Солома [Николай Елпидифорович Каронин-Петропавловский] (fb2) читать постранично

С. Каронин (Н. Е. Петропавловский) Солома^[1]

Как-то в середине зимы по деревне разнесся смутный слух, будто сельский староста своровал. Явились и некоторые доказательства. Староста построил дом из толстых бревен, купил гладкого мерина, завел плисовую жилетку и стал водить компанию с туземной знатью. Дело, очевидно, было неладно. Но дойти до причины необыкновенных явлений (гладкого мерина, толстых бревен и плисовой жилетки) никто не думал. Слух ходил по деревне, переносимый бабами, но от мужчин всюду встречал убийственное равнодушие.

Общественная жизнь в деревне равнялась нулю. Как будто совсем не было ни дела, ни интересов общественных. Жители отбывали повинности, иногда скопом собирались по приказу решать дела, но своих мыслей не имели и никаких собственных. дел не знали. Изредка крестьяне собирались, чтобы спить с какого-нибудь провинившегося человека. В этом случае, по возможности, все являлись, получали свою порцию и, выпив, уходили прочь.

Между тем в деревне то и дело происходили случаи, имевшие, по-видимому, общественный характер. По большей части это были "шкандалы". Много в деревне "шкандалов", и еще недавно такое случилось происшествие.

Есть в деревне старуха Лапа, дожившая до такой старости, что перестала помнить свои лета. Дома у ней нет, родственники перемерли, работать она не в силах: руки не действуют Когда она увидала, что руки ее бессильны заработать кусок, то сильно озлилась. Вообще презлая стала бабка. В деревне моталась порядочная куча таких бездомных птиц, но Лапа изо всех выделялась. В то время как те жалобно напевали на обычный мотив, она требовала себе кусок, и притом со злостью. Записной нищей она не считает себя, никогда не ходит с мешком и не ноет. Войдя в избу, она грозно спрашивает: "Есть, что ли, кусок лишний?" — и смотрит на хозяйку или на хозяина со злостью. Получив кусок, она злобно благодарит и больше в этот день уже никуда не явится. Ночует она по очереди. Приходит в намеченный ею дом и без спросу залезает на печь в угол. Если кто из хозяев вздумает ее потревожить, она огрызается. "Ведьма!" — говорили про нее. Но она считает своим прирожденным правом есть и обладать печью. Это она постоянно высказывала при всех возможных случаях, грозно требуя себе у мира места, избы, мазанки, бани, вообще какого-нибудь жилья. Но мир отказывал. "Вот опять идет Лапа", — говорил кто-нибудь на сходке, завидя бабку.

— Ты опять пришла лаяться, кочерга? — спрашивали ее.

— Опять. Помяните мое слово: ежели не будет у меня места — спалю я вас! — начинала свою просьбу старуха.

— Ах ты ведьма! Разве можно говорить такие слова? За такие слова, знаешь ли, тебя можно куда спровадить?

Но никто не хотел придавать значения сумасшедшим угрозам полоумной Лапы. Между тем Лапа говорила "всурьез", и когда ей надоело ходить по очереди ночевать, она взяла да спалила несколько дворов, что весьма удивило жителей. Раз одна хозяйка поручила ей вынести горячую золу из избы, а Лапа бросила золу к плетню и ушла со двора, грозно оглянув деревню. К вечеру показался возле забора дымок, тонкой струйкой поднимаясь вверх; потом по двору поползли густые клубы; наконец сквозь черную тучу смрада прорвался чудовищный язык огня, и не успели жители оглянуться, как он слизнул два дома, одни задворки и несколько хлевов. Едва потушили.

Все знали, что это Лапа подпалила, но только удивлялись злости ее, не зная, что с ней делать.

— Что же нам с ней делать? Эдакая, прости господи, чертовка навязалась! Ведь уродится же такой идол! — говорили одни через несколько дней после пожара.

— Никак не может помереть, кочерга, — говорили другие. — Хоть бы поскорей померла! Ну, как нам теперь с ней поступить?

Но никому не хотелось подумать, как поступить с Лапой. Решили: "Пес с ней! Неужто ж ее судить? Шут ее возьми!" — и забыли. На месте пожара долго валялись головешки, торчали обгорелые столбы, зияли какие-то ямы. Когда незнакомый, видя это место, спрашивал объяснения пожара, ему отвечали:

— Старуха тут одна есть… Такая ведьма, не приведи бог! Она спалила.

— Как спалила?

— Взяла да спалила.

— И ничего ей за это не было?

— Чего же ей! Спалила — и права. Что с нее, с оглашенной, взыщешь! Пес с ней! А между прочим, никак, скоро помрет… Ну ее!..

Вот таким же образом затих и слух о старосте.

Только несколько человек между разговором вспомнили об этом. Встретили на улице Ивана Иваныча Чихаева и задержали его. Спросили, как он поживает, что поделывает, отчего его давно нигде не видать. Иван тревожно посматривал по сторонам с видимым желанием убежать от назойливого общества. К этому времени он уже сильно переменился. Жил скромно; ходил крадучись; сидел больше дома, а встречаясь с людьми вне своего дома, глядел одичало. Догадывались, что с ним что-то случилось, но ничего подлинного никто не знал.

Чихаев и на этот раз озирался по сторонам и отмалчивался. Но он, к несчастию, был учетчиком старосты в прошлом