Журнал «Вокруг Света» №01 за 1990 год [Журнал «Вокруг Света»] (fb2) читать онлайн

Пылающая земля Камчатка

В аэропорту Петропавловска я стоял оглушенный длительным перелетом, перепадом времени и величием природы, неожиданно открывшейся взору. Сопки, вершины которых под снегом, лазурь над головой, воздух, пахнущий океаном. Рыжая осень чуть раньше проскользнула здесь — и зазолотилась, зарделась земля... Камчатка. Собственно, если бы не то письмо и отклики читателей на него, не видеть мне ее красоты.

Автором письма был Анатолий Георгиевич Коваленков, директор Елизовского промыслового хозяйства, писал он о Жупановской ГЭС, построить которую вот уже четверть века рвутся энергетики. Порыв этот, как прилив в океане, то нарастает, то отходит, то вновь нарастает, то опять отходит.

Ныне, похоже, ситуация обострилась, я бы даже сказал, отклонилась от некоего уровня нравственного ординара и приобрела четкие гражданские, а не технократические оценки. Суть ее такова. Не имея разрешения, энергетики тайно проникли в район будущей стройки и принялись за работу. Коваленков же, ни на кого не полагаясь,— а дело было на территории охотоугодий,— провел операцию захвата. Высадил с вертолета десант и собственноручно снял магнето с вторгшихся тракторов. Без магнето трактор, как известно,— груда металлолома.

Новую атаку на природу Камчатки энергетики повели уже совместно с канцеляриями, и она едва не увенчалась успехом: разрешение было выписано, оставалось лишь согласовать его с местным исполкомом Советской власти. Тогда Коваленкова к ответу — и прямой путь к строительству.

К сожалению, энергетики знают, как и чем брать бюрократические бастионы. Местные власти ради новых дорог, ради поселков, заводов стройиндустрии обычно с легкостью позволяют безнаказанно разрушать природу вверенных им областей, полагая, что любая экономическая активность — а тем более промышленная, да еще и масштабная! — пойдет во благо. Но разве число новых хозяйственных построек есть мерило солидности, авторитета или государственной мудрости руководителя?

Иллюзия! И примеров тому сотни и сотни.

— Оно шло к тому и у нас,— подтвердил председатель Елизовского горисполкома Николай Иванович Сикачев, — но иные сейчас времена. Знаете ли, общественность... Наши депутаты проголосовали против Жупановской ГЭС.

Такая вот ситуация, такая канва конфликта, который и привел меня на Камчатку.

— Да вы сами все увидите,— сказал напоследок председатель горисполкома.

Дорог на Камчатке крайне мало, всюду сопки, реки судоходны разве что для лодок, да и то далеко не все, по океану тоже много не наплаваешь — то штормы, то льды. В общем, только «вертак» и выручает.

В то утро густой туман спрятал небо, сопки; казалось, что облака опустились до самого низу и тихо лизали землю. Я нервничал, злился, но, оказывается, здесь всегда так по утрам — туман, морось. Океан рядом, он распорядитель полетов... Лишь к полудню мы получили «добро» на вылет.

Взлетели. Оторваться от иллюминатора невозможно: внизу другая планета! Марсианские бурые пейзажи сменяются серыми лунными: черные поля пепла, коричневые размоины, голые скалы, тусклые россыпи камней, блестящие нити рек и ручьев...

На склонах сопок — стланики, непроходимые заросли стелющегося кедра. Земной бархат. Вечнозеленые камчатские джунгли. А где нет стлаников, там каменные березы, корявые, с перекрученными стволами, однако ветрам и вьюгам не покорившиеся. Березовые рощи на побережье всюду. Червонными стояли они. Среди них полыхали то ли рябины, то ли осины. Не угадаешь сверху.

Смотрю в иллюминатор и слушаю Коваленкова. Для него эти красоты — будни, он живет среди них уже четверть века. Все эти годы в тайге, на реке — работа такая, охотник— профессионал.

Есть великая мудрость жизни: благополучие природы и благополучие охотника неразрывны — у охотника доходы с промысла. Не случайно коренные сибирские охотники издревле заботились о своих угодьях, заповедали леса, берегли зверя даже от собак.

Коваленков из тех, кто поднялся на защиту традиций.

Немолодой, но с молодыми, правда, чуть грустными глазами, он и в вертолете не сидел спокойно. То он возле пилотов, то объяснял что— то мне, а то открывал иллюминатор и снимал на кинокамеру проносящиеся внизу картины.

— Сколько лет на Камчатке, а не могу привыкнуть. Каждый раз все по— новому. Я не один фильм отснял. Так, для себя. Чтобы потом было что вспомнить.

Наконец сопки отошли, и открылась — нет, распахнулась долина реки Жупанова: болотистая тундра, озера, старицы. И ни единого деревца. Все кругом приглаженное, распластанное. Только вдали, у горизонта, темнели сопки и золотилась тайга.

Всюду видны медвежьи тропы: вдоль берегов, напрямик через болота. За сотни лет натоптаны целые улицы. Пожалуй, здесь на земле вулканов, ледников и отчаянного безлюдья, обитает самое многочисленное медвежье семейство: как ни прожорлив зверь, а корма — рыбы, ягод — хватает. Пока хватает. Если построят на реке Жупанова гидростанцию, вся эта огромная дельта, конечно же, погибнет. И станут записи, подобные моим, историческими.

Река Жупанова еще все— таки не знает человека, тем она и отличается от наших, европейских рек, замученных хозяйственниками. Воду здесь можно пить прямо пригоршнями, сколько угодно. И без последствий.

А еще камчатские реки отличаются тем, что слабые они, неглубокие, не могут океан пересилить и «нормально» вытечь с материка. Океанские волны шутя поворачивают реку обратно, отчего та порой километрами течет вдоль морского берега, отделенная от океана песчаной косой. Косу намыли волны, которым подвластно на берегу, кажется, все — вот где силища томится! Раза два видел рыбацкие сейнеры, выброшенные далеко на берег.

По привычке, что ли, но энергетики больше работают над проектами обычных ГЭС. А почему нынешние ГЭС должны быть такими же, как и десятки лет назад? С плотинами, с водохранилищами?

В других странах, судя по литературе, инженеры и ученые предлагают совсем иные ГЭС. Проекты на удивление разнообразны. Одни, например, используют энергию прибоя. Согласно другим, наоборот, «создается» высокая волна, которая накатывает на морской берег и, пройдя специальные ворота, обрушивается водопадом на турбины. Интересную разработку испытали американцы: вблизи калифорнийских берегов соорудили ГЭС, напоминающую атолл.

Любопытны и проекты так называемых термоградиентных электростанций. Первая такая станция появилась на Кубе 60 лет назад. Скоро подобные будут в Бразилии, Японии, Канаде, африканских странах. Они работают по принципу отбора тепловой энергии океана... Все проекты не перечесть, но что в них подкупает — экологическая чистота. Вот это настоящая чистая энергетика! У нас же, по— моему, только в Дагестане, на берегу Каспийского моря, пытаются как— то наладить диалог с морской волной. Кое— какие достижения (пока лишь словесные) есть в «приливной» энергетике. Не считая, конечно, давней Кольской приливной станции. И все. Других сведений не знаю.

Дельта реки Жупанова кипит жизнью. Сотни и тысячи тюленей тянутся сюда. На океанской волне всюду качаются темные поплавки — головы тюленей. Они поджидают косяки рыбы. Рыба прячется неподалеку, где— то в море, чтобы с приливом прорвать тюленьи кордоны и валом устремиться в глубь материка, к нерестилищам. Но ловкие морские охотники в азарте погони сами часто становятся добычей истинных властителей океана — косаток. Будто ножи прорезают они тюленьи сборища. И горе неповоротливым. Косатки беспощадны. Их плавники, как черные кривые сабли в океане, были хорошо видны с вертолета.

— Вон темное пятно, видите? — Коваленков указывает вдаль.— Утки. С севера прилетели.

И верно, когда вертолет приблизился к гигантской стае, разместившейся на постой, океан под нами вдруг закипел, и серебряное облако брызг поднялось в небо. Сколько же их…

В устье реки Жупанова у нас была посадка. Еще недавно в этих местах стоял поселок рыбаков, работал рыбозавод, мальчишки бегали вдоль берега. Сейчас все мертво, брошено, только ветер остался. Плохо с рыбой, улова едва хватает сезонной бригаде, из госпромхоза. Несколько домиков, обшитых толем,— это и общежитие рыбаков, и столовая, и склад. Зато чаек здесь — белые тучи. Они с утра и до позднего вечера ссорятся из — за потрохов возле разделочного цеха.

В мертвом поселке Жупаново, а потом и в других брошенных поселках я увидел некую мрачную символику, некое напоминание о грозящей беде. Конечно, у каждого свое видение мира, свое объяснение происходящего. Кому — то хозяйство полуострова видится в новых сельхозугодьях, кому — то — в новой промышленности... А для меня, географа — экономиста, главное — это место, которое занимает область в экономике всей страны.

Мы еще не спохватились по — настоящему. Кто поверит, что, судя по сохранившимся записям землепроходцев, в камчатских реках стеной шла рыба — в реку войти нельзя было. Ныне же такого не помнят и старожилы. Уловы ценнейшей красной рыбы падают катастрофически. Цифры убийственные: еще недавно в год ловили примерно 300 тысяч тонн, сейчас только 50 тысяч. Куда все подевалось? Почему?

Не есть ли эти потери — плата за нынешнее хозяйственное освоение «рыбного края державы»?

Летим вдоль реки Жупанова, к ее истокам. Внизу пятнами озера, болота, мох. И широкая лента реки, как указатель дороги. Некоторые озера красноватые — это скопления рачков окрашивают воду. Иногда замечаешь лебедей; словно белые льдинки, качаются они. Очень много уток, гусей. И всюду чайки.

Дельта с каждой минутой сужается. Сопки, тайга ближе и ближе подступают к воде, и не осталось тундры, нет озер и болот, река становится глухой, таежной, шириною метров пятьдесят.

— Внимание, приближаемся,— торжественно объявляет Коваленков.— Вон сопки сходятся, здесь хотят строить плотину ГЭС.

Подлетели ближе. Девственная тайга. Никаких признаков беды. Спускаемся. Я попросил показать место, где заготавливали лес. Как написал в редакцию один энергетик из числа оппонентов Коваленкова, мол, госпромхоз уже свел леса на месте строительства. Однако нигде ни единого срубленного дерева...

— Да как же мы могли рубить? — возмущается Коваленков.— Ведь дорог нет, не вывезти отсюда древесину. А потом, здесь же угодья! Соболь!

Добавлю: можно ли вообще говорить о лесоповале, когда каждый мало— мальски знакомый с Камчаткой человек скажет, что каменная береза годится только на дрова. А именно она растет в этих местах.

Уже потом, после командировки, в Государственном комитете, ведающем лесным хозяйством в стране, я узнал, что ситуация с лесом на Камчатке критическая. Вырубили практически все, что можно было пустить под топор. И даже сверх того! С 1990 года полуостров Камчатка заносится в число районов, куда лес будут завозить.

Об экологических последствиях такой варварской рубки пока неизвестно, ибо они, последствия, проходят по другому ведомству, которое на полуострове пока не развернулось... Так что будем ждать тревожных вестей о якобы неожиданных стихийных бедствиях.

Неподалеку от реки мелькнула избушка.

— В таких домиках у нас зимой промысловики живут, а летом они пустуют,— заметил Коваленков.

Рядом с избушкой поляна с пятачок — аэродром. Только «вертак» сюда и сядет. Поляну облюбовал медведь, устроил на ней дневную лежку. Изобретательный.

Мы приземлились, выгрузили две бочки горючего, чтобы егерю было чем разживиться зимой, и полетели дальше, на следующий кордон, где мне предстояло пожить несколько дней.

База, на которой я поселился, обитаема всегда: и зимой, и летом. Но в те дни егерь был не из местных, а тот, избушка которого как раз в месте, что облюбовали энергетики. Анатолий Ратушный, старый камчадал, исходил всю Камчатку.

— Жаль, что не у меня живем,— не раз говорил Анатолий.— У меня курорт, а здесь — не то.

Около его домика горячий минеральный источник, Анатолий соорудил над ним навес, углубил дно, обложил камнями. В теплой ванне после охоты ох как приятно, наверное...

Горячая вода из — под земли бьет. Сама! На Камчатке такие места не в диковинку.

Подземным кипятком, или геотермальной энергией, у нас стали по — серьезному интересоваться четверть века назад. Построили — на Камчатке же! — первую и единственную до сих пор электростанцию. Тогда наша страна ходила в группе лидеров мировой «чистой» энергетики. Идеи, проекты, перспективы будоражили... Сейчас Паужетская станция оставляет диковатое впечатление. Здание, оборудование здорово поизносились, о новых проектах, похоже, забыли. Не хочу даже вспоминать увиденное, но после всего этого надо ли удивляться, что ныне СССР на 67-м месте в мире по использованию чистых источников энергии? Нет идей? Нет месторождений? Чего не хватает?

Бесхозна наша геотермальная энергетика. Никого она, похоже, не заботит. Хотя в других странах ситуация иная. В Японии, Новой Зеландии, например, добились заметных успехов именно в развитии геотермальной энергетики, научились извлекать пользу даже из того, что традиционно считалось недостатком ГеоТЭС: на электростанциях получают еще и металлы, растворенные в подземной воде. В результате не происходит загрязнения природы. Вот почему геотермальные электростанции в Стране восходящего солнца размещаются в парках — для рекламы! — а архитекторы спорят об облике здания ГеоТЭС, о его гармонии с ландшафтом...

Японцы, например, в геотермальной энергетике, кажется, уже все вопросы решили, даже такие: как использовать шумовой эффект на ГеоТЭС. А у нас... Да за что винить сироту: наша геотермальная энергетика словно при злой мачехе.

Живем мы с егерем в домике, тишина и покой. До ближайшего поселка километров двести. Живем, и не верится, что еще сохранились уголки, где ничто не изменилось за последние тысячи лет. Возможно, эту же природу видели неандертальцы. Об экологической опасности тут и не думается.

Звери непуганые. Рыба на голый крючок хватает. Ловили мы плохоньким спиннингом с допотопной блесной, на которую и мальчишки в Европе давно не ловят. Даже не ловили, сама ловилась. К такой рыбалке интерес быстро пропадает — азарта нет. Собственно, много ли надо на уху...

— Вот сюда кидай, ближе к камням,— напутствовал Анатолий.— Здесь гольцы и генералы стоят. А сюда бросать будешь — оштрафую.

— Что так? — удивился я.

— Сейчас кижуч на нерест идет, его ловить нельзя. Здесь яма, он в ней стоит, отдыхает. А гольцов и генералов лови сколько хочешь.

С первого же заброса взял голец, небольшая хищная рыба, зеленая с красными точками по бокам.

— Гольца собакам. Генерала лови, — слышу из-за спины голос Анатолия.

Еще несколько гольцов вытянул. Наконец сильная поклевка, подсекаю, леска как тетива... и началось. Где-то на середине реки из воды вылетела рыбина и плюхнулась обратно в воду. Моя рыбина!.. Какое-то первобытное счастье охватывает меня. Позже я разглядел ее, зубастую, с широкой красной полоской на боку. За эту полосу, похожую на лампас, и зовут ее на Камчатке генералом.

Килограммов на 6-7 потянул мой генерал, его одного нам хватило бы на несколько дней. Если бы... Анатолий отрезал ему голову и вырезал брюшко.

— Остальное собакам,— властным голосом сказал он.

С двух генералов получилась такая уха... Правда, с картошкой вышла «напряженка», как сказал Анатолий. Плохо родит здесь земля, почва пористая, вулканическая, «поливай, поливай, а она воду не держит, как песок».

Сколько же здесь рыбы, глазам не веришь. По берегу то здесь, то там валяются дохлые рыбины. Пока ловил, зашел в реку по колено, так о дои сапоги дважды терлись кижучи, уже отнерестившиеся, по метру длиной. Они искали себе ложе для вечного сна. Камчатские реки — реки любви, страстей и холодной смерти...

Природа всюду живет по своим законам и правилам. Учет этих правил, видимо, и есть то, что раньше называлось житейской мудростью, а ныне рациональным природопользованием.

После поездки на Камчатку могу с уверенностью утверждать, что примеров этой мудрости житейской я здесь что-то не видел. Может быть, просто не попались они мне? Но еще недавно с крохотной Камчатки везли белковой продукции больше, чем из огромного Казахстана с его самыми просторными в стране пастбищами и рекордным поголовьем скота. (Рыба, как и мясо, есть белковый продукт.)

Казалось бы, щедрые реки надо беречь как зеницу ока, и красной рыбой, икрой страна будет обеспечена на долгие времена. Так ведь нет. На полуострове подумывают о ГЭС, создают чахлое сельское хозяйство. Во имя чего? Чтобы обеспечить область мясом и овощами, выполнить задание Продовольственной программы! Рубят уже сук, на котором сидят. Если не срубили уже...

С ферм, с полей полились в нерестовые реки навоз, пестициды, поэтому теперь и не стало той красной рыбы. Слезы остались... Природа мстит изобретательно.

Во что обходится стране сельское хозяйство «по-камчатски», точно сказать трудно. Я попробовал прикинуть: один килограмм мяса тянет примерно рублей на двести с гаком. С учетом потерь на рыбу и икру, разумеется. Но дело даже не в оглушительной цифре.

Чтобы поддержать падающие уловы, рыбаки ловят все подряд. Такие рыбы, как окунь, пристипома, нототения в камчатских водах уничтожены как виды. Крайне истощено стадо сельди. Помогай живому — учит житейская мудрость. Выбивай план любой ценой — заставляет бытующая практика. А тут еще ГЭС! Их плотины окончательно отгородят Камчатку и всю нашу страну от красной рыбы.

Я стою на берегу реки Жупанова, разглядываю орлана, который сидит неподалеку на сухом дереве и смотри на меня. Кто я? Что делаю? Любопытство, видимо, нормальное свойство всего живого на Земле. Вот и смотрим мы с орланом друг на друга, изучаем. Птица не подозревает ни о каких экологических катаклизмах, нависших над рекой. Я знаю о них и молчу.

Назавтра Анатолий предложил поехать на вездеходе километров за двадцать, отвезти кое-что в промысловую избушку. Все-таки сезон не за горами.

Рядом с навесом, под которым стоял вездеход, я заметил медвежьи следы. Крутятся косолапые около зимовья. Не случайно собаки по ночам заливаются.

Мы затопили баньку, чтобы, вернувшись, было где отдохнуть. И — вперед. Проехали осинники, поляну с высокой травой, пересекли участок тундры и вышли на берег реки. Для вездехода река не преграда, особенно такая, как Жупанова — чуть больше метра самое глубокое место здесь. Правда, течение хорошее. Переправились через реку и дальше по накатанной дорожке.

Стоп. Я мысленно еще и еще раз переправился через реку... Что же это за речка-реченька, мелкая ведь она. Какую же плотину придется строить, чтобы напор был? Всю прибрежную тундру и тайгу затопят. Неужели ничего другого нельзя придумать? Неужели нет никакой альтернативы? Есть! И не одна! Тысячелетие назад люди знали о водяном колесе, водяные мельницы... их строили на малых реках. И никакой природной катастрофы, никаких особых затоплений, все соразмерно. Может же, оказывается, быть речная энергетика и без водохранилищ. К слову сказать, в мире есть неплохие проекты, связанные с малой энергетикой. В Китае, в западноевропейских странах. А чем плохи, например, наплавные турбины, они все время на плаву, и вращает их поверхностное течение реки. Но все это там, у них. А у нас только стандартные ГЭС и только стандартное мышление. Шаг вправо, шаг влево по-прежнему считается за побег.

...Вездеход, управляемый Анатолием, шел, как мул, привыкший к одной и той же дороге. Через тундру, к видневшимся на горизонте сопкам.

Несколько раз пересекали ручьи, притоки реки Жупанова, ручьи эти полны всякой водной растительностью, в ней паслись и прятались миллионы мальков.

— Вон медведь впереди, — указывает Анатолий.

Я открыл верхний люк вездехода, вылез, посмотрел вперед, потом оборачиваюсь назад — и почувствовал, как у меня оборвалось сердце: там, где стояла наша избушка, поднималось плотное облако дыма. Попарились, называется.

Анатолий среагировал мгновенно, развернул вездеход — и обратно. Но даже в минуту опасности он гнал машину только по дороге, а не напрямик. Потом я спросил его об этом, и он ответил так, словно это само собой разумелось: «В тундре нельзя много дорог делать, угодья испортишь».

Горела не баня, а трава на сухой поляне. От искры из выхлопной трубы вездехода. Огненная стихия развернулась широким фронтом. Что можем мы вдвоем сделать? Метров на двести-триста тянулась полоса огня. Дым. Дышать нечем. Помощи ждать неоткуда. И вообще ждать нечего. Огонь подбирался к мхам тундры, а за ней сопки со стлаником. Там пожар не остановит даже дождь.

Однако Анатолий и здесь нашелся. Посмотрев, откуда ветер, он стал лихорадочно ездить перед ползущей полосой огня, ежесекундно поворачивая то вправо, то влево. Получался некий противопожарный ров. Я выскочил из вездехода и, сняв куртку, забивал ею остатки пламени.

 

Часа два или три продолжалась наша неравная схватка.

Часто потом вспоминалась она, но не огонь, нет, и не дым, последствия — как же на Камчатке все легко разрушается. Одной искры, даже нечаянно оброненной, достаточно...

Погода портилась. Низкая облачность, сырой холодный ветер делают свое осеннее дело. Вчера должен быть за мной вертолет, наверное, сегодня прилетит. А пока тишина.

То ли от скуки, то ли от безделья захандрил я — в тайге без ружья долго жить неуютно. Взял спиннинг, пошел за гольцами, хотя они нам и не нужны были. Анатолий возился с вездеходом. Стою на берегу, не ловлю, а философствую да в небо смотрю — проясняется ли. Слышу, собаки оживились, оборачиваюсь — а-а, медведь.

Бежать бесполезно, медведь — спринтер, лося догоняет... Да и, честно говоря, не мог я бежать, ноги каменными сделались, не гнулись, и кричать не мог, воздуха не хватало. Спасибо собачкам, посадили зверя.

Здоровенный медведь ничего не мог сделать с двумя наседавшими псами, он отбивался, рычал, пробовал даже лаять по-собачьи — бесполезно, и наконец пустился наутек. Быть ему вегетарианцем.

Не успел медведь удрать, как где-то далеко-далеко, за сопками, послышался долгожданный рокот — «вертак». Наконец-то. Только в вертолете и пришел в себя. Опять начались полеты, встречи, разговоры. Моя жизнь из затерянного мира вернулась на накатанные рельсы.

Теперь медведей видел с неба. Калейдоскоп событий и картин понесся предо мной: какие-то остались в памяти, какие-то — на страницах блокнота, а какие-то вообще не заметил, но каждое из них, убежден, тема специального очерка, потому что все-таки велика Камчатка. И потому что очень она мала! Очень! Можно лететь час, другой, третий, а внизу безлюдье и безлюдье — хозяйства нет. И задумаешься: зачем же Камчатке много электроэнергии? На что ее не хватает? И не хватает ли?

Вот на юге полуострова Паужетская геотермальная станция. И что же? Три четверти вырабатываемого электричества не используется. Нет потребителей!

Паратунскую геотермальную станцию толком и не построили все по той же причине — нет потребителей, очень некачественное оборудование. Поговорили, пошумели и тихонько прикрыли.

Сравнительно неподалеку от Паратунки Мутновское месторождение подземного кипятка. Уже много лет «сидят» на нем геологи. «Сидят», не торопятся — рядом река рыбная, охота хорошая. Но до геотермальной энергетики, судя по всему, очень далеко. Даже начала не видно.

А сама Качатка «сидит» ныне на угле — топливе конца XIX века. Завозят его обычно из Якутии, не близкий свет. Во что обходятся стране перевозки, даже не знаю, как подсчитать. Ведь сперва уголь по железной дороге везут, потом перегружают в морские суда, потом — автомобилями. Работа только на вид простая, а экономически вовсе не простая она, ведь всюду северные надбавки. Черное золото получается!

На плохом, в общем-то, угле работают котельные Петропавловска-Камчатского и Елизова, где мне довелось пожить. Надо ли упоминать об экологической ситуации там? Пыль, газы — постоянные соседи угольной энергетики, самой грязной, самой нездоровой и самой, видимо, радиоактивной. Но удивился я не этому — нет солидных потребителей энергии! Вот что удивило.

Елизово — второй город на Камчатке — задымлен до неприличия, кругом трубы и дымоходы. В городе нет промышленности. Люди работают в основном в конторах и при конторах. В Петропавловске то же самое, промышленные предприятия на пальцах пересчитаешь. Так кому же не хватает энергии? Конторам? Впрочем, нет, появляется потребитель! Видел я его. На самом юге Камчатки, где местный «Байкал».

Мало кто знает о подобной красоте: скалы, тайга на берегу и сопка Ильинская, на которой туман, как чалма. По-моему, и Байкалу далеко до Курильского озера. Здесь нерестится красная нерка, самая изящная среди лососевых. И скалы тут не простые, а эоловые, они из пемзы, стоят, как частокол. Задует ветер, и кажется, будто кто-то играет на флейте. Раньше там было святилище у древнего народа айну, у скал нельзя было даже вслух говорить, только шепотом. Потом айну ушли с озера. И теперь начинается строительство мощного комбината стройиндустрии. Эоловые флейты не дают покоя хозяйственникам. Продукцию будут изготовлять из пемзы, но делать не для Камчатки, а в основном для Владивостока и за две тысячи километров возить. Грохочут взрывы, сотрясая окрестности озера, — работают изыскатели... Рациональное природопользование? Не ему ли нужна энергия, которую ждут с ГЭС?

Не выгоднее ли, как не раз предлагалось, создать на Камчатке национальный парк страны? Или регион охоты, туризма? Это тоже полноценные пути развития экономики! Нельзя же хозяйство мерить лишь заводами и электростанциями. Экономика — это не только они.

Опять стою в аэропорту. Смотрю на сопки, эти уснувшие вулканы, о многом они могли бы рассказать. Вулканическая энергетика — не игра воображения фантаста, нет, она реальность наших дней. На Гавайских островах создается электростанция, «котел» которой — вулкан. Скоро и Везувий станет электростанцией. Вот бы нам создавать такие! А почему нет?

Ученые мира единодушны: без новых нарушений природы вести дальше хозяйство невозможно. Энергетика хоть и дарует обществу материальное благополучие, но она же и подтачивает нашу жизнь. Конечно, за все надо платить. Однако не слишком ли высока плата?

Выход из ситуации подсказывает водород: когда он сгорает, то оставляет «пепел» — чистую воду! Килограмм водородного топлива дает тепла в три с лишним раза больше, чем столько же нефти самых лучших сортов.

Не исключено, что вскоре на географической карте Камчатки появятся значки природных месторождений... водорода. Пока их нет. Но не потому, что нет в природе, а потому, что геологи не знают о них. Впрочем, еще в прошлом веке они не знали о месторождениях нефти, газа.

Уже известно, например, что в Исландии в одной из пещер водород выходит на поверхность сам. Известны такие же «источники» на Камчатке. Есть гипотеза, что Земля — резервуар, наполненный водородом. И это вовсе не фантастическое предположение.

Вулканологи не раз отмечали, как при извержении вулканов из недр выбрасываются огромные массы водорода, не исключено, что именно водород провоцирует само извержение. Кроме того, выбросы водорода считаются обычными и при бурении глубоких и сверхглубоких скважин. Не это ли повод задуматься?

В земных породах с глубиной содержание кислорода падает, зато растет содержание водорода!

Но и это не все. Еще в 1942 году было доказано, что иные растения в особых условиях выделяют на свету не кислород, а водород. Почему? Точно ответа пока нет. Возможно, все дело в ферментах, присутствующих в живых клетках. Если так, то задача науки выделить эти ферменты и наладить промышленное производство водорода по «технологии» живой природы.

А «водородные деревья»?.. У этих чудо-деревьев на стволах наросты, так называемые галлы, они-то, как выяснилось, генетически запрограммированы на «выработку» водорода. Газ сам накапливается в галлах, и надо лишь вовремя откачать его в трубопровод, к хранилищу...

Завершить свой рассказ я хочу словами Жюля Верна, впервые прозвучавшими в 1874 году:

«Я уверен, что в один прекрасный день воду будут использовать в качестве топлива, что водород и кислород, из которых она состоит, станут вместе или в отдельности неисчерпаемым источником света и тепла...»

п-о в Камчатка

Мурад Аджиев, наш спец. корр. Фото Н. Зайцева

(обратно)

Белые лебеди Любека

В скупых строчках лоции мы смогли разобрать лишь то, что основными ориентирами для моряков являются ветряки и кирхи на берегу.

Сильный попутный ветер дул все трое суток, и наша яхта резво бежала к цели. У гавани Рённе, главного города острова Борнхольм, мы увидели знакомые паруса с эмблемами круиза. Нас поджидали более быстроходные яхты — участницы похода. На борт поднялась девушка в форме датской полиции, и все формальности были улажены за пять минут.

Рённе оказался городишком, который можно обойти за три часа. Маленькие домики, мощеные улицы, уютные ресторанчики. В шесть утра городок проснулся. Через час улочки заполнили разноцветные велосипедисты. Казалось, что по их числу на душу населения Рённе превосходит китайскую столицу. А когда причалил паром из Швеции, к потоку местных велосипедистов прибавились еще и шведские.

Стоянка в Рённе была короткой. Наши яхты за три дня прилично потрепал шторм, и потому экипажи сразу приступили к ремонту. На причале стрекотала швейная машинка, предусмотрительно захваченная нашим боцманом,— матросы ремонтировали паруса. К вечеру на пирсе стали собираться датчане. Яхты под советским флагом в их порту редкость. Очень деликатно, не мешая нам работать, они изучали нас и наши суда. Датчане вежливо поинтересовались, где установлены антенны пеленгаторов. А когда узнавали, что советские яхтсмены ходят по Балтике с одними картами и компасом, очень удивлялись.

Мы взяли курс на Копенгаген, где, собственно, и должен был начаться круиз «За экологически чистую и безъядерную Балтику».

На картах Балтики уже можно встретить участки морских свалок, обозначенные вроде бы нейтрально — «свалка грунта». Но и без карты мы довольно точно определяли эти зоны по мутной воде, отсутствию чаек, а иногда и по мертвой рыбе. На больших морских путях, где за сутки проходят сотни судов, на поверхности моря плавают целые острова грязи из полимерных упаковок, бутылок, различной деревянной тары, и все это пропитано нефтепродуктами. Поздно ночью наша яхта чуть не столкнулась с полузатопленным контейнером, чудом державшимся на воде. Свою лепту в загрязнение акватории Балтики вносят все без исключения страны региона.

Трое суток, проведенные в Копенгагене, промелькнули как в калейдоскопе. Семинар по экологии, антивоенный митинг, прием у мэра города, экскурсии — вот лишь самые значительные мероприятия. Экипажи сорока яхт из семи Прибалтийских стран — СССР, Польши, ГДР, Дании, Швеции, Финляндии и ФРГ — готовились к шестисотмильному путешествию. Капитаны уточняли маршрут, экологи обсуждали программы семинаров, которые проведут в портах по пути следования. Главная цель — привлечь внимание общественности к приближающемуся экологическому кризису.

Замысел наших западных друзей казался немного наивным. Они искренне верят, что многое может измениться, если сорок яхт с лозунгами в защиту природы пройдут по Балтике. А может, действительно, многое зависит от совести — чтобы не бросить в море пустую консервную банку, пусть даже этого никто не увидит, пусть в самом глубоком месте?..

После суточного перехода на горизонте появился Любек. Наши яхты пришвартовались в самом центре этого крупного западногерманского города. Приятным сюрпризом для наших экологов стали белоснежные лебеди в порту. Значит, можно жить в согласии с природой даже в условиях большого промышленного центра? Местные газеты на первых полосах опубликовали сообщения о нашем прибытии. Люди потянулись к яхтам. Экипажи литовских яхт принимали на борту своих соотечественников, проживающих в ФРГ. Такие контакты раньше считались предосудительными.

Мы уже готовились к ночлегу, когда к нашей яхте подошла группа немцев. Они расположились полукругом и запели. Это оказался любительский хор города, который таким образом решил выразить нам свое расположение и уважение к нашей акции.

Наутро караван отправился в Росток. Сильный попутный ветер позволил развивать даже тихоходным яхтам более шести узлов. Быстрый пограничный катер сопроводил нас до пирса, где в наших паспортах прибавилось еще по одной печати.

В Ростоке проходил музыкальный фестиваль стран Балтийского моря. Совсем иная — тревожная атмосфера царила на симпозиуме по экологии, который проходил в университете. Ученые из ГДР предложили программу прогнозирования состояния моря и методов экологической защиты его бассейна.

На следующий день снова вышли в море. Впереди — Польша. После небольшой передышки в Гдыне весь караван направился в Гданьск. По сигналу ракеты стартовал «парад парусов». На фоне пасмурного неба паруса казались разноцветной лентой, отделявшей море от неба. Сотни горожан вышли на пирс. Яхты шли близко друг от друга, лавировали, и с берега казалось, что лента извивается и меняет цвета.

В Гданьске капитаны собрались на последнее в этом круизе совещание: предстоял заключительный переход до Клайпеды. Ночью не спалось. Мешали резкие порывы ветра, вспышки зарниц. К Клайпеде подошли на рассвете. Остов огромного корабля указывал на вход в узкий пролив. Несколько лет назад это судно выбросило на камни, с тех пор оно ржавеет и пугает пассажиров проходящих мимо судов.

В Клайпеде наш экологический круиз закончился. Трудно сказать, насколько сильно повлиял он на тех, кто загрязняет Балтику.

Александр Гуревич Фото автора

(обратно)

Транссахара

Ковш был перевернут и прибит за ручку к синей картонке ночного неба. Кто-то вытряхнул из черпака Большой Медведицы последние капли воды, подвесил его и забыл за ненадобностью. Я отыскал Малую Медведицу и Полярную звезду, набрал в грудь начинающего остывать сахарского воздуха, выдохнул, но тревога не проходила. «Эти ориентиры,— подумал,— нам пригодятся, если жара не даст возможности продвигаться днем. Но тогда нужно специально освобождать сзади в машине пространство и сажать туда штурмана-наблюдателя, чтобы точно отслеживал противоположное Полярной направление».

Я лежал на прикрученном к крыше автомобиля багажнике, подстелив под себя сложенное вчетверо полотно транспаранта с рекламой автопробега. Теперь поперечные железные балки не так сильно врезались в спину. Однако уснуть не удавалось.

Мы находились в самом центре Алжирской Сахары. Были пройдены полторы тысячи пустынных километров по шоссе. Асфальт здесь, в Реггане, кончался, а предстояло пройти еще столько же по бездорожью. Справа от кемпинга — так называлась замусоренная площадка безо всяких удобств, даже без умывальника, но зато с сохранившимся кое-где забором — находился контрольно-пропускной пункт «Протексьон сивиль» (гражданской обороны). А слева — под самые ворота стоянки — подкатывал свои раскаленные песчаные волны Эрг-Шеш.

Спать на песке, как это делают бедуины, мы остереглись. Недавно закончили брачный сезон скорпионы. В Москве, узнав, что мы едем в Сахару в мае-июне, врачи мрачно шутили: «Сыворотка будет не нужна — в это время она бесполезна». Не хотелось подставлять себя рогатым гадюкам, эфам и гаям, которые, как нам объяснили, в пустыне тоже стараются держаться поближе к оазисам и населенным пунктам, где больше грызунов. А в салоне автомобиля тесно — полмашины заставлено пластиковыми бутылками с водой, продовольствием, средствами связи. Поэтому я и полез на крышу. О дожде в Сахаре можно не вспоминать, а худшего — песчаной бури — ничто не предвещало.

В нашем небольшом отряде никто не спал. Ворочались на соседних крышах Олег Богданов и Виктор Панярский — сотрудники журнала «За рулем», мои партнеры по прошлогоднему скоростному автопробегу Москва — Лиссабон. Курил сигарету за сигаретой Николай Качурин — представитель правления Союза журналистов СССР. Иностранных участников в команде уже не осталось.

...Западногерманский фоторепортер Аксель Краузе, который выехал с нами из Москвы, сбежал в Эль-Джезаире. Утром в день отъезда в номере его не оказалось. Портье передал нам записку, Аксель просил его извинить, не разыскивать и не ждать. В последнюю минуту он испугался Сахары. Мне трудно было в это поверить. Я вспомнил, как он работал, как кидался под колеса автомашин, как залезал на крыши зданий, чтобы получить самый эффектный снимок. Это была самая тяжелая потеря — мы лишились фотографа-профессионала, а вместе с ним и аппаратуры для съемок.

Кристофер Музавази, зимбабвийский журналист и секретарь Международной организации журналистов — он подсел к нам в Чехословакии,— как и планировалось, вылетел из алжирской столицы в Нигерию самолетом, чтобы готовить конференцию. А эфиопский коллега не приехал его подменить. Так получилось, что перед самым опасным участком путешествия мы остались вчетвером на три машины и приходилось сидеть за рулем с утра до вечера.

Гостиницы кончились. Они остались там, в цивилизованной части Сахары, севернее Эль-Голеа, куда приезжают богатые зарубежные туристы посмотреть пустыню. В Реггане когда-то имелась крошечная гостиница, но она давно закрылась из-за отсутствия клиентов.

Была первая ночь, которую мы проводили под бездонным сахарским небом. Кругом стояла непроницаемая, вязкая, сводившая с ума тишина, какая бывает перед грозой. Сколько не прислушивайся, ничего не услышишь. Песок поглощал все звуки, даже слова, сорвавшись с языка, кажется, сразу впитывались невидимой губкой. Становилось жутко от мертвой тишины.

Психологическое состояние было не из лучших. Сказывались волнение, накопившаяся усталость и, конечно, последняя встреча с алжирским чиновником.

«Протексьон сивиль»

Начальник отделения полиции в Реггане не стал нас заносить в список транзитников, а отправил в «Протексьон сивиль».

Новенькое здание находилось на самой окраине городка, куда уже почти не долетал заунывный клич муэдзина. Дальше был только наш кемпинг. К зданию примыкал гараж, в нем посверкивали свежим лаком три красных вездехода. На пороге конторы курили сотрудники. Их было двое. Один, судя по спецовке,— шофер, другой — дежурный. По оживившимся вдруг лицам было ясно, что работы у них немного, и каждая встреча доставляет удовольствие.

Нас подробно расспросили о целях путешествия, осмотрели придирчиво снаряжение каждой машины. Проверили, сколько воды и бензина везем, есть ли у нас буксирное устройство. С изумлением оглядев маяки космической связи и закатанное в тубы продовольствие, остались довольны.

Когда мы возвратились, в конторке, на столе дежурного стоял для нас душистый, густой, крепкий — каким умеют его готовить только на Востоке — кофе и лежала пачка анкет.

Приятно было вдыхать запах чудесного напитка после дороги. Нам давно уже не предлагали кофе, так как на юге Алжира предпочитают чай, причем зеленый. Исходя из этого, можно было предположить, что Мохаммед — так звали дежурного — был северянин и не желал менять своих привычек. Его «северное» происхождение выдавал также более светлый цвет кожи. Все же соседство с темнокожими народами наложило свой отпечаток на жителей Алжирской Сахары.

Алжирец никогда не упустит возможности поговорить с незнакомым человеком, тем более приехавшим издалека. Я это хорошо усвоил, проработав в свое время три года в Алжире. Всякий раз, когда мне приходилось ехать поездом, я выслушивал целые истории из жизни своих попутчиков. А однажды мне прочли лекцию о пользе многодетности и якобы связанным с ней ростом благосостояния. Тогдашний мой попутчик Исмаил из Беджайи, на радости, что у него родился двенадцатый ребенок, и тем более сын, признался, что теперь ему обеспечена безмятежная старость. Он может хоть сейчас оставить работу. Мол, старшие сыновья уже выучились и зарабатывают. Отца дети чтят и уважают — так велит Коран — и никогда не оставят. Взрослея, и другие дети будут обеспечивать отца, и оттого жить Исмаил будет все лучше и лучше: будет пить кофе и курить хороший алжирский черный табак.

Я вспомнил об этом, пока Мохаммед возился с кофейником и не без самодовольства рассказывал о себе.

Он и вправду оказался с севера, а в Сахару приехал подзаработать. Ведь за ту же работу в Сахаре платят в полтора-два раза больше, чем на побережье. Ему тридцать лет, и пора было бы жениться. В «городе цветов», как называют в Алжире Блиду, откуда он родом, родители подыскали ему невесту. Контракт у Мохаммеда кончался через три месяца, и он предвкушал скорое возвращение домой.

Мохаммед еще больше оживился, когда узнал, что мы проезжали его город, а не Бешар, через который в основном идут машины на юг Сахары. Это направление более наезженное, здесь пролегал первый автомобильный маршрут через великую пустыню: Бешар — Регган — Гао. Он был разведан с помощью самолетов в 1923 году, а затем французы на трехосных машинах специальной конструкции совершили пятидневный переход. После каждого километра пути они ставили железную бочку с указанием расстояния.

Но ехать через Бешар нам было не с руки. Мы ведь вышли из Эль-Джезаира, куда нас доставил паром, а не через Оран или Марокко, как обычно путешествуют люди, приезжающие из Европы.

— У вас все в порядке,— сменил тему Мохаммед,— и, полагаю, вы сможете добраться до следующего населенного пункта, если—...последовала небольшая пауза,— не собьетесь с пути. Борж-Моктар в семистах километрах отсюда. На дороге через каждые десять километров вешки.

Затем он показал фотографии трех мужчин и двух женщин и попросил, если мы встретим их по дороге, сообщить обязательно полиции Борджа.

С нечетких размытых снимков смотрели приятные жизнерадостные лица. Мне запомнилась фотография курчавого молодого человека и особенно пояснение к ней: «Али Юсеф, француз алжирской национальности, выехал в Сахару, направляясь в Мали, в феврале 1989 года на автомобиле «Пежо-504». Убитые горем родители заплатят хорошее вознаграждение тому, кто сообщит о местонахождении сына, живого или мертвого...» Дальше читать не стал, зачем об этом читать перед выездом в пустыню?

— Впрочем, и не пытайтесь искать,— Мохаммед взглянул на нас,— лучше будет, если вы их вообще не встретите — они заблудились, а это значит — нет в живых. Их ищут с зимы.

«Помимо них,— подумал я,— безуспешно ищут еще восемьдесят европейцев, потерявшихся за последний год в Сахаре». Аксель в Москве показывал мне вырезки иззападногерманских и других журналов. Принеся домой одну из снятых с них копий, я всячески прятал ее, боялся, как бы не увидела жена. «Штерн» рассказывал о мученической смерти одной бельгийки и ее семьи:

«Их нашли в восьмидесяти километрах западнее главной дороги в дюнах. Они вскрыли себе вены... На заднем сиденье старого «форда», на котором они отправились из Брюсселя, лежали мумифицированные тела детей. Рядом с супружеской парой был найден дневник жены...

«Машину уже нельзя было откопать,— писала молодая женщина,— а назад нельзя было вернуться и по собственным следам. Чувство огромной свободы сменилось полнейшей паникой. Через сорок часов после того, как была выпита последняя капля воды, у детей начались судороги, они теряли сознание. Нам стало ясно, что это конец. Мы постарались облегчить им участь и задушили их».

— А вообще, если через трое суток вы не объявитесь в Бордж-Моктаре,— попытался успокоить нас Мохаммед (представляю, как мы выглядели, измученные жарой, в свете неяркой висящей под самым потолком лампы!),— будем вас искать. С двух сторон пойдем: мы отсюда, из Реггана, а военные — из Борджа.

Вам бы приехать на день раньше,— рассуждал дежурный,— были бы у вас хорошие попутчики, опытные. Сегодня утром вышел Бернар, а с ним еще трое человек на грузовиках. Этот француз по четыре раза в год ухитряется проехать через пустыню. Он и дорогу знает не хуже любого туарега. Всякий раз говорит, что это — его последнее путешествие, что устал и достаточно подзаработал на продаже машин чернокожим, мол, хватит. Но денег-то никогда много не бывает. Бернар уже ослаб, грузовик вести не может, а ведь тащится на легковушке. Компаньоны обязательно на грузовых. Если Бернар застрянет, они его вытаскивают, а сами без него обойтись не могут — у него лучшие перекупщики, он чувствует пустыню.

— Ну, ладно,— вздохнул Мохаммед,— теперь вот здесь укажите ваши точные адреса, распишитесь и идите отдыхать.

Он протянул документ, в котором говорилось, что мы, нижеподписавшиеся, будучи в здравом уме и рассудке, идем в Сахару, что алжирские власти больше за нас ответственности не несут, а при неблагоприятном исходе сообщат по адресу...

Мы были благодарны Мохаммеду за кофе, за заботу о нас, но в душу закрались сомнения. Дорога, которая привела нас сюда, напоминала пирс, далеко вдающийся в бескрайнее море пустыни. Регган отрезал ей путь, грубо осекая: «Куда ты, пропадешь!» Дорога обиженно отскакивала назад, едва обозначив центральную улицу городка, и уходила к Ин-Салаху. А мы должны были броситься с пирса в море, по сути, не умея как следует плавать.

Английского путешественника Александра Гордона Лэнга, разместившего отряд в 1826 году в соседнем оазисе Ин-Салах, тоже одолевали сомнения. В поисках выхода к Нигеру он продвигался на юг. Вел его по пустыне некий шейх Бабани, купец из Гадамеса. Бабани утверждал, что проведет англичанина к Томбукту в целости и сохранности под покровительством его, Бабани, друзей — вождей могущественных племен, которые встретятся на пути. Однако в Ин-Салах пришло известие, что на дороге неспокойно, и арабы племени улед-делим уже разграбили несколько караванов. Шейх Бабани идти вперед испугался. Лэнгу стало ясно, что тот его обманывал.

Нас тоже вели по пустыне, но не шейх, хотя шейхов на Востоке с тех пор меньше не стало, а географическая карта. Однако и нас тоже обманули.

Дорога, которой нет

В Москве, изучив карты и атласы, мы твердо уяснили, что Сахару с севера на юг режет автодорога. И, надо полагать, надежная и широкая, раз отмечена в школьном атласе, это при его-то степени генерализации! Об этом говорили нам на бензоколонках и в кафе, на базаре и в отеле алжирцы, пока мы не доехали до Реггана.

Единственно, кто предостерегал нас от путешествия по пустыне,— это французские карты «Мишлен», выпускаемые для автопутешественников. По их легенде, за Регганом действительно кончался асфальт и начиналась «тропа, обозначенная на местности».

Появление несуществующей дороги на советских картах вызвано, наверное, тем, что в 1968 году Алжир, Мали, Нигер, Тунис и Комитет развития промышленности ООН действительно договорились о строительстве автотрассы. Договорились, но не построили. Человеческая мысль в Главном управлении картографии опередила время, и, видимо, намного. Признаться, нигде по маршруту я не видел ни дорожников, ни их техники.

Похоже, положение не очень изменилось с XVIII века, когда Джонатан Свифт писал, что географы на картах Африки помещают «дикие картинки», а на обитаемых ее пространствах рисуют слонов, так как не имеют сведений о городах, которые там расположены — и все это для того, чтобы скрыть скудность собственных знаний.

Первым «подпустил тумана» на карту Африки «отец истории» Геродот. В молодости он совершил путешествие в Египет и с тех пор начал мыслить египетскими категориями в отношении всей Африки. Ему принадлежит предположение о широтном течении Нила в западной части континента, которое просуществовало дольше других ошибочных представлений о географии Африки и дожило до XIX века. Он же выдвинул еще одну несостоятельную гипотезу, продержавшуюся более полутора тысячелетий, о единой цепи песчаных гор или холмов, тянущихся от Египта через территорию Сахары до Атлантического океана. Конечно, Геродот наблюдал пустыню и оазисы на западе Египта, но не удаляясь от берега Нила. С его легкой руки горная цепь просуществовала до первых печатных европейских карт, которые, опираясь на сведения из античной географии, помечали все мифические горы, озера и реки в Сахаре и всей Африке.

Интересно, сколько просуществует «транссахара» у наших картографов?

Проверить достоверность сведений Геродота долгое время не удавалось, да и не было в этом особой необходимости. После того, как Карфаген стал римской провинцией, римские воины часто совершали рейды в глубь материка и заходили довольно далеко. Конечно, военачальники могли сильно преувеличивать свои заслуги и расстояния. Однако некоторые ученые, в том числе и Анри Лот, доводят их маршруты до Чада и Нигера. Вместе с тем после этих походов на карте не появилось никаких уточнений. Римские авторы сузили размеры пустыни по широте и «нагромоздили» на территории Сахары все, что могло находиться только к югу от нее.

 

Благодаря Птолемею и арабским географам распространилась версия о том, что Нил берет начало где-то на западе, и о том, что он вытекает из озер. Эти слухи переплетались и с другими версиями, например, о подземном течении Нила под песками пустыни из одного большого озера в другое. Ссылаясь на Птолемея, многие авторы предупреждали: двигаться дальше на юг Африки нельзя, там солнце обжигает людей дочерна, а море кипит и испаряется.

Античная гипотеза о семи климатах Земли, среди которых жаркий был отнесен к «необитаемым», просуществовала более тысячи лет.

Продвигаясь в глубь Сахары, я все больше разделял мнение античных авторов насчет жаркого климата. Высокие температуры каждый раз заявляли о себе по-новому. На второй день путешествия, например, вдруг почувствовал, как раскалилась оправа солнецезащитных очков, как горят под ней щеки и нос, как дужки обжигают уши. Пришлось поступать, как делают мальчишки, когда чистят дымящуюся, только с огня, картошку, перекидывая ее с руки на руку. Я стал «перекидывать» очки с места на место — от кончика носа до переносицы. Шутка ли сказать, мы проезжали самые жаркие места Сахары. В Тимимуне, оставшемся позади, и Ин-Салахе максимальная летняя температура 56 градусов.

К сахарской жаре нельзя привыкнуть, с ней можно только смириться. И все же часам к двум жара становилась совершенно невыносимой. Это, наверное, лучшее время для выпечки лепешек на песке. Именно тогда у пекарей-туарегов лепешки получаются с румяной корочкой. В это прекрасное время хочется инстинктивно закрыть в машине окна, зажмуриться и не дышать.

Чтобы выжить, нам приходилось выпивать по ведру теплой, а порой просто горячей воды, для сохранения водного баланса в организме. Местному жителю такое потребление показалось бы непростительным расточительством. Туарег, к примеру, обходится по нескольку дней без воды. Для человека же впервые попавшего в пустыню, могут оказаться смертельными и десять часов. И тогда в пустыне найдут труп, у которого рот забит песком, и руки судорожно вцепились в землю — свидетельство попытки человека в состоянии галлюцинации утолить жажду.

Не случайно «покорение» пустыни европейцами затягивалось до последнего, а когда колониальный раздел Африки все же потребовал «освоения» Сахары, экспедиции снаряжались в зимнее время. Кстати, знаменитое ралли «Париж — Дакар», чей маршрут местами совпадал с нашим, тоже проводится только зимой. Мы же были связаны сроком конференции в Лагосе.

Долго Сахара скрывала от исследователей свой облик. Достоверные карты появились лишь в начале XX века.

По караванной тропе

Едва я задремал, как у ворот кемпинга притормозил автомобиль. Хлопнули дверцы, луч карманного фонарика скользнул по нашим машинам. Послышался голос Мохаммеда, который на ломаном английском с кем-то объяснялся. Оказалось, нас догнал эфиопский журналист Белаи Фелеке, который примчался на самолете, хотя и не очень надеялся застать нас. Он не смог вылететь к назначенному сроку из Аддис-Абебы в Алжир из-за отмены рейса. Белаи был в костюме, светлой рубашке с галстуком, в руках чемоданчик. Он ни сном ни духом не ведал, какой путь ему предстоит.

В древности караваны по Сахаре часто водили слепые проводники. Тропы в пустыне пропитаны запахом верблюдов. Песчаные бури могли засыпать следы, но запах оставался — слабый, но все же достаточный для чуткого носа проводника. Через каждый километр он брал горсть песку и нюхал его. На земле, где нет никаких ориентиров, слепец был полезнее зрячего.

На границе асфальта и песка за Регганом пять пар глаз всматривались в горизонт, но никак не могли отыскать первую вешку, чтобы взять направление на Бордж-Моктар. Наша беда заключалась еще и в том, что и нюхать песок мы не умели. А перед нами веером расходились следы от колес, и каждый след куда-то вел, за каждым скрывалась судьба.

Ученые утверждают, что в пустыне следы могут сохраняться до ста лет. По словам южноафриканского писателя и путешественника Лоуренса Грина, в Египте в начале нашего века были обнаружены следы обозов наполеоновской армии, оставленные в 1798 году во время перехода из Сальхуджи в Кантару, а в отдаленных районах Западной пустыни до сих пор находят следы узких шин автомобилей, впервые примененных в битве итальянских войск с сенуситами (Сенуситы — члены мусульманского религиозного ордена в Ливии, активно выступавшего против итальянской колонизации.) в первую мировую войну. Ученым эта особенность пустыни, безусловно, на руку, нам же живучесть следов только мешала и затрудняла выбор.

Ничего не оставалось, как искать «золотую» середину и ехать по биссектрисе веера. Двигаться решили, пока не увидим вешку, но ни в коем случае не выпуская Регган из виду.

Городок был еще как на ладони, когда машина Олега, которая тащила прицеп, засела в песке. Мы принялись, увязая по колено, ее толкать. Автомобиль выбрасывал из-под колес струи песка и зарывался все глубже. Нужно было пускать в ход лебедки.

Подъезжаю к зыбучему участку. Связываем тросы, включаю лебедку. Тросы натягиваются струной, моя машина дергается, припадает на передние колеса, словно заарканенный олень — автомобиль Олега ни с места. Лебедка продолжает вращаться. Теперь зарывается моя машина. Все глубже и глубже. Достигнув твердой поверхности, она замирает. В этот момент дергается другой автомобиль. Его задняя часть приподнимается и ...раздается глухой щелчок, как будто по песку ударили кнутом. Лебедка накручивает обороты вхолостую. Лопнуло крепление троса на машине Олега. К счастью, металлический хлыст никого не задевает.

Сахарские барханы цепко удерживают жертвы в паучьих объятиях. Лишь с третьей попытки вырываем из них застрявший автомобиль. Для этого отстегиваем прицеп с восемнадцатью канистрами бензина, расчищаем песок, включаем лебедки и снова толкаем. Я позавидовал тем, кто путешествует по пустыне на верблюдах. Им все нипочем — этим «любимцам аллаха». Согласно одной из легенд, аллах, сотворив из глины человека, разделил остаток материала на две части: из одной он создал финиковую пальму, сестру человека, а из другой — верблюда, брата человека. Как известно, пророк Магомет был, как и его отец, верблюжьим пастухом и проводником караванов. Поэтому неудивительно, что в Коране говорится о верблюде как о главном богатстве мусульманина.

Когда мы вытаскивали машину, проходившие мимо верблюды — (они свободно гуляют вокруг алжирских оазисов и поселений) — презрительно посмотрели на нас. Одногорбые иноходцы знали себе цену. В отличие от людей, им известно сотое имя аллаха. По преданию, Магомет передал своим приверженцам девяносто девять имен всевышнего. Сотое он прошептал на ухо своему белому верблюду-мехари в благодарность за то, что тот унес его в трудную минуту от врагов.

Закончив атлетические упражнения с машиной, понимаем, почему дороги разбегались веером. Опытные водители по одному только виду распознают зыбучие пески и пытаются их либо объехать, или, если занос небольшой, проскочить с ходу на большой скорости.

Наконец долгожданный маяк. Это мачта высотой около пятнадцати метров, установленная на бетонном основании. Внизу к ней крепится табличка, на которой указано расстояние до ближайших пунктов в километрах. Наверху закреплены солнечные аккумуляторы. Днем они заряжаются, а ночью отдают энергию фонарикам, которые мигают до рассвета. Верхушка мачты выкрашена в красный цвет, чтобы лучше ее разглядеть на фоне барханов.

Двигаться по сахарским ориентирам научились, проехав километров двести. Делается это так. Отыскиваем маяк глазами, мысленно проводим до него прямую и пытаемся, огибая языки сыпучего песка, придерживаться этой линии. При подъезде к маяку необходимо быть на этой прямой и не сходить с нее, пока не увидишь на горизонте следующий ориентир. Сложность заключается в том, что, находясь у одной мачты, ты не видишь другой. Оба маяка оказываются в пределах видимости, когда находишься на полпути между ними.

Верное направление подсказывают и металлические бочки. Среди них, возможно, и те, что были поставлены первопроходцами в 1923 году. Однако целиком полагаться на «бочковое» направление нельзя — можно уйти в сторону к какому-нибудь затерянному колодцу и сбиться. Это случалось и с нами. Только маяк рассеивал сомнения и подтверждал, что мы на верном пути.

Сбиться же проще простого. Мало того, что легко пропустить ориентир, постоянно сбивает сама дорога. Помимо песчаных западней, из которых выбраться удается далеко не каждому, попадаются участки гофрированной поверхности. Будто тысячи крокодилов, которые в былые времена водились в реках Сахары, легли поперек пути, и их растрескавшиеся спины слегка присыпало песком. Езда по такой дороге — адово наказанье. От тряски двигатель готов выскочить из-под капота, передачи скоростей начинали самопроизвольно включаться, до боли закладывало уши, а чтобы не прикусить язык, приходилось зубами сжимать комок жевательной резинки.

Гребни состоят из слипшейся мелкой гальки различной величины. В углубления набивается песок и мелкие камни. Водители, завидя эту дьявольскую рифленку, пытаются ехать рядом с ней, чтобы сохранить машину и избежать разрушающей нервную систему тряски. Так появляются рядом с первоначальной дорогой десятки новых параллельных путей. Постепенно и они под колесами машин превращаются в стиральную доску. Через несколько километров пути сливаются, а потом снова расходятся, образуя поля шириной до пятидесяти километров. Главная трасса хотя и изматывает, но не дает сбиться с пути.

Случалось, не найдя подходящего объезда, мы шли по «крокодильим спинам», чей секрет вскоре разгадали. Тряска почти полностью прекращалась на скорости девяносто километров в час. Но возникали новые трудности — в воздух поднимались тучи пыли. Идущая впереди машина скрывалась из глаз. Приходилось выстраивать автомобили по диагонали вправо или влево в зависимости от направления ветра.

Сахара — таинственная пустыня. Путешествия через ее просторы стоили жизни многим смельчакам. Но ведь давным-давно она не была такой беспощадной и жестокой. Остановись, послушай ее тишину. Пустыня беззвучно плачет, перебирая песчинки рассыпавшихся в прах горных вершин. Она грустит о прошлом, об ушедших племенах и исчезнувших городах, где кипела жизнь, где была вода. Воды было столько, что ее хватало многотысячным стадам антилоп, даже слонам и крокодилам.

Пять тысяч лет назад Сараха стала высыхать. Реки превратились в лужи. Животные сбились вокруг источников воды. И теперь только птицы могут летать над безводными просторами. А сама Сахара мечется в жару, бредит миражами оазисов и кущами садов. Тем больнее смотреть на пересохшие жилы рек, на пустые глазницы ее озер.

Угнетающее впечатление оставляли брошенные в песках автомашины, точнее то, что от них осталось. Все навесные детали растащили мародеры. Сахаре доставался лишь металлолом. На свой вкус пустыня перекрасила ставшие никому не нужными железки. Из оранжевых, желтых, синих они со временем приобрели один цвет — цвет гнилой вишни. Поэтому здесь одинаково выглядят и «ситроен» пятидесятых годов и недавно застрявший «пежо».

Каждый автомобильный скелет напоминает о хрупкости и уязвимости нас самих. Но мы не могли и не имели права об этом думать, иначе дорога стала бы просто пыткой. Без сочувствия нельзя было смотреть на эфиопского коллегу. Бедный Фелеке, он закрывал глаза, потому что не мог смотреть на этот кошмар, он весь съеживался и перестал выходить даже на остановках. В кабине Фелеке мнил себя в безопасности. Как наивны были его грезы!

Машины, к счастью, благополучно выдерживали высокие температуры и максимальные нагрузки. Еду и молюсь на свою «Ниву». И вдруг — чертовщина какая-то! — глазам не верю, под ногами плещется вода.

Неужели настолько переутомился? Нет, чувствую себя неплохо.

Система охлаждения двигателя потекла? — Тоже нет. Там охлаждающая жидкость, значит, был бы запах, а его нет. Остается вода. Откуда?

Останавливаюсь. Тормозят и другие. Проверил багажник — так и есть, потекли пластмассовые бутылки. Одна, вторая, третья... пятая, шестая ... Да как много! Посмотрели остальные машины — картина та же, только вода еще не успела просочиться в салон. Массовая «гибель» бутылей никак не входила в наши планы. Наоборот, на них мы возлагали особые надежды. Удобная, легкая упаковка, не бьется, зато, оказалось, ломается. Аккуратно перекладываем бутылки с водой мягкими вещами, бумагой, засовываем в пластиковые мешки для подстраховки.

Ночь падает на Сахару сразу и плотно. Ее непроницаемое покрывало не имеет полутонов. Я оказываюсь в темном зрительном зале перед занавесом. Включаю фары и вижу на сцене только то, что выхватывают мои прожектора, я сам режиссер спектакля. Самое ужасное — сцена пуста, глазу не за что уцепиться.

В сотне метров от меня пропылил прицепом Олег. Может, он видит, куда ехать. Разбегаясь в разные стороны, клубы пыли в свете фар приобретают черты кустарников, и кажется, что едешь не по великой пустыне мира, ,а катишь по Подмосковью, и за кустами вот-вот покажутся темные ели. Ели не показываются — останавливается Олег:

— Впереди никаких ориентиров,— жалуется он,— одни колеи. Мне даже, слышь, заячья линия поведения стала близка и понятна. Не могу выбежать из сектора света фар. Куда ни посвечу — то направление и кажется правильным.

Мы были на подъезде к Бордж-Моктару — оставалось каких-то пятнадцать километров — и сбились с пути. Из-за пройденного за день расстояния нет сил сердиться. «Только не волноваться,— говорю себе.— Спокойно ищем маяки».

Тушим все фары, влезаем на крыши и сантиметр за сантиметром обшариваем глазами темноту вокруг. В неожиданном направлении еле-еле замигал светлячок. Двигаемся к нему, другого ориентира нет. Слава богу, мачта. Нам, новичкам, определенно сегодня везет.

Кто же мог знать, что с наступлением темноты фонари на мачтах включаются с некоторым запаздыванием? Объясняется это просто. Фотоэлемент, который срабатывает в темноте, находится на высоте пятнадцати метров и «видит» садящееся за горизонт солнце дольше нас, стоящих на земле.

У мачты снова вглядываемся в даль. Другой впереди не видно. Уже подумываем о ночлеге у этого маяка, как смотрим, запрыгали по барханам фары, а еще через пять минут показался военный «лендровер», здесь проходит граница.

На вопрос, как добраться до Борджа, лейтенант ткнул пальцем в колею и пояснил:

— Езжайте прямо по моим следам. Следы пойдут влево, и скоро покажется поселок. Бордж стоит за холмами, в низинке — оттого и не видно его огней. А маяков,— усмехнулся алжирец,— вы не увидите. Их больше не будет ни на нашей, ни на малийской территории.

Заметив огни Бордж-Моктара, мы возликовали. Радость увидеть в пустыне оазис ни с чем не сравнима — это радость увидеть жизнь. Найти новый оазис в Сахаре сейчас, наверное, невозможно. Правда, последний был обнаружен только перед второй мировой войной. Но не менее трудно обнаружить и уже существующий.

Очень часто отыскать оазис помогали птицы. Так было, например, с оазисом Куфра, где европеец впервые побывал лишь в 1921 году. Оазис был найден одним наблюдательным бедуином из оазиса Обейяд, расположенного севернее Куфры. Бедуин наблюдал за вороной, которая регулярно летала на юг, но через определенное время вновь возвращалась. Бедуин отважно отправился в путь и в конце концов добрался до финиковых пальм и воды. Открытие это было чрезвычайно ценно — оазис мог стать не только прибежищем для караванов, но и райским садом, где можно создать крупное поселение.

В отличие от других оазисов, Бордж-Моктар путешествующие стараются обойти стороной, во всяком случае контрабандисты. О Бордже идет слава как о месте, где таможенники злые, как шакалы, и могут вытряхнуть все. Помощи искать не у кого, кругом пустыня. Но пустыня же и помогает незаконным торговцам. Ведь границы как таковой здесь нет. Сахара знает много тайных троп, по которым можно добраться до побережья.

Кроме того, что поселок не любят контрабандисты, Бордж ничем не примечателен. Здесь нет постоялого двора, а единственная чайная закрывается еще засветло. Даже наскальные рисунки были найдены Анри Лотом не здесь, а в двухстах километрах восточнее, у колодцев Тин-Миссао. Фигурки выполнены красной краской в особом стиле: их туловища состоят из двух треугольников, а головы изображены в виде простых палочек. Они одеты в стиснутые на талии туники, в одной руке у них копье, а в другой — предмет, напоминающий четырехугольную корзину. Эти самые фигурки и натолкнули ученого на мысль, что туда по караванным путям проходили древние римляне. Но опять же шли не через Бордж, а рядом.

Возле таможни мы увидели того самого Бернара, о котором нам рассказывал Мохаммед. Рослый, загорелый старик в шортах, в распахнутой на груди линялой рубашке и больших кожаных сандалиях на босу ногу стоял, прислонившись к дверце машины, жадно пил из огромного термоса, удерживая его обеими руками. Торчащие длинные седые волосы делали его похожим на индейца.

Поздоровавшись, Бернар поинтересовался, кто мы и куда едем. Его удивило не то, что впервые встретил здесь русских, а то расстояние, которое мы преодолели за день.

— Вы хорошо поработали, серьезно,— сказал он.— Но дальше так нельзя, без проводника пропадете. Если никого не найдете, следуйте за нами.

Владимир Соловьев, наш спец. корр. Эль-Джезаир — Регган — Бордж-Моктар Продолжение следует

(обратно)

Кейт Уилxелм. Tвоя навеки — Анна

Здравствуйте, читающие! Легко представить: каждая публикация — это своего рода послание автора к читателям. А постоянно действующая рубрика — все равно что длительная переписка. Поэтому, открывая новую рубрику, позволю себе использовать эпистолярный жанр и впредь буду каждое произведение предварять письмом-врезкой. Надеюсь, что подобный прием вызовет встречное движение писем со стороны читателей. Хочется сказать о многом. О зарубежной фантастике вообще. Об отдельных авторах и произведениях. О традициях. О премиях и наградах... Однако места мало, поэтому многие необходимые факты и пояснения войдут в следующие письма, сейчас же — главное. В нашей рубрике мы будем публиковать лишь те рассказы зарубежных фантастов, которые недавно получили премии, либо заняли призовые места на национальных и международных конкурсах фантастики, либо были отмечены как лучшие произведения года. Это даст нам возможность, во-первых, рассказать о самих премиях и литературных ристалищах, а во-вторых, нарисовать как можно более широкую картину мировой фантастики. Ведь, если вдуматься, важно не только то, кто и за что получил награду, но и — кто присудил и почему. Фантастический рассказ, отмеченный, по решению жюри, премией, говорит как минимум о двух вещах: таланте автора и состоянии умов в фантастике. Вчера, предположим, лучшим был признан рассказ о «ядерной зиме», а сегодня — о конверсии военной техники. Разница очевидна... Увы, мы по-прежнему до обидного мало знаем о зарубежной фантастике: печальный результат хорошо всем знакомого администрирования в отечественном издательском деле. Многие имена до сих пор не говорят нам ничего. Кейт Уилхелм... Уже несколько десятилетий эта писательница (год рождения—1928, девичья фамилия Мередит) властвует над умами американских любителей фантастики. Будучи женой известнейшего фантаста Деймона Найта, она вместе с мужем основала Милфордскую конференцию писателей-фантастов, а также много лет вела «Кларион» — знаменитую литературную мастерскую, собравшую лучшие силы молодой американской фантастики. Автор полутора десятков романов и множества рассказов, Кейт Уилхелм завоевала все высшие призы, о которых только может мечтать американский фантаст: премии «Небьюла»

 

(1968, 1987), «Хьюго» (1977), «Юпитер» (1977) и награду журнала «Локус» (1977). Публикуемый в этом номере рассказ — он увидел свет в журнале «Омни» в июле 1987 года — получил премию «Небьюла». Слово это означает «туманность» — в астрономическом, разумеется, смысле. Премию придумал в 1965 году американский фантаст Ллойд Биггл-младший, который занимал тогда пост секретаря-казначея писательской организации «Научные фантасты Америки» (НФА), а в 1966 году выявились первые ее лауреаты — Фрэнк Херберт, Брайан Олдисс, Роджер Желязны, Харлан Эллисон. «Небьюла» быстро завоевала популярность (премии тоже бывают популярные и непопулярные) и стала главной профессиональной наградой в области научной фантастики. Премию присуждают весной, выбирая лучшие произведения предыдущего года в четырех классах: роман, повесть, новелла, рассказ (голосуют только члены НФА). С 1974 года введен пятый класс — инсценировка. Есть еще титул Великого Мастера — его НФА дарует тем писателям, которые избрали фантастику делом жизни и добились на этом поприще серьезного успеха. «Небьюла» представляет собой сверкающую металлическую спиральную туманность, как бы зависшую над кристаллами горного хрусталя. Такое решение было предложено Джудит Энн Лоренс (женой писателя-фантаста Джеймса Блиша), а базировалось оно на эскизе, сделанном... Кейт Уилхелм. Да, той самой Кейт Уилхелм, которая открывает нашу рубрику своим рассказом и без которой уже невозможно представить историю американской научной фантастики послевоенных десятилетий. Особенности стиля Кейт Уилхелм хорошо видны на примере рассказа «Твоя навеки — Анна». Это реализм фантастики, жизненность и узнаваемость героев, психологическая достоверность. Недаром писательница заслужила авторитет человека, который всем своим творчеством сближает научную фантастику и большую литературу. Как выразилась известная американская фантастка Памела Сарджент, «произведения Уилхелм сильны тем, что показывают жизнь такой, какая она есть,— редкое качество в научно-фантастической литературе». И — дальше, в той же статье: «Фантастика Кейт Уилхелм — это зеркало, в котором отражается наш мир, и в ее произведениях мы находим те же дилеммы, что и в нашей тревожной жизни на закате XX века». С уважением — Виталий Бабенко, ведущий рубрики

Анна появилась в его жизни однажды весной, после полудня — без приглашения и вопреки его воле. В тот день Гордон открыл дверь клиенту, пришедшему по предварительной договоренности, и обнаружил в холле еще одного человека.

 — Вы ко мне?

 — Гордон Силлс? Я без приглашения, но... Вы не возражаете, если я подожду?

 — К сожалению, у меня нет приемной.

 — Ничего. Я подожду здесь.

Человеку было около пятидесяти, и выглядел он весьма преуспевающе: пепельно-серый костюм, неброский серо-голубой галстук, шелковая рубашка. Гордон сразу решил, что изумруд в перстне настоящий — три карата, не меньше.

— Хорошо,— согласился он и провел ожидавшего его клиента в квартиру. Миновав прихожую, они прошли в кабинет, который был перегорожен тремя ширмами из рисовой бумаги, украшенными китайскими иероглифами. За ширмами стоял стол, два кресла для посетителей, его собственное кресло и до предела набитый книгами шкаф. На полу тоже лежали стопки книг.

Когда клиент уходил, в холле никого не было. Гордон пожал плечами и вернулся в кабинет. Затем пододвинул к себе телефон, набрал домашний номер бывшей жены, выждал двенадцать гудков и положил трубку. Откинувшись на спинку кресла, задумчиво потер веки. Сквозь жалюзи в комнату полосами пробивался послеполуденный свет. «Бросить бы все и уехать на несколько недель,— подумал Гордон.— Закрыть лавочку и не появляться до тех пор, пока не начнут приходить уведомления о превышении кредита и просроченных платежах». Три недели, сказал он себе, не больше. А этот, который приходил без приглашения... Что ж, его трудности... Гордон подумал о нем без особого сожаления. Работы и так на месяц вперед, а когда он с ней разберется, появится новая..

В свои тридцать пять лет Гордон Силлс был ведущим специалистом по графологии и, как довольно часто напоминала ему бывшая жена, мог бы стать очень богатым человеком. Если не выберешься наверх до сорока лет, говорила жена — и, пожалуй, делала она это слишком часто,— то уже не выберешься никогда. Но почему-то его эти вещи не заботили — ни деньги, ни положение, ни свое будущее, ни будущее детей...

Резко поднявшись из-за стола, Гордон прошел в гостиную. Как и в кабинете, здесь царил беспорядок: кругом валялись газеты последних дней, журналы, с полдюжины книг. Он вообще с недоверием относился к аккуратным, прибранным квартирам. Своя же собственная казалась ему удобной и уютной. Здесь, в гостиной, висели два его любимых японских пейзажа.

Прозвенел звонок. Гордон открыл дверь. В холле стоял все тот же незваный преуспевающий посетитель. В руке он держал большой кейс из замши.

Гордон распахнул дверь пошире и жестом пригласил незнакомца пройти сразу в кабинет. Теперь полосы света от окна исчезли: солнце скрылось за небоскребом, стоявшим на другой стороне Амстердам-авеню. Гордон указал гостю на одно из кресел, а сам сел за стол.

 — Я приношу свои извинения, что не договорился о встрече заранее,— сказал посетитель, потом достал из бумажника визитную карточку и передал ее через стол Гордону.— Меня зовут Эйвери Рода. Я здесь по поручению моей компании. Хотел бы получить консультацию в связи с несколькими письмами, которые оказались в нашем распоряжении.

 — Это по моей части,— ответил Гордон.— А что за компанию вы представляете, мистер Рода?

 — «Дрейпер Фосетт».

Гордон медленно кивнул.

 — И вы...

 — Вице-президент,— на лице Рода появилось недовольное выражение.— Я курирую исследования и новые разработки, но в настоящий момент мне пришлось возглавить расследование, которое компания решила предпринять самостоятельно. Первым делом я должен был разыскать достойного специалиста-графолога, и мне рекомендовали именно вас, мистер Силлс.

 — Прежде чем мы продолжим разговор,— сказал Гордон,— я должен предупредить, что существуют определенные категории дел, в которые я никогда не вмешиваюсь. Например, установление отцовства. Или конфликты руководителей с подчиненными по поводу авторских прав...

Щеки Рода налились краской.

 — Или шантаж,— закончил Гордон спокойным тоном.— Именно поэтому я до сих пор не разбогател, но таковы мои условия.

 — Дело, которое я хотел бы обсудить, не имеет ничего общего с упомянутыми вами,— резко ответил Рода.— Вы читали о взрыве, случившемся на нашем предприятии на Лонг-Айленде два месяца назад? — Не дожидаясь ответа Гордона, он тут же продолжил: — Мы потеряли очень ценного сотрудника, одного из лучших ученых в стране. И теперь не можем разыскать некоторые его бумаги — заметки, касающиеся проводимой им работы. У него были близкие отношения с одной женщиной, и бумаги вполне могут до сих пор храниться у нее.

Мы хотим найти эту женщину и вернуть записи.

Гордон покачал головой.

 — Вам следует обратиться в полицию. Или к частным детективам. Или привлечь свою собственную службу безопасности.

 — Мистер Силлс, вы недооцениваете нашу решимость и наши ресурсы. Все это мы, разумеется, перепробовали, но отыскать ту женщину никто не смог. На прошлой неделе мы провели очередное совещание и приняли решение сменить направление поисков. От вас мы хотим получить как можно более полный анализ почерка незнакомки. Не исключено, что это принесет какую-то пользу.— По интонации, с которой Рода произнес последнюю фразу, было ясно, что сам он в этом сильно сомневается.

 — Насколько я понимаю, анализ текста не дал никакого результата?

— Вы правильно понимаете,— чуть раздраженно ответил Рода, затем открыл кейс, достал оттуда несколько листков и положил на стол перед Гордоном.

Со своего места Гордон сразу заметил, что это не оригиналы, а ксерокопии. Он скользнул взглядом по перевернутым строчкам письма и покачал головой.

 — Для работы мне потребуются сами письма.

 — Это невозможно. Они хранятся под замком.

— С таким же успехом вы можете предложить дегустатору вин подкрашенную воду.

Голос Гордона оставался спокойным, но письма словно приковывали его взгляд. Он протянул руку, перевернул верхний лист и взглянул на подпись. «Анна». Красивая подпись. Даже на ксерокопии она выглядела изящно — ничуть не хуже, чем образцы китайской каллиграфии на ширмах. Гордон поднял глаза и встретил настороженный взгляд Рода.

 — По этим копиям я тоже могу сделать какие-то выводы, но для настоящей работы мне понадобятся оригиналы. Позвольте, я покажу вам свою систему охраны.

Он провел посетителя в ту часть комнаты, где стоял длинный рабочий стол. Тут же размещались копировальная машина, увеличитель, огромный стол с нижней подсветкой, картотечные шкафы. Еще на одном столе стоял компьютер с принтером. Все здесь было безукоризненно чисто и аккуратно.

 — Шкафы несгораемые,— сухо сказал Гордон.— Сейф, разумеется, тоже. И если вы наводили справки обо мне, вам должно быть известно, что мне приходилось иметь дело с действительно бесценными документами. Все они хранились прямо здесь, в кабинете. Вы можете оставить копии. Я начну с них, но завтра мне потребуются оригиналы.

 — Где у вас сейф?

Пожав плечами, Гордон подошел к компьютеру, ввел свой личный код, затем направился к стене за рабочим столом и отодвинул в сторону панель, скрывавшую дверцу сейфа.

 — Я не собираюсь открывать его для вас, но вы и без того видели достаточно.

— Компьютерная охрана?

— Да.

 — Очень хорошо. Завтра я пришлю вам оригиналы.

Но вы сказали, что уже сейчас можете сделать кое-какие выводы...

Они вернулись в нерабочую половину комнаты.

 — Сначала я задам несколько вопросов. Кто вырезал эти фрагменты? — спросил Гордон, показывая на верхнее письмо.

Все письма были обрезаны сразу над приветствием, а в текстах то и дело попадались белые прямоугольные пробелы.

 — Мы нашли их в таком виде,— сказал Рода, тяжело вздохнув.— Должно быть, Мерсер сделал это сам. Один из детективов утверждает, что текст вырезан бритвенным лезвием.

Гордон кивнул.

— Все любопытнее и любопытнее... Однако если вас интересуют мои предположения на этой стадии, то автор писем скорее всего имеет отношение к прикладному искусству. Я бы сказал, что она художница.

 — Вы уверены?

— Конечно, я не могу быть полностью уверен. Это только предположение. И в дальнейшем вы получите от меня только предположения. Но — аргументированные предположения. Это все, что я могу вам обещать, мистер Рода.

Посетитель обмяк в кресле и протяжно вздохнул.

 — Как много времени вам потребуется?

 — Сколько у вас писем?

— Девять.

 — Две-три недели.

Рода медленно, задумчиво покачал головой.

— Результаты нам нужны как можно скорее, мистер Силлс. Мы готовы удвоить ваш обычный гонорар, если вы согласитесь взяться за эту работу сразу же и до ее окончания не отвлекаться на другие предложения.

 — Вы поможете мне?

 — Что вы имеете в виду?

 — Меня интересует и его почерк тоже. Мне будут нужны по крайней мере четыре страницы, написанные им от руки.

Рода взглянул на Гордона с недоумением, и эксперт пояснил:

 — Зная, с кем переписывалась эта женщина, я смогу лучше понять ее.

— Ладно.

— Сколько ему было лет?

 — Тридцать.

— Ясно. Хотите добавить что-нибудь еще?

Рода на некоторое время задумался. Глаза его превратились в узкие щелочки. Он застыл, собираясь с мыслями, потом, вздрогнув, поднял взгляд и кивнул.

 — То, что вы сказали об этой женщине, уже важно. В одном из писем упоминается «показ», и мы решили, что она, возможно, имеет отношение к зрелищному бизнесу — манекенщица, танцовщица или что-нибудь в том же духе. Я немедленно отдам распоряжение проверить и этот вариант. Художница... Не исключено, что он окажется верным.

 — Мистер Рода, я хотел бы задать еще несколько вопросов. Насколько важны эти бумаги? Представляют

ли они для кого-нибудь коммерческий интерес? Знает ли

кто-нибудь еще, кроме сотрудников вашей компании, об их ценности?

— Это очень ценные документы,— ответил Рода таким бесцветным голосом, что Гордон мгновенно насторожился.— Если мы не вернем их в самое ближайшее время, нам придется призвать на помощь ФБР. Речь, возможно, идет о национальной безопасности. Но мы, разумеется, хотели бы уладить все своими силами.

Тем же самым монотонным голосом он добавил:

 — Я не сомневаюсь, что русские заплатили бы за эти бумаги миллионы. Мы сами заплатим сколько потребуется. Бумаги наверняка у той женщины. Она упоминала об этом в одном из писем. И нам нужно найти ее во что бы то ни стало.

Гордон на мгновение усомнился, стоит ли браться за такую работу. «Дело серьезное,— подумал он,— можно огрести много неприятностей...» Потом взгляд его скользнул по письму, лежавшему сверху, остановился на подписи, и он сказал:

 — Ладно. Обычно я использую стандартный бланк для контракта...

Когда Рода ушел, Гордон несколько минут сидел, разглядывая первое письмо,— не читал, а просто изучал почерк на верхнем листке.

— Здравствуй, Анна,— сказал он наконец тихо, затем сложил все письма в папку и убрал .в сейф. Гордон и не собирался начинать работу до получения оригиналов, но решил, что так будет спокойнее для клиента: пусть считает, что он уже взялся за дело.

На следующий день, еще до двенадцати, Рода прислал оригиналы писем и несколько страниц с образцом почерка Мерсера. Три часа кряду Гордон изучал их внешний вид. Письма Анны он разложил на своем рабочем столе под лампой на «гусиной шее», долго вертел их так и этак, время от времени делая пометки, но по-прежнему не читал. Как Гордон и подозревал, буквы везде оказались некрупными, изящными, с красивыми росчерками. Анна не пользовалась ни фломастером, ни шариковой ручкой — только перьевой и настоящими чернилами. Каждый элемент букв радовал глаз, словно законченное Произведение искусства. Одно письмо было на трех страницах, четыре — на двух, остальные — на одной страничке, но нигде не сохранилось дат, адресов или полных имен. Гордон молча проклинал человека, который изуродовал письма лезвием. Переворачивая их по очереди, он осмотрел обратную сторону каждого листка и сделал пометку: «Нажим — от легкого до среднего». Другие записи были столь же краткими. «Беглый, быстрый, нестандартный, пропорции — один к пяти». Такие характеристики указывали на европейский стиль, но Гордон полагал, что женщина вряд ли из Европы, хотя это требовало более детальной проверки. Заметки фиксировали лишь первые впечатления, это были своего рода путеводные знаки, указывающие направление поисков. Работая, Гордон бездумно что-то насвистывал, и, когда зазвонил телефон, он невольно вздрогнул.

Оказалось, это Карен. Решила-таки поговорить с ним после стольких его звонков. Дети будут в субботу к шести, а к семи вечера в воскресенье он должен будет их вернуть. В голосе бывшей жены не чувствовалось ни капельки тепла, словно она отдавала распоряжения приемщице прачечной. Гордон согласился и положил трубку, осознав с удивлением, как слабо на него это подействовало. Раньше каждый разговор с Карен болью отдавался в сердце, порождая мучительные переживания. И он всегда интересовался ее делами, расспрашивал обо всем. Как она сама? Работает ли? Что дома?.. Дом на Лонг-Айленде остался за ней, но Гордона это вполне устраивало: последние годы он все равно проводил в городе все больше и больше времени. Однако они покупали его вместе, и он постоянно чинил там что-нибудь, ставил и снимал перегородки, сражался с водопроводом и канализацией...

В тот вечер он повел детей в греческий ресторан. Восьмилетний Бастер заявил, что там слишком шумно, и Дана — ей исполнилось уже десять — тут же обозвала его сопливым мальчишкой. Гордону удалось предотвратить ссору, сказав, что он купил им новую «Монополию». Бастер всегда любил выигрывать. Внешне Дана очень походила на мать, но на самом деле все ее качества унаследовал Бастер. Карен тоже любила выигрывать.

Они побывали в музее «Клойстерс» и долго обсуждали увиденное, выдумывая всякие средневековые приключения, потом играли в «Монополию», а в воскресенье Гордон повел детей в кукольный театр и к концу дня отвез домой. Устал он невероятно, а когда вернулся к себе и окинул квартиру взглядом, к усталости добавилось ощущение глубокой подавленности. В раковине и на столе в гостиной стояли грязные тарелки.Карен сказала, что дети уже выросли и им лучше спать в разных комнатах, поэтому Бастер спал ночью на диване — постельное белье, смятое и перекрученное, так и осталось неубранным. В спальне Даны тоже царил полный беспорядок. Кроме того, она забыла пижаму и шлепанцы.

Гордон торопливо собрал белье в гостиной, отнес все это в спальню и, швырнув на кровать, захлопнул дверь. Потом затолкал тарелки в посудомоечный агрегат, включил его и, вернувшись в кабинет, открыл наконец сейф.

— Здравствуй, Анна,— произнес он тихо, и усталость тут же покинула его. Головная боль, притаившаяся где-то сразу за глазными яблоками, исчезла. Он забыл и транспортные пробки по дороге из Лонг-Айленда, и бесконечные ссоры детей.

Перенеся письма в гостиную, Гордон уселся поудобнее и прочитал их впервые с тех пор, как они к нему попали. Любовные письма, страстные, иногда с юмором, проницательные, глубокие. Не имея дат, их было трудно расположить в хронологическом порядке, но общая картина тем не менее возникала вполне понятная. Анна встретилась с Мерсером где-то в городе. Они гуляли, разговаривали, потом он ушел. Вернулся, и на этот раз они провели вместе два выходных дня. Стали близки. Анна отправляла письма на абонентный ящик. Мерсер ей совсем не писал, только оставил на хранение бумаги с какими-то совершенно непонятными записями. Анна была замужем или жила с кем-то, но везде, где она упоминала этого человека, его имя было старательно вырезано лезвием. Мерсер его знал, виделся с ним. Очевидно, они даже дружили и не раз вели долгие, серьезные разговоры. Анна боялась за Мерсера, потому что он занимался какими-то опасными исследованиями, но ей было невдомек, какими именно. Она называла его «таинственным-незнакомцем» и часто высказывала в письмах шутливые предположения о его тайной жизни, о семье, о безумной жене или отце-тиране, о странных его появлениях и исчезновениях.

Гордон улыбнулся. Анна не поддавалась унынию, не впадала в тоску, хотя была безнадежно влюблена в Мерсера и при этом не знала, где тот живет, где работает, какая опасность ему грозит. Знала только одно: когда Мерсер рядом, ей хорошо, она счастлива, она живет настоящей жизнью. И этого было достаточно. Муж Анны понимал, что происходит, но хотел жене только счастья, а ее такая ситуация мучила беспрестанно — она знала, как ему больно, и ничего не могла с собой поделать.

Гордон в задумчивости вытянул губы трубочкой и перечитал одно из писем. «Дорогой мой, я так не могу. Я действительно больше не могу. Я мечтаю о тебе, вижу тебя в каждом прохожем на улице, слышу твой голос каждый раз, когда снимаю телефонную трубку. Когда мне кажется, что я слышу твои шаги, ладони мои становятся влажными, и я вся горю. Ты мне снишься. И сегодня я спросила себя: «Что со мной происходит?» Разве я глупая школьница, влюбившаяся в звезду телеэкрана? Мне уже двадцать шесть! Я собрала все твои бумаги, сложила в коробку, начала писать адрес, но когда выводила номер абонентного ящика, меня вдруг разобрал смех. И в самом деле, разве можно посылать прощальное письмо на абонентный ящик? Вдруг ты не сможешь забрать его вовремя и письмо в конце концов вскроет почтовый инспектор? Мне совсем не хочется, чтобы мои мысли доставляли удовольствие такому типу. Они, эти инспектора, ты же сам знаешь, все серые и высушенные, словно мумии. Так что уж пусть развлекаются за счет кого-нибудь другого. И еще я подумала: что, если они расшифруют твои загадочные закорючки и откроют тайну Вселенной? Разве заслуживает кто-то из них такого дара? Нет! И я снова спрятала все у (вырезано) в сейфе...»

«Мерсер отнюдь не «таинственный незнакомец»,— подумалось Гордону. На самом деле это определение больше подходило для другого человека — того самого неизвестного, в чьем сейфе хранились бумаги Мерсера. Кто он? Гордон покачал головой, раздумывая над сложившимся треугольником, и продолжил чтение: «... а потом пришел (вырезано), и я расплакалась у него на груди. Он повел меня обедать, и оказалось, что я ужасно голодна».

Гордон рассмеялся, положил письма на кофейный столик, откинулся на спинку кресла и, заложив руки за голову, стал разглядывать потолок, который давно уже нуждался в побелке.

Следующие две недели он работал над письмами и образцами почерка Мерсера. Фотографировал, увеличивал фрагменты, выискивая признаки слабостей или болезней. Затем закодировал письма и ввел в компьютер, запустив программу, специально им разработанную, чтобы выискивать необычные сочетания, комбинации элементов письма, характерные для иных стран или регионов,— вообще все привлекающее внимание или открывающее ему что-то новое. Про Мерсера Гордон решил, что тот родился в пробирке и никогда не выбирался из класса или лаборатории до тех пор, пока не повстречался с Анной. Сама она была родом со Среднего Запада. Очевидно, из небольшого городка где-нибудь в окрестностях Великих Озер. Имя, старательно вырезанное из всех писем, состояло из шести букв. Один раз Анна упомянула, что ходила на открытие выставки, но фамилия художника тоже оказалась вырезанной. В ней было девять букв. Даже без отзывов о художнике Гордон понял, что работы произвели на Анну сильное впечатление — это чувствовалось по почерку. Он измерял расстояния между словами, определял размеры букв, углы наклона, пропорции и сочетания всевозможных элементов. В каждой черточке ощущались изящество, ритм. Соединенные словно в гирлянды буквы — открытые, доверчивые — означали, что Анна человек честный. Тоненькие связующие нити — слова будто нанизывались на них — свидетельствовали о скорости письма и развитой интуиции.

По мере продвижения работы записи Гордона пополнялись новыми развернутыми характеристиками, и портрет Анны начал оживать.

Сделав предварительную оценку почерка Мерсера, Гордон к нему больше не возвращался. Все ясно — ученый, технарь, точный и безупречно честный, гениальный, немного заторможенный, крайне замкнутый, типичный одиночка. В его характере чувствовалось что-то знакомое.

Когда Рода пришел за результатами, Гордон решил, что уже знает об этих двоих больше, чем могла бы рассказать о каждом из них родная мать. Хотя, конечно же, он по-прежнему не знал, как они выглядят, или где сейчас Анна, или где находятся бумаги, которые она прятала в сейфе мужа.

Пока Рода проглядывал отчет, Гордон внимательно наблюдал за его реакцией. За окном — серая пелена дождя. Воздух казался густым и липким.

 — Это все? — требовательно спросил Рода, ознакомившись с заключениями.

 — Да.

 — Мы проверили все выставочные залы в штате,— сказал Рода с недовольной гримасой на лице,— но так

и не нашли эту женщину. Кроме того, у нас есть доказательства, что Мерсер просто не мог проводить с ней столько времени, сколько получается по письмам. Очевидно, нас разыграли. И вас тоже. Вы уверяете, что Анна честная, высоконравственная женщина, а мы убеждены, что она чей-то агент. Подцепила его на крючок и выманила бумаги, а сами письма — не более чем подделка. Все до единого!

Гордон покачал головой.

 — В этих письмах нет ни строчки лжи.

 — Тогда почему же она не объявилась, когда Мерсер погиб? В прессе о нем писалось достаточно. Мы специально об этом позаботились. И я могу точно сказать, что он не проводил с ней столько времени. Мы отыскали Мерсера еще на последнем курсе колледжа, и с тех пор он оставался в своей чертовой лаборатории — всё семь дней в неделю, четыре года подряд. У него не было времени на такие сложные отношения с женщиной, как она описывает. Все это сплошная липа. Выдумка.— Рода обмяк в кресле. Лицо гостя посерело и стало почти такого же цвета, как его добротный костюм. Он словно состарился сразу на несколько лет за эти две с небольшим недели.

 — Они выиграли,— сказал Рода тихо.— Эта женщина и ее партнер. Возможно, они уже уехали из страны. Может быть, сделали это на следующий же день после аварии. Бумаги заполучили, работа закончена. И закончена блестяще. Черт бы побрал этого простодушного идиота!

Некоторое время Рода смотрел в пол, затем выпрямился, и когда он снова заговорил, голос его стал жестким, фразы короткими и отрывистыми:

 — Я с самого начала был против графологической экспертизы. Пустая трата времени и денег. Чушь, хиромантия. Однако что сделано, то сделано. Счет отправьте почтой. Где ее письма?

Гордон молча подвинул ему через стол папку. Рода внимательно пересчитал страницы, положил папку в кейс и встал.

 — На вашем месте, Силлс, я бы не стал никому говорить о сотрудничестве с нашей фирмой.— Он оттолкнул от себя отчет Гордона.— Это нам не пригодится. Всего хорошего.

Гордон понимал, что история на этом должна закончиться, однако случилось иначе. «Где ты, Анна?»— спрашивал он молча, обращаясь ко всему миру, утонувшему в холодном дожде. Почему она не объявилась, не пришла на похороны, не вернула бумаги? Ответов у него не было, но он знал, что Анна все еще где-то там, в этом мире, пишет свои картины и живет с человеком, который ее очень любит. Любит настолько, что даже не помешал ей полюбить другого. «Будь с ней внимателен,— думал Гордон, мысленно обращаясь к этому человеку,— будь нежен и терпелив, пока заживает ее сердечная рана. Ты же знаешь, ей нет цены».

Он прижался лбом к холодному стеклу, чувствуя, как приходит успокоение, и произнес вслух:

— Ей нет цены.

— Гордон, у тебя ничего не случилось? — спросила Карен по телефону. Снова настали «его дни», дни, когда он мог видеть детей. — Все в порядке. А что?

— Да так, ничего. У тебя появилась женщина? Мне показалось, ты как-то странно разговариваешь.

— Боже, Карен, что тебе от меня нужно?

Голос ее вновь стал холодным и строгим. Сухо, по-деловому они договорились, как он получит детей и когда их возвратит. «Словно библиотечные книги»,— невольно подумал он.

Повесив трубку, Гордон оглядел комнату и несколько встревоженно заметил, как неприбранно она выглядит, как неуютно, необжито у него дома. «Сюда нужна еще одна лампа,— решил Гордон.— По крайней мере, одна. Может быть, две». Анна любила, когда в комнате светло. «У меня появилась женщина?» Ему хотелось плакать и смеяться одновременно. Да, у него есть ее подпись и копии нескольких любовных посланий, адресованных другому мужчине. Она является к нему в снах и говорит с ним фразами из писем. Женщина! Он закрыл глаза и снова увидел ее имя. «Анна». Прописная А — как пылающий вулкан, вознесшийся своей вершиной в стратосферу. Дальше две ровные, изящные «н» и в конце забавная маленькая «а»: она с трудом удерживалась на месте — вот-вот взлетит. Но буква оставалась, а из нее вылетал стремительный плавный росчерк, который огибал подпись сверху, пересекал прописную букву, превращая ее в А, и возвращался назад. Получалось что-то наподобие палитры — своего рода графический образ Анны, художницы, парящей над землей и каждым своим движением, даже одним дыханием творящей искусство. «Твоя навеки — Анна». Твоя навеки.

На следующий день он приобрел новую лампу, а по пути домой заглянул в цветочный магазин и купил шесть горшков с цветущими растениями. Анна как-то писала, что солнечный свет превращает цветы на подоконнике в маленькие драгоценные камни. Гордон поставил их на подоконник, поднял жалюзи, и... цветы действительно превратились в сверкающие драгоценности. Руки его болезненно сжались, он отвернулся от окна.

Работа брала свое. Вскоре весна незаметно уступила место лету, жаркому, душному лету, какое бывает только в Нью-Йорке. Неожиданно для себя Гордон начал посещать выставки и вернисажи. Он посмеивался и ругал себя, но по-прежнему ходил на премьеры, разглядывал работы молодых художников, изучал подписи — снова, и снова, и снова. Если уж ее не смогли разыскать опытные детективы, говорил он себе, если это не удалось даже людям из ФБР, то у него нет абсолютно никаких шансов, и просто глупо на что-то надеяться. Однако он по-прежнему ходил на выставки. Мне одиноко, уверял себя Гордон, и я хочу встретить женщину, которая смогла бы меня увлечь, любую другую женщину... И продолжал ходить.

Как-то осенью он отправился на открытие выставки нового художника, преподавателя, не так давно закончившего художественную школу. После чего отругал себя за то, что не додумался до этого сразу. Ведь Анна вполне могла и преподавать живопись. Гордон составил список школ и принялся навещать их одну за другой, по ходу дела отрабатывая легенду.

Возможно, она уродлива, говорил себе Гордон. В конце концов, что за женщина может влюбиться в Мерсера? Заторможенный, зажатый, никакого изящества. Гений, конечно, но эксцентричный и преисполненный удивления перед миром. Видимо, именно это последнее почувствовала в нем Анна. Именно это привлекло ее. Она сумела пробиться через все защитные барьеры и обнаружила там, в душе, по-настоящему привлекательного мальчика-мужчину. А он ее просто боготворил. Это ощущалось в письмах Анны: ведь чувство было взаимным. Почему же он лгал ей? Почему не сказал прямо, кто он и чем занимается? Второй мужчина не препятствовал их любви — это тоже было видно из писем. Оба они нравились друг другу, и оба любили Анну. Гордон часто и подолгу размышлял о ней, о Мерсере, об этом неизвестном. И продолжал посещать выставки. Вскоре его начали узнавать в студиях и школах, где он собирал автографы. Возможно, признавал он, в этой одержимости есть что-то нездоровое, может быть, даже признаки невроза или чего-нибудь похуже. Самое настоящее безумие — влюбиться в чью-то подпись, в любовные письма к чужому человеку.

И не исключено все-таки, что он ошибается. Вдруг Рода прав?.. Но подобные сомнения жили недолго.

Пришли холодные октябрьские дожди. Карен сообщила, что помолвлена с весьма состоятельным человеком.

Визиты детей стали проходить легче, потому что Гордон уже не пытался придумать, чем их развлечь каждую минуту. Он наконец сдался и купил цветной телевизор с несколькими видеоиграми в придачу.

Как-то в октябре Гордон решил навестить Рика Гендерсона, с которым они подружились два или три месяца назад, прямо в Академии художеств, где тот преподавал технику акварели. Гордон сидел у него в кабинете, дожидаясь, когда закончится критический разбор, и вдруг увидел ту самую букву А. Прописную букву А в имени Анны.

На столе у Рика лежал надписанный конверт, и Гордон мгновенно почувствовал, как вспотели у него ладони, как закололо в плечах, как сжалось что-то в животе. Почти со страхом он повернул конверт к себе и взглянул на рукописные строчки. Буква А в слове «Академия» действительно выглядела как вулкан, вознесшийся высоко в стратосферу и лихо перечеркнутый небрежной линией — словно сомбреро набекрень. Без сомнения, ее А. Буква не парила, палитры тоже не было, но здесь, в адресе на конверте, ей быть и не полагалось. Так буква могла выглядеть только в личной подписи Анны. Гордон расслабился, сел поглубже в кресло у стола Рика и сделал глубокий вздох. Конверта он больше не касался, но, когда Рик пришел, указал на него кивком головы и спросил:

 — Послушай, а кто это написал?

От волнения голос его звучал хрипло, но Рик, похоже, ничего не заметил. Он открыл конверт, взглянул на записку и передал Гордону. Почерк определенно ее, тут же отметил Гордон. Не совсем такой, как ему помнилось, но, без сомнения, ее. В этом он был уверен на сто процентов, даже несмотря на отличия. И расположение строк на странице, и размах букв, и стремительная грациозность... Все, как у его Анны, но чуть-чуть не так. А в имени тоже выглядела другой. Отличия озадачили Гордона, но он почувствовал, что письмо все равно написала его Анна. В письме она сообщала, что пропустит несколько дней занятий. Дата — четыре дня назад.

— Студентка. Молоденькая,— сказал Рик.— Только-только из Огайо. Решила отпроситься с занятий. Странно еще, что письмо не подписала ее мать.

 — Можно мне с ней увидеться?

— Зачем?

 — Хочу, чтобы она мне расписалась.

 — Ну ты и в самом деле ненормальный,— рассмеялся Рик.— О чем речь? Она в студии, отрабатывает пропущенные дни. Пошли.

Гордон остановился в дверях, глядя на молодую женщину у мольберта. Лет ей было около двадцати, и выглядела она очень худой, едва ли не оголодавшей. Поношенные теннисные туфли, старые выцветшие джинсы, мужская рубашка в клеточку. Совсем не та Анна, что угадывалась в письмах. Пока еще не та.

Почувствовав, что у него кружится голова, Гордон ухватился за косяк и тут только понял, над чем работал Мерсер, что он открыл. Мысли его неслись, обгоняя друг друга, формируя объяснения, и Гордон чувствовал себя так, словно сам переместился во времени. И тут же, как, бывает, приходят воспоминания, пришло ясное понимание всей этой загадочной истории, всей цепочки событий. Записи Мерсера свидетельствовали о его гениальности, одержимости — одержимости проблемой времени — и скрытности. Рода полагал, что эксперимент Мерсера не удался — ведь он погиб, когда произошел взрыв в лаборатории. Должно быть, и все так решили. Да, он погиб. Но эксперимент удался. Мерсер научился переноситься в будущее на пять лет, от силы на шесть — в тот период, когда Анне было уже двадцать шесть. Он путешествовал в будущее. И Гордон вдруг понял, что в письмах Анны вырезано его имя. Тут же всплыли в памяти несколько фраз из ее посланий. Анна упоминала японский подвесной мост на одной из его картин, цветы на подоконнике и даже солнце, исчезающее ближе к вечеру за зданием на противоположной стороне улицы.

Он подумал о Рода и целой армии агентов, разыскивающих бумаги Мерсера, которые были — или будут — спрятаны в самом надежном на Земле месте. В будущем. И сейф, где Анна их спрячет,— это его, Гордона, сейф. Он крепко зажмурился, почувствовав боль и горечь, которые, он знал, придут, когда Мерсер поймет, что его ждет смерть, что он уже мертв. Потому что для Мерсера не могло быть любви настолько сильной, чтобы заставить его бросить работу.

Гордон знал, что он и Анна будут вместе, что она будет взрослеть на его глазах, превращаясь в ту Анну, из писем. А когда через свою дверь во времени проникнет в их будущее Мерсер, он по-прежнему будет любить Анну, и ждать ее, и помогать справляться с болью после страшной утраты.

Рик кашлянул, и Гордон, отпустив дверной косяк, шагнул в студию. Анна заметила его и, уже не в силах сосредоточиться на работе, подняла взгляд. Глаза у нее были темно-голубые.

 — Здравствуй, Анна.

Перевел с английского А. Игорев

(обратно)

Загляните ему в глаза

Спрут приблизился и мягко обвил двумя щупальцами голову Фреда Бавендама. «Только бы он не вздумал испытывать на прочность мой череп»,— пронеслось в сознании фотографа. В тот же миг другое щупальце сорвало маску и, пока ныряльщик возвращал ее на место, осьминог успел затащить в нору его оранжевую фотокамеру. За свой трофей осьминог боролся с изобретательностью и ловкостью жонглера. Стоило посильнее дернуть, как спрут податливо расслаблял щупальце, державшее аппарат, при этом незаметно нацеливаясь на него другой «рукой». После пятиминутной схватки осьминог отступил, залез в нору и уставился на непрошеного гостя.

О этот завораживающий взгляд осьминога! Сколько людей испытали на себе его силу и, вероятно не выдержав, приписали спрутам «кошмарную кровожадность». Виктор Гюго, например, весьма изобретательно живописал жуткие пиршества осьминогов. В действительности же более или менее близкое знакомство с этими головоногими моллюсками произошло всего лишь лет тридцать назад, когда люди сконструировали хорошие акваланги. С помощью гидрокостюма и баллона с дыхательной смесью человек узнал, что осьминоги — создания робкие и чувствительные, не выносящие суеты.

«Зверь с глазами, заставляющими посмотреть в них вновь»,— говорит об осьминогах Мартин Д. Уэлс, один из немногих в мире специалистов. Он утверждает, что спруты вполне осмысленно следят за происходящим вокруг них. Об этом свидетельствует и Жак-Ив Кусто: «Если наблюдатель оказывается перед глазами крупного осьминога, он невольно испытывает нечто похожее на уважение, будто повстречал очень умного старого зверя».

Действительно, с точки зрения «интеллектуальной» развитости осьминоги — исключение среди своих мягкотелых собратьев, всяких там улиток, хитонов и устриц. Октопусы — так зовутся осьминоги на латыни — выглядят на их фоне интеллигентными выскочками, обладателями весьма объемистого и развитого мозга, благодаря которому они и проникают в любые лабиринты и выпутываются из сетей. Кстати, мозг осьминога считается изысканным деликатесом, из-за чего октопусы стали объектом хищнического отлова.

Растет осьминог быстро, и если ему посчастливится дожить до старости, то достигает внушительных размеров. Но что такое даже самые большие спруты в сравнении с гигантскими кальмарами, которые охотятся, например, на кашалотов! О схватках кальмаров с китами неоднократно свидетельствовали «синяки» величиной с тарелку, которые на коже китов оставили присоски чудовищ. Случалось, двадцатипятиметровые кальмары, а возможно, и более крупные, нападали на небольшие суда, силуэт которых из глубины вод напоминает формы кита. Ну а средний трехгодовалый осьминог весит всего пятнадцать килограммов.

Но продолжим рассказ о приключениях бесстрашного фотографа. На риф Дискавери в Тихий океан он отправился, чтобы познакомиться с американским исследователем Джимом Косгровом и поснимать гигантских океанических осьминогов-октопусов. Дело это было для Фреда новым, и на первых порах он не переставал дивиться сноровке своего нового знакомого.

Во время первого же погружения Джим нашел логово осьминога, изловил его при помощи меловых белил и посадил в нейлоновую сумку. Затем исследователи взвесили и обмерили головоногого. Малыш весил четырнадцать килограммов, а длина щупальцев была всего сто двадцать пять сантиметров. Джим прикрепил к перепонке между щупальцами пронумерованную бирку и отпустил октопуса восвояси.

Следующая находка оказалась посолиднее. Аквалангисты минут пятнадцать боролись со здоровенным верзилой осьминогом, пытаясь оттащить его подальше от спасительных рифов. Хитрец многократно пытался улизнуть, прикидываясь побежденным, пускал облачка «чернил», но все уловки оказались тщетными. В конце концов он позволил затолкать себя в мешок и обследовать. Весил он немало — тридцать килограммов, а щупальца были редкостной трехметровой длины.

Как правило, спруты смиренно переносят эту унизительную процедуру по два, а то и по три раза, однако и среди них встречаются существа, обладающие чувством собственного достоинства. И раз попав в сумку, они навсегда уходят из неспокойного места. Впрочем, и остальных осьминогов домоседами не назовешь. В среднем через каждые два месяца они подыскивают себе новую нору в окрестных рифах.

В отличие от профессионала Косгрова, Фреду Бавендаму везло меньше. Каждый раз, когда он оказывался в подводных лабиринтах один, осьминоги изобретательно прятались, принимая формы камней или водорослей. Все же он нашел подводную бухточку, где осьминоги вели себя повольготнее, но и там отыскать их было не просто.

Мало-помалу терпеливому ныряльщику удалось расположить к себе застенчивых отшельников. Сфера дозволенного постепенно расширилась до самых интимных сторон их жизни — питания и деторождения. Бавендам заснял даже охоту октопуса. Завидя добычу, спрут замирает, как бы примериваясь, и его кожные покровы наливаются оранжевым пламенем. Затем осьминог внезапно бросается, как бы выстреливает свое тело в сторону жертвы, расправляет щупальца, причем присоски в это мгновение делаются матово-белыми, и хватает нерасторопного краба или креветку. Секрет мимикрии прост: белый цвет в воде почти незаметен, что позволяет осьминогу подобраться к жертве поближе. И все-таки самые сильные впечатления остались у Фреда после той памятной схватки за фотоаппарат. «Он смотрел на меня как на знакомого,— вспоминал потом Бавендам.— В глазах его можно было легко различить роговицу, зрачок, радужку — все как у человека...»

По материалам журнала «Гео» подготовил С. Бура

(обратно)

Притяжение полюса

Весной прошлого года произошло событие, которое, будь его «виновниками» кто-нибудь из путешественников с мировым именем — Рейнхольд Месснер или Тим Северин, Жан-Луи Этьен или погибший несколько лет назад японский путешественник — одиночка Ноэми Уэмура,— могло бы стать едва ли не сенсацией. Впервые в истории полярных путешествий человеку удалось достичь географической точки Северного полюса в автономном режиме. Ну а поскольку речь шла не о признанных авторитетах, а о малоизвестной, даже в Москве, группе энтузиастов, лишь год назад получившей статус экспедиции Московского филиала Географического общества АН СССР, средства массовой информации только упомянули об этом событии. Так уж, видимо, у нас принято — в первую очередь — «равнение налево», то есть на Запад, если смотреть на географическую карту. Ведь недаром еще в незапамятные времена родилось изречение: «Нет пророка в своем отечестве». Не было исключения и в этот раз...

Радость нашей победы имела горький вкус утраты. На пути к полюсу мы потеряли своего товарища, который участвовал едва ли не во всех лыжных высокоширотных переходах экспедиции. Он прошел с нами по Таймыру и островам «Комсомольской правды», проложил 1100-километровую лыжню по Северной Земле, достиг вместе с нами самой северной точки Советского Союза — мыса Флигели на острове Рудольфа в архипелаге Земля Франца-Иосифа, участвовал в труднейшем ледовом переходе через Карское море между Северной Землей и Землей Франца-Иосифа, побывал на дрейфующих льдах Центрального Арктического бассейна. Один из наиболее опытных, физически подготовленных участников экспедиции, Александр Рыбаков, скончался в конце второго месяца пути, не дойдя до полюса чуть более сотни километров. Огромная сила воли, считающаяся во все времена залогом успеха в любом деле, особенно требующем высоких физических напряжений, на сей раз, кажется, сыграла злую шутку. Она оказалась тем «нестандартным предохранителем» в сложнейшем человеческом механизме, из-за которого был выведен из строя инстинкт самосохранения.

Подавляя в себе предельную усталость, оставив позади границу допустимых нагрузок, когда организм был еще в состоянии восстанавливаться в короткие ночные часы отдыха, Саша продолжал упорно двигаться к цели. Шел до тех пор, пока сознание было в состоянии управлять телом.

Болезнь развивалась скоротечно. Еще накануне, 27 апреля, он, как и все, предельно усталый, шел наравне с другими, а наутро, так и не придя в себя, не проснувшись, скончался. Заключение медицинской экспертизы: легочно-сердечная недостаточность...

Своей мечте Саша отдал все, исчерпав последние, неприкосновенные запасы сил. Можно ли было отказаться от того последнего, рокового шага, за которым риск начинал возрастать лавинообразно? Наверное, у большинства людей этот вопрос вызовет лишь недоумение и недовольное брюзжание: «Не могут жить как все, спокойно. Подавай им полюса. Кому все это надо?»

А действительно, кому все это надо?! Ну что могло измениться в мире, если бы полюс вообще остался недоступным для автономной экспедиции? Разве это имеет какое-нибудь практическое значение, разве меньше станет в мире голодных после этого перехода или сократится число нерешенных социальных проблем, стоящих перед нашим обществом?..

Но вправе ли брать на себя роль судей те, кто ко всему на свете стремится подходить с псевдопрактическими мерками? Во все времена было, есть и будет что-то такое, что, к счастью, невозможно измерить ни в каких единицах известных нам систем мер и весов. И я уверен, сегодня меньше было бы наркоманов, алкоголиков, людей безразличных, а порой жестоких и озлобленных, если бы в свое время подобные «судки» не решали за нас, что можно, а что нельзя...

Наша группа «Арктика» шла к полюсу много лет. Шла настойчиво, отвоевывая свое право на полюс в бесконечных лабиринтах административных ограничений и запретов, постигая «арктические университеты» на практике, стараясь взять на вооружение все, что можно было взять из опыта полярных путешественников прошлого, профессиональных полярников, полярных летчиков, моряков.

Десять лет промелькнуло как десять дней. И каждый год — новая экспедиция, новая встреча с высокими широтами, новые, все более сложные задачи. Говоря откровенно, тогда, в 1979 году, автономный лыжный переход к Северному полюсу для нас был таким же призрачным, как если бы речь шла о полете на другую планету. Мы проводили свои отпуска в суровых горных районах Полярного Урала, пробирались через каньоны и ледопады Путораны, поднимались на ледники самого северного в Советском Союзе горного массива Бырранга. Лыжня наша все настойчивее продвигалась к северу: острова «Комсомольской правды», мыс Челюскин, архипелаги Северная Земля и Земля Франца-Иосифа.

Только в 1984 году впервые мелькнула мысль о Северном полюсе. Однако мы ясно сознавали, что имеющегося у нас опыта для этого недостаточно. Потянулись годы тренировок. Отрабатывались техника и тактика движения по дрейфующим льдам, использование надувных лодок для переправ через трещины и разводья, изучались методы астрономической навигации, организации надежной радиосвязи. Совершенствовалось снаряжение.

За два сезона 1985—1986 годов «Арктика» пересекла Карское море, стартовав с Северной Земли и завершив переход на Земле Франца-Иосифа. В 1987 году прошла 800-километровый маршрут по дрейфующим льдам Центрального Арктического бассейна.

Организационная неудача 1988 года, когда наша автономная полюсная экспедиция могла оказаться неблагоприятным фоном для трансарктической советско-канадской экспедиции, нас не остановила. Скорее наоборот. С удвоенной энергией и упорством мы боролись за право идти к полюсу весной 1989 года.

Последний день зимы, 28 февраля, день вылета группы из Москвы, выдался пасмурным, дождливым. Мокрое летное поле Шереметьевского аэродрома, бесчисленное количество ящиков, коробок, рюкзаков, тюков, вязанки лыж. Провожающие, да и мы сами с трудом верим, что весь этот багаж смогут взвалить на себя тринадцать человек. Чувствуется с трудом скрываемое волнение, оно проявляется в излишней суетливости, нарочито бодрых речах. Обстановка непривычная. Никогда мы не улетали из Москвы на «своем» самолете. Никогда на летном поле нас не провожали, и уж подавно не было в такие моменты ни представительной прессы, ни телевидения. В этот раз были и те и другие, и это настраивало на мысль о том, что задуманное нами воспринимается окружающими, даже не слишком интересующимися Арктикой, как что-то неординарное.

Так нам казалось, так, честно говоря, хотелось думать...

Наконец все участники будущего перехода в салоне самолета. Помощник руководителя экспедиции, штурман Валерий Лощиц, радист Юрий Егоров, второй штурман Сергей Печенегов, художник Федор Конюхов, кинооператор Александр Выхристкж, фотографы Андрей Подрядчиков и Леонид Сафонов, метеоролог Александр Рыбаков, завхоз Татьяна Чукова, единственная женщина в группе, врач Владимир Петлах, ответственный за выполнение научной программы Владимир Онищенко, Василий Жуковский, на чьи плечи легла задача ремонта снаряжения, наш базовый радист Олег Кажарский и руководитель базовой группы Петр Иванович Лукоянов. С нами летят журналисты из Москвы и Красноярска, а также съемочная группа Центральной студии документальных фильмов.

В середине дня 3 марта мы — на Северной Земле, на острове Среднем. Отсюда до точки старта еще около 250 километров, но это уже завтра, а пока в нашем распоряжении остаток сегодняшнего дня и целая ночь. За это время надо успеть собраться «по-боевому». А это — и распределение продуктов, бензина, снаряжения, укладка санок, рюкзаков. Подготовка к работе многочисленной фото- и киноаппаратуры, проверка работоспособности радиосредств и еще целое море всевозможных «мелочей». Вряд ли кому в эту ночь удалось сомкнуть глаза, но едва ли кто сетовал по этому поводу.

К утру 4 марта в коридоре летной гостиницы уже стояли туго набитые неподъемные рюкзаки, красовались яркими наклейками спонсоров зачехленные санки, у крыльца вырос частокол лыж. И вот наконец желто-голубой вертолет под командой Юрия Реймерова, взяв на борт первую группу участников экспедиции и журналистов, уходит на север, к мысу Арктическому. Летим, с волнением прильнув к иллюминаторам, пытаясь предугадать, чем встретит нас самый северный клочок Азиатского континента. Ведь два года назад именно здесь путь нам преградила заприпайная полынья шириною более сотни километров.

Позади час полета. Приближаемся к Арктическому. Тревоги наши не напрасны — под нами вода. Полынья огибает мыс с востока на запад и уходит в сторону островов Демьяна Бедного, острова Шмидта. Ширина ее от 700—800 метров до 5—7 километров. Лед тяжелый, мелкобитый, всторошенный.

Делаем разворот и идем в западном направлении. Постепенно полынья сужается, дробясь на отдельные широкие каналы. Даже отсюда, сверху, найти проходы в этих черных водяных лабиринтах удается не сразу. Каково же там, на льду, решать эти головоломки?

 

Подходим к острову Шмидта. Полынья сузилась, повернула вдоль его западного берега к югу. Вновь изменяем курс, теперь уже на юго-западный.

Не более пяти минут полета, и под нами появляются ледовые перемычки, по которым возможно преодолеть полынью. Делаем пару кругов над одним из приглянувшихся «мостов» и идем на снижение.

Садимся на западный припай острова. Время в ожидании второй группы тянется ужасно медленно. Каким-то шестым чувством ощущаем, как трещит по швам наш ледовый мост...

Наконец все в сборе. Церемония прощания завершена. Взваливаем рюкзаки на плечи, цепляем к поясам санки, делаем первые шаги, постепенно вытягиваясь в длинную цепочку. За спиной слышны хлопки ракетниц, громкие возгласы — пожелания удачи, хорошей дороги, победы. Но все это вскоре растворяется среди белого безмолвия, слышны только скрежет лыж на жестких застругах, грохот санок, переваливающих через ледяные барьеры, да завывание ветра...

4 марта, 1-й день. Удача, которую нам так желали, явно обходит нас стороной. Ледовый мост разошелся. Исчез бесследно. Противоположный берег полыньи метрах в 100—120 и продолжает медленно удаляться. Надо либо ждать, пока переменится ветер и льды сплотятся, либо искать новую точку старта. Но ждать «у моря погоды» мы не можем. Горючее, продукты — все только из расчета на 55 суток. Лишних запасов нет. Остается второй вариант. Связываемся с Петром Костровым, радистом Ми-8 экипажа Юрия Реймерова. Договариваемся на завтра, а пока движемся вдоль полыньи в северо-восточном направлении.

5 марта, 2-й день. На этот раз полынью нам удалось «перехитрить». Поднявшись в воздух, мы обнаружили, что километрах в двадцати к западу она резко сужается, хотя все вокруг представляет сплошную «кашу» из мелкобитого льда. Надеемся, что при 45-градусном морозе эта «каша» довольно быстро превратится в монолит.

Выпрыгиваем из вертолета и уже через несколько минут оставляем позади неподвижный припайный лед у западной кромки острова Шмидта. Отсюда до Северного полюса ровно 1000 километров, но это если двигаться строго по 90-му меридиану. Даже самолету вряд ли удастся точно выдержать этот курс на всем протяжении — то ветер, то облачность, то обледенение. Что же тогда говорить о нас, идущих на лыжах с 40-килограммовыми рюкзаками и с такими же санками на прицепе. Сколько ледовых километров придется преодолеть нам?..

7 марта, 4-й день. Всю ночь шло сильное торошение. От нашей льдины уцелел лишь осколок 25X15 метров. Спасло, считаем, лишь то, что палатку установили у гряды старых, оплавленных временем торосов. Толщина льда здесь метра 3—4, не меньше. Наутро открылась страшная картина разрушения. Огромные глыбы льда, взгромоздившиеся друг на друга, черные глубокие провалы трещин, парящая на морозе вода. Несколько раз в течение ночи казалось, что змея очередной трещины вот-вот зацепит палатку, проглотит лежащие у входа санки или рюкзаки. Казалось, критический момент настал, надо срочно искать более безопасное место для лагеря. Но где оно? Со всех сторон грохот громоздящихся льдин, завывания ветра, чернота ночи. «Земля» ходит под ногами в самом прямом смысле...

Перетаскиваем санки и рюкзаки метров за 300 на соседнюю, более крупную льдину, но палатку все же не трогаем, надеемся протянуть ночь, а утром — скорее в путь.

Продвигаемся вперед ужасно медленно, ровных участков нет совершенно, сплошные поля торошения. Искать обходы бесполезно — на все четыре стороны картина одна и та же. Остается только стиснуть покрепче зубы и метр за метром продираться вперед сквозь эти бесконечные ледяные лабиринты. Почти все время идем «челноком», то есть по нескольку раз проходя один и тот же участок, вначале с рюкзаком, затем с санками. Иногда не хватает и двух ходок, приходится возвращаться в третий раз — за лыжами.

Беспокоят пластиковые санки. От мороза они стали очень хрупкими. Достается и лыжам. На сегодня уже две лыжи сломаны пополам, на пластиковых санках нет живого места. Ремонт их с каждым днем отнимает все больше и больше времени, да и не так просто заниматься ремонтом, когда руки деревенеют от мороза. Самые разбитые пришлось выбросить. Хорошо, что взяли запасные санки, резиновые, с поддувным дном.

15 марта, 12-й день. Сказываются обморожения, полученные многими в первые же дни. Особенно досталось Сергею Печенегову и Лене Сафонову. Работать с фотоаппаратами они пока не могут. Досталось и штурману Валерию Лощицу. Каждое прикосновение к теодолиту при такой температуре — это потенциальное обморожение. Ему приходится это делать по несколько раз ежедневно.

Все больше неприятностей со спальным снаряжением, теплыми куртками, рукавицами. Во всем этом накапливается конденсат и превращается в лед. Групповой спальник напоминает какой-то ледяной футляр, тем не менее нам удается нормально спать, не страдая от холода. Сделан он из синтетического, утеплителя, который «работает» в любом состоянии. Будь у нас спальник и куртки из пуха, меха или шерсти, пришлось бы подавать сигнал SOS, а пока мы все-таки держимся, надеемся, что скоро потеплеет и нам удастся выморозить и просушить на солнце все наше теплое снаряжение. Сделать это с пуховым или меховым без жаркой печки просто невозможно.

Надо заметить, что все завиднее становятся наши аппетиты, а ведь впереди еще более 40 суток пути. Все-таки наша 780-граммовая суточная продраскладка, даже если ее калорийность 4000 ккал, это не 1,2 килограмма на человека, как было в советско-канадской экспедиции. Что же будет с нами через месяц?

18 марта, 15-й день. Продвинулись на север всего километров на двести. По-прежнему на нашем пути сильно заторошенные поля. К концу дня ощущаем смертельную усталость. Ноги ватные, рюкзак кажется неподъемным.

Заканчивается последний в тот день переход. Долой с плеч ненавистный рюкзак! Слава богу, отработан еще один день. И хотя впереди немало дел по лагерю — надо поставить и хорошо растянуть палатку, соорудить вокруг нее снежную стенку, развернуть антенну, подготовить к работе примуса,— все же чувствуется какое-то душевное облегчение. Сделан еще один шаг на пути к цели.

19 марта, 16-й день. Потеплело. Всего — 32°. Стали встречаться участки ровного многолетнего льда. Нередко удается идти по молодому ледку «каналов» и «речек», разорвавших несколько дней назад старые поля в меридиональном направлении. От однообразной ходьбы по хорошей дороге сразу же начинают гореть подошвы ног. Опять не слава богу, но это несравнимо лучше, чем карабкаться по торосам.

Третий день нет радиосвязи с «базой» — с островом Средним, где работает Олег Кажарский, обеспечивая нам связь с Москвой. Мы бессильны что-либо сделать — эфир молчит, «непрохождение». А так хотелось бы получить информацию об экспедициях Роберта Свана и Рэналфа Файннесса, идущих к полюсу. Удастся ли с нами установить радиосвязь?

Чувствуется, как постепенно накапливается усталость, все труднее становится заставить себя двигаться быстрее, энергичнее. Это своеобразная защитная реакция организма, который сам находит оптимальный, наиболее экономичный режим работы. Плохо только, если у кого-то этот режим слишком отличается от других. Приходится подстраиваться под наиболее слабого, снижать темп движения, снимать с него часть груза, распределяя его между остальными участниками. Это неизбежно, поскольку достичь цель возможно только всей группой.

24 марта, 21-й день. Пересекли 84-ю параллель. Мороз и ветер давят, словно видят в нас своих врагов. Невольно закрадываются мысли о том, что человек в Арктике никогда не сможет чувствовать себя хозяином...

Беспокоит состояние Володи Онищенко, вот уже четвертый день он мучается от приступов радикулита. Сейчас идет без санок, с полупустым рюкзаком. Пока крепится, но можно ли надеяться на улучшение его состояния? А ведь нам во что бы то ни стало необходимо увеличить темпы движения. Впереди еще 650 километров...

Очень тяжело идет Володя Петлах. В конце ходового дня подолгу не может «восстановиться». По общему его состоянию чувствуется, что малейшее увеличение нагрузки для него недопустимо. Ситуация серьезная.

29 марта, 26-й день. Сегодня мы остались вдесятером. Два дня назад, около пяти часов утра, события приобрели драматический характер. Выходя из палатки, потерял сознание Володя Петлах и упал в тамбуре. Если бы не дежурный, Саша Рыбаков, который в это время уже поднялся и начал готовить завтрак, мы об этом могли бы узнать слишком поздно. При минус 35° раздетому человеку долго не продержаться.

Что пришлось пережить в те минуты, непросто передать словами...

Дало сбой сердце. Серьезный сбой. Вывести Володю из состояния болевого шока удалось только благодаря немедленной инъекции. После случившегося оставалось лишь ждать прибытия санрейса, немедленно вызванного нами по рации.

Вместе с Володей на Большую землю решено было отправить и Владимира Онищенко. По физическому состоянию ребят было видно, что нагрузка для них близка к предельной, небезопасна для их здоровья. Отправлять же ребят без сопровождающего было нельзя. Им пришлось стать Леониду Сафонову.

28-го мы попрощались с ребятами и стали готовиться к продолжению маршрута.

30 марта, когда наконец появилось солнце и удалось сделать астрономические определения, мы были просто на грани отчаяния: к середине дня едва достигли широты, на которой остановились лагерем 26 марта — 84° 17. Это означало, что четверо суток мыкрутились на одном месте, как белка в колесе, и все из-за встречного дрейфа...

6 апреля, 32-й день. Сегодня 80-я годовщина достижения человеком Северного полюса. В наши дни мало для кого эта дата может представлять интерес, но для нас это праздник.

Остановились на обед у гряды мощных молодых торосов, укрывшись от неприятного сырого ветра. Не успели сготовить суп, как услышали характерный гул, почувствовали, как вибрирует под нами льдина, испытывая напор соседних полей. Началось торошение. С каждой минутой оно все сильнее. Только разлили суп по мискам — услышали треск. Выскакиваю из палатки. Глыбы рушатся совсем рядом. Полундра!!!

В одно мгновение все вылетают из палатки. Лихорадочно выкручиваем ледобуры, на которых она установлена, выдергиваем лыжи, оттаскиваем палатку со всем содержимым, рюкзаки и санки метров на 50 через расходящиеся трещины в безопасное место. И вновь принимаемся за обед. Спасенный дежурным суп за это время даже не успел остыть. Несмотря на наше паническое бегство и кажущуюся неразбериху — никаких потерь, если не считать трех кусков сахара, которые потерял сегодняшний дежурный Федор Конюхов.

 

Покидая стоянку, отметили, что там, где вначале стояла наша палатка, распласталась ледяная глыба весом в несколько тонн, рухнувшая с вершины наступавшей гряды. Когда же наконец можно будет хоть немного расслабиться, забыть, что под нами четырехкилометровая толща воды? Реально ли вообще мечтать об этом здесь, за 85-м градусом северной широты? А впереди еще половина пути...

11 апреля, 38-й день. Всю ночь, атакуя палатку снежными залпами, дул сильный низовой ветер с юга. К утру ветер усилился, успев поменять направление на противоположное. Наш синоптик, Саша Рыбаков, в утренней сводке погоды сообщил: температура— 32°, ветер северный 15—18 м/с, видимость не более 50 метров. В таких условиях далеко не уйдешь, только намучаешься, да и поморозиться ничего не стоит.

Принимаем сложное в нашей ситуации решение — останавливаемся на пурговку. Укрепляем снежную стенку, усиливаем палаточные растяжки и вновь забираемся в спальный мешок. О том, что пурга гонит нас вспять, пока думать не хочется. Впервые за все это время мы получили наконец моральное право отоспаться — ведь в сутки спим 5—5,5 часов. Честно говоря, мы даже рады непогоде. Обо всем остальном будем думать после, а сейчас — скорее спать!

12 апреля, 39-й день. Погода наладилась. Ветер стих, морозно. Необыкновенный, по-весеннему солнечный день. Идется легко, с настроением. Выровнялась и дорога. Однако пурга не прошла бесследно. Появились свежие трещины, разломы. Их успело занести снегом, так что теперь на нашем пути множество опасных ловушек.

Не проходит и получаса, как в одну из них влетает Федор, шедший впереди. К счастью, он провалился у самого края трещины и его удалось быстро подхватить, помочь освободиться от санок и рюкзака. Вымокли только ноги, а могло быть значительно хуже.

Словно и не отдыхали вчера: свинцовая усталость с самого утра. Во время коротких остановок между переходами ребята молча валятся на рюкзаки. Разговоров не слышно. Во всем чувствуется какая-то напряженность. Понимаем, что отстаем, опаздываем. Все мысли о том, как наверстать, чтобы хватило оставшихся продуктов, бензина, дней... Все еще надеемся на попутный дрейф или хотя бы на то, чтобы прекратился встречный. Усталость все больше сказывается и на отношениях внутри группы. Повысилась раздражительность, все сложнее удается сдерживаться от перепалок по пустякам. Картина знакомая и, пожалуй, неизбежная. Хорошо, что все мы друг друга давно знаем и прекрасно сознаем, в чем причина таких «перемен» в нас.

15 апреля, 42-й день. Цепи торосов на нашем пути чередуются с широкими каналами полыней, затянутых влажной корочкой зыбкого льда. Лыжи и санки вязнут в просоленной снежной каше, сковывая движения. Впереди, выбирая наиболее рациональный и безопасный путь, обычно идем мы с Федором. Сказать по правде — это гораздо тяжелее. У направляющего в постоянном напряжении не только ноги, но и нервы. Велик груз ответственности. Больше шансов и угодить под лед.

Тяжело идет Саша Рыбаков, жалуется на боли в желудке, усталость. Разгрузили. Выбросили еще одни санки, распределив все между остальными. Теперь Саша первый, кто остался без санок.

Дорога вроде стала попроще, но идется очень тяжело. Кажется, бежать бы да бежать, а ноги не бегут, плечи ноют под рюкзаком, санки — словно якоря...

Когда переходили через очередную трещину, затянутую молодым льдом, неожиданно началась подвижка. Поползли, быстро расширяясь, черные змеи трещин. Часть группы осталась на исходном берегу, а шедшие впереди уже успели выбраться на надежный лед. На наше счастье, трещина ломаная, зигзагообразная, так что оставшиеся перебрались по образовавшимся ледовым пробкам.

21 апреля, 48-й день. Достигли конечной точки нашей экспедиции 87-го года — 87°32 северной широты, ставшей последним рубежом Юры Подрядчикова. Сегодня день светлой памяти о нашем товарище. Свою мечту о полюсе он завещал сыну. И Андрей с честью выполняет заветы отца, аттестуясь Арктикой на зрелость, мужество и человечность. Без этих качеств человеку здесь не выжить.

Позади около тысячи трудных километров, почти пятьдесят изматывающих дней и ночей, но самые трудные дни оказались впереди...

К концу третьего послеобеденного перехода сдал Вася Жуковский. Его шатает, будто пьяного, голова кружится, зрение ослабленное, ноги подкашиваются, малейший заструг становится непреодолимой преградой. Валера Лощиц с Сергеем Печенеговым ведут его под руки к уже установленной палатке. Некоторое время он, в забытьи, сидит на рюкзаке, не находя сил надеть теплую куртку.

Но уже минут через десять, несколько придя в себя, Вася начинает заниматься обычной работой. Видимо, для него это как раз тот предел физических нагрузок, которые еще может переносить организм. Хорошо, что восстановление идет достаточно быстро, но совершенно очевидно, что нагрузку необходимо резко снизить.

Принимаем необычное для нас решение — бросаем обе дополнительные накидки, которыми накрывался спальный мешок. Сэкономим килограммов 10—12, не меньше. Ведь каждая из них насквозь пропитана конденсатом, а то и льдом. Оставляем еще и двое санок. Теперь уже трое идут «без прицепа». Кроме Саши Рыбакова, высвободили Татьяну и Василия Жуковского. Вновь перераспределили груз.

Во время обеденных остановок даем возможность хоть немного поспать дежурным, которые по утрам вынуждены вставать на час раньше.

Уже давно не можем обойтись без того, чтобы во время коротких перевалов не взять в рот хотя бы кусочек сахара, обломок галеты или сухаря. Да, наша продраскладка, несомненно, мала, а тут еще досадные потери: что-то раскисло в санках во время купания в трещине, что-то пропиталось бензином, когда лопнула одна из пластиковых фляг, некоторые упаковки галет и сухарей перемололись в муку, и теперь приходится довольствоваться урезанными пайками. «Никогда в жизни не представлял, что два кусочка сахара могут принести столько счастья,— философствует Сергей,— как все-таки здесь меняются представления о ценностях».

... Сегодня нам стало известно, что Файннесс, не выдержав физических нагрузок и жестоких морозов, снова — вот уже какой год подряд — вынужден был отказаться от продолжения очередного штурма полюса.

24 апреля, 51-й день. Вчера был день рождения Саши Рыбакова. Вот уже которую весну подряд мы отмечаем этот день в Арктике, в очередной экспедиции. Свое 37-летие Саня встречает в 230 километрах от Северного полюса. Вот и сейчас мы все готовились к этому событию, хотя прекрасно знали, что большее, что можем себе позволить, это остановиться вечером на час раньше.

На ужин — традиционный плов, который Саша готовит сам каждый раз в день своего рождения. По такому случаю решено выделить увеличенную порцию риса. По палатке плавают неповторимые, лишающие всех рассудка запахи жареной корейки с луком.

Не обошлось и без сюрприза. Андрей Подрядчиков извлекает бутылочку коньяка, чудом сбереженную до сегодняшнего дня — двухлетней давности подарок своего отца, Юрия Никифоровича. Тогда, в 1987 году, перед своей последней арктической экспедицией, Юра просил распечатать ее в самую счастливую минуту. Андрей нес ее на полюс, однако решил достать сегодня.

Сергей Печенегов преподнес в подарок песню, которую сочинил прямо здесь, на маршруте.

Меридианы, как земные узы

Всех континентов, всех материков,

Здесь собраны в тугой и крепкий узел,

Хранящий Землю тысячи веков...

Эта песня, по нашему единодушному мнению, должна стать гимном экспедиции «Арктика».

Потом — поздравления, тосты. Скромный и застенчивый по натуре, Саша в эти минуты был очень взволнован и, кажется, по-настоящему счастлив.

После трапезы мы еще долго разговариваем, обсуждаем планы будущей экспедиции по Антарктиде. «Парни, мы обязательно дойдем с вами и до Южного полюса»,— горячится Федор, хотя ему никто не пытается возражать.

А сегодня наш «караван» вновь ползет к цели. Петляем в лабиринтах разводий, трещин, гряд торосов. Иногда попадаем в такую «костоломку», что при нашем нынешнем физическом состоянии ничего не стоит получить серьезные травмы. Тяжелее всего дается такая дорога Сергею Печенегову. Обморожения, полученные им в первые же дни экспедиции, достаточно серьезны. Пальцы рук и ног представляют собой страшную картину. Только постоянные настойчивые меры, принимаемые по предупреждению серьезных последствий, сверхчеловеческое упорство, настойчивость и терпение Сергея позволяют ему успешно продолжать движение.

Как же все-таки тяжело идется! Невероятно тяжело. Рыбаков и Жуковский идут на одной воле. Валера Лощиц тоже на пределе. Достается Юре Егорову. Он один из немногих, кто внешне легче других переносит нагрузку. Приходится брать на свои плечи дополнительную, причем не только в прямом смысле. Некоторым из ребят из-за обморожений трудно собрать рюкзак, увязать санки, отремонтировать порвавшиеся бахилы или рукавицы. В таких условиях как нельзя лучше проявляются истинные товарищеские отношения.

Тяжело идет Татьяна, но виду не подает. Ее характеру могут позавидовать многие мужчины. Участие женщины в маршрутной автономной группе — уникальный сам по себе факт в истории полярных экспедиций.

28 апреля, 55-й день. Сегодня скончался Александр Рыбаков. Сознание не хочет соглашаться с этим, не может мириться с тем, что Сани больше нет среди нас...

Вот его рюкзак, вот лыжи, на которых сейчас растянута палатка, вот его градусник для метеонаблюдений... Как быть дальше? Вправе ли мы идти к полюсу без Саши? Вправе ли отказаться от цели и отступить?..

Два года назад, когда скончался на маршруте Юра Подрядчиков, такие вопросы перед нами не стояли. Мы просто не могли идти дальше... Но сейчас наступил предел наших многолетних ожиданий полюса. Мы чувствовали себя словно в другом измерении. Нам нужно было преодолеть чувство недоступности полюса, чувство, сидевшее в тайнике нашего сознания все эти годы, в чем мы не могли признаться даже самим себе, ибо ничто так не расслабляет человека, как сомнение. И еще мы знали: это нужно не одним лишь нам. Возможно, мы перешагнули ту черту, преодоление которой приводило многих к взятию своих полюсов...

30 апреля, 57-й день. Никак не могу до конца осознать, что нас только семеро. Сани больше нет. Василия Жуковского и Татьяну Чукову отправили на Большую землю. Слишком высокая стрессовая нагрузка, а ведь впереди еще 150 километров...

Мы по-прежнему идем и идем вперед. Все тот же монотонный скрип снега, все те же льды, трещины, вода. Перед глазами все те же знакомые до мелочей санки товарищей, которые за два месяца пути стали едва ли не единственным ориентиром на лыжне в условиях «белой мглы». Вокруг, кажется, ничего не изменилось, не изменились даже мы...

Но это не так. Мы стали другими. Все вокруг стало другим. Мы стали сосредоточеннее, злее. Злее на самих себя. Ничего, кроме движения, сейчас для нас нет. Какая-то пустота, и в этой пустоте — мы. Что о нас сейчас думают? Что говорят? Понимают ли то, что сейчас с нами происходит, что мы испытываем, или, может быть, даже не пытаются этого сделать, осуждая и виня нас во всех смертных грехах. Что сейчас творится у нас дома?..

Но сегодня для нас это далеко не главное. Мы обязаны дойти до полюса, дойти до цели, к которой шли вместе с Юрой Подрядчиковым, вместе с Александром Рыбаковым.

Почти исчезли многолетние льды, все чаще пересекаем обширные всторошенные поля тонкого льда. Невольно возникают грустные мысли о «парниковом эффекте», который, как предсказывают ученые, неизбежно приведет к потеплению климата, над чем мы посмеивались полтора месяца назад, спасаясь от 45-градусных морозов. «Лед как на Финском заливе в конце весны,— не выдерживает Конюхов.— Такого в прошлом году, когда шли с канадцами, не видели». Впереди по всему горизонту темное «водяное небо» — предвестник открытой воды. Петляя среди многочисленных разводий и разломов, отклоняемся порой от требуемого курса более чем на 90°, но как бы там ни было — 89-я параллель все ближе.

А между тем расчетные сроки экспедиции уже перекрыты, ведь запасы продовольствия и бензина брались лишь на 55 дней. По нашим подсчетам, продуктов еще максимум дней на семь, бензина — на восемь. Естественно, при условии жесткой экономии.

Устанавливаем для себя возможные сроки завершения экспедиции. Исходя из этого, строим график движения, избираем несколько необычную тактику: начиная с 5 мая думаем двигаться по 5—6 часов, чередуя движение с 4-часовыми остановками для отдыха и еды. И так до самого полюса.

6 мая, 64-й день. Все. Полюс достигнут. Нет никаких сил на торжества, шумные поздравления. Сегодня позади почти полуторная ходовая норма. Вчера после ужина, после полного рабочего дня, вместо того, чтобы залезть в спальник, вновь встали на лыжи и сделали еще шесть переходов. Последних полюсных переходов.

Часа за два до остановки Лощицу чудом удалось поймать в окуляр теодолита блеклый солнечный диск. По расчетам, наша широта 89°57,5. Сил хватает только на то, чтобы передать эту информацию Олегу Кажарскому на остров Средний и забраться в спальник.

Только проснувшись, пробуем осмыслить тот факт, что мы наконец на полюсе. Сколько людей стремилось сюда, в эту точку. Как непрост был их путь, их судьба. Какой дорогой ценой пришлось заплатить многим из них... Сегодня здесь стоит наша палатка, развевается Государственный флаг Советского Союза, поднятый нашими руками. Нам таки удалось прийти сюда, на полюс — так, как пока еще никому не удавалось. В автономном режиме. Велика ли в том заслуга? Заметна ли кому-нибудь эта победа?

Для нас эта победа имеет особый смысл, а оценку ей пусть дадут наши дети, которые, хочется верить, в бешеном ритме XXI века не потеряют тягу к полюсам...

Возвращались с полюса только через двое суток. В поисках площадки, где могли бы сесть «аннушки», которым предстояло нас снимать, пришлось идти еще полный рабочий день. Эти последние мили показались нам самыми тяжелыми. Правда, теперь не надо было противостоять ветру, не имело смысла — во все стороны от нас был юг...

В День Победы наши родные уже встречали нас в Домодедове.

Прошло всего два месяца, но, казалось, прожита целая жизнь. И это касается не только нас, прошедших по льдам океана более полутора тысяч километров. Это в полной мере относится к тем, кто все эти дни следил за каждым нашим шагом, ловил в эфире каждое наше слово, молился за удачу и победу, забыв обо всем, ждал нас и верил...

Владимир Чуков, руководитель экспедиции «Арктика»

Фото Александра Выхристюка

(обратно)

Тантрик может всё?

Поезд не пропускал ни одного полустанка. Пассажиры плотно сидели на длинных скамьях, верхних багажных полках и на полу, засыпанном шелухой земляного ореха и другим мусором. После очередной остановки мне удалось занять место между женщиной и стариком с четками в руке и даже вытянуть ноги. Но радость была недолгой, их пришлось поджать — рядом на пол плюхнулась молодая женщина с грудным ребенком, за ней расположились в проходе другие, тоже с детьми всех возрастов. Рано увядшая кожа лица и рук, вылинявшая одежда моих попутчиков приобретали цвет выжженной солнцем земли. Все женщины курили маленькие индийские сигареты — бири. Когда у одной ребенок закапризничал, мать выпустила на него струю табачного дыма, и тот моментально успокоился.

Наконец поезд прибыл на станцию Рампурхат. Шесть миль на автобусе до деревни Тарапитх пролетели незаметно. В тот день сюда на какой-то праздник съехалось довольно много паломников. Здесь находится храм, посвященный местной богине Таре, или, как ее ласково называют, Тарама («Мать Тара»). Он был построен из кирпича в стиле ат-чала в начале прошлого века — с двухъярусной четырехскатной кровлей и терракотовыми панелями.

В очереди у входа в храм стояло много молодых пар с детьми. В руках они держали кулечки с подношениями богине. Когда я вошла в небольшое помещение, сразу увидела ее статую почти с меня ростом, укутанную в теплую одежду. Лицо металлическое, его нижняя часть и высунутый язык покрыты красной краской. Это говорило о том, что богиня в качестве приношения принимает кровь. Когда-то к ее ногам ставили глиняный сосуд с человеческой кровью, который теперь наполняют только козьей. Люди просят богиню исполнить их желания.

Место для забоя коз находится под навесом напротив входа в храм богини. Жрец втискивает голову животного в большую металлическую вилку, закрепляет ее и отсекает ударом жертвенного ножа. В обычный день здесь таким образом режут двух-трех козочек, а в праздник — до двухсот.

Я не стала дожидаться жутковатого момента заклания животных. Купив несколько книг о Тарапитхе и фотографии местных святых, я пошла к водоему с «живой водой», который находился недалеко от храма.

У реки посреди небольшой рощицы находится шмашана — место кремации и кладбище. В Индии кремирование покойников считается законом для всех индусов, только сектанты боштом в Бенгалии хоронят в земле. При входе в шмашану пожилой человек предлагал за небольшую плату посторожить обувь — там ходили только босиком.

Я сразу увидела холм из человеческого пепла и древесной золы от погребального костра. На холме сидел старик и блаженно улыбался. Рядом с ним на расстеленной тряпице лежала большая берцовая кость. Чуть в стороне устроились на отдых шелудивые кладбищенские собаки. Вслед за группой индийцев я шла прямо по холмикам могил, на которых среди деревьев стояло несколько глинобитных домиков. В стены веранды одного из них были вмазаны черепа с красными пятнами. Из этого странного жилища вышел мужчина в темно-красном одеянии с бусами из семян какого-то растения на шее. Заметив, что я с интересом разглядываю дом, пригласил войти.

Внутри дома оказалось темно и неуютно. Ни одного окна, свет проникал только через открытую дверь. Справа было устроено нечто вроде алтаря: изображение богини Тары, кокосовый орех на глиняном кувшине, вода, ароматические палочки—агарбати, лампадки и другие предметы, необходимые для религиозного ритуала пуджи. Слева стоял большой портрет Бамакшепы («Юродивого Бамы»), умершего еще в 1911 году. Он провел большую часть своей жизни на кладбище в Тарапитхе и до сих пор популярен в Бенгалии.

Хозяин дома сообщил мне, что живет на кладбище уже шестнадцать лет. Был ли он сам настоящим религиозным подвижником или прикидывался таковым, судить трудно — его плотная фигура, круглые щеки вызывали недоверие. А выяснить так и не удалось — мы говорили на разных, хотя и близких языках: он — на бенгали, я — на ория.

Но вскоре у меня произошла еще одна встреча. Среди могил на кладбище я заметила несколько надгробий, на одном из них сидел пожилой мужчина. От всей его сухой фигуры с длинной седой бородой, лежащей на груди, веяло спокойствием, полнейшей отрешенностью от житейской суеты.

 — Можно с вами поговорить? — спросила я его на хинди.

 — Пожалуйста,— ответил он по-английски.— Что вас интересует?

 — Вы тантрик?

— Пока еще садхака — ученик. Пять лет назад, когда у меня умерла жена, я решил стать садхакой. И кое-чего уже добился.

 — Чего же?

 — Так просто не ответишь. Проживите с нами на кладбище девяносто дней, как это сделала одна молодая итальянка, и вы увидите много удивительного...

Кто же такие тантрики? Само слово произошло от понятия «тантра», то есть сочинения религиозного содержания, среди которых наибольшую известность получили «Маханирванатантра», «Шактисамгаматантра» и «Куларнаватантра». Первым из европейцев эту литературу стал собирать и публиковать в конце прошлого века судья Верховного суда в Калькутте англичанин Джон Рудрофф (печатался под псевдонимом Артур Авалон). «Тантризм — это секта, сохранившая сильную связь с древней магией»,— сообщает Большая Советская Энциклопедия. По определению современного востоковеда Алана Мориниса, тантризм есть «эзотерическое течение в философии и культовой практике индусов, ритуалы которых держатся в тайне, так как некоторые из процедур сомнительны с точки зрения общепринятой морали»…

А что умеют тантрики вообще? Какие способности развить в себе они в состоянии?

 — Люди, идущие по пути тантрической садханы — религиозного подвижничества, стремятся достичь восьми сиддхи — оккультных целей. Тантрик способен входить в тело мертвого человека и оживлять его. Он может принимать такие огромные размеры, что даже Вселенная оказывается внутри его. Ему по силам сделать свое тело легким, как воздух, парить в нем и таким образом преодолевать огромные расстояния. Или, наоборот, тяжелым, и тело станет подобно горе. Может добиваться во всем успеха, предсказывать будущее, понимать незнакомый язык, читать чужие мысли и сохранить вечную молодость, даже подчинить своему контролю все живое на земле. То есть приобрести власть над Вселенной.

— В такое трудно поверить! — сказала я, хотя в литературе читала об этом не раз.— А что самое простое, чего они могут достичь?

— Сидя в закрытом помещении или на берегу реки, тантрик может слышать божественную музыку, которую, кроме него, никто не слышит, вдыхать аромат цветов, который никто, кроме него, не ощутит, испытывать чувство блаженства, решать житейские проблемы без напряжения, преодолевать козни врагов,— ответил старик.

Но тантрики могут, как мне рассказывали индийцы, использовать свои знания и во зло. Мысль способна убить человека, утверждают они. О могуществе религиозных подвижников существует множество легенд, пословиц и поговорок. Одна из самых древних гласит: «Если бог на тебя разгневается, то гуру (религиозный учитель) спасет, но если же гуру во гневе, то никакой бог тебе не поможет».

 — А достиг ли кто-нибудь всех восьми сиддхи?

— Прежде всего великий индийский религиозный реформатор и философ Рамакришна. Будучи по рождению индусом, он изучил религиозную практику мусульман и христиан. Прошел успешно по пути тантрической садханы и, как он сам говорил, никогда не воспользовался ее плодами. Ему это было не нужно.

 — А что необходимо сделать, что бы стать садхакой?

 — Прежде всего — найти учителя. Гуру подберет для вас нужную мантру. Это вроде заклинания, но точно слово перевести нельзя. Мантра — одно или несколько священных слов. Некоторые мантры дают человеку не обычные способности, другие — власть и богатство, но приводят к душевному опустошению.

Однако старик не открыл мне главного: что нужно делать, чтобы оживить мантру, заставить ее действовать. Насколько мне было известно, мантру требуется повторять много тысяч раз, изо дня в день не один год.

— Допустим, я нашла учителя, он дал мне соответствующую моему характеру и наклонностям мантру. Что дальше?

— Он обучит вас приемам йогов,— старик отвечал охотно, мои вопросы его не раздражали.

О йоге написано много исследований. Известный индийский философ С. Радхакришна говорит: «Йоги считают, что вокруг нас существует более обширный мир, чем мы обычно в состоянии себе представить. Когда-нибудь, когда наши глаза откроются для созерцания его, наши восприятия смогут расшириться в такой же громадной степени, как у слепого человека, когда он получает способность видеть... Реальность (собственного) «я» обнаруживается не путем целенаправленного использованного разума, а путем подавления его деятельности и проникновения под те умственные наслоения, которыми обычная жизнь и деятельность скрывает нашу божественную природу. Хотя зерно духа присутствует в каждом из нас, оно не осознается человеческим сознанием, слишком занятым другими вещами».

При помощи йогических приемов можно отключить разум и прекратить поток мысли. Пути его достижения заключены в восьмеричном методе, включающем «яму» (воздержание), «нияму» (соблюдение правил), «асану» (положение тела), «праная-му» (регулирование дыхания), «пра-тьяхару» (удаление чувств), «дхьяну» (фиксирование внимания), «дхарану» (созерцание) и «самадхи» (сосредоточенность). Последние стадии йоги требуют большой физической выносливости, поэтому йогами разработана система упражнений (хатха-йога), которые способствуют укреплению здоровья, приостанавливают процессы старения организма...

 — А чему уделяют особое внимание тантрики? — спросила я старика.

 — Сами себе. Еще древние индийцы пришли к выводу, что человек (микрокосмос) и Вселенная (макрокосмос) тесно связаны между собой. Вселенная — это отражение человеческого тела, в ней те же закономерности, что и в организме человека. Чего нет в теле, того нет во Вселенной. Про нади и чакры знаете? В нашем теле находятся 72 тысячи нади, то есть каналов, вен, артерий. Три канала самые главные: сусумна идет от основания туловища до головы, ида выходит из правого яичника и выходит через левую ноздрю, а пингала — из левого яичника и выходит через правую ноздрю. Если дышать только через левую ноздрю с рассвета и до заката, а после захода солнца — только через правую ноздрю, то можно продлить свою жизнь.

— А местоположение чакр можете показать?

— Правую чакру «муладхару», показать не смогу,— старик слегка улыбнулся.— Она находится в основании туловища между половыми органами и анальным отверстием. А вот вторая чакра расположена тут,— садхака ткнул себя в низ живота. Следующая оказалась в его верхней части, четвертая — в районе сердца, пятая — в горле и шестая — между бровей. Есть еще один важный центр в теле человека — «сахасрара чакра». Через нее душа покидает тело после его смерти...

Современные западные ученые называют такие центры биологически активными зонами, энергетическими точками. С каждой из них связаны определенные физиологические функции, органы, железы, нервные сплетения, отделы спинного мозга. Современные исследователи считают, что система чакр — это автопилот, с помощью которого люди двигаются по жизни, или биокомпьютер, которым пользуются йоги, чтобы получить более полную картину мира и своего тела. Они могут воздействовать на него и управляют физиологическими процессами. По представлениям тантриков, в основании туловища лежит сотворившая мир сила Кундалини. Тантрики представляют ее себе в виде спящей змеи.

О Кундалини старик сказал, что сила ее жара равна 10 миллионам солнц. Пробужденная посредством йогических приемов, Кундалини восходит вверх от чакры к чакре, растворяя их в себе. Когда Кундалини поднимается, все тело поет. Таким образом, человек освобождается от цепей явленного мира и приобретает подлинную свободу.

Я раньше встречала довольно забавное определение йога: мудрец, уставившийся в свой собственный пуп. Оказывается, как я теперь поняла, эти слова не содержали иронии. Однако сейчас мне было интересно узнать, какова роль в садхане тантрических янтр (диаграмм), фотографии которых я встречала неоднократно.

— Очень важная,— ответил старик.— На взгляд европейца — это абстрактная живопись кистью на холсте, или изображение геометрических фигур резцом на металлической пластинке, или скульптура. Для тантриков же — это предмет, в котором сконцентрирована энергия. Янтры тоже служат объектом фиксирования внимания.

Пока старик молчал, я обдумывала следующий вопрос. Я решила не спрашивать его об эротических ритуалах, описания которых занимают важное место в книгах индийских авторов о тантризме. Меня больше интересовала философская сторона учения.

 — А как вы представляете себе бога?

 — Для меня бог — не создатель мира, ибо мир, переполненный страданием, не может быть создан безгранично милосердным существом. Бог — это учитель истины, он сам рождается, умирает, сам занимается йогой, чтобы достичь духовных высот. Он стоит где-то на полпути между людьми, просветленными религиозными подвижниками, и Брахманом. Если тантрик добился своей цели, соединился с Брахманом, то бог ему не нужен, он сам — бог. Изображения богов, пуджа, требуются лишь на ранней стадии обучения садхаки...

Исследователи тантризма пишут, что Брахман, или Абсолют, или Всемирная душа, или Истина,— это та неизвестная космическая сила, к соединению с которой стремится тантрик. При этом он испытывает состояние экстаза, которое описать, наверное, невозможно. Пережившие такое состояние люди писали, что в этот момент нарушается связь с внешним миром, возникает чувство «божественного безумия», блаженства, свободы. Известно, что Платон, святой Павел, поэты Теннисон и Рабиндранат Тагор испытали подобные мистические состояния. Верующие полагают, что в состоянии транса человек общается с богом. Тантрики же утверждают, что каждая душа потенциально божественна, видения и гласы божьи рассматриваются в тантризме как обнаружение, проявление творческого духа человека. Ученые сообщают также, что тантрики бывают «дакшиначари» (идущие направо) и «бамачари» (идущие налево). Между йогами и «дакшиначарраи» нет существенной разницы в садхане.. Но если старик сидит на кладбище, значит, он «левый»? В ответ на мой вопрос старик лишь молча кивнул.

— Скажите,— все-таки решилась я задать старику еще один вопрос,— почему тантрики живут на кладбище?

 — Садхака обязан совершить ряд ритуалов на восьми различных кладбищах. Он должен постичь, осознать ту грань, что отделяет жизнь от смерти. Здесь лучше медитировать (так западная литература называет йогические приемы) на Махадеви (Великую богиню) и десять ее воплощений: Кали, Тару, Содаси, Бхайрави, Бхубанешвари, Чиннамасту, Камалу, Багаламукхи, Дхумавати и Матанги. Тара — второе воплощение Махадеви, поэтому здесь, в Тарапитхе, что значит «святое место богини Тары», в определенные дни собираются тантрики и садхаки со всех концов Индии. Настоящих тантриков сегодня тут мало.

Садхака в своем тантрическом обучении проходит и через практику «оживления» трупа, который выкапывают из могилы. Труп может быть любого пола, но обязательно из низкой касты, желательно убитый молнией, или умерший от укуса змеи, или утопленник, а лучше всего воин, убитый в бою. Нельзя брать труп человека, умершего от эпидемии, болезни, двухлетнего мальчика, прокаженного, слишком старого. Труп должен пролежать в земле после смерти не более семи дней. Как сообщают письменные и многочисленные устные описания этого страшного ритуала, садхака садится на грудь трупа, а гуру в это время произносит нужные мантры и оживляет мертвое тело. По свидетельствам очевидцев, труп начинает подниматься и открывает глаза, взгляд его лишен осмысленности. Двигаясь как манекен или кукла, он стремится уйти от садхаки. После окончания ритуала труп или расчленяют, или сжигают, чтобы никто другой им не воспользовался. Некоторым смельчакам, как мне рассказали бенгальцы, удалось в результате этой процедуры обрести ясновидение.

О таком ритуале в Тибете писала известная французская путешественница, тибетолог Александра Давид-Неэль. Многочисленные свидетельства этого обряда рассыпаны по многим книгам, посвященным шаманству. Можно вспомнить практику «зомби» на Гаити и оживление умерших в Бенине …

— И труп на самом деле поднимается? — затаив дыхание, торопливо произнесла я.

— Поднимается. Даже может возникнуть борьба. Поэтому желательно брать труп женщины или слабого мужчины. Садхака должен быть сильнее трупа.

Так что же я все-таки увидела бы удивительного, если бы осталась на кладбище в Тарапитхе на три месяца, как мне предлагал пожилой садхака? Честно говоря, не знаю. Знакомые индийцы не смогли ответить определенно на этот вопрос. Может быть, я упустила возможность убедиться, как писал наш замечательный поэт К. Бальмонт в стихотворении «Индийский мотив», что «жизнь с восторгами и блеском заблужденья есть сновидение иного сновиденья»?

Н. Рукавишникова, индолог Рампурхат — Тарапитх

Иная Индия

Комментирует С. Серебряный, кандидат филологических наук,

научный сотрудник Института мировой литературы имени А. М. Горького АН СССР

 

В былые времена важным, а то и единственным источником сведений о далеких странах были рассказы и записки путешественников. Их сообщения могли быть более или менее достоверными, основанными на личных впечатлениях или на рассказах других людей, но, за неимением лучшего, современникам зачастую приходилось строить свои представления о неизвестных краях и народах на этом не вполне надежном фундаменте. В наши дни рассказам путешественников-индивидуалов трудно составить конкуренцию индустрии средств массовой информации, с одной стороны, и индустрии научных исследований, с другой. И тем не менее, даже теперь любознательный путешественник порой может увидеть и услышать такое, о чем не поведают ни радио, ни телевидение и о чем еще толком не ведают даже ученые-специалисты.

Наша Земля стала чем-то вроде большой коммунальной квартиры, и ее жильцы уже довольно неплохо познакомились друг с другом: ведь в коммунальной квартире трудно иметь секреты от соседей. Но есть в этой квартире и такие темные углы, закоулки, чуланы и антресоли, куда хозяева неохотно пускают посторонних, да и сами не очень любят заглядывать. В один из таких заповедных закоулков Индии удалось заглянуть Н. Ф. Рукавишниковой. Впрочем, и она сама, и те, с кем она там встретилась, вряд ли согласятся с моим сравнением. Им бы, пожалуй, больше понравилось сравнение с каморкой папы Карло, где за пылью и паутиной скрывается заветная дверь, выход в счастливый мир. Только бы найти золотой ключик!

Индия — страна многообразной и многоликой культуры. То, что европейцы обозначили словом «индуизм»,— это множество различных религиозно-философских систем, верований и традиций, имеющих, конечно, немало общих элементов, но порой расходящихся не меньше, чем, например, три родственные друг другу «авраамитские» религии — иудаизм, христианство и ислам. В большинстве индийских вероучений высшей целью человека считается выход за пределы бытия, прекращение бесконечной череды рождений и смертей. Но пути достижения этой цели предлагаются разные. Наиболее обычный — путь праведной жизни, который рано или поздно, через некое число рождений, приведет к желанной «свободе», «мокше». Но для тех, кто спешит, кто не хочет «быть, как все», кто готов героическими усилиями уже вот в этой жизни добиться высшей цели,— для таких есть особые пути. И некоторые из них описаны в специальных трактатах, которые называются «тантрами» (отсюда и европейское слово «тантризм»). «Тантры»— тексты эзотерические, то есть раскрывающие свой смысл только посвященному. Язык их большей частью нарочито темен и загадочен. Содержание тантр должно было передаваться от учителя к ученику, в доверительном личном общении. В одном из тантрических текстов говорится: «Глупец, одержимый жадностью, который берется за дело, просмотрев какую-нибудь книгу, но не получив наставлений из уст учителя, непременно погибнет». Методы и ритуалы, практиковавшиеся тантриками, нередко расходились с представлениями их соотечественников о должном и приличном — и это была еще одна причина скрытности тантриков, их стремления отгородиться от «ортодоксального» общества.

Индийские идеологи нового времени, такие, например, как Свами Вивекананда, М. К. Ганди или С. Радхакришнан, стремившиеся модернизировать индуизм и представить его остальному миру в наиболее благоприятном свете, предпочитали обходить молчанием столь «неприличное» явление, как тантризм, или истолковывать его исключительно в «духовном» плане. Западные индологи вплоть до сравнительно недавнего времени тоже, как правило, относились к тантризму со смесью страха и отвращения. В нашей стране до сих пор тантризмом практически никто из ученых-индологов не занимался.

Читателей, пожалуй, в первую очередь занимает вопрос: следует ли считать достоверным рассказ тантрика об «оживлении трупов»? Откровенно скажу: не знаю. В некоторых тантрических текстах действительно упоминаются и в общих чертах описываются ритуалы под названием «шавасадхана» (буквально: «трупосвершение», «трупоовладение»), но ни я сам, ни кто-либо из знакомых мне коллег-индологов не занимался специально изучением этих текстов и конкретно описаниями данных ритуалов. Неизвестно мне и о каких-либо «полевых» исследованиях подобных ритуалов. Если они, эти ритуалы, действительно совершаются, то, несомненно, в большой тайне. Однако я не исключаю возможности, что речь идет не о реальных манипуляциях с реальными мертвыми телами, а о каких-либо воображаемых, символических действиях с воображаемыми телами, что также, вероятно, может привести человека в экстраординарное состояние... Но, пока у меня нет более достоверной информации, я предпочитаю воздержаться от дальнейших комментариев.

(обратно)

Забытый рейс

Ночной вызов в Генштаб был неожиданным. Только вчера, под вечер, после трехмесячных полетов на ледовой разведке и проводки транспортных караванов в Баренцевом и Карском морях мы вернулись в Москву.

Бросив якорь нашей «летающей лодки» «ГСТ-7» на Химкинском водохранилище, где базировались гидросамолеты Полярной авиации, мы радовались не столько предстоящему отдыху, сколько замене выработавших все свои ресурсы моторов на новые и установке вооружения, необходимого при встрече с врагом.

На все это дали неделю, ибо ледоколы с караванами нуждались в нашей помощи.

В Генштабе, куда нас привезли с И. Черевичным в ту дождливую осеннюю ночь 1941 года, разговор был краток. По заданию Государственного Комитета Обороны нам предстояло срочно доставить в США военную миссию для изучения и отбора боевой техники, которая по ленд-лизу передавалась Советскому Союзу.

Начальником миссии был назначен Герой Советского Союза Михаил Громов.

Предполагаемый маршрут полета поразил нас своей неожиданностью. Нашей «летающей лодке» предстояло лететь из Москвы над Польшей, Германией, Англией на Исландию, Гренландию, Канаду в США с базированием в городе Сиэтле. Никто из советских летчиков по такому маршруту не летал. К тому же до Англии предстояло лететь над территорией, полностью контролируемой врагом.

В процессе подготовки к старту дополнительно выяснилось, что в Америку надо будет доставить не 20 пассажиров, а вдвое больше, что, конечно, было невыполнимо для одного самолета. Командиром второй «летающей лодки» был назначен В. Задков, а штурманом В. Падалко — опытнейшие полярные летчики. Это «дополнение» многократно усложняло перелет, ведь необходимо было согласовывать взаимодействие двух экипажей. Труднее будет избегать и нападения немецких истребителей.

 

Докладывая начальнику Полярной авиации Герою Советского Союза полковнику И. Мазуруку о готовности техники и экипажей к полету, мы высказали свое недоумение по поводу предстоящего маршрута и предложили свой вариант — идти в США через советскую Арктику на Аляску и далее — через Канаду — в Сиэтл.

 

Илья Павлович долго молчал, внимательно всматриваясь в наши лица, а потом сказал:

 — Я лично ваш маршрут одобряю. Решение продуманное и зрелое. Но... сами знаете, изменение маршрута может навлечь на вас большие неприятности.

 — Мы имеем приказ доставить военную миссию, а не вести бои с фашистами над их территорией,— твердо ответил Черевичный.

 — Скажите, Илья Павлович, кто и как давал задание на этот чрезвычайный рейс, или это секрет? — вступил я в разговор.

 — Задание было получено Иваном Дмитриевичем Папаниным по «вертушке» от товарища Сталина. Ну а кто подсунул нам этот дикий маршрут, не знаю. Все решалось «наверху». Мне же было приказано срочно подготовить вашу машину, а потом и вторую.

Против нашего решения изменить рекомендованный маршрут никто официально не возражал. Всем было совершенно ясно, что было бы самоубийством следовать ему. Но никто из командования не решался доложить об этом товарищу Сталину, для нас же он был недосягаем. Мы, конечно, понимали, какими последствиями грозило самоуправство, однако так рисковать жизнями крупнейших специалистов посчитали преступлением. Когда все потом дойдет до товарища Сталина, надеялись мы, то он, выслушав нас, поймет причины изменения маршрута, в котором более 2500 километров тихоходным и низколетящим «летающим лодкам» пришлось бы находиться под контролем ПВО фашистов, то есть атак истребителей и зон зенитного заградительного и прицельного огня.

Через трое суток наши гидросамолеты, полностью заправленные бензином и маслом, снабженные всем необходимым для дальнего перелета, стояли у берега Химкинского водохранилища и ожидали пассажиров. Из низких, тяжелых облаков сеял холодный дождь. Сквозь его завесу с трудом проглядывался шпиль Речного вокзала, закамуфлированного маскирующей росписью от налетов фашистских бомбардировщиков. Старт был назначен на 6.00. С расположенного неподалеку сухопутного аэродрома Полярной авиации, занятого теперь истребителями и пикирующими бомбардировщиками, оберегавшими столицу, на мотоцикле прибыл синоптик со сводкой погоды по реальному маршруту. Погода была серенькой, как говорят летчики—«в полоску». Сплошная облачность от ста метров до шести тысяч, ветер северо-западный, 10—15 м/с. Район Тикси закрыт тыловой облачностью глубокого циклона. На высоте возможно обледенение.

Прибывшие к назначенному времени члены комиссии в плащах и шляпах, с портфелями и небольшими чемоданчиками решили было, что полет не состоится. Чувствовалось, что их смущала погода, но наши асы и кумиры Громов и Байдуков поддержали нас своим авторитетом. И вот «летающие лодки» выводятся на старт...

Законы военного времени давали нам возможность во время полета не выходить в эфир и предварительноне уведомлять о нашем рейсе страны, через которые проходил маршрут.

Нас еще ожидали в Англии, когда мы были уже в Номе, на Аляске. Авиационное командование Нома, с которым мы предварительно связались по радио, узнав о цели нашего прилета, тут же любезно выслало навстречу самолет, чтобы указать место расположения гидроаэродрома.

Радужным ковром из одноэтажных цветных деревянных домиков встретил нас легендарный, воспетый Джеком Лондоном город золотоискателей. Делаем круг почета и идем дальше над заболоченной тундрой с россыпью голубых озер. И частенько внизу мы видим ржавые скелеты брошенных золотодобывающих драг. Золото выбрано, иссякло, а вывозить эти огромные сооружения, уже сделавшие свое дело, экономически невыгодно. Теперь, прогреваясь в лучах солнца, драги медленно уходят в мерзлоту тундры...

В тихой, приспособленной под гидроаэродром лагуне садиться мы отказались. С высоты сквозь прозрачную воду отчетливо виднелись на дне торчащие во все стороны бревна, которые могли запросто вспороть днище самолета при посадке. Решили садиться в открытом море. Это было немалым риском, но мы верили в «летающую лодку», в ее прочность. Самолет оправдал наши надежды, но огромные волны не позволили произвести высадку на берег. Когда к нам подошел спасательный катер, чтобы забрать пассажиров, был задан вопрос:

 — Почему не сели в лагуне?

 — Нас напугала малая глубина и торчащие на дне лагуны затонувшие стволы деревьев,— последовал ответ с нашей стороны.

 — В лагуне глубина четыре метра и очень прозрачная вода,— услышали мы.— Это, вероятно, и ввело вас в заблуждение. Если сможете взлететь в такую волну, немедленно уходите в лагуну. Шторм усиливается, и отстояться в море вам не удастся. Перелетайте, мы вам поможем, если что...

Теплая встреча с командованием военного гарнизона и «отцами города» состоялась прямо на берегу лагуны. Были короткие речи о дружбе с советским народом, о доблести и мужестве Красной Армии, о мастерстве советских летчиков, о неизбежной победе над немецким фашизмом. Потом двадцать километров по шоссе — и мы в уютной, только что отстроенной гостинице, принадлежавшей гарнизону инженерно-технических войск и авиационному подразделению.

Дружелюбное отношение к нам аляскинцев, казалось, не имело границ. Это были и стихийные встречи в гарнизоне, где мы знакомились с людьми, задавали друг другу вопросы, делились впечатлениями. Но были и более «вещественные» проявления дружбы.

Узнав, что мы не имеем полетных карт и обеспечивающих безопасность полета навигационных справочников, американцы выдали нам полный комплект карт и аэролоций с грифом «конфиденциально». Снабдили нас и расходным пайком питания, синоптическими картами, данными о погоде, не взяв за это ни цента.

На рассвете мы стартовали дальше по маршруту.

Трасса полета в основном проходила над Тихим океаном и его побережьем. Счисление велось по американским картам, на которых сохранились русские названия населенных пунктов со времен Русской Америки: форт Михайловский, форт Александровский, остров Баранова, озеро Шелехов... Создавалось ощущение, что летим над своей территорией, хотя прошло 74 года с тех пор, когда Аляска была продана Америке на веки вечные.

...На подходе к острову Кадьяк, в океане, мы нагнали две субмарины, шедшие в надводном положении. Над ними развевались флаги белого цвета с красным кругом посредине. Это были японцы. Очевидно, заметив нас, подлодки, державшие курс на американскую военно-морскую базу, тут же пошли на срочное погружение. По прибытии в Ситху мы посчитали необходимым информировать союзников об этой нечаянной встрече.

 — Обычная тренировка японцев,— равнодушно ответил командующий базой.

 — Но, завидя нас, они пошли на срочное погружение,— заметил Черевичный.

 — Еще бы,— оживился генерал.— Кого не ошеломят красные советские звезды на столь огромном расстоянии от Советского Союза? — Довольный собой, он громко рассмеялся.

Позднее мы обратили внимание на то, что на территориях американских военных баз владельцами офицерских гостиниц и ресторанов, как правило, были японцы. Когда в беседах с офицерами мы обращали внимание на это, нам отвечали с удивлением: «Но они же работают у нас на базе 10—15 лет!»

Беспечность американцев нам казалась поразительной, потому что слишком тревожное было время. Впрочем, чего искать соринку в чужом глазу...

Весь отрезок пути от Кадьяка до Сиэтла протяженностью в 1600 километров проходил трудно. Из-за плотной облачности с отдельными очагами грозы мы так и не увидели Канаду, хотя пересекали ее границы дважды.

Машину постоянно трясло, бросало восходящими потоками воздуха. Слева и справа — вспышки молний и глухой рокот. В то время локаторов не было и приходилось обходить грозы визуально, ориентируясь на ослепительные вспышки молний. Для нас были опасны не стрелы молний — самолет металлизирован и представляет собой хороший проводник для электрических зарядов: ударив в левое крыло, молния преспокойно выходит через правое, продолжая свой путь в облаках. Страшны воздушные потоки. Разрушительная сила их велика и смертельно опасна. Они могут сломать хвост самолета.

Но вот болтанка неожиданно прекращается, и мы выскакиваем из облачности. Сзади черная стена грозы, впереди ослепительное солнце на голубой эмали неба, внизу синь океана. Подходим к Сиэтлу.

После традиционного круга почета реданы «летающей лодки» с визгом взрезали воду, и мы стали выруливать к слипу. Двенадцать моряков в белых гидрокостюмах, стоящие в две шеренги, подхватывают нашу машину, чтобы обуть в колесные шасси и вывести из воды в ангар.

Как только машина коснулась берега, сотни рук встречающих подхватывают ее и вводят на бетонную площадку. Тут же цепочка моряков окружает самолет, оттесняя толпу. К нам подходят двое в цивильной одежде и радостно улыбаются:

 — С прилетом, дорогие товарищи! Здравствуйте!

Это были советский консул в Сан-Франциско П. Иванов и сотрудник посольства А. Маслюк.

После короткого бурного митинга нас расхватывают по машинам. Останавливаемся у гостиницы «Олимпик». Вокруг ликующая толпа, возгласы «Victory!», волны рук с поднятыми пальцами в виде буквы V, вспышки фотоблицев, стрекотание кинокамер. С трудом, в окружении полицейских, пробираемся до лифтов и наконец-то остаемся в приготовленных для нас номерах. Но отдых был недолгий. Нас ждала пресс-конференция.

Утром следующего дня Маслюк принес в номер груду толстых газет, вышедших в Сан-Франциско и Сиэтле с аншлагами на первых полосах: «Советские самолеты в Сиэтле», «Русскую миссию приветствуют армия и флот», «Советская миссия прилетела из Москвы в США», «Русские уже здесь», «Воздушный мост между советским и американским народами навсегда!», «Слава советским летчикам, победившим льды Арктики и циклоны Тихого океана!»

Сиэтл чем-то напомнил мне Одессу. Может быть, сутолокой морского порта, экспансивным поведением горожан, веселых и разговорчивых, охотно и благожелательно отвечающих на вопросы. Нас узнавали повсюду: «Рашен пайлотс, рашен пайлотс!» И тут же дружно скандировали: «Русские и американцы — друзья!», «Гитлеру — капут!»

С утра и до вечера мы осматривали военные заводы. Но самолеты, которые нам показывали, не вызывали у нас восхищения. Однако надо отдать должное американцам, которые уже к концу 1942 года создали новое поколение боевых самолетов — семейство истребителей типа «кобра», бомбардировщики Б-25, «бостоны», гидросамолеты «каталина», на которых и наши летчики успешно громили общего врага.

В газетах печатались длинные списки пожертвований для Красной Армии, Красного Креста. В списках были и фамилии русских эмигрантов.

Однажды при встрече мы спросили владелицу большого цветочного магазина мадам Судакову (на вывеске из черного мрамора золотыми буквами было выведено ее имя с двуглавыми орлами по бокам), бывшую фрейлину двора ее императорского величества:

 — Чем вызван щедрый дар?

Она ответила:

 — Я — монархистка, вы — большевики, но Родина у нас одна. Сейчас главное — остановить бошей.

Посол Советского Союза в США Уманский в беседах с нами рассказывал, что в посольство приходит много писем от эмигрантов с просьбой разрешить им вернуться на Родину, а их дети просятся добровольцами в Красную Армию.

Надо сказать, что за все время пребывания в Америке только раз, в ресторане «Олимпик», мы встретились с открытой враждебностью. Молодой человек, как потом выяснилось — русский эмигрант, вскочил на стул и злобно выкрикнул: «Красная сволочь, скоро вам будет конец!» Финал этого «выступления» был таков: четыре американских офицера-летчика схватили его и выбросили из зала, предварительно наддав ниже спины.

И все же приятных и неожиданных встреч было у нас гораздо больше.

Однажды, когда дожди загнали нас в гостиницу и мы по газетам знакомились с последними фронтовыми сводками, к нам в номер кто-то неуверенно постучал.

 — Каман!  — крикнул бортрадист Саша Макаров, любивший щегольнуть английским словечком.

В гостиную вошел высокий, слегка сутуловатый человек. С его серой широкополой шляпы и того же цвета плаща на ковер обильно капала вода. Поймав наши недоумевающие взгляды, он смущенно произнес:

 — Извините, господа, торопился,— и замолчал. Человек говорил по-русски чисто, но как-то медленно.

 — Раздевайтесь и, пожалуйста, садитесь,— предложил Черевичный, с нескрываемым любопытством вглядываясь в незнакомца.

 — Моя фамилия Рахманинов... Сергей Рахманинов,— отрекомендовался человек, пристально вглядываясь в нас большими грустными глазами из-под лохматых, тронутых сединой бровей. Видя наше недоумение, он добавил: — Я все понимаю и почтительно прошу прощения. Вашему революционному поколению России мое имя ничего не говорит. Позвольте пояснить...

— Рахманинов? Композитор? — невольно вырвалось у меня. Мне вдруг вспомнилась эта фамилия, слышанная от молодого московского композитора Тихона Хренникова, с которым я дружил: — Вы — тот Рахманинов, белоэмигрант?

— Да, да. Тот самый. Только не белоэмигрант, а просто эмигрант, — с болью ответил он.

Неловкое ощущение охватило нас и неожиданного гостя. Для нас в то время «белоэмигрант» было равнозначно слову «враг», знакомство и тем более общение с которым считалось предательством со всеми вытекающими отсюда последствиями. Я видел, как Черевичный незаметно от посетителя делал мне предупреждающие знаки — закругляйся, мол, но все же выпалил: — Советские композиторы чтут и любят вашу музыку! Что еще я мог сказать этому, как мне казалось, такому несчастному человеку?

 — Я знаю об этом. Но моя музыка запрещена у вас. Русский народ ее не знает. Однако не за тем я пришел. Господа... товарищи, так ведь у вас обращаются... Моя цель — в вашем лице поклониться мужеству советского народа, самоотверженно сражающегося с немецким фашизмом, посмотреть на вас, гордых соколов моей Родины. Русская интеллигенция Америки, эмигранты гордятся вами!

 — Вы сказали — вашей родины? — подчеркнуто сухо переспросил Черевичный.— А вы хотели бы приехать на свою родину?

 — О, да! Даже в это роковое время нашествия! — воскликнул Рахманинов и вдруг, словно сжавшись от какой-то боли, буквально упал в кресло, тихо проговорив: — Увы, эта мечта несбыточна. Вашему вождю Сталину моя музыка почему-то не нравится. Я уже вел переговоры с послом господином Уманским. Он одобряет мое желание и знает, что я никогда не был врагом советского народа. Моя музыка — гимн человеческому разуму, доброте, мужеству, борьбе за счастье, свободу...

Разговор был трудным и мучительным. Рахманинову нелегко было понять нас, а мы, хотя и попытались, никак не могли подавить в себе недоверие к человеку, покинувшему свою Родину. Не понимали мы и того, что перед нами был действительно великий русский композитор.

Прощаясь, Рахманинов сказал, что специально приехал в Сиэтл, и оставил нам визитную карточку с приглашением на свой концерт. Мы не были меломанами, но на концерт пошли, и музыка Рахманинова тронула наши души. Мы словно услышали в ней горячую веру композитора в людей, в победу над силами зла.

Шли дни. Теперь мы уже без особого интереса знакомились с сообщениями газет о том, что русские летчики совсем не дикари, они подтянуты, внимательны к собеседнику, скупо, но четко излагают свои мысли и даже привычно используют за столом ножи и вилки, при еде не чавкают и не плюют на пол, обладают завидным аппетитом, но кушают с достоинством, не проявляя жадности. Солнечная, жаркая осень, дружеские отношения, встречи, яркий неоновый блеск прекрасного города — все осточертело. Враг подходил к Москве! Понимая наше состояние, посол Уманский вторично запросил Москву о сроках нашего возвращения, а потом сообщил, что, вероятно, нам придется включиться в работу миссии по отбору техники. Тогда с его разрешения дали от себя радиограмму по дипсвязи, где объяснили, что на фронте от нас будет больше пользы, чем здесь, в США.

И наконец 17 октября приходит «добро» на старт в Москву. А 20 октября, под вечер, мы уже ходили по родным сугробам темного Анадыря.

В Архангельске, в штабе ПВО, нам сообщили, что Москва разрешает прилет только до 14 часов. Весь путь домой мы прошли на бреющем, маскируясь в складках местности,— трасса была под контролем фашистских истребителей, а небо было безоблачным и ясным. Но вот наша «летающая лодка» бросила якорь в Химкинском водохранилище. Мы — дома. Чрезвычайный рейс — первый транспортный перелет в Америку — был выполнен.

А как же с самовольно измененным маршрутом? Все обошлось. Правда, нас жестоко пожурил Папанин, которому, вероятно, в свою очередь, досталось «наверху». Но рейс был словно забыт — ни наказания, ни наград...

Валентин Аккуратов

(обратно)

Как родился «Вокруг света»

 

За окном брезжит петербургский осенний рассвет. Возле широкого редакторского стола, заваленного книгами, стоят двое. Они проработали в редакции всю ночь и сейчас, кажется, не замечают ни наступившего тусклого утра, ни померкшего за ночь света керосиновой лампы.

Дверь бесшумно открывается, и на пороге появляется человек в пальто и шапке-боярке.

 — «По всему миру»,— слышит вошедший и останавливается в дверях.

— Многословно и напоминает «по миру».

 — Тогда пусть будет «Кругом света»,— с горячностью предложил один из спорящих и тут же поправился: — Нет, «Вокруг света»!

Участники разговора — первые редакторы журнала «Вокруг света» Павел Матвеевич Ольхин и Алексей Егорович Разин, а вошедший господин — петербургский книгоиздатель Маврикий Осипович Вольф. Они молоды. Старшему из них, Разину — 37 лет, Вольфу — 35, а младшему, Ольхину — 30. Все трое энергичны, деятельны. Задумав издание журнала, Вольф пригласил в редакцию молодых литераторов, уже имевших опыт популяризации научных знаний.

В Цензурном комитете согласились на издание нового журнала, но с условием, чтобы все материалы были переводными. С согласия Разина и Ольхина Вольф дал такое обязательство.

Имя первого издателя «Вокруг света» Маврикия Осиповича Вольфа (1825—1883) хорошо известно. Он приехал из Варшавы в Петербург в 1853 году, открыл типографию и книжные магазины в Гостином дворе в Петербурге и на Кузнецком мосту в Москве. Вольф вовремя уловил интерес читающей публики к научно-популярной литературе. Напечатанные им книги, большей частью переводные, расходились по всей России. Недорогие, они были доступны людям среднего достатка и потому имели большой спрос.

Алексей Егорович Разин (1823— 1875) в 1860-х годах печатался в различных журналах, редактировал книги для юношества. В изданном перед революцией «Русском библиографическом словаре» А. А. Половцова о Разине говорится: «Журналист, даровитый популяризатор научных знаний и автор хороших книг для детей».

Павел Матвеевич Ольхин (1830— 1915) был сыном петербургского книгопродавца и издателя Матвея Дмитриевича Ольхина, который первым в России издал в переводе многотомное собрание романов Вальтера Скотта. В типографии М. Д. Ольхина печатался также популярный альманах «Библиотека для чтения». Он имел и книжный магазин на Невском, а при нем общедоступную библиотеку.

Начальное образование Павел Матвеевич получил в гимназии при училище Святого Петра, на бывшей Конюшенной улице. Потом поступил в Медико-хирургическую академию, которую окончил в 1858 году, получив звание врача. Однако его стезей стала пропаганда научных знаний. П. М. Ольхин написал одиннадцать книг на медицинские темы, одну из них — «Последние дни самоубийц», напечатанную в 1859 году,— использовал в своей литературной работе Ф. М. Достоевский.

Ольхин писал буквально обо всем. Кроме медицины — это география, землеведение, астрономия и цикл естественных наук, включая геологию, история развития ремесел и производств, начатки технологии, библиотечное дело. Он самостоятельно разработал русскую систему стенографии — так называемую «домашнюю скоропись Ольхина», которая на конкурсе 1865 года была признана лучшей. Долгое время Ольхин сам вел курсы стенографии и, кстати, рекомендовал Достоевскому свою лучшую ученицу — Анну Григорьевну Сниткину, которая стала потом женой великого писателя.

В декабре 1860 года в книжных магазинах появилось новое периодическое издание. На его титульном листе стояло: «Вокруг света». Журнал землеведения, естественных наук, новейших открытий, изобретений и наблюдений» и дата — январь, 1861 год. Вскоре стало выходить ежемесячное приложение «Природа и землеведение», где публиковались переводы издаваемых за рубежом научно-популярных работ.

Вдвоем Разин и Ольхин выпускали «Вокруг света» всего год. Со второго года и журнал, и приложение стал редактировать один Ольхин.

Материалы готовились так. Вольф заключал договоры с немецкими и французскими издателями, и все новинки европейского книжного рынка тотчас поступали в редакцию «Вокруг света» на 16-й линии Васильевского острова. Ольхин, отлично владевший немецким и французским языками, почти все переводил сам, выбирая наиболее интересное. Часто он прибегал к компиляции, дополняя заметки сведениями из других источников. Такая работа в то время имела свой смысл. Важно было скорее сообщить русскому читателю о новых открытиях, дать представление о нашей планете. И не было ничего обидного в том, что в «Энциклопедическом словаре» Брокгауза и Ефрона П. М. Ольхин характеризовался как компилятор.

Ольхин сформировал основной принцип нового журнала — показывать жизнь на планете глазами очевидца. Этому принципу «Вокруг света» верен по сей день.

Этот журнал родился в век бурного развития географии. Рассказы о путешественниках, пересекающих континенты, напоминали приключенческие повести. Будучи основанными на подлинных фактах, они читались с особым волнением: шла ли речь об английском полярном исследователе Джоне Франклине, погибшем во льдах Арктики, или шотландце Дэвиде Ливингстоне, надолго исчезнувшем в дебрях Центральной Африки. Читатель узнавал о неведомых народах, об экзотическом животном и растительном мире.

На страницах «Вокруг света» впервые были опубликованы на русском языке очерки знаменитого немецкого зоолога Альфреда Брема. Так, под видом увлекательного чтения начала формироваться комплексная наука о Земле — землеведение.

Ольхин помещал в журнале не только переводы. Обойти молчанием свою страну было невозможно. Но эти заметки по цензурным соображениям не подписывались. Уже в первом номере появилось сообщение о народонаселении азиатской части России. Безвестный автор писал: «Россия неусыпно исполняет в Азии свою историческую задачу. Страна, доставлявшая одни только меха, начинает заселяться, и земли эти обещают много. России предстоит в Сибири великая будущность...»

В первом томе был напечатан и очерк о Петербурге, который сопровождала превосходная гравюра, изображающая северную столицу с птичьего полета. Позднее удалось опубликовать и очерки о городах Поволжья. Вряд ли авторам этих корреспонденции были иностранцы. А уж об очерке о поморском городе Холмогоры и говорить нечего: такой искренней болью при описании ставшей захолустьем торговой столицы Русского Севера мог поделиться только наш соотечественник.

В 1867 году приложение «Природа и землеведение» опубликовало фантастический роман Жюля Верна «Из пушки на Луну» в переводе П. М. Ольхина. Русский читатель познакомился с этим романом всего через несколько месяцев после того, как он появился в книжных магазинах Парижа. Это была первая в журнале публикация научной фантастики. Так родились знаменитые «три кита», на которые до сих пор опирается «Вокруг света»: Путешествия, Приключения и Фантастика.

Попутно Ольхин перевел и первым опубликовал книгу молодого французского астронома К. Фламмариона «Многочисленность обитаемых миров», издал со своими единомышленниками трехтомный труд «Всеобщее землеописание» объемом более двух тысяч страниц «ин фолио».

Петербургский «Вокруг света» не уступал лучшим изданиям Европы. Несмотря на доступную цену, журнал был оформлен роскошно. Издавался он на качественной бумаге, его страницы украшали многочисленные политипажи, рисунки и гравюры.

«Вокруг света» печатался в Петербурге восемь лет. Годовые подборки дошли до нас в объемистых коленкоровых переплетах с золотым тиснением. Было издано 8 томов журнала и 7 — приложения общим объемом более шести тысяч широкоформатных страниц.

В 1868 году журнал временно прекратил свое существование. Почему? Это до сих пор остается загадкой. Возможно, Вольф испытывал материальные затруднения. Архивы издательства пока не обнаружены... «Вокруг света» вскоре возобновился, но уже в Москве.

А что стало с первым редактором? Павла Матвеевича захватило другое увлечение — фотография. Он сделал несколько изобретений в этой области и написал 8 книг. Двадцать один год под его редакцией выходил «фотографический вестник». А в 1890 году он редактировал «Военно-медицинский журнал»...

Нам пока удалось выявить 72 книги П. М. Ольхина, 25 названий журналов и приложений к ним, которые он редактировал. Может быть, со временем обнаружатся и другие его работы. Ведь многое из написанного им рассыпано по старым журналам и часто публиковалось без подписи.

От редакции. Может быть, кто-нибудь из читателей располагает дополнительными сведениями об истории нашего журнала, хранит воспоминания, документы? Сообщите нам об этом. Редакция «Вокруг света» будет также признательна всем, кто поможет отыскать старые номера журнала.

В. П.Мюллер, И. Л. Мюллер

(обратно)

Русские на Святой земле

Иерусалим — главный город Палестины, или, как ее называют, Святой земли — имеет тысячелетнюю историю. Волею судьбы он стал святыней трех религий: иудейской, христианской и мусульманской. Здесь соседствуют памятники разных эпох и народов: эллинистические и римские руины, знаменитая ротонда Гроба Господня, средневековые арабские мечети и суперсовременные синагоги.

Четыре десятилетия назад «священный город» был разделен на арабскую и еврейскую части. Западный Иерусалим отошел к образованному в Палестине государству Израиль, а Восточный был присоединен к Иордании. В июне 1967 года Израиль захватил и восточную часть города, а позднее объявил весь Иерусалим «неделимой столицей» еврейского государства.

О том, что Русской православной церкви принадлежит на Святой земле недвижимость, я, разумеется, знал. Но одно дело читать об этом в иностранных журналах и книгах, а другое — самому ступить в один из кварталов Иерусалима, который тут называют «русской территорией». И думаю, понятно мое волнение при виде укрепленных на домах рельефных знаков с надписью «Русская духовная миссия в Иерусалиме». Несколько шагов по мощеной улочке, и передо мной возник грандиозный Троицкий собор, построенный, как мне рассказали, в 1867 году.

Накануне я связался по телефону с начальником Русской духовной миссии в Иерусалиме архимандритом Никитой. Он выслушал меня и заявил:

— Охотно с вами встречусь. Но завтра праздник Благовещения. В Троицком соборе будет торжественное богослужение. Если хотите, можете поехать со мной...

Рано утром в назначенный час к гостинице подкатил темный БМВ-320. На ветровом стекле красовался знак Русской духовной миссии. Познакомившись со мной, архимандрит Никита представил своего заместителя игумена Елисея. В их компании я чувствовал себя несколько скованно, но это быстро прошло. Меня увлек рассказ, начатый по дороге отцом Никитой.

Первое из известных нам письменных свидетельств о паломничестве в Святую землю оставил в 1062 году монах Варлаам. В 1109 году Иерусалим посетил игумен Даниил. Он подробно описал свое путешествие, и его «Хождение» стало для русских паломников своего рода путеводителем по Святой земле. Кстати, и само слово «паломник» произошло, оказывается, от обычая привозить из Палестины диковинную на Руси пальмовую ветвь.

В былые времена путешествия ко Гробу Господню были полны приключений и опасностей.  Едва ли не каждый такой случай становился событием государственной и общецерковной важности. Одна из паломниц, дочь полоцкого князя Евфросинья, была даже причислена к лику русских святых. Дома, по словам Карамзина, она «день и ночь трудилась в списывании книг церковных», а во время паломничества ей «посчастливилось» умереть и быть похороненной на Святой земле.

В середине XVII века московский патриарх Никон основал неподалеку от Москвы монастырь, который назвал Новым Иерусалимом. В нем по чертежам дважды посетившего Палестину паломника Арсения Суханова был построен грандиозный Воскресенский собор — незначительно измененная копия храма Гроба Господня в Иерусалиме...

Слушая отца Никиту, я с некоторым трепетом поглядывал из окна на оригинал, возвышающийся над Восточным Иерусалимом. Храм Гроба Господня был отстроен в XII веке завоевавшими Палестину рыцарями-крестоносцами на месте разрушенного ранее сооружения IV века. Впоследствии святыня перестраивалась мало и сохранила в основном суровый средневековый облик. Попетляв по кривым улочкам арабской части города, мы оказались в Западном Иерусалиме.

Резиденция начальника Русской духовной миссии в Иерусалиме разместилась в скромном двухэтажном здании возле Троицкого собора. С удивлением обращаю внимание на стоящий рядом белый «фольксваген» с крупными латинскими буквами «UN » на дверцах и крыше. Он принадлежит советским представителям из состава военных наблюдателей ООН. Игумен Елисей объясняет, что наши военные, приезжая в Иерусалим из Каира или Дамаска, предпочитают останавливаться не в городских отелях, а в небольшой уютной гостинице при миссии. Ведь здесь всегда рады видеть соотечественников.

Мы поднялись в просторный кабинет начальника миссии. Он обставлен сдержанно в отличие от загроможденных безвкусной мебелью многих наших казенных офисов за рубежом.

Отец Никита поведал о том, что идея учреждения Русской духовной миссии в Иерусалиме возникла еще в 1841 году. Тогда в Святейшем синоде Российской империи решили утвердить постоянное пребывание на Святой земле русского архимандрита и нескольких монахов. Они должны были вести богослужения для многочисленных к тому времени русских паломников. С целью изучения проблемы, а также для библейско-археологических изысканий в Иерусалим отправился архимандрит Порфирий Успенский. Он выполнил свою задачу, и в 1847 году состоялось официальное открытие Русской духовной миссии.

Архимандрит достал и показал мне инструкцию, определявшую основные задачи миссии в год ее основания.

«Русская духовная миссия в Иерусалиме,— говорилось в ней,— служа среди инославных и иноверных образцом благоустроенной православной иноческой обители, имеет своим существенным назначением удовлетворение духовных потребностей пребывающих там русских подданных и русских богомольцев. Соответственно с сим, не ограничиваясь отправлением богослужений и духовным назиданием богомольцев, духовная миссия прилагает особливое попечение к тому, чтобы благочестивые их желания, привлекшие их во Святую землю, были удовлетворены с возможной полнотой».

В то время Палестина являлась частью враждебной России Османской империи. В 1853 году вспыхнула русско-турецкая война. Весь состав Русской духовной миссии был вынужден вернуться на родину. После заключения мира с Турцией в 1858 году в Иерусалим направился новый состав миссии во главе с епископом Кириллом Наумовым. В том же году в Иерусалиме было учреждено Русское императорское генеральное консульство.

Русская духовная миссия выполняла в Иерусалиме и дипломатические функции, подчиняясь одновременно Святейшему синоду и Министерству иностранных дел России. Нередко указания одного ведомства противоречили тем, что поступали из другого. И духовной миссии в таких случаях приходилось искать и находить соломоново решение.

В 1859 году был образован Палестинский комитет, который в дальнейшем стал называться Православным палестинским обществом, а затем Российским императорским палестинским обществом. Эта организация заботилась о быте русских паломников, занималась школьно-просветительской деятельностью, вела научно-археологические изыскания, издавала свои журналы. В его деятельности принимала участие и семья российского самодержца. На пожертвования Романовых и рядовых паломников палестинское общество приобретало земельные участки, и на Святой земле возникали русские поселения и строились храмы.

Деятельность Палестинского общества навсегда оборвала первая мировая война. Весь его персонал, как и состав Русской духовной миссии, был выслан со Святой земли. Храмы закрыты, монастыри и приюты паломников заняли турецкие солдаты. Только в 1919 году, после развала Османской империи, в Иерусалим стали возвращаться монашествующие, возобновилось богослужение в Троицком соборе.

...Архимандрит Никита смотрит на часы. Подходит время службы. Мы расстаемся, и до начала литургии остается время для осмотра «русской территории».

В двух шагах от собора меня неприятно поразила сцена, о которой не стоило вспоминать, если бы это не было обычным явлением сегодняшней жизни «священного города». К мрачному зданию, явно составляющему ансамбль с другими постройками миссии, подкатил темно-синий фургон израильской полиции. Из него вытолкнули нескольких-молодых арабов, закованных в наручники. Когда охранники вели арестованных, стоявший за моей спиной араб тихо, но гневно произнес: — Московия!

Резануло слух это слово. Означает оно «московский» или, точнее, «русский». Но почему слово, которое мои знакомые в Иордании произносили с самыми добрыми чувствами, вселяет в палестинцев гнев и ужас? Для моих арабских друзей «Московия» отождествлялась прежде всего со школой Российского палестинского общества, где учились грамоте их отцы и деды. Но здесь, в Западном Иерусалиме, «Московией» называют страшную тюрьму, куда израильские власти бросают палестинских патриотов.

Как же случилось, думал я, что ненавистное арабскому населению место оказалось на «русской территории»? Позднее мне объяснили, что занятое тюрьмой здание, как и окружающие его дома, принадлежали Русской православной церкви, но потом были выкуплены израильскими властями, хотя после образования государства Израиль его правительство вернуло Русской православной церкви всю находящуюся на его территории собственность. Здание было крепким, как строили в былые времена, пришлось только на окнах решетки установить да кое-где колючую проволоку протянуть. Сохранилось, увы, и старое название — «Московия». Признаться, было горько слышать об этом.

Существует в Иерусалиме и так называемая «белая церковь» — зарубежное церковное управление, объединяющее священнослужителей и верующих, покинувших Советскую Россию после революции. Сначала эмигрантскую духовную миссию возглавил архимандрит Мелетий, а с 1922 года его сменил бывший кишиневский митрополит Анастасий. «Белая церковь» и Московская патриархия не имели никаких контактов весьма продолжительное время. И лишь в 1945 году по случаю победы над фашистской Германией патриарх Московский и Всея Руси Алексий совершил паломничество в Иерусалим и тем самым восстановил связь России с палестинскими святынями.

Напряженные отношения между Московской патриархией и эмигрантской «белой церковью» осложнились после присоединения Западного Иерусалима к Израилю. Представители зарубежной русской церкви были вынуждены переселиться в восточную часть города. С того времени и по сей день на Святой земле соседствуют две независимые друг от друга русские духовные миссии. Израильские власти совершенно игнорируют «белых» и отношения поддерживают только с «красными». Однако эмигрантская церковь в Восточном Иерусалиме имеет школу, где учатся несколько десятков палестинских девочек. Русская духовная миссия такой работы не ведет.

В день моего приезда в Иерусалим довелось самому почувствовать недружелюбие «белой церкви» к представителям нашей страны. Осматривая в сопровождении палестинских коллег восточную часть «священного города», я оказался среди вековых оливковых деревьев Гефсиманского сада. Того самого, где, по преданию, схватили Иисуса Христа. Поблизости, на знаменитой Елеонской горе, я увидел небольшой храм с золотыми луковичными главками, будто перенесенный сюда чудодейственной силой откуда-то из Замоскворечья. Мы быстро поднялись к ограде, но проникнуть дальше нам не удалось. Сторож-араб наотрез отказывался пускать к церкви Марии Магдалины. Час и вправду был неурочный, но мои попутчики проявили настойчивость.

Они принялись доказывать, что с ними русский гость и выпроваживать его отсюда просто некрасиво. Мои друзья обрадовались, когда в воротах показалась монахиня. Судя по внешности, это была арабка. При виде ее палестинец воскликнул:

— Это гость из Советского Союза!

— Мы с ними не желаем иметь дела. Они красные, а мы — белые,— холодно ответила женщина и плотно затворила калитку.

Мой спутник потерял дар речи, а мне пришлось объяснить, что это все значит. Он-то ведь не подозревал о существовании в Иерусалиме двух русских церквей.

Невеселые размышления у стен Троицкого собора прервал архимандрит Никита. Он вышел в полном церковном облачении в сопровождении свиты монахов и духовных лиц. Через минуту к храму лихо подрулил микроавтобус, которым управляла молодая монахиня. Появление матушки Татьяны, чье пристрастие к автомобилям является и особым видом монашеского послушания, как обычно, привлекло к собору журналистов и толпу зевак. Но сегодня в центре внимания была не она, а сидящий в машине бородатый человек в белом клобуке — представитель Иерусалимского патриарха, главы греческой православной церкви, митрополит Диокесарийский Иаков.

Архиерей был главным действующим лицом особенно торжественного и весьма продолжительного богослужения по случаю большого церковного праздника. Обедня завершилась выносом из храма иконы Благовещения Пресвятой Богородицы. Под псалмы монахинь праздничную икону поместили в автомобиль матушки Татьяны, после чего духовные лица и приглашенные расселись по машинам. Вся эта процессия отправилась в Горненский монастырь. Он находится в девяти километрах от Иерусалима в живописном местечке Айн-Карем.

В одной из машин миссии нашлось место и для меня. Наш необычный караван спустился с иерусалимских холмов в долину, зажатую невысокими лесистыми горами. Айн-Карем — излюбленное место отдыха жителей Иерусалима. Навстречу попадаются толпы веселых людей. Они уступают дорогу и с удивлением смотрят нам вслед.

Впереди на склоне несколько храмов. Здесь все связано с русской историей. Как сказано в одной из книг Библии, Карем в числе других палестинских городов был предоставлен колену Иуды — одного из двенадцати сыновей праотца Иакова. По поверью христиан, в пещере близ этого города родился Иоанн Креститель. Это предание впервые записал в VI веке греческий паломник Феодосии. Упомянул он и о существовавшем тут храме, построенном на месте легендарной встречи матери Иоанна Предтечи Елизаветы и Пресвятой Девы Марии. В этом-то благословенном месте более ста лет назад возник русский женский монастырь, к которому мы приближались по горной дороге.

В 1871 году управляющий Русской духовной миссией архимандрит Антонин (Капустин) для нужд паломников купил неподалеку от Айн-Карема небольшую оливковую рощицу и два старых дома. Позднее удалось прикупить и соседние участки земли. На крутых склонах возникла небольшая русская деревня, где находили пристанище задерживающиеся в Палестине паломницы из России. Их тут называют «русскими поселянками». В феврале 1883 года здесь освятили храм Казанской Божьей Матери, а в начале нынешнего столетия был заложен большой собор. Строительство его прекратилось с началом первой мировой войны да так и не было возобновлено...

На встречу процессий из монастыря вышли за ворота все обитательницы, икону Благовещения с величайшими почестями вынесли из машины. Громко ударили колокола. Монахини подносят к лицу Богородицы лик Святой Елизаветы. Это как бы символизирует встречу Девы Марии с матерью Иоанна Предтечи. Затем икону Благовещения проносят среди цветов по узкой асфальтированной дорожке к монастырскому храму.

...Гаврииле, благочинной Горнинской обители, на вид не более тридцати лет. Миловидные черты лица подчеркивает строгое монашеское одеяние. После богослужения она выглядела усталой, видимо, подготовка к празднику отняла много сил. Однако побеседовать с журналистом-соотечественником не отказалась.

— Перед первой мировой войной в нашем монастыре было сто пятьдесят русских поселянок. Как только Россия начала военные действия, турецкие власти заставили их покинуть монастырь...— рассказывает мать Гавриила.— Первая группа монахинь из Советского Союза прибыла сюда лишь в 1955 году. С этого времени Русская православная церковь снова стала направлять на Святую землю желающих провести здесь часть своего монашеского подвига.

Благочинная медленно ведет меня по дорожкам монастырского сада, обнесенного мощной крепостной стеной. В настоящее время за ней отгородились от мира сто пятьдесят одна русская поселянка. Они живут в домиках-кельях, рассыпанных по крутому склону горы. У каждой монахини свой отдельный домик. Почти все здания построены в прошлом веке и лишены элементарных удобств.

— В обители нет даже водопровода,— то ли жалуется, то ли гордится мать Гавриила.— Для питья и других нужд мы пользуемся дождевой водой, которую тщательно собираем в осенне-зимний сезон. Правда,— как бы спохватывается она,— мы намерены в ближайшее время провести водопровод из Айн-Карема.

Мне трудно судить, насколько необходимо прокладывать трубы по этим цветникам. Глядя на буйное разнотравье, не скажешь, что тут не хватает воды.

Основную часть дня монахини исполняют послушания в монастыре и на других принадлежащих Русской духовной миссии территориях на Святой земле: большинство поселянок работает в саду, мастерят церковную утварь, а некоторые даже пишут иконы. Денежное содержание монахини невелико — 60 американских долларов в месяц. Правда, они не тратят ни цента на питание.

Как ни удерживался, все-таки задаю вопрос:

 — Матушка, а как сестры попадают в Горнюю?

— Желающие провести часть жизни в монастыре на Святой земле подают заявление в Отдел внешних церковных сношений Московской патриархии. Направляют сюда чаще всего послушниц Пюхтицкого, Рижского и Мукачевского монастырей.

 — Если не секрет, на какой же срок?

 — Заранее он не определяется,— отвечает благочинная.— К примеру, одна из наших сестер живет здесь двадцать пять лет. А другие покидают монастырь уже через несколько месяцев — то не подходит для здоровья климат, а то и просто сказывается тоска по родине.

 — Положен ли сестре отпуск? — спрашиваю я наобум.

 — Конечно. Через каждые три года пребывания в монастыре. Обычно отпуск продолжается два-три месяца. Случается, едут на родину вне очереди — при чрезвычайных обстоятельствах. На погребение родственников, например.

Мать Гавриила к слову вспоминает о трагедии, разыгравшейся в монастыре пять лет назад. Здесь взорвалась бомба, подложенная, как установили, террористом-одиночкой. Погибли две монахини.

 — Простите, а не гнетет ли вас на Святой земле обстановка повышенной опасности? — интересуюсь я.

 — Слава Богу, подобных происшествий больше не было,— крестится благочинная.— Но приходится помнить об этом. Обитель обнесли высокой каменной стеной.

Мы прошли через небольшую сосновую рощицу и оказались перед входом в пещеру. Сверху скала была отмечена невысокой часовенкой, сложенной из крупных каменных блоков. Спустившись по лесенке, мы оказались перед закрывавшей путь в подземелье ажурной металлической дверью. За ней — главная святыня Горненского монастыря, пещерный храм Рождества Иоанна Предтечи. По преданию, это та самая пещера, где родился Креститель.

...При выходе из храма оглушает щебетание птиц, одурманивают запахи знакомых и незнакомых растений и трав. Как будто воистину побывал на Святой земле.

Иерусалим — Айн-Карем В.Кедров, спец. корр. АПН — специально для «Вокруг света»

(обратно)

Сквозь каменный визир

По обе стороны дороги — тиичный ландшафт Юго-Западной Англии: сумрачные торфяные болота, монотонная холмистая местность. И туман, всюду белесый, даже сиреневатый туман — плотный, как вата, мокрый и вязкий. Все кажется знакомым, хотя я здесь впервые. Откуда оно — ощущение того, что это уже было со мной? Может, Конан-Дойл, «Собака Баскервилей»? Вспомнил, что писал Холмсу доктор Уотсон об этом месте: «Чем дольше живешь здесь, тем больше и больше начинает въедаться тебе в душу унылость этих болот... Стоит мне только выйти на них, и я чувствую, что современная Англия остается где-то позади, а вместо нее видишь вокруг лишь следы жилья и трудов доисторического человека. Это давнее исчезнувшее племя напоминает о себе повсюду — вот есть пещеры, вот могилы, вот огромные каменные глыбы, оставшиеся там, где, по-видимому, были его капища».

Впереди — скопление гигантских камней. Одни одиноко стоят, словно воткнутые каким-то великаном, иные — в виде буквы П, некоторые наклонены, упали. Одни камни? Заплатив несколько пенсов, бредем к ним через какие-то еле заметныетраншей, валы, едва возвышающиеся над землей. Все это — Стоунхендж I, a есть Стоунхендж II и III. О каждом из них написаны целые исследования. Каждая лунка, вал, траншея описаны, обмерены. Все камни — под номерами.

Брожу между покосившимися монолитами и слушаю свист ветра в каменном лабиринте посреди равнины. Туман разлетелся. Все как тысячу лет назад.

Стоунхендж настолько древен, что его историю забыли уже в античное время. О нем ничего не пишут ни греческие, ни римские авторы. Вероятно, римлян эти камни вообще не впечатлили, ведь они видели древнеегипетские пирамиды, да и сами строили величественные храмы.

Сегодня уже нельзя установить, кто был первым биографом Стоунхенджа. Уже к XII веку все сведения о его происхождении растворились в мифах.

Кто строил?

В старинной рукописи «Книга завоеваний» упоминаются три волны ранних пришельцев — фоморяне, сыны Портолана и немедяне. Первые были «сумрачными морскими великанами», и еще — они строили башни. Может быть, они? Свои навыки строителей фоморяне приобрели в Африке. Два других народа пришли из Европы и «принесли с собой искусство политики».

Вслед за ними (хотя одному богу известно, сколь долго длились эти «вслед»!) появился народ «фир болг» — трудолюбивые искусные земледельцы. «Фир болг» переводятся как «кожаные мешки» — на них-то они и уплыли в Ирландию. Были еще туата де дананн, милезяне, дравиды из Индии. Это все, что удалось вытянуть из тех преданий, которые чудом уцелели, несмотря на попытки римлян навязать местным племенам свои представления о прошлом.

Так или иначе, численность населения Британии была в те далекие столетия невелика. Начиная примерно с 3000 года до нашей эры на островах появляется новая волна земледельцев с континента — так называемые уиндмиллхиллские люди — по названию холма близ Стоунхенджа. Именно благодаря им Солсберийская равнина, по которой мы так долго ехали, стала средоточием ремесла и скотоводства. После 2000 года здесь появились бикеры. Их приход совпал с наступлением бронзового века на Британских островах. А спустя 300 лет — уэссекцы, любители дальних торговых экспедиций. Именно в их могилах особенно часто находят предметы из всех уголков тогдашней ойкумены — фаянс из Египта, янтарь с Балтики, выпрямители для стрел из Микен, булавки германцев... От всех них не осталось ничего, что бы могло пролить свет на их причастность к «крупноблочному» строительству. Нам остается только гадать — кто из них?

Его строили между 1900 и 1600 годами до нашей эры, и строительство то заняло столько же времени, что и возведение готических соборов — чуть ли не столетия. Последние служили лишь местом поклонения богу и памятниками христианской веры. Стоунхендж был еще чем-то. Чем?

Начитавшись легенд, забываешь задаться вопросом — а как же все-таки они сюда попали, эти гигантские камни? Во имя чего такие неимоверные усилия, такое вопиющее несоответствие между хрупкой человеческой силой и многотонными монолитами? Впрочем, похожие вопросы возникают при осмотре и египетских пирамид, и каменных истуканов острова Пасхи, и циклопических построек Зимбабве. Да и вообще всех мегалитических центров, разбросанных по побережьям Средиземноморья, Атлантики, Тихого океана. И все же, откуда? Может, всемогущий Мерлин поставил их здесь навеки? Или все-таки древние жители Британских островов были вовсе не первобытными дикарями, способными только на танцы, охоту да раскрашивание тела в голубой цвет, а умелыми строителями, людьми предприимчивыми, а главное — умудренными богатым опытом...

 

Камни на ощупь разные: тысячелетия так и не смогли «причесать» их, значит, и породы были разные? Действительно, главный строительный материал монолитов — долерит, но есть и вулканическая лава (риолит), и вулканический туф, и песчаник, и известковый туф. Три вида — долерит, риолит и вулканический туф — встречаются лишь в одном месте — в Уэльсе, в горах Преселли, близ побережья Бристольского залива. Только там! «Теперь уже нет сомнения,— пишет исследователь Стоунхенджа Р. Аткинсон,— что голубые камни были вывезены в Стоунхендж именно с этого очень ограниченного участка». Дистанция по прямой составляет 210 километров. Три часа небыстрой езды на автобусе. Но везли-то их на катках и по воде, и это расстояние равно 380 километрам. 80 камней весят в совокупности до 400 тонн. Кто еще в древней Европе совершал такой необыкновенный рейд? Пожалуй, никто. Ученые проследили возможный путь строителей и выяснили, что большая часть его проходила по воде — около 350 километров. Кое-какие крупные камни забрали по дороге.

Везли на деревянных салазках по бревнам, которые подставляли вместо колес. Тянули веревками, скрученными из кожаных ремней, впрягались группами. Колеса здесь скорее всего еще не знали, хотя оно уже давно было известно в Египте. Но ведь и в Египте использовались катки.

«Следственный эксперимент», проведенный в свое время учеными, помог выяснить, что 24 человека способны тащить именно таким образом груз весом в одну тонну — километр-полтора в день. На воде дело обстояло проще: несколько деревянных челнов, соединенных досками, выдерживали огромные тяжести и легко управлялись.

Но как быть с более тяжелыми камнями — сарсенами? Их месторождение обнаружили гораздо ближе к Стоунхенджу, «всего» в 30 километрах. Вес самых больших «серых баранов» (так прозвали эти глыбы) достигает 50 тонн. Подсчитано, что тысяча человек доставила их к месту постройки за семь лет.

Древние мастера умело обрабатывали глыбы еще до того, как везти их к месту строительства комплекса, используя технику удара и обработки огнем и холодом. После того как на камне намечалась трещина, по ней выкладывали костер, а потом лили холодную воду. И били каменными молотами. И уже после грубой обработки и доставки глыбы на место следовала более тонкая работа. Камни шлифовали очень чисто, просто ювелирно. Однако технику оценить сегодня невозможно — вода и ветер сделали свое дело.

Ученым оставалось выяснить, как устанавливались исполины. Оказалось, сначала выкапывали ямы, длина которых равнялась длине той части камня, которую предполагалось зарыть. Длина и ширина лунки была сантиметров на 90 больше, чем камень. Три стенки лунки делали отвесными, пишет английский астроном Дж. Хокинс, издавший интересную книгу о Стоунхендже, а четвертой задавали наклон в 45 градусов — то был приемный пандус. Перед тем как ставить камень, стенку лунки обкладывали толстыми деревянными кольями. Камень скользил по ней, не осыпая земли. Затем махину с помощью канатов и веревок ставили вертикально. Быстро-быстро — пока у тех, кто держал, хватало сил — засыпали свободное пространство вокруг, лишь бы камень не завалился! Утрамбовав, оставляли на месяцы в покое, пока почва не просядет и не спрессуется.

Важная деталь: нижние концы вертикальных камней были оббиты на тупой конус — чтобы после того, как их спустили в лунку, камни можно было поворачивать и устанавливать поточнее.

Топчусь под сенью исполинов, прячась за шершавые глыбы от солнца, сияющего не по-весеннему жарко. Поднимаю взор и пытаюсь сообразить — как же очутились там, высоко наверху, многотонные перекладины. Не вертолетами же их туда поднимали. Хотя мысль о загадочных пришельцах, признаюсь, упорно не покидает меня. Но поднять такую махину методом телекинеза даже всемогущему друиду было явно не под силу... Может, по земляным насыпям? Ведь именно этот способ предложил в качестве рабочей гипотезы еще в 1730 году ранний исследователь Стоунхенджа С. Уоллис. Но на сооружение и размонтирование такой насыпи для всех 35 перекладин потребовался бы гигантский труд — больше, чем работа, затраченная на весь комплекс. К тому же, остатков земляных насыпей не обнаружили, версия эта была оставлена...

А что, если действовали методом перекидывания с помощью штабелей из бревен? Приблизительно так: каменную перекладину клали на землю у подножия ее будущих опор, а потом перпендикулярно к ней укладывали слой бревен, переваливали ее на бревна, а на то место, где она перед этим лежала, клали уже двойной слой бревен, но уже параллельно и перпендикулярно. Туда-сюда, туда-сюда. И вот каменная крыша на самом верху.

Последней задачей было перевалить ее на уготованное место — и чтобы все гнезда ее легли на шипы опоры. Подсчитано: такая башня из продольных и поперечных слоев древесины потребовала бы 15 километров бревен с заранее вырубленными пазами. И еще подсчитали: для строительства Стоунхенджа понадобилось триста лет работы и тысячи рабочих рук, всего же затрачено полтора миллиона человеко-дней физического труда.

Теперь — последний и главный вопрос — для чего все это было нужно?

В день летнего солнцестояния в Стоунхендж съезжаются толпы народа — наблюдать восход Солнца над Пяточным камнем. Зрелище это действительно впечатляет. Сквозь сиреневый туман, обычно клубящийся в долине в столь ранний час, вдруг пробивается яркий луч — и как раз над вершиной Пяточного камня! Полный диск Солнца восходит над ним с такой точностью, которая наводит на поистине мистические размышления о знаниях и способностях наших далеких предков. Направление, в котором нужно смотреть, определяется камнями так точно, будто чья-то невидимая властная рука наставляет тебя на определенную точку: смотри отсюда и увидишь! Точно закрепленные лучи зрения, по мнению астрономов, заставляли наблюдателя смотреть на строго определенный участок неба, задавали направления, где происходили ожидаемые явления. ЭВМ подтвердила это — основные, часто повторяющиеся направления Стоунхенджа указывали на Солнце и Луну.

Для чего это было нужно древним? Ну наверняка для предсказания времени начала посевных работ. Затем жрецы могли устраивать театрализованные представления при восходе и заходе Солнца и Луны. И еще — для математических упражнений. Дж. Хокинс на страницах журнала «Нейчур» высказал гипотезу об еще одном космическом предназначении Стоунхенджа. Он предположил, что 56 так называемых лунок Обри в древнем комплексе служили для предсказания затмений. «Я заметил,— писал он,— что эти лунки расположены вдоль правильной окружности на равном расстоянии друг от друга. Лунки глубиной около полутора метров вырыты в меловом грунте и затем снова заполнены толченым мелом. Жрецы могли предсказывать год затмения, скажем, зимней Луны, перекладывая камушки из лунки в лунку по окружности, по одной лунке в год». Имелись у них и другие приспособления для таких прогнозов.

...Мегалиты Стоунхенджа медленно растворялись в сизой дымке, вновь окутавшей долину, а я вдруг подумал: пять из семи чудес света — египетские пирамиды, статуя Зевса в Олимпии, храм Дианы в Эфесе, мавзолей в Галикарнасе и Александрийский маяк на острове Фарос были сделаны из камня. Но нигде, пожалуй, камень не был применен так искусно для интеллектуального поиска древних, как здесь, в юго-западной Англии, на Солсберийской равнине.

Лондон Н. Непомнящий наш спец. корр.

(обратно)

Луи Буссенар. За десятью миллионами к Рыжему Опоссуму

Глава I

После тридцати пяти дней плавания 10 января 1876 года мы приблизились к берегу настолько, что уже виднелся мыс Отуэй. Нам оставалось лишь пересечь на следующий день залив Порт-Филипп, высадиться в Сэндридже и сесть в поезд, который буквально за несколько минут доставит к цели нашего путешествия — Мельбурну.

Было одиннадцать часов вечера. Мы нетерпеливо шагали по полуюту, пытаясь хоть что-нибудь увидеть сквозь медленно опускавшуюся завесу мглы. На небосводе мерцало созвездие Южного Креста, ветер доносил с берега густой запах водорослей.

Наш пароход «Твид» стоял под парами, ожидая рассвета, чтобы сняться с якоря. Мы так жаждали высадиться на берег, что не сомкнули глаз всю ночь. Время тянулось мучительно.

— Друзья мои,— обратился к нам судовой врач доктор Стивенсон,— я знаю, как вам не терпится добраться до берега. Завтра вы попадете в страну чудес, и я не хочу предвосхищать тот восторг, который вы испытаете вскоре, поэтому не стану описывать то, что сможете увидеть сами. Но если позволите рассказать вам о своих первых шагах в этой удивительной стране двадцать лет тому назад, мне будет приятно рассеять, если удастся, законное нетерпение, которым вы охвачены. В нашем распоряжении четыре часа до снятия с якоря. Прошу вас терпеливо и благожелательно выслушать мой рассказ... Патрик,— обратился он к юнге,— дитя мое, сходи к стюарду и попроси, чтобы нам подали пунш и сигары. Господа, я начинаю.

Вам, вероятно, известен печальный исход предпринятой в 1853 году попытки Британской Королевской академии основать университет в Мельбурне, но вы, конечно, не знаете всех подробностей. Судно, на котором находились посланные в Мельбурн профессора, было разбито жестокой бурей и выброшено на коралловый риф. Это произошло в период равноденствия, когда грандиозные приливы наступают на берег волнами необычайной высоты. Судно, севшее на риф, стойко держалось, но когда начался отлив, мы увидели, что подводная часть его была рассечена от форштевня до ахтерштевня, и потому не было никакого смысла снимать его с рифа. Поскольку судно находилось менее чем в трехстах метрах от берега, а шлюпка каким-то чудом удержалась на шлюпбалке, удалось спасти часть груза.

В то время после окончания школы я работал препаратором на кафедре анатомии и попал в состав экспедиции потому, что мой дядя сэр Джеймс Стивенсон должен был стать деканом будущего факультета анатомии и читать лекции по этому предмету.

Я активно участвовал в спасении многочисленных ящиков с физическими приборами, химикалиями, различной аппаратурой и анатомическими экспонатами, необходимыми для практических занятий студентов.

Нам удалось перевезти на землю научные ценности, сложить их в палатке, сооруженной из паруса, после чего мы принялись за поиски чего-либо съедобного, так как наши запасы провизии были испорчены морской водой.

Вокруг стоянки вскоре начали собираться любопытные аборигены, для которых крушение судна — большая удача.

Видя наше бедственное положение, они с помощью жестов дали понять, что готовы снабдить нас продуктами, но, конечно, в порядке обмена. Мы неосторожно согласились.

Первая порция провианта состояла из рыбы, тут же выловленной сетями, искусно сплетенными из волокон формиума. Однако последствия этого дара были для нас малоприятными. Поскольку мы не имели ни бус, ни других стекляшек, которые так привлекательны для всех туземцев земного шара, пришлось подчиниться прямо-таки ростовщическим условиям этих злодеев. Скудный обед был оплачен несколькими медными кранами, снятыми с физических приборов, двумя метрами каучуковой трубки, мензурками, морской подзорной трубой и большей частью пуговиц, которые мы спороли со своей формы.

Ночью вокруг стоянки вспыхнуло бесчисленное множество костров и неумолчно звучали дикие крики. На следующий день число аборигенов удвоилось, и продолжали прибывать все новые и новые. Через сорок восемь часов после крушения их было уже более ста пятидесяти человек. Аборигены были вооружены копьями, каменными топорами и ножами, а также бумерангами, действие которых мы узнали позднее.

Нас же было тридцать два человека, хоть и хорошо вооруженных, но не имевших самого необходимого для жизни. Кроме того, договориться с аборигенами было очень трудно, поскольку наши жесты порой ими истолковывались превратно. С нас драли три шкуры, и дело могло обернуться куда как плохо, если бы провидение не послало нам европейца, которого мы с удивлением увидели в окружении столь странных друзей.

Он был обнажен, как и все аборигены, и загорел настолько, что почти невозможно было определить цвет его кожи, к тому же покрытой пестрой татуировкой. Его выделяла огромная огненно-рыжая борода, которая, видимо, придавала ему большой вес в этом окружении.

Это был бывший каторжник, бежавший восемь лет назад из заключения; ближайшее племя приняло его и, потрясенное силой, ловкостью и смелостью этого человека, избрало помощником вождя, о чем свидетельствовали перо сокола, прикрепленное к его левому уху волокнами тростника, и браслет из змеиных зубов — символ власти,— который он носил на левой руке.

Радость этого человека была безгранична. Поначалу он выражал ее в основном жестами, так как почти забыл родную речь, усвоив странный язык племени, которое приняло его в число своих членов. Он оказался шотландцем из графства Думбартон по имени Джо Мак-Найт и взялся довести нас до Мельбурна, на что требовалось более пятнадцати дней. «Но,— сказал он на почти разборчивом английском языке,— прошу вас, джентльмены, подчиняться всем требованиям аборигенов, в противном случае они вас бросят и вы умрете с голоду, или же они подавят вас своей численностью, и ни оружие, ни храбрость не спасут вас».

Совет был разумный, и забота о собственной безопасности заставила нас принять его.

На следующий день мы получили новый запас пищи, но поскольку мелочи у нас иссякли, пришлось идти на мучительную жертву — разборку приборов и распаковку остальных предметов, вынутых из ящиков, чтобы иметь возможно больший обменный фонд.

Затем мы провели переговоры при посредничестве Джо, который играл роль переводчика.

В итоге был составлен следующий протокол, условия которого были приняты без возражений: «Местные жители провожают нас до Балларата, откуда мы можем без труда добраться до Мельбурна. Они обеспечивают необходимый нам провиант и несут багаж на условии, что мы отдадим аборигенам аппаратуру и оборудование будущей лаборатории».

После того как стороны пришли к соглашению, оставалось поклясться в соблюдении протокола. Эта церемония, всегда устрашающая для аборигенов,— потому что, дав слово, они никогда его не нарушают,— не представляла серьезного значения для нас. Я едва подавил желание расхохотаться при виде того, как после этой церемонии мой дядя сэр Стивенсон сидит на голой земле на скрещенных ногах, положив руки на бедра представителя племени, вероятно, знахаря, сидящего в таком же положении. Один — одетый с иголочки, гладко выбритый, несмотря на все бедствия, другой — со шкурой опоссума на плечах и странными украшениями в ушах и в носу, напоминающий лесную сову.

После того как сакраментальные формулировки были произнесены той и другой стороной, союз был скреплен несколькими бутылками рома, и мы поспешили приступить к выполнению пункта, который касался нас. Нелегкая это была задача — отобрать предметы, которые должны были стать товаром. Но меркантильность не является исключительным достоянием цивилизации. Поэтому мы не удивились, когда под эвкалиптами и камедными деревьями раскинулся настоящий базар.

Самым ходким товаром были, помимо предметов из меди и железа, химикалии в виде порошка или кристаллов: желтые, синие, красные, зеленые и т.д.— в том числе и токсичные. Аборигены раскрасились этими веществами, смешав их со своими снадобьями, и проявили чудеса изобретательности, чтобы приспособить на себе украшения из металлических изделий.

Несмотря на весь трагизм ситуации, мой дядя не смог удержаться от улыбки.

На следующий день мы тронулись в путь, и, благодаря строгому соблюдению договора, все шло прекрасно. Ни одного инцидента на протяжении восьми дней. Но, увы! Согласие, благодаря которому мы спокойно двигались к цели, было внезапно нарушено, и, к чести аборигенов, виноват в этом был один из наших — матрос по имени Бен Френч, никудышный как человек, но обладавший торсом Геркулеса, профессиональный боксер, напористый как носорог. Так вот, он в течение нескольких дней с вожделением поглядывал на одну молодую красивую аборигенку.

Платонические отношения его не устраивали, и он совершил несколько покушений на честь этой особы, хотя я утверждаю, что она не нарушила супружеской верности. Но ее здоровяк муж, весьма чувствительный в этом вопросе, как все его соплеменники, разозлился донельзя. Состоялось объяснение, и, несмотря на примирительные слова Джо, ссора закончилась тем, что Бен нанес мужу удар кулаком, равный по силе действию ядра 24-го калибра, и бедняга упал как дерево, подрубленное топором.

Внезапно поднялся дикий вой, который спугнул всех птиц с деревьев. Это был боевой клич!..

Мгновенно Бен, виновник конфликта, упал, сраженный ударом в грудь каменного топора. Тут же полетели еще пять или шесть топоров, которые вонзились в него.

Совершив этот акт возмездия, туземные поборники справедливости, не тронув никого из нас, разлетелись, как стая воробьев. Крики, призывы, просьбы — все было бесполезно. Нас оставили безо всякого провианта в пустынной местности.

К счастью, остался Джо. Он выкрасил свое тело и лицо в желтый цвет — знак мира, необходимый каждому посланцу, некий флаг парламентера аборигенов Австралии, и отправился на поиски бежавших, пообещав нам использовать все свое влияние, чтобы вернуть их.

Прошло два дня... Два дня жажды, голода и волнений под палящими лучами солнца. Мы уже совсем отчаялись, как вдруг услышали знакомый возглас. Это был наш посланец, вернувшийся в сопровождении одного из бежавших, разрисованного белой краской,— цветом войны. Все туловище и конечности аборигена были покрыты рисунком, смутно напоминавшим жуткие очертания скелета.

Представитель аборигенов с гордым видом оперся на древко копья с каменным наконечником и прежде всего потребовал безоговорочной сдачи нами всего оружия и багажа. Нам ничего не оставалось, как повиноваться. Вскоре подошли и все остальные, успокоенные нашей капитуляцией. Кара завершилась. Вновь в изобилии появились съедобные коренья, и раскраска, означавшая войну, была стерта в знак примирения.

— Мне остается добавить, господа,— продолжал доктор Стивенсон,— нечто совершенно невероятное. Три огромных ящика, содержавших анатомические экспонаты — части тела человека,— были раскрыты аборигенами в одно мгновение, и содержимое предстало пораженным взорам мародеров, которые не ожидали увидеть ничего подобного. Они решили, что это запас, который мы держали для себя, и что, будучи, как и они, любителями человеческого мяса, от жадности спрятали это сокровище.

Вам известно, что анатомические экспонаты особым образом обрабатываются, о чем сейчас нет нужды говорить подробно. Напомню только, что в вены и артерии впрыскивается специальный состав, который делает части тела твердыми и сохраняет их первоначальный вид и размеры. Состав, впрыскиваемый в вены,— синего цвета, в артерии — красного. Сохраняются также с помощью подкрашивания все оттенки тела, что создает полную иллюзию живой плоти.

То, что произошло затем, было не просто грабежом, а оргией каннибалов. Аборигены, как безумные, раздирали высушенные части тела, похожие на изделия из папье-маше. Стремясь поскорее удовлетворить свой аппетит, они разожгли с полдесятка костров, где жарились наколотые на вертела куски. Аборигены поглядывали на них с нетерпением. Под воздействием жара необычное жаркое немного помягчало, и стекавшие с него капли падали в большие перламутровые раковины, которые предусмотрительные повара подставили вместо поддонов.

Можете вообразить, что это был за соус!

К нашему ужасу, аборигены извлекли из могилы труп несчастного Бена, которого мы похоронили у подножия мирты, разрубили на куски своими каменными топорами и тоже зажарили.

В нашем багаже находилось с полдюжины мозгов и довольно много больших банок с зародышами, хранившимися в спирте крепостью 75°. Аборигены раскупорили сосуды, я бы сказал, с религиозным благоговением, и выпили спирт с необыкновенной жадностью. Эта адская жидкость, которая должна была обжечь внутренности, лишь одурманила их. Пьяные и объевшиеся, счастливые аборигены орали во всю глотку и блаженно похлопывали себя по животам.

В конце концов они заснули мертвецким сном.

На следующий день радостное щебетанье попугаев ара и разноцветных маленьких попугайчиков разбудило аборигенов. Они потянулись, поднялись, свежие и бодрые, и принялись скакать и прыгать, как молодые кенгуру. Если бы не мрачный вид костей, никто не заподозрил бы, какой пир был здесь устроен накануне. Удивительный все же орган — желудок коренного австралийца.

Верные своему обязательству, аборигены довели нас до Балларата, куда мы прибыли буквально нищими.

Напоследок эти дети природы горячо пожелали нам всяческого благополучия. Три дня спустя мы были в Мельбурне.

Глава II

Затем доктор с увлечением рассказал нам о золотой лихорадке, охватившей Мельбурн двадцать лет назад, о том, как, баснословно разбогатев за короткий срок, золотоискатели, которым повезло найти слитки, за один вечер просаживали в казино целые состояния.

Его рассказ прервал свисток. Утреннее солнце поднималось на горизонте, и его золотисто-кровавый диск отбрасывал лучи, разгонявшие дымку, нависшую над рейдом. Машина нашего судна работала под сильным давлением, и пар вырывался из предохранительных клапанов. Якоря медленно поползли вверх, пароход несколько раз качнуло, и он величественно двинулся к берегу. Лоцман, поднявшийся на борт накануне вечером, вел его по фарватеру между коралловыми рифами. Еще несколько минут, и мы ступим на землю.

— А теперь, господа и дорогие друзья,— закончил доктор Стивенсон,— благодарю за внимание. Страна, которую вы увидите, очень изменилась за двадцать лет, и вы сможете сравнить свои впечатления с тем, о чем я вам рассказал.

Позвольте проститься с вами. Через несколько минут я должен буду доложить представителям карантинной службы, что на борту нет больных: к нам приближается лодка с членами медицинской комиссии, судя по желтому флагу, который держит матрос.

Приглашаю всех завтра к себе на Коллин-стрит, «Скотс-отель». Я угощу вас жареной бараньей ножкой и ростбифом — отведаете свежайшего колониального мяса, по которому соскучились ваши желудки и которое, не сомневаюсь, вы оцените.

Глава III

Я отправился на борту «Твида» в Австралию не в качестве эмигранта, моряка или репортера, который не останавливается ни перед какими жертвами, чтобы поразить читателя сообщениями о событиях и фактах во всех концах планеты.

Не будучи ученым, я обладаю достаточными познаниями, чтобы живо интересоваться всем происходящим в природе. Я люблю эксперименты, и мое единственное желание — увидеть, чтобы узнать. Хотя я путешествую ради удовольствия, мои странствия никогда не бывают бесплодными. Я побывал в четырех частях света как натуралист-любитель и особенно как охотник, и мне уже приелись пампасы, джунгли и саванны. Австралия же, страна почти неизвестная в Старом Свете, притягивала меня. Поэтому-то я и сел на пароход в Глазго, желая увидеть собственными глазами чудеса, описанные английскими авторами. Плавание протекало исключительно благополучно. Никаких волнений в негостеприимных морях, которые повергали в ужас первых мореплавателей: всего лишь пустяковая непогода в тропиках, но ее наш пароход выдержал играючи.

Наконец я ступил на австралийскую землю. Не могу сказать ничего нового о Мельбурне; его описаний — истинных или с долей вымысла — великое множество. После безумия молодости Мельбурн с годами посерьезнел. Это уже «состоявшийся» город. Все было прекрасно, но я проплыл на пароходе 6 тысяч лье не для того, чтобы смотреть, как европейцы, особенно англичане и немцы, топают по асфальту, наводняют бары и позволяют себе невинные шалости. Я жаждал экзотики, а вовсе не пребывания в городе, скроенном по образцу своих европейских собратьев, если не считать ужасного китайского квартала.

Однако случай, эта Полярная звезда скучающего человека, осчастливил меня: я встретил трех джентльменов, которых знавал в Мадрасе, и встреча с ними сулила мне новые удовольствия.

Ярые спортсмены майор Харви, морской лейтенант Мак-Кроули и лейтенант Робартс были всегда готовы оседлать чистокровного коня и гонять без удержу по самым фантастическим местам, есть что придется и спать под открытым небом.

Однажды вечером, когда мы ужинали в каком-то казино, зашел разговор об охоте на гигантских кенгуру. Тут же решив отправиться в экспедицию, мы быстро обо всем договорились, ибо, как истые путешественники, не терпели канители. Отъезд был назначен на следующий день — 22 января.

Я зашел попрощаться с доктором Стивенсоном, откровенно сказав ему, что здесь я задыхаюсь и потому предпочитаю экзотику пустынь, вольную жизнь и свежий воздух.

 — Куда же вы намереваетесь отправиться? — осведомился он.

 — На север,— ответил я.— Уезжаю завтра с восходом солнца в компании трех славных друзей, все верхом. Беру своих собак. Отправляемся за 120 лье отсюда к сэру Риду, охотнику на кенгуру. Как видите, предстоит отличная прогулка!

— По Австралии не прогуливаются,— нахмурился он.— По ней блуждают и часто умирают от голода среди благоухающих рощ, столь же опасных, как полярные льды или песчаные пустыни. Хочу дать вам несколько советов, которые вы оцените позднее. Повторяю, остерегайтесь обширных пустынь, которые будете пересекать,— они опаснее африканских, ибо здесь склонны пренебрегать предосторожностями, которые принимаются в других местах. Не бойтесь нагрузиться провиантом, особенно водой. Иногда можно проехать 100 лье и не найти ни капли влаги. И еще: благополучие путешественника часто зависит от ног его коня. Ну, ладно. Счастливого пути! — И он пожал мне руку.

На следующий день, только мы погрузили в специальные вагоны лошадей и собак, собираясь добраться по железной дороге от Мельбурна до Эчуки, как ко мне подошел какой-то человек и передал маленький упакованный ящичек, на котором было написано: «Г-ну Б. от его старого друга доктора Стивенсона (не открывать ранее чем через месяц после начала путешествия или в случае большой опасности)».

Адмирал предоставил моим друзьям отпуск. Вскоре мы прибыли в Эчуку, откуда в отличном настроении отправились к сэру Томасу Риду, владения которого находились в десяти днях пути в сторону от железной дороги.

Свора, заботу о которой я поручил Сирилю, моей правой руке, состояла из десяти превосходных вандейских собак. Багаж тащил мул. Каждый из нас запасся компасом — в Австралии это абсолютно необходимо.

В качестве проводника мы взяли старого аборигена Тома, питающего собачью преданность к майору, который некогда спас ему жизнь.

Скотоводческое хозяйство с обширными пастбищами, именуемое в Австралии «стоянка», принадлежавшее скваттеру  сэру Риду, носило название «Три фонтана». Вокруг дома постоянно царили шум и оживление. В первом дворе стояли шесть огромных повозок, крытых брезентом, почти все длиной 6 метров, на четырех колесах, с одним дышлом, в которое впрягаются 10 лошадей.

О нашем приезде сообщили хозяину, и он вышел нам навстречу. Это был на редкость симпатичный старик лет шестидесяти, с волосами белыми как снег, голубыми глазами и добрым, грустным лицом. Вместе с ним подошли два молодых человека, старший — лет двадцати пяти, другой на несколько лет моложе.

Увидев майора Харви, своего друга детства, сэр Рид расцвел в улыбке, и друзья обнялись.

 — Генри!.. Том!.. Какая честь, дорогой друг!

Харви представил скваттеру Мак-Кроули, Робартса и меня.

Два молодых человека оказались племянниками сэра Рида. Старшего, офицера британского военного флота, звали Эдвард, младшего, корнета конной гвардии,— Ричард.

Приведя себя в порядок, мы спустились на веранду, чтобы воздать должное обильному завтраку. Некоторое время спустя к нам присоединился майор, у которого был озабоченный вид.

 — Майор, вы что-то невеселы,— сказал я.— Что случилось? Кенгуру сбежали на север?

 — Вы недалеки от истины. Я рассчитывал, что наше путешествие продлится несколько дней, а придется странствовать несколько месяцев.

Перевод с французского Натальи Лосевой Продолжение следует

(обратно)

Роджер Желязны, Фред Сеиберхэген. Витки

Глава 11

Машины на автоматической полосе пропустили нас в ряд, и мы снова стали частью равномерного транспортного потока. Но все хорошее быстро кончается. Мы нарушили строгий рисунок движения, за которым следят команды компьютера, управляющего автоматическим транспортом, и, даже вернувшись на дорогу, наверняка выделялись в общем потоке сигналов.

Быстрый виток, краткий поиск — и я уже знал, что нахожусь в восточной части Теннесси. Заставив машину съехать на обочину, я прогнал ее по краю дороги около мили, потом остановился и вышел. Вдалеке, за пустынными полями и ухоженными посадками, виднелась железнодорожная линия. Протянувшись мысленно в ту сторону, я почувствовал, как протекают по световодам, проложенным вдоль линии, ручейки данных.

Какое-то время я в нерешительности стоял рядом с грузовиком. Из-за холмов, оставшихся позади, поднимались черные, изломанные ветром столбы дыма от двух горящих машин. Оставалось только надеяться, что Барбье подумает, будто я погиб в аварии, и у меня будет хоть немного времени, чтобы опередить преследователей.

Я приказал грузовику вернуться на автоматическую линию и продолжать свой первоначальный маршрут. Машина послушно взревела и двинулась к шоссе.

Взглянув на небо, я убедился, что вертолетов больше нет, однако издалека доносился шум полицейской сирены, и я зашагал через холмистое зеленое поле, направляясь к похожему на парк участку. Там, среди деревьев, располагалось несколько зданий, но людей почти не было видно, и, двигаясь по щиколотку в мягкой траве, растущей из красноватой жесткой земли, я догадался, что приближаюсь к студенческому городку.

Клик. Клик. Клик.

Точно. В компьютере содержались списки оценок. Летняя сессия...

Сирена, завывавшая вдалеке, смолкла. Видимо, полицейские наконец добрались до машин. Конечно, подумал я, пройдет время, пока они сумеют разобраться в обгоревших останках грузовиков, но тем не менее ускорил шаг.

Добравшись до ближайших зданий, я уловил запах пищи, и в животе у меня тут же заурчало.

По каменным ступеням я спустился в маленькое полуподвальное кафе и остановился у открытой двери, словно высматривая кого-то внутри. Люди подходили к стойке и платили наличными, а парень у кассы в перерывах между клиентами читал книгу в мягкой обложке. Никто ни у кого не спрашивал удостоверения личности.

Я прошел в кафе, купил себе две сосиски, пакет чипсов и большую бутылку кока-колы, потом выбрался на улицу и устроился на уединенной скамейке под большим старым деревом, что приметил еще раньше.

Пока я сидел, ел и разглядывал студентов, у меня возникло какое-то странное чувство, заставившее вспомнить свои собственные годы в колледже. Я уже совсем собрался скользнуть в ближайший компьютер — пожалуй, просто ради компании, — когда мимо меня по направлению к кафе прошла с ракеткой в руках девушка в белых шортах, лимонного цвета кофточке и теннисках. Примерно такого же, как Энн, сложения. С тем же цветом волос...

...И она явилась перед моим внутренним взором, как в тот далекий день, когда я еще учился,— в белой шелковой кофточке и темно-синей юбке, с маленькой сумочкой в руках. Я стоял в дверях студенческого кафе, прячась от ветра. Она взглянула мне в глаза, словно уже знала, кто я такой, улыбнулась и назвала меня по имени. Я кивнул в ответ, потом спросил:

— А вы — Энн Стронг?

 — Да,— ответила она.— Я хотела бы пригласить вас на ленч.

Мы сели в ее машину и отправились в ресторан при старинном отеле, где остановилась Энн, ресторан с великолепной кухней и тяжелыми льняными салфетками.

Во время еды она не торопила события, и за приятной беседой я даже забыл, что Энн Стронг подбирает людей для «Ангро Энерджи». Словно по чистой случайности она затрагивала в основном те темы, которые меня тогда волновали, включая и несколько книг, что я прочел за последние месяцы или еще читал.

И только когда подали кофе, Энн наконец спросила: — Каковы ваши планы?

 — Что-нибудь связанное с компьютерами,— ответил я.

 — Вы никогда не думали перебраться на Восточное побережье?

 — Пока не думал,— пожал я плечами.— Но если работа мне понравится, поеду куда требуется.

— Я обратила на вас внимание, потому что вы, может быть, подойдете для «Ангро».

 — Вот это меня и удивляет,— заметил я.— Я считал, что в таких случаях нанимают только старшекурсников или выпускников. А мне еще не один год учиться.

Энн сделала глоток кофе:

— Меня интересует талант, а не диплом с хвалебными отзывами.

Я улыбнулся:

 — Но это, конечно, тоже нужно.

 — Не обязательно,— сухо заметила Энн.— По крайней мере, в особых случаях.

 — Вы знаете о том, что со мной произошло?

 — Да.

 — Тогда, если быть практичным — с вашей точки зрения,— следовало бы предположить, что этот несчастный случай мог вызвать у меня психическую травму. Может быть, в такой ситуации есть смысл понаблюдать за человеком подольше? Она кивнула:

— Тогда я включу в расходы за счет «Ангро» еще и обеды.

 — Мне не хотелось бы вас обманывать,— сказал я.— Я действительно думаю, что мне нужно сначала закончить учебу и только потом наниматься на работу.

Энн накрыла мою руку своей ладонью.

— Об этом мы поговорим в следующий раз,— объявила она.— Но я должна заметить, что «Ангро» предоставляет своим сотрудникам возможности для дальнейшего образования. Однако сейчас мне важнее найти оправдание для того, чтобы самой воспользоваться представительскими.

Хотя еще до конца семестра мы стали близки, я все равно отказывался оставлять колледж и начинать работать на «Ангро Энерджи» в середине учебного года.

Энн то уезжала, то снова возвращалась в город весь следующий семестр, и мы виделись почти каждый выходной. Она словно сторожила меня, и как-то раз я спросил:

 — Ты здесь бываешь довольно часто. Они там, видимо, боятся, что меня украдет какая-нибудь другая компания?

 — Я так планирую свои дела специально, чтобы видеться с тобой,— ответила она обиженно.

Никому, кроме меня, Энн не предлагала работы, даже студентам последнего курса. В каждом из нас живет, видимо, тщеславие, но у меня хватило ума понять, что я не настолько лучше всех остальных, чтобы заслужить подобные знаки внимания...

...Если, конечно, из-за наших отношений она не расписала меня перед своим начальством как нового да Винчи. В этом случае, я понимал, мне будет в «Ангро» очень неуютно. Никаких незаслуженных преимуществ мне не хотелось, быть чьим-то любимчиком — тоже.

Однако Энн предугадала этот поворот в моих настроениях, как уже неоднократно случалось в прошлом.

Разговор состоялся в один из солнечных, проникнутых свежестью и кристально чистых дней в конце апреля. Мы сидели за кофе, только на этот раз я прогулял кое-какие занятия, благодаря чему нам удалось провести три дня вместе, и кофе мы пили на террасе домика в горах, который то ли она сняла, то ли он принадлежал «Ангро», то ли был предоставлен Энн на время каким-то другом — я так и не уяснил.

— Я думаю, рано или поздно нам пришлось бы об этом поговорить,— сказала Энн прежде, чем я успел оформить свои мысли в слова.— «Ангро» интересуют вовсе не твои академические успехи, касающиеся вычислительной техники.

— А если точнее? — спросил я, все еще разглядывая апельсиновые корки.

 — Твоя уникальная способность мысленно общаться с компьютерами.

 — Если такой способностью я и обладаю,— сказал я,— откуда ты можешь о ней знать?

 — Та уникальная способность, которой обладаю я, имеет отношение к мыслительным процессам других людей.

 — Телепатия? Ты знаешь, о чем я думаю?

 — Да.

Видимо, обладателю какой-то паранормальной способности совсем не трудно убедить себя в том, что он не одинок в этом своем качестве.

 — Почему «Ангро» нанимает экстрасенсов? — спросил я.— И много еще таких?

 — Таких, как ты, ни одного. Но компания, располагающая группой людей вроде нашей, получит значительный перевес над конкурентами.

 — Хотя я еще не знаю, что конкретно будет входить в мои обязанности, но даже сейчас мне кажется, что у такого перевеса весьма сомнительная этическая сторона.

Губы Энн сжались. Никогда раньше я не видел ее такой рассерженной.

— Посмотри вокруг,— сказала она.— Весь мир рушится. А почему? Потому что грядет колоссальный энергетический кризис. Но его можно предотвратить. Ты спросишь, как? Так вот, необходимая технология уже существует, однако все это по частям принадлежит десяткам различных концернов. Этот вышел вперед в одной области, тот — в другой. У этого почти оформлен патент на что-то еще, у того — блестящие теоретические разработки, но пока нет практических результатов. Все они мешают друг другу, переходят друг другу дорогу. А если предположить, что одной компании удастся прорваться сквозь эти идиотские препятствия, быстро захватить в свои руки то хорошее, что может пригодиться, и превратить идею в реальность? Тогда мы получим дешевую, чистую энергию, много и сразу. Конец кризисам. Разумеется, кое-кому сильно отдавят пальцы. Будет множество судебных разбирательств, а позже, может быть, какие-то антитрестовские меры. Ну и пусть. Такой компании, как «Ангро», это нипочем. Она будет тянуть, улаживать и договариваться.

В июне я уехал работать в «Ангро», и наши с Энн отношения остались прежними. Они стали прохладнее гораздо позже, когда я начал понимать, что был для нее просто заданием. Кое-какие обстоятельства это, похоже, подтверждали, но мне недоставало ее способности узнавать, что действительно чувствуют люди. Возможно, я ошибался. Когда я в первый раз отправился куда-то с другой женщиной, Энн повела себя со мной довольно холодно, а позже подарила мне книгу Колетт «Шери». Это случилось ближе к концу моего пребывания в «Ангро», но еще до начала наших разногласий. Прочитав историю молодого человека, который сумел оценить женщину старше его возрастом, только когда было уже поздно, я так и не понял, действительно ли Энн любила меня и переживала из-за моего поведения или ее просто беспокоило, что она старше. С литературой всегда так. Двусмысленность...

Я затолкал салфетку с бумажными обертками в пустой стаканчик и швырнул его в стоявшую неподалеку урну. Потом двинулся через студенческий городок. По дороге мне встретилось несколько автостоянок, и я начал думать, не угнать ли машину...

Однако я почти забыл про железнодорожный путь неподалеку. По большей части там ходили грузовые поезда, несколько пассажирских и смешанные. В основном — автоматические, грузовые. Правда, в отличие от грузовиков, каждый из поездов сопровождали два-три человека на случай непредвиденных обстоятельств.

Я снова перевел внимание на пролегающие неподалеку пути.

Скользнул внутрь компьютерной сети... Туда, обратно...Через, вдоль...

Меньше чем через час должен был пройти поезд. Пассажирский. Клик. Через три часа еще один. Смешанный. Клик. Через пять часов грузовой. Последние два направлялись в Мемфис. Клик.

Я перебрался через пути и, выбрав укрытое от чужих глаз место, уселся там в тени деревьев, отмахиваясь от комаров и проглядывая хранящиеся в памяти компьютера данные о третьем поезде. Оказалось, его должны сопровождать три человека — в локомотиве, в грузовом отсеке и в служебном купе последнего вагона — но, насколько я понимал, обычно они собирались втроем в каком-нибудь удобном месте и резались в карты. Короче, поездом я мог добираться в такой же безопасности, как и на грузовике. В том, что я выбрал, было двадцать два грузовых вагона и три пустых пассажирских, которые перегоняли в Мемфис.

Возникал вопрос, где лучше подсесть. Все зависело от того, где разместятся сопровождающие, но я надеялся узнать это, когда поезд «неожиданно» остановится. Разумеется, мне хотелось устроиться в пассажирском вагоне.

Вскоре я задремал и проснулся, только когда появился второй поезд. Солнце заметно сместилось к западу. Колени и плечи у меня немного ныли от долгого лежания в неудобной позе. Во рту пересохло.

Я потянулся, похрустывая суставами, и проводил взглядом второй поезд. Потом проверил свой. Он уже приближался. Я запрограммировал остановку, взяв в качестве ориентира ближайший электронный указатель дистанции, и пожалел, что не додумался купить в студенческом городке плитку шоколада и кока-колы.

Наконец поезд прибыл и начал тормозить, следуя моим указаниям. Послышался визг колес. Проплыл мимо локомотив, потом несколько вагонов, и весь состав замер.

Слева послышались голоса. Из служебного купе выбрался сопровождающий. За ним еще один, который что-то прокричал третьему, что остался в купе. Затем эти двое посовещались и, разделившись, двинулись к голове поезда по обеим сторонам пути.

Я скользнул в компьютер локомотива. Как раз в этот момент кто-то запрашивал его о причине остановки. Пока двое сопровождающих шли вдоль состава, третий занялся проверкой систем.

Человек, который шел с моей стороны, заглядывал под вагоны и между ними, решив, видимо, лично проверить состав до самого локомотива. Я заставил открыться двери ближайшего пассажирского вагона, метнулся через насыпь, вскочил внутрь и закрыл за собой дверь.

Когда локомотив разогнался, я встал и осмотрел все три вагона, потом решил, что останусь в самом первом, чтобы услышать, если кто пойдет из конца поезда. У меня не было уверенности, что сквозь шум движения удастся что-нибудь расслышать, но так казалось спокойнее.

Затем я проскользнул в центральный компьютер, отвечающий за движение на этом участке дороги. Стер все упоминания о непредвиденной остановке и заменил их просто сведениями о том, что поезд запаздывает. Прямо на моих глазах компьютер сформулировал и передал локомотиву корректирующую команду. Поезд тут же увеличил скорость. Если никто из операторов не заметил изменений до тех пор, пока они не стерлись, я был в относительной безопасности. Мне начало казаться, что я успешно овладеваю искусством маскировки.

Глава 12

Не знаю, сколько прошло времени, потому что я не без наслаждения претворял в жизнь великий таоистский принцип «ву вей» — ничегонеделание, — но совершенно неожиданно у меня возникло ощущение, словно я нахожусь в саду. Энн выбрала не самое удачное время, чтобы вдруг обрушивать на меня философию просвещения, и я мгновенно насторожился.

 — Экн? — произнес я, нащупывая точку опоры.— Что ты задумала на этот раз?

— Я пропала...— донесся до меня ее голос вместе со смутным ощущением боли.

Цветы начали увядать, запахи стали тоньше...

 — Больно... Вот! Я его остановила!

 — Энн! Что происходит, черт возьми?

 — Он здесь... Малыш Уилли пришел по мою душу.

В это мгновение что-то в моих ощущениях перевернулось. Я очутился рядом с ней, вместе с ней, как в прошлом случалось всего несколько раз. Я чувствовал себя гостем в ее разуме, смотрел ее глазами, слушал ее ушами. И чувствовал ее боль...

Мы оказались в квартире, довольно большой, но я даже не мог представить, где она находится. Боковым зрением я заметил элегантную мебель, но наш взгляд через всю длину комнаты приковывал Малыш Уилли, прислонившийся к стене холла. Он стоял, чуть сгорбившись, и тяжело дышал. Невысокий простенок отделял нас от маленькой кухни. Справа — большое окно с видом на залитый солнцем горизонт, но я все равно не мог определить, где находится квартира, хотя чувствовал, что это Восточное побережье. В углу размещался ее компьютер-телефон-и-так-далее, одним словом, «домашний блок», как его теперь называют. Мы стояли у светло-коричневого кожаного диванчика, опершись на марокканский столик. В груди у нас пульсировала боль.

— Сестра моя, я понимаю твою точку зрения,— произнес Малыш Уилли,— но ты только оттягиваешь исход, не больше.

Энн добавила силы в созданную для него галлюцинацию. Она заставляла его испытывать острую сердечную боль, такую же для него реальную, как та, настоящая, которую Малыш Уилли вызывал у нее. Его это заметно отвлекало. Он на несколько секунд оставил свои попытки, тем самым давая Энн возможность разыскать меня и мысленно перенести к себе.

 — Какое-нибудь оружие, Энн! Вон та тяжелая пепельница или лампа... Что угодно! Дай ему по голове! — кричал я.— Переключайся на реальное нападение. Оглуши его. Это тебя спасет. Наступай!

 — Я... не могу...— ответила она.— На то, чтобы его сдерживать, уходят все мои силы...

 — Тогда двинь ему между ног! Выцарапай глаза! Он убьет тебя, если не будешь нападать!

— Я понимаю, — произнесла она.— Но если я подойду ближе, преимущество будет на его стороне. Чем ближе подходишь, тем о к сильнее.

— У тебя есть пистолет?

— Нет.

 — Ты можешь добраться до кухни и взять нож?

— Он к кухне ближе, чем я. Ничего не выйдет.

Разговор отвлекал ее внимание, и я тут же почувствовал жгучую боль в груди и в левой руке, как тогда, на монорельсовой станции. Энн послала Малышу Уилли точную копию этого ощущения, и он прижал руку к груди.

 — Видимо, у него действительно неладно с сердцем,— сказала Энн.— Я могу играть на его страхе и не давать сосредоточиваться.

 — Как долго?

 — Не знаю.

Я лихорадочно искал способ помочь ей. Мне внезапно вспомнилось, как много она значила для меня раньше.

 — Какой у тебя номер телефона?

Номер тут же всплыл в ее памяти, но в этот момент Малыш Уилли оттолкнулся от стены и сделал несколько шагов вперед. Энн снова ударила его ощущением боли, и он остановился.

 — Меня не спасти,— сказала Энн.— Я позвала тебя не за этим.

 — Мы будем драться,— не сдавался я.— Нужно хотя бы попытаться...

— Я знаю. Но он слишком силен. И моя смерть лишь вопрос времени. Я хотела вернуться в то место, что ты мне недавно показывал. Мир даже более реальный, чем мои цветы. Холодный металлический мир, заполненный электричеством и логикой. Я хочу снова его увидеть, и только ты сможешь меня туда доставить.

 — Следуй за мной,— сказал я, чувствуя, что Мэтьюс снова набирает силу.

Клик. Клик. Кликлик.

На мгновение «эффект витков» словно слился со стуком вагонных колес. Я добрался до компьютера локомотива и нырнул глубже, в систему связи с региональным компьютером, затем еще глубже...

Клик.

Самое главное — найти связи с телефонной сетью. Нужно выбрать правильный контакт и проникнуть в саму систему...

Квартира Энн, узнал я, проскочив релейную станцию, находится в Риджвуде, штат Нью-Джерси. В долю секунды между подключением цепи и звонком аппарата я снова почувствовал сквозь боль, сквозь тряску вагона и образ наступающего Малыша Уилли, что в недрах компьютерной сети за нами кто-то наблюдает. Безмолвное, мрачное нечто, которое я уже не раз замечал, снова оказалось с нами, становясь все ближе, наблюдая все пристальнее.

«Домашний блок» зазвонил, и это сразу отвлекло внимание экс-проповедника Мэтьюс остановился, взглянул на аппарат, потом снова на Энн. По лбу ее катились капли пота. К четвертому звонку боль и сдавливающее ощущение ослабли, но они слишком отвлекали Энн, чтобы она могла восстановить и обрушить на Малыша Уилли свою прежнюю иллюзию.

Еще один звонок. Черт! Сколько же звонков Энн запрограммировала в свою машину?

После шестого звонка ее «блок» ответил и предложил записать сообщение. Я мгновенно просочился в компьютер и овладел всем набором домашней аппаратуры, которой он распоряжался.

Малыш Уилли резко повернулся на звук, донесшийся с кухни. Я всего лишь включил автоматический тостер. Мэтьюс сделал несколько шагов назад и заглянул в кухню.

 — Беги, Энн! — закричал я.— Попробуй добраться до двери!

 — Не могу, Стив,— ответила она, назвав меня чужим именем.— Я едва держусь на ногах.

 — Попробуй!

Энн отпустила столик и покачнулась. Я чувствовал, как у нее кружится голова.

 — Сделай глубокий вздох и попробуй снова.

Она было послушалась, но Мэтьюс уже возвращался.

 — Почему он хочет тебя убить? — спросил я.

Сигнал микроволновой духовки заполнил квартиру противным, назойливым жужжанием.

Малыш Уилли снова повернулся, видимо, не в силах сосредоточиться, и прошел на кухню.

 — Я не сообщила Боссу, что ты еще жив,— прошептала Энн.— Но он узнал, когда разобрались наконец с обломками грузовиков, и решил, что не может больше мне доверять. Я прочла в его мыслях, что он боится меня, боится, что я перейду на твою сторону. Видимо, он решил сделать все, чтобы этого не произошло. Боже, как красиво там, в компьютерной сети! Жаль, что я умею читать мысли людей, а не машин. Лучше бы мне родиться с твоим даром...

Жужжание прекратилось.

— Сестра моя, я не знаю, как ты это делаешь,— произнес Мэтьюс, появляясь из кухни,— но ты только оттягиваешь...

Я выключил весь свет и услышал, как Малыш Уилли выругался.

Свет подключался через реостат, и я принялся быстро-быстро включать и выключать ток, создавая стробоскопический эффект. Разорванные вспышками света движения Мэтьюса казались почти комичными, когда он вскинул руки, защищая глаза, потом чуть приоткрыл их, чтобы видеть комнату, сделал шаг и остановился. Но через несколько секунд выражение его лица изменилось.

Малыш Уилли сделал шаг вперед, потом еще, и с каждым шагом его сила росла.

Я включил телевизор, и экран тут же засветился.

«— ...счастливый день!»

Мэтьюс замер и опустил руки.

«— ...словами Христа: «Блажен будет...»

Малыш Уилли бросился к телевизору и хлопнул кулаком по кнопке выключателя, потом вытер ладонью лоб.

Я снова включил телевизор на полную мощность...

— «Помолимся же...»

 — Черт! — прорычал Мэтьюс, снова его выключая.

Я опять включил.

 — «...грядет твое царствие...»

Он опять ударил кулаком по кнопке, но я опять включил.

 — «...на земле и на небесах...»

Малыш Уилли попробовал удержать кнопку на месте, но я обошел эту цепь.

 — «...и прости нам наши прегрешения...»

Он громко, как-то по-животному, замычал и, упав на колени, полез искать сетевой шнур.

 — «...не введи в искушение...»

Наконец, тяжело дыша, Малыш Уилли поднялся с пола. Его трясло. Я снова включил стробоскопический эффект, сигнал микроволновой духовки и добавил туда записанные на ленту и хранящиеся в памяти компьютера вступительные слова автоответчика. Но на этот раз на него уже ничего не действовало. Стиснув зубы, Малыш Уилли ринулся вперед и уставился на Энн горящим взглядом.

Боль стала невыносимой, а затем Энн как будто накрыло волной мрака. Я мысленно прижал ее к себе, словно таким образом мог сохранить ей жизнь в своем собственном сознании.

Я понимал, что ее физическая оболочка мертва. Но сама Энн все еще оставалась со мной.

 — Энн? — произнес я, перебираясь от одного телефонного коммутатора к другому.

 — Да.

Я связался с региональным компьютером и выбрал место, где движение информационных потоков было не таким сильным.

 — Мы проиграли,— сказал я.

— Я знала, что так получится. Я ведь тебе говорила.

 — Я сделал все, что мог. Извини...

 — Знаю, Стив. Спасибо. Если бы мне встретить тебя раньше... Я никогда не обладала сильным характером.

Странное ощущение, что кто-то стоит рядом, вдруг усилилось и стало почти осязаемым.

 — Теперь можешь отпустить меня, Стив.

Безмолвный неведомый призрак стал еще ближе. Что-то в его присутствии было устрашающим.

 — Не волнуйся, все в порядке,— сказала Энн.

По ее словам я почувствовал, что это действительно так.

 — Правда. Мне пора,— и Энн медленно освободилась из моих мысленных объятий: — То, что тебя интересует, находится неподалеку от Карлсбада. Это исследовательская станция «Ангро». Номер четыре. Она там. Удачи!

 — Энн...

Возникшее ощущение напомнило мне прощальный поцелуй. Потом Энн двинулась к незнакомцу, и тот взял ее за руку.

Мне показалось, что лицо существа, которое Энн держала за руку, скрывает металлическая маска, но, возможно, это и было его настоящее лицо...

Странно, почему она назвала меня Стивом?

Клик.

Глава 13

Через какое-то время я заснул, но спалось плохо, тревожно. И когда я окончательно проснулся, мне пришло в голову, что пора продумать свои дальнейшие действия.

Хотя мне и удалось подчистить записи об этом рейсе как в компьютере локомотива, так и в региональном, я ничего не мог поделать с памятью людей, которые сопровождали поезд. О двух необъяснимых остановках они обязательно доложат, и, видимо, будет проведено расследование. А когда обнаружится, что показания людей не совпадают с данными компьютера, кто-нибудь в «Ангро», кого интересуют транспортные аномалии в этом районе, наверняка встревожится. Вот почему я начал задумываться, каким образом оставить ложный след для сыщиков «Ангро».

Позже, когда я ввел программу торможения, по обеим сторонам линии уже виднелись городские огни. Присев перед дверью вагона, я заставил ее открыться и спрыгнул на землю еще до полной остановки поезда. На этот раз я ничего в компьютере не менял, только приказал закрыть за собой дверь.

Как выяснилось, я спрыгнул не в самом удачном месте. Жилые кварталы после определенного часа просто вымирают, а для того, что я задумал, прока от них никакого. Тем не менее я продолжал прислушиваться, надеясь уловить знакомые компьютерные голоса, но кроме совсем уже сонных (в смысле ведущейся в процессорах деятельности), которые невозможно перевести на рабочий режим, ничего не попадалось.

Напрягая свои способности до предела, я продолжал искать активную работу компьютеров.

Один сигнал становился все сильнее и в конце концов достиг уровня, на котором я уже мог ясно его различить. Оказалось, это какой-то страдающий бессонницей любитель компьютерных игр, увлеченный сложнейшим сражением с двумя игроками в штате Миссисипи и одним в Кентукки.

Клик. Клик. Клик.

После трех неудачных попыток я просочился в главный компьютер управления полиции. Конечно, там тоже стояли сторожевые программы, но, имея за душой опыт сражения с Большим Маком, я прошел сквозь них, даже не замедлив шаг.

Довольно долго я изучал карту, запоминая приметы, которые могли бы мне пригодиться. Потом запомнил положение нескольких основных улиц...

Я уже собирался выходить из системы, когда мне пришло в голову поискать там себя.

Клик. Клик. Клик.

Дональд Белпатри (описание и фото в кодах). Вооружен, опасен. Ордер на арест выдан в Филадельфии. Кража у «Ангро Энерджи». Попытка убийства Уильяма Мэтьюса. Угон машины...

Стер. Зачем облегчать им работу?

Кликликлик.

Я обнаружил, что стою, прислонившись к дереву. Смутно припоминалось, что я действительно остановился, когда вошел в систему... Снова двинулся вперед, проглядывая на ходу схему улиц и стараясь получше ее запомнить.

Впереди стоял комплекс высотных жилых зданий с большой автомобильной стоянкой. Несколько минут я пристально вглядывался, но так и не увидел никакой охраны. Конечно, завести какую-нибудь из этих машин усилием мысли я не мог, поскольку они стояли с выключенным зажиганием, а мне для работы с компьютером нужен хотя бы минимальный ток в цепях...

Однако я наткнулся на то, что искал: черный двухместный автомобиль с электродвигателем и забытым в гнезде зажигания ключом. Быстро сел за руль, завел мотор, вывел машину задним ходом, развернулся и стремительно выехал со стоянки.

По дороге мне встретилось открытое ночное кафе, посещение которого совсем не входило в мои планы, однако здесь желудок оказался сильнее. Я съел сандвич и кусок пирога, запивая их кофе. Потом умылся в туалете, привел одежду в порядок и, проведя рукой по обросшему щетиной подбородку, пожалел, что у меня нет с собой бритвы. Там же достал бумажник и пересчитал деньги. Обычно я ношу с собой довольно много наличными — есть у меня такая старомодная привычка. Оставалось еще несколько сот долларов, и это радовало: они могли очень пригодиться.

Снова за рулем, но теперь я чувствовал себя гораздо лучше и продолжал двигаться по выбранному маршруту, хотя каждый раз, заслышав полицейскую сирену, невольно вздрагивал.

Городские постройки редели. Сначала встречались жилые кварталы и торговые центры, потом остались одни дома, стоявшие все дальше и дальше друг от друга. Наконец я увидел указатель и свернул.

Приближаясь к аэродрому, я снизил скорость и свернул на подъездную дорогу. Аэродром оказался не особенно большим и не очень загруженным — обычная транспортная организация, каких много.

Я выбрал место на стоянке, выключил двигатель и свет в машине. Затем проскользнул в диспетчерский компьютер и, проскочив мимо информации о находящихся в воздухе машинах и метеосводках, выяснил, что на аэродроме в тот момент находилось восемь вертолетов. Два из них были на осмотре, два только что вернулись и ждали разгрузки. Зато четыре других стояли на своих площадках полностью проверенные, полностью заправленные и готовые к вылету.

Самый дальний вертолет, видимо, будет мой...

Оставив машину с ключами на стоянке, я обогнул здание диспетчерской слева у стены, где было меньше всего окон, и, прячась по возможности в тени, прошел вдоль ряда небольших ангаров. Оказавшись около нужной мне вертолетной площадки, я спокойно пересек пятнадцать метров ровного асфальта и забрался в кабину на сиденье пилота. Ни окрика, ни тревожных возгласов. Может быть, меня кто и заметил, но решил, что я имею право здесь находиться.

Я принялся изучать приборы управления, поскольку не имел ни малейшего понятия, что какую функцию выполняет. Искал какой-нибудь простой выключатель зажигания или аккумуляторную батарею — что-нибудь, что подает ток в бортовые системы машины.

Пристегнув ремни, я принялся экспериментировать и спустя полминуты завел двигатель. Одновременно ожил бортовой компьютер типа того, с которым я совсем недавно имел дело.

Поднявшись в воздух, я не стал включать полетные огни, чтобы не облегчать никому розыск. Конечно, они должны были попытаться засечь меня радаром, но я планировал идти над землей очень низко и рассчитывал, что мне удастся скрыться, по крайней мере, на время.

Отлетев на достаточно большое расстояние, повернул на северо-запад и решил обойти город по окраине. Пролетая над полями и фермами, я держался очень низко, чуть выше линий электропередачи. Через какое-то время земля стала уходить пологими склонами вниз, и вскоре передо мной раскинулась темная, в отражениях звезд, река. Я снова обследовал карту полицейского компьютера, затем перелетел над водой, повернул налево и направился вниз по течению.

Примерно в миле от того места, которое, я надеялся, меня устроит, был пустынный участок дороги.

Я посадил там вертолет, быстро выбрался из кабины и снова поднял машину в воздух. Сам я повернул налево и пешком добрался до района, где размещались главным образом склады. Света здесь было совсем мало, и где-то, видимо, дежурили охранники, но теперь меня это не смущало.

Через несколько минут моему взгляду открылась наконец картина, в которой присутствовали люди. Подвешенные на проводах лампы заливали причал светом, где-то скрипела лебедка. Разворачивалась стрела крана. У склада стояла грузовая машина — на борту значилось «Деллер Сторидж». Неподалеку покоились на якоре несколько барж. Стоявшую у самого причала загружали огромными плоскими стопами картона, которые укладывали и найтовали по мере поступления двое рабочих. Еще один человек — спящий или пьяный — лежал на причале.

...Быстрая пробежка по цепям компьютера баржи, который сравнивал поступающий на борт груз с декларацией, подсказала мне два интересных факта: отправляется судно через два часа и будет останавливаться в Виксберге.

Двое укладывали груз на борту баржи. Возможно, еще один управлял краном, хотя мне подумалось, что сидящий на грузовом контейнере рыжеволосый широкоплечий человек в вытертых джинсах и полосатом свитере управляет им на расстоянии с помощью небольшого приборчика, который он время от времени брал в правую руку.

Я решил, что широкоплечий человек, сидевший на ящике, и есть «Капитан судна: К. Кэтлам», как значилось в компьютере баржи. Сам компьютер походил на тот, что стоял в моем плавучем доме, и, ознакомившись с его содержимым, я узнал, что во время рейса на борту должны обязательно находиться двое сопровождающих. Парень, спавший на причале, этому требованию вполне удовлетворял, хотя и с определенной натяжкой.

Штабель картонных стопок становился все меньше. Еще пятнадцать минут, решил я...

 

Когда это время истекло, я поднялся на ноги, неторопливо прошел по дощатому настилу к освещенному причалу и остановился у контейнера. Грузить оставалось совсем немного. Человек, спавший у сарая, так ни разу и не пошевелился.

 — И вам также «здрасьте»,— произнес мужчина с контейнера, даже не повернувшись в мою сторону.

 — Капитан Кэтлам? — осведомился я.

 — Точно. Однако мы не в равном положении.

 — Стив Ланнинг,— представился я.— Насколько я понимаю, вы скоро отправляетесь в Виксберг.

— Не стану отрицать,— ответил он.

 — Я хотел бы попасть в Виксберг.

 — У меня не такси.

 — Это я заметил. Но когда я сказал человеку из  «Деллер Сторидж», что всегда мечтал прокатиться по реке на барже, он посоветовал мне поговорить с вами.

 — Деллер уже два года как прогорел. Им давно следовало убрать с грузовиков это название.

 — Не знаю, как они теперь там называются, но этот человек сказал, что за плату я, видимо, сумею получить то, что мне нужно.

 — Правила этого не разрешают.

 — Он сказал, пятьдесят долларов... Что скажете вы?

Кэтлам взглянул на меня в первый раз и улыбнулся, что показалось мне обнадеживающим признаком.

 — Хм. Вообще-то я эти правила не писал. Видимо, это сделал кто-нибудь в центральной конторе.

Кран развернулся, подхватил еще одну стопу картонных листов и унес к барже.

 — Вы понимаете, что, взяв вас на борт, я рискую своей карьерой? — добавил он.

 — На самом деле, тот человек упомянул сотню долларов. Видимо, я потяну эту сумму.

Кэтлам сделал что-то своим приборчиком, регистрируя последнюю партию груза.

 — Вы любите играть в шашки? — спросил он.

 — М-м-м... да,— ответил я.

 — Очень хорошо. Мой партнер какое-то время еще проспит. Как, вы сказали, звали того человека?

 — Уилсон или что-то вроде того.

 — М-да. А что заставило вас ждать так долго, прежде чем подойти?

 — Я видел, что вначале у вас было много дел.

 — Окей,— сказал он, прикрепляя приборчик к поясу, и вручил мне термос с чашкой.— Подержите пока, ладно?

Он подошел к спавшему компаньону, взвалил его на плечо и, словно не чувствуя лишнего веса, прошел по мостику на баржу. Затем отнес спящего в небольшую рубку и уложил на койку. Вернулся ко мне и забрал термос с чашкой.

— Спасибо,— сказал он, повесив чашку на крюк и поставив термос в угол.

Я потянулся за бумажником, но Кэтлам вышел из рубки, чтобы проследить за погрузкой оставшихся стоп картона. Закончив дела, он повернулся ко мне и снова улыбнулся.

 — Через несколько минут я отключусь от берегового компьютера,— сказал он.— Как вы полагаете, мог Уилсон оставить для меня в машине что-нибудь о вас?

Я пожал плечами.

— Не знаю. Он не говорил.

 — Спорим на сотню долларов, что он ничего не оставил? Я имею в виду, Уилсон или как его там...

Я решил, что деньги мне не помешают, и, кроме того, хотелось чем-то подкрепить свой рассказ, поскольку Кэтлам, очевидно, в него не поверил. Впрочем, у меня возникло впечатление, что на самом деле ему все равно.

 — Идет,— ответил я и скользнул в компьютер.

 — Через пять минут они закончат погрузку. Пойдем проверим.

Я прошел с ним в рубку, и он затребовал на экран сообщения, оставленные в береговом компьютере. На экране вспыхнула строчка: «К ТЕБЕ, ВОЗМОЖНО, ОБРАТИТСЯ СТИВ ЛАННИНГ».

 — Будь я проклят! — воскликнул Кэтлам.— Старина Уилсон не забыл. Ловкий фокус. Похоже, вы поедете в Виксберг бесплатно. Ладно, уже пора отчаливать. Послушайте, а вы хорошо играете в шашки?

Я играл действительно неплохо и не видел, почему бы стоило это скрывать:

 — Пожалуй.

 — Отлично. Скажем, по два доллара за игру? Идет?

Никогда бы не подумал, что найдется человек, способный выиграть у меня в шашки пятьдесят раз подряд. Первую дюжину партий Кэтлам выиграл так быстро, что у меня голова пошла кругом. Он даже не останавливался, чтобы подумать, просто делал ход, когда наступала его очередь.

Еще до того, как порозовело небо на востоке, он выиграл у меня еще двенадцать раз. В конце концов я решил, что пора его немного осадить, и скользнул в компьютер, где заложил самую, на какую только был способен без подготовки, сильную игровую программу. Видимо, она оказалась не лучше программиста, потому что Кэтлам продолжал выигрывать.

Когда рассвело, он вернул свою сотню долларов и пошел проверять груз, а я прилег отдохнуть на второй койке.

Не знаю, как долго я спал, но во сне мое подсознание проделало «эффект витков», и я снова оказался внутри того вертолета, что направлялся в Оклахому. Мы шли над полями, когда рядом вдруг появились две тяжелые боевые машины. Они без предупреждения открыли огонь, и от моего вертолета буквально полетели клочья.

Разбудили меня странные повторяющиеся стоны. Я сел и потер лоб. Видимо, организм здорово устал, если так меня «отключил». Я перевел взгляд на соседа. Тот лежал, закрыв лицо рукой, и, судя по всему, мучился с чудовищного похмелья. Компаньоном он, разумеется, был не самым лучшим, поэтому я встал и двинулся к выходу, осознавая, что невероятно проголодался.

Кэтлам стоял, прислонившись к переборке, и улыбался.

 — Как раз вовремя, Стив,— сказал он.— Я уже собирался тебя будить.

Посмотрев по сторонам, я не увидел ничего похожего на мои представления о Виксберге и тут же сказал ему об этом.

— Справедливо замечено,— ответил он.— Виксберг немного ниже по течению. Но мы уже миновали Трансильванию. И самое главное — капитан просыпается.

 — Подожди. Разве ты не капитан Кэтлам?

 — Он самый,— усмехнулся Кэтлам.— Только я капитан другого судна. Это в общем-то мелочь, но могут прицепиться.

 — Но когда я увидел, что ты следишь за погрузкой...

 — ...Я оказывал услугу одному приятелю, у которого не хватило сил отказаться от дармовой выпивки.

 — А как насчет второго? Ведь положено, чтобы во время рейса на борту находилось двое.

 — Увы! Второй джентльмен пал в сражении. От пьянства и разгула это случается. Он был не в состоянии отправиться в путь. Ладно, пошли...

 — Подожди! Получается, ты угнал баржу?

 — Боже упаси! Я, возможно, сохранил этому бедолаге работу.— Он ткнул пальцем в сторону рубки.— Однако у меня нет желания ставить его в неудобное положение, дожидаясь благодарности. Через несколько минут нам лучше спрыгнуть. У того мыса слева по борту будет мелко.

При его росте в семь футов идти в воде наверняка легче, чем мне, подумал я, но спросил о другом:

 — Зачем ты это сделал?

 — Мне тоже нужно было в Виксберг.

Я чуть не сказал, что в досье компьютера капитаном значится именно он, но вовремя одумался: ведь я не мог этого знать.

 — Пойду сброшу пар,— сказал я вместо того.

 — Ладно, а я пока соберу вещи.

Занимаясь делом, я успел проскользнуть в компьютер и проверить себя еще раз. «Капитан судна: Дэвид Дж. Холланд»,— значилось там. Очевидно, Кэтлам тоже каким-то образом подменил запись — на время погрузки,— и не мне в такой ситуации его осуждать. Однако зная, что мой рассказ об Уилсоне из «Деллер Сторидж» и его рекомендация чистая выдумка, он, должно быть, здорово удивился, когда я назвал его по имени, и долго думал, как мне удалось запихнуть в компьютер сообщение от Уилсона. Хотя может быть, его это не так уж сильно волновало. Во всяком случае, на человека, который побежит докладывать о беглеце властям, он совсем не походил. Возможно, он сам скрывался от закона. Я решил, что мне ничего не угрожает, если я покину баржу вместе с ним.

Когда подошло время, мы спрыгнули. Он действительно побрел к берегу. Мне пришлось плыть. Когда мы выбрались из воды, у меня от холода начали стучать зубы, но Кэтлам задал хороший темп, и вскоре я согрелся.

 — Куда мы идем? — спросил я наконец.

 — Еще мили две по этой дороге, и мы выйдем к отличной закусочной, где я уже бывал,— сказал он.

В ответ у меня заурчало в желудке.

 — ...А чуть дальше будет небольшой городок, где ты сможешь купить все, что захочешь. Может быть, даже новые брюки.

Я кивнул. Одежда моя выглядела теперь совсем уж неприлично. Я становился похож на бродягу. Кэтлам хлопнул меня по плечу и ускорил шаг. Я старался идти в ногу, думая о барже, уходящей дальше по реке, и ее похмельном капитане. Видимо, если кто-нибудь и вычислит мой путь до причала, дальше след станет даже более запутанным, чем я планировал. За что мне следовало поблагодарить этого мошенника великана.

Окончание следует Перевели с английского В. Баканов и А. Корженевский

(обратно)

Оглавление

Пылающая земля Камчатка

Белые лебеди Любека

Транссахара

Кейт Уилxелм. Tвоя навеки — Анна

Загляните ему в глаза

Притяжение полюса

Тантрик может всё?

Забытый рейс

Как родился «Вокруг света»

Русские на Святой земле

Сквозь каменный визир

Луи Буссенар. За десятью миллионами к Рыжему Опоссуму

Роджер Желязны, Фред Сеиберхэген. Витки