Журнал «Вокруг Света» №08 за 1975 год [Журнал «Вокруг Света»] (fb2) читать онлайн

Остров молодости

Первым европейцем, ступившим на этот зеленый остров, был «сам» Христофор Колумб. Случилось это во вторник, 3 июля 1494 года, во время второй экспедиции знаменитого мореплавателя к берегам Нового Света. Равнодушно приобщив новый клочок земли к бескрайним владениям испанской короны, Колумб нарек его именем «Сан-Хуан-Эванхелиста», не подозревая о том, что обитавшие здесь индейцы тайно уже одарили свою землю сразу тремя названиями: «Камарго», «Гуанаха» и «Сигуанея». В дальнейшем переименования следовали непрерывной чередой, и сейчас, пожалуй, можно утверждать, что вряд ли найдется на земле другой географический объект, который столь часто менял бы свои имена. Вслед за «Сан-Хуан-Эванхелиста» пришло название «Сантьяго». В начале XIX века мадридские чиновники назвали остров «Колонией королевы Амалии», однако к тому времени на географических картах закрепилось еще одно, ставшее основным, имя «Исла де Пинос» — «Сосновый остров».

Впоследствии Пинос именовался по-разному: «Испа Чикита» — «Маленький остров», — говорили кубинцы, обитатели «Большого острова». Пинос называли также «Островом попугаев», «Забытым островом», «Островом пиратов». С легкой руки писателя Стивенсона, избравшего, как утверждают, именно Пинос местом действия своего знаменитого романа, появилось экзотическое имя «Остров сокровищ». Нельзя не упомянуть о самом последнем названии, которое постепенно получает права гражданства. На билете, который я предъявил контролеру морского парома, направлявшегося от южного побережья Кубы к «Исла Чикита», было указано: «Пункт прибытия — «Остров молодости». Это имя дал Пиносу Фидель Кастро.

Калейдоскоп этих имен отражает яркую и необычную историю острова, первые страницы которой начертаны мушкетами и кинжалами пиратов.

Под сенью «Веселого Роджера»

С самого зарождения пиратского промысла в западной Атлантике и Карибском море тихий, спокойный Пинос стал для лихих «джентльменов удачи» чем-то вроде штаб-квартиры. Легендарные ковбои бескрайних океанских прерий превратили его в уютный постоялый двор, где можно было отдохнуть от ратных дел, провести нехитрые торговые операции с «буканьерос» — поставщиками продовольствия — и закопать под какой-нибудь пальмой («...на глубине три фута, в пяти шагах к востоку от кончика полуденной тени») очередной сундук с пиастрами, изумрудами и золотыми слитками. Впрочем, в зале маленького музея, расположившегося в бывшей лютеранской церквушке, можно увидеть старинные гравюры, которые вводят вас в зловещий мир под сенью «Веселого Роджера».

Пиратам история обязана и первым описанием Пиноса. Сказанное вовсе не означает, что кто-либо из них вдруг воспылал люоовью к наукам и решил сменить шпагу на гусиное перо. Просто-напросто кем-то из корсаров в 1792 году был пленен и отправлен на Пинос секретарь испанского вице-короля в Лиме дон Дионисио Франко, направлявшийся из Картахены в кубинский порт Батабано. Трудолюбивый, верноподданный чиновник и в плену истово пекся об интересах короля. Просидев около полутора месяцев на «Острове сокровищ», он подготовил скрупулезный и обстоятельный отчет о своих злоключениях. Из этого документа мы узнаем, что в конце XVI11 века на острове, площадь которого превышает две тысячи квадратных километров, постоянно обитало всего 86 человек: 14 рабов, 72 свободных. Под руководством трех главных хозяев Пиноса, трех сильных семейств — Дуарте, Селавер и Сайас — они занимались животноводством. Иными словами, обеспечивали мясом пиратскую клиентуру.

Первым американцем, появившимся на острове, был некий мистер Джонсон, который во второй половине XIX века объездил Пинос вдоль и поперек, собирая образцы почв и беседуя с местными жителями о погоде и видах на урожай. В августе 1898 года в «столицу» острова Нуэва-Херону прибывает первая североамериканская «дружественная» миссия. Чтобы понять, сколь дружественной она была, следует вспомнить, что к этому времени близилась к печальному для Кубы концу война за независимость; по Парижскому договору, подписанному в декабре того же года, Испания отказывалась в пользу США от своих многочисленных владений в Карибском бассейне.

Детище Херардо Мачадо

Однако сделать из Пиноса еще один вариант Пуэрто-Рико североамериканцам не удалось: кубинцы грудью встали на защиту этого маленького острова. Для борьбы за его воссоединение с Кубой в Гаване создается Антиимпериалистический комитет, которым руководит один из основателей Кубинской компартии Хулио Антонио Мелья. Растут протесты и в столице, и по всей стране. В 1925 году американский конгресс вынужден был ратифицировать договор Хэй-Кесада, возвративший Пиносу «кубинское гражданство».

Прекрасно! Теперь можно наконец заняться и освоением «Острова сокровищ»! Так думает, удовлетворенно потирая руки, гаванский диктатор Херардо Мачадо. Первый шаг в этом направлении, предпринятый Мачадо, остается на долгие десятилетия и последним. Но какой это был знаменательный шаг! Спустя всего лишь несколько месяцев после ратификации договора Хэй-Кесада — в 1926 году, в присутствии Его Высокопревосходительства Президента Республики, министров, депутатов парламента, представителей прессы и публики близ Нуэва-Хероны торжественно закладывается первый камень новой, лучшей в стране, самой современной в Латинской Америке, оборудованной по последнему слову науки и техники… тюрьмы Пресидио-Модело.

Сметная стоимость этого сооружения составляла 250 тысяч долларов. Фактическая — к окончанию строительства — почти втрое превысила ее! Три года возводилось чудо латиноамериканской пенитенциарной системы. Там, на окраине Нуэва-Хероны, работали самые квалифицированные кубинские инженеры и техники, туда приезжали законтрактованные за валюту специалисты-строители из США. И вот, наконец, сооружение было воздвигнуто. Четыре гигантских цилиндрических блока — тюремные корпуса. Между ними — круглый блок — столовая.

Слух о чудо-тюрьме пронесся по всей Латинской Америке, а ее посещение стало обязательным пунктом в программах визитов тогдашних правительственных делегаций.

...Миловидная негритянка, бывшая учительница из Гаваны Мария Верена Гонсалес, ныне заведующая музеем, разместившимся в служебном корпусе тюрьмы, приглашает нас осмотреть один из блоков. Пройдя через невысокую дверь, мы оказываемся в центре громадного круглого, без единой перегородки здания. По всей его стене — пять этажей камер. 465 клеток-одиночек, в которые зачастую сажали и по двое и по трое. На самом верху, на шестом этаже, — этакая естественная жаровня: камеры строгого режима для провинившихся. В центре гигантского зала, рождающего какие-то смутные ассоциации с древнеримскими цирками или авиационными ангарами, — высокая башня, увенчанная будкой с бойницами. Там сидел часовой. Один часовой, на глазах которого — весь блок. Дабы обеспечить его безопасность, доступ в башню-вышку осуществлялся по подземному туннелю.

Тюрьма стала символом и проклятием острова. Предназначалась она отнюдь не для карманников и сутенеров. В первую очередь она была создана для заточения борцов против диктатуры Мачадо и сменивших его псевдоконституционных режимов. 18 октября 1953 года ее ворота открываются, чтобы принять заключенного под номером 4914 — Фиделя Кастро, за три месяца до этого совершившего с группой соратников дерзкое нападение на казарму правительственных войск Монкада в городе Сантьяго-де-Куба. Тюремные власти не рискнули отправить отважного революционера в общий блок. Его поместили в одном из служебных корпусов, где за ним было установлено особо тщательное наблюдение.

Вот эта камера. Дверь. Два окна. Одно выходит во внутренний двор, другое — совсем крохотное — смотрит на вершины окружающих Нуэва-Херону холмов. Впрочем, как сказала нам Мария Гонсалес, в то время, когда в камере находился Фидель, это окно было наглухо закрыто.

Полтора года провел здесь Фидель Кастро. Волна протеста заставила правительство отступить: 17 мая 1955 года Кастро и его друзья, участвовавшие в штурме Монкады, освобождаются из Пресидио-Модело и высылаются за границу. Именно после этого и начинается подготовка нового этапа кубинской революции — экспедиции «Гранмы».

Но это уже тема особого рассказа, а мы с вами останемся на Пиносе, которому после освобождения Фиделя (на Кубе именно так и говорят, ласково и по-братски: «Фидель») предстояло ждать еще два с половиной года своего освобождения. Это были, пожалуй, самые мрачные годы Пиноса. В 1955 году диктатор Фульхенсио Батиста подписал декрет, превративший остров в так называемую «свободную зону». В целях стимулирования «экономического и социального прогресса» все ввозимые на остров из-за рубежа товары освобождались от уплаты пошлин. На Пиносе разгорается истеричная погоня за легкими деньгами. Американские сигареты, парижские платья, легковые машины и автоматические пистолеты, грецкие орехи, баварское пиво продаются здесь в полтора-два раза дешевле, чем в Гаване!

Гигантская армия контрабандистов засучивает рукава. Сотни катеров и яхт, утлых лодочек и грузных танкеров везут в своих трюмах сулящую звонкие барыши контрабанду. Из Гаваны и Майами, из Пуэрто-Рико и с Гаити, с острова Кюрасао и Ямайки на Пинос, который уж теперь-то должен, черт возьми, стать настоящим «Островом сокровищ», — тучами слетаются любители легкой наживы, В головах обезумевших дельцов и торгашей рождаются тысячи фантастических проектов быстрого обогащения. Десятки из них начинают претворяться в жизнь, но только один успевает осуществиться. За пять минут до «третьего звонка» — в новогоднюю ночь 31 декабря 1958 года, в те самые минуты, когда в Гаване Батиста уже садился на самолет, спасаясь бегством от надвигавшегося девятого вала революции, — в эти самые минуты на удивительно живописном берегу залива Сигуанеа под расцвеченными огнями пальмами сверкают брызги шампанского и визжат саксофоны. Здесь, в сорока километрах от Нуэва-Хероны, сдается в эксплуатацию самый современный, самый комфортабельный, самый образцовый, оборудованный по последнему слову науки и техники... игорный притон: казино и отель «Колони».

Сокровища острова

Разумеется, сразу же после победы революции отель был национализирован и превращен в дом отдыха для трудящихся и в гостеприимную резиденцию для тех, кто приезжает сейчас на Пинос в командировку или в отпуск. Восемь дней он служил нам весьма комфортабельным биваком, и мы смогли по достоинству оценить трогательные усилия небольшого коллектива его служащих, превративших «Колони» в лучший отель Кубы.

Понять, что представляет собой сегодняшний Пинос. может даже самый ненаблюдательный постоялец «Колони», мчащийся к этому отелю из Нуэва-Хероны. На сорока километрах отличного шоссе перед ним развертывается впечатляющая панорама перемен, произошедших на «Забытом острове» за последние полтора десятилетия. Уже километрах в пяти за городом, справа от шоссе, появляется красочный плакат, сообщающий путнику о том, что он въезжает в зону цитрусовых плантаций. И сразу же по обеим сторонам шоссе начинаются ровные ряды убегающих к горизонту невысоких темно-зеленых грейпфрутовых деревцев. Среди них, то ближе, то дальше от дороги, то слева, то справа, то совсем рядом, то на горизонте проплывают светлые корпуса школ. Затем в ярко-зеленый ландшафт вписываются поблескивающие под солнцем блюдца водохранилищ. Где-то на двадцатом примерно километре цитрусовые кончаются, слева от шоссе плывет назад роща кокосовых пальм, щиты, извещающие о приближении свиноводческой фермы. Это известное на Пиносе хозяйство Мелвис, поставляющее свою хрюкающую продукцию в Гавану и оттуда во многие провинции страны.

Однако через несколько минут пути вы опять с наслаждением вдыхаете смолистый аромат сосны. Оставшиеся до «Колони» двадцать километров справа и слева бегут редкие сосновые рощицы, разбросанные по обширным безлесным, как бы мы сказали, «степям», превращенным в пастбища. Сотни и тысячи коров и зебу добросовестно и целеустремленно выполняют здесь планы нагула, жуя сочные травы и провожая задумчивым взглядом редкие машины.

Итак, цитрусовые, школы, водохранилища и животноводческие фермы... Из этих главных элементов и складывается сегодня портрет «Острова сокровищ»).

Не найти, пожалуй, на Кубе другого района, провинции или хотя бы населенного пункта, где перемены, принесенные революцией, были бы столь впечатляющи и конкретны, столь зримы и осязаемы.

Сухие статистические таблицы, бесстрастно фиксирующие эти перемены, напоминают партитуры ликующих гимнов и героических симфоний: «После революции население острова возросло в четыре раза...» «До революции здесь обрабатывались только два процента пригодных для сельского хозяйства земель, сейчас — около половины...» «До революции на «Маленьком острове» было девяносто километров дорог, теперь — в четыре раза больше...» «Раньше население острова обслуживалось четырьмя врачами, сегодня Пинос имеет в своем распоряжении два госпиталя, три поликлиники, две стоматологические клиники, станцию скорой медицинской помощи, пункт переливания крови, санэпидстанцию...» и многое, многое другое.

Будет, однако, ошибочно полагать, что чудесная трансформация острова произошла легко и просто. Увы, никто не вытаскивал тут кроликов из шляпы, никто не имел скатертей-самобранок и волшебных палочек, обращающих металлолом в золотые слитки. Начало работ по преобразованию Пиноса было положено поездкой на остров Фиделя Кастро. Бывший заключенный прибыл на остров в качестве премьер-министра молодой республики. Именно он и предложил разработать планы всестороннего развития Пиноса с максимальным использованием его природных условий. Первыми шагами на этом пути явился перспективный план закладки цитрусовых плантаций на площади сорок пять тысяч гектаров, строительство сорока пяти водохранилищ, создание животноводческих ферм, прокладка дорог и осуществление целого комплекса мероприятий по кардинальному улучшению медицинского обслуживания населения, строительству жилищ, развитию местной промышленности.

Кубинская целина

Нужно было знать старый, дореволюционный Пинос, чтобы понять, сколь фантастическими и беспочвенными казались тогда, в начале шестидесятых годов, эти проекты. Но революция тем и замечательна, что обладает способностью сказку сделать былью. По зову Фиделя на остров во второй половине шестидесятых годов прибывают молодежные отряды. На Пинос, овеянный пиратской романтикой, приходит романтика революции. Слушая воспоминания очевидцев и участников этих событий, испытываешь удивительное чувство «узнавания» всего того, о чем идет речь. Жаркие собрания членов «Союза молодых коммунистов» на заводах, в университетах, в городах и селах. Речи с призывами «Даешь Пинос!». Резолюции, принятые единогласно. Приветственные письма и рапорты. Спешащие со всех концов страны автобусы, набитые молодежью. Гитары и песни. Шутки и улыбки. Вместо «Под крылом самолета о чем-то поет» пели «Гуантанамера, гуахира гуантанамера». Вместо валенок везли с собой «моски-терос» — противомоскитные сетки. А в остальном все было точно так же: старушка мать, смахнув слезу, провожала сына на покорение «Забытого острова». Морщился отец, покусывая ус. И младшие братья, забыв мячик-«пелоту», бежали за автобусом.

Комсомольцы-добровольцы прибывали на Пинос и устраивались в палаточных городках. Гамаки вместо кроватей, котелки вместо тарелок, костры вместо газовых плит. Воюя с москитами и засухой, страдая от жары и неудобств, кубинские комсомольцы показали, на что способна революция. Уже через несколько месяцев после прибытия первого отряда страна торжествует: на Пиносе засажена цитрусовыми первая тысяча кабальерий!

И тут встал вопрос: а что делать дальше? Цитрусовые — это не еловый лес, сами по себе они расти не будут. Без постоянного ухода молодые побеги погибнут под натиском сорняков. Да тут еще, как назло, на остров обрушился печально знаменитый циклон «Флора», опустошивший молодые плантации. Так как же быть? Поселять комсомольцев-добровольцев на Пиносе навечно? Или организовать какое-то массовое крестьянское переселение?

Решение оказалось до удивительности простым: заботу о грейпфрутах, мандаринах и апельсинах поручили детям. В зоне цитрусовых решено было создать сеть школ-интернатов, воспитанники которых должны были учиться и работать на плантациях. Именно в это время и родилась эта чисто кубинская форма обучения, выразившаяся несколько длинной и необычной формулой: «базовая школа второй ступени в поле». Или, если короче, хотя и не совсем точно: «сельская средняя школа-интернат».

Сейчас они строятся по всей стране, но колыбелью этих «секундариас», их «испытательным полигоном» стал Пинос. Они радуют глаз уже издали, когда вы едете все по тому же шоссе Нуэва-Херона — «Колони». Через каждые два-три километра — щит с названием очередной «секундарии» и расстоянием до нее: «Школа имени Коперника», «Школа героического Вьетнама», «Школа Тупак-Амару»... Они все совершенно одинаковы — построены по типовому проекту, в каждой обучается ровно пятьсот детей. Какую же из них посетить? Ответ на этот вопрос приходит на восемнадцатом километре от Нуэва-Хероны, где высится щит: «Школа имени Владимира Комарова».

Директор Луис Флейтес не удивлен и не застигнут врасплох визитом советского журналиста. Лежащая в его кабинете толстенная книга отзывов свидетельствует о том, что к гостям в этой школе давно привыкли. Это не первая «секундария», которую я вижу, и вновь не могу не восхититься простой, ясной логикой, которой руководствовался автор проекта.

Все здесь действительно удивительно логично. Первый корпус — учебный. За ним — невысокая столовая. Далее — общежитие ребят, за ним — корпус девочек. Все сделано, конечно, с учетом климата: помещения проветриваются словно сами собой, на окнах жалюзи спасают от палящего солнца. Вокруг школьного блока цветы, а весь ансамбль зданий окружен разбегающимися к горизонту плантациями лимонов и грейпфрутов. В такой небольшой стране, как Куба, идея привлечь учащихся старших классов к постоянному и активному труду просто не могла не возникнуть после того, как было принято решение обеспечить школами всех детей страны. Работая на плантациях, ученики не только получают трудовые навыки, но и в какой-то степени компенсируют весьма солидные затраты государства на свое обучение. Кроме того, они высвобождают рабочие руки крестьян, становящиеся на Кубе все более дефицитными.

— Сейчас у нас уже функционируют тринадцать «секундариас», — рассказывает сопровождающий нас первый секретарь партийного комитета Пиноса товарищ Линсе, бывший летчик революционных вооруженных сил. — Через несколько лет их число увеличится до 80, а количество учащихся возрастет с нынешних шести с половиной по сорока тысяч. Больше, чем все нынешнее население Пиноса. Вот тогда-то остров наш окончательно станет именоваться «Островом молодости», как его назвал Фидель.

Серый сибоней и беззащитные лангусты

Грохотом отбойных молотков, густым облаком серой пыли встречает посетителя мраморный карьер у подножия невысоких гор Сьерра-де-Касас близ Нуэва-Хероны. Здесь добывается «грис сибоней» — серый камень, который, по мнению специалистов, не уступает знаменитому каррарскому мрамору из Италии. Разработки ведутся уже много десятилетий, однако запасы мрамора так велики, что кажутся практически нетронутыми. Начальник карьера Роберто Лопес де ла Пас рассказывает, что серый сибоней отличается от остальных сортов кубинского мрамора своим блеском и полным отсутствием железа, благодаря чему он очень хорошо переносит высокую влажность: на облицовочных плитах сибонея никогда не появляются ржавые пятна.

Добыча мрамора, объясняет Роберто, возросла после революции в восемь раз. Раньше его извлекали из недр горы самым примитивным способом: вгоняли громадными кувалдами стальные клинья и откалывали небольшие глыбы. Труд мраморщиков Пиноса мало чем отличался тогда от каторжной работы рабов, воздвигавших египетские пирамиды. В последние годы здесь начали применять итальянский способ резки: мрамор рассекается длинной стальной нитью — ее диаметр около пяти миллиметров, приводящейся в движение электромоторами. Точнее говоря, мрамор режет не сама нить, а кварцевый песок, который все время подсыпают в место распила. Чтобы избежать перегрева, нить смачивают водой.

Плита средних размеров «отпиливается» от скалы за месяц-полтора беспрерывной работы. Затем делают горизонтальный надрез и окончательно отделяют глыбу. После этого пневматические молотки расчленяют ее на блоки, которые перевозят в распиловочную мастерскую, находящуюся в нескольких сотнях метров от карьера. Там каждый блок распиливается уже на плиты. Они шлифуются и полируются. Такую плиту впоследствии вы можете увидеть на фасаде какого-нибудь здания в Гаване или Матансасе, на кухне нового дома, в городском парке, в плавательном бассейне. А самым известным сооружением, изготовленным из серого сибонея, является памятник Хосе Марти на площади Революции в Гаване.

Да, сегодня пинейрос уже не гоняются за гипотетическими сокровищами, якобы зарытыми пиратами в укромных пещерах и на берегах многочисленных бухт «Забытого острова». Они трудолюбиво разрабатывают его реальные сокровища. Сибоней, цитрусовые, рыбу, лангустов, черепах.

...Три часа колесил «джип» местного радиокомитета, добираясь до Плайя-Ларга на южном побережье Пиноса, где находится маленький поселок рыбаков, которым руководит Эрнесто Канова Серрано. Из сорока девяти прожитых лет тридцать пять он отдал морю. Этот человек знает о рыбе, черепахах, креветках, лангустах и прочей морской живности все, что о них вообще можно узнать.

Нам повезло: мы приехали на Плайя-Ларга в тот самый день, когда кончился ежегодный срок запрета на лов лангустов. И Эрнесто приглашает наев катер, чтобы отправиться на первый осмотр ловушек, расставленных километрах в двадцати от Плайя-Ларга. Пока суденышко неуклюже карабкается с одной волны на другую, Эрнесто рассказывает о своей жизни, богатой приключениями и воспоминаниями. Лет тридцать назад он построил свою первую шхуну, которую вскоре разбило о рифы. Вместе с тремя матросами Эрнесто сумел доплыть до берега и, не откладывая дела в долгий ящик, приступил к строительству нового суденышка. На нем он ловил все, чем богаты эти воды: гигантскую «агуху» — рыбу-меч, которую описывал Хемингуэй, вкусных бонито, потом стал специализироваться на лангустах и черепахах, которых во все возрастающих количествах требовали столичные рестораны.

После победы революции он по своей воле отдал суденышко вновь созданному рыбацкому кооперативу и был назначен руководителем этого хозяйства. Разумеется, я не мог не спросить его, не встречал ли он останки пиратских барок.

— Встречал, — улыбнулся Эрнесто, и по его улыбке я понял, что не первый раз ему приходится отвечать на этот вопрос. — Поскольку я хорошо знаю эти места, меня несколько раз приглашали участвовать в поисках затонувших судов. Года два назад мы нашли небольшую бригантину с грузом золотых монет. Ученые сказали, что это была очень ценная находка. К сожалению, саму бригантину поднять не удалось. Так и лежит она у рифового барьера к юго-востоку от Плайя-Ларга...

Часа через два мы подошли к зоне, где расставлены ловушки для лангустов. Эрнесто поясняет, что надеяться на хороший улов не стоит: здесь они поставили всего дюжину экспериментальных ловушек, чтобы проверить, попадаются в этом районе лангусты или нет.

С катера спускают лодку, на которой к ближайшему бую отправляются крепыш-мулат Теодоро и рулевой Эрнесто. Вооружившись фотоаппаратами, я снимаю Теодоро за работой. Он выбирает трос, на котором укреплена ловушка — клетка, сделанная из проволоки, и время от времени разглядывает дно с помощью простого приспособления: деревянного ведерка со... стеклянным дном. Одна, другая, третья ловушки — пусты. В четвертой оказываются сразу два лангуста. Самец и самка. Так семьей они и попали в руки Теодоро.

Удерживая катер против волны, Эрнесто неторопливо рассказывает о лангустах. Мы узнаем, что ловят их не только проволочными ловушками, но и большими сетями. Что иногда в качестве приманки бросают в воду на мелководье старые автомобильные покрышки: лангуст любит искать убежища и укрытия и доверчиво забирается в уготованную ему рыбаками западню.

— Хотя лов лангустов стремительно возрастает, — говорит Эрнесто, — не человек является главным его врагом. Лангуст — любимое лакомство многих крупных рыб. Ведь он неповоротлив и беззащитен. Что он может противопоставить какой-нибудь баракуде?.. Некоторые рыбы, как люди в ресторанах, высасывают мякоть лангуста. Другие глотают его целиком. Говорят, что только один из пятнадцати тысяч лангустов умирает своей естественной смертью. Остальные кончают свой жизненный путь либо в желудке какой-нибудь рыбы, либо на столе ресторана...

На Плайя-Ларга ловят не только лангустов. Два десятка молодых парней, работающих под началом Эрнесто, занимаются еще и разведением черепах. Каждую ночь на двух катерах они выходят к окрестным пляжам и отмелям на поиски черепашьих яиц. Собранные яйца зарываются в горячий песок на специально отгороженных участках песчаного берега. На шестидесятые сутки садок оживает: можно «собирать урожай».

— А как вы ловите живых черепах? — спрашиваю я.

Эрнесто закуривает и говорит, что это, пожалуй, самый трудный из промыслов, которым ему приходилось заниматься. Поймать черепаху в море голыми руками практически невозможно. Она сразу же уходит на глубину и утаскивает за собой ловца. Поэтому рыбаки пользуются сетями, к которым прикрепляются несколько досок или обрубков дерева, служащих приманкой. Черепахи любопытны, они подплывают поближе, чтобы рассмотреть этот предмет, и попадают в сеть.

— После этого, — улыбается Эрнесто, — нужно молиться богу, чтобы у тебя хватило сил вытащить добычу. В одиночку это сделать, разумеется, невозможно: черепахи иной раз весят до двухсот килограммов. Но артельно, усилиями нескольких человек, можно изловчиться и вывалить этакое чудовище на дно лодки.

Легче всего, конечно, ловить черепах на берегу. Тут надо успеть не дать ей добраться до воды. Вдвоем, а то и втроем ребята переворачивают «зверя» на спину и обвязывают веревками. В такой «упаковке» добычу можно транспортировать в поселок. Если пойман самец, его ожидает сковородка на кухне «Колони» или какого-нибудь иного ресторана. Если попалась самка, ее помещают в небольшой кораль и ждут, когда она отложит свои полторы-две сотни яиц, которые затем отправятся в «инкубатор».

Когда, пообедав, мы собираемся в обратный путь, провожать нас выходит один Эрнесто. «Ребята на собрании», — говорит он, извиняясь.

Я подхожу к маленькой каптерке, где лежат сети, буйки и ведра. Разместившись кто на чем горазд, комсомольцы-добровольцы Плайя-Ларга слушают беседу приехавшего из Нуэва-Хероны секретаря парткома рыбокомбината. Речь шла о доставке сюда, на Плайя-Ларга, свежих газет, о ремонте барака, о распорядке дня, о начинающемся сезоне лова лангустов и выполнении плана...

Солнце начинает клониться к западу. Ухабистая грунтовая дорога играет нашим «джипом», как футбольным мячом. По обе ее стороны глухие заросли колючего кустарника. Из-под колес машины стремительно катятся в разные стороны сотни коричневых крабов, изредка дорогу перебегают темно-серые лесные кабаны. Через час болото кончается, мы выезжаем к пограничной заставе. Офицер проверяет документы и, приветливо улыбнувшись, на хорошем русском языке желает советскому товарищу успехов и скорого возвращения на Плайя-Ларга.

* * *

Мы прощаемся с Пиносом поздно вечером, когда к причалу Нуэва-Хероны неторопливо подходит «Палма-Сориано» Из его громадного чрева медленно выползают советские грузовики с трубами для нового водопровода, с оборудованием и механизмами, с одеждой для универмагов Нуэва-Хероны и игрушками, которые будут продаваться накануне близящегося карнавала. Переваливаясь на мостках, выезжает серый фургон-холодильник, доставивший сюда прямо со столичной фабрики «Коппелия» несколько тонн свежего мороженого. По трапу спускаются пассажиры: рыбаки, врачи, шоферы, учителя. Дружной стайкой бегут по ступенькам ученики «секундариас», вернувшиеся из полагающегося им раз в месяц четырехдневного отпуска. А внизу, на причале, стоят готовые к погрузке тягачи с дарами Пиноса Гаване: ящиками цитрусовых, рыбными консервами, замороженными лангустами. Оглушительно визжат поросята, только что прибывшие сюда на грузовике из Мелвиса. Жаркий душный вечер обещает грозу. На горизонте вспыхивают зарницы. У пирса толпятся провожающие и зеваки. Слышатся деловитые команды стивидоров. Обычная суета и сутолока большого порта.

Ровно в двенадцать раздается басовитый гудок. В тот самый момент, когда все радиостанции страны начинают транслировать национальный гимн, «Палма-Сориано» неторопливо отваливает от причала и, грузно развернувшись, уходит в черную ночь к берегам Кубы.

Игорь Фесуненко

(обратно)

Человек против тени

Ни для кого теперь не новость, что сказки сбываются: волшебное зеркальце, в котором виден целый мир, мерцает домашним светом телевизора, а ковер-самолет давно обрел, реактивную тягу.

Но и скверные волшебства сбываются. Так в разных уголках планеты угрозой стала «мертвая вода».

Столкнулись с ней и в Венгрии. Не так давно, к примеру, на одном из участков Балатона брюхом кверху всплыла рыба. Яд в озере! Венграми Балатон столь же любим, как нами Байкал. Неудивительно, что даже в парламенте последовал запрос: что произошло? Эхо события пересекло границу, и некоторые зарубежные туристы стали отказываться от отдыха на Балатоне. Естественно, какой может быть отдых там, где гибнет рыба? Заметим в скобках, что небольшая Венгрия принимает миллионы гостей, — такова притягательность страны, таков уровень венгерского сервиса.

Немедленно началось расследование причин микротрагедии. Своей сложностью оно напоминало детектив. А результат оказался и вовсе неожиданным. Но об этом после.

Загрязнение среды можно уподобить тени, которую отбрасывает возросшее могущество человека. Больше предприятий, больше товаров, больше машин — и, как правило, больше отходов. Тень все гуще, она, совсем как в легенде, стремится заявить о своей самостоятельности, омрачить воздух, воду, землю, с тыла наброситься на человека, лишить его всех достижений.

Венгерский народ дружным, продуманным усилием за короткий срок вывел свою страну в ряд наиболее развитых, добился благосостояния, которое в буржуазной Венгрии вряд ли снилось простым людям. Достаточно посмотреть, как одеты прохожие и в столице, и в небольших поселках, — добротно, нарядно, элегантно; тогда успех Венгерской Народной Республики станет очевиден без сухих цифр статистики роста промышленного производства, роста урожая, роста национального дохода. Но и Венгрии пришлось вплотную познакомиться с загрязнением среды, и это тоже зримый без статистики факт. Достаточно в ясный солнечный день подняться на гору Геллерт, чтобы увидеть над Будапештом тусклую шапку воздуха, величественный Дунай, в котором при спаде воды к концу лета лучше уже не купаться...

Так как же ответить на вызов новой проблемы, с чего начать изгнание непрошеной тени?

Я ожидал, что профессор Будапештского технического университета, крупный специалист в области гидроэнергетики и охраны среды Имре Надь начнет с перечисления научно-технических мер борьбы с загрязнением. Но в ответ я услышал примерно то же самое, что говорили мне ответственные работники Отечественного народного фронта и ЦК венгерского комсомола:

— Начинать надо с самого начала: с загрязнения умов... — Имре Надь поймал мой недоуменный взгляд и добавил: — Да, да! Не природа породила опасность экологического кризиса, а совокупная деятельность людей. Следовательно, мы не сдвинемся с места, если не перестроим свою психологию, свое мышление, свое отношение к происходящему. Загрязнение — это не столько научно-техническая, сколько социально-экономическая проблема, и решать ее надо соответственно; чему, кстати, социалистическая система благоприятствует, как никакая другая.

Вскоре я убедился, что за словами Имре Надя и других моих собеседников стоит вполне определенная и уже осуществляемая система действий.

Именно система, потому что сама проблема сбережения природы сложна, многоярусна, и подступаться к ней с одним каким-нибудь комплексом мер малоперспективно.

Какая реальность, однако, скрывается за, быть может, не совсем удачным словосочетанием «загрязнение умов»? Их несколько, этих реальностей; выделим пока только одну:

«Заботиться о природе, должно быть, надо, только я сам так далек от этой проблемы, что ничем решительно помочь не могу...»

Йожеф Сабо, один из тех работников ЦК комсомола Венгрии, который организует молодежь на борьбу с загрязнением среды, рассказал мне, что сейчас в Венгрии все чаще можно наблюдать такую сцену. Пригородный лес или парк, как это всегда бывает в погожий выходной день, заполняется народом. К вечеру одни покинут «лоно природы», не оставив после себя никаких следов, тогда как после других куст топорщит обломанные ветки, а ветер шуршит бумагой или полиэтиленом (который, кстати, распадется даже не в XXI веке!). И вот тут-то перед этими гражданами возникают дети в пионерских галстуках и, надо полагать, с озорными чертенятами в глазах:

— Дорогие взрослые, мы уверены, что нам вы оставите лес таким, каким он был до вашего отдыха!

Умилительно? Мелко? Не будем спешить с оценками хотя бы потому, что и эта форма действия, как ни странно, имеет отношение к «балатонской истории», вернее, к тому, чтобы она не повторилась.

Есть государственный уровень подхода к проблеме. По ориентировочным подсчетам профессора Имре Надя, ущерб от загрязнения среды съедает три-четыре процента национального дохода Венгрии. А средства, которые позволили бы навести здесь порядок, существенно меньше этих убытков. Эта экономическая сторона дела учитывается в Венгрии: сейчас там готовится закон об охране природы, средства на борьбу с загрязнением резко увеличены, запланированы неотложные научно-технические меры и так далее. В частности, есть уверенность, что и с дымной шапкой воздуха над Будапештом будет покончено: новый газопровод из Советского Союза, когда он будет проложен, позволит перевести столицу с угольного на газовое отопление, что, разумеется, заметно скажется на состоянии воздушного бассейна.

Однако мои собеседники вновь и вновь подчеркивали, что и закон, и целевые капиталовложения, и новые научно-технические средства — это еще далеко не все. Эффективно все будет работать лишь тогда, когда экологическая культура, экологическое мышление станет всеобщим. Когда всюду, везде будет действовать, как они выразились, «пресс общественного мнения».

Как все это выглядит конкретно?

Комсомольская организация Технического университета решила составить «карты загрязнения» 11-го района Будапешта. Понятно, студенты учли такие детали, выявили такие «горячие точки», которые не были отражены на более общих схемах специализированных городских служб. На собраниях с выводами было ознакомлено население района, и жители совместно с районными властями и специалистами стали решать, что можно исправить своими силами, а что требует времени и средств, которыми район не располагает. Включился мощный резерв инициативы! Попутно и городские организации получили толчок.

Между прочим, проект закона об охране природы тоже прошел стадию общественного обсуждения. Некоторые работники министерств сначала выражали сомнение: а надо ли такое обсуждение? Ведь не специалисты же, утонешь в ворохе предложений, да всего и не учтешь, а потом будут претензии, обиды... Но когда обсуждение было закончено, они сами признали, что польза от обсуждения была большая. Это помимо того, что многие тысячи людей почувствовали свою сопричастность государственному делу и свою ответственность за выполнение теперь уже «своих» законов.

А вот другая история. К директору одного крупного предприятия на Дунае явилась делегация рыболовов (среди них были и его приятели). На директорский стол шлепнулось несколько только что выловленных, пропахших фенолом рыб.

— Что еще за гадость вы мне притащили? — вскричал директор.

— Эта «гадость», — ответили рыболовы, — результат деятельности твоего предприятия.

Да, комбинат спускал сточные воды. Да, директор знал об этом. Да, руководство предприятия, морщась, платило штрафы. («Когда дело доходит до штрафов, — сказал мне в Сегеде областной специалист по водоохране Иштван Бихари, — предприятие, ссылаясь на «высшие экономические интересы», готово дойти до самого господа бога, лишь бы не заплатить».) Но... У директора своих забот полон рот. Ему казалось, что экономически в случае чего выгодней платить штраф, чем раз и навсегда покончить со стоками. У него душа болела за производство, ну а что касается природы... За это отвечают другие люди. Надо будет — государство примет меры, вложит средства, введет новые правила, а раз этого тоже нет, значит, мне лично беспокоиться нечего.

А тут ему пришлось задуматься: не абстракция, не параграф — вот она — отравленная рыба на столе, и друзья, которые смотрят на тебя и ждут ответа. Финал этой истории таков. На заводе стали усиленно искать, нет ли дешевого и простого средства, которое обезвредило бы сток. И представьте себе, решение нашлось!

Звучит все это, пожалуй, на манер умилительного новогоднего рассказа. Но, между прочим, венгерские специалисты подсчитали, что от 30—40 процентов, загрязнений можно избавиться... без особых затрат! И довольно быстро. Надо только приложить заботу, труд, смекалку у себя на месте — и можно, оказывается, обойтись без серьезных капиталовложений.

Такая вот история...

Утомительно, да и не нужно было бы перечислять все, что делается у наших друзей для сохранения природы. Тут и обучение инженеров, агрономов, медиков основам экологии на курсах переквалификации (слушателям выдается диплом «инженера по охране среды»). Тут и движение среди школьников за охрану птиц, редких растений, насекомых, и посадка деревьев (только молодежь засадила около 70 тысяч гектаров), и широкая пропаганда экологических знаний, и воспитание — с детского сада! — любви к природе и многое, многое другое. Кстати, на снимке вы видите памятную медаль, которую комсомол учредил для молодых активистов борьбы за охрану природы.

Но об одной форме необходимо сказать отдельно. Сейчас в Венгрии в рамках Отечественного фронта и при активном участии комсомола закладывается система общественных «сторожей природы». В нее входят разные люди — «от пионеров до пенсионеров». Их задача: следить в своем районе за состоянием природы, отмечать изменения среды (предполагается снабдить их простейшей аппаратурой), сообщать о всех случаях загрязнения — неважно где и чем.

Опять что-то вроде детишек, которые просят не сорить в лесу... Невидное, казалось бы, дело перед лицом огромной и сложной проблемы. Но вот что выяснилось, когда разобрались в той «балатонской истории».

Перевернулся грузовик, который вез ядохимикаты. Кое-что удалось собрать и использовать, но значительная часть груза смешалась с грязью. Что делать? Выбрали место поукромней да и свезли туда испорченные химикаты: пусть себе лежат, здесь они никому не помешают.

Прошло несколько месяцев, химикаты растворились и ушли с грунтовыми водами... в Балатон.

А до Балатона от этого места, между прочим, было километров двадцать!

Какая госинспекция тут уследит?! И ведь не единственный случай. В другом месте свезли, тоже в укромное место, какие-то ненужные нефтепродукты. Через несколько месяцев — глядь! — за пятнадцать километров оттуда в колодцах появилась нефть...

Ну а тысячи глаз «сторожей природы» такие свалки вряд ли пропустят.

Всем этим я вовсе не хочу сказать, что в Венгрии все так уж прекрасно с охраной природы. Нет, работа еще только начинается. В Венгрии она осложнена еще тем, что 98 процентов текучих вод поступает в страну из-за рубежа (что Венгрия в одиночку может поделать с Дунаем?). Даже ветры с запада и те заносят в Венгрию газ и копоть чужих заводов...

В Венгрии, пожалуй, как нигде, ощущается необходимость совместных международных усилий по сохранению среды обитания человека.

Кооперация, однако, кооперацией, но каждый должен прежде всего возделывать свой сад!

— Мы находимся на полпути к научному ведению природно-индустриального хозяйства, — сказал мне секретарь Отечественного народного фронта Ласло Хегедюш. — Некогда жгли леса, чтобы получить новые удобренные поля. Таким был примитивный уровень хозяйствования человека на земле. Теперь сельское хозяйство нашей республики не только возвращает полям то, что мы отняли с урожаем, но и обогащает землю. Нет никаких сомнений, что и в индустриальном комплексе, во всей сфере народного хозяйства мы научимся брать, не ухудшая, а улучшая природу.

Д. Биленкин, наш спец. корр.

Будапешт — Москва.

(обратно)

Синий цвет пустыни

«Отмечу лишь удивительную картину берегов у полуострова Мангышлака, где Азия подымается отвесным черным порогом из-за уральских пустынь. Порог отходит от моря и ровной стеной удаляется на восток, где из-за марева ничего не видно, кроме глины и солнца.

...За многие годы скитаний не видел я берегов столь мрачных и как бы угрожающих мореплавателям». Так писал капитан корвета лейтенант Жеребцов, один из героев повести Константина Паустовского «Кара-Бугаз».

I

Степь с высоты напоминает вытертую верблюжью шкуру: серо-желтая с бурыми пучками сухой травы. Иногда она приподнимается, как бы закручиваясь невысокими гребнями с белыми меловыми боками. И снова — плоская земля, изрезанная руслами высохших рек. Проплывают купола юртсреди желто-жарких песков. За юртами виден низкий берег с окаменевшими следами прошлых прибоев. Режет глаза ослепительная синева моря...

Вертолет держит курс на север, на полуостров Бузачи. Туда летят Бисен Абишев, начальник поисковой партии комплексной экспедиции «Мангышлакнефтегазразведка», буровой мастер Алексей Иванович Волочаев и совсем еще молодой геолог. В раскаленном вертолете стоит такой грохот, что разговаривать невозможно. Бисен Абишев — лицо его от белизны рубашки кажется темно-коричневым — что-то пишет в блокноте, вырывает листок и протягивает мне. Читаю: «Пролетаем над заливом Кочак. Скоро Бузачи».

...В январе прошлого года на полуострове Бузачи ударил мощный фонтан нефти. Это было в какой-то мере неожиданным событием: Бузачи, особенно его центральная часть, считался малоперспективным районом. Но чутье подсказывало поисковикам, что уходить с полуострова нельзя. Не забывали они и легенду, живущую среди местных жителей. Говорили, что еще во время революции здесь бурили на нефть иностранные специалисты; якобы они даже обнаружили нефть, просили концессию, но Советское государство не пошло на это. Тогда скважины заткнули кошмами, а время смыло все следы экспедиции. Где их теперь искать, эти скважины? Расспрашивали стариков, даже возили их на полуостров — может, вспомнят... Промышленный фонтан нефти ударил в Каражанба-се. Нефть была хорошего качества и залегала неглубоко. Это в корне меняло представление о нефтегазоносности Северо-Бузачинского поднятия. На Бузачи была брошена техника, одна за другой возникали поисковые скважины...

Тень вертолета скользнула по плоским белым берегам залива, по густо-зеленой неподвижной воде. Поппыли озера, похожие на старые потускневшие зеркала. Они переходили, как бы переливались одно в другое...

Бисен Абишев снова протянул листок: «Полуостров Бузачи. Пролетаем Большой Сор».

Вот, значит, как выглядят соры, соленые озера, часто непроходимые ни для людей, ни для техники. А между тем Большой и Малый Соры занимают многие километры полуострова...

Между озерами мелькнула буровая. Пилот выбрал местечко посуше на краю буровой и, не глуша мотора, едва коснулся земли. Молодой геолог выпрыгнул, провалился по колено в серую студенистую массу. Вертолет взмыл — на поверхности остались глубокие вмятины от колес...

И снова замелькали озера, словно заполненные талым снегом. Скоро должна была появиться буровая Алексея Ивановича. Этот большой, добродушный человек был возбужден предстоящей встречей: не виделся со своими ребятами целый отпуск. Отдыхал на родине, в Ростове, соскучился даже по этой земле, хотя, казалось бы, как можно скучать по ней?

Навстречу Алексею Ивановичу ласково бросился мохнатый беспородный пес. Из вагончиков вышли парни, мускулистые, загорелые. Выбежала светловолосая девушка. Это была повариха Шура.

— Алексей Иванович, заждались вас...

Прошли в вагончик. Уселись на кроватях, застеленных байковыми одеялами. На стене висел осколок зеркала, под ним стоял стакан с сухими камышинками.

— Это мне ребята дарят, — сказала Шура. — Да что за цветы, пыль одна...

Волочаев очистил стол от книг, достал свою записную книжку, Бисен Абишев — свой блокнот, подошли ребята, и начался разговор о том, как завтра — без приключений — перебросить тракторами буровую на новое место.

...Похоже, я попала на Бузачи в переломный момент его жизни. Что-то подобное — только в больших масштабах — переживал в 1961 году и Центральный Мангышлак. Тогда нефтяные фонтаны ударили в Жетыбае и Узене. Много лет работали комплексные экспедиции, прежде чем установили, что земля эта, скрывающаяся в раскаленном мареве пыльных бурь, богата нефтью и газом, фосфоритами и самородной серой, марганцем, железом, медью. Сегодня желто-серое тело Мангышлака иссечено колеями машин. Колеи сплетаются в клубок возле буровых, языки пламени тают в белесом от жары небе, нити труб тянутся сквозь пески к горизонту...  (По трубопроводу Узень — Гурьев — Куйбышев мангышлакская нефть идет к берегам Волги. Там часть ее вливается в нефтепровод «Дружба». Огненные факелы скоро перестанут быть приметой Мангышлака: рядом с промыслами вступила в строй первая очередь завода, перерабатывающего попутный газ. (Прим. автора.)

Скоро голоса в вагончике смолкли. Бисен Абишев торопливо зашагал к вертолету. Вышли из вагончика Волочаев и ребята. В дверях стояла Шура.

— Хоть дыню-то попробуйте! — крикнула она.

Но главный геолог только махнул на прощанье рукой.

Тень вертолета накрыла вагончики, фигурки людей, рядом с которыми застыла собака, и заскользила по матово-блестящим сорам.

Последней остановкой был Каражанбас, тот самый Каражанбас, который порадовал геологов первыми фонтанами и где уже велась промышленная разведка нового нефтяного района.

II

Город Шевченко лежал вокруг бухты неширокой белой подковой. Он смотрел на море, на силуэты кораблей у горизонта, слушал шум прибоя и гулкое хлопанье парусов, вбирал в себя синеву и свежесть Каспия...

Я поднялась на самую высокую точку берега, на мыс Меловой. Сложенный из светлого известняка, мыс резко обрывался в море; у подножия его громоздились каменные глыбы. В двух шагах от башенки заброшенного маяка вдоль берега тянулся проспект многоэтажных домов, и на одном из домов, напоминающем раскрытую книгу, был установлен громадный шар нового маяка. На другом конце бухты серебрились на солнце «самовары» опреснительных установок.

На улицах, ведущих к набережной, стоит терпкий запах йода. Дорожки петляют в зелени можжевельника, среди корявых стволов лоха. Металлические трубы тянутся вдоль посадок, и тонкая струя воды уходит в рыжую сухую землю. Веер питьевого фонтанчика блестит на солнце. Палевые, розовые многоэтажные дома подступают со всех сторон. Лоджии, лоджии, галереи — кажется, что жизнь выплескивается из домов прямо в тенистые дворы...

Несколько лет назад экономисты подсчитали, что на человека, который приезжает жить и работать в Шевченко, уже затрачено более 20 тысяч рублей — квартира, школа, больница, магазин и самое главное — вода. Сегодня он приезжает в город, где есть все необходимое для жизни...

В Шевченко и сейчас можно отыскать тех, кто помнит, как в 1958 году по зимнему пустынному бездорожью из Красноводска на мыс Меловой добиралась комсомольская автоколонна. Мангышлак встретил первых строителей снегом и пронзительным ветром. Раскинули палатки. Вырыли землянки. Морского порта, естественно, не было, причала тоже, пришлось оборудовать перевалочную базу в порту Баутино — за сто с лишним километров. Проложили трассу. И хотя этот путь был неудобен — сколько грузов перевезли по нему в свое время! Эта бело-желтая дорога стерта ныне до известняка... Когда утихли зимние штормы, к мысу подошло первое судно со стройматериалами, люди разгружали его, стоя по пояс в ледяной воде. Потом устроили временный причал. Груз пошел в основном через море. Вырос поселок из брусчатых домов, монтажники прокладывали из пустыни к поселку трассу 52-километрового водовода...

Вода. Это была проблема проблем. Как строить на земле, где нет ни одной реки, ни одного пресного озера?

— Я здесь с 1959 года, — вспоминает Борис Михайлович Борисов, руководитель первой стендовой лаборатории «Мангышлакэнергозавода». — Помню время, когда питьевую воду привозили танкерами из Баку. А под боком — Каспий... Правда, один литр каспийской воды содержит 13,5 грамма солей. Несколько лет мы бились с этой горько-соленой водичкой, пытаясь опреснить ее. Работали на той установке, что отдана сейчас нашей лаборатории для опытов... И вот теперь говорят про Шевченко: единственный крупный в мире город, живущий на опресненной морской воде...

В кабинет Борисова, где мы беседуем, ежеминутно заглядывают молодые сотрудники. «Теперь здесь все моложе меня», — неожиданно бросает Борис Михайлович, словно вдруг увидел себя глазами постороннего человека. И эта фраза как бы открывает тебе, что в его скупом рассказе спрессовались годы труда.

В опытной лаборатории Борисов показал принцип действия опреснителя. Он оказался удивительно прост: морская вода в установках кипит, отдавая пресный пар; он-то и нужен для получения дистиллята, абсолютно чистой, без солей влаги. Соли оседают на вводимую меловую взвесь. «Принцип чайника, — сказал Борисов, — запатентован как русский способ». Источник энергии — атомная станция. От нее работает ТЭЦ, а от ТЭЦ — опреснители. Опресненная вода проходит еще долгий путь, прежде чем стать питьевой. Для жителей Шевченко эта вода стоит 4 копейки за кубометр, как и везде в стране, на самом же деле она, конечно, дороже.

— Мы постараемся сделать ее дешевле, — говорит Борисов. — Надо научиться извлекать из сбросовых рассолов полезные соли натрия, калия, магния, йода, брома, которыми богата морская вода. Вообще масштабы работ здесь удивительные... Они-то и привлекают людей к Мангышлаку. Вот, скажем, сейчас сконструировали опытную, работающую на дизеле установку для опреснения соленой подземной воды...

Борисов находит на столе среди бумаг фотографию. Пустыня, колючки, два верблюда с тощими задами, палатки и светлое здание опытной станции.

— Это на Устюрте, в трехстах километрах от Шевченко. Сейчас испытываем. Если пойдет — большая подмога чабанам будет.

Воды Каспия, опресненные в Шевченко, уже поят частично два города нефтяников, стоящих в глубине пустыни, — Новый Узень и Жетыбай. Построили опреснительную установку и в Красноводске. И вот эксперимент на Устюрте. Камень брошен. И от него начинают расходиться круги по безводным закаспийским степям...

Борисов проводил меня до калитки лаборатории. Постороннему человеку здесь легко было затеряться среди труб, установок, машин. Мы петляли по дорожкам, обсаженным акациями. Деревья были высокие — им уже 15 лет! Они бросали кружевные тени на землю, шелестели листьями. Борисов вдруг сказал, что он из Одессы и вообще-то был моряком. Я удивилась: редко приходилось слышать, чтобы моряки бросали море. «Я не бросил, — возразил Борисов, — просто решил подобраться к нему с другой стороны». Он засмеялся, сощурил светлые глаза, взглянул на опреснительные установки, светившиеся на солнце. Их было много.

В новых микрорайонах пока жарко и голо, как в степи, расстилающейся за домами. Тонкие саженцы клонятся от горячего ветра, редкие листья покрыты серой пылью. А в центре города, в первых микрорайонах, дыхание пустыни гаснет в густых зарослях. Старожилы Шевченко говорят, что пыльные бури теперь не свирепствуют с такой силой, как прежде, и уже редко среди дня ходят машины с зажженными фарами. Летом в зеленых дворах градусов на десять меньше, чем на открытых землях... Первые саженцы привозили в город самолетами. Потом в дендропарке стали выращивать свои растения, чтобы иметь возможность наблюдать их рост и получать семена, уже знакомые с особенностями мангышлакской земли. Когда ходишь по дендропарку среди ярких цветов, тенистых акаций, зеленых факелов биоты, узловатых стволов карагачей и серебристого лоха — забываешь, что рядом пустыня. Под каждое дерево рыли яму, привозили почву — и деревья шли в рост. Сегодня этот дендрарий уже мал для исследователей, и через несколько лет в Шевченко, между микрорайонами, раскинется ботанический сад площадью в 40 гектаров, с дендрарием, где будут собраны растения чуть ли не всех географических зон.

Но не только о кропотливом научном поиске тех, кто создавал зеленый заслон в Шевченко, рассказал мне Юрий Александрович Филиппов, один из руководителей экспедиции Мангышлакского ботанического сада АН Казахской ССР. Изучая растения и природу всего полуострова, экспедиции ботаников исколесили его прибрежные и континентальные земли, Устюрт. Какие растения свойственны каждой зоне, какова их приживаемость, что можно взять для озеленения городов? Круб вопросов широк и сложен.

...Года два назад экспедиция из четырех человек выехала в дальний маршрут. Цель — собрать семена и саженцы пустынных растений. Зима выдалась снежная. «Мы в Шевченко не привыкли к снегу, — говорил Филиппов, — Правда, помню, однажды пошел снег как-то вечером густыми, веселыми хлопьями. Все бросились сколачивать санки, что было под руками, пошло в ход. Ночью вывезли детей кататься, надо же им настоящий снег показать! А к полудню он съежился, одни лужицы остались...»

Путь был долгим и тяжелым, по барханам, по солончакам. Чтобы машина не буксовала, бросали ветки саксаула под колеса; ночью, обогреваясь, жгли саксаул и старые покрышки. И все-таки на обратном пути, когда машина была уже доверху нагружена ящиками с саженцами, сели на бархане, занесенном снегом. «Саксаул уже не помогал, — вспоминает Юрий Александрович, — лежим в спальных мешках, кажется, вот-вот богу душу отдашь от холода. Вода 8 бочке — лед, колбасу не укусишь. Только фары погасим, кругом зеленые огоньки загораются — волки. Вдруг слышим — мотор гудит. Волки тенями заскользили по барханам... Мы к водителю — вытяни! А он — куда вытяни, холодина собачья, залезайте в кабину, довезу. А машина, а саженцы? Смеешься, что ли! — кричит водитель. — Какие саженцы? — Нет, — говорим, — ты поезжай, нас четверо. Не пропадем.

Добралась экспедиция до Шевченко. 220 саженцев туранги, проделавших не одну сотню километров, высадили в питомнике. Скоро этот неприхотливый, быстро растущий пустынный тополь «выйдет» в город.

В Шевченко я часто вспоминала слова Корбюзье: «Законы природы начертаны на одной из скрижалей современного урбанизма, который использует три строительных материала: чистый воздух, солнце и зелень».

...Михаил Ильич Левин, ленинградский архитектор, долго водил меня по просторным залам Дворца культуры. Его готовили к сдаче, и главный архитектор проекта, руководитель группы авторского надзора, проверял каждую деталь. Я едва успевала за этим полным, немолодым, но очень подвижным человеком, стараясь не пропустить его реплик:

— Здесь будет цепочка аквариумов. Здесь — зимний сад, а внизу — смотрите — внутренний дворик со скульптурами...

Наконец, миновав просторные холлы, мы добрались до зрительного зала и устроились в мягких креслах. Михаил Ильич раскрыл блокнот и быстрыми, привычными движениями набросал план города. Квадратики микрорайонов двойной цепочкой тянулись вдоль моря.

— Сейчас в городе 100 тысяч человек, будет около 250. Надо строить второй Шевченко; он продолжит первый и тоже будет привязан к морю. Линию берега — хаотичное нагромождение камней у Мелового мыса, пещеры — решено оставить в первозданном виде. Дома строим из местного ракушечника, и это еще более связывает город с землей, на которой он растет...

Когда я смотрела на город сверху, он действительно сливался цветом с подступающей к нему степью, а зелень и густая синь моря оттеняли его общую мягкую солнечную тональность. Из ракушечника, как рассказывал Левин, не слишком прочного камня, хорошо строить дома не выше пяти этажей. Их в городе большинство. Но есть в городе и высокие одиннадцатиэтажные, будут и отдельные 16-этажные здания. Тип дома — с лоджиями, опоясывающими галереями, «утопленными» окнами — разрабатывался для Шевченко специально: квартиры должны быть скрыты от палящих лучей солнца, но открыты ветру с моря.

Конечно, все дома в городе, если не считать отдельных зданий, в общем-то похожи — из одних кубиков по-разному сложенные объемы. Да это и не удивительно в наше время индустриального строительства. Удивительно другое: почему пря этом город производит впечатление целостного ансамбля?

Мне показалось, что Михаил Ильич ждал этого вопроса.

— Можно долго говорить о конфликте между искусством и индустрией в современной архитектуре, об архитектурном стиле нашего века... — начал он. — Скажу о главном: мы пытались найти общее архитектурное решение пространства, а не идти по линии мелкого украшательства. Приглядитесь к городу повнимательнее: чередование объемов — дома низкие, высокие, поперечные, поставленные под определенным ракурсом — этим мы стремились« избежать «однообразия, ритмично и конструктивно организовать пространство. Ну и, конечно, то, о чем мы уже говорили, — природа. Она полноправный компонент современной архитектуры...

III

...Форт-Шевченко встретил добела раскаленным солнцем и ветром. Он гнал горячий колючий песок по длинной прямой улице поселка, завихряясь возле одиноких деревцев. Одноэтажные домики с плоскими крышами казались необитаемыми. Пробежала женщина в бархатной безрукавке: ветер развевал полы ее цветастой юбки и звенел тяжелыми серьгами.

За поселком поднимались острые известковые останцы, один сиял на солнце рваным белым боком; там, в карьере, добывали ракушечник. В этом бело-сером пыльном мареве только два пятна останавливали взгляд: тяжелая плоская синева моря за поселком и густая зелень деревьев в конце улицы. Это был сад имени Шевченко. Здесь можно было наконец распрямиться, не боясь ветра, и, отдохнув в тени серых от пыли деревьев, войти в прохладные комнаты музея.

Есбол Умирбаев, директор, протягивает теплую сухую ладонь, спрашивает, трудно ли было добираться... Потом подводит меня к высеченной из плиты ракушечника полутораметровой фигуре и нарочито безразличным голосом говорит:

— Сакский воин. Три тысячи лет.

Суровое лицо воина, рельефное изображение браслетов, пояса-бельбеу, доспехов...

— Надгробный памятник над прахом воина. И нашли-то... Как нашли? — не то радуется, не то удивляется директор, — на Устюрте, почти в пятистах километрах от Форта. Пастух сказал: видел, говорит, обломки скульптуры. Поехали. Камни торчат. Откопали. Лежал лицом вниз... а как сохранился-то...

Мне по душе атмосфера провинциальных музеев, где можно, не толкаясь и не теснясь, пройтись по светлым комнатам с крашеными полами, не торопясь рассматривать экспонаты — от непременного зуба акулы до макета нефтяной вышки с надписями, сделанными тушью, старательно и подробно. Пусть далеко не все с точки зрения современного музейного дела здесь совершенно, но в таких комнатах живет душа тех, кто собирал экспонаты. Так было и здесь.

...Наскальные охотничьи рисунки. Фотографии мавзолеев и каменных стел. У этих стел встречались в степи кочевники. Выточенная из ракушечника головка тысячелетней давности — ее ставили на постель умершего, и стояла она год, символизируя дух уже не существующего человека; головку эту экспедиция музея нашла недавно в песках.

Словно караванной тропой, от колодца к колодцу, бредешь через пласты истории края — и вот под портретом уже знакомое имя: Карелин Григорий Силыч, русский путешественник и естествоиспытатель. Строгое, изборожденное морщинами лицо смотрело с фотографии. «Пустыня! Пустыня съела молодость! От нее и седина, и дряблость кожи, и прочие предвестия старости...» — припомнились слова из повести «Кара-Бугаз».

Карелин прошел «киргизскую сторону», «смертоносные области» вдоль и поперек, и не было, наверное, в те годы в России человека, который знал эти места лучше, да к тому же имел к ним необъяснимое пристрастие. И потому, когда в 1832 году на берегу залива Мертвый Култук был основан Форт, он стал его начальником. Первая опорная точка в почти не исследованном крае. Многое, правда, для изучения земель от Каспия до Арала дала экспедиция 1825—1826 годов, в которую входили полковник Берг, доктор Эверсман, Волховский, Анжу Дюгамель. Необходимость в познании этого края была столь велика, что в очередную экспедицию 50-х годов отпускают ссыльного Тараса Шевченко...

Казалось бы, знакомые полотна поэта-художника: «Казашка Катя», «Байгуши» (казахские дети — нищие), «Казашка над ступой», «Казах в юрте», «Казах на коне», «Казахский бакса» (музыкант), «Пожар в степи». Но здесь эти картины постигаешь естественнее и глубже, потому что за окном сейчас та же степь и тот же ветер...

Две ивы, что посадил Шевченко, живы до сих пор. Их стволы похожи на старое серебро.

— Мы посадим новые, такие же, — говорит Есбол Умирбаев.— У нас должно быть все, как при Шевченко.

Он показывает крохотную землянку, где работал поэт: стол, узкая кровать, вид на залитый солнцем сад и прохлада. Эту прохладу, подаренную поэту комендантом Форта, работники музея тоже берегут: землянку восстановили, обсадили тонкими саженцами.

Много лет Есбол Умирбаев и Анатолий Костенко изучали документы, чтобы установить на Мангышлаке места, где бывал Шевченко. Установить и пройти по ним... По крупицам собирался музей. Еще недавно он занимал одну комнату, но трудами школьного учителя, уроженца этих мест, Есбола Умирбаева и его помощников музей разросся, да настолько, что несколько лет назад рядом с Музеем Шевченко открылся еще и краеведческий!

— Не удивляйтесь, — предупреждает Умирбаев, — но нас не оставляет мысль и о третьем музее — Доме-музее героев гражданской войны...

Мы вышли за ворота сада, идем вдоль глухих, серо-желтых, сложенных из ракушечника заборов. Прокричал верблюд, как плохо прочищенная труба. Проехал пастух на лошади, он ехал к морю по плоскому, потрескавшемуся, усыпанному камнями берегу. Кое-где за заборами виднелись юрты. Обычно их ставят во дворах летом. Мы постучали в один из домов, нас охотно впустили. Угостили прохладным шубатом — кислым верблюжьим молоком, откинули полог юрты: «Смотрите!» Из юрты шмыгнули ребятишки, встали у входа. Снаружи юрта была покрыта бараньими кошмами, привязанными веревками. Внутри хорошо просматривался каркас жилища — переплетение деревянных реек (их делают в Хиве, на фабрике). Вдоль стен свешивались разноцветные кисти, а с потолочного круга спускалась гиря: чтобы ветер не сорвал юрту. В юрте было просторно и прохладно, электрическая лампочка освещала стоящие вдоль стен разноцветные сундуки.

Долго тянется улица — прямая, словно по линейке проложенная, напоминая, что Форт возник как военное поселение. Есбол Умирбаев ведет меня к часовенке. Мы идем и рассуждаем о том, что вот годы бегут, рядом возник большой город Шевченко, а Форта вроде бы и не коснулось время. Даже воду в поселок привозят из Астрахани...

Умирбаев говорит: может быть, Форту уготована судьба историко-этнографического заповедника, может быть, в этом его будущее?

Любопытная мысль. Любопытная тем более, что сегодняшнему Мангышлаку ощутимо не хватает штрихов истории, той самой истории, которая подводила бы человека к пониманию, как и почему эта древняя земля кочевников превратилась в индустриальный, нефтехимический форпост страны.

— А знаете, — добавляет Умирбаев, прощаясь, — у нас неподалеку, в степи, есть и бывшие подземные мечети, могильники, усыпальницы. Масатата, Шопаната, Шахбагата...

Я уезжала из Шевченко морем. В сумерках вечера открылась еще не виданная мной картина города на каспийском побережье. Я различала далекие огни порта, зеленые, плывущие в небе буквы «Актау» над зданием гостиницы, темный островок парка, круглый маяк на крыше дома, посылавший в море то красный, то белый луч. Над этим полотном береговых огней, над спокойным морем встала круглая ярко-красная луна. Низко висел над волнами ковш Большой Медведицы...

Город уходил, превращаясь в полосу огней, в далекий светящийся горизонт. Кругом расстилалась бесконечная гладь Каспия, как синий цвет пустыни.

Л. Чешкова, наши спец. корр.

(обратно)

«Погода» земной коры

Назиров положил перед синоптиками фотографию. Те обрадовались: как раз то, что нужно для учебника по метеорологии! На снимке, сделанном с искусственного спутника Земли, был виден атмосферный циклон. Облачность четко выявляла движение воздушных масс. Одна ее ветвь отмечала наступление холодного фронта, другая — теплого. В месте их смыкания облака закручивались в спираль.

«Циклон на стадии максимального развития, — сказали синоптики. — Идеальный случай!»

После этого М. Назиров и выдал «секрет»: на фотографии изображены не закрученные циклоном облака, а снежные вершины высочайших гор! Точнее, космическая аппаратура запечатлела Гималаи и район Тибета: Ньенчен-Тангла и Далай-Лама.

Конечно, случайность, прихоть природы... Заметили же астрономы на одной из звездных фотографий человеческое лицо с бородой.

М. Назиров сравнивает с первой фотографией другую, на которой изображен подлинный атмосферный вихрь. Почти близнецы! Но за первым, внешним намеком на сходство исследователь ищет более серьезные аналогии.

...Взаимодействие циклона с антициклоном — это «конфликт» теплого и холодного воздуха. Поначалу между ними возникает ровный фронтальный раздел. Но взаимодействие продолжается: фронт ломается, в нем появляется излом, точка перегиба. Холодные и теплые воздушные массы постепенно закручиваются, образуя гигантскую спираль, движение которой постепенно угасает.

Такова вкратце биография заурядного циклона, изложенная на основе теории шведского ученого В. Бьёркнеса, которая появилась более 60 лет назад и стала хрестоматийной для метеорологов.

У заурядного циклона есть верные приметы. В точке перегиба обязательно образуются вихреобразные движения. Это его центральная часть, своеобразный крючок, в котором вместе закручены теплый и холодный воздух. Но и горные системы образуют похожую картину, что и было видно на снимке из космоса!

Теория гласит: холодный и потому более тяжелый воздух подтекает под теплый, который и поднимается вверх по клину холодного воздуха.

Запомнив это положение, обратимся к карте. Реки Янцзы, Меконг, Салуин, Иравади текут бок о бок на громадных расстояниях и нигде не сливаются. Брахмапутра покрывает почти 1000 километров вдоль Гималаев, прежде чем ей удается повернуть на юг.

Русла этих рек — громадные борозды на поверхности Земли, как бы проведенные одним плугом. Вероятнее всего, речные борозды возникли на стыке горных пластов, которые медленно, но верно двигались относительно друг друга. Их путь был наклонным; направленным немного вверх.

Сегодня геологи обнаружили немало таких крупных — на сотни километров — надвигов. Называют их шарьяжами. Процесс надвигания земных пластов удивительно напоминает подъем теплого воздуха по холодному клину. Та же упорядоченность восходящего движения, примерно тот же наклон и, главное, похожий состав участников: легкий материал и более тяжелый. Гималаи, как известно, высочайшие горы Земли. На их постройку пошло вещество полегче. «Чем меньше удельный вес материка, тем он мощнее, выше, тем больше по площади» — так считают ученые. Значит, еще одна аналогия: каменный вихрь «Гималаи — Тибет» образован породами, разными по весу.

Атмосферный циклон — явление крупного масштаба, порождение всемирной атмосферной обстановки. На севере аукнется, на юге откликнется... Циклон в земной коре также не изолированный случай, а следствие общепланетарной ситуации. Атмосферные и литосферные процессы происходят практически на равном удалении от центра Земли, и поэтому их размеры должны примерно совпадать. Так и есть: те и другие вихри достигают тысячекилометрового размера.

М. Назиров подбирает несколько фотографий изучаемого района, сделанных со спутников системы «Метеор», и компонует их в более крупное по масштабу изображение. Затем на его основе рисует схему основных горных цепей. На ней еще более отчетливо проступает характерный крючок, который в атмосфере образуют теплые и холодные потоки, а на Земле — горные цепи.

Проявилось и еще одно совпадение. Метеорологи знают, что на холодном фронте облачная полоса обычно поднимается выше, чем на теплом, и образует волнообразные изгибы. На составной космической фотографии хорошо видны эти изгибы. А рост вверх очевиден: здесь расположены высочайшие горные пики — восьмитысячники, а на одном из изгибов — знаменитая Джомолунгма.

Итак, сходство по многим пунктам... Естественно предположить, что одинаковые особенности, подмеченные в небе и на земле, являются следствием и сходных причин. Недолговечные структуры возникают в атмосфере из-за характера ее циркуляции. Она, в свою очередь, вызвана прежде всего вращением земного шара.

Следующий логический шаг, который так и напрашивается: горные вихри также рождены вращением Земли.

Геологи и геофизики давно признают движение в земной коре. Вспомним знаменитую гипотезу о дрейфе континентов! Сейчас специалисты говорят о плавании не континентов, а отдельных плит земной коры, несущих на себе целые океаны и части света.

Молодой ученый приходит к выводу, что в земной коре не могут существовать избранные — только вертикальные или только горизонтальные — движения. Он цитирует самих геологов, сознающих, что они не принимают в расчет очень важное обстоятельство: «Земля кругла, и она вертится».

Академик Д. В. Наливкин пишет по этому поводу: «Вращение Земли вызывает мощные силы, движущие громадные массы воздуха. Эти же силы движут еще более значительные и тяжелые массы воды. Эти же силы существуют и в твердой коре. Размеры сил, вызывающих движение в атмосфере... совершенно исключительны. Не менее они и в гидросфере и, конечно, в литосфере. Они должны вызывать изменения и в твердой среде. Отрицать существование этих изменений бесполезно и даже вредно».

Вывод Назирова: в коре вращающейся планеты преобладают движения, которые неминуемо принимают вихреобразный характер.

Однако горные породы не вода, не газ; породы — крепкий материал. В силах ли вращение земного шара закрутить вихрем неподатливые каменные массы? Метеоролог Назиров вновь берет в союзники самих же геологов. Они установили, что земная кора неоднородна, ее участки обладают различной упругостью и пластичностью. В далеком геологическом прошлом, судя по всему, эти различия были еще контрастнее. Геологи же высказывают идеи о том, что в таких условиях возможно подтекание более тяжелого вещества земной коры под более легкое, ибо в условиях больших температур и давлений твердый камень становится податливым, можно сказать, текучим. Об этом много лет назад говорил академик В. И. Вернадский: «Целый ряд твердых тел внутри планеты под влиянием очень сложных движений оказывается текучим, то есть приобретает ряд свойств жидкости».

Все-таки в творческой работе есть что-то удивительное! Вот человек подметил странный, но вроде бы случайный факт. Задумался, так и эдак прикинул, какое тут может быть объяснение. Возникла мысль, сначала столь необычная, что сам человек воспринял ее с недоверием. Но едва он попробовал взглянуть на мир сквозь призму этой диковинной мысли, как произошло чудо: факты, ее подкрепляющие, он стал находить там, где их вроде бы быть не должно!

Нечто подобное случилось с Назировым. В одном журнале, который он просматривал из чистой любознательности, он вдруг наткнулся на ошеломивший его снимок. Все было знакомым на фотографии: вот теплый и холодный фронты, вот характерный крючок, который они образуют...

А на снимке был запечатлен... взрыв! Взрыв, который сваривает в одно целое две пластинки различных металлов!

Может быть, нечто подобное происходит и в земной коре, когда ее гигантские блоки соприкасаются?! Возникают фантастические силы, которые способны размягчить каменные массы и закрутить их вихрем не хуже, чем это сделал взрыв с металлическими (!) пластинами.

Так исследователь пришел к идее циркуляции земного вещества. В сравнении с атмосферной — это черепашья циркуляция, растянутая на миллионы лет. Именно она устанавливает «погоду» земной коры.

Теперь он снова — но уже иначе! — пригляделся к карте. Вот пролив Дрейка, отделяющий Южную Америку от Антарктиды. Восточнее пролива расположилось море Скоша, с трех сторон окруженное грядами островов и подводным хребтом. Море как бы затянуто в мешок, горловина которого направлена на запад.

И еще один подобный «мешок» — море Банда в Индонезии. А вот Карибское море: то же самое.

Да, но подобный «мешок» он уже видел! Видел на космической фотографии, которая запечатлела вторжение холодного воздуха со стороны Гренландии в Европу. Тут границы «мешка» были очерчены уже не подводными хребтами, не грядами островов, а облаками.

Еще одно случайное совпадение? Но отчего же тогда совпадают и размеры — здесь холодный воздух протянулся на 2000 километров, и тут — море Скоша, Банда, Карибское — имеют примерно ту же самую протяженность? Быть может, этому есть иное объяснение: атмосферный «мешок» создан циркуляцией воздуха, его аналог из крепчайших скал — циркуляцией горных пород.

Все сходится, как при сложении мозаики.

Тихий океан опоясан так называемым «огненным кольцом» — цепочкой вулканов, расположенных на его берегах. В западной части океана вулканы находятся в основном на островах, образующих своеобразные дуги. Это Алеутская гряда, Курильская, Японские острова, Филиппины и так далее.

Если внимательно присмотреться к островным дугам, то и в них можно различить некоторые черты атмосферных вихрей. Каждая цепочка островов напоминает фронтальную облачную полосу. Об этом свидетельствуют размеры: те и другие тянутся примерно на 1000 километров. Дуги островов изогнуты в восточном направлении — к открытому океану. Атмосферные фронты в северном полушарии также обращены выпуклой стороной на восток. Размеры островов в каждой гряде уменьшаются: на севере они больше, чем на юге. Но и распределение облаков во фронтальной полосе подчиняется той же закономерности!

Наконец, последний, но очень веский аргумент в пользу сходства: около островных дуг имеются глубоководные желоба, расположенные вдоль их выпуклой стороны. Иными словами, здесь мы наблюдаем сочетание гряд и впадин. Такое же сочетание встречается и в атмосфере при столкновении теплых и холодных масс воздуха. Более легкий воздух поднимается по клину более тяжелого и опрокидывается. Возникает гряда и рядом впадина. Между прочим, рельеф «гряда — впадина» — привилегия не только океана. С каждой достаточно протяженной горной системой соседствует параллельный ей прогиб. Он проходит, в частности, вдоль восточного подножия Уральского хребта, у северо-восточной стороны Копет-Дага и около других гор.

Все это, однако, статика, неподвижность. Но если понятие «погоды» действительно применимо к земной коре, то можно описать и динамику, движение каменных масс. Можно, к примеру, представить, как менялась «погода» земной коры, как образовывались островные дуги. Сначала надвинулся один «каменный фронт», и, подобно облакам, его границу отметила возникшая дуга островов. Затем в движение пришла новая, исторгнутая недрами масса, третья, четвертая... В местах соприкосновения старых и новых фронтов масса облаков — простите! — островов — должна была увеличиться. Так на стыке Алеутской и Курильской гряд возник полуостров Камчатка — большой и с высокими горами. На стыке Курил и Японских островов появился крупный остров Хоккайдо. Остров Тайвань стоит там, где сомкнулись гряды Рюкю и Батан.

М. Назиров начал свои исследования с сопоставления атмосферных и земных процессов. А продолжил их в несколько ином направлении. Он привлек воздушные ситуации для толкования ситуаций геологических.

Давно известно, что очаги землетрясений сосредоточиваются в разломах земной коры, уходящих наклонно вглубь. Очаги же вулканов также тянутся вдоль разломов, но располагаются выше и на некотором удалении от них. У геологов пока нет объяснения этой вечной неуживчивости.

А если взглянуть на это явление сквозь призму новой гипотезы? Разлом земной коры соответствует в атмосфере разделу между холодным и теплым воздухом. Вспомним, что последний движется наклонно вверх по холодному клину... Метеорологи знают, что в этом случае передний край надвигающейся массы вспучивается, в ней образуются купола. Из-за трения они появляются не у самого раздела холодного и теплого воздуха, а выше его.

Не так ли возникают купола в Земле, когда земные блоки движутся по разделу и трутся друг о друга?! В них накапливаются поступающие по разлому из глубин жидкие и газообразные соединения. Появляются очаги вулканов — на удалении от разлома, в котором располагаются очаги землетрясения.

Конечно, купола образуются не всегда. Тогда восходящие потоки достигают поверхности и заявляют о себе термальными источниками, гейзерами. Гейзер — это вулкан непрерывного действия и потому маломощный.

Препарируя атмосферные вихри, молодой ученый строит на их основе... геологические разрезы. Он говорит, что литосферный вихрь, как подсказывает его воздушный собрат, должен создавать разреженную область. В нее устремятся подвижные компоненты недр: газ, вода и нефть. Возможно, что именно так образуются нефтяные ловушки.

Гималайско-Тибетский вихрь, по мнению Назирова, образовал полость у подножий гор Мишими и хребта Кумун. Глубина ее залегания — 1,5—2,5 километра. Здесь, в месте, где смыкаются границы Индии, Китая и Бирмы, может оказаться большое месторождение нефти. Неудивительно, что в пределах указанной территории уже ведется нефтяная добыча. Но если копнуть поглубже... Таков геологический прогноз метеоролога.

А что думают сами геологи по поводу «небесных знамений»?! Как они воспринимают прозрачные намеки воздушной среды относительно среды горной?

Книга украинского геолога О. Слензака называется «Вихревые системы литосферы и структуры докембрия». Открываю книгу — и вновь передо мною знакомые картины! Море Банда в окружении геологических структур, изогнутых в виде вихревых дуг. Это Индонезийская вихревая система, для которой автор устанавливает «тенденцию к перемещению масс в направлении выпуклой стороны дуги». Затем Тихоокеанская вихревая система. Северная система, ее ветвью является Алеутская островная дуга. Указаны и новые литосферные вихри — Африканские, Европейские, а затем — вихри всей Земли! Их размеры —1000 километров. Знакомая цифра!

Хочу подчеркнуть, что Гималайско-Тибетский вихрь, замеченный на фотографии, представлен горными системами. Это видимые геологические структуры. А вихри, выделенные украинским геологом, нельзя увидеть. Они геологические образования, скрытые в недрах Земли и выявленные на основании геологических и геофизических данных. Метеоролог и геолог в своих исследованиях пришли к сходным соображениям.

Вот мнение О. Слензака: «...вращательное движение Земли создает вихри литосферы». Кстати, цитаты двух советских академиков, приведенные выше, взяты из его книги.

Сказанного довольно, чтобы представители наук о Земле заинтересовались новым взглядом на объект их исследований. Космические фотографии уже открыли глаза на многие, ранее не замеченные геологические явления Каменные вихри, похоже, еще одно открытие, которое предстоит понять.

В. Друянов

(обратно)

В джунглях древнего Вайнада

Откуда-то потянуло сыростью, и на дорогу стали наползать полосы тумана. Они наплывали, странно покачиваясь, оседали на придорожных кустах и исчезали в темноте. Это было похоже на игру призраков. Вдруг сквозь медленно плывущий клок тумана засверкали огоньки. Они приближались в каком-то своем порядке. И когда оказались рядом, я различила множество факелов над бесконечным потоком маленьких темнокожих людей. Пророк в красном балахоне, несший в руках старинной формы меч, посмотрел сквозь наш «джип», как будто это было пустое место. Древнее племя двигалось по своей ночной тропе. Покачивались странные флаги — хоругви, разрисованные поперечными зигзагами — красными, черными, белыми. Люди несли на палках гроздья бананов — подношение всемогущей богине Мариамме. Резко пели флейты, и глухо стучали барабаны. Процессия шла сквозь ночь мимо спящих деревень, через засыпавшие городки. Милю за милей. Маленькие выходцы из прошлого со своими пророками, духами и богами. Обогнавший нас «джип» как-то странно и легко прошел сквозь идущих. А они все лились и лились по дороге, как река, по темной поверхности которой плыли факелы. Не было шоссе, не было нас, а была древняя тропа и ее хозяева. Эта ночь принадлежала им, а они словно вышли из нее.

Кто эти люди? Откуда шли они? Куда?

То были панья...

Мы — панья

Солнечный луч проник сквозь подслеповатое окошко хижины и лег веселым зайчиком на противоположную закопченную стену. Пылинки, вырвавшиеся из полумрака, освобожденно заплясали в неверном золоте света. Откуда-то пополз синеватый дымок, и я поняла, что наступило утро. Вошла девушка с печальными глазами и сказала:

— Вас там уже ждут.

Девушку звали Лакшми, и жилище, где я обрела ночлег, принадлежало ей. Я вышла из хижины. Над плато Вайнад стояло ослепительно прозрачное раннее утро. Из соседних зарослей доносился гомон птиц. Над лесом, где-то у самого горизонта, синел хребет Западных Гхат. Безлюдье. Только небольшая группка темнокожих людей недалеко от хижины напоминала о том, что в этих местах обитает человек. Все они слегка поеживались в прохладе раннего утра и кутались в куски белой ткани. Группа о чем-то совещалась. Потом от нее отделилась женщина и решительно направилась ко мне. Женщина была, несомненно, парламентером. Она остановилась передо мной, и приветливая улыбка блеснула на темном лице. В жестких вьющихся волосах кокетливо торчал синий цветок, а мочки ушей были растянуты круглыми серьгами, усеянными красными блестящими точками.

— Мадама, — сказал парламентер, — ты зачем сюда приехала?

В первую минуту «мадама» растерялась от такого неожиданного вопроса и оторопело спросила:

— Как «зачем»?

Парламентер непочтительно и недипломатично хихикнул и поманил рукой остальных.

— Вы кто? — спросила я.

— Мы — панья, — нестройно ответили мне.

— Я к вам в гости, — вежливо сказала я.

Стоявшие рядом одобрительно закивали головами. Мой первый рабочий день в племени панья начался.

Панья... Пожалуй, это самое австралоидное и древнее племя плато Вайнад. Английский этнограф Торстон писал в начале нашего века: «Панья — темнокожее племя, небольшого роста, с широкими носами и кудрявыми волосами».

Индийский этнограф Гуха отмечал, что «панья имеют близкое отношение к австралийским аборигенам или скорее к протоавстралоидному элементу, с некоторой примесью негроидного элемента».

«Они охотятся на тигров и пантер с копьями и сетями. Едят крыс, змей, рыб, креветок, земляных крабов и черных обезьян», — сообщает другой индийский этнограф Луиз. Известный индийский ученый доктор Айяппан писал: «Нет сомнения, что панья самые древние обитатели Вайнада».

Короче говоря,все, кто соприкасался с панья, сообщали о них много интересного: у панья есть колдуны, они поклоняются странным богам и устраивают дьявольские танцы в джунглях. Все эти сведения могли произвести впечатление на любого, не только на меня. Помимо этого, я знала, что панья — крупнейшее лесное племя. В общей сложности их было не менее 40 тысяч, и занимали они лесной район от Нилгири до Малабара, но основным местом их расселения оказалось плато Вайнад. А что же я еще о них знала?

Несколько легенд проливали весьма сумеречный свет на историю племени. Легенды были противоречивы и отрывочны. В них присутствовали и правда и выдумка. Когда европейцы впервые увидели панья, то решили, что это потомки африканцев, потерпевших когда-то кораблекрушение у берегов Малабара. Их ввел в заблуждение внешний вид панья. Мелковьющиеся волосы и толстые губы для европейского обывателя были всегда признаками африканцев. О протоавстралоидах тогда еще не знали. Торстону панья рассказали только то, что они пришли издалека, бежав от притеснений какого-то раджи. Но они не помнили ни места прежнего обитания, ни имени раджи, ни времени своего «исхода».

Несколько позже удалось узнать еще одну легенду. Когда-то панья жили на горе Иппимала около Тамарачерри. В те времена они не имели дела с другими людьми. Густой лес кормил панья, пещеры укрывали их от дождя и пронзительных ночных ветров. Однажды кто-то из панья, выйдя к опушке леса, обнаружил поле молодого риса. Зеленые побеги и несозревшие колосья привлекли внимание лесного следопыта. Он попробовал колосья, и они ему понравились. Но его спугнул крик человека, который принял панья за обезьяну. Панья не знал, каким был этот человек — добрым или злым. Он понял только то, что человек сторожит рис и что днем «пастись» на поле — занятие опасное.

Панья рассказал соплеменникам о поле и вкусных побегах, растущих на нем. Теперь каждую ночь лесные люди выходили на опушку и ели зеленый рис. Вскоре владельцы полей заметили, что кто-то по ночам поедает молодые побеги риса. Они думали, что это кролики или обезьяны. Кто ж мог знать, что в лесу рядом с ними живут люди, называющие себя панья?

Когда об этом стало известно, люди начали охотиться на людей. Но поймать осторожных и ловких жителей леса долго не удавалось. Наконец одному из земледельцев пришла мысль расставить на похитителей риса сети, как на диких зверей. В ту недобрую ночь двадцать панья попались в сети. Маленькие, темнокожие, они беспомощно бились в прочных снастях, кричали и плакали. Остальные сидели на опушке леса в кустах, не понимая, что произошло. И, страшась, не посмели прийти на помощь. Опутанных сетями панья повели куда-то в глубь полей, подгоняя ударами палок. Так первую партию рабов-панья привели к большому каменному дому землевладельца. Их стали приручать, как диких зверей. Но панья оказались на удивление послушными и терпеливыми. Пленников бдительно сторожили, и никому из них не удалось убежать за время приручения в родной лес. Панья заставили работать на поле, научили языку их хозяев и однажды отпустили. Но отпустили не просто. А приказали привести с собой соплеменников.

Маленькие рабы не посмели ослушаться. А потом наступили еще худшие времена, когда люди, владеющие рисовыми полями, начали скупать участки леса. Они покупали этот лес вместе с панья, которые автоматически становились их собственностью. Тех, кто пытался избежать этой участи, ловили и силой обращали в неволю. Так племя панья было порабощено феодалами и помещиками Вайнада. Период рабства, видимо, длился не одну сотню лет. Да и сейчас оно окончательно не исчезло.

...Поэтому неудивительно, что старого пророка и вождя Палана из Начери я встретила на кофейной плантации. Он сидел у куста зеленого кофе и рыхлил под ним землю. Когда я окликнула его, он поднял седую кудрявую голову и удивленно посмотрел на меня.

— Вот где я тебя нашла, — сказала я.

— А где бы ты меня могла сейчас найти? — еще раз удивился старик.

Мы так и уселись под этим же кустом кофе. Я видела, как по склону, на котором расположена плантация, сновали люди, занятые работой. Среди них было немало панья. Склон спускался вниз к узкому ущелью, на дне которого мирно журчал прозрачный ручей.

— Все это, — Палан показал на плантацию, ущелье и лес, — принадлежало когда-то панья. В те времена мы были свободными. А теперь слушай, я расскажу тебе, что знаю. Прошло много лет, и в моей старой голове все спуталось. И если я вдруг скажу неправду, ты меня простишь. Я предупредил тебя.

...Давно-давно где-то на западе стояла гора Иппимала. Это была высокая гора, сверху донизу покрытая лесом. В этом лесу с незапамятных времен и жили панья...

Палан рассказывал очень долго. Солнце уже клонилось к горизонту и теперь наполовину ушло в землю, чтобы, пройдя ее насквозь, вновь появиться завтра утром на востоке.

— Прошло уже много-много лет с тех пор, — задумчиво сказал Палан. — Панья многому научились. Теперь мы строим дома, делаем одежду.

Нас заставили работать на плантациях. Мы лишились многих своих земель. Но мы не забыли своих богов и свои джунгли. Когда нет работы на плантации, мы уходим в лес охотиться и собирать коренья и дикий мед. Мы ловим рыбу в реках и выращиваем тапиоку около наших деревень. Несмотря ни на что, панья остались панья.

Сто восемь куламов

...В этом я убедилась очень скоро. Каждое утро, когда на деревьях и траве лежала еще обильная роса, я отправлялась в путь. Деревушки панья были разбросаны везде: на склонах гор, в лесных зарослях, в узких долинах. В каждой из них несколько домов — небольших хижин, сделанных из бамбука. Крыши покрыты пальмовыми листьями или рисовой соломой. В некоторых деревнях бамбуковые стены обмазаны глиной. Глины вокруг много. Небольшие, чистые дворики вокруг хижин врезаны в глинистую почву. Как правило, в хижине одна комната. Она небольшая — метров восемь-десять. Потолок сделан из бамбуковых жердей. Окон нет. Свет и воздух проникают сквозь узкую дверь. Справа от двери, прямо в земляном полу, находится очаг. Несколько камней поддерживают глиняный горшок над очагом. Всю мебель заменяет циновка. На ней спят, сидят и едят. Кроме этой циновки, двух-трех глиняных горшков, нескольких ложек из кокосового ореха, тряпки, которая заменяет многим одежду, а иногда топора с узким лезвием или старинного копья, вы ничего в хижине панья не найдете. Перед некоторыми хижинами стоят деревянные высокие ступы-крупорушки с тяжелыми пестиками. В них обычно женщины рушат падди — неочищенный рис. Сами панья его не выращивают, а покупают за деньги, заработанные на плантации. Да и хозяева плантации предпочитают расплачиваться прямо зерном. Рядом с двориками небольшие возделанные участки. На этих участках панья выращивают тапиоку.

В некоторых местах появились так называемые колонии для неприкасаемых — хариджан. В них поселяют и панья. Там они живут в длинных каменных бараках под черепичной крышей. Каждый барак разделен на несколько секций. Секция — это одна комната, рассчитанная на отдельную семью. Колонии строят в неуютных безлюдных местах. Панья стараются в них не попадать. В племени бывших рабов нет богатых и зажиточных. Панья все бедны. На плантациях, где они работают, им платят гроши, а на них почти невозможно прокормить семью. Поэтому панья не расстаются со своими традиционными занятиями. Лес по-прежнему кормит племя. Ростовщики и торговцы обманывают панья, и те легко попадают в их сети. Нередко бывает, что весь дневной заработок панья отдает ростовщику.

Когда-то помещики силой отбирали землю у панья и превращали их в рабов. Теперь правительство закрепило оставшуюся землю за панья. Но и эти небольшие клочки часто становятся причиной раздора между панья и помещиками — дженми. Наивные и доверчивые, панья, как правило, оказываются побежденными.

Сначала они потеряли свою свободу, потом землю, теперь они могут потерять работу. В какой-то момент мне показалось, что они потеряли даже свою родовую организацию. И я этому не удивилась, потому что многие племена, которых превращали сначала в рабов, а затем в батраков, забыли о своих первоначальных родах, не помнили их названий. Я думала, что и с панья случилось то же самое. Та небольшая литература, которая была написана о племени, подтверждала эту мысль. «Родовая организация утрачена», — отмечали солидные авторы. «Роды? — удивленно спрашивали меня панья из предгорий Нилгири. — Нет, мы уже о них не помним. И легенды не знаем. Говорят, что было когда-то деление на роды, но теперь уже нет».

И каждый раз разговор о родах заходил в тупик. Но я продвигалась медленно по лесистому плато Вайнад, уходя все дальше в глубь древней земли. Сначала мне удалось выяснить, что в каждой деревне панья есть свой выборный вождь. Его называли «куттан». Потом оказалось, что при вожде есть совет «коттани». Все дела в деревне решает он. Основное место в работе совета занимали проблемы семейной жизни. За супружескую неверность совет наказывал и мужчин и женщин. Наказывал штрафом от 7 до 10 рупий. Деньги шли на устройство праздников. Здесь сохранились основы древней демократии. Раз есть вождь, значит, есть еще племя. А потом выяснилось, что не все панья забыли о своей родовой организации.

...Он пришел ко мне в Чингери под вечер и сказал, что живет в деревне неподалеку. Он был сед, темнокож, с живым подвижным лицом.

— Мадама, — сказал он, — говорят, что ты ищешь умного человека.

— Хочешь сказать, что ты тот умный человек? — спросила я.

— Конечно, — уверенно ответил он. — Я не только умный, но еще и жрец.

— Прекрасно. Так давай поговорим.

— Давай, — охотно согласился он.

И мы поговорили. Теперь я считаю, что Кулиен, сын Курумена, не только умный человек, но и самый памятливый среди панья.

Оказалось, что у панья существует 108 родов. Их называют «кулам». Во главе каждого стоит вождь. Роды называются по имени предков, их основателей. Конечно, Кулиен не помнил все 108. Но некоторые назвал: Теваньен, Кадайран, Маниямкодан, Нанжильвудан, Нарикодан, Паппалан, Черанкодан. До сих пор дети принадлежат куламу матери, а муж, согласно традиции, живет в роду жены, в ее доме. Правда, теперь есть отклонения от традиции. Но все это свидетельствует о том, что родовая система у панья была матриархальной. В некоторых местах, правда очень редко, еще сохранилась и форма матриархального брака — полиандрия, или многомужество. Когда-то, как сказал Кулиен, собственность в племени принадлежала женщинам и переходила от матери к дочери. Но теперь положение мужчин в этом отношении улучшилось, и собственность делится — если есть, что делить — поровну между дочерьми и сыновьями.

Тропа в ночи

Когда в Вайнаде наступает апрельская ночь новолуния, панья устраивают праздник в честь богини Мариаммы. Для меня этот праздник начался несколько необычно. Поздно вечером я рассталась с нилгирийскими панья и пересекла границу штатов Тамилнад и Керала. Через несколько миль от границы, уже на «той стороне», меня поджидал господин Кришнан. Помнится, я рассчитывала отдохнуть хотя бы ночью. Но господин Кришнан был не из тех, кто потворствовал таким слабостям. Округлив по-мальчишески глаза, он таинственно спросил меня:

— Знаете, что будет сегодня ночью?

— Нет, — чистосердечно призналась я.

— Сегодня ночью будет такое... — продолжал напускать туману господин Кришнан. — Короче говоря, вам не придется спать сегодня ночью, — неожиданно закончил он и рассмеялся тихо и, как мне показалось, довольно ехидно.

Я не рассердилась. Только переспросила, что же все-таки будет ночью.

— Ой! — схватился за голову господин Кришнан. — Будет такое... В общем, надо спешить.

Я посмотрела на часы. Стрелки показывали полночь. Без дальнейших расспросов я подчинилась господину Кришнану.

Сначала дорога была пустынной. Над ней стояло темнее звездное небо, и теплый ветер шумел в зарослях, тянувшихся по обе стороны. Время от времени ухала какая-то ночная птица. Из-за поворота вынырнула придорожная харчевня под пальмовой крышей. На харчевне было написано: «Отель Париж». «Париж» освещался керосиновой лампой, а над прокопченным его прилавком торчала лохматая голова, грустно и задумчиво смотревшая на темную дорогу. «Отель Париж», здесь, в глуши, при лесной дороге. Мне стало смешно и расхотелось спать. Куда и в каком направлении мы ехали, я не знала. Да это было, наверное, и неважно. Сквозь деревья скользил тонкий серп молодой луны.

...Из медленно плывущего клока тумана засверкали огни. И когда они оказались рядом, я различила множество факелов над бесконечным потоком маленьких темнокожих людей.

Резко пели флейты, стучали барабаны. Древнее племя панья двигалось по своей ночной тропе к всемогущей богине Мариамме. Панья шли сквозь ночь мимо спящих деревень, через засыпавшие городки. Милю за милей.

Сколько веков они так шли? Что задержало их в пути? Почему они не заметили, что их тропа превратилась в асфальтированное шоссе? Что там, где когда-то были джунгли и стоял лесной деревянный храм богини Мариаммы, теперь вырос городок Кальпетта? Может быть, их это не касалось? Какой-то закон древней жизни властно звал их в то место, где находилась богиня. Они шли через город, удивленно расширив глаза и автоматически перебирая ногами. Город не спал, он ждал этого зрелища. Древняя факельная процессия панья запрудила его узкие улицы. Город приготовился к встрече. Балаганные зазывалы хватали панья за руки. Но те их не замечали. Клоун бил в большой барабан. Пронзительно кричал продавец цветных воздушных шаров. Акробаты взлетали к небу, туда, где стоял серп молодой луны. Город был наполнен своей музыкой, и звуки флейт панья потонули в ее разноголосье. Но длинная, протянувшаяся на весь городишко процессия панья упорно продвигалась к храму. Они шли, не замечая ни лотков продавцов сладостей, ни коробейников, разложивших свои яркие товары на заплеванной мостовой. Они осторожно обтекали препятствия и снова смыкались. В узкой прихрамовой улице их непочтительно толкали, над ними смеялись. Они мешали горожанам, которые пришли посмотреть на них же.

Город, вставший на пути панья, изменил все. Их джунгли, их самих, их храмы, их богиню Мариамму. Но в эту ночь панья этого не замечали и не признавали. В деревянном небольшом храме на алтаре стоит Мариамма. Шелковые одежды, серебряная маска лица. Теперь она чужая, непохожая на прежнюю. Напротив алтаря каменная платформа. На ней трезубец и копья — оружие богини. Но копья не защитили ее от узурпаторов, жрецов-браминов. Это они, захватив лесной храм, превратили Мариамму в свою пленницу, дали ей шелковые одежды и серебряную маску. Жрецы-брамины заставили служить ее всем. Но панья знают, что под серебряной маской скрывается истинное лицо их, панья, богини и их, панья, защитницы. И они не хотят ее отдавать чужим жрецам-браминам. Каждый год в эту ночь они пытаются взять приступом храм и вернуть себе Мариамму. Горят факелы, развеваются хоругви, мерно бьют барабаны панья. И как бы в ответ на это грозно и тревожно начинают бить шесть храмовых барабанов. Их звук низкий и ритмичный. Под такой бой идут в наступление.

Высокий светлокожий жрец становится на пути панья. Он не хочет, чтобы они задерживались у алтаря. Пророк в красных одеждах начинает приплясывать, воздевая руки кверху.

— Меч! Меч! — кричит он.

Меч с бронзовой рукояткой лежит на шелковой подстилке. Он уже не принадлежит пророку-панья: дух Мариаммы овладевает им. Служители храма со шнурами дваждырожденных (1 Дважды рожденный — член касты браминов. Брамины носят в знак принадлежности к высшей касте плетеный шнур через плечо. (Прим. ред.)) хватают пророка за руки и оттесняют от алтаря. Там, где есть жрец, нет места первобытному пророку. Серебряная маска Мариаммы, залитая электрическим светом, равнодушна и бесстрастна.

Служители направляют поток панья к заднему двору храма, где им велят оставить бананы и кокосы, которые они принесли богине. Теперь это дело чужого жреца — отдать их Мариамме или употребить на нужды храма.

И снова бьют барабаны панья, но уже как-то неуверенно и печально. Панья отступают, потерпев очередное поражение.

Но дух панья нелегко сломить. На месте городской площади была когда-то лесная поляна, где устраивались танцы в честь Мариаммы. Зов древней жизни властен, и панья начинают танцевать на площади, не обращая ни на кого внимания. Их тела напряженны и тонки, как звуки флейты. И как эти звуки, панья то поднимаются, то опускаются, создавая замысловатый рисунок, отзываясь каждым движением на странно звучащую мелодию. Они впитывают в себя эту мелодию, сливаются с ней. И уже трудно понять, где люди, а где музыка.

И тут же на площади в клетках бродячего цирка, поводя худыми, облезшими боками, мечутся звери: тигры, пантеры и медведи. Да, все изменилось. Джунгли вырубили, зверей посадили в клетки, а панья танцуют на грязной городской площади под смех и улюлюканье горожан...

...Утром, когда взошло солнце, уставшие панья спали прямо на улицах Кальпетты среди пыли, бумажного мусора и банановой кожуры. Тут же спал и маленький пророк в красных одеждах. Он был пьян, беспокойно метался и стонал.

Мы возвращались из Кальпетты снова туда, в джунгли. Стояло ясное солнечное утро. Дорога была пустынна. Как будто все, что на ней происходило ночью, мне приснилось, но все равно я могу сказать теперь словами Крипгнана: «Я видела такое...»

Духи предков

Дух умершего сидел в горшке уже целую неделю, и старый Каяма сторожил его. Иногда, как казалось Каяме, дух недовольно ворочался в своем тесном вместилище и глухо ворчал. Тогда Каяма старался его успокоить.

— Сиди, сиди тихо, — говорил он. — Тебе осталось ждать немного. Ты же знаешь, что все сейчас заняты на плантации, и даже жрец. Вот когда все освободятся, мы устроим церемонию, накормим тебя и выпустим.

От этих слов дух успокаивался, но ненадолго. Потом он снова начинал ворочаться. И вновь Каяма начинал свой бесконечный разговор. Днем старик сидел с горшком в священной роще, раскинувшейся сразу за деревней. Ночью боал горшок с беспокоящимся духом в хижину и ставил его у изголовья. Каяма теперь плохо спал, потому что и ночью приходилось прислушиваться, как ведет себя дух. Дух принадлежал умершему дяде, к которому Каяма был очень привязан при жизни. Поэтому и взял на себя добровольно эту тяжелую обязанность. Теперь до церемонии Каяма не мог расстаться с горшком. И от этого у Каямы было все время плохое настроение. На восьмой день он взял горшок и отправился к жрецу, который работал на ближней плантации. Жрец был занят подрезкой ветвей деревьев. Они очень разрослись и не пропускали солнечные лучи, которые были нужны кофейным кустам. Жрец сидел на дереве и коротким тесаком рубил ветви. Каяма остановился внизу и долго наблюдал, как работает жрец. Потом не вытерпел:

— Эй! — крикнул он. — Слазь сейчас же с дерева!

Жрец оторопело посмотрел вниз и увидел Каяму.

— Ты видишь, я занят, — спокойно сказал он старику.

— Слазь сейчас же! — потерял терпение Каяма и потряс горшком.

Жрец подумал, что стряслась беда, и быстро спустился.

— Ты его упустил? — с опаской упросил он Каяму.

— Нет. Он здесь, в горшке. Вот послушай, — и приставил горшок к уху жреца.

Жрец прислушался и удовлетворенно кивнул. Потом недоуменно спросил:

— Так чего ты пришел?

— Надо делать церемонию, — ответил Каяма. — Мне уже надоело его сторожить столько дней и ночей.

— Кончим работу, сделаем, — последовал резонный ответ.

Каяма в сердцах с размаху поставил горшок на валун, лежавший под деревом. Горшок не выдержал и раскололся. Оба, жрец и Каяма, на мгновение остолбенели. Дух воспользовался замешательством, вырвался на свободу и черной вороной каркнул с верхушки дерева. Первым пришел в себя жрец.

— Сам выпустил, сам и лови! — закричал он. — А мне некогда! Мне надо работать!

Каяма бессильно опустился на валун и горестно уставился на черепки.

— Что же я наделал? — тонко запричитал он.

— Старый дурак, — злорадно сказал жрец. — Дух был некормленный и теперь замучает тебя.

Солнечный свет померк в глазах Каямы, и он медленно и разбито поплелся в деревню...

Вера в духов умерших, поклонение духу предков — важнейшая часть мировоззрения панья, их примитивной религии. Поэтому погребальная церемония в племени сложна и растягивается на долгое время.

С погребальным ритуалом я столкнулась в деревне Муелмулла. Она была расположена в редких зарослях и производила впечатление тихого и спокойного места. Мы долго говорили со старейшиной Конгаем. Остальные время от времени присоединялись к нам. Лица людей были приветливы и ясны, они шутили и смеялись. И к концу дня я стала своим человеком в этой зеленой и веселой деревне. Я даже не заметила, как село солнце, как наползли сиреневые сумерки, быстро сменившиеся непроглядной темнотой. Сын Конгая принес охапку дров, теперь мы сидели со старейшиной у костра, наблюдая за бесконечно разнообразной игрой желто-красных языков пламени. И вдруг в ближней хижине раздался плач. Какой-то горестный и безутешный. Соседняя с ней хижина откликнулась таким же плачем. Через несколько минут плакала вся деревня. Конгай, сидевший рядом со мной, начал подозрительно хлюпать носом. «Господи, — подумала я, — что же у них стряслось, что все сразу заплакали?»

— Конгай, — тихо позвала я. — Что случилось?

— Ничего, — ответил Конгай и хлюпнул еще раз.

— Как ничего? А почему все плачут?

— А, это... Я сейчас тоже буду плакать, — ободрил он меня.

— Слушай, — обеспокоилась я. — Ты сначала объясни, а потом плачь. Хорошо?

— Хорошо, — покорно согласился Конгай. — А ты тоже будешь плакать?

— А что, надо? — осторожно спросила я.

— Конечно, надо, если у тебя кто-нибудь умер.

— Пока никто не умер, — сказала я.

— А у нас умер. Три года тому назад умер наш родственник, вот мы и плачем.

— А почему вы это раньше не сделали?

Конгай недоуменно уставился на меня.

— Мы и тогда плакали, — как бы оправдываясь, сказал он. — Ведь после похорон надо плакать каждый день в течение трех лет. Иначе дух умершего будет недоволен.

И, объяснив все это, Конгай зарыдал. Деревня плакала до рассвета. А когда взошло солнце, плач прекратился. Деревня выполнила поминальный ритуал.

Дух умершего, дух предка, или, как говорят панья, «пена», может жить в доме, может обитать где-нибудь рядом. Лучше всего, если в деревне отведено для этого какое-то одно место. И людям спокойней, и духам вместе как-то веселей. Обычно дух живет целый год в своем доме, а потом переселяется в колайчатан — место духов мертвых.

— ...Слышишь? — говорит Велла. — Упала ветка, это духи предков ее обломали.

Велла — жрец. Он живет в колонии панья, где теперь стоят домики под черепичными крышами вместо старых бамбуковых хижин. За колонией в лощине — священная роща, средоточие всех реликвий панья, начиная от духов предков и кончая богиней Бхагавати.

— Слушай, слушай, — опять говорит Велла. — Как будто шумит ветер. Но это тоже наши духи.

Окончание следует

Л. В. Шапошникова, кандидат исторических наук, лауреат премии имени Неру

(обратно)

За озером озеро

И не удивительно ли само по себе озеро. Да сравнить его просто не с чем. У реки — конец и начало, ее не окинешь взглядом от истока до устья. Море вообще бесконечно, море всегда старается убедить, будто ты стоишь на краю света. Река — вся движение, вся энергия. Озеро замкнуто, энергия его не видна, она где-то в глубине. Озеро сосредоточено в самом себе, как некое законченное произведение. Озеро манит и еле заметной таинственностью похоже на человеческий взгляд. В него нужно долго смотреть, чтобы к нему приглядеться, и долго ходить по его берегам, как вокруг любимой песни. Да и есть ли у озера берега? Берег у него, по сути дела, один, и совершенно бесконечный, как у человеческой души, которую вроде бы почувствовал, но понять, ох, как трудно.

Река всегда разделяет, у нее берега два, где бы ты ни стоял над ней. Недаром по рекам издавна проходят границы.

Я уже не говорю о морях. Моря и океаны разделяют целые континенты. Порою даже трудно представить, что за страна лежит там, на другой стороне океана. Между тем озера как бы объединяют вокруг себя местность или целые пространства, которые и дорогами своими тянутся к ним, чтобы из озера напиться или заглянуть в его глубину.

Я вспоминаю, как на Глубокое надвигалась гроза. Гроза надвигала тучу среди ясного предвечерья. И глубокие заливы Глубокого сначала сделались холодными, какими-то оцинкованными. Озеро насторожилось. Туча принесла дождя немного, только полыхнула раз-другой, слегка воду подпалила и чуть расплавила.

И чуть задержалась. И тогда Глубокое изнутри позеленело, прохватило толщу свою прозрачностью.

Надо сказать, что вода в Глубоком вообще зеленая, но не оттого, что она цветет или мутна,— зеленый цвет исходит из самой его глубины. У берега прозрачно видны песчаные отмели, а к середине, где озеро уходит на сорок метров в толщу, а по словам старожилов и до ста, оно все зеленей, зеленей и гуще. Вода эта чистая и, на удивление, мягкая. Невозможно смыть мыло с ладоней, когда умываешься. А если уж искупался, становишься шелковым, легким, как младенец.

Я видел, как над Глубоким в ясном предвестии утра собирался туман. Он закутывал сразу все три губы нашего озера. Он даже не поднимался из воды, а возникал как бы из ничего. Ровный до какого-то добродушия, спокойный, он густел и превращал озеро в неведомую страну. Так возникают сказки, когда нельзя сказать, кто их сложил, из чего, а просто сказка появилась — и все. На той стороне деревня исчезла. И ельник подле нее исчез тоже. Вместо ельника возвысился какой-то скалистый остров, и на острове образовалась башня. Башня высокая и гордая, совсем как Гремячая на Запсковье. Она насторожилась и напряженно всматривалась во все стороны сквозь туман, ожидая врагов и не давая им подойти незамеченными. Я бросился в лодку и поплыл к этой башне. Башня то появлялась, то исчезала среди тумана. Она следила за мной, может быть предполагая во мне гонца, который на всех веслах спешит принести тревожное известие: надвигается нашествие или мор. Мне даже почудилось, будто башня раз или два ударила гулким звоном, дабы я не заблудился и знал, что меня настойчиво ждут. Но туман начал рассеиваться, и я увидел на берегу холмистый ельник и одинокую, в стороне, большую ель, которую по мощи можно было принять за башню. Туман рассеивался и, мне кажется, не поднимался. Из него начал покрапывать дождик. Крупные, но легкие капли принялись падать на большом расстоянии друг от друга, так что трудно было сказать, дождь это или нет.

Во всяком случае, когда я поднимался тропинкой, по кленам, березам и липам расходился звучный равномерный грохот. И я понял: это туман играет свой утренний медленный марш.

В нем не было тревоги, птицы пели, как это всегда бывает хорошим утром, и было ясно, что день наступает погожий.

Погожие дни всегда хороши над озерами.

Если встать на берегу озера Ладожского, за спиной оставить Приозерск, город с прежним названием Кексгольм, или Кёкисальми, а еще раньше Корела, так стоять и смотреть вперед, того берега не увидишь. Не такое это озеро, оно похоже на море. Берега его висят в воздухе, упираются в небо. И совсем неважно, небо ли спустилось в воду или берега рвутся б воздух. Ведь цвет воды и неба одинаков: белесый, северный, чуть жемчужный. Нужно смотреть туда, в сторону острова Валаам. Он рассыпал вокруг себя полсотни мелких островов, загромоздился скалами и соснами. Стоишь смотришь, и такое ощущение, словно это берег или Белого моря, или самого Ледовитого открытого океана. Спускаешься ли тропой к озеру Рица. Оно лежит в глубоком разгорье, обрамленное, да, именно обрамленное еловыми, пихтовыми и кленовыми лесами. Оно лежит, полное сознания своей притягательности, как женщина, которая знает, что мимо нее трудно пройти. Вода, почти бездонная, высечена здесь и там глубокими лучами южного солнца. С дальнего берега из ресторана выплясывает бойкая музыка, и прогулочные катера, новенькие и лихие, катают по глади веселую публику. К такому озеру подходишь с опаской и неуверенностью. Так подходишь к хорошо ограненному редкому изумруду или другому подобному камню, которого давно уже нет в ежедневном обиходе, и для тебя он — редкость. Даже в поэтических описаниях, когда сравнивают что-либо с драгоценным камнем, сразу же теряешь доверие и восприимчивость к сравнению. Отсюда все время хочется уйти, подозревая, что слишком долго здесь ты задержался.

Надолго можно задержаться где-нибудь в Саянах на Ойском, скажем, озере, что в трех километрах левее и выше трактовой станции Оленья речка. Но и там не всякому уютно. Уютно здесь рыбаку или охотнику. И озеро и река, из него вытекающая, оживлены хариусом. Берегами ходит медведица с пестуном и медвежатами. К высоким гольцам уходят от комаров маралы. Осенней порой они зычно кричат, и зов их крест-накрест ходит над озером от вершины к вершине. Ночами здесь одиноко и страшно. Тьма обступает костер вплотную, пустынная тишина. Даже ветер не посвистывает в поваленных временем и грозами кедрах. Кажется, что, кроме костра, ничего нет на всем свете. Когда же взойдет луна, глазу непривычно и дико. Голые каменистые громады лежат отчужденно. Они не то что молчат, они враждебно онемели, словно человек для них — диковинное создание, впервые появившееся здесь, от которого ждать можно чего угодно. Словно ты на луне, среди багрово-пепельных нагромождений или где-то на десятки миллионов лет позади...

Я рад, что пришел на Глубокое. Здесь вытянулся вдоль песчаного берега и чуть поднялся в гору спокойный поселок. Он потеснил немного старый лес и высадил свои деревья. Поначалу в нем разглядишь не очень много домов. Друг другу они не мешают. Вдоль воды поселок поставил магазины, почту, столовую, деревянные домики интерната. Он поставил на горе каменную школу в три этажа, а на другой горе — клуб. Глубокое рано засыпает, и уже к десяти часам горят окнами только клуб, да опустевший магазин, да фонарь на небольшой площади перед правлением совхоза. В темноте изредка прожурчит и вспыхнет фарами мотоцикл. Это кто-то возвращается из гостей или из клуба, а может быть, ездил в соседнюю деревню запоздалый человек по делу. Над Глубоким и окрестными деревнями горит красными огнями телевизионная вышка. Последний свой огонь она держит на высоте двух сотен метров. В небольшой столовой здесь уютно, всегда немноголюдно, желающих ждет небогатое меню с едой дешевой и приготовленной чистоплотно и вкусно. Под вечер за столиками усаживаются рабочие, пьют себежское пиво и вполголоса судачат о том да о сем. Народ здесь разговорчивый, приветливый, как берега и воды этого озера.

Здесь, в этих водах, гуляют плотва, окунь, щука, судак, угорь, лещ, нельма, пелядь, сиг. А рыбаков немного. И все просвечено добросердечностью. Песок под ногой, если входишь в воду, вода, цвет сосен и запах люпина по взгорьям, дыхание вереска в лесах, улыбки, общение людей — и сам ты среди всего этого становишься добрее сердцем. Проедет старик в телеге и поклонится, промчится девушка на мотоцикле — улыбнется, пройдет из правления шофер — поздоровается. Я часто вижу девочку лет одиннадцати, она гуляет с другой девочкой гораздо меньше ростом и годами. Я совсем ее не знаю. Я встречаю ее, когда вечером иду к колодцу за водой. И девочка мне улыбается, словно мы с ней вместе строили где-то из песка и камушков город. Ну как же ей в ответ не улыбнуться? Два мальчика тащат из сада ведро яблок.

— Хотите яблоко? — спрашивают они.

Ну как же не захотеть? И у яблок тот же вкус и аромат, что и во всем вокруг.

Такое вот оно, Глубокое. И поселок и озеро. И другие озера. В ближайшей окрестности их семь, братья и братцы. Братья — это Глубокое и Каменное, последнее, может быть, даже старший брат. Оно километров шестнадцать в длину, широкое, на нем около трех десятков островов. Берега то пологие, то низкие, и гряды валунов по берегам, будто вымывает их озеро из глубины, когда неспокойствует. На это рыбное озеро ездят рыбачить из Глубокого. В серую низкую погоду все здесь овеяно былинностью, в которой слышен и грохот мечей, и струны стрел, и ржание боевых коней. Отсюда ведет на Каменное трехкилометровая дорога, то низкими, то высокими ельниками.

Дорогой на Водобег прямо за обочиной пристроилось крошечное, чуть заметное озерко, вода его черна и не поддается свету. Озерко застыло, как в деревянной ложке, в двух сосняковых взгорьях. Со взгорков на него дышат папоротники и вереск. Озерко молчаливо и кажется выточенным из черного камня, обложено небольшими валунами, словно крошечными самородками чаги. На нем разве что сидеть, смотреть на дорогу или поить по пути скотину. Оно, конечно, братец. И еще два братца, братцы-близнецы. Они залегли с двух концов поселка, северного и южного, почти на равном промежутке от него каждый, Векшенец и Тимоховское. И оба зарастают. Выходишь на них сквозь мелкий лес и попадаешь на клюквенную зыбь. Клюква зреет, сплошь застилая мхи. Ноги в них тонут, но не вязнут, и весь берег раскачивается под тобой вместе с клюквой.

А рукой подать от Глубокого до озера Синовец. Они, конечно, тоже близнецы. Живут близехонько друг от друга. Так близко, что едва проложили между ними дорогу и вытянули два ряда изб. И для вышки телевизионной нашли пятачок. Хотя озера — близнецы, но совершенно не похожи друг на друга. Глубокое — взгористое, стиснутое берегами, вырезанное на три губы. Синовец — в широкой ложбине, берега покатые и вырезаны ровно. Уходят в его воды камыши, и дном оно мелкое. Синовец простодушно распахнулся под улыбчивым здешним небом и смотрит в него русоволосо и синеглазо. Чистой ночью в Глубокое и в Синовец глядят одни и те же звезды, над ними стелется горьковатый дух оттопленных бань одних и тех же деревень. И вышка своими огнями ложится в то и в другое озеро одновременно. И лишь огни ночного самолета сначала проскользнут по Глубокому, потом по Синовцу.

Сегодня ночь уже холодная. Окна моей комнаты запотели, клены шумят жестко, под утро нарастает ветер. Петухи на заре кричат резко, как будто голоса их прохватил заморозок. В такие ночи клюква на болотах начинает мякнуть и наполняться соком. Говорят, что за Водобегом появились волки. Третьего дня они накинулись в перелеске на жеребенка, но мать отбила его. Теперь жеребенок припадает на задние ноги и ни на шаг не отстает от кобылы. Волкам пора бы уже и выть. Осень пришла, эта пора их остроголосого пения.

На заре надо выйти на берег. Небо ясное, но озеро затуманилось. Туман беспокойный, клоками мечется из губы в губу. Пустые серые халаты сошлись над Глубоким, о чем-то спорят, взмахивают рукавами и полами. И тогда они исчезают, как и все, кто не в силах сговориться друг с другом. И над водой остается тревожный редкий дым.

А небо чистое. И в небе, светлом от ранней зари, совершенно утреннем небе, месяц. Тоненький и хрупкий. Он поглядывает на восток и ждет, когда же поднимется солнце.

Что касается моря, то луна из него встает и в него же садится. Над Глубоким луна только проплывает, и поэтому луна для него ненагляднее.

Юрий Куранов

(обратно)

Закон есть закон…

...Причем самое объемистое и консервативное законодательство, бесспорно, в Англии: оно состоит из 4000 законодательных актов, 30 тысяч прецедентов и 99 томов юридической литературы. Поэтому не мудрено, что в этом безбрежном море есть немало безнадежно устаревшего, и многие англичане, сами того не ведая, вступают в противоречие с законом. Например, лакомятся сладкими пирогами на рождество или щеголяют по воскресеньям в Шотландии в серых костюмах. Впрочем, есть среди устаревших законов и такие, которые соблюдаются сейчас куда неукоснительнее, чем в былые времена. Так, в Лондоне за последние 100 лет никто не был оштрафован за то, что вышел на прогулку на Расселл-сквер или Блумсбери-сквер с коровой, овцой или свиньей.

Да что там Англия. Взять хотя бы США, страну сравнительно молодую. Оказывается, и там можно найти законы под стать британским. Филадельфийцы, например, не имеют права по воскресеньям принимать ванну. В Лос-Анджелесе зрителям запрещается целовать особ женского пола во время спектакля, а пассажирам трамвая — стрелять из окон по кроликам. Сурово? Отнюдь. Вот в Абилине, что в штате Техас, штраф может быть наложен на каждого мужчину, который «на улице многозначительно покашливает, свистит, подмаргивает, заигрывает или вообще каким-либо другим способом пытается привлечь внимание незнакомой дамы». Но и это еще не верх строгости. В Северной Каролине за то же самое можно получить два года тюрьмы, а в штате Массачусетс любой, кто десять раз поцелует девицу в общественном месте, обязан жениться на ней. Кстати, в том же штате Массачусетс хождение по канату разрешено только в церковных зданиях. Не лучше приходится и калифорнийцам, ибо, если следовать букве закона, чтобы поставить у себя дома мышеловку, нужно иметь разрешение на охоту. Но, пожалуй, всех перещеголял Спокан, где хозяйка может подвергнуться штрафу только за то, что вывесила сушиться мужское и женское белье на одной веревке. Как справедливо заметил по этому поводу английский еженедельник «Уикэнд», наши дедушки и прадедушки были куда более строги в отношении охраны нравственности, чем нынешние законодатели.

Впрочем, и среди старых законов есть забытые совершенно несправедливо. Например, многим городам или хотя бы городским районам на Западе мог бы пригодиться существовавший на Бермудских островах запрет на пользование автомобилями, поскольку они «нарушают тишину и загрязняют воздух». А для капиталистических государств вполне бы подошел старый аргентинский закон, гласящий, что никто не может быть осужден или подвергнут наказанию за кражу еды, если человек был голоден.

(обратно)

Уйти, чтобы вернуться…

В далекой, загадочной и печальной стране...

О внутренней жизни этой страны известно, в сущности, не так уж много, хотя по площади она превышает Скандинавский полуостров: чуть ли не две трети ее занимает так называемая «полицейская зона». Страна эта засушливая, гористая и пустынная: редкий кустарник, скалы, движущиеся пески, снова кустарник, воды почти нет. Лишь реки на северной и южной границах не пересыхают летом. В центре — плато, к западу — пустыня, за ней океан, к востоку — опять-таки пустыня, где живет одно из самых отсталых племен в мире — бушмены. Население малочисленное — меньше одного человека на квадратный километр. Конечно, если раскладывать богатства этой земли — по законам статистики — на душу населения, то нищей страну не назовешь. Ибо получается, что на каждого жителя выпадает доля в добыче несметного количества алмазов, в баснословных залежах медных, свинцовых и урановых руд, в гигантском поголовье молочного скота и каракулевых овец, кочующих по заросшей колючим кустарником полупустыне.

Страна эта не имеет законного политического статуса, но зато имеет незаконных хозяев. В мире она известна под двумя названиями. Колонизаторы ЮАР упорно придерживаются старого географического имени, навязанного стране в конце прошлого века колонизаторами германскими, — Юго-Западная Африка. В 1968 году ООН предложила новое название — Намибия. Именно так издавна зовут свою родину живущие здесь племена. По их представлению, пустыня, лежащая на побережье Атлантического океана, должна была надежно защищать страну от вторжения иноземцев с моря. Пустыне дали имя Намиб. На койсанских языках это слово обозначает «щит»...

О том, что скрывается за «щитом» ныне, можно судить по разнородным фактам, случайными и неслучайными путями пересекшим границу «полицейской зоны».

«Белые из Виндхука (1 Виндхук — столица Намибии. Очерк об этой стране итальянского журналиста Э. Феде «Алмазы Берега скелетов» см. в «Вокруг света» № 1 за 1974 г. (Здесь и далее прим. автора.)), — свидетельствует председатель специальной Комиссии ООН по делам Намибии, лауреат Нобелевской премии мира 1974 года Шон Макбрайд, — самые большие консерваторы, расисты и колониалисты на Земле: там до сих пор поют «Дойчланд юбер аллее», машут флагами со свастикой и отмечают день рождения Гитлера».

«Как и все другие южноафриканские города, Виндхук строго разделен по расовому признаку,— пишет итальянский журнал «Эпока», — с одной стороны квартал белых, с другой — «цветных», в десяти километра — черная резервация Кататура. Негры, которые до 1960 года жили гораздо ближе к центру, не хотели туда переселяться; но власти вынудили их к этому, и воспоминание о происшедшей тогда перестрелке, приведшей к человеческим жертвам, живо до сих пор».

Совсем недавно — в мае этого года — в Виндхуке снова раздались выстрелы. Полиция открыла огонь по демонстрации африканских рабочих. Рабочие хотели немногого: перестать нищенствовать и не видеть колючей проволоки за окнами своих жилищ. Результат: убит один человек, тяжело ранено тринадцать.

«На юге, вдоль границы с ЮАР, — сообщает далее журнал «Эпока», — располагается сказочное «царство алмазов». Здесь работает около тысячи белых и четыре тысячи черных. Они полностью изолированы от остального мира: на вход и выход из Ораньемунда необходимо разрешение, получить которое крайне трудно, кроме того, нужно при этом подвергнуться невероятным досмотрам. Тех, кто пытается приблизиться на свой страх и риск, безжалостно уничтожает стража. Такому жестокому режиму есть причина: это единственное место в мире, где еще и сегодня можно найти драгоценный камень прямо на поверхности земли или под самым тонким, едва в несколько сантиметров, слоем почвы. «Де Бирс» (1 «Де Бирс консолидейтед майнс» — одна из крупнейших английских колониально-сырьевых монополий.), добывающая алмазы, щедро вознаграждает своих работников за самоотверженный труд, но обращение с белыми совсем иное, нежели с черными. Первые живут со своими семьями в роскошных коттеджах, пользуются ресторанами, спортивными сооружениями, кинозалами. Вторые размещаются в больших совместных бараках на краю пустыни: вплоть до окончания контракта они не имеют возможности вернуться домой».

Добавим к этому несколько фактов из истории «царства алмазов». В дальнейшем они помогут нам лучше понять причину того пристального внимания, которое оказывают Намибии колонизаторы на протяжении почти сотни лет.

Первый алмазна берегах реки Оранжевой был найден случайно в 1866 году. Первооткрывателем оказался голландский колонист Эразмус Джекобс, пятнадцати лет от роду. Красивый камушек, найденный во время прогулки, мальчишка подарил соседу-фермеру. «Камушек» обернулся алмазом весом в 22 карата (1 Карат — около 0,2 грамма.) и стоимостью 500 фунтов стерлингов. Вскоре городок Кимберли в среднем течении реки Вааль стал столицей алмазодобытчиков; через сорок лет после первой находки обнаружились россыпи драгоценностей и в пустыне Намиб. Перед первой мировой войной германские монополии добывали на побережье Юго-Западной Африки уже по миллиону каратов алмазов в год.

Ныне способы добычи алмазов в этих местах можно вполне назвать промышленными, хотя по простоте они, пожалуй, не знают себе равных. По пустыне снуют огромные бульдозеры. Они соскабливают верхний слой грунта, обнажая россыпи, затем песок просеивается, и те же мощные машины сбрасывают пустую породу в море. Рыть глубокие шахты и вырабатывать кимберлитовые трубки, как то приходится делать к югу от Оранжевой и Вааля, здесь не нужно: алмазы лежат буквально под ногами. Ученые подсчитали «цену» каждого добытого в Намибии карата: 126 миллионов крупиц песка, передвинутых с места на место. Несмотря на девятизначное число, это не так уж много.

Нанди из племени овамбо

Что же такое «полицейская зона» и как она возникла? Для ответа на этот вопрос необходимо углубиться в прошлое Намибии.

Гереро появились здесь в XVII веке. Это были опытные потомственные скотоводы, и вплоть до конца прошлого столетия племя оставалось самым богатым и мощным во всей Юго-Западной Африке. Еще в 1890-х годах его стада насчитывали 750 тысяч голов. Белым поселенцам ничего не стоило уговорить неграмотных вождей гереро начертить крестик на бумажке, которую они загадочно именовали «трактатом». Когда пустячный крестик был поставлен, могущественные скотоводы неожиданно обнаружили, что лишились всех своих пастбищ. Это произошло вскоре после того, как в декабре 1884 года Германия объявила Юго-Западную Африку своей колонией. А через двадцать лет вождь гереро Самуэль Махареро поднял восстание. Немедленно последовала карательная экспедиция шести кайзеровских дивизий, и три четверти племени было уничтожено.

Нама, одно из племен койсанской расы, перекочевали из центральной Африки в южную Намибию почти 1000 лет назад. Вслед за ними здесь появились и дамара. Оба племени добывали пропитание охотой, а «угодьями» им служили огромные пространства вельда, тянущегося от пересыхающего солончакового озера Этоша до самого мыса Доброй Надежды. С появлением Капской колонии нама оттеснялись все дальше и дальше на север. Последние нама, подгоняемые дискриминационным законодательством белых, покинули южную оконечность Африки в 1869 году. Они называли себя бастер, и в жилах их текла уже смешанная кровь — голландских поселенцев и готтентотская. Когда нама — по примеру гереро — подняли восстание в 1904 году, оно было подавлено кайзеровским генералом фон Трота с традиционной жестокостью. Слово «геноцид», впрочем, тогда еще не было в ходу.

Самое многочисленное из племен, населяющих Намибию ныне, — это овамбо (46 процентов населения). На протяжении последних пяти сотен лет они неизменно держатся территории на границе с Анголой — между реками Кунене и Окаванго. Признанные земледельцы и воины, овамбо были достаточно хорошо вооружены и организованы, и установить контроль над ними германским колонизаторам оказалось не под силу. Зато вся страна к югу от расселения овамбо была объявлена «полицейской зоной», где земли и собственность коренных племен подлежали безоговорочной конфискации, а сами гереро, нама, бастер и прочие были согнаны в резерваты. Существо «зоны», равно как и название, сохранилось до наших дней. Правда, с одной оговоркой: колониальный режим утвердился и к северу от ее границы.

...Я сижу в номере московской гостиницы «Юность» и беседую с представителями Молодежной лиги СВАПО (СВАПО (SWAPO — South-West African People"s Organisation) — Народная организация Юго-Западной Африки.). Их четверо — две девушки и два юноши, — небольшая часть группы намибийцев, собравшейся в Москве для участия в семинаре по вопросам борьбы против колониализма, неоколониализма, расизма и апартеида. Только что закончился митинг солидарности с борьбой народа и молодежи Намибии, и у большинства участников семинара высвободилось несколько вечерних часов. Разговор разворачивается медленно: одну из девушек все время отзывают в соседнюю комнату — видимо, там проходит какое-то собрание, а вторая... с трудом борется со сном. Оказывается, она прилетела только сегодня, путь был неблизкий — из Замбии, перед этим она бог знает какими путями выбиралась из Намибии, словом... становится ясно, что время для интервью выбрано не самое удачное. Наконец, собрание за стеной заканчивается, и участница его возвращается в свой номер. Как выяснилось, это председатель северного регионального отдела Молодежной лиги.

С чего начать интервью? Конечно же, с имени. И... первая заминка:

— По-моему, дело не в том, как кого зовут, — говорит девушка, — и вообще не в моей персоне. Меня постоянно тревожит одна мысль: вот я и несколько моих товарищей здесь, в Москве, и мы можем участвовать во встречах, митингах и совещаниях, но большинство-то моих собратьев там, в Намибии, или в Анголе, или укрылись от преследований южноафриканцев в Замбии. Может, писать лучше о них?

Все шумно обсуждают этот вопрос. В конце концов уславливаемся, что речь будет идти о тех, кого я вижу перед собой, а в упоминании имен ничего особенного нет. Мою собеседницу зовут Нетумбо Нанди. Она — из овамбо. Дальше беседа мало-помалу налаживается.

— А где вы родились? — В Онамутае. — Это город? — Нет, совсем маленькая деревня. — А ваш отец? — Что «отец»? — Кто он? — Он... как вам сказать... деревенский священник. — Ага, а мама? — О-о, мама... мама — это просто мама. — И большая у вас семья? — Пятнадцать человек детей. — Вы, наверное, самая старшая? — Вовсе нет — восьмая по старшинству. — А давно вы стали членом СВАПО? — В 1966-м. — Солидный стаж, сколько же вам лет? — Двадцать один год...

Это звучит настолько ошеломляюще, что я на время замолкаю. По первому впечатлению Нетумбо выглядит значительно старше, однако она из тех молодых женщин, возраст которых так сразу не определишь: спокойное, застенчивое лицо, короткие завитушки волос, одета модно и ярко — желто-зеленая вязаная кофточка, широченные светло-коричневые брюки. И все-таки ей действительно двадцать один, а главой регионального отделения СВАПО Нанди стала еще четыре года назад...

В 1973-м ее арестовали и бросили в тюрьму. Поводом послужил полицейский рапорт — «организация незаконного сборища». Шесть месяцев провела Нанди в тюрьме города Ондангва — все ждала приговора. Но обвинительного заключения не было, как не было и суда, — власти не торопились: наказание само собой, но сначала — «острастка».

Нетумбо Нанди: «Стены наших тюрем делаются из рифленого железа, поэтому внутри невероятно жарко. Теснотища ужасная. Горячая пища всегда полусырая, овсянка либо пересоленная, либо вовсе без соли. Иногда дают ншиму (Ншима — жидкая каша из разваренного проса.) с отвратительным соусом. Допуск посетителей в тюрьму не разрешался. Время от времени заключенных уводили на пытки. Основной вид экзекуции — с применением электричества: в пальцы вкладывают оголенные провода, включают рубильник, и человек теряет сознание. Часто устраивали порки. Это делалось на глазах у всей тюрьмы — в назидание» (Публичные порки — одно из «популярнейших» наказаний в Намибии. Арестованных раздевают, привязывают ничком к столу и наносят от семнадцати до тридцати одного удара бичом. Обычно человек не выдерживает и десяти ударов. Ни к подросткам, ни к лицам женского пола снисхождения не делается. Наказание обязательно публичное.) .

«Рецепт» царя Филиппа

В 1915 году войска Южно-Африканского Союза разгромили немецкий гарнизон в Намибии и заняли ее территорию. Правда, официальной аннексии не последовало: после Версальского мира Лига наций объявила о том, что благосостояние коренного населения бывших немецких колоний представляет собой «священную обязанность цивилизации», и учредила систему мандатов. Ясное дело, мандат на управление Юго-Западной Африкой достался английскому доминиону (ЮАС оставался английским доминионом до мая 1961 года; после выхода из Британского содружества наций носит название ЮАР.). В Намибию хлынул новый поток белых поселенцев, число их за десять лет со дня окончания первой мировой войны удвоилось, а вот резерваты как были, так и остались.

Ничего не изменилось и после второй мировой войны, когда ООН решила включить мандатные территории в систему международной опеки. ЮАС оказался единственной страной, воспротивившейся этому решению, и Юго-Западная Африка перешла в разряд, если так можно выразиться, «небывалых земель»: она не была подопечна ООН, но и не принадлежала, как колония, Южно-Африканскому Союзу. Наконец, последний, сфабриковав референдум, по которому местные жители «поголовно» проголосовали за присоединение страны к ЮАС, нашел соломоново решение: объявил Юго-Западную Африку своей пятой провинцией. Закон об аннексии был принят в 1949 году.

С тех пор вопрос об этом беспрецедентном акте не раз выносился на рассмотрение Генеральной ассамблеи ООН, не раз созывался Совет Безопасности, отгремели пять бесплодных процессов в Гааге, где попытки пресечь произвол самоуправных хозяев неизменно натыкались на безучастную позицию Международного Суда. Проблема с самого начала вышла за рамки ординарных дебатов о политическом самоопределении. Она имела непосредственную связь с политикой белых южноафриканцев в отношении коренного населения Намибии. Слово для обозначения этой политики попало во все языки мира. В африкаанс оно существовало давно — «апартеид».

Серьезные сдвиги в жизни Юго-Западной Африки наметились в 1959 году, когда была основана СВАПО. ООН признала ее «единственным законным представителем Намибии», а деятельность организации сводилась не только к митингам и воззваниям, как то любили представить в Претории. 26 августа 1966 года — через шесть десятилетий после восстания гереро — патриоты Намибии вновь поднялись на вооруженную борьбу с иностранным владычеством. Поначалу выступления партизан были жестоко подавлены, но мало-помалу численность СВАПО росла, сфера операций расширялась, и, когда по стране прокатилось эхо крупнейшей забастовки рабочих-овамбо, южноафриканские колонизаторы забеспокоились всерьез. Ведь СВАПО посягнула на экономику, не хватало еще, чтобы ее деятельность поставила под удар колоссальный проект разработки одного из крупнейших в мире месторождений урана — в Россинге. Как-никак, а в строительство шахт вложено уже больше 150 миллионов фунтов стерлингов, и выпуск продукции по всем расчетам должен начаться очень скоро — в 1976 году.

Помимо всего прочего, выступления Народной организации угрожали и будущности одного плана, тщательно разработанного расистами ЮАР. В истории Намибии он останется под названием «Выводы Комиссии Одендааля».

В сущности, «выводы» эти стары, как мир. Как известно, ими пользовался на практике еще отец Александра Великого — македонский царь Филипп II, который и изложил свой метод правления в двух словах: «разделяй и властвуй». О современной интерпретации этого метода мы еще узнаем, а сейчас вернемся в гостиницу «Юность».

Рассказывает Хандупула Шимутвикени, 21 год, член Молодежной лиги СВАПО с 15 лет:

«Как я стал членом нашей организации? Это несложно. Твое имя заносят на карточку, ты ставишь подпись — и все. Записываются многие — каждый понимает, что СВАПО — это сила, от которой зависит будущее страны.

Родителей я лишился рано, с девяти лет пытался учиться в школе. Правда, какая там учеба — на жизнь зарабатывать надо было. Так что знаний особых получить не удалось. А «неособые» знания каждый день в нашу деревню приходили — вчера одного замучили, сегодня другого арестовали.

Работу себе тоже выбирать не приходилось. Искать ее не поедешь — пропускная система; даже если захочешь из Овамболенда в Окаванго перекочевать — а это ведь округа вне «полицейской зоны», — все равно приходится выправлять разрешение, да еще с какими трудностями! Система найма очень жестокая. Как подрядился на полгода, на год или на полтора — уже никуда не денешься. Так и будешь зарабатывать шесть центов в час. Как, по-вашему, много это или мало? По-моему, только чтобы с голоду не подохнуть.

И ведь сколько наших митингов разогнали — не сосчитать! А мы снова собирались. В сущности, буры (1 Буры, или африканеры — потомки выходцев из Голландии, основная часть белого населения ЮАР.) почему бесятся? Мы — первая за всю историю страны молодежная организация протеста. Вот и гоняются за нами, как псы, сажают в тюрьмы, забивают до смерти.

Меня, к счастью, судьба миловала: за решетку не попал. Хотя решетка — это, конечно, условность: большинство наших тюрем открытые. Люди бродят по песку под солнцем, и по три дня — ни еды, ни питья. Так продолжается месяцами — пока еще надумают суд начать. Если начнут вообще. Очень многих арестовывают тайком. Пропал человек — и ни друзья, ни родственники понятия не имеют, где он, что с ним. А человек в это время сходит с ума от пыток. Привяжут его к стене — руки вытянуты над головой — и следят: чуть шевельнется, сразу же бьют палками по локтям и коленям. Несколько таких избиений, и человек становится калекой.

Однако запугать нас не так-то просто. Слышали когда-нибудь выражение — «человек без перьев»? Это у нас так про трусов говорят. Так вот, будьте уверены, все наши давно уже «оперились»...»

«Уайтстан» и «хоумленды»

Работа Комиссии Одендааля свелась вкратце к следующему. Несколько экспертов, выделенных правительством Южно-Африканской Республики, внимательно «разобрались» с положением в стране и предложили перераспределить 17 бывших резерватов в... 10 новых бантустанов (так называются территории в самой ЮАР, отведенные под места жительства коренного населения). Правда, комиссия столкнулась с непредвиденной трудностью — не все племена в Намибии бантуязычные, — но быстро «нашла выход» из положения. Намибийский вариант бантустана стал называться «хоумлендом», что можно перевести как «родная земля» или «отечество». В этом и заключался смысл «выводов»: каждой этнической группе — по родному уголку. Нама будут жить в Намаленде, бушмены — в Бушменленде, гереро — естественно, в Герероленде, и так далее. Белым тоже, оказывается, отведена территория — Уайтстан, «Земля белых людей».

Столь идиллическая и грандиозная панорама не могла скрыть того факта, что Уайтстан — это гигантское пространство вельда в центре страны, где только и возможно скотоводство. Больше того, из 35 тысяч артезианских скважин, разбросанных по стране, тридцать четыре с половиной тысячи каким-то образом оказались на «Земле белых». Намаленду досталась вода с таким высоким содержанием солей, что ее не может пить даже скот. Герероленд оказался вовсе без воды.

Собственно, Уайтстан занимает почти половину страны. Это, однако, не означает, что вторая половина целиком отведена для «хоумлендов». В «Землю белых», которая, по сути, представляет собой чисто фермерскую территорию, официально не входят огромные заповедники: «Берег скелетов», охотничьи заказники «Этоша-Пан» и «Намиб» и, разумеется, алмазоносные районы. В будущем ЮАР предполагает включить эти земли в свои границы.

Последним «достижением» Комиссии Одендааля была идея предоставить крупнейшим округам самоуправление. В Овамболенде, Окаванго и Восточном Каприви образовались местные правительства. Основную часть кабинетов назначили власти Претории, меньшую избрали посредством голосования в племенах. Так или иначе, а с исполнительными органами справились, дело оставалось за «малым» — выборами в законодательное собрание. Вот здесь-то «Выводы Комиссии Одендааля» и ощутили первый удар: в Овамболенде проголосовало лишь два с половиной процента избирателей. Легко догадаться, что бойкот выборов был подготовлен СВАПО. Члены ее обошли десятки тысяч избирателей, забрались в самые отдаленные селения и везде сумели найти верные слова. Больше того, все оппозиционные движения в стране объединились под знаменем национального конвента — организации, целью которой стало самоопределение Намибии, как единого государства, и ликвидация апартеида.

Горькие корни омидики

...Встреча в «Юности» оказалась не последней. В марте в Доме Союзов проходило Международное консультативное совещание по подготовке Всемирной встречи девушек. Была там и делегация СВАПО, а в ее числе — моя знакомая, Нетумбо Нанди. За два прошедших месяца она успела побывать в Замбии, посетить несколько партизанских лагерей, организованных там намибийскими патриотами, и снова приехала в Москву.

Тогда я и узнал продолжение ее истории.

...Суд над Нанди в конце концов состоялся: она получила три года тюрьмы — на этот раз «настоящей». Правда, власти были настолько уверены в силе и надежности полицейского режима, что дали Нетумбо отсрочку. Девушка оказалась на свободе и использовала это неожиданное послабление: бежала из страны. По счастью, от границы с Анголой ее отделяли всего несколько десятков километров.

Затем был долгий — чуть ли не в тысячу километров — путь до ангольского города Вила-Лузу, и здесь Нанди окончательно повезло. За несколько дней до ее побега был свергнут фашистский режим в Португалии. Растерявшаяся колониальная администрация не посмела выдать беглянку южноафриканской полиции, а в конце прошлого лета Нетумбо была уже у друзей в Замбии...

Получив от СВАПО весьма недвусмысленный ответ на политику «разделяй...», расисты ЮАР с жаром ухватились за вторую часть заветной формулы — «...властвуй». Сотни активистов Молодежной лиги были арестованы. Хватали вообще всех более или менее «предосудительных» молодых людей, начиная с подростков, с четырнадцатилетних. Тюрем не хватало — в стране шла подготовка к повторным выборам. (Надо сказать, новая кампания в январе этого года прошла — по мнению белых южноафриканцев — более удачно: проголосовало якобы 40 процентов избирателей. Там, где особой очереди на избирательных пунктах не наблюдалось, урны возили по домам. Там, где не помогло и это, дело решило... многократное голосование одних и тех же «проверенных» граждан.)

Вот в это-то время и началось массовое бегство молодежи из северных районов страны. Уходили сотнями: в основном в Замбию, в партизанские лагеря...

Нетумбо Нанди: «О том, что происходит ныне в Намибии, можно услышать много жутких историй. Люди живут в страхе, не зная, с какой стороны ждать удар завтра. Прямым результатом этой неуверенности в завтрашнем дне и явился уход молодежи в соседние страны. Южноафриканские расисты встревожились: они знают о наших партизанских лагерях и боятся их. И я, и мои товарищи теперь полностью убеждены — независимость можно завоевать лишь с оружием в руках».

Хандупула Шимутвикени: «Было очень трудно перебираться через границу большими группами. Первую партию — одиннадцать человек — арестовали полностью. Вторая — уже девяносто восемь человек, среди которых был и я, — прошла. Потом и третья, и четвертая...

Мы шли пять дней. Еду с собой не брали — лишний груз. А питались, главным образом, омидикой — есть такие коренья в вельде. Маршрут? Нет, мы знали лишь направление: сначала на север, в Анголу, потом на восток — в Замбию; дорог, естественно, избегали. Потом уже стало известно, что в погоню за нашей группой были высланы отряды южноафриканских солдат. Не догнали. И мы пришли все. Пришли... Слишком просто это звучит. Ведь многие ослабли, их приходилось нести на руках. Иным-то еще пятнадцати не было... Случалось, и в темноте шли, а если спали — то, разумеется, на голой земле. Ни одеял, ни тем более палаток в помине не было. А путь проделали немалый — километров триста-четыреста...»

Слушая рассказ Шимутвикени, я представлял себе эту длинную вереницу людей, настороженно пробиравшихся по лесу. Мне было уже не важно — вельд ли это или джунгли, бродили ли там хищные звери или ползали ядовитые гады. Тропические ужасы отходили, на второй план. Я понимал: главная — и самая реальная — опасность маячила за спиной, следовала по пятам — карательная экспедиция.

А наряду с этой воображаемой картиной в голове моей возникла и настойчиво звучала одна фраза. То были слова Дантона перед казнью — об отечестве, которого не унесешь с собой на подошвах сапог. Да, только так: «поредение» населения в северной Намибии, столь неожиданное для Комиссии Одендааля, никак нельзя определить словом «бегство». Молодежь покидает «отечества», это верно. Но она уходит, чтобы вернуться.

В. Никитин

(обратно)

О Бальмунге, Дюрендале и их хозяевах

Бальмунг выглядел так: «...клинок в ножнах, обшитых парчовою каймою... рукоять его с отделкой золотой и с яблоком из яшмы, зеленой, как трава». А вот Дюрендаль: «Ах, Дюрендаль, мой верный меч прекрасный! На рукоятке у тебя в оправе святыня не одна заключена: в ней вложен зуб апостола Петра, святого Дионисия власа, Василия святого крови капли, кусок одежды матери Христа». Хозяин Бальмунга — славный Зигфрид, главный персонаж «Песни о Нибелунгах», владелец Дюрендаля — бесстрашный граф Роланд, герой посвященной ему «Песни».

Рыцари... Неустрашимые воины, преданные вассалы, защитники слабых, благородные слуги прекрасных дам, галантные кавалеры... Неустойчивые в бою, неверные слову, алчные грабители, жестокие угнетатели, дикие насильники, кичливые невежды... Все это рыцари.

Верхний ряд, слева направо:

Норманнский рыцарь, середина XI века. Вооружен мечом, копьем, защищен кольчугой, клепаным коническим шлемом с кожаной бармицей, укрепленной нашитыми металлическими кольцами, деревянным миндалевидным щитом с металлической оковкой по краю и умбонами. (Реконструкция по ковру из Байё и вещественным памятникам.)

Вооружение французских и немецких рыцарей середины 2-й половины XII века. Оружие — копье и меч романского типа, доспехи — яйцеобразный шлем с неподвижным забралом, «хауберк» — кольчуга с капюшоном и перчатками, кольчужные чулки и большой деревянный треугольный щит с металлическим боном. (Реконструкция по миниатюрам и печатям.)

Нижний ряд, слева направо:

Рыцарь в геральдическом одеянии конца XIII — начала XIV века. Вооружен раннеготическим мечом, копьем. Защищен «горшковидным» шлемом, «хауберком», кольчужными чулками, деревянным треугольным щитом. Поверх кольчуги — кафтан-мантия с погонами. На лошади — матерчатая попона. (Реконструкция по немецким миниатюрам и вещественным памятникам.)

Снаряжение рыцаря середины XIII века, члена духовно-рыцарского ордена. Состоит из позднероманского меча, копья, «горшкообразного» шлема, «хауберка», поверх которого надет матерчатый кафтан с прикрепленными с внутренней стороны металлическими пластинами, на ногах — кольчужные чулки с кожаными наколенниками на металлическом подбое. Щит деревянный, небольшой, треугольной формы. Конь защищен кольчужной попоной и металлическим оголовьем. (Реконструкция по миниатюрам и скульптурам.)

Вооружение рыцаря середины второй половины XIV века. Доспехи — шлем — «баскинет» с подвижным забралом и кольчужной бармицией, кольчуга, кираса, железные наручи и перчатки, на ногах поверх кольчужных чулок — поножи и наколенники из крупных металлических и кожаных частей. Поверх бармицы и кольчуги стеганые ошейник и куртка. Щит небольшой, деревянный или металлический, подпрямоугольной формы, с вырезом для копья. Готический меч и кинжал, прикрепленный цепочками за рукояти к нагрудной части кирасы, их ножны висят на роскошно отделанном поясе. (Реконструкция по немецким и швейцарским нагробиям и вещественным памятникам.)

И вот вокруг этих-то противоречивых созданий вертелась, в сущности, история европейского средневековья. Потому что они в те времена были единственной реальной СИЛОЙ. Силой, которая нужна была всем — королям против соседей и непокорных вассалов, крестьян, церкви; церкви — против иноверцев, королей, крестьян, горожан; владыкам помельче — против соседей, короля, крестьян; крестьянам — против рыцарей соседних владык. Горожанам, правда, рыцари были не нужны, но они всегда использовали их военный опыт. Ведь рыцарь — это, прежде всего, профессиональный воин. Но не просто воин. Рыцарь на всех языках — рейтер, шевалье и так далее — обозначает всадника. И опять же не просто всадника, но именно тяжеловооруженного всадника — в шлеме, панцире, со щитом, копьем и мечом. Все это снаряжение стоило весьма дорого: еще в конце первого тысячелетия, когда расчет велся не на деньги, а на крупный рогатый скот, комплект вооружения — тогда еще не столь обильного и сложного — вместе с конем стоил 45 коров, или 15 кобылиц. А это — величина стада или табуна целой деревни.

Но мало было взять в руки оружие — им надо уметь отлично пользоваться. А этого можно было достичь только беспрестанными и весьма утомительными тренировками с самого юного возраста (мальчиков из рыцарских семей с детства приучали носить доспех — известны полные комплекты для 6—8-летних детей). Следовательно, тяжеловооруженный всадник должен быть богатым человеком с большим досугом. Крупные владетели могли содержать при дворе лишь очень небольшое число таких воинов. А где взять остальных? Ведь крепкий мужик, если и имеет требуемые 45 коров, то не для того, чтобы отдать их за груду железа и красивого, но не годного для хозяйства коня. Выход нашелся: мелкие землевладельцы обязывались королем работать определенное время на крупного, снабжать его нужным количеством продуктов и изделий ремесла, а тот должен быть готовым служить королю в качестве тяжеловооруженного всадника, тоже определенное количество дней в году.

На подобных отношениях в Европе выстроилась сложная феодальная система. И постепенно, к XI—XII векам тяжеловооруженные всадники превратились в касту рыцарей. Доступ в это привилегированное сословие становился все более трудным, основанным уже на родовитости, которая подтверждалась грамотами и гербами. Еще бы: кому хочется тесниться и допускать к жирному куску посторонних! А кусок был жирен, и чем дальше, тем больше.

За клятву верности сеньору рыцарь получал землю с работающими на него мужиками, право суда над ними, право сбора и присвоения налогов, право охоты, право первой ночи и так далее, и тому подобное. Он мог ездить ко дворам владык, развлекаться целыми днями, пропивать, проигрывать в городах деньги, собранные с мужиков. А обязанности... Во время военных действий служить со своим харчем сеньору около месяца в году, а обычно и того меньше. За «сверхурочную» службу ему шло большое жалованье. Военная добыча — трофеи, выкуп за пленных, сами пленные — шла ему. Можно было во «внеслужебное время» и поработать «налево» — наняться на время к постороннему сеньору или к городскому магистрату. С течением времени рыцари стали все больше и больше манкировать своими обязанностями. Иногда по условиям ленного договора рыцарь должен был служить то количество времени, на которое у него хватит запасов продовольствия. И вот такой храбрый муж являлся с окороком, прилагал все усилия к тому, чтобы съесть его за три дня, и уезжал в свой замок.

Ну а как рыцари воевали? По-разному. Вообще говоря, сравнивать их с кем-то очень трудно, так как они в Европе были в военном отношении предоставлены самим себе. Разумеется, в сражениях участвовала и пехота — каждый рыцарь приводил с собой слуг, вооруженных копьями и топорами, да и крупные владетели нанимали большие отряды лучников и арбалетчиков. Но до XIV века исход сражения всегда определяли немногие господа рыцари, многочисленные же слуги — пехотинцы были для господ хоть и необходимым, но лишь подспорьем! Рыцари их в расчет вообще не принимали. Да и что могла сделать толпа необученных крестьян против закованного в доспехи профессионального бойца на могучем коне? Рыцари презирали собственную же пехоту. Горя нетерпением сразиться с «достойным» противником — то есть рыцарем же, — они топтали конями мешающих им своих пеших воинов. С таким же равнодушием рыцари относились и к бездоспешным всадникам с мечами и легкими копьями. В одной из битв, когда на группу рыцарей налетел отряд легких всадников, они даже не сдвинулись с места, а просто перекололи своими длинными копьями лошадей противника, и только тогда поскакали на достойного врага — рыцарей.

Вот тут-то и происходил «настоящий» бой — два закованных в железо всадника, закрытые щитами, выставив вперед длинные копья, сшибаются с налета, и от страшного таранного удара, усиленного тяжестью доспехов и весом лошади, умноженных на скорость движения, враг с треснувшим щитом и распоротой кольчугой или просто оглушенный вылетает из седла. Если же доспехи выдерживали, а копья ломались, начиналась рубка на мечах. Это было отнюдь не изящное фехтование: удары были редкими, но страшными. Об их силе говорят останки воинов, погибших в сражениях средневековья — разрубленные черепа, перерубленные берцовые кости. Вот ради такого боя и жили рыцари. В такой бой они кидались очертя голову, забыв об осторожности, об элементарном строе, нарушая приказы командующих (хотя какие там приказы — рыцарям лишь предлагали держать строй, их просили).

При малейшем признаке победы рыцарь кидался грабить лагерь врага, забывая обо всем, — и ради этого тоже жили рыцари. Недаром некоторые короли перед боем, запрещая бойцам ломать боевой порядок при наступлении и ход битвы из-за грабежа, в качестве «наглядной агитации» строили виселицы для несдержанных вассалов. Бой мог быть довольно долгим. Ведь он распадался обычно на нескончаемое количество поединков достойных противников, бесконечно гонявшихся друг за другом.

Слева направо: «Готический» доспех работы миланского мастера Томмазо Негрони да Элла Миссалья, «французского типа», шлем типа «баскинет». Середина XV века.

Комплект «готических» доспехов для рыцаря и коня, шлем типа «армэ». Италия, конец XV века.

«Максимилиановский» доспех, шлем типа «армэ». Работа мастера Коломана Хельмшмида из Аугсбурга. 1520 год. Итальянский доспех типа «рачья грудь», шлем типа «бургиньот», 2-я половина XVI века.

Ну а как насчет рыцарской чести? Оказывается, на противника рыцарь может «напасть спереди и сзади, справа и слева, словом, там, где может нанести ему урон» — так гласил устав тамплиеров. Но если противнику удавалось заставить отступить хоть несколько рыцарей, их соратники, заметив это, как правило, ударялись в паническое бегство, которое не в силах был остановить ни один полководец (как, впрочем, и управлять боем после начала атаки). Сколько королей лишились победы только потому, что преждевременно теряли голову от страха?

Воинская дисциплина была не просто слабым местом рыцарей — ее у них не было и быть не могло. Ибо рыцарь — индивидуальный боец, привилегированный воин с болезненно острым чувством собственного достоинства. Он профессионал от рождения, и в своем деле — военном — равен любому из своего сословия, вплоть до короля. В бою он зависит только сам от себя, и выделиться, быть первым может, только показав свою храбрость, добротность своих доспехов и резвость коня.

И он показывал это всеми силами. Да кто же тут может что-то ему указать, приказать? Рыцарь сам знает все, и любой приказ для него — урон чести. Такое самосознание рыцаря прекрасно знали и чувствовали полководцы, государственные деятели — мирские и церковные. Видя, что несокрушимые всадники терпят поражения из-за своей горячности и своеволия, вылетая в атаку разрозненными группами и зная, что тяжелая конница непобедима, когда наваливается всей массой, государственная и церковная администрация принимали меры для приведения хоть в какой-то порядок своих выскочек. Дело-то ведь еще и в том, что рыцарей было мало. Например, во всей Англии в 70-х годах XIII века было 2750 рыцарей. В боях участвовало обычно несколько десятков рыцарей, и лишь в больших сражениях они исчислялись сотнями, редко переваливая за тысячу. Понятно, что это мизерное количество полноценных бойцов нельзя было растрачивать, распылять по мелочам. И тогда с конца XI века, во время крестовых походов, стали возникать духовно-рыцарские ордена со строгими уставами, регламентирующими их боевые действия.

Но самый крепкий порядок был, разумеется, в бандах-отрядах рыцарей-наемников, расплодившихся в XII—XIV веках, предлагавших свои услуги кому угодно и грабивших всех подряд в мирное время. (Именно для борьбы с этими бандами и были созданы впервые в средневековой Европе французскими королями в XIV веке настоящие регулярные армии, маленькие, состоявшие из разных родов войск, где воины служили за плату постоянно.) Надо сказать, что вся строгость воинских уставов и распорядков иссякала в тех разделах, где трактовалось о боевых действиях рыцарей. То есть строгость была, но требования были самыми общими: не покидать и не ломать строй, стараться, в разумных пределах, обороняться при неудаче, а не сразу бежать, и до победы лагерь противника не грабить.

Итак, как же воевала рыцарская конница? Чтобы сохранить строй к решающему моменту схватки, она подходила к противнику шагом, она была «покойна и невозмутима, подъезжала не торопясь, как если бы кто-нибудь ехал верхом, посадивши впереди себя на седло невесту», — писал один средневековый автор. И, только подъехав совсем близко к врагу, рыцари бросали коней в более быстрый аллюр. Медленное сближение имело еще и тот смысл, что экономились силы лошади для решающего броска и схватки. Пожалуй, самым удобным построением был издавна придуманный для тяжелой конницы «клин», «кабанья голова», или «свинья», как называли его русские дружинники, любившие, кстати, это построение ничуть не меньше своих западных коллег.

«Кабанья голова» имела вид колонны, слегка зауженной спереди. Давно известно, что конницу водить в колоннах очень выгодно, так как в этом случае лучше всего сохраняется сила ее массированного, таранного удара. Это не столько боевое, сколько походное построение — когда «клин» врезается в ряды противника, воины, едущие в задних рядах, немедленно «разливаются» в стороны, чтобы каждый всадник не топтал передних, но в полную меру проявил свои боевые качества, равно как и качества коня и оружия. У «клина» было и еще одно преимущество: фронт построения был узок.

Дело в том, что рыцари очень любили сражаться, но совсем не хотели умирать — ни за сеньора, ни за святую церковь. Они должны были и хотели только побеждать. Этому, собственно, и служили их доспехи. Этому служил и «клин». Ведь когда отряд рыцарей медленно, «шаг за шагом», приближается к врагу, он становится великолепной мишенью для лучников противника. Хорошо, если у того нет качественных лучников. А если есть? Если у них вдобавок отличные дальнобойные, мощные луки? Монголы при Лигнице и англичане при Кресси и Пуатье именно из луков буквально расстреляли прекрасно защищенных доспехами рыцарей. А при построении «клином» перед вражескими стрелками оказывалось только несколько всадников в самом надежном защитном снаряжении.

Да, рыцари умирали весьма неохотно. Они предпочитали бежать или сдаваться в плен в случае неудачи. В европейских войнах гибло их очень мало — единицы, и лишь в крупнейших битвах, решавших судьбы стран, — несколько сотен.

И дело тут не только в доспехах. Рыцари к XIII веку ощутили себя неким всемирным орденом, кастой, для которой не важны никакие территориальные границы, никакое подданство. Ведь границы все время менялись, области и целые государства переходили от одного короля к другому, а рыцари сидели в тех же замках, изъяснялись на французском языке и все, как один, считались слугами святой католической церкви. И убивать собрата, кто бы и откуда он ни был, становилось неприличным. Вот одолеть его — сбить с коня, взять в плен, и, главное, получить выкуп — это победа. А что пользы от трупа? Войны превращались в массовые турниры. Но не превратились.

Не позволили «грубые мужики» — крестьяне и горожане, воевавшие в пехоте.. Им-то рыцари пощады не давали. Но уж и они в долгу не оставались — пленных не брали. А когда в XIV веке бурно развилась боеспособная пехота, сражающаяся в плотных строях, не боящаяся конных атак и с длинными алебардами сама бросающаяся в бой, — рыцари кидались в бегство при одном виде швейцарских «баталий» и гуситских повозок, с ужасом и возмущением рассказывая о непривычных кровавых побоищах — ведь у швейцарцев, например, под страхом смерти запрещалось брать пленных. И когда рыцари тоже стали все чаще применять глубокие плотные построения, так что отряд превращался в железного дикобраза, их снова смела — теперь уже навсегда — пехота, вооруженная огнестрельным оружием.

А теперь посмотрим, чем же и в чем воевали рыцари.

В литературе нашей, особенно художественной, широко распространено мнение, что европейское рыцарское вооружение было ужасно тяжелым и неудобным. Как только не измываются над рыцарями романисты: бедные всадники в их повествованиях не то что сесть на коня — ходить, с земли подняться сами не могут. Да что винить писателей — их вводили в заблуждение солидные труды военных и невоенных историков. На самом деле рыцари не были врагами самим себе, да и вообще военное дело не терпит неудобств в снаряжении. И рыцарское оружие в этом смысле ничем не отличалось от любого другого. Просто на нем лучше, чем, пожалуй, на любом другом оружии, видны все изменения, происходящие со средствами нападения и защиты, которые диктует развитие военного дела, производства и социальных отношений.

В XI веке снаряжение тяжеловооруженного всадника сложилось в том виде, в котором оно просуществовало с незначительными изменениями, до XIV века и послужило основой для дальнейшего развития вооружения. К сожалению, подлинных западноевропейских доспехов XI—XII веков дошло до нас очень мало, и говорить о них приходится по изображениям на памятниках искусства.

Судя по ним и дошедшим образцам, подавляющее большинство рыцарей защищало тело кольчугой. До недавнего времени многие ученые считали, а иные считают и сейчас, что на Западе стали широко применять и делать кольчуги только с конца XI века, в результате крестовых походов, заимствовав секреты их изготовления на Востоке. До этого времени рыцари носили «неудобные (почему неудобные?) кожаные доспехи с нашитыми железными пластинками или кольцами». Немногие же кольчужные брони ввозились с Востока или из Руси. На самом же деле кольчугу в Западной Европе знали и изготовляли еще со времен античности и на протяжении всего первого тысячелетия нашей эры. Другое дело, что при всех своих удобствах, ее не только разрубает меч и топор или пропарывает копье — ее пробивает стрела. Поэтому воины конца первого тысячелетия нашей эры часто предпочитали ей более надежные пластинчатые и чешуйчатые доспехи. Ведь им приходилось сражаться с бесконечными волнами пришельцев с Востока — кочевниками, вооруженными могучими луками гуннского типа с тяжелыми бронебойными стрелами. Но к XI веку последние наследники гуннов — мадьяры — осели, прекратив опустошительные конные набеги, а для всадников были придуманы большие миндалевидные щиты, закрывавшие их от носа до середины голени.

Сделанный из дерева, обтянутый слоями кожи и увенчанный железным навершьем — умбоном, такой щит надежно укрывал от стрелы, а меч и копье если и разрубали его, то застревали в нем или даже ломались, стоило принять удар на умбон. Тут-то кольчуга, прекрасно укрывавшая от случайных ударов, и вышла на первое место. Сначала она имела рукава до локтей, да и ноги оставались открытыми. А в рубке мечами или под градом стрел легко было лишиться руки и ноги. И щит не помогал — его, такой большой и тяжелый, трудно было подставлять под сыпавшиеся со всех сторон удары.

Тогда в конце XI века рыцари стали надевать на ноги кольчужные чулки, а кольчуга обрела длинные рукава с варежками и капюшон, так называемый «хауберк». Завершал полное прикрытие рыцарского тела шлем. В XI веке он почти всегда имел широкий наносник и форму купола, благодаря которой удары мечом по нему скользили. В специальной литературе их называют «норманнскими», но они — общее достояние всей Евразии, так как развились в качестве упрощенного варианта из самого распространенного в Евразии первого тысячелетия шлема, склепанного из четырех и более сегментов в виде купола и снабженного остроконечным навершием. Ранние «норманнские» шлемы тоже были клепанными, позднее их ковали из одного куска.

В XII веке верхушка у этих шлемов загибается вперед или же он «распухает», приобретая яйцеобразную форму. Эти изменения вели к увеличению объема шлема, что давало больший защитный эффект, так как стенки шлема уже не прилегали непосредственно к голове. Тогда же шлемы обрели наличники — железные полумаски. И не случайно, потому что щит из миндалевидного стал треугольным и уже не защищал лицо. А его надо было беречь: от удара мечом «хауберк» не спасал. На Готланде были раскопаны черепа в кольчужных капюшонах, разрубленные страшным поперечным ударом.

И вот этот описанный комплекс доспехов называют тяжелым, делающим рыцаря неповоротливым — в отличие от воинов Руси и Востока. А ведь он весил в среднем не больше, чем защитный набор оружия в Восточной Европе и Азии. Пусть западная кольчуга имела рукава и капюшон и дополнялась чулками — зато на Руси и Востоке она часто дополнялась или заменялась более тяжелым пластинчатым или чешуйчатым панцирем, на Западе применявшимся редко. И щиты были такие же миндалевидные, и шлемы, близкие по форме «норманнским», в XII—XIII веках снабжались железными масками.

В XIII веке начинается процесс сильного изменения рыцарского доспеха. Прежде всего он коснулся шлема. У яйцеобразного шлема макушка делается плоской, опускается затылок, железный наличник увеличивается книзу и в стороны — шлем принимает вид железного ведра с прорезями для глаз и дырочками для дыхания. По своей форме он и назван «горшковидным». С такого шлема удары не соскальзывают, но любой прямой удар по нему уже не достигает цели, так как это «ведро»надевалось на специальную, с толстым мягким валиком-венцом, шапку, надетую, в свою очередь, поверх кольчужного капюшона. Так что такой шлем нигде и близко не касался поверхности головы, да еще его личина от глаз до подбородка частенько снабжалась дополнительным слоем металла.

С середины XIII века, или несколько раньше, в Европе начинает распространяться доспех типа «бригандины» — панцирь, где железные пластины скреплены изнутри мягкой — тканой или кожаной — основой. Было ли появление и распространение «бригандины» на Западе результатом развития местных традиций, или же заимствования из Руси или с Востока — вопрос до сих пор не решенный. Но время потребовало — и этот доспех появился. С появлением такого усиленного доспеха отпала необходимость в огромном щите — деревянный треугольник, уже без умбона, стал прикрывать тело сидящего верхом бойца от шеи до бедер. Соответственно уменьшился и его вес, так что щитом стало возможно фехтовать, подставлять под удары врага. А чтобы рука, держащая его, меньше уставала, щит на специальном ремне вешали на шею: если он был не нужен или воин бился обеими руками, щит забрасывался за спину.

С XIII века не только сам рыцарь, но и его боевой конь получает усиленную защиту. Тканые или войлочные попоны, закрывавшие все тело коня, появились еще в XII веке и защищали его от дождя и зноя. Теперь же попона стала кольчужной. А голова коня защищалась железной маской, оставлявшей открытыми только глаза и рот.

Сама идея бронирования лошади пришла в Европу с Востока — из мусульманских стран или от татаро-монголов — через посредство Руси. Но формы, в которые вылился западноевропейский конский доспех, были местными.

Надо сказать, что снаряжение коня и методы управления им менялись и совершенствовались так же, как и остальные средства ведения боя. Таранный удар копьем и связанная с ним опасность быть выбитым из седла потребовали предельно крепкой посадки, что привело в XII веке к созданию седла-кресла с высоченной, очень жесткой задней лукой, охватывающей стан всадника, на которую он откидывался, уперев ступни вытянутых ног в стремена. Высокая передняя лука защищала живот рыцаря. Строгость в управлении конем обусловила существование специального мундштука и острых конусовидных шпор. С конца XII—начала XIII веков мундштук усложняется и становится все строже, и за счет этого уменьшается необходимость в большой строгости шпор, но возрастает требование более тонкого управления конем. Тогда по всей Европе начинают распространяться более «мягкие» шпоры со звездчатым колесиком.

Как мы видим, все изменения в доспехе XI—XIII веков происходили по внутренним закономерностям самого оборонительного вооружения — одна его часть усиливалась за счет другой, хотя в XIII веке наблюдается общее увеличение веса средств защиты.

Усиление доспеха в XIII веке произошло потому, что именно в это время начинает изменяться форма меча. В XI—XII веках он сохранял традиции конца первого тысячелетия — был не очень длинным, весьма широким и имел, как правило, округлый конец, то есть был приспособлен исключительно для рубящего удара. Но в XIII веке мечи вытягиваются и заостряются на конце, становятся более тяжелыми. Ими уже можно не только прорубить кольчугу, но и проткнуть ее. Еще четыре вида оружия заставили усилить кольчугу пластинчатой броней: булава, арбалет; фальшьон и алебарда. Булаву — металлический шипастый многогранник, а также шестопер, очень возлюбили в XI—XIII веках воины-клирики. Поскольку церковь запрещала своим служителям проливать кровь, а воевать за свои интересы князьям церкви приходилось так же, как и мирянам, то булава оказалась как нельзя кстати: от ее удара по мягкой кольчуге получался такой ушиб, что пострадавший с кровоизлиянием или перебитыми костями часто отправлялся в лучший мир.

В это же время бурно развивался и распространялся арбалет — станковый лук, машина огромной мощности, пробивавшая кольчужную ткань, как матерчатую. Фальшьон — огромный тяжелый тесак, появившийся в начале XIV века и понравившийся рыцарям, — запросто разрубал кольчугу, а известная с этого же времени алебарда — сочетание копья, топора и крюка, насаженное на древко, — в руках швейцарских крестьян-пехотинцев раскалывала и протыкала не только кольчуги, но и шлемы. Все отмеченные тенденции в оружии нападения продолжали быстро развиваться и в последующие столетия, что повлекло соответствующее развитие доспеха из крупных железных пластин.

В этот период распространилось поднимающееся забрало, изобретенное столетием раньше. Над разработкой же прикрытия корпуса воина шла большая экспериментаторская работа.

Были изобретены панцирные жилеты, кожа которых подбивалась большими прямоугольными пластинами. И наконец, на магистральном пути развития западноевропейского рыцарского панциря оказался доспех, состоящий из сплошной кирасы с юбкой из горизонтальных стальных полос (в XIV веке кирасу почти всегда упорно обтягивали тканою или надевали поверх нее короткий кафтан, так что ее и не было видно), наручей и поножей, состоящих из деталей, повторяющих анатомическое членение человеческих конечностей, а также железных перчаток. Оставалось лишь соединить между собой все части этого доспеха. На это ушла вторая половина XIV века. Тогда же «горшковидный» шлем для боевых условий был заменен «баскинетом» — небольшим заостренным на макушке шлемом с низким затылком, защищенным спереди подвижным забралом с сильно выступающей центральной частью, за что его называли «собачьей мордой». К «баскинету» прикреплялось длинное кольчужное ожерелье, прикрывающее шею и плечи. И наконец, в XV веке появился полный доспех, где конструкция из больших сплошных стальных пластин повторяла строение человеческого тела. Именно над этим доспехом издевались позднейшие авторы исторических исследований и романов, перенося его и на столетия раньше. А зря издевались. Выяснилось, что доспех этого типа отличался великолепными боевыми качествами, был не только очень прочен, но и удобен.

Весил такой доспех около 25 килограммов. (Заметим, что комплекты доспехов из Восточной Европы и Азии весили почти столько же.) Но этот вес равномерно распределялся по всему телу. Все подвижные части набирались из узких пластинок, приклепанных к ремням, так что доспех совершенно не сковывал движений. В наши дни во время киносъемок спортсмены и артисты надевали подлинные доспехи. Так вот, тренированный человек спокойно работает в доспехе 8 часов в сутки, ходит, ездит верхом, сам влезает в седло и поднимается с земли. А что рыцари уставали в своей броне — так разве не устают в своих сражениях современные хоккеисты?

Доспехи XV века, названные «готическими» за заостренные формы своих деталей, сменились в начале XVI века «максимилиановскими», в которых вся поверхность брони покрывалась желобками, облегчавшими вес доспеха. Позднее доспех опять становится гладким — формы его соответствуют изменениям моды в одежде.

В XVII веке, с резким усилением пробивной способности огнестрельного оружия, доспех достигает максимальной толщины и веса — около 33 килограммов. Это был предел — после этого «доспешные мастера» отказались соревноваться с мушкетами и пистолями.

Появление «готического» доспеха привело к яркому расцвету искусства оформления оружия. Раньше отдельные металлические детали украшали узкие, инкрустированные золотом каймы, теперь большое поле давало простор творческой мысли мастера. Но «готические» доспехи XV века красуются только полировкой и изяществом форм. Зато фантазия мастеров отыгрывалась на шлемах и конских доспехах. Забрала шлемов превращались в звериные морды или страшные маски с крючковатыми носами и стальными усами, конские оголовья ковались в виде голов химер и других чудовищ. С середины XVI века формы стали скромней, но отделка — богаче.

Доспехи полностью покрывались узорами, инкрустированными, травленными, гравированными, чеканными, золочеными, воронеными. На огромных пластинах конских панцирей и круглых щитах «рондашах» изображались сложнейшие многофигурные композиции на исторические и литературные сюжеты. Лучшие мастера доспеха — «платтнеры» — работали в Милане — семейства Миссалья, Пиччинино, в Инсбруке — Христиан Трейц, Йорг Зорг, в Аугсбурге — Коломан Хельмшмид, в Нюрнберге — Антон Пеффенхаузер. Немецкие мастера славились чистотой и законченностью работы, полировкой и изящным силуэтом, итальянцы — неистощимым богатством мотивов оформления и виртуозных технических приемов.

Не отставали от «платтнеров» и мастера-мечники. Рыцарский «готический» меч в XIV—XVI веках все более сужается, заостряется, вытягивается, пока, наконец, в XVI веке не превращается в шпагу. Он постепенно теряет рубящую функцию — ведь сплошной доспех им все равно не разрубить, зато острием можно проткнуть сквозь сочленения панциря. Изменяются и детали рукояти меча — вытягивается навершие, перекрестие снабжается дополнительными отростками для защиты кисти руки. Отделка мечей становится все обильнее и сложнее. Тончайшая чеканка, гравировка, инкрустация, прорези и чернь украшают клинки, рукояти, ножны. Лучшие клинки изготовляли испанские мастера в Толедо, и германские — в Золингене, перенявшем секреты, марку и славу у оружейников города Пассау.

В связи с усилением доспеха роль рыцарского меча несколько падает, зато копье служит по-прежнему верно, и если не протыкает, то выбивает противника из седла. К XVI веку оно превращается в толстый трехметровый шест с маленьким острием. Такую тяжкую пику, обладающую страшной пробивной силой, уже не удержать одной рукой. Поэтому ее подпирали стальной подставкой, привинченной к груди кирасы.

И все же доспехи, в которых нельзя было ни встать, ни повернуться, были. Это турнирные доспехи XVI века. Турниры, пышно обставленные игрища, призом на которых были доспехи и конь поверженного соперника, известны с XI века. До конца XV века рыцари на турнирах бились в основном тупым оружием и в обычных боевых доспехах. Но в XVI веке правила ужесточились, стали драться острым оружием. Погибать в игре хотелось еще меньше, чем в бою, и доспехи для турнира «специализировались». Для пешего поединка доспехи делались полностью закрытыми и требовали особой изощренности мастеров в изобретении дополнительных подвижных сочленений. Комплект для группового боя — стенка на стенку — отличался от боевого только тем, что левая часть груди, плечо и подбородок — места, куда направлялся удар копья, — защищались дополнительной, сложной формы, толстой железной пластиной, привинченной к кирасе. Зато доспех для конного копейного поединка — весил до 85 килограммов. Он закрывал только голову и торс всадника, но имел толщину около сантиметра и был почти неподвижен — ведь надо было только ударить копьем. Облачали в него рыцаря, посадив на поднятое над землей бревно, так как с земли он сесть на коня не мог, да и выдерживал в нем боец очень короткое время. Турнирное копье имело вид настоящего бревна, с прикрепленным стальным кругом у рукояти — защитой правой руки и правой стороны груди. Конь для турнира также обряжался в особо толстый доспех, да еще поверх стального нагрудника клали толстый кожаный валик, набитый чем-нибудь мягким. Рыцарь сидел в огромном седле, задняя лука которого подпиралась стальными стержнями, а передняя была так широка, высока и простерта вниз, что, окованная сталью, надежно защищала ноги всадника. И все это хозяйство покрывалось богатейшими геральдическими мантиями, попонами, на шлемах возвышались геральдические фигуры из дерева, копья обертывались лентами.

Доспехи и мечи — свидетели, и отнюдь не молчаливые, целой эпохи в развитии военного дела, кузнечного ремесла и декоративного искусства, свидетели славы и позора — сейчас тихо стоят в музеях и холлах, а кости их хозяев тлеют на полях сражений, под величественными надгробиями. И пусть мы знаем не только о высоте рыцарского духа, но и о низости воинов-феодалов, они по-прежнему видятся нам такими, какими описал их автор «Песни о Роланде»:

...Стальные шпоры на ногах надеты,

Кольчуги белые легки, но крепки,

Забрала спущены у ясных шлемов,

На поясах мечи в златой отделке,

Щиты подвешены у них на шеях,

И копья острые у них в руке.

М. Горелик, кандидат искусствоведения. Оформление автора

(обратно)

Этна: вулкан и люди

У вулканолога немало общего с врачом. Как для хирурга бывает «интересна» язва, приносящая немало страданий больному, но одновременно дающая ценный материал для врачующего, так и вулкан, являющийся бедствием для живущих на нем людей, обогащает знаниями вулканологов.

Постоянная и большей частью умеренная активность Этны — редкая удача для исследователя. Добавьте сюда разнообразные преимущества, которые предоставляет вулкан на земле древней цивилизации, начиная от лабораторий и магазинов, кончая средствами сообщения, торными дорогами, а главное — аэродромом, сокращающим до двух-трех часов путь из Парижа до Этны. Постоянство этнийской активности позволяет заблаговременно составлять программы исследований. Можно быть уверенным; к назначенной дате хоть в одном кратере будет наблюдаться интересная форма активной деятельности — что весьма проблематично на обычном вулкане, если он вообще не уснул!

Некоторые замеры необходимо делить прямо в жерле, а не на почтительном расстоянии от огнедышащей бездны; это, в частности, относится к определению химического состава газов и их физических характеристик. Ведь уже в метре над воронкой газы трансформируются. Расширение, охлаждение, химические изменения в результате взаимных реакций, смена температурных условий и давления, окисление кислородом воздуха — все это полностью меняет «лицо» летучих частей вулканических выбросов и затуманивает их истинную природу.

Особые надежды во время апрельского извержения 1971 года мы возлагали на самый южный из новых кратеров — тот, что открылся в нескольких сотнях метров от обреченной станции. Лава, непрерывно изливавшаяся из нижнего края трещины, уносила, словно на ленте транспортера, все шлаки. Это позволяло проникнуть внутрь кратера, туда, где образуются загадочные газы. Обычно до них просто не добраться, а здесь они вырывались прямо с верхушки глубинного столба магмы...

Увы! Нам удавалось прорваться в святая святых едва на десятые доли секунды; продержаться же там необходимое для взятия проб время не представлялось возможным: когда град раскаленных бомб немного стихал (что случалось не часто), адский жар огнедышащей печи, где на дне плескалась жидкость, нагретая до тысячи ста градусов, был непереносим даже в специальных термоизолирующих костюмах.

...Мы бродили по краю грохотавшей бездны величиной с площадь Согласия в Париже и глубиной не менее ста метров, откуда вырывались крученые вихри, полные искр, Бомбы эффектно прочерчивали иссиня-черное в этот час небо, поднимаясь до апогея, зримо застывали в верхней точке параболы и отвесно, хвостатыми кометами, шли вниз. Оказавшись в зоне предположительного падения такой кометы, надо было мгновенно рассчитать ее траекторию и, лишь уверившись, что снаряд действительно летит на вас, отскочить в сторону. Причем именно в последний миг, дабы не прыгнуть под другую огненную бомбу...

Мы давно уже освоили эти нехитрые уловки, поэтому бомбы доставляли нам даже некое тайное удовольствие. Наступила ночь, а мы все бродили и бродили по кромке кратера. Теперь, когда солнце погасло, взрывы прослеживались особенно отчетливо. В зависимости от их частоты устье окрашивалось то в пурпурные, то в желтые — червонного золота — цвета, то становилось карминно-черным, а потом вновь золотилось, когда из глубины вылетали снопы раскаленных частиц. В паузах огненная жидкость тяжело распирала стеснявшие ее стенки.

И тут нас накрыла ослепительная очередь. Сухой треск залпа, и снизу, из стенки колодца вылетела струя со скоростью, превышающей триста километров в час. Мы молниеносно ринулись в сторону. И это спасло нам жизнь, но кусочек раскаленного шлака все же попал Барбагалло в челюсть. Охватившая его паника не имела ничего общего со страхом смерти. Винченцо нередко случалось смотреть ей в лицо, причем он не терял хладнокровия. Здесь было другое: сама преисподняя разверзлась и плюнула ему в лицо!

Дьяволы, духи, циклопы и джинны живут в древнем чреве Этны — об этом все знают, но, черт побери, не говорят вслух. Легенды завоевателей, которые волнами прокатывались после греков и римлян по Сицилии, — всех этих готтов, вандалов, франков, сарацинов, норманнов, арагонцев — дополняли новыми персонажами неписаный фольклор, связанный с Гадюкой, как зовут Этну сицилийские крестьяне... И уж если Гадюка своим плевком наносит апперкот, значит, вы навлекли на себя тысячелетнюю злобу свирепых обитателей геенны огненной. Так рассудил Винченцо Барбагалло.

Кстати, и со мной случилось нечто подобное. Я следил за выбросом, рассыпавшимся пышной гирляндой по ветру. Взрыв оказался особо сильным: над жерлом взметнулся громадный столб раздробленной лавы, куда больше среднего, а один кусок взлетел необычайно высоко. Остальные овсяными хлопьями уже опадали вниз, а он еще поднимался, едва различимый в небе... Все снаряды успели исчезнуть за гребнем слева от меня, когда последняя блестка вдруг стала расти. Ветер не мог сладить с таким большим куском, и он летел по своей траектории, не отклоняясь.

Скорость его быстро нарастала, времени уже нет, но торопиться нельзя: у меня в запасе всего один прыжок. От такой большой бомбы — а она действительно была большой — можно увернуться только в самую последнюю секунду... Рефлекс сработал безотказно, и я — нет, не отскочил, а нырнул в сторону, как вратарь в воротах. В тот момент, когда, обдирая локти, я упал на шлак, за спиной раздался грузный шлепок расплавленной массы.

Будь на мне защитная каска-шлем, вполне возможно, я бы не заметил снаряда: когда поднимаешь голову, каска остается на месте и закрывает видимость. Упавшая бомба оказалась столь велика, что, несмотря на долгий полет, была еще совсем вязкой. Она вряд ли проломила бы прочную каску из стекловолокна, но наверняка превратила бы меня в лавовую статую. После этого случая мы просверлили в верхней части шлемов маленькие дырочки, чтобы, при необходимости, можно было обозреть небо над головой...

Легерн с Хантингтоном отвечали в нашей группе за химические анализы газов. Каждый из них пользовался собственной техникой взятия проб. Но в обоих случаях требовалось довольно долго стоять возле воронок, чье жаркое дыхание проникало даже сквозь наши скафандры. Газы были очень агрессивны, подчас смертельно ядовиты, а горячая почва беспрерывно вздрагивала от «икоты» подземного котла. Нечего говорить, что, проработав в подобных беспокойных условиях целый день, человек к вечеру здорово устает. Поэтому на следующий день был устроен отдых. А я решил воспользоваться им, чтобы взглянуть на облюбованное нами еще четыре года назад местечко для новой станции.

До чего приятно идти одному в горах!

Я огибаю с северо-запада вершинный конус, минуя тропинки, протоптанные в шлаке и пепле центрального кратера десятками тысяч посетителей, — их следы удивительно напоминают отпечатки овечьих копыт на альпийских лугах. Солнце прогревает живительный воздух, торопиться некуда: впереди у меня целый день, я ничего не должен делать — ощущение, забытое бог весть когда! Не висит над душой ответственность за расписание, маршрут, пункты программы, общее задание. Я просто шагаю сквозь солнечную прозрачность воздуха, а ветер шепчет на ухо что-то свое. Далеко справа слышу перекличку наших геофизиков: так и есть, портативные рации опять не работают. Останавливаюсь и смотрю издали, как прыгают с камня на камень маленькие фигурки, радуясь, словно проказник-мальчишка, что сам я абсолютно свободен...

И вновь в путь, через лавовые нагромождения, которые я наблюдал, когда они еще текли раскаленными ручьями. В общем хаосе стороннему глазу они наверняка показались бы неотличимыми друг от друга. Право слово, даже самому удивительно, насколько мне они хорошо знакомы: вот этот, к примеру, сейчас застывший и черный, я помню ползущей змеей карминного цвета с серо-металлическим отливом шлаковой чешуи. Поток тащил облепленные огненной пастой громадные камни, напоминавшие своими круглыми спинами каких-то бесчувственных бегемотов. Иногда, попав в основное русло, они начинали под напором лавы выделывать презабавные кульбиты. Я даже узнаю места, откуда вырвались протуберанцы, узнаю верзилы-валуны по их базальтовым рылам, на которые обратил внимание, когда змея с шуршанием двигалась вперед, по одному ей ведомому маршруту...

Долины и холмы тянулась волнистой пастельной чередой до самого горизонта. Вдали весенняя яркая зелень уже покрывала вздымающиеся откосы склонов; такую зелень, одновременно нежную и насыщенную, можно видеть лишь на старинных витражах и картинах Кватроченто. Еще дальше можно было различить темно-изумрудную линию сосен, за ней — сероватые пятне селений и, наконец, ослепительно голубое море. Открывшаяся картина особенно приятна после того, как целую неделю на высоте 3000 метров я видел лишь черные скалы, серый пепел, дым и тусклое небо.

Скоро я добрался до снежных полей. Весь северный склон горы между 3000 и 2500 метров над уровнем моря был еще покрыт белой шубой. После странноватого удовольствия, которое я получил, взбираясь и лавируя по скалистому лавовому хаосу, с еще большим наслаждением я двинулся широким шагом по крепкому фирновому насту, сверкающему мириадами бликов под лучами солнца.

Далеко внизу замечаю ярко-зеленое ползущее пятнышко. Заинтересованный, спускаюсь к нему: да ведь это снежный плуг! Водитель не обращает на меня внимания, занятый своей машиной. Когда же, наконец, человек увидел меня, то застыл в изумлении: с этой стороны обычно никто не приходит. Я думал, что встречу молодого парня, из тех, что работают обычно на таких склонах; оказалось же, что это — старик крестьянин, худой, жилистый и явно бедный, проведший всю свою жизнь в тяжком труде, который так быстро старит...

— Вы, значит, оттуда… И как там, на другой стороне?

— Нормально, нормально. Снег уже сошел.

— Уже сошел? Им всегда везет, на той стороне...

Он выключает мотор, и сразу становится слышно, как поет ветер. Полдень. Он приглашает меня перекусить. Мы отыскиваем сухой камень побольше, вытаскиваем хлеб, нож, банку тунца, апельсины.

— Да, везет им там, на юге. Солнце топит снег на месяц раньше.

— Давно ведете расчистку?

— Дней десять будет.

Он показывает рукой на север. Три километра, не меньше, он уже очистил своим стальным плугом. Меж ровных отвалов чернеет голая земля, жадно греющаяся на весеннем солнце: кое-где уже проглядывают клочки альпийских лугов.

Мой новый приятель протягивает бутылку вина — старинную двухлитровую бутыль, которую выдувают ручным способом. Я делаю большой глоток, чтобы уважить собеседника. Бутылку он допьет потом сам, закусывая толстыми ломтями хлеба. А пока старик осторожно достает ножом из банки маленькие кусочки тунца и отправляет их в рот.

— Сейчас уже ничего, жить можно, — говорит, он, — А недели три назад было плохо. Слишком холодно здесь, на вулкане...

Кстати, каково происхождение слова «вулкан»? Все словари, в том числе академический Литтре, полагают, что название идет от Вулкана, бога подземного огня. Так вот, похожее, это ошибка. Во всяком случае, один профессор-филолог сейчас утверждает, что в классической латыни данный термин не встречается и появляется лишь в конце XV — начале XVI века в отчетах иберийских мореплавателей. «Волкан», или «болкан» (в испанском «б» и «в» часто произносятся одинаково и взаимозаменяются), он же «булкан», или «букан», так называли рокочущие горы...

Перекусив, старик влез на свой гусеничный плуг, а я зашагал к широкой седловине, разделяющей крутые склоны северной Этны. Посреди этой впадины пролегает скалистый хребет, почти целиком погребенный под напластованиями пепла. Место называется Пицци Денери. Именно его мы облюбовали для постройки вулканологической станции: ее необходимо разместить на возвышении, дабы она избежала печальной судьбы своей предшественницы. К сожалению, с этой стороны Этны возле вершины нет паразитных конусов. Пицци Денери — единственный выступ. Только на востоке вздымаются два конуса-близнеца, которые зовутся «Фрателли Пии» — «Любящие Братья». Если верить легенде, это — люди, превращенные в горы милостью Юпитера. Возможно, они и вправду являются свидетелями извержения, описанного безымянным поэтом, современником Вергилия:

«Давным-давно случилось так, что пещеры Этны изрыгнули огонь, — писал поэт, — и гора вся обратилась в пламя, а ее котлы неистово клокотали. Громадные жгучие волны понеслись вниз. Загорелись поля, жнивье, и вместе с урожаем горели землепашцы, пылали леса и холмы; огонь хватал все перед собой. Каждый брал добро, которое мог унести, и бежал прочь. А тех, кто мешкал, огонь пожирал. Когда раздался треск в соседнем доме, Амфион и его брат Анафий заметили, что их отец и мать в преклонные лета свои, увы, не в силах спастись бегством и пали на пороге. Братья подняли их на плечи и заторопились сквозь пламя. И пламя застыдилось и не тронуло любящих юношей, а пропустило их и угасало там, куда они ступали. Справа и слева бушевал всепожирающий огонь, но оба брата благополучно прошли сквозь него и донесли до безопасного места свои драгоценные ноши.

Столь благочестивые юноши провели потом свою жизнь в спокойствии и добре, а у Плутона их ждало почетное место...»

Два тысячелетия лавы обходят эти две особняком стоящие горы, словно желая сохранить память о «Фрателли Пии» — «Любящих Братьях», К сожалению, они слишком далеки от центрального кратера, чтобы строить на них научный наблюдательный пункт. Да и не будет ли это святотатством?

Я остался один. Неважно, что эти места я знаю как свои пять пальцев. Погода здесь может перемениться в любую секунду. И одиночество сразу станет опасным. Два года назад я заблудился в тумане в каких-нибудь десяти минутах ходьбы от нашего убежища. Я знал на этой дороге каждую выбоину, но все вдруг стало неузнаваемым в сплошной полупрозрачной сфере, в которой я очутился, когда туман накрыл меня, словно сачком. К тому же близился вечер.

Тумана здесь следует опасаться пуще всего: склоны на Этне довольно однообразны, так что заметить направление среди одинаковых скал и лавовых нагромождений очень трудно. А стоит заторопиться выйти из тумана и отклониться от узкой тропы Пьяно дель Лаго — после извержения 1971 года она сузилась всего до нескольких метров, — как попадаешь во враждебную пустыню, отделяющую вершину от обитаемого пояса. Пустыня эта тянется на пятнадцать километров, но каких километров!

Я знаю троих, с которыми приключилась такая беда. Их застал в кратере густой туман, они начали выбираться и трое суток без еды и питья — как все наивные туристы, они не захватили ничего с собой, — добирались до сосновой рощицы над Бронте. Это был первый ориентир, первое зеленое пятно за три дня скитаний. Наверное, они бы так и остались в этой рощице, измученные до крайности, сбившие в кровь ноги и изорвавшие в клочья обувь. Последние остатки сил ушли у них на то, чтобы доползти до этого соснячка — единственного проблеска жизни, нежданно явившегося им в мире мрачных скал и лавового хаоса. Они бы умерли там, как погибло немало туристов, заблудившихся на Этне, если бы не чудо. В рощице случайно оказались в тот день дровосеки; у них было вино, был хлеб, они привели с собой двух мулов, на которых и погрузили неосторожных визитеров...

Как только вулканология вошла в моду, вулканологов развелось, словно грибов после дождя: стоит где-нибудь начаться извержению, как тут же местный преподаватель геологии, а то и просто оказавшиеся поблизости геологи-туристы объявляют себя вулканологами. Я встречал подобных «специалистов» в Центральной Америке и на Азорских островах, на Сицилии и в Заире, в Исландии и Эфиопии. По большей части, правда, они были безвредны, но некоторые представляли подлинную опасность.

В этой области науки, где настоящих специалистов еще крайне мало, широкая публика, включая власти разного калибра, совершенно некомпетентна по той простой причине, что об этом грозном явлении природы покамест собрано мало сведений. Посему трудно, а подчас невозможно, отвергать даже заведомо ложные мнения. И псевдоэксперты, вольно или невольно, совершенно искренне или злонамеренно, пользуются доверчивостью окружающих.

Так, подобные «вулканологи» в мае 1902 года заявили — из чисто политических соображений, в погоне за голосами избирателей, — что городу Сен-Пьеру на Мартинике не грозит никакая опасность, и помешали тем самым населению вовремя эвакуироваться. Тот факт, что 8 мая сами «эксперты» сгорели заживо в туче раскаленного пепла вместе с двадцатью восемью тысячами жителей обреченного города, не снимает с них ответственности за преступную халатность. Разве не является преступником «ученый», своими утверждениями навлекший гибель на других людей? Особенно, если он не уверен в конечном выводе или, еще хуже, уверен в обратном... Ученый, разумеется, волен излагать любые гипотезы; нельзя себе представить исследователя, лишенного воображения. Но ему непростительно скрывать хотя бы один факт или подменить одну цифру ради подтверждения своей теории, или в собственных корыстных интересах.

Как умолчать в этой связи о почти невероятной истории с фальсификацией вулканологических данных, в которую я бы не поверил, не произойди она у меня на глазах?

8 марта 1970 года итальянские газеты вдруг сообщили о «странных окнах в земле», грозивших городу Пуццоли под Неаполем неминуемым разрушением. За несколько месяцев земля поднялась там на целый метр против обычного уровня. В течение одного дня в городе зарегистрировали около десятка толчков, причем очаг их располагался совсем близко к поверхности. Одновременно резко активизировал свою деятельность знаменитый дымящийся кратер вулкана Сольфатара на северной окраине города; температура и мощность газовых выбросов тревожно нарастала; в склонах давно уснувшего вулкана появились новые трещины; наконец, в море, примерно в километре от берега, над сейсмическими очагами возникли вулканические скважины. Их жаркое дыхание нагрело воду бухты до такой степени, что рыбаки вытягивали сетями вареную рыбу...

Паника охватила жителей — особенно после того, как все эти подробности подтвердил в прессе один профессор, занимавший высокое служебное положение, а посему априори компетентный. С помощью солдат и карабинеров жители эвакуировали древний город, живописно раскинувшийся на крутом склоне бухты Пуццоли. Вряд ли нужно говорить, что эвакуация — одно из самых угнетающих коллективных мероприятий. Она особенно тяжка, когда все ваше достояние — старый дом, и вот приходится покидать его, унося жалкий скарб... У населения Пуццоли — мелких ремесленников, рыбаков, безработных — не было ни счетов в банке, ни другого жилья. Оставить свой дом для этих людей означало катастрофу.

Наша группа прибыла на место уже следующим утром, вооруженная сейсмографами, термопарами, хроматографами. Нам представлялся исключительный случай наблюдать начинающееся вулканическое извержение, к тому же подводное (вот уже пятнадцать лет я старательно изучаю механизмы подводных извержений, ровно с того момента, когда мы с Доменико Аббруцезе впервые попали на знаменитый Кракатау в Зондском проливе).

По прошествии десяти дней, сделав необходимые замеры и анализы, мы приступили к расспросам жителей нижнего города, которых, к нашему удивлению, не заставили эвакуироваться (участки, занятые нижним городом, как выяснилось, не интересовали строительные фирмы). В итоге у нас возникло твердое убеждение: вопреки паническим слухам и коммюнике, продолжавшим поступать от министерства общественных работ, которому было поручено заняться «окнами» Пуццоли, все симптомы, оправдывавшие приказ об эвакуации, были либо преувеличены, либо целиком и полностью выдуманы.

Да, действительно, имело место вздутие почвы, но всего на 80 сантиметров; к тому же люди, жившие возле портового причала, сигнализировали о нем еще три года назад, а началось оно вообще лет на десять раньше, о чем свидетельствовали цифры топографической съемки. Что касается подземных толчков, то их вообще не было. Во всяком случае за две недели, что мы там провели, наши сверхчувствительные сейсмографы не зарегистрировали ни одного толчка во всей округе. Единственные отмеченные незначительные сотрясения почвы вызвали проходящие поезда.

Мы допускали, что, возможно, сейсмографы зафиксировали один-два толчка в тот день, когда появилось первое драматическое сообщение. Допустим даже, что их было, как говорилось в коммюнике, около десятка, хотя абсолютное спокойствие, которое мы констатировали буквально на следующий день, не очень вяжется с этим... Но допустим... Явный обман состоял в том, что предполагаемые очаги были объявлены «близкими к поверхности», а эпицентр помещен в бухте. Дело в том, что глубину сейсмического очага можно высчитать только при наличии четырех-пяти сейсмографов, установленных в определенном порядке. Однако, когда мы прижали вопросами знаменитого профессора, он признал, что на устроенной им временной станции было всего два прибора (более тщательное расследование показало, что там находился один-единственный аппарат)... Уже одно это заставляло с подозрением смотреть на представленные аргументы и дискредитировало заключение означенного ученого. Но это еще не все.

Температура дымов на Сольфатаре нисколько не возросла; новых трещин не было ни в кратере, ни на внешних склонах, ни в бухте (рыбаки просто потешались над россказнями о вареной рыбе). В довершение всего прибывший из министерства инженер сообщил новость до того экстравагантную, что невольно закрадывались сомнения: в течение ночи земля якобы поднялась на двадцать сантиметров, а к утру опустилась до прежнего уровня! Сообщение, таким образом, не поддавалось проверке, зато нагнало страху... Все это вместе взятое упрочило наши подозрения.

Дело в том, что уже давно финансовые магнаты пытались убедить жителей Рионе Терра — старинного квартала, раскинувшегося высоко над бухтой, — продать свои древние дома и переселиться r заманчивые многоэтажки из гулкого бетона. Однако ни посулы, ни скрытые угрозы не действовали на рыбаков Пуццоли; они не желали перебираться в дешевые бетонные постройки, ибо рыбная ловля худо-бедно, но позволяла им не голодать. Чем было их пронять?

Надо сказать, что со времен глубокой древности почва вокруг Пуццоли много раз поднималась и опускалась, иногда на несколько метров за столетие. Останки древнеримского города свидетельствуют об этом: Нижний Пуццоли опустился под воду незадолго до тысячного года нашей эры, пребывал там все средневековье, а затем, накануне Ренессанса, вновь всплыл на свет божий. Именно на это явление обратили внимание синьоры, жаждавшие вложить деньги в строительство на дивном холме Рионе Терра. Чтобы убрать, наконец, замшелых провинциалов, цеплявшихся за свои дома, им пришла в голову мысль спровоцировать панику и приказать устами высшей инстанции немедленную эвакуацию вожделенного холма.

Финансовые акулы действуют повсюду, и везде, сдается мне, облеченные высокими полномочиями лица вовлекаются во всякого рода скандальные затеи. Мы-то во Франции это хорошо знаем... Чем выше положение замешанных лиц, тем больше шансов на то, что скандал, если он возникнет, будет умело замят. Именно это произошло в Пуццоли. К сожалению, я не располагаю исчерпывающими донными. Но, будучи научным работником, считаю своим долгом во всеуслышание заявить о позорном поведении ученого, представившего заведомо ложные заключения и фальшивые цифры, какими бы причинами он ни руководствовался. Трижды позор, если за это он получил мзду.

Возможно, обо всем этом было странно вспоминать, шагая светлой ночью по склону Этны. Но я думал о людях здесь, на горе. Я шел среди помаргивающих созвездий. Звезды текли ручьями в фиолетово-бархатном небе, а городки и селения, притягивая взор, светили огоньками в трех километрах ниже. И звезды, и огоньки сверкали одинаково, и, если бы я не зная, что подо мной человеческое жилье, я мог бы счесть себя одиноким космонавтом среди безбрежности мирового пространства.

На северном и западном склонах Этны мало городков: Ранлаццо, Малетта, Бронте. Спускаясь широким шагом по скрипучему снегу, я обогнул коническую вершину горы, и тут за поворотом мне открылись новые созвездия — Адрано, Бьянкавилла, Патерно, а темноту между ними заполнили гроздья огней южного подножия Этны. Позади черного гребня показалось зыбкое свечение. Я знал, что это отблеск большого города. Зарево разгоралось с каждым шагом, и вот наконец появилась Катания, громадная туманность в окружении сестер поменьше: Мистербьянко, Бельпассо, Сан Джованни, Николози, Ачи Кастелло, Ачи Реале, Ачи Трецца, Джарре, Рипосто, Дзафферана, Тре Кастаньи, Форнаццо, и так до бесконечности. Я видел мерцание огней полумиллионного города, добрый десяток многотысячных городов и бессчетно — селений, где просто живет человек... Живет на вулкане.

Гарун Тазиев

Перевел с французского М. Беленький

(обратно)

Мягким блеск шелка

Корейцы удивительно тонко чувствуют материал: кость и глину, мрамор и драгоценные камни, бамбук и стекло, серебро и фарфор. Кажется, нет фактуры, из которой не создали они за тысячелетия своей истории вещей прекрасных и удивительных.

Где-то на заре нашего летосчисления развилась в Корее выделка бронзы. Далеко за пределы Страны утренней свежести расходились тщательно отделанные, покрытые хитроумным орнаментом бронзовые вазы, полированные зеркала, легкие и звонкие барабаны. Но еще раньше—задолго до бронзы — славилась Корея многоцветно расписанными сосудами из глины: простыми и пластичными чайниками, бутылями для вина.

С VII по X век распространились по всей Восточной Азии изделия корейских ювелиров — мастеров сложных композиций из светлого и зеленого нефрита, рубинов, янтаря, горного хрусталя в оправе, из серебра. Особо ценился нефрит — камень, символизирующий чистоту. Мерцание его поэты сравнивали с лунным сиянием. Потом пришло время фарфора необыкновенной ясности и прозрачности. Его украшали сложно: на поверхности необожженных изделий цветной глиной инкрустировали цветы лотоса и пионы, танцующих аистов, бамбук, ветви сосны. Потом все покрывали глазурью.

В конце XIV столетия взошла звезда корейских краснодеревщиков. Их лакированная мебель, инкрустированная перламутром, — и поныне эталон совершенства во всей Восточной Азии.

О корейской вышивке хочется рассказать подробнее: очень я полюбил это древнее и замечательное мастерство. Прожив в КНДР несколько лет, я видел множество вышивок. Ничего, казалось бы, сверхъестественного, ничего ошеломляющего, а вот, поди ж ты, берет за сердце.

...Проворно снует игла, и возникают на натянутом шелке животные и птицы, бабочки и деревья, цветы и пейзажи. Вышивальщиц вдохновляет красота весны, с ее нежными почками, свежими цветами и молодыми листьями, пышная прелесть лета, грустные картины осени и белоснежная живопись зимы. Любят они бамбук, строгий и спокойный в своем зеленом убранстве, прямой и чистый. А вот людей на вышивках редко когда увидишь. Такова традиция, сложившаяся, возможно, под влиянием конфуцианства. Правда, принципы этого учения, занесенного из Китая и господствовавшего столетия, не запрещали изображение человека; видно, художники-конфуцианцы были безразличны к человеку и его внутреннему миру.

Тысячи лет не устают кореянки вышивать Алмазные горы с хрустальными речками и водопадами, девственными лесами, острыми пиками и сказочными ущельями. Для корейцев Алмазные горы — символ родины, и каждый кореец мечтает хоть раз в жизни побывать там. Постоянные обитатели вышивок — орлы, тигры, драконы — символизируют силу и отвагу. Орлы и тигры — древние обитатели корейских сопок и лесов; их, если не в жизни, то хотя бы в зоопарке, видел каждый. Зато драконов — создания человеческой фантазии — каждая вышивальщица изображает по-своему. И потому двух одинаковых драконов не увидеть: драконы свирепые сосуществуют с драконами мирными, драконы лукавые — со смешными, изящные — с неуклюжими.

Сейчас традиционные сюжеты соседствуют с новыми: городскими пейзажами, панорамами строек. На многих вышивках — крылатый, конь Чхонлима, одним прыжком покрывающий десять тысяч ли. На спине взвившегося на могучих крыльях коня — фигуры рабочего с развернутой книгой и крестьянки со снопом риса. Чхонлима — это олицетворение высоких темпов строительства социализма в республике. Идея крылатого коня образна и понятна всем — она взята из старой легенды об отважном богатыре, который на этом коне одним прыжком пересекал моря и горы.

В теплые летние дни в любом уголке страны повсюду видишь вышивальщиц. Они сидят на порогах распахнутых дверей, на подоконниках раскрытых окон, во дворах, в тени каштанов и плакучих ив. Вышивка требует завидного прилежания. Например, на обычной круглой наволочке вышивальщица делает около десяти тысяч стежков; видел я и такие панно, над которыми целые группы мастериц трудились не меньше года.

Имена женщин, работы которых хранятся в пхеньянских музеях, неизвестны нам. В те времена никому не было дела до мастера; произведения искусства различали по именам хозяев магазинов: «Вышивка из магазина г-на Пак», «Панно из магазина г-жи Ли».

Ныне создан специальный институт корейской вышивки, в котором работают более двухсот вышивальщиц. Нескольким из них присвоены звания заслуженных деятелей искусств. Все профессиональные вышивальщицы учатся изобразительному искусству, обучаются живописи, графике.

Нынешняя корейская вышивка переливается всеми цветами радуги; старые мастера предпочитали нити бледных тонов. Известная мастерица Ли Вон Ин говорила мне:

— Темные и блеклые тона — это наше прошлое. Когда жизнь счастлива, хочется вышивать только красными нитями.

...Корейская бронза и корейский фарфор. Теплая, темных тонов керамике и лунное мерцание нефрита.

И вышивка — мягкий блеск корейского шелка, покрытого тысячами стежков. Нет в стране жилища, не украшенного вышивкой, и нет ремесла, которое так чтили бы корейцы. Чуть ли не все кореянкивышивают. И создаваемые ими картины скромны и искренни, что бы ни было на них изображено: прозрачная свежесть Алмазных гор, нежность плакучей ивы или стремительность крылатого коня Чхонлима, покрывающего одним прыжком десять тысяч ли...

Ив. Лобода

Пхеньян — Москва

(обратно)

Контрольный срок

Дождались. По-мужски тарабаним друг друга по плечам: десятка «Калева» возвратилась с пика Ленина. Впавшие от усталости глаза, обгоревшие, в лохмотьях кожи носы, губы, потрескавшиеся в кровь, густая щетина на щеках. Узнаю: Велло Парк, Ильмар Пало, Калью Пальмисте... Словно и не расставался я с эстонскими парнями, с тех пор, как два года назад вместе ходили на пик Коммунизма. Будто и не снимали с себя все это время пуховые доспехи и тяжеловесные кандалы — шекельтоны, окованные сталью.

— Значит, гору сделали?!

— Сделали, сделали, — хрипит простуженным до неузнаваемости голосом Велло и жадно отхлебывает из кружки крепко заваренный кипяток. — А где пятерка Яака? Прошли они стену?

— Разве вы не встретились на леднике? — удивился Володя Бирюков, начальник экспедиции киргизского «Спартака».

— На второй день потеряли с ними связь из-за непогоды, — горячая кружка выскользнула из рук Велло. Наступило молчание.

Контрольный срок возвращения эстонской пятерки со стены пика Ленина в базовый лагерь Караджилга был на исходе. Оставались считанные часы.

Они расселись на камушки «галерки» ледникового цирка и целый день разглядывали белоснежную стену пика Ленина, которую избрали для восхождения. Рассматривали дотошно — каждый кусочек, каждый изгиб предстоящего пути.

— Логично получается. Молодцы Устинов и Хибелер, что нашли такой рациональный путь. Лавины его обходят стороной. А каков переход с ледового ножа на верхний ледопад — залюбуешься, — не скрывал восторга Эрик Рейно.

— Какая тут к черту логика? Когда на вершину ведут простые безопасные гребневые пути, а нам на стенку нужно лезть, — потирал уставшие от яркого снега глаза Энн Саар.

— Самый прекрасный путь — это забраться на Мунамяги, — сострил Яак Сумери.

Все рассмеялись, потому что Мунамяги — самая высокая гора Эстонии. 317 метров над уровнем моря.

На рассвете следующего дня они сняли палатку, связались двумя связками и ушли работать на «логичную» стену.

В первой связке долговязый Яак Сумери, слесарь льнопрядильной фабрики из Вильянди, инструктор альпинизма, специалист по сложным маршрутам, «старик» в пятерке, ему 32 года, и Прийт Вюрст — шутник и весельчак, научный сотрудник института астрономии и атмосферной физики.

Во второй связке: Энн Саар, кандидат физико-математических наук, мастер спорта по ориентированию. Бородатый острослов Тыну Теннисон, электрик ЛЭП, мастер спорта по лыжам, инструктор альпинизма. И его напарник по песенным дуэтам Эрик Рейно — студент, президент альпклуба «Фирн», и, кроме того, самый молодой в группе, 51-го года рождения.

Урочище Караджилга.

Начальник экспедиции красноярского «Труда» Валерий Беззубкин посмотрел на часы: время контрольного срока истекло. Зашипела красная ракета.

Крийс Хиндрик взмахнул рукой — и эстонская группа, которая только что вернулась с восхождения, встала под рюкзаки. Валя Парамонов, врач красноярской экспедиции, проверил «кислород» и стал укладывать рюкзак «скорой помощи».

Володя Бирюков написал записку группе Стрельцова, которая в это время должна была подходить к перевалу Крыленко, и вложил ее в тюк с высотным запасом продуктов и теплой одеждой, подготовленной к сбросу с вертолета. В записке было написано, чтобы группа срочно выходила на гребень с целью поиска не вернувшейся пятерки.

Володя Ушаков включил радиостанцию и вышел в эфир.

— Прошу на чаепитие!

На крохотном снежном карнизе, где и одному не развернуться, Яака никто не слышал. Ребята были внизу, они прилипли к крутому склону и выжидали своей очереди на выход вверх.

Яак отпил несколько глотков крепкого, смоляного цвета чая, застраховал репшнуром кастрюлю — чтоб не улетела в пропасть, укутал ее штормовкой и пошел на передних зубьях кошек вверх по ледовому взлету.

Всем вместе им удалось собраться только к ночи. Они вырубили во льду площадку, которую хватило только на полпалатки. Потому и спать им пришлось сидя, свесив ноги и надежно закрепившись.

— Веревок пять будет, — резко запрокинул голову Эрик.

Над ними нависал ледовый гребень — нож, острие его терялось в густой синеве памирского неба.

— А может быть, и все шесть? — возразил Энн.

— Большая ли разница — двести или двести сорок метров? — Тыну так поглаживал голой рукой лед, словно это была шерсть ручного пса. — Пойду первым?

— Ты же вымотался на подходах, — противился Энн.

— На подходах — скука, а теперь настоящее дело — стена! Руки чешутся.

— Думаешь, у тебя одного? — сдвинул на лоб двойные очки и сморщился от яркого света Энн. Ему, руководителю группы, нужно было решать, кого выпустить первым.

Пошел Яак Сумери.

Горьковатый, миндальный привкус высоты на губах; затекшие от напряжения до коликов в мышцах ноги — трудно держать равновесие; потные руки, прилипшие к древку ледоруба; резкие уколы льдинок, брызгающие в лицо из-под него. Удар ледорубом; еще удар... Ступень готова.

Вниз лучше не смотреть. Лучше всего глядеть под ноги. А вверх идет ледовая стена, чистая и прозрачная, как литое стекло, залитое солнцем.

Вместо пяти Яак прошел десять веревок, а конца ледовому ножу все не было. Он, изрядно уставший, выпустил вперед Прийта.

Только на половине восемнадцатой веревки Прийт вышел на кончик ледового ножа, на отметку — 6300 метров. И тут их ждало место для бивака. Да такое, что на нем не только свободно уместилась палатка, но можно было, прижавшись к ней, постоять на ровном месте и поглядеть вниз. Там, внизу, ночь торопливо затопляла дымным мраком ущелья.

А Эрик Рейно смотрел на верхний ледопад, в прощальных лучах солнца похожий на развалины города.

— За день управимся, а там и вершина.

— Фантазер ты все-таки, — не отрывая взгляда от ледника, улыбнулся усталый Яак.

Примус расшипелся, свеча разгорелась. В палатке тепло и сухо, можно наконец снять с себя пуховую одежду, разуться. Стол накрыт на пять персон: куриный бульон и бифштекс таллинский, на десерт — пломбир. «Начпрод» Прийт вскрыл очередной пакет, высыпал его содержимое в миску с теплой водой — готов винегрет.

— Все-таки крепко отдает химией от этих сублиматов, — снял пробу Яак.

— Зажрались вконец, спецлаборатория на них работала... Химией? Забыли, как на перловой каше горы делали? — разгорячился «начпрод» и вдруг расщедрился, разлил из НЗ каждому по наперстку «Вана Таллин». Ребята подняли «бокалы».

Тыну Теннисон в этот день исполнилось двадцать восемь.

Они меняли догоревшие свечи и тихо до самой полуночи пели старинные эстонские песни.

Метель началась под утро и не прекращалась сутки, вторые, третьи... Снегопад захлопнул их в снежной ловушке, отрезал пути к отступлению и подъему на вершину. Казалось, что снег до краев заполнил горы. Полноснежные реки с тревожным шорохом струились по кулуарам и склонам. Снег теснил палатку, засыпал ее и вдавливал в склон. Ребята беспрерывно по очереди одевали штормовки и выходили в метель, чтоб откопать из-под снега палатку. Ночами они тоже дежурили, чтобы снег не задушил их.

В палатке было сыро, пахло мокрым пухом, подмокли спальные мешки. Продукты пошли на убыль, особенно сахар и сухари. Прийт перевел группу на «карточную систему».

На третий день снегопад утих.

Эрик ратовал за подъем: «Быть так близко от вершины и отказаться?» Яак, хотя и любил сложные вершины, предложил спуск. Правда, спуск тоже не сулил ничего хорошего: стенной лед был прикрыт лавиноопасным снегом.

Контрольный срок возвращения группы в лагерь был на исходе.

Последнее слово было за Энном, и он сказал:

— Пусть решит следующий день.

И день решил. Он пришел светлый, лучистый. Такой, какой случается видеть в горах только после большого снегопада. Ребята развесили на палатке вещи на просушку. Яак пошел в разведку. Ледовый гребень лавинорезом рассекал подвижки снега, и Яак продвигался по нему в полной безопасности.

В тот день они поднимались не спеша...

На следующий день — 55 метров кулуара, и вот он наконец, снежный купол вершины. Светлый снежный купол. До вершины осталось метров триста. Больше не нужно было бить крючья, рубить ступени, прижиматься грудью к холодному льду.

Словом, началась обычная высотная работа. Раскисший снег выше колен, усталость. Впереди связка Энн — Тыну — Эрик. Тыну попросил воды, оперся головой на воткнутый в снег ледоруб, чтобы отдышаться. Вперед вышел Яак, стал медленно и осторожно топтать в глубоком снегу ступени. Вдруг его так тряхнуло, что он едва удержался на ногах с помощью ледоруба. Яак вскинул голову: лавина!..

Город Ош.

Уполномоченный Спорткомитета СССР по альпинизму Владимир Волченко взял у радиста микрофон и стал быстро диктовать:

«В связи с истечением контрольного срока группы альпинистов спортобщества «Калев», находящейся на маршруте пика Ленина по юго-восточной стене, 5 «Б» категории трудности, срочно начать поисковые работы силами экспедиций эстонской «Калев», киргизской «Спартак», красноярской «Труд». Для поисков вызвать вертолет санавиации из Фрунзе».

Огромный белый вал, вспухший от многоснежья, несся на Яака. Он не успел оглянуться, даже вскрикнуть, как лавина вошла в него вздохом, кажется, разорвавшим легкие, сбила с ног ударной волной, подняла в воздух, оглушила и подмяла под себя.

Яак очнулся от резкого удара об лед. Еще удар, да такой, что он опять начал терять сознание.

Лавина замерла, пришли к нему глухой покой и мертвая тишина. Саван снега сдавил его тело мокрыми, но теплыми тисками.

«Что это: сон? Смерть?» Яаку почудилось, что кто-то стучится к нему настойчиво и тревожно. Он бесконечно долго пытался понять, кто бы это мог быть, пока не распознал в этом стуке удары собственного сердца. Тогда Яак собрал все силы, напрягся до боли в глазах и открыл веки — получилось... Сквозь снег пробивался к нему мутноватый свет. Затем он пошевелил пальцами, руками и с трудом выбрался из-под снега.

Вытянутой вперед руки не было видно. То ли снежная пыль, поднятая лавиной, не опадала, то ли снежную стену окутала непогода. Яак пытался было закричать, но не смог. Пронизывающая боль сковала грудную клетку...

Первое, что увидел, это веревка, которой он был связан с Прийтом. Она уходила в снег. Яак вцепился в нее и стал тянуть, но она, впрессованная в мокрый плотный снег, не поддавалась.

Из мглы вышел человек и тоже ухватился за веревку. Яак долго присматривался к нему, пока узнал в нем Энна.

— Почему ты без очков?

Энн ничего не ответил, и Яак осознал всю никчемность вопроса.

Они начали раскапывать снег руками. Веревка привела их к Принту Вюрсту. Он сидел на корточках, словно решил передохнуть.

— Эй, Прийт, вставай, радикулит насидишь, — говорил Яак.

— Очнись, очнись, — просил его Энн.

Но Прийт их не слышал. Зеркальце, поднесенное к его рту, даже в туманной мгле продолжало блестеть.

Другая веревка, которой Энн был связан с Теннисоном и Рейно, уходила глубоко в трещину, замурованную плотным лавинным снегом. Они отбрасывали его руками, ногами, крышкой от кастрюли. Час, другой, третий... До тех пор, пока Яак не потерял сознание, пока на стену не пришла ночь и не сцементировала морозом снег.

— Они не дали мне сорваться со стены, стали якорем, — сказал Энн.

Высота 6800 метров над уровнем моря: два километра ледового отвеса вниз, до ледника, и триста метров рыхлого снежного крутяка вверх до вершины. Лютое дыхание пропасти вязало губы. Прокаленный тридцатиградусным морозом ветер валил с ног. Кислородная жажда высоты комом распирала горло. Слепота безлунной ночи наждаком резала глаза. Так началась для них эта ночь, в которую они вошли без палатки, без еды, а главное — без друзей. Им оставалось только обрубить концы двух веревок и связаться» теперь в одну связку. Они выдолбили в мерзлом снегу лунку, такую, что смогли поместиться в ней только сидя, обнявшись. Засунули ноги в рюкзаки. Вместо ужина сжевали по порции анальгина: у Энна разрывалась от боли голова, у Яака было переломано ребро. Потом навели ревизию: «кузня» — ледовые крючья и страховочные карабины, аптечка, примус, коробок спичек, пачка чаю, пачка перца и десятисантиметровый обрезок краковской колбасы — это все, что у них осталось. Остальное отняла лавина.

Мороз брал их обманом. Стоило сомкнуть глаза, как предательское тепло растекалось по всему телу, убаюкивало.

— Где мы? Ты не спишь?

— Ребята навсегда остались здесь. А мы?

— Шевели пальцами, шевели. Будем спускаться?

— Вниз нельзя. Стену не осилим.

— Через вершину тоже не пройдем.

— Шевели пальцами.

— Шевелю...

Город Фрунзе.

Борт вертолета № 35215 был загружен мукой и готовился к вылету на отгонные пастбища к чабанам, когда командиру Ми-4 Евгению Цирулину принесли срочную телефонограмму:

«Правительственная. Киргизское управление гражданской авиации. Абдраимову.

Группа пять человек пропала без вести во время непогоды. Необходим вертолет для проведения поисковых работ. Волченко».

Вертолет разгрузили быстро. Он поднялся в воздух и взял курс на Памиро-Алай.

Спускаться вниз по юго-восточной стене пика Ленина еще никто не решался. В паспорте маршрута записано: «Спуск по пути подъема не рекомендуется». Иной же путь, более легкий, но длинный и изнурительный, лежал через вершину. Но на гребень, открытый ветрам, без палатки не пройти.

Энн стянул Яаку грудь репшнуром вместо шины, снова накормил его анальгином и стал медленно выпускать вперед. Они пошли вниз, на спуск. Энн осторожно стравливал веревку, его руки вздрагивали от напряжения и от того, что каждое мгновение можно было ожидать срыв.

— Чего ты меня так держишь? Не сбегу, — пытался было отшутиться Яак. Но как он ни старался, как ни сжимал зубы, каждый шаг отдавался в нем стонами.

Из-за плотной мглы они шли вслепую. Их вел сам спуск. Крутизна стены выросла так, что вытянутой рукой можно было прикоснуться к склону. Стальные кошки перестали быть надежной опорой. Через каждые несколько шагов, чаще чем обычно, Яак опускался на колени и вгонял в лед молотком крючья. Ноздреватый лед предательски рассыпался брызгами под его ударами. Яак упирался головой в ледовый крутяк, чтобы отдышаться и утихомирить боль. Потом снова ожесточенно колотил молотком по стали крюка. Так они работали часов шестнадцать, пока не набрели на следы, которые оставила их пятерка на подъеме.

Борт вертолета.

Серебряный ручей, перевал Путешественников — все промелькнуло мигом. Минуты... Мы тратили долгие часы мучительного подъема на этот же путь. Ломаный ледник Саукдара — и вот перевал Крыленко. Женя Цирулин примерился к заброске, определил ракетой направление ветра и на следующем кругу дал команду на выброс. Мы вытолкнули в люк тяжелый тюк с продуктами, он лег точно в цель, но подпрыгнул мячиком и исчез в ледовых сбросах северной стороны перевала.

Еще круг — набор высоты. Еще один круг, и вертолет идет прямо на стену. Смотрю до рези в глазах на белые снежные склоны. Не видно никаких следов, бросается в глаза только широкая линия отрыва лавины на лобастом куполе вершины.

— Ты видел? — спросил я взглядом Володю Бирюкова.

В ответ он незаметно кивнул головой. Но Велло Парк тоже, видно, заметил следы лавины, его лицо побелело, он опустил голову.

Еще круг. Но людей на стене мы так и не увидели.

Жилище выдолбили во льду только к полуночи, крышу сделали из штормовки, и ее скоро утеплил густой снегопад. Но насквозь проледеневшая одежда стояла колом и примороженные к ногам шикельты — меховые сапоги, невозможно было снять.

— Море было, море. Кто выпил все море? — бредил Яак.

Он часто задыхался от жесткого грудного хрипа.

«Это пневмония, — решил Энн. — На высоте ничего не может быть страшнее». Он снял с себя пуховую куртку и укутал Яака. Потом вскипятил на примусе несколько глотков чаю.

Яак, не просыпаясь, проглотил таблетки тетрациклина, выпил неостуженный чай и опять начал что-то твердить про море. Сам Энн отказался от чая — нужно беречь бензин. Он не засыпал, все прислушивался к хрипам больного. Вдруг осознал, что, когда кипятил чай, ни холода снега, ни жара горелки — не почувствовал. Руки опухли, стали чужими...

— Ты брось эти шуточки, к черту, — выругался Яак утром, когда увидел на себе пуховку Энна. Потом молча побросал в рюкзак стальные крючья, и, отказавшись от «лишней» порции колбасы, стал откапываться из-под снега.

Белая мгла усыпляла Энна. И тогда он слышал голоса, звучные и близкие. Много разных голосов, которые звали его к себе. Энн вздрагивал и просыпался.

— Ты слышал? Нас зовут.

— Значит, тебе веселей, — угрюмо ответил Яак и опять начал долбить ступени во льду.

Энн крепко сжал веревку тисками пальцев. Теперь все дни слились для него в один бесконечный день, отмеряемый стуками ледоруба и шагами спуска. Энн не помнил, как и когда прошли они ледовый нож — самый сложный участок маршрута, как блуждали по растерзанному трещинами телу верхнего ледопада. Но зато отчетливо запомнилось ему, что промороженная веревка стояла колом, не гнулась, и крючья так крепко вмерзли в лед, что их невозможно было выбить. Он мучительно долго расшатывал их и думал: «Молодчина Яак. Вот это страховка! Откуда у тебя столько сил, ведь ночью ты умирал». Яак грел крюк под пуховкой, на животе, чтобы он лучше вошел в лед, потом пристегивал к нему карабин, пропуская через него веревку, проверяя ее натяжение. «Вот так очкарик. Держит намертво, хотя и спит. Щуплый, на юнца похож, а держит цепко».

Он упорно пытался вспомнить, сколько страшных ночей они вдвоем скоротали на стене. Кажется, три... Значит сегодня истек день контрольного срока их возвращения в лагерь. И тогда он последний раз разложил примус и вместо того, чтобы вскипятить на нем чай, стал посылать со стены световые сигналы — SOS. Но неяркие вспышки примуса рассеивались в снегопаде.

На следующую, четвертую, ночь они устроились в «ласточкином гнезде» под карнизом. Долго искали в рюкзаках последний кусочек колбасы, который съели еще накануне. Взошла луна, впервые за все это время случилась светлая погодливая ночь. Теперь уже близко, рукой подать, высветился ледовый хаос глетчера Большая Саукдара.

— А все-таки красиво на Памире, — почти шепотом сказал Энн.

— Чокнулся ты совсем, — еле слышно прохрипел в ответ Яак.

По скальным бортам кулуара они спустились на снежное плато, ровное, как полированный стол. Только бы и радоваться, что не нужно теперь висеть на веревке над пропастью, но снег раскис. И стал всасывать их в глубину, как болотная трясина.

— Ну вот и хватит с меня. Дальше ты пойдешь один. — Яак опустился в мокрый снег.

Энн попытался было поднять Яака, но сам от бессилия рухнул в снег.

Они все-таки поднялись. Энн положил руку Яака на свои плечи, и они двинулись вперед. Шли, падали, ползли и снова поднимались.

Лютый мороз, который преследовал их несколько суток подряд, обернулся лютой жарой. Снег, казалось, собирал все лучи света и посылал на них. Обжигал обмороженную кожу лиц и даже сквозь черные очки слепил глаза. Над плато миражем струился тяжелый раскаленный воздух. Энн попытался было обернуться на стену, чтобы увидеть путь подъема и спуска, но тут же опустил голову: стена обожгла глаза.

Через каждые десять шагов они, разморенные ледниковым суховеем, обессиленные голодом, опускались на снег и засыпали.

А с заходом солнца их одежда и обувь снова обрастала льдом...

Яак пытался сказать что-то, но у него ничего не получалось — совсем потерял голос, но потом все-таки прошептал:

— Какое сегодня число?

— Тридцать первое июля, кажется.

— Сколько прошло?

— Четырнадцать дней. Десять на стене, четыре дня спускались после лавины.

— Дойдем? — спросил Яак.

— Дня три-четыре пути нашим темпом через ледник и перевал. Конечно, дойдем, — ответил Энн, хотя сам чувствовал, что им не дойти.

Яак вдруг выпрямился, на мгновенье замер и заорал нечеловеческим голосом:

— Ра-ке-та! Красная ракета! — потом схватился за бок и стал медленно опускаться на снег.

— Посиди, посиди, отдохни, это бывает, почудилось.

Но вдруг Энн услышал голоса, ясные и близкие. С ледника поднялась еще одна ракета и долго не гасла. Только теперь зеленая.

Яак опустил голову на колени и заплакал. Энн попытался что-то сказать, но тоже стал вытирать рукавами пуховки мокрые глаза.

Евгений Котлов, наш спец. корр.

Памир

(обратно)

В Техас на воздушном шаре

— Омаха, говорит воздушный шар Н2749А, прием.

— Н2749А, повторите.

— Я — воздушный шар Н2749А.

— Я — Омаха. Вы сказали — воздушный шар?

— Да, — Арт Суонсон поднес микрофон к губам. — Мы летим на высоте 380 футов на юго-запад; просим определить наше местонахождение с помощью радара.

— Н2749А, вы летите слишком низко, наши приборы вас не засекут. Свяжитесь с базой ВВС в Оффате. Прием.

— Спасибо, Омаха. Если нас несет к вам, то скоро встретимся.

— Желаем удачи и надеемся, что до этого не дойдет, — ответил диспетчер аэропорта, которого, без сомнения, мало привлекало воздухоплавание, во всяком случае, вблизи вышки контроля за полетами.

В корзине из ивовых прутьев, подвешенной к потрепанной оболочке, которая неслась по воле ветра над американским Средним Западом, были двое: Курт Стелинг, научный консультант одного из правительственных учреждений в Вашингтоне, и Арт Суонсон, бывший сотрудник «Гудьир Корпорейшн», — оба заядлые энтузиасты воздухоплавания: их не остановило даже вполне понятное суеверие — вылет состоялся в пятницу, 13 октября 1972 года. Помимо метеорологических исследований, в задачи полета входило установление нового мирового рекорда. Аэронавты намеревались пробыть в воздухе 62 часа и, таким образом, побить все рекорды Европы и США по продолжительности полета на воздушных шарах этого класса — с объемом 3500 кубических футов.

Подготовка к полету началась еще в апреле 1972 года. Курт Стелинг встречался с учеными из различных ведомств и старался убедить их в том, что многие измерения в нижнем слое атмосферы могут выполняться аэронавтами без больших затрат.

Вначале предложения Стелинга были встречены без особого энтузиазма. Но в конце концов его усилия увенчались успехом: необходимые приборы и средства были, получены.

В то время как Стелинг занимался планированием полета и получением прогнозов погоды в Вашингтоне, второй пилот — Арт Суонсон — находился в Акроне, штат Огайо, где готовил к полету старый воздушный шар, принадлежавший местному клубу воздухоплавателей.

И вот вечером 12 октября 1972 года Стелинг и Суонсон встретились в городе Су-Фоле (штат Южная Дакота), где расположен полигон для запуска беспилотных аэростатов с научными целями. Ночь они провели в мотеле, обсуждая предстоящий полет. Стелинг надеялся вылететь на следующий день вечером, чтобы избежать нагревания газа лучами солнца: при старте это вызывает утечку гелия.

Рано утром аэронавты уже были на стартовой площадке, где чуть ли не с рассвета возбужденно суетились мальчишки. Они наполняли песком балластные мешки. Рядом стоял огромный тягач с цистерной гелия, от которого к воздушному шару тянулся длинный шланг. Гелий медленно, с шипением наполнял оболочку.

Каждые полчаса Стелинг получал по телефону погодные данные из аэропорта Су-Фоле. Прогнозы были неопределенные, однако предполагалось, что вечером воздушный шар будет двигаться на юго-юго-восток, а затем — ночью — на восток-юго-восток.

В 18 часов 45 минут все было готово. Вот как рассказывает о запуске Курт Стелинг:

«Мы высыпали балласт из нескольких мешков. Вокруг собралась толпа не меньше ста человек. Мальчишки цеплялись за края корзины. Я закричал: «Отпускай!» Мы не двинулись с места. Я приказал мальчишкам вывести нас на середину поля. «Отпускай!» Никакого эффекта. Мы высыпали еще немного песка. «Отпускай!» Мальчишки отпустили корзину, и ровно в 19 часов мы начали мягко подниматься над высоковольтными линиями и шоссе».

Ярко светила молодая луна, а внизу до самого горизонта простиралось электрическое зарево. Однако аэронавты не сразу смогли насладиться открывшимся зрелищем. Копошась в темноте на дне узкой корзины, они старались освободить для себя побольше места, вывешивая за борт в пластиковых мешках часть своего снаряжения. «Прошло два часа, — рассказывает Курт Стелинг, — прежде чем я, наконец, огляделся вокруг. Под нами проплывали незнакомые огни, а тишина стояла такая, что я слышал лай собак и мычание коров».

Спокойствие было нарушено внезапно налетевшим ветром — воздушный шар начал вращаться вокруг своей оси, и аэронавтам приходилось все время быть настороже, чтобы не потерять ориентацию и не столкнуться с одной из ретрансляционных вышек, которые неожиданно вырастали из темноты.

Высыпав всего полмешка песка за борт, Стелинг и Суонсон сразу набрали еще двести успокоительных футов высоты. Воздушные шары чрезвычайно чувствительны к потере балласта, так что уменьшение веса даже на один процент (в данном случае — на 15 фунтов) дает солидные результаты.

Странное ощущение — бесшумный полет в черноте ночи! По словам Стелинга, ему представлялось, что над ними проплывали не облака, а «клубы черной сажи», и сам шар казался им сродни — таким же невесомым дымком, скользящим над землей.

В два часа ночи удалось связаться по радио с Омахой — с этого эпизода и начался наш рассказ. Неуправляемый воздушный шар несло на городской аэропорт, и вполне понятно, что у диспетчеров не вызывало никакого энтузиазма появление столь непрошеного гостя над ярко освещенными взлетными полосами. Через некоторое время аэронавты запросили диспетчера, видит ли он их. «Он суховато, но вежливо сказал «да» и пожелал нам «попутного ветра», наверно, страстно надеясь, что мы быстро уберемся из района аэропорта», — так описывает эту радиобеседу Курт Стелинг.

Воздушный шар пересек Миссури, пролетел над городом, над пригородом и вскоре снова плыл в темноте. От низких облаков тянуло ледяным холодом.

«Прошла ночь. Суонсон проснулся в шесть часов утра, и мы стали ждать восхода. Мы мечтали о жарком солнце и уже были готовы, как ацтеки, поклоняться ему».

Но долгожданное потепление не наступило. Аэронавтам пришлось, корчась, натянуть на себя всю наличную теплую одежду.

Суонсон с трудом установил радиосвязь с землей, и они узнали, что воздушный шар проносит где-то над южной частью штата Небраска. Хотя шар летел теперь на высоте 7000 футов, скорость полета (20 миль в час) и направление (юго-запад) оставались неизменными (напомним, что по всем расчетам аэронавты должны были лететь на юго-восток). Стелинг не решился испытывать судьбу на большей высоте, опасаясь кислородного голодания.

Вскоре аэронавтам пришлось пережить несколько малоприятных минут. Совершенно неожиданно воздушный шар начал опускаться с огромной скоростью — попросту говоря, падать. По всей вероятности, они попали под облачную массу с очень низкой температурой, и газ в шаре стал стремительно охлаждаться. Пришлось высыпать за борт 80 фунтов песка, после чего шар пулей взлетел с высоты 500 футов на прежние 7000.

Вскоре после полудня, проверив оставшиеся запасы балласта, Стелинг и Суонсон поняли, что с таким количеством песка они не смогут продержаться в течение ночи. К тому же сводка погоды была малоутешительной — в Оклахоме шел снег и поднялся сильный ветер.

В 16 часов Курт Стелинг принял решение приземляться.

Они летели над пустынной местностью, и единственным доносившимся до них звуком был стук насосов разбросанных по равнине нефтяных вышек. Воздушный шар уже пересекал границу Техаса. По прикидкам аэронавтов, через час они должны были оказаться вблизи города Амарилло.

Экипаж приготовился к посадке. Суонсон потянул веревку, открывавшую выпускной клапан, и воздушный шар начал снижаться. На высоте 1000 футов Стелинг отправил за борт ненужное снаряжение, а Суонсон закрыл клапан, чтобы приостановить спуск. Неподалеку виднелся маленький городок, а перед ним — обширное открытое пространство.

— Ну, держись! — крикнул Стелинг, и Суонсон вновь открыл выпускной клапан.

«500 футов, 400 футов, 300 футов, 200 футов — все за две минуты. Гулкий удар о землю — это я сбросил гайдроп — 200-футовую веревку, привязанную к корзине, — описывает ход событий Курт Стелинг. — «Берегись!» — закричал мне Суонсон, и я за какую-то долю секунды успел выбросить за борт первый попавшийся в руки предмет. Наш шар проскочил всего в нескольких дюймах выше линии электропередачи.

— Открывай на полную!..

Мой товарищ всем телом повис на веревке выпускного клапана. Как будто взрывом нас бросило на дно корзины... Слава богу, подумал я, все кончено».

Однако воздушный шар продолжало тащить по кочкам и колдобинам. Аэронавты услышали крики и увидели двух парней, бегущих рядом: они пытались схватить гайдроп, чтобы остановить шар.

...Он очнулся от голосов и от мягкого прикосновения руки, умывавшей израненное лицо. Его уложили в автомобиль скорой помощи. «Где я?» — спросил аэронавт. «В Спирмене, штат Техас», — сообщил улыбающийся седовласый джентльмен в форме шерифа. Рядом с ним стоял его помощник, который, как выяснилось позже, гнался за воздушным шаром на автомобиле со скоростью 100 миль в час до тех пор, пока тот не зацепился за телеграфный столб, а двое старшеклассников из местной школы, рискуя жизнью, не привязали гайдроп к столбу.

Главный врач больницы «успокоил» Стелинга, сказав, что он отделался «лишь» переломом плеча, ушибом ребер, ссадинами на лице и легким сотрясением мозга. Предполагалось, что у Суонсона более серьезные ранения, и поэтому его увезли в госпиталь в Амарилло. Но несмотря на многочисленные гипсовые повязки, второй пилот шара Н2749А сохранял отличное настроение и отнюдь не собирался бросать воздухоплавание. Правда, они не выполнили намеченной программы и пробыли в воздухе всего 22 часа, покрыв за это время более 600 миль. Но тем не менее, едва поправившись и выйдя из больницы, аэронавты тут же запланировали новый длительный полет. Конечно, они постараются обзавестись группой слежения на земле и более критически отнесутся к прогнозам погоды. Впрочем, пусть даже все останется по-прежнему, но запуск — аэронавты твердо верят в это — состоится обязательно. Самое главное, считают они, убедившись в своей «основной» ошибке, — назначать его надо не на пятницу, и уж, конечно, не на тринадцатое число.

М. Цыпкин

(обратно)

Сказки набаллои

Набалои живут в горах на севере острова Лусон (Филиппины) и насчитывают 75 000 человек. Занимаются земледелием и охотой, верят в многочисленных богов и духов. Это первая публикация сказок набалои на русском языке.

Откуда появились деревья

В давние времена на земле не было деревьев, и хижины делали из травы и бамбука. Жили тогда двое людей, которых звали одинаково — Кабигат, только один жил в верховьях реки, а другой — в низовьях. Как-то раз Кабигат с верховьев погнался за оленем. Олень остановился напиться воды, и тут на него напал крокодил. Крокодил убил оленя и уже начал его пожирать, когда появился вдруг Кабигат. Кабигат замахнулся на крокодила копьем, но крокодил сказал:

— Не убивай меня, и я научу тебя, как вырастить лес, тогда ты сможешь преследовать оленей в тени.

Кабигат с верховьев никогда не видел деревьев и не знал, что такое лес, однако поверил крокодилу и согласился не убивать его. Тогда крокодил сказал Кабигату:

— Иди за мной.

И они пошли по берегу реки к ее низовьям. Весь первый день крокодил полз, а Кабигат шел за ним следом. Вечером Кабигат остановился приготовить себе пищу, а когда поел, сказал:

— Я вернусь — я устал, и мои ноги изранены.

Крокодил ответил:

— Река здесь глубокая, дальше мы можем плыть.

Но Кабигат на это сказал ему:

— Я не умею плавать.

— Садись ко мне на спину, — сказал крокодил.

Кабигат сел к нему на спину, и через четыре дня они доплыли до хижины Кабигата, жившего в низовьях.

— Зачем ты пришел сюда? — спросил Кабигат с низовьев.

Кабигат с верховьев ему ответил:

— Меня привез сюда крокодил, он сказал, что научит меня выращивать деревья.

Тогда Кабигат с низовьев сказал:

— Вот пещера, войди в нее, и ты придешь к хижине Масекена, того, что живет в подземном мире. Жители подземного мира едят людей и съедят тебя, если узнают, что ты человек; но если ты будешь делать все, как я скажу, ты сможешь вернуться.

Кабигат с низовьев взял собачий хвост и привязал его Кабигату с верховьев, а потом травяным соком выкрасил ему брови в зеленый цвет и сказал:

— Когда в пещере вечером остановишься на ночлег, разожги костер, чтобы от дыма твои глаза покраснели.

На другой день Кабигат с верховьев дошел до хижины Масекена и увидел, что у Масекена и всех его соплеменников зеленые брови, красные глаза и длинный хвост. Кабигат сказал Масекену:

— Я слышал, тебе нужен кто-нибудь носить дрова. Я могу это делать.

Масекен согласился, и Кабигат вместе с жителями подземного мира пошел за дровами в лес. В лесу он стал вырывать с корнями молодые деревца, чтобы взять их с собой наверх, но вдруг услышал, как подземные жители говорят:

— Это человек, давайте убьем его и съедим!

Они догадались, что Кабигат человек, потому что хвост у него висел и не поднимался. Кабигат, не выпуская из рук деревьев, бросился бежать к выходу из пещеры. Выскочив наконец наружу, он подкатил к выходу большой камень и завалил им пещеру. Сразу после этого он пошел к Кабигату с низовьев и отдал ему часть деревьев, украденных в подземном мире, однако сосну и дуб он оставил себя и отнес в верховья, к своей хижине. Там он их посадил, и вскоре вокруг зазеленели густые леса.

Как звезды стали женами мужчин набалои

В прежние времена звезды приходили купаться в ручье у селения Батан. Женщины Батана часто видели по утрам, что у таро, растущего около ручья, обломаны верхушки, но они не знали, кто это делает. Они спросили свинью:

— Это ты обломала верхушки таро?

— Нет, не я обломала верхушки таро, — ответила свинья. — Скажите своим мужьям, чтобы спрятались вечером близ ручья, тогда узнаете, кто это делает.

Той же ночью мужчины Батана пошли и спрятались недалеко от ручья. Около полуночи они увидели, что с неба спускается много звезд. Звезды сбросили одежды на верхушки таро и начали купаться в ручье. А мужчины спрятали одежду звезд.

Звезды выкупались, стали искать свою одежду, но нигде не могли найти ее. Крылья звезд были частью их одежды, поэтому звезды не могли теперь улететь, и мужчины всех их поймали и взяли себе в жены.

Мужчины хранили одежду звезд в запертой комнате, потому что знали: если звезды вернут себе свои прежние одежды, они улетят. Много лет звездам никак не удавалось открыть комнату, где хранилась их одежда, потому что мужчины были сильнее звезд. Но с возрастом мужчины стали слабеть, между тем как звезды оставались молодыми и сильными. Когда звезды стали сильнее мужчин, они взяли свою одежду и улетели на небо. После них на земле осталось много детей, они-то и были нашими предками.

Откуда появились лягушки

Жил когда-то человек, который только и делал, что ел. Работать он не любил и все время сидел дома, зато жену, выращивавшую для него бататы, заставлял работать очень много. От обжорства и безделья живот у него стал очень большой, а руки и ноги — совсем слабые и тонкие.

Однажды он пошел на праздник и столько там съел, что уже не мог сам идти домой. Тогда он сказал жене:

— Понеси меня в корзине, в которой ты носишь бататы.

Жена посадила мужа в корзину и понесла, но когда она переходила вброд реку, муж выпал из корзины в воду. Он начал было ругать жену, но захлебнулся и мог выговорить только: «Ква-ква-ква», потому что превратился в лягушку.

Вот почему набалои говорят своим детям: «Если будете много есть, превратитесь в лягушек».

Лягушка и ящерица

Однажды ящерица грелась в лучах солнца на большом камне у реки. Вдруг из воды выпрыгнула лягушка и сказала:

— Как хорошо я искупалась! А ты, кажется, никогда не купаешься? Наверно, ты не умеешь плавать и потому боишься нырять?

— Нет, я умею плавать, но в воде холодно, а я люблю солнце, — ответила ящерица.

— Давай поглядим, кто из нас лучше плавает, — сказала лягушка и столкнула ящерицу в воду.

Ящерица сразу поплыла назад, к своему камню, а лягушка доплыла до другого берега и только потом вернулась. Она снова прыгнула на камень к ящерице и сказала:

— Видела, как я плаваю? Ну а что умеешь делать ты? Давай посмотрим, кто из нас дальше прыгнет.

Ящерица не хотела прыгать, но лягушка снова столкнула ее, только теперь на землю, а потом прыгнула сама. Вернувшись на прежнее место, она сказала ящерице:

— Так ты и прыгать не умеешь? Как стыдно, должно быть, ничего не уметь! Но зато ты, наверно, хорошо поешь? Давай-ка посмотрим, кто из нас поет лучше.

И лягушка начала петь обо всем, что она умеет. Она пела громче и громче, ящерицу же было едва слышно. Песню лягушки услышал высоко в небе ястреб. Ящерица вовремя его заметила, но лягушка, воспевая себя, позабыла обо всем на свете и не видела вокруг ничего.

Ящерица успела спрятаться в расщелину камня, а лягушка попала в когти ястребу. Высунув из расщелины голову, ящерица сказала:

— Ты хорошо плаваешь, но сможешь ли ты плавать там, где нет воды? Ты хорошо прыгаешь, но сможешь ли ты прыгать там, где нет земли? Ты громко поешь, но услышит ли тебя кто-нибудь, кроме ястреба, который, по-моему, пения совсем не любит? Пусть я не умею хорошо плавать, прыгать и петь — лучше мне оставаться такой, какая я есть, если мои глаза видят ястреба прежде, чем он может меня схватить.

Первая летучая мышь

Когда-то кошка поймала птицу рисовку и съела ее, оставив одни крылышки. Потом она поймала мышь и подумала, что задушила ее, но на самом деле мышь просто притворилась мертвой.

Кошка была сыта и потому припрятала крылья и мышь в укромном месте, сказав себе: «Когда проголодаюсь, я это съем». Крылья она положила поверх мыши, и как только кровь на них запеклась, они присохли к мышиной спине. Когда кошка ушла, мышь встала и начала бегать. Скоро крылья приросли к ней совсем, и теперь мышь могла летать. Она подумала: «Теперь я птица и больше не буду жить среди мышей».

Мышь полетела на рисовое поле и попросила одну из рисовок выйти за нее замуж, но рисовка ей ответила:

— Я не хочу, чтобы у меня был волосатый муж — мне будет очень стыдно, если нас увидят вдвоем. Женись лучше на какой-нибудь мыши.

Мышь попробовала вернуться к своим, но мыши сказали:

— Раз ты возгордилась и бросила нас, отправляйся теперь к птицам и показывай им свои прекрасные крылья.

Мышь спряталась и, чтобы ее не видели, стала летать только по ночам, потому что очень стыдилась своего вида. Это была первая летучая мышь на земле.

Почему у олених нет рогов

В давние времена у олених были такие же рога, как у оленей, но однажды оленихи собрались вместе и решили, что бросят своих мужей и выйдут замуж за кабанов. Они пришли к кабанам, но те им сказали:

— Чтобы вы, смогли жить в наших домах, сломайте свои рога.

Оленихи согласились, но, когда они сломали рога, кабаны начали их кусать. Преследуемые кабанами, оленихи помчались назад, к мужьям-оленям. Олени прогнали кабанов, и оленихи больше не покидали своих мужей, но после этого они так и остались безрогими.

Перевел с английского Р. Рыбкин

(обратно)

Костры в Кобанском ущелье

— Почему ты так гнал? — спросил я у Заур-бека, когда он уже привез меня и моего болгарского друга, поэта Мавродия Станева, в аул.

— Неужели меня должен был обогнать калифорниец? — оправдывался Заур-бек. — На свадьбу чем раньше, тем лучше, сам знаешь...

— Но машина — не лошадь, перед пропастью не остановится. И потом ты жених. Подумай о невесте...

— Зато он обставил калифорнийца, — поспешил на выручку Мавродий.

С калифорнийцем Заур-бек познакомился где-то на дороге: тот отстал от своих соотечественников, путешествующих по Северной Осетии, и теперь догонял их. Калифорнийца звали Уатт. Это нас позабавило: на осетинском языке «уатт» — значит «комната». Заур-бек пригласил Уатта и его друзей на свадьбу.

Машину мы оставили внизу, у старой мельницы, под навесом из белого как снег шифера — обычно здесь хранят зерно перед обмолотом. Сами направились к дому Заур-бека. Стемнело. В небе наливалась луна, проглядывали звезды, с вершин гор спустилась прохлада; стало зябко. Но на душе было радостно от предстоящего праздника. С высокого холма, где стоял дом жениха, уже доносились звуки гармошки, настраивался бубен, играл фандыр (1 Фандыр — осетинская скрипка.) — музыканты готовились к встрече невесты. В стороне от дома, во дворе, на глиняной площадке полыхал костер — над ним, на толстой цепи, был подвешен медный котел; и дым и аромат варева возбуждали аппетит.

Трое парней, наряженные в черкески, опоясанные кинжалами, завидев нас, тут же подошли и церемонно поздоровались.

— Мои друзья, — с гордостью представил Заур-бек. — Мне как жениху по обычаю не положено находиться на свадьбе, и я буду в том доме, — он указал на пологий холм за рекой, где под купой деревьев виднелся двухэтажный дом, выложенный из плит горного камня. Фасад его напоминал сторожевую башню, какие еще часто встречаются в Кобанском ущелье, и оттого он казался старинным и загадочным.

— На ночлег и отдых будете приходить туда, — продолжал Заур-бек. — И прошу вас — берегите силы, кобанцы по сей день празднуют свадьбу три дня. Великий тамада — Инал Джелиев, старейшина Кобанского ущелья, своим тостомуговорит выпить даже монаха великотрезвенника...

— Не беспокойся, — сказал я. — Мне знакомо, как держаться за осетинским столом. За тебя, за невесту, за счастье — и точка. Обещаю.

— Обещаем, — поддержал Мавродий.

Заур-бек улыбнулся.

— А теперь простите, мне надо уходить. Сано вас представит всем. Он будет с вами. Мой друг — ваш друг.

— Эти гости будут окружены почетом, — сказал Сано, подняв над головой руку в знак уважения к нам.

Сано оказался не таким церемонным, как подумалось при знакомстве. Напротив, он был веселого нрава и очень общительный. Мы скоро узнали, что они с Заур-беком дружат с детства, выросли здесь, в Кобанском ущелье, вместе служили в летных частях, вместе поступили в медицинский институт.

— Все вместе, — продолжал по пути к дому Сано. — Но вот со свадьбой Заур-бек меня обскакал.

— Что же ты? — спросил Мавродий. — Невесты еще нет?

— Есть, — вздохнул Сано. — Вместе учимся...

— А в чем же дело?

— Не могу жениться раньше старшего брата.

— При чем здесь он?

— Он не возражает. А вот отец против. Он обычая крепко держится, ему ведь за восемьдесят. Не могу же я обидеть старика... Сыграли бы, конечно, с Зауриком вместе свадьбу, сейчас самое время — осень. Урожай убрали, время погулять у людей есть, да и фрукты можно на стол поставить — без них что за стол?

— Точно, — сказал Мавродий. — Без них нет стола.

— И еще ребенок тогда родится летом, вместе с солнцем. Солнечный ребенок...

— Ох, хорошо сказал, — тут же заговорил в Мавродии поэт.— Солнечный ребенок... Очень хорошо сказал...

Луна уже налилась в полную силу, когда мы были приняты в доме Заур-бека.

— Слушай, — не сдержал любопытства Мавродии. — Почему все-таки нет на свадьбе жениха, что он, провинился в чем-то?

— Воспитание выдержки, — ответил я. — Чего стоит муж без выдержки?

— Ну а почему раньше невеста стояла в углу по три дня с опущенной фатой? За что, за будущие грехи?

— Воспитывали выносливость,— серьезнее отвечал я. — Наши предки, аланы, частенько ходили в походы на полгода, а то и больше. Женщина вела все хозяйство и нередко мужскую работу делала. Как тут без выносливости, особенно если семья из пяти или десяти ртов? Вот и проверялась на выносливость невеста... И потом, кто тебе сказал, что она стояла все три дня? Она сидела с подружками. И вставала с кресла — в знак уважения — только тогда, когда в брачную комнату входил кто-нибудь из родственников жениха...

Было уже за полночь, когда мы услышали ружейную пальбу, доносившуюся из глубины ущелья.

— Что это? — спросил Мавродий.

— Невесту везут, — сказал я.— Сейчас начнется самое интересное.

Во всем доме наступил праздничный переполох. Сразу же засуетились женщины, вынося на столы пироги и куски вареного мяса. Пивовары с закатанными рукавами оттаскивали огромный котел в подвал, чтобы остудить. Виночерпий — седоусый мужчина с румяными щеками, только что угощавший нас молодым домашним вином, — поправил на голове белую войлочную шляпу с загнутым на затылке полем, приободрился.

Ночь будто посветлела. Ущелье, которое казалось спящим, вдруг пробудилось, всюду засияли электрические огни, неожиданно вспыхнули костры на сторожевых башнях, высветив склоны гор, деревья, замок, где скрывался жених, и маленький аул в лощинке...

Потом пальба утихла, и явственней стала слышна музыка и песня свадебного поезда. Мальчишки, только что крепко спавшие в разных уголках комнат, уже толпились в сарайчике, устроив там свой маленький пир. Сано, как и подобает младшему, приложил правую руку к сердцу, откланялся старикам и отошел на три шага от них. Потом, сдержанно улыбаясь, подошел к нам:

— От имени старейшин вы как почетные гости приглашены встречать свадебный поезд. Пойдемте, я представлю вас старикам.

Мы направились к почетной свите. Седобородый старец в каракулевой папахе — в нем я уэнал великого тамаду свадебного застолья Инала Джелиева — отделился от свиты и вышел нам навстречу. Черкеска из красного домотканого сукна плотно облегала его древнее тело, на груди весело поблескивали отделанные серебряной цепочкой газыри, кинжал он бережно придерживал рукой как драгоценную реликвию.

— Счастье скачет к нам, — торжественно начал старик. — И ничто не может его остановить. Ни обвал, ни молния, ни река, ни злой барс. Потому что счастье это несет большое добро. Оно продолжит славный и издавна уважаемый род Кануковых в Кобанском ущелье, во всей Осетии. Оно продолжит человеческий род, жизнь на земле. Что может остановить это счастье? Ничто...

Старик сделал паузу, показав рукой в сторону свиты:

— Вместе с почтеннейшими людьми Кобанского ущелья вам, дорогие гости, выпала честь встречать это счастье.

С великим тамадой мы степенно двинулись к старикам.

Когда с музыкой и песнями появился свадебный поезд — машины, украшенные лентами и цветами, — из дома жениха вышли пожилые женщины. Одна из них, будущая свекровь, вынесла деревянную чашу с медом.

Свадебный поезд остановился. Прибывших гостей, их было человек сорок, встречали друзья жениха, провожали в дом. Потом мы увидели невесту. Она шла под руку с огненно-рыжим шафером. На миг все притихли. До чего же красива была невеста в длинном белоснежном платье, перехваченном в талии серебряным ремешком! Прозрачная фата, ниспадающая с головного убора из красного бархата, скрывала тонкое нежное лицо.

— Фатима... Фатима... — послышался восхищенный шепот. — Таких красавиц раньше прямо со свадьбы выкрадывали.

— Такую бы я и сейчас украл, — поддержал чью-то шутку виночерпий. — Только бы коня доброго да бурку...

Когда свадебная свита приблизилась к порогу дома, стало совсем тихо. Переступив порог, огненно-рыжий шафер выкрикнул охрипшим от волнения голосом:

— Счастье! Счастье и изобилие идет к вам в дом! Счастье и изобилие!

Все расступились перед невестой и шафером. И снова началась пальба с музыкой, песнями и танцами. Вперед невесты и шафера выскакивали мальчишки и плясали, их сменяли парни. Не удержался и седоусый виночерпий, выплясывая лезгинку с юношеской прытью, в заключение бросив под ноги невесте широкополую шляпу — в знак того, что склоняет голову перед счастьем. И когда невеста с шафером приблизились к старикам, на танец выскочил Сано. Он отплясывал как бог, если только боги способны на такую пляску, словно выражая свои дружеские чувства к Заур-беку и его невесте. В трех шагах от стариков, как и положено, он закончил свой вихревой танец.

Свита стариков была довольна происходящим. Средних лет мужчина держал на вытянутых руках поднос с тремя дымящимися пирогами, жареной бараниной и большим кувшином вина. Великий тамада вышел вперед с наполненным витым рогом тура и стал произносить здравицу в честь прибытия невесты в дом жениха. Иногда он делал небольшие паузы, и тогда свита стариков и гости дружно восклицали: «О ме хсау! О ме хсау!..» (1 «О ме хсау» — застольное восклицание, знак одобрения произносимого тоста.)

Когда великий тамада закончил тост, подошел одетый в черкеску мальчишка, откусил от пирога и пригубил рог — так положено по обычаю. Потом навстречу невесте вышли свекровь и пожилые женщины. Одна из них бережно приподняла фату, и свекровь дрожащей от волнения рукой поднесла ко рту невесты ложку с медом, а потом того же меда отведала из рук невесты. Это означало, что жить они будут в одном доме сладко, в мире и согласии.

Костры на башнях еще не погасли, когда далеко за полночь Сано вывел нас из-за застолья почти целыми и невредимыми.

Из дома жениха снова послышались музыка, песни — теперь стройным многоголосьем затянул народную песню хор стариков.

— Вы слышите, — Сано остановил нас, обнимая за плечи.— Вы узнаете запевалу, это наш старик, наш тамада.

На дороге, которая серпантином спускалась в ущелье, нас неожиданно ослепили фары машины. И тут же мы услышали из темноты голоса:

— Хеллоу! Заур-бек!..

— Уатт! — крикнул я, сразу же узнав калифорнийца. — Сюда, Уатт...

— Комната! — тут же откликнулся калифорниец. — Уатт... Свадьба... Заур-бек...

С Уаттом было еще трое парней. Улыбки не сходили с их лиц.

— Джо, Уильям, Пол, — стал представлять Уатт. — Все — Калифорния.

Скоро подошел Заур-бек со своими друзьями. Он, как и остальные, был наряжен в черкеску, на поясе висел кинжал. Ему очень шло это одеяние — настоящий джигит. Калифорнийцы не отставали от Заур-бека и его друзей, они с детским восторгом прикасались к кинжалу, пробуя пальцами острие лезвия.

— Что это? — спрашивал Уатт, показывая на газыри.

— Здесь прятали порох, — объяснял Заур-бек. — Ну, это раньше, а теперь просто украшение. Сейчас и стреляют-то на праздниках холостыми патронами...

Когда мы шумной толпой подошли к дому Заур-бека, в небе все еще светила луна и полыхали костры на сторожевых башнях.

— Мы думали, пожар, — сказал Уатт, показывая на костры, — горит...

— Так в горах сообщали о приближении врага, — пояснял Заур-бек. — Теперь в горах врагов нет, и так мы оповещаем о праздниках....

Веселье в доме было в разгаре. Музыканты, завидя новых гостей, обратились в нашу сторону и заиграли еще сильней. Великого тамаду уже оповестили о том, что на торжестве присутствуют гости из Калифорнии. И как только закончился танец, он степенно поднялся, дал знак рукой — музыканты притихли. Вслед за ним встали и остальные.

— Слушай, а великий тамада совершенно трезв, — удивлялся Мавродий. — Ну и старик. Я ведь сам видел, что он пил со всеми на равных.

— Он будет трезв все три дня, — сказал я. — Он великий тамада.

— И другие старики держатся.

— И они будут трезвы все три дня и последующую жизнь.

— Как же им удается?

— Они садятся за стол, чтобы посостязаться в красноречии, мудрости — сильнейшим гордится род. Как тут опьянеешь? Голова работает. Не теряют ее.

Великий тамада уже начал свою здравицу в честь гостей. Кажется, луна и звезды слушали его.

— В Калифорнии я не был, — говорил великий тамада, держа на уровне газырей рог вина.— Но был на Аляске. До революции многие уезжали туда на заработки. Мы там дорогу железную прокладывали. Тогда я немного вашему языку научился. Особенно запомнилось мне слово «бизнес». Его часто произносили на Аляске. Ну и решили мы с приятелем им заняться. Купили на заработанные деньги бильярд. В ту ночь я во сне себя миллионером видел. А утром просыпаемся — нет бильярда. Украли. Попробуй найди вора. Аляска велика. Не получился у нас бизнес. Но, как видите, я не умру бедняком. Простите за длинный тост. Вы наши гости, в горах гость — это праздник. Поднимаю бокал за праздник.

Великий тамада под застольную песню опорожнил рог, передав его через плечо седоусому виночерпию, который, конечно же, годился ему в сыновья.

Калифорнийцам от имени великого тамады уже преподнесли наполненные вином роги.

— За великий тамада, — подняв высоко над головой рог, произнес Уатт. — За плохой бизнесмен — хороший человек!

— За хорошего человека! — поддержали остальные.

Сидевший рядом с великим тамадой сухопарый старец с кустистыми бровями, из-под которых живо мелькали веселые глазки, что-то спросил у великого тамады. Тот поднял руку. Виночерпий тут же поднес сухопарому старцу наполненный рог.

— За гостя из Болгарии, — начал он, обратившись в нашу сторону. — Меня там ранили весной дважды — первый раз турки, второй раз девушка-болгарка. Прямо в сердце. Она меня вылечила от раны турка, но не излечила от той, которую нанесла сама. Она любила другого. Пью и за эту девушку.

Заиграла музыка, старый вояка выпил до дна. Потом растроганный Мавродий ответил стихами Омара Хайяма:

Горе сердцу, которое льда холодней,

Не пылает любовью, не знает о ней.

А для сердца влюбленного — день, проведенный

Без возлюбленной, — самый пропащий из дней!

Сухопарый старец обнял Мавродия.

— Ай, молодец, правильно сказал, — улыбался старец. — Пропащая моя жизнь... Пропащая...

— Восемь внуков у тебя, — успокаивал сухопарого старца стоявший рядом виночерпий. — И жена славилась красотой...

— Но любил я болгарку, — не сдавался старик. — У нее было красивое, верное сердце.

— У твоей жены тоже.

— Но любил я болгарку...

Не успел великий тамада поднять руку в знак того, чтобы начать танцы, как появился на кругу мальчишка с кинжалами.

— Ацамаз, — вспомнил я. — Внук великого тамады.

Ацамаз, приталенный сплошь кинжалами, вышел на середину круга на носках. Музыканты ускорили темп.

— Смотри, он держит зубами кинжал, может порезаться, — забеспокоился Мавродий. — Смотри, уже три кинжала в зубах...

— Он будет строить пирамиду из десяти кинжалов, — сказал я. — Потом будет вонзать их в землю. Каждый вонзенный кинжал — будущий сын молодоженов.

— А если вонзит все десять?

— Десять сыновей, — сказал я.

— А если ни одного?

— Значит, дочки. У кобанцев такая примета...

Музыканты заиграли еще быстрее, но Ацамаз успевал за ними. Великий тамада держал рог наготове, чтоб после танца произнести здравицу в честь будущих детей молодоженов.

Три кинжала были вонзены в землю. Теперь уже музыканты поспевали за танцором.

— Матадор, — восхитился Мавродий, когда Ацамаз воткнул девятый кинжал. — Как коррида.

Десятый кинжал Ацамаз торжественно преподнес великому тамаде. Музыканты притихли. Великий тамада начал тост, держа в одной руке рог вина, в другой — кинжал.

— Тот, кто получит от него рог, — стал пояснять Сано, — будет в Кобанском ущелье в таком же почете, как сам великий тамада. Кому он передаст десятый кинжал, будет танцевать с невестой.

Когда великий тамада закончил тост, Ацамаз подошел к Мавродию и жестом руки пригласил его к старцу.

— Пей до дна, — дал напутствие Мавродию Сано — Я тут помочь не в силах.

Мавродий, приняв рог, поклонился великому тамаде.

За мгновеньем мгновенье — и жизнь (промелькнет...

Пусть весельем мгновенье это блеснет!

Берегись, ибо жизнь — это сущность творенья.

Как ее проведешь, так она и пройдет.

За счастье молодоженов, — добавил к рубай Омара Хайяма Мавродий и под застольную песню осушил рог до дна.

Потом к великому тамаде подошел Уатт.

— Пусть охраняет кинжал счастье молодоженов и будет средством защиты, а не нападения, — с этими словами великий тамада передал кинжал Уатту.

— Гостю танец с невестой! — провозгласил великий тамада.

— О"кэй! — отозвался Уатт. Как только заиграла музыка,

под руку с огненно-рыжим шафером появилась невеста. Все расступились. Виночерпий дал знак Уатту, когда под музыку плавно выходила на круг невеста.

— О"кэй! — и Уатт выскочил в круг. Кинжал в зубах он не удержал и тогда приталил его к ремню джинсов, не переставая лихо отплясывать, переходя с лезгинки на твист. Потом неожиданно для всех выскочил в круг сам жених Заур-бек, приведя в замешательство сидевших за столом старейшин.

— Не ожидал, — удивился и Сано, глядя на танец друга. — Что скажет великий тамада? Остановит музыкантов.

Но великий тамада, на удивление всем, спокойно и даже с некоторым одобрением смотрел на сдержанный, красивый танец жениха. И в ту минуту, когда огненно-рыжий шафер приготовился к заключительному танцу с невестой, вышел великий тамада. Даже музыканты, повидавшие много чудес, замерли на какой-то миг от неожиданности. Но великий тамада дал знак рукой, и они тут же заиграли «Танец приглашения». Великий тамада танцевал, как и положено великому. Невеста была в танце сдержанно величава, благородна.

Заур-бек не смог скрыть своей радости, когда великий тамада снова дал знак музыкантам, приглашая на этот раз всех на общий танец «симд». И на круг стали выходить парами, мужчины под руку с женщинами, гости со всего Кобанского ущелья, калифорнийские друзья. Ну и, конечно, не удержались старейшины, пример великого тамады вдохновил их.

Луна уже таяла в небе, когда мы заканчивали танец «симд». Утренний луч солнца был весел. Костры на сторожевых башнях, Кобанского ущелья продолжали полыхать, возвещая о празднике.

Руслан Галазов, наши спец. корр.

Северная Осетия. Кобанское ущелье

(обратно)

Берег скелетов

Окончание. Начало в № 3—7

Стайн молчал. Иоганн пошевелился и снова затих. Джим, одетый лишь в рваные шорты, управлял лодкой.

— Где пристать? В каком месте, хозяин? — закричал он мне, когда лодка врезалась в первые прибрежные буруны.

— В любом, где хочешь! — крикнул я в ответ.

Теперь, когда берег был близок, я мог разглядеть, что из песка там и сям торчали обломки скал, отполированных ветром и водой.

Джим слегка отвернул в сторону: он заметил гребень огромной волны, образовавшейся ярдах в двадцати от нас по правому борту, и в следующее мгновение мы, словно на крыльях, понеслись к берегу, высоко возвышаясь над окружающим нас морем. Анна съежилась и закрыла глаза, ухватившись рукой за борт.

— Так и держи, — приказал я туземцу.

Море было его стихией. Черное лицо, обычно хмурое и неприветливое, сейчас было оживлено.

Большой вал накатывался на берег. Если мы наскочим на скрытый под водой риф, нас мигом разнесет в щепки. Даже отличный пловец не продержится более пяти минут в таком водовороте. Но Джим прекрасно знал свое дело. Вал разбился о берег и отпряну; обратно в море. Густая пена окутала лодку. Лодка задрожала, коснулась песка раз, другой, а секундой позже Джим был уже за бортом, по пояс в воде, и бежал рядом, подтягивая лодку на песчаный берег. Я выпрыгнул за ним следом, ухватился за другой борт. Вода хлюпала у меня в сапогах. Не оглядываясь — мы оба знали, чем грозил следующий вал, мчащийся на нас, — мы подтащили лодку на гальку.

— Вылезайте! — крикнул я Анне и Стайну.

Галька захрустела у них под ногами. Мы подтянули лодку еще дальше...

— Как нам удастся вернуться на корабль? — ужаснулась Анна. Лицо у нее было белое как бумага.

— Вытащи Иоганна и развяжи ему руки, — распорядился Стайн.

Джим поднял матроса на руки и положил недалеко от лодки. Прикосновение к дюнам словно наэлектризовало Иоганна, все еще находившегося в беспамятстве. Глаз он не раскрывал, но пальцы начали судорожно ощупывать и сжимать песок. Затем руки потянулись к щеке. Он громко застонал и сел.

— Встать! Смирно! — закричал Стайн.

Иоганн сделал попытку подняться — флотская дисциплина глубоко сидела в нем, — но тут же застонал и принялся скрести пальцами по песку. Казалось, что от соприкосновения с ним он совсем обезумел.

— Встать! — снова гаркнул Стайн. И когда Иоганн поднялся, ткнул карабином в сторону лодки, приказал: — Разгружай!

Как слепой, спотыкаясь, Иоганн зашагал к лодке. Джим принялся подавать ему грузы.

Мы молча смотрели, как двое людей, разгрузив лодку, тянули за собой по песку, подальше от берега, тяжелый брезент с поклажей. След от брезента тут же был засыпан песком. Иоганн подошел к нам, а Джим отправился к лодке за шапкой, которую я там обронил. Когда негр наклонился над лодкой, Стайн быстро направился к нему. Джим не слышал его приближения. Анна с криком бросилась к ним. Какое-то шестое чувство подсказало ей, что замышлял Стайн...

Для меня же это было полной неожиданностью.

Стайн вынул «люгер» и выстрелил Джиму в затылок. Черное тело туземца повалилось вперед, и он упал головой в лодку.

В последний момент Анна попыталась вырвать у Стайна оружие. Стайн повернулся как-то неестественно медленно. Безумие, которое я увидел в его глазах, мешало ему понять, кто хочет вырвать у него из рук пистолет. Одной жизнью больше или меньше ничего не значило в тот момент для Стайна. Я сорвал с шеи бинокль и, пользуясь ремешком, как пращой, швырнул его в Стайна. Удар по ребрам привел его в сознание. Еще доля секунды, и Анна была бы мертва... Он отвел пистолет в сторону, взмахнул левой рукой и ударил Анну по скуле. Она как подкошенная повалилась на песок.

Я бросился было вперед, но Стайн наставил на меня пистолет.

— Назад! — хрипло выкрикнул он. — Назад! Иоганн, на! — он сбросил с плеча «ремингтон» и протянул подбежавшему матросу. — Стреляй, если он сделает хоть шаг!

Иоганн схватил ружье и взвел затвор.

— Ну-с, герр капитан? — усмехнулся он.

— Обожди, — приказал Стайн.

— Ах ты, проклятый убийца! — закричал я. — Сейчас я...

Стайн уже овладел собой.

— Благодарю вас, капитан Пэйс. Не швырни вы свой бинокль, последствия могли бы быть трагичными и для меня самого, и для моей экспедиции. Потеря была бы невосполнима. Без доктора Нильсен все наши усилия были бы равны нулю, не так ли?

— Я отвезу вас обратно в Валвис-бей, чтобы вас там повесили, — прорычал я.

Анна стонала. Я наклонился над ней. На щеке у нее была ссадина.

— Весьма трогательная сцена, — усмехнулся Стайн. — Рыцарство всегда умиляло меня. Уясните себе, капитан Пэйс, что против собственной воли вы только что спасли мою экспедицию, но вы не вернетесь на «Этошу». Вы отправитесь со мной.

— Черта с два, — отрезал я.

— Неужели вы думаете, что я отпущу вас, полагаясь лишь на ваше обещание вернуться и забрать меня отсюда? Признайтесь, что я немного изучил ваш характер, капитан Пэйс. Для моей экспедиции вы представляете лишь чисто практический интерес. Точно так же, как эта одержимая. Еще раз спасибо за ваш донкихотский поступок. — Он шутовски поклонился. — Если бы я позволил вам вернуться на «Этошу», вам оставалось бы только забыть об экспедиции. Не думаете же вы, говоря военным языком, что я позволил бы вам сохранить ваши коммуникации, а мои перерезать?

Значит, Стайн разгадал мои планы.

— Вы вынудили меня убить этого черномазого, — без тени сожаления произнес он. — Теперь один с этой лодкой вы не управитесь. Герланду ничего не остается делать, как дожидаться вас. Без вас он не сумеет выйти в море, а вам придется отправиться с нами, хотите вы этого или нет. Я буду следить за каждым вашим шагом, поэтому не пытайтесь выкинуть какую-нибудь шутку. Вы поведете нас к горам Бэйнса. Иоганн будет вашим личным стражником. У него руки чешутся нажать на курок.

Анна все еще не приходила в себя.

— А как она? — Мой жест выражал больше, чем я хотел.

— Она? — переспросил Стайн. — Слишком экспансивна для ученой, рыцарственный капитан Пэйс! Она, как вы можете понять, жертва науки. Единственное живое существо, которое может точно определить онимакрис, и в этом качестве она незаменима. Она отправится с нами. Вы также единственный человек, который мог незаметно доставить нас на Берег скелетов и может так же незаметно вывезти обратно. Иоганн будет живым напоминанием вашего прошлого, капитан. Он не позволит вам забыть об этом!..

Анна открыла глаза.

— Принесите воды, — обернулся я к Иоганну.

Матрос вопросительно взглянул на Стайна, но тот жестом велел ему подчиниться.

Анна сделала несколько глотков и села. Потом с трудом поднялась. Я обернулся к Стайну.

— Не думаете ли вы, что мой уход с вами вызовет на «Этоше» подозрение? Герланд наверняка следит за нами в бинокль.

Стайн резко обернулся.

— Теперь распоряжаюсь я! Мы выходим немедленно!

Я с отчаянием оглядел пустынный берег, освещенный ровным серым светом. На севере виднелось гористое плато, которое тянулось на запад от высокого холма, служившего мне ориентиром. После гибели «Филирии» Мак и я пытались пройти этим путем, но уже через десять миль вернулись в изнеможении: надо было двигаться либо по скальным нагромождениям, острым, как игла, либо, дождавшись отлива, идти по узкой полоске зыбучего песка, в котором ноги проваливались чуть ли не по колено. Мы пытались, словно две ищейки, найти дорогу поодаль от берега, и через двое суток поисков примерно в четырех милях к югу обнаружили в горах узкое ущелье, по которому с трудом продвинулись вперед, а потом нас спасла слоновья тропа, ведущая на север...

Я забросил рюкзак за плечи. Он показался мне тяжелым, словно набитым свинцом.

— А где вода? — спросил я.

— Вода не для вас, — усмехнулся Стайн. — На войне у пленных отбирают штаны. Говоря метафорически — вашими штанами будет вода. Без нее вы далеко не убежите.

Возражать было бессмысленно.

— Несколько миль нам нужно пройти на юг, — сухо сказал я. — По ту сторону дюн есть тропа...

— Почему не на север? — перебил Стайн.

— Там пройти нельзя, — хмуро отозвался я. — Мы двинемся на юг, свернем на восток, затем пройдем по узкому ущелью на север. Придется вам принять это на веру.

— Я верю вам только тогда, когда вы вдали от моря, — усмехнулся Стайн. — Море — ваш союзник. Поэтому надо уйти поскорее отсюда.

Анна и я шли впереди, за нами следовали Стайн и Иоганн. Галька хрустела под ногами. Лодка с телом Джима осталась позади. Ночные мародеры Берега скелетов оставят от него одни кости.

И вот мы вошли в Каокофелд...

Каравелла в пустыне

— Стой! — приказал Стайн.

Ложбина на западном склоне холма, к которому мы подошли, показалась ему подходящим местом для ночного бивака. Стелющиеся побеги нараса обеспечивали нас топливом для костра. Утоптанная дикими животными тропа, по которой мы следовали весь день, сворачивала направо, огибая ложбину. За весь дневной переход мы не встретили никаких зверей, но это вовсе не означало, что их здесь не было. Всего в нескольких милях позади, когда мы проходили мимо поросли низкого кустарника, нам в нос ударил резкий запах зверя, а слоновый помет вдоль тропы был не старее вчерашнего.

Стайн и Иоганн весь день шли позади. Стайн не расставался со своим «люгером», но с каждой милей, которая отдаляла нас от берега, он все более успокаивался, однако по-прежнему не приближался ко мне.

Я сбросил на песок тяжелый рюкзак и расправил плечи. Анна, освободившись от своей ноши, со вздохом облегчения опустилась на песок.

— Добрый дневной переход, как говорят на море, — усмехнулся Стайн. Должно быть, он был хорошо тренирован, так как выглядел довольно свежим. Слишком свежим, чтобы я рискнул предпринять что-либо против него. — Сколько, по-вашему, мы прошли?

— Миль пятнадцать-восемнадцать, — устало отозвался я.

— Хорошо, — резюмировал он и, достав из кармана карту, принялся ее изучать.

— Где же все-таки мы находимся? — спросил Стайн.

— Вот доберемся до Кунене, тогда узнаете, — огрызнулся я.

Стайн пожал плечами. Видя, что ему не дождаться ответа, он направился за нарасом для костра. Я обратил внимание, что пистолет он сунул в кобуру.

Я поудобнее устроился на песке и задумался. Отвлекла меня Анна.

— Джеффри, — сказала она, — с того холма видно море?

— Оно недалеко: миль пять отсюда по прямой.

— Вы составите мне компанию? — спросила она.

Я кивнул и поднялся. Потом крикнул Стайну, так как вовсе не хотел получить пулю в спину:

— Мы пойдем на тот холм осмотреть окрестности!

Он усмехнулся и сделал царственный жест рукой, разрешая нам удалиться. «Чертовски уверен в себе», — подумал я.

Мы молча брели по вязкому песку. Дойдя до подножия холма, полезли вверх по склону и наконец добрались до вершины. В пяти-шести милях от нас расстилалось море.

Анна молчала. Весь день она держалась молодцом, несмотря на удар Стайна. На скуле у нее был виден кровоподтек.

— Джеффри, — наконец произнесла она задумчиво. — Вы спасли мне жизнь...

Я пытался отшутиться:

— Что за пустяки...

— Это моя жизнь — пустяки? — в ответ пошутила она. — Джеффри, вы намного лучше, чем хотите казаться...

— Анна, просто вы пытаетесь оправдать меня в благодарность за то, что я защитил вас, — возразил я.

Она задумалась, потом сказала:

— Я по-прежнему уверена, что вы жестоки, но не греховны, как Стайн. Я верю в вас... Зачем такой человек, как вы, растрачивает себя? Зачем вы гонитесь за блуждающими огнями, в которые не верите? Зачем негодуете о прошлом, которого не признаете? Что вы делаете на этом забытом богом, пустынном берегу, тогда как в большом мире, вдали отсюда, могли бы жить полной, интересной жизнью...

Анна вдруг замолчала и улыбнулась. Затем подошла почти вплотную и посмотрела мне в глаза.

— Бескрылой мухе будет очень трудно, если вернут ей крылья.

Она провела рукой по моим лопаткам.

— Интересно, можно ли прицепить сюда крылья?

Она отвернулась.

— Глядите! — вдруг воскликнула Анна. — Или я пьяна, или у меня двоится в глазах... Глядите, Джеффри!

Она показала на закат. На горизонте было два солнца! Между темной полоской облаков и морем виднелось ясное небо. Одно солнце медленно опускалось из облака, в то время как второе поднималось навстречу первому. Словно влюбленные, оба солнца спешили навстречу друг другу и, коснувшись сперва краями, затем полностью слились воедино. И одно-единственное солнце осталось на небе. Опускаясь в море, оно излучало яркое красно-багровое сияние.

— Да, на Береге скелетов можно увидеть настоящие чудеса, — тихо сказала Анна. — Неудивительно, что вы к нему так привязаны. Но как объяснить это чудо?..

— По-видимому, это связано с изменениями температуры и влажности воздуха. Я сам не видел ничего подобного до сих пор, хотя чаще других любовался изумительными по красоте закатами на этом берегу.

— Взгляните! — Глаза у нее восторженно сверкали. — Стало еще красивее! Взгляните на море, туда, за линию прибоя! Никогда не видела такой желтизны! Как может возникнуть это лимонное свечение от красного солнца?!

Она поднялась на цыпочки, как ребенок, смеясь от восторга.

— Это рыба, — сказал я.

— Рыба? — удивилась она. — Не верю!

— Вернее, не рыба, а цветение планктона на рыбе, — пояснил я.

— Вы смеетесь надо мной! — отозвалась она. В ее глазах отражался закат. Я не видел еще таким красивым ее лица.

— Планктон сюда приносит холодное течение из Антарктики. Осенью и в начале зимы он покрывается как бы ржавчиной, цветет. Это гимнодинцум, один из видов планктона. Кстати, «ржавчина» эта смертельный яд для рыб. В это время гимнодиниум принимает яркий лимонный оттенок. Его размеры всего в одну пятитысячную дюйма. Но когда вместе их собираются мириады...

— Я не хочу, чтобы вы раскрыли секрет этого феномена, — улыбаясь, перебила Анна. Она потянула меня за рукав, усаживая рядом с собой, и закурила. — Взмахните вашей магической палочкой, — сказала она. — Пусть планктон снова зацветет для меня... Сделайте из одного солнца два.

Я улыбнулся.

— Здесь нередко встречаются Антарктика и тропики. Однажды, когда я плыл почти вплотную у берега, я увидел льва, охотящегося на тюленей. Можете себе представить — лев, житель тропиков, пожирающий такое антарктическое существо, как тюлень? Если бы нам повезло, мы могли бы сегодня встретить фламинго. Их тут огромные стаи. Представьте себе — красное солнце, лимонное море и тысячи фламинго в небе...

— Ну а теперь пошли, — усмехнувшись, сказала она. — Довольно чудес! Пора возвращаться к реальности.

Анна взяла меня за руку, и мы заскользили по песчаному склону вниз...

На следующее утро я шел впереди, следом за мной Анна, за нею Стайн. Замыкал шествие Иоганн. Временами он проклинал то жару, то тяжелую ношу.

Остановившись, я стал смотреть в бинокль.

— Что это? — спросил Стайн, подходя и показывая на белую полоску на горизонте.

— Кунене, — чувствуя скрип песка на зубах, ответил я.

— Кунене?! — радостно воскликнул он. — Где мы выйдем к ней?

— Милях в десяти от устья, — ответил я. — Несколькими милями выше есть водопад. Но я никогда там не был. Хоть пороги сейчас и сухи, не знаю, сможем ли мы преодолеть их.

— Почему это мы не сможем их преодолеть? — нахмурился Стайн. — Что вы еще прячете про запас у себя в рукаве, капитан?

— Ну и человек! — вздохнул я. — Просто я там никогда не бывал, вот и все. Я ходил по руслу Оно твердое, идти по нему значительно легче, чем по песку Но если бы было так легко добраться до Берега скелетов по этому руслу, тут побывали бы уже сотни людей. Стало быть, русло не везде проходимо.

— Увидим, — коротко изрек Стайн. — Теперь меня ничто не остановит.

Я взглянул на упрямое, жесткое лицо и не усомнился в решимости Стайна.

Мы двинулись дальше. Я снова зашагал впереди...

Издали мне показалось, что это слоны или буйволы, но, приблизившись, мы увидели деревья и приветливую тень, особенно манящую после слепящего солнца последних двух дней. Глаза легко привыкают к необозримой монотонности моря, иное дело пустыня. Песок слепит, разъедает глаза. Он проникает в складки кожи, в любую царапину...

Ни слова не было произнесено с тех пор, как мы увидели вдали реку. Наконец мы достигли широкого, покрытого белым песком русла. Никаких признаков воды. У изгиба реки росло с дюжину огромных деревьев, и, словно по молчаливому сговору, Анна и я повалились в тени первого же дерева. Стайн с Иоганном устроились под другим, ярдах в тридцати от нас. Они были достаточно близко, чтобы охранять нас, и достаточно далеко, чтобы не слышать того, о чем мы говорили. Вскоре подошел Стайн.

— Давайте соберем топливо для костра, капитан. Настоящие охотничьи угодья! Думаю, что здесь можно докопаться до воды.

Я с трудом поднялся на ноги. Стайн был настроен дружелюбно, когда мы собирали сухие сучья и складывали их в кучу.

— Завтра тронемся в путь немного позже, — проговорил он. — Доктор Нильсен держалась хорошо. Дальше по руслу идти будет, видимо, легче.

Я хранил молчание.

— Вы не согласны со мной, капитан? — спросил он.

— Не знаю, — ответил я. — Могу только повторить то, что уже говорил — будь это легкий путь, кто-нибудь уже давно воспользовался бы им.

— Бэйнс это сделал, — упорно твердил Стайн.

— И только. К тому же он пришел с другой стороны, — ответил я.

Мы сложили топливо в огромную кучу. Иоганн даже не пошевелился. Он только злобно поглядывал на меня.

— Взгляните, Стайн, — сказал я, показывая на следы зверей на песке. — Может быть, они ведут к водопою?

Мы прошли по звериной тропе до противоположного берега, где увидели разрытую яму, полузасыпанную песком. Мы принялись углублять ее саперными лопатками, и на глубине примерно футов четырех песок стал влажным. Торопливо продолжая копать, чтобы песок не успел осыпаться, мы, наконец, добрались до воды, вполне пригодной для питья, и наполнили фляги. Стайн понес их сам. Солнце уже село, когда он разжег костер. Я глядел вдоль русла вниз по реке. Пламя костра отбрасывало беспокойные розовые блики на белый песок. Стояла тишина, только потрескивали горящие сучья. Анна лежала, не в силах двинуться. Я сел, оперся спиной о ствол дерева и стал размышлять.

Чем больше мы углубляемся в Каокофелд, подумал я, тем меньше шансов у меня остается. Я необходим Стайну только как проводник. В какой момент я стану не нужен? Когда он найдет этот проклятый онимакрис. А может быть, он ищет тайный склад алмазов? Они часто заманивали людей на верную смерть на этом диком побережье. Если так, то Стайну должно быть известно их местонахождение. Он довольно откровенно говорил о конечной точке экспедиции — где-то в районе Отжихипо в стороне от реки у плоскогорья Нангало. Подобная откровенность со мной могла означать только одно — я не должен был вернуться обратно.

Но к чему тогда все эти разговоры об онимакрис? И при чем тут Анна? Совершенно очевидно, что она не посвящена в игру. Глядя на прыгающие языки пламени, я не находил ответа ни на один из вопросов и знал только, что на Береге скелетов я должен подчиняться законам Берега скелетов — убивать или быть убитым. Иоганн — вот моя первая цель. Чтобы взять верх над Стайном, я должен завладеть «ремингтоном». Но не так это просто.

Я погрузился в уныние. И словно читая мои мысли, Иоганн зашевелился, ствол «ремингтона» тускло сверкнул в отблесках пламени. Нет, Иоганн не сомкнет глаз всю ночь.

Мы ужинали молча. Каждый был погружен в собственные мысли. И вдруг из ночной тьмы раздался грозный рык вышедшего на охоту льва. Стайн тревожно взглянул на Иоганна, затем на меня. Львиный рев в ночи страшен. Должно быть, зверь находился в нескольких милях от нас. Анна вздрогнула...

Поужинав, я взял одеяло и откопал себе лежанку в мягком песке между корней деревьев. Анна проделала то же самое. Все скорпионы мира не могли бы помешать моему сну...

Стайн обманул нас: еще не было девяти утра, а мы уже месили песок в русле реки. Ветер дул нам прямо в лицо, но было терпимо: он еще не успел аккумулировать жар песчаных холмов. По берегам реки росли громадные деревья, среди ветвей которых метались стаи мартышек. Они недоверчиво поглядывали на нас и принимались истошно вопить, как только мы приближались. Русло Кунене сужалось. Очевидно, оно было единственным путем сквозь горы. Глядя на крутой скалистый склон Онгеамаберге, обрывающийся в реку, я понял, как трудно преодолеть эти горы. Речной каньон стал еще уже, и вдруг показалось ложе водопада.

Я опешил.

— Вот видите! — торжествующе воскликнул Стайн, остановившись у порога. — Ничего тут трудного нет! И высота невелика.

Мне ясно это было и без него.

— Да, — тихо отозвался я. — Всего футов сорок...

По отполированным водным потоком каменистым уступам даже школьник мог бы подняться без посторонней помощи. Выше водопада русло реки расширялось и было таким же песчаным, но по берегам росло больше зелени. Это говорило о том, что вода была совсем не глубоко.

Стайн не скрывал своей радости.

— Если и дальше будут такие же водопады, то я не предвижу никаких трудностей, — сказал он. — У Берега скелетов дурная репутация, и это наводит на людей суеверный страх. Если кого-то постигает здесь неудача, то своими россказнями он прибавляет новую легенду к десяткам легенд о Береге скелетов. Мы развенчаем все это. — Он насмешливо посмотрел на меня. — Пожалуй, тут вовсе и не требуется штурманских знаний, капитан Пэйс?

Я понял, что он имеет в виду. Поняла и Анна и побледнела.

— Ну пошли дальше, — хрипло произнес я.

Около трех часов дня Стайн сделал привал возле купы огромных деревьев. Мы продвинулись далеко вперед. Русло, теперь шириной всего ярдов в двести, было по обе стороны окружено отвесными скалами.

В сотый раз в тот день я подносил к глазам бинокль: справа виднелся широкий каньон Орумве, стиснутый милей дальше невообразимым нагромождением скал. Я вспомнил карту старого Саймона, на которой стояла пометка «Рио-Санта-Мария». Достигали ли этой точки португальские путешественники? Я не мог себе представить, как они вообще могли преодолеть дьявольские песчаные бары в устье реки...

И вдруг я увидел корабль.

Он был полностью оснащен и стоял на якоре. До него было миль пять.

Я подумал, что это галлюцинация. Руки у меня слегка дрогнули. Только бы Стайн ничего не заметил. Я спокойно повел биноклем вправо. Не следовало долго фиксировать взгляд на одной точке, чтобы не вызвать подозрение Стайна. Я вновь провел биноклем мимо корабля. Он по-прежнему был там.

— Удовлетворены, капитан? — ухмыльнулся Стайн. — Никаких путей к бегству?

— Удовлетворен, — ответил я. Сердце у меня билось от волнения. Мне хотелось закричать: «Корабль! Корабль!..»

В течение следующего получаса я ходил вокруг, собирая топливо для костра. Анна курила, опершись спиной о ствол дерева. За весь день она не произнесла ни слова. Я понимал, что этот поход к моей смерти мучил ее. Я надеялся, что она не совершит никакой глупости. Никогда еще время не тянулось для меня так мучительно долго.

Наконец как бы невзначай я сказал Стайну:

— Я хотел бы обследовать эту долину, — вернусь до захода солнца. Не возражаете?

— Желаю удачи, капитан. Не стану вас преследовать, если не вернетесь. Просто через день-другой в пустыне появится еще один скелет.

Я готов был прибить его, но присутствие Иоганна с «ремингтоном» останавливало меня, да и сам Стайн ловко управлялся со своим «люгером».

— Вы не хотите пойти со мной? — спросил я Анну.

— Если только недалеко... — ответила она.

Я промолчал. Отойдя от лагеря на порядочное расстояние, мы остановились.

— Джеффри, что случилось? Говорите скорей!

— Корабль, — хрипло произнес я. — Корабль на якоре.

Кивком я указал направление.

Пыл сразу покинул ее, сменившись жалостью и состраданием. Она покачала головой и печально произнесла:

— Корабль на якоре в пятидесяти милях от моря?..

— Вы думаете, я рехнулся? Он стоит вон там...

Я поднял к глазам бинокль. Корабль был на месте. Я передал бинокль Анне.

— Возьмите чуть выше той красноватой скалы... На песке...

Она опустила бинокль и ошеломленно посмотрела на меня.

— Но как он мог туда попасть? Он похож на... — она замолчала, не находя нужного слова. — Он похож на каравеллу... Нет, нет... Это просто невероятно...

Мы подошли уже довольно близко, и корабль был виден без бинокля. Я отчетливо различил три мачты с косыми парусами.

— Побережье, должно быть, сильно изменилось за последние столетия... — сказал я. — Наверное, когда-то здесь был залив... Я не раз слышал старинные байки о корабле в пустыне. Обычно их рассказывали во время попоек, когда была выпита уже не одна бутылка. Но никто не говорил ничего определенного. То рассказывали о каком-то арабском паруснике, то о какой-то каравелле, но в эти легенды трудно было поверить...

Мы так быстро шли к кораблю, словно не совершили тяжелый дневной переход.

— Португальская или испанская каравелла... — сказал я.

— Не могу понять, почему она не сгнила и не разрушилась за все эти годы...

— Песок и сухой воздух удивительно долго сохраняют самые различные предметы в их первозданном виде, а погибшие растения, трупы людей и животных высушивают и мумифицируют. Иногда подобными качествами обладают некоторые виды почвы. Так, на родине я видел в одном склепе крестоносца, похороненного еще во времена Ричарда Львиное Сердце. Пономарь рассказывал, что у тамошней земли какой-то особенный химический состав, который сохраняет тела нетленными в течение веков. Когда мы спустились в склеп, там повсюду стояли гробы, они выглядели, как новые. По-видимому, нечто подобное произошло и здесь...

Мы преодолели пологую дюну, в четверти мили от каравеллы, стоявшей носом к высокому утесу. Вдруг яркий отблеск, словно солнечный зайчик, ударил мне в глаза.

— Вода, вон там, налево, вода! Смотрите!

Примерно в полумиле отсюда мы увидели небольшое озерко.

— Ни слова Стайну! — сказал я. — Быть может, это будет нашим спасением...

...В оцепенении мы остановились перед старым кораблем. Якорь был засыпан песком. Орудийные порты были открыты, и из них торчали тщедушные стволы орудий. Рангоут казался еще достаточно крепким. Корабль был погружен в песок почти до орудийных портов. Позолота на носу и корме потускнела и выцвела, но все еще была различима. Я увидел штурвал на высоком юте. Я бы не удивился, если бы человек в старинном шлеме появилсяна палубе и окликнул нас.

— Поднимемся на борт, — хриплым голосом предложил я.

— Это... это похоже на ожившее прошлое... — прошептала Анна, словно у гроба с покойником.

Верхняя палуба возвышалась над песком больше чем на шесть футов. Я хотел влезть на полуют через одну из амбразур, но Анна остановила меня.

— Джеффри, — взмолилась она, — не надо... Давайте вернемся назад... У меня такое ощущение, словно там, на борту, какая-то святыня... Не нужно осквернять ее... Не нужно нарушать покой мертвецов. Не будем подыматься туда. Пожалуйста... Прошу вас...

Я рассмеялся, пытаясь разубедить ее:

— Но я никогда не прощу себе, если не увижу, что там... Рано или поздно кто-нибудь найдет этот корабль... Я хочу быть первым, кто поднялся на его борт после того, как он вышел из Лиссабона в тысяча четыреста каком-то году. Подумайте, первый человек за пять столетий, поднявшийся на борт! Пойдемте со мной,— сказал я, пробуя, выдержит ли доска мою тяжесть. — Если нас ждет кара небесная, что ж, такова наша участь...

Я пролез в амбразуру, протиснулся мимо почти не заржавевшей пушки и поспешно оглядел палубу. Все пушки по левому борту словно были готовы открыть огонь. Орудийные порты по правому борту были закрыты. Возле каждой пушки возвышалась аккуратная пирамида ядер, величиной с мяч для игры в крикет. Заскорузлые, кожаные ведра, затвердевшие от времени, как железо, стояли возле каждой пушки. Пустынную палубу устилал гладкий песчаный ковер.

— Ничего страшного, — обернулся я к Анне. — Давайте руку.

Я наклонился и подтянул ее наверх. Анна огляделась.

— Что с ними случилось?.. — спросила она.

— Возможно, бежали на берег... — сказал я. — Взгляните, совершенно ясно, что они готовились к бою. Орудийные порты открыты только с одного борта, обращенного в сторону моря... Но что именно вынудило капитана развернуться бортом к морю?.. Никаких следов экипажа. Значит, все они покинули корабль. Давайте взглянем, что там внизу.

Она согласилась с неохотой.

— Я не могу отделаться от чувства, что мы вторгаемся в чужую жизнь, — прошептала она. — Что ж, если вы хотите...

Я попробовал небольшую дверь, ведущую внутрь по левому борту на полуюте. Она не поддавалась, и мне показалось, что дверь заперта, но вдруг она слегка приотворилась. Мы протиснулись внутрь. Коридор был узкий и такой низкий, что мне пришлось наклониться. Я шел впереди. Еще одна дверь. Я растворил ее и онемел от неожиданности. Анна стояла рядом со мной. Она не отшатнулась, не вскрикнула, не произнесла ни слова. Просто стояла и смотрела, стиснув мне руку.

Мы увидели тела двух влюбленных.

Лицо женщины было обращено к любимому. Раздвинутые губы открывали ряд белых зубов. Темные волосы, пересыпанные песком, разметались по подушке. Опершись о локоть, он в течение веков, не отрываясь, смотрел в ее глаза... Я невольно вспомнил Шекспира...

— Уйдем отсюда... — прошептала Анна.

Мы вышли и соскочили с кормы на мягкий песок. Солнце уже скрывалось за горные вершины.

— Ничего красивее я не видела, — произнесла она. — Я бы хотела быть похороненной рядом с ними...

Тайна острова Двух кривых дюн

Мне показалось, что это просто тень от дерева, но тень вдруг двинулась, и я понял, что ошибся. Тупая морда, обросшая черными лохматыми волосами, уставилась на нас с сосредоточенной враждебностью...

Было около десяти часов утра следующего дня. Мы шли уже два часа. Русло довольно круто поднималось кверху, и каньон значительно сузился. Во время половодья вода, должно быть, мчится по нему с бешеной скоростью. Встреча со зверем произошла после того, как, преодолев теснину, мы прошли еще с милю вверх по реке.

Стайн встревоженно обернулся ко мне.

— Что за животное?

— Пойдем и посмотрим, — пожав плечами, усмехнулся я.

— Животное опасное? Или можно спокойно пройти мимо?

— Спросите у него. Я не знаю.

— Скоро узнаем. — Стайн обратился к Иоганну по-немецки.

Матрос неохотно протянул ему «ремингтон».

Стайн взял «люгер» в правую руку и зажал «ремингтон» левым локтем.

— Вперед, — обратился он ко мне. — А ты, Иоганн, подожди с женщиной здесь. Если услышишь выстрелы — поспеши к нам.

Мы приблизились к мрачному, нависающему над руслом утесу. Зверь не шевельнулся. Он лежал, поглядывая на нас. Позади него виднелось еще множество теней. Это были гигантские львы. Стайн в страхе отшатнулся.

— Лев! — воскликнул он. — Но это невероятно! Таких громадных львов не существует в природе!

Лев-часовой поднялся и глядел на нас, словно измеряя расстояние. Впервые в жизни я видел темно-коричневую шкуру и громадную темную гриву, покрывающую не только голову и плечи, но спину и грудь. Он был, наверное, величиной с быка.

— Он тут не один, Стайн, — сказал я. — Взгляните, весь утес кишит ими! Придется возвращаться, Стайн!

Я рассмеялся ему в лицо.

— Никогда! Я застрелю всех...

— Не валяйте дурака. Ну, скольких вам удастся уложить, пока они растерзают нас? Взгляните сами!

На утесе началось какое-то волнение. Огромный зверь-часовой открыл пасть и замурлыкал. Это был самый устрашающий звук, который я когда-либо слышал. Львы внимательно следили за нами, ударяя по земле хвостами.

— Капский лев! — вскричал Стайн. Дрожь пробежала по телу зверя, когда он услышал человеческий голос. — Бог мой! Но ведь они были уничтожены больше столетия назад! Старые охотники утверждали, что это самое опасное животное в Африке. На равнине их уничтожили. Значит, они укрылись в горах... Берег скелетов стал их последним прибежищем...

Словно завороженный, глядел я на огромного зверя, возвышавшегося над нами. По-видимому, объяснение Стайна было единственно правильным. Берег скелетов охранял себя с помощью самого опасного зверя в мире!

— Даже будь у вас пулемет, вряд ли вам удалось бы пройти мимо этих зверей, Стайн...

— Капитулируете, капитан Пэйс? Но только не я. Мы пойдем вперед, только вперед! — завопил он.

— Что это вы столь ревностно ищете в горах Оджихипо? — напрямик спросил я. — Вряд ли какое-то пустячное насекомое. Может быть, алмазы?

Он удивленно воззрился на меня.

— Нет, капитан Пэйс, не алмазы. Нечто куда более ценное — онимакрис. Этот жук был обнаружен в пустыне Гоби и однажды на Северном Борнео.

«Одержимый», — подумал я.

— Вернемся и обсудим все на месте, — предложил он. — Но знайте — мы пойдем вперед любой ценой!

Мы осторожно отступили, внимательно наблюдая за темногривой мордой, и уже шли назад, когда я услышал шум за спиной.

— Послушайте! — воскликнул я.

Шум послышался вновь.

— Похоже на гром, — неуверенно произнес Стайн. — Но небо ясно...

— Бежим! — завопил я. — Это горный обвал! Скорее к тем деревьям на берегу! Скорее!

Анна и Иоганн смотрели, как мы, словно обезумевшие, мчались к ним.

Мы карабкались по почти отвесному склону, скользя и хватаясь за камни. Гул становился все громче, словно грохотал приближающийся из туннеля поезд метро.

Из узкого ущелья вниз по руслу покатились камни и... Нет, это был не обвал. Это были тысячи зебр.

Они промчались сквозь теснину густой массой, прижавшись друг к другу, и рассеялись по песчаному руслу реки. Грохот тысяч, десятков тысяч копыт был оглушительным.

— Массовая миграция! — гаркнул я, стараясь перекричать этот гул.

— Смотрите! — вскрикнула Анна.

Огромный лев-часовой камнем рухнул с утеса в гущу мчащихся внизу животных. Его жертва зашаталась под его тяжестью. Лев ударил зебру лапой по голове, и они вместе повалились на песок. Зебры, бежавшие сзади, огибали их и мчались дальше. Второй лев соскочил сверху на намеченную им жертву. Словно опытные парашютисты-десантники, львы один за другим прыгали на бегущих внизу животных. Вскоре белый песок был испещрен черно-белыми полосами повергнутых зебр и громадными телами, склонявшимися над ними. Я видел, как одна зебра пыталась перескочить через льва, терзавшего свою добычу. Лев яростно поднялся и взмахнул лапой. Я услышал глухой удар. Бок зебры сразу окрасился кровью. Она пробежала еще ярдов тридцать, пока не свалилась головой вперед на песок...

Побоище продолжалось еще с полчаса. Затем, словно по мановению волшебной палочки, грохот копыт стих в отдалении. Белое ложе реки побурело от крови, когда львы принялись пожирать свою добычу. Львов было больше сотни. В наступившей тишине раздавалось только чавканье и довольное мурлыканье хищников...

— Вниз, все вниз, скорее! — вдруг послышался голос Стайна. Я недоверчиво посмотрел на него.

Стайн взмахнул «люгером» и улыбнулся.

— Самое время, — сказал он.— Я воспользуюсь представившимся мне шансом. Проход свободен. Львы заняты пищей. Мы можем проскользнуть без опаски.

Он был прав.

Мы молча двинулись по склону. Анна взяла меня за локоть. Рука у нее дрожала. Обойти животных было нельзя. Стайн шел впереди. Я отдал должное его самообладанию. Мы прошли ярдах в двадцати пяти от хищников, но они даже не взглянули на нас. Осторожно пройдя речное русло, мы принялись бежать по мрачной теснине.

Наконец ущелье осталось позади. Впереди показались сверкающие на солнце вершины, и я понял, что мы находимся недалеко от плоскогорья Нанголо. Мы свернули в горы у слияния реки Капупа с Кунене и шли теперь на юг. Горы Бэйнса, слева от нас, были отлично видны. Мы следовали по руслу Капупы, такому же сухому, как и все здешние реки, направляясь в самое сердце гор Оджихипо, находившихся не более чем в десятке миль от нас.

Стайн бодро шагал вперед. У поворота Капупы в сторону гор я хотел обследовать узкую теснину, но Стайн не хотел задерживаться ни на минуту. Теснина могла вывести нас к горам Кандао, а затем к долине, где стояла каравелла. Это могло бы быть полезно на случай бегства.

Величественная в своей первозданности, высочайшая вершина гор Бэйнса, высотой в семь с половиной тысяч футов, ослепительно сверкала в лучах заходящего солнца.

Даже Стайн был поражен великолепием открывшейся перед нами панорамы.

— Еще сегодня вечером мы будем у цели или очень близко от нее, — подбадривал он нас. — И завтра же начнем поиски.

Ночью подморозило. Лагерь мы разбили среди острых скал на высоте почти семи тысяч футов. Анна села рядом со мной. Созвездие Ориона мерцало над горами Бэйнса, и Южный Крест криво висел над вершинами Онджаму, указывая в сторону Валвис-бея.

Яркая точка медленно прочертила морозное небо.

— Метеор или спутник? — спросила Анна.

Стайн сидел не двигаясь, глядя на языки пламени в костре.

Я развернул спальный мешок Анны рядом со своим, и мы легли ногами к огню...

После раннего завтрака Стайн взял Анну с собой. Я был оставлен под охраной Иоганна. Я понимал, что моя помощь больше не нужна Стайну. Правда, возможно, что он был не уверен, сумеет ли сам отыскать обратный путь к острову Двух кривых дюн. Оставшись наедине с Иоганном, который по-прежнему был моей мишенью номер один, я стал искать вблизи лагеря топливо для костра. Анна и Стайн взобрались по крутой звериной тропе и скрылись из виду за горным уступом, под которым был разбит наш лагерь. На повороте Анна обернулась и помахала мне рукой.

Следующие два часа были для меня настоящей пыткой. Нервы мои были напряжены до предела. Это было куда хуже, чем ожидать в подводной лодке атаки глубинными бомбами. Усилием воли я заставил себя не смотреть на Иоганна. Я должен был напасть на него молниеносно, как черная мамба. Другого шанса мне не представится. Я ждал, чтобы Стайн подальше отошел от лагеря и не слышал возможного выстрела. И вдруг увидел Стайна и онемел от неожиданности. Он вернулся один.

— Капитан Пэйс! — еще издали закричал он. — Капитан Пэйс! Онимакрис! Онимакрис! Мы нашли его! Глядите!

От волнения он даже бежал, вытянув перед собой руку.

Моя надежда расправиться с Иоганном рухнула.

— Что это? — хмуро спросил я.

— Онимакрис! — воскликнул он, не скрывая восторга. — Точно там, где я говорил! Величайшее открытие века! Взгляните, взгляните! Это же чистое золото!

Два ничем не примечательных, мертвых жучка лежали у него на ладони. Для меня они не отличались от любой козявки, копошащейся на задворках домов Виндхука.

— Гоби, Северное Борнео и теперь Берег скелетов! Поздравьте меня, капитан Пэйс! Я богат, богаче, чем был в своих самых необузданных мечтах!

Он шлепнул меня по плечу.

— Поздравляю и вас, капитан Пэйс! Штурман моих надежд! Поздравляю Иоганна! Все вы доблестно выполнили свой долг! Вы будете достойно вознаграждены за это! А пока что пойдите и поздравьте мисс Нильсен, капитан. Она ждет вас на тропе. Она просила вас поспешить.

В его последних словах мне почудилась какая-то странная интонация. Но если Анна ждет меня...

Я принялся взбираться по крутой тропе. Наверху она шла по гребню. С обеих ее сторон был крутой обрыв. Слева глубиной не меньше полутора тысяч футов, справа чуть меньше. Тропа упиралась в огромные валуны. Анны нигде не было видно. «Должно быть, она поднялась еще выше», — подумал я. Перебравшись через валуны, я увидел Анну.

Она сидела, опершись спиной о большой камень.

— Анна!.. — окликнул я, и тут же холод острыми иглами пробежал у меня по спине.

Она была мертва.

Глаза у нее были полузакрыты, и на лице застыло негодующее выражение, словно ее оторвали от чего-то, что значило для нее больше, чем жизнь.

На свитере я с трудом различил след пули. Крови почти не было. Стайн застрелил ее, когда она села отдохнуть.

Слепая ярость охватила меня. Я убивал людей торпедами, уничтожал огнем, расстреливал из пулемета, но теперь я жаждал только одного — задушить своими руками проклятого убийцу. Я представил себе, как все произошло: Анна нашла бесценное насекомое, и на этом роль ее закончилась. И он убил Анну без всякой жалости, как убил Джима. Но почему надо убивать из-за этого проклятого жука?! Эта мысль вновь и вновь возвращалась ко мне... Теперь подошла моя очередь. Кто же будет моим убийцей?.. Пожалуй, Стайн предоставит это Иоганну, а уж Иоганна убьет он сам, когда тот больше не понадобится ему: И тогда с достаточным запасом воды и продовольствия и вполне правдоподобным рассказом он вернется на побережье. Никто не станет нас искать в этом запретном крае. Джон Герланд будет связан по рукам и ногам. Если он и заподозрит что-то нечистое, то ему никогда ничего не удастся доказать...

Я отошел в сторону, спрятался за камень. И в самое время — на тропе показался Иоганн. Он приближался, держа «ремингтон» наготове и поворачивая голову из стороны в сторону, словно ищейка.

Я отполз еще дальше, за большой валун. Никакого плана действия у меня не было.

Увидев тело Анны, Иоганн остановился как вкопанный. Он был примерно в пятнадцати футах от меня. «Сейчас или никогда...» — подумал я и бросился вперед. Но в то же мгновение Иоганн обернулся и наставил на меня «ремингтон».

— Я расставался с жизнью очень тяжело, погибал десять, сто, тысячу раз, все снова и снова... Вы умрете медленной смертью, капитан Пэйс, — не сводя с меня горящего взора, Иоганн отшвырнул ружье в сторону, и оно, подскакивая на каменистых выступах, покатилось вниз. Он вытащил из-за пояса матросский нож. Мы стояли друг перед другом, словно борцы, собирающиеся начать схватку. Он не боялся меня. Он боялся только того, что слишком быстро расправится со мной.

Я сделал шаг в сторону, так, чтобы скала оказалась слева от меня и чуть позади. Иоганн пошел на меня, выставив вперед нож, а я, сунув руку в карман, вытащил талисман. Это была моя последняя надежда. Увидев символ «Форели», Иоганн отшатнулся. Воспользовавшись его замешательством, я бросился вперед, схватил его руку с ножом одной рукой, а другую сунул ему под мышку. Это был тот же прием, который я применил к Хендриксу. Иоганн пытался ударить меня в живот левой ногой, но удар не получился.

Я выворачивал ему руку. Сжав зубы, Иоганн молча сопротивлялся. Всей тяжестью я навалился на его руку и услышал хруст сухожилий. Но я не отпущу его, как Хендрикса, нет... Напрягая все силы, еще больше загнул его руку назад. Глаза Иоганна налились кровью. Я подтащил его к краю пропасти и ударил ногой в живот. Любой на его месте после такого удара повалился бы навзничь. Иоганн лишь зашатался. Я сделал шаг вперед и ударил ребром ладони по шее. Он согнулся и рухнул в пропасть.

Я подобрал нож, валявшийся на тропе, и, тяжело дыша, опустился на камень. Я не чувствовал радости победы. Одна только мысль буравила мой мозг: «Стайн! Стайн!» И вдруг мне вспомнились слова Анны: «Я бы хотела быть похороненной рядом с ними...»

Я взглянул на ее спокойное лицо и дал зарок: «Я отнесу тебя на каравеллу, ты вечно будешь лежать рядом с двумя влюбленными... Но сначала я убью Стайна! Пройдет немного времени, и он явится сюда в поисках меня или Иоганна».

И он пришел. Я притаился на повороте узкой тропы, за валунами. Еще минута, другая, и он подойдет к телу Анны.

Я взвешивал в руке тяжелый нож. Стайн крался, словно кошка, держа «люгер» наготове.

Я выпрямился и метнул нож. В то же мгновение раздался выстрел. Я отшатнулся назад. Кровь заструилась по правому плечу, куда ударила пуля. Жгучая боль опалила меня.

— Выходите, капитан Пэйс! — закричал Стайн.

Я не трогался с места. Стайн осторожно двинулся вперед и увидел меня, прижавшегося спиной к скале.

Нож торчал у него из левого предплечья, но удар, пришелся слишком высоко, и ранение не было опасным.

Стайн направил «люгер» прямо на меня.

— Значит, вы убили Иоганна? Я кивнул.

— Отважный, рыцарственный капитан Пэйс, — усмехнулся немец. — Но теперь я убью вас. Ничто не помешает этому.

Он выстрелил. Но я успел заметить, как резко дернулся в сторону пистолет. Лицо Стайна искривилось, и он выстрелил еще раз, и еще, и еще...

Невесть откуда взявшаяся зебра мчалась вниз по тропе. Она споткнулась, когда пуля ударила в нее, но по инерции продолжала бежать вперед и, налетев на Стайна, увлекла его за собой в пропасть.

Я едва успел посторониться — небольшое стадо животных, не замедляя бега, промчалось мимо меня.

...Я забыл о боли в плече, когда нес Анну вниз, к лагерю. Из событий последующих дней не все сохранилось у меня в памяти. Я был, как во сне. Лишь значительно позднее вспомнил, что взял с собой в дорогу еду и почти полную флягу воды. Какой-то, почти животный инстинкт помогал мне найти дорогу...

Не дойдя до Кунене, я взял влево к горам Кандао, к утесу, где мы встретили львов. Солнце било мне в лицо. Пот лил ручьями. Шапку я потерял во время стычки с Иоганном. Словно слепой, следовал я, по тропе, похожей на ту, на которой Анна нашла фатальный для себя онимакрис. Единственная мысль владела мною — доставить мою ношу на каравеллу.

Я остановился вечером, когда стало слишком темно, чтобы двигаться дальше. Долина Одиджанге расстилалась позади меня. Я устроил привал у скалы, на краю песчаного наноса. Прямо впереди высилась самая высокая вершина хребта Кандао, справа от которой были четыре небольшие вершины, словно четыре маленьких африканских кабанчика бежали за своей матерью...

Мало что осталось у меня в памяти о следующем утре. Вероятно, я был в горячке. Помню только, что рана болела сильнее прежнего, и то, что тропа, по которой я тащился, изменила направление и шла теперь на север, постоянно снижаясь. Я продолжал плестись вперед, даже не замечая, что солнце сожгло мне кожу. Вдруг сознание мое прояснилось, словно туман рассеялся над Берегом скелетов. Что-то постороннее вторглось в мое сознание. Вода! Озерко неподалеку от каравеллы! И сама каравелла! Мысль, что я мог пройти мимо и не заметить ее, подействовала на меня, словно инъекция адреналина. Я знал, что должен был делать. Пройдя к каравелле, я просунул тело Анны в открытый орудийный порт и с большим трудом пролез туда сам. Я не отнес Анну в каюту с влюбленными. Рядом была еще одна каюта, поменьше. Я опустил Анну на койку. Снял шарф, которым была окутана ее голова, наклонился и поцеловал. — Отступив, я бросил несколько зажженных спичек на постель... В течение часа все было кончено... Каравелла исчезла навсегда... Взошла луна. Я долго стоял, глядя на неостывший, шевелящийся, словно живой, пепел.

Потом решил поесть и постараться заснуть, но ни еды, ни фляги с водой не оказалось. Я оставил их на борту каравеллы!

И был один в Каокафелде, без пищи и воды...

Я отнесся к этому равнодушно. Паника охватила меня лишь на следующий день, когда пытался докопаться до воды в русле Кунене. Дорога была довольно легкой, и, перейдя долину Орумве, я шагал по руслу, направляясь к первому порогу. Меня охватил страх, когда стало ясно, что не могу вырыть в песке яму глубже полуметра. Песок засыпал ее быстрее, чем я отгребал его голыми руками. Это было похоже на детскую игру в песочные замки, только здесь надо мной стояла смерть. Я яростно выгребал песок, а он безжалостно ссыпался обратно. Лишь кончики пальцев стали влажными. Я неистово обсасывал их. Затем волна панического страха нахлынула на меня, и я бросился на осыпающуюся яму, роя ее как бешеная собака и сдирая ногти. Все было тщетно. Я уткнулся во влажный песок, который облепил мое лицо, словно крем от торта. Только тогда я осознал, как ослабел! Рана в плече открылась, из нее сочилась кровь.

Я сел и взвесил свои шансы. Если я доберусь до воды, то смогу дойти до места, где мы впервые вышли к руслу Кунене. Я выпил сколько мог воды из озерка, когда уходил от останков каравеллы. Сейчас я просто хотел пить, но еще не мучился от недостатка воды. До острова Двух кривых дюн было более двух суток пути. Возможно, что в моем теперешнем положении это слишком много. Пищи у меня не было, как и не было никакой надежды найти ее. Я решил докопаться до воды ниже по реке, там, где русло было более твердым.

Я прошел не больше мили, когда ветер переменился на северозападный. Зимой на море такая перемена означает только одно: ветер гонит воду против прибрежного течения, и на расстоянии многих миль на море начинается волнение. Затем он неожиданно стихает, словно отрезанный взмахом ножа, и наступает штиль. А потом туман — самый густой туман, который я когда-либо встречал, обволакивает море и берег.

Но я, ничего не соображая, брел вперед. Я понял это только тогда, когда выбрался из речного каньона на открытое русло. Плотная завеса сразу окутала меня. Солнце было скрыто во мраке белого, несомого ураганом песка. Он резал глаза, забивал нос и рот. Ветер, казалось, поднимал каждую песчинку. Найдя местечко потише, я вновь попытался выкопать в песке ямку, лишь бы добыть немного воды. Все было напрасно. Даже кончики пальцев оставались сухими. А я так рассчитывал напиться здесь в последний раз перед тем, как сделать последний бросок к острову Двух кривых дюн... Если остаться на месте, то придется ждать не меньше трех-четырех суток, пока перестанет штормить. Такой ветер редко кончался быстрее. Я понимал, что погибну за это время. Мне оставалось одно — направиться на юг — если только в этой песчаной буре отыщу слоновью тропу. Теперь я понимал, почему один только вид песка приводил Иоганна в неистовство.

Часа через три я набрел на тропу и потащился по ней...

К заходу солнца я понял, что все кончено.

Ослепленный песком, изнемогая от усталости и жажды, я мешком повалился наземь. Белый песок Кунене уступил место серой скрипящей грязи. Уши, глаза, ноздри, рот — все было забито безжалостным, беспощадным песком. Я лежал рядом с тропой. Сознание вернулось ко мне лишь после наступления сумерек. Я лежал и наблюдал за крохотным насекомым, внезапно выползшим из песка в десятке сантиметров от моих глаз. Затем появилось еще одно, и еще... Они вылезали из песка и словно катапультировались в воздух. Истерически, слепо, безумно я принялся барабанить руками по песку, откуда выползали эти маленькие серые жучки.

Онимакрис! Я был так слаб, что только вдавливал их в песок, не причиняя им никакого вреда. Они отползали от меня в сторону и улетали.

Онимакрис!.. Проклятие, почему, почему мы раньше не обнаружили их здесь, здесь, неподалеку от острова Двух кривых дюн?!

Большая гиена, с облезшей шерстью, страдавшая от урагана не меньше меня, сидела поодаль, футах в десяти, и глядела на меня. Итак, могильщик явился еще до того, как умерла его жертва. В бессильной ярости я швырнул в гиену горсть песка, но животное даже не шевельнулось. Не в силах подняться, я отполз ярдов на двадцать в сторону от тропы. Животное последовало за мной и село, соблюдая ту же дистанцию.

И вдруг ветер прекратился!

Я еще дальше отполз от своего гробовщика. Стемнело. Гиена последовала за мной. Я заметил две других тени позади нее. Шакалы! Я молил бога, чтобы он дал мне умереть до того, как они примутся за меня.

Взошла луна. Я снова пополз, дальше, дальше от зверей, но они неотступно следовали за мной. К моему ужасу, я заметил, что теперь их стало уже с полдюжины, и все они шли чередой за гиеной, но она держалась на прежнем расстоянии от меня.

В полубессознательном состоянии я встал на четвереньки и пополз вперед — подальше от этой ужасной очереди... Они следовали за мной, соблюдая дистанцию, словно корабли в парадном строю. Я попытался встать, но не удержался на ногах, упал и покатился по склону. Мои преследователи не спеша засеменили за мной. Вдруг я ударился обо что-то твердое и замер на месте.

Невысокий, не выше четырех футов, конус вырисовывался четким силуэтом на фоне освещенного луной неба. Он был сложен из кусочков песчаника, плотно пригнанных друг к другу. Превозмогая слабость, я заставил себя сесть. Маленькая башенка возвышалась в каменистой выемке. Об нее-то я и ударился. Вокруг этой конической башенки вилась, словно пожарная лестница вокруг здания, волнистая спираль.

Животные, держась друг от друга на том же расстоянии, остановились. Я разразился проклятиями за то, что они так долго не приканчивают меня.

И тут все исчезло — белая пелена окутала меня, и мне показалось, что я вновь потерял сознание. Но это был туман, густой, все обволакивающий туман, так густо замешанный на жаре земли и морской прохладе, что я не мог разглядеть даже странный каменный конус, находившийся на расстоянии протянутой руки.

Я услышал перестук падающих капель воды и понял, что умираю. «Твоя смерть была значительно легче, Анна», — прохрипел я. Иоганн достиг того, чего желал: я умираю более медленно, чем он мог мечтать...

Гиена подошла и остановилась у моих ног. Словно завороженный, я смотрел в ее светящиеся красные зрачки. Я задыхался от вони, исходившей от нее, и гадал, когда гиена примется за меня и что я почувствую при первом прикосновении ее зубов. Но она даже не глядела на меня. Ее взгляд был устремлен мимо моей головы на коническую башню.

Шакалы сгрудились позади нее, но не трогались с места.

Вода по каплям стекала по спирали, обвивающей конус, в небольшой каменный резервуар внизу. Я не стал ждать, пока он наполнится. Опустив голову в резервуар, я ощутил, как прохладная, чистая вода освежила мой рот, ласкала лицо, губы...

...Какой вымерший народ — ибо это было творение рук человеческих — создал этот бесхитростный родник? В его основе лежал очень простой принцип: адиабатическое согревание. Камушки, из которых был сложен этот источник, днем нагревались. А когда холодный морской туман окутывал коническую башенку, они абсорбировали его, и в результате конденсировалась влага. Простота гениальности!

Сколько веков стоял здесь, в краю смерти, этот бесхитростный источник жизни, чудесным образом создавая животворную воду?..

...Я смыл с лица облепивший меня песок. Звери наблюдали за мной, стоя позади. Никто из них не приблизился, чтобы напиться. С изумлением я понял, что происходит. Они терпеливо ждали, когда я напьюсь! Я был первым в очереди. Животворящая влага была здесь так бесценна, что даже среди этих зверей выработался свой код поведения! Когда я, напившись, отодвинулся в сторону, подошла гиена и принялась лакать. Она не обращала на меня и на других зверей никакого внимания. Вода объявила вечное перемирие среди диких зверей. Гиена пила долго и жадно, досыта, пережидая, когда вода вновь накопится в бассейне. Затем она отошла, и ее место занял шакал, стоявший в очереди первым. Так повторялось, пока все не напились. Не было ни спешки, ни толкотни, ни драки за место в очереди. Я подождал, пока все напьются, затем вновь припал к воде...

Если я буду идти всю ночь, то к утру смогу добраться до берега...

На рассвете я увидел нашу плоскодонку. Море было скрыто туманом. «Этоша» должна была быть на месте. Я представил себе, как изумится Джон при виде пугала, которое вдруг появится у него на глазах из самого моря...

Я двинулся через перешеек, благо был отлив. Волны лизали мои ноги, и я остановился, чтобы поправить порванный сапог, и заметил вдруг, что моя рука оказалась масляной и липкой.

Нефть! И тут меня осенило. Я понял все...

В лоциях говорилось: «Пятна на воде».

Пятна нефти!

Онимакрис — нефтяное насекомое Северного Борнео и нефтеносных полей Гоби!

АПЛ1! Я поджег море вокруг нее! И море загорелось, потому что это было не горючее, как я думал раньше, а нефть!

Вот почему Стайн был готов на убийство, на все, что угодно, лишь бы отыскать онимакриса. Он знал, что там, где водится это насекомое, имеются запасы нефти. Онимакрис — верный признак ее присутствия.

Нефть! Под островом Двух кривых дюн огромные запасы нефти! Ее там было так много, что она непонятным мне образом иногда просачивалась из-под морского дна. И остров Двух кривых дюн принадлежал мне! Кроме Сахары, нигде в Африке не обнаружены богатые запасы нефти. А вот здесь, в такой же безжалостной пустыне, ее уйма. Стайн сперва отправился в горы — видимо, он подозревал, что там есть нефть, но если бы Анна нашла онимакриса всего в пяти милях от берега, как посчастливилось встретить их мне!.. Песок буквально кишел ими, когда я валялся там без сил...

В сапогах, покрытых нефтью, я медленно поплелся туда, где, по моим расчетам, должна была стоять «Этоша»...

Конец

Джеффри Дженкинс

Сокращенный перевод с английского Ан. Горского и Ю. Смирнова

Послесловие автора

Совершенно достоверно, что главное командование германским подводным флотом проводило в 1941 году экспериментальные испытания подводных лодок в водах мыса Доброй Надежды. Газета «Стар», издающаяся в Иоганнесбурге, 6 сентября 1957 года, ссылаясь на капитана германского грузового судна «Хастедт» Иоганна Линбаха, писала: «В течение 1941 года немцы испытывали подводные лодки с новым типом двигателей; шесть таких лодок были направлены в воды мыса Доброй Надежды... только одна из них возвратилась на базу».

Феномен «двойного солнца» был зарегистрирован метеорологами бюро погоды Претория в Свакопмунде, Юго-Западная Африка, 11 декабря 1957 года.

Окраска моря при осеннем цветении планктона также подтверждается очевидцами.

Я позволил себе вольность в обращении с действительной датой гибели «Данедин стар».

(обратно)

Оглавление

Остров молодости

Человек против тени

Синий цвет пустыни

«Погода» земной коры

В джунглях древнего Вайнада

За озером озеро

Закон есть закон…

Уйти, чтобы вернуться…

О Бальмунге, Дюрендале и их хозяевах

Этна: вулкан и люди

Мягким блеск шелка

Контрольный срок

В Техас на воздушном шаре

Сказки набаллои

Костры в Кобанском ущелье

Берег скелетов