Среди полей [Ирина Александровна Велембовская] (fb2) читать онлайн

Ирина Александровна Велембовская Среди полей

1

Стояли первые дни августа. Голубой экскурсионный автобус колыхаясь плыл по пыльному большаку, разъезженному машинами и гусеничными тракторами; большак уходил в безлесную даль и, казалось, упирался в самое небо. Остановку сделали в большом селе, окруженном полями несжатого хлеба. На широкой, без единой травинки улице в пыли дремали куры.

— Гостево, что ль? — спросил водитель.

— Жигарино, — ответил подошедший колхозник. — Не иностранцев везешь?

— Нет, учителя из Москвы на Куликово поле…

Среди экскурсантов был учитель ботаники Ярцев. Серьезный и не особенно разговорчивый, он всю дорогу не отрываясь смотрел сквозь черные очки на однообразный полевой пейзаж, в то время как другие кто болтал, кто дремал, кто читал книгу.

— Товарищи, а где Николай Васильевич? — хватились Ярцева, когда автобус после остановки у Жигаринской чайной покатил дальше.

— Один гражданин пешком пошел, — сообщил водитель. — Деревня у него здесь поблизости знакомая. Сказал, в Епифани догонит.

А Ярцев шел по мягкому проселку мимо полей цветущего картофеля, который издали принял за гречиху. Закат мешался с розовым цветом полей, а запах паслена и полыни, растущих по межам, — с горячим духом чернозема, который потревожили, пропахивая плугом картошку.

Ярцев был в этих местах лет тридцать с лишком тому назад: тетка Ярцевых, уроженка села Малинки, возила его с пятилетним братишкой Сашей гостить в деревню. Село тонуло тогда в море зеленой конопли, все кругом было пропитано ее душно-маслянистым запахом. Мальчишкам конопля заменяла лес: они прятались в ней, играя в войну, и выскакивали из густой зеленой засады, завидев какую-нибудь робкую девчонку, бредущую по огородной меже.

За конопляниками голубело поле цветущего льна. Потом оно желтело, покрываясь тугими коробочками-орешками, а еще позднее полосы уставлялись маленькими золотистыми снопиками.

Малинки в те годы были большим проезжим селом. На пригорке стояла церковь с тремя куполами. Ярцев помнил звон и службу; помнил, как на первый спас деревенские парни переплывали на лошадях большой грязный пруд, как на престольный праздник Петра и Павла привозили в село карусели с деревянными пятнистыми, как леопарды, конями. В толпе ребят и пестрых деревенских девок расхаживали лоточники и продавали леденцовых петухов на палочках, липкие маковники, глиняных раскрашенных кукол и коньков.

Один раз, помнил Ярцев, приехали из города «заводские»: девушки в синих юбках и красных косынках, застенчивые, коротко стриженные; парни в клетчатых рубахах с засученными рукавами. Они раздавали ребятишкам картинки, самодельные игрушки и конфеты в пестрых бумажках. Около пожарного сарая устроили концерт: пели частушки про попов и кулаков, представляли сценку, как теперь баба не боится мужика… В заключение охрипшими, но дружными голосами пели знаменитую «Дуню-комсомолочку».

Мужики посмеивались, а бабы хоть и слушали охотно, но покачивали головами и гнали своих девок прочь.

Когда семилетний Коля Ярцев пропел дома:

тетка сделала злые глаза и сердито крикнула:

— Цыц, охальник!

Но «Дуня-комсомолочка» прочно застряла в Малинках. Девки быстро переняли ее, и прежняя излюбленная песня «Как на кладбище Митрофановском…» была почти забыта.

Особенно памятен был Ярцеву первый приезд в Малинки. Со станции долго ехали на скрипучей телеге по открытым полям, на которых зеленела рожь. По обочинам дороги, цепляясь за колеса, качался колючий татарник, набиравший малиновые бутоны. Как только повозка въехала в село, ее окружила, несмотря на ранний час, толпа ребятишек. Они бежали за телегой, звучно шлепая по сырой траве босыми ногами.

— Попят привезли! — кричали они, не отставая от повозки.

Попятами маленьких Ярцевых прозвали потому, что тетка на этот год сняла горенку у соседа своего, сельского священника отца Андрея: собственная изба ее, зиму простоявшая заколоченной, совсем завалилась. По стенам гнездилась плесень, загнили половицы: за весну дожди и талый снег разъели крытую соломой крышу.

Коля и Саша робко вступили вслед за теткой на крыльцо поповского дома. Там за самоваром сидели матушка, пухлая, круглолицая, в белой кружевной косынке, и отец Андрей, крупный, носатый мужчина с волосами, завязанными сзади узлом, одетый в длинный грязный подрясник.

Приехавших тоже посадили за стол, на котором пыхтел двухведерный самовар. Пахло топленым молоком и ржаными пирогами, но сахару не было. Коля и Саша тихонько тянули чай с блюдечка, робко косясь на отца Андрея, а деревенские ребятишки, спрятавшись за плетнем, завистливо выглядывали из-за высоких кустов розовой мальвы.

В первый день тетка не спускала глаз с Коли и Саши, но уже на следующее утро она отправилась с матушкой полоть огород, и мальчики оказались предоставленными самим себе.

— Попята, игратца будете? — спросили их деревенские ребята.

— Будем, — робко ответили братья.

В этот же день Коля и Саша окончательно испортили свои белые полотняные матроски и светлые ботинки: у соседей за огородом рядом с хлевушкой прела огромная навозная куча, над которой роились мухи; из-под кучи стекал темно-коричневый ручеек. Здесь ребята сооружали запруду.

Тетка загудела, как паровоз, когда нашла там Колю и Сашу, мокрых, грязных и вонючих. На следующий день она уже выпустила их пастись босиком и в самых старых рубашонках. Только по праздникам тетка и попова работница Фимка, грузная шестипалая дева, мыли и скоблили Колю и Сашу, как запаршивевших поросят, облачали в матроски и водили в церковь, где отец Андрей, что-то сердито и важно бормоча, махал кадилом в самое лицо стоявшим впереди старухам.

В свои семь лет Коля Ярцев увидел тогда много удивительного: избы, топящиеся по-черному, с низкими, нависшими потолками, закопченными и страшными; земляные полы, холодящие босые пятки; некрытые дворы, где грязь доходила коровам до колена, а овцы вязли в ней; дома, где на десять — двенадцать душ не было ни одной кровати, а посуда — лишь страшный ведерный чугун, глиняная миска с отбитым краем и изгрызенные, излизанные ложки. В селе тогда почти не было домов под железной крышей. На некоторых избах солома была посвежее и поплотнее, а на большинстве — почти черная, растрепанная ветром, осевшая набок. Даже сельсовет мало чем отличался от прочих изб, только над крылечком был вывешен красный слинявший флаг.

В начале лета стали свозить за пруд кирпичи и доски: сказали, будут строить ШКМ. По селу ходила учительница и переписывала неграмотных девок и парнишек. Мужики по очереди кормили плотников и каменщиков, как кормят обычно сельских пастухов, а девчата втихомолку припасали узкие юбки на манер городских и ушивали, пригоняли по фигуре старенькие материнские салопчики.

Позже, когда школа уже была построена, частенько было слышно, как в каком-нибудь дворе мужик не столько сердито, сколько ворчливо покрикивал на дочь:

— Я те поучусь, я те поучусь, шельма! Старновка на току не прибрана, а уж она подхватилась!..

Когда маленьких Ярцевых тетка привезла в самом начале лета, ребятишки говорили им, что уже нету хлеба. Коля видел в избах у своих новых приятелей, как их матери толкли вареную картошку, присыпали ржаной мукой и пекли прямо на поду толстые ломкие лепешки. Животы у Колиных друзей были тугие, словно каменные.

О колхозах тогда только поговаривали, и даже маленькому Коле казалось, что многие побаиваются этого слова. Мужики часто собирались у пожарного сарая и гудели, как шмели; топтались, перебраниваясь, расходились и снова собирались.

Коля с товарищами обычно глядели на эти сборища, забравшись или на рябину, или на сарай. Мужики, одетые получше, в сапоги и в суконные пиджаки, несмотря на жару, держались особняком. Сидя на сложенных у сарая бревнах, посмеивались недобрым смешком, курили, свертывая цигарки подрагивающими пальцами. Остальные мужики в серых, пропотевших рубахах распояской, за которые, кажется, потяни — порвутся на шмотки, угрюмо посматривали в их сторону.

— Что ж, думаешь, у меня заберут — тебе отдадут? — криво усмехаясь и показывая зубы из-под усов, спрашивал мужик в суконном пиджаке у другого, давно не стриженного, в худой рубахе.

— Зачем мне… Обчее будет.

— Видал! Я наживал, а вы сообча пропивать будете!..

Вечерами Коля бегал смотреть, как гоняют коней в ночное. Свистя и гикая, пролетали мимо него деревенские ребята, гулко стуча босыми пятками по лошадиным животам. По всей улице столбом поднималась пыль и плыла вслед за табуном за околицу. Ближе к осени Коля стал замечать, что табун поредел, из многих дворов не гоняли больше в ночное. Зато, когда вечерело, к богатым мужикам задами проходили какие-то люди и уводили коней.

Поля были уже голы, в селе шла молотьба, на гумнах стучали цепы. Колю и Сашу повезли на станцию. Ребятишки бежали за телегой, на которой сидели братья и тарахтел теткин деревянный сундук.

— Попят увозят! — кричали они.

2

Вечерело. Ярцев подходил к Малинкам. Он понимал, что не могли они остаться такими, какими он их помнил, но все ждал, что, вот поднимется на бугор, зашумит перед ним зеленая конопля и замелькают ветхие соломенные крыши.

Показалось село, но конопли Ярцев не увидел. Многие избы по-прежнему были крыты соломой, но часть — дранкой и железом. Тех покосившихся, вросших боком в землю, страшных изб с осыпавшимися завалинками, которые Ярцев помнил, уже не стало: они умерли. На месте их он увидел несколько свежих срубов, желто-розовых от вечернего солнца.

Ярцев узнал церковь, хотя она была и без крестов с ржавыми, плохо прокрашенными куполами. По деревянному мостку в церковную ограду въезжала подвода, груженная бочками.

К Ярцеву подошли ребятишки. Один, в красной футболке, спросил:

— Вы, дядя, дашник?

Ярцев сказал, что он не дачник, и спросил, у кого можно переночевать.

— Вон к Немому ступайте, — посоветовали ребята, указывая на обмазанный глиной трехоконный домик.

Ярцев пошел туда. В сенях в одном углу была свалена куча крупных зеленых огурцов и связки укропа, в другом квохтала наседка под большим лукошком. В открытую дверь Ярцев увидел хозяина. Он вовсе не был немым: обернувшись, ответил на приветствие.

— Заходите. Только не прибрано у нас… Жена с дочкой с зари до зари на поле, а самому, знаете, не способно. Придешь домой, не знаешь, за что ухватиться. Опять же вот меньшого надо идти из яслей брать. Второй год пошел, а тяжелый, как все равно, скажи, гиря! Девчонке, — он кивнул на семилетнюю девочку, — не под силу его таскать. Я быстро, вы располагайтесь.

Хозяин вышел. За ним следом, опустив васильковые глаза, проскользнула и девочка.

Ярцев остался один.

Тикали ходики, нудно жужжали мухи под потолком. В приоткрытую дверь, перевалившись через высокий порог, протолкнулись три желтых гусенка. Один прыгнул на чугун с нечищеной картошкой, стоявший под лавкой, схватил картофелину, но уронил; двое других накинулись, расклевали ее.

— Ишь они тута! — хозяйственно прикрикнула на гусят вернувшаяся девочка. — Куда вас несет, диких?

Покосившись на гостя, она застенчиво насупилась.

— В школу ходишь? — спросил Ярцев.

— А то нешь нет! — поджимая губы, коротко ответила девочка.

По деревне погнали стадо. Большая черная корова повернула к двору Немого и тыкала мордой в закрытую калитку.

Вернулся хозяин и принес годовалого мальчишку с такими же васильковыми глазами.

— Доить надо, — сказал Немой, доставая с печи подойник. — Пропади ты все пропадом! Последний год с коровой маюсь. Сделали из меня доярку. Днем на ферме с лошадями, а придешь домой — эта рогатая дура. Баба-то моя — бригадир-полевод. На поле — первая, с поля — последняя. Утром кое-как подоит, бросит непроцеженное, а я цеди тут, на полдни беги да вечером… Много ли нам и молока-то надо? Ребята не пьют, даром киснет.

И, собравшись выходить, предложил:

— В избе-то, может, душно вам, мухи одолеют. Так Валюшка вас в ригу проводит.

Ярцеву хотелось еще поглядеть на Малинки, но уж было почти темно. К тому же в риге все сильно располагало к отдыху: свеженаметанное сено пахло полевой ромашкой, шуршало, как живое.

По улице с шумом прокатился грузовик: приехали с полей; послышались женские голоса. Когда совсем стемнело, в ригу пришел Немой.

— Спите? Аль нет? Я предложить хотел: может, поужинаете, с нами? Баба моя воротилась, ребята.

 — Не стесню я вас? — спросил Ярцев.

— Чего там! Мы всегда рады.

В избе горел неяркий свет. Мимо Ярцева шмыгнула в дверь девушка-подросток, застенчиво блеснув глазами.

— Это старшая. Наклевалась кое-как — и в клуб. На вожжах не удержишь.

Из-за печи вышла хозяйка. Вытерев руку о фартук, протянула ее гостю.

«Вот это да! — подумал Ярцев. — Ничего не скажешь, хороша!»

У хозяйки были синие, как у ее ребят, глаза и темные брови вразлет, маленький красивый рот. Она улыбалась одними глазами, не разжимая губ, чуть склонив голову набок.

— Лень, ты бы послал Владика взять четвертиночку для нового знакомства, — предложила хозяйка.

— И можно сейчас у вас тут достать? — спросил Ярцев, вынимая деньги.

— Чего-чего, а этого во всякое время хватает, — усмехнулся Немой. — Владь, сбегай возьми поллитровую…

Мальчик-подросток, весь в отца, белобрысый, крутолобый, со взрослой ухваткой, сунул бутылку в карман и вышел в дверь.

Хозяйка собрала закуску: свежих огурцов, зеленого луку, вынула из самовара десяток горячих белых, как снег, яиц.

Владик вернулся с водкой. Хозяйка тоже выпила небольшую рюмочку. Лоб и виски у нее покрылись бисеринками пота, она устало подперла голову рукой.

— Иди-ка спать, — ласково сказал Немой. — Еще страды конца не видно, а силы-то не лошадиные… Хлеб управят, картошки пойдут. Этот год, правда, хотят машину пустить. Мечтают двадцать семь гектаров как за себя кинуть. А все, какая неудача, на мое плечо придет сопли-то распускать… А вы чего ж не пьете? Пейте, до риги доведем.

Хозяйка уложила ребят и легла сама. Ярцев и Немой вышли на крыльцо.

— Звезд-то сколько! — мечтательно сказал Немой, глядя в небо. — Погодка стоит законная. Ляжете или еще посидим?

Подвыпивший Немой, видимо, был расположен к разговору.

— Расскажите-ка мне о жизни, — попросил Ярцев, садясь на ступеньки. — Я ведь за этим и шел сюда. Только откровенно: я не начальство, не репортер газетный…

— А мне чего нечестно-то говорить? — с хмельной непосредственностью спросил Немой. — Я что, боюсь кого? Вы не глядите, что я тут с подойником, с махотками кручусь… Я, между прочим, человек здесь в Малинках не последний. Вот утречком, если хотите, конеферму вам покажу. С сорок четвертого я там; было время, за все один управлялся: жеребят своими руками принимал, молоком отпаивал… С кормами знаете как в те годы было? Сена внатруску, а уж за овес не говори! Бывало, крапивки, лебеды с комбикормом замесишь… Люблю жеребят без памяти! Маленьким себя помню, лошади у нас не было. С десяти лет колхозных пас и вот до сих пор имею приверженность. Кабы, конечно, грамотность… Глядишь, в зоотехники бы мог.

Немой вздохнул и добавил, но уже веселее:

— Зато у меня баба грамотная. Любую бланку, бумажку заполнит.

Ярцев заметил Немому, что жена у него очень славная.

— Ничего, — скромно согласился тот, — обижаться не приходится. Мы с Надькой с детства дружные. Про нас и песню пели:

А все ж нашла бы она и получше. Я что? Деревенский дурачок был, до шести лет не говорил, только мычал. Через это и сейчас Немым зовут.

— Постой, постой, — как бы самому себе, растерянно сказал Ярцев. — Ведь это же Ленька!

3

Тридцать с лишним лет назад это был большеголовый нескладный, пузатый парнишка. На круглой голове его всегда, даже в жару, был надет какой-то черный чепчик. Большие, не по росту, холстинные штанишки в заплатах чудом держались на одной лямке через плечо. Нос, сожженный солнцем, лупился, а под носом всегда было сыро.

Изба, в которой жил Ленька с матерью и бабушкой, была, пожалуй, самая ветхая и жалкая во всей деревне. Пол в ней был земляной, потолок низкий, черный. Половину избы занимала большая, такая же черная печь. На печи не было постлано ничего, кроме соломы; здесь спали Ленька и его бабушка.

Ярцев вспомнил Ленькину бабушку, высокую, худую, в вылинявшей синей паневе, до глаз повязанную черным платком, и Ленькину мать, которую звали Лизкой. Обе они работали «по людям». У отца Андрея они тоже пололи огород и гребли сено. И Ленькина мать все время тихонечко пела. Но когда вечером бабы собирались посидеть на замлинке и протяжно выли: «В саду ягодка-малинка ды под закрышею росла…» — Ленькина мать подойти не решалась: бабы ее сторонились, потому что у Леньки не было отца.

Вспомнил Ярцев и то, как они с братом и другие деревенские ребятишки забавлялись Ленькой, словно игрушкой. Он никогда не поднимал рева и так как не говорил, то и не мог пожаловаться, если забавы эти кончались плохо. Сколько шишек было набито на круглой Ленькиной голове, сколько ссадин и царапин получал он в ребячьих, иногда жестоких играх! У Коли и Саши был большой деревянный конь, привезенный из города. На него сажали Леньку верхом и скатывали с пригорка. Раскатившись, конь неизменно валился на бок, а Ленька стремглав летел, перекувырнувшись через голову.

— Батюшки, да что вы делаете-то! — кричала в окошко тетка.

— Тетя, ничего: это Ленька!.. — кричали в ответ Коля и Саша.

— Настасья Микитишна, ничего: это Ленька! — кричала и попова работница, шестипалая Фимка.

Шлепнувшись, Ленька поднимался, став на четвереньки, тер кулаком ушибленное место, сопел и опять лез на коня.

Когда Колю и Сашу собирались увозить, Ленькина мать, осмелившись, попросила:

— Оставили бы конягу-то… То-то утеха была бы малому!

Но братья заупрямились: старый, облезлый, бесхвостый конь вдруг показался им особенно необходимым.

— Скажи пожалуйста, помнишь! — весело удивился Немой. — А я уж и сам про то время забывать начинаю. Конечно, та жизнь была кислая. Это вот ты сейчас не под момент приехал: самая страда, все еще на корню. А вот ты приезжай на покров: гусей, уток набью, мясо будет, потрох… А еще хочу попросить вас, раз уж мы теперь знакомые: может, вы достанете бабе моей машинку стиральную? В Москве, говорят, есть. А то, по правде сказать, боюсь, как бы она меня к корыту да к вальку не приспособила.

Немой весело рассмеялся.

— Эти бабы, прах их возьми, хоть кого с ума сведут! Это вот после сева укатили обое с девкой петь с хором в область. Оставили меня одного с малым. А у того зубы идут. Мать ты моя родная! Такого перезвону задал, хоть святых вон волоки!

В окно просунулась голова хозяйки:

— Лень! Ты что, очумел? Скоро петухи заорут.

Ярцев понял, что может навлечь на себя гнев хозяйки. Встав, он протянул Немому руку.

— Я вас до риги провожу, — зашептал Немой. — Погодит, ей сейчас не до меня: все во сне центнеры свои считает.

Усевшись на сено рядом с Ярцевым, Немой продолжал:

— А у меня, верите, сну последнее время вовсе нет, перебился я: всю весну на ферме дежурил, никому жеребяток не доверял. Теперь в луга гоняют. Бегут за матками, ухами прядут, хвосты по ветру… Стало мне теперь посвободнее; с вечера в избе душно, выйдешь в ограду, посидишь, обратно идти неохота. В лозинках за прудом соловей заливает, в клубе радиолу запущают. Думается, моложе бы был, сейчас бы гармонь в руки — и за дев-кками…

 Постепенно хмелек у Немого проходил, он заговорил тише и даже печальнее:

— Вот вы за жизнь меня спрашивали. Имеется у меня одна боль… Старшими своими ребятами недоволен: тяготятся они деревенской жизнью. Скажу вам: мы с Надькой очень к своему делу приверженные, хоть кого в Малинках спросите. А ребята нам в этом деле далеко не родня… Что парень, что девка — только форсить знают. Тут вот говорю своему Владьке: «Как запрягаешь, кочанная голова! Разве так хомут одевают, ведь ты лошади ухи оборвешь». А он мне: «Чхал я, говорит, папаня, на это дело! В армию призовут, потоль ты меня тут и видел. Сейчас, говорит, люди на реактивных летают, а ты все за кобылий хвост держишься». Вот и поговори с ними! А между прочим, как распутица, у нас здесь без этого кобыльего хвоста просто беда! Бывает, тягачи садятся, а на, ей, на родимой, худо-бедно, а все хоть фуражу на ферму привезешь.

Немой вздохнул. Наклоняясь над Ярцевым, он зашептал ему доверительно:

— Я тебе как человеку скажу: набаловали мы сами ребят. Велосипед — на тебе велосипед, платье крепдешиновое — на тебе платье. Баба, правду сказать, в этом деде девчонке потакает, все по моде норовит. Забыла, как мы с ней первых ребят в старые бабкины паневы заворачивали. А теперь Ленурку вырядили, как королеву. — Так будет ли она в Малинках сидеть? Уж сейчас с сержантом каким-то переписывается из Ленинграда… Кто же я тебя спрошу, кто же в деревне-то останется? Иль уж я такой темный, как мышь, не понимаю?..

В темноте Ярцев не видел глаз Немого, но ему казалось, что в них искренняя грусть.

— Опять же, скажу я тебе, — вновь оживляясь, продолжал Немой, — по совести рассудить, так и наши ребята растут вроде как обойденные… Я вот тут в область ездил: чего только нету! Эстрада, оркестры, танцы всякие. На одном угле одну картину демонстрировают, на другом — другую. А у нас в Малинках «Ивана Бровкина» шесть или семь раз кряду показывают. Уж на что наши девки по Харитонову обмирали, и то уж больше глядеть не желают. Просили мы киномеханика: привези хоть «Максимку». Дюже она хороша, хоть и старая. И обратно скажу: как какой старый праздник, особое дело престольный, веселье куда тебе! На работу не дозовешься, гуляют вовсю! А на Май либо на Октябрьскую флаги вывесят, и дело с концом. Нет, чтобы для молодых мероприятие интересное сделать. Как раз время на распутицу приходится, никто из города глаз не кажет, сидим тут себе… Между прочим, приезжал тут какой-то с фотоаппаратом, я ему говорил. Помогнуть надо деревне в культурные люди выходить.

Немой прислушался: в избе заплакал ребенок.

— Ну, пойду, возьму его, а то Наде спать не даст, ей в поле рано. Приятной вам ночи! Утром разбудить или сами подыметесь? — И, выходя из риги, еще раз попросил: — Уж за машинку-то стиральную не забудьте, пожалуйста. — И ушел, шурша травой.

Ярцев спал как убитый, но проснулся рано, разбуженный мычанием. Немой прогонял мимо риги корову. Солнце только вставало, орал петух, скрипел вороток у колодца. Когда Ярцев вышел из риги, Немой в палисаднике вытрясал самовар.

— Идите в избу: сейчас пышки будут.

Ярцев вошел в дом. В русской печи, рассыпаясь мелкими огненными палочками, догорал ворох соломы. Хозяйка рогачом загребала жар. Через полчаса она вынула из печи два листа дотемна румяных, круглых пышек. Они были кисловаты и не особенно хорошо пропеклись, но все же были приятны на вкус, особенно корка.

После завтрака все стали собираться на работу. Немой вытащил из люльки младшего сына.

— Потащу, дорогой разгуляется. Пойдемте вместе, Малинки наши поглядите.

Прощаясь с хозяйкой, Ярцев, пожалуй, слишком пристально взглянул ей в глаза. Она, конечно, знала, что всем нравится, и, опустив глаза, улыбнулась.

— Скажите, куда же конопля вся девалась? — спросил Ярцев, когда шли по селу. — Столько было конопли…

— На что она? Ткать самим, холсты стелить — про это и забыли. Последнюю прялку со станком в самодеятельность утащили. Теперь, что надо, из города привезут сшитое и с пуговицами. Однако еще хочу спросить вас, вы человек грамотный, можете объяснить: какая есть разница — танкетки иль, скажем, босоножки? Тут привез девке, а она как швырнет!.. «Это ты, папань, на смех, что ль? Я тебя просила танкетки, а ты волочишь черт-те что…» Так я и не добился, какая в этих баретках пряжка лишняя…

Когда поравнялись с яслями, Немой попросил:

— Вы погодите маленечко. Я Руську занесу, еще провожу вас.

— Как сына зовут? — переспросил Ярцев.

— Руслан. — Немой смущенно улыбнулся. — Баба выдумывает. Нынче в деревне Ваньки да Степки перевелись. Все больше Валерики да Юрики…

Воротясь из яслей, Немой сказал:

— Узнаешь дом-то? Попов. Только крыльцо новое пристроили. Ведь это подумать надо: здесь бегали мы, голопузые!.. Под окнами корки ржаные просили. Очень рад я, товарищ, что приехал ты, посмотрел. Если желательно, я вам зерносушилку покажу. А то — электроток к молотьбе готовят. Я давеча столбы туда возил, такое жужжание — уши отрываются!

Но Ярцеву идти никуда не хотелось. Ему думалось, что самое важное он уже видел.

Оглавление

Ирина Александровна Велембовская Среди полей