Деревенский торгаш [Николай Иванович Наумов] (fb2) читать постранично, страница - 2

дворе раздавался жалобный предсмертный крик закалываемого поросенка или курицы или тревожное га-а-га-а-га избегавшего поимки гуся. Около изб на шестах, продернутых между плетней и заборов, проветривались нарядные платья и шушуны, вынимаемые из кованых сундуков только в годовые праздники.

Пологий берег речки, протекавшей за селом, тихий и пустынный в другие дни, ожил от кипевшей на нем деятельности; ярко сияли медные самовары, иконы и кресты, вычищенные для праздника квасною гущей с песком; говор и смех чистивших их женщин и девушек, перемывавших вместе с ними и деревянную посуду или тут же на реке потрошивших свежую рыбу и только что заколотую птицу для праздничных пирогов, визг и плескание детей, бродивших в воде с засученными на груди рубахами, хлопанье вальков по намоченному белью, покрываемое порою резким стуком плотничных топоров, свистом пилы или криками плотников: "Ну-ну, наваливай, при-и, при… при-и, при!", устраивавших наскоро Иордан^[2] по найму от церкви.

Местами по берегу высоко поднимавшиеся столбы черного дыма от костров, на которых опаливали только что освежеванных свиней, придавали всей этой картине оригинальный колорит, полный какого-то девственного юмора. Из узеньких, ничем не прикрытых окон бань, кучками разбросанных по берегу вдали от жилых строений, поминутно слышалось: "Тя-а-а-тя-тя… о-о-о… га-га-га… Пожги его, пожги!.." — и другие крики парильщиков, раздававшиеся под хвощ свежих березовых веников. Не стесняясь нескромных взглядов, и старушки и молодые женщины, едва прикрывшись, перебегали из бань через улицу, а мужья их прямо из бань бросались в холодные речные струи, ныряя и перекидываясь острым словцом с работавшими на берегу молодыми девушками.

На паперти старинной каменной церкви, стоявшей на окраине села среди зеленеющей площади, трапезник с засученными выше локтя рукавами у рубахи также чистил тряпицей с мелко натертым кирпичом иконы в старинных серебряных ризах, подсвечники и кадильницы, сложенные в кучу около корыта с квасною гущею, какой он обливал их перед чисткой, а причетник, молодой еще человек, в ситцевом халате, в сапожных опорках, надетых на босую ногу, выхлопывал от пыли рясы, епитрахили и покровы с аналоев^[3]. Неподалеку от церкви, в пустом амбаре, примыкавшем к дому дьякона, происходила спевка четырех крестьянских мальчиков под наблюдением самого дьякона, отбивавшего такт книгой взамен камертона о дно опрокинутого полубочья и басом вторившего им: "Бла-а-ажи-и-ити-итя-а, богго-о-рррро-дице-е-е!.."

Ни один человек не оставался в этот день в селе Локтях без занятия, и дети вместо игр то провеивали на задних дворах крупу для праздничной каши, то выхлопывали от пыли холщовые половики и настилали на вымытые полы свежую провеянную солому. По улице, по направлению от церкви к устраиваемому Иордану, взвилась густая пыль от сметаемого с нее навоза под наблюдением сельского сотского. Даже ветхий старик поскотник, сидя около своей землянки, ковырял заостренным гвоздем прорванный бродень, стягивал прореху в нем тонкой бечевкой, желая показаться в годовой праздник не босиком, как в обычные дни.

Не напрасно сидел Прохор Игнатьич: к его прилавку, едва открылся он, подходили один за другим и покупатели и продавцы; с неизменной улыбочкой он выхвалял одним свой товар и принимал от других под залог или вместо денег приносимую ими живность и вещи. С каждым он находил о чем поговорить, а если пришедший был проще других, то не отказывал себе в удовольствии и подшутить над простотою его.

— Отдавай мед-то по три за пуд, а? — уговаривал он пожилого крестьянина в ситцевой, густо пропотевшей на спине рубахе, стоявшего у прилавка.

— Божий ты человек, ведь мед-то в семь рублев пуд, суди-ко, — ответил он болезненно-ноющим голосом. — Проезжающий ноне сказывал: береги, говорит, в цене мед-то!

— Ну, коли в цене, то мне не надоть!..

— Прохор Игнатьич… и ей-богу… мне бы всего три рублика, сделл… милость, по гроб-б!..

— Отдавай мед — ссужу.

— Убытошно, родимый… положь хоша по шести-то?

— Убытошно-то, убытошно — это чего говорить, да и деньги-то ноне на полу не валяются! — ответил Прохор Игнатьич тоном, в котором звучно задребезжала нота: "Убыточно, а все-таки от нужды отдашь!"

Понял эту ноту и мужичок и молча почесал затылок.

— А-ах, убыток! — произнес он после минутного раздумья. — Положь хоша по пяти-то с полтиной, а? — робко спросил он, глядя на него заискивающим расположения взглядом, какой невольно свойствен бедняку, поставленному в безвыходную зависимость от богатого и сильного человека.

— Есть ли шляпы-то? — спросил в это время, подходя к прилавку и здороваясь с Прохором Игнатьичем, крестьянин средних лет, с добродушно-наивным выражением в плоском лице, обрамленном рыжею бородою. — Купил нонись в городе, да прорвалась, братец, а праздник!..

Прохор Игнатьич молча сдернул с полки и подал ему три поярковых шляпы.

— Отдаешь, што