Чёрная невеста [Татьяна Алексеевна Мудрая] (fb2) читать постранично

Татьяна Алексеевна Мудрая Чёрная невеста

Прикольная церковь: гибрид средневекового замка со свадебным пирогом. Нет, правда. Высокий цоколь, круговая галерея с узкими бойницами, высоченный столп: то ли донжон, то ли барбакан. Лестница, ведущая ко входным вратам, крута и не имеет перил. Нижняя база в плане даёт крест, но не обыкновенный — больше всего он похож на цветок сирени или четырехлопастный клевер. А уж навершие башни! Натуральный венец, царский или свадебный. Из восьми лепестков по числу башенных граней, а сверху имперский крест на яблоке. Воспоминание о том, как на открытии здесь молился сам царь, а потом венчали его сына. Того самого, изменщика и задавленника.

Но мрачные мысли здесь не лезут в голову даже с мылом. Остаются на периферии сознания. Потому что — статуи и горельефы святых, щиты, гирлянды и цепи, амурчики под кодовым названием «путти» снаружи. Белая лепнина на голубом фоне, резные деревянные хоры и алтарная перегородка внутри. Поставленные дыбом фигуры в ярких хламидах строятся в боевую стену. Потемневшее масло недавно смыли с икон реставраторы, нежность прежних тонов и оттенков ушла в одно время с украденными государством окладами. Сусальное золото рам заменили на краску, ажурный мрамор на гипс… а так всё осталось как было.

Свет спускается из-под венчанной главы по ярусам, как по расходящимся книзу ступенькам, и широким снопом ложится мне под ноги.

Чтобы наткнуться на шелковистую, нежно-бархатную тьму.

В детстве я боялась спать одной в комнате: ночник не выручал, потому что едва мама его тушила, как силуэты оказывались на прежних местах и ещё ближе к кроватке с решётками по обеим сторонам. Такие прозрачные: словно вырезаны художником из складчатой папиросной бумаги или наведены мелком на свежем асфальте. Такие красивые: слишком для того, чтобы можно было их не бояться.

Себя саму я красивой не считала. Тёмно-каштановые волосы, когда у прочих детсадовских девчонок были русые, голубоватые глаза-бельма, на переносице нечто вроде таких усиков, которые вырастают у брюнеток преклонного возраста. Оттого кажется, что вместо двух бровей перечёркивает лицо одна, большая такая и мохнатая. А вместо носа — тонкий хрящ.

Всё изменилось, когда маме посоветовали хорошего детского психиатра.

— Какая ты хорошенькая, Асечка, — сказал он нам обеим с порога. — Мама тебе репродукции икон показывала?

— Дома у нас список Богоматери старого дела, — ответила мама. — Казимирской.

— Теперь понятно, — кивнул он, смеясь внутри себя. — Там ведь очи неканонические — сплошная бледная синева. Кажется, вы, голубушка, будучи в тягости, часто Ей молились?

Это доктор к маме обратился: голубушка. Будто она птица какая-то.

Такое предание было: если долго смотреть на изображение, ребенок получится его копией. Вот доктор и пошутил.

Икона не может быть уродливой, даже если она совсем необычная. Значит, я и в самом деле хорошенькая.

А когда мама поделилась своими бедами, врач посоветовал сначала показать мои глаза окулисту. «Очень быстрая, почти мгновенная аккомодация, — поставил тот диагноз. — Не зрачок, а мимоза. Причём в одну сторону: от света к темноте. Яркий дневной свет может причинить боль, лампы накаливания — неприятную сухость век, современные эргономические светочи — общий дискомфорт. Имеет место своего рода атавизм, но в пределах нормы. Попробуйте пока дольше сидеть рядом с девочкой, не зажигая ночника».

Вот так и вышло, что к тому времени, как мне идти в первый класс, я почти подружилась со своими призраками: Летучей Голландкой, Хмурым Монахом, Скользящей и Дракокрысом. Мы были одинаково темны и одинаково светлы, в одной и той же степени имели право быть — и оттого могли беседовать на равных. Здесь нет никакой логики, но помогало это тогда мне здорово.

Вот только ничего нельзя было поделать с первым моим недостатком: излишней чувствительностью к свету, которая всё разрасталась. Мне покупали самые дорогие очки от солнца — стеклянные, тяжёлые, в оправе, напоминающей о сварке электродом. В жару приходилось пудриться или носить шапочку с длиннейшим козырьком. За манеру носить длинные рукава и юбки до щиколоток одноклассники дразнили меня мусульманкой.

Ночью всё было иначе: я снимала очки, сбрасывала одежду, и тёмная нежность омывала широко раскрытые глаза, тысячью ласковых пальцев касалась кожи, запускала их в плоть и невидимым излучением насыщала кости. В привычное для других время суток я стала спать всё меньше, ложиться в постель — всё раньше. Помимо прочего, к тому времени, когда я окончила колледж и стала совершеннолетней, мне хватало двух-трёх часов, наполненных быстрыми снами. В многоцветных видениях уже никогда не поселялся страх, хотя вдоволь было одиночества. Но одиночество во многом похоже на темноту: сначала смущает, а потом жить без такого не можешь.

Колледж был продвинутый, в универ оттуда мало кто поступал, но лишь по той причине, что работа по душе и без