Письма к Кониковой [Туве Марика Янссон] (fb2) читать постранично, страница - 3

что ты была его наставницей. По его словам, ты умелая рассказчица, такая, что, бывало, все видишь своими глазами, как будто сам во всем участвуешь. Иногда соседи собирали тебе деньги на билет в кинотеатр, это было в Санкт-Петербурге, а позднее, когда ты возвращалась, они сидели в ожидании, чтобы ты пересказала им фильм от начала до конца, ты могла сыграть любую роль, показать и героя, и дом, и ландшафт!

— Знаю! — ответила я.

— Она заботилась обо мне, — сказал Борис. — Бабушка, мать отца, посылала нас искать еду где-нибудь на задворках, это было захватывающе интересно, а еще мы любили кошек…

Он рассказал о том, как детьми вы перебирались через границу ночью во время снежной бури, а по другую сторону вас уже ждали и плакали и плакали без конца (почему русские все время плачут), а затем последовал забавный рассказ о том, как ты отвела его к доктору и сказала, что, мол, мой младший брат не может говорить, что с ним делать? А доктор спросил, на каком языке вы беседуете дома, и ты ответила: на идиш, по-русски, по-французски и по-немецки, тогда он сказал, что ребенок должен определиться сам. (Вообще, это совсем давнишняя история.)

Ева, раз Борис знает столько языков, тебе нечего бояться, что его пошлют на фронт.

Он спросил, не стоит ли ему последовать твоему примеру и уехать в Америку? Что бы ты ответила?

Мальчик сказал: «Теперь я знаю, на каком я свете, но что будет впереди?»

Ева, тебе столько раз пришлось принимать решение за других людей, помогать им что-то начать, направлять или заставить отказаться, но именно сейчас тебе нет надобности брать ответственность на себя. Дай нам время! Please! И думай о себе самой!

Здесь все как обычно, все говорят о войне, которая вот-вот начнется, но пока этого все же не случилось.

Говорят, что письма из Америки идут месяцами. Но я все же пишу.

Туве

Привет, сейчас воскресенье.

Вчера явилась Ада и сказала, что если я собираюсь закончить ее портрет, то лучше поспешить, потому что она уже получила визу и работу в Стокгольме. Она шлет тебе тысячу приветов. Так что я достала полотно и кое-что подправила Я подчеркнула белизну пальто контрастом яркого цвета, сделала задний план более нейтральным и попыталась придать лицу Ады некое равнодушие и спокойствие, на нем печать страдания целых поколений, ну, ты знаешь… Но она заявила, что впечатление такое, будто у нее болит живот. Ха-ха!

Оказывается, дворник принес вовсе не твое белье, а ее. Когда я войду в рабочий режим, я достану твой портрет и сделаю задний план более живым. Здесь не должно быть никакого равнодушия, хотя ты спокойна, здесь необходимо ощущение, что ты можешь вскочить в любую минуту и что ты готова к чему угодно!

Свет нынче кажется немного холодным. Пожалуй, смогу представить портрет на выставке «Молодые», если выставка вообще состоится. Ведь почти никого нет.

Надо подождать.

Быть может, я слишком стараюсь, слишком долго вожусь с этим портретом, но мне надо понять, чего я хочу, иначе ведь можно погубить картину, сама не заметишь как, не правда ли?

Или это всего лишь страх перед тем, что на мольберте снова окажется пустое полотно. Знаешь, что сказал Абраша о твоем портрете: «Мою сестру не рисуют в нижней юбке».

Приходила ли тебе в голову мысль, что слово натюрморт, собственно говоря, означает «мертвая натура»?

Такого ощущения никогда прежде не бывало. А теперь этот синий цвет — доминирующий, назойливый, эти яблоки, эта накидка, такие привычные, вдруг оказались ненужными! Ева, все самое важное оказалось ненужным!

Это совсем другой мир, где для нас больше нет места. Конечно, рисовать всегда было трудно, но теперь нет места даже для идеи, и все это из-за войны!

Привет!

Осеннюю ярмарку отменили, так же как выставку «Молодые», и конкурс, и Неделю искусств. Я подрабатываю в нескольких газетах, где делаю политические карикатуры на злобу дня.

Где ты, почему не пишешь?

Эскиз большой интарсии^[4] был одобрен, но теперь никому ничего не нужно; директора винят во всем время, это делают все — и те, кто торгует подгнившими грибами, которых полным-полно в лесу, и те, кому нужна живопись для семиэтажного дворца акционерного общества.

Народ говорит только о войне.

Я надеюсь продать большую картину с видами Аландских островов в Салон искусств, тот, что на Робертсгатан. Двадцать процентов забирает салон.

Однажды я рисовала в гавани, и ко мне подошел какой-то человек и сказал, что фрёкен следовало вместо этого пойти домой и рожать детей, потому что вот-вот начнется война, это уже точно!

Со стипендией ничего не вышло, подозреваю, они думают, будто я богатею на иллюстрациях. А если их вообще не одобряют? Иногда я думаю, что все, что я сделала до сих пор, никуда не годится и чуждо мне. Нужно попытаться работать по-другому. В какие-то дни у меня сплошное затишье, словно бы никогда прежде я не рисовала. Говорят, подобные периоды