Осенние цветы [Гао Синцзянь] (fb2) читать постранично

Чуть желтеют вьюнки за окном, бесшумно струится дождь. Блестящие капли скользят по узловатым стеблям, задерживаясь в чашечках листьев, медленно набухают и с глухим шумом падают вниз. Нити моросящего дождя что нежные ворсинки, покрывающие стебли вьюнка. Там и сям еще виднеются сочные зеленые листья, а кое-где даже завязались бутоны цветов.

Этим летом я начал разводить цветы. Сажал и розы в продолговатом вазоне, но они не принялись, а вьюнки разрослись буйно и пышно, дотянувшись до самых перил балкона. Наступила осень. Видно, проснувшийся интерес к цветам — знак надвигающейся старости… Неужели это старость? Я никогда не чувствовал себя стариком. Разве что, бывало, догоняя автобус, задохнешься и не можешь отдышаться, голова вдруг пойдет кругом. Мне все казалось, что это пустяки — надо отоспаться как-нибудь, и это пройдет. Но когда врач написал в карте «гипертония, атеросклероз», сердце вдруг екнуло и будто замерло над краем пропасти. Не такая уж страшная болезнь, но… видно, и вправду старость подступает, от нее лекарств не сыщешь. Близится пора «белых рос», а на вьюнке, похоже, скоро раскроются бутоны. Удивительный покой, никаких дел — сиди и смотри на туманный осенний дождь, пока не снизится давление.

Через десять дней мне исполнится пятьдесят. Настоящий юбилей — шутка ли, полвека. Тебе ведь тоже уже пятьдесят. Ты пишешь, что недавно назначили главным инженером, а лет через пять уже придется уходить на пенсию. Признаешься, что твое честолюбие давно охладело — наверное, и это признак близкой старости. Да, стареем. Впереди еще годы и годы, но дорога станет ровнее, видно, время событий и резких поворотов уже миновало.

А там, глядишь, и внуки подоспеют. Придется мыть им голые попки, а они, как водится, будут капризничать, не захотят носить штанишки с разрезом, а затем придет черед и дружбе, и внезапной глупой любви. Первая любовь. Всегда смутная и зыбкая, словно этот мелкий осенний дождик или сито весенней мороси.

Помню, как-то дождливым днем мы с тобой заглянули в суд. В каком же году это было? Вспомнил, во время летних каникул, как раз после окончания средней школы. Мы уже не были детьми — не могли ходить, взявшись за руки, запросто играть вместе. В школе вообще почти не разговаривали, боясь насмешек товарищей. А дома по-прежнему ходили друг к другу запросто, без церемоний, и меж нами не возникало стеснения, как это бывает у парней и девушек.

В тот день как раз шел дождь, я не помню, как мы очутились в здании суда — то ли прятались от дождя, то ли зашли из любопытства. Тогда все гражданские дела велись открыто, и нас никто не задержал при входе. В пустынных коридорах было тихо, пестрели таблички, вывешенные на дверях. Мы проскользнули в одну из полуприкрытых дверей. Там, судя по всему, разбиралось дело о наследстве. Истица и ответчик невнятно талдычили что-то свое, судья задавал скучные вопросы. Их заглушали возбужденные голоса, доносившиеся из соседнего зала. Нас потянуло туда, мы прокрались в зал, тихонько сели в последнем ряду у самого входа. Помню, как с твоего зонтика, лежавшего на подлокотнике кресла, капала вода, собиравшаяся на полу маленькой лужицей. Здесь речь шла о разводе, он и она стояли взвинченные и напряженные. Вдруг поверх их голов судья обратился к нам: «Вы что? Тоже на развод?»

Перепуганные, мы вылетели оттуда пулей, даже о зонтике забыли. Пришлось мне за ним вернуться. Мы припустили бегом, неслись по улице, не замечая ни промокших туфель, ни заляпанных грязью брюк; потом сгибались от хохота, вспоминая свирепое лицо судьи и свой испуг. Но мне тогда было невдомек, отчего ты заливалась краской так, что мочки ушей полыхали огнем.

Детство, ты ушло и растаяло, точно дымка сна. Когда пробуждаешься и лежишь еще охваченный мягкой истомой, сон стоит перед глазами будто явь.

Мы жили в большом старом дворе, состоявшем из нескольких двориков, которые обычно называли небесными колодцами. Как знак детства остался в памяти высокий порожек, через него приходилось перешагивать, выходя из низкой дверцы. За порожком начинался задний дворик, где и жила ты. Там росла старая ива, которую однажды раскололо во время грозы от верхушки до самых корней. Падая, она ободрала черепицу с крыши и вытянулась во всю длину двора. Говорили, не иначе как в ней поселился дух змеи, оттого и поразил ее бог грома. Ты помнишь это дерево, Хуадоу? Я снова называю тебя детским именем, с ним ты осталась в моей памяти. Ах, Хуадоу, ты и теперь живо помнишься мне в своем халате с матерчатыми пуговицами и расстегнутым воротом. Сколько тебе было в то время? Лет семь или восемь? Не больше десяти. Помнишь, как ты любила этот вылинявший от стирок когда-то пурпурный халат, с голубой каймой понизу, в мелкий желтый цветочек. Носила его и летом, не снимая в самую жару. Девочки носили тогда безрукавки с круглой горловиной, а ты не любила их. Почему-то ты мне всегда казалась очень взрослой, хотя была старше всего на