Явились без поводырей
стезями раннего рассвета
и встали у моих дверей
с дарами слов, добытых где-то.
Что за слова! Рассеял их —
и вмиг утратил голос, имя,
а если вдруг примерил — вмиг
стал нем и наг перед своими.
Стоят, как нищие, и ждут,
что ты в ладошку им положишь.
А что ты дашь им, чем ты тут
достойно угостить их можешь,
чтоб соблюсти закон отцов?
Протянешь им сковороду
с поджаристою перепелкой,
а та воскреснет на беду
и в небо с живостью птенцов
взлетит и пропадет надолго.
— Мы ничего не просим, ни
надежды, ни питья с едою,
ты только двери распахни
в тысячелетье молодое,
ты только разгляди насквозь
чарующее море славы
и рыбу пойманную брось
обратно в воду: плавай, плавай.
Ты только подготовь, душа,
семь раз прошитые пелена
для первенца, для малыша,
лежащего столь просветленно
на водах; пленник языка,
ты только проследи всем сердцем
за тем единственным младенцем,
кто драгоценен, как строка,
его златую пуповину
льном слов своих, как полотенцем,
утри и обмотай слегка.
Под словами, сокрыт от собратий,
человек шевелится едва,
и звучат, будто лепет дитяти,
речь его и простые слова.
И они набухают неслышно
и колеблются, как на плаву.
В этом шатком домишке без крыши
я давно и привычно живу.
Пряжа речи течет к незнакомой
одинокой обители бед,
и, стремниною жизни влекомый,
я повсюду ищу ее след.
И встает из-под слов без уловок
человек, точно сбросивший кладь.
«Сколько лет мы с тобою бок о бок,
но не знаю я, как тебя звать».
И чтоб не задохнуться, как в дыме,
не накликать несчастий на нас,
мне придется наречь ему имя
и напомнить свое, и не раз.
И ушедших напомнить. Ушли вы
друг за другом, и вас не вернуть,
но лишь теми слова наши живы,
кто ушел, а не умер отнюдь.
Их укрыло завесою речи,
жизнь живых им уже не сродни,
но хотя мы от них и далече,
из-под слов этих дышат они.
…и бывает, от кошмарных грез
пробуждаешься, лишь в бездну рушась,
и тебя преследует вопрос,
и тоска, и несказанный ужас:
«В чем она, загадка бытия?
И твои животные инстинкты,
существо твое перекроя,
изменились ли?» И, в стаю сбиты, —
сонмы зверовидных в вышине,
и, судьбу людей собой означа,
бродят с нами, будто бы во сне,
конская тоска и боль собачья.
Неспроста ты различаешь вдруг
и отнюдь не спьяну или сдуру
в звере — человеческий испуг,
в человеке — зверскую натуру.
Эту связь вовеки не порвешь,
и вполне возможно, что в итоге
перед Богом мы одно и то ж,
оттого-то и едины в Боге.
И загадка разлетелась в прах,
и разгадка не сокрыта в тайнах,
и в людских глазах — животный страх,
а в глазах зверей, таких кристальных,
ты читаешь боль сто раз на дню
и безмолвную тоску-кручину,
и опять попал ты в западню
и охвачен страхом беспричинно,
зароненным космосом в тебя,
и постичь мы не способны, где же,
рубежи слиянья затопя
и плодами будущими брезжа,
воды жизни, воды смерти льют,
их не разделить, их путь урочен,
и твой ужас неизбывно лют;
это так, но для себя ты, впрочем,
отыскал родимое, свое —
новую загадку, новый морок:
— Надобно всегда жалеть зверье,
ибо жизни тот и этот дорог,
человек и зверь, и в том твой дар,
что в мирской юдоли ты сызвека
в человеке зверя увидал,
ну а в диком звере — человека.
Последние комментарии
20 часов 7 минут назад
1 день 2 часов назад
1 день 2 часов назад
1 день 3 часов назад
1 день 3 часов назад
1 день 3 часов назад