Журнал «Вокруг Света» №09 за 1974 год [Журнал «Вокруг Света»] (fb2) читать онлайн

В прицеле — облако

День начинался ясным и синим небом. Мишу Гусаренко, молодого инженера из группы воздействия, я увидел на крыше командного пункта. Он расхаживал, заложив руки за спину, меж круглых, как тарелки, локаторных антенн и оглядывал дали, словно часовой со сторожевой будки. Я думал, что он там загорает, но, когда поднялся к нему, понял, что он залез сюда полюбоваться окрестностями.

КП противоградовой экспедиции расположился на одной из самых высоких точек молдавских Кодр, и видно было отсюда далеко-далеко. Ближние вершины гор казались береговыми уступами, вставшими, как у моря, перед затянутыми голубой дымкой далями. Под дымкой можно было разглядеть далекие села, белые крыши которых напоминали черепки вдребезги разбитой фарфоровой вазы; блестящие и тонкие, как нити, дороги, прямоугольники полей. Вблизи же буйствовала яркая зелень лиственного леса. Отрывисто щелкал соловей, тарахтели машины, невидимо, где-то под сенью листвы, взбиравшиеся в гору. И хорошо были видны люди, работающие в садах. Школьники с портфелями чинными группками шествовали по пыльной обочине дороги к Корнештам. Мимо промчался мотоциклист в шлеме. Прогнали с ночного табун лошадей. Картина была настолько мирной, что я не удержался и сказал: «Наверно, никто из них сейчас и в мыслях не держит, что вы тут каждую минуту ведете войну со стихией».

— Война — слишком сильно сказано, — парировал Гусаренко. — Человечество пока слабовато, чтобы вести войну со стихией. Взять хотя бы то же градовое облако — облако вертикального развития, как мы называем. Энергия его эквивалентна взрыву нескольких ядерных бомб. А вырабатываемой всеми электростанциями мира энергии, пожалуй, не хватит, чтоб изменить погоду, скажем, в одной Московской области... Человек пока лишь научился, пользуясь гипотетическими знаниями о процессах, происходящих в градовом облаке, в нужный момент как бы подтолкнуть, замедлить или ускорить их развитие...

— Как ты думаешь, быть сегодня граду? — перебил я его. Стоять на крыше под пронизывающим ветром было уже невмоготу.

— По прогнозу не обещали.

— А ты как думаешь? — спрашиваю я, потому что вчера тоже не обещали.

— Если будет хороший прогрев... — говорит, пожимая плечами Гусаренко, и тянет меня за руку с крыши. Подходит время, когда антенны начнут осматривать горизонт, и находиться рядом будет опасно.

Прогноз о возможности выпадения града в Молдавии обычно составляется в Корнештах. С помощью карт, на которые нанесена погода почти со всего земного шара по данным метеостанций и радиозондирования (эти карты принимаются специальной аппаратурой). С помощью данных, которые дает аэрологическая станция экспедиции. Синоптики экспедиции изучают эти материалы и представляют свои выводы на ежедневном утреннем заседании штаба. После чего по экспедиции объявляется готовность «номер один», когда в небо нацеливаются жерла всех противоградовых ракетных установок. Или назначается готовность другого порядка, когда те же расчеты являются на связь через заданные интервалы. Но иногда градоопасные облака появляются внезапно. Они могут появиться, когда их предсказывают, когда их ждут и даже когда перестают ждать. А они тут как тут. Вот почему мне пришла мысль сравнить работу градобойцев с войной.

Вчера до полудня небо тоже было ясным. Потом на горизонте появились чечевицеобразные облака — легкие белые полоски, заостренные по концам. За ними налетели рваные кучевые облака, облепившие скоро весь небосклон. Трудно было за этим одеялом что-нибудь разглядеть. И вдруг, как вой сигнальной сирены, слова в динамике: «Градовое облако. Азимут... Удаление...» — и пошли слова команд, прослушав которые непосвященный мог бы подумать, что находится не на противоградовом командном пункте, а в штабе воздушной обороны. Сквозь стекла КП видно, как срывается с места антенна второго локатора, вращаясь, обегает несколько раз горизонт, затем, наткнувшись на облако, замирает и начинает сканировать — ощупывать облако сверху вниз. Облако движется за десятки километров, а на экране локатора уже препарируют его, разглядывают внутренности, сердцевину. По ней лишь можно определить, чем оно начинено, в какой степени опасно и может ли разразиться градом.

Облако для градобоев — как вражеская летающая машина. Его невозможно пропустить в зону, ибо работа противоградовой экспедиции уже вышла из стадии эксперимента. Пожалуй, самое удивительное в том, что предотвращение града стало обычным занятием, таким же делом, как работа какой-нибудь МТС. Та обязуется вспахать столько-то, эта — защитить определенную территорию от града.

На КП стало людно. Вместо одного руководителя воздействия сейчас раздумывают перед планшетом трое. Начальник экспедиции, начальник отряда. И Миша Гусаренко тут, хотя мог бы и не приходить — не его смена. Но так бывает всегда, когда грозы нечасты, когда сезон только начинается и градоопасные облака не следуют одно за другим с неумолимостью лавин. В эту пору руководители делятся друг с другом опытом, а те, что помоложе, выверяют свой. Опыт при работе с облаком много значит. Деневич, который участвует в экспедиции с шестьдесят пятого года, с самого ее основания, любит повторять, что о «физических процессах в облаке мы еще слишком мало знаем». И Гусаренко не пропускает случая понаблюдать за его работой: он-то работает год с небольшим.

Вертикальное облако, пожалуй, самое загадочное для ученых. Оно мощно и грозоопасно. В него не проникнешь ни на одном летательном аппарате и не пощупаешь изнутри. Метод изучения с помощью локаторов вошел в практику не так уж давно. Начинаясь едва ли не от самой земли, эти облака достигают десяти-пятнадцати километров высоты, где царствует вечный холод. Темные снизу, они ослепительно белы, как снежные вершины, наверху. Такие облака насыщены переохлажденной влагой, как пожарные емкости водой. В центре их, где, по предположениям ученых, восходящие потоки достигают максимальной скорости, образуется видимое на локаторе ядро. Здесь крупные капли переохлажденной влаги уносятся высоко кверху, и, как только поток воздуха ослабевает и перестает удерживать их, капли замерзают, падают и, соприкасаясь на пути с влагой, быстро обрастают, увеличиваются — начинается град.

Руководитель воздействия, рассмотрев сердцевину облака, должен определить, дойдет ли процесс до градообразования. И если в этом нет сомнения, надо посылать ракету — засеять облако реагентом, как бы добавить частиц, на которые сможет осесть влага, тогда капли не будут так крупны; даже если град образуется, то будет очень мелким, ледяной крупой. Пока больше всего сомнений вызывает то состояние облака, когда град может быть, а может и не быть. Облако может пройти благополучно зону, но разразиться градом за нею. А чтобы запустить в облако ракету, нужно прекратить полеты самолетов в этом районе. И на раздумья времени не остается, облако движется и изменяется с каждой минутой.

— «Небо-13», я — «Небо» — раздается голос радиста. — Азимут, угол, головная, донная... Значит, руководитель решил не пропускать облако. Цифры, которые следуют за каждой командой, предусматривают все: пункт, с которого удобнее запустить ракету, высоту, на которой она должна прошить облачность, время, когда начнет распыляться реагент и когда наступит момент сработать механизму, открывающему парашют. Где-то далеко в этот момент к ракетной установке устремляются люди, проходит тридцать-сорок секунд — и пуск!

На экране локатора видно, как облако вспухает, будто ярится. Несколько минут проходит в молчании. Ждут. Облако грозно по-прежнему. Еще одна команда. Еще ракета. Третья. Пятая.

— «Небо», «Небо», — надрываются в динамике, и по голосу чувствуется, как возбужден сейчас у рации человек. — Я — «Небо-13». «Небо-13». Дождь. Ливень. Не видно ничего...

Вчера было выпущено шесть ракет, и огромное облако растаяло, истекло дождем.

Гусаренко показывает мне на трубку локатора:

— Видишь, облачности нет в радиусе ста пятидесяти километров. Скорее всего града сегодня не будет. Придется тебе подождать до двадцать второго.

— А двадцать второго обязательно будет? — спрашиваю я. Он мнется и начинает объяснять, что над Молдавией кучевые облака собираются часто, известны месяцы, когда грозы следуют через день, с регулярностью поезда. В мае тоже замечены дни, в которые из года в год приходится палить по облакам. Например, пятое, девятое...

— А двадцать второе тоже такое число?

— Нет, — говори! Гусаренко. — Град двадцать второго был только в прошлом году, но такой, что лучше не вспоминать.

Вместе с Потаповым, командиром отряда, мы вылетаем на место, где прошел вчерашний град. Это было неподалеку от границы, вне защищаемой зоны, куда ракеты не разрешают посылать. Обследование таких мест входит в программу работ экспедиции. Подсчитывается ущерб, приносимый градом, для определения экономической эффективности противоградовой защиты. Вертолет у экспедиции свой. Яркий, красно-белый, с вместительной кабиной. «Окупается?» — спрашиваю я Потапова. «На каждый затраченный рубль, — говорит он, — восемь рублей прибыли».

По пути мы присаживаемся у пунктов, с которых запускают ракеты. Обычно это небольшой домишко где-нибудь на окраине колхозного поля или сада; здесь же ракетная установка и склад ракет. Работают молодые ребята по трое. Иногда их присылают из колхоза. На каждом пункте обязательно собака. Взрослая или щенок, а то и лисенок. Стрелкам приходится жить в уединении по многу месяцев, весь грозовой сезон. И иногда по месяцу не удается вырваться домой, хотя порой из пункта видно раскинувшееся под горой село. Потапов дотошно осматривал установки, склады, видно, и ему не давало покоя двадцать второе число, до которого оставалось немногим более суток.

Мы то садились на холме, где не было ни одного кустика, то на сопке, поросшей леском. Когда взлетали, взору открывалась, казалось, вся Молдавия, вдоль и поперек исчерченная садами и полями. Земля пестрела всеми красками радуги. Голубоватые пруды, красно-белые черепичные крыши, желтые стога, белые стада гусей, темно-коричневые только что вспаханные поля. А уж оттенков зеленого было и не счесть. По-разному всходили и росли плантации табака, подсолнечника, свеклы, кукурузы, пшеницы. Иссиня-зеленые, будто плюшевые, поля овса уже косили на корма. Меж полей протянулись ощетинившиеся бетонными столбами шпалеры виноградников, огромные пальметные сады, где среди деревьев сновали тракторы.

Вертолет пролетал над селами на небольшой высоте, и мы видели, как люди махали нам, будто знали, чей это вертолет и кто в нем летит. У одного из ручьев стоял трактор и работал, как пожарный насос, поливая поля вокруг. Столб воды маняще взлетал в солнечный воздух, и пилот не удержался — пустил машину под радужной дугой воды. («Думал помыть», — обескураженно объяснял он потом механику, ибо тот никак не мог понять, откуда на вертолетных стеклах появились водоросли.) Мы пролетали над пашнями, где таскали плуги мощные тракторы, и над полями, где занимались прополкой люди. На огромном пространстве поля они были такими маленькими и таким бесконечным казался их труд, что, когда видел все это, невольно проникался уважением к людям, выполнявшим самую земную работу на земле.

— Знаешь, — сказал мне внезапно Гусаренко, летевший вместе с нами. — Вначале-то я на Курилы подался. Окончил одесский Гидромет — и туда. Понравилось мне там. Автоматические метеостанции, работающие на атомной энергии, на островах устанавливал, по всему краю ездил, весь Дальний Восток посмотрел. Если бы не жена, не уехал бы. Случилось так, что меня в армию призвали, а у нас ребенок родился, ну она обратно, к себе. Вернулся и я. Без особой души, хотя и дело поманило. Деневич наш, тот кого хочешь увлечет. Как стал рассказывать про высокорентабельное сельское хозяйство, про аграрно-промышленные комплексы Молдавии, про уникальные пальметные сады в шесть тысяч гектаров... Послушать его, так подумаешь, что он сам из Молдавии, раз так душой за нее болеет, а на самом-то деле, он, как и я, на Дальнем Востоке жил. Но цифры, которые он приводил, действовали. До тридцати процентов урожая уничтожал град, а внутри защищаемой территории град не выпадал, словно вокруг нее установили невидимый забор. Дело обещало быть интересным, но, если говорить по правде, по-настоящему я своей работой заразился, когда землю эту сверху увидел...

Тогда вот так же, как и сейчас, вылетели мы на вертолете. Летим в полдень, а внизу на поле девчата спят. Не на лугу, а на черном земляном поле, тут же, где работали. В обеденный перерыв подстелят куртку, телогрейку и ложатся, прикрывшись платком. Кончится перерыв, встанут и опять за мотыгу. Вот тогда-то мне стало понятным, как нужна наша работа...

Миша поворачивается к окну, надолго к нему приникает, и я вижу, как время от времени он высовывает руку и машет кому-то в ответ. Вертолет начинает барражировать над полем. Он летит низко и медленно. Женщины, опершись на мотыги, провожают нас взглядом. Эти не улыбаются, не машут. Здесь прошел град. Потапов выпрыгивает из вертолета, срывает несколько листков, показывает нам. На свежих листочках дырочки размером с ноготь мизинца. Град не успел побить все всходы, но урожай, это ясно, пострадает.

По возвращении мы забираемся с Потаповым в его кабинет, похожий больше на лабораторию. Он объясняет мне метод подсчета экономической эффективности. Во-первых, подсчитывают количество градобитий по всей незащищаемой зоне и нанесенный градом урон. Но этого мало. Тут можно ошибиться, так как вблизи защищаемой зоны града может не быть благодаря работе ракетчиков. Для сравнения выбирается еще и отдельный полигон, где град может буйствовать, так сказать, без помех. Я вспоминаю серьезные лица женщин, которые смотрели на нас, когда пролетали над полем, побитым градом, и спрашиваю: «А нужно ли это, не лучше ли все защищать?» — «Нужно, — говорит Потапов. — Нельзя было начинать, не доказав выгоды нашей защиты. Ведь убытки от града исчислялись миллионами рублей. А дело идет к тому, чтобы защитить от града не только Молдавию, но и все территории страны, подверженные градобитию».

— Ведь как все началось, — показывает он карту, где вокруг Корнешт овальной линией было очерчено чистое пространство, а от этой линии разбегались широкие ленты по всем направлениям. — Ленты — это полосы града, а чистое пространство — это территория, где мы не допустили града. В течение ряда лет показатель экономической эффективности ниже 95 процентов не опускался, и только раз, в прошлом году, он был равен 80 процентам.

— Отчего же так произошло? — спросил я. Он развернул карту, посмотрел в нее и сказал: «Все случилось двадцать второго числа».

Мощный грозовой фронт был обязан своим рождением циклону, пришедшему в Европу с Атлантики. Массы прохладного влажного воздуха переместились в жаркие районы, на территорию Румынии и Болгарии. Грозовой фронт двинулся на Молдавию. Облака достигали 13—14 километров высоты, к тому же над Молдавией располагалась дельта струйного течения, которая, как водоворот, способствовала развитию мощных вертикальных струй в облаках. Градообразование шло полным ходом, облака уничтожали по пути все посевы на земле.

— Мы их видели от границы, и воздействовать на них нужно было в тот момент, запуская ракеты в сторону Румынии, ни открывать стрельбу не имели права. Облачность двигалась к защищаемой территории. В облаках уже начался неуправляемый процесс, и никто не знал, удастся ли ослабить его. Первым встретил облака второй пункт, он выпустил весь запас ракет. Затем подключился двенадцатый. К нашей радости, сила облака стала ослабевать. Появилась надежда приостановить град. Облака подошли к зоне действия пятого пункта. Мы были там, вы видели это место. Открытый холм без деревца, без кустика, сплошные поля. И вот что случилось. Молния не нашла иного громоотвода, кроме антенны нашей радиостанции, и сожгла ее. Пятый остался без связи. А без наших приказов им категорически запрещено стрелять. Полчаса понадобилось на то, чтобы доставить новую рацию и начать запуски, но за эти полчаса облако успело «отдышаться», набраться сил и разразиться еще более свирепым градом...

Нам удалось все же ослабить град. Мы выпустили тогда шестьдесят больших ракет. И в конце концов град затих на нашей территории, но к тому времени градовая дорожка была в 120 километров длиной, пострадало около 4 тысяч гектаров сельскохозяйственных угодий.

...22 мая в штабе было необычно людно. Мне показалось, что девушка-синоптик, вешая карты, чуточку волновалась. «Я сегодня коротенько, — сказала она. — Тут все ясно. Отроги холодного фронта циклона, надвинувшегося с Севера, докатились и до нас. Температура всюду резко понизилась. У нас в районе точка росы с отрицательной температурой» Все разом вздохнули. Града не ожидалось, в такую погоду грозовые облака не образуются.

Гусаренко в тот день был свободен, мы присели на лавочку.

— Вот ты спрашивал все, зачем нам автомашины, вездеходы, а ведь только вездеход смог в прошлом году, двадцать второго, нас выручить. Когда рация вышла из строя, добраться к пятому пункту можно было лишь на вездеходе.

— Нет. не вездеход выручил нас тогда, — вмешался Володя по фамилии Спасибо, заместитель начальника экспедиции. — Он не дошел, застрял в полутора километрах от пункта. Рацию тащил на себе Александр Куштан. Град тогда лупил с голубиное яйцо. И как только он дошел! Даже шлема не догадался взять. А ведь так и убить могло.

Ну вот, подумалось мне, когда я представил парня, ссутулившегося под тяжестью рации, бредущего под градом, скользящего, падающего и вновь поднимающегося на холм, — разве не пришлось ему тогда собрать все силы, всю волю, как на настоящей войне? И разве это не было похоже на битву со стихией? Но сказать об этом вслух не решился. Люди, что работали здесь, не любили высокопарных слов.

В. Орлов, наш спец. корр.

(обратно)

Кремиковский ритм

9 сентября — 30 лет социалистической Болгарии

Кремиковцы — металлургический комбинат, но для Софии это больше, чем промышленное предприятие. Это часть ее пейзажа. Как Витоша. про которую венский геолог Фердинанд Гохштетер сказал, что она для Софии то же самое, что Везувий для Неаполя. Кремиковцы еще и символ промышленной мощи, инженерной мысли и советско-болгарской дружбы.

Кремиковцы — большая работа, масса вопросов и проблем, требующих безотлагательных решений. Это новые люди — доменщики, сталевары, прокатчики. Это уже история, но это и сегодняшний день, работающий на будущее, и, что бы там ни говорили, без Кремиковцев нет современной Софии.

...Сто лет назад Европа создала нарезную артиллерию, для которой впервые понадобились огромные стальные отливки. Уже вовсю дымили металлургические заводы Круппа; горный инженер Павел Петрович Амосов в Златоусте занимался булатом: английский механик Несмит конструировал паровые молоты. В то далекое время, о котором историки техники говорят, что технический переворот в металлургии был закончен. Болгария находилась под игом, являясь частью огромной и отсталой Оттоманской империи. Технический прогресс шел стороной где-то за горами Стара-Планины, таял пароходными дымами за горизонтом лазурного моря, катился по чугунным рельсам далеко-далеко за виноградниками и полями, которые так любовно умеют обрабатывать болгарские крестьяне. Своего железа в стране еще не было.

Подковы для лошадей привозили из Австрии, из Германии и из Греции контрабандой. Замки, засовы, гвозди и скобы тоже были привозные. И цепи для собак, что покупали богатые селяне, были не из болгарского железа.

Не при царе Горохе, не в незапамятные времена, а уже в XX веке, накануне второй мировой войны, в европейской стране Болгарии на душу населения приходилось своего железа по полкило. По пятьсот граммов, если разделить на всех поровну, и на столетних долгожителей, и на месячных младенцев.

В витринах музеев можно увидеть примитивные домницы болгарских умельцев — «маданы» и «самбковы». Их назвали так по имени городов Мадан и Самоков, где их строили. При всем уважении к создавшим их умельцам ясно, что ни с крупповской, ни с обуховской сталью Болгария конкурировать не могла.

История болгарской металлургии — это история новой Болгарии.

Земля у подножия Балканских гор считалась малоплодородной, не баловала крестьянина и не удивляла взор проезжего диковинами. По цвету она красновата от железистых примесей. И еще говорят — от крови.

В предгорьях Кремиковцев в зелени хвойного леса стоит монастырь, близ монастыря — могила одного из последних четников Христо Ботева и могилы партизан из бригады «Чавдар», действовавших в этом районе в годы войны. Теперь говорят, что предгориям Стара-Планины суждено быть передним краем сражений. Такова судьба. 14 марта 1960 года здесь заложили первые здания комбината.

О комбинате мне рассказывал секретарь парткома завода Бронислав Даскалов.

Бронислав называет себя патриотом черной металлургии. Он считает, что сила нации, ее сегодняшний день и ее будущее встает в сполохах металлургических электропечей, рождается в грохоте и в пневматическом шипении не где-нибудь, а на металлургических комбинатах, и какое будет будущее Болгарии, определяется здесь, в Кремиковцах.

— Кроме металла, мы выплавляем новые человеческие характеры. Очень громко сказано, согласен, но ведь это верно.

— Верно, — соглашаюсь я и задаю обязательный вопрос: — Бронислав, как бы вы описали болгарский национальный характер? Какие черты, по-вашему, самые характерные для современного болгарина?

Этот вопрос показался ему неожиданным. Но отвечать слишком общо ему не хотелось, а для себя он никогда не формулировал, что же представляет собой болгарский национальный характер.

— По-моему, это упорство, — сказал он, подумав. — Пожалуй, именно упорство. Упорство в достижении поставленной цели — характернейшая черта.

...Мне рассказывали о первом дне Кремиковского комбината, о том, как в марте шестидесятого года на мокрое поле, на рыжее, выцветшее жнивье недалеко от деревни Кремиковцы выехал экскаватор «Красный металлист» № 754, и деревенские жители, привлеченные гулом двигателя, вышли поглядеть, что будет.

Экскаватор начал вгрызаться в землю, набрал полный ковш, скинул его в кузов грузовика. Грунт был мокрый и тяжелый. Грузовик лязгнул железным кузовом и резко взял с места. Надо было экономить время.

В комбинатских летописях значится, что день был серый, ничем не примечательный, и эта обыденность рождала в душах собравшихся крестьян некую неуверенность. Неужели на этом месте построят огромный комбинат? И будут плавить сталь? Неужели произойдет чудо?

Для того, кто не видел этого мокрого поля и экскаватора, прорывающего первую траншею, кто не видел никогда металлургических комбинатов, как они строятся и как становятся частью живой жизни, Кремиковцы — чудо.

Комбинаты строят не каждый день, и построить их — непростая инженерная задача. Проблема определяется целиком, когда выясняется, что технические сферы должны переплетаться с человеческими судьбами, рядом со стальными конструкциями должны расти живые люди, выявляться характеры, определяться личности, способности, таланты, и без этого настоящего комбината не бывает. Кремиковцы для Болгарии не просто поставщик металлосырья для нужд развивающейся промышленности, Кремиковцы — болгарское чудо.

Болгария от века считалась сугубо сельскохозяйственной страной. Болгары самозабвенно любят землю, достаточно взглянуть, с какой нежностью и каким уважением обрабатывается каждый клочок, как лелеется каждый кустик и каждый цветок. К металлу такого отношения пока нет, считают одни. Нет, есть уже, говорят другие.

На завод, к верстаку, к станку приходит вчерашний крестьянин. Не обязательно он пришел именно в Кремиковцы и именно с поля. Будем смотреть шире. Пусть этот молодой человек, пришедший на завод, кончил школу, отслужил в армии. Он все-таки еще не рабочий, даже если допустим, что в армии он имел дело с техникой, а в селе работал на тракторе.

Стать индустриальным рабочим сразу же по поступлении на завод невозможно: мало обучиться ремеслу, надо менять уклад жизни, надо чувствовать свое место и свою значимость в огромном коллективе. И все это требует времени. В один день этого не решить.

Болгарская промышленность переживает то, что переживала наша страна в первые пятилетки, когда деревня двинулась в город и вчерашний хлебопашец становился городским жителем. Все это, разумеется, происходит в других условиях, на другом витке спирали, но происходит.

Крестьянская работа непростая и бывает тяжелей, чем в цехе, но она привычней. Она традиционней. И отец, и дед ею занимались, и вот сосед рядом, вся жизнь которого на виду.

Работа на современном промышленном предприятии требует четкой дисциплины труда. Тут нельзя лечь на меже, подремать, перекурить не спеша, если вдруг пришла такая потребность. И отговорок нет — куда спешить, успеется; бывает, день год кормит. Все это для деревни. Присказка в поле, но не на заводе, не на комбинате. В Кремиковцах это не годится.

Работа в цехе диктует свой ритм. Его нельзя понять, его надо почувствовать и вжиться в него.

Кремиковцы вживаются в этот ритм упорно, с достоинством. И навсегда. Как и вся Болгария.

Евгений Добровольский

(обратно)

Георгий Касабов. Неоконченная передача

Отрывки из документальной повести «Неоконченная передача», вышедшей в Софии в Государственном военном издательстве. ...В буднях жизни я как-то не задумывался о том, что бывают такие люди. Но они были. Они пали в бою за самое справедливое дело на земле, во имя всех нас...

В декабре 1940 года в городе Добрич по улице Царь Колоян, дом 24 сняла квартиру молодая супружеская пара — Милка и Петр Владимировы, недавно вернувшиеся на родину бессарабские болгары, бездетные. Жена говорила с легким русским акцентом. Муж ее — на чистом болгарском, с фракийским выговором.

Господин Петр Владимиров занимался оптовой торговлей фуражом. Но его молодая жена была далека от забот мужа. По профессии парикмахерша, в своем родном городе она содержала салон, а здесь заняться привычным делом ей не разрешил муж.

— Думаю, что сумею прокормить жену, — поделился он с хозяином дома, который проникся уважением к молодому, но вполне солидному квартиранту

Правда, был один немаловажный момент, смущавший Владимирова, если болгарская полиция не признает их румынских паспортов и не выдаст постоянные болгарские, затее с торговой конторой не суждено осуществиться. Придется возвращаться в Румынию

Наконец наступил день, когда супруги Владимировы получили вызов в полицейское управление города. В отделе гражданской регистрации была очередь. Прием шел очень медленно, и только после полудня Петра и Милку пригласили в комнату, где должна была решиться их судьба. На специальной зеленой бумаге они оставили отпечатки пальцев, отдали фотографии, заполнили анкеты

Полицейский чиновник, когда процедура была окончена, весело воскликнул.

— Ну что ж, поздравляю! Еще двое болгар стали подданными его величества, нашего обожаемого царя Бориса...

— Представь себе Воробьева... — тихо сказал Петр

— Или Тагушкина Всеволода Кирилловича, — улыбнулась Милка.

Петр опять взглянул на часы, хотя только что дал обещание не смотреть на них.. Еще полчаса. Большая стрелка опишет полукруг. Самые длинные полчаса в его жизии

На улице завывала февральская метель. Он подумал о том, что такой же снег наверное, идет сейчас в Москве. Только там уже большие пушистые сугробы. И мороз разрисовал окна, витрины магазинов. На катках музыка, лед сверкает в лучах прожекторов, звонкий, беззаботный смех

А здесь снег мокрый, на улице грязь...

Он еще раз проверил текст шифрованной радиограммы.

— Две минуты!

Петр побледнел от волнения. Рука, лежащая на ключе, задрожала.

— Сеанс...

Он отстучал позывные. Повторил, перешел на прием. И вот сквозь шорохи и улюлюканье эфира прорвалось четкое, настойчивое попискивание тире, точки, тире, тире, точки, тирс.

— Москва! — прошептала почти беззвучно Милка и замерла, боясь пропустить ответ Центра.

— Слышу вас хорошо. Привет, поздравляю с началом. Прием...

Рука работала словно автомат, быстро, твердо, ритмично Петр ни разу не взглянул в текст шифрограммы. Десятки цифр до самого последнего шестикратного удара ключом он передал по памяти. Все точно, ни одной ошибки.

Петр откинулся на спинку стула. Вытер вспотевший лоб. В эту минуту ему казалось, что он слышит в динамике далекий голос московского диктора: «Благодарим сердечно! Примите боевой привет! Желаем успеха!» А в окна стучалась снежная крупа, прогромыхали колеса ночного скорого из Варны. Где-то рядом простуженно закашлялся запоздалый прохожий.

Петр встал. Аккуратно убрал передатчик. Потом посмотрел на жену, подсел к ней, обнял и тихо произнес

— Кажется, первый сеанс прошел удачно. Мы сообщили кое что интересное.

Милка закрыла глаза и коснулась его щеки губами. Петр был рядом, близкий, родной, но ей сейчас мысленно виделся тот Петр, о котором она знала по его рассказам..

Когда ученика Поповской гимназии Гиньо Георгиева навсегда исключили за «коммунистическую пропаганду» и принадлежность к PMC (1 РМС — Рабочий молодежный союз, ныне ДКСМ — Димитровский коммунистический союз молодежи.) он уехал в Варну, потом перебрался в Бургас, затем в Месемврию, Гебедже... Жил где придется, брался за любую работу. Был лесорубом, мыл посуду в гостинице «Преслав», потом сделался трубочистом. Нянчил детей, был сцепщиком на железной дороге, плел корзины, таскал кирпичи и одновременно распространял «Работнически вестник». Когда его арестовали первый раз и зверски избили в полиции, Гиньо, несмотря на это, был доволен, в участке ему удалось засечь провокатора.

После долгих скитаний Георгиев перебрался в Софию. Но и здесь его вскоре опять арестовали. На сей раз Гиньо доставили в дирекцию полиции. Там его сфотографировали, составили описание «особых примет». Он знал, что у господ из полицейского управления нет никаких конкретных обвинений против него. Но зато имелось нечто более важное и опасное: доказательства принадлежности Георгиева теперь уже к коммунистической партии. В любой момент его могли бросить за решетку. Пришлось снова возвратиться в Варну. Там он в любом случае принесет больше пользы. Хотя бы потому, что знает в лицо многих тайных агентов и шпиков и сможет вовремя ускользнуть от слежки...

Весной 1935 года агенты варненской полиции арестовали четырех видных профсоюзных деятелей. Судя по всему, провал был не случайным. В городском комитете партии стожилось мнение, что в руки полиции попали сведения, которые могли вывести полицию на связных — курьеров, в том числе и на Гиньо, который устроился кочегаром на пароход «Бургас», ходивший в Стамбул. Провала Гиньо допустить было нельзя. В горкоме партии решили, что ему лучше всего временно покинуть Болгарию, уехать в Советский Союз.

Свободу Анчеву вместе с группой детей коммунистов из разных стран переправил в Москву через Вену МОПР. На всю жизнь она сохранила в памяти день ареста ее отца, всеми уважаемого народного учителя. Он ушел, чтобы не вернуться никогда: после пыток его сожгли заживо в котельной дирекции софийской полиции... Среднюю школу Свобода окончила в Москве, пошла работать на завод и поступила на вечернее отделение рабфака. Потом в ее жизнь вошел Гиньо, любимый человек, с которым она теперь делила трудности опасной работы

Хозяину квартиры казалось вполне естественным, что Петр Владимиров все время занят — спешит наладить свои торговые операции. Да, Петр спешил, но его занимали совсем другие проблемы. Во-первых, нужно было создать резервную группу в Варне. Одновременно с этим хорошенько ознакомиться с обстановкой в стране, с настроениями людей, с методами работы и возможностями болгарской полиции и военной контрразведки. «Во-вторых, — говорил он Милке, — мы должны разделить задачу на две. Создание группы в Варне возьмешь на себя ты, конечно, с моей помощью. Поисками и разведкой интересующих нас объектов, изучением методов и сил врага займусь я сам».

Целый день Петр провел в Каспичане, занимаясь торговыми делами, на другой день приехал в Шумен. На вокзале под парами стояли два немецких эшелона. На платформах — зенитные орудия без прислуги. По линии Карнобат — Мурна ожидалось прибытие еще двух эшелонов. В данный момент для него было не самым важным установить число орудий и их калибр, хотя это тоже имело значение. Главное было в том, чтобы узнать направление движения эшелонов и по возможности — станцию назначения.

Какой-то плотный господин, судя по покрою костюма иностранец, носился по перрону и фотографировал все, что попадется. Увидев живописную группу турок, он подскочил к ним и стал лихорадочно щелкать затвором «лейки». Турки смотрели сердито. Они не хотели скандала и с достоинством прикрывали лица руками. Господин кричал им по-немецки, что заплатит, но те не понимали.

— Послушайте, господин, — обратился тоже по-немецки Петр, подойдя к любителю фотографии, — это же болгарские турки. Религия запрещает им фотографироваться. Уж если вы хотите сделать снимки турок, то поезжайте в Румынию. Там местные турки куда более цивилизованны и давно избавились от подобных предрассудков.

— Спасибо вам за совет, не премину воспользоваться, — заулыбался толстяк. — Вы, вероятно, хорошо знаете Румынию? Верно ли, уважаемый господин, что эта страна — царство красавиц?

— Майн либер герр, — Петр протянул ему портсигар и щелкнул зажигалкой, — все зависит от обстоятельств. Ослепительные красавицы — в Яссах и окрестностях. Неплохие девочки в Долен Банат... Но все-таки самые прекрасные — это в Плоешти...

— Гут! — фотограф кивал головой, делая пометки в маленьком блокноте.

Петр раскланялся с ним и пошел дальше по перрону. Видимо, этот ценитель женской красоты направляется в Румынию. Как и вон те четверо с военной выправкой в форме болгарских железнодорожников. Если его догадка верна, это не может не вызвать тревогу. Необходимо срочно выяснить, когда началось движение эшелонов на север, сколько поездов проходит в течение суток, номера перебрасываемых частей, их вооружение.

Петр подошел к коменданту вокзала в чине поручика.

— Послушайте, господин комендант! — возмущенно начал Петр. — Вот уже два дня я смотрю на немцев... Просто противно! Почему вы разрешаете таким, как он, фотографировать все, что вздумается, и вообще вести себя хозяевами?

— Я уже десять дней смотрю на этих скотов, — ответил железнодорожник. — Не только на них самих, но и на содержимое эшелонов. Но что делать? Не мы победители Европы, господин. Если еще и Россию захватят, насмотримся зрелищ почище. — Комендант безнадежно махнул рукой на север, в сторону румынской границы.

Владимиров не имел права доверять непроверенным людям. Да сейчас в этом не было и необходимости. Так или иначе, Петр получил от «пацифиста» подтверждение того, куда направляется немецкое вооружение.

По плану, который Петр подготовил вместе с Милкой, в одном из пунктов значилось: изучить железные дороги.

Он совершал длительные поездки и днем и ночью. На станциях он часто выходил из своего купе второго класса, прогуливался у паровозов, разговаривал с машинистами. Вскоре Петру уже было известно точное число паровозов, пригодных для вождения скорых, пассажирских, товарных поездов, число пар поездов, которое можно пропустить за сутки на участках Варна — София, София — Бургас — Свиленград, Стара Загора — Русе...

Так колесил Владимиров по всей Болгарии. И, хотя от вагонной тряски и усталости его даже пошатывало, он был доволен: представилась возможность изучить страну, разобраться в обстановке.

«Торговые» дела привели его в Елхово. Он объехал окрестные села, в которых была расквартирована 4-я пехотная Преславская дивизия, а затем остановился в общине, где расположился штаб дивизии. Вечером дивизионный священник пригласил его отужинать. На поповский ужин собрались еще несколько человек: два полковых командира, главный дивизионный врач, поручик из разведотдела, майор-капельмейстер, недавно мобилизованный учитель — гитарист и певец. Компания оказалась веселой, вино лилось рекой, благо один из ротных фельдфебелей побывал недавно в отпуске и преподнес в подарок начальству бочонок чирпанского вина.

Петр пил наравне со всеми, больше молчал и внимательно слушал. Армия как армия. Все вроде бы в должном порядке, дисциплина соблюдается согласно уставу. Однако в артиллерийских дивизионах нет резервных упряжек. Орудия на боевые позиции выезжают всего с пятью снарядами, да еще пять в резерве. Пусть это мелочь, но мелочь весьма показательная.

Милка не сразу развернула работу в Варне. Группу нужно было создавать, соблюдая особую осторожность. Петр предварительно рассказал жене о всех людях, которые заслуживали доверия. И вот теперь она внимательно изучала каждого из них. Первой была Зара, жена брата Петра — Стайно.

...Две женщины внимательно смотрели друг на друга. Взаимная симпатия — чувство, которое возникает сразу, стихийно, или никогда не возникает, сколько ни старайся.

— Я... — начала гостья, войдя в дом Зары и улыбаясь.

— Пожалуйста, милости просим, госпожа! Извините за бедность, но чем богаты, тем и рады... — Трудно сказать почему, но Зара сразу почувствовала в гостье близкого человека. И не ошиблась.

— Зара, брат Стойно, который живет в России, женат... Его жену зовут...

Но хозяйка уже догадалась и сама. Всплеснула руками:

— Боже мой! Сестренка, ты!?

И начались бесконечные женские разговоры. Кто когда женился, кто кумовья, зятья, тести и прочие родственники, кто чем занимается и как выглядит. А когда Милка осторожно перешла к главному, ответ Зары был коротким:

— Я все понимаю, сестренка. Я ведь в сердце давно уже согласилась на это. Не можем мы сидеть сложа руки и ждать готовенького...

Милка честно предупредила ее:

— Это хорошо, что ты так думаешь, но имей в виду: приговоры за такие дела, как наши, не отличаются особым разнообразием. Если провал — пытки, потом смертная казнь.

Зара засмеялась:

— Эх, сестренка! Ну что ты говоришь, думаешь, не знаю, что с того света не возвращаются? Не этого боюсь. Главное — быть честными перед своими детьми, чтобы никогда не пришлось моей дочери Геновеве упрекнуть меня: «Знала мать, что нужно делать, но не решилась, струсила...»

После затянувшегося, утомительного совещания околийских (1 Околия — уезд, район.) полицейских начальников в Шумене начальник политического отделения варненской полиции Райнов возвращался домой. Он сидел в отдельном купе и задумчиво глядел в окно. Настроение было неважное и к тому же отнюдь не без причины.

Ему так и осталось неясно, то ли имелись какие-то конкретные сведения, то ли просто предположения, но софийское отделение «А» при дирекции полиции и начальник группы немецкой военной разведки требовали принятия энергичных мер для «очистки» Варны и ее окрестностей. Они утверждали, что в этом районе действует группа советских разведчиков. Между тем Райнов был уверен, что никакие внезапные проверки, прочесывания, слежка за подозрительными лицами — словом, обычные контрразведывательные, мероприятия не выведут на их след. Ясно, что русские разведчики, если они есть, наверняка работают без связи с местными коммунистами. Вот и попробуй, выйди на них, когда они делают ставку на людей безупречных в политическом отношении.

В управлении варненской полиции шло совещание. На него были приглашены начальники полицейских участков и отделений, а также несколько представителей гражданских властей. На повестке дня был один вопрос: информация о решениях совещания в Шумаве.

— ...Господа, — внушительно чеканил Райнов, — с сегодняшнего дня я запрещаю арест на улицах подозрительных лиц, пока точно не установлено, кто они такие, куда направляются, с кем собираются встретиться.

...Приказываю усилить наблюдение за вокзалами, автобусными станциями, пристанями.

...С сегодняшнего дня вы должны представлять мне сведения абсолютно о всех лицах, прибывающих и отъезжающих... Необходимо следить за всеми, кто посещает корчмы, рестораны, кто останавливается в гостиницах...

В сообщениях газет и радио говорилось, что на фронтах затишье. Несмотря на это, Петр был занят по горло коммерцией. Он закупил пятьдесят тонн кукурузы, теперь нужно было найти покупателя. Но вот они-то пока не подвертывались. Интендант 10-го кавалерийского полка не давал подходящей цены. Другие интенданты недавно сформированной 2-й Фракийской армии пока тоже воздерживались от сделок.

Петр почти каждый день встречался с ними. Но эти дельцы в мундирах предпочитали посидеть и потолковать с господином Владимировым, распив одну-другую бутылку вина, нежели покупать его товар.

Начальник тыла армии подполковник Тодоров однажды сказал Петру, доверительно похлопав его по плечу:

— Не торопитесь, господин Владимиров. Совершенно ясно, что ожидаются события большой исторической важности...

Они сидели в городском казино в Пазарджике. Здесь было чисто, уютно. За окном медленно падали пушистые хлопья снега, такие мирные, привычные, что слова подполковника от этого казались еще более зловещими:

— Неужели вы думаете, что державы Оси позволят плутократам и еврейскому большевизму владеть половиной земного шара? Скажу вам по секрету: к лету произойдут большие события. Вы скупайте пока потихоньку фураж. Держите его на складе. Скоро, скоро придут времена, когда будет не хватать фуража и продовольствия. Попомните мое слово, господин Владимиров: сегодня вы просите по тысяче сто за тонну. Весной возьмете по четыре тысячи...

Петр внимательно слушал каждого собеседника. Как-то раз они вот так же, за бутылкой вина, разговорились с начальником штаба 5-й Дунайской дивизии. Тот с чувствомсамодовольства просвещал симпатичного торговца.

— Господин Владимиров, вы, конечно, патриот и потому должны безошибочно ориентироваться в обстановке. Возьмите такие факты: две горные дивизии фельдмаршала фон Листа покидают страну, переправляются через Дунай у Русе. А на днях мой адъютант возвратился из поездки в Германию через Варшаву и Плоешти. Он видел эти дивизии под Перемышлем, причем они разворачивались фронтом на восток. Наши войска стягиваются к турецкой границе. Подумайте сами, что все это значит. И не обольщайтесь надеждой на то, что пакт Москва — Берлин заключен на вечные времена...

Однажды на вокзале в Софии, когда Петр скучал там в ожидании вагонов для закупленного фуража, начальник Главного управления железных дорог царства за рюмкой ракии поделился с ним:

— Не беспокойтесь, раз вы закупаете товар для армии, вагоны найдутся. Сейчас мы две трети вагонного парка выделяем для ее нужд. Причем половина из них возит зерно в Вену и Дрезден да и обратно идут не порожняком. На днях, например, получили партию новых легких пушек...

Владимиров осторожно выразил сомнение в том, что такие взаимные поставки будут регулярными.

— Да что вы, — поспешил успокоить его шеф БДЖ 1, — напротив, они будут увеличиваться. В прошлом месяце поступили автоматы, в этом, не считая пушек, еще и грузовики для пловдивских, софийских, плевенских и шуменских артиллерийских полков. Представляете, сколько за ними приходится гонять вагонов?..

1 БДЖ — Болгарские государственные железные дороги.

Петр без конца колесил по стране, поглощенный своими торговыми делами. Он ничего не записывал, не задавал никаких вопросов и вообще словно не замечал растущих перебросок войск, техники, снаряжения. Все чаще в пути ему встречались «коллеги» — торговые агенты, коммерсанты, военные интенданты. Что ж, война — время жатвы для бизнесменов.

Однако все, что удавалось увидеть и услышать во время длительных поездок, просеивалось тренированным умом разведчика, по крупицам давая действительно важное и существенное.

Утром до завтрака Петр поспешил на вокзал.

Предварительно он обронил портье, что направляется в Софию. Однако сел в поезд Чирпан — Нова Загора. За минуту до отхода разыскал кондуктора поезда и стал извиняться:

— Господин начальник, так уж получилось: ужасно торопился и забыл самое главное — купить билет. Возьмите штраф, если нужно

Кондуктору было некогда.

— Выйдете на первой станции, возьмете билет.

— Не могу, уважаемый, ревматизм у меня. Купите для меня билет, господин кондуктор, ничего, что будет дороже... Купите во второй класс...

Петр прошел в вагон, где были места первого и второго класса, расположился в пустом купе и углубился в газеты, купленные в Пловдиве. Он не без основания считал, что сбил полицию со следа, если за ним ведется наблюдение. Билет у него был куплен до Софии, сел на софийский поезд, потом вышел из вагона с левой стороны в тот самый момент, когда поезд тронулся, и пересел в стоявший рядом состав.

Проверив, насколько точны сообщения пловдивского товарища о том, что в Стара Загоре разместились немецкие войска, что вокзал охраняется немецкими патрулями в штатском, Петр убедился в том, что пловдивец имеет возможность косвенным образом узнавать о чрезвычайно важных и строго секретных намерениях военных властей. Тот, например, сообщил о немецком эшелоне, который прошел через Стара Загору с грузом оружия в ящиках. И действительно, эшелон обнаружился на одном из запасных путей карнобатской станции, Следовательно, здесь будут расквартированы какие-то воинские части. Оказалось верным и то, что на всех станциях, удобных для погрузки и выгрузки войск, — в Завете, Мурне, Смядово, — на запасных путях стояли такие же эшелоны. Охраняли их сами немцы, только одеты они были в куртки и фуражки болгарских железнодорожников. Выдавало их то, что они круглосуточно сидели неподвижно на тормозных площадках, а возле путей прогуливались полицейские в форме.

Почти такая же картина наблюдалась на всем пути от Софии до Левуново. В Наречене Петр заметил колонну тяжело нагруженных автомашин без номеров, кузова которых были тщательно закрыты брезентом. Несколько таких же колонн он обнаружил и в других местах — вдоль шоссе на Забырдо, у Хвойны, под Прогледом, в лесах Рожена. Все это позволяло догадываться о направлении будущего удара

Диран пунктуальнейшим образом выполнял указания Владимирова. Точно в шесть он должен остановиться возле двух скамеек у входа в парк и ждать ровно десять минут. Если в это время его кто-нибудь спросит, что он тут делает и почему мерзнет на холоде, Диран ответит в своем обычном стиле:

— Стою, смотрю на окна и думаю: зачем господь бог посылает столько страданий людям...

Он потоптался в условленном месте минуту, две, три. Никто не появлялся. Неужели опаздывает Петр Владимиров или тот, кто должен был выйти на связь? В таких делах нужна абсолютная точность. Но люди есть люди.

Прошли две дамы. Остановились у входа, спросили, не знает ли он адреса доктора Златева. Отошли. Потом опять вернулись, дескать, забыли спросить, по каким дням недели доктор принимает у себя на дому. Затем вернулись в третий раз узнать, может быть, Златев в это время находится в больнице? Диран отвечал дамочкам не слишком любезно, голова его была занята другим. Когда истекли положенные десять минут, Диран махнул рукой и отправился домой, в молочную...

В это утро к нему зашел начальник полиции Райнов. Посетителей еще не было.

— Дай одну простоквашу без сахара, — коротко бросил он.

Диран принес заказ.

— Слушай, дорогой, — неожиданно вкрадчиво спросил Райнов, — наверно, ведь тоже хотел бы уехать в русскую Армению вслед за братом, а?

— Может, когда и хотел, да теперь расхотел. Брат мне, знаете, что пишет: «Весь день мы поем...» А что это значит? Мы с ним договорились, что это значит: «Дела наши и здесь совсем дрянь». Так что нет у меня такого желания.

— Хорошо, если не врешь. Но смотри, если задумал меня провести, я тебе шомполом все ребра пересчитаю. Понял?

Покончив с даровой простоквашей, Райнов ушел. Но весь день после его посещения на душе у Дирака было тревожно. А теперь вот еще и встреча не состоялась. Неужели это неспроста?

Звякнул колокольчик, и в молочную вошла молодая дама с ярко-голубыми глазами. Поздоровалась. Заказала простоквашу. И хотя все выглядело вполне обычно, Диран почувствовал неясное беспокойство. За годы работы в своем кафе-молочной он научился разбираться в людях. Одни приходили просто наскоро перекусить: другие — потому, что не знали, как убить время в ожидании встречи. Были и постоянные посетители. Эта дама чем-то неуловимо отличалась от всех. Может быть, тем, что села в углу так, чтобы держать улицу в поле зрения, а самой оставаться невидной.

Диран поставил на стол заказ и только собрался вернуться к стойке, как вдруг понял: он же видел эту женщину у входа в парк. Словно прочитав его мысли, незнакомка негромко обратилась к Дирану:

— Господин Канонян, вам привет от Петра Владимирова!

Молочник облегченно вздохнул.

Дочь Зары Геновева уже спала. Окно закрыто плотными шторами. Маленькая настольная лампа бросает небольшой кружок света на стол. Склонившись над ключом, Зара сосредоточенно выстукивает точки и тире.

— Хорошо, — кивает Милка, — только не спеши. Еще раз, помедленнее. Вот так. Смотри...

Зара внимательно следит, как четко работает кисть подруги.

— Теперь запоминай: здесь антенный вход... Вот это — конденсатор переменной емкости, блок усиления...

Милка говорила и показывала, одновременно рисуя схемы на листке бумаги...

Петр буквально падал от усталости: почти целый месяц он провел в поездах, объехав чуть ли не всю Болгарию. Собранные им данные сразу же шли в эфир. Обеспокоенная измученным видом мужа, Милка потребовала, чтобы он дал себе небольшую передышку. Нехотя Петр уступил жене. Они решили встретить рассвет в горах, провести там целый день, а к вечеру вернуться домой.

Вышли еще затемно, и, когда золотистый край солнца показался над горизонтом, супруги Владимировы были уже далеко в горах, где не было смертельной опасности. И все-таки Петр не находил себе места. Когда они присели отдохнуть на солнечной площадке, он вдруг вынул портсигар, спички. В ответ на недоуменный взгляд Милки виновато сказал: «Что-то захотелось закурить…»

Однако курить Петр все же не стал. Резко поднявшись, он также неожиданно попросил:

— Слушай, Милка, давай вернемся!

Как, только они вошли в квартиру, Петр бросился к приемнику. Радио Софии передавало торжественные марши. Бухарест тоже. «Воины короля! Победа за вами!» — патетически восклицал румынский диктор. Петр нервно закрутил верньер. На длинных волнах сквозь шорох и улюлюканье помех раздался напряженный голос московского диктора: «...Без предъявления каких-либо претензий к Советскому Союзу, без объявления войны германские войска напали на нашу страну...»

Дальше Петр не стал слушать, и так все было ясно. Он встал, положил руки на плечи Милке.

— Война с Германией!

Глядя в окно невидящими глазами, Петр крепко прижал к себе жену и чуть слышно, но твердым голосом прошептал ей на ухо:

— Война. Ты понимаешь, что это означает для нас?

Окончание следует.

Перевел с болгарского М. Артюхов

(обратно)

Такая знакомая Гельвеция

Удивительное дело! Почти все, с кем заговоришь о Швейцарии, понимающе кивают — как же, как же, знаем: часы и тайна банковских вкладов. Ну еще коровы, молоко, шоколад, эдельвейсы.

«Швейцария доит свою корову и живет безмятежно». Эту фразу Виктора Гюго цитируют еще и сегодня. Между тем «народ-пастух» давно ушел в прошлое, а жизнь самих швейцарцев давно уж не так безмятежна, хотя и сохранила многие черты, уходящие корнями в седую старину...

Древнее название Швейцарии — Гельвеция — не вышло из употребления и сегодня, причем не только из-за привязанности к традициям. Разделенная на три части — немецкую, французскую и итальянскую, — Швейцария имеет три государственных языка. И соответственно страна носит три разных названия: Швайц, Сюисс, Свицера. Чтобы выйти из этого щекотливого положения, обратились к прошлому и объединили все три части общим названием: Гельветическая Конфедерация

Обращение к древнему названию имеет и более глубокую — психологическую — основу. Ни в одной другой стране, пожалуй, так серьезно не относятся к традициям и обычаям, как в Швейцарии. В ней, например, издавна очень популярны праздники — соревнования стрелков. Герой новеллы «Флажок семи стойких», написанной Г. Келлером, произносит на таком празднике следующую патриотическую речь:

«Какой разнообразный народ кишит в этой тесноте! Они различны в своих действиях, в своих привычках и нравах, в своих одеяниях и в своем разговоре! Какие хитрецы и какие балбесы, какие полезные растения и какая сорная трава цветут здесь вперемежку. И все это хорошо и великолепно и так близко сердцу, ибо все это — отечество!»

Это было написано сто лет назад.

Для пяти миллионов человек Швейцария — отечество. Но эти пять миллионов представляют три различные нации, два с лишним десятка кантонов, и во всех совершенно разные характеры, нравы, обычаи.

Как-то в купе поезда я ехал с тремя швейцарцами. Всю дорогу они молчали. Нет, отнюдь не по причине природной замкнутости; просто они не понимали друг друга, ибо каждый знал лишь свое наречие. Случай, конечно, анекдотичный. Но в принципе швейцарец отнюдь не удивится, если, скажем, на шестом десятке лет услышит совершенно незнакомую речь и обнаружит, что его «иностранный» собеседник тоже швейцарец.

Поговорите обо всем этом со швейцарцем, и вы уловите в его словах нотки национальной гордости. Гордости быть частицей швейцарского разнообразия.

И исключительности. Исключительная природа. Кантональная демократия. «Вечный» нейтралитет. Армия-милиция. Таков далеко не полный перечень характерных черт швейцарской исключительности.

Начать хотя бы с природы. Ну конечно же, она прекрасна. В свое время Лев Николаевич Толстой отказался от описания швейцарских пейзажей, посчитав, что ему для этого не хватит красок. Ныне те, что похрабрее, описывают. Признаюсь, сам я, увидев впервые Монблан, тоже хотел словами запечатлеть, какой он сахарный на рассвете, нежно-розовый на закате, темно-синий вечером. Увы, пока слагалась восторженная ода, я узнал, что Монблан, как, впрочем, и другие швейцарские горы, не только уникальное творение природы, но и традиционный объект весьма прозаической коммерции. Своими ушами слышал, как на набережной Женевского озера американская туристка требовала от гида показать ей Монблан. И тыкала пальцем в проспект:

— В путеводителе сказано: «С набережной Вильсона открывается величественная панорама Монблана».

Но Монблан в этот момент был закрыт облаками. Он часто закрыт облаками, и местные гиды приноравливаются. В таких случаях они, не моргнув глазом, указывают перстом на конус горы Ле-Моле, которая ровно на три километра ниже Монблана. Ее так и прозвали здесь «американским Монбланом». Туристы снимают Ле-Моле и довольны — не зря уплатили.

Как-то, читая газету, я наткнулся и на такое объявление: «Продается гора. Общая площадь — 4500 квадратных метров. Высота — от 1700 до 3000 метров над уровнем моря. Родники. Солнце в изобилии. Лыжный спорт доступен и летом. Цена — 1700 000 швейцарских франков. Комиссионные включены. Справки по адресу: Р.О.В. 102.1211 Женева 12».

Вот вам и красоты природы!

Исключительной считается — и не без оснований — и сама швейцарская демократия. Ни один народ не ходит так часто к избирательным урнам, как швейцарцы. Они голосуют по любым поводам. По вопросам федеральным, кантональным и коммунальным. Голосуют, строить ли шоссейную дорогу, разрешать ли азартные игры, когда начинать учебный год в школах, и по многим, многим другим требующим обсуждения проблемам. Кстати, в некоторых горных кантонах еще сохранилась «прямая демократия». В Аппенцелле или Гларусе, например, голосуют на площади. На манер Новгородского вече. Выкрикивают предложения и поднимают руки.

Но дело, конечно, не во внешних атрибутах нынешней швейцарской демократии. Главное — в ее внутренней механике: кантоны, а их в стране 22, могут путем референдума воспрепятствовать принятию любого предложения федеральных властей. Так, в 1949 году обе палаты швейцарского парламента единодушно утвердили закон о предоставлении правительству полномочий для организации централизованной борьбы против туберкулеза. Однако в результате референдума закон был отклонен 608 807 голосами против 201 551. Кантоны недвусмысленно дали понять Берну, что решают они, а не федеральный парламент. Хотя в парламенте были представлены их же депутаты, а большинство граждан, сказавших «нет», отлично понимало, что централизация усилий по борьбе с туберкулезом вполне оправдана и необходима. Подобных примеров в истории страны было великое множество.

Больше того, каждый швейцарец, если ему удастся создать комиссию и собрать 50 тысяч подписей под каким-либо предложением, может выдвинуть его на всенародное обсуждение и голосование.

Как-то я беседовал с одним базельским коллегой-журналистом об особенностях швейцарской демократии. Он был о ней весьма высокого мнения:

— Вот я, например, не бог весть кто. Но если я захочу, то могу сделать предметом референдума любой политический вопрос. Что вы на это возразите? А?

Спорить с ним было бесполезно. Поэтому я просто задал ему один вопрос:

— Тогда почему бы вам и в самом деле не выдвинуть на всенародное обсуждение какую-нибудь животрепещущую проблему. Ну, скажем, как обуздать рост цен на хлеб, мясо, масло, транспорт, квартиры? Уверен, что вы соберете не 50 тысяч подписей, а значительно больше. А?

Мой собеседник усмехнулся:

— Какой же это политический вопрос? Всем известно, что политика цен зависит не от кантональных властей. И даже не от федеральных. Тут все решает «Форорт» (1 «Форорт» — объединение крупных швейцарских промышленником и коммерсантов.).

...Еще одна характерная черта Гельвеции и гельветов — скромность. Говорят, что скромность тоже стала традицией. Как известно, Швейцария — страна туризма. Она буквально наводнена приезжими. И частенько можно слышать, как мамаша или гувернантка делают строгие внушения не в меру шаловливым малышам: «Не приставай к дяде с вопросами, он приехал к нам отдохнуть, ему нужен покой. Будь скромным».

Это «будь скромным» принимает иногда странные формы. Например, Швейцария — страна, где не существует орденов и медалей причем ее граждане не имеют права получать и иностранные награды.

Да что регалии: даже внешне высшие правительственные чиновники стараются не отличаться от других граждан. Считается, например, хорошим тоном, если министр ездит в малолитражном автомобиле. А еще лучше — трамваем. Другое дело, что швейцарские парламентарии занимают около 1000 мест в административных органах акционерных компаний. А многие представители трестов и банков становятся членами парламента и правительства. Например, 70 процентов членов Совета Национального банка Швейцарии составляют представители крупного капитала. Причем половина состава этого Совета назначается Федеральным Советом: теми самыми скромными людьми которые ездят на работу в трамвае. Известен не один случай, когда эти скромники по истечении своих правительственных полномочий получали высокие посты в крупнейших трестах страны.

Традиционная швейцарская предупредительная скромность в отношении иностранных туристов, которые оставляют в Швейцарии миллионы марок долларов, франков, сменяется откровенным пренебрежением, когда дело касается сотен тысяч иностранных рабочих: итальянцев испанцев, греков, югославов, которые приезжают в Швейцарию на заработки. С ними не церемонятся,

В троллейбусе пожилая сухопарая женщина кричала, апеллируя к одобрительно слушавшим ее пассажирам:

— Вы только подумайте. Вчера эти итальяшки опять пели свои песни. После десяти часов вечера!.. Их надо всех выгнать из нашей страны.

Подобное отношение характерно не только для швейцарских мещан, но, что куда важнее, и для влиятельных политических деятелей. Этих, однако, беспокоит не то, что итальянцы распевают свои песни, а совсем другое, то, что итальянские рабочие вносят в мирную атмосферу тихой Швейцарии дух политической борьбы, дух революции. И тут скромные швейцарцы превращаются порой в яростных ксенофобов. Я имею в виду национального советника Джеймса Шварценбаха и его сторонников, которые настойчиво выдвигают законопроект о борьбе с так называемым «иностранным засильем». А попросту говоря, стремятся лишить иностранных рабочих всяких прав.

...Люк Шессе, художник из Лозанны, издал альбом «Швейцария в фотографиях». Унылая получилась у него Швейцария. Банки, черные лимузины , вымытые улицы, железные заборы. И сытые, скучные швейцарцы. Из которых, по подсчетам швейцарского же профессора Штрели, 3 миллиона в возрасте от 25 до 65 лет имеют 23 тысячи тонн излишка жировых отложений.

Между прочим, швейцарцев вообще принято считать скучными и неприветливыми людьми. Один француз сказал мне, что он с большим удовольствием прожил бы год с зулусами на необитаемом острове, чем месяц в компании швейцарцев. Замкнутость, скопидомство швейцарцев стали легендарными в глазах европейцев.

В 1873 году Элизе Реклю писал в «Новой географии», что швейцарцы беззастенчиво грабят туристов. «Все продается, вплоть до глотка веды, до знака рукой, указывающего дорогу». А вот одна из черновых записей Гёте для «Путешествия 1797 года в Швейцарию»:

«Шафхвузен. 17 сентября, вечер.

Приличная комната в харчевне «Корона». Гравюра на меди из тоскливой эпохи Людовика XVI. Углубить... Отметить тупой бычий взгляд швейцарцев, особенно цюрихских».

До чего живучи традиции и легенды! Я лично не нахожу большой разницы между тупым швейцарским и тупым французским мещанином. Или между умным швейцарским и французским журналистом. Мне больше попадались швейцарцы, далеко не тупые, не занудливые и без бычьего взгляда. Посидите со швейцарцами на тесных и шумных трибунах футбольного стадиона или в непрезентабельных и дешевых кафе, и вы увидите, что это совсем не те «сухари» с поджатыми губами, которых вы встретите в приемной банка или в холле дорогой фешенебельной гостиницы.

...Маленький зал кафе в пригороде Женевы. Даже скорее не зал, а уютная комната, Несколько столиков, накрытых бордовыми скатертями, толстые деревянные балки над головой. Стены увешаны медными сковородами, кастрюлями, котелками. Тут же гирлянды лука, чеснока, сухой кукурузы. И непременные дипломы под стеклом: за победу в соревнованиях стрелков местной коммуны. Устроившись в углу, мы с товарищем обсуждали мировые проблемы. Изредка неслышно подходит хозяин в белом переднике — он же и повар, — осведомляется не требуется ли нам чего.

И вдруг гремит аккордеон, раздается нестройный гомон голосов: в кафе ввалилась веселая компания. Хозяин, извинившись, объяснил нам: празднуется победа велогонщика из местной коммуны. Веселая компания сдвинула столики, заказала белого вина, и пошли песни-пляски. На нас ноль внимания. До тех пор, пока мы не зааплодировали аккордеонисту, исполнившему старинную швейцарскую песенку. Тут же нас пригласили к общему столу и вскоре уже хлопали по плечу. Узнав, что мы из Советского Союза, здоровенный детина с пышными усами поднялся с места: «Вив ля Рюси!» — «Да здравствует Россия!» Все выпили за Россию. Потом дружно разучивали «Подмосковные вечера».

Улучив минутную паузу, усатый поинтересовался, правда ли, что на советских заводах в цехах стоят солдаты с винтовками и следят, чтобы рабочие не ленились выполнять пятилетний план. И пояснил, что это ему рассказал приятель Арман, а тот, в свою очередь, узнал об этом от зятя Клотильды, кузен которого ездил в Советский Союз.

Мы ответили, что сведения Армана несколько устарели и что теперь в советских цехах расположились артиллеристы с пушками. Детина хохотнул:

— Вот и я говорил Арману, что все это вранье. И тут же потребовал, чтобы мы называли его попросту Жак-Пьерром и непременно на «ты».

В свою очередь, мы спросили, правда ли, что швейцарцы не любят приглашать гостей к себе домой. Жак-Пьерр дернул себя за ус.

— Может быть, это и так, но только не в нашей коммуне — и, сделав широкий жест рукой, торжественно добавил: — После нашего праздника приглашаю вас ко мне...

Возражать было бесполезно.

Отпустил он нас от себя только поздно ночью и все требовал, чтобы мы непременно приехали к нему еще.

Подобных встреч со швейцарцами было немало. Я с теплотой вспоминаю о них, и в памяти они неразрывны с образом самой Швейцарии, страны, где у меня осталось немало друзей.

Нет спору, национальная история наложила свой отпечаток на характер швейцарцев. Кантональная обособленность и горы сделали их замкнутыми, крайняя бедность природными ресурсами — бережливыми и экономными, туристский промысел — прямо-таки помешанными на аккуратности и чистоте.

Швейцарцу чуточку, быть может, не хватает широты натуры, но ему не занимать таких качеств, как добросовестность и скрупулезность в труде. Каковые не менее важны в жизни, чем широкая душа.

А вот что касается пресловутого швейцарского скопидомства, то могу точно сказать, что парижанин-буржуа молится не менее истово на французский франк, чем женевец — на швейцарский. Ведь эталон мещанского счастья повсюду один — им служит любой денежный знак.

На меня лично большое впечатление произвел такой случай. В 60-е годы одним из образчиков счастья для французских женщин служила Нина Диор, которая была когда-то манекенщицей, а потом дважды удачно выходила замуж: сначала за «стального» барона фон Тиссена, а затем за одного из самых богатых людей мира Садруддина Ага-Хана. Жила она в Париже. Внешности была прелестной и имела, как утверждают, самый шикарный гардероб в мире. Что еще нужно для дамского счастья?

И вдруг в 1965 году Нина Диор покончила жизнь самоубийством. Приняла смертельную дозу снотворного. Видимых причин самоубийства не обнаружили. Говорят, что она очень томилась последнее время и что ей все наскучило.

Жаль, конечно, молодую женщину, но в ее истории нет ничего потрясающего. Подобные случаи стали скорее банальными. Поразило меня другое. Шесть лет спустя после смерти Нины Диор родственники объявили, что продадут весь ее гардероб с аукциона. Я видел этот аукцион по телевидению, эти искаженные страстью лица пожилых и молодых женщин. Шел настоящий бой. За каждую шубу, за каждое платье. За пуфики и пудреницы. За кружевные комбинации и трусики. Ношеные чулки Нины Диор покупали за деньги, на которые можно было бы приобрести десятки новых модных вещей. Бой шел не за вещи. Покупали символы. Приобщались к эталону счастья. Пусть по кусочкам. Беспрерывно стучал молоток. Кто больше? Лихорадочно блестели глаза у ведущего аукцион. А он-то уж видал виды. Родственники Нины Диор выручили на этом аукционе 70 миллионов старых франков.

Я рассказал эту «французскую» историю вовсе не для того, чтобы спасти честь швейцарцев. Просто она лишний раз укрепила меня в убеждении, что «потребительское счастье» — категория не национальная, а социальная. Что целиком справедливо и по отношению к «швейцарской скуке», которая не больше чем разновидность скуки американской или французской. Думаю, что это и имел в виду упомянутый Люк Шессе, который предпослал своему альбому о скучной Швейцарии эпиграф: «Мы не хотим общества, где рядом с гарантией не умереть от голода существует риск умереть от скуки».

...В канун рождественских праздников улицы Женевы напоминают муравейник, а магазины — гудящие ульи. Скупаются подарки. Различные модные пустячки — «гаджеты». У тех, кто побогаче, и «гаджеты» богаче. Дарят, например, месячные абонементы в салон красоты или автомобили. Писали, что кто-то даже получил в подарок настоящий саркофаг с мумией.

Служащие Армии спасения в черных плащах и форменных черных шапочках зябко поеживаются на перекрестках рядом с металлическими треножниками, к которым подвешены черные котелки. Играют на гармонике и скрипке. Просят прохожих пожертвовать гроши на подарки нищим, обитателям ночлежек. Кое-кто бросает в котелок монетку. Другие пробегают мимо, спешат — некогда.

Вечером в городе вспыхивают огни иллюминации. На площади Плен-Пале вертятся карусели, зазывалы приглашают в многочисленные тиры, где выстрел стоит франк и при удаче за 15—20 выстрелов можно выиграть приз стоимостью в 5—6 франков. Гудят сирены, стучат костями скелеты в комнатах ужасов. Прямо под открытым небом на жаровнях потрескивают каштаны. Рядом пекутся блины. Публика смеется и гуляет.

Но именно в эти праздничные рождественские дни наиболее броско проявляется феномен пустоты и скуки. Когда человеку не по себе и он чувствует одиночество и в то же время знает, что необходимо веселиться, скука становится особенно невыносимой.

«...Вечер рождества. Я один в своей комнате. Я просил о помощи, но никто не явился. Я по-прежнему одинок, и силы мои на исходе. Отчаяние».

Это фраза из письма неизвестного молодого человека, помещенного в новогоднем номере лозаннского иллюстрированного журнала. Люди ищут моральной поддержки, пишут, звонят.

Я беседовал с одним из служащих женевского отделения «Протянутой руки» — службы моральной помощи по телефону. Он назвал мне свое имя — Эрик, но тут же предупредил, что это псевдоним и что все его коллеги выступают под псевдонимами. Так положено

— В чем состоит работа? В том, чтобы отвечать на звонки отчаявшихся людей, потенциальных самоубийц и попытаться спаси их от рокового шага. Больше, однако, приходится слушать, чем говорить. Люди хотят излить душу

— И многие к вам обращаются?

— Я не могу вам дать точной цифры, это профессиональный секрет — не следует слишком рекламировать отчаяние. Могу только сказать, что многие. Очень многие. И особенно в праздники. Звонят в любое время дня и ночи. Поэтому мы установили круглосуточное дежурство у телефонов.

— Можете ли вы привести какой-нибудь конкретный пример из вашей личной практики?

— Это невозможно. Мы гарантируем нашим клиентам полную тайну. Более общие сведения — пожалуйста. По количеству на первом месте звонки от людей, страдающих одиночеством. Тут и старики, и молодые, и женщины, и мужчины...

Я знал об этой болезни века и раньше. Из газет, журналов. Но только здесь, в богатой, самодовольной Швейцарии, я по-настоящему осознал, насколько масштабна эта болезнь. В 1969 году в телефонные службы «Протянутая рука» — их в Швейцарии десять — поступило более 40 тысяч звонков. Человеку трудно существовать без духовной близости с другими, без каких-либо духовных ценностей. Он ищет. По-разному.

Особенно это верно в отношении молодежи, которая гораздо меньше оглядывается на традиции и гораздо острее чувствует социальную несправедливость. Она ищет свой социальный идеал и протестует против сытого и самодовольного мещанства.

Газета «Трибюн де Женев» опросила 500 юношей и девушек: каким они видят существующий мир и свое будущее в нем? Типичными газета признала ответы восемнадцатилетней Армеллы. Вот некоторые из них:

— Есть ли бог?

— Нет.

— Каков ваш идеал личного счастья?

— ...Когда небольшая кучка мерзавцев перестанет эксплуатировать подавляющее большинство людей, тогда мое личное счастье будет полным.

— Считаете ли вы необходимым изменить существующий строй? В каком направлении?

— Безусловно. Необходимо изменить несправедливый строй Запада. Необходимо любой ценой уничтожить расизм, колониализм, милитаризм.

— Считаете ли вы необходимой революцию?

— Да. Революция необходима, чтобы уничтожить социальную несправедливость.

Из сказанного видно, что Армелла настроена прогрессивно. Но вот задается вопрос о том, как она представляет свое будущее и что намерена предпринять практически. Следует ответ:

— Когда я думаю о будущем, мне становится тяжело. Я боюсь общества и чувствую непреодолимую стену между ним и собой. Я знаю, что должна бы действовать, броситься в пучину жизни, чтобы изменить это общество. Но я знаю также заранее, что изменить его практически невозможно, так как каждый в этом обществе глубоко одинок.

— Как вы относитесь к наркотикам?

— Я — за. Они помогают забыть существующую действительность.

Подобные настроения характерны для многих ответивших на анкету: с одной стороны, ясное сознание необходимости социальных перемен, с другой — неверие в свои силы и уход от социальной действительности. В 1968 году в Швейцарии было отмечено несколько случаев употребления наркотиков. Сегодня на учете в полиции состоят тысячи молодых швейцарцев. В Цюрихе, Винтертуре и других городах страны круглые сутки действуют специальные клинические пункты для оказания первой помощи наркоманам. Масштабы наркомании растут с катастрофической быстротой. Полицейские меры дают мизерные результаты. И это вполне понятно, ибо наркотики — это не причина, а следствие. Следствие духовной нищеты общества, которое не может предложить своей молодежи ярких социальных перспектив.

...С Джорджем Ф. я познакомился на одной из центральных улиц Женевы. Бритоголовый, с одной-единственной прядью волос, свисающей с макушки, в оранжевой тоге и в сандалиях на босу ногу, он призывал прохожих посвятить жизнь изучению заветов индийского бога Кришны, обуздать плотские страсти и сосредоточить энергию духа на познании высшего существа.

Закончив речитативы и песнопения, Джордж собрал жалкое подаяние, полученное на бога Кришну от зевак, и отправился в церквушку на окраине города, где ему разрешили пожить несколько дней. По дороге он рассказал о себе.

Джорджу 21 год. Был студентом, изучал философию. Участвовал в студенческих демонстрациях и митингах. Дрался с полицейскими, после одной из таких «встреч» у него остался шрам над бровью. В конце концов пришел к выводу о бесполезности борьбы. Бросил учебу и примкнул к одной из неохристианских сект. Странствовал по миру. В Индии познакомился с учением Кришны и, оставив Христа, стал адептом индийского бога. Продолжает кочевать. Ночует то в пустующих храмах, то в молодежных коммунах. В теплую погоду — просто под звездным небом.

Встает в 4 часа утра и, приняв душ или обмывшись водой из родника, начинает благодарственную молитву в честь Кришны, потом переходит к упражнениям хатха-йога и заканчивает трудовое утро к 8 часам чтением индийских священных книг. Если дело происходит в молодежной коммуне, то после восьми Джордж помогает по хозяйству, убирает дом, стирает белье, за что получает еду. В десять часов отправляется читать проповеди на улицах и площадях.

Вновь и вновь восхваляет бога Кришну, который, как он утверждает, вернул ему душевное равновесие и внутренний покой.

...Бруно Д. против внутреннего покоя. Он студент Лозаннского университета. Взахлеб читает «Капитал», тоже считает, что нашел свой жизненный идеал.

Как-то мы встретились на улице, и еще до того, как Бруно заговорил, я понял, что он чем-то взволнован. Радостно взволнован. Бруно вытащил из-за пазухи свежий номер газеты.

— Ты читал?

Я читал. Речь шла об анкетном опросе лицеистов старших классов и студентов города Цюриха. В результате этого опроса выяснилось, что из политической литературы больше всего они читают Маркса и Ленина.

Бруно не мог успокоиться.

— Ну кто бы мог подумать! Ведь Цюрих — это не Женева, не Лозанна и даже не Базель. Вот тебе и консерваторы.

Сам Бруно входит в группу студентов, требующих включения в программу Лозаннского университета обязательного курса марксистской философии.

...По широкой Банхофштрассе, где расположены главные банки Цюриха — утверждают, что это самая богатая улица мира, — шли колонны первомайской демонстрации. Итальянские рабочие пели «Бандьера роса». Среди демонстрантов было много молодежи. Под красными знаменами революции и под черными флагами анархии. Молодые люди раздавали листовки: марксистского содержания, маоистские, троцкистские... Эта внешняя многоликость лозунгов и течений отражает пеструю картину молодежных стремлений и поисков.

...Коммунальный зал Женевы Плен-Пале набит до отказа. На стенах красные флаги, пролетарские лозунги. Звучат рабочие песни и марши. Трудовая Швейцария празднует юбилей своей газеты «Вуа Увриер» — «Рабочий путь».

На сцене стол президиума, за ним — члены ЦК Швейцарской партии труда, гости из братских коммунистических и рабочих партий. На трибуне — секретарь ЦК Жак Венсан. В тишине громадного зала звучат чеканные слова: «Швейцария тоже придет к социализму... Своим путем... Такова логика истории».

А потом тысячи людей, сидящих за длинными рядами столов, поднимают стаканы со столь необычными для Швейцарии тостами: за социализм, за демократию, за дружбу с Советским Союзом и другими странами социализма.

В сутолоке праздника я с трудом разыскал Рене Э., члена коммунистической группы «Свободная молодежь». Его коренастая фигура мелькала в разных углах зала Плен-Пале, в холле, на балконе. Он собирал подписи под петицией в защиту Анджелы Дэвис, договаривался с молодыми ребятами об организации митинга солидарности с иностранными рабочими.

Рене трезво смотрит на вещи:

— Конечно, нам трудно приходится в борьбе за молодежь. Слишком отравлена духом стяжательства вся атмосфера в стране. Крупные предприниматели, банкиры не жалеют средств на идеологическую обработку умов. И леваки здорово вредят. Отвлекают молодежь от серьезной учебы. Троцкисты и маоисты вносят в движение раскол. И все же мы не унываем. Главное — это то, что молодежь не желает жить по-старому. Она придет к нам. Работы, конечно, еще много. Что ж, будем работать. Упорно, без истерик...

Развитое в швейцарцах чувство здравого смысла помогает им сегодня уяснить, что далеко не все ладно в Гельвеции, что традиции свободы и демократии, которые они впитали вместе с молоком матери, все больше и больше превращаются в элементы живописной декорации. Это порождает в их душах недовольство, которое пока еще смутно, не совсем порой осознано, но которое чревато серьезными последствиями.

Эдуард Розенталь

(обратно)

В. Михановский. Ограбление

— Чепуху несешь, Грандо. Чепуху! Как это ты ничего не слышал, когда тут вон какое наворочено.

— Но...

— Просто ты ночью куда-то отлучался, вот и все.

— Отлучался? Зачем?

— Почем я знаю! Может, опять бегал пересчитывать листья на деревьях городского парка или количество спиц в колесах проезжающих велосипедистов.

— Клянусь Главной Машиной, мистер Мельдерлинг, никуда я не отлучался ни на минуту, всю ночь караулил.

— Караулил и не слышал, как автогеном режут сейф?!

— Значит, автоген был с глушителем, мистер...

— С глушителем!.. А дверь в банк взламывали тоже с глушителем?

Грандо виновато молчал, понурив голову

— Стар ты, видно, стал, голубчик, — продолжал мистер Мельдерлинг — За такой проступок полагалось бы выкинуть тебя на свалку!

— Пощадите, мистер Мельдерлинг! Ведь я уже без малого полтораста лет верой и правдой служу компании. Обещаю, что никогда ничего подобного больше не случится!

— Если бы у тебя бдительность была так же развита, как самосохранение. Это было бы неплохо, черт побери! Но как все-таки ты, с твоим острым чутьем... Нет, не понимаю. — И мистер Мельдерлинг развел руками.

За узким окном караулки едва намечался бледный, скучный рассвет.

— А что это ты жмешься все время в углу? — снова зарокотал после паузы мистер Мельдерлинг. — Ну-ка, шагни на свет.

Грандо нехотя двинулся.

— Еще, еще, — подбадривал мистер Мельдерлинг. — Не стесняйся! Вот так.

Грандо неуклюже вышел на середину караулки, почему-то все время норовя стать к мистеру Мельдерлингу боком. Но всевидящее око начальника обмануть было трудно.

— Это что у тебя там за щекой?! — и голос его перешел в визг.

Подавленный и вконец смущенный, Грандо достал из-за щеки и протянул мистеру Мельдерлингу какой-то металлический предмет.

— Этого еще не хватало! — неистовствовал мистер — Они соблазнили тебя обычным куском намагниченного железа! Кинули тебе его, как кость последней дворняге. И ты продал хозяина! Вот и изволь охранять банк с такими христопродавцами! Немедленно ступай в мастерскую и скажи, что я велел разобрать тебя на детали. Авось хоть транзисторы да реле на что-нибудь сгодятся.

Мистер Мельдерлинг проводил долгим взглядом сутуловатую фигуру Грандо. «Даже не верится, что Уэстерн-компани может выпускать такие морально-неустойчивые системы», — подумал он.

Пройдя по аллее, обреченный Грандо скрылся за поворотом.

Мистер Мельдерлинг вздохнул и пошел по своим делам, слегка поскрипывая на ходу: он тоже был робот.

(обратно)

Люди на Севере

 

Это было поздней весной. Стоял конец мая. Ртутный столбик термометра показывал плюс десять. Ледовые дороги Якутии превратились в реки. А в заполярный поселок Кулар, что стоит на берегу моря Лаптевых, нужно было немедленно доставить срочный груз. Он был очень громоздкий, этот груз, и авиация ничем не могла помочь, тем более, что ледовые посадочные площадки превратились в снежную кашу. И тогда из Хандыги, расположенной южнее на 1700 километров, вышла автоколонна из четырех машин. В тундре на трассе стояла вода. Ее глубина порой доходила до полутора метров. Но тяжелые «Уралы» шли вперед. Дважды в сутки в определенные часы один из водителей включал рацию. В эти минуты в эфире прекращались все разговоры, смолкал писк морзянки. — Я — трасса. Прошел 1200 километров — докладывал хриплый, простуженный голос. — Следую дальше... Когда колонна не выходила в эфир, в тундру немедленно вылетали поисковые самолеты и вертолеты. За продвижением машин следила вся Якутия. И честно говоря, мало кто верил, что колонна дойдет до цели. Ведь сотни раз случалось так, что весной и на менее сложных и на более коротких трассах груженые машины приходилось бросать в тайге до наступления холодов. Но каждый день в эфире звучало только одно: — Я — трасса. Прошел 1300 километров. Я — трасса. Прошел 1400, 1450, 1500 километров... Они дошли. Через месяц, в конце июня, машины появились на улицах Кулара. Жители поселка встречали их цветами. Обратно, в автобазу, четверо водителей: Михаил Юдин, Юрий Хвалов, Федор Тахтамыш и Евгений Губин возвращались уже самолетами.

— Обе колонны выходят через полчаса. Первая пойдет на побережье Охотского моря. Вторая — на Индигирку.

— Кто идет во второй?

— Хвалов — Тахтамыш. Башарин — Барыков.

— Я пойду с ними.

— Не возражаю. Счастливого пути.

За воротами Хандыгской автобазы Якутдортранса остаются мои провожатые: ее директор, Сергей Павлович Шамолин, и секретарь Томпонского райкома партии Анатолий Степанович Куприянов.

В нашей колонне четыре «Урала-375». Все с прицепами. Груз — контейнеры. Вес каждого автопоезда — 17 тонн. Если все будет нормально, весь путь — около 1500 километров — мы должны пройти за трое суток. Асы его проходят за тридцать часов. Но таких единицы. Юрий Хвалов, Федор Тахтамыш и Михаил Башарин относятся к ним. С Федором я знаком одиннадцать лет. В феврале 1963 года я вместе с ним шел от железнодорожной станции Большой Невер до Депутатского. Это 4 тысячи километров. Автоколонна из трех машин сумела их преодолеть в рекордно короткий срок — полтора месяца. Головными в той колонне шли Михаил Юдин и Евгений Губин. К сожалению, в этот раз я их так и не увидел. За двое суток до моего приезда оба ушли на Магадан.

Выехав из автобазы, наши машины расходятся в разные стороны, по домам. Прощание у всех короткое — через тридцать минут все собираются вновь у выезда из поселка. Теперь уже наша экипировка завершена полностью. В кабине каждого «Урала» — спальный мешок, консервы, термосы с горячим чаем, ружье, боеприпасы. Традиционный перекур на дорожку, и... в путь!

Первый перегон: Хандыга — метеостанция «Западная». Двести километров. Перегон относительно легкий. Мы выехали около шести часов вечера — ночью должны быть на станции.

Тайга начинается сразу же за поселком.Ярко-зеленые лиственницы и ели чередуются с непроходимыми болотами и лесными озерами, берега которых полыхают алыми полярными маками. Идиллическая картина, если бы не полчища комара и гнуса.

Первую сотню километров мы проходим за два часа. Дорога идет ровная, как стрела, с небольшим подъемом. Такой участок — единственный на всем протяжении трассы. Затем характер шоссе резко меняется. Все чаще и чаще попадаются знаки: «извилистая дорога», «закрытый поворот», «крутой подъем». С каждым пройденным километром становится прохладнее. Чувствуется дыхание приближающегося Верхоянского хребта. Наконец за очередным поворотом тайга расступается, и он открывается перед нами во всей своей красе и мощи, бесконечный, древний, как сама земля, улегшийся гигантским чудищем на протяжении нескольких тысяч километров. Он все ближе, ближе. Обдав обледеневшие хребты багровыми лучами, прячется за ним холодное ночное солнце. И вот уже перед нами только черное небо да уходящие в самое поднебесье суровые заснеженные пики.

Почти три сотни километров нам предстоит пройти через хребты и ущелья. «Урал» басом гудит на первой скорости. Мы начинаем карабкаться на перевал. У его подножия плакат: «Водитель, стой! Впереди прижим! Проверь тормоза!»

Через сто метров следующий: «Провоз пассажиров через прижим в кабине автомобиля категорически воспрещен. Это опасно для жизни!»

Это и в самом деле опасно. Представьте себе узкую полоску грунтового шоссе, проложенную взрывами по краю пропасти. Над этой полоской нависают кручи, высота которых исчисляется сотнями, а порой и тысячами метров. Наша машина идет буквально в нескольких сантиметрах от обрыва. Через определенные промежутки в горной породе вырублены ниши — разъезды. И через каждую сотню метров знак-предупреждение: «Опасно — обвал!», «Опасно — осыпь!»

А осыпи здесь постоянны. За миллионы лет под действием ветров, жгучих морозов и ливней породы Верхоянского хребта разрушились, искрошились. Порой достаточно привести в движение небольшой камешек, чтобы вызвать обвал.

А дорога ведет нас все выше и выше в горы. Причем петляет она похлестче Военно-Грузинской. Но если там широкий первоклассный асфальт, то здесь... Наконец последний крутой поворот, и мы взбираемся на первый перевал. Он не самый высокий и не самый опасный, но все равно Юрий Хвалов (я еду в его машине) облегченно вздыхает и, остановив «Урал», предлагает сделать перекур, пока остынет мотор.

До Якутии Хвалов работал испытателем на автозаводе. Считался одним из лучших. Любили его, уважали. Казалось бы, что еще нужно человеку? Но случилось так, что во время очередного отпуска поехал Хвалов с тремя своими лучшими друзьями поохотиться в Казахстан. Встретили там ребята якутских трассовиков, и... через месяц все четверо: Рафик Талипов, Николай Орлов, Александр Якимов и Юрий — уже оформлялись на работу в Якутию. Собирались друзья поработать на Севере год, а растянулся он у всех четверых уже на одиннадцать лет!

...Около часу ночи мы подъезжаем к дистанционному дорожно-ремонтному пункту Росомаха. Десяток домиков, бульдозер, трактор, крохотная электростанция.

Николай, мастер участка, не спит. Специально поджидает колонну. Во-первых, чтобы предупредить — за Прижимом (это тоже поселок дорожников) сегодня было два обвала. Их, правда, уже расчистили, но ехать там нужно поосторожнее, с оглядкой. А во-вторых, попросить патронов, ибо его запасы кончились, а пара медведей вот уже вторую ночь подряд бродит вокруг.

Николай считается одним из лучших дорожных мастеров на трассе. На его участке почти никогда не бывает дорожных происшествий. А вот фамилия у него несколько необычная — Божья Воля. Ну да он на нее не в обиде — не в фамилии счастье!

— Богатая фантазия у моей родительницы, видно, была, — добродушно улыбается Николай, и мы, отсыпав ему патронов, двигаемся дальше.

И вновь наш «Урал» начинает взбираться на новый перевал.

Белая ночь. Снежные пики. Причудливые силуэты скал, нависших над самой дорогой. Бездонная пропасть, уходящая из-под колес к далекой ленте горной речушки, гремящей по дну ущелья.

В четвертый раз я иду с автоколоннами по суровым якутским трассам. И каждый раз я вновь и вновь не перестаю восхищаться мужеством тех, кого таежники и золотоискатели нарекли именем «королей полярных дорог».

Но короли, как меня учили в школе, слово архаичное. И поэтому я бы лично предложил выдавать в ГАИ водителям Якутии не обычные удостоверения, а удостоверение «шофер особого класса».

Но там, где они водят свои машины, нет ни ГАИ, ни ОРУДа. Там есть только тайга и только тундра. И еще морозы. Под шестьдесят. И еще наледи.

Ведь что такое дороги Якутии?

По нашим понятиям, их не существует вообще. И каждый метр тех немногих, которые все-таки построены вопреки всем законам природы, стоит в десятки раз дороже любого европейского асфальта и бетона. Ибо все, что построено в Якутии, построено на вечной мерзлоте. И чтобы пробить дорогу Хандыга — Магадан, нужно было не только рубить в тайге просеки и рвать в горах скалы. Нужно было прежде всего каждый метр ее воздвигать, будто многоэтажное здание, из восьми-девяти бревенчатых накатов, между которыми ложились десятки кубометров твердых пород. И все равно каждое лето дорога оседает и ее приходится регулярно восстанавливать вновь.

Но и этих дорог в Якутии мало. Поэтому все основные транспортные перевозки здесь делаются только зимой. Жгучие полярные морозы уже в октябре — ноябре одевают непроходимые топи и болота в твердую, как железобетон, ледяную броню. По ним-то и прокладывают автоколонны свой путь.

В январе морозы бывают свыше шестидесяти градусов. За два часа стоянки скаты у машин замерзают так, что если ударить по баллону монтировкой, он разлетается, будто стеклянная игрушка. Поэтому после остановки 15—20 километров машины медленно идут на первой скорости и, как ни странно, разогревают резину. Устранение любой, пусть даже самой незначительной поломки на трассе превращается в нечто героическое. Засорившийся маслопровод в перчатках не прочистишь. Не поменяешь в варежках и спустивший баллон. И работают водители голыми руками с металлом, который сразу же прихватывает пальцы так, что поменять гаечный ключ можно с частью собственной кожи. Зимой на трассе каждая бытовая мелочь превращается в проблему. Казалось бы, чего проще — вскипятить чай. Но по пояс в снегу трудно ходить по тайге и собирать для костра валежник. Раньше в каждой машине водители устанавливали печку-буржуйку и возили с собой дрова. Сейчас буржуйки не нужны — в любой мороз в кабине тепло и так. Чай же можно вскипятить и на примусе. Но опять же только в кабине. Я сам был свидетелем, когда в пятидесятиградусный мороз на улице на раскаленный докрасна горящий примус ставился чайник и после двадцати минут непрерывного подогрева вода в нем все-таки постепенно покрывалась ледяной коркой.

Да и самой воды набрать тоже непросто. На чай еще куда ни шло — литр-другой можно натопить и на примусе. А пару ведер, чтобы залить в радиатор, — это уже посложнее. Вот и приходится на тех реках, что не промерзли до дна, делать лунку, наливать в нее бензин, поджигать и ждать, пока «прогорит» лед. Затем делать прорубь, которая схватывается прямо у тебя на глазах, и с ловкостью фокусника доставать оттуда самую обычную Н2О.

Сотни километров зимней трассы приходятся на замерзшие реки. Причем реки в Сибири, а в Якутии тем более, не чета нашим европейским. К примеру, ширина Лены местами вместе с притоками достигает 30 километров. И каждую зиму на перекатах, там, где глубина воды не более трех-пяти метров, реки перемерзают до дна, создавая естественную ледяную плотину. Под напором прибывающей воды лед перед этой природной дамбой в какой-то определенный момент взрывается, будто десятитонный фугас, и река устремляется поверху, образуя новый ледяной наст. Вот эта хитрая штука и называется наледью, глубина которой иногда достигает 8—10 метров. Заметить наледь очень трудно, а зачастую и практически невозможно. Лед на реках торосистый, покореженный. Ведь осенью быстрое течение до последних сил сопротивляется морозу, взламывая порой целые километры ледяного панциря.

Это очень страшно — видеть, как проваливается в наледь тяжелая грузовая машина. Хорошо, если маленькая глубина, а если большая? Но нет методов борьбы с этими чудовищными природными ловушками. Расположение перекатов каждый год меняется, наледи образовываются в самых неожиданных местах, а разведочные скважины через каждый десяток метров бурить на тысячекилометровой трассе бессмысленно.

И все-таки самое страшное на зимнике не наледи, а бураны. Они вызывают снежные лавины в горах, наметают огромные сугробы на реках, на открытых участках трассы. И «загорают» водители в тайге или в тундре, пока не улучшится погода и не пробьются к ним на выручку бульдозеры и тракторы. Хорошо еще, если на весь этот «курортный сезон» хватит запасов бензина. А если уж его не хватит, то остаются только собственная смекалка, костер да спальный мешок. Обычно рации нет. До жилья три-четыре сотни километров. В старой инструкции Якутдортранса было сказано, что в случае серьезной поломки на трассе водитель отвечает за груз и за машину только восемь часов. Затем он имеет право жечь кузов, скаты, груз — все, что есть под рукой, чтобы спасти себя. Гуманная инструкция. Только она была составлена человеком, плохо знающим характер якутских шоферов. За несколько десятков лет не известен ни один случай, когда кто-либо воспользовался бы ее добротой. Хотя приходилось «загорать» водителям и неделями и месяцами, и впроголодь, и в лютые холода.

...Только под утро мы добрались до труднодоступной метеостанции «Западная» на реке Восточная Хандыга. Она стоит в преддверии Полюса холода мира. После крепкого чая нас всех укладывают спать в одной из многочисленных комнат метеостанции. Но спим мы недолго. Через три часа Эдик Барыков играет побудку.

И вновь горы, прижимы, перевалы. Короткие остановки на отдых, сказочные пятнадцатиминутные рыбалки на горных ручьях, кишащих хариусом.

— А ты помнишь тот рейс? — спросил в одну из таких блаженных минут Федор Тахтамыш.

...Чудак, честное слово! Разве можно забыть дорогу длиной в четыре тысячи километров через Становой, Черский, Верхоянский и добрый десяток других хребтов. Дорогу через наледи Амги, Алдана, Лены, Колымы и Индигирки? Разве можно забыть, как идущая перед тобой машина Евгения Губина, хрупкого человека с застенчивыми глазами, в шестидесятиградусный мороз в одно мгновение уходит под лед почти по самые окна кабины? И как затем в течение суток ее вытаскивают два оставшихся ЗИЛа, рискующих провалиться тоже.

Как, все-таки вытащив и отбуксировав ее к берегу, водители раскладывают под ней костер, размораживая ледяной панцирь. Как затем два ЗИЛа тащат на буксире третий почти сотню километров, разогревая его.

...Машину Губина Тахтамыш и Юдин через три дня все-таки окончательно разогрели. Какого труда это им стоило, можно представить хотя бы по тому, что в Якутии двигатели грузовых автомобилей всю зиму, то есть девять месяцев, работают непрерывно днем и ночью. Стоит ли машина в автобазе, спит ли водитель в шоферской на трассе, двигатели работают. И иначе нельзя. Ибо если его заглушить, в машине заморозятся все без исключения системы, которые отогреть на трассе практически невозможно.

А потом, в 500 километрах от ближайшего жилья, у машины Тахтамыша вышел из строя коленвал. Помочь мы ему ничем не могли. А машину бросить он не мог, ибо вез груз пушнины на полтора миллиона рублей.

Мы оставили Федору весь возможный запас своего горючего, еды и боеприпасов и пошли дальше. Ведь рация автоколонне выдается только в особых случаях, а тот рейс был обычным.

Два месяца жил Тахтамыш один в тундре, пока не пришла к нему на помощь летучка.

...В диспетчерских Кюбюмы, Оймякона, Аркагалы и Артыка нас отметили в одни сутки.

И в каждой из них, поставив штамп в путевке, которая выдается одна на две машины, так как на трассу в одиночку не выпускают, диспетчеры сразу же садились за рацию и сообщали в Хандыгу: «Такие-то машины, пройдя такой-то участок, следуют дальше по маршруту».

Наконец в четыре часа ночи мы выходим на последнюю «финишную прямую» — двухсоткилометровый участок, идущий через перевалы Индигирского хребта.

Я смотрю на осунувшееся лицо Хвалова и невольно думаю о суровой, часто связанной с риском для жизни работе этих парней.

Первыми идут геологи. Вторыми — они. Любой таежный поселок, любой прииск — это их труд. Нашли алмазную трубку на месте сегодняшнего Мирного. Прошли с грузами по замерзшим рекам, ручьям и топям, через дикую тайгу, где еще не ступала нога человека, мощные тягачи. Ночуя месяцами в кабинах, порой питаясь только тем, что сбросят вертолеты, шли сотни километров неунывающие люди в замасленных полушубках. Шли, проклинали тайгу, начальство — все, что только можно было проклясть, божились, что это их последний рейс: «Приедем, и точка!» А приезжали, брали новые грузы и уходили в новый рейс к поселку Депутатскому, что стоит почти на самом берегу Ледовитого океана. Шли уже тысячи километров, уходя из дому в ноябре и возвращаясь в марте. И опять божились, что это их последний рейс, и опять возвращались и уходили в новый!

А в отпуске, где-нибудь на берегу Черного моря, они с гордостью говорят своим всезнающим и дошлым коллегам, что лучше и богаче их Якутии края нет и уж приятнее ездить месяцами по тайге, чем мотаться весь день по городу. И если им предлагали перебираться работать куда-нибудь поближе в центр, они в ответ только улыбались и разводили руками: «Не тот климат, брат. Не могу».

В. Пономарев

Магадан — Якутск

Деловая романтика

Да, экономику создают люди. Планы партии и правительства направлены на все более глубокое и всестороннее освоение Севера. А это невозможно без постоянного притока все новых и новых людей. Но и изменились наши возможности и потребности, знания и задачи, а природа осталась прежней. Суровой. Неблагоприятной. И поэтому огромное значение придается сейчас проблеме адаптации человека к условиям Севера. Среди освоителей Севера, пожалуй, как нигде, много молодежи. По путевкам комсомола туда едут и будут ехать. Чтобы работать! Да. Чтобы строить! Да. Но еще и чтобы жить. Учиться, отдыхать, растить детей. Минувшей осенью мне довелось быть в Магадане и встречаться там с людьми различных специальностей — психологами, демографами, архитекторами, экономистами И всех их. работающих, казалось бы. в разных сферах, объединял глубокий, я бы даже сказал, страстный интерес к одной проблеме: «Адаптация человека к условиям Крайнего Севера». Впечатления от бесед с ними — с директором Института биологических проблем Севера АН СССР В. Контримавичусом, с работником этого же института, научным сотрудником лаборатории «Адаптация человека» М Этлисом, с главным архитектором отдела гражданского строительства «Дальстройпроекта» В. Платоновым и многими другими, — а также собственные наблюдения послужили основой этого очерка.

На моем рабочем столе фотография: трое лыжников уходят в даль бесконечной, заснеженной, с легкими застругами равнины. Все они в добротных меховых костюмах, от пояса каждого тянется длинный ремень к тяжело груженной нарте. Их фигуры отбрасывают долгие нечеткие тени — такие тени могут быть только при очень низком и тусклом зимнем солнце... Загадочность этой фотографии — без текста, без названия, и я уж не помню, как попавшей ко мне, — заставляет работать воображение: кто эти путники, куда и откуда идут, какова их цель, почему не воспользовались собаками? И одно несомненно — это Север. Это Север, каким рисуют его себе ни разу не бывавшие там романтики, Север, по которому тоскуют ушедшие на заслуженный отдых полярные исследователи и воспевать экзотику которого в последнее время даже среди магаданских поэтов стало не модно. Поэты пишут о нем сдержанно, по-деловому, как бывалые северяне, которым все нипочем, а что касается специалистов — медиков, психологов, биологов, социологов, — то они все эти слова: пурга, мороз, полярная ночь, шторм, ураган, бездорожье, безграничность, одиночество и т. д. — объединили термином «экстремальные условия» и говорят о Севере с помощью таблиц, математических расчетов.

Да и Север в наши дни — не надо специально изучать его, чтобы знать это, — давно уже не такой, не только такой, как на описанной фотографии. Города, поселки, прииски, многосоткилометровые трассы, морские порты, угольные шахты... На фоне заснеженных сопок высятся заводские трубы, а тундру и тайгу пересекают линии электропередачи. Уходишь все дальше от поселка, бредешь по тундре много дней, не видя ни жилищ, ни следов их, и, когда тебе начинает казаться, что наконец-то ты достиг мест, где не ступала нога человека, видишь вдруг бочку с соляркой. И на Севере возникла проблема если не «неволи душных городов», о которой поминал еще Пушкин, то неволи скученных поселков, тесных, неблагоустроенных жилищ, где человеку приходится проводить большую часть времени, проблема вынужденного общения в течение многих дней, месяцев, лет с одними и теми же людьми. Учесть при этом, что Север вовсе не «край сильных», как это принято писать на плакатах, исключительно мужественных людей, но людей вполне обыкновенных, точно таких, какие живут и на западе, и на юге, и в средней полосе. И вот, бытовые условия, которые психологи сочли бы неблагоприятными и для существования в средней полосе, накладываются, взаимодействуют с другими неблагоприятными — природными. Взаимодействие это не простое, в определении суммы всех этих разнообразных влияний на человека нельзя, мне кажется, ограничиться знаком сложения, в чем-то они могут и уравновешивать, взаимоуничтожать друг друга.

Автору этих строк приходилось бывать на маленькой полярной станции на берегу океана, при маяке. Жили здесь четыре человека: начальник, он же радист, другой радист, электрик, механик. Все неплохие специалисты, хорошие люди. От настоящей Большой земли станцию отделяли тысячи километров — я говорю, «от настоящей», потому что в этих условиях и ближайший поселочек казался полярникам «большой» землей. Однако и до него десятки километров сопок, двухметровых снегов, ледяных ущелий... Летом мимо станции проходили корабли. Заканчивалась короткая навигация, и начиналась жизнь в условиях почти полной изоляции, если не считать радио, весьма нерегулярной почты, случайно завернувшего охотника. Десяток раз прокрученный фильм, неизменная обстановка, знакомые до последней черточки лица. Наперед известно, кто что скажет и кто что ответит. Один из полярников показывал мне свой дневник. Записи в нем были лаконичны: «Сегодня не сказал ни слова», «Сегодня сказал с Васильичем четыре слова». Как говорят психологи, «сенсорный голод». Чрезмерно обостряется внимание к мелочам, накапливается раздражительность, которая разряжается в неожиданные вспышки по ничтожному поводу...

Трудно сказать, во что бы вылились отношения этих людей, если бы они были помещены в подобные условия искусственно, скажем в той же средней полосе, и если бы к этим условиям добавить еще бездеятельность. Но Север не дает бездельничать. То заметет пургой вход на станцию, то свалившимся со скалы камнем выбьет окно и весь коридор занесет снегом. То решат зимовщики оборудовать в сушилке ванную комнату, то устроить ледник, чтобы летом хранить добытое на охоте мясо... Это тот случай, когда минус на минус, одни экстремальные условия в сочетании с другими дают плюс. Эти люди не подбирались заранее по принципу «психологической совместимости», просто у каждого из них был опыт жизни на Севере, опыт зимовок и была также совместная работа. По окончании зимовки, то есть двух с половиной лет, проведенных на станции, полярники, разъехавшись, вспоминали о своей жизни там и друг о друге с большим теплом.

И сейчас по Северу в таких же или почти таких условиях живут и работают (и долго еще будут работать) множество людей — в экспедициях, артелях, бригадах, тех же полярных станциях. Условия эти, конечно, далеки от тех, которые в свое время были описаны Джеком Лондоном, — помните, верно, как два незадачливых аргонавта, пустившихся за «золотым руном», два «никудышника», вынужденные зазимовать в маленькой хижине, в конце концов возненавидели и убили друг друга. Современные условия, конечно, несравненно лучше, да и люди в массе другие, гораздо сильнее, культурнее, разностороннее, а главное, с заложенным в них с детства чувством коллективизма, товарищества. Но тем не менее изучение психологии отдельного человека и малых групп в условиях относительной изоляции остается одной из важных проблем в осуществлении программы адаптации человека к Крайнему Северу.

Причем, разумеется, исследователи, работающие в этом направлении, учитывают, что психическая деятельность человека во многом определяется протекающими в нем физиологическими процессами. Холод, недостаточность ультрафиолетовой радиации во время долгой полярной ночи и, наоборот, избыток ее в период полярного дня, тяжелый аэродинамический режим, ограниченность витаминов в пище — все это, естественно, вызывает значительные отклонения в человеческом организме, особенно в начальный момент жизни в Заполярье. Изменяется давление, деятельность сердца и легких, увеличивается кислородная емкость крови и скорость ее обращения, повышается содержание гемоглобина. Это результат приспособительных реакций организма. А что касается субъективных ощущений, человек может начать жаловаться на головные боли, головокружение, одышку, общую слабость... И это тоже требует тщательного изучения, чтобы можно было эффективно влиять на физиологические процессы адаптации...

Таким образом, вполне возможно, что из тех троих на фотографии один врач, другой психолог. И итогом их путешествия будет, например, статья: «Адаптационная работа человеческого организма в Арктике в условиях изоляции и полярной ночи»...

И все-таки романтический, пионерный период освоения Севера миновал. Миновал как-то неожиданно быстро даже для людей, которые сами были первопроходцами. Там, где всего лет пятнадцать-двадцать назад стояли их палатки и наспех срубленные зимовья, выросли промышленные поселки с населением в тысячи и десятки тысяч человек. В условиях Крайнего Севера такой поселок очень сложный социальный организм. Здесь и те самые первопроходцы, что ставили первые палатки, и те, кто приехал в поселок позже, но до этого много лет проработал в таком же северном поселке. Они ветераны, для них скорее будет проблемой отвыкать от Севера, чем привыкать к нему. Здесь и те, кто работает на Севере лет по пять-десять, тоже довольно стабильная группа. Наконец, те, кто не так давно прибыл с материка, никогда прежде не видав Севера.

Одни из них ехали с твердым намерением работать, для других же цель была прежде всего покинуть родные места (результат семейных, трудовых, правовых и прочих конфликтов), забраться куда подальше, куда глаза глядят. Кто-то приехал с семьей или уже здесь обзавелся ею, и детишки растут, коренные северяне, а у кого-то семья осталась на материке. Один москвич, другой иркутянин — это тоже имеет значение.

А кроме того, масса других факторов: новые формы и принципы организации труда, может быть, и вынужденная перемена специальности, затруднения с жильем и прочая бытовая неустроенность, непривычные нормы общения с людьми, даже непривычные пропорции городского и природного ландшафта — все это в дополнение к климату тоже экстремальные условия. И главная роль в освоении, обживании Севера принадлежит сейчас вот таким поселкам, таким коллективам. Поэтому и первая задача психологов, демографов, психогигиенистов — изучение закономерностей, действующих в таких относительно больших группах населения, изучение адаптации человека к северной природе не наедине с ней, а в условиях поселка и города.

img jpg="jpg" p=""/ <="">

«Никто не приезжает на Север с намерением остаться здесь навсегда, — сказал мне один магаданский специалист, давно занимающийся проблемами народонаселения и трудовых ресурсов. — Но многие остаются. Необходимо, чтобы их было больше, а для этого им надо помочь».

Но что значит помочь людям закрепиться на Севере?

Это значит создать для них условия не только подобные тем, в каких они жили раньше, но в некоторых отношениях и лучшие. Чтобы компенсировать то, чего устранить нельзя: суровый климат, удаленность от центральных районов и т. д. Сейчас, например, заходишь в квартиру северянина в новом блочном или крупнопанельном доме и не подумав, хвалишь: «Совсем как на материке!» А жилье северянину, безусловно, нужно лучшее, чем на материке. В крохотной его передней зимой такое обилие шуб, унтов, валенок, меховых брюк, что еле протиснешься. Вдобавок к водяному отоплению на кухне у него плита, значит нужно где-то хранить дрова и уголь. Продукты он привык закупать оптом — в другой раз можно и не достать, или погода такая, что идти не захочешь, — их тоже где-то нужно держать. Так появляется напротив современного дома шеренга дощатых сараев... Если в тихую погоду форточку в квартире открыть, то в пургу можно и не закрыть — лучше уж заклеить окна, замазать с осени наглухо. Нужно проветрить — открывают дверь на лестницу. Открыл и сосед — растекаются по подъезду, перемешиваются запахи кухонь. Вот вам и романтика!

И не только жилье — клубы, библиотеки, школы, детские сады, спортивные комплексы — все должно быть просторно, комфортно, не стандартно, со вкусом оформлено, прекрасно оборудовано! Некогда в освоении Севера немалую службу сослужили аэросани. Сейчас социально и экономически столь же целесообразны читальные залы и бассейны.

Тот мой знакомый магаданский специалист сказал: «Некоторые до сих пор полагают, что на Чукотке живут в основном медведи. Но простое сравнение. В среднем по стране из тысячи человек имеют высшее образование 170. А среди «медведей», — тут он иронически усмехнулся, — среди тысячи «медведей» с высшим образованием — 265! Причем большинство «медведей» в расцвете сил, не старше тридцати пяти лет! Вот и сделайте выводы, что нужно, чтобы они адаптировались к Северу...»

Одним из наиболее действенных способов ускорения адаптации человека к Северу является строительство новых, специфически северных городов. Давно ведутся споры, каким быть этому городу. Несколько лет назад в печати промелькнуло сообщение, что группа архитекторов и инженеров Западной Германии разработала проект арктического города под надувной крышей. Вначале закладывается кольцевой фундамент, на нем крепится пленка и купол надувается воздухом. Затем обычным образом строится город. Диаметр купола 2 километра, высота 240 метров. В таком городе смогут проживать от 15 до 45 тысяч жителей. Оболочка настолько прочна, что легко выдерживает сильные бури. Под куполом во время полярной ночи будет медленно вращаться мощный источник «дневного света». Холодный воздух, постоянно накачиваемый под купол, будет подогреваться. Энергию даст атомная станция...

Есть и другие проекты «закрытых» городов, смысл которых один — полностью изолировать человека от якобы враждебной природы, воссоздать для него привычный, климат, сделать его жизнь в суровых краях максимально комфортной. По ту сторону — вечный холод, мрак, ледяная пустыня, по эту — много света, пальмы, апельсиновые деревья в кадках. Мечта вполне понятная! Существует и противоположная точка зрения — строить на Севере, как и везде, обычные, «открытые» города, отличающиеся от материковых разве что более теплыми домами.

Есть сторонники третьего, «полузакрытого», варианта.

Соблазнительна доставшаяся нам в наследство от научно-фантастических романов мечта о субтропическом микрорае во льдах, но она не учитывает многих социальных и психологических особенностей человека. Замкнутый город-дом, «большая гостиница», не только не ускорит адаптацию человека к Северу, но полностью прекратит этот процесс, пресечет самую естественную и древнюю, самую необходимую связь человека — связь с природой. Маленький уединенный оазис комфорта, как ни странно, только подчеркнет оторванность, удаленность от центральных районов, неизбежно вызовет у человека ощущение временности существования здесь, в дальних краях. Лозунгом магаданских архитекторов-градостроителей, сторонников этого варианта, можно считать: «Не изоляция, а разумная защита». Более того: «Союз с природой».

Это города, в которых не увидишь привычных взору широких магистралей, больших центральных площадей. Дома стоят уютными, компактными группами (они называются криптоклиматическими) под прикрытием большого ветрозащитного здания. Учтена солнечная ориентация, что позволяет создать внутри таких групп инсолируемые пространства, а попросту сказать, дворы с более высокой температурой, чем в окрестностях, за счет отражения лучей солнца от стен домов. Причем отдельные группы домов не изолированы, они связаны между собой естественным центром — главной улицей, где находятся различные обслуживающие учреждения: магазины, кинотеатр, ресторан, почта и т. д.

В городе на случай плохой погоды есть закрытые переходы — крытые галереи на уровне второго этажа, чтобы можно было под ними пройти и проехать. Но жителя северного города нужно как можно чаще «выводить» на улицу (магаданские психологи даже говорят «выталкивать»), поэтому самые короткие пешеходные маршруты все-таки открытые, хотя и они по возможности защищены от ветра. Город должен гармонировать с окружающим ландшафтом. Он должен быть спроектирован как единое целое и в то же время иметь возможность при необходимости расширяться, не нарушая этого гармонического единства. Если в центральных, освоенных районах чрезмерная урбанизация, по наблюдениям психологов, оказывает подчас отрицательное воздействие на человека (многие, наверное, помнят «анкету долголетия» американского ученого Р. Коллинза: «Маленький город — прибавьте 3—5 лет жизни, большой город — отнимите 2 года»), то на Крайнем Севере подчеркнутый городской вид дома в маленьком приисковом поселочке способствует, оказывается, скорейшей адаптации его жителей. Здесь невозможно перечислить все принципы, которыми руководствуются проектировщики северных городов, важно выделить один главный, существенный для темы этого очерка: архитектура поставила себе целью своими средствами помочь человеку ощутить себя на Севере как дома, вызвать в нем желание жить здесь постоянно.

Есть ли сейчас в Магаданской области такие поселки и города? Увы, пока нет! Пока есть только проекты: поселка Депутатский, города Анадырь-2, поселка Усть-Нера (для Якутии, но также спроектированного архитекторами «Дальстройпроекта»), в которых последовательно развивались и совершенствовались все эти градостроительные идеи. Осуществление этих проектов — дело будущего.

И тут возникает естественный вопрос: что же, живя в неприспособленных специально домах, не ведая пока о подготавливаемых для него психологами рецептах адаптации, человек на Севере в настоящее время так уж беспомощен, так уж сильно претерпевает от «враждебной» природы?

Оказывается, нет, оказывается, что не человека от природы, а уже природу Севера надо защищать от слишком активного вторжения человека! Из Магаданского аэропорта я со странным смешанным чувством еду по знакомой дороге в город. Во-первых, это радость от очередной встречи с Магаданом. Во-вторых, ощущение, что этот кусочек трассы — начало великого пути на Колыму, памятник колоссальнейшим человеческим усилиям.

И еще я вижу голые безлесные сопки, с ободранными бульдозером склонами, широкую сквозящую долину с редким чахлым кустарником и одиночными лиственницами и знаю, что такие же голые каменные сопки стоят и вокруг Магадана. Раньше здесь была тайга. Попадая на прииски, не можешь не заметить горы перевороченной земли и камней, вечно мутные от промывки ручьи и речки. В рабочих поселках, окруженных тайгой, идешь по пыльным, лишенным единого кустика улицам. Пролетая на самолете, видишь поредевшие от пожаров и рубок леса. Если летишь над летней тундрой, обращаешь внимание на ровные темные линии, то прямые, то петляющие, будто проведенные широким плакатным пером. Это, может быть, всего один раз, может быть, несколько лет назад прошел вездеход или протащился трактор с санями... Все это наблюдения, доступные каждому, но существуют еще наблюдения и точные подсчеты специалистов: какой трудновосполнимый урон наносит рыбе, морскому и лесному зверю нерациональный их промысел, какой ущерб причиняют браконьеры и так далее. До сих пор в Магаданской области нет ни одного заповедника, в то время как на вдвое меньшей по территории Аляске их несколько. А ведь ландшафты и биоценозы, то есть сообщества растений и животных Севера, тем уязвимее, тем более страдают от разрушения, что на их восстановление, в отличие от юга или средней полосы, может уйти не один десяток и даже сотня лет!

Такое отношение к природе во многом следствие все того же ощущения временности жизни на Севере. Когда человек почувствовал бы себя не просто приехавшим издалека и на время «покорителем» Севера, а настроился бы жить здесь постоянно, то и стремление «покорять» у него исчезло бы, а возникло бы желание любить и охранять, как любят и охраняют свой дом. Недаром термин экология, обозначающий науку о взаимоотношениях организма и среды, включает в себя греческое слово «экос», что значит «дом», «родина». Поэтому и процесс адаптации человека к Северу не должен сводиться только к пассивному привыканию, приспособлению или, наоборот, к решительному подчинению природы, но к заключению с ней дружественного союза. Ведь не надо скрупулезных социологических исследований, чтобы утверждать, что не только блага цивилизации влекут человека, но в равной, а может, и в большей степени и первозданность, и дикость природы, и особенно хорошо это чувствуют те, кто живет на Севере. Как, например, сказали об этом известные датские путешественники и исследователи Арктики Петер Фрейхен и Финн Саломонсен в своей прекрасной книге «Когда уходят льды»: «Людям, побывавшим в Арктике, всегда хочется туда вернуться. Они не находят себе покоя и готовы многим пожертвовать, только бы еще раз бросить взгляд на полярные льды. Арктика прочно завоевывает их сердца. В чем же кроется ее обаяние? Не в том ли, что здесь можно ближе подойти к сокровенным тайнам природы, а следовательно, и жизни человека! Арктический пейзаж прост и ясен. Все лишнее, все ненужное исключено. Нет ни деревьев, ни домов, не слышно шума; иногда пройдешь десятки миль и не встретишь признаков человеческого существования. Один во всем мире, наедине со своими мыслями, человек сливается с окружающей природой, слышит биение ее сердца... и ощущает всю полноту своего бытия».

Так что, если вернуться к тем трем путникам, с которых я начал этот рассказ, то более всего я склонен представлять, что это просто друзья, ушедшие из надоевшего поселка на выходные дни. Февраль, на юге показалось краешком солнце, и они решили это дело отпраздновать. Остановятся на ночлег, укрепят палатку. Заберутся внутрь, разожгут примус, станет тепло. Откроют положенное на ужин количество банок, напьются чаю. Залезут в спальные мешки, поговорят перед сном, покурят, помолчат, ощутят «всю полноту своего бытия». И спать. А над палаткой северное сияние в виде широких, свивающихся лент, какие с многозначительным латинским изречением помещали на старинных гравюрах. Например: «Natura naturans — et natura naturata»» — «Природа творящая и сотворенная». Хорошо!..

Борис Василевский

(обратно)

Джек Коуп. Обет молчания

Он появился из тумана у ступенек веранды уже в сумерках. Фермер соскребал грязь с ботинок об острую железную скобу и не спеша повернулся, заслышав мягкие шаги по влажной земле. Когда глаза их встретились, зулус поднял правую руку в церемонном приветствии и сурово произнес:

— Инкосана...

На зулусе была старая военная шинель из хаки, потемневшая от грязи, подол которой лохмотьями болтался вокруг голых икр, левой рукой он волочил за собой нобкерри (1 Нобкерри (африкаанс) — палица, дубинка с больших тяжелым набалдашником.), посох и небольшую ветку дикой оливы с увядшими тускло-зелеными листьями. Рядом с ним с узелком стоял босоногий мальчик, по внешнему виду которого можно было безошибочно установить, что это сын зулуса. Отец больше не произнес ни слова, вежливо дожидаясь, пока белый человек узнает его или спросит, кто он такой.

Фермер поглядывал то на отца, то на сына, и его внезапно озарило: из мрака тридцати прошедших лет всплыло в памяти красивое юношеское лицо.

— Ха, да это же Матан! Я узнал тебя!

Зулус быстро поднял голову и расцвел в улыбке. Сверкнули белые зубы, на какое-то мгновение смягчились тяжелые черты лица.

— Ты из тех людей, инкосана, кто редко ошибается.

— Я бы этого не сказал.

— Ты с возрастом стал больше похож на отца, и его голос вновь заговорил в тебе. Но я вижу у тебя шрам...

Белый пробежал пальцами по шраму, который начинался от уголка глаза и исчезал в волосах.

— Это меня пулей задело во время войны. Уже хоронить собирались.

— Вместо этого ты похоронил своих врагов, — сказал Матан. — Нет большей чести для мужчины, чем следы битвы на лице.

— Я бы этого не сказал, — повторил фермер. — Постой-ка, ты ведь с дороги, замерз и обессилел. Поди согрейся и поешь немного. Поговорим после.

— Нет, сначала я хочу сказать тебе, инкосана, я пришел сюда, чтобы забрать домой моего отца.

— Что? Что?.. — За быстрыми вопросами фермер старался скрыть свое удивление. — Ведь он лежит здесь, в могиле, уже тридцать лет.

— Я пришел за его духом...

После ужина жена фермера сидела в кладовой при кухне и упаковывала яйца на, продажу. Зашел ее муж что-то выяснить, и в тот же момент в дверях кухни появился Матан. Нобкерри и палку он оставил, но по-прежнему держал в руке ветку дикой оливы. При ярком свете его лицо казалось высеченным из гранита, и лишь лихорадочно блестевшие черные глаза были живыми на этом лице. За ним появился мальчонка в лохмотьях.

— Входи, входи, Матан, — сказал фермер и повернулся к жене: — Это тот человек.

Зулус церемонно приветствовал его жену. Вошел в круг света и присел на корточки. Фермер начал расспрашивать его о жизни, о семье. Матану стало явно не по себе — он несколько раз провел рукой по глазам.

Да, он жил во многих местах с тех пор, как покинул Долину Колючих Кустов. Сейчас он живет у реки Сулузи. Там у него сад; только нет ни быков, ни плуга, чтобы обрабатывать землю.

— А семья? — повторил фермер, думая о своих ребятишках, уютно посапывающих сейчас в кроватках. Он снова взглянул на Матана и увидел, как дрогнули жесткие губы зулуса, и был потрясен, заметив слезы в глубоко запавших горящих глазах.

— Вот вся моя семья, — зулус ткнул костлявым пальцем в сторону сына. — Всех других я потерял. Двух сыновей и дочь. И жену потерял. Но один вот этот остался, и теперь у меня есть место, где жить и откуда я могу через реку Сулузи видеть место, где стоял корааль моего отца.

— О, так ты живешь у Дунка?

— Да, у Дунка.

— Почему ты не пришел ко мне? Я дал бы тебе место там, где когда-то стояли хижины твоего отца, и позволил бы снова обрабатывать его землю. Всю ту, что ты оставил, когда ушел.

Матан раздумывал, как ответить, потом откашлялся и сказал:

— Я еще не готов. Сейчас я делаю то, что велит мне сердце. Я достиг зрелости — возраста моего отца, когда он работал на вас...

— Я хорошо помню Макофина. И помню тот ужасный случай. Я побежал за доктором, и мы скакали на лошадях ночью...

— Инкосана, его переехала длинная красная телега. Я как раз шел за отцом, а он нес кнут. Он поскользнулся, когда ставил ногу на дышло, и упал под колеса. Быки протащили телегу, полную навоза, по всему телу. Я сам вытаскивал его из-под колес, моего отца. Он уже был не жилец — я увидел сразу.

— Он даже не крикнул.

— Ночью он кончился. Наши похоронили его здесь. Инкосана, сын своего отца, подумай и о моем. Вот уже тридцать лет он лежит здесь, под холодными деревьями, в лесу. Он остался тогда один, потому что я не мог больше быть тогда здесь, рядом с той длинной красной телегой, которую прозвали «Нечистая сила», рядом с теми треккерскими быками, которые убили моего отца. И я ушел скитаться... Я работал и на золотых приисках, и на сахарных плантациях. Я женился и стал жить на одном месте с моей Нтулис. Но где бы я ни был, дьявол всюду преследует меня... Дьявол всюду преследует меня, — повторил он глухо после небольшой паузы. — Родился сын, и я очень обрадовался, потом снова сын и снова сын. Я подумал, что нечистый оставил меня. Но первенец вдруг начал хиреть и чахнуть. Превратился в тонкий прутик и умер. Тогда я собрал пожитки и погнал своих волов подальше, но он снова шел за мной по пятам... Да что там говорить? Теперь вот остался только с этим мальчонкой.

Зулус оглянулся, ища глазами сына, и увидел его в кухне — тот пританцовывал перед очагом.

— Трудный мальчик, непоседа и шалун. Чуть дашь подзатыльник — сразу в слезы. А через минуту снова мурлычет что-то и приплясывает.

Зулус отвернулся, пожав плечами, и. как бы продолжая мысль, добавил:

— Вот я и пришел сюда за отцом.

Фермер с женой напряженно ждали продолжения. И он продолжал, запинаясь на каждом слове. Он ходил к человеку, который разбирается в таких делах. Тот заставил его стучать по земле и разбрасывать кости. Это был исангома — колдун. Исангома сказал, что дьявола напустил Макофин, отец Матана, потому что он лежит один, под холодными дрожащими деревьями, в двух днях пути от дома, в Долине Колючих Кустов. Ведь там паслись его стада и колосились его злаки, там солнце опаляло его кожу. Исангома варил волшебное снадобье и окунал ветку оливы в свой колдовской горшок. Потом сказал: «Посиди ночь у могилы. Дух Макофина вылезет из нее и опустится на ветку оливы. Ты должен привезти духа домой и похоронить его здесь. Только вези его, не сказав ни слова в пути, в полном молчании. И тогда мир вернется к тебе и к твоей семье. Но если будет сказано хоть одно слово, дух возмутится и возвратится назад, в свою холодную могилу».

Зулус поднял ветку дикой оливы.

— Вот на ней я увезу домой отца.

Фермер переглянулся с женой...

Матан не смотрел на них: не потому, что они, вероятно, презирали колдунов, или из-за боязни, что ежи ему не поверят, — самая большая опасность была в его собственномсомнении. Он вытащил табакерку, и руки его дрожали, пока он открывал ее и доставал щепотку табака. Потом он прокашлялся, сглотнул комок и успокоился — теперь он мог понятнее изложить цель своего приезда.

Наверно, это выше человеческих сил проделать такое путешествие, не вымолвив ни слова. Его губы могут сами раздвинуться во сне, или машинально он скажет что-нибудь попутчику или сыну, который может позабыть, как нужно себя вести. Вот если бы возвратиться домой на грузовике... Короче говоря, было бы очень хорошо, если бы фермер помог ему вернуться домой с сыном и с духом отца.

В большом нетерпении он ждал ответа и, чтобы занять время, взял из табакерки еще щепотку. Он слышал, как сын напевает что-то под нос в соседней комнате, а фермер с женой переговариваются на своем языке. Потом женщина спросила:

— Матан, ты заплатил исангоме?

— Таков обычай, — пробормотал он, чуть не рассердившись за такой вопрос.

— И сколько ты ему заплатил?

— Корову, — кратко ответил зулус и потом добавил: — Последнюю.

— А ты и вправду в это веришь?

От этого вопроса у него мурашки забегали по коже — это был вопрос, который давно терзал его самого.

— А что мне остается делать, инкосана?

— Не знаю. Я не знала твоего отца так, как мой муж, но ты не боишься, что дух отца пойдет за дьяволом, а не за тобой? Ты же не хочешь, чтобы дьявол добрался до последнего твоего сына?

— Пусть будет как будет! — сказал он с неожиданной яростью.

Она хотела говорить еще, такая спокойная, уверенная в своей правоте и доброжелательная, ради того только, чтобы просветить невежественного зулуса. Но муж положил ей руку на плечо.

— Матан, я не собираюсь в Долину Колючих Кустов. Мой грузовик сломан, стоит на ремонте. Но ты можешь поехать утром с фургонам, а от перекрестка на молоковозе доберешься до станции. И дальше поездом в Долину Колючих Кустов. А там дом близко...

Зулус отвел глаза, не промолвив ни слова. У него было несколько шиллингов, завернутых в тряпочку, и проезд по железной дороге отберет все до пенни. Сын в это время подошел к двери. Он услышал, какой план предложил фермер, и стал подпрыгивать в восторге, когда представил себе поездку в машине с молоком, а потом на поезде — это так здорово! Матан поднялся, не меняя напряженной позы, попрощался с белыми и вышел, положив одну руку на плечо сына, а в другой нес ветку, с которой не расставался с тех пор, как покинул свой дом.

— Ну что ты будешь с ним делать... Господи, какой бред! — проговорила жена фермера.

— Знаешь, меня всегда охватывает какое-то странное чувство у могилы Макофина, — сказал ее муж. — Я вспоминаю, как его хоронили. Зашили в скрюченном виде в одеяло, положили ему еду в горшки, нобкерри и ассагай. Макофин был воин хоть куда, они живого боялись его как огня, а мертвого и того пуще. Рабочие будут рады, если Матан заберет дух старика домой. Они тоже не любят эту могилу в лесу.

— Он выглядит таким больным, — сказала жена. — Свирепый и какой-то измученный, правда? Будто загнанный конь.

Фермер только глянул на нее и пожал плечами. Его способ общения с зулусами состоял в том, чтобы не сталкиваться с ними лбами там, где можно не сталкиваться, и не затыкать им глотку, когда они кричат.

«Зря она задала Maтану этот вопрос», — подумал он.

Матан шел впотьмах от дома белых, и рука его все еще лежала на плече сына. Луна то пряталась, то выглядывала из-за туч, дул холодный и сырой ветер. Проходя мимо открытого сарая, он заглянул в него и увидел телегу-фургон. На ферме уже были в ходу тракторы и автомобили, но старый треккерский фургон оставался; он врос в землю мощными, окованными железом ободами и снова готов был выкатиться и совершить свой фатальный путь. «Нечистая сила»... Зулус миновал сарай, с ужасом заглядывая в мрачный его зев, и ничего не произнес, только прислушался к болтовне сына, который рассказывал что-то о вкусной еде, какую ему дали на кухне.

У бараков Матан присел к людям, сгрудившимся вокруг костра. С его появлением они приумолкли. Предложили ему еды и сами продолжали есть, окуная чистые пальцы в черные чугунные горшки — они были похожи на нахохлившихся при появлении коршуна петушков. Мальчик, ничего не подозревая, подсел к горшку и начал жадно вылавливать горячие и дымящиеся зерна кукурузы, куски картофеля и сладкой тыквы.

Матан ничего не ел и ничего не говорил. Он присел на отполированный чурбак и наклонился к прыгающим языкам пламени. Он старался поглубже запрятать оливковую ветвь, зарыть ее в складках шинели. Потом распахнул шинель и подставил костистую грудь теплу костра. С шеи на черной бечевке свешивался амулет из звериной кожи, а в мочке уха в виде серьги торчал талисман: рожок маленькой антилопы. Его отталкивающее, изборожденное глубокими морщинами лицо блестело, как кусок отполированного дерева. Некоторые из едоков вставали и уходили, и он бросал им вслед из-под тяжело нависших бровей дикие и отчаянные взгляды.

Он подождал еще немного, оттягивая момент, когда нужно идти в ночной лес, и поглядывая на сына, который был еще весь во власти горшка с едой. Когда мальчик, неспособный проглотить больше ни кусочка, отвалился от горшка с натянутым, как барабан, животом, Матам отрывисто приказал ему идти спать к мальчикам. Малышу бросили несколько чистых мешков из-под зерна, из которых он сделал себе постель на глиняном полу, и потом завернулся, подобно маленькой мумии, с головы до ног в одеяло.

Подавив вздох, Матан встал и плотно застегнул шинель на все пуговицы. Вооружился нобкерри и палкой. Остальные притворились, что не видят, как он уходит. Дальними тропинками прошел он через поля кукурузы, молодой кормовой капусты и турнепса. Ближе к лесу плато переходило в низменность. Луна светила слабо, и среди деревьев тьма стала такой густой, что, казалось, через нее нужно пробиваться. Часто он терял тропу, и приходилось искать ее ощупью, натыкаясь на корни деревьев и чувствуя, как вокруг шеи обвиваются ползучие растения.

Он знал, где находится могила, и, чем ближе к ней, тем медленнее становился его шаг. Он напрягал глаза, надеясь уловить какие-либо отблески света. Слабый шорох пробежал по верхушкам деревьев, он ощутил холод на лице и понял, что начался дождь. Большие капли разбрызгивались о его голову и сползали на шею. Когда он очутился у могилы, то тьма вокруг него как бы раздвинулась.

Он сунул оливковую ветвь и палки под мышку и не без труда — руки дрожали — зажег спичку. В один миг пламя отодвинуло тени в глубь леса, и осветило пирамидку из камней и земли, под которой был похоронен отец. Прежде чем спичка потухла, он разглядел зеленый мох и траву на могильном холме и длинные бороды лишайника, свисающие с деревьев; кольцо камней, окружавших основание холма, уже вросло наполовину в зеленую могилу. Сырое, безотрадное и безмолвное место, и дух, любого зарытого здесь, под корнями этих деревьев, человека будет чувствовать себя ужасно и корчиться от удушья. Но правильно, ли он поступает? Снова это началось... У отцовской могилы сомнение само пришло к нему и холодным обручем сжало лоб и виски.

Он постоял некоторое время... Не надо думать об этом. Он должен поступить так, как сказал колдун, в точности как он велел, это последняя надежда. Что ему еще остается делать? К нему снова вернется здоровье, скот опять заполнит его крааль, а его сын, как молодой кукурузный стебель, будет тянуться к солнцу. А если белые правы?.. Могут быть две правды?

Он попытался освободиться от когтей темноты — выпрямил спину и поднял голову.

— Отец, я здесь, — произнес он. Дышать сразу стало спокойнее, и он начал готовиться к ночному бдению. Продвинулся вперед, сандалией нащупывая могильный камень, потом зажег еще спичку и, неся ее в согнутой ладони, добрался до ближайшего дерева. Здесь он уселся, приклонившись к мшистым корням, укрыл колени шинелью и взял в руку оливковую ветвь. Вздохнул и что-то пробормотал. Он почувствовал бы себя намного лучше, если бы кто-нибудь разделил с ним это ночное дежурство: хоть карликовая антилопа или буйвол, или хотя бы заяц. Но это было одинокое место с нехоженой тропой. Домашний скот, как правило, его обходил, а ночью пугливые обитатели деревьев стрелой летели отсюда, напутанные кашлем леопарда. А он не возражал бы сейчас и против леопарда.

Кажется, потеплело. Облака раздвинулись, и сквозь кроны деревьев на поляну просочился лунный свет. Теперь можно было различить очертания могильного холма, а за ним черноту ночи прочерчивали бледные полосы — они вроде бы двигались, хотя он знал, что это раскачиваются стволы деревьев.

Холод и дождь — дождь и холод: никогда они не кончатся в этом бесплодном хайвельде (1 Хайвельд — нагорная степь в Южной Африке.).

— Отец, я оставил тебя много дней назад, — сказал он хриплым голосом. Ответом явился раскат грома. Он подождал, не переставая думать об отце, и снова заговорил: — Отец мой, Макофин, сын Поли, почему ты явился как вор и отобрал все у меня? Такого раньше не было. Ты был отважным воином, принадлежал к великому роду, и твое слово уважали. Может, тебе дали с собой в дорогу слишком мало еды и тебе пришлось есть кузнечиков на этом голом холме? Отец, если ты погубишь меня и моего последнего сына, кто останется, чтобы молиться о тебе и утешать тебя? В чей дом ты вернешься после своего путешествия — когда захочешь снова увидеть солнце?.. — словно заклинание твердил он, а голос крови требовал какого-нибудь знака из могилы; и потому, что этого знака не было, он почувствовал себя опустошенным и разбитым.

Молнии мелькали бледными всплесками среди деревьев, И гром погромыхивал все ближе, топоча по земле, как будто на тропу вышел тяжелый зверь... Потоки воды обрушивались на него, а он все съеживался и съеживался, дрожа от холода и почти забыв, зачем он здесь.

Дождь прошел, ветер замер, тьма и тишина вновь овладели лесом. Он думал о том, что дух отца дрожит в эти минуты там, под землей, перед пустым горшком и потухшим очагом, и на него каплет сверху холодная вода из холодной земли, грязная от дождя. И он совсем одинокий и злой, и глаза у него свирепые и злобно блестят, как у человека, обезумевшего от мук смерти.

Картина эта была столь ясной и впечатляющей для его внутреннего взора, что он решил сначала, будто это сон, будто он ненароком вздремнул или все еще спит. Ему почудилось, что ветка оливы пошевелилась — сама — в его руке, и он, вздрогнув от ужаса, уронил ее... Потом начал ощупью судорожно искать, опасаясь, как бы ее не унесло. Когда он вновь ухватил ветку дрожащей рукой, то еще больше уверился, что она движется сама по себе, и появилось огромное желание бежать, удрать отсюда, и ноги начали сами собой дергаться, как у охотничьей собаки во сне. Зажмурив опять глаза, он с силой прижался головой и спиной к стволу дерева, чтобы умерить нервную дрожь мускулов и не чувствовать и не видеть больше никакого шевеления: ни ноги, ни ветки, ни руки, в которой он держал эту ветку.

Он чуть открыл глаза и стал смотреть вверх. Там был свет, слабый свет. Это луна пробилась через тучи и посылала свои скромные лучи сквозь недвижные кроны. Там и сям проступали неясные силуэты стволов. Он пристально вглядывался в зев темноты, потом уставился в одну точку над могильным холмом, словно ждал там чего-то. Потом долго всматривался в одно место, не веря своим глазам, отводил их и вновь вперял туда... Над могилой вырисовывались очертания какой-то большой белой фигуры. Ошибки быть не могло... Когда луна выбралась из-за туч и свет ее заструился по земле, фигура приняла более четкие очертания и можно было видеть две темные впадины в том месте, где полагалось быть глазам.

— Макофин, сын Поли, — еле выдавил он из себя: губы и язык были почти парализованы. — Ага, явился, чтобы сгноить и мои кости! Идем со мной домой, на берег Сулузи!

Он увидел два одинаковых и странных призрака над могилой, изогнутых как воловьи рога, — они чуть покачивались. Из его горла вырвался крик. Он попытался встать на ноги, но только перекатился справа налево. Он весь дрожал, изо рта выбивалась пена.

Луну закрыло темное облако, и в вельде наступила сплошная темень, закупорив каждую щель-просвет в промокшем насквозь лесу. У подножия большого дерева лежал черный человек и хватал ртом воздух, не помня себя от страха. Совы слетали со своих молотообразных гнезд, леопард ворчал и кашлял, выходя на охотничью тропу. Потом вдруг послышался шум и треск среди деревьев и стук удаляющихся копыт. Зулус все еще лежал на боку, и на него начали заползать муравьи. Когда забрезжил рассвет, он зашевелился и попытался открыть глаза. Ему показалось, что он ослеп, что по его лицу скребут чьи-то когти, и он вскрикнул. Все лицо было покрыто муравьями. Он начал кататься по траве и извиваться как угорь, бить себя по лицу и обмахиваться рукавами шинели.

— Макофин, сын Поли, я пришел к тебе с миром. И ты тоже не будь больше вором-грабителем. Верни мир мне, твоему сыну. — Он поднял с земли нобкерри и палку, потом, с почтительной опаской посмотрев на оливковую ветвь, взял и ее.

После этого он медленно, старческой походкой двинулся к фермерским баракам. Вдруг на другом краю могилы он увидел в дерне свежий отпечаток копыта. Оперевшись тяжело на палку, он стоял несколько минут не двигаясь, глубоко потрясенный, и сомнения одолели его с новой силой. Когда здесь побывал вол: этой ночью или раньше? В одном из отпечатков следа стояла вода... Когда он пошел снова, у него немощно качалась голова. В усадьбу он добрался только с первыми лучами солнца.

...У развилки Матан с сыном, напутствуемый громкоголосыми грузчиками, молча пересел с фургона на молоковоз, и они поехали на станцию.

На станции мальчик давал все необходимые пояснения, пока отец неловко разворачивал мокрую тряпицу и вручал кассиру шиллинги и пенсы за билет. Потом, когда уже сели в поезд, мальчонка носился по коридорчику, свешивался со ступенек, перепрыгивал через ноги пассажиров в тесном купе, где сидел его отец, безмолвный как камень, с крепко сжатыми в горькой улыбке губами. Пронзительным голоском малыш объяснял, что оливковая ветвь не простая, а особенная, что в ее листьях, спрятанный, сидит дух его дедушки.

Пассажиры с громкими воплями повыскакивали из купе, сталкиваясь, бранясь и оттесняя мальчика, в желании поскорее избавиться от подозрительного соседства. Когда последний из них исчез, на полу, прямо посреди купе остался лежать серебряный шестипенсовик. Мальчуган радостно чирикнул, поднял монету и побежал вдогонку за тараторящими пассажирами. Он подбрасывал шестипенсовик вверх, ловил его и кричал:

— Кто потерял? Кто потерял? — Люди были слишком рассержены и сторонились его — вроде не замечали, поэтому малышу ничего не оставалось, как завязать монету в рваный подол своей фуфайки. Пассажиры пожаловались на Матана, и через несколько минут в купе появился поездной контролер.

— Вы не имеете права проводить с собой духов, — сказал он Матану.

Ответом был сердитый блеск глаз, таких запавших и покрасневших, что контролер отпрянул назад.

— Н-не знаю, может, вам следует взять еще один билет... для привидения, — сказал он.

Зулус, увидев презрительную улыбку на лице контролера, отвернулся, чтобы скрыть свою ярость и смятение.

— Почему вы не отвечаете?

— Это мой отец, и он потерял голос, — сказал мальчик.

— Хорошо, пусть он тогда выкинет своего духа в окно или едет в тамбуре. Мы не можем допустить, чтобы пассажиры загромождали проход.

Матан неуверенно поднялся и поплелся по коридорчику в тамбур, крепко держа в руках свои палки, узелок и оливковую ветвь. Пассажиры быстро проходили мимо или делали вид, что не замечают худого, изможденного человека, который с трудом сохранял равновесие, когда вагон болтало на стыкал и поворотах.

Так он и стоял в тамбуре, пока поезд не прибыл на станцию Коленсо, что находится на берегу широкой и грязной реки Тугелы. Здесь, на почти пустой равнине, с редкими точками кустарника, высились только, подобно великанам из сказки, водонапорные башни и трубы теплоэлектроцентрали.

Матан с трудом слез на платформу и подошел к скамье; тяжело опустился на нее, следя за отходящим поездом. Он два дня уже ничего не ел, и его бил лихорадочный озноб.

Мальчик, радостный и возбужденный, бегал по платформе. Ему нравились моторы, электровозы, путаница проводов вверху, сложные и непонятные узлы трансформаторной подстанции, где работали чернокожие в красивой форменной одежде, свист и жужжание всех этих загадочных предметов, а еще больше приводили его в восторг огромные перья дыма, уходившие в голубое небо. «Когда-нибудь и я буду работать на электростанции», — думал он. Мальчик носился по перрону, лавируя между пассажирами и носильщиками, а отец все сидел на скамье, собираясь с силами. Мальчуган вытащил шестипенсовик. Он играл им и подбрасывал в воздух.

Матан смотрел на мальчика и думал, как они будут продолжать путешествие, теперь уже пешком, через горный хребет, в долину Сулузи. Монетка сына яркой дугой сверкнула в воздухе, упала на платформу и покатилась к краю. Мальчик нагнулся и стал высматривать ее между шпал. А по рельсам неслышно, но быстро двигался зеленый электровоз. Мальчик не видел его и уже собирался спрыгнуть вниз за монетой. Матан уже не успевал...

— Бхека! — закричал он — Ивец изитимела! (Смотри — поезд идет!)

Мальчик обернулся и отшатнулся от края, как от удара. Пассажирский поезд, не останавливаясь, прогромыхал мимо станции, и, когда прошел последний вагон, мальчик снова посмотрел вниз — там, целая и невредимая, лежала среди гравия его монета. Он спрыгнул вниз и поднял ее.

Быстро взобрался на платформу и с зажатой в кулаке монетой побежал к отцу. У скамьи с сияющими глазами воскликнул:

— Отец, ты говоришь вслух?!

Матан держал оливковую ветку на коленях и, обнажив в полуоскале зубы, напряженно смотрел на нее. Он не слышал и не видел сына. Однако ни малейшего шевеления листочка на ветке, как назло. Он не совсем понимал, чего он ждет. Если бы душа его отца действительно ехала до этого места с ними на ветке, то дала бы какой-нибудь знак о своем существовании — завяли бы какие-нибудь листья или бы даже подожглись... Но ничего этого не случилось, и страшное подозрение ожило в нем — подозрение о том, что нет никакого возвращения духа предков домой, что не было никаких козней дьявола в его судьбе, что нельзя влиять на свою судьбу: что должно быть, то и будет.

— Иди сюда, — мягко сказал он сыну. — Пошли дальше.

Он шагал с усилием, слегка наклонившись вперед. Какая-то неудержимая сила заставляла его идти все быстрее, и мальчик то отставал, то бежал с ним рядом, хватаясь за рваную развевающуюся шинель.

Несколько миль они шли по пыльной проселочной дороге. Знойная жара, обретая плоть, как бы танцевала перед ними на твердой глинистой почве, на глинистом сланце, а в кустах назойливо жужжали тысячи насекомых. Матан ничего не видел и не слышал, устремив неподвижный взгляд вперед, и, встречая путника, лишь поднимал в молчаливом приветствии свободную руку.

— Отец не может разговаривать, — пояснял мальчик, и они спешили дальше.

Несколько раз они останавливались у реки попить и ополоснуть лицо, потом вброд перешли на другой берег через лениво катящую свои воды Сулузи. Наконец подошли к дому — двум тростниковым хижинам-ульям, стоявшим у подножия холма. Старуха, родственница Матана, перестала шелушить кукурузные початки и принесла им воды в калебасе.

Она смотрела на Матана с большой тревогой, она увидела, что он изменился к худшему, и постаралась отвести взгляд в сторону и ничего не произнести, кроме слов приветствия. А он оставил мальчика с ней, зашел в хижину и из потемневшей тростниковой кровли вытащил длинный ассагай. Оливковую ветку он отнес за хижину и вновь вышел под лучи полуденного солнца — теперь вместе со своими палками он нес и ассагай. Он перешел вброд Сулузи и остановился на берегу, чтобы отполировать острие копья мелким песком и снять пемзой ржавчину. Потом обмыл ассагай проточной водой и вытер сверкающий наконечник рукавом. Носить такое опасное оружие запрещалось, но теперь его это мало беспокоило.

Он быстрым шагом пересек буш и еще до захода солнца очутился перед богатым краалем — мальчишки загоняли в него на ночь многочисленных коров и коз. Хижины в краале были построены из камня, крыша из толстого тростника покоилась на прочных столбах и подпорках, были увенчаны черепами и рогами животных, а также надутыми желчными пузырями. Только одна хижина выглядела по-бедняцки — целиком тростниковая, обветшалая и источенная непогодой, она как бы с насмешливым смирением поглядывала на остальные постройки. Именно здесь Матана ждал исангома.

— Ты открыл свой рот. Ты заговорил! — без церемоний набросился колдун на Матана.

— Я сказал слово, ну и что?

— Ты забыл, что я тебе велел?

— Я все помню, — Матан со свирепым видом повернулся к нему.

— Почему ты пришел сюда с оружием?

— Я пришел услышать, что ты скажешь. Я хочу знать, возвратился ли домой мой отец? Я хочу знать, будем ли мы теперь жить спокойно, я и мой сын?

— Как я могу тебе это обещать — ты нарушил заповеди духов!

— Я отдал свою последнюю корову, чтобы ты это сделал, и ты это сделаешь, сын Нокомфелы!

— Ты пришел угрожать мне? Мне, который может уничтожить тебя одним мизинцем?

— Я пришел за ответом. Ты пойдешь сейчас со мной хоронить дух моего отца. Могила уже готова... И если ты не докажешь, что он вернулся на родину, то клянусь, злодей, я похороню тебя вместо него.

Он выразительно приложил ладонь к сверкающему лезвию копья и, пригнувшись у низкой двери, выскочил из хижины.

Гуськом они вышли на тропу через буш. Исангома шел впереди — худощавый старик в шапке из обезьяньего меха, он нес в руке тонкую потемневшую палочку. Смеркалось.

Могила была в пещере у реки, над ней поднималось зловещее, с бледно-серым стволом хинное дерево. Матан сам выкопал ее, прежде чем отправиться за духом отца. Он принес ветку оливы, несколько горшков с пивом и кукурузными зернами и привел на ремешке козу на заклание. Начал с того, что перерезал козе горло ассагаем и выпотрошил ее. Потом зажег спичку, при свете которой колдун осмотрел внутренности и вырезал желчный пузырь. Спичка затухла, и теперь с ясного черного неба светила луна. В лунном свете Матан спустился в могилу и аккуратно поставил горшки с едой и пивом. Когда поднялся во весь рост, увидел, что колдун уже набрал хворосту и зажег небольшой костер, потом высыпал в огонь из рога какой-то порошок — пламя зашипело, и кверху поднялся густой едкий дым. Матан натужно закашлялся.

— Оставь и свое оружие в могиле! — сказал колдун. Но Матан еще сильнее прижал к себе мерцающее при лунном свете, измазанное кровью копье и начал медленно выбираться из могилы. Он совсем обессилел, тело его плохо слушалось, и он с трудом сохранял равновесие. Лихорадка буйствовала в жилах, и в голове звенело. Но вот он уже вылез совсем и очутился лицом к лицу с исангомой.

— Дух моего отца вернулся из долгого путешествия? — требовательно спросил он.

— Да, вернулся.

— Ты лгал мне и тогда. Слова вырвались из моего рта, а ты все равно говоришь, что дух здесь. Так или иначе, а ты все равно лжешь.

— Духу было слишком далеко самому лететь сюда, и поэтому он часть пути — только часть — шел с тобой пешком. Теперь он здесь, и он доволен.

— Еще одна ложь. Я не слышал его голоса.

— Ты уже не можешь слышать и видеть, потому что твоя жизнь идет к концу. Сын Макофина, ты умираешь...

— Вот это, последнее, правда, — медленно и с горечью сказал Матан, опираясь на древко ассагая. — Я сам чувствую это... Я недолго протяну.

— Ты отдал жизнь своему отцу и своему сыну.

— Тогда давай умирать вместе! — вскрикнул Матан и стремительно завертел ассагай в своей тощей, но сильной руке. Колдун завопил, отступая в испуге...

Когда взошло солнце, сын пошел искать отца и нашел его лежащим спокойно, с умиротворенным лицом у хинного дерева — ногами к открытой могиле. В комель ствола, на несколько дюймов вглубь, был воткнут острый ассагай.

— Что с тобой, отец? — спросил мальчик с бьющимся сердцем.

Матан поднял вверх глаза, взгляд его потеплел.

— Мне уже лучше. А где тот, сын Нокомфелы?

— Его здесь нет.

— Посмотри лучше — он лежит, пронзенный моим копьем.

— Нет, его здесь не видно.

— А где копье?

— Оно торчит в дереве.

Матан поднял еще выше горящие глаза и увидел рукоятку и часть лезвия своего ассагая над собой, в стволе. Он вздохнул как будто с облегчением.

— Когда ты подрастешь, — он говорил уже с трудом, — вернись туда, где жили твои отцы, и живи там с миром. Пусть меня похоронят в могиле, которую я приготовил для Макофина. Мы с тобой теперь дома. Когда-нибудь у тебя будет опять скот... И будут дети: мальчики и девочки. Я не смог тебе дать ничего.

Мальчик развязал узелок в фуфайке и достал монету:

— Как ничего? Смотри, у меня есть шесть пенсов. Я вырасту большим, буду носить ботинки и работать на электростанции.

Перевел с английского Г. Головнев

(обратно)

Золотое руно Австралии

Овечьей трусцой через всю историю

Голова овцы входит в гербы двух штатов Австралии — Квинсленда и Виктории. Каждый герб имеет свое происхождение, отражающее весьма древнюю историю, но в данном случае оба штата хотели подчеркнуть, что именно на овцах хотят они добраться до благосостояния. А впрочем, не только они...

Без какого-либо преувеличения можно сказать, что проблема начиналась буквально с Адама и Евы. Как рассказывает Библия, они были изгнаны из рая голышом. Именно тогда, наверное, Ева сказала: «Адам, мне совершенно нечего надеть...» Евы говорят так и по сей день, но не это сейчас важно. Во всяком случае, Адам стал присматривать что-нибудь подходящее. Как знать, может быть, он облюбовал овцу именно тогда.

Овца трусила рядом с человеком через всю историю. Она доставляла ему не только шерсть, но и мясо, жир, молоко. Уже Гомер воспевал достоинства овечьего сыра...

Древние египетские папирусы рассказывают, как после разливов Нила на размокшие пашни выпускали овец, чтобы они втоптали в землю разбросанное по ней зерно...

Герой нашего рассказа — овца-меринос. Арабы привезли ее в Европу из Северной Африки. Мериносов разводили в Испании; именно они стали в конечном итоге причиной упадка земледелия в этой стране, так как скотоводами были большие господа, которые имели право перегона овечьих отар даже по чужим полям. Естественно, мало кто хотел трудиться над выращиванием хлебов, если их могли вытоптать или потравить соседские овцы.

Испанцы сохраняли монополию поставщиков шерсти для всего мира вплоть до 1760 года; вывоз мериносов был строжайше запрещен. Шерсть была ценным сырьем, ее переработка давала хлеб насущный городам и целым провинциям. В Италии производство шерстяных тканей было повсеместно уважаемым ремеслом. Гений эпохи Возрождения Микеланджело был ткацким подмастерьем.

Свои занятия живописью, которые принесли ему бессмертную славу, он тщательно скрывал от родителей. Ведь не пристало рисовать господскому сыну из знатного рода, который должен был стать почтенным ткачом, но вот сбился с пути...

Ковры, подушки и... саваны

Мериносы попали в Саксонию, Петр Великий привозил баранов этой породы из Пруссии, желая поправить скотоводство на российских пастбищах. Европейские правительства нуждались в шерстяных тканях, чтобы одеть своих чиновников и солдат.

На Востоке почтенная овца стала покровителем искусства: она поставляла сырье для ковров. Житель Востока рождался на ковре, на ковре умирал, для молитвы тоже расстилал свой коврик. Он создал великолепную технику окраски шерсти для тканья ковров и при этом ревностно хранил тайны производства. Фантазия восточных людей создала легенду о летающем ковре, этом воплощении извечной мечты оторваться от земли и парить в пространстве.

Народы, кочующие в степях, имели овец, но не имели древесины. Поэтому они обходились без мебели, зато были обеспечены подушками, набитыми, разумеется, овечьей шерстью.

Первые ковры попали в Европу во времена крестовых походов. Потом европейцы сами научились ковроткачеству, возникли произведения коврового искусства. И, глядя на знаменитые вавельские аррасы, не стоит забывать, что сырье, из которого они сделаны, много веков назад росло на овечьей спине и боках.

Ткацкая промышленность Англии постепенно вышла на первое место. Было даже принято говорить, что благополучие Англии покоится на шерсти. На шерсти покоилось, впрочем, не только благополучие: так, милостью божьей правящий монарх Карл I приказал лорду-канцлеру, председательствующему в палате лордов, восседать на мешке, набитом шерстью. Кстати, и после смерти этот лорд — как и все прочие подданные — не расстался с шерстью, так как король приказал обряжать умерших только в шерстяные саваны.

Шерсть, шерсть! Но откуда взять ее, как покрыть растущие потребности?

Это была не шутка

Впервые делом разведения овец, приспособленных к местным условиям, в Австралии занялся лейтенант Макартур. Этот шотландец приобрел пять овец и трех баранов из тех, что принадлежали другому шотландцу, полковнику Гордону, служившему в Южной Африке. Мериносов потом скрестили с прочими породами, трудолюбивый лейтенант стремился создать животноводческое хозяйство крупного масштаба. В 1800 году губернатор новой английской колонии сообщал в Лондон, что получены хорошие результаты, и все говорит за то, что через несколько лет можно будет доставить на родину некоторое количество австралийской шерсти. Британские промышленники сочли это шуткой. Однако тридцать лет спустя они были уведомлены, что могут рассчитывать на поставку с далекого материка такого количества шерсти, какое только смогут перерабатывать на своих машинах...

Когда закончились наполеоновские войны, британская промышленность получила доступ к дешевой саксонской шерсти высокого качества. Тем самым овцеводство, которое с шестнадцатого века обогащало английских землевладельцев, вдруг стало нерентабельным. Однако Саксония недолго пользовалась выгодами от разгрома конкурентов: оказалось, что австралийская шерсть лучше саксонской и что она прекрасно подходит для смешивания с той, которую стригут с английских овец. Парламент утвердил соответствующие инструкции, и вот немецкая шерсть уже обложена пошлиной в шесть раз более высокой, чем австралийская.

Но вернемся снова в Австралию. Целыми днями, а может быть даже неделями, колышутся по бездорожью тяжелые возы. В них запряжены волы, погоняемые кнутами и проклятиями возниц. Упрямство волов, так же как набор ругательств, которыми погонщики призывают поспешать своих рогатых подопечных, вошли в поговорку. Однако волы живут своей жизнью, и сроки поставок, установленные человеком, для них пустой звук. Как упрутся — ничего не поделаешь!

Говорят, что доведенные до крайнего отчаяния погонщики разжигали огонь прямо под брюхом волов, которые внезапно останавливались посреди пустынной дороги и категорически отказывались тянуть воз дальше. Как правило, этот метод давал результаты, но были случаи, когда подобная жестокость обходилась дорого: обожженные волы действительно со всех ног бросались вперед, но сразу же останавливались, да так удачно, что костер оказывался прямо под возом! Можно вообразить себе бессильную ярость возниц, когда драгоценный груз на их глазах обращался в пепел!

Тяжелые времена

Грузом была шерсть. В порту уже ждали корабли, которые привозили с Британских островов в Австралию все, в чем нуждалась молодая колония. От регулярности внутренних перевозок шерсти зависело, будут ли они возвращаться в родные порты отягощенные лишь балластом или все-таки с шерстью. Кроме шерсти и продукции китового промысла, продавать Австралии было тогда нечего.

Поэтому не приходится удивляться, что нетерпеливые купцы выезжали из поселков на резвых скакунах навстречу обозам с шерстью. Они разрезали мешки, выдирали образцы сырья, старались столковаться прямо на месте. Торг продолжался и в городе, за столами, заставленными флягами с ромом, на переполненных постоялых дворах. Скотоводы не торопились снижать цену, которую высчитали за месяцы работы на просторах своих пастбищ. Они знали также, что время — их союзник, что по набережной нетерпеливо расхаживают, покуривая трубки, бородатые господа капитаны, которые ждут не дождутся, когда начнется погрузка.

В далеком Лондоне в кафе Гарравея начинается аукцион. Выставляют шерсть, зажигают свечу. Каждое предложение обсуждается так долго, что сальная свеча успевает сгореть на целый дюйм. В ее мигающем свете решалась судьба благосостояния Австралии. И вот наступило тяжелое время: свеча догорала, а никто из покупателей не предлагал приемлемой цены на товар, привезенный с края света. Консул Соединенных Штатов в Сиднее доносил своему правительству, что внезапное падение спроса на шерсть было вызвано экономической депрессией в Америке. Число заказов на европейские товары резко уменьшилось, британские текстильщики уже не могли сбывать свою продукцию в прежнем объеме и, следовательно, сырье не приобретали.

Австралия переживала трудные дни. Люди падали в голодных обмороках на улицах городов, скотоводы бросали хозяйства, были вынуждены брать ссуды на покупку овец, их дома и земли были заложены и перезаложены по нескольку раз. Вскоре оказалось, что долги оплачивать нечем, овцы, за которых ранее платили по 60 шиллингов за голову, стали оцениваться «оптом»: дюжина — шиллинг! Обозы продавали за бесценок, вспыхивали голодные бунты.

Потом вспомнили, что овцы дают не только шерсть, что из каждой туши можно вытопить сала на 14 шиллингов. Весь Сидней был пропитан удушливым запахом. Строились котлы-гиганты, где вытапливалось сало с трехсот животных сразу. К 1870 году для вытапливания жира ежегодно предназначалось два с половиной миллиона овец.

Фабрики шерсти

Австралия дает третью часть мирового производства шерсти. Среднее австралийское стадо овец насчитывает полторы тысячи голов, но есть хозяйства, имеющие до 203 тысяч овец исключительно мериносовой породы.

Это настоящие фабрики шерсти. На ферме Клейнток пасется 30 тысяч овец. Территория, занимаемая ею, равна по площади государству Люксембург. Овцы сами ищут себе пастбища, постоянно передвигаясь с места на место, так как растительность настолько скудна, что квадратный километр угодий не прокормит больше 10—15 овец. Постройки очень примитивные: лишь изредка можно увидеть возле них грядки с цветами или какие-то украшения. Трудно даже поверить, что иногда в этих небольших бараках из дерева и гофрированной жести живут очень богатые люди.

Богатые и к тому же воинственные, — естественно, когда что-то затрагивает их личные дела. Это болезненно почувствовал на себе сам Большой Билл, или сэр Уильям Гинн, председатель крупной организации производителей шерсти. 29 июня 1963 года он явился в центр овцеводства в Гамильтоне, штат Виктория. Вместе с ним прибыла рекламно-пропагандистская группа этой организации, то есть около двух десятков господ, одетых — разумеется! — во все шерстяное, начиная от носков и кончая широкополыми шляпами.

Недруги и конкуренты

Гамильтонские богатеи явились на собрание, где предстояло обсудить предложение Большого Билла о повышении отчислений на рекламу с доходов крупных овцеводов, тщательно подготовившись к дискуссии. Они захватили с собой гнилые помидоры, бумажные пакеты с мукой и тухлые куриные яйца. Могло быть еще хуже. «Слава богу, что они не привезли яйца эму», — сказал один из очевидцев.

Хозяином зала был Тэд Кенна, который в 1945 году за мужество в боях против японцев на Новой Гвинее получил высшую награду— крест Виктории. На этот раз Кенна оказался под огнем при попытке отобрать у входящих в зал участников собрания транспаранты, обвинявшие Большого Билла в фашизме или... коммунизме! Следует заметить, что сэр Уильям Гинн — крупный помещик штата Квинсленд и очень богатый человек. Словом, стычка военного героя с собственными земляками окончилась полным поражением — его просто выбросили на улицу...

Битых два часа говорил Большой Билл, а слушатели осыпали его градом тухлых яиц и помидоров, лопающимися пакетиками с мукой... Крупные владельцы не хотели платить, они были недовольны человеком, которого сами же выбрали на пост председателя.

Слухи, однако, тревожили умы. В семнадцати странах мира было обследовано положение с производством шерсти. Оказалось, что в одной только Германии предприятия по производству искусственного волокна расходуют на пропаганду своей продукции в десять раз больше средств, чем поставщики шерсти. Правда, в 1963 году Австралия продала Японии огромную партию шерсти, но это вовсе не значит, что сделка прошла без скрипа. Вот почтенный господин Курасико, глава Японского объединения по импорту шерсти, пишет письмо мистеру Роулэнду Смиту, который руководит рекламой мериносовой шерсти в Сиднее. В стране, живущей овечьей шерстью, содержание подобного письма очень скоро становится достоянием газет и телевидения.

А многоуважаемый Курасико наряду с нижайшим заверением в уважении и цветистыми комплиментами покорнейше подмечает: австралийская шерсть плохо сортируется, ее качество все ухудшается. В то время как господа фабриканты из Осаки требуют легкого сырья, Австралия поставляет на японский рынок преимущественно жесткую шерсть, трудную для переработки. Вероятно, овцеводы Австралии предпочитают количество качеству продукции, а поставщики из Южной Африки, мимоходом упоминает Курасико, намного лучше приспособились к потребностям японского рынка.

Таким образом, Большой Билл, в распоряжении которого были десятки миллионов долларов на пропаганду отечественной шерсти, оказался под обстрелом не только гнилых овощей и яиц, но и серьезной критики. Австралийцы задумались: не употребить ли освобождающиеся суммы на улучшение породы овец, на благоустройство ферм? Но это тоже не просто. Кому следует оказать помощь в первую очередь? И будет ли фермер платить за ту помощь, которую получит его сосед?..

У овец много врагов. В Англии за зиму 1946/47 года мороз погубил больше миллиона голов этих животных, муха цеце притаилась на пастбищах Центральной Африки. В Новой Зеландии попугаи, вытесненные человеком из лесов в недоступные горы, пристрастились к мясной пище и вырывают большие куски свежей баранины прямо из спин только что остриженных овец. В Южной Африке павианы нападают на ягнят, вспарывают им брюхо и выедают сферментированное молоко.

Однако овцы продолжают пастись. Во всем мире, и в Австралии тоже. Их владельцы обеспокоены конкуренцией большой химии. Лорд-канцлер может пересесть с мешка с шерстью на канистру с бензином или даже на реторту. Это, конечно, чисто теоретические рассуждения, но мир меняется, и должны меняться символы благосостояния.

Фигаро здесь, Фигаро там

Благодаря энтузиазму и знаниям овцеводов овцы так размножились, что их поголовье сейчас в пятнадцать раз больше, чем население Австралии. Каждая пятая овца на нашей планете пасется на ее пастбищах. Австралийские овцеводы стараются как могут, чтобы фабрики по переработке шерсти не простаивали; от скромных трех фунтов шерсти они дошли сейчас до десяти фунтов, которые каждая овца за одну стрижку кладет на алтарь австралийского экспорта. Овца благородной породы носит такую пышную шубу, что трудно себе представить, как держится этот кудрявый колосс лишь на четырех тоненьких ножках.

Овцеводство очень страдает от колебаний цен на рынке. Падение цен — целая проблема; в принципе можно не стричь овцу до следующего года, но в этом случае снижается качество шерсти, а кроме того, кто знает, сколько будут платить через год?

Шерсть прессуют в кипы весом по 130—140 килограммов — продукт стрижки 30 овец. Очень забавные, остриженные овечки трусцой возвращаются на обширные пастбища. Австралийские овцы никогда не содержатся под крышей, собственно, овцеводство не требует от человека слишком сложных операций, это не трудоемкий процесс, очень подходящий для Австралии, где наемный труд дорог.

...Овец стрижет «shearer», стригаль, этакий овечий парикмахер, мастер над мастерами, артист в своей области. Рекорды стрижки колеблются в пределах одной минуты. Речь идет, разумеется, об электрострижке, вряд ли где-нибудь в Австралии эта операция еще не механизирована.

Пациент бодается, рвется изо всех сил, но «фигаро», придерживая его коленями, плавными движениями снимает шерсть от носа до кончика хвоста. Шерсть худшего качества с брюха и ног откладывается в сторону. Порез требует прекращения стрижки и немедленного ветеринарного вмешательства, так как большие царапины открывают дорогу инфекции.

Хороший профессионал стрижет по 300 овец в день. Это такая тяжелая работа, что в Новой Зеландии здоровый тридцатилетний мужчина умер, остригая 312-ю овцу.

Овечий цирюльник — необычайно важная фигура в австралийской экономике. Еще в прошлом столетии люди этой профессии объединились в профессиональный союз, который дал начало рабочему движению (В 1886 году в штате Виктория У. Спенсом был создан Объединенный союз стригалей. Этот союз тесно сотрудничал в руководстве рабочим движением в Австралии с Ассоциацией шахтеров штата Виктория, созданной в 1874 году. (Прим. пер.). ). Работают они артелями, того, кто стрижет свыше трехсот овец в день, зовут на профессиональном языке «броненосцем», а работника, который постоянно стрижет свыше двухсот животных за одну смену, называют «пушкой».

Для этой профессии существуют различные системы труда и оплаты. Есть специалисты, которые летают из штата в штат самолетами, лишь бы истратить на переезды как можно меньше времени. В современной Австралии произошла настоящая революция в области транспортировки этих артелей. Из договоров, которые они заключают с владельцами отар, исключаются устаревшие пункты, например, запрещающие «самцам верблюдов вступать на территорию хозяйств», или пункты, обязующие фермеров устраивать загоны для лошадей, на которых приехала артель стригалей. Зато теперь стригали добиваются, чтобы были гаражи... Ведутся споры об устройстве жилых бараков, а фермеры не хотят вкладывать деньги в постройки, которые пустуют по меньшей мере одиннадцать месяцев в году. Контракты решительно запрещают пить водку в этих помещениях, это грозит крупным штрафом, но не очень хорошо известно, кто должен проводить в жизнь подобное правило. Люди, которыемесяцами находятся вдали от дома и работают на износ, конечно, заглядывают в стаканчик.

Ведутся непрерывные споры о том, можно ли стричь овец в период дождей. За стрижку мокрой шерсти полагается добавка в один цент с головы. Между тем работники вообще не хотят стричь мокрую шерсть, утверждая, что это вредно для здоровья. Они приводят длиннейший список болезней, которые возникают от стрижки мокрых овец. Овцеводы указывают на добрых старичков, которые до сих пор еще могут снимать шерсть и с сотни овец ежедневно и которым не докучают никакие болезни, а их темпераменту могли бы позавидовать молодые. Однако остается бесспорным факт, что к профессиональным заболеваниям стригалей можно отнести различные недомогания, вытекающие из постоянной борьбы с темпераментными овцами и вечно наклонного положения во время стрижки животных.

Здесь живут шерстью

Дальнейшие сведения об овцах и шерсти я получил в Чарлвилле, в штате Квинсленд. Здесь живут шерстью, шерсть является единственной темой разговоров, 5 тысяч жителей этого города в сердце материка на реке Уоррего содействуют доставке шерсти с овечьей спины на плечи жителя большого города в далеких краях, за семью морями и семью горами.

Здесь мне стало известно, что власти платят высокие премии за истребление таких врагов овцеводства, как, например, соколы, которые похищают ягнят. Штат Квинсленд платит за предъявление когтей сокола, штат Новый Южный Уэльс — за голову. Охотники, которые живут на границе между ними, сначала отправляются за премией в один штат, везя когти, а потом в другой — демонстрируя голову.

— Кенгуру, — твердит Дон Хадсон из Чарлвилла, пока мы едем в машине на его овцеводческую ферму, — кенгуру — это настоящее бедствие. Австралийцы мечтают о моде на мех кенгуру, который, между прочим, легок, эластичен и мягок.

Вдруг Дон прерывает свои рассуждения, останавливает машину и хватает охотничье ружье. Через пару минут три великолепных кенгуру корчатся в предсмертной агонии... Это даже нельзя назвать охотой. Кенгуру любопытны и никогда не убегают — вплоть до первого выстрела. Убийца даже не выходит из машины: кому нужен убитый кенгуру? Мне приходится упрашивать его, чтобы он добил раненых животных. Хадсон сопротивляется, ему жаль тратить пули, ведь кенгуру и так истечет кровью. Никакие соображения гуманности в счет не идут, ибо кенгуру тоже едят траву, как и овцы... Овцы дают шерсть, а шерсть покупают по всему свету, вы понимаете?..

Самый большой загон в мире

На аэродроме в Чарлвилле приземляется небольшой самолет. В течение ближайших недель он будет летать над этой местностью, так как в нынешней кампании против динго надо разбросать миллион отравленных приманок. За пять недель самолет должен будет пролететь около 50 тысяч километров и разбросать отраву вдоль границ самого крупного загона в мире.

Против динго в Австралии построен забор длиною в 6 тысяч миль, который ограждает площадь в миллион квадратных миль. Только на территории Квинсленда этот загон больше, чем Франция и Великобритания, вместе взятые. Но что из того, вздыхают австралийцы, если динго уже проникли по эту сторону забора...

Дикая собака динго — заклятый враг австралийских овец. Создание это уживается в клетке довольно спокойно, но кровожадно на воле. Обычно люди ставят им в вину любовь к баранине, однако австралийцы утверждают, что динго убивают из мести, что будто бы однажды динго за час загрыз 140 овец, оставив их, разумеется, несъеденными. Поэтому динго подлежат уничтожению, а во многих штатах Австралии даже держать динго на привязи считается нарушением закона. Щенята, найденные в логовах, должны быть истреблены без всякой жалости. Ведь мы находимся в Австралии, а там овцы дают шерсть, шерсть продают и т. д. — полная аргументация, какую мы уже приводили выше...

Поэтому нанимают охотников с ружьями и капканами, сбрасывают с самолетов ядовитые приманки, отравляют водопои.

Методы истребления динго приходят и уходят, а динго остаются. Не помогли и датские доги. Их привозили сюда, чтобы они истребили динго. Но кто может постичь тайны женской души? Самочки из далекой Скандинавии завели романы с разбойниками из австралийской глухомани... Забыв о почетном задании, ради которого их привезли из-за моря, они шли в степь по зову сердца... По ночам раздавался вой влюбленных динго, самочки предавали дело и предпочитали личное счастье профессиональному долгу. Правда, необходимо отметить, что и доги-самцы оказались не слишком стойкими перед очарованием рыжих самок динго. И они были счастливы друг с другом и имели много детей... Только эти облагороженные динго еще более хищны, чем чистая порода. Вот и родись тут овцой!

Л. Воляновский, польский писатель

Перевела с польского Л. Малаховская

(обратно)

Катастрофа по расписанию

Всю ночь и весь следующий день научно-поисковое судно «Грот» шло на юго-запад. Холодные волны зимнего Черного моря усыпляюще шлепали по бортам. Мы лежали в своих койках и ждали. Ждали... сигнала бедствия.

Звонки затрещали в восемнадцать сорок пять. Я выскочил на палубу, увидел потемневшее вечернее море, тяжелую тучу над горизонтом, скрывшую солнце. Судно отрабатывало назад, гася скорость. По палубе бегали люди в оранжевых спасательных нагрудниках. Двое подняли с палубы сверток, похожий на огромный кокон, легко перебросили его через борт. Кокон зашипел, лопнул и раскрылся, превратившись в ярко-оранжевый плотик-палатку. Тотчас в него спустилась бригада испытателей — Б. Таубин, В. Мельник, Ю. Лебедев, В. Шпаков, Г. Векслер, С. Каз.

Все было как при настоящем кораблекрушении: стандартный плотик, каким оснащены все наши суда, и испытатели — обычные люди, «не успевшие» взять с собой в плотик ни пищи, ни воды. Все они были специалистами по спасению людей на море, конструкторами, работающими над созданием новых спасательных средств.

Один за другим испытатели скрылись в плавучем домике, задернули шторки входа, словно закрыли за собой двери. И тотчас наше судно отошло далеко в сторону, оставив людей наедине со стихией.

Допоздна мы толпились на мостике, дожидаясь первых сеансов радиосвязи с плотиком, и разговаривали о тех, кому волей случая пришлось когда-либо испытать горечь настоящего кораблекрушения. Вспоминали статистику — до двухсот тысяч жизней в год — страшную дань, которую и поныне человечество платит морю.

Человек вынослив, он может месяц прожить без пищи, до десяти дней — без воды. Известны случаи невероятной стойкости моряков. В свое время весь мир облетело сообщение о героизме четырех советских парней — Зиганшина, Поплавского, Крючковского, Федорова, выдержавших более чем полуторамесячный дрейф в океане без запасов пищи и воды. Еще более длительное единоборство со стихией выдержал житель Гаити 30-летний Теманихи. Он ждал спасения 154 дня, питаясь только сырой рыбой и утоляя жажду дождевой водой.

Но известны и другие случаи. 2 июля 1816 года после крушения французского фрегата «Медуза» сто сорок девять человек оказались на плоту, сколоченном из бочек и досок. У них были вода и вино. Но когда через 12 дней плот был найден, на нем оставалось в живых только пятнадцать человек. 14 апреля 1912 года столкнулся с айсбергом и затонул трансатлантический пассажирский пароход «Титаник». Первые суда подоспели к месту трагедии через три часа, но на спасательных шлюпках было уже немало умерших и сошедших с ума людей...

«Жертвы легендарных кораблекрушений, погибших преждевременно, я знаю: вас убило не море, вас убил не голод, вас убила не жажда! Раскачиваясь на волнах под жалобные крики чаек, вы умерли от страха» — так писал человек, первым бросивший вызов стихии, — Ален Бомбар...

За окнами густела ночь, и плот, исчезнувший среди черных волн, казался теперь бесконечно далеким. Но он был близко: инструкция предписывала ночью держаться от него не дальше трех кабельтовых. Присмотревшись, можно было отыскать в темноте слабый желтый огонек: испытатели включили наружное освещение. Огонек вздрагивал, то и дело исчезал среди волн, своим мерцанием напоминал одну из бесчисленных звезд, низко опустившихся над морем.

С самого рассвета мы стояли на мостике, с тревогой ожидая новостей с плотика.

— Какие могут быть новости? — удивились испытатели. — В нашем положении лучшие новости, когда нет никаких новостей. Все идет, как надо. Плотик держится отлично.

В тот день мы говорили между собой только о надувных плотах — этом самом древнем и самом новом спасательном средстве на море. Они появились раньше шлюпок. Еще за тысячи лет до нашей эры при форсировании водных преград воины использовали надутые воздухом козьи шкуры. И впоследствии моряков не раз выручали надувные пузыри. Но недоверие к зыбкой опоре брало верх, и шлюпки век за веком продолжали занимать место на палубах судов. Хотя все знали: шлюпки не всегда удается спустить на воду, а при сильном волнении они даже опасны — разбиваются о борт, калечат спасающихся.

За многие годы накопилось достаточно статистики о причинах гибели людей на море. Оказалось, что главные враги потерпевших кораблекрушение — холод или жара. Требовалось изолировать людей от переохлаждения в воде и от перегрева на солнце. Так родилась идея «плавающего шалаша» — легкого, чтобы его мог спустить на воду даже один человек, прочного, чтобы не разбился от ударов о борт, и совершенно закрытого. Особую популярность надувные спасательные плоты приобрели в 1956 году, когда английским рыболовным судам было предписано иметь их на борту и когда с затонувших в том году судов не погиб ни один человек: все спаслись именно на надувных плотах. В них за счет тепла людей создавался микроклимат — почти комнатная температура, и это спасало от холода.

Во всех флотах мира началось своего рода соревнование на надежность спасательных плотов. Для них создавались специальные материалы, их делали многослойными и многосекционными, чтобы случайные повреждения не отразились на плавучести, чтобы отгородиться от холодной воды. Они снабжались и своего рода автоматикой. В случае быстрой гибели судна плотики, лежащие на палубе, всплывали и сами раскрывались, готовые принять моряков, успевших прыгнуть за борт...

Прошел еще день и еще одна ночь. Следующим утром испытатели сообщили, что вскрыли банки с водой и выпили по глотку — первому за 37 часов дрейфа. С этого времени они пили уже регулярно — в восемь утра, в два часа дня и в восемь вечера — по стакану воды, пахнущей железом от консервных банок, и съедали по нескольку желтых витаминизированных леденцов. Таковы были условия эксперимента: испытывая плот, испытать на себе все, что приходится на долю потерпевших кораблекрушение. А суточный рацион неприкосновенного запаса, постоянно имеющегося на плоту, — 450-граммовая банка воды и горстка конфет на человека в сутки.

Мы засыпали работников инспекции безопасности мореплавания вопросами:

— Почему в неприкосновенном запасе так мало воды?

— Какая необходимость терпеть и ничего не пить первые сутки?

— Почему на спасательных плотах нет пищи?..

Они отвечали терпеливо и снисходительно:

— Пища требует воды, а ее у потерпевших кораблекрушение в обрез. Первые сутки муки жажды не столь чувствительны, потому что организм еще не обезвожен. А воды — медицински обусловленный минимум. Плот десятиместный. Десять человек за десять суток даже при этой норме выпьют почти полцентнера воды. Плот, извините, хоть и резиновый, все же не может растягиваться, то есть утяжеляться выше определенных пределов, иначе он потеряет свое основное достоинство — легкость и простоту в обращении с ним...

...Шумел шторм, и глоток компота, который усердно предлагал кок Женя, застревал в горле, потому что за окном в нескольких кабельтовых от судна порхал с волны на волну оранжевый домик.

Прошло сорок пять часов. Был побит своеобразный рекорд.

...Несколько лет назад на зимней Балтике обледенел и затонул небольшой рыболовный траулер. Команда спаслась на подобном же стандартном плотике и в свирепый шторм, в жестокий мороз ждала помощи почти двое суток. Обычно помощь приходит в первые же часы после катастрофы. А в тот раз спасателям пришлось искать слишком долго. Думали, что в плоту обледенелые трупы. Каково же было удивление, когда всех спасшихся нашли живыми, здоровыми и даже не обмороженными. Это был самый длительный, известный спасателям срок пребывания людей на надувном плоту.

Мы, журналисты, попросили разрешения связаться с руководителем испытаний Борисом Таубиным по радио.

— Знаете, — послышался усталый голос. — Давайте перенесем интервью на потом. А? Пожалуйста...

Мы поняли: людям на плоту совсем не до разговоров. Испытание есть испытание. Не только надежности плота, но и стойкости людей. Впрочем, и здесь, на судне, в этот шторм далеко не всем было весело. Некоторые лежали по кубрикам, изо всех сил старались не вспоминать кока Женю с его вкусными наваристыми борщами.

— Температура воды — пять градусов, воздуха — четыре, в плоту — восемнадцать. Приступы морской болезни прошли. Во рту толстый белый налет...

Доктора взволновало сообщение о налете, но его тотчас успокоили:

— Самочувствие нормальное. Жажда терпима. Чувства голода нет совсем....

На четвертые сутки море утихло. Тучи разошлись, и пологие зеленые волны, пронизанные солнцем, стали точно такими, как те, что плещутся летом у крымских берегов. Испытатели повеселели. В бинокль хорошо было видно, как кто-то из них, откинув полог, ловит рыбу на ту удочку, что прилагается к плоту в аварийном пакете. В проеме входа показалась белая спина: кто-то решил позагорать. Это воодушевило нас на решительные действия, и мы, весь бывший на борту «пресс-клуб», отправились к капитану с просьбой спустить шлюпку.

На веслах мы подошли к плоту и с почтительного расстояния стали задавать свои вопросы.

— Как жизнь?

— Лучше не надо, — весело кричали с плота.

— Какие сны видите?

— Жены снятся.

— Есть очень хочется?

— Нисколько. Можем даже вас угостить. Конфетами. Подходите ближе.

— Почему не съедаете?

— Больно кислые.

С плотика в шлюпку и в самом деле полетели пакетики с леденцами. Мы расхватали их как сувениры. И загоревали, что не можем отблагодарить за подарки: передавать что-либо на плотик не разрешалось...

Вечером на пятые сутки «Грот» подошел вплотную к плотику. Шестеро испытателей, обросших, похудевших, поднялись на борт судна. Их начало укачивать: твердая палуба была уже непривычной.

Первая «пресс-конференция» проходила под строгими взглядами врача в столовой, где испытатели сидели над кружками горячего кофе с молоком. Мы исписывали блокноты сообщениями об отличных мореходных качествах плота, об опытах, проводившихся во время дрейфа. Узнали, что за пять суток плот проплыл больше ста миль, а испытатели потеряли в общей сложности до двадцати килограммов веса. Узнали также, что это плавание — лишь этап в серии испытаний коллективных спасательных средств, проводимых в Советском Союзе.

А потом пришел капитан, принес две радиограммы. В первой министр рыбного хозяйства СССР А. А. Ишков поздравлял испытателей с успешным завершением ответственного эксперимента и благодарил их за проявленное мужество, настойчивость и перенесенные трудности ради решения благородной задачи дальнейшего усовершенствования спасательных средств.

В другой радиограмме было штормовое предупреждение.

С северо-востока шел ураган...

(обратно)

Четыре «эпизода» из жизни земной коры

Бедный канадский геофизик Д. Вильсон однажды как-то сравнил земной шар с яйцом, сваренным «в мешочек». Довольно точный образ! Земля, как известно, состоит из жидкого ядра, полутвердой оболочки и твердой коры. Расположенные концентрически, они по размерам находятся в таком отношении друг к другу, как желток, белок и скорлупа. С той разницей, что земная кора относительно тоньше яичной скорлупы.

Именно в пленке контактируют две ведущие стихии мироздания — космическая и планетарная. Именно здесь, исследуя горные породы, в которых запечатлелись события далеких миллиардолетий, мы находим ответы на вопросы о прошлом Земли. Именно тут мы задаем вопросы будущему.

Будущему? Разумеется. Потому что в земной коре мы черпаем все рудное сырье. Она же главный поставщик пресной воды, а в скором времени и тепла. Оттуда нам грозят бедствия землетрясений. По этим и некоторым другим причинам, о которых будет сказано далее, нам рано или поздно придется взять на себя управление процессами, текущими в земной коре. Поэтому нам далеко не все равно, представляем ли мы себе ее историю и дальнейшую судьбу.

Такие более или менее достоверные представления сложились у нас лишь сегодня. И кое-что тут оказалось совершенно неожиданным.

Под огнем космической канонады

Земная кора рождалась бурно...

Откуда мы это знаем? В космос человек проник на многие миллионы километров, тогда как самые глубокие скважины достигли лишь 9—10-километровой отметки, а горные выработки не опускаются ниже 4—5 километров. Средняя толщина земной коры равняется 35 километрам, и, следовательно, мы вскрыли бурением, да и то местами, только четверть ее. Нас выручают средства геофизики, прежде всего сейсмики, которые позволяют делать своего рода «рентгеновские снимки» глубин. Благодаря этому мы знаем, что верхний «этаж» земной коры составляют осадочные породы, средний — граниты, а нижний — базальты. Это на континентах. Под океанами кора много тоньше (7—10 километров против 30—35 на материках) и слоев в ней всего два — базальт, а на нем осадки. Здесь ближе к поверхности подходят темные и тяжелые, богатые железом породы глубинной оболочки земного шара — мантии.

Так обстоит дело с проникновением в дали земного пространства. А с проникновением в глубь времени, без которого невозможно выявление истории коры? «Машины времени» у нас нет, однако природа и тут предоставляет нам неплохие возможности. Во-первых, мы можем сравнивать давние геологические структуры с молодыми. Во-вторых, можно изучать обнажившиеся теперь породы, которые сформировались миллиарды лет назад. В-третьих, нам способны помочь данные космогонии. В-четвертых, мы наконец получили возможность сопоставить геологию Земли с геологией других небесных тел, прежде всего Луны.

Исследования советского астронома В. С. Сафронова существенно прояснили обстоятельства формирования Земли. Наша планета согласно современной теории образовалась путем аккумуляции рассеянного в виде разнородных частиц космического вещества. «Зона питания» рождающейся Земли простиралась примерно от орбиты Венеры до орбиты Марса. Постепенно мельчайшие частицы и метеориты объединялись в крупные тела-астероиды, которые падали на образующуюся Землю (и Луну).

Радиус некоторых падающих астероидов равнялся сотням километров! На теле молодой планеты в огне и грохоте возникали исполинские кратеры. Словно удары гигантского молота дробили и перемешивали породы поверхности, образуя на первый взгляд невообразимый хаос.

Однако в этом хаосе проступает некоторая закономерность. Нам трудно оценить температуру поверхности Земли и ее недр в тот период. Вряд ли она была высокой. Но там, куда падали астероиды, она повышалась скачком, породы плавились, бурлили и кипели. «Космические молоты» до такой степени рыхлили и перемешивали верхний слой Земли, что ее рельеф обрел лунный характер.

Глядя сегодня на Луну, мы до некоторой степени вглядываемся в прошлое Земли, в тот невообразимо далекий ее период, черты которого затем были стерты деятельностью воды, воздуха и живого вещества. На Луне, где процессы эрозии куда более слабы, этот космический рельеф отчасти законсервировался и сохранился до наших дней.

Итак, молодая Земля, подобно теперешней Луне, была усыпана, как оспинами, космическими шрамами; воронки и кольцевые валы кратеров были основными чертами ее рельефа. Частичное расплавление Земли под ударами астероидов способствовало выделению паров воды и газов, формированию атмосферы, пока еще лишенной свободного кислорода.

У нас есть свидетели, которые могут ответить на вопрос, какой тогда была земная кора. Это древнейшие ее породы, чей возраст исчисляется 3—4 миллиардами лет. В них мы находим минералы, которые могли возникнуть лишь при давлениях порядка 10—12 тысяч атмосфер и температуре 700—900 градусов. По этим признакам мы можем рассчитать глубину тогдашнего залегания этих пород и, следовательно, мощность коры. Выясняется, что уже тогда толщина коры мало отличалась от современной. Уже в те времена на Земле бурно шли процессы эрозии, поэтому кору венчал чехол осадочных пород.

Во всем остальном она была совершенно непохожа на современную. Судя по всему, ее химический состав мало чем отличался от химического состава пород мантии, и никаких ярко выраженных слоев гранита и базальта не было. Правда, там, где происходило бурное, вызванное ударами астероидов плавление, очевидно, происходило разделение вещества. Вверх поднималась и застывала гранитная магма, образуя в однородной толще своего рода «гранитные ядра». Не исключено, что самые древние гранитные массивы, например Канады, тем самым обозначают места падения метеоритов. Можно также допустить, что образование «гранитных ядер» представляет собой вторую стадию развития земной коры, названную нуклеарной (от слова «нуклеос» — ядро).

Наконец поток бомбардирующих Землю астероидов и метеоритов иссяк. Окончилась, завершилась «лунная» стадия развития земной коры, а вслед за ней — нуклеарная.

Наступил третий этап.

Когда на земле стало тихо

Занавес над третьим действием взмыл примерно три миллиарда лет назад и не опустился по сей день.

Когда-то все представлялось очень простым. Шар Земли с самого начала был раскаленным, может быть, расплавленным. Далее, при остывании все шло примерно как в доменной печи: выделялись, формируя атмосферу, пары и газы, наверх всплывал шлак, то есть гранитная магма, вниз уходили тяжелые элементы.

Теперь мы утратили столь наглядную картину. Мы знаем, что поначалу Земля была, в общем, холодной. Но мы знаем также и то, что в первичном веществе находились радиоактивные элементы, очевидно, в больших, чем теперь, количествах (они распадаются со временем, отсюда простой расчет — раньше их роль была значительней). Распадаясь, эти элементы, естественно, выделяли тепло, как это они делают и теперь. При этом толща земного шара не оставалась мертвой и неподвижной. В ней шло перемешивание, разделение; самые разные, очень сложные и не всегда еще понятные процессы будоражили Землю от поверхности до самого центра. Где-то они приводили к концентрации, а где-то, наоборот, к рассеиванию радиоактивных элементов, — все шло исподволь, медленно, но с самого начала неуклонно, какие бы события ни происходили тем временем в космосе.

Вот фон, который стал главенствующим в жизни земной коры, как только завершилась бурная космическая бомбардировка.

Земную кору там и тут стали рассекать глубинные разломы. Вдоль них формировались глубокие прогибы (геосинклинали). Пространства меж этими поясами разломов оставались малоподвижными (их называют платформами).

Залечивались одни разломы, вскрывались новые. Сминались и трескались платформы; в свою очередь, замирали и становились платформами бывшие геосинклинали.

Глубинные разломы служили каналами, по которым шел обмен веществом между корой и мантией Земли. Снизу на поверхность поступал расплав, прежде всего базальтовые лавы. По этим же разломам шло погружение осадков и других приповерхностных слоев.

Мельница, конвейер? Отчасти. Обмен веществ наподобие живого организма? Бурление реакций в реторте? При всех сравнениях надо учитывать гигантский, планетарный характер процессов.

Существенно то, что с эволюцией радиоактивной деятельности верхний слой мантии оказался в пластичном состоянии «твердого расплава» (таков он и сегодня). Поэтому в астеносфере (так назван этот слой) вязкость материала понижена — он может течь и в горизонтальном направлении. Не исключено, что там, под толщей коры, существуют, как в океане, течения и противотечения. Только медленные, с нашей точки зрения почти застывшие. Но когда речь идет о планете, о сотнях миллионов, миллиардах лет ее истории, эти течения оказываются весьма и весьма подвижными. Астеносфера, в частности, вызывает «засасывание» материала коры в мантию. Глубинные разломы в сочетании с пластичностью астеносферы не давали каменной маске Земли затвердеть.

Кора обогащалась более легким гранитным материалом. Скапливались, уходили в глубину, переплавлялись осадки. Обособлялся базальтовый слой подошвы. Твердели и ширились платформенные участки. Земная кора приобретала современный облик.

Но третья стадия эволюции коры еще далеко не завершилась! Она продолжается по сей день, будет продолжаться еще долго, очень долго...

Тем не менее примерно полмиллиарда лет назад Земля вступила уже в четвертую стадию эволюции, которая, быть может, несет гибель суше.

Наступление океанов

Океаны возникли только вчера... То есть, с нашей точки зрения, они возникли невообразимо давно — сотни миллионов лет назад. Но с позиций длительности земной эволюции это произошло совсем недавно.

Поначалу океаны были небольшими и узкими. Но они быстро ширились, захватывали один участок суши за другим и к моменту появления человека на Земле покрыли большую часть планеты.

Соответственно перерождалась и земная кора. Она утоньшалась, теряла гранитный слой. Что вызвало начало процесса океанообразования и перерождения континентальной коры в океаническую, пока неясно. Видимо, в основе этого процесса тоже лежит вызванный радиоактивным распадом разогрев глубин. Возможно, произошло проплавление нижних горизонтов коры, и таким образом она утончилась. Другие же исследователи полагают, что это работа «течений мантии», которые увлекают кору под материки.

Так это или не так, факт тот, что океаны растут. Этот рост, по-видимому, будет идти и дальше. Мало-помалу материки уничтожатся, и всю планету, быть может, покроет океан.

А где же тогда будут жить люди?

Возможно, этот вопрос и станет когда-нибудь предметом забот человечества. Но не сейчас и никак не в грядущие тысячелетия. Ибо для полного поглощения континентов потребуются еще сотни миллионов лет. Ну а задолго до того времени люди подчинят себе эволюцию Земли, будут управлять ею, словно технологическим, идущим в какой-нибудь домне процессом. Задолго до того, как океан поглотит сушу, третий и четвертый этапы эволюции земной коры сменятся пятым: техногенным. К этому нас уже сейчас подталкивают насущные заботы: иссякание поверхностных залежей руд, угроза землетрясений, проекты использования глубинного тепла. Поэтому мы вправе считать, что в грядущем эволюция земной коры будет контролироваться не скрытыми в Земле силами, а сознательной волей человека.

И. Резанов, доктор геолого-минералогических наук

(обратно)

Рукотворная природа Антонио Гауди

Архитектура во все времена была тесно связана с природой. Противопоставляя свои сооружения окружающему ландшафту или, наоборот, отыскивая между ними гармонические созвучия, зодчие всегда соотносили свои замыслы с творениями природы. Колонные зама древнеегипетских храмов уподоблялись окаменевшей роще, древнегреческие архитекторы свои сооружения как бы выверяли пропорциями человеческого тела. Но никогда архитектура не была прямым подобием природы. Наверное, лишь лист аканта вошел в классическую архитектуру без изменений. Став деталью капители и фриза, он украшает их почти в том виде, в каком создала его природа.

Поэтому такое неожиданное впечатление производят постройки испанского архитектора Антонио Гауди, в которых он стремился воплотить в камне и кирпиче мир природы. Среди архитектурных деталей построенных им на рубеже XIX—XX веков зданий можно увидеть водостоки в форме морских раковин, опоры в виде стволов деревьев, сталактитов, гирлянд водорослей.

Волны подсказали архитектору плавные, текучие линии одного из самых знаменитых домов Барселоны — Каса Мила, что на бульваре Пасео де Грасиа.

Не случайно многие постройки Гауди кажутся произведениями не архитектора, а скульптора — они словно вылеплены руками. «Ведь природа, — любил повторять архитектор, — не геометр, а ваятель».

Один из его помощников вспоминал как маэстро однажды поручил ему строительство винтовой лестницы. Гауди не показал ему ни чертежа, ни модели. Слегка закруглив и вытянув перед собой руку, словно держась за воображаемые перила, архитектор быстрыми шажками сделал на месте несколько небольших кругов, как будто поднимаясь по ступенькам. «Это надо сделать так», — коротко сказал он.

Опыты Гауди в общем-то остались уникальными в истории архитектуры. Извечная задача архитектуры — совместить красоту и целесообразность, конечно же, не могла «благословить» зодчих на «запуск в серию» замыслов Гауди. И со смертью архитектора прекратился рост главного «растения» в его рукотворном «саду» — собора Ла Сагоада Фамилиа, постройка которого началась в 1883 году. Сорок три года Гауди отдал этому сооружению, которое трудно даже назвать постройкой, настолько напоминает оно пусть фантастическое, но все же произведение природы. И никто из учеников зодчего не смог завершить замысел Гауди после его смерти в 1926 году.

Это здание, даже недостроенное, и сегодня поражает воображение. Стоит ли говорить, как удивлялись барселонцы, когда оно диковинным, фантастическим растением вырастало на их глазах. Как это часто бывает, зритель оказался неподготовленным к восприятию столь непривычных архитектурных форм. Судьба этого сооружения схожа с судьбой Эйфелевой башни. Одни озадаченно молчали и пожимали плечами, другие ругали, поносили его, называли «каменным кошмаром». Но минуло время, и люди увидели в нем то, чего не смогли разглядеть вначале. И постепенно оно стало главной архитектурной достопримечательностью Барселоны, как в Лондоне — башня Биг Бен, во Флоренции — собор Санта Мария дель Фьоре, а в Париже — Эйфелева башня.

Г. Сбойчакова

(обратно)

История человека, одержимого мечтой

Внешне Элген Лонг мало похож на романтика. Крепко сбитый, чуть медлительный в движениях, этот уравновешенный американец с мягкой улыбкой, отец двоих взрослых детей, тем не менее всю жизнь был одержим одной мечтой: совершить небывалый перелет. «Увы, к тому времени, когда я пришел в авиацию, — рассказывает Лонг, — эра пионеров, подобных Линдбергу или Сент-Экзюпери, которые бросали вызов пространству, стихии да и собственным машинам и выходили победителями, давно миновала. Авиация стала настолько прозаичным делом, что рекорды ставили не летчики, а пассажиры, умудрявшиеся между завтраком и обедом покрыть чуть ли не половину континента».

Словом, стоило молодому Элгену сделать первый шаг к осуществлению своей мечты — получить диплом штурмана, как он тут же зашел в тупик. Лонг страстно жаждал вписать героическую страницу в историю покорения человеком «пятого океана», был готов преодолеть для этого любые трудности, даже совершить невозможное, но прогресс любимой авиации не оставил ни малейших шансов на это. Пришлось довольствоваться слишком уж скучной, как ему казалось, профессией штурмана коммерческих авиалиний, где и не пахло Приключением с большой буквы, а все было расписано по параграфам инструкций и наставлений. Впрочем, повседневная летная работа вскоре преподала Элгену Лонгу первый важный урок. В небе путь к неизведанному лежит через Опыт, а его могут дать лишь часы, проведенные за штурвалом самолета в обычных полетах, когда ничего неожиданного не случается.

Повторяем, Элген Лонг не просто умел мечтать, а был одержим своей мечтой. Раз первый шаг не приблизил к ней, решил он, значит, нужно начать сначала, на земле, в учебных классах. Обидно, но другого выхода нет. Наконец Лонг вновь в воздухе, но теперь уже за штурвалом реактивного лайнера в кресле второго пилота. Со временем пересаживается в кресло первого, к тому же на международных линиях. Целое событие в жизни любого аса. Только «чудак Элген», как прозвали его коллеги, по-прежнему считает, что главное впереди. Ему еще предстоит совершить невиданный полет. Теперь он точно знает какой: в одиночку вокруг земного шара через два полюса. И Лонг месяц за месяцем, год за годом готовится к нему. Ведь нужно не просто рассчитать предстоящий маршрут, а и скрупулезно изучить его, что называется, пощупать своими руками, ибо в предстоящем перелете не должно быть места неожиданностям.

Больше года Элген Лонг летает в Арктике. «Это был бесценный опыт, — вспомнит он потом, — поскольку там я научился выходить из самых трудных и опасных ситуаций. Но оставалась еще Антарктида — едва ли не самый трудный участок будущего полета, с которым самому, к сожалению, можно было познакомиться лишь тогда, когда он окажется уже под крыльями. Пока же я старался как можно лучше узнать Антарктиду заочно: читал и перечитывал все, что написано о ее рельефе, геологии и, конечно, метеорологии. Друзья даже смеялись, что вместо «пятого океана» я помешался на шестом континенте».

Когда Элген Лонг стоял буквально у порога своей мечты, все труды его чуть было не пошли прахом. Зимой 1968/69 года другой ас Макс Конрад предпринял попытку совершить полет вокруг земного шара через оба полюса. И хотя она не увенчалась успехом, Элген с горечью понял, что судьба грозит сыграть с ним злую шутку: столько лет затрачено на подготовку, а пионером на сверхдальнем маршруте может оказаться другой. Дальнейшие события подтвердили его худшие опасения. На следующую зиму Макс Конрад повторил свою попытку, но его самолет «Ацтек» потерпел аварию при взлете с площадки в районе Южного полюса. Элген Лонг понял: нужно торопиться. Однако минуло больше года, прежде чем ему удалось приступить к осуществлению мечты всей жизни. Предстояло найти подходящую машину, приобрести необходимое оборудование, а прежде всего достать деньги. Свой выбор Лонг остановил на двухмоторном реактивном самолете «Навахо» с потолком в 17 000 футов и максимальным запасом горючего на 20 часов полета. В конце концов решилась и проблема финансирования полета вокруг «шарика»: дюжина фирм согласилась на паях дать деньги и оборудование, решив, что рекордный полет будет для них неплохой рекламой.

...Пятого ноября 1971 года в международном аэропорту Сан-Франциско собралась небольшая кучка друзей и репортеров, чтобы проводить Лонга в путь к славе или... возможной гибели. Во всяком случае, большинство журналистов было настроено скептически. Особенно после того, как он познакомил собравшихся с расчетом рекордного перелета:

— Мой маршрут будет состоять из 15 отрезков и продолжаться 28 дней, — начал Лонг. — Я дважды пересеку экватор и совершу посадки на всех шести континентах...

— Почему вы выбрали столь неудачное время, мистер Лонг, ведь в северном полушарии вас встретит зима?

— Зато в Антарктиде весна. Не забывайте, что это самый тяжелый отрезок. Полет над ним в более или менее сносных условиях возможен лишь шесть дней в году. Только в это время Солнце и Луна находятся в подходящем положении для прокладки маршрута визуальным наблюдением. Малейшая задержка, и солнышко может растопить лед посадочной площадки.

— Но ведь у вас же есть инерционная навигационная система, такая же, как на «Аполлонах», неужели вы не верите в нее? — не отставали газетчики. — Может быть, именно поэтому, мистер Лонг, вы назвали свой самолет «Кроссроудз»? Какое значение вы сами предпочитаете вкладывать в это слово: «путь, пересекающий магистрали» или «критический момент»?

— Я верю в инерционную систему, вкладываю в название моей «пташки» именно первое значение, но мой перелет имеет одну особенность: я планирую даже не поддающееся планированию. Поэтому и не сомневаюсь в успехе. А сейчас прошу извинить меня, — поспешил закончить импровизированную пресс-конференцию Лонг. — Если я опоздаю в Антарктиду, виноваты будете вы...

Конечно, Элген Лонг знал, что в полете придется столкнуться и с трудностями, и с опасностями, и с неожиданностями, но не мог даже предположить, что они начнутся так быстро...

Поздно вечером после пятичасового отдыха в Фэрбенксе Лонг вылетел в одиночный ночной полет через Северный полюс. Ровный гул моторов и хороший прогноз погоды на ближайшие часы были добрым предзнаменованием, что эпопея вокруг «шарика» закончится благополучно. Правда, над заливом Аляски у «Кроссроудза» отказала обогревательная система, механики в Фэрбенксе не смогли найти неисправность, и сейчас в кабине стоял страшный холод. Впрочем, в данный момент Элгена куда больше огорчило, что он забыл захватить в кабину запасные кассеты с кинопленкой. Включив автопилот, Лонг вылез из уютного кресла и, подняв руки над головой, стал боком осторожно протискиваться по узкому проходу между запасными баками с горючим в хвост, где хранились его личные вещи, аварийное снаряжение и запасы продуктов на месяц.

Главное было не задеть нечаянно ногой за пластмассовые горловины баков у самого пола: на морозе они потеряли эластичность и могли разлететься от малейшего удара. Лонг живо представил себе, что произойдет в этом случае. Вырвавшееся горючее хлынет в электрическую систему, мгновенный взрыв — и на девственно белый арктический лед рухнет огненный метеор.

К действительности летчика внезапно вернуло неприятное ощущение: грудь и спину сдавил железный обруч. Элген рванулся вперед, но обруч не поддавался. Попытка отступить также ничего не дала. Он почувствовал, как у него дыбом встают волосы. Попасться, да еще так глупо, словно мышь в мышеловку, и где — на высоте 12 000 футов над ледяной пустыней! Впрочем, последнее не имеет значения: несмотря на свое солидное название, автопилот все равно не сумеет сам посадить самолет даже с высоты 100 футов на бетонную дорожку.

«Вот и первый критический», — невольно вспомнил он пессимистический вопрос репортера перед вылетом. В то же мгновение им овладел сильнейший приступ клаустрофобии — боязни замкнутого пространства. Не отдавая себе отчета, Лонг судорожно рвался из мертвой хватки предательски поймавших его баков. Он напрягал мышцы с такой силой, что темнело в глазах. Однако результат был не больший, чем если бы он пытался выбраться из трясины или зыбучих песков.

Сколько длился неравный поединок, Лонг не знал. Сознание ему вернул привычный гул моторов. «Нет, так у меня ничего не выйдет, — сказал он себе. — Нужно взять себя в руки и продумать ситуацию. Последовательно и спокойно. Так, как я делал это двадцать лет, до того, как отправился в этот проклятый полет».

Прежде всего летчик заставил себя успокоиться и постараться определить, что же все-таки произошло, ибо не был суеверным человеком и не верил в злой умысел со стороны «Кроссроудза». Причина «первого критического» оказалась до смешного проста. Устанавливая дополнительные баки по всей длине фюзеляжа, Лонг оставил между ними проход такой ширины, что мог протиснуться по нему в обычном летном комбинезоне. Но после того как вышла из строя отопительная система, перед отлетом из Фэрбенкса пришлось напялить на себя целых три! Об этом-то он и забыл. Поскольку же к хвостовой части фюзеляж сужался, в какой-то момент Элген неизбежно должен был заклиниться между баками. Занятый мыслями о пластмассовых горловинах, он слишком поздно заметил это.

Остальное было, как говорится, делом техники. Через двадцать минут обессиленный Лонг опустился в пилотское кресло, помянув недобрым словом кинопленку и собственную забывчивость. Да, в таком полете нельзя позволять себе расслабляться ни на секунду, как бы преотлично все ни шло.

Впрочем, в эту ночь судьба приготовила отважному летчику еще одно испытание, хотя и не дотянувшее, по его оценке, до категории «второго критического». Когда «Кроссроудз» миновал мыс Барроу и мчался над Северным Ледовитым океаном, прервалась радиосвязь с Землей. Лонг остался в абсолютном одиночестве над бескрайней ледяной пустыней.

«Я провел годы над картами Арктики, немало полетал над ней, знал все расстояния наизусть. Но одно дело держать в голове колонки цифр, и совсем другое — самому испытать огромность пустоты и свое ничтожество по сравнению с ней, — писал он позднее. — Мне лично чувство одиночества помогала преодолевать Луна, все время блестевшая прямо впереди, — я заранее проложил именно такой курс до Северного полюса. Когда она первый раз улыбнулась мне в лицо своей серебряной улыбкой, это было подобно встрече со старым другом. Неожиданной и тем более приятной, что подо мною расстилалось сплошное, призрачно отсвечивающее покрывало облаков. Зато, когда я миновал полюс и Луна исчезла, у меня возникло непередаваемо жуткое ощущение: словно я скольжу куда-то вниз с огромной горы. Немного позднее, может быть, миль через 250, стало казаться, что льды и снега остались позади, а внизу под облачной пеленой растут пальмы и плещется теплое море».

...«Второй критический» для Элгена Лонга наступил на самом длинном отрезке — 3202 мили от Лондона до столицы Ганы Аккры. И опять, как назло, глубокой ночью, когда «Кроссроудз» перевалил через Атласские горы, начала барахлить противообледенительная система. Летчик снизился до 10 000 футов. Но вскоре над Сахарой самолет неожиданно попал в густую пыльную мглу: видимо, внизу бушевала песчаная буря.

Итак, перед Элгеном встал выбор из трех возможных вариантов: попытаться перескочить через пыльное облако, вернуться в Марракеш или пробиваться по приборам. В первом случае обледеневшая машина могла потерять управление со всеми вытекающими трагическими последствиями. Во втором — терялось драгоценное время, а впереди еще лежал Атлантический океан, вся Латинская Америка и, наконец, коварная Антарктида с ее изменчивой погодой. Лонг принимает решение лететь в Аккру по приборам.

Словно вознаграждая его за упорство, погода смилостивилась. Едва над горизонтом поднялось кроваво-красное солнце, песчаная бурявдруг улеглась, исчезла пыльная мгла. Без особых приключений Лонг добрался до Аккры, 15 ноября пересек экватор по нулевому меридиану и взял курс на бразильский город Ресифе. Оттуда после небольшого отдыха он вылетел по маршруту Рио-де-Жанейро — Пунта-Аренас на южной оконечности Чили. Дальше лежал самый трудный и неизведанный отрезок полета вокруг «шарика». Ведь Элгену Лонгу предстояло первым в одиночку пересечь Антарктиду над Южным полюсом, преодолеть огромные пространства, для которых не существует сколько-нибудь надежных метеосводок, где дуют ураганные ледяные ветры, способные расправиться с «Кроссроудзом» как с мухой.

...22 ноября 1971 года американская станция Амундсен-Скотт на Южном полюсе передала тревожное сообщение: «Ураганный ветер скоростью до 70 миль в час; снежные заряды; видимость — ноль; температура — 50 градусов ниже нуля».

В этом кипящем белом неистовстве, охватившем половину Антарктиды, затерялся крошечный самолетик, упрямо пробивавшийся к Южному полюсу. Для него настал «третий» и, как надеялся Лонг, «последний критический», в котором к уже испытанным неприятностям прибавились еще и новые. Первой подвела отопительная система, и температура в кабине сразу же упала до 45 градусов ниже нуля. На сей раз летчик предусмотрительно надел утепленный комбинезон с автономным подогревом, поэтому мерзли только ноги. К сожалению, кислородная маска из мягкого пластика быстро превратилась в жесткий и ломкий ледяной каркас, обжигавший лицо.

Видимости не было, инерционная навигационная система работала при температуре на 10 градусов ниже рекомендованного минимума, а на пути к станции Мак-Мёрдо предстояло каким-то образом перевалить через хребет Куин-Мод высотой 15 000 футов. «Перепрыгнуть»? Но «Кроссроудз» и так шел на высоте 13 000 футов, и приборы в любой момент могли начать врать из-за переохлаждения. Набор же высоты означал падение температуры в кабине на два градуса на каждые 1000 футов. Нет, это было слишком рискованно. Оставалось надеяться, что удастся проскочить между горными пиками вслепую, по приборам.

...Когда Элген Лонг садился на полярной станции после прыжка через Антарктиду, то был уверен, что теперь-то уж знает, что такое усталость. И ошибся. По-настоящему он узнал ее лишь в Гонолулу. Именно усталость после напряжения и опасностей многодневного полета чуть не сделала то, что не удалось Сахаре и Антарктиде, вместе взятым.

Портье в гостинице едва удалось разбудить летчика. «В душе, — рассказывает Лонг, — я раз пять ронял мыло. Потом нечаянно опрокинул на себя кофейник. Пришлось опять мчаться в душ. Я видел, что начинаю опаздывать, — в Сан-Франциско меня ждали к определенному часу, и поехал в аэропорт, хотя чувствовал себя как пьяный и даже пошатывался из стороны в сторону. Но этим дело не кончилось. Оказалось, что вместо попутного ветра, как предвещал накануне прогноз, в полете меня ждет встречный ветер узлов в двадцать. Значит, нужно дополнительное горючее. В Гонолулу подходящего для моего «Кроссроудза» сорта, конечно, не было. С трудом удалось разыскать всего полтора галлона (1 Галлон (американский)—3,78 литра.), которых вместе с моим запасом должно было хватить буквально впритык. Чтобы не заснуть в полете, я поставил будильник на 10-минутный интервал и с его помощью старался удержать слипающиеся веки. Ко всему этому я получил сообщение о том, что согласно вычислениям компьютера горючего хватит лишь до 15.30. Я же должен был прилететь в Сан-Франциско в 16.00!

Что было делать? Возвращаться? Ну уж нет! Я четырежды перепроверил свои расчеты и решил, что ошибается компьютер. В крайнем случае остаток пути проделаю вплавь. Вот, пожалуй, и все».

Третьего декабря 1971 года Элген Лонг приземлился в Сан-Франциско. Правда, на три часа позже намеченного времени. Мечта его жизни сбылась: он облетел в одиночку вокруг «шарика», покрыв расстояние в 38 896,03 мили. После подведения итогов Международная авиационная федерация зарегистрировала три рекорда, которые установил Лонг в ходе перелета:

— самый быстрый одиночный полет вокруг земного шара через оба полюса;

— самый быстрый одиночный полет от полюса до полюса;

— самый быстрый одиночный полет от экватора до полюса и обратно к экватору.

Не считая, конечно, самого дальнего одиночного перелета в истории авиации.

«Когда человек знает, что способен сделать что-то, но отказывается от этого, он отказывается от самого себя», — так ответил Элген Лонг на вопрос, что помогло ему совершить рекордный полет.

С. Барсов

(обратно)

Преграда для селя

Летом прошлого года к Алма-Ате рвался страшной силы сель — грязекаменный вал, рожденный в горах Алатау. Он грозил неисчислимыми бедствиями населению столицы Казахстана. Но люди ценой огромного напряжения сил сумели преградить ему путь... Сейчас в урочище Медео сооружается гигантская плотина, которая надежно защитит город от селей. Об этом репортаж нашего корреспондента.

В алма-атинской гостинице дежурные сдавали смену, и я вышел погулять на улицу. Весь город утонул в деревьях. Дома большие, светлые, с узорами. Улицы прямые, как по линеечке проложенные. Идешь прямо до конца квартала, сворачиваешь на девяносто градусов — идешь опять прямо. Хорошо гулять по таким улицам — не потеряешься, не заблудишься.

На залитом солнцем пятачке, окруженном плотным кольцом деревьев, я опустился на лавочку и с наслаждением откинул голову на спинку. Всю ночь летел — и очень хотелось спать. Но тут кто-то мягко дернул меня за руку, и я увидел перед собой дошкольницу с бантиком.

— Дяденька, покрути, — попросила она. И протянула мне прыгалку, другой конец которой держала подружка.

— Пусть бабушка покрутит, — предложил я.

— Она занята, она голубей кормит, — ответила девочка.

В это время со стороны гор донесся приглушенный грохот. Девочки его не заметили, но старушка, кормившая голубей, встрепенулась и опасливо посмотрела в сторону Алатау, на вершинах которого белели ледники. Из раскрытого узелка посыпались хлебные крошки.

— Это, должно быть, селевики взрывают, — отозвался старик с соседней скамейки.

Селевики... Сель... Селевая ситуация... Вспомнился июль прошлого года в этом городе. Тревожный был месяц для алмаатинцев. К городу рвался сель. Он всегда являлся в одно и то же время — в июле. Так было и в двадцать первом году, и в пятьдесят шестом, и в последующие годы. Июль — самое жаркое время года. В эту пору ледники тают обильнее, и вода в моренных озерах прибывает быстрее. А в прошлый июль температура у ледников Туюксу была на несколько градусов выше обычной... Вода вырвалась из моренных озер у Центрального Туюксуйского ледника и устремилась вниз. У гидрометеостанции Мынжилки перед ней неожиданно выросла небольшая плотина. Поток остановился в нерешительности, но минуты через две раздвинул плотину — и рванулся дальше. Он вырывал на бегу бока каньона, давил вековые ели, глотал многотонные валуны. Вместе с массой росла скорость, вместе со скоростью — масса. К городу, сметая все на пути, катился тридцатиметровый коричневый грязекаменный вал. Катился с бешеной скоростью, оглушая ревом горы, отстреливаясь многотонными камнями, вздымая облака пыли...

У турбазы «Горельник» на пути селя возникло новое препятствие — селеловушка из железа и бетона. Но поток не остановился, поднялся на дыбы — и прыгнул на турбазу. Посыпался каменный дождь. Беседка, стоявшая на краю камня-гиганта, взлетела в небо и обрушилась на землю щепками. Устранив препятствие, вал вместе с остатками противоселевого сооружения пошел дальше. Но на пути к городу перед ним встала новая плотина — главная. Сель накинулся у входа в котлован на людей, поймал одного за ноги, повалил и проглотил. Человек хотел бороться, но руки и ноги связало цепкой грязью, похожей на бетонный раствор. Камни царапали руки, колотили бока, били по лицу, по голове. Вдруг сель, играя, выплюнул свою жертву на берег. Хотел снова схватить за ноги и стащить, но человек мертвой хваткой впился ногтями в каменистый берег. Из грязных ран на голове и лице текла кровь, почти черная. Но человек улучил момент и стал карабкаться вверх по круче. Когда вылез, увидел бегущего к нему милиционера...

Сель, выскочивший в облаке пыли из узкого ущелья, с разбегу плюхнулся в приготовленный для него огромный котлован. Второй вал прикатил к плотине минут через десять. Он был страшнее первого: когда налетел на плотину, к небу взмыли снопы огня. Но плотина устояла. Не взяв штурмом, сель решил взять ее осадой. Забил все водоприемные сооружения на дне и стал накапливать силу для прорыва.

Когда Алексей Юрьевич Хегай прибыл на плотину, там уже были работники милиции. Он был заместителем начальника главка, который прямого отношения к плотине не имел. Но строил ее он, Хегай, когда еще управлял трестом «Алма-Атапромспецстрой». Поэтому стоять в стороне не мог, да и не дали бы.

Хегай осмотрел плотину. Все действующие водоприемники забиты. Уровень воды в селехранилище поднимался с каждой минутой. Вода по ущелью текла и в «мирное» время, но если раньше она уходила по водоприемнику, то теперь собиралась у плотины. А за первым селем мог прийти второй, третий... Надо было что-то предпринять. Прибыли министр Минтяжстроя республики Александр Гаврилович Коркин, главный инженер проекта плотины Геннадий Иванович Шаповалов и главный инженер Казгидропроекта Генрих Борисович Герасимов. Сообща решили: на левой стороне плотины смонтировать большого сечения трубы. Чтобы вода могла уйти по ним самотеком, когда поднимется до этого уровня. Надо было срочно поднять людей, подтянуть механизмы.

Спешили к плотине поднятые среди ночи механизаторы, сварщики, монтажники, бетонщики. Они вступали «в бой» прямо с марша. Спешно начали восстанавливать подмятую селем электролинию. Солдаты набивали мешки каменистым грунтом и возводили вокруг труб «баррикадные» стены...

На следующий день, в семнадцать часов двадцать пять минут, завыла сирена. Новый сель! Несколько тысяч человек, работавших у плотины, врассыпную бросились в горы. Но сель был усталый. Не наломал дров, как его предшественник.

Прошла первая бессонная ночь, вторая, третья. На четвертые сутки Хегаю и Герасимову разрешили наконец съездить домой. Хегай упал на тахту не раздеваясь. Но через двадцать пять минут его разбудил сын.

— Папа, срочно к телефону!

Звонил дежурный из штаба правительственной комиссии. Плотина дала трещину.

Хегай «загнал» одну машину, пересел на другую. Увидев трещину, Алексей Юрьевич, посоветовавшись с коллегами-специалистами, сказал:

— Ничего страшного. Плотина дала осадку из-за интенсивного движения тяжелого транспорта.

Но спать домой больше не ездил.

Помню, когда я приехал на плотину, Хегай стоял на гребне и тер красные глаза. Веки опухли, губы потрескались и запеклись. Но он казался спокойным.

— Неужели совсем не переживали? — спросил я тогда.

— Еще как, — сознался он. — В плотине-то я был уверен. Но ведь были забиты все действующие водоприемники. В двадцать первом году сель имел только миллион с небольшим кубометров грязекаменной массы и то смыл почти всю восточную часть города. А этот притащил сразу четыре с половиной миллиона кубометров. За последующие два дня еще полмиллиона. А если сооружение не устоит, к этой массе прибавится пять миллионов кубометров тела плотины. Считай, уже десять миллионов. В общем, если бы сель прорвал плотину, он натворил бы бед раз в десять больше, чем в двадцать первом году.

— На сколько была рассчитана плотина?

— На шесть с половиной миллионов кубометров. В проекте было указано, что такой сель может прийти один раз в десять тысяч лет.

Мы даже шутили: если этот сель способен терпеть сто веков, он может и вовсе не прийти. Однако пришел раньше, чем плотина была полностью готова.

Сейчас, приехав в Алма-Ату, я решил разыскать Хегая. И первым делом зашел в главк, который сокращенно назывался «Казглавселезащита».

В приемной начальника, словно поджидая меня, стоял Алексей Юрьевич. Теперь это был живой и веселый человек, не то что летом. Я сказал ему об этой перемене.

— Отоспался, — пошутил он.

Хегай как раз собирался ехать на плотину. У них там намечалась рабочая планерка, и он предложил мне составить ему компанию.

Дорога на Медео была мне знакома до мозолей на пятках. В буквальном смысле слова. Во время селя я ездил туда каждый день, как на службу. Добираться было трудно: водителям не разрешалось брать людей на плотину. Как-то в середине пути я вскочил на подножку МАЗа: таким черепашьим шагом он ехал. Я назвался, водитель впустил меня в кабину. Он был небритый и усталый. Рядом сидел подросток. Мой взгляд упал на приборы. Стрелка скорости прыгала около цифры «пять». Машина тащила трубу, длинную и очень большого диаметра. От жары смоляное покрытие раскисло, и трос держал трубу нецепко. Водитель часто оглядывался, боясь, как бы труба не сползла, и резко тормозил, чтобы по инерции труба переместилась вперед.

Шофера звали дядей Митей. Его подняли в ту ночь, когда начался сель. С тех пор дома он еще не бывал. Возит трубы на расстояние пятьдесят километров. Четыре рейса в сутки. Здесь в ту пору не говорили «в смену», говорили «в сутки»... Чтоб страховать усталого отца, в кабине ездил неусыпный сын и смотрел в оба...

И вот я снова на плотине. Искусственная гора так огромна, что рядом с ней человек кажется ничтожным. Сель все еще лежит — точнее говоря, заснул. Воды уже почти нет. Она теперь бежит по обводной трубе, избегая селехранилище.

— Сейчас здесь более четырех миллионов кубометров селевой массы, — поясняет Хегай. — Прежняя емкость плотины, как помните, была на шесть с половиной миллионов. Надо восстановить хотя бы прежнюю емкость, поднять плотину на десять метров. Потом поднимем еще на двадцать пять.

Работа идет полным ходом. Почти на отвесной скале копаются экскаваторы, добывая грунт для плотины, ползут по серпентине самосвалы. Дорога поднимается крутыми зигзагами, будто, взбираясь на скалу, великан лыжник наследил «елочку». У самой верхотуры, на серо-стальном фоне скалы, виднеется желто-красная буровая машина. Это работают взрывники. Пробурят ряд скважин метров на двадцать глубиной, забьют их взрывчаткой — и скала отлетает стеной.

Взрывники завалили скальными обломками почти все подъездные пути. Водители самосвалов показывают им кулаки, а те опять вывешивают красные флажки.

У левого берега селехранилища чернела пасть строящегося туннеля. Здесь будет сооружен наклонный водоприемник со «слоновыми» решетками, которые не сможет сломать даже сель. Высотой он будет метров восемьдесят. Забьет сель, скажем, нижнюю часть решетки — вода пойдет выше, забьет выше — вода пойдет еще выше. Сколько бы сель ни старался, все равно всю решетку не забьет. Вода обязательно попадет в туннель, который сейчас строят. Дойдет по нему до ствола шахты и опустится к руслу Малой Алматинки. Таких вертикальных водоприемников будет три. И стоять они будут на разных отметках.

Посредине селехранилища работали буровики. Они уже сделали несколько скважин.

— Помните, как водолаз искал здесь на дне забитый водоприемник? — сказал Хегай. — Вот он, буровики нашли его.

Еще бы не помнить! Я стоял тогда на гребне плотины и видел посредине селехранилища лениво покачивающийся понтон, на котором спешно одевали водолаза. Это был Иван Алексеевич Пащенко из Семипалатинска. Рассказывали, что он долгое время служил в спасательной экспедиции, базировавшейся в Мурманске. Потом приехал в Казахстан — прошел почти весь Иртыш по дну. Сейчас вот опускался в селехранилище. На его ногах были тяжеленные ботинки, каждый по двенадцать килограммов. На шею ему повесили свинцовые круги. Когда экипировка была закончена, Пащенко столкнули в грязную воду.

Телефон все время потрескивал, слышалось дыхание водолаза. Два солдата, раздетых до пояса, нагнетали для него воздух. Водолаз появлялся над водой дважды. Ложился на спину. Лежал неподвижно минут десять, потом опять вставал «на ноги» и шел ко дну.

Часа через два его подняли на понтон, сняли шлем. Худощавый и светло-русый с рыжинкой водолаз выглядел лет на сорок пять.

— В море хоть видишь, куда идешь, — сказал Пащенко. — А тут ни зги — черная стена... Опустился искать вход водостока и в иле застрял. Дальше никак. Легкий я для него оказался. Вернулся, нацепил еще сорок килограммов груза. Стало сто тридцать шесть. На этот раз ил меня принял, начал потихоньку засасывать. Четыре метра за час прошел. Дошел до твердого грунта. Дальше не идет. Вытащили меня опять. Взял пожарный шланг — и снова в сель. Обнял его ногами, медленно продвигаюсь вниз. Струя впереди, я за ней. Булыжники бьются о стекло шлема, колотят бока. Ничего не видно. Погружаюсь вслепую. Струя слишком сильная. Прошу сбавить. Вдруг селевая масса обхватывает меня железным обручем и сдавливает. «Спокойно, Ваня, — говорю, — не теряй голову, все будет в порядке».

В трудную минуту я всегда вспоминаю один случай из моей практики... Было это давно, у берегов Дании. Сеть опутала винт судна. Опустился я в море, чтобы освободить винт от сети, и сам попал в нее. Растерялся, стал брыкаться. И запутался еще больше.

«В сеть попал, — кричу наставнику, — что делать?»

«Сначала успокойся», — говорит наставник в телефон.

«Успокоился! — кричу нетерпеливо. — Что дальше?»

«Не видно, — говорит наставник. — Нервничаешь. Успокойся. Потом скажу, что делать».

Поневоле пришлось успокаиваться.

«Успокоился? А теперь вытащи нож и разрежь сеть», — подсказывает наставник.

«Как это я сам не догадался?» — удивился я.

«Ну — разрезал? — спрашивает наставник. — Теперь вылезай из сети».

Теперь, зарытый в сель, я снова вспомнил этот случай. И сказал спокойно: прибавьте струю. И сель разжал объятия...

...Вскоре Хегай ушел на планерку, а я стал подниматься вверх по ущелью. Прошлым летом я облазил его вплоть до ледников. А однажды поднялся на вертолете к тому месту, откуда пошел сель. Опустились мы около гляциологической станции.

Язык Центрального ледника, который высунулся к моренному озеру, показался мне очень тоненьким, вот-вот растает — виднелась даже земля.

— Нет, — возразили работники Заилийской ледниковой экспедиции. — Лед там тридцать метров толщины. А там, где вы стоите, его мощность достигает двухсот метров.

Я стоял на камнях. И никакого льда подо мной не было.

— Это и есть морена, — сказали мне. — Сверху — камни, снизу — лед, а то и вода. И не знаешь, что они выкинут через минуту. Потому что в моренах, кроме видимых озер, есть подземные, невидимые. Они лежат часто очень глубоко. Накапливают воду годами, а выбрасывают за минуты...

Возвращаясь ущельем, я решил заглянуть на метеостанцию к Михаилу Грозе. Она находилась чуть выше турбазы «Горельник». Гроза был одним из первых очевидцев прошлогодних событий. Я давно искал встречи с ним.

Постучался в дверь. Что-то с грохотом опрокинулось — и из двери мимо меня пролетел взлохмаченный парень. За ним женщина. Вдруг Гроза остановился, посмотрел на меня долгим взглядом и устало опустился на траву. Рядом упала жена.

— Уф! — вздохнул Гроза облегченно. — Мы думали, сель. Никак в себя не придем. На днях пролетел над ущельем вертолет. Сосед в это время обувался. Бросил ботинок — и в гору. Одна нога обута, другая босая. «Ты куда?» — кричу. «Беги скорее! — орет. — Сель идет». — «Это вертолет, — говорю, — возвращайся к ботинку».

Когда хозяин немного пришел в себя, он рассказал о том страшном дне на турбазе.

— Было это пятнадцатого июля, в шесть часов вечера... Остановившиеся часы показывали пять минут седьмого. Я был на турбазе, когда услышал крик: «Сель!» Я посмотрел вверх по ущелью и увидел метрах в восьмистах облако пыли. Успел только крикнуть, а сель уже здесь...

Когда он унес селеловушку, мы начали спасать людей. Ребята из школы горного туризма спустились со своего «Гнезда орлов» и, обвязавшись веревками, ушли в жижу. Тем временем подоспели работники милиции, солдаты, курсанты, альпинисты из студенческого строительного отряда...

«Горельник» даже сейчас, спустя много месяцев после разыгравшейся трагедии, производил гнетущее впечатление. Я бродил по опустошенным и забрызганным берегам... Вот там был мостик, на котором стояли замечтавшиеся девушки и которых альпинист Станислав Бергман заслонил собой от селя. Это был человек, привыкший к опасностям. У альпиниста инстинкт спасения товарищей, видно, развит сильнее инстинкта самосохранения...

Я ходил по следам селя и ненавидел его смертной ненавистью, будто это был не грязекаменный поток, рожденный талой водой, а грязное чудовище, прожорливый людоед. Я даже его «видел»: тупая морда с одним выпуклым глазом на затылке. И вместо мозгов — уши...

Сейчас для борьбы с селем в республике создан новый главк. Среди его работников можно встретить и строителей, и гидротехников, и гидрологов, и топографов, и гляциологов. Но есть у него и собственные службы. Например, в селеопасных зонах созданы производственные участки; их задача — предотвращать селевые ситуации. У ледников Заилийского Алатау около ста тридцати больших и малых озер. Строить везде гигантские плотины дорого. Поэтому будут опорожнять эти озера с помощью сифонов, насосных станций и т. п. Чтобы талая вода не накапливалась в них, а уходила сразу в русло. В общем, люди будут нападать на сель первыми.

На обратном пути я остановился у высокогорного катка Медео и посмотрел снизу на плотину. До чего она высокая! Смотришь, запрокинув голову, придерживая рукой шапку. А ведь она поднимется еще на тридцать пять метров! Емкость селехранилища достигнет двенадцати миллионов кубометров. Такую плотину уже не прорвать.

Ледник, открытый «на кончике пера»

Изучение ледников — одно из важнейших направлений в борьбе с селем. Недавно группа советских исследователей нанесла на карты Джунгарского Алатау неизвестные ранее ледники, существование которых было предсказано теоретически.

Третий день перед нашими глазами только белая пелена тумана, словно опровергающая само существование пространства. Иногда в ней открываются рваные прогалины, и тогда где-то вверху, там, где по всей логике должно быть небо, появляются повисшие в воздухе горные вершины.

Наша экспедиция несколько необычна. У нас нет никакой аппаратуры, а единственный транспорт — лошади. Здешние горы не признают иного транспорта, чем ноги. Цель экспедиции для непосвященного тоже показалась бы странной: мы идем открывать новые ледники.

Впрочем, эта история началась задолго до экспедиции.

1969 год. Уютная комната на одной из тихих улиц Алма-Аты. Перед человеком, сидящим за столом, — пестро раскрашенная карта. Причудливо ветвясь и изгибаясь, бегут ниточки рек, с линий хребтов тянутся голубые языки ледников. Лишь у самого края карты краски тускнеют. Все существующие топографические источники говорят одно и то же: ледников здесь нет.

Человек делает расчеты, и тонко отточенный карандаш в его руке обрисовывает сложные контуры. Это ледники. Петр Александрович Черкасов, научный руководитель группы по изучению оледенения гор Джунгарского Алатау, уверен, что они там есть...

Многие годы посвятил Петр Александрович изучению ледовых вершин Джунгарского Алатау. Некоторые ледники там стали одними из наиболее изученных в Советском Союзе. Но все исследования были сосредоточены на хорошо доступном северном склоне гор. Об обледенении южного склона данные более чем скудны. Там находится горный массив Тышкан-Тау. Пожалуй, это самый труднодоступный и самый загадочный для гляциологов район. Последнее упоминание о нескольких ледниках в Тышкан-Тау относится к 1916 году. Можно им верить или нет? Черкасов вычислил ледник, его размеры и контуры, подобно тому как в XIX веке Леверье вычислил существование неизвестной планеты солнечной системы. Но гипотеза должна быть доказана. Или опровергнута.

Наш отряд состоит из трех человек и пяти лошадей. Занавес тумана раздвигается, и маленький караван отправляется в путь. Впереди перевал Кошома. Впрочем, этот путь менее всего похож на перевал. Тропа причудливой серпентиной взбирается на скалы. Ведем лошадей в поводу, отдыхая через 10—15 метров. Лошади выбились из сил и еле тащат тяжелые вьюки. А это только первый перевал из четырех, которые нам предстоит преодолеть. Начинаешь понимать, почему этот район не жаловали своим посещением гляциологи.

Единственное жилье, которое изредка можно встретить здесь, — юрты чабанов, пасущих отары овец в горных долинах. Такие встречи редки, и кажется, нет предела гостеприимству хозяев. Так радушно могут встречать только в горах. Жизнь здесь течет как бы в другом измерении. Человек целиком слит с первозданной природой. Их разделяет лишь непрочное полотно палатки. Время года здесь не имеет такого абсолютного значения, как на равнине. Горы делают погоду по своему усмотрению. С утра солнце может принести весну, к полудню нагрянет зима с самым настоящим снегопадом, а к вечеру наступит туманная осень.

Джунгарский Алатау вздымается вверх в виде трех гигантских ступеней. Наш путь лежит к вершинам последней ступени, где возвышается массив Тышкан.

За перевалом Кабыл — последняя обитаемая долина. Мы уже в центре гор. Многолетний снежник преграждает путь на вершине перевала. Вдруг передняя лошадь скользит и исчезает за краем обрыва. Через несколько секунд доносится звук упавшего тела.

Все кончено! Мы подбегаем к краю пропасти. Но что это? Не верим своим глазам — лошадь жива! За тридцать метров свободного падения тяжелый вьюк, прочно притороченный к седлу, перевернул ее вверх ногами и смягчил удар о камни. Кое-как спускаемся. Бедняга дрожит всем телом, послушно позволяя обработать раны.

Теперь у нас четыре работоспособных лошади. Не успеваем перевьючить лошадей, как разразилась гроза. В блеске молний начинаем медленно спускаться с перевала. Только там, внизу, можно найти площадку для лагеря, дрова для костра. Сквозь тьму ночи и завесу дождя неожиданно вырывается огонек костра. Нам повезло — это последняя на нашем пути стоянка чабанов. Каким необыкновенным уютом тянет от этой мерцающей во тьме точки!

Пять дней потребовалось нам, чтобы добраться до промежуточного лагеря с основным грузом, заброшенным туда вертолетом. А он летел не более часа...

Наконец мы должны увидеть гипотетические ледники Тышкана. Нас отделяет от них глубокий каньон реки Кичик-Казана и плоский массив сыртов. Этот путь не для лошадей, и мы оставляем их в лагере. Выбравшись на плоский водораздел, мы нос к носу сталкиваемся со стадом таутеков — горных козлов. Похоже, что наше появление не вызывает у них ничего, кроме любопытства. Может быть, они впервые видят людей? Все стадо во главе с бородатым вожаком степенно удаляется за соседний гребень.

Еще несколько часов пути. Нетерпение возрастает. И наконец... Внизу белой ниточкой вьется река Хоргос, чуть дальше — сияющее аквамарином озеро Казанкуль. И над всем этим, на четверть закрывая горизонт, высятся ледовые горы. Перед нами ледники Тышкана!

Вместе с Петром Александровичем склоняюсь над картой. Голубые пятна ледников на ней — точная копия открывающегося перед нами вида. Но ведь должны же быть какие-то неточности? Карандаш Черкасова медленно ползет по контурам гипотетических ледников, сверяя их с настоящими. Ищет существенные расхождения. Тщетно. Всю работу карандаш уже выполнил в кабинете...

Более семидесяти ледников окончательно легли на карту.

Горы, покрытые льдом... Пожалуй, трудно найти другое место, где природа находится в такой первозданности и где суровость так сочетается с красотой. Непередаваемо ощущение величавого простора. Горы не теснят его, они создают его объемность, его третье измерение. Воздух прозрачен, и почти физически ощущаешь, как он насыщен солнцем.

Подъем на ледник начинается с морены. Чтобы представить себе первобытный хаос, надо побывать именно здесь. Дьявольское нагромождение камней и грязи преграждает путь. Но вот и чистый лед. Здесь царство весны. Веселое журчание ручьев — единственный звук в этом ледяном царстве. Лишь изредка на склоне прогромыхает камнепад да раскатистым выстрелом разорвет тишину треснувший вверху лед.

Вечный лед и вечная весна!

Еще выше — владения по-настоящему вечной зимы. Брезентовая палатка, приютившаяся у границы двух стихий из льда и камня, кажется чем-то ненастоящим. Кажется, нет ничего живого в этой ледяной пустыне. Словно специально для контраста порхнет бабочка, занесенная сюда из долины случайным ветром, и упадет, обожженная холодом, да изредка раздастся пронзительный крик альпийских галок — единственных пернатых, которые по непонятным причинам предпочли эти места всем другим.

Здесь хорошо думается. А думать есть над чем, ведь нашему взгляду открыта не только величавая и будто инопланетная красота ледников. Общая площадь ледников тышканского массива около пятидесяти квадратных километров. Это уже ледниковый район, в XX веке — целое географическое открытие! И пожалуй, самое ценное в нем то, что оно произошло, как говорится, «на кончике пера». Вот, значит, насколько точны наши знания природы ледников! Каким строгим математическим предвидением мы обладаем!

Но радость наша далеко не полна. Ледники — это полезное ископаемое, которое сама природа превращает в продукт, столь остро необходимый сегодня, — чистейшую пресную воду.

Ледники — это еще и «дирижеры» климата. А известно ли нам их будущее, что они готовят нам завтра? В истории Земли грандиозные оледенения чередовались с периодами межледниковья. Но мы и сейчас достоверно не знаем, в каком же периоде мы живем — ледниковом или межледниковом. В умеренных широтах большинство ледников сейчас отступает. Ежегодно они теряют от одной тысячной до одной сотой своей массы. Пока это ничем не грозит. А что будет потом? Будут ли ледники постепенно исчезать с поверхности Земли или, наоборот, закуют ее в ледяной панцирь? А может быть, эти колебания окажутся незначительны? Какой процесс замедлит, какой подтолкнет технологическая деятельность человека? И какие это вызовет последствия?

Человечество сейчас можно сравнить с путешественником, который оказался в неведомом климатическом поясе и пытается определить, что его ждет: нескончаемое лето, весна или жестокая осень?

Гляциология одолела очередной перевал и начала подъем к новым, еще более крутым и тяжелым.

Р. Саримов, наш спец. корр.

В. Васильев

(обратно)

Злоключения Афо-а-Кома

Семь лет сыпались на людей племени ком в северо-западном Камеруне несчастья: эпидемии, неурожаи, засуха. Для крестьян ком объяснение всех этих бед было простым — исчезновение Афо-а-Кома. Афо-а-Ком — это статуя из черного дерева высотой в полтора метра; изображает она Мбанга, праотца племени. Для людей ком в статуе заключена вся жизненная сила племени.

Конечно, нам с вами ясно, что статуя тут ни при чем. Эпидемии вызваны инфекциями, засуха — климатическими условиями, а неурожаи — засухой. Но попробуйте объяснить это затерянному в лесах племени, живущему в условиях родового строя, когда сильна вера в связь умерших предков с потомками, когда выполнение племенных ритуалов есть обязательное условие сохранения народа! Беда, кроме того, заключалась и в том, что напуганные люди племени ком даже не пытались бороться с судьбой; покорно ожидали они очередных бедствий.

Статуя исчезла в 1966 году из Дома сокровищ короля племени. В Доме сокровищ хранился урожай, а также маски, барабаны и в отдельной коморке Афо-а-Ком. Вероятнее всего, воры, люди пришлые, забрались за зерном, но, увидев статую Мбанга, решили украсть ее. Во-первых, куда удобнее тащить полутораметровую статую, чем тяжелые мешки. Во-вторых, любой не особо щепетильный европейский или американский коллекционер отвалил бы с радостью немалую сумму за Афо-а-Кома. Ведь немногие крупные музеи могут похвастаться предметом столь редким: африканцы ревниво берегут свои святыни от постороннего взгляда. Но если дело касается чужой святыни чужого племени, можно не церемониться. Конечно же, воры рисковали многим — поймай их люди ком, пришлось бы похитителям проститься с жизнью. Но на то вор и вор, чтобы рисковать, такая уж профессия... Зато выручка за статую, несомненно, превысила куш за несколько мешков проса. Понятно также, что ворам и не снились те деньги, которые получил купивший у них Мбанга человек у себя за морем...

Люди племени ком покорно ждали новых ударов судьбы. Нельзя сказать, что они не делали ничего, ибо с каждого дома собрали по козе, и верховный жрец принес коз в жертву в священном лесу. Оставалось лишь ждать чуда.

И чудо свершилось. Этнограф Крэйг Кинзелмэн, побывавший в Камеруне и узнавший о беде племени ком, не только описал происшествие, но и твердо решил во что бы то ни стало помочь племени.

Кинзелмэн рассуждал так: вряд ли статуя Мбанга Афо-а-Кома осталась в Африке. Уже для соседнего племени она не представляет ни малейшего интереса, следовательно, она отправилась в далекое путешествие. Если это так и Мбанга находится в музее или у частного коллекционера, его изображение рано или поздно попадет на страницы музейных каталогов или журналов.

Кинзелмэн стал внимательно следить за всей появляющейся в свет литературой об африканском искусстве. Поиски затянулись на несколько лет. И вдруг с титульного листа каталога выставки африканского искусства в Нью-Йорке смотрел на него Мбанга Афо-а-Ком! Кинзелмэн немедленно сообщил в полицию, дал знать в Интерпол. Его внимательно выслушали, но дальше этого дело не двинулось. Прошло несколько месяцев. Закрылась выставка, но теперь уже Афо-а-Ком был под наблюдением и, в принципе, исчезнуть бесследно не мог. Но и не возвращался к ждущим его людям ком в северо-западном Камеруне. А время не ждало.

Кинзелмэн обратился к журналистам, и через некоторое время история стала достоянием общественности. Выяснилось, что статую представил на выставку нью-йоркский торговец произведениями искусства Фармэн. Однако он утверждал, что приобрел статую самым законным путем, о чем, кстати, мог предъявить документы. Впрочем, он готов был статую уступить, это в конце концов его бизнес, за пятьдесят тысяч долларов.

Таких денег отродясь не было в целом племени ком, у ученого Кинзелмэна и у камерунского посольства в Соединенных Штатах, которое тоже подключилось к поискам.

Директор Вашингтонского музея африканского искусства Уоррен Робине взял на себя переговоры с Фармэном. С мнением директора Фармэн не мог не считаться. Однако на все просьбы вернуть племени ком Афо-а-Кома отвечал твердым отказом. В Нью-Йорк прилетел директор больницы имени Альберта Швейцера в Габоне Лоуренс Гасмэн. Через год упорных атак Фармэн сдался. Хорошо, он вернет неграм их святыню, если уж они так в ней нуждаются. Но те двадцать тысяч, которые пришлось ему самому выложить, пусть вернут.

Деньги собирали по подписке. 1 декабря 1973 года Гасмэн и Робинс передали статую послу Камеруна.

Через два дня статуя, бережно завернутая в шелк, заколоченная в деревянную коробку, летела в Африку. Тридцать тысяч людей племени ком высыпали из хижин. Гремели барабаны, кружились в танце пестро одетые женщины.

«Афо-а-Ком у нас! Жизнь вернулась к нам!» Статую торжественно поместили в Дом сокровищ. Неделю надрывались барабаны, неделю танцевали люди. Кинзелмэна, Робинса и Гасмэна провозгласили старейшинами со всеми правами и со всеми обязанностями. Теперь они могли судить своих новых соплеменников, разрешать споры, но отныне никогда не смели уже стоять рядом со статуей Афо-а-Кома: теперь они должны были падать ниц, когда статую выносили из Дома сокровищ.

...На третий день вечером пошел долгожданный дождь. Трое новоиспеченных старейшин знали, конечно, что причина дождя кроется в изменении климатической ситуации над Атлантикой. Но как это объяснить людям племени ком в день, когда Афо-а-Ком вернулся к своему народу?..

Л. Ольгин

(обратно)

Честер Хеймс. Беги, негр, беги!

Продолжение. Начало в № 7 и 8.

Охранник пропустил ее в камеру и тщательно запер дверь.

— Джимми, милый! — Линда Коллинз быстро подошла к койке и поцеловала его. — Что они с тобой сделали?!

Он горько улыбнулся.

— Они просто сунули меня в смирительную рубашку... Они ненавидят меня, потому что я сказал: «Стрелял белый полицейский...» Утверждать, что я спятил, им выгодно.

По лицу Линды пробежала тень.

— Грязные собаки! — Но слова ее прозвучали не совсем естественно.

Он хотел заглянуть в глаза Линды, но она отвернулась, избегая встретиться с ним взглядом.

— Ты согласна с ними? Ты тоже считаешь, будто я спятил?

Она снова повернулась к Джимми.

— Не будь идиотом!.. Боже мой, как я испугалась, когда услышала, что в тебя стреляли... Я крепко спала, но Синетта стучала в дверь до тех пор, пока я не проснулась... Она сказала, что ты в Бельвю и что ты умираешь. По радио, мол, недавно передали... Она очень за тебя беспокоилась. Скажи: сейчас все в порядке?

— Рана на груди неопасная, пуля застряла в мякоти. Крови я потерял, правда, уйму. Но это не страшно. А остальное — царапины, не волнуйся.

— «Не волнуйся»! Представляю, что ты пережил!

— Знаешь, если тебе кто-нибудь скажет, что ему не было страшно, когда в него стреляли, пошли его куда подальше. Такое ни рассказать, ни представить невозможно.

Она вся дрожала.

— Тебе холодно?

— Мне страшно, — прошептала она.

— Брось, я же жив.

— Да... Слава богу...

— А-а, чушь все это... Поцелуй меня, и все пройдет.

Линда рассмеялась, но несколько секунд спустя лицо ее снова сделалось серьезным.

— Милый, зачем ты это сделал? — спросила она.

— О чем ты?

Она вынула из кармана газету и развернула. Ему сразу бросились в глаза жирные буквы заголовка:

«РАНЕНЫЙ РАБОЧИЙ ОБВИНЯЕТ СЛУЖАЩЕГО ПОЛИЦИИ В ПРЕСТУПЛЕНИИ».

Джимми смотрел на заголовок абсолютно спокойно.

— Значит, газетчики все-таки разнюхали... Полиции небось это поперек горла встало.

— Они злятся на тебя, — сказала Линда с упреком.

— И что с того? Пусть злятся! Раз они мне не верят... Я ведь им рассказал все как было: этот детектив убил двух рабочих, а потом ранил меня; но они хотят, чтобы я заткнулся, потому что он, видите ли, белый. Поэтому они и сунули меня в смирительную рубашку, как сумасшедшего. А настоящий сумасшедший на свободе... Пусть лопнут со злости, мне-то что. Может, они тогда хоть делом займутся.

— Но Джимми... — она смотрела на него с грустью. — Следствие ведется. И прокурор и полицейский, с которыми я говорила, на твоей стороне...

— Что значит на моей стороне?.. — возмутился Джимми.

— А это значит, что они делают все, чтобы уличить убийцу, — старалась она успокоить Джимми.

— Я сказал им, кто убийца!

— У них нет доказательств. Ты говоришь одно, а Уолкер — другое. Для прокуратуры одних твоих слов мало.

— Они вовсе не хотят, чтобы доказательства подтвердились.

— Уолкер запутал все дело, а они не могут уличить его во лжи...

— Я знаю, что он рассказал им. Они прочли мне его показания. Он говорит, что искал какую-то девку, которую он, мол, арестовал на Таймс-сквере. Она исчезла. На крыльях улетела, что ли? А потом откуда ни возьмись появился какой-то негр, да еще в форме нашей фирмы, и говорит ему, что в доме за углом, в подвале, лежит какой-то взломщик. Уолкер только что убил двух негров, гнался за мной, ранил меня, потом смылся — и тут навстречу ему бежит четвертый негр которого ни до этого, ни после никто не видел, и рассказывает ему сказки про взломщика в подвале... Ты что, все еще веришь в Санта-Клауса?

— Они знают, что он лжет, — проговорила она спокойно. — Это мне сам прокурор говорил.

— Почему же они его не арестуют?

— Потому что не могут доказать, что он замешан в убийстве.

— Ах вот оно что — не могут доказать? А ведь мусорщик подтвердил, что Луки в его и в моем присутствии рассказывал о пьяном полицейском, которого он послал вниз, к Сэму. Зачем бы мусорщику врать?

— Они и не говорят, что он врет. Но ведь сам-то он полицейского не видел, а только слышал о нем от Луки. А Луки мертв.

— И что? Они думают, что в такую рань два пьяных блюстителя порядка будут шляться в одном и том же месте? Возможно ли такое совпадение?

— Да нет же, Джимми! Они знают, что он был в ресторане. Тут они тебе верят...

— И на том спасибо!

— ...но доказательств-то нет! Никто его не видел: ни мойщик окон, ни молочник... Никто ничего не видел, и никто не слышал выстрела.

— Как они откровенны с тобой!.. А что насчет отпечатков пальцев? А мусорные урны? А пули в стене? Разве трудно узнать, из какого оружия стреляли?

— И оружие не найдено. Этот пистолет нигде не зарегистрирован.

— Прекрасно. Оружия нет, а значит, и не было. Ведь так выходит, а? Следовательно, не было и убийцы. И тем более белого. А в меня стрелял маленький зеленый человечек, специально прибывший с Марса?

— Отпечатки пальцев найдены, — продолжала она упрямо. — И его и другие. Он умышленно прошел по ресторану и по коридору и как бы нечаянно оставил везде свои следы. Так что все перепуталось.

— Вот это да! Выходит, ему и объяснять не надо, почему его отпечатки пальцев там оказались. Он все продумал, негодяй!

— Джимми, дорогой... Выслушай меня: они допускают, что твои показания правда. Они говорят, что, если это ложь, это доказывает только одно: у тебя очень буйная фантазия и умение логически мыслить, а потом...

— Знаю я, они считают, что я спятил. Или хотят, чтобы другие поверили, будто я спятил.

— Это неправда, милый. Я же говорила с ними: и с прокурором, и с главным инспектором, и с другими полицейскими... Никто не думает, что ты сошел с ума. Прокурор связался с университетом, там ему сказали — экзамены ты сдал на «отлично». Он звонил твоим родным в Дурхэм. Ему даже известно: твоя сестрица работает там в страховой компании. В общем, он знает все. Твой бывший шеф сказал, что поверит скорее тебе, чем любому белому детективу... Им известно обо всем, чем ты занимался с того самого дня, как прибыл в Нью-Йорк. Твоя фирма тоже дала о тебе самые лучшие отзывы. Ты, пожалуйста, не думай, будто кто-то считает, что ты помешался.

— Тогда, наверное, это мне кажется, что я в смирительной рубашке?!

— Милый, поверь мне, я знаю, что говорю. Они хотяттебе помочь. Только это непросто... Они думают: ты хочешь с этим полицейским посчитаться, свалить на него эти убийства, потому что он чем-то насолил тебе. Они считают...

— ...я сам убил ребят и ранил себя, а хочу свалить это на него? Так ведь?

— Одно им непонятно: что ты против него имеешь?

— Боже мой! Да ведь когда он стрелял в меня, я и понятия не имел, что он убил Луки и толстяка Сэма! Он хочет убить меня — вот что я тогда подумал! Только это! Я ни в чем другом его и не обвинял: только в том, что он стрелял в меня. В меня!

— Это они знают, и как раз это сбивает их с толку. Управляющий домами заявил, что ты сразу, как только пришел в себя, обвинил Уолкера в убийстве. И еще он сказал: ты показался ему совершенно нормальным. Это, как они говорят, для них загадка.

— Черт бы их побрал! В меня стреляют, и, когда я называю имя убийцы, они говорят — «загадка»! А что я должен был сказать? В меня никто не стрелял? Я бегал по коридорам просто так, чтобы проветриться? И пули сыпались неизвестно откуда?

— Они хотят сейчас одного: чтобы ты не давал никаких интервью газетчикам.

— А я ни с кем из них и двух слов не сказал.

— Еще они говорили, что у тебя может быть мания преследования.

— Ясное дело: они всегда говорят так, когда негр обвиняет в чем-то белого... Какой бред! А Луки и Сэм — они тоже погибли из-за мании преследования, да?

На ее верхней губе показались капельки пота: ей стоило немалых усилий держать себя в руках.

— Джимми, милый, дорогой мой, ну, пожалуйста, сделай это ради меня, — умоляла Линда. — Ты знаешь, я не стану требовать от тебя ничего бесчестного. Я твердо убеждена, что это пойдет тебе на пользу...

— Линда... Ты веришь мне, Линда? — перебил он.

Она отвела взгляд.

— Конечно, я верю тебе, дорогой. Как ты можешь сомневаться? Только... зачем ему было убивать вас? Ты говорил, что даже не видел его никогда...

Джимми понимал: сейчас ее сомнения перерастают в неверие. В нем будто что-то надломилось: выходит, ему никто не верит.

— Ты хочешь знать, почему Уолкер так поступил? — спросил он упавшим голосом.

Она молча, выжидающе посмотрела на него.

— Я и сам этого не знаю, — сказал Джимми. — Он сделал это, и точка.

Надежда Линды рухнула.

— Я понимаю, дорогой, тебе будет неприятно, но... — Поколебавшись, она добавила: — Лучше всего будет, если ты сделаешь это. Особенно для тебя...

— Что ты имеешь в виду, Линда?

— Откажись от своих показаний.

Этого он не ожидал.

— То есть я должен сказать репортерам, будто все, что я говорил насчет этого детектива, ложь?

— Нет, зачем же. Скажи только, что тебя, дескать, не совсем правильно поняли...

— Они требовали, чтобы ты уговорила меня? — резко перебил Джимми. — И прокурор, и инспектор, и все прочие?

— Э-э... н-нет... Не прямо... Мне объяснили, что им будет легче найти настоящего убийцу, если ты... если ты прекратишь чернить полицию. Даже если он стрелял в тебя.

— Даже если... Вот как!

— Ну, допустим... Он стрелял в тебя. Но чем ты докажешь, что Луки и Сэма убил тоже он? Разве ты не понимаешь, Джимми, — если они оставят Уолкера в покое, он скорее допустит ошибку. И выдаст себя.

— Гм, гм... Например, тем, что убьет меня, — он посмотрел на нее с неприязнью.

Линда долго молчала, потом спросила:

— Ты сделаешь это или нет?

— Пока я жив — никогда!

Джимми был уже почти одет, когда в камеру вошел мужчина лет тридцати пяти.

— Хансон, — представился он. — Я представляю контору адвокатов, защищающую интересы фирмы «Шмидт и Шиндлер»... Мы сумели добиться вашего освобождения.

Они протянули друг другу руки.

По сравнению с Хансоном, худощавым мужчиной чуть ниже среднего роста, Джимми казался атлетом.

— Благодарю, сэр. Охранник уже сообщил мне об этом.

Хансон с интересом оглядел камеру... Обычно его контора занималась гражданскими делами.

«Что они за народ, выглядят вроде прилично, а хлопот с ними не оберешься», — подумал он, еще раз взглянув на широкоплечего негра. И спросил:

— Как вы чувствуете себя, Джим? Рана еще болит?

— Нет, сэр. Я хочу только одного: поскорее выбраться отсюда.

— Могу вас понять, — улыбнулся адвокат.

Сопровождаемые охранником, они прошли мимо зарешеченных камер, битком набитых заключенными. Оказавшись в кабинете главного надзирателя, Хансон положил перед ним на стол какие-то бумаги. Просмотрев их, тот дал распоряжение выпустить Джимми.

За воротами тюрьмы Джимми спросил:

— Как обстоят мои дела? Меня освободили под залог, да?

— Нет, Джим, вы свободны. Никакого залога, никаких ограничений. Вы вольны поступать, как вам заблагорассудится. Только не имеете права покидать Нью-Йорка.

— Мне это и в голову не пришло бы.

— Что вы сейчас намерены делать, Джим? Поедете домой?

— Нет, сначала загляну в ресторан и предупрежу, что сегодня вечером могу выйти на работу.

— Не стоит, Джим, — возразил Хансон. — На вашем месте я взял бы небольшой отпуск. Неделю или полторы. А может, и еще больше... Залечите хорошенько рану. А о делах не беспокойтесь: фирма заплатит. Это оговорено.

— Ну если так... Большое вам спасибо, — сказал Джимми с благодарностью. — Я запустил занятия в университете, надо бы приналечь.

— Совершенно с вами согласен.

Они вышли на площадь. У кромки тротуара выстроилась длинная очередь такси.

— Если в связи с этой историей у вас, Джим, будут какие-то неприятности, обращайтесь прямо ко мне, — посоветовал Хансон, протягивая Джимми свою визитную карточку. — И только ко мне. Идет?

— О"кэй.

Когда они пожимали друг другу руки, Джимми вдруг смертельно побледнел: посреди толпы на тротуаре он вдруг увидел лицо, которое запомнил на всю жизнь.

Уолкер стоял рядом с лестницей, ведущей в здание суда. Пальто реглан опять было распахнуто. Засунув руки в карманы, он, не мигая, смотрел на Джимми своими холодными голубыми глазами. Точно так он выглядел, когда Джимми увидел его впервые: молчаливый, ко всему безучастный, ни о чем, казалось бы, не думающий... А потом он выстрелил.

Джимми покрылся холодным потом.

Хансон оглянулся, следя за направлением его взгляда, и увидел на тротуаре человека, вид которого... да, он явно внушал страх.

— А-а, это и есть Уолкер, да? Тот самый детектив, который... — Он осекся на полуслове.

— Да, сэр, это он.

— На вашем месте я не стал бы его бояться, — сказал Хансон спокойно.

— Я на вашем тоже, — пробормотал Джимми. — На вашей голове он и волоска не тронет.

Хансон наморщил лоб.

— Ладно, оставим это. Я могу вам только посоветовать... Не думайте о нем. Старайтесь избегать его. Полиция следит за ним. Они знают, что делают.

— Будем надеяться... Я-то его в покое оставлю, мистер Хансон, лишь бы он оставил в покое меня. Но я чувствовал бы себя куда спокойнее, если бы он сидел, где полагается.

— И такой исход не исключен, — сказал Хансон. — Но беспокоиться вам не о чем. Ему велено не вступать с вами в контакт. На время следствия он отстранен от службы.

— Ага... Только мне что с того?

Тон Джимми не понравился Хансону. Он не знал, как ему на это ответить. Эти негры ведут себя совершенно иначе, чем нормальные люди.

Джимми почувствовал перемену в его настроении и сказал:

— Знаете, я, пожалуй, пойду... — Но с места не двинулся. Подумал и добавил: — Вдвоем оно как-то безопаснее...

Хансон достал из бумажника пятидолларовую купюру.

— Вот, возьмите такси.

Джимми покачал головой:

— Большое спасибо, сэр. Лучше я поеду на автобусе. Я живу рядом с автобусной остановкой. Там, в Гарлеме, со мной ничего не случится.

Хансон бросил на него недоверчивый взгляд, но ничего не сказал.

Джимми повернулся и быстро зашагал прочь.

Уолкер, казалось, и думать о нем забыл. Он смотрел в сторону выхода, словно ожидая кого-то. И действительно, некоторое время спустя из здания суда вышел человек, внешне тоже напоминающий детектива. Он крикнул:

— Эй, Мэтт! — и быстро сбежал вниз.

Они обменялись несколькими фразами и пошли в направлении, противоположном тому, куда побрел Джимми.

«Он и не думал преследовать этого негра», — решил Хансон и подозвал такси...

Заняв в автобусе единственное свободное место рядом с пожилой женщиной, Джимми постарался рассеяться.

Автобус медленно, то и дело останавливаясь, ехал вверх по Бродвею, пересекая одну авеню за другой; они ехали среди маленьких магазинов и лавок, потом мимо больших универмагов и дорогих магазинов, мимо квартала театров, мимо Центрального парка... Поезжай вдоль Бродвея, и ты увидишь Манхэттен в разрезе.

Он наблюдал за мелькавшими лицами прохожих, спрашивая себя: сколько из них испытывают сейчас такой же страх, как и он? Джимми пытался отбросить эти мысли, но не мог. Что произошло между этим Уолкером, Луки и Сэмом? Что такое они могли сказать ему, после чего он убил их? Или он просто сошел с ума? Джимми явственно ощутил таящуюся где-то рядом опасность.

— Вам плохо, молодой человек? — спросила его пожилая соседка.

Джимми непонимающе посмотрел на нее.

— Ничего, мэм, — выдавил он из себя наконец. — Просто кто-то наступил на мой гроб. — И, заметив, что она ничего не поняла, объяснил: — Это мы так шутим, когда кому-то вовсе не до шуток, понимаете?..

Он заставил себя выйти из автобуса. На углу 149-й стрит было кафе, которое посещали в основном негры. Он вошел и заказал у стойки сэндвичи и кофе. Несмотря на раннее утро, музыкальный автомат орал вовсю, заглушая голоса людей. Слышно лишь было соседей по стойке: «Знаешь, хочешь верь, а хочешь нет, но играли мы так, что даже игральные кости разогрелись...» «А мы собрались у Брайтонов и так накушались, что... ну, ты понимаешь. Моей старухе это дело, конечно, не понравилось...»

Слушая обрывки чужих разговоров, Джимми постепенно при ходил в себя. Все как и раньше.. У него даже появился аппетит, и он заказал еще кофе, пирожков и жареную колбасу. «Ну, все, и сыт», — сказал он себе. Заплатив по счету, вышел на улицу.

А там, на противоположном углу 149-й стрит, стоял Уолкер, спрятав руки в карманы, и смотрел в его сторону...

Все было как тогда, в первую их встречу: Джимми ощутил себя нагим и беззащитным. Только собрав всю волю в кулак, он понял, что здесь, на людной улице, Уолкер не решится выстрелить в него: слишком много свидетелей «Но, может быть, этот сукин сын и в самом деле рехнулся, — нашептывал ему внутренний голое.— А может, он член какой-нибудь кровожадной расистской организации... В южных штатах белые стреляли в негров, шедших на избирательные участки, прямо на улицах... Но ведь это не Юг, а Нью-Йорк, черт побери! Ну и что? Какая разница? Там, в Нью-Джерси, какой-то сумасшедший тоже шел по улице и вдруг начал стрелять из армейского карабина в прохожих. Пока появилась полиция и обезоружила его, на улице лежало тринадцать трупов... И так чуть не каждый день, стоит только открыть газету...»

Его бил озноб, но внешне он был спокоен и твердо шел к подъезду своего дома. Пересек наискосок 149-ю стрит, держась подальше от Уолкера. Тот следил за ним, но сам с места не двигался.

Джимми подошел к двери, ни разу не оглянувшись. В подъезде никого не оказалось. Нажал кнопку, вызвал лифт.

Он не отрывал большого пальца от кнопки. Лифт мучительно медленно опускался с верхнего этажа. «Да спускайся же ты скорее, рухлядь чертова!» — ругался про себя Джимми. Он то и дело оглядывался; каждую секунду в подъезде мог появиться Уолкер.

Вдруг на стекло входной двери упала тень. В дом вошел... высокий мужчина в... пальто реглане. Джимми замер. Что, если... Но тут он увидел под сдвинутой на лоб шляпой черное лицо и курчавые волосы. От радости он едва не закричал...

Когда лифт поднял его на шестой этаж, Джимми дрожал всем телом. Он несколько раз заглянул в пустой и темный лестничный пролет, открыл дверь и с облегчением вздохнул.

Прежде он частенько посмеивался над излишними, как ему тогда казалось, предосторожностями мистера Дезелиуса. Но теперь он был несказанно рад, что на двери столько замков и засовов. Он тут же закрылся на все запоры.

По полутемному коридору прошел в свою комнату.

Она была обставлена дешевой мебелью из полированной прессованной стружки. Вся эта мебель: кровать, туалетный стол, буфет и два небольших шкафа — куплена в кредит в одном из магазинчиков по соседству. В виде особого одолжения мистер Дезелиус поставил в его комнату кресло и большой письменный стол, который теперь был весь завален книгами. Самое почетное место на столе занимала старая пишущая машинка.

Иногда у него бывала здесь Линда. Об этом говорили две большие куклы на окне, веселенькие занавески и красивой расцветки плед на кровати...

Он закрыл дверь своей комнаты на ключ. Сейчас он в полной безопасности — сюда никому не проникнуть. В этой квартире нет окон, мимо которых проходила бы пожарная лестница. Разве только птица может залететь сюда. Он вздохнул с облегчением.

Повесив пальто в стенной шкаф, Джимми почувствовал потребность выпить, хотя был противником алкоголя и пил редко, лишь в тех случаях, когда никак нельзя было отказаться.

«Мне нужно хорошенько все обдумать, — сказал он себе. — Надо мною нависла беда... Почему этот сумасшедший не пошел сейчас следом за мной и не убил меня, что ему помешало? Ведь никто бы ничего не заметил... И почему он убил Сэма и Луки?.. В меня он стрелял, потому что я видел его на месте преступления. Это ясно. Но мне все равно никто не поверит. Кому охота выслушивать какого-то грязного ниггера?!.

Но все же почему тогда он меня выслеживает? Чтобы убить? Но за что? Может быть, он подозревает, что о всей этой истории я знаю больше, чем на самом деле? Или что мне известно о каких-то других его преступлениях?..»

Он долго размышлял, но ни к какому выводу и решению так и не пришел...

Подойдя к окну, он отдернул гардину и посмотрел вниз, на Бродвей.

Полоса зелени разделяла проезжую часть на две половины. На этой зеленой полоске, изображавшей некое подобие бульвара, там и сям стояли скамейки. На одной из них, колченогой, с облупившейся краской, сидела старушка и кормила голубей.

Рядом со скамейкой стоял... Уолкер.

Заложив руки за спину, он смотрел вверх, на фасад дома, в котором жил Джимми. Стоял он, расправив плечи, широко расставив ноги, неподвижно, как статуя.

Джимми задернул гардину и отступил назад. Теперь он знал наверняка: детектив выслеживал его и ждал удобного момента, чтобы расправиться.

Что ему делать? Позвонить в полицию? Но как они на это отреагируют? И что именно он скажет? До сих пор они ему не верили. С чего это вдруг они поверят сейчас?

Он вспомнил о Хансоне, адвокате. Достал из кармана его визитную карточку, пошел к телефону, который стоял в коридоре.

Хансон снял трубку.

— Да, я слушаю.

— Это Джеймс Джонсон, мистер Хансон, ну да, Джим... Вы велели позвонить вам, если что...

— А-а, Джим! Что случилось? Что-нибудь важное?

— Этот детектив, этот Уолкер... Он меня преследует. Он только и ждет момента, чтобы укокошить меня. Он...

— Ну, ну, ну, вы, кажется, преувеличиваете. Я сегодня наблюдал за ним, когда вы ушли, Джим. Вы его совсем не интересовали. Он за вами не следил, и...

— Вы ошибаетесь, мистер Хансон! Уолкер стоит сейчас под окнами моего дома. Я послушался вашего совета и старался избегать его, но...

— Джим, вы уверены, что это Уолкер? Вам не почудилось? Когда я видел Уолкера в последний раз, он встретил какого-то детектива, и они ушли вместе...

— Может быть, может быть... Но сейчас он стоит внизу, у моего дома... И ничего мне не почудилось, сэр. Я закрылся на ключ. Потом подошел к окну и выглянул на улицу, а он стоит на бульваре и смотрит на мои окна.

— Вы убеждены?

— Сэр, тут не может быть ошибки.

Джимми услышал в трубке глубокий вздох.

— Ну ладно... Вы только не волнуйтесь: он ничего вам не сделает. Оставайтесь в комнате и не обращайте на него внимания. — Хансон замолчал.

Джимми тоже не знал, что сказать.

— А как он себя ведет? — спросил наконец адвокат. — Он вам угрожал?

— Нет, не угрожал. Но в тот раз он тоже не стал угрожать. Просто выстрелил, и все.

— Ладно, ладно, — перебил его Хансон. — Что он делает сейчас?

— Ничего. Стоит рядом со скамейкой на бульварчике и смотрит на мои окна. Мне страшно. Что мне делать, если он...

— Понятно. Я позвоню старшему инспектору и попрошу послать кого-нибудь за Уолкером и спросить его, что ему понадобилось в вашем районе.

— Спасибо, сэр. Но они не поверят ни одному моему слову.

— Вам не нужно и говорить с ними, Джим, я все сделаю за вас. Скажу им только, что вы звонили мне и просили проверить, в чем дело... А вы садитесь за ваши учебники... Словом, отвлекитесь. Как будто ничего не произошло, понимаете?

— Как будто не произошло... Черт побери! Извините, сэр. Но этот человек однажды уже стрелял в меня, и я уверен, что он следит за мной и хочет свести счеты.

— Не преувеличивайте, Джим. По крайней мере, сейчас он сделать это не в состоянии. Дайте мне номер вашего телефона. Как только что-нибудь выяснится, я вам сразу позвоню.

Джимми поблагодарил, положил трубку и вернулся в свою комнату. Оттуда он хотел наблюдать за Уолкером, пока за ним не приедет наряд полиции.

Но Уолкер исчез.

Джимми внимательно осмотрел всю противоположную сторону улицы, потом, забыв об опасности, открыл окно и выглянул. Нет, Уолкера не было.

Сейчас, когда Уолкер пропал из виду, Джимми ощутил еще большее беспокойство, чем прежде. Он пошел к входной двери, чтобы убедиться, на все ли замки она закрыта. Вернувшись в свою комнату, он снова закрылся, сел за стол, открыл учебник и попытался читать, но никак не мог сосредоточиться.

Что делать человеку, который знает, что его хотят убить? Самому расправиться с убийцей? Так всегда бывает в вестернах... Но жизнь не кино.

Мозг Джимми, впервые в жизни парализованный страхом, отказывался служить. Но энергичные, размеренные движения помогли ему стряхнуть оцепенение.

Вдруг зазвонил телефон. Он вышел в коридор и снял трубку.

— Мистер Хансон?

— Да... Это вы, Джим?

— Я, сэр. Вы его нашли? Знаете, когда я после разговора с вами вернулся к окну, он куда-то исчез.

— Выходит, телефон стоит не в той комнате, откуда можно увидеть улицу?

— Да, сэр. Телефон в коридоре.

— Ага. — Хансон надолго умолк. Джимми не знал, что и подумать... Наконец Хансон снова заговорил: — Инспектор посылал в Гарлем двух полицейских. Они несколько раз проехали по Бродвею туда и обратно, заглянули и в боковые улицы, но Уолкера не обнаружили.

— Он, наверное, увидел меня в окне и зашел в подъезд... Они обыскали подъезд?

— Нет. Вернувшись в участок, они дали указание всем патрульным машинам искать Уолкера. Но этот приказ услышал он сам и сразу же объявился: после того как мы его вместе с вами видели, он отправился в уголовную комиссию и все это время провел там с другими детективами.

— Но этого... не может быть.

Хансон молчал.

— Нет... я, конечно, верю вам, сэр. Но... все это странно! Я видел Уолкера. Здесь, перед моим домом! — В голосе Джимми появились истерические нотки, он уже потерял контроль над собой.— Послушайте, мистер Хансон! Мне кажется, здесь какой-то сговор. Они хотят изобразить все так, будто я рехнулся. Здесь что-то не так.

— Что здесь не так? — спросил Хансон. — Вас никто ни в чем не обвиняет. Это вы постоянно обвиняете других.

Хансон молчал так долго, что стало совершенно понятно: он Джимми не верит. Потом он размеренно и подчеркнуто холодно проговорил:

— На вашем месте, Джонсон, я не стал бы повторять этого обвинения в присутствии третьих лиц.

Джимми не мог сообразить, что вызвало такую перемену в отношении Хансона к нему.

— ...и не стал бы обвинять полицию в том, что она идет на преступление, желая выдать вас за безумца или маньяка. На вашем месте я не стал бы касаться этого вопроса. Мой совет: откажитесь от всех обвинений против детектива Уолкера, пока у вас не будет точных фактов в руках. Вы поставили себя сейчас в такое положение, что я как адвокат почти ничем не могу вам помочь... Ваш звонок ко мне и мой звонок в полицию сослужили нам плохую службу.

— Но... он был здесь! — Джимми чуть не плакал. — Я видел его собственными глазами! Дважды! Сначала на углу 149-й стрит, когда я вышел из кафе и вдруг увидел его... Я перешел улицу, чтобы не столкнуться с ним. А когда пришел домой и выглянул из окна, он стоял на бульваре... Видит бог, это чистая правда, мистер Хансон!

— Самое неприятное для вас заключается в том, что он в это время находился в другом месте. И это подтвердили надежные свидетели. — В голосе Хансона звучало теперь сочувствие. — Он находился в это время в полицейском участке, и алиби у него тысячепроцентное.

— Значит, тысяча процентов... — пробормотал Джимми, Телефонная трубка в его руке сделалась такой тяжелой, что он с трудом удержал ее. — Я поступлю, как вы мне советуете, мистер Хансон. Спасибо, что позвонили.

— Не стоит благодарности, — ответил адвокат.

Медленно, словно боясь разбить ее, положил Джимми трубку на рычажок...

Продолжение следует

Перевел с английского Е. Факторович

(обратно)

На кордоне Киша

Сергей Гаврилович Калугин, старший научный сотрудник Кавказского государственного заповедника, двадцать три года жизни посвятил восстановлению зубра на Кавказе. Он был одним из первых, кто всерьез занялся этой трудной проблемой.

Вдумываясь в смысл проделанной сотрудниками заповедника работы, хочется невольно сделать отвлечение в область химии. Если великий Менделеев предсказал свойства реально существующих, но еще не обнаруженных элементов, то работникам заповедника пришлось проделать нечто обратное — создавать заново уже известный, но — увы! — исчезнувший «элемент». Не белое — темное, стертое пятно было в «периодической таблице» животного мира.

На Американском континенте в бизонов, ближайших родственников зубров, перестали стрелять, когда их оставалось несколько сот. Йеллоустонский, а потом и другие национальные парки приняли бизонов под свою защиту. Перенаселенная Европа располагала если не большим числом ружейных стволов, то несравненно дольшим временем, чтобы зубр перестал встречаться даже в самых глухих местах. Чистокровный кавказский зубр исчез совершенно. В Европе сохранилось всего около 75 голов беловежских зубров и их гибридов с кавказскими.

Восстановительные работы в Кавказском заповеднике были начаты в начале 50-х годов с зубробизонами из Аскании-Нова.

Стояла осень. Заходящее солнце калило домики поселка, крытые пихтовой дранкой, голубой дымкой затягивало ущелье, длинно и косо повесив над ним столбы света. Недалеко внизу шумела Белая, и в воздухе уже ощутимо тянуло стылым холодком — предвестником первых морозов.

Встречавший Калугина егерь снял с дверей домика замок, внес вещи, засветил лампу-семилинейку.

— Вот... Тут будете жить...

Потом на крыльце коротко бухнули сапоги, и все стихло.

В неостывшей печи перебегали голубоватые огоньки. От окна в одну раму стекала прохладная воздушная струйка... Не спалось.

Дорога все еще жила, беспокойно ворочалась в Калугине, и стоило зажмуриться, как тело мягкими разворотами начинало уходить куда-то в пространство. И потом эти мысли... Новое место, новое дело. Судьба человеческая складывается подчас неожиданно, внешне чуждая какой бы то ни было закономерности. И тот, кто решился на перемену в своей судьбе, похож в какой-то мере на человека, вдруг взявшего билет на поезд и махнувшего в незнакомую местность. Так было и с ним. Заканчивал аспирантуру, работал в институте и вдруг уехал в затерянный среди гор поселок... Вспомнились слова институтского профессора, с убежденностью брошенные им в притихшую аудиторию: «Зубра, как и европейского тура, практически можно считать исчезнувшим видом. Исчезнувшим!»

Калугин обулся, взял фонарь и вышел на улицу. Луны не было, но дорога словно светилась изнутри, и каменистый, выбеленный недавними дождями спуск казался молочно-серой рекой. Спуск вел к броду, а сразу за ним начиналась дорога на Кишинский кордон.

Там находился зубропарк. Там жили зубры. Вернее, пока зубробизоны. Звери, привыкшие к равнинным лесам и унаследовавшие от бизонов тоску по бесконечным степным горизонтам. Надо было научить их карабкаться по крутизне, переплывать ревущие горные речки, самостоятельно добывать корм и забыть про то нехитрое убежище, что строил теперь для них человек. Научить жить так, как жили их предки, настоящие горные зубры. Многое еще надо было сделать. И прежде всего добраться на кордон Киша и все увидеть своими глазами.

На кордон он выехал через три дня. Сопровождающий Калугина егерь курил, щурился на раннее солнце и незаметно изучал свое новое начальство. Невысокий, подбористый, Калугин в отличие от большинства некрупных людей двигался неторопливо, почти расчетливо. Умело подогнал стремя, сел, и егерь тут же отметил, что вес и посадка у Калугина почти кавалерийские и, значит, лошади под таким седоком будет легко.

А Калугин вдруг вскинул на егеря голубые глаза и спросил:

— Ну как?

— Что «ну как»? — не понял егерь.

— В начальники гожусь?

И смутившийся егерь понял, что Калугин тоже присматривался к нему, только делал это куда незаметнее, чем он, егерь.

Ехали долго. В бронзовой чеканке стояли рослые дубы, и седые паутинные пряди стеклянно вспыхивали на солнце. Потом лес расступился, распался на отдельные цветные «острова», и возле одного из них Калугин увидел массивные ворота зубропарка. Двухметровой высоты изгородь, прогоны в четыре метра длиной, навешенные на плотные, словно литые, столбы. Чувствовалось, что сила, которой они должны были противостоять, — немалая.

Подъехал Василий Васильевич Никифоров, зубровод-егерь, наблюдающий за стадом, поздоровался.

— Зубров уже подогнали... Лежат сейчас...

Он спешился, открыл ворота, потом взял пустое ведро и застучал по нему палкой.

Через несколько минут стадо медленно потянулось через поляну. Впереди, то и дело останавливаясь и шумно выдыхая воздух, отчего стебли травы разваливались прядями, шел крупный зубр.

Калугин, волнуясь, смотрел на животное, предки которого были ровесниками мамонта...

И начались дни, полные забот, разъездов, наблюдений, иногда происшествий, часть которых забылась, оставшись только дневниковой записью, другая же врезалась в память Калугина навсегда... Особенно запомнился один из трудных дней его первой весны здесь, на кордоне Киша.

Калугин и егерь стояли недалеко от нагретой полуденным солнцем поляны, и на душе у обоих было тягостно. Калугин опустил бинокль, передал его Никифорову. Там, на поляне, в густой траве, лежал родившийся неделю назад зубренок, а возле него, тревожно хрюкая и толкая его мордой, металась зубрица. Зубренок был мертв.

Надо было взять его труп, но как? Силой ничего не сделаешь, а зубренок позарез нужен для проб на анализ. Ведь это уже третий смертный случай!

Калугин повернулся к Никифорову.

— Василий Васильевич, пусть кто-нибудь отвлечет ее, а мы постараемся унести зубренка. Лучше пусть двое — один подстрахует...

Егерь кивнул.

— Добро. Схожу к зубропарку, позову ребят. Через двадцать минут он вернулся, держа в руках брезентовый плащ.

— Вот... Вместо носилок...

Прячась за деревья, они вышли к краю поляны. Отсюда до зубренка оставалось метров пятьдесят, и ветер дул на них.

В это время двое егерей появились на противоположной стороне поляны. Оба были налегке, без оружия и даже без фуражек. Один из них вытащил из кармана голыш и, размахнувшись, бросил его в зубренка. Камень упал недалеко от него, срезав белый зонтик цветущей кашки. Зубрица всхрапнула и коротким броском сунула левым рогом под сбитый цветок.

— Осерчала, теперь ей и медведь заместо суслика, — не то встревоженно, не то восхищенно прошептал зубровод.

Егерь снова бросил камень. Зубрица хлестнула хвостом, сшибая метелки тимофеевки, и, коротко хрюкнув, вдруг бросилась к егерям. Оба повернули и скрылись за деревьями. Через минуту оттуда послышались возгласы, хруст сучьев и разъяренное хрюканье зубрицы.

— Давай!

Калугин схватил плащ и первым рванулся на поляну. Вдвоем с Никифоровым они уложили зубренка на плащ и побежали назад. Сначала свернули на дорогу, но с минуты на минуту здесь могла появиться зубрица, и они двинули напрямик по густо заросшей метровыми папоротниками промоине. От напряжения сводило пальцы, горячий пот струйками тек по вискам.

Уже недалеко от загона они услышали громкий треск и топот. Калугин оглянулся. Зубрица, тяжело бросая вперед корпус, догоняла, заходила на них, выцеливая рогами фигуру зубровода, бежавшего чуть сзади.

До ворот оставались метры, когда зубрица была совсем рядом. Хватая ртами воздух, они все-таки успели проскочить в приоткрытые ворота и бросить в кованые скобы поперечный брус. Зубрица со всего размаха всадила рога в опорный столб, Ворота взвизгнули, столб качнулся, но устоял.

Подхватив плащ и спотыкаясь от усталости, они понесли зубренка к сараю, а сзади все слышалось хрюканье и глухой стук рогов.

— Разделала бы она нас под орех! И на поминки б ничего не оставила, — пробормотал зубровод, когда они наконец опустили плащ.

Калугин молча достал из сумки скальпель, банку с формалином, предметные стекла и начал отбирать пробы.

Зубрица все еще стояла у ворот и тревожно хрюкала, как бы требуя, чтобы ей вернули малыша.

Это была задача со многими неизвестными. Не тогда ли он понял по-настоящему, что такое выдержка и терпение? Терпение не на час, не на день, а на месяцы, годы — на весь тот долгий и необходимый срок, чтобы «выбить» бизона из зубра, «очистить» кровь гибридных поколений.

Результаты анализов были получены, но они не прояснили обстановки. Истощенный организм, ослабленная конституция... Готовность организма к защите притупилась, как в гарнизоне, оставшемся без пушек. Но все это было следствием, а не причиной. Тогда он стал просматривать записи родословной каждого зубра — они у них подробны и обстоятельны, как у английских лордов! Сравнивал, высчитывал степени родства, смотрел фотографии — и однажды вечером, с нажимом отчеркнув столбцы с выкладками, крупно написал: «Близкородственное разведение». Возможно, это и было одной из причин...

Закупили чистокровных зубров из Польши, привезли на Кишу. Открыли клетки, погнали через раскол (1 Раскол — узкий коридор ведущий к загону.). Два зубра одновременно сунулись тяжелыми головами в узкий проход и тут же бешено привалились один к другому, стараясь освободиться и ударить рогом в живот противника.

Егеря растерянно замахали руками. Тогда Калугин схватил взрывпакет и, чиркнув спичкой, бросил его между быками. Грохнуло — зубры ошалело закрутили мордами. Подбежавший Никифоров подхватил прислоненный к изгороди шест, обернутый промасленной паклей, и, пустив огненную стружку, сунул его в раскол. Быки захрипели и, кося налитыми кровью глазами, попятились. Постепенно, по одному, их перегнали в загон. Один пятилетний «беловежец», испугавшись, заметался по загону, а потом, решившись, вдруг разогнался и на мгновение беззвучно завис в прыжке над двухметровой оградой.

Двое егерей бросились к лошадям, стали торопливо отвязывать поводья. Через минуту они исчезли за густой стеной перевитого ожиной осинника.

Но зубр пришел сам.

Он долго бродил вокруг, потом подошел к воротам и захрюкал, совсем как дикий кабан.

— Что, герой, нагулялся, на овес потянуло? Ну иди, иди, пока кормят! — насмешливо сказал зубровод.

«Да, — подумалось Калугину, — от этого «беловежца» до дикого горного зубра пока еще далеко...»

Один из «беловежцев» показался врачам подозрительным и был поставлен на карантин. Калугин всю неделю жил на кордоне и каждый день рано утром поднимался к зубропарку. Он был из породы «жаворонков» и всегда вставал чуть свет. В лесу и в горах все живое просыпается рано, а потому не спи, человек! И Калугин был убежден: хочешь увидеть свой день, смотри его до восхода. И он увидел то, чего не замечали днем и потому считали, что бык болен, мало ест. А тот просто предпочитал пастись ночью, когда от росы корм более сочный.

Зубр крутой глыбой темнел в рассветном сумраке, словно отлитый из черной, еще не остуженной лавы. Подняв сторожко голову, хрюкал, как бы узнавая Калугина. Поймав крупными ноздрями запах посоленного хлеба, вставал, медленно подходил, все отчетливее проступая сквозь туман, словно поднимаясь из молочной глубины. Тянулся мордой к руке Калугина, приваливаясь к ограде, отчего крепостной прочности изгородь жалобно скрипела и прогибалась.

Лето становилось осенью, а осень уходила в снега и лесную тишину; потом низкое зимнее солнце, однажды утвердившись в полдень на самом гребне крытого широкими пихтовыми лесинами сеновала, начинало забираться все выше, и тревожно оживавшие снега выталкивали из-под себя громкие потоки воды.

Так повторялось дважды после приезда Калугина, и вот пришло наконец время для «великого гонения» зубров...

Зубры из Пущи прижились, и новые поколения, приняв в себя свежую кровь чистопородных, быстро росли, набирались сил. Тесно становилось им на Кишинском кордоне. Они растекались по всему южному склону хребта Сосняки, забираясь на самые отдаленные поляны. Это радовало Калугина.

— От пустоты теснота не бывает, от густоты! — говорил он и все присматривался, отбирал зубров для нового места.

Место было найдено: в 65 километрах, возле Умпырского кордона, обнесли изгородью 73 гектара заповедного леса с обширными полянами.

И вот в июле, когда громче зашумели горные речки и на перекатах уже не мелькали пенные шапки разорванной камнями воды, было решено начинать перегон.

Восемнадцать животных, отобранных для этой цели ранее, отделили от стада и закрыли в зубропарке. А через шесть дней Калугин сам открыл ворота, и гонщики, став цепью, начали отжимать их к выходу.

Пока загон был рядом, зубры шли спокойно, но вот кончилась поляна, скрылась за деревьями изгородь парка, и, почувствовав что-то необычное, неладное, зубры стали настороженно поднимать головы, тревожно оглядываться. Не дойдя до первого брода, старая зубрица Ельма вдруг бросается влево, вправо и, грузно оседая на задние ноги, поворачивает назад. Но стадо не успевает двинуться за ней: егеря смыкаются, делают несколько холостых выстрелов, зубрица возвращается к стаду.

Теперь все держатся настороже, по два-три человека вместе, на группу зубр нападает реже, чем на одного, — и фразы, которыми обмениваются гонщики, становятся короткими, отрывистыми.

Возле брода уже все стадо, толкаясь и опрокидывая зубрят-сеголеток, с ревом повернуло и двинулось на гонщиков, и теперь горячие гильзы так и летят со звоном на прибрежную гальку, и в ущелье становится тесно от грохота и криков, словно здесь идет настоящий бой.

— Патронов извели, как на войне! Вот ведь тварь настырная! — ругались егеря, вставляя новые обоймы.

...К Умпырскому кордону вышли через трое суток. Загнали стадо в зубропарк. А открыли ворота лишь через три месяца.

— Ну, теперь не уйдут! — уверенно сказал кто-то из егерей, но Калугин недоверчиво оглядел стадо и промолчал. Он знал, что зубры находят друг друга по следу двухдневной давности, а насильно перегнанные в другой район всегда стараются вернуться на прежнее место, никогда не сбиваясь с направления. Его опасения сбылись. Через несколько дней с Умпырского кордона пришла радиограмма: «Стадо ушло. Идет на Кишу. Своими силами задержать не можем».

Калугин спешно стал собирать егерей.

Стадо перехватили уже на полпути, у шумливого брода через реку Уруштен, и заставили повернуть назад.

«Тут ваш дом теперь!» — повторял зубровод кордона Алексей Пилипенко, наталкивая в кормушки беглецам неохватные охапки пересыпанного сухим цветом сена.

Но зубры не «поверили», и, когда, сделав передержку, их выпустили из парка, по молочно-белой от утреннего заморозка траве они снова ушли на Кишу. На этот раз ушли еще дальше — их повернули уже за Уруштеном. Но Пухар, племенной зубр, завезенный из Польши, сорвался со скалы в Лабу, переплыл на другую сторону и ушел в охотничий район...

Калугин одной рукой хватался за сердце, другой грозил кому-то кулаком: бык стоил десять тысяч, не говоря уж о зоологической ценности!

Едва отогнав стадо, вернулись к реке, стали прочесывать лес. Пухар лежал под елью и хмуро смотрел на приближающихся егерей. Его взгляд не предвещал ничего хорошего. Он устал, он хотел отдохнуть, а люди в последние дни бесцеремонно лезли в его жизнь, заставляли делать многокилометровые перегоны. Егеря стали шуметь, поднимая его, а он только медленно водил чуть надколотыми у верхушек рогами и не двигался.

— Дурень, на холодец захотел! — уговаривал его кто-то, но зубр не двигался, словно собственная судьба его больше не интересовала. После выстрелов в воздух он встал, сделал несколько шагов, и все увидели, что он хромает.

— Да-а... На таких ногах далеко не уйдешь! — сожалеюще протянул зубровод, и, как бы подтверждая его слова, Пухар остановился и шумно вздохнул. Снова раздались холостые выстрелы — не помогло. Тогда кто-то предложил выстрелить солью...

В несколько минут все непрочные связи, возникшие прежде между людьми и зубром — суть их заключалась в том, что люди кормили его, а он за это до некоторой степени подчинялся им, — были разорваны. Пухар не знал, зачем в него стреляли, но в него стреляли, и теперь люди для него были врагами. Как и полагается перед боем, он пригнул голову и, хлестнув себя хвостом, бросился на ближнего егеря.

Тот юркнул за дерево, и Пухар, не успев развернуть громоздкое тело, тараном вломился в кусты. Егеря вскинули ружья...

Калугин нахмурился и, подняв руку, остановил егерей.

— Ладно, ребята, хватит. В лоб тут не возьмешь. Другое попробуем...

И они ушли. Через неделю недалеко от поляны остановился трактор с санями, и с них сгрузили небольшой стог сена. Сначала от стога, от места, где он стоял, шел густой запах железа и человека, и Пухар, помня обиду, держался в стороне. Но постепенно жухли травы, давно унесло ветром тревожные запахи, и бык вернулся. Всю зиму кормился у поляны зубр, здесь устраивался на лежку, и выпавший снег толстым слоем ложился ему на спину.

Иногда близко подходили волки, но, услышав яростный храп и разглядев полуметровые рога, уходили дальше, нервно вытанцовывая на снегу. А весной у поляны опять появились люди и начали строить небольшой загон, ставить стены и выводить от загона раскол, тесный, одному только зубру и пройти. В конце раскола поставили клетку. Пухар издалека все тянул голову, настороженно цедил ноздрями воздух, но столбы пахли смолой, стружкой, недавним дождем, и он стал приходить к ним и даже привык, привалясь к столбу, почесывать о него бороду, бока, оставляя клочья темной, свалявшейся шерсти. Так прошла неделя, другая. Настал день, когда зубра перегнали в клетку. Потом подогнали трактор, клетку передвинули на сани, и Пухар вернулся на Кишу.

Никифоров отодвинул сверху засов, открыл дверцу: «Ну, вот и дома! Добился-таки своего!» И великодушно посулил: «Сто лет теперь проживешь!»

Только зубровод ошибся. Однажды осенью Пухар пришел понурый, с запавшими боками и свалявшейся шерстью, хотя линька у зубров давно кончилась. Егеря решили, что это обычное состояние после беспокойной поры зубриных свадеб, но шли дни, Пухар все худел, и Калугин почувствовал неладное. Попытались загнать зубра в раскол, но он уже знал, что это такое, и не дался, ушел.

Пухар умирал. Медленно и мучительно. Этого пока не знал, наверное, никто из людей. Знал только он и другие зубры, чей звериный инстинкт ощутил беду и заставил держаться в стороне от обреченного. Пухар исхудал настолько, что слепни, зарывшись в его шерсть и поводив нетерпеливо хоботками, сердито улетали ни с чем, ибо жизнь, наполнявшая Пухара, как бы съежилась, ушла, спряталась в остывающую глубину тканей и мышц, как затягивает золой тепло умирающего костра.

Он все еще пытался рвать траву и жевать, но что-то случилось с нижней челюстью, она нестерпимо болела, прогибалась, не давая возможности захватывать траву.

Все произошло десять дней назад.

Он зашел в район лесозаготовок, где было много сваленных, но неубранных деревьев, и, объедая концы молодых побегов, медленно двигался по тропе. Ноздри Пухара наполнились ароматом увядающей травы, сена, и зубр потянулся туда. И вдруг от грохота распахнулся воздух, словно мимо промчалось невидимое стадо, и мгновенная боль разломила челюсть.

Раненый, но все еще сильный, он рванулся, отыскивая врага, но никого не было.

Наступила тишина, и только слышно было, как с теньканьем перелетает где-то рядом синица и душно тянет сгоревшим волосом. Пятная кровью палые листья, Пухар дошел до реки и стал пить, выталкивая языком вишневые сгустки. Потом лег у сваленного дерева и долго лежал так, привыкая к боли. Но оживший инстинкт подсказывал, что здесь опасно, и он опять встал. И, тихонько хрюкая, стал уходить, неся в себе эту боль и недоверие к человеку.

Когда егеря нашли труп Пухара и осмотрели голову, то увидели: костные дуги нижней челюсти с обеих сторон были перебиты крупной самодельной пулей.

— Браконьеры. Из самострела, видать... На кабана, должно, ставили, а он голову-то опустил, вот и задел жилу... Самые «салазки» перебило...

Калугин мрачно прислушивался к голосу егеря и горько думал: «Зверь, видно, и впрямь должен быть диким... В страхе спасение! И в дикости».

После этого случая Калугин стал торопиться с переводом зубров на вольный выпас. А это значило: все больше зубр должен был рассчитывать на себя в своей борьбе за жизнь. Сначала их кормили круглый год, потом только зимой и, наконец, все сокращая рацион, перестали кормить совсем.

Настал день, когда в последний раз открылись и закрылись ворота зубропарка, и егеря, крича и стреляя в воздух, погнали стадо дальше в горы.

В пустом загоне ветер шевелил застрявший в кормушке клок сена. Крики загонщиков долетали все глуше, постепенно сливаясь с ровным гулом леса и шумом реки, и Калугину вдруг стало грустно. Созданное и выращенное стадо отныне начинало самостоятельную жизнь. А на его долю оставалось лишь наблюдать и почти не вмешиваться. И, наверное, поэтому, когда с первыми снегопадами часть зубров вернулась к парку, Калугин радовался, сам себе в этом не признаваясь.

Но к радости примешивалась и тревога: выдержат ли зиму? Запасы сена на этот раз были сделаны небольшие, в случае чего на всех не хватит.

Ту, мягкую, зиму они выдержали. Но следующая была суровой...

Стояли тихие дни, но потом с Луганского хребта потянуло по Лабе ледяным ветерком, набивая в темные еловые гривы рассыпчатого, песочной твердости снежку. Когда этот ветер стих, пришел другой, теплый; сразу погрузнели, обмяклиснежные завалы, тяжело залегли по лесным чащобам. А ночью ударил мороз, и снова наползли тучи из-за хребта, и белые полотнища холодно заполоскались над притихшими склонами.

Все глубже уходили в снега поляны и пастбища, все плотнее становился шершавый слой наста. И уже не каждый зубр мог пробиться сквозь ледяную кору.

Стадо спустилось вниз, к зубропарку, все плотнее смыкаясь вокруг редких стогов. Они были огорожены, но голодные звери брали их штурмом. Какой-нибудь зубр покрупнее коротким прыжком бросал тело на верхние жерди ограды, и они, глухо хрупнув, ломались. Однако сено быстро кончилось. Егеря рубили ветки ивняка и осины, пихтовые лапы, делая из них веники для животных, но этого было мало. Теперь все зависело от самих зубров: продержатся до первой травы или падут от бескормицы?

И они продержались. Из нескольких сот голов пало только шестьдесят — самые старые и слабые. Теперь Калугин твердо знал: зубры выживут.

 

Анатолий Суханов, наш спец. корр.

(обратно)

Оглавление

В прицеле — облако

Кремиковский ритм

Георгий Касабов. Неоконченная передача

Такая знакомая Гельвеция

В. Михановский. Ограбление

Люди на Севере

Джек Коуп. Обет молчания

Золотое руно Австралии

Катастрофа по расписанию

Четыре «эпизода» из жизни земной коры

Рукотворная природа Антонио Гауди

История человека, одержимого мечтой

Преграда для селя

Злоключения Афо-а-Кома

Честер Хеймс. Беги, негр, беги!

На кордоне Киша