Чаша терпения [Александр Андреевич Удалов] (fb2) читать онлайн

Александр Андреевич Удалов Чаша терпения

Александр Удалов родился в Симбирске в том далеком 1914 году, когда над мирным раздольным простором Волги, над тишиной и покоем великой реки, над неоглядными полями несжатых хлебов прогремел гулкий набат первой мировой войны.

Мужчины, наспех покидая родные дома, уходили на фронт, обещая семьям вскоре вернуться с победой, и не чаяли, что уходили из векового своего быта навсегда, ибо длинная и невиданная выпала им дорога, и те, кто через многие годы возвратились, пришли уже в новый мир.

С берегов Волги еще ребенком был привезен Удалов на берега Сыр-Дарьи. Здесь он рос, здесь учился, здесь впервые начал приглядываться к большому, сложному, прекрасному миру, к жизни, окружавшей его, к людям, говорившим на разных языках, жившим различными обычаями.

Вдумчивый, молчаливый школьник, он мог подолгу, притаившись в стороне от толчеи и движения, разглядывать и обдумывать жизнь, полную больших событий, — шли нелегкие годы гражданской войны, строительства советской жизни, годы первых пятилеток. Здесь, в Ташкенте, он окончил среднюю школу, начал работать на рисоочистительном заводе и, сперва для себя, для памяти, написал первые очерки, пытаясь записать рассказы людей, которые его чем-то заинтересовали.

Еще очень неуверенно, очень сомневаясь в своих силах, робко, принес он в редакцию ташкентского журнала свой первый рассказ. В 1936 году рассказ напечатали. Он назывался «Мужество» и посвящен был борьбе с басмачеством. Так сделан был первый шаг в литературу. Два года спустя рассказов набралось уже на отдельную книгу. Сборник вышел в 1938 году. Главной темой всей книги была гражданская война, в которой он не участвовал, но которая так ярко запечатлелась в нем с детских лет. Этой книгой Александр Удалов определил свою дальнейшую жизнь — он посвятил ее литературе, — писал, рецензировал, редактировал, много, трудолюбиво работая над собой.

Два года спустя, в 1940 году, вышла новая книга — повесть «Марина». Повесть о деревне, о коллективизации и, значит, опять о борьбе, опять о столкновении двух миров.

С этой повести начинается трудная и взыскательная работа Удалова над языком, над формой. Чем сложнее становился материал, тем более совершенной нужна была форма, тем более выразительным и лаконичным язык, тем более строго приходилось отбирать главное, отсеивая все второстепенное, хотя многое в этом второстепенном казалось ярче и живописнее главного. Иногда не хватало мужества выбросить лишнюю сцену, отказаться от лишнего героя. Но выработать в себе эту строгость к материалу можно было лишь работая, не ослабляя требовательность к себе. В повести «Марина» видна эта борьба автора с самим собой; но в ней видны и первые успехи.

Вскоре началась Великая Отечественная война, и Удалов, став сотрудником дивизионной газеты, написал много очерков и рассказов о подвигах, о доблести наших бойцов. Многое довелось ему пережить и повидать, многое запомнилось на всю жизнь в те суровые и великие годы. И, возвратившись с войны, он продолжает писать о войне, о воинах, о непримиримой борьбе двух миров. С тех пор почти ежегодно выходят его книги. Тверже становился его голос, чище и выразительнее — его язык, но упорную работу над собой он продолжает, все смелее и смелее берясь за сложные темы, все зорче вглядываясь в окружающую его жизнь.

Один из его друзей, писатель Николай Асанов, однажды сказал: «Лирическое письмо Удалова захватывает читателя, и надолго остается ощущение находки. Радуешься, что существует такой меткий, милый, приятный писатель».

Он и теперь все такой же, каким был на первых порах своей жизни, — пристально приглядывающийся к людям, очень мирный человек, избравший героями своих книг людей деятельных, порывистых, увлеченных борьбой. И сквозь все его книги проходит большая, душевная любовь к людям. Этой любви учит он и своих читателей.

Сергей Бородин

Часть I У Безымянного кургана

1

Первые события этого повествования произошли в год рождения нынешнего, двадцатого века, то есть в 1900 году, в тридцати верстах от Ташкента, близ проезжего, но глухого в ту пору тракта, у придорожного одинокого кургана.

Сотни лет и в рассветную сизую рань, и в палящий, белый от зноя июльский полдень, и покрытые широким пылающим пологом трепетной вечерней зари — шли мимо этого кургана богатые караваны с парчой и шелком, с персидскими коврами и индийским чаем, с русским бархатом и лекарствами, белым льняным полотном и крупчаткой, с грецкими орехами и контрабандным опиумом, намазанным прямо на потное, в грязи и шерсти брюхо верблюда.

Шли богатые караваны издалека и шли бедные из окрестных селений, с двумя батманами самана или шалы, корзинами дынь или винограда.

Редко-редко проедет по дороге крытая арба на двух громадных, выше человеческого роста, колесах, одно из которых непременно должно скрипеть; пройдет, пожалуй, уж полчаса, как отъедет арба от кургана, и давно уж не видно ее за поворотом, за зеленой стеной придорожного камыша, а унылый скрип колеса не гаснет — все слышится, слышится, слышится…

Иногда проскачет мимо всадник на коне с хурджуном через седло, либо просеменит на ослике сонный старик в черном стеганом халате. Если всадник богат, халат на нем шелковый, полосатый, радужный, а лошадь покрыта малиновым бархатом, и уздечка на ней не простая — украшена махровыми кистями и синими бусами; в толстом ковровом хурджуне у него детские красные сапожки, пятнадцать аршин атласа, мягкие ичиги с калошами, восемь пачек зеленого чая да две черного, байхового, леденцы городские в кулечке, чудесный прозрачный нават, белый рафинад, сыплющий огненные искры, когда его колют хоть щипцами сахарными, хоть просто шкворнем железным от телеги; не перечесть всяких иных подарков в хурджуне у того всадника для его жен, для детей. Такой всадник редко едет один, обычно он окружен кавалькадой веселых спутников, старающихся развлечь шумной болтовней своего сановитого односельчанина, который, впрочем, держится на полкорпуса коня впереди них и молчит, лишь изредка соблаговолив порадовать своих услужливых спутников фразой, либо брошенным вскользь словцом.

Если же всадник беден, его никто не сопровождает, он едет один, и хурджун его тощ, где-то на самом дне его, как несказанная драгоценность, лежит пара детских калош азиатских; зимой пятеро или шестеро ребятишек будут носить их по очереди на босу ногу.

Всякий народ и ехал, и шел по этой дороге мимо Безымянного кургана: сановитые беки и баи, известные на всю округу своими богатейшими виноградниками в садами, мануфактурными магазинами и малолетними женами, тысячными отарами овец и табунами коней; безвестные простолюдины и бедные дехкане, надменные чалмоносцы и голодные поденщики, русские переселенцы и государственные чиновники, странствующие монахи и юродивые.

Верблюды, арбы, русские, редкие, как диковинка, фаэтоны, телеги, дрожки, двуколки, всадники и пешеходы многие годы ехали и шли по этому древнему туркестанскому тракту.

Оживленным тракт становился в базарные дни, а в будни был глух и пустынен. Лишь изредка пройдет бывало караван верблюдов, нарушая окрестную тишину сиротливым звоном одинокого бубенчика да жестяного ботала, внутри его вместо чугунного языка висит белая кость, и стучит, и стучит в ботало с каждым шагом верблюда. Проедет на осле какой-то человек в чалме, истово подбадривающий равнодушное животное ударами короткой палки между ушами да своими резвыми пятками, обутыми, несмотря на июльскую пыль и жару, в ичиги и калоши, да еще гортанным покрикиванием: «хр, хр!» Иногда проскрипит медлительная арба или простучит по камням телега, промчится почтовая тройка, быстро, вместе с легкой пылью исчезнув, как мираж, проедет редкий верховой, и снова пустынна большая дорога, стиснутая с двух сторон высокими стенами зеленого камыша.

Здесь, при дороге, к самому подножию древнего Безымянного кургана, прилепилась маленькая, насквозь прокопченная черная кузница. Сбита была кузница всего из нескольких жердей, покрыта двумя листами кровельного железа, так что и ветер, и брызги осеннего дождя, и снег могли залететь сюда в любую щель, обдавая холодом и влагой полуголые плечи хозяина.

Кузнец Курбан был одинок и жил здесь же, в своей кузнице, за перегородкой из двух стареньких циновок.

Молод был кузнец Курбан, совсем молод — девятнадцать лет минуло, но с каких-то пор, после смерти отца, случилась с ним странная перемена: скуп стал до крайности. При жизни отца никто за Курбаном не замечал такой черты в характере, и скрыть ее бывает трудно человеку, даже если он хочет казаться мотом и добряком. Не замечал этого ни отец — Ахмед Шамансуров, честный и добрый человек, почти всю жизнь проработавший чайрикером на рисовых полях по колено в тине и в воде среди несметных туч комаров; и умер-то Ахмед Шамансуров от малярии два с лишним года назад, и хоть был примерным мусульманином, ревностно исполнял все, что предписывал ему Магомет, — всегда аккуратно брил голову, даже будучи тяжело больным, когда и голову-то не мог приподнять от кошмы, на которой лежал, — но в последнее время, перед смертью особенно часто с благодарностью вспоминал русского переселенца, крестьянина по имени Петр: Петр посоветовал и помог ему сколотить эту кузницу, стать независимым, хоть и небогатым человеком.

Не замечал за Курбаном скупости и дехканин Юнус, который жил в стороне от дороги, в полуверсте от кузницы и у которого отец с сыном занимали крохотную комнатушку в мазанке с земляным полом. Прежде не замечали этого ни жена Юнуса — Кундузой, ни дочка их Тозагюль, тоненькая и стройная, как зеленая камышинка. Впрочем, где им было заметить, если уходили Ахмед с Курбаном затемно и возвращались после заката, а обедать никогда не являлись: перекусят в кузнице дыней да ячменной лепешкой, а то чай вскипятят в черном чугунном кумгане на горне, выпьют по пиале, по другой — вот и весь обед. А потом снова к горну, за молот да к наковальне. Правда, было и такое: приносила жена Юнуса, Кундузой, горячий обед — однажды что-то вроде лагмана с молодой кониной, и хотя лапша была темная, из ячменной муки, но все равно это было дьявольски вкусно и запомнилось Курбану на всю жизнь, да раза три приносила она простую машевую похлебку, приправленную кислым молоком; приходила и Тозагюль, прикрывая лицо накинутой на голову жакеткой. Какую душистую баранью шурпу в глиняной миске, какие горячие кукурузные лепешки приносила она! Но эти вкусные обеды можно было сосчитать по пальцам!

Правда, было еще одно пиршество, и вот оно-то как раз и доказывает, что не был Курбан прежде скуп. Надо сказать, что состоялось это пиршество по его просьбе. Словно малый ребенок, приставал он с этой просьбой к отцу, и отец, наконец, решился на пиршество в один из счастливых дней, когда они подковали двух лошадей, сделали кетмень для странствующего чайрикера, ошиновали колесо арбакешу и прилично в тот день заработали. Вечером, в сумерках, когда вернулись они домой, у Кундузой, жены Юнуса, был готов настоящий плов с бараньим мясом на курдючном сале. После плова, сидя вместе с семьей Юнуса на паласе, расстеленном посреди двора, и отмахиваясь в темноте от комаров, они наслаждались дынями: сначала розовой, похрустывающей сахаром, ананасной, потом еще слаще «бури-калля» — «волчьей головой».

— Ханские яства, — сказал Юнус. — Если бы еще глоток зеленого чая…

— То можно благодарить бога и считать, что мы отужинали в раю, — добавил Ахмед.

Здесь, на Востоке, зеленый чай со времен Авиценны считается целебным напитком: в летний нестерпимый зной он хорошо утоляет жажду, больные пьют его от разных недугов, а гурманы считают не только кощунством не выпить после обеда зеленого чая, но они, кажется, серьезно убеждены, что здоровье человека будет подорвано, если после плова не выпить пиалу — другую этого чудесного напитка.

Это пиршество тоже запомнилось Курбану на всю жизнь.

Но кто бы мог подумать в то время, что он вдруг сделается так скуп?.. Три года назад, когда малярия все чаше стала валить отца с ног, и ему в сорокаградусную июльскую жару было холодно даже у горна, Курбан пренебрег его протестами и купил для него ватное одеяло, новую кошму, халат из верблюжьей шерсти и русские яловые сапоги.

Словом, никто никогда не замечал, что Курбан скуп: ни отец, ни семья Юнуса, ни знакомые арбакеши, ни всякий иной проезжий люд, которому случалось останавливаться у кузницы, чтобы подковать лошадь или осла, либо облюбовать серп или кетмень, сделанные кузнецами на совесть, отливающие синевой и хранящие на себе следы тысяч ударов молотка, либо просто попросить гвоздь для арбы или выпить кружку студеной светлой воды из колодца.

Нет, никто не замечал этого прежде. И вдруг с каких-то пор стали замечать. Первыми заметили проезжие знакомые дехкане, остановившиеся у кузницы за какой-то надобностью. Они приметили, что Курбан, прежде любивший поболтать с проезжим людом да посмеяться, часто отвлекаясь от дела и не замечая, что отец давно уже подобрал и подходящую подкову, и гвозди, и зачистил копыто у лошади, положив переднюю или заднюю ногу ее на свое полусогнутое колено, и ни словом, ни взглядом не одернув разболтавшегося Курбана, этот самый Курбан стал вдруг строг и неразговорчив. Прежние знакомые дехкане, особенно из ближних кишлаков, любившие молодого кузнеца за веселый нрав и доброе слово, сказанное в напутствие, — а оно, ой, как нужно человеку в дороге! — теперь только удивлялись и переглядывались. Курбан приучился торговаться с проезжими за каждую подкову и лопнувшую шину на арбяном колесе, рядился из-за каждой копейки.

— Ты что, ошалел, кузнец, ломишь такие деньги за безделицу?! — говорил ему иногда ошарашенный путник. — Да ты мусульманин или нет? Я ведь прошу только один гвоздь вбить в колесо, чтобы лопнувшая шина не слезала. Вспомни-ка, в позапрошлом году я тоже проезжал мимо твоей кузницы, только она тогда не твоя была, а отцовская. Ну да все равно твоя. Так ты помнишь, какая в тот день беда-то постигла меня в дороге?.. Шина почти напрочь отлетела на правом колесе. На трех гвоздях держалась. Помнишь или нет?

— Болтаешь много, — кратко обрывал его Курбан, не переставая стучать молотком по мягкому горячему железу и поворачивая его клещами с боку на бок на звонкой наковальне.

Дехканин с минуту смотрел на него молча, будто не расслышал, что ему сказали, потом продолжал свое:

— Ты тогда еще совсем молодой был, безусый. Мигом залез на колесо, приладил шину, прибил да еще сказал мне такие слова: «Поезжайте, дядя! Теперь не расшинуется. Пусть дорога ваша будет счастливой». А когда я подал тебе пятиалтынный, ты отвел мою руку и засмеялся: «Разве можно за такую чепуху деньги платить? Что вы, дядя? Езжайте себе. Да на дорожку попейте холодной воды из нашего колодца. Я сейчас свеженькой ведро достану». Такой ты был уважительный, веселый, шустрый. За два года я, поди-ка ты, не раз вспоминал тебя добрым словом. А нынче что с тобой поделалось?..

Курбан молчал.

— Ну, слушай, мастер, иди наладь колесо-то, — снова просил проезжий. — Дам двугривенный.

— Проезжай, не мешай работать, — строго предупреждал Курбан.

Человек опять озадаченно глядел на него. Уж слишком непонятен стал для него Курбан. Дехканин стоял, думал, несколько раз принимался чесать у себя под лопаткой рукоятью камчи и вдруг решительно говорил:

— Ну так дай тогда мне гвоздь и молоток — вот тот, я сам прибью.

И делал твердый шаг к ящику с гвоздями.

— Гвозди денег стоят, — заявлял Курбан. — И молоток тоже инструмент. Незачем его портить.

|— Ну так я камнем прибью.

— Нет.

Ехать на расшинованном колесе нельзя, оно все равно развалится если не через двадцать шагов, то через сотню. Дехканин это знал, знал и Курбан и был уверен, что тот не тронется с места, не починив колеса.

И все-таки он был справедлив, Курбан, потому что брал за свою работу не дороже, чем другие. И дехканина больше поражала столь разительная перемена, происшедшая с человеком, чем его неуступчивость. В конце концов и гвоздь для арбы надо уметь сделать, у него ведь одна шляпка с добрый каштан, а сам он, как шило. Постучи-ка тут молотком.

Однако если на расшинованном колесе далеко не уедешь, то на раскованной лошади можно ехать до следующей кузницы и двадцать, и хоть сто верст, и Курбан частенько брался подковать лошадь за полцены, а то и еще дешевле, лишь бы не упустить случая заработать.

Скупость его и жадность иногда доходили до крайности, до скаредности.

Однажды возле кузницы остановилось четверо всадников. Им не надо было ковать лошадей, а просто хотелось пить, ведь все знали, что рядом с кузницей есть колодец. Вода в этом колодце была отменная: светлая, прозрачная, даже чуточку голубоватая и такая холодная, что у человека ломило зубы от одного глотка, а лошади, едва ткнув морду в ведро, уже поднимали ее, чтобы передохнуть, звенели уздечкой и косили в сторону веселым глазом, будто хотели сказать друг другу: «Ай да хороша водичка!»

Утолив жажду, всадники начали поить лошадей.

Курбан вышел из кузницы.

— Надо бы платить, крестьяне, за такую воду, — грубо сказал он.

Люди поглядели на молодого кузнеца и весело вразнобой засмеялись.

— А что, мастер, ты не шути, — сказал один из них, в войлочном белом тельпаке с черными отворотами. — Будь бы на твоем месте какой-нибудь бай, а еще лучше мулла, даже самый захудалый, так тот непременно брал бы за эту воду деньги.

— А я не шучу, — опять хмуро сказал Курбан. — Эта вода моя. Я вырыл колодец.

Всадники приумолкли, перестали смеяться, а тот, что был в войлочном тельпаке, добродушно посоветовал:

— Ладно уж, не берись, мастер, не за свое дело. Требуй деньги за свою работу, а за воду не требуй. А то возле твоей кузницы и останавливаться никто не станет.

Этот человек, пожалуй, был прав, и не нужно бы совсем затевать такой разговор Курбану. Ведь и в самом деле: кому хоть раз доводилось пройти или проехать мимо кузницы в знойную летнюю пору и попить здесь воды из колодца, тот запоминал его навсегда. А потом, если случалось тому человеку проезжать здесь еще раз или хоть сотню раз, то кто бы ни был тот человек — простой дехканин или бедный лаучи — погонщик верблюдов, богатый купец или брезгливый бек, почтовый чиновник или русский солдат, обездоленный странник или голодный поденщик — все останавливались здесь, чтобы испить хотя бы глоток воды, и каждый был рад этому гостеприимному колодцу, каждый мысленно или вслух благодарил того, кто не поленился, не пожалел пота, потрудился на общую радость, выкопал этот колодец и скольких людей напоил! Иным ничего не надо было ни ковать, ни ошиновывать, но они останавливались.

Нередко происходил и такой разговор между кузнецом и проезжим человеком:

— Эх, хороша, кузнец, у тебя водичка! Попить, что ли, еще немного?! — И опускал в ведро белую жестяную кружку, а то прикладывался губами прямо к краю ведра, слегка наклонял его на себя и с удовольствием проливал немного на землю. — А что, мастер, не перековать ли правую переднюю у моего чалого?.. А? — спрашивал он.

— Не знаю.

— Ну-ка посмотри.

— Если коня бережешь, то надо перековать.

— Давай, братец, сделай доброе дело.

Так случалось при отце, случалось и после.

Вот почему, хоть и скуп стал Курбан, но, видно, послушался доброго совета проезжего человека и больше никогда ни с кем не заводил разговора о деньгах за свою воду.

Юнус, сосед, у которого старый Ахмед Шамансуров с сыном жил лет пятнадцать, был, кажется, последним человеком, который узнал о скупости Курбана.

Это произошло неожиданно. Поднявшись однажды на рассвете, чтобы идти в кузницу, Курбан аккуратно сложил ватное одеяло, рыжий отцовский халат из верблюжьей шерсти, яловые сапоги, взял зеленый сундучок, обитый желтыми полосками жести, завернул все это, кроме сундучка, в свою черную кошму с красными узорами по краям и в середине, и позвал к себе хозяина.

— Сколько я вам должен, дядя Юнус?.. — спросил он, раскручивая на себе поясной платок из грубой белой маты, чтобы достать деньги.

— То есть… за что же должен, Курбан? Разве… ты что-нибудь брал у меня?..

— Ничего не брал, дядя Юнус.

— Ну?..

— Возьмите с меня за постой.

— Погоди, погоди. За какой постой? У меня не каравансарай, и ты не лошадь!

— Ну, стало быть, за ночлег, за харч, что полагается.

Юнус поглядел на него внимательно.

— Погоди, сынок, — сказал он ласково. — Ты что это надумал?.. Ведь мы с тебя еще не спрашиваем. Или, может, жена что-нибудь, Кундузой моя? Так ведь она должна была мне сказать.

— Нет. Тетушка Кундуз тоже не просила денег. Я сам хочу рассчитаться. Ухожу от вас… в кузницу.

— Так иди. Чего ты разговор затеял?

— Не затеял я, дядя Юнус. Мне просто надо… жить в кузнице. В кузнице надо жить, понимаете?

— Нет, сынок, не понимаю. Ты что? Уходить от нас собрался?

Юнус осмотрелся в тесной комнатке: сквозь ранний утренний сумрак только сейчас заметил в углу черный тюк из кошмы да зеленый сундучок рядом с ним. Юнус опять поглядел на Курбана и вдруг опустил голову, словно виноватый.

— Может… мы обидели тебя чем? — спросил он глухо, не поднимая головы. — Может, дочка Тозагюль обидела? Да ты бы это… презрел ее обиды. Ну что с нее спрашивать? А не то — так я могу и язык ей укоротить. Я ведь отец.

— Нет, дядя Юнус. Никто в вашем доме не обидел меня. Хорошо мне было у вас. Всегда хорошо. Но уходить все равно надо.

— Ну что ж… уходи, коли так. Не потрафили, так уходи.

— Что вы, дядя Юнус! Ведь я не хочу вас обидеть. Вам и без меня жить невмоготу, а со мной и того труднее.

— Так ты ведь не даром живешь…

— Не даром, сам знаю, дядя Юнус. Надо платить вам больше. Да теперь я и этого не смогу давать. Трудно заработать стало даже на ячменную лепешку. Вот я и ухожу.

— Зачем же? Так живи… ладно. Спи хоть тут, в тепле. Не спросим мы с тебя денег.

— Нет, дядя Юнус. Я вашей доброты не забуду. Но не могу я так. Скажите, сколько с меня полагается?

— Иди. Скажу как-нибудь после. Вот приду в кузницу и скажу. Разочтемся. Мне серп нужен… для Тозагюль. Камыш будет жать. Потом продадим тот камыш, если найдется охотник.

— Ну так зайдите, дядя Юнус, пожалуйста. У меня очень хороший серп есть. Зайдите.

— Зайду.

Курбан взвалил на плечи свои пожитки черный скрученный войлок да зеленый сундучок с висячим замком, — сильно пригнулся, шагнул через порог и пошел по узкой зыбкой тропе, по краю рисового поля, заполненного водой, к большому проезжему тракту, где стояла его кузница.

Сизокрылый рассвет поднимался ему навстречу.

В темной мазанке, оставшейся позади, единственное крохотное оконце из промасленной бумаги вместо стекла выходило на восток. Курбан не видел, как чья-то смуглая тонкая рука осторожно приоткрыла промасленный уголок бумаги, и две женские головы, коснувшись друг друга, прильнули к просвету. Пока тропинка не свернула в сторону и Курбан не скрылся за камышами, две пары черных агатовых глаз все смотрели ему, вслед.

Переселившись в кузницу, Курбан продал проезжим людям рыжий отцовский халат из верблюжьей шерстя, яловые сапоги, ватное одеяло и даже черную с красными узорами кошму. Ничего у него теперь не осталось, кроме клочка старой кошмы, на которой он спал, да стеганого ватного халата, которым укрывался в холодные зимние ночи, а все остальное время аккуратно свернутый халат либо лежал, бережно прикрытый какой-то ветошью, либо служил Курбану подушкой. Была у молодого кузнеца мысль и этот халат продать. Вытерпел бы и зимой, без халата бы проходил. Какая тут зима! Мало ли ходит поденщиков, батраков да ремесленников всяких босиком круглый год — и зиму, и лето без халатов, в домотканых рубахах из маты, и ничего, не замерзают. Сильное было, одним словом, искушение положить в заветный зеленый сундучок еще хоть один серебряный целковый, да устыдился Курбан вот чего: как покажется зимой на глаза Юнусу, Кундузой да Тозагюль, что им скажет?.. Ведь встречаться все-таки с ними приходится.

Короче говоря, был Курбан одержим одной заботой: как можно больше добыть денег, а на что они ему, что он задумал — никто не ведал.

Слухи ходили, что есть у молодого кузнеца деньги, и будто бы немалые. Хранит он их в зеленом сундучке, а где тот сундучок, один аллах ведает.

Были слухи и обратные, что нет у Курбана-кузнеца даже медного гроша, потому что сидит он голодом, на одной ячменной лепешке, даже чай пьет не каждый день.

2

Позади кузницы, за курганом, солнце опускалось за горизонт. Курбан не видел заката, но по тому, как все окрест ненадолго осветилось золотом — и дорога, и дремучий зеленый камыш, как, затеяв борьбу с этим золотом, синими змеями поползли из камышей сумерки, сначала понизу, по-над землей, и вот уже потухло золото на дороге, на листьях камыша, длинных и острых, похожих на узбекский серп; сумерки быстро ползли отовсюду; только в небе, в самом зените, еще шла какая-то причудливая игра или, может быть, борьба света и красок — синих и фиолетовых, что поднимались от земли, с бирюзовыми и золотыми, что еще держались вверху; по этой быстрой перемене света Курбан знал, что солнце село и что сейчас будет темно.

С наступлением темноты можно было кончать работу — поковок на завтра заготовлено достаточно, а дорога, как и всегда перед вечером, стала пустынна, ждать, видно, больше было некого.

Большими железными клещами, которые он держал в левой руке, Курбан вынул из горна белую, пылающую, как июльское солнце, подкову, положил ее на наковальню, ударил раза два молотком и вдруг прислушался. Со стороны шоссе донеслись веселые голоса, звон наборных уздечек, топот копыт.

Кузнец смотрел на дорогу, ждал, кто это там сейчас появится? Остановятся или проедут мимо?..

Подкова остывала, меняла свой цвет: сначала была красной, потом стала синей. Но, забывшись, продолжая глядеть на дорогу, Курбан все держал ее клещами на наковальне — в левой руке у него были клещи, в правой — опущенный молоток.

Стук копыт замедлился, и чей-то заискивающий, с хрипотцой, видимо уже немолодой, голос сказал:

— О-о, счастливец Низам-байбача, сам аллах многомилостивый показывает нам дорогу. Вот эта кузница.

Всадники остановились. Оттого, что все они были в белоснежных чалмах и дорогих халатах, а кони их были покрыты яркими и дорогими чепраками, Курбан растерялся и не мог сразу определить — сколько их было, пятеро или шестеро. Он словно онемел, продолжая стоять у наковальни и держать клещами остывшую подкову. «Молодой Низамхан! Желтая птица! — одновременно и радостно и тревожно подумал Курбан. — Это он самый богатый и, как говорят, самый щедрый человек в округе! Так вот он какой! А зачем он здесь?..»

— Эй, чумазый! — закричал тот же человек таким сухим и хриплым голосом, словно его внезапно схватили за горло. — Разве ты не видишь, собака, кто подъехал?1 Подойди сюда.

Курбан никогда не видел столько богатых и так роскошно одетых людей, но еще никто ни разу в жизни его так не называл. Он был оглушен и помедлил, раздумывая, выйти ему из кузницы или не надо, и тут же заметил: молодой всадник в парчовом халате — это, видно, и был Низамхан — легонько постучал хрипатого по плечу рукояткой камчи и сказал ему что-то укоризненное.

Курбан ничего не ответил, отвернулся, нахмурился и принялся бить молотком по холодней подкове.

— Послушай, мастер! Выйди-ка на минутку! — совсем рядом сказал спокойный голос.

Курбан оглянулся. Низамхан едва не въехал в кузницу — должно быть, это не позволила сделать ему низкая, черная от копоти кровля. Остальные спутники остались стоять на дороге.

Курбан вышел, вполголоса, хмуро поздоровался.

— О-о, ты, оказывается, совсем молодой мастер! — продолжал Низамхан, еле кивнув на приветствие кузнеца. — Скажи-ка, парень, где здесь живет человек по имени Юнус? Юнус Кенжаев. Знаешь?

— Знаю.

— Так скажи, как к нему проехать?! Ну-ка, объясни повразумительней! Сможешь?

Курбан помедлил какую-то долю секунды, ответил:

— Не знаю. А зачем вам Юнус, байбача? Он ведь бедный человек.

Смутная догадка шевельнулась в душе, тревога гулко, как набат, застучала в сердце.

— Бедность — не порок. Я его сделаю богатым. Говорят, у него очень красивая дочь. Верно это?

— Не знаю, байбача.

Теперь Курбана самого словно схватили за горло, и голос стал хриплый, тяжелый.

— Так скажи мне, как к нему проехать. Или лучше проводи нас. Я хорошо заплачу тебе. Вот, лови! — Всадник кинул золотую монету, величиной с пятиалтынный, она звонко стукнулась о сухую землю и куда-то откатилась в сторону. Курбан даже не шевельнулся, стоял с опущенными руками.

— Ну так проводи нас, мастер, — опять сказал всадник.

— Не могу, байбача.

— Почему не можешь?

— Не могу. Нога не годится. Зашиб.

— Тогда скажи, как проехать.

— Проехать? Да вы и сами найдете.

— То есть как найдете?! Ты расскажи.

— Да что ж тут рассказывать. Как увидите направо в камышах тропинку, так и сворачивайте на нее.

Курбан больше не сказал ни слова, повернулся и ушел в кузницу. Он поднял с земли остывшую подкову, зачем-то сунул ее в потухшее горно.

Всадники уехали, веселые голоса их и топот копыт слышались до тех пор, пока они, видно, не свернули с дороги. Кузнец снял фартук из телячьей шкуры — он был жесткий, негнущийся, как доска; Курбан сам выделывал шкуру для фартука, купив ее у бродячего старьевщика Убая, который собирал рога, кости, тряпье, копыта, разъезжая по кишлакам, — вышел опять за порог, достал из закрученного пояса домотканых штанов табакерку с красивой махорчатой кисточкой. Курбан любил этот короткий отдых, пока доставал из пояса красивую темно-вишневого цвета тыквянку, величиною с канарейку. Он наслаждался, пока держал ее в руках, не спеша тянул пушистую пробочку, насыпал в ладонь добрую щепоть зеленого наса — крепкого тертого табаку, — и, наконец, ловким привычным движением кидал его под язык. Потом снова закручивал табакерку в пояс штанов, стоял за порогом кузницы, полуголый, без фартука, без рубахи — единственную бязевую рубаху с двумя заплатками Курбан берег, — работал только в фартуке, набросив его на голые плечи и завязав за спиной сыромятными ремешками, смотрел на сереющую в сумерках дорогу, с наслаждением чувствуя, как пощипывает во рту крепкий табачок. Но сегодня ни табакерка, ни хороший табак не принесли ему удовольствия. Неподвижно глядя куда-то перед собой через дорогу, Курбан машинально кинул под язык щепоть табаку и, закручивая табакерку в пояс штанов, вдруг уронил ее, а обернувшись, чтобы поднять, наступил на нее своей босой широкой ногой так, что хрупкая вещичка хрустнула, как сухой тополевый листок. Курбан даже взвыл от досады, как от жгучей боли. Табакерка осталась ему еще от отца и была, быть может, единственной из немногих у Курбана любимых вещей. Что у него еще оставалось?.. Зеленый сундучок, обитый оранжевыми полосками жести! Но сундучок приобрел теперь особое значение и особый смысл, и чувства Курбана к этому сундучку стали как-то раздваиваться: с одной стороны — он напоминал ему об отце и внушал какое-то благоговение, с другой — он стал просто сундучком с деньгами, и его надо было беречь, беречь, иначе, если что-либо случится с этим сундучком, — все пропало: все мечты, все думы, все чувства, вся жизнь — сам Курбан пропадет тогда навсегда. Этот сундучок стал дороже жизни, и, пряча его или изредка отпирая, Курбан уже не испытывал того первого чувства, которое напоминало ему об отце, о детстве. Уже совсем иное, словно постороннее чувство, владело им. Сундучок стоял в таком месте, где бы его никто не нашел. Курбан открывал его раз в неделю, по четвергам, под пятницу, когда прятал в него недельный заработок. Изредка Курбан разговаривал с ним, точно с живым существом.

— Молодец! Ты меня выручишь. Ты хранитель моего счастья! Смотри у меня!

И похлопывал при этом его по крышке.

Кроме сундучка да табакерки были у него еще отцовская тюбетейка да сатиновый бельбаг — поясной платок. Надевал он их только по каким-нибудь особо торжественным случаям, когда уходил из кузницы.

Табакерку ему было очень жаль. Курбан сидел перед ней на корточках, собирал с земли табак в черную ладонь, стонал и качал головой.

«Желтая птица… Золотой мне кинул… А сам… Жизнь хочет отнять у меня… Желтая птица, — шептал он сухими губами. — Табакерка, что же… Можно другую купить. Убай — старьевшик — ездит на своей тележке, у него есть очень хорошие… Но ведь эту отец оставил, — вот что жалко. И табачок тоже рассыпался… Теперь и под язык заложить нечего. Желтая птица! За счастьем сюда приехал… Нет, ты его не получишь! У меня тоже сундучок есть. Он с твоим богатством сравниться не может, конечно… Ты можешь дать Юнусу два сундучка… три! Слушай, Желтая птица, если ты это сделаешь, я убью тебя! И Юнуса убью… И ее убью… Да… Это я, кузнец Курбан, тебе говорю, «чумазый», «собака».

— Курбан! Да ты оглох, что ли?! Что ты там делаешь?!

Кузнец поднял голову, посмотрел на дорогу. Там, легкий на помине, стоял старьевщик Убай со своим ишаком и двухколесной тележкой.

Курбан молча поднялся, подошел к нему.

— 'Подкуй, братец, моего рысака на обе передние, пока еще светло. А то в Ташкент еду за товаром. Дорога дальняя. Собьет копыта.

Кузнец молча взял у него из рук короткую толстую камчу, вдруг размахнулся и хлестнул ишака по спине. Тот согнулся, скосил свой мосластый узкий круп, но все-таки двинулся с места. Курбан снова размахнулся и, прежде чем Убай успел остановить его руку, еще несколько раз хлестнул ишака камчой, в ярости попадая ею то по спине, то по оглоблям.

— Постой, что ты делаешь, Курбан?! Ты одурел? — не закричал, а почему-то зашептал старьевщик, стараясь дотянуться и поймать руку, которую кузнец снова поднял над головой.

— Уезжай, слышишь! Ничего я тебе ковать не буду! И никому не буду. Уезжай!

— Курбан, что с тобой? Разве я тебя чем-нибудь обидел? — продолжал скороговоркой шептать старьевщик, растерянными бегающими и испуганными глазами смотря снизу вверх на широкие крепкие плечи и гневное лицо кузнеца, кое-где испачканное сажей, то оглядываясь на своего осла, который уже далеко увез тележку.

— Слышишь, Курбан?! Скажи, за что ты на меня?..

— Уезжай. Не на тебя.

— Так, может, ты больной? Я останусь у тебя ночевать!

Курбан кинул ему камчу, повернулся и устало, еле передвигая ноги, пошел в кузницу.

Убай постоял, посмотрел недоуменно ему в спину и побежал догонять тележку.

— Эй! — закричал вдруг Курбан, остановившись, глядя бегущему Убаю вслед. — Убай, слышишь?

— А?.. — Убай остановился.

— У тебя табак есть?

— Есть.

— Постой!

Курбан подошел к тележке, взял ишака под уздцы, провел ладонью по морде, потрепал за длинные уши, потом, продолжая держать его под уздцы, повел к кузнице.

Хозяин покорно шел сзади.

— Распрягай, — сказал ему Курбан, когда они остановились у кузницы возле столба, к которому привязывали лошадей для ковки, и бросил в руки Убаю повод.

— Зачем? — спросил Убай. — Если подковать… Мне ведь еще далеко ехать. А уж ночь на дворе.

— Распрягай, — повторил Курбан, не отвечая на его вопрос. — Я пока подковки подберу да подкую твоего жеребца ретивого, а ты тем временем сходи вон через дорогу да нажни ему хоть осоки, что ли, на ночь. — Курбан сидел на корточках и гремел железом, подбирая подходящие подковы. — Тележку-то твою надо прямо в кузницу закатить. Надежнее будет. Хоть и нет никого, а все-таки надежнее. Какой-никакой, а товар.

— Эх, Курбан, что у меня за товар, — говорил Убай, распрягая своего «коня». — Слезы одни, а не товар. Иголки, свистульки детские глиняные, табачку намного, пузырьки для насвая…

— Пузырьки? А горляшек-то нет разве для табака?

— Да есть и горляшки.

— Мне надо подобрать у тебя одну.

— А где же твоя-то?

— Раздавил, шайтан бы меня задрал! Сам ногой наступил. Вот я и злой поэтому.

— Разве можно из-за такой мелочи злиться, грех на душу принимать?! Да я тебе так дам ее, бесплатно, табакерку эту самую. Подарю. Есть тут у меня одна, хороша, уж больно хороша!

— Да ты не подумай, Убай, что я из-за скупости. Знаю, говорят про меня люди… А злой я не из-за того, что табакерку раздавил.

— Погоди, погоди. Ты же сказал, из-за этого.

— Да нет.

— Ну, а из-за чего же?

Курбан помолчал немного, потом отозвался нерешительно:

— Да как тебе сказать… Табакерка-то у меня, конечно, была не простая…

— А какая же? Золотая?

— Не золотая, а она мне как память от отца осталась.

— От отца или не от отца, а злиться из-за такой ерунды не надо, Курбан. Нехорошо. Скупость твоя тебя до добра не доведет.

Убай взял серп и ушел жать траву.

После всех дел они разостлали перед кузницей вместо скатерти белый поясной платок Курбана и сели ужинать. Курбан принес из-за перегородки в глиняной чашке кислое молоко, две ячменные лепешки. У старьевщика Убая нашлась щепоть зеленого чая, кукурузная лепешка и нават, завернутый в тряпицу, как сокровище. Макая в кислое молоко кусок лепешки и прихлебывая изредка через край, старьевщик все косился взглядом куда-то к порогу. Наконец он не выдержал, поднялся, шагнул и вдруг воскликнул, быстро склонившись и выпрямившись:

— Аллах многомилостивый! Смотри, что я тут у тебя нашел! Ты видишь? Золотой! Это ведь золотой.

Гляди. А я смотрю, что это там блестит. Смотрю, а сям не верю.

Убай подскочил к Курбану, бросился возле него на колени и протянул ему на ладони золотой.

— Гляди. Не веришь?! Ну, гляди же!

Курбан отвел его руку, хмуро продолжал хлебать молоко.

Убай опешил, секунды две глядел на него круглыми глазами.

— Ты что? Это твой. Я себе не возьму, не бойся, — сказал он, волнуясь.

— Возьми себе, — спокойно проговорил Курбан. — Ты нашел, ты и возьми.

— Зачем? Аллах тебе счастье послал, не мне. Возьми.

— Не возьму. Я его проклял.

— Кого? — отшатнулся Убай.

— Золотой этот.

Теперь Убай долго смотрел на Курбана молча, присев на пятки. Молчал и Курбан, продолжая есть молоко.

— Ты ведь зарабатываешь себе по копейке. Бьешься, как рыба об лед. А этот золотой брать не хочешь?

— Не хочу. Возьми себе.

— Курбан…

— Что?..

— Ты не заболел ли?

— Нет, не заболел.

— Тогда расскажи, что тут у тебя стряслось?

— Ничего не расскажу. И ничего не стряслось.

— Теперь я понимаю, почему ты…

— Ну, хватит, Убай. Спрячь свой золотой и садись пить чай.

Больше они не разговаривали. После ужина Убай постелил себе возле кузницы, у порога, старый половик, который нашелся у него в тележке, и лег спать, закрыв голову какой-то женской кацавейкой, чтоб не кусали комары. Курбан тоже было улегся за своей перегородкой, но на дороге снова послышался дробный топот копыт и громкие голоса. Курбан быстро поднялся со своей жесткой постилки, прислушался к голосам. Сердце, как набат, тревожно, гулко стучало в груди. Да, это опять был он, Желтая птица, возвращался обратно со своими спутниками. Бесшумно, большими прыжками, как тигр, выскочил Курбан из-за своей перегородки и встал у порога, шумно дыша. Даже Убай, видно, почувствовал что-то недоброе и, приподняв над головой кацавейку, спросил спросонок испуганно:

— Ты что, Курбан? Все не спишь? Ложись, дорогой! Мало ли их тут ездит по дороге.

Но Курбан даже не успел взглянуть на всадников: когда он выскочил, они уже проехали.

— Спи, Курбан, спи. Ты рабочий человек, тебе ведь рано надо вставать, — сказал Убай и опять укрыл голову кацавейкой.

Но Курбан еще долго стоял возле кузницы, слушал, как стихали вдали ненавистные голоса, потом и стук копыт замер, оборвался. Курбан зачем-то все-таки пошел к дороге, но, должно быть, раздумал, вернулся, вытащил из колодца ведро воды и вдруг залюбовался тем, что увидел: ведро было полно до краев серебряными искрящимися звездами и синевой, словно он зачерпнул его не в колодце, а в небе, усыпанном звездами. Курбан плеснул немного себе на босые ноги и вместе с водой, точно рыбка, скользнула звезда через край. Курбан посмотрел на землю — нет ничего, глянул в ведро — она опять там, у самого края.

Курбан забавлялся, как ребенок: то плескал и ловил из ведра ладонью падающие звезды, то снова с улыбкой заглядывал в ведро. Наконец он припал губами к краю ведра и долго, как конь, пил прозрачную сахарную воду. Потом поднял голову и снова плеснул себе на ладонь.

— Ах, если б видела Тозагюль это чудо! Почему ее нет здесь со мной? Желтая птица… да… — шепотом, чуть слышно произнес Курбан и глубоко вздохнул.

— Я здесь… И пить хочу тоже, — раздался за его спиной тихий голос.

Курбан так резко обернулся, что задетое ведро с грохотом полетело в колодец, а Убай снова осторожно приподнял над головой свою кацавейку. Там, у колодца, где загремело ведро, он увидел Курбана и рядом с ним (о счастье! Убай был добрый человек и всегда желал людям счастья) — невысокую девушку в темном платье. Убай не рассмотрел хорошенько, но, кажется, оно было вишневым и на спину по нему свисало из-пол платка множество тонких длинных косичек с серебряными монетками на концах. Курбан так стремительно рванулся к девушке, что Убай испугался: он раздавит ее своими ручищами, если обоймет. Но Курбан тихо взял ее за руки, и они, кажется, о чем-то пошептались. Потом Курбан достал из колодца полное ведро воды, она напилась из ведра, и они стали вместе, рядом, голова к голове, смотреть в ведро и опять о чем-то шептались. Иногда они наклоняли ведро и проливали воду себе на ноги, иногда подставляли ладони и ловили зачем-то воду руками. При этом они тихо смеялись, счастливые, и Убай немел от удивления под своей кацавейкой: «Ай, Курбан, ай, Курбан! Такой парняга, а такой ребенок». Может быть, он это произнес вслух, потому что Курбан вдруг встрепенулся, молча взял девушку за руку, и они тотчас исчезли.

3

Как ни рано вставал Курбан (а вставал он всегда еще затемно, когда только нижний край неба на востоке чуть начинал бледнеть над камышами) да и то, поднявшись на другое утро и выйдя из-за своей перегородки в кузницу, он увидел, что уже нет ни Убая, ни его тележки, ни осла, который всю ночь стоял привязанный тут же, возле хозяина, — Убай специально для него вбил здесь колышек в землю и привязал его к этому колышку. Значит, крепко Курбан уснул перед утром, если даже не слышал, как Убай запрягал своего осла в тележку и как уехал.

Рано он уехал, очень рано.

Курбан тронул босой ногой холодное железное кольцо, которое торчало из земли, нагнулся и хотел выдернуть колышек, да раздумал: пригодится, пожалуй, привязывать лошадей, когда одну куешь, а другая ждет своей очереди. Ведь для этого и сделал Курбан несколько таких колышков с кольцами, да не вбивал их прежде, —хватало и одного столба привязывать лошадей. А чтоб работы было так много, чтобы потребовалось вбивать колышки в землю, — этого никогда не случалось.

Но вот чудо! Сегодня это случилось. Назавтра в Ташкенте был базарный день, и с раннего утра по дороге пошли караваны, заскрипели арбы, поехали верховые группами и в одиночку с богатыми и бедными хурджунами через седло, кто с яркими ковровыми, кто с серыми грубыми из мешковины. И кажется, все останавливались возле кузницы, кому было надо и кому не надо. Еще рано утром, когда Курбан не успел выпить пиалу чая и съесть лепешку, подъехало сразу трое верховых; оказалось, что им всем надо подковать лошадей. Немного погодя подъехал еще один, у которого хромала лошадь на левую переднюю, видно, какой-то кузнец, подковывая ее, забил гвоздь слишком глубоко, и он через копыто вошел в живое мясо, и теперь надо было ее перековать. Потом подкатили русские дрожки под простеньким из белой простыни пологом, кое-как державшимся на палках и на шпагате. На дрожках, впереди белого полога, сидел мужик лет тридцати пяти, с красивой каштановой бородой, в легкой каламянковой фуражке; позади него, поставив ноги на подножку и прикрыв их подолом длинной, со сборками черной юбки, сидела совсем еще юная девушка, с интересом глядевшая из-под полога веселыми, оживленными глазами.

— Вот, Надежда Сергеевна, Безымянный курган. Я вам о нем поминал, когда мы выехали из Ташкента. Мне случалось тут отдыхать года четыре тому назад, когда еще в солдатах служил. Здесь, изволите видеть, кузница и колодец есть с хорошей водой, — говорил мужик, сидя на дрожках и полуобернувшись к девушке. — Принести вам водички али сами желаете поразмяться?..

— Я сама, Кузьма Захарыч, не беспокойтесь.

— Какие могут тут быть беспокойства, Надежда Сергеевна? Давайте посудинку вашу собственную, я вам сюда принесу водички-то.

— Да нет, я сама, — отчего-то покраснев, сказала Надежда Сергеевна.

Она слезла с дрожек, постояла, осматриваясь. Затем, слегка придерживая рукой черную сборчатую юбку, подошла к кузнице. Здесь были разные люди: и босые батраки, в белых по колено домотканых штанах и белых длинных рубахах, подпоясанных скрученными платками — бельбагами, черноусые, чернобровые, в засаленных тюбетейках на гладко выбритых головах: каждый правоверный мусульманин должен брить голову, так велел пророк; и какой-то человек в зеленом халате и зеленых сафьяновых сапогах на высоких подбоях, державший свою лошадь под уздцы; и толстощекий, обливающийся потом мулла в стеганом ватном халате, с чалмой на голове, в ичигах и калошах, несмотря на пыль и жару, с достоинством восседавший на своем равнодушном осле.

Надежда Сергеевна приветливо на всех посмотрела, сказала по-русски:

— Здравствуйте!

— Ассалам алейкум! — ответили ей батраки, а мулла молча покосился на молоденькую девушку, сузив черные глаза.

Курбан, разогнув спину и вытерев кистью руки пот со лба, не выпуская при этом молотка, радостно и светло улыбнулся, поглядел на Надежду Сергеевну и ответил ей по-русски, сильно коверкая слово:

— Издраст… Издраст…

Надежда Сергеевна обрадовалась и поспешно заговорила:

— Вы знаете русский язык?.. Ах, как это приятно. Ведь вы простой кузнец, а вот знаете же по-русски. В таком случае, давайте знакомиться.

Она протянула ему руку ладонью вверх, улыбнулась.

Курбан растерялся, молча перевел взгляд с ее руки на приветливое лицо.

— Ну?.. Меня зовут… Надежда Сергеевна… Или просто… Надя. Надя Малясова. Здравствуйте, — повторила она.

Курбан бросил молоток и порывисто протянул ей свои черные, сильные, обнаженные до самых плеч руки, бережно, осторожно, словно пойманную птаху, прикрыл ее маленькую ладонь своими огромными лапищами.

— Ой, какой вы сильный, — засмеялась Надежда Сергеевна.

Потом она подошла к батракам, молча стоявшим у колодца в тени единственного тутового дерева, и тоже протянула им руку.

Я сестра милосердия. Из Петербурга. В Петербурге окончила курсы сестер милосердия и попросилась сюда, к вам, в Азию. Сейчас я еду в Яркент. Говорят, там повальная малярия. А среди вас никого нет больных?.. А в ваших семьях?..

Надежда Сергеевна спрашивала так, словно получала на свои вопросы ответы. Но люди ничего не отвечали. Они слушали эту красивую северянку, невпопад кивали головами и отчего-то краснели, как дети.

Когда она подошла к человеку, гордо восседавшему на осле, он презрительно отвернулся от нее, затем что-то сказал батракам — коротко, резко. Они еще раз по очереди приложились губами к краю ведра, напились воды и пошли на дорогу. У каждого из них на спине за поясом торчал серп, и всем стало ясно без слов, что мулла, тронувшийся вслед за ними на своем осле, нанял их на работу.

Надежда Сергеевна напилась колодезной воды, зачерпнув из ведра толстой глиняной пиалой, которую ей подал Курбан. Наконец они сели с Кузьмой Захарычем на дрожки и поехали.

Курбан долго смотрел на них из своей кузницы, потом смахнул пот со лба, вздохнул.

За весь день ему некогда было даже съесть лепешку, но, несмотря на это, Курбан был весел и бодр, и силы в нем было столько, что он заспорил с проезжим дехканином и хотел поднять на себе мерина. Прямо так вот пригнуться, пролезть мерину под брюхо и поднять на спине. Но дехканин испугался, что Курбан действительно поднимет лошадь, и не стал спорить, под общий хохот окружающих взял с пола свой двугривенный и уехал.

Поздно, в сумерках, Курбан расстелил перед кузницей свой белый поясной платок и сел ужинать. Но не успел он разломить лепешку и положить в рот первый кусок, как пришел Юнус. Курбан заволновался, вскочил, усадил Юнуса за свой скромный дастархан.

— Ты совсем нас забыл, Курбан, не приходишь, — упрекнул его Юнус.

— Некогда, дядя Юнус, — потупился Курбан. — Один, без помощника, работаю. Хоть бы какого-нибудь мальчонку мне… А то и к горну, и к наковальне, и меха раздувать — все один.

— Да, нелегкий твой труд, Курбан. Вижу. Но зачем ты себя так убиваешь?

— Деньги нужны, дядя Юнус.

— Зачем?

— Пока не скажу.

— Может, хочешь купцом стать, лавку открыть?

— Не допытывайтесь, дядя Юнус. Не скажу.

— А много ли накопил? Может, хватит?..

— О чем это вы?

Юнус помолчал, отпил из глиняной пиалы глоток чаю.

— Не убивайся так. Не изнуряй себя. Не надо, сынок.

— Да я ничего, дядя Юнус. Здоровый.

— Ну и дай бог. Прощай пока.

Юнус ушел, а Курбан долго сидел в одиночестве, забыв про лепешку, про чай, про то, что он ничего сегодня не ел, сидел скрестив под собою ноги и все думал какую-то свою, очень нелегкую думу. Наконец он вздохнул, поднялся, достал из заветного места свой зеленый сундучок и принялся считать деньги.

4

Минуло лето. Прошло, как один день, будто солнце всего раз обошло свой полукруг и опустилось за горизонт.

Все чаше хмурилось осеннее небо, все холодней и темней становились ночи.

Тракт опустел. Редко-редко лениво проскрипит арба, не задерживаясь возле кузницы; проедет мимо верховой, поторапливая свою лошадь камчой; просеменит на ослике грузный человек в чалме, и все едут мимо, мимо. Никто не хочет ни студеной прозрачной воды попить из колодца, никому не надо ни арбы чинить, ни ковать лошадей. Все спешат, все куда-то торопятся — домой, видно, попасть поскорее до непогоды. Лишь не спешат верблюжьи караваны, идут все той же размеренной поступью, тихо, неслышно, как тысячу лет назад. Унылому звону жестяного колокола, висящему на царственной шее переднего верблюда на широкой ковровой лепте, вторит испуганный и частый голосок бубенца или медного колокольчика позади каравана, и по этому перезвону Курбан всегда может сказать — и в полночь, когда лежит, укрывшись халатом за своей перегородкой, и днем, когда сидит, набросив на плечи халат, скрестив ноги и руки, — далеко ли караван или близко, большой он или маленький. Долго-долго слышится в осеннюю пору звук караванного колокола, далеко-далеко…

Зато чаще стали заходить к кузнецу батраки, прогнанные с байских дворов, и в длинных разговорах с ними Курбан коротал скучное осеннее время. Дума у всех была одна: когда сгинут эти проклятые баи и человек за свой труд получит по справедливости то, что он заработал?!

— А то ведь получается так: кто не работает, тот и роскошествует, а кто трудится, как вол, вспахивающий омачом рисовое поле, тот босой и голодный. Когда это кончится? Когда настанет справедливость? — спрашивали Курбана.

— Умные люди говорят, что будет такое время, — отвечал Курбан.

— А где эти умные люди? Ты их видел? Кто они?

— Я ведь тут при дороге живу, сами видите. А по дороге кто не ходит? Все ходят — и умные, и глупые.

Как-то беседу эту прервал Юнус. Он пришел, присел было к общему кругу, выпил ради вежливости глоток чаю, но тотчас поднялся, шепнул Курбану на ухо:

— Решай.

— Что решать, дядя Юнус?

— Зайди сейчас ко мне. Поговорим.

Курбан никого не потревожил из тех, кто сидел у него в кузнице, — как сидели в кругу, так и остались, — а сам ушел вместе с Юнусом.

— Смотри, какой я стал богатый, — сказал Юнус, когда они подошли к мазанке, указывая на привязанного у порога большого горбоносого барана. — А вот еще, — добавил он, входя в полутемную комнатенку и похлопывая ладонью тугой мешок с рисом, стоящий у стены. — Что скажешь, сынок?

Курбан стоял и почему-то все не мог оторвать взгляд от мешка с рисом.

— Дядя Юнус… — сказал он и опять замолчал. У него вдруг пропал голос; Курбан почувствовал это и взял себя за горло, но голоса не было Он вцепился в свой бельбаг и уронил голову на грудь.

Юнус вышел, но тотчас вернулся с чайником чая.

— Садись. Выпей чаю. Успокойся.

Курбан сел, отпил глоток, поставил пиалу на место.

— Значит, свадьба, дядя Юнус?

— Не знаю. Вот хочу с тобой посоветоваться. Ей ведь только шестнадцать лет. И я сказал ему это.

— Что… вы сказали?

— Что надо подождать…

— Это… Желтая птица?

— Да. Он присылал ко мне сватов… Потом сам приезжал. Ты знаешь.

— Я видел его.

— Он дает калым… несметное богатство. Я пока ничего не взял. А он, вот видишь, прислал подарок — барана и мешок рису.

— Дядя Юнус… Вы любите Тозагюль. А она, знаю, ненавидит Желтую птицу. Она любит другого…

— Она мне сказала.

— Дядя Юнус… Ради вашей дочери… Ведь вы ее любите… Подождите еще год… один год… Или я убью Желтую птицу!

— Тозагюль мне тоже это сказала…

— Сказала? Что?

— Что она убьет его…

— Тогда подождите год. Один год!

— Зачем?

— Я заплачу вам калым. Ведь вы же знаете, что я коплю деньги.

Юнус молчал, глядел на свои скрещенные ноги.

— Иль вы не верите мне?

— Что?

— У меня есть… Я накоплю еще…

Юнус не ответил, кряхтя, поднялся с паласа, взял пустой чайник, вышел.

Немного погодя он вернулся, опустился на прежнее место, принялся переливать из чайника чай в пиалу, а потом обратно.

— Так лучше заваривается, — сказал он, словно Курбан этого не знал.

— Дядя Юнус… Ну я прошу вас… как отца прошу…

— А может, хватит копить? Помнишь, я говорил тебе еще летом. Ты тогда не понял?

— Понял я. Подождите год. Я заработаю еще.

Юнус помолчал, не спеша налил в пиалу чаю.

— Он не даст нам покою. Будет присылать нам подарки.

— Как же быть? Значит, Тозагюль выйдет за него?

— Я этого не сказал. Я сказал: хватит копить деньги. Вы мои дети: Тозагюль — дочь, а ты — сын. Об этом мы говорили еще с твоим отцом Ахмедом. Мне не надо с тебя калым. Готовься к свадьбе, Курбан.

— Дядя Юнус…

— Я сказал, Курбан: вы — мои дети. Готовьтесь к свадьбе. Бери Тозагюль.

Часть II Северянка

I

Дорога… Дорога… Весь свой нескончаемый век идет по ней караван — и в стужу, и в зной, в светлый июньский полдень, и в глухую декабрьскую ночь.

Не знает караван ни отдыха, ни сна.

Одним людям он везет счастье, другим смерть.

Зовут этот караван — время.

Вот уже четвертый год идет караван с той поры, как Курбан и Тозагюль сыграли свадьбу, и давно не слывет Курбан скрягой. Зачем ему теперь калым, для кого?..

Правда, есть люди, что после первой жены покупают за калым вторую, а иной раз и третью, да и четвертую. Шариат разрешает иметь четыре жены, но аллах многомилостив: иной мулла или табиб-знахарь, волостной управитель, купец, бай имеют и больше четырех жен. Курбан знает таких. Известный всей округе Желтая птица, прозванный так за свой лисий малахай с черным бархатным верхом, придававший ему удивительное сходство с беркутом, имеет, говорят, не только тысячу верблюдов, но и пять жен. В то памятное лето, когда он проведал о красоте Тозагюль и предложил Юнусу за его дочь сказочный калым, Желтая птица уже имел четырех жен и хотел, чтобы юная Тозагюль была пятой.

И ничего. Ни громы, ни молнии, ни землетрясения не разразили Желтую птицу за этот грех. Богатства его приумножились, юных жен в ичкари стало больше.

Иной раз ляжет Курбану на сердце мысль: как можно любить сразу пять жен?.. Вот он, Курбан, любит одну Тозагюль, и каких бы еще красавиц ни предложили ему, пусть даже райских пери, он бы сказал: «Не нужны мне никакие прелестницы, и райские пери не нужны, оставьте мне мою Тозагюль».

«Невдомек, — всерьез задумывался он иногда, — люди они или нет, эти богатеи?.. Пять жен! Хм!.. Как могут все пять быть тебе одинаково дороги, любимы?! Наверное, какую-нибудь одну он любит больше, а других меньше?.. Или, может, совсем не любит их, тех-то остальных?! Ведь если любишь, вот как я свою Тозагюль люблю, так тебе никого, кроме нее, не надо! Или забавляется с ними, как дитя с игрушками?.. Чем больше игрушек, тем дитя разбалованнее, капризнее и требует новых игрушек. С прежними ему уже скучно. Э-хо!.. — вздыхал Курбан, внутренне отказываясь понять этих алчных людей. — Видно, они похожи на моего петуха. Ему все четыре курицы одинаковы. Хотя и он, этот петух, бывает обойдет одну, обойдет другую, а к третьей помчится, сломя башку, распустит одно крыло до земли и чертит вокруг нее козырем. Нет, не знаю, что это за люди мираб Хашимбек, Желтая птица, волостной Абдул-хай. Не понимаю!» — заключал он и снова вздыхал., Да, четвертый год идет счастливый караван Курбана и Тозагюль. Нет, никакого каравана прежде не было. То есть был, конечно, шел караван времени, как шел он вечно, всегда, но Курбан его не замечал. Тот караван был не для него. Помните, он знал тогда только одно — работу. И был одержим одной мыслью: копить деньги, собрать калым, взять Тозагюль в жены. Но оказалось, что калым не нужен Юнусу. Значит, Курбан не знал Юнуса прежде, хотя и прожил с ним в одной мазанке почти все свои девятнадцать лет. Да, не знал. Ведь этот беркут — Желтая птица — давал за Тозагюль такой калым, что у Курбана холод пошел по спине под теплым халатом, когда Юнус уже после свадьбы сказал ему об этом.

— Семь верблюдов, груженных коврами, хлопком, рисом, черным кишмишом. И еще хурджун денег, серебром… А сверху пять горстей золота. И велел, чтобы я со всем этим добром отправлялся туда, — Юнус кивнул, — на север, в Нижний Новгород, на ярмарку. Начинать иную жизнь, богатую.

— А этот… Нижний Новгород, далеко он от нас?

— От нас-то?

— Ну да. Долго ли пришлось бы идти с караваном?.

— А кто ж его знает? Может, год, а может… два.

Курбан откачнулся.

— Два?!

— А что?.. По караванной тропе, может, и за два года бы не добрался.

— А как же тогда? На такой длинной дороге?.. Одному?.. С караваном?..

— Ты в Ташкенте бывал? — вместо ответа спросил Юнус.

— Ну?!

— Что ну? Бывал, я спрашиваю, или нет?

— Так ведь и не однажды. Сами знаете…

— Видал железную дорогу? Паровозы? Поезда? Видал?

— Ну, как же! Красотища! Силища! Голова, я вам скажу, отец, работает у этих русских. А?!

— Вот. Вот этот конь… он самый и есть. А Желтая птица сказал мне: вместе с караваном я сяду на этого железного коня и поеду.

— Вместе с караваном?!

— Да.

Курбан замолчал. Юнус отпил из пиалы два глотка чаю, сказал, положив руки с пиалой на скрещенные колени:

— Можно бы, говорит, и без каравана товар везти, но с караваном прибыльнее. Высадишься, говорит, где-нибудь верст за двести — за триста, а туда придешь с караваном, так товар продашь втридорога. Вот как они, богатые-то люди, соображают.

Впервые после свадьбы Курбану стало страшно. Ведь он мог легко потерять свою Тозагюль.

— Вы сказали… — проговорил он хрипло, но побледнел и замолчал. «Вы сказали, отец, семь верблюдов, груженных коврами, хлопком, рисом, черным кишмишом? — хотел он спросить Юнуса. — И еще хурджун денег серебром, а сверху пять горстей золота? И ехать до Нижнего Новгорода по железной дороге?.. Да как же… как же вы отказались, святой человек?!» Он хотел сказать все это вслух, но очень черствый сухой комок распирал горло и никак не проходил. Курбан сидел и, все больше бледнея, молча смотрел на Юнуса.

Вдруг он качнулся, закрыл глаза, взял у Юнуса руку и поднес ее к своим губам, потом прислонил к закрытым глазам.

— Ничего, сынок, ничего. Я же сказал: вы мои дети. И дай вам бог счастья.

Теперь они пили чай молча.

Курбан словно онемел, холод все еще гулял у него по спине под теплым халатом. Зеленый сундучок его, в который он долго прятал свои заработанные гроши, то казался ему чахлым кустиком полыни рядом с царственной чинарой, то черной ячменной лепешкой против ханских яств. Да, зеленый сундучок не потянул бы и тысячной доли того, что сулил Желтая птица.

— А может… — вдруг сказал Курбан и хотел что-то добавить, но опять осекся, передумал.

Юнус, выждав немного, поглядел на него, потом спросил:

— Думаешь, обманул бы? Послал на русскую ярмарку, а когда я вернулся бы оттуда богатым человеком, купцом, все отобрал бы у меня? Да?

— Не знаю…

Юнус не спеша выпил из пиалы бледный остаток зеленого чая, поставил пиалу на место, сказал:

— И я не знаю, И я не могу поручиться за этого человека, но все говорят, он самый справедливый человек из богатых людей. Думаю, не обманул бы. А может… Не знаю. А! — Юнус махнул рукой. — Зачем об этом разговаривать? Лучше вы будьте счастливы, ты и Тозагюль.

Удивлялся Курбан немало своему тестю. Не взял человек ни верблюдов, нагруженных дорогим товаром, ни хурджун денег. Отдал дочь за бедного кузнеца, никакого калыма с него не потребовал. Даже зеленый сундучок не взял от Курбана. На эти деньги они справили свадьбу и, как потом говорили люди, не бедную свадьбу.

Весь день и всю ночь гудели два медных карная, оповещая мир об этом важном событии, сзывая на свадебное пиршество гостей из дальних и ближних селений, заворачивая с дороги и конного и пешего, тревожа вековечные дебри камыша, пугая в нем диких кабанов и фазанов; играли флейта и дутар, гремел бубен, гости танцевали всю ночь вокруг костра; в двух огромных котлах варили плов, закладывая в каждый котел по мешку риса и по целому барану.

Долго говорили потом люди об этой свадьбе. Всякий, кто заглядывал к Курбану в кузницу, вспоминал, молвил словечко об этом памятном для всей округи событии. Были, однако, и злые языки, которые что-то болтали о связи Тозагюль с Курбаном еще до замужества. Трудно было понять этим людям, почему Юнус отказался от сокровищ Желтой птицы, не захотел породниться с таким знатным и богатым человеком, а отдал дочь за чумазого кузнеца с черными задубленными ладонями и порепавшимися пятками на босых ногах, насквозь пропахшего железом, углем и окалиной.

— Боялся позора. Не иначе. Страшился, что Желтая птица прогонит ее наутро обратно к отцу с обрезанными волосами. А чем такой позор, лучше смерть. Сами знаете.

Но Курбан-то знал правду, и счастливо посмеивался в ответ на эти слухи и успокаивал жену, если эти слухи доходили до нее.

Но не успела заглохнуть молва вокруг Курбана и Тозагюль и не успели еще сами они поверить в свое счастье, как случилась первая большая беда: умерла Кундузой, единственная и любимая жена Юнуса, мать Тозагюль. Простудилась, должно быть, во время свадьбы дочери, слегла и больше не поднялась.

Говорят же в народе: где радость, там и горе.

Около года спустя в эту тихую мазанку, затерявшуюся среди камышей близ Безымянного кургана, пришла и первая большая радость: родился у Юнуса внук, Рустамбек, с пучком влажных смоляных волос на крутом темени, с упрямым отцовским подбородком и крепкими скулами, с глазами круглыми и черными, как у матери.

Счастлив был Юнус. Счастливы были Курбан и Тозагюль.

Но не успел дед вдосталь нарадоваться внуком. Горе опять висело над головой. Но здесь уж, как говорят на Востоке, хромота верблюда от его губы: сам был виноват Юнус.

Дело в том, что хоть и не мог зеленый Курбанов сундучок потягаться своей тяжестью даже с хурджуном, который сулил Желтая птица вместе с караваном верблюдов, но и на эти деньги семья сумела обзавестись хозяйством: купили ярку с ягненком, коровенку небогатенькую на три крынки молока и, самое главное, молодого меринка двухлетнего, гнедого.

Так что не напрасно Курбан скаредничал и копил. Все-таки теперь можно было жить. Никогда, например, Юнус не думал, что может, как другие, сесть верхом на свою лошадь и поехать в Ташкент на базар, просто так — потолкаться среди людей, прицениться, сам не зная зачем, сколько стоит мешок саману или фунт шалы, по какой цене у лавочников аршин русского ситца или фунт гвоздей, посидеть там в чайхане, попить чаю, посмотреть на людей, на мир.

Даже больше того. Теперь Юнус мог сесть на своего Гнедка и поехать на улак. Он не собирался принимать участия в этом захватывающем, но опасном состязании, где требовались львиная сила, бесстрашие, сноровка и конь, стремительный, как молния, выносливый и сильный, как леопард.

Ни у Юнуса, ни у Гнедка не было таких задатков. И впервые в жизни явившись на улак верхом на коне, а не пешком, как когда-то, когда он делал по десять-пятнадцать верст, лишь бы посмотреть это волнующее зрелище, — Юнус и теперь не вступил в борьбу за обладание черным козлом, а стоял в сторонке и домой вернулся жив и невредим.

Но во второй раз он не выстоял против искушения, и в то мгновение, когда хрипящая лавина лошадей, пыли и обезумевших, кричащих людей, несущаяся по полю, вдруг повернула в ту сторону, где сидел на своем коне Юнус, он не удержался и пустил лошадь в эту лавину.

Вечером его привезли мертвого.

Люди, которые доставили истоптанное, изломанное лошадиными копытами тело Юнуса, не были многословны и скупо поведали, как случилась беда. Да и что тут много рассказывать? Каждый знает, что такое улак. Если сила и ловкость в тебе не столь же могучи, как у льва, а своей отвагой, гордостью и бесстрашием ты не можешь поспорить с орлом, а безрассудства в тебе меньше, чем у ребенка, и если конь твой не быстр, не горяч, не такой, что как в сказке — «из ноздрей пламя пышет, из ушей дым валит», — не надо тебе и соваться в опасную бешеную скачку. Стой в стороне да поглядывай издали. Я знаю, нелегко стоять безучастным, когда перед твоими глазами несется буря бешеной страсти, азарта и удали, при виде которой тебя охватывает вол-пение, если даже у тебя нет лошади и ты стоишь в стороне. Трудно сдержать себя, чтоб не ринуться туда же, вперед, в эту тучу, но что поделаешь?! Улак — это спорт батыров — богатырей. В нем участвуют сильные, бесстрашные, мужественные люди, которые к тому же крепко сидят в седле.

Улак — в буквальном переводе на русский язык, козлодрание. Он устраивался иногда по праздникам по указанию волостного управителя либо частным лицом из богатого сословия. Нередко какой-нибудь бек или бай, приглашая гостей по случаю рождения сына, устраивал для них улак. В нем участвовали семьдесят, девяносто или сотни полторы джигитов — лихих конных наездников. Для победителя назначался богатый приз: лошадь, парчовый халат или несколько вьючных верблюдов. Он должен был на всем скаку не выпустить из рук козла, которого во все время бешеной скачки у него стремятся отнять семьдесят, а то и в два раза больше таких же бойких молодцов, привезти и кинуть ношу к ногам устроителя празднества, сидевшего где-нибудь на холме, в курганче, в окружении своих закадычных дружков и распивавшего с ними зеленый чай либо легкий мусаллас.

В таком состязании могли участвовать не только гости, но и все, кто пожелает, из окрестных селений. Как узнавали люди о том, что какой-нибудь Хашимбек в Тойтюбе или Низамхан — Желтая птица — близ своей загородной дачи на Куйлюке устраивают улак, неизвестно. Но о том, что улак будет сегодня, или завтра, или послезавтра в полдень на степных пустующих землях, недалеко от летней курганчи, знали в округе все. Об этом, еще только предстоящем, событии говорили в чайханах мужчины, знали на женской половине в каждом дворе, это оживленно обсуждали на улицах мальчишки, играя в ашички или в мячик, искусно скатанный детскими ладонями из шерсти прямо на спине у осла либо у коровы.

Об улаке начинали говорить за неделю до состязания. Еще накануне в сельской чайхане становилось многолюдно и шумно: группами по два, по три или по пять человек люди сидели на деревянных помостах в глубине полутемного прохладного помещения или под огромным тенистым, как царский шатер, карагачем или чинарой на таком же деревянном помосте, устланном не то радугой, не то цветным полосатым паласом, пили чай и разговаривали. Они пили чай, как нектар, как напиток, приготовленный не чайханщиком, а чародеем, наливая в пиалу по капельке, по глоточку, чуть-чуть покрывая донышко. В кругу каждой компании стоял на паласе поднос с горсточкой кишмиша, сушеных ягод шелковицы, урюка и разломанной пшеничной или кукурузной лепешкой с чайником чая. Но чаще всего чайник стоял без подноса, на паласе, без всяких сладостей, и снова и снова наполнялся из кипящего самовара. Для того чтобы потребовать новый чайник чая, не надо кричать и подзывать чайханщика — низкорослого босого человека в домотканых по колено штанах из маты и домотканой длинной рубахе навыпуск, перехваченной в поясе зеленым бельбагом, в черной, донельзя засаленной тюбетейке, с жидкими усами кисточкой и с одним наполовину обрубленным ухом, — стоит лишь постучать по чайнику крышкой — и чайханщик тут. Можно бы, пожалуй, и второй чайник поставить рядом, но этого не делают, это нарушение обычая, этикета, пиала ходит по кругу и передается собеседнику разливальщиком в полусогнутой руке на раскрытой ладони — другая при этом прижата к сердцу. Тот не спеша, маленькими глотками осушив пиалу между разговорами, возвращает ее разливальщику, легонько постукивая ногтем по краешку, чтобы тот обратил внимание и снова налил бы в нее чуточку чая да передал другому. Пиала, чаше всего глиняная, коричневая, с шершавыми кирпичными краями и боками, или белая, фарфоровая, но уже пожелтевшая от времени, иной раз с медными заклепками на темных трещинах, тоже одна, ходит таким образом по кругу по несколько часов кряду.

Чайхана и чаепитие — это и отдых, и наслаждение, и задушевная беседа. Здесь можно не только утолить жажду и голод, но и посмотреть перепелиные бои или азартные игры в альчики.

В пяти шагах от чайханы высокие ворота караван-сарая раскрыты настежь. В глубине двора под навесом стоят лошади, покрытые то шерстяной верблюжьего цвета попоной, то малиновым бархатом или туркменским дорогим ковром, то простой мешковиной. Посреди двора привязанные к кольям стоят еще лошади, ослы, верблюды, которым не хватило места под навесом. Хруст ячменя, овса, клевера на крепких конских зубах, надсадные вопли ослов, обиженный рев верблюдов, ругань приезжих постояльцев из-за лучшего места для своего коня, осла или верблюда и отчаянное, сыплющееся, как горох, чириканье сотен воробьев, снующих тут же под навесами и под брюхами у животных, — все это сливается в разноголосый, неумолчный, чуть приглушенный расстоянием шум.

Но, наверное, немногие из приезжих примут участие в состязании. Остальные останутся праздными, но взволнованными наблюдателями, пристроившись где-нибудь за старым полуосыпавшимся дувалом чьей-то заброшенной курганчи или в ближней тутовой рощице, куда конники не поскачут…

Тучей сгрудились они вдалеке и что-то топчутся пока на одном месте. К ним спешат, скачут по ровному полю отдельные припоздавшие участники состязания, может быть приняв это отчаянное решение в последнюю минуту, потому что, судя по лошаденке вот этого лихого наездника, который нещадно стегает ее камчой, всадник не очень на нее надеялся. Над ним смеются, улюлюкают. Крики, смех, улюлюканье несутся из тутовой рощицы, из-за дувалов, но всаднику не до этого, он их не слышит. А хоть и слышит, так что будешь делать? Не повернешь же коня назад? И он истово продолжает хлестать лошаденку камчой, поспешая к туче всадников, все еще топчущихся на месте. Несмотря на июльскую жару и синий полдень, всадник напялил на себя бараний тулуп и меховой треух. Да и все они там, сгрудившиеся в одну кучу, надели на себя либо по три-четыре стеганых халата, либо добрый кожух. Это спасает от ударов камчи, которые сыплются на каждого, кто вознамерился завладеть черным козлом. Только отдельные смельчаки отваживались не натягивать на себя ни шубы, ни четырех ватных халатов, ни бараньего треуха на голову. Зачастую кто-нибудь из этих храбрецов и оказывался победителем состязания.

Вдруг туча пришла в движение. Лошади сбились кольцом голова к голове, а всадники все рвутся вперед, туда, где на земле в средине круга, среди целого леса конских копыт лежит черный козел. Неистовые крики и удары камчи по коням, по людям, куда попало, ржание, шум и свист несутся оттуда, и зрители заволновались, выше полезли по деревьям.

Внезапно земля загудела, туча, расплываясь, стремительно понеслась по степи. Значит, какой-то молодец изловчился-таки, поднял добычу с земли, вырвался из кольца и несется по степи, а остальные устремились за ним, норовя настичь и выхватить добычу из его цепких рук. Может случиться так, что выхватят и его самого из седла.

Счастливец на коне и с добычей в руках должен взлететь на тот холм, где сидит хозяин, устроивший это состязание, и кинуть добычу к его ногам. Но это редко удается тому, кто начинает скачку. Несколько десятков всадников уже настигли его и огибают с двух сторон, сжимая живую движущуюся подкову, намереваясь пересечь ему путь, заехать спереди и вырвать черное в шерсти счастье. Тогда тот резко поворачивает коня и скачет в противоположную сторону от того шатра на холме, где сидит хозяин торжества. Так они носятся всей тучей полчаса, час, полтора, пока какой-нибудь богатырь не окажется самым сильным, ловким, счастливым.

Юнуса привезли не те люди, которые носились по полю в бешеной скачке. Это были скромные труженики, крестьяне, оказавшиеся в тот час рядом с ним. Когда ватага конных удальцов с гиком и свистом кружила по полю за дальней тутовой рощицей, они по колено в воде ходили по рисовым полям и пропалывали посевы. Изредка, если шум скачки приближался, они разгибали спины и смотрели на этот ураган. Потом густой гул и свист опять удалялся, и молчаливые труженики вновь принимались за работу. Наконец гудящий вихрь оказался по другую сторону тутовой рощицы, и двое крестьян не выдержали искушения — вышли из воды на край поля, встали на влажную, поросшую травой бровку земли и принялись наблюдать за состязанием.

Они заметили, как что-то произошло там, в этом буйном вихре, будто он на мгновение споткнулся, умолк, а потом снова понесся в обратную сторону, огибая зеленую рощицу. Эти двое видели, как еще минуту назад, оторвавшись от своих преследователей и удалившись от них на добрую сотню шагов (всем наблюдающим непостижимо было, как ему это удалось), всадник, державший в руках козла, направил коня к далекой голубой курганче, где восседал под навесом Желтая птица. Была минута, когда всадник скакал в двух шагах от Юнуса, который сидел на своем испуганном гнедом меринке, почти вплотную прижавшись вместе с ним к жесткому стволу старой шелковицы, и весь дрожал от сдерживаемого волнения и желания ринуться наперерез смельчаку, вырвать у него из рук добычу.

Но благоразумие все-таки удерживало его. Юнус знал, что конь у него не из лучших, что его тотчас нагонят и сомнут. Но тут случилось вот что: именно в тот миг, когда всадник на хрипящем и разгоряченном коне скакал мимо Юнуса, конь споткнулся, и всадник уронил козла на землю.

Кровь хлынула Юнусу в голову, в глазах у него все помутилось и поплыло. Но он еще стоял на месте и не знал: решиться ли?

И множество мыслей в один непостижимо короткий миг пронеслось в его голове…

Что же из того, что он, отец, не отдал свою дочь в лапы хищнику?! В свое время Юнус об этом даже и думать не думал. Он слишком любил свою единственную Тозагюль и потому не хотел, чтоб она стала пятой женой Желтой птицы. Не хотел и не отдал бы за него, если б Желтая птица посулил калым вдвое больше.

Но у них, кажется, все кончилось полюбовно. Желтая птица даже не хотел принять обратно барана и мешок риса, подаренные им Юнусу, но Курбан отвез все это добро в один из его домов и отдал домочадцам.

Да не без того, мерещился иногда по ночам Юнусу тот богатый калым, который он смог бы получить, если б захотел, подолгу думал наедине, что можно было бы на него сделать, как можно было бы зажить.

Но дело это было прошлое, и Желтая птица, по всей видимости, не держал на него зла.

Но разве теперь получить двух коней и шелковый халат было бы плохо?! А мохнатое черное счастье лежало на земле в двух шагах от него. Всадник, уронивший и выпустивший его из рук, не сумел сразу на таком скаку остановить коня, и мчался вперед, а вся ватага все еще была далеко. «Такое бывает раз в жизни… раз в жизни… Эх, да что же это я!..»

Юнус пришпорил коня. Рванулся вперед. Наклонился. Поднял с земли мохнатый влажный мешок. И поскакал, еще не успев дотащить его до седла. В тот миг он даже сам удивился: почему они так быстро его настигли. Почему? Ведь они сейчас были еще так далеко! А может, не они?! Может, это земля гудит?! Оглянуться?.. Нет. Пройдет целая вечность. Каждый миг может принести успех или поражение.

— Но-о, Гнедой! Но, слышишь! Они догоняют нас. Родимый, выручи. Лети, лети, шантан! Лети, сосавший суку!

Кто-то сильный, хрипящий налетел на Юнуса сзади, рванул козла — раз! Другой! Но пальцы, вцепившиеся в жаркую шерсть, окостенели. Кто-то еще, кажется, схватил его, Юнуса, за пояс, и тоже рванул в сторону. «Что это они делают! Уж этого нельзя! Нельзя человека хватать за пояс!»

— Эй ты! — закричал Юнус и вдруг почувствовал себя легким, как перышко. В какой-то короткий миг он сообразил, что его вырвали из седла, и тотчас увидел, что лежит на земле вверх лицом, среди гула и грохота копыт.

Ему стало страшно. Он закрыл глаза.

— Лошадь — умное животное, — сказали Курбану крестьяне. — Она старается перескочить через человека, если он лежит на земле. Но ведь через него не одна перепрыгнула и не две. Целая туча над ним пронеслась. Как горный обвал. Верно, иные всадники сворачивали коней, когда заметили на земле человека, но иные… — Крестьяне горестно покачали головой. — Иные нет. Прямо ехали. И еще, будто нарочно, правили на него.

Курбан слушал их молча и мрачно, низко опустив голову.

Через сутки, когда Юнуса схоронили, он сказал Тозагюль:

— Это он.

— Кто?.. О чем ты говоришь?..

Курбан посмотрел на жену, ничего не ответил и пошел седлать Гнедка.

— Куда ты, Курбан? Почему ты молчишь? — взмолилась Тозагюль.

— Я сказал тебе — это он. И я убью его. Сегодня же.

Курбан резко подтянул подпруги — так, что Гнедой всхрапнул утробно.

— Я не знаю, о ком ты говоришь… Скажи, что ты задумал? Мне страшно, Курбан. Слышишь?!

— Я скоро вернусь. К утру. Побудь с сыном. — Курбан тихо погладил ее по голове. Но ладонь его была жесткая, загрубевшая, и он почувствовал, как тонкий шелковистый волосок ее зацепился за какую-то мозоль. Курбан присмотрелся, увидел, где он там зацепился, — этот милый, родной волосок, нежно освободил его от черствой своей ладони и снова погладил голову жены.

— Мне надо, Тозагюль, обязательно надо ехать. Я должен его найти. Побудь с сыном. Я вернусь быстро.

— Ты говоришь про Желтую птицу?!

— Да.

— Ты хочешь убить его?

— Да.

Побледневшее и похудевшее за одни сутки лицо Тозагюль стало серым. Она приложила к своей щеке ладонь Курбана и посмотрела на него испуганными глазами.

— За что, Курбан?..

— Почему ты спрашиваешь? Может быть, тебе жалко его? Ты жалеешь, что отец не отдал тебя за него?!

— Не говори так об отце! — Тозагюль отдернула от щеки его руку, в черных непроглядных глазах ее вдруг заметалось пламя, — Отец сделал нас счастливыми, а ты… обидел его… мертвого.

— Прости. Я не хотел обидеть его. Я хочу защитить его… Пусть мертвого, но защитить… его совесть и честь. Я же тебе сказал: это он убил отца, Желтая птица.

— Ты не в себе, Курбан. Иди ляг, отдохни, — снова тихо и ласково сказала Тозагюль и погладила его большую натруженную руку. — Иди. Послушай меня.

— Нет, я поеду… найду Желтую птицу. И убью его. Отомщу.

— Но ведь отца сбили во время скачки. Не трогай Желтую птицу, Курбан.

— Ты ребенок, Тозагюль. Твоя душа доверчива и чиста, как у Рустама. Тебе невдомек, что все это сделал Желтая птица. И этот улак он придумал нарочно. Он хотел отомстить отцу, что тот пренебрег его богатством и отдал тебя… мне. Нет, я найду его. Пусть он знает, что бедные люди не дураки.

Курбан вдел ногу в стремя и вскочил в седло. Тозагюль закричала, вцепилась в стремя, заговорила быстро, горячо:

— Нет, ты не сделаешь этого, Курбан! Не сделаешь. Разве ты хочешь, чтобы Рустам и я остались сиротами?! Я не хочу. Я не пущу тебя. Подумай, что ты делаешь?!

— Я отомщу Желтой птице за тебя, за себя и за твоего отца. Я убью его и вернусь. Меня никто не задержит. Я знаю это. Мне поможет бог.

— Нет, Курбан, нет! Мы останемся сиротами. Пойми это. Ведь мы любим тебя!

— А потом разве будете меньше любить?

— Нет, больше, больше. Конечно, больше. Но ведь за это тебя арестуют жандармы. И тебя казнят. Слышишь?! Слезай с коня!

— Нет, Тозагюль. Прости меня.

Он тронул коня, но Тозагюль бежала рядом, держась за стремя. Наконец он нагнулся, оторвал ее руки от стремени и пришпорил коня.

2

Всю ночь Тозагюль прислушивалась к тишине, ждала Курбана. Изредка просыпался маленький Рустам, плакал. Тозагюль склонялась над его колыбелью, брала его на руки и долго ходила с ним по скрипучей циновке. И оттого, что она держала на руках это маленькое, сонное, беспомощное существо, ей было не так страшно.

Когда пришло утро, а Курбан не приехал, тревожное ожидание перешло в навязчивое предчувствие, что с ним случилась беда. Ей хотелось хоть у кого-нибудь спросить совета, что делать, куда бежать, где искать Курбана. Но спросить было некого, кругом лишь мрачной стеной стояли молчаливые камыши. Тозагюль уже не раз за утро выбегала на дорогу, но она была пустынна. Только однажды проехала на ослах небольшая кавалькада набожных чалмоносцев, оживленно беседующих о вчерашнем базаре, да угрюмо позвякивая колоколом, прошел караван верблюдов с керосиновыми бидонами. Когда Тозагюль, стоя у дороги, решила было сходить в кузницу посмотреть, все ли там в порядке и разжечь, сама не зная зачем, в горне огонь, вдали из-за поворота показались знакомые больничные дрожки. Это были дрожки Надежды Сергеевны Малясовой, той самой сестры милосердия, которая четыре года назад оставила Петербург и приехала в этот далекий, неведомый для нее край. Эта красивая русская женщина владела драгоценным даром — любовью к людям. Подчас, испытывая тяжелые лишения и подвергаясь опасности, ночью ли, днем ли, в дождь или в зной садилась она на свои, жесткие больничные дрожки и ехала за десятки верст, чтобы отвезти больному малярией несколько порошков хинина, сделать перевязку годовалому ребенку, который упал в сандал с горячими углями, или показать, как надо закапывать лекарство в глаза больным трахомой.

Увидев Малясову, Тозагюль сначала обрадовалась — аллах многомилостив и справедлив, он послал ей чудесного человека в такую трудную минуту. Теперь было с кем посоветоваться, с кем поделиться тревожными мыслями. Но вслед за тем Тозагюль испугалась. «Это она едет что-то сообщить мне о Курбане. Верно, он уж у нее в больнице раненый. Или мертвый. О боже!..»

Тозагюль видела, как Малясова, подъезжая и сидя на дрожках, еще издали улыбалась. Потом она легко спорхнула с дрожек, порывисто обняла Тозагюль, Одной рукой Тозагюль держала ребенка, а другой прикрывала лицо краешком паранджи.

— Дорогая моя Гуленька! Как ты живешь? Здорова ли? Здоров ли Курбан и вот этот чижик? — спрашивала Надежда Сергеевна, продолжая гладить и чуть похлопывать легкими, как крылья, белыми ладонями плечи Тозагюль и прижиматься щекой к ее щеке. — Да что ж ты все прячешься? От кого ты прячешься?! — игриво и ласково воскликнула Малясова и оглянулась на дрожки. — А-а, понимаю, понимаю. Прости меня, Гуленька, прости великодушно.

На дрожках сидел знакомый Тозагюль бородатый человек в каламянковой косоворотке и каламянковом картузе и, слегка отвернувшись от женщин, с таким пристальным вниманием и изумлением рассматривал и перебирал вожжи, словно они были не ременные, а бриллиантовые.

— Кузьма Захарыч — истинный мусульманин. Дороже всего он ценит в женщине застенчивость и целомудрие, — сказала Надежда Сергеевна. — Вот уж четыре года он бывает в вашем доме, но ни разу не позволил себе взглянуть на тебя, если твое лицо открыто.

— Да… Он хороший человек, — тихо отозвалась Тозагюль. — Я и не знаю… Он арбакеш?… Или твой помощник?..

— Кузьма Захарыч? Арбакеш? Как тебе сказать… Жалованье у него кучерское, но он и за кучера, и за конюха, и за аптекаря… Одним словом, ты верно определила: Кузьма Захарыч — мой помощник. И жнец, и чтец, и на дуде игрец. Без него мне пришлось бы трудно. Не потому, Гуленька, что нельзя найти арбакеша или конюха другого. Не потому. Кузьма Захарыч мне вместо отца.

— Отца?..

— Да. Но ты что такая скучная? Что с тобой. Гуленька?..

— Два дня назад мы схоронили… — прошептала Тозагюль, низко опустив голову.

— Схоронили?.. Кого?

— Отца… Юнуса-ата…

— Отца?! Дядю Юнуса?!

— Да.

Ошеломленная Надежда Сергеевна молчала.

— Кузьма Захарыч, — сказала она кучеру, — мы сделаем здесь остановку. Заворачивайте лошадь.

Затем она молча взяла из рук Тозагюль маленького Рустама. Они направились к дому.

— А что ж ты здесь на дороге делала, Гуленька? — спросила Надежда Сергеевна. — Или к Курбану в кузницу направилась, да меня увидела?

— Я его жду. И всю ночь ждала. Не вытерпела, пошла на дорогу.

— Я тебя не пойму. Кого ты всю ночь ждала?

— Его. Курбана. Он уехал… Он уехал далеко. — Тозагюль вдруг покачнулась, словно кто-то сильно толкнул ее в грудь.

Надежда Сергеевнаподхватила ее под руку, и они пошли молча.

Спустя полчаса Малясова знала все, что произошло в этом доме. Обе женщины сидели друг против друга на полу над холодным сандалом, за низеньким столиком, покрытым куском белой маты, на котором лежали разломанные кукурузные лепешки, агатовые гроздья чараса и зеленая кисть сладкого муската. На земляном полу, возле хозяйки, стоял черный чугунный кумган с заваренным по случаю гостьи «фамильным» чаем.

— Желтая птица — вампир. Это скиф. Чудовище, которое может затоптать человека копытами своего коня, а может подарить ему целый табун. Как наш Троекуров. Захочет — дочь за тебя отдаст, захочет — собаками затравит. И я никак не могу понять, где же бог, Гуленька? Почему он поступает так несправедливо?

— Не надо. Что ты?! Это большой грех так говорить, Аллах многомилостив и справедлив.

— Не знаю, не знаю… Но если так, скажи мне, почему он поступает несправедливо?

— Я не знаю, за что он прогневался на нас?! — низко опустив голову, прошептала Тозагюль. — За что он покарал отца? Ведь он был такой добрый, такой ласковый. Он никогда никому не причинил зла. А Желтая птица…

«Живет и здравствует», — хотела сказать Надежда Сергеевна, но посмотрела на Тозагюль и промолчала.

Четыре года, через каждые два-три месяца, а то и чаще, ездила Надежда Сергеевна по этой дороге в Ташкент за лекарствами и не помнила случая, когда бы она не остановилась в домике близ Безымянного кургана среди милых ее сердцу людей. Эти встречи для обеих женщин были всегда неожиданны, и потому особенно восторженны, по-женски даже чуточку сентиментальны. Постепенно время сдвинуло эти встречи настолько тесно, что их уже трудно было отделить одну от другой, вспомнить каждую встречу отдельно. Они переросли в одно, очень сильное и глубокое чувство, обе женщины теперь знали его и ценили, берегли, как самое дорогое и святое в жизни: это была их дружба.

Но день, когда они впервые увидели друг друга, часто вспоминался им обеим. Чтобы отвлечь сейчас Тозагюль от мрачных мыслей, Надежда Сергеевна снова вспомнила их первую встречу, заговорила:

— Гуленька, ты понимаешь, тот день мне всегда вспоминается, когда я думаю о детстве. Детство, ты понимаешь?.. Далекое, милое… Пусть тяжелое, безрадостное, но всегда милое, дорогое. Но скажи мне, при чем тут детство и наша встреча? Ведь когда мы встретились, мы обе уже были взрослые. И между детством и нашей встречей лежат годы, версты, пространства, события, которые нас разделяют. Только пройдя через все это, мы с тобой встретились, будто через горы перевалили. Ты понимаешь? Время, расстояние, жизнь! Ведь через все это надо было пройти, чтобы встретиться. Ведь если представить себе все это нагромождение, — это… как ваши горы. Верно я говорю?

— Верно.

— Тот день… первый день нашей встречи… Ты помнишь?.. Он, как сегодня, стоит передо мной. Может быть, он забылся бы, если б мы с тобой не подружились. Даже, наверное, забылся бы. А теперь он будет всегда, всю жизнь стоять перед глазами, как начало нашей дружбы…

В тот день Надежда Сергеевна везла из Ташкента медикаменты. В маленьком ящике, намертво увязанном Кузьмой Захарычем черной волосяной веревкой на задке дрожек, помещался флакон йода, сотни полторы порошков хинина, цинковая мазь, темно-вишневый кристаллический марганцево-кислый калий, бинты и вата. Этот простой фанерный ящик радовал и даже волновал Надежду Сергеевну, словно в нем она везла свое счастье. Всю дорогу она не снимала с него руки и часто говорила Кузьме Захарычу:

— Здесь очень тряско в конце повозки, Кузьма Захарыч.

— Так я же про то самое и говорю, — отвечал Кузьма Захарыч. — Пересядьте вот сюда, поближе к передку. Тут совсем не трясет.

— Да нет… Я не про себя.

— А про што же вы, Надежда Сергеевна?

— Флакон с йодом у нас не разобьется?

— Я же его в вату завернул, как дитя-недоноска. И промежду бинтами поставил. Ведь вы сами видели, Надежда Сергеевна.

— Видела, а все-таки беспокоюсь.

— Золотое у вас сердце, барышня. Ведь вы, я чай знаю, Надежда Сергеевна, об них все тревожитесь?

— О ком, Кузьма Захарыч?..

— О народе этом, об азиатах.

— О них, Кузьма Захарыч, о них. Вы посмотрите, какие они труженики, какие добрые у них сердца, А как живут! Как живет этот кузнец Курбан?! Спит на циновке, питается ячменной лепешкой. Кстати, Кузьма Захарыч, давайте тут опять остановимся. Уж очень вода здесь в колодце холодная, зубы ломит.

— Непременно надо остановиться, лошадь покормить да напоить тоже самое.

Возле кузницы было пустынно и тихо: ни души, ни звука. Даже молоток Курбана, вечно звеневший о наковальню, молчал.

Спрыгнув с дрожек, Надежда Сергеевна направилась к колодцу. Она не сразу заметила, что там, близ него, прислонившись спиной к стволу старой шелковицы, сидел на земле Курбан, а возле него, сбросив к ногам паранджу, стояла на коленях девушка. Они были так увлечены друг другом, что ничего не замечали: ни Надежды Сергеевны, которая приостановилась от них шагах в пяти, вдруг увидев их и не зная, что делать: то ли идти, то ли стоять на месте. Девушка, продолжая стоять на коленях, тщетно пыталась оторвать от своей паранджи какой-то лоскут и что-то говорила при этом Курбану обиженно и торопливо. Десятки длинных косичек свесились с обеих сторон ей на грудь, закрывая щеки. Раза два она протягивала паранджу Курбану, но тот, почему-то зажав на левой руке большой палец, добродушно посмеивался и всякий раз отводил ее руки.

— Тпру, Ласточка, тпру! Куда рвешься? — закричал вдруг Кузьма Захарыч, под уздцы сводя лошадь с дороги.

Они встрепенулись. Курбан отпрянул от дерева, взглянул на дорогу. Девушка поспешно набросила на себя паранджу, встала и спряталась за ствол дерева.

— Ассалам алейкум, дорогой мастер! — приветствовала Надежда Сергеевна Курбана. — Что это у вас с пальцем? — спросила она, беря его за окровавленную руку.

— Пустяки, сестрица Надира, — смущенно отвечал Курбан, поднявшись на ноги. — Ноготь вот сбил молотком. Загляделся на красавицу… — виновато улыбаясь, он поглядел на Тозагюль, которая не знала, куда деваться от стыда и смущения, и продолжала стоять за деревом, отвернувшись от них и прикрывая лицо краем паранджи. — Только глянул на нее — и ногтя как не было на пальце, — снова с улыбкой сказал Курбан.

Надежда Сергеевна велела Кузьме Захарычу немедленно распаковать ящик, достать йод и бинты.

— Это вы чем же его присыпали? — спросила она, оглядывая палец.

Курбан понял вопрос, но не знал, как ответить. Он молча сходил в кузницу, принес оттуда кусочек древесного угля, растер его в ладонях и, засмеявшись, высыпал черный порошок на кровоточащий палец.

— Что вы делаете?! — воскликнула Надежда Сергеевна. — У меня есть йод и бинты.

— Не надо, сестрица Надира. Ведь это пустяки. Можно не перевязывать. И так хорошо заживет, — виновато, словно оправдываясь, говорил Курбан. — Толченый уголь у нас первое лекарство. Я вот и Тозагюль это самое говорил, но она меня тоже не слушала.

Оказалось, что девушка хотела оторвать от паранджи лоскуток, чтобы завязать Курбану палец, и в то время, как она пыталась это сделать, стоя перед ним на коленях и слезно упрашивая его не упрямиться, подъехали на своих дрожках Надежда Сергеевна и Кузьма Захарыч.

— Как ее зовут? — спросила Надежда Сергеевна Курбана.

— Тозагюль. Чистый цветок.

— Чистый цветок. Чудесное имя. Тозагюль!

Надежда Сергеевна тихо приблизилась к девушке, остановилась за ее спиной и, щадя ее девическую стыдливость, сказала ласково, как любимой сестренке:

— Тозагюль, оглянись! Ну оглянись же, чего ты боишься? Я ведь не мужчина. Зачем ты от меня закрываешься?

— Я тебя не боюсь! — прошептала она в ответ. — Ты кяфирка. Неверная.

Но как ни тихо произнесла она эти слова, Курбан услышал их.

— Тозагюль… Не смей так! Слышишь?! Она твоя старшая сестра И хочет тебе добра, — сказал он, задохнувшись от гнева.

Надежда Сергеевна тронула Курбана за локоть. Он ушел.

— Тозагюль… Это ничего… Ты не сердись на него. И на меня не сердись. Я ведь тебе ничего не хочу плохого. Ты знаешь, я ведь бросила Петербург… Понимаешь?! Петербург! И приехала сюда, чтобы познакомиться с тобой. И не только познакомиться, но и поучиться у тебя твоему языку, а ты чтобы поучилась моему, русскому. Давай, хочешь будем учиться вместе, я вашему, а ты нашему? А?..

Тозагюль чуточку сдвинула со щеки край паранджи и уголком глаза посмотрела на Малясову.

— Вот и давно бы так. Ведь ты добрая, хорошая, я знаю, — сказала Надежда Сергеевна и легонько обняла ее за плечи. — И имя у тебя такое ласковое — Тозагюль, Гуля… Гуленька… У нас в России знаешь кого так зовут? Голубку… Гуленьку… Вот и я тебя буду так звать, Голубкой… Гуленькой… А меня твой Курбан зовет… знаешь как? Надира. Меня зовут Надей, Надеждой. Это по-нашему, по-русски. А он назвал меня по-своему — Надирой. И меня уже все так зовут: Надира. Мне очень нравится. — Она тронула ее за край одежды, приоткрыла лицо у Тозагюль, и они вдруг обе улыбнулись. — Ну, пойдем посидим у колодца. В холодочке.

Так началась их дружба в тот памятный день. Обе женщины помнили все до мельчайших подробностей: и слова, которые сказали они друг другу, и негодование Курбана, и алые крупные капли, часто падавшие на землю с его большого пальца, и полуденный зной над курганом, и желанную прохладу под тенистой шелковицей у колодца, где они сидели до тех пор, пока за дочкой не пришла мать, тетушка Кундуз. Но самым памятным и большим счастьем был букварь, обыкновенный детский букварь, который Надежда Сергеевна подарила Тозагюль. Много радостных минут и волнений, которые дотоле Тозагюль никогда не испытывала, пережила она впоследствии с этим букварем. Какими бы мимолетными и случайными ни бывали их встречи потом, Надежда Сергеевна успевала показать ей две-три новых буквы и через два года Тозагюль не только знала русский алфавит, но и умела немного читать, писать, разговаривать, сильно коверкая каждое слово и смеясь над своей беспомощностью.

Когда Тозагюль стала женой, потом матерью, они часто, уже вместе с Курбаном, сидели над букварем, мечтая о том времени, когда подрастет их шустрый черноглазый первенец и, усевшись у кого-нибудь из них на коленях, станет водить по строчкам пальцем и, растягивая каждую букву, читать вслух:

— А… а… Ау… Мама, ау…

— Надира, я, должно быть, умру от счастья, когда наш Рустам возьмет букварь и скажет мне по-русски: «Мама, ау!» — сказала сегодня Тозагюль.

— Я вижу, Гуленька, как мы нужны друг другу. Дружба с тобой доставила мне очень-очень много радости, — взволнованно отозвалось Надежда Сергеевна. — Не знаю, как бы жила я здесь, в этом краю, если б не встретила тебя.

— Спасибо, подружка. Но все-таки я — это я. Женщина. А тебе нужен другой человек. Есть он у тебя или нет? Ты никогда не говорила мне об этом. Почему?.. Ты прячешь от меня свою любовь?.. Или у тебя ее нет?..

Надежда Сергеевна посмотрела на Тозагюль глазами, полными слез, и вдруг уронила голову ей на колени. Плечи ее беззвучно сотрясались.

Смятение и страх сковали Тозагюль. Она не могла ни шевельнуться, ни произнести хоть слово. Еще никогда не видела она ни одной слезы в глазах этой на редкость веселой, жизнерадостной женщины, не слышала ни жалоб на людей, ни сетований на свою судьбу.

И вдруг тяжелые, глухие, безудержные рыдания. «Если уж она заплакала, значит… страшно. Всюду страшно. Боже милостивый! Отец умер… Не едет Курбан. Не едет… У Надиры горе. Что это?..»

— Надира… Что с тобой? — заговорила наконец Тозагюль.

Но Надежда Сергеевна справилась с собой. Она подняла мокрое в слезах лицо, закрыла его ладонями и тихо сказала:

— Прости меня великодушно. Это так. Сейчас пройдет.

Неожиданно во дворе заржала лошадь, ей отозвалась другая.

Обе женщины радостно вскочили и выбежали во двор, Курбан слез с коня и шел в комнату походкой смертельно уставшего человека, еле волоча ноги и забыв снять с руки камчу.

Увидев Малясову, Курбан глухо сказал:

— Здравствуй, сестра.

Вошел в комнату, повалился на жесткую циновку и уснул глубоким каменным сном.

— Жив. Вернулся, — шептала Тозагюль Надежде Сергеевне. — Это бог тебя послушал. Ты всегда приносишь с собой счастье.

3

Удивительно капризно бывает иной раз женское счастье. Казалось бы, нет в женщине ничего привлекательного, ни красотой своей женской не выделяется, ни характером чутким, мягким, покладистым, ни способностями не блещет. Женщина как женщина: с заурядной красотой, с заурядным характером, с заурядными способностями. Волосы редкие — ни черные, ни каштановые, ни золотисто-соломенные, а какие-то пепельные; глаза узкие, маленькие, ресниц не видать, есть ли они, нет ли их вовсе; губы тонкие, блеклые, словно какие-то измятые, может быть зацелованные; кожа на лице пористая, ни пудра, ни кремы различные не делают ее тонкой и атласной; нос и подбородок — большие, мясистые. Только они и выделяются своей округлостью, остальное все в этой женщине угловато, сухо, костляво. Бывает, что и верностью мужу не может она гордиться.

А вот поди ж ты: отпущено счастье такой женщине ворохами, хоть лопатой загребай. В девушках наряды носила, какие хотела, в замужестве каждый ее каприз исполняется немедленно и, даже иногда вперед, чем она успеет захотеть; дети ее любят, муж души не чает, в доме полная чаша.

Одним словом, если б верить в счастливую звезду, то непременно у этих женщин она есть.

А бывает, что всем хороша женщина: в гимназии по ее блестящим способностям все прочили ей золотую медаль, но в аттестате у нее оказались четверки, и она не получила никакой; по своей натуре человек она мягкий, чуткий, внимательный к людям, но немного замкнутый, и от этого трудно бывает ей найти и друзей и любимого человечк: душу свою она раскрывает медленно, трудно, но уж если раскроет, то безгранично и навсегда, и хоть потом убедится, что зря это сделала, уж не может сломить себя, быстро и наглухо снова закрыть ее, и закрывает еще более трудно, еще более медленно; часто из-за этой замкнутости люди приписывают ей качества, которых в ней нет: говорят, что она гордячка и презирает всех, кроме себя: говорят, что втайне от всех пишет бездарные стихи; говорят, будто бы когда-то она сказала, что хочет уйти в монастырь, и много еще плетут подобных сплетен. А между тем она трудно сближалась с людьми именно потому, что очень уважала и высоко ценила каждого человека и боялась быть навязчивой, трудно сближалась именно потому, что была скромна и застенчива. А если говорить о ее красоте, то, взглянув хоть однажды на такую женщину, действительно ошалеешь и подумаешь: «Уж не с нее ли Крамской писал свою «Неизвестную»? А потом опомнишься: «Постой, да ведь то когда было-то! И разве можно «Неизвестную» сравнить с этой женщиной?! Посмотрите на «Неизвестную»: сколько в ней гордости, высокомерия, чувства превосходства. А посмотрите на эту: весь мир, все солнце, вся радость жизни в ее глазах! И какая бездонная глубина человеческих чувств! Где-то там, в этой глубине, таятся и горечь, и обида, и обманутая любовь. Они забыты, похоронены, у одних навечно, у других — до поры. Но посмотрите на эту женщину еще раз, повнимательнее: ведь правда, что прошлое для нее не главное?.. Нет. Главное для нее — это настоящее и будущее, и оно живет и горит в ее огромных, дивных глазах. Не потухая, горит в них желание идти на подвиг и на самопожертвование, если надо, если родина скажет: иди.

И вот подите ж; часто бывает, что бежит от этих женщин счастье. Что тут поделаешь? Бежит и все. Уж, кажется, всем взяла, всем богата: и красотой, и статью женской, и походкой, и характером, и сердцем, и талантами. А нет личного счастья, нет любви, без которой женщина никогда не будет счастлива. Но почему?! Почему? Уж не из-за этой ли большой красоты?.. А может быть, скромность, которая заставляет ее быть немного замкнутой, виновата?..

Те, которых зовут некрасивыми, думают об этих женщинах с завистью: «Если уж говорят, что я счастливая, то представляю, как она «счастлива».

И, видно, не одна женщина думала так о Надежде Сергеевне Малясовой. Завистливые взгляды преследовали ее всю жизнь: и в позднем отрочестве, когда случалось зайти в кондитерскую за тянучками, и в раннем девичестве, когда однажды в Эрмитаже во время экскурсии с ней познакомился Август Маркович Снигур, студент Высшего петербургского технического училища, и потом уже здесь, в далеком знойном Ташкенте, сначала, когда только приехала сюда из Петербурга, а потом во время частых наездов за медикаментами в Ташкент. Особенно неловко чувствовала себя Надежда Сергеевна, если случалось ей пройти по Соборной или Романовской улице, где ташкентские модницы, жены штабных офицеров и гражданских чиновников, щеголяли друг перед другом своими пышными бюстами, бедрами, шляпами, кружевами и зонтиками. Надо было видеть, какие взгляды встречали и провожали смущенную Надежду Сергеевну, чувствующую себя чужой среди этих провинциальных щеголих. То затаенная зависть, прикрытая спесью и высокомерием, то откровенная ненависть, смешанная с чувством собственного достоинства, то презрение и гордость, и лишь редко-редко, как дорогой подарок, изумленный восторг и восхищение вспыхивали во взглядах этих женщин.

И горько было Надежде Сергеевне сознавать, что ни одна из них, ни те, что ненавидели, ни те, что смотрели с восторгом и восхищением (Боже, как хороша! Пусть не я, но приятно, что есть, что живут на земле такие красивые женщины!), никто из них не знал, как она одинока и несчастлива. Жизнь, сделав ее красивой, словно в отмщение за эту награду, отняла у нее все иные радости.

И если б не этот край, пронизанный солнцем и синевой, и если б не люди, которые теперь ждали ее в каждом кишлаке и селении, как ждут весну, и радовались, как бедняк радуется богатым всходам, и если б не дружба с Тозагюль, кто знает, может… и не стоило бы тогда жить…

Да, Азия. Солнце, жара, зной… Пыль и дороги то среди далеких, кажется, забытых миром кишлаков, вдоль глухих глиняных стен, где в трещинах прячутся юркие ящерицы, то среди рисовых полей с черными, движущимися тучами комаров.

Яркие базары, где все смешалось: рев верблюдов, истошный вопль ослов, блеяние овец; горы дынь — янтарные, темно-зеленые, серебристые, — словно сложенные из скал; туркменские ковры, тонкий полосатый атлас, лежащий на легких прилавках тяжелыми кусками, есть на мужские халаты и на женские шальвары; липкая халва у разносчиков на подносах, тяжелые мешки с черным да янтарным изюмом; золотошвейные бухарские тюбетейки и парчовые халаты, словно вывезенные из дворца кокандского хана или бухарского эмира; фисташки, миндаль, грецкие орехи, истекающие соком персики; вороненые кривые ножи с изукрашенными костью и перламутром рукоятками, медные десятипудовые чаши с двумя кольцами в палец толщиной, чугунные и медные кумганы для омовения, фарфоровые чайники, гончарные блюда, красный стручковый перец, гирляндами свисающий с камышовых стен лавчонок, виноград — черный чарас и зеленый хусайни, должно быть, за свою сладость, аромат и красивую форму ягод прозванный «дамскими пальчиками»; есть узорная тесьма для женских шальвар и пряности, конская колбаса — казы и бараний шашлык и кумыс, опиум и жевательный табак, тыквенные табакерки, блестящий нават, мука, лепешки — чего-чего здесь не найдешь, какие не встретишь краски и узоры!

А чайхана при дороге, под густыми талами, где можно утолить жажду остуженным зеленым чаем, который и зовется-то, как поэма: «яхна», и действительно дивный напиток, имеющийся в каждой чайхане. Не хотите яхна-чаю, напейтесь айрану или возьмите чайник черного байхового чая, который умеют по-настоящему заваривать только здесь, в Азии. А тысячелетние чинары в десять обхватов, под которыми отдыхали, говорят, еще Авиценна и Навои, грозный Тамерлан и ученый астроном Улугбек; а могучий карагач, один, словно обетованный остров, стоящий где-нибудь среди раскаленной и выжженной степи; а быстрые реки, а волшебный говор арыков, а изнывающие по ночам от любовных песен перепела в клетках, а струны дутара и голос тугого бубна, а медные карнаи, длиною в добрую сажень! Только для того, чтобы держать такой карнай в руках и то надо быть силачом, а уж гудеть в него могут только богатыри. А нежные флейты и сурнаи; а мужественные бесстрашные канатоходцы, устанавливающие свой цирк где-нибудь посреди базарной площади!

А зима!.. Январь с фиалками и солнечными днями или февраль с цветущим на пригорках миндалем; известный здесь своим непостоянством март, то с неожиданными заморозками, то с теплыми ливнями и ветрами; и чудный апрель, украшенный цветущими садами и ясными зорями по утрам; и май со спелыми черешнями, клубникой, с расцветающими розами; и горячий июнь с янтарными абрикосами, вишнями, персиками, скороспелыми дынями и виноградом, весь пронизанный солнцем и синим-синим небом; и жгучий, раскаленный до сорока пята градусов в тени июль, с черными душными ночами, с сахарными дынями и арбузами, сладкими помидорами и ежевикой; и золотой отяжелевший от плодов август. А хлопковое поле в сентябре, когда в каждой коробочке лежит жемчужина; веселый октябрь с шумными свадьбами и курлыканьем журавлей в небе; теплый ноябрь с редкими пасмурными днями и первыми осенними дождями; тихие снежинки в декабре, неслышно опускающиеся на озябшие хризантемы!..

Весна — стремительная и светлая, как восход солнца, лето — жаркое и длинное, как июньский день, осень — теплая и тихая, похожая на уставшую счастливую роженицу, и короткая, как воробьиный клюв, зима.

Так вот она какая — эта дивная, знойная, обетованная Азия, такая же древняя, как сама земля! Так вот какие здесь люди: и милая Тозагюль, и добрый мужественный Курбан, и уставший, ссутулившийся от вечных забот и труда Худайкул — высокий, злой и набожный от бесконечных забот и труда, а в сущности добрый и мягкосердечный человек, у которого Надежда Сергеевна снимает комнату с земляным полом; и его две жены — одна постарше, Башарат, другая помоложе, Халида, на которых больно смотреть из-за их скрытой ненависти друг к другу и слепой покорности мужу; и нежная, совсем еще юная, но замученная малярией Санобар, чем-то напоминающая тонкую былинку, еще живую и зеленую, но уже вянущую, ослабевшую и тронутую желтизной, всего год назад выданная замуж за зажиточного человека, имеющего рисорушку с двумя пестами; и самый беднейший человек во всей округе — Мавляныч, не умеющий, однако, ни унывать, ни злиться, ни даже хмуриться, и его милая Зувайда, вечно окруженная детьми, и два удивительных в кишлаке человека — Декамбай и Балтабай, прозванные односельчанами близнецами — Хасаном и Хусаном. И вот за что: и тот, и другой имели по полдесятины земли и по одному быку. Но одного быка не запряжешь в соху — в омач. Тогда Декамбай придумал вот что:

— Сосед, — сказал он Балтабаю, — у тебя есть бык, и у меня бык. А землю мы пахать не можем. Кетменями ее поднимаем, а потому каждый раз запаздываем с севом.

— Что поделаешь, братец Декамбай? Так уж, видно, угодно небу.

— А если мы его перехитрим?..

— Кого?

— Ну… кого?! Небо-то.

Никогда такого чуда не видал Декамбай: усы у Балтабая были тонкие, жиденькие и всегда кисточками висели вниз, а тут вдруг зашевелились, прыгнули два раза и встали торчком, как две пики, готовые пронзить, уничтожить, испепелить Декамбая за этакое богохульство. Он помолчал, устремив на Декамбая свои усы и яростный взгляд.

А Декамбай и впрямь растерялся: никогда он не видел у Балтабая, безобидного, молчаливого и работящего Балтабая, таких торчащих усов, таких жестких остановившихся глаз и не слышал такого яростного шепота. Он не знал, что делать: хотелось захохотать, весело рассмеяться при виде этого странного чуда с усами, но Декамбай сдержался и даже слегка оробел, растерянно и выжидающе глядя на Балтабая.

— Забыл бога? С неверными урусами съякшался?! — Балтабай надвинулся на него.

— Ты погоди, сосед, злиться-то, — спокойно и добродушно сказал Декамбай. — Я ведь тебе что предлагаю…

— А что?

— Сейчас скажу. Опусти усы. А то прямо страшно на тебя смотреть.

Но Балтабай и сам впервые заметил за своими усами такую особенность. Он взял в щепоть сначала один ус, потом другой и вдруг удивился не меньше Декамбая.

— Хм, — проговорил он в недоумении, сам теперь с удивлением глядя на Декамбая. — Никогда с ними такого не было. Чудно.

Балтабай рассмеялся, и усы опустились.

— Чудно, — еще раз повторил он. — Не усы, а чистый фокус. Ну? — снова насупившись, напомнил он Декамбаю.

— Да я уж теперь не знаю, сосед… Стоит ли и говорить-то тебе.

— Замахнулся — так бей.

— Нет, не стану, — заупрямился Декамбай. — Я ведь тебе добра хотел.

— Какого добра? Говори, — Балтабай помедлил чуть-чуть, и опять поторопил. — Ну, давай, давай, выкладывай. Чего уж там…

— Так вот я что хотел: у тебя есть бык и у меня — бык. Что, если нам запрячь их в один омач?..

— В один омач?

— Ну да… В один.

— А пахать-то как же? Ведь у тебя своя земля, у меня своя.

— Велика важность. Сначала тебе вспашем, а потом мне.

Балтабай опустил голову, задумался. Потом посмотрел на Декамбая, протянул ему руку, сказал:

— До свидания.

— А что же ты мне ничего не сказал? — удивился Декамбай.

Балтабай остановился, снова опустил голову, о чем-то подумал. Потом молча и подозрительно взглянул на соседа искоса и ушел.

Но на другой день Балтабай сам явился к Декамбаю во двор, присел у дувала на корточки, открыл табакерку, кинул под язык щепоть зеленого табаку, помолчал.

— Умное дело ты придумал, сосед, — сказал он, наконец, сильно шепелявя, зажав под языком табак. — Давай попробуем.

И дело у них пошло так дружно, что в кишлаке все им стали завидовать, и те, что были совсем бедные, и те, что были побогаче. Правда, сначала им пришлось на время занять омач у другого крестьянина, но потом обоюдными усилиями они смастерили свой омач, благо карагачевые балочки нашлись, а железный наконечник им отковал кузнец Курбан за полпуда шалы.

Вот тогда и начали все в кишлаке звать их близнецами — Хасаном и Хусаном.

Да мало ли еще хороших людей знала теперь Надежда Сергеевна. Знала она и вечных тружеников — крестьян, подобных Хасану и Хусану, веселых, добрых, неунывающих, знала и не похожих на них, среди которых были и побогаче, и победнее, знала батраков, сеющих хлеб, рис, хлопок на чужих байских полях, и всю свою жизнь мечтающих о рубахе и пшеничной лепешке, знала и мастеров по дереву и по железу, гончаров и охотников, пастухов и искусных мастериц-золотошвеек.

Богат талантами и трудолюбив народ этой земли!

Да, Азия! Это она подарила миру Авиценну и Навои, Улугбека и Бируни…

Но Надежда Сергеевна увидела здесь и другой мир: Желтую птицу, владевшего тысячами верблюдов и сотнями десятин земли, сановитого Джурабека, владельца магазинов, хлопкоочистительных и маслобойных заводов.

Как и всюду на земле, здесь — были и пышная роскошь и голая нищета, блеск золотой парчи и истлевшие от тяжкого пота лохмотья, ханские покои и глиняные мазанки без единого оконца, тенистые виноградники и глубокий зиндан… Однажды Надежда Сергеевна увидела на базаре прокаженного. Он сидел на земле, скрестив ноги, среди снующих мимо него людей. Лица его не было видно, оно было прикрыто тряпкой. Перед ним стояла большая, треснувшая деревянная чашка, в которую время от времени со стуком падали медяки.

Малясовой стало жутко. В летний июльский полдень ее охватил озноб. Она поспешила уйти с базара, а потом с неделю не могла спать. Все думала: может, распрощаться с Азией, вернуться в Петербург и жить, как все, отбросив свой наивный альтруизм?

Нет, не могла она теперь уехать отсюда, не могла оставить Тозагюль и Курбана, Декамбая и Балтабая, всех этих милых, полюбившихся ей людей, уехать от этого солнца. Она была и счастлива и несчастлива в этом своем решении. Счастлива потому, что эта пыльная и знойная страна стала так же мила и дорога ее сердцу, как был дорог и мил сумрачный Петербург, где за семнадцать лет, которые она там прожила, может быть, не выдалось и семнадцати счастливых дней; несчастлива потому, что вот прошло уже четыре года, а тот, кого она ждала все это время, кого ей здесь так не хватало, все не ехал, да теперь уж, видно, и не приедет.

Да, только молодость способна на такую чистую, светлую и беззаветную дружбу и привязанность, какую питали друг к другу Надя и Тозагюль.

— Знаешь, Гуленька, я тебя так люблю, так люблю, — сказала ей сегодня Надя, — что если б… Ну я не знаю… Может быть, это слишком пылко, но это искренне, поверь… Вот если б сказали: «Умри за нее» — умерла бы. И ни одна жилка во мне не дрогнула бы… Умереть ведь не страшно, если знаешь за что.

Тозагюль порывисто обняла подружку, прижалась щекой к прикрытому белым батистовым платьем плечу.

— Есть три человека в мире, за которых я могла бы… тоже… умереть… Это сыночек мой Рустамбек, Курбан и ты, моя сестричка Надира. Дороже вас для меня на свете нет людей.

— Вот, говорят, ад. Понимаешь?.. У бога есть рай и есть ад. Это уготовано всем после смерти, только кто куда попадет. А по-моему… это чепуха. И рай, и ад есть и здесь, на земле. Я недавно на базаре видела прокаженного. Это жуткое зрелище. Человек годами гниет заживо. Разве это не ад для него? Это ад. Это хуже смерти. Но… Впрочем, я совсем не об этом тебе говорю… Я хотела сказать… Я хотела сказать…

— Что? О ком ты хотела сказать? — шепотом спросила Тозагюль.

— Ах, Гуленька, если б ты знала…

— Я знаю. Но ты ничего не скрывай.

И это опять осталось тайной, хотя трудно, невозможно было сохранить никакую тайну в часы их сокровенных бесед. До сих пор Надя никогда не задумывалась над этим и не спрашивала себя, надо об этом рассказывать подруге или нет, хотя и не клялась себе молчать. Она не теряла надежды, что он приедет, и хотела, чтоб для Тозагюль его приезд был такой же неожиданной радостью, как и для нее.

Но он не ехал. А время шло.

После той жуткой картины, которую она видела на базаре, Надя вдруг почему-то поняла, что он не приедет, что она напрасно ждала его все эти годы, и надежда ее совсем оборвалась. Вот почему сегодня, когда они сидели вместе с Тозагюль и ждали Курбана, Надя впервые по-детски расплакалась у нее на коленях. Может быть, она все рассказала бы ей сегодня, если б не горе, обрушившееся на Тозагюль: смерть отца, Курбан, уехавший из дому с такой страшной мыслью — убить Желтую птицу.

Надя так и не поведала подруге о своей потерянной любви, так и не узнала, с каким известием вернулся домой Курбан, уснувший на циновке вниз лицом, с камчой в руке.

Бывают в жизни человека затишья, когда кажется, все течет спокойно: время, события, работа, словно осенняя река, и ничто особенно не взбудораживает ни чувства, ни мысли. Но бывают дни, которые вдруг, словно горный обвал, обрушиваются на плечи.

Потом, когда все опять стихает, внутренне ужаснешься: да как же ты выстоял, остался жив, как не раздавили тебя эти глыбы, как не закружил этот каменный вихрь, как выдержало, не лопнуло твое уставшее сердце?! Ему бывает одинаково трудно справиться с собой, выдержать такой стремительный вихрь событий и радостных, и трудных.

Так случилось с Надеждой Сергеевной в тот памятный день. Не успела она пережить то напряжение, с которым они вместе с Тозагюль ждали возвращения Курбана, как в тот же день ударил новый гром над ее головой из Петербурга приехал Август Маркович Снигур.

4

«Видно, правду сказала мне однажды старуха нищая в Петербурге, около Исаакиевского собора, что за мою красоту бог отнял у меня все иные радости. «Красива, бесподобна». — шепчутся за моей спиной, переглядываются. И ничего не знают. Не знают, что никому не нужна моя красота. Она не принесла мне никакой радости. Иногда я слышу слова о моей удовлетворенной гордости, о самолюбии. Да чудаки они, эти люди. Чудаки просто. Никому не нужна моя красота. Я привезла ее сюда добровольно, чтоб здесь похоронить. Да, состариться и похоронить. Мне некого упрекать и не на кого пенять».

Так в минуты раздумий и одиночества думала о себе Надя. Уж за красоту ли за ее или, как говорили еще, так ей было на роду написано, но горе сопутствовало ей почти с самого ее рождения. Надя рано лишилась матери, и воспоминание о ней было связано с двумя эпизодами…

Веселый рождественский вечер. Надя стоит среди зала, под огромной, сверкающей огнями елкой, и, торопясь, проглатывая слова и сильно картавя, рассказывает стихотворение:

В тот же миг ее подхватили теплые, милые руки, и все смешалось: шумные хлопки ладоней, яркий свет, поцелуи матери, ее счастливый смех и какие-то ласковые слова, которые Надя никогда потом не могла припомнить, запах дивных духов.

Еще раз, может быть, это было на следующее утро, Надя увидела себя в санках, уютно укутанную в большую меховую шубу, и склоненное молодое, прекрасное лицо матери. Потом, и это тоже было впервые в жизни, у Нади почему-то захватило дух от радости, и она закрыла глаза. Но было очень интересно узнать, отчего это вдруг ей стало так хорошо и весело, и она снова открыла их.

Санки быстро катили ее по сахарно-белому скрипучему снегу, морозный ветерок покалывал щеки, и ей вдруг сделалось так хорошо и радостно, что она стала весело и звонко смеяться.

После этого она, наверно, больше не видела мать. В тот ли день, когда она катала Надю на санках, или, вероятнее всего, накануне вечером, когда разгоряченная танцами и вином, счастливая и веселая она два раза распахивала окно в мглистую петербургскую ночь и с жадностью глотала морозный воздух, — а отец, тихо и нежно поругивая ее, всякий раз чуть не силой уводил ее от окна и снова запахивал его, наглухо запирая на все шпингалеты, — мать простудилась, заболела воспалением легких, и через полторы недели ее не стало.

Отец тяжело переживал смерть жены, и когда месяцев через восемь после ее похорон генеральный штаб направил его, одного из талантливых офицеров секретной службы, в Туркестан с особым заданием, — он обрадовался, надеясь, что там, вдали от невских берегов и Лазаревского кладбища, неминуемые лишения, знойные пески, чужие нравы и обычаи помогут ему забыться.

Это была командировка, связанная с поручением, которое на него возлагал генеральный штаб, — выяснить, чем занимается наводнившая край английская разведка, и через полгода или через год Сергей Александрович Малясов должен был вернуться в Петербург. Но не прошло после его отъезда и четырех месяцев, как маленькая дочка Сергея Александровича была взята у дальних родственников на воспитание женским пансионом. Тогда еще Надя не понимала, почему это произошло, но по мере того, как шли годы и она подрастала, ей стало ясно, что отец не вернулся из Азии и никогда не вернется. Надя не знала и никто ей не говорил, что там с ним случилось. Умер ли он от какой-нибудь страшной болезни — от чумы, или холеры, или от изнуряющей желтой лихорадки? А может, убит?.. Кем?.. За что?.. Или погиб в неравной схватке с бандой английских шпионов?.. А может, умер от жажды где-то в таинственных и страшных Каракумах или Кызылкумах — в Черных или Красных песках, отправляясь с караваном верблюдов или верхом на лошади, один, в какой-то еще неведомый и знойный город, лежащий на другом краю этих огненных пустынь, Хиву или Бухару. Надя читала, как в пустынях нередко гибли целые караваны в тысячу верблюдов, застигнутые в пути песчаными бурями-самумами, и знала, что Черные пески по цвету совсем не черные, а обычного красновато-кирпичного оттенка, огненно пламенеющие на закате солнца, носят это траурное название, должно быть, потому, что много безвестных, но мужественных людей нашли здесь свою сыпучую смерть. Песчаные бури были, должно быть, пострашнее русской метели. Случалось, что люди встречных караванов убивали друг друга, чтобы завладеть водой, которая плескалась в кожаных бурдюках: в пустыне на тысячу километров можно было не встретить ни одного колодца. Бывало и так, что погонщики-лаучи, чтобы утолить жажду, резали верблюдов и пили кровь.

Повзрослев, Надя много начиталась и наслышалась об этой далекой знойной стране. Она часто думала об отце, и он представлялся ей мужественной и героической личностью (в чем нимало не ошибалась). Она видела то его одинокую могилу, затерянную среди безбрежных сыпучих песков, то его самого, лежащего в чистом весеннем поле среди цветов и степной травы, растерзанного хищными птицами, кружившими над ним, то полузамученным пленником в ханском дворце.

Надя любила ходить в Эрмитаж, всякий раз подолгу задерживалась там то у полотен Рубенса, то в таинственно-тихой галерее героев Отечественной войны 1812 года.

Одна медленно проходила она всю галерею из конна в конец, внимательно всматриваясь в каждый портрет.

Много мыслей и чувств теснилось в ней в эти минуты. Слава и гордость России, отвага и мужество ее сынов заполняли этот длинный зал, сквозь который полная святого благоговения и восторга Надя бесшумно двигалась по ковровой дорожке. Потом она всегда долго стояла против портрета генерала Раевского. Ей казалось, что из всей огромной галереи именно он был похож на отца, которого она помнила очень смутно, но который всегда представлялся ей мужественным, бесстрашным, красивым.

И смелый, открытый взгляд Раевского под черными крыльями широких бровей, и две глубокие, но короткие морщинки на переносице, и густые волосы, словно взвихренные ветром сражения, и сомкнутые твердые губы — весь его мужественный облик, вся его необычная и героическая жизнь, заполненная сражениями и славой побед, напоминали Наде отца. Иногда ей казалось что это вовсе не Раевский, а Сергей Александрович Малясов, ее отец. Но он не участвовал ни в Отечественной воине, ни в войнах с Турцией и Персией, он не оборонял знаменитый редут в Бородинском сражении, не был знаком с Пушкиным и декабристами. Он служил в генеральном штабе, имел звание полковника, подолгу бывал за границей, чаще всего в Лондоне и Париже.

Но потом он уехал в Туркестан и не вернулся.

И ходила-то Надя в Эрмитаж больше всего для того чтобы постоять и поглядеть на этот портрет Раевского.

И вот однажды она сказала себе: да решено. Она поедет туда, и, может быть поедет навсегда, чего бы ей это ни стоило. Она должна, она будет жить там, где остался прах отца, в том краю, где затеряна его могила. Мысль эта запала ей в душу и не давала покоя. Надя стала готовить себя ко всяким испытаниям и неожиданностям, к длинной, тяжелой дороге. Только приходилось еще ждать, чтобы подрасти, повзрослеть, чтобы окончился срок ее пребывания в пансионе.

Но жизнь опередила эти сроки, пошла ей навстречу. При пансионе были открыты курсы белошвеек, сестер милосердия, дамских портних.

Нет, не дамские портнихи, не белошвейки были нужны в том краю, там, должно быть, свои обычаи и свои одежды. Там нужны врачи, фельдшерицы, сестры милосердия. Об этом даже писали «Петербургские ведомости».

Не колеблясь, Надя пошла на курсы сестер милосердия, теперь уже с нетерпением ожидая окончания их, волнуясь и зная наверное, что она непременно уедет.

Но вдруг случилось то, что и должно было случиться в семнадцать лет.

Однажды в Эрмитаже, устав ходить по залам, она присела на диванчик против картины Рубенса «Отцелюбие римлянки». В зале не было ни души. Однокурсницы, с которыми она пришла в Эрмитаж, бродили где-то всей компанией по другим залам. Надя радовалась тишине и уединению. По-детски положив на утолок дивана руку и голову, она долго, задумчиво смотрела на картину, где молодая римлянка, спасая от голода умирающего беглеца, решается накормить его своим материнским молоком, которым налита разбухшая грудь. Надю никто не беспокоил, и она думала об этой самоотверженной женщине, об этом умирающем беглом каторжнике, об отце, о знойной Азии…

Вдруг она почувствовала неловкость, словно кто-то незамеченный уже давно пристально смотрит на нее.

Она поспешно обернулась. Шагах в пяти от нее стоял незнакомый молодой человек и что-то писал в блокнот с толстыми зелеными корками.

Надя слегка нахмурилась, хотела подняться и уйти. Но юноша сделал шаг вперед и все так же держа блокнот перед собой, продолжал в нем что-то не то писать, не то чертить, бросая на девушку быстрые взгляды.

«И вечно эти начинающие художники здесь», — недовольно подумала она, встала и пошла в смежную галерею.

Но молодой художник неожиданно смело преградил ей путь.

— Простите меня… Но я умоляю вас, побудьте здесь еще минутку, — проговорил он тихо, но с отчаянной решимостью и восторгом.

И Надя отчего-то вдруг на мгновенье оцепенела, чувствуя, как горячая волна катится от лица по всему телу. Надо было что-нибудь ответить ему и идти, но вместо этого она молчала, вес сильнее краснея, и смотрела на него.

— Вам, кажется, надоели художники? Это неудивительно. Вы должны были бы к этому привыкнуть. Но я…

Он не успел договорить. Надя молча вернулась и села на прежнее место. Тотчас она пришла в ужас от своего поступка. «Что я делаю?.. Зачем вернулась и села?..»

— Вас будут преследовать художники, потому что вы необыкновенны! Вы прекрасны… Вы… божественны!.. — говорил он, между тем, снова бросая на нее быстрые восторженные взгляды.

«Зачем я слушаю его?.. Ведь это стыдно, то что он говорит», — думала она в смятении.

— Вы все молчите. Скажите хоть слово. Только одно слово, что вы не сердитесь.

— Вы художник?..

— Вот видите, я так и знал. Вы убеждены, что я начинающий художник и притом бездарный — жалкий эпигон, умирающий от зависти и голода. Не так ли? Вот, смотрите.

Он показал ей блокнот, где мягкие смуглые линии изображали ее сидящей на диване, задумчивой, грустной, с головой, положенной на согнутую в локте руку.

— Это вы?

— Да…

— Я счастлив. Выше этой похвалы мне не надо. Благодарю вас.

Он закрыл блокнот, продолжая держать его в опущенной руке, как мальчик, как гимназист.

— Но вы… все-таки ошиблись. Я не художник, к сожалению.

Она посмотрела на него снизу вверх.

— Кто же вы?

— Всего-навсего студент технического училища.

— Технического?..

— Да, Высшего петербургского технического училища. Изучаю электричество.

Надя поднялась.

— Простите. Мне пора.

— Нет. Умоляю вас. Еще минутку, — сказал он, приблизившись и встав на ее пути. — Я много болтаю. Простите меня. И скажите еще хоть слово. Скажите, как вас зовут?..

— Надя. Надежда Сергеевна Малясова. Нозачем вам? — спохватилась она и решительно шагнула в сторону, чтобы обойти его, но он снова встал перед ней.

— Постойте! Вы сказали Малясова? Простите, не дочь ли полковника Малясова, о котором писали недавно «Петербургские ведомости».

— Писали? Что писали?

— Что он герой и патриот нашего отечества… И еще писали, что он пропал без вести где-то далеко… в Азии… много лет тому назад. До сих пор не обнаружено никаких следов его гибели.

— Без вести?! Папа… пропал без вести? — сказала она не то ему, не то себе.

Лицо ее словно окаменело, стало мраморно-белым, а черные, непроницаемые глаза недвижно смотрели на него.

— Без вести… — повторила она. — Что это значит? А?!

Но он растерялся и молчал, не зная, что делать, что сказать.

С минуту они оба молчали.

Потом глаза ее потеплели, от густых ресниц пала на лицо тень.

— Не надо. Я знаю сама, — сказала она тихо. — До свидания.

— Постойте, куда вы? Я не хотел вам сделать больно. Поверьте мне, — виновато говорил он, идя рядом с ней к выходу.

Навстречу им из смежной галереи неожиданно выпорхнула стайка знакомых девушек-однокурсниц. И, верно, оттого, что они увидели Надю не одну, а главное оттого, что не одну они видели ее впервые, а может быть еще потому, что тот, кто шел рядом с ней, показался им дьявольски неотразимым, девушки обмерли и застыли на месте, потом все шарахнулись опять назад, в галерею, за угол.

Надя покраснела и опустила голову.

— Оставьте меня, — сказала она.

Он не ответил и продолжал идти рядом. Надя тоже молчала.

Этот неожиданный разговор об отце разбередил ее душу. И оттого, что оказывается не только она, а какие-то чужие, незнакомые люди вспоминали отца добрым словом, знали, что прожил он мужественную жизнь, что пропал он без вести в далекой и знойной Азии, было и горько, и тепло на сердце.

Они вышли из парадного под каменные своды, где могучие Атланты держали эти своды на своих плечах.

— До свиданья, — сказала Надя, протянула ему руку, подняла голову и вдруг почувствовала, что ей не хочется уходить. Этот человек первый в ее жизни заговорил с ней об отце…

— Я не знаю вашего имени, — сказала она, снова опуская голову.

— Август.

— Что?

— Не удивляйтесь. Меня зовут Август. Мне будет жаль, если мы больше не встретимся. А вам?.. Не будет жаль?..

— Не знаю.

Это была первая в ее жизни бессонная ночь. Лежала ли она с открытыми глазами или тихо прикрывала их утомленными веками, Надя снова и снова видела себя в Эрмитаже, сидящей на диване перед картиной Рубенса и всякий раз ей слышался голос, звучащий нал ней в темноте: «Я умоляю вас, побудьте здесь еще минутку». И губы ее сами собой повторяли: «Побудьте здесь еще минутку».

Потом он стоял уже рядом и опять в темноте, словно музыка, витал над ней его голос: «Вы прекрасны… Вы божественны…»

— Я божественна?.. Нет-нет! Я дерзкая… нехорошая… — тихо шептала она сейчас, подносила ко рту стиснутый кулак и кусала пальцы.

Потом перед закрытыми глазами вновь возникала Азия и где-то там, затерянная в песках, одинокая могила отца.

— Азия… Азия… Август.. — прошептала она вслух и вдруг испугалась, приподнялась на локте, огляделась: не слышал ли кто из девушек.

Нет, они не слышали. Спали.

Надя опять опустилась на подушку, закинула руки за голову.

— Август… Август… — шептала она и слушала звук собственного голоса.

Что-то чудилось особенное, необыкновенное и в самом этом имени, и в музыке его, когда она произносила это имя вслух.

«Август… Август… Римский император Октавиан… Август… Месяц… Лето… Спелые яблоки… Пшеничные колосья в поле… Грибы в лесах. Август… Вода в Неве зеленая, ласковая… Август… Азия… Зной…»

Вдруг радостная и странная мысль ожгла сердце: «Да ведь мы можем поехать туда вместе! Вместе! Боже, какое счастье! А почему нет? Почему нет? Ведь мы можем еще встретиться. Встретиться?.. Разве это возможно? Нет. Никогда. Скорее земля расколется пополам, Нева остановится, чем исполнится то… исполнится то… Ах, все это… И не стыдно ли так много думать о человеке, которого только раз видела. Спать. Спать сейчас же».

Надя поворачивалась на другой бок, еще крепче смыкала веки и, чтобы уснуть, начинала мысленно считать: «Раз… два… три… четыре… Но ведь он не виноват. Я сама виновата… Семь… восемь… девять… Я сама так сказала. Он просил, чтобы мы встретились завтра, в понедельник, а я отказалась. Он просил прийти во вторник, в среду, наконец в следующее воскресенье, я опять сказала нет. И что за упрямство?.. Откуда эта дикость и упрямство… Раз… два… три… А если все-таки он придет?.. Но когда?.. Завтра?.. А может в воскресенье?.. Но до воскресенья еще так далеко. Целых семь дней. И ведь невозможно ходить туда каждый день. Опять я сбилась со счета… Один… два… три…»

Наверное, они оба ходили бы туда всю неделю, и весь месяц и все лето, если бы не встретились назавтра, в первый же понедельник. Но странное дело: встретились они не в Эрмитаже, а в бывшем Михайловском дворце, в Русском музее, у полотен Верещагина. Значит, правду говорит пословица: сердце сердцу весть подает.

Долго вдвоем ходили они по залам и тот же самый «Девятый вал» Айвазовского, «Весна» Саврасова, «Последний день Помпеи» Брюллова сегодня казались еще более великими, необыкновенными творениями, чудом человеческого гения. Когда они стояли у этих картин, в душе было столько чувств, столько мыслей, что, казалось, не хватило бы целой человеческой жизни, чтобы высказать их друг другу, и поэтому они не говорили, а только молчали.

С этого дня они условились встречаться каждую субботу и воскресенье. Но кто бы знал, как бесконечна была эта неделя! Неделя?.. Нет, целый век. А встречи пролетали, как мгновенья. Миг, и вот уже снова надо расставаться, а это так трудно, когда знаешь, что до следующей встречи должна пройти неделя, а это значит — целая вечность, целая жизнь. И удивительно, откуда брались у нее силы, чтобы протянуть Августу руку и спокойно сказать:

— Мне пора. Прощайте, Август.

Должно быть, он думал, что ей действительно это очень просто: вот так протянуть руку и уйти, потому что всегда в этот миг страшно бледнел, потом начинал весь гореть, держа ее обе руки в своих.

— Что вы, Надюша! Ведь впереди опять целая неделя. Побудем вместе еще минутку. Ладно? Побудем, а?..

Надя молча соглашалась. Но с Петропавловской крепости всегда неожиданно стреляла пушка: наступала полночь.

Август снова просит подождать еще минутку, посмотреть, как будут разводить мосты. Зачем он просит? Зачем делает ей больно?! Больно? Нет, нет!.. Нет, хорошо! Хорошо, потому что… потому что… Нет, ведь он и сам не говорил еще ей об этом, и Надя тоже боится сказать это слово даже мысленно сама себе. Ведь и ей тяжело расставаться, но, боже упаси, чтобы Август заметил это, заметил, что ей тяжело и не хочется уходить. Боже упаси, надо держаться. Но где взять столько мужества, чтобы противостоять не только своим желаниям, но и его, и сказать спокойно:

— Нет, Август. Мне пора. До свидания.

Но недели все-таки шли, и мгновенья летели.

Он не задумывался над тем, почему она не боялась задерживаться с ним до полуночи, и как потом возвращалась в пансион?.. Ведь всякий раз ей приходилось отпрашиваться у воспитательницы, придумывать всякие небылицы, пускаться на ухищрения.

Но как-то Август увидел, что она не стала надевать на палец свой тонкий золотой перстенек с бриллиантовым камнем, и сказал:

— Сегодня ты опять забыла свое колечко? И я рад, что ты его забываешь. Прежде я целовал перстенек, а теперь целую этот милый детский мизинец. Впрочем, зачем его целовать? Лучше откусить и проглотить, как конфетку. А?.. Откусить?..

Надя тихо, счастливо смеялась.

Однажды, расставаясь, он подхватил ее на руки и понес, спускаясь вниз по гранитным ступеням к Неве, словно хотел ее кинуть в реку. Надя вся вспыхнула, забилась у него в руках, как пойманная большая птица.

— Что ты делаешь, Август? Люди… — шептала она сдавленным голосом.

На последней ступени у самой воды он бережно опустил ее на влажный темный гранит, но, охваченная смятением и стыдом, она рванулась от него прочь, назад, вверх по ступеням.

Он нагнал ее, взял за руки.

— Что ты, Надюша! Ведь никого нет. Слышишь?.. Мы одни.

Но она стояла словно в буйном вихре, ничего не видя и не слыша от волнения.

После этого, в следующее воскресенье, Август взял извозчика и они уехали далеко за город, на берег Финского залива. Они нашли там для себя уединенный и дивный уголок. Это был пустынный дикий берег с замшелыми валунами, где их не могла увидеть ни одна живая душа. Только первозданный мир, шум ветра и моря да вековые сосны за спиной окружали их. Здесь Август как ребенка носил и качал ее на руках, то осыпая поцелуями ее лицо, волосы, шею, руки, то смеясь, напевал для нее колыбельную песню:

Они оба весело смеялись, потом внезапно умолкали и долго смотрели в мглистую ветреную морскую даль…

Теперь они стали бывать здесь каждое воскресенье, по-детски резвились, гуляли, молча подолгу сидели у подножия морских волн.

В то время Август не знал еще этих стихов, но они мнились ему в музыке волн, в криках чаек, в шуме ветра в вершинах сосен, наполняли его душу счастьем и гудели, как орган:

Но счастье скоро оборвалось…

Бывали ли они здесь в теплый солнечный полдень или в завороженную светлым призрачным сумраком белую ночь, они не замечали и не знали, стоят ли на влажном песке у самых волн, без устали набегающих на берег и вновь уплывающих назад в таинственную даль, сидят ли на мшистом большом валуне, укрывшись плащом Августа. Говорили ли что-то друг другу или молчали — какое это имело значение?! Здесь, а может, в целом мире в эти мгновенья были только два существа: они — Август и Надя.

Иногда она спрашивала:

— Ты что-то сказал мне?

— Я?.. Нет, ничего. Ах да, сказал. Сказал: я люблю тебя. Люблю, люблю… — шептал он ей в самые губы.

Потом, вдруг стремительно и резко повернувшись лицом к морю, кричал, как одержимый, как сумасшедший:

— Люблю!.. Люблю!.. Люблю!.. Море, ты слышишь?! Люблю!

Этот дикий крик рвал и уносил ветер куда-то в мглистую даль, и Надя пугалась: ой, ведь действительно услышит весь мир!

Она прикрывала его кричащий рот своей узкой ладошкой.

— Август! Сумасшедший…

А в сердце от его безумного крика родилось неумирающее эхо и звучало потом весь этот долгий миг, и всю ночь, и всю жизнь, отзываясь в каждом стуке: «любит… любит…»

Как это было дивно: ветер, море и они — двое. Было сладко и радостно чувствовать на себе его руки. Они то оберегали ее от буйного ветра, закрывая плащом то тихо ложились на талию, то сильно и нежно сжимали плечи, то по-детски бездумно играли жемчужными горошинами, которыми наглухо застегивался ворот ее вельветового платья.

Однажды, когда он начал считать эти пуговицы, она вдруг вскрикнула и поспешно прикрыла грудь обеими ладонями. Совсем не зная, что сейчас случится, Август нечаянно отстегнул на ее вороте все пятнадцать круглых горошин, бегущих жемчужной строчкой от правого плеча до середины шеи, а затем сверху вниз.

Неслышно скользнула под пальцами последняя, самая крайняя жемчужина… А быстрый ветер уже был тут как тут, и рванул ворот на обе стороны, успев обдать холодом ее теплое тело. Но быстрее, чем ветер, и быстрее, чем Надя успела вскрикнуть, Август увидел груди женщины. Это было таинство, непостижимое для него своей красотой, которое он видел только на полотнах художников и в своих горячих снах. Ему казалось, что никто, даже он (себя он всегда мысленно немного выделял из других, считал, что он лучше, чем все, красивее, талантливее, а потому имеет на все большее право, чем другие) не может быть посвящен в это таинство, не должен ни видеть его, ни прикасаться к нему губами или руками.

Он замер, онемел, потрясенный таинственной красотой женщины, и целый миг не мог опомниться, не мог произнести ни звука, ни шелохнуться. Тысячи мыслей и чувств нахлынули на него, окатили, как одной волной. Сначала ему показалось, что он спит и снова видит сон, видит жемчуг, две божественные необычайные жемчужины. Потом ему показалось, что Надя — это римлянка на картине Рубенса, а он, Август, — старик, и сейчас коснется губами упругого соска.

И, потрясенный, он встал на колени.

— Август! Что ты делаешь? Зачем?.. И что ты наделал?.. — стыдясь и краснея, с легким упреком говорила ему Надя, все еще закрывая грудь ладонями и не догадываясь застегнуть пуговки.

— Надя! Ты дивная… Ты чудесная… Нет, не то, не то, не то! Этого для тебя мало. Ты божество! Ты гений красоты… Да, гений. Что?.. Пушкин?!

— Август, что ты говоришь?!. — Опомнись. Встань.

В ту ночь, придя домой, он не стал ужинать, ушел в свою комнату, повалился на кровать и как-то странно быстро уснул. Потом он часто просыпался и всю ночь в сновидениях ему грезилась Надя.

Утром, сидя за завтраком, Август вдруг сказал неожиданно:

— Я люблю… И намерен жениться.

Отец перестал прихлебывать шоколад из маленькой чашки, поставил ее на блюдце, внимательно, молча посмотрел сквозь блестящее пенсне на сына. Потом он так же молча, спокойно допил свой шоколад и поднялся из-за стола, не удостоив сына ни единым словом ответа. Заметный человек в Петербурге и в Москве, инженер и подрядчик по строительству электрических станций Марк Иванович Снигур не был хозяином в своем собственном доме и во всех семейных делах целиком полагался на свою супругу — Клавдию Алексеевну, которую, как говорили в обществе, бог не обидел ни характером — властным, деспотическим, — ни женскими чарами и гордой красотой римского профиля, ни умением подчинить себе мужа и взрослого сына.

Но Марк Иванович Снигур был неглупый человек. Доверившись жене во всем, что касалось дома, семьи, воспитания сына, он оставался недосягаемым для нее там, где начинались его дела, словно отгораживался от Клавдии Алексеевны какой-то незримой стеной. Странно, что эта стена была видна только ему и совершенно не видна ей. Искренно веря, что она гораздо умнее своего мужа и могла бы не хуже, а может быть, и, даже наверное, лучше него вести подрядные дела, Клавдия Алексеевна часто вмешивалась в его работу и настойчиво предлагала свои советы.

Марк Иванович страдал еще от одной удивительной слабости характера: будучи очень хорошо знаком с ее крайним любопытством, тщеславием и любовью вмешиваться в его дела, он, тем не менее, не мог удержаться от искушения, чтобы не рассказывать ей каждый день о своей службе, о новых знакомствах. И вот тут Клавдия Алексеевна, что называется, давала себе волю: советовала, убеждала, требовала поступать так, как она хотела, а не иначе. Но, должно быть, здесь как раз и вставала та незримая стена, о которой знал только Марк Иванович. Он внимательно слушал Клавдию Алексеевну, во всем соглашался с нею, кивал головой, говоря, что да, так будет лучше, и она действительно большая умница, но придя на службу, все делал наоборот, то есть так, как решал сам. Видно, он хорошо усвоил для себя правило: «В серьезных делах посоветуйся со своей женой и сделай наоборот».

— Что же ты мне ничего не ответил, папа? — спросил Август, вслед за отцом вставая из-за стола.

— Я на глупости не отвечаю, Август, — сказал Марк Иванович уже с порога и вышел из столовой.

Клавдии Алексеевне почему-то доставляло удовольствие не слушать мужа и все делать наоборот, по-своему. Она всегда была уверена, и в большинстве случаев даже наперед, что Марк Иванович неправ, и если какое-либо дело касалось их обоих, то ей следовало выяснить его точку зрения для того, чтобы сделать по-своему.

Поэтому, гораздо сильнее, чем муж, опешив от внезапного заявления сына, которое прогремело для нее поистине громом с ясного неба, — да еще каким громом! — она, тем не менее, услышав ответ супруга Августу, решительно и властно поднялась со стула, подошла к сыну, погладила его по голове и сказала:

— Не волнуйся, мой мальчик. Ведь ты знаешь, отец готов на все, чтобы сделать тебе напротив. И если он сказал не женись, значит, тебе действительно следует жениться. Скажи, кто она?..

Август вспыхнул.

— Какое это имеет значение, если я люблю ее?! — сказал он пылко.

— Это имеет колоссальное значение, как ты знаешь, — медленно проговорила она. — Или тебя тоже захватили новые веяния?! Мне необходимо знать: кто она, кто ее родители, каково их состояние, ну и… хороша ли она собой? — Клавдия Алексеевна снова сделала паузу и добавила с прежним спокойствием. — Ты понял меня?

Август молчал. Но теперь он уже видел, что придется все рассказать, потому что мать этого хотела. И он рассказал.

— Ну что ж, — сказала после паузы Клавдия Алексеевна, — она, как видно, бедна, твоя любовь. А мне бы хотелось, чтоб ты составил себе не такую партию. И я бы помогла тебе в этом. Но коль скоро ты выбрал ее… Что ж, бедность говорят, не порок. А имя полковника Малясова было в Петербурге когда-то знаменито. Уж я-то это знаю. Поверь. Это имя не забылось даже после того, как Малясов не вернулся из Туркестана. И если его дочь так хороша, как ты говоришь… Что ж… я благословляю тебя.

Август поднялся с дивана. В глазах его стояли слезы.

— Спасибо, мамочка! — прошептал он вспухшими губами, встал перед ней на одно колено и по-детски ткнулся головой в сборки ее пышного платья.

— Мама…

— Что, Август?

— Только вот… Как же с папой? Ведь он против.

— О, родной мой, пусть это тебя не тревожит. С папой мне справиться легче, чем ты себе представляешь. Поручи это мне. А нынче вечером пригласи ее в дом.

Август был счастлив. Пел песни, вальсируя, кружил по комнатам мать, прыгал на одной ноге, как трехлетний малыш.

— Мама! — кричал он громко. — Смотри, если перескачу с закрытыми глазами вон через тот узор на ковре, значит исполнится! — И скакал, и перескакивал. Потом брал колоду карт и мысленно загадывал: «Если до трех раз вытащу из колоды пикового туза… Нет, зачем же пикового?.. Лучше даму бубновую. Или лучше всего туза бубнового… Говорят, он к славе и к богатству выпадает».

Когда перед вечером ему удалось повидать Надю и обо всем сообщить ей, она так побледнела, что Август напугался, как бы она не упала, и поддержал ее за талию.

Это известие, это счастье было так внезапно и так огромно, что Надя пугалась его, не верила в него. Они уже сидели в экипаже и ехали на Миллионную, где жил Август, а Надя все боялась и все не верила, что это счастье сбудется. И все-таки где-то в глубине души теплилась слабая надежда: «А что, если сбудется?!»

Когда Надя вошла в гостиную, Клавдия Алексеевна сидела в противоположной стороне комнаты на диване.

— Ну входи, входи, — проговорила она с зычным горловым клекотом в голосе и, не подумав подняться, приложила к глазам лорнет.

Надя прошла через всю гостиную, приблизилась к ней, скромно, по-девичьи, поклонилась, потом поцеловала руку… и залилась краской: можно было бы этого не делать, и она не собиралась это делать, но Клавдия Алексеевна сунула к ее губам свою пухлую, в перстнях руку. Она все так же недвижно сидела в углу дивана, продолжая сквозь лорнет рассматривать Надю в упор.

Клавдия Алексеевна молчала. Опешив от собственной растерянности, оттого, как их приняла мать. Август тоже молчал, не зная, с чего начать разговор и удивлялся, отчего с матерью произошла такая перемена.

— М-да, — зачем-то произнесла Клавдия Алексеевна, и, больше ничего не добавив, поднялась с дивана, подошла к зеркалу, глянула на себя как-то искоса, оценивающе, желая посмотреть на свой профиль, одним легким прикосновением среднего пальца поправила у виска какой-то завиток и вернулась на место.

— Что же ты стоишь? Садись, — обратилась она к девушке, совершенно потерянной от смущения. — Как тебя зовут?..

— Мама, — не выдержал Август, — я тебе говорил ее имя.

— Пойди открой Тимке дверь. Он просится в гостиную, — вместо ответа сказала ему Клавдия Алексеевна.

Смущенный Август молча повиновался. В комнату важно, не спеша вошел большой пушистый дымчатый кот и направился к хозяйке.

Надя молча присела на диван. Кровь то отливала от ее лица, то вновь приливала к щекам. Клавдия Алексеевна тоже молчала, теперь уже без лорнета разглядывая Надю сбоку.

Август, пока вырос, хорошо изучил характер матери, и сейчас, глядя на нее, понял, что все пропало, все его надежды жениться на Наде рухнули. Он не мог понять причины, побудившей мать так резко изменить свое прежнее решение и обещание во всем ему помочь. А ведь он знал, что, несмотря на свою безраздельную власть в доме, она любила его, любила исполнять его капризы. Поэтому, с отчаянием глядя на то, как рушится его счастье, Август все еще с надеждой смотрел на мать, своей покорностью стараясь вызвать в ней сострадание, и хотя бы этим поколебать ее беспричинную, как ему казалось, резкость и холодность.

Но причина, между тем, была, и очень простая. Конечно, в тот миг, когда Надя входила в гостиную, все еще оставалось по-прежнему, и в душе Клавдии Алексеевны не было никаких колебаний. Она осталась сидеть на месте и не поднялась с дивана навстречу будущей невестке, чтобы та поняла, в чей дом она входит, и не помыслила бы когда-нибудь поставить себя здесь хозяйкой. Что же касается того, чтобы помочь Августу в его намерении, то здесь ее решение оставалось твердым. Коль скоро Марк Иванович был против женитьбы Августа и даже не стал об этом разговаривать, Клавдии Алексеевне по ее глубокому убеждению следовало поступить наоборот, то есть непременно женить Августа. Ей казалось, что муж, как всегда, не прав. Клавдия Алексеевна считала своим святым долгом исправлять ошибки мужа. Часто она говорила ему:

— Нет, Марк, ты не прав. Я сделаю по-другому и, вот увидишь, ты будешь меня благодарить.

— Как знаешь, — отвечал он, лишь бы не ввязываться в спор, ибо знал, что ее не переспоришь, и помнил хороню народную поговорку: «Спор прекращает умнейший».

За многие годы Клавдия Алексеевна настолько привыкла все делать по-своему, что стала бояться, как бы не получилось по-другому, то есть так, как хотел муж, потому что тогда непременно должно быть все очень плохо. Она не замечала, что сотни всевозможных в итоге дел как бы сами собой кончались так, как хотел и предсказывал Марк Иванович.

«Август… Его судьба… Разве можно так безразлично отнестись к этому? Что может быть в жизни более важное?..» Ей казалось, что стоит только послушать мужа, и с Августом может случиться какое-нибудь несчастье: он может заболеть, может бросить учиться, может в конце концов застрелиться. Бог знает, что с ним может случиться.

Но в то же самое время где-то очень-очень глубоко шевелился в душе червячок, который словно хотел напомнить:

«А ведь прав… прав Марк-то Иванович. Молод Август для женитьбы. Молод. Повременить бы надо. Училище закончить». Но Клавдия Алексеевна глушила этот голос своим давним убеждением — поступать наоборот. И в то время, когда она ждала свою будущую невестку, Клавдии Алексеевна была как никогда тверда и непоколебима в своем решении.

Увидев Надю сначала издали, у порога, а потом рядом с собой, она оцепенела, пораженная ее красотой.

«Ты говорил — хороша?! Прекрасна! — думала Клавдия Алексеевна. — Да она прелестна! Божественна! О нет, не божественна. Это сам демон послал ее ко мне, чтобы вечно смеяться надо мной. М-да…» И жестокая, глухая, коварная ревность к чужой красоте, как тяжелая муть, поднялась со дна ее души.

Решение было принято: не бывать! Не бывать этой женитьбы. Нельзя, чтобы две красивые женщины жили в одном доме. Прав Марк. Первый раз в жизни прав. А красота этой девицы… что ж, действительно редкая. И упускать ее Августу не следует.

Клавдии Алексеевна пригласила их пить чай. Но сидя за столом, она уже просто не владела собой, не могла скрыть негодования, хотя и не очень заботилась о том, чтобы его скрыть.

— Что ж, — заговорила она, держа у рта чайную чашку и разглядывая Надю своими круглыми навыкате глазами, — хороша ты, хороша. Не отнимешь. Да плохо одета. Так, кажется, поется в песне?

— Мама! Что ты говоришь?!

— Помолчи! Открой Тимке дверь.

Надя поставила на стол чашку, встала и, медленно бледнея, впервые прямо посмотрела в лицо Клавдии Алексеевны.

— Как вы можете… так позорить вашего сына? — сказала она тихо, но внятно. — Ведь вы же… глупая!

— Ах ты… змея! — вскинулась из-за стола Клавдия Алексеевна. — Вон! Вон отсюда!

Надя резко повернулась и спокойно ушла из гостиной.

Через два квартала Август догнал ее, но Надя не стала разговаривать. Он упрямо продолжал идти рядом, умолял простить, остановиться, выслушать его, но она молчала, словно не слышала его.

— Надя! Надюша! Ведь я люблю тебя, — твердил Август.

— Нет, — вырвалось у нее.

— Люблю.

— Лжешь!

— Клянусь тебе! Поверь, Надя.

— Нет.

— Но почему? Почему ты теперь не веришь? Ведь не я виноват во всем этом. Я не хотел так… Это она почему-то вдруг изменила свое решение.

— Но ты мужчина, Август. Подумай об этом. Подумай. Мне жаль тебя.

— Подожди! Выслушай меня!

— Нет, Август. Нет. Может быть, потом когда-нибудь… А сейчас — нет. Уйди. Оставь меня.

— Но я провожу тебя.

— Не надо, уйди.

Он, наконец, остановился и стоял до тех пор, пока она не скрылась в ночной ветреной мгле.

Несколько недель после этого она не хотела его видеть и не встречалась с ним, хотя он в письмах просил ее об этом. Но однажды она пришла, молча остановилась перед ним, не подавая руки.

— Надя…

— Я скоро уезжаю, Август.

— Уезжаешь? Куда?..

— В Азию. В Ташкент. Я тебе говорила раньше.

— Но… как же мы? Как же я останусь?.. Один? Без тебя? Нет. Я не буду жить без тебя. Не могу. Не буду.

— Но курсы заканчиваются. И я еду туда сестрой милосердия.

— А я?.. Как же я без тебя? — скова в ужасе спрашивал он. — Поедем вместе. Вместе. Только… напоследок посидим еще там… на берегу моря…

И снова все было, как прежде: пустынный берег залива, мглистая морская даль и они вдвоем. Август носил ее на руках, целовал, шептал какие-то необыкновенные слова, и снова они были счастливы. Не задумываясь, Август клялся, что порывает с родителями и вместе с ней едет в Туркестан.

Но через день он явился к ней виноватый, убитый, с опущенной головой, и сказал, что не может ехать так далеко, не может бросить училище.

Надя выслушала его молча, удивительно спокойно сказала:

— Я понимаю тебя, Август. Оставайся.

— А ты?.. Разве ты не можешь остаться?

— Не могу.

— Но почему?

— Оставайся, Август. Прощай.

— Я приду проводить тебя на вокзал. Не надо.

— Не смей.

— Но тогда… хоть пришли адрес… Я буду писать тебе… И потом, может быть…

— Не надо. Не приезжай.

Она скрылась в подъезде дома. Больше Август ее не видел.

5

С тех пор прошло четыре года. И за все это время Надя всего раз, вскоре после своего приезда, написала Августу короткое письмо с адресом, но ответа не получила.

Сегодня, когда они сидели с Тозагюль в ее полутемной мазанке и ждали Курбана, Тозагюль нечаянно задела ее больную, незаживающую рану.

— Ты красивая, Надира. Очень красивая, — сказала Тозагюль. — А почему ты одна? Нужно, чтоб тебя любили. Тогда легче жить. Легче бороться с невзгодами. Есть у тебя такой человек или нет? Ты никогда мне об этом не говоришь. Почему? Ты прячешь от меня свою любовь? Или у тебя ее нет? И не было никогда?.. Почему ты опять молчишь?..

Надя чувствовала, как натягивается, все натягивается в душе какая-то очень тугая струна, и крепилась изо всей силы, чтоб она не лопнула.

— Надира, расскажи мне… Расскажи мне все… — так тихо, так проникновенно сказала Тозагюль, что Надя посмотрела на нее и услышала, как струна лопнула.

Но она не могла даже выплакаться, не могла ничего рассказать, знала: не до нее сегодня было Тозагюль.

Потом вернулся Курбан, которого обе они ждали о нетерпением и тревогой, и Надя, обрадованная, уехала с Кузьмой Захарычем в город за лекарствами.

Было около двух часов пополудни, когда Надя и Кузьма Захарыч подъехали на своих дрожках к городу. Впереди, за Бородинскими мастерскими, горбился перекидной мост, и Кузьма Захарыч, вдруг насторожившись, вытянув спину и шею, стал тревожно глядеть на мост.

Там творилось что-то непонятное. Около полувзвода солдат стояли поперек моста, перегородив дорогу, и куда-то не пускали толпившихся возле них и чем-то возбужденных рабочих. Оттуда слышался шум, голоса, выкрики.

— Что там такое, Кузьма Захарыч? — спросила Надя, с веселым любопытством выглядывая из-за его плеча.

— Да вот и мне невдомек, Надежда Сергеевна, — отвечал Кузьма Захарыч, не оборачиваясь и еще пристальнее вглядываясь вперед. — Не иначе, рабочие бунтуют, — добавил он. — Может, вернемся назад да кружным путем через Казачью слободку проедем, а?..

— Что вы, Кузьма Захарыч?! Зачем? — удивилась Надя. — Ведь это интересно. Давайте посмотрим.

— Что вы, Надежда Сергеевна! Рабочий человек, можно сказать, сами-то, а говорите этакие обидные слова.

— Какие обидные слова, Кузьма Захарыч? — удивилась Надя.

— Как какие? Чего же тут интересного, когда кровь?! — сказал он и повернулся к ней всем корпусом.

— А почему непременно должна быть кровь? — возразила Надя. — Может, и нет никакой крови.

— Теперь такие дела без нашей рабочей крови не обходятся. Нет, Надежда Сергеевна, не поеду! — вдруг решительно заявил он. — Я за вас в ответе. Тпр…

Он остановил лошадь. Надя сложила зонтик, встала на длинную подножку, что была пристроена к дрожкам Кузьмой Захарычем, и долго из-под ладони глядела на мост.

— Что ж вы меня пугаете, Кузьма Захарыч, а?.. Ведь вон арба идет впереди. Видите? — спросила она.

— Видеть-то вижу…

— Ну так вот, сейчас посмотрим, пропустят ее или задержат, — говорила Надя, продолжая вглядываться из-под ладони вдаль. — Вот видите… Проехала. Никто ее не задержал. Расступились и пропустили.

— Так ведь это арба… А мы с вами люди государственные.

— Трогайте, трогайте, Кузьма Захарыч, — уже сухо сказала Надя.

Только много позже, почти год спустя, она поняла, почему не хотел Кузьма Захарыч встречаться ни с солдатами, ни с жандармами, ни с казаками.

Въезжая на мост, они увидели внизу, в промежутке между кирпичной стеной казармы и высокой насыпью, поднимавшейся к мосту, еще человек пятнадцать рабочих и столько же солдат. Как видно, рабочие настойчиво, но пока еще терпеливо упрашивали солдат пропустить их зачем-то к железнодорожным путям, но солдаты загораживали весь проход и не пускали их.

— Да вы хоть что-нибудь понимаете или нет?! — выкрикнул чей-то молодой, возмущенный и очень высокий голос. — Мы же за вас хотим постоять. Человеки!

— Ведь там же вашего брата-солдата хотят на каторгу увезти, а мы не дадим, — поддержал молодого чей-то густой бас.

— Они смутьяны. Не велено вас туда пускать, — сказал пожилой усатый унтер.

— Ну, добром не пустите, так мы сами пройдем.

— Да чего там с ними толковать! Напирай, братцы!

— А ну назад! — грозно и воинственно прикрикнул унтер и тут же добавил каким-то слезно-умоляющим голосом. — Уйдите, братцы, подобру-поздорову, пока казачки не подоспели. А то быть кровопролитию. Сами знаете, с ними шутки плохи. Уйдите, Христом-богом вас прошу.

Дрожки въехали на мост, и слева, вдали, сквозь знойное душное марево, струившееся над железнодорожными путями, Надя увидела у перрона множество народа. Там, на перроне, стояли длинные столы, за ними сидели какие-то люди в однотонной арестантской одежде, а их окружал строй казаков с шашками наголо. Надя видела, как шашки ослепительно сверкали на солнце.

Сердце ее сжалось.

— Скажите, что там происходит? — обратилась она к солдатам, перегородившим дорогу, не зная, на ком из них остановить взгляд, растерянно ища среди них глазами того, кто бы ей ответил.

Но все внимание их было по-прежнему приковано к толпившимся рабочим, и ей никто не ответил. Солдаты разомкнули свой строй, пропуская дрожки, и снова сомкнули его.

Не успели Надя и Кузьма Захарыч съехать на своих дрожках с моста, как там, позади, пронесся град конских копыт, на мгновенье будто бы затих, а потом снова припустил еще сильнее, звонче, стремительно приближаясь.

— Рра-зойдись! Ж-живо! — послышалась команда. Кузьма Захарыч стегнул лошадь кнутом.

Уже по ту сторону деревянного моста через реку Салар у лошади вдруг отстегнулась подпруга и пришлось остановиться как раз возле небольшой группы рабочих, стоявших на обочине дороги. Кузьма Захарыч соскочил с дрожек и, подтягивая подпругу, завязывая конец ремня на оглобле, успевал о чем-то перемолвиться с рабочими.

— Ну, что там происходит на станции, Кузьма Захарыч? — спросила Надя, когда они снова поехали.

Кузьма Захарыч помолчал, зачем-то оглянулся на нее, сначала через одно плечо, потом через другое, и спросил, понизив голос:

— Про ноябрьские прошлогодние события в Ташкентской крепости слышали?

— Нет, Кузьма Захарыч, не слыхала. А что за события?

Кузьма Захарыч не ответил, легонько подбодрил лошадь кнутом и продолжал молчать.

— Про волнения в Петербурге слыхала… В газетах читала… — сказала Надя, не дождавшись от него ответа, — а про нашу крепость — нет. Ничего не слышала. Да вы скажите, что там случилось?

— Не слышала, так и не надо бы. Да нет, тебе-то вот и надо знать, потому как ты все больше с простым народом дело имеешь, — сказал Кузьма Захарыч вдруг неожиданно и впервые говоря ей «ты». — И кому веришь — тоже расскажи. Осенью прошлого года в Ташкентской крепости восстали солдаты. Ну, отчего люди бунтуют, вам прояснять не надо, — говорил он, снова переходя на «вы». — Только дела настоящего у них не вышло. Смяли их. Судили. И сейчас вот как раз восемнадцать человек отправляют на каторгу. Ну, а рабочие с Красновосточных главных мастерских узнали — да на станцию. Казаки да жандармерия, конечно, не допускают никого к осужденным. Однако пускай не пускай, а правду ни штыком, ни саблей молчать не заставишь и от народа не спрячешь. Осужденных, оказывается, три дня морили голодом. А рабочие об этом узнали да потребовали, чтобы их немедленно накормили. Вот сейчас, когда мы проезжали через мост, им как раз горячую пищу дали. Видели столы длинные?.. А вокруг казаки да жандармы. То-то вот, Надежда Сергеевна, с народом шутки плохи. И нынче, должно быть, это дело миром не кончится. Смотрели с моста, как рабочие кидали шпалы поперек рельсов?..

— Нет, не видала.

Стало быть, плохо смотрели. А вы позорче смотрите вокруг себя, Надежда Сергеевна. Позорче будьте. Но-о!.. — прикрикнул он на лошадь и хлестнул вожжами.

В этот день волнения рабочих Красновосточных и Бородинских мастерских, скопления народа на станции, на железнодорожных путях, Первушинском и перекидном мосту продолжались до позднего вечера, и Надежда Сергеевна осталась в городе. Но спала она плохо: в гостиничном номере было очень душно, и перед глазами возникал то перекидной мост, толпы рабочих, солдат, пожилой усатый унтер, все увещевавший разойтись подобру-поздорову, то столы на перроне, шум толпы, блеск оголенных казачьих сабель…

А в ушах все звучал добрый знакомый голос: «А вы позорче смотрите вокруг себя, Надежда Сергеевна. Позорче будьте».

Они выехали из Ташкента на следующий день еще до солнца, надеясь по холодочку доехать хотя бы до Курбановой кузницы и там переждать самую жару. На перекидном мосту, где вчера стояли рабочие и строй солдат, еще спала пустынная утренняя тишина, только где-то внизу, вдалеке, на железнодорожных путях трубил рожок стрелочника, а ему короткими веселыми вскриками отвечал паровоз.

— Кузьма Захарыч!

— Что, голубушка?

— Чем же кончилось тут вчера?

— Увезли.

— Увезли?..

— Мг-у.

— На каторгу?

— На каторгу. Вон с кого-то рубаху тут вчера спустили, — сказал Кузьма Захарыч, указывая кнутовищем в сторону, под откос, — один ворот да рукава остались. Вон валяются на откосе.

Надя посмотрела туда, куда Кузьма Захарыч указал кнутовищем и действительно увидела на земле, на откосе изодранные синие лоскутья и рукава от рубахи.

— Видно, было дело под Полтавой, — сказал Кузьма Захарыч. — Не испугался мастеровой люд и казачишек.

Надя не отозвалась. Опять она думала о солдатах, которые подняли восстание в крепости, о том, что теперь везут их в Сибирь, на каторгу. Думала о рабочих, которые так смело вступились за осужденных, и не чаяла поскорее увидеть Тозагюль и Курбана, чтобы рассказать им об этом. Видно, глубоко запал ей в душу вчерашний день. После этого дня она действительно стала зорче глядеть вокруг и, может быть, совсем иначе сложилась бы ее судьба, и пошла бы Надежда Сергеевна гораздо легче и быстрее по той дороге, по которой, как она чувствовала, ей надо идти, если б не перебежал ей эту дорогу внезапно приехавший из Петербурга Август.

Намучившись за ночь в душном Ташкенте, плохо выспавшись, укачиваемая рессорами, Надя подобрала под себя ноги, свернулась на дрожках калачиком за широкой спиной Кузьмы Захарыча и задремала.

Очнулась она оттого, что дрожки вдруг остановились и Кузьма Захарыч с кем-то разговаривал. Не открывая глаз, она прислушалась.

— Скажи, земляк, до Яркента еще далеко? — спросил чей-то густой и вязкий голос.

— А вы туда, что ль, направляетесь? — вопросом на вопрос ответил Кузьма Захарыч.

— Да, туда вот подрядился.

— Что ж ты, извозчик, видать, городской, а поехал в уезд, — продолжал Кузьма Захарыч.

— Ну что делать?.. Подрядился, уж еду.

— Да и назад порожняком будешь ехать, — добавил Кузьма Захарыч.

— Да ведь что теперь поделаешь? Подрядился, — твердил свое извозчик.

Надя осторожно приподняла белый марлевый лоскут, которым прикрыла голову, и еще полусонная, нехотя, с ленцой приоткрыла один глаз. Прямо против нее сидел на козлах дородный бородатый мужик лет пятидесяти, с окладистой, не то седеющей, не то сивой, с прозеленью бородой и с удовольствием разговаривал с Кузьмой Захарычем, повернувшись к нему всем корпусом.

— Дай-ка, друже, табачку на закрутку, — попросил он.

— Не водится, — спокойно сказал Кузьма Захарыч.

— Что так? Аль не куришь?..

— Курю, да только местный табак, азиатский. Носовой называется. — Кузьма Захарыч вытянул из кармана желтую, похожую на грушу тыквенную табакерку с ременной кисточкой вместо пробки, показал ее собеседнику. — Вот мое курево.

— Ну и ну! Удивил. Ты что же, совсем азиатом стал?

— Да так вот оно получается, что в городе редко бываю, все больше по кишлакам мотаюсь, с местным населением общаюсь, а махорки здесь саратовской либо моршанской и в диковинку не сыщешь. А ведь курить надо?..

— Курить надо, — согласился собеседник. — В нашем извозчичьем деле не курить, так с тоски подохнешь.

— Вот я и пристрастился к носовому. Дать, что ли, щепотку?

— Да нет уж, потерплю. Разок пробовал, так слюной изошел. Всю бороду себе заплевал. Вот проснется барин, угостит папиросочкой.

— А что, спит?

— Спит.

— Изволь папиросочку, — сказал другой голос.

Из глубины крытого кожаным верхом экипажа протянулась рука с крупной, как миндалина, коричневой родинкой между большим и указательным пальцем.

Надя приподнялась, не поверила своим глазам: такая родинка была у Августа на правой руке.

— Однако что же ты стоишь, извозчик, на самом солнцепеке? Поехали, — сказал тот же голос. — Далеко ли еще нам ехать?

Тот, кто говорил, высунулся из экипажа, взглянул на дрожки. Долго, несколько секунд, он, оцепенев, смотрел на Надю.

— О, небеса!.. — прошептал он одними губами и медленно снял с головы белую полотняную фуражку с инженерским знаком на околыше.

Надя молчала.

Август медленно вышел из экипажа, остановился перед дрожками, держа в опущенной руке свою белую фуражку.

— Вы… Ведь я вас ищу, — сказал он тихо.

Она все молчала и во все свои огромные черные глаза смотрела на него.

— Ведь я вас ищу, Надежда Сергеевна, — повторил он. — Я к вам приехал.

— Меня… ищете? — произнесла она, как во сне, словно не понимая того, что происходит.

— Да, вас.

Лицо ее изменилось, она все еще не верила тому, что видела, не верила своим глазам.

«Боже мой… Август! Неужели это Август?! Нет, он сейчас исчезнет. Это сон или… явь?.. Конечно, явь! Явь! Август… Живой… Он стоит передо мной и мнет в руке фуражку. А я все молчу… Так долго молчу… Скорее… Хоть слово…»

— Август… Боже мой, откуда вы здесь?… — сказала она.

Лицо его просияло от ее слов. Все эти долгие, как годы, мгновения он смотрел на нее с надеждой и страхом: сейчас, вот тут, пока он стоит, решится его судьба, его жизнь, все, зачем он сюда приехал.

— Пятый день, как я ищу вас, — сказал он.

— Меня? — повторила она. — Но откуда вы здесь?..

— Из Петербурга… за вами. К вам.

Она вдруг спросила холодно, овладев собой:

— За мной?.. Зачем я вам?..

— К вам. Я искал вас в Ташкенте четыре дня. И отчаялся. Но вчера в аптеке мне сказали ваш адрес.

— И сейчас… неужели вы едете ко мне… в Яркент?..

— Да.

— Вот прямо сейчас?.. Ко мне?..

— Да.

Она вдруг опять заволновалась, что-то поискала на дрожках вокруг себя руками, но не нашла. Он, наконец, осмелился, взял ее горячие руки в свои ладони, сказал:

— Здравствуй, Надя… милая Надя…

Не обращая внимания ни на то, что они стоят на солнцепеке, на дороге, окруженной с обеих сторон притихшими камышами, ни на то, что оба мужика с удивлением глядят на них, не догадываясь отвернуться. Август страстно, надолго, словно на целую вечность припал губами к ее рукам.

— Я счастлив… безмерно счастлив, что нашел тебя… Нашел, Надя! — шептал он в ее безучастные руки.

У нее было странное состояние: она знала, что надо остановить его, отнять, наконец, руки или что-то сказать, но вместо этого лишь молча продолжала смотреть на него.

Мужики, словно сговорившись, оба враз кашлянули.

— Кузьма Захарыч, — вдруг сказала Надя. — Это мой муж. Вот… приехал из Петербурга. Познакомьтесь.

«Боже, что я сказала! Ведь он видит, что это ложь!..» — подумала она.

— Нам все едино, — отозвался бородатый извозчик вместо Кузьмы Захарыча, не зная, как отвечать человеку на поклон головы: руку подать или тоже наклонить голову и, не сделав ни того, ни другого, добавил. — Муж или так только… сродственник. — А Кузьма Захарыч промолчал. — Только что же это мы тут на жаре-то стоим?.. Надо ехать.

— Да, да. Надо ехать, — сказала Надя и повернулась к дрожкам.

— Надюша, поедем вместе. В фаэтоне, — сказал Август,

6

Ошеломленная, она сидела рядомс ним в экипаже, смотрела на него, слушала его голос и все не верила, что это явь, что он живой, а не пригрезившийся, и все такой же ласковый, нежный, одержимый Август. Он стал шире в плечах, руки грубее и сильнее, взгляд под пушистыми женскими ресницами тверже и смелее, брови чернее и строже, только каштановые волосы на голове меньше курчавились. Но что было особенно ново в нем и пленило Надю — это его усы, которых прежде не было, молодые, черные, доходившие лишь до уголков рта.

— Как же ты все-таки решился, — спросила она, — все бросить и уехать сюда, в Туркестан? Ведь ты ничего не знал обо мне.

— Два года назад я окончил училище. Стал работать в Петербурге на электрической станции. Потом я уехал в Германию. Через год вернулся. Но меня ничто не радовало: ни работа, ни электричество, ни родительский дом, ни Невский проспект. Мир был пуст без тебя. Тогда я решил уехать сюда, к тебе, найти тебя, чего бы мне это ни стоило. Теперь я счастлив. Ты здесь, ты со мной — значит я буду жить. Я надеюсь, здесь есть электричество?.. — вдруг неожиданно спросил он.

— Электричество?

— Да. Я имею в виду электрические станции.

— Не знаю, Август.

— Мы еще не знаем и не можем себе представить, какое великое будущее принадлежит электричеству, — продолжал он. — Это целый непознанный мир. В Петербурге мне приходилось работать на Васильеостровской электрической станции с самим Смирновым, который построил эту станцию. Мне посчастливилось видеть и слышать на строительстве электрических станций выдающихся инженеров этого дела — Поливанова, Сушкина, Классона. Это великие люди, Надюша. А ты помнишь электрическую станцию у Казанской площади?

— С какими-то там локомобилями?

— Да. Но… дело не в этом. Локомобили еще долго будут служить технике.

|— Помню.

— А на деревянной барже электрическую станцию помнишь?

— Помню.

— Теперь есть уже более крупные. Имей в виду: сейчас Петербург совсем не тот. Море света.

Да, это был Август. Она все больше узнавала его. Он говорил об электричестве, об Эдиссоне и Поливанове, о Сушкине и Классоне так же увлеченно, горячо, вдохновенно, как когда-то говорил о Рембрандте, Брюллове.

— Когда я объявил отцу и матери о своем решении уехать в Туркестан, они… Сначала мать долго уговаривала меня не делать этого безумного шага… До слез, до истерик всегда доходила, потом прокляла меня и не поехала провожать на вокзал, а отцу на перроне сделалось дурно. Я передал его, падающего, в чьи-то руки, вскочил в вагон и уехал.

Август все говорил и говорил. А Надя молчала. Никогда ни одна музыка не приносила ей столько счастья, ошеломляющего волнения и радости, как его голос, его слова, которые рождались где-то в глубине его сердца и, словно эхо, отзывались в ее груди.

«А как он приедет ко мне сейчас?.. Ведь прежде надо обвенчаться», — подумала она, вспомнив, как представила Августа мужем Кузьме Захарычу, и покраснела. Потом мысленно увидела маленький узбекский дворик, комнату с нишами и земляным полом, где она сейчас жила, и испугалась. «Как же он будет… в этой комнате… с земляным полом?.. Петербург… Германия… И вдруг земляной пол, циновки вместо ковров, семилинейная керосиновая лампа?! — думала она, продолжая глядеть на него, слушать и все мучительнее хмурить брови. «Ему будет так неудобно без привычки. Что же сделать?.. Что сделать?.. Сменить комнату?.. А медпункт? А аптека? Ведь все же вместе… в одном домике».

— Надюша, что с тобой? — спросил он озабоченно, заметив, как она хмурит брови. — Я утомил тебя своими рассказами?

— Что ты, Август! Я просто думаю, что тебе будет неудобно у меня, неуютно. Я ведь очень скромно живу, у меня плохая квартира. А ты…

— Ты меня ранишь! Неужели это может иметь значение сейчас, когда я нашел тебя здесь, на краю земли, проехав полсвета. Подумай только, ведь мы вместе! Вместе навсегда. На всю жизнь! Да?..

— Но… мы должны обвенчаться.

— Непременно. Непременно, Надюша. Завтра же или… когда хочешь.

Надя почти успокоилась. В самом деле, о чем она думает! Ничто на свете сейчас не может иметь для них значения, когда они снова вместе и по-прежнему любят друг друга.

Но она снова вспомнила серый войлок с красными и черными узорами, который лежал у кровати вместо ковра, пиалы на столе вместо чашек с блюдцами, соседскую одиннадцатилетнюю девочку с серебряной серьгой в носу и с двугривенными монетами в тонких косичках, сопливых хозяйских ребятишек, которые поминутно лезли в комнату, и брови снова мучительно сдвинулись. Но Август опять заметил, как на переносице у нее пролегла морщинка, и тихо, чуть коснувшись, разгладил ее своей ладонью, потом украдкой поцеловал.

— Не надо ни о чем думать, слышишь, Надюша.

— Я не думаю.

— Нет, ты думаешь, Скажи, не будешь?..

— Не буду.

Они остановились возле кузницы, чтобы напиться воды из колодца да немного освежить разгоряченные лица. И тут Надя представила Августа своим мужем Курбану.

Курбан был один в кузнице, Тозагюль дома хлопотала по хозяйству, но Надя сказала Августу:

— Курбан и Тозагюль — мои лучшие друзья. Ты их полюбишь. Знаешь, что такое Тозагюль, если перевести? Чистый цветок. Гюль — цветок, тоза — чистый.

То ли Курбан был удивлен такой неожиданной выходкой Надежды Сергеевны (молчала, молчала да вдруг — на тебе! Муж! Какие же друзья так поступают?), то ли был мрачен от каких-то своих мыслей, но когда Август в ответ на слова Нади лишь чуть приметно поклонился Курбану, он посмотрел на Августа, не выпустив из рук молотка, коротко глянул на Надю, ничего не сказал им и продолжал свою работу.

Но Надя так полна была своим неожиданным счастьем, что даже забыла спросить Курбана, чем кончилась его охота за Желтой птицей. Только отъехав от кузницы верст семь, она вспомнила об этом и пришла в ужас от собственного равнодушия и невнимания к своим друзьям и именно в тот момент, когда они, может быть, больше всего нуждались в ее участии. Она решила, что только поэтому Курбан был так мрачен. И хотела сейчас же, немедленно вернуться.

— Август, — сказала она, прижав свои ладони к горячим щекам, — я забыла спросить у Курбана об одном очень важном деле. Давай вернемся.

— Это дело касается тебя? — спросил он спокойно.

— Нет. Но ему, может быть, грозит каторга.

— Каторга? За что?

— Ты понимаешь — это все очень сложно… и долго рассказывать… Он хотел убить человека… вчера… И вот я не знаю… И Тозагюль в кузнице не было, чтобы спросить. А Курбан был такой мрачный, неразговорчивый… Он даже ничего не ответил нам. Я очень боюсь за него. Может быть, его надо спасать? Может быть… бежать ему надо?

— Пусть он об этом подумает сам. Тебе нечего беспокоиться.

— Но это чудесные люди, Август.

— Я не разделяю ни твоих симпатий, ни твоих убеждений. Прости меня, Надюша.

— Каких убеждений? О чем ты говоришь?

— Человека, который может убить другого, я не склонен идеализировать. А для тебя, оказывается, он может быть чудесным. Согласись, что это в какой-то степени уже убеждение.

— Ты не прав, Август. Нельзя возводить в принцип один отдельный случай. Защищать подлецов — это не мой принцип. Мой принцип — обратный.

— Надюша… милая! Подумай, ведь всего час или два, как мы вместе. И такой разговор. Зачем? Поверь мне, с этим кузнецом ничего не случится.

— Ты думаешь?

— Уверен.

— Ну ты хоть меня успокоил.

Она отодвинулась поглубже, в угол фаэтона. Возвращаться было уже поздно. Пока они разговаривали, лошади еще пробежали верст пять, и до дома оставалось совсем недалеко.

Много неожиданных сюрпризов здесь ожидало Августа. Эти несколько дней, которые он посвятил розыскам Нади, он провел в Ташкенте и видел лишь закрытых женщин под чачваном, мужчин в ярких полосатых халатах и огромных, как облака, белоснежных чалмах, верблюдов, арбы, чайханы, перепелиные бои. Все это его поражало, и он, как деревенский мужик, впервые попавший в город, временами подолгу стоял и изумлялся тому, что видел.

Сейчас он ехал в азиатскую глушь, но не думал об этом. Счастье встречи было так велико и, хотя он долго искал его, все-таки так неожиданно, что казалось фантастичным, и Надины опасения, что ему не понравится ее жилье, обстановка, оказались напрасными. Август нашел восхитительным и то, что дворик, в котором помещался медицинский пункт, не имел ни ворот, ни калитки, а был огорожен кое-как с улицы кукурузным будыльем да прошлогодним подсолнечником, а в задней своей части незаметно переходил в сад; и то, что этот маленький домик, если эту мазанку с плоской земляной крышей и двумя крохотными комнатками — в одной Надя принимала больных и держала аптеку, в другой жила сама — можно было назвать домом, имел очень живописный вид: крыша была завалена кукурузными початками, шляпками подсолнечника, сушеным урюком и яблоками; два деревянных столба, поддерживающих навес над террасой, и стены дома были увешаны пурпурными гирляндами красного перца, снопами пряного укропа, сушеными яблоками, как грибы, нанизанными на нитки, и еще какими-то травами и фруктами.

— Экзотика в натуральном виде, — сказал Август. — Восхитительно. Это все твое хозяйство?

— Нет, это хозяйское.

Надя была рада, что Август доволен ее жилищем, но тотчас радость ее была омрачена. На террасе, за столбом, сидел мальчик лет тринадцати с завязанными грязной тряпкой глазами. Услышав голоса, он поднялся, но продолжал молча стоять на месте, видимо, зная, что его заметят.

— Юсуп? Ты откуда? — воскликнула Надя, увидев мальчика.

Тот сначала помедлил, должно быть, соображая, о чем его спрашивают, потом что-то негромко ответил по-узбекски.

Надя поспешно сняла с его глаз повязку.

— Боже мой! Что же ты наделал?! — снова воскликнула она в отчаянии. — Нет, вы представьте себе, — продолжала она, обращаясь неизвестно к кому: возле нее стоял только Август и этот больной мальчик. — Я им дала борную, чтобы глаза промывали, и дала лекарство, чтобы закапывали. А вы что наделали?! — опять с гневом и отчаянием спросила она Юсупа. — Я вижу, ты снова ходил к табибу и он снова прикладывал к твоим глазам паутину?! Да?

— Да, — тихо сказал Юсуп. — Я уже много дней не могу открыть глаза. Отец выкинул ваши пузырьки и не велел мне ходить к вам. Он сказал, что убьет меня, если я пойду. Но я ушел потихоньку, тайком, чтобы он не знал, и вот… кое-как добрался до вас. Мне страшно стало… Может, я уже ослеп?

— «Август, извини меня, пожалуйста. Заходи в комнату, — сказала она, виновато улыбнувшись. — Я сейчас…

Она взяла Юсупа за плечи и посмотрела его глаза. Потом принесла бинт и борную. Через минут двадцать она, наконец, вошла в комнату к Августу.

— Я в совершенном отчаянии, — сказала она Августу, — Мне придется тебя оставить и сейчас же отвезти мальчика в Ташкент, в больницу. Иначе он может погибнуть… то есть не погибнуть, а потерять зрение.

— Почему такая срочность? — с некоторой тревогой и раздражением, но все еще сдержанно спросил Август. — Что случилось?…

— Понимаешь, у них за кишлаком горели камыши. Мальчики стали шалить, подбрасывать вверх факелы. И вот Юсупу в глаза попал огонь. Сначала не было ничего страшного, и я уж совсем было вылечила ему глаза. Но теперь табиб — знахарь, своими грязными снадобьями оставит мальчика слепым. Задета роговая оболочка. Его надо немедленно положить в больницу.

— Но почему этим должна заниматься ты?

— А кто же, Август?

— Ну пусть хотя бы твои Захар… или как его там… отвезет это сокровище в больницу, если уж непременно надо.

— Кузьма Захарыч еще не приехал.

— Так приедет. Ведь ты же все равно с ним поедешь.

— Да, у меня другой лошади пет. И телеги тоже. Тогда пусть этот мальчуган сидит и ждет твоего Кузьму, а нам надо заняться собой.

Надя поглядела па Августа виноватыми и какими-то умоляющими глазами, помедлила и сказала:

— Нет, Август… Нет, милый! Все равно я должна ехать сама. Ты прости меня. Прости, что так вышло. Но мне надо ехать. Кузьма Захарыч там ничего не сделает. Мальчика без меня не примут и не положат в больницу.

— Тогда завтра. А сегодня — нет. Не пущу. Сегодня ты… моя. — Он привлек ее к себе, поцеловал плечи, шею, потом вдруг легко поднял на руки.

— Не пущу, — повторил он шепотом.

Она замерла, притаилась, будто согревшийся ребенок, который долго ждал этого счастья, этого тепла. И вдруг опомнилась.

— Ой, Август! Пусти скорее. Ведь здесь, знаешь, — совсем другие нравы. Если увидят, скажут, я нехорошая женщина. И будут презирать меня. А я… сестра милосердия, И мне нужно, чтоб меня уважали. Чтоб шли ко мне люди, понимаешь, милый?.. А это здесь так трудно заслужить.

Они стояли рядом, лицом к лицу.

— Посмотри мне в глаза, — попросил он.

— Я смотрю. Я и так смотрю, Август.

— Ты больше меня не любишь?

— Что ты говоришь? Я счастлива… Счастлива.

— А зачем же ты мучаешь меня? Ты хочешь сделать…

Она прикрыла его губы своей ладонью.

— Не надо, Август. Не говори. Ты не хочешь, чтобы я оставила тебя сегодня одного? Хорошо. Я не оставлю тебя. Я буду с тобой, милый, с тобой.

7

Мир вдруг чудесно переменился: и кочующая семья легких белых облачков в высоком предвечернем небе, похожая на стаю живых лебедей; и мелькнувшая огненным всполохом в тенистом саду пугливая иволга, словно кто-то кинул в сад горячую головню, а она вспыхнула на лету и погасла, упала где-то между притихшими деревьями; и муравей, черный и крохотный, как соринка, но настойчиво, трудолюбиво, с богатырским упорством тащивший по земле невесть где найденное им подсолнечное семечко; и бегущая вода в реке; и капля росы на листике мяты, сверкающая и искрящаяся под солнцем так радостно, так ярко, словно в ней отражался весь мир; и сладкое яблоко с черными горьковатыми ядрышками в сердцевине — все стало иным, необыкновенным и новым, исполненным мудрого смысла, и все это было удивительно лучезарно, светилось радостью жизни, и во всем этом было ее, Надино, счастье, потому что всюду, во всем этом был он, Август.

Август заполнил собою все: время, предметы, события, воздух» весь мир, всю вселенную, всю землю, на которой жила Надя.

Первые дни были просто похожи на сон, и Надя часто пугалась: проснется — и все исчезнет. Потом дни смешались, свились в один искрящийся счастьем свиток, похожий на Млечный звездный путь.

Но странное дело: казалось бы с тех пор, как приехал Август, она должна была забыть о своей работе, о людях, о своей необходимости заботиться о них, лечить, перевязывать, успокаивать, ездить куда-то в другие деревни и кишлаки, а лишь вся, безраздельно отдаться ему, жить в его объятиях долго, всю жизнь, бесконечно, жить среди его ласк, словно окутанной облаком. Нет, приезд Августа влил в нее бодрости, вдохновения, радости жизни. И люди, окружавшие ее, знакомые и незнакомые, веселые и добрые, злые и мрачные, дивились: одни той легкости, с которой она прошла по двору из сада, появившись вдруг у двери своей амбулатории; другие тому, как она неслышно, совсем безболезненно, словно волшебной палочкой, прикасалась пинцетом к открытой, похожей на разрезанный гранат кровоточащей ране, которой даже дыхание ребенка причинило бы боль; третьи тому, как она ловко, быстро, воздушно бинтовала человеку эту самую рану; четвертые тому, как моментально успокаивался и засыпал на ее руках больной ребенок.

Дивились ее ласковым словам, ее терпению и выносливости во время поездок по дальним селениям, лучистому взгляду и улыбке, которыми она всегда одаривала мужа, Августа, появлявшегося в дверях амбулатории.

Некоторое время он стоял в низком квадрате распахнутой двери, пригнув голову под притолокой, раскинув руки в стороны, держался за косяки, словно пьяный, и смотрел, как Надя хлопотала вокруг больного.

— Сейчас, милый. Я сейчас… Потерпи минуточку. Только одну капелюшечку потерпи. Погуляй по саду, — говорила она ему, будто ребенку, ласково, тихо, почти шепотом, успевая при этом и улыбаться, и кивать головой, и озорно, заговорщически подмаргивать, и брать со столика то пузырек, то ножницы, то бинт да еще что-то сказать больному.

— Но у тебя должны быть какие-то приемные часы, Надюша, — убежденно возражал ей Август, когда четверть часа спустя она прибегала к нему в сад, под раскидистую орешину, где он сидел с мольбертом. — Ведь так же невозможно. Они приходят, когда им вздумается — на рассвете, в полночь. Спишь ты или обедаешь, им все равно. И ты, вместо того чтобы приучить их к порядку, бросаешь завтрак, обед, ужин и бежишь к ним исполнять их капризы.

— Бросаю тебя, — с улыбкой подсказывала Надя, глядя на Августа лучистыми глазами. — Но какие капризы, какие капризы, Август? Ну что ты говоришь? Это бедные, забитые нуждой люди, суеверные и религиозные до фанатизма. Они верят знахарю и не верят мне. А я еще буду отпугивать их приемными часами. Я рада когда они идут ко мне.

— Ну чудесно, чудесно. Радуйся, Я ничего не имею против. Только ты из-за них не забывай меня. А то я скоро начну тебя ревновать к этим… азиатам, — не то сердито, не то шутливо добавлял Август.

Надя чуточку морщилась от этих последних слов, но посветлевшее лицо Августа и мягкий голос мгновенно рассеивали легкое облачко, упавшее было ей в душу.

— Ты мой Отелло! Единственный, неповторимый, — шептала она над его головой, опускаясь рядом на траву и подгибая под себя ноги. — Хочешь — убей меня, хочешь… поцелуй. Лучше… поцелуй.

«Хорошо… хорошо, что пронесло это облачко, — думала она. — Ведь ему стало бы больно, горько оттого, что он увидел бы на моем лице недовольство. И из-за чего? Пустые слова. Стоит ли?»

Надя понимала Августа: он был прав, нельзя было слишком часто оставлять его одного. Август не знал языка, соседи на него косились. Но и она не могла бросить службу, оставить больных и целыми днями сидеть с ним у мольберта. Он бежал к ней из сада в амбулаторию, чтобы показать новый этюд, а часто из-за простого каприза, что она не сидит с ним рядом.

С первого же дня Августа потряс и взволновал этот неведомый ему мир людей, обычаев, природы, красок, среди которых ему суждено было теперь жить самому. Ни разу с тех пор, как он расстался с Надей в Петербурге, не бравший кисть в руки, Август с первых же дней приезда вновь почувствовал неудержимое влечение к краскам, к холсту. Вместе с Кузьмой Захарычем он съездил в Ташкент на дрожках, привез такую уйму красок, холстов, кистей, что Надя пришла и в ужас и в восторг. Ужас объял ее оттого, что надо было куда-то сложить весь этот священный для Августа атрибут, а складывать было некуда, и она испугалась. Ведь теперь для Августа нужна специальная мастерская со светлыми окнами, или хотя бы отдельная комната, где он мог бы свободно расставить свои холсты на подрамниках, мольберт, разложить краски, кисти, чтобы ему ничто не мешало, чтобы он мог дышать воздухом этих священных предметов, может быть, чувствовать себя среди них гением, творцом, повелителем.

Эти мысли повергли ее в смятение. В растерянности стоя перед дрожками, с которых Август вдохновенно все, что привез, снимал сам, не позволив даже, чтобы ему помогал Кузьма Захарыч, Надя, наконец, не выдержала и несмело сказала:

— Ты меня ошеломил, совершенно ошеломил, Август.

— Своей жадностью к краскам? К холстам? — отозвался он весело.

— Да. Или… Я даже не знаю… Может быть, не в количестве всего этого дело… Не в том, что ты привез так много холстов и красок…

— В чем же тогда дело, Надюша? Что тебя волнует?

— Если уж ты так всерьез думаешь вновь заняться живописью, и так одержим своим желанием…

— То что же?

— Тогда тебе нужна специальная мастерская… А у нас такая теснота. Даже некуда сложить все это.

Август весело рассмеялся.

— Вот ты о чем. Тогда разреши мне открыть тебе тайну. Ты не знаешь еще, какую великолепную мастерскую я себе подыскал. В саду под орешиной. Светло, просторно. А сложить… Ничего, сложим. Потеснимся в комнате.

«Какой он чудесный!» — подумала она обрадованно и сказала вслух:

— Ты чудесный, Август. Ты умница.

И с той же легкостью и восторгом, с каким это делал Август, она бросилась ему помогать.

Иногда он останавливался, подносил к лицу тюбик краски. От него пахло холодом, металлом.

— Боже мой, краски, милые краски! Я снова держу их в руках! И все это ты, Надюша. Ты, — Август отвинчивал свинцовую пробку, немного выдавливал краски на пальцы, растирал, и потом молча, с упоением, подолгу дышал этим запахом краски с закрытыми глазами. Краска пахла медом, олифой и чуть-чуть кипарисом.

— Кипарисы… И южное теплое море… Вот чем пахнут краски, Надюша.

— Когда ты полюбишь этот край, то будешь находить в них запах райхона, мяты, спелой дыни, грецкого ореха, ранней осени…

— Теплой зимы, — засмеялся Август.

— Не знаю. Может быть и зимы. Зима ведь тоже пахнет. Пахнет снегом, дымком из труб.

Сначала они хотели освободить под это имущество сразу обе ниши в комнате. Одна, с полками, прикрытая марлевой занавеской, служила Наде буфетом. Другая, в которую вровень со стеной была вделана легкая двустворчатая дверь, — гардеробом. Одну они освободили быстро: фарфоровый чайник с чистыми, ничем не размалеванными щеками, маленькие белые пиалы, украшенные одной лишь тонкой золотистой полоской по самому верху, полдюжины тарелок, двухфунтовая стеклянная банка с вишневым вареньем, очень темным и густым, если судить через стекло, плотно прикрытая хрустящей бумагой и перевязанная крепкими суровыми нитками, шесть розеток и несколько жестяных банок из-под монпансье, одни пустые, другие с пуговицами, — всю эту немудреную Надину утварь они составили на плиту. Восемь месяцев в году плита стояла холодная, не топилась и была не нужна.

Зато в нишу, против их ожиданий, поместилось все и масляные и акварельные краски, и свернутые рулонами холсты, и толстая ватманская бумага, и альбомы для этюдов и эскизов.

— Вот видишь: все прекрасно. Не нужно даже освобождать наш гардероб, — сказал Август.

«Наш гардероб? Он говорит — наш гардероб!» — повторила она мысленно и прикрыла на миг глаза. Когда она снова открыла их, на черных густых ресницах ее дрожали две светлые слезинки.

— Что с тобой? — испугался Август. — Отчего ты плачешь, Надюша?

Она вытерла глаза тонким запястьем смуглой руки, улыбнулась.

— Ничего.

Не совсем веря ей, он секунду-другую молча всматривался в ее лицо.

— Ты что-то скрываешь от меня?

— Нет.

Улыбаясь, она покачала головой.

— Нет?

— Нет, милый, нет.

— Тогда отчего эти слезы?

— Все будешь знать — скоро состаришься, — пошутила она и улыбнулась еще светлее. — Не выпытывай все, оставь одну маленькую тайну для меня. Ладно, милый?

— Не оставлю. — Он взял ее лицо в свои ладони, посмотрел ей в глаза, потом повторил шепотом. — Не оставлю.

— Ничего нет, милый. Все хорошо. Я просто очень счастлива… с тобой… Вот ты сказал сейчас: «Наш гардероб». И я уж не могла сдержать слез.

Он был благодарен ей за эту чистую, по-детски прозрачную откровенность, и так долго, так страстно целовал ее руки, лицо, одежду, что она, наконец, изнемогла, но, что-то все-таки переломив в себе, твердо сказала:

— Хватит, Август. Опомнись, слышишь.

Тотчас она испугалась, что и слова, и голос ее слишком резки. Август не заслуживал этого, и хотела исправить свою ошибку, что-нибудь шепнуть ласково ему на ухо. Но та сила, которая только что заставила ее переломить себя, еще была свежа, тверда и не позволила ломать себя еще раз.

Август опомнился, смотрел на нее виновато и выжидающе, видно, хотел, чтобы Надя еще что-нибудь сказала ему. А она молчала, как немая, ничего не могла сказать, словно железный замок вдруг закрылся у нее в груди и не отпирался, только смотрела на Августа с мукой, с болью.

Часто потом за долгие годы жизни вспоминался ей этот холодный тяжелый железный замок, который то закрывался, то отпирался в ее душе. Мучительно старалась она разобраться в своих чувствах и в чувствах Августа, и не могла понять, откуда тогда, еще в те первые дни ее недолгого счастья, появился в душе ее этот замок? Лишь впоследствии, много лет спустя, она поняла, что этот замок спас ее от многих ошибок, потому что вовремя запирался, а она не ломала его, не калечила, хотя и слабо сопротивлялась иногда его железной силе, пытаясь открыть тогда, когда было не нужно. Странно, что он запирался иногда в те минуты, когда Август ласкал ее, как тогда, когда привез свои краски и холсты. Он мог бы спасти ей гораздо больше сокровищ, которыми она владела прежде, если б появился чуть-чуть пораньше и наглухо, навсегда закрыл ее душу от Августа в тот июльский день, когда они встретились на дороге. Тогда она не знала бы мучений, тех тяжких ран, которые нанес ей Август, не знала бы, что он так подл. А впрочем… Ведь все-таки она была счастлива. Пусть недолго, пусть совсем мало, всего лишь немногим больше года, но очень счастлива. Этот короткий миг будет всегда, может быть, всю жизнь, светиться в ее душе, подобно далекой звездочке. И Надя благодарна Августу, что он оставил в ее душе эту звездочку. Ведь было же время, когда он любил ее искренней, преданной, чистой любовью. Но все-таки она благодарна и тому чувству, которое настораживало, останавливало ее в первые же дни его приезда к ней. Сколько раз Август пытался открыть в ее душе этот замок, но замок не поддавался. Август, чувствуя его силу, не мог ни открыть, ни вырвать его из ее груди, и в ярости оскорблял Надю, наносил ей все более тяжкие раны, а замок от этого лишь крепче запирался.

Только потом, когда уже случилось то, что и должно было неизбежно случиться в этой несчастной любви (нет, я не оговорился, и пусть Надежда Сергеевна, прочтя эти строки, может быть, не согласится со мной, ведь она уже сказала, что была счастлива, но мне кажется, она еще не до конца разобралась в своих чувствах, и пожалуй, когда-нибудь она еще со мной согласится), Надя поняла, почему, зачем, откуда появилось у нее это чувство холодного железного замка на сердце и что это было за чувство.

В тот день, когда Август привез свои краски, Надя вскоре забыла про это чувство отчуждения. Она была счастлива так же, как и Август. Он выбрал кусок жесткого сурового холста, взял мольберт, краски, маленький складной стульчик, и они пошли с Надей в сад, под орешину, где Август облюбовал себе рабочее место.

— Вот здесь и будет моя мастерская, — сказал он, радостный, счастливый, и вдруг многозначительно замолчал, принявшись открывать свой плоский деревянный ящик с красками и кистями, разворачивать и укреплять холст на мольберте, по нескольку раз переставляя с места на место вокруг ствола орешины и табурет с красками, и мольберт с укрепленным на нем холстом, и всякий раз отходя то вправо, то влево, то назад подальше, чтобы посмотреть, как сквозь деревья сада и низко свисавшие ветви орешины пробиваются лучи предвечернего солнца.

Наконец Август, кажется, остался доволен. Он снова и все так же молча взглянул на Надю, поднял с земли складной ременный стульчик, поставил его рядом с веткой ореховых зеленых листьев, посидел на стульчике, не то о чем-то думая, не то к чему-то прислушиваясь, отстранил рукой в сторону ветку, подержал так. Потом убрал руку, ветка покачалась, остановилась, шевельнула еще каким-то листом и замерла в прежнем положении. Август поднялся, переставил стульчик ближе к стволу и снова присел. Потом переставил еще раз и опять посидел, привалившись спиной к серому стволу так, что зеленая ветка с тяжелыми листьями была теперь позади него.

Надя стояла завороженная его движениями, его счастьем. Огромные черные блестящие глаза ее каждое мгновенье менялись: то заволакивались серебряным туманом, как две капли росы перед восходом солнца, как черные сливы в синий рассветный сумрак; то становились влажными и черно-фиолетовыми от своей бездонной привораживающей глубины; то вдруг будто всходило солнце и горело, искрилось, плавилось золотом в этих каплях росы, в этих сладких черных сливах со светящимися в их медовой мгле оранжевыми косточками; тонкие крылья бровей то словно распахивались в полете и взмывали вверх, то тихо опять опускались и чуточку сдвигались друг к дружке; на смуглых щеках все время горел и менялся румянец, свежие губы то вздрагивали, то в забывчивости застывали полуоткрытые, чем-то очень удивленные, а две светлые ямочки по углам рта то исчезали, то опять появлялись.

Август видел, как лицо Нади, да и вся она — от легкого волоска на виске и трепетного колечка на шее до самого глубокого донышка в душе, до самой далекой жилки в ее сердце, до зеленой травки, на которой она стояла, — светилась радостью, счастьем.

Пригибаясь под нависшими зелеными ветвями, он подошел к ней, таинственный, загадочный.

— Ты, конечно, не знаешь, к чему я готовлюсь? — произнес он наконец.

— Знаю.

— Да… Но… Знаешь, конечно. Разумеется знаешь, если… если я принес сюда краски и холст, — поправился он. — Но что я имею в виду для своей первой работы, чтобы отдать ей все вдохновение, не знаешь?

Надя уже догадывалась, с какой работы он думает начать, но чтобы не огорчать его, сказала:

— Не знаю.

— Вот уже несколько дней я живу одной мечтой: писать твой портрет. С тебя начать свое возвращение к живописи, в храм искусства, Надюша.

— Я так и знала, милый, — сказала она тихо, и опять словно синий рассветный сумрак заглянул в ее непроницаемые черные глаза.

Уходящее солнце косо освещало сад. Но даже в эту пору, перед вечером, оно по-летнему долго висело над крышей хозяйского дома. Потом, подвигаясь все ближе к западу и к горизонту, так и не спряталось за этот домишко, за который невозможно было ему спрятаться, такой он был низкий, приземистый, а солнце на закате всегда огромное, оранжевое. Оно лишь медленно прикатилось колесом по его плоской земляной крыше, словно шло, а не катилось, и повисло над дувалом. Прохладная сумрачная тень легла в саду, под сливами, гранатами, айвой; вдоль всей этой глухой тяжелой стены, которой Худайкул отдал куда больше сил и внимания, чем самому дому; сумрачная тень клубилась уже и в густой листве яблонь и груш, лишь кое-где пронзенная золотым дымящимся лучом. А под орешиной, где сидела Надя, все еще было много мягкого теплого света. Этот свет сбежался сюда словно со всего сада. Но солнце не светило резко, прямо под дерево, а отраженное его могучей кроной, обливало Надю щедрым золотым дождем.

В этот час и в этот день Наде казалось, что Август был само вдохновение. Он весь пылал, горел, часто делал кистью какие-то несдержанные, слишком порывистые движения и страшно, вслух, сердился на себя за это, изо всей силы стараясь быть сдержанным.

— Ах черт… Опять не то! И снова… Еще раз не то!.. Да, здесь нужно терпение, а не спешка. Нужна внутренняя сила, сдержанность чувств, нужен труд. Понимаешь, Надюша, надо держать кисть наготове, но не спешить прикладывать ее к холсту, не спешить, надо думать, думать, думать, смотреть и думать… Надо попросту вовремя сдержать себя, чтобы не делать глупые, дурацкие мазки. А я делаю. Делаю, потому что слишком горю.

— Еще бы. Ведь ты так любишь живопись, и столько лет не держал кисть в руке, — сказала Надя сочувственно.

Его волнение и горячность передались ей, и она внутренне мучалась вместе с ним, но сидела спокойная, чуть побледневшая. Бледность лежала на лице пятнами: резкая на скулах, вокруг щек — на них, может быть из-за этого волнения, не тух румянец, — слабее на лбу и на подбородке. Под черными глазами таились синие тени.

— Ты читала что-нибудь о Берлиозе?

— Немного читала… Еще там… в Петербурге.

— Под конец жизни Берлиоз испытывал страшные муки, и именно в те часы, когда его посещало вдохновение. Как только являлось вдохновение, с великим композитором начинался какой-то странный припадок: руки и голова тряслись, из глаз лились слезы, и он не мог держаться на ногах.

— Я представляю, как это было страшно для него, — сказала Надя, помолчала и добавила уже веселее. — А потому работай спокойнее и не волнуйся.

— Я не Берлиоз, шедевров не создам. И мне это не страшно.

— Что не страшно? Что ты шедевров не создашь?

— Нет, об этом я и не мечтаю. Не страшно, если в минуты вдохновения я окажусь неспособным держать в руке кисть. Ведь искусство не пострадает от того, напишу я какой-нибудь этюд или не напишу.

— А почему именно этюд? Разве ты не способен на большее?

— Не знаю. У меня всегда кончалось дело только этюдами. Редко я что-нибудь доводил до конца.

— Но ведь сейчас ты думаешь серьезно работать?

— Хочется… очень хочется, Надюша. Не знаю. Может быть, что-нибудь и выйдет. Ты прости меня, что я сейчас увлечен, как мальчишка, и столько накупил холста и красок. Но ты понимаешь, это вдохновляет меня. Пойми… Не сердись.

— Да что ты, Август? За что же сердиться? Напротив, я счастлива, счастлива этим. И хочу сказать, чтоб ты не судил себя так строго. Может быть, ты больше художник, чем инженер? И почему бы тебе всерьез не заняться живописью?

— Я займусь.

— И бросишь свое электричество?

— Что ты, Надюша. Как можно? Это моя профессия.

— Вот об этом я и говорю.

— О чем?

— О профессии.

— Сменить диплом инженера на…

— Да.

Август рассмеялся.

— Прости меня, Надюша, но это наивно. А впрочем… — Он вдруг замолчал, долго всматривался в холст, что-то подправил там кистью, потом пристально посмотрел на Надю, снова перевел взгляд на холст и задумчиво произнес. — Ты высказала вполне разумную мысль. И наивным выгляжу я, а не ты.

— Почему?

— Потому что здесь Туркестан, азиатчина, а не Петербург. Кому нужно здесь электричество? Кому нужен инженер-электрик? Ничего этого здесь не нужно. А вот живопись… на местном колорите, яркая, экзотическая, это может быть моим открытием. Ты понимаешь, Надюша, целым открытием! — воскликнул он, снова загораясь. — И давай в самом деле займемся живописью. Всерьез, Надюша. И забудем, по крайней мере на время, забудем об электричестве, о профессии инженера, обо всем… Сейчас мне хочется видеть только тебя и вот эти холсты… Жить только тобой… и этими холстами.

Со стороны двора, по саду, тихо крались к ним хозяйские ребятишки. Трое из них, самых маленьких, дочерна загорелых, крепко держались за руки, это, видно, придавало им смелости, и медленно двигаясь, часто останавливались, зорко, с опаской следили круглыми глазами за странным человеком, похожим на знахаря, на колдуна. Двое крайних были в одних лишь коротких рубашонках, едва доходивших им до пупка, хотя одному, может, минуло лет восемь, другому шесть; третий же, самый маленький, лет четырех, карапуз, был совсем нагишом, зато на голове у него красовалась красная бархатная тюбетейка, уже затертая, грязная и облезшая, с кожаным амулетиком, болтающимся на нитке с белыми, черными и синими бусинками. За малышами двигались ребята постарше и, видимо, похитрее. Эти держались рассредоточение, прятались за деревьями, прижимались грудью к стволу, выглядывали из-за него украдкой то с одной стороны, то с другой. Еще дальше стояла на траве между деревьями девочка-подросток, та самая Салтанат с серебряными и медными монетками на косичках, которая часто сидела у Нади в амбулатории, если там были только женщины или одна Надя.

Дети не проронили ни единого звука, зная, что им не сдобровать, если их заметят. Знахари и колдуны не терпят посторонних глаз, а то, что человек этот, расставивший вокруг себя странные предметы, колдун, изгоняющий из тети Надиры каких-то злых духов, это было для них ясно, как день, да и по всему видно: а эта колдовская тренога на деревянных ногах, к которой знахарь то подходил, то медленно отходил на три-четыре шага, то вдруг опять кидался, и так неожиданно, что у детей все холодело внутри; и палочка, которую знахарь держал то кверху, то тыкал ею во что-то, стоявшее перед ним на треноге; и табурет со снадобьями, и сам знахарь, все что-то говоривший Надире, сидевшей под орешиной, — все было таинственно, жутко и страшно интересно.

Когда уже двигаться дальше стало опасно, дети остановились, замерли, долго стояли на одном месте, так ничего и не увидев толком и не разгадав колдовских тайн.

На следующий день они опять явились, но вели себя уже смелее, так что знахарь, кажется, даже заметил их, но странное дело: не закричал на них, не замахал негодующе руками, не зашипел по-змеиному, делая страшное и злое лицо, как другие, которых детям приходилось видеть прежде. Видимо, эта молоденькая тетя Надира страдала каким-то тяжелым недугом, потому что и сам знахарь, и она ходили сюда, должно быть, целую неделю и всегда в одно и то же время, когда солнце садилось на крышу дома и скатывалось с крыши за дувал; тогда в саду начинали просыпаться и ворочаться под деревьями сумрачные тени; только старая орешина стояла вся осиянная солнцем, и от этого сияния внизу под ее могучей кроной, где сидела на низеньком стульчике тетя Надира, а знахарь все колдовал да колдовал вокруг нее, было все насквозь пронизано золотом и светом: любая жилка в зеленом ореховом листе низко нависавшем над ними, любая травка на земле.

С каждым днем дети вели себя все смелее и все ближе подкрадывались к орешине. Однажды тетя Надира крикнула:

— Салтанат, Анвар, Сабирджан! Идите сюда, не бойтесь! Посмотрите, что делает дядя!

Но стоило ей подать голос, как их словно ветром сдуло. Однако немного погодя они вновь стали показываться за деревьями, и вдруг все отчего-то очень осмелели: вышли из-за деревьев, заговорили, поглядывая назад, только Салтанат исчезла так стремительно и незаметно, точно растворилась, превратившись в воздух, как волшебница. Со двора в сад через раскрытую детьми калитку прошел хозяин — высокий, худой, сутулый с заложенными за спину руками. Мальчишки кинулись к нему, стали что-то нашептывать, запрокинув головы, глядя ему в лицо. Он остановился, внимательно слушал их с минуту, потом решительно направился к орешине. Многочисленные сыновья его семенили вокруг него, двигаясь плотным кольцом, крепко вцепившись кто в отцовский палец, кто в рукав, кто в полу халата.

— Не груби ему, Август, если он что-нибудь скажет. Умоляю тебя, — шепнула Надя.

— А что он может сказать? — удивился Август.

— Не знаю. Он все может сказать.

Август недоуменно и равнодушно пожал плечами.

— Не понимаю. Как он может… Туземец… Азиат…

8

Человека этого Надя знала довольно хорошо. С двух лет начал отец возить его с собой по пастбищам, потому что не с кем и не у кого было байскому пастуху Дусмату, а по прозвищу Кара — Черный — оставить своего единственного сына Худайкула в селении. Не было у пастуха родственников. Да и не хотел он отпускать от себя маленького Худайкула, боялся, что вслед за женой потеряет и сынишку. Кара, получивший свое прозвище за черный цвет липа, а черное оно было оттого, что всю жизнь его жгли горячие и холодные ветры, калило солнце, секли дожди, острая ледяная холодная крупа, что не имел он в селении ни мазанки своей, ни приюта. Зиму и лето жил среди вольных степных просторов и горных долин: то прятался от непогоды вместе с женой и овцами в душных овечьих кошарах, пропитанных запахом шерсти, мочи, навоза, и сам пропитываясь этим стойким, крепким и теперь казавшимся ему родным запахом; то опять шел на солнце, дышал сладким медовым воздухом альпийских лугов, синих от бескрайней шири степей, будто пил, не зная ни сытости, ни устали, любимое кобылье молоко — кумыс, от которого тело наливается силой, как медью. Жену свою, семнадцатилетнюю красавицу Айнису, купленную у такого же бедного бродячего человека, чабана, пасущего, как и он, Дусмат, богатые байские стада, за калым в пять баранов, которые паслись тут же, вместе с байской отарой, только всех их Дусмат пометил особой меткой — отстриг до половины конец левого уха, не отстриг, а отрезал ножом — Дусмат тоже не отпускал ни на шаг, возил ее с собой по горам и степям. Но Айниса и не просилась никуда, боялась больших кишлаков, где много людей, боялась базара. Однажды приехал к Дусмату доверенный от управляющего, по имени Гулям. Этот Гулям приезжал и прежде, если баю или управляющему были нужны бараны для какого-нибудь празднества, и Дусмат его знал хорошо. На этот раз Гулям приехал не с одним, а с двумя погонщиками, потому что баю нужно было пригнать сто голов овец. У бая родился сын, Низамхан, и по этому случаю счастливый отец хотел устроить большой той. Пока отсчитали овец и отогнали их в сторону отдельной отарой, Айниса наварила в котле душистой баранины с тестом, и Гулям с погонщиками сели поесть перед длинной дорогой. Они пригласили с собой и Дусмата, налили ему полную пиалу какой-то прозрачной жидкости, по цвету ничем не отличающейся от простой воды, и заставили выпить. Когда-то вот так же Дусмата обманули на базаре, заставив выпить водки. С тех пор он помнил запах и вкус водки. Но сейчас это была не водка, а что-то другое, без всякого запаха Тогда, на базаре, Дусмат вовремя остановился, не выпил все, что ему дали, и потом чувствовал, как сладко кружилась голова от этого яда, а самому ему хотелось быть очень добрым, и он чуть не даром отдал ярку с двумя кудрявыми барашатами. С тех пор он больше в рот никогда не брал этого яда. Но сегодня был особенный день, можно сказать, праздник для Дусмата: во-первых, в кои-то веки увидишь в горах человека да перемолвишься с ним словечком, а во-вторых, рождение сына у бая — тоже приятная весть, и Дусмат решил, что можно принять этот грех на душу второй раз в жизни. Он взял из рук Гуляма пиалу, понюхал жидкость и сказал, засмеявшись:

— Не пахнет. А то вот пил я эту самую водку один раз на базаре, лет восемь тому назад, так помню, как пахла. Эта, видно, получше той-то, будет, а, братец Гулям?

— Лучше, лучше. Пей, — сказал Гулям, держа перед собой большую горячую дымящуюся кость с мясом и разглядывая, с какой стороны лучше к ней приступить.

Дусмат поднес пиалу ко рту, немного еще подержал, собираясь с духом, подумал и опять сказал:

— Говорите, сыночек у нашего бая родился? Это важный случай. Да и то сказать: какой вред мы видели от нашего уважаемого бая? Нет, никакого вреда не видели. Уж расчет всегда полностью. За то и стараемся. Кабы не доброта нашего управляющего, кормильца дяди Абдуллы, так не видать бы мне моей жены Айнисы и моего сыночка Худайкула. Где бы я взял полдесятка баранов за калым отдать?

— А ты пей да отдай пиалу сюда, — перебил его Гулям.

— Сейчас выпью, — сказал Дусмат. — Да хоть вот за вас… Разве грех будет выпить? Живого человека, бывает, годами не видим… А тут вы приехали, да сразу трое. Ведь это праздник для нас.

— Вот и пей, — сказал Гулям. — Только не останавливайся, когда станешь пить. Все сразу пей, большими глотками. Одним верблюжьим глотком сможешь?

— Верблюжьим? Смогу.

Дусмат решительно понес пиалу ко рту, но не смог выпить одним глотком, выпил тремя. Тотчас пальцы его сами разжались, пиала выпала из рук, ротраскрылся, и Дусмат не мог передохнуть, словно его схватили за горло и начали душить.

Трое приятелей громко хохотали. А Дусмат вдруг увидел, как они все вместе, не поднимаясь с места, поплыли от него в сторону, исчезли, только голоса их раздавались где-то рядом, у него за спиной. Дусмат поводил мутными глазами, ища приятелей. В какое-то мгновение они появились перед ним опять так же близко, сидя на своем месте, словно никуда и не уходили. Ему стало удивительно, что они здесь, но Дусмат не мог понять, близко они или далеко, потому что все они то отдалялись от него, то приближались. Видно, они задумали с ним пошутить, поиграть зачем-то.

«А может я пьян, и они сидят на месте?» — подумал Дусмат и протянул руку, намереваясь достать ею до Гуляма.

— Гы-ы… — засмеялся он и сам удивился себе: такого странного смеха у него никогда не было. — Играете?.. В прятки со мной играете? — сказал он вслух.

— Чего ты мелешь чепуху! — грубо оборвал его Гулям и стряхнул с плеча руку Дусмата.

Тотчас они все трое опять исчезли. Дусмат повалился наземь и больше ничего не слышал.

Очнулся он перед утром, когда рассвет дымился еще за горами, и не сразу понял, отчего ему так дурно. Тяжелая голова гудела, к горлу подкатывалась тошнота, все тело разламывала боль.

— Ой-бой, как я тяжело заболел, Айниса, — со стоком вслух пожаловался он жене и окликнул погромче: — Айниса! Дай мне айрану.

Ему никто не отозвался.

Дусмат нашел Айнису через три дня в пенистой горной реке, прибитую течением к сизо-зеленым большим валунам на мелком перекате.

Дусмат ошалел от горя и с полгода ходил сам не свой, как помешанный. Он считал себя главным виновником смерти жены и не мог простить себе своей беспечности, своей дурости тогдашней. Потом в нем проснулся гнев, и ему стало ясно, что нельзя оставлять Гуляма безнаказанным, надо отомстить за жену, убить Гуляма, да и тех двоих тоже убить. Целыми днями и бессонными ночами он стал думать, как убьет Гуляма и как потом ему станет хорошо на душе. Он представлял себе, как придет в селение, гордо пройдет по улице прямо к дому этого подлеца, позовет его во двор и скажет: «Гулям, я пришел за тобой. Хочу исполнить свой долг». Потом стало казаться, что лучше это сделать тайком, — подкараулить Гуляма где-нибудь на дороге, спрятаться за дувалом или за деревом и ждать, когда Гулям пойдет из гостей. «Ведь ходит же он в гости, каждый день ходит, вот и подкараулить», — думал Дусмат. Потом он отказался и от этой мысли. «Зачем идти в кишлак и караулить его на дороге? Он и сам приедет сюда. Ведь приезжал же он прежде за баранами», — решил он и стал ждать Гуляма.

Чем дольше он ждал Гуляма, тем эта мысль жгла его все сильнее. Иногда он вскакивал по ночам оттого, что явственно слышал стук приближающихся копыт и голоса людей. Он шарил рукой по земле, под халатом, где всегда лежал нож, и долго сидел на циновке, напряженно вслушиваясь, но кроме гулкого стука в груди ничего не слышал. Иногда даже днем раздавался вдруг у него за спиной голос жены или смех Гуляма. Дусмат быстро оборачивался. Никого не было.

Жизнь его скрашивал сын Худайкул. И однажды Дусмата пронзила ясная и трезвая мысль: а на кого же он его оставляет, решаясь на такое дело? «Хорошо, если мне удастся убежать с Худайкулом, а если не удастся и меня арестуют?» — думал он, и ему стало страшно за судьбу сына. Дусмат стал благодарить бога, что он спас его от этого поступка, стал просить силы стерпеть, удержать руки, если приедет Гулям.

А Гулям будто на расстоянии читал его мысли. Как только Дусмат отрешился от своей мысли убить его, так он был тут как тут, явившись опять за баранами для управляющего.

— Гулям, — хмуро сказал ему Дусмат, мрачно глядя в землю, — благодари бога, что у меня есть Худайкул. Не будь его, не было бы теперь и тебя на земле.

С тех пор он привязался к маленькому сыну еще крепче. Поил его кобыльим молоком, кормил вяленой бараниной и овечьим сыром. Целыми днями Худайкул забавлялся с овцами, катался верхом на белых волкодавах, таких сильных и высоких, что у семилетнего мальчика не доставали до земли ноги, когда он садился на них, вцепившись смуглыми ручонками в жаркую шерсть. Ради сына Дусмат однажды поехал в Ташкент, и мальчик впервые увидел город, базар, такую уйму народа, что у него кружилась голова, он тихонько дергал отца за рукав и просился домой назад в горы. Навсегда запомнил Худайкул ту первую, ни с чем не сравнимую радость от покупки детских яловых сапог с подковками, незабываемый вкус и сладость белого куска сахара, съеденного впервые в жизни. Дома, в степи, он попросил отца спрятать сапоги в хурджун: тут сподручнее было бегать босиком, да и сапоги следовало поберечь, ведь этакую вещь люди иногда покупали только раз в жизни. Потом он чуть не каждый день просил отца достать сапоги, не для того, чтобы надеть, нет, а только посмотреть на них, полюбоваться, понюхать их дегтярный вкусный запах. Должно быть тогда и родилась в его характере та черта, которая осталась в нем на всю жизнь самой приметной — бережливость. Свои ли, чужие ли вещи Худайкул ценил и берег.

— Надень сапоги-то, поноси, — говорил отец сыну. — Я хоть погляжу, каков ты в сапогах-то. Что ж они все в хурджуне лежат. Ведь ты растешь, они малы станут.

— Больно уж жалко без пользы трепать их, — отвечал Худайкул. — Вот пойду в кишлак, тогда и надену.

Девять лет прожил Худайкул с отцом. Возвращаясь однажды летним полднем верхом на осле из селения, куда отец посылал его за ячменной мукой и за солью, Худайкул приближался уже к тем местам, где должна была пастись отара. Вот сейчас он обогнет невысокую гору, поросшую арчевником, кизилом, боярышником, желтоголовой степной полынью, и за этой горой, на вершине которой виднеется огромный серо-голубой камень, похожий на лежащего двугорбого верблюда, в широкой долине будет пастись отара. Худайкул пустил осла впереди, а сам шел за ним по тропе, подгоняя осла хворостиной. Ударит его хворостиной вдоль спины или по крупу, тот и не почует, а как ожгет его по задним ногам, так тот сразу ими засеменит. Худайкул посмеивался, глядя, как осел смешно и быстро сучит тонкими ножками. «А ведь и правда, как они держат его, эти ноги, такие тонюсенькие, что на них и смотреть жалко, — думал Худайкул. — Да еще везет мешок муки на спине, да и сам я все время сидел сверху. А бывает, что вместе с отцом взгромоздимся, — он впереди, а я сзади, так что едва умещаемся вдвоем-то, я тогда то и дело сползаю к хвосту. А он идет, гнется, а идет. Не стану больше стегать, пусть себе плетется. Куда нам спешить?» Но едва Худайкул перестал его подбадривать прутом по ногам, как осел совсем обленился и принялся щипать траву вдоль тропы.

— Вот ведь какая ты скотина подлая, — сказал ему вслух Худайкул, — не понимаешь доброго отношения. Не понимаешь — так получай. Еще получай.

Худайкул стегал осла по ногам пуще прежнего, а тот не двигался с места, непривычно высоко подняв голову, насторожив длинные уши, отчего они казались Худайкулу еще длиннее, зажав во рту непрожеванный пук травы. Худайкул удивился, прислушался. По ту сторону горы, должно быть в долине, где была отара, слышался странный шум, похожий на шум ветра или горной реки. Через секунду-другую этот шум перешел в гул. Он быстро приближался и расширялся, словно обтекая гору справа, слева и устремляясь на ее вершину. Теперь Худайкул уже мог различить в этом гуле блеяние многих сотен овец, их панический стремительный стук копыт по земле. Мальчик еще стоял на месте, соображая, что могло там сейчас происходить, как из-за горы вымахнули овцы, обтекая ее тремя потоками, которые быстро скатывались вниз.

Худайкул сразу все понял: на отару напали волки. Но где отец? Надо бежать ему на помощь. Но бежать по тропе, огибающей гору по самому ее подножию, — далеко, версты полторы, напрямик, через вершину — круто, быстро не побежишь. Но так все-таки будет быстрее. Худайкул бросился вверх, к каменному двугорбому верблюду.

Взлетев на самую вершину, с трудом вскарабкавшись на горб каменного верблюда, Худайкул сразу увидел отца. Он боролся с волком. Один на один. И с пустыми руками. Посох то ли сломался, то ли отец уронил его, и он валялся где-то в траве. Сильный матерый волк стоял на дыбах, тяжелая башка с прижатыми ушами была на уровне головы отца. Зверь пытался свалить человека на землю, толкая его в грудь передними лапами, но это ему не удавалось, потому что в горячую, красную, хрипящую пасть его была втиснута рука по самый локоть со сжатым кулаком, упиравшимся прямо в твердую глотку. Волк остервенело грыз и рвал руку зубами, стараясь вытолкнуть ее из пасти, хоть немного отпихнуть от глотки.

Тогда бы ему удалось соединить челюсти и перекусить руку. Отец это знал и старался еще глубже втолкнуть руку в пасть, а левой обессилевшей рукой давил твердое под шерстью горло.

Все это мальчик увидел в один миг, едва вскочил на камень. Обезумев от ужаса, что волк может загрызть отца насмерть, и не чувствуя ни малейшего страха за себя, он стремглав бросился с горы вниз. Ему оставалось добежать до отца всего шагов десять, когда зверь повалил отца на землю.

— Ой, папа! — в ужасе закричал мальчик. — Погоди… Потерпи чуточку… Я сейчас… Убью его! — добавил он, мечась уже тут, рядом, и не зная, что делать, как помочь отцу. Зверь, оглушенный борьбой, не слышал, на замечал мальчика. Худайкул увидел посох в траве, взял его в руки, высоко поднял над головой и изо всех сил ударил волка поперек спины. Зверь повернул ощеренную, хрипящую слюнявую пасть к мальчику, сделал движение, чтобы броситься на него, и вдруг сел на задние лапы. В этот миг, примчавшись откуда-то из погони за стаей, волка с разбегу свалил огромный волкодав с белой, испачканной в крови шерстью.

Отец умер дней через семь. У него была разорвана грудь и шея, искусано лицо, руки. Перед смертью он послал Худайкула в горы, велел найти там, в рощице, кривую арчу, похожую на согнутое колено, а рядом с ней два красных камня, наполовину ушедших в землю.

— Нашел? — спросил он тихим, слабым голосом, когда Худайкул вернулся.

— Нашел.

— Ну вот… Это все твое. Когда вырастешь, купишь себе небольшой домишко с садиком, землю купишь, станешь сам себе хозяин. Бог даст, и жена найдется. Только будь осторожен, держи свой язык на запоре.

Смышленого, бойкого и быстроногого мальчугана управляющий не послал больше пасти отары, а оставил при себе для всяких поручений. Может быть, чувство независимости, которое вселяли в него деньги, оставленные отцом, или благоволение самого господина управляющего, дядюшки Абдуллы, или то и другое вместе внушали ему это, только Худайкул умел держать себя с удивительным для его возраста и положения превосходством среди таких же, как он, молодых батраков. Он частенько делал строгие замечания и назидания кому-нибудь из своих же товарищей, и те диву давались: откуда у Худайкула, сына чабана, появилась такая заносчивость, словно он был не батрак, а хозяин. «Напускное или нет?» — недоумевали некоторые. И все опешили, остолбенели, когда в положенный срок, как завешал отец, Худайкул из батраков сделался вдруг хозяином. Купил себе сад в полторы десятины, затеял строить дом, и все это обнес добротным глиняным дувалом. По правде сказать, надолго бы ему хватило этой работы, если б не люди, те самые батраки, которых он бывало частенько отчитывал за нерадивость или несообразительность. Сначала пришли к нему Декамбай и Балтабай, в то время еще совсем молодые парни, оба босые, не имевшие ровным счетом ничего, кроме домотканых коротких, по колено, штанов, залатанной рубахи, поясного платка, тюбетейки и красивой тыквенной табакерки — единственного их имущества, которое они носили, упрятав в бельбаг, как драгоценность. Худайкул не звал их ему помогать и удивился, когда они пришли. Он не любил Декамбая и Балтабая за их нерадивость и леность, да, может быть, еще за то, что оба они, длинные, худые, были уж слишком похожи на него и своим непомерным ростом и своей неуклюжей худобой. Худайкул во дворе месил глину, когда оба приятеля явились к нему. Он что-то нехотя и грубо проворчал в ответ на их приветствие и молча продолжал свое дело.

— Что же ты, Худайкул, разбогатеть — разбогател, а глину сам месишь?.. — сказал ему Декамбай. — Хоть нас вот с Балтабаем нанял бы, что ли!

— Нанять можно, да от таких лентяев проку-то не будет.

— А ты погляди на нашу работу.

— Да уж видал, знаю.

— Видал? Ничего ты еще не видал, — сказал Декамбай. Дай-ка сюда кетмень-то. — Он взял из рук Худайкула кетмень, поплевал на свои ладони в черных заскорузлых мозолях, мозоли эти то отслаивались жесткими, как слюда, желтовато-грязными пластинками, то опять нарастали буграми, и как был в белых домотканых штанах из маты, спускавшихся по самые икры, так и шагнул в глину, сразу утонув в ней по колено.

— Что же ты так-то вот… в штанах полез в глину, — сказал Худайкул сердито и болезненно сморщился, будто ему причинили боль. — Поберег бы их немного… Других-то ведь не имеешь!

— А черта ли их беречь, — отозвался Декамбай, с азартом поддевая кетменем глину и отбрасывая ее за свою спину. — Не имею и не надо. Еще не было у меня печали… чтобы заботиться, кому на хранение вторую пару штанов пристроить. А у тебя во дворе не могу же я без штанов находиться.

— Так подсучил бы.

Все трое были в одинаковых узких штанах, плотно облегающих икры, и потому штаны нельзя было ни подсучить, ни приподнять даже до колен. Все это видели и знали, и потому замечание Худайкула воспринято было Декамбаем и Балтабаем, как издевка.

— Ты-то свои что же не подсучил? — ввязался в разговор Балтабай.

— Вы на меня не смотрите. У меня и другие штаны найдутся.

— Велика гордость — штаны. Вот если б ты жену заимел… да не одну, тогда бы, конечно, мог бы и погордиться перед нами. А штаны — тьфу на них! — Балтабай плюнул в глину.

Худайкул покосился на него: издевается или нет?

— Человека ведь сразу узнать можно, — поддержал Балтабая Декамбай, — богатый он или бедный. — А по чему, думаешь, можно узнать, а, Балтабай?.. — обратился он к своему другу, словно Худайкул и не стоял рядом.

— Так вот… Если человек имеет одни штаны… Куда же дальше? Не назовешь ведь его богатым, — сказал Балтабай.

— Э-э, нет, брат. А ты забыл нашего Бабамурата, который в позапрошлом году умер? Всю свою жизнь он просидел у мечети в лохмотьях, а двух жен имел. И как они теперь зажили! Сам видишь. Нет, Балтабай, не в штанах дело. Можешь ты иметь один штаны и говорить, что ты самый что ни на есть беднеющий из бедных. Но кто тебе поверит, если у тебя две жены? И обратно, как бы вот Худайкул не уверял меня, что он богатый, я ему не верю.

— Это почему же так? — насмешливо, с оттенком холодного презрения спросил Худайкул. — Сам галах и другим не веришь?

— Я галах, не отрицаю. А ты богатый. Но где твое богатство? В чем оно?

— А ты не видишь? — обиделся Худайкул. — Сад у меня, земля, дом вот скоро будет. Я за вашу работу заплачу, сколько она будет стоить.

— Я не о том. Мы с Балтабаем так пришли тебе помочь, по-братски. И ты об оплате больше речей не заводи. Ты мне другое скажи, Худайкул. Богатый ты или нет?

— Ну?

— Нет, ты не нукай, а скажи: богатый или нет?

— Ну, богатый.

— Нет, — решительно сказал Декамбай. — Не верю. Ни черта ты не богатый.

— Да почему это ты так говоришь? — вскипел Худайкул. — Хочешь, я тебе сейчас кожаный бурдюк приволоку с деньгами.

— Не приволочешь. У тебя его нет, — решительно отрезал Декамбай.

— Ну… бурдюка, может, нет, так другая посудина есть.

— Нету у тебя никакой посудины, — ввязался опять в разговор Балтабай. — А была бы, так и жена бы у тебя была. Вот когда у тебя будет жена, да не одна, а две, вот тогда я скажу, что ты богатый, и равняться с тобой не посмею.

Разговор этот, начавшийся с полушутливых фраз Балтабая и Декамбая, закончился на полном серьезе и глубоко запал в душу Худайкула. Еще не отстроив дом, он женился, привез жену из маленького горного кишлака неизвестно за какой калым. Жена его, шестнадцатилетняя Башарат, была рябовата, бледна, худощава, но едва она появилась в его доме, как Худайкула словно подменили. Он стал надменен, важен в своем новом полосатом халате и белой чалме, и уж не прятал руки в просторные рукава, а закладывал их за спину, словно они и мерзнуть у него перестали.

Декамбай с Балтабаем сразу это приметили и в самом деле почувствовали, видно, разницу между собой и Худайкулом. Заметно было, что Худайкулу так и хочется теперь вызвать их на прежний разговор, но ни Декамбай, ни Балтабай не осмеливались даже разговаривать с ним в том фамильярном тоне, какой у них был раньше, хотя Худайкул вот уже второй год, возясь с постройкой, продолжал вместе с ними месить глину, сидя на корточках, лепить из нее ладонями круглые кирпичи для дома, обносил дувалом сад.

Разговаривали Декамбай с Балтабаем теперь все больше между собой, а Худайкул молчал, с достоинством хранил свое положение женатого человека, а раз женатого, как считали эти парни, значит богатого. Иногда они, пошабашив и отужинав у него уже в поздние сумерки, чинно и вежливо распрощавшись, на следующий день вдруг не являлись. Худайкул ждал их день-два, ждал неделю, наконец садился на лошадь и ехал за ними верхом куда-нибудь в соседний кишлак, где, как он слышал, они нанялись жать и вязать в снопы зеленый клевер либо вот так же возводить дувал вокруг чужого двора.

— Что же это вы переметнулись? — укоризненно говорил им Худайкул, с трудом разыскав их среди зеленого поля или в чьем-нибудь незнакомом дворе. — Надо было закончить у меня все дела по чести по совести, а потом уж уходить.

Декамбай с Балтабаем виновато молчали, смущенно почесывали то бритую голову, то острый кадык на длинной загорелой шее.

— А может быть ты, Худайкул, кого-нибудь другого взял бы помочь-то тебе? — неуверенно говорил кто-нибудь из них. — Ты ведь будто бы недоволен нами. Говоришь — ленивы мы да руки у нас неумелые.

— Говорил, а теперь не говорю. Руки у вас не только умелые, а прямо-таки золотые. Только, видно, не для каждого. Этим и повернули вы душу мою. Если бы кто другой, не вы, не пошел бы я кланяться никому.

Если б нашелся человек, который год или два назад сказал бы Худайкулу, что эти два бездомных батрака, молокососы, которые сами-то не знали, как свою жизнь устроить, вдруг повернут его душу так, что он всю жизнь будет их помнить, Худайкул не поверил бы и не побоялся бы побиться об заклад на все свое богатство, хранившееся теперь не в горах у кривой арчи, под красными камнями, а где-то в саду, под дувалом.

А так случилось. Поздней осенью, когда начались ненастные дни и все работы у Худайкула были закончены, он позвал парней в комнату, на мужскую половину, погреться у сандала, и положил перед каждым из них кучу серебра. По тем временам это была щедрая плата. Худайкул молча, но весело и гордо поглядывал на батраков.

— Ну как? Не обидно будет? — спросил он и опять перевел взгляд с одного на другого.

— Обидно, — сказал Декамбай. — Обидно, Худайкул.

— То есть как? Мало? — отшатнулся Худайкул, выкатывая из орбит глаза. — Ну вы уж, я вам скажу, совсем совесть потеряли. Сколько раз вы от меня уходили? Вспомните. А теперь чего же вы хотите? Ограбить меня?

— Худайкул, не кипятись прежде времени, — спокойно произнес Декамбай. — Послушай, что мы тебе скажем.

— Не хочу слушать. Не хочу ничего знать. Я мог бы, как другие, ничего вам не дать.

— Вот это самое мы и хотели тебе сказать. Но ты ведь не выслушал нас.

— Что? Что сказать?

— Нам не надо от тебя ничего. Понимаешь?.. Не надо денег. Кормил ты нас за нашу работу, хорошо кормил. Мы сыты были. Вот и спасибо. А денег нам твоих не надо.

— Все-таки думаете — мало я вам даю?

— Да нет, Худайкул, не мало. Понимаешь, не мало. Только не за деньги мы пришли к тебе работать. Помочь пришли, по-братски. Понимаешь?.. Мы ведь тебе и тогда об этом говорили. Но ты не поверил. Уважаем мы тебя. Все-таки наш ровесник, хоть теперь и богатым стал. Не хотим мы с тобой никаких счетов, ни расчетов сводить.

Они ушли, оставив Худайкула наедине с собой да с двумя горстями серебра, лежавшего на красном сатиновом одеяле, покрывавшем сандал. Худайкул сидел, глядел на серебро, думал: «Ну, учудили. Ай да галачи! Денег им не нужно! Таких дураков еще на свете не было, чтобы от денег отказывались. Да ведь кто? Декамбай с Балтабаем! А? Хоть бы люди были. А то ведь голь перекатная. Кроме табакерки и похвастать-то нечем». Но что бы ни думал Худайкул, а в душе его словно действительно что-то ворочалось.

Да, есть на земле странные люди, Худайкул, есть.

Больше всего не хотел Худайкул, чтобы люди считали его бедным человеком, боялся этого, и все тяготел к богатым. Но те видели, какой он богатый, тех на мякине не проведешь: весь доход его был от сада да еще от бахчи, на которой сам и пот льет и мозоли на руках наращивает, как последний поденщик. Только раз нанимал себе настоящих батраков, Декамбая да Балтабая, когда строился, обзаводился семьей да хозяйством, так и то даже эти галахи, говорят, денег с него не взяли, пожалели, видимо, своего брата — галаха, батрака. И сельские богатеи — мулла Мирхайдарбек-ходжа, волостной управитель Абдулхан, мираб Хашимбек держались с ним примерно так же, как сам он держал себя, с Декамбаем да Балтабаем. Одним словом, от бедных Худайкул отстранился и к богатым не пристал, потому и жил в каком-то особом одиночестве. Но как ни трудно сводил он концы с концами, все-таки женился еще раз, взял вторую жену.

Теперь уж и вовсе нелегко стало Худайкулу сводить эти самые проклятые концы: не успеет он отвезти на своей арбе два-три мешка пшеницы на мельницу да смолоть ее на муку, как уж говорят: рис кончился, надо ехать на рисорушку, везти шалу.

— Это почему же он так быстро кончился? — раздражаясь, спрашивает Худайкул у старшей жены. — Ведь на прошлой неделе еще с полмешка было?

— Корова молока убавила, рису да муки теперь больше в расход идет, — виновато оправдывалась Башарат.

— Что это она у вас больно рано сбавлять стала? — все больше раздражаясь, говорил Худайкул. — У людей чуть не до отела доятся, а тут еще вся зима впереди, а уж молока нет.

— Напрасно такие слова говорите, — возражала Башарат. — Корова хорошая. Грех на нее обижаться, на кормилицу нашу. У людей по три, по четыре месяца не доятся, сами знаете, а наша отдохнет пять-шесть недель до отела, да и теленочка принесет. Опять бог молочка дает.

Семья прибавлялась год от года, детей становилось все больше и больше, как огурцов на грядке после хорошего дождя или полива. То надо было всем купить маты на рубашонки да на платьица, то кому-нибудь тюбетейку, то халатик на зиму, а если всем по паре калош с ичигами, так тут уж прямо разор настоящий: шутка ли сказать — семь пар калош да семь пар ичигов. А ведь женам ичиги с калошами — уж это обязательно, да ситцу, да сатину на платья, а там, глядишь, паранджа истрепалась, шальвары новые нужны да еще какая-то тесьма особая на эти шальвары. Оно, конечно, и самому приятно глядеть на эту зеленую с красными искорками тесьму на шальварах, когда она горит, как два браслета, на ногах у Халиды, чуть повыше ее голых щиколоток. А ведь, что греха таить, — хочется иной раз Худайкулу и побаловать молодую жену тайком от старшей: серебряные серьги либо колечко медное привезет ей из Ташкента, а то просто горсть фисташек жареных или четверть фунта ее любимой халвы с орехами. И серьги, и колечко Башарат потом увидит и, конечно, не поверит Халиде, что это ее приданое, которое она прежде берегла и не надевала; и будут слезы и обиды, будет зависть и ненависть. Да что же делать? Наплевать. Нельзя же в самом деле разоряться ему вконец и баловать подарками обеих жен. А тут еще окажется, что поденщики нужны — урожай в саду убрать, а их надо накормить да расплатиться с ними по совести, как договаривался, хотя и работали они всего семь-восемь дней. Худайкул не любит, как другие, обманывать людей да прогонять их взашей, не расплатившись по совести, сам когда-то в молодости батрачил, помнил про себя, хотя не любил, когда другие об этом напоминали. Поденщиков Худайкул тоже нанимал с умом, не брал своих односельчан, из ближних кишлаков тоже не брал: ведь каждый из них непременно что-нибудь унесет из сада, либо яблоки в узелке, либо орехи детям своим; а тот, который из дальних мест сюда пришел заработать, тому некому нести и некуда. Вот Худайкул и брал всегда для садовых работ иногородних, из других мест. Одним словом, расходов хватало, куда ни повернись — всюду расходы, а доход один — сад. А всякий знающий человек понимает, как жить на такой доход. Вся надежда на аллаха. Угодит хорошая весна без заморозков — значит урожай, деньги. Но ведь и так бывает: расцветут персики, урюк расцветет — тут вот тебе снег и мороз. Ненадолго, всего лишь на одно утро, а урожай погиб.

Только в дни сбора урожая и нанимал Худайкул поденщиков. В другое же время сам управлялся с садом. С самой ранней весны, с конца февраля, когда подуют тревожные южные ветры, когда снега давно уже нет и в помине, когда на деревьях в саду набухают почки и ветви покрываются сизым сливовым налетом, и вдали, в конце сада, сквозь голызины ветвей сквозит теплая синева, с ранней весны до уборки урожая Худайкул возится в своем саду один. На нем легкий, без подкладка шерстяной яхтак, перепоясанный в талии бельбагом, куском грубой домотканой маты, выкрашенной в тусклый голубой цвет, бурые с острыми загнутыми носками стоптанные сапоги из бараньей кожи, на голой обритой голове киргизский войлочный тельпак; привычка носить тельпак сохранилась в нем еще с детских лет, когда он вместе с отцом пас овец: тельпак нравился Худайкулу тем, что в жару он оберегал от зноя, в холод сохранял тепло. Но если во время работы в жаркие летние дни бритая голова особенно сильно потела под этой войлочной шапкой, и пот крупными каплями катился по темному морщинистому лбу к бровям, застилал и щипал глаза, Худайкул снимал тельпак и надевал свою родную тюбетейку, черную, с белыми вышивками, засаленную и насквозь пропахшую потом, а лоб перевязывал куском бурой тряпицы, свернутой жгутом. Тельпак незаменим был Худайкулу во время поездок, когда надо было отвезти фрукты в город, съездить на мельницу, на рисорушку либо на базар купить керосину, спичек да еще кое-чего по хозяйству; солнце ли пекло голову, дождь ли проливной стегал в спину — Худайкул спокоен: ничего, пусть печет солнце, пусть хлещет дождь — у Худайкула добрый тельпак, его не прокалишь, не промочишь, а главное — вода не льется за шиворот, когда на голове тельпак, разве изредка попадут две-три случайные капли на теплую спину, если быстро и резко наклонишь голову.

Одним словом, любит Худайкул надевать свой тельпак, когда сидит на лошади, в седле, поставив ноги на оглобли арбы так, что колени приходятся вровень с плечами, и тихонько напевает себе под нос какую-то бесконечную песенку. Может быть, людям, впервые попавшим в Азию, эта поза казалась очень неудобной и вызывала удивление, но Худайкулу, как и всем арбакешам, возчикам, либо крестьянам, либо просто человеку, которому случалось ехать на арбе за кучера или за хозяина, такая поза была очень привычной и самой удобной; Худайкул мог весь день вот так просидеть в седле, поставив ноги на оглобли, не ворочаясь, и лишь помахивая камчой, попадая ею по оглоблям, а не по лошади. В поездках ли, на работе ли в саду, либо просто во время разговора с односельчанином, если случится заминка, — а ведь они случаются у всех, так почему же у Худайкула им не случаться, случаются и у него заминки, — у него всегда есть время подумать, как лучше сделать. Для этого в бельбаге — поясном платке, у него постоянно имеется при себе табакерка с зеленым жгучим табаком, который закладывают под язык. Остановится ли Худайкул на проселочной дороге где-нибудь у хилого мостка через арык, когда надо слезть с лошади да посмотреть, прежде тем проехать, не рухнет ли этот мосток под колесами; в саду ли в своем стоит под деревом, приглядывается, какую ветку на яблоне отсечь секатором, а какую оставить, ведь не большой Худайкул в этих делах мастер, до всего сам дошел, самоучкой, только раз или два показал ему русский человек, приезжавший из Ташкента за фруктами, как это надо делать; или на улице, при встрече с односельчанином, нужно перегодить, не спешить с ответом, если тот спросит, по какой цене Худайкул сдал яблоки оптом в прошлое воскресенье на ташкентском базаре торговцу фруктами. Во всех этих заминках, как раз, когда требовалась пауза, Худайкул раскручивал с левого бока свой бельбаг, доставал оранжевую табакерку с махорчатой ременной пробочкой, украшенной вдобавок мельчайшими синими бусинками, величиною с просяные зернышки, насыпал на темную мозолистую ладонь зеленого табаку, кидал его под язык, прятал табакерку на место и только после этого знал, что надо делать, какое принять решение, что ответить соседу.

Сложный был человек Худайкул, сложный, как и все люди, как всякий человек на земле. Верно говорят на Востоке, что один человек — это целый мир. Набожный, истинный мусульманин, Худайкул часто думал: «Отец был честен, служил так, что сам управляющий — брат наш Абдулла, и даже хозяин были им довольны. За что же аллах разгневался на него, сделал так, что его волк загрыз?.. Волк! Честного человека — волк!» И вдруг пугался, останавливал себя, тихо шепча:

— Что это я? Не обижаюсь ли я на аллаха?!

И опять думал: «Мать за всю свою жизнь не съела белой лепешки — и ее истязали, утопили в реке… В чем она была виновата перед аллахом?..» И снова останавливал себя тихим испуганным шепотом:

— Ну-ну, Худайкул… Что это ты? Так ведь и до греха недалеко.

И знал, что где-то глубоко в душе, на самом дне ее, шевелится этот грех, эта обида на аллаха, не дает покоя.

С детства приученный любить труд, Худайкул до старости (хотя какая старость в пятьдесят два года!) сохранил эту завещанную ему отцом любовь и трудился в поте лица от утренней молитвы до вечерней в своем саду, добывая хлеб насущный.

Но иногда неожиданно на него находило.

«И на черта мне этот проклятый кетмень сдался?… — с раздражением спрашивал он себя. — Ведь могу и я, как другие, держать во дворе постоянного батрака. Много ли ему надо?.. Чай да лепешка. Лепешка да чай. Ну еще вечером миску машевой похлебки с кислым молоком. А денег не спрашивай годами. Вон как этот Джура у нашего муллы».

Говорил, а сам прислушивался к себе, знал, что гордится собой, гордится тем, что трудится, что не нарушил отцовскую заповедь. Но гордился тайно, в душе, а людям стыдился это сказать, стыдился того, что трудится. Не знал, что ответить нахалам, если они его спрашивали:

— Почему ты, Худайкул, батрака себе не наймешь?.. Нанял бы да ездил на нем, как на ишаке. Иль ячменной лепешки жалко? Есть ведь люди победней тебя, да держат. Ишак тем и хорош, что много работает да мало ест. А ты все сам да сам. Умно ли это?..

Нет, не потому не держал Худайкул батраков, что ему жалко было лепешки, — он не в пример другим и супом бы накормил, и пловом раз в неделю, — а претило это ему, было против души. Не мог он смотреть на батрака, как на скотину, не мог видеть, как в стоптанных опорках на босу ногу, в рваной рубахе, сквозь которую проглядывало голое смуглое тело, весь продрогший и посиневший под осенним дождем Джура, молчаливый и безответный человек, непременно должен был что-нибудь делать во дворе муллы: то зачем-то сметал с шипана мокрые листья, то переставлял с места на место длинные таловые жерди, поплотнее прислоняя их в угол между сараем и дувалом, то чистил кетменем никому не нужный в зиму водоем, словно его нельзя было-почистить весной. Не любил этого Худайкул, но ему нравилось, когда в саду у него, весело перекликаясь, с песнями работали поденщики, собирая урожай. Он и кормил их по-людски и рассчитывал по совести.

Мужественный и смелый человек, не побоявшийся еще ребенком броситься на разъяренного матерого волка с одним пастушеским посохом, Худайкул боялся ночью пройти через мазар. Почти девятнадцать лет трудившийся бок о бок с батраками и внутренне любивший их как братьев, хотя и часто ругался с ними и бывал сварлив, Худайкул, наконец, заимел дом, сад, семью и вдруг стал тяготеть к богатым. Но тяготея к ним, он никого из них не любил, испытывал смутное и скрытое отчуждение. Всю свою жизнь мечтавший о том времени, когда он станет богатым, Худайкул не делал для этого ровно ничего. А ведь можно было купить землю, сеять рис или хлопок, заняться бахчеводством или виноградарством, нанимая каждый сезон батраков, поденщиков. Можно было купить еще пару лошадей да две арбы, напять постоянного арбакеша и заняться извозом. Можно было, наконец, купить рисорушку, мельницу. Денежки потекли бы ручейком, как вода в хауз. Можно было, подкопив немного, купить с десяток верблюдов да возить караванные грузы из города в город. Можно было… «А!.. Что говорить! — отмахивался в такие минуты от своих мыслей Худайкул. — Многое кое-что можно сделать, только… хватит с меня и одного сада». Ему нравилось, что в нише у него висят четыре стеганых ватных халата, два будничных, черных, поношенных да два новых, шелковых — один зеленый, другой полосатый, радужный да еще чесучевый, кремовый, без подкладки. Он надевал их с удовольствием, как и большую белоснежную чалму с синей бархатной тюбетейкой и новые ичиги с калошами. Но куда уютнее чувствовал он себя в стареньком шерстяном яхтаке, в стоптанных сапогах и милом киргизском тельпаке!

Любя свою первую жену, высокую худощавую Башарат с редкими тихими рябинками на лице, разбросанными возле самых ушей, уже теперь не с тем юношеским чистым чувством, с которым он любил ее прежде и с которым никогда бы не мог любить вторую жену, низенькую, коротконогую и пухлую Халиду, он всякий раз, как возвращался из Ташкента, привозил Халиде тайком от старшей жены подарки, и лишь редко-редко баловал ими Башарат.

Не терпевший ничьих советов, привыкший во всем верить больше себе, чем другим, Худайкул иногда неожиданно даже для самого себя вдруг попадал под влияние простых и незаметных людей и слушал их рассуждения, словно узнавал что-то новое, чего раньше не знал и о чем никогда не думал. Неожиданно эти чужие убеждения вдруг становились его собственными. Так случилось в тот, теперь уже далекий день, когда он слушал разглагольствования Декамбая и Балтабая о том, что богатый человек не тот, который имеет дом с садом или караван верблюдов, а тот, который имеет две, три, а то и четыре жены.

«Вот ведь верно говорит человек, — подумал тогда Худайкул. — У кого может быть две жены? Только у богатого. А мне, признаться, и в голову это не приходило». И задался он тогда целью — скорее жениться, иметь у себя на женской половине двух жен. Пусть все знают, каков нынче стал Худайкул. Ого! Двух жен отхватил. Вот тебе и сын чабана. Нет, теперь забывать уж надо, что он сын чабана. Забывать.

Все уживалось в этой бездонной человеческой душе: любовь и ненависть, тяга к братству и думы о наживе, воля и малодушие, мужество и трусость, золотая доброта и жадность, бескорыстие и зависть, мудрая выдержка, свойственная чабанам, и сварливость базарного человека, искреннее желание верить в бога и неверие в него. Душа его была, как девственный лес, в котором росли чудесные земные плоды и ядовитые травы с глубокими скрытыми и горькими корнями. И трудно было Худайкулу самому разобраться в этом лесу, вырвать ядовитую траву и выбросить вон. Трудно потому, что никто не надоумил его это сделать, а сам он никогда и не задумывался о том, плохой он или хороший человек, считая себя, безусловно, хорошим, и когда знал, что поступает плохо, был уверен, что так надо, — все так делают.

Когда по приказанию волостного Абдулхая к нему поселили Надежду Сергеевну Малясову с ее амбулаторией, Худайкул воспротивился и никак не хотел пускать ее в свой дом.

Но волостной есть волостной, пришлось подчиниться.

9

Залитая предвечерним солнцем орешина тихо ссыпала с себя на землю обильный свет, и он сыпался с каким-то мнимым шелестом, как золотой дождь. В этом свете, все на том же низком складном стульчике, прислонившись плечом к стволу, сидела Надя. Август, держа в одной руке фанерную дощечку с наляпанными на нее шматками масляных красок, а в другой кисть, не обращал никакого внимания на идущего к ним через сад хозяина.

Худайкул подошел, остановился в трех шагах позади Августа, посмотрел на холст, помолчал, потом невнятно, отрывисто сказал:

— Ассалам алейкум!

— Ваалейкум ассалам! — отозвалась Надя, кидая мимолетные тревожные взгляды на Худайкула и делая вид, что беспечно глядит на зеленые жилистые листы подорожника.

Худайкул молчал, молчали и Август с Надей. Дети, сгрудившиеся позади отца, держась, кто за полы его распахнутого халата, кто друг за друга, с недоумением и испугом посматривая черными выпуклыми глазами то на хорошо знакомую им, близкую, но теперь представлявшуюся странной и непонятной тетю Надиру, то на незнакомого чужого человека, вытягивали шеи и старались заглянуть на холст.

— Так ты говоришь, это твой муж, Надира? — спросил Худайкул, широко расставив ноги и стоя с заложенными за спину руками.

— Муж, дядя Худайкул, — сказала Надя. — Как же может быть иначе?

— Гм… А… а почему же… почему же ты столько лет жила одна? Он где был?

— Он жил в Петербурге. Учился. «Странный человек. Почему я должна давать ему отчет?..» — подумала она.

— Та-ак, — протяжно молвил Худайкул. Потом спросил — Ну, а что это он делает?

— Он рисует меня, — сказала Надя. — Рисовать умеют только очень редкие люди. Это дар природы. Дается богом.

— Богом?

— Да.

Худайкул посмотрел Августу в затылок, заглянул через плечо на холст.

— А ты не лжешь? — спросил он глухо, потупив голову и глядя себе под ноги. — Верно ли, что от бога?

— Вы меня обижаете, хозяин. Лгут нечестные да бессовестные люди. А меня вы разве не знаете? И будто сами вы не знаете, что это дар?

— Тебя-то знаем, — перебил ее Худайкул, все так же глядя себе под ноги. — Знаем… — повторил он в третий раз и помолчал. — Вот ребятишки мои…

— Ну? Что они?..

— Говорят, колдун твой муж. Боятся его. И тебя теперь боятся. Сказали, что вы тут колдовством каким-то занимаетесь.

— Ничего, привыкнут, — просто сказала Надя. — Муж мой очень хороший и добрый человек.

— Ну что же, дай бог… Ты для всех для нас сестра.

Худайкул поднял голову, посмотрел еще раз на Августа, с недоумением слушавшего его непонятную речь, медленно повернулся и пошел опять через сад к калитке, то пригибаясь под деревьями, то обходя их стороной. Ребятишки всей гурьбой шумно двинулись вслед за отцом.

— Что он тебе говорил? — спросил Август.

— Дети ему нашептали, что мы с тобой занимаемся здесь колдовством, — с улыбкой сказала Надя. — Вот он и пришел посмотреть.

— Я так и подумал. Он глядел на меня как на преступника. Будто я беглый каторжник и скрываюсь от властей, — с некоторым раздражением продолжал Август.

— Не обращай внимания, — сказала Надя. — Он очень набожный человек.

— Мне, конечно, наплевать. Но, может быть, следует все-таки проучить этого смуглолицего азиата?..

— Что ты говоришь, Август?! Как можно даже представить себе такое?! — Надя поднялась со стульчика, смотрела на Августа с удивлением. — Сейчас же забудь, что ты сказал. Навсегда забудь. Слышишь, Август?

— Уже забыл, — сказал он с покорной улыбкой. — Сядь, пожалуйста, на свой стульчик. Прошу тебя.

Она села. Август подошел, тихо коснулся губами ее волос.

— Хочешь, я расскажу тебе сон? — спросила Надя, когда Август снова стоял у мольберта.

— Сон?.. Расскажи. Когда ты говоришь, все становится другим. Сад, деревья, трава, листья, солнечные лучи, птицы, земля и небо… Природа счастлива, что ты есть, ты живешь, ты с ней… Все вокруг тебе рады. Прислушайся… Все притихло. Говори. Когда я слышу твой голос, мне легко дышится, а рука, в которой держу кисть, становится рукой волшебника.

— Когда ты так красиво говоришь, я боюсь, — тихо сказала Надя, перебирая на коленях складки длинного коричневого платья.

— Боишься?.. Чего же?..

— Не знаю. Боюсь… Потому что не может быть так много дано человеку…

— Чего? Счастья?

— Да.

— Не понимаю. Ты сомневаешься? Не веришь, что я люблю тебя?..

— Нет, верю, верю, только… Если так сильно любишь… Ведь это так много… Так много счастья для меня одной… Когда, вот как сейчас, я испытываю его, у меня замирает сердце, как на качелях, и начинает чуточку кружиться голова… от счастья… Мне и радостно, и боязно, что я так счастлива.

— Опять ты говоришь, боязно. Но разве ты не заслужила его? Или не веришь мне?

— Я верю тебе. Но не верю твоим словам. Боюсь…

— Что они не искренни?

— Да.

Август сидел у ее ног, забросив кисть в траву.

Она жалела уже, что сказала это, и ждала, что он сейчас поднимется и что-то произойдет страшное, непоправимое. Но он спокойно убрал руки с ее колен, потянулся за какой-то травинкой, сорвал ее, сказал:

— Ты лечишь людей. И знаешь, что такое рана. Представь себе боль, которую испытывает человек, когда его рану колют ножом. Такую боль испытываю я всякий раз, когда ты говоришь…

Она больше не дала ему говорить, закрыла его рот своей узкой прохладной ладонью.

— Не надо, милый. Больше не говори. Прости меня.

Но Август взял ее руку за тонкую кисть и, продолжая держать, говорил:

— Мои слова рождаются в сердце любовью, а ты не веришь, и мне от этого еще больнее. И потом, разве мои слова расходятся с чувством?.. Зачем бы я ехал сюда за тридевять земель, если бы не любил тебя так сильно?!.

— Август… Молю тебя… Вот видишь, теперь ты мстишь мне… Значит, не любишь, не любишь…

Последние слова она уже говорила сквозь поцелуи, которыми он закрывал ее рот. Потом вместе со стульчиком поднял ее на руки, покружил, как ребенка, и вновь опустил на прежнее место.

— Ты хотела мне рассказать свой сон, — напомнил он, отыскав в траве свою кисть.

— Это не сон, Август. Это быль. Она случилась здесь, в этом доме, у Худайкула. И я была главным действующим лицом. Вот слушай…

Надя уже кончала рассказывать, когда в саду снова появился Худайкул. Он шел к ним быстрыми, решительными, широкими шагами, привычно пригибаясь под деревьями.

— А вот и он опять, — сказал Август. — Легок на помине.

Август строго выпрямился и смотрел через плечо, как подходил Худайкул.

Несчастье обрушилось на Худайкула незадолго до приезда в это селение Надежды Сергеевны Малясовой. Оно началось весной…

Долго стояли в феврале и в первой половине марта синие безоблачные дни, наполненные солнцем и теплым парным воздухом. Но всё еще спали, не поддаваясь этому обманчивому колдовскому обаянию первых весенних ласк, земля и сады. Вся природа словно еще чего-то ожидала: почки на деревьях не набухали, в полях не появлялась травка, не просыпались от своейзимней спячки ни муравьи, ни божьи коровки, ни сурки, ни змеи; не прилетели трясогузки, не ворковали горлинки. Потом, как-то ночью, украдкой брызнул короткий теплый дождь, а утром с востока подул упругий ровный ветер. Он дул теперь каждую ночь и каждое утро, гнул и трепал деревья, будил соки земли, и тогда не выстояли, не вытерпели деревья и травы, тронулись, пошли навстречу весне. В садах меж деревьями забродил и закачался сизый хмельной сумрак, стволы и ветви быстро меняли свой цвет и уже стояли не шершавые и черные, как зимой, а гладкие, нежные, то с молочным оттенком, как серебристые тополи, орешины да молодые чинары, то с рассветно-сизым или бледно-зеленым, как яблони, то с оранжевым, как шелковицы.

Шумно трескались, лохматились почки на вербах и тополях, прилетели синицы, заквакали в водоемах лягушки, в саду у Худайкула цвели анютины глазки, показались подорожник и первые одуванчики.

Уже отцвел урюк, из коричневых чашек с розовыми, еще влажными после опавшего цвета ободками проклюнулись зеленые урюковые глазки; точно к свадьбе приготовились яблони и груши, одевшись в белые пышные платья, выпустили свои черные брови цветущие орешины…

— Словно сильная почка весной… Нет, будто соком яблоко на яблоне, наливалось радостью сердце мое, когда я стоял в саду, смотрел на цветущие деревья, слушал гудящих пчел, — с горечью рассказывал потом Худайкул своим односельчанам, каждому встречному и поперечному жаловался, жаловался Декамбаю и Балтабаю, рассказывал Надежде Сергеевне, когда она поселилась в его доме.

«Вот он — кормилец мой», — думал он, окидывая взором сад, и, тихо удивляясь, говорил себе вслух:

— Гляди-ка, будто розовые облака спустились с небес в мой сад. А?.. — И, помедлив, заглушая голосом вползающий в душу страх, добавлял. — Дай-то бог, дай-то бог! Какие теперь морозы? Да и должен же я когда-нибудь… Что в самом-то деле! Ведь всю жизнь живу честно, жду…

Он отставлял в сторону кетмень, на который опирался то одними руками, то руками и подбородком, когда вот так подолгу разговаривал сам с собой, подходил к яблоне, с нежностью гладил ее шелковистый ствол ладонью, потом брал рукой цветущие ветви, что-то долго рассматривал там в пестиках и лепестках и вдруг, быстро оглядевшись, начинал ворочать головой во все стороны, чтобы прислониться к пушистому цветку щеками, лбом, бородой, глазами, коснуться губами прохладных розовых лепестков.

Радовался Худайкул своему саду днем, да, видно, не мог нарадоваться, раза два или три за ночь выходил на него посмотреть да заодно взглянуть на небо — не идут ли тучи, не несут ли с собой беду — снег да мороз.

— Но злая беда, наверно, того и ждала, и подкарауливала, как бы меня оглушить, в капкан загнать, — говорил Худайкул. — Нет бы пораньше-то ей прийти хоть недельки на две. А то ведь дождалась-таки, когда яблони расцветут, орех сережки выпустит, урюк зелеными глазками проглянет. Тут вот она и явилась: беда. Капкан.

Худайкул даже не заметил, как она подобралась. Среди бела дня.

Согнувшись, подоткнув спереди за поясной платок полы своего коричневого яхтака, чтобы они не болтались на коленях и не мешали работать, он копался в своем саду, чистил кетменем прошлогодние арыки для полива. Внезапно по саду прошумел ветер, налетел на Худайкула сбоку, вихрем закружил вокруг его ног сорванный с деревьев цвет. Худайкул разогнул спину и ахнул:

— Боже милостивый!

Солнце спряталось. С запада, из «гнилого угла», шли свинцовые тучи, несли Худайкулу беду. Он вдруг услышал, как стучит сердце, медленно, гулко, словно бьет в набат. Каждый удар отдается звоном в ушах, в голове, будто он стоит в кузнице, а не в саду. Он вышел из-под деревьев, еще раз оглядел небо. Нет, нигде не виднелось ни одного синего лоскутка, весь верх, точно юрта чабана после ливня, был затянут серой, разбухшей от влаги, тяжелой кошмой. Худайкул прикрыл веки, поднес к лицу ладони, как молитвенник, зашевелил губами.

Весь день он ходил по двору, посаду, наведался к Декамбаю, к Балтабаю, хотел спросить, неужели не пронесет, неужели будут заморозки. И Декамбай, и Балтабай теперь имели семьи и жили в глиняных мазанках без единого оконца, слепленных собственными руками. Но их не было дома, они по-прежнему батрачили на чужих землях, а заработанные гроши теперь клали порознь, — каждый закручивал в свой поясной платок.

Худайкул пошел к старику Шавкату, жившему от него через пять дворов.

— Да что ты, друг мой, как не быть заморозку?! — словно удивляясь его неосведомленности и невежеству в этом вопросе, воскликнул Шавкат, сидя у своей калитки, у двора на завалинке. — Как не быть? Непременно будет! Даже обязательно. — Старик стукнул посохом, стоявшим у него между колен. — У меня вон во дворе два куста винограда да еще инжира куст, так они одетые стоят, в соломке. Сегодня ночь может и перегодит, а уж завтра чего-нибудь жди. Либо белых мух, либо чего еще хуже.

— Не пронесет?.. — все-таки спросил Худайкул.

— Никак не пронесет. Нет, — заверил старик. — Вот оно, плечо-то мое, при мне. За два дня вперед расскажет, что будет. Либо, значит, тучи да еще дождичек небольшой, так оно у меня исподволь, потихоньку, будто украдкой от меня ноет. Поноет, поноет да отпустит, потом опять маленько поноет. Ну, а уж вот как сейчас грызет, так это непременно к большому ненастью. И плечо, и всю кость до самого локтя вот как собака грызет. Вторые сутки.

Ночью Худайкул не спал, все выходил во двор, протягивал руки ладонями вверх, сначала одну, потом другую. Нет, ничего как будто не сыпалось с неба.

— Может, не прав Шавкат?.. Пронесет?.. — спрашивал он не то себя, не то обступившую его со всех сторон темную ночь. Он поднимал лицо, тотчас его накрывало сырой холодной сеткой, с неба неслась мельчайшая водяная пыль, стужа, мгла. Но ему все не верилось, не хотелось верить в несчастье. Он был похож на человека, который знал, ждал несчастья неотвратимо, как знал и ждал, что будет ночь, и все-таки надеялся: а может, — нет, не будет? Он был похож на юношу, который смотрит на покойника и думает: «Неужели есть действительно смерть?.. Значит, и я когда-нибудь тоже умру?..» И не мог себе этого представить, не мог поверить в это, надеялся, что он останется, что смерть обойдет его.

Постояв под открытым небом, Худайкул шел под навес, к жеребцу Беркуту, запускал в пустую колоду руку, щупал ладонью на дне колоды сухие клеверные объедки, говорил:

— Ну что, Беркут?.. Пронесет, а?. — Как думаешь?.. Дай-то бог… Пронеси господи! Сейчас подложу тебе клеверку. Ешь. Лишь бы пронесло.

Худайкул спрашивал об этом всех: соседей, жеребца Беркута, собаку, вилявшую возле него хвостом, любимую, яблоню в саду! Не спрашивал он только жен своих об этом, Башарат и Халиду, Чего они знают — эти бабы! Ну их совсем. Пусть уж сидят там на своей женской половине да стегают одеяла.

Как ни просил Худайкул бога, как ни сердился на старика Шавката, как ни надеялся — не пронесло.

На другой день, к вечеру, как и говорил Шавкат, задул с севера сырой, тяжелый, порывистый ветер, кинул на землю первые мелкие брызги…

Дождь то и дело менял направление, косым серым парусом несся то с севера, то с запада. В сумерках вместе с дождем стали падать какие-то светлые, как ртуть, тяжелые капли. Они исчезали, если Худайкул смотрел в сторону сада, но их было хорошо видно на темном фоне навеса, где стоял Беркут. Скоро этих белых ртутных капель стало уже больше, чем дождевых.

Худайкул зачем-то ушел в комнату, а когда снова вышел во двор, оторопел от ужаса: камышовую крышу навеса, черные ветлы вокруг водоема с распустившимися желтыми сережками с шумом секла острая ледяная крупа, повисшая в синих сумерках двора сплошным щитом.

— Что же это такое в самом деле? — спустя уже много недель все еще с гневом говорил Худайкул Надежде Сергеевне. — Осень вернулась в тот день. Да, осень. Словно и не было впереди теплых солнечных дней, не цвел урюк, яблони в моем саду! Капкан!

Вот когда прилипло это слово к Худайкулу — «капкан». До той злополучной весны ведь от него никто не слышал этого слова. Но с тех пор, о чем бы Худайкул ни думал, о чем бы ни говорил с людьми, оно вертелось в мыслях неотступно, срывалось с языка к месту и не к месту, так что вскоре прилипло к нему, как прозвище. Многие в селении теперь звали его за глаза не Худайкулом, а Капканом, а кое-кто не стеснялся так называть его и в глаза. «Какой же я капкан? — сердился он про себя. — Капкан — это человек такой… — Худайкул брал себя за горло. — Вот это капкан… Вот как, скажем… волостной! Вот это капкан. Не одного удушил. Или еще лучше Желтая птица. Или мираб Хашимбек. А я… Разве я зловредный?!»

Худайкул был прав: никак не подходило к нему это прозвище. Но что делать?.. Сам виноват. Прилипло слово — и все тут. И постепенно Худайкул смирился с прозвищем, привык. А сам все свои жизненные перипетии, невзгоды и неудачи в делах определял теперь только одним словом «капкан».

В ту ночь погода сменилась еще несколько раз, словно только и добивалась того, чтобы навредить Худайкулу, да, Худайкулу, потому что никто, кроме Худайкула, во всей округе не жил садовыми доходами. У каждого во дворе росло два или три дерева: абрикос, шелковица над водоемом, персики вдоль дувала — вот и весь сад. А ведь Худайкул один в селении имел такой сад — на полторы десятины, один он увозил свои фрукты в город и жил на эти доходы всей семьей круглый год.

Всякий раз, когда он выходил во двор, его встречала новая неожиданность: после ледяной крупы снова пошел дождь, потом мокрый лаптастый снег, а под утро небо прояснилось, вызвездило, и ветки деревьев обледенели, покрылись панцирем, а на земле под ногой хрустел тонкий ледок на лужицах. Взошедшее солнце вновь все согрело, высушило. Но было уже поздно. Зеленые глазки абрикосов почернели и осыпались, мертвый ржавый цвет на яблонях отваливался целыми хлопьями.

Со двора Худайкула теперь не расплывался над соседними домами и над улицей завидный запах плова, из тандыра не шел приятный дух горячих пшеничных лепешек.

Но, верно, не зря говорят в народе, что град бьет побитое место. Той же весной, когда деревья, сраженные последним предательским морозом, еще не успели прийти в себя и лишь набрали вторые почки, семью Худайкула постигло новое несчастье: жеребец Беркут убил пятилетнего сына от старшей жены, от Башарат, пухлощекого Джахангира. Вывел как-то Худайкул жеребца из-под сарая на солнышко, привязал за арбу, кинул ему полснопа зеленого клевера и принялся обметать его жестким веником — линял жеребец. В это время к отцу подошел Джахангир в яркой малиновой тюбетейке. Худайкул поднял ребенка на руки, посадил на Беркута верхом. Жеребец вскинул голову. Красная тюбетейка Джахангира показалась ему, должно быть, бог весть каким пожаром. Худайкул только успел крикнуть на жеребца: «Не балуй!» и броситься к нему, как Джахангир уже лежал на земле. Лицо его было лиловым, рот беззвучно раскрыт, из обезумевших от боли глаз катились крупные слезы.

Худайкул привел знахаря. Два дня знахарь прикладывал мальчику то на грудь, то на всю спину какие-то вонючие компрессы из свежего конского навоза и теплой ослиной мочи, умывал верблюжьим молоком.

Знахарю отдали черного курчавого ягненка и красного петуха с крепкими шпорами, первого драчуна и забияку на всю кишлачную улицу. Эти качества в петухе сильнее всего прельстили знахаря. Он любил петушиные бои. Имел от них немалые выгоды. И теперь возлагал немалые надежды на этого огненно-красного петуха с зелеными и синими перьями в хвосте и на крыльях.

После похорон Джахангира Худайкул больше не мог смотреть на Беркута и в первый же базарный день продал его незнакомому человеку из дальнего кишлака. Худайкул не мог сказать после, как он завернул деньги в свой бельбаг, надежно ли, нет ли, только знал хорошо, что заворачивал. Он даже отчетливо помнил такую деталь: завернув деньги и подержав ладонь на этом месте, он стал напряженно думать, что же он забыл сделать? Ведь только что он помнил об этом, вот сейчас, когда завертывал деньги, и уже забыл. И дело-то было какое-то неотложное, не столь будто бы и важное, но уж больно неотложное, спешное.

— Гм, — озадаченно вслух сказал себе Худайкул и провел руками по поясу.

Тьфу! Табакерка! Вот она в платке, под ладонью, как груша завернута.

— Тьфу! — еще раз с досады на самого себя плюнул Худайкул. — Ну и память стала. Вот ведь чего хотел — закурить.

Он быстро развернул платок, достал табакерку, кинул под язык зеленый, жгучий, как перец, табак, завернул табакерку обратно в платок и пошел по базару. Надо было облюбовать для себя нового коня, и Худайкул облюбовал, когда еще не продал своего Беркута. Это был стройный жеребец лет четырех, золотисто-оранжевой масти, высоко и весело державший голову. Жеребец очень понравился Худайкулу, понравился даже своими удивительными глазами: один глаз у него был светло-карий, а на дне его ясно виднелись черные точки, словно кто-то уронил туда несколько маковых зерен, другой — мраморный, белый с голубым фарфоровым ободком.

Худайкул быстро сторговался. Надо было бы подольше поторговаться, да боялся — перебьют другие: лошадь всем нравилась, вокруг нее толпились покупатели, маклеры и просто праздные люди, любившие базарные торжища и сутолоку; да и устал уже Худайкул изрядно, пока продавал своего Беркута. Тут же, среди базара, они присели с хозяином на корточки друг против друга, окруженные притихшей толпой. Худайкул положил на одно колено уздечку, поставил рядом с собой на землю деревянное седло с высокой лукой, снятые с Беркута и предназначенные для нового коня, принялся раскручивать бельбаг. Вдруг пальцы его быстро заработали, раскручивая платок, ощупывая поясницу. Потом он поднялся, молча поглядел на окружающих помутневшими глазами, встряхнул платок. Из него выкатилась табакерка. Он не обратил на нее внимания, кинул платок под ноги стоявшим людям и, глядя в землю, обшаривая ее глазами, пошел на то место, где продавал жеребца.

Нет, это уже была не случайность. Тут действовал дьявол. В этом были уверены все: Худайкул, Башарат, Халида, соседи.

— Не иначе, в нас поселился дьявол, — говорила ему старшая жена.

— Дьявол! — вторила ей младшая.

— Дьявол, — сказал старик Шавкат. — Надо его выгонять.

— А как?..

— Позови знахаря. Он выгонит. Он знает, как это сделать. На то он и знахарь.

— Так ведь он недавно был у меня. Лечил Джахангира — не мог, не справился…

— Что же ты новые грехи на душу берешь? «Не справился». Потому, стало быть, и не справился; надо было сначала главное-то дело сделать…

— Какое главное?

— Да дьявола-то выгнать.

«Выгнать, дьявола выгнать…» — твердил себе Худайкул и пошел еще к Декамбаю.

— Дьявол, говоришь? — спросил тот. — Сидит? — И усмехнулся сурово. — У меня да у соседа моего, у Балтабая, он всю жизнь сидит на хребтине. Так и катается. Никак нам с Балтабаем не дает развернуться. — Декамбай помолчал, потом посоветовал. — Не ходи ты никуда. Не поможет тебе знахарь.

— Ладно. Схожу еще к Балтабаю. Если он не посоветует, так и звать этого знахаря не стану.

— Не знаю, как ты, братец Худайкул, думаешь, — сказал Балтабай, — боюсь тебе посоветовать, только не дай и не приведи господи… Доведись мне испытать такие напасти…

— Ну-ну?..

— Я бы позвал. — Позвал бы?..

— Позвал.

«В самом деле, — думал Худайкул, — капкан. Капкан ведь душит. Заморозок этот проклятый… Джахангир… Деньги… Не иначе — он. Надо выгонять».

Худайкул привел знахаря. Тот походил по двору, по саду, осмотрел скотину — корову, овец, теленка, потом зашел в дом, на женскую половину, взглянул на жен Худайкула, закрывшихся от него одна платком ситцевым, другая рукавом платья, сел с Худайкулом во дворе чай пить. Не в пример обычаю, оба долго молчали.

— Что же вы ничего мне не скажете, уважаемый Бабаходжа?.. — не выдержал, наконец, Худайкул.

Тот приподнял мохнатую густую бровь над одним глазом, прицелился им в Худайкула в упор, словно мультук наставил. Вторая бровь осталась у него неподвижной, наглухо прикрывая невидимый под нею глаз, и Худайкул не мог понять, куда смотрел знахарь своим вторым глазом — вниз, в свою пиалу, или тоже на него, на Худайкула.

Ему стало не по себе от этого взгляда, захотелось поежиться, но он, опустив глаза, потянулся за чайником. «Ну и глаз! Винтовка! А бровищи-то, бровищи!.. Шайтан настоящий. Капкан!..» — подумал Худайкул, все еще ощущая какую-то оторопь от этого упорного молчаливого взгляда.

— Можно, — наконец сказал знахарь.

— Что «можно»?..

— Можно выгнать.

— Неужели?! Аллах милостивый! Да помоги ты мне…

— Он тут ни при чем.

— Кто?..

— Всемогущий аллах ни при чем. Есть другая сила.

— Какая?

— Это мне известно. Меня надо просить.

— Прошу вас, мудрейший… Дайте мне снова легко вздохнуть грудью. Помогите. Осчастливьте. Не пожалею…

— Да. Это очень дорого будет стоить, — перебил Худайкула знахарь и мгновенно переменил взгляд: левая бровь упала вниз, а правая высоко прыгнула вверх. Теперь уже под этой бровью горел такой же пронзительным, немигающий волчий глаз, устремленный на Худайкула, а другой словно спал, притаился за мохнатыми дебрями опущенной неподвижной брови.

— Сколько лет твоей старшей дочери? — спросил Худайкула собеседник.

— Бувинисе?.. Одиннадцать.

— В былое время таких-то замуж отдавали.

— Да ведь еще никто не сватал, — простодушно сказал Худайкул, — И мала, пожалуй. Пусть подрастет.

Глаз у собеседника загорелся, как костер.

— А если посватаем?..

Худайкул опешил.

— Как?.. Кто посватает?..

— Мы посватаем. Вот за это самое дело… А?!.

Бабаходжа неожиданно широко открыл оба глаза.

— За какое дело? — мучительно что-то соображая, спросил Худайкул.

— Хи-хи… Гм… Да о каком сам-то просишь?

— Ну?.. Так я за это, конечно, готов…

— Больше ничего не возьму.

— Как? А что?

— Услуга за услугу. Я у тебя дьявола, значит, выгоню, а ты мне за это дочь отдашь… в жены.

Худайкул сам не понял, что произошло. И как? Когда? В какой миг?

Он только увидел, что к нему бегут с криками и воплями обе жены — Башарат и Халида, а сам он во весь свой высокий рост стоит на супе, где они пили чан, и держит за шиворот знахаря Бабаходжу, такого почтенного человека. Худайкулу вдруг захотелось проснуться — до того кошмарно показалось все, что произошло. Он провел левой рукой по лицу, но кошмар не рассеялся. Правая рука словно окостенела, и он продолжал крепко держать ею Бабаходжу за шиворот.

— Вай дод! Дод! Караул! Что вы делаете?! Что вы наделали?! Ведь это же наш почтенный исцелитель Бабаходжа? — вопили женщины.

— Куда бежите, гололицые?! Прочь, бесстыжие! — не своим голосом вдруг закричал Худайкул, и вместе с криком у него разжалась рука.

Женщины остановились, попятились и скрылись на своей половине.

Худайкул сверху вниз устало посмотрел на Бабаходжу и опять удивился. Знахарь, как ни в чем не бывало, уже держал в одной руке чайник, а в другой пиалу и спокойно, не спеша наливал себе чаю. Потом он поставил чайник на поднос и принялся прихлебывать из пиалы.

— Так горячиться нельзя. Нельзя так горячиться, Худайкул, — сказал он спокойно, не обращая внимания на то, что Худайкул стоит. — Ну не сговорились — сговоримся. Какая беда? Садись. У меня вот что, — продолжал он, когда Худайкул сел, — есть одна вещь такая. Ну, которая изгоняет. Для тебя не пожалею.

Он налил опять в пиалы чаю — Худайкулу и себе, подождал немного: не скажет ли чего Худайкул. Но тот молчал.

— Есть у меня чудотворная красная соль. Ее надо носить при себе, поближе к телу, в маленьких мешочках. Понял меня?

Худайкул с трудом разлепил губы.

— Понял.

— Ну, а ты мне за это… стеганое одеяло подаришь, новое, зеленое… Ну то, что сверху всех лежит на сундуке… да еще барана. А?.. Сговорились?..

— Сговорились.

— Ну вот и ладно. Пойдем за солью-то теперь ко мне.

В семье Худайкула все в точности исполнили так, как наказывал знахарь: зашили соль в маленькие треугольные мешочки, повесили каждому на грудь, а маленькому Ташпулату пришили к тюбетейке кожаный тумар, болтавшийся на ниточке с бусами.

Но не прошло и недели — издох теленок. Утром, по росе, наелся молодого зеленого клевера — и готов.

— Да что же это за напасть такая, а?.. Братец Бабаходжа?.. Смилуйтесь, — взмолился Худайкул, забыв про обиду. — Почему же это соль-то ваша красная не действует? Тумары-то эти самые, а?..

— Не проникла, — сказал знахарь. — Надо глотать. Глотать надо.

10

Волостной Абдулхай распорядился так: в доме у Худайкула поселится приезжая молоденькая сестра милосердия — Надежда Сергеевна Малясова, займет две свободные комнатки на мужской половине, где Худайкул никогда не жил, одну для себя, другую для своей амбулатории, а кучер Кузьма Захарыч Кукужев будет жить в доме дорожного мастера Филиппа Степановича Гордиенко.

Когда-то Филипп Степанович жил в Киеве, строил там торцовые и каменные мостовые. Но потом был взят в солдаты, в саперный батальон, и направлен в Туркестан на строительство шоссейных дорог. После демобилизации Филипп Степанович остался в Туркестане, женился, построил себе в Яркенте голубенький, со ставнями дом у самой дороги. Дом дорожного мастера виднелся с дороги сквозь зеленый палисадник, сбегавший с песчаного откоса к самым окнам, и был знаком каждому проезжему человеку, как были хорошо знакомы путникам кузница Курбана Ахмедова да его колодец с прозрачной сахарной водой у Безымянного кургана.

Конечно, дорожный мастер — не кузнец, к нему не пойдешь за помощью, если тебе надо ошиновать колесо или подковать лошадь. Но бывает, человеку в дороге занеможется и нужно полежать без тележной тряски, в холодке и покое час-другой либо нужно добыть каких-то желудочных капель, аспирина или стакан простой кипяченой воды, — это у Филиппа Степановича всегда, бывало, найдете. А то порвется в дороге сбруя и нужен дозарезу кусок веревки, либо ремня или проволоки какой-то, может быть, шило понадобится или еще что нибудь, — куда бежать?.. К Филиппу Степановичу Гордиенко, к дорожному мастеру; у него все найдется и никому от него ни в чем отказа не будет. Случилось и Кузьме Захарычу как-то раз забежать к Гордиенко за перочинным ножом, — года два назад, когда проезжал по этой дороге с фельдшером Веткиным, и с той мимолетной встречи крепко запомнили они друг друга.

Теперь можно себе представить, как рад был Кузьма Захарыч, услыхав распоряжение волостного поселиться у Гордиенко.

Кузьма Захарыч тут же отвел лошадь с дрожками к Филиппу Степановичу во двор, радостно здороваясь с ним, обменялся накоротке несколькими фразами и побежал поскорее помогать Надежде Сергеевне разобраться со своими вещами. Впрочем, ему почти тотчас же пришлось снова вернуться к Филиппу Степановичу и просить у него какой-нибудь, хоть крохотный, немудреный и ненужный в хозяйстве столик да еще стул или табуретку, потому что, как оказалось, Надежде Сергеевне не только не на что было присесть, но даже стакан чаю не на что было поставить.

— Прямо хоть на пол ставь, — сказал он весело. — Садись посреди комнаты на бердану, скрещивай ноги по-азиатски и пей. А ведь молода-молода. Совсем еще девчушка. Ничего не знает, не видела. Прямо жалко смотреть, — уже не весело, а грустно продолжал Кузьма Захарыч. — Гляжу, стоит посреди пустой комнаты, осматривается растерянно, молчит.

— Молчит?..

— Молчала, пока я не спросил ее: небось, мол, думаете, зачем приехала сюда?.. Трудненько вам будет первое-то время. Встряхнулась, как птичка, веселость на себя напустила, говорит: «Что вы, Кузьма Захарыч, какие трудности?..» Да вот столика-то нет, говорю. Поглядела на меня так это серьезно, повременила чуть, ответила! «Столик-то не мешало бы достать. Но ничего. Сегодня так обойдусь. А потом куплю. В Ташкент поеду и куплю, если здесь не найду. Трудностей этих я не боюсь, Кузьма Захарыч. А вот работать как буду? Языка-то не знаю». Научитесь, говорю, Надежда Сергеевна. Народ простой, хороший.

Кузьма Захарыч замолчал, а Филипп Степанович все стоял с таким видом, точно тот продолжал говорить, а он слушал внимательно да тихо, задумчиво поглаживал указательным пальцем густые сивые усы.

— Ходи изба, ходи печь… — сказал он загадочно, неизвестно зачем. И помолчал, перестал поглаживать пальцем усы и, склонив голову, глядел в землю. Потом поднял голову, положил свою тяжелую руку на плечо Кузьме Захарычу, сказал, твердо глядя ему в глаза:

— Спасибо, земляк.

— Спасибо? А мне за что? — опешил Кузьма Захарыч.

— Хорошего человека привез. Нужного человека.

— Так ведь это не я! Она сама.

— Знаю. В Ташкенте посоветовали, чтобы сюда ехала?..

— Да.

— И тебе тоже посоветовали?

— Ну?

— Пожилой такой человек, на одну ногу прихрамывает. С палкой ходит. Тяжелая такая палка, суковатая… Кузьма Захарыч молчал.

— Ладно. Одним словом, ходи изба, ходи печь, — сказал опять Филипп Степанович и потер энергично ладони, точно пришел с хорошего веселого мороза. — Будет у нас еще время с тобой побалакать. Будет. Давай для сестрички стол побачим.

Через четверть часа они принесли во двор к Худайкулу для Надежды Сергеевны стол, выкрашенный желтой охрой, две табуретки, венский стул. Несмотря на протесты и настойчивые увещевания Кузьмы Захарыча не брать этот стол, Филипп Степанович вытащил его из комнаты, даже не сняв клеенку в мелких голубеньких незабудках, взвалил стол себе на спину и понес ножками вверх, покрытый упавшей на него со стола клеенкой.

— Это ведь не для тебя стол-то. Чего же ты бузу-то льешь? — говорил он Кузьме Захарычу на ходу. — У нас в кухне есть еще один. Зачем нам два стола? Компаний больших не собираем. А соберемся, так можно и на кошме посидеть, по-нашенски, по-азиатски.

— Так вот и надо бы из кухни взять, — все еще возражал Кузьма Захарыч.

— Ничего, ничего, земляк. Этот тоже будет хорош. Дело ведь делаем. Чего ворчишь? Мы-то можем и совсем без стола обойтись, а вот ей каково без привычки?

Они поставили стол и табуретки на террасе, молча огляделись, ища глазами Надежду Сергеевну. Кузьма Захарыч осторожно постучал в одну дверь, в другую, приоткрыл их по очереди, снова закрыл: в комнатах никого не было. Они сели на поставленные рядом табуретки, стали крутить цигарки, изредка поглядывая в сад. Неожиданно Кузьма Захарыч вскочил, прислушался, еще ничего не понимая. За дувалом, где-то в комнатах на женской половине, раздался приглушенный крик, стоны, плач детей. Кузьма Захарыч рванулся было туда, к низкой резной калитке, вделанной в дувал, но Филипп Степанович удержал его за руку.

— Погоди. Там ведь женская половина…

Но он не договорил, в тот же миг сам бросился к калитке.

— Люди, помогите! На помощь! На помощь! Где вы, Кузьма Захарыч?! Захарыч! — кричала Надежда Сергеевна за дувалом и металась там по двору, совершенно обезумевшая от страха. Увидев в раскрытой калитке Кузьму Захарыча, она метнулась к нему, схватила его спереди за косоворотку обеими руками, будто хотела задушить.

— Кузьма Захарыч… здесь… все умирают! Вся семья.

— Где?

— Здесь, здесь!.. У хозяина… Хозяин… Они все в комнате… Что делать, Кузьма Захарыч?!

— Погоди, дочка. Успокойся, — сказал Филипп Степанович. На мгновенье она вдруг ощутила покой и уверенность от его твердых отцовских рук, которыми он нежно держал ее за плечи. — Что с тобой?! Ну-ка… Чего ты испугалась?

— Я не испугалась, но там такой ужас… Конечно, я испугалась. Они все отравлены. Куда их везти? Ведь здесь нет больницы?

— Нет.

— А медпункт?

— Вы… Ваш медпункт…

— Я?.. Ах, да! Я. Но я… Постойте…

Позднее Надя вспомнила, что этот страх в тот миг поверг ее в какое-то странное состояние: она словно забыла, кто она, откуда и зачем сюда попала. А Филипп Степанович Гордиенко вывел ее из этого состояния, и она вдруг вспомнила, что сама должна все делать, что вот это и есть то самое дело, к которому она ехала, и что вот сейчас подошла, приблизилась та черта, то испытание, через которое она должна пройти.

«Да, это был Рубикон, — сказала она потом себе. — Страшный, внезапный. Уж такой внезапный! Ведь даже Юлий Цезарь перешел его, когда все обдумал, подготовился… А у меня это случилось неожиданно, вдруг, в первый же час моего приезда…»

Она металась среди стонов Башарат и Халиды, среди душераздирающего надрывного плача детей и тяжких вздохов Худайкула, как в кошмарном сне. Вся семья Худайкула и сам он умирали от страшного отравления железо-синеродистого калия — красной кровяной соли. Надежде Сергеевне никто не сказал, что произошло, но она нашла несколько горстей этой кристаллической ярко-красной соли в тряпице под свернутым вдвое одеялом, на котором лежал Худайкул. Он лежал один в комнате, в другой комнате, напротив, лежали две его жены и дети. Сначала Худайкул крепился, не стонал, только метался бритой головой по подушке, поводил вокруг мутными глазами. Внезапно он так часто и шумно задышал, что соседям, молча и боязливо толпившимся в комнате, было странно видеть, как плоская грудь его под белой рубахой с каждым вздохом успевала вздыматься и падать. Затем он перевалился со спины на бок, с трудом, напрягая последние силы, встал на четвереньки и вдруг судорожный приступ тяжелой рвоты потряс его плечи. В комнату вбежала Надя.

— Это что же такое?! — сказала она, мельком взглянув на Худайкула и гневно затем посмотрев на Кузьму Захарыча, Филиппа Степановича, Декамбая и Балтабая, вот уже несколько минут молча и растерянно топтавшихся возле Худайкула.

— Что вы стоите?! Кузьма Захарыч! Господа! Ведь он… — Она вдруг прикусила нижнюю губу, что-то проглотила с болью, сказала, понизив голос до шепота — Там старшая дочь его Бувиниса… Она, видимо, глотала первая и очень много… Умерла. Он тоже… тяжелый. Ему надо промыть желудок…

— Выпил две пиалы, — сказал Кузьма Захарыч.

— Этого совершенно недостаточно. Кузьма Захарыч! Надо очень много воды! Кипяченой, теплой. Нужно много молока, сырых яиц. Лучше одни белки. И грелки. Налейте скорее грелки!

— Грелок-то нет, Надежда Сергеевна, — сказал Филипп Степанович. — Разве у меня одна найдется.

— У меня ящик с медикаментами. Там еще одна… Остальным горячие бутылки к ногам. И камфору. И шприц! И керосинку мою зажгите. Все, чтоб немедленно? Сию же минуту! — добавила она тоном приказа.

Люди, стоявшие во дворе по разным углам, в дальнем, возле сада, — мужчины, в ближнем, у террасы, — женщины, дивились, как такую маленькую, молодую, хрупкую женщину слушаются такие уважаемые граждане селения, как дорожный мастер — Филипп Степанович Гордиенко, такие упрямцы, насмешники, аскиябозы, как Декамбай и Балтабай, да этот приезжий русский человек. Дивились тому, как это она не растеряется среди такой беды, среди этих стонов и воплей, не упадет ничком на землю, не заплачет, не завопит сама, если уж не от горя, так от собственного женского бессилия. А то и так: махнула бы на все рукой да убежала от этого страха, куда глаза глядят, — хоть в рощу карагачевую, хоть на речку, хоть в свою каморку. Дивились тому, как это у ней все быстро сделалось: и самовары закипели, и кипяченая вода появилась — вот она в пиалах, в чугунных и медных кумганах, в глиняных молочных кувшинах стоит на террасе, на низких подоконниках и на полу, остывает, а Надежда Сергеевна бьет в эту остывшую воду сырые яйца, выливает в нее белки, размешивает и все носит и носит эту воду то в комнату к Худайкулу, то в комнату, где стонут женщины и дети. Дивились ее ловким и быстрым рукам, ее бойкости, смелости, сноровке, успели заметить ее красоту, радовались ее теплому девичьему голосу.

— Что же, братцы, наделал этот самый Бабаходжа? Схватить бы его надо, сюда приволочь. Пусть глядит на свои дела!

— Аллах вершит наши судьбы. Бабаходжа здесь ни при чем. Он сделал, что мог.

— Вот за эти слова, почтеннейший, вас бы следовало самого этой кровяной солью накормить.

— За какие слова?! Это за какие слова, а? За божьи?

— Да вы мусульмане или нет? Там люди умирают, а вы в бороды друг другу вцепиться метите. Нехорошо.

Разговор в толпе мужчин смолк. Кое-кто начал раскручивать свой бельбаг, доставать табакерки.

— Верно, — снова сказал молодой батрак в рваной на плечах рубахе.

— Что верно?..

— Верно, что надо бы этого Бабаходжу проучить.

— Проучить?.. А волостной у нас зачем?

— Ну?.. Зачем?..

— За порядками следить, вот зачем. Ему, говорят, уж известно все. Дорожный мастер с Декамбаем ходили к нему, требовали арестовать знахаря.

— Божий человек… Как же это можно его арестовать?

— Ну?.. И что?.. Что он им ответил?

— Кто?

— Ой-бой! Ну и бестолковый же ты, братец Юсуп.

— Да ведь ты сам только что сказал, будто дорожный мастер с Декамбаем…

— А-а… Верно, верно! Волостной сказал: аллах будто бы за то и покарал Худайкула, что руку на Бабаходжу поднял. Избил будто бы.

— Избил? За что?

— Бувинису, дочь старшую, в жены себе просил отдать… за то, что дьявола из Худайкула взялся выгонять.

— Ну-у… Чудеса! Прямо-таки чудеса! Такой бутончик — эта Бувиниса…

— А ты ее видал?..

— Не видал, а люди говорят. Видал только, когда она по кишлаку еще открытая бегала, лет пять назад.

— Так, стало быть, волостной не велел знахаря-то трогать?

— Не велел. Не смейте, говорит, к нему пальцем прикасаться.

— Верно, у знахаря курдюк большой, все грехи прикрывает, — опять сказал молодой батрак в рваной рубахе.

— Что же, каждый человек вскормлен сырым молоком. Мог и знахарь ошибиться.

— Худайкул вон не поглядел на его курдюк. Задал ему трепку за Бувинису.

— Не задал, — оказал Балтабай, подошедший в это время к односельчанам попросить щепотку зеленого табачку под язык. — Не задал, — повторил он уже шепеляво, сплевывая с языка прилипшие лишние крупинки. — А за шиворот подержал.

— И что, отпустил потом?

— Отпустил. Сам видел. Проходил как раз мимо… к Декамбаю за шилом ходил, а у него и у самого-то нет шила-то…

— Да ты ладно про шило-то… Про знахаря-то давай… Ну, услышал ты крики…

— Не стерпел да и остановился. Стою. Слушаю. Что это, думаю, у Худайкула во дворе делается. Только собрался поглядеть через дувал, стоп, думаю: грешно. Грешно ведь глядеть-то вором в чужой двор.

— Ну и не поглядел? Значит, ничего и не видел? А говоришь, видел.

— Видел, — повторил Балтабай, отвернувшись в сторону и снова что-то сплевывая с языка. — Я же говорю — не стерпел. Глянул через дувал…

— Ну, скажу я вам, односельчане, плох Худайкул. Плох, — сказал подошедший Декамбай.

— Что делать?.. Смерть у каждого из нас за спиной ходит.

— Будет, будет болтать-то. Чего вы его хороните? Погодите еще… Авось… и поможет девчонка.

— Пострадал человек на своем веку тоже немало, хоть и не беден. Не зря сказано: когда страдания дали скалам, — те не выдержали. Тогда их отдали человеку.

— Одним словом, вся надежда на эту вот русскую девчонку. — Что за девчонка — не пойму. Мужику любому под стать. Воину самому отважному. Вы поглядите на нее. Что она росточком-то?.. С канарейку — не больше. А характер неканареечный, — сказал Декамбай.

— Нет… Не птичье у нее сердце. Это верно, — подтвердил Балтабай.

— Не соглашусь с тобой, Балтабай. Птицы ведь тоже разные бывают. Что ты скажешь… Ну хоть про орла, про сокола?.. А?..

Балтабай что-то хотел ответить, но язык его запутался в табаке, который он собрался как раз сплюнуть, и Балтабай прошепелявил что-то совершенно невнятное.

— Сердце у девчонки орлиное, а душа голубиная, — сказал пожилой дехканин с уставшим тихим лицом. Видно, он прибежал сюда прямо с поля, повязанный поверх рубахи не платком-бельбагом, а черной волосяной веревкой в семь колец, за которой торчал серп, напоминающий нашу крестьянскую косу.

Декамбай поглядел на него и сказал:

— А у тебя, Тимур, вся душа на лице.

— У него постоянно так, — сказал все тот же молодой веселый босой батрак, взглянув на пожилого дехканина. — А еще Тимур — Железный. Тебе не иначе, как нарочно, в насмешку отец такое имя дал. Ух, братцы, — вдруг задохнулся он не то испуганным, не то восторженным шепотом — А уж лицом-то! Глядите, глядите, лицом-то до чего хороша! Царица!

— Э-э, долбишь, как дятел, в одно место. Красива да красива. У красивой на лице плова не едят. Это еще не самое главное.

— Ну, она и на ноги быстра и на руки ловка, — сказал Декамбай. — Эта у осла в ухе не уснет.

— Помоги ей аллах! Может это и будет для нас тот человек, который нам нужен, — поддержал его дехканин Тимур, заложив за свою черную волосяную веревку обе руки.

Прошло уже довольно много времени, как они стояли тут, во дворе у Худайкула, переговаривались негромко.

Сумерки хлынули во двор сразу со всех сторон, затопили его до краев. В небе зажглись звезды, смотрели с высоты к Худайкулу во двор, словно принимали участие в невеселой беседе с людьми, ждали, что будет. Но мужчины, сидевшие у дувала на корточках, стали потихоньку, незаметно, один за другим подниматься и уходить. Наступило время вечерней молитвы, да и дома у каждого были свои дела.

Когда уже поздним вечером Надежда Сергеевна вышла во двор, чтобы сказать людям то, что они хотели услышать, возле дувала сидели только Декамбай с Балтабаем, пожилой дехканин Тимур с волосяной веревкой на хилых бедрах, босой батрак в изорванной рубахе да неподалеку от них Филипп Степанович с Кузьмой Захарычем, стоя, тихо о чем-то разговаривали.

Едва все они заметили, что Надежда Сергеевна, устало обходя все еще кипящие самовары, движется по двору, как тотчас поднялись, насторожились в тревожном молчаливом ожидании. Она приблизилась к ним, молча постояла, медленно провела рукой по лицу.

— Они уснули, — сказала она усталым голосом. — Девочку старшую… Бувинису… спасти не удалось.

Наутро Худайкул поднялся с ощущением слабости и пустоты во всем теле, с трясущимися коленями, словно его неделю морили голодом, с водянистыми лихорадочными нарывами на губах, на носу и даже на щеках. Едва привстав, еще сидя на своей курпаче, он поглядел вокруг себя каким-то странным, потерянным взглядом, словно не мог узнать свою комнату, и остановил взгляд на незнакомом человеке.

— Ты кто такой? — спросил он, продолжая всматриваться в человека, в его яркие не по-мужски губы, опушенные мягкой русой бородой и усами, в его прищуренные тихие глаза, в спутанный виток темных влажных волос на лбу, в расстегнутый ворог рубахи. Худайкул даже поглядел на табуретку, на которой сидел этот человек и которой у Худайкула никогда не было.

Худайкул спросил — человек не ответил, и они оба помолчали, продолжая глядеть друг на друга, один сурово сдвигая брови, другой еще более сощурившись, словно улыбаясь.

— Чего молчишь?.. — снова спросил Худайкул.

— Да ты меня уже видел вчера, — ответил Кузьма Захарыч.

Худайкул кашлянул, пощупал, помял зачем-то свои колени.

— Здесь женская половина, — снова сказал он.

— Ну и что же! Я на твоих женщин не смотрю, — просто ответил Кузьма Захарыч. — Они там… в своей комнате.

— Они живы?..

— Живы.

— А Бувиниса… я знаю… слышал…

Худайкул уперся руками в пол, стал подниматься. Кузьма Захарыч помог ему.

— Брат, скажи… где она, эта русская, сестра моя?

— Она спит. Пусть немного поспит… Там… в своей комнате… на той половине…

— Ангелы хранители… Это они послали ее в мой дом. Худайкул шагнул через порог в другую, затемненную комнату, Кузьма Захарыч остался за его спиной. Надо было хоронить Бувинису. Дочь.

11

Весть о чародейке, вызволившей Худайкула из когтей дьявола, спасшей от смерти целую семью, стала известна утром всему селению. Женщины под паранджой, перекликаясь из-за калиток и дувалов негромкими голосами, шли из двора во двор, собирались небольшими группами то в одном дворе, то в другом, взволнованно обсуждали это необычайное событие; на улице можно было увидеть оживленно беседующих мужчин, и белобородых стариков аксакалов, и степенных рассудительных пожилых людей, и босоногих бессемейных молодых батраков, пришедших сюда на заработки из других мест.

Кому-то, должно быть, все это показалось опасной крамолой. В тот же день под вечер по улицам селения дважды проехал верхом на коне жандармский ротмистр в сопровождении волостного Абдулхая, одного усатого унтер-офицера и двух молоденьких казаков. Но к этому времени в селении уже было тихо, и ни на главной проезжей улице, где стоял за палисадником голубенький домик дорожного мастера и высились массивные, резные, наглухо закрытые ворота волостного управителя Абдулхая, ни в тесном пыльном переулке, где жил Худайкул, ротмистр не встретил ни одного человека, кроме старика Шавката, по обыкновению сидевшего в одиночестве у своей калитки с длинным посохом между колен.

Все-таки ротмистр почел своим долгом зайти в дом Худайкула к Надежде Сергеевне Малясовой. Он оставил казаков на дороге, спешился, жестом попросил спешиться Абдулхая и по хлипкому мостику, сложенному из таловых ветвей и присыпанному землей, вслед за Абдулхаем прошел во двор. Во дворе тоже не было ни души, но одна дверь на террасе была открыта и оттуда слышался женский голос. Ротмистр приостановился, кашлянул, потопал сапогами, сбивая с них пыль. Из открытой двери выглянуло прелестное лицо молоденькой девушки, строго обрамленное белым с красным крестом холщовым головным убором сестры милосердия.

Увидев жандармского офицера, Надежда Сергеевна вышла из двери, молча и с недоумением глядя на него. Ротмистр тоже молча глядел на нее, не сводя круглых, удивленных, выпуклых глаз, потом вдруг словно что-то вспомнил, грозно крякнул, козырнул.

— Ротмистр Зазнобин! — отрекомендовался он. Не спеша достал из кармана белый батистовый платочек, встряхнул его, вытер им усы, добавил, — Дмитрий Наркисович.

— Чем обязана? — все еще в недоумении спросила Надежда Сергеевна, взглядывая попеременно то на ротмистра, то на Абдулхая.

— Госпожа Малясова? Надежда Сергеевна?.. — осведомился ротмистр.

— Да.

— Сестра милосердия?.. Из Петербурга?..

— Да.

— Похвально, похвально. Гуманные чувства, альтруизм — все это свойственно… — Он опять вытер усы платочком, добавил, — хорошеньким барышням.

— Я все-таки не понимаю…

— О, вы только вчера приехали, а сегодня слава о вашем гуманном поступке долетела уже до Ташкента, — перебил Зазнобин.

— При чем здесь гуманизм?.. Это просто мой долг.

— Да, но, говорят, вы спасли от неминуемой смерти целую семью туземцев? Восемь душ?

— Семь. Одна умерла… девочка. Дочь хозяина.

— Очень трогательно. Но, скажите, зачем вам понадобилось…

Зазнобин не договорил, прошел на террасу, заглянул в открытую дверь. Тут же он брезгливо отпрянул назад: посреди комнаты, спиной к открытой двери, сидел на табуретке молодой парень в изорванной на плечахрубахе, широко расставив босые ноги и упираясь руками в колени. Весь широкий плоский затылок у парня был обезображен желтыми мокнущими лишаями, среди которых пучками росли короткие черные волосы, а шея была покрыта вздутыми лимфатическими буграми. Парень покорно ждал, когда вернется сестра милосердия, и сидел тихо, не шевелясь.

— Охота вам… с этакими возиться? — сказал Зазнобин, подальше отступив от открытой двери.

— Мой долг помочь ему. И притом это нетрудно вылечить.

— Позвольте?.. — уже опять, не слушая ее, перебил Зазнобин, стоя у порога другой закрытой двери.

— Что? Это моя личная комната, — сказала Надежда Сергеевна снова несколько недоуменно.

— Да, — подтвердил Зазнобин таким утвердительным тоном, точно это была его, а не чужая комната.

— Вы хотите посмотреть ее?..

— Если позволите.

— Нет, зачем же вам смотреть ее. Там еще совершенно пусто. И ничего не убрано.

И снова, уже не слушая то, что она говорила ему, Зазнобин легко толкнул низкую дверь, шагнул через порог, осмотрелся. Земляной пол в комнате был покрыт новыми скрипучими циновками, у раскрытого окна, которое начиналось почти от самого пола и потому через это окно можно было шагать прямо из комнаты во двор и это было бы, пожалуй, удобнее, потому что оно было значительно выше и шире, чем входная дверь, стоял стол и стул, заваленные коробками, посудой, жестяными банками из-под монпансье, а в углу, на деревянном топчане, лежали платья, пальто, какие-то белые и черные кофточки и юбки, женские чулки.

— Честь имею, — неожиданно сказал Зазнобин, небрежно козырнул и, быстро пригнувшись, шагнул опять через порог на террасу. Уже сойдя с террасы, он вдруг так же быстро и неожиданно вернулся, подошел к Надежде Сергеевне вплотную, сказал ей почти в самое ухо, точно хотел, чтобы это осталось между ними:

— Не валяйте дурака, барышня! Не ради своего альтруизма и гуманных чувств к туземному населению ехали вы сюда из Петербурга.

У Нади округлились глаза. Она не понимала, о чем говорит ей жандармский ротмистр.

— Как вы смеете… — сказала она шепотом, снежно бледнея. — О чем вы?..

— Зачем вам понадобилось собирать в кишлаке митинги?

— Какие митинги?.. Вы… издеваетесь надо мной!

— Бросьте, барышня. Не советую. Только память к вашему отцу…

Кажется, был момент, когда Надя хотела размахнуться и ударить по щеке этого противного ротмистра. Но в эту секунду он что-то сказал об отце.

«Что он сказал об отце?..» Надя стояла и долго вспоминала, когда уже ни ротмистра, ни Абдулхая не было, но так и не могла вспомнить, что сказал об отце ротмистр. Гнев, внезапно волной поднявшийся в ее душе, оглушил, ошеломил Надю, и она не слышала последних слов ротмистра. Потом она вспомнила, что в амбулатории ее ждет больной, и вялыми шагами направилась к открытой двери, чуть не споткнувшись о высокий порог.

На другой день Кузьма Захарыч сказал ей, что жандармский ротмистр Зазнобин, унтер-офицер и двое казаков были приглашены Абдулхаем на плов и уехали от него уже глубокой мочью, причем ротмистра погрузили в фаэтон, а лошадь его привязал поводом к седлу один из казаков.

— Жаль, что я не знала, — задумчиво сказала Надя. — Я бы сходила туда.

— Стоит ли вам связываться с этими людьми? — отозвался Кузьма Захарыч. — Разве можно? Сохрани и помилуй вас!

— Вы о чем?..

— Да знаю, как он довел вас вчера до белого каления.

— Нет, я не об этом, Кузьма Захарыч. Это… ну, я не знаю… Меня возмутила грубость. Грубый очень человек. Зачем он приезжал? Что ему надо было?

— Ему-то?..

— Да.

Кузьма Захарыч вздохнул.

— Ну бог с ним, — сказала Надя. — У него, очевидно, какие-то свои дела. А ко мне уж он так… проездом заглянул. Внимание проявил.

— Ну не скажите, Надежда Сергеевна.

— А что? Что вы думаете?

— Я думаю, ротмистр Зазнобин приехал поглядеть — не крамольный ли вы человек.

— Я?!

— Конечно.

Надежда Сергеевна искренне рассмеялась.

— Какой вы, оказывается, мнительный человек, Кузьма Захарыч. Сколько в вас подозрительности, — сказала она. Потом помолчала, подумала. — Хотя, да… я припоминаю, он говорил о каких-то митингах. Какие митинги он имел в виду?..

— Так вот, вы спасли хозяина от смерти?! Семью его спасли?!

— Так что же?!

— А люди-то потом говорили об этом! По всем переулкам так и гудели весь день. Целыми собраниями собирались.

— И что же?..

— Ну так вот, уже и подозрение на вас пало.

— А-а, — спокойно отозвалась Надежда Сергеевна. — Ну бог с ним, с подозрением. Жаль вот, я не спросила его…

Она замолчала, не договорив, по лицу ее блуждала грустная задумчивость. Кузьма Захарыч сказал:

— Вы его еще встретите, Зазнобина этого.

— Встречу?

— Обязательно. Не здесь, так в Ташкенте можно его отыскать. В жандармском управлении.

Несколько дней после этого Надя все думала, не поехать ли в Ташкент, не пойти ли в жандармское управление и не спросить ли этого Зазнобина, что ему известно об отце. Но останавливали неприязнь, отвращение к этому человеку. И потом — дорога. Уж очень далеко было ехать до Ташкента, трястись опять на этих дрожках, терять два-три дня, когда люди только что увидели ее, только что узнали, зачем, ради кого она здесь поселилась.

И она не поехала. Несколько недель Надя посвятила тому, чтобы познакомиться со всеми жителями селения. Она ходила по дворам узнавала, есть ли больные. Иногда ей говорили, что больных нет, но она не спешила уходить, старалась либо завести беседу, либо садилась за дастархан, который гостеприимно расстилали перед ней в каждом доме, и вдруг замечала ребенка с больными гноящимися глазами или лишаями на голове, либо обнаруживала у кого-нибудь в семье малярию. Случай с Худайкулом помог ей ближе подойти к людям, освободил от многих преград путь к их сердцам. Ее чтили все; дети и взрослые, богатые и бедные. На улице, при встрече, мужчины прикладывали правую руку к сердцу, кланялись, женщины, по обычаю, обнимали за плечи, ласково похлопывали ладошками по спине, ребятишки осыпали градом приветствий.

Вскоре Надежда Сергеевна выяснила, что в селении есть больные малярией, трахомой, стригущим лишаем, чесоткой. Она принялась их лечить, но потом узнала, что почти все они ходили и к ней, и к знахарю Бабаходже, тому самому Бабаходже, который всего месяц назад чуть не отправил на тот свет Худайкула и всю его семью. Это показалось ей странным, необъяснимым, чудовищным.

— Это что же такое? Зачем вы так делаете? — спрашивала она своих больных.

Они смущенно молчали. Только Саламат, жена Тимура, того самого дехканина с усталым измученным лицом, про которого говорили, что вся душа у него на лице, однажды сказала Наде:

— Ты не мусульманка. Кяфирка. Неверная. А Бабаходжа — наш. Мусульманин. Он правоверный.

Она боролась с этим, как могла, убеждала, настаивала, требовала не ходить к знахарю, и все с ней соглашались, а потом узнавала, что они опять были у этого табиба. Она стала замечать, что иногда Бабаходжа умышленно делал не лучше, а хуже, любую, даже самую безобидную болезнь, усугублял и растравлял, должно быть, всю вину за это сваливая на русскую сестру милосердия. Но вдруг оказывалось, что, когда болезнь принимала устрашающие симптомы, они больше не шли к знахарю, проклинали его всеми известными им проклятиями, непременно при этом вспоминая, как он чуть не загубил Худайкула, так же, как его дочь, Бувинису, и всю его семью.

С новой энергией она бралась за лечение. Проходили дни, человек выздоравливал. Так было не раз и не два. Это еще больше укрепляло в людях веру в нее, привязанность к ней, любовь. Молва о ней разносилась все дальше по окрестным кишлакам. Говорили, что в Яркенте есть русская сестра, которая излечивает от всех недугов лучше любого знахаря, может даже выгнать дьявола, если он в кого-либо вселился, может спасти человека от смерти.

Говорили еще, что эта самая Надира будто бы перешла в мусульманскую веру и теперь считает Худайкула своим отцом, а он ее — своей старшей дочерью вместо Бувинисы.

Все чаще люди стали приезжать к ней из дальних кишлаков на арбе, верхом на лошади, на ишаке, на верблюде, приходили пешком. В большинстве случаев это были тяжело больные люди, от которых знахари отказывались. Потом подошел срок, когда Надя сама села на дрожки, взяла с собой фанерный ящик с медикаментами и поехала с Кузьмой Захарычем по окрестным кишлакам.

Надя сначала смеялась, потом стала в глубине души сердиться, когда люди в кишлаках спрашивали ее:

— Говорят, вы можете выгнать дьявола? Это верно?

— Не знаю. Попробую, — отвечала она, — Покажите мне этого человека, в котором он сидит.

— Вы родная сестра Худайкула? Или дочка его старшая? — спрашивали ее не раз. — Но вы ведь… русская?

— Я сестра милосердия, — отвечала она.

— А Худайкул ваш брат? — ничего не помяв из ее ответа, снова задавал вопрос собеседник.

— Да. Он мой брат. И вы мой брат. Сестра милосердия — значит для всех сестра.

Но в кишлаках и селениях ходили упорные слухи, что Надира — родная сестра Худайкула, наделенная даром излечивать людей. Худайкул с гордостью поддерживал это мнение, говорил:

— Верно, девчонка молодая совсем. Но эта девчонка меня из двух капканов вытянула: сначала от дьявола, потом… еще из одного.

Об этом втором капкане Худайкул предпочитал умалчивать. Не хотелось ему признаваться, что в тот мрачный для Худайкула год, когда весенние заморозки убили дочиста весь урожай в саду, Малясова спасла его от голода, от нищеты, уплатив за квартиру деньги за два года вперед. Худайкул снова повеселел, хозяйство его окрепло. Во дворе опять, как прежде, раздавалось конское ржание, мычание телят и коровы, блеяние овец. Сад опять каждый год давал обильный урожай. Теперь Худайкул чувствовал себя на земле еще крепче, увереннее, сильнее, чем прежде, но никогда не забывал о том, что сделала для него Надя Малясова. Пристально, ревниво следил он за тем, чтобы ее где-нибудь не обидели, не сказали бы ей грубого слова.

Надя долго не могла отучить людей от подношений, от узелков, с которыми они являлись к ней на прием, а потом настойчиво совали их в руки или оставляли где-нибудь на подоконнике, на табуретке, за дверью у порога, заставляя ужасно мучиться, краснеть даже наедине с собой. Ей были неприятны эти подношения, ее одинаково коробило и от узелков, в которых были завязаны пяток яиц, горстка сушеного урюка или несколько катышков курта — сухого овечьего молока, и от потных медяков, которые ей приходилось брать за лекарство. Но что поделаешь?! Медяков за лекарства избежать было нельзя, она отчитывалась за них четыре раза в год, когда получала новую партию медикаментов и платила за эти лекарства огромную сумму. Но она отсылала назад тяжелые отрезы бархата и полосатого атласа, с возмущением возвращала назад хрустящие «красненькие» и «синенькие» кредитные билеты, приказывала увести со двора барана, которого ей прислал с каким-то хромым босым человеком известный в округе богач Желтая птица неизвестно даже за что. Но никто не понимал ее бескорыстия, для многих ее поступки были странны, непонятны. Большинство людей считало, что она отказывается и краснеет из-за своей молодости, неопытности, крайней деликатности. Худайкул, кажется, был единственным человеком, который верил в ее искреннее бескорыстие, и Надя часто бежала к нему за помощью.

— Разъясните вы этому парню, пожалуйста, что я не принимаю никаких узелков ни от бедных, ни от богатых. Разъясните ему. Помогите мне, — говорила она Худайкулу, взмолившись.

Худайкулу уже надоело это всем объяснять, он сердился на пациентов и орал на парня:

— Ты слышишь, что тебе говорят, ослиное ухо! Попробуй еще хоть раз закрутить в свой дурацкий бельбаг курт, урюк или накопленные деньги.

— Вы подумайте, какой-то хромой человек пригнал сейчас к моей террасе двух баранов, говорит, от самого господина Абдуллы, управляющего Желтой птицы. У этого управляющего вся шея была покрыта фурункулами. Я, правда, вылечила его. Но… Это же чудовищно — двух баранов! Скажите этому человеку, чтоб он их немедленно отогнал назад.

— Так ведь он прохвост, этот хромой Джавад. Возьмет баранов себе, а управляющему скажет, что вам отогнал.

— Как?.. Нет, пусть не смеет! А впрочем, мне все равно. Как хочет.

— А может… ладно?..

— Что «ладно»?…

— Пусть останутся?..

— Да вы что?! А еще братом мне зоветесь, — пристыдила Худайкула Надежда Сергеевна.

Не давал Худайкул ее в обиду никому, а пуще всего боялся сам обидеть.

12

— Я начинаю подозревать, что он и ко мне тебя ревнует, — сказал Август, глядя, как Худайкул уже второй раз зачем-то идет к ним.

Надя вспыхнула, жаркий румянец с такой силон загорелся на ее щеках, что они стали пунцовыми, но тут-же начали быстро бледнеть.

— Я… ждала, что ты это скажешь.

— Ждала?

— Да.

— Почему?

— Не знаю.

Худайкул был уже близко, и по тому, как раздувались полы его распахнутого халата, как он шумно и широко шагал, то пригибаясь под деревьями, то отводя ветви в стороны, Надя поняла, что он чем-то встревожен.

Она поднялась.

— Сестра, — сказал он, остановившись. — Опять нужна твоя помощь. Опять беда.

— Что такое?..

— Беда, — повторил Худайкул и, нагнувшись, принялся вытирать лицо полой черного стеганого халата. Продолжая вытирать потную шею, он, не разгибаясь, начал что-то быстро говорить Надежде Сергеевне по-узбекски. Потом резко выпрямился, перевел дух и снова принялся что-то объяснять, энергично жестикулируя стиснутыми кулаками, словно наматывая на них пряжу, то быстро вскидывая руки вверх, то медленно разводя их в стороны.

Надежда Сергеевна пожала плечами, сказала Худайкулу что-то неуверенно. Он горячо перебил ее, прижал к груди обе руки.

Август молча слушал их и ничего не понимал. Она шагнула к Августу, провела по его плечу ладонью, сказала виновато:

— Милый, побудь пока без меня… Я сейчас вернусь.

Он ничего не ответил. Стоял, продолжая каменеть, провожал их глазами, пока они шли через сад. Потом еще постоял неподвижно минуты две, стискивая скулы. И вдруг ожесточенно швырнул кисть в траву, ударил ногой по мольберту, бросился из сада вслед за ними, на мужскую половину двора, не огороженную дувалом ни со стороны сада, ни с улицы, где только что прошли Худайкул и Надя. Словно молодой олень, выскочивший из чащи на поляну, Август постоял посреди двора, прислушался к звукам. За дувалом, на женской половине, где жил Худайкул, кто-то тихо разговаривал. Август метнулся к калитке, поторкался в нее, потом сильно ударил по калитке ногой. Цепочка звякнула, калитка с треском отворилась. Две женщины, сидевшие возле водоема под персиковым деревом, испуганно вскрикнули. Август метнулся назад, выбежал на дорогу, снова прислушался. Какой-то шум и нестройные голоса слышались недалеко в чьем-то дворе. Словно ртутный столбик в термометре, ярость в его груди вдруг упала. Август отчетливо услышал, как сердце сбавляло удары, гулко стукнуло раз, другой, третий, а потом стало биться ровно, неслышно.

Не разбирая дороги, по пыли он двинулся туда, где слышались голоса. Внезапно они раздались рядом. Август посмотрел в сторону и в просветах между будыльем прошлогоднего подсолнечника и кукурузы, огородивших чей-то двор, увидел толпу людей.

Он вошел во двор и тотчас заметил Надю. Она стояла рядом с Кузьмой Захарычем молча, с очень виноватым выражением лица смотрела на то, что лежало на земле. Люди что-то возбужденно говорили, жестикулировали, восклицали, перебивая друг друга, но никто никого не слушал.

Ничего не понимая, Август осторожно приблизился к Наде, встал за ее спиной. Она не заметила его, сказала, обращаясь к Кузьме Захарычу:

— Ну что я… Чем я могу помочь?..

— Да не волнуйтесь вы, Надежда Сергеевна. Что вы, что ли, виноваты в этом?! — отвечал ей Кузьма Захарыч.

— Уж очень они привыкли верить мне во всем. Будто я все могу. Сходили бы за этим знахарем, что ли?! Поклонились бы ему, негодяю, черт с ним!

— Ходили. Его дома нет. Уехал.

— Уехал?.. Куда уехал?..

— А холера его знает. Сел на своего осла и уехал. Еще третьего дня.

— Ах, как жаль. Он чем-нибудь помог бы здесь. Уж быку-то он мог бы, наверное, помочь.

Август начинал догадываться, что тут произошло и зачем позвали сюда Надю, и прежняя ярость, как ртутный столбик в термометре, снова быстро поднималась в груди, распирая горло.

В кругу толпившихся людей, издыхая, лежал на земле рыжий бык с раздутым, огромным, как гора, брюхом, с выпученными фиолетовыми глазами. Его таскали за хвост, для чего-то стучали по звонкому, как барабан, брюху ладонями, ходили вокруг него с бутылкой керосина, с наточенным ножом и даже с шилом.

— В чем тут дело? — спросил Август, — Что здесь произошло?

— Ах, ты пришел, — сказала Надя, повернув к нему мгновенно посветлевшее лицо. — Понимаешь, это бык одного нашего бедняка, Балтабая. Полчаса назад Балтабай велел детям попасти его по краю арыка, а они заигрались и забыли про быка. Он ушел в клеверник и облопался молодого зеленого клевера, — полушепотом и зачем-то торопясь продолжала рассказывать Надя. — Оказывается, сочным молодым клевером, особенно когда на нем еще лежит роса, рогатый скот очень быстро объедается. Тут с этим быком что только не делали! И по двору его гоняли, свистели, улюлюкали, кричали, били и палкой, и камчой, и прутьями, а он уже идти не может. У него ноги подламываются. Так и упал вот среди двора. Ему и керосин с сырыми яйцами в горло вливали вместо рвотного, и желудок — ты представляешь! — шилом прокалывали. Ужасно! Ничего не помогло. Сейчас, кажется, прирезать его собираются.

— Прекрасно! Все это хорошо, — перебил ее Август, чувствуя, что ртутный столбик уперся уже в самую гортань и мешает дышать. — Но скажи мне, зачем они звали тебя? Зачем?! Лечить быка? Лестно. Ах, как лестно! Да как ты… Ведь эти азиаты… Они смеются над тобой!..

— Нет, что ты, Август! Нет!

— Да! Да! Да! Смеются. Издеваются, Как он посмел прийти за тобой., этот… этот твой Худайкул?! Чтоб ты пошла отхаживать обожравшегося быка?!

— Это не он, Август. Его попросили Декамбай с Балтабаем. Они постыдились сами идти ко мне и попросили его… Думали, что я сумею….

— Ага, постыдились! Значит, они понимают. Значит, издеваются?

— Да нет, нет. Они просто в ужасе от этого горя. Не знают, за что хвататься, куда бежать, что делать, чтобы спасти быка. Понимаешь?!

— Я понимаю. Они унизили тебя. Но больше унизили меня. Да, меня.

Август оглядел людей мутным от гнева, блуждающим взором, увидел Худайкула. Ничего не подозревая и даже не замечая Августа, Худайкул что-то говорил Декамбаю, деловито, не спеша вытиравшему окровавленный нож о рыжую шерсть неподвижного быка.

Но Август вдруг сделал три больших быстрых шага и прежде, чем Надя успела броситься за ним, схватил Худайкула обеими руками за ворот халата.

— Ты что же, смеяться вздумал?! — произнес он тихо, с присвистом, медленно выговаривая каждое слово.

Его лицо и губы стали одного, серо-землистого цвета, и он все ближе придвигался к лицу Худайкула.

Худайкул молчал, ничего не понимая, и отстранял лицо все дальше от Августа, силясь зачем-то взглянуть на быка. Но Август крепко держал его окостеневшими пальцами за ворот халата, и Худайкул все никак не мог посмотреть туда, куда хотел.

Это продолжалось несколько секунд. Все оцепенели, не могли понять, что произошло.

— Август! Что ты делаешь? Август! Опомнись! — пронзительно закричала Надя, бросаясь к нему.

Между Августом и Худайкулом встали Филипп Степанович, Декамбай, Кузьма Захарыч. Август поглядел на хмурые лица, разжал пальцы, молча ушел со двора.

13

— Уезжай, Август! Уезжай, прошу тебя.

— Что ты говоришь?! Подумай.

— Да, да. Я подумала. Уезжай.

— Но куда?..

— Обратно. Куда хочешь.

— В Петербург?..

— Не знаю… Да…

— Но… давай тогда уедем вместе.

— Нет… ты уедешь один.

— Но почему ты считаешь, что я был неправ?.. Ведь я же хотел, чтоб они считались с тобой, уважали тебя.

— Разве ты не видишь?.. Ничего не видишь?..

— Что именно?

— Как они уважают меня?

— Они смеются над тобой. А ты говоришь — уважают.

— Перестань. Ты слепец, Август.

— Это ты слепая. Они позвали тебя… спасать дохлого быка. И ты пошла. И в какой час! В какую минуту! Когда я весь был охвачен самыми лучшими чувствами души — вдохновением, любовью. Ведь он же видел, что мы заняты, что я пишу твой портрет. И в это время прийти и звать тебя, как последнего коновала… к быку. Да еще после этого ты говоришь, что я неправ. Где твоя гордость, достоинство, честь, любовь? Наконец самолюбие?!

— Да, ты не прав. В один миг ты разрушил то, что я с таким трудом строила четыре года.

— Не понимаю. Что я разрушил? Что я мог разрушить?

— Веру. Понимаешь, Август? Их веру в человека ты разрушил.

— В тебя?

— Да, конечно. Разве теперь они будут мне верить? Будут уважать?

— Тебе дорого их уважение. А моя любовь?.. Не дорога?..

— Зачем ты путаешь и смешиваешь совершенно разные чувства?

— Разные? Но ты ведь гонишь меня! Значит, ты готова променять мою любовь на их уважение.

— Я люблю тебя. И мне больно, больно… Но ты натворил такое… Тебе нельзя здесь оставаться. Да и мне… Я не знаю, как я теперь буду здесь жить.

— Тогда давай уедем… может быть, просто на новое место.

— Это связано с хлопотами. Разрешат ли?

— Разрешат. Я буду сам хлопотать.

— Не знаю, подумаю. Ты на новом месте не станешь другим.

— Ах вот что! Ты хочешь сказать, что ошиблась во мне. И, верно, уже раскаиваешься, что мы встретились, что ты объявила меня своим мужем.

— Нет. Я не раскаиваюсь. Я была счастлива с тобой… Но сегодня ты сделал меня несчастной. Мне стыдно за нас… за тебя… за меня… перед этими людьми.

— Я снова не понимаю тебя. Ведь это им должно быть стыдно перед тобой. Они тебя позвали… чтобы ты вылечила им быка.

— Этот бык для них — целое состояние. Он их кормил. И вдруг такое несчастье! Они готовы были позвать не только меня, ангелов небесных, лишь бы спасти этого быка. Ведь надо же их понять, Август.

Разговор этот происходил в комнате. Август сидел на стуле за столом спиной к раскрытому окну, а Надя в углу, на кровати. Давно уже смерклось, но они все не зажигали огня, сидели, смутно различая друг друга в темноте.

Неожиданно за спиной у Августа мимо раскрытого окна быстро мелькнула чья-то крылатая тень, в дверь осторожно постучали ногтем, как стучат по арбузу или тонкой фаянсовой чашке.

Август не двинулся с места.

— Вот что делает твое панибратство, — сказал он. — Не сомневаюсь, что это опять к тебе с какой-нибудь болячкой.

Надя молча прошла к двери, широко распахнула ее. У порога стоял Худайкул, пригнув голову под низкой притолокой, молча вглядывался в темную комнату.

— Пожалуйста, входите. Я сейчас зажгу лампу, — сказала Надя.

— Не надо, дочка. У меня такой разговор, что лучше не зажигать света, — проговорил Худайкул и, пригнувшись еще ниже, шагнул в комнату.

— Отчего же не зажигать?.. Свет согревает душу, дядя Худайкул.

— Это верно. Но тогда я… тогда мне надо прятать глаза перед твоим мужем, перед тобой. Я ахмак, дурень, — негромко, но горячо повторил Худайкул. Он стоял среди комнаты, смотрел на Августа, на Надю уже при зажженном свете, и продолжал. — Надо же было такому случиться… Если б не это горе… Если б не Балтабай… Ведь это все он меня надоумил. Иди, говорит. Иди, братец Худайкул, скорее. Ты видишь, какая беда. Надира нас выручит, она спасет нам быка. Ну я и пошел. Совсем потерял голову из-за этих людей.

— Да что вы так терзаетесь?! Ведь разве дело в том, что вы пошли?.. И что я пошла?! Декамбая с Балтабаем жалко. Вот ведь что. Их жалко, дядя Худайкул.

— Брат, — сказал вдруг Худайкул, не дослушав Надю, и шагнул к Августу, — ты хорошо сделал, что образумил меня. Надо было не так меня потрясти. Но теперь уж, что поделаешь, не сердись, друг. Не копи на сердце злость. Не сердись, — Худайкул стал искать взглядом руки Августа, чтобы пожать их, но тот, продолжая сидеть на стуле, убрал их за спину.

— Что он говорит? — холодно спросил он Надю. Она внезапно заволновалась, быстро перевела ему все, что сказал Худайкул. И вдруг добавила тем особенно тихим, но ясным и спокойным голосом, которого Август боялся ослушаться:

— Август, ты продолжаешь держать себя дерзко и вызывающе. Видно, ты совершенно не думаешь обо мне. Зачем же ты приехал? Зачем мучаешь меня?.. Тебе приятно пощекотать свой собственный эгоизм и свое самолюбие?.. Нет. Довольно, — добавила она. — Уезжай.

— Что ты, Надюша! Успокойся. Если он на меня не сердится, так и я на него не сержусь.

Он поднялся, похлопал Худайкула по плечу, пожал ему руку, говоря:

— Ничего, хозяин. Ничего. Образуется. Все образуется и образумится.

Через четверть часа они сидели у Худайкула во дворе на глиняном возвышении, устланном ярким полосатым паласом, возле водоема, под персиковыми деревьями. Худайкул разрезал для них на подносе скороспелую дыню-хандаляку, и двор наполнился сладким густым ароматом. Потом он угощал их зеленым и байховым — «фамильным» чаем, янтарно-прозрачным и агатово-черным виноградом, сочным сахарным абрикосом, пресными лепешками, замешанными на бараньих выжарках, и как венец всего этого угощения — вкусным рассыпчатым пловом, который Август и Надя, соблюдая обычай, ели руками. Для нее это было привычно, зато Август, смеясь и смущаясь своей неловкости, поминутно терял, сыпал жирный рис из своей ладони себе на колени, на ситцевый платок, расстеленный вместо скатерти поверх паласа.

— Я рада, что все так кончилось, — сказала Надя с облегчением, когда они, уже близко к полуночи, вернулись домой, на свою половину двора. — Теперь надо, чтоб это совсем-совсем забылось… Мне пришла в голову чудесная мысль. Понимаешь, все будет хорошо, — все, как прежде. И так все просто.

Август лежал рядом, молчал, курил. Легкий голубой дымок поднимался к белому кисейному пологу, под которым они спасались от комаров. Август следил взглядом, как дымок скапливался там, наверху под пологом, долго не таял, покачивался и приходил в движение, когда Август, забавляясь, вытягивал губы, точно собирался свистнуть, с шумом выдыхал вверх новую глубокую струю табачного дыма.

Летними ночами в маленькой комнатке с земляным полом и низким потолком было нестерпимо душно, и Надя с Августом спали во дворе, на широкой деревянной тахте, под пологом.

— Почему ты так равнодушен к тому, что я говорю? — спросила Надя.

— Нет, отчего же?.. Я просто слушаю тебя, — сказал он спокойно.

Август словно прислушивался к двум голосам: один, это был ее, Надин, голос, и Август слышал его отчетливо, ясно; другой звучал где-то очень далеко, в глубине души, и он не мог даже разобрать слов, не мог понять, чей это был голос: его ли собственный или чей-то чужой. Продолжая курить, Август мучительно прислушивался к этому голосу и вдруг неожиданно увидел себя входящим в знакомый шикарный ресторан на Невском проспекте… Перед глазами возник Петербург, уютный родительский особняк на Миллионной…

«Ах, вот что! Раскаяние! — мысленно сказал он себе с укором. — Ну, нет! Так быстро! Не может быть… Нет, нет… Не может быть! Я люблю ее, люблю… И не смогу прожить без нее ни дня… ни часа… нет, нет…»

Но голос в душе не умолкал, все что-то твердил свое, укоризненное, обидное, и Август вдруг вспомнил сегодняшнюю неприятность…

Надя слегка приподнялась на локте, вгляделась в его лицо.

— Скажи мне, родной мой, ты чем-нибудь опять недоволен? Ты сердишься на меня? Но ведь все так хорошо кончилось. И он сам пришел просить у тебя извинения.

— Я не сержусь, Надюша Я думаю, почему я всегда припишу тебе одни неприятности?..

— Что ты, милый! Это ведь ты дал мне счастье. Только ты. С тех пор, как ты приехал… из такого далека, я верю: значит — ты любишь меня. А большего… большего счастья мне не надо. Не надо! Не хочу другого. Никакого иного счастья не хочу.

Черный теплый шелк ее волос упал ему на грудь, горячие, сухие, шепчущие губы почти касались лица.

— Мы вдвоем… И никакого иного счастья я не хочу… Не хочу… Только б ты был всегда со мной… со мной, милый, родной…

— Но ведь сегодня ты гнала меня от себя, говорила, настаивала, чтобы я уехал.

Она молча посмотрела на него сквозь неясный сумрак, словно не понимала смысла сказанных слов, потом упала головой ему на грудь, зашептала:

— О, как ты жесток… Жесток! Но прости меня, милый. Прости. Ведь ты же знаешь — все это сгоряча. И зачем… зачем теперь ты делаешь мне больно?.. — жарко шептала она, чувствуя, как в груди снова поднялась знакомая сила, с которой ей сейчас придется бороться, потому что все хочется говорить и говорить Августу эти бессвязные, но полные чувства слова о счастье, о любви, а эта внутренняя сила велит ей сдерживаться.

Надя откинулась на подушку, сказала шепотом:

— Ты меня начинаешь пугать, Август. Я тебя не понимаю.

И как это часто бывало теперь в их отношениях, едва закрылся в груди ее знакомый железный замок и голос ее сменился, как Август словно сбросил с себя какую-то сонливость, встрепенулся.

— Что ты, Надюша! Это ты меня испугала сейчас! — сказал он, приподнимаясь на локте и склоняя свое лицо над ней.

— Я?!

— Да. Вот сейчас… сию минуту. Последними словами.

Он все ниже склонял над ней свое лицо, шептал бессвязные речи, а она молчала, смотрела на него близкими большими черными глазами.

— Ты говоришь, я пугаю тебя?! Нет. Это ты… Это я боюсь, что ты, может быть, не любишь меня. Когда я подумаю об этом, мне становится страшно. Тогда я в испуге бегу тебя искать, если тебя нет рядом. Вот так я побежал сегодня за тобой, туда… в тот двор… Вот почему, когда я сижу над этюдами там, в саду, под орешиной, я вдруг бросаю все и бегу к тебе, за тобой в амбулаторию. Мне становится хорошо и покойно, едва я увижу тебя. Тогда я прошу… я хочу, чтоб ты была со мной, рядом. Ты не знаешь, что я пережил тогда, когда ты уехала из Петербурга, и я остался один. Один… Отец среди ночи вставал с постели и шел искать меня по городу. Он всегда находил меня там, где мы любили бывать с тобой. Помнишь, всякий раз, когда я провожал тебя домой, мы шли по Литейной?..

— Помню.

— А чугунную скамью в садике у Адмиралтейства, возле памятника Пржевальскому, помнишь?..

— Еще бы!

— Ты всегда звала меня на эту скамейку.

— Да-да. Я даже помню бронзового верблюда, который лежит возле Пржевальского. И эти кожаные кошели на верблюде, полурасстегнутые пряжки, ремни…

— Однажды отец нашел меня на тех каменных ступенях. Помнишь?.. Рядом львы из красного гранита… Помнишь? Там я впервые взял тебя на руки…

— Помню. Все помню…

— Я ходил по городу как одержимый и все искал тебя. Знал, что ты уехала, что тебя нет, но все равно искал тебя, и ты часто представлялась мне рядом, и я даже, кажется, разговаривал с тобой. Я все твердил и твердил тебе вслух:

Да, потом я читал тебе монологи Арбенина.

— А сейчас?.. — тихо, лишь одними губами спросила Надя.

— Сейчас?.. Люблю ли я тебя с такой же страстью?.. Да. Только теперь еще сильнее… Сильнее! Я буду всегда твердить тебе слова Арбенина… всегда, всю жизнь… Хочешь?..

— Да.

— Так слушай же:

Помнишь, это как раз то место, где Арбенин целует ее руки и вдруг на одной не видит браслета?

Август вдруг порывисто припал губами к ее груди, укрытой темными теплыми волосами, и все глубже зарываясь в них пылающим лицом, то ли что-то продолжал шептать, то ли что-то искал трепетными, вспухшими, горячими губами.

— Боже, как пахнут твои волосы… дикими степными маками… Плечи пахнут ландышем… свежим ландышем… Руки твои… Нет выше счастья, что ты есть у меня, что ты моя. Не может быть, нет выше счастья! Я теперь не знаю, как я мог выжить, как не умер, не сошел с ума, когда искал тебя там, в Петербурге!.. Часто в своем воображении я начинал рисовать себе край, где ты живешь. «Где она там?.. Что сейчас делает?» — мысленно спрашивал и себя. Я боготворил эту страну, эту Азию, благословлял ее, молился за нее и за тебя, чтобы тебе было здесь хорошо, чтобы ты была счастлива… Молился, чтобы мы встретились… Наконец я не выдержал этих мук, все бросил и поехал тебя искать… И вот… ты со мной… ты рядом… ты моя…

Призрачно, словно вспугнутые в ночи птицы, взмахнув белыми крыльями, взлетели вверх Надины руки, и тотчас опустились, скрылись опять в темноте. Она обвила руками упругую шею Августа, сильно и нежно прижала его голову к своей груди.

Август замер, застыл, ждал от нее каких-то слов. Она еще молчала, и он слышал, чувствовал, как она собирает внутри все свои силы, чтобы сказать ему что-то очень значительное, большое.

— Жизнь! — сказала она шепотом, но с той силой всего существа, которая долго копилась под сердцем.

Она разжала руки, раскинула их в стороны.

Приподнявшись, Август увидел в уголках ее черных сияющих глаз две серебряные слезинки. Он склонился тихо выпил их губами, сначала одну, потом другую.

— Родной мой… Ты будешь рад, если…

Она умолкла.

— Что?..

— Дай руку.

Она нашла его руку, положила себе на живот, чуточку, с какой-то настойчивой нежностью стала давить сверху на его ладонь.

— Не бойся. Прижми ладонь… Слышишь?..

— Что?..

— Его… Слышишь?..

— Нет.

— А я слышу… А может быть, только чувствую. Это — он! Это новая жизнь, Август. Жизнь!..

Потрясенный этим новым счастьем, Август опять долго целовал ее, шептал бессвязные, желанные ее сердцу слова.

Предутренний ветерок приносил из сада неясные шорохи, запах мяты и спелых яблок. За дувалом, во дворе Худайкула, в клетках, развешанных у водоема на ветвях, без устали пели перепела.

— Ты что-то хотела сказать мне давеча, — напомнил Август, когда они оба, устав от ласк, спокойно отдыхали, внимая ночным таинственным шорохам.

— Когда, родной мой?

— Давеча… Когда мы только что легли. Ты сказала, что тебе пришла в голову чудесная мысль.

— А-а… Да-да. Верно. Я хотела, хочу, чтоб мы вместе с тобой поехали завтра на моих дрожках по окрестным селам, по кишлакам, по деревням… Ты увидишь интересных людей, новый край, чудесные пейзажи, горы и долины… Поедешь?..

— С тобой?..

— Конечно.

— Еще бы! И здесь все за это время забудется.

— Забудется. Спи, милый, спи. Надо хорошенько выспаться перед поездкой.

— А может, начнем собираться сейчас?.. Ведь скоро будет светать. А мне надо отобрать холсты, краски, кисти. Все это удобно уложить. Или лучше вот что: ты спи, а я встану.

— Почему же?.. Ведь мне тоже надо собрать медикаменты, уложить, ничего не забыть.

— Да, но ты устала сегодня. И тебе непременно надо поспать.

— Что ты, милый! Я?.. Устала?.. Нисколько.

— Тогда встаем?!

— Встаем.

Они откинули легкий кисейный полог, сняли с дерева висевшую на ветвях одежду, стали одеваться.

— Пожалуй, я не стану ничего ни переливать, ни отсыпать. Возьму с собой всю аптечку. Так будет быстрее, — сказала Надя. Она собрала свои волосы в черный тяжелый узел на затылке, туго повязала голову белым платком, чтобы волосы не рассыпались и не мешали ей работать. — Я думаю, ничего не случится с моей аптечкой, — добавила она, подбивая пальцами под платок оставшиеся на висках прядки волос. — Как ты думаешь, Август?..

— Ты у меня очень рассудительная и разумная жена. Поступай, как тебе лучше, — сказал Август. — Чем быстрее мы соберемся, тем лучше.

14

Все изумляло Августа, все привлекало его внимание. И узкие проселочные дороги с толстым слоем раскаленной пыли, в которой он увидел, купались два воробья, молча, без чириканья, взвихривая крохотные желтые фонтанчики.

— Захворали, видно, бедолаги, — заметил про них Кузьма Захарыч. — Лечатся. Хворь свою выгоняют..

И высокие горбатые мостики на этих дорогах через арыки — дрожки взлетали на них, словно качели и словно качели стремительно падали вниз. И первая раскрывшаяся коробочка хлопка, которую он долго благоговейно держал на ладонях, как крохотного пушистого цыпленка, и бурые колосья поспевающих рисовых полей, и крики фазанов и перепелов в полях за дорогой, за свисающими до самой земли серебряными ветвями лоха.

Темные, как ночь, карагачевые рощи, то подступающие к самой дороге, то загадочно чернеющие где-то за чертой горизонта, тысячелетняя чинара в восемь человеческих обхватов, с дуплом, в котором любой путник мог бы укрыться в непогоду вместе со своей лошадью и повозкой, и черный паук — каракурт, укусивший девятилетнюю девочку за мизинец близ деревни Ореховки. Надежда Сергеевна услышала об этом в соседнем кишлаке. Через полчаса она была в Ореховке, но уже застала девочку мертвой. Страшного паука с чуть приметными красными крапинами на аспидно-черной спине Август увидел в стеклянной банке.

Всюду звенела веселая говорливая вода в арыках, торопливо бегущая вдоль кишлачной улицы по обеим сторонам дороги, мимо немых домов, мрачно повернувшихся к миру глухой стеной, не желавших глядеть на улицу ни одним оконцем, мимо высоких ворот и низких скрипучих калиток, мимо длинных, могучих, как крепостные стены, глинобитных дувалов и открытых всем ветрам, солнцу, любопытному человеческому взору бедняцких дворов, чем-то похожих на дворы Декамбая и Балтабая. Этот веселый говор арыков напоминал Августу весенние российские ручьи, — до боли знакомый, родной их лепет и шум заставляли щемить сердце, щипать глаза. Там они бежали, наполненные детскими да девичьими звонкими голосами — смехом и криками, здесь — мимо тишины, угрюмо, тяжело повисшей над селением, над кишлаком. Экзотика, которую Август ожидал увидеть, превзошла даже его пылкое воображение. Она была всюду, во всем, на каждом шагу: черный чачван одинаково скрывал и прекрасные, как далекая молния в черной ночи, девичьи глаза, и потухший взор старухи, — было даже чуточку жутковато смотреть на эти черные сетки, сплетенные из толстого конского волоса. Но вместе с этим таинственным страхом Август испытывал и чувство ревнивого любопытства и какого-то мальчишеского озорства; иной раз хотелось соскочить с дрожек, подбежать к закутанной в паранджу женской фигуре, приподнять угол чачвана и посмотреть, что же за женщина спрятана там под этим черным волосяным занавесом. Но за это кощунство была бы одна расплата — нож. Немало дивился он и одежде мужчин — одни были в ярко-радужных полосатых халатах и белоснежных, словно июльские облака, чалмах, другие в коротких, по колено, полотняных штанах, в рваных домотканых рубахах из маты, в черных засаленных тюбетейках.

Экзотика мнилась и в бунтующем шуме горной реки, и в тугой, как натянутая струна дутара, степной тишине; в южной черноте звездной ночи и слепящем от жаркого солнца сентябрьском полдне; мнилась в звуках, в красках, в обычаях народа, в сладких гроздьях винограда и янтарных дынях.

Август видел и широкие изумрудные долины с темнеющими вдали кудрявыми кущами садов и недвижно устремленными ввысь пирамидальными тополями, где вспыхивали на солнце, словно крылья чаек, блики живой воды в реке, видел желтые, безжизненные, знойные степи, узбекские кишлаки с глинобитными глухими дувалами, с высокими, как в рабатах и каравансараях — постоялых дворах — воротами, с резными красивыми калитками из орехового дерева, с одним кованым кольцом вместо ручки; видел многовековые каменные минареты, изукрашенные изразцами с многоцветной глазурью — небесной, фиолетовой, рубиновой, с таким ярким, сверкающим синевой куполом, что на него больно было глядеть снизу. Август дивился: проходили столетия, минареты стояли недвижно, как скала, блистая куполом, искрясь живыми красками изразцов, точно они были поставлены вчера; ни ветер веков, ни огненное солнце, ни горячие песчаные бури, ни осенние дожди не разрушили, не развеяли в прах эти изумительные творения человека, не стерли, не смыли, не сожгли вечных красок, созданных гением этого удивительного народа. Видел он и низкие мазанки с плоскими земляными крышами, где шелестела на ветерке давно уже высохшая мертвая трава, видел русские деревни и села, добротные дома под железной либо под камышовой крышей и приплюснутые, бедные домишки в одну крохотную тесную комнатенку с осколком стекла, вмазанного прямо в стену вместо окна. Видел зажиточных мужиков в блестящих от свежего дегтя яловых сапогах, в толстых суконных штанах, заправленных в голенища, в рубахах из синего, черного, коричневого сатина или репса, подпоясанных либо новым, либо старым солдатским ремнем; чаще всего эти ремни были собственные, оставшиеся после демобилизации, но иной раз и купленные за бесценок у заезжего каптенармуса, либо у подвыпившего солдата, не чаявшего, как выбраться из этой басурманской Азии, из пекла да уехать к себе домой в Тверскую, Псковскую или Тульскую губернию. Видел новых переселенцев из этих же губерний, рвавшихся в теплые края, к солнцу, где были обещаны им златые горы, но ничего не получивших и не добившихся, а лишь вконец измученных за долгую дорогу и разорившихся так, что оставалось одно: идти в батраки либо в поденщики к баям или к своим же землякам, зажиточным старожилам: они то уж не упустят случая и выжмут из этого переселенца за фунт пшеницы или ячменя последние соки.

Встречая по дорогам и деревням этих несчастных людей, выслушивая их скорбные сетования на бесконечно долгий мучительный путь, на мытарства и на самих себя. Надя старалась облегчить их участь, чем могла, зато Август беспечно посмеивался, удивляясь их детской наивности. Всякий раз при этом Надя сдерживала себя, чтобы не вспылить, не наговорить Августу дерзостей, и всегда после этого радовалась в душе, что сдержалась. Эти недолгие вспышки негодования, которые вдруг вскипали в сердце и о которых Август, видно, не догадывался, скоро исчезали, и все то же чувство обновленного мира и переполнившего ее счастья она испытывала с еще большей радостью.

Часто Август, увлеченный своими этюдами, оставался где-нибудь в кишлаке или в русской деревне, и Надя с Кузьмой Захарычем ехали в соседнее селение на два-три часа вдвоем.

Прошло уж одиннадцать дней, как они выехали из дому, и Август чувствовал, что его буквально распирает от накопленных впечатлений, от какого-то детски-отроческого, необыкновенного, впервыеиспытываемого им изумления и восторга.

Дороги с нависшими над ними кущами серебряного лоха и царственных чинар; караван верблюдов, впереди которого ехал на маленьком тонконогом ослике дремлющий лаучи — погонщик; одинокий курган в степи и несущийся близ него со знойной высоты беркут, не иначе, как высмотревший добычу; долины и взгорья; снежная вершина, подпирающая собой низкое, словно свалившееся па нее синее небо; грохот белого водопада, низвергающегося куда-то во мглу ущелья; красные скалы с одинокой зеленой арчой; два огромных серых валуна, скатившиеся с гор и застрявшие между кустами шиповника и каких-то лиловых цветов; пастушья юрта, маленький горящий очаг близ нее и женщина, склонившаяся над очагом в накинутом на голову красном платке, старый чабан, опершийся на посох и белый, как полярный медведь, волкодав рядом с ним с обрезанными ушами и обрубленным хвостом — все это было теперь у Августа на холстах, и он был несказанно счастлив.

Изумлению, восхищению его не было границ. Он спешил все запечатлеть красками на своих холстах, в набросках и этюдах.

Чистое ясное небо в течение дня несколько раз меняло свой цвет, и это тоже было удивительно, чудесно: на рассвете бархатная чернота его начинала подтаивать с востока, можно было видеть, как оно отчетливо разделялось теперь на два цвета и на две части — светлую, восточную, и все еще аспидно-черную, западную. Но этот свет, поднявшийся с востока, все быстрее и решительнее устремлялся ввысь, охватывая уже весь небосклон, и тьма отступала, сваливалась куда-то за горизонт. В этот час оно было чистым, безоблачным, но казалось еще суровым, холодным, серым. Но вот на востоке еще невидимое за горизонтом солнце зажигало зарю, и небо из серого, холодного, вдруг становилось теплым, ласковым, нежно-голубым. Перед самым восходом оно словно все больше согревалось, делалось синим-синим, ультрамариновым. Но вот солнце всходило, поднималось к зениту, и небо накалялось, синие краски сгорали, и глаза наполнялись слезами, когда Август смотрел на его белесо-голубой, пышущий нестерпимым жаром купол. Наконец спадала дневная изнуряющая жара, солнце уходило за горизонт, чтобы также светить и расцвечивать небо где-то по ту сторону земли. В этот тихий час безмерно высокий, необъятный, просторный небосвод окрашивался в золотые, алые и зеленые цвета. Они то стелились полосами, то перемещались, то смешивались, превращаясь в один спокойный синий цвет, на котором зажигались такие яркие крупные и, казалось, низкие звезды, что стройные пирамидальные тополя касались их своими темными вершинами и словно о чем-то таинственно шептались.

— Нигде я не видел такого чуда, как здесь, — говорил Наде Август. — Погляди на горы. Они тоже, как небо, в течение дня меняют свой цвет.

На рассвете, всплывая над чертой горизонта, взламывая ее своими горбатыми спинами, горы были похожи на усталых лиловых китов; в полдень делались то синими, празднично-веселыми, то были задернуты дымкой и едва угадывались за ней вдали — белесые, скучные, словно дремлющие со скуки. Но проходило, может быть, полчаса, и они вновь меняли свой цвет, — становились опять синими, будто умытыми после сна.

В первые дни Надя все боялась, что Август устанет от этой поездки и придется возвращаться домой. Но прошло уже две недели, а он все продолжал находить для себя новое очарование, новые краски для новых этюдов.

Они объездили почти всю волость, побывали в ближних и дальних кишлаках, разбросанных по долине Ангрена и Карасу, в горных селениях, в русских селах и деревнях: Той-Тюбе, Новый Сарай, Кривая Марья, Ореховка, Паркент, Песчаное село, Камариный курган, Уразаевка, Воздвиженское, Ак-Булак, Сайрам! Всюду успели они побывать за эти две недели. Все намеченные дела у Нади подходили к концу и теперь можно, да и пора уж, было возвращаться домой. Оставалось еще одно селение, Карасу, где надо было непременно побывать.

Август остался в Ореховке в обществе богатого русского мужика и дородного киргиза в рыжих бараньих штанах и рыжем тулупе, усевшихся пить на террасе, на полу, хмельную, молочно-белую густую бузу, сваренную из чистого риса, а Надя с Кузьмой Захарычем поехали в Карасу. Уже не первый раз ехали они в этот кишлак, где Надя всегда исполняла все те же свои очень нелегкие обязанности и врача, и сестры милосердия, а кому-то, наверное, была и доброй советчицей. В этом кишлаке было много больных малярией, и Надя упорно заставляла их пить отвратительные горькие порошки, убеждала слушать ее, не ходить к знахарям. Так же долго приходилось ей убеждать людей, чтобы привить ребенку оспу или пустить ее к роженице принять роды. Она лечила людей от трахомы, от ожогов, выводила у детей цыпки, лишаи.

Теперь уже люди знали ее и были рады, когда она приезжала. Стоило гнедой кобыле с белым жеребенком и знакомым дрожкам показаться на пыльной улице кишлака, точно мертвой хваткой стиснутой глухими дувалами и такими же глухими безмолвными домами, как густая гнетущая тишина оглашалась звуками и голосами.

Кузьма Захарыч привязал жеребенку на шею крохотный колокольчик, чтобы слышно было гнедой кобыле, далеко ли отстал от нее маленький белый Снежок с двумя черными чулочками, по-детски невпопад надетыми на переднюю и заднюю ногу. И едва прозвенит между этими мертвыми стенами тонкий голосок колокольчика и вслед ему рассыплется веселое, словно детский смех, ржание жеребенка, как тотчас ватаги загорелых ребятишек выкатятся вслед за дрожками и жеребенком откуда-то из-за дувалов, из калиток, из придорожных арыков.

Детские крики, смех, звон колокольчика, ржание жеребенка оглашают улицу кишлака. За дувалами, во дворах, начинают перекликаться женские голоса и через минуту-другую из всех щелей в калитках и растрескавшихся дувалах выглядывают любопытные глаза. Затем, спустя еще какие-то секунды, на дороге возле дрожек начинают появляться сначала девочки-подростки, потом старухи и, наконец, молодые женщины, закрывая лица рукавом платья, наброшенной на голову жакеткой, платком или краем паранджи. И все это делается из-за одного Кузьмы Захарыча, потому что других мужчин на улице больше не видно. Впрочем, и сам он всегда несказанно этим смущен, не знает, куда ему деть глаза, и очень боится, как бы не взглянуть невольно да не встретиться глазами с которой-нибудь из женщин.

— Надира! Сестрица! Заезжайте к нам. Входите, отдохните!

— Пожалуйста, к нам, милая сестра! Просим. Вы у нас давно не были.

— Ради всевышнего, не проходите мимо нашей калитки! Посмотрите, что с моим первенцем! — раздавалось со всех сторон.

— Сестричкк мои милые! Мамушки родные! У всех ведь я буду. У всех. Я ведь к вам и приехала! — отвечала Надя, всегда чуть взволнованная шумной встречей.

В селении Карасу, что значит в переводе Черная речка, Надю, как и всюду, встречали радушно, с тем волнением и радостным нетерпением, которые у добрых людей невольно рвутся наружу при виде дорогого гостя. Надя Малясова была еще очень молода, но уже твердо успела приметить одну характерную для всех людей черту: чем беднее была семья, тем теплее, сердечнее, радостней встречали ее в этой семье, и чем богаче, тем сдержанней, прохладней, иной раз даже с видимой неохотой и неприязнью впускали в дом.

Часто у байских калиток ее встречал сам хозяин, минуту молча, величаво оглядывал ее, потом затевал остроумный разговор, недвусмысленно на что-то намекая.

— Ты русская?.. Значит, неверная, кяфирка?.. Говорят, кушаешь свинью?.. Неужели кушаешь?.. Неужели это правда? Бе-э. Тьфу! Такая красивая, молодая, а кушаешь свинью. И у тебя, наверно, муж есть?! Какой счастливый муж. И он тоже свинью кушает?! Но-о? Ну-у?! Пф-пф-пф!.. Бе-э… Свинью ест. Хи-хи-хи… А сестра у тебя есть? А братишка маленький есть?.. Он такой же белый, как ты?.. Жалко, что ты не мусульманка. Пустил бы тебя в дом, да не могу. Я ведь правоверный человек, мусульманин. А ты свинью кушаешь. Бе-э…

Надя терпеливо выслушивала издевку, потом доставала из ридикюльчика лист бумаги с серыми залохматившимися полосками на сгибах, строго говорила:

— Прочтите. Это для вас.

— Ты смеешься? Почему я должен читать какую-то бумагу?!

— Это распоряжение уездного начальника Хомутова. А это вот от волостного управителя Абдулхая. — Она доставала еще одну бумажку. — Прочтите.

— Так я… Видишь ли… Не сподобил аллах знать эту премудрость… читать. Ну… скажи, что там, в этих пергаментах… Сама скажи.

— Здесь распоряжение, которое касается всех мусульман, проживающих в данном уезде и в данной волости, в интересах здоровья их семей, — мужчин, женщин, детей, особенно больных малярией, — допускать меня, русскую женщину, сестру милосердия…

— Входи. — Он открывал калитку и, сделавшись вдруг молчаливым, насупленным, шел впереди нее и, кажется, нарочно старался, чтобы кожаные кавуши его с лаковыми носками и открытыми задниками особенно шумно шаркали по земле и шлепали его по голым расплюснутым пяткам.

Тем более удивительной и странной показалась сейчас Наде та тишина, которая встретила их, когда они въехали в Карасу. Лошадь шла шагом. Миновали первые высокие ворота с врезанной в них едва приметной низенькой калиткой, потом вторые, третьи…

Надя тревожно прислушивалась, смотрела вперед, вдоль узкой кишлачной улицы, но не было ни радостных детских и женских голосов, как в прошлые приезды, ни шумных ребятишек.

— Кузьма Захарыч, что это, а?.. — спросила Надя и вдруг почувствовала, как у нее стало сухо во рту, захотелось пить.

— Что?.. — отозвался Кузьма Захарыч.

— Тишина такая…

Кузьма Захарыч не ответил.

Внезапно Надя встрепенулась, радостно улыбнулась. Впереди, из раскрытой калитки, вышел лет шести мальчик с косичкой на коротко остриженной голове — знак особой нежной любви родителей к единственному сыну, и совсем нагишом. Мальчик с любопытством глядел на приближающиеся дрожки, готовый, очевидно, в любой момент скрыться опять за калиткой.

— Эй, Рахматджан! — окликнула его Надя. — Поди сюда. Вот конфеты, Рахматджан!

Но мальчик только мелькнул своей загорелой ягодицей да косичкой, упавшей ему на ухо, и скрылся во дворе. Надя заметила, как кто-то другой, должно быть взрослый, успел затворить калитку.

Надя прикусила губу, продолжала молча, с прикушенной губой, поглядывать на дувалы и калитки.

— Что это значит?.. — снова в тревоге спросила она.

— Давайте подъедем к Мавлянычу, — посоветовал Кузьма Захарыч, не ответив опять на ее вопрос.

Мавлян Кенжаев, прозванный Кузьмой Захарычем на русский лад — Мавлянычем, слыл в Карасу последним по бедности человеком. Жил от кишлака на отшибе, в стороне, в глиняной мазанке без единого оконца, но зато с вечно открытой дверью. Однако на этот раз дверь против обыкновения оказалась закрытой. У Мавляныча было семь человек детей, которые всегда шумно и радостно встречали Надю еще далеко от дома; шли потом рядом, густо, по-муравьиному, облепив ее со всех сторон. Закрытая дверь и тишина вокруг мазанки Мавляныча еще больше насторожили Надю. Она подошла к двери, остановилась, поглядела еще раз по сторонам.

— Нас никого нет дома, — вдруг сказал за углом детский голос.

Надя невольно улыбнулась.

— Ай-яй-яй! — отвечала она с укоризною. — Разве гостей так встречают?!

— Все равно… нас нет дома, — опять подтвердил тот же голос.

— Да кто это там со мной разговаривает? Ну-ка выходи сюда, — добродушно-строго потребовала Надя.

Вначале никто не показывался, потом из-за утла несмело появился уже довольно рослый, лет десяти мальчуган с насупленным и смущенным лицом.

— Арслан! — удивилась Надя. — Кто это тебя научил… — укоризненно продолжила было она, но вдруг сменила тон и сказала шутливо — А-а, значит, ты со мной пошутить задумал. А белой лепешки хочешь?..

— Отец… будет ругать меня…

Не успела Надя что-нибудь еще сказать мальчугану, как дверь вдруг быстро отворилась изнутри. За порогом стояла босая женщина в длинных по щиколотки домотканых штанах, в просторном платье с широкими рукавами.

— Ой, доченька! Зайдите. Не сердитесь на нас, ласточка милая. Я вам все расскажу, зайдите. Нет, отец у нас добрый, Арслан. Разве он может тебя ругать?! Он сам был против этого.

Надя шагнула через высокий порог в прохладный сумрак, и они ласково обнялись с женщиной по узбекскому обычаю, присели на пол за разостланный на циновке цветастый платок.

— Стыдно нам, стыдно. Уж не вы ли нам столько добра делали, а мы чем же с вами расплачиваемся?! — говорила Рыхси, жена Мавляныча, разламывая желтую рассыпчатую кукурузную лепешку и кидая в рот крошки с ладони.

— Да ведь я думаю, это не вы придумали мне такую встречу, — сказала Надя.

— За ваше-то доброе сердце? За гостинцы за ваши?.. Вот и платье мое, и рубашки у Арслана… Все ведь это…

— Гостинцы — это чепуха, Рыхси, чепуха. Ну что вы такое говорите, ей-богу! Не надо об этом. Не обижайте меня, — перебила ее Надя.

— Так ведь вот все наш Исламбек, староста да ваш знахарь Бабаходжа нашептали нашим мужьям…

— Что нашептали-то?

— Ну вот это самое… Против вас… Чтобы, значит, в кишлак вас не пускать.

— Вы говорите — Бабаходжа? Знахарь? А когда же он был у вас?

— Да он и сейчас здесь. У Тешабая-лавочника сидит.

— Ну, мне теперь все понятно, — сказала Надя, чуть побледнев. — Если не хотите, чтобы я приезжала…

Рыхси бросилась ее обнимать, поспешно приговаривая:

— Нет, нет, сестра… Не сердитесь на нас… На наш кишлак не сердитесь! Ведь это не мы… не народ, то есть… Народ вас любит…

Из соседних домов пришли еще женщины, и на душе у Нади опять стало легко. Когда она уже садилась на дрожки, Рыхси и набежавшие к ней соседки толпились возле, а на улице, как всегда, гомонили ребятишки, выходили из калиток женщины, наперебой, как бывало, приглашали Надю зайти в дом. Последний двор, куда она зашла, был двор Исламбека. К счастью, его не оказалось дома, и Надя была довольна. Перешептываясь и переглядываясь, женщины пригласили ее в ичкари, на свою половину. Надо уже было спешить возвращаться в Ореховку, но все-таки Надя посидела с женщинами, выпила чаю. Когда она поднялась, собираясь уходить, на пороге вдруг появился Исламбек. Три молоденькие жены его тотчас метнулись по углам, прижались к стене, словно дети, а четвертая, старшая, молча стояла над неубранным дастарханом, опустив голову, не смея взглянуть на мужа.

Грозный, чернобородый, в белоснежной высокой чалме и распахнутом чесучевом халате, он стоял в проеме узкой двери, заложив за спину руки, загораживая собою дневной свет.

Надя вежливо поздоровалась с ним, но он не ответил. Вдруг рука его мелькнула в воздухе, и в мягкие покорные плечи старшей жены со свистом впилась камча. И прежде, чем, Надя успела вскрикнуть и загородить собою женщину, камча Исламбека еще два раза просвистела в воздухе. Затем он снова убрал руки за спину, резко повернулся и ушел, так и не проронив ни слова.

Невеселые возвращались Надя и Кузьма Захарыч в Ореховку. На возмущенный, негодующий рассказ ее о варварстве Исламбека, которого боятся все жители кишлака, Кузьма Захарыч ничего не отвечал. Он несколько раз взглянул на свою молоденькую спутницу, но продолжал молчать. Надя давно заметила, что Кузьма Захарыч знал цену своим словам, всегда, прежде чем ответить человеку на его вопрос, имел обыкновение подумать, выдержать паузу, погладить согнутым указательным пальцем усы. И по тому, как он думал, взглядывая на собеседника, как гладил усы, можно было ждать лукавых, добродушных, мудрых слов, но не грустных, не скорбных. Теперь же, слушая Надю и молча изредка взглядывая на нее, он словно забыл, что у него есть усы.

Они долго ехали молча. Лошадь бежала ленивой рысцой, Кузьма Захарыч не понукал ее.

— Вы представляете, Кузьма Захарыч, камча у него в палец толщиной, а эта самая Мухаббат… Вы не знаете, что значит это имя в переводе?.. В переводе — Мухаббат — Любовь, Люба… Она, бедненькая, лишь в одном платье, — опять заговорила Надя, — Я не понимаю таких, как Исламбек. Ведь она жена его. Неужели это из-за меня, Кузьма Захарыч?… Ну что же вы молчите?..

— Эх, Надежда Сергеевна, Надежда Сергеевна, — отозвался наконец Кузьма Захарыч. — Уж больно доброе сердце ты, дочка, имеешь. И из-за этой доброты ничего дурного вокруг не видишь. Думаешь, все люди добрые.

— Да ведь сколько раз мы сюда приезжали и всегда нас так радушно все встречали. Даже Исламбек не был исключением. А сегодня… Что с ними со всеми произошло? Неужели этот грязный знахарь… Это чудовище…

— Да ведь жена Мавляныча сказала. Что же ты, ничего не поняла разве?..

— Она сказала, что все это Исламбек, знахарь, местный мулла да лавочник Тешабай подстроили. Да ведь зачем?.. Я для их же здоровья стараюсь. Езжу, трясусь на этих дрожках! Пыль глотаю.

— Верно. Только Исламбеку, мулле, лавочнику да и этому лешему немытому, знахарю нашему, невыгодно, чтобы люди маленько прозревали, лучше бы видеть стали. Ведь тогда все эти Мавлянычи, Балтабай да Декамбай перестанут их слушаться, бояться перестанут. А им надо, чтобы они их боялись, чтобы в нищете жили. Тогда они втроем либо вчетвером будут весь кишлак держать в своем кулаке.

— Да я-то здесь при чем, Кузьма Захарыч?!

— Ты?!

— Ну конечно.

— Не понимаешь?..

— Нет.

Кузьма Захарыч слегка натянул вожжи, заставил лошадь идти шагом. Опять долго молчал, постукивал кнутовищем по оглобле.

— Что же вы, Кузьма Захарыч?.. — снова напомнила Надя.

— А что?

— Молчите опять.

Она сидела на дрожках, как всегда, поставив обе ноги на подножку, лицом к обочине дороги, к проплывающим мимо полям, садам, одиноким курганчам с балаханами, возникающим то далеко среди подернутых фиолетовой дымкой деревьев, то у самой дороги, в золоте предвечернего солнца; Кузьма Захарыч сидел, вытянув одну ногу так, что почти касался тугим сапогом лошадиного хвоста, а вторую свесив позади переднего колеса за широким железным щитом, предохраняющим седоков летом от пыли, а зимой от грязи, летевших из-под колес; все четыре колеса вертелись и стучали по дороге, прикрытые сверху этими щитами, покрашенными Кузьмой Захарычем черным лаком.

— Я должна сказать, Кузьма Захарыч, что вы очень переменились с некоторых пор, — проговорила Надя, и вдруг что-то прояснилось в ее голове. «Да-да, с тех пор как приехал Август, — подумала она, — Именно с того дня… Даже, кажется, с той первой встречи на дороге, когда мы ехали домой и Август нагнал нас в фаэтоне, и я пересела к нему. Да ведь не только он переменился. И Филипп Степанович, и наш Худайкул… А Курбан с Тозагюль! Боже мой, я так и не была у них со дня приезда Августа. Что они думают обо мне, что думают?! Я объявила им всем, что Август — мой муж. Но ведь мы не венчаны. А они, верно, догадываются».

Она почувствовала, как жарко покраснело ее лицо и и была довольна, что Кузьма Захарыч сидит к ней спиной, не видит ее.

«Да, мы удивительно беспечны с Августом. Мы оба слишком мало думаем об этом. Должно быть потому, что счастливы?! Да, счастливы… счастливы, Кузьма Захарыч! Ничего-то вы все не знаете! Да-да, не знаете. Знали бы, какой он хороший. Знали бы, что ради меня он приехал сюда. Лишь ради одной меня. Только надо повенчаться. Нужно сегодня же сказать об этом Августу. Поехать в Уразаевку и там обвенчаться. И надо пригласить гостей… Курбана и Тозагюль в первую очередь! Тозагюль, милая Тозагюль! Я совсем забыла о тебе… Прости меня, прости великодушно. Но ведь ты сама спрашивала… Помнишь?.. Когда мы ждали Курбана… Спрашивала, есть у меня любовь или нет ее вовсе? Есть, Тозагюль, есть у меня любовь. Я знаю, ты поймешь меня и не будешь на меня сердиться. А впрочем… какие гости?.. Зачем?.. Значит, объявить о свадьбе только сейчас?.. Нет, нет, нет!.. Позвать Курбана и Тозагюль… Но ведь и они… и они не должны знать, что мы не венчаны! Значит… обвенчаться тайно?.. Чтобы никто не знал?! Ах, как это нехорошо! Как мучительно неприятно. Нет, Август не должен… не должен мучиться этим. Надо просто обвенчаться. Ах, как дятел долбит кору на орешине. И не боится нас. Стучит и стучит, заглядывает куда-то под кору, ворочает своей красной головой. А ведь, должно быть, и он знает сам про себя, что красив. А-а, примолк, притаился. Глупыш, думает, что мы не видим его. Ах, Кузьма Захарыч спугнул его кнутом. Слетел. Странно, оказывается, летает дятел. Будто по волнам плывет, а не летит: вверх да вниз, вверх да вниз. А может… они не любят Августа? Потому и молчат все?..»

— Да, вы переменились, Кузьма Захарыч. Я теперь ясно это вижу, — продолжала она вслух. — А ведь знаете, вы неправы. Вы очень все ошибаетесь в нем.

«Боже мой, что это я говорю ему? Зачем? Ведь Август… Это касается только меня».

— Я когда-то говорил тебе, дочка, — мягко сказал Кузьма Захарыч, сгибая в колене вытянутую ногу и оборачиваясь к Наде, — чтобы ты подальше себя смотрела, вперед. Ты как-то все в себя глядишь. А вокруг-то что же не смотришь?..

— Как же вокруг не смотрю, Кузьма Захарыч?.. Я смотрю. Разве моя работа… не для других? Не людям разве я служу?

— Верно. Делаешь ты большое и геройское дело. Может, и сама не вполне знаешь, какое великое дело ты делаешь, доченька. Молодец. Спасибо тебе.

— Да что вы, Кузьма Захарыч! Вы ведь его вместе со мной делаете.

— Ну это вот ты зря, — насупился Кузьма Захарыч.

— Так зачем же вы мне спасибо говорите? И как мне вас понимать? Вы говорите, что я вокруг себя ничего не вижу. А я вижу. И душа у меня за них болит.

— За кого «за них»?..

— За народ этот.

— Если за народ — это хорошо.

— Тогда скажите мне, почему же вы считаете, что я вокруг себя не смотрю и вперед не гляжу?

Кузьма Захарыч еще глубже подсунул под себя согнутую ногу, совсем повернулся лицом к Наде.

— Для тебя все одинаковы: что Исламбек, что Мавляныч. Что Декамбай с Балтабаем, что Желтая птица.

— Я полагаю, у этого господина нет нужды обращаться за лечебной помощью к сестре милосердия.

— Так ведь не в этом, дочка, дело совсем, — все тише, мягче, убежденнее говорил Кузьма Захарыч. — Можно и ему дать порошок хины. Хотя… я бы и этого ему не дал. Пусть бы подох. Не пожалел бы.

— Ну так скажите мне…

— А я уже сказал. Всем ты молодец. Всем хороша. Но вот разницы не знаешь, где народ, а где паразиты. Для тебя все одинаковы. Вот к чему я все это тебе говорил.

Он опять отвернулся от нее, вытянул свою ногу, замолчал.

— Я теперь поняла вас, Кузьма Захарыч, — строго сказала Надя. — У вас… не подумайте, что я из-за моды употребляю это слово, но у вас… революционные мысли. Революционный взгляд… на вещи, на жизнь вообще. Скажите, вы это сознательно говорили мне?

Он снова обернулся к ней, секунду помедлил, сказал:

— Я не умею, не хочу тебя обманывать, Надежда Сергеевна.

Она немного помолчала.

— Вы испугали меня, Кузьма Захарыч.

— Нет, Надежда Сергеевна. Я знаю, что ты не из трусливого десятка. И очень, очень честный человек. Вот теперь не знаешь, как быть… То есть, как поступить со мной. Ведь тебе надо сейчас ехать в Ташкент… к жандармскому ротмистру Зазнобину. Или хотя бы… хотя бы рассказать обо всем супругу, Августу Марковичу. А еще есть и другая забота.

— Какая?

— Теперь надо увольнять меня.

— Да… Пожалуй…

— Надежда Сергеевна! Голубушка! Я ведь знаю тебя лучше, чем ты сама себя знаешь. Уволить ты меня еще можешь. А уж доносить — никогда ты этого сделать не сможешь!

— Ах, Кузьма Захарыч, — поморщилась она. — Зачем вы так наивно, так по-детски?.. Ведь мне совершенно ясно, к чему вы мне это говорите.

— Отнюдь. Отнюдь нет, Надежда Сергеевна, голубушка. Ты думаешь, это прием?! Ошибаешься, дружок. Вот тут, дочка, ты ошибаешься. Я сказал тебе эти слова от чистого сердца. Поверь. Я знаю, что ты не можешь делать подлости. Потому и сказал.

— Кузьма Захарыч!

— Что, дочка!

— Я… Спасибо вам. И знайте: я забыла все, что вы мне говорили. Все забыла. Хорошо?..

— Понимаю. Никогда ни единого слова больше от меня об этом. Только уж не сердись… Позволь остеречь… чтобы значит… относительно супруга твоего… Августа Марковича…

«Ах, как вы все его плохо знаете», — хотела сказать она, но вместо этих слов молча, отрицательно покачала головой.

15

Они приехали в Ореховку уже на закате солнца. Улица, вишневые палисадники за красноталовыми низкими плетнями, глиняные заваленки и деревянные скамейки у ворот, чужие окна, отсвечивающие темным глянцем стекол, были покрыты прохладной предвечерней тенью. Только вершины высоких тополей, камышовые гребешки аккуратно подстриженных крыш, холмистая богарная земля в золотистой стерне за деревней, пестрое стадо, спускавшееся с пологого холма к дороге еще были освещены последними и, как всегда на закате, особенно яркими солнечными лучами.

Во дворе у богатого мужика Бруткова, где Август остался пить бузу и где им предстояло сегодня ночевать, никого не было. Поднимаясь на террасу, Надя обратила внимание на расколотый мельничный жернов, гранитно впечатанный в землю, служивший Бруткову вместо ступеньки у входа, с удовольствием потопала по нему пыльными ботинками и внезапно почувствовала, как легки ее ботинки, как легка, почти невесома она сама на этом тяжелом жернове. Она приостановилась, поглядела на свои ноги, еще потопала. Потом попробовала приподняться на носки, на цыпочки. На миг она показалась сама себе пушинкой, прилепившейся к скале.

На террасе, увитой с южной стороны непроницаемой стеной зеленого хмеля, стоял пустой стол, покрытый грязной клеенкой, — по ней очень оживленно ползали и черными островками сидели мухи.

Надя открыла первую из двух дверей, выходивших на террасу, и отшатнулась. Комната почти до самого потолка была завалена пшеницей, и на этом ворохе, прямо на зерне, раскинув в стороны руки, спал Август. На стене, слева от двери, висели новый брезентовый плащ с башлыком, ременная казачья нагайка и железные конские путы, напоминающие тюремные кандалы. Зерно все время потихоньку струилось вдоль тела Августа, сыпалось из-под раскинутых рук, и он, должно быть, медленно сползал по вороху вниз, модные черные башмаки его уже касались подошвами деревянного порога. Голова его была слегка повернута набок, бледное лицо в испарине, в спутанных, влажных темно-каштановых кольцах волос золотилось зерно. Август спал, плотно прижавшись щекой к зерну, которое больно впивалось в нее, но он не чувствовал этого, хотя почему-то хмурился во сне и скрипел зубами, и Надя пришла в еще больший ужас, потому что никогда еще не было, чтобы он скрипел зубами.

— Август! — окликнула она тихонько. — Август, милый, что с тобой?! Проснись, слышишь, Август! — Она бросилась к нему, скользя и утопая коленями в зерне, повернула к себе его лицо, стерла с помятой щеки впившиеся зерна пшеницы. — Ну, проснись же, слышишь?! Ты пьян, да? Боже мой, как они тебя напоили. Зачем же так пить?! — продолжала она, мучительно морщась, словно от нестерпимой боли.

Она натерла ему виски нашатырным спиртом, несколько раз заставила вдохнуть из флакона.

Наконец он открыл глаза, молча посмотрел на нее мутным бессмысленным взором и снова закрыл их.

— Боже мой, какое варварство! Как они смели так напоить тебя?!

Она оставила Августа и вышла во двор, чтобы зачем-то найти хозяина. Бородатый, широкоплечий, в длинной распоясанной палевого цвета рубахе с расстегнутым воротом, он шел по двору, сильными пинками расталкивая сердитых важных гусей, так что они с утробным тугим гуком отлетали в стороны. Тощий серый кобель с черным хвостом и черными пятнами на боках стоял позади гусей и взглядом встречал хозяина. Неожиданно он мотнул башкой и оскалил зубы, желая испугать гордого высокого гусака, с независимым видом богатого купца шествовавшего мимо него, и тем угодить хмельному хозяину, но внезапно и сам получил такой страшный удар сапогом по боку, что отлетел и свалился со всех своих четырех ног.

— Василий Терентьич! Что же это такое?… Зачем?.. — заговорила Надежда Сергеевна, встав на пути у Бруткова с бледным расстроенным лицом.

— А… сестра милосердия… красавица писаная… Все говорят, красавица, — отозвался Брутков, пытаясь изобразить добрую улыбку на своем бородатом еще не проспавшемся полупьяном лице. — Тебе кобеля, что ль, жалко?..

— При чем здесь… собака, — быстро и ярко краснея, сказала Малясова. — Я вам говорю о муже.

— А-а… Муж… Верно-верно, было. Так это я так только, шутейно… Разок один плеткой его погладил…

— Какая плетка? Я совсем не об этом. Я вас спрашиваю, зачем вы его так дико напоили?!

— Напоили? Так ведь он сам просил. А я, понимаешь, сестрина, как выпью, не могу… люблю вспомнить… Вот сосед Аникин знает… Нагайка сама в руки запросится. Сам не знаю, как она у меня в руке очутится. А я его просто, от души… Рядом сидел, пьяненький совсем, ну я и погладил его разок через плечо… Нагайкой этой самой моей… казачьей. А рубашечка на нем тонкая. Может и осталась под ней отметина какая… Извиняй, сестра милосердия. Муж-то сам не в претензии был. А ты уж извиняй. Люблю вспомнить…

— Вы… о чем говорите?! — не веря своим ушам и отказываясь понимать то, что слышит, спросила Малясова. — Ударили плеткой? Кого? Его? Плеткой?!

— Да всего раз один. Погладил, а не ударил.

Она с оторопью смотрела на него, как на чудовище, потом отрицательно замотала головой.

— Нет… Не верю. Вы шутите… Должно быть, шутите, да?

— Так я это же самое тебе толкую: шутейно. Помню, я еще спросил его, ну-ка, мол, дай спытать тебя, крепкий ты мужик аль нет. А он говорит: крепкий, бей. Ну я и…

Она стремительно бросилась опять в комнату. Август лежал в прежнем положении. Только теперь правая рука его с крупной, словно косточка миндаля коричневой родинкой между большим и указательным пальцами, лежала на груди, а левая все так же была отброшена в сторону. Надя быстро склонилась над ним, поспешно расстегнула ворот белой батистовой рубашки, испуганно вскрикнула. Сине-багровый вспухший рубец наискось, через ключицу перепоясывал его плечо и обрывался на груди, среди черных редких курчавых волос.

— Август, проснись! Слышишь?! Уйдем отсюда. Немедленно уйдем. Уедем домой. Сейчас же. Вставай, слышишь! — негодующим и решительным голосом говорила она, взяв его лицо в ладони.

Август открыл глаза, посмотрел на нее, сел.

— Посмотри, что он с тобой сделал этот Брутков! — взволнованно продолжала она, распахнув опять у него на груди рубашку, — Погляди. Как ты мог позволить?!

Август тупо долго глядел на рубец, потом спросил безразлично:

— Это что?.. Кто это?..

— Боже мой! Неужели ты даже не помнишь? Значит, ты был смертельно пьян. Август! Что с тобой? Ведь это он тебя нагайкой… Брутков! Хозяин!

— А! Ерунда! — еще раз взглянув на рубец, снова отмахнулся он равнодушно.

Август не пожелал даже объясниться с Брутковым, хотя Надя очень на этом настаивала. Они ушли ночевать в другой дом, к крестьянину Дворянинову, бедному безлошадному мужику, которому судьба, словно нарочно, на потеху людям, дала такую знатную фамилию.

Впервые со дня приезда Августа Надя испытывала такую горечь и тяжесть на сердце. Даже в тот вечер, когда он схватил Худайкула за ворот, когда она потом долго объяснялась с Августом, требовала, чтобы он оставил ее, вернулся в Петербург или уехал куда-нибудь, ей, кажется, не было так горько, так тяжело, как сегодня. По странной случайности ей дважды сегодня пришлось видеть страшные удары плеткой, и эти удары, казалось, убили в ней вею радость, все светлые мысли. Она утратила всякое желание ехать в Уразаевку венчаться и даже не сказала об этом Августу. Но смутно прислушиваясь к своей душе, перебирая в памяти события дня, она все-таки видела там светлый луч, оставленный нынешним днем, и все думала: что это было сегодня светлое? Отчего этот луч? Кто его там оставил?

И вдруг вспомнила: да ведь это разговор с Кузьмой Захарычем. Но как же так? Она дала себе слово забыть об их разговоре. Почему же он радовал сейчас, светил в душе, согревая ее?

Почему?..

16

Проснулась она от какого-то скрежета над головой, тяжких вздохов и треска. Они спали с Августом на дворе под крышей сарая, у которого было только две стены — западная и северная, отгородившие его от пустого поля. Со двора же у этого сарая ни стен, ни дверей не было, и в сарай можно было въезжать хоть на телеге. Дворянинов еще с вечера настойчиво уговаривал их ложиться в комнате, но они отказались. Тогда Дворянинов положил на землю под крышей сарая не то старую дверь от амбара, не то половину каких-то ненужных ворот да рядом, чтоб было просторнее, еще пристроил деревянную дробину от рыдвана, устелил все это мягкой рисовой соломой, а Кузьма Захарыч кинул на солому толстую кошму, и постель получилась на славу.

Проснувшись, Надя поняла, что поднялся ветер. Ей было слышно, как он со свистом мчался издали по пустому полю, с размаху налетал на гибкую молодую чинару за стеной. Она сначала вся вздрагивала от корней до макушки, раскачивалась, туго поскрипывала стволом, потом испуганно металась ветвями по камышовой крыше, натужно стонала и кряхтела, как старое дерево.

«Вот и ветер поднялся, — подумала Надя, продолжая прислушиваться. — Значит, осень близко».

Ветер долго бесился за стеной, то рвал и трепал молодую чинару, все носился, шуршал по крыше, то слышно, как спрыгивал вниз и гулял вдоль стены, то откуда-то влетал во двор, крутился, шумел, что-то подметал там в темноте, потом, словно вспомнив о чем-то, бросал и эту работу, с тяжелым вздохом летел к сараю, в угол, где они спали.

Надя слышала, как из комнаты вышел Дворянинов, негромко поговорил с Кузьмой Захарычем, спавшим на дрожках, посреди двора.

«Завтра домой. Хорошо…» — опять подумала Надя и вдруг почувствовала, как тепло и уютно сейчас уснуть здесь, под шум осеннего ветра, рядом с Августом. Она обняла его, плотнее прижала к нему согнутые колени, с удовольствием закрыла глаза.

Еще раз она проснулась оттого, что Кузьма Захарыч вкатывал под сарай дрожки, взявшись за обе оглобли, толкал их задком вперед под крышу.

— Что, Кузьма Захарыч, дождь? — шепотом спросила Надя.

— Дождь начался, — также шепотом отозвался из темноты Кузьма Захарыч.

Надя приподнялась на локте, послушала. Дождь шелестел по камышовой крыше, по земле, тихо позванивал во дворе по железному корыту. Ей стало еще теплее, уютнее от этого дождя, который все усиливался, и она опять стала засыпать. Сквозь сладкую дрему, сквозь этот монотонный шум дождя она еще слышала, как фыркала и хрустела сочным зеленым клевером кобыла, как ходил вокруг нее, позванивал колокольчиком жеребенок, и опять быстро, крепко, сладко уснула.

Утром Кузьма Захарыч разбудил их чуть свет.

— Поедемте, Надежда Сергеевна, пораньше, по холодочку, — сказал он, легонько постукивая вишневым кнутовищем по толстому ватному одеялу.

— Что?.. К больному?.. — еще не совсем проснувшись, спросила Надя, но тут же прибавила совершенно свежим, чистым голосом — Домой, Кузьма Захарыч? А дождь? Разве перестал дождь?

— Его уж и в помине нет. Прямо весна опять, а не осень.

Дрожки стояли уже посреди двора, гнедая кобыла, заложенная в них, поминутно фыркала и трясла башкой, звеня уздечкой, словно это фырканье также надоело ей самой, как бывает, надоест и измучает человека приступ неистового чиханья. Белый жеребенок в своих черных, невпопад надетых чулочках на переднюю и заднюю ногу ходил по двору и нюхал куриный помет; мать сердито косила на него фиолетовым глазом, хотела, видно, коротко заржать, окликнуть глупого малыша, но новый приступ фырканья не давал ей этого сделать.

Во дворе, возле потухшего самовара, тихонько поругивались Дворянинов с женой.

— Зачем вы беспокоитесь?.. Мы и без того вам очень благодарны. Спасибо большое, — сказала Надя в ответ на их настойчивую просьбу немного подождать да попить чайку на дорогу.

— Сейчас закипит самовар-то, — говорил Дворянинов. — А то как же в такой путь да без чаю. Или вы не азиаты?!

— Азиаты мы, конечно, азиаты, — смеялась Надежда Сергеевна, прощаясь с Дворяниновым и его женой, — без чаю жить не можем. Но мы попьем где-нибудь уже по ту сторону Ангрена, по дороге. В чайхане. А сейчас поедем, пока нежарко.

После первого за все долгое, мучительно знойное, душное лето дождя утро было свежее, прохладное, какое-то чистое, умытое. И смоченная дождем, с прибитой пылью дорога, и запах мокрых, уже согретых поднявшимся солнцем полей, пахнущих горячим караваем деревенского хлеба, только что вынутого из печи и побрызганного водой, и сознание того, что они скоро будут дома и смогут, наконец, спокойно отдохнуть, побыть вдвоем, посидеть в саду на своем любимом месте под орешиной (Август, должно быть, снова еще с большим вдохновением примется за ее неоконченный портрет), а самое главное — целая кипа великолепных этюдов, написанных с натуры маслом и акварелью, и большой альбом с карандашными набросками, которые делали Августа счастливым, — все это возвращало Надежде Сергеевне чувство необыкновенной радости, света, счастья, которыми снова была полна ее душа и все вокруг. Иногда словно быстрая тень падала на этот светлый мир чувств: перед глазами вставал кишлак Карасу — странно притихший, будто вымерший; чернобородый, грозный, в белоснежной чалме Исламбек с занесенной над головой плетью и безропотно ждущая удара фигурка беззащитной женщины; Брутков — бородатый полупьяный в палевой распоясанной рубахе, и нагайка в комнате на стене; свежий сине-багровый и вспухший вчера, а сегодня уже обмякший, но ставший совершенно синим рубец под батистовой белой рубашкой у Августа — этот рубец доставлял ей особенную муку и боль, точно она чувствовала его на своем собственном плече под тонкой маркизетовой кофточкой… Но она тотчас прогоняла от себя эти мрачные видения, старалась не думать о них, боясь потерять, разрушить тот светлый и радостный мир, в котором она жила. Иногда ей казалось, будто она держит в руках сосуд, наполненный волшебной живой водой. Его надо нести далеко, долго. «И боже сохрани его разбить! Боже сохрани даже пролить из него хоть каплю. Этот сосуд надо нести бережно, потому что он дается в руки человеку один раз в жизни», — думала Надя.

Август, сидевший на дрожках, был похож на обладателя сокровищ, которые он долго, может быть всю жизнь, искал. И вдруг теперь они лежали у него под рукой, на ящике с медикаментами, бережно завернутые в мягкий фланелевый лоскут, укрытые кошмой и привязанные вместе с этим ящиком к дрожкам черной волосяной веревкой. И Надя была счастлива еще и потому, что был счастлив Август. Она чувствовала себя словно его соучастницей в добывании этих сокровищ, будто какая-то доля их принадлежала и ей.

Вот с таким чувством возвращающегося к ним счастья, отнятого на миг вчерашним днем, не особенно разговорчивые, подъезжали они к реке Ангрен.

Кто не знает наших бурных среднеазиатских рек, стремительно несущихся с гор! Всю долгую зиму воют в горах сумасшедшие вьюги, залихватски посвистывают в ущельях, носятся над пропастями снежные метели, гудят над вершинами бураны. Снег заваливает глубокие ущелья, теснины, скалистые трещины, равняя их с логами и горными долинами, тепло укутывает в голубые собольи шубы и папахи грозные вершины.

А когда жаркое весеннее солнце начнет их припекать и растапливать, родятся по ущельям, по логам, в теснинах и трещинах веселые ручьи, пробьют себе дорогу под глубокими снегами и побегут вниз, звонко прыгая с камня на камень, с уступа на уступ, то стремглав, словно белая молния, смело бросаются с орлиной кручи в черное ущелье, то падают, несутся туда, подобно горным орлам, расправившим крылья. Где-то на пути, между скал и камней, в гулких скалистых теснинах, на просторе горных долин они встречаются, сливаются вместе и еще веселее бегут дальше, играючи ворочают, перекатывают и своей серебряной стремнине тяжелые камни, образуя шумные, гремящие потоки; потом устремляются еще дальше, в цветущие равнины, к садам и виноградникам, к хлопковым полям, мимо мертвых песчаных пустынь, мимо несчастных, растрескавшихся от жажды степей, к далеким просторам бирюзового Арала.

В это бурное весеннее время в горах часто проносятся грозовые ливни, мгновенно заполняя реки клокочущей желтой водой, полной неистовой бешеной силы, шума, стремительности. Страшно бывает встретиться тогда с этой силой человеку. С яростью, с гулом вырывается из ущелий горный поток на притихшие долины, сносит охваченные паникой горные кишлаки, смывает и уносит своими пенистыми желтыми потоками целые отары овец, догоняет спасавшегося от него на всем скаку лихого всадника, с корнем выворачивает деревья. Не одни такой поток вливается в реку. Она пенится, сердится, выходит из берегов, разливается на многие рукава. В такое время коварен и опасен бывает даже мелкий перекат, который надо переехать вброд верхом на коне или сидя в повозке. Бывает, что даже в этих рукавах, на мелких перекатах, быстрый поток сбивает с ног лошадей, верблюдов, опрокидывает телеги, несет их, коверкая и ломая, в главное русло.

Стремительная южная весна отгремит гулкими грозовыми ливнями, промчится, подобно вешней воде; растают в горах и предгорьях обильные снега, и останутся они только на самых вершинах да в холодных расселинах северных склонов, будут таять потихоньку все долгое жаркое лето, постепенно иссякая. Мелкие речки пересыхают. И чем дальше идет лето, тем все более спокойными становятся в долинах реки, вода в них делается сначала голубой, потом синей и, наконец, светло-зеленой в начале осени.

Редко случалось, когда Надежде Сергеевне приходилось ехать в бурное весеннее время в горные кишлаки и селения. Два месяца — май, июнь — она ездила в кишлаки, расположенные далеко от долины Ангрена, где не надо было проезжать вброд ни его рукава, ни безвестные речушки.

Но случалось, что еще в конце лета или ранней осенью, где-нибудь на исходе августа или в середине сентября, соберутся в горах лиловые тучи, прольется спорый, обильный, без грома и молнии первый осенний дождь, и снова на день или на два замутится Ангрен, растекутся ненадолго его рукава. Но ведь снега еще нет в горах, там нечему таять, и в воде нет той бешеной силы, стремительности, ярости, весеннего хмельного озорства, которыми она бывает полна весной. Но все-таки и тогда случается, что пенится, шумит Ангрен, гремят его перекаты, и не очень-то безопасно переезжать его верхом, либо на легких санитарных дрожках. Надо быть очень осторожным, осмотрительным, не погорячиться и не заехать туда, где лошади выше колен.

Кузьма Захарыч давно знал своенравный характер Ангрена и всегда, даже в самые спокойные летние месяцы, бывал осторожен и осмотрителен. Подъехав к реке, он останавливал лошадь, с минуту зачем-то еще сидел неподвижно на дрожках, смотрел, как крутит воронками, шипит вода вдали, у другого берега, под глинистым крутояром, потом вставал на дрожки во весь рост и долго из-под рукиоглядывал рукава и перекаты, затем слезал с повозки, далеко уходил по берегу. Через Ангрен, разливавшийся весной на десятки рукавов и на большую ширь, моста не было, не было у этой реки и постоянного надежного брода.

Спускаясь сейчас с откоса по дороге к реке, Кузьма Захарыч еще издали заметил, что после ночного дождя Ангрен вспенился и забурлил.

— Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! — мрачно сказал Кузьма Захарыч, тревожно всматриваясь вперед. — Дождичек-то чего натворил, а?.. Опять взыграл Ангрен. Опять озорует!

— Что, Кузьма Захарыч, нет броду? — спросила Надя, прикрыв от солнца глаза ладонью и глядя на сверкавшую под солнцем реку.

— Сейчас поглядим. На четыре рукава разлился, — отозвался Кузьма Захарыч.

— Чепуха, — вдруг весело сказал Август. — Дайте мне вожжи.

Тревожная настороженность и беспокойство Кузьмы Захарыча и Нади словно взбодрили Августа, стряхнули с него какую-то внутреннюю скованность, ту самую потребность посидеть молча, которая в иные минуты нужна бывает всякому человеку, будь он счастлив или опутан страданиями. Август неожиданно стал весел, бодр, разговорчив.

— Дайте вожжи! — повторил он настойчиво. — Тут воробью по колено, а вы боитесь.

— Не надо горячиться, Август Маркович, — спокойно сказал ему Кузьма Захарыч. — Надо поглядеть, проезжал тут кто-нибудь сегодня или нет. Надо найти брод.

— Какой тут брод! Какой брод?! Видите, где выходит дорога на противоположном берегу?..

— Вижу-то вижу, — опять, словно неуверенно, сказал Кузьма Захарыч, — но дорога эта…

— Ну?.. Что?..

— Была хороша до вчерашнего дождя.

— А сегодня?

— А сегодня дорога никуда…

— Что «никуда»?..

— Никуда не годится. Вон смотрите влево… Еще одна виднеется дорога… Во-он вдоль берега, а потом поднимается на косогор. Видите?.. Вот та, пожалуй, вернее будет. А эта для узбекской арбы хороша. Арба здесь, пожалуй, пройдет. А наши дрожки…

— Да вы что?! Серьезно или шутите? — внезапно рассердился Август. — Или меня испытываете?.. А?..

— Август, успокойся, — тихо сказала Надя, положив ему руку на плечо. — Не спорь, пожалуйста. Ангрен очень коварен. У него никогда нет постоянного брода. Мы ездим здесь уже несколько лет.

— И что же?.. Когда-нибудь тонули?..

— Не дай бог.

Они все трое стояли на берегу, у самой воды. Река разлилась на четыре рукава, разделенных друг от друга серой от галечника крутой косой, так что трудно, почти невозможно было определить отсюда, хорош или плох был перекат в двух последних, дальних, рукавах и был ли он вообще.

— Вы судите вот по этим ближним протокам, — сказал Кузьма Захарыч, обращаясь к Августу. — Здесь, может быть и можно проехать без особого риска. Но вы уверены, что там будет так же?..

Август взглянул на Кузьму Захарыча, криво усмехнулся одной стороной лица.

— Это верно. Не зная броду — не суйся в воду. Но какой же вы кучер, если не знаете брода, — сказал он насмешливо.

Кузьма Захарыч ответил, по-прежнему пристальна глядя вперед, на быстрые струи воды:

— Я знаю, Август Маркович, здесь нельзя ехать.

— Может быть — пари?.. А?.. Не хотите. Тогда дайте мне вожжи, — снова оживился Август.

— Пари?.. — Кузьма Захарыч коротко взглянул на него, покачал головой. — Вы только что сказали поговорку… а предлагаете пари… не зная броду.

— У нас маленький жеребенок, Август. Быстрое течение легко может сбить его с ног, — сказала Надя. — Хоть бы еще арба какая-нибудь подъехала или верховой, — добавила она с сожалением.

Кузьма Захарыч направился было вдоль берега вверх по реке, но Август вдруг решительно подошел к дрожкам, взялся за вожжи, сказал:

— Садитесь.

— Кузьма Захарыч, может быть, и в самом деле не так уж опасно? — сказала Надя, и лицо ее радостно посветлело. Видно было, что ей приятны смелость и решительность Августа. — Садитесь, поедем.

— Трогайте, — махнул рукой Кузьма Захарыч. — Я перейду сам. Жеребенку помогу. На втором островке нас с ним обождите.

Надя села высоко — на ящик с медикаментами, крепко взялась обеими руками за жесткую волосяную веревку. Август, как заправский возница, не сел, а встал на дрожках на колени, взял в руки вожжи.

— Это верно вы сделали, — сказал ему Кузьма Захарыч.

— Что?

— Да вот на ноги-то встали. Хорошо. Только чуть подальше от передка-то надо бы. Виднее будет.

Август послушно отодвинулся, оглянулся назад, сказал бодро:

— Держись, Надюша, крепче.

Он с силой ударил лошадь концами вожжей. Кобыла не ждала удара, рванулась вперед. У самой воды она беспокойно заплясала, затопталась на месте, метнулась в одну сторону, в другую. Но Август еще раз с азартом ожег ее вожжами, кобыла не вошла, а прыгнула в воду, обдав Надю холодными крупными брызгами. На дне, видно, были большие камни, дрожки глухо загрохотали, накренились, затряслись. Надя на миг прикрыла глаза от брызг, крепче стиснула руками веревки. Она еще не успела ни опомниться, ни испугаться, ни что-нибудь подумать, а дрожки были уже на островке, шелестели колесами по мелкому сухому галечнику.

Август остановил лошадь, весело, победоносно поглядел через плечо на Надю.

— Ну как? — спросил он радостно и возбужденно.

Она кивнула ему, мокрое, в брызгах лицо ее заискрилось улыбкой. Но вдруг вспомнился синий рубец у него под рубашкой, и показалось дико, невероятно, что это он, Август, мог разрешить какому-то мужику ударить себя нагайкой, и мог так просто, легко забыть об этом.

— Один прошли. Не прошли, а пролетели. Теперь осталось три, — сказал Август бодро. — Смотри, как мы пролетим следующий.

— Не спеши. Давай подождем Кузьму Захарыча.

Но Август, словно охваченный каким-то ребячьим озорством, не слушал ее, опять настегивал лошадь вожжами. Колеса опять зашелестели по мелкому галечнику, опять в лицо Нади веером полетели брызги.

— Август, не зачерпни! — крикнула она.

— Что?

— Не зачерпни дрожками. А то в ящик проникнет вода. Там все намокнет.

Она оглянулась. Кузьма Захарыч перешел первый проток и выходил из воды на каменистую косу, босой, в засученных по колено штанах, с сапогами, перекинутыми через плечо. Одной рукой он держал за недоуздок напуганного жеребенка, другой, широко загребая воздух, махал им, чтобы они остановились.

— Стойте! Стойте, куда вы?! — кричал им Кузьма Захарыч, не переставая махать рукой.

— Стой, Август! Подожди, — сказала Надя.

Он опять не слышал ее. Вода уже почти захлестывала дрожки, била кобылу в брюхо. Лошадь прядала ушами, всхрапывала и зачем-то все больше и больше забирала вправо, против течения. Август не мешал ей в этом и ослабил вожжи. Раза два кобыла попыталась оглянуться. Видно, ей хотелось посмотреть, где жеребенок, но ей мешала оглобля, отвлекала вода, за которой она все время осторожно и напряженно следила, и она не могла как следует оглянуться, а лишь коротко, тонко и как-то очень жалобно заржала. Вдруг она резко вздернула голову, загремела уздечкой. Быстрая струя воды, словно подпрыгнув, плеснула ее по самому храпу. Желтая волна окатила дрожки. Лошадь встала, но тут же снова двинулась, еще больше забирая вправо и поворачивая назад, на каменистую косу, оставшуюся позади. Но Август вдруг рассердился, дернул вожжами влево. Кобыла мотнула башкой, не повинуясь. Тогда Август остервенел, снова с силой рванул вожжи влево. От злости и боли в губах, разорванных удилами в кровь, кобыла взметнулась на дыбы и прыжком, по-собачьи, бросилась в сторону, влево, туда, куда приказывали ей вожжи. Тотчас она ушла в воду с головой, но в ту же секунду голова ее, опутанная уздечкой, снова показалась из воды. Отчаянно фыркая и мотая головой, она стала яростно рваться и биться под водой, скованная оглоблями. Дрожки были где-то глубоко в воде, и Август, и Надя еще стояли на них ногами, по колено в воде, и было такое ощущение, будто дрожки плыли, а не стояли колесами на дне. Ящик тоже был уже наполовину в воде, только еще верхний край его, укутанный кошмой, виднелся над водой, как островок. Крепко вцепившись окостеневшими пальцами в волосяные веревки, Надя чувствовала, как ее качает вместе с этим ящиком, мягко поднимает и кренит набок.

— Август, мы сейчас опрокинемся. Нас валит течение, — сказала она твердыми непослушными губами.

Он хотел оглянуться на нее, но в этот миг дрожки вдруг ушли у него из-под ног, и он с головой погрузился в воду. Вынырнув и барахтаясь руками, он со страхом подумал, что не держится за вожжи, и огляделся, чтобы увидеть Надю. Но он не увидел ее, не нашел глазами. До него донеслось жалобное ржание жеребенка, уносимого потоком. Не думая о себе, еще не понимая того, куда его тащит быстрое течение, барахтаясь руками, чтобы держаться на поверхности, Август снова огляделся и опять не увидел Надю.

— Надя! — закричал он, страшно испугавшись.

И еще раз крикнул:

— Надя!

Но желтый струящийся поток, стремительно несущий куда-то его самого, был пустынен. Только далеко впереди, в блеске солнца, он увидел, как гнедая кобыла в оглоблях, с двумя передними колесами, выходила, отряхиваясь, на серый каменистый островок.

«Зачем же я выпустил вожжи? — подумал Август. — Надо было за гриву держаться… Надя… Где Надя?..»

«Надя!» — хотел закричать было он изо всей силы, но изо рта вырвался лишь хриплый слабый возглас.

Он посмотрел, куда его несет, но опять ничего не успел сообразить, больно ударившись под водой коленкой о камень.

Он поднялся на ноги. Воды было чуть выше колен.

Впереди поблескивала на солнце каменистая коса. Качаясь, еле дыша от усталости, он заплетающимися ногами двинулся к ней.

На противоположной стороне косы выходил из воды, из глубокого стрежня, Кузьма Захарыч и нес на руках Надю.

— Надя! — как безумный закричал Август, порывисто протянув ей навстречу руки, словно она была рядом. Спотыкаясь и падая, всякий раз больно ударяясь о камни то коленкой, то локтем, он побежал к ней, — Надя… Живая… Лишь бы только сейчас… была живя… Жива бы только… — твердил он негромко вслух и снова падал, поднимался и бежал, не замечая, что начал сильно прихрамывать от боли в коленке.

17

Голубой фаянсовый ночник под абажуром, очень похожий на белый гриб, мягко освещал комнату. Он стоял у изголовья на табуретке, покрытой белой льняной салфеткой. На этой же табуретке вокруг ночника лежали лекарства, серебряная чайная ложка на блюдце рядом с чашкой недопитого остывшего молока, матово поблескивал на белом полотне ртутью термометр возле красного картонного футлярчика.

Дверь была закрыта. Но громадное окно с низким подоконником, затянутое марлей, растворено во двор настежь.

Прикрыв трепетные ресницы, сердито сдвинув черные, испуганно взбегающие к вискам изогнутыми концами брови, с глубокими, словно впечатанными вокруг глаз свинцовыми кругами, Надя лежала, укрытая двумя ватными одеялами до самого подбородка. На ресницах ее, на бровях, на тяжелых кругах под глазами лежала траурная скорбь, и страх, и боль. В опущенных уголках рта детская беспомощность и обида.

По временам Август неслышно вставал со стула, тихо подправлял в ногах у нее одеяло, в десятый раз ставил на керосинку подогреть молоко, перелив его из чайной фарфоровой чашки в синюю эмалированную кастрюльку с ручкой, как у ковша, потом снова подходил к постели, клал руку на толстое одеяло, болезненно морщился, зажмуривал глаза: под рукой было слышно, как сотрясается под двумя одеялами, бьется в неуемном ознобе все ее тело.

«Боже мой, как она мучается. Что же делать?.. Что делать?.. Чем помочь?.. Везти в больницу в Ташкент?.. Конечно, надо везти, но сейчас ночь. А до Ташкента шестьдесят верст».

— Август, родной мой… — прозвучал в тишине необыкновенно ясный, чистый, спокойный голос.

Он уже стоял у ее изголовья.

— Ты все не спишь? Ну зачем ты мучаешь себя? А-а…

— Тебе негде лечь, да?.. — продолжала сна с закрытыми глазами. — Ложись со мной. Ты мне не помешаешь… Только… если ты не боишься меня…

Тяжелые веки приоткрылись и снова медленно, тихо закрылись.

— Почему ты не подойдешь ко мне? Подойди же ко мне, Август.

— Я здесь.

Он склонился над ней, долго смотрел на ее скорбно изогнутые брови.

— Ты не хочешь ко мне подойти.

— Я здесь, Надюша. С тобой.

Она снова открыла глаза, и лицо ее озарилось. Она выпростала из-под одеяла руку, положила ему на голову:

— Нет… ты не хочешь ко мне подойти. Да, я совсем забыла… Тебя надо покормить… Ты голоден…

— Я сыт, Надюша. Я ел плов у хозяина…

Она молчала. Может быть, уснула.

Но он боялся шевельнуться, рука ее с утонувшими в волосах пальцами все лежала на его голове. Он тихонько взял ее руку в свою, осторожно, неслышно присел на край постели.

— Ты так далеко от меня… далеко-далеко, — опять ясно и четко сказала она.

Август молчал, держал ее руку в своих ладонях на коленях, как пойманную птичку.

— Я знаю, о чем ты думаешь: пропали этюды, пропали… Ты все проклинаешь, все — меня, себя… и эту дикую реку. Конечно, медикаменты жаль, но это дело поправимое. А вот плод твоей души, твоего вдохновения. — это повторить невозможно.

— Надюша, у тебя сильный жар. Тебе надо спать. Усни.

— Я сплю. Сплю, милый. Разве ты не видишь? Мне так хорошо с тобой… Только вот этюды… Как мне их жаль…

— Во всем виноват я сам, Надюша. Спи. Если б я послушал Кузьму Захарыча…

— Странно… Ведь где-то катятся они сейчас по дну реки… Зачем они нужны реке?.. Август…

— Надюша, спи. Главное — ты жива… Лишь бы тебе поправиться поскорей.

— Я поправлюсь, милый. Поправлюсь Только вот… он…

— Кто?..

Она молча взяла его руку, положила поверх одеяла себе на живот.

— Я боюсь за него.

Август молчал.

— Бедняжка! Еще не появившись на свет, он уже мучается…?

— Мучается?

— Да. Вместе со мной. Но… ничего. Может быть все пройдет… Все будет хорошо…

— А что может быть?

— Не знаю, родной… Фу, как жарко!

Она подобрала колени и вдруг стала сбрасывать с себя руками и ногами одеяла.

— Постой… Я помогу тебе.

Он убрал с нее одеяла, аккуратно свернул вчетверо положил их на табурет.

— Нет, Август, не надо… Убери их оттуда.

— Почему?

— Теперь он будет там прятаться… Вон видишь?

— Кто будет прятаться? О чем ты говоришь? Я ничего не вижу.

Она приподнялась, села на постели с вытянутыми ногами. Долго, должно быть, с полминуты, строго смотрела в темный угол комнаты, где лежали на табурете свернутые одеяла.

— Ну как же ты не видишь? У него совершенно медное лицо. И плоское. Вся голова у него медная и плоская. Ему очень удобно прятаться. Вот же он смотрит на меня. И смеется. Ну, Август, прошу тебя.

Он смотрел на нее. Мороз, словно мохнатый паук полз у него по спине.

— Погляди, погляди, — быстро сказала она укатывая тонкой вытянутой рукой куда-то в угол. — Вот видишь, присел, спрятался. Как только ты посмотришь на него, он спрячется, как отвернешься, он опять на меня глядит.

Август шагнул в темный угол, заглянул в узкий промежуток между стеной и одеялами.

— Нет никого, Надюша. Спи.

Она все еще с недовернем молча смотрела в темный угол.

— Ты убери их оттуда, — попросила она спокойно.

Он подхватил одеяла вместе с табуреткой, переставил ее на новое место, на середину комнаты.

Надя успокоилась, легла, отвернулась к стене. Но минуты через две она вдруг молча встала с кровати, обошла табурет с одеялами, опять легла лицом к стене.

— Я не боюсь его, но уж очень он нахально смеется. Мешает уснуть. Голова медная и плоская. Похожа на щит… древний монгольский. Это, должно быть, Желтая птица… только без малахая. Август!

— Что, Надюша?

— Ляг со мной.

Она подвинулась к стене. Август, не раздеваясь, покорно прилег рядом на краешек.

Надя перестала бредить. Успокоилась. Уснула.

Но даже сквозь простыню, которой он прикрыл ее, и собственную одежду он чувствовал, как тело ее пышет жаром.

Утомленный, он быстро уснул. Но ему показалось, что он только успел задремать, когда внезапно проснулся от крика и стона. Он испуганно приподнялся, поглядел на нее.

Она лежала вверх лицом с закрытыми глазами и тихо стонала сквозь сомкнутые губы.

— Надюша, что с тобой? Ты кричала? — спросил он как можно тише, участливее.

Она открыла глаза, увидела его встревоженное бледное лицо, и глаза ее мгновенно налились слезами.

— Что с тобой, Надюша? — спросил он снова.

Вместо ответа она сомкнула веки, и две слезы, с трудом пробившись сквозь густые ресницы, быстро скатились по лицу.

— Я так боялась этого, — сказала она очень тихо, но внятно. — И вот оно случилось.

— Тебе очень больно? — спросил он, не зная, что сказать, как облегчить ее страдания.

— Ничего… Я потерплю, милый… Потерплю… Но мне очень жаль его… Ведь это наш первенец…

Внезапно грудь ее высоко и резко поднялась. И вдруг замерла.

Она закрыла лицо руками. В остановившейся высокой груди ее послышалось сдавленное глухое рыдание.

— Ну не надо… Надюша, слышишь?! Не надо, — сказал Август.

Надя отняла от лица руки, посмотрела на него.

— Хорошо, — сказала она вдруг очень спокойно. — Я больше не буду. А тебе надо выйти. Скорее. Скорее!

Август вышел.

Минут через двадцать, когда она позвала его и он снова вошел в комнату. Август почти не узнал жену: так она была бледна, так резко изменилось и осунулось ее лицо.

— Что с тобой? — вскричал он испуганно, каким-то надтреснутым голосом. — Ты умираешь?!

— Что ты! Родной мой! — сказала она спокойно и ласково, и он вдруг увидел, что лицо ее залито слезами.

— Но ты плачешь! Опять?! — сказал он, болезненно морщась.

— Ну что же, теперь все кончено.

Август подошел к ней, встал на колени, положил голову на край постели, спрятав лицо в простынях.

Она тихо гладила, перебирала пальцами его волосы.

— Ему всего три месяца, а он такой большой… мальчишка… Сын был бы, — говорила она.

Август поднял лицо, смотрел на жену так, словно не понимал, о чем она говорит.

— Сколько горя за одни сутки, — сказала она опять очень спокойно и тихо.

Вдруг он вспомнил то, о чем ее надо было спросить.

— Как ты чувствуешь себя?

— Ничего. Хорошо. Только слабость. И спать очень хочется.

— Так ты усни. Усни.

— Нет.

— Почему?

— Я подожду тебя. Иди. Похорони его. Знаешь… в конце сада есть молодой тополек.

Август поднялся с колен. Растерянно огляделся. Ослабевшей тонкой рукой Надя молча показала ему на большой эмалированный таз, покрытый простыней.

— Не пугайся. Там много крови.

18

За стеной, на улице слышались приглушенные голоса. Должно быть, они и разбудили Надю.

Еще не открывая глаз, она прислушалась. Один голос был мужской, знакомый, кажется, Худайкула, другие — их было несколько — женские, сливались и сбивались вместе, видимо, в чем-то убеждали Худайкула или спорили с ним.

Потом голоса за стеной стихли. Немного погодя Худайкул хрипло говорил с кем-то уже во дворе, у террасы.

— Удивительный народ эти женщины. Никакого понятия не имеют. Легче курица может понять человека, либо овца, чем эти женщины. Я им одно — они мне другое. Я им говорю — спит человек, больная, нельзя к ней, а они мне опять свое: пусти да пусти. — Худайкул старался говорить шепотом, но не умел этого делать и как-то натужно хрипел. — Черт их не знает. Еле ушли. Говорят — не пойдем никуда. Сядем вот тут у стены да и будем сидеть, пока она не проснется. Ну и народец. Уф-уф! — Худайкул шумно вздохнул.

— Ясное дело — ей сейчас покой нужен, — кто-то ответил Худайкулу таким же хриплым тяжелым шепотом.

Помолчали.

Надя уловила в комнате запах махорочного дыма, вероятно, кто-то курил на террасе.

— Так на чем же поехал Кузьма Захарыч? — опять кого-то спросил Худайкул.

— Есть у меня двуколка… неказистая такая, на железном ходу, — натужно хрипел в ответ чей-то голос. — Сам ось привез от Курбана-кузнеца, сам оглобли приладил, колеса, сам верх сколотил, сам покрасил. Вот он на ней и поехал.

Снова наступила пауза.

Надю подмывало любопытство, хотелось встать и выглянуть в окно, откинув в сторону марлевую занавеску, но она боялась разбудить Августа. Намучившись, он крепко спал на краешке кровати, повернувшись к Наде спиной и подложив под левую щеку обе ладони, «Как он намучился со мной… Родной мой, милый Август… Что я думала о нем тогда, в Петербурге, ночью, после знакомства… Какие-то необыкновенно возвышенные ассоциации возникали в голове всю ночь! Всю ночь я не спала, все думала о нем, думала… Август!.. Римский император Октавиан… Август… Спелые яблоки… Второй Спас… Нет, я не думала про Спас… Я все думала о нем, думала — буду ли счастлива когда-нибудь. И все не верила… Всю жизнь не верила…»

Надя не заметила, как постепенно губы ее начали шевелиться и последние слова она уже тихо шептала сама себе вслух. Но в душе, рядом с этими словами, вдруг молча встала другая мысль и властно требовала, чтоб Надя вспомнила о ней, подумала. Где-то глубоко, подсознательно возникла эта мысль, и Надя знала, что это не мысль, а боль. Она прислушалась к ней и тихо застонала.

— Эта боль… Больно мне… Больно мне… молодой тополек…

— Что с тобой, Надюша? — спросил Август, повернулся и приподнялся на локте.

— Где ты похоронил… его? — спросила она вместо ответа.

— Где ты сказала — в конце сада, под двумя тополями.

— Как? Это в правом углу. А в левом… в левом углу сада, за вишенником, растет молодой тополек… Он там один…

— Не знаю. В конце концов… не все ли равно?

— Как?.. Что ты говоришь, Август?!

Она всегда чуточку сердилась, негодовала, когда в душе ее вдруг совершенно неожиданно возникало это знакомое чувство холодной тяжести, замка, сердилась то ли на себя, то ли на этот замок. Но сейчас она вдруг обрадовалась, что он снова появился. «Он поможет мне — поможет молчать… крепиться…» — подумалось ей.

— Это ужасно, — сказала она.

— Что ужасно?.. Пожалуйста, я могу сделать так, как ты хочешь, — прошептал Август.

— Зачем же? Пусть он лежит там… Я совсем не о том хотела сказать… Не о нем думала… Это ужасно… Понимаешь? Я проснулась и стала думать о счастье, снова о счастье. А о нем забыла. То, что было ночью, как-то на миг забыла.

— Да-а, Ангрен, будь он неладный, — кто-то громко сказал и вздохнул на террасе, должно быть забывшись, потому что тотчас на него испуганно зашикали.

Там долго было тихо, потом знакомый Наде низкий шепот натужно заскрипел:

— Ну ладно, майли. Шайтан с ними, с бабами. На то ведь они и бабы. А ты-то, скажи, понятие имеешь? Зачем ты явился? Ведь уж я сказал тебе, спасительница наша сама заболела. Теперь ее спасать надо. Ясно тебе это или неясно?

— Ясно, дядя Худайкул.

— Ну, а чего ты тогда тут сидишь?

— Повидать ее мне надо.

— Ха! Опять он за серую перепелку. Ну скажи хоть ты ему чего-нибудь, Филипп. Вразуми его, пожалуйста.

— Да чего он тебе мешает?! Пусть сидит.

— Так ведь это он при нас сидит. А только мы уйдем, он в комнату попрется со своим узелком. Ведь сказал я тебе: никаких узелков она ни от кого не берет. Сказал?

Молчание.

— Сказал или нет?

Шепот становился все более натужным, свирепым, и Надя, наконец, не выдержала. Она быстро поднялась, взялась за спинку кровати, намереваясь перешагнуть через Августа.

— Куда ты, Надюша? Тебе нельзя! — всполошился Август, вскакивая вслед за ней с постели. Но она уже быта на полу.

В одной длинной ночной сорочке, ступая узкими босыми ступнями по земляному полу, она подошла к окну, откинула легкую, как дым, марлевую занавеску, выглянула во двор.

На мгновение она зажмурилась и ничего не увидела. Яркий утренний свет ослепил ее. Когда она снова открыла глаза, этот свет словно пронизал ее насквозь, осветил всю ее изнутри новой и по детски чистой радостью.

— Боже мой, Август! Я, оказывается, совсем здорова! — сказала она, хотя, кажется, намеревалась сказать что-то совсем другое, должно быть, то, что она увидела. А увидела она прежде всего Худайкула, грозно во весь рост стоявшего перед кем-то прикорнувшим у стены, кого Худайкул загораживал своей сутулой спиной, полами распахнутого халата; увидела Филиппа Степановича Гордиенко, спокойно и хмуро курившего, из мундштука самокрутку, сидевшего на краю земляной террасы и ни малейшего внимания не обращавшего на то, что там за его спиной говорил кому-то возмущенный Худайкул.

Худайкул, видно, вдруг забыл, что надо соблюдать тишину, и закричал, совершенно выведенный из терпения:

— Да ты что, собачонок, огрызаешься?! Ты чего хочешь?! А?.. Чтобы я взял тебя за шиворот и выкинул с моего двора вместе с твоим нищенским узелком?!

— Не говорите так, дядя Худайкул. Это не нищенский узелок, — послышался звонкий мальчишеский голос.

— Э! Э! Дядя Худайкул! Хозяин! — закричала в это время Надя, и тут ее все заметили.

Но она снова скрылась за занавеской. Несмотря на протесты Августа, она оделась и вышла на террасу.

Скоро ей стало известно все. Оказывается, с самого раннего утра во двор потянулись женщины — все были обеспокоены здоровьем Надиры, которая за четыре с лишним года стала для каждой семьи в селении родным, близким человеком, всем хотелось ее повидать; некоторых из них Худайкул узнавал под паранджой по голосу, некоторых не узнавал: все они оказались до крайности настойчивы, требовали непременно пропустить их к Надире. Сначала Худайкул был терпелив и спокойно убеждал их, что она больна и лучше будет, если ее не станут тревожить, но эти уговоры, вразумления и убеждения ни на кого не действовали, тогда Худайкул начал хитрить, прибегать к уловкам, врать и в конце концов сам запутывался в своем вранье, стремясь во что бы то ни стало убедить, усовестить строптивых, посетительниц и выйти из этого нелегкого поединка победителем.

— Понимаете, соседки, нельзя! Не могу я вас к ней пустить, — все еще терпеливо убеждал Худайкул женщин, но было заметно, что он сдерживает себя, что его терпение, похожее на до предела натянутую струну, лопнет, если ее хоть чуточку еще потянуть вверх.

— Ну почему? Почему нам нельзя взглянуть на нее издали, через порог? — бойким шепотом спрашивала из-под черной непроницаемей сетки, опущенной на лицо, какая-то, судя по голосу, молодая женщина.

— Так я вам объяснил, «почему»! — не сдержавшись, крикнул Худайкул.

— Почему? — не отступала женщина.

Худайкул выпучил на нее глаза. После того, как он не выдержал, крикнул и даже топнул ногой, он с облегчением подумал, что сейчас они повернутся и уйдут. Но не тут-то было. Они настаивали на своем. Ай да бабы! Ну и нечистое же их отродье! Недаром говорят, будто их дьявол на свет произвел. А еще мусульманки! Где же их скромность, покорность мужскому сословию? Когда они так научились разговаривать?!

— Мусульманки! — сказал он укоризненно.

— Что «мусульманки»! Разве мы не люди?! Разве нет в нас чести и совести!

— Если человек сделал для нас столько хорошего… Если она сестра наша!

— Да-да, родная сестра попала в беду!

— А мы не можем по вашей воле ее навестить? Пустите нас! — приглушенно загомонили они все сразу, так что Худайкул сначала зажал уши, а потом замахал на женщин руками.

— Остепенитесь. Тише! — попросил он, морщясь. Они притихли. Должно быть, им показалось, что они сломили сопротивление этого упрямого человека.

Но Худайкул не забыл и не мог забыть того, что сделала для него Надя. «Ведь если б не она, — думал он, — как ангел хранитель явившаяся в страшную минуту в мой дом, что бы теперь было?! Где бы сейчас находился Худайкул?!» В глубине души у него почему-то никогда не было уверенности в том, что после смерти он переселится в райские сады аллаха, будет пить шербет, внимать божественной музыке и обнимать девственниц. Он больше надеялся на то, что угодит куда-то в преисподнюю, свалится туда, как куль, на вечные и страшные муки. А уж если сказать откровенно, то Худайкул знал, что смерть — это прах, ничто, вечный, страшный, черный сон в могиле, в земле. Он боялся смерти, и был благодарен Наде всегда, всю жизнь, любя ее больше родной дочери. Вот почему он был непреклонен в том, чтобы теперь, когда Надя была больна, уберечь ее от всех волнений, беспокойств, лишних глаз. Ради этого он мог быть железным человеком. Но женщины не могли, не хотели понять Худайкула.

— Почему? Почему вы нас не пустите? — настойчиво спрашивала все та же молодая женщина под чачваном.

— Потому что ее нельзя беспокоить. В сотый раз говорят вам, — снова, набравшись терпения, говорил Худайкул.

— А мы в сотый раз вам объясняем, что не будем ее беспокоить. Мы только до порога. Поглядим на нее — и назад. Даже за порог не ступим.

— Не были бы вы женщинами… людьми были бы… можно бы и поверить… А то ведь, вас пусти до порога, так вы там базар устроите.

— Не устроим базар. Молчать будем. Хлебом клянемся.

«Ну вот… что им теперь ответишь?» — мучительно думает Худайкул, но светлая догадка рассеивает мучения.

— Спит она. Спит с мужем, — говорит он язвительно и злорадно. — Поглядеть хотите? Идите. Только не знаю, что вы скажете мужьям после этого.

Женщины вновь замолчали и уже, кажется, готовы были уйти. Но вдруг одна из них подбоченилась под паранджой и спрашивает Худайкула:

— Значит, какая же она больная, если рядом муж лежит? А? Значит, не больная она, а здоровая.

— Ну как же вам не стыдно этак-то вот говорить, а? И ее обижаете, и меня. Будто я обманываю вас.

— А что, разве не обманываете? То говорите больная тревожить нельзя, то, оказывается, с мужем спит.

«Вот ведь народец! Что им теперь-то сказать?..» — снова морщась, думает Худайкул, но вдруг находит ответ.

— Так ведь муж-то все равно в комнате. Мужчина он или нет?

— А мы не будем снимать чачваны. Постоим у порога и уйдем.

Худайкул вдруг очень много набрал в себя воздуху, задержал его в груди и выдохнул вместе с криком:

— Не пущу! Уходите прочь!

Женщины поняли, что упрямство этого человека не сломишь, внезапно замолчали и ушли.

Наде стало известно, что стычки с женщинами происходили у Худайкула все утро. Будто сговорившись, они, подобно журавлиной стае, цепочкой тянулись по переулку друг за другом, и Худайкул неотступно стоял у двора возле пружинистого, сложенного из таловых ветвей мосточка, между двух столбов, где он все собирался поставить калитку, но до сих пор так и не поставил. В это утро он, должно быть, не раз покаялся, что не сделал калитку, не огородил эту часть двора дувалом с улицы. Наконец терпение его лопнуло, и Худайкул просто стал гнать их от двора, как гонят стадо гусей, которые уходят с сердитым шипением и возмущенным гоготом. Неожиданно они перестали его мучить, исчезли и больше не появлялись. Видно, у всех у них выдался поутру какой то свободный час, этот час прошел, и переулок опустел. Худайкул постоял еще немного и вернулся во двор, на узкую террасу с глиняным полом, где сидел и молча курил свои нескончаемые самокрутки Филипп Степанович Гордиенко. Худайкул опустился рядом, глубоко вздохнул, как после тяжелых праведных трудов, снял с бритой головы зеленую бархатную тюбетейку, вытер по-крестьянски полой халата потное лицо и темя, надел опять тюбетейку, сказал с горечью:

— Все-таки попутал меня шайтан с этими петухами.

Филипп Степанович то ли усмехнулся, то ли пыхнул дымом изо рта. Худайкул украдкой покосился на него, подождал: может, скажет хоть слово в его защиту? Не дождался и продолжал:

— Что я ей скажу? Зачем, спросит, взял?! Получается так, что я для нее своих петухов жалею или там курицу несчастную. Вот ведь какая чепуха получается. Капкан, а, Филипп? — Филиппа Степановича все односельчане в кишлаке звали без отчества, Филиппом.

Он опять промолчал, только пыхнул дымом.

— Капкан, капкан, — подтвердил сам себе Худайкул. И вдруг загорелся догадкой.

— А что, Филипп, брошу-ка я этих петухов к себе за калитку. Надира и знать ничего не будет, брал я для нее этих проклятых петухов или не брал. А?

Филипп Степанович повернул к нему удивленное лицо, вынул изо рта мундштук с дымящейся самокруткой. И Худайкул, в свою очередь поглядев на него и встретившись с ним взглядом, вдруг жестоко, горячо покраснел. Что же это он сморозил, старый дурак? Ведь этакая бесшабашная мысль может прийти в голову только озорному мальчишке, либо мелкому воришке.

— Тьфу, нечистый дух! — вслух выругался Худайкул.

— Дались тебе эти петухи, — молвил, наконец, Филипп Степанович. — Ну взял, так взял. Главное — чтоб она-то здорова была.

Камень свалился у Худайкула с души, не камень, а прямо-таки мельничный жернов.

Он благодарно взглянул на Филиппа Степановича, сказал:

— Силач ты, Филипп! Силач.

Выслушав эту историю от Худайкула, Надя и в самом деле не обиделась.

— Ведь они все явились с узлами. Каждая, — рассказывал Худайкул. — Сама знаешь. А мне известны твои порядки. Ни-ни. Пальцем не прикоснулся ни к одному узелку. А тут, как шайтан меня попутал. Гляжу, у одной под паранджой что-то трепыхается под полой, скворчит как-то по-куриному. «А ты еще с чем явилась?» — строго спрашиваю я женщину, а сам приглядываюсь: знакомая или нет. «Да вот, петушков молоденьких пару принесла для больной сестрички. Уж взяли бы, Худайкул-ака. Не обижали бы нас с мужем». «А-а, Зувайда, говорю. А я тебя, мол, и не узнал под чачваном-то». Оказывается, это Зувайда, жена Тимура. Вы его хорошо знаете. Говорят, отец-то его ошибся, когда назвал его Железным. И жалко мне ее стало до крайности, эту Зувайду. Не хотел ее обидеть, взял петухов. Взял, да и сам не обрадовался: женщины все, как коршуны, на меня накинулись. А мы что, кричат, поганые? Почему от нас не берете?.. «Так ведь у нее, говорю, петушки. А вы тут с куртом своим. Надоел он Надире, ваш курт». Только тут я, конечно, маху дал. Ни у одной из них курта не было. Они пуще прежнего за меня взялись… Тогда я разозлился, говорю Зувайде: «Вот видишь, что наделали твои петухи. На, говорю, забери их назад». Она, верно, взяла их назад. А немного погодя, когда все разошлись и угомонились, тихонько, одна, явилась во двор, кладет своих петухов на землю, шепчет: «Я знаю, что вы меня не обидите, Худайкул-ака». Мне бы надо ее прогнать вместе с петухами, а меня как черт за веревочку дернул. Я как будто даже обрадовался, что она их опять принесла, да и говорю ей: «Что же ты их на солнце-то положила. Положи вон в холодок, возле дувала». Вот они и лежат. А я все думаю: заругаешь ты меня теперь, дочка.

Но, к удивлению Худайкула, Надя не сердилась, как обычно, а лишь тихонько смеялась, слушая его.

Оказалось, что Кузьма Захарыч еще на рассвете уехал в Ташкент за доктором, что, когда Филипп Степанович, проводив его, пришел сюда, Худайкул уже стоял у двора на мостике и что-то говорил двум закутанным в паранджи и чачваны ранним посетительницам. Не успел он их проводить да поздороваться по-человечески, не спеша, как требовал обычай, с Филиппом Степановичем, расспросить его — в надлежащем ли он здравии, хорошо ли спал, здорова ли его супружница — добрая Анастасия Николаевна, что пишет из Петербурга сын Петр, работавший там на Путиловском заводе, здорова ли домашняя скотина и утки и гуси, и хорошо ли растут щенки у дворняжки Пальмы, не успел Худайкул задать Гордиенко все эти вопросы, хотя задавал он их ему чуть ли не ежедневно, при каждой встрече, как явились Декамбай с Балтабаем.

— Вы-то зачем явились, спрашиваю их, — рассказывал Худайкул Наде. — Болеет Надира. Дочь моя. Ну… сестра, скажем. Так ведь женщина она или нет? При чем же вы-то здесь?! Женщины пусть и навещают ее, как велит обычай.

— Да ты что, братец Худайкул, напустился на нас, — говорит Декамбай. — Может, мы вовсе не затем и явились-то.

— Зачем же вы явились?

— Мы? — спрашивает Декамбай и смотрит на Балтабая. — Ну? Чего же ты молчишь? Говори.

А у Балтабая, как всегда, табак во рту. Шепелявит что-то, не поймешь.

— Да выплюнь ты свой табак-то, — говорит ему Декамбай, — чего ты с ним расстаться боишься?

Балтабай вдруг как рявкнет на него:

— Да что ты, все на меня-то сваливаешь! Тебе ведь надо больше всех, ты и проси.

И поверишь, Надира, усы у этого Балтабая торчком встали. Как два копья. А глаза круглые, твердые, как у кобры. Мне даже страшно сделалось. До этого Декамбай рассказывал, что раз видел такое чудо, только я, признаться, ему не верил. А тут вот… самому довелось. Да вот и Филипп стоял рядом. Тоже видел. Декамбай, гляжу, тоже оторопел. Поглядел на него, говорит спокойно:

— Ну ладно, ладно. Убери усы-то. Чего ты их торчком поставил.

Балтабай взял один ус в щепоть, взял другой. А Декамбай говорит:

— Да мы, братец Худайкул, что хотели..

— Что?

— Гвоздей у тебя попросить.

— Гвоздей?

— Ну да, гвоздей парочку… либо там тройку, если, конечно, найдутся.

— Да посмотрю. Может и найдутся, говорю. Вам ведь не обязательно новые?..

— Нет, не обязательно.

— Ну так заходите во двор.

Шут их поймет, этих наших близнецов, Балтабая и Декамбая. Может, и в самом деле им гвозди спонадобились. Ведь в кишлаке найти гвоздь — тоже дело мудреное. Только я все-таки думаю, что им не гвозди были нужны. Неужели бы они так вот вдвоем и пришли за тремя гвоздями?.. А!.. Одним словом, принес я им три гвоздя, пока, значит, Филипп у двора стоял вместо меня, чтобы за это время, покуда я ходил, какая-нибудь новая посетительница ко двору не явилась да к тебе в комнату не прошмыгнула. Принес я им эти гвозди, а они топчутся, не уходят.

— Ну?.. Теперь еще чего? — спрашиваю.

— Скажи, пожалуйста, братец Худайкул, как она там, наша Надира? Очень больна? — спрашивает Декамбай. А Балтабай смотрит на меня, да левый ус у него, гляжу, начинает отчего-го тихонько подрагивать.

— Да, говорю, больна. Очень. Я даже сам еще не видел ее.

Поглядела бы ты, Надира, какие понурые они ушли со двора. Мне даже жалко их сделалось, как малых детей.

— Ну, а за что же вы Юсупа хотели обидеть? За что вы его со двора гоните? — спросила она, выслушав от Худайкула все эти истории.

Оказалось, что ни сам Худайкул, ни Филипп Степанович не видели да и не могли видеть, когда Юсуп появился у дверей амбулатории, потому что, когда Худайкул на рассвете через свою калитку вышел из внутреннего двора во внешний, мальчуган спал, сидя в уголке на террасе, обняв руками колени и положив на них голову. Оказалось, что Юсуп еще месяца два тому назад выписался из больницы («Когда у нас на бахче поспел первый арбуз», — сказал Юсуп), глаза у него были теперь совершенно здоровыми, и вот вчера отец послал его за пятнадцать верст в волость к сестрице Надире сказать ей спасибо. Юсуп должен был прийти еще вчера днем и вчера же вернуться домой, но в дороге, когда прыгал через арык, подвернулась ступня, нога распухла, и он приковылял сюда только к утру.

Когда он рассказал все это и показал ногу, Надя молча, укоризненно посмотрела на Худайкула, открыла амбулаторию, усадила Юсупа на табурет, принялась ощупывать распухшую ступню, давить на щиколотки.

— Бедному Ванюшке — везде камушки, — сказала она весело. — Так и тебе, Юсуп. Никак не везет. То чуть глаза себе не выжег, то ногу подвернул. Ну, ничего. Дня через два заживет твоя нога. Сухожилие немного растянул.

— Дня через два? — спросил Юсуп, огорчаясь.

— Может быть, даже и три.

— А как же я домой?!

— Как сюда приковылял, так и домой поковыляешь, — не выдержал Худайкул, все это время стоявший рядом с Филиппом Степановичем в раскрытой двери, у притолоки. — Не велик хан.

— Побудешь у меня, — сказала Надя Юсупу.

— Нет… Отец заругает меня.

— Тогда жди Кузьму Захарыча. Приедет он из Ташкента, — может, отвезет тебя на лошади…

— Да что ты в самом-то деле, сестра… хана какого-то делаешь из этого дерьма, — снова возмутился Худайкул так, что даже побагровел до фиолетового оттенка. — Он и всего-то стоит… не дороже верблюжьего ореха, а ты из него хана делаешь. Ни шайтана с ним не случится. Допрыгает на одной ноге, — добавил он гневно, горящими глазами глядя на мальчугана.

Но Надя словно не слышала его. Она открыла простенький шкафчик с медикаментами, выкрашенный в бледно-голубой цвет и очень похожий на кухонный, встряхнула один пузырек, второй, третий и вдруг бессильно опустилась на табурет. Холодная испарина выступила у нее на лбу. «Боже мой! Как же я могла так сделать? У меня не осталось даже йода. Все было там. Все в ящике», — в отчаянии вспомнила она.

Да, в этот раз они собрались ехать с Августом так внезапно и так поспешно, впопыхах укладывались, что она почти ничего не оставила: ни йода, ни хины, ни аспирина… Даже единственный рекордовский шприц, емкостью в пять кубиков, и оба пинцета, и прозрачная зеленоватая бутыль со спиртом — все осталось там, в ящике… Прежде, собираясь ехать по кишлакам, она отсыпала, отливала, прятала в темное, прохладное место, на земляной пол в свою комнату, под кровать, необходимый запас всяких лекарств, инструментов. На этот раз, как назло, она почти ничего не оставила, и вот — случай!

Йод в каком-то пузырьке все-таки нашелся, она смазала им распухшую ногу Юсупа, туго забинтовала вокруг щиколоток и ступни, строго сказала:

— Ну вот что, Юсуп. Ноги надо мыть с мылом теплой водой. Тогда цыпок не будет. Я тебе уже говорила об этом. Ты не маленький. Можешь сам себе воду согреть. Понял?

— Да.

— Ты и в прошлый раз говорил «да», а явился опять с цыпками. Позор. Такой большой, а на руках тоже цыпки. Может быть, мыла нет?

Юсуп молчал, потупив голову.

— На тебе мыло, — сказала она, кладя ему на колени кусок мутно-янтарного хозяйственного мыла. — Казанское. Отрежь себе кусочек, остальное матери отдашь.

Единственно, чем она была еще богата, — это мылом. Его осталось больше половины ящика, который стоял тут же, в углу. Взглянув на благодарно посветлевшее лицо Юсупа, Надя приподняла на ящике фанерную крышку, достала второй кусок, положила его на колени Юсупа рядом с первым.

— Не надо резать. Один отдашь матери, другой себе возьмешь. Цыпки выводить, — сказала она.

Филипп Степанович с Худайкулом, только что покурившие на террасе — один выплюнул изо рта зеленый насвай, другой хлопком ладони выбил из мундштука тлеющий «бычок», — в эту минуту снова появились в дверях. Увидев на коленях у Юсупа два куска мыла, Худайкул вмиг опять побагровел, беркутом бросился на мальчугана.

— Ты что, сюда побираться явился, собачий сын?! — сказал он с хриплой яростью. — Что расселся, как хан! Все утро сидишь. Убирайся. Где твой узелок?!

— Оставьте вы его в покое, — слабым голосом сказала Надя.

— Что? Покой? Пусть убирается! Оборванец! Побирушка!

— Какой я оборванец! Какой побирушка! — звонко, со слезами в голосе закричал Юсуп, вскочив с табуретки. Вместо него на табуретке вдруг очутился узел, неведомо откуда внезапно выхваченный Юсупом. Худайкул не успел опомниться, как Юсуп одним движением мелькнувших рук раскрыл узелок. Все ахнули. Словно солнце было завязано в этой простенькой тряпице, так лучисто, ласково, тепло светилсязолотом маленький купол тюбетейки.

— Ах, какое чудо! Вот это чудо! — охваченная восхищением, сказала Надя. Бережно, одними кончиками пальцев она держала перед собой эту воздушную золотую шапочку.

— Боже, неужели есть такие человеческие руки, которые способны создать это сокровище, это диво дивное. Кто это сделал, Юсуп? — спросила она.

— А вот еще! — вместо ответа сказал Юсуп и, словно фокусник, вынул из тон же тряпицы кусок родного южного неба, богато убранного серебром. Юсуа встряхнул лоскут — серебро не просыпалось, не упало, а лишь, вспыхивая, заструилось по краям живой искрящейся водой.

— Из какого царства ты несешь эти сокровища? — спросила Надя. — И кто дал их тебе?

— Это сделала моя мама, — сказал Юсуп и отчего-то смутился, потупив голову.

— Твоя мама?

— Да.

С минуту все молчали. Худайкул стоял потный, красный, но все еще грозно посматривал на Юсупа.

— У твоей мамы такие красивые руки? — снова спросила Надя.

— Нет, что вы! У нее худые, тонкие, черные руки, — с прежним смущением тихо сказал мальчик. — Вы же видели ее. Она все время болеет.

— Нет, Юсуп. Если мама твоя может делать такие сокровища, — у нее красивые руки.

Юсуп поднял голову, поглядел на нее темными, грустными глазами, и вдруг в них что-то переменилось, вспыхнуло, будто где-то в глубине их упал занавес, и удивленные чем-то брови ушли далеко к вискам.

— У нее красивые руки, правда? — повторила Надя.

— Правда! — радостно сияя всем своим смуглым линем, подтвердил Юсуп.

— Ну так за сколько ты продашь эти вещи? — не выдержал Худайкул. Он снял с бритой головы зеленую бархатную тюбетейку, подул в нее, чтобы остудить, и снова надел. — А? Чего молчишь? Сколько, спрашиваю, дать тебе за эту жакетку да за тюбетейку-то? Ну, хороши, хороши, слов нет. Только ведь и на них цена есть. Сколько тебе денег-то за них дать? — в третий раз переспросил Худайкул.

Но Юсуп вдруг повел себя весьма странно. Ничего не ответив Худайкулу, продолжая интриговать его своим загадочным молчанием, он лукавым таинственным взглядом поглядел на всех попеременно и вдруг, ковыляя, сильно припадая на свою перебинтованную ступню, выбежал из комнаты на середину двора.

— Эти вещи не продажные, дяденька Худайкул! И никаких денег я за них не возьму. Вот. Слышали?! Отец с матерью велели мне отнести и подарить ей… сестрице Надире. Хайр! До свидания!

И прежде чем Надя, Август, только что вошедший в комнату и еще не понявший, о чем идет речь, Худайкул и Филипп Степанович опомнились, он исчез со двора.

19

Возвратившись в комнату, Надя снова легла в постель. Август нежно ухаживал за ней, поил крепким горячим чаем с медом, и Надя долго потом спала. Когда она пробудилась, Август сидел к ней спиной, стиснув голову кулаками.

Надя тихо окликнула его. Он не слышал. Она окликнула еще раз. Август молча медленно оглянулся, встал.

— Боже, какой ты мрачный. Что с тобой, Август? — спросила она с горечью. — Ты все думаешь о своих потерянных этюдах? Но что же делать?! Что делать, Август?! Я понимаю… Ты столько потерял. Но ведь и я… мы вместе потеряли сына. Разве тебе не жаль его? Он был бы когда-нибудь большой… счастливый…

Голос ее пресекся. Из-под прикрытых густых ресниц побежали по лицу слезы.

— Не надо об этом, Надюша. Слышишь, не надо, — попросил Август.

— Хорошо, — сказала она шепотом. — Только… не будь таким мрачным. Хочешь быть веселым? Скажи, хочешь?..

— Хочу.

— Тогда отвернись на секундочку.

Он покорно исполнил ее просьбу.

Она легко спорхнула с кровати, что-то делала у него за спиной, щебетала по-птичьи:

— Нет, нет, не оглядывайся. Потерпи еще секундочку. Только одну секундочку. Ты ведь у меня послушный, правда?! Послушный, красивый, умный. А самое главное — мой муж. Неужели ты мой муж? Вот уж не верю! До сих пор не верю. Никак.

— Почему?

— Не знаю. Иногда на миг вдруг представлю себе такое: будто уехал ты… обратно в Петербург. И я снова одна. А иногда, ты знаешь, кажется… Впрочем, ну-ка оглянись теперь. Посмотри на меня.

В длинном платье из черного бархата, из-под которого чуть виднелись замшевые туфли, прошитые по верху тонкой золотой строчкой, в сверкающих солнцем камзольчике и тюбетейке, с длинными косами, перекинутыми на грудь, Надя стояла перед Августом словно сама сказка, словно живая добрая Ширин.

— Ну, что ж ты молчишь? А?.. Или я тебе не нравлюсь? — спросила она, по-детски обиженно надувая губы.

— Надюша… Ты так хороша! Так сказочно прекрасна в этом своем прелестном наряде! — сказал он восторженно.

Ей было приятно это услышать.

Чтоб скрыть румянец, она наклонила голову и прошлась по комнате, делая вид, что разглядывает свои туфли.

— А знаешь, — сказала она, останавливаясь и вскидывая голову, — румянец еще горел на ее щеках, — нам надо с тобой поехать в город. У меня там масса дел. И потом… нам надо, просто очень надо побыть в городе. Недавно, когда мы были в селе Воздвиженском, мне попалась в руки газета…

— Какая?

— Не помню. Кажется, «Туркестанские ведомости». А что? Почему тебя интересует, какая газета?

— Может быть, «Русский Туркестан»? — снова спросил он, не ответив на ее вопрос.

— Может быть. Да-да, «Русский Туркестан? Так вот там была статья о Комиссаржевской. Она обещает быть в Ташкенте. И нам непременно надо ее посмотреть.

— В прошлом году… во время революционных волнений в Петербурге она читала крамольные стихи в своем театре, — жестко сказал Август.

— Ты слышал сам?

— Нет, но об этом говорил весь город.

— Тогда почему же она на свободе, а не на каторге?

— Великодушие монарха. А потом… все-таки знаменитость.

Август помолчал, потом вдруг неожиданно усмехнулся.

— Теперь мне понятно, почему именно газета «Русский Туркестан» гуляет здесь по русским деревням.

— Почему?

— Потому, что там печатаются подобные статьи. Вся хроника революционных событий. И я не напрасно спросил тебя, какая газета попала тебе в руки. Я даже знаю, кто ее развозит по деревням.

— Кто?

— Твой кучер.

— Кузьма Захарыч?

— Да.

Бледнея, Надя долго, молча смотрела на Августа, потом, присела на кровать, бессильно положила руки на колени.

В это время за стеной, на дороге, раздался стук колес, затем во дворе на террасе послышались шаги.

— Дверь-то на замке, — сказал чей-то женский голос.

— Так не та дверь. Вот эта. А там амбулатория, — ответил полушепотом другой, мужской голос, в котором и Надя, и Август сразу узнали Кузьму Захарыча.

Дверь отворилась, и Кузьма Захарыч, чуть пригнувшись, шагнул через порог. Следом за ним вошла женщина.

— Кого я вижу! Надежда Сергеевна! Голубушка! Вы здоровы?! — воскликнул Кузьма Захарыч, обрадованный и тем, что видит ее на ногах, здоровой, и тем, что видит ее в таком необычном, блистательном, царственном наряде. — Или, может, вы собрались куда-нибудь? Не к губернатору ли?

— А к губернатору можно явиться в этом наряде? — пересиливая смущение, сказала Надежда Сергеевна. Она была ошеломлена внезапным появлением этих людей и смущена, что они застали ее врасплох в такой необычной и пышной одежде.

— К губернатору? — переспросил Кузьма Захарыч. — Можно. Вот я и спрашиваю: может, вы к нему собрались? Может, он здесь?

— Как? Почему здесь? Он? Генерал-губернатор… Здесь? — ничего не понимая, спрашивала Надежда Сергеевна.

— Вы позволяете себе болтать лишнее, дорогой Кузьма… — вдруг сказал. Август.

— Что лишнее, Август Маркович?

— Генерал-губернатор — начальник края. И вы, как старый солдат… не должны говорить о нем в таком фамильярном тоне. Должны уважать.

— Кого уважать? Его уважать? Этого палача?

— Что-о?!

Август белый, со стиснутыми кулаками шагнул к Кузьме Захарычу.

— Успокойтесь, Август Маркович. Я ведь знаю, что говорю. Зверюга. Палач — этот самый генерал-лейтенант Деан Иванович Суботич. Он всего и года-то не управлял краем. Сегодня у нас что? Какое число? Двадцать второе сентября 1906 года?

— Кузьма Захарыч!

— Сейчас, Надежда Сергеевна. Сейчас, голубушка. Я ведь вижу, вы на ногах! Стало быть, хворь ваша позади, — сказал он мягко. — Ну и хорошо. И даже преотлично. А то вот кроме госпожи Ягелло Маргариты Алексеевны и ехать никто не хотел. Госпожа Ягелло, как и вы, сестра милосердия. Да вы, должно быть, и знакомы даже. А врачей нет. Не мог никого уговорить. Боятся.

— Боятся? Чего боятся?

— Ехать далеко. А в городе все кипит. Волнения. Манифестация. Вот и боятся. Только вот госпожа Ягелло… Да вы займитесь пока, Маргарита Алексеевна, — обратился Кузьма Захарыч к спутнице, все еще молча стоявшей позади него у порога.

— Да нет… ничего… Не беспокойтесь, пожалуйста. Я ведь уже здорова, — внезапно заволновавшись и опять начиная смущаться, заговорила Надежда Сергеевна. — Вы скажите, ради бога, что там, в Ташкенте, Кузьма Захарыч? Неужели продолжается 1905 год? А вы раздевайтесь, пожалуйста, коллега. Раздевайтесь. Август, помоги.

Но ни Август, ни Ягелло не слышали Надю. Все стояли и смотрели выжидающе на Кузьму Захарыча.

— А?.. Кузьма Захарыч? Неужели продолжается 1905 год? — снова спросила Надя, зачем-то прижимая к груди скрещенные руки и не замечая этого.

— Да. Продолжается. Опять бастуют рабочие конного трамвая. Вот уже третий день — с двадцатого сентября — бастуют служащие разных торгово-промышленных предприятий. Третью неделю не приступают к работе служащие почтово-телеграфного ведомства. Шестого сентября 1906 года убит прокурор Ташкентской судебной палаты действительный статский советник Шарыгин. Четыре дня тому назад убит управляющий гражданской ветеринарной частью в Туркестанском крае статский советник Курицын. А в городской думе чуть не каждый день происходят бурные заседания.

— Боже мой! За что же этого… Курицына? — спросила Надя, все крепче прижимая руки к груди.

— Курицын любил есть курочек, а базары снабжал гнилым мясом, — сказала Ягелло.

— Ладно. Мне надо лошадь отвести к Филиппу Степановичу: А то она все стоит на дороге, — сказал Кузьма Захарыч.

— Стойте. А что вы хотели сказать о начальнике края? — остановил его Август.

— А то, что и сказал, — ответил Кузьма Захарыч. — Подлюка. Зверь, — и снова повернулся к двери.

— Нет, стойте.

Август встал у порога, загородил собою дверь.

— Да я сейчас приду, Август Маркович. — Кузьма Захарыч спокойно улыбнулся, чуточку сдвинув со лба свой брезентовый картуз.

— Нет… Уж коли вы так храбро говорите, так извольте говорить до конца, — потребовал Август.

— Тогда давайте сядем, — снова с улыбкой предложил Кузьма Захарыч.

Он сел на табурет, снял картуз, ударил им по коленке. Все это он сделал спокойно, лихо, весело. Видно было, что у него отличное настроение.

— Садитесь, Маргарита Алексеевна. Да и вы тоже, Надежда Сергеевна. Я как увидел, что вы на ногах да здоровы, так у меня словно ворота в груди открылись. Дышать стало легко. А то все время думал, как вы тут.

— А мне думается, что у вас не от этого так легко на душе, — сухо сказал Август, искоса подозрительно глядя на Кузьму Захарыча.

— Да нет, Август Маркович. От этого. Я не лицемер. Ну, а если думаете… что ж… — Кузьма Захарыч мимолетно, только краешком глаз глянул на Маргариту Алексеевну. — И это верно. Вот думаем обвенчаться… Если желаете, поздравьте.

— Обвенчаться? — Надя вся вспыхнула жарким зоревым огнем, поднялась со стула. — Как это чудесно! Поздравляю вас, Кузьма Захарыч! Маргарита Алексеевна! Поздравляю. Счастье так редко… Так редко можно встретить счастливых людей… А вы, простите меня, хоть и не очень молоды… Простите, конечно… Вы будете счастливы…

— Спасибо, Надежда Сергеевна. За ваши душевные слова спасибо, — сказал Кузьма Захарыч.

И вдруг наступила пауза. Маргарита Алексеевна, никак не отозвавшись ни на сообщение Кузьмы Захарыча, ни на поздравление Нади, все еще не сняв с себя дорожный пыльник, плотно запахнув его на коленях, сидела на табурете, убрав под неге ноги, и молча, внимательно рассматривала свою соломенную шляпу с красными гвоздиками. Август курил, огненными глазами в упор смотрел на Кузьму Захарыча. Надя поглядела на всех и снова тихо опустилась на стул.

— Боже мой что ж я сижу! Ведь вы с дороги. Хотите и пить и есть, — снова сказала она и снова поднялась.

— Что ж вы молчите! — вдруг крикнул Август. — Высказывайтесь.

Он встал.

Встал и Кузьма Захарыч.

— О чем высказываться, Август Маркович? — опять спокойно спросил он.

— Не притворяйтесь дурачком. Ваша уловка с венчанием мне понятна. Вы спохватились, но поздно. Я вас понял.

— А-а, вы все о том же. Вам не нравятся забастовки. Верно? Вас это раздражает. Ну, а что ж я поделаю. Август Маркович?! Еще вам не нравится, что я назвал Суботича зверем, палачом. А разве это не так? Так. Чей приказ выполняют войска, когда убивают людей, которые просят хлеба? Только хлеба! Его приказ выполняют. Чей приказ действует, когда гноят людей в темных колодцах и клоповниках только за то, что им нечем уплатить подати, всякие там танапные сборы, зякеты, пошлины и так далее? Да если уж на то пошло, я вам наизусть скажу кое-какие параграфы «Положения об управлении краем». Я ведь его читал, это положение. Знаю. И не раз читал. Вот слушайте, что говорит параграф 252: «Обязанности хозяйственных общественных управлений следующие: производство взимания государственных податей и земских сборов, раскладка податей и всяких сборов с населения». Вот в чем состоит главная забота начальника края. В грабеже. Иначе что же это такое, как не грабеж?! Верно, его учредил Кауфман, не Суботич. Но после Кауфмана был опять и Черняев, и всякие там тевяшовы, гродековы, ивановы, суботичи и так далее. Ведь после фон Кауфмана были десятки губернаторов, и никто из них не подумал о том, как накормить бедных, забитых здешних людей, улучшить их жизнь, а был занят тем, как бы лучше их ограбить, снять с народа не одну, а три шкуры. Но ведь известно, что даже с одного вола три шкуры содрать невозможно, а вот с человека, оказывается, возможно. А Суботич в своем зверстве всех перещеголял. Мало того, что три шкуры драл, но еще и расстреливал, убивал, отсылал на каторгу.

Третьего июля восемнадцать человек солдат отправил на каторгу. Вот и Надежда Сергеевна видела — мы как раз в город ехали, — когда их отправляли. Но он знал, что расплата будет, и семнадцатого сентября, четыре дня назад, сбежал из Ташкента.

— Начальник края?.. Сбежал?.. Ты лжешь, крамольник! — медленно, каким-то густым шепотом произнес Август.

— Нет, Август Маркович, не лгу. — Кузьма Захарыч вытащил из-за голенища сапога свернутую газету и прочитал: «Генерал Суботич оставил Ташкент 17 сентября 1906 года не при той обычно торжественной обстановке, как это принято при прощании с оставляющими край представителями русской власти, а ввиду ожидающихся манифестаций со стороны рабочих, преимущественно железнодорожных, келейно, верхом, в сумерки, проселочной дорогой до первой железнодорожной станции в сопровождении небольшого конвоя казаков».

Все выслушали это сообщение молча. Затем Август отвернулся, заложил руки за спину, прошелся по комнате.

Кузьма Захарыч не спеша сложил газету так же, как она была сложена прежде и как ее складывают курильщики в шестнадцать узких и длинных полос, чтобы удобно было оторвать на закрутку, и сунул ее опять за голенище.

— А что это за газета? — спросил Август, остановившись против него. — Опять «Русский Туркестан»?

Кузьма Захарыч наклонил голову, потом медленно поднял ее и, чуть прищурившись, искоса поглядел на Августа.

— Нет, — сказал он наконец. — Просто «Туркестан». Не убирая рук из-за спины, Август поиграл на щеках тугими желваками.

— А это что? — снова быстро спросил он и похлопал Кузьму Захарыча по груди, по сатиновой рубахе, ощутив под ладонью упругую пачку бумаг. — Зачем у вас на косоворотке с внутренней стороны карман имеется? А?..

— Август, перестань, — вдруг сказала Надя. — Это низко, подло!

— Подло?! — задохнулся Август.

— Ну вот что, господа, займемся делом, — проговорила Маргарита Алексеевна низким грудным голосом. — Мне нужно поговорить с больной. Это первое. А второе, уважаемый Август… не знаю вашего отчества.

— Август Маркович.

— Вам следовало бы поблагодарить Кузьму Захарыча за то, что он проявил заботу и беспокойство о вашей супруге, а вы занялись изобличением его в крамоле. Нехорошо. Неблагородно. — Она решительно сняла с себя пыльник, поискала глазами, куда бы его повесить, потом отдала его в руки Августу, добавила — Повесьте, пожалуйста. И оставьте нас с вашей супругой вдвоем.

Через два часа Маргарита Алексеевна Ягелло уехала в Ташкент. Никакие просьбы и уговоры ее коллеги — Надежды Сергеевны — остаться до завтра не помогли. К этим уговорам присоединился затем и Август, несколько раз извинявшийся перед ней за свой вспыльчивый характер, но она решительно стояла на своем.

— Нет, господа, не могу. Благодарю вас, конечно. Благодарю покорно за ваше дружеское и любезное приглашение, но… — она сделала паузу, — не могу. Простите великодушно.

Прощаясь, она сказала Августу, что в сущности он ни в чем перед ней не провинился и извиняться ему надо перед другим человеком.

Август нахмурился и коротко ответил:

— Не требуйте невозможного. Помолчал и добавил:

— И потом… мы еще, может быть, продолжим с ним этот разговор.

Но оказалось, что и Кузьма Захарыч уезжал отсюда теперь навсегда.

Он пришел вместе с Филиппом Степановичем, когда уже и Маргарита Алексеевна, и Надя, и Август — все стояли во дворе у террасы, и начал прощаться.

— Как?.. Вы шутите? — Надя подняла на него широко открытые черные глаза.

— Нет, голубушка, Надежда Сергеевна, не шучу, — грустно ответил Кузьма Захарыч. — Да ведь и сами посулите: зачем вам теперь кучер? Дрожек-то нет.

— Так ведь будут.

— Едва ли теперь разрешат вам на дрожках-то ездить.

— То есть как?.. Почему не разрешат?

— Так ведь помните, вам и тогда не разрешали.

— Как? Не понимаю. Когда не разрешали?

— Да еще когда вы из Петербурга-то прибыли… Вам велели ездить на арбе. Говорили, здесь, в Азии, на дрожках с низкими колесами не проедешь. Зимой будете на них в грязи тонуть, летом из арыков вытаскивать. А арба — у нее колеса вон какие! Она везде пройдет. Вот вам и прикажут теперь на арбе ездить. Ну, а я кучером на арбе не гожусь. Если желаете, порекомендую вам для этого дела одного стоящего человека.

— Кого, Кузьма Захарыч? Порекомендуйте, пожалуйста.

— Декамбая. Лучше не найдете.

— Хорошо. Спасибо. Я подумаю.

— Да вы не думайте. Я вам верно говорю. Что вы, Декамбая не знаете? Да он за вас в огонь и в воду полезет. Сгорит. Утонет. Жизни своей не пожалеет. Такой человек этот Декамбай.

— Хорошо. Я возьму его. Только… как же вы теперь? Куда вы?

— Обо мне не тревожьтесь, Надежда Сергеевна. Была бы шея, хомут найдется.

— Но все-таки? Или это секрет?

— Да нет, какой же секрет. Просто еще сам не знаю, — удастся ли. Хочу на железную дорогу. Проводником. Привык с вами ездить, — улыбнулся Кузьма Захарыч.

— Да, жаль, — задумчиво сказала Надя.

— И мне жаль, Надежда Сергеевна, расставаться-то с вами. Да ведь надо когда-нибудь и мне семьей обзаводиться.

Они уехали с Маргаритой Алексеевной все на той же непокрашенной двуколке вместе с Филиппом Степановичем, который запряг свою лошадь; он бочком пристроился с краю, рядом с Кузьмой Захарычем.

20

Странно, что о них не было больше никакого разговора. Будто ничего не произошло, никаких перемен: ни того, что говорил кучер о забастовках, о волнениях в городе, о бегстве губернатора, ни того, как вызывающе держал себя здесь этот кучер, вдруг за какие-то сутки внезапно переродившись, сделавшись из тихого скромного и молчаливого мужика дерзким, смелым, наглым крамольником. Ведь видно было, как кипел, радостно бурлил в нем этот бунтарский дух. Ясно, конечно, почему он уехал с такой поспешностью, так неожиданно объявив об этом Надежде Сергеевне. Понял голубчик что наговорил лишнего, и теперь бы ему тут несдобровать. Ну и, разумеется, какие-то бунтарские дела ждали его в городе. Разговор о женитьбе на этой пожилой женщине, Ягелло, это лишь ширма. Хотя, конечно и в любовь их, и в женитьбу можно легко поверить. Между прочим, своей поздней красотой Ягелло чем-то напоминала Августу белую хризантему, уже встречавшую первые осенние заморозки. И Ягелло, видимо, не лишена революционных идей, — об этом тоже можно сулить по ее поведению. Одним словом, два сапога пара. В этом можно не сомневаться. Но каков кучер! Кучер-то каков! А?! И неужели Надя не видела, не замечала, чем он тут занимался?! Развозил по деревням нелегальную литературу, газеты, листовки, пичкал крамолой всех этих Филиппов Степановичей (Филипп! Филька! Имя-то какое плебейское!), Декамбаев, Балтабаев, Мавлянычей (что ему стоит прочитать да перевести им какую-нибудь бунтарскую листовку или статью из газеты, он же язык знает превосходно!), всяких там Дворяниновых, Кулаченковых, Петровых — мало ли теперь здесь этого чернозема! Да, странно. Странно, что молчит Надя.

Август думал обо всем этом и ждал, что Надя вот-вот об этом заговорит. Сначала он поглядывал на нее с победоносным видом, и вид этот говорил ей: «Ну что ты скажешь теперь?.. А? Я был не прав?..» Но Надя молчала и, кажется, не замечала его вызывающих взглядов. Потом он стал смотреть на нее с удивлением не понимая, почему она молчит. Ему не терпелось самому заговорить об этом, но после всего, что произошло, хотелось, чтоб она заговорила об этом первой. Наконец он понял, что может быть взрыв, если они сейчас заговорят об этом, и старался отвести этот взрыв, сдерживал себя, чтоб что-нибудь не сорвалось у него с языка неожиданно. Они опять говорили о том, что им надо поехать в город и, может быть, пожить там немного в гостинице или снять меблированные комнаты, пообедать в ресторане, сходить на какой-нибудь вечер в Военное собрание, в театр, тем более, что приехала на гастроли Яворская — знаменитость.

— Только ты непременно наденешь этот новый наряд: и это платье, и этот бухарский камзол, и тюбетейку, и, конечно, вот эти замшевые черные туфельки с золотой строчкой. Непременно. Слышишь, Надюша? — говорил Август.

— Да.

Они говорили о ее болезни, о коварном Ангрене, о письмах из Петербурга, которые, должно быть, ждут его в Ташкенте, о погоде, о папиросах, какие следует курить Августу, и о спичках, которых следует купить про запас, но говорили обо всем коротко, сдержанно и, против обыкновения, больше молчали. «Совершенно не понимаю, что с ней происходит! — негодовал Август. — Молчит. Странно. Ее возмутил Брутков, которому я сам позволил ударить себя плеткой. Да, да сам! Потому что он мне приятен, этот Брутков, приятна его сила. Конечно, я был пьян, но отлично все помню… У меня было странное состояние: я не чувствовал боли, когда он меня ударил, только немного, чуть-чуть, будто пчела укусила, а испытал удовольствие, когда увидел вожделение, буквально счастье на его лице, и было умилительно, что я могу доставить этим ему такое наслаждение. Правда, больно было секунду спустя, когда рубец стало жечь, как огнем, но недолго. А как она негодовала, как возненавидела Бруткова! Мы тотчас, немедленно съехали с его двора, едва Надя узнала об этом. Она не хотела его видеть, не хотела слышать. Странно. Ее возмутил Брутков и не возмутил этот крамольник, бунтарь. А мне приятнее вспоминать Бруткова, чем этого плебея кучера. Да-да, приятнее».

— Мне приятнее вспоминать Бруткова, чем этого плебея кучера, — неожиданно сказал он ей вслух.

— Что? Август, что ты сказал? Опомнись, — тихо отозвалась Надя. И отвернулась. Замолчала. Стала укладывать платья в корзину.

Август тоже замолчал. Гроза прошла стороной. Взрыва не было.

Через два дня они были в Ташкенте.

21

Они остановились в гостинице Малышевой, на втором этаже, недалеко от Воскресенского базара. Все, что говорил третьего дня Кузьма Захарыч о народных волнениях, о демонстрациях и забастовках, полностью подтвердилось. Едва успев занять номер в гостинице и умыться, даже не отдохнув с дороги, они вышли в город. Август рвался на почту, он надеялся получить не только письма, но и денежный перевод. Уезжая из Петербурга против воли родителей, Август, полный самолюбия, горячности, пылкости, взял только то, что принадлежало лично ему. Но уже в дороге он понял, что этого слишком мало, и теперь надеялся — отец догадается прислать денег. Правда, живя с Надей в кишлаке, Август не чувствовал в деньгах ни малейшей потребности, но немедленно ощутил необходимость иметь тугой кошелек, едва они приехали в город, хотя почему-то скрывал это от Нади и говорил только о письмах. Наде же нужно было пройти по галантерейным ланкам, купить какие-то роговые шпильки, духи, белье с красивой кружевной отделкой.

Петербургская улица, по которой они шли, была странно тиха и безлюдна. Только вдали, возле женской гимназии, со стороны Константиновского сквера торопливо, украдкой, сгорбившись то и дело перебегали через дорогу и прятались за чинарами женские фигуры, похожие на монахинь. Оттуда, со стороны Константиновского сквера, слышался нестройный, приглушенный людской ропот, отдельные голоса.

Надя и Август невольно замедлили шаги, но ни словом не обмолвились. Неожиданно там, в сквере, за деревьями, где все гуще становился нарастающий грозный ропот, похожий на гул вулкана, вдруг по-бабьему, пьяно взвизгнула гармонь. Пауза, и разлилась гармонь бесшабашной песней, зазвенела, заглушила грозный ропот удалью:

И вдруг опять гармонь взвизгнула и смолкла, словно кто-то грохнул по ней кулаком. И опять стал слышен ропот.

— Что там происходит? — спросил Август.

Надя не ответила и все напряженнее всматривалась вперед.

Между тем они уже были недалеко от сквера, и стала видна зеленая живая изгородь и группы гимназисток в форменных платьях возле этой изгороди. Они двигались, шептались, оглядывались, смотрели через плечо в окна гимназии, то углублялись в сквер, в полумрак, и терялись там между деревьями, то вдруг все разом шарахались оттуда опять к ограде, должно быть чего-то испугавшись, а потом, все так же украдкой, боязливо, поодиночке или по двое, бежали от ограды через дорогу, под купы старых чинар. Здесь, укрытых низким зеленым шатром, за стволами тысячелетних чинар, их трудно было увидеть издали, а тем более, должно быть, из окон гимназии, но когда Надя с Августом приблизились к этим могучим деревьям, за ними оказалась целая толпа гимназисток.

— Что это значит? От кого вы прячетесь? — спросил Август, остановившись на тротуаре по эту сторону деревьев.

Шепот, движение, приглушенный боязливый смешок — все смолкло, замерло. Толпа девушек окаменела.

Надя подождала ответа вместе с Августом, потом сказала ему:

— Пойдем. Оставь их. Слышишь, Август?.. Ну что они тебе? Пойдем.

— Погоди. Пусть они мне ответят. Это что? Бунт?

И вдруг он вздрогнул. У Нади тоже испуганно вздрогнули плечи. Медный голос карная, как пушечный выстрел, грянул где-то рядом, за углом.

Толпа гимназисток вновь оживилась, но тотчас же опять замерла, насторожилась. Карнай гудел со стороны Куйлюкской улицы, направляясь к скверу.

— Август, ты что, испугался? — внезапно повеселев, спросила Надя, — Разве ты никогда еще не слышал? Это карнай. Такая большая-пребольшая медная труба. В нее гудят, когда хотят собрать народ. Чаще всего на семейных празднествах, на свадьбах. Или во время конных состязаний, на улаках даже. Сейчас ты ее увидишь. Пойдем.

Август молча повиновался. Надя взяла его за руку и устремилась вперед. Толпа гимназисток шарахнулась следом за ними, потом разделилась надвое: часть опять перебежала дорогу и по аллее устремилась в глубь сквера, к самому центру, где шумел народ и куда с другой противоположной стороны навстречу им двигался звук карная; остальные, обгоняя Надю и Августа, ринулись напрямик по улице.

— Надя, что с тобой? Куда ты меня тянешь? Зачем? — говорил Август, слабо сопротивляясь. — Ведь это, по-видимому, забастовщики. Бунтовщики.

— Так это же великолепно!

— Что великолепно? — Август резко остановился, выдернул руку. — Что великолепно?! — повторил он ошарашенный. — Ты с ума сошла! Опомнись. Что ты говоришь?

— Ну чего ты боишься? Мне просто интересно. Пойдем. Я никогда не видела…

— Что ты не видела?

— Ну вот это… митинги… И как бунтуют… Пойдем, не бойся.

Она снова взяла его за руку и снова, как мальчишку, потащила за собой.

Впереди, пересекая им дорогу и направляясь к центральной аллее сквера, шла колонна демонстрантов. Первыми в колонне шли трое: рослый плечистый узбек в стеганом черном халате, перепоясанном красным бельбагом, с бритой головой без тюбетейки, босой, шел средним и гудел в карнай, обливаясь потом, раздувая багровые щеки. По бокам его шли двое русских, оба в косоворотках и пиджаках; у одного пиджак был расстегнут, у другого внапашку накинут на плечи; у этого в руках была тюбетейка, она, должно быть, упала с головы карнаиста, когда он поднял карнай и загудел.

Август и Надя остановились на углу аллеи.

— Кто это бастует? Чего они требуют? — спросила Надя у какого-то человека в сером клетчатом костюме и соломенной шляпе.

Человек не ответил, только мельком взглянул на нее через плечо.

Но она не огорчилась и не обиделась. То, о чем она прежде слышала от Кузьмы Захарыча да иногда читала в газетах, было похоже на прочитанную книгу: верила, что так было, но ничего этого не видела, а хотелось бы посмотреть. Даже, может быть, испытать все это, пережить самой. И вот теперь вдруг все это гремело, шумело и двигалось у нее перед глазами, вызывало невольное волнение и радость за тех, кто шел сейчас в этой колонне, и за тех, кто бежал им навстречу по аллее сквера. У нее от восторга начинали гореть глаза. Она успевала окинуть взором и весь этот движущийся людской поток с лозунгами, с гудящим медным карнаем, вскинутым над толпой сильными руками, с красным полотнищем, которое за древки несли во второй шеренге двое рабочих — один помоложе, без шапки, со спутанными от встречного ветерка волосами, другой, совсем пожилой, с седыми усами, в кожаной фуражке паровозного машиниста. Многих она успевала рассмотреть пристально, отдельно, как вот этих троих в первом ряду колонны. Даже брала досада, что молодой рабочий немного склонил древко в сторону: красное полотнище от этого покрылось складками, морщилось и трепетало, и Надя никак не могла прочесть, что на нем было написано. Она успела заметить, что в колонне были не только горожане, русские мастеровые, но и люди с ташкентских окраин, крестьяне, издольщики, батраки. О том, что они были именно эти люди, говорили их кетмени, которые кое-кто нес на плече, серпы, заткнутые сбоку или за спиной под бельбаг. Почти все они были в одинаковых бязевых штанах и рубахах, у одних поновее, залатанных лишь в двух-трех местах, у других совсем уже истлевших, рваных, покрытых сплошь заплатками и рубцами, — иные заплатки еще держались, иные вновь отваливались и висели клочьями; тюбетейки тоже были у всех одинаковые — черные с белыми вышивками, напоминающими стручки фасоли. Но такими они были у них когда-то очень давно, когда еще были новыми и можно было разглядеть эти белые стручки фасоли; теперь же ни белый, ни черный цвет невозможно было определить на этих тюбетейках: все они были одного, какого-то неопределенного цвета, пахнущие потом, землей и солью; даже черный цвет на них был уже не черный, а какой-то землистый. Надя знала, что такие тюбетейки носили люди бедного сословия: кустари, ремесленники, батраки, издольщики; тюбетейка была одна — и от солнца, и от стужи, служила пиалой, когда надо было зачерпнуть из арыка воды и утолить жажду, и полотенцем, когда больше нечем было утереть пот с лица, и подушкой, когда, свернув ее вдвое, чтобы стала помягче, батрак клал ее на камень. Люди богатые — купцы, баи, лица духовного сословия — носили под чалмой другие тюбетейки — чистого бархата, большей частью синего или зеленого цвета, без единой вышивки. Нет, ни чалмы, ни синей или зеленой бархатной тюбетейки ни единой не виднелось в толпе.

Надя заметила, как парень, шагавший в первой шеренге, вдруг снял с себя фуражку и попытался пристроить на свою густую шевелюру тюбетейку карнаиста, которую нес в руках. Но тюбетейка не держалась на его черных вьющихся цыганских волосах, он снял ее и снова надел фуражку. Надя успела заметить, как по ту сторону колонны высокий, худой, сутулый батрак показывал русскому рабочему, шедшему с краю, свои мозолистые ладони, развернув их перед ним то обе вместе, как книгу, то гневно тыкал указательным пальцем сначала в одну, затем в другую, — видно, опять говорил о мозолях, а потом вдруг растопырил все десять пальцев и с такой силой и злобой застучал ими себя по худому втянутому животу, что Надя испугалась и подумала: «Боже мои, что делает этот человек! Ведь ему же больно. Он, наверное, голоден и доведен до отчаяния». Надя заметила, что двое рабочих, которые несли красное полотнище, уже почти поравнялись с ней, и неожиданно для себя закричала:

— Молодой человек! Ну как вы несете лозунг! Ведь его же нельзя прочесть!

Она лишь мельком успела заметить, как рабочий улыбнулся, древко вскинулось, и Надя с волнением, шепотом прочитала:

— Рабочие и дехкане! Объединим наши силы в борьбе за свои права, за хлеб, за волю, за светлую жизнь!

Август до боли сдавил ей руку. Она, не взглянув на него и продолжая читать лозунги, сказала:

— Больно, Август! Зачем ты давишь мне руку?!

Он сдавил сильнее.

— Долой палача губернатора! — прочитала она на фанерном щите.

— Проклятье извергам! — было написано на другом.

— Да здравствует Интернационал!

— Да здравствуют рабочие и дехкане! Долой помещиков, фабрикантов и баев!

— Земля — крестьянам, фабрики — рабочим!

— Ой! — вскрикнула она негромко и даже чуточку присела от боли. — Что ты делаешь, Август!

— Опомнись! — сказал он негромко, сквозь зубы. — Неужели тебе не страшно это читать?..

Она хотела ответить ему, но в это время колонна остановилась. Босой узбек в черном халате перестал гудеть в карнай, вытер потное лицо полой халата.

— Ура! Да здравствуют железнодорожные рабочие!

— Ура! — закричало сразу несколько голосов, и встречная волна людей, катившаяся из сквера по аллее, сначала отбросила Августа и Надю назад, потом сдавила, стиснула и снова отодвинула назад, еще дальше. Поднялся шум, выкрики, свист. Надя высвободила, наконец, свою руку из руки Августа и все пыталась встать на цыпочки, чтобы посмотреть, что там происходит, но видела только море голов впереди себя и где-то вдали колыхавшееся на древках красное полотнище.

— Надежда Сергеевна! — тихо окликнули рядом. Она оглянулась: позади стоял человек с каким-то очень знакомым и в то же время незнакомым лицом. Она растерянно всматривалась в него.

— Уже забыли? Не узнаете? Так быстро! — опять очень тихо, спокойно сказал человек.

— Боже мой! Кузьма Захарыч! Да где же ваша борода! Без бороды вас не узнать. Вы совсем новый! Помолодевший.

Да, Кузьма Захарыч был тот и не тот. Даже теперь было трудно сказать, что в нем осталось прежним. Лицо было гладко выбрито и это делало его совершенно неузнаваемым с тем Кузьмой Захарычем, которого Надя знала пять с лишним лет. Прежними остались глаза — карие, вдумчивые, с прищуром, но теперь они казались слишком лучистыми, молодыми. Прежним остался лоб — крутой, широкий, но теперь на нем не было глубоких морщин! Нет, они есть, конечно, есть. Вот эти серые нити, которые тянутся от виска к виску, но теперь это нити, а не борозды. Значит, что-то разгладило эти морщины!

— Кузьма Захарыч! Как же так? Ведь прошло всего четыре дня! А вы так изменились, — сказала Надя, продолжая радостно удивляться.

— Да, голубушка Надежда Сергеевна, четыре дня. А я совсем другой человек, — сказал Кузьма Захарыч.

— Вы счастливы? И это счастье дала вам Маргарита Алексеевна?

— Не только она.

— А что же еще?

Кузьма Захарыч посмотрел на Августа, делавшего вид, что он ничего не видит, чуточку прищурился и вдруг опять стал очень похож на прежнего Кузьму Захарыча.

— Не только она! — повторил он.

Надя смотрела на него вопросительно.

— Время, — сказал Кузьма Захарыч.

— Что?

— Время, Надежда Сергеевна. Время меняется. Вот и люди меняются.

— А что сейчас будет?

— Сейчас здесь ничего не будет. Все пойдут в старый город — через Урду, мимо Шейхантаура.

— Зачем?

— Там поднялись ремесленники — ткачи, кузнецы, гончары, медники. Их задушили налогами. Только ведь что же они сами по себе?! Ничего не добьются. Надо их сюда. Объединиться всем вместе. Под одно знамя. Сообща будет легче добиваться.

— А чего добиваться, Кузьма Захарыч?

— Отмены налогов. Ведь вы посчитайте, сколько ремесленники платят этих самых налогов? Зякет с них берут, как с торговцев? Берут. Какой-то там херадж дерут? Дерут. Как с домовладельцев дерут? Тоже дерут. Если посчитать одни названия всяких там налогов, которые должен платить ремесленник, так на руках пальцев не хватит. Ну так… сколько это можно терпеть?.. Вот они терпели-терпели да и поднялись. Невмоготу, видно, стало.

— Значит, и вы туда пойдете?

Кузьма Захарыч поглядел опять на Августа, помолчал, потом сказал, не ответив на вопрос:

— Вы посмотрите, кто сюда пришел: и Декамбай с Балтабаем…

— Как? И они здесь? Неужели здесь?

— Нет… Их-то, может, и нет пока… Это я, так сказать, для примера взял. Но таких, как они, здесь много. Желтая птица, Абдулхай, Хашимбек совсем уж их задавили. Дышать нечем стало. Вот они и пришли к русским рабочим за помощью. А тут и с конного трамвая люда пришли, и почтовые работники… даже мелкие лавочники.

— Тоже бастуют? Купчишки? — улыбнулась Надя. — Они-то каких прав добиваются?

— Торговлишка их совсем захирела. Вытесняют их русские купцы.

— А-а…

— Ну, а молодца-то, который гудел в карнай, видели?

— Видела. Действительно молодец. Богатырь прямо. Кто он?

— Грузчик с хлопкоочистительного завода Низамхана.

— Желтой птицы?

— Да. Желтой птицы.

Мимо них куда-то вперед устремились гимназисты, учащиеся реальных училищ, курсистки.

— Ну что же, Надежда Сергеевна, прощайте, — сказал Кузьма Захарыч. — А то, я гляжу, Август Маркович, кажется, ищет глазами полицейского. Но их здесь нет. Они боятся народных манифестаций. Да ведь и не меня одного надо арестовывать, Август Маркович.

— Вы можете оставить нас в покое наконец? — спросил его Август.

— Да. Прощайте.

Кузьма Захарыч мгновенно исчез, затерялся в толпе.

— Ты, кажется, хочешь принять участие в этом… бунте? — резко спросил Август.

— Мне их всех очень жаль, — сказала она. — Ведь они правы.

— Да? Ты так думаешь?.. — спросил он, глядя на нее с ненавистью. — Что ж, можешь себя поздравить. Этот кучер, кажется, весьма опытный крамольник. Он неплохо на тебя воздействовал.

— Идем на почту. Мы ведь шли на почту, — сказала она.

Сквер и прилегающие к нему улицы опустели. Вокруг уже было тихо.

Проходя по Пушкинской улице, Надя видела издали, как шествие двинулось по Воронцовскому проспекту мимо городской думы к Урде, к старому городу.

Словно впервые, она чувствовала тяжесть и холод того замка в груди, который все чаше стал запираться при разговорах с Августом. Прежде бывало, что она радовалась, когда он вдруг неожиданно запирался, спасая ее от многих неприятностей. Но сейчас ей было грустно оттого, что он закрылся, заставив ее замолчать, но в то же время она знала, что это необходимо, даже хорошо, что он закрылся, иначе она наговорила бы бог знает чего. Вокруг было столько событий, и столько всего накопилось в душе, что очень хотелось кому-то все это высказать, но высказать, оказывается, нельзя. Август сердится. И пусть этот замок закрыт. Ладно. Пусть. Надо терпеть. А как бы хотелось, чтоб его не было вовсе, чтоб душа всегда была открыта.

Да, Кузьма Захарыч был прав: почтовые работники продолжали забастовку. Почта не работала. Август и Надя молча выслушали городовых, которые прогуливались вдоль здания почты, также молча повернулись и пошли назад. Август был мрачен, а Надя вдруг испытала тайное злорадство непонятно отчего: то ли оттого, что продолжалась забастовка, то ли оттого, что почта была закрыта и Август не получил от родителей писем, — в глубине души Надя продолжала питать к ним тяжелую неприязнь.

«Боже мой! Он испытывает боль и разочарование, а мне приятно. Я злорадствую, какой ужас!» — подумала она и ей вдруг так жалко стало Августа, что на глазах выступили слезы.

— Тебе очень больно, Август? — спросила она.

Он молчал.

— Конечно. А тут еще я тебе добавила. Ну ты прости меня. Ладно? Прости. Куда мы сегодня с тобой пойдем? В театр или в ресторан? Ну, что ты молчишь?..

22

Часов около восьми вечера Август спустился в ресторан приглядеть столик поуютнее, а затем должен был вернуться за Надей. Но он долго не возвращался. Она кончила одеваться — Август все-таки настоял, чтобы она появилась в ресторане в своем новом костюме восточной царицы, — потом долго осматривала себя в зеркале, раздумывая: а стоит ли появляться на люди да еще в ресторане в этом наряде, не сочтут ли это как-нибудь по-иному и действительно ли так идет ей и это черное бархатное платье, и синий бархатный камзол в серебре, и шитая золотом тюбетейка? И так ли уж хороши ее косы?.. А эти крохотные бриллиантики в сережках? Очень кстати. Вон как они вспыхивают красным, синим, фиолетовым огоньком.

Однако она заметно побледнела за эти дни. Кожа на щеках, кажется, чуточку поблекла, особенно вот здесь, под глазами. Или это тень падает от ресниц? Да, и тень, и все-таки есть синева вокруг глаз. И в глазах тоже что то переменилось. Грусти в них, что ли, стало больше?..

Надя подошла к окну, постояла, поглядела сверху, со второго этажа, на темную неосвещенную улицу.

— Да… Кузьма Захарыч… — сказала она тихонько вслух. — Может быть, вы и правы…

Постояла еще немного. Вздохнула.

Наконец пришел Август, уже навеселе.

— Где ты пропадал? — спросила она спокойно. — И, кажется, уже успел выпить.

— Да. Немного. Прости меня. Но ты не знаешь, какой ждет тебя сюрприз.

— Какой?

— Не скажу. Увидишь сама.

Она пошла с некоторым колебанием. У стеклянные дверей вдруг ахнула и остановилась.

— Это кто там? Я не пойду.

Швейцара не было у дверей. Это был внутренний вход из гостиницы в ресторан.

— Это сам Путинцев. Городской голова. А с ним, ты видишь, кто?

— Низамхан?! Желтая птица?!

— Да. Он снял для двоих весьресторан. И никого не велел пускать. Но им скучно вдвоем. И они очень любезно приняли меня. А от тебя они просто будут без ума. Посмотри, арфянки играют на арфах…

— Я не пойду, Август.

— Не дури, слышишь? Ты хочешь осрамить меня перед такими людьми?!

Она решительно повернулась, пошла назад. Он схватил ее за руку. Преградил путь.

— Не смей уходить. Если ты уйдешь, я застрелюсь. Сейчас же. У тебя на глазах.

Она молча глядела на него.

— Где ты возьмешь пистолет?

— Ты сомневаешься? Возьму у Путинцева. Ну пойдем, слышишь? Умоляю тебя. Мы очень славно посидим. Вот увидишь.

— Хорошо. Только ради тебя.

— Я осыплю тебя поцелуями.

Август широко распахнул перед нею стеклянную дверь.

— Господа! Это моя жена! — объявил он громко.

Два странных человека, сидящих посреди пустого зала под люстрой за круглым столом, подняли головы. Один — с гладко зачесанными назад пепельно-серыми волосами и пышной, разведенной на две стороны, бородой — был в форме отставного генерал-майора, другой, несмотря на теплынь, в большом лисьем малахае с завязанными на затылке ушами, в зеленом шелковом халате.

«Желтая птица… — думала Надя, медленно приближаясь к столу. — То ли сова, то ли беркут. До странности похож… до странности… И, видно, бравирует этим. Даже тут не снял свой малахай».

Оба, должно быть, онемели и продолжали молча сидеть за столом и смотреть на фею, которая вдруг спустилась откуда-то с облаков и медленно двигалась к ним по ковру. Где-то за спиной у них, в глубине пустого ресторана, смолкли арфы. Потом кто-то задел нечаянно одну струну, а у стола раздался грохот — упал серебряный бочонок с бутылками шампанского.

Городской голова Путинцев и Желтая птица оба разом поднялись из-за стола.

— Это что такое? Чудо или нет? — вполголоса произнес Путинцев, продолжая в растерянности глядеть на Надю. — Низамхан! Вы визите? Это сама сказка идет по ковру!

— Я вижу. Это сама гурия пришла к нам из райских садов аллаха! — сказал Желтая птица и, перешагнув через серебряный бочонок, вышел навстречу Наде. Путинцев в своем генеральском мундире стоял за его спиной, ждал, когда он отойдет, чтобы тоже поцеловать у Нади руку.

— Откуда вы такая прелестница? Из Петербурга? Ну конечно, конечно! Где еще могут рождаться такие красивые женщины! Только там, только там. Северная Пальмира, — говорил он, когда все сели за стол.

— Нет, — сказал Желтая птица. — Такие розы расцветают только в наших садах. Если север, тогда откуда эти южные волосы, черные глаза, эта персиковая смуглость лица?

— Так ведь я сказал — Северная Пальмира. А это значит — Восток. Сирия. Ее древний знаменитый город, — мягко возразил Путинцев, и Надя вдруг покраснела, взглянув на него, и надолго потупила голову.

— Азиатский шашлык с гранатовым соком, куропатки, фазаны, розовый ликер, фрукты, шампанское… — заказывал между тем Низамхан хозяйке ресторана, подобострастно склонившейся над его лисьим малахаем, успевавшей и слушать его, и беззвучно отдавать приказания официантам, стоявшим с блокнотами за ее спиной. — Слушайте еще, — говорил он, широко положив на столе руки, локтями врозь. — Сколько вам дает ресторан за вечер?

— Не всегда одинаково, господин…

— Хорошо. Возьмите самый счастливый вечер. Я плачу. А лучше… Еще будет так… До тех пор, пока эти господа будут у вас жить, ресторан для посторонних работать не будет… Только для них… Вам понятно?

— То есть, при полной…

— Ни в коем случае, — сказала Надя, вставая со стула. — Ни в коем случае. Мы сегодня же переедем в другую гостиницу.

— Хорошо. Тогда только сегодня. — Малахай его чуть приметно шевельнулся, хозяйка догадливо пригнулась, и Желтая птица что-то неслышно шепнул ей на ухо. Она оказалась волшебницей. Не успела еще Надя справиться со своим смущением, как все уже было готов: стол великолепно сервирован и уставлен всевозможными яствами, у ног ее стояли две плетеные корзины с цветами — одна с розами, другая с белыми осенними хризантемами.

— Боже мой! Какие сокровища эти цветы! — не в силах удержаться от восхищения, воскликнула Надя.

— Это для вас, — сказал Путинцев.

— Что вы, что вы! Так много цветов для меня для одной?! — вся загораясь румянцем, сказала Надя.

Она присела на корточки и стала упоенно вдыхать в себя запах цветов, сгибаясь то к одной, то к другой корзине, потом стала поодиночке доставать то одну, то другую розу, на миг закрывала руками лицо вместе с цветком.

— Цветы для женщины — это половина ее счастья. Я не имею права столько брать его одна, — сказала Надя, снова поднимаясь и садясь на стул.

— Вы богиня. Вы имеете право на все. На весь мир! На вселенную! — провозгласил Путинцев, уже стоя над столом с бокалом в руке. — За несравненную, божественную Надежду Сергеевну Снигур! Как звучит! Как звучит, господа! Надежда Сергеевна Снигур! Великолепно. Сладостнее звуков арф. Итак…

— Я Малясова. Не Снигур, — вдруг зачем-то сказала Надя, и тут же поняла и почувствовала, что замок опоздал закрыться вовремя, он словно хлопнулся дужкой, поспешно закрылся уж после того, как она сказала это. Но зачем? Зачем она сказала это? Зачем так неожиданно вылетело, выпорхнуло это слово у нее из груди, и она не успела его поймать, не успела закрыть свой спасительный замок в груди. Да, она не Снигур, она Малясова, потому что они все еще не венчаны. И она не хочет, не хочет быть Снигур до тех пор, пока они не венчаны. И пусть Август знает это. Конечно, он покраснел, побагровел даже. Она сделала ему больно. И он не понял, зачем, почему она это сделала? Разве этим людям не безразлично, какая у нее фамилия — Снигур или Малясова? А ей разве не безразлично, под какой фамилией они будут знать ее — под той или под другой? Да, ни к чему она сказала это. Ни к чему. Только больно сделала Августу. Ну прости. Слышишь, прости. Погляди на меня.

Август вертел на столе рюмку с коньяком, опустив глаза, но вдруг, будто услышал жену, взглянул на нее и виновато, и укоризненно.

Путинцев, видно, тоже не понял, для чего она это сказала, поглядел на нее молча из-под припухлых, старчески водянистых век, потом выпил рюмку, сел и принялся закусывать.

— Ну да. Малясова — это, так сказать, девичья фамилия, по отцу, — заговорил он снова, немного утолив аппетит, но все еще продолжая торопливо жевать, тыкать вилкой в тёмные куски фазанины и в оранжевые помидоры, помогая ножом и хлебом подносить ко рту, не переставая, быстро, по-заячьи, жевать, — унаследованная фамилия, а Снигур… Стоп! — вдруг сказал он и перестал жевать. — Как вы изволили назвать вашу девичью фамилию? Малясова?

— Да.

Путинцев вытер висевшей на груди салфеткой бороду, усы, что-то прожевал. Потом взглянул на лисий малахай, взглянул на Августа, и опять посмотрел на Надю.

— Лет пятнадцать или, может быть, восемнадцать назад я знал полковника Малясова. Он приехал из Петербурга. У него было особое задание от генерального штаба. Так сказать, секретная миссия, — заговорил Путинцев.

— Как его звали? — спросила Надя. Она сидела мертвенно бледная, только черные глаза горячечно горели.

— Сергей Александрович.

— Это папа, — тихо сказала Надя.

Она вся выпрямилась на стуле в напряженном ожидании, долго, вопросительно глядела на Путинцева. Он выпил, подул себе в усы, немного опять утолил аппетит и только тогда снова заговорил, не переставая жевать.

— Вот вам, извольте. Говорят, фатализм — ерунда. А это что такое? Это ли не фатализм? Это ли не фатальный случай встретить снова здесь, в Азии, дочь Малясова. Через восемнадцать или двадцать лет! Да, Сергей Александрович Малясов был весьма-весьма незаурядный человек. Это вам должно быть приятно. Мне кажется, чувство альтруизма, жажда подвига, романтический склад души — это все у вас от отца.

«Черт возьми, какой приятный человек — этот городской голова», — подумал Август, чувствуя, как горячая волна хмеля окатила его с головы до ног.

— Что случилось с отцом? Почему он не вернулся домой? — спросила Надя.

— Из Ташкента он отправился в Хиву. С маленьким караваном. По дороге их застала песчаная буря. Самум. Ну и… все. Верблюдов нашли, а людей нет.

— Так, может быть, их не искали? — сказала Надя.

— Не искали? — переспросил Путинцев. — Не думаю. — Он перестал жевать, что-то зажал зубами, задумался. — Не думаю, — повторил он и принялся опять жевать и говорить. — Об этом караване много писали не только «Туркестанские ведомости», но даже московские и петербургские газеты. Вы были, видимо, тогда вот с эту рюмочку, — Путинцев приподнял хрустальную рюмочку для ликера, — и, естественно, не можете этого помнить. Но я помню отлично. Преотлично помню. Газеты шумели. Но… — Путинцев поднял вверх указательный палец. — Искали или нет в действительности… — Он кашлянул два раза, вытер салфеткой рот. — Впрочем, искали, конечно. Искали, искали… — повторил он несколько раз. — Только теперь уж грустить поздно. Не грустите и не печальтесь. Ваш отец был солдатом. И умер, как солдат. Во имя отечества. Геройской смертью. Выпьем за него. — Он взял свою рюмку и, никого не дожидаясь, выпил. — Правда, ходили слухи между нами, офицерами, — продолжал он, — что Малясов отправился вовсе не в Хиву… то есть сначала в Хиву, по путь его лежал дальше…

— Дальше?

— Да. Будто бы где-то в окружности рыскали англичане, и он направлялся к ним в гости. Но вот в пути…

— «Тихо и плавно качаясь…» — вдруг запел Август, дирижируя над столом руками.

Желтая птица тряхнул малахаем, откачнулся or стола.

— Да снимите вы свой малахай, — сказал Август и потянулся рукой через стол, чтобы снять с него шапку.

— Сядь. Не твое собачье дело! — Желтая птица так странно скосил глаза к переносице, что Август протрезвел. — Ты кузнеца Курбана знаешь? У дороги живет? Безымянный курган? Ну, неужели не знаешь?! Сколько раз ездил мимо и не знаешь? Колодец у него около кузницы…

— Что? Курбана? Кузнеца? — машинально переспрашивал Август, не переставая смотреть на его глаза: «Невероятно. Чертовски невероятно, — думал Август, слушая и не слушая то, что ему говорил этот малахай на чистейшем русском языке. — Как можно поставить глаза поперек лба, вниз к переносице и вверх к вискам? Чертовски выразительно! Не глаза, а скрещенные сабли». — Да, знаю, знаю Курбана-кузнеца! — вдруг воскликнул он. — Еще бы не знать. Знаменит мастерством, бескорыстием. И водой. Водой, конечно, отменной, из колодца. Везде пьют из арыков, а он из колодца. Цивилизованный кузнец. И жена у него красивая.

— Ух, красивая! Караван верблюдов за нее давал. Караван приказал нагрузить хлопком, шелковой пряжей, коврами, черным кишмишом, грецкими орехами да еще всяким другим добром. На переднем верблюде — хурджун с деньгами и пять горстей золота. Вот какой калым давал. А?

— Кому давали-то?

— Что?

— Да калым-то кому давали?

— Отцу ее. Отцу Тозагюль. Юнусу. Дураку.

— Ну и что же?

— Я улак устроил. Хороший улак. На приз. На победителя. Коня отдал. Еще халат шелковый.

— Кому?

— Победителю. Ну и как водится — хороший той. Угощение. У кого похороны, а у нас веселье.

— Почему?

— Что почему? Веселье? Потому что похороны.

— Чьи?

— Дурак.

— Кто?

— Ты.

— Почему?

— Не знаю.

Он выпил рюмку коньяку, сказал, не закусывая:

— Теперь надо еще один улак устроить.

— Зачем?

— Люблю.

— Кого?

— Ее люблю. Тозагюль. Только он умный.

— Кто?

— Он.

— А кто?

— Он. Умный. Сильный. Его не сразу сшибешь. Не Юнус. Юнус что? Юнус тьфу! А он кряжистый. Крепкий. Как карагач. Ну, ничего. Лишь бы пошел. Не его, так коня.

— Что?

— Сшибут. Вместе с ним.

— А потом?

— Моя.

— Кто?

— Тозагюль.

— А если не так?

— А как?

— Просто.

— Нельзя.

— Почему?

— Будет ненавидеть меня.

— Кто?

— Да она.

— Так ведь вы не сами.

— Все равно. Узнает. А потом — вот он, городской голова, судить будет.

Август рассмеялся.

— Вас, Желтую птицу, будут судить?!

— Все равно, не хочу. Не интересно. Украсть — это можно. Вот если улак не выйдет, тогда украду. Может, я люблю-то ее не так уж сильно, но понимаешь… обида. Она, как заноза, во мне сидит. А что? Какой-то кузнец! А она его. Почему? Нет, и все! Должна быть моя.

— Это верно. Выпьем с вами на брудершафт.

С рюмкой в руке Август неверной походкой обошел стол, выпил коньяк, поцеловал Низамхана в мокрые губы.

— «Тихо и плавно качаясь…» — снова запел он, возвращаясь на место.

— Август, нам пора домой, — сказала Надя.

Август навалился на стол, потянулся лицом к Низамхану.

— Хотите знать, кто я такой? — спросил он его. — Я художник. Пять дней назад… погибли мои этюды. В реке. В этом бешеном Ангрене.

— Ты уже мне говорил об этом, — сказал Желтая птица. — И не только мне. Ему тоже.

— Я?

— Ты. Когда только зашел сюда. Знакомился. Помнишь?

— Верно, верно. Говорил. Но вы не знаете, как мне их жаль. Какие пейзажи! — Он поставил локти на стол, закрыл лицо ладонями.

— Надо не в степи, надо в городе устроить улак, — сказал Желтая птица. — Казачий улак. Вот это хорошо.

У Августа медленно сползли ладони с лица.

«Дьявольски выразительная физиономия, — вдруг подумал он, посмотрев опять на Желтую птицу. — Эти скрещенные сабли становятся все ближе и ближе друг к другу эфесами. — О чем он говорит?..»

— Забастовка? Песни? Карнай? — спрашивал Желтая птица, вертикально поставив свои узкие глаза вдоль переносицы так, что Август не мог понять, куда он смотрит: на стол или прямо на него. — А если казачий улак им навстречу пустить да еще один сзади? А? Что молчишь?

— Я? — отчего-то опешив и чуточку опять протрезвев, спросил Август.

— Да не ты. Ты никуда не годишься. Ни по улице с ними не пойдешь, ни на коня против них не сядешь. Я говорю, где городской голова, когда в городе беспорядки?.. Губернатор убежал. А где городской голова? — Желтая птица стукнул мясистым кулаком по столу и возвысил голос. — Городской голова!

— Да. Что такое? — отозвался Путинцев.

— Я говорю, улак нужен!

— Улак? Ну что ж… с удовольствием, так сказать, поприсутствуем. Вот и Надежда Сергеевна…

— Улак нужен здесь, — перебил его Желтая птица.

— Как? Где здесь?

— Здесь, в городе. Казачий улак нужен.

— Ничего, ничего. Успокойся. — Путинцев, положив ему руку на плечо, обернулся опять к Надежде Сергеевне, сказал. — Досточтимый господин Низамхан у нас большой любитель козлодраний.

— Да, я слышала. Давно слышала, — сказала Надя.

Желтая птица тряхнул малахаем, повернулся к ней всеми плечами, застыл.

Но она не смотрела на него.

— Одним словом, драгоценнейшая Надежда Сергеевна, песчаная буря все покрыла, так сказать, мраком неизвестности. А может быть таинственности, — сказал Путинцев и решительно повернулся лицом к Желтой птице.

— Август, нам пора, — опять сказала Надя и поднялась.

— Нет, нет. Я решительно протестую, — возразил Путинцев. — Вы еще, так сказать, ни к чему не притронулись. Да и все голодны, как волки. Давайте будем веселиться. Досточтимый господин Низамхан! Что вы молчите? Скажите хоть слово.

Но Желтая птица молчал.

Надя еще раз напомнила Августу, что им пора домой, и они, извинившись, ушли.

— Август, ну как тебе понравился Желтая птица? — спросила Надя, когда они пришли в номер.

— Желтая птица? Феномен. Сфинкс. Живой сфинкс. Ты видела его глаза? Это же скрещенные сабли. А как он говорит по-русски!

— По-русски он говорит прекрасно. Но о чем?

— Что?

— О чем он говорит — ты слышал? Он требует учинить расправу…

— Расправу? Над кем? А-а… с этими… на улицах… Так ведь он прав. И пусть требует.

— Мне всегда казалось, что ты жесток, — сказала она, о чем-то немного подумав. — Но эта жестокость сидит в тебе до поры и где-то очень глубоко.

— Где?

— Не знаю.

— В душе?

— Возможно.

— Значит, у меня есть душа?

— Иначе ты не был бы художником. Кроме таланта, в тебе есть что-то еще… не знаю что…

— Не хочешь сказать?

— Постой, — вдруг перебила она его, — о чем вы говорили до того, как ты пошел к нему чокаться и целоваться?

— Пить на брудершафт?

— Не знаю, как это называется.

— Это называется пить на брудершафт. Вот так. — Он взял ее под руку и хотел поцеловать в губы, но она отстранилась.

— Оставь, Август. Мне очень жаль, что я не слышала, о чем вы говорили. Я была поглощена рассказом об отце. Но мне кажется, разговор был у вас о Курбане?

— О каком еще Курбане? Ах… Ну-ну, вспомнил…

— Что ты вспомнил? Что разговор шел о нем?

— Да нет же. Вспомнил его… самого кузнеца.

— А разговор? Не помнишь, Август?

— Не помню. Этот демон умеет говорить только загадками. Я ни черта не понял из нашего диалога. И, кажется, говорил невпопад.

— Ты был пьян. И сейчас тоже. Ложись.

— Август, а может быть, все-таки разговор шел о Курбане? — снова спросила она его утром.

— Ей-богу, не помню, — теперь уже совершенно честно признался Август.

— Я слышала отдельные слова из вашей беседы. И у меня нет ясного представления, но…

— Что?

— Я слышала, как ты сказал: «Так ведь вы не сами». Он: «Все равно узнает. А потом, вот он, городской голова, судить будет». Потом ты засмеялся.

— Ну и что ж?

Она долго молчала.

— Мне страшно, — вдруг сказала она.

— Отчего?

— Я боюсь тебя.

— Меня? Ты с ума сошла.

— Да, тебя. Ты вчера советовал ему… Помнишь. Вспомни, Август, что ты ему советовал. Неужели не помнишь?

— Ей-богу, не помню, — снова повторил он. — Клянусь тебе.

— Ты советовал ему убить кого-то.

— Убить?

— Да. Вот только я не слышала — кого.

— Нет, ты прости меня, но это уж слишком! — бледнея и раздувая ноздри, сказал Август, крайне возмущенный и обиженный. — Подумай, какую ты ересь несешь!

— Ересь? Ну прости меня. Прости, родной. Мне показалось…

Часть III Лицом к лицу

1

Сто лет назад, еще в годы Крымской войны 1853–1856 годов, в России, в Петербурге, была создана Крестовоздвиженская община сестер милосердия — первая в мире добровольная общественная организация по оказанию помощи больным и раненым воинам, получившая затем название Красного Креста и широкое распространение во всех странах земного шара.

По призыву выдающегося русского хирурга — участника Крымской войны Николая Ивановича Пирогова, сестры Крестовоздвиженской общины были первыми женщинами, которые пошли ухаживать за ранеными на поле боя, под разрывы снарядов и пуль.

Патриотизм русского народа, его беззаветная преданность родине, готовность ценой своей жизни и крови отстоять свою священную землю от любого врага, желание возвеличить и прославить отечество бессмертными подвигами известны еще с древнейших времен, от походов Игоря и Ледового побоища до Великой Отечественной войны 1941–1945 годов.

Великая гуманность нашего народа и преданность братству известны всем народам на земле испокон веков. Русские всегда идут на помощь к тому, кто находится в беде.

РОКК — Российское Общество Красного Креста, официально учрежденное 3 мая 1867 года, хотя и представляло собой в то время казенную филантропическую организацию, однако, в основе его были заложены гуманные идеи, которые привлекали к нему передовых людей России, стремившихся придать Красному Кресту характер широкой общественной организации. Благодаря энергии этих людей РОКК, проявляя образцы гуманности, нередко шел впереди обществ Красного Креста других стран. Так, во время франко-прусской войны 1870–1871 годов, итало-абиссинской войны 1895–1896 годов, войны Англии с Трансваалем РОКК посылал во Францию, Германию, Абиссинию и Южную Африку санитарные отряды и оказывал помощь раненым и больным воинам этих стран.

Большую роль сыграл Красный Крест в годы после присоединения Средней Азии к России по оказанию медицинской помощи населению.

По проекту положения 1867 года, разработанному генерал-губернатором фон Кауфманом, медицинский персонал в Ташкенте состоял из одного врача и повивальной бабки. Естественно, что при таком положении все здравоохранение находилось в руках мулл и знахарей.

Это вполне устраивало царское правительство, колонизаторская политика которого состояла именно в том, чтобы держать народы в темноте и невежестве, сохранить средневековый уровень их быта и культуры.

Однако в последние десятилетия XIX и в начале XX века Туркестан населялся уже не только чиновниками, военными, купцами, подрядчиками и различными дельцами, но и привлекал людей передовой русской науки и культуры своими этнографическими особенностями, географией, флорой и фауной, культурой народов Средней Азии, ее историей, походами Александра Македонского и железного Тамерлана. Богатейший, чудесный край, расположенный, как казалось, где-то на краю земли, затянутый жемчужно-бирюзовой дымкой, манил пылкие молодые сердца своей восточной экзотикой, возможностью отдать свои силы и знания далеким и добрым людям.

В дорожных тарантасах и с караванами верблюдов, преодолевая великие пространства казахских степей, жажду, болезни, ехали сюда от самого Оренбурга путешественники и ученые, художники и строители железных дорог и мостов, врачи, фельдшера, фармацевты и сестры милосердия, рабочие и ремесленники, учителя и библиотекари, ехали представители передовой русской интеллигенции.

В жизнь, быт, культуру узбекского народа именно эти люди внесли много нового, передового, прогрессивного.

Но как раз этого не хотело и боялось царское правительство, боялось духовного роста колониальных народов.

Впоследствии историк так писал об этом времени: «Политика царизма в области быта и культуры узбекского народа в основном была направлена на сохранение старых обычаев и средневековой отсталости. Царизм не затрагивал и основ ислама, так как его религиозная мораль, подобно христианству, не противоречила интересам эксплуататоров и угнетателей. Царизм охотно пользовался услугами мусульманского духовенства».

Но караван времени, как говорят на Востоке, всегда в пути.

1 мая 1899 года была открыта железная дорога от Красноводска до Ташкента, а 1 января 1906 года — от Оренбурга до Ташкента.

С этого времени приток русских прогрессивных сил в Среднюю Азию еще больше увеличился. Передовая демократическая культура русского народа все более настойчиво и очевидно входила в жизнь местного населения. Началось взаимообогащение культур талантливых, трудолюбивых народов Средней Азии и русского народа, зарождение истинного братства и дружбы узбекского, туркменского, казахского, таджикского, киргизского и русского народов.

2

Утром, к своему удивлению. Надя проснулась с чувством светлого покоя и какой-то новой неожиданной радости в душе. Откуда, отчего вдруг пришли к ней эти чувства?.. Ведь с вечера никак нельзя было этого ожидать. Голова полна была думами об отце, а сердце словно не билось, а гудело тревожно, гулко, настойчиво, как набат, заставляло думать совсем о другом. Потом она поговорила с Августом и даже обрадовалась, когда он возмутился и закричал на нее. Ей сразу стало легче, она уснула, но во сне опять увидела Августа. Он будто бы лежал в соседней комнате, один, отделенный от нее глухой стеной. Но в стене было странное отверстие, величиною с пудреницу, даже не отверстие, а решетка из белой латунной проволоки. Сквозь эту маленькую решетку, похожую на тюремный глазок, Надя украдкой смотрела на Августа, и было почему-то очень страшно, жутко на него глядеть. Он будто бы лежал у стены, на железной кровати, и все время странно ворочался, извивался по-змеиному, с закрытыми глазами, но не издавал ни звука. Надя не могла понять, то ли он был ранен, то ли нет. Ей хотелось, чтобы это был не он, не Август, и она пристальнее смотрела на него сквозь маленькую латунную решетку, но к ее ужасу это был именно он, Август.

Потом снились Курбан, Тозагюль с маленьким черноголовым Рустамом и Желтая птица в своем лисьем малахае, но, когда еще среди ночи Надя проснулась, она не могла вспомнить, как они снились ей. Немного погодя она опять уснула и спала уже без сновидений, крепко, до самого утра.

И вот теперь, проснувшись, она вдруг почувствовала, что у нее легко и светло на душе.

Несмотря на позднее утро, на ласковое осеннее солнце, уже взошедшее над городом, в комнате от опущенной шторы на окне было тихо, полусветло. Но о том, что утро уже было позднее, а солнце ласковое и ясное, каким оно бывает в октябре только здесь, в Азии, Надя судила по светлой полоске на рубиново-красном ковре над кроватью, проникавшей из окна сквозь щель, по мягкому оранжевому, несмотря на опущенную штору, полусвету, заполнявшему всю комнату, по веселому свисту какой-то птахи за окном на тополе.

Надя послушала птаху, подумала с улыбкой: «Ах ты, певунья! Разбудила меня своим звонким голосом».

Внезапно свист ненадолго оборвался, но Надя почему-то продолжала напряженно ждать его и дождалась: свист опять раздался, но уже не так звучно и сильно, издалека: наверное, птаха перелетела на соседнее дерево.

Продолжая радостно прислушиваться к птичьему свисту и глядеть на дрожащую светлую полоску на ковре, Надя вдруг вспомнила вчерашнюю демонстрацию у Константиновского сквера, мощный звук карная и того сильного босого узбека в черном стеганом, перепоясанном красным платком халате, который без устали гудел в карнай; вспомнила Кузьму Захарыча и опять удивилась тому, как он быстро и неузнаваемо изменился, вспомнила лозунги, колыхавшиеся над головами людей, весь этот шум и гул. Она ясно понимала: он был тревожен, грозен — этот гул, но почему-то наполнил ее сердце радостью, волнением.

«Так вот почему хорошо мне сегодня, — подумала она. — Это и есть… мое вчерашнее чувство. А?.. Оно, да? А зачем? При чем тут я? Что я для этих людей? Нет. Не может быть. Не оно… Совсем, совсем не то. Это всего-навсего птаха. А мне стало хорошо. Ну и пусть. Все равно надо идти в общину получать медикаменты. Идти сегодня же. Сейчас. Немедленно».

3

— Ну вот и все, Федор Федорович! — сказала она управляющему. — Распорядитесь, пожалуйста, чтобы мне выдали медикаменты. А то я уже была в общине у госпожи Золотовой, была, как вам доложили, у вашего помощника. Они сказали, что не могут выполнить мою просьбу без вашего распоряжения.

— М-да. Стало быть, вы утопили и медикаменты, и дрожки, и еще жеребенка?

— К несчастью, да.

Управляющий встал из-за стола, заложил руки за спину, несколько раз прошелся по кабинету.

— А как же сами?.. Ах да, вас вытащил кучер, — сказал он, продолжая кружить по кабинету.

Надя то смущенно следила за ним взглядом, то открывала свой ридикюльчик, доставала маленький белый, похожий на большую пушинку, кружевной платочек, прикладывала его ко лбу и снова прятала в сумочку, громко щелкая замком.

Управляющий, наконец, сел, сцепил руки, положил их на стол.

— М-да, — сказал он, выкатив свои свинцовые глаза на собеседницу. — Стало быть, вы сестра милосердия?

— Да.

— Ваше происхождение, имя, отчество и фамилия?

— Я вам уже говорила, господин управляющий.

— Малясова?

— Да. Надежда Сергеевна.

— И не стыдно вам?

— Как? Что? Я вас не понимаю.

— Но? Так-таки не понимаете?

— Не знаю, что вы имеете в виду, позволяя себе подобную грубость в обращении… с женщиной.

— Это не грубость, госпожа Малясова. Я повторяю: не стыдно вам?

Он снова поднялся, быстрыми большими шагами обошел кабинет, остановился, взялся руками за спинку кресла.

Надежда Сергеевна снова принялась было открывать ридикюльчик, но вдруг глухо защелкнула его стиснутыми руками, встала.

— Объяснитесь, прошу вас, — сказала она.

Но управляющий молчал, глядел на нее снисходительно, чуть-чуть презрительно и сожалеюще.

— Я вот о чем, — сказал он, ударяя сразу обеими ладонями по спинке кресла. — Охота вам возиться с этими туземцами, а? Ради них мотаться по кишлакам, рисковать здоровьем? И даже жизнью? А молодость? Разве вам не жалко вашу молодость?

Он говорил, а она все пристальнее смотрела на него. Его круглые, как свинцовые шары, глаза в свободных впадинах, столь просторных и больших для глаз, что если б не тонкие веки, которые их обтягивали и держали, то они, наверно бы, выкатились оттуда, как из ореховой скорлупы; его высокий седоватый ежик на голове, длинное костистое лицо, жесткие подстриженные усы, острый большой кадык на дряблой шее, узкие плечи, длинные крупные руки — все в нем показалось ей вдруг столь отвратительным, нечеловечески уродливым, что она хотела и не могла отвести от него свой взгляд, продолжая смотреть, как на чудовище, — с интересом, страхом и омерзением.

— Вы молчите? А ведь мне вас жаль. Плюньте на этих дикарей. Переезжайте в город. Я дам вам должность здесь, в окружном управлении Общества Красного Креста. Вы так прелестны, так очаровательны… Вам ли ездить по пыльным дорогам и грязным кишлакам?!

Она не дослушала его и молча пошла по длинному кабинету к двери.

Он остолбенел. Умолк, провожая ее глазами.

Она вышла за дверь. Остановилась, открыла сумочку и опять вошла в кабинет.

— Господин управляющий, дайте распоряжение, чтобы мне выдали медикаменты, — сказала она с порога. — Я сегодня должна вернуться.

— Медикаментов не будет, — отрезал он.

— Не будет? Как?

Она мгновенно все забыла: и то, что думала о нем минуту назад, и то, что он говорил ей.

— Я на вас надеялась, господин управляющий, — сказала она тихо, невольно двигаясь опять медленными шагами к столу. — Очень надеялась. И не думаю, что вы откажете. Вы не должны… не можете отказать. Ведь вы председатель! Председатель Общества Красного Креста! Вы призваны соблюдать…

— Что? Принцип гуманности и человеколюбия?

— Да. Именно это.

— Медикаментов не будет, — повторил он более сдержанно, но твердо, сидя за столом и перелистывая бумаги.

Она с минуту молчала, потом спросила беспомощно:

— Так что же мне теперь делать? Я не могу уйти без этого. Не могу вернуться туда без медикаментов. Поймите. Там много больных, и они ждут меня.

— Бросьте к черту свой альтруизм! Свою филантропию! Противно слушать! — вдруг закричал он и выкатил опять на нее свои круглые глаза. — Лучше представьте мне письменное объяснение… по поводу вашего происшествия.

— Моего происшествия? А какое это имеет отно…

— Если не хотите пойти под суд, — сказал он резко, перебив ее на полуслове.

— Как под суд? Что вы говорите, Федор Федорович?

— Извольте называть меня… согласно занимаемому мною положению и званию.

— Простите. Я оговорилась. Но за что под суд?

— Одним словом — напишите.

Он не глядел на нее, продолжая быстро, с треском, шумно листать бумаги.

— Что написать?

— Куда вы дели целый ящик медикаментов?!

— Я же объяснила. Трагический случай.

— Меня это не волнует. Мне интересно знать: где медикаменты? Куда вы их деваете?

— Четыре раза в год я представляю вам отчет.

— Не читал. Не знаю.

— Я повторяю: четыре раза в год я представляю отчет о своей деятельности и расходовании медикаментов Туркестанскому окружному управлению российского Общества Красного Креста. Они должны быть в делах. Затребуйте.

— Допустим. Отчет вы представляете. А кто может поручиться, что это так, а не иначе?

— Не понимаю.

— Ведь вы одна на целую волость?

— Одна, к сожалению.

— Не знаю, сожалеете ли вы об этом. Склонен предположить обратное.

— Вы говорите дерзости, господин управляющий. Вы просто оскорбляете меня.

— В таком случае объясните мне, пожалуйста, зачем вы поехали в эту азиатскую глушь одна? Зачем?

— Чтобы принести людям пользу.

— Ах, пользу! Но почему одна? Почему согласились ехать не только без врача, но даже без фельдшера?!

— Потому что их нет! Не хватает даже для Ташкента. И вы это знаете, господин управляющий. Почти каждый свой отчет я заканчиваю просьбой — направить в волость фельдшера, уже не говорю — врача. Фельдшера! Но вот уж который год к моей просьбе остаются глухими. И это преступление. Вы не можете себе представить, в каких ужасных бытовых условиях находятся местные жители в кишлаках и селениях, русские переселенцы в деревнях. Даже каменное сердце, кажется, способно лопнуть при виде этих несчастных обездоленных людей: дехкан, поденщиков, батраков, женщин, детей. Сколько среди них больных малярией, трахомой, фурункулезом, стригущим лишаем, сколько случаев заболевания оспой! Я успеваю объехать только одну волость, и то летом, а в другое время года они вынуждены обращаться за помощью к знахарям и колдунам. А у этих сердце в шерсти. Они не лечат, а истинно калечат людей да еще за это буквально обирают своих несчастных пациентов. Не брезгуют ни кринкой молока, ни деньгами, ни курицей, а если удастся, уведут и барана, и телка, или малолетнюю дочь какого-нибудь темного забитого дехканина заберут себе в жены, а то просто бессовестно перепродадут ее за богатый калым. В кишлаке, где я живу, есть знахарь Бабаходжа…

— Знаю его. Захаживал он ко мне. С жалобой на вас, — сказал управляющий, почему-то вдруг решивший терпеливо выслушать посетительницу.

— С жалобой? Это интересно. На что же он жаловался?

— Да надо вам заметить, не без оснований, — сказал управляющий, перестав перелистывать бумаги и снова выкатив глаза на собеседницу. — Во-первых, жаловался, что вы притесняете его, не даете ему возможности жить, существовать, зарабатывать на хлеб насущный.

— Зарабатывать? Не даю грабить, обманывать простых доверчивых людей. Не даю, чтобы он травил их, убивал своими мерзостными снадобьями.

— Во-вторых, жаловался, что вы действуете против мусульманской религии, отвращаете от нее единоверцев.

— Да, местный мулла, конечно, на его стороне. Но вы сами понимаете, нельзя делать компрессы из конского навоза или прикладывать к ожогу паутину. Если я восстаю против этого, разве это значит, что я действую против религии? И разве в данном случае вы не на моей стороне?!

— М-да… — Управляющий положил обе руки на стол, но остался строго и прямо сидеть в кресле, плотно прислонившись к высокой спинке. Глаза его стали кататься под тонкими в синих жилках веками то вправо, то влево. Он глядел то на с дну руку, то на другую, может, любовался белыми манжетами и золотыми запонками, а может, своими крупными, худыми, сильными пальцами. — М-да… — повторил он и продолжал. — В-третьих, он жаловался, будто вы там устраиваете митинги на улицах. Впрочем, это было давно, и туда выезжал сам господин Зазнобин из охранного отделения.

— Да, приезжал. Но по-пустому. Не следовало бы, — равнодушно, с оттенком легкого презрения сказала Малясова. — Вот этот знахарь вам жаловался, — продолжала она, с интересом наблюдая, как перекатывались в просторных глазницах круглые глаза управляющего: вправо — влево, вправо — влево, но не спеша, тяжело, с паузами, в течение которых он смотрел, любовался руками, сначала одной, потом другой. «Ужасные глаза. Но кого, кого они мне напоминают?.. — думала Малясова. — Ах да… Стенные часы у Бруткова в Ореховке… с филином», — вспомнила она. — А не рассказал ли вам этот преподобный знахарь, как он отравил целую семью красной кровяной солью, железо-синеродистым калием?

— Не суть важно. Однако я наслышан. Не помню, кто мне рассказывал, но знаю, что некая сестра милосердия спасла туземцев от неминуемой смерти.

— Некая сестра милосердия — это я, господин управляющий…

— Да, я догадываюсь. У нас еще есть одна такая — госпожа Ягелло Маргарита Алексеевна.

Он, наконец, убрал со стола свои длинные жилистые руки, и Надежда Сергеевна почему-то с облегчением вздохнула.

— У нее большой опыт и помешана на альтруизме. В любую погоду в любую даль помчится на какой угодно повозке, хоть на туземной арбе, хоть верхом на осле, лишь бы сказали, что туземцу плохо.

— Ну, я русская, однако Маргарита Алексеевна ко мне тоже приезжала, — сказала Малясова.

— Должен признаться, что доктор Магнетштейн Яков Борисович, который заведует городской больницей и постоянно лечит мою семью, тоже для всяких процедур присылает Ягелло. Ну… и я доволен.

«До чего же все-таки тошнотворная личность», — подумала Малясова, глядя, как управляющий, все так же прямо, не сгибаясь, сидел в кресле и, уронив к груди свою стриженую под бобрик голову на длинной шее, не глядя на собеседницу, был очень серьезно занят какой-то детской забавой: растопырив пальцы, он разводил руки в стороны и снова медленно сводил их одну к другой кончиками пальцев, но так чутко, боязно, осторожно соприкасая их друг с другом, точно как раз самые концы пальцев были обожжены и кровоточили. «Но это занятие, кажется, его успокаивает. Чем бы дитя не тешилось… Только бы у меня хватило терпения. Только бы добиться… Но о каком суде он говорил? Неужели кто-нибудь может предположить, что я куда-то сбываю лекарства… не по назначению?» — думала Малясова.

— Да, Маргариту Алексеевну Ягелло, конечно, нельзя сравнить с знахарем, — сказала она и вдруг заметила, как руки управляющего, которые снова начали было сходиться, вдруг приостановились, помедлили и опустились на колени.

Он взглянул на Малясову.

— Стало быть, вы хотите меня сравнить с туземцем?.. — спросил он сдержанно.

— Отнюдь. Что вы, господин управляющий! — сказала она, думая в то же время о том, что вот сейчас, кажется впервые в жизни, говорит неправду, и почувствовала, как жар кинулся ей в лицо. — Я просто хотела рассказать, как он, этот знахарь, прививает оспу. Полагаю, что вам как управляющему нашим Туркестанским Обществом Красного Креста небезынтересно это знать. Так вот, у этого знахаря имеется маленький деревянный сосудец, ну наподобие корытца, что ли, в котором у него хранится прививочный материал. А что это за прививочный материал? Это корки, которые он взял от больного натуральной оспой, завернул их в вату, положил в этот сосудец и налил туда воды. Этой-то водой он и производит прививки. Местом прививок он выбирает пространство между большим и указательным пальцами, где предварительно делает небольшую ранку. Год назад я писала об этом в своем отчете.

— Молодец. Он ученый человек — этот знахарь. — сказал и одновременно не то коротко засмеялся, не то громко кашлянул управляющий. — И при том, я бы сказал, смелый! Смелый знахарь, если он идет к больному черной оспой и берет от него эти… корки.

— В смелости ему действительно отказать нельзя. В нем столько же смелости, сколько нахальства. Но сам этот процесс оспопрививания выдуман не им. Это ремесло передано ему по наследству отцом.

— Вот и пусть они этим ремеслом занимаются, — снова мирно сказал управляющий. — А вы… вы перебирайтесь-ка в Ташкент. Ну что вам?… Что вам до них, скажите-ка мне на милость?! Что вы, ей-богу, себя не жалеете?!

— Господин управляющий, — проговорила Малясова, — я рассказала вам об этом знахарстве затем, чтобы вы сказали мне… ну хотя бы велели немедленно вернуться. Ведь я там нужна! И не знаю… просто не могу допустить, что вы этого не понимаете.

Управляющий положил вытянутые руки на стол, сжал кулаки.

— Ну так возвращайтесь, коли вам хочется гнить, — сказал он, и кулаки его побелели от того напряжения, с которым он все крепче сжимал их.

— Гнить?.. — спросила Малясова.

Она опять сидела бледная, жгучими непроницаемо-черными глазами смотрела на него.

— Да, гнить. Пропадать, одним словом. Хотя бы от малярии или… Я не знаю…

Было очевидно, что ничего не знал этот управляющий: ни людей, которые населяли этот край, ни их нравы и обычаи, ни их горести и радости, не знал вообще, как они живут, а только слышал от кого-то. Не знал он ни медицины, ни своих подопечных коллег и подчиненных, не знал ничего, не знал даже того, чем и кем он руководил.

Он просто был глуп.

Она поднялась. Долго молчала. Должно быть так долго, что это показалось ему подозрительным и он выкатил на нее свои чугунные глаза.

— Отправляйтесь, — повторил он. — Отправляйтесь, хоть к черту в пекло, если… вы не понимаете отеческих слов.

— Отеческих?!

— Да. Мне вас искренне жаль. Я как председатель общества призван в первую очередь заботиться о своих соотечественниках, а не об этих… азиатах.

— Хорошо. Я отправляюсь. Но дайте распоряжение, чтобы мне выдали медикаменты, — сказала она.

— Я вам в четвертый раз повторяю: медикаментов не будет. И потрудитесь написать объяснение.

— Хорошо. Я напишу объяснение. Хотя не понимаю вас… Вы говорили об отеческой заботе… о том, что вам искренне жаль меня, и вдруг снова, как будто грозите мне… судом, что ли?

— Да. Именно судом, если вы не возместите обществу убытки…

— Убытки? Какие убытки?.. О чем вы говорите?..

— Потерянные медикаменты, телега, жеребенок… Вот так.

— Но… у меня нет сбережений. Я живу на жалованье.

— Не знаю. Ничего не знаю.

Он раздвинул пошире положенные на стол руки, растопырил пальцы с белыми известковыми ногтями. Глаза его в просторных больших орбитах снова начали кататься то вправо, то влево.

— Нет, вы знаете! — вдруг неожиданно для себя с гневом сказала Малясова.

Глаза его остановились, но не поднялись на нее, смотрели вниз, на стол.

— Знаю?.. Что я знаю?..

— Знаете, что обязаны мне выдавать медикаменты бесплатно.

— Бесплатно? Где это написано?

— Написано в законе. А вы заставляете меня брать с бедных людей последние их гроши, и я беру. И отдаю их вам.

— Мне? Позвольте, позвольте…

— Да, в кассу, которой вы распоряжаетесь. Хотя в законе сказано…

— Помилуйте, в каком законе? — спокойно перебил он ее. — Что вы мелете чепуху?!

— В каком? А вот он лежит у вас на столе. Разрешите?..

И прежде чем он успел возразить, она взяла у него с зеленого сукна довольно объемистую тетрадь в мягкой бирюзовой обложке.

— Я только зачитаю вам триста восемьдесят четвертый параграф, господин управляющий. Слушайте: «Врач обращающимся к нему для лечения туземцам подает безвозмездную медицинскую помощь и снабжает больных медикаментами бесплатно, для чего ему отпускается положенная по штату сумма». Где эта безвозмездная помощь?.. Каждый раз, получая медикаменты, я плачу за них уйму денег, — сказала Малясова.

— Да-с… Любопытно. Нуте-ка, дайте сюда этот закон, — спокойно, даже вкрадчиво сказал он, протянув над столом свою длинную руку.

— Пожалуйста. Параграф триста восемьдесят четвертый, — сказала она, подавая ему раскрытую книгу.

Управляющий взял книгу, не глянув на нее, спокойно закрыл. Затем привстал с кресла, положил книгу под себя и снова сел.

— Ну-с?.. А теперь, что вы скажете?… Где ваш закон теперь? А?.. — спрашивал он вкрадчиво, со спокойной ехидцей.

Малясова молча, слегка откачнувшисьназад, с изумлением и ужасом смотрела на него.

— А?.. Где теперь ваш закон? — переспросил он еще раз и, нарочито поерзав, крепче, плотнее уселся в кресле.

— Я поражена… вашей находчивостью, господин управляющий, — наконец с трудом проговорила она. — Нам, конечно, не о чем разговаривать. До свиданья.

Решительно и быстро Малясова вышла из его кабинета.

4

Она не помнила, как шла по городу, по каким улицам, и удивилась, что уже пришла в гостиницу, когда швейцар открыл перед нею дверь.

«Так странно… Я уже здесь», — мельком подумала она. Но думать сейчас о себе было некогда, надо было скорее все рассказать Августу. Августу! Он единственный родной человек, с кем она могла сейчас поделиться, все ему рассказать. Возмущение кипело, клокотало в ней, заглушая все иные чувства, мысли. С каждой секундой ей все труднее было крепиться, молчать, сдерживать это возмущение в себе, и она почти бегом бежала вверх по ковру, по лестнице на второй этаж, чтобы поскорее увидеть Августа. Не может же она в самом деле возвращаться туда без медикаментов! Может быть, сходить еще к губернатору?.. Ах да, ведь он убежал. Вот странно, не к кому обратиться за помощью! Нет, почему же это не к кому?! Есть еще уездный начальник… Начальник города! Городской голова! Да-да, городской голова! Путинцев! Вот кстати было вчерашнее знакомство. А ведь она совсем-совсем забыла об этом. Просто вылетел из головы этот Путинцев. А зря. Можно было бы еще припугнуть им этого идиота… этого глупца управляющего. Интересно, сел бы он тогда на этот свод законов или нет, если б она сказала ему, что обо всем доложит Путинцеву и что она лично с ним знакома…

«Ах, что ему нужно, этому дежурному?»— подумала она и остановилась.

— Госпожа Малясова! Госпожа Малясова! Возьмите ключик! Ключик возьмите! — задыхаясь, говорил седенький, маленький, сухонький старичок, едва поспевая за ней.

— Какой ключик?

— Ключик от вашего номера.

— Как?! А муж? Где муж?

— Он ушел часа два назад.

— Как? Он ушел? Его нет дома?

— Да. И просил, чтобы, когда вы придете, вам передать…

— Что передать?..

— Ну ключик, ключик. Вот он… Возьмите…

Заплетающимися, вдруг ослабевшими ногами она вошла в номер, осмотрелась, словно все еще не верила своим глазам. В голову вдруг пришла дикая, нелепая, совершенно сумасшедшая мысль: подумалось, что Август, может быть, просто решил вот таким вот образом над ней подшутить, отдал ключ этому старику, велел себя запереть, а сам продолжал сидеть в номере, ждать ее возвращения и теперь спрятался, услышав ее шаги.

Она заглянула за портьеру. Никого не было.

Глупая, конечно, мысль! Просто сумасшедшая. Должно быть это оттого, что ей очень хотелось, чтобы он был дома. Она просто не могла поверить, что он ушел, что его нет.

Но куда он мог уйти? Зачем? Боже, он, наверное, не пил кофе, ушел голодный. Ах нет, на столе стоит глиняный кувшинчик из-под ликера, серебряный кофейник, чашка с блюдцем.

А что под салфеткой?.. Ну и прекрасно. Значит, он поел. Под салфеткой остались ванильные сухари, — Август их очень любит, — чайная колбаса, швейцарский сыр, ломтики французской булки. Однако даже под салфеткой все уже успело заветрить. Значит, он завтракал давно. Ну, конечно, давно! Половина второго!

Она устало присела на диван, подперла голову ладонью. Все-таки он деспот, деспот. Ну как он мог уйти?! Не дождаться ее и уйти… И зачем? И куда? Вон потухшие папиросы в пепельнице. Это он курил… Август… В комнате все еще держится запах дорогих папирос и тонкий, едва уловимый запах пряного ликера и чего-то еще, специфического, мужского. И как хорошо чувствовать этот запах. Особенно, когда знаешь, что он родной — этот запах. Он напоминает тебе о том, что ты не одна, что у тебя есть счастье — он, Август, которого ты любишь. Да, любишь, несмотря ни на что. Ни на то, что в последнее время уже было несколько ссор, ни на то, что с какого-то часа стали одно за другим преследовать несчастья. Ах, как он все-таки неразумно, по-мальчишески поступил: оставил ключ дежурному и ушел. Хотя… что ж, его можно понять. Он просто соскучился по городу. И вот не дождался. Ушел.

Да, это можно простить. Все это можно пережить. В конце концов и за медикаменты можно уплатить. Что ж поделаешь, если этот управляющий так страшно глуп. Но ведь он не только глуп, он, видимо, еще и жулик. Разворовывает этот Красный Крест в открытую. Сколько средств поступает из России от взносов, от больниц на медикаменты. Возмутительно! Для кого написан этот закон?.. Управляющий в одном прав: он, оказывается, знает, что стоит этот закон, знает для него достойное место. Прав-то он прав, но жулик и глупец. А сколько их у нас на белом свете! Много. И все они воруют. И они же вершат… судьбы Кузьмы Захарыча, Маргариты Алексеевны, Худайкула, Курбана. Тозагюль, Декамбая, Балтабая… да и всех, всех, которые вот сейчас бастуют, которые шли вчера по улицам… Они правы, что бастуют. В конце концов каждый рождается на свет с одинаковыми правами. И чем эти люди хуже, скажем, Желтой птицы или этого кретина управляющего?!

— Ну-ну, Надежда Сергеевна! Вот, оказывается, какие мысли начали вас посещать. Попробуйте-ка сказать это Августу! — тихо прошептала она себе.

«Да, это невозможно. Все, кажется, можно преодолеть, все пережить, но нельзя сказать это Августу вслух. Нельзя высказать свои мысли, высказать свои симпатии. Да, ему нравятся как раз другие люди: Желтая птица, казак Брутков, волостной Абдулхай, Путинцев… Путинцев! Ведь мне надо к нему. Что же я сижу?! Уже третий час… Где же Август? Нет… Не может быть… Этого не может быть!» — отмахнулась она от чего-то такого, о чем сама боялась думать.

«Нет… Ну разумеется, нет. Он ведь сказал мне вечером… Рассердился на меня… И по заслугам. Ведь это совершенно невообразимо! Дико себе представить. Август — и вдруг это… Нет, невозможно».

Но мысли и воспоминания все-таки настойчиво лезли в голову.

«Да, вот что они говорили», — снова подумала она.

«Желтая птица: — Я улак устроил. Хороший улак. На приз. На победителя. Коня отдал. Еще халат шелковый.

Август: — Кому?..

Желтая птица: — Победителю. Ну и, как водится, хороший той. Угощение. У кого похороны, а у нас — веселье.

Да, да… В тот миг Путинцев отвлек меня своим рассказом об отце и я не слышала, о чем дальше говорили Август и Желтая птица. Но потом еще раз я уловила обрывки фраз:

Желтая птица: — Будет ненавидеть меня.

Август: — Кто?..

Желтая птица: — Да она.

Август: — Так ведь вы не сами.

Что это?.. О чем они говорили?.. Впрочем, видно, я не дождусь его. Надо идти».

Она съела остатки сыра, колбасы, что лежали на столе под салфеткой, нацедила полчашечки холодного кофе из кофейника, выпила и пошла в городскую думу.

По дороге она вдруг подумала, что надо было бы оставить у дежурного записку для Августа, но уж не хотелось возвращаться.

5

Городская дума помешалась на углу Воронцовского и Романовского проспектов, в одноэтажном белом доме с двумя колоннами и широким подъездом, в тени молодых дубов, посаженных, должно быть, лет двадцать пять-тридцать тому назад. Как раз против фасада этого здания, через дорогу, стоял приземистый желтый домишко с крохотным крылечком, с деревянными похилившимися воротами, всегда полураскрытыми, выкрашенными в бордовый цвет. В этом неказистом и тесном домишке помещалась публичная библиотека. Сюда Надя приходила в каждый свой приезд посмотреть «Солнце России», «Ниву», «Пробуждение», полистать кое-какие газеты из России, повидаться с Верой Михайловной Варенцовой, с которой познакомилась года три назад, здесь, в библиотеке. Теперь Надя могла взять в библиотеке любую книгу, увезти ее на два-три месяца в свой кишлак.

Бывая в библиотеке, Надя никогда не интересовалась, что делалось в здании напротив, зачем там стоит городовой у подъезда, какие в этом здании решаются дела, кто там заседает. Она была к этому совершенно равнодушна, знала только, что там, в этом здании, — городская дума.

Лишь однажды большая группа переселенцев привлекла ее внимание. Люди с мешками, с котомками, с детьми, босые и в лаптях, бабы и мужики расположились в тени молодых дубов, у журчащего арыка, прямо вдоль обочины булыжной мостовой. Они сидели, стояли маленькими группами — по двое, по трое, о чем-то говорили, чесали у себя под рубахами возле подмышек под лопатками, скребли пальцами тощие, втянутые животы; слышался сдержанный мужской говор, бабьи голоса, детский плач, шлепки.

Заложив руки за спину, городовой долго, с веселым молчаливым любопытством наблюдал эту картину, стоя на тротуаре у подъезда. Неожиданно из дверей думы выскочил молоденький чиновник в каламянковой косоворотке с бронзовыми пуговицами, с широким гимназическим ремнем, что-то сказал на ухо городовому и юркнул опять в темный коридор. Городовой мигом насупился, грозно кашлянул, шагнул два раза по тротуару.

— Эй вы, цыганщина! — крикнул он, держась за шашку. — А ну, давай потише! А то я весь ваш табор отсюда налажу.

Для острастки он грозно кашлянул еще раз и вернулся на место, к подъезду.

Надя видела все это с другой стороны улицы, с крыльца библиотеки. Ей хотелось поговорить с этими людьми, расспросить — откуда они, из какой губернии, долго ли ехали и чего здесь дожидаются. Но в библиотеке ее ждала Варенцова, с которой они уже встретились на крыльце, и Надя колебалась: сейчас подойти или потом, когда уже выйдет из библиотеки, как вдруг бегом бросилась через булыжную мостовую.

— Что вы делаете?! Послушайте! Не смейте пить эту воду! — кричала она, подбегая к молодой изможденной женщине с обветренными, словно посыпанными солью и растрескавшимися в кровь губами.

Она видела, как женщина зачерпнула черной железной кружкой воду из грязного придорожного арыка, поднесла кружку ко рту.

— Нельзя пить эту воду! — с ласковым убеждением, уже спокойно сказала Надя, словно она говорила это ребенку, а не взрослому человеку.

— Это почему же? — грубо спросила женщина, — Продажная, что ли, вода-то?

— Что вы! Нет. Не продажная. Просто она грязная. Может быть, заразная даже. Ведь здесь город. А в городе вода всегда грязная, — с тем же мягким, добрым убеждением продолжала Надя.

Женщина помедлила, заглянула в кружку и вдруг сказала, посмотрев на Надю белыми злыми глазами:

— Все одно подыхать. Скорее отмучаюсь. — И выпила всю воду до дна, — От какой заразы ни подыхать, только бы подохнуть. Все лучше, чем жить, — прибавила она, сгибаясь и кладя кружку на место.

Всякий раз после этого, подходя к библиотеке, Надя смотрела на белое здание городской думы уже не с прежним равнодушием, а с какой-то смутной неприязнью, точно там сидели ее личные враги. Сейчас к этому чувству еще примешивалось легкое волнение. Она была уверена, что Путинцев встретит ее хорошо, может быть, с той же учтивостью и любезностью, как вчера, хотя ей этого как раз не хотелось. Вчера была другая обстановка, Путинцев был сильно навеселе, и это можно было понять. Но сегодня у нее серьезное дело, и его любезности будут неуместны. Но, говорят, что мужчины все одинаковы, они не смотрят на обстановку, если им нравится женщина, особенно старики. От этого было еще более неприятно идти туда, в эту думу, но что поделаешь, придется терпеть: все будет зависеть от этого разговора с Путинцевым.

Пройдя мимо двух городовых, она вошла в приемную и попросила о себе доложить. Личный секретарь Путинцева — в золотом пенсне, с тонкими черными усиками — чем-то очень расстроенный, не обратил на нее внимания. Он, вероятно, что-то потерял и не мог найти, хватался за собственные карманы, выдвигал ящики стола, но безуспешно. Наконец он подпер кулаком подбородок и задумался.

Надя терпеливо ждала. Огляделась. В приемной было три двери: две высоких, массивных, обитых черной кожей (одна вела в кабинет городского головы Путинцева, вторая — к его помощнику Мушкетову), находились друг против друга; третья — простая, дубовая, с толстой тутой пружиной — в коридор; оттуда и вошла Малясова.

Внезапно секретарь встрепенулся, отогнул угол зеленого сукна, и лицо его просветлело. Он взял из-под сукна новую хрустящую «красненькую» кредитку, достал из кармана кошелек, немного поколебался: видно, ему очень не хотелось мять новенькую кредитку, но она была в два раза больше кошелька, и все-таки ее пришлось сложить вдвое, примерить — войдет ли, не помнется ли, потом скрепя сердце — это было видно по его болезненной гримасе на лице — сложить вчетверо. Едва он спрятал кошелек в карман, настроение его поправилось. Он поднял голову, увидел Малясову, сказал:

— О! Простите. Вы к кому?

— Моя фамилия Малясова. Доложите, пожалуйста, его превосходительству…

— Степану Романовичу Путинцеву?

— Да.

— По какому делу, позвольте узнать?

— Это я сама ему скажу.

— Нет. Хоть вы и прелестная женщина…

— Перестаньте паясничать, — строго сказала Надя. — Прошу вас — доложите.

Чиновник рванулся было в кабинет Путинцева, но в это время зазвонил телефон, висевший на стене, и тот метнулся назад.

— Кастальский слушает. Да-да, Кастальский. Его превосходительство? Разумеется. Тоже у себя. А что случилось? Нет, вы можете мне сказать. Что? Забастовка? Демонстрация? Движется к зданию городской думы? Минуточку, минуточку… Я доложу его превосходительству. Поговорите с ним сами. Да.

Вмиг Кастальский скрылся за дверью кабинета Путинцева. Тотчас в разных местах зазвонили телефоны. Слышался возбужденный говор. Из второй двери поспешно вышел Мушкетов — высокий, черноволосый, плечистый — и скрылся в кабинете у Путинцева.

«Значит, как вчера?.. Опять манифестация? — радуясь, страшась и волнуясь, думала Малясова. — Где же?»

Из кабинета долго никто не выходил. Малясова поглядела в окно, взятое в холодную монастырскую решетку, усмехнулась вслух:

— Решетка… Для чего? Против кого?

Она обернулась, поглядела на другое окно, без решетки, приблизилась к нему, снова усмехнулась.

«А-а… То выходит на улицу. А это во двор».

Перед окном, во всю стену, была длинная деревянная терраса, должно быть, никому не нужная, грязная, захламленная. Справа от окна, поперек террасы, стоял кожаный диван с отломанными ножками, на нем были набросаны какие-то рогожи, старая мешковина, сломанный венский стул; слева у столба валялся чей-то бронзовый бюст, грязный, запыленный.

«Что же это за бюст? — пристально рассматривая его, мысленно сказала себе Малясова. — Боже мой… Да это Пушкин! Курчавый… с бакенбардами… Пушкин! Среди мусора и старой рухляди?!

Она выбежала в коридор, стала искать выход во двор, на террасу.

— Скажите, как мне попасть во двор? Где выход? — спросила она у городового.

— А вам зачем? Туда нельзя, — сказал городовой, но, поглядев, как она нетерпеливо ждет ответа и морщится на его медлительность, махнул рукой на темный коридор вправо, добавил. — Вот сюда бегите. Там в конце двора… увидите.

Она ощупью открыла в темноте дверь, вышла на террасу, склонилась над бронзовой курчавой головой. С большими усилиями ей удалось поставить бюст вертикально. Потом она вытерла с него пыль мешковиной, постояла возле него в одиночестве, сказала ему негромко, вслух:

— Не все, Александр Сергеевич… не все… Но вы их так не любили еще при жизни. Они вам и теперь мстят.

Она оглядела пустой безлюдный двор, посмотрела еще раз на бронзовый бюст, сказала очень тихо:

— Спасибо вам… за все…

В коридоре слышался шум, топот, громкие разговоры.

— Барышня, барышня, посторонитесь. — сказал ей чей-то голос в темноте. — Собьют мужланы.

Она невольно прислонилась к стене, слабо различая в темноте человеческие фигуры. Мимо нее по узкому коридору проходил длинный строй городовых. Кто-то открыл и держал ту самую дверь во двор, в которую Надя только что выходила. Свет падал, как луч, через весь коридор, но она не успела разглядеть лицо каждого человека в отдельности и видела только фуражки, усы погоны, шашки, плывущие мимо нее.

— Почему здесь идем, а не через ворота?

— Там сейчас казачки поедут. Наши помощнички.

— Значит они будут?

— А как же без них-то? Нас сомнут.

— Чует моя душа, сегодня эта манифестация добром не кончится, — слышались разговоры.

Наконец дверь захлопнулась. Стало опять темно.

«Мне все-таки надо непременно найти Кастальского», — подумала Надя.

Она вернулась в приемную. Кастальский опять разговаривал, по телефону.

— Приема не будет, — сказал он, взглянув на нее, не отрываясь от трубки.

Она не ответила, спокойно дождалась, когда он кончит разговаривать. Он повесил трубку и тут же повторил:

— Приема не будет… Можете не ждать.

— Хорошо. Я хочу вам сказать…

— Что именно?

— Прошу вас, подойдите вот к этому окну, — сказала Малясова, указывая на окно во двор.

Кастальский повиновался.

— Что это такое? — она кивнула головой в окно и посмотрела на Кастальского.

— Что именно?

Я говорю вот про этот бюст Пушкина.

— Ах, бюст? Поэта Пушкина? Ну-ну?..

— У вас есть… гордость?

— Не понимаю.

— Вы можете чем-нибудь гордиться?

— Мисс… мне некогда. Прошу вас не занимать меня пустяками, — сказал Кастальский и хотел было уйти от окна.

— Нет, стойте, Кастальский, — сказала она так строго, что он опять повиновался. — Во-первых, знайте, я не англичанка. Я русская. Во-вторых, ответьте, вы можете гордиться Исаакием… Я имею в виду Исаакиевский собор в Петербурге… или целым Петербургом… Петром Великим… Москвой… А?

— Может быть… А что?

— Это наша… национальная гордость русского народа. А Пушкин?

— Что Пушкин?

— Он ведь тоже является национальной гордостью русского народа.

— Допустим.

— Так почему же этот бюст валяется у вас в пыли, в грязи? Как вам не стыдно! И не больно.

— Прошу прошения. Этот бюст — собственность генерала Шорохова. И стоит, я вам скажу, ни мало ни много — двести рублей. Кругленькая сумма неправда ли?

— Вот именно.

— Генерал Шорохов хотел установить этот бюст в Пушкинском скверике, на месте бывшего хивинского базарчика.

— Так что же этому мешает?

— Генерал умер.

— А без него?

— Что без него?

— Без него разве нельзя установить этот бюст?

— Невозможно.

— Почему?

— Нет средств. В городской думе на устройство пьедестала нет средств. Бюст лежит здесь уже лет десять.

— Десять?

— Да, десять.

— И все нет средств на устройство пьедестала? Так тогда отдайте его. Напротив вас публичная библиотека.

— Ах, что вы меня занимаете ерундой! — спохватившись, сказал он в сердцах и метнулся на окрик, который послышался из кабинета Мушкетова.

Она взглянула на строгую закрытую дверь кабинета Путинцева и вдруг вспомнила вчерашний вечер, ресторан, молчаливых арфисток в черных бархатных платьях с молочно-белыми плечами за струнами арф и с возмущением подумала: «Средств нет. А на это есть!»

В коридоре опять послышался грохот сапог, беспокойные голоса. В приемную сразу вошло несколько человек — военные, штатские, городовые. Какой-то старший офицер, то ли майор, то ли подполковник, — Надя не успела определить знаки различия — без доклада вошел к Путинцеву, трое или четверо штатских, должно быть гласные думы, ушли к Мушкетову, городовые взялись звонить по телефону, — один крутил ручку у желтого деревянного ящика, второй, взявшись за трубку обеими руками, снимал ее с рычажка и прислонял то к своему уху, то к уху товарища, то опять вешал на рычажок и опять снимал; двое молодых военных, видимо, в ожидании офицера, который ушел к Путинцеву, остановились у окна и смотрели на улицу, изредка между тем поглядывая на Малясову.

— Посмотрите, поручик, посмотрите, что делается, — сказал один, совсем еще молоденький и безусый юнкер. — Ремесленники, кустари и, по-моему, даже лавочники из старого города идут на соединение с русскими рабочими. Смотрите: двое, трое… Вот опять двое… Но это еще не главные силы. Главные силы явятся, по слухам, прямо сюда, к городской думе. Они придут организованно, строем, колоннами, и здесь, видимо, сольются. И начнут митинговать, выставлять свои требования.

— Хорошо бы на улицах, где они пойдут, выставить воинские заслоны, — сказал поручик.

— Разумеется, такая мысль была у начальника города еще прежде, но…

— Что?

— Опасаются осложнений.

— Да, — сказал поручик. — Я думаю, можно понять генерал-губернатора Суботича.

— Позор, — не то сочувственно по адресу бывшего начальника края, не то осуждающе сказал юнкер. — Посмотрите, уже любопытные облепили крылечки, думают, для них праздник, — добавил он. — Вон стоят ротозеи у архивного управления и у публичной библиотеки тоже. Ага, вот и казаки приехали. Сейчас они, кажется, заедут во двор.

Стараясь не обратить на себя внимания беседующих, Надя тихо приблизилась к окну, остановилась сбоку, чуть позади них. Казаки уже сворачивали к воротам, звонкий стук кованых конских копыт по булыжной мостовой, минуты две звеневший частой дробью, стал стихать, потом оборвался.

«Боже мой, что же будет?.. Где Август?..»— подумала она в тревоге, продолжая глядеть на улицу.

За дверью Мушкетова послышались голоса.

— Все обойдется, как прежде.

— Вы уверены?

— Совершенно твердо. Так же, как в том, что вечером мы снова соберемся в моей гостиной за ломберным столиком, поиграем, и я угощу вас, господа… угадайте чем?

— Белой «смирновской?»

— Нет, нет. Божественный напиток. И не для всех.

— Чем же?

— Мускат венгерский.

Надя обернулась. Из широко открытой двери Мушкетова, которая осталась растворенной, выходили трое пожилых купцов, Мушкетов и Кастальский.

— О Игорь Святославович, вы счастливчик! — сказал Кастальскому одутловатый, с водянистыми веками купец в соломенной шляпе, с тяжелой ореховой тростью в руке, посмотрев на Малясову. — Какая канареечка! А! — добавил он восторженно, нимало не смущаясь ни своими словами, ни прямым взглядом, словно перед ним стояла не взрослая женщина, а маленькая девочка, которую можно бесцеремонно похвалить за красоту, погладить по голове, потрепать за щечку.

— Это к Степану Романовичу! — сказал Кастальский тихо. — Но он занят и не может принять.

— Гм-гм! — громко кашлянул Мушкетов, вывернув красные глаза на Малясову, и жесткие, черные, нечесаные кудри его, казалось, еще больше разлохматились. — А ты доложил Степану Романовичу? — спросил он Кастальского.

— Степан Романович занят. Я просил даму подождать, — отвечал Кастальский, и скулы его чуть покраснели.

Мушкетов посмотрел на него исподлобья, ни добродушно, будто глядел поверх очков, сказал:

— Доложи, брат, доложи. Пусть примет.

— Не часто, не часто в нашей азиатчине встретишь истинно русскую красавицу, — снова сказал купец и вдруг обратился к Малясовой. — Вы уж извините нас за откровенность, бога ради. Но приятно вами полюбоваться.

Купцы ушли. Мушкетов вернулся в свои кабинет, Кастальский к своему столу.

— Так вы доложите, пожалуйста, — сказала Малясова.

— Пусть докладывает Пушкин! — ответил он грубо и мельком взглянул на молодых офицеров.

— Что?

— Я сказал: «Пусть докладывает Пушкин». Как видно, он вам очень дорог.

— Это верно. Но как вы смеете говорить дерзости? Ведь вы на службе!

— А почему вы смели отчитывать меня как гимназистика?!

Ничего не ответив, она решительно направилась в кабинет Мушкетова.

— Стойте. Я доложу. Только пусть выйдет полковник, — смиряясь, сказал Кастальский.

Малясова ждала еще несколько минут. В приемную то заглядывали, то входили какие-то люди, о чем-то говорили с Кастальским. В коридоре беспрерывно топали, шумели. Хлопали двери.

Наконец полковник вышел. Малясова молча посмотрела на Кастальского, и он тотчас скрылся в кабинете Путинцева.

— Его превосходительство не может вас принять, — сухо сказал он Малясовой, возвратившись от Путинцева.

— Не может?

— Да, не может.

Кастальский копался в своем столе.

— Вы назвали ему мою фамилию? — спросила она.

— Да, назвал. Малясова Надежда Сергеевна.

— И он сказал, что не может принять меня?

— Да.

Она смотрела на него пристально, долго, потом сказала:

— Не может быть. Вы не назвали ему фамилию. Кастальский усмехнулся, пожал плечами.

Она все стояла, смотрела, как он копается в столе, и вдруг решительно и быстро пошла в кабинет Путинцева.

— Нет, нет! Прошу вас… Без доклада нельзя! Нельзя! — рванулся за ней Кастальский.

Он опередил ее, загородил собою дверь.

— Вы не так уж вежливы, госпожа Малясова, — сказал он насмешливо и добавил раздельно — Нель-зя.

— Я вам не верю. Вы обманули меня. — Она отстранила его рукой и открыла дверь.

— Разрешите, ваше превосходительство! — сказала она, мгновение помедлив у порога, а затем направившись по ковровой дорожке к столу.

Путинцев медленно встал.

— Что вам угодно? И почему без доклада? Я просил вас. Кастальский!.. — сказал он с раздражением.

— Ваше превосходительство! Я говорил, но…

Путинцев махнул рукой. Кастальский вышел.

— Слушаю вас, — сказал Путинцев, продолжая стоять и очень серьезно, твердо, прямо глядя на Малясову.

— Моя фамилия Малясова. Ваше превосходительство, вы забыли, вчера…

— Нет, не забыл, госпожа Малясова. Но я сегодня не принимаю.

— Да, я понимаю, я очень ценю ваше время, но… мне нужна ваша помощь, — сбиваясь и бледнея, говорила Малясова.

— Ничем не могу помочь… Я сейчас занят, — скатал он с холодным раздражением.

— Да, конечно. Я понимаю… Но во имя того, что… вы были так добры вчера… И я надеялась…

— Вчерашний день прошел, госпожа Малясова. Не надо надеяться.

— Как?

У нее начинали дрожать губы.

— Какая у вас просьба?

— Нет, нет… Мне ничего не надо…

Она хотела повернуться и пойти к двери, но не могла двинуться, шевельнуть ногами — такой невыразимой тяжестью вдруг налились они, словно стали чугунными.

— Скажите, скажите вашу просьбу, — чуточку мягче сказал Путинцев. — Ну?

— Хорошо. Я скажу… Сейчас…

Она открыла сумочку, достала платок, вытерла холодный пот со лба.

— Мне не выдают медикаменты. Со мной было несчастье…

— Да, ваш супруг рассказывал вчера… Но ведь вы, кажется, работаете в Обществе Красного Креста?

— Да.

— Так, пожалуйста, обращайтесь туда. К председателю Общества Федору Федоровичу Глебову.

— Я была.

— И что же?

— Нет, Федор Федорович не тот человек.

— Вот как? Тогда к уездному начальнику. Вот так. У вас все?

— Все.

Удивительно: с этими последними словами, когда все стало ясно, она вдруг снова почувствовала себя спокойной, сильной.

В приемной к ней подошел Кастальский, сказал вполголоса:

— Разве я был не прав? Ведь я вас не обманывал, правда?

Она поглядела на него, ничего не ответила и вышла из приемной. В полутемном коридоре курили, толкались солдаты, городовые. Они расступались перед ней, давали ей дорогу.

Выйдя на крыльцо, Надя остановилась, открыла сумочку, чтобы достать платок, и неожиданно увидела Августа. Обрадовавшись, не думая, откуда он появился здесь, она хотела окликнуть его и броситься к нему, но вовремя сдержалась. Август разговаривал с жандармским ротмистром Зазнобиным. Они оба стояли к ней в профиль и еще не замечали ее.

— Август? — тихо сказала она, приблизившись. — Откуда ты здесь?

— Ах, Надя! — в свою очередь удивился Август. — И ты здесь. Очень кстати. А я просто… пошел искать тебя… И вот встретил… Вы незнакомы? — продолжал он смущенно и растерянно. — Это моя жена… А это господин Зазнобин.

— Да, я знаю, — спокойно сказала Надя, прямо глядя в глаза Зазнобину. — Так пойдем домой? — обратилась она к Августу.

— Я бы советовал вам переждать, — сказал Зазнобин.

— Что переждать? — спросила Малясова.

— Да вот, всю эту кутерьму — манифестацию, митинг.

— А что, здесь действительно будет митинг? Значит, опять манифестация?! — спросила она, оживившись, словно обрадовалась.

— Да, — помедлив и внимательно поглядев на нее, сказал Зазнобин. — Манифестация, митинг. Вас это радует?

— Нет, почему же… Я равнодушна. Просто спрашиваю, — сказала она с прежним спокойствием. — Нам ведь надо идти домой.

— Так вот я рекомендую вам переждать здесь, — снова предложил Зазнобин уже более сухо и официально. — Здесь есть комната… в охранном отделении, — добавил он.

— Это что, приглашение? Или, так сказать, в некотором роде предупреждение? — спросила она.

Зазнобин не успел ответить. К крыльцу подкатил шикарный крытый фаэтон, запряженный парой черных, с огненными глазами лошадей. Из него легко выпрыгнул стройный молодой человек в зеленом халате и белой чалме, предупредительно встал у фаэтона, чуть приметно склонив голову и приложив правую руку к груди. Едва успел он это сделать, как на тротуар быстро сошел с фаэтона Желтая птица в своем неизменном лисьем малахае и таком же, как у его молодого спутника, зеленом халате с золотыми блестками и глянцевито-змеиным отливом.

Желтая птица очень спешил, был весел и бодр. Он быстро прошел через тротуар на крыльцо, сказал на ходу Зазнобину, заспешившему рядом с ним, сбоку.

— Приехали посмотреть на улак. Обещаете показать?

— Если будет необходимость, — ответил Зазнобин. — Не хотелось бы травить гусей.

Они скрылись в дверях. Август не то с сожалением, не то с обидой посмотрел им вслед, сказал:

— Что ж он не заметил нас? Или сделал вид, что не заметил?

— Август, о чем ты жалеешь? — с удивлением и упреком тихо сказала Надя. — Разве они тебе нужны? Или ты им нужен?

— Не знаю… Но все-таки. Вчера мы так мило посидели… Познакомились… Вчера он был так щедр…

— Вот-вот… Я тоже так думала.

— А теперь? Что у тебя случилось?..

— Мне отказали в медикаментах. Это во-первых. Во-вторых, я просто узнала людей.

— Как ты их узнала? Как? Где ты была?

— Ну, прежде всего, я узнала, что председатель, или как его там… управляющий Туркестанским окружным управлением Российского Общества Красного Креста, — сущий кретин. Он ничего не знает и ни в чем не разбирается. К тому же он еще и жулик. Я дома расскажу тебе кое-что из нашей беседы… Ну, а потом… Чего я уже никак не ожидала, городской голова…

— Путинцев? Степан Романович? Милый человек, — оживился Август.

— Я тоже так считала. Даже была уверена. И пошла к нему. За помощью. А он… принял меня стоя.

— То есть, как «стоя»?

— Он не предложил мне сесть.

— Не может быть! Ведь вчера он был так любезен, внимателен, ласков, разговорчив!

— А сегодня полная противоположность. Я никогда не думала, что люди так могут меняться! Вчера это был один человек — сегодня совершенно другой. Я увидела, как в одном человеке живут двое… двое совершенно различных людей. Удивительно. Ну хотя бы он чувствовал какую-то неловкость за вчерашнее или, наоборот, за сегодняшнее… Так нет же… Ни капли смущения! Одним словом, представь себе совершенно другого, незнакомого тебе Путинцева.

— Мы слишком увлеклись, — тихо сказал Август. — А вокруг народ.

— Ничего. Откровенно говоря, я была бы рада, если бы ему… и всем им… дали сегодня жару! — вдруг сказала она весело и гневно.

— Кому «ему»? И кому «им»? Что ты говоришь! Подумай! — теперь уже и тихо и испуганно проговорил Август и оглянулся. — Посмотри, сколько везде народу.

— Вот и хорошо Пусть! — сказала она упрямо.

Вокруг уже действительно было многолюдно. На всех прилегающих к городской думе улицах, на тротуарах, на крыльце публичной библиотеки и архивного управления, на мостовых и на перекрестке — всюду толпился народ.

Слышался сдержанный тревожный гул.

Городовые уже ходили по тротуарам, по мостовым. Там, где людей было поменьше, уговаривали народ разойтись, не собираться. Но их никто не слушал.

— Надюша, что же мы будем здесь стоять? — сказал Август. — Пойдем в помещение. Переждем эту заваруху. Ведь нам же предложили.

— Нет, уж лучше стоять здесь, — сказала она, не глядя на него. Потом добавила:

— Иди, если хочешь.

Посмотрела на него, повторила спокойно:

— Иди.

Он не ответил. Молча стоял рядом.

Люди, стоявшие на тротуарах и мостовых, задвигались, заговорили громче, потом все ринулись к перекрестку. За углом публичной библиотеки, со стороны Романовского проспекта, вдруг раздалась песня. Слова ее для всех, кто был сейчас здесь, на улицах, были новыми, необычными:

— Что это за песня? — спросила Надя у Августа. — Я ее не слышала.

— «Интернационал». Новый гимн у этих… пролетариев, — сказал Август. — Раньше была «Марсельеза» — теперь «Интернационал». Я слышал его еще в прошлом году. В Петербурге.

— Пойдем туда, ближе к перекрестку, — попросила она, волнуясь и радуясь, прижимая сумочку высоко к груди.

Он взял ее за руку, сказал сквозь зубы:

— Стой здесь. Ты же сказала, что будешь стоять здесь.

Песня быстро нарастала, приближалась и вдруг, как могучая морская волна, выплеснулась из-за угла, затопила все прилегающие улицы:

— Ты слышишь, Август? — сказала Надя, в свою очередь сама крепко сжимая руку Августа. — Какие слова!.. Даже страшно немного. А кто там поет, тебе не видно?

— Нет.

Она оперлась рукой о его плечо, приподнялась на цыпочки и вдруг громко, радостно воскликнула:

— Он, Август! Знаешь, кто запевает?

— Тише. Умерь свои восторги! — опять сказал он сквозь зубы, зло.

— Хорошо, — согласилась она и тут же снова громко продолжала:

— Но ты знаешь, кто поет? Знаешь?

— Не хочу знать.

— Когда я приехала сюда, он работал врачом… в управлении Красного Креста… И посоветовал мне ехать в волость, в деревню. Я, конечно, с радостью согласилась. Мечтала тогда об этом, но управление никак не хотело меня отправлять. Расходы, средства… Но он добился. Подыскал мне кучера — Кузьму Захарыча, и я уехала. Потом еще года два я встречала его в управлении, а потом, говорят, его уволили. Не знаю, за что. Он очень милый человек… Вон он первый идет. Видишь? Хромой, с палочкой, в вышитой косоворотке.

— Долой самодержавие!

— Долой кровопийцев фабрикантов, баев и помещиков! — раздались громкие призывы в толпе.

— Хорманг, уртаклар! Не уставайте, товарищи! — послышалось в ответ на узбекском языке.

— Свободу политическим заключенным!

— Свободу!

— Свободу!

— Свободу!

— Прокурора судебной палаты сюда!

— Городского голову Путинцева!

— Прокурора!

Из ворот городской думы выехали казаки, потом открытый экипаж. Потом снова казаки, за ними взвод солдат.

Все это двинулось сквозь толпу к перекрестку, где раздавались выкрики, стоял гул.

Передние казаки ехали лихо, покрикивали. В экипаже сидели Путинцев и прокурор судебной палаты Герн. Потом они встали.

— Господа пролетарии! — задребезжал над толпой испуганный голос Герна. — Зачем вы снова выставляете это требование — выпустить заключенных?.. Ведь мы вчера договорились мирно. Я вам сказал, что не могу этого сделать самовольно. Я послал запрос на высочайшее имя. Подождем, пока придет ответ.

— Долой! — закричали в толпе. — Это отговорка.

— Царь не согласится.

— К черту ваши уловки!

— Вы не правы, господа пролетарии! — снова сипло закричал Герн. — Многие ваши требования удовлетворены. Вот я вижу здесь много мастеровых. Я торжественно вам заявляю, что штрафы в железнодорожных главных мастерских, на заводах Первушина, Низамхана и других предприятиях отменяются.

— Ложь!

— Я вижу также много дехкан в тюбетейках. Они жаловались, что им не дают воды на поля. Дехкане! Вода, как дар божий, оживляющий землю, согласно адату и основным правилам шариата, не может быть собственностью. Она принадлежит всем и каждому, кто пожелает воспользоваться ею для орошения своей земли. Исключением является лишь вода, собранная в сосуде. Вода не может служить предметом покупки или продажи без земли. При недостатке воды для орошения всех посевов она должна быть разделена поровну. Очередь пользования водой устанавливается по жребию. Отвод воды в большем, чем положено количестве, или не в очередь считается преступлением и подлежит наказанию. Надзор за правильностью пользования водой из арыков возлагается на назначаемых уездными начальниками арык-аксакалов и на выборных от населения мирабов…

— Знаем мы этих мирабов!

— Байские лизоблюды они! — кричали в толпе то на русском, то на узбекской языках.

— Не мирабы, а мироеды!

— Кровососы!

— Взяточники!

Поднялся невообразимый шум.

Но Герн продолжал:

— Существовал танапный сбор с садов, огородов, бахчей и посевов клевера и хлопка! Он и будет существовать. Но владельцы этих посевов не будут платить зякет — пошлину за право торговли.

Путинцев прервал Герна, что-то сказал ему на ухо.

— Господа пролетарии! Давайте, как вчера, разойдемся мирно, по-хорошему, — закричал Герн.

— Предлагаю немедленно разойтись! — закричал Путинцев с фаэтона.

— Разойдись!

— Не уйдем!

— Разойдись!

— Свободу политическим заключенным!

— Свободу!

— Свободу!

— Свободу!

Эти возгласы вдруг разбил и заглушил треск. Гулкий, трагический.

На миг все смолкло.

И снова треск. И вопль:

— Стреляют! Разбойники, палачи!

— А-а-а…

— Что? Стреляют? — спросила Надя не то себя, не то Августа, еще не веря в то, что произошло.

Все шумело, гудело, качалось, как лес на ветру. Толпа шарахнулась вниз по Романовской, по Воронцовской. Слышался свист нагаек, цокот конских копыт.

Надя видела, как взвилась на дыбы серая лошадь, как двое рабочих пытались стащить с этой лошади казака.

— Мама! Больно! Ой, больно, мама! — где-то кричала девочка.

Надя рванулась с крыльца, опять остановилась, прислушиваясь и оглядываясь.

— Ты с ума сошла!

Август схватил ее за руку.

— Пусти меня.

Она побежала через мостовую, наискосок.

На углу перекрестка, на мостовой, лежала на спине девочка в пестреньком платье и, раскинув тонкие ручонки, все повторяла… теперь тихим, слабеющим голосом:

— Больно… мама, больно мне…

На пестреньком платье ее из редкого ситчика лежали два мертвых желтых тополевых листа, а вокруг нее было много листьев, багряных и золотых. Время пришло, и ничто не могло их спасти, удержать на деревьях. Они сыпались и с самых вершин, и с нижних ветвей, устилая улицы, тротуары.

Весь город горел багрянцем, золотым янтарем.

Надя выбивалась из сил. Извозчиков не было, девочку пришлось нести на руках до самого Шейхантаура. Там, в махалле Аль-Мазар, была маленькая больница для туземных женщин и детей, открытая общиной сестер милосердия шесть лет назад. Больница была всего на три койки, но Надя не думала сейчас об этом. Она только шла, все больше бледнея и задыхаясь. Девочка была без чувств, тело ее обмякло и с каждым Надиным шагом делалось все тяжелее.

Август, как привязанный, шел сзади.

— Послушай, ты погубишь себя, — говорил он. — Вспомни, что было с тобой неделю назад.

Надя молчала.

— Отдай мне ее. Слышишь! Ты ведь сейчас упадешь, — продолжал Август. — Я больше не могу… Я сейчас вырву ее у тебя! — вдруг закричал он.

— Ты уронишь ее, — сказала она тихо. — Ты будешь неосторожен.

— Я понесу ее как перышко. Вот увидишь.

Наконец, уже на мосту через реку Анхор, они остановились. У Августа на руках девочка вдруг открыла мутные, уже какие-то нездешние глаза, шепотом, чуть слышно сказала:

— Сажа…

— Что? — так же тихо спросил Август.

— Лицо у тебя все в саже… черное…

Надя отрицательно покачала головой, сказала ему одними губами:

— Нет, нет… Это она бредит…

Но как ни тихо она это сказала, девочка услышала ее.

— Я не брежу, — прошептала она чуть погромче. — Меня зовут Зина… Я не люблю, когда бредят.

В больнице дежурила Маргарита Алексеевна Ягелло. Девочку положили на пол, на циновку. Потом принесли матрац.

Врач, явившийся тотчас, ерзал по земляному полу на коленях перед девочкой, требовал бинты, вату, коллодий и только повторял:

— Быстро… Быстро…

И вдруг замер, долго молча глядел на ребенка, потом сказал глухо, не поднимаясь с колен:

— Ничего не нужно…. Ничего…

6

На следующий день улицы снова были запружены народом — рабочими Главных железнодорожных и Бородинских мастерских, служащими конного трамвая, учащимися ремесленных училищ, работниками почтово-телеграфного агентства: состоялись похороны убитых.

Август долго уговаривал Надю не ходить на эти похороны, поберечь себя. После стольких потрясений, которые ей пришлось пережить вчера, она буквально свалилась, утром чувствовала себя разбитой и не могла подняться. Но когда над городом зазвучала траурная мелодия Шопена, она встала.

— Я перестал тебя понимать. Что с тобой происходит? — говорил Август. — Зачем ты пойдешь? Что они тебе? Кто? Родные, близкие, знакомые? Не ходи. Слышишь? Умоляю тебя… Пожалей себя. Не ходи.

Но она была непреклонна.

— Ведь я люблю тебя, — продолжал Август. — Побудь со мной. Неужели ты стала другой? Когда это случилось? Скажи мне. А? Кто тебя подменил?

Она все-таки ушла. Он лег на кровать и не вставал, пока она не вернулась.

— Зря ты не пошел, — сказала она. — Все прошло мирно, спокойно. И было так торжественно. Могилы были завалены венками. Я считала… тридцать с лишним венков. И почти все с надписью: «Борцам за свободу».

Август долго слушал ее, не перебивая, приглядывался, прислушивался к интонации ее голоса, лежа в постели и закинув одну руку за голову.

Она казалась и грустной и веселой в одно и то же время.

— Ты стала прямо революционеркой, — сказал он наконец, продолжая глядеть в потолок. — Еще несколько дней назад ты была совсем другой. Вспомни. Подумай о себе.

— Меня возмущает несправедливость, — сказала она. — Всюду, всюду несправедливость.

— Конечно, не всюду… но… допустим… есть несправедливость. Но зачем тебе надо было идти сегодня на похороны! — вдруг закричал он и вскочил с постели. — Несправедливость здесь уже ни при чем! Верно? Солиданность! Твоя солидарность с этими… борцами за свободу.

— Я не думала об этом. Но, кажется, ты прав, — сказала она по-прежнему спокойно.

— Ага, прав! Значит, я прав! — снова закричал он в ярости. — Так чего ты хочешь?!

— Как чего я хочу? Я тебя не понимаю. Просто я солидарна с теми, кто борется за справедливость.

— Но все бунтовщики считают, что они борются за справедливость. Тогда запишись в какой-нибудь тайный марксистский кружок. Ядумаю, они есть не только в Петербурге, но и здесь. Теперь это уже ясно.

— А если б я это сделала, ты пошел бы к Зазнобину, в охранное отделение? — спросила она подчеркнуто спокойно.

Он словно опешил, остановился среди комнаты у стола, посмотрел на нее.

— Ты что? Это… ты о вчерашнем? — спросил он упавшим голосом. — Ты, может быть, что-нибудь думаешь? Я просто зашел к нему… То есть, не заходил даже. Мы познакомились случайно… у подъезда…

— Не лги, Август, — сказала она, вдруг начиная бледнеть. — Твоя ложь мне страшнее, чем… чем откровенное признание. Умоляю тебя… Не лги.

— Что ты меня обличаешь?! Ну что?! — снова закричал он, подавив минутную растерянность. — Если хочешь знать, я должен тебя обличать… Я! Понимаешь?! И если ты этого не поймешь…

— Что я должна понять?

— Что ты заблуждаешься… в своих действиях и убеждениях. Ты не должна якшаться…

— Август, подбирай выражения!.. Ведь я жена твоя, — напомнила она сдержанно.

Но он вдруг, почувствовал силу оттого, что поборол свою растерянность, и все больше подогревал себя криком и яростью, в которых была именно эта сила. Чем громче он кричал, тем страшнее казалась ему эта сила, и бешенство все более овладевало им. Казалось, он уже сел на кого-то верхом и несется, ничего не видя, не слыша, не разбирая дороги.

— Ах, тебе, не нравится это слово! Но ты ведь якшаешься… Шансонетка! Проститутка!

Все зазвенело в комнате — стекла, стены, воздух.

Дверь, с треском ударившись о косяк, с испуганным визгом и дрожью пошла назад и осталась растворенной.

Теперь уже звенела сама тишина.

Прислонив ладонь к горячей щеке. Август долго стоял среди комнаты, словно не мог сообразить, что произошло.

7

Она все отлично помнила. Как шла по городу, не шла, почти бежала по улице, не зная, куда, как по лицу ее стремительно, неудержимо лились слезы, она вытирала их мокрым платком, но они лились снова и снова, как прохожие останавливались и глядели ей вслед, как она прибежала в самую глухую аллею городского сквера и опустилась на скамью, усыпанную желтыми осенними листьями.

И тут вдруг кончились у нее слезы. Надо было решить, что делать. Сейчас же. Немедленно. Потом когда-нибудь она еще подумает об этом дне, но сейчас надо справиться с собой и спокойно решить, что делать. Ясно одно: надо жить. Все равно надо жить. Только твердо знать: его больше нет. Нет, нет, она не простит ему этого никогда. И его для нее не существует. Вообще его не существует. Его просто нет. И все. А вот о главном надо теперь подумать. Бессмысленно ехать, пожалуй, к уездному начальнику. Что он может сделать? Он ведь опять пошлет ее в Красный Крест к этому идиоту Глебову. Говорят, слишком небольшой чин у нынешнего уездного начальника. Всего-навсего капитан. Вот прежде был полковник — Владимир Николаевич Сусанин. У того она была два раза: один раз, когда впервые отправлялась в волость, а потом еще, когда понадобилась бумага от уездного начальника, чтобы мусульмане пускали ее в дом для прививок оспы и санитарного осмотра.

Да, надо что-то делать.

Она открыла сумочку, пересчитала деньги. Потом оттуда же, из сумочки, из потайного кармашка, достала самое дорогое, что еще оставалось у нее от матери — бриллиантовый крестик на золотой цепочке, браслет с замочком в виде змеиной головы.

Крестик жалко. Он почему-то напоминает ей далекое-далекое детство и встречу с Августом… в Эрмитаже…

Нет, нет… Она больше не будет его вспоминать… Не будет!

Крестик жалко. Но браслет со змеиной головой… Откуда он у матери? Разве его можно было носить?! Хотя вот сейчас надеть его, может быть, не мешало… Ради Августа… Пусть бы знал… Опять!

На Соборной улице лысый ювелир внимательно осмотрел все эти драгоценности, взвесил их на ладони, потом кинул на весы и сказал цену.

Надя оторопела.

— Как? — спросила она. — За все?

— За все.

— Но ведь за эти деньги не дадут и одного комплекта медикаментов!

— Что?

— Нет, это я так… для себя…

Она постояла в нерешительности.

— Ну хорошо, давайте, — сказала она.

Расплатившись, ювелир посмотрел на драгоценности, сказал:

— Пожалуй, я вам добавлю немного.

Из ювелирного магазина она пошла прямо в оптовый склад аптекарских товаров.

— Иероним Иванович, — сказала она хозяину, — Вот по этому списку подберите, пожалуйста, мне медикаменты.

Он посмотрел на нее поверх очков, сказал сочувственно:

— Почему вы на свои деньги покупаете медикаменты?! Ведь так же нельзя, Надежда Сергеевна. Идите к Путинцеву, если у вас конфликт с Глебовым. Городская аптека находится в ведении городской думы.

— Иероним Иванович, побыстрее, пожалуйста, — попросила она, ничего не отвечая на его совет.

— К завтрашнему дню, Надежда Сергеевна. Часам к десяти.

— Это невозможно. Я уезжаю сегодня. Сейчас, — сказала она решительно.

— В таком случае постараюсь, — сказал аптекарь.

Около четырех часов пополудни она выехала из города на извозчике. Была возможность обойтись подешевле — нанять дрожки. Но они до смешного были похожи на те, которые утонули в Ангрене, так что она даже сказала вознице:

— Вы свои дрожки не в Ангрене выловили? А то одни такие там, я знаю, плавают.

— Ну так, стало быть, кучер был никудышний. Ведь все, матушка моя, от ездока зависит, от кучера, — отвечал возница. — Ты вот садись-ка на мои-то дрожки Гляди, какие они легкие — ласточка! Не смотри, что на железном ходу.

Но она все-таки отказалась, взяла одноконный крытый фаэтон на рессорах. В нем было покойнее, а она до изнеможения устала и хотела отдохнуть, поспать в дороге.

— Когда будем подъезжать к Безымянному кургану… Знаете Безымянный курган у дороги? Там кузница есть и колодец, — сказала она старику извозчику.

— Даже тамошнего кузнеца знаю, — отвечал старик. — Добрейший человек. А ведь лет пять назад, когда был неженатый, скаредничеством славился.

— Так вот мы там остановимся ненадолго. Вам ведь придется, видно, лошадь кормить? — сказала Надя.

— Это уж непременно. Лошадь меня кормит, а я — ее.

— Может быть, я усну, так вы разбудите меня, пожалуйста, когда подъедем к кузнице, — попросила Надя.

— Разбудить можно. Отчего не разбудить? Спи.

Она спала крепко, потому что прошло как будто одно мгновенье, а старик вдруг остановил лошадь и вполголоса испуганно заговорил:

— Барышня… а барышня… не знаю, как зовут-то тебя. Очкнись!

— А что такое? Что случилось? — спросила она совершенно ясным голосом, будто совсем и не спала.

— Очнулась? — спросил старик. — Погляди-ка вон на кузницу… Что это там? Кто это? А не жандарм ли уже ходит? И телега стоит какая-то. Точь-в-точь саперная телега… Да ведь в ней, кажись, люди, в телеге-то?..

— Люди? — сказала она тихо еще теплыми вспухшими со сна губами, приподнявшись и выглянув из-за спины кучера. — Люди! — повторила она и тут же почувствовала, как вдруг похолодели и одеревенели у нее губы.

— Там что-то происходит. Едемте! Едемте скорее.

— Так вот я и говорю — может, не стоит ехать-то? — продолжал старик, не трогаясь с места.

— Куда?

— Да туда же, в кузницу-то. Может, мимо проедем? А?..

— Да вы что говорите?! Я вас прошу туда, туда ехать! В кузницу! — уже громко и нетерпеливо проговорила она.

Извозчик тронул. Теперь Надя не сидела, а стояла в фаэтоне, пристально смотрела вперед из-за спины кучера.

Они подъезжали к кузнице медленно, шагом, а сердце все убыстряло бег, колотилось часто, гулко, толчками.

Она видела, как Курбан достал из колодца ведро воды, понес его к телеге. Но ему что-то сказал стоявший в тени, под шелковицей, офицер — Надя, не могла разглядеть его как следует. Курбан поставил ведро на землю, зачем-то пошел к кузнице. Тотчас он вернулся оттуда с глиняной пиалой, подал ее офицеру. Тот поглядел на нее, повертел в руках, вернул Курбану. Потом вышел из-под зеленого шатра шелковицы, наклонился, поднял ведро на колесо телеги и стал пить прямо из ведра, через кран.

Теперь Надя разглядела его хорошо. Сомнении больше не оставалось. Это был Зазнобин.

После него, не снимая ведро с колеса, напились также через край двое казаков. Потом один из них стал придерживать на колесе ведро обеими руками, а другой взял у Курбана, стоявшего тут же, у телеги, глиняную пиалу, принялся черпать ею и подавать по очереди людям, сидевшим в телеге.

Кончив пить, Зазнобин закурил и стал глядеть на экипаж, теперь уже спускавшийся с косогора к кузнице.

— О-о! Кого я вижу! — воскликнул он намеренно веселым голосом, увидав Малясову. — Эта кузница как святое место. Здесь все останавливаются. А где ваш супруг? — продолжал он тем же веселым голосом, хотя Малясова не смотрела на него и не здоровалась.

Она шла и, как одержимая, смотрела круглыми большими остановившимися глазами лишь в одно место — на телегу, в которой сидели люди.

— Он действительно не приехал? — опять спросил Зазнобин. — Что же с ним произошло? А? Гм… гм… гм… — Он прокашлялся и продолжал:

— Я думаю, в будущем мы наладим настоящую, так сказать, семенную связь. А? Не возражаете? Мы должны быть ближе друг к другу. Август Маркович — великолепный человек. А ваш альтруизм, служение людям, опять вас гонит в эту глушь. Впрочем, какая уж глушь! Вот видите? Это все, так сказать, ваши подопечные.

Она, наконец, посмотрела на него своими непроницаемо-черными глазами, спросила:

— В чем дело? Что произошло?

— Вот полюбуйтесь. Это все, так сказать, ваши подопечные, — повторил Зазнобин, небрежно кивая в сторону телеги.

В крепкой военной телеге с длинным зеленым ящиком, в котором саперы обычно возили свой инвентарь — лопаты, проволоку, колья, — сидели Филипп Степанович Гордиенко и Декамбай.

— Что с вами? Филипп Степанович? Декамбай? Вы арестованы? — спросила она и весь этот ужас только сейчас стал ей, наконец, ясен.

— Как видите, Надежда Сергеевна! — сказал Филипп Степанович. — Вот они. — Он поднял руки и загремел кандалами.

— Какой ужас! — проговорила она медленно, шепотом, то ли сказала это себе, то ли Курбану, то ли Филиппу Степановичу с Декамбаем. — Но за что? Филипп Степанович, за что? Ведь я знаю вас как очень доброго, спокойного и покорного человека.

— Насчет покорности не знаю, Надежда Сергеевна. Не скажу! Думаю, не обидели бы вы меня, — заметил Филипп Степанович.

— А вы, Декамбай? Вас за что? Боже мой! Святой человек, труженик — и вдруг в кандалы! — продолжала она.

— Нам пора, казаки! — сказал Зазнобин.

Дожидаясь коня, которого тотчас к нему подвел казак, Зазнобин подошел к фаэтону, постоял с минуту, посвистел негромко.

— Надежда Сергеевна! — окликнул он Малясову. — Соблаговолите, пожалуйста, подойти.

Малясова медленно, нехотя подошла.

— Ящик ваш я вскрывать не буду, — сказал он ей очень тихо. — Верю вам… вашему супругу верю, — поправился он.

— Почему же… Я очень прошу: вскройте, — сказала она.

— Ничего. Я верю вашему супругу, — повторил он — Так скажите все-таки, где он? Почему не с вами?

— Он приедет завтра, — сказала она. — У него какие-то дела с этим… с Желтой птицей.

— Что вы говорите! Надо мне их разыскать.

— Ищите, — сказала она и снова направилась было к телеге, но Зазнобин остановил ее.

— Вы знаете, за что они арестованы? — спросил он. — Сказать?

Она пожала плечами, сказала с сомнением:

— Если это будет не ложь… что же, скажите.

— Ложь? Посмотрите, что в этой сумке! — Он сделал два крупных шага в сторону, взялся за кожаную переметную суму, притороченную к его седлу на лошади. — Хотите взглянуть?

Она молчала.

— Революционная литература! — сказал Зазнобил, нахмурившись. — Две книжки Ленина, изданные в Петербурге, газеты «Вперед», «Молот», опять-таки с перепечатанной статьей Ленина… Вам что-нибудь говорит эта фамилия?

— Нет.

— Ну, тогда вы еще неопытная крамольница. С вами можно подождать, — говорил он не то серьезно, не то иронически. — Просто вы еще не успели втянуться в эту работу. То есть, вас не успели втянуть. А хотели. Очень хотели. Неужели вы этого не знали?

— Нет.

— Благодарите вашего супруга. Он вас спас. А вот ваш кучер бородатый…

Малясова быстро взглянула на Зазнобина. Он замолчал, посмотрел на нее испытующе, когда она уже опять отвернулась.

— Кучер ваш оказался весьма, так сказать, опытным рецидивистом, — продолжал Зазнобин. — Он ездил с вами по деревням и кишлакам, был с виду безобидным человеком, а сам искал, так сказать, единомышленников Ленина.

— Я никогда не замечала этого, — сказала она сухо. — Это ложь, наговоры.

— Ложь? Нет, не ложь. Вы и теперь взяли себе кучера, который стал бы достоин прежнего.

— Декамбай? Это вечный поденщик, труженик, святой человек! — с жаром воскликнула Малясова.

— Не знаю, говорите вы это серьезно или, так сказать, прикидываетесь… — снова испытующе поглядев на нее, проговорил Зазнобин.

— Я готова… чем угодно поклясться! — вдруг еще с большим жаром воскликнула она. — Декамбай совершенно безвредный, милый человек! Отпустите его! Отпустите, господин Зазнобин! Я могу за него поручиться.

— Да вы что в самом-то деле! Шутить со мной изволите?! Да знаете ли вы… этот ваш святой Декамбай, как вы его называете, уже посещал этот самый кружок…

— Какой кружок?

— На квартире у Гордиенко собирался кружок этих самых подпольщиков. Небольшой, конечно… всего три-четыре человека. Но один из них был вот этот самый Декамбай… первая, так сказать, ласточка из туземцев.

— Не может быть… Я не верю… — сказала она опять не то себе, не то Зазнобину.

— Пожалуйста, не верьте, — сказал он равнодушно и закричал. — Казаки! Поехали.

Зазнобин уже сел в седло, не спеша расправил мундир, поводья, тронул лошадь. Телега с Декамбаем и Филиппом Степановичем, глухо громыхая по мягкому грунту, выехала на откос и стала удаляться по дороге, а Надя все стояла, смотрела на все это странными неподвижными глазами и молчала.

— Боже мой, стойте! — наконец сказала она вполголоса.

И вдруг побежала за ними, крича на бегу:

— Куда же вы уехали? Филипп Степанович? Декамбай! Стойте! Я же с вами не попрощалась.

Телега остановилась. Надя подбежала, взялась за края окованного толстым железом ящика, опять долго молчала, то ли оттого, что запыхалась, то ли просто не знала, что же все-таки надо им сказать.

— Филипп Степанович…

— Что, голубушка?

— Ну вот… вы уезжаете… то есть… ну — да, уезжаете… А как же там…

Филипп Степанович молчал.

— Ну хорошо. До свиданья, — вдруг сказала она решительно, — Я посмотрю за вашими семьями. Не беспокойтесь за них. До свиданья.

Она долго стояла у обочины дороги, махала рукой им вслед. Телега скрылась за поворотом, за зеленой стеной камыша. Но Надя все стояла и не трогалась с места.

— Пойдем, сестра, — сказал Курбан.

Она не удивилась, что он тут, рядом.

— Пойдем, — повторил Курбан. — Ночуй сегодня у нас. Знаешь, как Тозагюль рада будет, ой-бой!.. Сколько уж вы с ней не виделись? Давно.

— Мы виделись, — сказала Надя, — но все мельком, проездом.

— А поговорить… О-хо, поговорить есть много о чем. На всю ночь хватит. Оставайся. Я отпущу извозчика. Пусть уезжает. А утром с какой-нибудь арбой тебя провожу. Майли?

— Майли.

Все было, как прежде: та же тесная, небеленая мазанка с промасленной бумагой вместо стекла в крохотном окне, сквозь которое, отогнув уголок, Тозагюль когда-то смотрела сумрачным осенним утром, как Курбан уходил от них, вскинув на плечи заветный зеленый сундучок; такая же черная кошма с красными и белыми разводами, как была раньше, и все тот же знакомый желтый дастархан, расстеленный прямо на кошме, вокруг которого они долго сидели, сначала за чаем, потом за ужином, и опять за чаем.

Да, Курбан был прав, они давно уже вот так не сидели все трое за дастарханом, а много, казалось, надо было сказать друг другу, но то ли оттого, что слишком значительно было то, что следовало высказать, а начать было трудно, то ли оттого, что надо было говорить очень долго, слишком долго, чтоб успеть все рассказать за одну ночь, они почти весь вечер сидели молча.

Или все было ясно без слов?

Или трудно, невозможно было говорить о том, что случилось сегодня, вчера?… Что случилось вообще, что они стали редко вот так вот сидеть за дастарханом?.

Только однажды Курбан сказал с сердцем, сильно стукнув себя кулаком по коленке:

— Эх, шайтан бы меня разорвал совсем!

Тозагюль вскинула на него испуганные глаза.

— Ты о чем? — спросила она тихо.

— Так. Ни о чем. Давайте спать.

8

Ну что могла она сделать с собой? И как надо поступить?! Отшвырнуть его ногой, когда он ползал за нею по комнате на коленях, умолял простить его в первый и в последний раз, говорил, что он любит ее безумно, еще больше, чем прежде, и не встанет с колен, пока она не простит его.

Она долго держалась. Он был ненавистен ей, противен.

— Встань. Уйди! — говорила она ему. — Теперь мы чужие с тобой люди. Пойми это.

— Прости, — твердил он одно. — Молю тебя, как икону… как бога прошу… Прости…

— Нет, Август! Нет. Лучше встань. Не надо себя унижать. Встань!

Но в голосе ее он уловил какие-то уже иные, теплые нотки, и принялся ползать и просить еще исступленнее.

Тогда она выбежала во двор. Он пополз туда за ней на коленях.

Она испугалась, что его может увидеть Худайкул, и метнулась опять в комнату. Это было уже похоже на издевательство.

Она сказала:

— Хорошо. Предположим, что я могу простить тебе это оскорбление. Это наше личное с тобой дело. Но ведь ты сделал и другую подлость.

— Какую?

— Ты предал Филиппа Степановича Гордиенко и Декамбая. Их арестовали. Ты знаешь это?

— Нет. Не знаю.

— Но это ты все рассказал жандармскому ротмистру Зазнобину?

— Не я… Не знаю… Не я…

— Не лги.

— Клянусь тебе, чем хочешь, — своей любовью… богом… матерью, отцом…. Ну чем еще тебе поклясться? Скажи?

Ей стало жаль его. Она вдруг обняла его голову и прижала к себе. В ней проснулось сразу столько чувств — и счастье, и любовь, и нежность и что-то еще, и еще, столько струн зазвенели в ней одновременно, что она прошептала:

— Забудем все… Забудем…

Стояли последние дни октября — поры прозрачной осени. После памятного дождя погода снова надолго установилась ясная, тихая, теплая; но по утрам, еще до восхода солнца, кое-где уже лежал седой иней: на кукурузном будылье, которое Худайкул для чего-то разложил по крыше ровным слоем, в саду на опавшей листве, на зеленой траве и на кочках по обочинам арыков, на картофельной ботве и на вилках еще не убранной капусты, на изумрудных клеверных полях, на куске черной кошмы, брошенной Худайкулом на арбу. Как-то Надя прикоснулась рукой к цветущим хризантемам, и на теплой ладони ее остались холодные капли: оказалось, что белые махровые головки цветов и серые, словно озябшие листья их были тоже покрыты инеем; вечерами было свежо, выпадала обильная роса. Но весь день от восхода и до захода солнца держалась летняя жара, в синем высоком небе плавала, серебристо вспыхивала на солнце белая паутина.

Так же, как тогда, в первые дни приезда Августа, все это опять казалось необыкновенным, таинственным и дивным; зачем-то хотелось обнять душистый ствол молодой вишенки, прислониться к нему щекой, взять губами бархатный лепесток еще цветущей розы, поймать рукой серебряную паутинку. Но странно: если раньше все вокруг нее и в ней самой пело, звучало бесконечной дивной музыкой, то сейчас все время хотелось к чему-то прислушаться, о чем-то непременно подумать. Но она не знала, о чем надо думать. «Может быть… о Кузьме Захарыче? О расстрелянной девочке?.. Об этих торжественных похоронах? О ком? О чем? А-а… О Филиппе Степановиче Гордиенко и Декамбае…»

— Ты какая-то грустная. О чем ты думаешь? — говорил Август.

— Я?.. Нет, я не грустная, — отвечала она, улыбаясь.

— Думай о счастье… о счастье! — твердил он. Август покрывал поцелуями ее лицо, шею, руки, потом опускался на колени, а она гладила его густые каштановые волосы, погружала в них свои тонкие руки, говорила:

— Ты любишь меня? Любишь, как прежде?.. Я счастлива… Счастлива снова…

«Да, о счастье надо думать… Только о счастье…»

— Но ты все время о чем-то думаешь? — снова с тревогой говорил он.

— Я, наверно, боюсь…

— Чего?

— Боюсь, что мы снова поссоримся.

— Этого больше никогда не будет.

«Но ты ведь не любишь их», — чуть не сказала она ему. «Я говорю себе, что я счастлива?… Нет… нет… Разве я могу быть счастлива, когда и Декамбай и Филипп Степанович… Да, надо обо всем подумать…»

— Все-таки мы поссоримся с тобой, — сказала она однажды с грустью.

— Нет, я не хочу этого… и этого не будет. Я догадываюсь, почему ты это говоришь. Но это пройдет…

— Нет, Август, не пройдет, — вдруг смело и честно сказала она, почувствовав, как вдруг появился и открылся в груди знакомый железный замок и чего-то спокойно подождал, наверно того, чтобы она сказала Августу эти слова.

Август больше ничего не ответил. Он поднял ее и долго нес на руках, идя по узкой тропинке вдоль крутого берега Ангрена, где они часто любили гулять.

— Кинь меня туда… на самое дно… — сказала она, глядя на него снизу вверх черными влажными глазами.

— Тогда уже вместе, — ответил он, — чтобы даже смерть не стала нам разлукой.

— И хорошо. И пусть, — вдруг обрадовалась она.

Август остановился, стал зачем-то очень много набирать в грудь воздуху и приподниматься на цыпочки.

— Значит, хочешь?….

— Хочу.

— Вместе?

— Да.

Он поцеловал ее и опять пошел по тропе.

— Мы счастливы. Зачем же умирать? У нас еще будет… сын… или дочь… Ты хочешь?

Она не ответила, только медленно прикрыла, сомкнула ресницы.

— Сегодня мы поедем в Уразаевку, — вдруг сказал он.

Она насторожилась.

— Зачем?

— В церковь. Венчаться. Ты согласна?

— Я давно этого хочу. Но у меня нет платья, — сказала она и с радостью и с огорчением.

— Это ерунда. Не огорчайся. Подбери подходящее и поедем.

— Тогда пойдем быстрее.

Она выскользнула у него из рук, и они весело побежали по скошенному клеверному полю напрямик к проселочной дороге.

…В Уразаевке счастье им не улыбнулось. Церковь была на замке, и вышедший из дома поповский сын с заячьей верхней губой, поросшей золотым пушком, сказал, что поп вместе с попадьей, со всеми своими чадами и причандалами поехал по окрестным деревням крестить новорожденных, и вернется нескоро.

— Ну, а тебя что ж не взяли? — весело спросил его Август.

— А вот завсегда так делает батюшка, — сказал он упрямо и зло. — Всех заберет, а меня оставит дом да скотину стеречь. Я ему настерегу. Сожгу нынче дом-то… А сам уйду к чертям… в карты играть. У них весело. Они меня жалуют.

— Эй, Костя! — закричала на него через плетень соседка. — Ты что там, дубина стоеросовая, языком-то своим опухшим ворочаешь?! Конюшню вычистил?

— Вычистил.

— Ну так в курятнике надо прибрать да кизяков наделать.

— Сейчас, — спокойно и угрюмо согласился Костя.

Вернувшись на другой день из Уразаевки, они к своему удивлению увидели у своих дверей казака. Он сидел на террасе, под навесиком, колол грецкие орехи, кидал их с ладони в рот и громко чавкал. С красным околышем фуражка без козырька лежала у него на коленях, полная орехов.

— Это что за визит? — спросил его Август. — Откуда и зачем?

— Явились, наконец, — вместо ответа сказал казак. Он спокойно поднялся, рассовал по карманам орехи, надел фуражку и сказал:

— Со вчерашнего дня вас ждем.

— Да в чем дело? — снова спросил его Август.

— А это уже вам сам господин ротмистр разъяснит, — сказал казак.

— Так где же он?

— У волостного начальника. Господина Абдулхая. Ну и орехов же у этого Абдулхая! Весь двор завален. Тьма тьмущая. Сушатся, — сказал казак и направился было за ротмистром, но в это время Зазнобин сам появился во дворе в сопровождении второго казака и важного, надменного Абдулхая, облаченного в чалму и чесучевый халат.

— Где это вы пропадали, друзья мои? — спросил Зазнобин. — А я вас хочу порадовать. Довольно вам жить в этой глуши. Перебирайтесь-ка в город, — продолжал он.

— В город? Как в город? Зачем? — бледнея, спросила Надя.

— Поступило распоряжение от уездного начальника закрыть здесь вашу медицину… то есть медицинскую точку. Так, кажется, сказано в этой бумаге. — Он достал из кармана хрустящий лист бумаги, развернул его и подал Малясовой. — Читайте.

Пока она читала бумагу, Зазнобин, блестя глазами, все время весело, игриво и как будто даже насмешливо смотрел на густо покрасневшее лицо Августа.

— Убедились?

— Да, но я не понимаю, за что? Зачем закрывать здесь медицинский пункт? Он здесь необходим. И у меня сейчас есть медикаменты… — говорила она как-то растерянно и покорно.

— Я, со своей стороны, как волостной управитель, весьма сожалею об этом, — медленно и важно заговорил Абдулхай, — но распоряжение уездного начальника для меня закон.

— Укладывайтесь. Повозка сейчас будет, — сказал Зазнобин.

— Как? Даже сегодня?

— Да-да. Именно сегодня. Даже немедленно. Повозка сейчас будет, — повторил Зазнобин.

— А зачем же повозка? Меня что, арестовывают? — вдруг спокойно спросила Малясова.

— Что вы, что вы, мадам! Как можно подумать… — намеренно обидчиво возразил Зазнобин.

— Ну так зачем же тогда повозка?

— Лишь знак проявления заботы и ничего более. Укладывайтесь.

Зазнобин взглянул еще раз на Августа, почему-то сердито поиграл желваками и ушел опять вместе с Абдулхаем со двора.

9

Осень и зиму они прожили в городе, занимали прежнюю свою скромную комнатку в гостинице Малышевой. Надежда Сергеевна работала в старом городе, на Шейхантауре, в махалле Аль-Базар, в той самой маленькой больнице для туземных женщин и детей, где в памятный октябрьский вечер умерла шестилетняя Зина.

Но всю осень Надежда Сергеевна не могла успокоиться, все ходила по присутственным местам, доказывала, что в волости совершенно необходимо иметь медицинский пункт, старалась узнать, почему его закрыли. В общине сестер милосердия ей сочувствовали, но были бессильны помочь; в Туркестанском окружном управлении Красного Креста она никак не могла добиться, чтобы ее принял председатель общества Глебов; уездный начальник Пенкин пожимал плечами и говорил, что он ничего не может сделать, так как ему было дано указание свыше закрыть медицинский пункт в волости; городской голова Путинцев опять разговаривал с ней сухо, коротко, официально и снова посоветовал обратиться к уездному начальнику Пенкину. Наконец она побывала у начальника города, в канцелярии туркестанского генерал-губернатора, где ее принял сначала управляющий канцелярией, а затем помощник генерал-губернатора, обещавший непременно помочь. Но время шло, близился уже новый год, а обещания так и оставались обещаниями. Новый же начальник края, после бегства Суботича, все еще не был назначен Петербургом, и Надежда Сергеевна, наконец, отступилась.

Но однажды ей пришла мысль сходить по этому делу еще к Зазнобину, и она пошла.

— Да что вам дались эти кишлаки и деревни? — воскликнул он весело. — Посмотрите, как вы похорошели, а?

— Я пришла к вам, чтобы выяснить, по каким мотивам…

— Был закрыт ваш медицинский пункт в волости? — перебил он ее.

— Да.

— По моим мотивам. По моим мотивам и наблюдениям, — повторил Зазнобин, прямо и нагло глядя на нее. — Вас это устраивает?

Она даже растерялась от этого наглого признания.

— Но за что? Ведь не было причин, — сказала она.

— Не прикидывайтесь, сестра милосердия. Не прикидывайтесь. Вы начали устраивать манифестации с первого же дня вашего приезда. Вспомните мое первое предупреждение. А? Я сразу понял, зачем вы приехали сюда из Петербурга.

— В таком случае — арестуйте меня.

— Ну зачем так строго. Вы в надежных руках.

— В надежных руках?

— Да. Очень надежных, — повторил он. И добавил. — Я слышал, что вы обиваете пороги многих канцелярий. Это совершенно напрасно. Вы ничего сейчас не добьетесь. Ничего. Девятьсот пятый и нынешний девятьсот шестой год испугали нас не на шутку. Говорю вам это совершенно откровенно.

«В надежных руках, — думала она, возвращаясь домой. — В надежных руках… Значит… он?..»

Морозная боль прошла у ней по корням волос. Надя остановилась, сдавила виски ладонями. В ушах зазвучали голоса:

«— Что ж вы молчите? Высказывайтесь! — вдруг закричал Август.

— О чем высказываться, Август Маркович? — спокойно спросил Кузьма Захарыч. — А-а… Вам не нравятся забастовки. Вас это раздражает. Ну, а что же я поделаю, Август Маркович?! Еще вам не нравится, что я назвал Суботича палачом. А разве это не так? Чей приказ выполняют войска, когда убивают людей, которые просят хлеба? Только хлеба. Чей приказ действует, когда гноят людей в темных колодцах и клоповниках за то, что им нечем уплатить подати, всякие там танапные сборы, зякеты, пошлины…»

Она уже снова шла по улице, а голоса все звучали в ушах так явственно, словно эти люди шли рядом.

«— А это что? — снова быстро спросил Август и похлопал Кузьму Захарыча по груди, по сатиновой синей рубахе. — Зачем у вас на косоворотке с внутренней стороны карман имеется?.. А?..»

И она вдруг опять увидела, как Август стоит у подъезда городской думы и, никого не замечая, что-то говорит и говорит Зазнобину вполголоса.

И вслед за этим почему-то возникает опять картина встречи с Зазнобиным, Декамбаем, с Филиппом Степановичем у Безымянного кургана, возле кузницы.

«— Что с вами? Филипп Степанович? Декамбай? — спрашивает она, останавливаясь возле обитой железом телеги, в которой они сидят.

— Как видите, — отвечает Филипп Степанович, — Вот они. — Он поднимает над собой руки и гремит кандалами».

«Но почему я очутилась там так неожиданно… Одна… — думает она. — Ах, да… Я спала в фаэтоне… после этого страшного скандала с Августом… В надежных руках… В надежных руках…» — мысленно твердит она, решительно открывает дверь в комнату, встает у порога, испытующе всматривается в лицо Августа.

— Наконец-то, — радостно восклицает он, отбрасывает газету, встает с дивана, подходит к ней, целует в бледные холодные щеки и вдруг говорит. — Что с тобой? Почему ты бледна? И молчишь? А?..

— Я в твоих надежных руках, Август, — многозначительно говорит она и хочет поймать его взгляд, посмотреть ему в глаза.

— А разве ты сомневалась хоть минутку? — тихо и ласково спрашивает он, целуя ее маленькое розовое ухо с крохотной бриллиантовой сережкой, и начинает снимать с нее пальто, шляпу из черного велюра с беличьей опушкой. — Ты здесь, в городе, так похорошела! И чуточку… чуточку пополнела, — еще тише, сокровеннее говорит он и целует и ловит губами какое-то черное колечко волос за ухом, отчего ей вдруг становится весело и хочется смеяться.

Август так внимателен, так нежен и ласков, что у нее пропадает всякое подозрение.

«Ах, как я была не права в своих предположениях, — думала она позже. — Ну как можно было его заподозрить в подлости? Ведь он — родной! Родной мне… милый, любимый… Нет. Не мог он выдать Филиппа Степановича и Декамбая, если даже и знал что-нибудь. А то, что он сам намекнул Зазнобину закрыть мой медицинский пункт в волости, — это, конечно, совершенная чепуха. Абсолютная, как Август говорит, ересь. Ересь… Ересь… Я просто устала».

— Ты знаешь, Август, мы еще не были с тобой в Самарканде, — как-то сказала она ему. — Говорят, это удивительный город. Столица железного Тамерлана! Великих ученых…

— Великих? Каких? Разве у азиатов были великие ученые? — спросил он насмешливо.

— Август, — сказала она укоризненно. — Ты ведь ничего о них не знаешь! Не знаешь и не должен так говорить. Я тебе назову только некоторых: Авиценна, Алишер Навои…

— Авиценна? Разве он… местный уроженец?

— Представь себе, да. Абу Али ибн-Сина, известный нам под именем Авиценны, родился в Бухаре. Потом долгое время жил и работал в Хорезме, в Самарканде. Авиценна был крупнейшим врачом Средневековья. И надо тебе сказать, что создателями так называемой «арабской» медицины в действительности были многочисленные народы Востока, в частности, народы Туркестана: согдийцы, хорезмийцы и другие. Если тебе это неизвестно, то я тебе скажу, что здесь же, на Востоке, впервые возникли аптеки. Медицина народов Востока обогатила европейскую медицинскую науку эпохи Возрождения и была одним из ее источников.

— Когда-то, в средние века, хирургия входила в круг деятельности цирюльников. Наиболее яркой фигурой среди тогдашних хирургов был французский цирюльник Амбруаз Паре, — спокойно улыбаясь, сказал Август.

— Значит, ты отрицаешь первое и смеешься над вторым? — сказала Надя. — А напрасно. Ведь это действительно так.

— Хорошо, хорошо. Я нисколько не собираюсь это оспаривать, — проговорил он покорно и мягко. — Перестань, пожалуйста, волноваться. — Он подошел и сказал ей на ухо, словно в комнате был кто-то посторонний, — Ты ведь знаешь — тебе нельзя волноваться. Ты хочешь в Самарканд? Поедем. Я готов. Хоть сегодня, — ответил он уже прежним веселым голосом.

Да, ей давно хотелось посмотреть Самарканд. Но к этому желанию добавилась еще надежда, что Самарканд разбудит снова творческое воображение Августа, расшевелит его душу, и он снова начнет рисовать. Ведь с тех пор, как случилось это несчастье в Ангрене, он больше не брал в руки кисть и никогда не говорил ни о погибших этюдах, ни о своем призвании. Она видела, что это был тяжелый, быть может уже непоправимый удар для его впечатлительной нервной натуры, и боялась даже говорить об этом, чтобы не сделать ему больно.

Поэтому поездку в Самарканд она придумала больше для него, чем для себя.

Предчувствие и надежда не обманули ее. Самарканд ошеломил Августа величием и красотой древнего зодчества, необычайной яркостью красок. Бирюзовый купол Гур-Эмира, блистающий ярче июльского неба; величественные башни Регистана, над которыми проплывали в небе чистые белые облачка; резные порталы мечетей и медресе напомнили ему творения Верещагина. Снова, как тогда, в первые дни приезда из Петербурга, когда он нашел Надю, Август, как одержимый, бросился искать краски, холсты, подрамники.

Через неделю они уезжали из Самарканда счастливые, довольные и своей поездкой и друг другом.

Всю зиму потом Август продолжал с увлечением писать то новые акварельные этюды, то дорабатывал самаркандские. Вечерами они почти никогда не сидели дома. Ходили на спектакли, которые ставились в доме купца Иванова, где помещалось Общественное собрание, бывали на маскарадах и семейных вечерах в Военном собрании, где публика пробавлялась картами. Август не упускал случая и садился за карты.

Чем ближе подходила весна, тем все реже Надя появлялась с Августом на этих вечерах: беременность ее уже была заметна, и часто, после круглосуточного дежурства в больнице, ей хотелось отдохнуть, побыть дома. Тогда он целовал ее и уходил один, а за полночь, когда возвращался, от него пахло ликером, табаком, коньяком. Опять он все реже, ленивее стал браться за кисть, но вечерами, уходя в военное или общественное собрание, уносил одну или две свои картины.

— Ты извини, Надюша, я обещал подарить… — говорил он ей виновато и спешил уйти.

За зиму их навестили Курбан и Тозагюль, два раза приезжал Худайкул. Когда-то Надя все говорила ему, что скоро к ним в волость пришлют еще фельдшера или даже врача и тогда будет совсем хорошо.

— Теперь у нас получилось так, — с горечью сказал ей Худайкул — горевали о том, что кусок маленький, да и тот кошка отняла.

Эти слова бередили ей душу, но она молчала: теперь уж надо было дождаться конца беременности, дождаться, пока подрастет ребенок, а потом, может быть, снова взяться за хлопоты и беготню по канцеляриям.

«Ведь нельзя же такую большую волость оставить без медицинского пункта, без фельдшера», — думала она.

— Ну, а вам-то легче стало жить, дядюшка Худайкул? — спросила она его.

— Легче? Отчего бы это? — удивился он.

— Ну как же?.. Ведь боролись же. Я сама слышала, как прокурор судебной палаты обещал снять налоги…

— Снять, снять, — с раздражением перебил ее Худайкул. — У меня уж горит борода, а ко мне еще лезут руки погреть.

— А кто это?

— Да разве вы их не знаете? Все те же. Волостному управителю дай, мулле Мирхайдарбеку-ходже нашему дай, мирабу дай… А не дашь — жизни лишат.

Удивительно близки и понятны ей были эти слова, и жалко, до того жалко становилось Курбана, Тозагюль, Худайкула, что щемило сердце и она все чаще думала: «Как? Чем им помочь?» И не могла найти ничего утешительного и лишь давала себе обещание добиться своего — уехать опять в волость.

Как-то вечером, когда Августа по обыкновению не было дома, Надя читала Чехова. «Нет во мне чего-то главного», — говорил герой «Скучной истории».

«Главное?.. А что же у меня главное? — вдруг спросила она себя. — Делать перевязки, раздавать хинин, прививать оспу?.. Неужели это все? Неужели это главное?»

Она лежала на диване, долго прислушивалась к себе после этих вопросов, словно ждала, что кто-то подскажет ей ответ.

«А что ты хочешь? — вдруг спросила она не то себя, не то кого-то другого, воображаемого человека. — Я посвятила им всю свою жизнь. Ради них я оставила Петербург и приехала сюда. Разве этого мало?»

«— Мало! — неожиданно сказал кто-то другой.

Она удивилась, прислушалась, опять спросила кого-то:

— А что главное у Кузьмы Захарыча? У Филиппа Степановича? У Декамбая?»

«А вот подумай… Вспомни. Ведь ты же все видела, — опять сказал этот воображаемый человек. — Помнишь третье июля? Ты ехала с Кузьмой Захарычем на дрожках, а на перекидном мосту стычка рабочих с вооруженными солдатами: внизу, на станции, готовилась отправка восемнадцати осужденных на каторгу солдат, а рабочие хотели этому помешать. А демонстрации этой осенью, которые ты видела впервые в жизни, — у Константиновского сквера, у городской думы?.. А? Вот что у них главное в жизни… Борьба! Понимаешь? Борьба за лучшую долю… Не свою. Народную долю».

За полночь, когда пришел Август, она все еще не спала.

— Август, что у тебя в жизни главное? — спросила она, лежа в постели и подложив руки под голову.

Он был под хмельком, однако насторожился, подождал чего-то.

— Главное? — переспросил он. — А почему ты спрашиваешь?

— Нет, просто… Я прочитала рассказ Чехова «Скучная история».

— И до сих пор не спишь? Размышляешь о смысле жизни? — сказал он. — Я давно это заметил.

— Заметил?

— Да. Но не хочу тебя обличать. А ты можешь обличать… Терзай меня…

— Что с тобой, Август? — тревожно спросила она, приподнимаясь на локте и заглядывая сквозь темноту ему в лицо.

— А ты не знаешь? Приготовилась обличать и не знаешь?! Ради этого не спала. А теперь спрашиваешь, что у меня главное в жизни! — все больше раздражаясь, говорил он в темноте.

— Я не понимаю, что с тобой творится сегодня? — спросила она, чувствуя, как растет тревога в груди и чаще начинает биться сердце.

— Я проиграл… свой последний этюд, — сказал он глухо, после паузы.

— Не понимаю… как проиграл?

— В карты. Я ведь их не дарил, а проигрывал в карты. Ставил вместо денег. Теперь там ничего нет… за мольбертом… Одни пустые холсты… Прости меня, Надя!

Он вдруг зарыдал, уронил ей на грудь свою голову.

— Успокойся, Август. Это я проглядела… Я виновата, — говорила она и гладила его голову.

10

Весна явилась сначала в уборе красных тюльпанов и желтых одуванчиков, словно молодая цыганка. Но солнце уже начинало припекать, тюльпаны скоро исчезли, и весна оделась в новый наряд из цветущего миндаля, абрикоса, персика, своим розовым цветом напоминая ранний восход. Незаметно, у всех на виду, она успела сменить и этот наряд, теперь уже на кипенно-белый пышный сарафан из цветущих вишен, черешен, яблонь и груш. Потом снова надела зеленое платье из распустившейся листвы тополей, шелковиц, чинар, карагачей, украсив себя венком из диких алых и пунцовых маков.

В конце апреля на ней уже появились красные сережки из первой черешни.

Скверы и парки заполнились публикой. С семи часов вечера в городском саду играл военный духовой оркестр, в летних ресторанах официанты и половые гремели посудой, носились между столиками, словно факиры; слышался малиновый звон налитых бокалов, нестройный гул голосов, громкое щелканье пивных пробок. На аллеях, украшенных цветными бумажными фонариками, стояли со своими тележками мороженщики, продавцы фруктовых вод, дородные квасники в белых фартуках, напоминающие железнодорожных носильщиков, то тут, то там на аллеях собиралась небольшая толпа — это любители пасхальных развлечений катали с деревянных лотков крашеные яйца — кончалась первая педеля пасхи.

В теплый апрельский вечер Надя и Август тихо шли по центральной аллее городского сада, изредка останавливаясь позади какой-нибудь толпы посмотреть на фокусника или счастливого обладателя целого картуза крашеных побитых яиц.

Внезапно где-то позади раздался грохот, топот, крики, свистки городовых, отчаянный разухабистый звон колокольчика и бубенцов.

Все в ужасе шарахались в стороны, опрокидывая деревянные лотки, тележки мороженщиков, неповоротливых квасников, рассыпая по дорожке из картузов пасхальные крашеные яйца. Не успели Надя и Август оглянуться и посмотреть, что случилось, как мимо них, словно рыжее пламя, вихрем промчалась тройка гнедых лошадей с неистовым звоном, топотом и криком.

Август успел заметить, как молодой черноусый кучер без картуза, в красной распоясанной рубахе вертел над головой кнутом, свистел и орал во всю силу своей здоровой медной глотки:

— Па-старанись — раздавлю! Па-старанись — раздавлю!

За его спиной в фаэтоне мелькнул богатый лисий малахай и чья-то седая простоволосая голова.

— Желтая птица? — спросил Август поспешно и удивленно, когда экипаж уже промчался.

— Да, гуляет.

— Уж гуляет, так гуляет, — говорили в толпе.

— К нему приехал гость из Петербурга. Какой-то купец Дорофеев. Они на целые сутки сняли ресторан у Малышевой, — говорил толстый квасник, растирая ладонью ушибленную коленку.

— У Малышевой? На сутки? — переспросил Август.

— Да, на целые сутки, — повторил квасник. — Завтра они оба отбывают в Петербург. Не знаю, зачем — по делам ли торговым, так ли погулять, только завтра отбывают курьерским поездом в отдельном вагоне.

— Неужели в отдельном вагоне? — не то удивился, не то обрадовался Август.

— А что им? — сказал квасник, разглядывая поднятый с земли свой картуз, на который кто-то успел наступить, и отряхивая его об ладонь. — Они не только там вагон или ресторан —всю железную дорогу купят. Видишь, что придумали: в городской сад на тройке на полном скаку.

— Молодцы! — вдруг сказал Август с восхищением.

Квасник посмотрел на него с укоризною.

— Для кого молодцы, а для кого и нет, — сказал он. — За квас там, за мороженое — это он за все возместит. Завтра же отдаст приказ своей конторе ублаготворить всех пострадавших. Насчет этого он молодец. Завсегда расчет. У меня вот, к примеру, две бутылки разбились, а я скажу, двадцать, и отдаст за двадцать. У мороженщика испортил мороженое — остатки, ну, скажем, на двугривенный, а он ему скажет, на пять рублей — и отдаст.

— Отдаст?

— Непременно. Уж это как водится.

— Ну, а чем же вы тогда недовольны?

— Я-то доволен. По мне хоть каждодневно такие скачки. А из людей-то ведь наверняка кого-нибудь зашибли. Вон женщину-то еле подняли.

— Где?

— Да вот… Рядом с вами стояла.

Август оглянулся. Лицо его мгновенно стало серым. В двух шагах от него, поддерживаемая под руки какими-то женщинами, стояла Надя, и почему-то очень долго, внимательно смотрела вниз, на свои ноги.

— Надя, что с тобой? Тебя ушибли? — спросил он, бросившись к ней.

Она подняла на него какое-то чужое, незнакомое лицо с бескровными губами, тихо сказала:

— В больницу… Скорее…

11

— Надежда Сергеевна! У вас дочка!

— Неужели… Она будет жить?

— Безусловно, будет жить. Она вполне здоровая. Красивая. Крикунья.

— Но ведь ей только…

— Это ничего. Ничего. Бывает, что из таких, ого, какие богатыри вырастают.

— Если не будет богатырем — это ничего. Пусть лучше будет счастливая.

— Счастливая, счастливая будет. А как же.

— Покажите мне ее.

— Сейчас она спит.

— Все равно, покажите сейчас…

Старая акушерка с добрым морщинистым лицом вдруг замолчала, посмотрела на роженицу серьезно и внимательно и пошла в соседнюю комнату.

— Ну вот… Глядите на свое чадо… Слушайте, как мы сопим носиком, — сказала она, возвратись и бережно держа на полусогнутых руках белый сверток.

Надя приподнялась на локтях и долго смотрела на ребенка. Потом она снова откинулась на подушку, тихо сказала:

— Скажите, пожалуйста, няне… Пусть сообщит мужу. Петербургская улица, гостиница Малышевой, комната двадцать восьмая, на втором этаже.

Что-то пощекотало сразу обе щеки, потом шею. Надя провела по лицу тыльной стороной ладони и удивилась: оказывается, она плакала. И лицо, и шея были мокры от слез.

Надя хотела достать из-под подушки белый батистовый платочек и вытереть слезы, но передумала: пусть льются. Ей хотелось лежать так, в слезах, отдавшись ощущению переполнившего ее счастья.

Это было новое чувство, еще не знакомое, не похожее на то счастье, которое она испытала, когда приехал Август, заполнивший собою, казалось, весь мир, всю вселенную.

Удивительно ясно хранит память те дни. Словно сейчас видела Надя и белые облачка в высоком предвечернем небе, похожие на стаю живых лебедей, и желтую иволгу в таинственно-тихом саду Худайкула, и каплю росы на листике мяты, и даже черного муравья, поразившею ее своим удивительным упорством. И ничуть не казалось странным, что во всем этом и всюду она видела только одно: счастье.

Куда бы она ни пошла, что бы ни делала, в душе ее все время, не умолкая, звучала музыка, словно играла скрипка. Надя прислушивалась, спрашивала себя: «Что это?.. Что со мною?..» И все бросала, что бы в тот миг ни делала: если шла — останавливалась, если бинтовала кому-нибудь рану — переставала раскручивать бинт, если хотела откусить яблоко — замирала, прислонив его к теплым полураскрытым губам. В те мгновения скрипка то умолкала, то опять начинала играть, и в этой музыке, в этих звуках ей все слышались бессмысленные, а может, наоборот, проникнутые глубоким смыслом слова: «Август… люблю… Он любит меня… Любит… любит… Это счастье… Мы счастливы…»

И вот теперь совершенно новое, иное чувство, совсем не похожее на то. И удивительно, что она не может понять, разобраться, какое из них дороже: то прежнее, которое уже было и еще, наверное, будет, или это, какое она испытывает сейчас и которое ей дала вот эта крошка с кукольным носиком и закрытыми, еще припухшими веками.

«Дочь! Анна Александровна сказала, что это моя дочь. Моя?.. Неужели моя?.. Боже мой! Да может ли что-нибудь в мире быть дороже ее! Какое счастье может сравниться с этим!»

Да, она не знала, не предполагала даже, что счастье бывает разное. Разное! Удивительно! Однако хорошо бы еще раз взглянуть на свою дочь. Дочь! Вот тебе и раз! Живой человек! Сопит, дышит, кричит… А потом будет смеяться, разговаривать… Будет говорить «мама»!

«Мама! Я — мама! Боже мой, что же это за счастье такое — мать!

Нет. Нельзя лежать. Невозможно».

Она осторожно спустилась с кровати; на цыпочках, ступая по холодному крашеному полу, подошла к двери, тихонько приоткрыла ее, глянула в коридор.

До нее донесся шепот.

— Да ты спрашивала или нет?..

— Спрашивала. Ну, говорю же вам, Анна Александровна, спрашивала.

— Ну и что?

— Вот письмо передали. Сказали — уехал.

— Куда?

— Не знает никто.

— Не может быть.

Надя закрыла дверь, подождала, чтобы разговаривающие ушли. Когда шепот затих, она снова приоткрыла дверь.

— Это что такое, Надежда Сергеевна?

Надя вздрогнула. Старая акушерка смотрела на нее из коридора укоризненно и строго.

— Анна Александровна…

— Сейчас же в постель. Ай-яй-яй! Ну как же это вы догадались, а?..

Анна Александровна вошла в палату. На старом морщинистом лице ее не было теперь и тени доброты. Всегда мягкие ласковые морщинки вокруг глаз и у рта сделались жесткими, строгими. После каждой фразы она сурово смыкала губы.

Они присели на кровать. Помолчали. Надя смущенно улыбнулась, обняла акушерку за плечи.

— Анна Александровна…

— Что, доченька?..

— Так вы говорите… она будет жить?..

— А как же? Конечно, будет жить.

— Все-таки я боюсь… ей семь месяцев…

— Ничего. Будет жить. Если б было восемь… Да ведь ты сама знаешь!

— Анна Александровна…

— Что, родимая?..

— Знаете… Я так счастлива…

Анна Александровна молчала.

Надя вдруг насторожилась, приглядываясь к старой акушерке, потом тревожно сказала:

— Анна Александровна…

— Ну что?..

— Вы что-то скрываете от меня.

— Ничего не скрываю.

— Нет, скрываете. Я ведь вижу. Вы чем-то встревожены.

— Нисколько.

— Тогда почему вы прячете от меня глаза?

Вместо ответа Анна Александровна посмотрела на нее своими добрыми бирюзовыми, полными слез глазами.

— Что случилось, Анна Александровна?..

— Да с чего ты взяла? Ничего не случилось.

— А почему слезы на глазах?

— Слезы? Где? Нету никаких слез.

Она вытерла глаза ладонями, посмотрела на руки, повторила:

— Нету никаких слез. Откуда они возьмутся? Лежи. Сейчас я принесу тебе твою дочурку. Кормить уж время.

12

На девятый день она выписалась. Уже одетая, в своем все еще зимнем коричневом платье она стояла в палате у окна и ждала няню, которая пошла за извозчиком.

За окном бушевал апрель. Веселое солнце, ультрамариновое небо, яркий блеск молодой листвы на тополях, птичий гомон — все это должно было радовать и наполнять счастьем материнское сердце.

Но весна не радовала Надю. Она держала в руках свою серебристую, сотканную из мельчайших бусинок сумочку и все думала о письме, которое там лежало.

Письмо было от Августа. Очень короткое. Она только раз заглянула в него и выпустила из рук. Письмо долго лежало на полу. Потом она подняла его, спрятала в сумочку и больше ее не открывала. Вот прошло уже четыре дня с тех пор, как Шура, молодая няня с круглыми румяными щеками и крепкими икрами, проговорилась, что у Анны Александровны есть для Надежды Сергеевны письмо.

До этого письма от нее скрывали, что Августа нет, что он уехал, выдумывали всякие небылицы.

«Я знаю, ты поймешь меня и не осудишь. Прощай», — вспомнилась ей последняя строка.

«Так случилось, что я уезжаю теперь, когда ты в больнице. Что же делать?..» — вспомнилась ей другая строка, в начале письма.

Как они врезались в память с первого, мгновенного взгляда в это письмо, и теперь неотступно стояли в мозгу, каленым железом жгли сердце!

Подъехал извозчик. Видимо довольная тем, что она прокатилась на фаэтоне, Шура соскочила с подножки, что-то сказала молодому извозчику и скрылась за парадной дверью.

И только тут Надя вспомнила о деньгах, которое надо платить извозчику, и лицо ее обдало жаром. Она открыла сумочку и ее обдало еще большим жаром.

— Надежда Сергеевна! Приехал извозчик! — сказала Шура, влетая в комнату. — Айдате. Я сама возьму ребеночка вашего.

— Погоди, Шура, — сказала Надя, закрывая сумочку. — Нам не надо извозчика. Мы дойдем с тобой пешком. Мне так хочется пройтись по улице. Ты проводишь меня?..

— Провожу, — поникшим голосом сказала Шура. Когда они вышли на крыльцо, Надя вдруг зажмурилась от яркого света и улыбнулась.

За углом послышались голоса.

Она открыла глаза и не поверила сама себе: перед ней, как в сказке, появились Курбан, Кузьма Захарыч, Маргарита Алексеевна.

— Ну-ка я еще раз зажмурюсь, — смеясь, сказала Надя. — Если не исчезнете, значит, это мне не снится.

— Не исчезнем, Надежда Сергеевна! Не исчезнем, — сказала Маргарита Алексеевна,

Часть IV Всё впереди

1

Сначала девочке было холодно. Она замерзала в постели, среди подушек, в душную летнюю ночь укрытая ватным одеялом.

— Мамочка, холодно… Мамочка, холодно… — судорожно твердила она прыгающими непослушными губами.

Но мать больше ничего не могла сделать. Она лишь поправила одеяло вверху, возле самого подбородка, погладила девочку но черным волосам, подвинула к ногам грелку.

— Скоро согреешься, Наташенька. Потерпи капельку, — склонившись над ее головой, тихо сказала Надежда Сергеевна.

— Ой, кусается! Кусается! — вдруг пронзительно вскрикнула девочка.

Мать поспешно откинула одеяло, взяла ночник, стала осматривать постель. Мгновенно вспомнился случай, когда в Ореховке года три назад за каких-нибудь полчаса умерла от укуса каракурта Оля Аникина, десятилетняя девочка в золотистых веснушках, с шестью пальцами на левой руке. О смертельных укусах страшных ядовитых змеи, скорпионов, фаланг, каракуртов Надежда Сергеевна много была наслышана, и у нее похолодело в груди.

— Холодно… Укрой меня скорее, — попросила Наташа, и вдруг опять вскрикнула: — Ой, ой… кусается!

— А-а, — почти радостно сказала Надежда Сергеевна, — вот что тебя кусает. Грелка! Грелка очень горячая. Сейчас я ее заверну в простынку.

Этот приступ немыслимого холода, который заставлял девочку трястись и подпрыгивать под одеялом всем телом, продолжался два часа. Вслед за этим такой же неистовый и внезапный наступил жар. Ребенок требовал убрать одеяло, метался по постели, стонал, разрывая матери сердце.

— Головка болит… Мамочка, головка… — говорила Наташа и просила пить.

Малярия мучила ребенка уже месяца полтора, лечение не помогало, а приступы наступали регулярно через три дня на четвертый. Каждую неделю, через трое суток продолжалась эта пытка и для ребенка, и для матери. И всегда ночью.

Девочке шел уже пятый год. Первые три года она ничем не болела. Росла веселой, здоровой, наполняя сердце Надежды Сергеевны радостью, заглушая боль, которую оставил в нем Август. И никогда Надежда Сергеевна не думала, что ее и в самом деле окружают столько искренних и преданных друзей. Что греха таить: ведь прежде одну Тозагюль да Курбана считала она своими близкими друзьями.

«Но вот оказалось, что я сшибалась, — думала теперь Надежда Сергеевна. — И дай бог так ошибаться. Вот ведь какое счастье: оказывается, у меня их много. И Кузьма Захарыч… Оказывается, он умный преданный друг. Да. Он именно умный, мудрый. Он ведь вместо отца. И Маргарита Алексеевна, хотя по годам и не годится мне в матери… По годам? Нет, почему же? Постой… Ей… Ну да, она рассказывала, что родилась в Москве, в семье адвоката… с отцом не поладила, ушла… Да, да, ей тридцать семь лет… Кузьме Захарычу сорок восемь, а мне двадцать семь… Двадцать семь?! Неужели уже двадцать семь?! Ведь мне было семнадцать! Всего семнадцать, когда я сюда приехала! А сейчас… Неужели двадцать семь?! Боже мой, боже мой! Когда же пролетели эти десять лет?.. Конечно, конечно. Они пролетели. Ведь я приехала сюда в июле 1900 года. А сейчас 1911. Июнь. Пятый год, как уехал Август. Пятый год я о нем ничего не знаю. Пятый год идет Наташеньке. Бедный ребенок, у меня больше нет сил ее обманывать, говорить, что отец в Петербурге, что он скоро приедет. Да, теперь все позади. Все. Любви больше нет. И не будет. А вот друзья… Друзья есть. Но они все здесь. Куда же я поеду?..»

Этого требовали все — сменить климат, увезти Наташу в Россию, чтобы малярия оставила, наконец, ее в покое. На этом настаивала Вера Давыдовна Пославская, врач, которая лечила Наташу. Да, и надо отдать ей справедливость: сначала ее лечение помогло, приступы малярии перестали мучить Наташу, но с весной опять возобновились и уже ничто девочке не помогало.

— Да, вам надо увезти ее в Россию, — снова и снова твердили ей и сама Пославская, и Кузьма Захарыч, и Маргарита Алексеевна. Потом эти же слова сказали ей Курбан и Тозагюль. Не соглашался с этим мнением только один Худайкул, который считал, что достаточно девочку привезти из города в деревню да поселиться непременно у него, как болезнь тотчас покинет Наташу.

Надежда Сергеевна молча, с грустью и благодарностью смотрела на Худайкула, думала: «Как было бы хорошо согласиться с ним… Если б он был прав. Если б это помогло. Но ведь не помогает».

Дважды она приезжала с ребенком к Худайкулу, но там приступы малярии протекали, казалось, еще тяжелее.

«В Россию… Но куда, в Россию? В Петербург? Ни за что! А больше мне некуда ехать. Некуда. Понимаете вы, Друзья мои?! Некуда!»

Надежда Сергеевна уронила голову на стол, на руки, и вдруг поспешно опять подняла, ее.

— Что это? Слезы? Я плачу? — шепотом сказала она себе. — А все говорят, что я крепкая. Да, да… я крепкая, крепкая… Не надо плакать…

— Я не плачу, мамочка, — ясным голосом сказала Наташа. — У меня уже головка не болит. Дай мне пить. И спой песенку. Про ветер, про ветер…

— Хорошо. Я спою, а ты спи.

— Я сплю.

Но Надежда Сергеевна вдруг забыла первые слова песни и сидела молча, растирая пальцами виски.

— Тебе хочется спать? — спросила Наташа, следя за матерью широко открытыми глазами. — Почему ты не ложишься со мной?

— Сейчас лягу.

Она убавила свет в ночнике, так что осталось только одно красноватое пятно на стекле, возле самой горелки, разделась и легла на краешек кровати, лицом к дочурке.

— Хочешь, я тебе спою сама про ветер? — шепотом спросила Наташа.

— Хочу.

— А ты будешь спать?

— Буду.

— Тогда слушай…

«Август, что в твоей жизни главное?.. — спросила я его однажды, когда мы гуляли по берегу Ангрена. Он переспросил: «Главное?..» И сказал, не задумываясь: «Главное в моей жизни — это ты». «Я?..» «Да, ты. Разве любовь не может быть главным смыслом жизни?.. И я согласилась: «Может». А он нес меня на руках и целовал. И это было счастье…»

«Август, что в твоей жизни главное?» — спросила я его еще раз… Тогда мы жили уже в городе, в гостинице Малышевой. «Главное?.. — переспросил он и подумал. — А почему ты спрашиваешь?..» «Просто. Читаю рассказ Чехова «Скучная история».

«Ах, если б ты знал, какая у нас стала дочь! Неужели ты не любишь меня?.. Но ведь ради меня ты приехал сюда. Пять тысяч верст! Нет, он любил меня… Любил… Нам вдвоем хватало моего скудного жалованья, и он никогда не сказал, что этого мало, что мы живем, как нищие. Да он все ждал, что деньги придут из Петербурга. Но их не было. Только раз отец прислал ему пятьдесят рублей. Август взбесился и отослал их назад. И написал, что ему не нужны эти крохи. Больше не было ни денег, ни писем. Он, конечно, мучился, но скрывал это от меня. Если б кроме живописи он мог заняться еще и своим главным делом… Но здесь не строились электрические станции. И потом, я сама настаивала, чтоб он занимался только живописью. Я не замечала, что мы живем скудно. А мы действительно жили скудно. Тот браслет и тот бриллиантовый крестик, которые я отдала тогда за медикаменты, не спасли бы нас от нищеты. Но ведь Август был скромен. Скромен?.. Да, но только до тех пор, пока не встретился в ресторане с этим чудовищем… Желтой птицей. Тогда он вспомнил все: своих состоятельных родителей, Петербург, деньги…»

У него не хватило мужества прийти к ней в больницу и сказать, что он покидает ее, откровенно признаться, что уезжает. Через три месяца он засыпал ее письмами, но она не отвечала. Август опять клялся в любви, писал, что не может жить без нее, что теперь на их брак согласна даже Клавдия Алексеевна, мать. Наконец он написал, что утопится в Неве, если она ему не ответит и не приедет в Петербург. Презрение и гнев в ее душе тогда еще не остыли, и она ответила: «Топись. Ты подлый и низкий человек». Но едва отправила это письмо, как тотчас в ужасе схватилась за голову: «Что я наделала?! Что я наделала?!»

И немедленно отправила другое письмо, такое же короткое: «Я не приеду, Август. Прощай».

После этого он больше не писал. Ее терзала мысль, что он привел в исполнение свой приговор над собой, и считала себя виновницей в его смерти. Но через два года она узнала потрясающее известие: Август женился на правнучке известного заводчика Анатолия Демидова. Прадед невесты Демидов был женат на племяннице Наполеона и купил себе титул князя Сан-Донато.

Об этом Надежде Сергеевне рассказал Кузьма Захарыч, который работал кондуктором на железной дороге и ездил в пассажирских поездах до самой Москвы.

Надо было бы совершенно выбросить Августа из головы и никогда не вспоминать, но вместо этого она стала о нем думать больше, чем прежде. Надежда Сергеевна сердилась на себя, но сердце не слушалось, сжималось: «Женился — значит больше не приедет?.. Нет, не приедет. Нет, не приедет… И это навсегда… Ну что ж, дай ему бог счастья… Ему? За что ему? Нет! Не хочу, что б он был счастлив! Не хочу!»

Она презрительно вслух усмехалась:

— Утопился…

— Кузьма Захарыч, что мне делать? — спросила она однажды.

Он понял, о чем она спрашивала, сказал:

— Не думать. Выбросить его из головы. Совсем. Навсегда.

— А как? Научите. Я очень хочу.

— Здесь есть разные общества… Пушкинское общество. Общество любителей изящной словесности. Драматическое общество…

— Но я почти никого не знаю.

— Узнаете. Маргарита Алексеевна поможет познакомиться.

И действительно, случай для такого знакомства скоро представился.

— Надежда Сергеевна, — сказала ей вскоре после этого разговора Маргарита Алексеевна. — Заболел председатель Пушкинского общества Николай Николаевич Винокуров. Надо подежурить у него денек-другой. Просили меня. Но я рекомендовала вас.

— Очень хорошо. Мне давно надо его повидать. Винокурову она рассказала, как во дворе городской думы, среди хлама и старых рогож, валяется бронзовый бюст Пушкина.

— Правда, я видела его несколько лет назад. Но говорят, он и сейчас там, — сказала Надежда Сергеевна.

— Вы говорите, это собственность генерала Шорохова? — спросил Винокуров.

— Да.

— А что же дума?..

— У нее нет денег на сооружение пьедестала.

— К сожалению, мы тоже бессильны, — вздохнул Винокуров. — Но попробуем объявить сбор средств среди населения.

— Непременно надо. Конечно, моя вина в том, что я не сказала вам об этом прежде, — призналась Надежда Сергеевна.

— Нет уж, давайте не будем ставить вам это в вину. Напротив, ваша заслуга в том, что вы хоть сегодня, но рассказали об этом. Госпожа Малясова, вы в драматическом обществе не состоите? В спектаклях не играете? — вдруг спросил Винокуров.

— Нет, к сожалению, не играю.

— Но мы с вами где-то встречались, — сказал он, приглядываясь к ней с доброй задумчивой улыбкой, и взволнованно воскликнул и приподнялся на локтях. — Стоп, стоп, стоп!.. Попрошу вас, откройте вот эту дверь. Да, да, вот эту… в гостиную.

Она исполнила просьбу и вдруг покачнулась, словно се сильно толкнули.

— Теперь мне ясно, где я вас часто вижу, — с некоторой гордостью сказал Винокуров. — Что с вами?! — прибавил он встревоженно, когда она опять обернулась к нему. — Вы так бледны… А я, признаться, думал, что это произведет на вас другой эффект… Простите…

— Художник… был моим мужем… — вдруг сказала она.

Винокуров молча смотрел на нее.

— Пожалуйста, — возьмите портрет… — сказал он.

И удивительно: всю дорогу, пока она шла домой. Август словно шагал рядом, и она опять была счастлива, не видела ни людей, ни фаэтонов, ни земли под ногами — все было в тумане, все плыло, как во сне. Она о чем-то мысленно разговаривала с Августом, то смеялась, то в чем-то упрекала его. И все крепче прижимала к себе портрет в позолоченной раме.

Но едва она вошла в дом и увидела дочь, как все перевернулось у нее в душе, смутная глухая боль опять медленно вошла в сердце.

Портрет долго стоял у стены, за шкафом, зашитый в белый бязевый лоскут. И не было ни малейшего желания повесить его на стену. Наоборот, иногда хотелось достать его из тесной щели между стеной и шкафом и разорвать, искромсать, изломать на куски вместе с позолоченной рамой и кинуть в печь. Но Надежда Сергеевна удерживала себя от этого искушения, боялась его, мысленно говорила себе: «Ты безумная. Пусть стоит. Разве он мешает тебе?..»

Но охота посещать Пушкинское общество после этого случая пропала.

Было отрадно сознавать, что друзья не покидают ее. Еще в тот день, когда они пришли к ней в больницу, Кузьма Захарыч и Маргарита Алексеевна из больницы привезли ее вместе с новорожденной к себе домой, не разрешив возвращаться в гостиницу к Малышевой. Ей отвели отдельную комнату, но жили все словно одной семьей. Надежда Сергеевна после приезда из больницы, когда Маргарита Алексеевна ушла на дежурство, узнала от квартирной хозяйки, что они и сами-то переехали к ней всего четыре дня назад, сняли у нее вот эту двухкомнатную квартиру с мебелью, а до этого жили где-то в старом городе, в низенькой узбекской мазанке с земляным полом и земляной крышей.

— В одной комнатенке ютились, — сказала хозяйка.

Надежда Сергеевна поняла, для кого они это сделали, и жила у них вместо родной дочери. Да и Курбан с Худайкулом наведывались чуть ли не каждый месяц, звали к себе погостить. И Надежда Сергеевна с удовольствием гостила и у того, и у другого, когда Наташа подросла и была еще здорова.

— Кузьма Захарыч, почему вы мне не верите?.. — однажды спросила Надежда Сергеевна.

Он посмотрел на нее умными отеческими глазами, но привычке тронул указательным пальцем верхнюю губу, будто разглаживал усы, которых теперь не было, сказал:

— Верю. Только берегу.

Она была окрылена этими словами и с той минуты жила в каком-то радостном и светлом ожидании подвига. С новой силой, ярко и свежо встали картины 1905 года. Манифестация у Константиновского сквера, митинг у городской думы… Расстрел… Похороны…

Точно вот сейчас она видела перед собой это грандиозное шествие народа у Константиновского сквера, видела этого рослого плечистого рабочего в черном стеганом халате, перепоясанного красным платком, гудящего в медный карнай, и ей почему-то вспомнились сейчас слова Чернышевского: «Не может ковать железа тот, кто боится потревожить сонных людей стуком». Видела этот красный лозунг впереди колонны, который, она все никак не могла тогда прочесть, видела Кузьму Захарыча, который удивил ее своей переменой, внезапно происшедшей во всем его облике, удивил своей молодостью, гордым и радостным блеском серых глаз…

Гневный, возбужденный народ, запрудивший площадь перед городской думой, гул, ропот… И вдруг — тишина, а вслед за тишиной — песня.

Она рванулась туда, к перекрестку, но Август до боли сдавил ей руку…

Что ж, теперь можно было повесить портрет, он больше ее не волновал.

Она стала посещать собрания Пушкинского общества, ходила на репетиции в драматическое общество, с большим успехом сыграла в любительском спектакле «Бесприданницу», так что Вера Федоровна Комиссаржевская, приехавшая в Ташкент и присутствовавшая на спектакле, сказала Малясовой:

— У вас талант. И талант настоящий. Я вас заберу с собой в Петербург.

— Мне приятно, конечно, услышать от вас такие слова, но… мне кажется… я не умею играть…

— На сцене не надо играть. На сцене надо жить. — сказала Комиссаржевская.

«Нет… Все равно не это главное, — мысленно убеждала себя Надежда Сергеевна. — И я не поеду. Нет, не поеду».

Но если б даже она и согласилась тогда уехать в Петербург вместе с Комиссаржевской, этому не суждено было бы случиться. Произошло большое несчастье: великая артистка заболела в Ташкенте черной оспой и умерла.

И Надежда Сергеевна перестала посещать общество и драматический кружок.

— Кузьма Захарыч, все-таки вы мне скажите… Это все? — не вытерпев, наконец, ожидания, спросила она.

— Ты о чем, дочка?..

— 1905 год кончился? Ведь уже пять лет прошло, а ничего нет. Значит, все эти манифестации, демонстрации, митинги, забастовки, расстрелы прошли напрасно?..

— Нет. Не напрасно.

— А как?

— Идет борьба.

— Но где?.. Ее не видно.

— Да. Пока не видно. Но это до поры. Время придет.

— Все-таки придет?

— Непременно придет.

— А вы помните, Кузьма Захарыч, — продолжала она, помолчав, — когда мы ехали с вами в Ореховку из Черной речки… в последний раз… за день до того, как мы тонули в Ангрене?

— Как же, помню.

— Помните наш разговор… о революции? Я сказала тогда, что могла бы вас уволить и… посадить. А вы ответили, что не верите этому.

— Значит, я верил вам. И не ошибся.

— Вы были терпеливы.

— Здесь говорят так: бедняк без терпения подобен светильнику без масла.

— Я понимаю теперь… Вы меня к чему-то готовили. А я была так наивна… Но где оно?

— Что?

— То, к чему вы меня готовили?

— Оно с вами.

— Не понимаю, Кузьма Захарыч.

— Все с вами, — повторил он. — Вы ведь стали другим человеком. Разве вы сами этого не знаете?

— Конечно, знаю. Совсем, совсем другая. Вот об этом-то я и говорю. Дайте мне теперь работу, ту, к которой вы меня сами готовили.

— То есть, вы хотите сказать, революционную работу?

— Да.

Кузьма Захарыч поднялся с табуретки, подошел к Надежде Сергеевне, молча поцеловал ее в черные волосы.

— Извините. Это по праву отца. А сказать я вам хочу вот что: шесть лет вы жили в кишлаке, лечили людей, боролись с невежеством, темнотой, суевериями, знахарством — разве это не революционная работа?! Революционная работа. Теперь вы работаете в больнице для туземных женщин и детей. Разве это не та работа, которую вы должны делать? Та самая работа, Надежда Сергеевна. Вот так и знайте. Теперь вам понятно, почему Глебов, Зазнобин, Путинцев — вся эта царская администрация — не хотят иметь медицинские пункты в кишлаках, не хотят, чтобы вы, Малясова, занимались там вот этой самой… революционной деятельностью, звали людей к свету. Теперь они не разрешат вам открыть этот самый сельский медицинский пункт даже на собственные средства. Не разрешат. По крайней мере сейчас. Но как только появится хоть маленькая надежда, надо будет возобновить ходатайство.

— Значит, вы считаете, что это и есть главное? — спросила она.

— Да. Для вас главнее и быть ничего не может.

— А для вас?

— Для меня?..

— Да.

— Вот что: когда надо будет действовать иначе — скажем.

Как-то, вернувшись из очередной поездки в Москву, Кузьма Захарыч сказал Надежде Сергеевне:

— Я вот тут привез кое-какие подарочки… детишкам Дворянинова. Свезите этот узелок к нему в Ореховку.

В узелке были тульские пряники раскрашенные, белый калач, конфеты «мелодия» в зеленой обертке. Калач был изрядно зачерствевший, тульские пряники тоже, а добрая половина конфет странно легкими, хотя все о одинаковой зеленой обертке.

— Только не отдавайте детишкам в руки. Сначала непременно отцу. Самому Дворянииову, — предупредил Кузьма Захарыч.

Собираясь, Надежда Сергеевна испытывала радостное волнение, то ли оттого, что давно не была в Ореховке, то ли от чего-то другого.

С тех пор она стала носить такие узелки и в Главные железнодорожные мастерские, и в Бородинские, и даже в военный госпиталь, где по просьбе общины сестер милосердия Малясова дежурила раз в неделю, по воскресеньям.

Потом вдруг обрушилась беда: заболела Наташа малярией. Ей начали делать хинные уколы. Вера Давыдовна Пославская приходила сама делать эти уколы: у Надежды Сергеевны тряслись руки, она не могла слышать, как кричит девочка. После третьего укола Наташа вдруг стала прихрамывать на левую ногу, игла, видно, попала в какой-то нерв. Надежда Сергеевна испугалась и прекратила уколы. К тому же прекратились и приступы малярии, хромать Наташа тоже перестала, и Надежда Сергеевна совсем уж было успокоилась. Думала, все прошло. Но через три месяца приступы начались снова, девочка оглохла от хины, которую теперь заставляли ее пить с водой и заедать медом или вареньем; но потом пришлось отказаться и от этого: при одном напоминании о порошке у нее синело лицо, начинались судороги и мучительная рвота. Девочка настолько ослабла, что Надежде Сергеевне делалось страшно, и она звала на помощь Маргариту Алексеевну или Кузьму Захарыча, если они были дома, или брала девочку на руки и всеми ночами, то плача, то напевая ей песенки, ходила по комнате до изнеможения.

— Уезжайте, Надежда Сергеевна. Иначе вы потеряете девочку, — сказала ей в последний раз Пославская.

— Что?!

Она не могла представить себе этот ужас. Ей еще никто не говорил таких слов. Она подумала об этом сама, но мысль показалась ей настолько страшной, что Надежда Сергеевна отмахнулась от нее. «Нет, нет… Что за вздор! Тогда и я умру. Тогда вообще все кончится… Если есть бог… если он справедлив, то этого не может быть… Не может быть такого горя… у меня…»— подумала она.

И вспомнила, как однажды сказала Августу:

— Август, если ты когда-нибудь перестанешь меня любить и… уйдешь к другой женщине…

Он рассмеялся.

— Нет, ты не смейся.

— Ну хорошо. Что тогда?

— Понимаешь… Это будет такая несправедливость… Если есть справедливость, то земля остановится. Нет, она просто лопнет, как арбуз.

Но вот Август уехал, женился… Уехал, когда она лежала в больнице и родила дочь. Уж это ли не подлость?! А ведь все прошло. Земля не лопнула, не остановилась. Все так же светит солнце, цветут деревья, смеются люди…

«Значит… значит, все можно пережить… Что?! Как пережить?! Что ты говоришь, Надя?!»

— Ах, оставьте меня! — сказала она кому-то вслух и открыла глаза.

Ночник не горел. Поздняя луна пробивалась в окно сквозь густую листву тополей, желтые пятна недвижно лежали на полу, таинственно светились, как слитки золота.

Да, золото. Пожалуй, надо бы иметь хоть один вот такой слиток, чтобы снова открыть медицинский пункт в доме Худайкула. Интересно, как бы тогда повел себя этот идиот Глебов, как бы он стал разговаривать с нею. Наверное, не так, как прежде. А Зазнобин?.. Этого просто можно было бы купить за десять золотых. Август тоже бы тогда не уехал. Ему ведь нужны были деньги… Деньги! Презренный металл. Впрочем, о чем жалеть? Она и раньше это знала, что он уедет. Если б не знала, не появилось бы ощущение холодного железного замка в груди, который часто словно запирался… Что ж, хорошо, что уехал. Пусть! Как бы они жили теперь? Как? Ведь он бы посадил ее в тюрьму. И Кузьму Захарыча, и Маргариту Алексеевну, и Дворянинова. Ведь он донес Зазнобину на Филиппа Степановича, на Декамбая…

— Не знаю… Не знаю, что делать, — снова прошептала она, лежа с закрытыми глазами.

С тех пор как Наташе опять стало хуже, тяжелые думы и неотвязные сны не давали ей покоя. Снились петербургские белые ночи, шумящее море в тумане где-то там, далеко, в этом шумящем море, слышится голос, от которого щемит сердце:

— Люблю-ю-ю!..

«Боже мой, ведь это же он, Август! — думает Надежда Сергеевна и взбирается на мшистый гранитный камень, чтобы отозваться.

— Люблю-ю-ю! — снова слышится там, за туманом.

— Я здесь, Август! Здесь! Иди сюда! — кричит она с бьющимся сердцем, но кто-то холодной ладонью закрывает ей рот. Она не видит Зазнобина, но знает, что это он. С гневом, с ненавистью она хватает его руку отбрасывает ее от своего лица и говорит:

— Мерзкая личность. Это вы его утопили. Теперь он мертвый.

— Мертвый, мертвый, — соглашается Зазнобин и смеется.

— Но он еще мне послужит».

Надежда Сергеевна открыла глаза, достала из-под подушки белый батистовый платок, вытерла холодный пот на лбу.

Потом снились ландыши в лесу, какая-то незнакомая лесная опушка на солнце с хороводом веселых молодых берез, гнущихся от ветра шумящими вершинами то в одну сторону, то в другую, словно покатывающихся со смеху; снились угрюмые ели, деревянные домики, и вдруг бронзовый Петр на вздыбленном коне, сердитая холодная Нева, сторожевые пушкинские львы…

Сны просто одолели ее. Надежда Сергеевна устала и от дум, и от этих навязчивых снов.

Утром, неожиданно для себя, она зашла на городскую железнодорожную станцию и купила билет до Петербурга: через Оренбург, Самару, Москву…

Путь предстоял долгий. Было одно утешение: до Москвы ей предстояло коротать его вместе с Кузьмой Захарычем в одном вагоне.

2

Но и он, этот долгий путь, остался позади. Надежда Сергеевна приехала с дочкой в Петербург в конце июня 1911 года.

Сначала, еще в пути, она со страхом ждала приступа малярии у Наташи, но девочка всю дорогу была весела и жизнерадостна. Приступов не было. Ни разу. Ни одного. И это была самая большая радость для Надежды Сергеевны. Она согласилась бы на любые трудности, лишь бы не вернулась к девочке болезнь. Но страх все еще не оставлял ее, и только когда прошел второй и третий срок приступа, она стала забывать про этот страх.

Первые березы, ели, сосны, которые она увидела из окна вагона, заставили ее плакать. Сладкая боль защемила сердце, защипало глаза, Надежда Сергеевна поспешно достала платок, но едва прикоснулась к глазам, как слезы полились неудержимо. Она взяла из сумочки второй платок, но и он стал мокрым, а слезы все катились по лицу, как у маленькой девочки, так что ей даже стало стыдно самой себя, Кузьмы Захарыча. Наташи.

— Россия… Мать… — сказал Кузьма Захарыч. — Кто не заплачет после долгой разлуки с ней.

В Москве Надежда Сергеевна рассталась с Кузьмой Захарычем.

Теперь, чем ближе она подъезжала к Петербургу, тем все больше и больше волновалась: это был ее родной город, сейчас совершенно чужой, ведь не было в нем больше ни одного существа, которому она была бы дорога и нужна, или хотя бы знакома; пусть бы этот знакомый встретил ее на вокзале, согрел вниманием, добрым словом. Но нет, никого нет. Только памятники, музеи, проспекты, Нева… Неужели завтра она увидит Неву, золотой купол Исаакия и адмиралтейскую иглу и сможет пойти в Эрмитаж?!

Эрмитаж… Нет, нет…

Под крытый перрон вокзала поезд вошел, как в морской прибой: шумные толпы встречающих волнами хлынули к вагонам, и возгласы, смех, поцелуи, звонкие всплески ладоней были похожи на плеск воды.

Когда немного схлынуло, Надежда Сергеевна окликнула из окна молодого круглолицего носильщика с медной бляхой на белом фартуке и пошла по вагону к выходу, легонько придерживая за плечи Наташу.

— Здравствуйте, Надежда Сергеевна! — сказал ей молодой мужчина в синей наглухо застегнутой косоворотке и черном, касторового сукна пиджаке, встретив ее у дверей вагона. — Давайте сюда девочку. Осторожно, девочка. Вот так. У тебя, наверно, головка кружится?

— Кружится. И немного болит. У меня малярия, — сказала Наташа.

— Это не от малярии. Это с дороги, — мягко и ласково продолжал незнакомец. — Как тебя зовут?

— Наташа, — смело отрекомендовалась девочка.

— Простите… А как вас зовут? И почему вы меня знаете? — невольно улыбаясь и радуясь этой нежданной встрече, с волнением спросила Надежда Сергеевна.

— Я Гордиенко Андрей Филиппыч, — ответил незнакомец. — А это моя жена, Ольга Васильевна, а это дочь, тоже Наташа.

— Ну что это за счастье такое!.. Вы… сын Филиппа Степановича Гордиенко?

— Точно.

— И вы… пришли встречать…

— Вас, Надежда Сергеевна.

— Не ожидала. Признаюсь, не ожидала. Простите меня… Надо знакомиться… Вот так. — Она обняла, за плечи Ольгу Васильевну, поцеловала ее в обе щеки, потом сказала Андрею Филипповичу. — Пригнитесь-ка чуточку.

И когда он пригнулся, поцеловала его в щеку.

Вот так, нежданно-негаданно, с этой хорошей встречи началась ее жизнь в Петербурге. Андрей Филиппович с Ольгой Васильевной, конечно, и слышать не хотели о гостинице и меблированной комнате, а прямо-таки приказали ей жить у себя. Через два месяца Надежда Сергеевна устроилась на работу в городскую больницу, успокоилась, как вдруг…

Неожиданная, хотя и мимолетная встреча с Августом опять всколыхнула до самой глубины всю ее душу, разбередила зажившие уже было раны, и они начали вновь больно кровоточить…

Стоял морозный декабрьский день. Красное солнце уже висело ниже адмиралтейского шпиля, тускло светило городу сквозь сиреневую стужу.

Надежда Сергеевна шла по Невскому проспекту мимо Казанского собора, как вдруг услышала голос, который заставил ее вздрогнуть и быстро обернуться. На дороге в санях, стоявших рядом с тротуаром, сидел Август и какая-то некрасивая, с большим сизым напудренным носом в маленькими глазами женщина лет тридцати с лишним.

— Ну поверни же головку. Слышишь?! Вот так. Дома я тебя поцелую, — говорил Август.

— Это будет уже двенадцатый поцелуй. Запомни, — сказала женщина и посмотрела на Августа.

— Хорошо. Запомню.

— Смотри. Ты не любишь отдавать долги.

— Вот посмотри на Кутузова отсюда. Видишь?

— Да.

— Теперь поехали дальше.

Черные легкие сани, мгновенно, как птица, перепорхнули на новое место и снова остановились, теперь около памятника Барклаю де Толли, и Август опять что-то говорил своей спутнице, показывая рукой в белой перчатке то на бронзовую фигуру Барклая, то на Кутузова, словно в знак невнимания и легкого презрения чуть повернувших от саней свои бронзовые головы.

Затем сани скрылись, овеянные снежной пылью, будто укатили куда-то к чертям, в преисподнюю, а Надежда Сергеевна все стояла на месте, смотрела туда, где только что стояли сани.

«Так вот она… правнучка князя Сан-Донато… синий напудренный нос, похожий на репу… глаза малюсенькие, как у новорожденного ребенка… Август, Август…» — думала Надежда Сергеевна.

Невозможно представить, что было бы, если б Август увидел ее, встретился с ней взглядом. Хорошо, что сначала сани остановились у нее за спиной, потом она оказалась позади саней. Наверное, он бы выскочил из саней, бросил спутницу и больше к ней не вернулся. А может, он сделал бы вид, что не видит ее?.. Может, так оно и было? Но ведь она стояла к ним спиной, сгорбившись, съежившись, будто от холода, боясь, как бы Август не узнал ее со спины по фигуре. Она боялась этого, но в то же время ей хотелось обернуться, посмотреть на него, встретиться с ним глазами. Но она все-таки выстояла, поборола в себе это дьявольски сильное искушение, не оглянулась.

Дома заметили ее рассеянность, непривычную молчаливость. Но Надежда Сергеевна сослалась на усталость, на недомогание. Ночью приходилось притворяться, что спит, потому что Ольга Васильевна, просыпаясь, прислушивалась, вставала посмотреть, спит ли она. Но она не спала, не сомкнула глаз за всю эту долгую декабрьскую ночь. Только перед самым рассветом забылась какой-то болезненной дремой, и впервые за многие годы ей привиделся отец.

«— Ты ведь не можешь меня упрекнуть в том, что я сентиментален, — сказал он, вдруг возникнув из снежной пыли там, где стояли сани с Августом у Казанского собора.

— Я не знаю, о чем ты говоришь, папа, — ответила она, почему-то пугаясь его.

— Мне жаль тебя, — опять сказал он.

— Но почему?

— Да ведь этот негодяй принес тебе одно горе… И вместо того чтобы возненавидеть его, ты продолжаешь его любить.

— Да.

— В этом твое несчастье.

— Да, я знаю.

— Тебе, должно быть, очень трудно?..»

Вместо ответа она громко застонала.

— Что с вами, Надежда Сергеевна? Что с вами? — с тревогой спрашивала Ольга Васильевна, стоя у ее кровати. — У вас что-нибудь болит?

— Нет… Ничего… Я видела сон, — сказала она, улыбаясь и приветливо, и виновато.

Несколько дней после этого Надежда Сергеевна боялась ходить по городу, опасаясь вновь встретиться с Августом. Но страх, смешанный в то же время с желанием встретиться, был напрасен, Август не встречался, и она была рада этому.

3

Зима прошла в бесконечных рассказах и воспоминаниях о Средней Азии, о Ташкенте, о поездках на легких санитарных дрожках по пыльным кишлачным дорогам, через бурные реки, о цветущих садах и золотых виноградниках, о сладких дынях и персиках, налитых солнцем и тяжелым медом. Нечего и говорить, сколько теплых задушевных слов было сказано ею о своих друзьях…

Андрей Филиппович с особенным интересом расспрашивал про 1905 год, про митинги и забастовки в Ташкенте.

Все эти воспоминания и разговоры не раз вызывали у Надежды Сергеевны слезы, и она все чаще признавалась, что ее неодолимо тянет назад — в Ташкент, в Среднюю Азию.

Как-то уже летом, в пору белых ночей, она поехала на берег Финского залива, туда, где они сидели когда-то с Августом на мшистых валунах. Неизвестно, что подумал о ней извозчик, когда она велела ему остановиться среди прибрежных сосен и ждать ее возвращения, а сама пошла к берегу моря. Жемчужный туман стоял над самой водой, волны тихо шептались, и стало казаться, что они шепчутся, лаская друг друга, и туман не зря укрыл их от случайных людских глаз, и от неба, и от высоких сосен, которые спускались к самому берегу. Однажды Надежда Сергеевна дажеприостановилась и прислушалась — ей и в самом деле почудились человеческие голоса. Она сделала еще несколько осторожных шагов, словно подкрадывалась к таинственному и заветному камню, влажный теплый песок морозно скрипел под ногами. Гулко стучащее сердце в груди, чуткий слух не обманули ее: на старый знакомый камень внезапно поднялись двое — мужчина и женщина.

Она была от них уже в трех шагах, но они не видели ее, смотрели в жемчужную морскую даль.

— Я сейчас закричу, и если она все еще любит меня, то отзовется, — сказал Август.

— Я ее ненавижу, — проговорила женщина. — Уйдем отсюда.

— Люблю-ю-ю!., — вдруг далеко-далеко прокатилось над морем…

Она закрыла уши ладонями и побежала прочь, будто не этот призывный голос раздавался у нее позади, а леденящий ужас гнался за ней по пятам.

— Надя! — слышалось теперь сзади. — Остановись, Надя!

Но от этих слов ужас еще больше охватил ее, и она побежала быстрее.

— О, боже! Зачем я пришла к морю? Зачем? — спрашивала она себя, лежа ночью в своей постели.

Утром Андрей Филиппович возвратился с ночной смены.

— Надежда Сергеевна, — сказал он ей мрачно, — первого июля, в Ташкенте, в Троицких военных лагерях восстали саперы.

— Саперы? Солдаты?

— Да. Восстание длилось всего одну ночь и к утру второго июля было подавлено.

— А последствия этого восстания?

— Последствия? У нас организована демонстрация рабочих. В Москве и Риге тоже. Но там, в Ташкенте, последствия очень неутешительные. То есть, не то что неутешительные, а прямо-таки мрачные. Да, да, мрачные, — повторил он. Потом добавил, взглянув на нее своими серыми уставшими глазами. — На следующий день было арестовано шестьсот человек. Двадцать два человека бежали, но девятнадцать пойманы. Остались трое. Вот… Надежда Сергеевна… И мне пишут, что если бы вы согласились…

— Что? На что согласилась?..

Он долго расстегивал ворот черной косоворотки и не отвечал.

— Андрей Филиппыч? На что согласилась?

— Одним словом, вы сейчас там очень нужны, — сказал он, расстегнув ворот и вздохнув.

— Нужна?

— Нужны. Она помолчала.

— Ну что ж… Я еду.

— Как?! Вы так быстро решили?

— Ну… а что же решать? Ведь вы говорите, нужна?

— Да. И потом там сейчас опять добились… открыли на селе медицинский пункт.

— Открыли?!

— Да.

— В таком случае… в таком случае я еду. И немедленно.

— Но, может быть, вам больше не хочется снова туда возвращаться?

— Что вы! Что вы такое говорите, Андрей Филиппыч! — воскликнула она уже совсем весело. — Напротив. Меня тянет туда безумно.

— Это вы серьезно?

— Очень серьезно. Я просто счастлива.

— А как же дочка?

— Дочка?

— Может, оставите ее пока у нас? Пуще чем за родной будем за ней ходить.

— Я понимаю… понимаю… Но жить без нее тяжело. Брать с собой боюсь. Опять эта малярия. А Наташа ведь такая слабая. Она родилась у меня семимесячная.

— Так ведь на время, Надежда Сергеевна?..

— Что «на время»?..

— Да если у нас оставите. Ведь потом приедете за ней.

— Удастся ли?

— Удастся. Люди помогут.

— Знаете что, Андрей Филиппыч?..

— Слушаю вас, Надежда Сергеевна.

— Вы удивительно похожи на своего отца, — вдруг сказала она, глядя на него сияющими глазами, — и характером, и манерой разговаривать, и вот… взгляд у вас такой же, чуточку с прищуром, но это от доброты, от сердечности вашей… Уж очень вы ко всем внимательны, за всех переживаете…

— Не согласен с вами.

— Как? Не согласны?

— Не всех надо жалеть. Вот я о чем, Надежда Сергеевна.

— А… ну так… Это зерно.

— Однако как же с дочкой-то? С Наташей?

— Подумаем еще, Андрей Филиппыч. Я, право, не знаю… не знаю, как быть.

— А то глядите, можно ведь не ехать вовсе.

— Еду. Еду, Андрей Филиппыч. Это решено. Еду.

4

Удивлению и умилению Балтабая не было границ. Шутка ли, сорок четыре года прожил он безвыездно в этом кишлаке, если, конечно, не считать дней, когда бывали они вместе с Декамбаем (тогда их еще все звали, как зовут близнецов, — Хасаном и Хусаном) уходили на сезонные работы, на поденщину или просто нанимались батрачить где-нибудь неподалеку от дома, в ближнем кишлаке. Нужно еще иметь в виду, что за свои сорок четыре года он двенадцать раз был в Ташкенте. Двенадцать раз! Такое не каждому посчастливится.

В самом деле, иногда Балтабай, если бывал сыт и согрет, если бывала сыта и согрета семья, искренне считал себя счастливым человеком, пребывал в состоянии крайнего умиления. Когда Балтабай бывал сыт, все приводило его в умиление: и маленький Джура, ползающий вокруг него на четвереньках и с трудом взбирающийся ему на грудь, когда после горячего лагмана — крутой лапши, заправленной бараньими шкварками, луком, квадратиками вареной репы или редьки да еще до огненного цвета и вкуса сдобренной красным перцем, после пяти-шести пиал зеленого чая без сахара, Балтабай возлежал посреди своей темной мазанки на старой кошме либо во дворе, на циновке, под тутовым деревом; и песня бахши — бродячего певца в чайхане; и хороший урожай у соседа; и даже гнусаво протяжный голос муллы, призывающего к молитве. Непременно в такие минуты он вспоминал и о том, что вот он, счастливый человек, двенадцать раз был в Ташкенте. Иные люди и разу не побывали и резиновых калош не носили. А у него они есть, вот уж который год носит их с ичигами.

Но Балтабай и сам знал, что такие счастливые минуты бывали у него редко. Чаще Балтабая душили гнев и раздражение от постоянной нужды, от мудрого спокойствия Декамбая. Тот же самый урожай у соседа, песня соловья или перепела, тот же гнусаво-протяжный голос муллы в другое время вызывали у Балтабая не умиление, а раздражение, заставляли плеваться насваем — табаком, прежде времени, когда еще надо было подержать его во рту, срываться с языка бранным словам, у него начинали дрожать усы и борода. Даже те же самые резиновые калоши, которые он носил уже четвертый год и которые давно потускнели и потеряли свой лаковый блеск, тоже раздражали. Сколько в конце концов они стоят? Гроши. А вот не может он купить новые. Сколько можно носить одни и те же калоши с ичигами, пусть только по праздникам, но зато и зимой и летом?

Да… Видно, правду говорят в народе: к кому бедность пристанет, за тем она и в Мекку пойдет!

Оно и верно. Ведь когда был молодой да холостой, никакая бедность в уныние его не вводила. Только и знал тогда, что усы покручивать. Не было этих семерых черноглазых галчат, и забот никаких не было, и злость вроде бы не так цепко брала за горло. Да и житейских передряг всяких было поменьше. Вот, к примеру, лет шесть назад подох у него единственный рыжий бык. Уж это ли не несчастье для бедняка? Ведь только было наладились они с Хасаном — Декамбаем пахать на собственных быках, как этот рыжий бык то ли сожрал с травой какого паука зловредного, то ли просто облопался зеленого клеверу росного, да вдруг и на тебе, подох. А потом… вот еще горе-то! Прямо беда! Жандармы приехали да и забрали Декамбая. Разве это легко было пережить Балтабаю?! А потом… Да что там вспоминать! Верно говорят, у бедняка ссадин, как у верблюда. А у Балтабая этих ссадин и не перечесть!

И уж не за эти ли ссадины аллах наградил его таким счастливым днем. Шутка ли, сорок четыре года видел Балтабай зеленую шапку карагача с дороги, из-за высокого дувала, огораживающего двор волостного управителя Абдулхая, да раза два довелось посмотреть это дерево во весь рост в приоткрытую низенькую калитку, врезанную в глухие зеленые ворота. А чтобы вот так сидеть под этим царским деревом, да не просто на земле, а на деревянной супе, устланной сначала циновками, а потом еще новой белой кошмой да красным шерстяным паласом в желтых и синих узорах, об этом Балтабай никогда и не мечтал. Знал сверчок свой шесток и не мечтал. А вот, подите ж вы, ведь довелось-таки посидеть. Да не как-нибудь на краешке, а на правах гостя, за дастарханом, в присутствии самого хозяина. Хозяин, правда, сидел не рядом с Балтабаем, а по другую сторону дастархана, на мягких одеялах, обложенный со всех сторон подушками, слегка прислонясь спиной к низкой перегородке, накрытой ковром. Рядом с Абдулхаем сидели — с левой руки Мирхайдарбек-ходжа — кишлачный мулла, голос которого столько раз приводил Балтабая то в восхищение, то в ярость, с правой — Хашимбек, мираб.

Против них, рядом с Балтабаем, молчаливо и смирно сидели два чайрикера, пришедшие откуда-то из других мест и нанявшиеся к Абдулхаю поливать хлопчатник, Балтабай еще не знал даже их имена.

Все трое — и Балтабай, и оба поденщика — сидели не как все, уважающие себя и знающие себе цену мусульмане, по-восточному, скрестив ноги, как Абдулхай, Мирхайдарбек-ходжа или Хашимбек, или знахарь Бабаходжа, позеленевший от старости, с редкой, неровной, словно обгрызанной кем-то бородой (он тоже был тут и сидел по левую руку от Балтабая, рядом с ним); они, трое, сидели на пятках, дабы выказать хозяину свою скромность и крайнее почтение.

Балтабай сидел на своих босых, порепавшихся, в черных трещинах пятках, внимательно, даже подобострастно слушал хозяина, лишь изредка, украдкой посматривая на темный карагач, нависший над ним, словно черная туча; сквозь густую листву этого могучего дерева не мог пробиться ни один солнечный луч даже сейчас, в самую знойную пору июльского дня; слегка привставая с пяток на колени, но так, чтобы это незаметно было Абдулхаю, ибо невнимание к слову хозяина равносильно оскорблению его личности. Балтабай через плечи сидящих против него самого Абдулхая, Мирхайдарбека-ходжи и Хашимбека поглядывал и на квадратный водоем, отсвечивающий голубой гладью, словно кусочек чистого неба, и на яркий благоухающий цветник во дворе и по ту и по эту сторону голубого водоема. Балтабай не знал названий ни красных, ни желтых, ни белых цветов, которыми словно выткана была добрая половина двора, но они радовали и умиляли его. Знал он один душистый райхон, веточку которого ему очень хотелось сорвать и, как бывало в молодости, заложить за тюбетейку впереди уха. Райхон рос и у него во дворе, да и в каждом другом, но ведь эта веточка была бы из цветника самого господина Абдулхая. Да что говорить! Одно сознание, что он сидит во дворе у волостного управителя, умиляло Балтабая, делало его счастливым, и все вокруг казалось ему необыкновенным, райским.

— «Рисоля» — «Книга правил», — читал Абдулхай, держа перед собой серую, засаленную, с потрепанными углами книжицу. — Правила для земледельца. Слушайте. Внимайте сердцем и совестью вашей. «Последнее дыхание человека, изнурившего себя постом, пот земледельца и сажальщика деревьев и кровь мученика представляют равную заслугу перед богом».

«Равную! — в восторге подумал Балтабай, — Ну и ну! Да-а… Никогда не слышал таких райских слов. Стало быть, вот он… земледелец-то кто такой! Ай-яй-яй… Пот земледельца и кровь мученика… равная заслуга перед богом… Ну-ну…» Продолжая мысленно удивляться, Балтабай цокал языком и покачивал головой. Он вдруг почувствовал себя смелым и, расхрабрившись, взял с подноса урюковую косточку, с усилием разгрыз ее, стиснув обеими руками скулу, потом не торопясь стал разжевывать. Затем он привстал с пяток, протянул руку, взял янтарную изюмину и тоже положил в рот.

— «Бог не только приравнял земледельца книжникам, воинам и богомольцам, но и поставил первого выше других, ибо без земледельца ни книжник не может посвятить себя изучению корана, ни воин вести войны, ни богомолец ходить в Мекку», — читал Абдулхай.

Балтабай даже раскрыл рот от удивления, на длинной коричневой шее его, под самым кадыком, будто появилась перепелка, била, стучала клювом в тонкую кожицу и в кадык.

— Ой-бой-бой! О-уф-ф! — вздохнул Балтабай, словно ему удалось, наконец, освободиться от непомерной тяжести. — Стало быть, вот что такое земледелец! А?! Что вы-то скажете?.. — обратился он вдруг к поденщикам и посмотрел на них, словно орел на молодых орлят.

Но батраки глянули на него мельком и, как показалось ему, с недоумением, и еще ниже опустили головы.

«Что это они? А?..»— подумал Балтабай, продолжая глядеть на них в упор и начиная быстро, по-индюшиному багроветь и наливаться гневом.

«Да вы… Вы земледельцы или нет?! — хотел закричать он, но в это время Теша принес блюдо плова, и Балтабай смешался, забыл, что хотел сказать батракам, прикованный вниманием к блюду. У него вдруг стала обильно выделяться слюна, в пустом желудке что-то больно ворочалось.

— Окажите милость! — сказал Абдулхай и, развернув ладони, как книгу, и протянув их к блюду, шепотом произнес — Бисмилля ар-рахман ар-раим! Во имя бога милостивого, милосердного!

Вместе с ним прочитали эту молитву и все остальные, также шепотом и также держа перед собой руки, словно читали ее на развернутых ладонях.

— Кушайте, кушайте! — проговорил после этого Абдулхай и взялся за чайник.

Было немножко неудобно и неловко приступать к еде, когда к ней не притронулся сам хозяин, и довольно долго шли взаимные потчевания. Наконец волостной вынужден был сказать, что сейчас принесут другое блюдо, и его действительно принесли, и тогда все принялись за трапезу.

Во время еды Балтабай изредка бросал взгляды на то второе блюдо, которое стояло перед хозяином, мирабом и муллой. От того блюда шел совсем другой аромат, да и баранинка там, видно, была совсем иная, но… Балтабай решил не замечать этого. Правда, рис в плове, который ел Балтабай, а вместе с ним знахарь Бабаходжа и два батрака, сильно отдавал затхлостью, а мясо, кажется, было с душком, но стоило ли замечать эти мелочи, если все-таки его угощали пловом, да, пловом, который не так-то уж часто приходится есть.

И хоть Балтабаю очень хотелось есть и, наверно, окажись бы это блюдо перед ним в его доме, он съел бы этот плов один во мгновение ока, но здесь, в таком уважаемом доме, надо было соблюдать приличия правоверного мусульманина, не давать воли своим страстям, своему аппетиту, не показывать, что ты голоден, как пес. Балтабай ел не спеша, подбирая с кошмы упавшие рисинки, поминутно отрыгивая, притворяясь, будто уж чрезмерно сыт.

Зато знахарь Бабаходжа, сидевший слева от него, чем больше ел, тем все больше торопился, сопел, хрипел и покашливал, словно давился.

«А что бы сказал мне сейчас Декамбай, мой Хасан, если б увидел меня здесь, в этом дворе? — вдруг подумал Балтабай и перестал есть. — А ведь это, пожалуй, и неспроста. Неспроста затеял волостной управитель это угощение. Ну? А чего? Чего ему надо от меня, от галаха? Если поработать… Ну так я могу… Вот они, руки-то… со мной. У-у, зеленая лягушка», — покосился он на знахаря.

После плова опять почаевничали. Потом Теша принес дыню. После дыни опять пили чай. И волостной еще прочитал:

— «Честные работы настолько выше поста и молитвы, что грехи, которые не могут быть отпущены, несмотря на пост и молитву, будут прощены за труд для прокормления семьи, ибо работающий для хорошего дела не попадает в ад».

— Не попадает в ад! — вырвалось у Балтабая. — Ай, ну и дела! — Он вдруг почувствовал себя в эту минуту настолько просвещенным и полным знаниями, что ему захотелось сейчас же пойти к Худайкулу, отвести с ним душу или рассказать обо всем, что услышал, хотя бы жене. Ведь Балтабай, не в пример другим мусульманам, иной раз не пренебрегал женой в беседе, говорил с ней кое о чем.

— Работающий для хорошего дела не попадает в ад! — повторил он еще раз.

— Истинно так! — раскачиваясь всем корпусом при каждом слове, сложив руки на животе, подтвердил мулла Мирхайдарбек-ходжа.

— Истинно! — кивнул головой Хашимбек.

— Истинно, истинно, — словно старый ворон, с клекотом и хрипом прокаркал знахарь Бабаходжа.

Балтабай закусил свой левый ус уголком рта, опустил голову, помолчал. После ареста Декамбая появилась у Балтабая эта привычка — прикусывать левый ус, именно тот ус, который прежде в минуты гнева первый начинал по-кошачьи вздрагивать, а потом вместе с правым усом пикой устремлялся навстречу обидчику.

— Для хорошего дела мы бы не прочь… не прочь бы… Да ведь земли своей нет, — сказал он с грустью.

— Если труд земледельца на своей пашне аллах многомилостивый и справедливый признал доблестью, то труд земледельца на ниве другого правоверного мусульманина он признал первейшей обязанностью, за выполнение ее люди и попадают в рай, — степенно проговорил Мирхайдарбек-ходжа.

— Ну уж это вы не скажите! — вдруг громко засмеялся Балтабай, но чем-то поперхнулся, закашлялся, привстал с пяток на колени, посмотрел через плечи сидящих на голубой водоем, сказал, часто прицокивая языком — Ц-ц-ц!.. Ай, ну и красота этот ваш хауз, хозяин. Видел я когда-то на картинке сад достопочтеннейшего хана хивинского. Так в том хаузе лодка была еще нарисована. Вот бы вам, хозяин, такую лодочку сюда, а?

Абдулхай промолчал, насупившись и склонив голову, увенчанную тяжелой чалмой. И Балтабай вдруг, уже не с подобострастием и умилением, а со страхом, посмотрел на его парадный костюм волостного управителя, в котором Абдулхай сидел все это время. Новый черный халат у волостного был обшит по бортам золотой парчой, длинные рукава, которые он не засучивал, когда ел плов, а лишь поддергивал повыше к локтям, тоже были украшены на конце двумя парчовыми лентами. Вместо бельбага волостной был подпоясан голубым бархатным поясом, унизанным серебряными пластинками и массивной, величиною с ладонь, серебряной пряжкой с какими-то крупными и мелкими драгоценными камнями, названия которых Балтабай не знал. Несколько раз он принимался считать медали, которыми был увешан волостной от правого плеча до левого, но каждый раз сбивался, потупив голову перед блеском и величием этих царских наград. В самом деле, нельзя же было, как ребенку, вытаращить глаза и бесцеремонно пересчитывать эти медали пальцем, хотя и любопытства и благоговения к этим медалям у Балтабая было столько же, сколько у ребенка. Но больше, чем халат с парчовой оторочкой, с низким стоячим воротником, который скрывался спереди за черной с проседью бородой Абдулхая, больше, чем медали и серебряная пряжка на поясе, чувство благоговения и страха у Балтабая, а может быть, и у всех остальных присутствующих вызывала сабля в ножнах из черного кованого серебра, которую волостной не снял даже во время трапезы, а лишь положил ее на колени, приспустив с плеча ремень.

Поглядев сейчас опять на волостного, Балтабай вдруг почему-то вспотел, наклонил голову и поспешил пальцем затолкать в рот свой левый ус. «Уж это вы не скажите! Ах дурень! Вот дернул меня шайтан за язык. А все Декамбай. Он меня натравливает на такие речи. Вот его нет здесь, а все равно он будто рядом», — думал Балтабай и вдруг, выплюнув изо рта мокрый ус, со злостью, больно прикусил кончик языка передними зубами. «Вот тебе! — сказал он мысленно. — Сколько раз себе говорил: «Язык мой — враг мой». Так нет. Надо было…»

— Ну так что, ваша милость, — сказал он вслух Абдулхаю. — Видно, в чем-то помочь есть нужда?

«Ну вот, опять «видно»… Видно, это, стало быть, так… без всякой охоты…» — снова с негодованием на самого себя подумал Балтабай.

— Сказано тебе, Балтабай: работающий для хорошего дела не попадает в ад, — снова спокойным и степенным голосом сказал мулла. — А ты… хоть если и скажет тебе наш многочтимый хозяин — любимец аллаха милостивого, милосердного… за счастье должен почитать труд на земле… на земле, которая принадлежит нашему хозяину.

— Ну так ведь я и так… готов, хоть сейчас, хоть сейчас готов, скажите только…

— Да ведь ты не хочешь! — вдруг грозно сказал Абдулхай.

Балтабай онемел. Сидел на пятках и молчал.

— Хочет он. Хочет. За счастье для себя почтет, — ответил мулла вместо Балтабая, выручив его из беды.

— Ты мне полей хлопчатник, Балтабай, — сказал волостной. — Двести десятин.

— Двести десятин?! Один я?! У Балтабая подпрыгнул ус.

— Да не один. Вот они сидят — твои помощники. Карим и Турсун.

— Карим и Турсун?..

— Ну! Вон какие молодцы-удальцы.

— Стало быть, надо… Я не прочь. Надо. Только вот пусть господин мираб… свою волю… ну там насчет воды, что надо, пусть скажет.

— Кому это мы будем говорить, дурья башка? Ну? Если сам волостной тебе приказал? — налившись кровью и побагровев, сказал Хашимбек.

— А очередь-то… Очередь брать воду сейчас за Ореховкой, — напомнил Балтабай. — А эти урусы… Ай-яй… Лихие… Они не уступят и самому волостному своей очереди.

— Ты ведь с ними умеешь ладить. И они, кажется, уважают тебя, — с усмешкой сказал мулла. — Свинину у них еще не пробовал?

— Свинину? Нет, свинину еще не пробовал, — не замечая ни издевки, ни слов, которые он произносил машинально, начиная думать о чем-то другом, ответил Балтабай. — Свинину не пробовал, — повторил он задумчиво. — Два дня назад вознамерился я полить свою бахчу — есть у меня три грядки бахчи, — пришел на туган просить воды, пустить в мою сторону ниточку не толще волоса… И не дали. Там, правда, этот самый Брутков был, он не дал. Другие-то, вижу, молчат, бери, мол, Балтабай, если ты хочешь свою бахчу полить. Ну, а этот, Брутков, оттолкнул меня и плетью замахнулся.

— Очередь у них уже кончилась, — сказал мираб. — Сейчас очередь нашего хозяина.

— А Ореховка об этом знает?

— О чем?

— Ну… вот, что очередь-то у нее кончилась.

— Знает или не знает, это не твоя забота, — сдвинув черные брови, сказал волостной. — Твое дело поливать. Знает, — добавил он твердо. — Знает. Поливай. И свою бахчу польешь…

— Ну так что… Вот это самое и есть… Если знает… Ваше слово закон… Я с легкой душой… с легкой душой пойду, — весело сказал Балтабай.

Успокоенный, все с тем же добрым, легким чувством, усердно поблагодарив хозяина за угощение, полюбовавшись еще раз на царственный карагач, на благоухающий цветник и спокойный водоем, Балтабай вместе с Карнмом и Турсуном вышел на пыльную, знойную, тихую улицу.

5

Четвертые сутки и ночью и днем Брутков заливал свои двенадцать десятин клевера. Наконец-то! Дождалась Ореховка очереди. Ну, а здесь Брутков всегда был первым. Никто не смел тронуть воду, пока Брутков, Стуликов, Лабинский не зальют свои клевера, огороды, сады, виноградники.

Лето, даже для здешних горячих мест, стояло на редкость жаркое. В середине апреля в последний раз прокатился по небу на своей чугунной колеснице Йлья-пророк, укатил за горизонт и больше не возвращался.

— Наверно, и ему припекает задницу-то, — шутили мужики. — Невтерпеж сидеть на своей чугунной телеге-то.

К концу лета в горах иссякли последние снега. Реки в долинах почти пересохли. Вода струилась в них тихая, голубая, сонная.

Сады, огороды, хлопчатник, рисовые поля изнывали от жажды.

Четверо суток Брутков не слезал с лошади. Надо было следить за поливом, за работниками, которые поливали клевер, за водой. Односельчане часто перехватывали воду друг у друга, стоило только зазеваться. Но еще не было случая, чтобы ее перехватили у Бруткова: все крепко побаивались его казачьего нрава. В дни полива Брутков всегда был настороже. Перехват воды особенно опасен для большого и дальнего поля в конце полива, потому что вода тогда снова должна пройти весь тот путь, который она прошла через все поле за несколько суток, чтобы залить в конце участка последнюю ненапоенную десятину. В таких случаях поливальщику бывает особенно досадно, будь то хозяин или даже поденщик, нанявшийся на эти дни поливальщиком.

Шутка ли — прогнать воду опять через все поле, через пятнадцать-двадцать десятин. Ведь в клеверах она лишь кое-где идет по арычкам, а больше льется прямо через поле, по клевернику.

У Бруткова было три таких поля, каждое в разных углах деревни, на расстоянии полутора или двух верст одно от другого, да еще сад, огород, виноградник. Где же тут спать или сидеть на месте, когда идет полив. Не до сна. Не до покоя. Ведь не только за водой, и за батраками надо присмотреть. Никому из них не жалко его добра. Не догляди — половина поля останется незалитой, особенно там, где есть большие бугры. Вода не дойдет до них, если ей не помочь, и потом все эти незалитые места побуреют, выгорят под солнцем, будут скучно желтеть среди зеленого поля, как песчаные острова. А сколько от этого недосмотра пропадет добра! Один Брутков знает. По три парных фургона по шестьсот-семьсот снопов каждый везет он всякий базарный день, начиная с поздней осени и до весны. А то случалось запродать сразу весь клевер на месте в воинскую часть. Глядя на Бруткова, стали было и другие ореховцы сеять клевер, но после того, как Николай Лабинский раскроил кетменем череп Павлу Безрукову возле своей запруды, мужики один за другим стали кончать с клевером, кинулись опять на богару сеять озимую пшеницу, по весне ячмень, подсолнух, горох. Клевер требовал воды вдоволь, а ее не хватало, и возле запруд вспыхивали нередко жуткие драки.

— Да сгори он совсем, этот клевер, — говорили ореховцы, те, что были победнее. — Жили без него и проживем без него. Был бы хлебушек.

После убийства Павла Безрукова большие клеверные наделы остались у Бруткова да у старика Лабинского, не пожелавшего отказаться от этой золотой жилы даже после того, как сын, убив своего соседа, сбежал из деревни. Однако по две, по три десятины клевера имели в Ореховке многие.

Брутков всегда поливал свое поле вместе с соседом Аникиным. Когда появлялась в ореховском арыке вода, Брутков подходил к плетню, на котором зиму и лето висела зачем-то старая стеганая телогрейка Аникина, негромко дружелюбно окликал его:

— Федор! А, Федор! Аникин!

Аникин выскакивал откуда-нибудь из-под сарая в синих казачьих штанах с лампасами, в распоясанной рубахе, босой и вечно при этом что-нибудь держал во рту сомкнутыми губами: или сапожные деревянные шпильки, или суровую нитку с иглой, или сапожный нож без ручки, или, наконец, пук зеленого лука, а в руках какое-нибудь старое голенище от сапога, молоток, либо детский башмачок или деревянную колодку.

— Федор, — степенно и дружелюбно говорил Брутков, держась обеими руками за плетень.

— М-м, — вместо ответа мычал Аникин, в эту минуту очень похожий на козла, боясь выронить изо рта деревянные шпильки, либо поспешно дожевывая зеленый лук.

— Вода пришла, — сообщал Брутков.

— М-м, — мгновенно преображаясь, округляя и выкатывая серые глаза, радостно опять мычал в ответ Аникин. Уже словно не имея времени дожевать свой пук зеленого лука, он решительно рвал возле самого рта концы его и кидал на землю, либо поспешно выплевывал на ладонь деревянные шпильки, торопливо говорил:

— Пришла?!

— Полон арык. Дворянинов, Неделька, Стуликов, Лабинский уже тут как тут. Поливают.

— Я их сейчас мигом отошью, — смело и громко заявлял Аникин, поддергивая на тощем животе свои синие штаны с лампасами. Впрочем, синими они были когда-то очень давно, а теперь уже стали не то голубыми, не то бирюзовыми, с обрезанными по самые икры концами.

— Не тронь. Пролетарии пусть польют, — снисходительно говорил Брутков. — Ну, а Стуликов с Лабинским могли бы и после нас с тобой занять очередь.

— Хх-ы, пролетарии, — усмехался Аникин. — Да я-то кто? Не пролетарий, что ли?.

Ну, ты все-таки… казак яицкий. Голубая кровь. Уступи Дворянинову да Недельке, пусть уж польют. Не связывайся с ними. Там и всего-то поливу у них на полчаса. Но потом больше никому не уступай. Бей прямо по черепу. Самому волостному не уступай, если пришлет кого. А то он тоже… хитер бобер! Как очередь ореховцев, так он тут как тут. Непременно кого-нибудь пришлет. То у него хлопок гибнет, то рисовые поля пересохли. А мы что же? У бога теленка съели? Не подпускай никого к тугану. Поставь вон Алексея, работника моего, на туган подежурить. А лучше всего сам подежурь. На Алексея надежа-то, как на вешний лед. Уходить собирается. Я уж его уговаривал подождать до Покрова. А то что же это… самое страдное время, а он — уходить…

Когда-то Брутков и Аникин вместе служили в Ташкенте в казачьем полку, вместе потом поселились в Ореховке. Брутков съездил к себе домой, на Иртыш, привез вместе с женой и сыном-подростком кое-что еще в замшевом кисете, оставшемся ему после смерти отца. Аникин тоже ездил к себе на Урал, в Оренбургскую губернию. Привез жену да мать-старуху, всю жизнь, с тех пор как он родился, страдавшую пупочной грыжей. Когда Аникин после увольнения из полка приехал за ними на хутор, затерянный в Оренбургских степях, в хозяйстве у них была коза да бегавший по двору визгливый поросенок с черным пятном на боку. Пока готовились к переезду, продавали свой хилый домишко, крытый черной прогнившей соломой, козу да табуретки, да две пары валенок, Федор уверял жену и мать-старуху, что в том теплом краю, куда они поедут, валенки не нужны, поросенка зарезали и съели.

Кое-как добрался он потом до Ореховки, года два ютился у Бруткова во дворе, летом — под телегой, накрытой попоной и развешанными на дробинах пеленками, — здесь же, под телегой, в душную летнюю ночь жена родила ему девочку Олю, с шестью пальцами на левой руке, зимой — на кухне, помогая Бруткову отстраиваться и налаживать хозяйство.

Брутков на устройство своего хозяйства получил в переселенческом управлении какую-то ссуду, а Аникин, сколько ни бился, ни хлопотал, сколько ни наставлял его Брутков, как надо действовать, ничего Федор Аникин так и не добился. За одно лето Брутков выстроил себе дом под железной крышей, теплый коровник, конюшню.

Аникину, наконец, как он говорил, подфартило. У старухи соседки, жившей в темной и низкой мазанке с земляным полом, вышла замуж единственная дочь. Жених жил в Уразаевке, работал там при конном заводе ковалем и забрал молодую жену к себе вместе с тещей. Вот эту мазанку с небольшим огородом и вишневым палисадником Аникин и купил, хотя и очень дешево, но опять-таки не без помощи Бруткова, который дал ему будто бы безвозмездно какую-то сумму денег.

— Отдам, Андрей Степанович, — прошептал Аникин Бруткову, чувствуя сдавливающий комок в горле. — Отдам. Верь моему слову. Вот погоди, оперюсь маленько… и отдам.

— Да не надо, тебе говорю. Не отдавай. Лучше иногда помоги в хозяйстве… Ну там… клевер скосить, в снопы связать… огород полить…

— Да это… что там за разговор! — махнул рукой Аникин. — Всегда тут… перед тобой… как лист перед травой.

С тех пор прошло уж, должно быть, лет восемь, но Аникин так и не мог отдать долг. Да теперь в глубине души и сам считал, что давно отработал этот долг Бруткову, хотя вслух иногда все еще клялся и твердил, что непременно отдаст.

— Вот ведь все у меня не как у людей, — жаловался он Бруткову. — Все как-то впоперек выходит.

— А что впоперек-то?.. — усмехался Брутков.

— Да все. У людей повдоль, а у меня впоперек. Посеял нынче подсолнухи, а они уродились все пустые. Шляпка — во! — ведром не накроешь, а семечко в ней пустое.

— Поливал много?

— У-у, постарался. В тот момент как раз самая вода была. Я и обрадовался. Лью да лью. Лью да лью. В неделю по три раза дул их водой-то.

— Ну вот они и уродились у тебя пустые. Подсолнух ведь нельзя водой-то баловать.

— Так ведь думал… что же., кашу маслом не испортишь.

Брутков смеялся.

То придумал однажды Аникин тыкву посадить у себя на огороде, то сахарную свеклу.

— Урожай, верно, я снял хороший, но и тыква, и сахарная свекла оказались никому не нужны, — опять жаловался он Бруткову.

Было у Аникина хорошее ремесло в руках — отличный был он сапожник. Со всей Ореховки несли к нему чинить обувь, но опять незадача: для серьезной работы — поставить, скажем, новые головки на сапоги или спиртовые подметки — у Аникина ни инструмента, ни материала не хватало, а за чепуху ему совестно было брать деньги.

От нужды ли от своей или оттого, что, как говорили ореховцы, хотелось ему свой казачий нрав выказать, Аникин ни с кем не мог разговаривать спокойно, мирно, без злобы. Даже когда делал доброе дело, беспричинно вспыхивал, кричал, злился.

— Иди, иди со своим пятиалтынным! — мгновенно вскипая, отталкивая чью-нибудь руку, кричал он зло, — Сам-то, видно, последний… без соли съел, а еще туда же… пятиалтынными разбрасываться. Айда проваливай! — И грубо выталкивал односельчанина со двора.

— С тобой, Аникин, и покурить нельзя, — говорили ему ореховцы.

— Почему же это нельзя? — спрашивал он сердито.

— Да опасно.

— Чего опасно-то, спрашиваю?

— Порох.

— Какой порох? Чего ты мелешь? — говорил он, все больше насупливаясь.

— Да это я про тебя.

— Ну? А что?

— Порох ты, говорю, а не человек. Вспыхнешь и убьешь.

— И убью. У меня кровь казачья. Знай.

И в самом деле: хотя был Аникин невысокого роста, с какими-то хрупкими цыплячьими плечами, его побаивались в Ореховке.

У него были густые черные волосы, всегда влажные на лбу.

Аникин ладил с одним Брутковым. Может потому, что и у Бруткова в Ореховке было не много друзей: старик Лабинский заходил иногда на Покров попробовать вино молодое, брутковское, поп приезжал из Уразаевки, богатый киргиз в желтом бараньем тулупе из соседнего аула.

Но Бруткову надо было отдать справедливость: Аникин с женой и девочкой Олей вечно крутились у него в доме, часто сидели за столом. Праздник ли, будний ли день — Аникин у Бруткова. Начиная с Покрова, они целыми днями сидели вдвоем за маленьким столом, пили домашнее молодое вино, черпая его чашками из большого эмалированного таза, стоявшего посреди стола, закусывали холодной яичницей, соленой капустой, оранжевыми осенними помидорами, свиным салом.

— Ну, давай, расскажи про попа-то, — говорил Брутков, расстегивая на косоворотке три верхние пуговицы, багровея от выпитого вина и лицом и шеей.

— Да, ухарь был, видно, этот поп, — отзывался Аникин, опорожнив очередную чашку и начиная громко икать.

— Да они и все-то… На тебе, боже, что себе не гоже, — поддерживал Брутков. — У них губа не дура, язык не лопата. Ну, а ты давай, давай… рассказывай.

— Ну, стало быть, спрашивают того попа: отче, сколько бы ты выпил водки?..

Отче подумал, спросил:

— С закусью или без закуси?

— С закусью.

Поп опять подумал, почесал в бороде, почесал пузо под рясой, опять спросил:

— Во компании или воедино?

— Во компании.

Тогда отче опять спросил:

— С песнопениями или без оных?

— С песнопениями.

— Во пожертвование или во свои?

— Во пожертвование.

— До бесконечности. А утром еще одну.

И хотя анекдот этот рассказывался почти каждый день, Брутков смеялся, кашлял, чихал, вытирая указательным пальцем выступившие на глазах слезы. Потом говорил:

— Ну, давай споем что ли…

У Аникина был чистый, сильный голос, но трезвый он почти не пел. Когда же бывал у Бруткова, то во хмелю отодвигал от себя все закуски, повертывался лицом к окну и, немного зачем-то еще помедлив, чуть побледнев, запевал:

Из соседней смежной комнаты, из-за ситцевых бордовых занавесок, неслышно появились женщины — жена Аникина, низенькая, смуглая, с черными спокойными глазами, и жена Бруткова, худая, плоская, с длинным лошадиным лицом, — и прислонившись плечом к косяку, сложив руки внизу живота, обе слушали песню.

После этой песни Аникин трезвел и бледнел, долго глядел в окно, а потом резко поворачивался к столу и залпом выпивал большую чашку вина, которую зачерпывал из таза и подносил ему Брутков.

Прасковья, жена Бруткова, подходила к столу, подставляла поближе к Аникину закуски, говорила:

— Уж что это за песню вы такую поете, Федор Матвеич? До того хороша, даже и сказать невозможно. Так, кажется, и побежала бы не знаю куда.

Она все двигала к нему тарелки, продолжала:

— Федор Матвеич, вы что же требуете этими пирожочками? Зря требуете. Их и интернационалы едят.

— Это кто же такие? — спрашивал Брутков.

— Да вот друг-то твой… в овчинном тулупе, азиат-то… Он ест.

— А с чем?

— С чем ест?

— Пирожки с чем, спрашиваю? — внезапно выкатив на жену желтые беркутиные, в красных прожилках глаза, рявкал Брутков.

— А… так ведь без масла… на поду печеные… в печи, — вдруг растерявшись, несла какую-то чепуху Прасковья.

— Да с чем, спрашиваю, у тебя пирожки-то? Ну там… с осердием… или с капустой? С чем?

— Так ведь нет осердия-то… Не резали еще кабана. Не резали, Федор Матвеич. А пирожки у меня с тыквой. С тыквой пирожки, — постепенно, словно приходя в себя и оправляясь от испуга, отвечала Прасковья.

— Ну, а чего же их не есть… и этому благочинному, то есть в овчинном тулупе… черту некрещеному…

Выпив еще две-три чашки, Аникин снова запевал:

Брутков подтягивал ему, но ревел быком и только сбивал, мешал Аникину.

Несколько раз за день они вместе поднимались из-за стола, выходили во двор, стояли там у стены, за сараем, переговаривались:

— Да-а… Ну и домишша ты отгрохал себе, Андрей Степаныч, — икая и покачиваясь, говорил Аникин. — В твою горницу входишь, как в елтарь…

— Куда?

— В елтарь. В церковь, в елтарь…

— Ну так… казаки мы с тобой али нет? Надо вот завтра бычка зарезать. Кавардака из осердия что-то захотелось…

Они возвращались в комнату, и опять все шло сначала…

Лиловые сумерки колыхались над клеверным полем. Аникин стоял на тропе в засученных по колено штанах и склеивал цигарку, водя по ней языком. Наконец-то сегодня к полуночи все брутковские клевера будут напоены водой.

Аникин с удовольствием представлял, как он утром, спозаранку явится к Бруткову, разыскав для такого случая свою старую казачью фуражку с голубым околышем, шутливо козырнет и лихо по-казачьи отрапортует:

— Так что смею доложить, все клевера залиты. Огороды и бахчи тоже самое. Залиты.

Брутков положит свою свинцовую ладонь на его хрупкое, как у подростка, плечо, скажет:

— Ну иди выпей чарочку…

Аникин закурил, присел на сухую бровку арыка, слушал, как что-то выпиливали, ковали, строгали, рубили крошечными инструментами цикады, сверчки.

— Ну и черти… Что выделывают, а?! — вслух усмехнулся Аникин.

Быстро темнело. Прямо в лицо Аникину светила полная луна, и чем быстрее темнело, тем она все заметнее теряла свою латунную бледность, наливалась медью. Только справа, далеко за курганом, на вершине которого стоял какой-то полуразрушенный мазар, долго не гасла тонкая кровавая полоска, и на фоне ее багровых отсветов зловеще чернел курган, будто свежий могильный холм…

Из деревни потянуло душистым кизячным дымком, словно повеяло милым далеким детством. Аникин вспомнил, как мальчишкой он вечно ходил по степи с дырявым мешком, собирал в него сухие коровьи кизяки. Жили они тогда в глухом хуторе Пшеничном, за двести верст от Оренбурга, всей семьей работали на богатого казака Сухина. «Не выберись отец оттуда вовремя, так, пожалуй, все наши кости остались бы там… на том степном погосте с двумя крестами», — подумал Аникин.

Да, сколько он себя помнил, он помнил одно: нужду, вечное прислуживание чужим людям.

Цигарка уже обжигала пальцы и губы, но он продолжал исступленно и часто курить. Тяжелая досада подкатила к сердцу, сдавила его словно медвежьей лапой.

«Андрей Степаныч тоже хорош гусь. Долг-то давно бы простить надо… забыть. А он — нет, помнит. Не требует вроде бы, и все по-хорошему, а нет-нет да и напомнит, вонзит кинжал в сердце: «Вот, Федор, кабы я тебе тогда не помог, не было бы у тебя ни хрена ровным счетом. Ни домишки твоего, ни мерина. Я, конечно, не к тому говорю… Долг мне твой не нужен, но не забывай. Понятно?! Не забывай, кто тебя в трудную минуту из петли вытащил. Брутков». Благодетель… А мало я на него батрачу?..»

Аникин бросил перед собой в арык окурок, как горячий уголек, и вдруг опешил: окурок погас не сразу, значит, не уплыл с водой. Мгновенно привстав со своего места, Аникин при свете луны посмотрел в арык, и теперь уже не опешил, а обмер: арык был пустой. Вода исчезла, только медные блики на дне отражались луной.

Аникин вскочил, сжал кулаки, стиснул зубы. Сердце его заколотилось, как набат: часто, гулко, тревожно. Что произошло?! Кто мог взять воду?..

— Алексей! — закричал он одному из брутковских работников, который ходил с кетменем по клеверному полю, следил, все ли заливает вода, не оставляет ли где огрехи. — Алексей, черт! Оглох, что ли! — закричал он в сердцах еще громче.

— А?.. Вы меня, что ль, дядя Федор?! — откуда-то из призрачной лунной дали отозвался Алексей.

— Как там у тебя с водой? — опять закричал Аникин.

— Да вроде бы остановилась, дядя Федор! — уже ближе откликнулся Алексей, и стали слышны шлепки по воде его босых ног и видно белое пятно рубахи.

— Остановилась! А какого же ты… — Аникин ма-терно выругался, — молчишь там, ходишь? Беги к Лабинскому узнай, не он ли всю воду к себе пустил.

— Да нет, Федор, не я, — вдруг отозвался сзади, из-за темных тополей, старческий хрипловатый голос. — Я вот сам к вам прибег, думаю, не вы ли всю воду забрали. — Лабинский вышел из-за тополей на бровку арыка в таких же, как у Аникина, засученных по колено штанах, в черной, длинной, распоясанной рубахе, без шапки. — Зачем же я буду вам пакостить?.. Ведь мы поделили ее по совести, — продолжал старик.

— По совести… по совести… — словно уже бессмысленно твердил Аникин, глядя при лунном свете то на молодого работника Алексея, то на старика Лабинского. — Чего стоите? — вдруг закричал он бешено. — Ведь это там, на тугане, значит! — Он оттолкнул с тропы Алексея и стремительно ринулся по дорожке. Потом он потерял дорожку и несся уже напрямки через чьи-то огороды, прыгая через арыки, грядки, плетни, словно за ним гналась сама смерть.

Выбежав на дорогу, он увидел, что туда же, к тугану, бежали Неделька, Дворянинов, Стуликов и еще кто-то. Но он всех обогнал и глядел зачем-то себе под ноги. Он слабосоображал, что ему надо поднять с земли, но все глядел на дорогу, что-то искал на бегу глазами. Один раз он остановился, поднял камень, но тут же бросил его и опять побежал.

За семеновским мостом он свернул с дороги и побежал вдоль арыка, все еще не переставая искать глазами то, что ему непременно надо было найти. Внезапно он снова остановился, выворотил из земли большой камень, который еле уместился в руке, и теперь пошел спокойно, шагом.

Туган был рядом. Но там стояла странная тишина. Не было слышно плеска и шума воды, переливающейся через верх плотины в чужой арык.

Аникин понял, что плотина разворочена. Гнев опять схватил его за горло, и Аникин опять побежал.

Уже у самой воды он заметил человека, сидящего к нему спиной на корточках. Человек этот то ли пел вполголоса, то ли что-то бормотал самому себе, а может — воде, и не услышал сзади себя шагов. Когда, наконец, он услышал их, хотел встать и уже обернулся, Аникин с налету, еще не успев ничего сказать, размахнулся и ударял сидящего камнем по голове. Он рукой почувствовал, как тюбетейка на голой бритой голове глубоко и страшно вдавилась под камнем в какую-то жидкую мякоть, и закричал:

— Это кто же тебе дал право, а?! Кто разрешил воду воровать, а? Скажи?!

Но человек, так и не успев подняться, мешком, молча повалился Аникину под ноги.

— Ты чего?! — закричал опять Аникин, но вдруг вспомнил, что он сделал, поглядел на камень, который все еще держал в руке, и бросил его в воду.

— Ну ладно, земляк, вставай. Я ведь тебя не сильно… И не хотел вовсе… Вставай… — сказал Аникин и внезапно почувствовал, что ему не нужна ни вода, за которой он так яростно гнался, ни чужое богатство, ни злость, клокотавшая в нем всю жизнь, ни даже этот воздух, которым он сейчас дышал! Сейчас нужно было только одно: чтобы этот человек встал. Встал и заговорил. Закричал. Заругался. Ударил Аникина сам!

Но он лежал на земле, как куль, скорчившись, и не поднимался. Даже не шевелился. При свете луны было хорошо видно, как темная густая лужа все шире расползается вокруг него.

— Ой-бой!.. Ой, алла… Ой, алла… — вдруг испуганно сказал кто-то рядом.

Аникин поднял голову. В двух шагах от него стояли двое рослых парней в тюбетейках, оба в белых штанах и в белых рубахах, подпоясанных синими бельбагами, и Аникин вспомнил, что смутно видел их вдали, когда подбегал к плотине, вспомнил еще, что сначала хотел ударить этого, сидевшего на корточках у самой воды, а потом погнаться за теми.

— Ой, алла!.. Ой, алла!.. — повторяли они все громче.

— Ну чего вы?.. Чего?.. Ну ударьте меня! Убейте тоже, — негромко сказал им Аникин.

Но они запричитали оба во весь голос и пустились по широкой тропе вдоль арыка в кишлак.

— Аникин… это ты? — спросил Дворянинов, запыхавшись. — Что ты наделал?

Аникин молчал.

Вслед за Дворяниновым подбежали Неделька, Стригунов, Коткин, Стуликов, а позади них бежали еще.

— Это из-за чужой-то воды? — сказал Дворянинов. — Как же это ты, Аникин?

— Они сейчас нас в прах разнесут, всю Ореховку, — сказал Стуликов.

— Пусть меня убьют. Убьют меня — и шабаш… Расчет, — безразлично сказал Аникин. — Пусть на кол посадят, пусть чего хотят делают. Моя вина — я и ответчик.

— Что тут за катавасия? — подбегая и шумно дыша, спросил Брутков.

Ему никто не ответил. Все молча, медленно посмотрели на него.

— Ну? Чего тут, спрашиваю, стряслось? Чего молчите? — грубо продолжал Брутков, словно разрубал топором эту мертвую тишину.

Растолкав руками и плечами столпившихся односельчан, продолжавших стоять молча, Брутков вышел в круг, освещенный луной, тронул сапогом обмякшее скорченное тело, легонько хлестанул его плеткой по голым ступням, и все снова посмотрели на него и на его плетку, висевшую на руке.

— Кто таков?.. — спросил он, обводя всех взглядом.

— Да Балтабай… Балтабай, — сказал вдруг Аникин, — самый беднеющий человек у них в кишлаке… Да разве я знал, что это он? Знал бы, так не стал бы и трогать.

— Зачем ему вода-то спонадобилась? — сказал Дворянинов. — У него, у бедолаги, и земли-то своей не было.

— Не иначе, волостной подослал, либо мулла, — сказал Неделька. — Богатеи. У них землищи-то… ай-яй, сколько десятин!

— А тебе кто запрещает ее иметь? — низким зловещим басом спросил Брутков.

— Чего? — в свою очередь спросил Неделька.

— Землю-то кто не велит тебе иметь?

— Да вот, к примеру, ты не велишь, — смело сказал Неделька, взглянув на Бруткова.

— Ну… ты, Неделька, вот что… Не время сейчас об этом, — вмешался Дворянинов. — Что с человеком-то? Может, он еще жив?

— Вспомнишь вот Надежду-то Сергеевну. И не раз вспомнишь, — вздохнул кто-то из мужиков.

— Братцы… земляки… — посмотрев на хмурые строгие лица односельчан, воскликнул Неделька, внезапно бросив спорить с Брутковым. — Так ведь теперь есть медицинский пункт в Новом Сарае.

— А кто там фельдшером-то?.. Не Малясова? — спросил кто-то из мужиков.

— Не Малясова, но тоже вроде нее… человечнейшая женщина… фамилия вот у нее…

— Ягелло, Маргарита Алексеевна, — сказал Дворянинов. — Поезжай, Неделька, за ней.

— Да что вы об чем толкуете, — опять вмешался Брутков. — Сбросить вон его в арык и нехай плывет. Молодец Аникин… Так их и надо, азиатов некрещеных…

— Погоди. Это вот не они ли идут всей гурьбой? — тревожно сказал Неделька.

Все внезапно замолкли, посмотрели в сторону кишлака. Оттуда, вдоль арыка, словно грозовая туча, с ропотом и гулом двигалась толпа. Белые рубахи, черные халаты — все одинаково хорошо было видно издали при медном свете луны. Вместе с этой грозной тучей словно двигалась молния, что-то вспыхивало и гасло там поминутно.

Ропот и голоса нарастали. Толпа приближалась.

— Ну вот что, Аникин. Приготовься, — сказал Брутков. — Выходи вперед.

Аникин молчал. Не двигался с места.

— Ну?! — повторил Брутков. — Тебе говорят или нет? Выходи. Нам всем из-за одного тебя нет резону башку терять. Выходи. Ты натворил, ты и ответ держи.

Аникин все молчал. Брутков вдруг шагнул к нему, с силой толкнул его в плечо.

— Иди.

В это время толпа придвинулась. Послышались крики. Чей-то вопль. Звякнули кетмени. Взметнулись руки.

Кто-то бросился к Балтабаю, упал перед ним на колени, молча, беззвучно стал раскачиваться из стороны в сторону, стиснув голову ладонями.

— Стойте, братья! Что вы делаете, братья? — раздался голос.

На миг все замерли.

Из-за ближних кустов лоха поднялись трое солдат, приблизились к толпе. Встали плотно плечом к плечу между ореховцами и дехканами.

— Вы что это? Друг на друга?! Брат на брата?? — сказал самый старший из солдат. И помолчал. Оглянулся вокруг.

Появление солдат здесь, в степи, в глухую полночь было так неожиданно и внезапно, что в толпе все еще никто не верил этому. Что за наваждение? Откуда?

— Нехорошо. Стыдно, — опять сказал солдат.

Толпа, онемев, молчала. В самом деле, что за люди? Откуда взялись? И почему именно солдаты?

Дворянинов и Неделька вышли вперед, примкнули к ним — один справа, другой слева, встали в одну шеренгу.

— Вы же братья, бедняки. Понимаете? — продолжал старший солдат. — У вас одна кровь — бедняцкая… А вы… разве можно?.. Братья же вы! Братья. Хоть русские, хоть узбеки — все равно вы все братья, если вы бедняки.

Молодой парень в черном халате, стоявший против солдат, что-то сказал старшему.

— Что он сказал? — спросил солдат Дворянинова.

— Он говорит, что вот мы… ну вот Аникин… убил Балтабая.

— Так ведь я не бегу… Не бегу ведь я… — сказал Аникин.

— Он свое ответит, — сказал солдат. — Несчастье случилось… Ясно. Только всем-то теперь зачем же? Вы должны объединиться… Все бедняки должны объединиться, а потом уж всем вместе, сообща пойти да и свалить буржуазию, тех, кто вас душит.

— Ты погоди-ка, солдат, — сказал вдруг Брутков, протискиваясь вперед. — Вы откуда взялись, словно родились?

Солдат повернулся к Бруткову, посмотрел на него внимательно.

— Ясно, — сказал он твердо. — Тебе, конечно, эти слова не по шерсти. Ты вот и сюда с плеткой явился. Может, ты и виноват во всем, а не Аникин.

— Верно, — подтвердил Дворянинов.

— Он! Он меня всю жизнь душит! — закричал вдруг Аникин и ринулся на Бруткова.

Мужики взяли Аникина в охапку, с трудом удержали.

— Ну вот что, — сказал солдат. — У нас вот товарищ раненый. А нам еще идти да идти., подальше от этих мест. А пока… дай-ка руку, — сказал он парню в черном халате, — и ты дай… — Он обернулся к Дворянинову. — Вот так. И пожмите их друг другу. Братьям надо жить по-братски. Всем.

Он кивнул и дехканам и ореховцам, обвел всех коротким жестом руки.

— Вы, видно, беглые саперы, — сказал Брутков. — Так чего же, переночевали бы у нас в Ореховке. У меня, к примеру. А то вот у Дворянинова. У него только фамилия такая… не бедняцкая. А сам он ничего… Или вот у Недельки.

Солдат выслушал Бруткова внимательно, подошел к нему, дружелюбно сказал:

— Ну, казак, дай-ка твою плетку поглядеть.

— Вона чего захотел, — усмехнулся Брутков. Он хотел еще что-то добавить, но не успел, и грохнулся наземь.

Утром, когда рассвело, Бруткова на этом же месте, у тугана, нашла жена. Он лежал на земле, туго скрученный черной волосяной веревкой по рукам и ногам, с завязанными зеленым поясным платком глазами, испачканный в крови.

Однако он был жив и невредим.

6

Из камышей, понизу, по-над самой землей, медленно, словно крадучись, заструились синие сумерки, а наверху, на коричневых метелках, еще лежало золото, и Курбан знал, что солнце не село, — оно только ушло за курган, напоминая мастеру, что пора кончать работу, бросать звенеть молотком и раздувать горн. Последний верховой проехал уже порядочное время тому назад, да и тот спешил, напился, не слезая с седла, холодной воды, которую ему зачерпнул из ведра белой жестяной кружкой сам кузнец, огрел камчой молодого мышастого жеребчика и поехал резвой иноходью: в одну сторону от Безымянного кургана до ближайшего селения было верст пятнадцать, в другую, куда направлялся верховой, — двенадцать. Впрочем, про версты стали говорить не так уж давно. Прежде, если б такой верховой спросил у Курбана, сколько ему еще ехать до Бектемира, Курбан бы ответил:

— Да как тебе сказать? Поспешай. Солнце погаснет и уже стемнеет, покуда доедешь.

Курбан не удивлялся, когда его спрашивали об этом сами же путники — пешие или конные. Казалось, кому, как не им, лучше знать расстояния?! Нет. Ведь в кои-то веки соберется съездить в город вот такой человек из глухого далекого кишлака — и откуда ему знать расстояния?!

— Папа, — неожиданно раздался детский голос, — пойдем домой. Теперь больше никто не поедет. Можно, я помогу тебе убраться в кузнице?

— Беги-ка домой. Я сам уберусь, — сказал Курбан.

— Да я весь день был дома. Я хочу у тебя побыть, — настаивал мальчик.

— Побыть… А матери помогать, значит, не хочешь?

— Но ведь я целый день ей помогал!

— А сейчас вечер. У нее самая колгота… И ужин надо сварить, и корову подоить, и двор подмести. Иди-ка домой, иди.

— А ты опять будешь здесь, в кузнице, спать?

— Пожалуй, здесь.

— А зачем ты здесь спишь? Ведь ты же раньше спал дома?..

— Я же тебе говорил, Рустам, ночью поедет один очень важный человек, ему надо подковать лошадь… Вот я и сплю здесь, чтобы ему не пришлось меня искать.

— А я буду здесь с тобой спать?

— Мама одна бояться станет. Ну иди, иди-ка домой.

Рустам, наконец, нехотя повиновался, но не понимал, что произошло с отцом. Прежде отец целыми днями держал его у себя в кузнице, заставлял раздувать меха, подавать молотки, клещи, поковки, доставать из колодца воду, чтобы напоить уставших с дороги людей. Целый день для Рустама хватало работы. И вдруг дня три назад отец сказал ему утром:

— Сегодня в кузнице не появляйся.

— Почему? — взметнув пушистые ресницы, спросил Рустам.

— Матери надо помогать в доме. Она очень устает одна. А ты хоть сестренку понянчишь.

Первый день мальчик выдержал, не явился в кузницу. Но на второй, когда мать затеяла месить лапшу, посадил себе на спину сестренку, подложив под нее, как стульчик, сцепленные ладони, и отправился к отцу в кузницу. Там было тихо, молоток не звенел о наковальню, и отца в кузнице не было. Рустам остановился, осторожно спустил со спины сестренку, перешагнул порог.

— Вот новость. Дильбар, ты посмотри, что папа сделал, — сказал он сестренке.

Задний полутемный угол кузницы, где прежде валялась одна голая циновка, на которую иногда отец ложился на полчасика вздремнуть, сейчас был отгорожен циновками наглухо, и в кузнице от этого стало светлее, уютнее. Рустам хотел заглянуть сквозь щель циновки, но она неожиданно приподнялась, и в кузницу, согнувшись, вошел отец.

— Ой, папа! — радостно вырвалось у Рустама. — Где ты был? Разве тут есть ход? Ты сделал себе комнату?

— Послушай, — строго перебил его Курбан, — ты уже большой мальчик. Тебе весной минуло десять лет. Идет одиннадцатый. Разве ты забыл, что я тебе сказал вчера?

— Нет, папа… Но я думал…

— Забирай Дильбар, и марш домой! — снова прервав его, сказал отец.

Мальчик ушел озадаченный и недоумевающий пуще прежнего. Как только он свернул с дороги на узкую тропинку, ведущую к дому, Курбан быстро достал из колодца ведро воды, наполнил ею чугунный кумган с высоким носиком и снова, пройдя через кузницу, куда-то исчез.

Солнце спряталось за горизонт, и зеленые камыши вокруг Безымянного кургана, все ближе, казалось, подступающие к дороге, стали синими. В этот час серые голосистые птицы — камышовки, похожие на перепелов, в хоре с лягушиным царством поднимали такой оглушительный базар вокруг, что из-за этого гвалта в кузнице иной раз нельзя было услышать с дороги стук копыт. Вернувшись немного погодя в кузницу тем же ходом, Курбан похолодел и обмер. У колодца фыркали, звенели уздечками лошади, разговаривали два солдата.

— Эх, хороша водичка! — сказал один. — Как из родника. Даже черемухой пахнет.

— Надо во фляги набрать. А то когда еще до города-то доедем, — отозвался другой.

— Я так думаю: этих самых саперов надо сейчас в поездах искать, — опять сказал первый. — Разве они станут кружить здесь, окрест Ташкента?! Они, должно быть, хвосты в зубы да и давай бог ноги.

— Да ведь сказывают, что двадцать два человеке убежали, а девятнадцать уже изловили. Только вот трое остались.

Курбан вышел из кузницы с веником в руках, приложил левую руку к сердцу, приветливо сказал:

— Ассалам алейкум! Добро пожаловать!

— Здравствуй! — дружелюбно отозвались солдаты. — А где же ты был, мастер, когда мы подъехали?

Курбан широко улыбнулся, покачал отрицательно головой, показал па язык.

— Не понимаешь? Языка не знаешь?

Курбан пожал плечами, продолжая улыбаться.

Низенький худощавый солдат поглядел на него внимательно и вдруг спросил его на чистейшем узбекском языке:

— Тебя почему не было, когда мы подъехали?

— А-а, оказывается, вы тоже немного мусульмане, — радостно, но уже серьезно, сказал Курбан. — Знаете наш язык. Это как музыка для уха мусульманина, если русский человек разговаривает с ним на узбекском языке. Конечно, конечно. Я должен был встретить вас. Но… что поделаешь. Съел дыню и напился холодной воды. Теперь приходится отсиживаться в камышах.

— Мусульманин, как же ты не знаешь?.. Дыня — и холодная вода. Разве можно?!

— Забыл. Как мальчишка, забыл. Да ведь день-деньской все стоишь у горна.

— Поехали, Тазетдинов. Хватит тебе с ним болтать, — сказал другой солдат.

— Погоди, Прохоров, сейчас, — сказал Тазетдинов и опять спросил Курбана по-узбекски — А скажи-ка, мастер, ты кроме нас никаких солдат здесь больше не видел?

— Нет. Солдат не было. Не видел, — сказал Курбан, покачав головой.

— Поехали, Тазетдинов, поехали, — опять заторопил Прохоров. — До Ташкента-то ведь еще верст пятнадцать скакать. И что ты к нему привязался. Сказал же нам этот Брутков в Ореховке, что они спрашивали, в какой стороне станция. Поехали. А то скоро стемнеет.

Но Тазетдинов теперь уже словно не слышал Прохорова и не отвечал ему. Он вошел в кузницу, постоял, осматриваясь в полутемноте.

— Живешь далеко? — спросил Тазетдинов Курбана.

— Рядом. Вон тропинка, — радостно отозвался Курбан. — Пойдемте. Гостями будете. А можно и переночевать. Пойдемте. Чаем напою. Дыня есть, лепешка. Пойдемте. А?..

Курбан взял лошадей под уздцы, вывел их на дорогу.

— Если уж искать, так скорее надо было в Ореховке, либо в Уразаевке каждый дом обшаривать, — не унимался Прохоров. — Зачем они пойдут к узбеку, если он русского языка не знает. Он их в два счета выдаст, если даже и не захочет.

— Стой, — сказал Тазетдинов Курбану, — мы поедем домой.

— Зачем передумали? — огорчился Курбан. — Утром бы уехали. На рассвете. А сейчас чайку бы попили. Отдохнули от седла-то.

Но солдаты решительно взяли у него из рук поводья, вскочили на лошадей.

— Да хоть бы этих троих не нашли, — негромко вдруг сказал Тазетдинов Прохорову, разбирая поводья. — Хоть бы в самом деле уехали, что ли, куда-нибудь.

— Не найдут, — с уверенностью ответил Прохоров. — Мир не без добрых людей. Верно, кузнец?

Курбан улыбался непонимающе.

— Ну, до свиданья, — сказал ему Прохоров.

— Хайр, — попрощался и Тазетдинов.

— Счастливой дороги, — напутствовал их Курбан.

Он долго стоял у дороги, слушал, как быстро удалялся, стихал цокот копыт. Потом глубоко, с облегчением вздохнул и пошел опять в кузницу, хотя там уже было совсем темно.

7

В эти летние душные ночи спать в мазанке было невозможно. Тозагюль стелила постель за порогом, возле самой двери, на земле: сначала циновку, потом кошму и большое ватное одеяло, которое выстегала сама; Курбану под голову — сложенный вдвое халат, себе и ребятишкам — по подушке.

Конечно, подушки — это большая роскошь, и не имела бы их Тозагюль никогда, если б не Надежда Сергеевна Малясова. Уезжая в прошлом году в Петербург, она подарила ей подушки. Но вот уж недели две, как исчез и халат, и подушки, и одеяло. Теперь все спали на кошме, не подкладывая ничего под голову.

— Тозагюль, — шепотом позвал Курбан.

— Что?

— Ты не спишь?

— Нет… Я ждала тебя.

Да, он стал приходить из кузницы поздно, иной раз даже перед самым рассветом, но всегда так тихо, неслышно ложился рядом, что Тозагюль путалась. Она ловила ухом каждый шорох, каждый треск камышинки. Но временами сон, легкий, чуткий, как у птички, все-таки одолевал ее. Она поднимала голову и вдруг видела, что Курбан уже лежал рядом, подложив под голову свой большой кулак.

Пошептавшись с Курбаном. Тозагюль, наконец, легко и глубоко вздыхала, повертывалась набок, лицом к нему, либо к детям, и засыпала крепким счастливым сном.

— Понимаешь… — прошептал Курбан, и опять долго молчал, словно прислушивался к чему-то. — Чувалов и Ковальчук ушли.

— Как? Совсем?

— Совсем. Сказали, нельзя им больше оставаться. Их где-то ждут.

— Пошли им аллах удачи!

— Кто теперь будет раненого перевязывать?

— А разве эта женщина… Ягелло… Маргарита… больше не приедет к нему?..

— Приедет. Но она не может ездить часто. Это могут заметить.

— Как же быть, Курбан?

— Не знаю. Здесь нужны женские руки.

Над самой головой у них упала звезда, закатилась куда-то во тьму. Тозагюль подождала, пока погаснет золотой след от звезды, потом опять шепотом спросила:

— Курбан, ты говоришь про мои руки?

— Не знаю.

Он чуточку подождал, не добавит ли она еще что-нибудь, потом сказал не то с раздражением, не то с оттенком отчаяния:

— А что же делать?! Ну скажи, что делать?

— Конечно, помочь такому человеку, значит, угодить аллаху, но ведь я… женщина, Курбан. За это он же, аллах, и накажет меня…

Курбан молчал. Звезды над головой у них стали падать все чаще.

— Аллах, аллах!.. — с раздражением сказал Курбан. — Ну… а если надо?! Понимаешь, надо.

— Нет, Курбан. Нет.

— А как же теперь?

— Не знаю. Надо подождать Ягелло…

— Ну ладно, ничего… спи. Я, может, сам как-нибудь или вот Рустаму велю…

— Ты что, Курбан?

— А что?

Он ведь маленький.

— Он мужчина.

— Но ведь он ничего не знает о них… И не видел даже этого Петра…

— Не видел, но он догадывается. От него больше нельзя скрывать этого.

— Нельзя. Ты верно говоришь.

— Чувалов и Ковальчук ушли… Так про них и говорить ему ничего не надо. А от Петра он не отойдет. Только предупредить, чтобы не бегал часто туда-сюда… Или уж с ним сидел, или… Смотри, вон опять звезда покатилась, большая!

— А помнишь, как ты зачерпнул в колодце полное ведро вот таких крупных золотых звезд и сказал, что это для меня. Мы их и пили из ведра и проливали на землю… Я это всю жизнь буду помнить…

— Я тоже…

— В ту ночь ты первый раз поцеловал меня… А я так испугалась… Мне казалось, что об этом узнает отец… Шла домой и боялась… Потом всю ночь не спала… Все хотелось, чтобы ты был рядом… целовал меня…

Курбан приподнялся, сквозь синий предутренний сумрак, разбавленный поздним светом ущербной луны, с улыбкой посмотрел на жену, поцеловал ее пахнущие райхоном губы, помедлил и надолго прильнул к теплой смуглой ложбинке на груди, видневшейся в открытый ворот рубахи.

— С той ночи ты стал меня звать… Помнишь, как ты называл меня?

— Как?

— Тозагюль, звездочка моя… Почему ты теперь меня так не зовешь?..

Он нежно, боязливо погладил ее по щеке своей чугунной буграстой ладонью, сказал виновато:

— Смотри, какая у меня ладонь жесткая. Разве такие руки могли бы тебя ласкать? Иной раз мне так хочется тебя поласкать… но мне стыдно и боязно до тебя дотронуться своими корявыми железными лапами.

— Ну что ты говоришь, Курбан… Руки у тебя нежные… Это ничего, что они в мозолях…

— Тозагюль… Звездочка моя…

Обеими руками она взяла его тяжелую руку, прислонила к щеке большую, пахнущую железом ладонь.

— Тозагюль… Тозагюль… — все тише шептал Курбан. — Звездочка моя… Не надо прислонять… На ней одни мозоли… — Он вдруг встал перед ней на колени, легко поднял ее на руки, помолчал. Потом воровато оглянулся на спящих детей, прижал ее к себе, жарко и шумно зашептал в самое ухо. — Я принес одну подушку… Для тебя… Отнеси ее в комнату…

Она посмотрела ему в глаза, медленно, отрицательно покачала головой. Потом тихо сказала:

— Не надо, Курбан… Давай спать.

Ласково, с великой бережностью, словно она все еще была для него невестой, а не женой, он опустил ее на войлок, сказал:

— Спать, так спать… Звездочка моя… Тозагюль…

8

Ну кто бы мог подумать, что Надира явится так внезапно! Нет, невозможно вместить это счастье в груди.

Невозможно! Даже трудно привыкнуть к мысли, что Надира здесь. Вот она здесь рядом, сидит за дастарханом. Ну, если трудно поверить глазам, можно протянуть руку и еще раз прикоснуться к ее плечу, обнять, засмеяться, в десятый раз сказать одни и те же бессмысленные слова:

— Ну разве это не аллах делает?.. Скажи, Надира, аллах? Только он мог послать тебя к нам в этот час, — говорила Тозагюль.

— Ну что за час такой? Скажи мне, — просила Надежда Сергеевна.

— Это пусть Курбан сам… Я не знаю… Не видала… Не видала… Не могу… Ведь он сказал тебе, что сейчас придет?

— Да, он сказал, что скоро вернется.

— Ай-яй-яй… Вот жалость! Ну почему ты не привезла свою Наталью?! Да-да. Ты уже говорила. Побоялась этой проклятой лихорадки. Ай-яй-яй… Она, конечно, стала красавицей, твоя Наталья. А?.. Большая совсем?..

— Твоя Дильбар и моя Наталья родились в один год. Даже Диля на месяц старше.

— Старше. Да-да… кажется, на месяц старше.

Они опять обнялись и опять рассмеялись, счастливые этой встречей.

— Ты пополнела, Тозагюль. И побелела. Стала — я скажу тебе по секрету, ты не зазнавайся — сказочно красива. Прямо царская невеста.

— Меня очень любит Курбан. Говорит, что больше, чем прежде. И верно. Руки у него такие жесткие… такие большие, а… ласковые. Где эта нежность в них прячется — не пойму.

Надежда Сергеевна задумалась, украдкой вздохнула.

Тозагюль посмотрела на нее, немного помолчала, потом осторожно, тихо сказала:

— Надира… Ты опять вздыхаешь?

Не взглянув на нее, Надежда Сергеевна задумчиво и согласно покачала головой.

— Вот теперь уж дело прошлое, Надира, ты не обижайся, но когда мы увидели… Этот твой Ишмат-Ташмат… Август-Сентябрь… совсем нам с Курбаном не понравился, — сказала Тозагюль.

— Я это знала. Поэтому очень редко у вас с ним бывала. И то лишь проездом. У Курбана в кузнице.

— Да-да. Я тоже поняла.

— Первое время, когда он приехал, я престо ошалела от счастья… Ведь я все-таки любила его… И обо всем забыла, — продолжала Надежда Сергеевна с прежней задумчивостью, глядя куда-то в одну точку. — Я даже немного была сердита на вас, что вы его не любили… Но потом… потом я поняла, что вы правы. Иногда мне хотелось отвести душу с вами, но я стыдилась ехать к вам. Мне казалось, что все — и вы, и весь мир — знают, какой он человек. Но странно, я все больше узнавала его, а сама все ждала чего-то, все надеялась, что он изменится, станет другим.

— У нас есть пословица: «Когда слово исходит из сердца, оно попадает прямо в сердце», — сказала Тозагюль. — А сейчас мне даже кажется, что все это я сама пережила, что это все со мной случилось. Но ты погоди, Надира… Погоди… Для тебя еще найдется достойный человек.

Надежда Сергеевна энергично и отрицательно покачала головой.

— Никогда! Никогда! — сказала она решительно.

И добавила:

— Этого мне хватит на всю жизнь. И мне больше никого не надо.

— Нет, Надира… Нет… Так говорить нельзя! Губить свою красоту?! Свою молодость?! Зачем?

— Молодость прошла… Пролетела, Тозагюль…

— Что ты говоришь! Погляди па себя. Тебя украдет эмир или какой-нибудь хан. Я говорю очень серьезно.

— Скажи, куда убежал Рустам? — внезапно меняя разговор, спросила Надежда Сергеевна. — Я ведь о нем тоже соскучилась.

— Где-нибудь сидит с твоей книжкой, рассматривает картинки, — сказала Тозагюль. — Помнишь, как я мечтала, чтобы Рустамбек когда-нибудь прочитал по-русски… в букваре… слово «мама»… Теперь он читает. Весь букварь мне читает…

— Он у вас умница, Тозагюль. Гордись.

— Я горжусь.

В низкую открытую дверь, пригнувшись, вошел Курбан.

— Сестра, — сказал он Надежде Сергеевне — Пойдем. Бери свои лекарства… и бинты… и вату…

Она молча взглянула на него, молча взяла медикаменты, вышла вслед за Курбаном из прохладного полумрака под палящее солнце. Эта прохлада и тихий полумрак, веявшие от земляного пола и глинобитных стен, видно, были так темны и холодны, а палящее солнце на открытом дворе так ослепительно ярко и горячо, что Надежда Сергеевна зажмурилась и прикрыла глаза ладонью.

Да, среди этого жгучего пекла глинобитная мазанка показалась ей сейчас райским уголком.

«О, как быстро я успела отвыкнуть от этого солнца!» — добродушно упрекнула себя Надежда Сергеевна.

— Сестра! — негромко окликнул ее Курбан. — Ты что стоишь? Что там с тобой?

— Да нет, нет… ничего… — поспешно отозвалась Надежда Сергеевна.

Она догнала Курбана, молча продолжала идти позади него по тропе, потом рядом, по дороге.

Курбан не разговаривал до самой кузницы, то ли был чем-то встревожен, то ли просто о чем-то думал. А может быть, или даже наверное, молчал потому, что слишком хорошо знал Надежду Сергеевну, угадывал ее волнение.

В самом деле, она еще не успела подумать и разобраться, отчего волнуется, и удивилась этому своему волнению, вспомнила, что в прежние годы это бывало с ней очень редко. И пожалуй, то было совсем иное волнение, страх за человеческую жизнь, страх увидеть смерть так близко и чувствовать себя беспомощной девчонкой перед ней, перед ее могуществом, и знать, что ты не можешь, бессильна ее прогнать, победить, спасти от нее человека, который на тебя надеется.

Впрочем, этот страх был и сейчас. Ведь она еще не видела и не знала этого больного человека (Курбан сказал, что этот человек тяжело ранен в ногу), но незнакомое доселе новое волнение заглушало это чувство страха.

Они вошли в кузницу.

— Вот здесь, — сказал Курбан, остановившись в глубине кузницы и постукивая босой ногой по старой циновке.

Надежда Сергеевна вопросительно посмотрела на него.

— Что здесь? — спросила она.

— Сначала они были здесь, — сказал он. — Потом… — Курбан не договорил, отвернул в сторону другую циновку, служившую вместо двери в задней стене кузницы, впрочем, и стена-то вся состояла из четырех циновок, сказал. — Проходи.

Надежда Сергеевна пригнулась, прошла в образовавшийся проход и очутилась вплотную с земляной стеной кургана.

— Идем, сестра, не бойся, — тихо, почти шепотом подбодрил ее Курбан и пошел впереди.

Они огибали Безымянный курган, к которому вплотную подступили высокие камыши. Слева — древняя стена кургана, поросшая верблюжьей колючкой, справа, на расстоянии вытянутой руки, — зеленый камыш. Местами он словно хотел прислониться к кургану, будто искал в нем защиту и опору от буйного ветра и дикого зверя, местами прямо падал своими рыжими пушистыми метелками на его недвижные мертвые плечи, словно жаловался на что-то, и от этого вокруг кургана вилась зеленая пещера, низко нависшая своими темными зелеными сводами над невидимой узкой тропой.

Курбан и Надежда Сергеевна молча и осторожно шли по этой пещере, часто пригибаясь под таинственными сводами камыша, отводя от себя руками жесткие и прямые, как узбекские серпы, листья, висевшие над тропой.

Внезапно Курбан остановился. Где-то совсем рядом слышались голоса.

9

Здесь было удивительно уютно. Даже сейчас, когда раскаленное добела солнце стояло в зените, здесь был прохладный сумрак и легкий ветерок. Кому случалось жить в шалаше, да еще в камышовом, тот знает это чудесное его свойство — в холод сохранять тепло, в жару — живительную прохладу.

Но Рустам впервые видел такое жилище, впервые сидел в нем как гость, на почетном месте, рядом с хозяином. И хотя первые впечатления восторга, восхищения, благоговения и таинственности немного улеглись, Рустам все еще не верил, что все это происходит с ним наяву.

Он сидел на полу, у изголовья хозяина, вытянув ноги. Пол был застелен кошмой, под которой поскрипывал и приятно пружинил толстым слоем расстеленный камыш. На таком полу, должно быть, очень удобно было лежать больному хозяину, и Рустам не на шутку завидовал ему.

Впрочем, как тут было не завидовать! Этот зеленый шалаш из камыша — такого не было ни у кого! — эта обязательная необходимость от кого-то прятаться, скрываться в шалаше взаправду, всерьез, а не ради игры, и те злые богатые люди, которые ищут его и, может быть, ходят вокруг шалаша и даже не подозревают, что это и есть жилище, а не просто камыш; и простреленная в белых бинтах нога, которую этот человек показал Рустаму, осторожно приподняв одеяло, — все было так таинственно, так завидно, что Рустам то тихонько вздыхал и оглядывался, то не верил себе и украдкой раза два больно ущипнул себя за ухо, с замиранием сердца ожидая, что сейчас проснется и все исчезнет.

Но ничего не исчезало, и Рустам был счастлив. Это ощущение счастья, таинственности, волшебного сна увеличивала книга, которую он держал на коленях уже добрую четверть часа и все еще не решался раскрыть. Это была не книга, а какое-то чудо, которое то превращалось в золотой слиток, то в кусок волшебного камня с застывшей рубиновой кровью на белом снегу и упавшим на снег человеком, то в синюю-синюю воду, из которой бедный седой старичок выловил золотую рыбку. (Вот ведь повезло человеку! Значит, бывает счастье и у бедных людей. А говорят, оно только богатых любит). В левом углу книги был изображен богатейший, невообразимый для фантазии Рустама дворец какого-то хана с красивыми женщинами в красивых одеждах, танцующих вокруг голубого фонтана; в правом верхнем углу, вокруг дремучего, темного, густолиственного дерева, похожего на тысячелетний карагач, ходил по золотой цепи черный кот. Хозяин шалаша, Петр Ильич Варламов, сказал Рустаму, что это не простой кот, а ученый. Рустам сначала не поверил и рассмеялся, ко Петр Ильич снова подтвердил, что кот был ученый, и мальчик умолк, озадаченный, но расспрашивать дальше не стал.

Они смотрели на книгу вместе, вдвоем, изредка переговаривались.

Неожиданно Рустам закрыл книгу ладонью, посмотрел на бледное, обросшее темной бородой лицо Варламова, спросил:

— Дядя, а что там?

— Где?

— Там, внутри.

— В книге?

— Да.

— Разве ты в первый раз открываешь книгу?

— Нет. Не в первый.

— А… понимаю… Там…

Варламов не договорил. Зеленые стены камыша раздвинулись, и в шалаш, сильно пригнувшись, вошел Курбан. Он мельком глянул на Варламова и на Рустама и, продолжая придерживать рукой раздвинутый камыш, сказал кому-то негромко:

— Входи, сестра.

В легкой маркизетовой кофточке с длинными рукавами, в серой дорожной юбке, повязанная простеньким светло-лимонного цвета платочком в коричневый горошек, Надежда Сергеевна появилась в шалаше. Она поздоровалась, осмотрелась. Затем как-то очень непринужденно и легко опустилась на колени, стала решительно и быстро отстегивать ремни на своей брезентовой сумке с красным крестом.

У Варламова словно отнялся язык. Забыв о себе, о своей ране, забыв о том, зачем и для кого появилась здесь эта женщина, он молча смотрел на нее большими круглыми, удивленными глазами, приподнявшись с подушки и упираясь обоими локтями в постель.

— Прилягте, — спокойно сказала ему Надежда Сергеевна. — Не напрягайтесь. Сейчас мы посмотрим вашу рану… Лежите спокойно. Сейчас все будет хорошо. Все будет хорошо… — продолжала она вполголоса, может быть, больше для себя, чем для него. — Прилягте, — вдруг сказала она во второй раз уже совсем требовательно и взглянула на Варламова: он все еще лежал на локтях, очень бледный от напряжения, а может быть, совсем и не от этого.

— Ну? Что с вами? — снова сказала она ему, и черная левая бровь ее строго дрогнула, а сомкнутые губы открыла чуть приметная улыбка.

Варламов, наконец, вздохнул, опустил на подушку голову. На заросших мягкими курчавыми волосами щеках его стал проглядывать тревожный, пятнами румянец.

— Очень прошу вас, простите… Может, я одичал… Только, честное слово, поверьте, я никогда… никогда не видел… таких красивых женщин, — сказал он, очень волнуясь, произнеся последние слова с какой-то отчаянной решимостью, и снова сильно побледнел.

Надежда Сергеевна не ответила, и Курбан, все еще стоявший позади нее и молча смотревший через ее плечо на разбинтованную ногу Варламова, мог поручиться, что она ничего не слышала. Да и сам Курбан почти не слышал того, что там говорил Варламов, продолжая мрачно глядеть на его ногу.

— Откуда вы? — снова спросил Варламов. — Вы сейчас уедете, как Маргарита Алексеевна Ягелло?

Она опять не ответила.

Курбан взглянул на Варламова, молча, как маленькому, погрозил ему пальцем и тут вдруг вспомнил про своего Рустама. Он оглядел шалаш и облегченно вздохнул: сынишка, видимо, вышмыгнул отсюда тотчас же, как отец с Надеждой Сергеевной появились в шалаше.

— Ну что ж, — сказала, наконец, Надежда Сергеевна, кончив бинтовать ногу и бессильно, как плети, положив перед собой между колен руки. — Есть одна опасность.

— Какая? — спокойно спросил Варламов. Надежда Сергеевна не взглянула на него, а лишь очень внимательно смотрела на острый, как сабля, лист камыша, неподвижно висевший над Варламовым, над его больной ногой. «Наверное, он мне очень мешал, этот лист, когда я перевязывала ногу, а я и не заметила его», — подумала она и потянулась было к листу руками, чтобы оторвать его, но вдруг отпрянула и снова застыла.

— Какая? — еще раз после долгой паузы спросил Варламов.

Надежда Сергеевна посмотрела на него с грустью и тревогой и снова перевела взгляд на острый лист камыша.

Варламов ждал ответа, смотрел на нее спокойно, твердо, решительно. В серо-зеленых уставших глазах его не было страха, в глубине их что-то струилось и менялось, как на дне чистого ручья в светлый ветреный день.

Она все так же молча поднялась, отряхнула на коленях юбку.

— Боюсь, что вас придется отправить в больницу, — сказала она, посмотрела в его глаза и почему-то неожиданно подумала: «Такие глаза могут быть очень добрыми и ласковыми, и очень гневными и суровыми».

— Это исключено, Надежда Сергеевна, — решительно сказал Варламов. — Исключено намертво. Если надо ампутировать ногу, делайте это здесь. Простой пилой… Я потерплю…

Страшнее этого ничего нельзя было себе даже вообразить. Сначала она была удивлена и подавлена этим категорическим заявлением Варламова. Но она понимала, он был прав: настаивать на том, чтобы везти его в больницу, значило выдать Варламова царской военщине. Ведь несомненно же, что после того, как восстание саперов было подавлено, и многие из них, которым удалось бежать в степь, были пойманы и преданы суду, охранное отделение установило слежку за всеми больницами и медицинскими пунктами. Из-за этих же соображений Варламова нельзя было поместить и в Новом Сарае, где медицинским пунктом заведовала Маргарита Алексеевна Ягелло.

Надежда Сергеевна ушла из шалаша вместе с Курбаном. Около часа они оба молча просидели у него в кузнице. Потом она вернулась к Варламову и сказала, что в таком случае придется все-таки пригласить хирурга и Маргариту Алексеевну Ягелло.

Варламов помолчал, потом сказал:

— Знаете, на Востоке есть поговорка: «Не открывай тайны своему другу, потому что у друга тоже есть друг». Маргарита Алексеевна — преданный человек. Но врача я не знаю.

— Как раз за него может поручиться Маргарита Алексеевна. Впрочем, я еще не знаю, жив ли он, — добавила она. — И на свободе ли.

— Я на вас полагаюсь, — сказал Варламов. — Делайте так, как найдете нужным.

— Так бы давно, — сказала она мягко, и пушистые темные ресницы ее мелко затрепетали, черные глаза влажно заблестели.

Она взяла его руку, положила себе на колени ладонью вверх, стала считать пульс.

— Вы не подумайте, что я боюсь виселицы, боюсь смерти, — сказал Варламов. — Я дал себе клятву…

— Клятву?.. Какую?..

— Бороться с самодержавием… С царскими сатрапами… С паразитами, которые душат народ. Для этого хочу сохранить себе жизнь во что бы то ни стало. Помогите мне в этом.

Рука его все лежала у нее на коленях.

— А?.. Надежда Сергеевна?..

Она поправила его руку, в четвертый раз начала считать пульс.

— Вы сбиваете меня, — сказала она и стала считать вслух. — Раз, два, три…

Она начала громко, затем перешла на шепот. Он спокойно подождал, пока она кончит шептать, потом сказал:

— Я много раз слышал о том, что у победителей раны заживают быстрее, чем у побежденных. Это верно?..

— Да. Верно. А знаете почему?

Он помотал головой, не поднимая ее с подушки, потом все-таки сказал:

— Должно быть, здоровый дух, жизнерадостность помогают заживать ранам.

— Вот именно, — подтвердила она. — Хорошее, бодрое настроение, уверенность, сила воли играют во время любой болезни исключительно важную роль.

— Есть еще один фактор, — сказал он тихо.

— Еще?

— Да.

— Не знаю. Может быть.

— Вот следите за моим пальцем, — попросил он. — Читайте. — И стал быстро водить перед собой указательным пальцем в воздухе, выписывая какое-то воображаемое слово.

— Прочитали?

— Нет.

— Я буду писать медленно. Следите внимательно.

Очень медленно он повторил указательным пальцем те же движения.

— А теперь? — спросил он.

— Хорошо. Мы еще подождем с операцией, — вдруг, сказала она, не ответив на его вопрос. — Может быть, вы справитесь сами.

— Если вы будете рядом, я справлюсь, — сказал он.

— Я не уеду отсюда, пока вы не поправитесь.

— Благодарю вас… Надежда Сергеевна…

10

Хотя уже кончался август, до краев наполненный золотом плодов и солнца, ни в чем не чувствовалось намека на близкую осень. Все так же бесконечно тянулись длинные жаркие дни, все так же ясны, широки были утренние и вечерние зори, все так же душны, темны августовские ночи.

Давно дела Варламова шли на поправку. Кризис миновал. Операции не потребовалось. Только Надежда Сергеевна, как говорил ей Варламов, спасла его от этой беды.

В последний день, когда она уезжала в Новый Сарай принимать от Маргариты Алексеевны Ягелло медицинский пункт, он сказал ей, прощаясь:

— Имя-то у вас какое чудесное… Надежда! Не лишайте меня надежды… счастья… Обещаете?..

— Не знаю… До свидания, Петр Ильич…

Почти два месяца прожил Варламов в этом шалаше, позади Курбановой кузницы, у Безымянного кургана.

Кто может сказать, длинное или короткое это время для того, чтобы родилась дружба между двумя людьми, крепкая, как сталь, светлая, как солнце, священная, как кровь друга.

Не знаю. Может, короткое. А может, длинное.

Но этих двух месяцев оказалось достаточно, чтобы узбекский кузнец Курбан Ахмедов и бывший солдат 1-го саперного батальона инженерных войск подружились так, как только могут подружить люди одного класса, одержимые ненавистью к царизму, презирающие богатство и роскошь, одаренные сильным, мужественным и преданным сердцем.

Варламов знал, что Курбан и родился и вырос здесь, в этой черном, прокопченной, придорожной кузнице. Здесь он полюбил Тозагюль, здесь женился, обрел свое счастье.

Здесь вместе с железом закалял свое сердце.

Да, Курбан был счастлив, он не жаловался Варламову на свою судьбу, он был ею доволен.

Он любил свою нелегкую работу, звон молота и наковальни, шум огня в маленьком горне. И этот древний курган, о котором никто ничего не знал, и дремучий зеленый камыш, подступивший к самой кузнице и с обеих сторон теснивший большой проезжий тракт — все здесь было для Курбана близкое, родное.

Но с особым чувством, всегда щемившим сердце, слушал Курбан звон караванного колокола вдали, в звуках которого слышался ему и чей-то тихий предсмертный стон, и первый требовательный крик новорожденного ребенка, и чья-то счастливая песня любви, и чьи-то слезы; слышался в этих звуках и гул далекого ветра, незнакомых морей, и тихий сиротливый шепот одинокого кустика горькой полыни, и шум больших городов…

Много, ой как много отзвуков жизни приносил Курбану звон караванного колокола!

Любил кузнец, когда в самый нестерпимый зной или в осеннюю дождливую пору у порога кузницы, под ветхой кровлей, либо под тенистой шелковицей собирался народ — знакомый и незнакомый, и сама собой начиналась беседа.

Были среди этого народа разные люди — богатые, в шелковых полосатых халатах с тремя бельбагами разных цветов на поясе, в лакированных сапогах на высоких подбоях, в белоснежных чалмахиз тончайшей кисеи, и были бедные, в домотканых бязевых рубахах, на которых уже негде было приладить заплатку, в таких же бязевых штанах, босые, голодные.

Бедным Курбан сочувствовал, богатых ненавидел. И чем старше он становился, тем это чувство — любовь к одним и ненависть к другим — все больше крепло.

За свою, теперь уже тридцатидвухлетнюю жизнь, много повидал Курбан разных людей, богатых и бедных, хитрых и простодушных, добрых и злых, научился понимать их с полуслова.

Босые, голодные люди, которых всегда осенью выгоняли со всех байских дворов, как скотину, и которые всегда в это время набивались к нему в кузницу, вызывали у Курбана чувство горечи и обиды за них, чувство мести и борьбы с теми, кто их поработил, лишил тепла, хлеба, счастья. Они, эти бедные обездоленные люди, заставляли его страдать.

Курбан рассказал Варламову, как Желтая птица устроил богатый улак для того, чтобы отомстить Юнусу за Тозагюль.

И отомстил.

Но у Курбана запеклась в сердце кровь. Он сел на коня и поехал в город, в Ташкент, чтобы найти и убить Желтую птицу.

Но в Ташкенте Курбан узнал, что Желтая птица уехал в Кибрай, на свою загородную дачу. Курбан помчался туда, но оказалось, что он не в Кибрае, а в Той-Тгобе.

Всю ночь Курбан скакал на своем коне то в одну сторону от Ташкента, то в другую, замучил коня, сам замучился, но Желтой птицы не нашел.

Потом Кузьма Захарыч отговорил его от этом глупости, сказал, что, кроме виселицы для себя и несчастья для семьи, он ничего не добьется.

— Не одного Низамхана, Желтую птицу, Курбан, надо уничтожить, a всех «Желтых птиц», всех хищников, — сказал тогда Кузьма Захарыч. — Понял ты? Всех. А прежде всего — самую большую птицу, двуглавую А вместе с ней и помещиков, и баев, и всех буржуев. Понял ты меня? Ты же кузнец. Должен понять. А?

Курбан понял и больше не стал гоняться за Желтой птицей.

Но тот, как говорили, не забыл обиды, нанесенной ему Юнусом, отдавшим красавицу дочь за простого кузнеца. Курбан рассказал Варламову, что одно время до него дошли слухи, будто Желтая птица не оставил своего желания овладеть Тозагюль — из-за любви ли, из-за мести ли, но хотел, как и Юнуса, заманить Курбана на улак, а Тозагюль тем временем украсть. Потом эти слухи затихли и неизвестно отчего, может, не было у Желтой птицы ничего подобного в голове, а может, на время отказался он от своей мести?

Курбан не знал. Но верил в эти слухи.

Прежде у него было много друзей — из Той-Тюбе, из Яркента, из Ореховки. Но самым близким другом была Надежда Сергеевна Малясова.

Теперь он узнал Варламова и не мог сравнить его ни с кем. Это был удивительный, совершенно особый, ни на кого не похожий человек, поразивший Курбана своим мужеством, храбростью, своей клятвой отдать жизнь за счастье бедных людей.

Много узнал и услышал Курбан от Варламова: о великом Ленине, о партии большевиков, которую создал Ленин и которая борется за то, чтобы свергнуть царизм, установить власть рабочих и крестьян, завоевать счастье для всех бедных людей — будь то узбек или русский, киргиз или татарин. Узнал Курбан, что эта партия есть не только в России, в Москве и Петербурге, она есть и здесь, в Туркестане, в Ташкенте и в Асхабаде, в Самарканде и в Красноводске.

— Партия Ленина опирается на рабочих, на беднейшее крестьянство, на народ, — говорил Варламов. — Но народ должен знать, что есть такая партия. О ее борьбе надо ему рассказывать.

Несколько человек, членов этой партии, были, как сказал Варламов, и среди восставших саперов.

— А ты? — спросил Курбан.

— Что?

— Ты большевой?..

— Я?..

— Ну да… Ты, ты большевой?

— А как ты думаешь? Похож я на такого человека?

Курбан посмотрел на него строго, испытующе, сказал:

— Хороших людей много. Но ты лучше. Значит, похож.

— Да. Я большевик, Курбан, — сказал Варламов. — Большевик, — повторил он с гордостью.

Курбан узнал, что Варламов был одним из тех, кто в час восстания после двух выстрелов из револьвера, послуживших сигналом к восстанию, с криком «ура!» выбежал на переднюю линейку.

— Был среди нас оказался предатель, — рассказывал Варламов, — солдат третьей роты нашего первого батальона. Никудышный такой солдатишко. Пьяница, вор. То хлеб у товарища из-под подушки стянет, то сахар или махорку. А потом продаст потихоньку своему же брату солдату да и пропьет.

— А фамилию его не помнишь? — зачем-то спросил Курбан.

— Фамилия-то у него графская, — сказал Варламов. — Шереметьевский.

Курбан пошевелил губами, что-то очень тихо шепча, то ли повторял фамилию Шереметьевского, то ли посылал ему проклятия.

— Его никто не любил, этого Шереметьевского, — продолжал Варламов. — Как-то он сидел на гауптвахте за очередное воровство. И вот там и узнал от кого-то о нашей революционной работе. Ну, для такой поганой душонки, как у этого Шереметьевского, большей радости и придумать нельзя. Радость у него, конечно, не оттого, что готовится восстание, а оттого, что он может предать товарищей, предать их большое революционное дело. Он прямо-таки ликовал, что наконец-то настал случай выслужиться перед начальством, и не мог скрыть своего ликования. Когда мы узнали, что Шереметьевский предал нас, мы сказали ему: «Ты не думай, что это тебе пройдет. Мы тебя и на том свете найдем».

Однако все знали, что Шереметьевский болтун, и ему не очень верили.

Но все-таки были настороже.

У нас была договоренность в дни подготовки восстания вести себя безупречно, не вызывать замечаний у офицеров, и многие из них не верили доносу Шереметьевского. Вечером первого июля к нам в Троицкие лагеря неожиданно приехал генерал Малишевский. В этот день мы еще не были готовы к восстанию. Но когда увидели Малишевского, решили, что он явился для того, чтобы опередить нас, разоружить и отдать под суд. Мы выступили… О нашем восстании услышал Ленин, услышали все рабочие России.

Не один вечер Варламов рассказывал Курбану о восстании саперов.

Однажды ночью, еще до отъезда Надежды Сергеевны в Новый Сарай, Курбан по обыкновению вошел в шалаш. Надежда Сергеевна все еще сидела у Варламова на свернутом вчетверо ватном одеяле. Час назад она вернулась от Ягелло из Нового Сарая, где иногда бывала, и, должно быть, как подумал Курбан очень устала.

Варламов стоял, почти касаясь головой зеленого потолка. На низеньком пенечке, между Варламовым и Надеждой Сергеевной, горел знакомый голубой фаянсовый ночник.

Все трое долго молчали.

Странные большие тени заполняли собою шалаш: то двинется по камышовой стене, по войлочному полу чья-то огромная тень — то ли Варламова, то ли Курбана, и опять остановится, словно застынет, замрет недвижимо.

— Курбан, — наконец сказал Варламов, — закончился суд над саперами.

И опять замолчал.

— Ну? — спросил Курбан.

— Четырнадцать человек приговорены к повешению.

— Кто?..

— Павел Волков. Петр Баряев. Василий Савкин, Андриан Юрченко, Филипп Нефедов, Станислав Рачинский, Иван Попок, Иван Жулябин, Бер Котляр, Хуна-Мойше Слободской, Федор Тарасов, Александр Бунин, Иван Анчукин, Эдмунд Гессен.

Варламов умолк. Наступила длинная пауза.

— А другие? — спросил потом Курбан.

— Двести двадцать человек присуждены к каторге.

— Двести двадцать человек?!

— Да.

— О-о-ой-бой… — Черная тень стремительно заметалась по потолку, словно в этой маленькой камышовой хижине поднялся ураган.

— Сто восемьдесят восемь осужденных обратились к царю с просьбой о смягчении приговора, — сказал Варламов. — Будем ждать.

— Хоп. Будем ждать, — подтвердил Курбан.

11

— Слушай, Петр, — сказал однажды Курбан Варламову. — У меня в кузнице опять народ собрался. Айда. Бери свою палку.

— Да нет. Попробую так… без палки.

Пройдя по зеленому камышовому коридору вокруг кургана, они вошли в кузницу, приподняв в задней стене циновку, по-прежнему служившую дверью.

Двое сидели на пороге кузницы к ним спиной, лицом к дороге, и ничего не замечали, остальные расположились снаружи, в тени шелковицы, у колодца.

Никем не замеченные, Варламов и Курбан остановились, прислушались к голосам.

— Сказано: терпение — ключ к радости, — не спеша проговорил чей-то пожилой шепелявый голос, и Курбан узнал старьевщика Убая, по обыкновению державшего во рту насвай.

— Вот так сказали вы, братец Убай!

— Да-а… Что-то не видно в вас радости, хоть и много терпите!

— Вот именно. С себя возьмите пример: много вы радости видели? — сразу раздалось несколько голосов.

— Да что вы все на меня набросились? Ведь это я к слову, — не выдержав такого дружного натиска, начал Убай свое отступление.

— Вот видишь, земляк: болтливость всегда приводит к раскаянию.

— Верно, верно, — опять поспешно согласился Убай. — Не подумал. Много ли в самом деле я вижу радости от своего терпения?

— Э-э, что говорить! Спроси вот здесь каждого. Хоть вот тебя, Мавляныч, хоть тебя, Неделька, или вот вас, друзья мои? — сказал, как определил опять по голосу Курбан, Дворянинов. — Много радости видели вы от волостного Абдулхая, от мираба или от нашего Бруткова?

— Будь они прокляты, кровопийцы! Загубили Балтабая с Аникиным. Один пошел на тот свет, а другой на каторгу.

— А если бы это сделал не Аникин, а Брутков или сам Абдулхай, они бы не пошли на каторгу из-за Балтабая.

— Ну-у, на их стороне закон. А раз Аникин бедняк, значит, надо проучить. И другим напустить дыму в глаза: царский-де, мол, закон справедливый.

— Во-во! Верно.

— Чего же тут верного?! Чего тут верного! А?.. В дураках-то кто остался?… Наш брат — бедняк.

— А тебе про что говорят?! Не про это! Ты чего яришься, Пузырев?

— Испокон веков богачи делают то, что хотят.

— Мы бедняки. Мы и виноваты. А Брутков с Абдулхаем опять друзья.

— Скорпион — брат змеи. Это давно всем известно.

— Я так понимаю: все бедные люди земли — братья. Узбек ли, русский ли — родные братья.

— Верно.

— Золотые слова.

— Ай да Мавляныч! Котелок у тебя варит, хоть ты и бедняк из бедняков.

— Бедность, говорят, не порок.

— Когда не будет этого, а? Скажите, братцы?

— Будь она проклята, эта бедность! Если бы бедность была человеком, я убил бы ее.

— Это, молодой парень, только слова. А на деле: кому чего скажешь? Кому пожалуешься?!

— Жалоба — оружие слабых. А разве мы, если все вместе, слабы?

— Не слабы. Да что делать-то? А? Ведь сил больше нет никаких терпеть.

— А ты слыхал, что сказал наш кузнец?

— А что он сказал?

— Если стал наковальней — терпи, если стал молотом бей.

— Это как же понимать?

— Да все так же.

— А как?

— Спроси у кузнеца, он тебе разъяснит.

— Э-э… А сам-то ты, видно…

— Да вот он — и кузнец явился!

— При упоминании доброго человека он появляется сам! — радостно заключил Мавляныч.

Курбан, а вслед за ним Варламов, вышли из кузницы под шелковицу.

— Здорово, братцы! — сказал Варламов, заметно волнуясь, одергивая вокруг шелкового пояска свою серую косоворотку.

В ответ послышались разноголосые, но дружные приветствия на узбекском и русском языках, и наступила короткая тишина.

На пороге кузницы сидели Дворянинов и Мавляныч, первый — в растоптанных брезентовых сапогах с десятками старых и новых заплаток, выкроенных, впрочем, очень аккуратно и даже щеголевато, то в виде простого круглешка, напоминающего медный пятак, то наподобие вопросительного или восклицательного знака, в желтой выцветшей рубахе, с какой-то каламянковой панамой, которую он мял в руках между длинных худых колен; второй — босиком, в коротких бязевых штанах и бязевой расползающейся на плечах рубахе с широкой темной полосой на спине, между лопаток, от пота и насевшей пыли; Мавляныч гладил свою бороду руками, но не всеми ладонями, а лишь кончиками пальцев, проводя ими по щекам сверху вниз, от висков до подбородка, а потом дальше, по жидкой бороде.

В тени шелковицы на двух растрепанных циновках сидели четверо поденщиков, поджав под себя босые натруженные ноги; возле каждого сбоку лежал серп и свернутая жгутом веревка, а между колен стоял кетмень. Поодаль, возле колодца, сидели трое ореховских мужиков — Неделька, Семенов и Пузырев, толковали вместе со всеми о тяжелой бедняцкой жизни. Тут же, привалившись спиной к шершавому стволу старой шелковицы, поставив возле себя чайник с зеленым чаем, сидел старьевщик Убай, все такой же благодушный, розовощекий, как и прежде, в красной круглой бархатной тюбетейке. Наливая из чайника в коричневую глиняную пиалу по глотку горячего чая, Убай ставил ее на раскрытую ладонь, постукивал по краю пиалы ногтем, обращая таким образом внимание соседа, и передавал пиалу по кругу, умудрившись всех угостить одним чайником чая.

Старенькая тележка Убая на двух очень низеньких железных колесах стояла возле кузницы. Коровьи рога, копыта, старое тряпье, бутылки были покрыты на тележке ветхой мешковиной и виднелись сквозь нее в продранных местах.

Лохматый худой осел с железной седелкой на спине ходил поодаль, у дороги, пощипывая бурую выгоревшую траву.

По ту сторону колодца стоял рыдван. Чалая Неделькина лошадь в рыжих и белых пятнах, просунув голову между дробинами рыдвана, пофыркивая, сочно и аппетитно хрустела зеленым клевером.

Курбан опустился возле ствола шелковицы рядом с Убаем, одну ногу подвернул под себя, другую поставил прямо, коленом вверх, сложив на него обе ладони. Варламов молча присел у порога между Мавлянычем и Дворяниновым. Убай, поднявшись и пройдя несколько шагов до порога кузницы, сам подал Варламову пиалу с чаем. Варламов взял пиалу, торопливо выпил три глотка кряду, вернул пиалу хозяину, передав ее через сидящих, улыбнулся.

— Все-таки легче делается на душе, когда поговоришь с родным братом, тружеником, — сказал Варламов.

Все продолжали выжидающе молчать.

— Разговор, я слышал, идет у вас о жизни, — опять сказал Варламов. — А жизнь — штука такая… За нее надо сражаться. Был такой великий немецкий писатель — Иоганн Вольфганг Гете. Он вот что сказал о жизни:

Варламов опять улыбнулся:

— Хорошо сказал. Верно?

— Верно-то верно. А как? — спросил Пузырев.

— Что «как»? — не понял Варламов.

— Как, спрашиваю? — повторил Пузырев. — Как сражаться-то? Чем? Голыми руками? Вот вопрос.

— То-то вот и оно, — поддержал Пузырева Семенов. — У них все: оружие, деньги, солдаты, богатство?…

— А что богатство? — возразил Неделька. — Богатство не в имуществе, а в сплоченности. Если мы будем действовать дружно, ого, как можно потрясти баев да фабрикантов.

— Так можно потрясти, что самим стать хозяевами земли, фабрик и заводов, — поддержал его Дворянинов.

— Ух… вот бы! А? Ну и жизнь была бы! — вдруг сказал Пузырев и неожиданно опять закончил прежним вопросом — Да-а… Оно, конечно, заманчивая эта вещь… Но ведь как?

— В братстве и в сплочении наша сила, — опять сказал Неделька. — Бедняку надо держаться поближе к своему же брату бедняку. Русский ли, узбек ли, киргиз ли — все мы братья.

— Это верно, — сказал Варламов. — Бедняк бедняка поймет.

— Пора бы, а? — подал голос Пузырев.

— Что? — спросил Неделька.

— Пора бы опять их потрясти-то. Как в девятьсот пятом. Да ведь опять же спрошу: как? Голыми-то руками не больно потрясешь.

— Да… Саперы вон с оружием восстали, а ничего не сделали.

— Сделали, — сказал Варламов. — Очень много сделали. Своим выступлением мы…

— Вы?!

— Да нет… ну… Саперы-то в чью защиту встали? В нашу защиту. Против кого оружие подняли? Против самодержавия, против помещиков, против баев и ханов. Значит…

— Ясно. Чего тут пояснять, — сказал Дворянинов.

— Так вот, все-таки хочу пояснить, — продолжал Варламов. — Своим выступлением саперы всколыхнули рабочие массы… Не одни саперы, конечно. Восстание моряков тоже… Вот послушайте.

В руках у Варламова вдруг очутилась книга. Он раскрыл ее, прочитал:

— Ленин. Слушайте, что пишет Ленин: «В России начался после долгих лет разгула контрреволюции и затишья в рабочем движении новый революционный подъем».

— Слушайте еще, — сказал Варламов. — «Мы, революционные социал-демократы, в попытках восстания видим начало восстания масс… Посмотрите, как назревает революционная энергия в глубоких и широких массах…»

Варламов замолчал, обвел всех веселым взглядом, спросил:

— Ну, что скажете?

— Да что сказать, — отозвался Пузырев. — Стало быть, верно. Всколыхнули.

— Еще как всколыхнули, — продолжал Варламов и вдруг спросил. — Вот вы… что вы можете про себя сказать?

Все молчали, смотрели на него вопросительно.

— Вы — та самая масса, о которой говорит Ленин. Вы зачем здесь собрались? Поговорить? Языки почесать? Нет. Не для этого. Вы решаете вопрос, как дальше жить? Верно?

— Верно, — поддержал Варламова Неделька.

— И решили: так дальше жить нельзя. Значит, что получается? Вот вы и есть те самые массы, в которых назревает революционная энергия. Значит, можно понадеяться на вас, на беднейшее крестьянство, рабочему классу?

— Можно.

— Пойдете на борьбу за свою лучшую долю?

— Пойдем.

— А кто нас поведет? — опять спросил Пузырев. — Ведь надо… эдак… Вот Неделька верно говорит, всем вместе… скопом наваливаться на царя-то. А не так. Сплоченно! Во как! — вдруг обрадованно выкрикнул он, вспомнив, должно быть, нужное слово, и поднялся. — Да кто этому научит? — спросил он тихо.

— Ленин, — сказал Варламов. — Вот кто научит, как нам сплачиваться, как бороться с самодержавием, как сбросить с престола царя, взять у помещиков землю. Ленин. Он научит.

Варламов закрыл книгу, протянул ее Дворянинову, сказал:

— Книгу возьмите себе. Читайте. Изучайте Ленина.

— Спасибо, друг.

— Пусть всегда сопутствует тебе удача во всех твоих делах.

— И на пути!

— Всегда! Везде!

— Добрый подарок. Спасибо, — раздались возгласы на узбекском и русском языках.

— У меня есть еще вот эта, — сказал Дворянинов и показал Варламову небольшую книжечку в светло-голубой обложке. — Манифест Коммунистической партии. Мы с Неделькой его читали. Будем еще читать. Ты помнишь, Неделька, какими словами кончается Манифест?

— Пролетарии всех стран, соединяйтесь! — сказал Неделька.

— У мусульман есть коран, у христиан есть библия, — сказал Варламов, — «Новый завет». А для нас, для того, кто хочет бороться за другую лучшую жизнь, — Манифест Коммунистической партии.

— Да. Это ты очень хорошо сказал, дружище! — взволнованно проговорил Дворянинов и пожал Варламову руку. — И будем бороться. Чаша терпения народного переполнилась.

— Скоро мы перестанем быть наковальней. Станем молотом, — сказал Курбан.

— Есть к тебе просьба, Курбан, — сказал Дворянинов.

— Если ты не против… мы будем собираться иногда у тебя… вот здесь, в кузнице.

— Ну что ж… Будем вместе с вами ковать здесь хороший молот, — сказал Курбан.

12

— Надежда Сергеевна! Помните, вы мне принесли известие о приговоре саперам? — спросил Варламов.

— Помню.

— Вы сказали, что сто восемьдесят восемь человек обратились к царю с просьбой о смягчении приговора.

— Да-да. Еще ответа нет.

— Ответ есть. Недавно пришел ответ.

— Помилованы?!

Варламов склонил голову, медленно, отрицательно покачал головой.

— Нет. Ответ такой: «Государь император… в 27-й день сентября с. г. высочайше повелеть соизволил просьбу оставить без последствий».

— Без последствий?.. Боже мой, какая жестокость!

— Этого надо было ожидать. Нынешний генерал-губернатор Туркестана Самсонов еще раньше получил от царя телеграмму: «Поступить беспощадно». На что же было надеяться?

— Но ведь никто не знал этого приказа.

— Это верно.

Они сидели на берегу реки под старой развесистой ветлой, недалеко от Нового Сарая. Обняв руками колени, положив на них голову, Надежда Сергеевна долго смотрела в туманную лунную даль по ту сторону реки.

— Вы говорите, что сегодня уезжаете. Вы… уезжаете? — спросила она, не поднимая головы и по-прежнему глядя вдаль.

Варламов молчал.

— Петр Ильич!..

— Я вас слушаю, Надежда Сергеевна.

— Вы уезжаете сегодня?

— Не знаю.

Она порывисто подняла голову, посмотрела на него.

— Не знаете?

— Нет.

— Нет?..

— Нет.

— Почему? Что случилось?

Он медленно, молча сворачивал папиросу, держал на весу одним левым мизинцем кисет.

— Что случилось, Петр Ильич?

— Я не могу. Мне тяжело, Надежда Сергеевна, это сделать.

— Уехать?

— Да.

— Но ведь здесь оставаться вам тоже нельзя.

— Это верно.

— А как же тогда, Петр Ильич?

Варламов спрятал кисет, закурил, тяжело вздохнул.

— Не знаю. Решайте вы.

— Я?!

— Да.

Глаза их встретились. Ом смотрел на нее каким-то несмелым юношеским взглядом — и виновато, и с надеждой.

— Вы можете меня полюбить?.. Надежда Сергеевна…

— Что вы говорите, Петр Ильич? Почему? — прошептала она, и вдруг добавила еще тише. — Я ведь… люблю вас…

Когда она произнесла эти слова, у нее вдруг отчего-то закружилась голова, то ли от нахлынувшего счастья, то ли оттого, что закрыла глаза, или оттого, что впервые за много лет так близко услышала запах мужских губ, пахнущих мятой, росой, горьким терпким табаком.

Боже, как долго и сильно кружилась голова от этого запаха!

«Неужели снова счастье? Его зовут Петр Ильич… Петя… Это он — мое счастье? И любовь и огорчения? Опять?» — мелькало у нее в голове.

— Вы говорили… у вас есть дочь в Петербурге, — сказал он наконец.

— Да, Наташа.

— Так давайте уедем вместе.

— Когда?

— Сегодня. Сейчас.

Она тихонько засмеялась, провела рукой по его щеке.

— Серьезный человек… а такое говорите!

— Я серьезно, Надежда Сергеевна. Очень серьезно. Если хотите… Я пришел за вами. Но все боялся сказать. Едемте. У меня готовы два билета.

— До самого Петербурга?!

— Да.

Он достал из кармана два крохотных картонных квадратика, показал ей.

— Едемте, Надежда Сергеевна. А?..

— Петр Ильич! Что вы говорите? Опомнитесь. Месяц назад я приняла здесь медицинский пункт.

— Тогда я не еду. Я остаюсь с вами.

— Это невозможно.

— Почему?

— Не надо спрашивать. Вам надо ехать.

Варламов опустил голову.

— Когда вы вернетесь в Петербург? — спросил он.

— Через год. Когда получу отпуск.

— Хорошо. Я буду вас ждать. Позвольте мне… Вы как-то говорили, что Наташа все ждет отца…

— Да. Она не видела его… никогда.

— Вы можете… Я скажу Наташе, что отец — я! Мы будем вас ждать вместе.

— Да. Ждите.

Они простились.

До встречи оставался год.

Как он пройдет для них?.. Быстро или нет?.. Прошумит, подобно вешнему дождю, или будет тянуться, как осенние тяжелые тучи?..

— Ничего, — говорила себе Надежда Сергеевна. — Все впереди!

Неужели опять все начиналось сначала? И счастье, и страдания? Неужели еще все действительно впереди?! И сумрачное небо Петербурга, и милая, золотая от солнца Азия?..

— И борьба! Борьба впереди! — снова говорила она себе. — Боже, как хорошо, как интересно жить!

Оглавление

Часть I У Безымянного кургана

Часть II Северянка

Часть III Лицом к лицу

Часть IV Всё впереди