушел. Мальцер взглянул на Фаусто.

— Ну, мой дорогой приятель, я давно тебя не видел. Альбертелли здесь рассказывает, что ты проводил много времени в доме терпимости. Вы, итальянцы! Мой Бог, все, о чем вы думаете, как бы отдаться. Нет ничего удивительного в том, что вы проиграли войну.

Фаусто понял, что Мальцеру не хотелось упоминать о своем визите в «Ла Розина» в декабре. Альбертелли откашлялся:

— Генерал, мы не проиграли…

— Не вешай лапшу на уши, — прервал его Мальцер, подавая знаки официанту наполнить его стакан. — Вы проиграли, и ты знаешь это. А если не знаешь, то ты дурак. Это сегодняшнее празднование — двадцать пятая годовщина — чего? Большая глупость. Знаешь, Спада, эти идиоты собирались устроить большое представление в театре Адриано, но я запретил. Зачем рекламировать труп? А это как раз и есть то, что представляет собой фашистская партия: она мертва, мертва, мертва. И труп начинает даже немного пованивать.

— Генерал, я должен протестовать…

— Альбертелли, заткнись. Вы, кретины, должны были потихоньку спустить все на тормозах, вместо того чтобы устраивать большой шум. Зачем становиться мишенью для Гапписти? Вы что, думаете, я не знаю, что происходит в городе? Все говорят, что сегодня что-то произойдет из-за этого громкого празднования фашистской годовщины. Ну, пусть только эти ублюдки попробуют. Они узнают, из чего мы, немцы, сделаны.

— А из чего вы сделаны, генерал? — вежливо спросил его Фаусто.

Мальцер в сотый раз поднял стакан вина.

— Из стали, — ответил он.

Он выпил, затем повернулся и уставился на пианиста.

— Это проклятое старье, — сказал он. — Он играет только вальсы Штрауса… он думает, нам, всем немцам, нравится это слушать. Эй, ты! — закричал он через весь большой зал. — Пианист!

Все смотрели на него в изумлении. Старый пианист стал мертвенно-бледным.

— Сыграй что-нибудь современное! — промычал Мальцер. — Твой Штраус очень хорош, мил, но он надоел мне! Сыграй… — Он на мгновение задумался. — Сыграй «Снова влюбиться». Ты знаешь ее?

Пианист поднялся на своей единственной тонкой ноге и поклонился:

— Да, генерал.

Он сел и подал знак виолончелисту. Они начали вымучивать песню Дитрих. Мальцер улыбался:

— Это лучше. Что мы закажем?

Он жестом подозвал Фернандо.

Росарио Бентивенья, переодетый мусорщиком, подходил к улице Раселла. Улицы Рима были полны людьми; даже война не смогла помешать древнему городу ожить под лучами раннего весеннего солнца. Понятно, что Росарио, толкающий перед собой сорок футов тротила, был возбужден, но его живот подвело еще сильнее, когда он увидел двух настоящих мусорщиков, приближавшихся к нему.

— Привет! — сказал один из них. Они подошли со стороны улицы XX сентября. — Что ты здесь делаешь? Это не твой район.

— Ничего… — ответил Росарио, лихорадочно соображая, как правдоподобнее объяснить свое присутствие. — Я… везу цемент.

Он готов был убить себя за невероятно неправдоподобное объяснение, которое слетело у него с языка.

Оба мусорщика тем не менее понимающе ухмыльнулись.

— О, ясно, — сказал один из них. — Черный рынок. Проходи.

Вздохнув с облегчением, Росарио продолжал свой путь к улице Раселла. За углом, на площади Барберини, в кинотеатре Барберини показывали шведскую картину под названием «Любовник в полумраке» о злоключениях молодого хирурга. В Ватикане похоронные службы готовились к проводам шофера Папы, который был убит бомбой союзников, когда вез на грузовике ватиканские тарелки для сбора пожертвований. Его смерть была разрекламирована Ватиканом в кампании, которая велась противбомбежек союзников. Где-то в другом месте люди читали о происшедшем этим утром извержении вулкана Везувий, который во второй раз за неделю изрыгал лаву толщиной в двенадцать метров на деревни над Неаполитанским заливом.

Росарио повернул со своей тележкой на улицу Раселла. На солнечной стороне улицы старинные здания раскалились до красно-коричневого цвета; на теневой стороне они были серыми. Росарио направился к дому номер сто пятьдесят шесть — дворцу Титтони, — третьему по счету зданию, если идти по улице сверху. Этот дом до прихода Муссолини к власти принадлежал министру иностранных дел Италии Томмазо Титтони. С определенной долей иронии Муссолини и сам какое-то время жил в пятикомнатной квартире этого дворца, готовясь к предстоящим событиям.

Росарио остановил свою тележку около края тротуара напротив дворца. И начал ждать. Он ожидал появления приблизительно ста пятидесяти человек третьей роты одиннадцатого батальона СС полицейского полка «Бозен». В течение последнего месяца этот полк частями переводили из Южного Тироля в Рим, для того чтобы бросить его против римлян, становившихся все более непокорными.

В два часа дня, когда немцы, по расчетам, будут проходить по улице Раселла, Росарио должен поджечь огнем своей трубки фитиль тротилового заряда в тележке для мусора. Пятьдесят секунд спустя, если все пройдет хорошо, немцы будут вознесены в Валгаллу.

— Теперь, Спада, — сказал генерал Мальцер, расправляясь со своим бифштексом, — я объясню причину, по которой мы пригласили тебя на обед. Нам в самом деле надо разобраться в этой смешной ситуации с твоим тестем. Французский бифштекс был великолепен, правда?

— Очень хороший, — честно ответил Фаусто. Это было лучшее из того, что он ел в последние несколько недель. — Что вы имеете в виду, говоря «разобраться в ситуации»?

— Ну, полно, Спада. Твой тесть прячется у Папы под подолом. Мы, конечно, знаем, что в Ватикане собралось много евреев, разве не так? Его святейшество ведет двойную игру, но Бог знает, что он не первый обманщик среди пап, не так ли? К счастью для него, мой командир, фельдмаршал Кессельринг — истинный католик из Баварии, — настоял, чтобы мы с уважением относились к нейтралитету Ватикана, если это можно так назвать. К счастью для нас, Папа — sehr deutschfreundlich. Как это по-итальянски? Германофил? Как вы знаете, нынешний Папа был папским нунцием в Германии в течение двадцати лет, свободно говорит по-немецки, и мы уверены, о нем нельзя сказать, что он нам не сочувствует. В любом случае он предпочитает нас коммунистам. Итак, ничья. Пий бранит американцев за то, что они бомбят Рим, который мы любим. Но он укрывает евреев, таких, как твой тесть, которых мы не любим. Следовательно, я решил, что сейчас самое время прийти к какому-нибудь компромиссу.

— Например?

— Твой брат, кардинал Спада, поместил синьора Монтекатини в Ватикан. Вероятно, кардинал Спада мог бы и попросить его оттуда.

— С чего бы моему тестю уходить оттуда? Он попал туда для того, чтобы избежать концентрационного лагеря. Извините меня, генерал, за упоминание о неприятных для вас вещах, но мы слышали о вашей дурной привычке убивать евреев.

Мальцер пьяно покачал головой.

— Только некоторых из них, — возразил он. — Не таких богатых евреев, как твой тесть. — Он перегнулся через стол и понизил голос. — Твой тесть взял с собой в Ватикан ювелирные украшения на какую сумму?

Фаусто потягивал шампанское.

— Какие украшения? — спросил он.

Мальцер пристально посмотрел на него.

— Не притворяйся, Спада. Ты отвез его в Ватикан. Ты хорошо знаешь, черт возьми, что он взял с собой ювелирных украшений на миллионы. И, друг мой, давай откроем все карты. Мы также знаем, что на днях ты организовал перевод своего собственного капитала из «Римского банка» в «Банк Ватикана». Очень удобно иметь брата-близнеца, который занимается финансовыми делами Ватикана, не так ли? Ты перевел… — он достал из кармана полоску бумаги и проверил цифры, — пятьдесят девять миллионов восемьсот тридцать семь тысяч четыреста двадцать две лиры семнадцатого декабря 1943 года. Это большая сумма, Спада. Где они сейчас, в Швейцарии?

— Возможно.

Мальцер рассмеялся.

— Ты прекрасно знаешь, черт возьми, где они находятся. Послушай, друг мой, я не упрекаю тебя. Во времена международных кризисов вроде этого богатые люди хоть с какими-нибудь мозгами используют любые возможности, чтобы защитить свои средства. Мы знали, что ты делал это в течение нескольких месяцев. Тем не менее из-за того, что когда-то ты в глазах римлян был их любимым фашистским героем, из-за того, что в прошлом твоя семья пользовалась известностью, а также из-за того, что ты был достаточно умен, чтобы залечь и не высовываться, мы не предпринимали никаких действий в отношении тебя. Однако сегодня — празднование годовщины фашизма, ну… а годовщины — это хорошие дни для сведения счетов. Который час, Каплер?

Глава римского гестапо посмотрел на часы:

— Четырнадцать тридцать.

— Значит, мы можем быть уверены, что охрана уже прибыла на место?

— О, конечно, генерал.

— Какая охрана? — спросил Фаусто, вдруг почувствовав недоброе.

— Понимаешь, мой друг, — начал объяснять Мальцер, пока Фернандо переливал новую бутылку вина в графин, — в маленький шахматной игре между нами пешками служат твоя жена и двое детей, они же — евреи. Поэтому мы их и взяли под домашний арест.

«О Боже, — подумал Фаусто. — О Боже… оставайся спокойным».

— Так вот почему вы пригласили меня отобедать здесь? Чтобы расставить сети?

— Ты очень хорошо понимаешь ситуацию. Я не вижу никакой причины, которая бы помешала нам обсудить все цивилизованно. Твоей семье, между прочим, ничего не угрожает, пока ты сотрудничаешь с нами. А я знаю, что ты собираешься сотрудничать с нами. — Он улыбнулся. — А-а, новая бутылка! Никакое вино не может сравниться с роскошным бургундским, которое заставляет человека забыть обо всех неприятностях в жизни. Вы можете пить свое бордо. А мне подавайте бургундское каждый день.

Фернандо налил немного вина в новый стакан. Мальцер понюхал его, попробовал и улыбнулся:

— Великолепное.

Фаусто, наблюдая за тем, как наполнялся стакан, поинтересовался:

— О каком сотрудничестве вы говорите, генерал?

— Это очень просто, мой друг. Ты — богатый человек, а для того, чтобы выигрывать войны, нужны деньги. Много денег. Ты не оказывал нам той помощи, на которую мы рассчитывали, но это можно легко исправить. Мы не нахалы. О нет, совсем нет. Мы хотим предложить тебе приемлемые условия.

— Сколько? — спросил Фаусто, и «quanto» получилось мягко.

— Мы хотим получить драгоценности твоего тестя. Все. Поскольку он — еврейская свинья, которому вообще повезло, что он остался в живых. Но с тебя мы хотим получить только пятьдесят процентов, скажем, тридцать миллионов лир. Если в течение двадцати четырех часов ты выполнишь наши условия, тогда тебе и твоей семье разрешено будет переехать в Ватикан.

— А мой тесть?

— Он может оставаться там, где он сейчас.

— А где гарантии того, что в момент передачи денег и драгоценностей вы нас не убьете? Давайте подойдем к вопросу практически, генерал. Вы не предлагаете компромисса. Вы предлагаете сыграть в немецкую рулетку. Это вариант игры, в которой за любым ходом таится опасность.

— Конечно, гарантии должны быть предоставлены…

— Немецкие гарантии, генерал, это все равно что немецкий кофе. Сомнительного качества.

Мальцер постучал пальцами по белой скатерти:

— Знаешь, Спада, было бы очень просто рассердиться на тебя. Никто не смеет разговаривать с немецкими генералами так, как ты разговариваешь со мной. Но мне не хочется сердиться на тебя, потому что я хочу достичь с тобой соглашения. Тебя бы удовлетворило, если бы обмен мы осуществили в Ватикане? Скажем, напротив собора Святого Петра? Тебя и твою семью отвезли бы туда и передали в руки официального представителя церкви, возможно, твоего брата. Затем ты передаешь драгоценности и деньги. До тех пор, пока мы будем находиться на территории Ватикана, возможность обмана исключена. Это тебя устроило бы?

Фаусто задумался. Да, это казалось безопасным. Они не осмелились бы применить оружие на территории Ватикана… Или посмели бы?

— Мне бы хотелось все обдумать, — сказал он.

— Да ведь думать-то не о чем, но у тебя есть двадцать четыре часа. Позвони мне в офис, когда ты будешь готов сказать «да». А пока — езжай домой. Я думаю, когда ты увидишь солдат возле своего дома, ты согласишься с нашим ходом мыслей.

Фаусто положил салфетку и встал:

— Ну что ж, это действительно был необычный обед, генерал. Благодарю вас.

— Пожалуйста.

— Все же это означает, что я не могу посетить собрание в министерстве корпораций.

— Нет, иди домой, — повторил Мальцер. — И помни: двадцать четыре часа.

Фаусто посмотрел на немцев, потом вышел из-за стола. Он был злым и испуганным. Выйдя из ресторана, он заторопился в вестибюль, чтобы позвонить домой из отеля.

— Слушаю? — Это был голос Энрико.

— Энрико, это папа. Что-нибудь… произошло?

Минута молчания.

— Вокруг нашего дома немецкие солдаты. Что происходит?

Значит, все было правдой. Они не блефовали, как сначала подумал он.

— Я в курсе дела, — сказал Фаусто. — Не тревожьтесь — они не собираются причинить вам вреда. С мамой все в порядке?

— Она напугана. Солдаты говорят, что мы не можем покидать дом. Только ты можешь приходить и уходить.

— Я знаю. Скажи мне, что все будет в порядке. Я собираюсь встретиться с дядей Тони и часа через два буду дома. И, Энрико, ничего не бойтесь, понятно?

— Понятно, папа.

Фаусто повесил трубку. «Не бойтесь», — подумал он. Он заторопился из отеля, сел в машину и направился в сторону Ватикана.

А всего в ста метрах от этого места Росарио Бентивенья все еще ждал у своей тележки с мусором возле дома номер сто пятьдесят шесть на улице Раселла. Часы показывали четырнадцать сорок. Немцы опаздывали на сорок минут. Росарио паниковал. Видимо, что-то произошло. Но если ему придется толкать нагруженную тротилом тележку опять тем же путем через весь Рим, наверняка его остановят, тележку обыщут…

Он посмотрел вниз по улице и прислушался к топанью немцев.

Ничего.

Глава 54

Фаусто понадобилось полчаса, чтобы доехать до Ватикана, из-за того, что десять минут ему пришлось прождать на перекрестке, пока не прошла рота немецких солдат, направляясь к улице Раселла. Когда же ему удалось добраться до Ватикана, он припарковал машину у ворот Святой Анны и быстро направился в офис брата. Секретарь Тони, отец Фрассети, сказал ему:

— Его преосвященство находится у святого отца, синьор Спада. Я не жду его ранее чем через полчаса.

— Тогда я подожду, — решил Фаусто и попросил: — Вас не затруднит соединить меня с моим тестем и попросить его подняться сюда? Это очень важно.

— Да, конечно. Я позвоню в его комнату. — Он набрал номер. — Не отвечает. Наверное, он на прогулке в садах. Если вам угодно, я могу послать кого-нибудь поискать его.

— Да, пожалуйста.

Пока отец Фрассети набирал другой номер, Фаусто сел и с горечью стал обдумывать свою судьбу. Он понимал, что у него нет альтернативы, кроме как принять их условия: Мальцер крепко держал его в руках. Потеря миллионов лир в драгоценностях и половины его состояния — все это ему, конечно, не нравилось. Но если это поможет его семье пережить войну в безопасности, возможно, это была бы и неплохая сделка.

Он проклинал себя за то, что не перевез Нанду и детей в Ватикан раньше.

Часы на стене тикали, минутная стрелка прыгнула вперед, и часы пробили четверть четвертого.

В пятнадцать тридцать Росарио Бентивенья услышал отдаленный топот шагающих немцев.

«Наконец-то! — подумал он, закуривая свою трубку. Вскоре он услышал их пение. Что это было? Песня Хорста Весселя? — Тупые крауты продолжают петь и топать прямо к моему заряду ТНТ…»

Он взглянул вдоль улицы Раселла туда, где она пересекалась с узкой улицей Боккаччо. На углу стоял другой подпольщик, который должен был подать сигнал поджечь запал.

Росарио дымил своей трубкой, чтобы поддержать в ней жизнь, когда уборщик из дворца Титтони вышел из здания на улицу.

— Псс! — прошипел Росарио. — Немцы идут! Мы им сейчас зададим! Убирайся к черту отсюда!

Перепуганный уборщик заторопился прочь.

Как раз в тот момент немцы завернули с улицы Трафоро на улицу Раселла. Они шли колонной по три, сто пятьдесят человек в полевой форме, и пели. Бум-бум-бум…

Когда голова немецкой колонны миновала магазин фототоваров в доме сто тридцать два, подпольщик на углу улицы Боккаччо пошел на другую сторону, приподняв кепку.

Сигнал. Росарио затянулся и приложил трубку к запальному шнуру. Шнур зашипел, как живой. Росарио положил свою кепку на верхушку мусорной повозки — сигнал о том, что все в порядке, — и перешел улицу под носом у приближающихся белобрысых немцев, похожих на огромную вибрирующую машину. Топающие сапоги несли их все ближе к мусорной повозке…

Ужасной силы взрыв потряс весь квартал и был слышен даже в центре Рима. Фаусто и отец Фрассети услышали его из Ватикана и подошли к окну, чтобы посмотреть наружу.

Двадцать четыре немецких солдата были моментально разорваны в клочки. Части их тел взлетели в воздух, и их все еще живая кровь поливала древние каменные стены. Осколки железной оболочки заряда превратились в смертоносную шрапнель, кромсавшую тела немцев. Мертвые и умирающие падали на землю. От взрыва из стен зданий стали выпадать крупные куски бетона. Через огромную дыру, пробитую в каменной стене, хлестала вода. Поток понесся вдоль улицы, обмывая ее и смешивая пыль с плотью и кровью. Одновременно ударная волна от взрыва пронеслась вдоль улицы с силой торнадо и опрокинула школьный автобус.

Генерал Мальцер, все еще находившийся в отеле «Эксельсиор» и пьяный в стельку, слышал взрыв, который раздался так близко и с такой силой, что в окнах задрожали стекла.

— Что это? — спросил он невнятно у Каплера. — Воздушный налет?

— Не думаю, — ответил Каплер, поднимаясь. — Пойду выясню.

Он заторопился в вестибюль. Сквозь стекла парадной двери он видел людей, бежавших по улице.

— Что случилось? — закричал он швейцару.

— Взрыв, господин! Внизу, возле площади Барберини. Наверное, газовая магистраль…

— Газовая магистраль, черт! — пробормотал Каплер. — Подать машину генерала Мальцера! — приказал он и побежал обратно в ресторан.

Подойдя к столику генерала, он доложил:

— Генерал, я думаю, партизаны совершили нападение на наших солдат. Бозенский полк должен был пройти по улице Раселла во второй половине дня, и, очевидно, как раз там и произошел взрыв…

Лицо Мальцера, уже красное от выпитого вина, стало пунцовым.

— Эти ублюдки! — закричал он, пытаясь встать со стула. — Если они ранят хоть одного немца, я взорву весь город! Подать мне машину…

— Она подана, мой генерал.

— Я все взорву! Папу, собор Святого Петра, Колизей… — Мальцер шел через столовую, покачиваясь как лунатик. — Тибр… Я перестреляю всех проклятых итальяшек в этом городе… Если они ранили моих людей, то они пожалеют! Клянусь Богом, они за это заплатят… Они заплатят!

Он бесновался всю дорогу от отеля до машины. Когда они с Каплером приехали на улицу Раселла, ужасающее кровавое зрелище привело его в полное неистовство.

— Месть! — завопил он, глядя на лужи крови. — Месть за наших бедных солдат!

К пяти часам Фаусто был на грани отчаяния. Тони по-прежнему совещался наедине с папой. Паоло нашли и приводили в офис отца Фрассети. Фаусто поведал ему, что произошло, и старик с грустью согласился отдать свои драгоценности.

— Я полностью разорен, — сказал он, опускаясь в кресло. — Разорен. Но какое это имеет значение? Моя дочь, мои внуки — их надо спасти…

Тони появился, когда часы показывали три минуты шестого.

— Случилось нечто ужасное, — сообщил он им. — Зайдите ко мне.

Фаусто и Паоло проследовали за ним в его большой кабинет.

— Партизаны напали на роту немецких солдат на улице Раселла, — продолжал он, подходя к своему письменному столу. — Вы слышали взрыв час назад или около того?

— Да…

— Это он и был. Я был у святого отца, когда ему докладывали. Мальцер, наверное, сошел с ума от ярости…

— Я с ним обедал, — перебил Фаусто. — Он напился.

— Ну, сейчас он совсем пьяный. Он угрожает взорвать целый квартал. Немцы везут взрывчатку грузовиками. Это ужасно, ужасно! Святой отец вне себя. Он говорит, что коммунисты готовы разрушить все. Карательные меры непременно последуют…

— Тони, — сказал Фаусто, — для нас уже все потеряно.

Кардинал сел и в напряженной тишине выслушал рассказ Фаусто. Когда тот кончил рассказывать, он спросил его:

— Что вы будете делать?

Фаусто беспомощно развел руками:

— А что мы можем сделать? Ничего, кроме того, чтобы выполнить их требования. Паоло готов отдать свои драгоценности, а я выплачу им тридцать миллионов лир. Это — колоссальный шантаж, но что поделаешь под дулом винтовки? Жизни Нанды и детей важнее всего.

— Я знаю, — ответил Тони. — Я организую перевод средств. Полагаю, генерал Мальцер примет один из чеков Ватикана?

Когда Фаусто подъехал к своей вилле, его остановили два немецких солдата, поставленные у парадной двери. Он предъявил документы, и ему разрешили войти. Его семья сидела на кухне. Он поцеловал Анну. Ее милое личико было испуганным. Она спросила:

— Папочка, что происходит? Зачем здесь эти солдаты?

Он поцеловал Нанду, сел рядом с ней и спокойно объяснил происходящее. Когда он закончил, все некоторое время молчали. Потом Нанда тоже спокойно сказала:

— Бедный папочка и бедный Фаусто, — и положила руку ему на запястье.

Когда они ложились спать той ночью, она спросила его:

— Ты не жалеешь, что женился на еврейке?

В ответ он улыбнулся:

— Я жалею только о том, что многие годы был таким паршивым мужем.

Он лег в постель рядом с ней и поцеловал ее. Потом выключил свет. Некоторое время они лежали в темноте, прислушиваясь к разговорам немецких солдат под открытым окном. Потом они занялись любовью.

На следующее утро в шесть часов их разбудил сильный стук в парадную дверь.

— Что теперь? — пробормотал Фаусто, поднявшись с постели и направляясь к окну, чтобы посмотреть вниз.

Он увидел одного из немецких солдат у двери. На улице стоял грузовик.

— Что тебе надо? — крикнул он немцу.

Солдат поднял голову:

— Одевайтесь, вы поедете с нами.

— Куда?

— Никаких вопросов. Одевайтесь. Быстро!

Нанда сидела на кровати. Она была напугана.

— Как ты думаешь, что это значит? — спросила она.

— Я не знаю. Но нам лучше сделать так, как они велят. Я разбужу детей.

Когда он выбегал из спальни, его охватил страх перед неизвестностью.

Пятнадцать минут спустя их всех затолкали в кузов грузовика. Стоял такой же прекрасный весенний день, что и накануне, но Нанда заставила Анну надеть голубое шерстяное пальто.

— Просто на всякий случай, — сказала она, не вполне сознавая, что имеет в виду.

Грузовик отъехал от виллы и направился к Тибру. Четверо немецких солдат сидели вместе с ними в кузове, двое других в кабине.

— Куда мы едем? — спросил Фаусто.

— Без вопросов, — ответил немец.

Анна заплакала.

— Мамочка, я боюсь, — сказала она.

Нанда обняла ее:

— Все будет хорошо, дорогая.

— Но куда они нас везут? И кто будет кормить Тито и Джулио?

Это были кот и собака.

— Я выпустила их в сад и оставила им немного еды и воды.

— А что, если нас долго не будет?

Нанда умоляюще посмотрела на Фаусто. Он встал, пересек кузов и опустился на колени перед дочерью. Он взял ее за руки.

— Твой папочка когда-нибудь обманывал тебя? — спросил он.

— Нет. По крайней мере я так не думаю.

— Ну, тогда папочка обещает тебе, что сегодня после обеда мы вернемся домой. Я тебе говорил вчера вечером, что должен заплатить немного денег немцам, и когда это произойдет, мы переедем на какое-то время к дяде Тони. Но прежде, чем мы поедем к дяде Тони, мы вернемся и заберем Тито и Джулио с собой.

— Ты обещаешь?

— Обещаю.

И он поцеловал ее. Казалось, что это ее успокоило. Когда Фаусто возвращался на свое место напротив нее, он переглянулся с Энрико. Он знал, что его сын понимает, что происходит что-то неладное.

Двадцать минут спустя грузовик остановился напротив Реджина-Коэли, старой римской тюрьмы на левом берегу Тибра. Немецкие солдаты встали.

— Вы, трое, — сказал один из них, который немного говорил по-итальянски, указывая на Нанду, Анну и Энрико, — вылезайте. А ты, — он указал на Фаусто, — остаешься.

— Мы что, арестованы? — спросила Нанда.

— Никаких вопросов.

— Но это же тюрьма! — воскликнул Энрико.

Немец схватил его за руку и рывком поднял на ноги.

— Выходи! — кричал он сердито, подталкивая его к краю грузовика.

Он толкнул его так сильно, что Энрико споткнулся и упал на пол, ударившись головой о сиденье. Фаусто подскочил к солдату и нанес ему удар в челюсть. Немец застонал и опрокинулся на заднюю стенку кабины. Остальные солдаты прицелились в Фаусто.

— Не стреляйте! — вскрикнула Нанда.

К этому времени Анна заплакала от страха и ужаса. Солдат, которого ударил Фаусто, взглянул на нее, потер подбородок, морщась от боли, и направился к краю кузова. Когда он поравнялся с Фаусто, то неожиданно повернулся и сильно ударил его по затылку прикладом винтовки. Фаусто застонал и без сознания рухнул на пол грузовика.

— Фаусто! — закричала Нанда, бросаясь к нему. Солдат грубо схватил ее.

— Вылезай из грузовика! — закричал он. — Выходи!

Шофер обошел грузовик, чтобы открыть задний борт. Теперь солдат просто столкнул Нанду вниз. Она соскочила на булыжники и ушибла лодыжку. Энрико столкнули вслед за ней. Анну тем не менее заботливо передали в руки шоферу.

После того как грузовик отъехал, ребенок все еще плакал. Их повели в темные подземелья тюрьмы Реджина-Коэли.

Придя в себя, Фаусто обнаружил, что лежит на стальной койке в узкой длинной камере. Застонав и держась за затылок, где выступала болезненная шишка, он сел и огляделся. В камере было шесть двухъярусных коек, по три с каждой стороны. Пятеро мужчин сидели на них. В конце камеры была раковина и туалет без сиденья. На потолке — одна лампочка, защищенная стальной сеткой, на стенах — процарапанные надписи.

В человеке, сидевшем напротив, Фаусто узнал Мартелли Кастальди, генерала итальянских военно-воздушных сил, который боролся против ввода немецких войск в Рим, а потом вступил в ряды Сопротивления.

Лицо Мартелли Кастальди было распухшим, отекшим и покрыто страшными синяками и рубцами. Он курил сигарету, и воздух в камере был пропитан сигаретным дымом и запахом человеческих тел.

— Кастальди, — сказал Фаусто, — где я, черт возьми?

— В гостях у гестапо, — ответил генерал с утонченной и издевательской улыбкой. — Добро пожаловать на улицу Тассо.

Фаусто содрогнулся. Гестаповская тюрьма на улице Тассо, неподалеку от виллы Волконских, в которой размещалось посольство Германии, пользовалась в Риме дурной славой, пытки там были обычным явлением. «Они пытаются напугать меня, — подумал он. — Мальцер хочет запугать меня, чтобы заставить заплатить деньги. Пьяный дурак! Я и так согласен заплатить…»

— Что случилось с вашим лицом? — спросил он.

Мартелли Кастальди улыбнулся.

— Разве я не привлекательный? — спросил он, указывая на кровоподтеки. — Нашим немецким союзникам следует стать мастерами пластической хирургии. Они столько внимания уделяют внешности людей.

— Они вас били?

— Ну конечно! Ничто не доставляет им большего удовольствия. Гвидони здесь… — Он указал на верхнюю койку над собой, откуда выглядывал молодой человек лет двадцати. — Он был разукрашен вчера вечером. Расскажи синьору Спада, что ты сделал, Гвидони. Это очень, очень изысканно.

Молодой человек смутился:

— Ну, они били меня по ступням ног специальной палкой. Было чертовски больно. На двадцатом ударе я сильно пукнул, и это на них подействовало.

Фаусто выдавил улыбку, но небрежное описание пыток не подняло его настроения.

— А тебя за что? — спросил Мартелли Кастальди, посасывая свою сигарету.

— Не знаю. Они арестовали всю мою семью сегодня утром и отвезли их в Реджина-Коэли.

— Твоя хорошенькая жена, как я припоминаю, еврейка, или нет?

— Да.

— Тогда вот тебе и ответ, не так ли? — Мартелли растер ногой сигарету, затем наклонился вперед и положил руку на плечо Фаусто. — Ты слышал об ответных карательных мерах? — спросил он тихо.

— Из-за вчерашнего взрыва?

— Да. Один из охранников вчера говорил об этом… Я подслушал его. Гитлер рассвирепел из-за вчерашнего нападения Гапписти. Он потребовал, чтобы за каждого убитого немца было казнено десять итальянцев. Пока умерло тридцать два немца.

Глаза Фаусто расширились.

— Но это будет триста двадцать итальянцев…

Мартелли Кастальди кивнул:

— Ты хорошо умножаешь, мой друг.

Окошко в стальной двери открылось, и в него заглянул охранник. Окошко закрылось, но открылась вся дверь. Там стояли два гестаповских охранника. Один из них указал на Фаусто:

— Ты! Полковник Каплер велел привести тебя к нему, как только ты очухаешься. Быстро!

Фаусто поднялся с койки.

— Удачи, — сказал Мартелли Кастальди.

— Она мне будет необходима, — ответил Фаусто, направляясь к двери.

— Она всем нам необходима, мой друг.

Дверь в камеру снова захлопнулась.

Фаусто привели в кабинет Каплера, расположенный в другой части здания. Кабинет, хотя и не был большим, производил приятное впечатление. Его окна выходили на миленький садик с миртовыми деревьями по бокам аллеи, высокими кипарисами вокруг пруда и мраморным фонтаном. Садиком пользовались только эсэсовцы. Позади письменного стола Каплера висел портрет Адольфа Гитлера, изображенного в полный рост в расстегнутом непромокаемом плаще, с руками на бедрах, в воинственной позе, со злыми глазами, устремленными куда-то за горизонт к славному тевтонскому триумфу. Возле другой стены, в освещенной витрине, стояло множество этрусских ваз, составлявших только часть личной коллекции Каплера. Каплер сидел за столом, читая какие-то бумаги. Он выглядел утомленным. Подняв налитые кровью глаза, он взглянул на Фаусто.

— Мне нужны жертвы, — сказал Каплер прозаично. — Фюрер приказал мне расстрелять триста двадцать итальянцев и евреев в отместку на трусливое нападение на моих соотечественников вчера во второй половине дня. Экзекуция произойдет сегодня во второй половине дня. Мне было приказано выбрать для этого людей, уже приговоренных к смертной казни или к пожизненному заключению. К сожалению, таких не хватает. Поэтому мне разрешили отобрать людей, которые еще не осуждены, но совершили преступления, караемые смертью. Мне также разрешили включить в список евреев, независимо от того, совершали они преступления или нет. Я уже включил в список твою жену и детей.

— Если ты их убьешь, ублюдок, Мальцер не получит своих денег!

— Успокойся, Спада. Я это понимаю и уже говорил с Мальцером о твоем деле. Ты принял решение насчет того дела, которое мы обсуждали за ленчем?

— Да, конечно. Я собирался позвонить генералу сегодня утром, но ваши люди нас арестовали… Я согласен на эту сделку. Мой брат организует перевод средств.

— А драгоценности?

— Да, и драгоценности тоже. Все находится в Ватикане! Мы сможем провести обмен быстро? Моя маленькая дочь очень напугана.

— Да, да. Я понимаю. Очень хорошо. Как только я сумею организовать для вас транспорт, я пошлю вас в Ватикан. И я позвоню генералу Мальцеру, как только он встанет. Видите ли, я не спал всю ночь, пытался составить список, но это очень трудно… Чрезвычайно трудно найти нужное количество жертв… — Он сказал что-то по-немецки по селекторной связи, и двое охранников вошли в кабинет. — Подождите с ними, пока я не найду для вас грузовик, — сказал он Фаусто.

— Вы скоро выпустите мою семью из Реджина-Коэли? — настаивал Фаусто.

— Да, да, я работаю быстро, насколько это в моих силах! А теперь идите.

Фаусто вышел в сопровождении охранников. Его голова все еще дрожала от удара, но он уже чувствовал себя лучше. Казалось, что все в конечном счете будет в порядке.

Его привезли к Ватикану в восемь тридцать, и он прошел прямо в кабинет Тони, где рассказал брату обо всем, что случилось. Тони испытал отвращение и не стал скрывать этого.

— Немцы! — сказал он. — Бросить Анну в тюрьму! Как можно быть такими бессердечными, такими жестокими?!

— Мы должны вызволить их оттуда как можно скорее. Ты перевел деньги из банка «Швейцарский кредит»?

— Да, все готово. Вот только, как это ни странно звучит, я не знаю, на чье имя выписать чек. Адольфу Гитлеру?

— Позвони Мальцеру. Скажи ему, что мы согласны на все их условия и пусть доставят Нанду и детей сюда.

— Да, ты прав. — Он нажал кнопку селектора и попросил отца Фрассети: — Соедините меня с генералом Мальцером, пожалуйста.

— Хорошо, ваше преосвященство.

— Где Паоло?

— Я пошлю за ним. Бедный старик, он плохо спал ночью, прощаясь со своими драгоценностями.

— Когда эта проклятая война закончится, он, может быть, получит их назад. А может быть, и я получу свои деньги обратно. Кто знает?

— Эта война, — с грустью сказал Тони, — обнажила все лучшее и все худшее в людях. Героизм и ужасную жестокость… Но я скажу тебе откровенно, Фаусто, чего не сказал бы никому другому. По-моему, святой отец совершает ужасную ошибку, что не осуждает Гитлера. При этом он отдал распоряжение ватиканской газете признать партизан преступниками за содеянное ими вчера.

— Преступниками? — воскликнул Фаусто. — За то, что они напали на немцев? Послушай, мне не нравится их политика, но, надо отдать им должное, они — единственные в Риме, кто оказывает хоть какое-нибудь сопротивление проклятым нацистам!

— Святой отец хотел бы, чтобы римляне были тише воды, ниже травы, пока не придут американцы. Возможно, это и неплохая тактика, я не знаю. Но, мне кажется, неверно признавать Гапписти виновными. И час назад он мне сказал, что и пальцем не пошевельнет, чтобы предотвратить карательные меры. Я нахожу, что это невыносимо. Триста двадцать человек должны быть хладнокровно убиты, а святой отец хранит молчание?

Он вздохнул и покачал головой:

— Я всем сердцем люблю церковь, но некоторые ее действия…

Голос отца Фрассети сообщил по селектору:

— Генерал Мальцер, ваше преосвященство.

Тони поднял трубку:

— Генерал, мой брат Фаусто Спада здесь. Он и синьор Монтекатини согласны с вашими условиями. Как только синьора Спада и двое ее детей будут доставлены сюда, в Ватикан, мы передадим драгоценности и чек банка Ватикана на тридцать миллионов лир. Кстати, на чье имя должен быть выписан чек?

Он слушал. Затем на его лице появилось вызывающе-презрительное выражение удовольствия.

— Я понимаю. На ваше имя. Очень хорошо.

Он продолжал слушать. Выражение удовольствия на его лице сменилось выражением беспокойства.

— Извините, генерал, но это совершенно исключено…

Генерал, очевидно, кричал. Тони поморщился, и даже Фаусто мог слышать слабый шум, доносившийся из трубки.

— Генерал, — оборвал Тони, — мне, по всей вероятности, нужно будет обсудить это с моим братом. Я вам вскоре перезвоню.

Он бросил трубку телефона.

— Что там? — спросил Фаусто.

— Он пьян.

— Это меня не удивляет. Что он сказал?

Тони глубоко вздохнул:

— Мальцер говорит, что Каплер допустил ошибку. Ни женщин, ни детей не собираются казнить, так как, он говорит, палачи в гестапо очень «чувствительны». Как бы то ни было, Нанду и Анну он отпустит… но он хочет оставить Энрико.

Фаусто обмер.

— Почему? Я не понимаю…

— Он говорит, что обстановка полностью изменилась. Даже он не может исключить Энрико из списков, потому что они отчаянно пытаются заполнить квоту, то есть найти достаточное число тех, которых они называют смертниками. Ему очень нужен Энрико.

Фаусто сорвался с кресла в ярости:

— Нет! Черт их всех побери, сделка есть сделка, он никогда не получит моего сына! Ты думаешь, я позволю этой пьяной деревенщине выпустить пулю в голову Энрико? Сначала я его убью! Я перебью всех поганых нацистов!

Фаусто скорчился, прижав сжатые кулаки к голове, как будто кто-то ногой нанес ему удар в пах. Тони выбежал из-за стола и обхватил брата.

— Возьми себя в руки, — успокаивал он его.

Фаусто выпрямился. Слезы катились у него по щекам.

— Он просто вымогает у меня еще больше денег.

— Не думаю. Он жаждет крови.

— Подонок… это не только он, это еще и Альбертелли, и все остальные старые обезумевшие фашисты… Это они натравили его на меня…

— Ты так думаешь?

— Я в этом уверен. Ну что ж, они не получат моего сына. Позвони Мальцеру еще раз. Скажи ему, что без Энрико сделка не состоится.

— Но ты не можешь этого сказать! Нельзя ставить под удар Нанду и Анну! Если ты скажешь, что сделка отменяется, он перебьет их всех!

Фаусто глубоко вздохнул, пытаясь взять себя в руки. Он кивнул, как будто бы соглашаясь. Он засопел, вытер нос рукавом. Он покрылся потом и дрожал. Тони до сих пор никогда его таким не видел.

— Ладно, — сказал он тихо. — Позвони Мальцеру и скажи ему, что он может забрать меня вместо Энрико.

Тони был поражен.

— Должен быть какой-то другой выход…

— Какой? Он взял меня, простите, ваше преосвященство, за яйца. Скажи ему, пусть привозят Нанду с детьми сюда, а меня заберут с собой.

Его брат-близнец не пошевелился.

— Ты все обдумал? — спросил он.

— Ты думаешь, мне этого очень хочется? — воскликнул Фаусто. — Конечно нет! Я еще не самоубийца, и я не мученик. Но я это делаю для того, чтобы спасти свою семью. Звони!

Тони колебался. Наконец он вернулся к письменному столу и нажал кнопку селектора.

— Соедините меня с генералом Мальцером еще раз.

Он сел и посмотрел на брата.

— Ну что, — спросил Фаусто, — я был ведь не очень хорошим братом, да? Может быть, это отчасти компенсирует те мерзости, которые я совершил в своей жизни. Ты думаешь, это возможно?

Тони ответил не сразу. Он вспомнил ту ночь, когда, тридцать лет назад, Фаусто повел его в «Ла Розина». Потрясенный самопожертвованием Фаусто, он почему-то мог думать только о том, что произошло той ночью, единственной ночью в его жизни, когда он познал женщину…

— Ты мне не отвечаешь, — сказал Фаусто. — Я это понимаю так, что тебе безразлично. Может, ты и прав. Я еще был и паршивым католиком к тому же. Но может быть, за оставшееся время ты сделаешь все возможное, чтобы подготовить меня к встрече с… нашими родителями?

— И с Богом, — добавил Тони.

— И с Богом. Я надеюсь, тебя это не затруднит, Тони? Все мои грехи, которые я совершил, может мне отпустить только кардинал, не меньше.

Близнецы посмотрели друг на друга.

— Затруднит? — повторил Тони тихо. — Для меня это честь.

Голос отца Фрассети сообщил по селектору:

— Генерал Мальцер, ваше преосвященство.

— Ты решился? — спросил Тони Фаусто.

Фаусто кивнул:

— Я решился.

Тони вернулся к столу и с неохотой взял трубку. Его взгляд был прикован к брату.

Просторные боковые приделы собора Святого Петра были почти пустыми, когда Тони вел через них Фаусто. Фаусто не был в этом соборе уже много лет, но сейчас торжественное величие базилики наполнило его какой-то умиротворенностью, отгоняя панический страх, который появился после его решения обменять свою жизнь на жизнь сына. Неожиданно и страшно наступил последний день его жизни. Его отвращение к фашизму и к самому себе возникло семь лет назад, еще в Эфиопии; с тех пор ему не во что было верить, кроме своей семьи. Сейчас, оглядываясь назад, он видел всю мерзость того, что совершил. Жертвуя собой ради спасения Энрико, он чувствовал, как к нему возвращается ощущение своей значимости, которое у него давно пропало. Смерть будет скорой, но, проходя через приделы собора Святого Петра, он начал чувствовать, что она может быть в некотором смысле и прекрасной.

Двое братьев вошли в исповедальню, и в течение пятнадцати минут Фаусто открывал свою душу. Когда они вышли, у Тони в глазах стояли слезы. Он обнял своего брата, а затем повел его вдоль длинного придела к большому алтарю, увенчанному ослепительным балдахином работы Бернини. Там они оба опустились на колени и стали молиться в полном молчании.

В одиннадцать тридцать штабной «мерседес» остановился напротив собора Святого Петра. Альбертелли вышел из него и направился к правому приделу собора, где Фаусто и Тони стояли в ожидании. Альбертелли опустился на колено, чтобы поцеловать кольцо Тони. Затем он поднялся и посмотрел на Фаусто.

— Ты меня здорово удивил, Спада, — сказал он. — Ты никогда мне не казался мучеником.

— Вы не оставили мне выбора, — ответил Фаусто. — Это, наверное, была твоя идея — включить мою семью в список смертников?

Альбертелли криво ухмыльнулся:

— Возможно.

— Моя жена знает?

— Нет, они ничего не знают.

— Спасибо хоть за это. — Он повернулся к брату. — Не говори им сейчас ничего. Обо всем расскажешь после.

— Все, что пожелаешь, Фаусто.

— Чек для генерала Мальцера у вас с собой? — спросил Альбертелли. — И драгоценности?

Тони отдал ему конверт и указал на потертый атташе-кейс возле одной из колонн. Альбертелли быстро заглянул в конверт, затем открыл атташе-кейс, в котором сверкали бриллианты Паоло.

— Здесь целое состояние, — произнес он благоговейным тоном.

— Сколько тебе достанется? — спросил Фаусто. — Только не говори мне, что ты позволишь генералу Мальцеру забрать себе все.

Альбертелли посмотрел на него и ничего не ответил. Он закрыл кейс и подал знак шоферу своей машины. Двое немецких солдат вылезли с заднего сиденья, и за ними последовали Нанда, Анна и Энрико. Их проводили к церкви.

— Фаусто! — сказала Нанда. — Слава Богу, что ты невредим.

Она выглядела измученной. Фаусто обнял и поцеловал ее, когда Анна дернула его за рукав.

— Папочка, они нас посадили в страшную старую комнату, где было очень много женщин! — говорила она. — И пахло там ужасно! А Энрико сказал, что в его комнате было десять человек и они воняли хуже.

Фаусто поднял ее и поцеловал.

— Все уже закончилось, дорогая, — успокоил он ее. — И мы все будем в безопасности у дяди Тони.

— А как же Тито и Джулио? Ты мне обещал, что приведешь их. А еще мне нужна зубная щетка, и моя одежда, и мои книжки, и куклы…

— Я знаю, дорогая. Твой папочка сейчас поедет с этими господами. Мы все упакуем и привезем сюда, в том числе Тито и Джулио.

Он бросил взгляд на Альбертелли, который наблюдал за ними. У фашиста хватило такта помолчать.

— Ты не забудешь мою зубную щетку? Я хочу чистить зубки. Они нам не давали ничего в том страшном старом месте. Я его ненавидела.

— Я привезу тебе зубную щетку. Теперь поцелуй меня еще разок.

Она поцеловала его. Он крепко обнял ее на мгновение, удерживаясь от слез, чтобы не напугать. Потом опустил ее на землю. Он подошел к Тони и обнял его.

— Ты привезешь ей все эти вещи? — попросил он его шепотом.

— Да.

— Спасибо тебе. За все. Я люблю тебя.

— Да пребудет с тобой Бог. Ты мужественный человек.

— Мне очень страшно.

Он обнял Тони и обернулся к Энрико. На лице молодого человека было написано недоумение, как будто он чувствовал, что происходит что-то непоправимое.

— Ты хочешь, чтобы я поехал и помог тебе упаковать вещи? — спросил он отца.

— Да нет, я все сделаю сам. Я скоро вернусь.

— Но… — Он посмотрел на немецких солдат, которые ждали рядом с Альбертелли. В руках Альбертелли был атташе-кейс.

— Пора, Спада, — поторопил он.

— Да… Я сейчас иду.

Он подошел к Энрико и обнял его.

— Не говори ничего, — прошептал он. — Маме скажешь потом, что я ее люблю. И я люблю тебя. Всегда поступай так, чтобы я гордился тобой. Ты понимаешь?

— Да, но…

— Ничего не говори! Ты славный мальчик. Постарайся стать лучше меня. До свидания.

Он поцеловал сына в щеку. Потом подошел к Нанде, через силу улыбнулся и крепко обнял ее.

— Я не смогу привезти всю твою одежду, но я привезу, что сумею. — И он поцеловал ее. — Я рад, что вы свободны, — добавил он. — Я люблю тебя всем сердцем.

И он зашагал к Альбертелли:

— Поехали.

Они направились к машине. Энрико, стоявший рядом с матерью, дрожал. Нанда посмотрела на него и увидела, как слезы катятся по его щеке.

— Энрико, — сказала она, — в чем дело?

— Ни в чем.

— Но… — Она перевела взгляд на мужа и внезапно догадалась.

— Фаусто! — вскрикнула она.

— Нет, — сказал Энрико. — Он хочет, чтобы было так…

— Боже, Боже, Фаусто!

Она оторвалась от сына и побежала к «мерседесу». Солдаты уже открыли заднюю дверцу, и Фаусто был готов сесть в машину. Он задержался и посмотрел на жену.

— Нанда, иди назад! — выкрикнул он.

— Фаусто, куда они тебя везут?

Солдат втолкнул его на заднее сиденье и захлопнул дверцу. Остальные быстро сели.

— Фаусто!!!

Машина рванула с места и, быстро набрав скорость, выехала с площади Святого Петра.

Нанда продолжала бежать за ней. Потом она остановилась и смотрела на машину, все еще не веря в случившееся.

Она еще видела мужа, который смотрел на нее сквозь заднее стекло. Он что-то говорил. Она не могла слышать его слов, но она знала, это было: «Я люблю тебя».

Аппиева дорога начинается от порта Сан-Себастьяно к югу от Рима. В шестистах метрах от начала древней дороги есть развилка, где, по преданию, святому Петру явилось видение Христа, которого он спросил: «Domine, quo vadis?^[91]» Правое ответвление дороги, которое ведет к старому порту Ардеа, называется улицей Ардеатина. Еще дальше, в шестистах метрах вдоль нее с правой стороны, находятся Ардеатинские пещеры. Они представляют собой сеть туннелей, которые были пробиты еще перед первой мировой войной и ведут к выработкам песчаной вулканической пыли, применяемой для изготовления бетона. Туннели были использованы и заброшены.

В то утро Ардеатинские пещеры были избраны Каплером для проведения намеченной казни теперь уже трехсот тридцати шести итальянцев и евреев.

В четыре часа пополудни Фаусто со связанными за спиной руками был доставлен к Ардеатинским пещерам на грузовике вместе с тридцатью другими заключенными из римской тюрьмы Реджина-Коэли. Как толькогрузовик остановился у входа в пещеры, немецкие солдаты стали кричать, чтобы заключенные выбирались из грузовика. Кроме Фаусто никто не знал о том, что происходит, однако многие догадывались; и когда они увидели большую толпу заключенных перед пещерами, то даже те, кто раньше не догадывался, поняли. Кто-то плакал, кто-то молился; большинство хранило молчание. Фаусто увидел Мартелли Кастальди, молодого Гвидони, генерала Симони, героя первой мировой войны, который сражался с немцами в сентябре прошлого года, одетого в голубой свитер полковника Монтецемоло, аристократа, который возглавлял монархическое военное сопротивление… Там были разносчики товаров, моряки, бизнесмены, клерки из магазинов, железнодорожные рабочие, технический персонал с киностудий. Это был настоящий срез итальянского общества, схваченный янтарем смерти.

Казни уже начались. Через десять минут после прибытия Фаусто и двадцать других заключенных погнали ко второму входу в пещеры. Немецкие палачи пили коньяк. Некоторые из них буквально еле держались на ногах: ужас от того, что они делали, мог быть подавлен только отупляющим действием алкоголя.

Фаусто в последний раз взглянул на голубое небо и вошел в темный и сырой туннель.

Их гнали далеко в недра холма, пока их обоняние им не подсказало, что они прибывают к месту своего назначения. Это была жуткая сцена. По меньшей мере семьдесят пять трупов лежали на полу туннеля, освещаемые мерцающим светом факелов. Немцы начали складывать тела в кучу, так как им не хватало места, и эта груда, нелепая гора торчащих рук и ног, уже была высотой около трех метров. Фаусто вздрогнул при виде мертвых тел. Немцы были вооружены девятимиллиметровыми автоматическими пистолетами, которые стреляли непрерывно, пока палец нажимал на спусковой крючок. Они кричали на новую кучку жертв, чтобы те подходили по одному.

Фаусто переполнял ужас, но он успел удивиться тому, насколько молчаливыми были его товарищи по несчастью. Как и он, они не оказывали никакого сопротивления. Не было возвышенных призывов и восклицаний, никто не потрясал кулаками, было лишь смирение, будто каждый думал: «Давайте с этим быстрее покончим».

Покончим с жизнью.

— Ты!

Его подозвали кивком головы. Он подошел к куче трупов.

— Влезай, сказал немец.

Фаусто посмотрел на своего белобрысого палача.

— Чтоб ты сгнил в аду, — сказал он тихо. Потом неуклюже, со связанными за спиной руками, он полез на кучу трупов, как это делали другие заключенные до него. Это был почти забавный комментарий к вопросу о немецкой производительности: заставлять свою жертву лезть на кучу тел, чтобы быть там застреленной и не утруждать палачей переносом своего трупа.

«Это я карабкаюсь по трупам, — эта нереальная мысль сверкнула в его мозгу. — Через минуту я буду одним из них… Кто-то полезет через меня… но это уже буду не я. Это будет только мое использованное тело. Я буду где-то в другом месте…»

— Достаточно. На колени.

Колени Фаусто опирались о спину студента в твидовом пиджаке. Он почувствовал, как что-то холодное и твердое уперлось в его затылок. Он думал о своем отце, о своей матери, своем сыне, своей дочери. Его последняя мысль перед смертью была о Нанде.

Потом мрак.

Часть XIII Королева Седьмой авеню

1950

Глава 55

«Фельдман билдинг», восемнадцатиэтажное здание невыразительной архитектуры в стиле Депрессии, возвышалось на углу Тридцать восьмой улицы и Седьмой авеню. В жаркий весенний полдень, когда улицы торгового центра готовой одежды, как обычно, заполнены гудящими легковыми автомобилями и грузовиками, тысячами пешеходов, мальчишками с передвижными стеллажами и вешалками для одежды, все окна здания были распахнуты настежь в надежде хоть на какой-то ветерок. Исключение составляли окна последнего этажа, где Эйб Фельдман установил кондиционеры воздуха. Здесь, на этаже администрации, окна были закрыты. В прохладном демонстрационном зале, в сердце этого бизнеса, Габриэлла наблюдала за покупателями со Среднего Запада, которым подтянутые манекенщицы на подиуме демонстрировали модели.

— Номер шестьдесят два — десять, — нараспев процедила сквозь стиснутые зубы женщина-диктор. — Восхитительное платье для коктейля от Габриэллы с изумительной отделкой плеч. Можно гарантировать, что его можно будет увидеть на всех лучших коктейль-приемах следующей осенью. Номер шестьдесят два — десять.

Манекенщица, кружась, исчезла за занавесом, и появилась новая модель.

— Номер сорок пять — семнадцать, — пробубнила диктор, которая возвела на уровень искусства свое умение навевать тоску. — Строгий костюм для важного делового обеда, с характерными для стиля Габриэллы кантами и подкладкой. Его будут носить этой осенью элегантные молодые женщины по всей стране. Номер сорок пять — семнадцать.

Это был обычный день в «Саммит фэшнз». Четырьмя этажами ниже, в одной из мастерских, где не было кондиционеров и окна были раскрыты, где жужжание семидесяти швейных машинок почти, но не полностью, тонуло в шуме автомобильных гудков, миссис Рита Альварес, тяжеловесная женщина средних лет, три года назад эмигрировавшая из Пуэрто-Рико, ругалась с Арти Фогелем, управлявшим этой мастерской вот уже двенадцать лет.

— Я тиряю деньги на ети блузы, — визжала миссис Альварес, стоя возле своей швейной машинки и потрясая перед лицом Арти блузкой, о которой только что шла речь. Капли пота блестели на ее мясистых руках. — Его слишком сложно! Я теряю деньги!

— Рита, дитя мое, — вздохнул Арти, сорокатрехлетний, тощий и запоминающийся своим уродливым лицом человек. — Мы же только вчера согласовали на нее расценку.

— Но я не знал, что он такой трудный! — кричала она. — Я тиряю деньги! Он забирает столько время!

— Рита, детка, тебе не нравится работа здесь, так ты свободна поискать ее в другом месте. — Он улыбнулся.

Миссис Рита Альварес, у которой было шестеро детей и которой отчаянно была нужна работа, села, бормоча что-то по-испански. Когда Арти двинулся вдоль прохода, она крикнула ему вслед:

— Я обращусь в союз!

Арти обернулся. Шестьдесят девять остальных работниц в жаркой и душной швейной мастерской продолжали работать, но они тоже следили за Арти Фогелем. Большинство женщин, как и Рита Альварес, были из Пуэрто-Рико. Они знали, что слово «союз» в компании «Саммит фэшнз» относилось к бранным.

Арти вытащил из заднего кармана брюк записную книжку, сделал в ней пометку, взглянул на Риту Альварес, повернулся и вышел из мастерской.

Рита Альварес вернулась к работе.

* * *

В четыре тридцать Габриэлла сидела в своем кабинете и спорила с двумя поставщиками тканей.

— И вы называете это качественным хлопком? — говорила она, тыча пальцем в образец ткани. — Дырки так и светятся!

— Это египетский! — сказал один из коммерсантов, защищаясь.

— Не пойдет. Послушайте, Джордж, мне нужна лучшая хлопковая ткань. Если вы и дальше будете пытаться всучить мне низкосортную ткань, тогда забудем обо всем.

Эллен Сарн, ее молодая секретарша, просунула голову в дверь.

— Босс хочет вас видеть.

— Иду. — Она заторопилась из кабинета, подталкивая коммерсантов к выходу.

Время. В центре по производству одежды все должно делаться быстро, поскольку время буквально оборачивалось деньгами. Опоздавшие к сроку заказы могли быть возвращены, запоздалая идея могла означать потерю целого сезона… Время.

Она помчалась по коридору, задержавшись только возле своей личной примерочной, где Розита, которую Габриэлла уговорила переехать из Лос-Анджелеса в Нью-Йорк, трудилась над новым платьем.

— Как идут дела? — спросила она, торопясь проверить шов на болванке. Розита, со ртом, полным булавок, что-то буркнула. Габриэлла заторопилась назад в коридор.

Время. Необходимо торопиться. Напор…

Она вошла во впечатляюще обставленную приемную Эйба. Нэнси, его секретарь, разговаривала по телефону.

— Входите, — пригласила она.

Габриэлла подошла к красивым деревянным дверям и вошла в святая святых. Босс, как всегда, говорил по телефону:

— Заказ не запоздает, черт бы его взял! Мы его доставим завтра во второй половине дня, самое позднее! Успокойся, Эрни. Завтра. — Он положил трубку и посмотрел на Габриэллу.

— Как все прошло?

— Маршалл Филд был взбешен. Заказов почти на сорок тысяч долларов. Л. С. Айрс был не очень любезен, но та покупательница вообще всегда капризничает. И все-таки она уплатила почти двадцать тысяч и чуть с ума не сошла от моего костюма в клетку.

— Еще бы. Это такая красота. Пойдем обедать?

— Ты когда-нибудь исправишься?

Она уже давно перестала обращать внимание на его приставания и непрекращавшиеся попытки назначить ей свидание или затащить к себе в постель. Она знала, что его мужская гордость заставляла его продолжать их, и это стало почти непрерывной игрой между ними.

— Нет, сегодняшний вечер — это нечто особенное. Я развожусь с Марсией.

Она удивилась. Это уже не было игрой.

— С каких это пор?

— Со вчерашнего вечера. Мы было начали очередной скандал, но я послал все к чертовой матери, потому что на это не стоит тратить силы. Она от меня устала так же, как я от нее, так почему бы нам не разойтись? Мы уже решили это сделать. Я бы хотел обсудить это с тобой.

Восемь лет он держался с ней строго. Теперь он стал обходительным. Это ее заинтриговало.

— Конечно, Эйб. Мне придется смотаться домой переодеться.

— Я заскочу за тобой в семь. Мы поедем в «Павильон».

Домом для Габриэллы служило маленькое очаровательное строение на Уошингтон-мьюз, которое раньше было каретным сараем. В нем была длинная гостиная на первом этаже с потолком, на котором выступали поперечные брусы, и с каменным очагом. Позади нее располагалась современная кухня с выходом в маленький садик. Винтовая лестница девятнадцатого века вела на второй этаж, где находились две спальни с ванными комнатами для нее и для Ника, которому уже исполнилось десять. Когда Габриэлла приехала домой из офиса, Ник играл в мяч на булыжной мостовой перед домом с соседским мальчиком.

— Привет, мам, — сказал он.

— Привет, дорогой. — Она поцеловала его. — Послушай, мне нужно отлучиться, меня пригласили на обед. Я попрошу Ами приготовить тебе ужин. Чего бы тебе хотелось?

— Гамбургеры.

— Ник, но нельзя же питаться одними гамбургерами. Хочешь цыпленка?

— О'кей, но я бы все равно предпочел гамбургеры. А с кем ты идешь обедать?

Она запнулась от смущения:

— С мистером Фельдманом.

Ник с удивлением посмотрел на нее:

— С ним? Ты шутишь.

Она вошла в дом, чтобы переговорить с Ами, которая выполняла роль кухарки, уборщицы и няньки. Габриэлла знала, почему ей не хотелось упоминать имя Эйба Фельдмана при сыне. До сих пор она не допускала Эйба в свою личную жизнь, и Ник встречался с ним всего дважды. До сих пор она отказывала Эйбу во встречах под тем предлогом, что он женат на Марсии. Но теперь Марсии больше не было.

Поднимаясь по узкой лестнице наверх, чтобы принять душ и переодеться, она размышляла над тем, в каком качестве разведенный Эйб Фельдман собирался войти в ее личную и, конечно, деловую жизнь.

Тщеславие Эйба, порожденное неуверенностью в будущем, свойственной человеку из низов, который самостоятельно добился успехов в жизни, удовлетворялось тем, что его узнавали, что перед ним раболепствовали лучшие рестораторы города, а он, в свою очередь, был готов платить им за это.

Анри Сулэ, хозяина ресторана «Павильон», трудно было удивить чем-либо, но Эйб сумел попасть в список «А» этого выдающегося человека, и для него всегда оставляли столик получше, если не самый лучший.

Эйб закурил сигарету, отпил «мартини» и сказал Габриэлле:

— Мы не делали ошибок в бизнесе, ведь правда?

— Мы все делали лучшим образом.

— А для тех двоих, которые начали с того, что разругались, мы неплохо ужились. Или ты не согласна со мной?

— Нет, я согласна.

— Ты мне очень нравишься, Габриэлла. И я знаю, о чем ты думаешь: «Вот снова Фельдман со своими приставаниями». Но это не приставания. Ты мне на самом деле очень нравишься. Я восхищаюсь тобой и как деловым партнером, и как женщиной. — Он помедлил. — Не хочу показаться бестактным, но мне бы хотелось знать, как обстоят твои сердечные дела. Все еще встречаешься с тем дурачком из рекламного агентства?

Легкая усмешка пробежала по ее лицу.

— Нет, то было ненадолго. Ты прав, он был пустышка.

— За эти восемь лет у тебя было множество поклонников. Тебе не кажется странным, что ты до сих пор не встретила того, кто тебе действительно нужен?

Она пожала плечами:

— Не кажется. У меня есть работа, у меня есть Ник. Я счастлива. Может быть, я как раз и есть то экзотическое создание, о которых много пишут в женских журналах, — Независимая Женщина. Ты же знаешь, что нет такого закона, который запрещал бы женщине играть по своим правилам, как это делаете вы, мужчины.

— Возможно.

— Вот ты говоришь «возможно», а на самом деле не веришь в это. Ты, как и все остальные мужчины, думаешь, что женщина не может быть по-настоящему счастлива, пока она не встретила «мистера Того Самого». А меня в данный момент вполне устраивает моя жизнь.

— Тогда, быть может, тебе стоит попробовать «мистера Не Того», то есть меня?

Она рассмеялась:

— Но почему же ты — «мистер Не Тот»? Я давно отношусь к тебе с нежностью, Эйб, несмотря на все твои недостатки. А у тебя, дружище, их очень много.

— Как и у тебя.

— О, уж это я знаю.

— Даже несмотря на свои недостатки, я бы хотел попытать счастья с тобой. Как ты на это посмотришь?

— А тебе не кажется, что нам лучше оставаться просто деловыми партнерами, и точка?

— Мне хочется чего-нибудь более волнующего. — Он глотнул еще «мартини». — Я переехал в «Пьер», но подыскиваю себе квартиру. Когда я найду ее, ты поможешь мне ее обставить? У тебя отличный вкус, и ты знаешь, чего мне хочется.

— С большим удовольствием.

— Тогда, если все пройдет удачно, может быть, одно потянется за другим?

— Может быть. — Она улыбнулась. — Посмотрим.

Рита Альварес отчаянно боролась. Чем больше она думала о блузке, на которой теряла деньги, тем больше ей хотелось плюнуть в уродливое лицо Арти Фогеля. Ворвавшись в контору Международного профсоюза дамских портных на Западной Сороковой улице, она была готова от слов перейти к делу.

— Я хочу поговорить с кем-нибудь важным! — Она почти кричала секретарю на приеме посетителей.

— О чем?

— Ты чего себе думаешь? Ты думаешь, я пришла в офис союза заниматься стиркой? Я хочу подать жалобу насчет того, что нет союза в «Саммит фэшнз», где я работаю!

— Минуточку.

Пять минут спустя Рита Альварес сидела в кабинетике у стола напротив полного мужчины по имени Сид Кон.

— Вы знаете, что вытворяет мистер Фельдман? — вопрошала Рита, все еще кипящая от гнева. — Каждый знает! Он нанял шайку, чтобы не допускать союз на предприятие! Разве это не правда?

— До меня доходил этот слух, — ответил Сид Кон.

— Тогда почему вы ничего не делаете насчет этого? Там из нас каждый день выжимают соки! У нас нет никаких прав, нет ничего! Или… — она понизила голос, с подозрением глядя на профсоюзного деятеля, — все-таки правда, о чем говорят? Что Фельдман, может, вас всех подкупил? Что он платит союзу кучу денег, чтоб его оставляли в покое? Люди так говорят.

— Послушайте, миссис Альварес, люди говорят разное. Но я могу вас заверить, что Эйб Фельдман не подкупает профсоюзов. А теперь давайте точно сформулируем, в чем суть вашей жалобы.

Она все ему рассказала о той блузке.

— Ладно, — сказал Сид Кон, вставая, — пора мне нанести еще один визит мистеру Фельдману.

— Вы должны хорошо надавить на этого мерзавца! — воскликнула Рита. — Вам нужно напугать его забастовкой!

Сид Кон снял свою клетчатую кепку с крючка на стене и надел ее.

— Это как раз то, что я намерен сделать, — сказал он. — Пойдемте.

Вид с террасы сдвоенного пентхауза пятнадцатого этажа охватывал весь Центральный парк. Свежий бриз шевелил волосы. Габриэлла, прислонившись к кирпичной стенке, упивалась этим видом.

— Должно быть, это самый великолепный вид в Нью-Йорке! О, Эйб, купи хотя бы из-за этого вида!

— Тебе он нравится?

— Как он может не нравиться? И расположение фантастическое. Только подумай, какой красивый садик ты мог бы разбить на этой террасе.

— Мы могли бы разбить, — поправил он, взяв ее руки. Она взглянула на него, потом вынула руки из его ладоней и прошла в гостиную. Это здание на Пятой авеню было построено в двадцатые годы, а пентхауз принадлежал одному из магнатов тех времен, который недавно скончался. Высокие потолки, тщательно продуманные своды, большие, обитые свинцовыми пластинами французские двери, которые с двух сторон открывались на широкую террасу, полностью окружавшую пентхауз, — все это несло в себе черты пышной роскоши, оставшейся от эпохи баронства. Паркетные полы были незастланы, поскольку апартаменты стояли пустыми; лампочки свисали на черных проводах, где вместо них, как она мысленно видела, когда-нибудь будут висеть люстры. И все же объемы были великолепны, а ее воображение уже расставляло мебель и выбирало ткани.

— Вас не затруднит оставить нас минут на двадцать одних? — спросил Эйб агента по недвижимости, миссис Стилсон.

— Конечно. — Миссис Стилсон очень хотелось услужить потенциальным покупателям одной из самых дорогих квартир. — Я подожду вас в вестибюле.

— Благодарю вас, — улыбнулся Эйб, демонстрируя весь свой шарм. — Мне бы хотелось «пожить» в ней несколько минут.

— Я понимаю; располагайте своим временем, мистер Фельдман.

Она вышла в прихожую. Когда она ушла, Эйб спросил Габриэллу:

— Как ты думаешь, мне стоит это купить?

— Это — впечатляющие апартаменты. Сколько они просят?

— Сто восемьдесят тысяч.

Она присвистнула:

— Предложи им сто пятьдесят. Они их возьмут. Это место — как белый слон, и поэтому оно мне нравится.

— Я куплю это, если ты въедешь сюда вместе со мной.

— Оставь это, Эйб, веди себя в соответствии со своим возрастом…

— Ах, так? — Он схватил ее за руку. — Значит, все это из-за того, что я старше тебя?

— Одно с другим не связано.

— Тогда почему ты меня все время сторонишься? Я по тебе с ума схожу, Габриэлла…

Он порывисто притянул ее к себе и поцеловал. В этом поцелуе было и насилие, и страсть, и голод. Впервые за восемь лет она почувствовала мужчину физически. Он был твердым, теплым и нес аромат дорогого лосьона после бритья. Ей понравились это ощущение и запах.

Эйб выпустил ее из объятий и снял пиджак своего темно-синего костюма, сшитого на заказ. Он бросил его на пол, потом развязал галстук.

— Что ты делаешь? — спросила она.

— Обнажаюсь, — ответил он обыденно. — Снимай свое платье.

— Я не стану!

— Нам нужно это сделать прямо здесь, на полу гостиной. Прежде, чем я заплачу сто пятьдесят косых за любые апартаменты, я должен сначала провести обкатку.

С него слетела рубашка. Он бросил ее и галстук рядом с пиджаком. Потом он прислонился к камину, чтобы развязать шнурки ботинок. Она в полушоковом состоянии наблюдала за ним.

— Рассказать бы тебе о всех местах, где я занимался любовью, вот бы ты удивилась! — сказал он. — Хотя обычно я нахожу какую-нибудь мебель — кушетку или еще что-нибудь. На полу, должно быть, интересно. Или — как насчет террасы? Мы могли бы показать соседям отличный спектакль.

С его ног слетели ботинки. Он расстегнул брючный ремень и раскрыл молнию ширинки. С него слетели брюки, потом и темно-синие носки с подвязками. Она уставилась на его волосатые ноги.

— Вас пригласили на прием, — сказал он приятным голосом. — Я твердо верю, что вы не будете настолько невежливой, что не примете это приглашение.

Она колебалась. Действительно ли ей этого хотелось? Хотела ли она именно его? Он ее привлекал физически, но это не шло в сравнение со всепоглощающим желанием, которое она испытывала к Нику Кемпу. Но в Эйбе было то, чего недоставало Нику: острый ум, безжалостность, которая возбуждала так же, как физическая красота Ника. У Эйба, кроме того, были сила и деньги и, конечно, амбиции достичь вершин мира, как и этого пентхауза. Да, она не могла отрицать, что Эйб Фельдман ее возбуждал. Она не могла отрицать и того, что она его желала.

Она начала расстегивать молнию на платье. Он наблюдал, как она молча снимала свою одежду, и она с удовлетворением отметила, как его выпуклость в жокейских шортах увеличивалась по мере того, как она раздевалась. Совершенно обнаженная, она стояла в центре пустой гостиной, солнце вливалось сквозь распахнутые французские двери, ярким пятном выделяя великолепие ее плоти. Он стянул шорты, освободив свою плоть, пересек комнату и обнял ее, покрывая сначала нежными поцелуями. Его губы двигались вниз от ее шеи к плечам, и она чувствовала, как его пальцы поглаживают ее тело; она задрожала от удовольствия.

— Я люблю тебя, Габриэлла, — прошептал он, прижимаясь к ней. — Я схожу с ума по тебе.

Бережно он уложил ее на пол. Она почувствовала, как черные волосы на его груди защекотали ее груди. Он целовал ее горячо, но его нежность уступала животному желанию. Энергия и амбиции, которые принесли ему миллионы на Седьмой авеню, были одной стороной медали, тогда как ненасытный мужской аппетит — другой. Теперь он был внутри нее. Его бедра начали двигаться толчками — сначала медленными, а потом с возрастающей свирепостью. Он был хорошим, отличным, великолепным любовником. Ее захлестнуло сладкое желание, которое поднимало ее на вершину блаженства, она стонала от удовольствия, пока наконец не вздохнула и не кончила в тот же момент, что и он.

Какое-то время он молчал, лежа на паркете рядом с ней. Потом он сел и, наклонившись над ней, поцеловал ее в губы и улыбнулся, сверкая своими белыми коронками.

— Я покупаю эти апартаменты, — сказал он. Потом потянулся за носками и стал их надевать.

Глава 56

Габриэлла платила своей швее Розите Гусман королевское жалованье — двадцать пять тысяч долларов в год, что делало полную мексиканку одной из самых высокооплачиваемых женщин Седьмой авеню. Но Розита стоила всех этих денег. Трудолюбивая, фанатично преданная Габриэлле, сохранявшая спокойствие во время неизбежных кризисов и авральных совещаний, Розита поистине была бесценной, и Габриэлла любила ее.

— У меня есть великолепная идея для новой коллекции! — воскликнула сияющая Габриэлла, входя в примерочную на следующее утро. — Любовь! Вот ее тема: простая, старомодная, сентиментальная! Мне хочется создавать наряды для влюбленных женщин, романтичные платья, оборочки. Может быть, даже с нижними юбками, с кринолинами. А что ты думаешь, Розита?

— Я думаю, может, вы каких-нибудь таблеток наглотались?

Габриэлла рассмеялась и сжала ее в объятиях.

— Я действительно сижу на таблетках. На вкусных таблетках! На безумных таблетках! Розита, — она понизила голос, — мне кажется, я влюблена.

Лицо Розиты засияло.

— О, да это чудесно! Я так рада за вас. Кто этот счастливчик?

— Эйб Фельдман!

Улыбка Розиты сменилась гримасой неодобрения, будто на луну набежала туча.

— В него?! Ничего чудесного в этом нет.

Габриэлла была совершенно обескуражена.

— Но мне казалось, он тебе нравится, — сказала она.

— Ох. В общем-то, он ничего. По отношению к тебе или ко мне. Но по отношению к тем беднягам, что работают внизу, он жуткий человек. Особенно по отношению к пуэрториканцам. Вы не особенно обращаете внимание на то, что творится там, внизу. Но я-то знаю, потому что это мой народ. Я имею в виду, что все мы говорим по-испански. И я вам скажу, что ваш приятель выжимает из них все соки.

Габриэлла помрачнела.

— Я думаю, что он — такой же работодатель, как и все другие на Седьмой авеню.

— Разве? А где же профсоюз? Вы знаете, что вчера приключилось? Человек из профсоюзной организации пришел сюда повидаться с мистером Фельдманом, и они крупно поругались. Но он вам даже словом не обмолвился об том, ведь правда?

— Нет…

— Конечно, он не скажет. На четырнадцатом этаже работает женщина, Рита Альварес. Ну, она пошла в союз пожаловаться, что ее обсчитывают на сдельщине. Потому-то этот парень из союза вчера и приходил. А вот догадайтесь, что произошло сегодня утром. Я только что услышала об этом в холле. Риту Альварес уволили. У нее шестеро детей, которых надо кормить, а ее выгоняют только за то, что она пошла в профсоюз. Итак, расскажите мне еще о том, как вы влюблены в этого чудесного мистера Фельдмана. Что до меня, то он — просто красивый мерзавец.

Она продолжила работу. Габриэлла, почувствовав себя опустошенной, молча вернулась в свой офис.

Ей было над чем подумать.

— Итак, тебе нравится Гринвич-виллидж? — спросил Эйб Ника в тот же вечер, играя с ним в мяч перед домом Габриэллы.

— О, конечно, здесь здорово жить! — с восторгом откликнулся Ник. — Лучшее место в Нью-Йорке! Здесь живут самые башковитые.

Эйб рассмеялся:

— Надеюсь, ты себя к их числу не относишь?

— Да, я башковитый. Я буду писателем, когда вырасту. А чтобы стать писателем, надо быть умным.

— О-о? А что ты собираешься писать?

— Кино! Я собираюсь перебраться в Голливуд и писать киносценарии для своего двоюродного дедушки Морриса, а он будет их ставить.

— Моррис Дэвид? Пока ты соберешься писать киносценарии, он будет староват для постановки фильмов, не правда ли?

— Моррис Дэвид будет ставить фильмы до последнего вздоха! Он любит кино, как и я. Фильмы с быстрыми действиями, с гангстерами и перестрелками!

— Я тоже предпочитаю такие. А ты не хотел бы жить в жилых кварталах?

— Где?

— Ну, скажем, на Пятой авеню? Напротив Центрального парка? Ты бы мог играть в бейсбол в парке.

Ник задумался над этим:

— Ну, это было бы неплохо, я имею в виду парк. Но мне бы совсем не хотелось уезжать из Гринвич-виллидж. А на Пятой авеню есть писатели?

— Не очень много.

Габриэлла вышла из дома, вытирая руки о фартук.

— Ну-ка, вы двое, обедать!

Ник поймал последний мяч и направился к дому.

— Ты хотела бы жить на Пятой авеню? — спросил он свою мать.

Габриэлла бросила взгляд на Эйба.

— Я не знаю. Я еще не думала об этом.

Ник посмотрел на мать, потом на Эйба, потом снова на мать.

— Кажется, между вами что-то происходит? — опять спросил он.

— Ник, это тебя не касается.

— Почему это? Все, что ты делаешь, касается и меня. Ты на него работаешь уже восемь лет, я его видел всего два раза; а теперь в течение двух дней то ты с ним идешь обедать, то он приходит сюда на обед… В чем дело?

Эйб, с пиджаком на одном плече, подошел к двери.

— Давай войдем в дом, Ник, — предложил он, — и я тебе все объясню.

Они прошли в освещенную гостиную, и Габриэлла закрыла дверь. Эйб повесил пиджак на спинку стула и обернулся к Нику.

— Ты хочешь знать, что происходит? Я люблю твою маму, — сказал он спокойным голосом. — В данный момент я пока не знаю, любит ли она меня, но я делаю для этого все возможное. — Он взглянул на Габриэллу. — И в любом случае я ее добьюсь. Вот поэтому мы с тобой и должны стать добрыми друзьями.

На лице Ника отразилось сомнение.

— Да, наверное.

— Я тебе нравлюсь?

— Вроде ничего себе. Пока что.

Эйб рассмеялся:

— Отличная характеристика. Надеюсь со временем стать лучше. Я тебе вот что скажу: мы с тобой пойдем в субботу после обеда в кино. Как тебе эта идея?

Глаза Ника загорелись.

— На любой фильм?

— На какой ты выберешь.

— С каждой минутой вы становитесь все лучше, мистер Фельдман.

— Эйб.

— Ник, — мать указала на его стул у дощатого стола, — идея состоит в том, что для того, чтобы что-то получить, надо немного поработать.

— Я и не знал, что ты так здорово готовишь, — сказал Эйб после того, как Ник ушел наверх готовить уроки. Он сел на софу перед камином. — Но мне следовало бы догадаться. Нет ничего такого, чего не умела бы Габриэлла. Потрясающий модельер, потрясающая повариха… Ты — потрясающая, и точка.

Она села возле него и поцеловала его в щеку.

— Спасибо, — поблагодарила она. — Ты нашел очень правильный тон в общении с Ником, а это большое достижение. Ему не нравятся почти все мои поклонники. Он очень привередлив.

— Я больше, чем один из поклонников. — Он обнял ее. — Тебе предстоит стать очередной миссис Фельдман, догадываешься ты об этом или нет.

— Мне кажется, ты очень торопишь события.

— Я все и всегда тороплю. Вот поэтому я кое-чего и достиг.

— Эйб, а почему ты уволил Риту Альварес?

Наступила мертвая тишина.

— Кто тебе об этом сообщил? — поинтересовался наконец Эйб.

— Я слышала об этом. Я слышала и о твоей стычке с представителем профсоюзной организации тоже. Тебе не кажется, что в нынешних условиях уже поздновато выступать против профсоюзов?

— Нет!

Он произнес это с такой силой, что она вздрогнула. Он выпустил ее из объятий и встал.

— Послушай, — сказал он, встав напротив нее в позу обвинителя, — я создал «Саммит» из ничего. У меня ничегошеньки не было. Моим отцом был еврей-иммигрант, который всю жизнь работал проклятым мусорщиком. «Саммит» — это мое дитя, я — босс и собираюсь им распоряжаться по своему усмотрению. А это значит — никакого проклятого профсоюза!

— Но почему? Ведь в большинстве компаний есть профсоюзы.

— А ты знаешь, что происходит в тот момент, когда они допускают профсоюзы на свои предприятия? Они вынуждены отчислять один процент от суммы заработной платы в пенсионный фонд и еще один процент на здравоохранение, они должны предоставлять оплаченные отпуска… Ты знаешь, почему мы стали большой компанией?

— Потому, что мы хорошие.

— Конечно, мы хорошие, но у нас было преимущество, которое заключалось в трехпроцентном перевесе над соперниками благодаря тому, что мы работали без профсоюзов и могли продавать товары дешевле, чем эти ублюдки. Знаешь, что такое Седьмая авеню? Это — головорезы. Это — постоянная война. Это — выживание самых ловких. И нет никого сообразительнее Эйба Фельдмана. Я добился перевеса и никому его не уступлю. А это значит, что не будет никакого профсоюза.

— А что станется с Ритой Альварес и ее шестью детьми, которых она должна содержать?

— Найдет работу где-нибудь еще. Послушай, Габриэлла, я знаю, что ты меня считаешь жестокосердным мерзавцем. Может быть, я такой и есть. Но производство одежды всегда строилось на дешевой рабочей силе. И так будет всегда. Уже поговаривают о том, что Нью-Йорк скоро перестанет быть пристанищем индустрии, потому что проклятые профсоюзы ценами гонят нас с этого рынка. Люди говорят, что придется переносить производство на Юг, где рабочая сила все еще дешева. И это когда-нибудь произойдет. С Нью-Йорком будет покончено. И где тогда окажется Рита Альварес? Будет жить за счет благотворительности.

— Но все-таки…

Она не закончила фразу. Он снова сел рядом с ней.

— Извини, — сказал он более спокойно, — мне не хотелось повышать на тебя голос, но это — правда жизни. Как ты думаешь, почему Нью-Йорк переполнен такими пуэрториканцами, как Рита Альварес? Потому что Седьмой авеню нужна дешевая рабочая сила, а Вито Маркантонио нужны голоса избирателей. Три года назад Рита Альварес была счастлива, что получила у меня такую работу, которой у нее не было за всю ее жизнь в Сан-Хуане. Теперь ей понадобился профсоюз. И если она его получит, то через пять лет снова придет скулить. Я ее не виню. Это в человеческой натуре: постоянно искать для себя чего-то лучшего. Но ведь ты не можешь меня упрекнуть в том, что я делаю то же самое?

— Не знаю, — ответила она неопределенно.

— Тогда забудь об этом. Просто занимайся своим моделированием, а мне позволь управлять производством. До сих пор мы были хорошей командой и можем стать еще лучше. И единственный союз, который нам нужен, — это ты и я.

Он обнял ее и начал целовать. Через мгновение, оторвавшись от ее губ, он прошептал:

— Выходи за меня замуж, Габриэлла. Марсия уезжает в Мексику для оформления быстрого развода, и когда все закончится, выходи за меня. Я тебя сделаю такой чертовски счастливой, что ты не будешь знать никаких забот.

Она посмотрела в его глаза:

— Я уже счастлива.

— Ерунда. Я сделаю тебя королевой Седьмой авеню. Я подарю тебе весь этот распроклятый мир. Только тогда ты и узнаешь, что такое счастье. Скажи, что ты выйдешь за меня.

— Мне надо подумать.

Он выпустил ее из объятий и встал.

— Ну что же, думай, — сказал он. — Я пойду наверх в туалет. Когда я спущусь, я хочу получить ответ.

Она начала было говорить, чтобы он убирался к чертям, но что-то заставило ее закрыть рот. Когда он взбирался по скрипучей древней лестнице, она подумала о том, что значит быть миссис Эйб Фельдман. Сила, деньги, влияние… Королева Седьмой авеню. Это было заманчиво, очень заманчиво. Кроме того, она любила его. Кто устоит против его энергии, страсти, честолюбия, когда он дал им волю и обрушил все это на нее? Вся ее жизнь пронеслась в ее памяти: ее полное опасностей и отягощенное избыточным весом детство, годы странствий по Европе, утрата родителей и дедушки с бабушкой, потеря Ника… Теперь она попробовала вкус успеха, и ей это понравилось. Она добилась успеха сама, и, став миссис Эйб Фельдман, она увенчала бы свой успех его успехом. А разве дядя Дрю не позавидует этому? А разве Морис и Барбара не стали бы гордиться?

Она подумала о Рите Альварес. Она была уверена, что Эйб ошибался в своих антипрофсоюзных взглядах, а его черствость по отношению к Рите Альварес была омерзительна, независимо от того, чем бы он ее ни оправдывал. Но если бы она была его женой, разве не попыталась бы она его изменить? Он не сможет вечно противостоять профсоюзам. Возможно, ей удастся приблизить этот день? Она услышала, как он спускался по лестнице.

— Ну и что? — спросил он, войдя в гостиную. — Каким будет ответ?

Она посмотрела на него: высокий, стройный, по-юному красивый, хоть и с седыми висками, прекрасно одетый, такой уверенный в себе. Эйб Фельдман, несомненный победитель. «Черт с ним, — подумала она. — Он знает, что он неотразим».

— Когда Габриэлла Кемп выходит замуж за Эйба Фельдмана, это событие должно произойти в каком-то особенном месте. Куда мы поедем?

Он улыбнулся и подошел к софе, чтобы ее поцеловать.

— В Париж! Куда же еще?

Глава 57

Две недели спустя Сид Кон вышел один из штаб-квартиры Международного профсоюза дамских портных и направился в свой любимый бар «Пэддис». До десяти часов вечера оставалось несколько минут. Сид работал допоздна, делая последние приготовления к назначенному на завтра пикетированию здания «Саммит фэшнз» живой цепочкой. До этого Сид настраивал руководство профсоюза против «Саммит фэшнз». По целому ряду обстоятельств руководство неохотно шло на какие-либо меры против этой компании. У Сида даже были подозрения, что Эйб Фельдман сунул им взятку, чтобы его только оставили в покое. Но Сида возмутило дело Риты Альварес, и он, вопреки возражению боссов, протолкнул идею с пикетом. Эта забастовка обещала быть долгой, напряженной и неприятной. По всему было видно, что Эйб не собирался уступать и просто-напросто уехал в Париж с новой женой, оставив «Саммит» на попечение своего вице-президента Маури Шульмана. Может, это и была форма выражения Эйбом Фельдманом своего неуважения к профсоюзу, однако Сид Кон подумал, что позиции Фельдмана слабее, чем он мог предполагать. Ясно, что Фельдман, будучи магнатом, выбившимся из низов и теперь деспотично обращавшимся со своими работниками, — это пережиток прошлого. Девяносто процентов предприятий на Седьмой авеню было охвачено профсоюзами. Поэтому главная слабость Фельдмана и состояла в том, что время работало против него.

Сид свернул на Западную Тридцать восьмую улицу. Улица была пустынна, лишь с нескольких грузовиков разгружали доставленный товар. Из-за угла вынырнул синий «плимут» и подъехал к Сиду сзади. Как только «плимут» въехал на тротуар, распахнулись его задние дверцы. Пока Сид понял, что за спиной у него что-то происходит, двое дюжих парней, которые выскочили с заднего сиденья, схватили его, и один из них прижал носовой платок ко рту Сида. Они затолкали его на заднее сиденье, вскочили вслед за ним и захлопнули дверь. Автомобиль взревел. Он слетел с тротуара на проезжую часть и направился к востоку.

Эти двое на заднем сиденье были из гангстерской банды Джерри Гроссмана, бруклинской шайки, которая контролировала этот центр готовой одежды как «свою территорию». Один из парней, по прозвищу «Телячья отбивная», сел на грудь Сида Кона, прижимая его к полу машины, в то время как другой, по прозвищу «Лезвие», перерезал горло Сида от уха до уха.

На это ушло не больше минуты.

— А се moment, — произнесла Габриэлла, стоя на балконе их номера-люкса в отеле «Ритц», — j'en ai marre de tout sauf l'amour».

— Субтитры, пожалуйста, — сказал Эйб, который развалился в пижаме на софе в гостиной их апартаментов и читал парижский выпуск «Геральд-Трибюн».

Они только что закончили свой завтрак. Габриэлла повернулась и снова вошла в роскошную, заполненную цветами комнату. Ее волосы были распущены, на ней был бежевый прозрачный пеньюар, который она сама разработала и назвала «sexpot special»^[92]. На самом деле ее нагое тело дразняще проглядывало сквозь ткань, тогда как интимные места были задрапированы настолько, что это создавало таинственный образ и не допускало обвинений в порнографии.

— Я сказала, — она улыбнулась, опускаясь на колени рядом с ним и целуя его руку, — что мне надоело все на свете, кроме любви.

— Так, наверное, и должно быть во время медового месяца, — ответил он. — Ты не хочешь пойти к Диору сегодня?

Она покачала головой:

— Нет, ни слова о моде, по крайней мере еще три дня. Я даже вспоминать не хочу о швах и подолах! Мне не хочется ни о чем думать, кроме любви и романтики, к тому же у нас весь день расписан. Мы же хотели стать настоящими туристами. Мы возьмем автомобиль и поедем в Мальмезон…

— А что это такое?

— Дом Жозефины. Он великолепен, и возле него есть чудесный ресторан…

— Жозефина — это кто?

Она с удивлением посмотрела на него:

— Жена Наполеона, тупица!

— Ох. Ну, черт возьми, я же не знал, о ком ты говоришь. А почему тебе нужно осматривать ее дом?

— Да потому, что он красив!

— Я бы предпочел поехать к Диору. Ну, продолжай.

— Потом мы пообедаем в ресторане, затем поедем в Версаль и весь остаток дня проведем там.

— Я его уже видел.

— Я тоже. Но он стоит того, чтобы осмотреть его еще раз. После этого ты меня поведешь в мой самый любимый в мире ресторан «Grand Vefour»…

— О да, конечно, я непременно пойду туда с тобой.

— А потом мы вернемся и будем заниматься любовью десять раз подряд без остановки.

— Минуточку, но тогда мне понадобится группа поддержки.

Раздался стук в дверь.

— Я открою, — сказала она, вставая.

Габриэлла заторопилась к двери и открыла ее.

— Cablogramme pour Monsieur Feldman^[93]. — Посыльный в форме протянул конверт, восхищенно разглядывая просвечивающее неглиже Габриэллы.

— Merci.

Она дала ему чаевые и закрыла дверь.

— Я вскрою?

Эйб как раз закуривал сигарету.

— Конечно.

Вскрыв конверт и прочтя телеграмму, она переменилась в лице и посмотрела на него.

— Кто такой Сид Кон? — спросила она.

— Это тот парень, который пытается нас «организовать» в профсоюз. А в чем дело?

— Это телеграмма от Маури Шульмана. Сида Кона убили.

Эйб приподнялся и уставился на нее:

— Что ты сказала?

— Я лучше прочитаю текст телеграммы: «Сид Кон убит. Пикетирование на время отменяется. Думаю, вы должны вернуться. Неприятности. Подпись: Маури».

— Тупица. Почему он мне не позвонил? Что значит «неприятности»? О Боже, закажи разговор с ним…

— Но, Эйб, в Нью-Йорке середина ночи!

— Так разбуди этого кретина! Его номер — Эльдорадо 5—4728.

Пока Габриэлла заказывала разговор с Америкой, Эйб встал и начал мерить шагами комнату, как тигр в клетке. До этого она много раз видела его разгневанным, но на сей раз это был не столько гнев, сколько… Что? Она не была уверена, но ей показалось, что он был напуган.

— Кому понадобилось убивать Сида Кона? — спросила она.

— Откуда мне знать, черт побери?!

— Ну, у тебя должна быть какая-то версия… Если бы я была следователем, у меня была бы версия.

Он уставился на нее:

— Ну, например?

— По всей вероятности, я стала бы искать того, кто должен получить максимальную выгоду, убрав его с дороги.

Он перестал мерить комнату, и лицо его побелело.

— Ты что, хочешь сказать, что это я убил его?

— Конечно нет! Как ты мог его убить? Ты был здесь, со мной. Если не… — Она запнулась и с ужасом подумала, сказать ли то, что вертелось у нее в голове.

— Если не — что?

— Уже были разговоры, что ты платишь шайке за то, чтобы они не давали профсоюзу развернуться. Я в это никогда не верила, но…

— Но — что?

— Это правда?

Он грузно опустился на софу.

— Ладно, — сказал он. — Я знаю, кто пришил Сида Кона. Джерри Гроссман выбил его из игры, потому что я ему сказал, что не хочу этой проклятой забастовки! Но я не думал, что он действительно убьет кого-нибудь… О Господи…

Она вся напряглась.

— Кто такой Джерри Гроссман?

— Он и есть проклятый главарь этой шайки. А ты думала кто?

— Значит, это правда?

— Я плачу Гроссману уже четыре года. А почему, черт возьми, ты думаешь, профсоюзы не суют нос в мои дела? Дай мне сигарету…

Она принесла ему сигарету и автоматически прикурила ее для него. Габриэлла была слишком потрясена, чтобы реагировать на окружающее. Он глубоко затянулся и посмотрел на нее.

— Я плачу Гроссману две тысячи в месяц за защиту, главным образом — от профсоюза. Профсоюзные боссы об этом знают и уважают правила. Они не ищут приключений, если могут их избежать. Но этот парень Кон заставил их выступить против меня, так что мне пришлось поговорить с Гроссманом прямо накануне нашего отлета в Париж и попросить его позаботиться о моих интересах. Я-то думал, что он обойдется обычными штучками — телефонными угрозами, чем-нибудь похлеще, но, клянусь Богом, Габриэлла, я и не думал, что он убьет этого недоноска!

— А что, по-твоему, делают главари шайки в таких случаях? — воскликнула она сердито, уже не сдерживая своих эмоций. — Я не могу поверить, что ты оказался таким глупым, что нанял гангстеров только длятого, чтобы профсоюзы не лезли в твои дела.

— Я был вынужден это сделать.

— Почему же?

— Чтобы одолеть конкурентов.

— К черту все это! Если ты не можешь честно побороть конкурентов, тебе вообще нечего делать в этом бизнесе!

— Это легко сказать, но чертовски трудно сделать!

— Ох, Эйб, Эйб… — Она была так потрясена его слепотой, что ей хотелось кричать. — И помимо всего прочего ты когда-нибудь задумывался о своем отношении к пуэрториканцам, которые на тебя работают? Мой дед и твой отец были иммигрантами, которым приходилось бороться против таких, как ты. А теперь, пятьдесят лет спустя, ты обращаешься с ними так же, как обращались с твоим отцом… Не могу в это поверить. Просто не могу!

— Поверь мне. Правильно или нет, но я думал об этом.

— Тогда ты можешь разделаться со всем этим!

— Как?

— Избавься от Джерри Гроссмана.

— От Джерри Гроссмана не избавишься.

— Так перестань платить ему! Это достаточно просто.

Он ей не ответил.

— Разве это не просто?

Он разглядывал свою сигарету. Потом наконец поднял глаза на нее.

— Я не знаю, — сказал он тихо, — и я боюсь браться за это.

— Эйб, но ты должен найти выход! Ты просто обязан освободить наш бизнес от гангстеров.

— Наш?

— Да, наш. Я — твоя жена, ты не забыл?

Она села рядом с ним, остывая.

— Послушай, дорогой, должен же быть для нас безопасный выход из этого положения. Поговори со своим адвокатом, он выяснит, как все уладить. От Гроссмана можно откупиться?

— Не знаю, может быть.

— Но ты все-таки понимаешь, насколько это важно?

— Да, понимаю.

— Ты будешь связываться со своим адвокатом?

— Да, я поговорю с Алланом.

Зазвонил телефон. Габриэлла поднялась, чтобы взять трубку.

— Это Маури, — сказала она.

Она наблюдала, как Эйб шел к телефону. Их взгляды встретились. Он взял трубку и произнес с горечью:

— Ты права, Габриэлла. Я был тупицей. Это была самая большая глупость за всю мою жизнь.

Глава 58

Магазин располагался на углу Восьмой авеню и Сорок первой улицы в двухэтажном бледно-голубом здании, зажатом между двумя многоквартирными домами, сдававшимися в аренду. Объявление в окне гласило: «Компания «Последние достижения новой эры» официально зарегистрирована». Там же была выставлена дешевая лампа, подставкой которой служила фигурка гавайской танцовщицы, медленно вращавшей механическими бедрами. Эйб Фельдман нажал на кнопку звонка. У него были дурные предчувствия. Этот визит не сулил ничего хорошего.

Дверь отпер обезьяноподобный человек, которого, как помнил Эйб, звали «Телячья отбивная». Его черную тенниску выпирающие мускулы растягивали так, что казалось, она вот-вот порвется. «Телячья отбивная» накачивал мускулы гантелями. И очень гордился ими.

— Йеа? — проворчал он.

— Мне нужно видеть Джерри.

«Телячья отбивная» распахнул дверь, и Эйб вошел.

— Он в своем офисе. Вы знаете правила, мистер Фельдман: я вас обязан обыскать.

— Я знаю.

Он поднял руки, и «Телячья отбивная» быстро ощупал его. Потом Фельдман последовал за ним через пустой склад в заднюю комнату, где за пустым столом восседал очень толстый человек с поросячьими глазками, выпяченными губами и двойным подбородком. На нем была шляпа и жилетка. Он курил отвратительную сигару. Позади него стояла еще одна обезьяна по прозвищу «Лезвие». Зеленые шторы на окнах были опущены. Раскаленная от жары комната пропахла потом и сигарным дымом.

— Приятно тебя видеть, Эйб, — сказал Джерри Гроссман, указывая на стул перед своим столом. — Садись.

Эйб сел. Гроссман вынул сигару изо рта.

— Мы опять избавили тебя от хлопот с этим союзом, — продолжал он. — Те подонки больше не будут виться вокруг «Саммита», это им наука.

— Ты ошибаешься, Джерри. Я с ними поговорил. Они бьются насмерть. Сид Кон был одним из них, и они разозлились как черти.

— Они перебьются.

— А что, если нет? Как насчет полиции?

Джерри ухмыльнулся:

— Ах да, полиция… Они что, тебя вызывали?

— Нет.

— А они и не будут. Полицию подмазали. Какое-то время они пошумят, а потом все стихнет и забудется. Нам не о чем беспокоиться, Эйб.

— Ты не должен был его убивать, Джерри. Ты зашел слишком далеко.

Гроссман, до того сидевший развалясь в своем кресле с откидывающейся спинкой, медленно поднял свое массивное тело в вертикальное положение. Он навалился на стол, злобно помаргивая своими глазками. В Гроссмане было что-то хронически порочное, будто миазмы ада кипели в его голове.

— Я никогда не захожу слишком далеко, — прохрипел он. — Моя проблема в том, что иногда я не иду достаточно далеко. Я не люблю жалоб, Эйб. Я остановил стачку ради тебя, и если союз снова будет доставлять тебе неприятности, мы с ними разберемся. Но я не люблю жалоб. И я думаю, нам пора пересмотреть наше соглашение. Мои расходы возрастают. Последняя подмазка обошлась мне в две косых. Я думаю, наш месячный гонорар должен быть три тысячи вместо двух. Ты понял, что я имею в виду, Эйб?

Эйб вынул конверт из внутреннего кармана и бросил его на стол.

— Посмотри, что внутри, Джерри.

Гроссман открыл конверт и вынул оттуда пять тысячедолларовых банкнот и три скрепленных листа бумаги.

— Что это?

— Эти пять косых — мое отступное тебе, — сказал Эйб. — Мне больше не нужна твоя защита. Эти бумаги — фотокопии моих показаний, которые вчера я оставил у своего адвоката. Я ему рассказал всю историю того, как я нанял тебя, как я тебе платил и что ты для меня делал. В деталях. Включая убийство Сида Кона. Вполне очевидно, что я, как и ты, меньше всего заинтересован в том, чтобы эти бумаги попали к окружному прокурору, поскольку это будет означать для меня тюремное заключение. Но, с другой стороны, для тебя это — электрический стул.

— Ты еще мне угрожаешь?! — заорал Гроссман.

— Я только от тебя защищаюсь. Я ошибся, наняв тебя, и я порываю с тобой. Между прочим, я сказал в союзе, что я больше не причиню им хлопот, и я так и сделаю. — Он встал. — Эти показания лежат в сейфе моего адвоката и будут оставаться там. Но на случай, если со мной что-нибудь произойдет, у него есть распоряжение передать бумаги окружному прокурору. Так что не выдумывайте ничего, о'кей?

Он взглянул на «Лезвие» и «Телячью отбивную». Потом пошел к двери:

— Пока, Джерри.

Он открыл дверь, чтобы выйти.

— Фельдман. — Голос Гроссмана стал мягким.

Эйб обернулся, чтобы посмотреть на него.

— Что?

— Ты делаешь большую ошибку.

Маленькие глазки сверлили его. На мгновение по телу Эйба поползли мурашки. Но он вышел из офиса, закрыв за собой дверь.

Когда он вернулся к себе в кабинет, там его поджидала Габриэлла.

— Ну, что? — спросила она.

Она стояла у окна и смотрела вниз на Седьмую авеню. Он подошел и поцеловал ее.

— Он не был в восторге, но, когда я предъявил копии своих показаний, ему нечего было сказать. Так что теперь мы расстались с шайкой, а в «Саммит» придут профсоюзники.

— Слава Богу. Ты что, жалеешь?

— Скорее, нет. Наверное, я плевал против ветра. Какого черта? Мы же все равно останемся лучшими на Седьмой авеню, даже без этого преимущества перед конкурентами. Может быть, ты и есть мое преимущество? — Он улыбнулся. Видишь? Это ты меня обратила в проклятого бойскаута.

— Тебе еще придется через многое пройти, но ты уже удостоен Большого Почетного знака за то, что взял Риту Альварес обратно на работу. Ох, Эйб, я рада, по-настоящему. И я тобой горжусь. Тебе потребовалась выдержка, чтобы все это довести до конца.

— Выдержка? — Он сел за стол. — А как насчет дела Сида Кона?

Она вначале промолчала. Потом подошла к нему сзади и положила свои руки ему на плечи.

— Я о многом передумала с тех пор, как ты рассказал мне о Гроссмане. Теперь, когда мы связались с профсоюзом, нам придется стать еще более конкурентоспособными. И мне, пожалуй, придется поработать над моделями для линии по выпуску дешевой одежды. Я, наверное, вплотную займусь готовой одеждой, потому что большие деньги идут именно оттуда.

— Зачем это делать? Ведь вся идея заключалась в том, чтобы победить парижские дома моды на их поле, чего мы и добились.

— Но ведь они теперь все равно составляют нам серьезную конкуренцию. Одно дело, когда восемь лет назад Париж был вне игры, но сейчас он перешел в нападение. Я могу заниматься и моделями высокой моды, но сколько платьев я смогу продать по своим ценам? Я хочу разработать модель платья за двадцать долларов и продать десять тысяч таких экземпляров, вместо того чтобы продавать двадцать двухсотдолларовых костюмов. — Она прижалась к нему всем телом и открыла альбом, который положила на его стол. — Посмотри на этот набросок. Видишь? Это — для девушки из колледжа. Без выдумок, простое, очень женственное, и ты можешь назначить цену даже ниже двадцати долларов.

Он внимательно изучал рисунок.

— Что скажешь?

— Мне нравится это платье. Оно мне очень нравится. Но зачем снижать цену на изделия, которые связаны с твоим именем? Мы потратили целое состояние, чтобы сделать имя «Габриэлла» синонимом качества товаров…

— Тогда не ставь мое имя. Но позволь мне заняться этими разработками. Пожалуйста, Эйб. Я хочу это делать.

— Почему?

— Потому что я — твоя жена, я люблю тебя и хочу, чтобы «Саммит» победил в этом соревновании честно, без форы.

Он посмотрел на нее:

— Ты именно этого хочешь?

— Да, я хочу именно этого.

— Ну, тогда принимайся за дело. Я потому на тебе и женился, чтобы кто-нибудь еще на стороне не смог нанять тебя. Кстати, я тебе не говорил сегодня, что я схожу с ума по тебе?

— Нет, ты уже мне это показал тем, что отделался от Гроссмана. — Она обняла его и поцеловала. — Спасибо, любимый, — сказала она, — ты удивительный человек.

В каталоге этой модели был присвоен номер 23–14, и она стала классикой. Когда платья этой модели в августе появились в магазинах, да еще пяти разных цветов и по цене 19,95 доллара, их мгновенно расхватали. «Саммит» едва успевал выполнять повторные заказы: модель 23–14 была волшебной. Ее милая простота привлекала девушек, обновлявших свой гардероб для колледжа. И в памятный день 23 августа 1950 года от восточного до западного побережья Штатов было продано восемнадцать тысяч семьсот сорок три платья этой модели. По мнению Эйба, это была модель, которая пользовалась самым большим спросом за всю историю «Саммита», и чтобы отблагодарить свою жену, он купил ей бриллиантовую брошь от Картье.

Кроме того, он устроил коктейль, чтобы отметить не только успех новой модели, но и открытие своего пентхауза, обставленного мебелью по эскизам Габриэллы, куда она, Ник и он переехали в июле того же года. Эйб предоставил ей карт-бланш, и она истратила целое состояние на оборудование нового жилища. Когда же в тот сентябрьский вечер гости толпой обрушились на пентхауз, жадно разглядывая картины, ткани, произведения античного искусства, каждый из них отметил, что деньги были вложены с умом.

— Это сказочно, — сказала Милли Декстер, взяв «мартини» с подноса у одного из дюжины нанятых официантов. — Но мне интересно, почему она решила нас пригласить?

— Видимо, для того, чтобы утереть мне нос своими достижениями, — сказал Дрю Декстер, который за шестнадцать лет ни разу не встретился и не поговорил со своей племянницей.

— У нее есть много таких достижений, которыми можно утереть нос, — ответила его жена. — Кто бы мог подумать, что та толстая маленькая девочка станет самой «Габриэллой»? Тебе завидно?

Дрю метнул на нее быстрый взгляд:

— Думаешь, я опущусь до этого?

— Я знаю, каков ты на самом деле.

— Ошибаешься. И, ради Бога, не напивайся. Мне бы меньше всего хотелось, чтобы она видела тебя пьяной.

— О-о, заткнись!

Габриэлла была ослепительна в своем черно-белом платье для коктейлей с новой бриллиантовой брошью. Встречая гостей, она подумала: «Я — сумасшедшая или я самая счастливая женщина в мире? Нет, я не сошла с ума. Я на самом деле самая счастливая женщина в мире. У меня есть любимый человек, мужчина, которого я люблю, сын, которого я люблю, работа, которую я люблю…»

В мыслях она перенеслась на десять лет назад. Ник, ее первая любовь, был ее мучительным воспоминанием, но таким, которое постепенно, со временем стирается. «Такой и должна быть жизнь, — думала она. — Каждый человек, который приходит в твою жизнь, оставляет о себе или хорошую память, как Ник, или плохую, как дядя Дрю… и разве он не завидует? Отлично! Пусть проглотит пилюлю… Поколения сменяются, и каждое оставляет своим детям наследие, как дед оставил свое моей матери, как мама оставила мне, и теперь я оставлю Нику… Все катится и катится, целый океан времени, жизни и смерти, любви и ненависти, войны и мира, успеха и неудач… Но самое лучшее — это любовь; и как я люблю Эйба! И как теперь смешно вспомнить, что я чуть не ударила его, когда встретила впервые».

— Чему ты улыбаешься? — спросил джентльмен, о котором она думала, подходя к ней и целуя ее. — Ты выглядишь прямо как Чеширский кот.

— Я как раз думала о тебе. А это всегда доставляет мне удовольствие и заставляет улыбаться. Все довольны?

— Все. Они прохаживаются по подносам с закусками. У нас хватит закусок?

— Вполне достаточно, но я все же пойду проверю.

Она направилась в кухню, а он вышел на террасу. Молодой официант, носивший поднос с шариками из мяса крабов, постоянно поглядывал на Эйба, так же, как и тот на него. «Пока нет, еще не время», — думал официант.

Габриэлла превратила террасу в фантастический сад под открытым небом с деревьями, кустами и цветами в горшках, расставленными повсюду, с белой кованой мебелью, с небольшим фонтанчиком и со всем остальным, как бы завернутым в подарочную обертку самого красивого в мире вида на город. Сейчас терраса была переполнена гостями. Эйб кружил между ними, поддерживая разговор на общие темы с людьми, не связанными с бизнесом, и обсуждая деловые вопросы с коллегами. «Король и королева Седьмой авеню, — думал он. — Я и Габриэлла, король и королева…»

Официанта звали Рокко Сантуцци. Его дед эмигрировал из Неаполя в 1903 году. Рокко вырос в Бруклине, и свой первый тюремный срок за кражу автомобиля он получил, когда ему было всего четырнадцать. Теперь ему было двадцать семь, и он отсидел еще четыре года за вооруженное ограбление. Рокко в мафии был известным человеком. Его одолжили Джерри Гроссману для выполнения этого дела. «Пока нет, еще не время, — думал он, чувствуя возбуждение от ожидания, которое всегда возникало у него перед совершением насилия. — После, когда гости уйдут… Все должно выглядеть как несчастный случай…»

В приглашении на коктейль было указано: с шести до восьми, но последние гости оставались почти до восьми тридцати. Когда официанты закончили уборку грязной посуды, Габриэлла рухнула на стул со словами:

— Слава Богу, все закончилось!

— Только что мне пришло в голову, — сказал Эйб, — что я ненавижу большие приемы с коктейлями.

— Ты мне говоришь об этом теперь? Но мне кажется, все прошло неплохо… Черт, кто-то пролил вино на ковер.

Она поднялась, чтобы проверить пятно на ковре. Когда она опустилась на колени, чтобы протереть загрязненное место, Эйб неторопливо направился на террасу. В комнате оставалось двое официантов. Один из них — Рокко Сантуцци — следил за дверью на террасу.

— Я думаю, что это виски, — сказала Габриэлла. — Я принесу какой-нибудь шампунь для ковров…

Она вышла на кухню. Другой официант, Билл, ставил посуду на поднос.

— Тони, — обратился он к Рокко, — ты не заберешь остальные бокалы?

— Йеа, я их принесу.

Билл тоже отправился на кухню, оставив Рокко одного. Тот положил свой поднос на стол, подошел к террасе и выглянул. Стемнело, и Центральный парк заманчиво мигал огнями. Эйб стоял у кирпичного парапета спиной к Рокко и курил сигарету.

Рокко тихо подошел к нему. Он был в полуметре от Эйба, когда тот оглянулся и посмотрел на официанта в упор.

— Какого черта тебе надо?

— Я принес послание от Джерри Гроссмана. — И он, как бык, толкнул Эйба в грудь обеими руками и всей своей массой мышц в девяносто килограммов. Падая на цементную облицовку парапета, Эйб закричал, будучи захваченным врасплох. Рокко одной рукой прижимал его животом к ограждению, а другой схватил его ноги и поднял их. Насмерть перепуганный Эйб взглянул вниз, на Пятую авеню, с высоты пятнадцати этажей, когда Рокко стал поднимать его над парапетом. Завывающему Эйбу удалось обхватить Рокко за шею. В полном отчаянии он сжал шею Рокко, когда итальянец толкнул его с парапета и отпустил его ноги. Теперь Эйб висел над улицей, и жизнь его зависела от того, насколько крепко он держался за шею Рокко, но Рокко пытался разжать его руки. «Не смотреть вниз!» — в панике думал Эйб, когда его ноги искали опору на каменном карнизе, который — он знал это — находился как раз под террасой. Он чувствовал, как руки Рокко разжимали его кисти. Он слышал внизу свисток швейцара, подзывавшего такси. Его мозг, охваченный паникой, представил картину падения, падения, падения… и темноту после удара. Его правая нога наконец нащупала карниз, который на десять сантиметров выступал из стены здания и на который он мог опереться, находясь в воздухе. Затем и другая нога нащупала карниз, давая ему некоторый выигрыш в силе, но Рокко уже почти разжал его руки. Несмотря на то что он стоял на карнизе, у Эйба не было возможности держать равновесие и не было ничего такого, за что можно было бы ухватиться, если Рокко разожмет его руки. «Бороться с ним! — подумал он. — Бороться…» Его лицо было всего на несколько сантиметров ниже лица Рокко, который тоже свисал с парапета, тяжело дыша. Внезапно Эйб почувствовал, как две руки схватили его правую руку чуть ниже плеча. Одновременно что-то ударило Рокко по черепу у него над головой. Он слышал, как тот хрюкнул, и почувствовал, что его хватка ослабела. Он услышал, как Габриэлла повторяла: «Мы тебя держим, мы держим…»

Теперь он чувствовал, как еще две руки схватили его левую руку. Габриэлла и Билл, официант, медленно перетащили его через парапет. Когда он свалился на пол террасы, он лежал неподвижно с закрытыми глазами. Только его тело подрагивало от пережитого ужаса. Он услышал, как Габриэлла приказала официанту вызвать полицию. Потом она опустилась на колени рядом, обнимая его.

— Слава Богу! Слава Богу! — повторяла она, целуя его.

Когда она помогла ему подняться, он взглянул на лежащего на террасе Рокко. Тот все еще был без сознания от удара бутылкой виски, которую Габриэлла разбила об его череп.

— Этот негодяй столкнул меня, — сказал Эйб, клацая зубами. — Он столкнул меня! В своей проклятой жизни я никогда так не пугался!

Он перегнулся пополам, и его вырвало в ящик с геранью.

Через час после того, как полиция забрала Рокко Сантуцци, Эйб заявил:

— Мне нужно напиться.

Он пошел к бару и налил себе двойную порцию виски. Его еще слегка колотило, но он уже чувствовал себя получше.

— Только подумать, я ведь никогда не боялся высоты! — сказал он, выпивая половину стакана. — Боже.

Когда он уселся в кресло, Габриэлла спросила:

— Почему ты не сказал полиции о Гроссмане?

— Потому что я намерен отправить свои показания окружному прокурору завтра.

— Но… — она посмотрела на него, — это Значит, что ты пойдешь в тюрьму!

— Габриэлла, мне следовало это сделать еще прошлой весной, когда убили Сида Кона. Теперь у меня нет выбора. Гроссман, должно быть, подумал, что если меня по его приказанию столкнут с террасы, это будет выглядеть как несчастный случай или, может быть, как самоубийство. Вероятнее всего, он сегодня ночью взломал сейф Аллана и уничтожил мое признание. Но если он его уничтожил, я составлю новое. Гроссману придется заплатить за все.

Он выпил еще виски.

— Если тебя упрячут в тюрьму, как ты думаешь, на какой срок?

— Аллан сказал мне, что он попробует добиться условного приговора. Самое худшее, что может быть, — это год или два. Что за черт, я предпочел тюрьму падению с пятнадцатого этажа на Пятую авеню. Боже!

Он допил свое виски и посмотрел на жену:

— Ты не против мужа-зэка?

Он проговорил это легко, но она видела, что он боится. Она подошла к нему и поцеловала.

— Мы поженились, чтобы жить в радости и в горе, — ответила она. — Я любила лучшего, я приму и худшего.

Он погладил ее щеку.

— Ты мне так нужна, — только и смог сказать он.

— И ты мне нужен. Думаю, что это и есть любовь.

Часть XIV Дай мне твоих усталых, твоих бедных

1959–1960

Глава 59

Морис Дэвид поднялся с кресла и выключил телевизор.

— Все это чушь собачья! — презрительно фыркнул он. — И они называют это развлечением? До чего же скучно! И каждые три минуты коммерческое…

— О, Моррис, — сказала Барбара, не отрываясь от своей вышивки, — хватит пенять на телевидение. В конце концов, оно вольно делать, что вздумается. А ты прямо как Люси.

— Люси, Люси, сколько раз я могу смотреть Люси? Слишком мало! Фильмы когда-то были длинными, а телевидение какое-то куцее. И этот коротышка прямо-таки убивает кинематограф. Я его ненавижу! Ненавижу телевидение!

Он вернулся к своему креслу и по-стариковски неловко опустился в него. Они сидели в библиотеке «Каса дель Мар». Это здание, построенное сорок лет назад почти что на пустоши, теперь было плотно окружено постройками Беверли-хиллз, по мере того как Лос-Анджелес рос и рос.

— Ты помнишь, как бывало? — продолжал он. — Бывало весело, интересно. И во что превратился кинобизнес теперь? Одни сделки.

— Всегда в кинобизнесе были сделки, дорогой. Более того, люди вот уже десять лет твердят, что телевидение непременно убьет кинематограф, а этого все еще не случилось. Просто тебя все утомляет и волнует. Думаю, нам бы следовало съездить куда-нибудь.

— Еще один круиз? А смогу ли я вынести еще один круиз? Корабль, полный старых тупиц, занятых бриджем…

— Но ведь и мы сами такие…

— Семьдесят один — это еще не старость! Ну, и не молодость, конечно, но я не чувствую себя старым. Скажу тебе, Барбара, не следовало мне вообще продавать студию. Это было ошибкой. Теперь мне вообще нечего делать, кроме того как считать свои деньги и смотреть телевизор.

— Я помню, ты говорил, что больше всего на свете хочешь быть богатым.

— Богатство — это хорошо, но создавать фильмы куда как лучше. Знаешь…

Он запнулся. Она посмотрела на него. Он еще глубже погрузился в кресло.

— Знаю ли я — что?

— Забудь об этом. Это помешательство.

— Моррис, ты всегда был помешанным. И за это я тебя люблю. Если бы ты вдруг стал здравомыслящим, я не знаю, что бы я с тобой делала.

Он выпрямился, и в его глазах появилось знакомое выражение, которого она не видела с тех пор, как он закончил свою последнюю картину шесть лет назад. Эта картина провалилась с еще большим треском, чем все три предыдущие. Тогда все говорили, что Моррис Дэвид устарел, уже не чувствует времени, стал просто банально-сентиментальным. Все это так ударило по его самолюбию, что он продал «Дэвид продакшнз» своему врагу — телевизионной студии. И вот теперь у него вновь появилось это выражение глаз.

— За последнее время я многое передумал, — сказал он. — Мне ничего не оставалось делать. И я намерен написать еще один сценарий. О, я знаю, что ты сейчас скажешь: «Моррис, ты слишком стар, бизнес для молодых». Но ты только выслушай до конца. Это совсем не плохая идея.

— Я внимательно слушаю.

— Иммигранты вымирают. Что касается меня, я даже не помню прежнюю страну, я тогда был слишком молод. Но я могу вспомнить Лоуер Ист-сайд, я знаю, каким он был. А через десять лет кто будет знать? Может быть, через двадцать? Я уйду, и все мы уйдем, и не останется никого, кто все это пережил. Все станет просто… историей. Ты понимаешь, что я хочу сказать? А это не должно быть просто историей, потому что это было слишком важно. Я имею в виду, что мы, иммигранты, сделали эту страну тем, чем она стала сегодня. Такие люди, как твой отец, мой отец, я… У меня связно получается?

— Так ты хочешь написать сценарий об иммигрантах?

— Да, о моем детстве, о жизни моего отца… Большой фильм, большой смешной фильм.

— Смешной? Тебе хочется сделать его комедией?

— Обязательно. Мне нужно это сделать. И это, пожалуй, единственное, что я могу написать. Вспомни, что случилось с «Россией» или чего не случилось благодаря тебе.

— Я помню.

— Ну, мне бы хотелось, чтобы эту вещь можно было продать, поэтому это должна быть комедия. Думаю, что я бы справился. Мне бы очень хотелось ее сделать. Что ты скажешь по этому поводу?

Она отложила свое рукоделие и широко улыбнулась ему.

— Делай, — сказала она.

По всему было видно, что он доволен.

Энрико Спада смотрел на мраморную скульптуру, изображавшую трех скованных наручниками мужчин, ожидающих своей смерти, и вспоминал, как пятнадцать лет назад ему пришлось видеть своего отца, Фаусто, которого увозили на смерть от собора Святого Петра в Риме. Теперь Ардеатинские пещеры стали национальным монументом. Раз в месяц Энрико со своей женой Клаудией и обоими сыновьями приезжали из Рима положить свежие цветы к мавзолею внутри пещер, где хранились останки жертв массового убийства. После освобождения Рима группе ученых потребовалось шесть омерзительных месяцев, чтобы разобрать найденные груды разлагающихся тел, извлечь и идентифицировать трупы убитых. Энрико опознал труп отца по галстуку, который носил Фаусто.

Торжественно он и его семья прошли мимо статуи и вошли в пещеры. Клаудия принесла вазу с красными розами. Пятнадцать лет. Забудет ли мир об этом когда-нибудь? Может быть. Но он, Энрико, никогда не забудет. Его мать, Нанда, никогда не забудет.

Клаудия поставила вазу перед мавзолеем, затем все четверо опустились на колени, чтобы помолиться. Большинство виновных в массовых убийствах людей понесло наказания, хотя некоторые, например Кессельринг, были помилованы, ко всеобщему негодованию оскорбленных итальянцев. Большая часть денег и некоторые драгоценности в конечном счете были возвращены, хотя Паоло Монтекатини не дожил до того, чтобы их снова увидеть. Главой семьи стал Энрико. Он продолжил ювелирное дело своего деда и голосовал на выборах за коммунистическую партию. Для Энрико жизнь продолжалась.

Но он никогда не забудет. Из пещер выветрился ужасный запах гниющих тел, но смрад фашизма останется в памяти многих поколений.

— Они идиоты! — кричал Моррис Дэвид. — Как они смеют утверждать, что в моем сценарии нет юмора? Что они вообще знают о юморе? Их телевизионные комедийные шоу? Они же идиоты!

— Моррис, — прервала его жена, — успокойся и продолжай свой ленч.

— Я не голоден.

Они сидели у столика под зонтом возле бассейна в «Каса дель Мар». Стоял теплый день, и смог душил Лос-Анджелес.

— Это просто смешно! — продолжал настаивать Моррис, возвращаясь к предмету своих нападок. — Я-то знаю, и кто может знать комедию лучше, чем Моррис Дэвид?! Разве не я был Королем комедии? Я выпустил тридцать три фильма, а они хотят рассказать мне о кинематографе. Мои старые фильмы включены в университетские программы о кино, а эти проходимцы намерены меня учить!

— Моррис, — вздохнула Барбара, — ты ведешь себя неразумно. Может быть, тебе стоит прислушаться к тому, что они говорят? Возможно, они правы…

— Как фарс может не быть смешным? Человек поскользнулся на банановой кожуре, и это вызывает смех. Это было смешно в 1915 году, и это смешно сейчас.

— Может быть, это теперь совсем и не смешно.

Он пристально посмотрел на нее:

— Почему?

— Потому что нынешнее поколение — не такие наивные люди, какими были мы. Они слишком много видели, чересчур много пережили. Сегодня людей волнуют водородные бомбы.

— Какое отношение имеет водородная бомба к банановой кожуре?

— Ну что ж, я не хотела говорить тебе об этом, но думаю, что придется. На прошлой неделе я отправила копию твоего сценария сыну Габриэллы. Ты знаешь, Ник помешался на кинематографе, и я подумала, что было бы неплохо узнать его мнение.

— Почему?

— Потому что ему уже девятнадцать.

Моррис забеспокоился. У него возникло необъяснимое ощущение, что молодые стали его врагами.

— И что он сказал?

— Это не совсем «чернуха».

— Я что, пишу сценарии к кинофильмам о черных?

— Нет, юмор недостаточно черный. Но сюжет ему понравился. Ему пришлись по душе иммигранты. Он нашел их очаровательными.

— Конечно, они очаровательны! Но это смешно! Это должно было быть смешно, я так и написал!

— Моррис, тебе никогда не приходило в голову, что хоть раз в жизни ты мог бы написать драму, которая у тебя получится?

Он посмотрел на нее с подозрением:

— Что ты имеешь в виду?

— Это как раз то, что ты пытался сделать с «Россией». Ты хотел, чтобы «Россия» была драмой, помнишь? И твой сценарий «Дай мне твоих усталых, твоих бедных» мог бы стать драмой, если бы ты убрал оттуда все устаревшие комедийные штампы. Скорее всего у тебя это получится, потому что это — твоя история.

Он задумался:

— Ты считаешь, я должен рассказать обо всем откровенно?

— Да. И разве я когда-нибудь давала тебе плохие советы? Расскажи обо всем прямо, потому что сама по себе эта история прекрасна. Конечно, в ней будут смешные вещи, но они не должны быть банановой кожурой. Это будет настоящий юмор, присущий настоящим людям. Я думаю, он соберет большую аудиторию. Ты мог бы сделать хит.

Он попробовал салат из цыпленка. Барбара знала, что задела его за живое.

— Это действительно хорошая история, правда? — спросил он наконец довольно робко.

Премьера фильма «Дай мне твоих усталых, твоих бедных» состоялась 19 декабря 1960 года, и весь прежний Голливуд упивался ностальгией по прожекторам, лимузинам, полицейским ограждениям и толпам поклонников.

— Моррис Дэвид знает, как это сделать наилучшим образом, — сказала Лаура Кайе своему четвертому мужу, нефтепромышленнику из Техаса, когда они выбирались из «роллс-ройса» перед китайским рестораном Граумана.

Она вспомнила премьеру «России» много лет назад, совсем в другом мире. Ей хотелось знать, сколько поклонников еще помнили ее. Вероятно, не слишком много. Она никогда не говорила никому из своих мужей, что когда-то была любовницей Морриса Дэвида.

Немногие из поклонников узнали Лауру Кайе, но все они узнали и приветствовали одобрительными возгласами и аплодисментами Эрику Штерн, которая по-прежнему выглядела сногсшибательно и неправдоподобно молодо для своих лет. И неожиданно очень многие узнали Габриэллу Фельдман, когда она, Эйб и Ник выходили из лимузина.

— Смотрите! — сказала одна из девушек, поклонница Элвиса Пресли. — Это Габриэлла, модельер!

— О-о, ты только взгляни на ее платье! — пронзительно закричала ее спутница. — Разве это не мечта?! А это, должно быть, ее муж, который провел в тюрьме…

— Да, — подтвердил молодой человек, стоявший рядом с ней. — Я читал о нем в «Плейбое». Он был связан с мафией.

— Да разве не все они? — спросил мужчина постарше, стоявший за ним.

— Но не Моррис Дэвид, — ответила его жена. — В те времена люди были честными.

— Откуда ты знаешь?

— Потому что в нашей стране когда-то царила честность.

«Честность», — подумал Эйб Фельдман, который случайно услышал эти слова. Два года жизни. Как унизительно и страшно было попасть в тюрьму, но еще более удивительным оказалось то, что он привык к ней. А преданность Габриэллы и ее поддержка сделали его пребывание там если не приятным, то по крайней мере терпимым. Теперь, когда все было позади, он почти гордился тем, что побывал в тюрьме, гордился, что выжил. Он не был религиозен, но заплатил за все свои грехи сполна, и жизнь теперь казалась ему необычайно приятной. Он взглянул на жену — такую красивую, в белом, почти королевском, платье из креп-сатена, с кроваво-красными рубинами вокруг шеи, которые он подарил ей, и это напомнило ему о том, как сильно он ее любил.

— Из всех событий, которые когда-либо случались в моей жизни, самое лучшее — это встреча с тобой, — прошептал он ей на ушко.

Габриэлла была удивлена и одновременно довольна, услышав этот неожиданный комплимент.

— Мы с тобой — хорошая команда, — сказала она, беря его под руку, когда они вошли в переполненный вестибюль.

Действительно, их супружество можно было назвать сыгранной командой. У нее с Эйбом все было общим — и их работа, и их развлечения, — и в этом, по ее мнению, ей необычайно повезло. Она была чертовски счастлива, во много раз больше, чем тетя Милли, подумала она, заметив впереди себя в толпе измученную тетю Декстер. Если успешный брак основывался на сыгранности партнеров и совместном участии во всем, то супружество Дрю и Милли являлось классическим примером губительных последствий разлада.

В течение тридцати пяти лет Дрю ничего не делил со своей женой, кроме постели, а позже исчезла и она. Результаты оказались предсказуемыми: алкоголизм Милли и вереница любовниц у Дрю. Быть женой президента «Декстер-банка» значило встречаться с мужем только на общественных мероприятиях, как эта премьера. Дрю не хотел развода: у такого циника, как он, было странное убеждение, что развод — это клеймо позора, который должен разрушить престиж банка. Разведутся они или нет, в любом случае Милли больше не проклинала его. Единственное, что ее волновало, — это «мартини». В этот момент она могла думать только о том, чтобы проклятая премьера закончилась и она смогла бы напиться. Опьянев, она забывала о нарушенном обещании, которым оказалась вся ее жизнь.

«Я лучше? — спрашивал себя Дрю, когда билетер вел его и Милли к забронированным местам. — Я лучше моего отца?»

Моррис Дэвид был удивлен, когда Дрю позвонил из Нью-Йорка и предложил финансировать «Дай мне твоих усталых, твоих бедных». Моррис не понимал, откуда Дрю узнал, что он испытывает трудности в добывании девяти миллионов долларов для постановки фильма, потому что никому из молодых режиссеров не понравился сценарий. Предложение было вдвойне поразительным, потому что ни Дрю, ни его банк никогда не проявляли интереса к кинобизнесу. Но Дрю сказал, что он хочет сделать это «в память о прошлом», расплывчатое выражение, за которым стояло очень многое, и Моррис, помня вероломство Дрю в отношении Барбары, все-таки принял его помощь. Дрю даже не захотел прочитать сценарий.

«Я лучше моего отца?» — вопрос, который изводил Дрю всю его жизнь, продолжал мучить его и после того, как он занял свое место в зале. Конечно, он был богаче своего отца: состояние Дрю в три раза превышало состояние Виктора на момент его смерти. Возможно, он обладал более значительным влиянием на Уолл-стрит. Но Дрю, несмотря на все его ошибки, был неглуп. В глубине души он знал, что не стал лучше отца. Когда он смотрел на пропитое лицо Милли; когда он думал о своем сыне Джордже, бесцветном лизоблюде-соглашателе, которому предстояло со временем унаследовать банк, и который, по-видимому, все испортит; когда он думал о своем втором сыне, Эндрю, который стал битником, писал плохие антиправительственные стихи и жил в Гринвич-вилидж с мужчиной-любовником; когда он думал, во что превратилась его семья, Дрю знал, что, так или иначе, он хуже своего отца. Виктор обладал способностью любить других. Дрю же никогда и никого по-настоящему не любил, кроме самого себя. Вот поэтому, будучи уже в шестидесятилетнем возрасте, он решил финансировать фильм Морриса. Это был ничтожно малый шаг в направлении «сделать хоть раз в жизни что-нибудь хорошее», но все же это был шаг. Он все больше увлекался благотворительной деятельностью. В мыслях у него даже возникала идея когда-нибудь создать свой фонд. Ведь для фондов существуют большие налоговые преимущества, а создание фонда Дрю Декстера, вероятно, хоть отчасти разрешило бы вопрос, подсознательно мучивший его всю жизнь.

Николас Виктор Кемп не думал ни о семье, ни о прошлом. Ник, уже двадцатилетний и такой же красивый, как его отец, думал о фильмах, о будущем и об армии. Больше всего в жизни ему хотелось делать фильмы, как дядя Моррис: сначала писать сценарии, а со временем и ставить их. Но из-за призыва в армию ему придется на два года оставить Принстон, с непредвиденными для него последствиями. Может быть, он закончит свою жизнь анонимной статистической единицей, без вести пропавшим, как его отец, которого он никогда не видел? Сейчас-то мир кажется спокойным, но в газетах все больше говорят о Вьетнаме… И Ник приказал себе расслабиться и наслаждаться фильмом. После можно будет уйти от будущего с сигаретой марихуаны. Он шел за матерью и Эйбом по проходу между рядами празднично освещенного кинотеатра, а потом сел между ними.

Для Габриэллы премьера фильма Морриса стала волнующим событием, но в ее сознании в обратном направлении прокручивался другой фильм. Присутствие всех ее родственников, а также ее надвигающийся юбилей (ей теперь понадобились очки для чтения — неприятное свидетельство среднего возраста, которое шокировало ее) заставили ее вспомнить всю свою жизнь. Вот Ник отплывает на Филиппины… все еще саднит эта рана, хотя для ее сына та война представляется нереальным событием, сюжетом старого фильма «Поздний снег». Она помнила свою бабушку Люсиль, когда-то грозную и страшную для маленькой толстушки; как странно, что та Люсиль, в отличие от других людей, взяла на себя ответственность за ее молодую жизнь и сформировала ее заново! Ей вспомнилась катастрофа на биржевом рынке — событие, для многих теперь такое же далекое, как средние века, — и ее дед, умирающий у нее на глазах в библиотеке своей квартиры.

Все дальше в прошлое уходили ее мысли сквозь события, которые предшествовали ее собственному появлению на свет, но о которых она слышала от родственников. Семейные предания, альбом или записная книжка ее генов: борьба Виктора за контроль над банком… Виктор скандалит в раззолоченном бальном зале 1890-х годов… Виктор приезжает в Америку — испуганный двенадцатилетний сицилиец… Назад, еще дальше в прошлое, в те годы Гражданской войны, когда молодой Гас Декстер купил драгоценности у старого раба, которые заложили основу семейного состояния.

А что было до того? Америка, которая ушла навсегда, девственно чистая, деревенская Америка, населенная безликими предками, о которых она ничего не знала и чьи жизни внесли какой-то вклад и в ее жизнь. Внезапно в ней вспыхнула гордость за все то, что ей удалось достичь за свою жизнь, но еще и за все то, что сделала ее семья. Она поняла все значение фильма, который сделал Моррис, и не только потому, что он дал пожилому человеку занятие, но и потому, что он покажет миллионам людей какую-то часть драгоценного прошлого.

Импульсивно она наклонилась и поцеловала его.

— Я так взволнована, дядя Моррис! — воскликнула она. — Фильм должен иметь небывалый успех!

— Ты так думаешь? — спросил Моррис угрюмо.

Он пытался придать себе уверенный вид, но сам страшно волновался. Что, если фильм не понравится? Что, если станут смеяться над фильмом, вместо того чтобы смеяться по ходу действия? Не сделал ли он его слишком сентиментальным и банальным? Все-таки девять миллионов долларов! Боже, он еще помнил времена, когда за девять миллионов можно было купить весь Голливуд…

— Кто знает, хорошо ли все это? — сомневался Моррис.

— Я знаю, — ответила Габриэлла. — И мой сын знает. Он читал последний вариант сценария, и он ему очень понравился! А уж если нравится детям…

— Не говори больше ничего. Я суеверен.

— Ладно, только не волнуйтесь. Зрители его обязательно оценят. Это — история Америки, а Америка — это чертовски хорошая страна.

Моррис вспомнил и Хестер-стрит, и Виктора, и прежние времена, и иммигрантов, и ему вдруг стало не по себе. Племянница была права: со всеми ее недостатками — это чертовски хорошая страна. «Дай мне твоих усталых, твоих бедных» должен стать успешным фильмом.

И он стал.

1

Обращение слуги к господину.

(обратно)

2

Итальянский живописец, рисовальщик, гравер (1690–1770).

(обратно)

3

Поэт, драматург (1863–1938).

(обратно)

4

Движение за воссоединение Италии (ит.).

(обратно)

5

Савойская династия королей объединенной Италии (1861–1946).

(обратно)

6

Римский император из династии Антонинов (53—117).

(обратно)

7

Презрительное прозвище, даваемое американцами выходцам из Италии.

(обратно)

8

Исторический роман (1827) о народных страданиях в период испанского владычества итальянского писателя Алессандро Мандзони (1785–1873).

(обратно)

9

Степан Халтурин (1856/57—1882).

(обратно)

10

Герой детективных романов Мориса Леблана.

(обратно)

11

Презрительное прозвище, дававшееся американцами итальянцам, испанцам, португальцам.

(обратно)

12

Здесь: страна долларов (ит.).

(обратно)

13

Здесь: уже совершенным делом (фр.).

(обратно)

14

Семья крупных американских предпринимателей и миллионеров.

(обратно)

15

Женский колледж.

(обратно)

16

Да, я сицилиец, и горжусь этим! А вы — дерьмо! (ит.).

(обратно)

17

Ресторанчик (ит.).

(обратно)

18

Жилище эскимосов.

(обратно)

19

Презрительное прозвище евреев (амер.).

(обратно)

20

Профессор (ит.).

(обратно)

21

Счастливо (ит.).

(обратно)

22

Крестьянин, деревенский житель (ит.).

(обратно)

23

Ария Радамеса из первого акта оперы Дж. Верди "Аида".

(href=#r23>обратно)

24

Президент США (1885–1889) от Демократической партии.

(обратно)

25

Персонажи психологического романа Р. Л. Стивенсона "Странная история доктора Джекила и мистера Хайда".

(обратно)

26

Английская порода овец.

(обратно)

27

Здесь: мужественности (ит.).

(обратно)

28

Дворца (ит.).

(обратно)

29

Итальянский живописец эпохи Возрождения.

(обратно)

30

Римский город, частично разрушенный и засыпанный вулканическим пеплом в 79-м году нашей эры.

(обратно)

31

Итальянский живописец, глава венецианской школы Высокого Возрождения.

(обратно)

32

Лимож — французский город, прославившийся изделиями из фарфора и фаянса.

(обратно)

33

Мурано — пригород Венеции, знаменитый изделиями из стекла.

(обратно)

34

Франческо Гварди — итальянский живописец (1712–1793).

(обратно)

35

Герой одноименной новеллы Вашингтона Ирвинга (1783–1859), проспавший двадцать лет.

(обратно)

36

Дорогое красное вино, производимое в Италии в местности того же названия.

(обратно)

37

Морской (ит.).

(обратно)

38

Ч. Д. Гибсон (1867–1944) — американский художник-иллюстратор.

(обратно)

39

"Трубадур" — опера Верди (1853 г.).

(обратно)

40

Знаменитая американская тюрьма.

(обратно)

41

Знаменитая ювелирная фирма.

(обратно)

42

Услуга за услугу (лат.).

(обратно)

43

Уида (1839–1908) — английская романистка, автор романов из жизни светского общества.

(обратно)

44

Частные залы (фр.).

(обратно)

45

Лоренс Томас (1769–1830) — английский живописец, автор многочисленных портретов.

(обратно)

46

Мой брат (ит.).

(обратно)

47

Грубые ругательства (идиш).

(обратно)

48

Нееврей (идиш).

(обратно)

49

Смелость (идиш).

(обратно)

50

Нееврейская девушка (идиш).

(обратно)

51

Невинная девушка (идиш).

(обратно)

52

Грубые ругательства (идиш).

(обратно)

53

Большой обман, преступление (идиш).

(обратно)

54

Йонкерс — город на юго-востоке штата Нью-Йорк.

(обратно)

55

Да здравствует Германия! (итал.).

(обратно)

56

Камень овальной формы с заостренными концами.

(обратно)

57

Презрительное прозвище евреев.

(обратно)

58

Дом на море (исп.).

(обратно)

59

Неуклюжий, глупый человек (идиш).

(обратно)

60

Игра слов: gasbag по-английски — пустозвон.

(обратно)

61

Моби Дик — гигантский белый кит, истории которого посвящен роман американского писателя Г. Мелвилла.

(обратно)

62

И.Я. Падеревский — польский пианист (1860–1941).

(обратно)

63

Карл Мария фон Вебер (1786–1826) — немецкий композитор-романтик.

(обратно)

64

Кокни — лондонское произношение, преимущественно жителей восточной части города.

(обратно)

65

Дейлиз — фотоснимки кадров фильма, ежедневно представляемых режиссеру после съемки (термин американского кино).

(обратно)

66

Кранах Лукас Старший — немецкий живописец и график (1472–1553).

(обратно)

67

Спокойно (фр.).

(обратно)

68

Сладко, с любовью — итальянские музыкальные термины.

(обратно)

69

Разновидность бейсбола.

(обратно)

70

Тиффани — американское стекло с радужной поверхностью, производившееся в конце XIX — начале XX вв.

(обратно)

71

Право покупки за определенную сумму в определенный срок.

(обратно)

72

Торговцы контрабандными или самогонными спиртными напитками.

(обратно)

73

Де Рекамье (1777–1849) — жена парижского банкира, салон которой был центром, объединившим людей, оппозиционно настроенных к Наполеону I.

(обратно)

74

Связка, пучок (ит.) — символ итальянского фашизма.

(обратно)

75

Эпоха Регентства — начало XIX в.

(обратно)

76

Американская актриса 1920–1940 гг., известная своим сарказмом и свободными нравами.

(обратно)

77

Стоит только у мужчин, а время не стоит (идиш).

(обратно)

78

"Любовь с первого взгляда" (фр.).

(обратно)

79

Абалон — распространенное на тихоокеанском побережье США название моллюска и блюд из его мяса. Часто моллюск именуется "Ушная раковина" из-за сходства формы его раковины с формой уха человека.

(обратно)

80

"Дитя Клинэкса"; "Клинэкс" — фирма по производству носовых платков.

(обратно)

81

Американский купец и банкир XVIII–XIX вв., самый богатый человек в Америке своего времени.

(обратно)

82

Колониальный стиль кинокомпании "Метро Голден Майер".

(обратно)

83

"Парамаунт пикчерз" — одна из ведущих кинокомпаний США.

(обратно)

84

Сидячая война (нем.).

(обратно)

85

Слабый, слабовольный (англ.).

(обратно)

86

Объединенная служба организации досуга войск.

(обратно)

87

Презрительное прозвище японцев в США.

(обратно)

88

Мае Уэст — американская киноактриса. Отличалась пышными формами, из-за чего ее именем американцы назвали надувной спасательный жилет и двухбашенный танк.

(обратно)

89

Этель Барримор — величайшая американская актриса, с очень красивой стройной фигурой.

(обратно)

90

Итальянское прозвище немцев.

(обратно)

91

Господи, куда идешь? (лат.).

(обратно)

92

"Специально для сексуально привлекательных женщин" (англ.).

(обратно)

93

Телеграмма для месье Фельдмана (фр.).

(обратно)

Оглавление

Пролог

Часть I Франко и Витторио

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

Часть II Дела любовные

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

Часть III Годы золота

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

  Глава 20

  Глава 21

Часть IV Здесь и там

  Глава 22

  Глава 23

  Глава 24

  Глава 25

ЧАСТЬ V Съемки фильма «Россия»

  Глава 26

  Глава 27

  Глава 28

Часть VI Бешеные деньги

  Глава 29

  Глава 30

  Глава 31

  Глава 32

  Глава 33

  Глава 34

Часть VII Церковь и государство

  Глава 35

  Глава 36

  Глава 37

Часть VIII Рождественский подарок для Габриэллы

  Глава 38

  Глава 39

  Глава 40

  Глава 41

Часть IX Крах иллюзий

  Глава 42

  Глава 43

Часть X Любовь Габриэллы

  Глава 44

  Глава 45

  Глава 46

  Глава 47

  Глава 48

Часть XI Война

  Глава 49

  Глава 50

  Глава 51

Часть XII Вечный город

  Глава 52

  Глава 53

  Глава 54

Часть XIII Королева Седьмой авеню

  Глава 55

  Глава 56

  Глава 57

  Глава 58

Часть XIV Дай мне твоих усталых, твоих бедных

  Глава 59

*** Примечания ***