В степи [Борис Александрович Лазаревский] (fb2) читать постранично, страница - 3

движениями. Он привык относиться подозрительно к каждому новому рабочему, но этот человек кажется ему почему-то симпатичным и не похожим ни на босяка, ни на пьяницу.

— Хоть вы теперь и состоите у меня в рабочих, а по разговору вашему слышно, что вы не простого звания. Как вы сюда попали? — спрашивает он.

— Собственно говоря, попал довольно неожиданно. Приехал я по железной дороге ещё прошлою ночью, нужно мне было тут в одно село, к знакомому учителю. Я нанял санки и поехал, а учитель оказался в отпуску. Жена его меня не знает и не пустила. Деньги у меня все вышли. Я решил идти назад пешком на станцию и пошёл, а тут метель поднялась, и я сбился с дороги. Кое-как попал на хутор. Обогрелся немного у какого-то мужичка, хотел ему заплатить, да нечем, а тут, слышу, по улице ваш посланный ходит, стучит в окна и зовёт на расчистку пути, я и пошёл…

— Так чи не так, а садитесь вечерять.

Кравцов налил себе и гостю по большой рюмке водки и подвинул к нему пироги и миску с горячим борщом.

Бакин молча выпил водку и поперхнулся.

— Эге, да, я вижу, пить вы не мастак.

— Да, как будто.

— А с холоду выпить всё-таки следует.

— Да, я промёрз.

Выпили снова по рюмке и стали есть борщ. Бакин очень голоден, но стесняется слишком часто опускать свою ложку в миску.

Перед колбасой выпили ещё. А после ужина сейчас уже стало заметно, что Бакин захмелел. Глаза его заблестели, и всё лицо стало красным. Он уже не отвечает односложными «да», а говорит без умолку.

Кравцов не может понять многих выражений, но ему приятно слушать речь человека, который кажется ему очень образованным, как приятно было когда-то смотреть в кабинете начальника участка на хорошие картины, где были изображены никогда невиданные им горы и люди в странных костюмах. Баба тоже слушает и всё время мигает глазами как старая обезьяна.

Бакину уже, очевидно, всё равно, и говорит он больше для самого себя, потому что не в силах молчать.

— Знаете, право мне нисколько не жаль, что я разошёлся с отцом, и совесть меня нисколько не мучает, должно быть я бессовестный.

«Главное, что я себя ни в чём виноватым не чувствую, — это главное.

И прошлой своей жизни, когда я пользовался полным комфортом, мне нисколько не жаль. Ничего, ничего абсолютно в ней хорошего не было, всё одна ложь, одна грусть. Отец мой — уважаемый, хороший человек, родил меня, кормил и одевал, а потом отдал в гимназию.

Правда, он никогда не интересовался тем, что у меня делается на душе, и после смерти матери я себя чувствовал в семье таким же одиноким, как и вчера, когда заблудился в степи. Но это — Бог с ним. Показалось ему, что я делаюсь строптивым и начинаю иметь другой образ мыслей, чем его. — Отвёз он меня, тогда уже семнадцатилетнего человека, в другой город и отдал для исправления в пансион при такой гимназии, где я должен был непременно получить аттестат зрелости.

Ну, ничего. Я смирился, прожил зиму, перешёл благополучно в шестой класс и вернулся на каникулы домой.

Тяжело мне жить здесь показалось. Дышать нечем, точно во всех комнатах серкой накурено.

Отец больше в кабинете сидит, своими делами занимается, меня не трогает. Тётка и сестра бродят по дому точно тихо помешанные по саду городской больницы. Спрашиваешь их, что думают делать, чем интересуются. „Ничего, — говорят, — делать не собираемся и будем так жить, как теперь живём, — нам хорошо“.

А мне вот всё кажется, что они лгут, что каждой из них хочется своего личного счастья, хочется проявить свою личную жизнь, да боятся они огорчить отца и потому только утверждают, что им хорошо.

Где-то я читал, что есть люди, о которых можно сказать, что они ходят над землёй, и есть такие, которые ходят под землёй, — так вот, казалось мне, что они ходят под землёй.

За обедом тоска смертная и молчание как в пустом погребе или разговоры о моей неизбежной погибели.

После обеда тётка опять начинает мораль проповедовать:

— Отец — святыня, перед ним молчи и не рассуждай.

— Вполне с этим согласен, — говорю, — только мне кажется, что отец прежде всего другом должен быть.

— Не может он, серьёзный человек, быть другом пустого мальчишки, о чём ему с тобой говорить? — ответит она, махнёт рукою и тоже уйдёт в свою комнату.

Выпросил я у сестры как-то десять рублей, пошёл в город, накупил книг, большею частью повестей и рассказов новейших писателей, взял столовый нож, лёг себе на кровать, разрезаю листы, читаю и блаженствую.

Опять тётка:

— Кто же, — говорит, — покупает книги беллетристического содержания, ведь это безумие. Живи по средствам, береги каждую копейку и никогда себя не балуй.

А я ей отвечаю:

— Душа человеческая дороже денег, если она болит и можно её облегчить, то и последний рубль можно истратить.

Заметил и отец, что я всё читаю. Как-то входит в мою комнату и говорит:

— Что ты с романами возишься, ты бы поучился задачи решать, что ли.

Хотел я ему ответить:

„Я учусь, — настроение сейчас такое, что я в этой форме больше усвою и